Григорий Саввич Сковорода (Русова)/ДО

Григорий Саввич Сковорода
авторъ София Федоровна Русова

Опубл.: 1894. Источникъ: az.lib.ru • украинский народный учитель и философ.
Текст издания: журнал «Міръ Божій», № 11, 1894.

Григорій Саввичъ Сковорода,

украинскій народный учитель и философъ. (1722—1794).

Въ октябрѣ настоящаго года исполнилось 100 лѣтъ со дня смерти Григорія Саввича Сковороды, учителя украинскаго народа и единственнаго нашего народнаго философа. При полномъ у насъ отсутствіи оригинальной философской мысли, этотъ, вышедшій изъ народной среды, чудакъ-философъ, странствующій всю жизнь по селамъ своей прекрасной родины, поучающій и на церковной паперти, и на поляхъ, «гдѣ въ бездождіе потъ поливаетъ землю», и около шинковъ, «гдѣ скачетъ пьяная воля», — представляетъ оригинальное и интересное явленіе. Его жизнь, его ученіе напоминаетъ другого народнаго философа, явившагося при болѣе благопріятной для его поученій обстановкѣ — Сократа. Окруженный греческой народной толпой, уже воспитанной цѣлымъ рядомъ учителей, Сократъ нашелъ въ средѣ своихъ слушателей вполнѣ подготовленныхъ учениковъ, сохранившихъ въ цѣлости до нашихъ дней ученіе великаго мыслителя. Сковородѣ пришлось говорить гораздо болѣе невѣжественной толпѣ, непривыкшей воспринимать отвлеченныя истины, вотъ почему онъ не создалъ ни философской школы, ни выдающихся изъ общаго низкаго уровня учениковъ. Послѣ него остались только одинъ или два небольшихъ томика печатныхъ произведеній, да нѣсколько рукописныхъ тетрадей, сохраненныхъ его друзьями.

Вся жизнь и вся дѣятельность Сковороды (исключая короткій періодъ путешествій по чужимъ странамъ) прошли въ границахъ небольшой территоріи, охватывающей губернію Харьковскую, часть Курской и Воронежскую. Она извѣстна была раньше подъ названіемъ Слободской Украйны.

Глава I.
Жизнь Григорія Саввича Сковороды.

Григорій Саввичъ родился въ 1722 году, въ Полтавской губерніи, въ живописномъ уголку теперешняго Лохвицкаго уѣзда, въ селѣ Хорсыки. Это село почти слилось теперь въ одно съ большимъ стариннымъ мѣстечкомъ Чернухи. Лежащія рядомъ съ Чернухами села тянутся почти непрерывно по берегу р. Многи; весной эта ничтожная рѣченка разливается на широкое пространство, образуя много живописныхъ тихихъ заводей и химановъ; тогда вся мѣстность съ цвѣтущими садами и кленовыми рощами полна своеобразной красоты. Здѣсь-то, въ селѣ Хорсикахъ и жили родители Сковороды, небогатые казаки. Чуткая душа будущаго народнаго философа съ самаго ранняго дѣтства горячо отзывалась на красоту природы. Съ дѣтскихъ лѣтъ Сковорода полюбилъ игру на дудкѣ и, притаившись въ хатѣ, въ скромномъ уголку за печкой, любилъ наигрывать на ней всякую слышанную имъ пѣсню, и мелодіи, сочиненныя имъ самимъ. Какъ только начиналась весна, какъ только Многа, освободившись отъ ледяныхъ оковъ, разливалась могучимъ потокомъ по живописной долинѣ, Григорій Саввичъ убѣгалъ со своею дудкою $ъ поля и рощи и пропадалъ въ нихъ по цѣлымъ днямъ; тамъ птицы, и журчащіе ручьи, и шепотъ листьевъ неумолчно пѣли ему одному понятныя, чудныя мелодіи, — ребенокъ воспринималъ ихъ своей художественной душой и передавалъ ихъ на своемъ непосредственномъ инструментѣ съ неподражаемымъ искусствомъ. Велика была его радость, когда ему кто-то подарилъ настоящую флейту; съ нею онъ не разставался всю жизнь. Очень рано сталъ онъ пѣть на клиросѣ въ своей сельской церкви.

Родители его пользовались уваженіемъ въ селѣ за честность и гостепріимство. Они отдали своего сына сначала, по общему обыкновенію, въ науку къ дьячку, но, замѣтивъ его способности и страстную любознательность, рѣшили дать, ему лучшее образованіе и послали его въ Кіевскую академію. То было высшее образовательное заведеніе на всю Россію въ то время. Она воспитывала самыхъ образованныхъ людей и дѣятелей, ученыхъ и талантливыхъ проповѣдниковъ, которые въ XVI и XVII вѣкѣ защищали въ юго-западной Руси православіе отъ нападокъ на него со стороны католиковъ и уніатовъ, а въ XVIII в. разносили просвѣщеніе и по Московской Руси, давали ей самыхъ ученыхъ и образованныхъ дѣятелей. Ломоносовъ нѣкоторое время учился въ Кіевской академіи, Ѳеофанъ Прокоповичъ, историкъ Конисскій и другіе извѣстные ученые и писатели вышли изъ нея. Въ 1742 году въ ней было 1.230 человѣкъ учащихся разныхъ сословій. Въ ней преподавались богословіе, философія, греческій, латинскій и еврейскій языки, шитика, реторика, синтаксисъ, грамматика и нѣмецкій языкъ.

Способности и ясный умъ Григорія Саввича обратили на него вниманіе всѣхъ преподавателей академіи. Но особенно выдавался онъ изъ среды учениковъ своей музыкальностью.

Около этого времени на престолъ вступила младшая дочь Петра Великаго, Елизавета, большая любительница музыки и хорошаго церковнаго пѣнія. Для ея придворной пѣвческой капеллы выбирали лучшіе голоса по всей Россіи; особенно много ихъ ежегодно увозили изъ Малороссіи, всегда отличавшейся музыкальностью своего населенія. Григорій Саввичъ былъ зачисленъ въ число этихъ избранныхъ пѣвчихъ и въ 1745 году былъ отвезенъ въ Петербургъ. Довелось молодому бурсаку увидѣть столицу, дворъ и все его широкое великолѣпіе, среди котораго наслаждалась и веселилась молодая императрица Елизавета. Но этотъ блескъ не ослѣпилъ и не увлекъ строгаго нравственнаго юношу: его любящее сердце, его пытливый умъ оставались въ этой обстановкѣ неудовлетворенными. Онъ воспользовался первымъ представившимся случаемъ, чтобъ вернуться къ наукамъ, къ тишинѣ академической жизни. Черезъ 2 года, ему пришлось сопровождать со всей пѣвческой капеллой императрицу въ ея путешествіи по Россіи. Елизавета посѣтила Кіевъ, гдѣ ученики академіи и все начальство академическое устроили ей пышную встрѣчу. Поклонившись кіевскимъ святынямъ, императрица поѣхала дальше, а ея пѣівчій остался въ Кіевѣ; по его просьбѣ, ему дали отставку, наградивъ его чиномъ придворнаго уставщика. Сковорода снова былъ записанъ въ академическіе ученики и съ особеннымъ усердіемъ принялся за изученіе тѣхъ же наукъ, которыя раньше проходилъ поверхностно. Больше всего онъ изучалъ еврейскій я греческій языки, философію, піитику и математику. Онъ учился съ жадной, безкорыстной любознательностью, вовсе не намѣреваясь посвятить себя духовному званію, о чемъ мечталъ его отецъ. Кіевскій архіерей, замѣтивъ его способности, захотѣлъ посвятить его въ священники, указывалъ ему блестящую дѣятельность проповѣдника въ юго-западной Руси, борца за православную вѣру. Сковорода былъ чуждъ всякаго честолюбія, и чтобъ лучше отвратить настоянія архіерея, онъ прибѣгнулъ къ хитрости — притворился заикой, придурковатымъ чудакомъ, и наконецъ вышелъ совсѣмъ изъ академіи, получивъ разрѣшеніе жить, гдѣ ему угодно.

Но схоластическія науки, преподаваемыя въ академіи, не удовлетворили широкихъ запросовъ дѣятельнаго ума Сковороды: ему хотѣлось знаній о томъ, какъ живутъ, какъ думаютъ другіе народы, другіе ученые. Этому желанію совершенно неожиданно удалось осуществиться. Генералъ Вишневскій отправлялся съ дипломатическимъ порученіемъ отъ императрицы въ Венгрію и Австрію. Онъ пожелалъ взять съ собою для устраивавшейся тамъ русской церкви уставщика, знающаго не только пѣніе, но и иностранные языки. Сковорода былъ ему представленъ, какъ прекрасный пѣвецъ и вполнѣ образованный человѣкъ. Онъ очень понравился Вишневскому и отправился съ нимъ заграницу. Съ позволенія послѣдняго Сковорода свободно путешествовалъ по всей Германіи и Италіи, куда его особенно манилъ Римъ и музыкальность итальянцевъ. Во все онъ вглядывался съ любопытствомъ, во все серьезно вдумывался. Онъ побывалъ въ Офенѣ, Римѣ, Вѣнѣ; больше всего ему понравилась Германія, расположеніе къ ней у него сохранилось навсегда, и онъ часто говорилъ, что любитъ эту страну, почти какъ родную Малороссію.

Это путешествіе сильно повліяло на философское развитіе Сковороды^[1]. Осматривая Римъ и замѣчательные памятники его древняго величія и сравнивая его съ современной будничной жизнью, суетившейся у самаго подножія древнихъ обелисковъ тріумфальныхъ воротъ и дворцовъ, Сковорода глубоко задумывался надъ тщетой всего земного и въ то же время съ горечью убѣждался, что вездѣ, и въ прекрасной Италіи, какъ и въ родной Малороссіи, и въ ученой Германіи — вездѣ «богатому поклоняются, а бѣднаго презираютъ, глупость предпочитаютъ разуму, и шутовъ награждаютъ, что вездѣ развратъ нѣжится на мягкихъ пуховикахъ, а невинность Томится въ мрачныхъ темницахъ». И сердце его затосковало по милой далекой родинѣ. Довольно шататься по чужимъ странамъ, да набираться чужой мудрости; ему хотѣлось подѣлиться ими съ своими темными земляками, и Сковорода отправился, какъ всегда, пѣшкомъ въ Малороссію. Радостно и тревожно забилось его сердце, когда онъ послѣ долгаго путешествія завидѣлъ вѣтряки, издали махавшія ему своими крылами, и зеленыя вербы, по прежнему склонявшіяся надъ родной рѣчкой, показавшейся ему въ эту минуту милѣе Тибра и Дуная; воспоминанія дѣтства обступили его, радостный восторгъ переполнилъ сердце, онъ готовъ былъ цѣловать родную землю. И въ то же время жуткое чувство закрадывалось понемногу въ душу: застанетъ ли онъ въ живыхъ своихъ родныхъ, отца, мать… Шага его невольно замедлялись, и онъ, прежде чѣмъ войти въ село, отправился на кладбище. Тамъ, на могильныхъ крестахъ нашелъ онъ имена самыхъ дорогихъ лицъ."..

Но онъ не палъ духомъ. Передъ нимъ, бодрымъ и молодымъ ученымъ бѣднякомъ, раскрывался весь міръ, всѣ люди казались ему братьями; онъ былъ силенъ душой и тѣломъ, независимъ… И Григорій Саввичъ отдался своему любимому влеченію: онъ пошелъ странствовать изъ села въ село, изъ города въ городъ, вездѣ поучая, разсказывая и привлекая къ себѣ людей новизною мыслей и чистотою жизни.

---

Изъ родного села онъ направился въ Харьковъ, но прежде зашелъ въ Переяславль. По описаніямъ путешественниковъ того времени, это былъ «городъ изрядный и довольно многолюдный»^[2]. Славился Переяславль своей семинаріей, одной изъ лучшихъ въ то время; въ ней было до 700 учащихся. Въ то время, когда въ этотъ городъ зашелъ нашъ странникъ, въ семинаріи было вакантное мѣсто учителя поэзіи. Переяславскій епископъ Никодимъ Сребницкій предложилъ Сковородѣ занять это мѣсто.

Григорій Саввичъ радъ былъ примѣнить свои познанія на пользу другихъ, принялъ мѣсто и даже составилъ особое «Руководство въ поэзіи». Но его новые взгляды, почерпнутые у западноевропейскихъ ученыхъ, не понравились епископу, и тотъ потребовалъ, чтобы Сковорода измѣнилъ это руководство, согласно съ старыми авторитетами піитики. Сковорода не согласился ни на какія измѣненія и старался разъяснить епископу при помощи латинской поговорки — «иное дѣло пастырскій жезлъ, иное пастушья свирѣль!» — всю неосновательность его вмѣшательства. Конечно, ихъ разногласіе не уладилось и Сковорода опять беззаботно надѣлъ свою дорожную свиту съ видлогой (откидной мѣшокъ для головы, прикрѣпленный къ вороту свиты) и перекинулъ черезъ плечо свою завѣтную торбу, въ которой хранились его единственныя сокровища — флейта и 2—3 книжки. Веселый и бодрый продолжалъ онъ свое странствованіе изъ села въ село. Останавливался онъ у священниковъ, помѣщиковъ или у своего же брата казака-простолюдина; кому на флейтѣ поиграетъ, кому разскажетъ о своихъ путешествіяхъ; подѣлится мыслями, разъяснитъ свои оригинальные и глубокіе взгляды на жизнь; а кому просто споетъ имъ самимъ сложенную пѣсню или духовный кантъ. Его пѣсни, хотя и написанныя не народнымъ языкомъ, были такъ близки къ народнымъ по духу, что немедленно заучивалась пѣвцами — кобзарями — и поются до сихъ поръ во множествѣ варіантовъ. Нѣкоторыя пѣсни распѣвались дѣвицами въ дворянскихъ семьяхъ, какъ любимые романсы. Особенной популярностью пользовались его пѣсенка «Что ты птичка желтобока» и пѣсня «Всякому городу нравъ и права».

Скоро послѣ неудачи въ переяславской семинаріи Григорій Саввичъ стараніями друзей получилъ мѣсто домашняго учителя у помѣщика Полтавской губерніи Тамары; это былъ просвѣщенный человѣкъ, довольно гуманно обходившійся съ своими крѣпостными, но гордый и тщеславный. Онъ велъ жизнь шумную и роскошную, дворъ его былъ переполненъ прислугой, а въ домѣ не переводились гости. Попавши въ такую обстановку, нашъ свободолюбивый философъ и тутъ, какъ я вездѣ, сохранилъ свою независимость и скромность потребностей. Онъ добросовѣстно принялся за обученіе сына Тамары, съ годъ все шло благополучно: помѣщикъ платилъ деньги, но не удостаивалъ вниманіемъ страннаго учителя въ камлотовомъ кафтанѣ, а учитель не унижалъ своего достоинства ни лестью, ни заискиваньемъ. Сплетни прислуги, донесшей барынѣ, что учитель слишкомъ вольно обращается съ барскимъ сынкомъ и даже одинъ разъ обозвалъ его свиньей, — нарушили мирныя отношенія и Сковородѣ пришлось снова взяться за свой странническій посохъ и искать у друзей пріюта. Онъ отправился къ переяславскому сотнику. Здѣсь Сковородѣ представилась возможность поѣхать въ Москву, и онъ, конечно, съ радостью воспользовался ею; его по прежнему преслѣдовала жажда видѣть новыя мѣста, а Москва и тѣмъ болѣе Троицко-Сергіевская лавра въ то время представляла не мало поучительнаго. Тамъ Сковорода тотчасъ же нашелъ для себя пріятную и полезную работу. Намѣстникъ лавры, очень образованный человѣкъ, предложилъ ему перевести Тита Ливія; онъ скоро оцѣнилъ умъ и познанія Григорія Саввича и предложилъ ему остаться преподавателемъ въ училищѣ при Троицко-Сергіевской лаврѣ. Но тоска по родинѣ погнала Сковороду вонъ изъ Москвы, назадъ въ родныя степи и дубравы, въ родныя села, гдѣ его уже любили, какъ истиннаго народнаго учителя, разъясняющаго именно тотъ вопросъ о смыслѣ жизни, разгадать который одинаково жаждетъ и ученый академикъ, и бѣдный невѣжественный пастухъ…

Какъ только Тамара узналъ, что Сковорода воротился изъ Москвы, онъ сталъ усиленно приглашать его снова учить его сына, но оскорбленный учитель упорно отказывался вернуться въ тотъ домъ, откуда его несправедливо выгнали; друзья хитростью привезли его соннаго въ имѣніе Тамары. Не долго пришлось ему этотъ разъ тамъ оставаться", передъ нимъ открывалась другая, болѣе широкая дѣятельность преподавателя въ Харьковскомъ коллегіумѣ, уже заслужившемъ къ этому времени всеобщую, любовь и уваженіе. Въ 1759 году епископъ Іосафъ Миткевичъ пригласилъ Сковороду на мѣста учителя поэзіи, и Гр. Сав. съ радостью согласился. Эти занятія съ юношами были ему очень по душѣ: близкіе ему люди говорятъ, что онъ въ это время былъ особенно «бодръ, веселъ, подвиженъ, воздерженъ, благодушествующъ, словоохотенъ, изъ всего выводящій нравоученіе и почтителенъ»^[3].

Одѣвался онъ просто, но пристойно; пищу имѣлъ только изъ плодовъ и молочную, не имѣя расположенія къ мясу^[4]. Спалъ онъ очень мало, всего часа 4 въ сутки, любилъ вставать до зари и ходить пѣшкомъ за городъ. Въ его рукописи «Израильскій змій» есть цѣлый гимнъ солнца, въ которомъ солнце воплощается въ Самсона и является жизнеподателемъ: «Преблаженное солнушко! — воспѣваетъ нашъ пантеистъ: — почиваетъ въ день седьмый, встаетъ въ третій, палитъ всю тлѣнь, раззоряетъ иноплеменничія стѣны, отверзаетъ гробы, открываетъ очи, ломлетъ хлѣбы, насыщаетъ свой весь почетный народъ вкусомъ вѣчности» и т. д.

Григорій Саввичъ часто и всегда охотно посѣщалъ больныхъ, ходилъ утѣшать печалующихся, съ неимущими раздѣлялъ все свое убогое имущество и всѣмъ своимъ любящимъ сердцемъ былъ преданъ друзьямъ. Его строгое поведеніе, безо всякой тѣни лжи или фарисейства, привлекало къ нему симпатіи не только его учениковъ, но и всего харьковскаго общества. Сознавая всю пользу, приносимую Сковородой коллегіуму, и зная его странническія наклонности, игуменъ Гервасій сталъ его уговаривать принять монашество, обѣщая ему высокій санъ, славу, и почетъ. Но безкорыстный учитель остался выше всякихъ честолюбивыхъ искушеній. «Развѣ вы хотите, — рѣзко отвѣтилъ онъ на предложеніе игумена: — чтобы я умножилъ число фарисеевъ? Ѣшьте жирно, пейте сладко, одѣвайтесь мягко и монашествуйте! А Сковорода полагаетъ монашество въ жизни нестяжательной, малодовольствѣ, воздержности, въ лишеніи всего ненужнаго, дабы пріобрѣсть все нужнѣйшее, въ отверженіи всѣхъ прихотей, дабы сохранить себя самаго въ цѣломудріи, въ обузданіи самолюбія, дабы удобнѣе выполнять заповѣдь любви къ ближнему, въ исканіи славы Божіей, а не человѣческой».

Никакія убѣжденія не могли склонить суроваго учителя аскета; они только расшевелили его подозрительное свободолюбіе и побудили его для охраненія своей независимости и вѣрности своему нравственному долгу отказаться отъ любимой преподавательской дѣятельности. Онъ поблагодарилъ отца Гервасія «за милость, за дружбу, за похвалу: я не заслуживаю ничего сего за непослушаніе мое къ вамъ при семъ случаѣ», и попросилъ «благословить его на путь».

И учитель поэзіи въ сѣрой свитѣ, съ чоботами (сапогами), болтавшимися за плечами, съ неизмѣнной торбой на спинѣ и палкой — журавлемъ въ рукахъ вышелъ изъ города, оглянулся на прекрасный Божій міръ и вздохнулъ свободно: еще разъ онъ одержалъ побѣду надъ искушеніями міра и ушелъ отъ нихъ бѣдный, ничего не имущій, но свободный. Онъ вынулъ изъ торбы свою дорогую подругу — флейту и, насвистывая любимую пѣсню: «Ходяй по землѣ, обращайся на небесахъ» — направился въ деревню Старицу, къ одному изъ своихъ пріятелей, отдыхать въ излюбленномъ уединеніи, предаваясь размышленію и самоизученію, записывая свои мысли въ формѣ Сократовскихъ діалоговъ шли разговоровъ, которые онъ затѣмъ разсылалъ своимъ друзьямъ.

Однако, голосъ дружбы скоро вырвалъ его изъ этого уединенія и снова призвалъ въ городъ, который Сковорода всегда любилъ меньше села: «Городъ огородился скукой, — говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ поученій: — ибо тотъ скучаетъ, чей духъ прилагается съ кучей, ибо куча есть множество, а гдѣ много тамъ каждый докучаетъ. Прямое веселье только въ селеніи, ибо тутъ вселяется въ него весь міръ, елико есть какъ одинъ, а не какъ куча. Въ кучѣ разсѣяніе; скука и разсѣяніе тоже. Въ селеніи уединеніе: веселіе и уединеніе тоже»^[5]. Одинъ изъ друзей Сковороды усиленно просилъ его навѣстить учившагося въ Харьковѣ его племянника, молодого Ковалевскаго, и руководить его своими поученіями. Сковорода немедленно отправился въ Харьковъ, нашелъ юношу въ училищѣ, и, желая принести пользу племяннику своего друга, согласился принять снова въ училищѣ мѣсто преподавателя греческаго языка и синтаксиса. Рядомъ съ этимъ онъ съ любовью взялъ на себя и домашнія занятія съ юношей, занимая его чтеніемъ, музыкой, а главное своими глубокосодержательными бесѣдами; изъ нихъ его ученикъ, по собственному признанію Коваленскаго, почерпнулъ истинное понятіе объ обязанностяхъ человѣка къ самому себѣ и къ другимъ, объ истинѣ и о благѣ добродѣтельной жизни. Особенно любилъ Григорій Саввичъ уводить своего ученика по вечерамъ на кладбище. Тамъ, посреди безмолвныхъ могилъ онъ говорилъ ему о неразумности страха смерти, иногда пѣлъ и игралъ на флейтѣ. И эта нѣжная музыка въ тихій торжественный часъ ночи, звучащая надъ тихими могилами и крестами, невольно возносила духъ ученика его выше малодушныхъ опасеній и заботъ и укрѣпляла въ немъ мужество.

Въ 1764 году ученикъ я учитель поѣхали въ Кіевъ. Тамъ, расхаживая по церквамъ и монастырямъ, разъясняя юношѣ ихъ древности, ихъ святыни, Григорій Саввичъ встрѣчалъ много своихъ старыхъ знакомыхъ и товарищей по академіи. Они упрекали его за бродячую жизнь, казавшейся имъ праздной, безполезной и безпорядочной. «Полно круговъ бродить по свѣту, — говорили они ему: — пора пристать къ гавани: намъ извѣстны твои таланты, святая лавра приметъ тебя, аки чадо свое, ты будешь столбъ церкви и украшеніе обители!» — «Ахъ преподобные! — отвѣчалъ имъ философъ: — я столботворенія умножать не хочу: довольно и васъ, столбовъ неотесанныхъ во храмѣ Божьемъ!» И со всегдашней своей искренностью онъ продолжалъ, глядя на стоявшихъ передъ нимъ откормленныхъ монаховъ: «риза, риза! коль немногихъ ты опреподобила! коль многихъ окаянствовала! Міръ ловитъ людей разными сѣтями, накрывая Оныя богатствами, честью, славой, друзьями, знакомствами, покровительствомъ, выгодами, утѣхами и святыней: но всѣхъ несчастнѣе есть послѣдняя. Блаженъ, кто святость сердца, т.-е. счастье свое не сокрылъ въ ризѣ, но въ волѣ Господа»^[6].

Съ этими словами Сковорода увелъ своего ученика на берегъ Днѣпра и такъ погрузился въ созерцаніе. Передъ нимъ разстилался величественны#, чарующій видъ: внизу величаво катилъ свои волны еще неперетянутый ни однимъ мостомъ Днѣпръ, надъ нимъ высидись на горахъ кіевскіе храмы, вознося подъ самое синее небо блестѣвшіе на солнцѣ золотые купола, колокольный звонъ громкимъ торжественнымъ благовѣстомъ доносился до нашихъ путниковъ, а прямо передъ ними разстилался низкій лѣвый берегъ Днѣпра и далеко до самаго горизонта синѣли темные Черниговскіе боры. Красота этой картины успокоительно подѣйствовала на Сковороду. Что значила передъ этой вѣчно прекрасной, величавой природой вся суета человѣческой жизни, борьба изъ-за мелкихъ выгодъ, личныхъ радостей: онѣ пройдутъ, оставляя послѣ себя одну «тлѣнь», а горы и рѣки и лѣса попрежнему будутъ ласкать сердце человѣка и свидѣтельствовать о величіи вѣчной истины, непознаваемой, недоступной и вѣчно прекрасной.

Вдругъ одинъ изъ монаховъ подошелъ сзади къ Сковородѣ и горячо обнялъ его: «о мудрый мужъ! — съ волненіемъ воскликнулъ монахъ: — я и самъ такъ мыслю, какъ ты говорилъ передъ нашей братіей, но не смѣлъ никогда слѣдовать моимъ мыслямъ».

Такъ правдивое адово Сковороды во многихъ сердцахъ пробуждало жажду правды, заставляло критически оглядываться на окружающее и ненавидѣть всякую ложь.

Сковорода недолго оставался въ Кіевѣ: его потянуло въ Харьковщину, въ Украйну, онъ любилъ ее больше Малороссіи, въ которой родился. Малороссію онъ называлъ матерью, а Украйну — теткой, по своей любви къ ней и постоянному въ ней жительству. Около этого времени назначенъ былъ въ Харьковъ первый губернаторъ, Щербининъ. Наслышавшись очень много объ умѣ и странностяхъ Сковороды, онъ пожелалъ его видѣть и остался въ восторгѣ отъ бесѣды съ нимъ. Но Григорій Саввичъ не любилъ обращать на себя вниманіе, избѣгалъ всякихъ выраженій удивленія къ нему, ненавидѣлъ лесть. Однажды, расположившись у одного изъ своихъ пріятелей — Пискуновскаго — онъ приготовился за дружеской вечерней бесѣдой подѣлиться своимъ новымъ, не дошедшимъ до насъ сочиненіемъ «Лотова жена»; уже съ обычнымъ юморомъ очертилъ онъ главныя черты этого сочиненія, какъ вдругъ двери съ шумомъ растворились и въ комнату влетѣлъ недавно пріѣхавшій изъ столицы франтъ и громко воскликнулъ: «Итакъ, я. наконецъ, достигъ того счастья, котораго я столь долго я напрасно жаждалъ: я вижу, наконецъ, великаго моего соотечественника Григорія Саввича Сковороду. Позвольте…»

По не успѣлъ онъ подойти къ бѣдному философу, какъ тотъ вскакиваетъ съ мѣста… сами собой складываются крестомъ на груди его костлявыя руки, горькая усмѣшка искривляетъ лицо его, черные впалые глаза скрываются за сѣдыми нависшими бровями, самъ онъ изгибается, какъ бы желая поклониться, и вдругъ прыжокъ и трепетный голосъ повторяетъ: «позвольте, тоже позвольте!» и Григорій Саввичъ исчезаетъ изъ комнаты. Напрасно прибѣгалъ за нимъ хозяинъ, уговаривалъ его вернуться въ ихъ общество, Сковорода только говорилъ съ укоризной: «съ меня смѣяться!» и не вышелъ изъ своей комнаты.

Другой разъ другъ его собралъ много гостей; между ними были и знатные люди, желавшіе познакомиться съ оригиналомъ-философомъ. Но какъ только Сковорода замѣтилъ, что воя эта толпа гостей собралась, чтобы на него смотрѣть, онъ ушелъ изъ дому, забрался въ сарай, въ крытую кибитку и пролежалъ тамъ, пока все въ домѣ не стихло и не уѣхалъ послѣдній гость.

Сковороду часто упрекали въ безпорядочной жизни, и трудно было нашему философу отстаивать глубокій смыслъ, вкладываемый имъ въ свой взглядъ на жизнь. «Недавно, — пишетъ онъ въ одномъ своемъ письмѣ: — нѣкто о мнѣ спрашивалъ: скажите мнѣ, что онъ тамъ дѣлаетъ? Если бы я въ пустынѣ отъ тѣлесныхъ болѣзной лечился, или оберегалъ пчелъ, или портняжилъ; или ловилъ звѣрь; тогда бы Сковорода казался имъ занятъ дѣломъ. А безъ сего думаютъ, что я празденъ; и не безъ причины удивляются. Правда, что праздность тяжелѣе горъ кавказскихъ. Такъ только ли развѣ всего дѣла человѣку: продавать, покупать, жениться, посягать, воевать, тягаться, портняжить, строиться, ловить звѣрей? Здѣсь ли наше сердце неисходно всегда? Такъ вотъ же сейчасъ видна бѣдности нашей причина, что мы погрузивъ все наше сердце въ пріобрѣтеніе міра и въ море тѣлесныхъ надобностей, не имѣемъ времени вникнуть внутрь себѣ: очистить и поврачевать самую госпожу тѣла нашего, душу нашу. Забыли мы себя за неключимымъ рабомъ нашимъ, невѣрнымъ тѣлишкомъ, день и ночь о немъ одномъ пекущесь»^[7].

Сковорода — бѣдный простой сынъ казака — обладалъ такимъ сокровищемъ: въ сердцѣ его горѣла вѣра въ истину, онъ жилъ, укрѣпляясь въ ней все сознательнѣе и распространяя ее между людьми. Когда его спрашивали, что онъ дѣлаетъ? Онъ чистосердечно отвѣчалъ: «я радуюсь, а радованіе есть цвѣтъ человѣческой жизни».

Его спросили однажды: что есть философія? Главная цѣль жизни, — не колеблясь отвѣчалъ Сковорода, — глава дѣлъ человѣческихъ есть духъ человѣческій, его мысли, его сердце. Всякъ имѣетъ цѣль жизни, но не всякъ имѣетъ главную цѣль, не всякъ занимается главой жизни. Иной занимается чревомъ жизни, т. е. всѣ дѣла свой, направляетъ; чтобы дать жизнь чреву; иной очамъ, иной волосамъ, иной ногамъ и другимъ членамъ тѣла; иной же одеждамъ и причинъ бездушнымъ вещамъ. Философій или любомудріе устремляетъ весь кругъ дѣлъ своихъ на тотъ конецъ, чтобы дать жизнь духу нашему, благородство сердцу, свѣтлость мыслямъ, яко главѣ всего. Когда духъ въ человѣкѣ веселъ, мысли спокойны, сердце мирно, то все свѣтло, счастливо, блаженно. Сіе есть философія!"

Въ 1766 году Сковорода былъ снова призванъ къ общественной дѣятельности. Въ это время къ Харьковскому училищу присоединены были еще прибавочные классы, куда поступали преимущественно дѣти дворянъ. Сковородѣ предложили преподавать имъ «правила благонравія». Григорію Саввичу было уже 44 года, но онъ съ удовольствіемъ принялъ это предложеніе и, въ видѣ руководства для своихъ учениковъ, написали, одно изъ самыхъ замѣчательныхъ своихъ сочиненій, въ которомъ высказалъ свои основные взгляды на вѣру и нравственность. Это сочиненіе носило заглавіе: «Начальная дверь къ христіанскому добронравію для молодого шляхетства Харьковской губерніи». Рукопись Эта немедленно разошлась не только между учениками училища, но и среди всего харьковскаго общества. Ею буквально зачитывались, а въ авторѣ видѣли замѣчательнаго проповѣдника совершенно новаго ученія. Само духовенство сильно заинтересовалось этими правилами, но новизна взглядовъ и смѣлость высказываемыхъ въ ней мнѣній вызвали недовольство начальства; многія мѣста въ ней найдены сомнительными. Епархіальный епископъ взялъ эти правила на разсмотрѣніе и пришелъ отъ нихъ въ сильное негодованіе^[8]. Онъ спросилъ Сковороду, почему онъ преподаетъ наставленіе въ христіанскомъ благонравіи столь различно отъ обыкновенно преподаваемаго. Отвѣтъ Сковороды былъ какъ всегда оригиналенъ. «Дворянство различествуетъ знаніемъ и одѣяніемъ отъ черни народной и монаховъ: для чего же не имѣть оному и понятій различныхъ о томъ, что нужно знать ему въ жизни? Такъ ли государя почитаетъ и разумѣетъ пастухъ свиной и цаловалѣникъ, какъ министръ его, военачальникъ, градоначальникъ? Подобно дворянству и такія ли прилично имѣть мысли о Богѣ, какія въ монастырскихъ уставахъ и школьныхъ тиникахъ?»

Сковорода былъ отрѣшенъ отъ должности преподавателя. Во второй разъ приходилось Сковородѣ уходить изъ Харькова, бросать любимое дѣло и искать утѣшенія въ уединеніи. Онъ отправился въ село Гурвинское. Тамъ, на пасѣкѣ помѣщиковъ Земборскихъ, въ уютномъ и пустынномъ уголкѣ, среди густого лѣса онъ нашелъ душевный покой и написалъ свое первое философское сочиненіе — «Наркизъ, или познай себя», а вслѣдъ за нимъ «Книгу Асхаль о познаніи себя». Ни та, ни другая не дошли до насъ, ибо не были никогда напечатаны, хотя Данилевскій предполагаетъ, что вторая книга была издана въ Петербургѣ въ 1798 году, но подъ другимъ заглавіемъ: «Библіотека духовная, дружеская бесѣда о познаніи себя»^[9].

Съ этого времени Сковорода не берется больше ни за какое общественное дѣло, рѣдко заглядываетъ въ Харьковъ и всецѣло отдается своей страсти странствовать, останавливаясь на долгое или короткое время у друзей и знакомыхъ, занимаясь сочинительствомъ и музыкой. Мы видимъ его то въ Кіевѣ, то въ Воронежской губ. у Тевяшева, то въ Бабаихъ, подъ Харьковомъ, то въ Гусинской пустоши. У помѣщиковъ онъ училъ дѣтей и поучалъ взрослыхъ. Гада того, чтобы наставлять не однѣхъ добрыхъ личностей, онъ часто останавливался и у людей, которыхъ «не любилъ за ихъ пороки, но для того, чтобы, какъ говоритъ Ковалевскій, черезъ продолженіе времени, обращаясь съ ними, бесѣдуя, разсуждая, нечувствительно привлечь ихъ къ познанію себя, къ любви къ истинѣ, къ отвращенію отъ зли и примѣромъ доброй жизни заставить ихъ полюбить добродѣтель». Выраженіемъ его тогдашняго настроенія можетъ служить имъ же сочиненная пѣсня:

Не пойду въ городъ богатый.

Буду по полямъ я жити,

Буду вѣкъ мой коротати,

Гдѣ время тихо бѣжитъ.

О дубрава! о зелена!

О мать моя родня!

Въ тебѣ жизнь увеселенна,

Въ тебѣ покой и тишина!

Города славны, высоки,

На море печалей пхнутъ,

Ворота краски, широки

Въ неволю горьку ведутъ.

О дубрава! о зелена! и т. д.

Не хочу ѣздить на море,

Не хочу красныхъ одеждъ;

Подъ ними кроется горе,

Печали, страхъ и мятежъ!

О дубрава! о зелена! и т. д.

Не хочу за барабаномъ

Идти плѣнять городовъ,

Не хочу и штатскимъ саномъ

Пугать мелочныхъ чиновъ.

О дубрава! о зелена! и т. д.

Не хочу и наукъ новыхъ,

Кромѣ здраваго ума,

Кромѣ умностей Христовыхъ.

Въ коихъ сладостна душа.

О дубрава! о зелена! и т. д.

Ничего я не желатель,

Кромѣ хлѣба да воды,

Нищета мнѣ есть пріятель,

Давно съ нею мы сваты. и т. д.

Поселяясь у кого-либо въ домѣ, Сковорода занималъ всегда самый скромный уголокъ, жилъ очень просто, никого не затрудняя, самъ во всемъ себѣ услуживая. Любимымъ мѣстопребываніемъ его была пасѣка подъ селомъ Гурвинскимъ: «усталый приходилъ онъ къ пасѣчнику, иногда бралъ съ собой сотоварища, своего любимаго пса, и всѣ трое вмѣстѣ принимались за скромную трапезу». Григорій Саввичъ всегда довольствовался самой грубой пищей, запивая ее или водой, или наливкой, которую всегда употреблялъ умѣренно. При дешевизнѣ, тогдашняго времени, въ Украйнѣ были въ изобиліи и водки, и наливки; тогда никакая дружеская бесѣда не обходилась безъ угощенія наливками и настойками, пили дома, понемногу и рѣдко напивались допьяна. Злые языки напрасно старались оклеветать Сковороду въ пьянствѣ; всѣ знавшіе его опровергаютъ эту клевету.

Останавливаясь у бѣдняковъ, Григорій Саввичъ всегда умѣлъ быть имъ такъ или иначе полезнымъ, то помогая имъ въ домашнемъ хозяйствѣ, то ухаживая за больными, обучая и малыхъ, и взрослыхъ членовъ семьи. Въ повѣсти Срезневскаго подъ заглавіемъ «Майоръ, Майоръ» Григорій Саввичъ представленъ именно въ такой убогой обстановкѣ бѣдняка хуторянина. Срезневскій пытался изобразить намъ романическій эпизодъ изъ жизни одинокаго скитальца, когда онъ, зайдя на уединенный хуторъ одного бѣдняка майора, полюбилъ его дочь и убѣждаемый ея умирающимъ отцомъ чуть было не женился на ней, но почти уже при самомъ вѣнчальномъ обрядѣ Сковорода убѣжалъ отъ своей миловидной невѣсты, убѣжалъ навсегда отъ неожиданно представившагося искушенія любви. Неизвѣстно, сколько правды въ самомъ этомъ романическомъ эпизодѣ, но повѣсть Срезневскаго интересна тѣмъ, что рисуетъ вамъ тѣ теплыя отношенія Сковороды къ людямъ, которыя обличали въ немъ любящее сердце.

Проживши нѣсколько времени въ одномъ мѣстѣ, Сковорода снова облачался въ свою дорожную свиту, пряталъ въ торбу свою любимую еврейскую Библію и флейту, бралъ въ руку палку — журавель и отправлялся дальше, пока не попадалъ снова къ новымъ или старымъ друзьямъ. Никогда никто не видѣлъ его путешествующимъ иначе, какъ пѣшкомъ; никогда никому не удавалось заставить его принять самый ничтожный подарокъ. «Дайте неимущему», говорилъ онъ на всѣ такія предложенія и обходился самымъ небольшимъ количествомъ бѣлья и одежды. До глубиной старости онъ оставался безпечнымъ старымъ ребенкомъ, повторяющимъ свою любимую поговорку: «Благодареніе Богу, что онъ трудное сдѣлалъ ненужнымъ, а нужное сдѣлалъ нетруднымъ»^[10]. Онъ пользовался всеобщей любовью, всѣ гордились его посѣщеніями, а изъ сохранившихся писемъ разныхъ людей къ Григорію Саввичу, видно, кадимъ глубокимъ уваженіемъ онъ пользовался въ средѣ самого образованнаго мѣстнаго общества того времени. Въ этихъ письмахъ видно, какъ его друзья и знакомые заботились о немъ, наперерывъ приглашали его къ себѣ, интересовались его работами, его мыслями. Особенной нѣжностью дышатъ письма его ученика и друга Коваленскаго, проживавшаго долгое время заграницей.

О послѣднихъ годахъ жизни Сковороды во всѣхъ біографіяхъ почти не имѣется свѣдѣній, и ихъ можно кое-какъ возстановить только по письмамъ Коваленскаго. Возвратившись изъ-за границы больной и разбитый жизнью, этотъ любимый ученикъ Григорія Саввича сталъ настойчиво просить навѣстить его въ помѣстьѣ въ Орловской губерніи. Сковорода, какъ всегда вѣрный и преданный другъ, не смотря на осень и на дурную погоду, не смотря на свои 73 года, отправился въ далекій путь, чтобы обаять и ободрить своего ученика. И такова была ясность и жизнерадостность его духа, что не смотря на свой преклонный возрастъ, онъ дѣйствительно оживлялъ и болѣе молодыя души и придавалъ имъ мужество терпѣливо переносить невзгоды жизни. Однако, Сковорода не долго оставался у Коваленскаго, онъ никогда и нигдѣ не могъ долго оставаться вдали отъ своей любимой Украйны. Напрасно Ковалевскій упрашивалъ его перезимовать у него, напрасно старался устроить его у себя какъ можно уютнѣе, Сковородой овладѣло тяжелое предчувствіе близкой смерти и ничто не могло задержать его теперь вдали отъ родины. Дорога была далекая и трудная для старика, наконецъ, онъ добрался до своей любимой Украйны, гдѣ ему оставалось уже не долго прожить.

Теперь мы подходимъ къ той величайшей минутѣ въ жизни каждаго человѣка, которая, завершая человѣческую жизнь, даетъ ей послѣднее характерное освѣщеніе. Имѣя подъ руками прекрасное описаніе смерти Сковороды, сдѣланное Срезневскимъ, мы приведемъ его здѣсь дословно.

Былъ прекрасный теплый день, къ помѣщику^[11] собралось много гостей погулять и повеселиться, послушать Сковороду было также въ предметѣ. Его всѣ любили слушать. За обѣдомъ Сковорода былъ необыкновенно веселъ и разговорчивъ, даже шутилъ, разсказывалъ про свое былое, про свои странствованія, испытанія. Изъ за обѣда встали, будучи всѣ обворожены его краснорѣчіемъ. Сковорода скрылся. Онъ пошелъ въ садъ. Долго ходилъ онъ по излучистымъ тропинкамъ, рвалъ плоды и раздавалъ ихъ работавшимъ мальчикамъ. Такъ прошелъ день. Подъ вечеръ хозяинъ самъ пошелъ искать Сковороду и нашелъ его подъ развѣсистой липой. Солнце уже заходило, послѣдніе лучи его пробивались сквозь чащу листьевъ. Сковорода съ заступомъ въ рукѣ рылъ яму — узкую, длинную могилу. — «Что это, другъ Григорій, чѣмъ это ты занятъ»? — «Пора, другъ, кончить странствіе, отвѣчалъ Сковорода, — итакъ всѣ волоса слетѣли съ бѣдной головы отъ истязаній. Пора успокоиться!» — «И, братъ, пустое! Полно такъ шутить! Пойдемъ». — «Иду, но я буду просить тебя прежде, мой благодѣтель, пусть здѣсь будетъ моя послѣдняя храмина…» — И пошли въ домъ, но Сковорода не долго въ немъ оставался. Онъ ушелъ въ свою «комнатку», перемѣнилъ бѣлье, умылся, помолился Богу я, подложивши подъ голову свитки своихъ сочиненій и сѣрую свиту, легъ, сложивши на крестъ руки! Долго его ждали къ ужину, Сковорода не явился. На другой день утромъ къ чаю тоже, къ обѣду тоже. Это изумило хозяина. Онъ рѣшился войти въ его комнату, чтобъ разбудить его, но Сковорода лежалъ уже холодный, окостенѣлый^[12].

Это смерть истиннаго философа, никогда не знавшаго страха смерти и достойнаго той эпитафіи, какую онъ самъ себѣ придумалъ: «Міръ ловилъ меня, но не изловилъ». Всю жизнь онъ уходилъ отъ искушеній самолюбиваго и суетнаго міра и находилъ душевное спокойствіе только въ природѣ и уединеніи, въ музыкѣ и бесѣдѣ съ простыми друзьями. Онъ любилъ независимость, любилъ родину: внѣ ея онъ не чувствовалъ себя нигдѣ хорошо. Данилевскій разсказываетъ слѣдующій характерный случай изъ его жизни: "Екатерина II знала о Сковородѣ, дивилась его жизни, уважала его славу и однажды черезъ. Потемкина послала ему приглашеніе переселиться изъ Украйны въ столицу. Посланный съ юга Малороссіи отъ Потемкина гонецъ засталъ Сковороду съ флейтой на закраинѣ дороги, близъ которой ходила овца хозяина, пріютившаго на то время философа. Сковорода выслушалъ приглашеніе и отвѣтилъ: «Скажите матушкѣ царицѣ, что я не покину родину…

Мнѣ моя свирѣль и овца

Дороже царскаго вѣнца *).

• ) Данилевскій, Украин. Стар. стр. 39.

Онъ всю свою жизнь старался выполнить свои заповѣди: „Бѣгай молвы, объемли уединеніе, люби нищету, цѣлуй цѣломудренность, дружись съ терпѣливостью, водворися со смиреніемъ, ревнуй, по Господѣ Вседержителѣ. Вотъ тебѣ лучи божественнаго сердца! Сіе то вельми благо и легко есть!“ Сковорода никогда не разставался съ библіей и изъ нея черпалъ безконечное число темъ для своихъ философскихъ разговоровъ. Одинъ изъ харьковскихъ губернаторовъ, зная его любовь къ этой книгѣ изъ книгъ, спросилъ его однажды, чему учитъ Библія?

— „О человѣческомъ сердцѣ, — отвѣчалъ Григорій Саввичъ, — поваренныя ваши книги учатъ, какъ удовольствовать желудокъ, псовыя — какъ звѣрей ловить, модныя — какъ наряжаться. Библія же учитъ, какъ облагородствовать сердце человѣческое“.

Надъ этимъ облагораживаньемъ своего и чужого сердца путемъ самопознанія и познаванія истины не мало потрудился Сковорода въ теченіе всей своей долгой скитальческой жизни, а между тѣмъ, многіе упрекали его въ праздношатаніи и удивлялись его нежеланію занять какое-нибудь общественное положеніе. Харьковскій губернаторъ дружески его разспра шивалъ: „Честный человѣкъ! Для чего не возьмешь ты себѣ никакого извѣстнаго состоянія?“ — „Милостивый государь, — отвѣчалъ Сковорода, — свѣтъ подобенъ театру: чтобъ представить на театрѣ игру съ успѣхомъ и похвалою, то берутъ роли по способностямъ. Дѣйствующее лице на театрѣ не по знатности роли, но за удачность игры вообще похваляется. Я долго разсуждалъ о семъ и по многомъ испытаніи себя увидѣлъ, что не могу представить на театрѣ свѣта никакого лица удачно, кромѣ низкаго, простого, безпечнаго, уединеннаго, и сію роль выбралъ, взялъ и доволенъ!“

— Вотъ умный человѣкъ, — сказалъ губернаторъ, обращаясь къ окружающимъ: — онъ прямо счастливъ; было меньше бы дурачествъ и неудовольствій, ежели бы люди такъ мыслили!»

Глава II.
Произведенія Сковороды.

Всѣ сочиненія Сковороды можно раздѣлить на три группы: художественныя — пѣсни, вирши и басни; нравственно-поучительныя — духовные канты, богословскія правила, и, наконецъ, философскіе разговоры. Изъ всего этого немногое дошло до насъ и въ печатномъ, и въ рукописномъ видѣ. При жизни Сковорода, по словамъ его біографовъ, ничего не нечаталъ. Послѣ его смерти были издана маленькой книжечкой.* «Бесѣда о познаніи себя», потомъ въ 1806 году въ «Сіонскомъ Вѣстникѣ» помѣщено нѣсколько страничекъ изъ его «Преддверія», да въ 1837 году издано нѣсколько его брошюръ Московскимъ Человѣколюбивымъ Обществомъ. У насъ въ рукамъ небольшой томикъ его сочиненій, напечатанныхъ въ 1861 году, въ Петербургѣ, да рукопись, хранящаяся въ одномъ экземплярѣ въ Харьковской университетской библіотекѣ, — «Израильскій Змій». По нимъ мы и постараемся познакомиться съ писательскимъ творчествомъ старца Варсавы, какъ любилъ называть себя иногда самъ Сковорода.

Всѣ его произведенія написаны тяжелымъ, неудобопонятнымъ, полународнымъ, полу школьнымъ языкомъ, какой внесли въ образованное малорусское общество того времени странствующіе ученики Кіевской академіи и Харьковскаго коллегіума. Только два лирическія произведенія написаны на чистомъ малорусскомъ языкѣ, которымъ онъ превосходно владѣлъ въ разговорѣ. Остальныя поэтическія произведенія народны болѣе по духу и содержанію, соотвѣтствующему настроенію тогдашняго общества. Дошедшія до насъ пѣсни собраны подъ однимъ общимъ заглавіемъ: «Садъ Божественныхъ Пѣсенъ, прозябшій изъ зерна священнаго писанія». Многія изъ нихъ интересны для насъ, какъ выраженіе настроенія самаго Григорія Саввича, распѣвавшаго ихъ въ одиночествѣ подъ аккомпаниментъ флейты; таковы пѣсня «о скукѣ», сложенная имъ во время своего учительства у Тамары, пѣсня «о счастьѣ» и многіе вылившіеся прямо изъ сердца гимны природѣ. Наиболѣе удобочитаемы, по своему языку для современнаго читателя являются басни, изданныя въ Москвѣ въ 1837 году. Въ нихъ, также какъ и въ пѣсняхъ, высказываются въ образной формѣ тѣ же нравственные взгляды, что въ философскихъ сочиненіяхъ. Каждая басня имѣетъ въ заключеніи, такъ-называемую, «силу», т. е. нравоученіе, наприм.: «Нѣтъ вѣрнѣе, сирѣчь полезнѣе и величественнѣе, какъ узнать самого себя и слышать въ нашемъ пеплѣ погребенную искру блаженства. Отсюда рождается благословенное оное царство владѣть собою могти». Вотъ одна изъ его басенъ, наиболѣе простая по языку и содержанію: Старуха и горшечникъ. Старуха покупала горшки. А что за сей хорошенькій? — «За того возьму хоть три голушки», — отвѣчалъ горшечникъ. — А за того гнуснаго (вотъ онъ) конечно полушка? — «За того ниже двухъ копеекъ не возьму…» — Что за чудо? — «У насъ бабка, — сказалъ мастеръ, — не глазами выбираютъ, мы испытуемъ, чисто ли звонитъ? — Баба хотя была не подлаго вкуса, однако не могла больше говорить, а только сказала, что и сама давно сіе знала, да вздумать не могла»^[13].

Въ другой баснѣ «Кротъ, нетопырь и два горлицына» идетъ споръ крота съ голубями, о томъ; что солнца нѣтъ и нѣту свѣта, она оканчивается разсужденіемъ, что свѣтъ и тьма, тлѣніе и вѣчность, вѣра и нечестія міръ весь составляютъ и одно другому нужно.

Несмотря на устарѣлый языкъ, философскія и богословскія сочиненіи Сковороды представляютъ гораздо большій интересъ, чѣмъ художественныя.

На міросозерцаніе Григорія Саввича несомнѣнно сильно повліяли хорошо изученные имъ Сократъ и Платонъ. Сковорода больше всего говоритъ о познаніи себя, принимая у Сократа какъ основной тезисъ — познаніе себя есть главный источникъ благъ человѣка — такъ и форму своего Изложенія въ видѣ разговоровъ. «Гдѣ есть древо жизни? — Посреди плоти нашей. — Что есть древо жизни? — Есть законъ ума. — Что есть законъ ума? — Свѣтъ Тихій славы Безсмертнаго Отца Небеснаго». Душа человѣческая также, какъ и по ученію Сократа, есть частица божества. Отсюда обязательность для человѣка самопознанія, т. е. познанія души. Тотъ, кто не задумывается надъ своимъ духовнымъ я, по мнѣнію Сковороды, такъ глупъ, «что двоихъ насчитать не можетъ». «Недовольно принимаешь сосудъ глиняный, — говорить Сковорода, — если разумѣешь одну его фигуру изъ грязи изображенную, а не знаешь чистымъ или нечистымъ наполненъ онъ ликеромъ или литіемъ». А въ другомъ мѣстѣ: «Спортивъ мы отъ самаго начала око нашего ума, не можемъ никакъ проникнуть до того, что одно достойно есть нашего почтенія и любви во вѣки вѣковъ».

Какъ обязательно для человѣка познать себя самого, чтобы сократить всѣ свои тѣлесныя нужДы, потребности и интересы и подчинить ихъ духовному началу, такъ для него важно узнаіь невещественные предметы, которые, по выраженію Сковороды, совершенно ничтожны: «Вся тварь есть рухлядь, смѣсь, сѣчь, ломъ, кружь, стѣнъ и плоть», важно узнать всеодушевляющее ихъ начало — Божество. «Душа наша тѣлеснымъ не можетъ довольна быть», — говоритъ Григорій Саввичъ въ одной изъ своихъ пѣсенъ: «Она только горитъ небеснымъ скуку насытить».

Богъ же, по ученію Сковороды, есть Премудрость и Любовь: «Богъ Любы есть», говоритъ онъ часто. Самое обстоятельное разъясненіе понятія Бога находится въ первой главѣ его правилъ благонравія, составленныхъ имъ для учениковъ Харьковскаго училища. «Богъ, — сказано тамъ. — какъ Существо невидимое, всю тварь проницаетъ и содержитъ; вездѣ всегда былъ, есть и будетъ. Напримѣръ, тѣло человѣческое видно, но проницающій и содержащій оное умъ не видѣнъ. По сей причинѣ у древнихъ Богъ назывался умъ всемірный. Ему же у нихъ были различныя имена, напр.: бытіе вещей, вѣчность, судьба, необходимость и проч. А у христіанъ знатнѣйшія Ему имена суть слѣдующія: Духъ, Господь, Царь, Отецъ, Истина»^[14].

Такое широкое толкованіе идеи Бога въ учебникѣ для юношей, конечно, Не могло въ то время понравиться начальству духовной семинаріи. Для Сковороды истина заключалась всегда въ ученіи Божіемъ. «Въ сравненіи сея премудрости всѣ свѣтовыя мудрости не иное что суть какъ рабскія ухищренія». Въ толкованіи своемъ первой заповѣди Моисея, онъ прямо говоритъ: «Богъ глава твоего благополучія и свѣтъ разума. Берегись, чтобы ты не основалъ житія твоего на иныхъ совѣтахъ, искусствахъ и вымыслахъ, хотя бы они изъ ангельскихъ умовъ родились. Положись на меня крѣпко: есть ли же меня минувъ, заложишь вѣкъ твой на иной премудрости, то она тебѣ будетъ и Богомъ, но не истиннымъ, а посему и счастье твое подобно будетъ воровской монетѣ». «Вся преходитъ — любы же ни»^[15].

Величайшее благо, какимъ надѣлилъ насъ Богъ — это премудрость, «которая природный есть его отблескъ, сіяніе, печать». Сковорода подробно развиваетъ это въ тѣхъ же «Правилахъ» въ главѣ о промыслѣ Божіемъ. Разумъ въ глазахъ Сковороды есть главная прелесть человѣка: «Премудрость во всѣхъ нашихъ дѣлахъ и рѣчахъ — душа, польза и краса, а безъ нея все мертво и гнусно… Родимся мы безъ нея^[16], однако для нея. Кто къ ней охотнѣе и природнѣе, — тотъ благороднѣе и острѣе, а чѣмъ больше кто съ ней имѣетъ участіе, тѣмъ дѣйствительнѣйшее, но непонятное внутрь чувствуетъ блаженство или удовольствіе. Родимся мы всѣ безъ нея, но для нея. Она-то и есть прекраснѣйшій образъ Божій. Она дѣлаетъ насъ изъ дикихъ и безобразныхъ монстровъ или уродовъ — человѣками, т. е. не звѣрскими, а годными для общественнаго сожительства. Она отличаетъ насъ отъ звѣрей милосердіемъ и справедливостью, а отъ скотовъ воздержаніемъ и разумомъ. Это есть образъ Божій, тайно на сердцѣ написанный, сила и правило всѣхъ нашихъ движеній и дѣлъ. Разумъ, также какъ и Богъ носили разныя названія въ разное время, правда, имя Божье, сила Божья, Слово, Воскрешеніе, животъ, Христосъ».

Во всемъ этомъ раціонализмѣ видно вліяніе уже не одного Сократа и Платона, а болѣе современныхъ западно-европейскихъ философскихъ системъ. Особенно сильно отразилось на Сковородѣ ученіе великаго Спинозы съ его пантеизмомъ и нравственнымъ ученіемъ: познаніе добра даетъ человѣку силу побѣждать страсти, разумъ одинъ даетъ счастіе, — заключающееся въ любви къ Богу и тихомъ довольствѣ, вытекающемъ изъ сознательнаго повиновенія не страстямъ, а разуму. Какъ Спиноза отожествлялъ доброе съ полезнымъ въ широкомъ смыслѣ слова, такъ и Сковорода называлъ доброе — нужнымъ. Но поддаваясь въ то же время германскимъ мистикамъ — Якову Беме и др. — Сковорода остался позади послѣдовательности своего любимаго учителя Сократа. Философія Сократа открывала своимъ ученикамъ двери широкому изученію природы; Сковорода же признавалъ единственнымъ источникомъ познанія священное писаніе — Библію, книгу изъ книгъ: «Богъ есть Библія». Глубоко уважая ее, Сковорода, впрочемъ, прямо говоритъ, что Библія навела сперва «на еврейскій, а потомъ и на христіанскій народъ безчисленныя и ужасныя суевѣрій наводненія. Изъ суевѣрій родились вздоры, споры, секты, вражды, междуусобія и странныя ручныя и словесныя войны, младенческіе страхи и проч.». Суевѣріе, по словамъ Сковороды, предпочитаетъ «всякія враки» выше милости и любви, оно заставляетъ брата преслѣдовать брата и убійствами думаетъ сослужить службу Богу. «Говорятъ суевѣру: слушай другъ! Нельзя сему статься… Противно натурѣ… Но онъ во весь опоръ, со желчью вопіетъ, что точно летали Ильины кони, плавало при Елисѣѣ желѣзо, говорили при Авраамѣ змѣи» и т. д. «Суевѣръ скорбитъ, если кто на полдень, а не на востокъ съ нимъ молится, иной сердитъ, что погружаютъ, другой бѣсится, что обливаютъ крещаемаго. Но кто сочтетъ всю суевѣрныхъ головъ пучину. Будто Богъ — Варваръ, чтобы за мелочь враждовать». Такая терпимость къ разнымъ вѣроисповѣданіямъ въ устахъ ученика Кіевской академіи, занятой главнымъ образомъ борьбой съ уніей и католичествомъ, особенно цѣнна и показываетъ, что Сковородѣ, вѣроятно, не было чуждо лучшее художественное произведеніе того времени: «Натанъ Мудрый», Лессинга, гдѣ мудрость и добро возвышаются надъ всѣми разногласіями равныхъ религіозныхъ исповѣданій. «Развѣ кто угорѣлъ, — продолжаетъ Сковорода, — или въ горячкѣ, тотъ только скажетъ, желѣзо плаваетъ. И кой се есть родъ странный Богословія, если въ немъ рѣчь о желѣзѣ, не о Богѣ!» Относительно чудесъ Сковорода прибѣгалъ къ довольно остроумному пріему, освобождающему его отъ толкованія ихъ: «Каковымъ же способомъ Божія Премудрость, — говорить онъ, — родилась отъ Отца безъ матери и отъ Дѣвы безъ Отца, какъ Она воскресла и опять къ своему Отцу вознеслась и проч., пожалуй не любопытствуй. Поступай и здѣсь такъ, какъ бы на нѣкоторомъ зрѣлищѣ и довольствуйся тѣмъ, что глазамъ твоимъ представляется; а за ширмы, за хребетъ театра не заглядывай. Сдѣлана сія завѣса нарочно для худородныхъ и склонныхъ къ любопытству сердецъ; потому что худородность, чѣмъ въ ближайшее знакомство входитъ, тѣмъ пуще къ великимъ дѣламъ и персонамъ учтивость теряетъ! На что тебѣ спрашивать напр. о воскресеніи мертвыхъ, есть ли я самый даръ — воскрешать ничто не пользуетъ бездѣльной душѣ? Отъ таковыхъ то любопытниковъ породились расколы, суевѣрія и проч. язвы, которыми вся Европа безпокоится. Не тотъ вѣренъ Государю, кто въ тайности его вникнуть старается, но тотъ, кто волю его усердно исполняетъ»^[17].

Толкуя въ своихъ правилахъ всѣ десять заповѣдей, онъ высказываетъ совершенно ясно свое отношеніе къ обрядамъ: «Вся Десятисловія сила, — говорить Сковорода, — вмѣщается въ одномъ словѣ — любовь. Она есть вѣчнымъ союзомъ между Богомъ и человѣкомъ — самъ Богъ именуется Любы. Сія божественная Любовь имѣетъ на себѣ внѣшніе виды или значки, они называются церемоніи или обрядъ благочестія. Итакъ, церемонія возлѣ благочестія, что на зернахъ скорлупа и шелуха. Есть ли жъ сія обрядность лишена своей силы, въ то время остается одна лицемѣрная обманчивость, а человѣкъ — гробомъ раскрашеннымъ».

Оставляя его богословскія разсужденія, остановимся еще на его ученіи о счастьѣ, вытекающемъ непосредственно изъ его презрѣнія ко всему вещественному, плотскому. Счастье, по понятіямъ Сковороды, есть внутреннее довольство, основанное на познаніи себя и истины, т. е. Бога, слѣдовательно, счастье не во внѣшнемъ мірѣ, оно въ насъ самихъ. «Нѣтъ слаще для человѣка, — говоритъ Сковорода, — и нѣтъ нужнѣе, какъ счастье, нѣтъ же ничего и легче сего. Царствіе Божіе внутри насъ. Счастье въ сердцѣ, сердце въ любви, любовь же въ законѣ Вѣчнаго». А Спиноза говоритъ: «Наше величайшее счастье въ познаніи Бога, которое приводитъ насъ къ исполненію только такихъ поступковъ, какіе предписываютъ намъ любовь и вѣра. Обладать познаніемъ Бога значитъ ощущать къ нему безконечную интеллектуальную любовь; — наслаждаться этимъ познаніемъ и этой любовью значить достигнуть идеальнаго человѣческаго счастья»^[18]. Сковорода, какъ народный философъ доказываетъ свою мысль популярными доказательствами. «Что было бы тогда, — спрашиваетъ онъ своихъ слушателей, — если бы счастье, пренужнѣйшее и прелюбезнѣйшее для всѣхъ, зависѣло отъ времени, отъ мѣста, отъ плоти и крови? Скажу яснѣе, что было бы тогда, если бы счастье Богъ заключилъ въ Америку или въ Канарскихъ островахъ, или въ Азіатскомъ Іерусалимѣ, или въ царскихъ чертогахъ, или въ Соломоаовскомъ вѣкѣ, или въ богатствахъ, или въ чинѣ, или въ наукахъ, или въ здравіи. Тогда бы и счастье наше и мы съ нимъ были бѣдны. Кто-бы могъ собраться къ тѣмъ мѣстамъ: Какъ можно всѣмъ родиться въ одномъ коемъ то времени? Какъ же и помѣститься въ одномъ чинѣ и счастьѣ? Кое же то и счастье, утвержденное на пескѣ плоти, на ограниченномъ мѣстѣ и времени, на смертномъ человѣкѣ?»^[19] На эти же вопросы Сковорода складываетъ пѣсню:

Счастіе гдѣ ты живешь?

Горлицы скажите,

Въ полѣ ли овцы пасешь

Голуби возвѣстите?

О счастье нашъ ясный свѣтъ!

О счастье нашъ красный цвѣтъ!

Ты мати намъ покажися!

Счастье, гдѣ ты живешь,

Мудрые скажите.

Въ небѣ ли ты пиво пьешь,

Книжники возвѣстите.

О счастье нашъ ясный свѣтъ и т. д.

Книжники вотъ всѣ молчатъ,

Птицы тоже всѣ нѣмы,

Не говорятъ, гдѣ есть маты,

Мы же сами не вѣмы

О счастье нашъ ясный свѣтъ и т. д.

Счастія нѣтъ на землѣ,

Не обрящешь мя извнѣ…

---

Вотъ и еще пѣсня на ту же тему:

Возлети на небеса,

Хоть въ версальскіе лѣса,

Воздѣнь одежду золотую

Воздѣнь и шапку парчевую,

Когда ты не веселъ,

То все ты нищъ и голъ!…

Въ этомъ-то требованіи отъ жизни внутренняго веселія, вмѣсто внѣшняго матеріальнаго довольства и заключалось воспитательное значеніе для народа Сковороды. Это былъ истинно убѣжденный народный учитель добра, всѣмъ съ жизнерадостной улыбкой говорившій:

Претрудно быть злымъ, —

Легко быть благимъ.

Онъ будилъ въ каждомъ слушателѣ умственную работу, заставлялъ вдумываться въ свою жизнь, въ свои недостатки и жадно искать истины. Глубокая вѣра въ непогрѣшимость разума и остроумная критика людскихъ слабостей и заблужденій — вотъ что освѣщаетъ всѣ даже самыя неудобопонятныя сочиненія Сковороды, полныя часто туманныхъ символовъ и уподобленій.

Занимаясь главнымъ образомъ этикой и богословіемъ, Сковорода не обращалъ почти никакого вниманія на политику, хотя въ Западной Европѣ не могъ не ознакомиться съ господствовавшими въ то время ученіями Вико, Пуффендорфа, Кондилльяка, Дидро и Руссо. На общественныя условія жизни онъ не обращалъ вниманія и нигдѣ о нихъ не высказывается. Но въ своей «Симфоніи о народѣ» Сковорода, широко толкуя свое главное ученіе о познаніи себя, старается ввести человѣка въ соотношеніе съ окружающими его людьми: у Сократа самопознаніе обращено главнымъ образомъ на три цѣли: 1) сдѣлать личность человѣка независимой, оградивъ ее отъ нуждъ и страстей; 2) облагородить общественную жизнь дружественными отношеніями его членовъ; 3) основать общее благо отдѣльнаго гражданина на благоустройствѣ цѣлаго государства^[20].

Сковорода устанавливаетъ троякое познаніе о себѣ: 1) какъ о бытіѣ самоличномъ, какъ о «человѣкѣ одинокомъ, отъ всѣхъ людей отличномъ, только на самого себя похожемъ»; 2) познаніе себя, какъ существа общежительнаго, гражданина, какъ часть того или другого народа, какъ человѣка, соединеннаго съ другими общей вѣрой, общимъ языкомъ, обычаемъ, закономъ, живущихъ на одной землѣ имя которой родина, отчизна, рѣчь общая — respublica… Вспомни пѣсню: Ойтудися хилять лозы, куди имъ похило; туди очи выглядаютъ, куди сердцю мило? Всякъ долженъ узнать свой народъ и въ своемъ народѣ себя. Русъ ли ты? — будь имъ: вѣрь православно, служи царицѣ правно, люби братію нравно. Нѣмецъ ли ты — нѣмечествуй! и т. д.; 3) является познаніе себя, какъ существа, сотвореннаго по образу и подобію Божію, общаго со всѣми людьми. Это познаніе указываетъ нашу общность со всѣмъ человѣчествомъ и объясняетъ намъ, чѣмъ именно мы становимся человѣкомъ. Всѣ эти три познанія Сковорода считалъ одинаково необходимыми и тѣмъ вмѣнялъ человѣку въ обязанность быть членомъ того или иного общества и въ то же время всего человѣчества. "Что есть человѣкъ одинокій, уединяющій себя отъ другихъ и погружающійся въ думы о себѣ одномъ? «спрашиваетъ Сковорода въ той же „Симфоніи о народѣ“, и отвѣчаетъ: „круглый сирота, дитя безродное, родитель безчадный“^[21]. Точно также и народъ, отдѣляющій свои интересы отъ остальныхъ народовъ, есть, по выраженію Сковороды: бытіе, не имѣющее будущаго, а раждающееся только на время, въ извѣстномъ пространствѣ, но не имѣющее въ себѣ ничего вѣчнаго. „Спаситель, — по словамъ Сковороды, — первый училъ такому полному троякому познанію себя“.

Такимъ образомъ, извлекая изъ темныхъ, схоластическимъ языкомъ написанныхъ, сочиненій Сковороды основныя его мысли, мы получаемъ стройное и законченное философское міросозерцаніе, сложившееся главнымъ образомъ подъ вліяніемъ Сократа и Спинозы. Мы видимъ, что Сковорода былъ широко знакомъ съ современнымъ состояніемъ философіи въ Европѣ и основательно изучилъ Сократа и Платона. Изъ всего этого знанія онъ беретъ только то, что наиболѣе согласуется съ его собственнымъ міровоззрѣніемъ. Онъ остается совершенно чуждъ Лейбницу, имѣвшему наибольшее вліяніе въ Германіи въ половинѣ XVIII вѣка, но проникается широкимъ ученіемъ Спинозы, ловитъ мысли Локка и жадно вслушивается въ новый ученія французскихъ энциклопедистовъ, въ ихъ ученіе о природѣ. Какъ разъ въ то время, когда Сковорода путешествовалъ по Европѣ, Руссо (въ 1750 году) защищалъ свой знаменитый „Discours sur les Arts et les sciences“, Дидро провозглашалъ, что божество познается въ законахъ природы, въ истинѣ, красотѣ, благѣ; Дюбо приглашалъ искусство возвыситься надъ пошлостью дѣйствительности полражаніецъ прекрасной природѣ. И вотъ въ ясной головѣ нашего народнаго философа, насколько можно судить по тѣмъ отрывкамъ его сочиненій, какія до насъ дошли, складывается свое раціонально-деистическое ученіе, которое мы постараемся резюмировать въ слѣдующихъ сжатыхъ словахъ.

Богъ есть вселенскій разумъ. Онъ животворитъ весь міръ. Самъ по себѣ видимый міръ ничто -тлѣвъ, песокъ — только духъ даетъ содержаніе матеріи. Но яснаго отношенія духа къ матеріи въ дошедшихъ до насъ отрывкахъ Сковорода не устанавливаетъ. Въ человѣкѣ цѣнна тоже только душа — частица божества, въ ней разумъ, красота и добро. Ее долженъ человѣкъ познать. Познавши Бога, онъ неизбѣжно полюбитъ его и, повинуясь разуму, воспитаетъ въ себѣ душу; пріобрѣтя такимъ образомъ познаніе добра, онъ будетъ счастливъ, будетъ всегда покорять всѣ свои страсти, я къ любви къ ближнимъ, въ сближеніи съ природой обрѣтетъ истинное счастье и то вѣчное спокойствіе, которое лишено всякаго страха матеріальныхъ лишеній, всякаго страха смерти. „Благодареніе Богу, что нужное сдѣлалъ нетруднымъ, а трудное ненужнымъ. Нѣтъ слаще для человѣка и нѣтъ нужнѣе, какъ счастье; нѣтъ же ничего и легче сего. Счастье въ сердцѣ, сердце въ любви, любовь же въ Законѣ Разума“, вотъ главная суть жизнерадостнаго ученія, которое проповѣдывалъ нашъ народный философъ то въ формѣ философскаго сократовскаго разговора, то въ видѣ писемъ, какъ Спиноза, то въ общедоступной формѣ пѣсни или басни. Онъ первый обратился къ народу съ философскимъ ученіемъ, заговорилъ о разумѣ, нравственныхъ истинахъ; всѣмъ старался открыть истинный смыслъ жизни, дать ключъ ко всѣмъ доступному счастью нашъ скромный, странствующій философъ въ сѣрой свитѣ съ видлосою, именующій себя старцемъ Варсаввой.

Глава III.
Значеніе Сковороды.

Чтобы опредѣлить значеніе Григорія Саввича Сковороды лучше всего обратиться въ его же собственному, иногда ироническому, но всегда искреннему опредѣленію взятой имъ на себя миссіи.

Мы знаемъ уже, что онъ былъ совершенно чуждъ всякаго славолюбія и самомнѣнія. Въ одномъ изъ своихъ писемъ къ друзьямъ онъ говоритъ совершенно добродушно: „Я все пока ничто; какъ стану что, то съ меня ничто“, т. е., другими словами, онъ предпочиталъ уклоняться отъ всякаго общественнаго положенія, видя въ сопряженныхъ съ нимъ обезпеченности и почестяхъ „мышеловку — для души“, которая только отнимаетъ возможность быть „благимъ“. Онъ былъ глубоко убѣжденъ, что „добрый человѣкъ вездѣ найдетъ насущный хлѣбъ у людей и воду дастъ ему земля безъ платы, а лишнее не нужно“. Любилъ онъ повторять имъ самимъ о себѣ составленную поговорку: „пѣснь Богъ и согрѣшаю, нѣсмь паки бѣсъ и каюсь, человѣкъ есмь, ничтоже болѣе, ничтоже менѣе“^[22].

Но рядомъ съ такимъ смиреніемъ въ душѣ Григорія Саввича жила благородная мечта, высокое стремленіе стать учителемъ истины для своего народа. До насъ дошла одна его молитва, молитва пламенная и чистосердечная, обличающая его необышовенную душу, способную всецѣло отдаться служенію Великому, — вотъ она: „Отче вашъ иже еси на небе сахъ! скоро ли пошлешь къ намъ Сократа, который научилъ бы насъ наипервѣе воеванію себя, а когда мы себя познаемъ, тогда сами изъ себя вывьемъ науку, которая будетъ ваша своя, природная. Да святятся имя Твое въ мысли и помыслѣ раба Твоего, который замыслилъ умомъ и пожелалъ волею быть Сократомъ въ Руеи, но земля русская обширнѣе греческой и не то то легко будетъ ему скоро обхватить проповѣдью своей. Да прійдетъ царствіе Твое, а тогда зерно по слову Твоему сѣемое взойдетъ яко кринъ и тогда я выпилъ бы стаканъ кокуты, какъ соты медовыя“^[23].

Эта молитва рядомъ съ другимъ признаніемъ его, въ которомъ онъ говорилъ о своемъ увлеченіи собственными проповѣдями, ясно обнаруживаетъ передъ нами человѣка съ опредѣленнымъ призваніемъ, неудержимо влекущемъ его всю жизнь къ одному и тому же дѣлу — проповѣди; вотъ это признаніе: „согрѣлося сердце мое и въ поученіи моемъ разгорается огонь: ибо что я говорю, то глаголю отъ избытка сердца и не дли того только, чтобы говорить или чтобы не молчать. Я цѣлую жизнь промолчалъ бы, коль Минерва моя не велѣла бы мнѣ говорить и коль наболталъ много, то отъ избытка сердца“^[24]. Иногда, когда ему попадалась вполнѣ понимающая его и отзывчивая аудиторія, онъ приходилъ въ совершенный энтузіазмъ: „О какъ мнѣ тогда легко и весело и любо и мило и вольно, — наивно восклицаетъ онъ. Мысль моя летаетъ безпредѣльно въ высоту, глубину, въ широту: не мѣшаютъ ей ни горы, ни моря, ни степи: она провидитъ отдаленное, презираетъ сокровенное, заглядываетъ въ преждебывшее, объемлетъ сердце, проникаетъ въ будущее“.

Отдаваясь этому искреннему влеченію къ поученію, Сковорода ходить по торжищамъ, по базарамъ, по кладбищамъ и церквамъ, въ праздничные дни, когда, по его выраженію „скачетъ пьяная воля“; и въ будни на поляхъ, гдѣ „въ бездождіи потъ поливаетъ нивы“, и никто не препятствуетъ ему проповѣдывать свое своеобразное ученіе.

Иногда Сковорода называлъ свое ученіе „простонародной плеткой или тканкой“, т. е. тканью, сотканной изъ народныхъ знаній и часто юморизировалъ надъ нимъ, называя его „бѣлымъ блиномъ на черной сковородѣ“. Этотъ бѣлый блинъ былъ хорошей здоровой пищей и предлагалъ его Григорій Саввичъ всего охотнѣе именно простолюдинамъ, народной массѣ, своимъ землякамъ: „Надо мной смѣются, — говорилъ онъ, — что слѣпымъ показываю свѣтъ, что я звонарь для глухихъ; пускай острятъ: они знаютъ свое, а я знаю мое, и дѣлаю мое, какъ я знаю, и моя тяга мнѣ успокоеніе“.

Сковорода любилъ простой народъ и относился съ полнымъ довѣріемъ къ его уму: „Барская сумность (т. е. спѣсь) — будто простой народъ есть черный — видится мнѣ смѣшною, — говорить Сковорода: — какъ и умность тѣхъ названныхъ философовъ, что земля есть мертвая, ибо какъ мертвой рожать живыхъ дѣтей? И какъ изъ утробы чернаго народа вылонились бѣлые господа?.. Мудрствуютъ: большой народъ спитъ и сномъ крѣпкимъ богатырскимъ, что лишь въ сказкахъ, но всякъ сонъ есть пробудный, и кто спитъ, тотъ не мертвечина и не трупище околѣвшее. Когда выспится, такъ проснется, когда намечтается, забожествуетъ и забдитъ“^[25].

Сковорода больше всего любилъ называть себя или старцемъ, или народоучителемъ и часто подписывался „Публмкола“. По мнѣнію Сковороды, чтобы быть понятымъ народомъ, учитель долженъ изучить природу народа, его волю, языкъ и обычаи: учитель долженъ быть служитель природы, т. е. извлекать изъ ученика тѣ склонности и способности, которыя въ немъ дремлютъ: „Сокола, — говорилъ Григорій Саввичъ, — вскорѣ научить летать, но не черепаху. Орла въ мгновеніе навычить взирать на солнце, но не сову… Всякое дѣло свѣетъ собой и наука, спѣетъ собой. Клубокъ самъ собой покатится съ горы, отними только ему препятствующій камень. Не учи его катиться, а только пособляй“. Онъ считалъ, что учитель долженъ быть изъ народа и долженъ» примѣнять свое обученіе къ народному характеру, соединять сущность истины съ доступной народной формой изложенія ея: «какъ огонь и свѣтъ невидимо таятся въ кремнѣ и обнаруживаются ударомъ о кресало, такъ въ каждомъ народѣ таится особая сущность народнаго характера и его воспитанія; раскрыть ее можно только понимая сущность души народной, вотъ почему нельзя воспитывать народъ чужими выписными мудрецами».

Какъ же относилась къ своему учителю вся масса его слушателей, и учениковъ? Къ сожалѣнію, мы не имѣемъ о томъ почти никакихъ свѣдѣній. Д. К. Богалей говоритъ, что «нравственное вліяніе Сковороды на простой народъ было очень благодѣтельно», и приводитъ очень характерныя воспоминанія о Сковородѣ Лубяновскаго: «Старикъ выше средняго роста, въ сѣромъ банковомъ сюртукѣ, украинской овчинной шапкѣ, съ палкой въ рукѣ, по нарѣчію сущій малороссіянинъ. Страсть его была жить въ крестьянскомъ кругу, любилъ онъ переходить изъ села въ село, изъ слободы въ слободу, изъ хутора въ хуторъ, вездѣ и всѣми былъ встрѣчаемъ и провожаемъ съ любовью, у всѣхъ былъ онъ свой. Не стяжалъ онъ ни золота ни серебра, но народъ не затѣмъ принималъ его подъ свои кровли. Напротивъ того, хозяинъ дома, въ который онъ входилъ, прежде всего всматривался, не нужно ли было чего-нибудь поправить, почистить, перемѣнить въ его одѣяніи, въ его обуви; все это и дѣлалось немедленно. Жители тѣхъ особенно слободъ и хуторовъ, — гдѣ онъ чаще бывалъ и долѣе оставался, любили его, какъ родного. Онъ отдавалъ имъ все, что имѣлъ: не золото и серебро, а добрые совѣты, увѣщанія, наставленія, дружескіе попреки за несогласія, неправду, нетрезвость, недобросовѣстность; и онъ утѣшался, когда видѣлъ, что его трудъ странническій не совсѣмъ былъ безлюденъ»^[26].

Какъ прививались къ народной массѣ наставленія Сковороды мы можемъ видѣть изъ народной оперетты Котляревскаго — «Наталка-Полтавка». Мало того, что въ нее вставлены двѣ Сковородинскія пѣсни, ставшія уже достояніемъ народа, но и вся главная фигура оперетты — Возный — освѣщена отраженнымъ свѣтомъ этическаго міросозерцанія Сковороды.

Канты, духовныя вирши и пѣсни Сковороды распространились по всей Малороссіи. Изъ воспоминаній дѣтства Т. Г. Шевченко, мы видимъ, что тетрадочки съ стихотвореніями Сковороды заходили и въ Кіевскую губернію, въ то глухое село, гдѣ провелъ свое дѣтство великій украинскій поэтъ.

Но всѣхъ отзывчивѣе къ ученію Сковороды относились сектанты, какъ наиболѣе развитая часть населенія. Около половины прошлаго столѣтія, въ селеніи Охочемъ, Харьковской губерніи одинъ, прусскій унтеръ-офицеръ положилъ начало духоборческой секты. Новые сектанты жадно прислушивались къ Сковородѣ, ученіе котораго такъ совпадало съ ихъ главными положеніями, что душа есть внутренній храмъ Божества и что всѣ внѣшнія обрядности «шелуха на зернѣ благочестія». Сковородѣ даже приписываютъ составленіе «Исповѣданія ученія екатеринославскихъ духоборцевъ 1791 года». Молокане, появившіеся въ Слободской Украйнѣ около этого же времени (въ 1788 году), тоже относились съ большимъ вниманіемъ къ народному философу и глубоко его уважали. Они съ любопытствомъ знакомились съ его сочиненіями и переписывали ихъ; особенною популярностью между ними пользовалась «Библіотека Духовная», «Начальная дверь къ христіанскому благонравію» и «Дружескій разговоръ о душевномъ мірѣ». Они до сихъ поръ распѣваютъ у себя въ домахъ его стихи и псалмы, придерживаясь имъ же сочиненныхъ напѣвовъ. Сковорода извѣстенъ у молоканъ подъ именемъ Апостола христіанства^[27].

Память о Сковородѣ долго жила въ Слободской Украйнѣ. У того же Лубяновскаго разсказывается, что въ 1831 году одинъ старикъ крестьянинъ говорилъ о Сковородѣ, что «это былъ человѣкъ разумный и добрый, училъ и наставлялъ добру, страху Божьему и упованію на милосердіе Распятаго за грѣхи наши Господа нашего Іисуса Христа. Когда начнетъ намъ, бывало, разсказывать Страсти Господни или блуднаго сына, или добраго пастыря, сердце, бывало, до того размягчится, что заплачешь, вѣчная память Сковородѣ»^[28].

На мѣстѣ его родины о немъ мало помнятъ, одни говорятъ, что изъ него вышелъ знаменитый профессоръ, а другіе — что онъ былъ «ажъ метрополитенъ». Слободская Украйна, которую онъ столько разъ исходилъ вдоль и поперекъ, сохранила о немъ болѣе живое воспоминаніе. Къ могилѣ его въ Панъ-Ивановкѣ относились съ большимъ уваженіемъ, и когда имѣніе перешло въ другія руки, новому владѣльцу говорили крестьяне, что въ его саду заключенъ великій кладъ, подъ которымъ и подразумѣвалась могила дорогого учителя.

Вотъ это-то значеніе и мы считаемъ самымъ главнымъ для Сковороды. Онъ поставилъ себѣ задачу жизни — поучать своихъ земляковъ, въ самомъ широкомъ значеніи этого слова. Съ пылкой любознательностью изучивъ за короткое время своихъ странствій по Европѣ всѣ современныя философскія ученія, онъ самостоятельно переработалъ ихъ въ своемъ ясномъ и проницательномъ умѣ и вернулся домой съ цѣльнымъ раціональнымъ ученіемъ. Онъ не пошелъ излагать его съ каѳедры, а обратился съ нимъ къ народной массѣ, которую еще и до нашихъ дней считаютъ слишкомъ темной, неспособной къ постиженію философской истины. Сковорода, въ противоположность другимъ появившимся въ Россіи философамъ, не впалъ въ мистицизмъ, не создалъ никакой односторонней секты, а оставался чистымъ деистомъ и раціоналистомъ, внося въ темную массу своихъ слушателей уваженіе къ разуму и вѣру въ просвѣщеніе.

Что касается до вліянія Сковороды на образованное общество того времени, то, по отзывамъ всѣхъ хроникеровъ и историковъ, оно было самое благотворное. Среди друзей и учениковъ Сковороды, мы видимъ лучшихъ представителей интеллигентнаго дворянства Слободской Украйны: Квитку, Розельонъ-Сошальскихъ, Донецъ-Захаржевскихъ, Ковалевскаго, Коваленскаго, губернатора харьковскаго Щербинина, харьковскаго же городского голову Урюпина. Всѣ единогласно признаютъ, что его поученія подготовили харьковское общество къ открытію перваго университета на югѣ — въ Харьковѣ. Между помѣщиками, поддержавшими это открытіе университета собственными деньгами, мы видимъ все тѣхъ же хорошихъ знакомыхъ Григорія Саввича; изъ нихъ же вышли я первые слушатели Харьковскаго университета. Вотъ почему Данилевскій, его лучшій біографъ, признаетъ его величайшее общественное значеніе главнымъ образомъ какъ бойца за просвѣщеніе своего народа; "своими бесѣдами и примѣромъ своей жизни, — говорить Данилевскій, — «горячею, почти суевѣрною любовью къ наукѣ и какимъ-то вдохновеннымъ отшельническимъ убійствомъ плоти своей во имя духа и мысли, убійствомъ „ветхихъ“ стремленій человѣка во имя божественныхъ цѣлей высшей правды и разума, добра и свободы, онъ пробуждалъ дремавшіе умы своихъ соотечественниковъ, зажигалъ ихъ на добрыя дѣла, и чего ни касался, все просвѣтлялъ какимъ-то новыхъ яснымъ свѣтомъ».

Эта оцѣнка Сковороды, всегда желавшаго именно быть учителемъ своего народа, намъ кажется гораздо правильнѣе тѣхъ стараній другихъ его критиковъ и біографовъ, которые стараются придать особое значеніе достоинствамъ философскаго ученія Сковороды, какъ это дѣлаетъ Хиждеу.

Отдавая должное оригинальности и глубинѣ философскаго ученія Сковороды, его широкой философской образованности, мы все же цѣнимъ прежде всего глубоко симпатичнаго старца Варсавву, съ жизнерадостнымъ тихимъ настроеніемъ, съ «совѣстью чистой какъ хрусталь», создавшаго свое глубоко религіозное и въ то же время раціональное нравственное ученіе и прямо обратившагося съ нимъ къ народной массѣ. Намъ дорогъ въ немъ безкорыстный народный учитель добра и истины, который не зналъ никакихъ обольщеній суетнаго свѣта и не вступалъ никогда въ сдѣлки съ своей совѣстью. Черезъ полвѣка послѣ него великій поэтъ, вышедшій изъ того же народа, повторилъ въ иной, болѣе художественной формѣ, тотъ же великій завѣтъ Сковороды:

Учитеся браты мои,

Думайте, читайте

И чужому научайтесь

И свого не чурайтесь!

С. Р.

"Міръ Божій", № 11, 1894

---

1. Аскоченскій говорить, что и самъ Сковорода поражалъ своимъ умомъ западноевропейскихъ ученыхъ, нѣсколько университетовъ предлагали ему мѣсто преподавателя.
2. «Малороссія по разсказамъ путешественниковъ». «Кіев. Стар.», 1892 г. № 3.
3. См. Ковалевскій. «Описаніе жизни Г. С. Сковороды». «Кіев. Старина» 1891 г., № 9.
4. Сковорода вообще не отрицалъ необходимости мясной пищи, но самъ мало ее употреблялъ. Нѣкоторые видѣли въ этомъ доказательство его принадлежности къ какой-то сектѣ. Сковорода горячо это опровергалъ.
5. См. Живнеопис. Сков. Коваленскаго, К. Ст. 9, стр. 123.
6. Коваленск. К. Ст. 9, стр. 132.
7. Данилевскій, стр. 48.
8. См. Ковален. стр. 134.
9. См. Данилев. стр. 31.
10. См. Сочиненія Сков. Стр. 169.
11. Григ. Сав. умеръ въ слободѣ Канъ-Ивановкѣ, Харьковской губ, у помѣщика Коваленскаго.
12. Срезневскій: Отрывки изъ записокъ о старцѣ Г. С. Сковородѣ. «Утренняя Звѣзда» кн. 1. 1833 г., стр. 90.
13. См. у Данилевскаго, Украин. Стар.
14. См. сочиненія Г. С. Сковороды. 1861.
15. Ibid.
16. Здѣсь очевидно отразилось на Сковородѣ ученіе Локка: нѣтъ прирожденныхъ идей, — въ противность Декартовскимъ прирожденнымъ понятіямъ. Такъ перемѣшивались въ Сковородѣ религіозный мистицизмъ и философскій раціонализмъ.
17. См. сочин. Г. С. Сковороды. Спб. 1861 г.
18. La Morale de Spinosa. K. Worms, P. 1892 r.
19. См. Рукопись Г. С. Сковороды: Змій Израильскій.
20. Клевановъ. Обозрѣніе философской дѣятельности Сократа и Платона, стр. 53.
21. См. Хиждеу. Истор.-крит. очеркъ о Сковородѣ. „Телескопъ“ 1835.
22. См. Хиждеу „Телескопъ“, стр. 15.
23. См. тамъ же, Хиждеу.
24. См. тамъ же.
25. См. Соч. Г. С. Сковороды. 1861 г. „Разговоръ о внутреннемъ человѣкѣ“.
26. См. Харьковскія Универ. Зап.
27. См. Новицкій, «Духоборцы, ихъ исторія и вѣроученія».
28. Боголей, стр. 27.