Грехи (Потапенко)/МБ 1895 (ДО)

Грех : Наброски и силуэты
авторъ Игнатий Николаевич Потапенко

Опубл.: 1895. Источникъ: az.lib.ru

Грѣхъ.

(Наброски и силуэты).

И. Потапенко.

I.
Бывшая нѣмка.

Всякій разъ, когда съ понедѣльника, послѣ веселой и шумной маслянницы, утромъ, я раскрываю заспанные глаза и слышу проникающій въ мою комнату сквозь оконныя стекла заунывный, дребезжащій, рѣдкій звонъ «постнаго» колокола, въ воображеніи моемъ рисуется поразительно ясно и живо картина далекаго прошлаго.

Я вновь закрываю глаза и забываю, что прошли десятки лѣтъ, и не даромъ прошли, и мнѣ представляется, что я лежу въ коротенькой дѣтской постелькѣ, подъ мягкимъ розовымъ одѣяломъ, въ большой пятиугольной комнатѣ съ тремя окнами, наглухо закрытыми со двора ставнями. Мой старшій 12-ти-лѣтній братъ Георгій, котораго всѣ называютъ Жоржикомъ, на своей кровати у другой стѣны, свернулся калачикомъ и похрапываетъ, онъ любитъ поспать, болѣе всего цѣня утренній сонъ, тогда какъ я открываю глаза, едва только сквозь тонкую щелочку въ ставни проникаетъ лучъ свѣта, свидѣтельствующій о томъ, что солнце взошло, и ужъ мнѣ «жаль дня», мнѣ хочется спрыгнуть съ постели, наскоро одѣться и бѣжать къ берегу рѣчки или въ садъ или просто торчать среди двора, радуясь плывущему по небу яркому солнцу. Если я этого не дѣлаю, то только потому, что это намъ строго запрещено, это — вредно для здоровья. Старенькій уѣздный докторъ Антонъ Павловичъ почему-то призналъ насъ слабыми и велѣлъ побольше ѣсть и спать.

У Жоржика одѣяло голубого цвѣта. Это сдѣлано для того, чтобы мы не спутывались. Оно сползло съ него и лежитъ подъ его правой ногой, превращенное въ жалкій комъ. Со двора доносится говоръ. Въ сосѣднихъ комнатахъ нашего огромнаго дома — тихое, неспѣшное движеніе. Говорятъ почти шепотомъ, ходятъ медленно, руки держатъ спущенными, или скрестивъ ихъ на груди, не жестикулируютъ и часто вздыхаютъ.

А вчера еще было такъ весело, такъ много смѣялись, прыгали и вкусно ѣли. Да, вчера заговлялись, а сегодня будетъ грибной супъ и рисовыя котлеты тоже съ грибнымъ соусомъ. При мысли объ этомъ я содрогаюсь. Я терпѣть не могу грибовъ и всѣхъ этихъ маслинъ, квашеной капусты и яблокъ. А между тѣмъ, цѣлую недѣлю все это будетъ составлять нашъ завтракъ и обѣдъ. Какая страшная тиранія со стороны взрослыхъ. Они всѣ любятъ грибы и почти въ восторгѣ отъ нихъ. А насъ никто не спрашиваетъ, но мы съ Жоржикомъ презираемъ грибы и маслины, мы такъ устроены, что не можемъ жить безъ куска мяса, или хотя рыбы. Но развѣ можно думать о такихъ предметахъ, когда надъ ухомъ дребезжитъ печальный постный звонъ?

И я уже совсѣмъ ясно вспоминаю, что сегодня первый понедѣльникъ поста и въ нашемъ домѣ всѣ, рѣшительно всѣ будутъ говѣть. Насъ съ Жоржикомъ поведутъ въ церковь и будутъ водить каждый день, вплоть до воскресенья.

У меня мелькаетъ мысль разбудить Жоржика. Въ этомъ нѣтъ эгоистическихъ побужденій; напротивъ, тутъ великодушіе. Это не для того, чтобы Жоржикъ игралъ со мной (да сегодня позволятъ ли еще играть!), а чтобы онъ могъ придти въ себя и принять приказаніе въ здравомъ умѣ и твердой памяти. «Жоржикъ, а Жоржикъ»! — кличу я его, на первый разъ тихимъ шепотомъ, но Жоржикъ моего обращенія не слышитъ и продолжаетъ храпѣть! Я очень хорошо знаю, что, когда онъ проснется, то первымъ дѣломъ невнятнымъ соннымъ голосомъ обругаетъ меня дуракомъ, но потомъ онъ будетъ мнѣ благодаренъ.

— Жоржъ, проснись! — уже полнымъ голосомъ кличу я.

Жоржикъ подымаетъ голову, нѣкоторое время безумнымъ взоромъ смотритъ на меня и потомъ съ размаху швыряетъ свою голову на подушку, лицомъ внизъ, и невнятное «дурракъ» глухо звучитъ въ глубинѣ подушки. Но я настаиваю и довожу дѣло до того, что Жоржикъ довольно разумнымъ тономъ спрашиваетъ меня:

— Ну, что тебѣ, наконецъ? Вотъ присталъ!

Съ меня этого довольно. Ужъ я знаю, что съ той минуты, какъ, голосъ его началъ звучать разумно, онъ больше ужъ не заснетъ, а будетъ только лежать съ раскрытыми глазами. И дѣйствительно, онъ грузно поворачивается на спину, приводитъ въ порядокъ одѣяло и лежитъ лицомъ кверху.

Я съ нѣкоторымъ опозданіемъ отвѣчаю на его вопросъ: — звонятъ!

— Ну, такъ что же?

— Постный звонъ! — съ горькой ироніей поясняю я.

— Ахъ, да! — со вздохомъ произноситъ Жоржикъ.

— Капуста! — выразительно говорю я, и моя иронія превращается въ сарказмъ.

— Маслины! — брезгливо восклицаетъ Жоржикъ, какъ-то презрительно выпячивая губы.

— И грибы, грибы, грибы!

— Брр…

И мы, подъ тягостнымъ впечатлѣніемъ нами же самими произнесенныхъ словъ, на нѣкоторое время замолкаемъ. Мысли каждаго идутъ въ томъ направленіи, которое соотвѣтствуетъ его характеру. Жоржикъ представляетъ — и навѣрно представляетъ себѣ самыя мрачныя картины, — какъ приходятъ къ намъ, строго объявляютъ, чтобы мы вставали, потомъ мы идемъ въ столовую и застаемъ тамъ скучнѣйшую великопостную картину: самоваръ, наполовину остывшій, посуда, сахаръ и какіе-то невзрачные сухари; затѣмъ мы идемъ въ церковь и выстаиваемъ часы и т. д. Я смотрю мрачно и потому стараюсь игнорировать предстоящую дѣйствительность и думаю о томъ, что могло бы быть или было вчера, или будетъ потомъ. Поэтому и въ столовой мнѣ представляется совсѣмъ иначе и столъ, и стоящій окруженный сѣдымъ паромъ самоваръ, при немъ жирныя сливки, масло, сдобныя булки. Потомъ садъ, рѣчка, воздухъ, солнце… Всего этого сегодня не будетъ, не будетъ цѣлыхъ семь дней, вплоть до воскресенья; но что за дѣло? Будетъ потомъ, и этого ужъ довольно, чтобы я былъ счастливъ.

— Слушай, Котъ, — обращается ко мнѣ Жоржикъ (Котъ — происходитъ отъ моего длиннаго имени — Константинъ): — а вѣдь сегодня всѣ начнутъ каяться въ грѣхахъ…

— Нѣкоторымъ это не мѣшаетъ!.. — отвѣчаю я.

— Напримѣръ, Ипполиту?

— Да, ему!..

— Онъ не можетъ, потому что онъ безгрѣшенъ.

Я приподымаюсь и въ полумракѣ большими глазами смотрю на Жоржика, стараясь понять, что онъ подъ этимъ разумѣетъ. Но лицо его, обращенное къ потолку, непроницаемо. Онъ вообще любитъ поражать меня такими внезапностями и, зная, что мой скромный десятилѣтній умъ благоговѣетъ передъ его двѣнадцатилѣтнимъ умомъ, онъ иногда" кокетничаетъ со мной.

— Какъ безгрѣшенъ? — спрашиваю я.

— Такъ… Посмотри ему въ лицо, когда угодно, даже ночью, когда онъ спитъ. У него тамъ написано: я безгрѣшенъ.

Удивительное вліяніе двѣнадцатилѣтняго ума на десятилѣтній! Я тотчасъ же представилъ себѣ сухое, благообразное, хорошо выбритое лицо Ипполита и совершенно ясно увидѣлъ, что на немъ написано: «я безгрѣшенъ».

— А въ самомъ дѣлѣ, это такъ! — сказалъ я съ выраженіемъ удивленія передъ умомъ моего старшаго брата.

— То-то и есть! — покровительственно замѣтилъ Жоржикъ.

— Какой ты умный, Жоржикъ!

— Какой ты глупый…

Въ это время постучали въ нашу дверь, и затѣмъ мы услышали глубоко-старушичій голосъ, говорившій на языкѣ, который только мы съ Жоржикомъ понимали, такъ какъ онъ, т.-е. голосъ, не произноситъ половины согласныхъ буквъ. Мы понимали этотъ языкъ потому, что достовѣрно знали, какія именно согласныя, по старости лѣтъ, не доступны Мартѣ Федоровнѣ, а также и то, какихъ именно зубовъ не достаетъ у нея во рту. Послѣднее, впрочемъ, далось намъ очень легко, такъ какъ у Марты Федоровны было всего только два-три зуба: одинъ передній наверху справа, другой — тоже передній — внизу слѣва; что же касается третьяго, то мы его никогда не видали, такъ какъ онъ помѣщенъ гдѣ-то далеко, а вѣрили Мартѣ Федоровнѣ на слово, что онъ существуетъ. Это подверждалось и тѣмъ обстоятельствомъ, что у старушки раза три въ годъ отъ флюса распухала правая щека, и тогда она подвязывала ее носовымъ платкомъ. И вотъ, зная точно, какіе именно три зуба у нея существуютъ, мы уже легко опредѣляли, какихъ недостаетъ: всѣхъ остальныхъ.

— Дѣти, вставайте! Въ церковь! — промолвила за дверью Марта Федоровна.

— Помолчимъ! — тихо сказалъ мнѣ Жоржикъ, и мы промолчали.

— Дѣти, мама проситъ васъ вставать!

Мы притаились и опять промолчали. Тогда Марта Федоровна пустила въ ходъ самый сильный доводъ.

— Папа желаетъ, чтобы вы вставали!.. Ипполитъ Марковичъ васъ дожидается.

И въ этой фразѣ сейчасъ же можно было замѣтить вліяніе поста и говенія. Въ обыкновенное время Марта Федоровна сказала бы: Ипполитъ Марковичъ гнѣвается, а теперь просто «желаетъ». Очевидно сегодня, когда онъ приступилъ къ говѣнью, гнѣваться нельзя, а можно только желать. Но мы и на этотъ доводъ отвѣтили молчаніемъ. Я подчинялся распоряженію Жоржика, который имѣлъ на меня безграничное вліяніе, а у Жоржика были какія-то, неизвѣстныя мнѣ цѣли. Впрочемъ, это сейчасъ же стало ясно. Марта Федоровна пріотворила дверь и вошла къ намъ. Сперва она остановилась на порогѣ и, щуря свои большіе глаза съ морщинистыми вѣками, цѣломудренно оглядѣла насъ, достаточно ли хорошо прикрываютъ насъ одѣяла, и убѣдившись, что это такъ, подошла поближе ко мнѣ, потомъ и къ Жоржику.

Я представился спящимъ, хотя неудержимая улыбка выдавала меня; а Жоржикъ привсталъ и объявилъ:

— Мы хотимъ спать, Марта Федоровна!

— Нельзя, дѣти, въ церковь надо ѣхать! — громкимъ голосомъ, явно сочувствуя намъ и сожалѣя о томъ, что мы хотимъ и не можемъ спать, сказала она.

— Охъ, какъ хочется спать! Марта Федоровна! Марта Федоровна! Неужели вамъ не жаль насъ?

— Ахъ, милые… Это же не моя воля… Папа желаетъ… Конечно, дѣтямъ можно бы начать говѣть съ четверга…

— Ну, вотъ видите… И докторъ Антонъ Павловичъ сказалъ, что намъ вредно рано вставать… Онъ вѣдь понимаетъ.

— Вы слишкомъ умны,; Жоржъ. Право, вы слишкомъ умны…

— Развѣ это дурно, Марта Федоровна? — спрашиваю я, безусловно признавая, впрочемъ, что Жоржикъ слишкомъ уменъ.

— Да. Не слѣдуетъ быть умнѣе своего возраста! — Жоржикъ съ дикимъ смѣхомъ подпрыгиваетъ на кровати. — Какая вы прелесть, Марта Федоровна.

Марта Федоровна дѣлаетъ строгое лицо, вслѣдствіе чего ея тонкія губы уходятъ краями въ ротъ, не встрѣчая никакого препятствія со стороны зубовъ. Она укоризненно качаетъ головой и произноситъ:

— Развѣ сегодня можно такъ хохотать? Это грѣхъ… Вотъ папа услышитъ и разсердится…

— Нѣтъ, не разсердится, Марта Федоровна! — возражаетъ Жоржикъ, — потому что сегодня постъ, онъ говѣетъ и ему грѣхъ сердиться…

Я просто млѣлъ отъ изумленія передъ тонкимъ умомъ Жоржика. А Марта Федоровна направляется къ двери съ рѣшимостью принять болѣе дѣйствительныя мѣры.

— Я же говорю, что вы слишкомъ умны, Жоржъ!.. Но вставайте, вставайте, дѣти. Вѣдь вы говѣете… Папа этого хочетъ… Надо въ церковь…

— А вы тоже говѣете, Марта Федоровна? — спрашиваю я.

— А какъ же? Развѣ я не христіанка?

— Да у васъ вѣдь нѣтъ грѣховъ! — заявляетъ Жоржикъ. — У васъ не можетъ быть грѣховъ, Марта Федоровна!

Марта Федоровна качаетъ головой и грозитъ ему пальцемъ, стараясь казаться сердитой. Но это ей совсѣмъ не удается. Она уходитъ.

— А какъ ты думаешь, Котъ, спрашиваетъ меня Жоржикъ. — Есть грѣхи у Марты Федоровны?

— Нѣтъ! — съ глубокимъ убѣжденіемъ отвѣчаю я.

— Я тоже самое думаю! — заявляетъ Жоржикъ, и мнѣ доставляетъ удовольствіе сознаніе, что я подумалъ точно такъ же, какъ мой старшій братъ.

Съ Мартой Федоровной мы большіе пріятели. Мнѣ представляется, что весь остальной міръ подверженъ перемѣнамъ, но Марта Федоровна стоитъ внѣ всякихъ перемѣнъ. Въ самомъ дѣлѣ, начать съ того, что она въ нашихъ глазахъ всегда была такою, какою мы видимъ ее сегодня. Всегда она была маленькой тоненькой старушкой и совершенно сѣдой головой, съ тонкой морщинистой шеей, съ маленькимъ морщинистымъ лицомъ, на которомъ очень много мѣста занимали большіе, нѣкогда голубые, а нынче цвѣтъ рѣчной воды послѣ сильнаго вѣтра, глаза, съ тремя зубами, изъ которыхъ два мы часто видѣли, а въ существованіе третьяго только вѣрили. Всегда на ней было темнокоричневое платье съ длинными бѣлыми воротничками и мягкіе туфельки изъ козловой кожи. Она всегда была съ нами, потому что на ней лежала тысяча заботъ о нашемъ благополучіи: чтобъ мы не сидѣли въ комнатѣ, когда на дворѣ хорошая погода, и сидѣли въ комнатѣ, когда вѣтеръ или дождь; чтобъ мы не бѣгали до утомленія, не разрывали одеждъ, а если ужъ такое несчастье случилось — замѣняли ихъ другими; чтобы ѣли съ аппетитомъ, но не объѣдались до разстройства желудка, не ѣли бы пикантнаго и жирнаго, во время ложились спать и вставали и даже, наконецъ, чтобъ мы учились, хотя для этого были спеціальныя лица. Кромѣ того, Марта Федоровна была еще доброжелательнымъ къ намъ посредникомъ между нами и мамой, Ипполитомъ, учителями, когда кто-нибудь изъ нихъ, справедливо или нѣтъ, ссорился съ нами и лишалъ насъ своей благосклонности. Въ такихъ случаяхъ Марта Федоровна всегда находила, что мы, дѣти, заслуживаемъ снисхожденія, и ей обыкновенно удавалось премѣнить гнѣвъ на милость даже у такого твердаго человѣка, какъ Ипполитъ. Однимъ словомъ, никто въ домѣ такъ постоянно и неизмѣнно не охранялъ насъ отъ всякихъ напастей, какъ Марта Федоровна, и, конечно, мы питали къ ней безконечное довѣріе, и если сами позволяли себѣ иногда подшутить надъ нею, то лишь съ увѣренностью, что она никогда на насъ не обидится.

Да, все мѣнялось вокругъ насъ, а Марта Федоровна оставалась все та же. У насъ былъ отецъ, больной и блѣдный, котораго мы помнимъ смутно. Знаемъ только, что онъ не выходилъ изъ своей комнаты, и Марта Федоровна говорила тогда намъ про нашу мать: «ваша мама сидѣлка. Она не отходитъ отъ постели вашего отца». Потомъ его не стало, и на лицѣ матери, какъ и во всемъ домѣ, была какая-то тихая грусть. Но года четыре тому назадъ стало веселѣе. У насъ появился новый отецъ, Ипполитъ, котораго Марта Федоровна опредѣляла такъ: «человѣкъ онъ благородный и умный, но холодной души», и отъ вліянія холодной души Ипполита, должно быть, и мама стала къ намъ чуть-чуть похолоднѣе или, можетъ быть, только сдержаннѣе. Мѣнялись люди въ кухнѣ, съ конюшни и со двора, мѣнялись управляющіе и приказчики, а Марта Федоровна все была такая же и все съ нами, за насъ и на нашей сторонѣ.

Несомнѣнно, что она не всегда была такая, а по всей вѣроятности было время, когда Марта Федоровна была молода и, можетъ быть, красива, и у нея, конечно, были грѣхи. Мы знаемъ только, что она бывшая «нѣмка», и что это было очень давно, т.-е. въ то время, когда Марта Федоровна была нѣмкой. Теперь въ ней ничего не осталось нѣмецкаго — ни въ языкѣ, ни въ наружности, ни въ мысляхъ, ни въ чувствахъ. Вотъ развѣ только привычка къ бѣлымъ воротничкамъ, нѣкоторая методичность въ движеніяхъ, да имя. Она поступила къ нашимъ предкамъ около полусотни лѣтъ тому назадъ въ качествѣ «нѣмецкой бонны», а потомъ перебывала въ возможныхъ «придворныхъ» должностяхъ, пережила нѣсколько поколѣній, помнила множество катастрофъ, и теперь доживала свой вѣкъ безъ опредѣленной должности, въ качествѣ члена семьи, наиболѣе коренного, чѣмъ всѣ обыватели нашего большого деревяннаго дома. Всѣ ея воспоминаніи, всѣ ея интересы были здѣсь и не выходили за предѣлы высокой каменной стѣны, которой былъ обнесенъ нашъ домъ съ экономіей и съ садомъ.

Вдругъ со двора разомъ открываются всѣ три ставни и насъ обдаетъ неизъяснимо яркимъ солнечнымъ свѣтомъ. Это и есть рѣшительная мѣра, къ которой прибѣгла Марта Федоровна, какъ къ крайнему средству. Мы щуримъ глаза, ворчимъ, но все же встаемъ и одѣваемся, потому что не можемъ противустоять солнцу. Оно такъ радостно волнуетъ и манитъ во дворъ, въ садъ, гдѣ уже на деревьяхъ появились почки, къ рѣкѣ.

Черезъ пять минутъ мы въ столовой. Какая скука! Почти пустой чай. Мы пьемъ его Hà-скоро и выбѣгаемъ во дворъ. Кучеръ Семенъ еще только выкатилъ изъ сарая экипажъ; значитъ, пока онъ выведетъ изъ конюшни лошадей и запряжетъ ихъ, мы успѣемъ побѣгать, подышать чуднымъ утреннимъ воздухомъ и погрѣться солнечнымъ лучемъ.

И мы бѣжимъ въ садъ.

II.
Человѣкъ, дѣлающій все какъ слѣдуетъ.

Ипполитъ Марковичъ ничего не дѣлаетъ. Если бы мы и всѣ остальные, не исключая даже и нашей матери, не знали, что единственная тому причина--его говѣнье, то это обстоятельство вызвало бы общее безпокойство. Это такъ трудно было представить себѣ: Ипполитъ ничего не дѣлаетъ! Въ такомъ случаѣ онъ что-нибудь замышляетъ, и такъ какъ его мы не любимъ, то замышляетъ что-нибудь вредное.

Этотъ человѣкъ всегда что-нибудь дѣлаетъ, и не просто, не такъ, какъ, напримѣръ, Марта Федоровна, которая сжилась съ домохозяйствомъ, и, если бы представить себѣ, что хозяйства вдругъ не стало и связка ключей, которую она носитъ съ собой, сдѣлалась больше не нужной, то и она въ тотъ же мигъ перестала бы существовать. Все, что дѣлаетъ Ипполитъ, имѣетъ цѣлью не самое дѣло, а какъ бы только хорошій примѣръ для другихъ, менѣе совершенныхъ существъ.

Когда онъ въ своемъ кабинетѣ садится за столъ и, въ присутствіи управляющаго, провѣряетъ конторскія книги и исправляетъ итоги, онъ всѣмъ своимъ видомъ какъ бы говоритъ: «вотъ я вамъ покажу сейчасъ, какъ надо провѣрять конторскія книги. Не угодно ли вамъ посмотрѣть!»

Когда, въ горячую пору, онъ садится на лошадь и самолично объѣзжаетъ участки, гдѣ идетъ косьба и молотьба, и дѣлаетъ строгія, но въ то же время дѣльныя и спокойныя замѣчанія рабочимъ, то ясно, что онъ только хочетъ показать приказчикамъ идеалъ, къ которому они должны стремиться.

Когда онъ, войдя въ церковь и, сперва остановившись у порога, трижды крестится, а затѣмъ чинно двигается впередъ, ступая ногами мягко и беззвучно, становится у клироса и молится, не оглядываясь по сторонамъ, не переминаясь съ ноги на ногу, ровно и твердо, а крестится и наклоняетъ то только голову, то верхнюю часть туловища не зря, не тогда, когда вздумается, а именно тогда, когда нужно, когда ото соотвѣтствуетъ смыслу пѣснопѣній и молитвъ, то вся его фигура и осанка говорятъ: «смотрите, бѣдные люди, вотъ какъ надо молиться!» «Вотъ какъ надо ѣсть!..» --говоритъ его лицо, когда онъ садится за столъ во время завтрака или обѣда, искусно и красиво затыкая конецъ салфетки себѣ за воротъ. —"Вотъ какъ ѣдятъ супъ, такъ рыбу, такъ мясо, такъ птицу, такъ мороженое, а вотъ какъ пьютъ водку, мадеру, столовое вино, и совсѣмъ иначе пьютъ квасъ".

Когда, послѣ обѣда, онъ сидитъ въ креслѣ или въ качалкѣ, положивъ одну ногу на другую и дымя прекрасной сигарой (онъ выкуриваетъ только одну въ сутки, послѣ обѣда), а мама въ это время сидитъ за роялемъ и играетъ какую-нибудь легкую салонную пьеску, то онъ представляетъ изъ себя ни болѣе, ни менѣе, какъ классическую фигуру человѣка, слушающаго послѣ обѣда музыку съ сигарой во рту.

Наконецъ, даже когда онъ ложится спать и, протянувъ ноги, натягиваетъ на себя одѣяло, которое необыкновенно аккуратно облегаетъ его со всѣхъ сторонъ, и тутъ у него такой видъ, который говоритъ: «а спать надо вотъ какимъ манеромъ, и ни въ какомъ случаѣ не иначе».

Счастливый человѣкъ, который все, рѣшительно все дѣлаетъ такъ, какъ слѣдуетъ. И такъ какъ въ цѣломъ домѣ больше никто не умѣетъ такъ дѣлать, потому что домъ населенъ несовершенными существами, склонными постоянно впадать въ ошибки и промахи, то между Ипполитомъ и всѣми остальными стоитъ пропасть. Къ нему всѣ относятся крайне почтительно, какъ только можно относиться къ совершенству, но когда кому-нибудь приходится остаться съ нимъ съ глазу на глазъ, то онъ начинаетъ чувствовать, будто на него надвигается со всѣхъ сторонъ какая-то громада, и это чувство затѣмъ переходитъ въ искреннее желаніе провалиться сквозь землю.

Когда мы съ Жоржикомъ бываемъ вблизи его, то инстинктивно начинаемъ застегивать наши куртки, оправлять панталоны и приглаживать волосы, чувствуя, что все это у насъ не такъ, какъ слѣдуетъ. И это вовсе не оттого, что онъ на насъ смотритъ холодно и сурово и иногда снисходитъ до того, что дѣлаетъ намъ замѣчанія. Нѣтъ, безъ всякихъ взглядовъ и замѣчаній, мы просто видимъ, что на немъ сюртукъ лежитъ удивительно, прическа его безукоризненна и самъ онъ держится образцово, а слѣдовательно у насъ все это какъ разъ наоборотъ, и мы чувствуемъ себя виноватыми. Человѣкъ, въ присутствіи котораго всегда чувствуешь себя виноватымъ — не потому, чтобы ты былъ слишкомъ плохъ, а единственно потому, что онъ слишкомъ хорошъ, — этотъ человѣкъ — Ипполитъ Марковичъ, котораго въ глаза мы называемъ папой, а за глаза Ипполитомъ. Въ дѣйствительности онъ нашъ отчимъ, мужъ нашей матери.

Ипполита мы знали давно. Еще когда былъ живъ нашъ больной отецъ, онъ къ намъ ѣздилъ часто. Онъ служилъ въ губернскомъ городѣ и очень хорошо служилъ. Объ этомъ мы узнали отъ нашей матери, которая, когда мы ни за что не хотѣли его признавать и все косились на него, говорила намъ: «Вы должны уважать его, дѣти, потому что онъ для васъ пожертвовалъ карьерой. Онъ сдѣлался вашимъ отцомъ единственно затѣмъ, чтобы поправить дѣла, которыя мы съ покойникомъ сильно запустили».

И право, можно было подумать, что мама говорила правду. Когда, при жизни отца, Ипполитъ пріѣзжалъ къ намъ, то всегда сурово говорилъ о хозяйственныхъ дѣлахъ, которыя ведутся «не такъ, какъ слѣдуетъ», и говорилъ съ такимъ участіемъ, какъ будто это были его собственныя дѣла. Когда отецъ умеръ, онъ сталъ пріѣзжать чаще и уже давалъ опредѣленные совѣты и затѣмъ негодовалъ (въ весьма, впрочемъ, сдержанныхъ формахъ), когда они не исполнялись, отчего получался явный ущербъ.

— Вы раззорите вашихъ мальчиковъ, — говорилъ онъ: — и они вамъ этого не простятъ.

Мать соглашалась съ нимъ, потому что онъ былъ кругомъ правъ, но ничего не могла подѣлать. Послѣ смерти отца она была такая растерянная, подавленная.

И вотъ, однажды, къ нашему изумленію, Ипполитъ сталъ нашимъ отцомъ. Онъ взялъ въ свои руки дѣла, и они пошли отлично. Матери нашей было тридцать лѣтъ, а ему за сорокъ. Должно быть, онъ любилъ ее давно, а она выбилась изъ силъ и, пугаясь перспективы раззорить насъ и не быть прощенной нами за это, уступила.

Но мы были неблагодарны и ни за что не хотѣли признать Ипполита отцомъ, хотя надо сказать правду, — это ясно теперь, когда прошли тому десятки лѣтъ и Ипполита нѣтъ въ живыхъ, — онъ удивительно добросовѣстно оберегалъ наши интересы и въ самомъ дѣлѣ пожертвовалъ для насъ своей карьерой. Да, мы были неблагодарны, и тому виной была его наружность, которая всегда и всѣмъ докладывала, что онъ, и только онъ, все дѣлаетъ, какъ слѣдуетъ, и что каждое его движеніе, каждое слово, каждый поступокъ, есть образецъ того, какъ надо жить.

Звонъ уже прекратился и замеръ. Семенъ подалъ экипажъ къ крыльцу. Насъ позвали изъ сада, гдѣ мы затѣяли, было, пресерьезную игру, которой намъ хватило бы часа на три, Марта Федоровна надѣла кружевной чепецъ съ длинными лентами, Ипполитъ ходитъ по двору, заложивъ руки за спину и дѣлаетъ видъ, что совсѣмъ не сердится. Онъ обращается къ Мартѣ Федоровнѣ:

— Попросите барыню поторопиться. Напомните барынѣ, что мы говѣемъ…

Въ голосѣ его звучитъ легкій оттѣнокъ горечи. Мы смотримъ на него и во всемъ его внѣшнемъ видѣ читаемъ: «Вотъ посмотрите на меня и вы поймете, что значитъ говѣть какъ слѣдуетъ. Надо, чтобы ни въ чемъ не было торопливости, чтобы движенія ваши были солидны и строги, чтобы костюмъ вашъ былъ скроменъ и приличенъ, а настроеніе духа ровное и спокойное. Все это у меня именно такъ и есть, какъ слѣдуетъ».

И въ самомъ дѣлѣ, Ипполитъ говѣетъ какъ слѣдуетъ. Онъ всталъ въ семь часовъ, молился ровно вдвое дольше, чѣмъ въ обыкновенное время, и затѣмъ, игнорируя письменный столъ, на которомъ въ удивительномъ порядкѣ лежали конторскіе счета, книги, контракты, вышелъ въ садъ и, глядя на востокъ, на гладкую поверхность рѣчки, на деревья, выбросившія почки, на рано прилетѣвшихъ и уже занявшихся ремонтомъ своихъ прошлогоднихъ гнѣздъ птицъ, на дальнія поля, покрывшіяся свѣжимъ зеленымъ ковромъ, онъ «созерцалъ Творца въ природѣ и размышлялъ о безконечномъ». Въ столовую, не смотря на, то, что тамъ стоялъ уже кипящій самоваръ, онъ вовсе не зашелъ. Онъ смотрѣлъ на дѣло такъ, что это только для слабыхъ духомъ. Онъ же, несомнѣнно человѣкъ сильный духомъ, долженъ изнурять свою плоть, заставивъ ее обойтись безъ чаю до полудня, когда въ церкви кончались часы. Кромѣ того, въ столовой обыкновенно ждали его прибывшія ночью газеты, которыя представляли много соблазна для мірскихъ мыслей. Этого тоже никакъ нельзя было дѣлать до окончанія часовъ. Да и послѣ часовъ онъ прочитаетъ телеграммы, оффиціальный отдѣлъ, пожалуй, хронику, и пройдетъ мимо фельетона и другихъ легкомысленныхъ отдѣловъ.

Онъ одѣлся сегодня по постному. Не смотря на солидность, у него было необъяснимое пристрастіе къ свѣтлымъ клѣтчатымъ брюкамъ и вообще къ клѣткѣ. Но сегодня на немъ брюки темносѣрыя, сплошныя, и длинный черный сюртукъ, застегнутый на всѣ пуговицы.

Но что уже окончательно поражаетъ насъ съ Жоржикомъ, это то, что Ипполитъ сегодня не выбрился. Обыкновенно эту операцію онъ собственноручно производилъ каждое утро передъ умываніемъ. Онъ брилъ щеки, подбородокъ, усы и даже шею, и все это было у него синее, какъ ночное небо, когда нѣтъ луны. Свободно рости оставались только брови. Но вообще волоса у него на лицѣ обладали неудержимымъ стремленіемъ къ росту. Это мы видѣли изъ того, что невыбритые только сегодня, они уже настолько выглядывали изъ своихъ корней, что щеки и губы его напоминали низко скошенное жнитво. Если бы онъ не брился только мѣсяцъ, то навѣрно былъ бы усачемъ и бородачомъ. Мы съ Жоржикомъ всегда мечтали объ этомъ. Насъ ужасно интриговало посмотрѣть, каковъ былъ бы Ипполитъ съ бородой и усами.

И теперь уже Жоржикъ толкаетъ меня въ бокъ и шепчетъ на ухо:

— Не брился… Гляди. Пожалуй, бороду запуститъ…

— Нѣтъ, — тономъ безнадежности разочаровываю я его: — это только для говѣнья…

— А вдругъ?

— Нѣтъ, я знаю… Въ прошломъ году тоже самое было…

Нѣтъ, надежды Жоржика были неосновательны. Ипполитъ, конечно, не думалъ запускать бороду. Онъ только хотѣлъ показать примѣръ, какъ слѣдуетъ небрежно относиться къ своей наружности въ то время, когда каешься въ грѣхахъ.

— А, вы готовы, наконецъ. Ну, поѣдемъ… Какой хорошій солнечный день.

Это восклицаніе произноситъ Ипполитъ по адресу нашей матери и семилѣтней сестренки, которую ведетъ за руку Марта Федоровна.

Мама шуршитъ чернымъ шелковымъ платьемъ, васильки дрожатъ у нея на шляпѣ. Она немножко побаивается Ипполита, впрочемъ, не въ смыслѣ страха или подавленности его персоной, а въ смыслѣ нежеланія услышать отъ него указаніе на то, что только онъ одинъ въ данномъ случаѣ поступаетъ какъ слѣдуетъ, а всѣ остальные Богъ знаетъ какъ. Собственно этого всѣ боятся, но никто этого не понимаетъ. Въ самомъ дѣлѣ, Ипполитъ не строгъ, только немного холоденъ и сухъ, онъ никогда не кричитъ, не бранится, съ служащихъ почти никогда не взыскиваетъ; штрафовъ, напримѣръ, онъ совсѣмъ не признаетъ и на томъ основаніи, что «неисправность и нерадѣніе могутъ быть исправлены только искреннимъ желаніемъ быть исправнѣе и усерднѣе, а не лишеніемъ». Почему же всѣ относятся къ нему опасливо и стараются какъ можно меньше оставаться съ нимъ? Единственно потому, что онъ — совершенство. Ахъ, нѣтъ ничего тяжелѣе, какъ чувствовать себя слабымъ въ присутствіи сильнаго, глупымъ въ присутствіи умнаго, порочнымъ въ присутствіи самой добродѣтели!

Сколько осторожности, такта, ума, однимъ словомъ, сколько этого «какъ слѣдуетъ» было вложено въ восклицаніе, которымъ онъ встрѣтилъ мать и сестру. «А, вы готовы, наконецъ». Вѣдь этого «наконецъ» совершенно достаточно, чтобы мама поняла, что, опаздывая, она поступила «не какъ слѣдуетъ». Между тѣмъ никакого замѣчанія, никакой нотаціи, онъ даже не сердится, хотя его заставили полъ-часа ходить по двору, хотя церковный звонъ затихъ и, слѣдовательно, мы опоздаемъ въ церковь. Нѣтъ, онъ не сердится, онъ умѣренно-благодушенъ, въ доказательство чего прямо переходитъ къ природѣ. — «Какой хорошій солнечный день». Духъ замираетъ въ присутствіи этого человѣка, который, не смотря на такіе соблазны выйти изъ себя, все-таки поступаетъ какъ слѣдуетъ.

Вотъ мы усѣлись и ѣдемъ. Главныя мѣста занимаютъ мама и Ипполитъ. Противъ нихъ сидятъ Марфа Федоровна и Жоржикъ, между ними занимаетъ очень маленькое мѣсто — тоненькая сестренка Дуся, а я помѣщаюсь на козлахъ рядомъ съ Семеномъ. Мы ѣдемъ сельской дорогой, мужики и бабы — первые въ широкихъ шароварахъ и всученыхъ въ нихъ вышитыхъ узорами рубашкахъ, вторыя просто въ бѣлыхъ рубашкахъ съ сильно открытыми плечами и цвѣтныхъ высоко подобранныхъ юбкахъ. И тѣ, и другія босикомъ, низко кланяются намъ и, вѣроятно, очень удивляются, что Ипполитъ, обыкновенно съ царственной важностью (такъ какъ онъ всегда озабоченъ мыслью о поддержаніи престижа) едва кивающій головой, теперь снимаетъ всѣмъ фуражку (въ воспоминаніе о своей карьерѣ, которой онъ пожертвовалъ ради насъ, онъ всегда носитъ фуражку съ кокардой) и низко кланяется. Жоржикъ при этомъ толкаетъ меня головой въ спину, заставляя этимъ оглянуться и посмотрѣть на примѣръ того, какъ, во время говѣнья, слѣдуетъ поступаться своимъ достоинствомъ.

Мы подъѣзжаемъ къ церкви. Она стоитъ надъ самой рѣкой, такъ что ея каменная ограда каждую весну, во время половодья, подтачивается водой и разваливается. Это самая старая постройка во всемъ селѣ, а можетъ быть, и во всемъ уѣздѣ. Красующійся на холмѣ, среди степи, недѣйствующій и, кажется, никогда не дѣйствовавшій маякъ, возведенный во время какой-то войны, видимо уступаетъ ей въ возрастѣ. Она построена въ формѣ круга, основныя стѣны ея изъ камня, а дальше все дерево, не исключая даже и купола. Дерево это сто разъ перегнивало, замѣнялось новымъ, и все-таки, когда на дворѣ идетъ хорошій дождь, то онъ идетъ и въ церкви. Тутъ же въ оградѣ, на двухъ столбахъ, подпертыхъ кольями, подъ навѣсомъ болтается пять колоколовъ, съ вѣчно развѣвающимися по вѣтру веревочными хвостами, привязанными къ языкамъ. Когда приходитъ время трезвонить, хромой церковный сторожъ, а по очень торжественнымъ днямъ самъ пономарь, собираетъ эти веревочки, какъ кучеръ возжи отъ доброй тройки, въ обѣ руки и извлекаетъ изъ колоколовъ столько торжественности, сколько ему надо.

На площади, начиная у самой калитки, ведущей въ церковную ограду, въ два ряда расположились съ своей торговлей бабы. Торговля скромная и трезвая. Мягкіе, необыкновенно вкусные бублики, грушевый квасъ и раскрашенные праничные коники. Послѣдніе предназначаются спеціально для униманія малыхъ ребятъ, когда имъ вздумается поднять въ церкви ревъ. Тогда ихъ выносятъ, покупаютъ кониковъ, которыхъ идетъ на копейку пара, и прельщаютъ.

Бублики служатъ орудіемъ благотворительности, а вмѣстѣ съ тѣмъ и весьма доступнымъ каждому смертному способомъ облегчить свои грѣхи. Въ церковной оградѣ множество нищихъ. Въ посту они покидаютъ свои малодоходныя мѣста на большихъ дорогахъ, на улицахъ и перекресткахъ, а также прекращаютъ хожденіе по дворамъ, и всѣ сосредоточиваются въ томъ мѣстѣ, куда обыватели несутъ свои грѣхи за цѣлый годъ. Какъ тряпичникъ, отыскивающій въ грязи и навозѣ выброшенныя изношенныя и изломанныя вещи, извлекаетъ изъ этой негодной дряни средства для своего прокормленія, такъ эти несчастные, дожидаются покаяннаго времени, чтобъ заработать кое-что на человѣческихъ грѣхахъ; и тѣ, и другіе живутъ.

Грѣшники покупаютъ бублики и раздаютъ ихъ, а тѣ, кто наиболѣе чувствуютъ себя провинившимися передъ добродѣтелью, предлагаютъ имъ даже запивать бублики грушевымъ квасомъ.

Мнѣ и Жоржику страстно хочется и бубликовъ, и грушеваго квасу. Намъ кажется, что въ томъ и другомъ есть какая-то поэзія. Да и какъ же нѣтъ ея, когда надъ всѣмъ этимъ свѣтитъ яркое весеннее солнце, а лучи его, окунувшись въ тихихъ неподвижныхъ водахъ рѣки, превращаются въ золото, а воздухъ ясенъ, и свѣтъ весь насыщенъ тѣмъ удивительнымъ ароматомъ молодой весны, который наполняетъ грудь непобѣдимой жаждой жизни.

Но, разумѣется, мы проходимъ мимо и чинно направляемся въ церковь. Здѣсь мама съ Дусей проходятъ впередъ. Марта Федоровна стушевывается въ толпѣ бабъ, которыя занимаютъ лѣвую сторону церкви, мы съ Жоржикомъ тремся у стѣны неподалеку отъ двери, чтобы при удобномъ случаѣ войти въ ограду, а можетъ быть, пробраться я къ грушевому квасу; только Ипполитъ, въ качествѣ человѣка, входящаго въ церковь какъ слѣдуетъ, останавливается у двери и медленно крестится; потомъ идетъ направо, къ свѣчному столику, покупаетъ у старосты три свѣчи, подходитъ къ иконамъ и вставляетъ зажженыя свѣчи въ подсвѣчники и тогда уже занимаетъ свое мѣсто у клироса и простаиваетъ на этомъ мѣстѣ до конца службы, не оглянувшись и не перемѣнивъ позы. Мама смотритъ на него и чувствуетъ себя виноватой. Она думаетъ: «ахъ, какая я разсѣянная! Вѣдь въ самомъ дѣлѣ надо было свѣчи купить. Вѣдь вотъ Ипполитъ всегда сдѣлаетъ то, что слѣдуетъ».

Съ той минуты, какъ Ипполитъ вошелъ въ церковь и занялъ свое мѣсто, толпа, сама того не сознавая, подчинилась ему. Прежде всѣ крестились и били поклоны какъ-то въ разбродъ, теперь вся церковь крестится именно тогда, когда крестится Ипполитъ, и какъ только онъ опускается на колѣни и ударяетъ лбомъ, и всѣ остальные дѣлаютъ тоже. Это понятно: всякому очевидно, что онъ это дѣлаетъ именно тогда и именно такъ, какъ слѣдуетъ.

Молится Ипполитъ скромно. Онъ не проявляетъ экстаза, не бросается на колѣни неожиданно и отрывисто, а опускается мягко, чинно, почти граціозно; его губы не шепчутъ молитвъ, его молитва внутренняя, духовная. Это молитва человѣка, который знаетъ навѣрно, что онъ не совершилъ какихъ-нибудь значительныхъ грѣховъ и потому безъ особенныхъ усилій съ своей стороны можетъ разсчитывать на прощеніе, словомъ — человѣка, который прожилъ годъ какъ слѣдуетъ.

Мы съ Жоржикомъ находимъ въ Ипполитѣ только одно доброе качество, это то, что онъ въ продолженіи всей службы не оглядывается. Это даетъ намъ возможность довольно безгрѣшно провести время въ оградѣ, съѣсть бубликовъ и выпить по стакану грушеваго квасу. А къ концу службы мы появляемся въ церкви и принимаемъ правдоподобный видъ людей, не только отстоявшихъ службу, но и порядочно утомленныхъ этимъ. Марта Федоровна видитъ все это и понимаетъ, но такъ какъ она полагаетъ, что дѣти могли бы начать говѣнье съ четверга, то относится къ нашему преступленію снисходительно.

По окончаніи службы, проходя черезъ ограду къ экипажу, Ипполитъ привѣтливо обращается къ нищимъ и заявляетъ:

— Въ воскресенье приходите во дворъ. Васъ накормятъ!

Ему низко кланяются и ловятъ его руки для поцѣлуевъ, но онъ прячетъ ихъ въ карманы и такимъ образомъ избѣгаетъ необходимости тотчасъ по пріѣздѣ домой мыть руки карболовымъ мыломъ. Въ половинѣ перваго мы дома, въ столовой.

III.
Виноватая.

— Ахъ, Марточка, я просто не знаю, какъ мнѣ быть… Въ церкви будетъ такъ душно, а у меня всѣ легкія платья свѣтлыя… Вотъ что значитъ во время не подумать… Придется надѣть черное шелковое… А оно такое тяжелое.

Это говоритъ мама, обращаясь къ Мартѣ Федоровнѣ. Ея прекрасное слегка блѣдное, но безъ признаковъ болѣзненности, лицо дышитъ волненіемъ и тревогой. Она уже чувствуетъ за собой одинъ грѣхъ, состоящій въ томъ, что она встала не въ семь часовъ, какъ слѣдовало бы, чтобы безъ торопливости и своевременно поспѣть въ церковь, какъ и сдѣлалъ Ипполитъ, а въ половинѣ девятаго.

Мамѣ не везетъ, какъ она ни старается, никакъ не можетъ приспособить себя къ тому, чтобы все дѣлать во-время и какъ слѣдуетъ. Она немножко избалована, это такъ, главное, у нея нѣтъ принциповъ, по крайней мѣрѣ, такихъ твердыхъ, какъ у Ипполита. Не потому ли мы съ Жоржикомъ и находимъ, что она очаровательная прелесть и любимъ ее до потери разсудка? Вѣдь она полная противуположность Ипполиту, а онъ намъ не нравится.

Марта Федоровна сочувствуетъ ей… Она, конечно, не видитъ никакого грѣха въ томъ, если бы мама поѣхала въ церковь въ свѣтломъ платьѣ, напротивъ, это ей было бы гораздо больше къ лицу. Но она знаетъ, что Ипполитъ безмолвно такъ покосился бы на это платье, что оно стало бы жечь бѣдную женщину. И потому она совѣтуетъ надѣть черное.

— Не такъ ужъ тепло нынче… — отвѣчаетъ она, очень хорошо зная, что говоритъ неправду: — весеннее тепло, знаете, обманчиво, его надо остерегаться… того и гляди, гриппъ схватишь…

Когда этотъ вопросъ уладился и мама рѣшила пожертвовать собой ради принципа, начинается цѣлый рядъ самыхъ непростительныхъ уклоненій отъ другихъ принциповъ. И такъ какъ мама все время чувствуетъ, что все это не такъ, какъ слѣдуетъ, то тревожное волненіе ни на минуту не покидаетъ ее.

Она позволяетъ Мартѣ Федоровнѣ оставить наши ставни закрытыми еще на полчасика, хотя знаетъ, что насъ пора будить. Она разрѣшаетъ поставить въ столовой на столѣ, по крайней мѣрѣ, худосочныя печенья, хотя ей извѣстно, что мы, какъ говѣльщики, должны предъ службой ограничиться однимъ только чаемъ. Она окончательно нарушаетъ всѣ принципы, не запрещая Мартѣ Федоровнѣ напоить Дусю молокомъ.

— Она малютка, она не можетъ… — говоритъ Марта Федоровна, а мама только качаетъ головой и не хватаетъ у ней силы возразить что-нибудь. И видитъ она, что на глазахъ у нея совершается преступленіе, и допускаетъ.

Но вотъ Марта Федоровна тащитъ подносикъ, на которомъ дребезжитъ чашка съ блюдцемъ, а въ чашкѣ кофе — черный, конечно, и тутъ же на тарелкѣ два тоненькихъ сухарика.

Мама большими глазами, молча, выражаетъ мысль, что это ужъ совершенно невозможно, а Марта Федоровна все-таки ставитъ передъ нею подносъ и говоритъ:

— Это для крѣпости нервовъ… Единственно для крѣпости…

Мама протягиваетъ руку къ чашкѣ и пьетъ кофе, потому что у нея давно уже «сосетъ подъ сердцемъ», и вотъ, по мѣрѣ того, какъ напитокъ въ чашкѣ уменьшается, на душѣ у нея все растетъ и растетъ грѣхъ, и она его чувствуетъ такъ, какъ будто бы это былъ камень. Такимъ образомъ, все утро у нея проходитъ въ грѣхахъ, каждую минуту она сознаетъ себя грѣшницей, а въ особенности начиняетъ явственно ощущатьэто, когда выходитъ во дворъ, ведя за ручку Дусю, и садится въ экипажъ рядомъ съ Ипполитомъ. Отъ него такъ и вѣетъ сознаніемъ, что онъ во всемъ, рѣшительно во всемъ поступилъ точно такъ, какъ слѣдуетъ, не нарушилъ ни одного принципа, и если кается и собирается молиться о прощеніи грѣховъ, то развѣ для того, чтобы показать хорошій примѣръ другимъ.

И вотъ почему она всю службу стоитъ на колѣняхъ и съ такой безконечной мольбой устремляетъ взоры на образъ Богоматери. Вѣдь она не только сегодня, а всю жизнь чувствуетъ себя виноватой.

Когда она, еще будучи дѣвушкой, полюбила нашего отца, всѣ говорили ей:

— Что ты дѣлаешь? Вѣдь онъ больной, вѣдь онъ не проживетъ и пяти лѣтъ… Ты выходишь замужъ, чтобы сдѣлаться вдовой.

— Но я люблю его, — отвѣчала на все это она, въ глубокой увѣренности, что для всѣхъ это такой же вѣрный доводъ, какъ и для нея.

Но ее продолжали убѣждать: мужа надо выбирать на всю жизнь. Онъ будетъ держать въ рукахъ всѣ дѣла, онъ будетъ отцомъ дѣтей. А больной человѣкъ дастъ ей только огорченіе. Въ домѣ будутъ царить тоска и скука, она превратится въ сидѣлку… Что это за жизнь? Когда это случается неожиданно, что заболѣваетъ мужъ или жена, то это несчастье, его надо сносить терпѣливо. Но сознательно идти на это, имѣя возможность устроить свою жизнь вполнѣ счастливо, это — безуміе. Вѣдь она наслѣдница огромнаго имѣнія, кромѣ того, она красавица, у нее жениховъ сколько угодно…

А она никакъ не могла понять этого и отвѣчала:

— Но какъ же, если я люблю его?..

Она вышла за любимаго человѣка и этимъ провинилась передъ всѣми. Потомъ виноватость ея нашла себѣ новыя приложенія. Отецъ, прикованный къ постели, лишенный общества, движенія, неба, становился все болѣе и болѣе раздражительнымъ. Добро и зло одинаково докучали ему, и мама, выбивавшаяся изъ силъ, стараясь угодить ему, смягчить его муки, постоянно восклицала:

— Ахъ, я такая глупая, ничего не умѣю толкомъ сдѣлать, все у меня не такъ выходитъ, какъ надо… Ужъ чего проще — ухаживать за больнымъ, а я и этого не умѣю…

И когда отецъ стоналъ, она вполнѣ искренно считала себя виноватой въ его мукахъ. Ипполитъ, пріѣзжавшій тогда къ намъ въ качествѣ гостя и друга, говорилъ ей:

— Это оттого, что вы неспокойны. У васъ одна тревога въ лицѣ. Чтобы успокаивать больного, надо прежде самому быть спокойнымъ.

Она отъ этого еще болѣе волновалась. И вѣдь Ипполитъ былъ правъ. Въ ея сердцѣ было такъ много сочувствія страдавшему больному, что каждый его стонъ вызывалъ на лицѣ ея выраженіе муки. Она страдала такъ же, какъ и онъ.

— Ну, что, какъ тебѣ? Хуже? — спрашивала она, и голосъ ея дрожалъ, а въ глазахъ стояли слезы. На больного это производило потрясающее дѣйствіе, а она начинала считать себя еще болѣе виноватой.

Ипполитъ былъ правъ и умѣлъ доказать это. Съ отцомъ онъ былъ въ прекрасныхъ дружескихъ отношеніяхъ и пользовался его довѣріемъ. Онъ входилъ къ нему въ то время, какъ тотъ былъ раздраженъ какими-нибудь, пустяками, которымъ придавалъ широкое значеніе, здоровался и начиналъ самымъ простымъ тономъ разсказывать разныя событія изъ городской жизни.

— Можете себѣ представить, какая у насъ исторія вышла съ губернаторской племянницей.

Отецъ, еще погруженный въ свое нервное раздраженіе, отвѣчалъ ему стонами, но Ипполитъ не обращалъ на это вниманія и продолжалъ свой разсказъ, какъ будто и понятія не имѣлъ о его болѣзни. Это была цѣлая исторія, въ которой фигурировалъ чиновникъ контрольной палаты, и пѣхотный офицеръ, спорившіе за обладаніе губернаторской племянницей и дравшіеся даже ради этого предмета на дуэли.

Отецъ вслушивался, заинтересовывался, забывалъ о своихъ боляхъ, смѣялся и весело спрашивалъ:

— Ну, а что же губернаторъ?

Ипполитъ объяснялъ и переходилъ къ другимъ губернскимъ исторіямъ. Когда мама входила въ комнату, то заставала ихъ въ веселой бесѣдѣ, отецъ былъ оживленъ и благодушно настроенъ, и она съ умиленіемъ смотрѣла на Ипполита: «Какъ онъ все умѣетъ хорошо дѣлать… Это какой-то особенный даръ». И, конечно, тотчасъ же начинала чувствовать себя виноватой, что она этого не умѣетъ.

Потомъ — плохое веденіе дѣлъ, благодаря тому, что она вся была поглощена болѣзнью любимаго человѣка, да и мало понимала въ дѣлахъ, и это постоянное напоминаніе Ипполита о томъ, что она раззоритъ дѣтей и что они этого ей никогда не простятъ… Но никогда она не чувствовала себя виноватой до такой степени, какъ въ тотъ моментъ, когда согласилась сдѣлаться женой Ипполита. Тутъ все было какъ разъ наоборотъ: вся родня въ одинъ голосъ стояла за Ипполита.

— Это единственный человѣкъ, который можетъ привести твои дѣла въ порядокъ. Притомъ же онъ такъ къ тебѣ привязанъ и такъ безупречно честенъ. Да, если ты сдѣлала въ своей жизни одну ошибку, то это — единственный случай поправить ее, пока не поздно…

А дѣла, въ самомъ дѣлѣ, шли изъ рукъ вонъ плохо. Ее обкрадывали, обсчитывали, всѣ были разстроены, всѣ считали себя хозяевами, никто ничего не хотѣлъ дѣлать. Надъ головой ея висѣла грозовая туча раззоренія, «котораго никогда не простятъ ей дѣти». У нея опустились руки, и она согласилась.

Она очень уважала Ипполита и знала, что онъ не только поправитъ дѣла, но такъ же не испортитъ ея жизни, но она считала себя глубоко виноватой передъ памятью нашего покойнаго отца, чего, впрочемъ, никогда никому не говорила. Но отъ этого ей было только тяжелѣе.

И вотъ они живутъ вмѣстѣ и дѣлятъ всѣ интересы, онъ — импонирующій и давящій всѣхъ своимъ совершенствомъ, своимъ неизмѣннымъ дѣланіемъ всего «какъ слѣдуегъ», и она — слабая вѣчнымъ сознаніемъ своей виновности каждую минуту и передъ всѣми, и живутъ дружно и мирно, она, немного побаиваясь его безупречности, но глубоко уважая его, а онъ, въ глубинѣ души безумно влюбленный въ нее, но, въ силу своихъ принциповъ, проявляющій чувство сдержанно, за то окружающій ее заботой и весь безкорыстно отдавшійся ея дѣламъ и интересамъ ея дѣтей, т. е. нашимъ.

Онъ удивительно вліяетъ на нее. Я никогда въ жизни не встрѣчалъ двухъ людей, одинъ изъ которыхъ такъ невольно подчинялся бы другому. Безъ всякихъ усилій ее, прежде довольно легко относившуюся въ обрядамъ религіи, онъ сдѣлалъ щепетильной въ этомъ отношеніи. Ужъ она весь постъ питается рыбой и грибами, а на масляницѣ добросовѣстно ѣстъ молочное, брезгливо отворачиваясь отъ мяса. Правда, это дѣлается съ милой ребяческой миной и, кажется, больше забавляетъ и развлекаетъ ее, чѣмъ даетъ шансы на спасеніе души, но, все-таки, она это дѣлаетъ единственно потому, что онъ здѣсь присутствуетъ, хотя онъ никогда не сдѣлалъ ей замѣчанія на этотъ счетъ.

Нерѣдко, когда мы черезчуръ разрѣзвимся, она останавливаетъ насъ замѣчаніемъ, хотя въ глубинѣ души не видитъ ничего дурного въ нашей рѣзвости. Можно подумать, что она это дѣлаетъ, какъ бы въ благодарность ему за то, что онъ ради насъ, т. е. цашихъ дѣлъ, пожертвовалъ своей карьерой.

За завтракомъ мы съ Жоржикомъ корчимъ гримасы надъ тѣмъ, что стоитъ на столѣ. А на столѣ стоятъ ужасныя вещи: въ томъ мѣстѣ, гдѣ сидитъ Ипполитъ, т. е. по правую руку мамы, — полкочна капусты, два соленыхъ огурца и десятокъ маслинъ и одинъ свѣжій помидоръ. Тутъ же судокъ съ уксусомъ и прованскимъ масломъ и на блюдцѣ два стебелька свѣжаго зеленаго лука, который поторопили вырости спеціально для этого случая.

Ипполитъ не любилъ, чтобы ему приготовляли это постное кушанье, потому что никто не умѣетъ приготовить его какъ слѣдуетъ, и онъ самъ кладетъ на тарелку изрядный кусокъ капусты, нарѣзываетъ кусками огурцы, вынимаетъ маслины, четвертуетъ помидоръ и присоединяетъ его къ предыдущимъ продуктамъ, и все это присыпаетъ мелко нарѣзаннымъ свѣжимъ лукомъ и перцемъ, а затѣмъ обливаетъ уксусомъ и масломъ. Затѣмъ онъ наливаетъ себѣ полстакана столоваго вина, а не водки, которую по привычкѣ ставили на столъ, хотя по причинѣ многолѣтней привычки, ему очень хочется выпить рюмку. Разрѣзавъ капусту, искусно смѣшавъ все, онъ начинаетъ ѣсть медленно, основательно и поучительно. Аппетитъ у него превосходный. Онъ съѣдаетъ всю капусту и всѣ дополнительные къ ней продукты, и въ это время разсказываетъ какой-то историческій анекдотъ, кажется, о Суворовѣ. Ибо постомъ болѣе приличествуетъ бесѣда историческая, такъ какъ современная жизнь можетъ возбудить грѣховныя мысли, исторія же никого не касается.

Но мы съ Жоржикомъ плохо слушаемъ его разсказъ. Прежде всего насъ изумляетъ, что Дуся, которая сидитъ рядомъ съ мамой, совсѣмъ отказывается отъ пищи. Но Жоржикъ съ свойственной его уму быстротой, тотчасъ находитъ объясненіе и, толкая меня въ бокъ, шепчетъ на ухо:

— Дуська наѣлась простокваши… Посмотри въ глаза Марты Федоровны, тамъ написано…

Я смотрю въ глаза Марты Федоровны и явственно читаю въ нихъ, что Дуся наѣлась простокваши. Я даже знаю, какъ это было. Марта Федоровна, желая избавить маму отъ лишняго случая почувствовать себя виноватой, тотчасъ, какъ только мы пріѣхали изъ церкви, затащила Дусю въ свою кануру и накормила ее простоквашей. Дуся ѣла поспѣшно и молча, она до страсти любила это кушанье; Марта Федоровна въ это время переодѣвалась изъ параднаго чепчика въ будничный. Отличіе состояло въ менѣе длинныхъ лентахъ и въ болѣе дешевыхъ кружевцахъ. Мама тоже ни о чемъ не спрашивала, и когда Дуся явилась къ ней минутъ черезъ пять, облизываясь, какъ вкусно поѣвшая кошечка, она сдѣлала видъ, что ничего не видитъ, хотя отлично знала все. Такимъ образомъ, грѣхъ былъ совершенъ молчаливо, и всѣ участники, не исключая и Дуси, знали, что совершаютъ грѣхъ и что нужно молчать.

А къ нашимъ услугамъ ненавистная рисовая котлетка, облитая еще болѣе ненавистнымъ грибнымъ соусомъ, маслины и вареный картофель. Мы голодны и потому ѣдимъ, чувствуя непримиримую вражду къ Ипполиту, который въ сущности блаженствуетъ, истребляя свое мѣсиво. Онъ хитрый, вѣдь это его любимое кушанье.

Послѣ завтрака оказывается, что, не смотря на покаянье и постъ, у насъ назначены уроки съ Иваномъ Арсентьевичемъ. Въ нашей комнатѣ поставили черную доску и положили мѣлъ. Иванъ Арсентьевичъ, который живетъ въ отдѣльномъ домикѣ въ саду и обладаетъ драгоцѣннымъ правомъ завтракать и обѣдать отдѣльно (счастливецъ, онъ теперь ѣстъ блины, мы это знаемъ навѣрно), за исключеніемъ воскресеній, когда онъ обязанъ сидѣть у насъ въ столовой, — не торопится. Онъ сидитъ на берегу рѣчки, на большомъ камвѣ и смотритъ, какъ въ прозрачной водѣ плаваютъ маленькія рыбки всевозможныхъ цвѣтовъ и формъ. Его рыжая симпатичная борода вмѣстѣ съ широкимъ мужицкимъ лицомъ отражается въ водѣ.

Мы бѣжимъ къ нему; онъ комически смотритъ на насъ и спрашиваетъ:

— Ну, что, хлопцы? Наѣлись грибовъ?

— Фи, — гадливо отвѣчаетъ Жоржикъ, — не напоминайте, Иванъ Арсентьевичъ… Небойсь, у васъ были блины?

— Боже сохрани… Что вы, Жоржикъ? развѣ можно? — съ ужасомъ восклицаетъ Иванъ Арсентьевичъ. — Экія вы страсти говорите… Но въ его глазахъ столько хитрости, столько скрытаго смѣха, что для насъ уже не подлежитъ сомнѣнію: у него былъ битокъ.

Черезъ четверть часа мы за класснымъ столомъ. Впрочемъ, мы никогда не скучали во время урока. Иванъ Арсентьевичъ умѣлъ быть интереснымъ.

IV.
Учитель.

Минутъ десять пошло на то, чтобы приготовить тетради, книги и карандаши. Пока мы все это дѣлали, можно было замѣтить, что Иванъ Арсентьевичъ какъ-то неспокойно ходилъ по комнатѣ и часто останавливался то у одного, то у другого окна и глядѣлъ на деревья, на рѣку, и на солнце. Когда мы усѣлись за скамью и онъ началъ урокъ, то продолжалъ дѣлать то же самое.

Это былъ урокъ географіи. Иванъ Арсентьевичъ преподавалъ намъ всѣ науки, примѣняясь къ программѣ какого-то учебнаго заведенія, куда мы готовились. Большею частью онъ разсказывалъ, а мы слушали. Уроки его были интересны и не обременяли насъ. Но на этотъ разъ онъ говорилъ вяло и часто останавливался. Строеніе внутренности земного шара, повидимому, очень мало занимало его.

Жоржикъ давно замѣтилъ его неспокойное настроеніе, а ужъ онъ не могъ выдержать, чтобы не спросить.

— Отчего это вы, Иванъ Арсентьевичъ, такой… такой странный?

— Чѣмъ? — спросилъ тотъ.

— Да все въ окно смотрите и разсказывате не такъ, какъ всегда, какъ будто о другомъ думаете.

Иванъ Арсентьевичъ въ это время стоялъ у окна. — Солнце! — промолвилъ онъ, сильно щуря глаза. Можно было подумать, что онъ жалуется на солнце, которое досаждаетъ ему своей яркостью и тепломъ.

Наши лица выразили недоумѣніе.

— Такое солнце и такой воздухъ, — пояснилъ Иванъ Арсентьевичъ, — что глупо сидѣть въ комнатѣ! Я думаю, что это даже грѣхъ.

Мы съ Жоржикомъ переглянулись и усмѣхнулись. Пристрастіе Ивана Арсентьевича къ природѣ намъ было хорошо извѣстно. Онъ не любилъ четырехъ стѣнъ, закрытыхъ оконъ, и всему на свѣтѣ предпочиталъ поляну, висящее надъ головой голубое небо, свѣжій воздухъ и свободу движеній.

— Эхъ, голубчики, пойдемте въ садъ! — сказалъ Иванъ Арсентьевичъ, — и будемъ говѣть.

— Какъ говѣть? — спросилъ Жоржикъ.

— А такъ: будемъ созерцать природу, а въ ней Творца.

И чуть замѣтная усмѣшка заиграла на его губахъ подъ свѣтлыми усами. Мы не рѣшились возразить. Во-первыхъ, предложеніе его устраивало насъ какъ нельзя лучше. Въ любви къ природѣ мы не уступали Ивану Арсентьевичу. А во-вторыхъ, мы не нашли удобнымъ упомянуть имя Ипполита. Конечно, Ипполитъ много имѣлъ бы противъ того, чтобъ мы, вмѣсто занятій географіей въ комнатѣ, гдѣ была классная скамья и черная доска съ мѣломъ, «созерцали природу и въ ней Творца», но Иванъ Арсентьевичъ угадалъ нашу мысль.

— Боитесь? — сказалъ онъ. — Ипполита Марковича боитесь? Но онъ теперь говѣетъ и не станетъ сердиться. Вѣдь сердиться грѣхъ, а онъ безгрѣшенъ, слѣдовательно и сердиться не станетъ.

Иванъ Арсентьевичъ говорилъ съ скрытой для всѣхъ, но ясной для насъ съ Жоржикомъ, усмѣшкой, той усмѣшкой, которая всегда появлялась у него въ глазахъ, когда онъ упоминалъ объ Ипполитѣ. Мы не могли понять, да, признаться, я и до сихъ поръ не понимаю, какъ относился этотъ человѣкъ къ нашему второму отцу. Уважалъ ли онъ его, или презиралъ, боялся ли онъ его, или третировалъ. Его взгляды были совершенно противуположны взглядамъ Ипполита. Они не сходились ни въ чемъ, а между тѣмъ намъ никогда не приходилось наблюдать, чтобы Иванъ Арсентьевичъ возражалъ Ипполиту. Онъ выслушивалъ его пространныя и основательшія замѣчанія и не только не находилъ въ нихъ ничего, съ чѣмъ не могъ бы согласиться, но даже всегда, въ видѣ прибавленія, къ нимъ, говорилъ съ своей стороны нѣсколько словъ, которыя какъ бы резюмировали длинную рѣчь Ипполита. Изъ этого, кажется, слѣдуетъ заключить, что Иванъ Арсентьевичъ считалъ взгляды Ипполита настолько ничтожными, что не стоило тратить пороха для возраженія на нихъ. Намъ было достовѣрцо извѣстно, что Иванъ Арсентьевичъ врагъ всякаго формализма въ ученьи. Онъ сотню разъ пытался передавать намъ свои знанія гдѣ-нибудь на берегу рѣчки или въ саду, подъ деревомъ, разлегшись на травѣ и глядя вверхъ на тихо колыхавшіяся верхушки деревьевъ. Онъ тогда вдохновлялся и говорилъ горячѣе и интереснѣе. Ипполитъ же былъ неисправимый педантъ. Онъ не могъ допустить мысли, чтобы ученіе безъ классной скамьи, безъ доски, безъ чернильницъ, перьевъ, тетрадей, карандашей, линеекъ, глобусовъ могло имѣть какое-нибудь значеніе. По его мнѣнію, это было не ученіе, а баловство. Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, онъ даже началъ высказывать мысль о томъ, чтобы у насъ съ Жоржикомъ для занятій были какіе-нибудь однообразные костюмы. Это уже былъ отголосокъ его старыхъ вкусовъ къ мундиру, — вкусовъ, выработанныхъ въ то время, когда онъ дѣлалъ карьеру, которой пожертвовалъ для насъ.

Разумѣется, мы не заставили долго убѣждать себя, быстро собрались и вмѣстѣ съ Иваномъ Арсентьевичемъ выбѣжали въ садъ.

Иванъ Арсентьевичъ жилъ у насъ уже больше года. Онъ пріѣхалъ къ намъ тогда, когда уѣздный врачъ Антонъ Павловичъ нашелъ для меня и Жоржика вреднымъ ученіе въ городѣ. Этотъ добрый человѣкъ въ нашихъ здоровыхъ организмахъ отыскалъ малокровіе, и мы съ Жоржикомъ не только тогда, но и очень долго еще впослѣдствіи чувствовали къ нему благодарность. Было рѣшено, что будемъ заниматься дома, въ деревнѣ, и затѣмъ, когда мы окажемся, достаточно подготовлены, выдержимъ экзаменъ въ высшій классъ. Вотъ тогда-то и возникъ вопросъ о приглашеніи намъ учителя. Ипполитъ не могъ сдѣлать этого просто, такъ точно — какъ и ничего другого не дѣлалъ онъ просто. Онъ очень долго обсуждалъ этотъ вопросъ, совѣтовался съ матерью, не для того, впрочемъ., чтобы принять во вниманіе ея совѣтъ, а единственно для того, чтобы она потомъ, въ случаѣ неудачи, не имѣла права сказать, что ея не спросили, и взвалить на него всю вину. Затѣмъ, порывшись въ своей памяти, онъ вспомнилъ, что въ Кіевѣ у него есть профессоръ, съ которымъ онъ давно прекратилъ всякія сношенія, но который, тѣмъ не менѣе, его долженъ помнить, а разъ онъ его помнитъ, то для него доставитъ честь оказать услугу Ипполиту. Этому профессору онъ написалъ письмо, въ которомъ просилъ рекомендовать учителя «для двухъ мальчиковъ, отличающихся необыкновенными способностями, но слабымъ здоровьемъ, развитыхъ не по лѣтамъ (это мы съ Жоржикомъ) и потому могущихъ предъявить къ учителю требованія, нѣсколько большія, чѣмъ обыкновенныя дѣти въ ихъ возрастѣ». Не слѣдуетъ думать, что Ипполитъ былъ о насъ такого высокаго мнѣнія. Кажется даже, напротивъ, онъ не возлагалъ на насъ никакихъ надеждъ. Но онъ думалъ, что все, имѣющее къ нему хоть малѣйшее отношеніе, должно возбуждать удивленіе и ни въ какомъ случаѣ никто не долженъ считать его обыкновеннымъ явленіемъ. Единственно поэтому онъ сдѣлалъ намъ такую рекламу.

Профессоръ отнесся серьезно къ просьбѣ Ипполита и порекомендовалъ Ивана Арсентьевича. Ипполитъ не сразу согласился пригласить его. Въ той блестящей рекомендаціи, которую далъ ему профессоръ, былъ одинъ пунктъ, вызывавшій въ головѣ нашего отчима сомнѣніе; тамъ было сказано, что нашъ будущій учитель — студентъ естественнаго отдѣленія математическаго факультета.

— Гм! Естественникъ! — говорилъ Ипполитъ, — слѣдовательно, матеріалистъ! Желаете ли вы, — тонко обращался онъ къ нашей матери, — чтобы ваши дѣти усвоили себѣ матеріалистическіе взгляды на жизнь и, можетъ быть, даже отрицали религію и Бога?

Это испугало маму и она, конечно, отвѣтила, что отнюдь не желаетъ этого. Тогда Ипполитъ обратился къ профессору съ новымъ письмомъ, которое было написано уже въ совершенно другомъ тонѣ. Первое было вѣжливой, но оффиціальной, сдержанной просьбой, а это начиналось такъ: «Позвольте на этотъ разъ, на правахъ стараго товарища, обратиться къ вамъ по вопросу, такъ сказать, затрогивающему духовные интересы юныхъ питомцевъ, которыхъ ввѣрила мнѣ судьба». Однимъ словомъ, письмо, по мнѣнію самого Ипполита, было интимное, хотя оно было составлено въ напыщенныхъ выраженіяхъ. Цѣль его была разузнать, какого направленія держится студентъ. Получились самыя утѣшительныя вѣсти. Профессоръ отвѣтилъ, что это скромный молодой человѣкъ, нѣсколько болѣзненный, что и заставляетъ его взять этотъ урокъ въ деревнѣ и прервать свои занятія. Что занятія естественными науками нисколько не мѣшаютъ ему держаться самыхъ возвышенныхъ нравственныхъ взглядовъ; и что онъ никоимъ образомъ не матеріалистъ, это уже видно изъ того, что молодой человѣкъ любитъ поэзію, занимается ею, и даже пишетъ стихи. Послѣднее обстоятельство нисколько не возвысило Ивана Арсентьевича въ глазахъ Ипполита, но оно во всякомъ случаѣ успокоила его. Занятіе поэзіей и писаніе стиховъ Ипполитъ не считалъ плодотворнымъ дѣломъ. Но все же въ глазахъ его это было гарантіей противъ матеріализма. И вотъ черезъ недѣлю къ намъ пріѣхалъ Иванъ Арсентьевичъ.

Онъ сразу съумѣлъ отлично поставить себя по отношенію къ Ипполиту. Разсказалъ ли ему что-нибудь про этого человѣка профессоръ, или самъ Иванъ Арсентьевичъ обладалъ необыкновеннымъ чутьемъ, но онъ съ перваго же дня раскусилъ его, понялъ, что съ нимъ ужиться будетъ не легко, и настойчиво попросилъ, чтобы его помѣстили какъ можно дальше отъ барскаго дома и вообще дали бы возможность вести отдѣльную жизнь. Онъ поселился въ саду, въ обыкновенной глиняной хатѣ, въ которой прежде жилъ садовникъ; онъ выговорилъ себѣ право обѣдать отдѣльно и только по праздникамъ появлялся за нашимъ столомъ. И съ перваго же дня онъ усвоилъ манеру никогда не спорить съ Ипполитомъ, всегда почтительно съ нимъ соглашаться и по возможности не исполнять его требованій по отношенію къ намъ. Мы полюбили его уже за одно то, что сразу почувствовали въ немъ противуположность Ипполиту.

Въ саду мы, конечно, оставили географію и принялись бѣгать. Когда устали, разлеглись на травѣ подъ деревомъ, Жоржикъ спросилъ:

— А вы говѣете, Иванъ Арсентьевичъ?

— Да, конечно, — отвѣтилъ нашъ учитель.

— Отчего же. мы васъ не видимъ въ церкви?

— Я всегда дѣлаю это, такъ, чтобъ никто не видѣлъ.

— А вы были въ церкви?

— Да, былъ.

— Я никогда не видѣлъ, какъ вы молитесь, — сказалъ Жоржикъ.

— Я молюсь иногда дома, — отвѣтилъ Иванъ Арсентьевичъ, — иногда въ саду, когда смотрю на небо…

— Но какъ же это? — спросили мы разомъ.

— Да что значитъ молиться? — промолвилъ Иванъ Арсентьевичъ: — это значитъ отрѣшиться отъ міра, отъ заботъ, отъ непріятныхъ мыслей, отъ всего. Богъ, это — сущесіво идеально отрѣшенное отъ всего этого, а потому и святое. Чѣмъ больше мы отрѣшаемся, тѣмъ ближе къ нему. Вотъ иногда сидишь надъ рѣкой и воображеніе унесетъ тебя въ безпредѣльные міры, и ты забудешь о землѣ, о своихъ нуждахъ и болѣзняхъ, обо всемъ на свѣтѣ, ты чувствуешь себя какъ бы безтѣлеснымъ существомъ, витающимъ среди безчисленныхъ міровъ. Вотъ въ такія минуты человѣкъ приближается къ Богу.

Иванъ Арсентьевичъ говорилъ это въ высшей степени серьезно, а мы понимали его только на половину… Въ то время, какъ происходилъ этотъ разговоръ, не имѣвшій ничего общаго съ географіей, которая была назначена въ этотъ часъ росписаніемъ, составленнымъ Ипполитомъ, на маленькой тройийкѣ, соединявшей двѣ широкія аллеи, появилась высокая прямая фигура, которая направлялась къ намъ. Это былъ Ипполитъ. Онъ, очевидно, предавался постнымъ размышленіямъ и «созерцалъ Бога въ природѣ». Увидѣвъ насъ лежащими на травѣ, онъ въ первую минуту видимо удивился. Ему было извѣстно, что въ эти часы намъ полагается сидѣть въ комнатѣ и заниматься географіей. Но, такъ какъ онъ говѣлъ, то не сдѣлалъ замѣчанія.

— Гуляете? — спросилъ онъ, обращаясь, конечно, не къ намъ, а къ Ивану Арсентьевичу.

— Нѣтъ, мы занимаемся, Ипполитъ Марковичъ!

Ипполитъ снисходительно усмѣхнулся, какъ человѣкъ, который готовъ простить ближнему нѣкоторыя ошибки и заблужденія.

— Ну, какое же это занятіе! — промолвилъ онъ, — это баловство! Вы немножко ихъ балуете, но, впрочемъ, иногда это можно!

Жоржикъ тихонько толкаетъ меня въ бокъ и говоритъ на ухо: «Видишь, сегодня онъ совсѣмъ святой. Посмотри, у него что-то ангельское въ лицѣ». И при этомъ онъ дѣлаетъ такое смѣшное лицо, что я начинаю изо всѣхъ силъ щипать себя за ногу, чтобъ боль помѣшала мнѣ разсмѣяться.

Иванъ Арсентьевичъ откашливается и видимо собирается говорить. Онъ пользуется временной святостью Ипполита и желаетъ высказать свои взгляды на воспитаніе.

— Мнѣ кажется, Ипполитъ Марковичъ, — вы дѣлаете ошибку, заставляя дѣтей проводить слишкомъ много времени въ комнатѣ, когда воздухъ такъ хорошъ, солнце такъ ярко свѣтитъ. Вѣдь, если я не ошибаюсь, они и учатся дома, благодаря слабому здоровью. Между тѣмъ, здоровье можно укрѣпить, только проводя какъ можно больше времени на воздухѣ.

Ипполитъ хмурится, но пока не возражаетъ. Иванъ Арсентьевичъ, зная очень хорошо, что своею рѣчью не доставляетъ ему удовольствія, тѣмъ не менѣе продолжаетъ:

— Да, это вы очень хорошо сдѣлали, что оставили ихъ дома. Школьный воздухъ еще успѣетъ отравить ихъ легкія, но надо въ такомъ случаѣ, чтобы они вполнѣ пользовались преимуществами своего положенія.

Ипполитъ дѣлаетъ слабый жестъ, которымъ какъ бы хочетъ сказать, что все это онъ знаетъ и можно не продолжать, но Иванъ Арсентьевичъ хочетъ высказаться до конца, чѣмъ вызываетъ въ насъ тайный восторгъ.

— Я приведу вамъ въ примѣръ себя, Ипполитъ Марковичъ. У меня были необыкновенно здоровые родители, отъ которыхъ я получилъ очень крѣпкій организмъ. Къ сожалѣнію, они слишкомъ много желали мнѣ добра и возлагали на меня слишкомъ большія надежды и потому заперли въ школу, когда мнѣ было 8 лѣтъ. И вотъ я теперь, какъ естественникъ, знаю навѣрно, что въ тотъ же годъ, т.-е. въ восьмилѣтнемъ возрастѣ, моя грудь начала развиваться слабѣе, и теперь у меня отвратительныя легкія…

— Можетъ быть, вы и правы, — величественно и вмѣстѣ съ тѣмъ снисходительно сказалъ Ипполитъ: — но вѣдь всѣ мы учились въ школѣ, и, ничего, живемъ. Вотъ у меня сѣдины, а я чувствую себя здоровымъ и сильнымъ и при этомъ не могу сказать, чтобы я манкировалъ своими школьными обязанностями…

И онъ, чтобы не длить болѣе безплодныхъ разговоровъ, кивнулъ намъ головой и пошелъ дальше. Когда онъ отошелъ отъ насъ шаговъ на пятьдесятъ, Иванъ Арсентьевичъ сказалъ съ необыкновенно серьезнымъ видомъ: «какой умный человѣкъ, вашъ папа!»

Мы съ Жоржикомъ вопросительно посмотрѣли на него. Умный? Неужели Иванъ Арсентьевичъ въ самомъ дѣлѣ такъ думаетъ? А мы въ глубинѣ души были убѣждены, что Ипполитъ не можетъ обладать ни однимъ достоинствомъ, въ томъ числѣ и умомъ.

— Да, онъ умный, — сказалъ Иванъ Арсентьевичъ. — У него вездѣ умъ, даже въ походкѣ. Посмотрите, вашъ папа сегодня ходитъ не такъ, какъ вчера. У него и въ ногахъ какое-то благолѣпіе. Онъ говѣетъ, такъ ужъ весь говѣетъ, говѣетъ и его сюртукъ, и сапоги, и каждая пуговица на пальто. Но я думаю, что это не легко такъ себя выдерживать и что вашъ папа мученикъ. Вѣдь онъ каждую минуту слѣдитъ за собой и, если поступитъ, не такъ какъ слѣдуетъ, то очень мучается. Я думаю, ему трудно жить на свѣтѣ…

Въ четыре часа стали звонить къ вечернѣ. Когда подали экипажъ, вышли мама и Ипполитъ Марковичъ, затѣмъ усадили насъ, но ни Марты Федоровны, ни Дуси не оказалось.

— А Дуся не поѣдетъ? — спросилъ Жоржикъ, обращаясь къ мамѣ.

— Дуся больна, у нея голова болитъ! — отвѣтила мама и при этомъ какъ-то опасливо взглянула на Ипполита.

Мы поняли, въ чемъ дѣло, и ясно представили себѣ, какъ это было. Марта Федоровна, убѣдившись, что для Дуси долгое стояніе въ церкви утомительно, стала увѣрять маму, что у Дуси голова болитъ. Дуся была при этомъ въ комнатѣ. Голова у нея не болѣла. Но Марта Федоровна такъ горячо увѣряла въ этомъ маму, что Дуся начала чувствовать головную боль и захотѣла лечь въ постельку. Она инстинктивно поняла, что это избавитъ ее отъ поѣздки. Мама тоже понимала замыселъ Марты Федоровны и всѣ трое, какъ истые заговорщики, онѣ дѣлали видъ, что вѣрятъ другъ другу. Дусю уложили въ постельку, но какъ только коляска тронется и мы выѣдемъ со двора, она вспрыгнетъ, выбѣжитъ въ садъ и начнетъ ловить мотыльковъ.

Что касается Марты Федоровны, то ея отсутствіе даже не вызывало въ насъ никакихъ недоумѣній. Просто случилось какое-нибудь неотложное дѣло, и она осталась. Вѣдь все-таки, хотя она и сидѣла за общимъ столомъ и ѣздила съ нами въ экипажѣ, — она была не болѣе, какъ ключница, и потому отъ нея какъ бы требовалось и меньше благочестія, чѣмъ отъ Ипполита и мамы, которые были владѣльцами усадьбы и большого имѣнія. Въ то время, какъ Ипполитъ ни для какого дѣла, хотя бы и самаго неотложнаго, не позволилъ бы себѣ пропустить вечерню или часы, Марта Федоровна манкировала иногда цѣлыми днями церковной службы и никому въ голову не приходило подумать, что это ей зачтется. Она какъ бы не говѣла, а только подгавливала.

V.
Дѣдъ Родіонъ.

Такъ какъ на этотъ разъ служба была короткая и мы съ Жоржикомъ какъ-то неудачно попали, что все время были на глазахъ у Ипполита и не видѣли никакой возможности пробраться въ ограду и войти въ сношеніе съ бабами, торговавшими грушевымъ квасомъ и бубликами, то мы сперва усердно молились, а затѣмъ, когда наше вниманіе утомилось, стали заниматься наблюденіями. Церковь была полна, но не настолько, чтобы въ ней нельзя было двинуться. Молящіеся свободно могли становиться на колѣни и бить поклоны. Говѣли, главнымъ образомъ, старики и старухи, болѣе же молодые въ это время были заняты полевыми работами и отложили покаяніе на одну изъ слѣдующихъ недѣль поста.

Мы смотрѣли по сторонамъ, и вдругъ я почувствовалъ, что Жоржикъ тихонько подтолкнулъ меня въ бокъ. Ужъ я зналъ, что онъ сдѣлалъ какое-нибудь интересное наблюденіе и выскажетъ какую-нибудь оригинальную мысль.

— Посмотри, — шепнулъ онъ мнѣ: — Родіонъ говѣетъ.

Я взглянулъ въ ту сторону, куда онъ указалъ мнѣ глазами. Въ темномъ углу, прижавшись спиной въ стѣнкѣ, стоялъ полусогнутый старикъ, нѣкогда довольно высокаго роста, но теперь казавшійся маленькимъ. Лѣвой рукой онъ опирался на толстую палку, безъ которой для него равновѣсіе было бы немыслимо, такъ какъ весь онъ наклонился впередъ, а правой часто крестился. Голова у него была совсѣмъ бѣлая, съ легкой золотистой желтизной, нижняя часть лица вся ушла въ сѣдую густую растительность, и трудно было разобрать, гдѣ кончаются усы и начинается борода. Все же остальное лицо состояло изъ мельчайшихъ морщинокъ, только надъ главами нависли густыя длинныя брови.

— Неужто и у него есть грѣхи? — прошепталъ я Жоржику на ухо.

— Пойдемъ къ нему послѣ чаю! — сказалъ Жоржикъ.

— Не удастся! — отвѣтилъ я.

— О, какъ-нибудь удеремъ. Ипполитъ сегодня будетъ три часа на молитвѣ, ему не до насъ. Мы скажемъ, что ушли къ Ивану Арсентьевичу.

Такимъ образомъ, мы совершали двойной грѣхъ. Во-первыхъ, мы уговаривались воровскимъ манеромъ удрать изъ дому, это, конечно, было дурно, а во-вторыхъ, мы дѣлали это въ церкви; когда нужно было каяться въ прежнихъ грѣхахъ, мы создавали новый. Но ужъ всю остальную службу я только и думалъ о предстоящемъ удовольствіи посидѣть вечерокъ у Родіона.

Когда послѣ вечерни мы пріѣхали домой и нашли въ столовой приготовленный чай, такой же скучный, какъ и утромъ, то удивили Марту Федоровну нашей торопливостью. Мы пили чай наскоро, наливали его въ блюдца и обжигали губы, а на худосочныя печенья вовсе не обращали вниманія.

— Куда это вы такъ торопитесь? — спросила Марта Федоровна.

— У насъ дѣло, Марта Федоровна! — хитро прищуривъ лѣвый глазъ, отвѣтилъ Жоржикъ.

— Жоржикъ что-нибудь выдумалъ! — промолвила Марта Федоровна, неодобрительно качая головой. — Ой, развѣ это хорошо? Вѣдь вы говѣете! Что скажетъ Ипполитъ Марковичъ, если узнаетъ?

У Марты Федоровны религіозный страхъ какимъ-то страннымъ образомъ спутывался со страхомъ передъ Ипполитомъ, и трудно сказать, что въ эту минуту казалось ей большимъ грѣхомъ, — преступить ли правила покаянія, или нарушить волю Ипполита.

— Мы грѣшить не будемъ, Марта Федоровна! — съ прежнимъ лукавымъ видомъ замѣтилъ Жоржикъ.

— Да грѣшить-то вы и не умѣете. А все же не хорошо. Вѣдь узнаетъ папа… Ему это доставитъ огорченіе.

— Мы къ Ивану Арсентьевичу! — заявилъ я.

Марта Федоровна посмотрѣла на меня съ глубокимъ сомнѣніемъ.

— Охъ, балуетъ васъ Иванъ Арсентьевичъ.

— Это вы подслушали, Марта Федоровна, — сказалъ Жоржикъ.

— Какъ подслушала? Что значитъ — подслушала?

— А такъ. Это самое Ипполитъ сегодня говорилъ. Онъ и васъ научилъ.

— Ипполитъ? — съ ужасомъ произнесла Марта Федоровна: — развѣ можно такъ выражаться?

Марта Федоровна, впрочемъ, слышала это не въ первый разъ и очень хорошо знала, что мы шутя называемъ нашего отчима не папой, а Ипполитомъ, когда же останемся вдвоемъ, то ему нѣтъ другого имени. И она все же не пропускала случая выразить по этому поводу на своемъ лицѣ ужасъ. Но я увѣренъ, что въ душѣ она сама называла его не Ипполитомъ, а какимъ-нибудь болѣе характернымъ словомъ. Она его не долюбливала, и только по обязанности довѣренной женщины считала своимъ долгомъ внушать намъ почтительность къ нему.

— Да, Марта Федоровна, — сказалъ Жоржикъ, — такъ ужъ вы это имѣйте въ виду: мы къ Ивану Арсентьевичу пойдемъ, а отъ него въ садъ и въ саду будемъ сидѣть подъ деревомъ, и больше ничего, Марта Федоровна.

— Нѣтъ, ужъ я лучше васъ и слушать не стану. Лишній только грѣхъ!

— Ну, что жъ, Марта Федоровна, у васъ хоть одинъ грѣхъ будетъ, а то у васъ совсѣмъ ихъ нѣтъ, вамъ говѣть не съ чѣмъ, съострилъ Жоржикъ. — Вѣдь вы совсѣмъ безъ грѣховъ.

— Я говорю, что вы слишкомъ умны, Жоржикъ, я вамъ это давно говорила! — промолвила Марта Федоровна, качая головой и, какъ бы убѣгая отъ грѣха, поспѣшно вшила.

Когда мы вышли изъ столовой, то во дворѣ встрѣтили новое препятствіе. На крыльцѣ сидѣлъ Ипполитъ и, глядя на рѣку и на разстилавшееся по ту сторону поле, по всей вѣроятности «созерцалъ Творца въ природѣ». Солнце уже садилось, дневная жара ослабѣла, со стороны рѣчки съ ея безконечными плавнями вѣяло вечерней прохладой. Насъ нестерпимо поманило куда-нибудь подальше отъ дома, а препятствіе въ видѣ Ипполита еще больше разжигало въ насъ желаніе.

Мы прошли черезъ крыльцо и благополучно оставили нашего отчима позади. Но спины наши чувствовали, что его взоры не покидаютъ пасѣ, поэтому мы, взявшись за руки, пошли тихо по направленію къ рѣкѣ съ такимъ видомъ, какъ будто у насъ не было никакихъ дальнѣйшихъ плановъ. Мы подошли къ рѣкѣ и сѣли на берегу.

— Какъ бы удрать? — спросилъ я у Жоржика.

— Постой, придумаемъ, — отвѣтилъ онъ, и сталъ думать.

Потомъ онъ всталъ и очень спокойно, опять-таки сохраняя видъ человѣка, цѣль котораго здѣсь, на мѣстѣ, отошелъ шага на два, нагнулся, взялъ какую-то палку и затѣмъ, опять подойдя къ рѣкѣ, началъ на что-то такое указывать мнѣ палкой.

— Видишь, — сказалъ онъ, имѣя въ виду, повидимому, маленькихъ рыбокъ, которыя плавали сверху: — ихъ цѣлое стадо, они плывутъ туда. — И онъ указалъ по направленію въ глубь сада, т.-е. именно туда, куда насъ манило. Говорилъ онъ громко, съ явнымъ разсчетомъ, чтобъ слышалъ Ипполитъ.

— Смотри, смотри, — продолжалъ онъ, — какъ онѣ всѣ повернули въ ту сторону. Давай, прослѣдимъ.

— Давай, — отвѣтилъ я, удивляясь находчивости и уму Жоржика. Вѣдь это было такъ просто и такъ глупо. Жоржикъ именно тѣмъ и отличался, что въ затруднительныхъ обстоятельствахъ никогда не искалъ какихъ-нибудь отдаленныхъ головоломныхъ выходовъ, а всегда хватался за первый попавшійся, который и оказывался самымъ простымъ.

Продолжая держать палку надъ водой и какъ бы подгоняя ею стадо маленькихъ рыбокъ, онъ медленно двигался по берегу бокомъ, какъ бы боясь упустить ихъ изъ виду; я шелъ за нимъ. Позади насъ оставался рядъ тополей и вербъ, которые своими стволами и вѣтвями все больше и больше закрывали насъ. Наконецъ, наступилъ моментъ, когда мы почувствовали, что совсѣмъ скрылись изъ глазъ Ипполита. Тогда Жоржикъ швырнулъ палку въ воду и во всю прыть помчался по узенькой тропинкѣ вдоль рѣки, а я за нимъ. Мы пробѣжали, не останавливаясь, полъ-версты и очутились на небольшой полянкѣ, гдѣ были вырублены деревья. Посрединѣ ея стоялъ низенькій курень, сдѣланный изъ камыша и прикрытый сверху соломой. Вокругъ него со всѣхъ сторонъ была набросана еще зеленая, недавно скошенная, трава. Добѣжавъ до куреня, мы бросились на эту траву и стали кататься по ней, оглашая воздухъ веселымъ смѣхомъ. Въ куренѣ послышался тоненькій лай собаченки, потомъ оттуда выбѣжала знакомая намъ Жучка и, узнавъ насъ, присоединилась къ намъ, и стала прыгать по нашимъ животамъ, спинамъ и лицамъ.

Дѣдъ Родіонъ не появлялся, но мы уже слышали нѣкоторые признаки того, что онъ въ куренѣ. Тамъ шуршала солома и слышалось оттуда старческое кряхтѣніе. Очевидно, онъ, утомившись на вечернѣ, пришелъ домой и легъ отдохнуть. Мы его разбудили. Но вѣдь мы очень хорошо знали, что дѣдъ Родіонъ сердиться не умѣетъ, и потому не безпокоились.

Накатавшись вдоволь по травѣ, мы сѣли противъ рѣки, протянувъ передъ собой ноги. Жучка продолжала радостно прыгать отъ меня къ Жоржику и отъ него ко мнѣ, не зная, кому изъ насъ отдать предпочтеніе и проявить больше хозяйской любезности. Мы съ нею видѣлись не часто, но, вѣроятно, она чувствовала, что мы съ наслажденіемъ поселились бы въ этомъ куренѣ, если бы намъ позволили, и потому она насъ всегда узнавала и признавала своими.

Передъ нами разстилалась удивительная картина. Солнце закатилось за плотную, довольно высокую стѣну густого камыша, который на далекое разстояніе, насколько видно было глазу, съ обѣихъ сторонъ окаймлялъ берега рѣки. Но его присутствіе проявлялось во всемъ, — и въ золотистомъ свѣтѣ тонкихъ верхушекъ камыша, и въ розоватомъ оттѣнкѣ — въ цвѣтѣ вечерняго воздуха, и въ веселой игрѣ рыбъ, которыя ежеминутно выпрыгивали изъ воды и, продѣлавъ полукругъ надъ поверхностью рѣки, опять падали и погружались въ нее, и въ веселомъ шумѣ безчисленныхъ воронъ и галокъ, спѣшившихъ возвратиться съ поля къ своимъ гнѣздамъ, гдѣ у нихъ были уже птенцы, и въ суетливомъ щебетаньи маленькихъ птичекъ, населявшихъ каждое деревцо, каждую вѣтку, и въ какой-то дивной тишинѣ, наполнявшей окрестность, не той таинственной, пугающей тишинѣ, какая бываетъ ночью, а ясной, открытой, отрадной. На берегу рѣки стояла небольшая лодочка, на которой дѣдъ Родіонъ доплывалъ до камышовыхъ котъ, чтобъ посмотрѣть, не попалась ли въ нихъ рыба, и выловить ее сѣткой. А коты длинной цѣпью шли какъ разъ посрединѣ рѣки. Въ нихъ колыхалась вода, когда попавшая туда рыба съ безпокойствомъ искала выхода. Откуда-то издали доносился тихій гулъ и неясный говоръ, — это мужицкіе возы переѣзжали черезъ плотину, которая не была видна отсюда, такъ какъ рѣка круто загибалась влѣво.

А вотъ изъ куреня вышелъ и самъ дѣдъ Родіонъ. Онъ былъ въ томъ же сѣромъ кафтанѣ изъ солдатскаго сукна, въ которомъ молился въ церкви, и точно также опирался на свою толстую палку. Подойдя къ намъ поближе и разглядѣвъ насъ, онъ широко улыбнулся и какъ-то особенно доброжелательно закивалъ намъ головой.

— А, панычи мои пришли! Вотъ такъ гости! Ахъ, милые, ахъ, славные! Хорошо это! Ну, посидите, и я съ вами! Хорошо, ей-ей хорошо!

Онъ опустился на траву и сѣлъ рядомъ съ нами. Для Жучки это было рѣшеніемъ ея вопроса. Не будучи въ состояніи выбрать одного изъ насъ, она тотчасъ же остановилась на своемъ естественномъ другѣ, прыгнула дѣду Родіону на колѣни и успокоилась.

— Милая собачка, ласковая, — промолвилъ дѣдъ Родіонъ и сталъ ее гладить дрожащей рукою.

Мы довольно долго всѣ молчали, но рѣшительно блаженствовали въ это время. Дѣдъ Родіонъ постоянно былъ одинъ, если не считать Жучку, но несомнѣнно одиночество было для него блаженствомъ, такъ здѣсь было хорошо, тихо, прохладно и такъ отъ всего этого становилось ясно на душѣ и забывалось все, включительно до Ипполита и его строгихъ взглядовъ, которые еще пять минутъ тому назадъ чувствовали на себѣ наши спины.

Дѣдъ Родіонъ, однако же, не всегда молчалъ. Мы, хоть не часто къ нему прибѣгали, но за то оставались здѣсь подолгу, потому что, когда насъ искали, то мысль о томъ, что мы у куреня, являлась послѣдней и насъ находили здѣсь, безуспѣшно обшаривъ уже всѣ уголки сада. И мы очень подробно знали всю исторію дѣда Родіона и его взгляды на жизнь.

Родился онъ въ нашей деревнѣ, но это было ужасно давно. Выли у него родные, но о нихъ онъ сохранилъ самое смутное воспоминаніе. Молодость его была омрачена тяжелой крѣпостной работой, изъ нея память дѣда Родіона не сохранила ни одного пріятнаго образа. Когда мы его распрашивали про его молодые годы, онъ только махалъ рукой и говорилъ:

— Э, не стоитъ и вспоминать! Развѣ мы люди тогда были? Конямъ и воламъ тогда лучше жилось, чѣмъ нашему брату. Вамъ, милые, того и во снѣ не приснится, что мы пережили на своихъ спинахъ.

Но его рано отдали въ солдаты и, не смотря на то, что это было въ суровую Николаевскую эпоху, все же дѣдъ Родіонъ о солдатской свОей жизни вспоминалъ съ свѣтлымъ чувствомъ. Тамъ было у него что-то пріятное, какіе-то добрые моменты, которые казались такими, вѣроятно, лишь по сравненію съ крѣпостной жизнью. Бралъ онъ и какія-то крѣпости, получалъ раны и были у него медали, которыхъ онъ, впрочемъ, уже не носилъ. Жизнь, какъ бы посланная человѣку спеціально затѣмъ, чтобъ закалить его характеръ и выработать въ немъ адское терпѣніе. Не странно ли, что такая жизнь, полная невѣроятныхъ лишеній и мукъ, огорченій и обидъ, ему, восьмидесятилѣтнему старцу, сохранила удивительно ясную душу и вырвала изъ его сердца даже тѣнь злобы?

Вернувшись на родину послѣ долгой службы, дѣдъ Родіонъ не засталъ въ живыхъ никого и, какъ ни бился, не могъ отыскать слѣдовъ своего имущества. Какимъ-то непонятнымъ для него образомъ оно перешло въ другія руки и онъ остался ни съ чѣмъ и совершенно одинъ.

— Но мнѣ и одному хорошо! — молвилъ дѣдъ Родіонъ, глядя прищуренными старческими глазами куда-то въ пространство: — хорошо мнѣ, милые, хорошо! Жаловаться не могу.

Только зимой дѣду Родіону было скучно. За грошевую плату онъ покупалъ себѣ право лежать всю зиму на печи у бѣднаго мужика. И ужъ онъ лежалъ тамъ добросовѣстно, потому что старое его тѣло совершенно не выносило зимняго холода. Въ избѣ на печи и душно, и скучно, и мрачно. Вѣчный полумракъ, вѣчные чужіе разговоры о чужихъ дѣлахъ, перебранки, ссоры, дѣтскій крикъ. На дѣда Родіона не обращали вниманія, какъ будто его и не было на печи. Молча подавали ему туда ѣсть и пить, а слѣзалъ онъ съ печи только тогда, когда было уже не въ моготу, когда отъ лежанія кости болѣли, а если о чемъ и спрашивалъ хозяина, такъ только о томъ, скоро ли выглянетъ весеннее солнышко, скоро ли начнется тепло и онъ опять переселится въ свой курень и заживетъ привольно. Онъ чувствовалъ себя такъ, какъ будто отбывалъ суровое наказаніе въ тюрьмѣ. Слава Богу, зима въ тѣхъ мѣстахъ коротка, и дѣду Родіону приходилось не долго лежать на печи. Первая весенняя травка уже была для него вѣстникомъ освобожденія. Ужъ онъ забиралъ свое скудное хозяйство, которое помѣщалось въ одной торбѣ, свою Жучку, которая также, какъ и онъ, всю зиму страдала во дворѣ съ собаками, не желавшими признавать ее своей, и, опираясь на свою толстую палку, плелся къ рѣкѣ, отыскивалъ свою полянку и свой курень и обзаводился хозяйствомъ. Ему давали помощника, онъ забиралъ коты, плетенныя изъ сухого камыша, и вмѣстѣ съ помощникомъ разставлялъ ихъ въ рѣкѣ, погружая нижніе концы въ илистое дно… Когда коты были установлены, дѣдъ Родіонъ отсылалъ помощника, который больше былъ ему не нуженъ, и начиналъ сторожить. Это было его занятіе, оно кормило его и Жучку. Коты были господскія, и рыба, какая въ нихъ попадалась, шла исключительно для домашняго употребленія, никакой торговли изъ нея не дѣлали, такъ какъ ея было немного.

Измученный зимнимъ лежаніемъ на печкѣ въ душной хатѣ, среди чужихъ людей, смотрѣвшихъ на него, какъ на никому ненужное существо, дѣдъ Родіонъ вдругъ дѣлался счастливъ, какъ богъ. Здѣсь, среди простой природы, онъ чувствовалъ себя своимъ человѣкомъ, хозяиномъ, и притомъ онъ зналъ, что состоитъ при дѣлѣ, никому не досаждаетъ, а напротивъ — приноситъ пользу панамъ.

Если мы встрѣчали его гдѣ-нибудь въ церкви или же въ нашемъ саду, куда онъ приходилъ по субботамъ за провизіей (такъ какъ провизія въ видѣ сухарей и соли давалась ему на цѣлую недѣлю), онъ ласково смотрѣлъ на насъ и говорилъ: — приходите, милые, у меня хорошо. Ахъ, какъ хорошо у меня! Славно, мило такъ, — приходите же, голубчики.

Это были его постоянныя слова, которыя какъ нельзя лучше выражали его душевное настроеніе. Все: и природа, и люди, съ которыми онъ имѣлъ дѣло, и его занятія и вещи, какія были у него въ куренѣ, и какія онъ видѣлъ вокругъ себя, и мысли, какія приходили ему въ голову, и свои дѣла, и чужія, — все характеризовалось у него этими словами: мило, славно, хорошо. Ко всему онъ прилагалъ какое-нибудь изъ этихъ словъ.

— Ахъ, милые, ну, приходите же! — повторялъ онъ, отпуская насъ: — у меня солнышко, у меня травка, у меня птичка поетъ, камышъ шелеститъ… Мило, право мило, такъ хорошо.

Въ этомъ была вся его жизнь. Онъ чувствовалъ себя какъ бы частью этой окружавшей его тихой природы. Онъ слился и съ солнышкомъ, и съ травкой, и съ пѣсней птицы, и съ шелестомъ камыша. Онъ понимаетъ каждый шелестъ и шорохъ въ травѣ, каждое движеніе окружающихъ его живыхъ существъ. Просиживая по цѣлымъ часамъ, иногда цѣлые дни, надъ рѣкой, онъ слѣдитъ за движеніемъ маленькихъ рыбокъ и знаетъ, какъ они живутъ;, по этимъ движеніямъ онъ угадываетъ, какая будетъ завтра погода, холодна ли вода въ рѣкѣ или тепла, онъ можетъ самымъ подробнымъ образомъ объяснить, почему бѣлая плотица плыветъ цѣлымъ стадомъ поверхъ воды, или почему она одинока и плыветъ нѣсколько бокомъ, какъ бы подчиняясь силѣ теченія; все это не проходитъ для него безслѣдно, и все это у него имѣетъ значеніе, и очень можетъ быть, что его объясненія совпадаютъ съ дѣйствительной потребностью и обстоятельствами этихъ маленькихъ молчаливыхъ существъ, наполняющихъ рѣку. По тону, которымъ птица поетъ свою пѣсню (а онъ чутко различаетъ этотъ тонъ, всѣ его оттѣнки) онъ узнаетъ о томъ, въ какомъ она настроеніи, сыта ли, счастлива ли, или горюетъ, потеряла птенца, нашла свое гнѣздо разрушеннымъ послѣ сильнаго вѣтра; для него не проходитъ безслѣдно то обстоятельство, что тонконогая курочка въ камышахъ кричитъ «кра-кра», а въ другой разъ «кру-кру». Онъ это тонко различаетъ и знаетъ, что это значитъ, и всегда онъ спокоенъ, уравновѣшенъ, никогда не торопится, никогда не волнуется, лицо его свѣтло и ясно, изъ него точно лучится счастье, доброта и душевный миръ.

— Ну, милые, чѣмъ бы угостить васъ, — говоритъ онъ намъ и начинаетъ сосредоточенно думать надъ этимъ вопросомъ, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ у него въ торбѣ есть что-нибудь другое, кромѣ сухарей и соли.

— Э, вотъ и нашелъ, вотъ и нашелъ. Постой-ка, Жучка, гдѣ мой копачъ?

Онъ встаетъ и роется въ какой-то ямкѣ около куреня и достаетъ оттуда коротенькую палку съ заостреннымъ концомъ, на которомъ остались слѣды влажной земли. Потомъ онъ отходитъ отъ куреня и начинаетъ что-то такое разыскивать въ травѣ, затѣмъ наклоняется и подкапываетъ корешокъ высокой травы съ толстымъ стеблемъ, выкапываетъ и торжественно несетъ намъ весь стебель съ очень длиннымъ мясистымъ корнемъ и кладетъ передъ нами. Для насъ это не новость, — мы знаемъ, что этотъ корень съѣдобный. Онъ обладаетъ сладковатымъ вкусомъ. Ни при какихъ другихъ условіяхъ, однако, это кушанье не могло бы намъ доставить удовольствіе, но здѣсь мы съ восторгомъ очищаемъ его отъ земли и начинаемъ ѣсть съ большимъ аппетитомъ, откусывая при этомъ отъ сухарей, которые дѣдъ Родіонъ вынулъ изъ торбы. Намъ кажется, что никакія усилія, никакое искусство нашего повара Сергѣя не въ состояніи приготовить болѣе вкуснаго блюда.

— Ну, вотъ и хорошо, вотъ и славно! — говоритъ дѣдъ Родомъ, чрезвычайно довольный тѣмъ, что угодилъ намъ. Самъ онъ этотъ корень разсматриваетъ, какъ лакомство. Онъ растетъ совершенно въ дикомъ видѣ вокругъ его куреня, но дѣдъ Родіонъ знаетъ счетъ всѣмъ стеблямъ и выкапываетъ ихъ очень экономно, каждый день подсчитываетъ и, если среди нихъ не хватаетъ одного, то скорбитъ.

— Ну, милые, погодите же, я вамъ удружу! — говоритъ опять дѣдъ Родіонъ, котораго, очевидно, нѣсколько возбуждаетъ нашъ счастливый видъ и ему хочется сдѣлать насъ еще болѣе счастливыми. — Ну, я же вамъ удружу, — повторяетъ онъ и опять тащится куда-то за курень, беретъ тамъ коротенькое весло и оттуда прямо направляется къ берегу. Мы вскакиваемъ и начинаемъ неистово прыгать. Счастье, которое намъ предстоитъ, превосходитъ всякую мѣру. Мы понимаемъ въ чемъ дѣло: дѣдъ Родіонъ рѣшился сѣсть въ лодку, доѣхать до котъ, выловить тамъ какую-нибудь мелкую рыбу (взять крупную онъ не рѣшится безъ разрѣшенія господъ) и затѣмъ въ маленькомъ казанкѣ, на кострѣ изъ тутъ же собраннаго хвороста, сварить уху. Разумѣется, мы очутились у лодки и даже въ лодкѣ, гораздо раньше, чѣмъ добрелъ до нея дѣдъ Родіонъ, но когда онъ приблизился, то на лицѣ его мы прочитали запрещеніе.

— Нѣтъ, милые, нѣтъ, — промолвилъ онъ: — лодка худая, не дай Богъ — потоплю васъ; ужъ вы на бережку попрыгайте, а я самъ, я самъ.

— Дѣдъ Родіонъ! — молитвенно обратились мы къ нему’въ одинъ голосъ.

Но дѣдъ Родіонъ уже даже не хотѣлъ больше говорить, а только рѣшительно замоталъ головой. Впрочемъ, онъ прибавилъ:

— Чего нельзя, того нельзя. Ужъ побалую васъ, милые, а этого не могу.

И это было сказано такъ спокойно и просто и такъ убѣдительно, что мы поняли справедливость его словъ и покорно вышли изъ лодки. Дѣдъ Родіонъ влѣзъ въ нее, отчалилъ отъ берега и она поплыла къ кбтамъ, тихо покачиваясь съ боку на бокъ. Мы сидѣли на берегу и слѣдили за каждымъ его движеніемъ. Жучка стояла у самой воды и все время дѣлала видъ, что хочетъ пуститься вплавь, при этомъ она слабо повизгивала, выражая этимъ свою тоску по отсутствующемъ хозяинѣ. На насъ уже она не обращала вниманія и никакія заигрыванія съ нашей стороны не могли ее утѣшить. По всей вѣроятности, она думала, что дѣдъ Родіонъ вмѣстѣ съ лодкой исчезнетъ гдѣ-нибудь въ камышахъ и болѣе не вернется.

Вотъ онъ подъѣхалъ къ котамъ, остановился, вынулъ изъ лодки черпакъ и постучалъ имъ о камышевыя стѣнки вотъ. Этимъ способомъ онъ по движенію воды на поверхности узнавалъ, есть ли рыба. Очевидно убѣдившись, что она есть, онъ вынулъ изъ лодки длинную палку, кончавшуюся кругомъ, — чѣмъ-то вродѣ небольшого обруча, къ которому была подвязана короткая сѣтка. Эту сѣтку онъ опустилъ въ воду и досталъ посредствомъ нея нѣсколько мелкихъ рыбокъ. Выбросивъ эту рыбу въ лодку, онъ опять погрузилъ сѣтку, опять выну ль ее и въ ней вмѣстѣ съ мелкой рыбой оказался довольно большой карпъ.

— Ну, ты еще поплаваешь, милый, тебѣ еще не пришелъ чередъ! — промолвилъ дѣдъ и въ голосѣ его можно было разслышать жалость. Онъ осторожно выбралъ мелкую рыбу изъ сѣтки и положилъ ее въ лодку, а сѣтку вмѣстѣ съ карпомъ вернулъ въ коты. Карпъ остался въ водѣ. Дѣдъ нашелъ, что рыбы достаточно, и отчалилъ.

Когда лодка причалила къ берегу, у насъ началось настоящее торжество. Прежде всего — Жучка прыгала до того неистово, что дѣдъ Родіонъ нашелъ необходимымъ даже прикрикнуть на нее. Затѣмъ мы стали забирать рыбу и относить ее къ куреню, потомъ начались поиски хвороста. Мы разбѣжались въ разныя стороны и каждый старался набрать какъ можно больше. Дѣдъ въ это время мылъ казанокъ, потомъ подвязывалъ его къ кривой палкѣ, на которой онъ долженъ былъ висѣть надъ огнемъ, затѣмъ очищалъ рыбу отъ шелухи и выбрасывалъ изъ нея ненужныя внутренности, которыми тутъ же съ восторгомъ занялась Жучка, налилъ въ казанокъ воды, подбросилъ соли, а въ ямку, которая была уже обожжена, мы наложили хворосту и зажгли костеръ. Казанокъ висѣлъ надъ огнемъ, а мы съ нетерпѣніемъ ждали, когда вода въ немъ зашумитъ и закипитъ.

Солнце между тѣмъ сѣло, надъ рѣкой спустились сумерки, надъ ухомъ загудѣлъ комаръ, кое-гдѣ то на шеѣ, то на щекѣ выступалъ волдырь отъ его укуса, но все это намъ казалось пустяками, мы отмахивались и всячески отбивались отъ маленькихъ враговъ, не придавая имъ значенія. Наконецъ, уха поспѣла, дѣдъ вынесъ двѣ деревянныхъ широкихъ ложки, мы сѣли надъ казанкомъ и начали уплетать уху съ такимъ аппетитомъ, съ такой жадностью, какъ будто въ помѣщичьемъ домѣ насъ недѣлю морили голодомъ. Нѣтъ возможности описать, до какой степени это казалось намъ вкуснымъ, хотя несомнѣнно, что уха изъ мелкой рыбы, воды и соли, лишенная всякихъ другихъ приправъ, при иныхъ обстоятельствахъ показалась бы намъ кушаньемъ невозможнымъ. Но тутъ было все: и курень, и зеркальная рѣка, и тихіе сумерки надъ ними, и темно-голубое небо, и кудрявыя облака на западѣ съ прозрачными розовыми краями, и свѣжій сочный воздухъ, и главное — свобода, свобода. Все это вмѣстѣ какъ бы наполняло маленькій казанокъ, стоявшій передъ нами, и дѣлало кушанье дѣда Родіона восхитительнымъ.

— А что же вы, дѣдъ Родіонъ, не ужинаете съ нами? — спросилъ я.

— Нельзя, миленькій, старику нельзя, нынче постъ, говѣнье, нельзя, — отвѣтилъ дѣдъ Родіонъ. — Вотъ я и безпокоюсь, — продолжалъ онъ, — что мальчишка не идетъ.

— Какой мальчишка?

— Сенька, Явдохинъ. Мнѣ нужно сговориться съ нимъ. Ужъ согрѣшу, два десятка раковъ отдамъ. Говѣю я, къ заутрени надо идти, а какъ оставить коты? вотъ я и сказалъ Явдохѣ: пришли мальчишку рано утромъ, пусть постережетъ, а я раковъ тебѣ дамъ, ужъ какъ-нибудь барину скажу. Отвѣтила Явдоха, что, ежели мужъ позволитъ, мальчишку пришлетъ сказать ныньче вечеромъ, а вотъ нейдетъ…

— Вы, значитъ, говѣете, дѣдъ Родіонъ?

— А то какъ же? Я думаю, какъ же мнѣ не говѣть?

— Да вѣдь у васъ не можетъ быть грѣховъ, дѣдъ Родіонъ, — сказалъ Жоржикъ. Эта мысль о томъ, что есть люди, у которыхъ не можетъ быть грѣховъ, и есть другіе, сверху до низу наполненные грѣхами, какимъ въ нашихъ глазахъ представлялся злосчастный Ипполитъ, въ этотъ день особенно преслѣдовала Жоржика. Онъ рѣшительно всѣхъ разсматривалъ съ этой точки зрѣнія.

— Вѣдь вы никогда не грѣшите, дѣдъ Родіонъ!

— Какъ такъ не грѣшу! — промолвилъ дѣдъ, — человѣкъ всегда грѣшитъ, человѣкъ грѣшитъ уже тѣмъ, что живетъ, да.

Мы превратились въ изумленіе и въ вопросъ. Эта идея была для насъ совершенной новостью. Человѣкъ грѣшить тѣмъ, что живетъ, — отъ этого становилось даже страшно.

— Какъ же это такъ, дѣдъ Родіонъ?

— А такъ вогъ, милые, такъ вотъ. Что ни шагъ, то грѣхъ. Возьмите вотъ: рыбка плавать хочетъ, а я ее стерегу, коты ей разставляю, ловушку, значитъ; а попадется, тащу ее сѣткой, а потомъ во дворъ несу, кушайте, молъ, и самъ вотъ кушаю и вамъ, даю, а она плавала бы себѣ, ей плавать пріятно. Вотъ оно что… Опять же травка… Травка расти хочетъ, я ее ногами топчу, попираю ее, серпомъ рѣжу, вотъ чтобы мнѣ мягче сидѣть было, а она бы росла себѣ, да росла… Комарикъ, — ему тоже кушать хочется, онъ сѣлъ мнѣ на руку и питается, а я его хлопъ и убилъ, а онъ не виноватъ, что ему кушать хочется… Все грѣхъ, милые мои, все грѣхъ; что ни шагъ, то грѣхъ, что ни вздохъ, то все у кого ни на есть, у какой ни на есть твари, что-нибудь отнимаемъ. И не дѣлалъ бы, да нельзя. Такъ устроено, что иначе жить невозможно. Такъ жизнь устроена, что, никого не обидя, дня не проживешь. Ну, вотъ, значитъ, и грѣшишь, что живешь, отъ того и каяться надо повсегда и повсюду. Вотъ оно какъ, милые мои. Ну, покушали, теперь на травкѣ поваляйтесь, а я казанокъ вымою!

Онъ взялъ казанокъ и поплелся къ рѣчкѣ. Уже совсѣмъ стемнѣло, когда въ отдаленьи послышались безпокойные шаги и какое-то шуршаніе хвороста подъ чьими-то ногами. Мы начали подозрѣвать, въ чемъ дѣло, и, разлегшись на мягкой травѣ полными животами кверху, притаились. Слышно было, какъ дѣдъ плещется казанкомъ въ водѣ. Шаги приближались и затѣмъ мы услышали окрикъ:

— Дѣдъ Родіонъ, не было тутъ нашихъ мальчиковъ?

Это былъ голосъ Марты Федоровны, это не подлежало никакому сомнѣнію. Мы лежали и тихонько смѣялись. Насъ интриговало, что скажетъ дѣдъ Родіонъ.

— Хе, хе! — послышалось отъ рѣки. — да ужъ они у меня жить остались. Тутъ хорошо, тутъ славно, мило такъ. Вотъ они и пришли…

— Ну, я такъ и знала! — съ легкимъ раздраженіемъ въ голосѣ промолвила Марта Федоровна: — Ай-ай-ай, какъ же вамъ не стыдно, дѣти, — внушительно уже обратилась она къ намъ: — а въ особенности вамъ, Жоржикъ, вы и старше, и умнѣе.

Намъ больше не къ чему было таиться, мы поднялись и пошли навстрѣчу Мартѣ Федоровнѣ.

— Марта Федоровна, милка, — сказалъ Жоржикъ, — не сердитесь!

— Ну, какъ же не сердиться? — отвѣтила Марта Федоровна, дѣлая, однако, видъ, что она и въ самомъ дѣлѣ сердится, хотя ей это было положительно недоступно: — какъ же не сердиться? Вы ведете себя ужасно, вы говѣете и говорите неправду, вы сказали, что пойдете къ Ивану Арсентьевичу, а Иванъ Арсентьевичъ ничего не знаетъ о васъ, сидитъ себѣ на эаваленкѣ и мечтаетъ. Какъ же это можно? Ипполитъ Марковичъ безпокоится, онъ на молитву зоветъ всѣхъ.

— На молитву? — съ ужасомъ повторилъ Жоржикъ.

Мы представили себѣ, что это значитъ. Это значитъ, что всѣ мы соберемся въ большой комнатѣ, не имѣвшей никакого опредѣленнаго назначенія. Тамъ теперь устроенъ угольникъ, и на немъ наставлено множество образовъ, горитъ лампадка и восковыя свѣчи; всѣ соберутся туда, причемъ будутъ допущены не только Марта Федоровна — ужъ объ этомъ, нечего и говорить, — но даже горничная и кухарка, и кучеръ Семенъ, который, впрочемъ, не войдетъ въ самую комнату, а будетъ стоять въ темной передней въ нѣкоторомъ отдаленіи, потому что сапоги его издаютъ не совсѣмъ пріятный запахъ. Насъ поставятъ впереди сейчасъ же за спиной Ипполита, за нами будутъ стоять мама и Дуся. Ипполитъ будетъ читать вечернія молитвы и это будетъ продолжаться часа полтора.

Мы сами безъ всякаго посторонняго понуканія молились каждое утро и каждый вечеръ, я могу сказать по совѣсти, что къ этой молитвѣ у насъ была потребность.

Такъ это и случилось. Прежде всего мы вошли въ домъ виноватыми; намъ объявили, что Ипполитъ уже четверть часа безпокоится по поводу нашего отсутствія, что онъ принесъ уже молитвенникъ и положилъ его на угольникѣ, что уже зажжена свѣчи и лампада и въ комнатѣ носится ароматный дымокъ монашенки. Всѣ заразились, — конечно, на нѣсколько минутъ, — настроеніемъ Ипполита противъ насъ, и смотрѣли на насъ, какъ на преступниковъ. Поэтому и мы невольно почувствовали вражду противъ всѣхъ. Однимъ словомъ, эта общая молитва началась съ общаго грѣха, и рѣшительно этому виной былъ Ипполитъ. Только мама смотрѣла на насъ благосклонно, но опускала глаза, чтобы не выдать своего чувства. Она, конечно, думала про насъ, что мы бѣдняжки, что намъ хочется бѣгать на свободѣ, и что мы могли бы помолиться гораздо короче и при менѣе торжественной обстановкѣ. Дуся несомнѣнно была нашей тайной союзницей, на ея лицѣ было написано отчаяніе. Она только-что передъ этимъ разложила игрушечную мебель въ своемъ маленькомъ игрушечномъ домикѣ и начала одѣвать своихъ куколъ, чтобъ онѣ ѣхали въ церковь говѣть, т. е. хотѣла повторить съ своими куклами то, что испытала днемъ сама. И вотъ въ этотъ-то моментъ ее оторвали отъ игры и повели на общую молитву.

Ипполитъ однакожъ не выразилъ намъ своего негодованія; онъ только сурово посмотрѣлъ на насъ и, убѣдившись, что мы стоимъ на своихъ мѣстахъ, началъ читать молитву своимъ сухимъ тягучимъ голосомъ. Всѣ стали креститься и бить поклоны. Не прошло и получаса, какъ съ Дусей произошло что-то необыкновенное. Она ударила поклонъ и въ такомъ положеніи заснула. Разумѣется, Марта Федоровна взяла ее на руки и унесла. Мы позавидовали ей, но простояли всю молитву до конца.

Трудно было ожидать, чтобы наше преступное поведеніе привело къ такимъ благопріятнымъ результатамъ, какъ это случилось. Очевидно, во время молитвы мысли Ипполита отвлекались отъ его благоговѣйной цѣли и онъ размышлялъ о насъ. Можетъ быть, когда онъ раза два оглянулся и пристально посмотрѣлъ въ наши лица, онъ замѣтилъ въ нихъ нѣкоторую усталость и блѣдность и сдѣлалъ изъ этого выводы. Но мы были совершенно поражены, когда, отпуская насъ послѣ молитвы, онъ сказалъ:

— Я думаю, что завтра вы можете не вставать рано и пріѣхать прямо въ часамъ.

Это значило, что мы освобождены отъ утрени и будемъ спать, по крайней мѣрѣ, до 8 часовъ. Какъ это ни странно, но мы почти почувствовали благодарность къ Ипполиту.

VI.
Ненужная жизнь.

Во вторникъ мы поѣхали въ церковь одни, такъ какъ Ипполитъ и мама были уже тамъ. Съ нами ѣхала Дуся, и, конечно, съ нею Марта Федоровна. Мы нѣсколько опоздали, но намъ это было прощено. Очевидно, размышленія Ипполита во время вчерашней вечерней молитвы были въ нашу пользу.

Когда мы вышли изъ церкви, мама обратилась къ Ипполиту:

— Я хотѣла бы зайти къ Елизаветѣ Августовнѣ.

— Что жъ, это доброе дѣло, — отвѣтилъ Ипполитъ.

Мы сѣли всѣ въ коляску и поѣхали. Не доѣзжая нѣсколько хатъ до конца деревенской улицы, неподалеку отъ усадьбы, экипажъ свернулъ влѣво и остановился у обыкновенной мужицкой хаты, съ совершенно пустымъ дворомъ и съ отсутствіемъ какихъ бы то ни было признаковъ хозяйства на току. Тамъ не было ни одного стога, ни одного клочка сѣна, ни повозки, ни водовозной тачки, ни корыта среди двора; Двѣ пары куръ тоскливо стояли подъ сараемъ, нахлобучивъ головы и какъ-то сгорбивши крылья. И это было все.

Когда мама стала сходить на землю, мы съ Жоржикомъ быстро соскочили и нашими лицами выразили желаніе остаться съ нею. Дуся смотрѣла вяло и, очевидно, сильно проголодалась, поэтому Марта Федоровна взяла ее домой. Ипполитъ не двинулся. Онъ, конечно, признавалъ посѣщеніе бѣдныхъ больныхъ и увѣчныхъ, къ какимъ принадлежала Елисавета Августовна, но теперь онъ слишкомъ былъ сосредоточенъ на своемъ собственномъ покаяніи и не хотѣлъ размѣниваться на мелочи. Онъ тоже посѣтитъ Елизавету Августовну, но не теперь, а въ воскресенье, послѣ причастія, когда онъ будетъ возвращаться изъ церкви мягкій, добрый, сіяющій, съ сердцемъ, открытымъ для благодѣяній. Мы съ мамой остались на улицѣ, а экипажъ съ Ипполитомъ, Мартой Федоровной и Дусей покатилъ въ усадьбу.

Мы вошли во дворъ, затѣмъ посредствомъ низенькой двери въ темныя сѣни. Слѣва изъ «черной» половины слышался говоръ и дѣтскій крикъ. Направо была тишина. Хата, какъ всѣ мужицкія хаты, дѣлилась на двѣ половины — черную и чистую. Въ чистой жила Елизавета Августовна, а черную занимала прислуживавшая Агафья, умудрявшаяся на небольшомъ пространствѣ помѣстить всю свою многочисленную семью, съ шестью дѣтьми, съ дѣдомъ и больнымъ мужемъ. Не смотря на неумолкавшій шумъ, въ черной половинѣ замѣтили наше появленіе, отворилась дверь и оттуда торопливо выбѣжала Агафья.

Это была высокая женщина, плечистая, съ костистымъ лицомъ, очень грубымъ, но не лишеннымъ выраженія хитрости и даже ума. Въ немъ было что-то мужиковатое, что-то холодное и сухое. Она тотчасъ же разсыпалась передъ нами въ любезностяхъ, начала говорить, что несказанно рада намъ, ручалась также за то, что Елизавета Августовна будетъ намъ очень рада и просила «пожаловать въ горницу».

Мы вошли направо. Мы очень хорошо знали этотъ домъ, потому что нерѣдко забѣгали къ Елизаветѣ Августовнѣ. У нея было двѣ комнаты, т.-е. горница была раздѣлена деревянной стѣной на двѣ половины. Въ глубинѣ была спальня, а впереди комната для всѣхъ остальныхъ надобностей.

Прежде всего поражалъ затхлый, промозглый воздухъ, наполнявшій комнату. Маленькія окошечки, выходившія на улицу, изъ плохого зеленоватаго стекла, притомъ же, благодаря небрежности Агафьи, грязнаго, такъ какъ она никогда не промывала оконъ, были закрыты. Елизавета Августовна, страдавшая сильнымъ ревматизмомъ, страшно боялась сквознаго вѣтру. Она сидѣла неподалеку отъ окна въ большомъ нескладномъ креслѣ старомоднаго типа, обтянутомъ простой парусиной, безъ обивки. Подъ ногами у нея стояла скамеечка.

При видѣ насъ она подняла голову, которая все какъ-то дрожала и пошатывалась, и невѣрнымъ движеніемъ руки сняла съ носа очки съ большими круглыми стеклами. На колѣняхъ у нея лежала цвѣтная шерсть, изъ которой она вязала чулки. Богъ знаетъ, что могло выйти изъ ея рукъ, которыя вѣчно дрожали и вздрагивали, но это была старая привычка и потребность круглаго одиночества, длившагося дни, мѣсяцы, годы, всю жизнь.

Лицо ея выразило живѣйшую радость, и мы знали, что эта радость была вполнѣ искренна. Для человѣка, прикованнаго въ креслу, появленіе всякаго живого существа, съ которымъ онъ можетъ поболтать, является настоящимъ праздникомъ.

— Мы ѣхали изъ церкви и заѣхали къ вамъ Елизавета Августовна, — сказала мама, пожимая ея дряблую руку. — Ипполитъ Марковичъ просилъ вамъ кланяться.

— Ахъ, спасибо, спасибо. Мнѣ такъ скучно, такъ скучно! — промолвила Елизавета Августовна. — На дворѣ такъ хорошо, а я не могу выйти. Некому помочь, некому…

— Какъ некому? А Агафья, что же она дѣлаетъ?

— Богъ съ нею, она недобрая, она ничего не хочетъ для меня дѣлать.

— Но я ей скажу, вѣдь это ея обязанность.

— Нѣтъ, нѣтъ, ужъ лучше вы не говорите, она тогда заклюетъ меня; вѣдь я безпомощна, вы же видите… Ну, уйдетъ она, вѣдь больше никто не захочетъ ходить за мной: она хоть и злая, а все-жъ^таки живой человѣкъ въ домѣ… Да развѣ можно бить добрымъ при такой службѣ?.. Вѣдь я понимаю ее. Ходить за разбитымъ, вѣдь это ужасно… Вѣдь я капризная, потому что у меня все болитъ… спину ломитъ, ноги ломитъ, руки ломитъ.. не знаю только, зачѣмъ Богъ хочетъ, чтобъ я жила… Другіе вотъ умираютъ и здоровые, и все… А я совсѣмъ никуда не гожусь и живу… Ну, присядьте же, да разскажите мнѣ что нибудь. Я такъ давно никого не видала… Никто ко мнѣ не ходитъ. Конечно, со мной скучно, я знаю, я вѣдь это понимаю… И я тутъ какъ въ гробу, совсѣмъ какъ въ гробу. Вотъ еще матушка иногда заглянетъ, да она странная, все на батюшку жалуется, вѣчно жалуется, какъ будто я архіерей или благочинный…

Она улыбнулась и лицо ея разцвѣло. У нея сохранились очень красивые — крупные, ровные бѣлые зубы. Сохранились они какимъ-то чудомъ, потому что весь организмъ ея былъ разрушенъ болѣзнями. Вся ея фигура какъ-то расплылась и утратила всякую форму. Крупныя черты ея лица, большіе глаза, густыя брови, прямой характерный носъ, выразительный подбородокъ, большой лобъ, все говорило о томъ, что лицо ея когда-то было интересно и, можетъ-быть, красиво, во всякомъ случаѣ одно изъ тѣхъ лицъ, которыя способны останавливать на себѣ вниманіе. Дряблая кожа на рукахъ, на лицѣ, на шеѣ, сохранила нѣжную бѣлизну и свидѣтельствовала о томъ, что когда-то она жила въ довольствѣ и, можетъ быть, въ нѣгѣ.

Изъ молодыхъ обитателей усадьбы никто не зналъ исторіи Елизаветы Августовны, никто не слышалъ этой исторіи отъ нея, но все же существовалъ источникъ, изъ котораго можно было почерпнуть свѣдѣнія. Это была Марта Федоровна, которая помнила событія лѣтъ на пятьдесятъ назадъ. Она помнила, какъ еще въ крѣпостныя времена, въ больницу, устроенную моими предками, привезли молодую красивую женщину, разбитую нервнымъ ударомъ. Она и тогда уже была почти лишена ногъ. Ее, какъ особу, по всѣмъ признакамъ благороднаго званія, помѣстили отдѣльно, И она осталась постоянной жительницей больницы.

Объ этой больницѣ мы имѣли уже кое-какія свѣдѣнія. Мы знали, что она существовала вплоть до освобожденія крестьянъ, — знали, гдѣ она помѣщалась, но отъ нея не осталось уже никакихъ слѣдовъ. Домъ, въ которомъ была больница и который до сихъ поръ еще носилъ это названіе, былъ совершенно передѣланъ внутри и отведенъ подъ контору, но никто не говорилъ про этотъ домъ — «контора», а всѣ говорили — «больница». Очевидно, въ свое время больница играла немаловажную роль въ жизни села и оставила глубокое впечатлѣніе въ головахъ обывателей.

Это было очень естественнымъ, что пріѣзжая барыня сдружилась съ Мартой Федоровной. Марта Федоровна тогда еще чувствовала себя здѣсь чужой, она еще не слилась съ нашимъ семействомъ до такой степени, чтобы считать себя членомъ его. Каждая изъ нихъ почувствовала, что у нихъ есть одно общее — это одиночество и то огромное разстояніе, которое отдѣляло ихъ отъ всѣхъ окружающихъ. Марта Федоровна тогда еще не была «бывшей нѣмкой», а просто — нѣмкой, а въ Елизаветѣ Августовнѣ была отчасти нѣмецкая, отчасти польская кровь, она тоже имѣла право считать себя иностранкой, и на этой почвѣ онѣ сошлись и больная разсказала Мартѣ Федоровнѣ свою исторію. А ужъ отъ Марты Федоровны узнали ее мы.

Она родилась, кажется, въ Австріи, но въ дѣтствѣ еще переѣхала въ Россію. Выросла въ небогатой семьѣ, но гордой своимъ дворянствомъ, была красива и потому до извѣстной степени избалована и рано нашла себѣ богатаго мужа. Она жила съ мужемъ гдѣ-то въ Царствѣ Польскомъ, а родные ея жили въ Кіевѣ. Мужъ ея занимался какими-то финансовыми операціями, онъ былъ старше ея лѣтъ на двадцать и не представлялъ для нея ничего привлекательнаго. Она сдѣлалась его женой отчасти изъ разсчета, не только для себя, но и для своей семьи, отчасти изъ тщеславія, такъ какъ ей нужна была обстановка или, какъ она говорила, «отдѣлка». Почтенный финансистъ любилъ ее безумно, а красавица была легкомысленна и съ первыхъ же лѣтъ замужества не отличалась вѣрностью. Онъ былъ ревнивъ и зорко слѣдилъ за нею, но въ этомъ не было надобности, потому что она не слишкомъ заботилась о томъ, чтобъ скрывать свои грѣхи. Онъ простилъ ей разъ, другой, но третья измѣна обошлась и ему, и ей слишкомъ дорого. Онъ рѣшилъ отомстить и выбралъ для этого самый ужасный способъ. Въ то время, какъ она, ничего не подозрѣвая, вела безпечный образъ жизни, онъ потихоньку обращалъ все свое имущество въ деньги и деньги эти раздавалъ безъ всякихъ бумагъ, «безъ всякихъ слѣдовъ» своей роднѣ, и роздалъ все до послѣдняго рубля. Изъ собственнаго дома онъ перевезъ ее въ наемный, мотивируя это какими-то особенными дѣловыми соображеніями, и затѣмъ, когда все это было исполнено, когда у него совсѣмъ ничего не осталось, онъ застрѣлился. Она осталась нищей. Это такъ поразило ее, никогда ни, о чемъ не думавшую, никогда не заботившуюся о завтрашнемъ днѣ, считавшую себя обезпеченною на всю жизнь, что съ нею случился нервный ударъ, который поразилъ ноги и руки. Нельзя вообразить себѣ что-нибудь болѣе несчастное, чѣмъ она въ это время, эта красавица, еще недавно привлекавшая общее вниманіе, окруженная поклонниками и вдругъ лишенная не только этого, но даже возможности двигаться. Родные ея въ Кіевѣ жили бѣдно. Ее перевезли туда, она была имъ въ тягость. До нихъ дошли слухи о нашей больницѣ, которая была скорѣе чѣмъ-то вродѣ богадѣльни. Ее привезли сюда. Тутъ она сдѣлалась постоянной жилицей. Когда же послѣ освобожденія крестьянъ больница была уничтожена и на ея мѣстѣ основана контора, Елизаветѣ Августовнѣ пришлось переселиться въ мужицкую хату. Ее содержала все-таки усадьба. Мама платила за жилье, посылала ей обѣдъ и раза два въ годъ подновляла ея платья.

Трудно представить, чтобы около такого несчастнаго существа паразитъ могъ найти себѣ какую-нибудь пищу. Но Агафья нашла ее.

— Она меня тиранитъ, она бьетъ меня! — жаловалась Елизавета Августовна.

И это была правда. Агафья смотрѣла на нее, какъ на источникъ существованія и для себя, и для своей семьи. Елизавета Августовна была совсѣмъ безпомощна. Безъ Агафьи она не могла подняться съ мѣста. Всѣ члены у нея были расшатаны и дрожали, ноги не держали ея, она не могла пройти двухъ шаговъ, даже при помощи костылей. Ея единственное путешествіе не простиралось дальше ста шаговъ, разстояніе, на которомъ жилъ батюшка. Его она иногда посѣщала, и тогда нужно было, чтобы двое вели ее съ обѣихъ сторонъ подъ руки. Агафья пользовалась этой безпомощностью. Отъ обѣда, который ей присылали изъ усадьбы, она давала Елизаветѣ Августовнѣ только жалкіе остатки, а главную часть истребляла ея семья. Она не выносила капризовъ больной старухи, толкала и щипала ее.

И, тѣмъ не менѣе, Елизавета Августовна дрожала при мысли, что Агафья можетъ исполнить свою угрозу и покинуть ее. Агафья часто пугала ее этимъ.

— Если она уйдетъ, кто станетъ жить у меня? Вѣдь тогда я просто умирать должна.

И при словѣ «умирать» лицо ея выражало ужасъ. Хотя она и говорила постоянно о смерти и высказывала сожалѣніе о томъ, что Богъ слишкомъ долго оставляетъ ее жить на землѣ, но въ сущности въ этомъ разбитомъ тѣлѣ жила страстная жажда жизни и, можетъ быть, иногда въ душѣ ея мелькала нелѣпая, неосуществимая надежда на то, что настанутъ лучшія времена. Человѣкъ такъ созданъ, что его никогда не покидаетъ надежда ни лучшее:

Она любила поболтать и посмѣяться. У нея былъ удивительно веселый нравъ. Не было мгновенія, чтобъ у нея что-нибудь не болѣло, гдѣ-нибудь не кольнуло, не мучилъ бы ревматизмъ, головная боль, не дрожали бы руки и ноги, не болѣло бы сердце, но она научилась какъ-то игнорировать все это и пользовалась всякимъ случаемъ, чтобы отъ души посмѣяться. Она считала для себя самымъ ужаснымъ сидѣть безъ дѣла, и такъ какъ никакое дѣло для нея не было доступно, то она вѣчно вязала чулки. Это было что-то невозможное и рѣшительно никуда негодное. Ея вязанье выбрасывалось вонъ и, тѣмъ не менѣе, она постоянно держала въ рукахъ работу, ея дрожащіе пальцы вѣчно были въ движеніи. У нея также остались вкусы къ книгѣ. Она всегда просила что-нибудь почитать и непремѣнно романъ. Въ свое время она читала ихъ много и теперь, лишенная какихъ бы то ни было внѣшнихъ впечатлѣній, вспоминала все прочитанное прежде съ удивительной ясностью, съ малѣйшими подробностями и любила разсказывать это другимъ и разсказывала съ такимъ увлеченіемъ, какъ будто это были эпизоды изъ ея собственной жизни. Мы съ Жоржикомъ отъ нея получили наши первоначальныя познанія въ грамотѣ, въ особенности французской и нѣмецкой.

Жизнь этого существа была невыразимо скучна и уныла. Хотя она и дрожала при мысли о смерти, но иногда ею до того овладѣвало отчаяніе, что она начинала завидовать всякому мертвецу.

— Вотъ пронесли! — съ завистью говорила она, указывая черезъ окно на покойника, котораго несли на кладбище: — пронесли… вѣдь работникъ былъ, кому-нибудь былъ нуженъ. А я никому не нужна и вотъ живу…

Единственной ея страстью былъ табакъ, который она нюхала; другихъ прихотей у нея не было, всѣ они были заглушены бѣдностью и болѣзнью и давно умерли въ ней.

— Вотъ что, голубушка, — обратилась она къ мамѣ: — хочется мнѣ поговѣть, да не знаю, какъ это сдѣлать. Агафья говоритъ, что теперь постъ, правда ли это? Вѣдь она часто надо мной смѣется.

Мама подтвердила показаніе Агафьи. Елизавета Августовна много лѣтъ тому назадъ пріѣхала сюда католичкой или лютеранкой — объ этомъ не сохранилось точныхъ свѣдѣній, — но, поступая въ нашу больницу, она приняла православіе. Это было условіе.

— Надо это какъ-нибудь устроить! — сказала мама.

— Да, ужъ устройте это мнѣ, голубушка, а то у меня грѣховъ многое множество накопилось.

Взглянувъ на Жоржика, я замѣтилъ, что въ липѣ его заиграло любопытство и въ глазахъ свѣтился его обычный вопросъ о томъ, какіе могутъ быть у Елизаветы Августовны грѣхи, но на этотъ разъ онъ воздержался и не спросилъ. Везъ сомнѣнія, она теперь грѣшила только помыслами. Грѣшить дѣломъ у нея не было возможности, но, по всей вѣроятности, въ прошломъ у нея было такъ много грѣховъ, что тяжесть отъ нихъ сохранилась въ душѣ ея до сихъ поръ.

— Да, — сказала мама, — я поговорю съ батюшкой. Вѣдь вамъ въ церковь ѣздить нельзя.

— Куда мнѣ! Ахъ, если бъ я могла хоть куда-нибудь съѣздить, хоть въ церковь, хоть за двѣ версты отсюда. Я иногда начинаю сомнѣваться въ томъ, что есть еще какой-то другой міръ, кромѣ этихъ двухъ комнатъ, этого шкафчика, этихъ трехъ стульевъ, моего кресла, этажерки. Иногда мнѣ кажется, что нѣтъ ничего, кромѣ этого и кромѣ моихъ болѣзней, и прошлое представляется мнѣ сномъ, будто его никогда не было… Вѣдь это все ужасно, такъ ужасно!

Говѣніе Елизаветы Августовны совершалось тутъ же въ этой хатѣ. Батюшка приходилъ къ ней въ пятницу и исповѣдывалъ ее, а въ субботу являлся къ ней съ Дарами и причащалъ. Церковную службу и долгія покаянныя молитвы замѣняло ей одиночество. Въ эти дни она предавалась размышленіямъ и, не смотря на то, что жизнь ея была совсѣмъ скудна, она все-таки находила возможнымъ кое въ чемъ отказывать себѣ. Она не читала книгъ, не нюхала табаку и чай пила не съ сахаромъ, а съ медомъ. Совсѣмъ не пить чаю она не могла, это была ея единственная радость.

Мы посидѣли у нея съ полчаса и начали прощаться.

— Заходите же, не забывайте меня, я такъ одинока, я совсѣмъ, совсѣмъ одинока! — молвила на прощанье Елизавета Августовна. Она обращалась къ мамѣ столько же, сколько и къ намъ. Когда мы къ ней приходили, она разговаривала съ нами, какъ съ взрослыми. Ей было все равно, лишь бы живое существо. Да и міръ ея такъ былъ ограниченъ, что она, по своему кругозору, все больше и больше приближалась къ дѣтству.

Когда мы вышли въ сѣни, изъ другой половины появилась Агафья и проводила насъ во дворъ. Она подошла къ мамѣ, низко поклонилась ей и промолвила:

— Что я вамъ скажу, барыня, — это просто бѣда съ нею…

— Что такое, Агафья? — спросила мама, а мы, разумѣется, насторожили уши.

— Къ вину пристрастилась. Повѣрите ли, просто — ничего не могу подѣлать. Чуть только деньги какія-нибудь пустячныя заведутся, сейчасъ велитъ сороковку купить и около себя поставить и за день все высушитъ. Просто не знаю, какъ и отучить ее. Вѣдь что же я могу подѣлать? Все жъ-таки она госпожа, а я слуга, должна исполнять.

— Я этого не знала. Я поговорю съ ней! — отвѣтила мама. — Вѣдь, это ей вредно.

Она больше не хотѣла слушать Агафью, у которой, повидимому, были приготовлены еще кое-какія сообщенія на счетъ Лизаветы Августовны. Впрочемъ, въ томъ, что больная старуха пристращается къ водкѣ, не было ничего невѣроятнаго. Вѣдь это былъ бы единственный способъ хоть какъ-нибудь скрашивать ужасъ ея жизни.

Но мы замѣтили очень хорошо, что отъ Агафьи въ это время разило виномъ.

VII.
Блудный братъ.

Дома насъ ожидало важное событіе. Мы нашли Ипполита въ гостиной. Онъ былъ мраченъ и нервно шагалъ изъ угла въ уголъ, заложивъ руки за спину. Ничего благолѣпнаго и покаяннаго не было въ его фигурѣ. Когда онъ увидѣлъ насъ, то поднялъ глаза къ небу и издалъ глубокій вздохъ. Затѣмъ онъ отозвалъ маму и что-то сообщилъ ей. Мама покраснѣла, а онъ опустилъ глаза. Мы замѣтили, что чему-то мѣшаемъ, и съ удовольствіемъ удалились, такъ какъ намъ всегда пріятно было не видѣть Ипполита.

Но любопытство наше было уже затронуто и, конечно, мы обратились къ Мартѣ Федоровнѣ. Она сама была какъ бы отраженіемъ Ипполита, и на лицѣ ея застылъ ужасъ.

— Что это у насъ случилось, Марта Федоровна? — участливо спросилъ ее Жоржикъ.

Марта Федоровна вздохнула точь-въ-точь такъ, какъ за минуту передъ этимъ вздохнулъ Ипполитъ, и закачала головой. Ахъ, ужасно! Геннадій Марковичъ пріѣхалъ.

— Геннадій? — произнесли мы оба въ одинъ голосъ.

— Да, пріѣхалъ… Да что я говорю — пріѣхалъ? Развѣ онъ ѣздитъ? Пѣшкомъ пришелъ, бѣдняга, и въ какомъ видѣ! Господи, помилуй! Ипполитъ Марковичъ, когда узналъ, поблѣднѣлъ, чуть не упалъ въ обморокъ. Вы, дѣти, Боже сохрани… не ходите къ нему, онъ такой несчастный!

— А развѣ къ несчастнымъ нельзя ходить, Марта Федоровна? — спросилъ Жоржикъ.

— Ахъ, оставьте, Жоржикъ… Къ нему нельзя ходить, я вамъ это говорю. Ипполитъ Марковичъ не желаетъ! Вѣдь вы же знаете…

Геннадій, — это было страданіе Ипполита. Геннадій былъ его родной братъ, горчайшій пьйница, человѣкъ совершенно погибшій. Мы, конечно, не сдались и мысленно рѣшили такъ или иначе побывать у него. Жоржикъ собралъ всѣ необходимыя свѣдѣнія. Геннадій пришелъ въ то время, когда мы были въ церкви. Какъ только вернулась Марта Федоровна, то, еще не докладывая Ипполиту, распорядилась помѣстить его въ отдѣльномъ пустомъ флигелѣ, который стоялъ въ саду, въ порядочномъ отдаленіи отъ главнаго дома. Туда принесли кровать, умывальникъ, столъ, нѣсколько стульевъ, и Геннадій тотчасъ же расположился, какъ дома.

Такъ какъ всѣ были подавлены и слѣдили за настроеніемъ Ипполита, который былъ центральной фигурой въ домѣ, то мы почувствовали себя свободными и пробрались во флигель. Сперва мы, разумѣется, заглянули въ окно и убѣдились въ томъ, что Геннадій совершенно трезвъ. Онъ мирно вымылся и теперь приводилъ въ порядокъ свою шевелюру, стараясь устроить себѣ проборъ и причесать непокорные волосы на бокъ.

— А, птенцы, племянники! Добро пожаловать, милости просимъ, будете гостями! — воскликнулъ онъ, когда мы появились во флигелѣ, и при этомъ какъ-то странно размахивалъ руками и шаркалъ ногами и вообще невыразимо ломался. Но вдругъ онъ спохватился и закрылъ себѣ ротъ рукой.

— Тс… Благолѣпіе, благовоніе! Братъ, великій братъ! Нельзя! Онъ говѣетъ! — онъ подчеркнулъ «братъ» и «онъ говѣетъ» и поднялъ кверху палецъ. Мы смотрѣли на него съ величайшимъ любопытствомъ, потому что онъ былъ во всякомъ случаѣ оригиналенъ и не походилъ ни на кого изъ тѣхъ, кого мы знали.

— Ну, чего же вы смотрите? Вы думаете, — я пьянъ? Нисколько. Даже напротивъ. Вотъ ужъ недѣлю въ ротъ не беру… Съ самой масляницы.

— Съ масляницы? — спросилъ Жоржикъ, — да вѣдь масляница только позавчера была…

— Ну? Неужели? Такъ я вру, значитъ, раньше; ну, конечно, вру, вѣдь я-жъ готовился. Встрѣча съ великимъ братомъ, и притомъ, говѣть надо, грѣхи вѣдь тоже и у меня есть, не у него только.

Онъ безъ умолку городилъ всякую дичь и при этомъ производилъ губами и глазами какія-то невѣроятно глупыя штуки. Костюмъ его былъ, по меньшей мѣрѣ, оригиналенъ: коротенькій пиджачокъ при его большомъ ростѣ походилъ на жилетку, коротенькія штанишки съ совсѣмъ обтрепаннымъ низомъ, рыжіе стоптанные сапоги. А на стулѣ лежалъ изломанный по всѣмъ направленіямъ цилиндръ.

— Боже мой! Вы здѣсь! — вдругъ раздалось еще изъ сѣней. Это была Марта Федоровна, которая принесла Геннадію чай. Казалось, въ этотъ моментъ она чувствовала къ намъ негодованіе, до такой степени ужасно было наше присутствіе здѣсь. Она, не смотря на свою обычную кротость и мягкость по отношенію къ намъ, схватила насъ за руки и увела вонъ.

Геннадій что-то такое говорилъ намъ вслѣдъ, укоряя Марту Федоровну въ томъ, что она мѣшаетъ родственному свиданію, но Марта Федоровна не обратила на это вниманіе и привела насъ въ нашу комнату.

— Какъ вамъ не стыдно, дѣти! — съ укоромъ сказала она намъ, — вы точно на зло дѣлаете! Вѣдь не дай Богъ, Ипполитъ Марковичъ узнаетъ, для него нѣтъ большаго огорченія.

Она ушла, а мы самымъ вѣроломнымъ образомъ принялись обсуждать новые планы, чтобъ попасть къ Геннадію. У насъ не хватало силъ лишить себя этого развлеченія.

— А любопытно видѣть теперь Ипполита! — продолжалъ Жоржикъ.

И этого было достаточно, чтобъ мы перемѣнили направленіе нашихъ мыслей. Геннадія мы пока оставили въ покоѣ и забрались въ комнаты. Марта Федоровна, увидѣвъ насъ здѣсь, хотѣла и отсюда изгнать насъ, но это было уже черезчуръ. Жоржикъ сказалъ, что намъ однимъ скучно и, наконецъ, имѣемъ же мы право побыть въ гостиной. Мы сѣли на диванѣ и притаились. Ипполитъ нервно шагалъ по кабинету. Шаги его были выразительны, въ нихъ слышалось безпокойство и раздраженіе. Мы слышали глубокіе вздохи. Мама съ своей стороны волновалась въ спальнѣ. Иногда она, не замѣчая насъ, проходила черезъ гостиную и вхдила въ кабинетъ. Мы слышали разговоръ.

— Я знаю, — мягко, успокоительно говорила мама, — ты изъ-за меня волнуешься, но, право же, право, я очень рада… Онъ отдохнетъ, поправитъ здоровье, подышитъ свѣжимъ воздухомъ, вѣдь онъ, бѣдный, страдаетъ, вѣдь ты же самъ знаешь, что онъ не виноватъ, что эта ужасная страсть у него — болѣзнь…

— Нѣтъ, нѣтъ, — съ сдерживаемымъ отчаяніемъ восклицалъ Ипполитъ, — все, что хотите, только не это (Ипполитъ всегда говорилъ мамѣ «вы», когда волновался). Это мое страданіе, мое. Тысячу разъ я ставилъ его на ноги, тысячу разъ я давалъ ему полную возможность устроиться и вести себя иначе; я не говорю… Ну, если это болѣзнь, я не говорю: не пей, ты не можешь пить, — но для этого запрись, чтобъ никто тебя не видѣлъ, чтобъ не было позора, посмѣянія… А то вѣдь онъ несетъ свое несчастье на улицу, онъ таскаетъ его по кабакамъ и притонамъ, и всѣ знаютъ его имя, онъ позоритъ его, а вѣдь его имя это мое имя. Оно и ваше, вотъ что ужасно! О, будь онъ мнѣ чужой, я съ меньшей мукой принялъ бы его, но онъ мнѣ братъ, братъ! Да, это мое страданіе!

И въ самомъ дѣлѣ въ голосѣ его слышалось искреннее страданіе. Онъ продолжалъ:

— И какой ужасный примѣръ мальчикамъ (Жоржикъ толкнулъ меня въ бокъ и шепнулъ: онъ боится, что мы сейчасъ станемъ водку питъ!) и въ такое время, когда надо отрѣшиться отъ этого суетнаго міра, я взволнованъ, я потерялъ равновѣсіе духа… Онъ будто нарочно пришелъ смущать меня въ такое время…

Ипполитъ долго еще изливался въ такихъ восклицаніяхъ. Сперва это насъ очень заинтересовало, но скоро мы замѣтили, что онъ началъ повторяться, намъ показалось это скучнымъ, это утомило насъ и мы тихонько вышли во дворъ. Само собою разумѣется, мы опять попали во флигель. Геннадій уже окончательно расположился и устроился въ своей новой квартирѣ. Онъ снялъ пиджакъ и разстегнулъ жилетъ. Очевидно, Марта Федоровна достала ему гдѣ-то табаку, онъ скрутилъ папиросу и успѣлъ уже наполнить комнату дымомъ. Мы осмотрѣли всѣ углы, интересуясь его багажемъ, но никакого багажа не оказалось. У него не было ни чемодана, ни узла, ни какой-нибудь дорожной сумки. Онъ давно уже не ѣздилъ, а ходилъ пѣшкомъ.

Ему принесли бѣлье. Онъ съ комической важностью и вмѣстѣ съ тѣмъ благоговѣйно взялъ въ руки рубаху и, бережно положивъ ее на стулъ, сталъ передъ нею на колѣни.

— Святыня! — комически продекламировалъ онъ. — Онъ носилъ ее! Великій братъ!

Послѣ этого фарса онъ оглянулся на насъ и какъ-то глупо разсмѣялся. Потомъ ему принесли сапоги, сюртукъ, брюки, даже соломенную шляпу. И онъ каждую вещь точно также бралъ въ руки, клалъ куда-нибудь или вѣшалъ на гвоздь и, прежде чѣмъ надѣть ее, преклонялся передъ нею. Все это Марта Федоровна прислала ему помимо распоряженія Ипполита. Она боялась, что Геннадій какъ-нибудь попадется ему на глаза, и его ужасный внѣшній видъ увеличитъ горе Ипполита Марковича. Хотя Ипполитъ всячески будетъ избѣгать этой встрѣчи, но Мартѣ Федоровнѣ было очень хорошо извѣстно, что Геннадій будетъ стараться попасться ему на глаза. Онъ непремѣнно прикинется кающимся, станетъ ходить въ церковь и говѣть. Нельзя же его оставить въ этомъ заношенномъ и засаленномъ пиджачишкѣ. Вѣдь всѣ тотчасъ догадаются, что это братъ помѣщика. Вѣдь Геннадій такъ удивительно похожъ на своего брата. Онъ только плохо ухаживалъ за своимъ лицомъ, оно у него было красно и распухло отъ вина. Онъ давно не брился, но все же лицо его сохраняло общія черты съ благородными чертами Ипполита.

Насъ опять поймали, Марта Федоровна, проходя мимо флигеля, увидѣла насъ въ открытое окно. На этотъ разъ она не вошла, а только остановилась у окна и сдѣлала строгое лицо. Мы не хотѣли слишкомъ огорчать ее и сами удалились.

Третья попытка была неудачна. Къ нашему удивленію, Геннадія во флигелѣ не оказалось. Сперва мы подумали, не состоялось ли уже братское свиданіе. Мы навели справки. Оказалось, что никто не видѣлъ его въ домѣ и затѣмъ, мы слышали, разговоръ въ кабинетѣ продолжался въ прежнемъ тонѣ. Мы пошли въ садъ, предположивъ, что Геннадій наслаждается прелестями деревенской природы гдѣ-нибудь подъ деревомъ, но нигдѣ не нашли его. Наконецъ, намъ пришла мысль, что онъ у Ивана Арсентьевича. Мы побѣжали туда и въ самомъ дѣлѣ нашли его тамъ. Съ перваго взгляда онъ былъ просто неузнаваемъ. На немъ была свѣжая рубаха и Ипполитовъ сюртукъ, который недурно сидѣлъ на немъ. Сапоги Ипполита тоже пришлись ему по ногѣ и были хорошо вычищены и блестѣли; прическа, которую онъ себѣ устроилъ, была ему къ лицу, онъ недурно держался и имѣлъ видъ человѣка, который привыкъ прилично одѣваться и прилично вести себя. Съ Иваномъ Арсентьевичемъ онъ встрѣтился въ саду и развязно представился ему, какъ братъ хозяина. Когда мы вошли, онъ говорилъ громко, съ чрезвычайно свободной манерой, красиво жестикулируя и граціозно попыхивая маленькой сигарой, которую взялъ у Ивана Арсентьевича. Онъ вралъ, Нисколько не задумываясь и не останавливаясь.

— Я предпочитаю путешествовать. У меня страсть къ путешествіямъ… Сейчасъ я изъ Москвы… Я, право, не понимаю, что тутъ пріятнаго постоянно сидѣть на одномъ мѣстѣ… Я совершенно этого не понимаю… Когда путешествуешь, получаешь разнообразныя впечатлѣнія! Это оживляетъ и, знаете, развиваетъ умъ. Но все же иногда потянетъ къ своимъ. Вотъ и меня потянуло къ брату… Ну, знаете, родственное чувство имѣетъ свои права, его нельзя игнорировать. Конечно, долго здѣсь не останусь… Я знаю, меня опять скоро потянетъ… Не могу, знаете, натура такая… Да и зачѣмъ, скажите пожалуйста, человѣку независимому стѣсняться?..

Удивительнѣе всего то, что наше появленіе нисколько не помѣшало ему врать. Онъ только взглянулъ на Жоржика и необыкновенно тонко подмигнулъ ему. Иванъ Арсентьевичъ, видѣвшій это чудо въ первый разъ и никогда ничего не слышавшій о немъ, такъ какъ никому не доставляло удовольствія вспоминать о Геннадіѣ, принялъ всѣ его турусы за чистую монету и довольно серьезно обсуждалъ вопросъ о пользѣ путешествія.

Ипполитъ никогда не разсказывалъ исторіи своего брата; но не было ничего, что касалось нашего семейства, чего не знала бы Марта Федоровна. Какимъ образомъ она узнала эту исторію, намъ неизвѣстно, но отъ нея кое-что узнали и мы: въ свое время Геннадій учился въ гимназіи и въ университетѣ, но курса тамъ не кончилъ. У него случилась какая-то трагическая исторія, не то безнадежная любовь, не то проигрышъ, этого достовѣрно Марта Федоровна не знала, но, до этого времени очень скромный молодой человѣкъ, онъ началъ запивать горе и разбудилъ въ себѣ наслѣдственный порокъ. Дѣдъ его страдалъ запоемъ и, очевидно, передалъ ему эту склонность. Съ этого и пошло. Онъ поступилъ на службу и сначала былъ исправнымъ чиновникомъ, но это продолжалось не больше трехъ лѣтъ. Онъ запилъ и лишился службы. Неудачи заставляли его постоянно возвращаться къ пьянству. Тысячу разъ онъ раскаявался, обѣщалъ себѣ быть благоразумнымъ, выдерживалъ нѣсколько недѣль, но затѣмъ страсть опять овладѣвала имъ. Наконецъ, онъ макнулъ на все рукой и зачислилъ себя въ разрядъ погибшихъ людей. Ипполитъ въ теченіе многихъ лѣтъ дѣлалъ попытки возвратить его къ разумной жизни, пристраивалъ его къ различнымъ должностямъ, давалъ ему пріютъ у себя, когда еще жилъ въ городѣ, но кончалось это всегда печально. Геннадій напивался и начиналъ поносить его на всѣхъ перекресткахъ города. Почему-то у него засѣла въ головѣ идея, что Ипполитъ виноватъ во всѣхъ его несчастьяхъ. И онъ не умѣлъ иначе говорить о своемъ старшемъ братѣ, какъ съ саркастической усмѣшкой, съ прибаутками вродѣ «великій братъ», «угодникъ», «непогрѣшимый». Каждый годъ онъ являлся въ усадьбу въ самомъ ужасномъ видѣ и проводилъ здѣсь недѣли двѣ. Тутъ его одѣвали и подкармливали, потому что онъ являлся обыкновенно голодный. Но, не смотря на хорошія условія, ему здѣсь не сидѣлось; скоро имъ овладѣвала любовь къ безшабашной свободѣ, онъ выпрашивалъ нѣсколько рублей — и исчезалъ.

Въ этотъ вечеръ общей молитвы не было, и вообще въ домѣ все было потрясено, всѣ какъ бы соскочили съ рельсовъ, всѣ почувствовали, какъ будто возжи, державшія ихъ въ струнѣ, разомъ ослабли. Ипполитъ страдалъ и ему было не до того, чтобы наблюдать за поведеніемъ усадьбы.

Мы пропустили всѣ сроки, когда для насъ считалось обязательнымъ быть въ постели, и легли очень поздно. Это было очень дурно съ нашей стороны, но это было такъ: намъ было пріятно, что Ипполитъ испытываетъ огорченіе.

VIII.
Аудіенція.

Замѣшательство, внесенное въ нашъ домъ появленіемъ Геннадія, на другой день проявилось прежде всего въ томъ, что объ насъ забыли. Несмотря на то, что это уже былъ третій день говѣнія, среда, насъ не разбудили къ заутрени и мы благополучно проспали до 9 часовъ. По всей вѣроятности, если бы мы не проснулись сами, то могли бы спать и дольше.

Когда мы, умывшись и одѣвшись, появились въ гостиной, то увидѣли, что не были исключеніемъ: ни мама, ни Марта Федоровна не поѣхали въ церковь. Одинъ только Ипполитъ поднялся въ этотъ день раньше обыкновеннаго и даже не поѣхалъ, а пошелъ пѣшкомъ въ церковь, по всей вѣроятности, въ видѣ эпитеміи, наложенной имъ самимъ на себя за то, что вчера уклонился отъ строгихъ правилъ покаянія. Мама проспала потому, что съ вечера очень долго успокаивала Ипполита, а Марта Федоровна не могла оставить домъ въ виду присутствія въ немъ человѣка, который каждую минуту могъ выкинуть непредвидѣнную штуку. Но въ сущности просто всѣ почувствовали свободу и безсознательно пользовались ею.

Такъ какъ въ столовой чай еще не былъ готовъ, то мы, разумѣется, не теряли времени и первымъ дѣломъ отправились къ флигелю, разсчитывая на свиданіе съ дядей. Но насъ встрѣтило полное разочарованіе. Геннадій спалъ еще, ставни были наглухо заперты. Очевидно, онъ набирался силъ послѣ вчерашней прогулки пѣшкомъ изъ города, что составляло добрыхъ сорокъ верстъ. Мы нетерпѣливо ходили вокругъ флигеля, все разсчитывая, что ставни откроются, потому что пробужденіе Геннадія очень интересовало насъ. Намъ казалось, что у него рѣшительно все должно было выходить не такъ, какъ у всѣхъ. Вообще, насколько прибытіе Геннадія для Ипполита представляло горе, настолько для насъ это было пріятнымъ развлеченіемъ. Но мы не дождались его пробужденія. Насъ позвали въ столовую и здѣсь опять-таки насъ ожидало пріятное зрѣлище. Столъ не былъ такъ скученъ и непривѣтливъ, какъ вчера и третьяго дня. Конечно, на немъ не было ни свѣжаго масла, ни сливокъ, но за то появились пышныя булки и какія-то удивительныя печенья, несомнѣнно постныя, но съ виду очень похожія на скоромныя. Во всемъ чувствовалось злоупотребленіе временнымъ отсутствіемъ Ипполита. Всѣ вели себя непринужденно, какъ бы стараясь наверстать два тяжелыхъ скучныхъ дня. Мы давно не видѣли Марту Федоровну такой оживленной, какъ въ это утро. Она много говорила и никакъ не могла наговориться; очевидно, у нея накопился запасъ свѣдѣній, который нужно было во что бы то ни стало сообщить намъ. Она разсказывала и о птицахъ, и собакахъ, и о коровахъ, и о кучерѣ, и о кухаркѣ, и о столѣтнемъ старикѣ Яковѣ, такъ какъ надъ всѣмъ этимъ верховный надзоръ принадлежалъ ей. Мама звонко смѣялась, а намъ съ Жоржикомъ, неизвѣстно почему, было до такой степени весело, что мы покатывались отъ смѣха и даже забирались по той же причинѣ подъ столъ. И все это объяснялось исключительно пріятнымъ настроеніемъ людей, почувствовавшихъ себя внѣ строгаго надзора. Въ особенности странно это было видѣть въ мамѣ, которая по своему положенію и вліянію ни въ какомъ случаѣ не могла бояться Ипполита. Это было добровольное подчиненіе слабаго сильному. Только около 10 часовъ подали экипажъ, но никто не обратилъ на эуо вниманія, мы и не думали торопиться.

Но вотъ въ гостиной послышались твердые шаги, дверь отворилась, и въ столовой появился Геннадій. Онъ ни на одну секунду не смѣшался, очень просто и непринужденно, почти съ свѣтской ловкостью, подошелъ къ мамѣ, поцѣловалъ у нея руку и пожелалъ всѣмъ намъ добраго утра.

— Я давно не спалъ такимъ счастливымъ сномъ, какъ сегодня, сказалъ онъ: — скажите, здѣсь всѣ и всегда такъ спятъ?

При этомъ онъ пододвинулъ себѣ стулъ и занялъ мѣсто за столомъ.

— Да, — отвѣтила мама, — намъ хорошо спится.

— Завидую! — Онъ обратилъ свой взоръ на Дусю, которая смотрѣла на него съ нѣкоторымъ изумленіемъ.

— Какая прелесть! — съ восхищеніемъ воскликнулъ Геннадій, — какая у нея хорошенькая головка! — Дуся сдѣлала глаза еще больше. Кажется, этотъ комплиментъ не понравился ей. Правда, онъ былъ произнесенъ не совсѣмъ естественнымъ тономъ, въ немъ было что-то театральное. Но Геннадій хотѣлъ быть героемъ утра и продолжалъ все въ томъ же, нѣсколько напыщенномъ, тонѣ; — какое чудное солнце! Какая нѣга разлита въ воздухѣ! Скажите, неужели въ такой обстановкѣ то же бываютъ огорченія, страданія и скука? Мнѣ кажется, что это невозможно.

— Гдѣ есть люди, — отвѣтила ему за всѣхъ насъ Марта Федоровна, — тамъ и огорченія, Геннадій Марковичъ!

— Вы правы! — торжественно согласился съ ней Геннадій, — вы совершенно правы, и знаете, вы это удивительно хорошо сказали, мѣтко, знаете, я это люблю! Вы въ церковь? — обратился онъ затѣмъ къ мамѣ.

— Да, мы нѣсколько запоздали, кажется…

— Ну, это ничего. Ипполитъ немного посердится, но это пройдетъ. Но, — прибавилъ онъ съ юмористической усмѣшкой, — если Ипполитъ и не проститъ, — за-то Богъ проститъ навѣрно, потому что Богъ снисходительнѣй моего брата… Впрочемъ, это вѣдь я пошутилъ… Надѣюсь, что и мнѣ найдется мѣсто въ вашемъ экипажѣ.

Мама слегка нахмурилась. Очевидно, она представила себѣ, какъ непріятна будетъ эта встрѣча для Ипполита Марковича, а между тѣмъ, Геннадій продолжалъ такимъ тономъ, какъ-будто ничего не подозрѣвалъ, хотя отлично догадывался на счетъ ея мыслей.

— Вчера я не успѣлъ повидаться съ братомъ. Признаюсь, я не хотѣлъ его безпокоить и притомъ, самъ тоже усталъ съ дороги. Вѣдь мы съ нимъ не видались что-то около года. Есть о чемъ поговорить.

— Такъ поѣдемте, Геннадій Марковичъ! — сказала мама и встала съ нѣсколько болѣе дѣловитымъ видомъ, чѣмъ это вызывалось обстоятельствами.

— Мерей! — галантно отвѣтилъ Геннадій и поклонился.

Мы поднялись, началось одѣваніе и часовъ около 11 мы были въ экипажѣ. Геннадій настоялъ, чтобы Марта Федоровна сидѣла непремѣнно рядомъ съ мамой, на что старуха долго не соглашалась.

— Нѣтъ, помилуйте, вы дама! — убѣждалъ ее Геннадій, — это невозможно.

И она, наконецъ, согласилась. Мы съ Жоржикомъ очень хорошо видѣли, что мама смущена и въ душѣ безпокоится за предстоящую братскую встрѣчу. Навѣрно, она упрекала себя за то, что не съумѣла какъ-нибудь отговорить Геннадія, и, вообще, такъ хорошо начавшееся утро для нея было уже испорчено.

Когда мы вошли въ церковь, то сейчасъ же поняли, что страшно опоздали. Служба подходила къ концу. Ипполитъ стоялъ на своемъ обычномъ мѣстѣ, мама съ Дусей прошли тоже впередъ, мы остались позади. Геннадій скромно стоялъ неподалеку отъ насъ. У насъ было много пищи для наблюденій. Мы, конечно, не спускали глазъ съ Ипполита. Онъ ни разу не оглянулся, но какимъ-то образомъ почувствовалъ, что Геннадій здѣсь. Это мы видѣли по его затылку, который вдругъ сдѣлался краснымъ, а также потому, что онъ вдругъ напряженно выпрямился и сталъ съ волненіемъ усердно креститься. Въ церкви не пришлось стоять долго. Скоро наступила роковая минута, когда народъ повалилъ изъ церкви и мы съ нетерпѣніемъ ждали встрѣчи Ипполита съ Геннадіемъ. Этого никакъ нельзя было избѣжать. Ипполитъ, не смотря на то, что служба кончилась, какъ бы питая смутную надежду, что чаша все-таки минетъ его, не покидалъ своего мѣста и не оборачивался. Геннадій вышелъ изъ церкви, и стоялъ въ оградѣ, мы послѣдовали за нимъ. Прошло минуты три. Ипполитъ не выходилъ. У насъ даже мелькала мысль, которую мы сейчасъ и высказали другъ другу, что Ипполитъ останется тамъ до вечерни. Даже мама съ Дусей вышли уже, а его все не было. Повидимому, онъ разсчитывалъ, что Геннадій уйдетъ впередъ. Но дольше ему нельзя было оставаться въ церкви, потому что и батюшка, и діаконъ уже вышли изъ алтаря и церковь уже совершенно опустѣла. Вотъ онъ появился на паперти. Мама съ волненіемъ отошла въ сторону и, указывая на верхушку грушеваго дерева, которое здѣсь росло, что-то объясняла Дусѣ, стараясь собственнымъ голосомъ заглушить свое смущеніе. Геннадій снялъ шляпу и приглаживалъ волосы и почему-то откашливался. Мы совершенно открыто во всѣ глаза смотрѣли то на того, то на другого, не будучи въ состояніи скрыть, что мы жадно наблюдаемъ ихъ. Ипполитъ сходилъ съ паперти по каменнымъ ступенькамъ твердо и величественно, съ полузакрытыми глазами, съ блѣднымъ лицомъ, какъ человѣкъ, рѣшившійся принести себя въ жертву, но не падающій духомъ. Геннадій направился къ нему и, встрѣтившись съ нимъ, подалъ руку и потянулся къ его губамъ. Поцѣлуй состоялся, и все обошлось гораздо проще, чѣмъ мы ожидали. Мы, конечно, разочаровались.

— Не правда ли, — проговорилъ Геннадій, — я очень удачно пріѣхалъ. Такой славный день, такая чудная погода! Я думаю, у васъ ужъ начались посѣвы!

— Кончились! — тяжеловато отвѣтилъ Ипполитъ. — У крестьянъ они теперь идутъ, а мы всегда раньше начинаемъ.

— Да, это понятно, — сказалъ Геннадій, — у васъ больше работы, — надо все успѣть…

При этомъ они шли рядомъ, а мы двигались по пятамъ за ними. Мама тоже направилась къ выходу. Мы всѣ усѣлись въ коляску, гдѣ было нѣсколько тѣсно. Геннадій всю дорогу продолжалъ говорить то о погодѣ, то о хозяйствѣ, то дѣлалъ предсказаніе о предстоящемъ урожаѣ и эта его инстинктивная находчивость спасла общее настроеніе. Лицо Ипполита понемногу прояснялось и къ нему возвращался обычный цвѣтъ. Были моменты, когда онъ, повидимому, забывалъ о томъ, что говоритъ съ Геннадіемъ, и высказывался по нѣкоторымъ хозяйственнымъ вопросамъ не безъ увлеченія. Дома онъ сказалъ, обратившись къ брату: — Надѣюсь, братъ, что тебя хороша устроили? Все у тебя есть?.. Вѣдь ты во флигелѣ?

— О, да, я совершенно доволенъ., — отвѣтилъ Геннадій, — да вѣдь мнѣ немного и надо. Было бы гдѣ спать — вотъ и все.

— Ну, вотъ и хорошо, — промолвилъ Иппо литъ и ушелъ въ свой кабинетъ.

Было замѣчено, что въ этотъ день Ипполитъ не выходилъ гулять въ садъ. Онъ до такой степени еще былъ поглощенъ усложненіемъ, которое внесло въ домъ появленіе Геннадія, что даже нами не интересовался. Мы, конечно, воспользовались этимъ вполнѣ, забрали удочки и пригласили Ивана Арсентьевича ловить съ нами рыбу. Въ нашемъ саду былъ такой пунктъ, гдѣ берегъ былъ высокъ и глубина рѣки достигала двухъ или трехъ аршинъ. Тутъ мы усѣлись и мирно занялись рыбной ловлей. Это было уже прямое злоупотребленіе. Ипполитъ ни за что не позволилъ бы намъ заниматься этимъ спортомъ въ недѣлю покаянія.

— А гдѣ живетъ вашъ дядя обыкновенно? — спросилъ насъ Иванъ Арсентьевичъ.

Этотъ вопросъ представилъ для насъ большое затрудненіе. Гдѣ живетъ Геннадій?

— Да онъ нигдѣ не живетъ! — отвѣтилъ Жоржикъ.

— Это что же значитъ?

— Да развѣ вы не знаете, вѣдь онъ… онъ безпутный! — объяснилъ Жоржикъ.

— Какъ это безпутный?

— Да такъ: у него ничего нѣтъ, онъ пьетъ водку, онъ даже не ѣздитъ, пѣшкомъ ходитъ. У него даже чемодана нѣтъ… А вы развѣ не знали?

— Откуда же я могъ это знать? Я ничего о немъ не слышалъ. Но онъ вчера былъ такъ прилично одѣтъ и говорить о себѣ совсѣмъ не то.

Жоржикъ усмѣхнулся. Это съ нимъ иногда бываетъ. А въ другой разъ онъ возьметъ да и скажетъ все про себя. А одежда… Это все Ипполита.

Въ это время въ отдаленіи послышался шелестъ травы, и очень скоро изъ за толстаго ствола вербы передъ нами выросла фигура Геннадія.

— А, вотъ они гдѣ! — воскликнулъ онъ и тутъ же опустился, сѣлъ на пескѣ и протянулъ ноги. — А я, знаете, хотѣлъ заснуть да не удалось. Знаете, не привыкъ я какъ-то чувствовать на плечахъ нормальную голову. Когда выпьешь хорошенько, такъ послѣ этого и спится. И притомъ стѣсняетъ меня эта порядочность. Тутъ вездѣ и во всемъ порядочность. То ли дѣло гдѣ-нибудь во рву или подъ заборомъ…

И при этомъ онъ какъ-то мечтательно посмотрѣлъ вдаль.

— Ахъ, да, — прибавилъ онъ, обращаясь къ Ивану Арсентьевичу, — а вы, батюшка, вчера дурака разыграли. Вѣдь это я все навралъ вамъ. Ей-Богу, а вы повѣрили. Ха-ха-ха! А что? Вѣдь ловко, а? Да; я, знаете, иногда люблю этакъ разыграть изъ себя порядочнаго человѣка, и это мнѣ удается, не правда ли?

— Я и теперь не вижу въ васъ ничего непорядочнаго, — серьезно сказалъ Иванъ Арсентьевичъ.

— Но и порядочнаго ничего не видите, не такъ ли? Нѣтъ, что ужъ? какая тамъ порядочность? Я, батюшка, за порядочностью и не гоняюсь. Всю цѣликомъ уступилъ ее моему брату, Ипполиту.

— А что же такое по вашему порядочность? — спросилъ Иванъ Арсентьевичъ.

— А чортъ ее знаетъ! Во всякомъ случаѣ, то, чѣмъ я не обладаю. Ну, вотъ и все.

Теоретическій разговоръ не удался. Геннадій взялъ запасную удочку и началъ ловить рыбу. Въ этомъ дѣлѣ онъ оказался знатокомъ и преподалъ намъ много хорошихъ совѣтовъ.

— Откуда вы всему этому научились, дядя? — спросилъ его Жоржикъ.

Геннадій ѣдко усмѣхнулся.

— Откуда? Молодой человѣкъ, вы, можетъ быть, слышали отъ вашего благочестиваго папаши, что есть на свѣтѣ нужда. Знаете ли вы, что такое нужда? Нѣтъ, не знаете, такъ я вамъ скажу. Нужда, молодой человѣкъ, — это есть превосходнѣйшій учитель всѣхъ наукъ и искусствъ. Она всему можетъ научить. Когда припретъ тебя къ стѣнѣ, такъ является такая изобрѣтательность, какъ будто бы ты геній. Ну, вотъ, эта самая особа и меня научила рыбу ловить. Когда жрать нечего, достанешь удочку, пойдешь на пристань, при. таишься гдѣ-нибудь за столбомъ, чтобъ сторожа тебя не видѣли, и начнешь таскать окуньковъ. Десятка два наловишь и снесешь на базаръ. Ну, пятачекъ и есть. Поняли?

Жоржикъ ничего не отвѣтилъ. Съ той минуты, когда Геннадій взялъ удочку, ловля пошла у насъ быстрѣе. Онъ въ самомъ дѣлѣ зналъ разныя ухищренія: какъ нужно травить поплавокъ, сколько времени надо давать клевать, когда нужно вытаскивать и какъ вытаскивать — на все это были чрезвычайно тонкія правила.

Въ то время, когда мы занимались рыболовствомъ, въ домѣ, въ кабинетѣ Ипполита происходилъ семейный совѣтъ.

— Вѣдь это ни къ чему не поведетъ! — мягко, успокоительно говорила мама, — какъ не приводило до сихъ поръ! Ты напрасно только разстроишь себя.

— Нѣтъ, — возражалъ Ипполитъ, — я не могу, я долженъ исполнить свое намѣреніе. У меня въ душѣ слишкомъ много противъ него… Я не могу этого носить въ себѣ. Вѣдь я говѣю. Притомъ же это не только долгъ брата, но также и долгъ христіанина. Почемъ знать, быть можетъ — его душа вдругъ расплавится въ моихъ сердечныхъ словахъ и онъ измѣнится. Вѣдь это зависитъ отъ настроенія, отъ момента, наконецъ, отъ удачно высказанной мысли, отъ чувства, которое передается незримыми путями. Бываютъ перевороты, бываютъ чудеса! Нѣтъ, я не успокоюсь, пока не переговорю съ нимъ по братсви

Въ самый разгаръ нашей ловли, когда мы навѣшивали на «куканъ» окуня за окунемъ, къ намъ, запыхавшись, прибѣжала горничная и объявила:

— Васъ, Геннадій Марковичъ, баринъ требуютъ.

— Что-о? — спросилъ Геннадій Марковичъ, а мы мысленно произнесли тоже самое восклицаніе.

— Требуютъ, чтобъ сейчасъ! — подтвердила горничная.

— Удивительно! Поразительно! Такъ требуютъ? Ну, ладно! Требуютъ, надо идти.

Горничная вернулась, а Геннадій началъ убирать удочку.

— Къ брату! — говорилъ онъ: — гм! хм! Будетъ пилить значитъ. Пополамъ перепилитъ. Ну, ничего, — добродушно прибавлялъ онъ, — сдѣлаемъ ему это удовольствіе!

И онъ пошелъ дѣлать удовольствіе Ипполиту. Мы, конечно, тотчасъ же потеряли всякій интересъ къ рыбной ловлѣ. Нами овладѣло непреодолимое желаніе присутствовать если не при самомъ объясненіи братьевъ, то, по крайней мѣрѣ, ближе къ тому мѣсту, гдѣ оно будетъ происходить, а происходить оно будетъ, конечно, въ кабинетѣ. А окна кабинета выходятъ въ садъ и подъ ними есть бесѣдка. Планъ выяснился самъ собою. Но Ивану Арсентьевичу мы не могли сказать о своемъ намѣреніи, такъ какъ онъ держался мнѣнія, что подслушивать постыдно. Мы вполнѣ раздѣляли этотъ взглядъ и никогда не рѣшились бы подслушать никого, кромѣ Ипполита. Ипполитъ былъ для насъ исключеніемъ; по отношенію къ нему мы не признавали никакихъ правилъ чести. Мы чувствовали надъ собой его постоянное давленіе, вѣчное насиліе, которымъ онъ искренно хотѣлъ принести намъ пользу, но мы этому не вѣрили. Мы разсматривали себя, какъ воюющую сторону, а его, какъ непримиримаго врага, и потому считали для себя всѣ средства дозволенными, чтобъ сдѣлать ему непріятность.

— Надоѣло! — промолвилъ Жоржикъ, — вынувъ удочку и торопливо наматывая волосъ на удилище.

Я поспѣшилъ сдѣлать тоже самое.

— Вы уходите? — спросилъ Иванъ Арсентьевичъ.

— Да, это становится скучнымъ! отвѣтилъ Жоржикъ и выразительно искоса посмотрѣлъ на меня. Я даже зѣвнулъ для большей правдоподобности.

— А я останусь, мнѣ не скучно! — заявилъ Иванъ Арсентьевичъ.

Мы пошли сперва тихо, а потомъ вскачь и въ нѣсколько минутъ очутились подъ окнами кабинета. Мы тихонько забрались въ бесѣдку и замерли. Дикій виноградъ уже выбросилъ зеленые листья и мы были совсѣмъ скрыты. Мы не ошиблись. Объясненіе происходило именно въ кабинетѣ и мы слышали все отъ слова до слова. Мы только не видѣли дѣйствующихъ лицъ. Но у насъ было такое живое воображеніе, что мы совершенно ясно представляли себѣ, какъ они ходятъ, когда садятся, какіе дѣлаютъ жесты. Повидимому, мы попали къ самому началу.

Ипполитъ допрашивалъ, но голосъ его не былъ строгъ; напротивъ, въ немъ слышалась какая-то сердечная нотка.

— Откуда же ты явился? — спрашивалъ онъ.

— Изъ города! откуда же больше? — отвѣчалъ Геннадій.

— На какія средства?

— На средства Господа Бога!

Этотъ отвѣтъ намъ ужасно понравился и мы долго потомъ кстати и некстати повторяли это выраженіе: «на средства Господа Бога».

— Неужели же этому не будетъ конца?

— Будетъ, навѣрное будетъ!

— Что ты хочешь этимъ сказать?

— Конецъ недалекъ, братъ. Годика три еще протяну!

— Какъ это горько, ахъ, какъ горько, и зачѣмъ? Какая надобность? Мнѣ иногда кажется, что ты просто хочешь только огорчать меня. Послушай меня, братъ, я, можетъ быть, послѣдній разъ прошу тебя, послушай меня! Вотъ тебѣ пріютъ, ты будешь жить у своихъ, ты ни въ чемъ не будешь нуждаться, мирно, тихо. Одумайся, остепенись! Сдержи себя, будь властелиномъ своихъ страстей, — вѣдь это же униженіе человѣческаго достоинства! Ужъ я не говорю объ имени, объ имени твоего отца, которое и я ношу, и эта женщина, которую ты не можешь не уважать.

Послышался голосъ Геннадія, но съ такимъ страннымъ оттѣнкомъ, какого мы еще никогда у него не слышали. Что-то глубокое, полное укора, и въ то же время сердечное, слышалось въ этомъ голосѣ. Мы мысленно видѣли, какъ онъ качалъ головой, и какъ Ипполитъ при этомъ потупился и закусилъ губу. «Эхъ, Ипполитъ, Ипполитъ! — говорилъ Геннадій, — никогда не понималъ ты души человѣка, никогда ничего ты не понималъ! Нѣтъ, оставь это, оставь! Вѣдь я же ничего и не прошу. Дай отдохнуть только, вотъ и все. Большаго не желаю. Буду вести себя прилично, обѣщаю! Не нарушу твоего мира. А чуть потянетъ, — и слѣдъ мой простылъ. Никто и не замѣтитъ, на другой день и забудете, что былъ я здѣсь. И вотъ что, Ипполитъ: сдѣлай мнѣ одолженіе, не заставляй ты меня каяться и говѣть. Ужъ я знаю тебя, ты вѣдь всѣхъ насильно въ рай тянешь, а мнѣ все равно, куда ни попасть. Грѣховъ у меня такъ много, что, знаешь, даже стыдно Бога безпокоить. Вообще, не обращай вниманія на меня, плюнь на меня… Вотъ и все!»

Тутъ послышался глубокій вздохъ Ипполита. Онъ опустился въ кресло, а Геннадій, должно быть, вышелъ. Аудіенція кончилась. Мы еще прождали нѣсколько минутъ, но до насъ доносились только звуки одинокихъ шаговъ нашего отчима. Его предпріятіе не удалось — и онъ скорбѣлъ.

Вечеромъ Геннадій попросилъ, чтобы ему чай принесли во флигель. Мы замѣтили, что онъ вообще какъ-то присмирѣлъ и сталъ всячески избѣгать Ипполита, очевидно — не желая огорчать его.

Странная перемѣна произошла и у насъ, въ нашихъ отношеніяхъ къ нему. До этого времени онъ интересовалъ насъ, какъ странное, нелѣпое и смѣшное явленіе, а теперь намъ вдругъ почему-то стало ужасно жаль его. По всей вѣроятности, причиной этого были тѣ сердечныя нотки, которыя слышались въ его голосѣ, когда мы сидѣли въ бесѣдкѣ. Онъ для насъ сталъ точно другимъ человѣкомъ.

IX.
Столѣтній Яновъ.

Утро слѣдующаго дня, въ четвергъ, было ужасно. Насъ разбудили въ шесть часовъ. Чудная лѣтняя прохлада показалась намъ непріятнымъ холодомъ, мы вздрагивали и кутались, глаза наши слипались, мы никакъ не могли хорошенько проснуться. Мы сразу почувствовали, что Ипполитъ нашелъ «равновѣсіе духа», и что возжи, ослабѣвшія вчера, опять крѣпко натянулись.

Всѣ ходили какіе-то подавленные. Марта Федоровна смотрѣла опасливо, какъ будто все боялась, что вотъ-вотъ должно случиться что-то недозволенное. Бѣдную маму тоже разбудили, мы видѣли, что ей очень хочется спать. Только Дусѣ было оказано снисхожденіе и ее оставили въ постели. Мартѣ Федоровнѣ все какъ-то не удавалось говѣть такъ, какъ слѣдуетъ. Теперь ей пришлось остаться дома, чтобъ присматривать за Геннадіемъ. Пока онъ останется въ усадьбѣ, все время будетъ тревожное ожиданіе какихъ-нибудь враждебныхъ дѣйствій. Но все же считалось, что она говѣетъ. Съ каждымъ часомъ мы все больше и больше ощущали, что возжи натягиваются крѣпче и крѣпче. Казалось, Ипполитъ, спохватившись, хотѣлъ наверстать пропущенное время. Послѣ утрени намъ объявили, что мы не поѣдемъ домой. Такимъ образомъ, насъ оставили безъ чаю. Это было тяжело. Мама терпѣла, но на насъ смотрѣла съ глубокой жалостью. Однако, мы съ Жоржикомъ нашлись и забѣжали къ діаконшѣ и самымъ вульгарнымъ образомъ съѣли по большому калачу. Въ обѣдню, въ церкви, насъ поставили впереди, тогда какъ Ипполитъ стоялъ позади насъ, — это была настоящая пытка. Мы все время чувствовали себя такъ, какъ будто стояли на раскаленныхъ угольяхъ. Къ этому прибавилась еще досада. Иванъ Арсентьевичъ былъ въ церкви, мы видѣли его мелькомъ и, не имѣя возможности оглядываться, пропустили случай посмотрѣть, какъ онъ молится; между тѣмъ это очень занимало насъ, въ особенности Жоржика.

Когда мы возвращались домой, наша коляска нагнала его на дорогѣ.

— Постой! — остановилъ Ипполитъ кучера, и потомъ обратился къ Ивану Арсентьевичу: — Садитесь съ нами, мы довеземъ васъ.

— Нѣтъ, спасибо! — сказалъ Иванъ Арсентьевичъ, — я дѣлаю моціонъ, такъ здоровѣй. Притомъ же все-таки это маленькій трудъ. При говѣніи это зачтется. Знаете, какъ бабы ходятъ въ Кіевъ на богомолье… Все пѣшкомъ.

Кажется, Ипполиту показалось, что въ его словахъ есть иронія, и лицо его сдѣлалось холоднымъ.

— Ну, какъ хотите! — уже безъ прежней привѣтливости сказалъ онъ и велѣлъ ѣхать кучеру дальше.

Намъ предложили ужасный обѣдъ. Это было что-то до такой степени скромное и скудное, что мы съ Жоржикомъ ничего не могли ѣсть. Геннадія за столомъ не было. Онъ потребовалъ обѣдъ во флигель. И мы находили, что онъ недурно устроился. Мы встали изъ-за стола совсѣмъ голодные и, затащивъ Марту Федоровну въ свою комнату, начали осаждать ее просьбами. Она колебалась. Это было для нея настоящее испытаніе. Страхъ передъ Ипполитомъ боролся въ ея сердцѣ съ жалостью къ намъ. Нечего и говорить, что послѣдняя одержала верхъ, и насъ, съ соблюденіемъ всевозможныхъ предосторожностей, повели въ погребъ. Здѣсь было прохладно и сыро, пахло творогомъ, кислой капустой, окороками, которые были подвѣшены къ потолку. На землѣ стояли кувшины съ молокомъ. Множество вкусныхъ вещей раздражали нашъ аппетитъ, но все это были запрещенные плоды; даже Марта Федоровна, не смотря на безконечно-доброе сердце, не могла бы рѣшиться угостить насъ этими вещами. Всѣ они были скоромныя. Нашъ обѣдъ ограничился солеными огурцами и еще чѣмъ-то въ такомъ же скучномъ родѣ.

Наша досада увеличилась, когда у Геннадія мы нашли на столѣ остатки простокваши. Вечеромъ общая молитва была необыкновенно длинна и тонъ Ипполита, читавшаго ее, былъ такъ грозенъ, что становилось страшно.

Не смотря на то, что мы въ этотъ день ровно ничего не дѣлали, къ вечеру мы почувствовали какое-то нравственное утомленіе. Въ нашу комнату насъ не манило, требовалось какое-нибудь пріятное успокоительное впечатлѣніе и мы вспомнили о Яковѣ, который въ это время обыкновенно сидѣлъ на сканейкѣ у кухни и тихо шепталъ то псалмы, то какіе-то стихи изъ старыхъ солдатскихъ пѣсенъ, смѣшивая все это и не различая одно отъ другого.

Мы его тамъ нашли, но онъ почему-то волновался и неспокойно двигался на мѣстѣ. Дѣло объяснилось тѣмъ, что Яковъ завтра собирался начать говѣніе. А у него это было цѣлое событіе. Ему надо было укладываться, а между тѣмъ кухарка затеряла куда-то его котомку. Эта котомка являлась на свѣтъ Божій всего только два раза въ годъ — на первой и послѣдней недѣлѣ поста, когда Яковъ говѣлъ. Онъ тогда дѣлалъ такіе сборы, какъ-будто собирался идти въ Кіевъ или въ Іерусалимъ. Для него это дѣйствительно было цѣлое путешествіе. Ходить отсюда въ церковь и возвращаться даже разъ въ день, какъ дѣлали другіе служившіе въ усадьбѣ, онъ не могъ. Завтра онъ выйдетъ часа въ три утра, перевѣсивъ котомку черезъ плечо. Въ котомкѣ у него подушка и сухари, а старая свитка изъ сѣраго сукна, которая будетъ служить ему постелью, на лѣвой рукѣ. Въ правой палка. Отъ усадьбы до церкви не больше версты, но придетъ онъ туда часамъ къ восьми, т.-е..къ началу обѣдни. Путешествіе, значитъ, займетъ у него пять часовъ, это самое меньшее. Онъ очень старъ. Годы буквально согнули его въ дугу. Идетъ онъ по деревнѣ, придерживаясь праваго ряда хатъ. Пройдетъ шаговъ пятнадцать и присядетъ на завалинкѣ отдохнуть. Долго онъ переводитъ духъ, иной разъ забудетъ, что онъ не дома, не на скамейкѣ у кухни, а въ пути, и просидитъ дольше, чѣмъ слѣдуетъ, а то прохожій мужикъ остановится и заведетъ съ нимъ разговоръ. А поговорить онъ охотникъ. Когда, наконецъ, онъ достигнетъ цѣли, то первымъ дѣломъ отнесетъ свой багажъ въ церковную сторожку. Тамъ онъ поселится на три дня, пока окончится говѣніе. Иначе ему нельзя. Здѣсь онъ посвящаетъ себя Богу. Въ церкви онъ первый, а уходитъ изъ нея послѣдній. Стоять онъ всю службу не можетъ, ему оказываютъ снисхожденіе и даютъ церковный табуретъ. Онъ молится сидя, но гдѣ надо (а онъ твердо знаетъ, гдѣ надо) подымается, падаетъ на колѣни и бьетъ поклоны. Въ свободное время, когда нѣтъ службы, онъ беретъ метлу и мететъ церковную ограду, мететъ даже тогда, когда не нужно. Работа его идетъ тихо, онъ и тутъ ежеминутно присаживается и отдыхаетъ, но безъ дѣла не можетъ. И дома въ усадьбѣ онъ позволяетъ себѣ подолгу сидѣть только вечеромъ, когда зашло солнце. Тутъ ужъ его старые глаза совсѣмъ ничего не видятъ. Днемъ же онъ вѣчно копается въ саду. Лѣтомъ его можно видѣть гдѣ-нибудь подъ деревомъ — стоящимъ на колѣняхъ, для удобства, и разрыхляющимъ землю надъ корнями. Онъ по цѣлымъ недѣлямъ возится около одного дерева, но это все равно, лишь бы была какая-нибудь работа. Безъ работы онъ не можетъ жить. «Всю жизнь работалъ, ну, и привыкъ, — говорилъ онъ. — Какъ перестану работать, сейчасъ помру».

Якову было больше 100 лѣтъ, онъ не зналъ точно, сколько именно. Когда его спрашивали объ этомъ, онъ отвѣчалъ:

— Не могу вамъ этого сказать доподлинно. Знаю только, что больше сотни. До сотни считалъ, а тамъ бросилъ. Да и на что — онъ, этотъ счетъ? Все равно, придетъ пора и Богъ приберетъ тебя, и тотъ, кто считалъ — помретъ, и тотъ, кто не считалъ — помретъ, всѣмъ одинъ конецъ.

Въ памяти его хранилось множество событій. Онъ помнилъ и Наполеона, и Севастополь, но все какъ-то смѣшивалъ и не могъ сказать хорошенько, что было раньше. Точно также онъ смѣшивалъ событія, которыя были на его глазахъ, и пережитыя имъ, съ разсказами, которые онъ слышалъ отъ другихъ. Иногда онъ разсказывалъ сказку наравнѣ съ достовѣрной исторіей; ему казалось, что то и другое было въ дѣйствительности, и онъ не отличалъ первой отъ второй… Въ солдатахъ онъ служилъ очень долго, отбылъ нѣсколько сроковъ, сперва по обязанности, а потомъ по желанію. Съ военщины вернулся въ село и нашелъ многочисленную родню, но жить съ нею не сталъ, а сдѣлался дворовымъ и служилъ поваромъ. Искусству этому, по его разсказамъ, онъ научился въ послѣдніе годы службы, когда строй ему надоѣлъ и онъ самъ попросился въ деньщики. Деньщикомъ онъ, какъ заслуженный солдатъ, былъ у генерала и тутъ обнаружилъ большія способности къ кухнѣ. У генерала былъ искусный поваръ, отъ него онъ и перенялъ всѣ познанія. Когда силы ему измѣнили, онъ создалъ себѣ достойнаго преемника. Его замѣнилъ молодой поваръ Семенъ, его ученикъ, а Яковъ остался просто жить въ усадьбѣ въ качествѣ стараго слуги, умѣвшаго угодить господамъ своимъ искусствомъ. Родни у него и теперь было на селѣ множество, все внуки и правнуки и даже праправнуки, но жить у нихъ онъ не захотѣлъ и теперь.

— Никому не желаю быть въ тягость, — говорилъ онъ, — что я имъ? Положимъ, родня, кровная связь, такъ что же съ того? Я имъ никакого добра не сдѣлалъ, слѣдственно и они мнѣ не должны дѣлать и не сдѣлаютъ. Это ужъ такъ: коли ты не сдѣлалъ, то и тебѣ не сдѣлаютъ! Служилъ я Богу, царю и господамъ. Ну, вотъ, царь мнѣ пенсіонъ даетъ, немного, а все жъ таки даетъ, потому я ему служилъ, господа пдятъ и кормятъ, а Богъ душу мою приметъ и ужъ тамъ дастъ ей мѣсто по заслугѣ.

Этотъ годъ для Якова имѣлъ особенное значеніе. Онъ почему-то сталъ увѣрять всѣхъ, что это послѣдній годъ его жизни. Онъ прямо говорилъ: — «предчувствую, что это мой послѣдній постъ и послѣдняя моя Пасха. Такъ мнѣ видится, и самъ не знаю изъ чего, но только я это знаю навѣрное! И сказать бы, какое видѣніе было, либо сонъ, такъ нѣтъ, ничего. Я даже и сновъ давно ужъ не вижу, а такъ вотъ чувствую. И чувствую я, что помру не иначе, какъ въ самую святую Пасху…»

Онъ говорилъ это съ умиленіемъ. Въ этомъ заключалось для него двойное благо. Умереть въ недѣлю Пасхи, это было большое преимущество для его души. Онъ былъ увѣренъ, что умирающіе въ эту недѣлю непремѣнно попадаютъ въ рай. На этотъ счетъ у него даже было особое сравненіе. Онъ говорилъ:

— Для грѣшной души, это какъ бы сказать, вродѣ какъ для преступника подъ манифестъ попасть!

Второе же благо заключалось просто въ самомъ фактѣ смерти. Онъ уже давно ждалъ ея, онъ никогда не говорилъ, что жизнь для него была слишкомъ тяжела и мучительна, а просто она утомила его своей продолжительностью.

— Не дай Богъ человѣку жить такъ долго! — говорилъ онъ: — тягуче, охъ, какъ тягуче. И то перемѣнилось, и это перемѣнилось, а ты все одинаковый и живешь, да живешь.

За нами пришли и это совпало съ появленіемъ кухарки, которая сообщила Якову радостную вѣсть: его котомка нашлась. Яковъ съ усиліемъ поднялся, оперся на свою палку и пошелъ укладываться.

X.
Передъ исповѣдью.

Наступила пятница. Краски, которыми выражалось на лицахъ жителей усадьбы суровое, строгое покаяніе, сгущались, ближе и ближе подходило время исповѣди, а для нѣкоторыхъ оно уже пришло.

Это выяснилось послѣ вечерни. Насъ поразила какая-то необыкновенная тишина и пустота въ усадьбѣ. На дворѣ не было видно ни души; когда же мы сѣли за скудный обѣдъ, то оказалось, что все стоитъ уже на столѣ, и никто не подаетъ.

Дѣло въ томъ, что обитатели усадьбы въ отношеніи говѣнія рѣзко дѣлились на два сорта: воскресниковъ и субботниковъ. Къ первымъ принадлежали люди бѣлой кости, т. е. тѣ, у кого не было никакой обязательной работы. Имъ для покаянія полагался лишній день. Они исповѣдывались въ субботу, а причащались въ воскресенье. Всѣ же остальные были лишены этой роскоши и говѣли ускореннымъ способомъ. Они кончали свое покаяніе на цѣлые сутки раньше. И вотъ именно теперь вся рабочая часть усадьбы ушла въ церковь на исповѣдь.

Мы испытывали странное, непривычное, ощущеніе. Все должны были дѣлать сами и чувствовали себя, какъ безъ рукъ. Въ особенности было замѣтно отсутствіе Марты Федоровны, которая тоже, впрочемъ, добровольно причислила себя къ субботникамъ. Ей предоставлялось говѣть до воскресенья, но она, въ виду накопленія хозяйственныхъ дѣлъ, рѣшила отдѣлаться поскорѣй.

Никогда, быть можетъ, мы не чувствовали такъ свою безполезность и неприспособленность къ жизни, какъ въ эти часы. Обѣдъ былъ сваренъ, всѣ кушанья были въ столовой, столъ былъ накрытъ, но, при малѣйшей надобности, которую нельзя было предвидѣть раньше, мы оказывались въ величайшемъ затрудненіи. Мы не знали, гдѣ что лежитъ и какъ что достать. Мы обходились безъ перцу и уксусу тамъ, гдѣ эта предметы были необходимы. Ни одинъ бѣднякъ не обѣдалъ такъ плохо, какъ въ этотъ день мы, владѣльцы большого имѣнія.

Ипполитъ совсѣмъ не обѣдалъ. Онъ сегодня жилъ цѣлый день однимъ чаемъ съ сухой просвирой. Въ домѣ была могильная тишина. Всѣ оставшіеся ходили на цыпочкахъ, и любопытнѣе всего, что мы дѣлали это безъ всякаго понужденія, такъ какъ и понуждать было некому, — вѣдь Марта Федоровна отсутствовала. Таково было настроеніе.

Марта Федоровна за всю недѣлю побывала въ церкви не больше двухъ разъ. Но ей и въ голову не приходило, что для ея души этого мало. Вѣдь иначе было и нельзя, — не могла же она совсѣмъ забросить хозяйство. Хотя она сама ужъ не участвовала ни въ какихъ работахъ, но верховный надзоръ ея былъ необходимъ. Потомъ это неожиданное усложненіе, въ видѣ Геннадія, появившагося, какъ снѣгъ на голову. Геннадій жилъ совершенно мирно, но отъ него постоянно ожидали какихъ-нибудь враждебныхъ дѣйствій.

Старый батюшка точно также думалъ, что для Марты Федоровны достаточно тѣхъ молитвъ, какія она совершала. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, у нея были на этотъ счетъ сомнѣнія и она обратилась къ батюшкѣ, какъ къ своему духовнику. Батюшка сказалъ: «Для господъ это, конечно, мало. Кому же и молиться, какъ не имъ. Времени у нихъ много, а заботъ не Богъ знаетъ сколько. А для рабочаго человѣка ннпь бы желаніе было. Искреннее желаніе принимается, какъ покаяніе. Работа та же молитва».

Это было приложимо не только къ Мартѣ Федоровнѣ, но и ко всей дворнѣ. Поваръ, напримѣръ, только вчера первый разъ пошелъ въ церковь. Вѣдь ему какъ разъ во время службы приходилось готовить завтракъ и обѣдъ. Только сегодня онъ рѣшился передать свои обязанности кухаркѣ. Кухаркѣ были даны среда и четвергъ, сегодня она была дома; горничная урывками бѣгала каждый день, но выслушивала только или начало службы или конецъ. Только кучеръ имѣлъ возможность посѣщать всѣ службы, но и то благодаря особенностямъ его должности. Вѣдь онъ всякій разъ отвозилъ въ церковь Ипполита и насъ. Онъ привязывалъ лошадей къ забору у двора отца діакона и отправлялся въ церковь. Но молитва его была тревожная. Вѣдь онъ былъ хорошій кучеръ и потому постоянно думалъ о лошадяхъ. Ему приходилось часто выходить изъ церкви, чтобъ подложить имъ сѣна или напоить ихъ.

Въ домѣ было невыносимо скучно. Даже Геннадій на этотъ разъ не представлялъ намъ развлеченія. На него напала какая-то спячка и у него все время ставни были закрыты. Надзоръ за нами отсутствовалъ и мы легко могли бы удрать куда-нибудь, но и это насъ не занимало — именно потому, что никто за нами не смотрѣлъ и никто намъ этого не запрещалъ. Мы ходили къ рѣкѣ, сидѣли на бережку и любовались зелеными полями, далеко до самаго горизонта разстилавшимися по ту сторону рѣки. Мы наблюдали, какъ по мѣрѣ того, что солнце скрывалось за камышами, сперва розовѣлъ, а потомъ темнѣлъ воздухъ, и все, что было кругомъ, каждую секунду мѣняло оттѣнки цвѣтовъ. На насъ напало благонравіе и мы хотѣли въ этотъ день быть во что бы то ни стало корректными. Сидѣть однако же дома не было никакой возможности. Природа была хороша, но мы не умѣли сосредоточиваться ни на чемъ. Пять минутъ сидѣнія на берегу уже утомило насъ. Между тѣмъ спускались сумерки, скоро должна была вернуться Марта Федоровна, да и ночью искать развлеченій было не совсѣмъ безопасно. Мы пошли къ мамѣ и объявили ей, что хотимъ посѣтить бѣдную Лизавету Августовну. Намъ, конечно, разрѣшили.

— Вы только не засиживайтесь, — сказала мама, — скоро будетъ темно и на васъ могутъ напасть деревенскія собаки.

Но мы этого менѣе всего боялись. Съ деревенскими собаками, по крайней мѣрѣ изъ тѣхъ дворовъ, которые были недалеко отъ усадьбы, мы были въ пріятельскихъ отношеніяхъ.

Лизавету Августовну мы нашли въ ея креслѣ. Она радостно улыбнулась намъ, но при этомъ мы замѣтили, что глаза ея были красны и по щекамъ катились слезы.

— Что съ вами? — спросили мы. Мы, конечно, прежде всего вообразили, что ее обидѣла Агафья.

— Вы будете смѣяться! — сказала она, — и это смѣшно, въ самомъ дѣлѣ смѣшно, но въ моемъ положеніи, дѣти, это большое лишеніе.

Мы все-таки не понимали, въ чемъ дѣло. Она взяла платокъ, который лежалъ у нея на колѣняхъ, и вытерла слезы.

— Да вотъ говѣю; батюшка приходилъ сегодня; исповѣдывалась и уже грѣшу… Табаку понюхать мнѣ нельзя и батюшка сказалъ, что не слѣдуетъ, а мнѣ такъ хочется, такъ хочется…

И это было сказано съ такимъ страданіемъ, что намъ сдѣлалось жаль бѣдную разбитую старуху.

— Да вы бы понюхали, Лизавета Августовна, — сказалъ Жоржикъ.

— Ахъ, нѣтъ, нельзя, нельзя! Это грѣхъ! Долженъ же быть и у меня какой-нибудь грѣхъ! А то вѣдь я грѣшу только мыслями. Ахъ!

Если бы мы съ Жоржикомъ были философами, то могли бы найти въ этомъ поучительное доказательство того, какъ относительны понятія о счастьи и несчастьи. У Лизаветы Августовны до такой степени мало было удовольствій, что это лишеніе казалось ей грандіознымъ и она несомнѣнно чувствовала себя глубоко несчастной.

Я очень хорошо видѣлъ, что у Жоржика въ головѣ вертится его обычный вопросъ о грѣховности, тотъ самый вопросъ, который не давалъ покою ему еще въ первое наше посѣщеніе больной старухи. И въ самомъ дѣлѣ Жоржикъ все-таки не выдержалъ и спросилъ:

— Развѣ вы грѣшите, Лизавета Августовна?

Лизавета Августовна вздохнула:

— Ахъ, милые мои, — промолвила она, — въ томъ-то и бѣда, что грѣшить я не могу; давно, давно я уже не могу грѣшить! Грѣшить, конечно, не слѣдуетъ, дѣти, да вѣдь это же всѣ знаютъ; но скажу вамъ, что, когда вы выростете, то узнаете, что въ жизни только и есть пріятнаго, когда согрѣшить можно!

Быть можетъ, въ этой фразѣ, вырвавшейся у нея нечаянно, высказалась вся она со всею своею прошлою жизнью. Быть можетъ, наибольшія муки испытывала она не отъ своихъ многочисленныхъ болѣзней, а главнымъ образомъ отъ постоянной тайной мысли о грѣхѣ, который былъ ей недоступенъ.

— Да, дѣти, — молвила Лизавета Августовна, — я такъ наказана, такъ наказана, что если бы и могла грѣшить, то всякій грѣхъ простился бы мнѣ. Я думаю, что на томъ свѣтѣ не найдется ужъ большаго наказанія, чѣмъ то, которое несу я здѣсь.

Вдругъ она что-то вспомнила и лицо ея прояснѣло, большіе малоподвижные глаза засвѣтились огонькомъ. Она взяла васъ за руки и съ живостью промолвила:

— Вотъ что, дѣтки, завтра я причащусь, такъ ужъ вы не забудьте мамѣ сказать, чтобъ прислала мнѣ наливочки и вареньица. Сегодня нельзя, а завтра можно будетъ. Не забудете?

Мы обѣщали не забыть. Значитъ, ужъ она сегодня мечтала о завтрашнемъ праздникѣ и душа ея умилялась при мысли о томъ, что завтра обѣдъ будетъ не такъ скученъ, какъ сегодня, что будетъ наливка и варенье къ чаю. Когда всѣ надежды на дѣйствительное счастье погибли, приходится радоваться и такимъ ничтожнымъ удовольствіямъ.

Мы ушли отъ нея и рѣшили сдѣлать обходъ всѣхъ сегодняшнихъ грѣшниковъ. Мы, конечно, не могли не зайти къ нашему пріятелю, дѣду Родіону. Онъ сидѣлъ у своего куреня. Жучка лежала около него. Заслышавъ наши шаги издали, она взволновалась и хотѣла бѣжать намъ на встрѣчу, но дѣдъ Родіонъ остановилъ ее.

— Сиди, сиди! — сказалъ онъ, — нечего тебѣ прыгать.

Онъ хотѣлъ, чтобы и она сохраняла такое же ровное и спокойное настроеніе, какое было у него. Мы нашли его не совсѣмъ такимъ, какимъ видѣли раньше. Онъ весь какъ-то сіялъ и былъ проникнутъ какой-то тихой радостью. Онъ только-что пришелъ отъ исповѣди и, по всей вѣроятности, чувствовалъ себя освобожденнымъ отъ всѣхъ грѣховъ. Ему предстояла трудная задача сохранить свою душу въ такой же чистотѣ до завтра, по крайней мѣрѣ до того часа, когда онъ будетъ получать причастіе. И онъ сегодня всячески старается избѣгать грѣховъ. Онъ совсѣмъ не ходитъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ ростетъ трава, чтобы не топтать ея, а выбираетъ тропинки, лучше же всего предпочитаетъ сидѣть у куреня. Это даетъ ему возможность совсѣмъ избѣжать грѣха. Онъ со вчерашняго вечера не заглядываетъ въ коты и даже не садится въ лодку. Когда гребешь весломъ, то можно зацѣпить и раздавить какую-нибудь рыбку. А ужъ вытаскивать рыбу изъ котъ, это — такой явный грѣхъ, въ которомъ никто не усомнится. Онъ не поѣдетъ туда ни сегодня вечеромъ, ни завтра на зарѣ, а только рано утромъ, еще до восхода солнца, въ воскресенье. Тогда онъ опустошитъ всѣ коты и наберетъ множество рыбы и раковъ. Въ этомъ случаѣ разсчеты покаянія удивительнымъ образомъ совпадали съ требованіями обстоятельствъ. Сегодня рыба рѣшительно никому не была нужна. Никто не сталъ бы ѣсть ея, если бы ему даже заплатили большія деньги. Вѣдь всѣ говѣли. А на селѣ мужики, даже не говѣвшіе по причинѣ полевыхъ работъ, тоже постились на этой недѣлѣ основательно. Но за то въ воскресенье рыбы потребуется огромное количество въ усадьбѣ и къ господскому столу и людямъ. Кромѣ того, такъ какъ Ипполитъ будетъ въ этотъ день заниматься благотворительностью, дѣду Родіону будетъ предоставлено раздавать мелкую рыбу бѣднѣйшимъ изъ крестьянъ.

Жоржикъ что-то давно уже таинственно посматривалъ на дѣда и, повидимому, искалъ чего-то глазами. Я, какъ ни думалъ, не могъ догадаться о его замыслахъ. Наконецъ, онъ высказался.

— Дѣдъ Родіонъ, — промолвилъ онъ: — а уху сварить нельзя?

Это показалось невѣроятнымъ не только дѣду Родіону, но и мнѣ. Дѣдъ замахалъ на него руками.

— Ни! нельзя! Какъ это можно? Да тогда за васъ мнѣ отъ Бога достанется! Нѣтъ, нѣтъ, милые, не могу, этого даже для васъ не могу!

И онъ долго качалъ головой, какъ бы удивляясь тому, что такія мысли могутъ приходить въ голову. Вотъ человѣкъ, который въ самомъ дѣлѣ боялся не Ипполита, а Бога.

На обратномъ пути мы заглянули въ окна Ивана Арсентьевича. Онъ сидѣлъ за сколомъ и писалъ. Мы вытянули шеи и съ величайшимъ любопытствомъ старались заглянуть въ бумагу, которая лежала предъ нимъ. Мы убѣдились, что это были стихи. Иногда онъ вставалъ, подходилъ къ окну и задумчиво глядѣлъ вдаль — на мѣсяцъ и уже зажегшіяся, на небѣ звѣзды, потомъ вдругъ порывисто шелъ къ столу, садился и записывалъ строфу, которая приходила ему въ голову.

XI.
Послѣ исповѣди.

Поздно вечеромъ, когда всѣ вернулись отъ исповѣди, были замѣчены перемѣны, которыя соотвѣтствовали характеру каждаго. Кучеръ уединился въ конюшню, зажегъ свѣчу и погрузился въ чтеніе душеполезной книги, которую онъ досталъ у церковнаго сторожа. Это случалось съ нимъ только разъ въ годъ. Никакой наклонности къ душеполезнымъ размышленіямъ и книгамъ въ немъ не замѣчалось. Читалъ онъ вообще очень плохо и съ каждымъ годомъ все больше и больше забывалъ грамоту. Вѣдь только разъ въ годъ онъ заглядывалъ въ книгу. Онъ тянулъ слова, подолгу останавливаясь надъ каждой буквой, и слова эти являлись на свѣтъ въ такомъ видѣ, что ни одно изъ нихъ не походило на настоящее. Изъ этого чтенія онъ ровно ничего понять не могъ. Тѣмъ не менѣе, настроеніе у него было «духовное». Онъ какъ-то особенно ровно держался, и голосу своему, такъ какъ онъ читалъ громко, придавалъ дьячковскій оттѣнокъ. По характеру это былъ малый разбитной, живой и веселый и даже былъ замѣченъ въ нѣкоторомъ легкомысліи: когда, въ началѣ лѣта, въ саду на грядахъ появлялись деревенскія дѣвки, занимавшіяся полотьемъ, онъ часто гулялъ по садовымъ аллеямъ, начиналъ въ этотъ сезонъ франтить и заниматься собой и своими сапогами, и увлекался до того, что забывалъ даже о лошадяхъ. Въ этотъ вечеръ, кромѣ душеполезнаго чтенія, онъ осудилъ себя еще на важное лишеніе: въ конюшнѣ не было слышно запаха махорки, отъ котораго обыкновенно лошади постоянно чихали.

Кухарка Ганна послѣ исповѣди пріобрѣла какой-то необыкновенно тупой видъ. Она рѣшительно поглупѣла, какъ будто вмѣстѣ съ грѣхами лишилась и всего своего небольшого ума. Она не понимала самыхъ простыхъ вещей и смотрѣла съ такимъ видомъ, какъ будто первый разъ въ жизни слышала о посудѣ, объ уборкѣ кухни и другихъ своихъ обязанностяхъ. Она наотрѣзъ отказалась отъ всякой работы, считая это большимъ грѣхомъ. Въ кухнѣ было нагромождено множество грязной посуды, накопившейся за цѣлый день. Мыть ее было некому. Къ Мартѣ Федоровнѣ изъ кухни поступали жалобы, но дѣлать выговоръ въ этотъ вечеръ было запрещено. Ипполитъ предвидѣлъ все это и предписалъ всѣмъ слугамъ вести себя такъ, чтобы не раздражать другъ друга и не вводить ближняго въ грѣхъ.

Горничная Саша относительно грѣховности работы была того же мнѣнія. Вернувшись изъ церкви, она даже не заглянула въ комнаты. Столовая послѣ обѣда была не убрана, некому было приготовить посуду къ чаю и подать самоваръ. Она забралась въ чуланъ, въ которомъ жила, и занялась своей наружностью. Она тщательно расчесывала свои густые пышные волосы, заплетала ихъ въ косу и вообще вела се(я такимъ образомъ, какъ послѣ бани.

Марта Федоровна могла бы оказаться въ безпомощномъ положеніи, если бы на выручку не явилась Мавра. Эту высокую плечистую женщину съ широкимъ рябоватымъ лицомъ, съ рѣшительными мужскими манерами, съ мужской силой, сквозившей во всѣхъ ея движеніяхъ, можно было видѣть въ усадьбѣ каждый день. У нея были необыкновенно добрые и какіе-то подвижные говорливые глаза. Когда она смотрѣла на васъ, то казалось, будто она хочетъ наговорить вамъ кучу пріятныхъ вещей. Въ этихъ глазахъ была бездна жизни и симпатіи. Въ усадьбу являлась она, обыкновенно, раннимъ утромъ и работала поденно. Она никогда не ждала особаго зова. Она славилась замѣчательной работницей. У нея не было никакой спеціальности, но за то она умѣла дѣлать рѣшительно все, что бы ей ни поручили. И стирать, и гладить, и гряды копать, и полоть, и шить, и служить въ комнатахъ. Она вездѣ была на своемъ мѣстѣ, никогда ни отъ чего не отказывалась, никогда не протестовала, съ чрезвычайно простымъ видомъ переходила отъ одной работы къ другой и никогда не жаловалась на усталость. Такая работница въ домѣ — настоящее золото, и Марта Федоровна всегда мечтала о томъ, чтобы Мавру взять во дворъ, на постоянную службу, но Мавра на это не соглашалась, да и не могла. Дома у нея была куча дѣтей и больной чахоточный мужъ. Она ихъ кормила и содержала своей работой. Иногда она являлась съ двумя младшими дѣтьми, отправляла ихъ въ садъ и оставляла тамъ на произволъ судьбы. Но они были такъ же благоразумны, какъ и она, и спокойно ползали, лазили на четверенькахъ или бѣгали, смотря по возрасту, и никогда съ ними не случалось никакихъ катастрофъ. Въ теченіе дня изъ нея извлекали все, что только можно было извлечь изъ такой искусной рабочей силы. А уходила она домой очень поздно, когда уже всѣ работы кончились, всѣ слуги собирались спать. У нея былъ свой разсчетъ. Она не жалѣла силы, чтобъ исполнить какую-нибудь лишнюю работу, но за то къ этому позднему часу вполнѣ выяснялось, что осталось отъ господскаго и кухоннаго обѣда. Ей было предоставлено забирать съ собой всѣ остатки. Она уносила ихъ, обыкновенно, въ передникѣ, сваливъ все въ одну кучу. Дома все это разбиралось и сортировалось и служило главнымъ источникомъ для питанія ея семьи. Она не говѣла, и даже странно было видѣть въ усадьбѣ не говѣющаго человѣка. Вылъ такой одинъ, кромѣ нея, это — Геннадій, но его нельзя было считать. Онъ былъ на особомъ положеніи; Мавра будетъ говѣть на третьей или на четвертой недѣлѣ. Теперь же ей было рѣшительно некогда.

И вотъ эта-то Мавра и выручила Марту Федоровну. Какъ только было выяснено, что именно осталось неисполненнымъ на кухнѣ, во дворѣ и въ комнатахъ, Мавра тотчасъ же принялась за работу, съ быстротой, свойственной только ей, сдѣлала все, что надо: вымыла посуду въ кухнѣ, убрала столовую, вымела дворъ. Даже когда понадобилось для Дуси что-то такое сварить наскоро, она и передъ этимъ не остановилась.

Поваръ совсѣмъ не ночевалъ дома. Съ особаго разрѣшенія Ипполита онъ ушелъ на деревню къ брату, который занималъ постъ церковнаго старосты, и тамъ провелъ вечеръ и ночь.

Только съ Мартой Федоровной не произошло никакихъ перемѣнъ. Она была все такая же суетливая, озабоченная и какъ всегда, добродушно ворчала, семеня своими маленькими ножками и перебѣгая изъ одной комнаты въ другую.

Такимъ образомъ, этотъ день оказался для дворни праздникомъ. Праздникомъ онъ былъ также и для деревенской молодежи. Только это былъ не веселый праздникъ, а какой-то тихій и сдержанный. Въ то время, какъ батюшка въ церкви исповѣдывалъ, въ церковной оградѣ собрались дѣвки и парни, но они проводили время не вмѣстѣ, а врозь, группируясь отдѣльными кучками. Дѣвки сидѣли на паперти кружкомъ и переговаривались шепотомъ. Когда же имъ хотѣлось смѣяться, то онѣ стыдливо закрывали ротъ платками. Одежда на нихъ была чинная, преобладали темные цвѣта и отсутствовали украшенія вродѣ лентъ и намистъ. Когда же дошла до нихъ очередь исповѣдываться, онѣ входили въ церковь не по одной, а группами, потому что батюшка исповѣдывалъ ихъ дюжинами. Для этого у него были очень вѣскія основанія: во-первыхъ, если исповѣдывать каждую отдѣльно, то нельзя успѣть и пришлось бы сидѣть въ церкви до утра; во-вторыхъ, у этого молодого народа грѣхи были самые простые и одинаковые. Точно такъ же онъ поступалъ съ мальчишками и дѣвчонками и даже съ парнями не старше 18 лѣтъ.

За церковной оградой на площади было усиленное оживленіе. Торговля бубликами и грушевымъ квасомъ сегодня значительно увеличилась. Только коники были въ застоѣ, такъ какъ малыхъ дѣтей совсѣмъ не было ни въ церкви, ни въ оградѣ. Имъ вѣдь не было надобности исповѣдываться. Но коники будутъ сильно раскупаться завтра.

Домъ діакона, стоящій неподалеку отъ церкви, внѣ церковной ограды, ярко освѣщенъ. Свѣтъ такъ и льется изо всѣхъ оконъ. Но никто не подумаетъ, что у діакона имянины или балъ, всѣ знаютъ, что тамъ идетъ неустанная работа. Діаконша съ помощницею печетъ просвиры, — завтра будетъ на нихъ большой спросъ. Она заготовляетъ ихъ нѣсколько сотенъ.

Въ субботу мы отправляемся къ обѣднѣ съ особеннымъ любопытствомъ. Мы не дожидаемся, пока насъ разбудятъ, а сами просыпаемся в0-время, сами хлопочемъ о томъ, чтобъ поскорѣе выпить чай, и пѣшкомъ идемъ въ церковь. Сегодня всѣ пойдутъ пѣшкомъ, потому что кучеръ давно уже въ церкви и некому заложить лошадей. Къ обѣднѣ звонятъ довольно рано, часовъ въ шесть. Мы поспѣваемъ къ семи, когда она уже началась. Батюшка дѣлаетъ эту льготу собственно усадьбѣ. Онъ знаетъ, что всѣ слуги въ церкви, и всѣ они нужны дома и хочетъ пораньше отпустить ихъ. Кромѣ того, онъ и самъ хочетъ раньше освободиться и отдохнуть. Между тѣмъ служба затянется, потому что сегодня множество причастниковъ. Да и для деревенскихъ жителей это представляетъ удобства. День у нихъ начинается рано, и всѣ они бываютъ довольны, когда служба кончается часамъ къ десяти. У батюшки есть еще другая причина. Сегодня первая поминальная суббота. Въ церкви у главнаго входа, по правую сторону, на коврѣ, навалена цѣлая куча хлѣбовъ всякаго сорта и всякихъ формъ. На подоконникѣ стоитъ десятка два чашечекъ и стакановъ съ медомъ. Послѣ обѣдни придется служить длинную панихиду, съ длиннѣйшимъ спискомъ именъ, которыя непремѣнно всѣ надо произнести, а затѣмъ, когда народъ выйдетъ изъ церкви, причтъ будетъ дѣлить между собою всѣ эти приношенія. На это тоже требуется время.

Мы свободно наблюдаемъ, за нами сегодня не смотрятъ, и никто на насъ не обращаетъ вниманія. Вѣдь эта служба не для насъ, — она какъ бы спеціально для людей работающихъ, которымъ надо поскорѣй освободиться. Завтра она повторится. Поэтому даже Ипполитъ не придаетъ значенія тому, что мы большую часть времени проводимъ въ оградѣ, а не въ церкви. Набралось безчисленное множество нищихъ. У нихъ настоящій праздникъ, лица ихъ крайне оживлены и напряжены. Они захватили съ собой большія торбы, и не напрасно, потому что эти торбы съ каждой минутой все больше и больше отдуваются. Каждый говѣльщикъ считаетъ своимъ долгомъ хоть что-нибудь положить въ каждую торбу. Иной бѣднякъ, не будучи въ состояніи дать каждому по бублику, раздаетъ по кусочкамъ, лишь бы что-нибудь дать, а нищая братія ни отъ чего не отказывается. Въ оградѣ и въ церкви появляется множество бубликовъ и крашеныхъ коней, въ особенности послѣ того, какъ прозвонили «на достойно», и то и другое въ большомъ количествѣ ходитъ по рукамъ, каждый причастившійся разыскиваетъ ребятишекъ и тычетъ имъ что-нибудь въ ротъ и въ руки. Ребята нагружены всѣмъ этимъ и тутъ же происходитъ усердная закуска.

Нашъ поваръ явился въ церковь франтомъ. Онъ не былъ уже молодымъ человѣкомъ, но былъ холостъ и претендовалъ на успѣхъ у женщинъ. Въ обыкновенное время трудно было сказать, какъ онъ одѣвался, потому что одежда его вся скрывалась подъ широкимъ и длиннымъ фартукомъ, который онъ носилъ по должности. Теперь же онъ явился въ сѣромъ пиджакѣ, крахмальной рубашкѣ, въ галстукѣ, повязанномъ пышнымъ бантомъ, съ палочкой въ лѣвой рукѣ и съ фуражкой въ правой. Онъ держался солидно, занималъ мѣсто чуть-чуть подальше Ипполита, и вообще видно было, что онъ чувствовалъ себя почти бариномъ среди этой пестрой толпы въ простыхъ свиткахъ, широкихъ шароварахъ, парусиновыхъ сорочкахъ.

Тотчасъ послѣ причастія, когда обѣдня еще не кончилась, для дворовыхъ слугъ кончился праздникъ. Кучеръ пошелъ къ лошадямъ, зануздалъ ихъ, быстро вышли изъ церкви поваръ, кухарка и горничная, ихъ усадили въ экипажъ и торопливо повезли въ усадьбу. Вѣдь они тамъ были страшно нужны. Сейчасъ же они переодѣлись и принялись за свою обычную работу.

Мы видѣли дѣда Родіона. Послѣ причастія онъ весь какъ-то лучился тихой радостью. Видно было, что онъ испытывалъ истинное блаженство. Онъ тоже покупалъ и раздавалъ коники и бублики, подходилъ къ торговкамъ и съ наслажденіемъ пилъ грушевый квасъ. Все это было совершенно необходимо, и если бы кому-нибудь не удалось купить и раздать бубликовъ и выпить грушеваго квасу, то онъ чувствовалъ бы себя такъ, какъ будто говѣлъ, но еще не отговѣлся.

Мы подошли къ дѣду Родіону.

— А, милые! — сказалъ онъ, — вотъ теперь приходите, теперь мы уху сдѣлаемъ, теперь можно!

— А гдѣ же Жучка? — спросилъ Жоржикъ. Мы рѣшительно не могли себѣ представить дѣда Родіона безъ Жучки.

— Жучка умная, она понимаетъ! — отвѣтилъ дѣдъ Родіонъ: — я ей сказалъ: сиди дома, вотъ она и сидитъ. Явдохинъ мальчикъ тамъ, — прибавилъ онъ въ поясненіе, — вотъ и Жучка сидитъ съ нимъ. А вотъ я ей бублика понесу, она будетъ рада.

Видѣли мы и дѣда Якова. Мы наблюдали, быть можетъ, единственную въ своемъ родѣ встрѣчу, когда два старца послѣ причастія сошлись и начали поздравлять другъ друга и затѣмъ поцѣловались. Дѣду Родіону было восемьдесятъ лѣтъ, а дѣдъ Яковъ былъ лѣтъ на тридцать старше его.

Дѣдъ Яковъ сказалъ дѣду Родіону:

— Вотъ это я уже въ послѣдній разъ! Ужъ это я знаю. Еще до святой доживу, а тамъ баста! Пора и честь знать!

Послѣ обѣдни дѣдъ Яковъ забралъ свою торбу и свитку и предпринялъ обратное путешествіе въ усадьбу. Онъ явился домой только къ вечеру. На этотъ разъ на пути у него были большія задержки. Когда онъ присаживался у какой-нибудь хаты на заваленкѣ, чтобы отдохнуть, бабы выносили ему подарки въ видѣ какого-нибудь вяленаго рыбца или цвѣтного платочка; дѣдъ Яковъ ни отъ чего не отказывался, хотя и самъ не зналъ, для чего ему это. И такихъ подарковъ набралась у него полная торба. Все это дѣлалось въ уваженіе и какъ бы въ награду за то, что онъ прожилъ на свѣтѣ такъ много лѣтъ. Люди, которымъ живется плохо, хорошо знаютъ, что это дѣло не легкое.

Дѣдъ Яковъ притащилъ съ большимъ трудомъ свою торбу въ усадьбу и предоставилъ каждому брать изъ нея все, что ему нравится. Это происходило вечеромъ, когда солнце уже зашло. На людскомъ дворѣ это былъ послѣдній актъ, имѣвшій отношеніе къ говѣнью. Дальше пошла будничная жизнь.

XII.
Послѣ причастія.

Еще въ обѣдню Ипполитъ заходилъ въ алтарь и имѣлъ особый разговоръ съ батюшкой. Старый батюшка встрѣтилъ его почтительно, далъ ему благословеніе и спросилъ о здоровья его, мамы и нашемъ.

— Я къ вамъ съ просьбой! — сказалъ Ипполитъ.

— Я уже знаю, — отвѣтилъ батюшка. — Это какъ всегда, какъ каждый годъ. Милости прошу, пожалуйте, въ восьмомъ часу, побесѣдуемъ!

— Если только я не затрудню васъ, батюшка. Вы такъ утомлены…

— Въ нашей службѣ для дѣлъ благочестія не должно быть утомленія! — сказалъ батюшка, — Нѣтъ, нѣтъ, прошу васъ, пожалуйте, въ восьмомъ часу я буду ждать.

Ипполитъ опять взялъ благословеніе и удалился.

Весь этотъ день у него былъ какой-то особенный взглядъ. Онъ смотрѣлъ не только на людей, но и на всѣ предметы, какіе попадались ему на глаза, какъ бы съ мольбой о прощеніи. Онъ какъ бы ежеминутно мысленно произносилъ: «всѣхъ-то я обидѣлъ, простите меня ради Бога». Это было какое-то олицетворенное покаяніе. Это былъ день, когда всякій, кто только захотѣлъ, могъ бы злоупотребить его настроеніемъ. Едва ли онъ былъ въ состояніи отказать въ чемъ-нибудь. Можетъ быть, потому онъ и сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ и никому не показывался. Можетъ быть, это была инстинктивная осторожность. По временамъ онъ предавался размышленіямъ вслухъ. «Вотъ, — говорилъ онъ, — мы часто судимъ ближняго. И то не хорошо, и это дурно, и все намъ кажется, что мы-то сами лучше, а какъ заглянешь себѣ въ душу, то увидишь, что ты хуже всѣхъ». Цѣлый день у него на столѣ лежало раскрытое Евангеліе. Онъ читалъ его тихо, про себя, но иногда у него являлась потребность подѣлиться своимъ настроеніемъ съ близкими людьми. Онъ звалъ маму и читалъ ей отрывки. Онъ вспомнилъ также и о насъ и прислалъ намъ книжку, отмѣтивъ карандашемъ мѣста, которыя мы должны были прочитать. При этомъ онъ выразилъ желаніе, чтобъ при чтеніи присутствовала даже Дуся, которая ровно ничего не поняла.

Мы съ мамой ѣздили въ церковь и совершенно обыкновеннымъ способомъ, наряду съ другими, исповѣдовались у батюшки. Въ этотъ день у насъ съ Жоржикомъ было какое-то благочестивое настроеніе. Мы не позволили себѣ ни одной выходки, мы ни разу не огорчили Марту Федоровну, даже для Ипполита было сдѣлано исключеніе. Жоржикъ ни разу не съострилъ на его счетъ. Мы старались не мыслить о немъ дурно и называли его между собой не Ипполитомъ, а папой.

Изъ церкви мы уже, очищенные отъ грѣховъ, заѣхали къ Елизаветѣ Августовнѣ. У нея уже былъ батюшка, она причастилась. Она совсѣмъ не походила на вчерашнюю. Лицо ея выражало полное благодушіе. Казалось, она забыла обо всѣхъ своихъ болѣзняхъ и несчастіяхъ и объ ужасной участи, которая выпала на ея долю.

— Ахъ, голубушка, — промолвила она, обращаясь къ мамѣ, — какое вамъ спасибо за варенье, и наливка — какая прелесть! Это, должно быть, Марта Федоровна дѣлала! Она это чудно умѣетъ. Славная наливка!

Мы замѣтили въ глазахъ ея какой-то странный неровный огонекъ. Не смотря на то, что мы только-что очистились отъ грѣховъ, наблюдательность все же не покинула насъ, и Жоржикъ первый толкнулъ меня въ бокъ и шепнулъ:

— Смотри, вонъ тамъ внизу… Агафья-то правду говорила!

Я присмотрѣлся, — это была бутылка съ наливкой. Она стояла сбоку у ея ногъ такимъ образомъ, что ей стоило только нагнуться и взять, когда хотѣлось выпить. Наливка была наполовину осушена, и этимъ въ достаточной степени объяснялся тотъ странный огонекъ, который блуждалъ въ ея глазахъ. Наконецъ, мы были свидѣтелями такого блаженства, какое, быть можетъ, не испытывалъ ни одинъ счастливецъ — Елизавета Августовна при насъ, послѣ суточнаго перерыва, понюхала табаку. Она до сихъ поръ не могла этого сдѣлать, потому что у нея вышелъ весь табакъ. Агафья только-что сбѣгала въ лавку и принесла. Руки ея дрожали болѣе обыкновеннаго, когда она раскрывала коробку. Она извинилась передъ нами и понюхала.

— Вотъ какіе пустяки иногда могутъ сдѣлать человѣка счастливымъ! — промолвила она, какъ бы этимъ извиняясь передъ нами за свою маленькую страсть.

Ровно въ семь часовъ, на кухнѣ, въ конюшнѣ и во всей усадьбѣ было объявлено, что баринъ проситъ всѣхъ къ себѣ въ кабинетъ. Такъ именно и было сказано: «проситъ», а не «требуетъ», какъ это говорилось обыкновенно.

— Только скажи, чтобъ поторопились, — прибавила Марта Федоровна, дѣлая это распоряженіе, — потому что барину некогда.

Старые слуги знали, зачѣмъ ихъ зовутъ, но тѣ, кто служилъ меньше года, недоумѣвали. Но не было человѣка, который не получилъ бы приглашенія. Явилось сомнѣніе только относительно Мавры, такъ какъ она не жила въ усадьбѣ. Сомнѣніе это пришлось разрѣшить Мартѣ Федоровнѣ, и Мавра была допущена.

У Марты Федоровны было еще одно колебаніе, которое она никому не высказала, а приняла его на свой страхъ. Звать ли Геннадія? Вѣдь, чего добраго еще, выкинетъ какую-нибудь неожиданную штуку. А тутъ все должно быть тихо и чинно, ни одинъ рѣзкій звукъ не долженъ нарушить мирнаго настроенія, которое господствовало въ домѣ, и она рѣшила Геннадія не звать.

Въ той самой комнатѣ, куда собирались на общую молитву, набралось душъ двѣнадцать. Тутъ былъ даже дѣдъ Яковъ и его поставили впереди всѣхъ, какъ самую представительную личность. Пришли и мы, явилась и мама. Ипполитъ промедлилъ минутъ пять, какъ бы давая всему установиться. Наконецъ, онъ вошелъ и, обратившись ко всѣмъ, сказалъ:

— Я хочу попросить у васъ прощенія! Если я кого-нибудь обидѣлъ словомъ или дѣломъ, или помышленіемъ, простите!

Въ первую минуту всѣ промолчали, но затѣмъ дѣдъ Яковъ, какъ болѣе опытный въ дѣлахъ покаянія, сказалъ:

— Богъ проститъ! а за нимъ всѣ гулко повторили: — Богъ проститъ!

— Простите! — опять сказалъ Ипполитъ.

На этотъ разъ дружнѣе раздалось:

— Богъ проститъ!

— Простите! — промолвилъ онъ въ третій разъ и опять всѣ хоромъ отвѣтили ему: — Богъ проститъ!

Это такъ полагалось, непремѣнно до трехъ разъ. Затѣмъ Ипполитъ поднялъ глаза и, осмотрѣвъ всѣхъ присутствуюj спросилъ"

— А что же брата здѣсь нѣтъ?

Въ голосѣ его звучало огорченіе. Марта Федоровна пришла въ сильное замѣшательство. Она думала, что отсутствіе Геннадія будетъ пріятно Ипполиту.

— Я не смѣла безпокоить Геннадія Марковича! — объяснила она, очень нетвердымъ голосомъ. — Можетъ быть, попросить его?

— Нѣтъ, не надо, — отвѣтилъ Ипполитъ. — Нѣтъ, ужъ я самъ…

Всѣ начали расходиться. Ипполитъ вышелъ съ мамой въ гостиную и мягкимъ голосомъ говорилъ съ нею о томъ, что на завтра надо заказать большой обѣдъ для нищихъ, которые были уже приглашены. Потомъ онъ вышелъ во дворъ. Для насъ приставлялось огромное искушеніе. Когда онъ заявилъ, что самъ пойдетъ къ Геннадію, нами овладѣло дьявольское любопытство. Хотя мы совершенно искренно были настроены благочестиво и рѣшительно не хотѣли грѣшить, но тутъ ужъ не было никакой возможности отказать себѣ въ удовольствіи видѣть и слышать рѣдкую сцену.

Это было и не трудно. Для этого не надо было принимать никакихъ мѣръ. Во флигелѣ окна были раскрыты настежъ, и намъ стоило только пройти двадцать шаговъ и остановиться, прислонившись къ дереву, чтобы стоять противъ оконъ и видѣть и слышать все.

Ипполитъ направился туда и вошелъ во флигель. Раньше мы видѣли Геннадія, сидящаго на стулѣ въ цвѣтной рубашкѣ, безъ сюртука, съ растегнутымъ воротомъ. Онъ протянулъ ноги, положивъ ихъ на другой стулъ, и, страшно дымя, курилъ толстую папиросу. Въ лицѣ у него было что-то желчное. По временамъ онъ кривился и свирѣпо кусалъ мундштукъ. Вообще, видно было, что онъ не въ добромъ настроеніи. Затѣмъ мы видѣли, какъ передъ нимъ появилась кроткая фигура Ипполита.

Геннадій не перемѣнилъ позы, а только поднялъ голову и повернулъ ее въ сторону Ипполита.

— А, пожаловалъ! — воскликнулъ онъ далеко недружелюбнымъ тономъ: — зачѣмъ бы это? Вотъ чудеса!

— Я пришелъ къ тебѣ, братъ, — коротко отвѣтилъ Ипполитъ, — попросить прощенія. Если я тебя обидѣлъ дѣломъ, словомъ…

Геннадій перебилъ его рѣзкимъ непріятнымъ смѣхомъ:

— Ха-ха-ха! Что же это вы, братецъ, умирать собираетесь, или въ монастырь идете? Раздаете имѣніе нищимъ? А впрочемъ, это не ваше имѣніе… Гм… а вашей супруги!

— Нѣтъ, Геннадій, я говѣю, ты же знаешь! — съ непоколебимой кротостью отвѣтилъ Ипполитъ: — такъ вотъ, я и прошу тебя, если ты былъ отъ меня чѣмъ-нибудь обиженъ, такъ прости.

— А очень тебѣ нужно, братъ, мое прощеніе, а? — желчно сказалъ Геннадій: — вѣдь это все такъ, канитель одна. Къ чему? Ты могъ бы обойтись и безъ этого…

— Я вижу, что ты боленъ, Геннадій. Ты бы полечился! — спокойно замѣтилъ Ипполитъ: — у тебя печень, не правда-ли? — участливо прибавилъ онъ.

— Да-съ, печень! — выпалилъ Геннадій. — Вы правы. А лечиться не желаю, потому что никакой чортъ меня не вылечитъ. Вообще я не понимаю: вы дали мнѣ пріютъ, разрѣшили мнѣ здѣсь быть, я васъ не безпокою, даже стараюсь не попадаться вамъ на глаза. Чего же вы отъ меня хотите?

— Я прошу у тебя прощенія, братъ!

— Вамъ это необходимо? очень?

— Да, я прошу у тебя прощенія! — повторилъ Ипполитъ, и намъ показалось, что его кротость какъ бы начала колебаться.

Геннадій вдругъ сорвался съ мѣста, шумно отодвинулъ стулъ, на которомъ лежали его ноги, сталъ въ преувеличенно-торжественную позу, скрестилъ на груди руки и величественно наклонилъ голову.

— Я васъ прощаю! — произнесъ онъ, какъ плохой актеръ въ трагедіи, — вы прощены мною, любезный братъ!

Затѣмъ онъ повернулся и опять сѣлъ.

— Ну, а теперь оставьте меня, пожалуйста, въ покоѣ! — раздражительно прибавилъ онъ.

Ипполитъ нахмурился, глубоко вздохнулъ и вышелъ. Мы видѣли, какъ онъ, идя по тропинкѣ, которая вела отъ флигеля къ дому, кусалъ себѣ губы и ломалъ пальцы, но по мѣрѣ того, какъ онъ приближался къ крыльцу, настроеніе его становилось спокойнѣе, онъ овладѣвалъ собой и приходилъ въ то состояніе, которое ему было необходимо для завтрашняго событія. Онъ какъ будто спрашивалъ себя: согрѣшилъ я, или нѣтъ? И на этотъ вопросъ отвѣтилъ: нѣтъ, я шелъ къ нему съ чистымъ сердцемъ, — нѣтъ, я не согрѣшилъ…

Мы еще находились въ нашемъ наблюдательномъ пунктѣ, когда минуты черезъ двѣ Ипполитъ опять поспѣшно вышелъ изъ дома. На немъ было длинное весеннее пальто и черная шляпа. Въ рукахъ онъ держалъ толстую палку, очевидно, какъ предосторожность на случай нападенія собакъ. Онъ отправился къ батюшкѣ пѣшкомъ.

Старый батюшка былъ извѣстенъ своимъ благочестіемъ. Ипполитъ могъ бы пригласить его къ себѣ, тотъ не только не отказался бы, но почелъ бы за честь, но у него всѣ стѣны кабинета были увѣшаны иконами, а Ипполиту для полнаго покаянія и освобожденія отъ грѣховъ была необходима такая обстановка.

Здѣсь Ипполитъ испытывалъ какое-то особенное, возвышенное, чувство.

Батюшка ждалъ его. Ипполита нѣсколько задержала сцена во флигелѣ. Они заперлись въ кабинетѣ и часа два у нихъ продолжалась бесѣда. Сперва они просто сидѣли въ креслахъ другъ противъ друга и бесѣдовали, какъ знакомые; батюшка, какъ опытный духовникъ, Ипполитъ, какъ покорный духовный сынъ. Это было, такъ сказать, преддверіе исповѣди. Они касались различныхъ предметовъ изъ области душевной. Ипполитъ высказывалъ батюшкѣ свои сомнѣнія и недоумѣнія, батюшка разрѣшалъ ихъ по мѣрѣ своихъ силъ и познаній. Между прочимъ былъ поставленъ вопросъ, такъ мучившій Ипполита: не является-ли онъ отвѣтственнымъ за грѣховную жизнь брата Геннадія? Батюшка зналъ Геннадія и ему хорошо были извѣстны ихъ отношенія. Онъ успокоилъ Ипполита: — вы исполнили долгъ брата и долгъ христіанина, сказалъ онъ, и не ваша вина, если доброе сѣмя упало на столь скудную почву. И когда уже были разобраны всѣ теоретическіе вопросы изъ области покаянія, они приступили къ исповѣди. Батюшка облачился въ епитрахиль, которая всегда находилась у него въ домѣ для случайныхъ спѣшныхъ требъ, пригласилъ Ипполита къ аналою и исповѣдывалъ его уже такъ, какъ обыкновеннаго прихожанина.

Бесѣда съ батюшкой и исповѣдь совершенно успокоили Ипполита. Они дали душѣ его глубокій міръ. Онъ возвращался домой неспѣшной походкой и явился какой-то тихій, легкій, прозрачный. Голосъ у него былъ слабый, мягкій, исполненный доброты и снисхожденія ко всему на свѣтѣ. Онъ какъ бы боялся, чтобы излишне громкимъ возгласомъ или рѣзкимъ движеніемъ нечаянно не согрѣшить. Онъ несъ свою очищенную отъ грѣховъ душу съ такой осторожностью, какъ будто это былъ сосудъ, наполненный до краевъ драгоцѣнной влагой, изъ которой онъ боялся пролить хотя бы одну каплю. Встрѣтившись съ мамой и съ Мартой Федоровной, онъ сказалъ имъ только самыя необходимыя вещи, и сказалъ кратко, отрывисто, безъ лишнихъ словъ. Затѣмъ онъ пошелъ въ свою спальню, помолился, легъ въ постель и заснулъ совершеннымъ праведникомъ.

У насъ было искушеніе пойти къ дѣду Родіону. Ипполитъ легъ спать рано, а въ такихъ случаяхъ всегда рвеніе Марты Федоровны ослабѣвало и она переставала строго слѣдить за нашимъ поведеніемъ. Въ сущности, вѣдь за нами слѣдили не потому, чтобы мы дѣлали что-нибудь дурное, потому что мы ничего такого и не дѣлали, а единственно потому, что этого желалъ Ипполитъ. Но мы къ дѣду Родіону не пошли, мы сами почувствовали, что этого нельзя дѣлать. Вѣдь тамъ будетъ великій соблазнъ сварить и поѣсть ухи. Дѣдъ уже отговѣлся и не откажется поплыть къ котамъ и вытащить оттуда рыбы, у насъ же, не смотря ни на что, не хватитъ характера добровольно отказаться отъ этого блаженства.

Мы рѣшили, что это грѣхъ, и въ дѣду Родіону не пошли. Но, намъ казалось, не будетъ никакого грѣха, если мы заглянемъ къ Ивану Арсентьевичу. Вѣдь онъ сказалъ намъ, что говѣетъ, а между тѣмъ въ церкви мы видѣли его только одинъ разъ. Когда онъ говѣетъ? Можетъ быть, онъ уже сегодня отговѣлся, — можетъ быть, завтра, — его нигдѣ не видно. Мы отправились къ нему.

Онъ сидѣлъ на диванѣ, одѣтый по домашнему, въ коротенькой тужуркѣ, и читалъ книгу. Мы узнали, что это научный журналъ, который ему присылали каждый мѣсяцъ. Уже одно это привело насъ въ ужасъ. Читать журналъ во время покаянія!

— Когда же вы говѣете, Иванъ Арсентьевичъ? — спросилъ Жоржикъ.

— Я уже отговѣлся, — отвѣтилъ нашъ учитель. — Вчера исповѣдывался, сегодня причастился.

— Почему же мы васъ не видѣли?

— Право, не знаю, я не прятался.

Онъ не лгалъ, но у него была манера въ церкви смѣшиваться съ толпой и стараться быть незамѣченнымъ. Насъ-то онъ, конечно, видѣлъ. Онъ такъ былъ увлеченъ статьей, за чтеніемъ которой мы его застали, что началъ оживленно говорить о ней съ нами. Это была научная статья, и мы, разумѣется, очень мало поняли изъ того, что онъ говорилъ. Но ему необходимо было высказать кому-нибудь свои взгляды, онъ обрадовался, что къ нему пришли живые люди, и высказывалъ ихъ больше для себя, чѣмъ для насъ.

Странный человѣкъ! Вчера онъ писалъ стихи, это было послѣ исповѣди, сегодня онъ увлекается вопросами о клѣткѣ и протоплазмѣ. Въ немъ какимъ-то удивительнымъ образомъ смѣшивались испытатель природы, реалистъ, съ чувствительнымъ поэтомъ съ небольшой долей мистицизма. Онъ какъ бы еще колебался въ выборѣ пути. Правда, тогда онъ былъ еще молодъ, ему не было двадцати четырехъ лѣтъ. Впослѣдствіи, когда онъ вспоминалъ объ этомъ времени, онъ говорилъ, что въ немъ встрѣтились два теченія: чистый идеализмъ, который господствовалъ въ его семьѣ, и новое вѣяніе, которое носилось тогда въ печати, въ обществѣ и въ университетѣ.

Лѣтъ черезъ шесть послѣ этого онъ сдѣлался врачомъ, совершенно бросилъ писать стихи, однимъ словомъ — выяснился.

XIII.
Торжественный день Ипполита.

Раннимъ утромъ, когда сквозь щели въ ставнѣ въ нашу комнату не проникъ еще лучъ свѣта, когда звѣзды на небѣ еще блѣдно догорали, и нашъ тусклый ночникъ едва мерцалъ на маленькомъ столикѣ, совсѣмъ не освѣщая комнату и только блистая свѣтлой точкой, какъ блуждающій огонекъ среди ночной тьмы, — я вдругъ открылъ глаза и почувствовалъ, что какая-то внутренняя сила, какое-то съ вечера засѣвшее въ моей головѣ сознаніе, заставляетъ меня проснуться и больше не засыпать. Сквозь окна нашей комнаты съ плотно прикрытыми ставнями доносился тихій, едва слышный звонъ церковнаго колокола. Я услышалъ его во снѣ и проснулся взволнованный. Никакія убѣжденія Марты Федоровны, никакія запугиванія тѣмъ, что Ипполитъ будетъ огорченъ, если мы не встанемъ, не подѣйствовали бы на меня такъ вѣрно, какъ это глубоко засѣвшее во мнѣ убѣжденіе, что я долженъ встать рано. Такой сегодня день. Если я въ предыдущія двѣ недѣли относился небрежно къ посѣщеніямъ церкви, то это потому, что такого сознанія еще во мнѣ не было. Я не чувствовалъ себя на столько грѣховнымъ, чтобы терпѣть точно такія же лишенія, какія терпѣлъ Ипполитъ, который на мой взглядъ былъ переполненъ грѣхами. Надо же было, чтобы между нами существовала какая-нибудь разница.

— Жоржикъ! — осторожно позвалъ я, въ полной увѣренности, что Жоржикъ спитъ глубокимъ сномъ, я даже боялся, что слишкомъ громкій окликъ можетъ его спящаго испугать.

— Какъ? Ты развѣ тоже проснулся? — спросилъ Жоржикъ, къ моему искреннему изумленію. Оказалось, что онъ проснулся раньше меня и тоже былъ взволнованъ.

— Слышишь, звонятъ! — сказалъ я.

— О, да, я проснулся еще до звона. А какъ ты думаешь, Ипполитъ уже всталъ?

— Я думаю, онъ и не ложился.

— А правда, онъ сегодня должно быть святой!

— Очень можетъ быть, но завтра онъ опять переполнится грѣхами.

Мы вскочили съ постелей и старались перегнать другъ друга въ быстротѣ одѣванія и умыванія. Отъ поспѣшности, конечно, получались недоразумѣнія. Жоржикъ по ошибкѣ натянулъ мои чулки, я повязалъ себѣ его галстукъ. Брызги обдавали стѣны со всѣхъ сторонъ отъ нашего усерднаго умыванія. Мы не молились, имѣя въ виду, что намъ предстоитъ очень длинная молитва въ церкви. Когда мы появились во дворѣ, то, разумѣется, удивили всѣхъ своимъ появленіемъ. Было еще совсѣмъ темно, утренній холодъ пріятно освѣжилъ наши головы. Вдали среди высокихъ деревьевъ двигалась какая-то таинственная тѣнь. Мы поняли, что это не могъ быть никто иной, какъ Ипполитъ. Разумѣется, у насъ явилось желаніе пройтись мимо него, чтобы онъ насъ замѣтилъ и оцѣнилъ наше усердіе. Мы такъ и сдѣлали.

— А, — съ какимъ-то несвойственнымъ ему благодушіемъ сказалъ Ипполитъ, когда мы поровнялись съ нимъ. — Это хорошо, это дѣлаетъ вамъ честь.

Похвала, однако, подѣйствовала на насъ отрицательно. Можетъ быть, наше тщеславіе было удовлетворено, но мы почувствовали, что это какъ бы затемнило ясность и искренность нашего настроенія. Просыпаясь при первомъ звонѣ колокола, мы дѣйствовали безкорыстно, совсѣмъ не думая угодить Ипполиту, и вотъ нечаянно угодили ему.

Въ домѣ началось движеніе. Появилась Марта Федоровна съ чрезвычайно озабоченнымъ видомъ. Ей съ просонковъ показалось, что кто-то не исполнилъ своихъ обязанностей, что кучеръ опоздалъ, что Ипполитъ можетъ быть недоволенъ… Не пощадили Дусю. Но она ходила съ сонными глазками, постоянно спотыкаясь, и, кажется, продолжала спать. Въ продолженіе недѣли ей дѣлались большія льготы, такъ какъ она, по выраженію Ипполита, еще не достигла отрочества. Поэтому, она была избавлена отъ исповѣди; но въ такой торжественный день даже ей, не достигшей отроческаго возраста, никакъ нельзя было пропустить утреню.

Какъ только двинулся со двора экипажъ, Дуся тотчасъ же заснула на рукахъ у мамы. Ипполитъ смотрѣлъ по сторонамъ и все сосредоточивался на явленіяхъ природы. Онъ говорилъ о цвѣтѣ неба, о яркости звѣздъ, о шумѣ камышакоторый временами доносился къ намъ, объ утреннемъ крикѣ бекаса, который походилъ на блеяніе барашка. Все это были такія вещи, о которыхъ можно было говорить свободно, не рискуя согрѣшить.

Нашего повышеннаго настроенія хватило на утреню и начало обѣдни, а потомъ явилось на помощь ожиданіе. Мы опять подбодрились. Въ церкви была масса народа, все говѣльщики. Но мы, какъ чисто одѣтые люди, заняли первыя мѣста во главѣ съ Ипполитомъ. Когда вышелъ батюшка, то пришлось, однако, уступить первенство младенцамъ, которые наполняли церковь нестерпимымъ крикомъ. Ихъ причащали и поспѣшно выносили въ ограду. Первая подошла Дуся, потомъ я, затѣмъ Жоржикъ, мама и, наконецъ, самъ Ипполитъ. Затѣмъ насъ повели къ правому клиросу, гдѣ стоялъ пономарь съ «запивкой». Мы выпили по глотку краснаго вина съ водой изъ серебрянаго корца, закусили кусочномъ просфоры и когда обернулись, то увидѣли Ипполита, съ ясной улыбкой поздравлявшаго маму съ событіемъ. При этомъ онъ поцѣловалъ ей руку, а она отвѣтила ему поцѣлуемъ въ лобъ. Дошло даже до того, что Ипполитъ поздравилъ и насъ, и мы съ нимъ облобызались. Въ церкви вообще слышались во всѣхъ углахъ поцѣлуи, всѣ поздравляли другъ друга. Вмѣстѣ съ тѣмъ ходили по рукамъ бублики и крашенные кони. Когда мы послѣ службы проходили черезъ ограду, нищіе раболѣпно кланялись Ипполиту, поздравляли его и при этомъ, въ видѣ исключенія, не протягивали къ нему руки. Ипполитъ отвѣчалъ имъ поклонами и сказалъ:

— Приходите же, приходите! вамъ сегодня будетъ обѣдъ!

На обратномъ пути экипажъ свернулъ налѣво и остановился у хаты, гдѣ жила Лизавета Августовна. Ипполитъ почувствовалъ позывъ къ дѣламъ благотворительности. Еще вчера мы врывались въ скромное убѣжище Лизаветы Августовны съ шумомъ и криками. Сегодня это было торжественное шествіе. Ипполитъ взялъ стулъ, присѣлъ около нея, спросилъ — говѣла ли она, хорошо ли за ней ухаживаетъ Агафья? Не чувствуетъ ли она въ чемъ-нибудь недостатка, и все это величественно, совершенно по царски. Мы замѣтили съ Жоржикомъ, что старуха передъ нимъ трусила и была подавлена всѣми этими распросами. Мы знали очень хорошо, что «недостатковъ» у нея слишкомъ много, и нашлась бы тысяча просьбъ, съ которыми она обратилась бы ко всякому другому. Но ему она отвѣтила:

— Нѣтъ, спасибо, Ипполитъ Марковичъ, у меня все есть, я всѣмъ довольна… Вотъ вчера вареньица мнѣ прислали, спасибо…

Про наливку она не рѣшилась сказать ему.

Вообще, въ этотъ день Ипполита такъ и раскачивало — творить благія дѣла, онъ вспоминалъ, нѣтъ ли гдѣ еще сирыхъ и увѣчныхъ, которыхъ онъ могъ бы утѣшить по крайней мѣрѣ добрымъ словомъ, но такихъ больше не оказалось. Въ кухнѣ очень были удивлены, когда вдругъ тамъ появилась высокая фигура барина. Всѣ поняли это такъ, что онъ просто жаждетъ поздравленій, и принялись поздравлять его. Но онъ пришелъ не за этимъ. Онъ разыскивалъ дѣда Якоца. Дѣдъ Яковъ, разумѣется, не могъ быть причисленъ къ увѣчнымъ. Но онъ прожилъ сто десять лѣтъ, это своего рода несчастье. И Ипполитъ, отыскавъ его, сталъ участливо распрашивать о томъ, хорошо ли онъ отговѣлся, не утомило ли это его, и не нуждается ли онъ въ чемъ-нибудь?

— Нѣтъ, милостивый баринъ, — отвѣтилъ Яковъ, — какая у меня нужда? Что мнѣ, старику, надо? Кормятъ меня, поятъ, одежды на мой вѣкъ хватитъ, обиды ни отъ кого не вижу, гдѣ жъ обижать этакого? Это даже грѣшно, — и рука не подымется; а попрошу я васъ, милостивый баринъ, объ одномъ: вотъ помирать собираюсь, ужъ это мой послѣдній постъ. До святой еще дотяну, а тамъ пойду въ горняя… Такъ вотъ на счетъ могилки.

При этомъ словѣ у Ипполита лицо слегка передернулось. У него былъ какой-то безсознательный страхъ передъ всѣмъ, что относилось къ смерти, и такія слова, какъ гробъ, могила, кладбище, были для него самыми ненавистными словами. Но подслѣповатый дѣдъ Яковъ этого, конечно, не замѣтилъ и продолжалъ:

— На счетъ могилки… Ужъ сдѣлайте милость, будьте такіе добрые, не откажите поспособствовать.

— Я думаю, — сказалъ Ипполитъ, — что тебѣ нечего безпокоиться, Яковъ. Все, что надо, будетъ сдѣлано…

— Я знаю! — отвѣтилъ Яковъ, — да только я… у меня свои мысли. Такъ мнѣ чувствуется, такъ желается… чтобы могилку мнѣ вырыли на той сторонѣ кладбища, что глядитъ на востокъ. Все же и солнышку ближе, и райскій садъ на востокѣ былъ… и Богу молится человѣкъ на востокъ. Все хорошее на востокѣ. Такъ вотъ я желаю, чтобы могилка моя была на той сторонѣ. А на могилкѣ чтобы былъ деревянный крестъ… Только не каменный, нѣтъ, — это тяжесть. И чтобы деревцо было посажено… Ива, да, иву чтобы посадили. Вотъ и все, милостивый баринъ, а въ остальномъ прочемъ я доволенъ…

— Ну, хорошо, хорошо! — поспѣшно, какъ бы желая поскорѣе окончить столь непріятный разговоръ, отвѣтилъ Ипполитъ: — исполнимъ, все исполнимъ по твоему… Только я думаю, — съ шутливымъ выраженіемъ прибавилъ онъ, — ты еще насъ переживешь. Вѣдь вонъ какой ты еще молодецъ, — въ церковь пѣшкомъ ходишь…

— Хе! Гдѣ ужъ тамъ! Не хожу, а ползу. Нѣтъ ужъ, я это такъ навѣрняка знаю, что на святой недѣлѣ Богу душу отдамъ…

Ипполитъ еще разъ подтвердилъ, что завѣщаніе Якова на счетъ могилы на востокѣ будетъ исполнено. Отсюда онъ пошелъ къ Ивану Арсентьевичу. Этотъ ужъ никоимъ образомъ не могъ быть причисленъ къ увѣчнымъ, но Ипполитъ нерѣдко съ нимъ бывалъ непривѣтливъ и холоденъ, и главное — не раздѣлялъ его взглядовъ. Иванъ Арсентьевичъ сидѣлъ на заваленкѣ у своей хижины. Они вошли съ Ипполитомъ въ комнату. На столѣ лежали у него книги и бумаги. Ипполитъ замѣтилъ листокъ, исписанный стихами.

— А, — сказалъ онъ благосклонно: — вы все еще грѣшите поэзіей!.. Съ музами сообщаетесь…

— Да, сообщаюсь! — съ иронической усмѣшкой подтвердилъ Иванъ Арсентьевичъ, — но замѣчаю, что онѣ начинаютъ лишать меня своей благосклонности. Туго идутъ стихи, прежде легче шли. И прихожу къ заключенію, что это чепуха. Въ стихахъ есть что-то неестественное, что-то похожее на лопаніе. Вмѣсто того, чтобы просто выразить свою мысль такъ, какъ она складывается въ головѣ, человѣкъ начинаетъ искать какихъ-то особенныхъ формъ, искусственно разставлять слова, искать созвучій. Все это лишнее и только трата времени…

— Нѣтъ, не говорите такъ, — возразилъ Ипполитъ, — поэзія возвышаетъ душу! Еслибъ ея не было, то люди давно погрязли бы въ практическихъ дѣлахъ, очерствѣли бы сердцемъ. Я въ прежнее время увлекался стихами Пушкина, зналъ наизусть… А потомъ служба, теперь вотъ хозяйственныя дѣла поглотили все мое время.

«Ого, — подумалъ Иванъ Арсентьевичъ, — онъ сегодня даже поэзію признаетъ!»

Только къ Геннадію Ипполитъ не рѣшился зайти. Вчерашняя сцена сдѣлала его осторожнымъ. Возвращаясь къ дому, онъ не пошелъ по прямой тропинкѣ, которая проходила какъ разъ мимо оконъ флигеля, а свернулъ нѣсколько вправо… Но Геннадій сегодня былъ въ другомъ настроеніи. Печень у него успокоилась. Онъ стоялъ у окна и благодушно грѣлся солнечнымъ тепломъ. Онъ увидѣлъ Ипполита и понялъ, почему онъ свернулъ вправо.

— Добрый день, Ипполитъ! — крикнулъ онъ ему.

Въ первое мгновеніе Ипполитъ вздрогнулъ и хотѣлъ-было даже ускорить шаги, но, вслушавшись въ возгласъ Геннадія, онъ не нашелъ въ его голосѣ ни одной саркастической ноты. Онъ зналъ, что у Геннадія настроеніе постоянно мѣнялось, и остановился.

— Здравствуй, Геннадій, — отвѣтилъ онъ.

— Я не успѣлъ тебя поздравить, — продолжалъ Геннадій, — такъ поздравляю.

Ипполитъ окончательно убѣдился въ томъ, что Геннадій сегодня въ беззлобномъ настроеніи, и подошелъ къ самому окну.

— Я вчера былъ грубъ, такъ ты извини! Знаешь, вѣдь у меня печень, — сказалъ Геннадій.

— Да я и не сердился! — отвѣтилъ Ипполитъ. — Я ужъ не совѣтую тебѣ лечиться, потому что, все равно, ты не послушаешь, а только одну скажу, — прибавилъ Ипполитъ, стараясь быть до послѣдней степени мягкимъ: — ты бы все-таки воспользовался пребываніемъ здѣсь и отговѣлся бы. Ты не можешь себѣ представить, какъ это облегчаетъ.

— Спасибо за совѣтъ, братъ, но меня даже это не облегчитъ! — очень серьезно, и даже съ нѣкоторой долей мрачности, отвѣтилъ Геннадій.

— Ты сегодня съ нами обѣдаешь? — спросилъ Ипполитъ, явно перемѣняя разговоръ.

— Да, пожалуй, я чувствую себя сегодня на столько приличнымъ, что могу посидѣть въ обществѣ порядочныхъ людей…

— Полно, что за пустяки!

Ипполитъ поклонился и пошелъ въ домъ.

Часовъ около двѣнадцати въ усадебномъ дворѣ началось чрезвычайное оживленіе. Погода стояла превосходная. Лучи солнца были мягки, воздухъ тихъ, отъ рѣки вѣяло легкой прохладой, надъ дворомъ висѣло свѣтло-голубое ясное небо. Посреди двора тянулись два длинныхъ стола, ничѣмъ не покрытые; на нихъ были кучами наложены ломти хлѣба и деревянныя ложки. Начали появляться гости. Они всѣ пришли почти одновременно. Ихъ было нѣсколько десятковъ. Они собрались сюда изъ дальнихъ мѣстъ, очевидно имѣя въ виду этотъ обѣдъ. Увѣчья ихъ были чрезвычайно разнообразна. Здѣсь были представители всевозможныхъ калѣчествъ: хромое, слѣпые, горбатые, безрукіе, иныхъ привезли въ телѣжкахъ, другихъ привели за руки. Картина была пестрая и, пожалуй, живописная, но въ тоже время безотрадная. Всѣ они явились съ котомками, нагруженными подаяніемъ. Войдя во дворъ, они тотчасъ же направлялись вправо и тутъ же у воротъ складывали свои котомки. Они клали ихъ бережно, стараясь отыскать каждый для своей наиболѣе удобное мѣсто, причемъ обозначали каждый свое добро какой-нибудь примѣтой: тотъ посыпалъ сверху стружки, другой — песокъ, третій — водружалъ свою шапку, и всѣ при этомъ подозрительно посматривали другъ на друга; — очевидно, никто никому не довѣрялъ и каждый былъ самаго сквернаго мнѣнія о другомъ. Они боялись за цѣлость своего добра, боялись, что кто-нибудь изъ товарищей тихонько переложитъ изъ чужой котомки въ свою часть добычи, и каждому казалось, что въ его-то котомкѣ заключается самое цѣнное добро. Затѣмъ, они усѣлись за столъ, подали миски, наполненныя борщемъ, и началась трапеза.

— Тебѣ слѣдовало бы выйти къ нимъ! — сказалъ Ипполитъ, обращаясь къ мамѣ: — все-таки они будутъ видѣть хозяйку, они будутъ осчастливлены.

Мама приложила ладонь ко лбу.

— Право, — отвѣтила она съ нѣкоторымъ смущеніемъ, — у меня голова болитъ, — я бы предпочла не выходить.

— Какъ хочешь! разумѣется, если нездорова… Получше бы… зачѣмъ ихъ обижать?

— Я, право, не хочу ихъ обижать, но въ самомъ дѣлѣ мнѣ нездоровится.

Разумѣется, у мамы голова не болѣла, но ей казалось, что этотъ выходъ къ нищимъ будетъ походить на плохую комедію, и ей не хотѣлось играть роль, да еще первую, въ этой комедіи.

Ипполитъ поймалъ насъ:

— Вотъ, сказалъ онъ, — если вы добрыя дѣти, такъ покажите слугамъ хорошій христіанскій примѣръ. Подите и подайте что-нибудь за столомъ.

Мама нахмурилась, но ничего не возразила. Довольно ужъ того, что она сама отказалась. Она не хотѣла наносить Ипполиту разомъ два огорченія. Но ей это предложеніе очень не нравилось. Мы посмотрѣли на него иначе. Намъ нравилось всякое разнообразіе, все оригинальное, и мы приняли его съ восторгомъ. Тотчасъ же мы со всѣхъ ногъ помчались въ кухню, напялили на себя длинные фартуки, въ которыхъ путались наши ноги, и при общемъ смѣхѣ всей кухни начали таскать къ столу миски и ломти хлѣба. Наше появленіе имѣло большой успѣхъ не только среди обѣдающихъ, но и среди любопытствовавшей публики. Эта публика расположилась группой нѣсколько поодаль, гдѣ стоялъ сѣнной сарай; тамъ былъ длинный сундукъ, устроенный такъ, что могъ служить и скамейкой, и на немъ помѣщались Иванъ Арсентьевичъ, Геннадій, Марта Федоровна, два приказчика изъ экономіи, машинистъ, конторщикъ, даже дьякъ полюбопытствовалъ и пришелъ посмотрѣть на трапезу нищихъ. За обѣдомъ каждому была предложена изрядная рюмка водки, но было строго приказано, чтобъ никто не выпилъ больше. Ипполитъ былъ врагъ пьянства, но одну рюмку признавалъ даже для себя. Но мы замѣтили странное явленіе. По всей вѣроятности, нищая братія не имѣла свѣдѣній о нашей тонкой наблюдательности. Правда, эту заслугу я не могу приписать себѣ, потому что первый проникъ въ тайну Жоржикъ. Онъ обратилъ вниманіе на рыжаго нищаго, у котораго было большое бѣльмо на лѣвомъ глазу, и кромѣ того, правая рука висѣла и не дѣйствовала… Онъ почему-то былъ центромъ обоихъ столовъ. Къ нему всѣ за чѣмъ-то обращались, и отъ него въ обѣ стороны вокругъ стола шло какое-то таинственное движеніе рукъ. Оказалось, что у него за пазухой былъ штофъ съ водкой, и онъ тутъ же устроилъ маленькую торговлю. За рюмку водки ему платили по три копѣйки. Торговля шла бойко и такъ ловко скрывалась, что только мы съ Жоржикомъ способны были замѣтить. Когда штофъ былъ опустошенъ, рыжій нищій отправился въ своей торбѣ, досталъ оттуда другой и тоже принесъ его за пазухой. Благодаря этому, оживленіе за обоими столами съ каждой минутой все возрастало, разговоры дѣлались громче, даже нищія бабы начали возвышать голосъ. Иногда слышались слова недостаточно приличныя, но тогда товарищи сдерживали другъ друга.

Въ самый разгаръ пиршества появился Ипполитъ. Онъ пришелъ одинъ и съ видимымъ расчетомъ избѣжать какой бы то ни было помпы. Онъ какъ-то незамѣтно очутился у стола, скромно обходилъ гостей и спрашивать каждаго, доволенъ ли онъ, не хочетъ ли еще чего? Гости подымались, кланялись и видимо робѣли. Разговоры вдругъ смолкли и водворилась тишина. Всѣмъ стало неловко, а больше всѣхъ Ипполиту, который почувствовалъ себя центральнымъ лицомъ. Это было его несчастное свойство. Всюду, гдѣ было шумно и весело, его появленіе водворяло тишину и скуку. Онъ это зналъ и приписывалъ это своей порядочности и серьезности, но все же въ глубинѣ души, по всей вѣроятности, чувствовалъ въ такихъ случаяхъ нѣкоторую неловкость. Едва ли серьезному и порядочному человѣку пріятно чувствовать себя палачомъ веселаго настроенія.

Обѣдъ кончился, гости стали расходиться и при этомъ низко кланялись Ипполиту и намъ, и даже любопытствующей публикѣ, сидѣвшей у сѣннаго сарая. Иные изъ нихъ замѣтно пошатывались, благодаря усиліямъ рыжаго нищаго, у котораго оказался въ запасѣ и третій штофъ. Наконецъ, они всѣ ушли, и усадебный дворъ, послѣ уборки столовъ, принялъ обычную дѣловую физіономію.

Послѣ временнаго оживленія, когда мы сняли наши длинные фартуки, мы вдругъ почувствовали страшную наклонность ко сну. Отчасти здѣсь имѣло значеніе то обстоятельство, что мы рано проснулись, въ особенности же то, что это намъ было строго запрещено. Спать послѣ причастія Ипполитъ считалъ не только грѣхомъ, но и опаснымъ дѣломъ, потому что въ этотъ день діаволъ пристально слѣдитъ за человѣкомъ и всячески искушаетъ его. Въ особенности легко нападаетъ онъ на человѣка, когда тотъ спитъ, и воля его не дѣйствуетъ; тогда человѣкъ безпомощенъ, и діаволъ можетъ дѣлать съ нимъ все, что угодно. Это Ипполитъ говорилъ, какъ совершенно достовѣрную вещь, и, слѣдовательно, это было ему доподлинно извѣстно. И мы томительно ходили изъ угла въ уголъ, потерявъ всякую способность получать пріятныя впечатлѣнія отъ красивой природы, окружавшей усадьбу, глаза наши слипались. Мы съ нетерпѣніемъ ждали, чтобъ прошелъ обѣдъ и наступилъ вечеръ.

Обѣдъ былъ торжественный; за нимъ присутствовали Иванъ Арсентьевичъ, и даже Геннадій, который былъ въ необыкновенно галантномъ настроеніи. Ипполитъ къ каждому кушанью приступалъ съ такимъ видомъ, какъ будто разговлялся послѣ продолжительнаго поста. Онъ разрѣшилъ себѣ не только «вино и елей», но и рыбу, и, изголодавшись за недѣлю, ѣлъ съ необыкновеннымъ аппетитомъ. Былъ супъ, пирогъ съ рисомъ и грибами, судакъ подъ польскимъ соусомъ, жареная осетрина, салатъ и сладкіе пироги со сливами. Ипполитъ всему оказывалъ честь и къ концу обѣда наѣлся неумѣренно. Рюмка водки и стаканъ вина, которыми онъ себя угостилъ, сдѣлали его почти веселымъ. Онъ шутилъ съ нами, смѣялся, когда острилъ Геннадій, тогда какъ въ обыкновенное время эти остроты заставляли его только вытягивать лицо. Послѣ обѣда онъ закурилъ сигару, въ чемъ отказывалъ себѣ всю недѣлю, и курилъ съ видимымъ наслажденіемъ. Затѣмъ онъ попросилъ маму сыграть что-нибудь, самъ отыскалъ тетрадь Бетховена, нашелъ Sonata apossionata и поставилъ ноты на рояль. Мама сѣла и начала играть. Музыка сперва привела его въ торжественно-печальное настроеніе, потомъ глаза его стали смыкаться, и онъ нечаянно вздремнулъ, но скоро очнулся и спохватился. Во всякомъ случаѣ, продолженіе сонаты онъ дослушалъ уже съ большимъ усиліемъ, потомъ поцѣловалъ руку у мамы и отправился въ кабинетъ, гдѣ сталъ усиленно умываться холодной водой. Это была мѣра, принятая имъ съ цѣлью, не заснуть.

Но съ насъ было довольно того, что онъ нечаянно вздремнулъ хоть нѣсколько минутъ. Жоржикъ подчеркнулъ это и не выдержалъ, чтобъ не подразнить Марту Федоровну. Онъ сказалъ ей:

— А знаете, Марта Федоровна, къ Ипполиту уже приходилъ дьяволъ и искусилъ его. Я самъ видѣлъ, ей-ей видѣлъ…

— Что вы, Жоржикъ? вы съ ума сошли? — съ ужасомъ воскликнула Марта Федоровна.

— А вы развѣ не замѣтили, послѣ обѣда за музыкой? Вѣдь онъ вздремнулъ, а дьяволъ, знаете, подъ музыку въ особенности любитъ искушать…

Но этого Марта Федоровна даже не хотѣла слушать, а просто закрыла уши и ушла изъ комнаты.

Намъ предстояла еще вечерня, но ее мы выслушали въ какомъ-то полусознательномъ состояніи; усталость совершенно овладѣла нами. Солнце еще не зашло, когда мы, наскоро раздѣвшись, не напившись даже чаю, улеглись спать. А завтра ожидали насъ событія, о которыхъ мы и не подозрѣвали.

XIV.
Геннадій проявляетъ себя. — Заключеніе.

Утромъ на другой день мы проснулись раньше обыкновеннаго, такъ какъ наканунѣ легли слишкомъ рано. За послѣднюю недѣлю у насъ вошло въ привычку начинать день маленькимъ путешествіемъ къ флигелю. Мы были очень удивлены, когда въ такой ранній часъ окна флигеля оказались настежъ раскрытыми. Но удивленіе наше возрасло до величайшихъ размѣровъ, когда, заглянувъ въ окна, мы увидѣли, что Геннадія уже нѣтъ во флигелѣ. Кровать была смята, на полу валялись принадлежности его прежняго костюма, тѣ жалкія рубища, въ которыхъ онъ пришелъ къ намъ. Мы, разумѣется, тотчасъ пошли на поиски. У Ивана Арсентьевича его не оказалось, и тотъ не видалъ его сегодня, а вставалъ онъ всегда въ шесть часовъ и бродилъ по саду. Тогда мы вернулись въ домъ и сообщили о своемъ открытіи Мартѣ Федоровнѣ. Старушка встревожилась.

— Поищите, дѣти, гдѣ-нибудь въ саду!

Мы помчались въ садъ и обшарили всѣ уголки. Геннадія нигдѣ не оказалось. Тревога Марты Федоровны возрасла, и она нашла необходимымъ поговорить съ мамой. Было поручено всѣмъ, кто только служилъ во дворѣ, разыскивать Геннадія. Всѣ разбѣжались въ разныя стороны. Бѣгали въ поле, въ кузницу, въ контору, даже къ Лизаветѣ Августовнѣ. Геннадій не отыскался.

Марта Федоровна потеряла голову. Однакожъ не совсѣмъ. У нея настолько хватило предусмотрительности, чтобъ собственноручно при переть во флигелѣ двери и закрыть ставни. Это для Ипполита, чтобъ онъ не догадался.

Держали семейный совѣтъ, на который были приглашены и мы съ Жоржикомъ. Такое довѣріе уже указывало на полное отчаяніе. Но мы лучше, чѣмъ кто бы то ни было, знали всѣ потайные уголки сада и окрестности, и наше мнѣніе могло оказаться полезнымъ. Было высказано предположеніе, что Геннадій удралъ совсѣмъ, но тутъ же явилось вѣское возраженіе; во-первыхъ, это было слишкомъ рано, — онъ никогда не уходилъ, проживъ менѣе двухъ недѣль, а во-вторыхъ, и это самое главное, уходу его предшествовала обращенная къ мамѣ черезъ Марту Федоровну просьба о деньгахъ. Онъ просилъ немного, — десятка два или три рублей, но теперь и этого не было. Едва ли онъ ушелъ бы такимъ образомъ, тѣмъ болѣе, что, какъ ему хорошо было извѣстно, это никого не затруднило бы.

Ипполитъ всталъ, разумѣется, давно и занимался дѣлами. Онъ принималъ главнаго приказчика, объѣздчика, какихъ-то дѣловыхъ людей, пріѣхавшихъ изъ города, и массу всякаго народа. Онъ до того былъ поглощенъ дѣлами, нѣсколько запущенными во время говѣнія, что за завтракомъ былъ ненаблюдателенъ и не замѣтилъ, что у мамы, Марты Федоровны, даже у насъ, въ лицахъ была тревога.

— А что же братъ еще не проснулся? — спрашивалъ онъ: — вчера онъ былъ хорошо настроенъ. Если бы такое настроеніе у него сдѣлалось постояннымъ, то, быть можетъ, удалось бы благотворно повліять на него.

— Онъ еще спитъ! — промолвила Марта Федоровна и должна была откашляться, такъ какъ въ горлѣ у нея была нервная хрипота.

— Спитъ? Гм… какъ долго!

Послѣ завтрака, предъ новыми дѣлами, онъ съ четверть часа погулялъ въ саду и между прочимъ, проходя мимо флигеля и увидѣвъ, что ставни закрыты, замѣтилъ: «Какъ онъ долго спитъ! Что значитъ ненормальная жизнь!»

Часовъ около трехъ въ усадьбу прибѣжала Агафья, — та самая, что ходила за Лизаветой Августовной. Она была вся красная, страшно взволнована и тяжело дышала отъ быстраго бѣга. Она обратилась къ горничной и просила экстренно, сейчасъ, сію минуту, вызвать ей Марту Федоровну.

— Охъ, батюшки! — зловѣщимъ шепотомъ говорила она: — тамъ, въ кабакѣ, два какихъ-то господина пьютъ и кричатъ и всячески безобразятъ, и одинъ, кажись, бариновъ братъ. Я такъ въ лицо ихъ никогда не видала, ну, а кое-что слышала про нихъ, что они выпиваютъ… Но при томъ очень схожи съ бариномъ…

— Ну, вотъ! такъ оно и есть! — вырвалось у Марты Федоровны, — я такъ и знала!

Разумѣется, тутъ не было времени подымать вопросъ о томъ, какимъ образомъ Агафья, выдававшая себя за трезвую женщину, попала въ кабакъ.

Всѣ растерялись. Какимъ образомъ сказать это Ипполиту? А не сказать нельзя. У женщинъ уже болѣе не хватало распорядительности, — для такихъ экстренныхъ событій требовался умъ мужчины, и не столько умъ, сколько его сильная воля.

— Нѣтъ, нѣтъ! я ни за что не пойду къ нему, — говорила мама, держась за голову обѣими руками. Она была страшно блѣдна и, по обыкновенію въ такихъ случаяхъ, нервно кусала губы.

Марта Федоровна должна была принять на себя эту страшную миссію. Она уловила моментъ, когда отъ Ипполита ушли всѣ дѣловые люди, и онъ былъ одинъ. Она вошла въ кабинетъ.

— Что вамъ, Марта Федоровна? — мирно спросилъ ее Ипполитъ: — неужели еще кто-нибудь? Я усталъ, и хотѣлъ бы немного отдохнуть.

— Нѣтъ… тутъ особое дѣло, Ипполитъ Марковичъ… Утромъ-то я не сказала вамъ, думала, такъ обойдется…

— Ну! — спросилъ Ипполитъ, заблаговременно нахмуривая брови.

— Съ Геннадіемъ Марковичемъ случилось…

— Уже? — рѣзко промолвилъ Ипполитъ.

— Онъ исчезъ изъ флигеля очень рано, мы обшарили всѣ мѣста, нигдѣ не нашли, а сейчасъ пришла женщина изъ деревни и говоритъ, что онъ въ кабакѣ съ какимъ-то другимъ… должно быть, изъ города пришелъ его знакомый…

Ипполитъ сдѣлалъ рукой жестъ, которымъ какъ бы просилъ больше не продолжать, съ него довольно было и этихъ свѣдѣній… Онъ поблѣднѣлъ, пошатнулся и упалъ въ кресло. Но это была только одна минута. Онъ тотчасъ овладѣлъ собой и строгимъ повелительнымъ тономъ сказалъ:

— Сейчасъ мнѣ позвать кучера!

Марта Федоровна выскочила изъ кабинета и, несмотря на непрочность своихъ старыхъ ногъ, стрѣлой помчалась въ конюшню и извлекла оттуда кучера, который въ это время чистилъ лошадей. Черезъ минуту въ кабинетѣ слышался рѣзкій металлическій, слегка разбитый, голосъ Ипполита. Онъ давалъ безпощадныя приказанія:

— Того, другого связать… сейчасъ заложить телѣгу, везти въ городъ, въ больницу… Вотъ письмо… тамъ примутъ! Геннадія Марковича (не смотря на страшный гнѣвъ, онъ все-таки передъ слугами считалъ долгомъ называть брата по имени и отчеству) тоже связать и привезти въ сторожку… Тамъ, въ саду… Сторожа могутъ побыть въ другомъ мѣстѣ…

Въ глазахъ его и въ голосѣ и во всѣхъ движеніяхъ было что-то свирѣпое и безпощадное. Глаза метали молніи, весь онъ казался какимъ-то желѣзнымъ. Въ голосѣ слышался трескъ. Вообще нельзя сказать, чтобы Ипполитъ въ эту минуту заслуживалъ состраданія. Онъ скорѣе отталкивалъ.

Онъ прибавилъ:

— Отправься въ волость, тамъ дадутъ тебѣ десятскихъ. Скажи, что я просилъ. И съ ними все это исполни.

Кучеръ пошелъ исполнять всѣ эти приказанія. Едва онъ вышелъ, Ипполитъ какъ-то истерически застучалъ ногами, сѣлъ въ кресло, со стукомъ опустилъ голову на столъ и зарыдалъ громко, неудержимо, всхлипывая, какъ женщина. Мама, которая была вся какъ на иголкахъ, рѣшилась пойти къ нему, чтобъ успокоить его.

— Ахъ, нѣтъ, я не могу успокоиться! — говорилъ Ипполитъ какимъ-то сдавленнымъ голосомъ. — Вѣдь это ужъ не наказаніе — это казнь… За что же? за что? Развѣ я такой У"ъ злодѣй? Положимъ, я грѣшникъ, я гаже всѣхъ, все же, все же нельзя такъ казнить. Вѣдь онъ тамъ кричитъ на все село! Вся деревня это слышитъ… Какое же послѣ этого будетъ отношеніе ко мнѣ? Развѣ я могу требовать уваженія? Вѣдь онъ мой братъ, онъ носитъ мое имя. И вѣдь это на васъ падаетъ! Поймите вы, это бросаетъ тѣнь на васъ! Я знаю, вашъ родъ давній въ этихъ мѣстахъ, крестьяне помнятъ вашего отца и дѣда! Всѣ они были честные люди, всѣ заслужили общее уваженіе, и вотъ явился я съ этимъ пьянымъ братомъ, ворвался въ вашу семью и внесъ въ нее позоръ… Вѣдь я дѣтей вашихъ позорю, поймите вы это! Ахъ, какъ я хотѣлъ бы умереть!…

Ипполитъ хотѣлъ умереть! Значитъ, ужъ очень плохо ему было.

Кучеръ между тѣмъ давно уѣхалъ и точно исполнилъ всѣ приказанія. Онъ взялъ десятскихъ, они явились въ кабакъ и начали брать приступомъ крѣпость. Но крѣпость не сдавалась. Въ особенности свирѣпствовалъ Геннадій. Товарищъ его, который дѣйствительно пришелъ изъ города, оказался маленькимъ, щупленькимъ, слабенькимъ. Онъ скоро свалился и сдался почти безъ боя, но Геннадій отбивался и неистово кричалъ, понося на всѣ лады Ипполита. Онъ безсовѣстно лгалъ на него.

— А, — кричалъ онъ, — грабитель, разбойникъ, воръ! Слушайте, православные, вы знаете, вѣдь онъ ограбилъ меня до нитки, да! А вы думаете? Вы не смотрите, что онъ святой!.. вотъ онъ и кается въ грѣхѣ! Еще бы! родного брата ограбить! Понимаете? Вѣдь отъ этого я и запилъ, понимаете? (и при этомъ онъ билъ кулакомъ себя въ грудь). Затѣмъ появились слезы: — Да, ограбилъ! Онъ меня по міру пустилъ, онъ меня нищимъ сдѣлалъ!..

Но десятскіе были всѣ молодцы, какъ на подборъ, и, разумѣется, онъ скоро долженъ былъ сдаться. Товарища повезли въ городъ, а Геннадія доставили связаннымъ въ сторожку. Сторожка эта была совершенно уединена. Она помѣщалась въ глубинѣ сада въ недалекомъ разстояніи отъ усадьбы, и обыкновенный голосъ, даже лай собакъ, оттуда не былъ слышенъ. Но Геннадій такъ неистовствовалъ и кричалъ, что звукъ его голоса долеталъ до усадьбы. Мы не пошли туда. Очень ужъ было все это страшно, притомъ же и лица у всѣхъ были тоже какія-то страшныя, блѣдныя, изступленныя.

Но наступилъ моментъ, когда все стихло. Геннадій выбился изъ силъ и заснулъ. Къ сторожкѣ былъ приставленъ мальчуганъ, который всю ночь не спалъ, сидя у дверей на камушкѣ. Онъ долженъ былъ слѣдить за малѣйшимъ шорохомъ и въ случаѣ тревоги немедленно извѣщать усадьбу. Геннадій проспалъ до утра. Утромъ онъ зашевелился и, почувствовавъ себя связаннымъ, сперва выругался, а потомъ началъ хохотать. Мальчишка стрѣлой побѣжалъ въ усадьбу и позвалъ кучера. Кучеръ явился.

— Ахъ, черти! — промолвилъ Геннадій безъ всякаго, однако, негодованія. — Что это вы со мной сдѣлали? Фу, какъ голова трещитъ! Ну-ка, развяжи!

Кучеръ принялся развязывать его и при этомъ сообщалъ ему о вчерашнихъ событіяхъ.

— Да ну! Неужто это было такъ? — искренно изумился Геннадій. — Чортъ! Ну, — прибавилъ онъ необыкновенно рѣшительнымъ тономъ, когда кучеръ развязалъ его и онъ сѣлъ на кровать, расправляя члены: — вотъ теперь и кончено! Дай-ка мнѣ карандашъ и бумажку!

У кучера ни того, ни другого не оказалось, но мальчишка сбѣгалъ къ Ивану Арсентьевичу и принесъ. Геннадій приспособился къ табурету и написалъ нѣсколько строкъ, затѣмъ свернулъ бумажку и отдалъ мальчишкѣ.

— Вотъ это снеси почтеннѣйшей Мартѣ Федоровнѣ и попроси отвѣта!

Мальчишка побѣжалъ. Въ усадьбѣ, разумѣется, съ нетерпѣніемъ ждали извѣстій изъ сторожки. Марта Федоровна и на этотъ разъ щадила Ипполита и не сообщала ему о томъ, что Геннадій проснулся, выжидая событій.

Въ письмѣ было слѣдующее:

«Почтеннѣйшая Марта Федоровна, извиняюсь передъ вами за вчерашнее. Признаю оное величайшей подлостью, какая только бывала въ природѣ. Прошу передать извиненіе брату и любезнѣйшей сестрицѣ. Удаляясь изъ этихъ благословенныхъ мѣстъ, какъ первозданный человѣкъ послѣ совершенія имъ грѣхопаденія изъ рая, прибѣгаю къ вамъ съ просьбой испросить для меня у добрѣйшей бель-сэръ нѣкоторую сумму денегъ. А брату передайте, что Геннадій клянется больше никогда не посѣщать усадьбу и не наводить ужаса на окрестность. Вашъ слуга Геннадій».

Марта Федоровна нашла, что это лучшее разрѣшеніе всей страшной путаницы, которая даже ее, никогда не терявшуюся, заставила потерять голову. Она взяла у мамы все. что нашлось у нея въ шифоньеркѣ, что-то около пятидесяти рублей, и отослала Геннадію. Геннадій дѣйствительно ушелъ, не смотря на то, что уже вечерѣло и его въ пути должна была застигнуть ночь. Марта Федоровна доложила обо всемъ этомъ Ипполиту только тогда, когда прошло полчаса съ момента ухода Геннадія. Она преподнесла ему уже готовый конецъ мучительныхъ событій. Ипполитъ вздохнулъ, перекрестился и промолвилъ вслухъ:

— Бѣдный человѣкъ! — а въ душѣ подумалъ: — «да, если бы это было такъ, если бы онъ, въ самомъ дѣлѣ, никогда уже больше сюда не приходилъ!»

---

Остается прибавить, что дѣдъ Яковъ удивительнымъ образомъ оказался пророкомъ. Онъ дѣйствительно умеръ въ святую недѣлю на третій день Пасхи. Ипполитъ приказалъ исполнить его завѣщаніе. Его похоронили на восточной сторонѣ деревенскаго кладбища, а на могилѣ его поставили крестъ и посадили молоденькую иву.

Геннадій въ самомъ дѣлѣ исполнилъ свое обѣщаніе. Онъ ни разу больше не являлся въ усадьбу. Но года черезъ два до насъ дошли вѣсти, что онъ умеръ гдѣ-то въ канавѣ за городомъ.

"Міръ Божій", №№ 9—12, 1895