1893.
правитьГРИГОРІЙ САВВИЧЪ СКОВОРОДА.
(1722—1794 г.).
править
ГЛАВА I.
правитьВъ старые годы Харьковъ имѣлъ нѣсколько значительно-распространенныхъ изданій. Въ первой четверти этого столѣтія въ немъ издавались журналы: Украинскій Вѣстникъ (Филомаѳитскаго и Гонорскаго), Харьковскій Демокритъ (Масловича), Украинскій Журналъ (Склабовскаго) и Харьковскія Извѣстія, газета политическая и литературная (Вербицкаго). Одновременно съ этими журналами и послѣ нихъ здѣсь издавался цѣлый рядъ альманаховъ и ученыхъ сборниковъ: Записки филотехническаго общества (Каразина), Подарокъ городскимъ и сельскимъ жителямъ (Вербицкаго), Утренняя звѣзда, Украинскій альманахъ, Сочиненія и переводы студентовъ Харьковскаго университета, Труды общества наукъ при Харьковскомъ университетѣ, Акты филотехническаго общества, сборникъ Запорожская старина (Срезневскаго), Снипъ (Корсуна), Южно-русскій сборникъ (Метлинскаго) и богатый матеріалами альманахъ Молодикъ (Бецкаго) — теперь справочная книга для каждаго, работающаго надъ малорусскою былою жизнью. Харьковская литература имѣла въ то время большой успѣхъ, вполнѣ заслуженный. Всѣ названныя здѣсь изданія составляютъ теперь библіографическую рѣдкость. Но если въ настоящее время большинство украинскихъ писателей перенесло свою дѣятельность въ столичные журналы, не надо забывать, что долгое время почти всѣ столичные журналы относились къ провинціальной жизни свысока и мимоходомъ, питая къ ней полное безучастіе. Эту долю въ особенности испытала наша, такъ называемая, украинская старина, которой Кіевъ посвящалъ тоже когда-то и съ такимъ успѣхомъ свои сборники (Кіевлянинъ и др.), Черниговъ свой Черниговскій листокъ, а г. Бѣлозерскій почтенную «Основу».
Изъ первыхъ, по времени, харьковскихъ писателей слѣдуетъ назвать Григорія Сковороду.
Личность Сковороды мало извѣстна въ русской литературѣ. О немъ существуютъ до сихъ поръ отдѣльныя небольшія замѣтки въ давно забытыхъ сборникахъ и журналахъ; но никто еще не посвящалъ ему труда, гдѣ бы собраны были и провѣрены возможно-полныя свѣдѣнія о жизни этого писателя. Сковорода, какъ Квитка и другіе родственные ему украинскіе писатели, Котляревскій и Нарѣжный, имѣетъ чистонародное, туземное значеніе.
Желая, въ возможной полнотѣ и цѣлости, представить читателю характеристику Сковороды, о которомъ донынѣ въ рѣдкомъ уголкѣ его родины не вспоминаютъ съ сочувствіемъ, мы коснемся и самихъ трудовъ его.
Сковорода былъ человѣкъ самостоятельный, вольнолюбивый, съ большою стойкостью нравственныхъ убѣжденій, смѣлый въ обличеніи тогдашнихъ мѣстныхъ злоупотребленій. Несмотря на свой мистицизмъ и семинарскій, топорный и нерѣдко неясный слогъ, Сковорода умѣлъ, на практикѣ, въ своей чисто-стоической жизни, стать совершенно-понятнымъ и вполнѣ-народнымъ человѣкомъ во всей Украйнѣ тогдашняго времени. Его хвалители тогда восхищались и его духовными умствованіями, называя его степнымъ Ломоносовымъ. Если уже гоняться за литературными кличками, то съ дѣятельностью Сковороды скорѣе можно найти сходство въ дѣятельности питомца другой мистической школы, Новикова.
Новиковъ работалъ въ типографіяхъ, въ журналахъ, на ораторскихъ каѳедрахъ литературныхъ обществъ и въ избранныхъ кружкахъ Москвы, уже обвѣянной тѣмъ, что тогда выработали наука и общество на западѣ Европы. У него было состояніе, много сильныхъ и самостоятельныхъ друзей. Сковорода былъ голышъ и бѣднякъ, но дѣйствовалъ въ томъ же смыслѣ. Видя все безсмысліе окружающей его среды, откуда, дѣйствительно, выходили схоластики и тупицы, онъ самовольно отказался отъ чести кончить курсъ въ кіевскомъ духовномъ коллегіумѣ, обошелъ, съ палкой и съ сумой за плечами, нѣкоторыя страны Европы и, возвратясь на тихую и пустынную родину тѣмъ же голоднымъ и бездольнымъ бѣднякомъ, сталъ дѣйствовать въ полѣ, на сходкахъ — въ деревняхъ, у куреней отдѣльныхъ пасѣкъ, въ домахъ богатыхъ предразсудками всякаго рода тогдашнихъ помѣщиковъ, на городскихъ площадяхъ и въ бѣдныхъ избахъ поселянъ. Въ Сковородѣ олицетворилось умственное пробужденіе украинскаго общества конца XVIII столѣтія. Это общество, вслѣдъ за Сковородой (увидѣвшимъ, какъ его нравственно-сатирическія пѣсни стали достояніемъ народнымъ и распѣвались бродячими лирниками и кобзарями), стало выходить изъ нравственнаго усыпленія. Сковорода былъ сыномъ того времени на Украйнѣ, которое вскорѣ создало рядъ прочныхъ школъ, гимназій, университетъ и, наконецъ, вызвало къ жизни украинскую литературу.
Сковорода болѣе дѣйствовалъ въ Украйнѣ восточной, Слободской. Въ 1765 году, указомъ Императрицы Екатерины II, изъ вольныхъ Слободскихъ полковъ была учреждена Слободская Украинская губернія; ея губернскимъ городомъ назначенъ Харьковъ. Отдѣльные полковые города переименованы въ провинціальные. Въ каждой провинціи установлено, для гражданскаго управленія, по шести коммиссарствъ; казачьи полки переформированы въ гусарскіе. На войсковыхъ обывателей наложенъ подушный окладъ; на пользующихся правомъ винокуренія по 95 коп., а на лишенныхъ его — по 85 коп. съ казенной души. Но вотъ пришелъ 1780 годъ. Слободско-Украинская губернія переименована въ Харьковское Намѣстничество, которое 29 сентября въ томъ году и открыто. Страна еще недавно почти дикая и малообитаемая, населялась и принимала, наконецъ, видъ благоустроеннаго общества. Пустынныя, но плодородныя земли новаго Харьковскаго Намѣстничества стали привлекать богатыхъ переселенцевъ съ юга и съ запада Россіи. Еще въ 1654 году въ его границахъ было не болѣе 80 тысячъ жителей мужского пола; въ 1782 году, по словамъ новѣйшаго изыскателя[1], въ Слободской Украйнѣ было уже до 600 церквей, при которыхъ заводились въ иныхъ мѣстахъ приходскія школы, обучавшія дѣтей поселянъ и помѣщиковъ читать и писать. И въ то время, какъ осѣдлые переселенцы съ «тогобочной» заднѣпровской Украйны, убѣгая отъ притѣсненій поляковъ, заводились здѣсь хлопотливою, домашнею жизнію, вольными грунтами и пасѣчными угодьями, лѣсами и прудами съ пышными «сѣножатями», мельницами и винокурнями, — распадающееся Запорожье не переставало ихъ тревожить набѣгами отдѣльныхъ, отважныхъ шаекъ. Въ это время уважаемый нѣкогда запорожецъ, «рыцарь прадѣдовщины» считался уже многими наравнѣ съ татарами, являвшимися изрѣдка, изъ Ногайской стороны, выжигать новоразсаженные, по берегамъ Донца и Ворсклы, ольховыя пристѣны и сосновыя пустоши. Чугуевъ, гдѣ новѣйшія изысканія указываютъ слѣды печальной судьбы Остряницы попавшаго сюда, по ихъ указаніямъ, около 1638 года, въ половинѣ XVIII столѣтія, уже обзаводился «садомъ большимъ регулярнымъ» и другимъ, «за оградой, садомъ винограднымъ».
Въ «Топографическомъ описаніи Харьковскаго На мѣстничества, съ историческимъ предувѣдомленіемъ о бывшихъ въ сей странѣ, съ древнихъ временъ, перемѣнахъ» (Москва. Въ типографіи Компаніи Типографической, съ указнаго дозволенія, 1788 года), мы нашли много интересныхъ подробностей о частной жизни Украйны того времени, о ея нравахъ, производительности жителей и земли, и о состояніи ея высшихъ сословій. Любопытно видѣть смѣшеніе разнородныхъ началъ въ этомъ юномъ, еще неутвердившемся обществѣ. Съ одной стороны, наружное благоденствіе жителей деревень и мѣстечекъ; съ другой — извращеніе властей и всякаго рода насильства частныхъ лицъ, богачей и дерзкихъ проходимцевъ, чему мы приведемъ примѣры изъ другихъ источниковъ того времени. Названная нами топографія края, подъ 1788 годомъ, говоритъ о домашнемъ бытѣ Украинцевъ той поры: «Се есть характеръ, или начертаніе, домоводства Южныхъ Россіянъ, отличающій ихъ отъ Сѣверныхъ. Селеніе Украинское, при разныхъ земли выгодахъ состоящее, отмѣнной кажетъ видъ. Здѣсь между пахотнымъ полемъ видно нѣсколько запущенныхъ и долговременно неоранныхъ облоговъ; въ самомъ селеніи на гумнахъ только посредственное количество хлѣба; притомъ хворостяныя повѣти, коморы и всякая городьба; малаго иждивенія стоющія ворота — съ перваго взгляда влагаютъ намъ, Великороссія намъ, догадку о скудости селенія и о небреженіи жильцовъ. Но съ другой стороны, покрытыя сѣномъ луговыя сѣножати и облоги оправдаютъ предъ всякимъ родъ ихъ хозяйства; обремененныя пасmбища велико рослымъ и играющимъ скотомъ нарощаютъ цѣну къ имуществу жилища. Кладовыя коморы, скотинные сараи и городьба, дѣланные изъ хворосту, доказываютъ, что они строятся для защиты только отъ воздушныхъ перемѣнъ и звѣрей, а крѣпкая и дорогая городьба была бы въ семъ дѣлѣ для хозяевъ убыточна». — «Липовые покои по сту лѣтъ слишкомъ пребываютъ невредимы, чисты, свѣтлы и здоровы». — «Духъ европейской людскости, отчужденной азіатской дикости, питаетъ внутреннія чувства какимъ-то услажденіемъ: духъ любочестія, превратясь въ наслѣдное качество жителей, предупреждаетъ рабскія низриновенія и поползновенія, послушенъ гласу властей самопреклонно, безъ рабства. Духъ общаго соревнованія препинаетъ стези деспотизма и монополіи».
Въ этихъ витіеватыхъ словахъ современнаго лѣтописца много истины. Описывая забавы и увеселенія старыхъ харьковцевъ, онъ говоритъ: «Самой скудной человѣкъ безъ скрипицъ свадьбы не играетъ». — «Простой народъ употребляетъ горячее вино съ малолѣтства»[2]. — Половину праздничнаго дня просидятъ пятеро человѣкъ, пьючи между тѣмъ полъ-осьмухи вина; они пьютъ медленно и малыми мѣрами, больше разговариваютъ". .Средоточіемъ образованія того времени былъ въ Слободской Украйнѣ Харьковскій духовный Коллегіумъ, единственный пріютъ науки, до открытія въ 1805 году Харьковскаго университета. Въ названномъ нами «Топографическомъ описаніи Харьковскаго Намѣстничества» сохранились и о немъ любопытныя данныя. Авторъ прежде говоритъ: «Въ Харьковѣ считается нынѣ, въ 1778 г., — партикулярныхъ домовъ 1532; въ нихъ жителей — купцовъ, мѣщанъ, цеховыхъ, отставныхъ нижнихъ чиновъ, иностранцевъ, войсковыхъ казенныхъ обывателей, однодворцевъ, помѣщичьихъ подданныхъ черкасъ, помѣщичьихъ крестьянъ, цыганъ и нищихъ, мужеска полу 5338 душъ». — Далѣе: "Послѣ состоявшагося въ 1721 году Духовнаго регламента, Бѣлгородскій епископъ Епифаній Тихорскій основалъ въ 1722 году епархіальную семинарію въ Бѣлѣгородѣ, откуда въ 1727 году перевелъ училище въ Харьковъ[3]. Къ сему главною помощію и основаніемъ было патріотическое усердіе покойнаго генералъ-фельдмаршала, князя М. М. Голицына, бывшаго тогда главнокомандующимъ на Украйнѣ. — Потомъ училищный домъ наименованъ Харьковскимъ Покровскимъ училищнымъ монастыремъ». — Императрица Анна Іоанновна, въ 1731 году, даровала жалованную грамоту, гдѣ, «ревнуя дяди Петра Великаго намѣренію и опредѣленію, указала: учить всякаго народа и званія дѣтей православныхъ не только піитикѣ, риторикѣ, но и философіи, и богословіи, славеногреческимъ и латинскимъ языки; такожде стараться, чтобъ такія науки вводить на собственномъ россійскомъ языкѣ». Въ заключеніе грамоты сказано: «Чего ради сею жалованною грамотою тотъ монастырь, и въ немъ школы, и въ нихъ свободное ученіе утверждаемъ». Вмѣстѣ съ этимъ повелѣно всѣ книги покойнаго митрополита муромскаго и рязанскаго, Стефана Яворскаго, передать на основаніе библіотеки Харьковскаго училища. «Въ ней книгъ разныхъ языковъ, въ томъ 1788 г.», говоритъ авторъ, «болѣе 2000; но рукописей достопамятныхъ не имѣется, а только хранится собственноручная лѣтопись св. Димитрія Ростовскаго. Здѣсь же хранятся фамильныя бронзовыя медали, присланныя изъ Вѣны отъ князя Д. М. Голицына, для памяти, что покойный его родитель тому училищу основатель». — «Потомъ Бѣлгородскій архіепископъ Петръ Смѣличъ дополнилъ Харьковское училище классами французскаго и нѣмецкаго языковъ, математики, геометріи, архитектуры, исторіи и географіи, на что вызвалъ изъ европейскихъ училищъ учителей, выписавъ къ тѣмъ наукамъ потребныя книги и математическіе инструменты». — «Но, замѣчаетъ авторъ, по отлученіи его, 1741 года, отъ Бѣлгородской епархіи, классы французскаго языка, исторіи и математическихъ наукъ оставлены, а отъ инструментовъ только нѣкоторые поврежденные остатки до сихъ временъ дошли». — «Сіе оскудѣніе продолжалось до временъ Великія Екатерины». — Въ 1765 г. снова къ наукамъ здѣсь прибавлены французскій и нѣмецкій языки, даже инженерство, артиллерія и геодезія, каѳедры которыхъ въ 1768 году, въ февралѣ, и открыты безплатно. Бѣднымъ же дозволено обучаться и остальнымъ наукамъ даромъ. — «Въ 1773 году прибавленъ классъ вокальной и инструментальной музыки».
Другія записки о малороссійскомъ обществѣ того времени представляютъ не менѣе любопытныя черты переходнаго состоянія страны, медленно оставлявшей казачество, запорожскую воинственность и преданія гетманщины для новыхъ обычаевъ и стремленій. Эти записки принадлежатъ бывшему директору Новгородъ-Сѣверской гимназіи, Ильѣ Ѳедоровичу Тимковскому, и напечатаны въ отрывкѣ, въ «Москвитянинѣ» (1852 года, № 17), подъ заглавіемъ: «Мое опредѣленіе въ службу». Авторъ представляетъ черты воспитанія дѣтей тогдашнихъ помѣщиковъ, для которыхъ еще не существовало ни гимназій, ни лицеевъ, ни университетовъ. Онъ говоритъ: «Первому чтенію церковно-славянской грамоты заучили меня въ селѣ Деньгахъ мать и, въ родѣ моего дядьки, служившій въ порученіяхъ изъ дѣдовскихъ людей, Андрей Кулпдъ. Онъ носилъ и водилъ меня въ церковь, забавлялъ меня на бузиновой дудкѣ, или громко трубя въ сурму изъ толстаго бодяка, и набиралъ мнѣ пучки клубники на сѣнокосахъ. Не безъ того, что ученье мое, утомясь на складахъ и титлахъ, бывало въ бѣгахъ, и меня привязывали длиннымъ ручникомъ къ столу». «По общему совѣту семействъ, насъ четверыхъ съ весны отдали учиться, за десять верстъ, въ Золотоношскій женскій монастырь. У монахини Варсонофіи мы составили родъ пансіона. Съ нею жила другая монахиня, Ипполита, племянница ея, тоже грамотная, цвѣтная блондинка. Та ходила за нами и учила насъ». Потомъ автора, когда онъ подросъ, отдаютъ къ сельскому дьячку, осанистому пану Василію, съ длинною косою. Въ избѣ дьячка «столы составили родъ классовъ, на букварь, часословъ и псалтирь; послѣдніе два съ письмомъ. Писали начально разведеннымъ мѣломъ на опаленныхъ съ воскомъ черныхъ дощечкахъ неслоистаго дерева, съ простроченными линейками, а пріученные уже писали чернилами на бумагѣ. Изъ третьяго же отдѣленія набирались охотники въ особый ирмолойный классъ, для церковнаго пѣнія, что производилось раза три въ недѣлю: зимою — въ комнатѣ дьячка, а по веснѣ — подъ навѣсомъ. Шумно было въ школѣ отъ крику 30 или 40 головъ, гдѣ каждый во весь голосъ читаетъ, иной и поетъ свое. Отцы за науку платили дьяку, по условію, натурою и деньгами. Окончаніе класса школьникомъ было торжествомъ всей школы. Онъ приносилъ въ нее большой горшокъ сдобной каши, покрытый полотнянымъ платкомъ. Дьякъ съ своимъ обрядомъ снималъ платокъ себѣ, кашу разъѣдали школьники и разбивали горшокъ палками, на пустырѣ, издалека, въ мелкіе куски. Отецъ угощалъ дьячка. Къ праздникамъ онъ давалъ ученикамъ поздравительные вирши». Но вотъ еще одна перемѣна учителя. Ученіе у дьячка, описанное еще интереснѣе въ «Панѣ Халявскомъ» Квитки, становится уже недостаточнымъ. Авторъ воспоминаній изображаетъ это очень живописно. "Раннею весною явились на дворѣ двѣ голубыя киреи. Онѣ позваны въ свѣтлицы. То были переяславскіе семинаристы, отпущенные, какъ издавна велось, на испрошеніе пособій, съ именемъ эпетиціи. Такіе ходоки выслуживались болѣе пѣніемъ по домамъ и церквамъ, проживали по монастырямъ и пустынямъ, еще имѣвшимъ въ то время свои деревни; инымъ эпетентамъ счастливилось, что одно село разомъ ихъ обогащало; иные пробирались даже на Запорожье. Начавъ труды, они учреждали свои складки, разживались на лошадь и привозили запасы себѣ и братіи, привозили умъ и журналы, что видѣть, слышать и узнать досталось. Пришельцы наши, — одинъ рослый, смуглый, остриженъ въ кружокъ; другой бѣлокурый, коренастый, съ косою, — поднесли отцу на расписанномъ листѣ орацію. Онъ поговорилъ съ ними, посмотрѣлъ у нихъ бумаги и почерки; « задалъ имъ прочитать изъ книги и пропѣть „Блаженъ мужъ“: перваго принялъ моимъ наставникомъ, втораго надѣлилъ чѣмъ-то». — "Къ праздникамъ для своихъ поздравленій учитель готовилъ расписные листы съ особымъ мастерствомъ. Имѣя запасъ разныхъ узоровъ, наколотыхъ иглою, онъ набивалъ сквозь нихъ узоры на подложенную бумагу толченымъ углемъ, сквозь жидкое полотно, и по чернымъ отъ того точкамъ рисовалъ рашпилемъ, а по немъ отдѣлывалъ перомъ съ оттушевкою. Въ такія рамы онъ вписывалъ подносимыя своего сочиненія ораціи (9—10 стр.). Ученикъ скоро уже могъ щегольнуть ученостью и, на дворовой сходкѣ, на всеобщее удивленіе, неожиданно начать «по латинской Геллертовой грамматикѣ вычитывать и пророчить бабамъ всякій вздоръ, о чемъ хотѣли».
Если наука въ новомъ обществѣ туго принималась и приносила тощіе и скудные плоды — нравы и обычаи измѣнялись еще медленнѣе. Дѣти помѣщиковъ отъ дьячковъ переходили въ монастырскія школы и обратно; окончательно доучивали ихъ бродячіе эпетенты-семинаристы. Духовные высшіе коллегіумы, въ Харьковѣ и въ Кіевѣ, оставались для большинства высшаго общества чужды. Туда стекались обучаться только дѣти духовенства. И напрасно въ классахъ эпетентовъ раздавались особыя одобренія числомъ похвалъ на доскѣ, «laudes», изъ которыхъ за вины положена была такса учетовъ, такъ что въ зимніе мѣсяцы ученики выслуживали до 500 похвалъ, а въ привольные весенніе съѣзжали на десятокъ и менѣе. Напрасно и на дверяхъ самихъ семинарій, по словамъ Тимковскаго, изображались символы степеней тогдашней науки: на первой двери символъ грамматиковъ — нарисованный «мудрецъ съ долотомъ и молоткомъ, обтесывающій пень въ пригожаго подпоясаннаго ученика, съ книгами подъ рукой»; на второй двери — символъ піитовъ и риторовъ — «колодезь съ воротомъ надъ нимъ о двухъ ушатахъ, изъ которыхъ одинъ опускается порожній, а другой выходитъ такъ полонъ воды, что она струями проливается», и на третьей двери — символъ философовъ и богослововъ — «большой размахнувшійся орелъ, далеко оставившій землю и парящій прямо противъ солнца». Грамматики тогдашніе были порядочными «пнями невѣдѣнія», піиты и риторы мало почерпали знаній изъ колодезя черствой риторической науки, и философы далеко не походили на орловъ. Большинство народонаселенія оставалось въ полномъ невѣжествѣ. Поселяне работали и вели мирную жизнь, обуреваемую нерѣдко попойками отъ распространявшагося болѣе и болѣе свободнаго винокуренія. Г. Маркевичъ, въ своей «Исторіи Малороссіи» (1842 г., т. 2, стр. 647), подъ 1761 годомъ, говоритъ: «Вскорѣ гетманъ (послѣдній гетманъ, графъ К. Г. Разумовскій) обнародовалъ универсалъ, въ которомъ говорилъ, что малороссіяне, пренебрегая земледѣліемъ и скотоводствомъ, вдаются въ непомѣрное винокуреніе, истребляютъ лѣса для винныхъ заводовъ, а нуждаются въ отопкѣ хатъ; покупаютъ дорого хлѣбъ и не богатѣютъ, а только пьютъ; во избѣжаніе этихъ безпорядковъ, онъ запретилъ винокуреніе всѣмъ, кромѣ помѣщиковъ и казаковъ, имѣющихъ грунты и лѣса». Отъ А. М. Лазаревскаго, владѣющаго спискомъ названнаго универсала, я получилъ слѣдующую выдержку изъ этого документа:
«Его ясновельможности собственными примѣчаніями усмотрѣно, что въ народѣ малороссійскомъ винокуреніе въ такое усиліе-пришло, что отъ великаго до наименьшаго хозяина всѣ, безъ разбору чина и достоинства своего природнаго, равно винокуреніе во всемъ малороссійскомъ краю производятъ, такъ что почти тотъ токмо вина не куритъ, кто мѣста на винокурню не имѣетъ: отъ чего хлѣбу въ Малой Россіи рождающемуся столь великое повсягодное истребленіе бывае, что сія страна паче другихъ областей, въ случаѣ недороду, опасности голода подвержена быть должна». — Въ универсалѣ приводится нѣсколько частныхъ примѣровъ вредныхъ послѣдствій распространенія винокуренія, изъ которыхъ я выписываю два. «Полковникъ Дубенскій, Кулябка, донесъ ясновельможности, яко многіе казаки его полку, не имѣя собственнаго своего довольнаго хлѣба, покупаютъ оный по торгамъ дорогою цѣною и вино курятъ не для какой своей корысти, по ради одного пьянства, и лѣса свои вырубкою для винокуренія пустошатъ, такъ что и для отопленія въ хатахъ едва что остается. Да и неимѣющіе собственныхъ своихъ винокурень казаки, взимая у постороннихъ куфами и ведрами вино, вышенковуютъ убыточно и пьянствомъ истощеваютъ страну».
«Хмѣловскій сотникъ, Шкляровичъ, доноситъ ясновельможности, что казаки его сотни отъ винокуренія обнищали и къ службѣ казачьей несостоятельными учинились, ибо-де кои имѣли винокурни, тѣ прежде лѣса свои на винокуреніе пожгли, а послѣ у другихъ, своей братіи, покупая, или за вино вымѣнивая, тожъ учинили, и пристрастись къ пьянству и разлѣнясь къ работамъ и не имѣя откуда себя снабдѣть лошадьми и амуниціею къ службѣ казачьей, принуждены, у можнѣйшихъ, своей братіи, занимая деньги, давать въ закладъ свои грунта и за невыкупъ на сроки вѣчно терять ихъ должны».
Вслѣдствіе развитія винокуренія въ такихъ огромныхъ размѣрахъ, гетманъ Разумовскій былъ принужденъ ограничить его строгими положеніями.
Любопытны также слѣдующія строки г. Маркевича: «Около этого времени, 1763 года, появились въ Малороссіи пикинерія и вербунки (вербованія). Мельгуновъ ѣздилъ по Заднѣпровью и, описывая народъ полудикимъ, подалъ мысль вербовать. Явились вербовщики. Мельгуновъ останавливался въ шинкахъ, его шапка пѣла, плясала, пила до-нельзя, поила казаковъ и народъ; потомъ пьянымъ предлагала записаться на службу въ пикинеры, прибавляя, что пикиперы даже лучше, чѣмъ казаки, потому что пачальства не боятся и шапки ни передъ кѣмъ не снимаютъ. Бѣднѣйшіе и „великіе опіяки“ записывались съ радостью. Грамотные шинкари и церковники становились ротмистрами и поручиками. Но когда начали ихъ учить строевой службѣ, они, увидя бѣду, разбѣжались по запорожскимъ куренямъ и по хуторамъ повосербскимъ». Мелкое чиновничество грабило по мелочамъ и крупно простой народъ. Чиновничество покрупнѣе брало увѣсистыя взятки натурою и деньгами съ помѣщиковъ, на деревенской скукѣ поднимавшихъ безконечныя тяжбы другъ съ другомъ. Дворянство лѣнилось и давило чернь. Опекуны грабили опекаемыхъ. «Похожденія Столбикова», Квитки, въ этомъ отношеніи не простой вымыселъ, а истинная лѣтопись, подтвержденія которой разсыпаны во всѣхъ тогдашнихъ дѣлахъ. Кто изъ высшаго ошляхеченнаго чиновнаго и помѣщичьяго люда тогда не тягался съ сосѣдомъ, или не тянулъ дома горькой чаши, — представлялъ образецъ Ивана Никифоровича, проводившаго время съ утра до вечера на коврѣ, въ натурѣ, утучняемаго снадобьями домашней кухни и мучимаго однимъ только горемъ житейскимъ, изрѣдка икотою, или нежданно завистливымъ помысломъ о какомъ-нибудь дрянномъ ружьѣ или бекешѣ своего сосѣда, Ивана Ивановича. Напрасно и Екатерина U вводила новые мѣры и законы: въ краѣ наставленія ея принимались медленно. Дворянству указано служить въ войскѣ и въ мѣстахъ правосудія. Въ 1782 году, послѣ ревизской переписи 1764 года, произведена новая народная перепись; тогда же учреждены малороссійскія губерніи. Изъ полковъ, назначенныхъ въ составъ губерній, войсковые чины бывшихъ правленій созваны въ губернскіе города. ч Самыхъ дѣловыхъ и достаточныхъ изъ нихъ положено тотчасъ опредѣлить на мѣста. Любопытно разсказываетъ объ этомъ роковомъ времени Тимковскій (13 стр.): «Переяславскій вельможный полковникъ, Иваненко, поступилъ предсѣдателемъ палаты. Оболонскій, владѣлецъ семи тысячъ душъ, сталъ совѣстнымъ судьею. Замѣтимъ, что онъ боялся льдовъ на рѣкахъ, и зимою, подъѣхавъ къ Днѣпру, выходилъ изъ кареты в переѣзжалъ длиннымъ цугомъ по льду, въ лодкѣ». Въ разсказѣ Тимковскаго появляется и образъ его отца — олицетвореніе тогдашняго времени: «Малороссіи, скидающей кунтушъ и красные сапоги, для вицмундира и канцелярскаго зеленаго стола». — «Тогда и отецъ мой, — говоритъ онъ, — отправясь въ Кіевъ, возвратился избранный засѣдателемъ уѣзднаго суда, въ Золотоношу. Онъ явился въ другой перемѣнѣ. Поѣхалъ въ черкескѣ, съ подбритымъ чубомъ, шапкою и саблею; пріѣхалъ въ сюртукѣ и въ камзолѣ, съ запущенною косою, мундиромъ, шляпою и шпагой. — „То-таки бувало выйде“, говорили межъ собой люди: „або на коня сяде, уже панъ, якъ панъ; а теперь — або-що: німецъ не німецъ, а такъ собі підщипанный!“ — И я помню, помню эту крѣпкую, вольную героическую фигуру, въ черкескѣ, съ турецкой саблей по персидскому поясу, на зломъ конѣ, какихъ онъ до страсти любилъ… — Было слово и о моемъ благородствѣ: не переодѣть ли и меня? Отецъ разсудилъ оставить года на два въ черкескѣ, стриженнымъ въ кружокъ». Новые носители камзоловъ и косъ служили плохо. Богатые только числились на службѣ и сидѣли по деревнямъ. Бѣдняки лѣзли плечомъ впередъ, протирая на засаленныхъ столахъ локти и совѣсть, ябедничали, кривили душой и грабили. Имя коммиссара равнялось имени разбойника. Благотворный свѣтъ просвѣщенія и правосудія едва проникалъ въ далекій, глухой, непочатый край. Судъ и расправа были оцѣнены и продавались всякимъ щедрымъ даятелямъ. Этимъ пользовались охотники до всякой сумятицы и своеволія. Паденіе Запорожья напустило на Украйну цѣлую толпу разобиженныхъ выходцевъ, которые овладѣвали мелкими и большими дорогами, держали откупъ на проѣздъ по лѣсамъ и оврагамъ и всячески своевольничали. Но общество нуждалось въ болѣе честныхъ охранителяхъ правосудія. Послѣдніе, за извращеніемъ настоящихъ правителей и судей, являлись въ средѣ самихъ разбойниковъ. Преданія того времени представляютъ любопытный образецъ одного изъ подобныхъ «кулачныхъ судій» на Украйнѣ. Я говорю объ извѣстномъ разбойникѣ Гаркушѣ, похожденія котораго составляютъ въ высшей степени интересныя и живописныя черты жизни того времени.
О немъ читатель найдетъ любопытныя подробности въ повѣсти А. П. Стороженка «Братья-близнецы», въ статьѣ г. Маркевича, опубликовавшаго полное судебное дѣло о Гаркушѣ, а также въ моей статьѣ «Одесскаго Вѣстника», 1859 года, №№ 21 и 22: «Романтическіе типы старосвѣтской Украйны. 1. Разбойникъ Гаркуша».
Въ такой-то разладъ и сумятицу украинскаго общества явился писатель, практическій философъ и поэтъ, Сковорода. Его сочиненія, встрѣченныя съ сочувствіемъ, были большею частью писаны подъ вліяніемъ школы мистиковъ. Для нашего времени они имѣютъ значеніе лишь со стороны его отношеній къ народу и обществу, на которое онъ дѣйствовалъ примѣромъ своей жизни, своими рѣчами и убѣжденіями.
ГЛАВА II.
правитьСообщаю жизнеописаніе Сковороды по неизданнымъ до сихъ поръ запискамъ Ковалѣнскаго, въ спискѣ, полученномъ мною отъ М. И. Алякринскаго, изъ Владиміра на Клязьмѣ. Подлинная рукопись Ковалѣнскаго изъ Кіева была передана М. П. Погодину.
Г. Ковалѣнскій говоритъ:
"Григорій Саввичъ Сковорода родился въ Малороссіи, Кіевскаго Намѣстничества, Лубенскаго округа, въ селѣ Чернухахъ, въ 1722 г.[4]. Родители его были простолюдины: отецъ — казакъ, мать — казачка. Мѣщане по состоянію, они были недостаточны; но ихъ честность, гостепріимство и миролюбіе были извѣстны въ околоткѣ.
"Григорій Сковорода, уже по седьмому году, получилъ наклонность къ музыкѣ и наукамъ. Въ церковь онъ ходилъ охотно, становился на клиросъ и отличался пѣніемъ. Любимою пѣснію его былъ стихъ Іоанна Дамаскина: «Образу златому на полѣ Дейрѣ служиму, тріе твои отроцы небрегоша безбожнаго велѣнія»[5].
«По охотѣ сына къ ученію, отецъ отдалъ его въ кіевскую академію, славившуюся тогда науками. Мальчикъ скоро превзошелъ своихъ сверстниковъ. Митрополитъ кіевскій, Самуилъ Миславскій, человѣкъ остраго ума и рѣдкихъ способностей, былъ тогда соученикомъ его и во всемъ оставался ниже его.
„Тогда царствовала императрица Елисавета, любительница музыки и Малороссіи. Способность къ музыкѣ и пріятный голосъ дали поводъ избрать Сковороду въ придворную пѣвческую капеллу, куда онъ и былъ отправленъ при вступленіи императрицы на престолъ“. Г. Аскоченскій, пересказывая жизнь Сковороды по рукописи Ковалѣнскаго, прибавляетъ еще отъ себя (Кіев. Губ. Вѣд. 1852 г. № 42): „Въ Кіевской Академіи юный пришелецъ съ перваго раза обратилъ на себя вниманіе дерижера пѣвческой капеллы и немедленно поступилъ въ хоръ; а отличными успѣхами въ наукахъ заслужилъ себѣ похвалу отъ всѣхъ наставниковъ. Про восшествіи на престолъ императрицы Елисаветы Петровны, въ Малороссіи набирали мальчиковъ для придворной канелліи. Сковорода попалъ туда изъ первыхъ“.
В. В. Стасовъ доставилъ мнѣ любопытную выписку изъ дѣлъ архива придворной конторы, которую онъ сдѣлалъ для составляемой имъ „Исторіи Церковнаго пѣнія въ Россіи“. Извѣстно, что придворная капелла, еще со временъ царя Алексѣя Михайловича, постоянно пополнялась голосами изъ Малороссіи. Въ дѣлахъ придворной конторы постоянно встрѣчаются слова: „вновь привезеннымъ ко двору изъ Малороссіи пѣвчимъ выдавать жалованье“. Императрица Елисавета, по извѣстной своей набожности и по любви къ духовному пѣнію, еще до восшествія на престолъ, имѣла своихъ пѣвчихъ. Имена: Иванъ Доля, Григорій Берло, Максимъ Бокушъ, Панокъ Григорій, Гаврило Головня и другіе, ясно говорятъ объ ихъ происхожденіи. Мѣста, откуда изъ Украйны брались пѣвчіе, слѣдующія. Въ указѣ 1784 года, октября 16-го, сказано: Дисканты: города Лохвицы, войсковаго товарища, Максима Афонасьева, сынъ, 6 лѣтъ, г. Кролевца, войсковаго товарища, Дойголевскаго, сынъ, 8 лѣтъ; г. Ромны, священника Клименка, сынъ, 6 лѣтъ; Стародубскаго словеснаго судьи сынъ; Роменскаго казака, Обухова, сынъ, 7 лѣтъ; Стародубскаго мѣщанина, Бокурина, сынъ, 6 лѣтъ; Новгорода-Сѣверскаго, мѣщанина Кушнерева, сынъ; Роменскаго уѣзда, села Галки, казака Галайницкаго сынъ, 8 лѣтъ. Альты: Прилуцкаго уѣзда, села Дѣдовѣцъ, священника Тройницкаго сынъ, 7 лѣтъ; Знобовскаго жителя Стожка сынъ, 6 лѣтъ, Стародубскаго значкова товарища Горлича, племянникъ, 8 лѣтъ. Подписано: Новгородъ-Сѣверскаго Намѣстничества верхней расправы предсѣдатель, бунчуковый товарищъ Рачинскій».
При отставкѣ за потерю голоса, они обыкновенно снова возвращались на родину. Такъ, ггодъ 1734 годомъ, читаемъ: «Пять человѣкъ, которые спали съ голоса, отъ двора уволить въ ихъ отечество, въ малую Россію, и дать имъ абшиты, а для пропитанія ихъ въ пути дать имъ за службу по 25 рублей, отъ камеръ-цалмейстера Кайсарова». При капеллѣ они получали столько же: «а жалованья давать въ годъ по 25 р., вычтя на госпиталь». Иногда давалась и особая винная порція: «Пѣвчему Кириллѣ Степанову выдать вина простого пять ведеръ» (1731 года, собственная подпись: Елисавета). Пѣвчіе набирались изъ Украйны, изъ дворянъ и простаго званія. Подъ 1746 годомъ стоитъ: «Указали мы двора нашего пѣвчимъ, дворянамъ и ггрочимъ, жалованье и за порціи деньгами и хлѣбомъ производить». — Нарядъ носили такой: «1741 г., декабря 15-го. Императрица изволила указать двора своего пѣвчимъ, уставщику Ивану Петрову съ товарищи, сдѣлать вновь: мундиръ изъ зеленыхъ суконъ, а именно, нѣмецкое: кафтаны, камзолы и штаны, и на кафтанахъ обшлага изъ зеленаго сукна; малымъ черкасское, долгое платье, кафтаны и штаны изъ зеленаго сукна, полукафтаны и штаны изъ шелковой матеріи, пунсовыя или алыя». — Подъ 1745 г., февраля 14, читаемъ: «Новопривезеннымъ изъ Малороссіи пѣвчимъ, всего 34 человѣкамъ, по новости ихъ, до учиненія имъ жалованья, сдѣлать на каждаго рубахъ и порты по пяти паръ, полотенцевъ по три, изъ средняго полотна, сапоговъ, и башмаковъ, и чулковъ по двѣ пары, хапокъ по одной, рукавицъ по одной парѣ, и раздать имъ съ роспискою». — Подъ 1747 г., февраля 18-го, стоитъ: «Изустный указъ. Тенористу Ивану Иванову сдѣлать платье нѣмецкимъ манеромъ, суконное, кофейнаго цвѣта, подбить стамедомъ, или камлотомъ, и пугвицы гарусныя». Заботливость императрицы Елисаветы простиралась до того, что на росписи 1748 г., марта 26, она собственною рукою приписала: «Четыремъ на верхніе кафтаны широкаго позументу положить и взять у Дмитрея Александровича». (Вотъ любопытный указъ о благочиніи во время службы и церковнаго пѣнія: 1649 года, января 5-го повелѣно: «Во время службы, ежели кто какого бы чина и достоинства ни былъ, будетъ съ кѣмъ разговаривать, на тѣхъ надѣвать цѣпи съ ящикомъ, какія обыкновенно бываютъ въ приходскихъ церквахъ, которыя для того нарочно заказать сдѣлать вновь, для знатныхъ чиновъ мѣдныя вызолоченныя, для посредственныхъ бѣлыя луженыя, а для прочихъ простыя желѣзныя»). Съ 1751 года, для обученія пѣвчихъ, былъ принятъ «французской націи учитель Пажъ Ришадръ». Что касается до Сковороды, то его прозвища мы нигдѣ въ бумагахъ конторы не нашли. Это, быть можетъ, оттого, что пѣвчихъ знали только по имени, обращая отчества въ фамиліи. Въ указѣ 1740 г., января 8-го, при выдачѣ наградъ «за славленіе и поздравленіе въ Рождество», въ числѣ другихъ стоитъ «робятамъ» такимъ-то: «Каленику, Екиму, Павлу и Григорію по 6 рублей каждому». Въ числѣ старшихъ, получившихъ по 10 рублей, тутъ же названъ еще «Григорій Сыновоеничь» (не Саввичъ ли?). Въ указѣ же 1741 г., декабря 21-го, стоитъ: «Вновь привезеннымъ изъ Малороссіи пѣвчимъ сдѣлать мундиръ. А каковы имена большихъ и малыхъ пѣвчихъ, о томъ взять за рукою уставщика, іеромонаха Илларіона, реестръ». Можно съ большимъ вѣроятіемъ полагать, что въ числѣ послѣднихъ былъ именно и Григорій Сковорода, потому что въ этомъ случаѣ слова указа, по времени, совпадаютъ съ разсказомъ Ковалѣнскаго, переданнаго имъ со словъ самого Сковороды.
Въ «Отрывкахъ изъ записокъ о старцѣ Сковородѣ» И. И. Срезневскаго («Утренняя Звѣзда» 1834 г.) читаемъ дополненіе къ разсказу Ковалѣнскаго: «Находясь тамъ около двухъ лѣтъ, онъ сложилъ голосъ духовной пѣсни Иже херувимы, который и доселѣ употребляется во многихъ сельскихъ церквахъ на Украйнѣ». Къ этимъ словамъ г. Срезневскаго тутъ же сдѣлано примѣчаніе Г. Ѳ. Квитки: "Напѣвъ сей духовной пѣсни, подъ именемъ придворнаго, помѣщенъ въ обѣднѣ, по высочайшему повелѣнію напечатанной и разосланной по всѣмъ церквамъ, для единообразія въ церковномъ пѣніи. Кромѣ сего, Сковорода сложилъ веселый и торжественный напѣвъ: «Христосъ воскресе» и канонъ Пасхи: «Воскресенія день», нынѣ употребляемый въ церквахъ по всей Россіи, вмѣсто прежняго унылаго, ирмолойнаго напѣва, и вездѣ именуемый: «Сковородинъ». Квитка зналъ Сковороду лично и былъ самъ нѣсколько лѣтъ монахомъ. Его слова должны быть здѣсь авторитетомъ. Но, къ сожалѣнію, тутъ есть неточности. Изысканія г. Стасова въ архивѣ придворной конторы, равно какъ и справки инспектора придворной пѣвческой капеллы, П. Е. Бѣликова, которые благосклонно отвѣчали на мои сомнѣнія, не могли вполнѣ подтвердить словъ Квитки и И. И. Срезневскаго. Сковорода не сочинялъ, въ бытность въ Петербургѣ, духовной пѣсни «Иже Херувимы», которая введена въ Россіи, и подобный напѣвъ, подъ именемъ придворнаго, напечатанный въ обѣднѣ, изданной подъ руководствомъ Бортнянскаго въ 1804 году, не принадлежитъ Сковородѣ. Если же Квитка приписываетъ ему, по памяти, нѣкоторые, принятые въ церквахъ, духовные напѣвы, изъ которыхъ одинъ именовали даже прямо «Сковородиннымъ», то это могло легко случиться, потому что даровитый мальчикъ Сковорода, возвратясь изъ Петербурга, училъ желающихъ придворнымъ напѣвамъ тогдашнихъ знаменитостей, въ родѣ его земляка Головни, и эти пѣсни сохранились въ памяти потомства вмѣстѣ съ его именемъ.
Впрочемъ, Сковорода сочинялъ духовные канты. Профессоръ петербургской духовной академіи, В. Н. Карповъ, къ которому я также обращался съ вопросомъ по этому случаю, отвѣчалъ мнѣ письменно: «живя въ Кіевѣ, я имѣлъ случай слышать напѣвы, приписываемые Сковородѣ. Но эти напѣвы не введены въ церковное употребленіе, а употребляются келейно, въ частныхъ, обычныхъ собраніяхъ кіевскаго духовенства, любящаго завѣтную старину».
Въ бытность Сковороды въ Петербургѣ, придворнымъ пѣвчимъ было неслыханно-привольное житье. Въ то время были въ зенитѣ славы Разумовскіе, украинцы по происхожденію и по душѣ. Мальчиковъ, взятыхъ ко Двору за голоса, лелѣяли, ласкали. Въ числѣ пѣвчихъ были дѣти и значительныхъ малороссійскихъ пановъ, каковы Стоцкіе, Головачевскіе. Старѣя, если ихъ не возвращали на родину, они сохраняли важный, саповитыи видъ, и гордились, нося названіе пѣвчихъ Двора любимой императрицы. Но Сковорода оставался при Дворѣ недолго, — около двухъ лѣтъ.
«Императрица, — продолжаетъ Ковалѣискіи, — скоро предприняла путешествіе въ Кіевъ, и съ нею весь кругъ Двора. Сковорода прибылъ туда вмѣстѣ съ другими пѣвчими».
Это было въ августѣ 1744 года.
Въ «Кіевскихъ Губернскихъ Вѣдомостяхъ» 1846 года[6] (августа 23, въ неоффиціальной части, стр. 327—328) мы нашли статью: «О посѣщеніи Императрицею Елисаветою Петровною Кіева», гдѣ говорится слѣдующее объ этомъ любопытномъ событіи: «Елисавета здѣсь прожила нѣсколько недѣль; пѣшкомъ посѣщала пещеры и храмы, раздавала дары священству и неимущимъ. Ее встрѣчали и конвоировали войска малороссійскія[7]. Войска были одѣты на-ново, въ синихъ черкескахъ, съ вылетами, и въ широкихъ шальварахъ, съ разноцвѣтными по полкамъ шапками. Изъ кіевской академіи были выписаны вертепы: пѣвчіе пѣли, семинаристы представляли зрѣлища божественныя въ лицахъ и пѣли канты поздравительные. А въ Кіевѣ молодой студентъ, въ коронѣ и съ жезломъ, въ видѣ древняго старца, выѣхалъ за городъ въ колесницѣ, названной „фаэтонъ божественный“, на двухъ коняхъ крылатыхъ, которыхъ студенты назвали пегасами и которые были ни что иное, какъ пара студентовъ. Этотъ странникъ представлялъ кіевскаго князя Владиміра Великаго, на концѣ моста встрѣтилъ онъ государыню и произнесъ длинную рѣчь, въ которой называлъ себя княземъ Кіевскимъ, ее — своею наслѣдницею, приглашалъ ее въ городъ и поручалъ весь русскій народъ во власть ея и въ милостивое покровительство».
«При возвратномъ отбытіи Двора въ Петербургъ, продолжаетъ Ковалѣнскій, Сковорода получилъ увольненіе, съ чиномъ придворнаго уставщика, и остался въ Кіевѣ продолжать ученіе»[8].
Гессъ-де-Кальве прибавляетъ: «Тамъ молодой Сковорода занялся ревностно еврейскимъ, греческимъ и латинскимъ языками, упражняясь притомъ въ краснорѣчіи, философіи, метафизикѣ, математикѣ, естественной исторіи и богословіи. Но онъ совершенно не имѣлъ расположенія къ духовному званію, для котораго, впрочемъ, преимущественно отецъ назначалъ его. И его нерасположенность возросла до такой степени, что онъ, замѣчая желаніе кіевскаго архіерея посвятить его въ священники, прибѣгнулъ къ хитрости и притворился сумасброднымъ, перемѣнилъ голосъ, сталъ заикаться. Почему обманутый архіерей выключилъ его изъ бурсы, какъ непонятнаго, и, признавъ неспособнымъ къ духовному званію, позволилъ ему жить гдѣ угодно. Этого-то и хотѣлъ Сковорода; будучи на свободѣ, онъ почиталъ себя уже довольно награжденнымъ за несносныя для него шесть лѣтъ, которыя, впрочемъ, онъ совсѣмъ иначе употребилъ, нежели какъ думали всѣ его окружавшіе. Онъ пріобрѣлъ большія свѣдѣнія въ разныхъ наукахъ» («Украинскій Вѣстникъ» 1817 г.).
"Кругъ наукъ, преподаваемыхъ въ Кіевѣ, продолжаетъ Ковалѣнскій, показался ему недостаточнымъ. Сковорода пожелалъ видѣть чужіе края. Скоро представился къ этому поводъ, и онъ имъ воспользовался охотно.
«Отъ Двора былъ отправленъ въ Венгрію, къ Токайскимъ садамъ, генералъ-маіоръ Вишневскій, который, для находившейся тамъ грекороссійской церкви, хотѣлъ имѣть церковниковъ, способныхъ къ службѣ и пѣнію. Сковорода, извѣстный уже знаніемъ музыки, голосомъ и желаніемъ своимъ быть въ чужихъ краяхъ, также знаніемъ нѣкоторыхъ языковъ, былъ представленъ Вишневскому и взятъ имъ подъ покровительство. Путешествуя съ генераломъ Вишневскимъ, онъ получилъ его позволеніе и помощь къ обозрѣнію Венгріи, Вѣны, Офена, Пресбурга и другихъ мѣстъ Австріи, гдѣ изъ любопытства старался знакомиться болѣе съ людьми учеными. Онъ говорилъ чисто и хорошо по-латыни и по-нѣмецки и порядочно понималъ греческій языкъ, почему легко могъ пріобрѣтать знакомство и расположеніе ученыхъ, а съ тѣмъ вмѣстѣ и новыя познанія, какихъ не имѣлъ и не могъ имѣть на родинѣ».
Гессъ-де-Кальве, также коротко знавшій Сковороду, сообщаетъ объ этомъ еще нѣсколько любопытныхъ подробностей: «Онъ взялъ посохъ въ руку и отправился истинно-философски, т.-е. пѣшимъ и съ крайне тощимъ кошелькомъ. Онъ странствовалъ въ Польшѣ, Пруссіи, Германіи и Италіи, куда сопровождала его нужда и отреченіе отъ всякихъ выгодъ. Римъ любопытству его открылъ обширное поле. Съ благоговѣніемъ шествовалъ онъ по сей классической землѣ, которая нѣкогда носила на себѣ Цицерона, Сенеку и Катона. Тріумфальныя врата Траяна, обелиски на площади св. Петра, развалины Каракальскихъ бань, словомъ — всѣ остатки сего владыки свѣта, столь противоположные нынѣшнимъ постройкамъ тамошнихъ монаховъ, шутовъ, шарлатановъ, макаронныхъ и сырныхъ фабрикантовъ, произвели въ нашемъ циникѣ сильное впечатлѣніе. Онъ замѣтилъ, что не у насъ только, но и вездѣ, богатому поклоняются, а бѣднаго презираютъ; видѣлъ, какъ глупость предпочитаютъ разуму, какъ шутовъ награждаютъ, а заслуга питается подаяніемъ; какъ развратъ нѣжится на мягкихъ пуховикахъ, а невинность томится въ мрачныхъ темницахъ». Гессъ де-Кальве здѣсь нѣсколько фантазируетъ, но легко могло быть, что это отступленіе отъ рѣчи строгаго историка навѣяно ему разсказами самого Сковороды. Далѣе онъ говоритъ: «Наконецъ, обогатившись нужными познаніями, Сковорода желалъ непремѣнно возвратиться въ свое отечество. Надѣясь всегда на проворство ногъ, онъ пустился назадъ. Какъ забилось сердце его, когда онъ издали увидѣлъ деревянную колокольню родимой своей деревушки! Вербы, посаженныя въ отеческомъ дворѣ тогда, какъ онъ былъ еще дитятею, распростирали свои вѣтви по крышѣ хижины. Онъ шелъ мимо кладбища; тутъ большое число новыхъ крестовъ бросало длинныя тѣни. „Можетъ быть, многихъ, думалъ онъ, теперь заключаетъ въ себѣ мракъ могилы!“ Онъ перескочилъ черезъ ограду, переходилъ съ могилы на могилу, пока, наконецъ, поставленный въ углу камень показалъ ему, что уже нѣтъ у него отца. — Онъ узналъ, что всѣ его родные переселились въ царство мертвыхъ, кромѣ одного брата, коего пребываніе было ему неизвѣстно. Побывавши въ родимой деревушкѣ, онъ взялъ опять свой странническій посохъ и, многими обходами, пошелъ въ Харьковъ» (110—112 стр.)[9].
Но еще до посѣщенія Харькова, Сковорода испыталъ одну любопытную превратность судьбы. Объ этомъ говоритъ Ковалѣнскій.
Возвратясь изъ чужихъ краевъ, полный учености, но съ весьма скуднымъ состояніемъ, въ крайнемъ недостаткѣ всего нужнѣйшаго, проживалъ онъ у своихъ прежнихъ пріятелей и знакомыхъ. Состояніе послѣднихъ было также невелико; потому они изыскивали случай, какъ бы употребить его труды съ пользою для него и для общества. Скоро открылось мѣсто учителя поэзіи въ Переяславлѣ, куда онъ и отправился, по приглашенію тамошняго епископа, Никодима Сребницкаго[10].
Сковорода, имѣя уже обширныя, по тогдашнему времени, познанія, написалъ для училища «Руководство о поэзіи», въ такомъ новомъ видѣ, что епископъ счелъ нужнымъ приказать ему измѣнить его и преподавать предметъ по старинѣ, предпочитавшей силлабическіе стихи Полоцкаго ямбамъ Ломоносова. Сковорода не согласился. Епископъ требовалъ отъ него письменнаго отвѣта, черезъ консисторію, какъ онъ смѣлъ ослушаться его предписанія. Сковорода отвѣчалъ, что онъ полагается на судъ всѣхъ знатоковъ, и прибавилъ, къ объясненію своему, латинскую пословицу: «Alia res sceptrum, alia plectrum» (Иное дѣло пастырскій жезлъ, а иное — пастушья свирѣль). Епископъ, на докладѣ консисторіи, сдѣлалъ собственноручное распоряженіе: «Не живяше посредѣ дому моего творяй гордыню». Вслѣдъ затѣмъ Сковорода изгнанъ былъ изъ переяславскаго училища.
Бѣдность крайне его стѣсняла, но нелюбостяжательный нравъ поддерживалъ въ немъ веселость и бодрость духа.
Онъ перешелъ жить къ своему пріятелю, который зналъ цѣну его достоинствъ, но не зналъ его бѣдности. Сковорода не смѣлъ просить помощи и жилъ молчаливо и терпѣливо, имѣя только двѣ худыя рубашки, камлотный кафтанъ, одни башмаки и черные гарусные чулки. Нужда сѣяла въ сердцѣ его, по словамъ Ковалѣнскаго, сѣмена, которыхъ плодами обильно украсилась впослѣдствіи его жизнь. Невдалекѣ жилъ малороссійскій помѣщикъ, Степанъ Тамара, которому нуженъ былъ учитель для сына. Сковороду представили ему знакомые, и онъ принялъ его въ село Каврай.
Здѣсь Ковалѣнскій останавливается со Сковородою нѣсколько долѣе. Старикъ Тамара отъ природы былъ большаго ума, а на службѣ пріобрѣлъ хорошія познанія отъ иностранцевъ; но придерживался застарѣлыхъ предразсудковъ и съ презрѣніемъ смотрѣлъ на все, что не одѣто въ гербы и не украшено родословными. Сковорода принялся воздѣлывать сердце молодаго человѣка, не обременяя его излишними свѣдѣніями. Воспитанникъ привязался къ нему. Цѣлый годъ шло ученіе, но отецъ не удостоивалъ учителя взглядомъ, хотя онъ всякій день сидѣлъ у него за столомъ съ своимъ воспитанникомъ. Тяжело было такое униженіе; но Сковорода желалъ выдержать условіе: договоръ былъ сдѣланъ на годъ. Тутъ случилась одна непріятность. Какъ-то разговаривалъ онъ съ своимъ ученикомъ и за-просто спросилъ его, какъ онъ думаетъ о томъ, что говорили? Ученикъ отвѣтилъ неприлично. Сковорода возразилъ, что, значитъ, онъ мыслитъ, «какъ свиная голова!» Слуги подхватили слово, передали его барынѣ, барыня мужу. Старикъ Тамара, цѣня все-таки учителя, но уступая женѣ, которая требовала мести «за родовитаго шляхетскаго сына», названнаго свиною головою, отказалъ Сковородѣ отъ дому и отъ должности. При прощаньѣ, однако, онъ съ нимъ впервые заговорилъ и прибавилъ: «Прости, государь мой: мнѣ жаль тебя!»
И вотъ за «свиную голову» Сковорода опять остался безъ мѣста, безъ пищи, безъ одежды, но не безъ надежды, — заключаетъ Ковалѣнскій.
Въ крайней нуждѣ зашелъ онъ къ своему пріятелю, переяславскому сотнику. Тутъ ему представился случай ѣхать въ Москву, съ каллиграфомъ, получившимъ мѣсто проповѣдника въ московской академіи. Съ нимъ и поѣхалъ. Изъ Москвы они проѣхали въ Троицко-Сергіевскую Лавру, гдѣ былъ тогда намѣстникомъ Кириллъ Флоринскій, большихъ познаній человѣкъ, бывшій впослѣдствіи епископомъ черниговскимъ. Кириллъ сталъ уговаривать Сковороду, уже знакомаго ему по слухамъ, остаться въ Лаврѣ для пользы училища; но любовь къ родинѣ влекла его въ Малороссію. Сковорода возвратился снова въ Переяславль, «оставя по себѣ въ Лаврѣ имя ученаго и дружбу Кирилла»[11]. Сковорода уже отдалялся отъ всякихъ привязанностей и становился странникомъ, безъ родства, стяжаній и домашняго угла.
Не успѣлъ онъ пріѣхать въ Переяславль, какъ Тамара поручилъ знакомымъ отыскивать его и просить снова къ себѣ. Сковорода отказался. Тогда одинъ знакомый обманомъ привезъ его, соннаго, въ домъ Тамары ночью, гдѣ его и успѣли уговорить остаться. Онъ остался безъ срока и безъ условій.
Поселясь въ деревнѣ и обезпеча свои первыя нужды, онъ сталъ предаваться уединенію и размышленіямъ, удаляясь въ поля, рощи и аллеи сада. «Рано утромъ заря была ему спутницею, а дубравы собесѣдниками». Это не осталось безъ послѣдствій. Ковалѣнскій сохраняетъ въ своемъ разсказѣ выдержку изъ оставшихся у него «Записокъ» Сковороды. Изъ этой выдержки видно, что Сковорода жилъ у Тамары въ 1758 году. Значитъ, со времени его петербургской жизни уже прошло четырнадцать лѣтъ, и онъ поступалъ въ тридцать-шестой годъ жизни. Учителю Тамары стали видѣться чудные, знаменательные сны.
«Въ полночь, ноября 24 числа, 1758 года, въ селѣ Кавраѣ, говоритъ Сковорода, казалось во снѣ, будто разсматриваю различныя охоты житія человѣческаго, по разнымъ мѣстамъ. Въ одномъ мѣстѣ я былъ, гдѣ царскіе чертоги, наряды, музыка, плясанія; гдѣ любящіяся то пѣли, то въ зеркала смотрѣлись, то бѣгали изъ покоя въ покой, снимали маски, садились на богатыя постели. Оттуда повела меня сила къ простому народу. Люди шли по улицамъ, съ скляницами въ рукахъ, шумя, веселясь, шатаясь, также и любовныя дѣла сроднымъ себѣ образомъ происходили у нихъ». Сонъ заключается картиною сребролюбія, которое съ «кошелькомъ таскается» всюду, и видомъ сластолюбія, попирающаго смиренную бѣдность, «имѣющую голыя колѣна и убогія сандаліи». Сковорода кончаетъ словами: «Я, не стерпя свирѣпства, отвратилъ очи и вышелъ».
Болѣе и болѣе влюблялся онъ въ свободу и уединеніе. Мысли просились къ перу. Онъ писалъ стихи. Прочтя одно изъ нихъ, старый Тамара сказалъ: «Другъ мой! Богъ благословилъ тебя даромъ духа и слова!»[12].
Сковорода продолжалъ учить сына Тамары языкамъ и первымъ свѣдѣніямъ. Вскорѣ ученику выпало на долю перейти въ другой кругъ; Сковорода также вступилъ на новое поприще. Въ Бѣлгородъ прибылъ епископъ Іосафъ Миткевичъ. Онъ вызвалъ изъ Переяславля своего друга, игумена Гервасія Якубовича. Послѣдній заговорилъ о Сковородѣ; епископъ вызвалъ къ себѣ бывшаго учителя Тамары и доставилъ ему мѣсто учителя поэзіи въ харьковскомъ коллегіумѣ, въ 1759 году[13].
Отрадно остановиться здѣсь надъ Сковородою. Жизнь ему на время улыбнулась. Онъ явился уже въ простомъ, но приличномъ нарядѣ. Чудакъ начинаетъ въ немъ пробиваться по поводу пищи, которую онъ принималъ только вечеромъ, по захожденіи солнца, и ѣлъ только овощи, плоды и молочныя блюда, не употребляя ни мяса, ни рыбы. Спитъ въ сутки только четыре часа. Встаетъ до зари и пѣшкомъ отправляется за городъ гулять; какъ замѣчаетъ Ковалѣнскій, предъ всѣми «веселъ, бодръ, подвиженъ, воздерженъ, благодушенствующъ, словоохотенъ, изъ всего выводящій нравоученіе и почтителенъ». Годъ прошелъ и онъ, оконча срочное время, пріѣхалъ въ Бѣлгородъ къ Іосафу отдохнуть отъ трудовъ. Епископъ, желая удержать его долѣе при училищѣ, поручилъ Гервасію уговаривать его, какъ пріятеля, вступить въ монашеское званіе, обѣщая при этомъ скоро довести его до высокаго сана. Сковорода отказался. Гервасій сталъ съ нимъ холоденъ. Тогда Сковорода, на третій же день по прибытіи въ Бѣлгородъ, догадавшись въ передней выхода Гервасія, подошелъ къ нему и попроситъ себѣ «напутственнаго благословенія». Гервасій понялъ его намѣреніе и благословилъ его, скрѣпя сердце. Сковорода отправился къ новому своему пріятелю, въ деревню Старицу, въ окрестности Бѣлгорода. Это было хорошенькое мѣсто, богатое лѣсами, водоточинами и уютными «удольями», по словамъ Ковалѣнскаго, «благопріятствующими глубокому уединенію». Здѣсь Сковорода принялся изучать себя и на эту тему написалъ нѣсколько сочиненій. Гервасій донесъ епископу о поступкѣ Сковороды. Іосафъ не досадовалъ, а только пожалѣлъ о немъ. Пустынножительство Сковороды продолжалось въ Старицѣ. Сосѣди, заслышавъ о его нравѣ, съѣзжались съ нимъ знакомиться. Онъ также посѣщалъ нѣкоторыхъ по деревнямъ, и, между прочимъ, вздумалъ снова посѣтить Харьковъ. «Нѣкто, говоритъ Ковалѣнскій, изъ познакомившихся съ нимъ, сдѣлавшись пріятелемъ его, просилъ, чтобъ, будучи въ Харьковѣ, познакомился онъ съ племянникомъ его, молодымъ человѣкомъ, находившимся тамъ для наукъ, и не оставилъ бы его добрымъ словомъ». Здѣсь Ковалѣнскій, подъ именемъ племянника, говоритъ о себѣ самомъ. Съ этой поры онъ познакомился съ Сковородою, и ему мы обязаны достовѣрнымъ жизнеописаніемъ Сковороды. Встрѣтившись съ нимъ въ Харьковѣ, Сковорода, смотря на него, полюбилъ его, и полюбилъ до самой смерти.
Іосафъ, между тѣмъ, не теряя Сковороды изъ виду и желая привлечь его снова въ харьковское училище, предложилъ ему должность учителя, какую онъ захочетъ. Полюбивъ новаго своего знакомаго, Сковорода принялъ предложеніе епископа и остался въ Харьковѣ преподавать въ коллегіумѣ синтаксисъ и греческій языкъ.
Покинувъ Бѣлгородъ для Харькова, Сковорода, кромѣ коллегіума, занялся съ новымъ своимъ другомъ, М. И. Ковалѣнскимъ. Онъ сталъ чаще и чаще навѣщать его, занималъ его музыкою, чтеніемъ книгъ, — словомъ, невольно сталъ его руководителемъ. Молодой человѣкъ, воспитываемый до той поры полуучеными школьными риторами и частью монахами, съ жадностью сталъ вслушиваться въ слова новаго учителя. Одни говорили ему, что счастіе состоитъ въ довольствѣ, нарядахъ и въ праздномъ веселіи. Сковорода говорилъ, что счастіе — ограниченіе желаній, обузданіе воли и трудолюбивое исправленіе долга. Вдобавокъ къ этому, словамъ Сковороды отвѣчала и жизнь его, и его дѣла. Ученикъ проходилъ съ нимъ любимыхъ древнихъ авторовъ: Плутарха, Филона, Цицерона, Горація, Лукіяна, Климента, Оригена, Діонисія Ареопагита, Нила и Максима-Исповѣдника. Новые писатели шли съ ними рядомъ. Предпринявъ перевоспитать своего ученика совершенно, Сковорода почти ежедневно писалъ къ нему письма, чтобы отвѣтами на нихъ вкратцѣ пріучить его мыслить писать. Вскорѣ, именно въ 1763 году, какъ самъ Ковалѣнскій приводитъ въ выдержкѣ изъ своихъ тогдашнихъ «Поденныхъ Записокъ», онъ увидѣлъ сонъ, въ которомъ на ясномъ небѣ представились ему золотыя очертанія именъ трехъ отроковъ, вверженныхъ въ печь огненную: Ананія, Азарія и Мисаила. Отъ этихъ трехъ словъ на Сковороду сыпались искры, а нѣкоторыя попадали и на Ковалѣнскаго, производя въ немъ легкость, спокойствіе и довольство духа. «Поутру, — говоритъ онъ, — вставъ рано, пересказалъ я сіе видѣніе старику, троицкому священнику, Бор., у котораго я имѣлъ квартиру. Старикъ сказалъ: молодой человѣкъ! слушайтесь вы сего мужа; онъ поставленъ вамъ отъ Бога руководителемъ и наставникомъ. Съ того часа молодой сей человѣкъ предался вседушно дружбѣ Григорія Сковороды». Три отрока, говорилъ ему Сковорода, — это три способности человѣка: умъ, воля и дѣяніе, непокоряющіяся злому духу міра, несгорающія отъ огня любострастія. Это объяснилъ ему Сковорода уже черезъ тридцать лѣтъ самой тѣсной дружбы съ своимъ ученикомъ, за два мѣсяца до своей кончины, потому что послѣдній не рѣшался ему разсказать прежде своего сна.
Въ бесѣдахъ съ своимъ ученикомъ, раздѣляя человѣка надвое, на внутренняго и внѣшняго, Сковорода этого внутренняго человѣка называлъ Минервою, по сказкѣ о происхожденіи Минервы изъ головы Юпитера. «Такимъ образомъ, часто, — говоритъ ученикъ, — видя робкаго военачальника, грабителя судью, хвастуна ритора, роскошнаго монаха, онъ съ досадою замѣчалъ: вотъ люди безъ Минервы! Взглянувъ на изображеніе Екатерины II, бывшее въ гостиной у друга его, сказалъ онъ съ движеніемъ: вотъ голова съ Минервою!»
Въ своихъ бесѣдахъ онъ приглашалъ ученика въ поздніе лѣтніе вечера за городъ и незамѣтно доводилъ его до кладбища. Тутъ онъ, при видѣ песчаныхъ могилъ, разрытыхъ вѣтромъ, толковалъ о безумной боязливости людской при видѣ мертвыхъ. «Иногда же, замѣчаетъ Ковалѣнскій, онъ пѣлъ тамъ что-либо, приличное благодушеству; иногда же, удаляясь въ близъ-лежащую рощу, игралъ на флейттраверсѣ, оставя ученика своего между могилъ одного, чтобъ издали ему пріятнѣе было слушать музыку». Такъ онъ укрѣплялъ бодрость мысли и чувствъ своего ученика.
Въ 1764 году Ковалѣнскій поѣхалъ въ Кіевъ изъ любопытства. Сковорода рѣшился ѣхать съ нимъ, и они отправились въ августѣ.
Тамъ они осматривали древности, а Сковорода былъ ихъ истолкователемъ. «Многіе изъ соучениковъ его и родственниковъ, — замѣчаетъ Ковалѣнскій, — будучи тогда монахами въ Печерской Лаврѣ, напали на него неотступно, говоря: „полно бродить по свѣту! Пора пристать къ гавани! намъ извѣстны твои таланты! ты будешь столпъ и украшеніе обители!“ — „Ахъ, — возразилъ въ горячности Сковорода: — довольно и васъ, столбовъ неотесанныхъ!“ Черезъ нѣсколько дней Ковалѣнскій возвратился домой, а Сковорода остался погостить у своего родственника, печерскаго типографа, Іустина. Спустя два мѣсяца, онъ снова пріѣхалъ изъ Кіева въ Харьковъ. Украйну онъ предпочиталъ Малороссіи за воздухъ и воды. „Онъ обыкновенно, — замѣчаетъ его ученикъ, — называлъ Малороссію матерью, потому что родился тамъ, а Украйну теткою, по жительству въ ней и по любви къ ней“».
Въ Харьковѣ былъ тогда губернаторомъ Евдокимъ Алексѣевичъ Щербининъ, человѣкъ стараго вѣка, но поклонникъ искусствъ и наукъ, а въ особенности музыки, въ которой и самъ былъ искусенъ. Онъ много наслышался о Сковородѣ. Одинъ старожилъ передалъ мнѣ о первой встрѣчѣ его съ Сковородою. Щербининъ ѣхалъ по улицѣ, въ пышномъ рыдванѣ и съ гайдуками, и увидѣлъ Сковороду, сидѣвшаго у гостинаго двора, на тротуарѣ. Губернаторъ послалъ къ нему адъютанта. — «Васъ требуетъ къ себѣ его превосходительство!» — «Какое превосходительство?» — «Господинъ губернаторъ!» — «Скажите ему, что мы незнакомы!» — Адъютантъ, заикаясь, передалъ отвѣтъ Сковороды. Губернаторъ послалъ вторично. «Васъ проситъ къ себѣ Евдокимъ Алексѣевичъ Щербининъ!» — «А! — отвѣтилъ Сковорода: — объ этомъ слыхалъ; говорятъ, добрый человѣкъ и музыкантъ!» И, снявши шапку, подошелъ къ рыдвану. Съ той минуты они сошлись. Ковалѣнскій сохраняетъ черты ихъ дальнѣйшихъ отношеній. «Честный человѣкъ, для чего не возьмешь ты себѣ извѣстнаго состоянія?» — спросилъ его Щербининъ въ первые дни знакомства. — «Милостивый государь, — отвѣчалъ Сковорода: — свѣтъ подобенъ театру. Чтобъ представить на немъ игру съ успѣхомъ и похвалою, берутъ роли по способностямъ. Дѣйствующее лицо не по знатности роли, но за удачность игры похваляется. Я увидѣлъ, что не могу представить на театрѣ свѣта никакого лица удачно, кромѣ простаго, безпечнаго и уединительнаго; я сію роль выбралъ, и доволенъ». — «Но, другъ мой! — продолжалъ Щербининъ, отведя его особенно изъ круга: — можетъ быть, ты имѣешь способности къ другимъ состояніямъ, да привычка, мнѣнія, предубѣжденіе»… («мѣшаютъ» — хотѣлъ онъ сказать). «Еслибы я почувствовалъ, — перебилъ Сковорода: — сегодня же, что могу рубить турокъ, то привязалъ бы гусарскую саблю и, надѣвъ киверъ, пошелъ бы служить въ войско. А ни конь, ни свинья не сдѣлаютъ этого, потому что не имѣютъ природы къ тому!..»
Любимымъ занятіемъ Сковороды въ это время была музыка. Онъ сочинялъ духовные концерты, положа нѣкоторые псалмы на музыку, также и стихиры, пѣваемые на литургіи. Эти вещи были, по словамъ Ковалѣнскаго, исполнены гармоніи, простой, но важной и проникающей душу. Особую склонность питалъ онъ къ ахроматическому роду музыки. Сверхъ того, онъ игралъ на скрипкѣ, флейттраверсѣ, бандурѣ и гусляхъ. По словамъ г. Срезневскаго («Утренняя Звѣзда», 1834 г., к. 1), «онъ началъ музыкальное поприще въ домѣ своего отца сопилкою, свирѣлью. Тамъ, одѣвшись въ юфтовое платье, онъ отправлялся отъ ранняго утра въ рощу и наигрывалъ на сопилкѣ священные гимны. Мало-по-малу онъ усовершенствовалъ свой инструментъ до того, что могъ на немъ передавать переливы голоса птицъ пѣвчихъ. Съ тѣхъ поръ музыка и пѣніе сдѣлались постояннымъ занятіемъ Сковороды. Онъ не оставлялъ ихъ въ старости. За нѣсколько лѣтъ до смерти, живя въ Харьковѣ, онъ любилъ посѣщать домъ одного старичка, гдѣ собирались бесѣды добрыхъ, подобныхъ хозяину, стариковъ. Бывали вечера и музыкальные, и Сковорода занималъ въ такихъ случаяхъ всегда первое мѣсто, пѣлъ primo и за слабостью голоса вытягивалъ трудныя solo на своей флейтѣ, какъ называлъ онъ свою сопилку, имъ усовершенствованную. Впрочемъ, онъ игралъ и пѣлъ, всегда наблюдая важность, задумчивость и суровость. Флейта была неразлучною его спутницей; переходя изъ города въ городъ, изъ села въ село, по дорогѣ онъ всегда или пѣлъ, или, вынувъ изъ-за пояса любимицу свою, наигрывалъ на ней свои печальныя фантазіи и симфоніи».
Въ 1766 г., по повелѣнію Екатерины II харьковскимъ училищамъ, по предстательству Щербинина, прибавлены нѣкоторыя науки подъ именемъ «прибавочныхъ классовъ». Между прочимъ, благородному юношеству было назначено преподавать правила благонравія. Начальство для этого избрало Сковороду, которому было уже сорокъ четыре года, и онъ принялъ вызовъ охотно, даже безъ опредѣленнаго оклада жалованья, ссылаясь, что это доставитъ ему одно удовольствіе. Въ руководство ученикамъ написалъ онъ тогда извѣстное свое сочиненіе: «Начальная дверь къ христіанскому добронравію для молодого шляхетства Харьковской губерніи»[14]. Всѣ просвѣщенные люди, замѣчаетъ при этомъ Ковалѣнскій, отдали Сковородѣ полную справедливость. Но нашлись при этомъ завистники и гонители. Г. Срезневскій, въ своей статьѣ: «Отрывки изъ записокъ о старцѣ Сковородѣ» («Утренняя Звѣзда», кн. I), сохранилъ объ этомъ нѣсколько любопытныхъ подробностей. Воротившись изъ-за-границы, Сковорода былъ полонъ новаго ученія, новыхъ животворныхъ истинъ, добытыхъ на пользу человѣчества, любящій все доброе и честное и ненавидящій ложь и невѣжество. «Бѣдный странникъ, — говоритъ г. Срезневскій: — въ рубищѣ явился онъ въ Харьковъ. Скоро распространилась молва о его учености и краснорѣчіи». Въ предварительной лекціи, по полученіи каѳедры правилъ благонравія въ училищѣ, онъ высказалъ нѣкоторыя свои мысли и напугалъ непросвѣщенныхъ своихъ товарищей. И въ самомъ дѣлѣ, могли ли они не быть поражены такимъ громкимъ вступленіемъ! Выписываю оное слово въ слово: «Весь міръ спитъ! Да еще не такъ спитъ, какъ сказано: аще упадетъ, не разбіется; спитъ глубоко, протянувшись, будто ушибенъ! А наставники не только не пробуживаютъ, но еще поглаживаютъ, глаголюще: спи, не бойся, мѣсто хорошее… чего опасаться!» Волненіе было готово. Но это только начало, и скоро все затихло. Сковорода началъ свои уроки, написалъ вышеупомянутое сочиненіе, какъ сокращеніе оныхъ, отдалъ рукопись, и тогда-то буря возстала на него всею силой. Рукопись пошла по рукамъ. Съ жадностью читали ее. Но какъ нѣкоторыя мѣста въ ней найдены сомнительными, то Сковороду осудили на отрѣшеніе отъ должности. Конечно, тутъ дѣйствовала болѣе зависть; но невѣжество было для нея достаточною подпорою, и оно-то всего болѣе оскорбило Сковороду. Назначены были диспуты. Сочиненіе разобрано на нихъ съ самой дурной стороны, все истолковано въ превратномъ смыслѣ. Сковороду обвинили въ такихъ мысляхъ, какихъ онъ и имѣть не могъ. Сковорода опровергалъ противниковъ умно; но рѣшеніе осталось прежнее, Сковорода былъ принужденъ удалиться изъ Харькова".
Ковалѣнскій продолжаетъ разсказъ. Близъ Харькова есть мѣсто, называемое Гужвинское. Это — помѣстье Земборгскихъ, покрытое угрюмымъ лѣсомъ, въ глуши котораго была устроена тогда пасѣка, съ хижиною пчельника. На этой пасѣкѣ, у любимыхъ имъ помѣщиковъ, поселился Сковорода, укрываясь отъ молвы и враговъ. Здѣсь написалъ онъ сочиненіе «Наркизъ, познай себя»; вслѣдъ за тѣмъ, тутъ же онъ написалъ разсужденіе: «Книга Асхань, о познаніи себя»[15]. Это были первыя полныя сочиненія Сковороды; прежде, говоритъ Ковалѣнскій, онъ написалъ только «малыя отрывочныя сочиненія, въ стихахъ и въ прозѣ». «Лжемудрое высокоуміе, не въ силахъ будучи уже вредить ему, употребило другое орудіе — клевету. Оно разглашало повсюду, что Сковорода возстаетъ противъ употребленія мяса и вина, противъ золота и цѣнныхъ вещей, и что, удаляясь въ лѣса, не имѣетъ любви къ ближнему, а потому называли его манихейцемъ, мизантропомъ, человѣконенавистникомъ». Сковорода, узнавши объ этомъ, явился въ городъ и въ первомъ же обществѣ нашелъ случай разгромить очень діалектически своихъ враговъ. «Было время, — говорилъ онъ, по словамъ Ковалѣнскаго, — когда онъ воздерживался, для внутренней экономіи своей, отъ мяса и вина. Не потому ли и лѣкарь охуждаетъ, напримѣръ, чеснокъ тому, къ которому вредный жаръ вступилъ въ глаза?» И стрѣлы его противъ «оглагольниковъ его» сыпались безъ числа. Слушавшіе его только робко переглядывались и не возражали. Онъ раскланялся и вышелъ. Новое уединеніе влекло его къ себѣ.
Въ Изюмскомъ округѣ, Харьковской губерніи, продолжаетъ Ковалѣнскій, жили тогда дворяне Сошальскіе, младшій братъ которыхъ приглашалъ Сковороду раздѣлить его жилище и дружбу. Сковорода поѣхалъ съ нимъ въ деревню его, Бусинку, полюбилъ снова и мѣсто, и хозяевъ и поселился у нихъ, по обычаю своему, на пасѣкѣ. Тишина, безмятежность и свобода снова возбудили въ немъ чувство несказаннаго удовольствія. «Многіе говорятъ, — писалъ онъ при этомъ къ Ковалѣнскому: — что дѣлаетъ въ жизни Сковорода, чѣмъ забавляется? — Я радуюсь, а радованіе есть цвѣтъ человѣческой жизни!» Въ это время бывшій ученикъ его поѣхалъ на службу въ Петербургъ. Это было въ ноябрѣ 1769 года. Тамъ прожилъ онъ три года, превознося своего учителя. Сковорода, между тѣмъ, въ 1770 году съ Сошальскими уѣхалъ въ Кіевъ. Тамъ поселился онъ у своего родственника Іустина въ Китаевской пустыни, близъ Кіева, и прожилъ тутъ три мѣсяца. «Но вдругъ», по словамъ Ковалѣнскаго, «примѣтилъ онъ однажды въ себѣ внутреннее движеніе духа, побуждавшее его ѣхать изъ Кіева. Онъ сталъ просить Іустина отпустить его въ Харьковъ. Родственникъ началъ его уговаривать остаться. Сковорода обратился къ другимъ пріятелямъ, съ просьбою отправить его на Украйну. Между тѣмъ, пошелъ онъ на Нодолъ — нижній Кіевъ. Сходя туда по горѣ, онъ, по словамъ его, вдругъ остановился, почувствовавши сильный запахъ труповъ. На другой же день онъ уѣхалъ изъ Кіева. Пріѣхавши черезъ двѣ недѣли въ Ахтырку, онъ остановился въ монастырѣ, у своего пріятеля, архимандрита Венедикта, и успокоился. Неожиданно получается извѣстіе, что въ Кіевѣ чума и городъ уже запертъ». Поживя нѣсколько у Венедикта, онъ обратно отправился въ Бусинку, къ Сошальскимъ, гдѣ и обратился къ своимъ любимымъ занятіямъ. Здѣсь Ковалѣнскій дѣлаетъ маленькое отступленіе, въ объясненіе того, почему Сковорода при жизни подписывался, въ письмахъ и сочиненіяхъ, еще иногда такъ: Григорій Варсава Сковорода, а иногда Даніилъ Мейнгардъ.
Въ 1772 году, въ февралѣ, Ковалѣнскій поѣхалъ за-границу и, объѣхавши Францію, въ 1773 году прибылъ въ швейцарскій городъ Лозанну. Между многими учеными въ Лозаннѣ сошелся онъ съ Даніиломъ Мейнгардомъ. Этотъ Мейнгардъ былъ до того похожъ на Сковороду — образомъ мыслей, даромъ слова и чертами лица, что его можно было признать ближайшимъ родственникомъ его. Ковалѣнскому Мейнгардъ пришелся поэтому еще болѣе по-сердцу, и они такъ сблизились, что швейцарецъ предложилъ русскому страннику свой загородный домъ подъ Лозанною, съ садомъ и обширною библіотекой, чѣмъ тотъ и пользовался въ свое пребываніе въ Швейцаріи. Возвратясь, въ 1775 году, изъ-за границы, Ковалѣнскій передалъ о своей встрѣчѣ Сковородѣ. И послѣдній до того полюбилъ заочно своего двойника, что съ той поры сталъ подписываться въ письмахъ и въ своихъ сочиненіяхъ: Григорій Варсава (по еврейски: варъ — сынъ Савы) и Даніилъ Мейнгардъ. Это были его псевдонимы.
Въ 1775 году Сковородѣ было уже пятьдесятъ-три года, а онъ по-прежнему былъ такой же безпечный, старый ребенокъ, такой же чудакъ и охотникъ до уединенія, такой же мыслитель и непосѣда. Съ этого времени его жизнь уже принимаетъ видъ постоянныхъ переходовъ, странствованій пѣшкомъ за сотни верстъ и краткихъ отдыховъ у немногихъ, которыхъ онъ любилъ и которые гордились его посѣщеніями.
Здѣсь разсказъ Ковалѣнскаго я прерву воспоминаніями другихъ лицъ, писавшихъ о Сковородѣ. Ковалѣнскій говоритъ: «И добрая, и худая слава распространилась о немъ по всей Украйнѣ. Многіе хулили его, нѣкоторые хвалили, и всѣ хотѣли видѣть его. Онъ живалъ у многихъ. Иногда мѣстоположеніе — по вкусу его, иногда же люди привлекали его. Непремѣннаго же жилища не имѣлъ онъ нигдѣ. Болѣе другихъ онъ въ это время любилъ дворянъ Сошальскихъ и ихъ деревню Бусинку»[16].
Гессъ-де-Кальве говоритъ объ этой порѣ («Украинскій Вѣстникъ» 1817 г., IV кн.): «Въ крайней бѣдности переходилъ Сковорода по Украйнѣ изъ одного дома въ другой, училъ дѣтей примѣромъ непорочной жизни и зрѣлымъ наставленіемъ. Одежду его составляла сѣрая свита, пищу — самое грубое кушанье. Къ женскому полу не имѣлъ склонности; всякую непріятность сносилъ съ великимъ равнодушіемъ. — Проживши нѣсколько времени въ одномъ домѣ, гдѣ всегда ночевалъ — лѣтомъ въ саду подъ кустарникомъ, а зимой въ конюшнѣ, — бралъ онъ свою еврейскую Библію, въ карманъ флейту и пускался далѣе, пока попадалъ на другой предметъ. Никто, во всякое время года, не видалъ его иначе, какъ пѣшимъ; также малѣйшій видъ награжденія огорчалъ его душу. Въ зрѣлыхъ лѣтахъ, по большей части, жилъ онъ въ Купянскомъ уѣздѣ, въ большомъ лѣсу, принадлежавшемъ дворянину О. Ю. Шекому (Ос. Юр. Сошальскому). Онъ обыкновенно приставалъ въ убогой хижинѣ пасѣчника. Нѣсколько книгъ составляли все его имущество. Онъ любилъ быть также у помѣщика И. И. Меч--кова (И. И. Мечникова). Простой и благородный образъ жизни въ сихъ домахъ ему нравился. Тамъ онъ воспитывалъ дѣтей и развеселялъ разговорами сихъ честныхъ стариковъ».
Г. Срезневскій говоритъ о его характерѣ («Утренняя Звѣзда», 1834 г., кн. I): "Уваженіе къ Сковородѣ простиралось до того, что почитали за особенное благословеніе Божіе дому тому, въ которомъ поселился онъ хоть на нѣсколько дней. Онъ могъ бы составить себѣ подарками порядочное состояніе. Но, что ему ни предлагали, сколько ни просили, онъ всегда отказывался, говоря: «дайте неимущему!» и самъ довольствовался только сѣрой свитой. Эта сѣрая свита, чоботы про запасъ и нѣсколько свитковъ сочиненій, — вотъ въ чемъ состояло все его имущество. Задумавши странствовать или переселиться въ другой домъ, онъ складывалъ въ мѣшокъ эту жалкую свою худобу и, перекинувши его черезъ плечо, отправлялся въ путь съ двумя неразлучными: палкой-журавлемъ и флейтой[17]. И то, и другое было собственнаго его рукодѣлья». — Въ тѣхъ же «запискахъ о старцѣ Григоріѣ Сковородѣ» г. Срезневскій говоритъ (стр. 68—71): "Сковорода отъ природы былъ добръ, имѣлъ сердце чувствительное. Но, росшій сиротою, онъ долженъ былъ привыкнуть по-неволѣ къ состоянію одиночества, и сердце его должно было подпасть подъ иго меланхоліи и загрубѣть, и судьба наконецъ взяла свое: съ лѣтами созрѣло въ немъ это ледяное чувство отчужденія отъ людей и свѣта. Умъ Сковороды шелъ тою же дорогой: сначала добрый, игривый, онъ мало-по-малу тяжелѣлъ, дѣлался своенравнѣе, независимѣе, дичалъ все болѣе и, наконецъ, погрузился въ бездну мистицизма. Притомъ вспомнимъ время, когда жилъ Сковорода: мистики или квіетисты разыгрывались тогда повсюду въ Германіи. Сковорода побывалъ въ этой странѣ и навсегда сохранилъ предпочтеніе къ ней передъ всѣми прочими, исключая родины своей. Легко понять, отчего Сковорода заслуживалъ часто имя чудака, если даже и не юродиваго. Съ сердцемъ охладѣлымъ, съ умомъ, подавленнымъ мистицизмомъ, вѣчно пасмурный, вѣчно одинокій, себялюбивый, гордый, въ простомъ крестьянскомъ платьѣ, съ причудами, — Сковорода могъ по справедливости заслужить это названіе. Сковорода жилъ самъ собою, удаляясь отъ людей и изучая ихъ, какъ изучаетъ естествоиспытатель хищныхъ звѣрей. Этотъ духъ сатиризма — самая разительная черта его характера. — Вотъ что говоритъ Сковорода самъ о своей жизни: «что жизнь? То сонъ Турка, упоеннаго опіумомъ, — сонъ страшный: и голова болитъ отъ него, сердце стынетъ. Что жизнь? То странствіе. Прокладываю и себѣ дорогу, не зная, куда идти, зачѣмъ идти. И всегда блуждаю между несчастными степями, колючими кустарниками, горными утесами, — а буря надъ головою, и негдѣ укрыться отъ нея. Но — бодрствуй!»… — Впрочемъ, Сковорода не искалъ ни славы, ни уваженія. Онъ жилъ самъ собою. Онъ не могъ равнодушно сносить, чтобъ унижали его мысли. Любилъ иногда похвастаться своими познаніями, особенно въ языкахъ. Кромѣ славянскаго церковнаго, русскаго и украинскаго, онъ зналъ нѣмецкій, греческій и латинскій и на всѣхъ прекрасно говорилъ и писалъ. Сказавъ, что Сковорода вообще отличался особенною умѣренностью, какъ въ пищѣ, такъ и въ питіи, что онъ былъ настоящій постникъ, и «по сказанію всѣхъ, знавшихъ лично его, почти вовсе не употреблялъ горячихъ напитковъ» — г. Срезневскій старается защитить Сковороду противъ замѣчаній къ статьѣ Гессъ-де-Кальве издателей «Украинскаго Вѣстника», гдѣ указывается на письмо Сковороды, нриложенное къ статьѣ «Вѣстника». Письмо писано къ харьковскому купцу Урюпину, изъ Бурлука, отъ 1790 года, 2 іюля; въ концѣ посланія «старецъ Григорій Варсава Сковорода» выражается такъ: «Пришлите мнѣ ножикъ съ печаткою. Великою печатью не кстати и не люблю моихъ писемъ печатать. Люблю печататься еленемъ. Уворовано моего еленя тогда, когда я у васъ въ Харьковѣ пировалъ и буянилъ. Достойно! — Боченочки оба отсылаются, вашъ и Дубровина; и сей двоицѣ отдайте отъ меня низенькій поклонъ и господину Прокопію Семеновичу». Къ словамъ г. Срезневскаго, въ статьѣ «Утренней Звѣзды», сдѣлалъ примѣчаніе Квитка-Основьяненко, подписавшись буквами: Г. Ѳ. К--а. Онъ рѣшаетъ вопросъ такъ: «хотя Сковорода и не былъ пьяница, но не былъ и врагъ существовавшему въ его время здѣсь обыкновенію, въ дружескихъ и пріятельскихъ собраніяхъ поддерживать и одушевлять бесѣды употребленіемъ не вина, котораго въ то время здѣсь, кромѣ крымскихъ и волошскихъ, и слыхомъ не было слышно, а разнаго рода наливокъ въ домахъ пріятельскихъ».
Г. Срезневскій сохраняетъ еще одну черту изъ жизни и нрава Сковороды, которую должно упомянуть прежде, нежели я перейду къ дальнѣйшему развитію разсказа Ковалѣнскаго.
Въ «Московскомъ Наблюдателѣ» 1836 г., ч. VI, г. Срезневскій помѣстилъ повѣсть «Майоръ-майоръ», гдѣ разсказываетъ, какъ судьба испытала было Сковороду въ сердечныхъ стремленіяхъ его, какъ онъ чуть было не женился, и остался все-таки холостякомъ. Среди вымысла разговоровъ и обыкновенныхъ повѣствовательныхъ отступленій, авторъ сберегаетъ любопытныя черты, взятыя имъ изъ преданій старожиловъ, знавшихъ Сковороду. Послѣ того, какъ Сковорода «съ восторгомъ надѣлъ стихарь дьячка грекороссійской церкви въ Офенѣ, только для того, чтобъ убѣжать изъ Офена и, пространствовавъ на свободѣ по Европѣ», бѣглымъ дьячкомъ исходилъ онъ Венгрію, Австрію, сѣверную Италію и Грецію; странствовалъ потомъ по Украйнѣ и «въ 1765 г. зашелъ въ наши Валковскіе хутора». Значитъ, ему было тогда уже сорокъ три года. Свернувъ съ какой-то тропинки на проселокъ, а изъ проселка на огороды, онъ наткнулся на садикъ, близъ пасѣки, гдѣ видитъ дѣвушку, распѣвавшую пѣсни. Онъ знакомится съ отцомъ ея, оригинальнымъ хуторяниномъ, носившимъ прозвище «Майоръ», часто бесѣдуетъ съ нимъ, учитъ его дочку; дочка заболѣваетъ горячкой, онъ ее лѣчитъ. Тутъ дочка Маойра и Сковорода влюбляются другъ въ друга. Сковорода, по словамъ біографовъ, «вовсе несклонный къ женскому полу», увлекается сильнѣе; его помолвили, ставятъ подъ вѣнецъ. Но тутъ преданіе, въ разсказѣ г. Срезневскаго, сберегаетъ любопытную черту. Природа чудака беретъ верхъ — и онъ убѣгаетъ изъ церкви изъ-подъ вѣнца… Или Сковорода объ этомъ не разсказывалъ своему другу, Ковалѣнскому, или Ковалѣнскій умолчалъ объ этомъ изъ деликатности: только въ его разсказѣ этого эпизода не находится.
Продолжаю записки Ковалѣнскаго.
Полюбя Тевяшева, воронежскаго помѣщика, Сковорода жилъ у него въ деревнѣ и написалъ тутъ сочиненіе: «Икона Алкивіадская»[18]. Потомъ онъ имѣлъ пребываніе въ Бурлукахъ, у Захаржевскаго, гдѣ помѣстье отличалось красивымъ видомъ. Жилъ также у Щербинина, въ селѣ Бабаяхъ, въ монастыряхъ Старо-Харьковскомъ, Харьковскомъ училищномъ, Ахтырскомъ, Сумскомъ, Святогорскомъ, Сеннянскомъ, у своего друга, Ковалѣнскаго, въ селѣ Хатетовѣ, близъ Орла, и въ селѣ Ивановкѣ, у Ковалѣнскаго, гдѣ потомъ и скончался. «Иногда жилъ онъ у кого-либо», замѣчаетъ Ковалѣнскій, «совершенно не любя пороковъ своихъ хозяевъ, но для того только, дабы черезъ продолженіе времени, обращаясь съ ними, бесѣдуя, нечувствительно привлечь ихъ въ познаніе себя, въ любовь къ истинѣ и въ отвращеніе отъ зла». — «Впрочемъ, во всѣхъ мѣстахъ, гдѣ онъ жилъ, онъ избиралъ всегда уединенный уголъ, жилъ просто, одинъ, безъ услуги. — Харьковъ любилъ онъ и часто посѣщалъ его. Новый начальникъ тамошній, услыша о немъ, желалъ видѣть его». Губернаторъ съ перваго же знакомства спросилъ, о чемъ учитъ его любимая книга, «книга изъ книгъ», священная Библія? Сковорода отвѣтилъ: «Поваренныя книги ваши учатъ, какъ удовольствовать желудокъ; псовыя — какъ звѣрей ловить; модныя — какъ наряжаться; а она учитъ, какъ облагородствовать человѣческое сердце». Тутъ онъ толковалъ и спорилъ съ учеными, говорилъ о философіи. И во всѣхъ его рѣчахъ была одна завѣтная цѣль: побужденіе людей къ жизни духа, къ благородству сердца и «къ свѣтлости мыслей, яко главѣ всего». Изъ Харькова онъ надолго отправился въ Бусинку, къ Сошальскимъ, въ «любимое свое пустыножительство». Онъ былъ счастливъ по-своему и повторялъ завѣтную свою поговорку: «благодареніе всеблаженному Богу, что нужное сдѣлалъ нетруднымъ, а трудное ненужнымъ!» — Усталый, говоритъ Ковалѣнскій, приходилъ онъ къ нрестарѣлому пчелннцу, недалеко жившему на пасѣкѣ, «бралъ съ собою въ сотоварищество любимаго пса своего, и трое, составя общество, раздѣляли они между собою свечерю». «Можно жизнь его было назвать жизнью; не таково было тогда состояніе друга его!» — заключаетъ Ковалѣнскій и переходитъ къ описанію собственнаго положенія, когда онъ почти на двадцать лѣтъ разстался съ Сковородою и, увлеченный вихремъ свѣта и столичной жизни, свидѣлся съ нимъ опять уже въ годъ смерти бывшаго своего учителя. Здѣсь и я на время разстанусь съ разсказомъ Ковалѣнскаго и пополню его слова изъ другихъ источниковъ о Сковородѣ, а именно нѣсколькими анекдотами о странствующемъ философѣ, записанными харьковскими старожилами, безъ означенія времени.
По словамъ Ѳ. Н. Глинки, Екатерина II знала о Сковородѣ, дивилась его жизни, уважала его славу и однажды, чрезъ Потемкина, послала ему приглашеніе изъ Украйны переселиться въ столицу. Посланный гонецъ отъ Потемкина, съ юга Малороссіи, засталъ Сковороду съ флейтою, на закраинѣ дороги, близъ которой ходила овца хозяина, пріютившаго на время философа. Сковорода, выслушавъ приглашеніе, отвѣтилъ: «скажите матушкѣ-царицѣ, что я не покину родины…
Мнѣ моя свирѣль и овца
Дороже царскаго вѣнца!»
Въ «Украинскомъ Вѣстникѣ» (1817 г., кн. IV) сохранили о Сковородѣ нѣсколько любопытныхъ чертъ Гессъ-де-Кальве и Иванъ Вернетъ.
Гессъ-де-Кальве говоритъ: «Чтобы дать понятіе объ остроуміи и скромности Сковороды, приведу два случая. — При странномъ поведеніи его, неудивительно, что нѣкоторые забавники шутили надъ нимъ. Г**, умный и ученый человѣкъ, но атеистъ и сатирикъ (онъ былъ воспитанъ по-французски), хотѣлъ однажды осмѣять его. „Жаль, — говорилъ онъ, — что ты, обучившись такъ хорошо, живешь какъ сумасшедшій, безъ цѣли и пользы для отечества!“ — „Ваша правда, — отвѣчалъ философъ: — я до сихъ поръ еще не сдѣлалъ пользы; но надобно сказать — и никакого вреда! Но вы, сударь, безбожіемъ вашимъ уже много сдѣлали зла. Человѣкъ безъ вѣры есть ядовитое насѣкомое въ природѣ. Но байбакъ (сусликъ), живя уединенно подъ землею, временемъ, съ своего бугорка, смотря на прекрасную натуру, отъ радости свищетъ и притомъ никого не колетъ!“ Г** проглотилъ пилюлю; однако, она не подѣйствовала: онъ остался, какъ и былъ, безбожникомъ до послѣдняго издыханія». — «Другой анекдотъ, — говоритъ Гессъ-де-Кальве: — показываетъ скромность Сковороды. — Многіе желали познакомиться съ нимъ. Иные, будучи водимы благороднымъ чувствомъ, а другіе, чтобы надъ нимъ почудиться, какъ надъ рѣдкимъ человѣкомъ, полагая, что философъ есть родъ орангутанговъ, которыхъ показываютъ за деньги. — Въ Таганрогѣ жилъ Г. И. Ковалѣнскій, воспитанникъ Сковороды (это, вѣроятно, братъ Ковалѣнскаго, автора записокъ о Сковородѣ). Чтобы навѣстить его, пустился нашъ мудрецъ въ дорогу, на которой, какъ онъ самъ говорилъ, помѣшкалъ, болѣе года. Когда же онъ прибылъ въ Таганрогъ, то ученикъ его созвалъ множество гостей, между которыми были весьма знатные люди, хотѣвшіе познакомиться съ Сковородою. Но сей, будучи врагъ пышности и многолюдства, лишь только примѣтилъ, что такая толпа милостивцевъ собралась единственно по случаю его прибытія туда, тотчасъ ушелъ изъ комнаты, и, къ общей досадѣ, никто не могъ его найти. Онъ спрятался въ сарай, гдѣ до тѣхъ поръ лежалъ въ закрытой кибиткѣ, пока въ домѣ стало тихо». Гессъ-де-Кальве заключаетъ свои воспоминанія словами: "Вотъ нѣсколько довольно странныхъ его изреченій: «Старайся манить собаку, но палки изъ рукъ не выпускай». — «Курица кудахчетъ на одномъ мѣстѣ, а яйца кладетъ на другомъ». — «Рыба начинаетъ отъ головы портиться».
Вотъ нѣсколько чертъ, переданныхъ во всей наивности Иваномъ Бернетомъ, еще любопытнѣе. — «Подлѣ Лопанскаго моста, въ Харьковѣ, въ домѣ почтеннаго моего пріятеля, П. Ѳ. Паскуновскаго, досталось мнѣ видѣть въ послѣдній разъ Григорія Саввича Сковороду. Онъ былъ мужъ умный и ученый. Но своенравіе, излишнее самолюбіе, нетерпящее никакого противорѣчія, слѣпое повиновеніе, котораго онъ требовалъ отъ слушавшихъ его — magister dixit — затмѣвали сіяніе дарованія его и уменьшали пользу, которую общество могло ожидать отъ его способностей. Ему надлежало бы, по совѣту Платона, который относилъ слова свои къ Ксенократу, почаще приносить жертву граціямъ. Истина въ устахъ его, не будучи прикрыта пріятною завѣсою скромности и ласковости, оскорбляла исправляемаго. Всѣхъ болѣе удивлялись ему достопочтенные Я. М. Донецъ-Захаржевскій и А. ІО. Сошальскій. Сковорода преимущественно любилъ малороссіянъ и нѣмцевъ. Сія исключительная любовь была причиною моего съ нимъ пренія и несогласія при первомъ свиданіи. Сковорода былъ музыкантомъ. Его духовные канты мнѣ нравятся. Но стихи его вообще противны моему слуху, можетъ быть, отъ того, что я худой знатокъ и цѣнитель красотъ русской поэзіи. При всемъ томъ, я чувствую въ себѣ склонность подражать ему въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ. И вмѣсто того, чтобы чувствительно оскорбиться тѣмъ, что онъ меня назвалъ мужчиною съ бабьимъ умомъ и дамскимъ секретаремъ, я еще былъ ему весьма обязанъ за сіи титла. Это было въ тѣ счастливыя лѣта, когда человѣкъ, у коею не тыква на мѣстѣ головы и не кусокъ дерева вмѣсто сердца, поставляетъ все свое благополучіе въ томъ, чтобы любить и быть любиму; когда чувствительное сердце ищетъ себѣ подобнаго, и когда милая улыбка любимаго предмета такъ восхищаетъ сердце и душу, какъ послѣ суровой зимы солнечная теплота, пѣніе птицъ и природа во всемъ ея убранствѣ» («Украин. Вѣсти.», 1817 г. кн. IV). Модное нѣкогда, какъ впослѣдствіи — разочарованность, «чувствительное сердце» Ивана Бернета заставило его сказать въ концѣ отъ души: «я нарочно ѣздилъ изъ Мерчика (имѣніе Шидловскихъ) въ деревню Ивановку, Богодуховскаго уѣзда, для посѣщенія могилы, въ коей почиваютъ бренные останки незабвеннаго Сковороды. И. Бернетъ. Софійское, Валковскаго уѣзда. Въ мартѣ 1817 года».
Г. Срезневскій сообщаетъ также любопытный анекдотъ о Сковородѣ («Утренняя Звѣзда», 1834 г. кн. I): «Рѣдко, очень рѣдко Сковорода измѣнялъ своей важности, а если и измѣнялъ, то въ такихъ только случаяхъ, когда дѣйствительно было трудно сохранить оную. Суровый старецъ, онъ былъ, однако, застѣнчивъ и не могъ терпѣть, когда предъ нимъ величали его достоинства. Онъ становился самъ не свой, онъ терялся, когда предъ нимъ внезапно являлся кто-нибудь изъ давно желавшихъ видѣть его и разливался въ привѣтствіяхъ. Такъ случилось однажды въ домѣ Пискуновскаго, старика, любимаго Сковородою. Это было вечеромъ, во время ихъ обыкновенной стариковской бесѣды. Молча, съ глубочайшимъ вниманіемъ слушали старики разсказы и нравоученія старца, который, выпивши на этотъ разъ лишнюю чарку вина, среди розыгра своего воображенія, говорилъ хотя и медленно и важно, но съ необыкновеннымъ жаромъ и краснорѣчіемъ. Прошелъ часъ и другой, и ничто не мѣшало восторгу разсказчика и слушателей. Сковорода началъ говорить о своемъ сочиненіи: „Лотова жена“, сочиненіи, въ коемъ положилъ онъ главныя основанія своей мистической философіи. Сковорода разсказалъ уже очеркъ. Начинаются подробности. Вдругъ дверь съ шумомъ растворяется, половинки хлопаютъ, и молодой X—ъ, франтъ, недавно изъ столицы, вбѣгаетъ въ комнату. Сковорода, при появленіи незнакомаго, умолкъ внезапно. — „Итакъ, — восклицаетъ X—ъ, я наконецъ достигъ того счастія, котораго столь долго и напрасно жаждалъ. Я вижу наконецъ великаго соотечественника моего, Григорія Саввича Сковороду! Позвольте“'… и подходитъ къ Сковородѣ. Старецъ вскакиваетъ; сами собою складываются крестомъ на груди его костлявыя руки; горькой улыбкой искривляется тощее лицо его, черные впалые глаза скрываются за сѣдыми нависшими бровями, самъ онъ невольно изгибается, будто желая поклониться, и вдругъ прыжокъ, и трепетнымъ голосомъ: „позвольте! тоже позвольте!“ — и исчезъ изъ комнаты. Хозяинъ за нимъ; проситъ, умоляетъ — нѣтъ. „Съ меня смѣяться!“ говоритъ Сковорода и убѣжалъ. И съ тѣхъ поръ не хотѣлъ видѣть X—а».
Выписываемъ еще нѣсколько строкъ изъ повѣсти г. Срезневскаго «Майоръ-майоръ» («Московскій Наблюдатель», 1836 г. IV ч.), гдѣ онъ сохранилъ, по разсказамъ старожиловъ, портретъ Сковороды, относящійся къ его поздней жизни въ Харьковѣ и окрестностяхъ. «Сухой, блѣдный, длинный», говорилъ онъ, «губы изжелкли, будто истерлись; глаза блестятъ то гордостью академика, то глупостью нищаго, то невиннымъ простодушіемъ дитяти; поступь и осанка важная, размѣренная». Въ это время слава Сковороды шла уже далеко, и украинскіе бродячіе пѣвцы, называемые «бандуристами» и слѣпцами", подхватывали его стихи и духовные канты и распѣвали ихъ на большихъ дорогахъ, именуя ихъ «псалмами».
ГЛАВА III.
правитьНачиная съ 1775 года, когда Сковородѣ исполнилось уже за пятьдесятъ лѣтъ, его біографы оставляютъ въ его жизни пробѣлъ, вплоть до самой его смерти. Ковалѣнскій, выразившись, что около 1775 года разстался съ нимъ, «увлеченный великимъ свѣтомъ, возбудившимъ въ немъ разумъ внѣшній», на двадцать лѣтъ, — прямо уже переходитъ къ разсказу о Сковородѣ въ 1794 году, когда снова столкнулся съ нимъ и навѣки оплакалъ своего друга. Г. Срезневскій, послѣ всего взятаго мною изъ его «Записокъ о старцѣ Григоріи Сковородѣ», также кончаетъ свою статью коротенькимъ описаніемъ его смерти. Этотъ пробѣлъ почти въ двадцать лѣтъ, кромѣ приведенныхъ мною анекдотовъ, хотя нѣсколько могутъ освѣтить выдержки изъ немногихъ уцѣлѣвшихъ писемъ Сковороды. Эти письма приложены частію къ нѣсколькимъ изданнымъ его сочиненіямъ, частію же сопровождаютъ его рукописныя сочиненія, съ которыми постоянно и списываются, какъ необходимое предисловіе къ его разсужденіямъ, обращавшимся постоянно къ тѣмъ, къ кому онъ писалъ письма. Кромѣ того, два письма Сковороды помѣщены отдѣльно въ « Украинскомъ Вѣстникѣ», при статьѣ Гессъ-де-Кальве и Ивана Бернета, и нѣсколько отрывковъ ихъ напечатано въ статьѣ В. Н. Каразина и И. И. Срезневскаго въ «Молодикѣ», 1843 года. Нельзя не упомянуть при этомъ и нѣсколькихъ намёковъ на письма, именно на подписи ихъ года и числа и мѣста жительства Сковороды, въ подстрочныхъ выноскахъ при статьѣ Хиждеу, въ «Телескопѣ» 1835 года. Въ тѣхъ письмахъ сохранена исторія появленія сочиненій Сковороды, изрѣдка прерываясь краткими и скупыми намеками на собственную жизнь автора. Пособіемъ въ сведеніи этой переписки послужилъ мнѣ присланный отъ преосвященнаго Иннокентія, изъ Одессы, и неизданный еще нигдѣ списокъ нѣсколькихъ писемъ Ковалѣнскаго къ Сковородѣ, отъ 1779 до 1788 года, сдѣланный вскорѣ послѣ смерти Сковороды, въ концѣ прошлаго вѣка.
«Самое старое изъ писемъ Сковороды, говоритъ г. Срезневскій въ отдѣльной своей статьѣ „Выписки изъ писемъ Г. С. Сковороды“. („Молодикъ“, 1843 г.) есть то, которое помѣщено передъ его книжкой (неизданной) „О древнемъ зміѣ или Библіи“. Оно писано къ какому-то высокородію, и во всякомъ случаѣ до 1763 года, когда это сочиненіе было списано С. Ѳ. Залѣсскимъ».
Вотъ отрывокъ этого письма: «Училъ своихъ друзей Епикуръ, что жизнь зависитъ отъ сладости и что веселіе сердца есть животъ человѣку. Силу слова сего люди не раскусивъ во всѣхъ вѣкахъ и народахъ, обезславили Епикура за сладость и почти самого его величали пастыремъ стада свиного, а каждаго изъ друзей его величали Epicuri de grege porcus. Всякая мысль подло, какъ змія, по земли ползетъ; но есть въ ней око голубицы, взирающее выше потопныхъ водъ на прекрасную ипостась ггстины» («Молодикъ», 1743 г., стр. 241—242).
При изданной книгѣ Сковороды «Басни Харьковскія» (Москва, 1837 года), въ видѣ предисловія, напечатано, съ помѣткою: «7774 года, въ селѣ Вабаяхъ; наканунѣ пятидесятницы», слѣдующее письмо Сковороды. Вотъ это письмо:
"Любезный пріятель! Въ седьмомъ десяткѣ нынѣшняго вѣка, отставъ отъ учительской должности и уединяясь въ лежащихъ около Харькова лѣсахъ, поляхъ, садахъ, селахъ, деревняхъ и пчельникахъ, обучалъ я себя добродѣтели и поучался въ Библіи; притомъ, благопристойными игрушками забавляясь, написалъ полтора десятка басенъ, не имѣя съ тобою знаемости. А сего года, въ селѣ Вабаяхъ, умножилъ оныя до половины. Между тѣмъ, какъ писалъ прибавочныя, казалось, будто ты всегда притомъ присутствуешь, одобряя мои мысли и вмѣстѣ о нихъ со мною причащаясь. Дарую же тебѣ три десятка басенъ: тебѣ и подобнымъ тебѣ!
"Отческое наказаніе заключаетъ въ горести своей сладость, а мудрая игрушка утаеваетъ въ себѣ силу.
"Глупую важность встрѣчаютъ по виду, выпровожаютъ по смѣху, а разумную шутку важный печатлѣетъ конецъ. Нѣтъ смѣшнѣе, какъ умный видъ съ пустымъ потрохомъ, и нѣтъ веселѣе, какъ смѣшное лицо съ утаенною дѣльностію; вспомните пословицу: красна хата не углами, но пирогами. Я и самъ не люблю поддѣльной маски тѣхъ людей и дѣлъ, о коихъ можно сказать малороссійскую пословицу: стучитъ, шумитъ, гремитъ. А что тамъ? Кобылья мертва голова бѣжитъ. Говорятъ и великороссійцы: летала высоко, а сѣла недалеко, о тѣхъ, что богато и красно говорятъ, а нечего слушать. Не люба мнѣ сія пустая надменность и пышная пустошь; а люблю тое, что сверху ничто, но въ середкѣ чтось: снаружи ложь, но внутрь истина. Картинка сверху смѣшна, но внутрь боголѣпна. Другъ мой! Не презирай баснословія. Басня и притча есть тоже. «Не по кошельку суди сокровище». Праведенъ судъ судитъ! Басня тогда.бываетъ скверная и бабія, когда въ подлой и смѣшной своей шелухѣ не заключаетъ зерна истины: похожа на орѣхъ свищъ Отъ такихъ-то басенъ отводитъ Павелъ своего Тимоѳея; и Петръ не просто отвергаетъ басни, но басни ухищренныя, кромѣ украшенной наружности, силы Христовой неимущія. Иногда во вретищѣ дражайшій кроется камень. Какъ обрядъ есть, безъ силы Божіей, пустошь, такъ и басня безъ истины. Если-жъ съ истиною: кто дерзнетъ назвать лживою?
"Все, убо, чисто чистымъ, оскверненнымъ же и не вѣрнымъ ничтоже чисто, но осквернися ихъ умъ и совѣетъ.
"Симъ больнымъ, лишеннымъ страха Божія, а съ нимъ и добраго вкуса, всякая пища кажется гнусною. Не пища гнусна, «но осквернился ихъ умъ и совѣсть».
"Сей забавный и фигурный родъ писаній былъ домашній самымъ лучшимъ древнимъ любомудрцамъ. Лавръ и зимою зеленъ. Такъ мудрые и въ игрушкахъ умны, и во лжѣ истинны. Истинна острому взору ихъ не издали мелькала, такъ, какъ низкимъ умамъ, но ясно, какъ въ зеркалѣ, представлялась; а они, увидѣвъ живо живый ея образъ, уподобили оную различнымъ тлѣннымъ фигурамъ.
"Ни однѣ краски не изъясняютъ розу, лилію, нарцисса столько живо, сколько благолѣпно у нихъ образуетъ невидимою Божію истину тѣнь небесныхъ и земныхъ образовъ. Отсюду родились символы, притчи, басни, подобія, пословицы…
"И не дивно, что Сократъ, когда ему внутренній геній, предводитель во всѣхъ его дѣлахъ, велѣлъ писать ему стихи, тогда избралъ Езоповы басни. И какъ самая хитрѣйшая картина неученымъ очамъ кажется враками, такъ и здѣсь дѣлается.
"Пріими-жъ, любезный пріятель, дружескимъ сердцемъ сію не безвкусную отъ твоего друга мыслей воду. Не мои сіи мысли, и не я оныя вымыслилъ: истина есть безначальна! Но люблю!.. Тѣшь мои люби — и будутъ твои. Знаю, что твой тѣлесный болванъ далеко разнится отъ моего чучела, по два разноличные сосуды однимъ да наполнятся елеемъ; да будетъ едина душа и едино сердце! Сія-то есть истинная дружба — мыслей единство. Все не наше, все погибнетъ. И самые болваны наши. Однѣ только мысли наши всегда съ нами; одна только истина вѣчна! А мы въ ней, какъ яблокъ въ своемъ зернѣ, сокрыемся.
«Питаймо-жъ дружбу! Пріими и кушай съ Петромъ четвероногая, звѣри, гади и птицы. Богъ тебя да благословляетъ! Съ нимъ не вредитъ и самый ядъ языческій. Они ничто суть, какъ образы, прикрывающіе какъ полотномъ истину. Кушай, поколь вкусишь съ Богомъ лучшее! Любезный пріятель, твой вѣрный слуга, любитель Священныя Библіи, Григорій Сковорода».
Вслѣдъ за этимъ идутъ письма Ковалѣнскаго къ Сковородѣ, по рукописи преосвященнаго Иннокентія. Ничего наивнѣе и трогательнѣе этихъ писемъ нельзя себѣ представить. Въ нихъ сохранились любопытныя черты, дорисовывающія окончательно образъ Сковороды и показывающія всю степень любви, которую питали къ нему современники и друзья его.
Привожу слѣдующее, помѣченное 1779 г., нигдѣ неизданное, замѣчательное письмо Сковороды къ лицу неизвѣстной фамиліи, найденное мною въ рукописяхъ библіотеки харьковскаго университета въ 1865 году, въ сборникѣ рукописей Сковороды, подаренныхъ университету И. Т. Лисенковымъ въ 1861 году.
Вотъ оно:
Изъ Гусинской пустыни, 1779 г., февраля 19.
"Любезный государь, Артемъ Дорофеевичъ, радуйтесь и веселитесь! Ангелъ мой хранитель нынѣ со мною веселится пустынею. Я къ ней рожденъ. Старость, нищета, смиреніе, безпечность, незлобіе суть мои въ ней сожительницы. Я ихъ люблю и онѣ мене. А что ли дѣлаю въ пустынѣ? Не спрашивайте. Недавно нѣкто о мнѣ спрашивалъ: скажите мнѣ, что онъ тамъ дѣлаетъ? Если бы я въ пустынѣ отъ тѣлесныхъ болѣзней лѣчился, или оберегалъ пчелы, или портняжилъ, или ловилъ звѣрь, тогда бы Сковорода казался имъ занятъ дѣломъ. А безъ сего думаютъ, что я праздненъ, и не безъ причины удивляются. Правда, что праздность тяжелѣе горъ кавказскихъ. Такъ только ли развѣ всего дѣла для человѣка: продавать, покупать, жениться, посягать, воеваться, тягаться, портняжить, строиться, ловить звѣрь? Здѣсь ли наше сердце неисходно всегда? Такъ вотъ же сейчасъ видна бѣдности нашей причина: что мы, погрузивъ все наше сердце въ пріобрѣтеніе міра и въ море тѣлесныхъ надобностей, не имѣемъ времени вникнуть внутрь себе, очистить и поврачевать самую госпожу тѣла нашего, душу нашу. Забыли мы себе за неключимымъ рабомъ нашимъ, невѣрнымъ тѣлишкомъ, день и ночь о немъ одномъ некущесь. Похожи на щеголя, пекущагося о сапогѣ, не о ногѣ, о красныхъ углахъ, не о пирогахъ, о золотыхъ кошелькахъ, не о деньгахъ. Коликая-жъ намъ отсюду тщета и трата? Не всѣмъ ли мы изобильны? Точно, всѣмъ и всякимъ добромъ тѣлеснымъ; совсѣмъ телѣга, по пословицѣ, кромѣ колесъ — одной только души нашей не имѣемъ. Есть, правда, въ насъ и душа, но такова, каковыя у шкорбутика или подагрика ноги, или матрозскій алтына не стоящій козырекъ. Она въ насъ разслаблена, грустна, нравна, боязлива, завистлива, жадная, ничѣмъ не довольна, сама на себя гнѣвна, тощая, блѣдна, точно такая, какъ паціентъ изъ лазарета, каковыхъ часто живыхъ погребаютъ по указу. Такая душа, если въ бархатъ одѣлась, не гробъ ли ей бархатный? Если въ свѣтлыхъ чертогахъ пируетъ,' не адъ ли ей? Если весь міръ ее превозноситъ портретами и пѣсньми, сирѣчь одами величаетъ, не жалобныя ли для нея оныя пророческія сонаты:
"Въ тайнѣ восплачется душа моя! (Іеремія)
"Взволнуются… и почти не возмогутъ! (Исаія)
«Если самая тайна, сирѣчь самый центръ души изныетъ и болитъ, кто или что увеселитъ ее? Ахъ, государь мой и любезный пріятель! плывите по морю и возводьте очи къ гавани. Не забудьте себе среди изобилій вашихъ. Одинъ у васъ хлѣбъ уже довольный есть, а втораго много-ль? Рабъ вашъ сытъ, а Ревекка довольна-ль? Сіе-то есть?
„Не о единомъ хлѣбѣ живъ будетъ человѣкъ!“
„О семъ послѣднемъ ангельскомъ хлѣбѣ день и ночь печется Сковорода. Онъ любитъ сей родъ блиновъ паче всего. Далъ бы по одному блину и всему Израилю, еслибъ былъ Давыдомъ. Какъ пишется въ книгахъ Царствъ: но и для себе скудно. Вотъ что онъ дѣлаетъ въ пустынѣ, пребывая, любезный государь, вамъ всегда покорнѣйшимъ слугою — и любезному нашему Степану Никитичу г-ну Курдюмову, отцу и его сынови поклонъ, если можно, и Ивану Акимовичу“. На письмѣ адресъ: „М. гос. г-ну Артему Дорофеевичу — въ Харьковѣ“.
Въ рукописяхъ преосвященнаго Иннокентія найдено мною слѣдующее письмо отъ М. Ковалѣнскаго къ Сковородѣ: „1788 г., февраля 13, Сант-Петербургъ. — Возлюбленный мой Мейнгардъ! Такъ ты уже h не пишешь ко мнѣ оригинально, а только чрезъ копію говоришь со мною? Вчера я получилъ отъ Якова Михайловича Захаржевскаго письмо, въ которомъ ты препоручаешь ему цѣловать меня. За дружеское сіе цѣлованіе душевно благодарю тебя, другъ мой; но желалъ бы я имѣть цѣлованіе твоею рукою Мейнгардовою! Видъ начертанныхъ твоихъ писемъ возбуждаетъ во мнѣ огнь, пепломъ покрываемый, не получая ни движенія, ни вѣтра; -ибо я живу въ такой странѣ, гдѣ хотя водъ и непогодъ весьма много, но движенія и вѣтровъ весьма мало, — а безъ сихъ огонь совершенно потухаетъ. Ты говоришь въ письмѣ, что все мое получилъ, но меня самого не получаешь. Сего-то и я сердечно желаю. Давно уже направляю я ладію мою къ пристани тихаго уединенія! — Тогда-то я бы утѣшился тобою, другомъ моимъ, услаждая жизнь собесѣдованіемъ твоимъ! — Прости! Не знаю, что послать тебѣ. Да ты ни въ чемъ не имѣешь надобности, что прислать можно: все въ тебѣ и съ тобою! Я слышалъ о твоихъ писаніяхъ. По любви твоей ко мнѣ, пришли мнѣ оныя. Я привыкъ любить мысли твои. Ты много оживотворишь меня бесѣдою твоею. Впрочемъ, не безпокойся, чтобы я оныя сообщилъ кому другому. Можетъ быть, Богъ велитъ мнѣ увидѣть тебя скоро. Я покупаю у Шидловскаго, Николая Романовича, село Кунее, въ Изюмской округѣ. Сказуютъ, что мѣста хорошія тамъ; а ты бы еще собою мнѣ сдѣлалъ оныя прекрасными. Другъ твой и слуга вѣрный, Михайло Ковалѣнской. Надежда моя посылаетъ тебѣ пармазану, съ дѣтьми Якова Михайловича, и шесть платочковъ. Прійми ихъ отъ дружбы“.
Тамъ-же найдено мною письмо отъ 1788 г. 6 марта за подписью: „Василій Тамара“. „Любезный мой учитель Григорій Савичъ! Письмо ваше черезъ корнета Кислаго получилъ я, съ равною любви и сердца привязанностію моею къ вамъ. Вспомнишь ты, почтенный другъ мой, твоего Василія, по наружности, можетъ быть, и не-несчастнаго, но внутренно болѣе имѣющаго нужду въ совѣтѣ, нежели когда былъ съ тобою. О, еслибы внушилъ тебѣ Господь пожить со мною! Еслн-бы ты меня одинъ разъ выслушалъ, узналъ, то-бъ не порадовался своимъ воспитанникомъ. Напрасно ли я тебя желалъ? Если нѣтъ, то одолжи и отпиши ко мнѣ, какимъ образомъ могъ бы я тебя увидѣть, страстно любимый мой Сковорода? Прощай и не пожалѣй еще одинъ разъ въ жизни удѣлить частицу твоего времени и покоя старому ученику твоему — Василію Тамарѣ“.
Во всѣхъ этихъ письмахъ, сильнѣе всякой біографической похвалы, говоритъ за Сковороду страстная любовь, которою его встрѣчали и провожали всѣ знавшіе его. За отсутствіемъ другаго, высшаго нравственнаго интереса въ украинскомъ обществѣ того времени, за отсутствіемъ литературы и пауки въ главномъ городѣ Слободскаго намѣстничества, къ Сковородѣ стремились всѣ тогдашніе живые умы и сердца. О немъ писали въ письмахъ другъ къ другу, толковали, спорили, разбирали его, хвалили и злословили на него. Можно сказать, что по степени уваженія, которымъ онъ пользовался, его можно было назвать странствующимъ университетомъ и академіею тогдашнихъ украинскихъ помѣщиковъ, пока, наконецъ, чрезъ десять лѣтъ послѣ смерти Сковороды, Василій Каразинъ послужилъ къ открытію въ Харьковѣ университета.
Рукопись неизданнаго сочиненія Сковороды „Книжечка, называемая Silenus Alcibiadis“ (1770 года, марта 28), сопровождается неизданнымъ письмомъ Сковороды къ „Высокомилостивому Государю, Степану Ивановичу, Господину Полковнику, Тевяшову“. Письмо кончается слѣдующими словами:
„Я въ сей книжечкѣ представляю опыты, коимъ образомъ входить можно въ точный сихъ книгъ разумъ. Писалъ я ее, забавляя праздность и прогоняя скуку; а вашему высокородію подношу, не столько для любопытства, сколько ради засвидѣтельствованія благодарнаго моего сердца за многія милости ваши, на подобіе частыхъ древесныхъ вѣтвей, прохладною тѣнію праздность мою вспокоивающія. Такъ что и мнѣ можно сказать съ Мароновымъ пастухомъ: Deus nobis haec otia fecit! — Вашего высокородія всепокорнѣйшій и многодолженъ слуга, студентъ, Григорій Сковорода“.
Въ письмѣ къ бабаевскому священнику, Іакову Правицкому, отъ 1785 г. окт. 3, Сковорода, пересылая ему новое свое сочиненіе „Марко препростый“, изъ села Маначиновки, изъясняется по-латыни. Вотъ отрывокъ изъ этого письма, приведенный И. И. Срезневскимъ:
»1785, окт. 3. Изъ Маначиновки. Въ «Postscriptum»: Si descripsisti novos meos jam libellos: remitte ad me Archetypa. Etiam ilium meurn Dialogum, quern per alios laudare soles: simul cum Archetipis mitte. Descriptus, ad te remittet iter Deo volente. Dicat ille Dialogus: «Марко препростый».
Тутъ же образецъ его латинскихъ стиховъ:
«Omnia praetereunt: sed Amor post omnia durat.
Omnia praetereunt: haud Deus haud et Amor.
Omnia sunt aqua; cur in aqua speratis, Amici?
Omnia sunt aqua; sed Portus Amicus erit.
Hac Kephв tota est fundata Ecclesia Christi.
Istbace et nobis Kepha sit atque Petra», etc.
1787 годъ былъ годомъ проѣзда императрицы Екатерины II чрезъ Харьковъ, въ ея полное дивъ странствованіе по Югу. Сковорода все это время, какъ видно изъ его писемъ, прожилъ въ деревнѣ Гусинкѣ у Сошальскихъ и ничѣмъ не откликнулся царственной гостьѣ.
Впрочемъ, я получилъ, изъ Константинограда, отъ г. Неговскаго письмо, гдѣ онъ пишетъ слѣдующее: Императрица Екатерина, проѣздомъ чрезъ Украйну, наслышавшись о Сковородѣ, увидала его и спросила: «Отчего ты такой черный?» — «Э! вельможная мати, — отвѣтилъ Сковорода: — развѣ же ты гдѣ видѣла, чтобъ сковорода была бѣлая, коли на ней пекутъ да жарятъ, и она все въ огнѣ?»
Изданная въ 1837 г., въ Москвѣ, книжка Сковороды «Убогій жаворонокъ» сопровождается, въ видѣ предисловія, письмомъ автора къ Ѳ. И. Дискому отъ 1787 года. Ѳ. И. Дискій — одинъ изъ бывшихъ друзей Сковороды. Отъ него досталъ М. И. Алякринскій присланную мнѣ рукопись Ковалѣнскаго «Житіе Сковороды». Полагаю, что читателю любопытно будетъ узнать объ этомъ Дискомъ подробнѣе, и потому сообщаю о немъ письмо г. Алякринскаго: «О Ѳ. И. Дискомъ извѣстно мнѣ, что онъ былъ изъ малороссійскихъ дворянъ, проживалъ въ Москвѣ, имѣлъ небольшой домикъ на Дѣвичьемъ Полѣ, недалеко отъ Дѣвичьяго монастыря. По ограниченному ли состоянію, или по усвоенному имъ ученію Сковороды, образъ жизни велъ очень простой и скромный. Несмотря на то, пользовался пріязнію людей весьма почтенныхъ; изъ нихъ памятны мнѣ: профессоръ московскаго университета Мудровъ и директоръ коммерческаго училища Калайдовичъ. — Ѳ. И. Дискій къ памяти Сковороды имѣлъ какое-то благоговѣйное почтеніе, а сочиненія Сковороды были самымъ любимымъ его чтеніемъ. Мое знакомство продолжалось съ нимъ отъ 1826 по 1828. Впослѣдствіи я узналъ о несчастной смерти Дискаго: 3-го іюля 1833 года работавшій въ его домѣ плотникъ разрубилъ ему топоромъ голову; вмѣстѣ съ нимъ убита еще бывшая у него въ услуженіи женщина».
Вотъ письмо къ Дискому: " Григорій Варсава Сковорода любезному другу, Ѳеодору Ивановичу Дискому, желаетъ истиннаго мира. Жизнь наша есть вѣдь путь непрерывный. Міръ сей есть великое море всѣмъ намъ пловущимъ. Онъ есть Окіанъ. О! вельми немногими щастливцами безбѣдно преплываемый! На пути семъ встрѣчаютъ каменныя скалы и скалки. На островахъ сирены; во глубинахъ киты; по воздуху вѣтры; волненія повсюду; отъ камней претыканіе; отъ сиренъ прельщеніе; отъ китовъ поглощеніе; отъ вѣтровъ противленіе; отъ волнъ погруженіе. Каменные, вѣдь, соблазны суть неудачи. Сирены суть то льстивые други, киты суть то запазушные страстей нашихъ зміи! Вѣтры разумѣй напасти. Волненіе — мода и суета житейская. Непремѣнно поглотила бы рыба младшаго Товію, еслибы въ пути его не былъ наставникомъ Рафаилъ! (Рафа — по-еврейски значитъ медицину; Илъ или Элъ — значитъ Богъ). Сего путеводника промыслилъ ему отецъ его. А сынъ нашелъ въ немъ Божію медицину, врачующую не тѣло, но сердце. По сердцу же и тѣло. Іоаннъ, отецъ твой, въ седьмомъ десяткѣ вѣка сего (въ 62 іоду), въ городѣ Купянскѣ, первый разъ взглянувъ на меня, возлюбилъ меня. Услышавъ же имя, выскочилъ и, достигши на улицѣ, молча въ лицо смотрѣлъ на мене и проникалъ, будто познавая мене, толь милымъ взоромъ, яко до днесь, въ зеркалѣ моей памяти, живо мнѣ онъ зрится. Воистину прозрѣлъ духъ его, прежде рожденія твоего, что я тебѣ, друже, буду полезнымъ. Видишь, колъ далече прозираетъ симпатія! Пріими, друже, отъ меня маленькое сіе наставленіе. Дарую тебѣ «Убогого моего Жайворонка». Онъ тебѣ заспѣваетъ и зимою, не въ клѣткѣ, но въ сердцѣ твоемъ, и нѣсколько поможетъ спасатися отъ ловца и хитреца, отъ лукаваго міра село. О, Боже! Коликое число сей волкъ, день и нощь, незлобныхъ жретъ агнцовъ! Ахъ! Блюди, друже, да опасно ходиши! Не спитъ ловецъ! Бодрствуй и ты. Оплошность есть мать несчастія! Впрочемъ, да не соблазнитъ тебѣ, друже, то, что тетервакъ (тетеревъ) названъ Фридрикомъ. Если же досадно, вспомни, что мы всѣ таковы. Всю вѣдь Малороссію Великороссія паритетъ тетерваками . Чего же стыдиться? Тетервакъ вѣдь есть птица глупа, но незлоблива! Не тотъ есть глупъ, кто не знаетъ (еще все перегнавшій не родился), но тотъ, кто знать не хочетъ! Возненавидь глупость: тогда хоть глупъ, обаче будеши въ числѣ блаженныхъ оныхъ тетерваковъ! обличай премудраго и возлюбитъ тя. Яко глупъ есть, какъ же онъ есть премудръ? яко не любитъ глупости! Почему? Потому что пріемлетъ и любитъ обличеніе отъ друговъ своихъ. О! да сохранитъ юность твою Христосъ отъ умащающихъ елеемъ главу твою, отъ домашнихъ сихъ тигровъ и сиренъ! Аминь. 1787-го лѣта; въ полнолуніе послѣднія луны осеннія
Въ «Молодикѣ» (1848 г.), при «Письмѣ къ издателю» Василія Каразина, приложено письмо Сковороды къ Ковалѣнскому отъ 1790 года. Каразинъ пишетъ: «Посылаю къ вамъ то самое письмо украинскаго нашего философа, которое вы имѣть желали. Только оно не подлинное, а писанное мною съ подлинника, предъ самымъ его отправленіемъ на почту въ Орелъ, къ тайному совѣтнику Михайлу Ивановичу Ковалѣнскому. Я тогда, т.-е. за полстолѣтія слишкомъ, сохранилъ не только правописаніе почтеннаго Сковороды, но, сколько могъ, даже и почеркъ его. Вотъ почему нѣкоторые ошибались, почитая этотъ списокъ за подлинникъ. Такъ я о немъ и слышалъ, потерявъ, за давностію времени, изъ виду и памяти все это обстоятельство. Почему вы вообразите мое удивленіе, когда я увидѣлъ мой списокъ въ рукахъ нашего архипастыря пр. Иннокентія, который столь благосклонно предложилъ его для насъ. Сковорода жилъ тогда въ деревнѣ давно-умершаго моего отчима, кол. совѣтн. Андрея Ив. Ковалевскаго, въ Ивановкѣ, которая теперь принадлежитъ г. Кузину. Тамъ его и могила. Она украсится достойнымъ памятникомъ, какъ обѣщалъ мнѣ Козьма Никитичъ Кузинъ. Тогда, можетъ быть, напишу я біографію нашего мудреца. Мы подъ чубомъ и въ украинской свиткѣ имѣли своего Пиѳагора, Оригена, Лейбница. Подобно, какъ Москва, за полтораста лѣтъ, въ Посошковѣ, своего Филанджери, а Харьковъ нынѣ имѣетъ своего Іоанна Златоуста».
Вотъ отрывокъ изъ письма Сковороды, отъ 1790 г., къ Ковалѣнскому: «До „Дщери“ случайно привязалася „Ода Сидронія — Езуиты“. Благо же! На ловца звѣрь, по пословицѣ. Послѣ годовой болѣзни, перевелъ я ее въ Харьковѣ, отлетая къ матери моей, пустынѣ. Люблю сію Дѣвочку. Ей достойно быть въ числѣ согрѣвающихъ блаженну Давидову и Лотову старость оныхъ. — Прилагаю тутъ же, какъ хвостикъ, и закоснѣвшее мое къ вамъ письмишко Гусинковское. Нынѣ скитаюся у моего Андрея Ивановича Ковалевскаго. Имамъ моему монашеству полное упокоеніе, лучше Бурлука. Земелька его есть нагорная. Лѣсами. садами, холмами, источниками распещрена. На томъ мѣстѣ я родился возлѣ Лубенъ. Но ничто мнѣ не нужно, какъ спокойна келія; да наслаждаюся моею невѣстою оною: сію возлюбихъ отъ юности моея… О, сладчайшій органе! Едина голубице моя, Библія! О, дабы собылося на мнѣ оное! Давидъ мелодивно выграваетъ дивно. На всѣ струны ударяетъ! Бога выхваляетъ! На сіе я родился. Для сего ѣмъ и пію; да съ нею поживу и умру съ нею! Аминь! Твои другъ и братъ, слуга и рабъ, Григорій Варсава Сковорода, Даніилъ Меннфдъ».
Въ публичной библіотекѣ, въ Петербургѣ, находится рукопись Сковороды: «Книжечка Плутархова о спокойствіи души». Здѣсь приложено письмо Сковороды: «Высокомилостивому Государю, Якову Михайловичу Донцу-Захаржевскому», отъ 1790 года, апрѣля 13. Въ началѣ онъ говоритъ: «Пріимите милостиво отъ человѣка, осыпаннаго вашими милостями и ласками, маленькій сей, аки лепту, дарикъ; уклонившись къ Плутарху, перевелъ я книжчонку его».
Г. Ковалѣнскій такъ описываетъ свое послѣднее свиданіе со Сковородой.
«Удрученъ, изможденъ, истощенъ волненіями свѣта, обратился я въ себя самого, собралъ я разсѣянныя по свѣту мысли въ малый кругъ желаній и, заключи оныя въ природное свое добродушіе, прибылъ изъ столицы въ деревню, надѣясь тамо найти брегъ и пристань житейскому своему обуреванію. Хотя свѣтъ и тамъ исказилъ все и я въ глубокомъ уединеніи остался одинъ, безъ семейства, безъ друзей, безъ знакомыхъ, въ печаляхъ, безъ всякаго участія, совѣта, помощи и соболѣзнованія, — но былъ, наконецъ, утѣшенъ. Сковорода, семидесяти-трехъ-лѣтній, по девятнадцати-лѣтнемъ несвиданіи, одержимъ болѣзнями старости, несмотря на дальность пути, на чрезвычайно ненастливую погоду и на всегдашнее отвращеніе къ краю сему, пріѣхалъ въ деревню къ другу своему, село Хотетово, въ двадцати-пяти верстахъ отъ Орла, раздѣлить съ нимъ ничтожество его.» Это было, значитъ, въ годъ смерти Сковороды, въ 1791 ходу.-- «Сковорода привезъ къ нему свои сочиненія, изъ которыхъ многія приписалъ (посвятила,) ему. Читывалъ оныя самъ съ нимъ ежедневно и, между чтеніемъ, занималъ его разсужденіями и правилами, каковыхъ ожидать должно отъ человѣка, искавшаго истины во всю жизнь не умствованіемъ, по дѣломъ, и возлюбившаго добродѣтель ради собственной красоты ея». Они толковали о сектахъ. «Я не знаю мартинистовъ», говоритъ Сковорода. «Но всякая секта пахнетъ собственностію! А гдѣ собственность, тутъ нѣтъ главной цѣли или главной мудрости». Доходя до толковъ о «философскомъ камнѣ» и о «содѣланіи состава для продленія человѣческой жизни до нѣсколькихъ тысячъ лѣтъ», Сковорода говорилъ: "Это остатки Египетскаго плотолюбія, которое, не могши продлить жизни тѣлесной, нашло способъ продолжать существованіе труповъ, мумій. Сія секта, мѣряя жизнь аршиномъ лѣтъ, а не дѣлъ, несообразна тѣмъ правиламъ мудраго, о которомъ пишется: «поживъ въ малѣ, исполнъ лѣта долги».
Иногда, говоритъ Ковалѣнскій, разговоръ Сковороды касался смерти. «Страхъ смерти», замѣчалъ онъ: «нападаетъ на человѣка всего сильнѣе въ старости его. Потребно благовременно заготовить себя вооруженіемъ противу врага сего не умствованіями, но мирнымъ расположеніемъ воли своей. Такой душевный миръ пріуготовляется издали, тихо, въ тайнѣ сердца ростетъ и усиливается чувствомъ сдѣланнаго добра. Это чувство вѣнецъ жизни». И, наконецъ, говорилъ: «Другъ мой! величайшее наказаніе за зло есть сдѣлать зло, какъ и величайшее воздаяніе за добро есть дѣлать добро!»
Услыша въ окружности о прибытіи Сковороды къ другу своему, "многіе желали видѣть его, и для того нѣкоторые пріѣхали туда. Изъ начальства правленія окружнаго, губернскій прокуроръ, молодой человѣкъ, подошелъ къ нему и привѣтственно сказалъ: — Григорій Саввичъ! прошу любить меня! — «Могу ли любить васъ, отвѣчалъ Сковорода: я еще не знаю васъ!» — Другой изъ числа таковыхъ же, директоръ экономіи, желая свести съ нимъ знакомство, говорилъ ему: я давно знаю васъ по сочиненіямъ вашимъ; прошу доставить мнѣ и личное знакомство ваше. Сковорода спросилъ: какъ зовутъ васъ? — Я называюсь такъ-то! — Сковорода, остановись и подумавъ, отвѣтилъ: «имя ваше не скоро ложится на мое сердце!»
Простота жизни, замѣчаетъ Ковалѣнскій, высокость познаній и долголѣтній подвигъ Сковороды «въ любомудріи опытномъ» раздиралъ ризу «высокомудрствующихъ». Они отъ зависти говорили: «Жаль, что Сковорода ходитъ около истины и не находитъ ея!» Въ это же время онъ «увѣнчеваемъ былъ уже знаменами истины».
Вотъ послѣднія строки Ковалѣнскаго.
«Старость, осеннее время, безпрерывно мокрая погода умножали разстройку въ здоровьѣ его, усилили кашель и разслабленіе. Онъ, проживая у друга своего около трехъ недѣль, проситъ отпуститъ его въ любимую имъ Украйну, гдѣ онъ жилъ до того и желалъ умереть, что и сбылось. Другъ упрашивалъ его остаться у него зиму провести и вѣкъ свой скончать, современемъ, у него въ домѣ. Сковорода отвѣтилъ, что духъ его велитъ ему ѣхать, и другъ отправилъ его немедленно. — Напутствуя его всѣмъ потребнымъ, давъ ему полную волю, по нраву его, выбрать, какъ и куда, съ кѣмъ и въ чемъ хочетъ онъ ѣхать, предоставилъ ему для дороги нужный запасъ, говоря: возьмите сіе; можетъ быть, въ пути болѣзнь усилится и заставитъ остановиться, то нужно будетъ заплатить! — Ахъ, другъ мой! сказалъ онъ: неужели я не пріобрѣлъ еще довѣрія къ Богу; Промыслъ его вѣрно печется о насъ и даетъ все потребное за благовременность! — Другъ его не безпокоилъ уже съ своимъ приношеніемъ. — 1794 года, августа 26, отправился онъ въ путь изъ Хотетова въ Украйну. При разставаніи, обнимая друга, Сковорода сказалъ: можетъ быть, больше уже не увижу тебя! Прости! помни всегда, во всѣхъ приключеніяхъ твоихъ въ жизни то, что мы часто говорили: — свѣтъ и тьма, глава и хвостъ, добро и зло, вѣчность и время»… Пріѣхавши въ Курскъ, присталъ онъ къ тамошнему архимандриту Амвросію, мужу благочестивому. Проживая нѣсколько тутъ, ради безпрерывныхъ дождей, и улуча вёдро, отправился онъ далѣе, но не туда, куда намѣревался. Въ концѣ пути, онъ почувствовалъ побужденіе ѣхать въ то мѣсто, откуда поѣхалъ къ другу, хотя совершенно не былъ расположенъ. Это была слобода Ивановка, помѣщика Ковалевскаго. Болѣзни, — старостью, погодою, усталостью отъ пути, — приближали его къ концу его. Прожнвя тутъ больше мѣсяца, всегда почти на ногахъ еще, часто говорилъ онъ съ благодушіемъ: «духъ бодръ, но тѣло немощно». Далѣе Ковалѣнскій замѣчаетъ, что предъ смертію онъ было отказался совершать нѣкоторые обряды, положенные церковью, но потомъ, «представляя себѣ совѣсть слабыхъ», исполнилъ все по уставу и скончался октября 29, по утру на разсвѣтѣ, 1794 года.
Подобное же рѣзкое уклоненіе отъ общепринятыхъ обрядовъ, при всемъ своемъ благочестіи, Сковорода оказывалъ и въ другихъ случаяхъ. K. С. Аксаковъ передалъ мнѣ слѣдующее преданіе о Сковородѣ. Однажды, въ церкви, въ ту минуту, какъ священникъ, выйдя изъ алтаря съ дарами, произнесъ: «Со страхомъ Божіимъ и вѣрою приступите», Сковорода отдѣлился отъ толпы и подошелъ къ священнику. Послѣдній, зная причудливый нравъ Сковороды и боясь пріобщить нераскаявшагося, спросилъ его: «Знаешь ли ты, какой великій грѣхъ ты можешь совершить, не приготовившись? И готовъ ли ты къ сему великому таинству?» — «Знаю и готовъ!» — отвѣчалъ суровый отшельникъ, и духовникъ, вѣря его непреложнымъ словамъ, пріобщилъ его охотно.
Здѣсь я пополню очеркъ послѣднихъ минутъ Сковороды слѣдующими любопытными строками изъ статьи г. Срезневскаго: «Отрывки изъ записокъ о старцѣ Григоріѣ Сковородѣ» ("Утреп. Звѣзда* 1833 г.): «Въ деревнѣ у помѣщика К--го (Ковалевскаго), небольшая „кимнатка“, окнами въ садъ, отдѣльная, уютная, была его послѣднимъ жилищемъ. Впрочемъ, онъ бывалъ въ пей очень рѣдко; обыкновенно или бесѣдовалъ съ хозяиномъ, также старикомъ, добрымъ, благочестивымъ, или ходилъ по саду и по полямъ. Сковорода до смерти, не переставалъ любить жизнь уединенную и бродячую. — Былъ прекрасный день. Къ помѣщику собралось много сосѣдей погулять и повеселиться. Послушать Сковороду было также въ предметѣ. Его всѣ любили слушать. За обѣдомъ Сковорода былъ необыкновенно веселъ и разговорчивъ, даже шутилъ, разсказывалъ про свое былое, про свои странствія, испытанія. Изъ-за обѣда встали, будучи всѣ обворожены его краснорѣчіемъ. Сковорода скрылся. Онъ пошелъ въ садъ. Долго ходилъ онъ по излучистымъ тропинкамъ, рвалъ плоды и раздавалъ ихъ работавшимъ мальчикамъ. Такъ прошелъ день. Подъ вечеръ хозяинъ самъ пошелъ искать Сковороду и нашелъ подъ развѣсистой липой. Солнце уже заходило; послѣдніе лучи его пробивались сквозь чащу листьевъ. Сковорода, съ заступомъ въ рукѣ, рылъ яму — узкую длинную могилу. — „Что это, другъ Григорій, чѣмъ это ты занятъ?“ сказалъ хозяинъ, подошедши къ старцу. — „Пора, другъ, кончить странствіе!“ — отвѣтилъ Сковорода: — „и такъ всѣ волосы слетѣли съ бѣдной головы отъ истязаній! пора успокоиться!“ — „И, братъ, пустое! Полно шутить! Пойдемъ!“ — „Иду! но я буду просить тебя прежде, мой благодѣтель, пусть здѣсь будетъ моя послѣдняя могила“… И пошли въ домъ. Сковорода не долго въ немъ остался. Онъ пошелъ въ „кимнатку“, перемѣнилъ бѣлье, помолился Богу и, подложивши подъ голову свитки своихъ сочиненій и сѣрую „свитку“, — легъ, сложивши на-крестъ руки. Долго его ждали къ ужину. Сковорода не явился. На другой день утромъ къ чаю тоже, къ обѣду тоже. Это изумило хозяина. Онъ рѣшился войти въ его комнату, чтобъ разбудить его; но Сковорода лежалъ уже холодный, окостенѣлый».
Ковалѣнскій замѣчаетъ: "Предъ кончиною завѣщалъ онъ предать его погребенію на возвышенномъ мѣстѣ близъ рощи и гумна, и слѣдующую, сдѣланную имъ себѣ, надпись написать:
«Міръ ловилъ меня, но не поймалъ».
Ковалѣнскій кончаетъ свое «Житіе Сковороды Григорія Саввича, описанное другомъ его», словами: «Другъ написалъ сіе въ память добродѣтелей его, благодарность сердцу его, въ честь отечества, въ славу Бога».
1795 іода, февраля 9, въ селѣ Хотетовѣ. Надгробная надпись Григорію Саввичу Сковородѣ, въ Бозѣ скончавшемуся, 1794 года, октября 29 дня.
"Ревнитель истины, духовный Богочтецъ,
"И словомъ, и умомъ, и жизнію мудрецъ.
"Любитель простоты и отъ суетъ свободы,
"Безъ лести, другъ прямой, доволенъ всѣмъ всегда, —
"Достигъ на верхъ наукъ познаній духъ природы,
«Достойный для сердецъ примѣръ Сковорода».
«Сочиненіе друга его М. К.» —
Это стихотвореніе помѣщено подъ единственнымъ, повтореннымъ въ нѣсколькихъ изданіяхъ, портретомъ Сковороды, по словамъ Снѣгирева (Отеч. Зап. 1823 г., ч. XIV, стр. 263), «гравированнымъ П. Мещеряковымъ» . Послѣ отдѣльнаго изданія, этотъ портретъ перепечатанъ въ «Утренней Звѣздѣ» 1834 г., при статьѣ Срезневскаго, безъ стиховъ; въ «Картинахъ Свѣта» Вельтмана 1836 г. при статьѣ о Сковородѣ, со стихами, — и безъ стиховъ, при статьѣ о Сковородѣ, въ дурной копіи, въ «Иллюстраціи» 1847 г.
Замѣчу кстати, что рукописныя сочиненія и переписка Сковороды, оставшіяся послѣ его смерти, находились долгое время въ рукахъ П. А. Ковалевскаго, отъ него переданы преосвященному Иннокентію, и благосклонностью послѣдняго были сообщены для этой статьи мнѣ, изъ Одессы, куда я въ свое время ихъ возвратилъ.
Пересказавши въ отрывкахъ рукопись Ковалѣнскаго, Снѣгиревъ дѣлаетъ слѣдующее любопытное замѣчаніе съ своей стороны: «Одинъ его почитатель вызывалъ къ себѣ чрезъ Московскія Вѣдомости желающихъ читать сочиненія Украинскаго мудреца».
Такова была, въ свое время, дань любви къ Сковородѣ и громадная извѣстность этого «Украинскаго мудреца».
Хиждеу, въ примѣчаніяхъ къ своей статьѣ, въ «Телескопѣ», 1835 г. (XXVI ч.), говоритъ: "Магистръ кіевской духовной академіи, Симеонъ Рудзинскій, сообщалъ мнѣ описаніе и рисунокъ Сковородгіной сумы, оставленной у его отца; но она не принадлежитъ къ роду «бесагъ» (двойная сума, раздѣленная на двѣ ноши, соединенная вмѣстѣ швомъ). Это просто «торба» или обыкновенная «котомка». Это также показываетъ всю силу уваженія, какимъ пользовался нѣкогда Сковорода на родинѣ…
Собирая свѣдѣнія о Сковородѣ, я снесся съ помѣщикомъ Харьковской губерній, Н. С. Мягкимъ, живущимъ въ ближайшемъ сосѣдствѣ съ имѣніемъ Ивановкою, гдѣ послѣдніе дни жилъ и умеръ Сковорода. Вотъ письмо, которое я получилъ отъ Н. С. Мягкаго, отъ 10 января 1856 года:
«Г. С. Сковорода жилъ послѣднее время у моего тестя, коллежскаго совѣтника Андрея Ивановича Ковалевскаго, въ селѣ Ивановкѣ, въ сорока верстахъ отъ Харькова. Онъ имѣлъ большое вліяніе на хозяина, укрощая его крайне вспыльчивый нравъ, разражавшійся грозою надъ домашними и дворнею, и уважая отъ души его жену, умную и благочестивую женщину. Отъ прочихъ же женщинъ Сковорода удалялся. Похороненъ онъ былъ въ Ивановкѣ на возвышенномъ берегу пруда, близъ рощи, на любимомъ своемъ мѣстѣ, гдѣ по зарямъ игрывалъ онъ на своемъ завѣтномъ флейттраверсѣ псалмы. Чрезъ двадцать лѣтъ тѣло его было перенесено оттуда и похоронено въ саду священника, близъ памятника владѣльцевъ, по старанію одного изъ его учениковъ, который прибылъ, послѣ смерти его, изъ Петербурга и издалъ впослѣдствіи его портретъ. — Отъ тестя моего имѣніе перешло къ его сыну, коллежскому совѣтнику Петру Андреевичу Ковалевскому, отъ него къ Александру Кузьмичу Кузину, и теперь принадлежитъ малолѣтней дочери послѣдняго. — По времени, имя Сковороды въ Ивановкѣ было почти совсѣмъ забыто, и къ могилѣ его не имѣли никакого уваженія. Отъ этого, по мнѣнію тамошнихъ жителей, происходили нерѣдко странныя событія и, большею частію, съ семействами тѣхъ, къ кому переходилъ садикъ съ могилою „философа“: или умирали неожиданно сами владѣльцы этого мѣста, или лишались своихъ женъ. Чаще же этого, въ продолженіе пятидесяти лѣтъ, кончалось тѣмъ, что или владѣльцы, или ихъ жены спивались съ кругу. Въ былые годы этотъ порокъ не былъ диковинкой. Предпослѣдній владѣлецъ сада и хижины обратилъ особое вниманіе на мѣсто покоя Сковороды, и дожилъ дни спокойно. Нынѣшній же даже обложилъ могилу дерномъ, а вблизи устроилъ свою пасѣку — мѣсто, свято чтимое у насъ искони. Еще любопытная черта дѣйствій памяти о Сковородѣ на впечатлѣніе потомковъ. По другую сторону рва, гдѣ была хижина Сковороды, садовникъ построилъ себѣ избу и мнѣ разсказывалъ о странномъ событіи, бывшемъ съ нимъ. Однажды, вслѣдъ за его переселеніемъ, откуда ни взялся вихрь, влетѣлъ съ визгомъ и громомъ въ окно, растворилъ настежъ двери, чуть не сорвалъ крыши и перепугалъ до-смерти его жену. Бѣдный садовникъ не зналъ, что на томъ мѣстѣ жилъ необыкновенный старикъ, Сковорода. — Наконецъ, когда Ивановка принадлежала П. А. Ковалевскому, женѣ послѣдняго одна юродивая сказала: „У тебя, матушка, въ имѣніи есть кладъ!“ — Увы, эти слова были приняты за чистую монету; но клада не нашли, какъ ни старались».
Заключу описаніе жизни Григорія Саввича Сковороды сожалѣніемъ, что слова В. Н. Каразина, въ письмѣ его къ издателю «Молодика» (1843 г.) о Сковородѣ — не сбылись. Каразинъ писалъ: «Ивановка принадлежитъ теперь господину Кузину. Тамъ могила Сковороды. Она украсится достойнымъ памятникомъ, какъ обѣщалъ мнѣ Козьма Никитичъ Кузинъ, этотъ рѣдкій гражданинъ и чрезвычайный человѣкъ добра общественнаго». Теперь село Ивановка или «Панъ-Ивановка» (на Украйнѣ села часто называются именами владѣтелей — «Панъ-Васильевка» — «Панъ-Лукьяновка») — принадлежитъ сыну Козьмы, Павлу Кузьмичу Кузину. Никакого памятника на могилѣ Сковороды не существуетъ.
ГЛАВА IV.
правитьУвлеченіе личностью Сковороды у его современниковъ было такъ сильно, что даже позднѣйшія статьи о немъ называли его украинскимъ Сократомъ, сравнивали его съ великими иностранцами и съ Ломоносовымъ, отъ чего, впрочемъ, самъ Сковорода благоразумно отрекался, и наконецъ, какъ Хиждеу въ «Телескопѣ», подступали къ разбору его философскихъ началъ, какъ современная наука подступаетъ къ Гегелю пли къ Канту.
И вотъ что замѣчательно: Сковорода при жизни не печаталъ ничего. По моимъ усиленнымъ розысканіямъ оказалось, что только черезъ два года послѣ его смерти, въ Петербургѣ, безъ его имени, издана какимъ-то М. Антоновскимъ крошечная его книжечка: «Бесѣда о познаніи себя». Потомъ, въ 1806 году, въ мистическомъ «Сіонскомъ Вѣстникѣ» помѣщено нѣсколько страничекъ изъ его «Преддверія». Наконецъ, уже только въ 1837 г., заботами Московскаго Человѣколюбиваго Общества, издано нѣсколько его брошюръ, о которыхъ теперь знаетъ рѣдко кто даже изъ библіографовъ. Для печатнаго міра и публики, читающей книги, Сковорода съ своими произведеніями, можно сказать, вовсе не существовалъ и не существуетъ.
Но, быть можетъ, его произведенія нашли къ публикѣ доступъ другою дорогою, въ области, такъ-называемой, нашей письменной литературы? Быть можетъ, они удостоились, въ свое время, судьбы такихъ сочиненій, каковы: «Ябеда» Капниста, «Горе отъ ума» Грибоѣдова и второй томъ «Мертвыхъ душъ» Гоголя, которыя задолго до печати ходили по рукамъ въ сотняхъ и тысячахъ списковъ? — Вопросъ рѣшается иначе, нежели можно было бы ожидать. Сковорода писалъ для тѣхъ горячихъ и безкорыстныхъ поклонниковъ всего, что живо говоритъ сердцу и мысли, которые умѣютъ служить любимому писателю и составляютъ его громкую славу помимо печатнаго міра и типографій. Сковорода дѣйствительно имѣлъ такихъ безвѣстныхъ, услужливыхъ поклонниковъ; это были люди серьёзные и не легко увлекающіеся. Да и было это въ тѣ времена, когда наука у насъ шла черепашьими шагами, а литература не расплодила еще переписчиковъ, не имѣвши еще ни автора «Кавказскаго плѣнника», ни авторовъ «Демона» и «Горе отъ ума». Сковорода писалъ тяжело, темнымъ и страннымъ языкомъ, о предметахъ отвлеченныхъ, туманныхъ, способныхъ заинтересовать кругъ слишкомъ ограниченный, почти незамѣтный. Значитъ, его сочиненія списывали только люди одного съ нимъ направленія и жизни, профессоры и ученики духовныхъ академій, старики-помѣщики и тѣ немногіе досужіе люди, которые списывали произведенія Сковороды, иногда сами ихъ не вполнѣ понимая, въ чемъ я убѣдился, сличая нѣкоторые списки прошлаго вѣка, — списывали и держали ихъ просто, какъ произведенія человѣка страннаго, причудливаго, непонятнаго, о которомъ ходило столько споровъ и толковъ и котораго, со всѣми его странностями, имъ удавалось видѣть лично.
Нѣсколько полудуховныхъ, полу сатирическихъ стихотвореній Сковороды, какъ, напримѣръ, извѣстное стихотвореніе: «Всякому городу нравъ и права», тогда же были переложены на музыку и распѣвались бродячими слѣпцами-бандуристами на торгахъ и перекресткахъ дорогъ. Нѣкоторыя пѣсни, какъ и вышеназванныя, даже попали въ кругъ любимѣйшихъ простонародныхъ произведеній, то-есть въ кругъ такихъ, которыя народъ считаетъ своею собственностію, дополняетъ ихъ, передѣлываетъ и сокращаетъ, по собственному своему произволу, по врожденному поэтическому чутью и вкусу. Образчикъ этого г. Срезневскій привелъ въ своей статьѣ, въ «Утренней Звѣздѣ» 1834 года, напечатавъ пѣсню Сковороды «Всякому городу» и ея варіантъ — произведеніе уже народное. Подобной участи достигли въ наше время нѣкоторыя стихотворенія Пушкина и Кольцова и извѣстная пѣсня Ѳ. Н. Глинки: «Вотъ мчится тройка удалая», — авторъ которой до сихъ поръ многими считается за лицо спорное, неизвѣстное, причемъ существуетъ множество варіантовъ этой пѣсни.
Собирая въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ свѣдѣнія о жизни Сковороды, я, по непреложному опыту, пришелъ къ тому убѣжденію, что списковъ даже самыхъ любимыхъ сочиненій Сковороды могло существовать при его жизни много-много два-три десятка, и у кого же встрѣчаются эти списки? Или у помѣщиковъ, почти безвыѣздно жившихъ въ своихъ деревняхъ, людей несообщительныхъ по характеру и полныхъ мистическаго, суроваго настроенія, или въ тишинѣ ученыхъ, строгихъ кабинетовъ нашего академическаго духовенства. Самые, наконецъ, любимые стихотворные канты Сковороды проникали въ читающій, печатный и письменный міръ украинской и русской очень недалеко. Между списками прозаическихъ сочиненій Сковороды, стихотворныхъ я почти нигдѣ не встрѣчалъ, за исключеніемъ одного. Въ печати же только появились, въ началѣ тридцатыхъ годовъ, три стихотворныя пѣсни его въ «Телескопѣ» и въ «Утренней Звѣздѣ».
Значитъ, безошибочно можно сказать, что печатною славою сочиненія Сковороды на Украйнѣ вовсе не пользовались. Письменную ихъ извѣстность на родинѣ Сковороды и внѣ ея поддерживалъ ограниченный кружокъ людей несообщительныхъ, полузатворниковъ, несоставлявшихъ живой и особенно-плодотворной стихіи современнаго ему общества. А распѣваемые его сатирическіе канты слушались не высшимъ обществомъ; имъ внимали на торгахъ и перекресткахъ простой народъ, жители украинскихъ селъ и мѣстечекъ, поселяне и казачество, чумаки, бурлаки и далеко неграмотные еще тогда мѣщане, среди которыхъ Сковорода жилъ и, сильнѣе всякихъ прозаическихъ и риѳмованныхъ своихъ произведеній, дѣйствовалъ на народъ собственною личностію. Съ этой точки зрѣнія на него должно смотрѣть. Съ этой точки зрѣнія и вытекаетъ тотъ несомнѣнный, по моему мнѣнію, выводъ, что если сочиненія Сковороды и удостоились вращаться вмѣстѣ съ его именемъ въ устахъ его современниковъ, то эти современники, большею частію, говорили объ этихъ сочиненіяхъ со словъ другихъ, безкорыстно смѣшивая ихъ значеніе съ значеніемъ и личнымъ характеромъ самого Сковороды. Дѣйствительно, если прослѣдить большую часть его разсужденій, что, впрочемъ, теперь, по странному, тяжелому и вычурному ихъ языку, добровольно сдѣлаетъ развѣ записной библіоманъ, — окажется, что, пожалуй, Сковорода былъ и замѣчательно начитанъ по-своему, и отлично зналъ греческихъ и римскихъ авторовъ, прочитавъ ихъ въ подлинникѣ, и вообще былъ цѣлою головою выше своихъ сверстниковъ по воспитанію и украинскихъ ученыхъ по наукѣ. Историкъ духовно-философскаго ученія въ Россіи отведетъ ему почетныя страницы въ своемъ трудѣ и скажетъ, быть можетъ, много похвалъ Сковородѣ, какъ благородному, честному и горячему поборнику науки, которая до него шла путемъ ребяческихъ, школьныхъ, никому ненужныхъ риторическихъ умствованій и отъ которой онъ такъ смѣло сталъ требовать смысла и силы, самоотверженія и службы общественнымъ пользамъ и нуждамъ. Авторъ статьи о Сковородѣ, А. К., въ «Воронежскомъ Сборникѣ» 1861 года, говоритъ, что Сковорода имѣлъ ясныя понятія о значеніи народа и о народномъ воспитаніи. Вотъ, между прочимъ, собственныя слова Сковороды: «Учителю подобаетъ бытъ изъ среды народа русскою, а не нѣмцу и не французу. Не чужое воспитаніе должно бытъ привито къ русскому человѣку, а свое, родное. Нужно его умѣть силой найти, выработать его изъ нашей же жизни, чтобы снова, осмысленнымъ образомъ его обратить въ нашу же жизнь».
Итакъ, еще разъ скажу, я смотрю на Сковороду — преимущественно какъ на «человѣка общественнаго», дѣльца и бойца своего вѣка, который бесѣдами и примѣромъ своей жизни, горячею, почти суевѣрною любовью къ наукѣ и какимъ-то вдохновеннымъ, отшельническимъ убійствомъ своей плоти во имя духа и мысли, во имя божественныхъ цѣлей высшей правды и разума, добра и свободы, пробуждалъ дремавшіе умы своихъ соотечественниковъ, зажигалъ ихъ на добрыя дѣла и чего ни касался, все просвѣтлялъ какимъ-то новымъ, яснымъ свѣтомъ. Не тетрадки его сочиненій, пересылавшихся отъ автора къ мирнымъ, приходскимъ духовникамъ и его друзьямъ, помѣщикамъ, а жизнь и устное слово Сковороды сильно дѣйствовали. Помимо украинскихъ коллегіумовъ, въ Харьковѣ и въ Кіевѣ, онъ былъ любимѣйшій, ходячій коллегіумъ. То, что теперь молодежь выноситъ изъ университетовъ, жажду познаній и жажду добра и дѣлъ, пользы и чести, все это выносилось тогда изъ бесѣдъ странника и чудака, украинскаго философа Сковороды. Примѣры этому я представилъ въ его жизнеописаніи. Но лучшее доказательство общественнаго значенія Сковороды то, что безъ него, въ извѣстной степени, не было бы долго основано перваго университета на Украйнѣ. Дѣло Каразина, открытіе харьковскаго университета, кончилось такъ легко потому, что въ 1803 году первые изъ подписавшихся помѣщиковъ на безпримѣрную сумму въ 618 тысячъ руб. сер., для основанія этого университета, были, большею частію, все или ученики, или короткіе знакомые и друзья Сковороды.
Вотъ почему Сковорода долженъ занять почетное мѣсто въ исторіи украинскаго общества, рядомъ съ Каразинымъ, Квиткою-Основьяненкомъ и Котляревскимъ, первыми, настоящими умственными двигателями малороссійскаго общества. Сковорода составляетъ переходъ отъ міра былой казацкой вольницы, на его глазахъ уничтоженной однимъ взмахомъ пера Екатерины ІІ-ой, къ міру государственному, къ міру науки, литературы и искусствъ. Сынъ приходскаго священника, онъ бросаетъ схоластическую академію для странствованія за границей, Голышъ и бѣднякъ, бросаетъ онъ потомъ въ Переяславлѣ, въ Харьковѣ и въ Москвѣ удобства профессорства, для свободной и бродячей жизни независимаго мыслителя. Съ этой точки зрѣнія, онъ, современникъ Сѣчи и хаоса новаго степнаго общества, современникъ Гаркуши и былой неурядицы на Украйнѣ, достоинъ полной признательности.
Опредѣленіе философскаго ученія Сковороды изложено въ «Исторіи философіи въ Россіи» (1840 г., ч. IV) А. Гавріила. Разбирая исторію русской философской мысли отъ временъ древнихъ, онъ вслѣдъ за первыми ея представителями: Никифоромъ, Кіев. митрополитомъ, Владиміромъ Мономахомъ, Даніиломъ Заточникомъ, Ниломъ Сорскимъ Ѳеофаномъ Прокоповичемъ и Георгіемъ Конисскимъ, разбираетъ и сочиненія Сковороды. Въ простонародной свиткѣ, съ «видлогою» и «торбою» за плечами, съ дудкою за поясомъ и съ палицею въ рукахъ, говоритъ Гавріилъ, Сковорода ходилъ по селеніямъ, просвѣщалъ народъ стариннымъ малороссійскимъ слогомъ, не льстилъ временщикамъ, и при богатствѣ внутренняго самодовольствія, почитая всякую почесть мышеловкою для души своей, часто говаривалъ: "я все пока ничто; какъ стану что, то съ меня ничто. Добрый человѣкъ вездѣ найдетъ насущный хлѣбъ и людей, а воду даетъ ему земля безъ платы; лишнее не нужно. Меня хотятъ мѣрить Ломоносовымъ, замѣчалъ Сковорода: какъ будто бы Ломоносовъ есть казенная сажень, которою также всякаго должно мѣрить, какъ портной однимъ аршиномъ мѣритъ и парчу, и шелковую матерію, и ряднину. Прошу господъ не заказывать мнѣ своихъ вощяныхъ чучелъ, я ваяю не изъ воску, а изъ мѣди и камня. Мнѣ не нужны подорожныя: я отважно вступаю въ море не для прогулки, чтобы вилять изъ губы въ губу, но чтобы объѣхать землю, и для открытія новаго свѣта. Какъ Сократъ, не ограничиваясь ни мѣстомъ, ни временемъ, онъ училъ на распутіяхъ, на торжищахъ, у кладбища, на папертяхъ церковныхъ, на праздникахъ, когда по его острому словцу, скачетъ пьяная воля и во дни страды, когда въ бездождіи потъ поливаетъ землю. «Какъ мы слѣпы въ томъ, что нужно намъ есть… На Руси многіе хотятъ быть Платонами, Аристотелями, Зенонами, Эпикурами, а о томъ не разсуждаютъ, что Академія, Лицей и Портикъ произошли изъ науки Сократовой, какъ изъ яичнаго желтка вывертывается цыпленокъ. Пока не будемъ имѣть своего Сократа, дотолѣ не быть ни своему Платону, ни другому философу…» Энтузіазмъ Сковороды часто простирался до такой степени, что по нѣкоторымъ частнымъ явленіямъ его жизни можно бы почесть его за теоманта, испытавшаго всѣ переходы вдохновенія.
«Сковородѣ, въ энтузіазмѣ, казалось, что его духъ, носимый въ океанѣ безпредѣльныхъ идей, какъ бы осязаетъ вселенную въ ея безконечности», какъ говоритъ А. Гавріилъ, видитъ въ соединеніи обѣихъ: но вселенною для него была Русь, человѣчествомъ — народъ Русскій. Энтузіазмъ Сковороды преимущественно отразился въ его драмахъ, или, по его надписанію, видѣніяхъ, въ коихъ онъ представилъ борьбу стараго и новаго образованія, какъ про благихъ и злыхъ духовъ, о человѣчествѣ и народности. Видѣнія эти можно называть тьмосвѣтомъ неподдѣльнаго русскаго патоса, и они достойны особаго историко-критическаго изученія, въ сравненіи съ Прометеемъ Эсхила, съ Аяксомъ Софокла, съ Бакхами Эврипида, кои всѣ были извѣстны Сковородѣ въ подлинникѣ, и съ чуждыми для него: съ Благоговѣніемъ ко кресту, и съ чудодѣйнымъ Магомъ, Кальдерона, съ Фаустомъ, Клингера и Гёте, съ Каиномъ и Манфредомъ, Байрона. Иронія Сковороды была, большею частію, прикрытіемъ его энтузіазма; ея игривая молнія всего чаще тогда отражалась, когда преломляла высшую степень восторга. Иронія Сковороды до того роскошествовала, что онъ обращалъ даже въ шутку свое собственное имя, называя мысли свои блиномъ бѣлымъ, спеченымъ на черной сковородѣ. О самопознаніи, какъ объ основномъ началѣ своего ученія, Сковорода, кромѣ Наркиза и Асканія, написалъ 6 разговоровъ о внутреннемъ человѣкѣ, съ коими соединена Симфонія о природѣ. Съ раскрытіемъ въ Сковородѣ внутренняго побужденія, какъ народнаго мыслителя и наставника, раскрылась вмѣстѣ и потребность пріобрѣсть сознаніе простонародности. Потому Сковорода, оставивъ учительство въ школѣ, проводилъ жизнь, какъ старецъ, преимущественно въ селеніяхъ, кои онъ называлъ пустынями, въ тихой и смиренной долѣ и, обращаясь въ кругу простого народа, старался изучить его природу, его волю, его языкъ и обычаи: ибо, по его мысли, учитель — не учитель, а только служитель природы. Мысль эту относилъ Сковорода и къ званію законодателя, и она прекрасно развита имъ чрезъ уподобленія. Таково было педагогическое искусство Сковороды въ образованіи простого народа, и оттого жизнь и всѣ созданія Сковороды цѣломудренны и свободны, какъ Библія и наши предки. Сковорода самъ называлъ ученіе свое тканкою и плеткою простонародною, а себя называлъ другомъ поселянъ, чужимъ для тѣхъ ученыхъ, кои такъ горды, что не хотятъ и говорить съ поселяниномъ, и онъ гордился именемъ народоучителя, презирая кривые толки и насмѣшки педантовъ своего времени. «Надо мною позоруются, — говорилъ онъ: — пускай позоруются; о мнѣ баютъ, что я ношу свѣчу предъ слѣпцами, а безъ очей не узрѣть свѣточа: пускай баютъ; на меня острятъ, что я звонарь для глухихъ, а глухому не до гулу: пускай острятъ, они знаютъ свое, я знаю мое, и дѣлаю мое, какъ я знаю, и моя тяга мнѣ упокоеніе». «Барская умность, — пишетъ Сковорода: — будто простой народъ есть черный, видится мнѣ смѣшная, какъ и умность тѣхъ названныхъ философовъ, что земля есть мертвая. Какъ мертвой матери рождать живыхъ дѣтей? И какъ изъ утробы чернаго народа вылупились бѣлые господа? Смѣхотворно и мудрованіе, якобы сонъ есть остановка и перерывъ жизни человѣка: я право не вижу толку въ междужитіи и междусмертіи: ибо что такое живая смерть и мертвая жизнь? О, докторы и философы! Сонъ есть часть жизни, т.-е. живая смѣна въ явленіи жизни, въ которой замыкаются прелести внѣшняго міра и отворачиваются духовныя мечты, чтобы свергнуть познаніе свыше, изъ внутренняго міра. Мудрствуютъ: простой народъ спитъ, — пускай спитъ, и сномъ крѣпкимъ, богатырскимъ; но всякъ сонъ есть пробудный, и кто спитъ, тотъ не мертвечина и не трупище околѣвшее. Когда выспится, такъ проснется; когда намечтается, такъ очутится, и забодрствуетъ». Такое сознаніе было первое, новое, образцовое на "Руси; оно не было ни подражаніе инородному, ни продолженіе своему прежде данному, и потому Сковорода называлъ свое ученіе, изъ его самороднаго сознанія построившееся, новою славою. Въ одномъ видѣніи, въ коемъ его душа извергалась кипучею лавою энтузіазма и ироніи, онъ представилъ свое состязаніе съ бѣсомъ, враждовавшимъ его новой славѣ. «Даймонъ: Слышь, Варсава! — Младенькій умъ, сердце безобразное, душа, исполненная паучины, не поучающая, но научающая! Ты ли творецъ новыя славы? — Варсава: Мы то, Божіею милостію, рабы Господни, и дерзаемъ благовѣстить новую славу. — Даймонъ: О, странность въ словѣ, стронотность въ пути, трудность въ дѣлѣ: вотъ троеродный и источникъ пустыни новыя. — Варсава: И лжешь и темнорѣчишь! Кто можетъ поднять на пути злато или бисеръ, мнящій быти нѣчто безполезное? Не виню міра, не вини и славы новыя!.. Кто же виненъ? Ты, враже! ты, украшенная гробница!»
Здѣсь приводятся отрывки изъ лучшихъ произведеній Сковороды, по слогу, болѣе доступные для современнаго читателя. Его богословскихъ сочиненій, очерченныхъ Гавріиломъ, я не касаюсь. Изъ этихъ выдержекъ легко видѣть, чѣмъ питалась въ то время украинская муза, вскорѣ нашедшая художественное развитіе въ позднѣйшихъ произведеніяхъ Квитки-Основьяненка и Гулака-Артемовскаго.
Лучшимъ, для нашего времени, произведеніемъ Сковороды въ этомъ родѣ можно считать его «Басни Харьковскія», изданныя въ 1837 году, въ Москвѣ.
Вотъ ихъ образчики:
« Чижъ и Щеголь». Чижъ, вылетѣвъ на волю, слетѣлся съ давнимъ своимъ товарищемъ-Щегломъ, который его спросилъ: «какъ ты, другъ мой, освободился?.. Разскажи мнѣ». — «Чуднымъ случаемъ», — отвѣчалъ плѣнникъ. — «Богатый турка пріѣхалъ съ посланникомъ въ нашъ городъ и, прохаживаясь, для любопытства, по рынку, зашелъ въ нашъ птичій рядъ, въ которомъ насъ около четырехъ-сотъ у одного хозяина висѣло въ клѣткахъ. Турка долго на насъ, какъ мы одинъ передъ другимъ воспѣвали, смотрѣлъ съ сожалѣніемъ; наконецъ молвилъ: „а сколько просишь денегъ за всѣхъ?“ --„25 рублевъ“, — отвѣчалъ хозяинъ. Турка, не говоря ни слова, выкинулъ деньги, и велѣлъ себѣ подаватъ по одной клѣткѣ, съ которыхъ каждаго съ насъ выпущая на волю въ разныя стороны, утѣшался, смотря куда мы разлетались». — «А что-жъ тебя, спросилъ товарищъ, заманило въ неволю?» — «Сладкая пища, да красная клѣтка», — отвѣчалъ счастливецъ. — "А теперь поколь умру, буду благодарить Бога этою пѣсенькою!
«Лучше мнѣ сухарь съ водою,
Нежели сахаръ съ бѣдою!»
Сила: Кто не любитъ хлопотъ, долженъ научиться просто и убого жить.
«Старуха и Горшечникъ». Старуха покупала горшки. Амуры молодыхъ лѣтъ еще и тогда ей отрыгалися. — «А что, за сей хорошенькій…?» — «За того возьму хоть три полушки», — отвѣчалъ горшечникъ. — «А за того гнуснаго (вотъ онъ), конечно, полушка?» — За того ниже двухъ копѣекъ не возьму… — «Что за чудо?» — «У насъ, бабка, сказалъ мастеръ, — не глазами выбираютъ: мы испытуемъ, чисто ли звонитъ?» — Баба, хотя была не подлаго вкуса, однако, не могла больше говорить, а только сказала, что и сама она давно сіе знала, да вздумать не могла.
Изрядная великороссійская пословица сія: не красна хата углами, красна пирогами! Довелось мнѣ въ Харьковѣ, между премудрыми эмблемами, на стѣнѣ залы видѣть слѣдующій написанъ, схожій на черепаху, гадъ съ долговатымъ хвостомъ: средѣ черепа сіяетъ большая золотая звѣзда, украшая оной. Но подъ нимъ толкъ подписанъ слѣдующій: «подъ сіяніемъ язва!» Сюда принадлежитъ пословица, находящаяся въ Евангеліи: «гробы повапленный».
Въ книгѣ Сковороды «Дружескій разговоръ» приводится басня объ Индіи:
"Я мальчикомъ слыхалъ, отъ знакомаго персіянина, слѣдующую басеньку: Нѣсколько чужестранцевъ путешествовали въ Индіи. Рано вставши, спрашивали хозяина о дорогѣ. — «Двѣ дороги, — говорилъ имъ человѣколюбивый старикъ: — вотъ вамъ двѣ дороги, служащія вашему намѣренію! Одна напрямикъ, а другая съ обинякомъ, совѣтую держаться обиняка. Не спѣшите, и далѣе пройдете. Будьте осторожны. Помните, что вы въ Индіи». — «Батюшка! мы не трусы, вскричалъ одинъ вострякъ, мы европейцы! Мы ѣздимъ по всѣмъ морямъ, а земля намъ не страшна вооруженнымъ». — И, шовъ нѣсколько часовъ, нашли кожаной мѣхъ съ хлѣбомъ, и такое же судно съ виномъ. Наѣлись и напились довольно. Отдыхая подъ камнемъ, сказалъ одинъ: «не дастъ ли намъ Богъ другой находки? Кажется, нѣчтось вижу впередѣ по дорогѣ. Взгляньте, по ту сторону бездвы чернѣетъ что-то»… Одинъ говорилъ: кожаной мѣшище. Другой угадалъ, что огорѣлый пнище. Иному казался камень, иному — городъ, иному — село. — Послѣдній угадалъ точно. Они всѣ тамъ посѣли: нашедши на индѣйскаго дракона, всѣ погибли. Спасся одинъ, находясь глупѣе, но осторожнѣе. Сей, по нѣкіимъ примѣчаніямъ и по внутреннему предвѣщающему ужасу, притворился остаться за нуждою на сей сторонѣ глубочайшей яруги и, услышавъ страшной умерщвляемыхъ вой, спѣшно воротился къ старику, одобривъ старинныхъ вѣковъ пословицу: «боязливаго сына матери плакать нечево».
Изъ стихотвореній Сковороды болѣе извѣстна его пѣсня: «Всякому городу нравъ и права». Привожу ее въ заключеніе моей статьи изъ сборника Сковороды: « Садъ божественныхъ пѣвчей», присланнаго мнѣ Е. Д. Розальонъ-Сошальскимъ. Списокъ сдѣланъ въ 1792 году сосѣдомъ г. Сошальскаго, Дятловымъ. Вотъ она:
Пѣснь Х-я «Всякому Городу».
Всякому городу нравъ и права,
Всяка имѣетъ свой умъ голова.
Всякому сердцу своя есть любовь,
Всякому горлу свой есть вкусъ каковъ.
А мнѣ одна только въ свѣтѣ дума,
А мнѣ одно только не идетъ съ ума.
Петръ для чиновъ углы панскіе третъ,
Ѳедька купецъ при аршинѣ все лжетъ.
Тотъ строитъ домъ свой на новый манеръ,
Тотъ все въ процентахъ: пожалуй, повѣрь!
А мнѣ одна только въ свѣтѣ дума,
А мнѣ одно только не идетъ съ ума!
Тотъ непрестанно стягаетъ грунта,
Сей иностранны заводитъ скота.
Тѣ формируютъ на ловлю собакъ,
Сихъ шумитъ домъ отъ гостей, какъ кабакъ.
А мнѣ одна только въ свѣтѣ дума,
А мнѣ одно только не идетъ съ ума!
Строить на свой тонъ юриста права.
Съ диспутъ студенту трещитъ голова.
Тѣхъ безпокоитъ Венеринъ амуръ,
Всякому голову мучитъ свой дуръ,
А мнѣ одна только въ свѣтѣ дума,
Какъ бы умерти мнѣ не безъ ума!
Смерте страшна, замашная косо!
Ты не щадишь и царскихъ волосовъ!
Ты не глядишь, гдѣ мужикъ, а гдѣ царь!
Все жерешь такъ, какъ солому пожаръ?
Кто-жъ на ея плюетъ острую сталь?..
Тотъ, чія совѣсть, какъ чистый хрусталь!
- ↑ См. Историко-статистическое описаніе Харьковской епархіи, преосв. Филарета.
- ↑ Что удивило русскаго, по составляетъ ничего вопіющаго для украинца. Здѣсь причина чисто медицинская. Вино на югѣ — единственно доступное и удобное средство для избавленія дѣтей отъ золотухи, лихорадокъ и другихъ болѣзней, убивающихъ дѣтей.
- ↑ Подробная статья о Коллегіумѣ напечатана въ «Молодикѣ» 1843 г., стр. 7—32 неизвѣстнаго автора, подъ именемъ: «Основаніе Харьковскаго Коллегіума нынѣшней Харьковской духовной Академіи». О Харьковскомъ Коллегіумѣ помѣщена также « статья въ „Харьков. Губ. Вѣд.“ за 1855 г.
- ↑ Гессъ-де-Кальве («Украинскій Вѣстникъ» 1817 г.) невѣрно сообщаетъ, что Сковорода родился въ Харьковской губерніи, и что его отецъ былъ бѣдный священникъ. Ковалѣнскій зналъ Сковороду короче и потому нельзя не отдать ему въ этомъ случаѣ предпочтенія передъ другими біографами. Такъ и И. И. Срезневскій неточно сказалъ («Утренняя Звѣзда» 1834 г.), что Сковорода родился въ 1726 году.
- ↑ Г. Снѣгиревъ («Отеч. Записки» 1823 г.), почерпавшій свѣдѣнія о Сковородѣ изъ рукописи Ковалѣнскаго и еще «отъ двухъ почтенныхъ мужей, знавшихъ его лично», прибавляетъ: «Сперва игралъ онъ на дудочкѣ, а потомъ на флейтѣ; одинъ ходилъ по рощамъ и лѣсамъ или, пріютившись дома, сидѣлъ въ уголкѣ и на память повторялъ читанное имъ или слышанное».
- ↑ Подробности о путешествіи императрицы Елисаветы по Малороссіи помѣщены въ «Черниговскихъ Губерн. Вѣдом.» 1852 г. №№ 29 и 45 (Разсказъ современника, изъ дневника подскарбія, Андрея Марковича).
- ↑ Въ „Запискахъ о слободскихъ полкахъ“ съ начала ихъ поселенія до 1766 года (Харьковъ 1812 г), при описаніи встрѣчи императрицы у города Сѣвска, говорится: „При этомъ бригадиръ Лесевицкій, по старости и слабости, а харьковскій полковникъ Тевяшевъ, по неизвѣстной причинѣ, отказались быть при отряженныхъ командахъ, и полку харьковскаго отрядомъ командовалъ полковой обозный Ив. Вас. Ковалевскій“. Оба послѣднія лица впослѣдствіи играли роль въ жизни Сковороды.
- ↑ Этотъ чинъ давался обыкновенно всѣмъ лучшимъ придворнымъ пѣвчимъ, при оставленіи ими капеллы, и означалъ запѣвалу въ хорѣ, смѣлаго и одареннаго острымъ слухомъ. Уставщикъ же при дворѣ носилъ особое платье и въ хорѣ былъ съ булавой (Со словъ П. Е. Бѣликова).
- ↑ О мѣстѣ родины Сковороды, селѣ Чернухахъ, я нашелъ въ «Черниговскихъ Губернскихъ Вѣдомостяхъ», 1853 г. № 4, свѣдѣніе, что это село издавна представляетъ людное и торговое мѣсто. Въ этой статьѣ о старинѣ села Чернухъ сказано: «Въ Чернухахъ, Дубенскаго полка, бываетъ въ годъ четыре ярмарки. Изъ Кіева, Лубенъ, Прилукъ и Лохвпцы сюда пріѣзжаютъ торговцы съ сукнами, кожами и мелочными товарами, — а изъ околицъ — хлѣбомъ, лошадьми и питейными товарами».
- ↑ По словамъ О. М. Бодянскаго, въ Переяславлѣ существуетъ преданіе, что въ ту пору сотоварищами по переяславской семинаріи у Сковороды были двѣ другія знаменитости; протоіереи Гречка и извѣстный впослѣдствіи проповѣдникъ Леванда, — оба не менѣе Сковороды богатые разнообразными приключеніями.
- ↑ Вѣроятно къ этому времени относится черта, сохраненная въ статьѣ г. Снѣгирева: «О старинномъ русскомъ переводѣ Тита Ливія» (Ученыя записки Импер. Моск. Университета 1833 г., ч. 1, стр. 694—695). Вотъ слова г. Снѣгирева: «Переводъ Тита Ливія хранится въ патріаршей библіотекѣ, подъ № 292, въ четырехъ большихъ томахъ, писанъ скорописью; на заглавіи ІУ-го тома надписано: Переведена з латинскаго диалекта на славенскій трудами учителя Коллегіума Чернѣговскаго, року 1716. — На бумажной закладкѣ, вложенной въ одинъ томъ, подписано рукою Григорія Сковороды, извѣстнаго подъ именемъ украинскаго философа »196 году, мѣсяца Маи, въ 29 день, купилъ Сковорода, далъ восемь алтынъ".
- ↑ Эти стихи написаны на тему: «Ходя по землѣ, обращайся на небесахъ», и помѣщены въ рукописномъ сборникѣ «Садъ пѣсней», подъ 2.
- ↑ Въ это время ректоромъ коллегіума былъ архимандритъ Константинъ Бродскій, изъ префектовъ московской академіи, а префектомъ — Лаврентій Кордетъ, игуменъ (См. статью о коллегіумѣ въ «Молодикѣ» 1843 г., стр. 30).
- ↑ Напечатана вполнѣ въ «Сіонскомъ Вѣстникѣ» Ѳеопемпта Михайлова, 1806 г., ч. III, и въ «Утренней Звѣздѣ», 1831 г., кн. I, въ отрывкахъ, въ статьѣ И. И. Срезневскаго. Начало этого сочиненіи, подъ именемъ «Преддверія Сковороды», напечатано еще въ «Москвитянинѣ», 1842 г., ч. I, съ замѣткою: доставлено г. Срезневскимъ.
- ↑ Первая не напечатана. Второй также я нигдѣ не нашелъ въ печати. Но въ спискѣ сочиненіи Сковороды, переданномъ мнѣ отъ преосвященнаго Иннокентія, сказано: «Асхань, о познаніи себя» напечатана въ Петербургѣ, въ 1798 году. Это, вѣроятно, книга подъ другимъ именемъ; «Библіотека духовная, дружеская бесѣда о познаніи себя», о которой я скажу ниже, въ перечнѣ сочиненій Сковороды.
- ↑ Въ объясненіе словъ Ковалѣнскаго, Гессъ-де-Кальве и Ивана Бернета, потомокъ этихъ Сошальскихъ, Е. Е. Сошальскій, доставилъ мнѣ, отъ 15 января 1856 г., слѣдующія замѣтки своего отца: «Другъ Сковороды, Алексѣи Юрьевичъ Сошальскій жилъ въ Гусинкѣ, возлѣ церкви, гдѣ теперь живетъ В. Ѳ. Земборгскій. Онъ былъ старый холостякъ, оригиналъ, упрямаго характера и, будучи бездѣтенъ, все имѣніе хотѣлъ передать своему племяннику, моему отцу. Но разсердился на него за то, что тотъ приказалъ выбросить изъ пруда конопли, которыя онъ велѣлъ мочить, и конопли были причиною того, что имѣніе перешло въ разныя руки. Отецъ мой послѣ выкупилъ небольшую часть. Это — то мѣсто, гдѣ теперь я живу, т.-е. хуторъ Селище, близъ лѣса, называемаго Васильковъ. Я помню и самого Алексѣя Юрьевича, и домъ его, особой архитектуры. Это было очень высокое зданіе въ три этажа. Верхній, по имени лѣтнякъ, былъ безъ печей. Тутъ съ весны проживалъ хозяинъ, другъ Сковороды. У него были еще два брата, Осинъ и Георгіи — мой дѣдъ. Первый жилъ также въ Гусинкѣ, а второй въ Маначиновкѣ. Недалеко отъ Гусинки есть лѣсъ. Тамъ въ то время была хижина и пасѣка, гдѣ Сковорода проживалъ иногда вмѣстѣ съ Алексѣемъ Юрьевичемъ. Мѣсто называлось Скрынники и получило имя „Скрынинцкой пустыни“. Друзья ходили оттуда въ церковь въ Гусинку, гдѣ и теперь въ алтарѣ хранится зеркало Сковороды, взятое по смерти его изъ домика Скрынинцкой пустыни. Еще слово. Въ родѣ Сошальскихъ было также монашеское званіе. Одинъ изъ предковъ нашихъ потерялъ жену отъ чумы, занесенной въ Украину. Возлѣ матери найденъ былъ живымъ ребенкомъ сынъ ея. Въ зрѣлыхъ лѣтахъ онъ часть имѣнія, именно хуторъ Чернячій, впослѣдствіи взятый въ казну, пожертвовалъ на Куряжскій монастырь, близъ Харькова, и самъ пошелъ въ монахи».
- ↑ По словамъ Хиждеу, въ статьѣ «Три пѣсни Сковороды — пѣсни Сковороды малороссійскіе слѣпцы поютъ подъ именемъ „Сковородинскихъ веснянокъ“.
- ↑ По случаю жизни Сковороды въ Воронежской губерніи уцѣлѣло нѣсколько строкъ въ "Москвитянинѣ1849 г., XXIV ч., подъ именемъ «Анекдотъ о Г. О. Сковородѣ. Свиданіе Сковороды съ епископомъ Тихономъ III въ Острогожскѣ». Подпись: «Сообщено Н. Б. Баталинымъ изъ Воронежа». Это извѣстіе начинается словами: «Нѣкогда Г. С. Сковорода жилъ въ Острогожскѣ». Въ это время епископу разсказывали о немъ, какъ о дивѣ. Епископъ, между прочимъ, въ разговорѣ съ нимъ, спросилъ: «Почему не ходите никогда въ церковь?» — «Если вамъ угодно, я завтра же пойду». — И онъ кротко повиновался желанію епископа.