Грехи тяжкие (Успенский)/ДО

Грехи тяжкие
авторъ Глеб Иванович Успенский

Опубл.: 1889. Источникъ: az.lib.ru • I. «Промчался!».
II. Случайный разговор.- «Сам» да не свой.
III. Подробности неожиданной путаницы.- Пришествие господина Купона.- Следы темной старины.
IV. Радетели о народной совести.
V. «Невидимки».
VI. О том, что натворила акушерка Анна Петровна.

ГРѢХИ ТЯЖКІЕ.

(Очерки).

I. «Промчался!».

Быстро бѣжитъ пароходъ внизъ по Камѣ, направляясь къ Казани. Въ числѣ прочихъ всякаго званія проѣзжающихъ ѣду и я, возвращаясь въ Петербургъ послѣ продолжительной поѣздки въ Западную Сибирь. Пора! Ужь близятся осенніе дни, идетъ вторая половина августа, — пора! Но съ каждымъ оборотомъ пароходныхъ колесъ, настойчиво и быстро возвращающихъ меня въ обыденныя, привычныя условія внутренней русской жизни, я съ прискорбіемъ начинаю ощущать, что идетъ ко мнѣ, надвигается на меня опять «то же самое», отчего я и поѣхалъ «отдохнуть»… Что-то непрерывно-безпокойное и таящееся не въ личныхъ обстоятельствахъ жизни, а въ глубинѣ обихода жизни общественной, близится ко мнѣ съ каждою минутой и истребляетъ въ воспоминаніяхъ все то «животворное», что дала моя поѣздка; чувствую я, что не удержать мнѣ тѣхъ животворныхъ вѣяній, которыми опахнуло меня кое-гдѣ и кое отъ чего въ чужелальней сторонѣ… И потому я чувствую, что вѣянія эти были мимолетны, жадно схвачены, почти буквально на-лету, тогда какъ то, что приближалось ко мнѣ, было ощущаемо всѣмъ существомъ десятками лѣтъ и воскресало поэтому съ поразительною ясностью.

Дѣло въ томъ, что поѣздка, послѣ которой я теперь возвращался, хотя и продолжалась болѣе двухъ съ половиною мѣсяцевъ, но никоимъ образомъ не можетъ быть опредѣляема словомъ путешествіе. Имѣя цѣлью видѣть въ Западной Сибири только два-три важныхъ для меня по нѣкоторымъ причинамъ пункта (кратковременному пребыванію въ которыхъ я собственно и обязанъ моими животворными впечатлѣніями), я, при огромности сибирскихъ разстояній, большую часть моего времени долженъ былъ тратить исключительно на передвиженіе, на преодолѣніе этихъ варварскихъ пространствъ. Настоящій путешественникъ, любящій осматривать достопримѣчательности, останавливающійся вездѣ, гдѣ есть что-либо достойное вниманія: храмъ, памятникъ, даже хоть только мамонтовъ клыкъ, долженъ бы, былъ на то же пространство пути (болѣе пяти тысячъ верстъ) истратить, даже при самыхъ непродолжительныхъ остановкахъ, въ пять разъ больше времени, чѣмъ могъ истратить я. Никакихъ остановокъ, не имѣвшихъ отношенія къ прямымъ цѣлямъ моей поѣздки, я никоимъ образомъ не могъ сдѣлать и поэтому не проѣхалъ, а почти «промчался» всѣ эти пять тысячъ верстъ, минуя безчисленное множество всякаго рода достопримѣчательностей.

Направляясь въ Сибирь и вплоть до Томска я ѣхалъ по желѣзнымъ дорогамъ и на пароходахъ. Блага цивилизаціи ни на минуту не покидали меня. На николаевскомъ вокзалѣ кондукторъ 00, который занялъ мнѣ отдѣльное мѣсто у окошечка, распорядился моими вещами такимъ образомъ: чемоданчикъ ткнулъ подъ ноги, саквояжъ положилъ на сѣтку противъ моего мѣста, а пальто повѣсилъ такъ, что въ окно не было ничего видно. Давъ ему на чай, я сѣлъ на свое мѣсто и поѣхалъ… и, кажется, на томъ же самомъ мѣстѣ и при той же самой обстановкѣ пріѣхалъ «незамѣтнымъ образомъ» въ Томскъ: передъ глазами саквояжъ, подъ ногами чемоданчикъ и пальто виситъ такъ, что ничего не видать въ окно, Удобства желѣзныхъ дорогъ и пароходныхъ каютъ дѣлаютъ то, что при безостановочной ѣздѣ пассажиръ ѣдетъ какъ «закрытое письмо»: написанное въ Петербургѣ, оно въ неизмѣнномъ видѣ достигаетъ на край свѣта. Соприкосновенія съ «окружающею дѣйствительностью», если не считать однообразія станціонныхъ и буфетныхъ суматохъ, «закрытому» въ вагонѣ или въ каютѣ проѣзжающему нѣтъ почти рѣшительно никакого: сотни верстъ самыхъ характерныхъ, разнообразныхъ мѣстностей могутъ быть вовсе и не замѣчены проѣзжающимъ: саквояжъ, чемоданчикъ и пальто — вотъ та «окружающая дѣйствительность», которую устроилъ кондукторъ № 00 и которая не измѣняется для торопливаго путника тысячи верстъ, ибо во всѣхъ вагонахъ, во всѣхъ каютахъ всевозможныя сѣтки для саквояжей; крючки для пальто и мѣстечки у окошечекъ, — все это приспособлено такъ, чтобы пассажиру было удобно видѣть только собственныя свои вещи, для чего всякія сѣтки и крючки придѣланы и вбиты на однихъ и тѣхъ же мѣстахъ. При такихъ удобствахъ ѣхать «закрытымъ письмомъ», едва ли есть какая-нибудь возможность обогатить себя болѣе или менѣе разнообразными впечатлѣніями.

Обратный путь отъ Томска до Тюмени я сдѣлалъ уже на лошадяхъ. Этотъ родъ передвиженія, казалось бы, уже совершенно не похожъ на способъ передвиженія «закрытаго» письма. Нѣтъ здѣсь ни стѣнъ вагоновъ и каютъ, отдѣляющихъ васъ отъ всего свѣта, нѣтъ ни крючковъ на извѣстномъ опредѣленномъ мѣстѣ, и пальто не заслоняетъ окна, потому что и окна никакого нѣтъ, — кругомъ просторъ, ширь необъятная, передъ глазами не саквояжъ, а сибирскій ямщикъ, живой человѣкъ, съ которымъ можно разговаривать человѣческимъ языкомъ; остановки не у буфетовъ, какъ двѣ капли похожихъ другъ на друга, а постоянно среди новыхъ людей, въ семьяхъ, живущихъ каждая на свой образецъ; пока запрягаютъ лошадей, не только у дружковъ, а и на почтовыхъ станціяхъ, всегда есть время видѣть людей и вести съ ними разговоръ. Словомъ, «окружающая дѣйствительность», въ условіяхъ сухопутной поѣздки на лошадяхъ, совершенно не похожа ни на вагонную, ни на каютную, а «въ самомъ дѣлѣ» настоящая «дѣйствительность» природы и человѣческой жизни. Все это такъ. Но нужно знать особенности сибирской ѣзды, особенности сибирской лошади и ямщика, чтобы понять, почему и этотъ родъ поѣздки среди незакрытой ничѣмъ дѣйствительности могъ ооогатить меня путевыми впечатлѣніями опять-таки въ самыхъ малыхъ размѣрахъ.

До первой станціи отъ Томска проѣзжающіе ѣдутъ обыкновенно не на «настоящихъ» сибирскихъ лошадяхъ и не съ настоящими сибирскими ямщиками. Меня, напримѣръ, везъ еврей на кляченкахъ, которыя, кромѣ гоньбы съ проѣзжими, изнурены уже и городскою работой. Совсѣмъ не то подлинная сибирская тройка и сибирская ѣзда, съ которыми проѣзжій начинаетъ настоящее знакомство только на второй или, вѣрнѣе, на третьей станціи. На этой станціи не выводятъ уже заѣзженныхъ кляченокъ изъ конюшни, а сначала идутъ «ловить» лошадей въ поле. Одно это роняетъ уже въ непривычное въ «сибирскимъ» ощущеніямъ сердце проѣзжающаго зерно какого-то тревожнаго ощущенія. Пока «ловятъ», времени много для разговора, но самое это слово «ловятъ» и значительный промежутокъ времени, употребляемый на это дѣло, смущаютъ васъ и ослабляютъ интересъ къ разговору. «Гонятъ!» — говорить кто-нибудь изъ домочадцевъ, разговаривающій съ вами, и тотчасъ прекращаетъ разговоръ, чтобы бѣжать помочь хозяину, который, наконецъ, «поймалъ и гонитъ». «Помогаютъ» всѣ, кто есть въ это время на дворѣ и даже на улицѣ. Надо махать руками, гаркнуть, даже заорать, чтобы дикія лошади всунулись въ ворота и вбѣжали безпорядочною толпой во дворъ. Съ безпокойствомъ видите вы, что лошади эти — не заѣзженныя клячи, а своевольныя, несмысленныя существа, едва ли даже знающія свои лошадиныя обязанности. Посмотрите, что нужно дѣлать, чтобы надѣть узду на такую несмысленную тварь: добрая хозяйка насыпала овса въ какое-то лукошко и, ласковымъ голосомъ подманивая ни о чемъ недогадывающуюся, крѣпкую, но наивную, растрепанную, какъ растрепанъ ребенокъ, только что валявшійся на сінѣ, лошадку, — осторожно подходитъ къ ней съ лукошкомъ, всячески стараясь сосредоточить все ея вниманіе на овсѣ. А, въ то же время, хозяинъ, какъ будто бы и не обращающій на лошадь никакого вниманія, осторожно подвигается къ этому же дикому, но наивному созданію съ уздой, держа ее, однакожъ, за своею спиной. Съ величайшею осторожностью хозяинъ и хозяйка выполняютъ свои спеціальныя обязанности и послѣ долгихъ стараній, наконецъ-таки, успѣваютъ сдѣлать какъ-то такъ, что когда лошадь прикоснется къ овсу и сдѣлаетъ попытку пошевелить губами, въ ротъ ей попадетъ не овесъ, а желѣзная палка узды, и тогда только наивная тварь очувствуется, рванется, но тотчасъ же опомнится и пойдетъ въ оглобли.

Такимъ образомъ, все, что дѣлается на вашихъ глазахъ, прежде чѣмъ вы поѣдете, не сулитъ вамъ ничего хорошаго. Но ужь совсѣмъ нехорошо начинаете вы чувствовать себя, когда, наконецъ, «все готово» и когда хозяинъ скажетъ:

— Пожалуйте, господинъ, садиться!

Самъ онъ, однакожь, не садится, онъ даже возжей въ руки не беретъ, а только укладываетъ ихъ осторожными движеніями рукъ на козлахъ такимъ образомъ, чтобы за нихъ можно было ловчѣе схватиться, и все время тихохонько произносить: «тпр… тпр…»

— Нѣтъ, ужь садись сначала ты, — говоритъ проѣзжающій, у котораго начинаетъ что-то холодѣть въ груди.

— Да я вскочу съ! Не безпокойтесь! Духомъ взмахну на козлы!

Этихъ успокоительныхъ увѣреній вполнѣ достаточно для того, чтобы проѣзжій окончательно упалъ духомъ и возопилъ:

— Нѣтъ! Ни за что! Садись ты, я сяду потомъ!

— Да не извольте безпокоиться! Духомъ вспорхну!

— Ни за что на свѣтѣ!

— Н-ну!… Михайло, затворяй ворота! Ты, дѣдушка, держи коренную-то… держи, напри на нее!

Ворота заперты, лошадей держать, но когда осторожно усаживающійся ямщикъ, все-таки, старается всячески не дать лошадямъ замѣтить, что онъ беретъ возжи, проѣзжаго нисколько уже не радуетъ и то, что, по его настоянію, ямщикъ уже сидитъ на козлахъ. Напротивъ, страхъ окончательно овладѣваетъ всѣмъ его существомъ и если же, наконецъ-таки, онъ и садится въ повозку, такъ единственно потому, что невозможно этого не дѣлать, точно также какъ преступнику нельзя не класть голову подъ топоръ гильотины.

Наконецъ, голова подъ топоромъ и проѣзжающій въ повозкѣ.

— Отворяй! Пущай!

Что же это такое происходитъ?

По плану деревни, разстояніе отъ того постоялаго двора, гдѣ запрягли тройку, до мѣстной церкви опредѣляется въ версту; отъ церкви до поскотника (караульщика у воротъ для окружающей селеніе загороди) будетъ версты двѣ, а отъ поскотника до торной дороги, окопанной канавами, еще верста. Послѣ слова «пущай!» всѣ эти разстоянія исчезаютъ: испуганный глазъ проѣзжаго едва ощущаетъ обликъ отворяемыхъ старыхъ воротъ и, кажется, одновременно и тутъ же, гдѣ мелькнули ворота, мелькаетъ и храмъ, и поскотникъ, и вотъ чистое поле, — все вмѣстѣ и все какъ во снѣ! Не знаешь, кто тутъ сошелъ съ ума и пришелъ въ неистовство, ямщикъ ли рехнулся, очумѣлъ и въ безпамятствѣ не видитъ: что и онъ, и проѣзжіе, и лошади должны разбиться въ дребезги, или эти лошади взбѣсились и дошли до такого изступленія, что съ ними не справится никакая сила, что ямщикъ въ ужасѣ опустилъ руки и обомлѣлъ…

Чѣмъ все это кончится?

Не раньше какъ на пятнадцатой, верстѣ проѣзжающій, наконецъ, узнаетъ, что такое съ нимъ случилось; оказывается, что ни ямщикъ, ни лошади не впадали въ изступленное состояніе, не бѣсновались, а дѣлали свое дѣло такъ, какъ слѣдуетъ его дѣлать по сибирскому обычаю — просто ѣхали «на сибирскій манеръ». На пятнадцатой верстѣ ямщикъ сразу остановитъ своихъ бѣшеныхъ коней, слѣзетъ съ козелъ, походитъ около повозки, покуритъ, поговоритъ. Но неопытный проѣзжающій, хотя и имѣетъ случай сознать себя непогибшимъ, но еще рѣшительно не въ состояніи придти въ себя и получить хотя бы малѣйшій интересъ къ «окружающей дѣйствительности». Въ пору только отдышаться и почувствовать, что въ тѣлѣ произошло какое-то ужаснѣйшее потрясеніе. Возможность какого-либо вниманія въ окружающему возникаетъ въ неопытномъ проѣзжемъ не ранѣе, какъ на третій, четвертый день знакомства съ сибирскою ѣздой; всѣ же эти дни, несмотря на роздыхи во время ѣзды, всецѣло поглощаютъ вниманіе проѣзжаго на заботахъ единственно только о самосохраненіи. Всякій краткій роздыхъ непремѣнно переходитъ въ бѣшеный неистовый порывъ сибирской ѣзды, и этотъ моментъ бѣшенства ямщика и тройки не скоро перестанетъ потрясать неопытнаго проѣзжаго. Всѣ эти первые дни ѣзды онъ долженъ употреблять единственно на напряженнѣйшее вниманіе къ самому себѣ, къ собственной своей участи, къ изобрѣтенію всякихъ средствъ къ своему спасенію. Онъ придумываетъ, какъ бы ему «выскочить», какъ бы удержаться «руками», упереться «ногами», и только тогда, когда онъ вполнѣ сознаетъ, что всѣ его физическія средства израсходованы, что изобрѣтательныя способности его исчерпаны, когда онъ весь встряхнутъ, какъ мѣшокъ съ орѣхами, — тогда только онъ можетъ, наконецъ, дать волю и умственной дѣятельности, а, слѣдовательно, и вниманію къ окружающей дѣйствительности. На третій, четвертый день, когда принципъ сибирской ѣзды понятъ вполнѣ, когда всѣ «суставы» во всѣхъ направленіяхъ растрясены и когда изнеможеніе охватываетъ человѣка уже съ головы до ногъ, и, притомъ, распредѣляется по всему организму вполнѣ равномѣрно, тогда уже вступаетъ въ свои права и духовная дѣятельность. Еле добравшись до станціоннаго дивана или даже до ступеньки станціоннаго крыльца, можно уже найти въ себѣ возможность для вниманія къ окружающему, къ природѣ, людямъ; можно ощутить и потребность побесѣдовать съ этими людьми.

Но и этотъ родъ поѣздки, какъ видите, не изъ тѣхъ, во время которыхъ впечатлѣнія окружающаго могли бы оставаться въ сознаніи въ законченномъ видѣ. Немногимъ она, конечно, лучше закрытой поѣздки въ вагонахъ и каютахъ, но быстрота и малая возможность остановокъ, — все это заставляло ловить впечатлѣнія мимолетно, и вотъ почему я боялся за ихъ утрату, боялся, что они разсѣятся, какъ дымъ, подъ вліяніемъ надвигавшихся на меня, при возвращеніи, впечатлѣній привычныхъ, не мимолетныхъ, а прочно въѣвшихся въ плоть и кровь… А утратить все то животворное, что осталось въ моихъ воспоминаніяхъ даже послѣ такихъ мимо лѣтныхъ впечатлѣтній, мнѣ было жаль.

— Однако, — можетъ спросить меня читатель, — что же тако «животворное» можно было воспринять въ себя во время такого безостановочнаго мчанья? Двѣ-три остановки, по нѣскольку дней, это, вѣдь, только отдыхъ отъ тряски, качки и бѣшеной ѣзды… А главное, опять-таки, въ чемъ именно животворное-то заключается? Откуда оно, въ чемъ? Вотъ на эти-то вопросы необходимы отвѣтить пообстоятельнѣе!

Дѣйствительно, всѣ эти вопросы требуютъ самаго обстоятельнаго отвѣта и особенно въ виду того, что и самому читателю давно уже желательно воспринять въ свою душу чего-нибудь животворнаго. Но не знаю, будетъ ли для читателя какой-нибудь прокъ и какое-нибудь удовлетвореніе, если я на всѣ его вопросы отвѣчу слѣдующее:

— Все то животворное, что запало въ мои воспоминанія, можетъ быть выражено такимъ образомъ: я былъ радъ и счастлива тѣмъ, что могъ видѣть, хотя и мелькомъ, русскаго человѣка и его подлинномъ видѣ и, слѣдовательно, имѣлъ возможность думать какъ о немъ, такъ и вообще объ условіяхъ русской жизни подлиннымъ образомъ, мыслить подлинными мыслями. Я былъ радъ возможности видѣть русскихъ людей всякаго званія, всякаго свойства, худыхъ и хорошихъ, въ ихъ настоящемъ, подлинномъ видѣ и, слѣдовательно, могъ мыслить обо всемъ видимомъ, не окорачивая свою мысль, не осаживая ее соображеніями временными, мѣшающими видѣть подлинную суть хорошаго или худаго явленія, — вотъ въ чемъ было то «животворное», что я боялся утратить.

Я знаю, что это объясненіе рѣшительно не удовлетворитъ читателя, прежде всего, потому, что онъ далеко не часто испытывалъ удовольствіе судить о томъ, что такое русская жизнь, вполнѣ безпристрастно, безъ затемнѣнія подлинныхъ фактовъ ея какими-либо (безпрерывными, притомъ же) неподлинными, временными соображеніями. А разъ онъ не испытывалъ этого удовольствія, хотя изо дня въ день и живетъ среди самыхъ, повидимому, настоящихъ условій русской жизни и ощущаетъ ее самымъ реальнымъ образомъ, то рѣчи мои о какой-то еще другой подлинной русской жизни должны показаться ему не имѣющими никакого основанія.

— Такъ все это не подлинное? — въ изумленіи воскликнетъ онъ и тотчасъ же завалитъ меня самыми реальнѣйшими фактами жизни. — Помилуйте! Мнѣ только сорокъ лѣтъ, а посмотрите на меня? И это отъ неподлинной жизни?…Что могу я отвѣтить на это, кромѣ самаго полнаго согласія съ тѣмъ, что жизнь его прошла среди самыхъ подлинныхъ фактовъ? А если я соглашу съ съ моимъ возражателемъ, такъ о чемъ же тогда я говорилъ раньше? И тамъ, и тутъ оказывается одна и та же подлинная русская жизнь.

Положеніе мое, какъ видите, весьма затруднительное, тѣмъ болѣе, что, соглашаясь съ моимъ возражателемъ, я никоимъ образомъ не могу отступиться и отъ того, что сказалъ въ объясненіе сущности животворныхъ впечатлѣній моей поѣздки. Очевидно, надобно выбираться изъ того нелѣпаго положенія, въ которое я сталъ, и я попробую это сдѣлать уже при чужой помощи. Читатель не посѣтуетъ на это небольшое отступленіе, такъ какъ оно хоть слегка, а, все-таки, поможетъ намъ выяснить наши запутанныя мысли о подлинной и неподлинной русской жизни.

II. Случайный разговоръ. — «Самъ» да не свой.

I.

Какъ я былъ доволенъ, когда мои печальныя мысли были неожиданно разсѣяны дорожнымъ приключеніемъ! Когда уже было совсѣмъ темно, равномѣрный шумъ пароходныхъ колесъ и машины вдругъ превратился въ какую-то шумную сутолоку: послышались пронзительные свистки, пароходъ закачало, вода заплескала въ окна и, наконецъ, весь корпусъ парохода потрясло до основанія. Очевидно, онъ крѣпко ударился во что-то и сталъ.

— Конкурренція! Очень просто! — говорилъ тономъ знатока какой-то изъ пассажировъ, когда всѣ бывшіе на пароходѣ, толкая и давя другъ друга, всею массой высыпали на верхнюю палубу.

Тьма была глубокая, чисто-осенняя.

— Ему, подлецу, даютъ свисткомъ сигналъ: «помоги!» а онъ ишь претъ, ухомъ не ведетъ! — говоритъ еще кто-то, но кто — разобрать было нельзя. — Чѣмъ бы помочь…

«Онъ» былъ чей-то пароходъ, который, во-первыхъ, наскочилъ на нашъ, не предупредивъ никакими знаками, и, во-вторыхъ, шелъ, не обращая на насъ никакого вниманія. Баржа его едва не разбила корму нашего парохода.

— Это что вы изволите говорить? Чтобы, то-есть, онъ помогъ намъ?

— Да! Я говорю: ему, подлецу, свистятъ: «помоги!» а онъ…

— А онъ и ухомъ не ведетъ?

— Видите, претъ, точно не слышитъ!

— А вы желаете, чтобы помогъ конкуррентъ-то?

— Конечно, онъ…

Не давъ договорить фразы, невидимый возражатель раскатился самымъ отчаяннымъ смѣхомъ:

— Помогъ? конкуррентъ-то?… Ха-ха-ха!… Боже мой милосердый! Это чтобы конкуррентъ-то помогъ?… Ха-ха-ха!… Просто отчихаться не могу, что вы сказали!…

Этотъ смѣхотворъ дѣйствительно и хохоталъ, и кашлялъ, и чихалъ. Съ хохотомъ и чиханьемъ онъ, оттѣсненный толпой отъ собесѣдника, не преминулъ, однакожъ, прокричать ему откуда-то изъ дальняго угла:

— Вотъ если бы вы пожелали, чтобы васъ съ пароходомъ ко дну пустить или, напримѣръ, пополамъ разсадить пароходъ, вотъ это бы онъ съ удовольствіемъ! Сдѣлайте одолженіе!… А вы желаете, чтобы помогъ? спасъ? конкуррентъ-то?… Конкуррентъ чтобы спасъ, да? Чтобъ! дьяволъ вамъ слюбезничалъ? сатана-то чтобы подобрѣлъ?… Ужь это напрасно!… Не такія времена!… Разсадить, утопить — такъ!… А то чтобы…

Скоро совсѣмъ не стало слышно его рѣчи, хотя его хохотъ и чиханье опять слышались откуда-то долгое время. Его болтовня развеселила публику, да и я чувствовалъ себя очень хорошо, потому что ясно видѣлъ, что мы застряли на весьма продолжительное время. Пароходъ такъ солидно врѣзался въ берегъ носомъ, что верхняя палуба его была замѣтно поката. Куда мы врѣзались, за темнотою нельзя было разобрать, но съ берега доносились человѣческіе голоса; слышались слова и рѣчи, исполненныя «меда и дегтя» по отношенію къ пароходу «вообще» и въ особенности недоброжелательныя къ пароходному начальству.

— Вотъ такъ ловко воткнулся! Посиди, погуляй тутъ у насъ съ недѣльку!

— Такъ васъ и надо, мошенниковъ! Только съ насъ дерете. А-а-а! воткнулся! — оралъ въ глубокой тмѣ, очевидно, чей-то пьяный голосъ.

— Капитанъ! — зѣвалъ кто-то звѣрскимъ хрипомъ. — Деньги отдай, слышь? Протоколъ составлю!

— За что деньги? — спрашивалъ кто-то изъ пассажировъ.

— У меня плотъ на этомъ мѣстѣ стоялъ… двѣсти деревъ! За что!… Я васъ проберу! Капитанъ, выходи! Деньги отдавай!

— Прр-тколъ на нихъ, подлецовъ!

Такія недружескія отношенія берега къ пароходу и производили далеко не благопріятное впечатлѣніе и отнюдь не сулили скораго избавленія отъ бѣды, и я видѣлъ, что, благодаря участію судьбы, я имѣю время не вдругъ попасть въ «срединныя мѣста».

— Чего тамъ орете? — сказалъ, наконецъ, капитанъ невидимымъ существамъ. — Какіе плоты? Что врешь, оселъ? Сколько васъ тамъ? Берите по рублю на человѣка, идите работать.

— Ребята! Слышь! по рублю!

Въ темнотѣ слышно шлепанье по грязи множества ногъ.

— Ру-у-у-б-лю! — въ кулакъ гудитъ кто-то.

— Ау!

И какъ бы съ горы шлепаются звонко и плотно въ грязь чьи-то ноги. «Рубль», очевидно, дѣйствуетъ.

— Живѣй, живѣй! — понукалъ капитанъ.

Скоро засвѣтился на берегу фонарь, очертились облики какихъ-то темныхъ фигуръ.

— Водочки по стаканчику, ваше благородіе! Въ холодную воду лѣзть надо.

Скоро явилась и водка; враждебнаго тона какъ не бывало. Деготь кончился, начался медъ.

— Благодаримъ покорно! Дай Богъ вамъ!

— Ну, ладно, ладно, живѣй! Шевелись!

На берегу появились еще фонари; босые люди въ рваныхъ рубахахъ и штанахъ полѣзли въ холодную воду. Въ рукахъ у нихъ были какія-то жердины, которыя, сравнительно съ огромными размѣрами обнаружившейся, благодаря мели, носовой части парохода, казались просто зубочистками. Нельзя было и мысли допустить, чтобъ эти зубочистки могли совершить что-нибудь путное съ этою массой желѣза, которая плотно, со всего разбѣга, была втиснута въ крутой берегъ изъ цѣпкой, желѣзистой глины. Рѣшивъ, что съ этими зубочистками микроскопическія фигурки рабочихъ не совершатъ ничего путнаго, я ушелъ въ свою каюту и спокойно улегся спать. Крики, охи и всѣ тѣ разнороднѣйшіе звуки, обличающіе тяжелый народный трудъ, доносившіеся въ круглое открытое окно, ни мало не безпокоили меня. Я начиналъ уже дремать, когда пароходъ вдругъ шевельнулся, осѣлъ въ воду и поплылъ. И тотчасъ же съ берега понеслись опять самыя несимпатичныя для парохода слова:

— Стой! Отдай деньги!

— Деньги отдай! Дьяволы этакіе!

— Ребята, уходитъ! Не пущай!

— Садись въ лодку!

— Протоколъ! Стой! Мошенники!

— Гони, ребята! Уйдетъ!

Но пароходъ не ушелъ. Въ то же круглое окно очень скоро послышались опять медовыя рѣчи. Мужики, подплывшіе на лодкѣ, вѣроятно, полностью получили деньги.

— Благодаримъ покорно!

— Дай Богъ вашскобродію много лѣтъ!

— Счастливо!

— Дай вамъ Господи!

И пароходъ понесся еще быстрѣе прежняго, стараясь наверстать «опозданіе», да и мѣсяцъ, къ тому же, выглянулъ откуда-то крошечною точкой свѣта.

«Нѣтъ, — подумалъ я, — мчитъ-таки въ страну сѣвера». Захватило меня какое-то темное, тоскливое настроеніе. Спать я не могъ и пошелъ въ рубку, чтобы тамъ почитать какую-нибудь книжку. И здѣсь, благодаря счастливому случаю, я неожиданно получилъ такое душевное облегченіе, какого и ожидать было невозможно.

II.

— Рѣшительно, какъ подумаешь… чортъ его знаетъ, что та кое творится… Какъ же тутъ жить?…

— Ну, брать, какъ тамъ не мудри, а жить надо! Хочешь-не хочешь, а живи!

— Ну, ужь на это, я, другъ любезный, не согласенъ… Я, вѣдь человѣкъ… тоже совѣсть есть… Что же это за жизнь, ежели я, ежели я, напримѣръ…

— Ежели ты! Ежели ты будешь умствовать, такъ и пропадешь. А ты бы взялъ примѣрѣ, какъ Сладкопѣвцевъ живетъ, вотъ бы и хорошо было. Ты, что, помнишь Сладкопѣвцева-то?

Этотъ разговоръ я слышалъ, поднимаясь въ рубку, и прервалъ его, появляясь въ ней, на послѣднемъ словѣ собесѣдниковъ. При всемъ моемъ желаніи не быть для нихъ помѣхой, для чего я тотчасъ же углубился въ самое пристальное перелистываніе старыхъ пароходныхъ книгъ, и я самъ, и собесѣдники, все-таки, должны были истратить нѣсколько мгновеній на то, чтобы оглядѣть другъ друга и взаимно оцѣнить, что «мы» вообще за люди такіе? Собесѣдники были молодые люди. Я встрѣчалъ ихъ во время пути въ числѣ пассажировъ третьяго класса, теперь же, по случаю поздняго времени, когда пассажиры перваго и втораго класса укладываются спать и рубка пустѣетъ, они безпрепятственно могли напиться въ ней чаю, сдѣлать это не спѣша и потолковать безъ помѣхи отъ шумныхъ разговоровъ среди пассажировъ третьяго класса. Несмотря на грубость и простому одежды, нельзя было не замѣтить, что эти молодые люди не крестьянскаго происхожденія; по всей вѣроятности, они были изъ семей какихъ-нибудь городскихъ сословій, и, притомъ, семей хоть и не богатыхъ, но опрятныхъ, вообще не изъ числа семей темнаго царства. По тону разговора и даже по смыслу только двухъ-трехъ слышанныхъ мною фразъ, нельзя было не понять, что и грамота, книжка, не чужда имъ, и хотя понята въ умѣренныхъ размѣрамъ, но понята толково.

Одинъ изъ юныхъ собесѣдниковъ былъ плотный, румяный парень съ открытымъ и свѣтлымъ лицомъ. Пользуясь случаемъ безъ помѣхи «попить чайку», онъ, съ большимъ удовольствіемъ во всемъ лицѣ, развязывалъ какіе-то узелки и корзиночки съ множествомъ всякаго рода, очевидно, дома напеченныхъ съѣстныхъ прелестей. Другой, его товарищъ, былъ не такой: худощавый, костлявый, повидимому, очень нервный; это можно было замѣтить по безпрестанному, торопливому куренію, какъ говорится, «папироса за папиросой», по той сосредоточенной, крѣпкой задумчивости, которая лежала на его худощавомъ лицѣ и въ большихъ темныхъ, выразительныхъ глазахъ. Протянувъ ноги на двѣ ковровыя табуретки и почти полулежа лѣвою стороной на столѣ, онъ поминутно и нервно ерошилъ свои жидкіе бѣлокурые волосы. Оглядѣли собесѣдники меня также, какъ и я ихъ, и, вѣроятно, не найдя во мнѣ никакой помѣхи для продолженія разговора, тотчасъ же возобновили его:

— Какой Сладкопѣвцевъ? — очевидно, совершенно не думая ни о какомъ Сладкопѣвцевѣ, небрежно и задумчиво проговорилъ худощавый; но едва проговорилъ, какъ тотчасъ же съ нервнымъ и непріятнымъ волненіемъ, безжалостно комкая едва закуренную папиросу въ мѣдной, полной окурковъ пепельницѣ, прибавилъ:

— А чортъ его дери, твоего Сладкопѣвцева! Очень мнѣ нужно помнить всякую дрянь!…

— Вотъ и напрасно!… Всякую дрянь! Еслибъ ты не оралъ и не бѣсновался, а выслушалъ, такъ и понялъ бы, въ чемъ дѣло…

— Поймешь тутъ чорта съ два!

Худощавый и нервный собесѣдникъ опять зажегъ и задымилъ папиросой.

— Что-нибудь да поймешь! — простодушно и не забывая уплетать вкусныя печенья, неспѣша проговорилъ румяный товарищъ.

— Ну, такъ говори. Не тяни. Что такое? Какой такой Сладкопѣвцевъ? Ничего не помню!

— Какъ же ты не помнишь этого великолѣпнаго кутейника? Гигантъ, силачъ, пьяница и разбойникъ? Неужели не помнишь?

— Не тяни, ради Христа! За какимъ чортомъ я буду помнить? Говори просто, въ чемъ дѣло, наконецъ! — и что-то даже жалобное послышалось въ нетерпѣливой рѣчи худощаваго.

— Дѣло-то именно въ томъ и есть, что надобно знать, что такое это за натура… На мой взглядъ ему бы самый разъ жить во времена Стеньки Разина. Пограбить и даже, пожалуй, кровушки повыточить. Какимъ образомъ ему удалось окончить семинарію, понять невозможно. Впрочемъ, плутъ порядочный, проведетъ и выведетъ… Однимъ словомъ, окончилъ, и даже невѣсту сталъ искать, да вдругъ открывается такъ называемый «институтъ» урядниковъ… Самое подходящее дѣло! Плеть въ лапѣ непрерывно, револьверъ, кажется, сабля, и, въ концѣ-концовъ «верхомъ»! Все пришлось въ самый разъ и онъ прямо вкатилъ въ этотъ самый «институтъ»… Въ самое короткое время раздуло, разнесло его. Угощенія на каждомъ шагу, потому кулаковъ и всякихъ обиралъ — тьма!… По части женскаго пола, — фабрики, заводы, — тоже тьма вообще въ нашихъ мѣстахъ. А по части вообще «упорядоченія» и содѣйствія — и говорить нечего! Съ незапамятныхъ временъ у насъ идутъ распри крестьянъ съ помѣщиками, и даже крестьянъ съ крестьянами. Сладкопѣвцеву все это на руку: скачетъ, нанайкой хлещетъ, закусываетъ, пьетъ, опять скачетъ…

— Послушай! — нервно перебилъ худощавый. — Ты къ чему это плетешь канитель?

— Какъ къ чему? Ты о чемъ говорилъ-то?

— Такъ эта чертовщина развѣ касается совѣсти?

— А зачѣмъ же бы я и говорилъ-то?

— Такъ говори, говори пожалуйста! Только, ради Христа, не тяни!… Въ чемъ дѣло — вотъ главное…

— Ну, шутъ съ тобой… Такъ ты, прежде всего, возьми себѣ въ голову, каковъ былъ это звѣрь…

— Взялъ! вижу, — дальше!

— Ну, кое-когда мы еще съ нимъ встрѣчались, но потомъ я просто ужь сталъ его опасаться, — сущій разбойникъ и, притомъ, на всѣ руки. Какъ, бывало, завижу, сейчасъ на другую сторону улицы или въ переулокъ… А затѣмъ года три я совсѣмъ его нигдѣ не встрѣчалъ и даже думать о немъ забылъ. И вдругъ, съ мѣсяцъ тому назадъ, иду по базару; глядь — Сладкопѣвцевъ! Еле даже узналъ его… Не только нѣтъ ничего разбойничьяго, — напротивъ, даже какъ бы благообразіе какое… Ей-Богу! Кажется, морда, а ничего, будто что-то и скромное нашлось въ ней… И, главное, въ штатскомъ, то-есть уже, очевидно, не урядникъ… Столкнулись носомъ къ носу, — ну, конечно, нельзя не сказать слова: «Ты, что-жь, говорю, теперь? Въ какой должности?» — «Да пока еще такъ… безъ мѣста». — «Почему же ты изъ урядниковъ-то вышелъ? Выгнали?» — «Ну, вотъ! Меня-то! Нѣтъ, я вышелъ добровольно». — «Отчего?» На этотъ вопросъ онъ не сразу отвѣтилъ, а подумалъ, табаку даже понюхалъ и говоритъ: «Отчего? Это надобно тебѣ разсказать подробно… Пойдемъ въ трактиръ… Я кстати, радъ, говоритъ, посовѣтоваться съ тобой». Пошли.

— А это тоже… относится къ тому-то разговору?

— Я не буду съ тобой говорить ни одного слова, ежели ты будешь перебивать!

— Нѣтъ, я спрашиваю, относится это къ моему… о чемъ я?…

— Относится! Замолчи, пожалуйста! Отчего ты не пьешь чаю? Хоть бы пилъ и не болталъ. Если ты меня будешь перебивать…

— Нѣтъ, нѣтъ! Говори же, наконецъ!

И опять нервный собесѣдникъ сердито мялъ недокуренную папиросу въ пепельницѣ.

— Пришли въ трактиръ, спросили чаю. "Ну, говорю, въ чемъ дѣло? — «А вотъ въ чемъ… Два мѣсяца тому назадъ пріѣзжаю я, говоритъ, въ село Кубышкино». — "Это, спрашиваю, туда, гдѣ ты воевалъ-то? — "Туда, говоритъ. Оглядѣлъ я, по просьбѣ судебнаго пристава (хорошій парень) имущество у двухъ мужиковъ, для описи, т.-е. разузналъ, за что можно приставу схватиться, и пошелъ въ волость пить чай. Сижу. Пью. Старшина и говоритъ, между прочимъ: "Сегодня, говоритъ, попова дочь, Прасковья Ивановна, жениховъ смотритъ, выбираетъ; отецъ-то Иванъ еле живъ, дочери мѣсто сдаетъ; тамъ, говоритъ, изъ губерніи начальство прислало пять человѣкъ — выбирай любаго! «А Прасковья-то, — говоритъ Сладкопѣвцевъ, — давно меня за живое забирала, скульптурная, говоритъ, дѣвица, натуральные, говоритъ, турнюры повсемѣстно… Брюнетка и глаза — сохрани Богъ!… Заинтересовало, говоритъ, это меня, думаю, пойду я къ попу, послѣ чаю, посмотрю. Вѣдь, это очень любопытно: не женихи выбираютъ невѣсту, а невѣста сама изъ пятерыхъ выбираетъ по вкусу… „Пятыя сутки, говоритъ старшина, живутъ женихи-то. Поятъ, кормятъ ихъ, а она сидитъ въ сторонѣ, въ каждаго взоромъ проникаетъ“. До того, говоритъ, мнѣ сдѣлалось „въ охотку“ поглядѣть собственно на Прасковью, — какова-то она въ такомъ положеніи? — что какъ только я допилъ чай, тотчасъ же и маршъ туда!» Заглянулъ онъ сначала въ попову кухню — пекутъ и жарятъ! Поболталъ съ прислугой, пошелъ въ комнаты и вотъ что, по его разсказу, съ нимъ случилось: «Какъ только, говоритъ, я вошелъ, какъ только взглянулъ на Прасковью, вижу: вся она находится въ самомъ животрепещущемъ состояніи. Глянула она на меня, глянулъ и я на нее… Оглядѣли оба съ ней жениховъ, поняли сразу ихъ изнуренное тѣлосложеніе, почуяли что-то, опять другъ на дружку взглянули… и вдругъ точно огнемъ меня въ темя ударило… „Пойду опять въ духовное званіе! Женюсь на Прасковьѣ! Одна дочь у отца, все имѣніе намъ — чего лучше надо?“ И она, въ ту же секунду, сразу поняла, что у меня въ башкѣ проскользнуло. Что же ты думаешь? Не вытерпѣли, вѣдь, оба! Посидѣлъ-посидѣлъ я, всталъ, иду; гляжу, и она — шмыгъ изъ залы, а въ сѣняхъ и очутились другъ противъ друга. Безъ замедленія говорю: „такъ и такъ, Прасковья Ивановна“. И не дослушала: „Да, да, да! Согласна, хлопочите!“ И во всѣхъ отношеніяхъ въ самомъ животрепещущемъ состояніи! Коротко сказать: закипѣло дѣло. Жениховъ на утро свезли на вокзалъ въ одномъ тарантасѣ, какъ телятъ, сдали въ вагонъ. Всю семью Прасковья тотчасъ же подняла на ноги. Я тоже не дремалъ. Словомъ, пошло писать. Теперь вотъ хлопочу. И она тоже, Прасковья-то, изо-всѣхъ силъ старается и сейчасъ, говоритъ, съ матерью здѣсь, въ номерахъ стоитъ… Субсидію привезла на подмогу». Разсказалъ онъ все это и говоритъ мнѣ: «Такъ какъ ты думаешь? Не проиграю я съ духовною-то частью? Вѣдь, я на хорошемъ счету. Могу въ становые, въ исправники — карьера, вѣдь! А съ другой стороны…» Ну, братъ, тутъ ужь я не помню, что такое онъ мнѣ бормоталъ; больше все насчетъ всякихъ коммерческихъ выгодъ той и другой карьеры. Я сидѣлъ противъ него, смотрѣлъ и просто ушамъ своимъ не вѣрилъ.

Румяный на минуту остановился и, перемѣнивъ тонъ, спро силъ своего собесѣдника съ добродушною ироніей:

— Ну, что, понимаешь теперь, о чемъ рѣчь? «Относится» или «не относится» къ твоимъ-то разсужденіямъ? Какъ, по-твоему?

— Да, братъ, очень и очень относится! — уже не нервно, а просто и серьезно проговорилъ худощавый. Онъ даже пересталъ лежать, спустилъ ноги съ табуретокъ, сѣлъ и, глядя на разскащика пристальнымъ и внимательнымъ взоромъ, проговорилъ:

— Продолжай; пожалуйста! Что же дальше?

— Я говорю, что не помню, что такое онъ мнѣ высчитывалъ. Но все это меня такъ изумило, что я совсѣмъ не слушалъ его, и говорю, между прочимъ: «Послушай, Сладкопѣвцевъ, вѣдь, ты хочешь попасть въ то же Кубышкино?» — «Да, туда!» — говоритъ. — «Но, вѣдь, тамъ тебя мужики ненавидятъ? Вѣдь, ты тамъ чортъ знаетъ что дѣлалъ? крыши ломалъ, людей билъ?» — «Это вѣрно. Такъ что-жь? — говоритъ. — Тогда была должность такая» — «Тогда, говорю, ты съ нагайкой былъ, а теперь хочешь…» — «Я, говоритъ, даже и не понимаю, о чемъ ты говоришь: то одна должность, а это другая!» И все, что я ему ни говорилъ, — какъ къ стѣнѣ горохъ! «То была одна должность, а это другая…» Ну, ужь подивился я этой деревянной душѣ!

Румяный и плотный юноша при послѣднихъ словахъ и самъ немного взволновался. Выливая изъ чайника остатки жидкаго чая, онъ еще разъ сказалъ:

— Ну, видишь теперь, что «относится»?

— Вижу, вижу, братъ!

Задумчивый собесѣдникъ низко нагнулся надъ столомъ, царапалъ по немъ спичкой и, крѣпко раздумывая о слышанномъ, заговорилъ:

— Сладкопѣвцевъ твой самая современная фигура! Какъ разъ Для нынѣшнихъ временъ! «Исполняй должность! Стой и дѣйствуй тамъ, гдѣ тебя поставили, исполняй, что прикажутъ, и ничего больше отъ тебя не требуется…» Я вотъ про себя скажу: бывало, какъ жилъ я у отца, на мельницѣ, такъ, право, чувствовалъ, что есть на свѣтѣ какое-то существо, которое можетъ про себя сказать: я, молъ, самъ. Встану я утромъ самъ, самъ надумаю, что дѣлать,: самъ разсержусь на то, что мнѣ не по душѣ, самъ и порадуюсь хорошему… Вообще, тогда я понималъ, зачѣмъ у меня глаза, руки, ноги… Зналъ, что мнѣ надо. А пришло времячко, такъ въ то же мгновеніе почувствовалъ, что ужь теперь я не «самъ» и «не свой»… Нѣтъ, братъ, шалишь! И глазами гляди, какъ по должности положено, и поступай, какъ сказано, и чувство выражай, когда слѣдуетъ!… Аминь, братъ!

— Такъ, вѣдь, братецъ ты мой, — какъ бы съ состраданіемъ въ голосѣ проговорилъ румяный, — вѣдь, какъ тамъ ни суди, а нельзя безъ этого! Какъ же Россіи-то быть?

— Вовсе я не о томъ и говорю. Не безпокойся! Дойдетъ до чего, такъ помремъ за отечество, какъ должно! Совсѣмъ не въ томъ дѣло. Я тебѣ говорю про самого себя, про свою личную совѣсть. Для меня, напримѣръ, не то, что человѣка убить, а воробья подстрѣлить — и то страшно. А я, вѣдь, буду бить людей, ежели понадобится!… Понимаешь ты это? Буду бить людей, которыхъ я и въ глаза не видалъ, и меня могутъ убить люди, которые также меня въ глаза не видали… Ты не читалъ ли одного разсказика изъ французской войны съ нѣмцами?

— Ну, гдѣ тамъ! Перечтешь развѣ все-то? Какой разсказикъ? Въ чемъ дѣло?

— Да поѣхалъ «на войну», по своей охотѣ, какой-то любитель сильныхъ ощущеній, думалъ полюбоваться кровопролитіемъ. Вѣдь, любопытно посмотрѣть на поволочку-то хорошую, особливо въ костюмахъ? Точно въ оперѣ! Поѣхалъ и пріѣхалъ въ какой-то отрядъ. И что же? Никакой поволочки нѣтъ! Гдѣ непріятель? «Это, говорятъ, надо на картѣ видѣть, а такъ непріятеля не видать… Далеко». А пушки, между тѣмъ, такъ поставлены, что прямо будутъ бить въ непріятеля, только не видно его, а на картѣ кружочекъ сдѣланъ, такъ собственно не въ человѣка дуютъ ядрами и пулями, а въ «пунктъ». И оттуда, отъ непріятеля, также въ «пунктъ» жарятъ. А такъ, чтобы сцѣпиться, чтобы за горло — этого нѣтъ!… Просто, стоятъ люди и пускаютъ пули: положитъ пулю, щелкнетъ — и такъ далѣе. А съ магазинками еще лучше: дергай курокъ, а самъ можешь что хочешь думать, хоть стихи сочиняй о любви къ ближнему, но только ужь щелкать куркомъ не переставай, братъ! Сочиняй, сдѣлай милость! Что у тебя тамъ на душѣ, это только тебя и касается, но ты не смѣй отойти съ своего мѣста и долженъ пускать зарядѣ за зарядомъ въ извѣстномъ направленіи. Съ одной стороны, ты долженъ заряды пускать куда-то въ воздухъ (не въ человѣка, Боже мой, а просто въ «пунктъ»), а съ другой — и самъ долженъ получать изъ этого же воздуха тоже всякаго рода заряды. Кого ты бьешь — не знаешь. Кто тебя бьетъ — тоже неизвѣстно. И это я говорю тебѣ не про военное дѣло или вообще про солдатскую часть, солдатскую должность. Ни одна должность изъ всѣхъ, которыми держится теперь хоть и бѣлый, но такой скучный, скучный свѣтъ, не требуетъ отъ тебя личной нравственности. Ты не читалъ въ газетахъ, какую штуку удрали съ королевой Наталіей?

— Не до чтенія мнѣ, другъ любезный, было. Я двухъ братишекъ цѣлое лѣто къ экзамену готовилъ. Нѣтъ, братъ, не читалъ. Въ чемъ же дѣло?

— Да просто отняли отъ нея сына. Пришелъ нѣмецкій городовой, взялъ сына и увелъ.

— У королевы? Городовой?

Румяный юноша, начавшій обратную укладку въ мѣшокъ всякой домашней провизіи, былъ такъ неожиданно пораженъ этимъ извѣстіемъ, что какъ бы окаменѣлъ, и, держа въ рукѣ свертокъ съ цыпленкомъ, въ величайшемъ недоумѣніи переспросилъ:

— Городовой?… У королевы-то?

— А если бы у Авдотьи? Развѣ не одно и то же?

— Постой! ты, кажется, чортъ знаешь, что говоришь. У королевы и у Авдотьи?… Что такое Авдотья и что такое королева?

— Да ты самъ-то не сходи съ ума. Я тебѣ разскажу про одного почтальона, такъ ты сразу поймешь, въ чемъ дѣло…

— Теперь ужь и почтальонъ какой-то явился? А королева-то?

— И съ королевой то же самое вышло, что съ почтальономъ.

— Ну, братъ, ужь я окончательно ничего не понимаю!

— Такъ сядь и слушай!…

— Да, ужь лучше сѣсть!…Пожалуй, такъ-то, въ разсѣянности, и не сообразишь ничего…Про кого же ты: про почтальона, про королеву или про Авдотью?

— Я пока про почтальона. Премилѣйшій и предобрѣйшій былъ этотъ Максимъ Максимычъ. А ужь труженикъ — положительно неусыпный, истинный подвижникъ! Семья большая, жалованьишко ничтожное, но его спасало добрѣйшее сердце. Не пилъ никогда ни капли, горя не заливалъ, а работалъ до упаду. И, вѣдь, все дѣло въ лошадиной ходьбѣ. Часто я удивлялся, когда, бывало, встрѣчаешь, какъ онъ живъ? Ноги, очевидно, ужь разломило и разбило, а онъ, все-таки, аккуратно соблюдаетъ, что по должности слѣдуетъ. А тутъ, лѣтъ пять-шесть назадъ, ко всѣмъ пакетамъ и газетамъ прибавилась еще масса пустопорожнихъ предметовъ — карточки, поздравленія, всякая чепуха. Максимъ Максимычъ не только не ропталъ на это, а радовался: «больше мѣстовъ — больше двугривенныхъ». Открылась городская почта, присталъ и къ ней, — словомъ, бился изъ всѣхъ силъ… Думалъ, что въ концѣ жизни достигнетъ, наконецъ, до успокоенія въ должности станціоннаго смотрителя, да вдругъ и грянулъ на него громъ! Какъ разъ въ праздникъ, въ Новый годъ, кажется, въ самую суетливую пору, когда у почтальона сумка вѣситъ, благодаря разсылаемымъ по почтѣ вѣжливостямъ, фунтовъ двадцать, бѣжитъ мой Максимычъ изъ всѣхъ силъ, сколько ихъ еще оставалось въ ногахъ, и наскочилъ на свою жену. Та также мчится ему на встрѣчу, ни жива, ни мертва. «Что такое?» — «Васютка, старшій сынъ, на конькахъ разшибся, голову разбилъ, лежитъ безъ памяти!» Максимычъ забылъ все: и праздничные доходы, и свои почтальонскія обязанности. Прибѣжалъ домой, бросилъ сумку куда-то въ уголъ, забылъ о ней и пять дней просидѣлъ около ребенка, не выходя изъ больницы… Про сумку, про служебныя обязанности вспомнилъ только тогда, когда въ мальчикѣ пробудилась жизнь… Но въ эти пять дней противъ Максима Максимыча поступила такая куча жалобъ, тѣмъ болѣе, что онъ не могъ сказать, гдѣ сумка, что когда онъ, наконецъ, могъ придти въ контору, онъ былъ уже уволенъ и съ строжайшимъ выговоромъ. Вотъ тебѣ! Понялъ?

— А королева-то къ чему-жь пристала тутъ?

— Потому же самому и королева. "Не смѣй давать воли своему чувству, своему горю, своей радости, — словомъ, своей личности. Отъ тебя, если ты, положимъ, тотъ самый почтальонъ Максимъ Максимычъ, — отъ тебя требуется, чтобы въ семь часовъ, минута въ минуту, ты сунулъ газету или письмо въ щель двери. Тебя и видѣть намъ не надо; не надо намъ знать, кто ты, какъ тебя звать, каково твое положеніе. Не только не надо, а просто намъ и самимъ нельзя даже безпокоиться о томъ, что у тебя тамъ въ семьѣ или тѣмъ паче на душѣ? То же самое и съ Авдотьей, и съ королевой… Развѣ «королева» — не должность? Развѣ, занимая эту должность, она не должна — «по службѣ» — улыбаться вотъ этому Бабичу или Булкычу, которые лично ей ненавистны, какъ скверные люди, которыхъ она по совѣсти не можетъ уважать? Непремѣнно должна, какъ солдатъ долженъ стоять на часахъ, какъ почтальонъ долженъ доставлять пакеты. Передъ ней не Бабичъ, Булкычъ, Дуричъ, а манекены разныхъ должностей… Булкычъ и самъ ее лично терпѣть не можетъ, а посмотрите-ка, какую «по должности» сдѣлалъ для нея благоговѣйную морду!… И она должна такъ же притворяться, и лицомъ, и словомъ! А она вздумала просто по-человѣчески поступать, по совѣсти. Булкычъ какъ противенъ ей вообще, такъ и противенъ несмотря на его должность; какъ прямо она выражаетъ къ нему непріязнь гдѣ-то не въ парадныхъ комнатахъ, такъ она позволила себѣ ненавидѣть его и въ парадныхъ. А это все равно, что караульный оставилъ свой постъ, кочегаръ ушелъ къ больной женѣ и остановилъ паровикъ, почтальонъ забылъ о сумкѣ, предавшись горю о сынѣ. Всѣмъ за это теперешняя жизнь одинаково даетъ по шапкѣ!…

— Ну, а сына-то какимъ же родомъ отняли?… Онъ-то при чемъ?

— Да, вѣдь, и у него должность! Развѣ можно дозволить ему просто, по-человѣчески, по-дѣтски любить мать? У него обязанности. Онъ «принадлежитъ» кому-то и чему-то… Вѣдь, ты принадлежишь? И я принадлежу, и всѣ принадлежимъ! Пусть бы вотъ этотъ самый городовой, который королеву-то «не пущалъ» проститься съ сыномъ и не далъ ей выдти изъ-за рѣшетки парка, а приперъ дверь, — пусть бы онъ попробовалъ пожалѣть ее по-человѣчески, помирволилъ бы, «допустилъ», — и опять въ одно бы мгновеніе праху бы отъ него не осталось! А, вѣдь, у него семья, онъ любитъ своихъ дѣтишекъ, какъ же ему оставить ихъ безъ хлѣба, безъ пріюта, если его выгонятъ за неисполненіе своихъ обязанностей? Онъ и долженъ заглушить въ себѣ чувство состраданія къ чужому ребенку, чтобы удовлетворить это чувство къ своему. И, вѣдь, рѣшительно нѣтъ человѣка во всей этой механикѣ, у котораго на душѣ-то, то-есть тамъ, гдѣ источникъ и объясненіе его существованія, не было бы нагорожено этою жизнью всякаго лома и хлама, какъ въ какомъ-нибудь чуланѣ! А такъ, посмотрѣть со стороны, все идетъ превосходно, — всѣ на своихъ мѣстахъ, въ своихъ костюмахъ! Точно представленіе въ оперѣ…

— Такъ въ результатѣ, по-твоему, оказывается: чуть-что, такъ и по шапкѣ? — придя въ себя и освоившись съ мыслью своего собесѣдника, совсѣмъ спокойно сказалъ румяный и поспѣшилъ окончить укладку. — И почтальона, и городоваго, и тебя, и меня, и Авдотью… Авдотью-то, впрочемъ, за что же?

— И Авдотью за то же самое! Какая ея должность? Спроси, ее, она сама тебѣ отвѣтитъ: «наша должность — въ кухаркахъ живемъ», или въ швеяхъ, въ прачкахъ, въ гувернанткахъ… Разъ попала на какую-нибудь должность, держись въ струнѣ, а иначе «по шапкѣ»! Пусть-ка какая-нибудь, положимъ, хоть продавщица такъ называемая, находящаяся на самомъ хорошемъ счету у хозяйки, вдругъ — сохрани Господи и помилуй, — забеременѣетъ! Она, вѣдь, женщина, сударь мой! Она, вѣдь, просто-таки должна исполнить свой женскій-то долгъ. Анъ нѣтъ. Настоящая продавщица должна быть только продавщицей, должна всю жизнь отдавать все свое вниманіе изученію чужихъ вкусовъ. Легкое ли дѣло «потрафить» по-вкусу каждой покупательницы! Стоитъ только послушать, сколько разговору о фасонѣ шляпки, о цвѣткѣ… «Не тотъ», «не этотъ». Иная, вѣдь, выходитъ изъ себя; ей не то даютъ, чего она хочетъ, а чего хочетъ — она и сама не знаетъ. Вѣдь, иная грубости говоритъ, дерзости, — скажи слово: «Позвольте, молъ, что вы?» — пожалуется хозяйкѣ… Словомъ, отдай чужимъ интересамъ все твое вниманіе, напрягай весь твой умъ въ угоду существу, которое не знаетъ, чего хочетъ, умѣй понять капризное созданіе, — вотъ твоя задача, задача иногда всей жизни! А чуть позволила себѣ вздохнуть, рѣшилась быть женщиной, стала беременна, т.-е. омрачила свои магазинныя мысли своею личною скорьбью и заботой, тутъ-то ее и по-шапкѣ! Пошла вонъ! Роди, нищенствуй и пропадай! Всю жизнь отдай магазину, а если хочешь быть женщиной, такъ будь ей по-ти-хонь-ку!… Чтобъ и виду не было! Развѣ это не правда? А развѣ Авдотья — кухарка, прачка, нянька — можетъ она что-нибудь сама себѣ дозволить въ чужомъ домѣ? Попробуй-ка она пригласить въ кухню фельдфебеля Мишу, да запой пѣсню — и поѣхала верхомъ на сундукѣ!…

— Отличный ты рисунокъ воспроизвелъ, нечего сказать!

— Не все еще я воспроизвелъ-то! Представь-ка себѣ, что бы было, если бы все это вдругъ заговорило и возопіяло о своей личной заботѣ, своемъ личномъ горѣ и желаніи? Городовые, Авдотьи, почтальоны, продавщицы, телеграфисты, мы съ тобой, — словомъ, всѣ «должности» вдругъ бы возопіяли человѣческимъ голосомъ и сердцемъ? Городовой говоритъ: «Нешто можно отнять ребенка? Иди къ матери!» Почтальонъ говоритъ: «Отнеси самъ карточку съ поздравленіемъ, ежели ты вѣжливъ!» Королева кричитъ: «Не хочу притворяться, что люблю того-то и уважаю того-то!»… Не уважаю! Не хочу! Не пойду! Я хочу самъ! сама!… Что бы это такое было?

— Смахиваетъ, на мой взглядъ, на вавилонское столпотвореніе!

— Истинно столпотвореніе! И только потому, что человѣкъ попробовалъ бы уважать себя больше, чѣмъ конвертъ, патронъ, мѣсто въ магазинѣ, мѣсто въ банкѣ, мѣсто въ парламентѣ. Нѣтъ, братъ! Твой Сладкопѣвцевъ самый настоящій манекенъ для настоящаго времени. Въ глубинѣ сердца ничего не шевелится, кромѣ того, что шевелится въ сердцѣ хорька или мыши, живущей въ норѣ. Кто ее знаетъ, какія у ней тенденціи? Да и чортъ съ ней! И у Сладкопѣвцева всѣ тенденціи въ его норѣ, и никому до нихъ нѣтъ дѣла… Кто онъ такой — никому не нужно этого знать! А ты вотъ исполни что полагается, сдѣлай что потребуется, и живи! Сладкопѣвцевымъ хорошо! А что тому дѣлать, который душу-то въ себѣ чувствуетъ? Вѣдь, душа-то, если заболитъ, такъ, вѣдь, болитъ ужасно. Не исполняетъ человѣкъ ея повелѣній, отмахивается отъ нихъ, долженъ отмахиваться. Да! Долженъ не давать имъ ходу, тогда только и можешь еще хоть дышать-то на бѣломъ свѣтѣ. Гдѣ ужь тутъ жить!…

— Ну, братъ, слушалъ, слушалъ я тебя. Очень ты вѣрно… А, все-таки, я тебѣ скажу, какъ будто не такъ!…

— То-есть?

— По-твоему выходитъ — умирай! А этого нельзя — надо жить! И я тебѣ скажу, хоть человѣкъ по-твоему и посаженъ въ клѣтку, а онъ человѣкъ; добра, — если онъ добръ, — ты изъ него не истребишь. Онъ его проявитъ во что бы то ни стало… Я знаю, напримѣръ, одну швею, Анѳису Петровну, — должность по-твоему мизерная, а сколько она могла сдѣлать добра!

Эти слова румянаго собесѣдника были неожиданно прерваны продолжительнымъ свистомъ парохода, извѣщавшимъ пассажировъ о томъ, что мы подходимъ къ пристани. Собесѣдники вдругъ прервали рѣчь и стали поспѣшно собирать свои пожитки.

— Пріѣхали! Звони! Плати!… — командовалъ румяный, застегиваясь, увязывая узелки. Пришелъ лакей, стали выходить пассажиры изъ каютъ, начался говоръ, но пріятели старались, хоть и второпяхъ, договорить недоговоренное.

— Добрыхъ людей — тьма! Иначе жить нельзя бы… Конечно, такъ-то вообще незамѣтно…

— Отчего незамѣтно? Добраго-то?

— Поищи! Покопайся въ иномъ — глядь, и зерно золотое!…

— Почему только зерно? Почему оно незамѣтно!

Суматоха увеличилась; собесѣдники ушли, не переставая вести отрывочную бесѣду, но я уже не могъ разобрать, что они говорятъ.

III.

Этотъ случайный разговоръ произвелъ на меня самое успокоительное впечатлѣніе. Прежде всего, онъ неожиданно вывелъ меня изъ того заколдованнаго круга темныхъ и непривѣтливыхъ мыслей, которыя одолѣвали меня все время обратнаго пути. Конечно я всячески старался сохранить въ себѣ пробужденную поѣздкой возможность думать о русской жизни «подлинными» мыслями; но не говоря о томъ, что эта возможность поминутно ослаблялась уничтожалась близостью возвращенія въ «срединныя мѣста», да же и «подлинныя» мысли о русской жизни оставляли на душѣ нѣчто вообще тоскливое, мало радовали, а, главное, заставляли сосредоточивать вниманіе на пониманіи только нашихъ горестей или радостей, держали въ въ тѣсномъ углу нашихъ сегодняшнихъ заботъ. Случайный разговоръ совершенно неожиданно вывелъ меня изъ этого угла нашихъ сегодняшнихъ печалей и далъ возможность оглянуть огромную печаль общеевропейскаго культурнаго общества, что помогло мнѣ сосредоточить все мое вниманіе именно на размѣрахъ духовной дѣятельности человѣка, запертаго этими порядками въ тѣсную клѣтку мертвыхъ обязанностей. Затѣмъ сталъ я думать и о томъ, что, вѣдь, и къ намъ идутъ, «лѣскомъ перелетаючи», «по малу, по полсаженкѣ», также эти порядки. И какъ только во мнѣ стала жить мысль объ этомъ, такъ понемногу стали выясняться и приходить въ порядокъ не только животворныя впечатлѣнія недавней поѣздки, но и много изъ того, что было пережито и передумано въ прежнее время. И все это ютилось около мысли о томъ, много ли нашъ-то «срединный человѣкъ накопилъ своего собственнаго духовнаго добра, какъ его бережетъ».

---

Прежде нежели продолжать начатые мною очерки, я долженъ разъяснить одно прискорбное обстоятельство, которое, совершенно для меня неожиданно, затруднило продолженіе начатой работы. Всякій, кто далъ себѣ трудъ просмотрѣть тѣ два очерка, которые были помѣщены въ октябрьской книжкѣ Рус. Мысли, навѣрное, замѣтилъ, что въ нихъ какъ будто бы чего-то недостаетъ, что между ними нѣтъ внутренней связи и что вообще въ нихъ что-то неладно. Чтобы возстановить эту внутреннюю связь и досказать недосказанное, я не могу миновать необходимости пересказать въ нижеслѣдующей главѣ, какимъ образомъ вся эта путаница (основаніемъ которой была самая обыкновенная деревенская случайность) нагрянула на меня и какимъ путемъ она разъяснилась.

III. Подробности неожиданной путаницы. — Пришествіе господина Купона. — Слѣды темной старины.

I.

Дѣло происходило въ деревнѣ, куда я пріѣхалъ, не зная еще о выходѣ въ свѣтъ октябрьской книжки журнала.

— Скажи, пожалуйста, что это такое? — сказалъ мнѣ одинъ изъ моихъ пріятелей, земскій врачъ, заглянувъ ко мнѣ случайно во время разъѣздовъ по окрестнымъ деревнямъ. — Я привезъ тебѣ книжку, гдѣ есть твоя статья, которая прямо говорить о твоемъ окончательномъ психическомъ разстройствѣ. Вотъ посмотри, что ты написалъ, — сказалъ онъ и вынулъ изъ дорожнаго мѣшка октябрскую книжку Русской Мысли.

Необходимо замѣтить, что пріятель мой, несмотря на сложныя и утомительныя обязанности земскаго врача, послѣдніе годы страстно предался изученію душевныхъ болѣзней, такъ какъ и въ деревнѣ въ настоящее время психически-разстроенный человѣкъ — далеко не рѣдкость. Быть можетъ, страстное увлеченіе наукой было причиной того, что онъ и ко мнѣ сталъ съ нѣкотораго времени относиться какъ къ субъекту, подлежащему изученію съ психіатрической точки зрѣнія, и уже давно потолковывалъ о томъ, что меня ожидаетъ «параличъ воли», какъ результатъ, во-первыхъ, продолжительнаго сосредоточенія мысли все на однихъ и тѣхъ же и, притомъ, невеселыхъ явленіяхъ жизни и, во-вторыхъ, какъ результатъ невозможности отражать эту самую мысль какимъ-либо реальнымъ дѣйствіемъ въ обиходѣ той же самой дѣйствительности.

— Писать, чувствовать и не выражать всего этого въ живомъ дѣлѣ, — все это, въ концѣ-концовъ, перегубитъ всѣхъ васъ, господа писатели! — не разъ говаривалъ онъ мнѣ, иногда грозя пальцемъ и какъ бы предостерегая отъ пагубныхъ послѣдствій. — Оставь!… Увѣряю тебя, что такимъ путемъ можно дойти до самаго невозможнаго состоянія… Думать будешь непомѣрно много и всякаго рода обязанностей будешь ощущать тьму, но ровно ничего не сдѣлаешь, или, думая одно, сдѣлаешь совершенно другое. Даже вотъ что можетъ быть при сильномъ, конечно, воображеніи: тебѣ будетъ казаться, что ты такое-то или такое-то дѣло уже сдѣлалъ, а ты, между тѣмъ, только сидѣлъ на одномъ мѣстѣ и пальцемъ не пошевелилъ!

Иногда онѣ сряду по нѣскольку вечеровъ допекалъ меня подлинными документами по части паралича воли, приносилъ спеціальныя сочиненія и на основаніи ихъ объяснялъ многіе изъ фактовъ ежедневной жизни.

И надо отдать ему справедливость: увлеченный страстью къ изученію любимаго имъ предмета, онъ съумѣлъ-таки разстроить мои нервы въ довольно значительной степени^[1]. Никогда не думая о возможности превращенія въ мыслящаго истукана, я, подъ вліяніемъ неотразимыхъ научныхъ доказательствъ, преподносимыхъ мнѣ пріятелемъ, иногда, вслѣдствіе дѣйствительнаго упадка силъ, сталъ побаиваться за свою будущность, сталъ пугаться такихъ нервныхъ настроеній, на которыя прежде не обращалъ вниманія, сталъ даже впадать иногда какъ бы въ столбнякъ, припоминалъ съ глубокимъ страхомъ доводы пріятеля и даже иногда самъ описывалъ ему такія мои душевныя настроенія, которыя какъ нельзя лучше доказывали ему, что подозрѣнія его справедливы и что я точно приближаюсь къ «параличу воли».

— Не говорилъ ли я тебѣ сто разъ, что это непремѣнно случится? — съ состраданіемъ и тревогой говорилъ онъ, глядя на меня и торопливо роясь въ книгѣ. — Посмотри, что ты такое написалъ? Сначала какіе-то пароходы и тройки, и ты чему-то радъ… Что-то случилось съ тобой «животворное»… потомъ пароходъ воткнулся въ берегъ… потомъ два молодыхъ человѣка… Что это такое? Я утверждаю, что ты писалъ не то, что думалъ, что у тебя были какія-то другія мысли, а написалъ ты Богъ знаетъ что!

Онъ подвинулъ ко мнѣ книгу и я со страхомъ сталъ пересматривать мою статью. Тонъ, которымъ говорилъ мой пріятель, а, главное, его видимая увѣренность въ моемъ психическомъ разстройствѣ и уже собственная моя вѣра въ это разстройство возымѣли, наконецъ, должное дѣйствіе. Пересматривая мою статью, я какъ будто бы ощущалъ только недоумѣніе и едва могъ понимать, что въ ней дѣйствительно недостаетъ чего то. Остатокъ здраваго разсудка напомнилъ мнѣ о моемъ журнальномъ опытѣ и я съ удовольствіемъ схватился за мысль о томъ, что, быть можетъ, редакція сдѣлала пропуски, по какимъ-нибудь соображеніямъ; обрадовавшись этому соображенію, я тотчасъ же послалъ въ редакцію телеграмму, спрашивая ее, не выкинула ли она изъ моей рукописи что-нибудь? Въ ожиданіи отвѣта пріятель мой какъ бы рѣшился сдерживать себя, не мучилъ меня доказательствами и, пожавъ плечомъ, какъ бы говоря: «Посмотримъ, попробуй, но, все-таки…» — сталъ молча читать книгу въ ожиданіи отвѣта. Отвѣтъ былъ изумительный и вполнѣ подтвердилъ діагнозъ моего пріятеля. Редакція отвѣчала, что она не выбросила ни одной строчки, но что и ей кажется, будто бы чего-то не хватаетъ. Это извѣстіе до такой степени было неожиданна и такъ подтверждало теорію моего пріятеля, что онъ не только уже не пытался доказывать мнѣ основательность своихъ пророчествъ, но и самъ испугался за мое положеніе. Онъ только слегка, и то тихимъ голосомъ, позволилъ себѣ сослаться на Рибо, у котораго якобы сказано, что при сложной мозговой работѣ стремленія могутъ задерживаться одно другимъ, т.-е. превращаться въ нуль, что, вѣроятно, и случилось со мной; но, не договоривъ этой прискорбной для меня рѣчи, сразу превратился въ няньку, въ сидѣлку, въ сестру милосердія, налилъ мнѣ полстакана холодной воды, заставилъ выпить и заговорилъ со мною такъ, какъ говорятъ съ больными, приходящими въ чувство послѣ обморока. Онъ убѣждалъ меня успокоиться, «придти въ себя», припомнить, не спѣша, все, о чемъ, мнѣ показалось, «будто бы» я написалъ, совѣтовать припомнить самую «суть» и, такимъ образомъ, понемногу вовлекъ меня въ продолжительную бесѣду.

II.

«Самую суть», какъ желалъ мой пріятель, я объяснилъ ему такъ:

— Мнѣ пришло на умъ подумать о размѣрахъ «личной» самобытности и самостоятельности, до которыхъ дожило наше поколѣніе русскаго народа… Каковы эти размѣры? Много ли эта самая «личность» нажила своего «добра» и даже могла ли она его нажить? Хотѣлось мнѣ думать объ этомъ, потому что и на насъ, россійскихъ людей, идутъ «изъ-за моря», какъ и на всѣхъ людей всего свѣта, новые, сокрушительные — именно для «личности» — порядки…Молодые люди, которые разговаривали на пароходѣ, разговаривали уже объ этихъ самыхъ порядкахъ… Стало быть, они, новые-то порядки, пришли уже, чуются, пугаютъ добрыхъ людей… Я даже былъ радъ, что разговоръ молодыхъ людей далъ мнѣ возможность думать о такомъ значительномъ дѣлѣ; онъ высвободилъ меня отъ тяжкихъ думъ о пережитомъ, мучительномъ, но временномъ, осложненномъ временными случайностями… Думать только обо всѣхъ этихъ случайностяхъ нашего времени — значитъ исчахнуть отъ тоски. Но думать о томъ же времени, разбирать его съ точки зрѣнія результатовъ, которыхъ оно достигло по отношенію къ самобытному развитію «личности» россійскаго человѣка, — думать объ этой личности, въ виду новой угрозы, идущей на нее изъ-за моря, — это другое дѣло! При такомъ условіи является охота разобраться даже и въ самомъ скучнѣйшемъ матеріалѣ, который далъ жизнь нашему поколѣнію.

— Однако, — прервалъ меня пріятель, — что же это такое идетъ на насъ «изъ-за моря» -то? Какая такая это сила, или какой такой порядокъ?

На это я отвѣтилъ ему, что «порядокъ», надвигающійся между прочими народами и на насъ, не знаетъ различія между какими бы то ни было націями. Не имѣетъ онъ никакого отношенія къ идеаламъ этихъ націй и вообще не желаетъ оказывать ни малѣйшаго вниманія къ нравственной, духовной жизни человѣчества. Человѣкъ, живущій на экваторѣ или на полюсѣ, русскій ли мужикъ, или индіецъ, китаецъ, папуасъ, арабъ, туркменъ, — всѣ эти человѣческія разновидности и особенности ихъ самобытной духовной жизни ничего не значатъ для грознаго порядка, который идетъ на всѣхъ съ одинаковымъ желаніемъ переломать весь строй этой разнообразнѣйшей самобытности на свой однообразный и бездушный образецъ… Это идетъ капитализмъ, меркантилизмъ или просто-на-просто «господинъ Купонъ», а по-мужицкому разумѣнію — прямо самъ антихристъ… Рабство свободнаго, болѣе или менѣе полномыслившаго человѣка — вотъ что приноситъ этотъ купонный порядокъ туда, гдѣ только онъ запуститъ свой кого-токъ. Человѣкъ, имѣвшій право думать о себѣ, создававшій себѣ правила жизни, мучившійся надъ рѣшеніемъ вопросовъ о правдѣ и неправдѣ, знавшій мученія и радости совѣсти и только изъ всего этого слагавшій въ своемъ сознанія понятія «о жизни», — этотъ человѣкъ, попавшій въ лапы купона, немедленно лишается счастія жить многосложною душевною, нравственною заботой и превращается въ инструментъ, приставляемый на службу къ другому инструменту.

Я сказалъ пріятелю что не только не нуженъ купону «человѣкъ», какъ человѣкъ, но даже и рѣчь-то человѣческая ему не нужна. При этомъ я привелъ ему и примѣръ:

Ротшильдъ, будучи въ Одессѣ, почти «до смерти» былъ напуганъ именно этимъ мертвымъ молчаніемъ огромныхъ массъ народа, который пришелъ на него смотрѣть, который только и могъ, что смотрѣть на него и, притомъ, такимъ взглядомъ, который не можетъ имѣть выраженія, объяснимаго «по-человѣчески». Это взглядъ привидѣнія, которое идетъ на тебя, смотритъ и, что особенно страшно, молчитъ. Всѣ знаютъ, что Ротшильдъ — что-то огромное, могущественное, но ни въ чьемъ человѣческомъ сердцѣ не найдется такого человѣческаго побужденія, которое бы смогло ощутить это могущество. По-человѣчески этого могущества не почувствуешь, — оно не имѣетъ никакой связи съ радостями или скорбями этихъ милліоновъ человѣческихъ сердецъ. Самъ Ротшильдъ, стоящій на вершинѣ власти въ новомъ порядкѣ вещей, также молчитъ передъ тысячною толпой; онъ такой же инструментъ, прикованный къ вереницѣ безчисленныхъ инструментовъ купоннаго строя жизни, какъ и кочегаръ, прикованный къ печкѣ и кочергѣ. Они могутъ только смотрѣть другъ на друга, такъ какъ понимать другъ друга не могутъ, и поэтому должны молчать. Одинъ изъ инструментовъ купоннаго механизма, Ротшильдъ не можетъ имѣть ни малѣйшей нравственной связи съ тѣми тысячами другихъ инструментовъ того же механизма, которые пришли на него смотрѣть и которые, будучи такими же инструментами, какъ онъ самъ, также не имѣютъ съ нимъ никакой нравственной связи, какой нѣтъ у кочегара съ кочергой или съ каменнымъ углемъ. Въ этой ужасной картинѣ мертво-молчащей тысячной толпы инструментовъ, обездушенныхъ купоннымъ механизмомъ, разъединенныхъ другъ отъ друга отсутствіемъ малѣйшей нравственной связи, не можетъ вырваться ни единаго звука человѣческаго, ни восторга, ни радости, ни злобы. Нѣтъ такого лозунга, который бы могъ быть выраженъ этими тысячами человѣко инструментовъ въ человѣческихъ звукахъ. Во имя чего при видѣ такого могущественѣйшаго инструмента, какъ Ротшильдь, другой инструментъ могъ бы закричать: «ура!» «да здравствуетъ!» и т. д.? Или найдется ли хотя малѣйшая возможность самому огромному инструменту ощутить потребность въ какомъ бы то ни было обмѣнѣ словомъ съ этою мертво-глядящею на него толпой?… Я такого слова не могу даже и представить себѣ — ни съ той, ни съ другой стороны. И вотъ — мертвое молчаніе человѣческой толпы, не ощущающей въ себѣ ни одного движенія человѣческаго сердца! Вотъ какъ рисуется этотъ порядокъ, одинаково, по шаблону перемалывающій въ муку всѣ національности, всѣ породы людей, всѣ ихъ нравы, мысли, желанія! Вотъ мнѣ и стало страшно за нашего, россійскаго-то, человѣка. А ужь объ этомъ разговариваютъ, чуютъ приближеніе духовнаго опустошенія и печалятся…

На вопросъ моего пріятеля, объ этомъ ли «грядущемъ» намѣренъ я писать, мнѣ пришлось отвѣтить отрицательно, такъ какъ мы всѣ вообще мало знаемъ о положеніи «купоннаго дѣла» у его источника. И лично я не знаю, такъ ли я смотрю на эти грозные для меня порядки? Есть взгляды, освѣщающіе ихъ совершенно инымъ свѣтомъ, есть люди умные, знающіе эти порядки въ подлинникѣ, то-есть изучившіе ихъ на мѣстѣ ихъ возникновенія, въ Европѣ, которые смотрятъ на это дѣло совершенно иначе. Уравненіе всего общества, то-есть всѣхъ сортовъ «инструментовъ», отъ огромнаго до самаго маленькаго размѣра, будто бы уравняетъ все перекалѣченное человѣчество и въ стремленіи къ выходу изъ этихъ тисковъ; мало того, наши разглагольствованія о мужикѣ и о томъ, что онъ «все самъ» и такъ далѣе, почитаются проповѣдью полнаго отчужденія отъ общественности, проповѣдью охраненія себя отъ малѣйшаго осложненія своей личной нравственной жизни, хотя какимъ-нибудь вниманіемъ къ ближнему. Берлога медвѣжья — вотъ что такое «трудами рукъ-то своихъ», братецъ ты мой! Уйти въ берлогу — это не значитъ уйти «отъ грѣха», а, напротивъ, уйти «къ грѣху», покориться ему и бросить тревогу о чужомъ горѣ, чужомъ грѣхѣ, чужой печали, снять съ себя бремя тревоги о своихъ обязанностяхъ къ ближнему, стремленіе усыпить совѣсть, убаюкать ее, довести ее до невозможности постоянно толкать въ твое сердце и упрекать тебя въ безчеловѣчіи и неправдѣ. Да, братъ, существуютъ и такіе взгляды на трудолюбиваго земледѣльца! Что будешь дѣлать? Дѣйствительно, для иного безчувственнаго существа лучше такой берлоги, какъ деревня, не найти мѣста; можно прожить вѣкъ, не ощутивъ душевнаго безпокойства, — а это неправда, потому, что кругомъ бѣда и горе, и грѣхъ. Надо крѣпко подумать объ этомъ дѣлѣ. Можетъ быть, и правда, что современныя купонныя злодѣйства увѣнчаются, въ концѣ-концовъ, всеобщимъ, всечеловѣческимъ стремленіемъ къ устроенію жизни ко благу всякаго, я не знаю!

При этомъ я разсказалъ пріятелю такой случай:

— Дѣло было въ провинціальномъ городѣ, въ какомъ-то общественномъ саду. Къ нашей толпѣ общихъ знакомыхъ какими-то судьбами присоединился акробатъ изъ мѣстнаго цирка; завязался общій разговоръ о его «успѣхѣ», съ анекдотами и взрывами смѣха, и, въ концѣ-концовъ, акробатъ былъ до невозможности сконфуженъ. Была и моего тутъ капля дегтя. «Напрасно вы такъ объ насъ полагаете! — обиженно заговорилъ со мной акробатъ, когда мы выходили изъ сада. — Мы, будьте увѣрены, тоже люди… Не хуже васъ, сдѣлайте милость!… Мнѣ недосугъ съ вами разговаривать, а вотъ не угодно ливамъ, — кстати со мной въ карманѣ захвачена одна книжонка, — не угодно ли вамъ почитать? Именно про насъ пишутъ, про циркъ-съ, — такъ тогда, можетъ быть, будете смотрѣть на нашего брата поблагосклоннѣй. А прочитаете, бросьте въ кассу, тамъ будутъ знать — передадутъ. Напрасно-съ! Жестоко, господинъ, говорите. Извольте-ка почитать!» Книжку я взялъ, прочиталъ и… раскаялся. Книжка была оттискъ изъ какой-то провинціальной газеты и носила названіе: Циркъ, съ какою-то итальянскою фамиліей, но написана была русскимъ, и написана самымъ добросовѣстнымъ образомъ. Безъ малѣйшаго впутыванія въ факты дѣйствительности какой-нибудь интересной выдумки, интриги, было совершенно достовѣрно разсказано, какъ какой-то иностранецъ пріѣхалъ съ труппой въ губернскій городъ, какъ онъ остановился на площади и какъ сталъ приманивать мѣстныхъ безпріютныхъ дѣтей въ участники на представленіяхъ разныхъ феерій. Описаны эти разстроенныя послѣ освобожденія крестьянъ семьи дворовыхъ людей, причемъ отцы, привыкшіе «служить и угождать», спиваются съ горя отъ невозможности работать, незнанія какого-нибудь ремесла; описывается нужда дѣтей въ ученьи, въ хлѣбѣ… Описывается сила въ этой трудной, безнадежной жизни такой приманки, какъ конфетка, которую предлагаетъ хозяинъ цирка, сначала «просто такъ», а потомъ и съ цѣлью пріучить ребенка къ своему цирку. Бѣдная дѣвочка-ребенокъ, которую изъ милости учатъ въ школѣ женскаго монастыря, соблазняется костюмомъ какой-то сказочной царицы, съ восторгомъ ѣздитъ въ золотой колесницѣ и мало-по-малу втягивается въ это суетное дѣло совсѣмъ и навсегда. Все просто, достовѣрно, но отъ всего этого становится до глубины души обидно за человѣка, и, въ то же время, во всемъ этомъ обидномъ мірѣ кривлякъ и шутовъ не перестаешь видѣть именно живую душу, которую мнутъ, комкаютъ, коверкаютъ, но которая жива, стремится жить, въ какіе бы безжалостные тиски ее ни заточали. Акробатка-итальянка, кажется, Адельфина какая-то, ежедневно кривляющаяся на трапеціи, молится потомъ цѣлые часы, прося у Бога прощенія за соблазнъ, въ который она вводитъ людей своими тѣлодвиженіями; она предостерегаетъ отъ этого грѣха ту дворовую дѣвочку, которая перестала ходить въ женскій монастырь и поступила въ циркъ, стережетъ ее отъ всякихъ искушеній, заступается, помогаетъ, какъ родная мать, въ несчастіи, которое съ ней случилось. И дѣвочка и ея брать, который также попалъ въ эти сѣти, кривляясь и ломаясь, тоскуютъ и не покидаютъ мысли объ оставленной ими, послѣ переѣзда въ другой городъ, старшей сестрѣ, мучаются ея горемъ, не покидаютъ мысли выбиться на бѣлый свѣтъ, какъ и Адельфина, которой до извѣстнаго времени нельзя оставить своего дѣла по тысячѣ нравственныхъ обязанностей, лежащихъ на ней. Все это каждый Божій день кривляется, ломается и каждую минуту мучается больною душой. И есть въ этой шутовской жизни минуты такого высокаго напряженія скорби о горѣ ближняго, печали даже о такомъ человѣкѣ, который ушелъ навсегда, съ которымъ никогда не встрѣтишься или съ которымъ, встрѣтиться нѣтъ, какъ говорится, «никакой корысти», что, право, думается, будто всѣмъ намъ во вѣки не перечувствовать такъ много чужаго горя. Пропадаетъ ли эта невидимая подъ раскрашенными лицами и шутовскими колпаками искренняя скорбь чужаго человѣка о чужомъ? Нѣтъ, какъ видимъ, не пропадаетъ. Вотъ, вѣдь, заставила же она кого-то взяться за перо и разсказать обществу обо всемъ этомъ. Заставила и меня прочитать, пристыдила меня и выяснила мое до сихъ поръ совершенно безразличное отношеніе «зрителя» къ этимъ кривлякамъ. Нѣтъ! Я, какъ и всякій русскій «читатель», плохо знаемъ, что такое купонный строй жизни. Лѣтъ въ пятьдесятъ этотъ строй перековеркалъ всѣ европейскіе порядки, прогналъ всѣ хорошія европейскія учрежденія. А какъ живутъ европейскіе люди, превращенные въ инструменты купоннаго механизма, какія у нихъ надежды, какія у нихъ силы, чего они добились уже хоть по вершочку, а, главное, какъ и въ какомъ направленіи осложнена ихъ личная жизнь, расширилась ли она, или съузилась, ссохлась до ничтожества, — объ этомъ мы почти рѣшительно ничего не знаемъ. Не знаемъ, по крайней мѣрѣ, лѣтъ за пятьдесятъ. Но самъ я, все-таки, боюсь этого пришествія.

— Но, вѣдь, ты былъ радъ, когда молодые люди напомнили тебѣ объ этомъ пришествіи?

— Я былъ радъ не «пришествію», котораго боюсь, а тому, что разговоръ этотъ далъ мнѣ и моей мысли, такъ сказать, хорошую работу.

— Какъ же ты говорилъ, что въ тебѣ уже и безъ того было что-то «животворное»?

— Такъ ты поэтому и можешь судить, что такое было у меня на душѣ! Вѣдь, Сибирь — это вся «виноватая Русь»! Здѣсь заканчиваются сотни тысячъ біографій, которыя ранѣе всѣ были реализованы въ нашей россійской средѣ, а здѣсь только окончились. Такъ вотъ какая участь нашего претерпѣвшаго поколѣнія: возможность видѣть людей нашего прискорбнаго времени въ законченномъ, неприкрашенномъ видѣ и то уже животворитъ! Передъ тобой подлинный фактъ, и, судя по немъ, ты можешь безошибочно думать о русской жизни (о настоящемъ времени я не говорю), о жизни людей нашего поколѣнія. Вѣдь, всѣ наши годы съ дѣтства прошли въ самыхъ противорѣчивыхъ впечатлѣніяхъ; передъ нашими глазами постоянно шли явленія смѣшаннаго, смутнаго качества… Одно уже то, что у каждаго изъ насъ все дѣтство и юность прошли въ самыя мрачныя дореформенныя времена, что безразличное отношеніе къ добру и злу было намъ знакомо съ дѣтства, подкрѣплялось темными преданіями недавняго для нашихъ родителей прошлаго, — преданіями, въ которыхъ самое безграничное попраніе личности человѣческой не могло подлежать не только порицанію, но даже и мысли не допускало хотя бы только о его объясненіи, — одно уже это обстоятельство дѣлало насъ несчастными, омраченными на всю жизнь, такъ какъ нельзя было не сознавать намъ, что мы уже ослаблены въ нравственной твердости съ ранняго дѣтства, что со всѣми нами — «глазомъ не моргнетъ» — сладитъ безъ всякаго усилія сильная безстыжестью въ преслѣдованіи своихъ личныхъ, своекорыстныхъ цѣлей дореформенная старина. И въ дѣйствительности все, что переживалось далѣе, доказывало, что старина, враждебная новизнамъ, жива, сильна, хитра, практична и съумѣла отстоять первенствующее мѣсто для своихъ аппетитовъ. Жить среди такой обстановки, въ которой грубо-эгоистическая старина являлась переодѣтою въ костюмы новаго фасона, значитъ не испытывать возможности жить среди достовѣрныхъ фактовъ жизни, а это значитъ — не имѣть удовольствія вѣрить своей мысли, быть увѣреннымъ въ своихъ умозаключеніяхъ и поступкахъ на основаніи видимыхъ фактовъ: факты-то были все не настоящіе! Такъ вотъ этого-то поглощенія опять же недостовѣрностью видимой жизни я, какъ претерпѣвшій ее съ дѣтства, и боялся, возвращаясь изъ поѣздки. Мнѣ привычно несимпатичное отношеніе къ недостовѣрной дѣйствительности, и я боялся потерять способность и удовольствіе мыслить о людяхъ, являющихся въ неприкрашенномъ видѣ. Даже это-то «удовольствіе» боялся я утратить!… А если такъ, въ здравомъ-то умѣ оглядѣть все это и «удовольствіе», и «неудовольствіе», такъ, вѣдь, чему-жь тутъ вообще-то порадуешься? Огляди-ка ту жизнь, гдѣ предсѣдателемъ такого новаго учрежденія, какъ земская управа, могъ быть человѣкъ съ допотопными, хищническими инстинктами… Дѣйствуя по своему «дореформенному» опыту, онъ могъ расхитить сорокъ пять тысячъ десятинъ башкирскихъ земель, а дѣйствуя, въ то же время, по «новому», могъ прикрыть это расхищеніе пожертвованіемъ 300 десятинъ на школу. И развѣ, имѣя власть и умѣнье дѣлать то и другое, онъ не могъ сокрушить врага, человѣка, понимающаго, кто онъ такой, какого нибудь сельскаго учителя, корреспондента? Посмотрѣть тамъ, въ «виноватой Россіи», на притворявшееся добромъ — зло и на добро, загрязненное притворявшимся зломъ, и увидѣть ихъ въ настоящемъ видѣ, то-есть зло съ волчьею пастью, а добро съ отмытымъ отъ чуждой грязи лицомъ, — и то уже великое счастіе опять-таки для людей нашего поколѣнія. Вотъ что меня немного оживило, а все вмѣстѣ, конечно, угнетало и мучило!…

Выраженіе лица моего пріятеля говорило мнѣ, что тревога его о моемъ психическомъ разстройствѣ какъ бы поутихла и онъ смотрѣлъ на меня уже болѣе спокойнымъ взоромъ.

— И дальше что?

— А дальше будетъ кое-что разсказано, въ какомъ именно видѣ и съ какими оборонительными «средствіями», переживъ весь періодъ нашихъ нетвердыхъ въ различеніи добра и зла временъ, дожили мы до новой и грозной минуты.

— Только кое-что?

— Да, что придется!

— Такъ!

Пріятель мой помолчалъ и скоро сталъ собираться домой. На прощанье онъ, однакожь, не забылъ дать мнѣ кое-какіе совѣты: во-первыхъ, прекратить всякую умственную работу; во-вторыхъ, обтираться утромъ и вечеромъ холодною водой и на ночь «непремѣнно» компрессъ. Оставшись одинъ, я, все-таки, недоумѣвалъ: неужели же я, въ самомъ дѣлѣ, пришелъ къ «параличу воли»?

III.

— А, вѣдь, одинъ пакетъ-то остался! такъ и не попалъ на почту! — съ самою развеселою улыбкой по поводу этого смѣшнаго случая сказалъ громко и какъ бы съ огромною радостью молодой парень, входя въ мою комнату и внося на сапогахъ кучу снѣга.

Этотъ парень обыкновенно прислуживаетъ мнѣ: покупаетъ, носитъ письма на почту и получаетъ ихъ съ почты.

— Эво! — еще веселѣе гаркнулъ онъ, вытащивъ изъ-за пазухи большой, но уже испачканный и изломанный пакетъ.

— Такъ ты забылъ отправить пакетъ?

— Да я братану далъ, а онъ, вишь, запьянствовалъ, марокъ не купилъ, а пакетъ скрылъ… Я его самъ нашелъ въ сараѣ… Кабы зналъ бы… Экой песъ!…

Михайло что-то ораторствовалъ, но я его не слушалъ, такъ какъ поистинѣ былъ пораженъ неожиданнымъ и мгновеннымъ разрѣшеніемъ всѣхъ моихъ сомнѣній и тревогъ, заставившихъ меня почти помириться съ мыслью о моемъ психическомъ разстройствѣ.

Вотъ какимъ образомъ началась и кончилась эта прискорбная путаница. Но такъ какъ кончилось все благополучно, то въ аптеку я не посылалъ и сталъ продолжать начатое дѣло.

IV. Радѣтели о народной совѣсти.

I.

Стали мнѣ, прежде всего, вспоминаться простые русскіе люди, истинные, добрые, искренніе радѣтели о чистотѣ народной совѣсти, борцы съ народнымъ невѣжествомъ и дикостью, т.-е. люди, вносившіе въ темную народную среду хотя крошечный, но несомнѣнный и необходимый ей истинный свѣтъ. Воображеніе, конечно, стало собирать воедино все, что касалось этихъ «радѣтелей», и, прежде всего, конечно, изъ ближайшихъ моихъ впечатлѣній, изъ всего, что приходилось думать объ этомъ во время послѣдней поѣздки.

Сижу я нынѣшнимъ лѣтомъ въ пустомъ номерѣ какой-то гостиницы, въ какомъ-то городѣ, — не то на Камѣ, не то на Волгѣ, не то на Оби, — и ожидаю утра, чтобы ѣхать куда-то, а куда именно — хорошенько уже не помню. Въ рукахъ у меня старый нумеръ Губернскихъ Вѣдомостей, такъ какъ никакой иной газеты въ гостиницѣ не оказалось. Въ неоффиціальномъ отдѣлѣ читаю я сказаніе объ одной древней чудотворной иконѣ и въ моемъ воображеніи рисуется такая картина.

Дѣло это было «въ лѣто отъ міробытія 7393, а по Р. Христовомъ 1685 года маія въ 22 день, при державѣ благовѣрныхъ государей и великихъ князей Іоанна и Петра Алексѣевичей и при патріархѣ Адріанѣ». Въ эти далекія отъ насъ времена, въ тѣхъ мѣстахъ, которыя въ настоящее время лежатъ въ Сольвычегодскомъ уѣздѣ, были дремучіе, темные лѣса, съ разбросанными тамъ и сямъ поселками. Въ дикихъ мѣстахъ проживалъ дикій народъ, сохранившій множество языческихъ преданій и обычаевъ. Если и въ наши времена въ Вятской губерніи сохранился обычай весеннихъ игрищъ «между селъ», такъ въ такой глуши, да, притомъ, двѣсти слишкомъ лѣтъ назадъ, дикіе языческіе обычаи держались еще въ полной силѣ, а постояныя связи съ дремучимъ лѣсомъ, съ дикимъ и немилосердымъ звѣрьемъ не способствовали смягченію нравовъ, внося во всѣ бытовыя отношенія ничѣмъ несмиряемую грубость проявленія животныхъ инстинктовъ. Кое-гдѣ были бѣдныя деревянныя церковки, съ священниками, жившими почти такимъ же крестьянскимъ обычаемъ, какъ и само дикое лѣсное стадо, которое они пасли. Но что могли значить эти кое-гдѣ разбросанныя церковки, когда «кабакъ» уже пробрался и въ эти глухія мѣста, — пробрался со всѣми своими антихристовыми вліяніями, и не только кабакъ пробрался, но и «чертово зелье — табакъ» уже знакомо было еще полудикому человѣку..

Можно представить, какое вліяніе эти новшества — чертово зелье и кабакъ — могли имѣть на людей, въ жизни которыхъ господствовали еще въ самой сильной степени только одни инстинктивныя побужденія? Очевидно, народишко спивался и безобразничалъ и отъ новшескихъ гнусностей, и отъ языческихъ привычекъ, и вообще «утопалъ во грѣхахъ». Болѣзни, смерти, скотскіе падежи, а за ними хищенія, кабаки и всякое разстройство шли параллельно успѣхамъ кабака, не разъединимаго съ чортовымъ зельемъ, т.-е. успѣвшаго уже истребить въ одичалой массѣ даже и сомнѣніе въ такомъ грѣхѣ, какъ куреніе табаку. Житье было темное, пьяное, распутное; непристойное слово гудѣло и въ кабакахъ, и въ семьяхъ, и все шло въ этой жизни въ рознь, къ худу и ко грѣху.

Но былъ среди всѣхъ этихъ погрязшихъ во грѣхѣ «мужиченковъ» умный-преумный крестьянинъ по имени Родіонъ. Онъ всею душой страдалъ и печалился обо всѣхъ своихъ гибнущихъ братіяхъ, тосковалъ, явственно видѣлъ, какъ они всѣ гнѣвятъ Бога, что Богъ грозится на нихъ большимъ наказаніемъ за всѣ ихъ животныя безобразія, — зналъ, что нельзя оставить всѣ эти гибнущія христіанскія души безъ помощи, что надобно спасать эти души, если видишь, что онѣ погибаютъ, что нельзя молчать и быть равнодушнымъ ко всему этому, что не даромъ какой-то «невидимый гласъ» укоряетъ его и дни и ночи во грѣхахъ людей, среди которыхъ онъ живетъ. Надобно спасать ихъ отъ погибели. Ему дана эта печаль отъ Бога, онъ не можетъ ее отогнать отъ себя, и вотъ впечатлительный «Родіонъ-земледѣлецъ» неотразимо чувствуетъ, что ему пришло время исполнить Божіе повелѣніе.

Раннимъ майскимъ утромъ, на зорькѣ, межъ кустовъ и высокихъ деревьевъ, по лѣснымъ тропинкамъ, шла въ разбродъ, возвращаясь въ деревню, нагулявшаяся за ночь «между селъ», дикообразная толпа мужиковъ и бабъ. По тамошнимъ мѣстамъ май мѣсяцъ — начало весны, первые дни весенняго тепла, самое время разыграться нечестивымъ мужичонкамъ. И вотъ шли растрепанныя, иногда въ изорванныхъ платкахъ, съ изорванными сарафанами бабы; шли онѣ кустами, словно стыдились мужиковъ, хотя поминутно и выглядывали оттуда, и голосами бабьими пищали, а у иной безстыжей даже еще охота не пропала и пѣсни пѣть: вдругъ захлопаетъ въ ладоши, заведетъ голосомъ, — только прочія изо всѣхъ кустовъ, изъ разныхъ глухихъ мѣстъ загалдятъ на нее, осмѣютъ. Мужики плелись съ одурѣлыми лицами, хоть и изъ нихъ были неугомонные и сильно еще одурманенные сивухой. Солнце начинало всходить: яркій, по низу, межъ кустовъ и деревьевъ промелькнувшій лучъ говорилъ, что начинается бѣлый день, и какъ бы стыдилъ распутную толпу.

— Братцы! — воскликнулъ одинъ изъ распутниковъ, еле волочившій ноги, — а, вѣдь, это Родіонъ лежитъ! Никакъ померъ!

Родіонъ, бездыханный, со сложенными на груди руками, недвижимо, какъ покойникъ, лежалъ при дорогѣ, — лежалъ на спинѣ, съ вытянутыми ногами, обутыми въ лапти; шапка валялась въ сторонѣ. Какъ вкопанный, остановился около Родіона одинъ изъ распутниковъ и стоялъ, какъ пень, а за нимъ стали останавливаться и другіе, и изъ лѣсу стали выходить и приближаться къ мужикамъ разгульные звѣрки — бабенки и дѣвки. Все это сходилось и скапливалось около бездыханнаго Родіона, и стояла толпа, пораженная его смертью. Одна уже смерть Родіона отшибла у толпы всѣ ея нечистыя мысли, — Родіонъ не похожъ былъ на нихъ ни въ чемъ; давно онъ имъ грозился, сулилъ что-то, твердилъ о Богѣ, да не слушала его звѣрообразная толпа. И вотъ онъ окончился и лежитъ съ такимъ праведнымъ лицомъ… Навѣрное, ангеловъ Божіихъ видитъ.

— По-ме-ръ! — шепотомъ, на какой способны медвѣди, передавалось изъ устъ въ уста, и толпа продолжала стоятъ, заражаясь совсѣмъ иными мыслями, чѣмъ тѣ, съ которыми шла домой послѣ игрища. И вдругъ бездыханный Родіонъ, оставаясь бездыханнымъ, медленно поднялъ мертвую руку, вытянулъ ее вверхъ и медленно опустилъ на лобъ, потомъ на грудь, — словомъ, осѣнилъ себя большимъ крестомъ, — и продолжалъ лежать бездыханно. Эта неожиданность совсѣмъ преобразила настроеніе толпы: передъ ней совершается что-то чудесное, невиданное, что-то имѣющее связь съ небесами, которыя Родіонъ, очевидно, видитъ: душа у него тамъ, на небесахъ, у Бога, а здѣсь, на землѣ, лежитъ только тѣло. Говорено было объ этомъ звѣрообразнымъ дуботолкамъ, что есть тутъ большая разница, не хотѣли вникнуть, а теперь вотъ явное дѣло — ушла душа на небо, она у Бога, въ раю, а здѣсь только тѣло и, стало быть, надобно за душу-то побаиваться! Всѣ распутныя мысли исчезли въ толпѣ, какъ дымъ, и у всѣхъ въ воображеніи были небеса, ангелы, Богъ, сіяніе и золотыя ризы угодниковъ. Орда звѣрообразнаго народа затихла, «перепужалась» близости суровыхъ взглядовъ Бога съ самой середины неба, которые она теперь явственно ощущала на своей шкурѣ, даже прямо на самомъ темени, и каждый ясно слышалъ, какъ у каждаго и во всей толпѣ мужиковъ и бабъ колотитъ какъ молоткомъ испуганное сердце.

Въ эту минуту Родіонъ открылъ глаза, и хотя происшествіе происходило 200 лѣтъ тому назадъ, но я, сидя съ газетой въ гостиницѣ уже въ наши дни, во второй половинѣ девятнадцатаго вѣка, несмотря на огромное разстояніе времени, раздѣлявшее меня отъ Родіона, какъ будто мелькомъ примѣтилъ, что Родіонъ былъ все время не совсѣмъ бездыханенъ и что у него какъ будто бы по временамъ шевелилось что-то въ глазу, точно онъ хотѣлъ посмотрѣть, каково-то настроеніе распутной орды людей, и лежалъ, ожидая, пока орда окончательно преобразится въ своемъ распутномъ настроеніи, испугается грѣха, почувствуетъ страхъ наказанія и, вообще, когда у этихъ истукановъ начнутъ, наконецъ, трястись даже поджилки. Очень можетъ быть, что я дѣлаю на Родіона недобросовѣстный поклёпъ, и каюсь въ этомъ; но несомнѣнно то, что Родіонъ открылъ глаза именно въ ту самую минуту, не пропустивъ лишняго мгновенія, когда волки, разбредавшіеся съ игрища, превратились душевно въ самое кроткое стада овецъ.

— Живъ! — не медвѣжьимъ шепотомъ, а шелестомъ листьевъ прошелестѣла эта вѣсть по всей толпѣ изъ конца въ конецъ, не разъ и не два.

Родіонъ хоть и ожилъ, но продолжалъ лежать, крестился широкимъ, медленнымъ крестомъ и шепталъ такъ, что всѣ слышали: «Пресвятая Владычица Богородица, спаси насъ! Спаси насъ, Пресвятая Богородица!…» Толпа съ каждою минутой становилась чувствительнѣй, нѣжнѣй, предчувствуя, что съ Родіономъ совершилось что-то чудесное; иные стали бережно подходить къ нему, помогая оправиться, встать на ноги, подняли и надѣли шапку, и все время Родіонъ, какъ бы пораженный чѣмъ-то необычайнымъ, ни на кого не глядя и весь поглощенный какою-то страшною мыслью, не переставалъ креститься и шептать: «Пресвятая Богородица, спаси насъ!» Наконецъ, онъ какъ будто что-то вспомнилъ, оживился, взглядъ его прояснѣлъ, засверкалъ какимъ-то гнѣвнымъ выраженіемъ и онъ твердо сказалъ толпѣ:

— Всѣ идите за мной! Несу вамъ повелѣнія Пресвятыя Богородицы! Всѣ за мной идите!…

Толпа, которая разбрелась бы по разнымъ мелкимъ поселкамъ, хлынула за нимъ, какъ одинъ человѣкъ. Родіонъ шелъ безъ шапки, впереди всѣхъ, постоянно крестился и громко говорилъ: «Пресвятая Богородица, спаси насъ!» А за нимъ стала также повторять этотъ возгласъ и вся масса народа. Чѣмъ дальше шли, тѣмъ шли скорѣе, тѣмъ болѣе всѣ возбуждались, и скоро вся масса народу ввалила въ село Рождественское, стоявшее невдалекѣ отъ мѣста воскресенія Родіона.

— Въ церковь Божію! — командовалъ Родіонъ. — Бей въ колоколъ! Бѣги за священникомъ!

Ударъ въ колоколъ, какъ набатъ, всполошилъ все полусонное село. Священникъ не успѣлъ расчесать свои спутанные волосы и бороду, хотя и взялся уже было за деревянную гребенку такихъ размѣровъ, о какихъ теперь не имѣютъ уже понятія, выскочилъ съ просонокъ въ чемъ былъ и, безъ шапки, въ лаптяхъ, бросился къ деревянной и бѣдной церковкѣ. Возбужденный чѣмъ-то неожиданнымъ и грознымъ, грѣховодникъ парень дулъ въ колоколъ безъ милосердія. Только что поднявшееся солнце по низу широкими, ослѣпительными лучами освѣщало улицу, кишащую полураздѣтымъ, лохматымъ, босымъ народомъ. Все это въ испугѣ валило къ церкви, затѣмъ вломилось внутрь храма и съ біеніемъ сердца, въ мертвомъ молчаніи, ожидало, что будетъ. Священникъ въ тревогѣ облачился въ старую рясу, которая у него была въ алтарѣ, въ испугѣ вошелъ на амвонъ и въ испугѣ спросилъ толпу:

— Господи, помилуй насъ! Что приключилось? не несчастіе ли какое?

— Отъ Пресвятыя Богородицы принесъ я, Родивонъ, объявленіе всему крестьянству… Сама Пречистая повелѣла мнѣ: «Иди въ Рождествено и скажи священству и мірскимъ людямъ, что я тебѣ повелѣла!» Не свои слова говорю, а по повелѣнію Пречистой Божіей Матери!…

Родіонъ сказалъ это такъ твердо и былъ въ такомъ восторженномъ состояніи, что. никто не сомнѣвался ни въ одномъ его словѣ. Священникъ волновался, дрожалъ и едва могъ сказать Родіону:

— Поднимись на ступеньку, повыше, — слышнѣй будетъ!

И, блѣдный, крестился и шепталъ молитвы, да и вся церковь крестилась и шептала молитвы.

— Пошелъ я «третеводни» въ лѣсъ, — понадобилось лѣску для работы, — и шелъ такимъ родомъ долго и зашелъ въ нашъ большой дремучій лѣсъ, — началъ Родіонъ свой разсказъ. — Былъ я задумавшись о грѣхахъ нашихъ и крѣпко преогорчился нашими мірскими непотребствами… Забывши дѣло, иду въ чащѣ, ни на что не взираю. И вдругъ меня какъ лютымъ холодомъ обдало: содрогнулся я, опомнился и вижу: несутся на меня по тропинкѣ пренеобыкновенные изувѣры и звѣрь промежду нихъ. Несутся, какъ вихорь, двое истукановъ. Не то они люди, не то невѣдомо что, — длинные, какъ деревья, и лица страшенныя престрашенныя. Были ли у нихъ ноги или руки, не въ примѣту мнѣ было; а что огромные, глазастые, и рты у нихъ огромные, — это видѣлъ; и видѣлъ еще, что волосищи у нихъ длинные, отъ маковки до земи и еще по земи хлещутся. Но только одинъ изъ истукановъ — красный весь отъ маковки до земли, а другой — весь черный, и промежду нихъ «ниже звѣрь, ниже скотина, четвероногое». Какъ бурунъ нанеслись на меня, и возопилъ я въ страхѣ: «Кто вы?» — а они ужь обогнали меня, на мой окликъ обернули свои страшенныя хари, разинули рты и стали рычать: рыгнулъ черный — точно дубъ столѣтній переломилъ въ щепки; потомъ красный рыгнулъ — еще того страшнѣй, а потомъ четвероногое обернулось и по низу такое рычаніе пустило, что притиснулся я со страху къ дереву и не могу отойтить. И слѣдъ ихъ простылъ, а рычали они еще долго, и такъ страшно, что какъ бы окаменѣлъ я и мертвъ стадъ. Прижался въ дереву и стою бездыханно.

Бездыханно стояла и вся толпа народа, наполнявшаго церковь.

— Прижался я къ дереву и, будучи въ страхѣ и ужасѣ недвижимъ, замѣчаю въ дремучемъ лѣсу свѣтъ бѣлый, какъ снѣгъ, и вижу, что идетъ это бѣлое на меня, и все ближе, ближе… Пришелъ и сталъ насупроти неподалеку: не то женскъ полъ, не то мужескъ, — не понять мнѣ было, — потому одѣтъ былъ тотъ человѣкъ, пресвѣтлаго лика, весь сверху донизу въ бѣлое, словно изъ пушистаго снѣга, одѣяніе, а на головѣ, какъ платокъ спущенъ, плащаница была. Затрепеталъ я сего ангелообразнаго видѣнія, но свѣтлообразный сказалъ мнѣ: «Миръ тебѣ, Родіоне!» — и потеплѣло мнѣ сразу отъ этого гласу ангельскаго и отъ слова ангельскаго: «Миръ тебѣ, Родіоне!» Стало быть, не на худое Господь посылаетъ мнѣ видѣніе ангелоподобное, ежели такъ пріятно поздоровался. Обрадовался я, услыхавши, что по имени меня свѣтлоангельскій образъ обозвалъ и миръ посулилъ, и малость духомъ моимъ укрѣнился. И вопроси меня образъ ангельскій: «Что еси видѣлъ по пути семъ прежде меня?» Окрѣпши духомъ и безъ страха отвѣчалъ я образу ангельскому, какъ и что я видалъ и какихъ изувѣровъ встрѣтилъ и между ними четвероногое. И тогда свѣтлообразный съ сокрушеніемъ сердца изрекъ мнѣ тако…

Здѣсь Родіонъ остановился, выпрямился и въ сильномъ возбужденіи обратился одновременно къ толпѣ и къ священнику:

— Слушайте теперь, православные! Словечка не пророните изъ свѣтлоангельскихъ словъ!… Все про насъ было сказано!

Родіонъ даже руку поднялъ надъ толпой и какъ бы грозилъ ей, находясь самъ въ величайшемъ возбужденіи.

— Двое сутокъ я бездыханнымъ отъ этихъ пречистыхъ словъ лежалъ! Слушайте всѣ, міряне! Съ небеси тѣ слова идутъ къ вамъ!…

Глубокіе вздохи, какъ темныя тучи по небу, носились надъ удрученною грѣхами толпой, наполнявшею маленькую церковку.

— Съ сокрушеніемъ, съ прискорбіемъ и съ воздыханіемъ свѣтлоангельскій образъ сказалъ мнѣ такія слова: про чернаго изувѣра-истукана сказалъ: «это немощь черная на людей вашихъ», а про огненно-краснаго — «это, сказалъ, немощь — огневица называемая, на васъ же, на людей, а четвероногое — немощь на скотину. И все это Господь попуститъ на васъ». Слушайте, міряне многогрѣшные! «Все это, говоритъ, на васъ, на всѣхъ васъ Господь попускаетъ за грѣхи ваши. За непотребную брань вашу ежеминутную, за жадность, за то, что и въ праздникъ идете на работу, лишь бы деньги получить и пропить, а не Богу отдать праздничный-то день. За братонелюбіе, за пьянство и за прелестное питіе табачное!» Все наше богомерзкое распутное житіе перещиталъ свѣтлоангельскій образъ, даже до малости послѣдней, ни про единаго изъ насъ не забыто. Міряне! Не забыто ни про единую душу, ни единаго грѣха! Помните это, безумные! "Иди, — говорилъ мнѣ свѣтлоангельскій образъ, — иди ты и сказуй во всѣхъ вашихъ мѣстахъ, всему народу, чтобы духовнаго чина и мірскіе люди отнюдь непотребною бранію не бранились и великихъ грѣховъ не творили, въ праздники бы Господни и Богоматери не работали, другъ друга бы любили и табачнаго питія не употребляли и молились бы Богу, съ любовію, другъ за друга, молились бы о своемъ благоденствіи и объ оставленіи грѣховъ. «Скажи, говоритъ, имъ всѣмъ вашимъ по всей округѣ: аще, говоритъ, послушаютъ гласу Божію, тогда Господь отвратитъ отъ нихъ гнѣвъ свой праведный, и станутъ они жить въ благоденствіи и изобиліи плодовъ земныхъ… Аще же не послушаются и богомерзкихъ грѣховъ не оставятъ…»

Родіонъ опять угрожающе поднялъ руку и громко, на всю церковку, воскликнулъ:

— Слухайте эти слова на оба уха! Со страхомъ и трепетомъ и всѣмъ сердцемъ припадите къ повелѣнію!

Тяжкимъ вздохомъ охнула толпа, сдвинулась плотною массой около Родіона и вперила въ него пронизанные трепетомъ взоры.

— «Аще же, — вопіялъ Родіонъ, не опуская руки, — не послушаютъ они меня и отъ богомерзкихъ грѣховъ не отстанутъ, тогда не изыдутъ отъ нихъ изувѣры истуканные, черный, красно-огненный и четвероногое!… Будутъ на нихъ моры великіе, на скотъ падежи, будутъ засухи и дожди безвременные, и хлѣба будетъ недородъ безъ перерыву и поэтому голодъ безпрерывный. Такожде яви мнѣ Господь!» Это мнѣ свѣтозарный образъ, міряне, повелѣлъ! А кто онъ?

Родіонъ находился почти въ экстазѣ.

— Онъ здѣсь, во храмѣ! Образъ Пресвятыя Богородицы! Она, матушка, посланница, Сама отъ Господа снизошла къ намъ! Она, Она мнѣ повелѣла взять Ея праведный обликъ изъ этого храма: «Иди, Родіонъ, въ Рожествено, тамъ, въ притворѣ церковномъ, на десной сторонѣ, въ углу трапезной, въ забвеніи образъ честнаго моего Успенія». Идите, глядите! И не свои слова говорю вамъ!

Толпа хлынула въ притворъ, загалдѣла, заволновалась, а Родіонъ продолжалъ вопіять:

— И повелѣла: «возьми сей образъ…»

— Есть, есть! Вотъ Она, Царица небесная!

Трепетъ, рыданія, стонъ и вой кликушъ смѣшивался съ криками толпы, выламывавшейся изъ притвора съ высоко-поднятою вверхъ, запыленною иконой.

— Она, Она Пресвятая! — гудѣла толпа.

— «И возьми, повелѣла, — вопіялъ Родіонъ среди необычайнаго всеобщаго волненія, — два ко-ло-кола…» Слухайте, міряне! «Два колокола возьми, всѣхъ убогихъ и сиротъ собери и иди!» Идите за мной, православные міряне!

Родіонъ самъ исчезнулъ въ толпѣ и быстро пошелъ изъ церкви; за нимъ, впопыхахъ, побѣжалъ священникъ и вся масса народа хлынула вонъ; нищіе и убогіе калѣки, всѣ, конечно, собравшіеся тотчасъ послѣ набата, все это тронулось за иконою. Колокола, обрубленные съ маленькой колокольни, двигались вмѣстѣ съ толпой, качаясь на чьихъ-то гигантскихъ спинахъ. Вся масса была въ глубокомъ потрясеніи, охала, стонала, плакала; блудныя бабы рвали на себѣ рубашки, падали на дорогу въ истерикахъ; ребятишки выли и мчались въ общемъ бурномъ потокѣ людей. Все это двигалось за Родіономъ, впереди котораго несли икону. Самовольно выхвачены были изъ церкви хоругви и здоровенные дѣтины мчались съ ними вслѣдъ за иконой, развѣвая ихъ длинныя кисти по вѣтру. Вся толпа стремительно неслась далеко за селомъ, по тропинкамъ дремучаго лѣса, пока не дошла до высокаго, обрывистаго берега между двухъ рѣчекъ.

— Здѣсь! — произнесъ Родіонъ и сталъ. — Здѣсь повелѣла Владычица часовню рубить, а перво-на-перво крестъ на лугахъ поставить, а послѣ часовни храмъ долженъ быть, а потомъ и монастырь будетъ! Ставь, ребята, крестъ! Ставь часовню! Повелѣла Сама Владычица Богородица!

Треевъ пошелъ по лѣсу, застучали топоры, заскрипѣли телѣги. «Собрашеся, — сказано въ сказаніи, — все множество людское, овни лѣсъ сѣкуще, иніи возяще, другіе же на мѣстѣ созидающе». И въ этой суматохѣ Родіонъ все еще досказывалъ о видѣніи: объяснилъ, что праздники будутъ три раза въ годъ, и, повѣдавъ все повелѣніе Божіе, повѣдалъ, наконецъ, и о себѣ нѣчто потрясающее.

— Ужаснулся я отъ тѣхъ странныхъ наказаній Божіихъ! Ждутъ насъ великія истязанія, ежели хотя малостію забудемъ Божіе повелѣніе! Вѣдь, какъ и меня-то грѣшнаго Господь наказалъ! Повелѣла мнѣ Царица небесная и вознеслась. Испужался я грѣховъ нашихъ, побѣжалъ народу объявить Божію грозу. Бѣгу, да и запнись за пень, за колоду запнулся «и паде и разби руку свою и избранился непотребнымъ словомъ, и абіе услыша шумъ и вѣтръ ужасный и поднявши меня вверхъ, удари о землю, и отъ того ударенія лежалъ я внѣ ума два дни и двѣ нощи и егда въ разумъ пріиде, пойде въ село Рожествено…»

Въ этомъ бездыханномъ состояніи нашелъ Родіона народъ. Все теперь было для всѣхъ поразительно ясно. Глубокое сознаніе грѣховъ, страхъ жестокаго наказанія, обѣщаніе милосердія Божія, — все это подняло силы толпы до высшей степени. Работа кипѣла и все «множество людское единымъ днемъ поставило на лугу крестъ, а на горѣ создались часовню» единымъ днемъ.

«И совершивши сіе, поставиша въ ней (часовнѣ) образъ и молитвовавше довольно, съ радостію отъидоша въ домы своя, славяще Пречистую!…»

И домой воротились далеко уже не такими, какими были вчера. А Родіонъ, обрадованный всѣмъ этимъ, добравшись до своей хибарки, со слезами радости на глазахъ сталъ лицомъ къ темному лику образа и, весь трепещущій отъ счастія, прошепталъ:

— Слава Тебѣ, Господи! Образумились-таки мои грѣховодники! Запало имъ въ совѣсть чистое зерно! Пообдумаютъ они теперича и о своей чистотѣ, и о любви къ ближнему, и о сирыхъ, и о убогихъ. Слава тебѣ Пречистая Богородице!

Потомъ онъ отворилъ окошко, выглянулъ на улицу и послушалъ. Тишина стояла надъ деревней небывалая. Попробовала было одна необузданная бабенка пѣсню запѣть, но тотчасъ же получила отъ своего мужа такой тумакъ, что сразу образумилась и безъ слова, какъ мышь, шмыгнула съ крыльца въ домъ.

Только этотъ тумакъ и слышалъ Родіонъ въ тишинѣ этого вечера и радовался:

— Ишь какая благодать! Пущай образумятся, обдумаютъ! Пущай!

II.

«Видѣніе», изображенное въ этомъ отрывкѣ, написано вполнѣ точно съ церковною записью. Начиная съ появленія двухъ изувѣровъ и кончая постройкой часовни, все, что касается собственно видѣнія, передано безъ всякихъ прибавленій; измѣненъ только кое-гдѣ языкъ, но въ рѣчахъ свѣтлоангельскаго образа ничего не прибавлено и не убавлено. Именно эти рѣчи — ихъ скорбящій и человѣколюбивый смыслъ и заслуживаетъ особеннаго вниманія. Родіонъ могъ воочію видѣть все то, что видѣлъ, и слышать все, что слышалъ; онъ могъ въ самомъ дѣлѣ лежать два дня въ обморокѣ, но чтобы всѣ эти видѣнія, всѣ эти галлюцинаціи могли имѣть такое опредѣленнѣйшее содержаніе, нужно было, чтобы самъ Родіонъ крѣпко страдалъ о народномъ разстройствѣ, мучился бы этимъ, думалъ бы о томъ, какъ высвободить народъ изъ грѣха, думалъ до нервнаго разстройства, до галлюцинаціи.

Въ этомъ видѣніи нѣтъ ни одного слова и ни одной чудовищной неожиданности, которыя бы имѣли источникомъ просто разстроенное воображеніе. Ничего лишняго, ненужнаго, ничего такого, о чемъ бы не болѣла душа Родіонова; съ тщательностью перечислены всѣ пороки мірянъ, которые могъ понимать Родіонъ и могъ ими возмущаться, страдать отъ нихъ; тщательно обозначены пути къ исправленію, къ освѣтленію темныхъ душъ и порочныхъ сердецъ; указаны, также съ поразительною ясностью, всѣ тѣ наказанія, которыя и Родіонъ, и народъ считали самыми жестокими. Здѣсь нѣтъ капли фантазіи, а есть самое опредѣленное выраженіе скорби о ближнемъ, ясно очерченной во всѣхъ подробностяхъ.

Эта ясность, опредѣленность въ пониманіи своего дѣла по отношенію къ ближнему составляютъ непремѣнную черту всѣхъ нашихъ истинныхъ радѣтелей и борцовъ съ народнымъ невѣжествомъ и горемъ. Впечатлительный къ житейскимъ неправдамъ человѣкъ, чуткая душа, разъ она охвачена понятою ею скорбью, не уходитъ отъ зла, не стремится выдѣлить себя изъ оскорбляющей его совѣсть среды, а именно потому, что ему Богъ далъ понять чужое безобразіе и грѣхъ, идетъ прямо сюда, въ эту разстроенную, грѣшную, грязную среду и беретъ на себя всю черную работу высвобожденія этихъ людей отъ ихъ несчастія и горя. Столпники, затворники, — это явленія подвижничества, выработанныя не нашею жизнью, хотя и чтимыя въ ней. Человѣкъ, который не жалѣетъ своей плоти, ходитъ въ лютый морозъ босикомъ или заковываетъ себя въ вериги, съ тѣмъ, чтобъ, измождивъ плоть, сохранить собственную свою душу въ чистотѣ, — это не святой, а юродивый Божій человѣкъ. Святой тотъ, кто работаетъ неустанно для бѣдныхъ, темныхъ и несчастныхъ людей. Съ давнихъ временъ всякій чистый, умный, впечатлительный русскій человѣкъ, разъ его покорили мысли о своемъ душевномъ страданіи, непремѣнно переноситъ эти мысли на общія народныя страданія и находитъ выходъ своимъ силамъ и своимъ душевнымъ побужденіямъ непремѣнно въ черной работѣ среди безпомощныхъ, темныхъ и несчастныхъ людей. Даже и въ наше время, помимо проявленія свойствъ того же типа и въ высшихъ кругахъ интеллигенціи, и собственно въ народной средѣ интеллигентный человѣкъ живетъ и дѣйствуетъ почти такъ же реально и практически на пользу ближнему, какъ дѣйствовалъ и Родіонъ, двѣсти лѣтъ тому назадъ, — дѣйствовалъ, конечно, сообразно окружавшей его обстановкѣ и средствамъ дѣйствія.

Въ моихъ замѣткахъ есть слѣдующая вырѣзка изъ одной провинціальной газеты, относящаяся къ 1885 г. Лѣтомъ въ Вятской губерніи была сильная засуха и суевѣрный народъ приписалъ это бѣдствіе тому обстоятельству, что полиція пріостановила богослуженіе въ церкви отца Стефана. Отецъ же Стефанъ и поселился среди суевѣрнаго народа именно только потому, что народъ былъ суевѣрный. Когда-то этотъ отецъ Стефанъ былъ сельскимъ учителемъ, но, вѣроятно, взгляды его на свои нравственныя обязанности не могли быть удовлетворены вѣковѣчнымъ толкованіемъ четырехъ правилъ ариѳметики и чистописаніемъ. Родіонъ въ свое время могъ обличать и бороться противъ всѣхъ пороковъ людей своего времени. Современному сельскому учителю едва ли уже «дадутъ» окружающіе его люди нашего времени дѣлать что-нибудь подобное. Не чувствуя въ себѣ силы на борьбу хотя бы въ формѣ обличительной корреспонденціи, отецъ Стефанъ рѣшилъ уйти отъ грѣха и поступилъ въ монастырь. Но и здѣсь, вѣроятно, не нашлось возможности удовлетворить всѣмъ нравственнымъ требованіямъ, жившимъ въ сознаніи о. Стефана; онъ оставилъ монастырь въ санѣ іеромонаха, удалился въ лѣсъ, въ полуверстѣ отъ своей деревни построилъ себѣ избушку и мирно жилъ, занимаясь, между прочимъ, и поученіемъ навѣщавшихъ его. Мало-по-малу слухъ объ отцѣ Стефанѣ сталъ распространяться въ народѣ и къ нему стало приходить множество людей всякаго званія: кто поговорить и найти утѣшеніе, «кто поскорбѣть о неизлечимомъ недугѣ». Жаждущій утѣшенія словомъ всегда выслушивалъ такое отъ о. Стефана. Но, главное, онъ сочинялъ книжки: «ученіе, какъ усовершенствоваться въ добрѣ», «слово къ обидимымъ и обидящимъ», о вредѣ пьянства и проч. Въ этихъ книжкахъ много говорится вообще «о миролюбивыхъ семейныхъ отношеніяхъ». Написаны книжки языкомъ, приноровленнымъ къ крестьянской рѣчи. Нерѣдко крестьяне получали отъ о. Стефана и денежную помощь на покупку лошади, на посѣвъ. Мало-по-малу около его жилища построились отдѣльные домики и церковь. Не мало труда положилъ о. Стефанъ на культуру избраннаго имъ мѣста жительства: крайне живописный лѣсъ, расположенный на скатѣ горы, весь расчищенъ; правильныя, утрамбованныя дороги, гати во всѣхъ направленіяхъ пересѣкаютъ лѣсъ; мѣстность совершенно безводная, до появленія здѣсь о. Стефана, теперь имѣетъ три пруда, для чего вода поднята на значительную высоту; всѣ ручьи обложены дерномъ (мѣстность своимъ видомъ напоминаетъ Желѣзноводскъ). Церковь еще не освящена, но о. Стефанъ служитъ въ ней молебны, причемъ поетъ сформированный имъ женскій хоръ. Постройка церкви была разрѣшена архіереемъ Аполлосомъ, но письменнаго разрѣшенія на это дано еще не было; вотъ почему церковь, какъ построенная безъ письменнаго разрѣшенія, и запечатана.

Корреспондентъ заканчиваетъ свое письмо желаніемъ, чтобы церковь была открыта и освящена, такъ какъ «несомнѣнно, что для народонаселенія о. Стефанъ своимъ примѣромъ приноситъ большую пользу». Не знаю, оправдаются ли ожиданія корреспондента. Вѣдь, о. Стефанъ не отшельникъ, какъ поименовалъ его корреспондентъ, а, — странно сказать, — дѣятель общественный; вокругъ него образуется общество людей, соединяющихся, прежде всего, нравственными узами; въ обиходѣ жизни общины о. Стефана играютъ роль не одни только агрономическія усовершенствованія и людъ собирается къ нему не во имя желанія имѣть картофель въ два фунта вѣсомъ, а во имя толковъ объ усовершенствованія въ добрѣ, во имя разговоровъ и размышленій объ «обидимыхъ и обидящихъ», и, соединившись на такихъ нравственныхъ началахъ только во имя ихъ, и начинаетъ устраивать внѣшній обиходъ своей жизни. Не знаю, будетъ ли въ этой общинѣ дѣло для мироваго судьи, для судебнаго пристава и окажется ли надобность въ кутузкѣ. По существу созидающейся общины, именно тѣмъ-то она и привлекаетъ народъ, что ничего въ ней не должно быть подобнаго; она и основана, и цвѣтетъ именно во имя наилучшихъ нравственныхъ побужденій. Кабатчикъ или рестораторъ, который пожелалъ бы открыть для губернской публики ресторанчикъ съ арфистками, въ такомъ живописномъ мѣстѣ, гдѣ устроился о. Стефанъ, навѣрное, получить грозный отпоръ ото всей общины, а что изъ этого обыкновенно выходитъ, всѣмъ намъ очень хорошо извѣстно, хотя бы только изъ тѣхъ безчисленныхъ опытовъ не имѣть кабака, которые постоянно возникаютъ и не въ такихъ «особенныхъ» общежитіяхъ, какъ общежитіе о. Стефана, а прямо въ черныхъ, крестьянскихъ деревняхъ. Несмотря на мірскіе приговоры и всеобщее желаніе не пить, не пьянствовать, не пропиваться, кабакъ будетъ открыть непремѣнно, кабатчикъ дойметъ, допечетъ мужиковъ. А въ общинѣ о. Стефана развѣ нѣтъ грѣховъ, которыми можно донять? Разстояніе между постройками неправильное, — по закону такъ, а на дѣлѣ не хватаетъ. Снести пять-шесть домишекъ, иначе снесутъ по распоряженію; обязательно станутъ выгонять народъ за тридцать верстъ для починки дороги. Да мало ли! И думать объ этомъ не стоить, — такъ много случаевъ привести человѣка къ одному, со всѣми прочими, знаменателю. Однихъ мужицкихъ разговоровъ на тему: «Эхъ бы, и намъ такъ-то?» — вполнѣ достаточно для того, чтобы усомниться въ полезности существованія общины о. Стефана. Что такое значитъ: «Эхъ бы, и намъ такъ-то»? А вамъ развѣ теперь не такъ? Въ концѣ-концовъ, о. Стефанъ, если онъ человѣкъ жалостливый къ собравшимся около него людямъ, либо приметъ на душу грѣхъ, пойдетъ на компромиссъ и дозволитъ кабатчику торговать (только вонъ въ томъ, молъ, мѣстѣ, за горкой, а не здѣсь), либо, не желая принять грѣха, уйдетъ «въ странствіе». А на мѣстѣ его общины, вѣроятно, устроится, на скудныя земскія средства, училище для агрономическихъ смотрителей и вообще начнется культура: огромнѣйшій картофель, бразильская рожь, бранденбургскій баранъ… Хорошо, да скучно, скучно!… О братолюбіи-то не слыхать, нѣтъ разговору объ обидимыхъ и обидящихъ, — картофель да картофель, картофель да картофель!… «Легче помереть!»

Во время поѣздки по Западной Сибири мнѣ пришлось слышать и еще объ одномъ «радѣтелѣ» на благо простаго сѣраго человѣка, и хотя онъ также не понимаетъ блага безъ его реальнаго осуществленія на дѣлѣ, но его исторія показываетъ, до какой степени времена съузили, со дней житія Родіона, размѣры, этого радѣнія и его сущность.

Въ г. Т. мнѣ цѣлый день пришлось ждать тюменьскаго парохода. Всякихъ разговоровъ и всякихъ сибирскихъ типовъ пришлось переслушать и перевидать множество. Между прочимъ, памятенъ мнѣ. разговоръ одного священника съ однимъ городскимъ жителемъ. Священникъ былъ человѣкъ развязнаго обращенія и полагалъ, должно быть, что разъ онъ не при исполненіи своихъ обязанностей, то можетъ позволить себѣ, при всей публикѣ, почесаться, огромною рукой такъ, что зрители непремѣнно посовѣтуютъ ему идти въ баню. Огромный, хорошо закусившій, хохочущій и не стѣсняющійся въ жестахъ батя разговаривалъ такимъ развязнымъ тономъ, какимъ въ пору разговаривать хорошему торговцу на базарѣ.

— Ну, а что эта кляуза? — грубо и громко спросилъ онъ у молодаго человѣка.

— Кто такой?

— Да разстрига-то?

— А, N — въ!… Ничего…

— Все мудритъ-мутитъ?

Неохотно отвѣтилъ ему молодой человѣкъ:

— Все попрежнему.

— Не покоряется? Который разъ съ него рясу-то въ участкѣ снимаютъ?

— Да ужь раза три, кажется…

— И все претъ въ церковь?… Все попомъ себя почитаетъ еще?

— Дѣйствительно, не признаетъ разстриженія… Прямо изъ участка въ сѣромъ пиджакѣ вошелъ въ церковь, въ алтарь, облачился и сталъ служить вторымъ…

— Такъ чего же его по шеѣ не огрѣютъ?

— Ну, вотъ! По шеѣ!

— И прямо по шеѣ!… Чего тутъ?

— Ну, ужь, право, не знаю…

Скоро священникъ уѣхалъ на другой берегъ рѣки, на большой лодкѣ, мягко застланной соломой и ковромъ. Онъ растянулся, какъ турецкій султанъ обыкновенно «разстягивается»… на лубочныхъ картинахъ. Съ нимъ сѣли и два здоровенныхъ же, хорошо закусившихъ сына; одинъ изъ нихъ былъ въ фуражкѣ министерства финансовъ. Этотъ юнецъ, едва появился на пароходной пристани, безъ всякой церемоніи подошелъ ко мнѣ, сказалъ: «Позвольте папироску!» — и ни съ того, ни съ сего заговорилъ о своихъ семейныхъ дѣлахъ, точно я былъ вѣкъ съ нимъ знакомъ. «…А старшая сестра, Марія, за становымъ… У насъ рука есть… большой богачъ». Обжорною жадностью плотоядныхъ существъ отдавало отъ этихъ верзильныхъ и грубыхъ людей, и я радъ былъ, что ихъ унесло куда-то. Радъ былъ и молодой человѣкъ, котораго донималъ разговоромъ грубый попъ.

Мы заговорили другъ съ другомъ и я спросилъ его о томъ «разстригѣ», о которомъ разспрашивалъ неопрятный батя.

— Это замѣчательная личность!…

— Можетъ быть, извѣстный нашъ недугъ… пьянство погубило его? — спросилъ я, такъ какъ разговоръ шелъ о немъ, какъ о забулдыгѣ.

— О, нѣтъ! Онъ не пьетъ ни капли… Это умный, энергическій, живой человѣкъ… даже писатель! У него выпущено въ свѣтъ очень много брошюръ, книжекъ…

— О чемъ же онъ пишетъ?

— Исключительно для народа… и, главнымъ образомъ, хозяйственныя. Вообще, это человѣкъ до крайности дѣятельный.

— Однако, вотъ, что-то съ нимъ случилось?

— Да, случилось! И очень все вышло нелѣпо. Дѣло началось съ пустяковъ… Не довольствуясь книгами, сталъ онъ въ своемъ приходѣ вводить разныя хозяйственныя нововведенія: обращики хорошихъ сѣмянъ, разведеніе такихъ растеній, которыхъ нѣтъ въ Сибири, но которыя могутъ въ ней произростать… Словомъ, много работалъ въ смыслѣ улучшенія хозяйства. Но можетъ быть, у него мало было земли, или онъ просто увлекся своимъ дѣломъ и не обратилъ вниманія на народное невѣжество, только плантаціи его вышли изъ предѣловъ собственно его двора; весь его огородъ былъ уже разработанъ, и онъ, не думая сдѣлать худаго, разгородилъ его и пошелъ дальше, разводя разныя растенія на томъ лоскуткѣ земли, который былъ между его домомъ и церковью, и добрался до самаго алтаря, да съ чѣмъ? Съ табакомъ! Народъ возопіялъ, а невѣжество народа возмутило священника. Могъ ли, въ самомъ дѣлѣ, такой человѣкъ уступать такой непомѣрной тьмѣ? Но и мужики не уступили, — пожаловались. Потребовали N — ва, внушили, приказали не раздражать народъ. Пустяки, кажется? Но для N — ва это были никакъ не пустяки. Именно на этомъ пустякѣ онъ долженъ былъ признать преимущество невѣжества и тьмы… покориться чепухѣ мужицкой! А онъ вообще образованный, начитанный человѣкъ, — именно образованный!… Ко всему этому, онъ еще и нервный, впечатлительный, горячій, ни за что не хотѣлъ исполнить того, что ему приказывали. Я думаю, онъ даже не могъ бы пойти на такой компромиссъ, чтобы разводить табакъ въ другомъ мѣстѣ… Вѣдь, дѣло въ томъ, чтобы преклониться предъ невѣжествомъ, голою глупостью; онъ и не преклонился. А затѣмъ не могъ уже избѣжать кары за неповиновеніе… И пошло: перевели въ отдаленнѣйшій приходъ, — не поѣхалъ, протестовалъ… Дальше, больше… Взяло его за живое, и ринулся онъ въ непрерывную борьбу… Ни семейное разстройство, ни недостатокъ, — ничто его не остановило; по мѣрѣ того, какъ дѣло перешло совсѣмъ на иную почву и разыгрывалось уже не въ деревнѣ, а въ судахъ, въ канцеляріяхъ, — онъ ни на одну секунду не усомнился въ томъ, что считалъ справедливымъ; онъ пробирался съ своимъ протестомъ въ Петербургъ, въ высшія мѣста, и такимъ образомъ до… «изверженія изъ сана».

— Но и этого не признаетъ?

— Да! До сихъ поръ считаетъ себя священникомъ… Недавно раздѣвали третій разъ въ участкѣ, а теперь онъ опять въ рясѣ. Замѣчательный человѣкъ, — а измается, погибнетъ. И теперь онъ не перестаетъ протестовать и такъ же настойчиво… Книжки его покупаются охотно, — вотъ единственное его средство. Прошелъ слухъ, что онъ хочетъ уйти въ расколъ… Но не знаю, вѣрно ли это.

Кстати сказать, этотъ же молодой человѣкъ разсказалъ мнѣ про другаго мѣстнаго протоіерея Л. — ва, недавно умершаго въ Самарѣ и перешедшаго за нѣсколько лѣтъ до смерти въ расколъ. Объ этой замѣчательной личности будетъ сказано особо въ одномъ изъ слѣдующихъ очерковъ. Общественная дѣятельность этого образованнаго священника происходила не въ той средѣ, о которой идетъ у насъ рѣчь. Я говорю теперь только о «радѣтеляхъ» въ средѣ нашей темной крестьянской массы и поэтому опять возвращаюсь къ разговору объ г. N — въ, также желавшемъ быть радѣтелемъ въ темной крестьянской средѣ.

Также, какъ Родіонъ, какъ о. Стефанъ, и священникъ N — въ не смогъ сберечь своихъ знаній и своего пониманія о недостаткахъ и горестяхъ «темнаго народа» въ поученіе для самого себя, но стремился, какъ и всѣ истинные радѣтели, отдать ихъ сейчасъ же на пользу этимъ самымъ темнымъ массамъ, нескладная, безтолковая жизнь которыхъ и возмутила его. Этотъ типъ, наиболѣе яркій образецъ котораго въ нашемъ разсказѣ представляетъ Родіонъ, постоянно примѣтенъ въ нашемъ обществѣ въ настоящее время. Наши учителя и учительницы въ огромномъ количествѣ дѣлали свое дѣло подвижнически, не ремесленнымъ образомъ и не изъ-за хлѣба, не изъ-за хлѣба только работали и работаютъ врачи, фельдшера, акушерки. Но не знаю, скажутъ ли они сами, что дѣятельность ихъ оживотворена сознаніемъ связи ея съ подъемомъ и просвѣтленіемъ личности, духовной жизни крестьянина, т.-е. съ самымъ кореннымъ побудителемъ человѣка улучшать, упорядочивать свою жизнь, осложняясь ея заботами объ упорядоченіи и общественной жизни?

Заглянемъ для провѣрки опять въ тѣ глухія мѣста, гдѣ дѣйствовалъ когда-то Родіонъ; въ этихъ мѣстахъ теперь считается ревизскихъ душъ 2,589, тогда какъ наличныхъ уже 6,600 душъ. Крестьяне живутъ преимущественно земледѣліемъ, а въ зимнее время, кромѣ того, небольшая часть населенія занимается кустарнымъ промысломъ, дѣлаетъ сани, коробья, берестяные бураки, телѣжныя колеса. Промыселъ этотъ поддерживаетъ какъ при отбываніи казенныхъ повинностей, такъ и въ хозяйственныхъ расходахъ; причина весьма незавиднаго положенія крестьянъ — малоземеліе, неимѣніе лѣсовъ, вслѣдствіе чего они арендуютъ очень много земли въ сосѣднихъ помѣщичьихъ дачахъ, уплачивая за арендованныя земли, отпускъ лѣса и выгонъ много денегъ. Положеніе родіоновскихъ потомковъ, какъ видите, изобилуетъ несравненно большимъ количествомъ скорбей, чѣмъ было ихъ у прародителей, но за то и радѣтелей у теперешнихъ потомковъ Родіона почти такое же количество, какъ и самыхъ скорбей; то, что у нихъ земли нѣтъ, — это самымъ подробнымъ образомъ изслѣдовано и занесено въ статистическій сборникъ; то, что при тѣснотѣ пространства и утроившагося количества жителей могутъ въ село придти опять тѣ самые два изувѣра, одинъ красно-огненный, а другой черный и между ними «четвероногое», это также не составляетъ тайны для образованнаго общества, и какъ только явится четвероногое, такъ явится и ветеринаръ; какъ только начнется эпидемія красно огненнаго или чернаго качества, такъ явится и врачъ; священникъ будетъ хоронить мертвыхъ и крестить живыхъ; староста будетъ собирать подать; воровъ и пьяницъ берутъ кутузка и судъ; истощаютъ и развращаютъ народъ кабатчикъ и кулакъ; учитель учитъ писать и читать; священникъ поучаетъ о любви къ ближнему, — словомъ, на каждую «личную» духовную потребность обывателя, на каждый его личный грѣхъ или несчастіе поставлено по особому, постороннему радѣтелю, не имѣющихъ другъ съ другомъ ничего общаго. Когда мужъ колотитъ жену и она кричитъ на все село, ни одной изъ радѣющихъ профессій до этого дѣла быть не можетъ. Жалуйся — разсудятъ. Учитель будетъ учить читать стихи, толковать о правописаніи, но сказать ученикамъ о томъ, чтобы они не судили такъ на волостномъ судѣ несправедливо, какъ вотъ вчера осудили за водку неповиннаго, онъ не можетъ, — это не его дѣло. Докторъ, ветеринаръ будутъ аккуратно каждый годъ изнурять себя на тяжкой работѣ искорененія язвъ, вносимыхъ тѣми же самыми изувѣрами, будутъ дѣлать свое дѣло подвижнически, до изнуренія, но докладывать на земскомъ собраніи будутъ только о статистическихъ данныхъ по дѣяніямъ «изувѣровъ» и «четвероногаго», а приводить все это въ связь съ подавленіемъ «личности» — не могутъ. И такъ, всякій радѣтель знаетъ и дѣлаетъ только свое дѣло.

Несмотря на такое количество радѣтелей, никакихъ явно осязаемыхъ результатовъ, которые бы доказывали, что родіоновскій потомокъ въ чемъ бы то ни было превзошелъ своихъ предковъ, пока, кажется, не видать. Всѣ радѣтели и сами по себѣ изнурены и истомлены безплодностью однообразнѣйшаго труда, а тѣ, о которыхъ радѣютъ, не только не дожили до расширенія своихъ духовныхъ потребностей, до береженія своей души, но какъ бы и думать-то объ этой роскоши перестали. Съ ихъ личной совѣсти снята всякая отвѣтственность за общественное зло, тогда какъ радѣтель Родіонъ прямо соединялъ общественное зло — красно-огненную и черную болѣзнь и всѣ бѣды и язвы, изъѣдавшія народъ, — съ личными грѣхами и пороками этого народа: «питіе табаку», «піянство», т.-е. всякія личныя неопряности онъ умѣлъ отразить въ общественныхъ бѣдствіяхъ деревни, привести въ связь личную опрятность или неопрятность съ проявленіемъ того и другаго въ обществѣ. Способъ радѣнія нашего времени снимаетъ съ нашей совѣсти отвѣтъ рѣшительно за все то зло, которое творится кругомъ насъ. Кражи, самоубійства, всякаго рода несчастія, о которымъ мы читаемъ ежедневно въ газетахъ, не касаются насъ, читателей, ни въ какомъ отношеніи. «Дознаніе производится» — и конецъ дѣлу, и слѣда не остается отъ кровавой драмы или отъ ужаснѣйшаго несчастія. Съ каждымъ днемъ строй жизни освобождаетъ нашу совѣсть отъ отвѣтственности за общественныя язвы, предупредительно говоритъ всѣмъ намъ: «не безпокойтесь», а иногда: «не ваше дѣло», и предоставляетъ самое свободное, всѣми удобствами культуры обставленное существованіе въ пустомъ пространствѣ. Родіонъ же требовалъ отъ человѣка отвѣта за всѣ эти общіе грѣхи. Эпидеміи и падежи, и прочія напасти онъ связывалъ съ неопрятностью личной нравственности обывателей. Расколоучитель, заманивая въ свою секту, прельщаетъ не матеріальными выгодами, а осмысливаетъ и осложняетъ личныя потребности вовлекаемаго въ секту. «Куда намъ, подлецамъ!» — говоритъ человѣкъ, убѣдившійся въ своемъ свинскомъ житіи. Росколоучитель доказываетъ ему противное, «вынетъ» изъ его сознанія это самопрезрѣніе, вдохнетъ бодрость и нѣкоторую гордость сознанія своей душевной цѣнности, освѣжитъ представленіе въ человѣкѣ «образа Божія» — и вотъ человѣкъ уже не вернется туда, гдѣ «всѣ мы подлецы», — не можетъ вернуться. Конечно, «личная» чистота раскольника весьма и весьма-таки частенько выражается въ замкнутости, въ отчужденіи и даже въ явной враждѣ къ людямъ, не осѣненнымъ тѣмъ просіяніемъ, которымъ осѣненъ просіявшій. Частенько этотъ просіявшій, для сохраненія собственной чистоты, не церемонится, для устроенія своего уютнаго, уединеннаго житія, опустошать и забирать въ лапы цѣлыя деревни и уѣзды сѣраго «церковнаго» народа. Иной разъѣдается на своей заимкѣ до размѣровъ мамонта и, такимъ образомъ, устраиваетъ для собственной своей души трехъэтажные аппартаменты, но такими, изъ жира и сала созданными капищами «для пребыванія свѣтлой души» проявленіе дѣятельности раскола не исчерпывается; множество самыхъ прекрасныхъ и гуманныхъ учрежденій, вродѣ скитовъ, возникало подъ вліяніемъ идеи бережливаго охраненія личности и совѣсти человѣческой въ обществѣ, — идеи, возникшей опять же изъ личнаго побужденія беречь свою душу. Нашъ же «сѣрый» крестьянинъ матеріальныя заботы всякаго рода вынужденъ ставить неизмѣримо выше заботъ о собственномъ грѣхѣ. Несомнѣнно, «грѣхъ» томитъ его; между прочимъ, желаніе «уйти отъ грѣха» играетъ не послѣднее мѣсто и въ переселенческомъ движеніи. Но кому уйти нельзя и ждать не откуда нечего, во имя «отстраненія только матеріальной нужды, тотъ, несмотря на все обиліе радѣтелей, иногда вынужденъ прибѣгать также къ союзной жизни, по; примѣрно, вотъ какого рода:

„Я, вдова Н. О. Ш., съ согласія сына Мирона (13 лѣтъ), золовки Настасьи и тещи Ш., по случаю смерти мужа и неимѣнія средствъ къ пропитанію малолѣтнихъ дѣтей и золовки, которая въ настоящее время находится калѣкою и даже сама ходить не можетъ, а свекровь находится уже въ преклонныхъ лѣтахъ (80), изъ дѣтей же: сыну 13 лѣтъ, одной дочери 5 лѣтъ и другой 3 года, — почему я, для пропитанія вышеупомянутаго семейства и содержанія хозяйства, вступаю въ законное супружество съ крестьяниномъ Р., котораго принимаю въ домъ вмѣстѣ съ сыномъ его Кондратіемъ 6 лѣтъ“^[2].

Не знаю ничего ужаснѣе этого союза тамъ, гдѣ „личность“ и подумать-то не смѣетъ о собственномъ благообразіи, чему училъ Родіонъ. Матеріальное горе чувствуется такъ неотразимо, что не трудно „прозакладывать“ и послѣдніе остатки души. Вотъ и отецъ N — въ, имѣя возможность, согласно общему направленію жизни, „радѣть“ только въ какой-нибудь одной отрасли „улучшенія быта“, живя въ деревнѣ, не имѣлъ уже ни права, ни возможности связать практику выгодъ травосѣянія и бранденбургскаго овса съ удовлетвореніемъ главнаго, нравственнаго благообразія человѣка, какъ это могъ дѣлать Родіонъ, — и, конечно, не могъ имѣть успѣха.

III.

На этомъ образѣ ослабѣвающаго „радѣтеля“ изсякли всѣ мои „матеріалы“, касавшіеся этого типа. Перебирая и припоминая вновь все пережитое и перечитанное и углубляясь воображеніемъ въ самое отдаленное прошлое, и постоянно видѣлъ передъ собою облики радѣтелей, всегда близкихъ къ облику Родіона. Въ какомъ бы званіи и общественномъ слоѣ они ни находились, въ какія бы времена ни жили, разъ радѣніе ихъ не подлежало сомнѣнію, — они съ виду очерчивались передо мной въ образахъ, близкихъ къ образу Родіона. Образъ этотъ меркнулъ по мѣрѣ приближенія къ нашему времени и, наконецъ, окончательно разсѣялся въ какомъ-то туманѣ. „Агрономическій смотритель“ было почти послѣднее, что промелькнуло въ моемъ сознаніи, и такъ какъ я никогда агрономическихъ смотрителей вживѣ и явѣ не видалъ, то мысль моя о нихъ не успѣла даже облечься въ какія бы то ни было очертанія и изсякла. Затѣмъ съ быстротою мыши прошмыгнуло въ памяти слово „фосфоритъ“ и, какъ мышь исчезаетъ въ норѣ, также исчезло безъ всякаго развитія и слѣда. И, въ концѣ-концовъ, ничего уже болѣе не возникало и даже не шмыгало въ памяти по части современнаго „радѣнія“. Но за то почти тотчасъ, какъ только я понялъ, что болѣе „по этой части“ мнѣ нечего вспоминать и сказать, цѣлою несмѣтною тьмой-тьмущей стали надвигаться на меня оживотворенные „результаты“ уже нашего нерадѣнія. „Результаты“ неслись на меня въ опоркахъ, въ рвани, съ растрепанными волосами и бородами, въ скорбяхъ, болѣзняхъ и съ, такими ужасными словами, съ такими ужасными жестами, что я не могъ не затрепетать. И, только обуздавъ себя благоразуміемъ и успокоившись, я рѣшился пересказать читателямъ кое-что, касающееся этихъ „результатовъ нерадѣнія“.

V. „Невидимки“.

I.

Едва только грѣховодникъ купонъ прикоснется своею антихристовою печатью къ тихой степной станицѣ или къ тихому черноземному селу, на тихой рѣкѣ, и запечатлѣетъ это прикосновеніе, бросивъ на тихомъ берегу пароходную пристань, а въ привольной степи станцію или вокзалъ желѣзной дороги, — такъ съ той же минуты и въ станицѣ, и въ селѣ начинаетъ твориться что-то никогда небывалое, никому неизвѣстное и, главное, нѣчто такое, чему никакъ нельзя не повиноваться. Какая-то невѣдомая сила разламываетъ бѣленькіе уютные домики, утопавшіе въ зелени тополей, и строитъ огромнѣйшіе, столичнаго фасона дома; строитъ одно зданіе вслѣдъ за другимъ, безъ отдыха и остановки, наполняетъ эти зданія то г станицами, огромными, невиданными прежде магазинами, изъ которыхъ какъ бы сами собой лѣзутъ и сами собой надѣваются на всѣхъ по-просту одѣтыхъ обывателей новые небывалые костюмы, пиджаки, визитки, всякія необыкновенныя шляпы, тюрнюры. Невѣдомая сила, не говоря ни слова, не приказывая черезъ полицію, начинаетъ выгонять мирныхъ жителей, проводившихъ тихіе лѣтніе вечера за игрою въ дурачки, въ кафе шантаны, въ загородные сады, заставляетъ слушать шансонетки на непонятномъ языкѣ, учитъ не стыдиться короткихъ, выше колѣнъ, юбокъ, выразительныхъ движеній акробатовъ и наѣздниковъ цирка, и сразу, по щучьему велѣнью, гипнотизируетъ массы скромныхъ и совершенно невинныхъ дѣвушекъ, дочерей мѣстныхъ небогатыхъ обывателей, выгоняя ихъ на новый промыселъ на новомъ тротуарѣ. Вчера одна изъ этихъ невинныхъ дѣвушекъ думала выйти замужъ за дьячкова сына или за прикащика въ овощной лавкѣ, получающаго три рубля, другая собирались торговать калачами, а третья и ея подруга совсѣмъ было рѣшили идти въ монастырь. Но пришелъ антихристъ, изумилъ тысячами неожиданностей, прервалъ и уничтожилъ всѣ мысли, воспитанныя исконною жизнью въ тихой семьѣ тихой станицы, тихаго села, и, оставивъ безъ своихъ мыслей, „внушилъ“ страхъ „пропасть“, живя съ пустыми руками, осрамилъ простой самодѣльный нарядъ, осрамилъ наивныя мечты быть счастливой съ прикащикомъ, съ дьячковымъ сыномъ, и вытащилъ, почти безъ сопротивленія, точно виноватыхъ въ невѣжествѣ и бѣдности, въ сады, въ „шантаны“, на гулянья, въ номера, закабалилъ одёжей, шляпкой, зонтикомъ, ботинкомъ съ коблучкомъ.

Такого рода послѣдствія прикосновенія антихристовой печати къ тихимъ уголкамъ русской земли большею частью привѣтствуются людьми безразличнаго образа мыслей о себѣ и ближнемъ, какъ радостныя событія, какъ благодатный дождь, оросившій пустынныя мѣста и пробудившій въ нихъ жизнь; но въ комъ есть капля чувства, чтобы ощущать въ дѣлахъ человѣческихъ разницу между „медомъ и дегтемъ“, между добромъ и зломъ, тому нельзя, безъ ощущенія кровнаго огорченія, равнодушно смотрѣть на эти внезапныя, мгновенныя процвѣтанія нашихъ тихихъ селъ, тихихъ станицъ. Приглядѣвшись и притерпѣвшись на своемъ вѣку ко всякимъ жестокостямъ жизни, и даже привыкнувъ немалое количество ихъ почитать „неизбѣжными фазисами“, я, все-таки, не могъ не испытать, при видѣ этихъ внезапныхъ процвѣтаній, того самаго ощущенія, которое иногда выносилось съ кладбища, гдѣ только что зарыли милаго и симпатичнаго человѣка. Два года тому назадъ онъ, милый человѣкъ, былъ живъ, сидѣлъ, веселый и здоровый, подъ этимъ окномъ, любовался вечеромъ и тополемъ; сидѣлъ онъ въ одной рубахѣ, распоясанный, и отъ жары былъ даже босикомъ, но, главное, онъ былъ простъ, добръ, веселъ и, еще главнѣе, былъ живъ. А теперь онъ одѣтъ, застегнутъ, обритъ, причесанъ, но уже мертвъ, блѣденъ, съ истощеннымъ лицомъ, хотя и въ красивомъ, глазетовомъ, позолоченномъ гробу.

Хорошо, весело было проѣхать по грунтовымъ дорогамъ Кубанской области, когда еще „чугунка“ только строилась и только еще носились слухи, что она „когда-то будетъ“. Что будетъ послѣ этого, никто не зналъ, да и не думалъ объ этомъ. Овощный прикащикъ вполнѣ еще вѣрилъ въ свой предстоящій бракъ и невѣста его терпѣливо ждала того дня, когда ея женихъ наживетъ пятнадцать рублей, чтобы заплатить за свадьбу. Тихо тянулись свѣтлые, несуетливые дни; солнце, не спѣша, шло по небу цѣлый Божій день; не торопилось оно и начинало садиться лишь тогда, когда уже видѣло, что стала позѣвывать вся Кубанская область. Для шутливаго разговора, отъ котораго даже и въ старикахъ играла жизнь, времени хватало ни чуть не меньше, чѣмъ на работу. Но прошло два года, припечаталъ антихристъ къ „тихому мѣсту“ шумный вокзалъ, и вся эта благодать пошла прахомъ. За огромными зданіями пропала древняя станичная церковка; ранній, до заутрени, унылый, тревожный, пронзительный свистъ паровика поглотилъ скромные, рѣдкіе, осторожные звуки колокола, начинавшаго призывомъ къ „заутрени“ тихій станичный день; пропала мягкая дорога и каждое колесо затрещало, загремѣло по каменной мостовой; суета, огни, суматоха встрѣчныхъ и поперечныхъ пиджаковъ, шляпъ, турнюровъ, зонтиковъ. Суматоха безъ разговоровъ, молчаливая, дѣловая; молчаливая, скучная, задумчивая, обремененная антихристовыми печатями толпа, снующая по гуляньямъ, бульварамъ, циркамъ, снующая подъ звуки скрипокъ, духовыхъ инструментовъ, подъ хлопанье турецкаго барабана, который какъ будто всѣми силами старается растолкать этотъ, удрученный антихристовою печатью, народъ. Нѣтъ, это уже гробъ глазетовый, обитый серебряною парчой, и въ немъ уже не живой, хотя и разукрашенный покойникъ.

II.

Въ такомъ-то новоявленномъ, внезапно процвѣтшемъ городѣ Кубанской области пришлось мнѣ, года два тому назадъ, прожить цѣлую недѣлю. Передъ этимъ я былъ въ немъ еще двумя годами раньше, и хотя въ немъ и тогда были уже замѣтны кое-какіе слѣды пришествія антихриста (новая гостиница, какая-то панорама и лотерея), но все это было еще въ самомъ слабомъ намекѣ и вовсе не мѣшало вполнѣ ясно ощущать и видѣть жизнь большой, обильной довольствомъ станицы, тихаго, простаго, лѣниваго, но не купленнаго и не проданнаго уголка. Несказанно пораженъ былъ я блескомъ глазетоваго гроба, когда заглянулъ сюда еще черезъ два года послѣ перваго посѣщенія; степной городъ, т.-е. большая, богатая станица, былъ уже припечатанъ антихристомъ къ новороссійской желѣзной дорогѣ, чрезъ станцію Тихорѣцкую былъ уже скованъ рельсовыми желѣзными объятіями со всею Россіей, а чрезъ Черное море и Новороссійскій портъ — со всѣмъ бѣлымъ свѣтомъ. Онъ уже присосался ко всему бѣлому свѣту и бѣлый свѣтъ присосался къ нему. И уже жадно пьютъ они другъ изъ друга „свѣженькую кровушку“…

Не будь у меня самой настоятельной необходимости прожить въ этомъ городѣ недѣлю и не имѣй я въ это время работы, которая приковывала меня къ столу и почти не выпускала изъ номера новой гостиницы, я не знаю, какъ бы я пережилъ эту недѣлю тоски при видѣ преобразованной въ городъ станицы и тихой станичной жизни въ шумную, трескучую городскую суету-суетъ. Но хотя обязательная работа и держала меня почти постоянно въ номерѣ гостиницы у стола и у пера, все-таки, нельзя было не выходить на улицу. Палящій іюльскій зной раза три, а то и четыре въ день непремѣнно выгонялъ меня на Кубань, въ купальню, и тогда я, волей-неволей, долженъ былъ видѣть реформированную купономъ жизнь новаго города. Путь мой изъ гостиницы на Кубань лежалъ по большой улицѣ, мимо училища и собора, мимо цѣлаго ряда новенькихъ съ иголочки магазиновъ, кондитерскихъ, конторъ нотаріусовъ, мимо вывѣсокъ ссудныхъ кассъ, зубныхъ врачей, парикмахерскихъ и т. д. вплоть до третьяго перекрестка, обогнувъ который я уже шелъ до Кубани по прямой линіи мимо большой базарной площади, бывшей въ это время положительно человѣческимъ рынкомъ.

Въ особенности было многое множество станичныхъ молодыхъ женщинъ и дѣвушекъ (старухъ, вѣдь, не берутъ на работу), которыхъ всякаго рода „арендатели“ буквально расхватывали цѣлыми толпами на полевыя работы. Въ это время во всѣхъ направленіяхъ дорогъ, идущихъ къ Темрюку, къ Крымской станицѣ и за Кубанью, постоянно мчались фуры и всякаго рода повозки, нагруженныя этимъ живымъ товаромъ; человѣкъ по восьми, по десяти молодыхъ женщинъ и дѣвушекъ сидятъ, свѣсивъ голыя ноги по бокамъ фуры, и иногда пѣсни поютъ, а иногда молчатъ, точно бараны, которыхъ везутъ на продажу и которые не понимаютъ, что съ ними дѣлаютъ. Огромное количество ихъ везутъ на табачныя плантаціи, огромное количество ихъ поглощаетъ Ростовъ на табачныхъ фабрикахъ, огромное количество ихъ, тысячами, моетъ въ Дону овечью шерсть. Все это приходитъ полное цвѣтущаго здоровья, приноситъ съ собой дѣтскую способность придавать труду оттѣнокъ простой, изящной, радостной игры, но какъ все это гибнетъ, какъ все это истаптывается подъ ногами купона, какъ все это рвется въ клочья! Одни разсказы о пришлыхъ и уже отвѣдавшихъ благъ купона рабочихъ о томъ, что творится съ этими молодыми женщинами на однѣхъ только табачныхъ плантаціяхъ, которые мнѣ пришлось слышать, производятъ непередаваемое словами, кровное огорченіе; и, вѣдь, съ дѣтскимъ весельемъ, даже, пожалуй, съ пѣснями, постепенно только замирающими, гибнутъ онѣ. Сколько молодаго тепла, живой силы, могучаго здоровья чувствуешь, бывало, въ этой сплошной массѣ молодаго рабочаго народа, пробиваясь сквозь ихъ плотные ряды (онѣ тѣснятся около какого-нибудь „арендателя“) по дорогѣ въ купальню. Раннимъ утромъ ихъ бывало на базарѣ, буквально, видимо-невидимо. Точно изъ бани жарко натопленной выйдешь, выбравшись изъ океана этой продающейся живой человѣческой силы, и тутъ же, на каждомъ шагу, видишь, какъ эта сила выматывается изъ человѣка.

Вся правая сторона базара застроена новыми домами, переполненными всякаго рода питейными заведеніями; портерная смѣняется кабакомъ, кабакъ — трактиромъ безъ машины, а этотъ послѣдній смѣнился огромнымъ вертепомъ съ неустанно ревущимъ оркестріономъ, конечно, дешеваго издѣлія. Во всякое время дня, особливо въ самые ранніе часы, въ часы похмѣлья послѣ вчерашняго, и вечеромъ, послѣ оконченной работы, для похмѣлья завтрашняго, — все эти пьяныя мѣста бывали переполнены народомъ обоего пола и всякаго возраста; въ открытыя отъ жары, духоты, трактирнаго кухоннаго смрада окна видны были толпы рабочаго народа, кучами облипавшаго крошечные трактирные столики. Городъ „процвѣталъ“ не по днямъ, а по часамъ, строился, красился, прифранчивался на всѣ манеры — и рабочій народъ валилъ сюда тысячными толпами. Пьянаго народа, горланящаго пѣсни или безпомощно склонившагося надъ столомъ, свѣсившаго голову за спинку стула, какъ изъ мужчинъ, такъ и изъ женщинъ, даже изъ самыхъ юныхъ дѣвушекъ, всегда было во всѣхъ этихъ заведеніяхъ множество. Пришлый народъ зарабатывалъ и пропивалъ, входилъ въ случайныя связи, совращалъ и самъ совращался съ пути. Много всякаго безобразія приходилось мнѣ видѣть въ открытыя окна заведеній каждый разъ, когда я шелъ на Кубань, и подъ конецъ моего пребыванія положительно едва могъ переносить эти ревущіе звуки органовъ, эти уханья барабана, мѣднаго скрежета органныхъ тарелокъ, акомпанировавшихъ угасанію живой силы въ сивухѣ и въ грубомъ распутствѣ.

Наконецъ, слава Богу, насталъ день отъѣзда. Поѣздъ отходилъ днемъ; часа за полтора до отъѣзда я заглянулъ на почту и въ первый разъ въ теченіе недѣли имѣлъ случай пройти по городу необычнымъ для меня путемъ. Возвращался я черезъ базаръ, но уже съ противоположнаго конца, и долженъ былъ перейти его весь, и поперекъ. Въ этомъ концѣ звуки неистовствовавшаго органа были почти совершенно не слышны; по временамъ только едва-едва слышалось его гудѣнье и только въ такихъ случаяхъ, когда въ немъ сразу занеистовствуетъ очень ужь много инструментовъ. Но среди непривычной тишины, въ этомъ углу базара, неожиданно стали слышаться откуда-то какіе-то иные звуки, унылые, глубокіе, трогательные. Они такъ были неожиданны послѣ пьянаго кабацкаго рева и грохота трактирныхъ машинъ, что я невольно остановился и прислушался. Звуки ясно доносились до меня и ясно напоминали звуки церковнаго органа. Что-то глубоко одолѣвающее душу горькою печалью слышалось въ нихъ, хотя они были какъ-то отрывочны и, прозвучавъ, растрогавъ, замолкали на нѣсколько мгновеній. Скоро я уловилъ тотъ пунктъ, откуда они доносились, и пошелъ по ихъ направленію. Огромная толпа народа окружала то мѣсто, откуда они шли и слышались все яснѣе и яснѣе, но, къ сожалѣнію, замолкли въ то время, когда я сталъ торопливо проталкиваться опять сквозь ту же горячую, сплошную массу человѣческихъ тѣлъ.

III.

Звуки замолкли, толпа хранила мертвое, благоговѣйное молчаніе, а я увидѣлъ слѣдующее: прямо на землѣ, то-есть на толстомъ слоѣ сухаго навоза, стоялъ, покосившись на бокъ, старый-престарый гармоніумъ. Отъ дождей, отъ ветхости онъ было самаго жалкаго вида; задняя часть, для защиты механизма отъ пыли, была кое-какъ завѣшена грязнымъ лоскуткомъ пестрой фланели, повидимому, вырѣзанной изъ женской юбки; какое-то дорогое дерево, которымъ былъ когда-то отдѣланъ инструментъ, мѣстами было совершенно ободрано, а мѣстами вздулось пузырями и уже лопнуло. Подвижные бронзовые подсвѣчники были отломлены, а вверху инструмента стояла деревянная чашка, точь-въ-точь такая, какую протягиваютъ прохожему, прося подаянія, слѣпые нищіе.

За этимъ жалкимъ инструментомъ сидѣлъ слѣпой человѣкъ, полный, какъ бы отекшій, слегка рябой. Куча густыхъ черныхъ волосъ, топорщась на затылкѣ, закрывала весь его лобъ. Песокъ густо напитался въ эти густые волосы, густо покрывалъ инструментъ и весь нищенскій костюмъ (рваный пиджакъ и грязную рубаху съ разстегнутымъ воротомъ) слѣпца. Онъ сидѣлъ на старомъ, мягкомъ, но тоже совершенно оборванномъ креслѣ и, повидимому, отдыхая, нюхалъ изъ тавлинки табакъ. Несмотря на его впалые, мертвые глаза, лицо его не носило отпечатка горя или несчастія, напротивъ, оно было самое добродушное, веселое, даже до того веселое, что ослабляло тѣ впечатлѣнія печали, которыя доносились отъ мѣста, гдѣ былъ слѣпецъ и его гармоніумъ. Онъ какъ бы не замѣчалъ, что онъ слѣпъ, и, повертывая въ жирныхъ, короткихъ, хотя, признаться, грязныхъ прегрязныхъ пальцахъ свою березовую тавлинку, разговаривалъ съ народомъ всегда съ легкою улыбкой на губахъ. А къ нему подходили изъ толпы разные люди довольно часто.

— Отпойте, будьте милосливы, нашей Корсунской! — робко, почти шепотомъ, проситъ старенькій крестьянинъ, подходя къ гармоніуму безъ шапки и кладя въ деревянную чашку пятакъ.

— „Заступница усердная“? — спрашиваетъ слѣпецъ, поворачивая лицо какъ разъ въ ту сторону, гдѣ шепчетъ крестьянинъ, и уничтожая этою чуткостью слуха всякую тѣнь непріятнаго впечатлѣнія его слѣпоты.

— Ужь будьте добрые, нашей Корсунской!… Не прочимъ какимъ…

— Прочихъ, душа моя, никакихъ нѣтъ! — поплотнѣй привалившись спиной къ креслу и понюхивая табакъ, ужь прямо съ улыбкой, добродушнѣйшимъ голосомъ, начинаетъ онъ разсуждать. — Есть это у васъ упрямство: то Корсунской, то Почаевской, то Владимірской… Упорство этакое, чтобы „нашей“!… Отпой именно „нашей“, а не чужой!

Слышатся въ толпѣ какіе-то голоса и возраженія, но сразу ихъ не поймешь.

— Никакихъ „прочихъ“ нѣтъ, а есть одна Владычица Богородица! Одна! Въ тысячахъ мѣстахъ она являлась, а все одна и во всѣхъ мѣстахъ ей одна похвала — „Заступница усердная, Мати Господа вышняго!…“ И нѣтъ ничего больше… „Нашей“!… Одна Она Владычица!

Слѣпецъ крѣпко понюхалъ и отеръ носъ скомканнымъ платкомъ непостижимаго цвѣта.

— Ну, пущай ужь! Отпойте хошь!

— Вотъ такъ бы и надо!

Слѣпецъ потеръ носъ и прибавилъ:

— Отпою! Очереди надо погодить… Раньше псаломъ просили…

Во время этого разговора изъ толпы постоянно выходили крестьяне, козаки, мужчины, женщины и клали деньги въ чашку. Одинъ высокій русскій мужикъ, плотникъ, съ инструментами и мѣшкомъ за спиной, поспѣшно прохода мимо толпы и слыша разговоръ о божественномъ, оглядѣлъ все это, минуту пораздумалъ, потомъ, быстро снявъ шапку, перекрестился, проворно вынулъ изъ кошелька двѣ копѣйки, положилъ ихъ въ чашку и, взявъ оттуда копѣйку сдачи, поспѣшно пошелъ „по своимъ дѣламъ“. Деньги каждую минуту звякали въ чашку, каждую минуту люди подходили и просили отпѣть либо то, либо другое („Упокой, Господи, душу раба твоего…“ и пр.), а слѣпецъ сидѣлъ, поигрывалъ табакеркой, очевидно, ясно ощущалъ каждый звукъ копѣйки, падающей въ чашку, и, повидимому, вовсе не скучно себя чувствовалъ.

Изъ среды обыкновенной массы рабочихъ и деревенскихъ людей, которые толпились около слѣпца, иной разъ выдѣлялись какія-то странныя личности бродяжнаго, безпріютнаго типа, доказывая постороннему наблюдателю, какъ много въ народѣ этихъ странствующихъ оригиналовъ и какъ мало мы знаемъ нашъ народъ, понимая его только какъ земледѣльца. Неожиданно подошелъ изъ толпы какой-то рослый дѣтина; блестящіе, возбужденные, какъ у дервиша, глаза, раскрытая, опаленная солнцемъ грудь, нищенскій костюмъ, мѣховая рыжая шапка и какія-то сумки, повѣшенныя черезъ оба плеча справа и слѣва, и, наконецъ, длинный, въ ростъ человѣка, посохъ, — все это говорило, что человѣкъ этотъ какой-то фанатикъ скитальчества, безпокойный искатель чего-то, а, пожалуй, и проповѣдникъ.

Послѣднее подтвердилось очень скоро. Протолкавшись сквозь толпу, онъ протянулъ слѣпцу руку, на которой не было двухъ пальцевъ, и сказалъ нервно и торопливо:

— Возьми руку-то!… Пощупай!… Что? узналъ?

Слѣпой нѣсколько секундъ молча ощупывалъ руку и вдругъ, какъ будто что-то вспомнивъ, весь просіялъ и съ юношескою улыбкой обернулся въ сторону странника.

— А-а-а! Кузнецовъ? Ты, что ли?…

— Я, я, я, Кузнецовъ! Вспомнилъ?

— Какъ не вспомнить!… Ну, какъ же ты? Откуда? Куда?

Но пока слѣпой говорилъ это, Кузнецовъ уже кричалъ ему:

— Не говори! не спрашивай! Нельзя намъ при народѣ болтать!… Понимаешь? Одно — всѣмъ укажу пути! Всѣмъ пути укажу!… Молчи, не разговаривай! Понимаешь?

Кузнецовъ вырвалъ у слѣпца руку и отошелъ въ толпу, а слѣпой опять понюхалъ табаку, тихо разсмѣялся и, слегка повернувъ голову въ ту сторону, гдѣ онъ ощущалъ присутствіе Кузнецова, смѣшливымъ тономъ сказалъ ему:

— Эхъ, Кузнецовъ, Кузнецовъ!… Все ты, я вижу… пути все у тебя! Ужь ежели мы съ тобой пути будемъ показывать, такъ всѣ, братъ, отъ насъ разбѣгутся!… Пути!

И слѣпой засмѣялся, но Кузнецовъ, попрежнему, еще не дослушавъ его словъ, опять кричалъ:

— Молчи, молчи! не говори! Укажу, укажу пути! Оставь!… Прощай!?

— Ай идешь?

— Иду, прощай! Спаси тебя Христосъ!… Укажу!…

— Ну, съ Богомъ!

Слѣпой еще разъ со смѣшкомъ сказалъ: „пути!“, затѣмъ протянулъ руку къ чашкѣ, ссыпалъ изъ нея деньги въ горсть и положилъ ихъ въ боковой карманъ; потомъ торопливо понюхалъ табаку, отеръ носъ тѣмъ же пріемомъ и, подвинувшись съ табуретомъ немного впередъ, спросилъ толпу:

— Кто желалъ „Помилуй мя, Боже“?

Послѣ незначительнаго молчанія какой-то мужичокъ выдѣлился изъ толпы и почти шепотомъ сказалъ:

— Мы!

— Ну, вотъ, извольте.

IV.

Слѣпой придвинулся съ кресломъ къ инструменту, протянулъ руки къ клавишамъ, низко нагнулся надъ ними и въ ту же минуту лицо его приняло умное, даже глубоко-умное выраженіе. Тихимъ речитативомъ, тихимъ и мягкимъ теноромъ, онъ не пропѣлъ, а съ глубокимъ чувствомъ произнесъ, медленно, вразумительно, первую строчку псалма: „Помилуй мя, Боже, помилуй мя!“

Осторожное прикосновеніе къ клавишамъ, двумя тремя тянучими скорбными нотами, придало этому покаянному вздоху рыдающее выраженіе, — и толпа была сразу взята этими звуками „за душу“, „за живое“. Приходилось мнѣ бывать на богослуженіяхъ въ католическихъ соборахъ за границей, въ Парижѣ, Кельнѣ; сравнивать музыку церковныхъ органовъ съ музыкой ветхаго гармоніума на базарной площади, конечно, было бы дѣломъ „неумственнымъ“, но мнѣ кажется, что въ речитативахъ и музыкѣ базарнаго пѣвца было одно несомнѣнное достоинство: речитативы его возбуждали въ толпѣ понятныя душевныя муки и скорби, прямо проникали въ душу, въ совѣсть слушающей толпы; въ речитативахъ слѣпца звуки только усиливали смыслъ и значеніе какъ бы пересказываемыхъ имъ душевныхъ терзаній псалмопѣвца. Красота, сила и могущество звуковъ органа и хора поглощаютъ простой и трогательный смыслъ слова, выраженнаго въ духовной пѣснѣ. Эти звуки органа и хора волнуютъ, потрясаютъ, то радуютъ, то разжалобливаютъ, но дѣйствуютъ, главнымъ образомъ, только на нервы слушателя, волнуя ихъ неясно сознаннымъ, хотя и могущественнымъ впечатлѣніемъ. Великолѣпный архіерейскій хоръ въ нашемъ православномъ каѳедральномъ соборѣ также потрясаетъ только нервы слушателей, стремясь къ тому, чтобы въ сильные моменты религіознаго пѣнія громокипящими звуками былъ переполненъ весь огромный храмъ, вплоть до самой дальней глубины всѣхъ четырехъ куполовъ. „Хорошо!“ — говорятъ знатоки хороваго пѣнія, когда дьяконъ съумѣетъ расколоть своимъ многолѣтіемъ нѣсколько аршинныхъ стеколъ въ окнахъ собора. И точно хорошо, даже, какъ иногда выражаются любители, „любо-два“.

Но все это ничто сравнительно съ вразумительнымъ, задушевнымъ пересказомъ внятными, понятными каждому живому человѣку, словами, который сразу захватилъ за душу всю толпу простаго народа, какъ только слѣпецъ произнесъ первое слово, и усилилъ его осторожнымъ, въ мѣру взятымъ, простымъ, подходящимъ къ смыслу слова звукомъ своего полугнилаго гармоніума.

Омой меня отъ беззаконія моего и отъ грѣха моего очисти меня…

Беззаконія мои я сознаю и грѣхъ мой всегда предъ Тобою… Я въ беззаконіи зачатъ и во грѣхѣ родила меня мать моя…

Когда, при какихъ условіяхъ русскій простой человѣкъ, этотъ вѣчный недоимщикъ, неплательщикъ, этотъ постоянный разрушитель довѣрія къ Россіи крупныхъ финансовыхъ фирмъ, постоянный напоминатель всему отечеству о предстоящихъ неурожаяхъ, засухахъ, голодовкахъ, когда это существо, съ представленіемъ о которомъ всегда мерещится какое-то и чего-то разореніе, изможденіе, непосильное растрачиваніе силъ, питаемыхъ мякиной, древесною корой, — когда и при какихъ наилучшихъ обстоятельствахъ своей жизни могло бы это существо хоть только ознакомиться съ ощущеніемъ своего личнаго паденія, грѣха, личнаго страданія, личною скорбью о самомъ себѣ? Тотъ же псаломъ весь вѣкъ бормоталъ ему сельскій приходскій дьячекъ также въ недалекомъ отъ него разстояніи — съ клироса и также съ цѣлью наполнить звуками „кумполъ“ сельской церкви. О покаяніи во грѣхахъ и батюшка упоминалъ передъ великимъ постомъ съ амвона. И каяться ходилъ всякій изъ этой блуждающей по лицу земли Русской толпы простаго народа, плетущагося за кускомъ хлѣба, за пропитаніемъ для своего семейства… Но никогда никто изъ всей этой темной, удрученной кускомъ хлѣба массы не ощущалъ самого себя и не задумывался надъ самимъ собой, надъ своею совѣстью, надъ своею душой въ такихъ огромныхъ, неожиданныхъ размѣрахъ, какъ это заставилъ его невольно ощутить простой, задушевный, выразительный пересказъ базарнымъ музыкантомъ понятныхъ всякому живому человѣку словъ о понятныхъ человѣку человѣческихъ грѣхахъ и скорбяхъ.

Слова, исходящія изъ страдающей души человѣческой и проникающія въ такую же страдающую душу, которая никогда не придавала имъ никакого значенія, да и теперь лишь ощущаетъ только то, что затронуто что-то горькое въ душѣ, — эти слова на неизмѣримо-далекое разстояніе унесли всѣ мысли толпы отъ ея ежеминутной, вѣковѣчной трудовой маяты. Толпа вся состояла изъ тѣхъ же самыхъ трактирныхъ и кабачныхъ, опухшихъ или истощенныхъ рабочихъ, привлеченныхъ „процвѣтаніемъ“ когда-то тихаго и чистаго мѣста. Крестьяне, козаки, женщины, продающіяся на плантацій и на разныя полевыя работы, — словомъ, все былъ тотъ самый народъ, котораго всякій видитъ не иначе, какъ живущимъ подъ властью какихъ то суетныхъ заботъ, тревогъ, огорченій и вообще не свѣтлыхъ, не широкихъ мыслей. И вся эта масса ординарныхъ, иногда ничего не внушающихъ лицъ или внушающихъ только тяжкія мысли и ощущенія, была поистинѣ неузнаваема. На опухшихъ кабачныхъ лицахъ легли черты дѣтской слезливости, а у иного тряслась голова и изъ тусклыхъ глазъ падали слезы куда ни попало. Слышались глубокіе вздохи, иногда всхлипыванія и вообще вся толпа превратилась въ скорбящаго человѣка, человѣка съ сокрушеннымъ сердцемъ, совсѣмъ не похожаго на ту человѣческую силу, которая безцѣльно тратитъ себя въ лошадиномъ трудѣ и въ смрадномъ кабакѣ.

Нѣтъ! нигдѣ — ни на базарѣ, ни на черной работѣ, ни въ кабакѣ — никогда не забирала такая горькая тоска за самого себя, какая забрала толпу словами и звуками базарнаго пѣвца и базарнаго инструмента. Слова и звуки до мельчайшихъ подробностей слышались всею толпой среди ненарушимой тишины. Солнце ярко и внимательно смотрѣло на этихъ крѣпко задумавшихся людей, и они безъ шапокъ, съ вспотѣвшими головами, съ огорченными лицами жадно припадали своими сокрушенными сердцами къ простымъ, но „за живое“, „за душу“ берущимъ словамъ:

Возврати мнѣ радость спасенія Твоего!

V.

Быстро мчался поѣздъ, убѣгая отъ процветающаго города и направляясь къ станціи Тихорѣцкой. Но я разставался съ нимъ далеко не съ тѣмъ удовольствіемъ, которое ощущалъ нѣсколько часовъ тому назадъ при приближеніи минуты отъѣзда. Теперь я бы охотно остался въ этомъ городѣ еще на цѣлую недѣлю, лишь бы мнѣ хорошенько разузнать подробности о слѣпомъ базарномъ пѣвцѣ и музыкантѣ, ближе сойтись съ нимъ, познакомиться, послушать его разсказы о томъ, что видѣлъ онъ на своемъ вѣку. Но нельзя было остаться ни минуты и я, волей-неволей, долженъ былъ отказаться отъ истиннаго удовольствія хотя еще разъ видѣть и слышать этого человѣка. Однако, желаніе, все-таки, хоть что-нибудь и отъ кого-нибудь узнать о немъ не покидало меня и въ дорогѣ. Не разъ я обращался съ вопросами къ моимъ сосѣдямъ, пассажирамъ третьяго класса, все людямъ простымъ, большею частью чернорабочимъ, прохожимъ и перехожимъ людямъ, полагая, что если имъ извѣстны базарные кабаки и базаръ вообще, то не можетъ быть неизвѣстенъ и базарный пѣвецъ. Почти всѣ до единаго, къ кому я ни обращался, знали его, слыхали, всѣ были растроганы его псалмами, всѣ хвалили, но никто ничего болѣе обстоятельнаго о немъ не зналъ. Раза два я пересаживался и перетаскивалъ мой дорожный мѣшокъ изъ вагона въ вагонъ, входилъ въ знакомства съ новыми проѣзжими новыхъ вагоновъ, но нее было безуспѣшно; наконецъ, уже подъ самою Тихорѣцкою станціей, на мое счастье, попались мнѣ препріятные собесѣдники. Это были наши великороссійскіе мужики, переѣзжавшіе на заработки въ другую половину сѣвернаго Кавказа, къ Ставрополю, такъ какъ въ „этикъ мѣстахъ“ дюже много „набило“ народу со всѣхъ концовъ Россіи.

Всѣ они знали пѣвца и всѣ хвалили.

— Ужь чего лучше! Ужь разжалобить, такъ разжалобить!… Ужь нечего сказать!

— Хорошо, одно слово — хорошо!… И вездѣ онъ, по всѣмъ станицамъ, по ярмаркамъ ѣздитъ и вездѣ его почитаютъ!

— Въ нашихъ мѣстахъ и не слыхивамо, чтобы этакъ-то божественное пѣть!

— Танъ тебя слезой и прошибаетъ.

— Кто-жь онъ такой? — спросилъ я, вдоволь наслушавшись искреннѣйшихъ похвалъ.

— А Богъ его знаетъ! Звать-ьo его Семенъ Васильевичъ… въ Кіевѣ, вишь, въ монастырѣ, монахъ его слѣпого научилъ музыкѣ то… А такъ, чтобы толкомъ сказать, нѣтъ, этого не знаемъ.

— Хочешь знать, кто таковъ Семенъ Васильевъ? — громко и храбро провозгласилъ какой-то мастеровой изъ желѣзнодорожныхъ. Развязный парень, въ картузѣ на бекрень, занявъ ногами два переднихъ мѣста, сидѣлъ у окна на противуположной отъ насъ сторонѣ и крутилъ папироску изъ газетной бумаги.

— Коли знаешь, такъ скажи.

— Адвокатъ! вотъ кто Семенъ-то Васильевъ!

— Слѣпой-то? — въ изумленіи спросили мужики, да и я не могъ не воскликнуть.

— Какъ? Этотъ слѣпой и пѣвецъ — адвокатъ? какъ же можетъ это быть?

— Очень просто! Прималъ дѣла, рѣшалъ по законамъ!

— Слѣпой?

— Окончательно!

— Вѣрно, вѣрно! — подтвердилъ слова мастероваго новый собесѣдникъ, по внѣшности мелкій торговецъ. — Вѣрно! Дѣйствительно былъ когда-то… занимался. Теперича онъ оставилъ это занятіе, а года два тому назадъ очень много дѣловъ дѣлалъ.

— Да какъ же онъ могъ дѣлать это?

— А очень просто: были у него законы, книги… И вотъ онъ заставлялъ читать ихъ свою жену; она читаетъ, а онъ запоминаетъ… А когда вытвердилъ, такъ приказалъ женѣ сдѣлать съ боку книги обрѣзъ. Какъ какая часть оканчивается, такъ она и вырѣжетъ… Такъ оно, если сбоку смотрѣть, ступеньками вышло. И онъ щупомъ зналъ, на какомъ вырѣзѣ надо отвернуть и по какому дѣлу какой вырѣзъ… Покажетъ женѣ пальцемъ, на какомъ мѣстѣ надо книгу открыть, и заставитъ ее читать законъ. „Читай мнѣ статью такую-то“, — ну, та и читаетъ, а потомъ и пишетъ, что онъ приказываетъ, и бумаги за него подаетъ.

— Да кому же охота идти къ слѣпому, когда есть настоящіе, зрячіе адвокаты?

— Э-э-э! господинъ, развѣ мало тутъ темнаго народу-то по Кавказу ходитъ?… Пришлый онъ, темный, ничего не знаетъ, — гдѣ ему адвоката искать? Онъ и такъ-то путается, какъ во тьмѣ кромѣшной. Здѣсь его, пришлаго-то, иногородняго, любятъ теребить. Тамъ отдадутъ въ аренду, деньги возьмутъ и гонятъ, а иной, недобрый, мало прогнать, еще и взыскиваетъ… И условіе написать на аренду земли, и отъ напраснаго взыска вывернуться. Мало ли дѣловъ! Темный, несвѣдущій человѣкъ какъ паутиной ими опутанъ. Тутъ и слѣпому будешь радъ-радехонекъ, только бы заступился.

— А заступался?

— А какже? Прежде оченно его хвалили… Все подробно разсудитъ, разспроситъ, бумагу напишетъ, укажетъ, къ кому идти. Посовѣтуетъ, хорошо посовѣтуетъ… Хвалили!

— И деньгу даже хорошую наживалъ! — развязно присовокупилъ мастеровой. — Огребалъ, можно сказать, деньгу!

— Ну, ужь и огребалъ! Тоже, языкъ-то у тебя какъ обухъ грохаетъ!… Откуда ему огребать-то?

— И не токма огребалъ, а и подъ проценты пущалъ, — вотъ что, ежели тебѣ угодно знать!… Да! подъ заклады давалъ! Понимаешь? чуешь? Подъ закладъ!

— Нѣтъ, почтенный, это не онъ. Это, ежели сказать правду, женино дѣло!… Дѣйствительно, очень можетъ быть. Но только это женино дѣло… Она тоже тонко дѣла понимала, и много помогала мужу. Теперь вотъ онъ безъ нея, то — какъ безъ рукъ!

— Умерла? — спросилъ я.

— Умереть не умерла, только время провела! — опять провозгласилъ мастеровой.

— Разсталась, то-есть, — объяснилъ мелкій торговецъ.

— Ра-зо-шлась! — иронически произнесъ мастеровой. — Подобрала деньжонки, да и удрала, съ Богомъ по морозцу… Ловкая дама. Умерла очень пріятно!

— Дѣйствительно, надо прямо сказать, скрылась она, — объяснялъ мнѣ торговецъ, — неизвѣстно гдѣ находится… Вотъ, какъ она ушла-то, ему ужь пришлось дѣла-то судейскія бросить. Куда! И много по этому случаю огорчается на него народу. Гдѣ какія бумаги, не знаетъ, самъ сыскать не можетъ… Много убытку натворилъ!.. Напуталъ!… А то, бывало, день псалмы поетъ, а послѣ обѣда по судебнымъ дѣламъ принимаетъ… Ну, теперича ему осталось только что пѣть, да инструментъ… вотъ все его имущество.

— Что-жь, хорошо, хорошо поетъ! Дай Богъ ему здоровья… Хорошо!

— Этого ужь не отнять! Камень — и тотъ заплачетъ.

И опять много-много хвалили слѣпого пѣвца.

— А что, ребята, чудится мнѣ, будто иной разъ, во псалмѣ-то, словно бы не по нашему вкусу поется?

Это проговорилъ новый собесѣдникъ, молодой плечистый парень, все время слушавшій разговоры молча, пожевывая бѣлый хлѣбъ. Парень былъ рослый, сильный и съ добродушнымъ лицомъ, но въ его глазахъ, маленькихъ и блѣдно-зеленоватыхъ или блѣдно-сѣроватыхъ, былъ какой-то нездоровый блескъ и какая-то неподвижность выраженія. Не то въ нихъ таилась скрытая, но острая злоба, не то до болѣзненности острое горе. Ѣлъ онъ не спѣша, какъ будто лѣниво, но казалось, что нервы его не такъ спокойны, какъ кажется съ перваго взгляда.

— Въ псалмѣ-то не по твоему вкусу? — оборвалъ его мастеровой. — Очнись, прочухайся!

— Пра не по-нашему! — сдержанно улыбаясь и вовсе не смущаясь окрикомъ мастероваго, говорилъ парень, не спѣша продолжая жевать бѣлый хлѣбъ.

— А ты слухалъ, какъ слѣпой-то пѣлъ?

— Какъ не слухать! Плакалъ, не то что… Въ недѣлю-то раза во три отъ работы отрывался, даже сталъ всѣ слова запоминать…

— Ну, такъ что же не по-твоему-то вышло?

— Оно, коли ежели взять, какъ человѣкъ кается, такъ хорошо… нечего говорить! Это въ псалмѣ хорошо! Вотъ я съ перву-то началу эти слова-то и прижалъ къ сердцу. Всѣ мы грѣшные. Мы, вѣдь, какія анафемы-то? (острая черта не то злобы, не то психическаго недуга мелькнула въ глазахъ парня). Нешто нашему брату, ежели сказать по совѣсти, можно вполнѣ довѣрять? Когда передъ арендателемъ-жидомъ тихоней притворяемся — есть тутъ, вѣдь, правда? Норовишь самъ его оплесть! Вѣдь, на умѣ одно: только бы его-то оборудовать хорошенько, въ дуракахъ оставить! А бабѣ, случаемъ, не наплетешь развѣ всякаго? Не обманешь?

— Нечего сказать! Хорошъ паренекъ! — нравоучительно проговорилъ мастеровой.

— Да и самъ-то ты нешто такъ и не норовилъ оплесть человѣка, чтобы тебѣ лучше было?

— Оплетать — не оплеталъ, а охулки на руку не клалъ. Слушатели разсмѣялись, а тяжко настроенный парень продолжалъ:

— Вотъ такъ оно и есть по нашему-то вкусу! Виноватъ предъ Богомъ!… Ужь пойду каяться, такъ не къ тебѣ, не къ арендателю и не къ бабѣ!… Только къ Богу! Только Онъ можетъ меня помиловать… Распахнусь весь! Подлецъ я! Обманщикъ! Съ умысломъ одинъ глазъ на грѣхъ закрывалъ, будто не вижу!… Прости меня всѣ, кого я обидѣлъ и надулъ, — не легче мнѣ отъ этого. Только Богъ, Онъ можетъ меня очувствовать… Передъ Нимъ — разорвусь! Н предъ кѣмъ не не откроюсь, только предъ Нимъ. Покаюсь изо всѣхъ силъ. Раздерусь, а съ пустыми къ нему не пойду.

— Чего? — совершенно не понимая, что говорить мужикъ, прищуриваясь, сболтнулъ мастеровой.

— Да, да пойду съ пустякомъ къ Создателю. Ты самъ не знаешь, отчаго ты оподлѣлъ, очернѣлъ, — Онъ знаетъ! Передъ, нимъ надо только распахнуться! Всю на чисто сказать вполнѣ! Вотъ, молъ, сколько въ меня нечисти нанесло. Какъ мнѣ быть?… А чтобъ съ умысломъ подходить — это… ужь мнѣ не по вкусу!

— Хорошъ, хорошъ паренекъ! — иронизировалъ мастеровой. — Хорошъ!… Оказывайся, умѣешь ты грѣховъ на душу-то намотать!

— Да, братъ. Много у меня грѣховъ, много! И у тебя, поди, не мало?

— Ахъ, ты, чудодѣй этакой! — снисходительно засмѣялся мастеровой. — Болтаетъ невѣдомо что. Такъ слѣпой-то не но вкусу пришелся?

— Нѣтъ, братъ, по вкусу онъ мнѣ! Дай Богъ ему здоровья! Призри его, Господи, — добро онъ намъ дѣваетъ! А не по вкусу мнѣ чтобъ молиться съ хитрымъ умысломъ, — это не по вкусу! За слезу-то и спасибо Семену Васильеву!… Это дѣло доброе!

— Передъ Богомъ — доброе дѣло! — подтвердили нѣсколько голосовъ. — Что хорошо, то ужь того отнять нельзя.

— Я и на работѣ плакивалъ съ холоду, да съ голоду, да со злу, — продолжалъ парень, — да не та была слеза!

Въ такихъ разговорахъ незамѣтно подошла и станція, и всѣ мы разбрелись это куда.

VI.

Со дня этой неожиданной встрѣчи съ слѣпымъ базарнымъ пѣвцомъ, оказавшимся, къ тому же, и крестьянскимъ адвокатомъ, прошло уже три года; но пройдетъ и еще три, а мнѣ кажется, что эта мимолетная встрѣча не изгладится изъ моей памяти. Ежедневная газета приноситъ намъ десятки извѣстій о матеріальныхъ мученіяхъ народа и сотни проектовъ о мѣрахъ, предпринимаемыхъ къ облегченію его изнурительной жизни. Но до крайности рѣдко на этихъ мелко-премелко напечатанныхъ и длинныхъ предлинныхъ столбцахъ слышатся слова, касающіяся духовныхъ надобностей народа. Мы рады, благодарны, искренно цѣнимъ труды подвижниковъ на пользу народнаго благосостоянія, но не можемъ также не цѣнить и тѣхъ неимѣющихъ опредѣленнаго наименованія, званія, положенія „невидимокъ“, которыя среди темныхъ народныхъ массъ, изъ-за совѣсти или просто изъ-за куска хлѣба, удовлетворяютъ, какъ умѣютъ, тѣ требованія духовной жизни народа, которымъ въ расходныхъ статьяхъ всевозможныхъ бюджетовъ не оказано рѣшительно никакого вниманія.

Не подвижники эти „невидимки“, радѣтели о духовныхъ надобностяхъ народа, это — просто добрые люди или же, повторяю, люди простаго разсчета, куска хлѣба; но въ томъ и другомъ случаѣ, — честь имъ и хвала, — они умѣютъ понять, что народная душа разстроена не менѣе народнаго кармана, и ощущаютъ надобность придти ей на помощь, откликнуться на ея заботы и печали. Семенъ Васильевичъ беретъ деньги за псалмы, но, вѣдь, и „гречаника“ онъ бы могъ отдернуть, какъ слѣдуетъ, для пьяныхъ прикащиковъ, кутилъ-купчиковъ и вообще для всякихъ веселыхъ людей. Денегъ, конечно, эти веселые люди надавали бы ему гораздо больше, чѣмъ это могутъ сдѣлать крестьяне и рабочіе. Но почему-то онъ чувствуетъ себя лучше и пріятнѣе, когда вокругъ него толпится душевно растревоженный, умиленный простой человѣкъ, дающій ему свои копѣйки отъ чистаго сердца и, — онъ знаетъ это? — за дѣло. И если Семенъ Васильевичъ предпочитаетъ трогать народъ „за душу“ не для веселья, а для пробужденія въ ней скорби о самой себѣ, то, стало быть, кромѣ хлѣба, у него есть и добрая мысль о меньшемъ братѣ, и, переѣзжая на волахъ изъ станицы въ станицу, съ ярмарки на ярмарку съ своимъ инструментомъ и съ табакеркой, онъ до нѣкоторой степени сознательно заботился о пробужденіи народной совѣсти. Его нельзя не почитать на ряду съ тѣми „невидимками“, радѣющими о народной совѣсти, которыя, невидимо и непонятно для насъ, дѣлаютъ въ народѣ добрыя дѣла несравненно большаго размѣра.

Учителя „невидимки“ изъ простыхъ крестьянъ, открывая свои школы, — не земскія и не церковныя, — учатъ грамотѣ несравненно большее число народа, чѣмъ теперь могутъ выучить школы всѣхъ вѣдомствъ и учрежденій. Въ существенномъ же дѣлѣ — устроенія жизни, взаимныхъ отношеній людей и осмысленія своего личнаго существованія, — въ этомъ важнѣйшемъ дѣлѣ главнѣйшее участіе принимаютъ тѣ же „невидимки“. И до чего оно важно и многосложно, это я постараюсь слегка указать въ слѣдующемъ очеркѣ. Говорю „слегка“ потому, что свѣдѣнія о лицѣ, которое сдѣлалось „невидимкою“ добровольно, — хотя къ этому не было никакой, понятной людямъ не „темной“ народной среды, надобности, — заимствованы мною изъ провинціальной печати. Лично я не зналъ этого замѣчательнаго человѣка, но и тѣ лоскутки его некрологовъ, которые пришлось перечитать уже послѣ его смерти, все-таки, дадутъ понятіе о размѣрахъ тѣхъ нравственныхъ требованій темныхъ народныхъ массъ, которыя могутъ заставить человѣка, наилучшимъ образомъ поставленнаго въ такъ называемомъ обществѣ, по тому или иному поводу, предпочесть жизни и дѣятельности въ этомъ обществѣ жизнь и дѣятельность въ „невидимкахъ“.

VI. О томъ, что натворила акушерка Анна Петровна.

I.

Земская акушерка Анна Петровна Иванова поѣхала прошлымъ лѣтомъ погостить и поотдохнуть недѣли съ двѣ у своей старухи-матери, жившей въ сосѣдней губерніи, и, несмотря на то, что она ѣхала дѣйствительно „отдыхать“ и что она дѣйствительно „устала“, устала не только отъ практики, но и вообще отъ безпрерывныхъ хлопотъ, которыхъ у нея было всегда великое множество, все-таки, она не утерпѣла, чтобы не взять съ собой не только необходимыхъ для ея дѣла инструментовъ, но прихватила еще и книжекъ „для народнаго чтенія“, лечебниковъ, календарей, даже кое-чего изъ дѣтской одежды. „Можетъ понадобится“, „можетъ случиться“, — безъ такихъ предположеній она не жила, кажется, ни одной минуты своей жизни.

Эту простую, сердечную заботу, которой какъ будто постоянно искали ея внимательные глаза, ощутилъ въ ней даже простой мужикъ, тотъ самый извощикъ, который ее везъ и съ которымъ она крѣпко торговалась прежде, чѣмъ наняла.

— Сердцемъ-то горяча, а душа у нея добрая! — сразу понялъ онъ, глянувъ на ея очень и очень простое лицо и извинивъ даже то, что у нея была „книжка подъ мышкой“ и что, наконецъ, она была „стриженая“.

Хотя мужикамъ и не была извѣстна полностью вся эта обширная поэма о „стриженыхъ“ и „долгогривыхъ“, все-таки, и до нихъ, чрезъ мѣстную пиджачную интеллигенцію, дошли кое-какія свѣдѣнія о томъ, по какимъ именно признакамъ можно различать враговъ отъ радѣтелей. Но опытъ жизни съ этими долгогривыми и стрижеными, т.-е. самое тщательное, почти слѣдственное изученіе ихъ дѣлъ и поступковъ, частенько-таки убѣждалъ слѣдователей (всегда безпощадно строгихъ), что и въ тѣхъ, и въ другихъ — и въ долгогривыхъ, и въ стриженыхъ — иной разъ также „случаются“ добрыя души, — благодаря чему, строгіе слѣдователи, въ концѣ-концовъ, и додумались до простаго, всегда свойственнаго простому человѣку вывода: „Надо разбирать и судить глядя по человѣку“. Такъ вотъ и извощикъ, наученный опытомъ, сразу расчухалъ, что „стриженая“ Анна Петровна — человѣкъ хорошій, простой, изъ тѣхъ людей, у которыхъ совѣсть чистая, душа дѣтская, а сердце горячее, и только потому не сталъ долго торговаться и повезъ ее „задешево“.

Двухъ верстъ они не отъѣхали отъ постоялаго двора, гдѣ акушерка перемѣнила лошадей, а ужь между ними шелъ самый настоящій, одинаково важный для нихъ обоихъ разговоръ. И ямщикъ чувствовалъ, что разговоръ именно и ей, стриженой-то, такъ же существенно важенъ, какъ и ему, длиннобородому.

— Ужь непремѣнно вы женъ-то своихъ тираните! — убѣжденно и съ непритворнымъ огорченіемъ говорила Анна Петровна. — Знаю я это, довольно видѣла!

— Нѣтъ, не бьемъ мы бабъ! — съ искреннимъ волненіемъ въ голосѣ протестовалъ извощикъ, сидя уже полуоборотомъ къ Аннѣ Петровнѣ. — Это ужь горе бьетъ, несчастье, — съ кѣмъ не бываетъ? Не токма бить — и оставить изъ-за заработка не хотимъ! Упираемся идти въ отходъ всячески, и ужь изъ всѣхъ силъ домъ бережемъ! У насъ этого нѣтъ, чтобы на фабрику уйти, пока Богъ хранить. А трудно! И бабамъ трудно, и мужикамъ не въ могуту… Нѣту, барышня, не бьемъ, почитаемъ!… Въ нашихъ мѣстахъ бабы-то не то лѣтомъ всякую полевую работу справляютъ, а и всю зиму за станомъ сидятъ, — да не то день, а и ночь! Нашихъ бабъ нельзя не почитать! Почитаемъ, вѣрно тебѣ говорю, а не въ могуту жить стало! Арендуемъ земли по тридцать рублей подъ ленъ на продажу… Нельзя безъ денегъ обойтись, то и дѣло: „отдай, отдай!“ Сама знаешь! Да, въ прежнее время прямо возили въ городъ въ первыя руки, и цѣна была хорошая, а теперича Господь наслалъ на насъ саранчу — скупщиковъ… Такъ и шмыгаютъ по всей округѣ. Запутали всѣхъ въ долги, цѣну сбили — бѣда!… Да и земля-то не родитъ, исчахла, дай Богъ самъ-два, а коли самъ-три, такъ и не знаемъ, какъ Бога благодарить… А все крѣпимся, все къ дому жмемся, не хотимъ оторваться или, сохрани Господи, бабъ нашихъ пустить въ отходъ! Не дай этого Господи?

— Развѣ никто изъ помѣщиковъ не продаетъ здѣсь земли?

— Сколько угодно земель продается, да поди-ко у купи!

— Какъ? — заговорило въ Аннѣ Петровнѣ ретивое. — А крестьянскій банкъ? Вѣдь, у васъ есть крестьянскій банкъ въ губерніи? Отчего вы не покупаете?

— И банкъ у насъ есть, и это мы очень прекрасно знаемъ, а поди-ко укупи изъ банка-то!

— Что ты это говоришь? Тамъ люди хорошіе, понимаютъ вашу нужду. Я знаю, у насъ въ губерніи Иванъ Ѳедоровичъ — такой хорошій!… Все сдѣлаетъ мужикамъ. Отчего же вы не согласитесь, не выберете кого-нибудь? Какъ такъ: вамъ даютъ деньги на покупку земли, а вы не сообразите, какъ купить?

— И соображали, матушка ты моя, и выбирали, а все толку нѣтъ! И банкъ есть, и земля есть, и мужикъ есть, которому земля нужна, — все есть! И все бы хорошо, да замѣшался между нами тремя жадный человѣкъ, такой же нашъ брать мужикъ, какъ волкъ, и все на свою сторону норовилъ обернуть — и банкъ, и землю!

— Кто же онъ, подлецъ этакой? — совсѣмъ разсердилась Анна Петровна.

— Много ихъ, не одинъ и не два, а тьма! Сама ты посуди, вѣдь, не всѣ мужики равны по карнану-то. Есть, вѣдь, и у насъ, у лапотниковъ, мужики съ толстою мошной, слѣдъ ли ему въ компанію съ нами, съ бѣднотой, идти, когда у него есть своя компанія?… Ихъ меньше насъ, да денегъ у нихъ больше, купятъ для своей компаніи, каждый помѣщикомъ станетъ, намъ же въ аренду будетъ отдавать, да еще чище помѣщиковъ сдеретъ!

— Такъ, вѣдь, васъ больше! — горячилась Анна Петровна. — Отчего же вы не сговоритесь и сами отъ себя не пошлете депутата?

— Сговаривались, и депутатовъ посылали, да вотъ какъ у насъ вышло-то: продавала одна барыня имѣніе, и мы послали старосту. Чего выбирать, коли онъ и такъ выбранъ? И пошелъ онъ туда, прямо сказать — за все общество хлопотать, да врагъ-то силенъ! Деньги теперь мутятъ нашего брата, — денегъ намъ надо!… Вотъ, вѣдь, порча какая пошла! Вотъ и нашъ староста пошелъ къ барынѣ-то, сказалъ ей все, что было велѣно, а та сейчасъ согласилась, даже обрадовалась, что мужикамъ, да на грѣхъ послала его къ управляющему. А управляющій-то мало что на мужицкую цѣну не согласенъ, ужь имѣлъ своего покупателя-купца, жоха настоящаго… Купцу-то надо было лѣсъ изводить, денегъ онъ за имѣніе давалъ больше, чѣмъ мужики, и взятку управляющему далъ хорошую. Вотъ управляющій-то и говорить: „Хоть барыня и рада продать вамъ, мужикамъ, но у меня семейство, меня тоже надо пожалѣть, а мнѣ купецъ три тысячи награды даетъ. Бери и ты отъ меня триста рублей, откажись и ступай съ Богомъ — есть и другія мѣста! А не согласишься, я ужь съумѣю барыню разговорить“.

— Взялъ? — вспыхнувъ, воскликнула Анна Петровна.

— Взялъ, вѣдь, взялъ, чертова кукла! взялъ! Утаилъ отъ насъ, сказалъ: „ужь продана!“ Взялъ, анаѳема!

— Ахъ, онъ!… Ахъ!… — внѣ себя отъ волненія восклицала Анна Петровна, стуча ногой и дождевымъ зонтикомъ въ дно телѣги и тѣмъ заглушая эпитеты, которыми она, по всей вѣроятности, награждала негоднаго мужиченку. Нельзя было разслышать этихъ эпитетовъ также и ямщику, потому что и самъ онъ также находился въ волненіи и не могъ прекратить своего разсказа громкимъ, напряженнымъ голосомъ:

— Взялъ, пострѣлъ! Продалъ, измѣнникъ! Да на эти же іудины деньги и еще разъ перепродалъ насъ же, анаѳема!

Лицо Анны Петровны стало совсѣмъ больное; она хотѣла что-то спросить и вдругъ закашлялась, схватилась за грудь, но глазами и рукой давала ямщику знать, чтобы онъ продолжалъ. Долго она откашливалась, приходила въ себя и долго ямщикъ повѣствовалъ о новой измѣнѣ недобрыхъ людей противъ бѣднаго крестьянства.

— И перепродалъ-то какъ: въ компанію тихомолкомъ съ прочими плутами вступилъ, — не задумался ни единой минуты!… Вотъ ты гляди теперича округъ себя: видишь (ямщикъ показывалъ кнутомъ), вонъ виднѣется деревня Язева, а вонъ — Солнцево… Видѣла? Обернись-ко бокомъ-то, погляди, — эво, будетъ тебѣ деревня Чеботарева, а глянь за спину — и Шишкину деревню чуть примѣтишь… Такъ и идутъ округомъ цѣлыхъ двадцать пять деревень, вотъ въ этотъ, въ лѣвый бокъ — да-алеко ихъ и много въ лѣвый-то бокъ, покуда до Язева-то опять добѣжишь. Тутъ въ округѣ-то и наша деревня Осиновая… И всѣ-то, родная ты моя, двадцать-то пять деревень какъ мухи облѣпили богатѣйшее имѣніе господское, графское. Всѣ мы у него арендовали, и всѣмъ намъ безъ него житья бы не было, и что управляющій хотѣлъ, то и брали съ насъ. Тридцать рублей десятина подъ ленъ! Чего ужь! И вдругъ пошелъ слухъ: продаетъ баринъ имѣніе это! Побѣжала вѣсть по всей округѣ, надоумили добрые люди опять о крестьянскомъ банкѣ. „Безпремѣнно намъ эту землю надобно купить! Купятъ кулачье — шкуру сдерутъ!…“ Идетъ забота по всей линіи, изъ деревни въ деревню, — а какъ всѣ двадцать пять согласить? Кому довѣрить? Пробовали довѣрять, сама видѣла, что вышло? И одну-то, и ту довѣренный надулъ!… Галдѣть — галдимъ, а толку нѣтъ, а время идетъ, то и гляди кулацкіе когти вопьются… Однако же, прошелъ слухъ, — были какіе-то мужики у самого у барина, рѣшились, сходили къ нему, разсказали свое житье-бытье… „Что-жь, — говоритъ баринъ, — я не. прочь. Мужикамъ-то — говорить, — для меня еще пріятнѣе. Пусть добромъ меня поминаютъ. Пришлите трехъ-четырехъ человѣкъ!…“ А какъ намъ трехъ-четырехъ выбрать изъ двадцати-то пяти обществъ? И половины-то другъ дружку хорошенько не знаемъ… Надумали отъ каждой деревни по два человѣка, чтобъ одинъ друтаго подправлялъ когда надо. „Нѣтъ, — говорить баринъ, — этакъ я не могу… я не привыкъ… Говорить съ полсотней народу — не могу! Созывайте волостной сходъ, выбирайте старшину довѣреннымъ, — вѣдь, цѣлою волостью выбираете старшину-то?…“ А, вѣдь, и впрямь, думаемъ, такъ. Пошло по округѣ, собрали въ четырехъ волостяхъ сходки, выбрали четырехъ старшинъ: „дѣлайте, ребята! Постойте за міръ крещеный!“ Богу помолились, отправили. Пошло дѣло въ ходъ. Согласенъ баринъ. Къ городъ надо ѣхать. Стали наши депутаты шнырять, шмыгать то въ городъ, то изъ города. То вмѣстѣ съѣдутся, то разъѣдутся, — по недѣлямъ ихъ нѣтъ… „Что же, какъ?…“ — „Погодите, ребята! Надо разузнать, что банкъ дастъ, — баринъ цѣну поднялъ эво какую!“ Пошелъ слухъ — цѣну баринъ проситъ огрома-адную!… Батюшка ходитъ по приходу, тоже поговариваетъ словно ненарокомъ: „Свяжетесь, — говоритъ, — съ банкомъ, не развяжетесь!… И дѣтямъ закаетесь на банкъ надѣяться! Коли недоимку не платишь, и то имущество продаютъ, а какъ еще долгу тысячъ шестьдесятъ на шею навалите, да не заплатите, — развѣ помирволять? И старое-то, что было, продадутъ, а новое и такъ отнимутъ… И деньги-то, какія дадите, тоже пропадутъ…“ И даже изъ газеты намъ читалъ, какъ банкъ рушитъ хозяйства… „Что такое? — думаемъ. — Зачѣмъ же эдакой непріятный банкъ удѣланъ? Будто бы, вѣдь, для хорошаго, такъ мы понимаемъ, а тутъ вотъ и батюшка пужаетъ“. „Рады, — говоритъ, — что гдѣ-то деньги даютъ, такъ обѣими руками и хватаетесь. А потомъ кулакомъ слезы утирать станете!“ И депутаты то наши тоже на батюшку стали кивать: „Недаромъ, молъ, отецъ Ѳедосѣй скорбитъ!… да и баринъ не снисходитъ!“ И стала брать насъ оторопь, родная ты моя!…Потому стращать — стращаютъ, а сами депутаты ни дня, ни ночи покою не знаютъ, — шмыгаютъ и въ городъ, и къ батюшкѣ, и къ барину… „Не мутятъ ли, молъ, и тутъ чего-нибудь?…“ Пошло по всей линіи сомнѣніе, стали было думать, какъ разузнать? Анъ, родная ты моя, третьяго дня, вотъ какъ мы съ тобой ѣдемъ, такъ трое сутокъ назадъ, стало быть, въ среду, вся ихняя язва-то и открылась… Прикатилъ купецъ Камилавкинъ изъ города въ волость, да прикатилъ-то, можетъ, получасомъ раньше, чѣмъ живорѣзы-то наши собрались, да и отрапортовалъ: „Имѣніе ужь, — говоритъ, — куплено у барина, только купили его не всѣми деревнями, а конпаніей, товариществомъ. Ваши депутаты, да прочіе, у кого деньжонки есть, — вотъ это и есть товарищи!“ И нашъ измѣнникъ въ той же компаніи! „А я, — говоритъ купецъ-то, — лѣсъ у нихъ, у конпаньоновъ, за десять тысячъ приторговалъ! Эти деньги пойдутъ барину въ задатокъ… Теперича вотъ пріѣхалъ поглядѣть лѣсокъ, денька чрезъ три-четыре и денежки отдамъ, а въ скорости и опять пріѣду лѣсъ рубить, васъ въ работники нанимать!“ Ка-акъ зарѣзалъ насъ купецъ этими словами! Пришибло насъ всѣхъ по всей округѣ… И, вѣдь, все нашимъ именемъ орудовали. „Бѣдные, — говорятъ, — мужички, цѣна велика… сбавьте, ваше сіятельство!“ И, вѣдь, сбавилъ! Повѣрилъ! Потомъ пришли къ барину, отказались отъ мирской покупки: „Не одолѣть, — говорятъ, — нашимъ мужикамъ! Уступите, — говорятъ, — ваше сіятельство, товариществу; мы, молъ, тоже крестьяне, — все своего брата поддержимъ!“ Да и предали насъ на съѣденіе!… Вотъ, родная, племя-то чортово какое развелось!…

У извощика выступили слезы на глазахъ. Анна Петровна была въ полномъ изнеможеніи.

— Когда былъ купецъ? — безсильнымъ шепотомъ спросила она.

— Третьяго дня, родная, третьяго дня!

— А, можетъ быть, задатокъ и не отданъ еще?

— Задатокъ-то, пожалуй, и не отданъ, да чего сдѣлаешь теперича? Ужь лѣсъ продали!

Минута была роковая въ жизни двадцати пяти деревень. Одна эта минута и надежды сотенъ людей облегчить свое изнурительное существованіе должны замереть въ нихъ навсегда передъ ними и передъ ихъ подростающимъ поколѣніемъ, ничего иного ужь не будетъ, кромѣ безъисходной тяготы неблагодарнаго, изнурительнаго труда. Что бы мы, читатель, сдѣлали съ вами въ такую роковую минуту? Развѣ мужики не разсказывали намъ, при нашихъ случайныхъ встрѣчахъ съ ними, чего-нибудь подобнаго? Развѣ мы не читаемъ въ газетахъ ежедневно извѣстій о тяготѣ, безсмыслицѣ этой тяготы крестьянской жизни, о ея неисходной безпомощности? Много мы ощущаемъ страданія, много ворчимъ, клянемъ всѣхъ и вся, ропщемъ на себя, на Бисмарка, на Европу, даже, въ концѣ-концовъ, додумываемся до мысли о самоубійствѣ всякій разъ, когда насъ потрясетъ какая нибудь ошеломляющая безсмыслица нашей жизни, — но и только! Не такова была Анна Петровна.

— Но задатокъ, можетъ быть, еще не отданъ? — трепещущмъ голосомъ повторила она какъ бы про себя. Щеки ея зардѣлись лихорадочнымъ румянцемъ и, не дожидаясь отвѣта ямщика, она рѣшительно сказала ему: — Вези меня къ барину! Слышишь? Далеко онъ живетъ?

Ямщикъ остолбенѣлъ и глядѣлъ на Анну Петровну со слезами на глазахъ и съ открытымъ ртомъ.

— Слышишь? Далеко ли живетъ баринъ? Гдѣ усадьба?

Анна Петровна стала теребить его за плечо, опять стучала ногой и зонтикомъ и черезъ нѣсколько секундъ столбняка ямщикъ сразу пришелъ въ неописанное волненіе.

— Поѣдешь? — дергая и уже настегивая лошадь и задыхаясь отъ волненія, съ испугомъ и радостью прогудѣлъ онъ глухимъ голосомъ. — Скажешь?… А мо… а можетъ… Бо-богъ…

И онъ дралъ и гналъ лошаденку.

— Вези прямо къ барину! Если не данъ задатокъ, можно все поправить! Надо разсказать!

— Скажи, родная, скажи!…

И дралъ, и дралъ клячу.

Кое-какъ во время этого неистовства надъ клячей Анна Петровна узнала, что до усадьбы восемь верстъ въ сторону отъ ближайшей деревни, до которой оставалось версты три. Она сообразила, что на этой клячѣ ямщикъ ее не домчитъ, объяснила отуманенному огромнымъ значеніемъ роковой минуты ямщику, чтобъ онъ прямо мчалъ въ тотъ дворъ деревни, гдѣ есть свѣжія лошади, и что она тамъ умоется и одѣнется, потому что пыль уже густымъ слоемъ лежала на ея лицѣ и одеждѣ.

— Что, ребята, не проѣзжали депутаты къ барину? — оралъ ямщикъ, несясь по деревнѣ, до которой, наконецъ, доѣхали.

— Не! — орали ребята.

— Слава тебѣ, Царица Небесная! Не проѣзжали! Запрягай скорѣй! Ѣдетъ барышня къ барину! Всю правду скажетъ!

Потомъ была запряжена другая телѣга, мигомъ умылась, одѣлась, причесалась Анна Петровна и, въ компаніи съ старымъ ямщикомъ, который присѣлъ на облучокъ, помчалась къ барину. Анна Петровна и сама бы не могла разсказать, какимъ образомъ она добралась до него, владѣльца богатаго имѣнія; такихъ мелочей она даже и не помнила и только замерла сердцемъ, когда, наконецъ, увидѣла барина и должна была спросить его:

— Вы… получили задатокъ за землю?

— Нѣтъ! — изумленно глядя на взволнованную женщину, коротко отвѣтилъ баринъ. — Еще не получалъ. Сейчасъ должны быть…

Анна Петровна сразу ослабла и безъ приглашенія опустилась, почти упала въ кресло: ноги у нея подкосились.

— Васъ обманули… Вамъ говорили: „крестьяне не могутъ купить, бѣдны!…“ Сбили цѣну!… Крестьяне могутъ, могутъ! Васъ обманули!

Владѣлецъ не успѣлъ даже и сообразить еще, въ чемъ дѣло, какъ Анна Петровна уже съ необычайнымъ волненіемъ, со всею непритворною искренностью огорченнаго сердца, заражая слушателя своимъ гнѣвомъ противъ кулацкой подлости, наглости, обмана, торопливо и спѣшно разсказала ему всю предательскую исторію. Исторія изумила владѣльца. Кулацкая гнусность оскорбила его. И онъ, не сообразивъ и не подумавъ, кто все это ему сказалъ и кто предъ нимъ сидитъ, и почему эта „стриженая“ вмѣшалась въ его и крестьянскія дѣла, а единственно только отъ ненависти къ злу, которою заразила его чистосердечнѣйшая мольба Анны Петровны, съ искреннимъ негодованіемъ произнесъ:

— Ахъ, негодяи! ахъ, Колупаевы!… Надо сейчасъ дать знать въ банкъ.

— Я поѣду сама!… Я скажу! Я сама сейчасъ!

— Но какъ же такъ?…

— Я скажу! Вы только прогоните этихъ обманщиковъ! Прогоните и пріѣзжайте!

---

Широкій ямской тарантасъ на лучшей тройкѣ съ лучшаго постоялаго двора, весь биткомъ набитый „конпаньонами“, товарищами, во всю мочь мчался къ имѣнію того самаго барина, откуда уже выѣхала Анна Петровна. Веселы и шумно-разговорчивы были эти новые обращики будущихъ рабовладѣльцевъ, и сіяли ихъ лохматыя лица такъ же ярко, какъ и красныя рубахи.

— Вотъ и нашъ Іуда-предатель! — возопилъ старый ямщикъ, когда мимо телѣги, на которой ѣхала Анна Петровна, промчалась эта кулацкая орда. — Вонъ онъ ноги свѣсилъ наружу, бороденкой трясетъ, дьяволъ!

Орда выпучилась проницательными взорами на этихъ проѣзжихъ, удивилась радостному тону мужика, который заклеймилъ измѣнника, и промчалась, умчавъ съ собой звуки еще нѣсколькихъ недобрыхъ словъ:

— Прозѣвали!

Эти непривѣтливыя олова гаркнули имъ всѣ мужики, облѣпившіе телѣгу, на которой ѣхала Анна Петровна. Кромѣ стараго ямщика, на эту телѣгу усѣлось съ краевъ еще человѣка четыре крестьянъ, всѣ безъ шапокъ, всѣ босикомъ и всѣ въ радостномъ возбужденіи.

Среди ихъ радостнаго галдѣнія не замолкалъ и радостный голосъ Анны Петровны, прерываемый иногда кашлемъ.

---

Скоро голосъ этотъ слышался уже въ комнатѣ предсѣдателя крестьянскаго банка, слышался и въ канцеляріи, и вездѣ правда, простота и сердечность каждаго слова, сказаннаго Анной Петровной, была какъ бы знакомъ того, чтобы на эти слова сходились люди съ такимъ же простымъ, но дѣятельнымъ сердцемъ, какое слышалось даже въ тонѣ рѣчи Анны Петровны. Не разспрашивали ее, кто она такая, но прямо чувствовали, что дѣло, о которомъ идетъ рѣчь, возмутительное и нельзя допустить, чтобъ оно было выполнено. Искреннее сочувствіе выказалъ предсѣдатель, заскорбѣлъ и бывшій въ присутствіи „хорошій человѣкъ“, хотя и посторонній банку, какой-то Николай Петровичъ; и его, посторонняго, взяло за живое, и еще Андреянъ Егоровичъ пришелъ изъ канцеляріи, и тотъ „вышелъ изъ себя“, и такимъ образомъ дѣло пошло въ ходъ.

— Да мы на моихъ лошадяхъ поѣдемъ, — сказалъ Николай Петровичъ, обрадовавшись, что онъ неожиданно „ожилъ“, хотя, конечно, пять минуть назадъ и подозрѣвать не могъ, что его умчитъ по какимъ-то дѣламъ какая-то Анна Петровна. — И ихъ знаю, этихъ мужиковъ! — радостно говорилъ онъ, чувствую, что „положительно“ слѣдуетъ дѣйствовать.

— Чего же вы смотрѣли?

— Такъ, вѣдь…

И сначала ѣдутъ Николай Петровичъ съ Анной Петровной, берутъ на подмогу стараго ямщика, переѣзжаютъ съ нимъ изъ деревни въ деревню, объявляютъ объ обманѣ. А потомъ вмѣстѣ съ владѣльцемъ ѣдетъ ужь и чиновникъ крестьянскаго банка, оба они составляютъ въ каждой деревнѣ особые приговоры и дѣло принимаетъ законный ходъ. Убѣдившись, что дѣло кончилось благополучно, Анна Петровна опять нанимаетъ стараго ямщика, садится въ его телѣгу, кладетъ туда сумочку, связку книгъ и продолжаетъ путь къ матушкѣ.

А скоро въ газетахъ появляется извѣстіе, что „въ такой-то губерніи, въ такой-то волости, 25 деревень всѣмъ міромъ, безъ всякаго изъятія хотя бы одного изъ его членовъ, купили у графа N. до трехъ тысячъ десятинъ земли, съ быстротой и точностью раздѣлили ее, сразу ожили, подняли свое хозяйство и на нѣсколькихъ десяткахъ десятинъ земли, которая осталась отъ общаго передѣла, вздумали устроить мірскую сыроварню“.

Но прежде нежели въ газетахъ появилось это извѣстіе, становой приставъ Буцефаловъ, женихъ дочери отца Ѳеодосія, покинулъ свою невѣсту и предпочелъ вступить въ бракъ съ купчихой Коробейниковой.

II.

— Такъ вотъ она какая, Анна Петровна-то, и что она натворила! Неужели вы, господа почтенные, и теперь еще будете по-волчьи выть о своей горькой долѣ?

Такими громкими и весело сказанными словами заключилъ свой переданный нами разсказъ объ Аннѣ Петровнѣ нѣкто Гавриловъ, податной инспекторъ N — ской губерніи, и ободряющимъ взоромъ оглядѣлъ всѣхъ своихъ, до сего времени чрезвычайно унылыхъ собесѣдниковъ. Замѣтивъ, что мрачныя лица этихъ собесѣдниковъ и сотоварищей его какъ будто бы въ самомъ дѣлѣ просіяли послѣ его разсказа о доброй душѣ Анны Петровны, Гавриловъ, не откладывая дѣла въ долгій ящикъ, поспѣшилъ воспользоваться этимъ благопріятнымъ моментомъ и окончательно прояснить ихъ еще не совсѣмъ свѣтлыя мысли.

— Я сную по губерніи изъ конца въ конецъ, вижу тьму тьмущую всякаго народу и постоянно убѣждаюсь, что плодится и множится у насъ на Руси типъ простаго добраго человѣка, который воистину любитъ ближняго, какъ самого себя. Чистый совѣстью и горячій сердцемъ, онъ, изъ личной потребности не терять своей личной чистоты, противится всякой нечистотѣ, въ которой можетъ погрязнуть ближній. Личное сознаніе хорошаго и худаго, какъ содержаніе личной жизни, практически предъявляется во всѣхъ личныхъ отношеніяхъ съ этимъ „ближнимъ“. Прочитаете въ газетахъ извѣстіе о какомъ-нибудь хорошемъ дѣлѣ на пользу общую, — знайте, что безъ добраго человѣка, безъ Анны Петровны, дѣло, навѣрное, не обошлось. Пока добрый, незамѣтный человѣкъ только еще стережетъ худое и мертвое дѣло и дѣлаетъ живое дѣло тамъ, гдѣ придется и случится. Но придетъ время, живое дѣло потребуется въ большихъ размѣрахъ — и „вѣрный въ маломъ“ несомнѣнно „и во многомъ будетъ вѣренъ“. А разъ у насъ потихонечку множатся добрые люди, Анны Петровны, — какъ же смѣете вы, старичье вы преунылое, выть и скрежетать о вашемъ мучительномъ прошломъ и лжесвидѣтельствовать, будто бы оно миновало, не оставивъ слѣда, и что якобы ничего не вышло? Взываю къ тебѣ, облысѣлое, посѣдѣлое, растолстѣлое или одряхлѣлое старичье! Вышло и выросло! И ничего не пропало! Вышли и выросли Анны Петровны, выросли тысячами и сотнями тысячъ, а поживутъ онѣ, цѣня и оберегая въ ближнемъ чистоту „самого себя“, — выростутъ, благодаря имъ, и цѣлыя тьмы! Да здравствуетъ же великолѣпнѣйшая Анна Петровна и будущія поколѣнія сочадъ ея!»

Осушивъ вслѣдъ за этимъ громогласнымъ многолѣтіемъ цѣлый стаканъ кахетинскаго, чего съ Гавриловымъ вообще не бывало, онъ уже не имѣлъ никакого сомнѣнія въ томъ, что облысѣлое, посѣдѣлое, отолстѣлое и одряхлѣлое «старичье», унылое и омраченное до разсказа объ Аннѣ Петровнѣ, дѣйствительно и, такъ сказать, безповоротно просіяло дѣтскою радостью, ожило и воскресло изъ мертвыхъ. Нельзя было сомнѣваться въ томъ еще и потому, что лакей (дѣло происходило въ отдѣльномъ кабинетѣ гостиницы Малый-Ярославецъ, на прошлой масляницѣ), очень скоро послѣ воскресенія «собесѣдниковъ» изъ мертвыхъ, попросилъ этихъ господь немного «потишѣть», такъ какъ въ сосѣднемъ кабинетѣ дамы обижаются, и что если имъ угодно, то можно отвести другой кабинетъ въ отдаленномъ мѣстѣ… И въ другомъ кабинетѣ старичье не унялось, и не могло оно уняться до бѣлаго свѣта, даже «до участка», потому что вся прошлая жизнь теперешняго «старичья», омраченная въ послѣднія десять лѣтъ непрерывнымъ сознаніемъ ея безплодности, безрезультатности, пожалуй, даже причинности царящей въ обществѣ апатіи къ общественному дѣлу, — теперь эта прошлая, юношеская жизнь ихъ, благодаря разсказу объ Аннѣ Петровнѣ, воскресла въ ихъ сознаніи съ настоящимъ ея смысломъ, дала имъ возможность припомнить самихъ себя въ ихъ подлинномъ «тогдашнемъ» видѣ, а разъ это такъ или иначе случилось, оно, старичье, припомнило само себя людьми живой дѣятельности, точь-въ-точь такими, какъ и люди типа Анны Петровны, съ тою разницей, что они были охвачены безотложною потребностью съ перваго шага жизни быть вѣрными сразу «во многомъ». Ощутить въ себѣ въ тягостную минуту жизни каплю искренняго сознанія, что прошлое, хотя и утраченное, не было ошибкой, заблужденіемъ, и что оно принесло даже видимо хорошіе результаты, — это большое счастье для человѣка, оканчивающаго жизненный путь!

Анна Петровна дала имъ эту свѣтлую минуту и они ожили въ свѣтлыхъ юношескихъ воспоминаніяхъ, тогда какъ еще за пять минутъ до разсказа Гаврилова, не помышляя о прошломъ, утративъ въ своемъ сознаніи его значеніе и смыслъ и находясь только подъ впечатлѣніемъ настоящаго, они всѣ были мертвы, удручены и чувствовали себя людьми, лишь влачащими кое-какъ свое существованіе: Настоящее, казалось имъ, всѣми способами стремится къ тому, чтобы стереть съ лица земли людъ ихъ поколѣнія, и вотъ почему ихъ мрачное настроеніе, наконецъ-таки, могло вывести изъ терпѣнія Гаврилова. И къ тому, и къ другому были, дѣйствительно, весьма существенныя основанія. Съ половины шестидесятыхъ и всѣ семидесятые годы всѣ эти старые товарищи были очень близки другъ къ другу. Почти всѣ они жили большею частью въ Петербургѣ, а если и разъѣзжались по разнымъ концамъ Россіи, то, все-таки, ни на минуту не теряли между собою взаимной связи. У всего тогдашняго молодаго поколѣнія было большое и дѣйствительно общее дѣло. Составитель учебника для сельской школы, копошась надъ этою новою и трудною работой въ холодной, нетопленной коморкѣ на Петербургской сторонѣ, не могъ ограничиваться только изложеніемъ своего предмета; ариѳметическую задачу нельзя было безъ всякихъ измѣненій перепечатать изъ гимназическаго учебника въ народный. «Локомотивъ, который пробѣгаетъ въ часъ столько-то верстъ», надобно было замѣнить телѣгой, на которой Ермолай везъ хлѣбъ на мельницу, слѣдовательно, надобно было думать объ общемъ строѣ народной жизни, объ общемъ дѣлѣ и непрестанно заботиться о томъ, чтобы даже ариѳметическая задача не вносила въ сознаніе начинающаго сознательную жизнь народа чего-нибудь противорѣчащаго общему тону дѣла — организаціи народныхъ массъ не приказомъ бурмистра, а общностью интересовъ и гуманностью взаимныхъ отношеній. Точно такими же цѣлями руководствовался и не такой, повидимому, мелкій работникъ общаго дѣла, какъ составитель учебника ариѳметики для народной школы, а и такой крупный дѣятель, какъ предсѣдатель губернской управы. Онъ отстаивалъ крупные, основные вопросы: реформу налоговъ, земельное уравненіе, кредитъ, деревенское самоуправленіе, сходъ, судъ, и во всемъ этомъ лежало одно и то же основное начало, проникавшее всѣ частности земскаго дѣла и все ихъ объединявшее, — именно начало обновленія жизни, обезличенной приказомъ бурмистра, — самостоятельнымъ стараніемъ народныхъ массъ о собственномъ и взаимномъ благополучіи. Такая общая идея родилась сама собой во всемъ молодомъ поколѣніи тотчасъ послѣ паденія крѣпостничества. Дѣла большого и общаго было много какъ для маленькаго человѣка, такъ и для большого: если большой человѣкъ домогался большого дѣла организаціи народнаго кредита, то и маленькому нельзя было помѣщать въ «книгѣ для чтенія» Громобоя, а надо было замѣнить его Урожаемъ. Такова была общая идея общаго дѣла, первое впечатлѣніе задачи самоуправленія. Но идея не успѣла даже и начать осуществляться на дѣлѣ, какъ угрюмая, сердитая, хищная старина стала ему поперекъ. Съ успѣхомъ, совершенно непропорціональнымъ громаднымъ сравнительно съ успѣхомъ дѣла составителя учебника безъ Громобоя, эта сторона съ первыхъ же дней реформы направила всю свою стихійную силу на то, чтобы въ прахъ сокрушить малѣйшіе ростки молодыхъ побѣговъ жизни. Самыя неистовыя, явныя хищничества, земельныя, банковыя, концессіонныя, торжественно, безбоязненно, побѣдительно предъявляютъ себя молодому поколѣнію ежедневно въ теченіе многихъ и многихъ лѣтъ. Положимъ, что въ наши дни скамья подсудимыхъ заканчиваетъ эти хищническіе успѣхи, но, вѣдь, успѣхи шли непрерывно десятки лѣтъ, на глазахъ у людей, обязанныхъ историческимъ ходомъ вещей противиться имъ и никогда не имѣвшихъ во все это время ничего, кромѣ неуспѣха. Мы понимаемъ, что хищная сила была такъ велика, что съ нею не «въ могуту» было сладить гуманной власти; но надобно понимать и то, что она же, т.-е. этотъ ужасъ открытой неправды и торжествующаго зла, совратила молодое поколѣніе съ пути истины. Корреспонденція сельскаго учителя, направленная противъ сельскаго хищника, губила этого корреспондента и ни мало не вредила хищнику. Немудрено, что такое продолжительное несоотвѣтствіе добрыхъ и злыхъ теченій въ нашей жизни разрѣшилось тою ужаснѣйшею истерикой, которая надолго пришибла сплошь все русское общество. Люди, по тѣмъ или инымъ причинамъ устоявшіе или устранившіеся отъ истерической эпидеміи, стали понемногу разъединяться другъ отъ друга, стали подумывать чаще, чѣмъ прежде, «о хлѣбѣ» и о тихомъ пристанищѣ.

Вотъ по всѣмъ этимъ основаніямъ понемногу разъединялись другъ отъ друга и тѣ «старые товарищи», которые спустя долгіе годы встрѣтились неожиданно въ Маломъ-Ярославцѣ. Всѣ они уже большею частью служили, но старались выбирать такія мѣста, гдѣ имъ не скажутъ, примѣрно, слѣдующаго: «Вашъ докладъ написанъ прекрасно. Но поставьте, пожалуйста, частицу не тамъ, гдѣ у васъ сказано въ утвердительномъ смыслѣ, и тогда будетъ именно такъ, какъ слѣдуетъ». Предпочитали они, поэтому, такого рода мѣста, гдѣ не требовалось ни мнѣній, ни убѣжденій служащаго, а платились деньги только за механическій трудъ: банкъ, счетное отдѣленіе въ желѣзно-дорожномъ управленіи, статистическій комитетъ, — словомъ, такія мѣста, гдѣ главную роль играютъ счеты, записываніе цифръ и возможность совершенно свободно размышлять о томъ, что изъ этихъ цифръ вышло, хотя размышлять и молча. Что-жь? молча можно съ полнымъ безпристрастіемъ и неустрашимостью раскритиковать или разоблачить какую-нибудь плутоватую цифру и, благодаря этому, можно не продавать за чечевичную похлебку своихъ взглядовъ и убѣжденій. Частицу не и здѣсь, разумѣется, поставятъ тамъ, гдѣ найдутъ выгоднымъ и нужнымъ, но это сдѣлаютъ уже люди высшаго калибра, руководители тѣхъ или другихъ финансовыхъ предпріятій; механическій работникъ-счетоводъ тутъ не причемъ, и опять-таки, хотя молча, но можетъ сберечь въ себѣ протестующую мысль. И точно, если даже теперь, при полномъ, повидимому, разъединеніи старыхъ товарищей, забредетъ къ кому-нибудь изъ нихъ письмо, также отъ какого-нибудь стараго товарища, но во сто разъ болѣе, чѣмъ они, несчастнаго, всѣ они не отложатъ въ дальній ящикъ дѣла о помощи или хлопотъ по инымъ его просьбамъ, и сдѣлаютъ все, что нужно, все, что возможно въ ихъ положеніи.

Но съ годами и эта возможность «ожить» въ какомъ-нибудь сочувственномъ дѣлѣ стала все болѣе и болѣе уменьшаться и то, что въ нихъ осталось истинно хорошаго, непроданнаго за хлѣбъ и неизмѣннаго, — все это большею частью практиковалось только въ узкихъ предѣлахъ собственной семьи. Семьи ихъ, большею частью сложившіяся уже не въ молодыхъ годахъ, послѣ многочисленныхъ и трудныхъ испытаній, передрягъ, страданій, въ большинствѣ случаевъ, возникали изъ строго обдуманныхъ основаній, и искра взаимной любви береглась поэтому измученными прежнею жизнью мужемъ и женой свято и безукоризненно. Такія семьи тщательно берегутъ сознательность во всѣхъ отношеніяхъ жизни въ своемъ углу, берегутъ личную самостоятельность другъ друга, берегутъ чуткую совѣсть своихъ маленькихъ дѣтей, горячо тревожатся объ ихъ совѣсти, а еще больше — объ ихъ участи. И тѣ изъ случайно встрѣтившихся старыхъ товарищей, кому Богъ далъ устроить, наконецъ, себѣ «тихое пристанище» какъ въ заработкѣ, такъ и въ семьѣ, и которые по совѣсти рѣшили, что теперь единственное и существенное ихъ дѣло — «семья» и «дѣти», — всѣмъ имъ, при ихъ случайной встрѣчѣ, конечно, прежде всего хотѣлось говорить о семьѣ, о дѣтяхъ, но ихъ прошлое само собой заградило путь къ этой искреннѣйшей бесѣдѣ, оно сразу напомнило о томъ, «какіе они были», оно напомнило объ этомъ ихъ внѣшностью (сѣдиной, а то и лысиной), ихъ теперешнимъ положеніемъ, удовольствіемъ жить «въ тихомъ пристанищѣ». Прошлое припомнилось въ тяжкихъ воспоминаніяхъ, оно вызывало въ ихъ памяти гораздо больше чернаго, чѣмъ бѣлаго, — и вотъ почему, несмотря на шумъ собесѣдниковъ, неизбѣжный при случайной встрѣчѣ старыхъ знакомыхъ, разговоръ этотъ не былъ оживленъ и не сулилъ оживленія.

Къ счастью ихъ, неожиданно нашлась было весьма благодарная тема для общаго разговора; нѣкоторые изъ этихъ старыхъ товарищей, а нынѣ податныхъ инспекторовъ, чиновниковъ при крестьянскихъ банкахъ, служащихъ въ желѣзно-дорожныхъ управленіяхъ и т. д., пользуясь отпускомъ въ Петербургъ, не преминули побывать и въ театрѣ, видѣли драму г. Чехова Ивановъ, и такъ какъ о ней много говорили, то и они нашли возможнымъ по поводу нея коснуться вообще состоянія «современнаго общества». Не растревоживая, такимъ образомъ, личныхъ воспоминаній своего прошлаго, они получили возможность высказать то, что въ своихъ банкахъ и управленіяхъ они молча думали о настоящемъ. И первое время разговоръ на эту тему какъ будто бы и дѣйствительно оживился.

— Ловко онъ схватилъ все это безобразіе! Отлично!

— Живо, вѣрно, чудесно! — слышалось съ разныхъ сторонъ.

А желѣзно дорожный служащій, по фамиліи Усачовъ, немного уже охмѣлѣвшій, задумалъ было придать разговору шутливое направленіе и тономъ легкой насмѣшки сказалъ черезъ весь столъ растолстѣвшему статистику Кондратьеву:

— А? Михаилъ Петровъ? А? брать? До чего мы дожили-то? Михалъ Петровъ?… Слышишь, что-ль?

— Слышу, слышу, — отвѣчалъ ему Кондратьевъ, — что такое? До чего дожили?

— «Давай съ тобой кувыркаться»! Помнишь, въ первомъ дѣйствіи, а?

— Что такое? — въ недоумѣніи отозвался было и податной инспекторъ Гавриловъ, больше всѣхъ посѣдѣвшій, но меньше всѣхъ прикасавшійся къ стакану. — Кто? что?…

— Умнѣйшая, братецъ ты мой, женщина! — иронизируя и соболѣзнуя, продолжалъ Усачовъ. — Женщина, которая изъ-за убѣжденія — понимаешь ли? — изъ-за извѣстныхъ цѣлей, конечно, высшихъ, перемѣнила вѣру, бросила семью, состояніе, пошла за человѣкомъ принципа… И теперь, въ наши времена, до того все это въ ней изсякло, что она этому самому Иванову, мужу, предлагаетъ иногда отъ скуки кувыркаться! «Вели принести сѣна и давай съ тобой кувыркаться!» А? Это Сарра-до, которая шла на подвигъ! И, вѣдь, когда ей въ голову-то пришло? Вѣдь, передъ смертью, вѣдь, она умирала уже! Каковъ успѣхъ-то? А ну-ко и мы съ тобой такъ-то… помремъ кувыркомъ?… Вѣдь, доживаютъ люди! Почему-жь мы-то? Развѣ наша жизнь умнѣе?

Но шутливая рѣчь Усачова не имѣла успѣха. Растолстѣвшій статистикъ омрачилъ ее и тономъ рѣчи, и самою рѣчью.

— Нѣтъ, другъ любезный! — сказалъ довольно сурово Михаилъ Петровичъ Усачову, — дожили, дѣйствительно, дожили до такого безобразія, какое представлено въ драмѣ г. Чехова, — это вѣрно! — но какіе-такіе люди дожили до такого состоянія — этого я, кажется, не понимаю; я даже вотъ что тебѣ скажу: объяснять причины такого безсмысленнаго существованія извѣстной части общества тѣмъ, что нѣкоторые изъ этихъ страдальцевъ погибаютъ отъ слишкомъ напряженной общественной дѣятельности, — это значитъ съ больной головы переносить вину на здоровую…

— Это, братъ Михайло, вѣрно! — все болѣе и болѣе обмягчаясь, благодаря постоянно пополняемому стакану, уже почти лепеталъ Усачовъ. — Вѣрно, Миша! Не присвоивай чужаго имущества!

— Погибъ и развалился въ дребезги, превратился въ прахъ отъ слишкомъ напряженной дѣятельности! — уже съ нѣкоторымъ негодованіемъ въ голосѣ продолжалъ Михаилъ Петровичъ. — Слишкомъ страстно предался, видите ли, устройству школъ какихъ-то, вѣроятно, ссудо-сберегательныхъ товариществъ, — словомъ, изорвался въ любви къ ближнему до того, что, будучи земскимъ гласнымъ, не можетъ ѣхать въ собраніе, а предпочитаетъ отдохнуть отъ своихъ ужаснѣйшихъ разочарованій, все-таки, при ней… И, вѣдь, читаетъ совѣты: не женитесь на женщинахъ съ убѣжденіемъ, не суйтесь въ реформы, — все это прахъ, все это доводитъ до безсмысленнаго состоянія. И газеты то же твердятъ: «Вотъ что означаютъ „реформы“! Пора всѣ эти бредни выкинуть изъ головы! Заблужденіе погубило! Самопожертвованіе довело до безсмыслицы!»

— И, вѣдь, всего только «годъ тому назадъ» Ивановъ былъ «поглощенъ» кипучею дѣятельностью!^[3] — съ тонкою насмѣшкой проговорилъ «служащій въ крестьянскомъ банкѣ», все время неразговорчивый, но не скучный и внимательный слушатель.

— Да! — разсердился уже совсѣмъ Михаилъ Петровичъ. — «Я, — говорилъ Ивановъ, — годъ тому назадъ былъ необыкновенно оживленъ дѣятельностью»^[4]. А Сарра считаетъ не годъ назадъ, а три года. «Три года назадъ, — говоритъ, — онъ былъ совсѣмъ другой!»… Числа-то даже перезабыли! Нѣтъ, ужь, пожалуйста, объясните эти безобразія какъ-нибудь по-иному!

И вслѣдъ затѣмъ началась скучная и томительная рѣчь и именно объ этихъ безобразіяхъ жизни. Оживленная бесѣда положительно не удавалась; это чувствовали всѣ, и всѣ думали, какъ бы перемѣнить разговоръ; но «служащій въ крестьянскомъ банкѣ» неожиданно перенесъ разговоръ о современномъ обществѣ въ такую таинственную область, что даже и скучные разговоры изсякли, замерли и слушатели были почти окончательно помрачены.

— Дѣйствительно, — началъ почти профессорскимъ тономъ «служащій въ крестьянскомъ банкѣ», — есть цѣлые слои общества, которые живутъ такъ же безсознательно, какъ и всѣ дѣйствующія лица драмы Ивановъ. То, что они не страдаютъ за общее дѣло, — это вѣрно; но вѣрно, что это и не пустяки, и что ихъ жизнь, повидимому, такая пустопорожняя, заслуживаетъ глубочайшаго вниманія!…

«Служащій въ крестьянскомъ банкѣ» сказалъ это съ такимъ таинственнымъ выраженіемъ лица, что собесѣдники совершенно замолкли, и только Усачовъ нашелъ въ себѣ храбрость спросить:

— То-есть?

Къ всеобщему удивленію, «служащій» тотчасъ же объяснилъ свои тайныя мысли еще болѣе неожиданными для собесѣдниковъ и ужь рѣшительно загадочными соображеніями.

— Жизнь этихъ людей — это жизнь… въ гипнотическомъ снѣ!

Этихъ страшныхъ словъ было совершенно достаточно для того, чтобы даже Усачовъ окончательно замолкъ и забылъ про то, что надо долить стаканъ. Но ораторъ, убѣдившись, что все общество находится въ столбнякѣ, нашелъ этотъ моментъ весьма удобнымъ для того, чтобы прочитать сотоварищамъ цѣлую лекцію о гипнотизмѣ, тянувшуюся не менѣе, какъ полтора часа. Пересказывая все, что происходило на этомъ товарищескомъ вечерѣ, я никакъ не могу пропустить и этой длиннѣйшей лекціи, но постараюсь пересказать ее въ самомъ краткомъ видѣ.

Прежде всего, онъ обратилъ общее вниманіе на свойство и качество гипнотическаго сна. Такой ли это сонъ, какимъ спитъ дворникъ Егоръ, сидя зимой у воротъ? Всякому извѣстно, что не только приказаніе или «внушеніе»: «Егоръ, отвори!» — не дѣйствуетъ на Егора, спящаго у воротъ, но что если и палкой его потолкать и даже за воротникъ шубы потрясти довольно энергически, да, притомъ же, непристойно повторять во всеуслышаніе всей улицы: «Егоръ, отвори!» — и то Егоръ не послушаетъ этихъ внушеній и будетъ спать до тѣхъ поръ, покуда не будетъ приподнятъ за тотъ же воротникъ усиліями обѣихъ рукъ вопіющаго къ нему человѣка. Такимъ образомъ, ни внушеніе словесное, ни внушеніе помощью прикосновенія палкой къ плечу или рукой къ воротнику, — ничто не дѣйствуетъ на Егора, если онъ спитъ настоящимъ сномъ. Не такъ спитъ субъектъ загипнотизированный. Онъ засыпаетъ не по требованію всего организма, не исключая и желающаго отдохнуть сознанія, а именно только однимъ сознаніемъ. Желая довести человѣка до гипнотическаго сна, стараются удалить изъ всего многосложнаго механизма, называемаго человѣкомъ, только одного этого хозяина, повелителя надъ всѣмъ этимъ огромнымъ хозяйствомъ, именуемымъ человѣческою жизнью, и дѣйствуютъ при этомъ именно такъ, чтобы сознательная дѣятельность хозяина и повелителя сошла на нуль, сосредоточилась на безсмыслицѣ, на пустякѣ, отъ которыхъ хозяинъ уходилъ, не понимая ее: показываютъ свѣтящуюся точку, «сосредоточиваютъ» вниманіе на кольцѣ, на камнѣ въ перстнѣ, просятъ ни о чемъ не думать, кромѣ предлагаемой безсмыслицы. Сознанію нечего дѣлать съ безсмыслицей и оно уходитъ; тогда человѣку, у котораго уже нѣтъ царя въ головѣ, говорятъ: «спи!» — и онъ остается въ ту же секунду вполнѣ безъ малѣйшаго сознанія самого себя, но организмъ его вовсе не спитъ: онъ видитъ, слышитъ, ходитъ и дѣлаетъ все, что ему прикажетъ — уже не собственный его хозяинъ, царь его собственной головы, а всякій чуждый ему хозяинъ, всякая чужая воля и мысль; его живое безсознательное тѣло, его живой, но безъ царя въ головѣ, организмъ воспринимаетъ безпрекословно всевозможныя не отъ него идущія впечатлѣнія. Ему говорятъ о стулѣ, что это преступникъ, котораго надо убить, и даютъ ему для этого сигару, приказавъ видѣть въ ней кинжалъ. И точно: въ стулѣ онъ видитъ убійцу, въ сигарѣ — кинжалъ и убиваетъ имъ преступника. Онъ дрожитъ отъ холода, когда ему внушатъ, что онъ на льдинѣ въ Ледовитомъ океанѣ, и потъ льетъ съ него градомъ, когда внушатъ, что онъ на экваторѣ. Не только впечатлѣнія слова воспринимаются этимъ живымъ трупомъ въ безукоризненной точности, согласно внушенію, но этотъ дивный механизмъ, эта невообразимо-сложная, божественная тайна, эта непостижимая тайна «премудрости» откликается и на неосязаемыя велѣнія тайнъ мірозданія: магнитъ, коснувшись этого живаго трупа сѣвернымъ полюсомъ, коверкаетъ его въ страшныхъ судорогахъ, тогда какъ прикосновеніе южнаго полюса разливаетъ во всемъ его организмѣ ощущеніе чего-то необычайно радостнаго и пріятнаго. Нельзя себѣ вообразить, для какого безграничнаго обилія воспріятія и отраженія впечатлѣній, идущихъ изъ совокупности тайнъ всего мірозданія, способна и создана эта божественная загадка. («А за недоимку-то дерутъ!» — не утерпѣлъ Усачовъ). Но такъ какъ внушенія идутъ отъ людей, не спящихъ обыкновеннымъ человѣческимъ сознаніемъ, т.-е. не блещутъ какими-нибудь требованіями, превышающими обыденныя требованія жизни, — то опыты на практикѣ доказываютъ съ полною ясностью только то, что «человѣкъ безъ царя въ головѣ» живетъ тѣми впечатлѣніями, которыя идутъ къ нему со стороны, и по внушенію тѣхъ, кто ему приказываетъ и внушаетъ. Но вотъ этому рабу внѣшнихъ впечатлѣній говорятъ: «проснись!» Теперь онъ опять съ царемъ въ головѣ, теперь онъ видитъ стулъ, а не преступника, теперь его нельзя заставить убить, заставить украсть, теперь онъ скажетъ: «не хочу!» «глупо!» «подло!», теперь его хозяинъ, царь, царствующій надъ всѣмъ достояніемъ его естества, оберегаетъ свое право сопротивленія внѣшнимъ впечатлѣніямъ, отгоняетъ иныя изъ нихъ, другія беретъ, хранитъ, бережетъ. Теперь ни сѣверный, ни южный полюсы магнита не развеселятъ и не сокрушатъ это царское добро: сознаніе сторожитъ враговъ, не противится друзьямъ, теперь оно знаетъ, когда и почему нельзя не страдать, не рыдать или не смѣяться. Эти опыты сна сознанія непреложно говорятъ, что человѣкъ именно въ немъ, т.-е. только въ этомъ сознаніи, что въ немъ его сила, смыслъ, въ немъ его величіе, что только въ немъ источникъ смысла жизни человѣческой. Но бываютъ минуты, когда правамъ сознанія обрѣзаны крылья, когда хозяинъ божественнаго механизма почти бросаетъ хозяйство, и тогда живой трупъ начинаетъ жить не сознаніемъ впечатлѣній, а ощущеніемъ впечатлѣній… Люди, изображенные г. Чеховымъ, живутъ только ощущеніями. Они выросли и жили именно въ то время, когда сознательная жизнь все убывала и убывала въ своихъ размѣрахъ.

Нѣкоторое время вся компанія находилась какъ бы въ самомъ непробудномъ гипнотическомъ снѣ. Но когда «служащій» замолкъ и, находясь нѣсколько въ возбужденномъ состояніи, налилъ себѣ стаканъ вина, то сотоварищи какъ бы проснулись, вспомнивъ, что и они забыли про свои стаканы, — и скоро, пробужденные отъ сна, шумно стали сообщать собственные свои коментаріи на эту лекцію.

— Помилуйте! — вопіялъ кто-то, покрывая всѣ голоса, — все снято съ плечъ, все! Никто ни въ чемъ не виноватъ!

— Если бы «хозяинъ» въ моей головѣ жилъ, какъ подобаетъ хозяину, принимая одно, отвергая другое, я бы жилъ, я бы отстранялъ, боролся съ тѣмъ, что мой хозяинъ не принималъ, отвергалъ. Въ этомъ и жизнь!

— Теперь магнитъ дѣйствуетъ: пришелъ къ Иванову южный полюсъ, въ амазонкѣ, — и развеселилъ, а тарелка съ объѣдками на письменномъ столѣ разсердила и огорчила.

— А жена то взбѣсила? Сѣверный полюсъ! Точь-въ-точь какъ сѣверный полюсъ судороги производитъ… Та, южный-то полюсъ, весела, какъ лягавая… что я? — какъ ласточка… а эта умираетъ! отъ нея несетъ смертью! Ну, и исковеркало судорогами!…

— И смѣютъ валить на страстность въ трудѣ «для общества?» — почти съ ожесточеніемъ уже гремѣлъ Михаилъ Петровичъ. — Это «жертвы ошибки» жить во имя общаго счастья? Да развѣ дѣйствительныя страданія человѣка могутъ привести къ отвращенію жить? Можно и чахнуть, но не потерять сознанія!

И затѣмъ Михаилъ Петровичъ сталъ рисовать картину страданій людей своего поколѣнія. Не замедлили присоединиться къ нему и другіе товарищи съ своими воспоминаніями, но, начавъ рѣчь о томъ, что убѣжденіе не гаснетъ въ самыхъ тяжкихъ препятствіяхъ, идущихъ ему на перерѣзъ, незамѣтно стали припоминать только одни препятствія. Общая картина невознаградимыхъ страданій, вмѣстѣ съ тягостными картинами жизни, о которыхъ шла рѣчь, благодаря драмѣ г. Чехова, положительно привела всѣхъ опять въ самое тяжелое душевное настроеніе. Стали пить мрачно, говорить злобныя рѣчи.

Вотъ тутъ-то податному инспектору и стало «не въ могуту».

Показалось ему, что изъ рѣчей собесѣдниковъ оказывается, будто ужь и свѣту ни откуда не видно, но онъ чувствовалъ, что" это какъ будто не такъ.

И вдругъ онъ вспомнилъ Анну Петровну.

— Да что вы, господа, воете? Чего вы мраку-то напускаете? Да развѣ ваши страданія пропали даромъ? Развѣ на Руси изсякъ живой человѣкъ? Да я вамъ тысячи примѣровъ… Да вонъ у насъ есть акушерка Анна Петровна… тоже Иванова…

И съ искреннею радостью разсказалъ про то, что намъ уже извѣстно.

Точно гора свалилась съ плечъ у всѣхъ собесѣдниковъ. Вспомнилась свѣтлая сторона трудныхъ временъ, тяжкая жизнь, согрѣтая горячимъ желаніемъ относиться къ ближнему подлинно, такъ же, какъ къ самому себѣ, и все, что оставалось въ ихъ сердцахъ живаго и нетлѣннаго, все вышло на бѣлый свѣтъ и широко распахнулось.

— Дамы обижаются! — вопіяли лакеи.

— Михайло! — гнѣвался буфетчикъ, — скажи имъ! Что это такое?

— Не слушаютъ, Иванъ Матвѣичъ!

Около шести часовъ утра на Большой Морской слышны были даже возгласы:

— Городовой!…

Но, въ концѣ-концовъ, этотъ неожиданно сдѣлавшійся пріятнымъ вечеръ никто изъ сотоварищей, — опять разъѣхавшихся и разъединившихся по своимъ «мѣстамъ», — никогда не забудетъ.

Такъ вотъ что натворила эта Анна-то Петровна Иванова!

Глѣбъ Успенскій.

"Русская Мысль", кн.X, XII, 1888, кн.II, IV, 1889

---

1. Подъ вліяніемъ его внушеній и чтенія приносимыхъ имъ статей, я былъ именно съ его точки зрѣнія пораженъ смертью B. М. Гаршина, о чемъ тогда же и написалъ. Не раскаиваюсь въ этомъ и теперь.
2. Сѣверный Вѣстникъ, № 9. Ст. Щербины: Договорныя семьи.
3. Изъ драмы Ивановъ… «Если когда-нибудь въ жизни тебѣ встрѣтится молодой человѣкъ, горячій, искренній, неглупый, и ты увидишь, что онъ любитъ, ненавидитъ и вѣрить не такъ, какъ всѣ, работаетъ и надѣется за десятерыхъ, сражается съ мельницами, бьется лбомъ о стѣны, если увидишь, что онъ взвалилъ на себя ношу, отъ которой хруститъ спина и тянутся жилы, то скажи ему: не спѣши расходовать свои силы на одну только молодость, побереги ихъ для всей жизни; пьянѣй, возбуждайся, работай, но знай мѣру, иначе жестоко накажетъ тебя судьба…» (Дѣйствіе IV, явл. IX).
4. Дѣйствіе III, явл. VI: «…Еще года нѣтъ, какъ былъ здоровъ и силенъ, былъ бодръ, неутомимъ, горячъ, работалъ этими самыми руками, говорилъ такъ, что трогалъ до слезъ даже невѣждъ, умѣлъ плакатъ, когда видѣлъ горе, возмущался, когда встрѣчалъ зло. Я зналъ, что такое вдохновеніе, зналъ прелесть и поэзію такихъ ночей, когда отъ зари до зари сидишь за рабочимъ столомъ или тѣшишь свой умъ мечтами. Я вѣровалъ, въ будущее глядѣлъ, какъ въ глаза родной матери… А теперь, о Боже! утомился» и т. д.