III. Гришка-подпасокъ.
правитьС. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Мое знакомство съ Гришкой относится, такъ сказать, къ пастушескому періоду моей жизни.
Когда намъ было лѣтъ по семи-восьми и мы не годились еще ни боронить, ни ворошить сѣно, ни ѣздить въ ночное, намъ предоставлялась полная свобода, и съ ранней весны, лишь только начинали обнажаться поля, и до поздней осени, когда босыя ноги прилипали къ мерзлой землѣ, мы вели удивительную жизнь, — можно сказать, паслись на подножномъ корму. Засунувъ за пазуху круто посоленый ломоть чернаго хлѣба, съ солнышкомъ исчезали мы изъ дому, солнышко же и загоняло насъ въ избы. Прежде всего на поляхъ появлялись пестики, вылѣзалъ изъ земли щавель, въ берегахъ бочаговъ мы разыскивали земляные орѣшки, выкапывали какіе-то сладкіе корни, въ лѣсу соскабливали съ сосны залегавшіе между корой и древесиной, тоненькія нѣжныя волокна, которыя въ избахъ ѣли съ солью и постнымъ масломъ, а мы находили вкусными и безъ всякихъ приправъ, изъ надрѣзовъ березы пили сладкій сокъ. Когда луга покрывались травой, наше пропитаніе становилось обильнѣе: появлялась сладкая кашка, молочай, сочныя дудки.
Сначала мы жестоко платились, но потомъ желудокъ привыкалъ, и мы. отгуливались, какъ отгуливается молодой скотъ на весеннихъ лугахъ. Дальше уже начиналась роскошь, — поспѣвала земляника и клубника, черника и гонобобель, наливался въ поляхъ горохъ, считавшійся въ нѣкоторомъ родѣ общественной собственностью — мужики сѣяли по веснѣ, такъ и приговаривали: «Сѣю горохъ возлѣ дорогъ, для ребятъ — для воровъ».
A въ лѣсу полная чаша — и малина, и черемуха, и черная смородина, и рябина; грибы, орѣхи, и, помню, все это было необыкновенно вкусное. Устраивали себѣ и дессертъ, — въ старыхъ ометахъ соломы водился большой красный шмель, подъ лѣснымъ мхомъ — маленькій сѣрый. Мы разыскивали гнѣзда и соломинкой выпивали медъ изъ сотовъ.
Дождикъ вымочитъ, солнце высушитъ, изъ луга въ лѣсъ, изъ лѣса купаться въ бочаги; прикурнемъ гдѣ-нибудь на песочкѣ, а тамъ опять гурьбой, куда вѣтромъ потянетъ, какъ воробьи, что стаями носятся по задворкамъ.
Центромъ нашихъ лѣтнихъ скитаній былъ Гришка со своимъ стадомъ. Если полдень заставалъ недалеко отъ села, мы забѣгали въ очередную избу и несли пастухамъ обѣдъ.
Къ полдню Селиванъ пригонялъ скотъ къ лѣску, чтобы укрыться отъ жары. Солнце жжетъ немилосердно, коровы устало отмахиваются отъ тучи гудящихъ надъ ними слѣпней и большихъ злыхъ мухъ, сбившись въ кучу, съ опущенными головами стоятъ у опушки овцы. Еще издали доносится рожокъ, и двѣ рыжія, лохматыя собаки съ веселымъ лаемъ встрѣчаютъ насъ. Дядя Селиванъ тотчасъ же послѣ обѣда засыпаетъ, примостившись гдѣ-нибудь въ холодкѣ, и тутъ начинается наше раздолье. Гришка высѣкаетъ кремнемъ огонь, разводитъ огнище и, чтобы хоть немного отогнать слѣпней, время отъ времени подбрасываетъ зеленыя вѣтки можжевельника и ели, а мы усаживаемся въ кружокъ, жаримъ картошку на тоненькихъ палочкахъ, печемъ грибы или рыбу, если стадо отдыхаетъ недалеко отъ рѣки, а Гришка разсказываетъ намъ новости дня.
Ихъ всегда много и всѣ онѣ необыкновенныя. Волкъ вдругъ выскочилъ, Гришка огрѣлъ дубинкой, а онъ перевернулся, оскалилъ зубы, да какъ засмѣется, — и пропалъ. A то человѣкъ вышелъ незнамо какой, спросилъ что-то, повернулъ за лѣсину — и нѣтъ его. A другой разъ корову онъ завелъ въ такую чащу, что только диву даешься, какъ она пролѣзла.
Человѣкъ мало освѣдомленный могъ подумать, что это обыкновенный волкъ и человѣкъ — какъ человѣкъ и корова сама заблудилась, но мы понимали. Обыкновенный волкъ не полѣзетъ на дубинку и всегда убѣжитъ отъ человѣка, а мужики на десять верстъ въ округѣ всѣ на жати были, да и съ какой стати путный мужикъ по лѣсу бродить будетъ въ навозницу, либо въ жнитво, — и намъ не нужно было спрашивать, кто завелъ корову.
Гришка разсказываетъ равнодушнымъ голосомъ, какъ давно извѣстныя вещи, а мы волнуемся, и глаза у насъ испуганные и сердца учащенно бьются. Намъ извинительно, — и малы мы еще, да и намъ, ребятамъ, больше приходится имѣть дѣло съ тѣмъ, который по хлѣвамъ да по овинамъ управляется, Гришка же въ курсѣ всякой нечисти. Да Гришкѣ и нельзя иначе, цѣлый день съ нимъ путается, а онъ постоянно норовитъ устроить какую-нибудь каверзу, почему Гришка и изучилъ всѣ его штуки и повадки.
«Шишига», «лѣшій», а тѣмъ болѣе чортъ, мы боимся произносить и говоримъ онъ, либо «цорный», говоримъ не такъ, чтобы очень громко, чтобы ему не слыхать было, а то сейчасъ явится, бывали примѣры: «ты пошто, скажетъ, звалъ?» И отвѣчай ему. Гришка тутъ же даетъ объясненія какъ съ нимъ обходиться надо. Самое лучшее кругъ около себя очертить, перекрестить его да сказать: «наше мѣсто свято». Вообще крестъ тутъ первое дѣло, это мы твердо знали, и никто изъ насъ, да и изъ взрослыхъ не рѣшился бы безъ креста купаться, или въ лѣсъ идти.
Гришка вообще очень освѣдомленъ и считается между нами признаннымъ авторитетомъ; онъ понимаетъ, отчего въ тихое время шумъ вдругъ пробѣжитъ по верхушкамъ деревьевъ и особеннымъ голосомъ закричитъ птица въ лѣсу, и овцы шарахнутся въ сторону, а коровы вытянутъ шеи и замычатъ протяжно и испуганно; знаетъ, почему въ омуту вдругъ вода воронкой закипитъ и начнетъ метаться рыба — и многое другое, что всѣ видятъ, да не всякій понимаетъ, что къ чему. Онъ не только понималъ все это до тонкости, но и видѣлъ, чего другимъ не удавалось видѣть. Такъ, напримѣръ, всѣ на селѣ знали, что къ Агасьѣ солдаткѣ огненный змѣй летаетъ, съ тѣхъ поръ какъ затосковала она по мужѣ, котораго въ солдаты забрили, но никто изъ насъ самолично змѣя не видалъ, а Гришка видѣлъ и намъ потомъ разсказалъ.
— Выхожу я ночью изъ сарая и вижу, въ родѣ какъ шаръ огненный надъ селомъ летитъ и сзади хвостъ… Искры изъ него сыплются, какъ зашипитъ — и прямо къ ней, къ Агасьѣ, въ трубу…
Много удивительныхъ исторій разсказывалъ намъ Григака, и я боюсь, что за необыкновенными исторіями онъ плохо звалъ обыкновенныя дѣла и что реальный видимый міръ представлялся ему болѣе туманнымъ и фантастическимъ, чѣмъ тотъ, въ которомъ постоянно онъ жилъ, и что онъ былъ ребенокъ какъ мы, — этотъ большой нескладный семнадцатилѣтній парень, пригнувшій однажды при насъ за рога разсвирѣпѣвшаго быка къ землѣ, умѣвшій считать только до десяти и плохо освѣдомленный насчетъ своихъ лѣтъ.
Я такъ помню его… Онъ лежитъ на животѣ и слушаетъ, подперши голову руками, какъ я разсказываю ему бабушкины сказки, житія святыхъ, которыя читаетъ дѣдушка изъ толстой книги по зимнимъ вечерамъ. Лицо застыло, большіе широко-открытые выцвѣтшіе на солнцѣ глаза, словно подернутые туманомъ, не отрываясь смотрятъ мнѣ въ лицо. Разомлѣвшіе отъ жары мои спутники засыпаютъ и мы остаемся одни, и Гришка все проситъ меня разсказывать и еще, и еще. Иногда онъ беретъ рожокъ и, прислонившись къ дереву, начинаетъ играть. Голубыми струйками медленно плыветъ въ неподвижномъ воздухѣ дымъ отъ огнища, пробирается между зелеными лапами ели и можжевельника, голубоватой дымкой повиснетъ надъ собравшимися къ огню коровами. Большіе глаза Гришки неподвижно смотрятъ поверхъ моря желтой ржи съ поникшими отъ жары колосьями, и нѣжные грустные звуки тихо несутся въ глубину лѣса, въ ширь желтыхъ полей.
Жара спадаетъ, потянулъ вѣтерокъ и унесъ тучи слѣпней и мухъ, стадо оживаетъ и застоявшіяся коровы бродятъ по опушкѣ лѣса. Оживаетъ и Гришка, и его сонное лицо преображается. Онъ бѣгаетъ по лѣсу, щелкаетъ своимъ кнутомъ, сурово кричитъ на васъ, если мы не какъ слѣдуетъ исполняемъ его приказанія, командуетъ собаками. Стадо собрано и медленно тянется въ село; впереди величественно выступаетъ Селиванъ, а Гришка зорко слѣдитъ за стадомъ и бѣгаетъ, и кричитъ, и щелкаетъ кнутомъ…
Передъ осеннимъ заговѣньемъ Гришку и поженили. Я помню, что мы, пріятели, принимали торжество отчасти на свой счетъ, очень гордились внезапнымъ превращеніемъ Гришки въ настоящаго мужика и весьма одобрительно смотрѣли, какъ онъ въ новой поддевкѣ тонкаго сукна и козловыхъ сапогахъ съ многочисленными складками стоялъ въ церкви рядомъ съ Ѳеклой, уставившись въ иконостасъ большими, словно испуганными глазами. Былъ свѣтлый, чуть морозный октябрьскій день, мы все время гурьбой провожали Григорія и Ѳеклу, пока они, взявшись за руки, съ вѣнцами на головахъ, — по нашему крутогорскому обычаю, — шли черезъ все село въ свое новое жилье, въ старую Домнину избушку.
Какъ чистила Домна свое жилье! Всю осень она мыла и скребла закоптѣлыя старыя стѣны, перестлала полъ новыми половицами, подвела подъ крышу два новыхъ вѣнца, покрыла свѣжей соломой, уютила дворъ, и старая изба словно поднялась и выпрямилась и, обнесенная новой завалинкой, весело смотрѣла на улицу своими новенькими рамами съ цѣльными стеклами. Въ хлѣву мычала годовалая телка отъ Краснухи, подаренная отцомъ молодымъ на новоселье, двѣ черныя ярочки, данныя на племя рощенникомъ Захаромъ Аѳанасьевичемъ — послѣднимъ хозяиномъ Ѳеклы, вертѣлись на дворѣ. A лучше всего было въ избѣ, гдѣ весело и счастливо жили Ѳекла, съ дѣтства ходившая по чужимъ людямъ и расцвѣтшая въ своемъ домѣ, на своемъ хозяйствѣ, и Гришка, какъ-то сразу превратившійся въ Григорія, цѣлыми днями хлопотавшій на дворѣ, замазывавшій печку, уставлявшій новыя ворота въ старыхъ косякахъ и также, очевидно, счастливый своимъ самостоятельнымъ мужицкимъ хозяйствомъ, своимъ домомъ, своимъ семейнымъ уютомъ…
Я и сестры часто бѣгали въ Домнину избушку, ужъ очень тамъ весело и привѣтливо было. Въ божницѣ стояли старые образа Селивана, принесенные Григоріемъ изъ своей деревни, и новый, украшенный фольгой, образъ Ѳеклы, висѣла красненькая фигурная лампадка, и сбоку у окна было прибито наставленіе Іоанна Златоуста. На стѣнахъ висѣли мыши, хоронившіе кота, синій генералъ размахивалъ саблей надъ кроваво-краснымъ строемъ солдатъ. Горшки и ухваты, крашенныя деревянныя чашки и ложки, чистый полъ и изъ новыхъ бѣлыхъ досокъ полати, все это чистенькое, не успѣвшее закоптѣть, потемнѣть, какъ не успѣвшія состариться и покрыться морщинами молодыя лица хозяевъ, все это такъ хорошо скрашивало старыя темныя стѣны Домниной избушки.
Домна, очевидно, лучше понимала и вѣрнѣе оцѣнила Григорія. На селѣ скоро перестали подсмѣиваться и съ любопытствомъ и сочувствіемъ наблюдали, какъ онъ устраивается на своемъ новомъ хозяйствѣ.
Къ зимѣ Домна развязала свой послѣдній чулокъ и купила зятю лошадь, а въ ту зиму Захаръ Аѳанасьевичъ сводилъ рощу у Полозовскаго барина и Григорій съ лошадью хорошо заработалъ за зиму. Весной онъ поднялъ паръ, посѣялъ яровое, Ѳекла уладила огородъ, такъ долго лежавшій заброшеннымъ, лѣто выпало удачливое, къ осени у молодыхъ былъ и овесъ для коня, и гречиха, и горохъ, и капуста, и огурецъ. Только хлѣбъ еще покупали, зато озими взошли чудесно и лежали какъ зеленый бархатъ. Къ Покрову зыбка съ Никиткой качалась въ Домниной избушкѣ, въ хлѣву мычала корова съ теленкомъ, прибавилось и овецъ, хрюкала супоросая свинья.
Отъ прежняго Гришки-подпаска ничего не осталось. Онъ подобрался и какъ-то вытянулся, и безцвѣтные желтоватые дѣтскіе глаза потемнѣли и смотрѣли съ новымъ упорнымъ и сосредоточеннымъ выраженіемъ. Повидимому, Домна привила ему свою жадность къ работѣ и свою страстную мечту зажить полнымъ домомъ, настоящимъ хозяйствомъ, какъ люди живутъ. Григорій работалъ, не покладая рукъ, онъ арендовалъ лужокъ у помѣщика Созонта Дмитрича, взялъ у Захара Аѳанасьевича денегъ подъ зимнюю работу и купилъ вторую лошадь. И все разгорались мечты Григорія, и новая сказка жизни все болѣе покоряла его…
Лѣтомъ былъ готовъ новый срубъ, рожь уродилась чудесно, подошло жнитво, и я видѣлъ какъ Домна и Григорій съ женой жали свою жниву, какъ, не зная ночи, убирали свою рожь, свой первый хлѣбъ…
Домна уже заявила отцу, что послѣ молотьбы она уходитъ къ своимъ, въ свою избу…
Григорій дорого поплатился за свою жадность къ работѣ, за свои разгорѣвшіяся мечты.
Былъ второй Спасъ — храмовой праздникъ въ нашихъ Крутыхъ Горахъ. Выходя съ отцомъ изъ церкви послѣ обѣдни, мы увидѣли толпу разряженныхъ по праздничному мужиковъ и бабъ, бѣжавшихъ по направленію къ Домниной избѣ. Въ открытыхъ настежь воротахъ толпился народъ, странно молчаливый, жавшійся въ кучу и словно не смѣвшій войти внутрь. Толпа разступилась и дала намъ дорогу.
На перекладинѣ посередь двора на новыхъ ременныхъ вожжахъ висѣлъ Григорій въ красной кумачной рубахѣ и блестящихъ козловыхъ сапогахъ. Я не могъ долго смотрѣть на посинѣвшее лицо съ выкатившимися глазами и закушеннымъ языкомъ — оно было страшно и смотрѣло злобно. Какъ разъ подъ нимъ лежала издохшая лошадь съ раздутымъ животомъ, другая такая же раздутая лошадь лежала невдалекѣ у входа въ хлѣвъ. Въ толпѣ слышались замѣчанія:
— Вишь верето-то разворочено и ржи чуть осталось, — говоритъ кто-то. — Я видѣлъ ночью, съ гумна везъ Григорій-то, баялъ — на мельницу послѣ праздника ѣду, свово хлѣба попытаю. Навалились лошади на рожь-то, вона какъ разнесло…
— Волосики-то расчесалъ, ма-асломъ намазалъ, — причитала какая-то баба. — Въ оде-е-ежѣ… Въ церковь видно срядился, вышелъ на дворъ, видитъ ни ржи, ни лошадей, ну и не стерпѣлъ…
Мужики поддержали объясненія бабы.
— Главное дѣло не передохнулъ, — слышались замѣчанія. — Ему бы передохнуть, сердешному, дѣло наживное, работникъ-то какой — золото! A тутъ подкатило подъ сердце…
Отецъ распорядился распустить вожжи и опустить тѣло. Оживлять нечего было и думать; Григорій, очевидно, повѣсился, когда звонили къ обѣднѣ, и былъ уже холодный, тѣмъ не менѣе отецъ что-то возился около него. Въ сѣняхъ бабы отхаживали лежавшую безъ памяти Ѳеклу, когда въ толпу вбѣжала запыхавшаяся Варька.
— Маменька кличетъ, — обратилась она къ отцу. — Что-то Домна бьется…
Мы побѣжали домой, у нашего крыльца также собралась толпа народа. Домна была ужасна въ эту минуту. Съ распустившимися космами сѣдыхъ волосъ, съ исказившимся злобнымъ лицомъ она каталась по полу, билась головой о что попало и выла дикимъ нечеловѣческимъ голосомъ. Она рвала на себѣ волосы своими крючковатыми пальцами и все тянулась къ порогу, — повидимому, ей хотѣлось удариться головой объ острый край его — и искусала руки матери и Насти, которыя еле удерживали ее. Отецъ схватилъ Домну какъ ребенка своими огромными руками и унесъ въ свою темную каморку. До насъ доносилось оттуда тихое гудѣнье отцовскаго баса, время отъ времени снова раздавался дикій, ужасный вопль, мы вздрагивали и начинали плакать, и снова мягкими нотами гудѣлъ отцовскій голосъ.
Полгода Домны не было, я не знаю, гдѣ она пропадала, а черезъ полгода она опять явилась къ намъ похудѣвшая, совсѣмъ сѣдая, унылая и тихая. Къ удивленію всей семьи она стала усердно ходить въ церковь, приняла «Григорьеву» вѣру, какъ говорила она, записала его на вѣчное поминовеніе, служила панихиды, чтобы замолить грѣхъ его, и все плакала на могилѣ. Приготовленный срубъ продали, избу Домны снова заколотили, а Ѳеклу съ ребенкомъ, ни за что не хотѣвшую оставаться въ своей избѣ, отецъ устроилъ къ Карлу Адамычу, управляющему генеральши Солтухиной, большому пріятелю моего отца. Одинокій старикъ нѣмецъ очень привязался къ ребенку, выучилъ Ѳеклу стряпать, такъ что послѣ его отъѣзда Ѳекла переѣхала въ городъ и нашла хорошее мѣсто. Никишку отдали въ ученье, и много лѣтъ спустя мнѣ пришлось увидѣть на улицѣ нашего города новенькую вывѣску: «Никита Филадельфъ изъ Гельсинфорса».
A Домна все жила у насъ и все работала, пока хватало силъ. Такъ и не сбылась ея мечта о своемъ углѣ: она умерла у насъ, въ чужой семьѣ, въ чужомъ углу гораздо ранѣе, чѣмъ новенькая вывѣска Никиты Филадельфа украсила улицу нашего города.
Иногда я слышу рожокъ и мнѣ становится такъ грустно… Голубой дымокъ вьется надъ неподвижнымъ стадомъ, плачетъ рожокъ, подернутые туманомъ большіе глаза прислонившагося къ дереву большого ребенка смотрятъ широко и вопрошающе на Божій міръ…