Гриша.
(набросокъ).
править
I.
правитьКончалась большая перемѣна.
Въ III параллельномъ классѣ N — ской гимназіи было шумно, какъ на сельской ярмаркѣ. Въ ожиданіи учителя латинскаго языка, Горжака, отличавшагося особенной строгостью, записные шалуны какъ-бы старались накричаться досыта. Шустрый бѣлоголовый мальчикъ съ бѣгающими глазами, Костя Гостряковъ, незамѣтно отъ всѣхъ продѣлалъ что-то около такъ называемой каѳедры, затѣмъ вскочилъ на скамью и началъ изображать различные моменты грозы. Его смѣшная рожица то сморщивалась въ видѣ сушеной груши, то вытягивалась, точно резиновая. Дежурный по классу — выхоленный Володя Шагинцевъ, — высунулся въ корридоръ и, откинувшись назадъ, прошипѣлъ призывно:
— Мандаринъ!
Въ классѣ воцарилась тишина. Въ дверяхъ показалась сутуловатая фигура Горжака въ очкахъ, въ короткихъ брюкахъ, съ калмыцкими скулами и обвислыми усами, за которые ему была дана кличка: китайскій мандаринъ. Широко шагая, точно дѣлая измѣреніе, Горжакъ подошелъ къ каѳедрѣ и, не поднимая глазъ, произнесъ угрюмо:
— Кого нѣтъ?
Шагинцевъ голосисто началъ перечислять фамиліи отсутствующихъ. Третьеклассники, изучившіе до тонкостей привычки Горжака, — сейчасъ-же заключили, что онъ не въ духѣ и пугливо насторожились, какъ мыши, завидѣвшія кота. Отмѣтивъ фамиліи отсутствующихъ, Горжакъ брезгливо, поморщился и спросилъ:
— Кто здѣсь животное?
Шагинцевъ обернулся и окинулъ взглядомъ весь классъ. Животное не объявилось.
— Кто нажрался чесноку?
Ученики съ недоумѣніемъ начали переглядываться и втягивать носами воздухъ. Дѣйствительно, въ классѣ пахло чеснокомъ. Гостряковъ даже привсталъ и, какъ гончая, вытянувъ шею, водилъ по воздуху вздернутымъ носомъ. Было извѣстно, что Горжакъ не переноситъ запаха чеснока, и всѣ удивлялись храбрости отчаяннаго любителя. Неожиданно кто-то заявилъ, что запахъ чеснока слышится въ родѣ того, какъ-бы отъ каѳедры. По тщательномъ изслѣдованіи оказалось, что каѳедра извнутри была натерта чеснокомъ. Шагинцевъ выхватилъ изъ кармана надушенный платокъ и началъ стирать слѣды чеснока, волнуясь и клянясь, что это сдѣлано, вѣроятно, еще съ вечера, а не во время дежурства. Смуглое съ желтизной лицо Горжака потемнѣло отъ гнѣва. Тяжело дыша онъ спросилъ:
— Во время перемѣны кто подходилъ къ каѳедрѣ?
— Многіе… Ефимовъ… Гостряковъ… Филяевъ… Кашинскій… Но я не говорю на нихъ… нѣтъ, — растерянно бормоталъ Шагинцевъ.
Горжакъ какъ-бы пронзилъ его испытующимъ взглядомъ и, убѣдившись въ его невиновности, ничего не сказалъ, а только надвинулъ очки на глаза, вспыхнувшіе огоньками. Въ классѣ наступила зловѣщая тишина. Всѣ почувствовали, что продѣлка съ чеснокомъ зашла слишкомъ далеко. У Гострякова уши вдругъ сдѣлались, какъ кумачъ. Онъ подумалъ: а что если мандаринъ вздумаетъ обнюхивать пальцы? Но Горжакъ сидѣлъ неподвижно, немного отсунувшись отъ каѳедры. Дерзкая выходка съ чеснокомъ уколола его. Онъ не ожидалъ этого. Подобно большинству педагоговъ, онъ считалъ себя въ родѣ счастливаго исключенія, къ которому дѣти должны относиться съ любовью и уваженіемъ. Онъ былъ глубоко убѣжденъ, что проявить по отношенію къ нему такую злую выходку есть чудовищная неблагодарность. И, нахмурившись, онъ обводилъ учениковъ пытливымъ взглядомъ. Вниманіе его остановилось на худенькомъ, золотушномъ мальчикѣ съ заостренными чертами и красноватыми вѣками — Гришѣ Филяевѣ. Почувствовавъ на себѣ испытующій взглядъ, самолюбивый мальчикъ хотѣлъ съ честью выдержать его, но не выдержалъ и въ досадѣ, что не выдержалъ, покраснѣлъ и замигалъ вѣками. Горжакъ принялъ это за признакъ преступной совѣсти и почувствовалъ вспыхнувшую непріязнь къ Гришѣ. И чѣмъ больше онъ вглядывался въ него, тѣмъ глубже укоренялось подозрѣніе, что этотъ рыжеватый мальчикъ съ воспаленнымъ взглядомъ его врагъ и способенъ на все дурное. Чеснокъ, навѣрно, дѣло его рукъ. Не даромъ онъ подходилъ къ каѳедрѣ. Во всякомъ случаѣ, онъ могъ это сдѣлать. А это, въ сущности, еще хуже, чѣмъ сдѣлать. И взглянувъ въ журналъ на отмѣтки, Горжакъ сказалъ отрывисто:
— Филяевъ!
Гриша вспыхнулъ, заволновался и, стараясь застегнуть на ходу мундиръ, приблизился къ каѳедрѣ. Ни въ манерахъ, ни во взглядѣ его не было ничего особеннаго. Но Горжаку показалось, что Гриша и подходилъ, и глядѣлъ, и ногу отставилъ какъ-то небрежно, вызывающе. И непріязненное чувство къ мальчику усилилось и обострилось въ немъ. Устремивъ на Гришу сверлящій взглядъ, Горжакъ глухо спросилъ:
— Ты можешь смотрѣть мнѣ прямо въ глаза?
Гришу точно по лицу хлестнули эти слова. Онъ не привыкъ къ слову ты, страдалъ отъ этого и былъ оскорбленъ тѣмъ, что Горжакъ подозрѣваетъ его въ чемъ-то дурномъ. Но, пересиливъ охватившее его смятеніе, онъ поднялъ глаза и отвѣтилъ:
— Могу.
— Совѣсть у тебя чистая?
— Чистая…
Горжакъ криво усмѣхнулся.
— Ну, такъ смотри-же хорошенько за нею, чтобы ее не запачкали… Твои слова!..
Гриша растерянно осмотрѣлся и бросился за тетрадью. И въ тетради его Горжакъ открылъ слѣды испорченности: края были загнуты, слова написаны криво, кое-гдѣ виднѣлись чернильныя пятна, и все вообще имѣло явный характеръ какъ-бы систематическаго протеста. Однако, онъ ничего не сказалъ на счетъ тетради, оставивъ это какъ-бы на закуску. Между тѣмъ Гриша и безъ того уже находился въ нервномъ состояніи, отъ котораго не могъ отдѣлаться, когда приближался къ Горжаку. Сердце у него начинало учащенно биться, память какъ-бы тускнѣла, а отдѣльныя фразы для перевода изъ сборниковъ Хадабая и Зубкова превращались въ какія-то неразрѣшимыя шарады. Переминаясь съ ноги на ногу, Гриша смотрѣлъ на крючковатые съ закопчеными ногтями пальцы Горжака и незамѣтно морщился отъ непріятнаго запаха табачной гари. Закрывъ тетрадь и заложивъ въ нее палецъ, учитель спросилъ дѣловымъ тономъ:
— Что значитъ: inttelligo?
— Понимаю, разумѣю…
— Какъ-же ты разумѣешь этотъ глаголъ — съ супиномъ, или безъ?
— Безъ… съ супиномъ, — проговорилъ Гриша, занятый мыслью: почему онъ говоритъ мнѣ ты и, какъ-бы нарочно, подчеркиваетъ это, чтобы больше унизить.
— «Съ супиномъ, безъ супина»… Значитъ, смотря по вкусу и аппетиту? — иронически замѣтилъ Горжакъ, видимо сдерживая свое справедливое негодованіе.
— Съ супиномъ! — сказалъ Гриша и хрустнулъ пальцами.
— Какъ ты стоишь? Какъ руки держишь! Гдѣ тебя воспитывали? — На кухнѣ, или на конюшнѣ?
Гриша вытянулся и опустилъ руки по швамъ, но въ душѣ его опять закипѣло смятеніе.
— Если съ супиномъ, такъ покажи — гдѣ онъ. Тутъ его нѣтъ… Видишь — нѣтъ. Или, можетъ быть, ты его спряталъ куда-нибудь?
И Горжакъ совалъ тетрадь почти подъ носъ Гришѣ и оглядывалъ его такимъ образомъ, какъ будто желая убѣдиться, не торчитъ-ли супинъ гдѣ-нибудь въ карманѣ. Продѣлывалъ онъ все это, вѣроятно, въ назиданіе ученикамъ, но выходило у него нервно, грубо, съ издѣвкою. Его возбужденное состояніе сообщалось и Гришѣ. И всякій разъ, какъ учитель приближалъ тетрадь къ его лицу, у мальчика точно загоралось дыханіе. Ему даже пришла мысль уйти молча на свое мѣсто и сѣсть. Пусть ставитъ «колъ»… пусть!.. Но вспомнивши обѣщаніе, данное матери — хорошо учиться — онъ пересилилъ себя и заявилъ, что забылъ вписать supinum.
— «Забылъ вписать…» Ну чтожъ, это вполнѣ извинительно. А чай ты пилъ сегодня?
— Пилъ.
Весь классъ оживился, предвкушая нѣчто въ родѣ спектакля.
— Съ сахаромъ?
— Да.
— И съ булкой, пожалуй?
— Да.
— Можетъ быть еще и со сливками!.. Отвѣчай-же, когда тебя спрашиваютъ.
— Да.
— И ни разу тебѣ не случилось забыть положить сахаръ въ стаканъ или булку въ ротъ? Говори-же!
Въ классѣ захихикали, что очень огорчило Гришу.
— Нѣтъ! — съ усиліемъ проговорилъ онъ, съ горечью думая: «За что онъ меня мучаетъ? Что я ему сдѣлалъ!»
— Ну, такъ сегодня ты позабудешь обѣдать, — за лѣнь и неряшество.
— Я знаю урокъ, какъ-бы запротестовалъ Гриша.
— Знаешь!? А гдѣ супинъ?.. Какъ будетъ супинъ? — раздражительно вскрикнулъ Горжакъ.
Гриша за секунду до этого зналъ что супинъ: intellectum. Но тутъ, видя передъ собою разгнѣванное лицо Горжака, чувствуя его дыханіе, пропитанное табачной гарью, онъ все смѣшалъ и перепуталъ: супины съ перфектами, а intelligo съ другими глаголами, производными отъ lego. Нѣкоторые ученики, невзирая на опасность, точно гуси, шипѣли:
— Intellectum… intellectum.
Но подсказыванье еще больше спутывало Гришу.
— Intellexum, — пробормоталъ онъ, чувствуя, что сказалъ невѣрно.
Горжакъ точно закипѣлъ на стулѣ.
— «Интелѣксюмъ!» А можетъ быть: «дура лексумъ?» Неряха!.. Уроковъ не готовитъ, а на всякія гадости, на мерзости всякія, небось, мастеръ!..
Гриша поблѣднѣлъ и почувствовалъ, какъ что-то тягучее и щекочущее начало подползать къ его горлу и точно узломъ завязывается тамъ.
— Вы… не должны… говорить такъ, — пролепеталъ онъ.
Горжакъ побагровѣлъ и закричалъ съ яростью:
— Ахъ ты мозглякъ, сморчокъ! Ты еще смѣешь разсуждать! Вонъ пошелъ! И въ другой разъ даже на глаза не смѣй мнѣ показываться съ такой дрянью.
Онъ размахнулся и гнѣвно швырнулъ тетрадь, которая, зашелестѣвъ, ударила Гришу по лицу. Гриша скомкалъ тетрадь, уставилъ на учителя горящій взглядъ… и проговорилъ задыхаясь:
— Не смѣ…ете… ос…корблять… ман…даринъ!.. Не…
Тутъ у него не хватило больше воздуху. Онъ захлебнулся и заплакалъ истерически. Въ классѣ произошло движеніе. Всѣ повскакивали съ мѣстъ. Горжакъ поистово закричалъ:
— Тише!.. На мѣста!
Но возбужденіе было слишкомъ велико, и всѣ тянулись къ Гришѣ, который, закрывъ лицо, всхлипывалъ на весь классъ. Горжакъ направился къ двери, но на полдорогѣ остановился и вернулся къ каѳедрѣ. Лицо его начало принимать обычное каменное выраженіе. Онъ сѣлъ и произнесъ твердо:
— Тише!.. Шагинцевъ и Егоровъ, отведите Филяева на мѣсто!.. Гостряковъ!..
Гришу усадили на его мѣсто. Гостряковъ подошелъ къ каѳедрѣ. Въ классѣ наступила тишина. Но всѣ чувствовали, что въ воздухѣ носится что-то гнетущее и тайкомъ поглядывали на Гришу, какъ на жертву, но отчасти и какъ на героя, швырнувшаго «мандарина» въ лицо Горжаку. Гриша сидѣлъ сгорбившись, потрясенный событіемъ и точно при плюснутый имъ. Онъ не поднималъ глазъ отъ парты, чтобы не видѣть своего обидчика и, когда въ классѣ раздавался сиплый голосъ учителя, нервно жмурился. Гриша чувствовалъ, что съ каждой минутой въ немъ наростаетъ такая жгучая ненависть къ Горжаку, какой онъ еще не испытывалъ ни къ кому.
По окончаніи урока Горжакъ покосился на Гришу, но, ничего не сказавъ, широко зашагалъ изъ класса. Всѣ бросились къ Гришѣ и, облѣпивъ его, начали выражать ему свое сочувствіе. Но Гриша слушалъ ихъ безучастно. Воспоминаніе о полученной обидѣ жгло ему лицо и точно душило его. Острая жажда мести приливала къ его сердцу. Ему хотѣлось отомстить Горжаку какъ-нибудь ужасно. Эта мысль не выходила у него изъ головы, обвила его душу и завладѣла имъ.
Когда послѣ классовъ Гриша вышелъ на улицу среди смѣха и шумной толкотни гимназистовъ, то ему сдѣлалось такъ грустно, какъ будто онъ потерялъ что-то очень ему дорогое. Онъ чувствовалъ, что уже не можетъ принимать участіе къ веселыхъ шуткахъ товарищей. На его душѣ бременемъ лежала мрачная забота. Все въ его жизни какъ-то сразу измѣнилось и приняло другой видъ, другія краски, точно онъ внезапно очутился гдѣ-то въ чужомъ городѣ.
Шелъ мелкій, мелкій осенній дождь, будто сѣрой вуалью закрывая небо, деревья, дома. Все было грязно, мутно, мокро, непривѣтливо. Все это навело на Гришу еще большее уныніе и стѣснило ему грудь мрачными мыслями. Не обращая вниманія на леденящее ощущеніе отъ холоднаго дождя, обдававшаго его лицо мелкими, какъ песокъ, брызгами, Гриша шелъ въ горькомъ раздумьи, что ему дѣлать, къ кому обратиться за содѣйствіемъ? За нѣсколько часовъ онъ измѣнился, точно послѣ тяжкой болѣзни. Щеки у него впали, носъ заострился, глаза безпокойно горѣли лихорадочнымъ огнемъ.
Когда онъ пришелъ домой, мать его, только взглянувъ на него, догадалась, что съ нимъ что-то случилось. Ея поблекшее лицо, въ веснушкахъ, съ такимъ же бронзовымъ оттѣнкомъ волосъ, какъ у Гриши, покрылось тѣнью тревоги. Они были очень дружны и очень похожи другъ на друга. Только глаза у Ольги Семеновны не вспыхивали и не загорались, какъ у Гриша, — а теплились ровнымъ и тихимъ свѣтомъ, что придавало ея лицу мягкое, меланхолическое выраженіе, напоминавшее свѣтъ ночника съ матовымъ абажуромъ. Поцѣловавъ Гришу и держа его лицо руками, Ольга Семеновна спросила:
— Грицъ, что съ тобою?
Гриша хотѣлъ сказать: «ничего», но взглянувъ въ лицо матери, свѣтившееся участіемъ, замигалъ вѣками и потупился. Гриша никогда не лгалъ матери, которую любилъ до безумія, но не хотѣлъ и огорчать ее. И не совсѣмъ складно онъ разсказалъ ей о столкновеніи съ Горжакомъ, стараясь смягчить краски и не упомянувъ о главномъ, что Горжакъ бросилъ тетрадь ему въ лицо.
Но разсказъ Гриши все-таки глубоко взволновалъ Ольгу Семеновну. Тонкимъ чутьемъ матери она поняла, что Гриша страдаетъ и старалась его успокоить тихой дружеской рѣчью и ласками. Его мятежное состояніе какъ бы стихло, онъ не выпускалъ рукъ матери, чувствуя, что черезъ ея тонкіе пальцы въ него точно проходитъ какой-то теплый и успокаивающій токъ. Въ 5-мъ часу пришелъ изъ Кредитнаго общества отецъ Гриши. Мать съ нѣжностью отстранила Гришу и не велѣла говорить о случившемся отцу. Но Гриша и самъ зналъ, что объ этомъ не слѣдуетъ говорить отцу, потому что это можетъ его разстроить, а ему вредно волноваться. Гриша съ дѣтства привыкъ къ тому, что отца нужно оберегать отъ всякихъ волненій и скрывать отъ него все, что сколько-нибудь можетъ его разстроить. Но привыкши держать себя въ присутствіи отца какъ бы на привязи, ходить на носкахъ, говорить тихимъ голосомъ, Гриша замѣчалъ, что и чувство его къ отцу тоже какъ бы съеживалось и ходило на цыпочкахъ. Это его очень огорчало. Онъ часто мечталъ о томъ, чтобы подойти къ отцу, горячо выразить ему свою любовь и приласкаться къ нему, какъ онъ ласкается къ матери. Но когда за обѣдомъ (въ иное время Гриша почти не видѣлъ отца) онъ взглядывалъ на рыхлое и блѣдное лицо отца съ толстыми губами, когда онъ почти всегда встрѣчался съ его напряженно-сдержаннымъ взглядомъ, Гришины мечтанія блекли и замѣнялись унылымъ раздумьемъ.
Филяевъ замѣтилъ убитый видъ Гриши и спросилъ:
— Ты боленъ?
Гриша быстро переглянулся съ матерью и отвѣтилъ съ легкимъ смущеніемъ.
— Нѣтъ, папа!
— Что же съ тобою?
— Ничего.
— Какъ «ничего»? На тебѣ лица нѣтъ, произнесъ Филяевъ такимъ тономъ, какъ будто Гриша нарочно такъ сдѣлалъ, чтобы на немъ лица не было.
— Я быстро шелъ, папа!.. Усталъ и сегодня у меня… голова немного болитъ, — сказалъ успокоительно Гриша, чтобы не раздражать отца.
Филяевъ помолчалъ немного и замѣтилъ въ пространство:
— Каждый день какой-нибудь сюрпризъ — не тамъ, такъ тутъ… Дня не проходитъ безъ сюрприза.
И очевидно чѣмъ-то взвинченный въ банкѣ, онъ началъ жаловаться на то, что всякій, рѣшительно всякій, только и норовитъ, чтобы сдѣлать ему какую-нибудь непріятность.
II.
правитьНа другой день послѣ столкновенія съ Горжакомъ Гриша вскочилъ рано съ постели, словно его кто-нибудь толкнулъ. Ему снилось, будто онъ дрался на дуэли съ Горжакомъ и былъ раненъ. Находясь еще подъ впечатлѣніемъ сна, Гриша началъ припоминать событія истекшаго дня, и горечь обиды и чувство мести зашевелились въ немъ съ новой силою. Онъ не могъ отдѣлаться отъ мучительнаго воспоминанія, которое полымемъ приливало къ его щекамъ и сжимало ему горло. Преслѣдуемый ненавистнымъ образомъ Горжака, Гриша вошелъ въ столовую. Мать разсказала, что ночью онъ очень напугалъ ее ужаснымъ крикомъ. Гриша началъ пить чай и, наливая сливки, вспомнилъ опять Горжака, его вопросы, его закопченные табачнымъ дымомъ пальцы. И чувство непреодолимаго отвращенія и злобы точно обвилось вокругъ его сердца.
Гриша уложилъ въ ранецъ книги и съ тяжелымъ чувствомъ ушелъ въ гимназію. Невдалекѣ отъ дома, случайно поднявъ глаза, онъ съ ужасомъ увидѣлъ идущаго ему на встрѣчу Горжака. Гришей овладѣло такое волненіе, что онъ не могъ идти и, охваченный ознобомъ, прислонился къ воротамъ. Но подошедшій господинъ вблизи не имѣлъ ничего общаго съ Горжакомъ. Гриша вздохнулъ съ облегченіемъ и бѣгомъ пустился, но не въ гимназію, а въ обратную сторону. Тревожное чувство какъ-бы бѣжало за нимъ.
Онъ боялся оглядываться и часто вздрагивалъ. Пробѣжавъ нѣсколько кварталовъ, Гриша остановился и, весь покрытый испариной, повернулъ обратно. Но дошедши до гимназической площади, опять почувствовалъ непреоборимое волненіе и свернулъ въ одинъ изъ переулковъ. Вспомнивъ, что ему давно хотѣлось навѣстить больного товарища, Пронникова, Гриша направился къ нему и просидѣлъ у него до 2-хъ часовъ.
За обѣдомъ Ольга Семеновна замѣтила нервное состояніе Гриши, но ничего не сказала. Но вечеромъ, когда мужъ ушелъ въ клубъ, она пришла въ комнату Гриши и, спросивъ не мѣшаетъ-ли ему, сѣла у его стола. Гриша выпиливалъ изъ дерева маленькую этажерку для матери. Ольга Семеновна, не успѣвшая передъ обѣдомъ поговорить съ Гришей, начала разспрашивать его, какъ отнесся къ нему Горжакъ, и вызывалъ-ли его и проч. Гриша опустилъ голову и отвѣчалъ глухо, стараясь находить неопредѣленныя выраженія. Онъ первый разъ лгалъ матери и чувствовалъ нравственную пытку. А Ольга Семеновна, какъ нарочно, вдалась въ разныя подробности и, наконецъ, помолчавъ немного промолвила:
— Грицъ, посмотри на меня.
Гриша поднялъ лицо и покраснѣлъ.
— Милый, съ тобою опять что-нибудь случилось?
Гриша замигалъ вѣками и, не выдержавъ, заплакалъ.
— Мама, я обманулъ тебя… Я не былъ сегодня въ гимназіи. И онъ чистосердечно все разсказалъ матери, а также и свое рѣшеніе оставить гимназію. Ольга Семеновна съ волненіемъ и грустью замѣтила:
— Нѣтъ, нѣтъ, милый это невозможно! Объ этомъ и думать не слѣдуетъ. Папа никогда не дастъ согласія, и это только разстроитъ его. Да я и говорить съ нимъ не рѣшусь объ этомъ…
— Мама, но пойми-же ты, — прервалъ Гриша, въ волненіи глотая окончанія словъ: — что при одномъ только воспоминаніи о Горжакѣ, я не могу дышать… у меня давитъ здѣсь.
И у него дѣйствительно сжималось горло. Видя Гришу въ такомъ состояніи, Ольга Семеновна подумала: въ самомъ дѣлѣ будетъ лучше, если онъ нѣсколько дней не пойдетъ въ гимназію. За это время его нервы нѣсколько успокоятся, острое чувство къ Горжаку уляжется и тогда можно будетъ подѣйствовать на него словомъ убѣжденія.
Прошло нѣсколько дней. Гриша не посѣщалъ гимназію. Но это держалось въ тайнѣ отъ отца. Неожиданно тайна была обнаружена, откуда и не ждала Ольга Семеновна. Однажды Филяевъ вернулся поздно изъ клуба и замѣтивъ, что жена проснулась, ворчливо обратился къ ней:
— Тебѣ извѣстно, что Грицъ не бываетъ въ гимназіи?
— Кто тебѣ сказалъ? — спросила, встрепенувшись Ольга Семеновна.
— Ихъ учитель математики — Рухловъ.
Она смутилась, начала говорить и спуталась. Филяевъ догадался, что отъ него что-то скрываютъ, и нахмурился. Его рыхлое, точно напудренное, лицо нервно передернулось. Когда онъ выходилъ изъ себя, то начиналъ визжать, какъ пищикъ, и заикаться на нѣкоторыхъ словахъ.
— Въ чемъ дѣло? Говори, пожалуйста! — сказалъ онъ раздражительно.
Ольга Семеновна все разсказала, стараясь выгородить Гришу.
Филяевъ во время разсказа Ольги Семеновны раздѣвался и нетерпѣливо повторялъ: «ну?» Когда она кончила, онъ сердито задулъ свѣчу и сказалъ:
— Все это баловство съ твоей стороны. Потакать дѣтскимъ фантазіямъ нельзя — для ихъ же пользы. Дѣти должны знать дисциплину. Завтра-же чтобы Грицъ отправлялся въ гимназію. Впрочемъ, я завтра утромъ самъ съ нимъ поговорю.
— Позволь мнѣ это сдѣлать. Онъ такой нервный, а тебя это можетъ разстроить.
— Что за вздоръ — сказалъ Филяевъ и повернулся къ ней спиною.
Ольга Семеновна не стала возражать.
Гриша, проснувшись утромъ отъ страннаго ощущенія, съ удивленіемъ увидѣлъ передъ постелью фигуру отца съ портфелемъ подъ мышкой. Филяевъ наклонился къ Гришѣ, поцѣловалъ его въ щеку и сказалъ съ оттѣнкомъ неудовольствія:
— Я узналъ отъ матери, что у тебя съ Горжакомъ вышла какая-то исторія и что поэтому ты не былъ нѣсколько дней въ гимназіи… Это очень дурно съ твоей стороны… Горжакъ твой учитель, передающій тебѣ… познанія. И если онъ строгъ и требователенъ, то потому, что желаетъ тебѣ пользы, желаетъ… тебя научить. И ты долженъ быть ему благодаренъ. Надѣюсь, что больше это не повторится.
— Папа, выслушай меня, почему я не ходилъ въ гимназію.
— Мать мнѣ уже разсказала. Я все знаю. Вставай и одѣвайся… Прощай!
И поцѣловавши Гришу опять въ щеку, Филяевъ вышелъ.
Гриша хотѣлъ крикнуть, хотѣлъ остановить отца и разсказать ему все, что накопилось у него на душѣ. Но слезы захватили его голосъ. А черезъ нѣсколько секундъ уже послышался знакомый стукъ парадной двери. Гриша вскочилъ съ постели и босикомъ бросился къ матери. Онъ передалъ ей о свиданіи съ отцомъ и о своемъ отчаяніи: онъ не можетъ исполнить желаніе отца и предпочтетъ умереть, чѣмъ встрѣчаться съ Горжакомъ. Онъ не можетъ его видѣть… не въ состояніи. Ольга Семеновна съ тоской и жалостью слушала Гришу. Она не допускала и мысли о томъ, чтобы онъ ослушался отца, но въ то же время понимала и душевное состояніе Гриши, какъ-бы переживая вмѣстѣ съ нимъ его муки. Она помолчала и начала тихо упрашивать Гришу не огорчать отца своимъ непослушаніемъ и ради нея пойти въ гимназію. Всего нѣсколько дней, а тамъ она переговоритъ съ отцомъ и можетъ быть все устроится иначе. Гриша не могъ ни въ чемъ отказать матери и, скрѣпя сердце, отправился въ гимназію. Но черезъ полчаса вернулся сильно разстроенный и съ мольбами объявилъ матери, что не въ состояніи былъ пересилить себя, и какъ только завидѣлъ издали Горжака, подходившаго къ гимназіи, бросился бѣжать. Ольга Семеновна была въ отчаяніи, не зная, на что рѣшиться. Наконецъ, она порѣшила еще разъ переговорить съ мужемъ, а чтобы не раздражать его непослушаніемъ, завязала Гришѣ полотенцемъ голову и велѣла говорить отцу, что она не пустила его въ гимназію.
Когда Филяевъ увидѣлъ за обѣдомъ Гришу съ повязкой на головѣ, онъ подозрительно сказалъ:
— Опять сюрпризъ! Что съ тобой?
— Голова болитъ, папа!
— А въ гимназіи былъ сегодня?
— Нѣтъ я его не пустила. Ты не сердись, пожалуйста… Но, знаешь, въ городѣ ходятъ теперь всякія болѣзни, и я боялась, — поспѣшно заявила Ольга Семеновна.
Филяевъ терпѣть не могъ, когда не исполняются его распоряженія, хотя-бы и по серьезнымъ причинамъ, и началъ, говорить о томъ, что общественный человѣкъ не долженъ жениться, потому что семья даетъ только огорченія. Но Ольга Семецовна начала умоляюще дѣлать ему какіе-то знаки, и онъ, сдвинувъ плечами, умолкъ.
Оставшись вдвоемъ съ мужемъ, Ольга Семеновна заговорила о слабомъ здоровьѣ Гриши, о его нервности и о томъ, что его слѣдуетъ перевести въ какое-нибудь другое учебное заведеніе, потому что его отношенія къ Горжаку могутъ повести къ печальнымъ послѣдствіямъ. И увлекшись, она проговорилась, что Гриша не можетъ слышать имени Горжака и что нельзя-же его насильно отводить въ гимназію. Филяевъ посмотрѣлъ на жену и догадался, что его обманываютъ. Онъ вспыхнулъ, какъ порохъ. Что-же это такое? Изъ него желаютъ дѣлать какого-то осла. Надъ нимъ потѣшаются, устраиваютъ какіе-то маскарады, надѣваютъ повязки на головы… И заикаясь Филяевъ началъ визжать. Ольга Семеновна умоляла его:
— Сеня, ради Бога не волнуйся! Прибей меня, но не волнуйся. Пощади свое здоровье, — съ мольбою проговорила Ольга Семеновна, глядя на мужа взглядомъ провинившейся собаки. Но Филяевъ все больше и больше разгорался отъ собственнаго своего голоса и не могъ остановиться. Къ счастью въ это время пришелъ его пріятель-сослуживецъ, Травилинъ — подвижной толстякъ съ громкимъ голосомъ, выпуклыми глазами и сѣдоватой растительностью въ видѣ разбросаннаго кустарника. Увидѣвши Ольгу Семеновну, онъ спросилъ:
— Что сей сонъ значитъ? Вы не у генеральши?
Ольга Семеновна вспомнила, что въ волненіяхъ съ Гришей забыла объ именинахъ предсѣдательницы дамскаго благотворительнаго кружка, генеральши Елагиной. Ей не хотѣлось огорчать добрую старушку и она рѣшила немедленно ѣхать. Быстро одѣвшись и забѣжавши къ Гришѣ, Ольга Семеновна обняла его и сказала, что скоро вернется. Гриша обхватилъ ея шею и, покрывая лицо поцѣлуями, прошепталъ съ волненіемъ:
— Мама… милая мама!
— Дитятко, что съ тобой?
— Мама, я тебя такъ люблю… что не могу этого высказать.
— Милый… Благодарю тебя… Ну, до свиданія. Папа и Николай Евсеевичъ скоро уйдутъ въ клубъ, а ты присмотри за домомъ. Я къ 10-ти часамъ буду.
По уходѣ Ольги Семеновны, между пріятелями завязалась дружеская бесѣда. Филяевъ, у котораго изъ головы не выходило непослушаніе Гриши, откровенно разсказалъ все Травилину. Онъ еще не кончилъ говорить, когда Травилинъ уже задвигался, какъ-бы подъ напоромъ счастливыхъ мыслей. Это былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которыхъ и медомъ, какъ говорится, не корми, а только спрашивай совѣтовъ — изъ какой угодно области безразлично. Онъ сразу входилъ во всякое положеніе, горячился, выдумывалъ несуществующія опасности и настоятельно давалъ совѣты, множество совѣтовъ одинъ лучше другого. Узнавши, что Филяевъ за недосугомъ мало занимается Гришей и ни разу не сѣкъ его, Травилинъ началъ обвинять и стыдить Филяева.
— Ты извини меня, Семенъ Тимофеевичъ! Но по моему, это — баловство съ твоей стороны, небрежность… да, да, небрежность… Чтобы мой Алешка или Катька ослушались моего приказанія! Ха-ха! Да имъ просто и въ голову это не придетъ. Увѣряю тебя. Да и что тогда такое будемъ представлять мы, отцы, если наши дѣти не будутъ повиноваться намъ? И что изъ такихъ дѣтей можетъ выйти? Нѣ-ѣтъ, дорогой мой, дѣти должны воспитываться въ страхѣ Божьемъ. Это не мы съ тобой выдумали, а люди по-умнѣе насъ.
И Травилинъ началъ называть имена и приводить примѣры изъ личныхъ наблюденій, какъ дѣти, которыхъ строго наказывали, впослѣдствіи дѣлались людьми достойнѣйшими, а тѣ, которыхъ въ дѣтствѣ но наказывали, въ настоящее время влачатъ жалкое существованіе.
Когда Филяевъ, какъ-бы раздумывая о чемъ-то, привелъ отзывъ одного общаго знакомаго, что розги есть жестокость, Травилинъ даже на другой стулъ пересѣлъ отъ неудовольствія.
— Вотъ, вотъ: «жестокость», «насиліе», «звѣрство» и тому подобныя жалкія слова. Въ этомъ вѣдь и пунктъ вашего затмѣнія, что вы боитесь не сути дѣла, а словъ… да, да словъ, звуковъ… Насиліе! А спроси его, зачѣмъ онъ насильно мажетъ горло больному ребенку? Зачѣмъ насильно разрѣзываетъ маленькой крошкѣ тѣло и впускаетъ туда оспенную лимфу?.. Зачѣмъ? Вотъ-то и оно! Всѣ вы таковы: какъ только припрешь васъ, такъ сказать, вилами логики, вы сейчасъ-же «тыкъ-мыкъ» и ни съ мѣста… Разумѣется, если просто взять и бить ребенка, такъ это надо быть идіотомъ. Но кто-же такъ наказываетъ? Мужики, сапожники. Нѣтъ, ты смотри на розги окомъ образованнаго человѣка, смотри на это, какъ на лѣкарство, какъ… на горчичникъ. Да, да, какъ на горчичникъ. Когда горчичникъ прикладываютъ, то только кажется, что больно, въ сущности-же это полезно… То-же самое и розги. Но наказывай безъ злобы, безъ запальчивости, а съ полнымъ сознаніемъ исполняемаго долга. Въ старину это отлично понимали и говорили: плеткою вѣжливенѣко надо бити — и разумно, и больно, и страшно, и полезно…
И долго еще, и жарко говорилъ Травилинъ о благотворномъ вліяніи розогъ, настойчиво рекомендуя это «доброе испытанное средство» и указывая на оттѣнки, которые долженъ отличать развитой человѣкъ, напримѣръ, между «черемховой двоюлѣтней» розгой — для дѣтей младшаго возраста и березовой — для старшаго. Во время своей горячей пропаганды Травилинъ случайно взглянулъ на часы и почти съ испугомъ произнесъ:
— 9-й часъ… Мы можемъ прозѣвать партію…
Но Филяевъ подъ предлогомъ экстренной работы отказался идти въ клубъ. Травилинъ не сказалъ ничего для него новаго, а между тѣмъ его рѣчь оставила ѣдкій осадокъ въ душѣ. Нѣкоторыя слова будто впились ему въ сердце. Онъ долго ходилъ по комнатѣ, крутя усы и стараясь разобраться въ своихъ мысляхъ. Да, онъ дѣйствительно былъ небреженъ къ обязанностямъ отца. Онъ не слѣдилъ за нравственнымъ развитіемъ сына. Это великая вина. Правда, служба отнимала у него время и, кромѣ того, ему вредны волненія. Но и не надо волноваться. Тутъ всякое волненіе можетъ только вредить. Это дѣло серьезное и относиться къ нему надо серьезно, твердо. Травилинъ все преувеличиваетъ по обыкновенію. Но иногда, дѣйствительно, безъ наказанія никакъ нельзя обойтись. Вотъ и въ данномъ случаѣ. Нельзя-же дать мальчику такую волю. Что изъ него выйдетъ? И, наконецъ, почему, въ самомъ дѣлѣ, не смотрѣть на наказаніе, какъ на лѣкарство, какъ на горчичникъ? Онъ правъ: только кажется, что больно, въ сущности-же, это очень здорово. И не даромъ-же наказываютъ дѣтей съ поконъ вѣковъ и простые люди и вельможи. Значитъ, нельзя безъ этого.
И чѣмъ больше думалъ Филяевъ, тѣмъ больше убѣждался, что въ Гришиномъ непослушаніи онъ самъ виноватъ, распустивши его своей небрежностью. Но зло еще поправимо. Надо только не давать порокамъ разростаться, а вырывать ихъ съ корнемъ. Надо смотрѣть на это, какъ на долгъ и всякія сентиментальности отбросить въ сторону. Все равно, какъ если-бы нужно было отсчитать больному извѣстное число капель сильно дѣйствующаго лѣкарства. Пускай это лѣкарство горькое, но разъ оно можетъ принести пользу, капли должны быть отсчитаны и твердою рукою… И чувствуя въ себѣ достаточно силъ, чтобы безтрепетно вырвать пороки съ корнями, Филяевъ рѣшилъ воспользоваться отсутствіемъ Ольги Семеновны, которая могла помѣшать ему исполнить съ твердостью свой долгъ. Взвѣсивши все и обсудивши, онъ велѣлъ позвать младшаго дворника, Якова.
Черезъ нѣсколько минутъ вошелъ статный безусый парень съ разбитнымъ лицомъ, въ щегольской поддевкѣ.
— Вотъ что, Яковъ! Достань ты сейчасъ гдѣ-нибудь, въ крайнемъ случаѣ можешь въ саду срѣзать, нѣсколько прутиковъ погибче и потоньше. Когда я позову тебя, ты придешь сюда; — здѣсь будетъ паничъ — Гриша. Ты возьмешь его, разложишь и того… понимаешь… Но бей не очень больно. Больше нужно для острастки… понимаешь?
Яковъ выразилъ и пониманіе и готовность. Отпустивши дворника, Филяевъ подумалъ о горничной, которая постоянно вертѣлась въ комнатахъ и рѣшилъ для большаго удобства удалить ее на то время изъ квартиры и послать въ отдаленный магазинъ за содовой водою. Кухарку онъ нашелъ возможнымъ оставить дома, по случаю ея глухоты и отдаленности. Подготовивши, такимъ образомъ, все заботливо, точно къ пріему гостей и даже поставивши для себя на всякій случай стаканъ съ водою на письменномъ столѣ, Филяевъ позвалъ Гришу.
Гриша второпяхъ не успѣлъ надѣть снятую съ головы повязку и съ сильно бьющимся сердцемъ прибѣжалъ въ кабинетъ. Онъ ждалъ встрѣчи съ отцомъ, но, очутившись наединѣ съ нимъ, замялся.
Филяевъ сидѣлъ у стола и держалъ между пальцами дымящуюся папиросу. Лампа — «молнія» съ зеленымъ абажуромъ заливала яркимъ свѣтомъ письменный столъ, оставляя всю комнату въ мягкомъ сумракѣ. Лицо Филяева было въ тѣни и отъ зеленаго абажура казалось еще блѣднѣе, почти мертвенно. На Гришу это прежде всего произвело тяжелое впечатлѣніе. Робѣя и волнуясь, онъ приблизился къ столу и остановилъ свой взглядъ на дымящейся папиросѣ, отъ которой поднималась вверхъ тонкая, какъ шнурокъ, струйка дыма и мелкой зыбью расползалась на верху. Филяевъ медленно затянулся и началъ говорить внушительно, съ разстановкою, точно застоявшійся купеческій конь, переступавшій на вожжахъ съ ноги на ногу.
— Я позвалъ тебя, чтобы сначала поговорить съ тобою… дружески. Твоя сегодняшняя головная боль — фантазія… такъ? въ гимназію ты не пошелъ, потому что не хотѣлъ пойти… такъ?
Гриша задвигалъ пальцами розетку на подсвѣчникѣ и промолвилъ тихо:
— Да, папа!..
— Но вѣдь я сказалъ же тебѣ, чтобы ты шелъ въ гимназію… сказалъ?
— Да, папа!..
— Значитъ, ты считаешь возможнымъ… не исполнять приказаній отца?
— Папа, отдай меня куда-нибудь въ училище.
— Значитъ, ты считаешь возможнымъ не исполнять приказаній отца… такъ?
— Я все буду исполнять, папа, что ты скажешь… Я готовъ умереть ради тебя. Только возьми меня изъ гимназіи. — И Гриша сдѣлалъ движеніе къ столу.
— Постой!
Филяевъ почувствовалъ визгливую нотку въ голосѣ и сдѣлалъ паузу. «Не слѣдуетъ волноваться».
— Мнѣ не надо твоей смерти, а нужно твое… послушаніе… Отвѣчай-же: несмотря на мое требованіе, ты все-таки и завтра не пойдешь въ гимназію?
— Папа, выслушай меня, — взмолился Гриша и быстро завертѣлъ розетку.
— Говори… Оставь въ покоѣ розетку… И зачѣмъ ты такъ волнуешься? Я не люблю этого нервничанья.
— Папа я готовъ учиться, готовъ дѣлать все, что ты мнѣ скажешь, но только возьми меня изъ этой гимназіи. Горжакъ такъ мучаетъ меня и такъ, папа, оскорбилъ въ послѣдній разъ, что я не могу… его видѣть…
— Ты не смѣешь такъ разсуждать… слышишь, не смѣешь. И я прошу тебя выбросить изъ головы этотъ вздоръ и завтра отправляться въ гимназію.
— Папа, возьми меня изъ гимназіи… Я не могу тамъ учиться.
— Это твое послѣднее слово? Смотри, потомъ будешь раскаиваться. Я шутить не люблю.
— Папа, я не въ состояніи тамъ учиться…
— Ну, такъ я тебя, любезный, заставлю.
И Филяевъ, какъ-бы спокойно, поднялся, позвалъ горничную и послалъ ее за содовой водою, приказавши кликнуть Якова. Сдѣлавши эти распоряженія, онъ, какъ-бы спокойно, сѣлъ и задымилъ папироской. Гриша стоялъ въ тревожномъ недоумѣніи, точно очутившись въ темнотѣ и не зная, въ какую идти сторону. Послѣ томительнаго молчанія, онъ спросилъ:
— Папа, что ты хочешь дѣлать?
— А вотъ сейчасъ увидишь.
Вошелъ Яковъ, что-то придерживая за спиной. Гриша взглянулъ на него и почувствовалъ смутный страхъ.
— Папа, зачѣмъ пришелъ Яковъ?
— Дѣлай, что тебѣ сказано, — произнесъ твердо Филяевъ.
Яковъ, улыбаясь, съ нерѣшительностью шагнулъ впередъ и обнаружилъ въ лѣвой рукѣ пучокъ розогъ. Гришу объялъ ужасъ. Онъ подумалъ, что сходитъ съ ума и закричалъ:
— Папа, скажи, чтобы Яковъ ушелъ…
Филяевъ сдѣлалъ дворнику понукающій знакъ. Тотъ какъ-то бокомъ началъ подступать къ Гришѣ. Гриша попятился отъ него, дрожа всѣмъ тѣломъ и не спуская испуганныхъ глазъ съ Якова. Отступая, онъ все съеживался, какъ затравленный звѣрекъ и бормоталъ:
— Не смѣй!.. Не смѣй подходить!..
Замѣтивъ на кругломъ столикѣ около дивана ножницы, Гриша съ быстротою, молніи схватилъ ихъ и, засверкавъ глазами, крикнулъ:
— Не подходи… Убью!..
Яковъ отступилъ, испугавшись и ножницъ, и горящихъ глазъ.
Гришина угроза и размахиванье ножницами возмутили Филяева.
— Оставь ножницы! повелительно сказалъ онъ.
— Папа, прикажи ему уйти.
— Оставь ножницы!
— Я брошу… Я сейчасъ, папа, брошу… Скажи только Якову, чтобы онъ ушелъ.
Филяевъ направился къ Гришѣ и заикаясь: «о — оставь если тебѣ говорятъ», рванулъ ножницы. Гриша вскрикнулъ отъ боли и спустилъ ножницы.
— Бери его… Клади!..
Яковъ схватилъ Гришу. Но онъ вцѣпился за ручку дивана.
— О-оставь диванъ!
Гриша крѣпче вцѣпился. Пальцы его точно закостенѣли. Филяевъ съ раздувающимися ноздрями разжалъ пальцы Гришиныхъ рукъ и рванулъ его къ себѣ. Но Гриша въ это время успѣлъ схватиться за ножку дивана и поволокъ его за собою. Спинка дивана зацѣпила большую фотографію съ портретами служащихъ въ Кредитномъ обществѣ и свалила на полъ. Разбилось стекло, поднялась пыль. Визгъ ножекъ по полу и дребезжащій звонъ разбитаго стекла произвели на Филяева такое впечатлѣніе, какъ будто стекло разбилось у него въ груди. Онъ разсвирѣпѣлъ и сдѣлался страшенъ.
— Ахъ, ты ме-ерзкій? Ты вотъ какой! Бери же его! Постой!.. Держи диванъ!
Потянувши Гришу, онъ оторвалъ его отъ дивана и бросилъ на руки дворнику.
— Ахъ, ты мерзкій!.. Клади его!..
Яковъ хотѣлъ положить Гришу на коверъ, но вдругъ заоралъ во все горло и выпустилъ его. Гриша зубами вцѣпился въ его руку.
— Ахъ, ты чертенокъ!.. взвизгнувъ въ бѣшенствѣ Филяевъ и, размахнувшись, ударилъ Гришу.
Гриша пошатнулся и схватился руками за лицо. Изъ носа у него полилась кровь и, струйками извиваясь между пальцами, закапала на полъ. Но Филяевъ уже не могъ совладать съ вырвавшимся изъ него звѣремъ.
— Бери его!.. Клади…
Они схватили Гришу и повалили на полъ. Дворникъ держалъ его за ноги, Филяевъ за руки.
Гриша съ воплемъ вырывался изъ рукъ, призывалъ мать на помощь, судорожно трепеталъ и бился, какъ рыба, выхваченная изъ воды. Его съ трудомъ удерживали. Филяевъ неистовствовалъ и кричалъ на Якова, который никакъ не могъ разстегнуть Гришу. Прижавъ лѣвой рукой мальчика къ своимъ колѣнямъ, Филяевъ правой рукою захватилъ его фалды и завернулъ на голову. Яковъ обнажилъ тѣло и въ нерѣшимости остановился съ блѣднымъ лицомъ и каплями пота на вискахъ.
— Бей-же, чортъ тебя возьми!
Яковъ поднялъ руку и хлестнулъ худое, извивающееся тѣльце съ виднѣвшимися подъ кожей ребрами. Гриша огласилъ комнату страшнымъ крикомъ и конвульсивно рванулся. Онъ чуть не выскользнулъ изъ рукъ. Но это только усилило напряженіе наказывавшихъ. Яковъ, распаляемый сопротивленіемъ, болью въ рукѣ и бранью Филяева, вышелъ изъ себя и стегалъ покраснѣвшее тѣло мстительно, съ жадностью и съ какимъ-то восторгомъ бѣшенства. Вдругъ въ передней раздался звонокъ. Филяевъ и дворникъ вздрогнули и, бросивъ Гришу, вскочили, съ широко раскрытыми глазами. Филяевъ направился къ столу, но стоять не могъ и безсильно опустился въ кресло, прошептавъ:
— Скажи, никого нѣтъ.
Но звонила горничная, вернувшаяся съ содовой водою. Филяевъ черезъ дверь отослалъ ее на кухню. Сердце у него такъ билось, что онъ началъ бояться умереть отъ удара. Ему сдѣлалось до слезъ жаль себя и досадно на Гришу, который довелъ его до такого ужаснаго состоянія. Отославъ Якова кивкомъ головы и придерживая грудь руками, онъ проговорилъ съ злобнымъ чувствомъ:
— До чего довелъ отца! Встань и убирайся…
Но Гриша не шевелился. Уткнувшись лицомъ въ коверъ, онъ лежалъ, какъ въ оцѣпененіи, представляя собою безформенную кучу бѣлья и платья. Все его тѣло ныло и было какъ-бы размолото, а пылающая голова гудѣла отъ боли. Гриша не плакалъ, не стоналъ, а какъ-то протяжно мычалъ — слабо и жалобно, точно больное животное. Казалось, въ немъ изсякло все человѣческое: и воля, и мысли, и слезы. Лишь иногда сквозь страшную усталость и мутное сознаніе молніей прорѣзывалась одна мучительная мысль, что душа его какъ-бы исторгнута изъ тѣла и растоптана.
Филяева раздражалъ видъ Гриши. Не въ состояніи слышать его глухихъ стенаній, онъ вышелъ изъ кабинета и притворилъ за собою дверь. Выпивши въ столовой залпомъ два стакана воды и выкуривши папиросу, онъ успокоился, сердце стало биться ровнѣе, только концы пальцевъ все еще трепетали мелкой дрожью, какъ у пьяницъ послѣ запоя. Филяевъ началъ припоминать сцену въ кабинетѣ и съ безпокойствомъ подумалъ, до какого опаснаго состоянія онъ могъ-бы дойти. Вѣдь вотъ такимъ образомъ и убійцами дѣлаются.
Въ кабинетѣ послышался шорохъ. Филяевъ поднялъ голову и насторожился. Но все опять затихло. Ему стало жаль Гришу и захотѣлось пойти, приласкать его. Но онъ мужественно подавилъ въ себѣ эту слабость, подумавъ: было-бы просто безсмыслицей теперь разнѣжиться и такой горькій урокъ свести на нуль. Нѣтъ, пусть это врѣжется ему въ память и навсегда останется въ сознаніи, что потачекъ его капризамъ не будетъ… И Филяеву начали рисоваться плодотворные результаты горькаго урока. Ему опять послышался шорохъ въ кабинетѣ и какъ-бы подавленный стопъ. Онъ подумалъ, что Гриша стыдится выйти и потихоньку притворилъ изъ столовой дверь въ прихожую. Но Гриша не выходилъ. Филяевъ взялъ на буфетѣ старую газету и началъ читать, но никакъ не могъ сосредоточить свое вниманіе. Мысли его разбѣгались и кружились около Гриши. Филяевъ не сожалѣлъ, не раскаивался, напротивъ, считалъ, что онъ поступилъ, какъ настоящій гражданинъ, исполнивши столь тяжкій долгъ, по въ глубинѣ его сердца все-таки что-то шевелилось и царапалось, какъ мышь. Въ столовую вошла горничная и хотѣла пройти въ кабинетъ, но Филяевъ рѣзко прогналъ ее въ кухню. Она удалилась на цыпочкахъ, имѣя такой видъ, какъ будто въ домѣ лежитъ умирающій. Филяевъ догадался, что ей уже все извѣстно. И ему было это очень непріятно, все равно, какъ еслибы на какую-нибудь его щекотливую просьбу онъ получилъ отказъ въ открытомъ письмѣ. Подумавши, онъ понялъ, что скребетъ у него въ сердцѣ не то, что Гриша высѣченъ, а то, что онъ его ударилъ при Яковѣ по лицу. Этого не слѣдовало дѣлать. И Филяевъ заходилъ по комнатѣ, стараясь найти оправданіе.
Въ 10-мъ часу пріѣхала Ольга Семеновна.
Филяевъ вышелъ въ прихожую, чтобы подготовить жену къ случившемуся. Она просіяла, увидавъ мужа, но, встрѣтившись съ его вглядомъ, поблѣднѣла и съ тревожной поспѣшностью начала снимать пальто. Оставшись вдвоемъ, онъ разсказалъ въ общихъ чертахъ о случившемся, стараясь выяснить ей благія побужденія своего поступка. Она слушала его съ глазами, полными муки. По щекамъ ея неудержимо текли слезы. Едва онъ кончилъ говорить, она бросилась въ Гришину комнату. Филяевъ крикнулъ ей, что Гриша въ кабинетѣ. Она рванулась туда. Но Гриши тамъ не было. Это удивило Филяева. Онъ вошелъ въ кабинетъ и съ гадливымъ ощущеніемъ остановился у двери. Въ комнатѣ царилъ безпорядокъ: диванъ былъ отодвинутъ, круглый столикъ и одно кресло опрокинуты, коверъ смятъ. А Филяевъ терпѣть не могъ безпорядка въ своемъ кабинетѣ. Онъ съ отвращеніемъ оглядывалъ все, припоминая недавнюю сцену и съ ненавистью подумалъ о Яковѣ: экій негодяй?
Въ квартирѣ послышались быстрые шаги, тревожные женскіе голоса, хлопанье дверью, крики, точно во время пожара. Въ кабинетъ вбѣжала встревоженная Ольга Семеновна, за нею горничная и кухарка. Онѣ осмотрѣли всю квартиру — Гриши нигдѣ не было, между тѣмъ его пальто и фуражка висѣли въ прихожей. Филяевъ встревожился, но старался не показать этого. «Можетъ быть онъ забился здѣсь куда нибудь въ уголъ», подумалъ онъ и, снявъ абажуръ съ лампы, освѣтилъ всю комнату, безпорядокъ которой выступилъ еще рѣзче. Нагибаясь и осматривая углы, онъ подошелъ къ простѣнку, между печью и шкафомъ и, потрясенный ужасомъ, отшатнулся. Ольга Семеновна бросилась туда. Въ узкомъ простѣнкѣ, гдѣ висѣло платье, стоялъ Гриша, какъ-то странно подогнувши колѣни и свѣсивъ на бокъ голову. Всмотрѣвшись въ него, Ольга Семеновна тихо вскрикнула и, зашатавшись, присѣла, какъ подкошенная. Горничная и кухарка, заголосивъ на весь домъ, подхватили ее подъ руки и усадили въ кресло. Она безпрекословно повиновалась имъ, не спуская неподвижныхъ глазъ съ Гриши.
Филяевъ опомнился и закричалъ, чтобы скорѣе бѣжали за докторомъ, а самъ бросился къ Гришѣ, поднялъ его и началъ распутывать дрожащими пальцами шелковый шнурокъ съ кистями. Но затянувшаяся петля въѣлась въ тѣло. Голова Гриши безжизненно качалась во всѣ стороны.
— Да помогите-же мнѣ!.. Помогите! — простоналъ съ мольбою Филяевъ, стараясь одной рукой поддержать Гришу, а другой развязать петлю.
Но никто не откликнулся на его зовъ. Прислуга убѣжала за докторомъ, а Ольга Семеновна неподвижно сидѣла и, не моргая глазами, смотрѣла въ одну точку. Филяеву удалось, наконецъ, распутать шнурокъ. Онъ перенесъ Гришу на диванъ и началъ окликать его, трясти, называть ласковыми именами. Онъ разорвалъ на немъ рубаху, и, ставъ на колѣни, припалъ ухомъ къ его груди. Ему казалось, что сердце еще бьется слабымъ біеніемъ. Но что дѣлать? Какія принять мѣры? Какъ удержать улетающую жизнь?..
— Ради Бога, доктора! Помогите!..
И какъ безумный, онъ метался по комнатѣ, не зная что дѣлать. Онъ снова трясъ Гришу, дулъ ему въ лицо, брызгалъ водой, растиралъ грудь, припадалъ губами къ губамъ Гриши и своимъ дыханіемъ силился оживить его.
— Господи, спаси-же его!..
На лѣстницѣ послышались голоса и топотъ ногъ. Филяевъ бросился въ прихожую и распахнулъ дверь. На площадкѣ показались докторъ, прислуга, городовой, старшій дворникъ и блѣдный, какъ смерть, Яковъ. Филяевъ схватилъ за руку доктора и умоляюще тянулъ его въ кабинетъ. Но докторъ холодно высвободилъ руку, снялъ калоши и пальто, тщательно вытеръ запотѣвшія очки и сосредоточенный вошелъ въ кабинетъ. Увидѣвъ безпорядокъ въ комнатѣ и неподвижную фигуру Ольги Семеновны, онъ нахмурился и приступилъ къ осмотру Гриши. Филяевъ въ безпокойствѣ переходилъ съ одного мѣста на другое, напряженно слѣдя за движеніями доктора и торопливо отвѣчая на его вопросы.
Докторъ выпустилъ Гришину руку изъ своей и поднялъ голову.
— Вы его спасете, да? — спросилъ съ волненіемъ Филяевъ, заглядывая въ лицо доктора.
— Мертвыхъ только одинъ Господь Богъ воскрешаетъ, — отвѣтилъ недружелюбно докторъ и всталъ.
Филяевъ сконфуженно заморгалъ глазами и отвернулся, вздрагивая плечами. А когда докторъ вышелъ, шепнувъ что-то городовому, Филяевъ съ судорожнымъ рыданіемъ припалъ къ трупу и началъ кричать на весь домъ, что нѣтъ Бога.