Грезы (Салов)/ДО

Грезы
авторъ Илья Александрович Салов

Опубл.: 1888. Источникъ: az.lib.ru

ГРЕЗЫ.

(РОМАНЪ).

ЧАСТЬ I.

I.

Въ энскомъ городскомъ театрѣ шелъ Отелло съ пріѣхавшимъ на гастроли трагикомъ Печоринымъ (настоящая фамилія его была Аверьяновъ).

Это былъ очень извѣстный въ провинціи актеръ, пользовавшійся славой, пожинавшій обильные лавры, увлекавшій своею игрой восторженную молодежь и сводившій съ ума чувствительныхъ и влюбчивыхъ дамъ. Игралъ онъ преимущественно Шекспира, Шиллера, трагедіи вродѣ Кина, Уріель Акоста, и весьма рѣдко снисходилъ до исполненія русскаго репертуара. Это былъ высокій, видный мужчина, съ роскошно вившимися волосами, смѣлымъ, даже дерзкимъ взглядомъ, гордою осанкой и открытимъ лицомъ. Онъ имѣлъ звучный, симпатичный голосъ, сценичныя манеры; получилъ нѣкоторое образованіе и при случаѣ могъ даже щегольнуть нѣсколькими французскими фразами.

О пріѣздѣ Печорина мѣстная пресса протрубила заранѣе, перепечатала изъ другихъ провинціальныхъ газетъ цѣлые столбцы восторженныхъ отзывовъ; въ магазинахъ выставлены были его фотографіи въ костюмахъ Гамлета, короля Лира, Карла Мора, и потому нѣтъ ничего удивительнаго, что когда жители города Энска увидали расклеенныя по улицамъ громадныя афиши, оповѣстившія объ Отелло съ участіемъ «пользующагося громадною извѣстностью артиста Печорина», то въ театральной кассѣ въ тотъ же день не было билетовъ не только на Отелло, но даже и на всѣ остальные спектакли съ Печоринымъ, каковыхъ предполагалось только десять. Городъ оживился. Къ освѣщенному театральному подъѣзду то и дѣло подкатывали экипажи, и околодочные надзиратели, съ частнымъ приставомъ во главѣ, то и дѣло козыряли выходившимъ изъ экипажей сановникамъ города. Публика шумно наполняла ярко освѣщенный залъ, разсаживалась по своимъ мѣстамъ, волновалась при каждомъ колебаніи занавѣса — и фамилія Печорина произносилась тысячами устъ. Въ оркестрѣ виднѣлось уже нѣсколько букетовъ и даже лавровый вѣнокъ, перевитый широкою лентой.

Не меньше волненія замѣчалось и на сценѣ, и за кулисами, и въ уборныхъ. На сценѣ шумно устанавливались декораціи, за кулисами перешептывались не участвовавшіе въ пьесѣ актеры и актрисы, а въ уборныхъ шла торопливая гримировка. Всѣ гримировались и, какъ водится, злорадствовали по поводу пріѣхавшей «знаменитости». Сезонный трагикъ, оставшійся по случаю этого пріѣзда «не у дѣлъ», переходилъ изъ одной уборной въ другую, дѣлалъ видъ, что блаженствуетъ по случаю наступившихъ для него каникулъ, и всѣмъ объявлялъ, что онъ отозванъ, къ кому-то «на винтъ». Но на винтъ онъ почему-то не поѣхалъ и, поминутно посматривая на часы, все-таки, весь вечеръ пробылъ въ театрѣ. Готовящіяся Печорину оваціи, букеты и вѣнки раздражали актеровъ. Они сначала скрывали это раздраженіе, но оно проглядывало не только во всѣхъ ихъ разговорахъ, но даже и въ каждомъ малѣйшимъ движеніи. Суфлеръ жаловался, что ему приходится подавать реплики по нѣсколькимъ переводамъ: то по Вейнбергу, то по Вельяминову, то по Кетчеру; есть даже вставки собственнаго Печоринскаго сочиненія; парикмахеръ, — что на Печорина «никоимъ образомъ угодить невозможно», а актеры, что требованіямъ Печорина нѣтъ границъ и что всѣ эти требованія такъ мелочны, такъ ничтожны, что на нихъ никогда и никто изъ «настоящихъ знаменитостей» не обращаетъ даже и вниманія.

Болѣе всѣхъ бушевалъ «Брабанціо» и братъ его «Граціано». Эти два брата припоминали Ольриджа, Росси, Сальвини, старинныхъ русскихъ трагиковъ — Каратыгина, Мочалова, и съ пѣной у рта доказывали, что никто изъ этихъ «истинныхъ свѣтилъ искусства» не продѣлывалъ такихъ «фокусовъ», какими пересыпаетъ свою игру этотъ доморощенный Тальма. Даже венеціанскій дворянинъ «Родриго» и законная жена его, долженствовавшая олицетворять Дездемону, — и тѣ были противъ Печорина. Несчастный антрепренеръ не зналъ, какъ и смирить расходившіяся страсти. Онъ перебѣгалъ изъ одной уборной въ другую и, весь обливаясь потомъ, умолялъ своихъ актеровъ говорить потише.

— Сохрани Господи услышитъ, — шепталъ онъ, — шапку въ охапку и поминай какъ звали!…

— Не безпокойтесь, — кричалъ «Брабанціо», — раньше десятаго спектакля не выгоните! Тоже, вѣдь, двѣсти-то рублей за вечеръ получить не вредно-съ, — не безпокойтесь!

Но антрепренеръ накинулся на «Брабанціо» и зажалъ ему ротъ ладонью.

— Много вы знаете! — продолжалъ онъ шепотомъ и потомъ прибавилъ таинственно: — Сегодня-то, послѣ репетиціи, прямехонько въ кассу отправился, отсчиталъ тысячу рубликовъ и положилъ въ карманъ. «Я, говоритъ, всегда такъ дѣлаю, — горькимъ опытомъ наученъ… Въ Одессѣ, говоритъ, игралъ такъ-то, да вмѣсто договоренной тысячи всего пятьсотъ и получилъ!» А вы говорите — не уѣдетъ!…

А самъ Печоринъ, съ чернымъ лицомъ, карминовыми губами, въ роскошномъ, блестящемъ костюмѣ, съ тюрбаномъ на головѣ и бѣлымъ плащомъ на плечахъ, былъ уже на сценѣ. Онъ стоялъ въ самомъ темномъ углу ея и, живописно облокотясь на кулису, бесѣдовалъ съ какою-то очень юною еще дѣвушкой, одѣтой въ скромненькое, темненькое платьице. Дѣвушка, видимо, конфузясь, поминутно вспыхивала румянцемъ, благоговѣйно смотрѣла на трагика и, въ то же время, словно не выносила этихъ взглядовъ, падавшихъ на нее изъ бѣлѣвшихъ на черномъ лицѣ пронзительныхъ глазъ. Она словно трепетала подъ ними и, въ то же время, сіяла счастьемъ.

— Такъ вы здѣсь въ труппѣ, дитя мое? — спросилъ ее Печоринъ.

— Да, здѣсь… — отвѣтила робко дѣвушка.

— Давно?

— Ахъ, нѣтъ, недавно… Только съ нынѣшняго сезона, съ сентября…

— Ваша фамилія?

— Милина…

— Милина? — повторилъ трагикъ. — Хорошенькая фамилія.

— Моя настоящая фамилія Шумилина, — поспѣшила предупредить его дѣвушка, — но родители мои не позволили мнѣ играть подъ моею настоящею фамиліей.

— Такъ вы помимо воли родителей поступили на сцену?

— Нѣтъ, не то чтобы… а, все-таки, не позволили настоящую фамилію на афишахъ печатать:

— Вашъ отецъ кто такой?

— Столоначальникомъ онъ служить… Насъ очень большая семья, а жалованье папочка получаетъ небольшое, ну, вотъ я и поступила на сцену, — все-таки, подмога…

— А вы сколько получаете? Или, можетъ быть, это секреть? — прибавилъ онъ, улыбаясь, какъ улыбаются обыкновенно взрослые, разговаривая съ дѣтьми.

— Нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ… какой же секретъ! Я получаю тридцать рублей.

— А ваше амплуа?

— Ахъ, какое же мое амплуа!… Играю горничныхъ, да меня и выпускаютъ-то рѣдко… Впрочемъ, разъ какъ-то играла На хлѣбъ и на воду, — водевиль такой есть, — большая роль, одна всю сцену вела…

— И что же, съ успѣхомъ, конечно?

— Почему же это «конечно»?… Ахъ, зачѣмъ вы такъ говорите!

— Очень просто, потому что въ васъ много сценичнаго.

— Помилуйте, что вы?… — сконфузилась дѣвушка; но, немного погодя, какъ бы ободрившись и переведя духъ, прибавила: — Впрочемъ, мнѣ апплодировали, вызывали и даже букетъ поднесли… Только все это… — проговорила она и, вся вспыхнувъ, вдругъ замолкла.

— Что? — спросилъ трагикъ.

— Все это, кажется, было поддѣльное! — вздохнула дѣвушка. — Вотъ видите ли… у меня «крестный» есть, который крестилъ меня… Онъ здѣсь важное лицо въ городѣ, генералъ, — мой папаша у него служитъ, — очень богатый человѣкъ… Онъ мнѣ, конечно, не говорилъ… Но я такъ подозрѣваю, что это онъ упросилъ своихъ знакомыхъ и апплодировать, и вызывать меня…

— А букетъ-то? — спросилъ трагикъ.

— А букетъ, я думаю, Вася Котоминъ поднесъ.

— А Вася кто такой?

— Вася — это молодой человѣкъ, другъ дѣтства, вмѣстѣ росли съ нимъ…

Но трагикъ словно не слушалъ разсказъ дѣвушки и, какъ-то серьезно посмотрѣвъ на толпившихся въ кулисахъ молоденькихъ, но мелкихъ актрисокъ, жадно впившихся въ него своими глазами, проговорилъ строго:

— Послушайте, дѣти мои, очень невѣжливо торчать возлѣ разговаривающихъ и тѣмъ болѣе смотрѣть имъ прямо въ глаза. Вы бы очень меня одолжили, — прибавилъ онъ, — ежели бы избавили меня отъ этого…

Актрисы шумно разсыпались, а Печоринъ снова заговорилъ съ молоденькою дѣвушкой.

— Такъ вы думаете, что все это «крестный» вашъ подстроилъ? — спросилъ онъ, улыбаясь.

— Думается мнѣ… А, впрочемъ, не знаю.

— А вы очень любите сцену, дитя мое?

Дѣвушка даже выговорить ничего не могла, задохнулась какъ-то и только восторженно руками всплеснула.

— О, какая же вы нервная! — вскрикнулъ Печоринъ. — Это хорошо, — прибавилъ онъ, — изъ васъ выйдетъ хорошая актриса… Это значитъ, что у васъ самые актерскіе нервы… впечатлительные и воспріимчивые…

Въ это самое время раздался звонокъ, и оркестръ заигралъ увертюру. Все встрепенулось. Сценаріусъ обѣжалъ сцену, осмотрѣлъ, все ли готово. Прибѣжалъ антрепренеръ. За кулисами замелькали закостюмированные актеры, затопали ноги переодѣтыхъ въ бумажные панцыри солдатъ, и Печоринъ, посматривая на нихъ, проговорилъ, обращаясь къ дѣвушкѣ:

— Это мое войско! Съ помощью этого войска я долженъ сдѣлаться героемъ.

— Вы и безъ войска восторжествуете…

— Браво! — перебилъ ее трагикъ, снисходительно улыбаясь, — это очень любезно съ вашей стороны…

— Ахъ, какъ страшно! — вскрикнула дѣвушка.

— Солдатъ испугались?

— Нѣтъ, нѣтъ, совсѣмъ не то!… Но я не знаю, какъ это вамъ выразить… дрожь какая-то беретъ… Ужь очень торжественно все какъ-то: пьеса величественная, и вы — актеръ великій… Сегодня на репетиціи я съ трепетомъ смотрѣла на васъ… Ахъ, эта сцена съ Дездемоной… какъ это вы губы кусаете… какая игра въ глазахъ… о Боже мой!.. Я вся дрожала, чуть въ обморокъ не упала… Я сидѣла въ углу темной ложи и дрожь пробѣгала по моему тѣлу…

И, какъ бы осмѣлившись, прибавила:

— Я и еще разъ встрѣчалась съ вами…

— Вы?

— Да, я — Гдѣ же?

— Здѣсь, въ Энскѣ.

— Но я здѣсь въ первый разъ играю.

— Ужь я не помню, когда это было, — продолжала дѣвушка восторженно, — три ли, четыре ли года тому назадъ… Я еще вовсе ребенкомъ была.

— Да, ваша правда, я былъ здѣсь лѣтъ пять тому назадъ, но проѣздомъ, и не игралъ…

— Это было весной… — перебила его дѣвушка.

— Да, весной.

— Ну, вотъ, я васъ тогда и видѣла… Я васъ сейчасъ же узнала, даже какъ только увидала вашъ портретъ, то и по портрету узнала…

Къ Печорину подбѣжалъ въ это время антрепренеръ.

— Готово, Василій Яковлевичъ! — доложилъ онъ.

— Отлично.

— Прикажете давать звонокъ?

— Пожалуйста.

И ласковымъ жестомъ руки поблагодаривъ дѣвушку за бесѣду къ нимъ, Печоринъ ушелъ со сцены. «Дочь бѣдныхъ, но благородныхъ родителей, — думалъ онъ, — имѣетъ „крестнаго“ въ чинѣ генерала, друга дѣтства, подносящаго ей букеты, и страстно любитъ сцену!»

За кулисами дѣвушку встрѣтила толпа подругъ.

— Ахъ, Милина, душечка, какая ты счастливая! — говорили онѣ въ одинъ голосъ, обнимая и цѣлуя ее. — Ну, разсказывай же, разсказывай скорѣе, что онъ говорилъ съ тобой?

Но Милина была въ такомъ восторженномъ настроеніи, что даже не могла связать ни одной фразы. Она только ахала, улыбалась, торопливо хватала себя за голову, приглаживала разсыпавшіеся по лбу волосы и на всѣ вопросы подругъ отвѣчала короткими «да» и «нѣтъ». А подруги, между тѣмъ, продолжали приставать.

— Зачѣмъ это онъ насъ прогналъ? — допрашивали онѣ въ одинъ голосъ. — Въ любви тебѣ объяснялся?

— Что вы, что вы? — вскрикнула она испуганно. — Господь съ вами!

— Отчего же онъ прогналъ-то насъ?… Что, мы ему помѣшали, что ли?

— Я не знаю… Но про любовь… нѣтъ, нѣтъ, какъ это возможно, что вы?…

— А мы было нарочно поближе подошли, — продолжали актриски, — хотѣли разсмотрѣть хорошенько лицо, глаза… Ахъ, какіе глаза, ахъ!…

Но въ это самое время оркестръ замолкъ, сценаріусъ еще разъ обѣжалъ сцену, чуть не въ шею прогналъ съ нея какихъ-то рабочихъ, наступилъ на ногу приготовившемуся къ выходу Яго, извинился на бѣгу и, крикнувъ: «давай!» — юркнулъ за кулисы. Тишина водворилась могильная, занавѣсъ заколыхался, сложился въ одну складку, въ другую и, словно разинувъ свою громадную пасть, показалъ блестѣвшій огнями зрительный залъ.

Все замерло.

Весь оркестръ въ полномъ своемъ составѣ сидѣлъ по мѣстамъ и ни единый изъ его членовъ не юркнулъ въ маленькую дверку подъ сцену, чтобы потомъ окольными путями и подпольями добраться до той комнаты, наполненной табачнымъ дымомъ, въ которой помѣщался театральный буфетъ. Даже первая скрипка, альтъ и кларнетъ, привыкшіе всѣ дѣйствія проводить въ буфетѣ и предпочитавшіе разыгрывать тамъ свою комедію, даже и тѣ на этотъ разъ не тронулись съ мѣста и, запрокинувъ назадъ головы, не сводили глазъ со сцены. Самъ капельмейстеръ, въ щегольскомъ фракѣ, бѣломъ галстукѣ и тщательно завитой и приглаженный, сидѣлъ, окруженный букетами, съ лавровымъ вѣнкомъ на пюпитрѣ, и готовился передать этотъ вѣнокъ при первомъ же выходѣ Печорина.

Наконецъ, этотъ моментъ насталъ. Отелло вылетѣлъ изъ-за кулисъ съ бѣлымъ развѣвавшимся плащемъ, вылетѣлъ стремительно-бѣшено, съ горѣвшими глазами, но въ ту же секунду долженъ былъ остановиться, ибо громъ рукоплесканій заглушилъ его голосъ. Изъ бѣшенаго мавра онъ долженъ былъ превратиться въ самаго неповиннаго агнца. Онъ приложилъ правую руку къ сердцу, обвелъ глазами залу и покорно склонилъ голову… Но громъ и крики восторга не умолкали, — напротивъ, къ неистовымъ апплодисментамъ присоединилось топанье тысячи ногъ, какъ гулъ отдаленнаго грома, то замиравшаго, то прорывавшагося съ новою силой. Печоринъ сдѣлалъ еще два три шага, снова обвелъ залу глазами и, снова приложивъ руку къ сердцу, еще, ниже поникъ головою. Но въ это самое время капельмейстеръ приподнялся съ своего мѣста и, подобно тому, какъ поднимаютъ въ циркахъ обручи, предназначенные для пролета въ нихъ наѣздницъ, поднялъ лавровый вѣнокъ съ развѣвающеюся лентой. Печоринъ долго не замѣчалъ этого вѣнка, ибо стоялъ съ наклоненною головой, но, поднявъ голову и увидавъ вѣнокъ, съ достоинствомъ подошелъ, въ рампѣ и, взявъ его, опять принялъ почтительную позу. Въ позѣ этой проглядывали и маленькая усмѣшка, и элегантность свѣтскаго человѣка, и скромность, и даже нѣкоторое недоразумѣніе… А громъ рукоплесканій и топотъ ногъ продолжали потрясать залъ… Изъ ложъ вылетѣло три четыре букета; Печоринъ взглянулъ на эти ложи и, увидавъ дамъ, поспѣшно собралъ букеты и, приложивъ ихъ какъ-то къ сердцу, началъ, въ то же время, живописно удаляться въ глубину сцены.

А сезонный трагикъ, все еще не уѣхавшій «на винтъ», стоялъ за кулисой и, глядя на эту восторженную сцену пріема, говорилъ окружавшимъ его:

— Все это фокусы, — знаемъ мы ихъ!

За то на противуположной сторонѣ кулисъ происходило совершенно иное. Тамъ стояла Милина и, не спуская глазъ съ Печорина, торжествовала его торжествомъ. Рядомъ съ нею помѣщались, ея подруги, а возлѣ нихъ молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати двухъ, съ только что пробивавшимися усиками, розовыми щеками и бѣлокурыми кудрявыми волосами. Юноша этотъ, одѣтый въ коротенькій синій пиджакъ, и былъ тотъ самый «другъ дѣтства», о которомъ Милина говорила Печорину.

— Не понимаю, — говорилъ онъ, то блѣднѣя, то краснѣя и, видимо, раздражаясь, — ничего не понимаю! Человѣкъ не успѣлъ еще слова промолвить, а ужъ ему вѣнки, букеты…

— Слава, слава! — тараторили актриски, налетая на юношу, какъ воробьи на горсть брошеннаго овса, — слава, извѣстность!…

— Вы ничего, Вася, не понимаете въ этомъ дѣлѣ! — замѣтила Милина съ нѣкоторою, досадой и вся обратилась въ слухъ и въ зрѣніе.

А Вася отеръ платкомъ холодный потъ со лба и сталъ бродить позади кулисъ, не обращая даже ни малѣйшаго вниманія на то, что происходило на сценѣ. Онъ дѣйствительно ничего не понималъ въ этомъ дѣлѣ…

II.

Послѣ перваго же акта въ уборную Печорина привалила цѣлая толпа поклонниковъ. Здѣсь были и редакторъ мѣстной газеты, и фельетонистъ, и рецензентъ. Пришли сюда же и просто знакомые Печорина, познакомившіеся съ нимъ въ другихъ городахъ, а равно и въ тотъ проѣздъ его черезъ Энскъ, о которомъ говорила юная актриса Милина. Вся эта шумная компанія спѣшила выразить Печорину свой восторгъ и свое удивленіе. «Безукоризненно, превосходно!» — слышалось въ толпѣ. Пришелъ и сезонный трагикъ; онъ подошелъ къ Печорину, дружески протянулъ ему руку и, сказавъ: «Спасибо, коллега, отлично!» — поцѣловалъ его въ «уста сахарныя». Но Печоринъ мало обращалъ вниманія на всѣ эти выраженія восторга, во-первыхъ, потому, что привыкъ къ нимъ, а, во-вторыхъ, и потому, что дѣйствительно былъ взволнованъ сдѣланнымъ ему пріемомъ. Но этому волненію онъ съумѣлъ придать видъ усталости и, поправляя передъ зеркаломъ свой гримъ, онъ поминутно отдувался и жаловался на духоту. На привѣтствія «представителей мѣстной прессы» онъ только ласково улыбнулся, а сезоннаго трагика даже не подарилъ и улыбкой, а только молча пожалъ руку и молча же разцѣловался. За то, когда въ уборную вошелъ видный высокій мужчина, лѣтъ; сорока, съ крупными, выразительными чертами лица, толстыми чувственными губами, одѣтый въ черный изящный сюртукъ и съ, золотымъ пенсне на носу, и когда мужчина этотъ крикнулъ: «Гдѣ, гдѣ онъ, мой милый Отелло? Давайте мнѣ его сюда!» — то Печоринъ мгновенно соскочилъ со своего стула и бросился на встрѣчу вошедшему. Это былъ дѣйствительный статскій совѣту никъ Туберкулозовъ.

— Вашему превосходительству, — говорилъ Печоринъ, подавая ему руку.

Но Туберкулозовъ поспѣшно отстранилъ ее и, вмѣсто того; заключилъ Печорина въ свои объятія.

— Спасибо, спасибо, — говорилъ онъ восторженно, — это, это…

И потомъ вдругъ, обратясь къ собравшемуся въ уборной обществу, спросилъ:

— Ну-съ, что вы скажете, господа?

— Это восторгъ! — отозвались всѣ.

Но Туберкулозовъ перебилъ ихъ:

— Нѣтъ-съ, нѣтъ-съ, — кричалъ онъ, махая головой, — нѣтъ-съ, вы меня извините, это не то! Это — все, ибо требовать большаго нельзя!… Это все!

Печоринъ растерялся, его даже покоробило какъ-то отъ этой похвалы и онъ поспѣшилъ замять ее, заговорилъ о чемъ-то совершенно постороннемъ. Но генералъ не унимался. Онъ переходилъ отъ одного присутствовавшаго къ другому, пожималъ каждому руку, говорилъ отрывисто: «здрасте!» — и тотчасъ же пускался въ сравненія Печорина съ другими знаменитостями. Наконецъ, онъ пересталъ, приказалъ вертѣвшемуся здѣсь парикмахеру позвать капельдинера и, когда тотъ явился, распорядился о немедленномъ «доставленіи» въ уборную полдюжины шампанскаго.

— Вы позволите, — спросилъ онъ, церемонно раскланиваясь съ Печоринымъ, — распорядиться вашею уборной?

— Ахъ, помилуйте, ваше превосходительство… — проговорилъ Печоринъ, — только позвольте предупредить, что собственно я шампанскаго пить не стану.

— Одинъ-то бокалъ?! — вскрикнулъ Туберкулозовъ.

— Ни капли даже. Мнѣ теперь нельзя… Я во время спектакля никогда не пью… А вотъ ежели бы сельтерской воды, — прибавилъ онъ, — то я выпилъ бы съ большимъ удовольствіемъ.

Туберкулозовъ распорядился и опустился въ кресло, но, замѣтивъ, что нѣкоторые начинаютъ оставлять уборную, онъ быстро подбѣжалъ къ двери и, ставъ въ дверяхъ съ растопыренными руками, прокричалъ:

— Нѣтъ-съ, господа, нѣтъ-съ, такъ нельзя, нѣтъ-съ! Извольте прежде выкушать за здоровье нашего дорогаго гостя, а тогда ужь и ступайте, куда вамъ угодно-съ!

Прибѣжалъ антрепренеръ и Туберкулозовъ принялся обнимать его.

— Спасибо, спасибо! — кричалъ онъ.

— За что, ваше превосходительство, за что? — недоумѣвалъ тотъ.

— А вотъ за что!… За этого вотъ, за чернаго-то! — проговорилъ онъ, указывая на Печорина. — А за то, что у тебя нѣтъ ни одной смазливенькой хористки, вотъ тебѣ, — прибавилъ онъ и, ухвативъ антрепренера за ухо, сдѣлалъ видъ, что треплетъ его.

— Будутъ, будутъ, ваше превосходительство. Собственно для васъ выписалъ.

— А, ну, тогда по головкѣ поглажу! — вскрикнулъ генералъ и весело засмѣялся.

Принесли шампанское, пробки захлопали, запѣнились бокалы и уборная огласилась восторженными тостами.

— Ну, а теперь до свиданія, — проговорилъ Туберкулозовъ, пожавъ Печорину руку. — Теперь пойду туда, на сцену, съ мелкими актрисенками, да съ хористками курбетничать. По правдѣ тебѣ сказать, — прибавилъ онъ, обратясь къ антрепренеру, — я этихъ драматическихъ примадоннъ недолюбливаю: во первыхъ, всѣ онѣ болѣе или менѣе стары, а, во-вторыхъ… черезъ-чуръ какъ-то продрамились… То ли дѣло эти бутончики-то…

И онъ вышелъ изъ уборной.

Немного погодя онъ порхалъ уже по сценѣ и подлеталъ то къ одной, то къ другой актрискѣ. Все это были молоденькія, свѣженькія дѣвушки, съ веселенькими личиками, плутовскими глазками и бойкими, развязными манерами. Съ каждой изъ нихъ Туберкулозовъ острилъ, шутилъ и каждую изъ нихъ бралъ за подбородокъ и ласково трепалъ по плечу. Капельдинеръ такъ и ходилъ за нимъ съ подносомъ, наполненнымъ яблоками и апельсинами, которыми Туберкулозовъ и одѣлялъ своихъ фаворитокъ. Онъ былъ на сценѣ обычнымъ, своимъ человѣкомъ. Онъ приходилъ на сцену каждый антрактъ, курилъ тамъ, шутилъ, смѣялся, а иногда, когда оркестръ игралъ какой-нибудь вальсъ или польку, онъ пускался въ танцы, а глядя на него, пускались и остальные. Туберкулозовъ былъ душою сцены. Но на этотъ разъ танцевъ не было; оркестръ игралъ все какія-то серьезныя вещи и на сценѣ было тихо и скучно. Туберкулозовъ подошелъ къ Милиной, обнялъ ее за талію и сталъ ходить съ нею по сценѣ. Милина была самою молоденькою актриской изо всей труппы и своею дѣтскою наивностью и стыдливостью рѣзко отличалась отъ остальныхъ своихъ подругъ; она даже и одѣвалась какъ-то совсѣмъ по-другому, не такъ какъ остальныя; даже прическа совсѣмъ иная; да и вся-то она, всею своею фигурой, съ бюстомъ, только что начинавшимъ развиваться, не походила на остальныхъ. На этотъ разъ вся разгорѣвшаяся, съ голосомъ, дрожавшимъ отъ волненія, она разсказывала генералу Туберкулозову свой разговоръ съ Печоринымъ. Вмѣстѣ съ ними ходили по сценѣ и остальныя актриски.

— Такая счастливая, — говорили онѣ, — такая счастливая!…

— А вамъ завидно? — шутилъ Туберкулозовъ.

— Еще бы! — подхватили тѣ, — съ ней разговаривалъ, а насъ прогналъ.

— Велика важность! — вскрикнула одна изъ нихъ, по имени Надя. — Ежели бы онъ меня прибилъ, то я и тогда бы поцѣловала его руку, или, по крайней мѣрѣ, то мѣсто, по которому онъ ударилъ.

Подошелъ сезонный трагикъ.

— Что, батюшка, — подшутилъ надъ нимъ Туберкулозовъ, — отдыхаете?

— Да, только не на лаврахъ.

— Однако, чортъ возьми, это должно быть непріятно!

— Особенной пріятности нѣтъ! — вскрикнулъ трагикъ, — одно амплуа, одинъ репертуаръ… Что же прикажете мнѣ-то играть: купца Иголкина, что ли, деньщика Петра Великаго? Островскаго я не играю, а Шиллера и Шекспира сыграетъ онъ. А, вѣдь, сезонъ-то, благослови Господи, только что начинается!…

— А, все-таки, надо сознаться, крупный талантъ, чортъ возьми! — вскрикнулъ генералъ.

— Геній! — подхватили актриски.

— Треску много! — замѣтилъ трагикъ. — А вотъ этого-то, — прибавилъ онъ, хлопая себя по сердцу, — не спрашивайте, мы объ этомъ и думать-то забыли!

— А вы вотъ посмотрите его въ Лирѣ, ваше превосходительство! — замѣтилъ подошедшій «Брабанціо». — Я съ нимъ въ Харьковѣ игралъ какъ-то…

— А что? — спросилъ Туберкулозовъ.

— Такъ, ничего, — посмотрите…

— А Карла-то Мора въ Кіевѣ!… — вскрикнулъ трагикъ, обращаясь къ «Брабанціо».

— Да, тоже ловко раздѣлалъ! — замѣтилъ тотъ.

— Вѣдь, мы-то его, ваше превосходительство, знаемъ очень хорошо, — подхватилъ трагикъ. — Не спорю, хорошій актеръ, умный, читка великолѣпная, жестъ изящный, сцену знаетъ, но… — прибавилъ онъ, щелкнувъ пальцемъ, — сухой, деревянный, черствый…

— Правда, правда, — замѣтилъ Туберкулозовъ, — я, вѣдь, тоже давно его знаю; всегда говорилъ, что въ немъ души, теплоты мало…

— Возьмите также и то въ разсчетъ, ваше превосходительство, — продолжалъ трагикъ, — что быть гастролеромъ и сезоннымъ актеромъ разница громадная. Онъ вонъ заучилъ десять, пятнадцать ролей и возится съ ними, какъ нищій съ сумой, сыгралъ ихъ здѣсь и — въ другой городъ, а тутъ изо дня въ день валяешь цѣлый сезонъ…

— Правда, правда, вѣрно, вѣрно! — поддакивалъ Туберкулозовъ.

— Онъ вотъ теперь сидитъ передъ зеркаломъ, рожу себѣ сажей пачкаетъ, — горячился «Брабанціо», — поужинаетъ, да спать завалится, а мнѣ къ завтраку новую роль долбить надо!

— Онъ за десять-то спектаклей двѣ тысячи рублей получить, — подхватилъ «Граціано», — а я всю зиму за семьсотъ отдувайся…

— Да и обстановка совершенно другая, — прибавилъ трагикъ, — о немъ газеты протрубятъ, и портреты его развѣсятъ…

— Вонъ ужь «представители-то мѣстной прессы» у него въ уборной сидятъ, — подхватилъ «Брабанціо», — на «ты» съ нимъ пьютъ, а завтра-то, посмотрите, статья будетъ, реклама…

— Неужели? — вскрикнулъ Туберкулозовъ.

— Шельма естественная, — подхватилъ «Граціано», — пройда, шагу даромъ не сдѣлаетъ!

— А ужь сколько этихъ барынь обработалъ, сколько у нихъ денегъ повыцѣдилъ, — съехидничалъ «Брабанціо», — сколько вотъ этой мелюзги, — прибавилъ онъ, кивнувъ головой на актрисенокъ, — понадулъ, счета нѣтъ!

Но трагикъ перебилъ его:

— Ну, — замѣтилъ онъ, — это до сцены не касается и потому объ этомъ говорить не слѣдъ..

— Все-таки, шельма! — вскрикнулъ «Граціано».

Но прибѣжалъ антрепенеръ и опять зажалъ ему ротъ ладонью.

— Тише, ради Бога, — пробормоталъ онъ, — сюда идетъ… Сохрани Господи услышитъ, — вѣдь, тысяча-то рублей у него въ карманѣ… Что вы, разорить, что ли, меня хотите?…

И дѣйствительно, Печоринъ показался уже изъ-за задней кулисы. Увидавъ Туберкулозова, онъ подошелъ къ нему.

— И вы тоже, ваше превосходительство, — проговорилъ онъ съ улыбочкой, посматривая на Милину, все еще находившуюся въ объятіяхъ генерала, — замѣтили этого милаго ребенка?

— Это моя крестница, — подхватилъ Туберкулозовъ и, подведя Милину къ Печорину, прибавилъ: — Прошу любить да жаловать.

— Мы съ нею успѣли уже познакомиться, — проговорилъ Печоринъ, немного смутясь, и ласково протянулъ ей руку. — Такъ вотъ кто вашъ «крестный-то», дитя мое, — вскрикнулъ онъ, — такъ вотъ о комъ вы мнѣ говорили давеча!…

— Громадный успѣхъ имѣла, громадный! — перебилъ его Туберкулозовъ. — Талантъ!…

— Ахъ, что вы, что вы, «крестный»? — шепнула Милина, вся вспыхнувъ.

— И отъ васъ въ восторгѣ! — поспѣшилъ добавить Туберкулозовъ.

— Очень радъ, — говорилъ Печоринъ и даже глазъ не сводилъ съ прелестнаго личика дѣвушки, — очень радъ, очень счастливъ!

И опять подалъ ей руку.

— А вотъ эти мамзели, — продолжалъ Туберкулозовъ, показывая на другихъ актрисъ, все еще стоявшихъ возлѣ него, — напротивъ, недовольны вами.

— За что это, — вскрикнулъ Печоринъ, продолжая держать Милину за руку, — за что такая немилость?

Тѣ даже пригнулись какъ-то отъ страха.

— А за то, — подхватилъ Туберкулозовъ, — что вы давича прогнали ихъ.

Печоринъ захоталъ даже.

— Такъ это были вы? — вскрикнулъ онъ какимъ-то пѣвучимъ голосомъ ну въ то же время, ласково улыбаясь. — Ну, извините меня великодушно! Но ваши хорошенькіе глазки такъ пристально смотрѣли на меня, что я не могъ выносить ихъ… Простите, простите, впередъ не буду!…

— Мы хотѣли посмотрѣть на васъ! — вскрикнули прибодрявшіяся дѣвушки.

— На меня? — удивился опять Печоринъ.

— Да, на васъ, на ваши глаза, — вообще, разсмотрѣть черты лица вашего.

— Черты моего лица!

И, громко захохотавъ, вмѣстѣ съ Милиной подошелъ къ нимъ.

— Извольте, дѣти мои, смотрите, — проговорилъ онъ. — Только, предупреждаю васъ, лицо мое далеко не красивое, а подъ этою сажей даже страшное…

— Нѣтъ, нѣтъ, неправда! — кричали актриски, совершенно уже ободрившіяся. — Неправда, вы обворожительны!

— Даже обворожителенъ?!

— Очаровательны!

— О, Боже мой, Боже мой! — восклицалъ Печоринъ и хохотомъ своимъ заглушилъ ихъ голоса.

А оркестръ, между тѣмъ, давно уже замолкъ и изъ залы доносилось нетерпѣливое хлопанье и еще болѣе нетерпѣливое топанье. Услыхавъ это, Печоринъ словно очнулся и, подозвавъ къ себѣ антрепренера, спросилъ:

— Что же, готово?

— Все готово-съ.

— Чего же мы ждемъ? — удивился Печоринъ.

— Васъ, — робко проговорилъ антрепренеръ.

— Вотъ это прекрасно! Я васъ жду, а вы меня.

И, пожавъ Милиной руку, все еще лежавшую въ его рукѣ, онъ поклонился Туберкулозову и быстро зашагалъ за кулисы.

— Даже и здѣсь сходудьничалъ, — проворчалъ «Брабанціо».

— Занавѣсъ! — крикнулъ антрепренеръ… И сцена, превратившаяся въ островъ Кипръ, съ террасой, выходившей въ море, мгновенно опустѣла. «Монтано и два офицера» приготовились къ выходу.

Когда дѣйствіе началось, актриски опять окружили Милину.

— Ахъ, ахъ! — восторгались онѣ, — какъ долго онъ держалъ тебя за руку! Счастливая, счастливая!

— И охота вамъ съ нимъ говорить! — вскрикнулъ Вася Котонинъ, издали наблюдавшій за своимъ другомъ дѣтства, — трубочистъ какой-то!

Но Милина не слыхала этихъ словъ. Она обѣжала кулисы, пробралась на противуположную сторону сцены и, разыскавъ Печорина, проговорила задыхавшимся отъ волненія голосомъ:

— У меня къ вамъ просьба есть.

— Что такое? — удивился тотъ.

— Дома меня всѣ Шурочкой зовутъ… и папа, и мама, и братья, и сестра, и «крестный»… Милиной я называюсь только на сценѣ… Зовите и вы меня Шурочкой.

Печоринъ улыбнулся. Долго и пристально посмотрѣлъ онъ на Шурочку, какъ бы желая прочесть ея мысли, и проговорилъ шепотомъ:

— Охотно, Шурочка.

И, убѣдившись, что возлѣ нихъ никого не было, онъ обнялъ ее за талію, притянулъ къ себѣ и поцѣловалъ ее въ голову.

— А завтра, — прошепталъ онъ, — я буду у вашего «крестнаго» и поговорю съ нимъ кое-о-чемъ болѣе серьезномъ. Я на васъ имѣю большіе виды…

И онъ опять поцѣловалъ ее.

Они были совершенно одни въ темномъ углу кулисъ и никто не видалъ этбго поцѣлуя.

Между тѣмъ, приближался выходъ Отелло. Печоринъ опять словно проснулся и, выпустивъ изъ своихъ рукъ Шурочку, вдругъ вскрикнулъ, обращаясь къ проходившему мимо режиссеру:

— Гдѣ же свита?

— Здѣсь, здѣсь…

— Давайте-жь мнѣ ее сюда, нельзя же мнѣ безъ свиты!

Подошла свита. Печоринъ сгруппировалъ ее вокругъ себя, а немного спустя, окруженный ею, выбѣжалъ на сцену. Увидавъ Дездемону, онъ распахнулъ свои объятія и вскрикнулъ: «О, милая моя воительница!…»

Но громъ рукоплесканій заглушилъ его голосъ и снова громадный лавровый вѣнокъ поднялся надъ будкой суфлера.

И дѣйствительно, возгласъ: «О, милая моя!» — вырвался у него съ такимъ чувствомъ, съ такою любовью, что нельзя было не увлечься имъ. Онъ вылетѣлъ у него изъ души и запалъ въ душу другимъ.

Сезонный трагикъ стоялъ въ кулисѣ блѣдный, какъ полотно, и, посмотрѣвъ на часы, проговорилъ:

— Однако, пора, пора и «на винтъ»!

— Да подожди, успѣешь! — удерживалъ его «Брабанціо».

— Неловко, ждутъ…

— Хоть это дѣйствіе посмотри.

— Надоѣло!…

Однако, все-таки, остался.

III.

Какъ ни порицала труппа прибывшаго гастролера, но, тѣмъ не менѣе, нельзя не сказать, что, все таки, Печоринъ былъ «мастеръ своего дѣла» и что сезонному трагику никоимъ образомъ не слѣдовало бы называть его актеромъ черствымъ и бездушнымъ. Напротивъ, игра его отличалась сердечностью и каждая фраза его истекала прямо изъ сердца. Всѣ свои сердечныя ощущенія онъ передалъ просто, натурально, безъ фальши; а переходы отъ нѣжной любви къ безумной ревности были такъ естественны и человѣчны, что вамъ слышались въ нихъ не простыя слова, не громкія фразы, а потоки самаго чувства, стоны истерзаннаго сердца. Какъ опытный актеръ, онъ сдерживалъ, берегъ свои силы, и только по мѣрѣ того, какъ подозрѣнія Отелло начинаютъ укореняться, по мѣрѣ того, какъ нѣжная любовь его къ Дездемонѣ омрачается ревностью, когда мозгъ его отказывается работать, а сердце вѣрить, — онъ повышаетъ тонъ и словно перерождается изъ ребенка во льва. Онъ безумствуетъ, ему становится душно, ему дышать нечѣмъ; онъ весь предается этому безумію и отчаянію… И надо сказать правду, что Печоринъ такъ рельефно вырисовалъ наивность этого ребенка пустыни, не знающаго людской злобы и коварства, даже не допускающаго въ людяхъ этихъ низкихъ побужденій, такъ хорошо связалъ любовь Отелло съ его понятіемъ о чести, придалъ катастрофѣ такой характеръ необходимости, что поневолѣ все звѣрское въ этомъ маврѣ сдѣлалось и человѣчнымъ, и понятнымъ.

Всѣ были въ восторгѣ отъ его игры. Залъ буквально дрожалъ отъ восторженныхъ апплодисментовъ и вызовамъ не было конца. Во время сцены задушенія двѣ-три барыни упали въ обморокъ; ихъ поспѣшно вынесли изъ ложъ и театральный врачъ насилу привелъ ихъ въ чувство. Въ антрактахъ публика шумно разсыпалась по фойе, по корридорамъ, и сужденія о Печоринѣ раздавались повсюду. Сужденія эти чаще всего были восторженными, преувеличенными, но, все-таки, въ нихъ была нѣкоторая доля правды.

Милина каждый антрактъ подкарауливала Печорина, желая спросить, о чемъ именно собирается онъ завтра поговорить съ ея «крестнымъ», но это ей не удалось. Онъ выходилъ только на вызовы, раскланивался и затѣмъ быстро исчезалъ въ свою уборную. Онъ былъ взволнованъ и утомленъ. Возвращаясь въ уборную, онъ тотчасъ же бросался на стулъ, запрокидывалъ голову и, махая на себя платкомъ, тяжело дышалъ. Изрѣдка, но съ жадностью, онъ глоталъ приготовленный для него холодный черный кофе, изрѣдка заглядывалъ въ зеркало и какъ-то нехотя поправлялъ гримъ. Онъ былъ и раздраженъ, въ то же время. Костюмеръ не могъ угодить на него, онъ кричалъ на него и, наконецъ, прогналъ.

— Убирайтесь вы къ чорту, болванъ! — крикнулъ онъ и чуть не въ шею вытолкалъ его.

Печоринъ даже былъ радъ, что никто изъ его поклонниковъ не приходилъ надоѣдать ему своими похвалами. Однако, въ одинъ изъ антрактовъ кто-то постучалъ въ дверь, и Печоринъ крикнулъ: «Войдите!»

Дверь отворилась и въ уборную вошелъ какой-то молодой человѣкъ въ адъютантской формѣ и съ моноклемъ въ глазу.

— Я адъютантъ генералъ-губернатора, — проговорилъ вошедшій, назвавъ свою фамилію.

— Весьма радъ, — проговорилъ Печоринъ.

— Его превосходительство поручилъ мнѣ передать вамъ, — перебилъ его адъютантъ, — его благодарность за то высокое наслажденіе, которое вы доставили ему вашимъ высокимъ талантомъ.

— Очень радъ, что такъ случилось, — замѣтилъ Печоринъ, улыбаясь. — Прошу и васъ, въ свою очередь, передать его превосходительству мою признательность за его снисходительное отношеніе ко мнѣ.

Адъютантъ щелкнулъ шпорами и вышелъ. Печоринъ проводилъ его до двери и еще разъ громко, чтобы всѣ слышали, повторилъ свою благодарность.

— Весьма польщенъ вниманіемъ его превосходительства, — проговорилъ онъ, дѣлая рукою прощальный жестъ.

Нѣсколько актеровъ, а въ томъ числѣ и трагикъ, все это слышали, и когда дверь уборной снова захлопнулась, онъ спросилъ адъютанта:

— Церемонію продѣлывали?

— Да, генералъ-губернаторъ просилъ…

— Благодарить?

— Да.

— За храбрость?

Но адъютантъ ничего не отвѣтилъ ему и, увидавъ, что на сценѣ подъ звуки вальса идутъ танцы, поспѣшилъ туда. Вальсировало нѣсколько паръ, во главѣ которыхъ несся генералъ Туберкулозовъ. Плотно охвативъ Шурочку, которая была его дамой, онъ кружился, склонивъ къ ней голову, что-то нашептывалъ и слегка «подпускалъ канканцу». Онъ былъ, видимо, счастливъ, на лицѣ его отражалось довольство, ротъ сладко улыбался, а влажные глаза искрились какимъ-то особенно сладостнымъ восторгомъ. Слѣдомъ за нимъ кружился почтенный редакторъ, а за редакторомъ вертѣлся турманомъ и толстенькій, лысый фельетонистъ. Было шумно, весело… и, увлеченный этимъ общимъ весельемъ, адъютантъ подлетѣлъ въ водевильной актрисѣ, щелкнулъ шпорами и, охвативъ ея талію, смѣшался въ общемъ круговоротѣ. Всѣ словно отдыхали отъ потрясающей трагедіи и словно торопились позабыть охватившее ихъ тяжелое впечатлѣніе. Шурочка была тоже рада отдохнуть и хоть на время забыть всю ту сердечную истому, въ которую повергло ее произведеніе великаго драматурга. Страданія эти какъ-то не вязались съ ея почти дѣтскимъ еще сердцемъ, жаждавшимъ скорѣе наслажденій, нежели страданій. И она отдыхала, кружась подъ опьяняющіе звуки, и словно желала, чтобы звуки эти никогда не замолкали… Но они замолкли, прозвучалъ и звонокъ, и опять муки и терзанія.

Туберкулозовъ взялъ подъ руку адъютанта и они вмѣстѣ вышли изъ-за кулисъ.

— Ну что, какъ вамъ нравится Печоринъ? — спросилъ Туберкулозовъ, когда они шли по опустѣвшему уже корридору.

Адъютантъ пригнулся къ нему и шепнулъ:

— Не охотникъ я до этого Шекспира!

Туберкулозовъ даже вздрогнулъ; онъ быстро остановился, оглянулся и хотя въ корридорѣ не было никого, а, все-таки, шепнулъ, загородивъ ротъ ладонью:

— И я тоже!

— Пора бы бросить эту ерунду, — прошепталъ адъютантъ.

— Помилуйте! — шепталъ Туберкулозовъ, — что это такое, что это за разговоры?… Да развѣ теперь говорятъ такъ, живутъ такъ, развѣ теперь вы встрѣтите такихъ Отелло, такихъ Гамлетовъ?… Реальности, реальности побольше, чтобы самихъ себя видѣли!.. Зола намъ подавайте… Зола, вотъ кого!

— И знаете ли, — перебилъ его адъютантъ опять-таки шепотомъ, — вѣдь, и большинство того же мнѣнія.

— Большинство даже и не читаетъ Шекспира, — перебилъ его Туберкулозовъ, — въ руки не беретъ… А говорить объ этомъ опасно. Помилуйте, тысячу лѣтъ никто про него ни полслова и вдругъ, извольте радоваться, прославился!…

И, пожавъ плечами, прошепталъ:

— Комедія, во всемъ и вездѣ комедія!… Но, — прибавилъ онъ, принявъ какую-то особую величавую позу, — помяните мое слово, что когда-нибудь этому Шекспиру достанется на орѣхи… Помяните, достанется…

И, стиснувъ зубы, онъ погрозилъ пальцемъ.

Наконецъ, спектакль кончился, занавѣсъ опустился и залъ снова задрожалъ отъ рукоплесканій. Вызовамъ не было конца. Интеллигентная публика удалилась, впрочемъ, тотчасъ же послѣ перваго вызова, но за то раекъ, купоны и задніе ряды партера кричали во все горло, на всѣ голоса и буквально молотили руками и ногами. Отъ криковъ и топота слетали внизъ афиши, рѣяли въ воздухѣ и медленно опускались на головы бушевавшихъ. Печоринъ выходилъ разъ десять, но потомъ, видимо, утомленный, молилъ жестами о пощадѣ. Онъ прикладывалъ руку къ сердцу, указывалъ на голову и обводилъ залъ умоляющимъ взоромъ. Но восторженные поклонники не унимались и полиція приступила къ отправленію своихъ обязанностей. Она потушила лампы и очистила залъ. За то корридоръ, по которому долженъ былъ пройти Печоринъ, наполнился народомъ и гимназистами. Однобортные мундиры послѣднихъ съ свѣтлыми пуговицами вытянулись шпалерами по обѣ стороны… Гимназисты были въ возбужденномъ состояніи; блѣдность покрывала ихъ лица и глаза ярко блестѣли. Они то и дѣло о чемъ-то перешептывались, откашливались и нетерпѣливо поглядывали на дверь, ведущую на сцену. Прибѣжалъ полицеймейстеръ, мокрый, красный, охрипшій, и, увидавъ гимназистовъ, всплеснулъ руками.

— Господа, — прохрипѣлъ онъ, задыхаясь, — прошу васъ, умоляю — очистите корридоръ!

— Да что же, мы мѣшаемъ развѣ? — раздалось нѣсколько юныхъ басочковъ.

— Мѣшаете, ей-Богу, мѣшаете.

— Стоимъ мы смирно…

— Господа, запрещено, вѣдь, — умолялъ полицеймейстеръ, скрестивъ на груди руки, — запрещено, не приказано!… И мнѣ достанется, и вамъ!

— За что же?

— И вамъ будетъ непріятность, и мнѣ!… Ну, зачѣмъ вы здѣсь, зачѣмъ?

— Печорина привѣтствовать хотимъ! — раздалось нѣсколько голосовъ.

— Будетъ, господа, ей-Богу, будетъ, — распинался полицеймейстеръ, — пошалили и довольно! У васъ завтра классы, уроки… Запрещено, вѣдь… Пожалуйста, прошу васъ!…

Но въ этотъ самый моментъ корридоръ огласился рукоплесканіями… Это вышелъ Печоринъ въ собольей шубѣ и такой же шапкѣ. Полицеймейстеръ подскочилъ къ нему.

— Батюшка, Василій Яковлевичъ, — говорилъ онъ, — упросите хоть вы эту молодежь… вѣдь, запрещено, строжайше запрещено… И мнѣ достанется, и имъ…

Печоринъ снялъ шапку.

— Господа! — крикнулъ онъ.

Но громъ апплодисментовъ и крики «ура» заглушили его голосъ. Полицеймейстеръ уши зажалъ и какъ-то присѣлъ.

— Господа! — крикнулъ опять Печоринъ.

— Адресъ, адресъ! — кричали гимназисты.

И одинъ изъ нихъ, выскочивъ впередъ, развернулъ было листъ бумаги, чтобы вслухъ прочесть Печорину адресъ, но Печоринъ поспѣшилъ взять листъ и снова обратился въ молодымъ людямъ.

Корридоръ мгновенно замолкъ, гимназисты опустили руки и обратились въ слухъ.

— Господа, — говорилъ Печоринъ, — я тронутъ до глубины души вашимъ лестнымъ ко мнѣ вниманіемъ и тѣмъ адресомъ, который я только что получилъ отъ васъ. Адресъ этотъ будетъ сохраненъ мною, также какъ и чувство благодарности, которымъ я всецѣло проникнутъ теперь. Мнѣ, какъ артисту, конечно, пріятно видѣть ваше увлеченіе къ моей слабой игрѣ, ибо это составляетъ украшеніе моего артистическаго формуляра, но, господа, коль скоро г. полицеймейстеръ объявилъ намъ, что подобныя демонстраціи запрещены, да еще строжайше, то давайте лучше разойдемтесь…

Хохотъ прокатился по корридору.

— Покойной ночи, господа!.. Благодарю васъ, сердечно благодарю!

И, сдѣлавъ общій поклонъ, онъ, все еще не надѣвая шапки и раскланиваясь направо и налѣво, направился къ выходу. Гимназисты послѣдовали за нимъ.

Но на подъѣздѣ была другая толпа, буквально воевавшая съ пѣшими и конными полицейскими. Толпа эта, увидавъ Печорина, грянула «ура», подхватила его на руки и понесла на рукахъ по направленію къ той гостиницѣ, въ которой онъ остановился. Къ толпѣ этой примкнули гимназисты, откуда-то взялись бенгальскіе огни, и процессія, какъ хлынувшая волна, покатилась по площади.

Полицеймейстеръ махнулъ рукой, вскочилъ въ сани и полетѣлъ съ докладомъ къ губернатору.

А въ номерѣ гостиницы ждала Печорина новая демонстрація.

Тамъ Туберкулозовъ и еще нѣсколько поклонниковъ и пріятелей Печорина, въ числѣ которыхъ былъ антрепренеръ и адъютантъ, успѣли уже заказать ужинъ и устроить столъ съ закуской. На столѣ этомъ была уже и очищенная, и полынная, и горькая англійская, и хинная, а кругомъ этихъ графиновъ и бутылокъ зернистая икра, омары, паштеты, балыки, сиги, сыры, — словомъ, все, что можетъ только удовлетворить самыхъ изящныхъ гастрономовъ. Къ ужину была заказана громадная стерлядь, рябчики съ трюфелями, фазаны и пломбиръ. Все это должно было завершиться фруктами, шампанскимъ и какимъ-нибудь подходящимъ ликеромъ. Болѣе подходящимъ къ данному случаю нашли «монахорку». Когда все это было устроено, уставлено, когда канделябры и лампы были зажжены, а въ каминѣ запылалъ огонекъ, разливая по комнатѣ нѣжащую теплоту, подошла и знакомая намъ процессія. Но въ номерѣ объ этомъ еще не знали… Всѣ бросились къ окнамъ и увидали цѣлую толпу народа, а поверхъ этой толпы фигуру Печорина, закутанную въ шубу и обагренную пламенемъ краснаго бенгальскаго огня. Печоринъ соскочилъ на подъѣздѣ гостиницы, но въ этотъ самый моментъ къ толпѣ подлетѣла пожарная труба и сразу же затушила всѣ огни и факелы.

Печоринъ вошелъ въ номеръ мрачный и суровый, но, увидавъ дорогихъ гостей, изящно сервированную закуску, яркій свѣтъ лампъ и свѣчей и ощутивъ на своемъ прозябшемъ тѣлѣ привѣтливую теплоту камина, тотчасъ же прояснился, повеселѣлъ и бросился обнимать всѣхъ собравшихся къ нему.

Ужинъ этотъ, поистинѣ лукулловскій, тянулся чуть ли не до разсвѣта и на этомъ-то ужинѣ Печоринъ объявилъ, что онъ нашелъ сегодня прелестную актрису на роль Офеліи въ Гамлетѣ, и эта актриса была Милина.

Всѣ даже въ ужасъ пришли, услыхавъ эту фамилію, но Печоринъ торжественно всталъ и, еще торжественнѣе ударяя себя въ грудь, проговорилъ съ разстановкой:

— Не удивляйтесь, не ужасайтесь, господа… Я вамъ ручаюсь за успѣхъ. Я вамъ ручаюсь… я… я долго вглядывался въ нее, а, вѣдь, у меня глазъ опытный, миху не дастъ. Попомните мое слово, что она будетъ прелестною Офеліей.

И тотчасъ было порѣшено, что завтра же Печоринъ будетъ, у Туберкулозова и завтра же займется Шурочкой.

А Шурочка тѣмъ временемъ давно уже спала самымъ беззаботнымъ и покойнымъ дѣтскимъ сномъ. Ее проводилъ изъ театра вплоть до дома другъ ея дѣтства, Вася Котоминъ, и всю дорогу ревновалъ ее къ Печорину. Этотъ Вася, по уши влюбленный въ Шурочку, даже и не подозрѣвалъ, что, идя по темнымъ улицамъ и закоулкамъ города подъ-руку съ нею, онъ разыгрывалъ того же Отелло, котораго сейчасъ только видѣлъ на сценѣ. Но ревность его была столь же неосновательна, какъ и ревность мавра. Шурочка еще никого не любила — ни Отелло, ни Котомина. Она любила сцену и — только!…

IV.

На слѣдующее утро Туберкулозовъ проснулся съ нѣкоторою головною болью, но, вспомнивъ, что Печоринъ обѣщалъ быть у него съ цѣлью заняться Шурочкой, онъ всталъ съ кровати, принялъ холодный душъ, вытерся весь одеколономъ, одѣлся, напомадился, надушился и къ часамъ двѣнадцати былъ уже совсѣмъ молодцомъ. Онъ даже самодовольно улыбнулся, взглянувъ на себя въ зеркало, прищелкнулъ пальцемъ и, потрепавъ себя по щекѣ, назвалъ «паинькой». Отдавъ человѣку приказаніе никого не принимать, кромѣ актера Печорина, причемъ слегка описалъ его наружность, онъ вошелъ въ свой роскошно убранный кабинетъ, потребовалъ кофе и принялся за чтеніе газетъ. Онъ началъ съ своей, мѣстной… Тамъ былъ уже напечатанъ отчетъ о вчерашнемъ спектаклѣ, написанный по случаю важности событія не обычнымъ рецензентомъ, а перомъ самого редактора. Отчетъ этотъ начинался такъ: «Давно уже не испытывали мы столь высокаго эстетическаго наслажденія, каковымъ были вчера буквально охвачены во время представленія на нашей сценѣ знаменитой трагедіи Вильяма Шекспира Отелло. Дорогой нашъ гость Василій Яковлевичъ Печоринъ, пріѣхавшій къ намъ на гастроли, производилъ, конечно, своею талантливою игрой такое глубокое впечатлѣніе, что зданіе театра потрясалось отъ восторженныхъ рукоплесканій…» Затѣмъ шелъ разборъ игры, — конечно, тоже восторженный, — дѣлалось нѣсколько замѣчаній и выговоровъ антрепренеру за костюмы и декораціи, капельмейстеру — за неприличіе въ антрактахъ шекспировскихъ пьесъ играть опереточные вальсы (подъ который самъ редакторъ откалывалъ вальсъ на сценѣ), и затѣмъ статья заканчивалась пожеланіемъ, чтобы трагедія и драма смахнули со сцены оперетку, развращающую нравы и потакающую только однимъ низкимъ инстинктамъ нравственно-пошатнувшихся людей.

— Вишь ты! — вскрикнулъ Туберкулозовъ, — а самъ вчера же говорилъ мнѣ, что предпочитаетъ оперетку, что видитъ въ ней сатиру, а про Печорина, что онъ ниже всякой критики и что его Отелло походитъ скорѣе на какого-то генералъ-майора николаевскихъ временъ, а ужь никакъ не на пылкаго сына африканскихъ степей!…

Въ это самое время въ передней раздался звонокъ, а немного погодя въ кабинетъ входилъ уже Печоринъ.

— Читали, читали? — кричалъ Туберкулозовъ, встрѣчая гости съ газетой въ рукахъ — читали? Прелестная, превосходная, статья!… Голая правда и ни капли лжи… Великолѣпно!…

— Помилуйте, до газетъ ли мнѣ! — вскрикнулъ Печоринъ, подавая Туберкулозову руку, туго затянутую въ лайковую перчатку. — Во-первыхъ, я насилу всталъ сегодня, а, во-вторыхъ, все ѣздилъ выручать гимназистовъ. Представьте, всѣхъ ихъ засадили въ карцеръ, а того, который подавалъ мнѣ адресъ, назначили къ исключенію… И куда бы я ни пріѣхалъ, вездѣ одно и тоже: «строжайше запрещено, строжайше преслѣдуется!» Однако, все-таки, выручилъ! — прибавилъ съ улыбкой и, поставивъ на столъ цилиндръ, опустился въ кресло.

— Выручили? — переспросилъ его Туберкулозовъ.

— Съ грѣхомъ пополамъ, а выручилъ. Но, — прибавилъ онъ, — директоръ, все-таки, отдалъ «строжайшее приказаніе», чтобъ ученики гимназій, безъ личнаго его дозволенія, театра не посѣщали и чтобы въ театрѣ всенепремѣнно дежурилъ каждый спектакль одинъ изъ надзирателей… Былъ, конечно, и у полицеймейстера, — пріятели, вѣдь, мы съ нимъ, въ Казани еще знакомы были… Говорю ему: «какъ вамъ не стыдно?…» А онъ опять: «строжайше запрещено, строжайше преслѣдуется!…»

И Печоринъ махнулъ рукой.

— Но мы все не о томъ говоримъ, — вскрикнулъ онъ послѣ нѣкоторой паузы. — Офелію подавайте мнѣ, Офелію!

— Надо послать за ней, — подхватилъ Туберкулозовъ.

— А развѣ она не у васъ живетъ?

— Нѣтъ, она съ отцомъ и съ матерью…

— Да, да, да… такъ, помню, помню… Она вчера говорила мнѣ… Семья большая?

— Громадная.

— Такъ, такъ, помню теперь. Такъ вотъ и прекрасно, мы съ вами выдвинемъ ее: вы — какъ крестный отецъ, а я — какъ опытный актеръ. Дадимъ ей средства выказать свои способности и ужь, конечно, тогда цѣна ей будетъ не тридцать рублей!…

— Посмотримъ-съ, посмотримъ-съ, — говорилъ Туберкулозовъ, — только, думается мнѣ, — прибавилъ онъ, — что мы съ вами ровно ничего не сдѣлаемъ.

— А вотъ увидимъ!

Туберкулозовъ написалъ Шурочкѣ записку, передалъ ее человѣку и приказалъ ему тотчасъ же ѣхать къ Шумилинымъ и привезти сюда Александру Павловну.

— Ее зовутъ Александрой Павловной? — спросилъ Печоринъ.

— Да, да…

Шурочка не заставила себя долго ждать. Она пріѣхала съ раскраснѣвшимся отъ мороза личикомъ и вбѣжала въ кабинетъ морозная и холодная. На ней было все то же скромненькое платьице, въ которомъ она была вчера въ театрѣ, она такъ же была гладко причесана и съ тою же дѣтскою улыбкой, веселою и ласковою, на пунцовыхъ, пухленькихъ губкахъ. Печоринъ даже смутился при видѣ этой олицетворенной невинности, словно содрогнулся передъ нею, а Туберкулозовъ покровительственно улыбнулся и протянулъ ей свою бѣлую и пухлую руку. Она поспѣшила пожать эту руку своею красною отъ холода ручкой и, не узнавъ Печорина, сдѣлала ему реверансъ.

— Вы не узнали меня? — проговорилъ онъ, улыбаясь и протягивая ей руку.

Она узнала его по голосу тотчасъ же и тотчасъ же смутилась.

— Ахъ, извините, — пролепетала она и не знала куда ей смотрѣть и куда дѣвать руки. Она смутилась тѣмъ болѣе еще, что сразу же догадалась, что Печоринъ пріѣхалъ къ «крестному» съ цѣлью говорить о томъ «серьезномъ» дѣлѣ, про которое намекалъ ей вчера.

Но Туберкулозовъ поспѣшилъ вывести ее изъ этого неловкаго положенія. Онъ посадилъ ее рядомъ съ собой и, покровительственно положивъ ей на плечо руку, сталъ объяснять ей, зачѣмъ именно онъ пригласилъ ее въ себѣ. Онъ началъ такъ издалека, чуть ли не съ мистерій, что Шурочка слушала, слушала и, наполовину не понимая, о чемъ ей говорятъ, перестала, наконецъ, слушать и, какъ-то незамѣтно, перенесла все свое вниманіе на Печорина, сидѣвшаго насупротивъ ея и углубившагося въ чтеніе напечатаннаго о немъ отчета. Однако, болѣе опытный глазъ разсмотрѣлъ бы, что Печорина отчетъ этотъ нисколько не интересовалъ и что все его вниманіе сосредоточивалось на Туберкулозовѣ и на Шурочкѣ. Онъ зналъ напередъ, что скажетъ о немъ газета, но не зналъ еще хорошенько, какъ выскажутся Туберкулозовъ и Шурочка по поводу Офеліи. Ему очень бы хотѣлось, чтобъ она играла Офелію; очень бы хотѣлось сблизиться съ нею этимъ путемъ и этимъ же путемъ навязать ей свое покровительство… А Шурочка, переставшая слушать «крестнаго», не сводила съ Печорина глазъ и все удивлялась, что передъ нею былъ совсѣмъ не тотъ Печоринъ, котораго она видѣла вчера. Тотъ казался ей красивымъ, статнымъ, свѣжимъ, а у этого лицо было покрыто какими-то мелкими морщинами, кожа на лицѣ дряблая, безжизненная, какъ завалявшійся пергаментъ; борода и щеки, тщательно выбритыя, все-таки, казались синими, губы блѣдныя, глаза оловянные… Вчера, въ этомъ блестящемъ костюмѣ, съ этимъ тюрбаномъ на головѣ, въ бѣломъ, легкомъ плащѣ, съ массивными браслетами на рукахъ, съ серьгами въ ушахъ, онъ казался героемъ, а теперь ничего геройскаго въ немъ не было. Онъ даже и сидѣлъ-то какъ-то не такъ, какъ обыкновенно сидятъ въ гостиныхъ, словно сидѣть не умѣлъ… Онъ даже теперь не походилъ на фотографическіе свои портреты, которые она находила худшими, чѣмъ онъ былъ на сценѣ, а теперь онъ даже хуже этихъ плохихъ портретовъ. И все это привело Шурочку въ такое удивленіе, что она и не слыхала, какъ Туберкулозовъ, покончивъ съ мистеріями, съ воспитательнымъ значеніемъ сцены, заговорилъ объ Офеліи.

— Ну-съ, что же вы намъ скажете, моя красавица? — спросилъ онъ, наконецъ.

Только тутъ очнулась Шурочка и вспыхнула вся до ушей.

— Виновата, — проговорила она, закрывая лицо руками, — виновата, я не разслыхала, не поняла…

— Вотъ это отлично! — вскрикнулъ Туберкулозовъ. — Я прочелъ ей цѣлую лекцію, а она даже и не слушала…

И оба они захохотали.

Шурочка еще пуще смутилась и даже глаза опустила.

— Я задумалась… — прошептала она.

— Дѣло вотъ въ чемъ, дитя мое, — началъ Печоринъ, садясь рядомъ съ нею, — не возьметесь ли вы сыграть со мной Офелію?

Шурочка даже испугалась. Она быстро вскочила съ мѣста и удивленно посмотрѣла на Печорина.

— Мнѣ… Офелію? — вскрикнула она.

— Да.

— Съ вами?

— А развѣ вамъ это непріятно?

— Нѣтъ, нѣтъ, вы шутите, конечно… ну, конечно, шутите…

— Я не шучу.

— Да развѣ это возможно?… Ахъ, нѣтъ, нѣтъ… вы смѣетесь надо мной!

— Почему же вы такъ думаете?

— А потому что… какая же я Офелія?… Но… это жестоко съ вашей стороны!…

И голубенькіе глазки Шурочки наполнились слезами.

Увидавъ эти слезы, Печоринъ вздрогнулъ, вскочилъ съ мѣста и, схвативъ ея руку, проговорилъ взволнованнымъ голосомъ:

— О, ради Бога, не думайте такъ гадко обо мнѣ!

И Шурочка снова услыхала знакомый ей голосъ, сильный, звучный, выразительный, и тотчасъ же оправилась.

— Но развѣ это возможно? — проговорила она какимъ-то умоляющимъ голосомъ.

Печоринъ сѣлъ на прежнее мѣсто.

— Слушайте, дитя мое, — проговорилъ онъ спокойнымъ уже голосомъ, — ежели бы это было невозможно, то я и не предложилъ бы вамъ этой роли. Но я знаю, я увѣренъ, что вы исполните ее прелестно. Вы читали Гамлета!

— О, конечно, сколько разъ.

— Знаете Офелію?

— Отъ слова до слова! — какъ-то вскрикнула даже Шурочка.

— Почему же вы думаете, что вамъ не совладѣть съ нею? Что такое Офелія? Милое существо, ребенокъ, боящійся даже думать о своей любви къ Гамлету. Чистое, непорочное созданіе, — продолжалъ онъ, все болѣе и болѣе увлекаясь и снова впадая въ театральный тонъ, — видящее во всемъ только непорочное и чистое, это — ангелъ!… А развѣ вы не тоже самое? Развѣ вы не ребенокъ, не ангелъ?…. Будьте на сценѣ тѣмъ, чѣмъ вы въ жизни, и вы возбудите въ зрителѣ тѣ чувства, которыя онъ и долженъ именно испытывать, глядя на Офелію, т.-е. чувства глубочайшей къ ней симпатіи и искренняго сожалѣнія къ ея печальной судьбѣ… Вѣдь, это — безвременно погибшее дитя! Вѣдь, это цвѣтокъ, только что развернувшій свои лепестки и сразу же сожженный палящимъ зноемъ.

— Вѣрно, вѣрно, — вскрикнулъ Туберкулозовъ, — вѣрно!

А Печоринъ, перемѣнивъ тонъ, продолжалъ:

— До Гамлета еще далеко. Онъ назначенъ у меня на прощальный мой спектакль, — въ нашемъ распоряженіи слишкомъ двѣ недѣли… Мы нѣсколько разъ пройдемъ съ вами роль Офеліи, сначала здѣсь, у вашего «крестнаго», а потомъ на сценѣ; нѣсколько разъ прорепетируемъ сцены Офеліи съ Гамлетомъ, и я даю вамъ слово, что мы сыграемъ хорошо. Ужь если вы разъ поступили на сцену, — о чемъ я, впрочемъ, весьма сожалѣю, — то будьте же смѣлѣе, — не все же горничныхъ играть…

— Почему же вы сожалѣете? — перебила его съ любопытствомъ Шурочка.

— Ну, это вопросъ другой, — вскрикнулъ Печоринъ, — о которомъ мы поговоримъ когда-нибудь послѣ, а теперь объ Офеліи. И такъ, ежели вы поступили на сцену, то пользуйтесь случаемъ и ловите мое предложеніе обѣими руками. Скажу вамъ откровенно: безъ меня вамъ никогда не добиться этой роли!… Вѣдь, у насъ, какъ и вездѣ, царитъ интрига, а рядомъ съ нею царитъ и зависть. Но сильнѣе актерской зависти вы не найдете ни въ комъ и нигдѣ. Какъ бы вы ни были талантливы, — продолжалъ онъ, впадая опять въ театральный тонъ, — но васъ затрутъ и сомнутъ, коли у васъ только нѣтъ сильной протекціи. Вы можете, сколько вамъ угодно, восхищать собою публику; на ежели у васъ нѣтъ за кулисами поддержки, то вы, все-таки, останетесь на заднемъ планѣ. Необходимо имѣть руку сильную, которая выдвинула бы васъ впередъ. Повторяю вамъ, дитя мое, что ежели ужь вы порѣшили быть актрисой, то пользуйтесь случаемъ… Я могу васъ выдвинуть…

А Шурочка слушала и задыхалась отъ волненія.

— Страшно, страшно! — шептала она, схвативъ себя за голову.

— И, въ то же время, заманчиво! — замѣтилъ Печоринъ.

— Страшно, страшно!…

— А вы знаете, мой другъ, — перебилъ ее Печоринъ, — что страхъ, о которомъ вы говорите и котораго такъ боитесь, и есть именно предвѣстникъ успѣха! Онъ доказываетъ ту нервозность, которая необходима актеру, какъ мужество и храбрость солдату. Безъ нервозности онъ будетъ сухъ, холоденъ, черствъ… Росси великій актеръ, онъ играетъ, предшествуемый славой, а, все-таки, до того нервозенъ, что робѣетъ передъ выходомъ на сцену, даже въ обморокъ падалъ… А Сарра Бернаръ!…

— Ахъ, — вскрикнула Шурочка, вся дрожа отъ волненія, — и со мной тоже будетъ!

— Ничего, другъ мой, ничего!

— Даже теперь страшно.

— Хорошій признакъ, хорошій!

И, вставъ съ мѣста, онъ подалъ ей руку.

— И такъ, вопросъ рѣшенъ? — спросилъ онъ.

Но Шурочка закрыла лицо руками и не знала, что отвѣтить.

— Рѣшенъ? — переспросилъ Печоринъ и, взявъ молча протянутую руку, прибавилъ: — Ну, вотъ и отлично! А пока до свиданія!

Когда Шурочка осталась съ глазу на глазъ съ Туберкулозовымъ, она подошла къ нему и спросила, задыхаясь:

— Неужели все это правда, крестный?

— Меня благодарите, меня! — проговорилъ онъ и протянулъ ей свою руку. — Это я хлопоталъ за васъ.

Такъ какъ въ этотъ вечеръ спектакль былъ обычный, безъ участія Печорина, то Шурочка въ театръ не пошла. Она весь вечеръ просидѣла дома и до глубокой ночи читала и перечитывала роль Офеліи. Тѣ немногія слова, которыя были высказаны ей по поводу характеристики Офеліи, словно освѣтили ей этотъ образъ. «Да, дѣйствительно, это ребенокъ, — думала она. — Прежде Офелія рисовалась въ моемъ воображеніи чѣмъ-то смутнымъ, недоконченнымъ, а теперь все ясно! Она такой же ребенокъ, какъ и я, а развѣ во мнѣ есть что-либо ясное, доконченное?… Да, это цвѣтокъ, только что распустившійся и сразу же сожженный лучами солнца… Такою и я буду!…»

Она легла въ постель поздно, съ сильною головною болью; нервы ея были разстроены, а тревожный сонъ походилъ на бредъ больнаго. Утромъ она не могла даже оторвать головы отъ подушки… Она чувствовала, какъ кровь колотила ей въ виски и какъ она вся словно ослабла и расшаталась. Но она, все-таки, встала и вдругъ ужаснулась, увидавъ на столѣ развернутую книгу Шекспира. Она только теперь, взглянувъ на эту книгу, вспомнила о данномъ ею словѣ и испугалась.

— Нѣтъ, нѣтъ, ни за что, — прошептала она, — ни за что!

И, быстро одѣвшись, она накинула на себя шубку, повязала голову теплымъ платкомъ и побѣжала къ «крестному» объявить, что она ни за что на свѣтѣ не будетъ играть Офелію, а «крестный» встрѣтился ей на крыльцѣ. Онъ воротилъ Шурочку, сбросилъ съ себя шубу и шапку и, вынувъ изъ кармана газету, торжественно воскликнулъ:

— Почитайте-ка, моя красавица, почитайте-ка!

Шурочка принялась читать, но строки какъ-то рябили въ ея глазахъ; она нѣсколько разъ встрѣчала на этихъ строкахъ свою фамилію, но что именно писалось про нее, она не могла понять. Руки ея дрожали, она вся дрожала. Она снова начинала читать и опять ничего не понимала. Только когда волненіе ея немного утихло, она поняла, что статья эта возвѣщала о томъ, что роль Офеліи будетъ исполнена артисткой Милиной и что роль эту она будетъ проходить подъ опытнымъ руководствомъ талантливаго Печорина, а затѣмъ высказывались большія надежды на несомнѣнный успѣхъ и проч., и проч.

— Такъ, значитъ, все кончено?! — вскрикнула Шурочка съ ужасомъ.

— Кончено и рѣшено! — подхватилъ Туберкулозовъ.

А въ это самое время въ комнату вошелъ отецъ Шурочки.

— Ну, Павелъ Васильичъ, — обратился къ нему Туберкулозовъ, — благодари меня!

— Премного благодаренъ, ваше превосходительство, — проговорилъ Шумилинъ, даже не зная еще, за что именно благодарить.

— Я, братецъ, далъ ходъ твоей дочери… Она играетъ Офелію.

— Это что же такое, ваше превосходительство? — спросилъ все еще ничего не понимавшій чиновникъ, и вся его фигура въ застегнутомъ вицъ-мундирѣ и съ крестикомъ въ петличкѣ превратилась въ вопросительный знакъ.

— А это то, братецъ, что дочь твоя изъ мелкой актрисы вдругъ дѣлается драматическою ingénue… понялъ?

— Ничего не понялъ-съ, ваше превосходительство.

— Экій ты, братецъ, какой!… Ну, да ты сейчасъ поймешь! — и Туберкулозовъ съ разстановкой прибавилъ: — Это значитъ, что твоя дочь, вмѣсто тридцати рублей, будетъ получать minimum полтораста рублей въ мѣсяцъ. Понялъ теперь?

— Понялъ, ваше превосходительство, понялъ-съ! — вскрикнулъ обрадованный и восхищенный старикъ. — Какъ этого не понять, когда на плечахъ у меня цѣлая семья виситъ, когда семьѣ этой пить-ѣсть надо, одѣться, обуться!… Сами изволите знать, какова у меня семья-то…

Но Шурочка перебила его:

— Но я не согласна, я отказываюсь, не стану я ни за что на свѣтѣ!…

— Что же, — вскрикнулъ старикъ, — по-міру, что ли, ты насъ пустить хочешь? Не видишь развѣ нужду нашу? Не видишь развѣ, что Васютка босикомъ по снѣгу бѣгаетъ, что у Пети теплой одежонки нѣтъ, что Варюшка безъ башмаковъ сидитъ?… А печку-то поправлять надо, а заборъ-то повалился… Ты видишь, какія у насъ средства-то!… Вѣдь, это теперь еще кое-какъ мотаемся, — его превосходительство, благодѣтель нашъ, мѣстечко, спасибо, далъ, — а то, вѣдь, кули, бывало, на себѣ таскалъ, барки грузилъ, поденщикомъ былъ…

— Постой, постой! — перебилъ его Туберкулозовъ. — Ты, братецъ, всегда только уныніе нагоняешь… Тутъ дѣло совсѣмъ не въ твоей развалившейся печкѣ… — и, обратясь къ Шурочкѣ, онъ спросилъ: — Почему же вы отказываетесь?

— Боюсь, вотъ почему! Боюсь, — отвѣтила она, — и даже теперь больна.

Туберкулозовъ расхохотался.

— Ахъ, вы ребенокъ, ребенокъ! — проговорилъ онъ, взявъ Шурочку за руку. — А помните, что вамъ вчера Печоринъ про Росси-то говорилъ?… Успокойтесь, душа моя, ручаюсь вамъ, что вы фуроръ произведете!… Подготовьтесь хорошенько, подумайте, поработайте надъ ролью… А мое дѣло, — прибавилъ онъ, улыбаясь, — позаботиться о вашихъ костюмахъ… У насъ будутъ отличные костюмы!… Мы добьемся живыхъ цвѣтовъ, гирлянду сдѣлаемъ изъ нихъ…

— А потомъ и въ гробъ! — задумчиво проговорила Шурочка.

— Да, да, Офелія умираетъ, это вѣрно! Но за то Шурочка моя воскреснетъ и будетъ уже настоящею актрисой.

Немного погодя Шурочка была одна. Мать не возвращалась еще съ базара, отецъ вмѣстѣ съ Туберкулозовымъ уѣхалъ на службу, а братишки и сестренка бѣгали по двору. Шурочка воспользовалась этимъ уединеніемъ и внимательно прочла статью газеты. Это еще былъ первый печатный отзывъ ней и онъ воодушевилъ ее, ободрилъ и словно придалъ ей силъ. Она опять принялась читать Офелію. На этотъ разъ она читала вслухъ, сопровождая чтеніе жестами, стоя передъ зеркаломъ, и, прислушиваясь къ собственному своему голосу, воодушевлялась все болѣе и болѣе… Разъ она даже улыбнулась какъ-то, бросила книжку и восторженно крикнула: «А, вѣдь, сыграю, ей-Богу, сыграю!»

V.

На слѣдующій же день Печоринъ началъ заниматься съ Шурочкой, и занимался съ нею каждый день. Она пріѣзжала къ своему «крестному» въ два часа и въ тотъ же самый часъ являлся туда же и Печоринъ. Онъ сразу же съумѣлъ ободрить Шурочку и такъ умно повелъ дѣло, что незамѣтно, подчинилъ ее своей власти. Онъ не захваливалъ ее… Онъ хвалилъ ее тогда только, когда она заслуживала похвалу; но тамъ, гдѣ она была слаба, онъ останавливалъ ее и заставлялъ перечитывать слабыя мѣста. Онъ сразу же, какъ только Шурочка начала роль, остановилъ ее и объяснилъ ей, что она начала не тѣмъ тономъ, какимъ слѣдуетъ начать. Шурочка сконфузилась, перепугалась, но Печоринъ тотчасъ же объяснилъ ей, почему именно тонъ былъ фальшивый, затѣмъ указалъ ей другой тонъ и Шурочка убѣдилась, что онъ былъ правъ. Она перемѣнила тонъ и тотчасъ же почувствовала, что ей стало легче, свободнѣе, и что самая читка сдѣлалась иною, болѣе выразительною. Ей даже страннымъ показалось, какъ это она сама не додумалась до этого тона… И она радовалась своимъ успѣхамъ, какъ радуется школьникъ, которому подсказали ключъ къ рѣшенію сложной ариѳметической задачи. Она сознавала, что ключъ ей данъ и что задача теперь не вырвется изъ ея рукъ. Прежде она какъ-то смутно понимала слово «техника», а теперь, когда Печоринъ разъяснилъ ей техническую часть дѣла, она сознала, что въ искусствѣ, какъ и во всякомъ ремеслѣ даже, должны быть извѣстные, выработанные пріемы и сноровка.

Между тѣмъ, статья газеты о Милиной въ роли Офеліи, которую она проходитъ подъ руководствомъ Печорина, произвела извѣстную сенсацію. Она заинтересовала общество и почти всѣ были убѣждены, что ежели ужь Печоринъ избралъ Милину, то, слѣдовательно, Офелія будетъ «настоящею». Это было тѣмъ болѣе еще вѣроятнымъ, что Печоринъ щеголялъ Гамлетомъ, что Гамлетъ былъ лучшею ролью его репертуара и что онъ не сталъ бы играть съ Милиной, ежели бы она была слаба. Интересъ этотъ поддерживалъ въ обществѣ и самъ Печоринъ, при каждомъ удобномъ случаѣ сообщавшій знакомымъ (а знакомыхъ за это время у него развелось многое множество) объ успѣхахъ своей ученицы. Разсказы эти онъ велъ тоже съ тактомъ, не преувеличивалъ ожиданій, но искусно наводилъ всѣхъ на мысль, что Милина въ Офеліи будетъ несравненно выше многихъ другихъ извѣстнымъ ingénue, что у нея есть несомнѣнный талантъ, огонекъ, страстная любовь къ дѣлу, и что ежели въ исполненіи ея проглядываютъ нѣкоторыя погрѣшности, то у кого же ихъ нѣтъ?… Чтобы напомнить публикѣ о Милиной, онъ даже поставилъ въ одинъ изъ своихъ спектаклей На хлѣбъ и на воду. Публика просидѣла весь водевиль, съ интересомъ просмотрѣла игру будущей Офеліи и удивлялась, какъ это могло случиться, что она прежде не замѣчала Милину! Ей очень понравилась ея хорошенькое, юное личико, простота ея манеръ, ея звучный, симпатичный голосокъ и публика эта апплодировала ей изо всей мочи. Самъ Печоринъ сидѣлъ въ это время въ антрепренерской ложѣ, у всѣхъ на глазахъ, и, видимо, увлекался игрой своей ученицы. Когда водевиль кончился, всѣ принялись вызывать Милину и, въ то же время, порѣшили, что она дѣйствительно должна быть хорошею Офеліей.

Дня за три до постановки Гамлета Печоринъ обратился къ редактору.

— А что, другъ любезный, — проговорилъ онъ ему, — не хочешь ли ты мою ученицу проэкзаменовать?

— Что же, милочка, съ большимъ удовольствіемъ, — отвѣтилъ тотъ.

— Право, приходи-ка, да и фельетониста захвати съ собой; вѣдь, вы оба знакомы съ Туберкулозовымъ-то, съ генераломъ-то съ этимъ?

— Еще бы!

— Такъ вотъ завтра оба и пріѣзжайте въ два часа ровно… Право, пріѣзжайте-ка!… Можетъ, замѣтите что-нибудь, посовѣтуете… Говорятъ, умъ хорошо, два лучше, а три-то и подавно! Можетъ, втроемъ-то, общими-то силами, и надумаемъ что-нибудь, пособимъ дѣвчонкѣ.

Экзаменъ состоялся, а затѣмъ не замедлила появиться и новая статья о Милиной. Только на этотъ разъ статью исправилъ самъ Печоринъ. Онъ нашелъ ее хорошею, дѣльною, но только замѣтилъ, что такъ хвалить нельзя, что «дѣвчонка, чего добраго, зазнается», и значительно урѣзалъ похвалы. Статья вышла какъ разъ въ мѣру, всѣ ее, конечно, прочли и интересъ возбудился съ большею силой.

За то на сценѣ, въ средѣ актеровъ и актрисъ, статья эта произвела такое раздраженіе, что несчастному антрепренеру стоило не малыхъ хлопотъ усмирить эти расходившіяся страсти. Первою возмутившеюся была, конечно, драматическая ingénue, которой роль Офеліи принадлежала по праву. Но она возмутилась не передачею роли въ другія руки, а собственно тѣмъ, что въ статьѣ имѣлась слѣдующая фраза", «въ роли Офеліи мы привыкли видѣть обыкновенно актрисъ, такъ сказать, присяжныхъ, выработавшихъ себѣ технику подъ вліяніемъ устарѣвшихъ традицій, манерничающихъ, съ дѣланною наивностью, съ напускною сантиментальностью, тогда какъ въ игрѣ Милиной, сколько мы успѣли замѣтить, преобладаетъ, напротивъ, простота, естественность, жизненность, что именно и хватаетъ васъ прямо за сердце». За эти строки драматическая ingénue чуть глаза не выцарапала несчастному редактору, а сезонный трагикъ, игравшій Гамлета именно съ этой ingénue, поднялъ съ нимъ по этому поводу такой споръ, что чуть не обругалъ его невѣждой. Возмутились всѣ… Бывшій «Брабанціо» подлетѣлъ даже къ Туберкулозову и, прижавъ его въ какой-то темный уголъ кулисъ, заговорилъ:

— Ну, что, ну, что?… Не говорилъ я вамъ, ваше превосходительство, что со всѣми редакторами онъ на «ты» будетъ? Не говорилъ-съ? Такъ оно и вышло…

И, даже не подозрѣвая, что Милина была крестницей Туберкулозова, вскрикнулъ:

— Ну, что это за статья, ну, что это?… Что такое Милина? Ну, что такое, позвольте спросить васъ, ваше превосходительство? Дѣвчонка и больше ничего, — дѣвчонка, пригодная для выходныхъ ролей, которая, вмѣсто «приказала», говорить: «приказила», а вмѣсто «супъ на столѣ» — «столъ на супѣ»! И за что же ради этой «приказилы», которой, въ сущности, грошъ цѣна, оскорблять заслуженную, опытную артистку?… Ну, чортъ съ нимъ, пускай эта Милина самого Гамлета играетъ, но за что же оскорблять-то?

Туберкулозовъ собрался было замѣтить что-то, но «Брабанціо» перебилъ его:

— Вѣдь, мы знаемъ суть-то дѣла, знаемъ, ради чего именно онъ протежируетъ этой Милиной, и потому возмущенію нашему нѣтъ границъ… Ну, понравилась, приглянулась ему дѣвчонка, — продолжалъ онъ, — такъ купи же ее за деньги, — у него много ихъ, по двѣсти рублей за вечеръ беретъ! — но не расплачивайся же съ нею добрымъ именемъ другой, ни въ чемъ неповинной женщины…

Туберкулозовъ даже задрожалъ весь отъ гнѣва. Онъ хотѣлъ было броситься на «Брабанціо», но какъ-то удержался и проговорилъ сдержанно и сухо:

— Да, милостивый государь, это гнусно, — такъ же гнусно, какъ и то, что вы, защищая театральныя заслуги актрисы, фамилія которой даже и не упоминается въ статьѣ, не пощадили чести дѣвушки и назвали ее по имени!…

И, презрительно посмотрѣвъ на «Брабанціо», онъ медленно отошелъ отъ него и направился къ зрительному залу.

Въ тотъ вечеръ шелъ Макбетъ… Но Туберкулозовъ, сидя въ своемъ креслѣ, въ первомъ ряду, даже и вниманія не обращалъ на сцену. Намеки «Брабанціо» попали ему въ самое сердце и нанесли ему смертельныя раны. Онъ сидѣлъ и чувствовалъ, что внутри его что-то кипитъ, клокочетъ, но не злоба, не месть, — нѣтъ! — а какое-то совсѣмъ иное чувство, котораго онъ до сихъ поръ никогда не испытывалъ… Онъ былъ золъ, онъ готовъ былъ наброситься на Шурочку, на Печорина и обоихъ ихъ разорвать на части, но за что именно — не могъ отдать себѣ отчета. Онъ сознавалъ только, что у него было что-то такое отнято, что-то такое улетѣло у него, какъ у зазѣвавшагося мальчугана улетѣла птичка изъ клѣтки… Онъ началъ формулировать свои отношенія въ Шурочкѣ, анализировать ихъ и… ужасъ объялъ его.

— Проклятый! — прошипѣлъ онъ, и шипѣньемъ этимъ обратилъ даже на себя вниманіе сосѣда.

— Это кого же вы проклинаете, ваше превосходительство? — опросилъ тотъ.

— Макбета! — отвѣтилъ Туберкулозовъ, подразумѣвая Печорина.

Не весело было и Шурочкѣ. Придя на сцену, она была увѣрена, что встрѣтитъ всеобщую радость за нее, всеобщее поздравленіе. Она думала, что подруги, съ которыми она была особенно дружна, зацѣлуютъ ее, замучаютъ поздравленіями. Она даже, на всякій случай, захватила съ собой газету, но ей пришлось горько разочароваться. Труппа отвернулась отъ нея… Это огорчило ее… Она бросилась къ подругамъ, чтобы передать имъ это огорченіе, но и подруги встрѣтили ее недружелюбно. Ни одна изъ нихъ не протянула даже руки, хотя Шурочка и совалась съ своею къ каждой по-очередно.

— Да что ты, Надя, — наконецъ, вскрикнула она, подойдя къ своей лучшей прітельницѣ, — не видишь развѣ, что я тебѣ руку подаю?

Но Надя молча заложила руки себѣ подъ мышки.

— Вы теперь «знаменитость», — подхватили подруги, — ивамъ теперь не слѣдъ и знаться-то съ театральною мелюзгой!

Шурочка укоризненно посмотрѣла на нихъ и молча отошла. Она забилась въ самый темный уголъ и тамъ, на что-то усѣвшись, зарыдала горькими слезами.

Это были еще ея первыя слезы на сценѣ.

Въ одинъ изъ антрактовъ она увидала какъ-то Печорина. Онъ проходилъ какъ разъ мимо нея и даже не замѣтилъ ея дѣтской фигурки, прижавшейся въ уголъ. Но она схватила его за руку и остановила.

— Что съ вами? — вскрикнулъ онъ, услыхавъ ея рыданія.

— Что вы надѣлали со мной?… Зачѣмъ, зачѣмъ?…

Онъ удивленно смотрѣлъ ей въ глаза.

— Что такое?

А Шурочка продолжала держать его за руку и разсказала ему всѣ перенесенныя ею муки и страданія.

— А вы какъ бы думали, дитя мое? — вскрикнулъ онъ. — Каждый успѣхъ возбуждаетъ зависть! Развѣ я не предупреждалъ васъ, что на сценѣ, больше чѣмъ гдѣ-нибудь, царитъ это чувство?

— Но, вѣдь, это ужасно!…

— Ужаснаго, собственно, нѣтъ ничего! — подхватилъ онъ. — Напротивъ, все это должно радовать васъ, льстить вашему самолюбію…

— Радовать? — удивилась Шурочка.

— Понятно! — вскрикнулъ онъ, широко разводя руками. — Вамъ завидуютъ, — стало быть, есть чему!… Бѣда, когда бы не завидовали! Бѣда, когда бы любили васъ!

— Я не понимаю…

— Поймете, — перебилъ ее Печоринъ, махнувъ рукой.

— Меня оскорбляетъ!… Моя лучшая пріятельница, Надя, даже руки мнѣ не подала…

Печоринъ захохоталъ.

— О, какъ бы счастлива была ваша Надя, — проговорилъ онъ, — ежели бы ей изъ зависти перестали подавать руку самыя лучшія ея пріятельницы.

Шурочка ничего не поняла изо всего этого.

А Печоринъ перемѣнилъ тонъ, взялъ ее за талію и прибавилъ:

— Радуйтесь, дитя мое, радуйтесь!… Все то, что такъ сокрушаетъ васъ, — добрый, хорошій знакъ. Отрите ваши слезы; онѣ напрасны!… Еще не то будетъ, когда увидятъ васъ въ Офеліи, когда увидятъ тотъ тріумфъ, который ждетъ васъ… Будетъ еще хуже, говоря вашимъ языкомъ, а говоря своимъ, я скажу: будетъ еще лучше! Вотъ тогда-то вы и почувствуете то наслажденіе, тотъ восторгъ, то упоеніе, которое называется торжествомъ таланта!… А потомъ, — прибавилъ онъ, понизивъ голосъ и крѣпче прижимая къ себѣ Шурочку, — бросайте этотъ городъ и поѣдемте со мной въ Кіевъ, Харьковъ, Ростовъ, — мы заработаемъ съ вами хорошія деньги!… А весной собрали бы маленькую труппу, да сдѣлали бы по Волгѣ «артистическую прогулку»! По Волгѣ есть хорошіе города: Нижній, Казань, Саратовъ, Астрахань… Да и сама-то Волга восторгъ! Плыли бы себѣ внизъ по матушкѣ на пароходѣ и собирали бы дань…

И, притянувъ ее къ себѣ, онъ опять поцѣловалъ ее въ голову.

Поцѣлуй этотъ былъ замѣченъ Туберкулозовымъ, какъ разъ въ эту минуту прибѣжавшимъ за кулисы. Онъ словно ошеломилъ его, но онъ сдѣлалъ видъ, что не замѣтилъ этого поцѣлуя, и прошелъ мимо. Но когда Печоринъ отошелъ отъ Шурочки, онъ быстро подбѣжалъ къ ней.

— Это гадко, сударыня, низко, отвратительно! — проговорилъ онъ дрожавшимъ отъ злости голосомъ.

— Что такое? — удивилась Шурочка.

— Вы мое доброе имя мараете!

— Я васъ не понимаю, крестный!

— Лжете, сударыня, вы меня очень хорошо понимаете… Вы добьетесь того, — продолжалъ онъ, колотя себя въ грудь, — что вотъ я сейчасъ къ генералъ-губернатору поѣду и его вышлютъ отсюда административнымъ порядкомъ.

И, круто повернувшись, онъ отошелъ отъ нея. Онъ сдѣлалъ это потому, чтобы не наговорить ей еще большихъ дерзостей. Онъ былъ въ очень возбужденномъ состояніи, едва владѣлъ собой, но, все-таки, къ губернатору не поѣхалъ.

А Шурочка смотрѣла ему вслѣдъ и не понимала, за что онъ такъ разгнѣвался на нее. Неужели за то, что Печоринъ поцѣловалъ ее въ голову? Но, вѣдь, онъ же ея учитель, покровитель… онъ принимаетъ въ ней такое участіе, предлагаетъ даже взять ее съ собой.

— Что, и онъ на васъ? — шепнулъ Печоринъ, проходя мимо, и, не дождавшись отвѣта, прибавилъ: — Отлично, отлично!… Значитъ, и онъ завидуетъ.

И быстро направился къ сценѣ.

Однако, къ концу спектакля Туберкулозовъ значительно успокоился. Онъ зашелъ за кулисы и, отыскавъ Шурочку, все еще одиноко сидѣвшую въ томъ же темномъ углу, проговорилъ спокойнымъ, ровнымъ голосомъ:

— Сегодня очень сильный морозъ, вамъ будетъ холодно, — не хотите ли я довезу васъ въ своей каретѣ?

Шурочка молча одѣлась и пошла подъ руку съ крестнымъ.

Долго ѣхали они молча; колеса кареты визжали по сухому, морозному снѣгу и словно когтями царапали сердце.

Наконецъ, Туберкулозовъ обратился къ Шурочкѣ.

— Вы на меня сердитесь? — спросилъ онъ ласковымъ, но взволнованнымъ голосомъ.

— Я не знаю, за что вы на меня разсердились…

— Ну, простите меня, простите… Но… я былъ такъ взбѣшенъ, такъ взволнованъ… я самъ себя не помнилъ; этотъ поцѣлуй возмутилъ меня… Зачѣмъ вы допускаете такую фамильярность?

— Но что-жь такое въ этомъ поцѣлуѣ?

— Знаю, что въ немъ нѣтъ ничего дурнаго, что у нихъ на сценѣ все это допускается, все это въ порядкѣ вещей, но въ нашемъ обществѣ этого не дѣлается… Я прошу васъ, не позволяйте ему впередъ такихъ короткостей… Что допускается у нихъ, то не допускается въ обществѣ… Это просто неприлично! Выдаете мнѣ слово впередъ не допускать этого? — спросилъ онъ ее.

— Если это вамъ не нравится, извольте, я скажу ему.

— Да нѣтъ, нѣтъ, зачѣмъ же говорить, — перебилъ ее Туберкулозовъ, — а вы просто дайте ему почувствовать, что вы не желаете его поцѣлуевъ…

— Извольте.

— Всѣ они — нахалы, Шурочка, и вообще люди дурно воспитанные… съ ними надо быть очень осторожнымъ… А теперь, — прибавилъ онъ, — давайте мнѣ вашу ручку.

И, поймавъ въ темнотѣ ея руку, онъ принялся осыпать ее поцѣлуями.

— Не сердитесь на меня, не сердитесь, Шурочка?

— Нѣтъ, крестный.

— Ну, вотъ, я и счастливъ! Ну, вотъ, мнѣ больше ничего и не надо!

И, еще разъ прильнувъ къ рукѣ, онъ крѣпко пожалъ ее.

Въ это время карета подъѣхала къ дому Шумилиныхъ и остановилась. Туберкулозовъ отворилъ дверку, высадилъ Шурочку и приказалъ кучеру ѣхать въ клубъ.

VI.

Наконецъ, роковой день насталъ. Шурочка проснулась и, вспомнивъ, что сегодня вечеромъ она должна играть Офелію, схватила себя за голову и чуть не съ воплемъ вскрикнула: «Что я надѣлала, что я надѣлала!…»

Услыхавъ этотъ крикъ, къ ней за перегородку вошла мать.

— Что это ты, Шурочка, кричишь какъ не хорошо? — проговорила она.

Но, зная, что мать не пойметъ ея ужаса, она сказала, что крикнула во снѣ.

Мать успокоилась.

— А ты посмотри-ка, Шурочка, что у насъ въ залѣ-то лежитъ, — проговорила она съ сіяющимъ лицомъ.

— Что такое?

— Нѣтъ, ты встань да посмотри.

— Да что такое? Не пугайте меня, мамочка!

— Чего тамъ пужаться, — что ты, дурочка!… Давай, Господи, чтобы почаще этакъ-то…

Шурочка не вытерпѣла, вскочила съ постели, выбѣжала въ крошечную залу и чуть не обомлѣла отъ восторга. Въ залѣ, на кругломъ обѣденномъ столѣ, накрытомъ скатертью, лежали Шурочкины костюмы, еще до свѣта присланные Туберкудозовымъ. Тутъ было бѣлое атласное платье, все обшитое дорогими кружевами, другое платье блѣдно-голубаго цвѣта, костюмъ для сцены сумасшествія, пропасть гирляндъ изъ дорогихъ французскихъ цвѣтовъ, пары три башмаковъ, шелковые чулки, перчатки и, наконецъ, два шагреневыхъ футляра съ настоящими брилліантовыми вещами. Зимній лучъ солнца падалъ изъ окна прямо на этотъ столъ; яркими бликами серебрилъ онъ атласъ, придавалъ жизнь мертвымъ цвѣтамъ и дрожавшимъ блескомъ зажигалъ брилліанты. Шурочка остановилась передъ этимъ столомъ и, ослѣпленная, закрыла лицо руками. Но она не вытерпѣла, — она подошла къ столу, живописно накинула на себя гирлянду, убрала цвѣтами голову, вдѣла въ уши серьги и побѣжала къ зеркалу. Эта была сама весна, благоухавшая, роскошная, дѣвственная!… Въ комнату вошелъ отецъ съ портфелемъ въ рукахъ. Отецъ посмотрѣлъ на брилліанты, повертѣлъ ими на солнцѣ и улыбнулся тою улыбкой, которою умѣютъ только улыбаться чиновники стараго закала.

— Да, — проговорилъ онъ, — это вещица хорошая! Остальное — тряпье!… А это… да, это вещица очень хорошая!

И, вынувъ изъ футляра брошь, онъ приложилъ ее къ тому мѣсту, на которомъ носятъ звѣзды, подошелъ къ зеркалу и тоже сталъ любоваться. Отецъ и дочь стояли рядомъ, а старуха позади и, глядя на мужа, ворчала:

— Пристало какъ коровѣ сѣдло! Не съ твоимъ носомъ звѣзды-то носить… Вишь куда приложилъ!…

Но Шумилинъ не слушалъ ворчаній жены.. Онъ вложилъ брошь въ футляръ, поставилъ его на мѣсто и, обратясь къ дочери, проговорилъ:

— И такъ, сударыня, сегодня мы будемъ имѣть честь лицезрѣть васъ въ Офеліи.

— Папочка, папочка, какъ я боюсь! — вскрикнула она.

Но чиновникъ не понималъ этого страха.

— Въ такіе костюмы, матушка, — проговорилъ онъ, — хоть корову наряди, такъ и та отлично сыграетъ!

И онъ отправился на службу.

Поверхъ костюмовъ лежало письмо, адресованное на имя Шурочки. Она замѣтила это письмо, какъ только вошла въ комнату, но, какъ ребенокъ, бросилась, прежде всего, къ игрушкамъ; но теперь, вдоволь налюбовавшись тѣмъ, что больше всего ее забавляло (цѣнности брилліантовъ она не знала), она вспомнила о письмѣ и прочла его. Письмо это было отъ Туберкулозова. Онъ просилъ принять отъ него на память этотъ подарокъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, увѣдомлялъ, что часовъ въ десять утра къ ней заѣдетъ модистка для примѣрки костюмовъ. «Та же самая модистка, — прибавлялъ онъ, — будетъ одѣвать васъ и въ театрѣ, а передъ спектаклемъ я заѣду за вами.»

При воспоминаніи о спектаклѣ сердце ея болѣзненно сжалось; она даже чуть не упала отъ боли и ужаса.

Въ назначенный часъ пріѣхала модистка и нѣсколько ободрила Шурочку. Примѣряя костюмы, которые, оказалось, сидѣли всѣ отлично, болтливая француженка по секрету шепнула Шурочкѣ, что для сегодняшняго спектакля и именно для Офеліи ей заказаны двѣ корзины съ цвѣтами. Фамилій заказавшихъ она не назвала, но сообщила, что цвѣты будутъ самые лучшіе, самые дорогіе, и что обѣ корзины будутъ перевиты превосходными французскими лентами. Она сообщила также и о томъ, что въ кассѣ билетовъ больше нѣтъ и что одна ея хорошая знакомая просто въ отчаяніи, что не попадетъ сегодня въ театръ.

Но успокоилась Шурочка не надолго. Какъ только уѣхала модистка, сердце ея опять болѣзненно сжалось. Отецъ возвратился со службы, сѣли обѣдать, но Шурочка ничего не ѣла. Послѣ обѣда она надѣла на себя шубку, шапочку и пошла гулять въ надеждѣ, что хоть чистый морозный воздухъ подкрѣпить ее. Проходя мимо одной оранжереи, въ которой производилась продажа живыхъ цвѣтовъ, она увидала щегольскія сани Туберкулозова. Шурочка спросила кучера, кого онъ привезъ сюда, и узнала, что «барина». Но она не зашла въ оранжерею, а направилась къ бульвару. На бульварѣ она встрѣтила свою пріятельницу, знакомую намъ Надю, и, обрадовавшись встрѣчѣ съ нею, побѣжала къ ней.

— Ахъ, Надичка, какъ я рада встрѣтитъ тебя! — чуть не вскрикнула она.

Надя покосилась на Шурочку и, продолжая идти, проговорила сухо:

— Здравствуйте.

У Шурочки даже слезы выступили на глазахъ.

— Какъ тебѣ не грѣхъ! — вырвалось у Шурочки прямо изъ груди. — Такъ были съ тобою дружны…

— Да… но теперь… теперь вы артистка! — проговорила та, ударяя на словѣ «артистка».

— Ахъ, Надя, Надя, грѣшно тебѣ! Если бы ты заглянула въ мою душу, ты пожалѣла бы меня… Вѣдь, я страдаю… я мученица!… Я чувствую, что умру сегодня… Такъ на сценѣ и умру… И Офелія умретъ, и я…

— Это только кажется, моя милая, — перебила ее Надя. — Вы и прежде робѣли, когда еще горничныхъ играли.

— Да, и робѣла, и робѣла, и путала. Помнишь: вмѣсто «приказала», сказала «приказила», а вмѣсто «перо и чернильницу», бухнула «перо и перильницу». И общій хохотъ, громкій, страшный хохотъ!… Но пойми ты, Надя, что, вѣдь, тогда смѣялись надъ горничной, которая выбѣжала на сцену, соврала и опять убѣжала, а, вѣдь, сегодня-то меня Офеліей дѣлаютъ!…

— Будто ужь и дѣлаютъ? — вскрикнула Надя. — Ужь не насильно ли?…

— Насильно, Надя, насильно!… Или нѣтъ, нѣтъ… Не такъ я выразилась… не насильно, а воспользовались, знаешь ли, моею безхарактерностью!… Просто затянули меня, опутали… Нѣтъ, Надя, ты не презирай меня, возврати мнѣ свою дружбу. Дружба эта ободритъ меня… Все-таки, я буду знать, что тутъ, возлѣ меня, за кулисами, есть у меня другъ, который сочувствуетъ мнѣ, молится за меня, тревожится за меня и вмѣстѣ со мною…

— О, моя милая, — перебила ее Надя, — у васъ теперь столько друзей, что въ моей дружбѣ вамъ нечего нуждаться!

— Грѣшно тебѣ, Надя! — прошептала Шурочка и пріостановилась. А Надя словно и не слыхала этого шепота и продолжала идти, даже не оглянувшись на одиноко стоявшую Шурочку.

Постояла, постояла Шурочка и пошла домой. Холодный морозный воздухъ не подкрѣпилъ ее.

Она шла, а на заборахъ, на стѣнахъ домовъ, въ окнахъ магазиновъ, повсюду, словно простыни, бѣлѣли афиши. Аршинными буквами чернѣло на нихъ Гамлетъ и ниже крупнымъ шрифтомъ двѣ фамиліи «Печоринъ» и «Милина».

— Все кончено, — прошептала Шурочка, — выхода нѣтъ!

Наконецъ, наступилъ вечеръ.

Туберкулозовъ заѣхалъ за ней въ каретѣ, посадилъ ее и повезъ въ театръ. Шурочка ѣхала какъ на казнь. Тщетно Туберкулозовъ ободрялъ ее дорогой, тщетно цѣловалъ ея руки… Она сидѣла молча, углубившись въ уголъ кареты.

— Да ободритесь же вы, милая моя! — шепталъ онъ, захлебываясь.

Но Шурочка продолжала молчать.

— Такъ не хорошо; надо быть бодрой, веселой! — шепталъ онъ, продолжая цѣловать ея ладони.

— А сердчишко бьется? — спросилъ онъ, — замираетъ?

Шурочка только головой кивнула. Туберкулозовъ крѣпко прижалъ ее къ себѣ и склонилъ свою голову къ ней на плечо. Такъ въ этомъ положеніи онъ и ѣхалъ всю дорогу вплоть до театра. А Шурочка сидѣла и хоть бы слово! На нее словно столбнякъ нашелъ и она ничего не понимала, ничего не сознавала.

Она молча вошла въ уборную, какъ на приготовленный для нея эшафотъ, молча поклонилась ожидавшей ее модисткѣ, той самой, которая была у нея утромъ, и, взглянувъ на приготовленный костюмъ, подумала: «Вотъ и мое погребальное платье! Въ этомъ платьѣ меня и закопаютъ!»

Въ одной съ нею уборной костюмировалась «Гертруда». Она, какъ толька увидала Шурочку, такъ въ ту же минуту принялась ворчать, что по милости костюмовъ Офеліи ей негдѣ повернуться, негдѣ ногъ и рукъ растопырить. Француженка изумленно метнула на нее своими большущими выпуклыми глазами и сдѣлала гримасу.

— On dirait, c’est un Hippopotame! — вскрикнула она дерзко и, въ то же время, захохотала какимъ-то хрипучимъ гортаннымъ хохотомъ.

— Я, матушка, по-французскому не понимаю, — проговорила Гертруда какимъ-то вульгарнымъ тономъ и бросила въ уголъ окурокъ папиросы. — Мы изъ необразованныхъ!…

Вошелъ парикмахеръ, не театральный, а особо приглашенный Туберкулозовымъ, французъ съ тараканьими усами и эспаньолеткой, посадилъ Шурочку на стулъ и началъ прилаживать ей парикъ.

Наконецъ, она была готова. Оркестръ игралъ уже увертюру и Шурочка вышла на сцену. Ее увидалъ Печоринъ и чуть не подбѣжалъ къ ней. Онъ былъ уже въ костюмѣ; на немъ была маленькая черная шапочка, на груди цѣпь съ медальономъ, шпага, висѣвшая на какомъ-то блестящемъ, украшенномъ камнями поясѣ и черный плащъ, закинутый на плечо.

— Какъ вы прекрасны! — вскрикнулъ онъ, протягивая Шурочкѣ обѣ руки.

Прибѣжалъ Туберкулозовъ, увидалъ Шурочку и развелъ руками.

Но Шурочка стояла какъ приговоренная къ смерти, съ опущенною головой, и словно ожидала холоднаго лезвія топора. Она ничего не видала и не слыхала ничего. Она даже не помнила, какъ подала руку прибѣжавшему за ней Лаэрту и очутилась на сценѣ. Она помнитъ только, что ее словно ослѣпилъ яркій свѣтъ рампы и что изъ зрительнаго зала, какъ изъ печи, на нее пахнуло горячимъ воздухомъ. А, между тѣмъ, едва выступила она на сцену, какъ вся зала загремѣла рукоплесканіями. Шурочка видѣла, какъ въ ложахъ, въ партерѣ, въ райкѣ, — словомъ, всюду трепетали руки, и она начала ободряться. Апплодисменты эти долго не позволяли начать сцены. Лаэртъ, начавшій было свой монологъ и стоявшій возлѣ Офеліи, положивъ руку на эфесъ шпаги, принужденъ былъ замолчать и отретироваться: въ сторону. Шурочка чувствовала, что у нея дрожатъ колѣни, что она вся дрожитъ какъ въ лихорадкѣ, но она, все-таки, подошла къ рампѣ и опустила голову. Рукоплесканія усилились еще болѣе… Изъ-за кулисъ высовывались головки бывшихъ пріятельницъ Шурочки, а въ томъ числѣ и Надя, и всѣ онѣ были блѣдны… Наконецъ, рукоплесканія замолкли и зала словно умерла. Когда Лаэртъ подошелъ къ Офеліи и сталъ предостерегать ее, чтобы «на любовные пустяки» Гамлета она смотрѣла

… Какъ просто на учтивость,

Какъ на игру въ его крови, фіалку,

Разцвѣтшую въ порѣ весеннихъ лѣтъ,

Но не надолго: сладкую на мигъ,

Красу и запахъ одного мгновенья,

Не больше…

то Шурочка какъ то болѣзненно упавшимъ голосомъ, полнымъ тоски и слезъ, спросила, взглянувъ на брата:

Только?… и не больше?

И залъ опять загремѣлъ рукоплесканіями. Шурочка словно ожила; сердце ея, забилось, какъ-то особенно мощно, упавшій духъ ея воспрянулъ и она почувствовала въ себѣ то, что называется вдохновеніемъ. Рѣчь ея полилась свободно, прочувствованно, и каждое сказанное слово имѣло свой оттѣнокъ и свой характеръ… И тутъ ужь она ничего не видала и ничего не слыхала…

Печоринъ стоялъ за кулисой и не узнавалъ Шурочки. Она вела роль совсѣмъ не такъ, какъ онъ училъ ее, — она вела ее посвоему, помимо всѣхъ его совѣтовъ, указаній; взяла совсѣмъ иной тонъ, совсѣмъ не тотъ, который онъ ей задалъ; совсѣмъ не такъ ходила, не такъ садилась и даже жесты явились у нея какіе-то совершенно новые. Онъ глазамъ своимъ не вѣрилъ и, въ то же время, сознавалъ, что у нея выходитъ что-то такое, что было неизмѣримо выше и поэтичнѣе того образа, который создалъ онъ, опытный актеръ и искусный техникъ.

— Что съ вами, Шурочка? — вскрикнулъ онъ, когда та, провожаемая неистовыми апплодисментами, вошла за кулису.

— Что такое? — испуганно спросила она.

— Вы совершенно не такъ ведете роль, какъ я училъ васъ!

— Забыла я, все забыла! — вскрикнула она въ отчаяніи.

— Но вы успокойтесь, — поспѣшилъ онъ перебить ее, — вы ведете роль геніально!

Но вызовы не умолкали и Шурочка должна была выйти на сцену.

Сцены Гамлета съ тѣнью отца Шурочка не слыхала. Ей приходилось переодѣваться и она поспѣшила въ уборную.

Туберкулозовъ прибѣгалъ на сцену каждый антрактъ. Онъ былъ въ восторгѣ отъ игры Шурочки и, въ то же время, сообщалъ ей то восторженное впечатлѣніе, которое производила она на всю публику. И дѣйствительно, всѣ были поражены ея игрою. Нечего говорить, что весь этотъ успѣхъ приписывался Печорину всецѣло и никому даже и въ голову не приходило, что Печоринскаго тутъ не было ничего, и что все это какъ-то безсознательно создалось само собою, помимо даже воли самой Милиной. Тѣмъ не менѣе, однако, успѣхъ былъ полный и Шурочка торжествовала. Уборная ея была завалена букетами, вѣнками, цвѣтами и Гертруда еще болѣе злилась и выходила изъ себя. Она чадила поминутно своими вонючими папиросами и заглушала ими испарявшееся благоуханіе цвѣтовъ. Она даже выгнала разъ прибѣжавшаго въ уборную Туберкулозова, крикнувъ на него:

— Да что это вы, батюшка?… Трактиръ, что ли, здѣсь?… Нельзя же такъ!…

Печоринъ былъ на верху блаженства. Онъ торжествовалъ торжествомъ Шурочки и никогда еще не игралъ Гамлета съ такимъ воодушевленіемъ, съ какимъ игралъ его теперь.

За то сезонная труппа злобствовала какъ никогда. Въ одинъ изъ антрактовъ прибѣжалъ на сцену знакомый уже намъ адъютантъ и, обратясь къ «Полонію», вскрикнулъ:

— Что, батенька? Вѣдь, это талантъ!…

— Это «приказала» -то? — улыбнулся тотъ.

— Вотъ вамъ и «приказала»! Я еще не видывалъ такой Офеліи.

И, закуривъ папиросу, онъ прибавилъ:

— Да-съ, вотъ что значитъ талантливый-то актеръ, сразу открылъ талантъ!

Даже антрепренеръ, и тотъ удивлялся.

— Что сдѣлалъ-то! — говорилъ онъ. — Вѣдь, актриска-то совсѣмъ дрянь была.

Только редакторъ и фельетонистъ, видѣвшіе Шурочку во время извѣстнаго намъ экзамена, очень хорошо знали, что Печоринъ тутъ ровно ничего не сдѣлалъ.

— Что, братъ, — говорили они ему, — узнаешь?

— Ничего не узнаю! — отвѣтилъ онъ, разводя руками.

— То-то, какъ бы учителю-то въ ученики не угодить къ ученицѣ-то! — подшутилъ фельетонистъ. — Ты тогда, смотри, на экзаменъ-то позови!

— Талантъ проснулся! — подхватилъ Печоринъ и, въ то же время, подумалъ: «Эхъ, кабы увезти ее!»

— Громъ-то не изъ тучи, — пробормоталъ Полоній.

Между тѣмъ, наступила и сцена сумасшествія. Шурочка вышла на сцену и гробовое молчаніе воцарилось въ залѣ. Всѣ словно замерли, затаили дыханіе и словно боялись малѣйшимъ движеніемъ нарушить эту тишину. Былъ даже слышенъ шелестъ платья Офеліи; даже слышались чуть слышные шаги ея. А она, блѣдная, въ какомъ-то странномъ костюмѣ, въ цвѣтахъ, съ цвѣтами въ рукахъ, съ тупымъ, но вдумчивымъ взглядомъ, съ распущенною косой, медленно шла и не замѣчала, куда идетъ… Раздались чуть слышные звуки оркестра и по залу пронесся шепотъ Офеліи. Она не пѣла, а шептала… И, заслышавъ этотъ шепотъ, всѣ замерли отъ ужаса… Лица поблѣднѣли, бинокли направились на нее и сотни платковъ отирали выступавшія слезы. Весь театръ плакалъ, но плакалъ неслышно, только слезы текли. А шепотъ продолжалъ рѣзать сердца. Это была не Шурочка, не Милина, а это была дѣйствительно больная, одержимая тихимъ помѣшательствомъ, грустнымъ, меланхоличнымъ и, въ то же время, полнымъ страданія, слезъ и муки. Это была больная, пораженная прямо въ сердце и тихо умиравшая въ объятіяхъ безумныхъ, но поэтическихъ грезъ… И какъ она начала шепотокъ, такъ тѣмъ же шепотомъ и кончила. «Покойной ночи, прекрасныя дамы, покойной, ночи…» — прошептала она чуть слышно и, какъ тѣнь, какъ что-то прозрачное, неуловимое, неслышно исчезла… Именно исчезла, а не ушла!…

А залъ замеръ и недоумѣвалъ, что ему дѣлать? Тревожить ли больную, или оставить такъ? Всѣмъ представилось, что она дѣйствительно умирать пошла… Даже испугъ объялъ всѣхъ. Всѣ переглядывались и словно спрашивали другъ друга: «Что-жь это такое: дѣйствительная ли смерть, или только обманъ чувствъ и зрѣнія?» Но всѣ опомнились и залъ задрожалъ не апплодисмеитами, — нѣтъ, а воплями восторга и изумленія, какими никогда еще не потрясался этотъ залъ. Вопль этотъ не умолкалъ долго, но Шурочка не выходила и не вышла. Выбѣжалъ антрепренеръ, блѣдный, испуганный, и объявилъ, что съ Милиной обморокъ.

Но публика не повѣрила ему.

— Умерла! — раздалось нѣсколько голосовъ. — Умерла, умерла! — подхватилъ раекъ.

И весь партеръ, всѣ дамы изъ ложъ, какъ одинъ человѣкъ, бросились на сцену.

Занавѣсъ пришлось опустить…

VII.

На слѣдующій день, еще путемъ не разсвѣтало, а ужь Печоринъ входилъ на крылечко флигеля, въ которомъ жила Шурочка. Онъ еще въ первый разъ былъ у нея и даже съ трудомъ разыскалъ домикъ ея отца. Войдя въ сѣни, онъ увидалъ какую-то женщину, лѣтъ пятидесяти, усердно раздувавшую громадной величины самоваръ.

— Скажите, пожалуйста, — обратился къ ней Печоринъ, — могу я видѣть Александру Павловну?

Старуха разогнулась, посмотрѣла на Печорина и спросила:

— Изъ театра?

— Изъ театра.

— Актеръ?

— Да, актеръ.

— То-то я смотрю, что бритый.

И, немного помолчавъ, прибавша:

— Нездорова она, Шурочка-то, лежитъ… всю-то ноченьку глазъ не смыкала… Сейчасъ только докторъ уѣхалъ…

— Поэтому-то мнѣ бы и хотѣлось видѣть ее… Ежели бы вы потрудились передать ей вотъ эту карточку, — прибавилъ Печоринъ, передавая старухѣ свою визитную карточку, — то я увѣренъ, что Александра Павловна приняла бы меня…

— Хорошо, я передамъ, — проговорила старушка и вошла въ дверь.

Печоринъ остался одинъ въ сѣняхъ. Долго онъ ходилъ по нимъ взадъ и впередъ, началъ даже немножко зябнуть и поминутно посматривалъ на дверь, въ которую скрылась старуха. Наконецъ, эта дверь отворилась и старушка вышла.

— Войдите, — проговорила она и снова принялась за самоваръ.

Шурочка лежала въ постели. Она была блѣдна, осунулась какъ-то и Печоринъ едва узналъ ее.

— Что съ вами, дитя мое? — спросилъ онъ испуганнымъ голосомъ, остановись въ дверяхъ.

— Больна, устала… — отвѣтила она слабымъ голосомъ и, въ то же время, улыбнулась.

— Что же докторъ говоритъ?

— Говоритъ, что какое-то нервное переутомленіе…

Печоринъ медленно подошелъ въ кровати и пристально посмотрѣлъ на Шурочку.

— Бѣдненькая, — проговорилъ онъ, пожимая протянутую ему горячую руку больной, — васъ узнать нельзя…

Шурочка опять болѣзненно улыбнулась.

— Нѣтъ, такъ нельзя, такъ нельзя! — продолжалъ Печоринъ. — Этакъ васъ на годъ не хватитъ! Вѣдь, вы вчера дѣйствительно съ ума сходили… Я на васъ смотрѣть не могъ безъ содроганія!…

— Ничего я не помню, — прешептала Шурочка, улыбаясь. — Не помню, какъ въ театръ пріѣхала, какъ играла…

— Неужели ничего?

— Ничего, ничего!

— Но, вѣдь, мы съ вами разговаривали…

— Ничего не помню!

— Помните, я еще высказывалъ вамъ свое удивленіе, что вы совсѣмъ не такъ ведете роль, какъ я вамъ указывалъ…

— Ничего не помню.

Печоринъ даже плечами пожалъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, такъ нельзя! — проговорилъ онъ. — Съ одною только Саррой Бернаръ совершается что-то подобное, но, вѣдь, этакъ ухлопать себя недолго. Положимъ, — прибавилъ онъ восторженно, — что я въ жизнь свою не видалъ подобной Офеліи; положимъ, что ежели бы вы сыграли такъ въ Парижѣ, Лондонѣ или Вѣнѣ, то вы сразу бы стяжали себѣ европейскую извѣстность, да чортъ бы съ ней, съ этою извѣстностью!… Нѣтъ, нѣтъ, такъ невозможно!…

— Такъ вы довольны мною? — спросила Шурочка.

— Напротивъ, дитя мое, очень недоволенъ!

— Но, вѣдь, я хорошо сыграла, говорите вы!…

— Отлично, превосходно, неподражаемо… Но, вѣдь, результаты-то плачевные…

— За то сыграла, съ меня и этого довольно.

И, немного помолчавъ, она прибавила:

— А знаете ли, когда я вспомнила обо всемъ, происходившемъ вчера?

— Когда?

— Только сегодня утромъ, на разсвѣтѣ… Передъ разсвѣтомъ я, говорятъ, заснула, — всю ночь я бредила только… Просыпаюсь и чувствую запахъ цвѣтовъ, нѣжный такой, ароматный… И вотъ тутъ только вспомнила, что я вчера играла и что мнѣ подносили букеты… Они тамъ, въ той комнатѣ у меня, — прибавила она, указывая на перегородку.

Вошла мать Шурочки, та самая старушка, которая возилась въ сѣняхъ за самоваромъ, и проговорила слезливымъ голосомъ:

— Вотъ до чего доигралась!

— Пройдетъ, Богъ дастъ… Поправится…

— Ну, что, какъ, — спросила она дочь, — получше, что ли?

— Я здорова теперь, только слаба очень, встать не могу…

— Хорошо здоровье, — проговорила старушка, — ни ногой, ни рукой шевельнуть не можетъ…

И она вышла изъ комнаты.

— И такъ, — проговорилъ Печоринъ задумчиво, — мечты мои разрушились.

— Какія? — спросила Шурочка.

— А помните, я какъ-то говорилъ вамъ… Приглашалъ васъ съ собой въ Кіевъ, Харьковъ…

— Нѣтъ, нѣтъ, гдѣ же мнѣ? — проговорила Шурочка. — Ежели бы я даже и здорова была, то и тогда бы не поѣхала.

— Почему?

— Такъ, не поѣхала бы!… У меня отецъ, мать, братья, сестра.

— Но коль скоро вы сдѣлались актрисой, такъ нельзя же сидѣть дома! Здѣсь вы ничего не сдѣлаете… Здѣсь скажите «прощай» своему таланту… Вамъ нуженъ руководитель, а безъ руководителя вы или умрете на сценѣ, подъ градомъ рукоплесканій и подъ дождемъ букетовъ, или же, что всего вѣроятнѣе, васъ затрутъ и останетесь вы на вѣкъ заурядною провинціальною актрисой съ жалованьемъ въ шестьдесятъ, семьдесять рублей. Мнѣ жаль васъ, я знаю, что вамъ не этого хочется. Мнѣ жаль и талантъ вашъ, который неминуемо долженъ здѣсь заглохнуть.

— Можетъ быть, — прошептала Шурочка чуть слышно, — но что же дѣлать? Оставить своихъ я не могу, да у меня и силъ не хватитъ на это…

— Жаль, очень жаль!

И, перемѣнивъ тонъ, Печоринъ прибавилъ:

— А, вѣдь, я къ вамъ проститься пріѣхалъ!

— Вы уѣзжаете?

— Да, сегодня… въ Харьковъ.

— Сегодня, такъ скоро?

— Нашему брату засиживаться нельзя, — проговорилъ Печоринъ, вставая и улыбаясь, — мы, вѣдь, «птички перелетныя». Въ будущую пятницу въ Харьковѣ идетъ Король Лиръ, а я только въ пятницу утромъ попаду туда, — стало быть, мѣшкать некогда… Сегодня же въ вагонъ и въ путь…

— Счастливый! — прошептала Шурочка. — И опять васъ ждетъ тамъ тріумфъ, слава…

— Только не будетъ такой Офеліи, — перебилъ ее Печоринъ, — какую я встрѣтилъ здѣсь.

И, протянувъ руку Шурочкѣ, онъ пригнулся чуть не къ ея лицу.

— Ну, дитя мое, — проговорилъ онъ, — прощайте! Спасибо вамъ, большое спасибо за вчерашній спектакль! Вечеръ этотъ на всю жизнь останется у меня въ памяти. Желаю вамъ успѣховъ, славы и считаю себя безконечно счастливымъ, что я первый открылъ въ васъ такой громадный талантъ. Можетъ быть, русская сцена скажетъ и мнѣ за это спасибо. Только, ради всего дорогаго для васъ, не зарывайте этого таланта въ землю!… А теперь просьба! — прибавилъ онъ.

И, пригнувшись еще ниже, проговорилъ:

— Дайте мнѣ слово, другъ мой, честное слово, что ежели только когда-нибудь вамъ потребуется моя помощь или мой совѣть, то вы обратитесь ко мнѣ безъ раздумья, безъ колебаній, какъ къ лучшему своему старому другу… И будьте увѣрены, что гдѣ бы я ни былъ, въ какомъ бы положеніи ни находился и въ чемъ бы ваша просьба ни заключалась, я всегда съ самымъ живѣйшимъ участіемъ и тотчасъ же откликнусь на нее.

— Благодарю, — прошептала Шурочка, — и охотно даю это слово.

— А теперь прощайте.

И онъ крѣпко и продолжительно поцѣловалъ ее въ лобъ.

А въ дверяхъ стоялъ Туберкулозовъ.

— Не гнѣвайтесь на меня, ваше превосходительство, за этотъ поцѣлуй, — вскрикнулъ Печоринъ, увидавъ его. — Это прощальный поцѣлуй артиста съ артисткой…

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, сохрани Боже! — поспѣшилъ перебить его Туберкулозовъ, подбѣгая къ нему и заключая его въ свои объятія. — Я все слышалъ и только могу благодарить васъ за обѣщанную моей крестницѣ протекцію… Спасибо, спасибо…

— А когда я могу застать васъ дома, ваше превосходительство? — спросилъ его Печоринъ.

— Въ часъ я буду у себя.

— Въ это время я буду у васъ, чтобы проститься съ вами и поблагодарить васъ за вашъ истинно-радушный пріемъ.

И, еще разъ простившись съ Шурочкой и пожавъ руку Туберкулозову, онъ вышелъ изъ комнаты.

А Туберкулозовъ подсѣлъ къ кровати и спросилъ заботливо:

— Ну, что, какъ вы себя чувствуете, Шурочка?

— Слаба очень…

— Ничего, ничего, — успокоивалъ ее Туберкулозовъ, — все пройдетъ! Даже въ газетѣ пишутъ, что «здоровье г-жи Милиной, какъ намъ сообщилъ пользующій ее докторъ, внѣ опасности»…

— Въ газетѣ? — вскрикнула Шурочка.

— Ну, а вы не очень, не очень!… — перебилъ ее Туберкулозовъ. — Вамъ теперь волноваться не слѣдуетъ, душа моя.

И, вынувъ изъ кармана газету, онъ прочелъ Шурочкѣ восторженный отзывъ о вчерашнемъ спектаклѣ, восторженный разборъ игры Шурочки и, наконецъ, ту заключительную фразу по поводу ея здоровья, которую Туберкулозовъ сообщилъ выше. Шурочка была въ восторгѣ, вырвала изъ рукъ Туберкулозова газету и спрятала ее къ себѣ подъ подушку.

Въ комнату мелкими шашками вбѣжалъ отецъ Шурочки. Онъ былъ въ своемъ вѣчномъ вицъ-мундирѣ, наглухо застегнутомъ.

— Ваше превосходительство, — вкрикнулъ онъ, — и вы изводили навѣстить нашу больную!… Да-съ, вотъ какъ-съ… въ постель слегла-съ…

— Ничего, ничего… — говорилъ Туберкулозовъ, — поправится… За то сыграла-то какъ!…

— Ужь сыграла, что и говорить-съ! Я въ купонахъ сидѣлъ, такъ тамъ даже плакали всѣ… А когда съ ней этотъ самый обморокъ случился, тамъ даже вѣрить никто не хотѣлъ антрепренеру-то… «Вретъ онъ!» — говорятъ. Бить даже хотѣли его! «Уморилъ, — говорятъ, — онъ ее!» Ей-Богу-съ!… Торжественный, неслыханный пріемъ-съ…

Немного погодя Туберкулозовъ уѣхалъ. Шумилинъ, въ одномъ вицъ-мундирѣ, проводилъ его до саней, подсадилъ, застегнулъ медвѣжью полость и долго еще стоялъ на улицѣ, отвѣшивая поклоны вслѣдъ удалявшимся санямъ.

А Шурочка лежала и словно затверживала наизусть все сказанное ей Печоринымъ, ибо дѣйствительно все, что онъ говорилъ, вылилось у него прямо отъ души.

Вошелъ Вася Котоминъ и сѣлъ возлѣ больной. Это уже въ третій разъ приходилъ онъ къ ней сегодня.

— Генералъ былъ? — спросилъ онъ Шурочку.

— Да, былъ.

— И этотъ актеръ тоже?

— Да, и тотъ тоже.

— Вотъ до чего довела васъ эта оцена-то проклятая!

— За что вы проклинаете ее, Вася?

— А за то, что она васъ отняла у меня, вотъ за что! Я вчера чуть съ ума не сошелъ, увидавъ васъ безъ чувствъ; не помню даже какъ къ вамъ въ уборную попалъ… За то, когда я васъ поднялъ на руки и понесъ въ карету, то я думалъ, что я рехнусь отъ счастья. Никому не далъ нести васъ, никому… Впрочемъ, — прибавилъ онъ, немного помолчавъ, — нѣтъ худа безъ добра, можетъ быть, теперь вы образумитесь…

— Въ чемъ это?

— А въ томъ, что великую глупость сдѣлали, поступивши на сцену.

Шурочка улыбнулась только.

— Можетъ быть, теперь вы убѣдитесь, — продолжалъ онъ, даже я не затѣтивъ этой улыбки, — что вы созданы не для сцены, гдѣ нужно, вмѣсто нервъ, канаты имѣть, что вамъ нужна другая, болѣе спокойная жизнь… Жизнь семейная, тихая… Ахъ, Шурочка, Шурочка! — вскрикнулъ онъ, всплеснувъ руками, — бросьте вы эту цыганскую, дурацкую жизнь; бросьте вы это шутовство, это вѣчное коверканье, это постоянное изображеніе изъ себя какихъ-то другихъ людей!… Я бы окружилъ васъ спокойствіемъ, счастіемъ… вѣдь, вы знаете, какъ я люблю васъ… Я бы вамъ всю свою жизнь посвятилъ… да не я одинъ — и сестра… мы оберегали бы ваше спокойствіе!… Конечно, я — мелкая сошка, простой чиновникъ банка, но, вѣдь, добьюсь же я чего-нибудь и большаго! Мнѣ даже обѣщали! Конечно, вы не будете окружены тѣмъ блескомъ, которымъ окружить васъ сцена, но, вѣдь, этотъ блескъ мишурный, во-первыхъ, а, во-вторыхъ, тихая семейная жизнь, со святыми обязанностями жены и матери, несравненно выше и почетнѣе обязанности актрисы. Лучше быть скромнымъ семьяниномъ, чѣмъ фальшивымъ королемъ или принцемъ. Актеръ и адвокатъ — это лицедѣи цирка, сказалъ кто-то, — которые играютъ роли христіанъ и турокъ съ одинаковымъ убѣжденіемъ… Право, — прибавилъ онъ, — подумайте-ка, Шурочка!

— Нѣтъ, Вася, — проговорила она, — вы ошибаетесь. Вездѣ есть люди и дурные, и хорошіе. То же самое и на сценѣ. Почитайте-ка біографіи великихъ артистовъ и вы преклоните колѣни передъ ихъ возвышенными подвигами, передъ ихъ высокою нравственностью… Но, вѣдь, про нихъ пишутъ потому, что они были великими талантами… Но сколько и такихъ, про которыхъ не пишутъ, но которые, тѣмъ не менѣе, будучи мелкими актерами, оставались честными и добрыми людьми!… А потомъ и вотъ что еще. Я люблю васъ, но быть вашею женой не могу. Я знаю, что вы и сестра, всѣ вы любите меня, что мнѣ будетъ хорошо съ вами, но… не то мнѣ нужно, Вася!

И потомъ, перемѣнивъ тонъ и сдвинувъ брови, она прибавила серьезно:

— Я знаю, Вася, чего вы боитесь… Только я одно скажу, что этого никогда не будетъ!

А Вася сидѣлъ печально, понуривъ голову, и думалъ горькую думу.

Вошелъ Шумилинъ. Онъ былъ въ шинели и въ фуражкѣ съ кокардой и шелъ на службу.

— А ты, кажется, опять съ предложеніемъ явился? — спросилъ онъ Котомина. — И какъ это, братецъ, не надоѣсть тебѣ!… Ужь третій разъ никакъ… Удивляюсь!…

— Нѣтъ, нѣтъ, — поспѣшила перебить Шурочка, — мы совсѣмъ о другомъ говорили.

— Ну, братъ, Вася, — вскрикнулъ старикъ, хлопнувъ по плечу молодого человѣка, — поздравь насъ! Шурочка теперь не меньше двухсотъ рублей въ мѣсяцъ получать будетъ…

— Ахъ, папочка, какъ это у васъ быстро все! — вскрикнула Шурочка и даже брови сдвинула.

— Да, вѣдь, самъ же Туберкулозовъ говорилъ! (Заочно Шумилинъ третировалъ его и называлъ не иначе, какъ по фамиліи). Самъ Туберкулозовъ!

Немного погодя они оба ушли.

Когда Шурочка осталась одна, она слабымъ голосомъ позвала къ себѣ мать, попросила принести вчерашніе букеты и вѣнки и, вся окруживъ себя цвѣтами, долго не сводила съ нихъ восторженныхъ взоровъ.

Между тѣмъ, на вокзалъ желѣзной дороги собралась цѣлая толпа друзей, поклонниковъ, а пуще всего поклонницъ, пожелавшихъ проводить Печорина. Здѣсь былъ и генералъ Туберкулозовъ, и адъютантъ губернатора, и представители мѣстной прессы, и десятка два гимназистовъ. Гимназисты опять были блѣдны, взволнованы, какъ во время Отелло, и опять глаза ихъ горѣли яркими огоньками. Пріѣхалъ даже и сезонный трагикъ. Какъ тактичный человѣкъ, онъ счелъ это необходимымъ, дабы показать всѣмъ, что никакихъ контровъ между нимъ и Печоринымъ не было и что они не только не враждовали между собою, но, напротивъ, находились все время въ самыхъ наилучшихъ пріятельскихъ отношеніяхъ. Вся эта компанія, съ Печоринымъ во главѣ, сидѣла за большимъ столомъ и пила шампанское. Туберкулозовъ былъ въ самомъ веселомъ настроеніи, онъ словно торжествовалъ отъѣздъ Печорина, поминутно требовалъ шампанскаго и даже сказалъ громкую и трескучую рѣчь по поводу искусства вообще и драматическаго въ особенности. Пріѣхалъ полицеймейстеръ, весело подбѣжалъ къ столу, поднялъ было бокалъ съ пѣнившимся шампанскимъ, но, увидавъ, въ углу залы скучившихся гимназистовъ, быстро подбѣжалъ цъ нимъ.

— Господа, — забормоталъ онъ, — вы опять? Ради Бога, прошу васъ, строжайше запрещено, строжайше преслѣдуется…

— Да мы ничего…

— Ради Господа, прошу васъ… умоляю… строжайше запрещено…

И какъ-то грудью напирая на толпу, онъ незамѣтно вытѣснилъ ихъ вонъ изъ залы. Но гимназисты вышли, обѣжали вокзалъ и незамѣтно пробрались въ палисадникъ, мимо котораго какъ разъ пролегали рельсы дороги.

Вся компанія хохотала, глядя на натиски полицеймейстера, и повторяла хоромъ: «Строжайше запрещено, строжайше преслѣдуется!»

— Это ужасно! — говорилъ полицеймейстеръ, покончивъ съ гимназистами и подходя къ столу. — Такъ вотъ сами на скандалъ и напрашиваются!

И, взявъ бокалъ и поднявъ его кверху, проговорилъ:

— За здоровье дорогаго гостя, ура!

— Ура! — подхватила компанія и бокалы зачокались.

Но вотъ раздался второй звонокъ и всѣ поспѣшили на платформу.

Печоринъ вскочилъ въ вагонъ и, стоя возлѣ дверцы, продолжалъ разговаривать съ провожавшими его.

— Смотри же, пиши! — кричалъ трагикъ.

— Ладно.

— Сашку Зарѣцкаго поцѣлуй!

— И это можно.

Наконецъ, поѣздъ тронулся.

— Прощайте, прощайте! — раздалось нѣсколько голосовъ.

— Благодарю, спасибо, большущее спасибо! — кричалъ Печоринъ.

Онъ снялъ шапку и долго махалъ ею въ отвѣтъ махавшимъ ему шляпами, платками и муфтами.

«Ура!» — раздалось вдругъ въ палисадникѣ.

Полицеймейстеръ вздрогнулъ и бросился было въ палисадникъ, но гимназисты разбѣжались уже въ разныя стороны.

Но вотъ поѣздъ, какъ гигантскій драконъ, началъ какъ-то выгибаться. Сначала скрылась за гору его голова, изрыгавшая пламя, затѣмъ туловище, а наконецъ и хвостъ. Только гулъ доносился еще изъ-за горы, да клубы бѣлаго дыма круглыми облачками взлетали на воздухъ.

Всѣ начали разъѣзжаться.

Сѣлъ въ свои санки и Туберкулозовъ. Онъ крикнулъ кучеру:

— Къ Шумилинымъ! — и, завернувшись въ соболій воротникъ своей шубы, думалъ: — «Чортъ бы тебя подралъ; наконецъ-то спровадили дьявола!»

Старикъ Шумилинъ встрѣтилъ Туберкулозова на крыльцѣ.

— Ну, что, какъ?

— Докторъ у нея, ваше превосходительство!…

Туберкулозовъ прошелъ прямо въ залу.

— Ну, что, какъ? — спросилъ онъ вышедшаго отъ Шурочки доктора.

— Нехорошо-съ! — отвѣтилъ тотъ шепотомъ.

И дѣйствительно, Шурочкѣ было нехорошо. Она вся словно въ огнѣ горѣла и бредъ опять возвратился къ ней. Она лежала съ закрытыми глазами и даже не видала стоявшаго въ дверяхъ блѣднаго и испуганнаго Туберкулозова.

VIII.

«Тараканьи выползки» (такъ назывался кварталъ, въ которомъ находился домъ Шумилиныхъ) отдѣлялся отъ центральной части города глубокою балкой съ перекинутымъ черезъ нее мостомъ и своими крошечными домиками, разбросанными по отлогому полугорью, спускавшемуся въ рѣкѣ, дѣйствительно напоминалъ выползшихъ изъ-за печи таракановъ. Кварталъ этотъ образовался послѣ грандіознаго пожара, истребившаго весь городъ и только послѣ котораго пришли къ тому убѣжденію, что скучивать подобнымъ образомъ постройки предосудительно и что необходимо расширить кварталы, улицы и площади. Домъ Шумилиныхъ стоялъ на самомъ берегу рѣки, омывавшей городъ Энскъ. Это былъ домикъ о пяти окнахъ, съ высокою крутою крышей, отъ ветхости покрытою плѣсенью и мохомъ и придававшею всему дому видъ какого-то поташнаго завода. Домикъ этотъ старикъ Шумилинъ отдавалъ въ наемъ «подъ постояльцевъ», а самъ съ своею многочисленною семьей ютился въ томъ самомъ флигелечкѣ, стоявшемъ на дворѣ, въ которомъ лежала теперь больная Шурочка. «Тараканьи выползки» имѣли самый пустынный видъ. Тамъ не было ни каменныхъ домовъ, ни тротуаровъ, ни приличныхъ магазиновъ, за то было множество длинныхъ предлинныхъ заборовъ, садовъ, огородовъ и еще больше кабаковъ, въ которыхъ пропивалась трудовая копѣйка работавшаго на рѣкѣ народа. Здѣсь квартировалъ весь бѣдный чиновничій людъ, всѣ эти коллежскіе регистраторы и губернскіе секретари, настойчиво протиравшіе своими локтями столы разныхъ присутственныхъ мѣстъ и канцелярій. Постройки Шумилиныхъ были столь же невзрачны, какъ и остальныя постройки квартала. Дворъ былъ смрадный, загроможденный всевозможными клѣтушками, амбарчиками, сарайчиками, но за то «на задахъ» этого двора былъ такой громадный садъ, поросшій чернолѣсьемъ, что въ лѣтнее время не вышелъ бы оттуда. Это былъ даже не садъ, а просто рощица, съ оврагами, буераками и небольшимъ ручейкомъ, впадавшимъ потомъ въ рѣку. Ручеекъ этотъ, начинавшійся гдѣ-то въ горахъ, истекалъ изъ какого-то родника, гремѣлъ, ниспадая съ одного обрыва на другой, и, достигнувъ сада Шумилиныхъ, скромно катился по мягкому мшистому руслу, направляясь къ рѣкѣ. Рощица, обнесенная повалившимся плетнемъ, была въ запущеніи, но это-то именно запущеніе и придавало ей красоту. Здѣсь росли дубы, береза, липа, кленъ и подъ вѣтвями ихъ царила постоянная тѣнь и прохлада. Громадные сѣдые лопухи, круглые листья «мать и мачихи» и перистые папоротники укрывали собою вѣчно влажную землю и дѣлали рощицу почти непроходимою. Хмѣль вился по стволамъ деревьевъ, цѣплялся за сучья и, драпируя ихъ роскошною зеленью, разливалъ вокругъ наркотическій, опьяняющій запахъ. Птицы оглашали рощу щебетаньемъ и влюбленные соловьи сказали въ ней свои гнѣзда. Весною они прилетали сюда десятками и день и ночь оглашали рощицу звучными трелями. Роскошный видъ былъ изъ этой рощицы и на городъ. Расположенный на конусообразной горѣ, возвышавшейся какъ разъ за балкой, онъ имѣлъ какой-то особенно фантастическій видъ. Наверху этой горы высился старинный соборъ съ своими золотыми главами и колокольней, вокругъ собора зеленѣлъ скверъ, окаймленный рѣшеткой, далѣе правильнымъ квадратомъ возвышались зданія присутственныхъ мѣстъ, дома губернатора, архіерея, гимназіи, гауптвахты, образуя собою соборную площадь, а отъ площади этой тянулись уже радіусами улицы. Словно фантастическая декорація возвышался онъ, этотъ городъ, передъ рощицею Шумилиныхъ, давая возможность видѣть даже движеніе, происходившее на улицахъ и площадяхъ. Тамъ — шумъ, суета, громъ экипажей, а здѣсь — тишина, молчаніе, шелестъ листьевъ, да говоръ ручейка.

Но, помимо всѣхъ этихъ красотъ, рощица эта представляла собою большое подспорье для семьи Шумилиныхъ. Въ ней паслась лѣтомъ ихъ корова, обильно снабжавшая всю семью молокомъ; бродили куры, индѣйки, утки и здѣсь же находился огородъ, не только доставлявшій той же семьѣ необходимую овощь, но приносившій, сверхъ того, и извѣстный доходъ. Огородомъ этимъ занималась жена Шумилина, Марѳа Васильевна, вмѣстѣ съ своими дѣтьми; она выводила самую раннюю овощь, какъ-то: стручки, фасоль, спаржу, морковь, рѣпу, и все это выгодно продавала прожорливому городу. Съ такимъ же усердіемъ и заботой занималась она и птицеводствомъ. По этой части Марѳа Васильевна была знатокъ великій и довела это дѣло до такого совершенства, что стяжала себѣ даже извѣстность въ городѣ. Она умѣла откармливать птицу, умѣла выводить самыхъ раннихъ цыплятъ и, въ то же время, умѣла хорошо продать свой товаръ. Съ торговками она не зналась, за то ей были знакомы всѣ клубскіе повара, всѣ экономы и экономки, всѣ содержатели гостиницъ и ресторановъ и всѣ метръ-д’отели большихъ барскихъ домовъ. Чуть, бывало, какой-нибудь парадный обѣдъ, свадебный ужинъ, или что-либо въ этомъ родѣ, такъ сейчасъ же всѣ къ «Шумилихѣ».

Большимъ подспорьемъ служила рощица и для многочисленныхъ дѣтей Шумилиныхъ. Только, бывало, установится теплая, хорошая погода, какъ вся эта мелюзга переселялась туда и проводила тамъ цѣлые дни. Тамъ, на сучкѣ какого-нибудь развѣсистаго дуба, тотчасъ же устраивались качели; тамъ эта мелюзга пускала по ручью кораблики; тамъ она шумѣла, рѣзвилась, карабкалась по деревьямъ, расправляла онѣмѣвшіе отъ зимней тѣсноты дѣтскіе члены и была такъ-же свободна, счастлива, какъ и птички, столь весело оглашавшія рощицу своимъ щебетаньемъ.

Любилъ эту рощицу и знакомый намъ генералъ Туберкулозовъ. Онъ любилъ иногда навѣстить своего кума Шумилина и проводить съ нимъ нѣсколько свободныхъ часовъ подъ тѣнью этихъ роскошныхъ деревьевъ, подышать чистымъ ароматнымъ воздухомъ и даже поваляться на мягкой муравѣ, снявъ съ себя свой форменный съ свѣтлыми пуговицами фракъ. Тамъ, въ этой рощицѣ, окруженный толпою своихъ крестниковъ и крестницъ (онъ былъ патентованнымъ воспреемникомъ всѣхъ дѣтей Шумилиныхъ), онъ игралъ съ ними, бѣгалъ въ горѣлки, качался на качеляхъ и словно забывалъ свое генеральское достоинство и генеральскую солидность. Онъ такъ любилъ этотъ тихій, скромный уголокъ, удаленный отъ городскаго шума, что иначе и не называлъ его, какъ «монъ плезиромъ».

— Хорошо, тихо и прохладно, — восторгался онъ, вдыхая въ себя свѣжій воздухъ, — отдыхъ для души и тѣла!

А Шумилинъ стоялъ возлѣ своего восторгавшагося кума и говорилъ:

— А кабы въ центрѣ города все это было, ваше превосходительство, много бы лучше!… Какія бы деньги гладилъ!…

— Ты пошлый матеріалистъ! — вскрикивалъ тогда Туберкулозовъ и съ негодованіемъ отворачивался отъ кума.

Но, прежде чѣмъ продолжать разсказъ, мнѣ необходимо вернуться назадъ и покороче познакомить читателя какъ съ генераломъ Ипполитомъ Петровичемъ Туберкулозовымъ, такъ и съ семьей кума его, губернскаго секретаря Павла Степановича Шумилина. Придется сообщить ихъ формулярные списки, прежнее ихъ житье-бытье и нѣкоторыя особенности, обрисовывающія ихъ наклонности, привычки и образъ мыслей.

Оба эти героя были однихъ и тѣхъ же лѣтъ, оба происходили изъ одного и того же духовнаго званія, оба были дьячковскими дѣтьми и оба начали свое образованіе въ одной и той же семинаріи. Разница въ томъ только, что Туберкулозовъ, покончивъ семинарію, перешелъ въ университетъ, а Шумилинъ, питавшій къ наукамъ какое-то упрямое и настойчивое омерзѣніе, не только не поступилъ въ университетъ, но даже не одолѣлъ и семинаріи. Собственно говоря, и Туберкулозовъ не чувствовалъ къ наукамъ особой склонности, но онъ, все-таки, не отрицалъ въ нихъ извѣстной доли необходимости. Шумилинъ доказывалъ, что какъ бы человѣкъ ни учился, а, все-таки, въ концѣ-концовъ, все перезабудетъ, а Туберкулозовъ даже и не хлопоталъ вѣчно помнить все имъ пройденное, а только смотрѣлъ на науку какъ на заведенный государственный порядокъ, отбыть который обязанъ каждый вѣрноподданный. Только тотъ, кто подчинился и отбылъ этотъ порядокъ, тотъ только и могъ, по его мнѣнію, разсчитывать на дальнѣйшее поощреніе. «Не уклонился ты, — говорилъ Туберкулозовъ, — и тебя поощрятъ, а уклонился, слиберальничалъ, — не прогнѣвайся!»

Шумилинъ имѣлъ видъ пасмурный, угрюмый, забитый; тѣлосложенія былъ вялаго; бритое лицо его съеживалось морщинами и во всѣхъ его движеніяхъ проглядывала какая-то робость; сморкался онъ въ руку и только высморкавшись утиралъ носъ и руку платкомъ, Туберкулозовъ же олицетворялъ собою постоянное довольство и веселость. Шумилинъ былъ дрянь-дрянью, а Туберкулозовъ — молодецъ-молодцомъ… Послѣдній носилъ коротко подстриженныя бакенбарды, одѣвался всегда по послѣдней модѣ, мнѣніе свое высказывалъ съ увѣренностью, съ апломбомъ, видъ имѣлъ олимпійскій и сморкался не иначе, какъ въ самые изящные новые платки, постоянно спрыснутые духами. Шумилинъ, бывало, чтобы высморкаться, отскакивалъ куда-нибудь, либо въ уголъ, либо за дверь, а Туберкулозовъ, наоборотъ, какъ-то дѣлалъ это среди комнаты, встряхивалъ платкомъ, не торопясь подносилъ его къ носу обѣими руками, окидывалъ все общество пріятнымъ взглядомъ и только тогда уже сморкался. Это былъ видный, красивый мужчина, съ пріятными, мягкими манерами, пріятнымъ голосомъ и съ пріятнымъ же ласкающимъ взглядомъ. При встрѣчѣ съ Шумилинымъ каждый, бывало, спѣшилъ отвернуться отъ него и бормоталъ: «Фу, какая противная и плаксивая рожа!» — при встрѣчѣ же съ Туберкулозовымъ каждому становилось какъ-то весело на душѣ. «Вотъ какое пріятное и веселое лицо!» — думалъ каждый. Шумилинъ даже и вниманія не обращалъ никогда на хорошенькихъ женщинъ; во всю свою жизнь, кромѣ своей Марѳы Васильевны, ни одной не любилъ, а Туберкулозовъ всякую хорошенькую женщину считалъ высшимъ земнымъ благомъ. Стоило ему увидать, только увидать миловидное женское личико, какъ ужь онъ таялъ и пухлыя, смачныя губы его сами собой слагались въ пріятную, счастливую улыбку.

И такъ, Туберкулозовъ отъ установленнаго порядка не уклонился, а уклонившійся Шумилинъ, по выходѣ изъ семинаріи, поступилъ на службу въ штатъ городской полиціи, женился на своей Марѳѣ Васильевнѣ и, женившись, тотчасъ же приступилъ къ преумноженію своего потомства. Службу свою онъ началъ чуть ли не съ городоваго, и только черезъ пять лѣтъ упорной и терпѣливой лямки дослужился до квартальнаго надзирателя. Въ должности этой онъ пробылъ нѣсколько лѣтъ, съумѣлъ снискать себѣ благорасположеніе частнаго пристава, состоялъ поэтому на хорошемъ счету у полицеймейстера и даже извѣстенъ былъ самому губернатору, какъ «не разсуждавшій, но исполнительный малый». «Не далекій онъ, но за то исполнительный, — говорилъ про него его превосходительство, — а это-то и цѣнится!» И каждый разъ, когда Шумилинъ подскакивалъ къ губернатору, чтобы подсадить его въ карету, тотъ милостиво вскрикивалъ: «А! Шумилинъ, здравствуй!» Нечего говорить, что всѣ эти поощренія настолько были дороги Шумилину, что онъ не могъ разсказывать о нихъ безъ видимаго душевнаго волненія. Онъ былъ счастливъ и, благословляя свою судьбу, самодовольно улыбался, вспоминая своего пріятеля Туберкулозова, все еще тянувшаго свою учебную лямку. А Туберкулозову въ это время было дѣйствительно очень плохо. Въ семинаріи онъ все еще перебивался кое-какъ, имѣлъ два, три урока, кое-когда забѣгалъ пообѣдать къ Шумилину, кое-когда ночевалъ у него, но, перебравшись въ университетъ, испытывалъ всѣ ужасы нищеты. Отецъ — дьячекъ — не имѣлъ средствъ помогать сыну, уроковъ не было, отсутствовалъ даже Шумилинъ, у котораго при нуждѣ можно было бы перекусить и переночевать, и молодой человѣкъ дѣйствительно перебивался съ хлѣба на квасъ. Только на второй годъ своего жалкаго существованія въ университетѣ ему удалось какъ-то найти «кондицію» съ платою по пятнадцати рублей въ мѣсяцъ. Сверхъ того, онъ сталъ заниматься перепискою какихъ-то бумагъ, добывалъ этимъ трудомъ еще рублей десять и почувствовалъ себя настолько богатымъ, что имѣлъ уже возможность на лѣтнія вакаціи пріѣзжать въ свой родной городъ, къ своему товарищу Шумилину. Случалось всегда такъ, что къ пріѣзду Туберкулозова у Шумилиныхъ непремѣнно что-нибудь рожалось: либо сынишка, либо дочурка, и Туберкулозову каждый разъ выпадало на долю воспринимать этихъ новорожденныхъ отъ купели. Во время этихъ-то лѣтнихъ вакацій Шумилинъ обыкновенно подтрунивалъ надъ своимъ другомъ. — «Ну, что, — спрашивалъ онъ, — каково живется?» — «Плохо, братъ», — отвѣчалъ тотъ. — «А вотъ мы такъ живемъ помаленьку», — хвасталъ Шумилинъ и, глядя на разорванный вицъ-мундиришко Туберкулозова, самодовольно любовался въ зеркало своимъ новенькимъ мундиромъ квартальнаго. Дѣйствительно, въ то время Шумилинъ благоденствовалъ. Служилъ онъ усердно, ревностно, не щадя живота, и съ помощью извѣстныхъ «безгрѣшныхъ» доходовъ ни въ чемъ не нуждался. Онъ пріобрѣлъ на имя жены извѣстную уже намъ усадьбу съ рощицей; хорошо ѣлъ, хорошо пилъ; купилъ себѣ золотые часы съ цѣпочкой, енотовую шубу, корову; жену свою Марѳу Васильевну наряжалъ словно полицеймейстершу. Усадьбу онъ купилъ за безцѣнокъ, заново отдѣлалъ домикъ, построилъ на дворѣ флигель, въ саду поставилъ отличную баню и, сверхъ того, имѣлъ еще небольшія деньжонки. Баня топилась аккуратно каждую субботу и аккуратно же каждую субботу перемывалась въ ней вся семья Шумилиныхъ. Первымъ отправлялся всегда самъ Шумилинъ, ибо любилъ баню горячую, съ температурою, обжигавшею тѣло. Парился онъ въ этой жарѣ до изнеможенія и только тогда, когда въ глазахъ его начинало зеленѣть, а тѣло принимало видъ краснаго сафьяна, онъ выскакивалъ изъ бани и принимался валяться лѣтомъ по травѣ, а зимой по снѣгу. Послѣ него отправлялась въ баню Марѳа Васильевна съ дѣтьми, а затѣмъ и жильцы дома. Пора эта была самая счастливая въ жизни Шумилина и самъ Туберкулозовъ, глядя на это довольное житье-бытье своего товарища, не разъ начиналъ сомнѣваться въ необходимости «отбыванія государственнаго порядка». Усядется, бывало, за обѣдъ вся семья, а въ томъ числѣ и онъ, бѣдный студіозусъ, и, глядя на подаваемыя сытныя яства, на миску жирныхъ щей съ говядиной, на блюдо громадной холодной рыбы съ хрѣномъ, на бараній бокъ съ кашей, на какого-нибудь гуся или индюка съ картофелемъ и лукомъ, ему непремѣнно приходило въ голову: не прогадалъ ли онъ, промѣнявъ службу на университетъ? «Чортъ возьми, — думалъ онъ, смачивая кашу жирнымъ бараньимъ сокомъ и набивая ею свой тощій студенческій желудокъ, — этотъ квартальный ѣстъ совсѣмъ не такъ, какъ я, и пока я буду возиться съ своими лекціями и разиня ротъ слушать, что проповѣдуютъ съ своихъ кафедръ сытые профессора, онъ дослужится до полицеймейстера и купитъ себѣ уже пяти-этажный домъ; поди и догоняй его!» Но, увы, счастливая звѣзда не долго свѣтила Шумилину. Смѣнили какъ-то губернатора, найдя его слишкомъ мягкимъ, слабымъ и не по сезону, и прислали болѣе подходящаго и энергичнаго. Энергичный, какъ только пріѣхалъ, такъ сейчасъ же смѣстилъ стараго полицеймейстера и на его мѣсто водворилъ другаго — своего. Новый полицеймейстеръ прогналъ всѣхъ частныхъ приставовъ, новые частные пристава всѣхъ старыхъ квартальныхъ, а новые квартальные всѣхъ старыхъ будочниковъ. Такимъ образомъ, вся старая полиція оказалась сметенною съ лица земли и на этомъ выметенномъ мѣстѣ выросла новая, энергичная, не замедлившая, впрочемъ, по примѣру прежней, обзавестись домами, домиками и флигелями. Въ кучѣ выметеннаго сора очутился, конечно, и Шумилинъ. Онъ остался безъ мѣста и принялся спускать сперва свои деньжонки, а подъ конецъ добрался до жениныхъ платьевъ и до собственныхъ своихъ часовъ и енотовой шубы. Онъ переселился изъ дома во флигель, а въ домъ пустилъ жильцовъ, съ которыхъ получалъ полтораста рублей въ годъ. Ежели не считать куръ, яицъ, цыплятъ и разной овощи, которыми торговала Марѳа Васильевна, то эти полтораста рублей и были единственнымъ «рессурсомъ» шумилинскаго существованія. А семья, между тѣмъ, все росла, а вмѣстѣ съ нею возростала и нужда. Нужда эта дошла, наконецъ, до того, что ради увеличенія «рессурсовъ» пришлось переселиться въ баню, а флигель тоже сдать «подъ жильцовъ». Услыхавъ про это, Туберкулозовъ воспрянулъ духомъ, — не потому, чтобъ онъ радовался злосчастію своего кума, а потому только, что этимъ самымъ доказывался его справедливый взглядъ на жизнь. «Говорилъ, говорилъ, предупреждалъ, — разсуждалъ онъ, — предостерегалъ, доказывалъ, — не хотѣлъ слушать, — самъ виноватъ!» И онъ разводилъ руками.

IX.

Дѣйствительно, судьба Туберкулозова сложилась совсѣмъ поиному. Столь суровая къ нему во дни студенчества, она быстро измѣнилась съ первыхъ же дней его вступленія на жизненное по, прище и, наконецъ, сдѣлала его своимъ баловнемъ. Баловство это началось съ того, что она, т.-е. судьба, познакомила его съ одною вліятельною вдовствовавшею барыней, которая и взяла молодого человѣка къ себѣ въ домъ, сперва въ качествѣ репетитора къ сыновьямъ-гимназистамъ, а потомъ просто-на-просто женила его на себѣ. Изъ простаго смертнаго Туберкулозовъ вдругъ сдѣлался рѣдкимъ исключеніемъ. Барыня опредѣлила своего молодого и энергичнаго мужа чиновникомъ къ энергичному губернатору, и Туберкулозовъ быстро пошелъ въ гору. Смѣтливый и ловкій, онъ не замедлилъ понравиться не только своему начальству, но даже и всему городу. Онъ щегольски одѣвался, отлично игралъ въ карты, граціозно танцовалъ (прежде онъ только плясалъ), участвовалъ съ успѣхомъ на любительскихъ спектакляхъ, пролѣзъ въ секретари какого-то дамскаго попечительнаго комитета, выхватилъ тамъ орденокъ въ петличку; бывалъ на всѣхъ балахъ, вечерахъ и раутахъ и съумѣлъ себя поставить такъ, что вездѣ былъ необходимымъ и желаннымъ человѣкомъ. Когда въ городъ пріѣзжалъ какой-нибудь важный сановникъ, которому, конечно, дѣлался обѣдъ, Туберкулозовъ произносилъ эффектныя рѣчи, высоко поднималъ бокалъ, металъ взорами во всѣ стороны, воскуривалъ фиміамъ и кончалъ всегда свою рѣчь трескучимъ тостомъ, направленнымъ къ сановнику. Музыка играла тушъ, а Туберкулозовъ бѣжалъ и чокался бокаломъ. Во время проѣзда черезъ городъ персидскаго шаха онъ даже ухитрился сказать рѣчь на персидскомъ языкѣ, — правда, очень коротенькую, — изъ которой шахъ, кажется, ничего не понялъ, но, тѣмъ не менѣе, рѣчь была произнесена, а нѣкоторое время спустя на шеѣ Туберкулозова блестѣлъ уже орденъ Льва и Солнца. Рѣчами Туберкулозова восхищались всѣ — и сановники, пріѣзжавшіе въ городъ, и все общество этого города. Столь же эффектныя рѣчи произносилъ онъ и на Татьянинъ день за товарищескими обѣдами бывшихъ студентовъ, чествовавшихъ годовщину университета. Только тогда рѣчи эти имѣли иной характеръ и фиміамъ замѣнялся либерализмомъ. Въ этотъ день не допускались уже ни лесть, ни ложь, ни лакейство, ни подлость, а гремѣла только одна святая, честная правда; говорилось о долгѣ, объ обязанностяхъ, о трудѣ, о гуманныхъ идеяхъ, о любви къ ближнему, о борьбѣ съ невѣжествомъ, о знамени цивилизаціи и прогресса, о сокровищахъ умственнаго труда… и тостъ уже предлагался братскій, дружескій, сопровождавшійся объятіями, телеграммой въ университетъ, а затѣмъ статьями въ газетахъ. Статьи эти опять-таки сочинялись тѣмъ же Туберкулозовымъ, вставлялся текстъ его рѣчи, съ выкинутіемъ, впрочемъ, всѣхъ либеральныхъ фразъ, писались скромно, безъ треска, въ видѣ только простаго сообщенія о совершившемся фактѣ и съ самою скромною долей самовосхваленія. Туберкулозовъ поспѣвалъ повсюду и повсюду проявлялъ свою энергію и ловкость. Безъ его участія не устраивалось ни одной благотворительной лотереи, не открывалось ни одного благотворительнаго учрежденія и не составлялось ни одной благотворительной подписки. Не будь его, не было бы въ городѣ ни «безплатной столовой», ни «дѣтскаго пріюта», ни «убѣжища св. Пахома». Все это устраивалось и открывалось благодаря энергіи Туберкулозова, умѣвшаго завербовывать въ свой благотворительный лагерь всѣхъ денежныхъ людей, безъ толстаго кармана которыхъ немыслима благотворительность. Для достиженія этой «святой» цѣли (онъ любилъ щеголять словомъ «святой») онъ сумѣлъ даже примирить вѣчно враждовавшихъ между собою губернатора и предводителя, а равно и партіи той и другой воевавшей стороны. Послѣ этого примиренія, успокоившаго все общество города, Туберкулозовъ не замедлилъ попасть въ попечители женской гимназіи, урвалъ и тамъ орденовъ, но только уже на шею, и даже сдѣлался директоромъ музыкальныхъ классовъ, хотя и не имѣлъ никакого понятія о музыкѣ.

Излишне говорить, что, находясь въ круговоротѣ столь обширной дѣятельности и, сверхъ того, нѣсколько отуманенный успѣхами по службѣ, Туберкулозовъ даже и забылъ про существованіе своего кума Шумилина. Забылъ онъ про него не потому, чтобы имѣлъ черствое и грубое сердце, а просто потому, что Шумилинъ какъ-то не попадался ему на глаза. На грѣхъ, и Марѳа Васильевна тоже сплошала и цѣлыхъ четыре года никого не производила на свѣтъ Божій, такъ что Шумилину не представлялось повода явиться къ своему куму Туберкулозову. Наконецъ встрѣча состоялась при слѣдующихъ условіяхъ.

Разъ какъ-то, катаясь по набережной на кровныхъ рысаках: и въ щегольскомъ фаэтонѣ, Туберкулозовъ увидалъ кума, въ трр погибели согнувшагося подъ тяжестью несомаго на спинѣ куля Туберкулозовъ узналъ его и приказалъ кучеру остановиться.

— Подойди-ка! — крикнулъ Туберкулозовъ Шумилину.

Тотъ сложилъ на землю свою ношу и подошелъ, весь обливаясь потомъ.

— Это что такое?

— Ѣсть нечего, кули таскаю… — отвѣтилъ Шумилинъ.

— Неужто такъ?

— Такъ.

— Говорилъ, — вскрикнулъ Туберкулозовъ, — предостерегалъ, внушалъ, предупреждалъ…

Но Шумилинъ хоть бы слово и молча взялся опять за куль.

— Постой, постой! — крикнулъ Туберкулозовъ.

Тотъ остановился.

— Ты что же ко мнѣ-то не завернулъ?

— Какъ къ тебѣ придешь-то! — проворчалъ Шумилинъ. — Теперь ты большой баринъ, у меня и платья-то нѣтъ такого, приличнаго, чтобы къ тебѣ явиться…

— Дуракъ! — обругалъ его Туберкулозовъ.

— Извѣстно! Кабы не былъ дуракомъ, кули бы не таскалъ.

— А что семья?

— И семья тоже здѣсь работаетъ. Которые постарше — мѣшки зашиваютъ, воблу грузятъ, — всѣмъ есть дѣло!…

Туберкулозовъ оглянулъ кума съ головы до ногъ и, увидавъ его рубища, покачалъ головой.

— Забѣги завтра ко мнѣ, — проговорилъ онъ.

— Въ которомъ часу?

— Въ девять утра.

И, проговоривъ это, онъ приказалъ кучеру ѣхать.

А на слѣдующій день, когда въ назначенный часъ Шумилинъ забѣжалъ къ Туберкулозову, тотъ снабдилъ его письмомъ къ предсѣдателю одной палаты.

— Большаго не жди, — говорилъ онъ внушительно, — а, все-таки, приличнѣе состоять на службѣ, чѣмъ быть поденщикомъ на пристани.

И затѣмъ, подавая двадцать пять рублей, прибавилъ:

— А это семьѣ отдай!

Шумилинъ тотчасъ же отправился къ предсѣдателю и тотчасъ же получилъ мѣсто помощника столоначальника съ жалованьемъ въ размѣрѣ тридцати рублей въ мѣсяцъ. Голодная семья ожила и благословляла своего благодѣтеля.

Надо замѣтить къ чести Туберкулозова, что, несмотря на свою блестящую карьеру, на быстрое повышеніе въ чинахъ и должностяхъ, онъ, все-таки, не зазнавался. Онъ былъ почтителенъ передъ старшими, вѣжливъ съ равными себѣ и всегда снисходителенъ къ младшимъ. Въ домѣ своей старухи-жены онъ былъ, конечно, полновластнымъ хозяиномъ, но властью этой онъ никогда не злоупотреблялъ, и, въ шутку называя свою жену «мамашей», былъ съ нею не только предупредительнымъ, но даже и нѣжнымъ. Положимъ, что дѣти его жены бѣжали отъ своего предупредительнаго вотчима въ Питеръ, но, откровенно сказать, вотчимъ въ данномъ случаѣ былъ не причемъ. Въ своихъ отношеніяхъ къ пасынкамъ онъ былъ настолько взыскательнымъ, насколько этого требовало благоразуміе. Онъ требовалъ, чтобъ они не манкировали уроками; внушалъ о необходимости образованія, этого «установленнаго государствомъ порядка»; проповѣдывалъ о необходимости развитія нравственныхъ и умственныхъ началъ; приводилъ въ данномъ случаѣ въ примѣръ самого себя, но никогда не былъ къ нимъ несправедливымъ. Онъ слѣдилъ за ними потому только, что дѣйствительно считалъ своимъ «священнымъ» долгомъ замѣнить имъ роднаго отца. «Призванный волею неисповѣдимой судьбы, — говорилъ онъ, — быть мужемъ вашей матери, я тѣмъ же самымъ Провидѣніемъ поставленъ въ необходимость пещись о васъ, какъ о родныхъ своихъ дѣтяхъ». Но молодые люди знать его не хотѣли, дѣлали ему на каждомъ шагу самыя непозволительныя дерзости, а въ одно прекрасное утро, ни съ кѣмъ не простившись, сбѣжали изъ родительскаго дома.

Поступокъ этотъ возмутилъ не только мать и вотчима, но даже и весь городъ. Всѣ поспѣшили обвинить, въ лицѣ этихъ двухъ молодыхъ людей, всю современную молодежь въ крайней необузданности, нахальной дерзости и безшабашномъ своеволіи. Принялись доказывать, что молодежь утратила понятіе о нравственности, о религіи, о совѣсти, что изъ нея Богъ вѣдаетъ что вышло, и, въ то же время, настаивали, что пора, наконецъ, подтянуть эту молодежь, обуздать ее и, помощью энергичныхъ мѣръ, привести ее въ должной дисциплинѣ и тѣмъ самымъ положить этому нахальству разумный конецъ. Энергичный губернаторъ вызвался было телеграфировать куда слѣдуетъ о немедленномъ возвращеніи бѣжавшихъ этапнымъ порядкомъ, но Туберкулозовъ даже и на этотъ разъ проявилъ свое безпристрастіе и свойственную ему гуманность. Онъ настоялъ, хотя настояніе это и стоило ему большихъ трудовъ, но, все-таки, настоялъ, чтобы губернаторъ не стѣснялъ свободы молодыхъ людей, не подвергалъ ихъ столь тяжкимъ испытаніямъ, могущимъ вредно повліять какъ на ихъ здоровье, такъ и на ихъ нравственность, и всячески старался доказать, что мягкія, отеческія мѣры въ данномъ случаѣ несравненно цѣлесообразнѣе крутыхъ и репрессивныхъ. «Погодите, погодите, ваше превосходительство, дозвольте мнѣ написать имъ и вы увидите результаты!» И дѣйствительно, Туберкулозовъ тотчасъ же, не выходя изъ губернаторскаго кабинета, написалъ пасынкамъ письмо, въ которомъ, порицая ихъ поступокъ, просилъ ихъ возвратиться домой и возвращеніемъ этимъ утишить страданія несчастной, оплакивающей ихъ, матери. Но, къ великому удовольствію губернатора, еще тогда же объявившаго, что всѣ эти письма «одна только чепуха», молодые люди возвратиться домой не пожелали, а только попросили выслать имъ поскорѣе документы и согласіе матери жить и учиться въ Петербургѣ.

Городъ взволновался еще пуще, но, тѣмъ не менѣе, документы были высланы съ первою же почтой и дѣло это на томъ и окончилось.

Предоставивъ Шумилину мѣсто помощника столоначальника и увидавъ его снова чиновникомъ, Туберкулозовъ опять возобновилъ съ нимъ и съ его семьею случайно прерванное знакомство. Въ свою очередь Марѳа Васильевна какъ-то потрафила родить къ тому времени Шурочку, и Туберкулозовъ явился къ нимъ въ новенькомъ съ иголочки форменномъ фракѣ, бѣломъ галстукѣ, со звѣздой Льва и Солнца на шеѣ и лайковыхъ перчаткахъ. Влетѣлъ онъ въ комнату (семья Шумилиныхъ опять перебралась уже во флигель) веселый, улыбающійся, поздравилъ родителей съ новорожденной, а потомъ, подведя Шумилина къ окну, началъ выхвалять только что купленный имъ фаэтонъ. Новорожденной онъ привезъ крестикъ. Это былъ прелестный золотой образокъ съ эмалью, съ изображеніемъ Божіей Матери на одной сторонѣ и съ надписью: «спаси и сохрани ее» — на другой. На крестинахъ этихъ Туберкулозовъ просто швырялъ деньгами: на зубокъ онъ сунулъ Марѳѣ Васильевнѣ подъ подушку пять червонцевъ, попу за крестины заплатилъ десять рублей, такъ что попъ даже руку поцѣловалъ у него, а повивальной бабкѣ во время крестильнаго обѣда положилъ на «курникъ» двѣ «трешницы», а послѣ обѣда все ходилъ и смотрѣлъ, нельзя ли дать еще кому-нибудь, и далъ Шумилину десять рублей. Такихъ выгодныхъ крестинъ никогда еще не было въ домѣ Шумилиныхъ, и родители новорожденной не безъ удовольствія принялись мечтать о возможности повторенія того же самаго и на будущій годъ. Онъ первый назвалъ новорожденную Шурочкой, и съ того времени названіе это такъ и осталось за ней на всю жизнь. На крестинахъ Туберкулозовъ исправно напился, и когда сталъ расписываться въ книгѣ въ качествѣ воспріемника, то сдѣлалъ такой росчеркъ, что батюшка только головой покачалъ и поспѣшилъ поскорѣе засыпать этотъ росчеркъ пескомъ. «За это, — проговорилъ батюшка, тыкая на росчеркъ пальцемъ, снабженнымъ треснутымъ пополамъ ногтемъ, — мнѣ ужь непремѣнно достанется отъ отца благочиннаго голомойка!» АТуберкулозовъ, выслушавъ это замѣчаніе, расхохотался, схватилъ батюшку за талію, надѣлъ на него шляпу и, усадивъ рядомъ съ собой въ фаэтонъ, приказалъ кучеру ѣхать за городъ и катать ихъ по выгону впредь до совершеннаго вытрезвленія. Этимъ и докончились крестины Шурочки. Съ того времени Туберкулозовъ опять вошелъ по отношенію къ Шумилинымъ въ прежнюю свою колею, и опять изрѣдка началъ навѣщать ихъ. Съ Шумилинымъ онъ, попрежнему, былъ прость и милъ, но за то самъ Шумилинъ, по свойственной ему забитости, а въ особенности по вкоренившемуся въ него низкопоклонству, почувствовавъ себя облагодѣтельствованнымъ своимъ коллегой, какъ-то мгновенно измѣнился, словно стушевался передъ нимъ, пересталъ говорить ему ты, стѣснялся сидѣть при немъ и принялъ вообще тонъ какого-то рабскаго, безусловнаго подчиненія. Туберкулозовъ, однако, ничего этого не замѣчалъ, говорилъ ему, попрежнему, ты, попрежнему, шутилъ съ нимъ, дружески хлопалъ его по плечу и, попрежнему, считалъ его своимъ «однокорытникомъ». Въ домѣ Шумилиныхъ Туберкулозовъ былъ всегда желаннымъ гостемъ. Его пріѣзду радовались всегда и Марѳа Васильевна, и вся ея семья. Марѳа Васильевна радовалась потому, что каждый таковой пріѣздъ сопровождался постоянно какою-нибудь подачкой, въ видѣ «трешницы» или «пятишницы», а дѣти потому, что «крестный» никогда не являлся къ нимъ, безъ гостинцевъ. Былъ счастливъ даже и самъ Туберкулозовъ, ибо забывалъ въ эти минуты ту скуку и тоску, которую испытывалъ дома, въ сообществѣ своей милой, но, все-таки, старой «мамаши». Здѣсь, въ шумилинской рощицѣ, онъ словно забывалъ эту тоску; здѣсь онъ опускался на траву, собиралъ вокругъ себя своихъ крестниковъ и принимался одѣлять ихъ привезенными гостинцами, а тѣмъ временемъ Марѳа Васильевна ставила самоваръ, самъ Шумилинъ, по приказанію Туберкулозова, отправлялся за коньякомъ, и когда самоваръ и коньякъ приносились въ. рощу, всѣ принимались за чай.

Разъ какъ-то Туберкулозовъ, пріѣхавъ вечеркомъ къ Шумилину, вошелъ въ переднюю и, не снимая съ себя пальто, вызвалъ коллегу въ сѣни. Когда они оба очутились въ сѣняхъ, Туберкулозовъ принялся что-то шептать на ухо Шумилину. Шепталъ онъ долго, торопливо, а потомъ вынулъ изъ кармана пачку ассигнацій и, передавъ ее Шумилину, спросилъ:

— Понялъ?

— Понялъ-съ.

— Такъ вотъ… Садись на моего извощика, закупи все, что тебѣ сказано, а потомъ катай на Покровскую.

— Понимаю-съ, — подхватилъ Шумилинъ, — домъ Туркова, спросить Берту…

— А когда все устроишь, — продолжалъ Туберкулозовъ, — приходи во флигель и мы съ тобой отправимся…

— Ужь меня-то увольте-съ!

— И думать не смѣй! — перебилъ его Туберкулозовъ. — Выпьемъ, закусимъ, а потомъ гдѣ-нибудь въ рощѣ уснемъ!… Мнѣ безъ тебя скучно.

— Слушаю-съ.

— Ну, а теперь маршъ! — живо вскрикнулъ Туберкулозовъ и вошелъ во флигель.

Шумилинъ снялъ съ него пальто, а затѣмъ накинулъ на себя шинель, надѣлъ картузъ съ кокардой и куда-то скрылся.

Дѣти Шумилина ожидали уже своего «крестнаго» у дверей небольшой гостиной, и едва тотъ успѣлъ усѣсться на диванъ, какъ они съ крикомъ облѣпили его со всѣхъ сторонъ. Началась обычная церемонія раздачи гостинцевъ, а затѣмъ явилась Марѳа Васильевна и принялась угощать дорогаго гостя чаемъ. Однако, на этотъ разъ Туберкулозовъ отъ чая отказался и, посматривая на часы, словно чего-то ждалъ. Часъ спустя явился и Шумилинъ. Онъ какъ-то прикашлянулъ, какъ-то искоса посмотрѣлъ на Туберкулозова и, выславъ подъ какимъ-то благовиднымъ предлогомъ изъ комнаты жену, шепнулъ: «Пожалуйте, готово-съ!» Туберкулозовъ поспѣшно накинулъ на себя пальто, надѣлъ на голову цилиндръ, простился на-ходу съ дѣтьми и вышелъ, сопровождаемый кумомъ.

Немного погодя въ знакомой уже банѣ засвѣтился огонекъ, имѣвшійся тамъ столъ накрылся бѣлою скатертью, уставился бутылками, закусками и фруктами и пиръ начался…

Къ утреннему чаю Туберкулозовъ былъ уже дома. За чаемъ онъ вралъ женѣ о проведенной имъ ночи, вралъ безпощадно, краснорѣчиво, пересыпая свое вранье нѣжными поцѣлуями, а немного погодя щегольской фаэтонъ, съ толстымъ кучеромъ на козлахъ и лоснившимися вороными жеребцами въ дышлѣ, уносилъ уже его на службу.

Съ этого вечера Туберкулозовъ началъ навѣщать своего кума еще чаще. Онъ пріѣзжалъ къ нему всегда вечеромъ, на извощикѣ, останавливался у калитки и, только осторожно оглядѣвшись во всѣ стороны, входилъ во дворъ. Въ эти пріѣзды Шумилинъ всегда словно перерождался, словно просыпался отъ долгой дремоты, принималъ какой-то озабоченный видъ, прибодрялся и, проводивъ гостя во флигель, выбѣгалъ за калитку, садился на извощика и быстро куда-то исчезалъ.

Вскорѣ Туберкулозова ожидало новое повышеніе.

Умеръ въ городѣ одинъ довольно важный сановникъ и всѣ заговорили, что на мѣсто умершаго будетъ назначенъ Туберкулозовъ. Самъ Туберкулозовъ даже и не мечталъ о такомъ выдавшемся повышеніи, не хотѣлъ вѣрить ходившимъ слухамъ и повѣрилъ только тогда, когда губернаторъ, явившись къ нему съ визитомъ, лично поздравилъ его съ новымъ назначеніемъ. Назначеніе это было видное, какъ нельзя болѣе льстило самолюбію Туберкулозова и, въ то же время, давало ему надежду занять въ недалекомъ будущемъ еще болѣе видный административный постъ. Туберкулозовъ торжествовалъ. Онъ задалъ знакомымъ роскошный обѣдъ съ музыкой, рѣчами и хоромъ цыганъ, а вечеромъ отправился къ Шумилину.

— Поздравь! — проговорилъ онъ, входя въ комнату, и, увидавъ, что въ ней, кромѣ Шумилина, не было никого, прибавилъ: — Поздравь и дѣйствуй!

Шумилинъ поздравилъ Туберкулозова, какъ-то на-лету схватилъ брошенный ему кошелекъ съ деньгами и бросился вонъ изъ комнаты.

На этотъ разъ пирушка была задана на славу. Никогда еще шумилинская баня не блистала такими огнями, какъ въ ту ночь, и никогда еще темная роща не оглашалась столь веселымъ женскимъ хохотомъ таинственнымъ шепотомъ и страстными вздохами… Не пропустилъ этой бурной ночи и Шумилинъ. Онъ воспользовался ею и, во-первыхъ, напился какъ слѣдуетъ, а, во-вторыхъ, не забылъ и про себя. Онъ сказалъ спичъ въ честь царицы этого пира, цыганки Стеши, а потомъ, поднявъ бокалъ, намекнулъ куму и о собственномъ своемъ повышеніи. «Здѣсь всѣ торжествуютъ, — говорилъ онъ, указывая бокаломъ на сидѣвшихъ вокругъ стола и слегка пошатываясь на ослабѣвшихъ ногахъ, — торжествуетъ Амуръ, Вакхъ и даже сама Венера!… Только я одинъ, забытый и забитый, торжествую не своимъ торжествомъ, а торжествомъ тѣхъ боговъ Олимпа, которые теперь возсѣдаютъ за чашами въ моей банѣ. Не пора ли и мнѣ восторжествовать своимъ собственнымъ торжествомъ въ собственной своей банѣ?»

— Правда, правда! — вскрикнулъ Туберкулозовъ, опьяненный виномъ и ласками красавицы Стеши.

— Правда! — вскрикнула та.

— Правда! — подхватили остальныя.

— Пора! — загремѣлъ Туберкулозовъ.

И тотчасъ же, при всѣхъ, торжественно поздравилъ Шумилина съ должностью въ восемьсотъ рублей жалованья.

X.

Однако, время все шло да шло и годъ проходилъ за годомъ. Въ семействѣ Шумилиныхъ за это время произошло нѣкоторое измѣненіе. У нихъ умерло трое старшихъ дѣтей, такъ что старшею сдѣлалась теперь Шурочка. Это была восхитительная дѣвочка: съ шелковистыми бѣлокурыми волосами, завивавшимися на лбу и вискахъ, съ голубыми глазками, опушенными темными рѣсницами, и бѣленькимъ, прозрачнымъ личикомъ, дышавшимъ свѣжестью и здоровьемъ. Веселая и рѣзвая, она была, въ то же время, и разсудительною не по лѣтамъ. Видя съ самыхъ раннихъ лѣтъ нужду, непрестанныя хлопоты своей матери и труженическую жизнь отца, она словно поняла своимъ дѣтскимъ разумомъ, что и ей не приходится сидѣть сложа руки. И она помогала матери въ чемъ только могла. Она доила корову, убирала комнату, а затѣмъ няньчила своихъ маленькихъ братишекъ и сестренокъ, не замедлившихъ родиться взамѣнъ умершихъ старшихъ. Сидитъ, бывало, возлѣ ихъ маленькихъ колыбелекъ, укачиваетъ ихъ и напѣваетъ пѣсенки. Когда дѣти, убаюканныя Шурочкой, засыпали, или же когда Марѳа Васильевна, освободившись отъ домашней «дрызготни», имѣла возможность замѣнить дочь, Шурочка бѣжала къ квартировавшимъ у нихъ въ домѣ жильцамъ Котоминымъ и тамъ принималась за книги. Это было хорошее, доброе и честное семейство. Оно состояло изъ старика-учителя музыки, двухъ дочерей и одного сына Васи, того самаго Васи Котомина, котораго мы знаемъ уже и который впослѣдствіи такъ искренно и горячо полюбилъ Шурочку. Семейство это существовало трудами старика, дававшаго уроки музыки, и трудами же старшей дочери Ольги Николаевны. Старика Котомина зналъ весь городъ, ибо всѣ игравшіе на фортепіано были его учениками и ученицами. Бралъ онъ за свои уроки не дорого, теорію музыки изучилъ превосходно, обладалъ хорошею техникой, занимался съ учениками усердно, на уроки являлся аккуратно, а потому и не удивительно, что уроковъ у него было много и что онъ зарабатывалъ хорошія деньги. Примѣру отца слѣдовала и старшая дочь его, Ольга Николаевна, съ тою только разницей, что она спеціально занималась подготовленіемъ дѣтей въ среднія учебныя заведенія и, въ то же время, состояла учительницею въ одной изъ городскихъ школъ. И старикъ отецъ, и его дочь были заняты цѣлый день и трудами этими существовала семья Котоминыхъ.

Ольга Николаевна была дѣвушка лѣтъ двадцати, получившая фундаментальное образованіе, трудолюбивая, здравомыслящая, серьезная и, въ то хе время, крайне милая и симпатичная. Она не была красива, но голубые веселые глаза ея, открытое доброе лицо, постоянно какъ будто улыбавшееся, скромность ея костюмовъ и прически, ея манеры и, наконецъ, рѣчь, полная задушевности и простоты, невольно располагали въ ея пользу. Это былъ типъ новыхъ зарождающихся дѣвушекъ, не кичившихся своими познаніями, съумѣвшихъ строго охранить свою женственность и теплоту женскаго любящаго сердца. Эта-то Ольга Николаевна подготовляла сестру свою Настю въ женскую гимназію, а одновременно съ Настей занималась и Шурочкой. Шурочку Ольга Николаевна полюбила искренно, подмѣтила въ ней способности и, зная, что родители ея не имѣли средствъ дать своей дочери серьезнаго образованія, да и не сознавали въ томъ особенной необходимости, рѣшилась заняться ею. Ольга Николаевна не объявляла объ этомъ своемъ рѣшеніи ни старикамъ Шумилинымъ, ни Шурочкѣ, а сдѣлала такъ какъ-то, что Шурочка даже и не подозрѣвала, что Ольга Николаева занимается съ нею столь же серьезно, какъ и съ сестрой Настей. Она аккуратно прибѣгала къ Олыѣ Николаевнѣ каждый вечеръ и, подсѣвъ въ классному столу, усерно занималась тѣмъ же, чѣмъ занималась и Настя. Настя готовилась въ гимназію, а одновременно съ нею готовилась и Шурочка, не помышлявшая даже когда бы то ни было о поступленіи въ учебное заведеніе и никогда не слыхавшая даже объ этой необходимости ни отъ отца, ни отъ матери. Ей и въ голову не приходило, что она учится, такъ какъ у нея не было ни учебниковъ, ни грифельной доски, ни тетрадокъ, которыхъ было такъ много у Насти. Какая же она ученица? Тѣмъ не менѣе, однако, обладая блестящими способностями, она незамѣтно втянулась въ занятія, и ученіе давалось ей легко. Прибѣжитъ, бывало, вечеромъ къ Ольгѣ Николаевнѣ, подсядетъ къ столу рядомъ съ Настей, да такъ и прозанимается цѣлый вечеръ. Начнетъ Ольга Николаевна диктовать, Настя беретъ разлинованную тетрадку, а Шурочка, не имѣвшая тетради, схватитъ какой-нибудь лоскутъ бумаги, карандашъ и, смѣючись, крикнетъ: «И я, и я, Ольга Николаевна!» Какъ-то разъ Ольга Николаевна вызвалась купить Шурочкѣ тетрадку, такъ та даже руками замахала. «Ну, вотъ еще! — вскрикнула она. — Зачѣмъ это? Что я, въ гимназію, что ли, готовлюсь?»

А время все шло да шло и Шурочка незамѣтно прошла все то, что требовалось для поступленія въ гимназію. Тѣмъ же путемъ Ольга Николаевна незамѣтно развила въ Шурочкѣ и любовь въ чтенію. Шурочка читала много, увлекалась чтеніемъ и готова была цѣлые дни проводить за книгами. Особенно же она любила читать лѣтомъ, когда роща одѣвалась изумрудною зеленью и когда теплое весеннее солнце золотило своими лучами и бархатъ муравы, и деревья, и струйки звонко бѣжавшаго ручья. Мать вынесетъ, бывало, туда своихъ дѣтишекъ, привяжетъ въ дереву люльки и заставитъ Шурочку присмотрѣть за ними. И Шурочка сидитъ, бывало, среди этихъ люлекъ, какъ звонарь среди колоколовъ, одну люльку качаетъ рукой, другую ногой, напѣваетъ: «козачинька-козачекъ», и чуть ребята заснутъ, она тотчасъ же за книгу. А прочтя книгу, закроетъ ее, задумается и начнетъ размышлять о прочитанномъ.

Любила Шурочка и ту рѣку, которая такъ величаво протекала почти подъ самыми окнами ихъ домика. Сядетъ, бывало, на берегъ и смотритъ на зеркальную ея поверхность… Мимо летятъ пароходы, плывутъ барки, ползутъ «бѣляны» съ красивыми чистенькими домиками на палубѣ… и Шурочка задумывалась и соображала: «куда это плывутъ всѣ эти суда и почему ихъ такъ много?» Но Шурочка знала, въ какое море впадала рѣка, какія страны окружали море и что именно требовалось для той или другой страны. Иногда ей хотѣлось бы сѣсть на пароходъ и поплыть, на немъ въ невиданныя ею страны, посмотрѣть, такъ ли живутъ тамъ, какъ здѣсь, и такая ли тамъ природа, какъ въ Энскѣ. Весь береговой людъ, состоявшій большею частью изъ рабочихъ и рыбаковъ, зналъ очень хорошо Шурочку, да и она сама знала ихъ почти всѣхъ въ лицо. Съ грустью и болью сердечной смотрѣла она на этихъ рабочихъ, изгибавшихся подъ тяжестью взваленныхъ на спину кулей. Ноги этихъ тружениковъ дрожали, колѣни подгибались, потъ градомъ катился по ихъ загорѣлымъ лицамъ, и ей хотѣлось бы тогда помочь имъ, подсобить имъ, но дѣтскія ручочки ея были еще такъ слабы, кости такъ мягки и мускулы столь безсильны, что помощь ея была бы напрасною… Но видѣла Шурочка этихъ тружениковъ свирѣпѣвшими на подобіе кровожадныхъ звѣрей. Сцену эту она никогда не забудетъ. Пришла она какъ-то на берегъ и видитъ, что рабочіе бьютъ какого-то старика. Цѣлая толпа окружала его и била кулаками по чемъ попало. Старикъ былъ весь въ крови, даже рубища его были выпачканы кровью и онъ кричалъ: «караулъ!» но крикъ его заглушался хохотомъ толпы. «Воръ, воришко! Бей вора!» — кричала эта толпа, но никто не трогался на помощь старику, и Шурочка бросилась спасать его. Она кинулась на шею старика, повисла на ней и ни одинъ кулакъ не поднялся на несчастнаго при видѣ этой картины. А били старика за то, что онъ, мучимый голодомъ, стащилъ одну воблу изъ громадной баржи, до верху нагруженной этою рыбой.

И такъ, Шурочку всѣ знали и всѣ любили.

Разъ какъ-то, придя на берегъ и увидавъ пустую лодку, она прыгнула въ нее, взяла весло и отчалила отъ берега. Но она была не въ силахъ справиться съ теченіемъ воды и лодка поплыла внизъ. Она быстро промчалась мимо города никѣмъ не замѣченною, а Шурочка сидѣла, махала весломъ и, не сознавая опасности, радовалась, что лодка ея такъ хорошо кружится и такъ быстро мчится по рѣкѣ. Къ счастію, неподалеку былъ островъ, покрытый кустарникомъ, и лодку прибило къ берегу этого острова. Берегъ былъ песчаный, усыпанный красивыми раковинами, и Шурочка выскочила на сыпучій песокъ. Собирая раковины, она уходила все дальше и дальше отъ берега и незамѣтно очутилась въ кустарникѣ. Кругомъ пѣли соловьи, малиновки, овсянки, а въ лазурной высотѣ трепета шій жаворонокъ сыпалъ своими трелями. Кусты были одѣты молодою зеленью и, освѣщенные заходившимъ солнцемъ, блестѣли изумрудомъ. Подъ ногами разстилалась мягкая мурава, усыпанная цвѣтами, и душистые ландыши на каждомъ шагу поднимали свои бѣлыя, словно восковыя, чашечки, насыщая воздухъ своимъ ароматомъ. Никогда еще Шурочкѣ не было такъ весело, какъ теперь. Съ полнымъ карманомъ собранныхъ раковинъ, она принялась рвать ландыши, сплетала изъ нихъ гирлянды, и, вся украсившись ими, уходила все дальше и дальше. Только тогда, когда солнце стало садиться, она опомнилась и словно испугалась. Она бросилась къ рѣкѣ, достигла берега, но это было не то мѣсто, къ которому она причалила. Она побѣжала въ противуположную сторону и… то же самое! Неподалеку плылъ громадный пароходъ, испуская клубы чернаго дыма и вздымая горы пѣнистыхъ волнъ, и Шурочка принялась кричать, чтобы пароходъ взялъ ее, но испуганный дѣтскій голосъ ея заглушался шумомъ волнъ и грохотомъ машины. Шурочка видѣла, какъ пароходъ миновалъ островъ, видѣла, какъ разбѣгавшіяся отъ него волны выкатывались на отлогій берегъ и пѣнистымъ гребнемъ подползали въ ея ногамъ; видѣла, какъ пароходъ удалился, и у Шурочки словно что-то оторвалось отъ сердца. Она повернула вправо и побѣжала вдоль берега. Она бѣжала торопливо, какъ бы боясь опоздать и задыхаясь отъ охватившаго ее волненія. А солнце, между тѣмъ, опустилось уже за симѣвшія вдали горы и сумерки замѣтно сгущались. Наконецъ, Шурочка нашла то мѣсто, къ которому причалила: это было именно то самое мѣсто, она даже нашла на пескѣ свои слѣды, слѣды врѣзавшейся лодки, но самой лодки не было. Шурочка догадалась, что лодку унесло теченіемъ, и ужасъ охватилъ ее. Она словно замерла отъ этого ужаса, сердце болѣзненно заныло, лицо покрылось мертвою блѣдностью и слезы выступили на глаза. Наступила ночь. На темномъ небѣ одна за другою загорались лучистыя звѣзды, пахнуло сыростью, и дрожь пробѣжала по тѣлу Шурочки. Она не знала, что ей дѣлать… Вдругъ гдѣ-то далеко-далеко послышались чуть доносившіеся до нея голоса. Сперва ей казалось, что голоса эти долетали къ ней изъ города, но, прислушавшись, убѣдилась, что они раздавались на островѣ. Она словно ожила и бросилась по направленію къ нимъ. Она бѣжала быстро, суетливо, цѣпляясь платьицемъ за кусты и утопая ножками въ сыпучемъ пескѣ. Но ей былъ не по силамъ такой торопливый бѣгъ; она изнемогала, колѣни ея подгибались и она порѣшила, наконецъ, отдохнуть немного. Она прислонилась спиной къ дереву и, все еще продолжая прислушиваться, убѣдилась, что голоса были уже не далеко отъ нея. Но она услыхала, вмѣстѣ съ тѣмъ, что теперь къ голосамъ присоединилась какая-то музыка и что подъ акомпаниментъ этой музыки голоса сливались въ стройный и величавый хоръ. Это былъ большой хоръ, густой, звучный, съ мужскими и женскими голосами. И Шурочка словно замерла отъ восторга, прислушиваясь къ этому хору. Она никогда еще не слыхала ничего подобнаго… Долго стояла она, прислушиваясь, но вотъ хоръ умолкъ и она снова бросилась бѣжать по избранному направленію. Она пробѣжала еще нѣкоторое пространство и вдругъ вдали, сквозь частые кусты орѣшника мелькнулъ огонь, и голоса были уже такъ близко, что она могла разбирать что тамъ говорилось. И вдругъ ей словно нослышались голоса Туберкулозова и отца. Да, да, это такъ. Туберкулозовъ упрашивалъ отца потѣшить компанію и проплясать, а отецъ отнѣкивался… но отнѣкивался не долго, — раздалась гармонія, затѣмъ хохотъ, а крики: «браво! браво!» доказывали, что пляска началась. Шурочка словно подкралась къ тому мѣсту, гдѣ горѣлъ костеръ, и странная картина развернулась передъ ея взорами. Передъ нею была небольшая площадка, освѣщаемая заревомъ костра, вокругъ костра лежало и сидѣло нѣсколько мужчинъ и женщинъ, Туберкулозовъ игралъ на гармоніи, а какъ разъ передъ нимъ выплясывалъ ея отецъ. Плясалъ онъ, прищелкивая пальцами, высоко отбивая ногами, махая фуражкой и, въ то же время, вскрикивая и взвизгивая. Мужчины были безъ сюртуковъ, а дамы въ легкихъ весеннихъ костюмахъ. Тутъ же на разостланномъ коврѣ виднѣлись: бутылки, бокалы, стаканы, фрукты и всевозможныя закуски. При видѣ пляшущаго отца Шурочкѣ хотѣлось было броситься къ нему и остановить его, но она не бросилась потому только, что пляска прекратилась сама собой. Вышелъ какой то другой мужчина и, вскочивъ на пень, возвышавшійся возлѣ самаго костра, принялся что то декламировать. Шумъ и хохотъ мгновенно затихли и вся компанія превратилась въ слухъ. На мужчинѣ былъ длинный черный плащъ, круглая пуховая шляпа съ громадными полями, а въ поднятой рукѣ онъ держалъ стаканъ, пѣнившійся виномъ. Декламировалъ онъ пылко, увлекательно, звучнымъ баритономъ, увлекался самъ и увлекалъ другихъ. Шурочка на половину не понимала его декламаціи, но она, все-таки, чувствовала ея музыку, замерла какъ-то и глазъ не сводила съ этого страннаго человѣка. Она еще никогда не видала такихъ горѣвшихъ огнемъ глазъ, такого оживленнаго лица, такой смѣлости жестовъ… А онъ все стоялъ на томъ же пнѣ, весь залитый заревомъ костра, съ горделивою осанкой, слегка откинувшись назадъ, живописно задрапировавшись плащомъ, и продолжалъ декламировать съ возростающимъ увлеченіемъ… Вдругъ взглядъ его упалъ на Шурочку, прислонившуюся къ дереву, и голосъ его мгновенно оборвался. Онъ словно испугался чего-то, поблѣднѣлъ и только жестомъ руки указалъ въ ту сторону, гдѣ стояла она… Всѣ оглянулись и крикъ ужаса огласилъ поляну… Даже Туберкулозовъ, и тотъ вскочилъ на ноги и, смотря на бѣлое платье Шурочки, словно замеръ… Но ужасъ этотъ продолжался не долго. Сперва узналъ Шурочку Шумилинъ, затѣмъ Туберкулозовъ и дѣло разъяснилось. Оба они подбѣжали къ ней, а немного погодя, убранная цвѣтами, она стояла уже возлѣ костра, дико кругомъ озираясь… Всѣ успокоились, но надо сказать правду, что, все-таки, Шурочка привела въ немалое смущеніе какъ Туберкулозова, такъ и Шумилина. Оба они растерялись и не знали куда дѣваться отъ взоровъ пытливо и изумленно смотрѣвшей на нихъ дѣвочки. Только одинъ мужчина въ плащѣ не растерялся. Всмотрѣвшись въ Шурочку, онъ быстро соскочилъ съ пенька и, схвативъ ее на руки, принялся осыпать ее поцѣлуями.

Мужчина этотъ и былъ тотъ самый Печоринъ, котораго мы знаемъ уже, и объ этой-то именно встрѣчѣ Шурочка намекала ему, разговаривая съ нимъ за кулисами энскаго театра.

Немного погодя вся компанія, размѣстившись на нѣсколькихъ лодкахъ, возвращалась въ городъ, оглашая ночь торжественнымъ хоровымъ пѣніемъ. Шумилинъ съ дочерью плылъ отдѣльно, на особой лодкѣ, вмѣстѣ съ провизіею, винами и посудой. Онъ былъ пасмуренъ и все время молчалъ. Только когда передъ ними, словно изъ земли, выросла панорама города, освѣщеннаго огоньками и увѣнчаннаго темнымъ силуэтомъ пятиглаваго собора съ высокою ажурною колокольней, онъ обратился къ Шурочкѣ и сказалъ:

— Ты, смотри… матери ничего не говори…

Шурочка молчала.

— Сказки, что кататься ѣздили, вдвоемъ… больше ничего… Слышишь?

Тѣ молча и задумчиво кивнула головой.

XI.

Въ эту же самую весну отецъ началъ подумывать о помѣщеніи Шурочки въ гимназію. Наученный горькимъ опытомъ, онъ убѣдился, наконецъ, что дѣйствительно необходимо подчиниться однажды заведенному «государственному порядку», а потому и порѣшилъ, въ интересахъ самой же Шурочки, на этотъ разъ не либеральничать. За то Марѳа Васильевна, всю жизнь свою не бравшая въ руки книгъ и даже разучившаяся подписывать собственную свою фамилію, слышать не хотѣла объ этомъ подчиненіи. Она начала уже смотрѣть на Шурочку, какъ на подмогу себѣ «по домашности», какъ на няньку своихъ дѣтей, какъ на работницу, умѣвшую подоить корову, присмотрѣть за птицей, щи сварить, хлѣбы испечь, а потому стоило только Шумилину заикнуться про гимназію, какъ Марѳа Васильевна тотчасъ же поднимала въ домѣ такой содомъ, что безхарактерному Шумилину не разъ приходилось спасаться бѣгствомъ. На подмогу ему явился Туберкулозовъ. Послѣдній купилъ даже своей крестницѣ программу. Преподнося ее Шурочкѣ, онъ усѣлся на диванъ и съ подобающею торжественностью принялся толковать ей о «необходимости поднятія умственнаго уровня женщины вообще, а дочерей чиновниковъ въ особенности, чтобы урегулировать этотъ подъемъ съ требованіемъ времени; о необходимости не только быть матерью собственной семьи, но и просвѣщеннымъ членомъ человѣческой семьи; о плодотворномъ вліяніи цивилизаціи, облагораживающей не только умъ человѣка, но и его душу, а, слѣдовательно, и нравы народа», а затѣмъ, раскрывъ программу, подробно прочиталъ ей все, что требуется «выдолбить» для достиженія этихъ «вышепоименованныхъ священныхъ цѣлей». Присутствовавшая при этомъ Марѳа Васильевна, не смѣвшая, конечно, возражать «благодѣтелю», стояла въ углу комнаты и только хныкала, закрывъ фартукомъ лицо. Шурочка слушала «крестнаго» пристально, слѣдила за движеніемъ его пухлыхъ розовыхъ губъ и раздувавшихся ноздрей и, плохо понимая его болтовню относительно «уровня человѣческой семьи», изрѣдко зѣвала. За то, когда услыхала, что именно требуется знать для поступленія въ первый классъ, тотчасъ же весело объявила, что все это пройдено ею давнымъ-давно съ Ольгой Николаевной и что она хоть сейчасъ готова идти на экзаменъ. Заявленіе это не мало удивило какъ Шумилина, такъ и Туберкулозова, даже и не подозрѣвавшихъ ничего подобнаго, и несказанно обрадовало Марѳу Васильевну.

— Чему же ей учиться-то, — вскрикнула та, словно проснувшись, — къ чему въ гимназію-то бѣгать, коли она всему обучена?

Но Туберкулозовъ перебилъ ее:

— Ты, матушка, — проговорилъ онъ строго и съ достоинствомъ, — въ этомъ дѣлѣ смыслишь столько же, сколько, — извини за выраженіе, — свинья въ апельсинахъ. Неужели, — вскрикнулъ онъ, откинувшись назадъ и молніеносно окидывая взоромъ Марѳу Васильевну, — неужели тебѣ хочется изъ своей дочери сдѣлать такую же простую бабу, какъ ты сама?

— Да коли она обучена… — проговорила было Марѳа Васильевна.

Но Туберкулозовъ даже не обратилъ и вниманія на ея замѣчаніе. Онъ положилъ свою бѣлую пухлую руку, украшенную изумрудами и брилліантами, на голову своей крестницы, а другою рукой тыча по накрахмаленной груди сорочки, вскрикнулъ:

— Ты слушай меня, Шурочка, — меня и больше никого, — ибо я лучше понимаю требованія жизни, нежели твоя мать. Если твоя мать, — продолжалъ онъ, — не желаетъ дать тебѣ образованія, то этого желаю я! Понимаешь ли? — я, твой крестный отецъ и… и, можетъ быть, благодѣтель всей вашей семьи… Это моё священный долгъ!… Да, священный… ты это заруби себѣ на носу и помни, что въ августѣ ты должна быть въ гимназіи… Я требую этого…

Затѣмъ онъ всталъ съ дивана и, смотрясь въ зеркало, прибавилъ:

— А я тебѣ и хорошенькій форменный костюмъ сошью, платьице, передничекъ, шубку сдѣлаю и даже ранецъ куплю… Я не хочу, чтобы моя крестница оставалась какою-нибудь чумазою безграмотною дурёхой, — прибавилъ онъ, съ нѣкоторымъ озлобленіемъ посматривая на продолжавшую хныкать Марѳу Васильевну.

Послѣ этого онъ взялъ свой цилиндръ, кивнулъ головой Шумилину и вышелъ, но вдругъ, какъ будто что-то вспомнивъ, снова вошелъ въ комнату и, не снимая съ головы цилиндра и надѣтаго уже пальто, проговорилъ, обращаясь къ Марѳѣ Васильевнѣ:

— Вотъ тебѣ живой примѣръ: я и онъ! — при этомъ онъ указалъ сперва на себя, а потомъ на Шумилина. — Я — учился, онъ — нѣтъ!… Что я и что онъ? Сличи: я положеніе имѣю, вѣсъ… а онъ только и благоденствовалъ, когда вотъ это допускалось…

И, вытянувъ впередъ руки, онъ началъ ими цапать въ воздухѣ.

Ольга Николаевна все лѣто занималась съ Шурочкой и Шурочка поступила въ гимназію съ блестящими отмѣтками. Новая школьная жизнь понравилась ей и какъ-то пополняла собою ея собственную. Она скоро сошлась съ своими товарками, скоро приспособилась къ требованіямъ школы, успѣла понравиться учителямъ и учительницамъ и дѣло пошло отлично. Вставала она часовъ въ шесть утра, доила корову, подготовляла и приносила требовавшуюся къ обѣду провизію, затѣмъ пробѣгала заданные уроки, а въ половинѣ девятаго бѣжала въ гимназію. Послѣ обѣда она опять въ чемъ-нибудь помогала матери, играла съ сестренками и братишками, а вечеромъ, подъ наблюденіемъ Ольги Николаевны и вмѣстѣ съ своею товаркой Настей, занималась подготовленіемъ заданныхъ уроковъ. Туберкулозовъ продолжалъ навѣщать Шумилиныхъ и всегда радовался, глядя на Шурочку.

— Вотъ это я понимаю, — говорилъ онъ. — Рядомъ съ образованіемъ и домашнія заботы… Только при этихъ условіяхъ изъ нея можетъ выйти и образованная женщина, и домовитая хозяйка. Мы должны стремиться къ тому, чтобы сокращать излишнія требованія, а не развивать ихъ въ ребенкѣ.

Брать Ольги Николаевны, знакомый уже читателю Вася Котоминъ, былъ въ то время уже въ четвертомъ классѣ реальнаго училища. Онъ могъ бы, конечно, помогать сестрѣ въ ея занятіяхъ съ Шурочкой и Настей, но Вася былъ не изъ таковскихъ. Это былъ чрезвычайно способный юноша, живой, смѣтливый, остроумный, съ прекраснымъ добрымъ сердцемъ, честными, чуть не рыцарскими побужденіями, но, въ то же время, вѣтренный, легкомысленный, увлекающійся и ненавидѣвшій школу и науку. Школа ему казалась слишкомъ безжизненною, сухою, а наука — мертвою. Будучи въ четвертомъ классѣ, онъ успѣлъ, однако, пробѣжать всѣ предметы, входившіе въ курсъ училища; поверхностно ознакомился съ ними, схватилъ верхушки и порѣшилъ, что все это такая «ерунда», на которую не стоитъ тратить лучшее время жизни и здоровья. Вооружась этимъ протестомъ и увѣровавъ въ его безупречность, онъ задался только одною цѣлью, а именно: покончить четыре класса училища ради извѣстныхъ правъ и, не стѣсняя своей свободы, приняться за что-нибудь другое.

— Кончу четвертый классъ, — говорилъ онъ сестрѣ, — и баста!

— Что же дальше-то? — спрашивала Ольга Николаевна.

— Все, что захочу!

— Безъ образованія-то?

— Была бы голова на плечахъ!

— Посмотримъ…

И дѣйствительно, Вася слово свое сдержалъ. Онъ блистательно сдалъ экзаменъ четвертаго класса, а затѣмъ вышелъ изъ училища, къ удивленію всего начальства. Директоръ ѣздилъ даже по этому поводу къ старику Котомину, въ чаяніи, не уговоритъ ли хоть отецъ своего сына не дѣлать подобной глупости, но Вася былъ непоколебимъ. Онъ вышелъ изъ училища и тотчасъ же поступилъ въ какой-то банкъ на службу.

— Ужь не министромъ ли финансовъ хочешь сдѣлаться? — подшучивала Ольга Николаевна.

Но Вася даже и вниманія не обращалъ на эти шутки.

Сестра Васи, Настя, такими способностями не обладала, но за то она была терпѣлива, усидчива, а потому и не отставала отъ болѣе способной подруги своей, Шурочки. Обѣ онѣ, и Шурочка, и Настя, были въ одномъ и томъ же классѣ, сидѣли на одной и той же партѣ, вмѣстѣ ходили въ гимназію, вмѣстѣ возвращались, были между собою очень дружны, а потому и нѣтъ ничего удивительнаго, что многіе принимали ихъ за родныхъ сестеръ.

Такъ проходилъ годъ за годомъ и вотъ, наконецъ, Шурочкѣ минуло пятнадцать лѣтъ. Она уже была въ то время въ пятомъ классѣ гимназіи, также какъ и Настя, и обѣ эти подруги изъ дѣвочекъ сдѣлались дѣвушками. Сдѣлался молодымъ человѣкомъ и Вася; ему было уже двадцать лѣтъ… Это вышелъ очень красивый юноша, довольно высокаго роста, стройный, съ бѣлокурыми вьющимися волосами и карими глазами, опушенными темными тустыми рѣсницами. Эти темные каріе глаза придавали какой-то особенно оригинальный видъ бѣлокурому Васѣ. По службѣ онъ шелъ хорошо, считался способнымъ и дѣльнымъ чиновникомъ и получалъ весьма приличное жалованье. Сверхъ этого, онъ занимался литературой; писалъ маленькіе разсказы и очерки, которые охотно печатались въ мѣстныхъ газетахъ, и получалъ за это порядочный гонораръ; состоялъ корреспондентомъ нѣсколькихъ столичныхъ газетъ, писалъ иногда стихи и, такимъ образомъ, вмѣстѣ съ жалованьемъ, получалъ болѣе тысячи рублей въ годъ. Но деньги у него какъ-то не держались. Правда, что половину своего содержанія онъ отдавалъ семьѣ, но за то другая половина исчезала Богъ вѣсть куда. За то онъ былъ всегда щегольски одѣтъ, всегда въ новенькомъ блестящемъ цилиндрѣ, новенькихъ перчаткахъ, и его постоянно можно было встрѣтить въ театрѣ, на концертахъ и на всѣхъ танцовальныхъ вечерахъ, устраиваемыхъ клубами.

Очень естественно, что, проживъ столько лѣтъ вмѣстѣ, семья Шумилиныхъ и семья Котоминыхъ слились какъ бы въ одну, интеллигентною жизнью которой руководила, конечно, Ольга Николаевна, а по части «домашней дрызгат6и» — Марѳа Васильевна. Ольга Николаевна слѣдила за занятіями дѣвушекъ, а Марѳа Васильевна бѣгала на рынокъ и покупала провизію какъ для себя, такъ и для Котоминыхъ. У нихъ даже знакомые были одни и тѣ же. Во главѣ этихъ знакомыхъ стоялъ, конечно, генералъ Туберкулозовъ. За это время онъ сдѣлался другомъ дома какъ Шумилинскаго, такъ и Котоминскаго. Онъ бывалъ у нихъ раза два въ недѣлю, кормилъ ихъ фруктами, сластями, а иногда даже устраивалъ дамамъ маленькіе пикнички и поѣздки за городъ. Устраивалъ онъ «пикнички» и лично для себя — «пикантнаго характера», но съ того времени, какъ Шурочка и Настя перестали быть дѣвочками, «пикнички» эти устраивались уже не въ Шумилинской банѣ, а гдѣ-нибудь за городомъ, въ болѣе удобномъ и безопасномъ мѣстѣ, и, конечно, при содѣйствіи услужливаго Шумилина. Семья Котоминыхъ пользовалась расположеніемъ Туберкулозова. Онъ любилъ поговорить со старикомъ Котоминымъ о музыкѣ, любилъ побесѣдовать съ Ольгой Николаевной, пошутить съ Настей и только недолюбливалъ одного Васю, замѣтивъ, что Вася этотъ непремѣнно какъ-то оказывался возлѣ Шурочки: то, бывало, засадитъ ее въ карты играть, то читаетъ ей что-нибудь, то выдумаетъ, бывало, какую-нибудь игру, въ которой Туберкулозовъ непремѣнно оказывался лишнимъ. Это бѣсило его и онъ возненавидѣлъ Васю. А Вася, дѣйствительно, самъ того не замѣчая, началъ не на шутку искать случая быть вмѣстѣ съ Шурочкой. Ходить въ банкъ въ половинѣ девятаго утра было слишкомъ рано, но онъ, все-таки, именно въ этотъ часъ выходилъ изъ дома, для того только, чтобы проводить Шурочку до гимназіи и поговорить съ нею. Точно также, въ третьемъ часу, онъ всегда выходилъ на бульваръ, садился тамъ на скамью и непремѣнно-таки досиживалъ до того времени, когда Шурочка съ Настей возвращались домой. Такъ жили эти двѣ семьи, какъ вдругъ умеръ отецъ Ольги Николаевны и весь этотъ порядокъ разрушился. Квартира, занимаемая Котомиными, оказалась имъ не по средствамъ и семья эта переселилась въ другую часть города. Горько плакала Шурочка, разставаясь съ Настей и Ольгой Николаевной, но дѣлать было нечего. Разстались онѣ друзьями и дали слово хоть изрѣдка навѣщать другъ друга. Но тяжелѣе всѣхъ было Васѣ. Только теперь, разставаясь съ Шурочкой, онъ словно догадался, что она дороже ему всего на свѣтѣ и что жить безъ нея ему будетъ невыносимо тяжело. Только теперь онъ догадался, что любитъ ее и что любовь эта настолько серьезна, что бороться ему съ нею не подъ силу… Но Шурочка любви этой не подозрѣвала: она любила Васю, какъ роднаго брата, и даже не догадывалась, что Вася только ради нея продолжалъ бывать у нихъ, бѣгая съ одного конца города на другой. Спроситъ, бывало, про Настю, про Ольгу Николаевну, здоровы ли онѣ, что подѣлываютъ, и пойдетъ, бывало, либо уроки подготовлять, либо помогать матери. За то старикъ Шумилинъ былъ всегда радъ посѣщеніямъ Васи. Возьметъ его за руку, потрясетъ ее и проговоритъ:

— Ну, вотъ, спасибо, что старика вспомнилъ, спасибо!

Домъ Шумилиныхъ «пропустовалъ» не долго. Котомины выѣхали изъ него въ іюнѣ, а въ концѣ іюля его снялъ уже пріѣхавшій въ Энскъ на зимній театральный сезонъ «резонёръ» Бучумовъ. Бучумовъ былъ мужчина лѣтъ сорока пяти, высокаго роста, плотный, съ солидными манерами, большой говорунъ и любитель выпить хорошо и хорошо поѣсть. Собственно какъ актеръ онъ былъ не важный, но за то крайне полезный. У него была жена Ирина Васильевна, занимавшая амплуа «комическихъ старухъ», и двѣ дочери, изъ которыхъ старшая, шестнадцати лѣтъ, состояла въ той же труппѣ въ должности второй водевильной актрисы, а младшая, лѣтъ десяти, только еще «присматривалась» къ сценѣ, бѣгала за кулисами въ коротенькихъ платьицахъ и изрѣдка исполняла дѣтскія роли. Всѣ они, за исключеніемъ младшей дочери, получали жалованье, зарабатывали въ итогѣ приличное содержаніе и имѣли возможность не только безбѣдно жить, но даже откладывать копѣйку «про черный день». Ирина Васильевна была женщина толстая, сырая, но до крайности живая, подвижная и большая хлопотунья. Она вставала рано, сама бѣгала на рынокъ, сама покупала провизію, причемъ жестоко торговалась и даже ругалась съ торговками и торговцами; превосходно дѣлала бифштексы, форшмаки и неподражаемо изготовляла всевозможныя подливки къ селедкамъ, капустѣ, осетринѣ и другимъ холоднымъ закускамъ, подаваемымъ къ водкѣ. Только одною ею и держался домъ, и надо отдать справедливость, что порядокъ у нея въ домѣ былъ примѣрный. Взятая «на прокатъ» мебель содержалась въ чистотѣ, всегда была покрыта бѣлыми чехлами; полы всегда блестѣли; зеркала и окна перетирались чуть ли не ежедневно; коверъ въ гостиной не имѣлъ на себѣ ни пылинки; всѣ столы и столики были покрыты скатертями и салфеточками; вездѣ стояли чистенькія вытертыя пепельницы и, Боже сохрани, ежели бы Ирина Васильевна замѣтила, что кто-либо изъ гостей бросаетъ пепелъ на подъ. За этотъ пепелъ она даже мужу не давала покоя, и какъ только тотъ закуривалъ папиросу или сигару, такъ она тотчасъ же бѣжала къ нему съ пепельницею, дѣлала какую-то сердитую, но смѣшную гримасу и ворчала: «Ты у меня и не смѣй на полъ бросать!» Къ тому же порядку она пріучила и дочь свою, водевильную актрису Лизу. У Лизы была особая комнатка, выходившая окнами на дворъ, какъ разъ противъ флигеля, въ которомъ жили Шумилины. Комнатка эта была крошечная; въ ней только и могли помѣститься: кровать Лизы, небольшой столъ передъ окномъ, комодъ и два стула. Но, несмотря на эту тѣсноту, у Лизы все было размѣщено какъ нельзя лучше. На комодѣ помѣщалось небольшое зеркало, съ разложенными возлѣ него гребешками, щеточками, помадой, пудрой и флаконами съ духами; постель всегда отличалась бѣлизною бѣлья и сама Лиза всегда была мило одѣта, изящно причесана, всегда веселая, счастливая и рѣзвая, какъ ребенокъ. Она не любила сидѣть сложа руки и все свое свободное время посвящала изготовленію для себя костюмовъ. Такъ какъ ей приходилось участвовать тоже и въ опереткахъ, то нечего говорить, что костюмовъ требовалось не мало. Лиза создавала себѣ костюмы и, въ то же время, весело напѣвала то куплеты, то игривыя и бойкія опереточныя шансонетки. Это была очень миловидная дѣвушка съ каштановыми волосами, розовенькимъ, свѣженькимъ личикомъ и большими черными глазами, опушенными длинными рѣсницами. Мать слѣдила за каждымъ ея шагомъ, сопровождала ее на гуляньяхъ, въ магазинахъ, ходила вслѣдъ за нею по улицамъ, водила ее на репетиціи, хотя бы сама и не участвовала въ нихъ, и зорко слѣдила за ея нравственностью. Она оберегала ее, какъ зѣницу ока, не спускала ея съ глазъ во время спектаклей, а пуще всего во время антрактовъ, когда элегантная молодежь являлась обыкновенно за кулисы съ цѣлью полюбезничать и поболтать съ хорошенькими актрисами.

— Ты смотри у меня, Лиза, — говорила она строгимъ, но вульгарнымъ тономъ, — смотри, чтобы у меня этихъ дурачествъ не было…

— Да будетъ вамъ, мамцша, — обижалась Лиза, — у меня даже и въ головѣ-то нѣтъ…

— А намедни-то… съ какимъ это офицеромъ зубы скалила?

— Когда, мамаша?

— А когда я въ женитьбѣ-то играла!… Ты думаешь, я не вижу?… Врешь, я все вижу…

— Ахъ, это поручикъ Ахматовъ, мамаша, — скажетъ, бывало, Лиза, — теперь я вспомнила…

Ирина Васильевна посмотритъ, бывало, на дочь испытующимъ взглядомъ, а потомъ и спроситъ:

— Какой еще такой Ахматовъ?

— Очень милый и образованный человѣкъ, мамаша.

— А состояніе имѣетъ?

— Ужь этого не знаю…

И тогда Ирина Васильевна всегда, бывало, сердито вскрикивала:

— А коли не знаешь., сударыня, такъ и болтать съ нимъ нечего! Я мать твоя, мой долгъ соблюсти тебя, ты это и знай, и помни, что со всякою «голытьбой» нельзя зубы скалить… Другое дѣло, коли хорошій человѣкъ налетитъ, солидный, богатый… съ такимъ почему и не пошутить, и не поболтать… а съ прохвостами-то нечего и слова по-пусту тратить…

Но больше всего Ирина Васильевна боялась своей братіи, актеровъ.

— Это такая дрянь, — возмущалась она, — какой и свѣтъ не производилъ! Слава тебѣ, Господи, двадцать лѣтъ слишкомъ на сценѣ служу, всѣхъ ихъ насквозь вижу!… Ни стыда, ни совѣсти… Такъ вотъ и норовятъ слопать!… Отъ чужого человѣка все еще можно оберечь свое дѣтище, а вотъ отъ этихъ-то, отъ своихъ-то, что тамъ въ потемкахъ-то, за кулисами шныряютъ, да каждый день на глазахъ вертятся, да руки жмутъ, — за ними, дьяволами, самъ чортъ не углядитъ!

И, вспоминая свою молодость, свои давно минувшіе дни свѣжести и красоты, она только руками разводила отъ удивленія.

— И куда это только хорошіе люди дѣвались? — разсуждала она. — Прежде, бывало, молодежь-то за кулисы привалитъ, такъ любо смотрѣть было… Гусары, уланы… деньжищевъ у всѣхъ пропасть была… Шампанское рѣкой лилось… пикники устраивали, ужины… подарки все цѣнные подносили, съ брилліантами… А теперь… тьфу! Взглянуть не на кого… Расфрантится, разрядится, золотое пенснэ на носъ осѣдлаетъ, а у самого въ карманахъ вѣтеръ свищетъ. Поднесетъ тебѣ какой-нибудь букетъ паршивый, вотъ ты его и нюхай!… Нѣтъ, въ наше время не то было… въ наше время люди были… ну, и точно, жили мы хорошо, и почетъ былъ, и все такое… и ужь на своихъ-то мы я вниманія не обращали, они и подходить-то къ намъ близко не смѣли!…

XII.

Генералъ Туберкулозовъ не замедлилъ познакомиться съ Бучуновыми. Онъ пришелъ въ восторгъ отъ Лизы, подарилъ ей брилліантовыя сережки, которыя самъ собственноручно вдѣлъ въ ея прозрачныя маленькія уши, причемъ одно изъ нихъ поцѣловалъ даже; подарилъ что-то Иринѣ Васильевнѣ, что-то Бучумову, а немного погодя сдѣлался въ ихъ домѣ не только желаннымъ гостемъ, но даже какимъ-то меценатомъ, необходимымъ какъ для успѣховъ Лизы на сценѣ энскаго театра, такъ и для успѣха ея родителей. Онъ подносилъ Лизѣ букеты, неистово апплодировалъ «комической старухѣ» и «резонёру», во всеуслышаніе восхищался ихъ талантами, заставлялъ восхищаться ими другихъ; познакомилъ ихъ съ «представителями мѣстной прессы»; изрѣдка даже, подъ великимъ секретомъ, самъ писалъ хвалебныя о Бучумовыхъ рецензіи и, въ концѣ-концовъ, дѣйствительно добился-таки того, что Бучумовыхъ, а въ особенности Лизу, «принимали» великолѣпно.

Познакомилась съ Бучумовыми и Шурочка. Она часто бывала у нихъ, понравилась имъ, а немного погодя даже сдружилась съ Лизой. Шурочкѣ нравился характеръ Лизы, веселый, безпечный и, въ то же время, какой-то мягкій и укладистый. Шурочка забѣгала къ ней почти каждый день, большею частью въ послѣ-обѣденное время, слушала ея пѣсенки и удивлялась ея проворству, съ которымъ она сооружала себѣ костюмы. Чѣмъ-то совсѣмъ новымъ, неиспытаннымъ еще повѣяло на Шурочку въ домѣ Бучумовыхъ, — чѣмъ-то веселымъ, живымъ и, въ то же время, опьяняющимъ. Она стала часто бывать въ театрѣ, — конечно, безплатно, «по знакомству», — пробиралась за кулисы къ пріятельницѣ Лизѣ и даже сошлась съ другими маленькими актрисками и хористками. Сцена и кулисы произвели на нее какое-то восторженное впечатлѣніе. Съ благоговѣніемъ смотрѣла она на этотъ храмъ искусства и словно чувствовала свое ничтожество среди жрецовъ этого храма.

Бывали у Бучумовыхъ и старики Шумилины, такъ какъ старикъ Шумилинъ отлично сошелся съ самимъ «резонёромъ» по части выпивокъ, а Марѳа Васильевна съ «комическою старухой» по части кухонной стряпни. Словомъ, новые жильцы какъ нельзя лучше подошли подъ вкусы и наклонности своихъ хозяевъ, и, благодаря этому, тѣсная дружба не замедлила соединить своими узами эти два семейства.

Разъ какъ-то Ольга Николаевна Котомина встрѣтила Шурочку въ театрѣ. Ольга Николаевна была очень удивлена, увидавъ тамъ свою бывшую ученицу.

— Шурочка! — вскрикнула она, — вы какими судьбами?

Шурочка очень обрадовалась встрѣчѣ и съ какимъ-то дѣтскимъ восторгомъ объявила ей, что въ театрѣ она теперь бываетъ очень часто.

— Вѣдь, на вашей квартирѣ теперь Бучумовы живутъ, — прибавила она торопливо и захлебываясь отъ счастья, — ну, вотъ, я съ ними и хожу… они берутъ меня съ собой и даютъ мнѣ контрмарку.

— И вамъ нравится театръ? — спросила ее Ольга Николаевна.

— Ахъ, очень, очень! — чуть не вскрикнула Шурочка, вся вспыхнувъ отъ объявшаго ее восторга. — Я очень подружилась съ Лизой Бучумовой, — прибавила она, — это такая прелестная, милая дѣвушка, веселая, рѣзвая, добрая… Я даже за кулисами часто бываю, — меня всюду пускаютъ!…

На слѣдующій день Ольга Николаевна зашла къ Шумилинымъ. Дѣло было утромъ, Шурочка ушла въ гимназію, старикъ Шумилинъ — на службу и дома оставалась только одна Марѳа Васильевна, по обыкновенію, возившаяся въ кухнѣ. На этотъ разъ она была озабочена приготовленіемъ какого-то новаго кушанья по рецепту «комической старухи». Увидавъ вошедшую Ольгу Николаевну, она вскрикнула радостно:

— Господи, Ольга Николаевна! Какими судьбами?

— Здравствуйте Марѳа Васильевна, здоровы ли?

— Сколько лѣтъ, сколько зимъ не видались!…

И, разцѣловавшись съ своею гостьей, предварительно отеревъ фартукомъ губы, она прибавила добродушно:

— Совсѣмъ забыли насъ грѣшныхъ.

— Далеко, Марѳа Васильевна; теперь не то, что прежде, да и времени свободнаго нѣтъ, — проговорила Ольга Николаевна.

— Уроки все небось?

— Да, уроки. Теперь, послѣ смерти отца, вдвое работать приходится.

— А Вася-то? Не помогаетъ ништо?

— Нѣтъ, и онъ работаетъ… Жизнь-то дорога.

— Забыли, забыли совсѣмъ, — перебила ее Марѳа Васильевна. — Нѣтъ, вотъ, Вася не въ васъ, нѣтъ — да и вспомнить, завернетъ по старой памяти.

Но вдругъ, перемѣнивъ тонъ, спросила:

— Новаго кушанья не хотите ли отвѣдать?

— Какого это?

— Да чего! — вскрикнула Марѳа Васильевна, разведя руками, — какъ-то на-дняхъ старикъ мой у Бучумовыхъ былъ, — актеры такіе живутъ у насъ на вашей бывшей квартирѣ, — и какое-то такъ кушанье понравилось ему… Ну, вотъ, и присталъ, чтобы ему безпремѣнно такое же кушанье состряпать… Нечего дѣлать, сбѣгала къ Иринѣ Васильевнѣ, допытала, какъ это самое кушанье дѣлается, а теперь боюсь: такъ ли у меня выйдетъ, потрафлю ли…

— А я вчера въ театрѣ была, — перебила ее Ольга Николаевна, желая прекратить разговоръ о «новомъ кушаньѣ», — и Шурочку тамъ встрѣтила… Я удивилась даже.

— А это ее Бучумовы водятъ… Отчего же даромъ-то не посмотрѣть? — проговорила Марѳа Васильевна. — Я и то разъ была, да чтой-то мнѣ скучно показалось.

— Не повліяло бы это дурно на гимназію, — замѣтила Ольга Николаевна.

Марѳа Васильевна не поняла этого замѣчанія.

— Я говорю, — пояснила Ольга Николаевна, — не помѣшалъ бы театръ Шурочкинымъ занятіямъ.

— Ну, вотъ, зачѣмъ? То само собой, а это само по себѣ.

— Развлеченіе!… Головка у нея пылкая, натура впечатлительная… Вчера, напримѣръ, она такъ восторженно говорила со мной про театръ, что я удивилась даже.

— Нельзя же ребенку все за книгами сидѣть, — одурь возьметъ!

— А это будетъ очень жаль, ежели Шурочка гимназію не кончитъ, — замѣтила Ольга Николаевна.

Но Марѳа Васильевна даже и не слушала Ольгу Николаевну. Увидавъ, что въ одной изъ кострюль какая-та бурая жидкость раскипѣлась до того, что поднялась кверху шапкой и готова была вылѣзть вонъ, она быстро схватила эту кострюлю и принялась вымѣшивать жидкость, изрѣдка облизывая языкомъ деревянную мѣшалку.

— Соусъ это, — говорила она. — И чего-чего нѣтъ тамъ! И мука, и грибы, и перецъ, и листъ лавровый, и лукъ рѣпчатый. Ну-ка, попробуйте-ка вы еще, Ольга Николаевна, — прибавила старуха, подавая ей мѣшалку.

Ольга Николаевна попробовала.

— Ну, что, какъ?

— Ничего.

— Не пригорѣло?

— Нѣтъ.

— Тутъ еще уксусу недостаетъ, — подхватила Марѳа Васильевна, — только уксусъ надо опосля класть, передъ самымъ обѣдомъ, три ложки, и хорошенько вымѣшать.

А Ольга Николаевна сидѣла, какъ-то нетерпѣливо передвигая плечами, и, наконецъ, опять-таки заговорила про Шурочку:

— А я, Марѳа Васильевна, за тѣмъ и пришла къ вамъ, чтобы посовѣтовать не пускать Шурочку такъ часто въ театръ. Вчера, возвратясь изъ театра, я нарочно спросила сестру Настю о Шурочкиныхъ отмѣткахъ и узнала, что отмѣтки у нея значительно ухудшились, а на-дняхъ изъ алгебры она даже единицу получила.

— А это что же, не хорошо ништо? — спросила Марѳа Васильевна.

— Конечно, не хорошо.

— Ну, ладно же, — вспыхнула Марѳа Васильевна, — спасибо, что сказала… Задамъ же я ей трезвону!…

— Нѣтъ, трезвону-то вы ей не задавайте, — зачѣмъ это? — а вотъ порѣже въ театръ пускайте.

И, взглянувъ на свои часы, лежавшіе у нея въ маленькомъ боковомъ карманчикѣ, она поспѣшно проговорила:

— Однако, прощайте, — пора на урокъ.

— Нѣтъ, каковы Бучумовы-то? — вскрикнула Марѳа Васильевна, подавая Ольгѣ Николаевнѣ руку, предварительно вытертую фартукомъ, — шестьсотъ рублей въ мѣсяцъ получаютъ! А, каково это вамъ покажется?

— Да, заработокъ хорошій, но, вѣдь, у нихъ и расходовъ много… Жизнь кочующая.

— Живутъ свѣтло, что и говорить! — перебила ее Марѳа Васильевна. — Почитай каждый день гости… Такое-то завсегда веселье идетъ.

Но Ольга Николаевна не дослушала болтовни Марѳы Васильевны и, еще разъ простившись съ нею, поспѣшно вышла. Ступивъ на крыльцо, она вдругъ услыхала какой-то дребезжавшій, брюзгливый крикъ, вылетавшій изъ растворенной форточки квартиры Бучумовыхъ.

— Я тебѣ дамъ, — кричалъ чей-то женскій старушечій голосъ, — я тебѣ покажу, какъ съ Лаврецкимъ-то подъ сценой шушукаться! Нечего сказать, нашла съ кѣмъ… Актеришко какой-то паршивый!

— Да что вы, мамаша? Я даже и не думала… Вы съ ума сошли! — раздался чей-то тоненькій женскій голосъ.

— Господи Боже мой, что же это такое? — вылетѣлъ снова прежній брюзгливый голосъ. — То съ какимъ-то офицеромъ зубоскалила, а теперь съ актеришкомъ! Смотри ты у меня: выведешь ты меня изъ терпѣнія, вѣдь, я волосотряску задамъ, — куда и шиньонъ полетитъ!…

Ольга Николаевна поспѣшно спустилась съ крыльца и еще поспѣшнѣе направилась къ калиткѣ. А въ это время на подъѣздѣ дома, занимаемаго Бучумовыми, показался самъ «холодный резонёръ». На немъ было ватное драповое пальто съ богатымъ бобровымъ воротникомъ, на носу золотое пенснэ, а на головѣ тщательно вычищенный блестѣвшій цилиндръ. Гладко выбритое лицо было слегка покрыто пудрой и имѣло важный и солидный видъ. Вышелъ онъ на крыльцо, натягивая перчатки, и, въ то же время, напѣвалъ безпечно: «Смотрите здѣсь, глядите тамъ…», но, увидавъ Ольгу Николаевну, замолкъ, поспѣшилъ отворить калитку, приподнялъ цилиндръ и жестомъ руки попросилъ ее пройти впередъ. Ольга Николаевна поблагодарила его движеніемъ головы, а немного погодя торопливо шла уже по улицѣ.

Не нравилось и Васѣ Котомину, что Шурочка такъ часто стала посѣщать театръ, — не нравилось не потому, чтобы онъ опасался за успѣхи Шурочки по гимназіи, а просто потому, что она рѣже стала бывать въ домѣ и что ему рѣже удавалось видѣться съ нею. Правда, онъ встрѣчалъ ее въ театрѣ, но во время антрактовъ она убѣгала всегда за кулисы и Васѣ опять-таки не удавалось поговорить съ нею. Разъ какъ-то онъ изловилъ ее въ корридорѣ и долго ходилъ съ нею, но Шурочка все время была какъ на иголкахъ, отвѣчала невпопадъ и, видимо, куда-то торопилась. Наконецъ, она не вытерпѣла и, подавая Васѣ руку, проговорила:

— Ну, Вася, вы меня теперь извините… мнѣ надо къ Лизѣ Бучумовой идти, помочь ей закостюмироваться… Она нынче пажомъ будетъ одѣта, — прелесть какая…

— Охота вамъ возиться съ ними! — чуть не вскрикнулъ Вася.

— Нельзя. Она просила, очень просила…

— Съ нѣкоторыхъ поръ мы совсѣмъ не видимся съ вами…

Но Шурочка словно и не слушала его и опять, протянувъ ему руку, проговорила:

— Прощайте!

Однако, Вася удержалъ ее и сказалъ:

— Ну, хоть позвольте васъ сегодня до дому проводить.

— Съ удовольствіемъ.

— Такъ я буду ждать васъ.

— Да, да, непремѣнно!

И она быстро убѣжала за кулисы.

По окончаніи спектакля Вася долго прождалъ Шурочку, но и тутъ встрѣтилъ неудачу. Она вышла въ сопровожденіи Бучумовыхъ и цѣлой толпы гоготавшихъ и хохотавшихъ мелкихъ актеровъ въ какихъ-то невозможныхъ пальто и шляпахъ. Но Вася, все-таки, подошелъ къ ней и хотѣлъ было подать ей руку, какъ вдругъ какой-то актерикъ предупредилъ его.

Вася вздрогнулъ, хотѣлъ было за шиворотъ отбросить нежданно налетѣвшаго кавалера, но опомнился, сдержался и пошелъ слѣдомъ за компаніей. А Шурочка словно и забыла про Васю и только когда всѣ они подошли въ калиткѣ Шумиланскаго дома, она начала прощаться и въ числѣ другихъ протянула и Васѣ руку.

— Прощайте, — проговорила она, — не забывайте насъ!

— Я не забываю.

— То-то же, смотрите, — проговорила она и вмѣстѣ съ Бучумовыми шмыгнула въ калитку.

— Экая аппетитная! — вскрикнулъ провожавшій Шурочку актеръ, обращаясь къ товарищамъ.

— Это вы про кого говорите? — вскрикнулъ, въ свою очередь, Вася и со стиснутыми кулаками бросился на актера. — Про кого, спрашиваю я васъ?

Товарищи поспѣшили схватить его за руки.

— Постойте, постойте, молодой человѣкъ, — заговорили они. — Это не про Милину было сказано, не про Милину, успокойтесь…

— Про кого же?

— Про Лизу Бучумову, — заговорили актеры, понизивъ голосъ.

— Все равно, про дѣвушекъ такъ не говорятъ, — горячился Вася.

— Да поймите, что онъ влюбленъ въ нее.

— Тѣмъ больше!

— И она тоже любитъ его.

Однако, узнавъ, что замѣчаніе было сдѣлано не про Шурочку, а про Лизу Бучумову, Вася замѣтно остылъ и удовлетворился только тѣмъ, что объявилъ актерамъ, что ежели впередъ они осмѣлятся въ присутствіи его такъ пошло выражаться про какую бы то ни было дѣвушку, то онъ съумѣетъ наказать «наглеца». Видя, что Вася не шутитъ и что дѣйствительно способенъ пустить въ дѣло кулаки, актеры поспѣшили удалиться и Вася остался одинъ. Ночь была морозная, холодная, синее небо усыпано звѣздами, городъ спалъ… А Вася все еще стоялъ у калитки и думалъ: «авось не выйдетъ ли Шурочка!» И дѣйствительно, за калиткой послышался скрипъ чьихъ-то шаговъ, а немного погодя калитка полурастворялась и чья-то высунувшаяся головка, закутанная платкомъ, шепнула:

— Лаврецкій, это вы?

Отъ этого шепота у Васи даже сердце дрогнуло. Это была не Шурочка, какъ онъ мечталъ, а Лиза Бучумова. Онъ не желалъ сконфузить дѣвушку, и потому, ничего не отвѣтивъ, быстро пошелъ по направленію къ своему дому.

Сдѣланное Ольгой Николаевной замѣчаніе по поводу вреднаго вліянія театра на занятія Шурочки по гимназіи, все-таки, повліяли нѣсколько на Марѳу Васильевну. Она въ тотъ же день напустилась на Шурочку.

— Ты что это, сударыня, — кричала она, когда та возвратилась домой, — по театрамъ-то шатаешься, а про гимназію-то про свою и думать забыла?

— Какъ забыла? — удивилась Шурочка.

— Очень просто! Отмѣтки скверныя получать стала, — продолжала Марѳа Васильевна, — а изъ какой-то науки даже единицу залѣпили.

Шурочка скрыла эту единицу отъ родителей и потому была очень удивлена, что мать узнала о ней.

— Кто вамъ сказалъ? — спросила она.

— Ольга Николаевна, вотъ кто!

Шурочка тотчасъ же догадалась, что виною этому была Настя Котомина, и не на шутку разсердилась за этотъ «доносъ» на свою подругу.

— Доносчица можетъ успокоиться, — проговорила она съ какою-то брезгливостью въ голосѣ. — Единицу эту я не замедлю исправить, стоитъ только подготовить слѣдующій урокъ!

— Некогда тебѣ уроки-то готовить, — перебила ее мать. — Тѣ, которыя готовятъ-то, дома сидятъ за книгой, а не по театрамъ шляются!… А вотъ ты у меня не смѣй теперь въ театръ ходить… Вишь, что выдумала!… Коли поступила въ гимназію, такъ и учись, долби… Слышишь, что тебѣ говорятъ?… Не смѣй и думать о своемъ дурацкомъ театрѣ… Чтобы и нога твоя не была тамъ!… Отъ театровъ-то отъ этихъ я вижу мало толку-то, баловство одно…

Въ эту самую минуту вошелъ въ комнату, въ сопровожденіи Шумилина, генералъ Туберкулозовъ, — вошелъ онъ никѣмъ незамѣченнымъ, сталъ въ наблюдательную позу, сложивъ на груди руки, и когда Марѳа Васильевна еще разъ повторила о вредѣ театра, онъ медленно подошелъ въ ней и, взявъ ее за плечо, спросилъ съ разстановкой:

— Кто это тебѣ сказалъ?

При видѣ Туберкулозова Марѳа Васильевна хотѣла было бѣжать въ кухню, но онъ остановилъ ее.

— Нѣтъ, постой! — проговорилъ онъ, все еще держа Марѳу Васильевну за плечо. — Ты мнѣ сперва отвѣть на мой вопросъ: кто тебѣ сказалъ, что театръ вреденъ?

— Да какъ же, ваше превосходительство, — заголосила та, — вонъ изъ чего-то она единицу получила, а ништо мнѣ пріятно?

— Я не про единицу тебя спрашиваю, — перебилъ ее Туберкулозовъ, — я спрашиваю тебя, кто тебѣ сказалъ?

— Да вотъ Ольга Николавна, къ примѣру…

— Какая Ольга Николавна?

— Котомина…

— Не вѣрю.

— Ей-Богу, ваше превосходительство, даже нарочно заходила сегодня…

— Такъ скажи ты своей Ольгѣ Николаевѣ, — перебилъ онъ ее съ разстановкой и растягивая каждое слово и, въ то же время, слегка потряхивая ее за плечо, — что она на это разъ въ небо пальцемъ попала!

И вдругъ, встряхнувъ Марѳу Васильевну съ такою силой, что она чуть не отлетѣла въ уголъ, прибавилъ:

— Такъ и скажи ей, своей Ольгѣ Николаевѣ. Театръ та же школа, — продолжалъ онъ профессорскимъ тономъ и строго смотря прямо въ глаза совсѣмъ уже оторопѣвшей старухѣ, — понимаешь ли? — та же школа, ибо театръ рисуетъ намъ нашу жизнь со всѣми ея недостатками и достоинствами. Театръ показываетъ намъ человѣка, раскрывая передъ нами его душу, его внутренній міръ и говоритъ: «Вотъ, смотрите, господа, передъ вами человѣкъ! Въ этомъ человѣкѣ то-то дурно, мерзко, подло, гадко, а то-то хорошо, достойно подражанія!» Театръ караетъ вседурлм"е и поощряетъ добродѣтель!… Горе сидѣть въ театрѣ тому, ккто пороченъ и у кого совѣсть не чиста, — продолжалъ Туберкулозовъ, грозя пальцемъ, — горе потому, что его коробить, что онъ содрогается отъ ужаса при видѣ на сценѣ человѣка, подобнаго себѣ, и наоборотъ, — прибавилъ онъ, разведя руками и пріятно улыбаясь, — отрадно тому, который видитъ повтореніе на сценѣ тѣхъ добродѣтелей, которыми онъ самъ преисполненъ. Театръ исправляетъ нравы!… Недаромъ сказалъ кто-то: «Ridendo…»

Но тутъ Туберкулозовъ запнулся, забывъ цитируемое имъ латинское изреченіе, и, обратясь къ Шумилину, все время благоговѣйно внимавшему его поученію, защелкалъ пальцами и торопливо спросилъ:

— Какъ бишь дальше-то?… Rudendo…

— Ridendo, ridendo… — бормоталъ Шумилинъ, смотря на потолокъ.

— Ахъ, Боже мой, — восклицалъ Туберкулозовъ, — ridendo… Ну, да говори же, какъ дальше…

— Забылъ, ваше превосходительство! Помню, что ridendo, а дальше-то и тпру!

Туберкулозовъ обернулся, презрительно посмотрѣлъ на Шумилина и проговорилъ брезгливо:

— Ты, кажется, всю жизнь свою будешь говорить «тпру!» и ни разу не вскрикнешь: «но, впередъ!»

И затѣмъ, снова повернувшись къ Марѳѣ Васильевнѣ, продолжалъ:

— Впрочемъ, ежели бы я даже и припомнилъ забытое мною изреченіе римскаго классика, ты, все-таки, ничего бы изъ него не поняла…

— Гдѣ же ей, ваше превосходительство, — вскрикнулъ Шумилинъ, — совсѣмъ малограмотная!

Но Туберкулозовъ даже и вниманія не обратилъ на это замѣчаніе.

— Я думаю, — продолжалъ онъ, презрительно посматривая на Марѳу Васильевну, — ты даже ничего не поняла и изъ того, что я сейчасъ говорилъ тебѣ на чистѣйшемъ русскомъ языкѣ, а потому и разсуждать съ тобою все одно, что въ рѣшето во дѣлить, — безполезно!… Но… — прибавилъ онъ, нѣсколько отшатнувшись назадъ и выставляя впередъ правую ногу, — но ежели Господь Богъ не надѣлилъ тебя способностью понимать мало-мальски серьезныя идеи, то ты должна же согласиться хоть со" тѣмъ, что ничего вреднаго и дурно вліяющаго на нравственные начала человѣка я не посовѣтую никому, а тѣмъ паче своей крестницѣ. Повторяю тебѣ, что твоя Ольга Николавна вретъ и пусть Шурочка продолжаетъ ходить въ театръ безъ смущенія, безъ боязни, безъ страха, ибо театръ есть школа! Слышишь ли? — шко… ла!

— Ужь коли въ театръ ходить нельзя, — подхватилъ Шумилинъ, — такъ куда же и ходить? Въ звѣринцы развѣ? Такъ, вѣдь, и тамъ, особливо промежъ обезьянъ, того насмотришься, что хуже всякаго театра-съ!…

И онъ захохоталъ, почтительно прикрывъ рукою ротъ.

Шурочка была какъ нельзя болѣе довольна своимъ «крестнымъ», и когда тотъ, подозвавъ ее къ себѣ, сталъ гладить рукою ея головку, она даже поймала эту руку и крѣпко, крѣпко пожала ее.

Съ той поры Шурочкѣ никто уже не запрещалъ ходить въ театръ. Правда, Ольга Николаевна какъ-то еще разъ заходила къ Шумилинымъ и еще разъ совѣтовала Марѳѣ Васильевнѣ не позволять Шурочкѣ разсѣиваться, но на этотъ разъ Марѳа Васильевна даже и слушать ее не хотѣла.

— Мнѣ и въ тѣ поры досталось отъ генерала, — говорила она. — Ужь онъ читалъ, читалъ мнѣ, трёсъ, трёсъ меня за плечо… до поту индо довелъ… Такъ и стану я себя подъ непріятности подводить… Ну его къ Богу!…

XIII.

Въ эту же зиму генерала Туберкулозова постигло страшное горе. Простудившаяся на молебнѣ при открытіи «безплатной столовой для нуяцающихся» жена его слегла въ постель и съ постели этой болѣе не вставала. Всѣ знаменитые доктора города перебывали у больной; была даже выписана знаменитость изъ Москвы, но ни мѣстныя знаменитости, ни московская ничего не могли сдѣлать. Болѣзнь обострилась и надежды на благополучный исходъ не было никакой. Разумѣется, все это скрывалось отъ убитаго горемъ Туберкулозова; его утѣшали, успокоивали, увѣряли въ отсутствіи опасности, но сердпе его словно чуяло, что ничего хорошаго ждать нечего. Глядя на его страданія, вся аристократія города поспѣшила къ нему съ утѣшеніями… пріѣзжалъ нѣсколько разъ губернаторъ, бралъ Туберкулозова за руку и. крѣпко сжимая ее, говорилъ укоризненно:

— Гдѣ же вѣра-то въ Провидѣніе, ваше превосходительство. Гдѣ же упованіе-то?

— Нѣтъ во мнѣ ни вѣры, ни упованія, ваше превосхотельство! — вскрикивалъ Туберкулозовъ отчаянно.

— Ахъ, ваше превосходительство, не грѣшите, перестаньте, какъ это возможно!…

— Пусть караетъ меня Богъ, ваше превосходительство, а я пересталъ вѣровать!

— Опомнитесь, ваше превосходительство! — усовѣщевалъ ег*огубернаторъ.

Но Туберкулозовъ не опомнился. Онъ прикладывалъ себѣ къ головѣ холодные компрессы, принималъ какія-то успокоительныя капли, нюхалъ спиртъ, но всѣ эти средства, рекомендуемыя медициной за наивѣрнѣйшія, не приносили желаемыхъ результатовъ. Туберкулозовъ ходилъ, какъ сумасшедшій, и по цѣлымъ ночамъ просиживалъ у изголовья больной. Наконецъ, была отправлена телеграмма къ пасынкамъ въ Петербургъ, извѣщавшая ихъ о болѣзни матери. Въ этой телеграммѣ Туберкулозовъ умолялъ ихъ поспѣшить прибытіемъ въ Энскъ, надѣясь, что ихъ присутствіе всенепремѣнно облегчитъ страданія несчастной, а, можетъ быть, даруетъ ей даже и жизнь. Но молодые люди не отвѣтили на телеграмму и въ Энскъ не пріѣхали. Поступокъ этотъ опять возмутилъ весь городъ. Опять заговорили про безсердечіе, про необузданность, про черствость молодежи; опять подняли вопросъ о необходимости противу этого всего какихъ-либо радикальныхъ мѣропріятій, но Туберкулозовъ, какъ и прежде, опять-таки возсталъ въ защиту молодежи. Онъ не допускалъ даже и мысли, чтобы пасынки могли оставить телеграмму безъ отвѣта, доказывалъ, что вѣритъ въ честность и благородство молодыхъ людей, и молчаніе ихъ приписывалъ просто возможному отсутствію ихъ изъ Петербурга.

— Я знаю ихъ, знаю! — распинался Туберкулозовъ, сверкая распухшими отъ слезъ глазами. — Знаю ихъ лучше самого себя! Это честнѣйшіе, благороднѣйшіе молодые люди, и я безусловно утверждаю, что молчаніе ихъ не есть продуктъ какихъ-либо гнусныхъ побужденій, а просто печальная случайность, которой мы не знаемъ.

Наконецъ, страданія больной покончились. Она какъ-то заснула тихо, спокойно, попросивъ затворить окна, и больше уже не просыпалась. Когда она уснула, то самъ Туберікулозовъ, а глядя на него и всѣ остальные ходили на цыпочкахъ, говорили шепотомъ, боялись дышать даже, и тишина въ домѣ воцарилась могильная. Такъ прошло нѣсколько часовъ. Но когда кто-то, осторожно войдя въ комнату уснувшей, убѣдился, что больная не спала, а умерла, и когда затѣмъ, испуганно выскочивъ изъ комнаты, крикнулъ: «Умерла, скончалась!» — такъ въ туже секунду примолкнувшій домъ наполнился хаосомъ. Раздались крики, стоны… все забѣгало, зашумѣло, заговорило и только одинъ Туберкулозовъ, увидавъ трупъ жены, дрогнулъ какъ-то и молча грохнулся на коверъ возлѣ кровати покойницы. Поскакали гонцы по городу, а часа два спустя весь городъ толпился уже въ залѣ, посреди которой убранная цвѣтами и покрытая парчей лежала на столѣ усопшая. Началась первая паннихида. Убитый горемъ Туберкулозовъ не могъ стоять на ногахъ. Онъ сидѣлъ въ креслѣ у изголовья покойницы, закрывъ лицо платкомъ, и только изрѣдка отнималъ этотъ платокъ и какимъ-то растеряннымъ взглядомъ смотрѣлъ на усопшую. Этою минутой пользовался неотлучно стоявшій возлѣ него камердинеръ во фракѣ и съ нашитыми уже на воротникѣ плерезами и, поднося къ его носу флаконъ со спиртомъ, говорилъ шепотомъ:?

— Понюхайте, ваше превосходительство.

Туберкулозовъ нюхалъ и тотчасъ же опять закрывалъ лицо платкомъ, опускалъ голову и глухо рыдалъ, потрясаясь всѣмъ тѣломъ.

— Гдѣ же мужество-то, ваше превосходительство? — говорилъ тогда губернаторъ, обнимая убитаго горемъ вдовца одною рукой, а другою держа зажженную свѣчу. — Гдѣ же покорность предъ волею Всемогущаго?

— Я только объ одномъ молю, ваше превосходительство, — шепталъ Туберкулозовъ упавшимъ голосомъ, — чтобы Господь поскорѣе снова соединилъ меня съ моею незабвенной!

— Я понимаю васъ, ваше превосходительство, но…

— Теперь этого «но» въ моемъ діалогѣ не существуетъ, ваше превосходительство… Нѣтъ его!

— Извольте понюхать, ваше превосходительство, — шепталъ камердинеръ.

Похороны были самыя торжественныя. Отпѣвали покойную въ каѳедральномъ соборѣ, литургію совершалъ архіерей въ сослуженіи съ двумя архимандритами и нѣсколькими священниками; своды собора оглашались стройнымъ пѣніемъ архіерейскаго хора, а самый соборъ былъ биткомъ набитъ народомъ. Вокругъ гроба, стоявшаго на возвышеніи, были размѣщены питомцы разныхъ пріютовъ, патронессою которыхъ состояла покойная. Дѣвочки были, конечно, въ бѣлыхъ пелериночкахъ и такихъ же фартучкахъ, а мальчики въ рубашечкахъ. Позади нихъ виднѣлись старушки въ чепцахъ, призрѣваемыя въ богадѣльнѣ имени покойной, а потомъ уже сплошною стѣной возвышались сановники города, украшенные звѣздами, лентами и орденами. По окончаніи литургіи послѣдовало отпѣваніе, а затѣмъ и «послѣднее цѣлованіе». Все время крѣпившійся Туберкулозовъ не выдержалъ этого момента. Онъ, довольно еще бодро, поднялся на ступени, ведшія къ гробу, но, поднявшись на площадку и взглянувъ въ лицо покойницы, упалъ на гробъ, обнялъ его и въ ту же секунду рыданія огласили всю церковь. Къ нему подбѣжали губернаторъ, полицеймейстеръ, вице-губернаторъ, стащили его съ гроба замертво и, съ помощью подоспѣвшихъ квартальныхъ и околоточныхъ, вынесли изъ собора и посадили въ карету. Даже весь народъ, сколько его ни было въ соборѣ и вокругъ собора, ахнулъ при видѣ этой потрясающей картины.

Но Туберкулозовъ ничего этого уже не помнилъ. Онъ не помнилъ, какъ доѣхалъ до кладбища, что происходило съ нимъ на кладбищѣ и какъ именно возвратился онъ домой Онъ помнитъ только, и то смутно, что, очнувшись, онъ увидалъ себя лежащимъ на диванѣ, а возлѣ дивана зачѣмъ-то суетились доктора. Такъ, по крайней мѣрѣ, разсказывалъ самъ Туберкулозовъ Шумилинымъ, пріѣхавъ къ нимъ спустя недѣлю послѣ похоронъ жены. Марѳа Васильевна даже руками развела, узнавъ про это.

— А, вѣдь, со стороны-то глядѣть, вы такими бодрыми смотрѣли, — удивлялась она. — Даже землицы горсточку на гробъ бросили…

— Не помню…

— Владыко преосвященный отличное слово надгробное сказалъ, — вмѣшался Шумилинъ, принявъ почему-то горделивую осанку. — «Не здѣсь, говоритъ, жизнь, а тамъ!» и такъ на небеса рукой указалъ. «Здѣсь, говоритъ, мы такъ только…»

— Развѣ говорилъ? — перебилъ его Туберкулозовъ.

— Говорилъ-съ, очень долго говорилъ-съ, даже весь народъ плакалъ.

— Не помню, ничего не помню.

— А опосля владыки его превосходительство сказалъ рѣчь…

— Что же онъ говорилъ? — спросилъ Туберкулозовъ.

— Все насчетъ покойницы, что вотъ-де такъ и такъ и все такое… съ материнскою нѣжностью… насчетъ, значитъ, пріютовъ, сирыхъ, убогихъ… Тоже очень хорошо говорилъ!…

— Да, — вздохнулъ Туберкулозовъ, — эти-то убогіе и сирые и свели ее въ могилу…

И затѣмъ спросилъ:

— А дѣти изъ пріютовъ были на кладбищѣ?

— Были-съ, — подхватилъ Шумилинъ, — только ихъ вскорѣ домой отправили, потому морозъ жестокій былъ, такъ зазяблы очень, плакать даже зачали, — ну, ихъ и отправили-съ…

— Ничего не помню.

Всю эту зиму Туберкулозовъ провелъ не только скромно, но даже по-монашески. Онъ аккуратно посѣщалъ службу, возвращался домой, обѣдалъ, отдыхалъ, а вечеръ проводилъ въ своемъ кабинетѣ за чтеніемъ газетъ и журналовъ. По воскреснымъ и праздничнымъ днямъ, т.-е. когда онъ свободенъ отъ служебныхъ обязанностей, онъ ѣхалъ въ церковь, а потомъ на кладбище и тамъ, на могилѣ жены, служилъ паннихиды. На обязанности Шумилина лежало доставленіе къ этому времени тарелки съ кутьей и вѣнковъ изъ безсмертниковъ. На все это отпускалась ему извѣстная сумма денегъ (изъ которой Шумилинъ по малости отщипывалъ и на свою долю «за безпокойство»), и Шумилинъ аккуратно являлся на могилу съ двумя узелками, въ одномъ изъ которыхъ была кутья, а въ другомъ вѣнокъ. Во время паннихиды онъ иногда наклонялся къ уху Туберкулозова и шепталъ:

— Безсмертниковъ въ оранжереяхъ нѣтъ больше-съ… Приказалъ изъ Москвы выписать!

Шумилинъ не былъ знакомъ съ покойною Туберкулозовой, такъ какъ подобная мелкота въ домъ не допускалась, никогда не получалъ отъ нея никакихъ подачекъ, но, тѣмъ не менѣе, какъ только кладбищенскій дьячекъ затягивалъ «вѣчную память», такъ онъ тотчасъ же падалъ на колѣни, прямо на снѣгъ, начиналъ размашисто креститься и всегда слезы выступали на его глазахъ. Это нравилось Туберкулозову, и потому послѣ паннихиды онъ всегда говорилъ ему:

— Спасибо, брать, спасибо за все…

— За что благодарите, ваше превосходительство? — бормоталъ Шумилинъ, шаркая ногой по снѣгу. — Не благодарите-съ… отъ чистаго сердца… отъ всей души-съ… Всѣ тамъ будемъ-съ…

— Спасибо!

— Вы себя-то поберегите, ваше превосходительство! Что же дѣлать, крестъ, конечно… Но, вѣдь, и самъ Спаситель… помните?… Нда-съ, у всякаго свой крестъ…

— Нѣтъ, все-таки, спасибо! — повторялъ Туберкулозовъ и совалъ въ руку Шумилина то рубль, то два, то три, которые тотъ и препровождалъ немедленно въ карманъ, бормоча:

— Даже совѣстно, ваше превосходительство…

Только въ семьѣ Шумилина Туберкулозовъ нѣсколько отдыхалъ и успокоивался. Пріѣзжалъ онъ къ нимъ запросто, какъ къ простымъ людямъ; говорилъ съ ними запросто, запросто держалъ себя и простота эта какъ-то особенно цѣлебно вліяла на него. Къ Шумилинымъ приходили Бучумовы, комическая старуха, холодный резонёръ и веселенькая красавица Лиза, но и съ ними Туберкулозовъ держалъ себя запросто. Они играли въ карты «по маленькой», закусывали, выпивали, говорили о театрѣ, о новыхъ пьесахъ, объ ихъ исполненіи, и вечера проходили незамѣтно.

Такъ прошла зима и наступилъ, наконецъ, великій постъ. На второй же день великаго поста труппа начала разъѣзжаться. «Тучки небесныя» задвигались, заколыхались и понеслись въ разныя стороны. Большая часть, однако, потянула въ Москву, въ ресторанчикъ Вельде, въ низенькихъ и закопченныхъ зальцахъ котораго собираются обыкновенно всѣ провинціальные актеры. Тамъ, въ этихъ комнаткахъ, «тучки небесныя» сливаются съ облаками табачнаго дыма и, дѣйствительно, превращаются въ одну громадную массивную тучу, которая, въ ожиданіи разряженія, заражаетъ собою атмосферу убогаго ресторана. Тамъ эта черная и мрачная туча ждетъ антрепренеровъ, чтобы, «покончивъ» съ ними, снова разорваться на клочки и разлетѣться въ разныя стороны. Тамъ, въ этихъ облакахъ дыма и смрада, въ этихъ боченкахъ, набитыхъ, вмѣсто селедокъ, приплывшими со всѣхъ сторонъ актерами, антрепренеры выхватываютъ подходящихъ для себя субъектовъ, просаливаютъ ихъ въ легкомъ разсолѣ, носящемъ названіе «задатковъ», и, затѣмъ, закупоривъ на-глухо въ боченки, именуемые «контрактами», отправляютъ таковыхъ по разнымъ городамъ и весямъ земли Русской. Въ ресторанъ этотъ стремится, однако, только одна «частиковая рыба», крупная же, красная, какъ-то: бѣлуга, осетръ и бѣлорыбица, въ большинствѣ случаевъ, предпочитаетъ оставаться въ своихъ затонахъ, т.-е. тамъ, гдѣ провела зимній сезонъ. Тамъ, въ этихъ затонахъ, они проводить весь великій постъ, говѣютъ, причащаются, читаютъ и поютъ на благотворительныхъ вечерахъ, устраиваемыхъ благотворителями, и съ антрепренерами сносятся только посредствомъ телеграфовъ и писемъ. Такіе осетры и бѣлуги, обыкновенно, оставляютъ свои затоны либо на Святой, либо на Ѳоминой недѣлѣ, смотря по началу лѣтняго сезона, и въ ожиданіи этого сезона томятся и скучаютъ. И дѣйствительно, великій постъ — это самое томительное для актеровъ время. Дѣлать имъ положительно нечего, читать они не любятъ, да и не привыкли, а потому и нѣтъ ничего удивительнаго, что они не знаютъ куда дѣваться отъ тоски и продолжаютъ, по старой памяти, каждое утро ходить въ пустой театръ. Придутъ въ кассу, посидятъ тамъ часа два, три, пробѣгутъ театральныя газетки, прочитаютъ полученныя письма и телеграммы, поворчатъ на судьбу, запретившую великопостные спектакли, позавидуютъ разрѣшенной французской опереткѣ и разойдутся по домамъ. А тамъ, дома, обѣдъ, послѣобѣденный сонъ, а затѣмъ — длинный, скучный вечеръ и скучное слоняніе изъ угла въ уголъ.

Къ числу такихъ-то осетровъ, остающихся въ своихъ затонахъ, принадлежало и семейство Бучумовыхъ. Въ ожиданіи приглашенія на лѣтній сезонъ они остались въ Энскѣ и, конечно, зажили бы тою же скучною жизнью, о которой сейчасъ говорилось, ежели бы не стряслось надъ ними слѣдующаго происшествія.

Разъ какъ-то, вечеромъ, на второй недѣлѣ поста, когда Шумилины собирались уже спать, къ нимъ вбѣжала старуха Бучумова, растрепанная, взволнованная, убитая, и, немощно упавъ на дмванъ, вскрикнула:

— Лизка-то моя… сбѣжала, вѣдь, подлая!…

Никакой, кажется, громъ не поразилъ бы такъ стариковъ Шумилиныхъ и тутъ же находившуюся Шурочку, какъ это только что сообщенное извѣстіе.

— Какъ?! — вскрикнули всѣ въ одинъ голосъ.

— А чортъ ее знаетъ какъ, только сбѣжала!

— Можетъ, у знакомыхъ у какихъ-нибудь засидѣлась! — замѣтили Шумилины.

— Да нѣтъ же, — перебила ихъ съ досадой Бучумова, — сбѣжала! Всѣхъ знакомыхъ обѣгала… нигдѣ нѣтъ!

И вдругъ, обратясь къ Шумилину, взмолилась:

— Отецъ родной, будь благодѣтелемъ, смахай на вокзалъ: поѣздъ не ушелъ еще, — можетъ, на вокзалѣ перехзатишь ее… Я бы мужа послала, да онъ къ Туберкулозову поскакалъ…

— Зачѣмъ? — спросилъ Шумилинъ.

— Какъ зачѣмъ? Человѣкъ онъ сильный, подниметъ на ноги всю полицію, телеграммы разошлетъ во всѣ города… Ради Бога, скачи на вокзалъ!

Шумилинъ накинулъ на себя пальто, надѣлъ шапку, калоши и поскакалъ на вокзалъ желѣзной дороги, а Марѳа Васильевна и Шурочка все еще не могли опомниться отъ сообщеннаго имъ извѣстія. Шурочка ходила взадъ и впередъ по комнатѣ, блѣдная, испуганная, и все не вѣрила, чтобы пріятельница ея, Лиза, эта веселая и добрая Лиза, наивная, какъ ребенокъ, могла рѣшиться на столь гнусный поступокъ. Она чуть не плакала отъ досады.

А Ирина Васильевна сидѣла на диванѣ и, заливаясь горькими слезами, разсуждала:

— Нѣтъ, каково мнѣ-то, мнѣ-то, моему материнскому то сердцу!… Ужь я ли не берегла ее, я ли не предостерегала, я ли не внушала ей…

— Да на кого же вы думаете? — спросила, наконецъ, Марѳа Васильевна.

— И ума не приложу! — вскрикнула Бучумова. — Сперва думала, что съ этимъ актеришкомъ, Лаврецкимъ, сбѣжала… Ну, а потомъ узнала, что онъ давно уже въ Москву уѣхалъ. Потомъ одного офицера заподозрила — и опять ошиблась! Мужъ ѣздилъ къ нему и оказывается, что онъ дома, больной лежитъ, съ постели не встаетъ… Такъ я теперь и сбилась съ толку. Не знаю даже, гдѣ она. Въ городѣ ли гдѣ-нибудь застряла, или же удрала куда-нибудь. Только чуетъ мое материнское сердце, что безпремѣнно какую-нибудь дрянь облюбовала! Это была всегда такая дура набитая, что никогда не умѣла хорошаго человѣка отъ паскудника отличить! А ужь я ли не внушала ей, я ли не остерегала…

Часу въ первомъ ночи возвратился Шумилинъ и объявилъ, что Лизы на вокзалѣ не оказалось.

— Всѣ вагоны обошелъ, — говорилъ онъ, — даже въ багажный и почтовый заглянулъ! Всѣхъ жандармовъ и артельщиковъ разспрашивалъ: не видали-ли такой-то особы… Нѣтъ-съ, никто не видалъ. Непремѣнно въ городѣ скрывается…

Предположеніе это нѣсколько успокоило Бучумову.

— А коли въ городѣ, — вскрикнула она, злобно ударивъ по столу кулакомъ, — такъ не уйдетъ!

— Не уйдетъ! — подхватилъ Шумилнъ.

— Ужь Туберкулозовъ изловитъ! — продолжала Бучумова.

— Со дна моря достануть-съ! — поддакнулъ Шумилинъ.

— А коли разыщутъ, такъ ужь я тогда расправлюсь съ нею по-своему!

— А я все думаю, — вмѣшалась Марѳа Васильевна какимъ-то особенно успокоительнымъ голосомъ, — что она просто у какой-нибудь подруги засидѣлась. Заговорились, заболтались, а на часы-то посмотрѣть и забыли.

— Да, да! — подхватила Шурочка какъ-то особенно радостно, — я то же самое думаю… непремѣнно у Нади сидитъ!

Но пріѣхалъ Туберкулозовъ съ Бучумовымъ и не было уже сомнѣнія, что Лиза дѣйствительно бѣжала. Туберкулозовъ сообщилъ, что полиція обѣгала весь городъ изъ дома въ домъ и что Лизы въ городѣ нѣтъ; что по свѣдѣніямъ, имѣющимся въ полиціи, извѣстно, что дня два тому назадъ пріѣзжалъ актеръ Лаврецкій, останавливался въ гостиницѣ «Первый лучъ востока», а сегодня утромъ, не расплатившись даже за номеръ, куда-то исчезъ, но куда именно — неизвѣстно.

Услыхавъ это, Бучумова ахнула и упала въ обморокъ.

Послѣ этого происшествія жизнь Шумилиныхъ потекла еще скромнѣе, ибо Бучумовы, пораженные бѣгствомъ дочери, словно сконфузились и никуда не выходили.

XIV.

Они пришли къ Шумилинымъ только на Ѳоминой недѣлѣ, т.-е. наканунѣ своего отъѣзда въ Воронежъ, куда они были ангажированы на лѣтній сезонъ антрепенеромъ Ковровымъ. Пришли съ цѣлью проститься и покончить счеты за квартиру. Шумилины были очень обрадованы этимъ посѣщеніемъ. Старикъ былъ радъ потому, что ему представлялся случай выпить лишнюю рюику съ «холоднымъ резонёромъ», а Марѳа Васильевна — показать свое искусство въ приготовленіи подливки къ оставшемуся отъ Пасхи фаршироканному поросенку. Была довольна и Шурочка приходомъ Бучумовыхъ, въ чаяніи узнать что-либо о своей пріятельницѣ Лизѣ. Дѣйствительно, она узнала отъ Бучумовой, что Лиза прожила съ Лаврецкимъ весь постъ въ Москвѣ, а теперь съ тѣмъ же Лаврецкимъ приняла «артистическую прогулку» по Волгѣ.

— Пускай-ка, пускай-ка попробуетъ, — говорила Бучумова съ видимымъ раздраженіемъ, — пускай-ка попробуетъ, каково ей жить-то будетъ безъ родительскаго пособія!

— Но, вѣдь, мужъ получаетъ же жалованье! — перебила ее Шурочка.

— Какой мужъ? — вскрикнула Бучумова. — Какой, гдѣ онъ?

— Да Лаврецкій.

— Какой же онъ мужъ ей?… Любовникъ — больше ничего!… Какъ же онъ женится-то на ней, на дурѣ, коли онъ давнымъ-давно женатъ?

Вечеромъ пріѣхалъ Туберкулозовъ, привезъ съ собою вина, апельсиновъ, разныхъ консервовъ изъ фруктъ, и вся компанія, перекочевавъ въ садъ, принялась варить жженку. Вечеръ былъ теплый, тихій, ароматичный и какъ нельзя лучше соотвѣтствовалъ веселому настроенію Туберкулозова. Сидя за столомъ за миской, поверхъ которой, на вязальныхъ спицахъ, горѣлъ синеватымъ огонькомъ облитый коньякомъ сахаръ, и поливая этотъ сахаръ, съ помощью разливательной ложки, находившеюся въ мискѣ жидкостью, онъ, въ то же время, восторженно описывалъ прелесть и поэзію жизни артистовъ.

— Да, — говорилъ онъ, — я всегда завидовалъ вамъ, господа! Вы дѣйствительно «тучки небесныя», прозрачныя, легкія, свободно носящіяся въ свѣтлой лазури, — вы не отъ міра сего!… Вы свободны, какъ птицы… Нынче здѣсь, завтра тамъ! Не то что мы, привязанные къ землѣ и копающіеся среди земныхъ дрязгъ и земной суеты… Вы независимы… Живете какъ вамъ нравится, чужды глупыхъ, отжившихъ свой вѣкъ предразсудковъ, и полное счастье для васъ доступнѣе, чѣмъ намъ, грѣшнымъ.

— Тоже кому какъ посчастливится! — замѣтила «комическая старуха».

— Что бы тамъ ни случилось, — перебилъ ее Туберкулозовъ, поднявъ указательный палецъ, украшенный брилліантовымъ перстнемъ, а, все-таки, ваши случайности поэтичнѣе нашихъ.

— Плохая поэзія, коли иной разъ перекусить нечего! — вздохнула старуха.

— Даже голодъ, — подхватилъ Туберкулозовъ, — и тотъ поэтичнѣе нашего голода, ибо вы, «тучки небесныя», окружены не скучною прозой, не мертвящимъ холодомъ, а вѣчно юною, вѣчно цвѣтущею поэзіей. Достаточно одного уже, — прибавилъ Туберкулозовъ тономъ, не допускавшимъ возраженія, — что вы живете въ мірѣ фантазій, а не среди тошной, подавляющей канцелярской дѣйствительности!

— Только вотъ антрепренеры очень ужь измошенничались! — замѣтилъ «холодный резонёръ». — Насулятъ горы золотыя, а, въ концѣ-концовъ, недоборъ.

Но Туберкулозовъ, которому во что бы то ни стало нужна была поэзія, а не проза, даже и вниманія не обратилъ на жалобу Бучумова.

— Возьмите вы комедію Островскаго Лѣсъ, — продолжалъ онъ восторженно. — Возьмите этихъ двухъ актеровъ, комика и трагика, встрѣтившихся въ лѣсу на перекресткѣ. Ни у того, ни у другаго — ни гроша въ карманѣ… Нѣтъ табаку, нѣтъ сапогъ, — оба въ рубищахъ… У комика даже рубашки нѣтъ, — по крайней мѣрѣ, мой другъ Бурлакъ играетъ его безъ рубашки! — а, между тѣмъ, они не унываютъ, они веселы, счастливы!… Они даже вносятъ съ собою счастье въ этотъ угрюмый, мрачный лѣсъ, озаряютъ его лучомъ свѣта, устраиваютъ счастье дѣвушки, можетъ быть, погибшей бы, не будь ихъ, этихъ бѣдняковъ!… А потомъ, — поспѣшилъ онъ, видя, что Бучумова собирается перебить его, — возьмите другую комедію того же автора: Доходное мѣсто. Сопоставьте эти двѣ комедіи, и вамъ тотчасъ же бросится въ глаза поэзія одной и пошлая проза другой. А, вѣдь, комедія, — вскрикнулъ Туберкулозовъ, окидывая компанію торжествующимъ взглядомъ, — рисуетъ намъ жизнь такою, какою она есть на самомъ дѣлѣ!

— Тоже и сочинители-то иной разъ привираютъ! — вздохнула Бучумова.

— А Левъ Гурычъ Синичкинъ, — продолжалъ восторгаться Туберкулозовъ, — а Макаръ Алексѣевичъ Губкинъ, а Тучки небесныя… да все, все полно поэзіи!

— Да и оклады-то актерскіе не съ чиновничьими сравнять! — замѣтилъ вдругъ Шумилинъ, все время занимавшійся откупориваніемъ бутылокъ. — У насъ столоначальникъ пятьдесятъ рублей получаетъ, а тамъ столько же послѣдній лакей! Настоящій-то лакей, — продолжалъ онъ все болѣе и болѣе раздражаясь, — семь рублей въ мѣсяцъ стоить, а театральный — пятьдесятъ! Настоящій-то халуй и печку истопитъ, и сапоги вычистить, и въ лавочку сбѣгаетъ, а театральный-то высунулся на сцену, пробормоталъ что-нибудь — и въ трактиръ!

— Да, — перебилъ его съ достоинствомъ «холодный резонёръ», но за то наши лакеи королями бываютъ…

— Нѣтъ, онъ попробуй-ка дровъ наколоть! — оборвалъ его Шумилинъ. — Обидно даже, — продолжалъ онъ. — Тутъ служишь, служишь… всѣ инда локти протрешь, и все тебѣ одна цѣна, что театральному халую… Обидно-съ, чиновничья амбиція страдаетъ!…

Общій хохотъ положилъ конецъ этому разговору. А тѣмъ временемъ Марѳа Васильевна успѣла уже накрыть на столъ и поставить все имѣвшееся у нея къ ужину. Къ тому же времени поспѣла и жженка, разливавшая по саду пряные ароматы. Припахивало гвоздикой, апельсинами и коньякомъ. Ну, было порѣшено сперва выпить и закусить, а потомъ уже приняться за жженку. Поэтому миска была тщательно закрыта, тщательно окутана салфеткой, и вся компанія принялась выпивать и закусывать. Туберкулозовъ былъ въ самомъ хорошемъ расположеніи духа, а потому ѣлъ, пилъ и говорилъ за десятерыхъ. Не отставали отъ него и «холодный резонёръ» съ «комическою старухой». Только одинъ старикъ Шумилинъ, который все еще не могъ забыть оскорбленной «чиновничьей амбиціи», былъ какъ-то мраченъ, «пищи не принималъ» и все больше налегалъ на крѣпкіе напитки. Не особенно въ духѣ была и Шурочка. Вѣсти о ея бывшей подругѣ Лизѣ такъ тяжело повліяли на нее, что она никакъ не могла отдѣлаться отъ овладѣвшихъ ею грустныхъ размышленій. Поэтому она сидѣла молча и только короткими отвѣ тами отдѣлывалась отъ обращенныхъ къ ней вопросовъ. Наконецъ, ужинъ былъ поконченъ и всѣ принялись за жженку.

На слѣдующій день, утромъ, Шурочка была разбужена ка кимъ-то необычайнымъ шумомъ, происходившимъ на дворѣ. Она быстро вскочила съ постели и, поднявъ сторку, увидала, что крошечный дворикъ ихъ былъ весь загроможденъ ломовыми извощиками. Оказалось, что Бучумовы отправляли на вокзалъ свой багажъ, состоявшій изъ нѣсколькихъ сундуковъ и чемода новъ, обшитыхъ рогожей. Тутъ же, на дворѣ, возлѣ крыльца, находились и Шумилины.

— Надѣюсь, что на будущую зиму опять къ намъ пожалуете? — говорилъ Шумилинъ, обращаясь къ суетившейся вокругъ сундуковъ Бучумовой.

— Ну, врядъ ли! — отвѣтила она.

— Это почему? Надоѣли, что ли, мы вамъ?

— Вы-то не надоѣли, батюшка, — подхватила старуха, — а вотъ мы-то, замѣтно, оскомину набили здѣшней публикѣ…

— Что вы, что вы? — утѣшалъ Шумилинъ.

— Вѣрно вамъ говорю, батюшка. Мы на этотъ счетъ чутки!… Прежде, точно, «принимали», а потомъ и заминка пошла!… Что-жь, я не обижаюсь, — продолжала Бучумова голосомъ, въ которомъ такъ и звучали желчь и обида, — я не обижаюсь! Въ провинціи это завсегда такъ водится! Только одно скажу, что «комическихъ старухъ» -то ноня разъ, два, да и обчелся… Дубровина Александра Антипьевна состарилась, Бурдина въ столицы переѣхала, а новыхъ-то не виднѣется что-то! Ужь, стало быть, неустойка, — вскрикнула она, разведя руками, — коли актеръ Пузинскій, мужскаго пола человѣкъ, въ старушечью юбку залѣзъ!… Хорошъ, — слова нѣтъ! — а, все-таки, фальшь! Какъ хотите, не то!…

— Да и «резонёровъ» -то немного, — подхватилъ Бучумовъ. — Развѣ это резонёры?… Сапожники!

Тѣмъ временемъ Шурочка успѣла уже набросить на себя какую-то блузу и, распахнувъ окно, крикнула:

— Уѣзжаете?

— Пора, душечка, пора! — отозвалась Бучумова.

— Да, вѣдь, поѣздъ въ три часа уходить!

— А багажъ-то? — вскрикнулъ Бучумовъ. — Не съ собой же его тащить!… Прежде на товарную поѣдемъ, сдадимъ все это, а потомъ на пассажирскую…

Шурочка наскоро одѣлась и выбѣжала провожать Бучумовыхъ. Когда она выбѣжала и увидала эти сундуки и чемоданы, увязанные уже веревками, когда на нее пахнуло запахомъ рогожъ и когда взоръ ея упалъ на Бучумовыхъ, одѣтыхъ по-дорожному, съ сумками на плечахъ, у нея вдругъ какъ будто что-то оторвалось отъ сердца. Тяжелое впечатлѣніе разлуки словно придавило ее и веселое личико ея подернулось грустью.

— Неужели уѣзжаете? — вырвалось у нея изъ груди.

— Уѣзжаемъ, голубушка, уѣзжаемъ!…

— Но, вѣдь, увидимся же мы когда-нибудь…

Но Бучумовымъ некогда было заниматься сердечными изліяніями. Подводы, нагруженныя сундуками, тронулись за ворота. Эти растворенныя настежь ворота произвели на Шурочку тяжелое впечатлѣніе. Она не привыкла видѣть эти ворота растворенными. Онѣ всегда были захлопнуты и приперты засовами. Тогда дворикъ казался и уютнымъ, и безопаснымъ… А теперь все было настежь… Какіе-то чужіе люди остановились и смотрѣли на происходящее во дворѣ, какая-то чужая собака зашла, большая, страшная, и принялась лакать помои, приготовленные коровѣ. Марѳа Васильевна начала было отгонять ее, но собака зарычала, оскалила зубы и съѣла все, что было въ лоханкѣ… Налетѣлъ вихорь, закрутился посреди двора и засорилъ его соломой и соромъ, подхваченнымъ на улицѣ. Шурочка даже за крыльцо спряталась отъ этого вихря, и только когда онъ миновалъ, рѣшилась выглянуть изъ-за крыльца. Она выглянула и увидала, что Бучумовы успѣли уже проводить за ворота ломовыхъ извощиковъ и возвращались домой. На дворѣ оставались только двѣ пролетки, нанятыя для самихъ Бучумовыхъ.

Всѣ опять вошли въ пустыя комнаты и, за отсутствіемъ мебели, разсѣлись на подъоконникахъ. Нѣсколько посидѣвъ, старуха Бучумова встала и молча начала креститься въ уголъ, въ которомъ, отъ висѣвшей недавно иконы, оставался одинъ только гвоздь съ мотавшимся на немъ лоскутомъ запыленной паутины. Примѣру Бучумовой послѣдовали и остальные. Когда молчаливая молитва эта была покончена, начались объятія и поцѣлуи, сопровождаемые легкими сдерживаемыми всхлипываніями и отираніемъ слезъ пальцами и платками. Затѣмъ всѣ вышли на крыльцо.

— Подавай! — крикнулъ Бучумовъ.

Извощики поплевали на «крученки», дымившіяся въ ихъ ртахъ, бросили ихъ на землю, затоптали сапогами и, вскочивъ на козлы, подкатили къ крыльцу.

— Всего лучшаго… всѣхъ благъ земныхъ!… — послышались возгласы, а затѣмъ чмоканье губами. — Въ часъ добрый!… Пишите, не забывайте!…

— Вы-то насъ не забывайте! — кричали Бучумовы, разсаживаясь на извощиковъ.

— Пишите, ради Бога, — умоляла Шурочка, сложивъ на груда руки крестомъ, — подробно обо всемъ!…

Наконецъ, разсѣлись. Самъ Бучумовъ съ дочкой усѣлись на переднюю пролетку, а «комическая старуха» — на заднюю. Когда извощики тронулись, старуха горько зарыдала.

— Вотъ, — говорила она, повернувшись къ Шурочкѣ и похлопывая рукой по свободному сидѣнью, — прежде-то, бывало, здѣсь Лизокъ сидѣла, а теперь пусто…

А Шурочка бѣжала за ней, ухватившись за пролетку, и на бѣгу говорила:

— А вы напишите Лизѣ, напишите понѣжнѣе, простите ее, во всемъ простите, и она вернется къ вамъ. Она будетъ очень счастлива получить такое письмо…

И, проговоривъ это, Шурочка остановилась и долго еще стояла среди улицы, провожая уѣхавшихъ заплаканными глазами. Она и старуху жалѣла, и Лизу.

А недѣли двѣ спустя у Шурочки начались экзамены, и пророчества Ольги Николаевны сбылись вполнѣ: на экзаменахъ Шурочка «провалилась» и въ слѣдующій классъ не перешла. Однако, она упросила дать ей въ августѣ переэкзаменовку и усердно принялась опять за книги. Ольга Николаевна опять стала навѣщать Шурочку и, глядя на ея занятія, успокоилась и увѣрилась, что въ августѣ все дѣло будетъ исправлено. Но наступилъ августъ, въ Энскѣ начали собираться актеры, пріѣхалъ антрепренеръ, пріѣхала Надя, — та самая Надя, которая впослѣдствіи такъ жестоко обошлась съ Шурочкой, отвергнувъ ея дружбу при постановкѣ Гамлета съ Печоринымъ; газеты заговорили о предстоящемъ театральномъ сезонѣ; на заборахъ и стѣнахъ города, а равно и въ дверяхъ магазиновъ, вывѣшивались анонсы о персоналѣ труппы; замелькали фамиліи болѣе или менѣе извѣстныхъ провинціальныхъ актеровъ и актрисъ, и головка Шурочки опять закружилась… На грѣхъ, подвернулась Надя, Шурочка сдружилась съ нею. Эта Надя познакомила ее съ антрепренеромъ, который сталъ говорить о «святомъ служеніи искусству» и, въ концѣ-концовъ, Шурочка оставила гимназію и поступила на сцену. Марѳа Васильевна долго возставала противъ этого, но явился Туберкулозовъ и уговорилъ старуху. Мечта Шурочки осуществилась. Она дебютировала въ водевилѣ На хлѣбъ и на воду и вызвала своею игрой шумныя рукоплесканія и вызовы. А Туберкулозовъ во время этого дебюта все время смотрѣлъ на Шурочку въ свой бинокль и не вѣрилъ глазамъ своимъ. Передъ нимъ была стройная, миловидная, дѣвушка, съ юнымъ веселымъ личикомъ, тоненькою таліей и дѣвственнымъ бюстомъ, сводившимъ его съ ума. Въ эту же зиму пріѣхалъ въ Энскъ Печоринъ, Шурочка сыграла Офелію и, какъ уже извѣстно читателю, слегла въ постель.

ЧАСТЬ II.

I.

Выздоровленіе Шурочки тянулось медленно. Съ нею была какая-то странная болѣзнь, не уступавшая докторамъ и продержавшая ее въ постели вплоть до весны. Нечего говорить, что Туберкулозовъ денегъ не жалѣлъ, и лучшіе доктора города перебывали у постели больной. Самъ Туберкулозовъ навѣщалъ Шурочку по нѣскольку разъ въ день. Онъ осторожно входилъ въ ея комнатку, садился къ ея ногамъ, щупалъ пульсъ, щупалъ голову и, видимо, падалъ духомъ, глядя на состояніе больной. «Неужели умретъ, неужели?» — думалъ онъ, и сердце его замирало отъ щемящей тоски. Однажды съ Шурочкой было такъ плохо, что всѣ въ домѣ переполошились и съ минуты на минуту ждали ея кончины. Цѣлыя сутки была она безъ памяти, лежала съ открытыми глазами, съ пылавшимъ лицомъ и все читала монологи Офеліи. Она словно съ ума сошла, подобно Офеліи и подобно же ей готова была сойти въ могилу. Все это время доктора не отходили отъ больной, также какъ и Туберкулозовъ. Онъ даже ночевалъ въ комнатѣ Шурочки, сидя въ креслѣ, и всю ночь не смыкая глазъ. Изрѣдка, ночью, онъ выходилъ на крыльцо, стоялъ на морозѣ въ одномъ сюртукѣ, не чувствуя холода, и все шепталъ: «Неужели умретъ, неужели?» — и тогда онъ во всемъ винилъ себя, одного себя, допустившаго ее на сцену. «Я, я погубилъ ее!» — шепталъ онъ и въ отчаяніи ломалъ себѣ руки. Наконецъ, припадокъ кончился. Шурочка заснула и, изнеможенная, ослабѣвшая, проспала цѣлыя сутки. Сонъ подкрѣпилъ ее, но, все-таки, не излечилъ.

Навѣщалъ Шурочку и Вася Котоминъ. Но онъ навѣщалъ ее тогда только, когда возлѣ нея не было Туберкулозова. Онъ возненавидѣлъ его почему-то и избѣгалъ встрѣчи съ нимъ. «Точно коршунъ какой-то, — говорилъ онъ про него, — сидитъ надъ своею жертвой и глазъ съ нея не сводитъ!» За то, когда Туберкулозовъ отсутствовалъ, онъ входилъ въ комнату больной, садился на ея кровать и всячески старался ободрить Шурочку. И дѣйствительно, Шурочкѣ дѣлалось несравненно легче, когда возлѣ нея сидѣлъ Котоминъ, а не Туберкулозовъ. Чѣмъ-то здоровымъ и жизненнымъ вѣяло отъ него. Вася ободрялъ Шурочку, а самъ смотрѣлъ на нее и сомнѣвался въ ея выздоровленіи. Тогда онъ оставлялъ ея комнату и шелъ къ Марѳѣ Васильевнѣ.

— Ну, что, какъ? — спрашивалъ онъ ее робко.

А та только рукой махнетъ, бывало.

— Залечутъ они ее, уморятъ… — шепталъ Вася.

— Правда! — подхватывала Марѳа Васильевна, словно обрадованная, что нашла, наконецъ, человѣка, одинаково съ ней мыслившаго. — Это ты правду говоришь!…

— Извѣстно, правду! Вѣдь, аспиды они всѣ!… Денегъ имъ даютъ много, — какая же имъ надобность такой практики лишаться, у самихъ себя доходъ отнимать?

— Правда, правда…

— Такъ чего же вы смотрите-то, — вскрикивалъ тогда Вася. — Гнали бы ихъ въ шею, подлецовъ, и конецъ дѣлу!

— И прогнала бы, да волю-то у меня отняли! — жаловалась Марѳа Васильевна. — Теперь я словно какъ и не родная ей!… Теперь здѣсь одинъ хозяинъ — Туберкулозовъ!… Что хочетъ, то и дѣлаетъ… А за нимъ и мой дуракъ, какъ поросенокъ за свиньей. Не повѣришь, Васинька, и слова пикнуть не смѣю.

— И его бы гнали за одно, коршуна-то этого! — вскрикивалъ Вася.

А затѣмъ, вздохнувъ, прибавлялъ, покачивая головой:

— Залечутъ, уморятъ!…

Наконецъ, пришла долго ожидаемая весна. Весна была дружная, теплая, солнечная и въ какихъ-нибудь двѣ недѣли снѣгъ стаялъ. Въ воздухѣ зазвенѣли, жаворонки, на скворечняхъ защелкали скворцы, потянула птица: журавли, гуси, утки, и толстыя почки деревьевъ, лопаясь подъ вліяніемъ согрѣвающихъ лучей вешняго солнца, брызнули яркою зеленью. Выставили зимнія рамы, въ комнату пахнуло ароматомъ весны, и истощенная болѣзнью Шурочка начала оживать одновременно съ оживавшею матерью-природой. Она тоже, какъ и вешній цвѣтокъ, сперва зарумянилась, потомъ подняла головку, а затѣмъ распустилась пышнымъ цвѣтомъ. Лѣкарства были оставлены, стклянки выброшены вонъ, за окно, а немного погодя Шурочка настолько окрѣпла, что начала уже вставать съ постели. Въ домѣ Шумилиныхъ все ожило. Когда Туберкулозовъ въ первый разъ увидалъ Шурочку, сидѣвшую въ креслѣ, съ нимъ произошелъ какой-то нервный припадокъ. Онъ расплакался, упалъ передъ нею на колѣни и, схвативъ обѣ ея руки, принялся цѣловать ихъ. Шурочка даже остолбенѣла отъ изумленія.

— Что съ вами, крестный? — спросила она.

Въ дверяхъ въ это время показался Шумилинъ, но, увидавъ происходившее, быстро ретировался. За дверью онъ наткнулся на Васю.

— Не ходи, не ходи, — пробормоталъ онъ, — тамъ Туберкулозовъ, нельзя теперь!

А счастливый Туберкулозовъ, продолжавшій стоять передъ Шурочкой на колѣняхъ, рыдалъ и цѣловалъ ея руки.

— Насилу-то, насилу-то! — шепталъ онъ.

Шурочку очень поразила эта сцена и она долго не могла опомниться отъ изумленія. За то старикъ Шумилинъ почему-то былъ очень доволенъ ею и отъ удовольствія потиралъ только руки.

Словно праздникъ происходилъ въ домѣ Шумилиныхъ, а къ этому семейному празднику не замедлилъ присоединиться и общій праздникъ Пасхи.

Туберкулозовъ былъ первымъ, похристосовавшимся съ Шурочкой. Онъ пріѣхалъ къ ней прямо изъ каѳедральнаго собора, въ мундирѣ со звѣздой, въ лентѣ. Съ торжествующимъ лицомъ и еще издали онъ крикнулъ:

— Христосъ воскресе!

Затѣмъ обнялъ Шурочку и, крѣпко прижавъ ее въ себѣ, трижды поцѣловалъ въ губы.

— Да, — говорилъ онъ взволнованнымъ голосомъ, — воскресъ Христосъ, попралъ смерть и вамъ, сущей во гробѣ, даровалъ животъ!

И, проговоривъ это, онъ преподнесъ ей изящное фарфоровое яичко, наполненное цѣнными бездѣлушками. Пріѣхалъ и Вася на лихачѣ-извощикѣ, въ цилиндрѣ, во фракѣ, но, узнавъ, что въ Шурочкиной комнатѣ сидитъ «коршунъ», прошелъ къ Марѳѣ Васильевнѣ и тамъ выждалъ, пока тотъ не уѣхалъ. Котоминъ тоже привезъ яичко, но его было простое, куриное, окрашенное сандаломъ. За то, когда онъ христосовался съ Шурочкой, ей почему-то сдѣлалось такъ весело и такъ легко на душѣ, что она невольно крѣпко обвилась руками вокругъ его шеи и чуть не расплакалась отъ счастія. Въ ней словно воскресли всѣ свѣтлыя воспоминанія безпечнаго дѣтства, а въ немъ, въ Котоминѣ, всѣ его мечты, всѣ его надежды, въ которыя онъ потерялъ уже вѣру. И обоимъ имъ было хорошо въ тотъ мигъ! Не забыла Шурочку и Ольга Николаевна. Она пришла къ ней вечеромъ, вмѣсто яичка, принесла ей букетикъ изъ свѣжихъ подснѣжниковъ и цѣлый вечеръ просидѣла съ нею, бесѣдуя и ласково смотря на нее своими добрыми и умными глазами.

На слѣдующее утро почтальонъ принесъ Шурочкѣ какое-то письмо. Письмо это получила она, когда была совершенно одна въ домѣ. Держа въ рукахъ запечатанный конвертъ, испещренный почтовыми штемпелями, она долго раздумывала и соображала, отъ кого бы могло быть это письмо. Сперва ей пришло въ голову, что письмо это отъ Лизы Кучумовой, — она даже чуть не вскрикнула отъ радости, — но почеркъ Лизы не походилъ на тотъ, которымъ былъ написанъ адресъ. Лиза писала плохо, не твердо, по-дѣтски, а этотъ адресъ былъ написанъ твердымъ мужскимъ почеркомъ. Она вспомнила о Печоринѣ, быстро разорвала конвертъ и, взглянувъ на подпись, вспыхнула яркимъ румянцемъ. Она побѣжала съ этимъ письмомъ въ садъ и тамъ, усѣвшись на скамьѣ, въ самомъ отдаленномъ углу, съ какою-то нервною дрожью принялась за чтеніе. Сперва она ничего не понимала, что читала, но потомъ, нѣсколько успокоившись, начала понимать. Письмо было длинное, на двухъ почтовыхъ листахъ, исписанныхъ вдоль и поперекъ, и Шурочка съ трудомъ разбирала его. Въ письмѣ этомъ Печоринъ сообщалъ ей, что надняхъ онъ, въ товариществѣ съ другими артистами, предпринимаетъ артистическую прогулку на югъ Россіи, что будетъ играть въ Курскѣ, Харьковѣ, Кіевѣ, спустится по Днѣпру въ Кременчугъ, затѣмъ отправится въ Одессу, а іюль мѣсяцъ думаетъ отдохнуть въ гор. Сокольскѣ. «Тамъ, въ Сокольскѣ, — писалъ онъ» — я являюсь уже въ качествѣ антрепренера и надняхъ отправлю туда слабенькую труппочку, которая и будетъ лицедѣйствовать тамъ на подмосткахъ лѣтняго театра въ саду. Большихъ дѣлъ «молодцы» эти, конечно, не сдѣлаютъ, — продолжалъ онъ, — но полагаю, что, все-таки, въ убыткѣ не останусь, ибо труппа дешевая и, сверхъ того, есть двѣ-три хорошенькихъ актриски. Май и іюнь они будутъ дѣйствовать безъ меня, безъ моего участія, но въ іюлѣ, когда я покончу свои мытарства, я пріѣду въ Сокольскъ и изрѣдка буду показывать себя и только лишь въ однѣхъ излюбленныхъ мною роляхъ". Далѣе онъ сообщалъ, что поѣздка его на югъ сулитъ ему большой заработокъ; что въ Курскѣ и Харьковѣ билеты на предстоящіе спектакли всѣ уже разобраны «чуть не въ драку» и что, вѣроятно, такая же «драка» произойдетъ въ Кіевѣ, Кременчугѣ и Одессѣ. Онъ сообщалъ ей, что въ каждомъ изъ этихъ городовъ они дадутъ только по пяти спектаклей, подробно перечислилъ этотъ маленькій репертуаръ, а упоминая о Гамлетѣ, поставилъ нѣсколько точекъ и потомъ прибавилъ: «Да, и я буду играть Гамлета! Но гдѣ же, гдѣ же моя Офелія, моя дорогая, незамѣнимая Офелія, чудный образъ которой сопровождаетъ меня повсюду и заставляетъ преклоняться передъ нимъ? Ахъ, Шурочка (вѣдь, вы сами просили меня называть васъ такъ), — писалъ онъ далѣе, — бросайте-ка вы свой глупый, скучный Энскъ и поѣдемте-ка съ нами. Вы будете играть Офелію въ Курскѣ, Харьковѣ, Кіевѣ, Кременчугѣ, Одессѣ и, такимъ образомъ, сразу стяжаете себѣ славу на всемъ югѣ Россіи, а тамъ кто же помѣшаетъ намъ стяжать ту же славу на сѣверѣ, востокѣ и западѣ?»

У Шурочки даже голова закружилась отъ этого письма и она готова была хоть сейчасъ полетѣть на зовъ Печорина. Мысленно она побывала уже во всѣхъ поименованныхъ городахъ и театрахъ, шумно вѣнчавшихъ лаврами и Печорина, и ее. Она упивалась этою славой, видѣла передъ собою сцену, а на сценѣ его и себя. Она видѣла Печорина въ черномъ костюмѣ Гамлета, съ блѣднымъ лицомъ, блуждающимъ взоромъ и съ черепомъ Іоррика въ рукахъ, а потомъ и себя лежащею во гробѣ… А въ это время въ садъ ворвалась шумная толпа братишекъ и сестренокъ и громко начала звать ее обѣдать. А тамъ, въ концѣ сада, она увидала Туберкулозова, спѣшившаго къ ней на встрѣчу.

— Насилу-то, — кричалъ онъ съ обычною улыбкой на губахъ, — насилу-то я вижу васъ опять среди этихъ роскошныхъ цвѣтовъ, разцвѣтшею и веселою!

— Да, крестный, да, — перебила его Шурочка, — мнѣ сегодня очень весело.

Но о полученномъ ею письмѣ она ничего не сообщила ни отцу, ни матери, ни Туберкулозову. Письмо это она тщательно запрятала за лифъ своего платья и чуть не поминутно ощупывала его рукой. Да, она была счастлива, получивъ это письмо, ибо письмо это воскресило въ ней лучшія минуты ея жизни, — тѣ минуты, когда она, переживая столько волненій, увидала себя окруженною ореоломъ опьяняющаго торжества. Письмо это опять ударило по завѣтнымъ струнамъ ея сердца и задрожавшія струны эти снова запѣли ей захватывавшія душу пѣсни. Она сидѣла за столомъ рядомъ съ Туберкулозовымъ, ничего не ѣла, ничего не говорила и съ нетерпѣніемъ ждала только конца обѣда.

За то, какъ только обѣдъ кончился, она бросилась въ свою комнату, достала изъ гардероба платье Офеліи, распустила косу, убрала голову цвѣтами и, надѣвъ на себя костюмъ, вышла въ залу. Туберкулозовъ при видѣ Шурочки неистово зааплодировалъ; глядя на него, зааплодировалъ и старикъ Шумилинъ, и только одна Марѳа Васильевна, всплеснувъ руками, испуганно закричала:

— Брось, брось этотъ чортовъ балахонъ… захвораешь… брось, говорю!

— Нѣтъ, нѣтъ, — перебила ее Шурочка, — нѣтъ, теперь не захвораю!

И, подойдя къ зеркалу, она впервые увидала себя Офеліей, ибо тамъ, въ театрѣ, въ уборной она ничего не видала. Теперь же она смотрѣла на себя и, широко раскрывъ изумленные глаза, словно не вѣрила тому, что видитъ.

— Неужели это я? — вырвалось у нея изъ груди.

И, быстро закрывъ лицо руками, она убѣжала въ свою комнату.

— Да, это вы, вы!… — кричалъ ей вслѣдъ восхищенный Туберкулозовъ, сверкая глазами, — вы!

А Шумилинъ подошелъ къ генералу и, улыбаясь, проговорилъ.

— А, вѣдь, дочка-то хоть куда, ваше превосходительство!

— Сглазь, сглазь еще! — ворчала Марѳа Васильевна.

Весь этотъ день Туберкулозовъ провелъ у Шумилиныхъ и только въ одиннадцать часовъ уѣхалъ. Шурочка тотчасъ же улеглась въ постель. Заснула она быстро, почти моментально, но за то чуть ли не всю ночь видѣла себя на сценѣ, въ костюмѣ Офеліи. Она съ удивленіемъ смотрѣла на себя, съ удивленіемъ же прислушивалась къ собственному своему голосу и не вѣрила, чтобы это была именно она. «Нѣтъ, — шептала она, — это не я, не я… это другая… развѣ я могу такъ…» А голосъ Гамлета шепталъ ей: «Нѣтъ, это вы Шурочка, вы, моя дорогая! Вонъ, вѣдь, вы какая… А вы зарываете въ землю свой талантъ… Бросьте все и бѣгите на сцену!…»

Видѣнія эти не покидали ее всю ночь и проснулась она совершенно разбитою и усталою. Теперь она была совсѣмъ не такою, какою была вчера. Даже письмо Печорина, которое она прочла еще разъ, не вставая съ постели, показалось ей совсѣмъ не такимъ, какимъ казалось вчера. Теперь многое даже не понравилось ей въ этомъ письмѣ. Не понравилось ей это самовосхваленіе, униженіе той труппы, которую онъ собралъ въ Сокольскѣ, назвавъ ее «молодцами», а пуще всего "не понравилось ей то мѣсто, гдѣ онъ говоритъ о хорошенькихъ актрискахъ. А одновременно съ этимъ ей пришли на умъ: старуха-мать, отецъ, а пуще всего братишки и сестренки, которыхъ она выняньчила и поставила на ноги. Вспомнила она ихъ маленькими, крохотными, лежащими въ колыбелькахъ и съ любовью смотрящими на нее; вспомнила тѣ колыбельныя пѣсенки, которыми она увеселяла и усыпляла ихъ; посмотрѣла на свою комнатку, маленькую, но уютную, и ей вдругъ стало жаль покинуть все это. «Нѣтъ, нѣтъ, — шептала она, — ни за что, ни за что!…» А тутъ, какъ нарочно, изъ сосѣдней комнаты доносилось до нея сопѣніе спавшихъ еще братишекъ и сестренокъ. Услыхавъ это сопѣніе, она встала и пошла посмотрѣть на нихъ. Долго стояла она въ дверяхъ, любуясь ими, а они лежали передъ нею раскинувшись, разметавшись и спали сладкимъ дѣтскимъ сномъ. Одного изъ нихъ она прикрыла одѣяльцемъ, у другаго поправила подушку. Послѣдній проснулся, открылъ глаза и, увидавъ сестру, молча взялъ ея руку, поцѣловалъ и опять засопѣлъ. У Шурочки даже слезы навернулись отъ умиленія. «Нѣтъ, нѣтъ, ни за что!» — прошептала она. И святая привязанность къ семьѣ пробудилась въ ней во всей силѣ. Она вошла въ свою комнату и увидала въ окно, что тамъ на дворѣ старуха мать доила ужо корову. Ей стало жаль старухи и она поспѣшила помочь ей. Но старуха, увидавъ Шурочку, даже испугалась:

— Что ты, что ты, съ ума, что ли, спятила? — заговорила она, отталкивая дочь, собравшуюся было замѣнитъ ее. — Чего это ты съ эстихъ поръ вскочила?… Ступай, ступай, ложись, отдыхай?…

Шурочка возвратилась въ свою комнату и принялась писать отвѣтъ Печорину. Когда она одѣлась, она опустила письмо въ карманъ платья, письмо Печорина разорвала на мелкія части и поспѣшно вышла изъ комнаты. Въ прихожей она накинула на себя пальто и, никѣмъ не замѣченная, вышла на улицу. Шла она быстро, словно торопилась куда-то, и, дойдя до одного угольнаго дома, на стѣнѣ котораго былъ прикрѣпленъ почтовый ящикъ, остановилась, вынула изъ кармана письмо и, опустивъ его въ ящикъ, повернула домой.

— Здравствуйте, Шурочка! — раздался позади ея голосъ Котомина.

— Ахъ, Вася! — вскрикнула она. — Откуда это вы?

— Изъ дома, къ вамъ пробираюсь.

— Пойдемте… очень рада… У насъ теперь хорошо, садъ распустился, цвѣты зацвѣли…

— Я вчера было приходилъ къ вамъ, да увидалъ, что у васъ этотъ чортъ сидитъ, и не пошелъ!

— Какой чортъ? — удивилась Шурочка.

— Да крестный-то вашъ! — вскрикнулъ Вася. — По милости этого крестнаго мнѣ и бывать-то у васъ не удается… Терпѣть его не могу!…

— За что?

— А за то, что дрянь онъ, пустомеля…

И, нѣсколько помолчавъ, спросилъ:

— Кому это вы письмо отправили?

— Подругѣ одной! — отвѣтила Шурочка, но, не привыкшая лгать, тотчасъ же вся вспыхнула. Ей было стыдно за себя, — такъ стыдно, что она не рѣшалась даже взглянуть на Васю. «И зачѣмъ это я солгала, — думала она, продолжая идти рядомъ съ Котоминымъ, — отчего не сказала ему правды? Вѣдь, ничего дурнаго и предосудительнаго я не написала. Я только написала ему, что дальше энской сцены не пойду никуда, никогда, ради театра, не покину своей семьи… Вотъ и все!»

Чувствовалъ и Вася Котоминъ, что Шурочка ему солгала, и имъ обоимъ было очень неловко. Однако, придя домой, Шурочка позвала Васю въ свою комнату и открыла ему всю правду.

Онъ выслушалъ Шурочку молча, а когда та кончила, весело вскрикнулъ:

— Молодецъ, Шурочка, отлично, превосходно!…

— Да, Вася, — говорила Шурочка, — не покину я своей семьи… Буду себѣ играть здѣсь, на своемъ театрѣ, а ужь дальше не поѣду…

И, немного помолчавъ, она взяла Васю за руку и проговорила шепотомъ:

— Только вы вотъ что… не говорите никому объ этомъ письмѣ… А то начнутся разспросы… А это меня раздражаетъ!

— Хорошо, не скажу.

И тотчасъ же спросилъ:

— А письмо Печорина дадите прочитать?

— Вонъ оно, Вася! — отвѣтила Шурочка и указала ему на мелкіе клочки бумаги, валявшіеся на полу.

— Отлично, превосходно! — вскрикнулъ опять Вася и крѣпко пожалъ руку Шурочкѣ.

II.

Дней пять спустя къ Шурочкѣ зашла Ольга Николаевна.

— Ну, что, — спросила она, — совсѣмъ поправились?

— Совсѣмъ, совсѣмъ! — вскрикнула Шурочка весело. — Какъ будто и не хворала!… Чувствую себя превосходно, лучше, чѣмъ до болѣзни… Даже на душѣ какъ-то весело стало….

— И прекрасно.

— А вы какъ?

— Мнѣ что дѣлается! — проговорила Ольга Николаевна, улыбаясь своею обычною ласковою улыбкой. — Вѣдь, я изъ глины сбита, всегда здорова.

И, немного помолчавъ, прибавила:

— А, вѣдь, я къ вамъ по дѣлу, Шурочка…

— Что такое? — спросила та испуганно.

— Не пугайтесь… Чего же вы испугались?

— Да какже не пугаться-то?… По дѣлу!… Это такъ серьезно… Я не привыкла…

— Успокойтесь! Дѣло хорошее и для васъ, и для меня.

— Ну, славу Богу!

— Вотъ видите ли что… — проговорила Ольга Николаевна. — Не возьмете ли вы отъ меня два урока?

Шурочка опять испугалась.

— Я? — переспросила она, словно не вѣря ушамъ.

— Ну, да, вы! — весело перебила ее Ольга Николаевна, — затѣмъ и пришла.

— Да вы шутите!…

— Нисколько! Вотъ видите ли… Требуется подготовить двухъ дѣвочекъ для поступленія въ гимназію. Обѣ дѣвочки очень способныя и прилежныя, а, главное, горятъ желаніемъ непремѣнно поступитъ. Вы не смѣйтесь надо мной, что я такъ высокопарно выразилась — «горятъ» желаніемъ. Право, это такъ, онѣ дѣйствительно «горятъ»… Слѣдовательно, вамъ, при всѣхъ этихъ условіяхъ, легко будетъ заниматься съ ними.

— Душечка, Ольга Николавна, да справлюсь ли я?

— Если бы не справились, я бы и не обратилась къ вамъ. Но слушайте дальше: дѣвочди эти — дочери довольно состоятельныхъ людей и живутъ почти рядомъ. Только одинъ кварталъ раздѣляетъ ихъ. Это большое удобство въ томъ отношеніи, что, покончивъ занятіе съ одной, вы тотчасъ же, не тратя времени, переходите къ другой. Урокъ долженъ продолжатся полтора часа, слѣдовательно, вамъ придется поработать только три часа въ день.

— Боже мой! — вскрикнула Шурочка. — Не въ томъ дѣло!… Я готова пять, шесть часовъ заниматься…

— Въ чемъ же?

— А въ томъ, что не слажу я.

— Послушайте, Шурочка, не сердитесь, если я вамъ сдѣлаю замѣчаніе. Въ васъ нѣтъ вѣры въ собственныя свои силы. Это не хорошо, такъ же не хорошо, какъ быть самомнящей. Вы мало работали, потому и нѣтъ въ васъ этой вѣры. Трудъ развиваетъ силы какъ физическія, такъ и нравственныя. Вѣдь, право, не хорошо, когда человѣкъ думаетъ, что онъ безсиленъ. Но… вы не дали мнѣ докончить, — прибавила Ольга Николаевна, дружески взявъ Шурочку за руку. — За эти два урока вы будете получать въ мѣсяцъ тридцать рублей, т.-е. по пятнадцати за каждый. Заработокъ не дурной…

— Ахъ, Боже мой! — вскрикнула опять Шурочка съ какимъ-то отчаяніемъ въ голосѣ. — Зачѣмъ мнѣ деньги? Я даромъ готова…

Но Ольга Николаевна перебила ее:

— Вы въ театрѣ сколько получали?

— Ахъ, что театръ!… Тамъ все «крестный» хлопоталъ…

— Но, вѣдь, все-таки, получали же что-нибудь?

— Тоже тридцать…

— Ну, вотъ видите ли! За то здѣсь трудь-то какой прелестный, серьезный…

— А вы не любите театръ, Ольга Николаевна? — перебила ее Шурочка какъ-то особенно горячо.

— Напротивъ, я люблю бывать въ театрѣ! Но служить тамъ, — прибавила она улыбаясь, — я бы не согласилась.

— Почему?

— Да такъ, и сама не знаю! Вѣчно быть тѣмъ, чѣмъ не создалъ тебя Богъ, румяниться, бѣлиться…

— Но, вѣдь, театръ та же школа, — вскрикнула Шурочка, — и «крестный» говоритъ то же самое!

— Ну, это еще вопросъ, Шурочка.

И вдругъ, перемѣнивъ тонъ, прибавила:

— И такъ, дѣло рѣшено, вы согласны?

— Боюсь я…

— Не бойтесь, вѣрьте въ свои силы! А ежели съ чѣмъ не сдадите, я помогу вамъ.

И она протянула ей руку.

— Спасибо вамъ, Ольга Николаевна! Право, когда смотришь на васъ, когда говоришь съ вами, невольно прибодряешься какъ-то… Такая вы славная, добрая!

— Я уже говорила объ васъ… А потому завтра, въ десять часовъ, я зайду за вами и представлю васъ. Вѣрьте мнѣ, что вы будете довольны. Семьи хорошія, а дѣвочки смышленыя. Я ихъ хорошо знаю, — больше мѣсяца занималась съ ними.

— Зачѣмъ же вы ихъ мнѣ передаете? — спросила Шурочка.

— Такъ, некогда мнѣ…

И Ольга Николаевна покраснѣла какъ-то, сконфузилась, но тотчасъ же оправилась.

— А затѣмъ, душа моя, — продолжала она, снова взявъ Шурочку за руку, — мое семейное положеніе нѣсколько измѣняется.

— Какъ?

— Замужъ я выхожу…

Шуроча руками даже всплеснула.

— Замужъ, за кого?

— За художника. И вотъ поэтому-то мнѣ приходится уменьшить количество уроковъ. У меня ихъ было десять, а теперь оставлю себѣ только восемь.

— Что же онъ, женихъ-то вашъ, красивъ, молодъ?

— Мнѣ нравится, хотя и не. первой молодости, — лѣтъ за тридцать, вдовецъ.

— Вдовецъ?

— И даже ребенка имѣетъ, дочку трехъ лѣтъ.

И, добродушно улыбнувшись, прибавила:

— Вотъ видите, сразу матерью сдѣлаюсь!

— Вы съумѣете, съумѣете! — вскрикнула Шурочка и бросилась восторженно обнимать и цѣловать Ольгу Николаевну.

На слѣдующій день утромъ Ольга Николаевна заѣхала за Шурочкой и повезла ее въ тѣ семейства, въ которыхъ послѣдняя должна была давать уроки. Поѣздка эта очень пугала Шурочку, но, къ вящему ея удовольствію, все кончилось благополучно. Въ обоихъ домахъ Шурочка произвела хорошее впечатлѣніе и была радушно принята.

На слѣдующій день совершилось бракосочетаніе Ольги Николаевны. Повѣнчались они очень скромно и тихо. Пришли къ обѣднѣ пѣшкомъ, а послѣ обѣдни и повѣнчались. Кромѣ двоихъ свидѣтелей, не было никого, а въ часъ дня столъ уже былъ накрытъ и молодая чета угощала своихъ гостей обѣдомъ. Въ числѣ обѣдавшихъ были и Шумилины съ Шурочкой. Марѳа Васильевна расфрантилась до такой степени, что если бы не запахъ кухни, всюду за ней слѣдовавшій, то ее трудно было бы узнать. На ней было шелковое платье стариннаго фасона, какой-то громадный чепецъ съ яркими лентами, который она называла «уборомъ», шаль, заколотая брошкой «а ля рококо», и такія же громадныя серги въ ушахъ. Марѳа Васильевна приставала къ Шурочкѣ, чтобы та надѣла брилліанты, преподнесенные ей Туберкулозовымъ, и придворный костюмъ Офеліи, соотвѣтствовавшій, по ея мнѣнію, какъ нельзя лучше данному торжеству, но Шурочка не послушала мать и одѣлась въ простенькое кисейное платьице, весьма шедшее, впрочемъ, къ ея миловидной юной фигуркѣ. Марѳа Васильевна держала себя величаво, какъ и подобаетъ «чиновницѣ», и даже сдѣлала презрительную мину, когда Вася Котонинъ, взявъ бокалъ, наполненный донскимъ, и нѣсколько отхлебнувъ изъ него, вдругъ крикнулъ: «Горько!» и тѣмъ самымъ заставилъ молодыхъ поцѣловаться. «Ну, ужь это совсѣмъ по-мѣщанскому!» — подумала про себя Марѳа Васильевна, окинувъ Васю негодующимъ взглядомъ. Но взгляда этого никто не замѣтилъ и всѣ гости поочередно принялись кричать: «Горько!» Пирушка была веселая, дружная; разговоръ и хохотъ не умолкали и всѣмъ было хорошо и радостно. Вася Котоминъ превзошелъ самого себя. Сидя рядомъ съ Шурочкой и безъ умолку болтая съ нею, онъ, все-таки, не забывалъ своей шаферской обязанности (онъ былъ шаферомъ у сестры) и провозглашалъ самые разнообразнѣйшіе тосты. Онъ былъ счастливъ, — счастливъ, во-первыхъ, потому, что пировалъ на свадьбѣ сестры, а, во-вторыхъ, потому, что возлѣ него была Шурочка, съ которой ему по милости Туберкулозова такъ рѣдко удавалось не только говорить, но даже и видѣться. Юное, открытое лицо его сіяло счастьемъ и весь онъ словно проснулся, словно воскресъ отъ долгой, тяжелой спячки.

III.

За свои уроки Шурочка принялась съ особеннымъ рвеніемъ. Сперва она робѣла, но потомъ освоилась понемногу съ новымъ положеніемъ, начала привыкать къ нему и дѣло пошло отлично. Обѣ ученицы ея дѣйствительно оказались дѣвочками весьма способными, прилежными и страстно желавшими поступить въ гимназію. Между учительницей и ученицами не замедлили завязаться самыя хорошія отношенія, и обѣ стороны были вполнѣ довольны другъ другомъ. Способная Шурочка живо припомнила, какъ занималась съ нею патентованная учительница Ольга Николаевна. Теперь Шурочка была занята почти весь день. Утромъ она помогала матери, занималась домашнимъ хозяйствомъ, обучала грамотѣ своихъ братишекъ и сестренокъ, одну изъ нихъ тоже готовила въ гимназію, а послѣ обѣда отправлялась на уроки. Старики Шумилины были въ восторгѣ отъ дочери, во-первыхъ, потому, что они имѣли возможность гордиться ею, а, во-вторыхъ, и потому, что она передавала имъ половину своего заработка.

— Вотъ, — говорилъ старикъ, горделиво посматривая на жену, — вотъ ты не хотѣла все въ гимназію-то отдавать ее… Слушать меня не хотѣла…

— А кто ее изъ гимназіи-то выйти научилъ, да въ театръ-то опредѣлилъ? — кричала Марѳа Васильевна. — Кабы не ты съ Туберкулозовымъ, она, глядишь бы, курсъ кончила! — и затѣмъ злобно прибавляла: — Пустомели вы оба… вотъ вы кто, тьфу? Жернова-то вертятся, а муки-то нѣтъ!

Доволенъ былъ и генералъ Туберкулозовъ, что Шурочка нашла себѣ уроки.

— Да, — говорилъ онъ, — это святое дѣло… наука разгоняетъ мракъ невѣжества! Я всегда съ благоговѣніемъ смотрѣлъ, смотрю и буду смотрѣть какъ на учащихъ, такъ и на учащихся, ибо это труженики свѣта.

— А вотъ, небось, не разговорили Шурочку-то изъ гимназіи не выходить, — замѣтила Марѳа Васильевна, — на театръ опредѣлили…

— Когда рѣчь идетъ о царствѣ свѣта, — перебилъ ее Туберкулозовъ, — тогда я не считаю возможнымъ говорить съ тобою, такъ какъ ты есть дочь тьмы.

Встрѣчаясь съ Шурочкой, Туберкулозовъ улыбался, обнималъ ее за талію и спрашивалъ:

— Ну, что, какъ наша педагогія?

— Ничего, крестный, — отвѣчала Шурочка весело. — Все впередъ двигаемся.

— Отлично.

— Дѣвочки очень способныя.

— И учительница-то тоже! — подхватывалъ онъ и опять ласкалъ Шурочку.

А когда Шурочка уходила отъ него, онъ поспѣшно вынималъ изъ кармана платокъ, отиралъ имъ пылавшее лицо свое и задумчиво склонялъ голову.

— О чемъ задуматься изволили? — спрашивалъ въ такихъ случаяхъ Шумилинъ.

Тогда Туберкулозовъ поднималъ свою голову, пристально смотрѣлъ на Шумилина и потомъ, глубоко вздохнувъ, говорилъ:

— Да, братецъ, это фактъ! Одинъ мудрецъ сказалъ: «Ежели судьба произнесла свой приговоръ, то нельзя подать на него апелляцію!» Это фактъ!

— Не дошли еще, ваше превосходительство, — утѣшалъ Шумилинъ.

— И не дойдутъ! — перебивалъ Туберкулозовъ.

— Дойдутъ-съ.

— Ни-ког-да!

И всякій разъ послѣ такихъ разсужденій Туберкулозовъ почему-то поспѣшно вставалъ съ мѣста, бралъ свой цилиндръ, который надѣвалъ на голову тутъ же въ комнатѣ, натягивалъ перчатки и затѣмъ выходилъ въ сѣни. Но тамъ онъ снова останавливался, обращался къ провожавшему его Шумилину и опять произносилъ:

— Ни-ког-да!

Причемъ отрицательно махалъ въ воздухѣ затянутою въ перчатку правою рукой.

— Такъ и запиши: никогда!

Но Шумилинъ словно сомнѣвался въ справедливости изреченія мудреца и, проводивъ Туберкулозова, какъ-то улыбался эхидно и ворчалъ:

— Небось, найдешь адвоката, когда надобность придетъ!

Возвращаясь съ уроковъ, Шурочка очень часто заходила къ Ольгѣ Николаевнѣ. Молодые успѣли уже устроиться и трудовая жизнь ихъ потекла обычнымъ и спокойнымъ порядкомъ. Глядя на это житье-бытье счастливой трудящейся семьи, на царившій повсюду разумный строй ея, на добрыя и честныя отношенія одного члена семьи къ другому, Шурочка съ каждымъ разомъ все болѣе и болѣе привязывалась къ этой семьѣ. На первый разъ самъ Кадминъ ей какъ-то не понравился. Онъ показался ей какимъ-то рѣзкимъ, грубымъ, но потомъ, когда она узнала его покороче, когда убѣдилась, что это была дѣтски добрая и честная натура, она не замедлила сдружиться съ нимъ. Это былъ артистъ въ душѣ, беззаботный, увлекающійся и всегда готовый откликнуться на все честное и хорошее. Понравилась Шурочкѣ и та обстановка, которая окружала эту счастливую семью. Все у нихъ было чисто, аккуратно, дышало порядкомъ.

Разъ какъ-то, разболтавшись съ Шурочкой по поводу своей новой жизни, Кадминъ вскрикнулъ:

— Ужь мнѣ, видно, такое счастье, Шурочка! Вотъ и первая моя жена такая же была хорошая! А полюбовались бы, что прежде происходило со мной, когда я холостымъ былъ, когда въ Питерѣ жилъ, да въ академію бѣгалъ!

И, махнувъ рукой, онъ свистнулъ.

— Вотъ ужь настоящаго то художника раздѣлывалъ, могу сказать! Иду, бывало, по улицѣ, такъ всѣ останавливались! Широкіе клѣтчатые штаны, бархатный пиджакъ, на шеѣ небрежно повязанный шарфикъ, непремѣнно самыхъ яркихъ цвѣтовъ, а на плечѣ плащъ!

— Что же, — перебила его Шурочка, — это должно было идти къ вамъ!

— Фу, фу! Еще бы! Не даромъ всѣ женщины заглядывались! Такого-то изъ себя шута параднаго разыгрывалъ, что даже всю полицію приводилъ въ смущеніе, — такъ, бывало, квартальные по пятамъ и ходили за мной. Жизнь велъ безшабашную, — остоялъ непремѣннымъ членомъ всѣхъ этихъ «Аркадій», «Ливадіи», «Павловскихъ», «Озерковъ»… Словомъ, гдѣ только была женщина, была музыка и вино, тамъ и я! Но, — прибавилъ онъ, весело взглянувъ на Шурочку, — нашлась иная женщина, не похожая на тѣхъ, до которыхъ я былъ великій охотникъ, а такая, которая доказала мнѣ, что счастье, истинное счастье, свѣтлое, согрѣвающее и возвышающее душу, не на улицѣ, а въ семьѣ, и я преобразился! Женщина была первая моя жена! И я возненавидѣлъ улицу… Берегитесь и вы этой улицы, мой ангелъ!

И всякій разъ, какъ только заговаривалъ онъ про эту улицу, онъ выходилъ изъ себя. Онъ злился, что ради мастерской, требовавшей свѣта, ему пришлось жить въ комнатахъ, обращенныхъ на улицу; его сердили проѣзжавшіе мимо экипажи, проходившіе мимо оконъ люди, торговки, разнощики, шарманки… даже уличный фонарь, торчавшій какъ разъ возлѣ его квартиры.

Только одинъ генералъ Туберкулозовъ былъ не особенно доволенъ этимъ знакомствомъ.

— Мужикъ, — говорилъ онъ, — чистѣйшій мужикъ… да и таланта никакого! Богомазъ — и больше ничего!…

— Что вы, что вы, крестный? — возражала Шурочка. — Стало быть, вы работъ его не видали, не были въ его мастерской…

— По мастерскимъ я не ходокъ, — перебивалъ ее Туберкулозовъ. — Я понимаю посѣщать студіи знаменитостей, а не мастерскія, — студіи, въ которыхъ есть что посмотрѣть! Тамъ и картины, и статуи, и ковры, и обстановка… Поэтому онѣ и называются студіями, а не мастерскими! Мастерскія и у сапожниковъ имѣются, только тамъ смотрѣть нечего, — перепачкаешься только! Но, — прибавлялъ онъ, — все бы это ничего, если бы онъ не былъ мужикомъ и профаномъ.

И, что-то вспомнивъ, онъ расхохотался и, обратясь къ Шумилину, проговорилъ:

— Представь себѣ его!… Вѣдь, это потѣха!… Я чуть не умеръ отъ хохота! Хотѣлъ я ему заказать свой портретъ… посылаю… является… расшаркался, словно клоунъ изъ цирка… Объясняю, въ чемъ дѣло. «Съ удовольствіемъ», — говоритъ. И вдругъ восемьсотъ рублей!… «Да, вѣдь, это, говорю, Маковскій, Крамской — и тѣ по стольку не дерутъ!» — «Извините, говоритъ, тѣ про сотни и не говорятъ даже!» Но, — прибавилъ Туберкулозовъ, махнувъ рукой, — дѣло не въ томъ! Показываю ему свои картины, что у меня въ кабинетѣ висятъ, — надо же было чѣмъ-нибудь занять его! Это все прелестнѣйшія, дорогія копіи съ нашихъ первоклассныхъ пейзажистовъ и жанристовъ… Тутъ и Шишкинъ, и Куинджи, и братья Маковскіе, и Перовъ…Ну, понимаешь ли, первоклассные!… Чуть не на вѣсъ золота покупалъ!… вдругъ, что же?… «Очень, говоритъ, хороши, только не копіи, рамы!» Я глаза вытаращилъ… а онъ тѣмъ временемъ подходитъ ко мнѣ, хлопаетъ меня вотъ этакъ по плечу снисходительно (Туберкулозовъ представилъ все это на Шумилинѣ) и говоритъ: «Мой совѣтъ — картины выкинуть, а рамы-то оставить! Изящная, говорить, работа!» Тутъ ужь я понялъ, съ кѣмъ имѣю дѣло!… Схватилъ себя за животъ и покатился со смѣху…

И Туберкулозовъ, упавъ на диванъ, захохоталъ во все горло.

— Не смыслитъ, значитъ? — спросилъ Шумилинъ.

— Ни бельмеса!

— А учить?

— Да Богъ съ нимъ, пускай его… Я къ нему учиться не пойду…

— Нѣтъ, нѣтъ, крестный, — перебила его Шурочка, — вы просто сердитесь на него… и вотъ поэтому такъ и говорите…

Туберкулозовъ даже съ дивана вскочилъ.

— Я сержусь, я? — вскрикнулъ онъ. — Да помилуйте, стоить ли того!… Я могъ бы имѣть зубъ на Айвазовскаго, напримѣръ, на Шишкина, а на какого-нибудь Кадмина… Фи! за кого вы меня считаете, Шурочка?…

Но генералъ, въ сущности, говорилъ неправду. Онъ, дѣйствительно, не любилъ Кадмина, — не потому, что Кадминъ раскритиковалъ его «дорогія» копіи (онъ и самъ очень хорошо зналъ, что копіи весьма слабыя), а просто потому, что Шурочка, бывая у Кадминыхъ, встрѣчалась тамъ съ Васей Котоминымъ. Этого Васю генералъ ненавидѣлъ.

— Неучъ, дрянь, мальчишка! — говорилъ онъ.

— А смотрите-ка, жалованье какое гладить! — вскрикивалъ Шумилинъ.

— Финансистъ! — подхватывалъ съ насмѣшкой Туберкулозовъ.

— Помощникомъ бухгалтера ужь, ваше превосходительство!

— А вотъ кассиромъ сдѣлаютъ, тогда и вовсе лафа! — перебивалъ его Туберкулозовъ, дѣлая руками жесты, изображавшіе выгребаніе изъ кассы денегъ. — И что же потомъ? — вскрикивалъ онъ, устремляя на Шумилина вопросительные взоры. — Сибирь!

— Да съ деньгами-то, ваше превосходительство, въ аду — и тамъ хорошо, говорятъ! А то Сибирь!… Что Сибирь?… Сибиряки-то Россію называютъ Сибирью!… «Это у васъ, говорятъ, Сибирь-то, а у насъ тамъ рай небесный!» Вотъ что про Сибирь-то говорятъ, ваше превосходительство.

И затѣмъ, вздохнувъ, прибавилъ:

— Хоть бы однимъ глазкомъ посмотрѣть на нее.

А Вася Котоминъ, дѣйствительно, все шелъ и шелъ впередъ. Служба въ банкѣ пришлась ему какъ разъ по плечу. Онъ былъ аккуратенъ, честенъ, и потому нѣтъ ничего мудренаго, что начальство банка замѣтило его, а затѣмъ стало поощрять. Теперь уже товарищи по службѣ называли его не Васей, а Василіемъ Николаевичемъ, и словно чувствовали, что Василій Николаевичъ этотъ что-то такое не похожее на нихъ и за которымъ имъ не угоняться. И дѣйствительно, Василій Николаевичъ какъ-то выдѣлялся изо всѣхъ чиновниковъ банка, какъ по своей дѣятельности, такъ и по наружности. Онъ былъ всегда тщательно одѣтъ, держалъ себя джентльменомъ, былъ вѣжливъ со всѣми и, въ то хе время, никому не позволялъ наступать себѣ на ногу. На службу онъ являлся всегда аккуратно, работалъ усидчиво и бухгалтерія у него всегда находилась въ примѣрномъ порядкѣ. Жилъ Василій Николаевичъ скромно, разсчетливо, хотя и не отказывалъ себѣ въ удовольствіяхъ. Квартирка его была изящно меблирована, гардеробъ его состоялъ изъ нѣсколькихъ отлично сшитыхъ паръ. Онъ бывалъ въ театрѣ, на концертахъ; состоялъ членомъ какого-то клуба и въ клубѣ этомъ игралъ съ дамами «по маленькой». У Кадминыхъ онъ бывалъ чуть не каждый день, встрѣчался тамъ иногда съ Шурочкой и, встрѣчаясь, словно перерождался изъ Василія Николаевича въ прежняго Васю. Это просто бѣсило Кадмина.

— Ну, какъ тебѣ не совѣстно? — горячился Кадминъ. — Малый ты умный, а какъ только встрѣтишься съ Шурочкой, такъ дѣлаешься дуракъ-дуракомъ.

— Да вовсе нѣтъ! — вскрикивалъ Котоминъ.

— Что же, у меня глазъ, что ли, нѣтъ? Не вижу я, что ли?

— Стало быть, не видишь!

— Врешь, не проведешь…

И тогда Котоминъ волей-неволей сознавался, что до сихъ поръ все еще любитъ Шурочку.

— Знаю я, — говорилъ онъ, — что это глупо, нелѣпо!… Знаю, что Шурочка, кромѣ дружбы, ничего ко мнѣ не питаетъ, а я, все-таки, люблю ее!

— Ну, и дуракъ выходишь!

— Такъ научи, что мнѣ дѣлать?

— Изволь, съ удовольствіемъ. Выкинуть вонъ изъ головы эту любовь!… Да и не пара тебѣ эта Шурочка, по правдѣ сказать.

— Это почему?

— А потому, что нутро у нея совсѣмъ не такое, какъ у тебя. Ты хоть и пописываешь въ газетахъ, хоть и пописываешь стихи, а, вѣдь, ты, все-таки, не поэтъ! Вотъ тебѣ пара: какая-нибудь купеческая дочка, — конечно, образованная, съ музыкой, французскимъ языкомъ, но, въ то же время, непремѣнно съ небольшимъ домикомъ и небольшимъ же капитальцемъ. Тебѣ не трудно подыскать такую. Служишь ты въ коммерческомъ банкѣ, купцы эти то и дѣло учитываютъ у васъ векселя, ты, вѣроятно, со всѣми съ ними знакомъ, вотъ и поищи. Право, прими-ка мой совѣтъ къ свѣдѣнію…

— Такъ ты меня не знаешь! — вскрикивалъ Котоминъ. — Повѣрь мнѣ, что я не такой матеріалистъ, какъ ты думаешь, и никогда не женюсь по разсчету.

— Кто же тебѣ говоритъ «по разсчету»? Можно, я думаю, и купеческую дочку полюбить! За то тогда, — продолжалъ Кадминъ, — ты бы живо въ члены правленія махнулъ! И сидѣлъ бы ты себѣ на своемъ членскомъ креслѣ, пилъ бы чай съ сухарями, позванивалъ бы въ колокольчикъ… а у подъѣзда ожидала бы тебя не пара резиновыхъ калошъ съ зонтикомъ, какъ теперь, а пара рысаковъ съ толстымъ кучеромъ на козлахъ… Поразмысли-ка!

— Свинья ты, ежели дѣйствительно такъ гадко обо мнѣ думаешь! — вскрикивалъ тогда Котоминъ. — Не такой я, совсѣмъ не такой!… Не знаешь ты меня…

Однако, всѣ эти разговоры проходили не совсѣмъ безслѣдно. Какъ капля воды продалбливаетъ камень, такъ и разговоры эти дѣлали свое дѣло. Василій Николаевичъ все чаще и чаще началъ обдумывать свои отношенія въ Шурочкѣ и все чаще и чаще соглашаться, что, по характеру, она ему не пара. И тогда онъ не бѣгалъ уже за Шурочкой, не сочинялъ и не печаталъ стиховъ, обращенныхъ «къ ней», не искалъ встрѣчи съ нею, — напротивъ, избѣгалъ даже этихъ встрѣчъ и словно совершенно забывалъ ее. Тогда ужь онъ не бывалъ у Кадминыхъ и вечера проводилъ либо въ клубѣ, либо на загородныхъ гуляньяхъ, либо же сидѣлъ дома и сочинялъ бытовыя сценки, иногда выходившія у него довольно талантливыми. Но стоило ему только встрѣтиться съ Шурочкой, какъ все тотчасъ же измѣнялось и изъ Василія Николаевича онъ снова превращался въ Васю Котомина.

— Ты сегодня кѣмъ являешься, — спроситъ, бывало, Кадминъ пришедшаго къ нему Котомина, — Васей или Василіемъ Николаичемъ?

— Василіемъ Николаичемъ, — отвѣтитъ тотъ серьезно.

— Ну, въ такомъ случаѣ, милости просимъ! Садись и разсказывай, что дѣлается въ вашемъ банкѣ.

— Все по-старому идетъ, — отвѣчалъ Котоминъ.

— Касса-то цѣла еще?

— Цѣла.

— Ну, и отлично!

А иной разъ придетъ Котонинъ, весь сіяющій, довольный, счастливый, и вдругъ вскрикнетъ:

— Я — Вася!

— Вася? — спроситъ Кадминъ.

— Вася!

И тогда Кадминъ вскакивалъ съ мѣста, подбѣгалъ къ нему и выталкивалъ его вонъ.

— Чтобы и ноги твоей не было здѣсь! — кричалъ Кадминъ. — Вонъ!

— Да постой, дай разсказать-то… Встрѣтился я…

— И слушать не хочу! Вонъ!

И, быстро схвативъ Васю за плечи, онъ поворачивалъ его и толкалъ въ дверь.

— Понимаешь-ли, случайно встрѣтился…

— И понимать не хочу! Мнѣ противны Васи, — глупы они, пошлы!… Съ Василіемъ Николаичемъ я готовъ хлѣбъ-соль водить, а съ Васями — никогда. Убирайся къ чорту!

IV.

Такъ прошло мѣсяца три. Іюль близился уже къ концу и лѣто было въ полномъ разгарѣ. Горѣлъ городъ дискъ нѣсколько разъ; горѣли села, деревни; выгорѣлъ до тла одинъ изъ уѣздныхъ городовъ со всѣми церквами и мостами, перекинутыми черезъ рѣку; сгорѣла паровая мельница, двѣ-три масленки, солдатскія казармы; горѣли лѣса, поля, пароходы и чадъ въ воздухѣ стоялъ такой, что нечѣмъ было дышать. Только одни Тараканьи Выползки почему-то не горѣли и продолжали мирно и тихо влачить свое существованіе. Туберкулозовъ давно уже жилъ на дачѣ, но это не мѣшало ему каждый вечеръ пріѣзжать къ Шумилинымъ и засиживаться въ ихъ саду до поздней ночи. Тамъ онъ вмѣстѣ съ ними пилъ чай, бесѣдовалъ и даже ужиналъ, ни чуть не стѣсняясь, что эти ужины состояли иногда изъ одного молока съ чернымъ хлѣбомъ. Объ оргіяхъ, какія происходили прежде въ знаменитой шумилинской банѣ, не было и помина и вообще многіе стали замѣчать, что Туберкулозовъ значительно измѣнился. Онъ пересталъ какъ-то бывать въ обществѣ, сдѣлался какимъ-то разсѣяннымъ, обычная веселость его исчезла и онъ все чаще и чаще началъ задумываться. Даже отношенія его къ Шурочкѣ становились какими-то странными, натянутыми и неестественными. Прежде онъ, бывало, минуты не помолчитъ, а теперь отъ него слова не добьешься. Сидитъ себѣ молча, глазъ съ нея не сводитъ, а потомъ возьметъ ея руку и крѣпко-крѣпко начнетъ сжимать ее въ своей.

— Что съ вами, крестный, — спроситъ его, бывало, Шурочка, удивленно смотря на него, — что съ вами?

А онъ вдругъ встанетъ и уйдетъ, ничего не отвѣтивъ.

Тогда старикъ Шумилинъ догонялъ его и почтительно провожалъ до экипажа.

— Да, — говорилъ Туберкулозовъ, усаживаясь, — это, братецъ, фактъ!… Это такъ… На рѣшеніе судьбы апелляцій нѣтъ!…

— Додумаются, ваше превосходительство! — успокоивалъ его Шумилинъ.

— Никогда!

— Да и вамъ ли, ваше превосходительство, на судьбу жаловаться?… Слава Богу, кажется…

— Это только «кажется», братецъ.

— Баликъ бы устроили когда-нибудь въ банькѣ, — совѣтовалъ Шумилинъ съ какою-то особенно вкрадчивою улыбкой, — развеселились бы…

— Ты думаешь?

— Извѣстно, ваше превосходительство…

Туберкулозовъ поднималъ тогда глаза на Шумилина, долго смотрѣлъ на него, корчилъ презрительную гримасу и восклицалъ:

— Ахъ, какъ ты глупъ, братецъ!

И онъ уѣзжалъ.

— Да, — говорилъ Шумилинъ Марѳѣ Васильевнѣ, — кажется, мы съ тобой очень сдурили, пригласивъ Туберкулозова крестить Шурочку!

— Это еще что выдумалъ? — возражала та.

— Очень и очень глупо сдѣлали!…

Между тѣмъ, съ приближеніемъ августа мѣсяца приближались и экзамены въ женской гимназіи. Экзаменовъ этихъ Шурочка страшилась несравненно болѣе своихъ ученицъ, которыя только ожидали ихъ съ нетерпѣніемъ, но не боялись. Неудивительно послѣ этого, что Шурочка занималась съ своими ученицами чуть ли не цѣлый день и что все это время находилась въ самомъ возбужденномъ состояніи.

Разъ какъ-то Туберкулозовъ пріѣхалъ къ Шумилинымъ и, узнавъ отъ сидѣвшаго у воротъ крестника своего, что Шурочка въ саду, прямо прошелъ туда. Увидавъ Шурочку сидѣвшею на скамьѣ, подъ тѣнью развѣсистаго дуба, съ книгою въ рукахъ, онъ вскрикнулъ, разведя руками:

— Романы и все романы!…

— Какіе романы? — перебила его Шурочка, показывая ему развернутую книгу. — Просто-на-просто географія!

— Ужь не затѣяли ли вы мѣнять границы государства? — спросилъ онъ, слащаво улыбаясь, и глядя на Шурочку какими-то масляными глазами.

— Куда ужь мнѣ! Къ экзаменамъ готовлюсь…

— Можно подсѣсть?

— Конечно, садитесь пожалуйста.

— А вы, должно быть, очень боитесь этихъ экзаменовъ, — сказалъ онъ, садясь рядомъ съ Шурочкой. Та даже какимъ-то комочкомъ сжалась отъ страха, уронила книгу и закрыла руками раскраснѣвшееся личико.

— Прелесть, прелесть! — шепталъ Туберкулозовъ и поднялъ книгу, упавшую къ ея ногамъ.

— Такъ боюсь, такъ боюсь, — говорила тѣмъ временемъ Шурочка, — что даже и передать не могу вамъ этого чувства!…

— Такое же, какъ тогда? — спросилъ Туберкулозовъ вкрадчиво и пригибаясь къ ея лицу.

— Когда? — спросила въ свою очередь Шурочка, уронивъ на колѣни руки и быстро взглянувъ на Туберкулозова.

— А тогда, когда Офелію играли, да?

— Больше, больше! Сравненія нѣтъ… Тогда я волновалась — и только, а теперь боюсь…

— А не волнуетесь?

— И волнуюсь, и боюсь! Тогда я только за себя волновалась, а теперь и за себя-то, и за своихъ ученицъ боюсь!… Подумайте-ка, три страха въ одно и то же время.

— Экіе эти экзамены! — подшутилъ Туберкулозовъ, поигрывая книгой.

— Противные! — подхватила Шурочка.

— А, между тѣмъ, — проговорилъ Туберкулозовъ, вздохнувъ, — экзамены эти на каждомъ шагу! Только мы не замѣчаемъ ихъ… Вся наша жизнь есть ничто иное, какъ экзаменъ, которому нѣтъ конца! У этой книги, напримѣръ, — прибавилъ онъ, похлопывая по книгѣ, — есть начало, есть конецъ. Вотъ здѣсь, на этой страницѣ, начало, — продолжалъ онъ, перелистывая книгу, — а вотъ здѣсь, на этой, написано: конецъ. — Онъ уткнулъ пальцемъ въ это слово. — Выдолбилъ эту книгу, дошелъ до конца, и ты можешь закрыть ее и сказать: «Я все это знаю!» А тамъ… это не такъ! Какъ будто и изучилъ все, какъ будто и готовъ, и выдолбилъ, а хлопъ — провалился!… И это каждый день, съ тою только разницей, что вчера экзаменъ былъ полегче, сегодня потруднѣе, а завтра встрѣтится такой, что глаза вытаращишь. «Откуда это?» — спросишь себя, и самъ не знаешь откуда. Все, кажется, хорошо идетъ; всѣ учителя какъ будто довольны тобою: «Прекрасно, превосходно!» — слышится шепотъ… А потомъ вдругъ: «Нѣтъ, позвольте-съ, это вы не такъ сдѣлали, вы ошиблись, подумайте хорошенько…» Начнешь думать и только руками разведешь. «Ну, какъ это я могъ такъ поступить, такъ напутать?» — удивляешься себѣ, а ужь ошибку-то не поправишь, потому что тамъ, въ твоемъ жизненномъ-то журналѣ, у тебя торчитъ ужь такой нуль, который ни ножомъ не выцарапаешь, ни резиной не сотрешь!…

И, проговоривъ это, онъ снова вздохнулъ и поникъ головой.

— Да, это вѣрно, — замѣтила Шурочка, — но, вѣдь, есть и такіе счастливцы, которымъ и подобные экзамены даются легко: отвѣчаютъ смѣло, находчивы и не останавливаются ни передъ какимъ вопросомъ…

— Но есть за то и неудачники! — подхватилъ Туберкулозовъ. — Не потому, чтобы они не знали предмета, а просто потому, что не спохватились, растерялись, не предвидѣли…

— Съ вами, крестный, вѣроятно, никогда ничего подобнаго не случалось!… Вы такой находчивый, умный…

Туберкулозовъ быстро поднялъ голову и, взглянувъ въ лицо Шурочки, спросилъ:

— А вы вѣрите въ могущество ума?

— Разумѣется! Кто же въ этомъ сомнѣвается?…

— Ошибаетесь! Нѣтъ такого умнаго человѣка, который не былъ бы когда-нибудь дуракомъ!

— Это такъ, — только рѣже, чѣмъ другіе, глупые…

Но Туберкулозовъ уже не слушалъ Шурочку.

— Не смѣшивайте ума съ разумомъ, — говорилъ онъ, поднявъ кверху указательный палецъ правой руки. — Вотъ когда умъ соединяется съ разумомъ, тогда дѣйствительно иногда устраняются заблужденія и страсти… И только иногда, а не всегда, ибо помимо мозга въ человѣкѣ есть сердце, которое весьма часто не подчиняется ни уму, ни разуму…

И, проговоривъ это, онъ словно испугался чего-то, снялъ съ головы цилиндръ и, весело взглянувъ на Шурочку, поспѣшилъ замять разговоръ.

— Однако, все это не то, — забормоталъ онъ. — Вовсе я не за тѣмъ пріѣхалъ, чтобы надоѣдать вамъ скучными и избитыми разговорами. Нѣтъ-съ! — прибавилъ онъ. — Я пріѣхалъ, такъ сказать, съ «заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ». Поѣдемте-ка мы съ вами сегодня въ паркъ… Тамъ играетъ музыка, будетъ народъ… Мы съ вами напьемся чаю…

— А экзамены-то? — вскрикнула Шурочка.

— Но, вѣдь, мы вечеромъ поѣдемъ, а вечеромъ, надѣюсь, вы оставите своихъ ученицъ въ покоѣ! Вѣдь, этакъ онѣ одурѣть могутъ!… Оставьте ихъ… Пусть пораньше спать лягутъ…

— И подъ подушку книги положатъ! — подхватила Шурочка.

— Конечно, это помогаетъ!

— Я, бывало, дѣлывала такъ!

— Ахъ, да кто же этого не дѣлалъ, Шурочка? — вскрикнулъ Туберкулозовъ и затѣмъ спросилъ: — Ну, что же, ѣдемъ, что ли?

И, не дождавшись отвѣта, проговорилъ:

— Мы вотъ какъ устроимся!… Сегодня я на одинъ парадный обѣдъ приглашенъ; обѣдъ этотъ кончится часовъ въ семь, и вотъ я прямо съ обѣда — къ вамъ, беру васъ подъ руку, сажаю въ фаэтонъ и мы летимъ!… А такъ какъ моя дача по дорогѣ въ паркъ, то, послушавъ музыку, я покажу вамъ свою дачу.

И, погрозя пальцемъ, онъ прибавилъ:

— Вы еще у меня ни разу на дачѣ не были! Не хорошо-съ…

— Сама знаю, да некогда все…

— И такъ, ѣдемъ, да?

— Знаете ли что… Я такъ страшусь этихъ экзаменовъ, что боюсь быть скучной…

— Да выкиньте вы вонъ изъ головы эти экзамены…

— Ну, хорошо, ѣдемте, — проговорила Шурочка, — только ужь чуръ не пенять на меня, ежели я на васъ тоску нагоню, крестный!

Туберкулозовъ даже вздрогнулъ весь.

— Не называйте меня «крестнымъ», — проговорилъ онъ, нахмурившись.

— Почему? — удивилась Шурочка.

— А потому… — замялся Туберкулозовъ, не зная, что отвѣтить, но вдругъ просіялъ, улыбнулся и, сдѣлавъ рукой изящный жестъ, проговорилъ: — А потому, что это меня старитъ!

Вдали показался старикъ Шумилинъ.

— Ахъ, ваше превосходительство, — кричалъ онъ, — насилу-то я васъ нашелъ! Вижу: экипажъ у воротъ стоитъ, ищу васъ въ домѣ, а вы вонъ гдѣ!… Честь имѣю кланяться…

— Здорово, братецъ… Вотъ твою дочь собираюсь похитить…

— И давно бы, ваше превосходительство, — забормоталъ Шумилинъ, хихикая и потирая руками, — чего на нее смотрѣть-то? — и давно бы…

— На музыку хотимъ ѣхать, — проговорилъ Туберкулозовъ, принявъ серьезный видъ.

— Въ паркъ-съ?

— А потомъ дачу ей свою покажу, — прибавилъ генералъ, даже не отвѣтивъ на вопросъ Шумилина.

— Я тоже сегодня сбѣжать хочу, ваше превосходительство.

— Куда это?

— Раковъ ловить идемъ-съ, цѣлою компаніей: и регистратура вся, и нашъ столъ… Тамъ, за вашею дачей, неподалеку озеро есть, Притоннымъ называется, такъ вотъ на это озеро и собираемся!… Раковъ, говорятъ, видимо-невидимо, даже ходить по озеру невозможно, — такъ въ ноги и вцѣпляются…

— Смотри только завтра на службу не опоздай, — проговорилъ Туберкулозовъ начальническимъ тономъ.

— Зачѣмъ же, ваше превосходительство? Служба прежде всего… Какъ возможно!…

— Ну, моя красавица, — обратился Туберкулозовъ къ Шурочкѣ, — пока до свиданія! Въ семь часовъ буду у васъ, а вы къ тому времени прифрантитесь…

— Прифранчусь…

И, пожавъ руку Шурочкѣ, генералъ надѣлъ цилиндръ, кивнулъ Шумилину головой и пошелъ по направленію къ садовой калиткѣ. Старикъ бросился провожать его, но Туберкулозовъ остановилъ его.

— Не надо! — проговорилъ онъ.

Немного погодя онъ сидѣлъ уже, развалясь, въ фаэтонѣ и мчался по направленію къ своей дачѣ. «Да, — разсуждалъ онъ про себя, — между мозгомъ и сердцемъ человѣка имѣется одинъ пунктъ, на которомъ они никогда не сходятся и никогда не сойдутся. Пунктъ этотъ всегда порождалъ споры и служилъ имъ яблокомъ раздора. Пунктъ этотъ — любовь! Мозгъ работалъ такъ, а сердце — иначе! Борьба ожесточенная, на жизнь и смерть!»

Подъѣхавъ къ крыльцу дачи, онъ выскочилъ изъ фаэтона и, оборотясь къ кучеру, проговорилъ:

— Къ шести часамъ пару вороныхъ подготовь, — обѣдать поѣду, потомъ въ паркъ…

Выбѣжалъ лакей на встрѣчу и поспѣшилъ снять съ генерала пальто.

— Чтобы сегодня холодный ужинъ былъ на двѣ персоны, — приказывалъ ему Туберкулозовъ, — паштетъ, дичь и прочее.

— Слушаю-съ, ваше превосходительство.

— Чтобы все было хорошо…

— Будьте покойны, ваше превосходительство. А къ которому часу-съ?

— Къ десяти.

— Слушаю-съ.

Войдя въ кабинетъ и оставшись одинъ, Туберкулозовъ опустился въ мягкое кресло и взялъ газету. Но онъ тотчасъ же швырнулъ ее на полъ и, запрокинувшись на спинку кресла, немощно всплеснулъ руками!

— Ну, что же дѣлать, — шепталъ онъ, — ежели я иначе не могу?… Прежде всего, я — человѣкъ.

V.

Ровно въ семь часовъ Туберкулозовъ былъ уже у Шумилиныхъ. Пріѣхалъ онъ къ нимъ прямо съ обѣда, во фракѣ, съ разрумянившимся отъ шампанскаго лицомъ, веселый и довольный. Онъ даже не снялъ съ себя пальто и въ ту же минуту, подавъ руку успѣвшей уже одѣться Шурочкѣ, повезъ ее въ паркъ. Шурочка была рада этой поѣздкѣ. Она давно уже не видала никакихъ развлеченій, не слыхала музыки и не ѣздила такъ шибко на лошадяхъ, какъ ѣхала теперь. Дѣйствительно, рьяные рысаки Туберкулозова мчались, какъ вихрь. Быстро пролетѣли они по улицамъ и переулкамъ Тараканьихъ Выползковъ, быстро миновали упраздненную заставу, отъ которой оставались только два каменныхъ столба съ гербомъ губерніи, и еще быстрѣе помчались по гладкой дорогѣ выгона, оставляя за собою облако пыли. Гутаперчевыя шины экипажа не издавали никакого звука; только гулъ какой-то шелъ, глухой, словно подземный, да слышался равномѣрный топотъ копытъ. Шурочка раскраснѣлась вся отъ удовольствія, сердце ея ускоренно билось и занималось дыханіе отъ этой бѣшеной ѣзды. Выскочила откуда-то собачонка, тявкнула раза два, но, не имѣя силъ догнать фаэтонъ, закашлялась, поперхнулась и затрусила назадъ. Шурочка расхохоталась, глядя на эту собачонку.

— Бѣдненькая! — проговорила она, — и полаять-то не удалось!… Какая смѣшная!…

— А вотъ и моя дача! — крикнулъ Туберкулозовъ, показывая направо.

Но Шурочка ничего не успѣла разсмотрѣть. Мимо глазъ ея пролетѣлъ какой-то садъ, какой-то домикъ съ балконами, какая-то прямая, длинная аллея, лоскутъ воды, освѣщенный закатомъ солнца, рѣшетка — и опять все исчезло. Кони повернули направо, фаэтонъ слегка раскатился и вдали зачернѣлъ лѣсъ. Это и былъ тотъ паркъ, куда они ѣхали. Они обогнали нѣсколько экипажей, городскую линейку, набитую народомъ, какого-то офицера, галопировавшаго на взмыленномъ конѣ… Кто-то крикнулъ Туберкулозову: «здравствуйте, ваше превосходительство!» — но кто именно былъ этотъ здоровавшійся, они разглядѣть не успѣли. Послышалась музыка, массы народа увеличивались, кучеръ поминутно кричалъ: «берегись, берегись!» — запестрѣли флаги, развѣвавшіеся по воздуху, и экипажъ остановился у ярко раскрашенныхъ воротъ парка. При видѣ Туберкулозова полицейскіе и нѣсколько городовыхъ вытянулись въ струнку и сдѣлали «подъ козырекъ».

— Пожалуйте-съ! — проговорилъ Туберкулозовъ, кивнувъ головой полицейскимъ, и подъ руку съ Шурочкой вошедъ въ длинную и темную аллею парка, въ концѣ которой, на довольно большой площадкѣ, украшенной фонтаномъ и клумбами цвѣтовъ, виднѣлся ресторанъ съ балконами и террасами. У Шурочки даже голова закружилась отъ пестрой толпы, наполнявшей паркъ, и отъ звуковъ музыки, игравшей неподалеку отъ ресторана. Она такъ давно не видала ничего подобнаго и ей сдѣлалось какъ-то неловко и жутко. Она только тогда нѣсколько оправилась, когда они вошли на террасу, уставленную тропическими растеніями и столиками.

— Гдѣ же мы съ вами сядемъ? — спросилъ ее Туберкулозовъ, оглядывая террассу.

— А вотъ здѣсь, за этимъ столикомъ, — отвѣтила Шурочка, указывая на столикъ, стоявшій какъ разъ возлѣ рѣшетки подъ листьями громадной латаніи, — здѣсь хорошо…

И они усѣлись. Подбѣжалъ оффиціантъ въ замасленномъ фракѣ, съ номеромъ въ петличкѣ и съ салфеткой въ рукахъ, быстро отеръ пыль со стола и, почтительно наклонившись передъ Туберкулозовымъ, ожидалъ приказаній. Приказано было подать чаю и все, что къ нему требовалось. Многочисленные знакомые подходили къ Туберкулозову, раскланивались съ нимъ и пускались въ разговоры. Подъѣхалъ и тотъ господинъ, который на выгонѣ крикнулъ Туберкулозову: «здравствуйте, ваше превосходительство!» И Туберкулозовъ только теперь узналъ, кто это кричалъ. — Извините, не разглядѣлъ, — говорилъ онъ.

— Когда же тутъ разглядывать, — вскрикнулъ господинъ, — когда вы мимо меня словно молнія мелькнули!…

А Шурочка сидѣла и съ любопытствомъ осматривала: и паркъ, и фонтанъ, и цвѣтники, разбросанные по яркому изумрудному газону, и эту пеструю толпу, двигавшуюся вокругъ фонтана, мимо террасы, и теперь она была очень довольна, что попала сюда. Она никогда еще не была въ этомъ паркѣ и ее поражала его обстановка, хотя, въ сущности, ничего поражающаго не было. Ее поражала новизна картины, шумъ, говоръ народа, а, главное, звуки музыки, напоминавшіе ей что-то такое давно минувшее, но, все-таки, дорогое ея сердцу.

Наконецъ, чай былъ поданъ и знакомые оставили Туберкулозова.

— Ну-съ, — проговорилъ онъ, обратясь къ Шурочкѣ съ какою-то особенно сладкою улыбкой и показывая рукой на чайный приборъ, — будьте теперь хозяйкой!

Шурочка начала разливать чай, а Туберкулозовъ снялъ съ головы цилиндръ и принялся восторженно восхищаться вечеромъ. Вечеръ былъ, дѣйствительно, роскошный, прохладный и тихій. Легкій вѣтерокъ, доносившійся съ рѣки, чуть замѣтно колебалъ листьями и разносилъ повсюду влажную прохладу. Фонтанъ съ трескомъ извергалъ воду, и вода эта, переломляясь на извѣстной высотѣ, шумно шлепала обратно въ бассейнъ. Словно столбъ водяной возвышалась эта струя, прямо, горделиво, и только когда налеталъ вѣтерокъ, струя нѣсколько нагибалась и отдѣляла изъ себя массу водяной пыли. Пыль эта раза два долетала до Шурочки и приводила ее въ дѣтскій восторгъ.

— Ну, что, весело вамъ, Шурочка? — спрашивалъ ее Туберкулозовъ, довольный ея восторгомъ.

— Очень, очень…

— Можетъ быть, даже и про экзамены забыли?

— Забыла, совершенно… До нихъ ли теперь?! Здѣсь такъ хорошо, оживленно…

— Стало быть, вы довольны мною?

— Какъ нельзя больше!

Послѣ чая Туберкулозовъ повелъ ее на другую сторону ресторана. Тамъ картина была несравненно грандіознѣе: тамъ прямо передъ рестораномъ блестѣла рѣка, — та самая рѣка, которая омывала городъ Энскъ и на берегу которой стоялъ домъ Шумилиныхъ. Но грандіозная картина эта, какъ видно, не привлекала публику. Здѣсь, на этой сторонѣ, не было никого; только у самаго берега капошилось нѣсколько лодочниковъ, въ чаяніи найти себѣ желающихъ прокатиться по рѣкѣ. Насколько тамъ было людно и шумно, настолько здѣсь пустынно и тихо. Вплоть отъ террасы до самаго берега разстилалась отлогая покатость, покрытая роскошнымъ газономъ, съ разбитыми по немъ дорожками и цвѣтниками. Дорожки, усыпанныя желтымъ пескомъ, отдѣлялись отъ зелени, какъ золото отъ изумруда, а цвѣтники пестрѣли разнообразными красками цвѣтовъ, насыщая воздухъ ароматами. Но толпу не плѣняла эта сторона. За то Шурочка, глядя на эту рѣку, на эти снующіе по ней пароходы, баржи, бѣляны и лодки съ бѣлѣвшими косыми парусами, опять перенеслась въ далекое прошлое, — въ то прошлое, когда она, еще ребенокъ, забравшись въ лодку, полетѣла по теченію этой рѣки. Вспомнился ей островъ, цвѣты, наступившая ночь… а затѣмъ пылавшій костеръ, разгульная пирушка и пляшущій передъ костромъ отецъ. И вдругъ ей стало такъ тяжело и больно, что она невольно вздохнула.

— О чемъ это, о чемъ, красавица моя? — вскрикнулъ Туберкулозовъ, поймавъ этотъ вздохъ.

— Такъ, дѣтство свое вспомнила, — проговорила она задумчиво. — Вспомнила, какъ на лодкѣ плавала, да на островъ попала!…

— Неужели помните? — удивился Туберкулозовъ.

— Все помню. И васъ, и отца, и Печорина, и это хоровое пѣніе, такъ поразившее меня въ то время…

— Есть о чемъ вспоминать! — перебилъ ее сконфузившійся почему-то Туберкулозовъ. — Это была такая пошлая сцена, которую всего лучше забыть навсегда.

И вдругъ, перемѣнивъ тонъ, проговорилъ:

— Нѣтъ, васъ сюда водить нельзя; вы здѣсь вздыхаете! Пойдемте-ка лучше въ народъ; тамъ и шумнѣе, и веселѣе!… Теперь я понимаю, почему сюда никто не ходитъ!…

И онъ повелъ ее опять на ту сторону ресторана, гдѣ толпился народъ. Но не успѣли они сдѣлать и нѣсколькихъ шаговъ, какъ встрѣтились съ четою Кадминыхъ и Васей Котоминымъ. Туберкулозовъ былъ очень недоволенъ этою встрѣчей, тѣмъ не менѣе, онъ, все-таки, пріятно улыбнулся, раскланялся со встрѣтившимися и дружески пожалъ руку Ольгѣ Николаевнѣ. Послѣдняя очень, очень была рада встрѣтить Шурочку и, оставивъ руку своего мужа, пошла рядомъ съ нею.

— Вотъ не ожидала-то! — говорила Ольга Николаевна. — Наконецъ-то вы рѣшились показаться на свѣтъ Божій!…

— Меня благодарите! — подхватилъ Туберкулозовъ, весьма довольный, что Кадминъ и Вася не послѣдовали за ними. — Чуть не силой вытащилъ ее… Ѣхать не хотѣла… Все съ своими ученицами возится…

— Да, вѣдь, завтра экзамены! — вспомнила Ольга Николаевна.

— А я, такъ, представьте, пріѣхавъ сюда, даже и думать о нихъ перестала, — перебила ее Шурочка. — Ахъ, какъ здѣсь весело, душечка!

— Да, здѣсь хорошо!

И они пошли дальше.

Тѣмъ временемъ Кадминъ и Котоминъ успѣли дойти до рѣки и усѣлись на траву. Кадминъ смотрѣлъ на Котомина и хохоталъ.

— Ну, чему обрадовался, чему хохочешь? — горячился Котоминъ.

— Обрадоваться я ничему не обрадовался, а хохочу потому, что вижу опять передъ собою глупаго Васю, а не Василія Николаича, которымъ онъ только что былъ.

— Ну, да, я — Вася, Вася… И всегда Васей останусь.

— А знаешь ли, что я тебѣ скажу? — вскрикнулъ Кадминъ.

— Что еще?

— А вотъ что, — проговорилъ Кадминъ, сбросивъ съ себя шляпу и ложась на траву. — Вѣдь, я портретистъ, строго говоря, и потому ты, конечно, согласишься, что я имѣлъ возможность настолько присмотрѣться къ человѣку и изучить, такъ сказать, черты его лица, что могу отлично познавать внутреннее состояніе его.

— Конечно! — вскрикнулъ Котоминъ.

— Согласенъ съ этимъ?

— Согласенъ.

— Ну, такъ я вотъ тебя чѣмъ порадую…

— Ну, радуюсь заранѣе.

— Сдается мнѣ, что генералъ влюбленъ въ Шурочку.

Вася поблѣднѣлъ даже.

— Влюбленъ, какъ кошка, до безумія, по уши!…

Поблѣднѣвшій Вася вскорѣ, однако, оправился и вдругъ расхохотался.

— Ну, — проговорилъ онъ весело, — хотя ты и физіономистъ, хотя и имѣлъ возможность по выраженію лица изучать внутреннее состояніе человѣка, но на этотъ разъ ты торжественно провалился съ своими познаніями.

— Ты думаешь?

— Думаю, такъ какъ она его крестная дочь.

Кадминъ взглянулъ на Котомина и покачалъ головой.

— Ахъ, какъ ты еще молодъ и непороченъ! — проговорилъ онъ.

— Вздоръ, вздоръ и вздоръ!

Нѣкоторое время спустя къ нимъ возвратилась Ольга Николаевна.

— Ну, что, матушка, наболталась? — спросилъ ее мужъ.

— А ты лежишь все! — замѣтила Ольга Николаевна. — Мы, вѣдь, сюда пріѣхали не рѣкой любоваться, не на травѣ лежать, а музыку слушать!… Такъ пойдемте же туда, гдѣ люди ходятъ. Въ кои-то вѣки собрались сюда, деньги за входъ заплатили и вдругъ — на травѣ лежимъ!

— Конечно, — подхватилъ Котоминъ.

— Ну, ладно, идемъ, идемъ, — такъ и быть, потѣшу васъ…

И они всѣ пошли по направленію къ площадкѣ.

Но Васю Котомина тянула туда вовсе не музыка. На этотъ разъ онъ задался цѣлью провѣрить предположеніе, высказанное Кадминымъ, и лично понаблюсти за генераломъ Туберкулозовымъ. Онъ хотя и возражалъ Кадмину, хотя и опровергалъ это предположеніе, но, тѣмъ не менѣе, въ душу его, все-таки, прокралось щемящее подозрѣніе. «Чортъ его знаетъ! — думалъ онъ. — Этакой скотинѣ все ни почемъ!» Но, сколько они ни ходили по парку, а Туберкулозова съ Шурочкой не встрѣчали. Котоминъ сбѣгалъ даже въ ресторанъ, обошелъ всю заду, въ которой распѣвали пѣвицы и куплетисты, заглянулъ въ билліардную, въ тиръ, но и тамъ ихъ не было. Нечего говорить, что послѣ этого Вася былъ самъ не свой. Онъ нехотя ходилъ по дорожкамъ парка, нехотя слушалъ музыку и вообще изображалъ изъ себя самаго несноснаго и скучнаго кавалера.

Наконецъ, Кадмины собрались домой.

— А знаете ли, что я придумалъ?! — вскрикнулъ Кадминъ восторженно. — Чѣмъ намъ возвращаться домой на извощикахъ, да городскую пыль глотать, не лучше ли въ лодкѣ ѣхать? Ночь прелестная, лунная, лодочники здѣсь есть, плыть намъ по теченію и мы живо долетимъ до города!…

Предложеніе было принято съ восторгомъ и всѣ поспѣшили на берегъ.

Немного погодя компанія сидѣла уже въ лодкѣ и быстро мчалась по рѣкѣ, освѣщенной серебристымъ блескомъ луны. Кадіи имъ, управлявшій рулемъ, запѣлъ шубертовскую серенаду, къ нему присоединились Ольга Николаевна и Вася, и пѣніе это такъ гармонировало музыкѣ ночи, что даже лодочникъ — и тотъ забылъ про свои весла и весь обратился въ слухъ. Они плыли, а тамъ, изъ темнаго парка, то и дѣло вылетали бураки и ракеты. Огненными змѣями взвивались они подъ небеса, треща, шипя и, лопаясь тамъ, разсыпались разноцвѣтными звѣздами. Зажглись бѣнгальскіе огни и весь паркъ, словно сказочный лѣсъ, окрасился всѣми цвѣтами радуги.

Въ это же самое время вдоль берега рѣки шла цѣлая компанія чиновниковъ. Это былъ Шумилинъ съ писцами своего стола и регистраторъ со своею регистратурой. Шумилинъ и регистраторъ, какъ начальствующія лица, шли позади, а подчиненные молодые люди впереди, неся мокрый, выпачканный бредень и нѣсколько мѣшковъ, наполненныхъ раками. При видѣ фейерверка, компанія эта остановилась и принялась слѣдить взорами за вылетавшими ракетами.

— А, вѣдь, хорошо! — замѣтилъ Шумилинъ.

— Не дурно! — проговорилъ регистраторъ.

Но они вдругъ замолчали; а замолчали они потому, что въ это самое время съ рѣки долетѣла до нихъ звучная серенада, и они словно замерли, внимая этимъ звукамъ… Они даже забыли про фейерверкъ, остановились какъ-то… Слушали и не могли наслушаться…

VI.

Заслушалась и Шурочка, внимая этому пѣнію. Она сидѣла въ то время на балконѣ Туберкулозовской дачи, рядомъ съ Туберкулозовымъ, на небольшомъ диванчикѣ. Только теперь уже доносилась съ рѣки не серенада, а русская пѣсня, полная грусти и поэзіи. Ночь ли подсказала Кадминымъ эти мотивы, мечтательная ли луна, громадная ли кормилица-рѣка, или же просто душа потребовала чего-то роднаго и близкаго, — неизвѣстно. Но только вышло такъ, что чужеземная мелодія была забыта, а на смѣну ей, словно сама собой, полилась родная пѣсня, акомпанируемая тихимъ, равномѣрнымъ всплескомъ веселъ. Несомая теченіемъ, лодка эта быстро летѣла по зеркальной поверхности рѣки, а по мѣрѣ приближенія къ Туберкулозовской дачѣ росла и расширялась пѣсня. Однако, Шурочка не узнала ни сидѣвшихъ въ лодкѣ, ни ихъ голосовъ. Но за то она вся словно встрепенулась, вся превратилась въ слухъ и какое-то восторженное чувство охватило ее и перенесло въ какой-то иной, волшебный міръ…

Но лодка промчалась и пѣсня, постепенно замирая, словно оборвалась и, наконецъ, совсѣмъ замолкла. А Туберкулозовъ сидѣлъ и говорилъ:

— Да, это молодость, это жизнь!… Это счастіе, котораго я не испытывалъ никогда!…

— Но, вѣдь, и вы были молоды, крестный, — замѣтила Шурочка, — и вы пѣвали…

И, весело улыбнувшись, она прибавила:

— Помните, тогда… на островѣ-то…

— Не напоминайте мнѣ объ этомъ островѣ! Развѣ то было похоже на это, что мы сейчасъ съ вами слышали?

И, помолчавъ немного, онъ проговорилъ:

— Но, все-таки, тогда я думалъ, что я счастливѣйшій человѣкъ въ мірѣ, что счастливѣе меня нѣтъ людей. Я былъ молодъ годами, но не душой, чего тогда не сознавалъ. Я былъ богатъ, быстро шелъ по службѣ, былъ общимъ любимцемъ, хваталъ чины, ордена, вращался въ лучшемъ обществѣ, былъ душою этого общества… И тогда мнѣ даже въ голову не приходило, что все это одна мишура!… Я тогда не замѣчалъ, что былъ не по лѣтамъ старъ… Я дѣлалъ карьеру, все приносилъ ей въ жертву, даже свою свободу и любовь…

— Но, вѣдь, вы любили же свою жену!

— Да, любилъ, какъ любятъ дѣти своихъ матерей… Но тогда я даже и не думалъ искать той любви, которой стремлюсь наслаждаться теперь… Не потому, что я былъ вѣтренъ, — нѣтъ, а просто потому, что былъ тогда слишкомъ разсудительнымъ. Я думалъ, что, составивъ себѣ положеніе, добившись чиновъ, орденовъ, независимаго положенія, — словомъ, свивъ себѣ гнѣздо, согласное моимъ тогдашнимъ идеаламъ, я буду почивать на лаврахъ… А оказалось, что гнѣздо-то я себѣ свилъ такое, въ которомъ и холодно, и жестко сидѣть! Въ сердцѣ развились присущіе ему зародыши, лежавшіе тогда подъ спудомъ, какъ зерно, попавшее въ сухую почву, но, вѣдь, надо же имъ развиться когда-нибудь. И вотъ, когда эти зародыши развились, гнѣздо-то мое и оказалось никуда не годнымъ… Да, Шурочка, — прибавилъ онъ какимъ-то упавшимъ голосомъ, полнымъ сдержаннаго вопля и тоски, — да, рядомъ съ вами сидитъ Туберкулозовъ, но не тотъ уже Туберкулозовъ, который мнилъ себя счастливѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ, а Туберкулозовъ, половину своей жизни пускавшій мыльные пузыри и приготовившій себѣ, вмѣсто счастья, безразсвѣтный и пошлый конецъ.

— Вы меня пугаете, крестный, — прошептала Шурочка взволнованнымъ голосомъ.

— Вамъ пугаться нечего… вамъ ничто не угрожаетъ…

— Мнѣ жаль васъ…

А Туберкулозовъ схватилъ ея руку и, крѣпко сжавъ её въ своей, упалъ передъ нею на колѣни.

— Да, да, пожалѣйте меня, Шурочка! — вскрикнулъ онъ голосомъ, полнымъ мольбы. — Пожалѣйте!

Шурочка даже съ мѣста вскочила.

— Что съ вами? — проговорила она испуганно и хотѣла было бѣжать, но Туберкулозовъ удержалъ ее.

— Не презирайте меня, Шурочка, — продолжалъ онъ, все еще стоя на колѣняхъ, — подумайте: чѣмъ же я виноватъ, что люблю васъ до безумія, до изступленія?…

— Пустите меня! — вскрикнула Шурочка и принялась было звать человѣка на помощь, но Туберкулозовъ поспѣшилъ успокоить ее.

— Не бойтесь, — говорилъ онъ, осыпая поцѣлуями Шурочкину руку, — не бойтесь, ради Бога! Ничего подлаго и низкаго я не позволю себѣ… Я умоляю васъ только выслушать меня… Вы должны это сдѣлать, хотя бы только изъ одного состраданія ко мнѣ… Я никогда не любилъ, но сердце потребовало любви… И вотъ эта минута наступила!… Долго скрывалъ я отъ васъ все совершавшееся въ моемъ сердцѣ, долго самъ ужасался этихъ требованій сердечныхъ, старался заглушить ихъ, но всѣ мои старанія были напрасны. Сердце покорило и разумъ, и силу воли. Оно сдѣлало меня тѣмъ, чѣмъ не былъ я въ молодости… И вотъ я весь во власти этого сердца. Это не вспышка, Шурочка, не послѣдствіе выпитаго вина, нѣтъ! Любовь эта началась давно и съ каждымъ днемъ все крѣпче и крѣпче забирала меня въ свою власть. И вотъ теперь я передъ вами и жду вашего рѣшенія. Дѣлайте со мною, что хотите!…

И, проговоривъ это, онъ освободилъ Шурочкину руку и немощно опустился на диванъ. А Шурочка стояла, какъ окаменѣлая, и не знала, что ей дѣлать, что говорить. Словно ударъ грома разразился надъ нею и ошеломилъ ее. И въ ту же секунду на нее нахлынули воспоминанія всего прожитаго ею въ прошлую зиму. Вспомнила она букеты, костюмы и брилліанты, подаренные ей Туберкулозовымъ; сцену, которую онъ сдѣлалъ ей за кулисами, когда Печоринъ поцѣловалъ ее въ голову; вспомнила, какъ везъ онъ ее въ каретѣ на первое представленіе Офеліи, прислушиваясь къ біенію ея сердца; вспомнила пріятельницу свою Надю, свою встрѣчу съ нею на бульварѣ, когда та презрительно сказала ей: «Вамъ теперь не нужна моя дружба, у васъ и безъ меня много друзей!» — и она ужаснулась собственной своей слѣпоты и своего позора. Теперь ей стало яснымъ, какъ Божій день, что только она одна была слѣпа, а что всѣ остальные ясно видѣли все происходившее. Теперь она поняла, почему Надя оттолкнула ее отъ себя (она и сама бы также поступила!). Теперь она поняла, почему и Вася Котоминъ, этотъ любящій и добрый Вася, ненавидѣлъ Туберкулозова… И слезы отчаянія готовы были брызнуть изъ глазъ ея, но она подавила эти слезы, перемоглась какъ-то, не заплакала и спросила:

— Чего же вы отъ меня хотите?

— Любви вашей, Шурочка! — вскрикнулъ Туберкулозовъ. — Полюбите меня, и я буду рабомъ вашимъ.

Но на этотъ разъ Шурочка не перемогла себя. Она закрыла лицо руками и зарыдала, какъ ребенокъ. Туберкулозовъ испугался этого рыданія и подбѣжалъ къ ней.

— Шурочка, дорогая моя! — шепталъ онъ.

— Оставьте, оставьте меня…

И она, шатаясь, направилась къ балконной двери.

— Вы уходите?

— Да…

— Шурочка, пожалѣйте меня! — шепталъ Туберкулозовъ, не смѣя сдвинуться съ мѣста.

Она отерла платкомъ слезы и, взглянувъ на Туберкулозова строгимъ взглядомъ, проговорила:

— Нѣтъ, крестный, этому не бывать никогда!

Туберкулозовъ опустился на диванъ и закрылъ лицо руками. Такъ просидѣлъ онъ нѣсколько секундъ, наконецъ, спросилъ, обратясь къ Шурочкѣ, все еще стоявшей въ балконной двери:

— Неужели никогда?

— Никогда, крестный!…

И, тихо повернувшись, она ушла.

Никѣмъ незамѣченною она прошла двѣ-три комнаты, спустилась съ крыльца и, достигнувъ дороги, стремглавъ побѣжала по направленію къ городу. Она бѣжала быстро, стремительно и, какъ бы боясь погони, поминутно оглядывалась назадъ. Изъ-подъ воротъ одной дачи выскочила собачонка и съ лаемъ бросилась на Шурочку. Это была та самая шавка, которая показалась ей такою смѣшной, когда она мчалась на Туберкулозовскихъ рысакахъ. Но теперь Шурочка испугалась ее. Собачонка бѣгала кругомъ Шурочки, лаяла и не позволяла ей идти. Подъѣхалъ извощикъ.

— Прокатайте двугривенничекъ, барышня, — крикнулъ онъ, — поддержите коммерцію!

Шурочка быстро вскочила въ пролетку и поѣхала.

А тѣмъ временемъ изъ кустовъ сирени, возвышавшихся какъ разъ возлѣ балкона Туберкулозовской дачи, выползалъ Шумилинъ, держа въ рукахъ мѣшокъ, наполненный раками. Дойдя до ступеней, онъ сталъ взбираться по нимъ на балконъ и незамѣтно подошелъ къ Туберкулозову, все еще сидѣвшему на диванѣ съ немощно опущенною головой. Долго смотрѣлъ онъ на генерала, долго стоялъ передъ нимъ, покачивая головой, наконецъ, не выдержалъ и, вздохнувъ, проговорилъ:

— Ахъ, не такъ, не такъ, совсѣмъ не такъ бы надо было!…

Туберкулозовъ поднялъ голову и, увидавъ передъ собою Шумилина, словно не вѣрилъ глазамъ своимъ. А тотъ продолжалъ, размахивая руками:

— Развѣ возможно этакъ?…Что вы!… Нѣтъ, нѣтъ, не такъ, не такъ!…

И, усѣвшись на стулъ противъ Туберкулозова, онъ опустилъ голову. Долго смотрѣлъ на него Туберкулозовъ пытливымъ взоромъ, какъ бы желая прочесть на его лицѣ гнѣздившіяся въ въ головѣ мысли, и, наконецъ, спросилъ:

— Слыхалъ?

— Какже не слыхать-то! — вскрикнулъ тотъ. — Возлѣ стоялъ… Глухой — и тотъ словечка бы не проронилъ!

Туберкулозовъ вздохнулъ.

— Да, — проговорилъ онъ, — это фактъ! На рѣшеніе судьбы апелляцій нѣтъ!

Шумилинъ даже съ мѣста вскочилъ.

— Еще бы, — проговорилъ онъ, видимо раздосадованный и быстро шагая по балкону, — еще бы, коли апелляціи эти будутъ глупо написаны!… Извѣстно, на глупую апелляцію не стоитъ и вниманія-то обращать… Плюнулъ на нее и подъ столъ!

Скажи все это Шумилинъ въ другое время, генералъ въ одну секунду заставилъ бы его замолчать; да и самъ Шумилинъ не посмѣлъ бы въ другое время сказать ничего подобнаго, но теперь, въ виду только что совершившагося, генералъ опѣшилъ и потерялъ свой гоноръ. Онъ сознавалъ надъ собою власть Шумилина и рѣшился терпѣть до конца. А Шумилинъ продолжалъ себѣ шагать по балкону и все больше и больше возвышалъ голосъ.

— Хороша апелляція, — горячился онъ, — предлагать честной, благородной дѣвушкѣ сдѣлаться любовницей! Хороша апелляція! Да за такую апелляцію, милостивый государь…

— Ты, кажется, забываешься! — перебилъ его Туберкулозовъ.

— Нѣтъ, это вы забылись, — крикнулъ Шумилинъ, — а не я…

— Что же я долженъ былъ дѣлать, по-твоему?

— Руки ея просить, милостивый государь! Вотъ какъ поступаютъ въ подобныхъ случаяхъ честные люди. Обратились бы ко мнѣ сперва и я бы тогда все дѣло это устроилъ, честно и благородно…

Но тутъ Туберкулозовъ не выдержалъ. Онъ вскочилъ съ дивана и, подбѣжавъ къ Шумилину, заговорилъ дрожащимъ отъ бѣшенства голосомъ:

— Я бы такъ и сдѣлалъ, такъ бы и сдѣлалъ, ежели бы ты шестнадцать лѣтъ тому назадъ былъ хоть капельку умнѣе теперешняго!… Но ты былъ тогда и глупъ, и жаденъ. Тебѣ требовались подарки, требовалось, чтобы твоей женѣ «на зубокъ» нѣсколько червонцевъ подъ подушку сунули, чтобы твоей новорожденной дочери поцѣннѣе крестикъ на шею повѣсили, тебѣ требовались ризки, платья… И вотъ теперь любуйся своею глупостью, наслаждайся!… Спрашивается: какже я могъ бы пробить руки своей же крестной дочери? Ты, кажется, забылъ про это? И вотъ это-то обстоятельство, — продолжалъ онъ, задыхаясь отъ гнѣва, — и есть то рѣшеніе судьбы, на которое апелляцій не полагается.

И онъ опять сѣлъ на диванъ и, отворотясь отъ Шумилина, принялся махать себѣ въ лицо платкомъ. А Шумилинъ хоть бы глазомъ моргнулъ и, усѣвшись опять на стулъ противъ Туберкулозова, заговорилъ спокойнымъ голосомъ:

— Давно это дѣло было… Я еще въ полиціи служилъ, на подъѣздахъ торчалъ, да дурака губернатора въ карету подсаживалъ. Былъ у меня тогда товарищъ по семинаріи, нѣкто Сигизмундовъ. Вы его должны помнить, милостивый государь, такъ какъ онъ, въ то же время, былъ и вашимъ товарищемъ. Сигизмундовъ этотъ кончилъ курсъ по второму разряду и поступилъ на службу въ гражданскую палату. Былъ онъ дьяческимъ сыномъ и, согласно существовавшимъ тогда законамъ, никакими привилегіями по службѣ не пользовался и первый чинъ могъ получить не иначе, какъ прослужа двѣнадцать лѣтъ. Досаднѣе всего было то, что отецъ-то Сигизмундова былъ дьякономъ, только въ дьякона-то былъ посвященъ, когда сыну третій годъ пошелъ. Затосковалъ Сигизмундовъ, да и то сказать: шутка ли, въ самомъ дѣлѣ, двѣнадцать лѣтъ канцелярскимъ служителемъ быть? Вѣдь, одурь возьметъ! И вотъ онъ такъ же, какъ и вы, милостивый государь, началъ на судьбу жаловаться. «Проклятая, говоритъ, судьба, и чего бы отцу не подождать дьяконскаго сана, тогда бы я, говоритъ, могъ черезъ два года чинъ получить!» Хорошо-съ! — продолжалъ Шумилинъ, все болѣе и болѣе воодушевляясь. — Жаль мнѣ стало товарища, — дай, думаю, выручу!… Была у меня тогда силенка, пріятели… И выручилъ!… Такъ схлопоталъ всю эту исторію, что немедленно же сдѣлалъ Сигизмундова изъ дьяческаго сына дьяконскимъ.

Туберкулозовъ повернулъ голову и, молча, черезъ плечо сталъ смотрѣть на Шумилина. А тотъ продолжалъ себѣ тѣмъ же тономъ:

— И ровно черезъ два года Сигизмундовъ получилъ чинъ. Онъ и теперь живъ, можете спросить его самого, ежели мнѣ не вѣрите-съ.

Водворилось молчаніе, продолжавшееся нѣсколько секундъ. Туберкулозовъ, попрежнему, смотрѣлъ черезъ щечо на Шумилина, а тотъ смотрѣлъ на Туберкулозова и хоть бы разъ мигнулъ.

— Документы уничтожилъ? — спросилъ, наконецъ, Туберкулозовъ.

— Не я-съ! — отвѣтилъ Шумилинъ.

— Архиваріусъ?

— Помилуйте, милостивый государь, какой же архиваріусъ рѣшится на такое дѣло!

— Такъ кто же?

— Мыши, милостивый государь. А мышь въ тѣ поры была такая сильная, что все поѣдала! Строилъ я тогда баню, не безъизвѣстную вамъ, — продолжалъ Шумилинъ, — ямки копали для столбовъ, — выкопаютъ съ вечера ямку, а утромъ придешь, такъ этихъ мышей тамъ съ краями вровень! Котъ у меня былъ, — Васькой звали, — здоровый котъ и вдругъ околѣлъ!… Изъ любознательности вскрытіе дѣлалъ, и что же-съ? — какъ есть полонъ мышами набитъ!…

Туберкулозовъ всталъ и началъ молча ходить по балкону. Въ другое время Шумилинъ тоже не замедлилъ бы встать, но теперь онъ и не подумалъ даже. Онъ продолжалъ сидѣть молча, заложивъ одну ногу на другую, и даже вниманія не обращалъ на Туберкулозова. Онъ смотрѣлъ себѣ на луну, на рѣку, на стоявшія посреди рѣки бѣляны, на сигнальные огоньки судовъ, и ни разу не оглянулся на Туберкулозова, словно какъ того и не было здѣсь. Наконецъ, Туберкулозовъ подошелъ къ нему и остановился.

— Тамъ, въ столовой, — проговорилъ онъ, указывая на балконную дверь, — коньякъ стоитъ. Принеси его сюда и на этотъ столъ поставь!

— Я не лакей вашъ, милостивый государь, — проговорилъ Шумилинъ, — и, конечно, не исполнилъ бы вашего приказанія, ежели бы не имѣлъ въ виду, что присутствіе лакея могло бы помѣшать нашимъ разговорамъ.

И, проговоривъ это, онъ всталъ и пошелъ въ столовую, а немного погодя коньякъ и рюмки были уже на столѣ.

— Садись! — проговорилъ Туберкулозовъ, указывая на стулъ.

— Садитесь и вы! — подхватилъ Шумилинъ и указалъ Туберкулозову на диванъ.

И они оба усѣлись.

А на соборной колокольнѣ пробило два часа ночи и городъ Энскъ давнымъ-давно спалъ уже крѣпкимъ сномъ. Не спала только Шурочка. Она сидѣла въ своей комнатѣ на креслѣ, все въ томъ же костюмѣ, въ которомъ была, и думала свою тяжкую думу.

VII.

Однажды, возвращаясь отъ Кадминыхъ, Шурочка встрѣтила Васю.

— Здравствуйте! — крикнулъ онъ весело.

— Здравствуйте, Вася!

Котонинъ повернулъ назадъ и пошелъ рядомъ съ Шурочкой.

— А мнѣ поговорить съ вами надо, — проговорилъ онъ…

— О чемъ это?

— Давно собирался, да самъ не знаю, почему не спросилъ… — говорилъ Вася, принявъ серьезный видъ. — Скажите мнѣ, Шурочка, тогда… изъ парка вы домой поѣхали?

Шурочка не знала что отвѣтить. Вася замѣтилъ смущеніе и тоже смутился въ свою очередь.

— Неужели у этого скота были? — вскрикнулъ онъ.

— Да, изъ парка я поѣхала къ крестному, ужинала тамъ… — отвѣтила она, не смѣя взглянуть на Котомина.

Вася молчалъ. Наконецъ, онъ какъ-то отчаянно всплеснулъ руками и прошепталъ:

— Ахъ, зачѣмъ вы мнѣ это сказали!

— Почему же не сказать?

— Да развѣ вы не знаете, какихъ именно дамъ приглашаютъ на ужины? — сорвалось у него съ языка.

Шурочка вздрогнула.

— Вася, — проговорила она строгимъ тономъ, — вы, кажется, забыли, что Туберкулозовъ — мой крестный отецъ, и что и я тоже не изъ тѣхъ дамъ, о которыхъ вы говорите… Вы оскорбляете меня!

— Шурочка, простите, ради Бога, простите! — вскрикнулъ онъ такъ громко, что Шурочка даже остановила его, напомнивъ, что на улицѣ такъ не кричатъ. — Простите!… Я не хотѣлъ оскорблять васъ, вы въ этомъ убѣждены, конечно, но что же мнѣ дѣлать, если этотъ Кадминъ, этотъ противный физіономистъ, этотъ гадкій Кадминъ… просто съ ума меня свелъ?…

— Чѣмъ это? — спросила Шурочка испуганно.

— А тѣмъ, что будто Туберкулозовъ влюбленъ въ васъ и ухаживаетъ за вами!

У Шурочки что-то порвалось въ сердцѣ, по тѣлу пробѣжалъ морозъ, въ глазахъ потемнѣло и она едва удержалась на ногахъ. Теперь уже не оставалось никакого сомнѣнія, что только одна она не замѣчала ничего, только одна вѣрила въ искренность и непогрѣшимость родственныхъ отношеній Туберкулозова къ ней и къ ея семьѣ. И опять Шурочка вспомнила эту Надю, свою встрѣчу съ нею на бульварѣ и ея замѣчаніе — холодное и презрительное, которое такъ и засѣло у нея и въ сердцѣ, и въ памяти.

— Ну, а вы-то, Вася, вы-то сами, — спросила его Шурочка голосомъ, полнымъ слезъ, — вѣрите въ это?

— Вы меня лучше не спрашивайте объ этомъ, Шурочка! — вскрикнулъ опять Вася — потому что я… Я съ ума схожу… И вѣрю, и не вѣрю… Сперва не вѣрилъ, поругался даже съ нимъ, а потомъ, когда возвратился домой да легъ на кровать, началъ вѣрить. Вспомнились мнѣ эти брилліанты, эти костюмы… Съ какой стати, — думаю себѣ, — всѣ эти нѣжности?… Затѣмъ вспомнилъ вашу болѣзнь, — вспомнилъ, какъ онъ по цѣлымъ ночамъ сидѣлъ у вашего изголовья… Да нѣтъ, нѣтъ… Вы меня не спрашивайте объ этомъ!… Я только объ одномъ умоляю васъ, — продолжалъ онъ, взявъ ея, совсѣмъ уже похолодѣвшую, руку, — ради вашего же спокойствія, не ради твоего, — о себѣ я уже и мечтать пересталъ, а ради вашего, — ежели все то, что сказалъ этотъ отвратительный Кадминъ, правда, то будьте осторожны…

— Да, Вася, — прошептала Шурочка едва слышно, — я буду съ нимъ осторожной…

— Ну его къ чорту! — вскрикнулъ онъ, — а то, вѣдь, и въ самомъ дѣлѣ въ глаза бросается… Съ какой стати!… Своихъ пасынковъ обобралъ, по міру пустилъ, а здѣсь ничего не жалѣетъ… На, бери, вотъ тебѣ!

— Можетъ быть, и всѣ такъ же думаютъ? — спросила она чуть слышно.

— Ахъ, Шурочка, люди склонны вѣрить въ дурное!

И они оба невольно замолчали. Молча дошли до Тараканьихъ Выползковъ, до воротъ Шумилинскаго дома и молча же простились. Но молчаливое прощаніе это краснорѣчивѣе словъ говорило о той взаимной дружбѣ, о той святости чувствъ, которыми жили эти два совершенно, еще юныя и непорочныя существа.

А въ это самое время старикъ Шумилинъ былъ на дачѣ Туберкулозова и входилъ въ его кабинетъ.

— Ежели что-нибудь скверное, — говорилъ Туберкулозовъ, видимо, робѣя при появленіи Шумилина, — то лучше не говори и убирайся съ глазъ долой!

— Зачѣмъ же скверное, милостивый государь? — подхватилъ тотъ, кладя на столъ портфель и опускаясь въ кресло. — Ежели Шумилинъ принялся за дѣло, то онъ его и сдѣлаетъ…

Туберкулозовъ просіялъ.

— Идетъ? — вскрикнулъ онъ.

— Какъ нельзя лучше…

Туберкулозовъ всталъ, подошелъ къ Шумилину и, крѣпко пожавъ руку, проговорилъ взволнованнымъ голосомъ:

— Спасибо, товарищъ, спасибо! Да, я всегда говорилъ, что школьная скамья есть первое звено, связующее взаимныя отношенія товарищей…

— Позвольте-съ, — перебилъ его Шумилинъ, — тутъ дѣло не въ товариществѣ! Передъ вами теперь не товарищъ, а отецъ поруганной вами дочери, на которую вы, по-товарищески, изволили наложить пятно…

Туберкулозовъ, успѣвшій уже снова усѣсться на свое прежнее мѣсто, долго смотрѣлъ на Шумилина съ какою-то презрительною улыбкой и, наконецъ, проговорилъ:

— Послушай, другъ любезный! Я всегда зналъ тебя за глупаго и дряннаго человѣка, а теперь убѣждаюсь, что ты даже не человѣкъ, а свинья… Но я настолько выше тебя, что считаться съ тобою нахожу позорнымъ, гадкимъ… Я приказываю тебѣ, — проговорилъ онъ съ разстановкой и поблѣднѣвъ отъ гнѣва, — приказываю тебѣ не забываться… Слышишь ли? — приказываю!.. Ты пришелъ ко мнѣ съ докладомъ — и докладывай!

Шумилинъ посмотрѣлъ на Туберкулозова, улыбнулся и проговорилъ хладнокровно:

— Не лучше ли намъ, милостивый государь, не возбуждать подобныхъ вопросовъ? Было время, когда я не забывался передъ вами, а вы забывались! Было время, когда вы помыкали мною, какъ своимъ лакеемъ… Но тогда у меня не было почвы подъ ногами… Я и вся моя семья висѣли на волоскѣ, но только не между небомъ и землею, а на волоскѣ, конецъ котораго вы держали въ своей рукѣ. Какъ отецъ этого семейства, — продолжалъ Шумилинъ, — я не смѣлъ пошевельнуться, опасаясь малѣйшимъ движеніемъ оборвать этотъ волосокъ. Да-съ, милостивый государь, я и тогда былъ отцомъ и такимъ же отцомъ остаюсь и теперь, съ тою только разницей, что тогда, ради семьи, я не смѣлъ пошевельнуться, а теперь, ради той же семьи, прошу васъ не шевелиться.

И, проговоривъ это, онъ медленно всталъ и, подойдя къ Туберкулозову, все еще презрительно смотрѣвшему на него, продолжалъ:

— Я не забываюсь, милостивый государь, даже и теперь, хотя бы могъ это сдѣлать, не спрашивая на то вашего соизволенія, а только пришелъ доложить вамъ, что всѣ документы мною выправлены и что дѣло теперь за моею старухой…

— Ну?

— Вчера я намекнулъ ей…

— Ну, что же она? — чуть не вскрикнулъ Туберкулозовъ.

— Сами знаете, что это за народъ — бабы!

— Не соглашается?

— Нѣтъ-съ.

Туберкулозовъ вскочилъ съ дивана и принялся ходить по кабинету, а Шумилинъ снова усѣлся на свое мѣсто и молча слѣдилъ глазами за Туберкулозовымъ. Такъ прошло минутъ пять.

— Стало быть, все пропало?! — вскрикнулъ онъ, наконецъ.

— Почему же вы такъ думаете? — спросилъ Шумилинъ.

— Да ежели старуха не согласна…

— Да, вѣдь, она можетъ и одуматься! Развѣ можно не одуматься ради счастья дочери? Должна же она согласиться, что дочь, выходя за васъ замужъ, дѣлаетъ хорошую партію.

И, немного помолчавъ, онъ проговорилъ:

— Вотъ одинъ мой знакомый корову продаётъ, милостивый государь, — корова превосходная, настоящая холмогорская, — проситъ онъ за нее, правда, дорого, но она этихъ денегъ стоитъ, такъ какъ по три ведра въ день молока даетъ… А жена давно уже ко мнѣ пристаетъ, чтобы новую корову купить, — своя-то устарѣла… Такъ вотъ ежели бы эту корову къ намъ въ садъ привести, да сказать: «на, молъ, дои, матушка!» — то я полагаю, что жена скорѣе одумалась бы. Эти бабы насчетъ коровъ, милостивый государь, очень слабы… А ежели для этой коровы построить новое хорошее помѣщеніе, а на домѣ замѣнить деревянную крышу желѣзною кровлей, да заново переложить печи и выкрасить полы, то старуха и подавно расчувствуется!…

И, проговоривъ это, Шумилинъ пытливо взглянулъ на Туберкулозова. Но тотъ продолжалъ ходить по кабинету и словно не слушалъ его.

— А что она? — спросилъ онъ, наконецъ, остановись и взглянувъ на Шумилина. — Говорилъ ты съ нею… съ дочерью?

— Зачѣмъ же говорить прежде времени?

— Тамъ, на балконѣ, — проговорилъ Туберкулозовъ, — она сказала мнѣ: «никогда!»

— Но, вѣдь, вы ей тогда предлагали быть любовницей вашей, а не женой, а, вѣдь, это, милостивый государь, большая разница! Теперь не позоръ ждетъ ее, а семейный очагъ и честное положеніе, и я не думаю, чтобы дочь моя сказала вамъ теперь: «никогда!»

— Ты думаешь?

— Увѣренъ, милостивый государь!

Немного погодя Шумилинъ возвращался уже домой съ торжествующимъ лицомъ, а генералъ Туберкулозовъ, проводивъ его, немощно опустился въ кресло и, всплеснувъ руками, проговорилъ:

— Ахъ, какъ я упалъ, какъ я низко упалъ!… И онъ закрылъ лицо руками.

VIII.

А тревожное состояніе Шурочки все росло и росло.

Въ ихъ домѣ происходило что-то странное. У отца показались деньги, онъ пересталъ ходить пѣшкомъ и все ѣздилъ на извощикахъ. Появились плотники, столяры, маляры, кровельщики. Черезъ недѣлю домъ нельзя было узнать. Сперва Шурочка смотрѣла на все это какъ-то равнодушно, иногда даже эта рабочая суета развлекала ее, но когда однажды, рано утромъ, она была разбужена какимъ-то незнакомымъ ей мычаніемъ, совершенно не походившимъ на мычаніе ихъ «пестравки», и когда подбѣжавъ къ окну, она увидала, что мать доитъ какую-то красивую тирольскую корову, она словно испугалась чего-то.

— Мама, чья это корова? — спросила она торопливо и дрожавшимъ отъ волненія голосомъ.

Марѳа Васильевна взглянула на дочь и лицо ея озарилось радостною, счастливою улыбкой.

— Что, Шурочка, — проговорила она, — хороша?

— Откуда вы взяли ее? — чуть не крикнула Шурочка.

— Купила, Шурочка, купила. Теперь, слава Тебѣ, Господи, — проговорила она крестясь, — на всѣхъ молочка хватитъ… кушайте, дѣточки, кушайте!

— Такъ, стало быть, старую вы продали? — перебила ее Шурочка.

— Ну, вотъ, зачѣмъ это? Мы лучше маслице продавать будемъ!

— Откуда же вы деньги взяли?

— Генералъ далъ…

— Ахъ, мама, мама, — вскрикнула Шурочка, всплеснувъ руками, — зачѣмъ вы это дѣлаете, зачѣмъ? Отдайте назадъ корову и возвратите деньги…

— Вотъ еще! — вскрикнула въ свою очередь Марѳа Васильевна, — точно какъ въ первой! И допрежь помогалъ, и теперь не забываетъ…

— Отдайте, ради Бога, отдайте… умоляю васъ… не надо вамъ этой коровы!…

Но когда просьба ея не была исполнена, тогда ей сдѣлалось яснымъ, что въ домѣ у нихъ дѣйствительно происходитъ что-то загадочное. Она замѣтила, что отецъ часто о чемъ-то шепчется съ матерью, причемъ всегда грубо выгоняетъ изъ комнаты дѣтей и запираетъ дверь на крючокъ. Такихъ таинственныхъ разговоровъ между отцомъ и матерью прежде никогда не бывало, и они болѣзненно томили ея сердце. Она старалась подслушать эти разговоры, подкрадывалась къ двери, прикладывала къ ней ухо, и отъ однажды ей удалось подслушать, что отецъ говорилъ матери какихъ-то документахъ и книгахъ, но что все это значило, она рѣшительно не понимала. Разъ она даже спросила мать, о какихъ это документахъ говорилъ ей отецъ, но Марѳа Васильевна притворилась ничего не знающей и даже вниманія не обратила на тревожное состояніе дочери. А тревога эта все росла и росла и, наконецъ, достигла такихъ размѣровъ, что Шурочка начала бояться всего и всѣхъ. Она вздрагивала при малѣйшемъ шорохѣ, при малѣйшемъ стукѣ; боялась темноты, пугалась лая дворовой собаки и даже перестала спать по ночамъ. Лежитъ съ закрытыми глазами, а заснуть не можетъ и мысли одна другой мрачнѣе словно на части разрывали ея больной, измученный мозгъ.

Разъ какъ-то прибѣжалъ къ ней Вася Котоминъ; стариковъ Шумилиныхъ не было дома, и онъ прямо прошелъ въ комнату Шурочки. Шурочка обрадовалась ему, чуть на шею не бросилась, но, увидавъ блѣдное, взволнованное лицо Васи, испугалась.

— Что съ вами, Вася? — чуть не вскрикнула она.

А Вася помолчалъ немного, собрался съ силами и спросилъ:

— Послушайте, Шурочка! Правда, что вы за этого чорта замужъ выходите?

У Шурочки даже сердце замерло отъ этого вопроса. Она едва на ногахъ устояла и поспѣшила схватиться за спинку кресла. А Вася стоялъ передъ нею, попрежнему, блѣдный и смотрѣлъ на нее какимъ-то блуждающимъ, растеряннымъ взглядомъ.

— Кто вамъ сказалъ это? — спросила Шурочка.

— Всѣ, Шурочка, весь городъ говоритъ это…

— Ну, а я… я, по крайней мѣрѣ, объ этомъ еще ничего не слыхала, — проговорила Шурочка упавшимъ голосомъ. — Ни отъ матери не слыхала, ни отъ отца…

— Такъ откуда же эти толки?

— Не знаю, Вася.

— Такъ, стало быть, все это вздоръ, неправда?

— Неправда, Вася.

Котоминъ помолчалъ немного, мертвая блѣдность лица смѣнилась цркимъ, живымъ румянцемъ, онъ схватилъ руку Шурочки и, осыпая ее поцѣлуями, заговорилъ торопливо:

— О, какъ я счастливъ, какъ я радъ!… Какъ будутъ рады узнать объ этомъ и сестра, и Кадминъ! Я сейчасъ же къ нимъ… объявлю имъ объ этомъ…

— Постойте, — перебила его Шурочка, — пойдемте вмѣстѣ…

И, быстро накинувъ на себя пальто, она вмѣстѣ съ Васей пошла къ Кадминымъ.

Чистый, прохладный воздухъ освѣжилъ ее и подкрѣпилъ, такъ что, придя къ Кадминымъ, Шурочка чувствовала себя совсѣмъ хорошо.

— А! — вскрикнули Кадмины, увидавъ Шурочку. — Насилу-то вспомнили!…

— Зазналась! — пошутила Шурочка, — тоже, вѣдь, будущая генеральша!…

— Неправда, неправда! — кричалъ Вася.

— Неправда? — спросили Кадмины въ одинъ голосъ.

— Конечно, неправда, — отвѣтила Шурочка. — Да и какъ же я могу выйти за него замужъ, когда онъ крестный мой отецъ?

— Вотъ въ томъ-то и дѣло, — заговорила Ольга Николаевна, — что онъ васъ и не крестилъ, не думалъ…

Шурочка широко раскрыла глаза и веселое настроеніе ея мгновенно исчезло. Она вспомнила подслушанный ею разговоръ о документахъ, и смыслъ этого разговора теперь уже не былъ для нея загадкой. Она что-то хотѣла сказать Ольгѣ Николаевнѣ, но почему-то не сказала и только проговорила, усѣвшись въ кресло:

— Не вѣрьте, ради Бога, ничему, что говорятъ про меня!

— Такъ и запишемъ! — подхватилъ Кадминъ весело. — Очень радъ, что вся эта исторія оказалась сплетней!

Шурочка просидѣла у Кадминыхъ часа два и, когда стемнѣло, пошла домой. Кадмины и Вася вызвались было проводить ее, но ей хотѣлось быть одной и она отклонила это предложеніе. Выйдя на улицу, она чуть не бѣгомъ побѣжала къ Тараканьимъ Выползкамъ. Она была очень взволнована и не могла скрыть этого волненія. Встрѣчавшіеся ей прохожіе удивленно смотрѣли на нее и долго провожали глазами. Но она ничего этого не замѣчала. У воротъ она увидала отца, собиравшагося сѣсть на извощика.

— Папочка! — крикнула она, подбѣжавъ къ нему.

Шумилинъ оглянулся.

— Кто крестилъ меня? — спросила она.

— Извѣстно, попъ, — отвѣтилъ тотъ, садясь на извощика.

— А кто былъ отцомъ крестнымъ?

— Частный приставъ Мизерандовъ… ужь померъ давно…

— А не Туберкулозовъ?

— Нѣтъ.

— Почему же я всегда звала его «крестнымъ»?

— Да такъ, — проговорилъ Шумилинъ, — остальныхъ онъ всѣхъ крестилъ, — ну, вотъ, глядя на другихъ, и ты называла его крестнымъ.

— Но онъ недавно самъ говорилъ мнѣ, что крестилъ меня; даже самъ крестикъ надѣлъ мнѣ…

— Крестикъ онъ, точно, подарилъ, а крестить не крестилъ…

И Шумилинъ, крикнувъ извощику: «пошолъ!» куда-то уѣхалъ.

На крыльцѣ Шурочка встрѣтилась съ матерью.

— Мамочка, кто меня крестилъ? — спросила она.

Но Марѳа Васильевна вмѣсто отвѣта только головой покачала.

— Не знаете?

— Ничего я не знаю, Шурочка, — проговорила старуха, замахавъ руками, — ты меня, дитятко, и не спрашивай лучше… Сама видишь, кто всѣмъ нашимъ домомъ правитъ!… Ничего я никогда не знала и теперь не знаю.

Шурочка постояла нѣкоторое время, пристально и вдумчиво посмотрѣла на мять, глаза которой наполнились слезами, и молча ушла въ свою комнату.

На слѣдующій день, часовъ въ шесть утра, Шумилинъ вбѣжалъ въ спальню Туберкулозова, разбудилъ его и, когда югъ вскочилъ, устремивъ на него испуганные, заспанные глаза, онъ вскрикнулъ:

— Ваше превосходительство, вѣдь, Шурочка-то сбѣжала!…

IX.

Въ Сокольскъ Шурочка пріѣхала поздно вечеромъ. Она прямо съ дебаркадера отправилась къ Печорину. Ей хотѣлось поскорѣе увидать его, разсказать ему про все случившееся съ нею и просить его о помощи. Она сознавала себя слишкомъ одинокою и безпомощною въ этомъ, совершенно незнакомомъ ей, большомъ городѣ. Ей требовалась непремѣнно чья-нибудь поддержка. Ей попался извощикъ, знавшій квартиру Печорина. Она быстро вскочила въ экипажъ и колеса загремѣли по мостовой. Шурочка была очень взволнована. Сердце ея тревожно замирало и спазмы сжимали ей горло. Она какъ-то безсознательно смотрѣла на проползавшіе мимо нея дома, церкви, магазины, заборы… Городъ еще не спалъ. Въ окнахъ горѣли огни и толпы пѣшеходовъ сновали по тротуарамъ. Изрѣдка изъ раскрытыхъ оконъ вырывались звуки фортепіано, веселый говоръ, гдѣ-то звенѣлъ романсъ, страстный, жгучій, но Шурочка ничего этого не слыхала и не видала. Она ѣхала и поминутно обращалась къ извощику съ вопросомъ: «Скоро ли? скоро ли?» За то когда гдѣ-то далеко на колокольнѣ начали бить часы, она вся встрепенулась, вся превратилась въ слухъ и принялась считать удары колокола. Она насчитала ихъ одиннадцать, но, не вѣря самой небѣ, спросила извощика, не ошиблась ли она? Извощикъ отвѣдалъ: «болѣ не будетъ!» и она успокоилась. «Теперь онъ долженъ быть дома, — соображала она. — Спектакль покончился и онъ поспѣшилъ домой, на отдыхъ». И она опять обратилась къ извощику съ вопросомъ: «Скоро ли?»

— Теперь недалеча, — проговорилъ онъ. — Сейчасъ садъ будетъ, въ которомъ представленія даются, а возля и его квартера.

Дѣйствительно, немного погодя они поровнялись съ больніннъ садомъ, отдѣлявшимся отъ улицы высокою и массивною рѣшеткой. Въ саду гремѣла музыка, горѣли разноцвѣтные фонаряки и шкалики, и слышался шумъ гулявшей толпы. А вотъ и ворота, ведущія въ садъ. Они имѣли видъ какой-то тріумфальной арки и были убраны гирляндами изъ зелени и разноцвѣтны ни флагами. Сотни экипажей вытянулись вдоль тротуара, и кучера, въ ожиданіи своихъ господъ, перекидывались между собою отрывистыми фразами. Увидавъ возлѣ воротъ освѣщенную кассу, Шурочка остановила извощика и, подбѣжавъ къ окну, спросила кассира: «не здѣсь ли Печоринъ?»

— Только что ушли! — отвѣтилъ кассиръ.

— Не знаете куда?

— Домой, вѣроятно.

У Шурочки отлегло отъ сердца. Она опять вспрыгнула въ Лаутонъ, а немного погодя, свернувъ въ немощеный переулокъ, ни остановились у небольшой тесовой калитки.

— Ну, вотъ, и доѣхали! — проговорилъ извощикъ, слѣзая съ шелъ. — Вотъ тутъ онъ живетъ.

— Гдѣ же? — удивилась Шурочка, не видя передъ собою ничего, кромѣ забора, изъ-за котораго возвышались громадныя, развѣсистыя деревья. — Это лѣсъ какой-то!…

— Зачѣмъ! Тутъ много домовъ, только ихъ за заборомъ-то видать; на манеръ дачъ, значить. А вы отворите калитку и въ первомъ флигелѣ направо этотъ самый актеръ и живетъ.

Шурочка отворила калитку и, дѣйствительно, увидала небольшой флигель, весь утонувшій въ зелени громадныхъ липъ. Узенькій, досчатый тротуарчикъ соединялъ калитку съ крылечкомъ. Дрожавшими отъ волненія руками Шурочка расплатилась съ извощикомъ, взяла свой тощій сакъ-вояжъ и шмыгнула въ калитку. «Ну, — подумала она, — черезъ одинъ порогъ перешагнула!» и остановилась, чтобы перевести дыханіе. Калитка захлопнулась за нею, щелкнула щеколдой и словно отрѣзала ей путь къ отступленію. «Кончено!» — подумала Шурочка. И она посмотрѣла на тротуарчикъ, указывавшій ей путь къ флигелю. А флигель этотъ, весь утонувшій въ зелени, весь покрытый вѣтвями окружавшихъ его деревьевъ, далеко отброшенный отъ улицы, словно манилъ ее къ себѣ. Въ одномъ изъ оконъ, сквозь листву, свѣтился яркій огонь; онъ падалъ на деревья огненными стрѣлами и пестрилъ ихъ дрожавшими изумрудными бликами. Шурочка предположила, что огонь этотъ былъ въ кабинетѣ Печорина, и торопливо, чуть не бѣгомъ, направилась на этотъ огонь; Подбѣжавъ къ раскрытому окну, она увидала Печорина. Они словно сговорились и оба, въ одинъ и тотъ же мигъ, были у окна.

— Шурочка! — вскрикнулъ Печоринъ, всплеснувъ руками, — вы ли это? — и быстро выбѣжалъ къ ней на крылечко. — Шурочка! — повторилъ онъ, и, поспѣшно обнявъ ея талію, крѣпко прильнулъ тубами къ ея головѣ. Голова эта упала къ нему на плечо, измученныя силы покинули Шурочку и нервное рыданіе вырвалось изъ ея наболѣвшей груди.

— Что съ вами, дитя мое? — шепталъ поблѣднѣвшій Печоринъ.

Но Шурочка не могла говорить. Волненіе ея было столь велико, что она не могла справиться ни съ голосомъ, ни съ мыслями. Она только чувствовала, какъ Печоринъ, взявъ у нея изъ рукъ сакъ-вояжъ, бережно повелъ ее на крылечко, помогъ подняться на ступени и затѣмъ ввелъ ее въ комнату, свѣтъ изъ которой падалъ на деревья.

Это, дѣйствительно, былъ кабинетъ Печорина, увѣшанный засохшими лавровыми вѣнками, и съ этажеркой, сквозь стекла которой блестѣли золотые и серебряные кубки, бокалы и тому подобныя вещи, поднесенныя въ разное время Печорину поклонниками и поклонницами его таланта.

Но Шурочка ничего этого не видала.

— Садитесь-ка! — говорилъ тѣмъ временемъ Печоринъ голосомъ, полнымъ участія, — а, главное, постарайтесь успокоиться… Не послать ли за докторомъ?

— Не надо..

— А то, вѣдь, здѣсь, близко, въ саду много докторовъ…

— Не надо…

И, усадивъ ее въ большое мягкое кресло, онъ подставилъ ей подъ ноги скамейку и подалъ ей стаканъ воды со льдомъ. Ледяная вода освѣжила Шурочку, она сдѣлала нѣсколько большихъ глотковъ и ей стало легче. А Печоринъ опустился на скамью, на которой лежали ноги Шурочки, взялъ ея руки и, глядя ей прямо въ глаза, спросилъ съ участіемъ:

— Что, Шурочка, видно, бѣжать пришлось?

Шурочка вздрогнула, хотѣла сказать что-то, но Печоринъ перебилъ ее:

— Я предвидѣлъ это, давно предвидѣлъ… Тогда еще, въ Энскѣ… Я замѣтилъ, что вашъ «крестный» ревнуетъ васъ ко мнѣ… Онъ былъ смѣшонъ, жалокъ!… Я внутренно хохоталъ надъ нимъ, но за то сердце мое обливалось кровью, когда я смотрѣлъ на васъ, дитя мое, — на васъ, беззащитную и безсильную!… О, — вскричалъ Печоринъ, схвативъ себя за голову, — тогда мнѣ Богъ знаетъ что лѣзло въ голову! Я готовъ былъ на части разорвать его, и не разорвалъ потому только, что боялся повредить вамъ. Ну, сознайтесь же, сбылись мои догадки, да, сбылись?…

— Да, — прошептала Шурочка едва слышно.

— Извергъ! — вскрикнулъ опять Печоринъ и быстро зашагалъ по комнатѣ. Долго ходилъ онъ такъ взадъ и впередъ, мрачный и гнѣвный, наконецъ, остановился и, словно стряхнувъ съ себя нахлынувшія тяжелыя думы, заговорилъ весело:

— Впрочемъ, все это прошло!… Вы лучше съумѣли положить конецъ этому безобразію, а о прошломъ и говорить не стоить. Давайте-ка лучше выпьемъ чаю, да поговоримъ о настоящемъ и о будущемъ… Сдается мнѣ, что ваше будущее будетъ покрасивѣе вашего прошлаго.

И, подойдя къ двери, онъ крикнулъ:

— Давайте-ка намъ чаю!

Чай, какъ видно, былъ уже готовъ, потому что не прошло и пяти минуть, какъ онъ былъ поданъ.

— Нуте-ка, кушайте… будьте какъ дома, — говорилъ Печоринъ, подавая Шурочкѣ налитую чашку, сливки и корзину съ печеньемъ. — Отбросьте прочь всѣ ваши тревоги и будьте вполнѣ спокойны! Теперь вы моя, — продолжалъ онъ весело, — подъ моею защитой, въ обиду васъ не дамъ.

Пересадивъ Шурочку на мягкій диванъ, покрытый роскошнымъ персидскимъ ковромъ, и положивъ ей за спину вышитую шелками подушку, онъ присѣлъ рядомъ съ нею, и они принялись за чай. Ласковый пріемъ Печорина и его теплое участіе къ судьбѣ Шурочки ободрили ее и придали ей силы. Она оправилась отъ охватившаго ее волненія, видимо, сдѣлалась спокойнѣе и словно начала отдыхать отъ всего пережитаго ею за эти дни.

Послѣ чая Печоринъ тѣмъ же веселымъ тономъ спросилъ ее:

— Вы что же… ко мнѣ въ труппу, что ли?

— Хотѣлось бы, — отвѣтила Шурочка.

— И вы это. окончательно порѣшили?

— Куда же дѣваться-то? — проговорила Шурочка, разведя руками.

— Да, правда, дѣваться некуда. Сцена, — продолжалъ онъ, — какъ доброе кладбище, всѣмъ отворяетъ свои объятія. Пріидите и успокойтесь!

И потомъ вдругъ схвативъ Шурочку за руку и крѣпко сжимая ее, онъ восторженно вскрикнулъ:

— Боже мой! Неужели это правда, что вы у. меня, въ моей труппѣ?… Знаете ли? Вѣдь, я здѣшній театръ снялъ, хочу антрепризой заняться, капиталы наживать…

И онъ съ увлеченіемъ принялся разсказывать Шурочкѣ всѣ свои планы и соображенія. Онъ восхищался только что отдѣланнымъ городскимъ театромъ, его роскошью, изяществомъ; подробно описалъ ей всѣ подготовленныя имъ декораціи, костюмы; впереди восторгался тѣмъ успѣхомъ, который ждетъ его антрепризу, а слѣдовательно, и его самого; разсказалъ, какъ всѣ въ Сокольскѣ полюбили его, какъ за нимъ ухаживаютъ здѣшнія красавицы небрежнымъ жестомъ руки указалъ на. преподнесенйые ему лавры, подарки, ковры и подушки и кончилъ тѣмъ, что подроби изложилъ ей весь свой будущій репертуаръ.

— Только одной ingénue dramatique не хватало! — вскрикнулъ онъ восторженно. — Ломалъ себѣ голову, придумывалъ, кого бы заполучить… и вдругъ вы, вы сами слетѣли ко мнѣ какъ ангелъ Божій! Да, вѣдь, мнѣ даже и не снилось такое счастіе. Теперь, — прибавилъ онъ, быстро вскочивъ съ дивана и выпрямившись во весь ростъ, — я смѣло могу сказать, что труппа моя затмить всѣ провинціальныя труппы и что Сокольскъ никогда еще не видалъ на подмосткахъ своего театра такихъ артистовъ, какіе будутъ у меня! Да, Шурочка, мы заживемъ съ вами на славу и будемъ пожинать обильные лавры. Я сдѣлаю изъ васъ хорошую, большую актрису и надѣюсь, что вы не будете сожалѣть, что судьба свела насъ съ вами. Ахъ, да какъ же вы хорошо сдѣлали, что бросили этотъ Энскъ, это болото съ его Туберкулозовымъ и переселились къ намъ, сюда, въ нашъ храмъ искусства и славы! Вы только сообразите, — продолжалъ онъ, — какихъ я козырей-то подобралъ! Вѣдь, съ такими козырями, съ такимъ козырнымъ хлюстомъ въ Москвѣ, да въ Питерѣ можно козырять!

И онъ принялся перечислять Шурочкѣ составъ своей труппы, начавъ съ «перваго драматическаго любовника» Вронскаго. Услыхавъ эту фамилію, Шурочка перебила его:

— Я знаю его… то-есть портретъ его видала… Красивый такой…

— Красавецъ въ полномъ смыслѣ слова… — подхватилъ Печеринъ, — всѣхъ барынь съ ума сводитъ.

И онъ началъ поименовывать остальныхъ. Козыри, дѣйствительно, были настоящіе и, сверхъ того, все тузы, короли да дамы. Громкія имена такъ и сыпались, и Шурочка, прислушиваясь къ этимъ именамъ, постепенно оживлялась и ободрялась. Блѣдное личико ея зардѣлось живымъ румянцемъ, глаза заискрились, она вся превратилась въ слухъ, а когда Печоринъ произнесъ фамилію драматической актрисы, Шурочка даже руками всплеснула.

— Какъ, — спросила она, — и Онѣгина тоже будетъ у васъ?

— Надняхъ пріѣдетъ! — отвѣтилъ Печоринъ, самодовольно потирая руки.

— Да, вѣдь, это знаменитость! — замѣтила Шурочка, — я такъ много читала про нее…

— Еще какая знаменитость-то! Патентованная! — вскрикнулъ Печоринъ торжествующимъ голосомъ. — Положимъ, что эта патентованная знаменитость содрала съ меня немилосердную цѣну, но, вѣдь, этакому дьяволу не жалко и заплатить! Одни глазищи чего стоягь! А бюстъ, а ростъ, а голосъ, а дикція!… Все было у ея ногъ… всѣхъ заставляла преклоняться предъ собой… Правда, теперь ужь старѣть стала, но, все-таки, до сихъ поръ любую молодую за-поясъ заткнетъ!… А брилліантовъ-то сколько, а туалетъ-то какой!… Вѣдь, это цѣлые вагоны нагружаются сундуками!…

— Ахъ, какъ я рада, что увижу, наконецъ, Онѣгину! — проговорила Шурочка, окончательно уже разрумянившись и ободрившись.

— Вы посмотрите, какъ она Медею раздѣлываетъ, Марію Стюартъ… Волосъ дыбомъ становится!

— Когда же у васъ зимніе-то спектакли начнутся? — перебила его Шурочка.

— Черезъ недѣлю. Эту недѣлю мы въ саду покривляемся… Теперь, вѣдь, у меня одна оперетка дѣйствуетъ, только! А черезъ недѣлю на зимнія квартиры, отслужимъ молебенъ, устроимъ завтракъ, и за серьезный репертуаръ!… Вы посмотрите, что это будетъ. Теперь ужь, теперь, — прибавилъ онъ, значительно налегая на слово «теперь» и поднявъ кверху указательный палецъ, — теперь ужь на первые три спектакля билетовъ нѣтъ!

И, произнеся слово «нѣтъ», онъ какъ-то махнулъ рукой, словно смелъ ею всѣ имѣвшіеся въ кассѣ билеты.

Шурочка сидѣла, слушала и опять грезы, эти волшебныя, опьяняющія грезы овладѣли ею и перенесли ее въ тотъ чарующій міръ искусства, къ которому она стремилась всѣми своими помыслами. И опять ея юная головка закружилась, также какъ тогда, въ Энскѣ, во время представленія Гамлета, сердце ея замерло и она не могла отдать себѣ отчета, что именно происходитъ съ нею. Она только сознавала, что она счастлива, невообразимо счастлива…

Только когда массивные бронзовые часы, помѣщавшіеся на каминѣ, пробили два раза, она словно очнулась отъ этихъ грезъ. Она вспомнила, что у нея нѣтъ еще квартиры, и словно испугалась этого.

— Боже мой! — проговорила она, торопливо вставая, — я и забыла даже… вѣдь, у меня никакого еще пристанища нѣтъ… Вѣдь, я къ вамъ прямо съ вокзала…

Печоринъ удивился даже.

— Да развѣ моя квартира не можетъ служить вамъ пристанищемъ? У меня есть совершенно отдѣльная комната…

— Нѣтъ, нѣтъ… я въ гостиницу…

— Да будетъ вамъ!…

— Нѣтъ, нѣтъ… Прощайте, надо ѣхать…

— Да бросьте вы оти предразсудки, Шурочка!

Но Шурочка не нашлась даже что отвѣтить и только протянула руку Печорину.

Тотъ посмотрѣлъ на нее, пожалъ плечами и проговорилъ какимъ-то обиженнымъ тономъ:

— По крайней мѣрѣ, позвольте хоть проводить васъ… Нельзя же одной ночью разъѣзжать по гостиницамъ!

— Пожалуйста…

И опять посмотрѣвъ на Шурочку, онъ спросилъ:

— Да вы не шутите?

— Что? — спросила Шурочка.

— Что не хотите воспользоваться моею комнатой?

— Нисколько…

— Быть по-вашему! — проговорилъ Печоринъ и, взявъ со стола шляпу, жестомъ руки далъ знать, что онъ готовъ.

Немного погодя они вышли за калитку, а подойдя къ саду, въ которомъ все еще гремѣла музыка, взяли извощика.

— Въ «Европейскую»! — крикнулъ Печоринъ.

И экипажъ загремѣлъ по мостовой. Ночь была превосходная, теплая, тихая. Темно-синее небо было усыпано звѣздами, испускавшими фосфорическій трепещущій блескъ, и половина луны, словно отрѣзанная по шнурку, ровно и прямо, величаво плыла по этому прозрачному небесному шатру. Городъ уже спалъ и все было тихо, только музыка въ саду нарушала эту тишину… Именно нарушала, ибо какъ-то не гармонировала съ этимъ всеобщимъ успокоеніемъ, портила его прелесть и поэзію… Но по мѣрѣ того, какъ экипажъ отдалялся отъ сада, затихала и музыка. Наконецъ, она совсѣмъ замолкла и ночь всецѣло вошла въ свои права. Молчали и Шурочка съ Печоринымъ, каждый погрузившись въ свои думы. Печоринъ думалъ: почему Шурочка отказалась отъ предложенной ей комнаты, а Шурочка старалась мысленно оправдать Печорина тѣмъ, что у нихъ, артистовъ, совсѣмъ другіе порядки и что, конечно, въ предложеніи Печорина не скрывалось ничего предосудительнаго. Просто, предложилъ себѣ комнату — и только.

Когда они подъѣхали къ освѣщенному подъѣзду гостиницы, Печоринъ спросилъ выбѣжавшаго на встрѣчу швейцара:

— Есть свободные номера?

— Пожалуйте-съ, — забормоталъ онъ, предупредительно, высаживая изъ экипажа и его, и Шурочку. — Для васъ, Василій Яковлевичъ, завсегда найдется…

Поднимаясь по устланной ковромъ лѣстницѣ, на каждой площадкѣ которой красовались громадныя зеркала, Шурочка шептала Печорину:

— Вы мнѣ только самый дешевенькій выберите… копѣекъ въ пятьдесятъ…

— Дѣ, вѣдь, это на чердакѣ, значитъ, — шепталъ Печоринъ.

— У меня ноги крѣпкія, ничего…

Швейцаръ тѣмъ временемъ успѣлъ позвонить и на встрѣчу пріѣхавшимъ бѣжалъ уже по лѣстницѣ корридорный во фракѣ и бѣломъ жилетѣ.

Корридорный тоже узналъ Печорина и принялся раскланиваться.

— Есть дешевые номера? — спросилъ его Печоринъ.

— Въ рубликъ-съ?

— Дорого.

— Ну, въ семьдесять пять копѣечекъ-съ.

— А въ пятьдесятъ?

— Такихъ нѣтъ, Василій Яковлевичъ, — пробормотавъ корридорный, скорчивъ плачевное лицо, словно и ни вѣсть какъ сокрушался о невозможности угодить Печорину.

Печоринъ остановился и вопросительно взглянулъ на Шурочку.

— Ну-съ, — проговорилъ онъ, — какъ прикажете поступить?

Разговоръ этотъ происходилъ какъ разъ возлѣ зеркала, на одной изъ площадокъ лѣстницы. Увидавъ въ зеркалѣ рѣзкую разницу между своимъ, почти бѣднымъ костюмомъ и шикарнымъ костюмомъ трагика, Шурочка переконфузилась, растерялась и, чтобы только поскорѣе отдѣлаться отъ этого зеркала, рѣшилась войти въ первый же, попавшійся на глаза, номеръ.

— Вотъ этотъ, — проговорила она, указавъ зонтикомъ на дверь.

— Это рублевый, барышня! — замѣтилъ корридорный.

— Все равно…

И она вошла въ дверь.

Въ этомъ номерѣ Шурочка и водворилась. Коррмдорный чиркнулъ объ рукавъ спичку, зажегъ стеариновую свѣчу, стоявшую передъ зеркаломъ, объявилъ, что сейчасъ пришлетъ горничную устроить постель, спросилъ: «не желаютъ ли господа вина, или закусить чего-нибудь?» и, получивъ въ отвѣтъ, что «господамъ ничего не требуется», выбѣжалъ изъ номера. Слѣдомъ за нимъ вышелъ и Печоринъ, распростившись съ Шурочкой и пожелавъ ей покойной ночи.

— Уѣзжаете? — удивился швейцаръ при видѣ Печорина.

Но Печоринъ только обругалъ его «скотиной», вышелъ на улицу и вскочилъ на извощика.

— Домой! — крикнулъ онъ.

А возвратясь домой и раздѣваясь, онъ думалъ: «Вретъ, обрыкается!…»

X.

Одѣваясь утромъ, Шурочка замѣтила, что позабыла уложить свои новыя ботинки, и что тѣ, которыя на ней, и разорваны, и стоптаны. Она чуть не вскрикнула отъ ужаса. Ботинки стоили не дешево, а у нея было такъ мало денегъ… Когда она докончила свой туалетъ и взглянула на себя въ зеркало, она ужаснулась еще болѣе. Платье было скомкано и не «отошло», а дыры ботинокъ прямо бросались въ глаза.

Постучалъ кто-то въ дверь, и Щурочка, отскочивъ отъ зеркала, спросила: «Кто тамъ?» и, узнавъ, что это была горничная, отворила ей дверь.

— Самоварчикъ прикажете? — спросила горничная.

Но Шурочка сказала, что самоваръ ей не нуженъ, такъ какъ она идетъ сейчасъ къ знакомымъ.

— Такъ видъ пожалуйте! — проговорила горничная.

Шурочка даже не поняла, чего требуетъ отъ нея горничная, и спросила, что такое значитъ видъ.

— Пашпортъ, — пояснила горничная.

Только тогда сообразила Шурочка, въ чемъ дѣло, и такъ какъ у нея никакого паспорта не было, то она даже не знала, что отвѣтить горничной. Она быстро поняла свое положеніе бѣглянки и стояла передъ горничной, словно преступница передъ строгимъ судьей. Однако, она вспомнила Печорина и тотчасъ же объявила, что такъ какъ она актриса, то паспортъ ея находится у антрепренера, но что ежели паспортъ необходимъ, то она не замедлить доставить его.

— Пожалуйста, доставьте-съ! — подхватила горничная.

Немного погодя Шурочка спускалась уже съ лѣстницы. Внизу, возлѣ швейцарской, ее остановилъ какой-то господинъ, въ черномъ сюртукѣ и золотыхъ очкахъ. Это былъ управляющій гостиницею.

— Вы, барышня, паспорта не представили? — проговорилъ онъ.

— Сейчасъ, сейчасъ… — соврала Шурочка, вся вспыхнувъ отъ стыда.

— Пожалуйста…

— Сейчасъ… непремѣнно…

— А какъ ваша фамилія?

— Милина.

— Вы актриса?

— Да, актриса…

«Гдѣ же достану я этотъ паспортъ?» — соображала Шурочка, выходя на улицу, но ничего сообразить не могла. Она только возлагала всѣ свои надежды на Печорина. «Онъ самъ же говорилъ мнѣ вчера, что теперь я подъ его защитой и что онъ не дастъ меня въ обиду». Во избѣжаніе расходовъ, Шурочка извощика не взяла и пошла пѣшкомъ. Ей указали направленіе, по которому она должна была идти, и она вскорѣ была у Печорина. Тотъ встрѣтилъ ее на крылечкѣ. На немъ была синяя рабочая блуза, подпоясанная широкимъ ремнемъ съ пряжкой, и длинные сапоги. Руки его были перепачканы краской, такъ же какъ и блуза.

— Ну, — проговорилъ онъ весело, увидавъ Шурочку, — руки подать не могу… перепачкался весь! Съ шести часовъ утра въ театрѣ возился… и вотъ только передъ вами пришелъ…

И, разведя выпачканные руки, онъ восторженно вскрикнулъ:

— Но что за театръ… роскошь! Какой резонансъ, какая сцена, какой зрительный залъ!… Хотите, поѣдемте со мной и я все покажу вамъ, — все, до мельчайшей подробности…

Но Шурочкѣ на этотъ разъ было не до театра. Какъ только вошла она въ кабинетъ, тотчасъ же, не раздѣваясь даже, поспѣшила сообщить ему о паспортѣ и попросила какъ-нибудь выручить ее.

Печоринъ прошёлся по комнатѣ, озабоченно поерошилъ волосы, покряхтѣлъ и проговорилъ:

— А вотъ, кабы остановились у меня, никто бы у васъ и паспорта не потребовалъ!

— Вы сами знаете, что это невозможно, — перебила его Шурочка.

— Почему?

— Потому что это неприлично…

— Ужь гораздо приличнѣе, чѣмъ въ гостиницѣ, гдѣ къ вамъ въ номеръ каждый пьяный можетъ ворваться… Но, — прибавилъ онъ, перемѣнивъ тонъ, — дѣло не въ томъ. Во всякомъ случаѣ, вамъ изъ гостиницы необходимо перебраться и поселяться гдѣ-нибудь въ частномъ домѣ, гдѣ еще не такъ строго относятся къ паспортамъ.

— Гостиницу оставить необходимо, — подхватила Шурочка, — тамъ все дорого, а денегъ у меня очень мало.

Печоринъ посмотрѣлъ на Шурочку и, увидавъ худыя ботинки, всплеснулъ руками.

— Шурочка, что это съ вами?

— Что такое? — спросила та удивленно, поднявъ глаза на Печорина.

— Ботинки-то какія!…

— Я забыла уложить новыя.

— Такъ необходимо купить, нельзя въ такихъ.

— Да, да, я куплю.

— Да у васъ сколько денегъ-то?

Шурочка вынула портмоне и, пересчитавъ деньги, объявила, что у нея только восемь рублей съ копѣйками.

Печоринъ даже расхохотался.

— Впрочемъ, чего же я хохочу! — проговорилъ онъ немного погодя, — вѣдь, у васъ брилліанты есть! Можно на первый разъ ихъ въ оборотъ пустить — заложить.

— У меня нѣтъ брилліантовъ! — прошептала Шурочка.

— А Туберкулозовскіе-то?

— Я не взяла ихъ… они дома остались.

И какъ только произнесла она слово «домъ», такъ въ ту же секунду у нея словно что-то оторвалось отъ сердца. А Печоринъ стоялъ передъ нею, скрестивъ на груди руки, и смотрѣлъ на нее изумленными глазами. Шурочку смутилъ даже этотъ взглядъ и она не знала, куда дѣвать свои глаза.

— Такъ этотъ сакъ-вояжъ, который былъ вчера у васъ въ рукахъ, заключалъ въ себѣ все ваше богатство? — спросилъ онъ.

— Да, — прошептала Шурочка чуть слышно.

— И всѣ ваши костимы тоже тамъ остались?

— Да.

Печоринъ даже руками развелъ.

— Родная моя! — вскрикнулъ онъ, — да развѣ такъ дѣлаютъ актрисы?

— Ахъ, какая я актриса! — вскрикнула въ свою очередь Шурочка голосомъ, полнымъ груднаго вопля, — Я просто жалкая бѣглянка! Схватила, что попалось мнѣ подъ руки, затолкала въ сакъ-вояжъ и бѣжала очертя голову. Обдумывать и соображать мнѣ некогда было, да и не до того!

— Прекрасно, — перебилъ ее Печоринъ, — бѣжали! Согласенъ, пожалуй, что некогда было о костюмахъ думать, да я громоздко… Ну, а брилліанты-то? Вѣдь, ихъ стоило только сунуть въ карманъ и баста!

— Я отъ брилліантовъ-то и бѣжала. Ихъ блескъ не ослѣплялъ меня, а, напротивъ, открылъ мнѣ глаза…

И, проговоривъ это, она немощно опустилась на кресло, закрыла лицо руками и зарыдала.

Печоринъ остолбенѣлъ даже при видѣ всего этого. «Ахъ, кабы этотъ вопль да на сцену!» — думалъ онъ. Но онъ мгновенно опомнился, бросился передъ Шурочкой на колѣни, схватилъ ея руки и, крѣпко стиснувъ ихъ въ своихъ, сталъ молить о прощеніи.

— Простите меня, Шурочка, Бога ради простите!… Я гадко и скверно поступилъ съ вами, напомнивъ вамъ то, что вы стараетесь забыть. Но я и забылъ, что передо мною не актриса, а ребенокъ, чистый и свѣтлый образъ котораго я какъ святыню носилъ и ношу въ своемъ сердцѣ. Да, вы все та же, какою были и прежде, тогда… Простите, прошу васъ… ваши рыданія разрываютъ мнѣ сердце на части!

И онъ снова принялся цѣловать ея руки, а когда Шурочка нѣсколько успокоилась, онъ дружески протянулъ ей обѣ руки и спросилъ какимъ-то взволнованнымъ театральнымъ голосомъ:

— Прощаете… не правда ли?

Но Шурочка даже и не сознавала, въ чемъ именно онъ провинился передъ нею и за что именно проситъ о прощеніи. Она расплакалась потому только, что брилліанты напомнили ей тотъ позоръ, который и былъ причиною ея бѣгства. Она подняла на Печорина глаза и, увидавъ на этотъ разъ умоляющій взглядъ его, охотно протянула ему руку.

Печоринъ расцѣловалъ эту руку, а затѣмъ вскочилъ на ноги и суетливо проговорилъ:

— Однако, медлить нечего! Посидите здѣсь, а я пойду умоюсь, одѣнусь и отправлюсь къ полицеймейстеру поговорить о вашемъ паспортѣ. Онъ мой хорошій пріятель, записной театралъ и любитъ нашу братію артистовъ, а особливо хорошенькихъ артистокъ… Это въ скобкахъ! — прибавилъ Печоринъ шутливо к словно стараясь развеселить Шурочку. — Поэтому не сомнѣваюсь, что мы все уладимъ какъ нельзя лучше!… А потомъ вмѣстѣ отправимся искать квартиру.

И, проговоривъ это, Печоринъ торопливо вышелъ изъ комнаты. Но онъ не заставилъ себя долго ждать и немного погодя снова стоялъ уже передъ Шурочкой умытый, изящно одѣтый, съ немного подвитыми волосами и съ чуть-чуть напудреннымъ лицомъ.

— Видите ли, — говорилъ онъ, весело искоса посматривая на себя въ зеркало, — какъ все это быстро совершается у насъ! То мы въ блузѣ простаго рабочаго, а то вдругъ дѣлаемся истыми джентльменами… Намъ все нипочемъ — и нищенская сума, и королевская порфира!…

Но вдругъ что-то вспомнивъ, онъ схватился за голову и чуть не вскрикнулъ:

— Да чего же лучше!..

И, быстро повернувшись къ Шурочкѣ, прибавилъ:

— Слушайте-ка, родная!… Здѣсь Бучумовы… вы съ ними знакомы… Они съ радостью возьмутъ васъ къ себѣ «на хлѣбы»… Квартира у нихъ просторная и какъ разъ возлѣ театра.

Шурочка была очень довольна, узнавъ, что Бучумовы здѣсь, въ Сокольскѣ, а когда Печоринъ добавилъ, что теперь съ ними опять и Лиза, Шурочка даже разрумянилась отъ радости.

— Какъ, Лиза здѣсь? — спросила она.

— Давно.

— Ахъ, какъ я рада, какъ я счастлива и за Лизу, и за стариковъ Бучумовыхъ!

— Теперь вы не узнаете эту Лизу.

— Подурнѣла, постарѣла?

— Напротивъ, расцвѣла, какъ пышная роза, что твоя Олёна прекрасная!… Весь городъ съ ума сводитъ! — и затѣмъ, перемѣнивъ тонъ, прибавилъ, натягивая на руки перчатки: — Ну-съ, а теперь вотъ что: Бучумовы будутъ мнѣ по дорогѣ, поѣдемте со мной, я завезу васъ къ нимъ, сдамъ съ рукъ на руки, а самъ къ полицеймейстеру. Да, вотъ еще что… вамъ деньги нужны, такъ возьмите впередъ рублей сто, полтораста и хоть сколько-нибудь подновите свой туалетъ. Вамъ въ этомъ дѣлѣ можетъ помочь Лиза; она на это великій мастеръ!…

Шурочка долго не рѣшалась взять деньги, но Печоринъ уговорилъ ее.

— Помните, что вы теперь актриса, а актрисѣ болѣе чѣмъ кому-нибудь нужны деньги.

Немного погодя они подъѣзжали уже на щегольскомъ «лихачѣ» къ квартирѣ Бучумовыхъ. Войдя въ сѣни, они встрѣтили «комическую старуху», выходившую изъ кухни. Она была въ самомъ растрепанномъ видѣ. Рукава ея ситцевой блузы были засучены по локти и въ рукахъ она держала соусникъ, наполненный бурою жидкостью, издававшею запахъ лука.

— Батюшки, кого вижу! — вскрикнула Бучумова, взглянувъ на Шурочку и поспѣшно отирая рукавомъ масляныя губы, — Неужто это вы, Шурочка?

Та принялась цѣловать старуху, обнимать ее, а сама все спрашивала:

— Лиза-то гдѣ, Лиза-то?

— Спитъ еще!

— Неужто спитъ? — удивился Печоринъ.

— А вы спросите, въ которомъ часу мы домой-то пріѣхали!

— Опять Комаровъ, что ли?

— Опять онъ. Ужь такая-то голова безшабашная, что изъ рукъ вонъ! Прямо изъ театра потащилъ насъ всѣхъ на рѣку, усадилъ въ лодки и на «Волчій островъ».

— Пикничекъ, значитъ, устроилъ?

— Да еще какой пикникъ-то! Человѣкъ пятьдесятъ народу наприглашалъ!… Музыка военная играла, шампанское пили, а потомъ, по песку-то, танцовать пустились. А мой, то благовѣрный, — прибавила она, покачивая головой и скорчивъ плачевную мину, — такъ-то наглотался, что даже и теперь все стонетъ… Ужь хочу вотъ буженинкой покормить его кисленькой, да съ хрѣнкомъ, — авось, не полегчаетъ ли!…

И потомъ, обратясь къ Шурочкѣ, проговорила:

— Да вы, Шурочка, не стѣсняйтесь! Вы свой, человѣкъ!… Ступайте-ка къ ней въ комнату, да и растолкайте ее, лежобоку-то! Небось, живо вскочить, какъ васъ-то увидитъ!…

И она указала Шурочкѣ дверь въ комнату Лизы. Шурочка такъ и сдѣлала. Она отворила дверь и, переступивъ черезъ порогъ, увидала Лизу. Лиза не спала, она только лежала въ постели, на подушкахъ, обшитыхъ кружевами, покрытая легкимъ шелковымъ одѣяломъ. Одна ея рука была закинута подъ голову, въ другой — дымилась папироса. Розовый свѣтъ отъ оконной занавѣски разливался по комнатѣ и, освѣщенная этимъ свѣтомъ, Лиза дѣйствительно походила на Елену прекрасную. Волосы ея были распущены, грудь полуобнажена, а складки тонкаго одѣяла обрисовывали изящную позу, въ которой она лежала. Шурочка вошла и остановилась у двери, пораженная красотой Лизы. А Лиза продолжала лежать и всматривалась въ вошедшую. Долго и пристально смотрѣла она на нее, словно. припоминала что-то, наконецъ, бросила на коверъ папиросу и, протянувъ впередъ свои обнаженныя прелестныя руки, вскрикнула:

— Шурочка, ты ли это?

— Я, я, Лиза!… Я, дорогая моя, милая моя!

И обѣ пріятельницы крѣпко обнялись и принялись цѣловаться.

А Печоринъ тѣмъ временемъ ѣхалъ къ полицеймейстеру и Шурочка не выходила у него изъ-головы: «Обрыкается, — соображалъ онъ, — обойдется!»

XI.

Въ тотъ же день Шурочка переселилась къ Бучумовымъ, а возвратившійся отъ полицеймейстера Печоринъ объявилъ ей, что полицеймейстеръ, отобравъ отъ него какую-то подписку, далъ слово не тревожить Шурочку, ежели только она «не учинитъ какого-либо дебоша или скандала». Послѣднее Печоринъ передалъ, конечно, въ шутливомъ тонѣ, почему и Шурочка такимъ же тономъ сообщила ему, что она употребитъ все свое стараніе никакихъ дебошей и скандаловъ не учинять.

Поселившись въ квартирѣ Бучумовыхъ, въ небольшой, но совершенно отдѣльной комнаткѣ, выходившей окнами въ крошечной палисадникъ, Шурочка, видимо, успокоилась, и даже почувствовала въ себѣ какую-то силу и энергію идти на борьбу со сложившимися обстоятельствами. Теперь, попавъ въ знакомую ей семью Бучумовыхъ, она была даже довольна собой, что съумѣла, наконецъ, побороть свою нерѣшительность и убѣжала отъ людей, причинившихъ ей столько грубыхъ оскорбленій. «Пройдетъ нѣкоторое время, — соображала она, — и тогда они сами убѣдятся, что поступить иначе я не могла, и, само собою разумѣется, примирятся съ совершившимся». Она порѣшила даже написать домой письмо и подробно сообщить и отцу, и матери о своихъ намѣреніяхъ и планахъ и, въ то же время, просить ихъ — не сердиться на нее за ея поступокъ. Она почувствовала въ себѣ какую-то гордость, что вотъ наконецъ-то она достигла своихъ завѣтныхъ цѣлей, будетъ жить самостоятельно, честнымъ трудомъ, служить искуству и что вотъ въ скоромъ времени, благодаря своему труду, она будетъ имѣть возможность помогать семьѣ и избавить ее отъ необходимости унижаться и пользоваться подачками Туберкулозова. Словомъ, Шурочка встрепенулась, почувствовала подъ собою почву, на которую и вступила съ бодростью и самоувѣренностью. А грезы все разростались и словно облакомъ окутывали ее съ ногъ до головы… И грезилось ей тогда и богатство, и лавры, и слава, — эта опьяняющая слава, передъ которой все блѣднѣетъ и стушевывается…

Семья Бучумовыхъ, конечно, во всемъ поддакивала Шурочкѣ, а Печоринъ, каждый день заходившій къ ней, развивалъ въ и все болѣе и болѣе страсть къ искусству и сценѣ.

Не замедлила, конечно, и Лиза возобновить свою старую дружбу къ Шурочкѣ, и обѣ были очень счастливы, что судьба опять свела ихъ вмѣстѣ. Лиза помогла ей привести въ порядокъ гардеробъ, сшила ей два-три хорошенькихъ платья и дѣйствительно выказала себя въ этомъ дѣлѣ совершеннымъ «молодцомъ». Теперь Шурочка была одѣта по модѣ; платья сидѣли на ней изящно; красивая шляпочка кокетливо прикрывала ея голову.

Та же самая Лиза перезнакомила Шурочку и со всѣми актерами и актрисами, начинавшими уже съѣзжаться въ Сокольскъ къ зимнему сезону. Но все это была еще «мелочь», крупные же персонажи или, какъ называлъ ихъ Печоринъ, «козыри» еще отсутствовали. Знакомство съ «мелочью» совершалось обыкновенно въ томъ самомъ саду, въ которомъ оперетка доканчивала свой лѣтній сезонъ. Въ этотъ садъ Шурочка съ Лизой приходили каждый день, часа въ два пополудни къ концу репетицій. Сентябрь стоялъ прелестный, теплый, солнечный, а потому въ этотъ же садъ собиралась и интеллигенція города. Нѣкоторые пріѣзжали позавтракать въ ресторанѣ, поваръ котораго считался лучшимъ въ городѣ, а нѣкоторые просто поболтать съ опереточными примадоннами и хористками..

Лиза очень часто покидала Шурочку и уходила отъ нея въ ресторанъ. Тамъ окружала ее толпа молодежи, пріѣзжалъ фабрикантъ Комаровъ, тотъ самый, который устраивалъ пикники на Волчьемъ островѣ, устраивался завтракъ и Шурочкѣ сплошь да рядомъ приходилось одной возвращаться домой.

— А гдѣ же моя-то? — спрашивала тогда Бучумова.

— Она тамъ, въ саду осталась…

— А Комарова видѣли?

Сперва Шурочка почему-то говорила всегда, что Комарова въ саду нѣтъ, но когда, она убѣдилась, что присутствіе Комарова нисколько не смущало старуху, она начала говорить правду.

— Ну, такъ и знала! — вскрикивала тогда старуха, — ужь онъ безъ того не можетъ, чтобы не устроить какого-нибуь завтрака, либо катанья!…

XII.

Въ тотъ же день, вечеромъ, для закрытія лѣтняго сезона, была поставлена въ саду оперетка Фаустъ наизнанку. Народу была масса, мѣста въ театрѣ всѣ были заняты и Шурочкѣ пришлось сидѣть за кулисами.

Конецъ вечера публика провела въ саду. Тамъ уже игралъ хорь военной музыки и бродили смуглые цыгане и цыганки, долженствовавшіе по окончаніи музыки начать свое пѣніе. Садъ пестрѣлъ разноцвѣтными шкаликами и фонарями. Площадка передъ эстрадой волновалась толпившимся народомъ. Въ толпѣ этой встрѣчались и прибывшіе на зимній сезонъ театральные «козыри». Они пріѣхали только сегодня утромъ и въ первый разъ еще показывались въ публикѣ. Тутъ былъ и «первый любовникъ» Вронскій, красивый и стройный мужчина лѣтъ тридцати, въ цилиндрѣ, въ яркихъ лайковыхъ перчаткахъ и щегольскомъ пальто; и «серьезный комикъ», старичокъ съ добродушнѣйшимъ лицомъ и еще болѣе добродушною улыбкой; и «простакъ»; и «фатъ», дѣйствительно выглядывавшій фатомъ, съ моноклемъ въ глазу и презрительною улыбкой на тонкихъ, блѣдныхъ губахъ; и юркій «водевильный любовникъ», совсѣмъ еще розовый юноша въ коротенькомъ пиджачкѣ и пледѣ, съ женскимъ голосочкомъ и хлыстикомъ въ рукахъ. Все это были провинціальныя знаменитости съ громкими именами, о которыхъ многое писалось и говорилось и видѣть которыхъ жаждала сокольская публика. Всѣ эти господа важно расхаживали по саду чувствуя себя героями вечера, держались солидно и чинно. Театральная «мелкота» юлила вокругъ нихъ, какъ маленькая рыбешка вокругъ степеннаго крупнаго сазана. Былъ тутъ же и Печоринъ. Онъ знакомилъ пріѣхавшихъ актеровъ съ записными театралами города, съ журналистами, рецензентами и, познакомивъ, непремѣнно шепталъ каждому на ухо: «Талантъ, батюшка, сила!… Этотъ какую угодно роль изъ грязи вытащитъ. Меньше пятисотъ и ѣхать не хотѣлъ!» Прибылъ въ Сокольскъ и женскій персоналъ труппы, а въ томъ числѣ и знаменитая Онѣгина. Съ тѣмъ же поѣздомъ пріѣхала и «grande dame» Хлюстина, и вторая драматическая актриса Красина, и полная, румяная Завадская, актриса на «сарафанныя роли». Печоринъ всѣмъ имъ сдѣлалъ немедленно визиты, приглашалъ вечеромъ въ садъ, но дамы отказались, объяснивъ свой отказъ утомленіемъ и головною болью. Только одна «сарафанница», шустрая и веселая бабенка, съ лукавыми глазами и ямочками на щекахъ, явилась въ садъ и моментально же перезнакомилась со всѣми театралами города. Она даже не отказалась отъ предложеннаго ужина, во время котораго безъ умолку болтала и, въ то же время, ѣла за десятерыхъ.

Развеселившаяся отъ оперетки Шурочка (она весь этотъ день какъ-то грустила) вышла въ садъ подъ руку съ тѣмъ самымъ актеромъ, который только что исполнялъ Валентина.

Когда Шурочка увидала въ толпѣ какихъ-то бритыхъ незнакомыхъ ей людей, на которыхъ съ нескрываемымъ любопытствомъ обращались взоры гулявшихъ обывателей, она быстро оборвала свою рѣчь и шепнула:

— А, вѣдь, это актеры!

— Безъ сомнѣнія! — отвѣтилъ Валентинъ.

Шурочка наскоро простилась съ нимъ и поспѣшно подбѣжала къ Печорину. Она отвела его въ сторону и, узнавъ, что то были, дѣйствительно, съѣхавшіеся актеры, принялась спрашивать его: «Этотъ кто? А этотъ? А тотъ?» Печоринъ называлъ ей фамиліи, когда же очередь дошла до старичка-комика, то Печоринъ, вмѣсто отвѣта, крикнулъ:

— Иванъ Яковлевичъ, пожалуйте-ка сюда!

И когда комикъ подошелъ, прибавилъ, указывая на Шурочку:

— Вотъ эта юная актриса влюбилась въ васъ и жаждетъ познакомиться съ вами.

Шурочка, не ожидавшая ничего подобнаго, растерялась, переконфузилась, но старичокъ выручилъ ее, предложилъ ей свою руку и они пошли по саду.

— А вы, должно быть, давно на сценѣ? — спросила его Шурочка, не зная, съ чего начать разговоръ.

— Почему вы думаете? — спросилъ тбть, весело засмѣявшись. — Развѣ я такимъ старикомъ кажусь?

Шурочка тоже засмѣялась, а комикъ продолжалъ:

— Да-съ, давненько-съ, зубы съѣлъ на сценѣ!.. Впрочемъ, я еще не особенно старъ, больше семидесяти лѣтъ никоимъ образомъ не насчитаете… Въ полномъ цвѣту и силѣ!

И, увидавъ шедшаго имъ на встрѣчу «фата» съ моноклемъ въ глазу, прибавилъ:

— Когда я поступалъ на сцену, такъ вотъ эти «фаты» петиметрами назывались…

Фатъ остановился и взглянулъ на комика.

— Ступай, ступай, это не про тебя! — проговорилъ старикъ, весело засмѣявшись. И они пошли дальше.

Это была живая театральная лѣтопись и Шурочка съ жаднымъ любопытствомъ слушала его разсказы про старину. Онъ разсказалъ ей про антрепренеровъ Залѣсскаго, Молодковскаго, Зелинскаго; описалъ ей прежнее житье-бытье актеровъ, свою службу въ Харьковѣ, разъѣзды по ярмаркамъ, въ особенности про Роменскую, гдѣ имѣлся тесовый театръ съ квартирами для актеровъ въ видѣ стойлъ. Даже вспомнилъ извощика Фоку, изъ села Обояни, который постоянно перевозилъ ихъ изъ Харькова въ Ромны и обратно и ссужалъ деньгами не только актеровъ, но и антрепренеровъ.

Шурочка была въ восторгѣ отъ старика и не замедлила сдружиться съ нимъ. Онъ же познакомилъ ее и съ нѣкоторыми другими актерами, а въ томъ числѣ и съ красивымъ Вронскимъ. Вронскій подошелъ, приподнялъ цилиндръ и, протягивая руку Шурочкѣ, отрекомендовался:

— Вронскій, драматическій любовникъ, самый неотразимый и безпощадный…

И, замѣтивъ нѣкоторое смущеніе Шурочки, добавилъ, лукаво посматривая на нее:

— Конечно, по профессіи, «въ жизни» же самый скромный гражданинъ.

— Не вѣрьте, сударыня! — подхватилъ старичокъ, — самый безпутный.

Но Вронскій не слушалъ старика и, продолжая смотрѣть на Шурочку тѣмъ же взглядомъ, спросилъ:

— А ваше амплуа?

— Драматическая ingénue.

— Очень радъ! Будемъ, значитъ, объясняться въ любви, назначать другъ другу свиданія, проводить вмѣстѣ лунныя ночи, самымъ нахальнымъ образомъ обманывать мужей, отцовъ, братьевъ, маменекъ и тому подобныхъ недальновидныхъ людей.

Это разсмѣшило Шурочку и она нѣсколько оправилась отъ охватившаго ее смущенія, а немного погодя гуляла уже съ Вронскимъ подъ руку по аллеямъ сада. Шурочкѣ нравилось это знакомство съ актерами. Ей хотѣлось какъ можно скорѣе быть въ этой средѣ своимъ человѣкомъ, пріобрѣсти въ ней права гражданства. Вронскій познакомилъ ее съ «сарафанницей» Завадской, и Шурочка не замедлила даже подружиться съ нею. Шурочка была въ восторгѣ отъ своихъ новыхъ знакомыхъ; даже водевильный актеръ съ женоподобнымъ личикомъ и дѣтскимъ голосочкомъ, по водевильному предложившій Шурочкѣ руку и сердце, и тотъ понравился ей своею веселостью и игривостью.

— Ахъ, какой это веселый и хорошій народъ! — говорила Шурочка, подходя къ Печорину, одиноко сидѣвшему на одной изъ отдаленныхъ скамеекъ сада. — Я почти со всѣми актерами познакомилась.

А Печоринъ молча смотрѣлъ на Шурочку, и какая-то нехорошая улыбка искажала его ротъ.

— Что это вы улыбаетесь такъ нехорошо?

— Ужь не влюбились ли? — спросилъ Печоринъ.

— Въ кого?

— Да хотя бы въ «перваго любовника»! Малый рослый, статный, красивый… Не даромъ вы какъ-то говорили мнѣ, что любовались его портретомъ.

— Я говорила вамъ, что видѣла его портретъ, а не любовалась!,

— Что-жь, — говорилъ Печоринъ какъ-то нервно, похлопывая себя руками по колѣнямъ, и голосомъ, полнымъ раздраженія и желчи, — у васъ вкусъ не дуренъ. Онъ обладаетъ всѣмъ, что нравится женщинамъ… даже нахальствомъ!… Видѣлъ я, какъ вы прохаживались съ нимъ подъ руку, любовался!…

Шурочка изумленно посмотрѣла на Печорина и только теперь замѣтила блѣдность, покрывавшую его лицо.

— Что съ вами, Василій Яковлевичъ? — спросила она,

— А то, что я желалъ бы васъ предостеречь отъ этого Вронскаго, — отвѣтилъ Печоринъ и хотѣлъ было встать и уйти, какъ вдругъ неподалеку послышался какой-то шумъ, трескъ сучьевъ, топотъ чьихъ-то ногъ, хохотъ, и вслѣдъ затѣмъ изъ-за кустовъ выбѣжала Лиза Бучумова, а немного погодя цѣлая толпа молодежи.

— Не догоните, — кричала Лиза, — не догоните!…

— Догонимъ! — кричала молодежь.

Но, поравнявшись съ Печоринымъ и Шурочкой, Лиза вдругъ пріостановилась.

— Вотъ вы гдѣ, — вскрикнула она, — это очень поэтично!…

Но, замѣтивъ, что молодежь приближается, быстро понеслась дальше.

Когда вся эта толпа миновала и скрылась, наконецъ, за поворотомъ аллеи, Печоринъ проговорилъ, вздохнувъ:

— Вотъ за эту я не боюсь… Эта не пропадетъ!…

Вечеръ закончился ужиномъ, на которомъ присутствовала и Шурочка, а послѣ ужина Печоринъ проводилъ ее домой. Они ѣхали молча. Только когда экипажъ остановился у подъѣзда квартиры Бучумовыхъ и когда Печоринъ очутился съ Шурочкой въ сѣняхъ, онъ взялъ ея руку и тихо проговорилъ дрожавшимъ отъ волненія голосомъ:

— Послушайте, Шурочка, я къ вамъ просьбу имѣю.

— Какую?

— Избѣгайте вы этого Вронскаго, а, главное, не позволяйте ему фамильярничать съ вами…

Шурочка подумала немного и, вспомнивъ то смущеніе, которое почувствовала въ минуту знакомства съ нимъ, проговорила:

— Хорошо, я буду избѣгать его…

Ежели бы въ сѣняхъ не было темно, то Шурочка увидала бы, конечно, ту радость, которая озарила лицо Печорина, но видѣть этого она не могла, за то чувствовала, какъ Печоринъ крѣпко пожалъ ей руку, и слышала, какъ благодарилъ онъ ее за это обѣщаніе.

XIII.

Наканунѣ открытія театра Печоринымъ былъ устроенъ завтракъ въ театральномъ фойе, съ цѣлью сблизить артистовъ съ мѣстными театралами и представителями сокольской печати.

Театралы и представители смѣшались съ актерами и актрисами и разговорамъ не было конца. Онѣгина была царицей дня. Всѣ наперерывъ разсыпались передъ нею въ любезностяхъ и искренно радовались видѣть ее у себя. Это была очень видная и красивая женщина лѣтъ тридцати, высокаго роста, стройная, съ изящными аристократическими манфами, симпатичнымъ голосомъ и чудными черными глазами. Она говорила глазами, и говорила ими такъ же краснорѣчиво и энергично, какъ говорила и языкомъ. Былъ здѣсь и мѣстный полицеймейстеръ, записной театралъ. Онъ перелеталъ отъ одной актрисы къ другой, шутилъ съ ними, каламбурилъ, но чаще всего вертѣлся возлѣ Лизы Бучумовой. Пріѣхалъ милліонеръ Комаровъ, и, по случаю его пріѣзда, общество порѣшило снова подойти къ столу и выпить по другой. А Шурочка тѣмъ временемъ не знала куда дѣваться отъ Вронскаго, который, какъ нарочно, то и дѣло подходилъ къ ней и вступалъ съ нею въ разговоры. Она краснѣла, опускала глаза и, наконецъ, чтобы какъ-нибудь отдѣлаться отъ него, поймала старика-комика, подошла съ нимъ къ столу и попросила его отрѣзать ей сыру. Но Вронскій предупредилъ старика и подалъ Шурочкѣ на тарелкѣ тартинку съ сыромъ. Она поблагодарила его и поспѣшила къ Онѣгиной. Между тѣмъ, Комаровъ не отходилъ отъ стола и продолжалъ «поправляться». Это былъ толстый, неуклюжій купецъ съ заплывшими отъ пьянства глазами и съ краснымъ, словно сафьяннымъ, лицомъ. Неповоротливый и сонный, онъ смотрѣлъ на всѣхъ не то съ презрѣніемъ, не то съ насмѣшкой, всѣмъ говорилъ ты, фамильярничалъ и, въ то же время, какъ-то. особенно выразительно похлопывалъ себя по боковому карману сюртука. Несмотря, однако, на это, всѣ какъ-то льнули къ нему, пили съ нимъ и искренно хохотали надъ его остротами. Только одна Лиза Бучумова на этотъ разъ съ какою-то гадливостью смотрѣла на него и поминутно дѣлала ему дерзости.

— Что это съ вами? — допрашивалъ ее полицеймейстеръ. — Я не узнаю васъ!

— Что такое? — спросила Лиза.

— Да развѣ такъ съ идолами обращаются?… Вѣдь, вы просто третируете Комарова.

— Ахъ, надоѣлъ онъ мнѣ, этотъ идолъ! — отвѣтила Лиза.

Не ускользнула отъ опытныхъ глазъ полицеймейстера и Шурочка.

— А это кто такая? — спросилъ онъ, снова подбѣжавъ къ Лизѣ и движеніемъ головы указывая на Шурочку, пристроившуюся, наконецъ, къ Онѣгиной.

— А, замѣтили? — проговорила Лиза, лукаво взглянувъ на полицеймейстера.

— Еще бы! Прелесть дѣвочка, прехорошенькая…

— А это наша будущая знаменитость, но пока актриса безъ амплуа.

— А какъ фамилія?

— Милина.

— Ахъ, такъ это Милина! — вскрикнулъ онъ и чуть было не разболталъ про ея безпаспортность, но Лиза перебила его:

— Протеже Печорина, — протянула она и остальное договорила глазами.

Полицеймейстеръ понялъ все и попросилъ Лизу познакомить его съ Шурочкой.

Когда Лиза подвела его къ ней, то Шурочка даже поблѣднѣла отъ ужаса. Она давно уже со страхомъ посматривала на него, была несказанно довольна, что тотъ ее не замѣчаетъ, но теперь, когда онъ брякнулъ передъ нею шпорами и когда Лиза назвала ему ея фамилію, она окончательно растерялась и только молча протянула ему похолодѣвшую руку. Полицеймейстеръ тотчасъ же замѣтилъ этотъ испугъ.

— А вы, кажется, испугались меня! — замѣтилъ онъ, весело улыбаясь.

Шурочка созналась, что дѣйствительно испугалась, и вся при этомъ вспыхнула.

— Не бойтесь… Я вообще очень мягкій человѣкъ, а съ таіими трусихами, какъ вы, дѣлаюсь совершенно мокрою курицей.

Полицеймейстеръ понравился Шурочкѣ, такъ что немного погодя она осмѣлилась даже сказать ему, что ей нѣтъ причины бояться его, потому что она никакихъ «дебошей» и скандаловъ не учиняла.

Полицеймейстеръ расхохотался даже, услышавъ изъ устъ Шурочки сказанную имъ фразу.

— Это Печоринъ вамъ сказалъ?

— Да.

— Ахъ онъ сплетникъ!

— Господа! покорнѣйше прошу занять свои мѣста! — кричалъ Печоринъ, приглашая жестомъ руки садиться за столъ. — Прошу покорно!

Всѣ разсѣлись, оркестръ заигралъ какую-то увертюру и завтракъ начался. Завтракъ, конечно, былъ шумный, веселый и всѣ чувствовали себя какъ нельзя лучше. Лиза «ни за что въ свѣтѣ» не хотѣла сидѣть рядомъ съ Комаровымъ, и когда тотъ грузно опустился было на стулъ, стоявшій возлѣ Лизы, и принялся запихивать за галстукъ салфетку, та вскочила съ своего мѣста и сѣла рядомъ съ полицеймейстеромъ. Раздался общій хохотъ, апплодисменты, крики: «браво, браво!» Но все это почему-то мгновенно затихло, когда въ фойе вошелъ капельдинеръ и, объявивъ Печорину, что его желаетъ видѣть какой-то «важный господинъ», подалъ ему визитную карточку этого господина.

Печоринъ посмотрѣлъ на карточку, какъ то странно улыбнулся, пожалъ плечами и, обратясь къ Шурочкѣ, сидѣвшей рядомъ со старухой Бучумовой, проговорилъ:

— Къ намъ дорогой гость пріѣхалъ, посмотрите-ка…

И, передавъ Шурочкѣ карточку, спросилъ капельдинера:

— А гдѣ этотъ баринъ?

— Внизу, въ корридорѣ.

Печоринъ извинился передъ компаніей, просилъ продолжать завтракъ и поспѣшно, видимо, взволнованный, вышелъ изъ залы. А Шурочка, блѣдная, какъ полотно, сидѣла неподвижно, словно столбнякъ на нее нашелъ, и глазъ не спускала съ карточки. Это всѣхъ очень удивило, а старуху Бучумову даже напутало.

— Что съ вами, Шурочка? — спросила она.

Но, не получивъ отвѣта, выхватила изъ рукъ Шурочки карточку и громко прочла: «Ипполитъ Петровичъ Туберкулозовъ, дѣйствительный статскій совѣтникъ».

Лиза даже вскрикнула отъ радости.

— Какъ? Генералъ, мой милый генералъ?… Ахъ, какъ я рада!

Но за то съ Шурочкой было такъ плохо, что бывшій тутъ же театральный врачъ поспѣшилъ перевести ее въ дамскую комнату, смежную съ фойе.

Неожиданный переполохъ этотъ смутилъ все общество, завтракъ былъ прерванъ. Всѣ недоумѣвали и вопросительно глядѣли другъ на друга и только когда старуха Бучумова, съ одной стороны стола, а «холодный резонёръ» — съ другой, разсказали нѣкоторыя подробности о Туберкулозовѣ и о бѣгствѣ Шурочки, всѣ поняли, въ чемъ дѣло, и справедливо вознегодовали. Всѣ были возмущены, повсюду слышалось: «это чортъ знаетъ что такое!» — и всѣ единодушно, и мужчины, и дамы, за исключеніемъ, впрочемъ, полицеймейстера, порѣшили не давать Шурочку въ обиду.

Но рѣшеніе это было крайне преждевременно.

Когда въ фойе, подъ руку съ Печоринымъ, вошелъ Туберкулозовъ, свѣжій, румяный, тщательно выбритый и причесанный, съ открытымъ веселымъ лицомъ и пріятною улыбкой на розовыхъ пухлыхъ губахъ, и когда онъ, остановившись, сдѣлалъ общій граціозный поклонъ, полный почтенія, но, въ то же время, и достоинства, то всѣ мужчины невольно приподнялись съ своихъ мѣстъ, а дамы слегка наклонили головы.

— Позвольте, господа, представить вамъ, — говорилъ тѣмъ временемъ Печоринъ, — самаго искреннѣйшаго театрала, самаго просвѣщеннѣйшаго знатока искусства и общаго друга всѣхъ артистовъ, Ипполита Петровича Туберкулозова.

Туберкулозовъ снова поклонился и, обведя всѣхъ глазами, проговорилъ, приложивъ къ сердцу свой гладко вычищенный и блестѣвшій цилиндръ:

— Да, господа, я дѣйствительно люблю искусство, люблю сцену и душевно преданъ артистамъ. Я былъ бы весьма польщенъ, ежели бы и вы, господа, подарили меня своимъ расположеніемъ.

Всѣ снова поклонились, а затѣмъ Туберкулозовъ протянулъ Печорину затянутую въ перчатку руку и попросилъ представить его артисткамъ.

Когда очередь дошла до Лизы Бучумовой и когда Туберкулозовъ стоялъ уже возлѣ нея, онъ нѣсколько откачнулся назадъ, развелъ руками и, сдѣлавъ мгновенно изумленный видъ и какъ бы не вѣря своимъ глазамъ, вскрикнулъ:

— Вы ли это?

— Она, она, ваше превосходительство! — подхватила старуха Бучумова, самодовольно улыбаясь, — она, подходите смѣло!

Но Лиза давно уже вскочила съ своего стула, взяла Туберкулозова за руки и, притянувъ къ себѣ, поцѣловала прямо въ губы.

— За что же сразу-то человѣка съ ума сводить! — говорилъ Туберкулозовъ, торжествующій и довольный.

Полицеймейстеръ, знавшій, конечно, по своимъ служебнымъ отношеніямъ, что за «птица» Туберкулозовъ, поспѣшилъ предложить ему свой стулъ. Но Туберкулозовъ поблагодарилъ его, подалъ ему два. пальца и объявилъ, что прежде ему необходимо повидаться съ «крестницей», актрисой Милиной.

— Она тамъ, въ дамской, ваше превосходительство, — подхватила опять старуха Бучунова, указывая на дверь дамской комнаты. — Какъ только увидала вашу карточку, такъ и въ обморокъ.

Веселое настроеніе лица Туберкулозова мгновенно исчезло и взамѣнъ его выразило, съ изумленіе.

— Въ обморокъ? — спросилъ онъ, какъ бы не вѣря слышанному.

— Такъ точно, ваше превосходительство.

Туберкулозовъ поднялъ плечи, окинулъ вопросительнымъ взглядомъ все собраніе, словно спрашивалъ: «Съ ума, что ли, сошла она?» — и затѣмъ, обратясь къ Печорину, проговорилъ какимъ-то недоумѣвающимъ тономъ:

— Пойдемте, пожалуйста… Посмотримте, что тамъ такое творится.

И оба они пошли въ дамскую комнату.

Отъ Туберкулозова всѣ были въ восторгѣ. Всѣмъ понравилось его лицо, его манеры, а, главное, подкупающая простота и веселость его обращенія. Семейство Бучумовыхъ, а больше всѣхъ Лиза, расхваливали его на чемъ свѣтъ стоитъ; они описывали его щедрость, его открытую жизнь въ Энскѣ и всеобщую любовь къ нему города, а полицеймейстеръ — его неподражаемыя адмистративныя способности, его популярность въ служебномъ мірѣ и его быстрые и заслуженные успѣхи на службѣ. Нѣкоторые изъ актеровъ, услыхавъ фамилію Туберкулозова, принялись что-то вспоминать и, припомнивъ, сообщили нѣсколько анекдотовъ, ходившихъ о немъ въ театральномъ мірѣ. Припомнили нѣкоторый его интрижки и, въ концѣ-концовъ, оказалось, что Туберкулозовъ былъ болѣе или менѣе всѣмъ извѣстенъ и всѣмъ знакамъ по слухамъ.

Немного погодя дверь дамской комнаты отворилась и въ ней показался Туберкулозовъ подъ руку съ Шурочкой. Онъ былъ снова веселъ, снова улыбался и, грозя Шурочкѣ пальцемъ, говорилъ:

— Стыдно, сударыня, стыдно, что вы уѣхали, даже не простясь со мной!… Неужели вы могли думать, — продолжалъ онъ, — что я буду противъ вашего поступленія на сцену?… Да не я ли первый и указалъ-то вамъ этотъ путь?

И, обратясь къ присутствовавшимъ, прибавилъ:

— Представьте! Бѣжала сюда, на сцену, и… не захватила даже ни своихъ брилліантовъ, ни своихъ костюмовъ!…

Затѣмъ, повернувшись къ дамамъ, онъ спросилъ:

— Какъ вамъ нравится это, mes dames?

Онъ весело захохоталъ, посадилъ Шурочку возлѣ Бучумовой, а самъ обѣжалъ столѣ и, подойдя къ полицеймейстеру, проговорилъ:

— А теперь позвольте воспользоваться вашею любезностью…

— Пожалуйте, ваше превосходительство, — отвѣтилъ полицеймейстеръ и, подавъ ему стулъ, пересѣлъ на другое мѣсто.

Но прежде чѣмъ сѣсть, Туберкулозовъ обратился ко всему обществу и, слегка склонивъ голову, какъ человѣкъ въ чемъ-то провинившійся, проговорилъ:

— Простите, Бога ради, что я невольно нарушилъ порядокъ вашего пиршества…

Но когда раздались голоса, что порядокъ вовсе не нарушенъ и что, напротивъ, всѣ очень довольны видѣть столь почтеннаго и милаго гостя въ настоящемъ тѣсномъ дружескомъ кружкѣ, Туберкулозовъ сдѣлалъ общій поклонъ и замѣтилъ:

— Говорятъ, господа, что незваный гость хуже татарина, но ручаюсь вамъ, что я буду самымъ настоящимъ православнымъ!

Раздались апплодисменты, заиграла музыка. Туберкулозовъ сѣлъ рядомъ съ Лизой и прерванный на время завтракъ начался.

А Шурочка сидѣла и не вѣрила глазамъ своимъ. Она ничего не ѣла, ничего не пила и только все смотрѣла на Туберкулозова, словно силясь прочесть и разгадать, что именно сидитъ внутри его, въ его сердцѣ, и дѣйствительно ли это сердце не идетъ въ разладъ съ его поступками и словами? Но она ничего не прочла и ничего не разгадала, такъ какъ передъ нею сидѣлъ не Туберкулозовъ, а какой-то совсѣмъ другой человѣкъ, котораго она словно никогда не видала и не встрѣчала. Она только видѣла, что этотъ новый человѣкъ много ѣлъ, много пилъ, еще болѣе говорилъ. Говорить онъ поспѣвалъ со всѣми. Говорилъ съ Онѣгиной, съ Лизой, съ «сарафанною актрисой», съ Печоринымъ, Вронскимъ… Говорилъ съ «холоднымъ резонёромъ», вспоминалъ съ нимъ старину: выпивки, закуски, ужины, и, въ то же время, ухитрялся какъ-то разспрашивать полицеймейстера объ экономическомъ положеніи города, о губернаторѣ, съ которымъ состоялъ въ пріятельскихъ отношеніяхъ, и даже о штатѣ полиціи и пожарной командѣ.

Когда было подано шампанское, Туберкулозовъ не преминулъ, конечно, произнести соотвѣтствующую рѣчь. Рѣчь эту онъ говорилъ стоя, съ приподнятымъ бокаломъ въ рукахъ и обращаясь то въ одну сторону, то въ другую. Рѣчь была трескучая, эффектная, съ каламбурами и остротами, и вызвала всеобщій восторгъ, выразившійся громкими и дружными рукоплесканіями. Даже дамы — и тѣ апплодировали и восторженно махали платками. Туберкулозовъ оказался героемъ дня и затмилъ собою всѣхъ и все. А когда послѣ завтрака начались танцы и когда Туберкулозовъ вмѣстѣ съ Онѣгиной открылъ эти танцы вальсомъ, мужчины даже не дали ему отдохнуть, а прямо подхватили на руки и принялись качать при громкихъ крикахъ «ура!»

Только въ десятомъ часу вечера пиршество покончилось.

Туберкулозовъ умчался съ Лизой Бучумовой въ своей щегольской извощичьей каретѣ, а Печоринъ подошелъ къ Шурочкѣ и проговорилъ, улыбаясь:

— Ну, вашъ кавалеръ покинулъ васъ! Придется, видно, вамъ на его мѣсто меня взять.

Они вышли на театральный подъѣздъ и, усѣвшись на перваго попавшагося имъ извощика, поѣхали.

— Довольны вы теперь? — спросилъ ее Печоринъ.

— Мнѣ все еще не вѣрится, — отвѣтила та.

— А я думаю, что все это правда и что все это именно такъ, какъ онъ говоритъ.

Когда Шурочка вошла въ свою комнату, она увидала два большихъ сундука.

— Это что? — чуть не вскрикнула она, всплеснувъ руками.

Прибѣжала старуха Бучумова и объявила, что это сундуки съ ея багажомъ, привезенные ей Туберкулозовымъ. Тутъ же на сундукахъ лежало письмо, адресованное на имя Шурочки. Она узнала почеркъ отца и поспѣшно прочла письмо. Въ немъ онъ посылалъ ей свое «родительское благословеніе на новое поприще» и просилъ не забывать ихъ, стариковъ, а «пуще всего братишекъ и сестренокъ». «Они какъ только вспомнятъ о тебѣ, — писалъ онъ, — такъ сейчасъ и въ слезы! Зачѣмъ, говорятъ, она бросила насъ?»

Письмо выпало изъ рукъ Шурочки и слезы хлынули изъ ея глазъ… Хорошо, что въ комнатѣ не было никого, что никто не видалъ этихъ слезъ, ни Печоринъ, ни Лиза, ни старики Бучумовы, иначе Шурочкѣ не избѣжать бы насмѣшекъ и глумленій.

XIV.

Туберкулозовъ говорилъ всѣмъ, что онъ попалъ въ Сокольскъ проѣздомъ и что ѣдетъ на южный берегъ Крыма отдохнуть отъ своихъ «тяжкихъ служебныхъ занятій», не на шутку расшатавшихъ его здоровье. Но Туберкулозовъ просто-на-просто вралъ въ данномъ случаѣ. Дѣйствительно, изъ отпуска его было видно, что уволенъ онъ въ Крымъ на двадцать восемь дней, но главною-то его цѣлью, все-таки, былъ Сокольскъ. Побѣгъ Шурочки отрезвилъ его и онъ порѣшилъ во что бы то ни стало покончить съ этимъ «скандаломъ». Это было тѣмъ болѣе необходимо, что по поводу бѣгства Шурочки по городу начали ходить самые неблагопріятные для Туберкулозова слухи, о которыхъ было бы, конечно, сообщено и дальше, ежели бы только Туберкулозовъ не съумѣлъ предупредить и предотвратить эти сообщенія. Онъ имѣлъ продолжительныя объясненія по этому поводу съ людьми, отъ которыхъ эти сообщенія зависѣли, и силою своего краснорѣчія дѣйствительно предупредилъ и предотвратилъ. Вотъ почему въ «одно прекрасное утро» Туберкулозовъ послалъ за старикомъ Шумилинымъ (со дня побѣга Шурочки тотъ снова сдѣлался его наипокорнѣйшимъ рабомъ), приказалъ ему купить два сундука, уложить въ эти сундуки весь Шурочкинъ гардеробъ, а въ томъ числѣ и брилліанты, а когда все это было исполнено, полетѣлъ въ Крымъ, завернувъ по дорогѣ въ Сокольскъ.

Пріѣхавъ въ Сокольскъ, онъ не особенно торопился съ поправленіемъ своего расшатаннаго на службѣ здоровья, — Сокольскъ ему понравился.

Къ Шурочкѣ Туберкулозовъ забѣгалъ каждый день, но на самое короткое время. Забѣжитъ, пожметъ ей руку и опять назадъ. За то съ Лизой онъ сидѣлъ по цѣлымъ часамъ, дарилъ ей букеты, конфекты, отвозилъ ее въ театръ и привозилъ изъ театра домой. На сценѣ онъ не замедлилъ сдѣлаться своимъ человѣкомъ. Перелеталъ изъ одной уборной въ другую, угощалъ актеровъ шампанскимъ, а актрисъ — фруктами, и вездѣ былъ желаннымъ и пріятнымъ гостемъ.

Разъ какъ-то онъ встрѣтилъ Шурочку за кулисами. Лиза въ этотъ вечеръ была «занета», и потому онъ былъ «свободенъ». Онъ встрѣтилъ Шурочку за заднею занавѣсью, когда переходилъ съ одной стороны сцены на другую, протянулъ ей обѣ руки и попросилъ ее «на пару словъ». На сценѣ шло уже дѣйствіе, но Туберкулозовъ въ залу не пошелъ, а усѣлся рядомъ съ Шурочкой на картонномъ камнѣ, стоявшемъ вмѣстѣ съ другимъ хламомъ въ самой глубинѣ сцены.

— А я все поговорить съ вами собирался, — началъ онъ.

— О чемъ это, крестный? — испуганно спросила Шурочка.

— Вотъ о чемъ… Скажите мнѣ, пожалуйста, что именно заставило васъ бѣжать изъ Энска?

Шурочка вспыхнула.

— Вамъ извѣстно, — проговорила она.

— Неужели я?

— Да, крестный!…

— Ужь не тотъ ли злосчастный вечеръ, когда, излишне выпивъ, я открылся вамъ въ любви?

— Да, и тотъ вечеръ отчасти.

— Отчасти? — подхватилъ Туберкулозовъ, — Значитъ, есть еще что-то?

— Есть и еще, крестный.

— Что же именно?

— Послушайте, крестный, — заговорила Шурочка торопливо, — оставимъ этотъ разговоръ!… Я забыла все… Не напоминайте же мнѣ о томъ, что я такъ долго старалась забыть… Мнѣ все извѣстно, крестный, все…

Туберкулозовъ поникъ головой, но немного погодя поднялъ ее, взялъ Шурочку за обѣ руки и проговорилъ сильно взволнованнымъ голосомъ:

— Да, Шурочка, я передъ вами очень виноватъ!… Но… я сумасшествовалъ, а, вѣдь, сумасшедшихъ не судятъ. Простите меня, ради Бога! Теперь это сумасшествіе прошло… Я прозрѣлъ и увидалъ всю гнусность своего поступка. Я прозрѣлъ въ тотъ именно моментъ, когда мнѣ предложили вытребовать васъ отсюда по этапу!… Да, да, Шурочка, мнѣ предлагали это, — прибавилъ онъ, замѣтивъ ужасъ Шурочки, — но я ужаснулся передъ этою мыслью и… прозрѣлъ. Затѣмъ по городу пошли толки, сплетни, и чтобы положитъ конецъ всему этому, я порѣшилъ доказать городу, что вы не бѣжали, а уѣхали съ разрѣшенія вашихъ родителей… Все это я сдѣлалъ, но у меня, все-таки, оставался камень на душѣ, это — сознаніе моей гнусности… И вотъ я пріѣхалъ къ вамъ съ повинною головой. Я давно собирался упасть вамъ въ ноги и просить помилованія, каждый день собирался и каждый день откладывалъ до другаго дня. Не потому откладывалъ, чтобы считалъ это щекотливымъ для своего самолюбія, — нѣтъ, видитъ Богъ, что нѣтъ, — а потому, что я прямо стыдился заговорить о своемъ поступкѣ.

И Туберкулозовъ готовъ, былъ упасть на колѣни передъ Шурочкой, ежели бы только мимо ихъ не шмыгали поминутно то ламповщики, то реквизиторъ, то сценаріусъ. Слезы дрожали на его глазахъ, онъ былъ блѣденъ, побѣлѣвшія губы судорожно подергивались. Все это видѣла Шурочка. И ей вдругъ стало жаль «крестнаго», этого «крестнаго», котораго она привыкла любить съ дѣтства, который няньчилъ, ласкалъ ее и который такъ много дѣлалъ добраго и хорошаго для ея семьи. Ей даже какъ-то стыдно стало, что она такъ жестоко поступила съ нимъ и не дала себѣ труда убѣдиться, что поступокъ его былъ дѣйствительно не что другое, какъ припадокъ сумасшествія. Она глазъ не спускала съ его лица и, видя его страданія, готова была расплакаться. Но она какъ-то удержалась, подавила слезы, а взамѣнъ того обняла его и поцѣловала прямо въ губы.

— Милый мой крестный, дорогой мой!…

— Прощаете? — спросилъ тотъ, весь просіявъ отъ счастія.

— Все, все, крестный!

Онъ схватилъ ея руки и принялся цѣловать ихъ.

— Ну, — шепталъ онъ, сильно взволнованный, — теперь у меня на душѣ легко стало.

— А у меня-то развѣ не то же самое?

— Вѣрю, вѣрю, Шурочка, ибо намъ обоимъ было очень плохо!

И, торопливо помахавъ на разгорѣвшееся лицо платкомъ, онъ проговорилъ:

— А теперь вотъ что… Теперь вы свободны, Шурочка! Я привезъ вамъ паспортъ, родители разрѣшили вамъ быть актрисой и вы можете дѣлать съ собой все, что вамъ заблагоразсудится. Но, Шурочка, берегитесь… Сцена — прекрасный путь, но онъ не всегда приводитъ къ той цѣли, которую желалось бы достичь… Онъ заводитъ иногда въ такія трущобы, въ которыя никогда и Божій-то свѣтъ не проникалъ!…

И, нѣсколько помолчавъ и посмотрѣвъ на Шурочку, онъ спросилъ:

— А что, ежели бы вы домой возвратились, въ свою семью, вышли бы замужъ?… Мнѣ не довелось испытать на себѣ этой семейной тихой жизни, я не имилъ дѣтей, но думаю, что выше этого счастья нѣтъ на свѣтѣ!…

Онъ замолчалъ, молчала и Шурочка, словно вдумываясь въ только что сказанное Туберкулозовымъ, брови ея какъ-то сдвинулись, на лбу показалась складка. Видно было, что не то раздумье, не то колебаніе овладѣли ею. Но вотъ двѣ слезинки, какъ два брилліантика, задрожали на ея глазахъ. Туберкулозовъ увидалъ ихъ и вздрогнулъ..

— Вы плачете? — спросилъ онъ.

— Мнѣ играть хочется! — прошептала она какимъ-то дѣтскимъ шепотомъ.

И дрожавшіе два брилліантика скатились съ рѣсницъ и побѣжали по розовымъ щекамъ ея.

Туберкулозовъ поспѣшилъ успокоить ее.

— Такъ Господь съ вами, играйте, — проговорилъ онъ торопливо. — Я, вѣдь, только высказалъ вамъ свое мнѣніе, а не навязываю его… Я только предостерегаю васъ, совѣтую быть осторожной…

А Печоринъ какъ тутъ и былъ. Онъ не слыхалъ предостереженія, сдѣланнаго Туберкулозовымъ, но отлично догадывался, что онъ именно «предостерегалъ», и потому, подойдя къ Туберкулозову, проговорилъ съ обычною своею улыбкой:

— Ужь не намѣреваетесь ли вы, ваше превосходительство, похитить у меня мою ingénue?

— Напротивъ! — вскрикнулъ Туберкулозовъ. — Я отдаю ее вамъ съ рукъ на руки.

И, что-то вспомнивъ, прибавилъ:

— Между нами повторяется та же самая сцена, которая разыгралась когда-то въ Энскѣ…

— Какая?

— Помните, когда вы, уѣзжая изъ Энска, пріѣхали проститься съ больною Шурочкой… Мнѣ тоже представилось тогда, что вы хотите похитить у меня мою крестницу. Я вошелъ въ комнату какъ разъ въ то время, когда вы, наклонившись къ ея постели, поцѣловали ее въ лобъ…

— Ахъ, помню, помню!… — подхватилъ Печоринъ. — Помню даже сказанную вамъ фразу…

— Да, — перебилъ его Туберкулозовъ, — вы сказали мнѣ тогда: «Не гнѣвайтесь! Это — прощальный цоцѣлуй артиста съ артисткой».

— У васъ прекрасная память, ваше превосходительство!

— Да, у меня очень хорошая память, — отвѣтилъ Туберкулозовъ.

И, поцѣловавъ Шурочку въ лобъ, онъ проговорилъ съ улыбкой:

— Не гнѣвайтесь, Василій Яковлевичъ! Это — прощальный поцѣлуй крестнаго отца съ крестницей!

На слѣдующій день Туберкулозовъ уѣхалъ изъ Сокольска.

XV.

Прошло недѣли двѣ. Спектакли шли своимъ порядкомъ. Онѣгина производила фуроръ и давала полные сборы. Она успѣла сыграть Марію Стюартъ, Медею, Укрощеніе строптивой и много другихъ «коронныхъ» своихъ ролей, и каждый спектакль сопровождался шумными оваціями. Объ ней восторженно говорили въ городѣ и восторженно же писали газеты. Публика успѣла перезнакомиться съ игрою и талантами всѣхъ артистовъ, радушно «принимала» ихъ и только одна Шурочка ни разу почему-то не выступала на сцену и оставалась въ тѣни. Даже Лиза Бучумова — и та успѣла уже заполучить нѣсколько букетовъ и золотой браслетъ. Это очень огорчало Шурочку. Она только слонялась за кулисами, смотрѣла на пожинаемые другими лавры, и червячокъ зависти не замедлилъ забраться въ ея юное сердечко и усердно точить его.

И вотъ Шурочка однажды рѣшилась открыть свою обиду Лизѣ.

— Вольно же тебѣ молчать! — возразила та.

— Что же мнѣ дѣлать?

— Приказать, чтобы дали роль.

— Кому же приказать-то?

— Конечно, Печорину!

— Какже я могу приказывать? — удивилась Шурочка.

— Ты-то? — вскрикнула Лиза. — Ты не можешь?

— Ну, да…

— Да развѣ ты слѣпа? Развѣ ты не замѣчаешь, что онъ влюбленъ въ тебя, какъ кошка?… Вотъ это прекрасно!… Всѣмъ это извѣстно, а она не знаетъ… Будь я на твоемъ мѣстѣ, — продолжала Лиза, все болѣе и болѣе воодушевляясь, — я давно бы царила на сценѣ!… Я бы изъ этого трагика веревки вила и давно бы онъ у меня комическія сцены продѣлывалъ…

— Ты съ ума сошла, Лиза… Откуда ты взяла все это?

— Ахъ, боже мой, да это ясно, какъ день!… Такъ на сценѣ нельзя!… Ты думаешь, достаточно одного таланта? Ошибаешься, моя милая!… Талантъ — послѣднее дѣло! Нужно имѣть характеръ, силу воли и умѣнье пользоваться малѣйшими шансами, которые даются тебѣ въ руки. Ясное дѣло, что онъ не даетъ тебѣ ролей потому, что ждетъ отъ тебя нѣкоторыхъ уступокъ… Вотъ, ты и ухватись за это, и тогда увидишь, что дѣло пойдетъ совсѣмъ иначе.

— Нѣтъ, Лиза, ты ошибаешься, — проговорила, наконецъ, Шурочка, возмущенная словами своей подруги. — Печорина я знаю хорошо… Онъ не такъ низокъ и подлъ, какъ ты думаешь.

— Какъ знаешь… Мое дѣло — открыть тебѣ глаза, а дальнѣйшее въ твоихъ рукахъ.

Въ томъ же тонѣ говорила и старуха Бучумова, только та больше говорила намеками. Высказывала свои сожалѣнія о Печоринѣ, говорила про скуку и тоску, которыя испытываетъ онъ отъ своего одиночества и отъ отсутствія сердечныхъ привязанностей. Разсказала ей какъ-то прошлое Печорина, его любовь къ одной актрисѣ, его женитьбу на этой актрисѣ и затѣмъ то блаженство, которое онъ испытывалъ въ обществѣ съ женой.

— Любилъ онъ ее до страсти, — говорила она, отирая навернувшіяся на глаза слезы, — няньчился съ ней, какъ съ ребенкомъ, и все хотѣлось ему дѣтей имѣть, — ужь очень онъ семейную жизнь любитъ, — а та взяла, да и сбѣжала съ какимъ-то прохвостомъ!… Чуть съ ума не сошелъ онъ тогда… Повѣсился было, да, спасибо, скоро увидали…

И, вздохнувъ, она прибавляла:

— Да, безъ привязанностей не легко живется на свѣтѣ!… На грѣхъ-то не умираетъ… Хоть бы руки развязала ему — а то нѣтъ — живетъ все!… Ужь такъ-то жалко, такъ-то жалко смотрѣть на него, что прямо — не глядѣла бы лучше… Ужь очень онъ человѣкъ-то добрый и ужь очень ему любить-то хочется.

Но Шурочка даже и не подозрѣвала настоящаго смысла этихъ разговоровъ и, слушая Бучумову, только сожалѣла о дѣйствительно печальной судьбѣ Печорина и даже возненавидѣла ту женщину, которая такъ жестоко разбила его сердце. Разговоры эти только возвышали Печорина во мнѣніи Шурочки и дѣлали его въ ея глазахъ настоящимъ героемъ.

Прошло еще нѣкоторое время и вотъ однажды, взглянувъ какъ-то на афишу, Шурочка вдругъ вспыхнула вся, затѣмъ поблѣднѣла и, схвативъ афишу, побѣжала къ Лизѣ. Та еще спала, но Шурочка разбудила ее.

— Лиза, Лиза! — говорила она, задыхавшимся отъ волненія голосомъ, — взгляни-ка сюда!

— Ахъ, оставь, я спать хочу! — пробормотала Лиза.

— Да ты посмотри только!

— Ну, что тамъ еще?… Навѣрное, глупости какія-нибудь!

— Нѣтъ, нѣтъ… Смотри-ка, смотри!

Шурочка подняла афишу и указала на помѣщавшійся внизу анонсъ. Анонсъ этотъ объявлялъ слѣдующее: «Въ непродолжительномъ времени на городскомъ театрѣ будетъ поставлено: Гамлетъ, принцъ Датскій, трагедія Шекспира. Роль Гамлета исполнить г. Печоринъ, роль Офеліи — г-жа Милина».

— Ну, вотъ, — вскрикнула Лиза, — я говорила тебѣ, что надо «приказать»! Съ ними церемониться нечего… Вѣдь, это все такое хамьё, съ которымъ церемониться нечего!

— Да я и не думала приказывать!… Я даже не знала… Это онъ самъ…

Но Лиза повернулась на другой бокъ и прогнала Шурочку.

Впрочемъ, Шурочка и сама бы оставила Лизу, ибо ей хотѣлось узнать поскорѣе, когда именно идетъ Гамлетъ. Она наскоро одѣлась и отправилась къ Печорину.

Печоринъ собирался въ театръ.

— Василій Яковлевичъ, — проговорила Шурочка, вбѣгая къ нему въ комнату, — сейчасъ я анонсъ прочла… Гамлетъ идетъ… когда же?

Печоринъ взглянулъ на раскраснѣвшееся личико Шурочки, на ея разгорѣвшіеся глазки и улыбнулся.

— А вы рады? — спросилъ онъ.

— Еще бы!

— Очень?

— Конечно! Мнѣ даже грустно было, что я до сихъ поръ только слонялась за кулисами.

— Вотъ видите, какой я добрый, — проговорилъ Печоринъ, нѣжно обнимая Шурочку за талію, — не въ васъ! Я замѣтилъ, что вы на меня губки надули, гнѣваетесь, вотъ я и назначилъ Гамлета!… И посмотрите, какая будетъ постановка… Все новое!… Новыя декораціи, мебель, костюмы — все съ иголочки!… Посмотрите, какой будетъ королевскій замокъ, какая луна, какое кладбище. Не хуже мейнингенцевъ!… А все для васъ, Шурочка, — продолжалъ онъ, съ нѣжностью смотря прямо ей въ глаза, — хочу я, чтобы вы фуроръ произвели, чтобы вы Онѣгину затмили, чтобы царицей сцены были… Вотъ чего я хочу и добьюсь этого…

А Щурочка слушала его и сердце ея замирало отъ восторга.

Гамлетъ долженъ былъ идти ровно черезъ недѣлю, а репетиціи начинались съ завтрашняго дня. Печоринъ порѣшилъ играть на этотъ разъ Гамлета не такъ какъ прежде, а съ маленькой примѣсью «барнаевщины», какъ онъ говорилъ, и «поссартовщины». У Барная онъ бралъ сцену представленія актеровъ, а у Поссарта — встрѣчу Гамлета съ тѣнью отца. Роль Гораціо была отдана Вронскому. Печоринъ долго колебался надъ этимъ назначеніемъ, — ему очень не хотѣлось, чтобы Вронскій участвовалъ въ Гамлетѣ, — но такъ какъ другаго подходящаго актера на эту роль не находилось, а Вронскій исполнялъ ее нѣсколько разъ и, сверхъ того, видѣлъ въ Гамлетѣ и Барная, и Поссарта, то волей-неволей пришлось сдѣлать уступку. Репетиціи начались, а вмѣстѣ съ репетиціями начались и волненія Шурочки. Волновался и Печоринъ, только причиною его волненія было не увлеченіе ролью, не жажда успѣха и славы, а просто ревность, которую онъ давно уже испытывалъ къ Вронскому. Онъ всячески подавлялъ это чувство, находилъ его пошлымъ, глупымъ и даже неосновательнымъ, но стоило только Вронскому подойти къ Шурочкѣ, какъ въ душѣ его происходилъ сущій адъ. И тогда онъ забывалъ все… Онъ кричалъ на суфлера, который будто бы несвоевременно «подавалъ» ему реплики, на режиссера, неправильно указывавшаго мѣста, и, въ то же время, то блѣднѣлъ, т(краснѣлъ. Но Шурочка, увлеченная репетиціями, даже и забыла про данное Печорину обѣщаніе избѣгать Вронскаго и, какъ наі рочно, много болтала съ веселымъ и красивымъ «любовникомъ» Однажды Печоринъ даже не выдержалъ и, замѣтивъ за кулисой Вронскаго, разговаривавшаго съ Шурочкой, крикнулъ:

— Господа! вы такъ громко болтаете, что мѣшаете репетиціи… Я не слышу суфлера…

— Неужели вы все еще не знаете Гамлета? — крикнулъ въ свою очередь оскорбленный Вронскій. — Любой гимназистъ знаетъ его наизусть… А Поссартъ играетъ его даже безъ суфлерской будки…

— Прошу васъ замолчать!

— А я прошу васъ незабываться! — подхватилъ Вронскій, весь вспыхнувъ, — иначе я брошу репетиціи и вы можете искать себѣ другаго Гораціо, болѣе терпѣливаго и покорнаго…

Печоринъ нѣсколько притихъ, сократился и репетиціи приняли обычный порядокъ. Разница состояла только въ томъ, что мослѣ этой схватки и Печоринъ, и Вронскій сухо раскланиваюсь при встрѣчахъ и не подавали другъ другу руки. Но на генеральной репетиціи, когда сцены должны были исполняться въ точности, Печоринъ опять не выдержалъ. Репетировалась сцена встрѣчи Гамлета съ тѣнью отца. Поссартъ ведетъ ее слѣдующимъ образомъ: какъ только появляется тѣнь, пораженный и словно ослѣпленный ею Гамлетъ быстро пятится отъ нея назадъ и падаетъ на руки Гараціо и Марцелло. Печоринъ такъ и сдѣлалъ, но, собираясь падать, онъ случайно оглянулся и, увидавъ, что Гораціо стоить отъ Марцелло поодаль, вздрогнулъ и поблѣднѣлъ:

— Гдѣ же вы стоите? — крикнулъ онъ, обращаясь къ Вронскому.

— Здѣсь! — отвѣтилъ тотъ хладнокровно.

Это еще больше взбѣсило Печорина.

— Что же я, — крикнулъ онъ, возвысивъ тонъ, — на руки одного Марцелло долженъ падать?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Вронскій, — на спектаклѣ я буду стоять рядомъ и мы оба подхватимъ васъ.

— А теперь? — спросилъ Печоринъ.

— А теперь это совершенно не нужно… Къ чему же я буду утруждать свои руки? Вѣдь, вы не Поссартъ, — тотъ и худенькій, и тоненькій…

— Сапожникъ! — прошипѣлъ Печоринъ.

Но шепотъ этотъ долетѣлъ до Вронскаго. Онъ молча оставилъ сцену и уѣхалъ домой. А черезъ полчаса прислалъ Печорину письмо съ извѣщеніемъ, что онъ больше у него не служитъ. Шурочка чуть не расплакалась, узнавъ про это письмо.

Но дѣло этимъ не кончилось. Труппа, возмущенная неприличнымъ поведеніемъ Печорина, потребовала, чтобы онъ тотчасъ же ѣхалъ къ Вронскому и извинился передъ нимъ. Печоринъ отказался. Но когда труппа объявила ему, что, въ такомъ случаѣ, она вся отказывается служить у него, Печоринъ дошелъ до бѣшенства.

— Что же это, бунтъ, заговоръ, стачка?

— Нѣтъ, — отвѣтила труппа хладнокровно, — а категорическое требованіе не забываться.

Печоринъ уѣхалъ домой и репетиція не кончилась.

Все это произошло наканунѣ представленія Гамлета.

Пріѣхавъ домой, Печоринъ, озлобленный и разбѣшенный, бросился на диванъ. Онъ былъ увѣренъ, что труппа одумается и возьметъ назадъ все сказанное ею. Но вышло не такъ. Въ тотъ же день вечеромъ, часа за два до спектакля (шла драма Нищіе духомъ, въ которой участвовала и Онѣгина, и Печоринъ), къ Печорину явилась депутація отъ труппы и объявила, что ежели онъ не желаетъ извиниться передъ Вронскимъ, то труппа не выходитъ сегодня на сцену. Печоринъ снова отказалъ и спектакль не состоялся. Деньги были возвращены назадъ, а въ анонсѣ о причинѣ несостоявшагося спектакля упоминалась болѣзнь Печорина. Но на слѣдующій же день вся труппа напечатала, въ газетахъ опроверженіе и прямо объявляла, что вчерашній спектакль не состоялся не по болѣзни Печорина, а по недоразуменіямъ, возникшимъ между имъ и труппой. Опроверженіе это заставило Печорина образумиться и онъ, въ присутствіи главныхъ персонажей труппы, извинился передъ Вронскимъ.

Вся эта исторія, конечно, надѣлала много шума. О ней заговорили въ городѣ и каждый объяснялъ по-своему причину, послужившую поводомъ къ ссорѣ Печорина съ Вронскимъ. Въ среду студентовъ какимъ-то образомъ проникла настоящая суть дѣла.

Когда Печоринъ, послѣ извиненія, явился въ театръ на репетицію Гамлета, то Шурочка даже испугалась, увидавши его. Она отвела его въ сторону, за кулисы, и тамъ съ участіемъ спросила:

— Василій Яковлевичъ, что съ вами?

— А что? — спросилъ Печоринъ.

— Васъ узнать нельзя… Вы точно больны…

— Да, вы правы! Я болѣнъ, очень болѣнъ… и физически, и нравственно… Впрочемъ, — прибавилъ онъ, — съ подобными скотами немудрено и заболѣть!… Это люди безъ сердца и безъ жалости, способные ради личнаго своего самолюбія, ни на чемъ не основаннаго, вырвать у человѣка сердце. Это — дрянной и грубый народъ!

И фразу эту онъ сказалъ такимъ задушевнымъ тономъ, такъ искренно и прочувствованно, что Шурочка, бывшая дотолѣ на сторонѣ оскорбленнаго Вронскаго, вдругъ обратила свои симпатіи къ Печорину. Ей какъ-то стало жаль его, какъ-то обидно, что онъ былъ такъ униженъ и оскорбленъ всею труппой. Пусть бы одинъ Вронскій и считался съ нимъ, но къ чему же было призывать остальныхъ и вызывать Печорина на столь неравный бой? Она не могла смотрѣть безъ сожалѣнія на осунувшагося и убитаго Печорина и отлично сознавала тѣ муки и страданія, которыя онъ долженъ былъ переживать.

— Какой же вы злой, недобрый! — проговорила она, встрѣтясь съ Вронскимъ.

А тотъ, торжествующій и довольный, улыбнулся и замѣтилъ:

— За то ужь вы черезъ-чуръ добры!

Наконецъ, вечеръ наступилъ и публика начала съѣзжаться. Театръ былъ набитъ биткомъ и всѣ съ нетерпѣніемъ ожидали поднятія занавѣса. Всѣмъ хотѣлось увидать поскорѣе не Гамлета и Гораціо, а Печорина и Вронскаго. Благодаря газетнымъ статьямъ, публика раздѣлилась на два лагеря. Одинъ лагерь былъ за Печорина, а другой за Вронскаго, и каждый лагерь порѣшилъ отстаивать своего протеже. Волновалась и Шурочка, только на этотъ разъ она волновалась не за себя, а за Печорина, который былъ дѣйствительно не только болѣнъ, но даже и жалокъ. Но когда совсѣмъ закостюмированный онъ вышелъ на сцену и встрѣтился съ Шурочкой, та нѣсколько успокоилась. Онъ словно прибодрился и словно прежняя энергія снова возвратилась къ нему.

— Чувствую, что я сегодня провалю роль, — проговорилъ онъ и, схвативъ себя за волосы, заскрежеталъ зубами.

Вышелъ и Гораціо, статный, красивый, бодрый, въ изящномъ костюмѣ. Они сухо раскланялись и разошлись въ разныя стороны.

Однако, опасенія Печорина, что онъ «провалитъ» роль, оправдались не вполнѣ. Внутреннее его настроеніе какъ разъ подходило къ настроенію Гамлета, который, по мнѣнію Гёте, «былъ отъ природы и не грустенъ и не задумчивъ, но вынужденъ къ тому обстоятельствами». Такія же обстоятельства сдѣлали и Печорина грустнымъ и задумчивымъ. Вотъ почему начало трагедіи прошло какъ нельзя лучше и вотъ почему шумныя рукоплесканія встрѣчали и провожали Печорина. Сцена съ тѣнью удалась какъ нельзя лучше. Едва Гораціо успѣлъ проговорить: «Смотрите, принцъ, онъ снова къ намъ идетъ», какъ Гамлетъ, пораженный видѣніемъ, падаетъ на руки Гораціо и Марцелло и, простирая впередъ руки, шепчетъ: «Спасите насъ, о, небо, серафимы». Но за то, когда тѣнь манитъ его слѣдовать за нею, а Гораціо и Марцелло удерживаютъ Гамлета, тотъ заметался какъ дикій левъ, воспрянулъ и, силясь вырваться изъ рукъ, вскрикнулъ: «Пустите, или я клянусь вамъ небомъ, тотъ будетъ самъ видѣньемъ, кто посмѣетъ держать меня!» и затѣмъ, вдругъ, размахомъ рукъ отбросивъ въ сторону Гораціо и Марцелло, быстро убѣгаетъ за тѣнью отца.

Сцена эта вызвала громъ рукоплесканій и на этотъ разъ партія Вронскаго присоединилась къ партіи Печорина и слилась съ нею въ шумныхъ изліяніяхъ восторга.

— Мастеръ! — слышалось въ публикѣ, — мастеръ, что и говорить!

Шурочка поймала Печорина и, вся торжествующая и счатливая, схватила его за руку.

— Превосходно, божественно! — шептала она.

Печоринъ притянулъ ее къ себѣ и поцѣловалъ въ голову.

— Милая моя, — шепталъ онъ нѣжно, — это вы вдохновляете меня.

За то сцену съ матерью Печоринъ дѣйствительно провалилъ торжественно. Сперва все шло благополучно, но когда Гамлетъ начинаетъ свои упреки и говоритъ: «Ты запятнала стыдливый цвѣтъ душевной чистоты», Печоринъ какъ-то нечаянно взглянулъ въ окно и, увидавъ тамъ, за окномъ, Шурочку и Вронскаго, мгновенно запнулся и растерялся. Первымъ его желаніемъ было бѣжать со сцены, выскочить въ окно и вцѣпиться въ Вронскаго, но онъ опомнился, переломилъ себя и продолжалъ сцену. Но это уже былъ не тотъ Печоринъ, какимъ былъ сейчасъ, а какой-то жалкій, убитый, никуда негодный актеръ. Онъ комкалъ монологи, путалъ ихъ и не слыхалъ суфлера. Онѣгина, исполнявшая королеву-мать, не знала, что подумать, и изумленно смотрѣла на Печорина.

— Что съ вами, другъ мой? — спрашивала она шепотомъ.

А Печоринъ такимъ же шепотомъ умолялъ ее скорѣе кончать сцену.

— «О, Гамлетъ, Гамлетъ! — заговорила Онѣгина, — ты на двое мнѣ сердце растерзалъ». И Печоринъ, какъ семинаристъ, задолбившій свой урокъ, читалъ монотонно: «Отбрось его худую половину, живи чиста съ его чистѣйшей частью».

Занавѣсъ упалъ при гробовомъ молчаніи.

Но Печорину даже некогда было и вниманія обращать на это убійственное молчаніе. Онъ бросился въ уборную къ Шурочкѣ, схватилъ ее за руку и, весь дрожа отъ гнѣва, не проговорилъ, а прошипѣлъ какъ-то:

— Вы скоро перестанете терзать меня?

Онъ такъ больно стиснулъ ей руку, что та даже вскрикнула отъ боли.

— Что съ вами?

— Я вамъ запретилъ говорить съ Вронскимъ, а вы что дѣлаете?… Вы не отходите отъ него и вѣшаетесь ему на шею.

Выходка эта оскорбила Шурочку до глубины души. Она медленно приподнялась съ мѣста, выпрямилась какъ-то и, указывая на дверь, проговорила твердымъ и спокойнымъ голосомъ:

— Вы забываетесь, г. Печоринъ!… Извольте выйти вонъ!

Печоринъ не ожидалъ такого отпора. Онъ смутился, растерялся и молча оставилъ уборную.

Разговоръ этотъ былъ слышанъ въ сосѣдней уборной и черезъ пять минутъ вся труппа знала уже настоящую причину враждебныхъ отношеній Печорина къ Вронскому.

— Ему бы теперь Отелло играть, а не Гамлета, — подшутилъ старикъ-комикъ, успѣвшій уже закостюмироваться могильщикомъ.

Прибѣжала къ Шурочкѣ Лиза, бросилась ей на шею и принялась цѣловать ее.

— Отлично, превосходно! — говорила она суетливо. — Я все слышала, отлично!… Теперь что хочешь дѣлай изъ него…

— Какъ тебѣ не грѣхъ, Лиза!

Но Лиза даже не слушала Шурочку.

— Чѣмъ будешь строже обходиться съ нимъ, — продолжала она, — тѣмъ лучше. Я своего даже зонтикомъ отколотила.

Шурочка вышла изъ уборной, а тамъ за кулисами къ ней то и дѣло подходили актеры и актрисы, сочувственно пожимали ей руку и говорили:

— Отлично, превосходно!… Такъ и надо этихъ нахаловъ…

Даже Онѣгина, встрѣтясь съ Шурочкой, протянула ей руку и, улыбаясь, замѣтила:

— Отлично, Шурочка! Дайте мнѣ расцѣловать васъ.

А у Шурочки даже голова кругомъ пошла и она почувствовала себя словно опутанною кругомъ невидимыми сѣтями, порвать которыя у нея недоставало силъ.

Какой-то студентъ, бывшій за кулисами, передалъ обо всемъ случившемся товарищамъ, разсказалъ о напрасныхъ и тщетныхъ ухаживаніяхъ Печорина за Милиной; молодежь приняла это извѣстіе восторженно и Милина тотчасъ же сдѣлалась героиней этого отзывчиваго на все прекрасное кружка.

Дальнѣйшій ходъ пьесы держался только на одной Шурочкѣ. Она превзошла себя и возбудила общій восторгъ какъ въ публикѣ, такъ и въ средѣ артистовъ. Театръ дрожалъ отъ рукоплесканій; рукоплескали неслышно и за кулисами. Посыпались на сцену букеты, подана была роскошная корзина съ цвѣтами, предназначавшаяся было Онѣгиной, и Шурочка торжествовала. Но настоящее торжество ждало ее не здѣсь, не на сценѣ, а тамъ, на подъѣздѣ театра, гдѣ ожидала ее молодежь не только какъ актрису, но и какъ героиню, съумѣвшую восторжествовать надъ зломъ. И какъ только эта молодежь увидала ее, Милину, закутанную въ скромненькую шубку, съ руками, засунутыми въ муфту, и съ барашковою шапочкой на головѣ, такъ въ тотъ же моментъ подхватила ее на руки и на рукахъ донесла до квартиры. Громкое «ура!» и восторженныя одобренія, словно потокъ, катились по тѣмъ улицамъ, по которымъ слѣдовала процессія.

— Отлично, Милина, отлично! — восторгалась молодежь. — Да здравствуетъ Милина… ура!…

И крики эти замолкли тогда только, когда растерявшаяся и глубоко потрясеннная Шурочка скрылась, наконецъ, за дверью своей квартиры.

XVI.

На слѣдующее утро Шурочка пришла въ комнату Лизы.

— А я къ тебѣ съ просьбой, Лиза, — проговорила она.

— Что такое?

— Помоги мнѣ продать мои брилліанты… Ты такая ловкая!

— Какъ? — вскрикнула Лиза, вскочивъ съ постели. — Ты хочешь продать брилліанты?

— Да.

— Ты съ ума сошла… да развѣ актриса мыслима безъ брилліантовъ?

— Я не хочу быть актрисой! — проговорила Шурочка, сдвинувъ брови.

— Что?

— Я ѣду домой, но мнѣ нужны деньги… Надо съ Печоринымъ расплатиться… я брала у него…

Лиза внимательно посмотрѣла на Шурочку и, убѣдившись, что она не шутить, всплеснула руками.

— Шурочка, да ты съ ума сошла!… Опомнись, что ты дѣлаешь?… Это послѣ такого-то неслыханнаго, небывалаго успѣха и вдругъ… покидать сцену!… Да, вѣдь, ты себѣ всю карьеру изуродуешь!… Вѣдь, тебя ждетъ слава, богатство… Подумай!

— Я ужь думала… всю ночь думала… и порѣшила оставить сцену…

— Стоило того не спать… ради такой глупости!

— Ну, что же дѣлать? — проговорила Шурочка, разведя руками. — Такъ, видно, на роду написано.

— Слушай, Шурочка, — заговорила Лиза, сѣвъ на кровать и закутавъ ноги одѣяломъ, — ты эту глупость выкинь вонъ изъ головы…

Но Шурочка нетерпѣливо перебила ее:

— Я порѣшила и рѣшенія своего не измѣню.

Вошла старуха Бучумова.

— Слышите, мамаша, что Шурочка-то затѣяла?

— Что такое?

— Сцену оставляетъ!

Старуха словно обрадовалась. Какъ практичная женщина, она тотчасъ же смѣтила, что чѣмъ меньше на сценѣ народу, тѣмъ просторнѣе, но она скрыла свою радость и спросила:

— Куда же вы хотите?

— Домой, къ семьѣ…

«Къ Туберкулозову!» — порѣшила въ умѣ старуха.

А Лиза, совсѣмъ уже разволновавшаяся, говорила:

— Нѣтъ, я бы не такъ сдѣлала! Я бы разучила десять, пятнадцать эффектныхъ ролей, объѣхала бы съ Печоринымъ всю Россію, а потомъ, когда слава моя была бы упрочена, я поступила бы на Императорскую сцену.

А Бучумова смотрѣла на дочь и, покачивая головой, говорила:

— То-то вотъ бодливой-то коровѣ Богъ рогъ не даетъ.

Но Шурочка ничего не отвѣтила на нервную рѣчь Лизы и только повторила просьбу о продажѣ брилліантовъ.

— Ужь если такое дѣло, — проговорила Лиза, — то продай ихъ мнѣ!

— Я буду очень рада…

— Только я цѣны не знаю имъ.

— Эка важность какая! — замѣтила старуха, опять-таки взглянувшая на дѣло практично, — съѣздила къ ювелиру, и онъ оцѣнитъ, вотъ тебѣ и вся недолга.

— Ну-ка, дай посмотрѣть!

Шурочка вынула изъ кармана два футляра и передала ихъ Лизѣ.

Лиза открыла ихъ и лицо ея зардѣлось яркимъ румянцемъ. Она заглядѣлась на блестѣвшіе камни. Глаза тоже заискрились, а розовыя губы невольно сложились въ восторженную улыбку. Долго Лиза любовалась камнями, повертывая ихъ то въ одну, то въ другую сторону; долго смотрѣла на нихъ и старуха Бучумова, успѣвшая подсѣсть на край дочерниной кровати. Наконецъ, Лиза вскрикнула:

— Куплю, Шурочка, куплю, не разстанусь! — и быстро вскочила съ постели.

Немного погодя Лиза была одѣта. Она наскоро накинула на себя ротонду, надѣла на голову шапочку, торопливо посмотрѣлась въ зеркало, схватила флаконъ съ духами, подушилась и затѣмъ крикнула, обращаясь къ Шурочкѣ:

— Ну, моя милая дурочка, ѣдемъ!

Часъ спустя брилліанты перешли въ собственность Лизы, а Шурочка, получивъ деньги, взяла извощика и поѣхала къ Печорину. Въ передней не было никого, и потому Шурочка постучала въ дверь кабинета.

— Кто тамъ? — послышался голосъ Печорина.

— Это я! — отозвалась Шурочка.

Послышались торопливые шаги, а затѣмъ дверь распахнулась и на порогѣ показался Печоринъ.

— Это вы, Шурочка? — вскрикнулъ онъ радостно. Но, увидавъ ея серьезное лицо, нѣсколько отступилъ отъ двери и жестомъ руки пригласилъ ее войти въ комнату.

— Я къ вамъ, Василій Яковлевичъ…

— Очень радъ, — перебилъ ее Печоринъ, — вамъ извѣстно, что вы для меня всегда желанная гостья.

— Вотъ, я вамъ деньги принесла, — заговорила Шурочка, вынимая изъ кармана портмонэ.

Печоринъ быстро взглянулъ на Шурочку и удивленно спросилъ:

— Какія деньги?

— Тѣ, которыя я у васъ взяла, пріѣхавъ сюда.

— Вы взяли свое жалованье — и только!

— Я не заслужила его, — перебила Шурочка, передавая деньги Печорину.

— Напротивъ, заслужили! Вы у меня больше мѣсяца…

И Печоринъ закинулъ назадъ руки отъ протянутыхъ ему денегъ.

— Я всего только одинъ разъ играла.

— Но теперь мы будемъ часто играть съ вами… Черезъ недѣлю идетъ Ромео и вамъ назначена роль Джульетты!

— Я, Василій Яковлевичъ, оставляю сцену и потому прошу васъ вычеркнуть меня изъ списка вашихъ актрисъ.

Печоринъ не ожидалъ этого и блѣдность покрыла его лицо. Брови его сдвинулись, голова опустилась, и долго сидѣлъ онъ такъ, не сказавъ ни слова. Наконецъ, онъ поднялъ голову и, пристально посмотрѣвъ на Шурочку, спросилъ:

— Ужь не моя ли вчерашняя пошлость вынуждаетъ васъ къ этому?

— Нѣтъ… а такъ… порѣшила я.

— Но я готовъ просить у васъ прощенья…

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, зачѣмъ же!…

— Простите меня, Александра Николаевна… Я самъ-то знаю, самъ чувствую, что поступилъ съ вами дерзко, неприлично, недостойно мало-мальски порядочнаго человѣка… Я всю ночь не спалъ, мучимый угрызеніями совѣсти… Простите меня, Александра Николаевна… Повинную голову не сѣкутъ, не рубятъ…

— Повторяю вамъ, что я ровно ничего не имѣю противъ васъ.

Печоринъ опять замолчалъ, но, видимо, не довѣрялъ словамъ Шурочки.

— Въ такомъ случаѣ, — проговорилъ онъ немного погодя, — извините за откровенность: я не вижу смысла въ вашемъ поступкѣ. Помилуйте! Покинуть сцену именно въ ту минуту, когда слава ваша упрочена за вами! Вѣдь, вы вчера были божественны!… Вы произвели фуроръ, вы очаровали всѣхъ… Посмотрите, какая сегодня статья о васъ…

И, схвативъ со стола газету и передавъ ее Шурочкѣ, онъ продолжалъ:

— Вѣдь, васъ превозносятъ!… Я нарочно вырѣзалъ эту статью и послалъ въ Питеръ! Объ васъ заговорятъ петербургскія газеты… черезъ недѣлю ваше имя сдѣлается извѣстнымъ всему читающему міру… А вы?… Покидаете сцену!… Опомнитесь, Александра Николаевна… Ради собственнаго вашего счастья, умоляю васъ…

— Благодарю васъ за ваши заботы обо мнѣ, — проговорила Шурочка, кладя на столъ газету, даже и не заглянувъ въ нее, — но я порѣшила… Пожалуйста, возьмите деньги.

— Я ихъ не возьму! — вскрикнулъ Печоринъ и стремительно вскочилъ съ мѣста.

— Въ такомъ случаѣ, — проговорила Шурочка, тоже вставая, — я положу ихъ на столъ.

И она положила деньги.

— Шурочка! — вскрикнулъ Печоринъ голосомъ, въ которомъ звучало отчаяніе. — Вы жестоки!… Возьмите назадъ деньги и оставайтесь у меня!… Я даю вамъ слово, честное слово артиста, что я составлю вашу карьеру и, въ то же время, сдѣлаю васъ счастливою…

— Я уже сказала вамъ, Василій Яковлевичъ, свое рѣшеніе и не измѣню его.

— Вы скрытны, какъ могила!… Вы даже не хотите сказать мнѣ, почему именно пришли къ такому рѣшенію…

— Я просто скучаю о семьѣ…

— Слушайте, Шурочка, — вскрикнулъ Печоринъ, — вы этого не дѣлайте…

— Почему же? — А хотя бы потому, что вы этимъ погубите меня… Вы видѣли вчера, что было со мною? Вы видѣли, какъ ужасно и постыдно я провалилъ роль, — ту роль, которая составила мнѣ мою извѣстность и за которую меня всегда и вездѣ вѣнчали лаврами?… Я провалилъ ее!… Вмѣсто лавръ, я стяжалъ себѣ тернія, а вмѣсто грома рукоплесканій — снисходительное, ради прежнихъ моихъ заслугъ, молчаніе. Мнѣ не шикали, не свистали потому только, что жалѣли меня… О, достойный жалости актеръ!… И о вы знаете причину моего позора… вы должны ее знать, такъ какъ она сдѣлалась уже достояніемъ города и даже послужила мотивомъ той оваціи, которую устроили вамъ студенты. Вы знаете, чего именно недостаетъ мнѣ, чтобы снова воспрянуть и снова сдѣлаться тѣмъ, чѣмъ я былъ и чѣмъ долженъ быть!… Мнѣ недостаетъ любви вашей… Полюбите, спасите меня…

И онъ бросился передъ Шурочкой на колѣни, схватилъ обѣ руки ея и принялся осыпать ихъ поцѣлуями. Но Шурочка вырвала руки и тѣмъ же серьезнымъ и спокойнымъ голосомъ проговорила:

— Вы слишкомъ дорожите своими успѣхами на сценѣ, г. Печоринъ, и слишкомъ дешево цѣните честное имя дѣвушки… Я неспособна на такое великодушіе.

Печоринъ, какъ ужаленный, быстро вскочилъ на ноги.

— А, такъ вы глумитесь надо мной!

И, быстро подбѣжавъ къ двери, заперъ ее на ключъ и ключъ опустилъ въ карманъ.

— Что вы дѣлаете? — вскрикнула Шурочка, блѣдная и испуганная.

— А то, что вы должны быть моею!… Иначе не можетъ и не должно быть!

Шурочка встрепенулась, глаза ея заискрились гнѣвомъ, презрѣніемъ, голосъ ея возвысился и, вся дрожа отъ негодованія, она проговорила:

— Такъ вотъ какъ! Я не знала, что дѣвушка, приходя къ вамъ и твердо надѣясь, что она переступаетъ порогъ честнаго человѣка, рискуетъ добрымъ своимъ именемъ… И кто же это дѣлаетъ? Вы, артистъ, художникъ, съ такимъ увлеченіемъ изображающій на сценѣ героевъ и клеймящій зло и пороки… Неужели въ памяти вашей и въ вашемъ сердцѣ не осталось ни единаго слова изъ тѣхъ честныхъ и возвышенныхъ идей, которыя заучиваются вами наизусть? Нѣтъ, — продолжала Шурочка, все болѣе и болѣе возвышая голосъ, — вы ихъ помните!… Вы можете во всякое время прочесть ихъ въ любомъ клубѣ, на любомъ благотворительномъ вечерѣ, прочтете ихъ эффектно, съ увлеченіемъ… Но, какъ видно, вы только читаете ихъ… Послѣ этого вы не артистъ, а жалкій фигляръ, читающій то, чего не понимаетъ!

— Я, прежде всего, человѣкъ! — вскрикнулъ Печоринъ, блѣдный и раздраженный.

— Нѣтъ, — перебила его Шурочка, — человѣку данъ разумъ, а у васъ и его нѣтъ.

И затѣмъ, указавъ на дверь, она прибавила:

— Отоприте дверь!

— Не отопру! — отвѣтилъ Печоринъ и бросился къ Шурочкѣ.

Но та успѣла вывернуться изъ его рукъ, перебѣжала въ другую сторону комнаты и загородилась письменнымъ столомъ.

— Я буду кричать, звать на помощь! — вскрикнула она.

— Можете; но знайте, что васъ никто не услышитъ!

Шурочка взглянула на столъ и, увидавъ револьверъ, быстро схватила его.

— Не подходите!

Но Печоринъ ничего не видѣлъ и ничего не слышалъ. Онъ словно потерялъ сознаніе и, какъ бѣшеный звѣрь, бросился къ Шурочкѣ… Раздался выстрѣлъ, затѣмъ другой, третій и Печоринъ, схвативъ себя за плечо, упалъ на кресло.

За дверью послышались испуганные голоса, кто-то кричалъ: «отоприте, отоприте!» — но такъ какъ дверь оставалась запертою, то ее принялись выламывать. Наконецъ, она съ трескомъ вылетѣла вонъ и въ комнату вбѣжали дворникъ и кухарка.

— Что такое случилось? — крикнули они.

Но Шурочка не слыхала этого крика. Она сидѣла въ креслѣ съ револьверомъ и только смотрѣла на окровавленное плечо Печорина, которое тотъ судорожно сжималъ рукой. За то Печоринъ тотчасъ же увидалъ и дворника, и кухарку, тотчасъ же очнулся и, подойдя къ нимъ, проговорилъ твердымъ голосомъ:

— Ради Бога, друзья мои, никому ни полслова!

И затѣмъ, указавъ на деньги, положенныя Шурочкой на столъ, онъ прибавилъ:

— А вотъ эти деньги возьмите себѣ… Это вамъ за ваше молчаніе! Я нечаянно ранилъ самъ себя въ плечо, но рана пустая, о которой не стоитъ и говорить.

Только тутъ очнулась Шурочка.

— Нѣтъ, — проговорила она, вставая, — онъ лжетъ. Это я стрѣляла въ него, защищая свою честь и доброе имя.

И, проговоривъ это, Шурочка бросила на столъ револьверъ и быстро вышла изъ комнаты.

Она возвратилась домой сильно взволнованная и тотчасъ же начала укладывать свои вещи. Вся семья Бучумовыхъ была на репетиціи. Шурочка была очень довольна этимъ, во-первыхъ, потому, что ей никто не мѣшалъ укладываться-а, во-вторыхъ, и потому, что ей непремѣнно требовалось одиночество. Часамъ къ двумъ вещи были запакованы и Шурочка успѣла уже одѣться по-дорожному. На ней было то же самое платье, въ которомъ она бѣжала изъ дома. Часамъ къ тремъ вернулась и семья Бучумовыхъ. «Холодный резонёръ», былъ очень утомленъ репетиціей и требовалъ поскорѣе водки, а Лиза прямо, не раздѣваясь, вбѣжала въ Шурочкину комнату.

— Ну, Шурочка, — крикнула она, — поздравь меня!

— Съ чѣмъ?

— Я приглашена въ Энскъ.

И она показала Шурочкѣ телеграмму, полученную ею отъ антрепренера энскаго театра.

— А знаешь, кто все это устроилъ? — продолжала Лиза.

— Догадываюсь! — отвѣтила Шурочка.

— Ахъ, да какой же онъ милый, какой хорошій! — вскрикнула Лиза, всплеснувъ руками и закативъ подъ лобъ глаза. — Онъ рѣшительно очаровалъ меня!

Но, быстро перемѣнивъ тонъ, прибавила:

— Да, чуть не забыла… Вотъ что Шурочка: вѣдь, ты оставляешь сцену навсегда?

— Навсегда.

— Такъ во что, дорогая моя!… Продай мнѣ свои костюмы!… Вѣдь, «въ жизни» они не годятся, они только для сцены хороши… А мнѣ они нужны… право, продай!…

Шурочка была рада развязаться съ громаднымъ сундукомъ, который только стѣснялъ бы ее, и потому охотно продала Лизѣ всѣ свои костюмы. Та бросилась обнимать Шурочку.

Художникъ Кадминъ сидѣлъ въ своей мастерской и, напѣвая пѣсенку, доканчивалъ картину, изображавшую разливъ весенней воды. Вдали, на полугорѣ, виднѣлось село со старинною деревянною церковью, а внизу, на первомъ планѣ, выступившая изъ береговъ рѣка, покрытая изломанными, грязными льдинами. Народъ толпился на берегу и зорко слѣдилъ за крошечнымъ челночкомъ, смѣло пробиравшимся по рѣкѣ. Въ челнокѣ стоялъ молодой парень безъ шапки, съ развѣвавшимися волосами, въ красной рубахѣ, и, мощно огребаясь весломъ, спѣшилъ спасти мокрую, продрогшую собаченку, несомую льдиной. Картина была эффектная, удалась Кадмину какъ нельзя лучше и онъ былъ вполнѣ доволенъ. Онъ былъ доволенъ ею тѣмъ болѣе, что картина писалась по заказу и что, покончивъ ее, онъ долженъ былъ получить приличный кушъ. А деньги ему были нужны. Рядомъ съ нимъ сидѣла Ольга Николаевна. Она только что возвратилась съ урока.

— Ну, что, получила? — спросилъ ее Кадминъ.

— Получила.

— Сколько?

— За мѣсяцъ, тридцать рублей.

— Отлично! — вскрикнулъ Кадминъ весело. — Значитъ, заживемъ теперь!

Ольга Николаевна засмѣялась.

— Надо еще въ лавочку долгъ отдать! — замѣтила она.

— Ахъ, душа моя, — перебилъ ее Кадминъ, — нѣтъ ничего восхитительнѣе, какъ расплачиваться съ долгами. Я предоставляю это удовольствіе тебѣ… Сходи и расплатись… А послѣзавтра, — вскрикнулъ онъ, — я тебѣ притащу такой кушъ, что ты только ахнешь!… Смотри, картина кончена… Завтра просохнетъ, а послѣ-завтра беру извощика и торжественно перевожу ее по мѣсту назначенія.

И, быстро вскочивъ, онъ подошелъ къ женѣ, обнялъ ее, спросилъ, указывая на картину:

— Ну, что, нравится?

— Ты знаешь, что я къ тебѣ пристрастна…

— Молодецъ, такъ и надо!

И, быстро перемѣнивъ тонъ, проговорилъ:

— Ну, а теперь идемъ обѣдать… А Настя пришла?

— Пришла.

И они отправились обѣдать.

Но только что вошли они въ сѣни, отдѣлявшія мастерскую отъ жилыхъ комнатъ, какъ дверь быстро распахнулась и въ сѣни вбѣжалъ Котоминъ. Лицо его сіяло, глаза горѣли и весь онъ олицетворялъ собою счастье и восторгъ. Увидавъ Кадмина и сестру, онъ мигомъ остановился, развелъ руками и вскрикнулъ:

— Я — Вася!…

— Вася? — подхватилъ Кадминъ. — Вонъ, вонъ, говорятъ тебѣ!…

И, быстро ухвативъ его за плечи, повернулъ назадъ и принялся выталкивать въ дверь. Но когда дверь распахнулась и когда онъ увидалъ поднимавшуюся на крылечко Шурочку, окруженную своими братишками и сестренками, когда увидала ее и Ольга Николаевна, оба, и мужъ, и жена, остановились, словно замерли и не вѣрили глазамъ своимъ.

— Шурочка, вы ли это? — вскрикнула Ольга Николаевна, очнувшись первая.

— Я, я, Ольга Николаевна, я, дорогая моя…

И Шурочка бросилась въ объятія своей бывшей учительницѣ, крѣпко обвила ее руками и еще крѣпче принялась цѣловать ее.

— Вѣрить ли глазамъ! — говорилъ Кадминъ. — Надолго ли?

— Навсегда, — отвѣтила Шурочка, — навсегда!

А Котоминъ стоялъ и глазъ не спускалъ съ Шурочки.

— Ну, что, — спрашивалъ онъ Кадмина захлебывавшимся отъ счастья голосомъ, — могу я теперь быть Васей?

Кадминъ посмотрѣлъ на Шурочку и проговорилъ:

— Меньше, чѣмъ когда-нибудь! Теперь ты долженъ быть настоящимъ Василіемъ Николаичемъ!

— Да хоть на время… пока… — приставалъ Вася.

— Не врешь?

— Да, на время.

— Будь! — крикнулъ Котоминъ и въ свою очередь обнялъ и поцѣловалъ Шурочку.

И. Саловъ.

"Русская Мысль", кн.I—V, 1888