1905.
правитьГРАЧОВЫ ИЗЪ ГРАЧОВКИ.
правитьКонецъ 1859 и начало 1860 года я долженъ былъ, по совѣту доктора, провести въ Ниццѣ. Мнѣ было сказано, что я могу поправить свое здоровье только въ этомъ городѣ. Такимъ образомъ, онъ сдѣлался мѣстомъ моей временной ссылки.
Быть больнымъ, не имѣть около себя ни души знаковыхъ, избѣгать, по совѣту врача, усиленныхъ занятій и жить безвыѣздно въ чужомъ городѣ, вообще очень непріятно. Но это еще болѣе непріятно въ Ниццѣ, въ Ментонѣ, въ Кастеламарре, — въ этихъ скучнѣйшихъ изъ скучнѣйшихъ европейскихъ городовъ.
Мѣстное общество въ Ниццѣ не особенно охотно сходится съ иностранцами, да если бы оно и сближалось съ ними, то въ этомъ было бы не много утѣшительнаго. Всѣ эти мелкіе собственники, промышляющіе отдачею своихъ квартиръ за невозможно дорогую плату, всѣ эти изворотливые буржуа, торгующіе дорогими модными бездѣлушками, содержащіе гостиницы и кафе, всѣ эти безчисленные аббаты, заманивающіе въ свои храмы театральными декламаціями и устраивающіе по вечерамъ въ церквахъ нѣчто въ родѣ представленій, на которыхъ говорятся проповѣди то исключительно для дамъ, то исключительно для мужчинъ, — однимъ словомъ, всѣ эти люди, алчущіе и жаждущіе только иностранныхъ денегъ и денегъ, не могуть особенно вызывать за знакомство. Общество же иностранцевъ состоитъ изъ англійскихъ лордовъ и леди, страдающихъ сплиномъ, да изъ разныхъ больныхъ душой и тѣломъ баръ, находящихся не у дѣлъ. Англичане составляютъ отдѣльный кружокъ и лѣчатся отъ своего сплина не столько воздухомъ, развлеченіями и сближеніемъ съ окружающимъ ихъ обществомъ, сколько періодическими поѣздками въ Монако, гдѣ они волнуютъ свою застывшую кровь и возбуждаютъ ослабѣвшіе нервы большими ставками на рулеткѣ. Больныя духомъ и тѣломъ, оставшіяся за штатомъ знаменитости разныхъ странъ живутъ тоже замкнуто, негодуя и распаляясь злобой на весь міръ за то, что онъ нашелъ для себя болѣе удобнымъ замѣнить ихъ новыми дѣятелями. Если же они и сходятся съ кѣмъ-нибудь, то только поселяютъ еще большее уныніе въ душѣ избранной ими жертвы, рисуя предъ нею все такими мрачными красками, какъ будто не сегодня, такъ завтра должно наступить свѣтопреставленіе.
Въ такой средѣ жизнь становится хотя сколько-нибудь сносною только для того, кто окруженъ своею семьею, кто можетъ дѣлать отдаленныя прогулки, наслаждаясь природой, кто имѣетъ возможность заняться изученіемъ какихъ-нибудь мѣстныхъ явленій. Къ несчастью, я, никъ я уже сказалъ, былъ одинъ, не могъ много ходить, не смѣлъ долго работать.
Меня томила невыносимая скука, и, уже просыпаясь, я ждалъ вечера, чтобы укрыться хотя въ театръ — единственное мѣсто, разгонявшее хотя отчасти эту скуку. Въ теченіе дня я перечитывалъ всѣ газеты, всѣ объявленіями пристальнѣе всего всматривался въ списки новопріѣзжихъ иностранцевъ, надѣясь найти въ нихъ хотя одно знакомое мнѣ имя. Но мои надежды были напрасны. Только однажды, среди десятка незнакомыхъ именъ, я увидалъ имена людей, которыхъ я зналъ когда-то.
«Княгиня Аврора Грачова, князь Антонъ Грачовъ, баронъ фонъ-Тифензее, докторъ Симоненко изъ Россіи», — прочелъ я въ спискѣ новоприбывшихъ лицъ.
Сначала я очень обрадовался, прочитавъ эти фамиліи, и даже поспѣшилъ въ свой номеръ, чтобы переодѣться. Но, прежде чѣмъ я окончилъ свой туалетъ, въ моей головѣ возникли вопросы:
— Зачѣмъ я пойду къ этимъ людямъ? что общаго есть между нами? какими глазами встрѣтятъ они меня? можетъ-быть, они даже не узнаютъ меня?
Я сбросилъ съ себя свой парадный костюмъ, снова облекся въ свой обычный будничный нарядъ и медленно побрелъ гулять по направленію къ старой части города, гдѣ замѣчается хотя какое-нибудь движеніе, гдѣ слышится смутный шумъ и говоръ мелкихъ торговокъ и торгашей, среди котораго рѣзко и звонко подъ самымъ вашимъ ухомъ прорываются голоса женщинъ, продающихъ свѣжія сардинки.
Я бродилъ довольно долго, потомъ поднялся на террасу надъ кладбищемъ, усѣлся на скамьѣ, развернулъ газету. Но чтеніе какъ-то не шло на ладъ. Изъ моей головы не выходили прочитанныя мною знакомыя фамиліи.
Эти фамиліи перенесли мое воображеніе къ иной природѣ, въ среду иныхъ людей, нисколько не похожихъ на все окружавшее меня здѣсь. Мнѣ вдругъ вспомнился одинъ изъ уголковъ Новгородской губерніи: большая деревня, барскій домъ, барская семья и блѣдненькій, бѣлокурый, курчавый мальчикъ — кумиръ и душа этой семьи. Этотъ мальчикъ былъ Тоня Грачовъ. Какъ сейчасъ, помню я его маленькую, худенькую фигурку, утонувшую въ большомъ креслѣ большой гостиной. Онъ пристально читаетъ книгу, забывъ обо всемъ на свѣтѣ. Но вотъ, должно-быть, въ его головѣ зароились какіе-то вопросы, и онъ машинально подноситъ къ губамъ руку и начинаетъ грызть свои ногти.
— Ан-тонъ! — медленно и отчетливо раздается въ гостиной холодный и безстрастный женскій голосъ.
Мальчикъ весь вспыхиваетъ, торопливо опускаетъ руку и еще болѣе съеживается въ своемъ креслѣ, точно онъ хочетъ спрятаться отъ всего міра…
Prince Antoine Gratschoff, внесенный въ списокъ новопріѣзжихъ иностранцевъ, былъ, безъ сомнѣнія, не кто иной, какъ этотъ самый Тоня.
Но зачѣмъ онъ, этотъ двадцати-двухъ-лѣтній юноша, пріѣхалъ сюда, въ этотъ городъ полнѣйшей праздности и скуки? Неужели онъ такъ сильно боленъ, что долженъ лѣчиться здѣсь? Или не послали ли доктора сюда на излѣченіе его мать? Но неужели онъ не могъ оторваться отъ нея и рѣшался обречь себя на продолжительныя бездѣйствіе и скуку именно въ тѣ лучшіе годы жизни, когда умъ требуетъ пищи, руки — работы? Неужели онъ могъ равнодушно удалиться сюда въ то время, когда тамъ, на родинѣ, живымъ ключомъ бьется пробудившаяся жизнь? Можетъ-быть, что и такъ. Можетъ-быть, мать успѣла его настолько привязать къ себѣ, что онъ былъ не въ силахъ разлучиться съ ней. Я зналъ, что она безумно любила его. Да, она его любила именно безумно и притомъ любила, повидимому, только его одного. Впрочемъ, нѣтъ, — то чувство, которое она питала къ нему, даже нельзя и назвать любовью.
Въ моей памяти воскресли событіи, случайнымъ свидѣтелемъ которыхъ былъ я.
Это было лѣтъ четырнадцать, пятнадцать тому назадъ. Я былъ приглашенъ въ качествѣ учителя къ дѣтямъ отставного корнета барона фонъ-Тифензее, проводившаго каждое лѣто въ деревнѣ князей Грачовыхъ. Фонъ-Тифензее былъ когда-то женатъ на двоюродной сестрѣ княгини Авроры Ѳедоровны Грачовой и былъ въ эту пору вдовцомъ. Онъ занималъ флигель въ деревенскомъ домѣ Грачовыхъ, то-есть собственно не онъ, а его двое дѣтей и я помѣшались въ этомъ флигелѣ. Самъ фонъ-Тифензее проводилъ цѣлые дни въ старинномъ деревенскомъ домѣ Грачовыхъ съ хозяйкой дома, должно-быть, скучавшей безъ мужа, который пріѣзжалъ въ деревню только раза два-три въ мѣсяцъ.
Князь Павелъ Петровичъ Грачовъ былъ полуслѣпой и полуглухой старый генералъ. Низенькій, худощавый, сутуловатый, съ всклоченными сѣдыми волосами, съ непомѣрно большими бакенбардами, въ которыхъ тонуло его сѣроватое, морщинистое и маленькое лицо, въ большихъ очкахъ съ четырьмя стеклами, онъ ходилъ постоянно задумчиво, сосредоточенно, казалось, пережевывалъ свою нижнюю губу. Въ сущности, онъ уже давно не имѣлъ никакихъ прямыхъ служебныхъ занятій, но, тѣмъ не менѣе, дѣла у него было крайне много, такъ какъ онъ числился членомъ разныхъ комиссій и комитетовъ, вольно-экономическаго и географическаго обществъ, нѣсколькихъ филантропическихъ учрежденій и двухъ или трехъ акціонерныхъ компаній. Если онъ и не приносилъ особенной пользы этимъ учрежденіямъ, то только потому, что онъ сдѣлался ихъ членомъ именно въ то время, когда онъ наполовину ослѣпъ и оглохъ. Кромѣ того, онъ дѣятельно занимался въ теченіе шести или семи лѣтъ составленіемъ какого-то спеціально-военнаго лексикона, отдѣльные тома котораго, не находя еще покупателей, занимали цѣлую комнату рядомъ съ его кабинетомъ, и придумывалъ новую систему ружей, образцы которыхъ, къ сожалѣнію, неудачные, онъ представлялъ почти ежегодно. Такимъ образомъ, Павелъ Петровичъ приносилъ семейную жизнь въ жертву общественной дѣятельности, и это не могло пройти безслѣдно для Авроры Ѳедоровны.
Княгиня Грачова была женщина лѣтъ тридцати; она была не дурна собой, но смотрѣла слишкомъ холодно, слишкомъ чинно, слишкомъ сухо. Оставшись очень рано безъ матери, она выросла въ домѣ своего стараго отца, гордаго и сухого остзейскаго барона, передъ которымъ трепетали всѣ подчиненные ему люди. Она съ дѣтскихъ лѣтъ привыкла къ рабской покорности окружающихъ и не терпѣла никакихъ противорѣчій. Теплыхъ сердечныхъ отношеній у нея не было, потому что матери она не помнила, а отецъ выражалъ свою любовь къ ней только тѣмъ, что предупреждалъ всѣ ея желанія, окружалъ ее роскошью и заставлялъ всѣхъ повиноваться ей. Высокая, стройная, съ продолговатымъ лицомъ, съ тонкими губами, съ спокойнымъ бѣлымъ лбомъ, съ сѣроватыми свинцовыми глазами, постоянно немного прищуренными, съ роскошными свѣтлыми волосами, она производила впечатлѣніе очень красивой и въ то же время крайне несимпатичной женщины. Она отталкивала человѣка сразу и, повидимому, не старалась сдѣлать ни малѣйшаго усилія, чтобы сгладить непріятное впечатлѣніе. Что-то безсердечное и недосягаемо надменное было во всемъ ея существѣ. Казалось, что она считаетъ себя выше всѣхъ людей и не дорожить ими, презираетъ ихъ, хотя никто изъ этихъ людей не могъ бы сказать, что она была съ ними груба, что она не помогла имъ въ крайней нуждѣ, что она обошлась съ ними когда-нибудь невѣжливо. Бѣдняки изъ прихода нѣмецкой Петропавловской церкви могли только благословлять ее за благодѣянія. Но эти благодѣянія оказывались такъ, что между княгинею и бѣдными не было никакой внутренней связи: она поручала ключницѣ Каролинѣ Карловнѣ — кругленькой и хитрой нѣмкѣ — разспросить о положеніи бѣдныхъ у дворниковъ, у сосѣдей; послѣ этого повальнаго обыска она посылала вспомоществованіе этимъ бѣднякамъ черезъ лакея, обязаннаго взять у нихъ расписку въ полученіи денегъ. Она не принимала лично этихъ бѣдняковъ даже и тогда, когда они шли къ ней не съ просьбами, а съ благодарностью. Съ прислугой она обходилась отлично, — она говорила каждому лакею вы, а не ты, но говоря ему вы, она какъ-то умѣла сдѣлать это такъ, что разница между нею и этими людьми сразу бросалась въ глаза. Она никогда не бранилась, не сердилась на прислугу, а просто отказывала слугѣ при первой его винѣ, безъ выговоровъ, безъ замѣчаній. Что-то леденящее было въ ея односложныхъ приказаніяхъ:
— Петръ, какъ вы подаете чай? — вскользь замѣчала она лакею, не смотря на него, и лакей терялся, конфузился и еще болѣе неловко исполнялъ свои обязанности.
— Вы невыносимы! — пожимала она плечами, вставая изъ-за стола и проходя мимо провинившагося слуги, на котораго она даже не глядѣла.
Но эти простыя слова уже заставляли дрожать Петра. Онъ зналъ, что его выгонять вонъ. Аврора Ѳедоровна тотчасъ же по пріѣздѣ мужа въ деревню замѣчала ему за чаемъ на французскомъ языкѣ:
— Нужно взять другого лакея: Петръ подать подноса не умѣетъ.
Затѣмъ разговоръ перемѣнялся. Но черезъ нѣсколько дней являлся новый лакей, а старый отсылался безъ всякихъ разговоровъ на всѣ четыре стороны.
Даже отъ ея отношеній къ барону фонъ-Тифензее вѣяло такимъ же холодомъ. Правда, она была близка съ этимъ человѣкомъ, но тутъ не было ни любви, ни страсти. Онъ просто былъ ей нуженъ потому, что князь былъ старъ и постоянно сидѣлъ въ четырехъ стѣнахъ своего кабинета или засѣдалъ въ какой-нибудь комиссіи, въ какомъ-нибудь обществѣ. Ея выборъ остановился на баронѣ не потому, что баронъ нравился ей болѣе другихъ, но потому, что баронъ былъ еще здоровъ и не старъ, потому что онъ былъ человѣкомъ ея круга, потому что онъ, какъ дальній родственникъ, не могъ скомпрометировать ее своею близостью, потому, наконецъ, что онъ былъ молчаливъ и неспособенъ хвастать своими побѣдами. Она не ревновала его ни къ кому, она даже не интересовалась его сердечными дѣлами, потому что ей не было никакого дѣла, что творитъ баронъ на сторонѣ въ то время, когда онъ находится не съ нею.
— Это святая женщина! Какъ безропотно она несетъ свой крестъ! — говорили про нее въ свѣтѣ, намекая, должно быть, на старость ея мужа.
Но ярче всего обрисовывался характеръ княгини въ отношеніяхъ къ дядькѣ маленькаго Тони.
Старый дядька князька былъ вполнѣ оригинальной личностью.
Какъ сейчасъ помню я этого худощаваго, сморщеннаго, какъ печеное яблоко, старика. Ему шелъ семидесятый годъ. Его лицо приняло цвѣтъ высохшаго пергамента, составлявшій яркій контрастъ съ серебристыми, густыми и слегка волнистыми волосами. Онъ былъ высокъ ростомъ, немного сутуловатъ, ходилъ, опираясь на толстую палку, болѣе походившую на священническій посохъ, чѣмъ на обыкновенную трость. На немъ былъ постоянно надѣтъ двубортный длиннополый сюртукъ, застегнутый почти до горла; его шея была всегда повязана широкимъ и густо накрахмаленнымъ бѣлимъ галстукомъ съ большимъ бантомъ подъ гладко выбритымъ подбородкомъ. На головѣ его красовался высокій картузъ изъ чернаго плюша съ широкимъ, угловатымъ козырькомъ на зеленой подкладкѣ. Онъ смотрѣлъ нѣсколько строго, говорилъ немного поучительнымъ тономъ и отличался ровностью движеній, не имѣвшихъ ничего общаго ни съ лакейскою развязностью, ни съ холопскою суетливостью.
Взглянувъ на эту степенную и отчасти торжественную фигуру, вы невольно подумали бы, что это важный баринъ, то это патріархъ семейства.
Вы были бы правы и неправы.
По лѣтамъ, по любви къ грачовской семьѣ, по дѣятельности — это былъ патріархъ семьи Грачовыхъ. По своему положенію, по своему рожденію, по отношенію къ нему семьи — это былъ послѣдній рабъ, послѣдній дворовый песъ семьи Грачовыхъ.
Люди, подобные ему, вымираютъ. Наши дѣти будутъ знать о нихъ только по нашимъ разсказамъ, — и слава Богу. Да, слава Богу за вымираніе этихъ людей, знавшихъ въ жизни только горе и невзгоды и хранившихъ когда-то насъ въ годы нашего дѣтства. Пора успокоиться и этимъ сторожевымъ псамъ, и въ зной, и въ стужу охранявшимъ насъ, когда мы спали въ нашихъ уютныхъ покояхъ на мягкихъ постеляхъ.
Когда-то — это было очень давно — Матвѣй Моисеевичъ, сынъ дворовой дѣвки Марины и неизвѣстнаго отца, оставшись сиротой, былъ взятъ въ домъ стараго князя Ивана Грачова, съ которымъ мальчикъ имѣлъ нѣкоторое сходство, и въ день Петра и Павла подаренъ въ полное владѣніе двѣнадцатилѣтнему князьку Петру Грачову. Мальчику, наряженному въ костюмъ «казачка», было тогда восемь лѣтъ. Иногда князь Петръ, обруганный самодуромъ отцомъ, вымещалъ на «Матюшкѣ» свой дѣтскій гнѣвъ, подбивая казачку глаза или надирая до-красна уши. Порою князь Петръ, не встрѣчая ни въ комъ ни привѣта, ни ласки, обнималъ, цѣловалъ «Мотю», какъ лучшаго друга, какъ любимаго брата. Бывали дни, когда князю Петру дѣлались противны всѣ люди, наполнявшіе домъ его отца, и онъ ни съ кѣмъ не говорилъ, кромѣ «Матюши». Матвѣй чистилъ князю Петру платье, Матвѣй спалъ на полу у постели князя Петра, Матвѣй по цѣлымъ ночамъ ухаживалъ за княземъ Петромъ во время болѣзни послѣдняго, Матвѣя сѣкли, когда князь Петръ дурно учился или скверно велъ себя.
Все это такъ тѣсно связало двухъ мальчиковъ, что иногда четырнадцатилѣтній казачекъ капризничалъ передъ восемнадцати лѣтнимъ барчукомъ, какъ какая-нибудь избалованная красавица, и барчукъ заботливо и нѣжно старался ублажить и задобрить своего казачка, а порою восемнадцатилѣтній барчукъ награждалъ своего четырнадцатилѣтняго казачка десяткомъ безпощадныхъ пощечинъ, и казачокъ, какъ прибитая хозяиномъ собака, готовъ былъ валяться у ногъ барчука, чтобы вымолить себѣ прощенье и хотя мимолетно поцѣловать избившую его руку.
Они любили другъ друга, своеобразно, не по-человѣчески, но все же любили и, можетъ-быть, даже гораздо сильнѣе, чѣмъ любимъ мы своихъ друзой.
На двадцатомъ году князь Петръ влюбился, — шестнадцатилѣтній Матвѣй былъ повѣреннымъ князя Петра. Потомъ князь Петръ рѣшился жениться помимо воли родителей, — Матвѣй увезъ для него невѣсту, рискуя попасться и дорого поплатиться за продѣлку. Лѣгь черезъ шесть послѣ женитьбы князь Петръ поѣхалъ въ походъ, — Матвѣй отправился съ нимъ. Въ первомъ же сраженіи князь Петръ былъ убить, — Матвѣй поскакалъ съ печальною вѣстью къ молодой вдовѣ. Горькая потеря, заботы о маленькихъ дѣтяхъ князя Петра, одиночество вдовы, находившейся въ ссорѣ съ отцомъ ея мужа и лишившейся своей матери года за два до смерти мужа, все это сблизило, сроднило Матвѣя съ вдовою князя Петра.
Мотя былъ пожалованъ въ дворецкіе, названъ Матвѣемъ Моисеевичемъ.
Насталъ короткій промежутокъ въ жизни Матвѣя Моисеевича, о которомъ онъ не говорилъ ни съ кѣмъ, о которомъ старался не вспоминать никто въ семьѣ Грачовыхъ. Сохранилось только темное преданіе, что Матвѣй Моисеевичъ слишкомъ близко сошелся съ молодой вдовой. Сохранился еще у Матвѣя Моисеевича отъ этого времени его портретъ и на этомъ портретѣ изображено такое полное красоты и свѣжести юношеское лицо, что легко повѣрить смутному преданію о романѣ его молодости. Матвѣй Моисеевичъ упрямо молчалъ обо всѣхъ событіяхъ этой поры своей жизни, но онъ постоянно посѣщалъ могилы своего барина и своей барыни, онъ всегда говорилъ о нихъ со слезами. Извѣстно только то, что послѣ смерти барыни въ ея домъ пріѣхалъ старый князь Грачовъ; онъ прошелъ въ комнату внучатъ и велѣлъ прислугѣ отнести ихъ въ его экипажъ.
— А, и ты здѣсь, щеголь! — обратился онъ къ Матвѣю Моисеевичу. — Распоряжайся похоронами. Хоронить, какъ хоронили покойную мою жену. Помнишь? Да чтобы все цѣло было, указалъ онъ глазами на вещи, — а сочтемся послѣ.
Послѣ панихидъ и похоронъ, которыми распоряжался Матвѣй Моисеевичъ и на которыхъ аккуратно прнеутствозалъ старый князь, привозя съ собой дѣтей покойной княяни, старый баринъ принялъ въ свое владѣніе всѣ вещи, потомъ позвалъ къ себѣ въ кабинетъ Матвѣя Моисеевича и заперъ за нимъ на ключъ двери. Прислуга, находившаяся недалеко отъ кабинета, подслушала только отрывистыя, глухо произносимыя слова барина и едва слышный шопотъ дворецкаго.
— Что у васъ тамъ было? Говори! — слышался гнѣвный вопросъ.
— Ничего не было, — едва слышно раздавался отвѣтъ.
— Ничего?.. Теперь говоришь: ничего, а кто распустилъ слухи?.. Не ты бахвалился?
— Нечѣмъ бахвалиться было…
— Нечѣмъ? Откуда же пошли толки?
— Злодѣямъ на мертвыхъ-то наговаривать не трудно…
— Такъ, значитъ, это все выдумки?
— Выдумки…
— Ты это помни!.. Если ты кому-нибудь скажешь…
— Говорить-то мнѣ нечего.
— Ну, такъ ты это такъ и заруби себѣ на память, что говорить тебѣ нечего… И если ты хоть кому-нибудь одно слово… Во снѣ если проговоришься… На духу если скажешь… Съ лица земли сотру!..
И вслѣдъ за этими глухими звуками сыпалась непечатная брань и раздавался свистъ арапника и тяжелыхъ ударовъ, слѣдовавшихъ одинъ за другимъ.
Черезъ часъ изъ кабинета вышелъ Матвѣй Моисеевичъ съ окровавленнымъ лицомъ, въ разорванномъ сюртукѣ съ оборваннымъ воротомъ рубашки. Онъ прошелъ передъ прислугою, молча, съ поднятой головой, съ странной усмѣшкой на губахъ, и только его грудь дышала тяжело и прерывисто.
— Отошла, видно, коту масленица, насталъ и великій постъ, — говорили люди. — Погуляетъ теперь нашъ Матвѣй Моисеевичъ за сохою въ сѣромъ кафтанишкѣ. Жаль парня!
А Матвѣй Моисеевичъ, какъ ни въ чемъ не бывало, на другой же день велъ за руку на прогулку князя Павла, старшаго внука стараго князя Ивана Грачова.
Черезъ нѣсколько времени къ маленькому князьку взяли гувернера.
— Ты присматривай за французишкой, — замѣтилъ старый князь Иванъ Грачовъ Матвѣю Моисеевичу: — если какимъ-нибудь развратникомъ или мерзавцемъ окажется, скажи. Ты у меня за Павла отвѣчаешь!
Однажды французъ разсердился на Матвѣя Моисеевича за то, что тотъ по-своему держитъ князька, будитъ его въ шесть часовъ утра, позволяетъ ему бѣгать по комнатѣ босикомъ, водитъ его въ тонкой обуви по росистому саду, и пожаловался князю.
— Вы его оставьте: онѣ знаегь, какъ нужно держать русскаго ребенка, — замѣтилъ старый князь Иванъ Грачовъ гувернеру. — Матвѣй любитъ моего внука больше, чѣмъ я. Матвѣй не слуга, а мой пріемышъ.
Пріемышъ въ это время походилъ лицомъ, какъ двѣ капли воды, на своего воспитателя.
Матвѣй Моисеевичъ, а вмѣстѣ съ нимъ и всѣ въ домѣ сознавали, какъ сильно привязанъ старый князь къ дядькѣ маленькаго князька, хотя князь обращался съ Матвѣемъ Моисеевичемъ попрежнему строго, почти сурово, а Матвѣй Моисеевичъ почти не говорилъ въ присутствіи стараго князя и выслушивалъ всѣ его приказанія молча, наклонивъ голову. Чувства стараго князя къ Матвѣю сказались яснѣе только въ тотъ памятный день, когда юный князь Павелъ Грачовъ отправился въ походъ. Старый князь безъ счету обнималъ внука и благословлялъ его на прощаньи; онъ боялся, что юношу постигнетъ роковая судьба его отца и что родъ князей Грачовыхъ угаснетъ.
— Ну, храни тебя Богъ! — произнесъ, наконецъ, дрогнувшимъ голосомъ стоящій на крыльцѣ старикъ, отрываясь отъ внука.
Князь Павелъ пошелъ въ экипажу, кланяясь толпившейся кругомъ дворнѣ. Матвѣй Моисеевичъ, стоявшій во все время прощанья въ сторонѣ съ опущенной головой, тоже очнулся и хотѣлъ идти за молодымъ бариномъ.
— Ну, Матвѣй, береги Павлушу, — обратился къ нему старый князь.
Матвѣй Моисеевичъ молча наклонилъ голову.
— Прощай! — молвилъ старый князь и протянулъ Матвѣю Моисеевичу руку.
Матвѣй Моисеевичъ хотѣлъ поцѣловать, но князь просто пожалъ его руку и, взявъ другою рукою его за голову, поцѣловалъ его въ лобъ. Матвѣй схватилъ руку стараго князя и, покрывъ ее десяткомъ быстрыхъ, горячихъ поцѣлуевъ, бросился къ экипажу. Черезъ минуту экипажъ уже несся по большой дорогѣ, а старый князь все еще стоятъ на крыльцѣ съ поникшей головой и съ опущенною рукою, по которой еще текли оросившія ее слезы Матвѣя Моисеевича.
Князь Павелъ очень удачно окончилъ походъ, но уже не засталъ въ живыхъ стараго дѣда. Пріѣхавъ въ Петербургъ и принимая во владѣніе имѣніе, онъ призвалъ къ себѣ Матвѣя Моисеевича.
— Дѣдъ не забылъ и тебя, Матвѣй Моисеевичъ, — замѣтилъ онъ, передавая своему дядькѣ какую-то бумагу.
Матвѣй Моисеевичъ просмотрѣлъ бумагу, усмѣхнулся и положилъ ее въ карманъ.
— Княжнамъ прикажете отвести, ваше сіятельство, другіе покои или оставить ихъ во флигелѣ? — спросилъ Матвѣй Моисеевичъ. — Тамъ у нихъ все старенько уже, нужно бы исправить.
— Да, да, дѣдъ мало заботился о сестрахъ съ тѣхъ поръ, какъ онѣ вышли изъ института, — вздохнулъ князь. — Ты ужъ, другъ, распорядись.
— Слушаю-съ!
И Матвѣй Моисеевичъ началъ попрежнему хозяйничать въ домѣ, передѣлывать покои двухъ незамужнихъ сестеръ князя Павла, хлопотать объ устройствѣ половины самого князя Павла, заботиться о поправкѣ обветшалаго барскаго дома. О бумагѣ, переданной ему и выражавшей заботливость о немъ покойнаго князя Ивана, повидимому, забыли и князь Павелъ, и самъ Матвѣй Моисеевичъ, и трудно было сказать, что было написано въ зтоа бумагѣ: можетъ-быть, въ ней отказывался какой-нибудь капиталъ вѣрному слугѣ, можетъ-быть, въ ней поручалось ему не оставлять князя Павла, можетъ-быть, просто въ ней назначалась въ наслѣдство Матвѣю Моисеевичу та высокая палка князя Ивана, которою такъ часто бивали Матвѣя Моисеевича и съ которою онъ никогда не разлучался.
Дѣдъ князя Павла былъ человѣкъ гигантскихъ размѣровъ, пившій безъ мѣры на пирахъ и никогда не бывавшій пьянымъ, державшій десятки любовницъ, проводившій цѣлые дни на охотѣ, не слѣзая съ коня. Отецъ Павла Петровича былъ слабѣе своего отца, но и онъ былъ удалецъ, жившій чисто животною жизнью, хвалившійся кутежами и бретерствомъ. Но самъ князь Павелъ былъ довольно хилый отъ природы, запуганный съ малолѣтства самодуромъ-дѣдомъ человѣкъ, отличавшійся крайней добротой и очень недалекимъ умомъ. Получивъ, подобно дѣду и отцу, самое поверхностное образованіе, онъ рѣшился пополнить его и началъ заниматься изученіемъ разныхъ военныхъ сочиненій. Прочитавъ десятка два книгъ, онъ, какъ это часто бываетъ съ недалекими по уму самоучками, вообразилъ, что и онъ можетъ писать подобныя книги, что онъ можетъ сдѣлать разныя открытія, и засѣлъ въ своемъ кабинетѣ.
Онъ слылъ за примѣрнаго офицера, былъ извѣстенъ по своей громкой фамиліи и по своему богатству, и потому въ свѣтѣ многія маменьки взрослыхъ дочерей очень жалѣли, что его трудно залучить къ себѣ въ домъ. Не мало дѣлалось попытокъ и составлялось плановъ, чтобы поймать князя Павла Грачова въ женихи той или другой изъ свѣтскихъ барышень, когда всѣ эти попытки и планы рушились совершенно неожиданнымъ образомъ. На одномъ изъ торжественныхъ баловъ ближайшій начальникъ князя Грачова подвелъ его къ одной изъ знаменитыхъ свѣтскихъ красавицъ того времени и замѣтилъ вскользь, но многозначительнымъ тономъ:
— Прелестная была бы пара!
Черезъ мѣсяцъ послѣ этого бала князь Грачовъ былъ женатъ, а въ свѣтскихъ гостиныхъ, при появленіи его и жены, сталъ раздаваться какой-то двусмысленный шопотъ и замѣчались обидныя улыбки. Но князь Грачовъ скоро избавилъ себя отъ необходимости слушать этотъ шопотъ и смотрѣть на эти улыбки: онъ занялся еще усидчивѣе книгами и предоставилъ полную волю красавицѣ-княгинѣ, которая, въ пять-шесть лѣтъ на балахъ, на пикникахъ, на маскарадахъ, разстроила все имѣніе мужа и умерла послѣ одной изъ безумныхъ поѣздокъ на тройкѣ. Ея появленіе въ домъ Грачовыхъ походило на появленіе урагана, который пронесся надъ домомъ, изломалъ все, перевернулъ все вверхъ дномъ и кончился прежде, чѣмъ успѣли обитатели этого дома обдумать свое положеніе, принять свои мѣры противъ бури.
Плохое положеніе финансовъ и мысль, что древній родъ князей Грачовыхъ долженъ угаснуть, заставили князя очень скоро послѣ смерти жены подумать о второй женитьбѣ. Выборъ его палъ на Аврору Ѳедоровну фонъ-Шнель. Эта партія оказалась очень выгодною для обѣихъ сторонъ: Аврора Ѳедоровна жаждала мужа съ блестящимъ именемъ и крупнымъ чиномъ, князь нуждался въ богатой невѣстѣ. Аврора Ѳедоровна нашла въ князѣ именно то, чего жаждала она; князь, въ свою очередь, нашелъ въ Аврорѣ Ѳедоровнѣ то, чего недоставало ему. Они повѣнчались и зажили очень мирно: матеріальное положеніе князя улучшалось, онъ снова спокойно засѣлъ за свои великія кабніетныя занятія, княгиня царила въ свѣтѣ и въ домѣ, не стѣсняемая ни въ чемъ покладистымъ мужемъ. Къ довершенію ихъ супружескаго счастія, у нихъ родился сынъ, князь Антонъ.
Но если князь и княгиня были вполнѣ довольны своимъ положеніемъ, то далеко не такъ счастливы были остальныя лица въ домѣ. Безличныя, очень некрасивыя собою старыя дѣвы-княжны, сестры князя, еще болѣе стушевались и принизились передъ лицомъ надменной и холодной Авроры Ѳедоровны. Есть люди, которые, кажется, за тѣлъ только и являются на свѣтъ, чтобы всю жизнь стараться стушеваться, устраниться отъ глазъ ближнихъ, и, наконецъ, добиваются того, что, никѣмъ незамѣченные, сходятъ въ могилы. Посторонніе люди всегда забываютъ и путаютъ имена этихъ нищихъ духомъ и удивляются, слыша, что они еще живы, или узнавая, что они умерли. Таковы были сестры князя Павла. При первой же встрѣчѣ съ Авророй Ѳедоровной онѣ сконфузились, смутились передъ ея величественной фигурой и потомъ уже никогда не могли оправиться отъ этого смущенія. Впрочемъ, Аврора Ѳедоровна смутила не однѣхъ ихъ. Прислуга, распущенная добродушнымъ и недальновиднымъ княземъ и его вѣтреною первою женою, теперь должна была зорко слѣдить за собою, чтобы не лишиться мѣста и милостей ничего не прощавшей и безсердечно взыскательной княгини. Аврора Ѳедоровна, какъ истинная нѣмка, умѣла быть въ одно и то же время неприступной повелительницей и зоркою ключницей въ своемъ домѣ. Люди должны были поклоняться ей, но въ то же время они должны были и отдавать отчетъ, куда пропалъ десятокъ яицъ, не занесенный въ приходо-расходную книгу. Самъ Матвѣй Моисеевичъ почувствовалъ гнетъ этой женщмны и мало-по-малу началъ сознавать, что она далеко не такъ смотритъ на него, какъ смотрѣла на него семья князей Грачовыхъ.
Правда, онъ помнилъ, что многіе изъ семьи Грачовыхъ не только бранили, но даже и бивали его, Аврора же Ѳедоровна ни разу не сказала ему грубаго или рѣзкаго слова, и все-таки онъ чувствовалъ, что каждый членъ семьи князей Грачовыхъ считалъ его «своимъ», тогда какъ Аврора Ѳедоровна считала его «чужимъ» и настолько видѣла въ немъ слугу, низшее существо, что никогда не унизилась бы даже до того, чтобы раздражиться ради какого-нибудь изъ его поступковъ. Въ первые дни своего замужества она, нисколько того не замѣчая, успѣла оскорбить Матвѣя Моисеевича.
— Моисей, — сказала она однажды во время обѣда: — подайте мнѣ мою шаль.
Матвѣй Моисеевичъ не сразу понялъ, что княгиня обращается къ нему.
— Я вамъ говорю, — уже строго взглянула на него княгиня.
— Меня, ваше сіятельство, зовутъ Матвѣемъ, — замѣтилъ старикъ.
— Мнѣ все равно, какъ васъ зовутъ, — холодно отвѣтила княгиня. — Но такъ какъ здѣсь нѣтъ другого слуги, то вы должны понять, что мое приказаніе относится къ вамъ.
Матвѣй Моисеевичъ былъ уколотъ, хотя князья Грачовы очень часто называли его и «Мотькой», и «Матюшкой». Съ этой минуты между Матвѣемъ Моисеевичемъ и княгиней легла какая-то пропасть, и Матвѣй Моисеевичъ сталъ постоянно говорить:
— «Наши» и княгиня поѣхали на балъ. «Наши» и княгиня никого не принимаютъ сегодня. У «нашихъ» и княгини были гости.
«Наши» — это были князь Павелъ, старыя княжны, князь Антонъ; княгиня же никогда не входила въ число «нашихъ». Это была чужая, пришлая женщина, и Матвѣй Моисеевичъ инстинктивно ненавидѣлъ ее.
Впрочемъ, сама княгиня поддерживала эту ненависть, конечно, вовсе не думая о томъ и не задаваясь вопросами о томъ, любить или не любитъ ее какой-нибудь «крѣпостной» лакей. Княгиня къ сущности не обращала на него никакого вниманія, какъ на слугу, не связаннаго съ нею никакими воспоминаніями, и притомъ слугу изъ русскихъ, изъ крѣпостныхъ. Она даже упрекала иногда покорныхъ и приниженныхъ сестеръ нужа за то, что онѣ обращаются слишкомъ фамильярно съ Матвѣемъ Моисеевичемъ. Она дѣлала холодный и пренебрежительный видъ, когда старые знакомые мужа любезно справлялись о Матвѣѣ Моисеевичѣ. Ей было непонятно, какъ могутъ порядочные люди интересоваться слугой. Матвѣй Моисеевичъ очень хорошо видѣлъ и сознавалъ все, и все болѣе и болѣе ненавидѣлъ княгиню, но выносилъ ея обращеніе съ свойственнымъ ему жстоннствомъ. Онъ былъ крайне радъ, когда на его попеченіе сдали, наконецъ, князя Антона и избавили его отъ необходимости часто встрѣчаться съ княгинею.
Нечего и говорить, что старикъ былъ всею душою преданъ ребенку.
Когда я встрѣтился съ семьею князей Грачовыхъ, князю Антону шелъ уже седьмой годъ, Матвѣю Моисеевичу минулъ семидесятый.
Съ глубокою грустью смотрѣлъ я на этого старика, когда онъ проходилъ съ маленькимъ князькомъ по старому саду, полному, быть-можетъ, самыхъ сладкихъ воспоминаній для него. Здѣсь онъ былъ когда-то первымъ другомъ князя Петра Грачова, здѣсь онъ нѣкогда утѣшалъ вдову этого князя, здѣсь онъ самоотверженно слѣдилъ за развитіемъ князя Павла Грачова, здѣсь, можетъ-быть, были пережиты имъ такіе дни, такія ночи, какихъ не переживали сами князья Грачовы и о какихъ, конечно, не могла имѣть даже понятія холодная и черствая натура Авроры Ѳедоровны.
Все это прошло, и старикъ, склонивъ полную воспоминаній голову на грудь, медленно проходилъ по тѣнистымъ аллеямъ за рѣзвившимся мальчикомъ, сознавая, что это будетъ послѣдній грачовскій птенецъ, выросшій подъ его крыломъ. Положеніе Матвѣя Моисеевича въ домѣ княгини было тѣмъ печальнѣе, что онъ стоялъ въ сторонѣ отъ всей прислуги. Княгиня не любила русской и крѣпостной прислуги и считала невыгоднымъ держать большую дворню. Вслѣдствіе этого она отпустила дворовыхъ на оброкъ и наняла слугъ съ воли.
— Это какіе-то приживалки и дармоѣды, — говорила она про дворовыхъ. — Ихъ нужно бранить и наказывать, тогда они будутъ что-нибудь дѣлать. Наемная прислуга тѣмъ лучше, что за первую ея вину можно ее отпустить, не волнуя себя и не унижаясь до дрязгъ съ этимъ народомъ. Да и русскій народъ — грязный народъ.
И, дѣйствительно, княгиня, какъ я сказалъ, не ссорилась съ наемною, вышколенною и ходившею по стрункѣ прислугою, которой платились хорошія деньги и отъ которой требовалась чисто-нѣмецкая аккуратность. Матвѣй Моисеевичъ не ненавидѣлъ эту прислугу, не гнушался ею, но видѣлъ въ ней «чужихъ людей», не связанныхъ ни съ нимъ, ни съ грачовскою семьею никакими прочными узами.
— Наемный народъ! — лаконически выражалъ онъ свой взглядъ на прислугу, когда кто-нибудь изъ ея среды оказывался виновнымъ въ чемъ-нибудь.
Въ этомъ выражалась вся разница, которую онъ видѣлъ между ними и собою: они были связаны съ семьею Грачовыхъ деньгами, онъ — любовью; ихъ можно было переманить на другое мѣсто, его нельзя было оторвать отъ семьи даже силою. Прислуга тоже косилась на него. Онъ былъ въ ея глазахъ такой же холопъ, но онъ держалъ высоко свою голову. Онъ былъ презираемъ княгинею, но онъ, повидимому, въ глубинѣ души былъ увѣренъ въ своемъ превосходствѣ надъ нею въ глазахъ грачовской семьи. Онъ былъ крѣпостной человѣкъ, но онъ смотрѣлъ свысока даже на нѣкоторыхъ изъ помѣщиковъ.
— Мы ихъ изъ грязи вытащили, — говорилъ онъ мнѣ однажды, когда я спросилъ его, знаетъ ли онъ одно изъ сосѣднихъ помѣщичьихъ семействъ, посѣщавшихъ княгиню.
Прислуга все это знала и не то насмѣхалась надъ нимъ, не то боялась его. Что-то глубоко-трагическое было въ положеніи этого старика.
Князь Антонъ былъ единственнымъ утѣшеніемъ старика. Мальчикъ иногда утомлялъ своего дядьку, который не поспѣвалъ слѣдить за ребенкомъ. Но все же дядька не давалъ никому права ходить за мальчикомъ. Онъ позволялъ ему рѣзвиться, онъ позволялъ ему бѣгать, и мальчикъ любилъ его. Иногда, когда Матвѣй Моисеевичъ приходилъ въ гостиную звать его спать, мальчикъ бросался къ нему на руки и обвивалъ руками его шею.
— Ан-тонъ, — медленно, ледянымъ тономъ произносила княгиня, и мальчикъ опускалъ руки.
Она обращалась къ дядькѣ:
— Онъ долженъ самъ ходить, не поднимайте его на руки.
Матвѣй Моисеевичъ, молча, ставилъ на полъ ребенка и такъ же безмолвно выходилъ съ нимъ изъ комнаты. Но едва успѣвала закрыться дверь гостиной, какъ мальчикъ снова былъ на рукахъ старика, снова обнималъ своего любимца и покрывалъ поцѣлуями его доброе, морщинистое лицо.
Чудные дни провелъ съ этимъ старикомъ. Многому онъ научился отъ этого старика. Птица ли пѣла въ саду — старикъ разсказывалъ, какая это птица, какъ и когда она поетъ, гдѣ вьетъ гнѣзда, когда улетаетъ. Лошадь ли ковали въ кузницѣ, — старикъ объяснялъ, почему куютъ лошадей, какъ это дѣлается, изъ чего приготовляютъ подковы. Трава ли какая заинтересовывала мальчика — старикъ объяснялъ, какъ называютъ эту траву, когда она цвѣтетъ, на что она годится. Чисто-реальныя познанія и народныя повѣрья мѣшались здѣсь въ той странной связи, которая такъ нравится дѣтямъ.
Въ то лѣто, когда я впервые встрѣтился съ Матвѣемъ Моисеевичемъ, онъ былъ пораженъ сильнымъ горемъ: къ маленькому Тонѣ взяли гувернантку-англичанку, миссъ Дэвидсонъ. Миссъ Дэвидсонъ — женщина среднихъ лѣтъ, сухая, апатичная, чинная и холодная — свято исполняла свои обязанности, то-есть не давала ребенку возможности свободно вздохнуть въ теченіе цѣлаго дня. Уже и прежде его стѣсняли въ комнатахъ его матери, гдѣ ему поминутно дѣлали замѣчанія; теперь же эти замѣчанія дѣлались и внѣ этихъ комнатъ, въ саду, въ дѣтской. Матвѣй Моисеевичъ старался отвоевать себѣ хоть что-нибудь и доказать необходимость самолично ѣздить съ Тоней въ церковь, ходить на купанье. Несмотря на это, старикъ почувствовалъ, что у него отнимаютъ его значеніе, что впереди его становится наемный, чужой человѣкъ. Ему было тяжело. Онъ никакъ не могъ понять, почему Тоня не могъ расти такъ же, какъ росъ князь Петръ, вовсе не имѣвшій гувернера, или какъ росъ князь Павелъ, имѣвшій гувернера, подчинявшагося въ дѣлѣ воспитанія ему, Матвѣю Моисеевичу.
Теперь у Матвѣя Моисеевича оставалось столько свободныхъ часовъ, что онъ не зналъ, куда ихъ дѣвать. Посидитъ онъ, бывало, въ своей комнатѣ, потомъ гулять выйдетъ. А между прислугою идутъ язвительные толки.
— Нашъ Матвѣй Моисеевичъ отъ трудовъ великихъ отдохнуть изволили, теперь поразмяться пошли, — острятъ холопы.
Матвѣй Моисеевичъ видитъ насмѣшливыя улыбки и чутьемъ угадываетъ, что смѣются надъ нимъ. Его грызетъ тоска. За обѣдомъ прислуга не успѣетъ подать что-нибудь, княгиня спроситъ:
— Да гдѣ же Матвѣй?
— У себя-съ въ комнатѣ, — отвѣчаетъ лакей.
— Такъ вы бы хоть ему поручили что-нибудь сдѣлать, вѣдь онъ также безъ дѣла сидитъ.
— Они отдыхаютъ, — отвѣчалъ лакей съ едва уловимой усмѣшкой.
Княгиня молча пожимаетъ плечами.
— Я не понимаю, зачѣмъ его здѣсь держатъ! — вскользь замѣчаетъ она одной изъ сестеръ мужа, а та робко потупитъ глаза и начинаетъ перебирать бахрому своей шали.
Послѣ обѣда Матвѣя Моисеевича встрѣчаетъ лакей.
— Княгиня васъ спрашивала, — говоритъ онъ. — Сказала, что вы могли бы и намъ помочь таскать кушанье.
— Это не мое дѣло, — сухо отвѣчаетъ Матвѣй Моисеевичъ.
— А какое же ваше дѣло? — спросить мелькомъ лакей съ нахальной усмѣшкой.
Матвѣя Моисеевича всего передернетъ: онъ понимаетъ, что у него въ сущности нѣтъ дѣла, что онъ лишній въ грачовскомъ домѣ. Эта мысль была просто страшна для старика.
Матвѣй Моисеевичъ началъ дѣлаться какимъ-то страннымъ. Онъ ходилъ днемъ, какъ сонный, а вечеромъ далеко за полночь въ его каморкѣ теплился огонь. Неизвѣстно, для чего просиживалъ старикъ такъ долго. Это не ускользнуло отъ вниманія домашнихъ шпіоновъ. Имъ удалось, наконецъ, подсмотрѣть въ замочную скважину, что дѣлаетъ Матвѣй Моисеевичъ въ эти часы безсонницы. Они увидѣли, что онъ сидитъ въ своей комнаткѣ за бутылкой вина и что-то бормочетъ, погруженный въ свои думы. По дому быстро разнеслась вѣсть, что Матвѣй Моисеевичъ началъ пить. Вѣсть эта черезъ десятыя руки домашнихъ доносчиковъ дошла до княгини, и княгиня съ еще большимъ презрѣніемъ начала глядѣть на Матвѣя Моисеевича. Она пристально глядѣла на него, когда онъ приходилъ за маленькимъ Тоней, точно желая убѣдиться, не пьянъ ли старикъ. Но Матвѣй Моисеевичъ, по обыкновенію чинный, серьезный, былъ всегда трезвъ. Княгиня это видѣла и отворачивалась отъ него, точно негодуя, что онъ не былъ, пьянъ.
— Уходъ этого старика за Антономъ — это одинъ изъ пунктовъ помѣшательства князя, — говорила она барону фонъ-Тифензее. — Я давно сознаю, что Антону нуженъ гувернеръ и молодой лакей, а не такая, выжившая изъ ума, человѣческая развалина.
— Да, онъ уже старъ, — глубокомысленно соглашался, какъ всегда, важный и надутый баронъ.
— Притомъ же Антонъ по необходимости долженъ говорить съ нимъ по-русски и потому знаетъ не настолько хорошо французскій и нѣмецкій языки, насколько нужно.
— О, это совершенно вѣрно! — опять согласился баронъ и задумался, вѣроятно, о томъ, почему это, говоря постоянно по-русски съ дядькой, Антонъ отвыкалъ отъ иностранныхъ языковъ.
Баронъ любилъ задумываться надъ философскими вопросами и былъ сообразителенъ, какъ всѣ нѣмцы, если только ему удавалось употребить на соображенія нѣсколько часовъ, обдумывая, сколько получится перьевъ изъ одного пера и двухъ карандашей.
Несмотря на всѣ попытки княгини отстранить Матвѣя Моисеевича отъ Антона, ей не удавалось этого сдѣлать. Князь, покорный во всемъ и согласный со всѣми, особенно послѣ того, какъ онъ оглохъ, не соглашался съ женою только относительно отставки Матвѣя Моисеевича.
Такъ шло время, и неизвѣстно, долго ли протянулись бы эти отношенія барыни и стараго слуги, если бы не случилось одно совершенно неожиданное событіе.
Антонъ спалъ рядомъ съ комнатой одной изъ тетокъ, и она услышала однажды, что мальчикъ стонетъ. Она поспѣшила къ нему въ комнату; оказалось, что у мальчика сильно разболѣлась голова. Княжна позвала свою сестру, и обѣ не знали, что дѣлать: помочь мальчику домашними средствами, — но что скажетъ княгиня, если эти средства к помогутъ? Идти къ княгинѣ и позвать ее? — но можно ли войти къ княгинѣ въ этотъ часъ, когда она обыкновенно «занимается чтеніемъ» съ барономъ фонъ-Тифензее? Съ свойственною имъ робостью и неумѣлостью, княжны, послѣ очень долгаго совѣщанія, при которомъ всѣ планы сначала казались имъ превосходными, а потомъ никуда не годными, призвали, наконецъ, Матвѣя Моисеевича. Онъ тотчасъ же распорядился: велѣлъ сдѣлать горчичникъ и послать за домашнимъ докторомъ, который уѣхалъ верстъ за десять къ сосѣднимъ помѣщикамъ.
Эти хлопоты и бѣготня въ домѣ дошли и до слуха княгини. Она узнала, въ чемъ дѣло, и явилась въ комнату сына.
— Что это значитъ: мой ребенокъ боленъ и мнѣ не даютъ знать? — холодно спросила она, не обращаясь ни къ кому въ особенности.
Княжны потупили глаза и перебирали концы своихъ шалей.
— Я васъ спрашиваю, кто вамъ позволилъ распоряжаться, не доложивъ мнѣ? — обратилась она уже къ Матвѣю Моисеевичу, бросивъ на смущенныхъ сестеръ мужа полный глубокаго презрѣнія взглядъ.
— Возможности не было, — глухо отвѣтилъ Матвѣй Моисеевичъ.
— Что? — переспросила княгиня. — Не было возможности доложить мнѣ? Вы изъ ума выживаете или…
Княгиня не кончила фразы и какъ-то особенно взглянула на Матвѣя Моисеевича.
— Ваше сіятельство сами не приказали безпокоить васъ, когда вы изволите по ночамъ заниматься съ барономъ, — отвѣтилъ Матвѣй Моисеевичъ.
Княгиня все еще всматривалась въ него и, наконецъ, произнесла рѣшительнымъ тономъ:
— Отъ васъ виномъ пахнетъ, вы пьяны. Ступайте вонъ.
Матвѣй Моисеевичъ сдѣлался еще блѣднѣе.
— Я вамъ говорю, ступайте вонъ! — повторила княгиня. — У ребенка болитъ голова, а тутъ еще люди вносятъ спиртный запахъ. Тутъ и задохнуться не трудно.
Матвѣй Моисеевичъ, казалось, не вполнѣ ясно понималъ, что его дѣйствительно гонятъ изъ комнаты его князька, гонятъ въ ту минуту, когда этотъ князекъ боленъ. Старикъ не трогался съ мѣста.
— Отворите ему дверь, — обратилась княгиня къ лакею и, отвернувшись о’съ Матвѣя Моисеевича, наклонилась надъ постелью сына.
Лакей отперъ дверь и съ усмѣшкой посмотрѣлъ на Матвѣя Моисеевича. Старикъ, какъ во снѣ, медленно побрелъ изъ комнаты.
На слѣдующій день отдано было распоряженіе не пускать Матвѣя Моисеевича къ больному. Старикъ попробовалъ пройти объясниться къ княгинѣ, но его не пустили къ ней.
Такъ прошло нѣсколько дней.
Старикъ осунулся, взглядъ его совершенно потускнѣлъ, онъ весь точно помертвѣлъ и бродилъ, какъ тѣнь, поджидая пріѣзда князя. Но прежде чѣмъ пріѣхалъ князь, на его голову обрушился еще одинъ ударъ. Старыя княжны, умѣвшія только безмолвно скорбѣть о всѣхъ угнетенныхъ, конечно, не могли ничѣмъ пособить и Матвѣю Моисеевичу, но въ то же время онѣ не могли удержаться отъ того, чтобы не предупредить старика о грозящей ему бѣдѣ, про которую онѣ узнали совершенно случайно. Дѣло въ томъ, что княгиня, на имя которой были переведены всѣ имѣнія князя, рѣшилась, наконецъ, безъ согласія мужа, дать старику «вольную».
— Ея сіятельство лучше бы прежде попросили, чтобы я ихъ крѣпостнымъ сдѣлался, да потомъ бы ужъ и писали мнѣ вольную, — хмуро замѣтилъ Матвѣй Моисеевичъ, выслушавъ княженъ.
— Тебѣ, Матвѣюшка, завтра и бумагу передадутъ, — печалились и вздыхали невинныя дѣвственницы, отирая глаза, уже давно лишенные дара слезъ.
Дѣйствительно, на слѣдующій день старика позвали къ княгинѣ, сидѣвшей за утреннимъ чаемъ въ обществѣ барона фонъ-Тифензее и старыхъ княженъ. Когда Матвѣй Моисеевичъ вошелъ въ комнату, сама княгиня была поражена происшедшей въ немъ перемѣной: онъ былъ похожъ на покойника.
— Мнѣ съ вами нужно поговорить, — произнесла княгиня, и ея голосъ, казалось, былъ мягче обыкновеннаго ея тона. — Вы уже очень стары и довольно поработали.
— Я, ваше сіятельство, никому не жаловался на усталость и никогда не отказывался отъ работы, — тихо произнесъ старикъ, и его голосъ былъ какъ-то особенно глухъ.
— Къ сожалѣнію, вы и не могли ни жаловаться, ни сидѣть, сложа руки, какъ крѣпостной человѣкъ, — мелькомъ замѣтила княгиня и прибавила: — Но вамъ нуженъ отдыхъ. Я даю вамъ пенсію и отпускную. Вы можете нанять себѣ комнату и жить на покоѣ.
— Я, ваше сіятельство, родился въ семействѣ моихъ господъ и желалъ бы умереть въ ихъ домѣ, — замѣтилъ Матвѣй Моисеевичъ.
— Вы знаете, что я не люблю лишнихъ людей въ домѣ и мнѣ пришлось бы превратить его въ богадѣльню, если бы я позволила доживать въ немъ вѣкъ всей дворнѣ, — проговорила княгиня, уже болѣе холоднымъ тономъ, начиная гзгопіться разговоромъ съ слугой. — Вотъ ваша отпускная.
Княгиня передала Матвѣю Моисеевичу бумагу.
— Вы напрасно изволили безпокоиться, ваше сіятельство, — глухо проговорилъ старикъ. — Я никогда не былъ вашимъ крѣпостнымъ, я былъ крѣпостнымъ князей Грачовыхъ.
— Но крѣпостные князя сдѣлались моими крѣпостными. Впрочемъ, мнѣ нечего разсуждать съ вами объ этомъ, — ужо совсѣмъ сухо и рѣзко промолвила княгиня.
— Только не я, ваше сіятельство, — отвѣтилъ Матвѣй Моисеевичъ.
Княгиня усмѣхнулась.
— Не вы?
— Не я, ваше сіятельство, — промолвилъ старикъ. — Я служилъ моимъ господамъ не потому, что я долженъ былъ служить, а потому, что я хотѣлъ имъ служить, потому что я любилъ нуь. Вотъ вы эту бумагу писали, ваше сіятельство, а для меня она вотъ чего стоитъ.
Матвѣй Моисеевичъ медленно разорвать данную ему вольную.
— Вы забываетесь! — гнѣвно произнесла княгиня, и ея глаза сверкнули зловѣщимъ блескомъ.
— Я, ваше сіятельство, не былъ вашимъ крѣпостнымъ и не вамъ давать мнѣ вольную, — дрожащимъ голосомъ говорилъ старикъ, не обращая вниманія на гнѣвъ княгини. — Васъ еще на свѣтѣ не было, когда блаженной памяти княгиня Анна Дмитріевна Грачова, упокой, Господи, душу ея, дала мнѣ вольную. Я ее спряталъ подъ образа и остался, какъ сторожевая собака, около князя. Вы еще и княгиней, ваше сіятельство, не были, а просто фонъ-Шнелью прозывались, когда князь Иванъ Григорьевичъ Грачовъ, царство ему небесное, снова далъ мнѣ вольную, не зная, что я уже давно отпущенъ на волю, я и эту бумагу положилъ подъ образа и опять остался сторожить покой моего князя Павла Петровича. Вотъ эти бумаги.
Матвѣй Моисеевичъ дрожащею, какъ въ лихорадкѣ, рукою досталъ изъ кармана двѣ пожелтѣвшія отъ времени бумаги.
— Вотъ, ваше сіятельство, это моими законными господами писаныя бумаги, такъ что же мнѣ въ вашей-то, въ этой-то негодной бумагѣ? — глухо проговорилъ старикъ и толкнулъ ногою разорванную и брошенную имъ на полъ отпускную.
— Иди… сейчасъ иди! — скрипнувъ зубами и задыхаясь отъ гнѣва, произнесла княгиня, первый разъ раздражившись на слугу и говоря ему ты.
Матвѣй Моисеевичъ посмотрѣлъ на нее какимъ-то тусклымъ, свинцовымъ взглядомъ, съ трудомъ засунулъ въ карманъ дрожащею рукою свои бумаги и повернулся, чтобы выйти изъ комнаты, но при первомъ же шагѣ онъ наткнулся на стулъ, торопливо протянулъ руку въ воздухъ, какъ бы стараясь схватиться за что-то, дернулъ другою рукою за галстукъ, точно желалъ освободить шею, шагнулъ еще разъ, но его нога быстро подвернулась подъ него, и онъ во весь ростъ, перевернувшись, навзничь упалъ на полъ.
— Убили! — въ одинъ голосъ крикнули княжны и бросились къ старику.
Княгиня вытянулась во весь ростъ на своемъ мѣстѣ, оперлась руками о столъ и, устремивъ неподвижный отъ ужаса взглядъ на старика, осталась стоять въ какомъ-то оцѣпенѣніи.
Гдѣ-то далеко въ это время слышался лошадиный топотъ и шумъ катившагося экипажа: это ѣхалъ домой князь Павелъ Петровичъ.
Всѣ эти лица и сцены воскресли въ моемъ воспоминаніи, и въ моей головѣ зароились вопросы: — Что сдѣлалось теперь съ Тоней? На кого онъ сталъ похожъ? Привились ли къ нему характерныя черты его матери? Развились ли въ немъ добрыя наклонности его, не далекаго по уму, отца?
Мнѣ опять захотѣлось отправиться къ Грачовымъ, но меня удерживала отъ исполненія этого желанія мысль, что я могу въ ихъ домѣ встрѣтиться съ княгиней. Эта женщина была настолько антипатична мнѣ, что я просто боялся встрѣчи съ нею. Послѣ долгаго раздумья, я окончательно бросилъ свои планы о визитѣ къ Грачовымъ.
— Что мнѣ въ нихъ? Что мнѣ за дѣло до того, чѣмъ сталъ князь Антонъ Павловичъ Грачовъ? По всей вѣроятности, изъ него выработалась вовсе не интересная, дюжинная личность. И что за роль разыграю я, если онъ меня даже не узнаетъ?
Рѣшивъ такимъ образомъ окончательно не дѣлать визита въ Грачовымъ, я мало-по-малу совершенно забылъ о нихъ, когда одинъ совершенно неожиданный случай напомнилъ мнѣ снова о ихъ существованіи.
Прошло уже довольно много времени со дня ихъ пріѣзда. Мое здоровье значительно поправилось, я уже предпринималъ болѣе отдаленныя прогулки и менѣе скучалъ, начавъ очень пристально слѣдить за политическими событіями, которыя представляли въ это время не малый интересъ. Побѣда, одержанная партіей соединенія Италіи и вопросъ о присоединеніи къ Франціи Савойи и Ниццы составляли животрепещущій интересъ дня.
Однажды я пошелъ бродить по городу и былъ пораженъ необычайнымъ движеніемъ, которое сначала ускользнуло отъ моего вниманія. На улицахъ во многихъ мѣстахъ встрѣчались группы людей, сильно спорившихъ и жестикулировавшихъ чисто по-итальянски. Въ двухъ-трехъ мѣстахъ спорящіе не ограничивались одною крупною перебранкою, но и показывали другъ другу кулаки. Въ одной группѣ слышались свистки и какія-то насмѣшливыя восклицанія, повидимому, относившіяся къ одному господину, спѣшившему удалиться отъ этой группы; когда этотъ господинъ проходилъ мимо меня, я замѣтилъ у него розетку ордена Почетнаго Легіона въ петлицѣ сюртука; очевидно, это былъ французъ.
— Что это за господинъ? — обратился я къ одному оборванному старику, стоявшему неподалеку отъ группы лицомъ къ солнцу и грѣвшему озябнувшія въ холодномъ жилищѣ руки.
— Агентъ, — лаконически отвѣтилъ старикъ ломанымъ французскимъ языкомъ.
— Да развѣ французскіе агенты уже появились?
— Еще бы! Этотъ пройдоха не опаздываетъ.
Слово «пройдоха», очевидно, относилось къ Наполеону III.
— А вы, значитъ, стоите за Италію? — спросилъ я у старика.
— Мы за себя, — отвѣтилъ онъ.
Я улыбнулся.
— Вотъ погодите, наши покажутъ себя во французскомъ театрѣ, — энергично произнесъ старикъ.
— Что же, тамъ манифестація готовится?
— Будетъ жарко!
«Вотъ и развлеченіе», — промельнуло у меня въ головѣ. Я направился домой обѣдать и рѣшился вечеромъ непремѣнно быть въ театрѣ.
Вечеромъ, когда я входилъ въ первые нумерованные ряды партера, театръ былъ уже полонъ и шумѣлъ. Задніе, ненумерованные ряды партера и раекъ были набиты биткомъ. Публика шумно разговаривала внизу и иногда завязывала разговоры съ кѣмъ-нибудь сидѣвшимъ наверху. Порою изъ райка высовывалась какая-нибудь всклоченная и загорѣлая голова уличнаго мальчишки-ниццарда и раздавался возгласъ:
— Оге, Джузеппино!
— Ого, Беппо! — слышалось изъ партера. — Убѣжалъ отъ матери?
— Какъ же! Смотри!
Сверху высовывалась черезъ барьеръ грязная рука съ горстью каштановъ.
— Хо, хо! — слышался снизу одобрительный смѣхъ.
— Тише вы! — раздавался чей-то басъ. — Ахъ, ужъ эти мальчишки.
На минуту собесѣдники умолкали, потомъ перекличка завязывалась между зритолями противоположныхъ сторонъ райка.
Меня крайне занималъ весь этотъ гамъ и шумъ. Но, повидимому, онъ еще сильнѣе интересовалъ двухъ другихъ посѣтителей театра, сидѣвшихъ тоже въ переднемъ ряду партера, но на противоположномъ отъ меня концѣ. Эти личности были изъ иностранцевъ, что можно было заключить но ихъ изящному туалету, которымъ не отличаются ниццарды, посѣщающіе партеръ. Одинъ изъ этихъ иностранцевъ былъ лѣтъ двадцати, двадцати-двухъ. Его прелестная, крайне моложавая, бѣлокурая и курчавая голова невольно приковывала вниманіе. Голубые глаза, правильныя, темныя брови, длинныя рѣсницы, прекрасно очерченный ротъ и бѣлые, ровные зубы, все это дышало красотою. Но съ перваго же раза можно было сказать, что этотъ юноша боленъ и боленъ опасно: онъ былъ худъ, его щеки горѣли лихорадочнымъ румянцемъ, его грудь тяжело дышала, и онъ почти синѣлъ, начиная время-отъ-времени усиленно кашлять. Яркій контрастъ съ нимъ представлялъ его собесѣдникъ. Это былъ заплывшій жиромъ, сальный, если можно такъ выразиться, человѣкъ, съ широкою улыбкою, при которой открывался его необъятный ротъ, какъ бы предназначенный самою природою для истребленія невообразимыхъ запасовъ пищи. Молодой человѣкъ не могъ посидѣть спокойно на мѣстѣ ни одной минуты и какъ-то нервно двигался и смѣялся, тормоша за рукавъ своего сосѣда и передавая ему свои наблюденія. Толстякъ, напротивъ того, точно прилипъ къ своему мѣсту и съ сладостнымъ выраженіемъ полнаго блаженства только кивалъ головою въ отвѣтъ на всѣ замѣчанія своего подвижного собесѣдника.
Мнѣ показались эти лица почему-то знакомыми, но я не могъ сразу вспомнить, гдѣ я ихъ видѣлъ.
Шумъ, между тѣмъ, понемногу утихъ; подняли занавѣсъ и начали играть одинъ изъ нелѣпѣйшихъ пале-рояльскихъ водевилей съ массою карикатурныхъ личностей и невообразимо глупыхъ приключеній. Пьеса, очевидно, была разсчитана на вкусы толпы, и въ другое время она, вѣроятно, вызвала бы неудержимый хохотъ райка и партера. Но на этотъ разъ партеръ и раекъ встрѣтили начало пьесы въ гробовомъ молчаніи. Наконецъ, на сцену появилось главное дѣйствующее лицо, одѣтое въ какой-то невообразимый костюмъ: въ голубой фракъ и желтыя панталоны.
— Ого! — раздался почти дѣтскій голосъ въ райкѣ при появленіи артиста, и въ театрѣ пронесся шумный ропотъ неодобренія, относившійся къ артисту, а не къ крикуну-мальчугану.
Артистъ не растерялся и принялся за усердное исполненіе своей роли и бойко произнесъ первую плоскую остроту, которая должна была разсмѣшить толпу.
— А-чхи! — оглушительно чихнулъ кто-то въ партерѣ въ отвѣтъ на эту остроту, и въ ту же минуту въ райкѣ раздалось то же чиханье, но совершенно дѣтское.
Въ театрѣ послышался смѣхъ. Артисты были уже сконфужены и кое-какъ доиграли первый актъ.
— Что они насъ за дураковъ, что ли, считаютъ!
— Это полишинели, а не актеры!
— Какъ дѣтей, занимаютъ гримасничаньемъ!
— А ты славно чихнулъ!
— Оге, Беппо! не съѣлъ каштаны?
— Эге, вотъ они!
Эти толки и крики сливались въ одинъ неясный и неудержимый шумъ. Но вотъ началось второе дѣйствіе, и въ театрѣ снова настала тишина, — тишина необычайная въ театрѣ, гдѣ присутствуютъ итальянцы. Наконецъ, настала минута, когда водевильная путаница должна была перейти въ площадное, балаганное кривлянье съ паденіями героевъ пьесы на полъ, съ взаимными оплеухами актеровъ. Едва успѣла раздаться первая пощечина, какъ въ партерѣ раздался свистокъ.
— Вонъ французовъ! Не нужно французовъ! — послышалось въ ту же минуту со всѣхъ концовъ театра.
— Да здравствуетъ Франція! — грянулъ чей-то голосъ.
— Да здравствуетъ Италія! Да здравствуетъ нашъ Гарибальди! — грянулъ отвѣтъ.
— Къ намъ, Джузеппино! Вонъ французовъ!
Въ партерѣ началось смятеніе, изъ райка полетѣла на сцену горсть жареныхъ каштановъ. Я поднялъ голову наверхъ и увидалъ черномазаго Беппо, высунувшагося за барьеръ и махавшаго изодранной шапкой съ крикомъ:
— Да здравствуетъ Италія!
— На сцену! — крикнулъ кто-то внизу.
— Гони ихъ!
Толпа ринулась какъ потокъ, прорвавшій плотину, на сцену, — партеръ опустѣлъ въ минуту. Я прижался къ стѣнѣ и видѣлъ, какъ толпа разбрасывала на сценѣ все попадавшееся ей подъ руку и дралась съ приверженцами присоединенія Ниццы къ Франціи. Въ эту минуту мнѣ ясно послышался прерывистый голосъ, говорившій по-русски:
— Да кричите же, докторъ: да здравствуетъ Италія! Вы настоящій тюлень!
— Вы знаете, что мнѣ вредны волненія послѣ обѣда, — юмористическимъ тономъ отвѣчалъ другой голосъ.
— Вредно, вредно! Ходячее брюхо! — сердито возразилъ первый голосъ и началъ кричать: — Да здравствуетъ Италія!
Я отыскалъ глазами собесѣдниковъ и узналъ въ нихъ болѣзненнаго юношу и толстяка. Юноша уже готовился бѣжать на сцену, гдѣ происходила свалка.
— Куда вы! куда вы! Васъ задавятъ! — кричалъ толстякъ, удерживая его. — Пойдемте домой.
— Домой? — нервно и желчно воскликнулъ юноша. — Тутъ надо воодушевлять, поддерживать, а вы зовете домой! Стыдитесь!
Онъ вырвался изъ рукъ толстяка и черезъ минуту былъ уже на сценѣ. Онъ весь сіялъ: его глаза и щеки горѣли огнемъ, его густые, курчавые волосы были откинуты назадъ, его голосъ звучалъ громче всѣхъ голосовъ.
— Солдаты! Полиція! — вдругъ крикнулъ кто-то.
— Гасите огни! — раздался крикъ толпы.
Черезъ минуту въ зрительной залѣ воцарилась полнѣйшая тьма.
— Князь, князь, гдѣ вы! — слышалъ я голосъ толстяка, и въ тонѣ этого голоса уже слышался испугъ. — Вѣдь вотъ я говорилъ, что это до добра не доведетъ. Чортъ знаетъ, и самъ не будетъ всю ночь спать, и мнѣ придется съ нимъ остаться безѣ сна. Нѣтъ, это надо кончить. Этакая жизнь просто убьетъ меня, — ворчалъ толстякъ, спотыкаясь впотьмахъ о скамьи и ощупью отыскивая выходъ.
— Да здравствуетъ Италія! — гдѣ-то далеко пронесся молодой голосъ, въ которомъ легко было узнать голосъ рускаго юноши.
— Шальной, право, шальной! — пробормоталъ толстякъ. — И гдѣ я его теперь отыщу? Чортъ знаетъ, куда забрался, точно съ того свѣта кричитъ…
Въ эту минуту кто-то схватилъ его за руку, и я услышалъ сухой приказъ:
— Задержите этого человѣка!
— Этого только недоставало! — плачевнымъ тономъ воскликнулъ толстякъ. — Въ кутузкѣ еще заставятъ провести ночь на голыхъ доскахъ. Не ожидалъ!
И онъ началъ торопливо что-то объяснять на ломаномъ французскомъ языкѣ задержавшимъ его полицейскимъ.
— Доктиръ… докторъ Симоненко… Пти рюсь… пти рюсь! — раздавался его молящій голосъ, и мнѣ даже показалась, что онъ плачетъ.
Довольно долго не выходила у меня изъ головы сцена въ театрѣ. Образъ болѣзненнаго и нервнаго юноши съ его подвижными и торопливыми движеніями и эта заплывшая жиромъ, комическая фигура доктора носились передъ моими глазами. Не такимъ я представлялъ себѣ Антона Грачова, не такимъ воображалъ доктора Симоненко.
Доктора Симоненко я зналъ еще тогда, когда онъ кончилъ курсъ въ медико-хирургической академіи и былъ рекомендованъ мною барону фонъ-Тифензее. Тогда это былъ худощавый бѣднякъ, плохо кормившійся и очень комично вздыхавшій, когда ему приходилось идти мимо какого-нибудь ресторана.
— Я вѣдь гастрономомъ созданъ. Взгляните на мой ротъ — и вы поймете, что я созданъ только для ѣды, — комично замѣчалъ онъ, показывая свою, дѣйствительно огромную пасть.
Мы смѣялись, потому что этотъ гастрономъ питался въ то время не лучше насъ. Теперь, повидимому, онъ попалъ на свой настоящій путь. «Но гдѣ же я встрѣчалъ его въ послѣднее время?» думалось мнѣ, такъ какъ эта толстая фигура, нисколько не напоминавшая прежняго Симоненко, была мнѣ знакома. Наконецъ, я вспомнилъ, что я видѣлъ его здѣсь раза два выходящимъ изъ кафе.
Меня опять заинтересовалъ вопросъ о визитѣ къ Грачовымъ, о возобновленіи знакомства съ Симоненко; но текущія событія настолько поглощали мое вниманіе, что я откладывалъ визитъ къ нимъ со дня на день. Въ городѣ происходилъ цѣлый рядъ демонстрацій, за которыми я, конечно, слѣдилъ съ напряженнымъ вниманіемъ..
Нѣкоторыя изъ этихъ демонстрацій имѣли чисто-комическій характеръ, другія оканчивались довольно грустно. Если театральная свалка окончилась безъ всякихъ послѣдствій, то сцена съ однимъ изъ французскихъ агентовъ, подкупавшихъ народъ, прошла далеко не такъ благополучно. Агента схватили на улицѣ, притащили въ старому мосту и сбросили въ потокъ. Кто знаетъ этотъ потокъ, раздѣляющій Ниццу на двѣ части, тотъ пойметъ, что паденіе въ потокъ не представляетъ никакой опасности въ зимнее время и можетъ окончиться развѣ только ушибомъ о сухое каменистое дно. Но совсѣмъ не такъ легко можно отдѣлаться, упавъ въ этотъ потокъ весною, когда съ горъ сбѣгаютъ снѣга, и потокъ, едва струящійся въ зимнее время, превращается теперь въ настоящую рѣку, быстро несущую свои мутныя, желтоватыя воды. Несчастному французскому агенту пришлось совершить путешествіе по рѣкѣ именно въ такое время таянія горныхъ снѣговъ, и не знаю уже, какимъ чудомъ ему удалось освободиться изъ волнъ прежде, чѣмъ онѣ донесли его до моря.
Насталъ, наконецъ, и день всеобщей подачи голосовъ, когда весь этотъ волновавшійся народъ, при помощи ловкихъ интригъ, подалъ голосъ за Францію.
— Продали родину за бутылку вина и пару сигаръ, — говорилъ мнѣ одинъ знакомый старикъ, смотря, какъ вступали въ городъ французскія войска.
Дѣйствительно, многимъ изъ подававшихъ голоса давалось по бутылкѣ сквернѣйшаго вина и по парѣ еще болѣе скверныхъ сигаръ.
Вступленіемъ въ городъ французскихъ войскъ оканчивался періодъ случайнаго оживленія Ниццы и наставала пора обычнаго затишья.
Весна вступала въ свои права, на улицахъ становилось жарко. На берегу, около рыбнаго рынка, уже давно купались десятки мальчишекъ; рисковали начать купанье и нѣкоторые изъ англичанъ. Настало время, когда уѣзжаютъ люди, зимовавшіе въ Ниццѣ.
Я тоже собирался въ путь.
Однажды, гуляя, я зашелъ въ одно изъ каіре, и первое, что мнѣ бросилось въ глаза, былъ Симоненко. Онъ сидѣлъ за отдѣльнымъ мраморнымъ столикомъ, передъ нимъ стояло блюдо съ ростбифомъ. Толстякъ пережевывалъ громадные куски мяса такъ громко, что его «чавканье» раздавалось по всей комнатѣ; его лицо дышало выраженіемъ полнѣйшаго блаженства.
— Докторъ, возможно ли въ такую жару, въ Италіи, есть ростбифъ! — шутливо замѣтилъ я, подходя къ нему.
Онъ съ изумленіемъ откинулся на спинку стула и, переставъ жевать, съ заложеннымъ за щеку кускомъ мяса, смотрѣлъ на меня во всѣ глаза.
— Ба-ба! — произнесъ онъ и не могъ продолжать дальше, потому что кусокъ мяса засѣлъ у него въ горлѣ.
Онъ закашлялъ: засмѣялся, замахалъ руками и, наконецъ, проглотивъ роковой кусокъ и раскраснѣвшись до маковки облысѣлой головы, закричалъ мнѣ:
— Ну, вотъ, тысячу лѣтъ не видались и пришли уморить:
Потомъ его мягкая и нѣсколько влажная рука крѣпко стиснула мою руку, а черезъ минуту Симоненко уже уничтожалъ снова остатки ростбифа и тараторилъ, не умолкая. Разсказы, воспоминанія, анекдоты, плохіе каламбуры и сальныя остроты лились съ языка доктора неудержимымъ потокомъ.
Съ перваго раза онъ производилъ впечатлѣніе пустого и довольно недалекаго по уму болтуна. Но, всматриваясь въ него попристальнѣе, вы не могли не замѣтить его лукавыхъ черненькихъ глазъ, заплывшихъ жиромъ, но смотрѣвшихъ умно и зорко. Правда, онъ говорилъ много пошлостей и и глупостей, но при большей или меньшей наблюдательности можно было замѣтить, что онъ не такъ глупъ, чтобы придавать этимъ пошлымъ каламбурамъ и сальнымъ остротамъ серьезное значеніе; онъ, кажется, просто произносилъ ихъ и напиралъ на нихъ потому, что считалъ каждаго изъ своихъ собесѣдниковъ настолько глупымъ, что его разсмѣшатъ и эти каламбуры и остроты. Онъ не ошибался: каламбуры и остроты вызывали смѣхъ. Я еще наблюдалъ его, когда онъ, разсказывая о своихъ похожденіяхъ, воскликнулъ:
— Я вѣдь чревоугодникъ!
Я улыбнулся.
— Чего вы улыбаетесь? — спросилъ докторъ.
— Я только-что думалъ о томъ, что вы такое, и пришелъ къ заключенію, что вы человѣкъ себѣ на умѣ, — отвѣтилъ я.
— Да вѣдь я малороссъ, — добродушно пояснилъ Симоненко.
— Доктёръ Симоненко… пти рюсь! — проговорилъ я, подражая его голосу.
Толстякъ залился смѣхомъ, какъ-то всхлипывая и задыхаясь.
— Такъ вы видѣли эту сцену? — говорилъ онъ. — Какъ же, какъ же, въ полицію хотѣли стащить… Едва отдѣлался… А вѣдь всему виноватъ его сіятельство Антонъ Павловичъ. «Кричите, говорить, да здравствуетъ Италія!» Да чортъ ли мнѣ, говорю, въ ея здоровья, мнѣ свое дороже. «Какъ вамъ не стыдно, говоритъ: тутъ нужно воодушевлять, поддерживать народный патріотизмъ. Что бы вы сказали, говоритъ, если бы у Россіи насильно стали отрѣзывать чужіе люди какой-нибудь городъ?». И вѣдь говоритъ это, а самъ волнуется, нервничаетъ, точно капризная барыня.
— Скажите, пожалуйста, князь Антонъ нездоровъ? — спросилъ я.
— Кранкенъ, очень кранкенъ. Годъ, пожалуй, еще протянетъ, а дальше ни-ни! — вздохнулъ Симоненко и скорчилъ комично грустную гримасу.
— Вы его и лѣчите?
— Да. Я хотѣлъ съ его папахеномъ остаться.
— Да развѣ старикъ еще живъ?
— Живъ, живъ и княжны живы. Его сіятельство только совсѣмъ оглохло и ослѣпло, а живо и бодро. «Я, говоритъ, теперь все какой-то шумъ слышу и вижу только одну точку». Такъ теперь вся его жизнь и проходитъ въ слушаніи этого шума и въ смотрѣніи на эту точку.
— А княжны?
— Ничего, теперь въ жиръ пошли и совсѣмъ волоса потеряли. Фаншончиками и бантиками плѣшины прикрываютъ… Я вотъ съ ними и хотѣлъ остаться. Онѣ, знаете, ѣдятъ по-человѣчески, — кулебяки этакія у нихъ, бокъ какой-нибудь съ начинкой и сами-отъ все улыбаются да приговариваютъ: кушайте, кушайте!.. А вѣдь тутъ у княгини съ голоду помереть можно: княгиня, какъ всегда, талью боится испортить и питается нѣмецкими вассеръ-супами да люфтъ-супами; князь Антонъ нервничаетъ и только такъ, для блезиру, садится за столъ; баронъ — баронъ, какъ вы знаете, удовлетворяетъ всѣ свои потребности на сторонѣ, въ часы, свободные отъ служебныхъ занятій при княгинѣ.
Симоненко какъ-то двусмысленно подмигнулъ мнѣ своими масляными глазками.
— Я все хотѣлъ заглянуть къ вамъ, да думалъ, что буду лишнимъ, — замѣтилъ я.
— Вы-то? Да Антонъ Павловичъ обрадовался бы вамъ, какъ лучшему другу. Его вѣдь тоска загрызла. Вотъ и теперь отъ тоски задумалъ спасаться: завтра собираемся въ путь-дорогу.
— Вы уже уѣзжаете?
— Да. Скучно здѣсь Антону Павловичу. «Подлецы, говорить, здѣсь люди, продали родной городъ..» Да это онъ только такъ. Что ему за дѣло, кому принадлежитъ Ницца — Франціи или Италіи! Просто радъ придраться къ случаю, чтобы обругать кого-нибудь. Онъ вѣдь на всѣхъ теперь набрасывается. А ужъ пуще всего княгинѣ достается.
— Княгинѣ?
— Да… Да она, по правдѣ сказать, и стоитъ того. Плохую тоже шутку сыграла.
— А что?
— Это цѣлая исторія.
— Тайна?
— Тайна, да только чужая, а не моя.
— И потому вы можете ее открыть за бутылкой добраго вина.
— И безъ бутылки могу открыть, но за бутылкой вдамся въ подробности.
— Ну, такъ ужъ потолкуемте за бутылкой.
Докторъ началъ мнѣ разсказывать исторію Антона Павловича, смакуя красное вино и поглощая чрезмѣрное количество ломтиковъ честера.
Исторія, разсказанная мнѣ докторомъ Симоненко и потомъ слышанная мною отъ другихъ лицъ, была не весела. Она вызывала невольное сожалѣніе къ князю Антону Павловичу.
Князь Антонъ получилъ домашнее воспитаніе. Онъ развивался безъ всякой системы, подъ вліяніемъ десятка гувернеровъ и учителей, и такъ какъ, по пословицѣ., «у семи нянекъ дитя бываетъ безъ глазъ», то и у князя Антона не могъ выработаться какой-нибудь твердый и стойкій характеръ подъ вліяніемъ крайне разнохарактерныхъ личностей. Одинъ гувернеръ примѣнялъ къ мальчику сухую нѣмецкую дисциплину; другой старался развить въ воспитанникѣ изящныя манеры; третій посвящалъ своего питомца въ тайны скабрезныхъ анекдотовъ и похожденій. Учителя произвели не меньшій сумбуръ въ головѣ ученика: учитель французскаго языка пробуждалъ въ немъ симпатія къ своей grande nation; нѣмецкій учитель толковать о легкомысліи французовъ и о томъ, что только нѣмецъ можетъ быть «bieder und treu»; русскій учитель проповѣдывалъ, что «всѣ эти колбасники врутъ, потому что только у русскаго мужичка есть смекалка и онъ всѣхъ шапками забросаетъ». Сходились всѣ учителя только въ одномъ: они очень снисходительно смотрѣли на лѣность мальчика и говорили, что онъ дѣлаетъ громадные успѣхи, такъ какъ «неуспѣшность» ученика могла лишь ихъ шестирублевой платы за часовые уроки. Вслѣдствіе этого мальчикъ усвоивалъ всѣ разсказы, всѣ мнѣнія учителей, но вовсе не усвоивалъ ихъ знаній, если только у нихъ были дѣйствительно какія-нибудь знанія. Правда, онъ хорошо говорилъ по-французски, по нѣмецки, по-англійски, но этимъ и оканчивались его познанія.
Среди всего этого педагогическаго сумбура, Антонъ въ сущности подчинялся только одному вліянію — вліянію своей матери.
Аврора Ѳедоровна ничего не жалѣла для сына, предполагая почему-то, что изъ него выйдетъ замѣчательный дипломатическій дѣятель; она тратила баснословныя деньги на его воспитаніе, на его одежду, на его удовольствія; она исполняла всѣ его желанія; она просиживала надъ нимъ ночи во время его болѣзни. Но когда она произносила своимъ протяжнымъ, холоднымъ голосомъ: «Ан-тонъ, какъ ты сидишь?» — мальчикъ терялся и блѣднѣлъ или краснѣлъ отъ смущенія. Почему? Развѣ онъ не зналъ, что она его любитъ, то она готова для него сдѣлать все? Да, онъ зналъ это и все-таки онъ боялся ея.
Аврора Ѳедоровна была въ домѣ единственнымъ человѣкомъ, передъ которымъ склонялись всѣ, начиная съ послѣдняго выѣздного лакея и кончая глухимъ княземъ-отцомъ и надутымъ барономъ фонъ-Тифензее. Никто никогда не оспаривалъ ея мнѣній; ни отъ кого Антонъ не слыхалъ, что она говоритъ иногда вздоръ, что она очень часто ошибается, что у нея есть свои слабыя и смѣшныя стороны; ни одинъ человѣкъ не попробовалъ въ теченіе многихъ лѣтъ поколебать ея авторитетъ въ глазахъ ея сына. Такъ съ самой колыбели привыкъ Антонъ считать безошибочнымъ все то, что дѣлала, что говорила его мать. Онъ боялся сдѣлать какой бы то ни было шагъ, который могъ бы не понравиться ей. Но въ этомъ безусловномъ подчиненіи матери не было ни горячаго увлеченія, ни страстной любви, ни мягкой нѣжности. Аврора Ѳедоровна принадлежала къ числу техъ узкихъ, ограниченныхъ и сухихъ натуръ, которыя не понимаютъ значенія ласки.
— У васъ, mon chère, все еще не прошла институтская сентиментальность, — говорила она которой-нибудь изъ старыхъ княженъ, когда та нѣсколько восторженно обнимала брата.
— Что это у нихъ за мѣщанскія манеры, — замѣтила она какъ-то, увидавъ, какъ одинъ молодой мужъ поцѣловалъ въ обществѣ руку своей жены.
— Ан-тонъ, ты мнешь мнѣ платье, — отстраняла она сына, когда тотъ, забывшись, бросался ее обнять.
Всѣ эти мелкія, неуловимыя замѣчанія пріучили Антона очень рано сдерживать свои порывы. Но, будучи постоянно на-сторожѣ въ сношеніяхъ съ матерью, не смѣя излить передъ нею вполнѣ искренно свои чувства, не рискуя даже пошалить, подурачиться съ нею, онъ, мало-по-малу, сталъ относиться къ ней, какъ къ какому-то божеству, которому можно молиться, передъ которымъ должно склонять колѣни, но къ которому можно приближаться только осторожно, чтобы приложиться къ нему холоднымъ, безстрастнымъ поцѣлуемъ. Нельзя сказать, чтобы Антонъ не любилъ мать, а только благоговѣлъ передъ нею, подчинялся ей. Нѣтъ, онъ любилъ ее, но осмотрительною любовью, выражавшеюся въ дозволенной любимымъ существомъ мѣрѣ. Антонъ, повидимому, могъ многаго добиться отъ матери, но онъ въ сущности не просилъ у нея ничего и, кажется, былъ убѣжденъ, что она сама лучше его знаетъ, что ему нужно. Разъ только ему встрѣтилась необходимость прибѣгнуть къ ней съ просьбой. Къ маленькому князю какъ-то пробрались три человѣка изъ прислуги и кинулись ему въ ноги: они просили барчонка вступиться за молодого лакея, которому княгиня отказывала отъ мѣста. Ходатаями были: самъ провинившійся, его тетка и его невѣста. Бѣдные люди плакали, цѣловали руки мальчика, обнимали его колѣни и успѣли тронуть его до того, что онъ, весь раскраснѣвшійся, дрожавшій отъ волненія, пошелъ къ матери. По мѣрѣ приближенія къ кабинету матери, мальчуганомъ все болѣе и болѣе овладѣвала робость. Когда онъ переступилъ порогъ этой комнаты, онъ уже готовъ былъ воротиться, но мать успѣла замѣтить его и удивилась, окинувъ холоднымъ и пристальнымъ взглядомъ встревоженную фигуру сына.
— Антонъ, что съ тобой? — спросила она.
— У меня… — началъ въ смущеніи мальчикъ: — у меня… есть просьба.
Мать молчала и ждала.
— Нельзя ли оставить… Ты, пожалуйста, не сердись… Мнѣ бы хотѣлось… нельзя ли оставить Андрея…
Мальчикъ путался и едва выговаривалъ слова.
— Андрей дурной слуга и потому его нельзя оставить, — спокойно отвѣчала княгиня.
— Онъ такъ плачетъ, — тихо произнесъ мальчикъ совершенно упавшимъ голосомъ.
— Я знаю. Онъ, теряетъ хорошее мѣсто и потому понятно, что онъ плачетъ, — замѣтила княгиня и прямо устремила на сына свои проницательные и безстрастные глаза, — Но ты не знаешь, о чемъ ты просишь. Ты хочешь, чтобы я оставила дурного слугу? Да,? Но если онъ останется, то на его мѣсто не въ состояніи будетъ поступить другой не дурной, а хорошій слуга. Ты видѣлъ слезы Андрея и тебѣ стало его жаль. Но тотъ, хорошій слуга, который просится на его мѣсто, точно такъ-же плачетъ, потому что ему нечего ѣсть. Ты только не видалъ его слезъ и потому тебѣ не жаль его.
На минуту княгиня умолкла. Мальчикъ стоялъ въ полномъ смущеніи, съ поникшей головой. Княгиня поправила на столѣ бумагу и приготовилась продолжать свое занятіе — писаніе писемъ.
— Подумай, дурнымъ ли людямъ нужно давать кусокъ хлѣба или хорошимъ, — проговорила она, уже не глядя на сына. — Если люди будутъ оказывать покровительство дурнымъ, то, конечно, хорошихъ людей вовсе не будетъ: хорошіе увидятъ, что выгоднѣе поступать дурно. Впрочемъ, если ты хочешь непремѣнно обидѣть хорошаго слугу и поощрить дурного…
Княгиня снова подняла голову и взглянула пристально на сына.
— …То я исполню твой капризъ, — окончила она съ холодной ироніей.
— Я не зналъ… — началъ растерянно мальчикъ.
— Теперь я занята, — перебила его княгиня. — Мы поговоримъ объ этомъ послѣ. Ступай!
Антонъ вышелъ изъ кабинета матери.
— Ну что, ваше сіятельство, заступникъ вы нашъ? — заговорили просители-слуги.
— Maman не согласилась, — едва слышно пробормоталъ мальчикъ и быстро скрылся въ свою комнату.
Онъ бросился тамъ на свою постель и заплакалъ. Ему было жаль несчастныхъ людей, просившихъ его помощи, и къ то же время онъ боялся сдѣлать поступокъ, который можетъ не понравиться его матери. Ему казалось, что оставленіе Андрея на мѣстѣ есть доброе, хорошее дѣло, и въ то же время онъ думалъ, что мать не можетъ быть неправою, говоря, что нужно поступить иначе. Онъ сознавалъ, что рѣшеніе участи Андрея предоставлено вполнѣ ему, и въ то же время чувствовалъ, что онъ не можетъ рѣшить эту участь иначе, чѣмъ желаетъ его мать. Впервые въ этотъ день четырнадцатилѣтній мальчикъ понялъ, насколько онъ но самостоятеленъ и, что хуже всего, не самостоятеленъ, повидимому, по доброй волѣ. Мать говоритъ ему: дѣлай, какъ знаешь; онъ хочетъ поступить не такъ, какъ бы желала она; онъ получаетъ на это право, и все-таки поступаетъ не по своему, а по ея мнѣнію. Въ этомъ было что-то роковое: у его матери была сильная воля, у него вовсе не было воли; мать имѣла самостоятельный характеръ, у него вовсе не было характера; мать, можетъ-быть, и ошибалась, но она говорила съ достоинствомъ незыблемаго авторитета; онъ, можетъ-быть, и былъ правъ, но у него не хватало смѣлости твердо высказать свои возраженія. Мальчикъ плакалъ и бранилъ себя за то, что не пошелъ прямо къ Андрею и не сказалъ ему, что онъ, Андрей, остается на мѣстѣ. Впрочемъ, и теперь еще было не поздно. Да, но гдѣ же взять смѣлости сказать матери:
— Я рѣшился оставить Андрея.
Княгиня, между тѣмъ, позвала въ себѣ ключницу.
— Каролина Карловна, кто просилъ князя Антона за Андрея? — спросила она.
— Я… — начала ключница въ смущеніи.
— Я васъ спрашиваю, кто просилъ князя Антона за Андрея? — перебила ее княгиня, видя, что Каролина Карловна, по своему обыкновенію, желаетъ уклониться отъ прямого отвѣта..
— Самъ Андрей, его тетка и Маша, — покорно отвѣчала ключница, сконфуженно опуская хитрые глаза.
— Андрея отослать завтра, тетку его черезъ недѣлю, Машу черезъ двѣ недѣли, — распорядилась княгиня.
— Какъ сказать имъ, за что ихъ увольняютъ? — смиренно подняла ключница свои глаза на княгиню.
— За то, что я не довольна ими, — сухо отвѣтила княгиня. — А е-сли ко-гда-ни-будь, — начала она съ разстановкой, точно отчеканивая каждое слово: — кто-ни-будь изъ при-слуги по-проситъ о чемъ-ни-будь князя Ан-тона, то мѣста лишитесь вы.
— Я… — подобострастно начала оторопѣвшая ключница.
— Вы мнѣ больше не нужны, — произнесла княгиня, пристально углубившись въ свои занятія.
Каролина Карловна какъ-то торопливо сдѣлала книксенъ, точно кто-то сзади далъ ей пинка подъ колѣнки, и мелкими шажками выкатилась изъ комнаты.
Съ этихъ поръ прислуга не избирала болѣе Антона своимъ ходатаемъ, Антонъ не искалъ случая сдѣлаться ея заступникомъ. Онъ началъ пристальнѣе вглядываться въ поступки матери и иногда въ немъ болѣзненно шевелилось сознаніе, что она поступаетъ несправедливо, безсердечно, но у него не было силы не только для борьбы съ нею, но даже для простого возраженія ей. Въ такія минуты онъ только становился хмурымъ, задумчивымъ и, забывшись, по старой привычкѣ, грызъ свои ногти, покуда въ комнатѣ не раздавался протяжный и холодный голосъ:
— Ан-тонъ!
Юноша приходилъ въ себя, опускалъ руку и нервною походкою уходилъ изъ комнаты.
Годы, между тѣмъ, шли.
Самолюбіе Авроры Ѳедоровны было вполнѣ удовлетворено: она не только была богата, не только занимала видное мѣсто въ свѣтѣ, не только была членомъ десятка благотворительныхъ обществъ и слыла одною изъ умнѣйшихъ женщинъ своего муравейника, но она была матерью замѣчательнаго сына. Да, Антонъ былъ замѣчательный юноша. Свѣтская образованность, знаніе отрывковъ самыхъ разнообразныхъ наукъ, блестящія музыкальныя способности, прекрасный голосъ, нѣсколько идеальная красота, все это дѣлало его юношею, подающимъ надежды. Эти надежды получили еще болѣе основанія, когда Аврора Ѳедоровна заставила Антона поступить въ пятый классъ гимназіи.
— Мы должны поставить нашихъ дѣтей на высоту ихъ положенія, — говорила она свою любимую фразу, когда ее спрашивали, зачѣмъ она избрала гимназію для окончанія образованія сына.
Въ это время еще многіе люди изъ круга Авроры Ѳедоровны смотрѣли съ предубѣжденіемъ на гимназіи, гдѣ получали образованіе разные «мѣщане».
— Я мегла бы отдать его въ пажи, въ лицей или въ училище правовѣдѣнія, — говорила княгиня: — но я хочу, чтобы онъ получилъ вполнѣ серьезное образованіе и окончилъ курсъ въ университетѣ.
И торжество ея было полное: Антонъ вышелъ изъ гимназіи съ первой медалью. Дома его учили въ это время тѣ самые учителя, которые преподавали и въ гимназіи; въ гимназію онъ ѣздилъ въ каретѣ; въ классахъ учителя и начальство спрашивали его о здоровьѣ его матушки и батюшки. Ученики относились къ нему не враждебно, но холодно; они почему-то боялись его, понимая, что если онъ и не имѣетъ способностей наушника, то имѣетъ полную возможность сдѣлаться наушникомъ; они старались не доставлять ему поводовъ взяться за эту роль. Кромѣ того, какъ ученикъ, поступившій прямо въ пятый классъ, онъ не могъ тѣсно сблизиться съ тѣми, которые сидѣли на однѣхъ и тѣхъ же скамьяхъ въ теченіе пяти-шести лѣтъ. Да и самъ Антонъ по своему характеру не искалъ сближенія. Онъ росъ слишкомъ одиноко и былъ дикаремъ.
Пробывъ одинокимъ среди толпы гимназистовъ, онъ очутился одинокимъ и въ университетѣ. Людей его круга было здѣсь тогда еще не много, съ людьми же изъ другихъ слоевъ общества ему было трудно сближаться. Онъ зналъ, что ихъ ждетъ неласковый пріемъ въ его семьѣ и не искалъ ихъ знакомства.
Въ обществѣ всѣ матери ставили его въ примѣръ своимъ дѣтямъ.
— Посмотрите, вѣдь ему восемнадцать лѣтъ, онъ богатъ, онъ свободенъ, а какъ онъ ведетъ себя, — говорили онѣ своимъ сыновьямъ, уже успѣвшимъ надѣлать долговъ изъ-за какой-нибудь Сюзетки. — Онъ могъ бы дѣлать все, что ему вздумается, а между тѣмъ, онъ скромнѣе самой скромной дѣвочки.
— Нѣмецкій философъ, — иронически отвѣчали сыновья, не имѣя даже утѣшительнаго права сказать, что Антонъ такъ нравственъ «по глупости»: они по своей умственной ограниченности были убѣждены, что онъ умнѣе и, во всякомъ случаѣ, образованнѣе ихъ.
Но ни они, ни ихъ матери не знали, что этотъ «нѣмецкій философъ» въ сущности былъ еще ребенокъ, — ребенокъ съ небольшими умственными способностями, не знавшій практической жизни, не имѣвшій своей воли, ходившій еще на помочахъ. О существованіи этихъ помочей знала только его мать, державшая ихъ въ своихъ рукахъ, да смутно чувствовалъ это онъ, не имѣя ни силъ, ни воли, чтобы разорвать ихъ. Иногда на него находили минуты безпредѣльной, гнетущей, зловѣщей хандры.
«Развѣ я человѣкъ? — думалъ онъ. — Я кусокъ глины, изъ котораго лѣпятъ все, что угодно, и лѣпятъ только для того, чтобы свѣтъ удивлялся геніальности художника. Мать меня не любитъ — она никого не любитъ. Она не для моего счастья старается вылѣпить изъ меня то, что ей хочется, а для удовлетворенія своего эгоистическаго самолюбія. Она убила во мнѣ всякую самостоятельность, она сдѣлала изъ меня жертву, которую она можетъ повести на закланіе, и не услышать ни протеста, ни укора. Мнѣ всѣ удивляются, но я презираю себя. И что это за жизнь, въ которой нѣтъ ни одного грѣющаго луча, ни одной ласки? Въ сущности, меня никто не любитъ — меня боятся любить».
И съ каждымъ днемъ все сильнѣе и сильнѣе поднималась горечь въ этой слабой и больной душѣ.. Этотъ человѣкъ сталъ все болѣе и болѣе любить уединеніе и книги. «Разбойники», «Донъ-Карлосъ», «Коварство и Любовь», «Гамлетъ» сдѣлались любимыми друзьями юноши. Иногда онъ одинъ читалъ вслухъ монологи героевъ этихъ драмъ, и ему казалось, что эти люди ему сродни. Онъ страдалъ и проклиналъ вмѣстѣ съ ними.
Но и въ этой темной жизни нашелся свѣтлый лучъ.
Антонъ любилъ охоту, — любилъ ее, можетъ-быть. потому, что на охотѣ онъ оставался одинъ. Лѣтомъ, забравшись въ Грачовку, онъ часто уходилъ съ ружьемъ въ лѣсъ и по цѣлымъ часамъ бродилъ тамъ. Мимо него пролетали птицы — онъ не стрѣлялъ; его песъ нападалъ на слѣдъ, дѣлалъ стойку — онъ проходилъ мимо. Но ему было хорошо: онъ былъ одинокъ, онъ дышалъ вольнѣе, онъ не слышалъ ненавистнаго ему звука: «Ан-тонъ». Да, этотъ звукъ сталъ ему# ненавистенъ. Юноша, кажется, возненавидѣлъ самое свое имя. Иногда онъ уходилъ версты за три въ Липовку, маленькую деревеньку мелкопомѣстнаго помѣщика, отставного лѣкаря Тузова. Небольшой, чистенькій помѣщичій домъ въ Липовкѣ, окрашенный свѣтло-сѣрою краскою, съ зелеными ставнями и бѣлыми украшеніями подъ навѣсомъ надворнаго крыльца, былъ окруженъ незатѣйливымъ садомъ. Садъ обрабатывался и украшался руками самого Тузова, стараго вдовца, забитаго судьбою, сѣденькаго, немного лысаго и вѣчно улыбающагося добряка съ дряблыми, румянили щеками и мигающими глазками. Съ каждымъ разомъ, когда Антонъ подходилъ къ этому дому, у него начинало все сильнѣе и сильнѣе биться сердце. Почему? Онъ, можетъ-быть, не могъ бы отвѣтить на этотъ вопросъ, да, впрочемъ, онъ и не задавалъ себѣ этого вопроса.
Ему шелъ двадцатый годъ, когда онъ впервые, утомленный ходьбою и измученный лѣтнимъ жаромъ, зашелъ во дворъ къ Тузову. Антонъ отворилъ калитку и окинулъ глазами дворъ. Дворъ былъ почти пусть, заботливо подметенъ и опрятенъ. Новое дерево сараевъ и хлѣвовъ весело блестѣло на солнцѣ. Чистенькій и свѣтлый помѣщичій домъ глядѣлъ какъ-то нарядно, по-праздничному. Этотъ домъ остановилъ вниманіе Антона. На крыльцѣ, подъ небольшимъ навѣсомъ съ бѣлыми украшеніями, сидѣла дѣвушка лѣтъ шестнадцати. Простое круглое лицо, съ гладко зачесанными и заплетенными въ двѣ длинныя косы русыми волосами, ясные сѣрые глаза, широко смотрѣвшіе на міръ, простое, свѣтлое ситцевое платье съ широкими рукавами, открывавшими до локтей бѣлыя, красивыя руки, — все было крайне просто въ этой дѣвушкѣ. Она сидѣла на крыльцѣ, на колѣняхъ у ней лежало оставленное шитье. Передъ нею суетливо отбивали другъ у друга кормъ желтенькіе цыплята и важно стоялъ пѣтухъ, тыкая отъ-времени до-времени носомъ въ землю и указывая своему молодому поколѣнію, гдѣ находится кормъ. Когда Антонъ отворилъ калитку и на него бросилась съ лаемъ маленькая, лохматая собачонка, дѣвушка неторопливо подняла на него свои большіе глаза и въ нихъ отразилось недоумѣніе.
— Извините меня, — проговорилъ въ замѣшательствѣ Антонъ: — я пришелъ попросить молока… Вы, вѣроятно…
— Я Маруся Тузова, — перебила его дѣвушка. — Я вамъ сейчасъ дамъ молока.
Она встала, ушла въ домъ. Антонъ осмотрѣлся кругомъ, а его неизмѣнный песъ уже обнюхалъ дворъ и знакомился съ вахластой собачонкой. Минутъ черезъ пять дѣвушка вынесла полную кружку холоднаго молока и кусокъ ржаного хлѣба. Антона удивила непривычная для него простота. Эта дѣвушка назвала себя «Марусей»; не спросила даже, кто онъ, и сама вынесла ему молоко.
— Вы позволите мнѣ присѣсть? — спросилъ Антонъ.
Дѣвушка разсмѣялась.
— А развѣ стоя можно ѣсть? — проговорила она и сѣла на прежнее мѣсто.
Въ тонѣ ея отвѣта было что-то дѣтское.
Антонъ помѣстился на выступѣ крыльца.
— А вашъ батюшка? — спросилъ онъ и крикнулъ погнавшейся за цыпленкомъ собакѣ: — «Тубо!»
— Отецъ на работѣ. Сѣнокосъ начался.
— Вы меня не знаете?.. Я думалъ вашего батюшку встрѣтить, мы съ нимъ немного знакомы. Я — Грачовъ.
Дѣвушка прямо посмотрѣла ему въ лицо.
— А отецъ говорилъ, что вы худенькій-худенькій, — проговорила она какимъ-то дѣтскимъ, жалобнымъ тономъ, точно ей было дѣйствительно жаль, что онъ, Антонъ Грачовъ, худенькій.
— Да, вашъ батюшка видѣлъ меня въ началѣ лѣта. Тогда я былъ худъ послѣ болѣзни. Теперь поздоровѣлъ.
— А я вѣдь съ вами родня, — проговорила дѣвушка.
Антонъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на нее.
— Ваша тетя крестила меня, — пояснила дѣвушка. — Это вѣдь не близкая родня?
— Все равно какая, — все же родня! — засмѣялся Антонъ, допивая молоко.
— Хотите еще? — спросила его дѣвушка.
— Благодарю! Вы меня отлично накормили.
— А если бы отецъ былъ дома, вотъ-то забѣгалъ бы! — засмѣялась дѣвушка. — Разъ, знаете, ваша тетя пріѣхала, — она только разъ и была у насъ, — такъ отецъ не зналъ, что и дѣлать, совсѣмъ засуетился. Подставилъ вашей тетѣ стулъ, она сѣсть хотѣла, а онъ увидѣлъ, что на стулѣ пыль, и ну стирать ее рукою, тетя ваша не замѣтила и сѣда ему на руку.
Дѣвушка звонко засмѣялась.
— Вы не скучаете здѣсь? — спросилъ Антонъ.
— О чемъ? — въ свою очередь спросила она.
Антонъ не зналъ, что сказать.
— Вѣдь здѣсь нѣтъ общества, однообразіе, никакихъ развлеченій, — началъ онъ пояснять, путаясь и не находя словъ.
Дѣвушка смотрѣла на него съ удивленіемъ. Она родилась въ этомъ домѣ и никогда еще не выѣзжала изъ него никуда, кромѣ близкихъ сосѣдей.
— Вотъ когда тетя Оля умерла, мнѣ было скучно. Теперь насъ только трое: отецъ, тетя Катя и я.
— А гдѣ же ваша тетушка?
— Тетя Катя? Она къ попадьѣ ушла въ Чудово, тамъ сегодня именины. Я съ отцомъ вечеромъ тоже пойду туда. А теперь у отца Василья семинаристы гостить… Вотъ-то неуклюжіе и смѣшные! Догоняютъ меня въ горѣлкахъ и кричатъ: «Ты, братъ, погоди, я тебя поймаю», — проговорила Маруся, стараясь произносить слова басомъ и ударяя на о.-- Только они очень добрые и умные. Они меня все учатъ лѣтомъ.
Въ это время въ дверяхъ показалась какая-то старуха, повязанная по-деревенски платкомъ.
— Марусенька, чай, пора на столъ собирать? — вопросительно проговорила она.
— Да, няня, я сейчасъ, — отозвалась дѣвушка.
— И мнѣ пора, — проговорилъ Антонъ, взглянувъ на часы и неохотно поднимаясь съ мѣста; ему было какъ-то особенно хорошо сидѣть здѣсь на крыльцѣ и слушать простодушную болтовню этой дѣвочки. — Передайте мой поклонъ вашему батюшкѣ.
— Вотъ-то онъ будетъ жалѣть, что не видалъ васъ! — замѣтила дѣвушка.
— Прощайте, Марья Владиміровна, — сказалъ Антонъ, протягивая ей руку.
— Что вы меня Марьей Владиміровной зовете, — засмѣялась дѣвушка. — Меня всѣ Марусей зовутъ. Вотъ когда я невѣстой сдѣлаюсь, тогда будутъ Марьей Владиміровной звать.
— Ну, если позволите, то и я буду звать васъ Марусей, — промолвилъ Антонъ съ улыбкой.
Молодые люди пожали другъ другу руку. Антонъ свистнулъ своему псу и направился по дорогѣ къ своему дому. Образъ этой дѣвочки не выходилъ у него изъ головы. Она была такъ не похожа на всѣхъ тѣхъ чопорныхъ и кокетливыхъ барышень, которыхъ онъ встрѣчать въ петербургскомъ обществѣ. Въ его памяти врѣзались самыя мельчайшія подробности этой встрѣчи. Онъ вспоминалъ, какъ хороша была ея улыбка въ ту минуту, когда, едва ступая и боясь на каждомъ шагу расплескать молоко, Маруся несла ему слишкомъ переполненную кружку. Онъ припоминалъ наивное выраженіе удивленія на ея лицѣ, когда онъ спросилъ ее, не скучаетъ ли она въ деревнѣ. Онъ слышалъ ея серебристый смѣхъ, раздававшійся во время ея разсказа о пріѣздѣ къ нимъ его тетки. Она казалась ему чуднымъ ребенкомъ.
Дня черезъ два онъ снова отправился на охоту и, уже не обращая никакого вниманія на дичь, направилъ свои шаги прямо къ дому Тузовыхъ. Пробираясь лѣсомъ къ Липовкѣ, онъ вдругъ услышалъ лай собаки и увидалъ шагахъ въ пяти отъ себя Волчка. вахластую собачонку, видѣнную имъ на дворѣ у Тузова. Собака не бросалась на него, но, стоя на одномъ мѣстѣ и добродушно виляя хвостомъ, какъ-то незлобливо тявкала, точно выражая, что она вовсе не сердится, а только исполняетъ свою обязанность. Антонъ позвалъ ее, но она не трогалась съ мѣста. Онъ сдѣлалъ шагъ впередъ и осмотрѣлся: сквозь вѣтви деревъ передъ нимъ мелькнуло что-то бѣлое.
— Это вы, Маруся? — крикнулъ онъ.
— Не ходите, я одѣваюсь! — раздался голосъ Маруси. — Я въ минуту буду готова.
Антонъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ въ противоположную сторону и присѣлъ на первый попавшійся пень. Минутъ черезъ пять онъ услышалъ шорохъ и веселый, лай прыгавшаго Волчка, видимо довольнаго, что его служебныя сторожевыя обязанности окончились. Антонъ всталъ и обернулся: къ нему навстрѣчу шла Маруся, въ свѣтломъ ситцевомъ платьѣ, съ распущенными густыми волосами.
— Здравствуйте, Антонъ Павловичъ, — проговорила она, протягивая ему руку.
— Какъ это вы купаетесь здѣсь однѣ? — замѣтилъ онъ, пожимая ея руку.
— Да не съ кѣмъ! Тетя Катя не купается: увѣряетъ, что ее непремѣнно ракъ ущипнетъ.
— Но развѣ вы не боитесь?
— Чего же бояться?
— Мужчины могутъ придти.
— Я Волчка съ собою беру. Онъ дастъ знать, если кто-нибудь пройдетъ, я и закричу, чтобы не подходили.
— Да, но иной и не послушаетъ васъ.
— Какъ не послушаетъ? Ему же будетъ стыдно, если не послушаетъ. Здѣсь вѣдь все свои.
— А вотъ я первый хотѣлъ не послушать и подойти, — шутливо произнесъ Антонъ.
Маруся съ недоумѣніемъ посмотрѣла на него и какъ-то недовѣрчиво произнесла:
— Ну-у!
Антонъ сконфузился за свою шутку.
Молодые люди шли нѣсколько минуть молча; въ лѣсу раздавался только лай Волчка, который лаялъ на каждую пролетавшую птицу.
— Такъ и видно, что не охотничья собака, — засмѣялся Антонъ, увидавъ, что Волчокъ лаетъ при каждомъ перепархиванія птицъ съ вѣтки на вѣтку.
— Это онъ самъ пріучился лаять на птицъ. Онъ у насъ умный, — замѣтила Маруся.
— Ну, это еще не обозначаетъ его ума, если онъ на птицъ лаетъ.
— Нѣтъ, вы этого не говорите, — горячо вступилась Маруся за свою собаку: — покуда Волчокъ не лаялъ на птицъ, вороны таскали у насъ цыплятъ, а теперь, когда онъ сталъ лаять на птицъ, вороны боятся прилетать на натъ дворъ.
Молодые люди подошли къ дому. На этотъ разъ и тетя Катя, и самъ Тузовъ были дома. Хозяинъ и его сестра засуетились, не зная, куда усадить и чѣмъ угостить неожиданнаго гостя. Тетя Катя была полная, низенькая старушка, ся сѣдыми волосами, въ бѣломъ чепцѣ, въ темномъ шерстяномъ платьѣ съ бѣлыми полотняными нарукавничками и такимъ же воротничкомъ. Она ходила съ перевальцемъ и потому Маруся назвала ее «уточкой». Она напоминала не то аккуратную старую классную даму, не то добродушную сестру милосердія, отдыхавшую послѣ трудныхъ походовъ. Антонъ замѣтилъ сразу, что и отецъ, и тетка души не слышатъ въ Марусѣ. Онъ подмѣтилъ, какъ горячо цѣловала Маруся тетку, какъ тайкомъ поднесла къ губамъ руку отца, какъ онъ поцѣловалъ ее въ лобъ. Всѣ эти ласки были просты и естественны. Антону сдѣлалось не то завидно, не то грустно при видѣ ихъ. Отношенія этой семьи вѣяли какимъ-то теплымъ миромъ и задушевностью; самое ихъ жилище поражало съ перваго взгляда уютностью и затишьемъ. Смотря на свѣтлую гостиную, на чистую, небогатую мебель, на бѣлыя тюлевыя занавѣски, на массу недорогихъ цвѣтовъ на окнахъ, Антонъ невольно замѣтилъ хозяину:
— Какъ у васъ здѣсь уютно!
— Да, это Марусино гнѣздышко! — отвѣтилъ, широко, улыбаясь, старикъ. — Я вѣдь, батюшка, Антонъ Павловичъ, былъ лѣтъ шестнадцать тому назадъ бѣднымъ полковымъ лѣкаришкой, а вотъ какъ настало время родиться Марусѣ — у меня и умеръ какой-то троюродный дядя. Я почти и не зналъ о его существованіи, и вдругъ получаю извѣстіе, что, такъ и такъ, мнѣ достается наслѣдство — эта самая Липовка. Съ неба свалилась. Вышелъ я это въ отставку и рѣшилъ съ женою, что это Богъ посылаетъ на нашего будущаго ребенка. Когда родилась Маруся, мы на нее и порѣшили записать имѣньицо. Это вѣдь ея приданое. Тоже не бѣдная невѣста. Хе-хе-хе!
Старисъ вздохнулъ и замигалъ глазами.
— Только съ этой поры я и жить началъ, а то всего натерпѣлся въ былые годы, всего. Извѣстно, какъ и теперь живется бѣднымъ-то людямъ. А тогда, батюшка, еще круче приходилось. Суровая была пора… Вонъ тоже, посмотрите на сестрицу, — проговорилъ онъ, понизивъ голосъ и указывая пазами на удалявшуюся изъ комнаты тетю Катю: — толстенькая она, розовая старушка, а спросите, что она пережила? Тридцать лѣтъ гувернанткой третьяго сорта съ музыкой числилась, не хуже меня походы совершала. Нынче въ Оренбургъ ее судьба занесетъ, завтра въ Вологду, а потомъ хоть подъ открытымъ небомъ ночуй — скитальческая жизнь у нея была. Ужъ я ее звалъ, звалъ жить къ себѣ такъ нѣтъ, — бывало, пишетъ: «вамъ, братецъ, и безъ меня не легко концы съ концами сводить, а я, покуда въ силѣ, дарового хлѣба ѣсть не хочу». Только когда моя покойница жена и ея сестра Ольга Петровна умерла, тогда мнѣ и удалось уговорить Катерину Петровну поселиться у насъ, такъ какъ она уже просто дѣлалась необходимою въ домѣ. Ну, и согласилась она, слава Богу. Вотъ теперь и отдохнула въ своей семьѣ, поздоровѣла, точно десятокъ лѣтъ съ плечъ скинула… Она вѣдь у меня и Марусю учитъ, — женщина она знающая, умная…
Старикъ говорилъ просто, безъ лишней горечи, безъ жалобъ на судьбу, но Антонъ понялъ, что люди, стоявшіе теперь передъ нимъ, прошли тяжелый жизненный путь. Эти люди влекли его къ себѣ неодолимою силою. Когда ему нужно было оставить ихъ и идти домой, ему стало тяжело.
— Заходите, когда будете въ нашей сторонѣ, — говорилъ ему старикъ Тузовъ на прощаньи.
— Непремѣнно, непремѣнно, — отвѣтилъ Антонъ, пожимая руки хозяевъ.
Съ этой поры Антонъ сдѣлался постояннымъ, хотя и недолгимъ гостемъ Тузовыхъ. Онъ часто уходилъ изъ дому часовъ въ одиннадцать утра и пропадалъ до четырехъ часовъ; иногда онъ объявлялъ послѣ обѣда дома, что онъ не такъ здоровъ и потому пролежитъ въ своей комнатѣ до чаю, и тайкомъ, замкнувъ свою комнату, ускользалъ къ Тузовымъ на весь вечеръ. Онъ обманывалъ и нѣмца-учителя, жившаго въ то время въ ихъ домѣ, и мать, и этотъ обманъ пробуждалъ въ немъ странныя чувства: то ему было весело, такъ ребенку, что онъ проводитъ за носъ своихъ тюремныхъ сторожей, своихъ аргусовъ, то его грызла мысль о томъ, что онъ долженъ обманывать мать даже въ такихъ пустякахъ, какъ дѣло о его новомъ знакомствѣ. Но его отлучки, должно-быть, не остались вполнѣ незамѣченными. Какъ-то разъ княгиня замѣтила ему:
— Антонъ, ты нынче слишкомъ много ходишь.
Онъ вспыхнулъ и отвѣчалъ вопросомъ:
— Неужели ты хочешь, чтобы я и лѣтомъ сидѣлъ въ четырехъ стѣнахъ?
Мать не безъ удивленія вслушивалась въ нѣсколько рѣзкій тонъ его голоса.
— Отъ теби никто не требуетъ этого, но излишняя ходьба можетъ повредить твоему здоровью: ты и безъ того такъ слабъ, — замѣтила она.
— Ахъ, что мое здоровье! Оно и безъ того настолько убито, что хуже не можетъ сдѣлаться, — нервно произнесъ онъ.
Мать пристально посмотрѣла на него: она все болѣе и болѣе начинала въ послѣднее время замѣчать, что въ отношеніяхъ къ ней сына является нѣчто необычайное, непривычное, новое. Теперь, казалось, ей хотѣлось прочесть на его лицѣ все то, что дѣлалось въ его душѣ. Но эта душа была для нея уже съ давнихъ поръ, а, можетъ-быть, и всегда, непроницаемою тайной. Мать замѣчала только, что, дѣйствительно, ея сынъ могъ бы быть полнѣе, что у него играетъ на щекахъ слишкомъ лихорадочный румянецъ, что его грудь крайне мало развита, что въ его движеніяхъ, въ его голосѣ черезчуръ много нервности.
— Развѣ ты нездоровъ? — спросила она, не спуская съ него глазъ.
— Нѣтъ, — односложно отвѣтилъ онъ.
— Но ты становишься какимъ-то нервнымъ, — замѣтила мать.
— Потому что мнѣ скучно, — произнесъ онъ кротко, но отчетливо.
Онъ всталъ и ушелъ въ свою комнату, а мать въ недоумѣніи проводила его глазами. Она не понимала, какъ можетъ скучать князь Антонъ Павловичъ Грачовъ. Она сама никогда не испытывала этого чувства, какъ не испытывала никогда гнетущаго горя, ни мрачнаго сомнѣнія въ самой себѣ, ни убійственныхъ угрызеній совѣсти. Она считала бы унизительными для своего достоинства всѣ подобныя чувства. Она была вполнѣ довольна собой и своею судьбой. Она сознавала, что она стоитъ очень высоко въ обществѣ, что на ней не дожить ни одного пятна, что она не можетъ никогда пасть, что она пройдетъ вплоть до могилы среди почета, довольства и счастья. Она сознавала въ то же время, что она приноситъ жертву страждущему и плачущему человѣчеству, засѣдая въ благотворительныхъ обществахъ, раздавая сотни рублей на поддержаніе неимущихъ, переписываясь съ филантропами объ устройствѣ баловъ и лотерей въ пользу меньшихъ братій. Она могла застраховать себя отъ скуки уже однимъ созерцаніемъ своего собственнаго счастья, своего величія, своихъ достоинствъ. И вдругъ она слышитъ отъ своего сына, что ему «скучно». Но развѣ она, княгиня Аврора Ѳедоровна Грачова, не приложила всѣхъ стараній, «чтобы поставить своего сына на высоту его положенія?» Развѣ онъ не знаетъ, что она приготовила его къ тому, чтобы онъ могъ проходить жизненный путь, какъ проходила этотъ путь она, среди того же довольства, почестей и сознанія своихъ собственныхъ добродѣтелей? Развѣ можетъ скучать человѣкъ, когда онъ доволенъ собою и всѣ люди довольны имъ?
«Нѣтъ, онъ нездоровъ! — рѣшила она. — И откуда эта нервность? Отъ меня? Но развѣ я не умѣю владѣть собою, развѣ я не приложила всѣхъ стараній, чтобы не походить на тѣхъ нервныхъ мѣщанокъ, которыя хнычутъ при каждомъ удобномъ случаѣ, чтобы возбудить къ себѣ жалость? Отъ князя?»
При этой мысли но ея лицу скользнула презрительная улыбка: князь былъ глухъ, слѣпъ, сонливъ, — это былъ скорѣе ходячій манекенъ, чѣмъ человѣкъ съ нервами.
«Ужъ не отъ княженъ ли? — раздумывала она. — Эти пошлыя институтки дѣйствительно сентиментальны. Но вѣдь я такъ тщательно старалась удалить Антона отъ ихъ вліянія. Не начать ли его лѣчить? Или оставить его на свободѣ, пусть онъ гуляетъ, воздухъ укрѣпитъ его нервы, пусть онъ ходить къ… — Княгиня чего-то но договорила и вздохнула. — Да, это самое лучшее».
Княгиня подошла къ окну и безцѣльно устремила глаза вдаль. Въ ея головѣ смутно появилась какая-то странная для нея мысль, — мысль, которую, повидимому, даже не могла допустить княгиня.
«Онъ какъ будто охладѣлъ ко мнѣ», — думала она.
И эта мысль, явившаяся помимо воли княгини, была такъ странна для нея, что она пожала плечами и усмѣхнулась.
— Нѣтъ, нервность, должно-быть, прилипчива, — нрогоюрлла она. — Онъ заразилъ и меня.
Въ это время раздался легкій стукъ въ дверь кабинета.
— Войдите, — отозвалась княгиня, машинально проводя рукой по лбу.
Въ комнату вошелъ баронъ фонъ-Тифензее.
— На что это вы смотрите? — спросилъ онъ, подходя къ княгинѣ и взглянувъ въ окно.
— Такъ, мечтаю, — улыбнулась княгиня.
Баронъ удивился и глубокомысленно усмѣхнулся.
— Вы? мечтали? — переспросилъ онъ и подумалъ, что княгиня просто не хочетъ сказать, на что она засмотрѣлась: онъ не могъ допустить даже мысли, что она станетъ глядѣть въ окно безъ цѣли, и еще менѣе вѣрилъ въ то, что княгиня можетъ мечтать.
— У меня, баронъ, отыскались нервы, — замѣтила она съ той же загадочной улыбкой.
— Нервы? — переспросилъ баронъ съ недоумѣніемъ и нѣсколько обезпокоился.
Ему почему-то показался не безопаснымъ новый, голубоглазый и черезчуръ скромный учитель музыки, жившій въ домѣ княгини. У этого учителя были такіе шелковистые кудри, которые онъ постоянно такъ граціозно отбрасывалъ рукою назадъ.
«Нервы! — думалъ баронъ: — знаю я, отчего могутъ у женщины этихъ лѣтъ отыскаться нервы».
Онъ озабоченно взглянулъ въ лицо княгини и взялъ ея руку.
— Но надѣюсь, что не случилось ничего особеннаго? — спросилъ онъ тѣмъ тономъ, которымъ спрашиваютъ дѣти: «мама, ты на меня не сердишься?» — и поднесъ ея руку къ губамъ.
Баронъ почему-то напоминалъ въ эту минуту очень большую и породистую собаку, поджавшую подъ себя хвостъ.
— О, ничего! — тоже не безъ удивленія отвѣтила княгиня, не знавшая, до какихъ предѣловъ можетъ простираться въ критическихъ обстоятельствахъ сообразительность барона.
Баронъ осторожно навелъ рѣчь на новаго учителя музыки.
— Онъ напоминаетъ амуровъ на плохихъ картинахъ, — замѣтила княгиня.
Баронъ вздохнулъ свободнѣе: ему, повидимому, не грозила отставка отъ должности, а все остальное до него нисколько не касалось. Онъ принялъ снова свой строгій и полный достоинства видъ.
Антонъ никогда не зналъ беззавѣтной дѣтской веселости, безпечныхъ дѣтскихъ игръ. Шотландскіе, матросскіе, англійскіе и тому подобные дорогіе и модные, въ сущности шутовскіе костюмы, стѣсняли его въ дѣтствѣ. Въ нихъ было ему несвободно и неловко, онъ то боялся измять плоеные воротнички, то опасался запачкать бархатныя курточки. Иногда онъ игралъ съ дѣтьми барона въ воланы, въ серсо, въ обручи, но игралъ подъ надзоромъ гувернантокъ и гувернеровъ, чинно, скучно, точно по обязанности. Рѣзкія движенія, слишкомъ громкій смѣхъ, — все это вызывало замѣчанія. Лазить по деревьямъ было неприлично, ходить по влажной травѣ было нездорово, поиграть съ дѣтьми другого круга было совсѣмъ невозможно. Подъ этимъ гнетомъ даже языкъ Антона не походилъ на языкъ его предковъ, изобиловавшій чисто-народными оборотами рѣчи, чисто-русскими словами. У Антона не было ни бойкости, ни размашистости рѣчи; иногда онъ долженъ былъ подыскивать выраженія и говорилъ вяло, необразно, немѣтко.
Но какъ бы ни душилось кодексомъ приличій и надзоромъ разныхъ гувернантокъ и гувернеровъ желаніе искренней веселости и свободы, оно все-таки не было убито въ душѣ мальчика. Какъ-то инстинктивно, чутьемъ угадывалъ онъ, что не всѣ живутъ такъ скучно, какъ онъ.
Теперь, уже юношею, онъ увидалъ нѣсколько ближе, какъ живутъ другіе люди. Онъ слышалъ отъ Маруси, что у отца Василія въ Чудовѣ молодежь играетъ въ горѣлки, въ пятнашки, въ прятки, танцуетъ, наряжается на святкахъ. Онъ узналъ, что у управителя въ томъ же селѣ иногда зимою два-три дня подъ рядъ идутъ пиры, на которыхъ несмолкаемо звучитъ говоръ, смѣхъ и шумъ. Онъ, наконецъ, самъ раза два-три засталъ у Тузовыхъ нѣсколько молодыхъ людей, и эта молодежь шумѣла, смѣялась, бѣгала, играла. Онъ присоединился къ ней и часъ-два провелъ такъ, какъ не проводилъ никогда. Въ юношѣ проглянулъ ребенокъ. Посѣщая Тузовыхъ, Антонъ сталъ бѣгать и дурачиться съ Марусей, какъ малое дитя. Ему было весело, когда она пряталась отъ него въ саду, когда она кричала ему, что онъ ее не поймаетъ, когда она съ какой-нибудь подругой заставляла его «горѣть» или завязывала сну глаза, играя въ жмурки. И среди этихъ минутъ беззаботнаго веселья онъ вдругъ дѣлался тревоженъ, смотрѣлъ на часы и спѣшилъ удалиться. У него было свое memento mori — необходимость во-время возвратиться домой — и это memento mori — отравляло всякое веселье.
Какъ прошелъ конецъ лѣта — Антонъ самъ не могъ отдать себѣ въ этомъ отчета. Это былъ сладкій сонъ, это было возвращеніе дѣтства, но не того, которое пережилъ онъ, а того, которое онъ могъ бы пережить при другой обстановкѣ, при другихъ условіяхъ. Ему было очень тяжело въ тотъ день, когда онъ долженъ былъ сказать Тузовымъ:
— Прощайте, до будущаго лѣта!
Въ городѣ настала для него обычная скучная жизнь съ выѣздами въ то время, когда хотѣлось бы сидѣть одному за книгой, съ уроками музыки и пѣнія въ тѣ часы, когда хотѣлось бы погулять, съ катаньемъ по Дворцовой набережной въ ту пору, когда хотѣлось бы пройтись пѣшкомъ, и съ чиннымъ хожденіемъ около четвертаго часа по одной и той же дорожкѣ Лѣтняго сада, когда являлось желаніе умчаться куда-нибудь за городъ. Эта жизнь, въ которой люди дѣлаютъ то, что принято, а не то, что имъ нравится, эти колодки, безъ всякой нужды и необходимости надѣваемыя людьми на себя ради приличій, холопская, рабская трусость передо всѣмъ оригинальнымъ, свободнымъ, самостоятельнымъ, не внесеннымъ въ кодексъ условныхъ правилъ свѣтской жизни, — все это тяготило Антона, надоѣдало ему, разстраивало его нервы.
— Я, право, не знаю ничего скучнѣе этихъ прогулокъ въ Лѣтнемъ саду по одной и той же дорожкѣ, — говорилъ онъ матери, пріѣзжая въ Лѣтній садъ. — Всѣ, точно бѣлки въ колесѣ, кругомъ вертятся.
— Сюда не для веселья ѣздятъ, а для моціону, — замѣчала мать.
— Хорошій моціонъ! Всѣ, точно сонныя мухи, едва двигаются.
— Нельзя же бѣгать.
— Но моціонъ только тогда и полезенъ, когда движенія быстры. Я думаю, что если кто-нибудь придумаетъ, что свѣтскимъ людямъ слѣдуетъ по часу стоять на одной ножкѣ на Дворцовой набережной, то мы и всѣ наши знакомые сейчасъ же послѣдуемъ этому правилу.
— Ты еще совсѣмъ мальчикъ и тебѣ рано разсуждать, что хорошо, что дурно.
— Странно: когда я начиналъ рѣзвиться, ты говорила, что я уже не мальчикъ, что я уже взрослый и потому долженъ вести себя серьезно; когда же я начинаю высказывать свои мысли, ты находишь, что я еще почти мальчикъ.
Съ каждымъ днемъ подобные разговоры между матерью и сыномъ происходили все чаще и чаще. Когда-то Антонъ считалъ несомнѣнною истиною каждое слово матери, теперь онъ старался уловить въ самыхъ вѣрныхъ ея сужденіяхъ долю неправды, непослѣдовательности и лжи. Ему доставляли особенное удовольствіе тѣ минуты, когда мать не находилась, что отвѣчать на его возраженія; такъ пріятно бываетъ подавленному школьнику указать своему строгому учителю на сдѣланную послѣднимъ ошибку. Отъ холопства одинъ только шагъ къ самодурству, и превращеніе Подхалюзина въ Тита Титыча вполнѣ естественно.
Антонъ переживалъ именно такое переходное время. Ему хотѣлось порвать помочи, протестовать. Но подобно всѣмъ, лишеннымъ самостоятельности людямъ, онъ не могъ на первыхъ порахъ придумать какой-нибудь серьезный планъ своего полнаго освобожденія отъ гнета, а тратилъ свои силы на мелочные и жалкіе протесты, которые, въ сущности, не могли улучшить его положенія, а только раздражали Аврору Ѳедоровну. Такъ онъ сталъ отказываться отъ нѣкоторыхъ офиціальныхъ визитовъ, прогулокъ и вечеровъ. Онъ сталъ небрежнѣе одѣваться. Онъ сталъ вслухъ смѣяться надъ тѣми мелочами свѣтскаго этикета, которыя были дороги и святы княгинѣ. Онъ даже попробовалъ сойтись съ нѣкоторыми студентами другого круга. Княгиня съ ужасомъ узнала, что у ея сына тогда-то и тогда-то были въ гостяхъ какіе-то оборванцы. Одинъ разъ она встрѣтила своего сына на Дворцовой набережной, въ обществѣ такихъ оборванцевъ. Это окончательно возмутило ее.
— Антонъ, кто это былъ сегодня съ тобою? — спросила она сына за обѣдомъ послѣ этой встрѣчи.
— Мои товарищи, — отвѣтилъ Антонъ.
— Я тебя попрошу быть разборчивѣе въ выборѣ товарищей, — замѣтила мать. — Ты долженъ…
— Сойтись съ Пьеромъ Ломакинымъ и Жоржемъ Задонскимъ? — перебилъ сынъ. — Они, можетъ-быть, очень милые кутилы, но, къ сожалѣнію, вино вредно дѣйствуетъ на мое здоровье, да у меня и нѣтъ такихъ карманныхъ денегъ, на которыя я могъ бы кутить съ ними.
— Тебѣ никто не совѣтуетъ сходиться съ этими развратниками, — строго возразила мать: — но я также не допущу тебѣ сходиться Богъ знаетъ съ какими подозрительными и двусмысленными личностями.
— Въ такомъ случаѣ, ужъ не лучше ли мнѣ выйти изъ университета? — нервно засмѣялся сынъ. — Вѣдь позволишь ты или не позволишь мнѣ сходиться съ «этими личностями», а я все-таки въ университетѣ буду сидѣть съ ними рядомъ, пожимать имъ руки, обмѣниваться съ ними лекціями… Или ты сама будешь ѣздить со мною на лекціи, чтобы отстранять отъ меня паршивыхъ овецъ?
Княгиня нетерпѣливо пожала плечами.
— Да, но я не дозволю… — начала она.
— Ходить имъ изъ университета рядомъ со мною? Кланяться мнѣ на улицѣ? — засмѣялся своимъ болѣзненнымъ смѣхомъ сынъ.
— Я не позволю имъ ходить въ мой домъ, — рѣзко произнесла мать.
— Тѣмъ хуже. Мнѣ придется самому ходить въ ихъ углы за записками, за справками, и увѣряю тебя, что я буду ходить къ нимъ.
— Что у тебя за тонъ? — строго посмотрѣла Аврора Ѳедоровна на сына.
— Это твой тонъ, — смѣялся Антонъ. — Ты же всегда желала, чтобы я походилъ на тебя. Или теперь тебѣ хочется, чтобы я былъ похожъ на тѣхъ слезливыхъ институтокъ, на которыхъ ты всегда глядѣла съ презрѣніемъ?
Антонъ очень недвусмысленно указалъ матери глазами на тетокъ. Аврора Ѳедоровна сдѣлалась блѣднѣе обыкновеннаго.
— Разъ и навсегда я тебя прошу избавить меня отъ подобныхъ сценъ, — глухо, но отчетливо произнесла она.
— Можетъ-быть, и отъ моего присутствія? — бросилъ ей вопросъ сынъ.
Княгиня закусила губы, но сынъ не унимался.
— Что-жъ, я попрошу пріюта на половинѣ отца, — смѣялся онъ.
Старикъ князь ничего не отвѣтилъ на это, потому что онъ слышалъ только шумъ и созерцалъ одну и ту же точку.
Княгиня обратилась къ барону и начала другой разговоръ. Въ глубинѣ души она съ ужасомъ начала сознавать, что ей страшны эти мелкія сцены. Покорить этого отбивавшагося отъ рукъ «мальчика» она не умѣла; она чутьемъ угадывала, что у нея нѣтъ той нравственной силы надъ нимъ, которая заставила бы его попрежнему преклониться предъ нею. У нея были въ рукахъ только крутыя мѣры — угрозы выгнать его изъ дома, лишить наслѣдства, отречься отъ него. Но это значило не только сдѣлать скандалъ, но и потерять въ глазахъ свѣта значеніе примѣрной матери, воспитавшей примѣрнаго сына. Что скажутъ, когда узнаютъ, что она не умѣла сдѣлать порядочнымъ человѣкомъ свое единственное дитя? Не лучше ли на нѣкоторое время дѣлать видъ, что она не видитъ странностей сына? Онъ еще почти мальчикъ, онъ уходится, успокоится, его легко ублажить большею щедростью, потѣшить призракомъ большей свободы. Княгиня рѣшилась поступать именно такъ. До одного только не могла никакъ додуматься княгиня — до того, что тѣ колодки, которыя называются свѣтскою жизнью, свѣтскими требованіями, свѣтскими приличіями, могутъ выноситься только тогда, когда у людей притупится всякая чувствительность. Эти колодки можно выдерживать такъ, какъ выдерживаютъ розги тѣ дѣти, которыхъ сѣкутъ ежедневно. Молодыя же и свѣжія натуры непремѣнно болѣзненно почувствуютъ весь гнетъ этихъ колодокъ и поспѣшатъ вырваться изъ нихъ такъ или иначе. Отсюда идутъ тѣ безобразные кутежи съ Сюзетками и Камилками, тѣ безумныя траты денегъ, тѣ поддѣлки векселей, тѣ скандалы судебныхъ преслѣдованій противъ измошенничавшихся юношей, тѣ малодушныя слезы безхарактернаго и неразвитаго кутилы-подсудимаго, который, можетъ-быть, еще вчера нагло давилъ рысакомъ тѣхъ же людей, передъ которыми онъ не смѣетъ громко говорить на судѣ, передъ которыми онъ плачетъ, разсказывая о своихъ мошенническихъ продѣлкахъ. Правда, потомъ эти люди остепеняются иногда и добровольно надѣваютъ на себя старыя колодки. Но періодъ стремленія къ свободѣ переживается ими всѣми. Антонъ пережилъ его тоже, но въ другой формѣ. Если бы у него были пріятели съ дѣтства, если бы у него было много карманныхъ денегъ — изъ него вышелъ бы одинъ изъ тѣхъ ограниченныхъ шалопаевъ большого свѣта, которыхъ мы встрѣчаемъ ежедневно на Невскомъ проспектѣ, на набережной Невы, въ первыхъ рядахъ креселъ, на пикникахъ въ Ташкентѣ, у Бореля, въ Татарскомъ ресторанѣ, въ ложахъ Сюзетъ и Канолъ, наконецъ, въ игрѣ, даже гдѣ есть рулетки и даже за скамьѣ подсудимыхъ, за содержаніе этихъ рулетокъ, за фальшивыя подписи на векселяхъ, за поддѣлку духовнаго завѣщанія.
Такъ протянулось время до весны.
Весною Антонъ былъ снова въ деревнѣ. Конечно, первою его мыслію была мысль о посѣщеніи Тузовыхъ. Встрѣча съ этою семьею была самая искренняя, самая теплая. Маруся радовалась отъ всей души.
— Ну, вотъ я и опять дышу свободно, — говорилъ Антонъ, сидя на крыльцѣ ихъ дона и любуясь на залитый солнечнымъ свѣтомъ дворъ. — Какъ вы жили, что дѣлали, Маруся?
Маруся принялась разсказывать. Это былъ цѣлый потокъ деревенскихъ новостей. У чудовскаго управителя на святкахъ былъ вечеръ съ ряжеными; во время гаданья Марусѣ вышло, что она выйдетъ замужъ за Дормидонта; бѣдненькая тетя Катя была двѣ недѣли больна; Волчка чуть не загрызъ волкъ; у Маруси въ эту зиму училось десять человѣкъ крестьянскихъ дѣтей; сама Маруся готовится къ университетскому экзамену. Всѣ эти новости лились одна за другою, сопровождались смѣхомъ или печальнымъ вздохомъ. Антонъ слушалъ и не могъ наслушаться, не могъ насмотрѣться на лицо Маруси. Оно стало еще прекраснѣе. Антону самому показалось какъ-то странно, что онъ въ прошломъ году вовсе не обращалъ вниманія на красоту Маруси, а теперь, напротивъ того, ему прежде всего бросилась въ глаза эта красота.
— Ну, мы будемъ опять гулять попрежнему? — спросилъ онъ.
Маруся почему-то покраснѣла и, взглянувъ вопросительно на отца и на тетку, проговорила:
— Я думаю, ни папа, ни тетя не запретятъ этого.
Когда она встала, Антонъ замѣтилъ, что у нея новое платье было длиннѣе прошлогоднихъ платьевъ.
Маруся переживала тотъ чудный періодъ жизни, когда дѣвочка становится взрослой. Иногда она рѣзвилась, какъ дитя; иногда она начинала горячо спорить о серьезныхъ вопросахъ. Порою она безъ умолку болтала о «смѣшныхъ семинаристахъ», сыновьяхъ отца Василія; порой она съ увлеченіемъ говорила о тѣхъ книгахъ, которыя она прочла съ ними на Рождествѣ и на Святой, въ прошлую зиму. Разъ какъ-то Антонъ засталъ ее бѣгающею въ горѣлки съ подругами; въ другой разъ онъ увидалъ Марусю сидящею на крыльцѣ въ обществѣ молодежи и слушающею, какъ читалъ вслухъ одинъ изъ сыновей отца Василія.
— Садитесь, — шопотомъ сказала Маруся Антону, пожимая ему руку, — Вотъ-то чудесная книга!
Семинаристъ читалъ «Дѣтство и отрочество» графа Льва Толстого, одно изъ искреннѣйшихъ произведеній, сильно дѣйствующихъ на молодыя, свѣжія сердца.
Какъ-то разъ, подходя къ дому Тузовыхъ, Антонъ встрѣтилъ на дорогѣ Марусю. Она почти бѣжала съ озабоченнымъ лицомъ и съ какими-то свертками въ рукахъ.
— Куда вы, Маруся? — окликнулъ ее Антонъ.
— Ахъ, это вы, — торопливо проговорила она. — Петя Сысоевъ ранилъ себя. Нужно помочь. Пойдемте.,
Антонъ послѣдовалъ за нею.
— Какая досада, ни отца, ни тети Кати нѣтъ дома. Отецъ лучше меня умѣетъ дѣлать перевязки, — говорила она — И вѣдь нужно же было случиться такому несчастію въ такое время. Работы теперь у всѣхъ по горло, а у Сысоевыхъ только и работниковъ, что сама Дарья да Петя.
Черезъ нѣсколько минутъ Антонъ и Маруся дошли до избы Сысоевыхъ. Въ избѣ столпились въ углу испуганныя дѣти; хозяйка Дарья стояла въ слезахъ около старшаго сына, лежавшаго на лавкѣ и, видимо, не знала, что дѣлать. Раненый былъ блѣденъ отъ потери крови. Это былъ рослый парень, лѣтъ пятнадцати, съ худымъ, но довольно симпатичнымъ лицомъ. Маруся быстро вошла въ избу и направилась къ больному. Рана, полученная имъ при паденіи съ сѣновала на какое-то заостренное желѣзо, находилась ниже колѣна, — это была разорванная, мучительная рана. Маруся, какъ опытный докторъ, принялась за перевязку и выказала энергію, которой и не подозрѣвалъ въ ней Антонъ. Ему было странно видѣть эту дѣвушку, эту барышню, обмывавшую кровь съ обнаженной ноги простого крестьянскаго парня и дѣлавшую очень искусно перевязку. Онъ не замѣтилъ на лицѣ Маруси ни страха, ни брезгливости. Она просто была озабочена и серьезно занята своимъ дѣломъ. Только, когда мальчикъ стоналъ отъ боли, она съ сожалѣніемъ бросала взглядъ на него и шептала:
— Потерпи, Петя, я сейчасъ кончу. Это пройдетъ!
Черезъ нѣсколько минуть перевязка была окончена.
— Отецъ зайдетъ къ вамъ, какъ только пріѣдетъ съ работы, — сказала она Дарьѣ. — А ты теперь усни, Петя, да не шевелись покуда.
— Благодарствуйте, матушка-барышня, — говорила Дарья. — Ужъ я не знаю, что бы я стала дѣлать безъ васъ.
— Хорошо, хорошо, ты не бойся. Это скоро пройдетъ. Работы-то теперь, я думаю, у тебя много.
— Нѣтъ, почитай что все покуда передѣлали…
— На огородѣ еще одна грядка не засажена, около болотины, — тихо произнесъ больной.
— Ну ее! И безъ нея кое-какъ обойдемся, — замѣтила Дарья. — Сами знаете, что тамъ родится, такъ ужъ только не бросаемъ эту самую грядку… а то что намъ въ ней…
— Все же годится, — шепталъ больной.
— Ну, прощайте, — промолвила Маруся и вышла въ сопровожденіи Антона.
— Ахъ, если бы отецъ былъ, онъ лучше бы сдѣлалъ перевязку, — говорила она дорогой. — Я первый разъ перевязывала сама такую серьезную рану. До сихъ поръ приходилось только мелкіе порѣзы лѣчить да помогать отцу при большихъ перевязкахъ,
— Вы, однако, сдѣлали перевязку, какъ опытный докторъ, — замѣтилъ Антонъ.
— Да это не трудно. Мнѣ было только досадно, что я медленно это дѣлала, тогда какъ отецъ сдѣлалъ бы это мигомъ. Онъ молодецъ на это.
— И часто къ вамъ обращаются больные? — спросилъ Антонъ.
— Да, у насъ здѣсь много людей болѣетъ, — отвѣтила Маруся.
— Но развѣ они всѣ идутъ къ вамъ?
— Къ кому же имъ идти? Отецъ вѣдь былъ когда-то врачомъ, я тоже могу отчасти помочь въ болѣзни. Отецъ меня многому научилъ.
— Я не думалъ, что вы такая рѣшительная.
— Какъ рѣшительная? — съ недоумѣніемъ произнесла Маруся.
— Я не думалъ, что вы способны перевязывать раны.
— Да больше же некому здѣсь этого сдѣлать. Матушка-попадья, жена управляющаго, — мы всѣ здѣсь лѣчимъ понемногу… А вы развѣ не лѣчите своихъ крестьянъ?.. Да, впрочемъ, у васъ лѣкарь есть въ домѣ…
Маруся на минуту смолкла и вдругъ обратилась къ Антону съ вопросомъ:
— А вы рады, что крестьянъ освободятъ?
Антонъ не вдругъ отвѣтилъ на этотъ вопросъ: онъ, въ сущности, до сихъ поръ очень мало интересовался участью народа.
— Да, — отвѣтилъ онъ черезъ минуту: — я радъ вообще за тѣхъ, кому удается освободиться… Но вашъ батюшка, а думаю, не можетъ особенно радоваться освобожденію: это плохо отзовется на его денежныхъ дѣлахъ.
Маруся съ удивленіемъ посмотрѣла на Антона.
— Мой отецъ очень добрый человѣкъ, — отвѣтила она. — Онъ и теперь животъ на пенсію. Да у насъ я крестьянъ-то всего семь душъ…
Антонъ задумался: его мать объ эмансипаціи говорила съ худо скрытымъ неудовольствіемъ.
Среди этихъ то серьезныхъ, то дѣтски-безпечныхъ разговоровъ и встрѣчъ съ Марусею, Антонъ не столько слѣдилъ за смысломъ этихъ разговоровъ и за характеромъ этихъ встрѣчъ, сколько за самою Марусею. Съ каждымъ днемъ онъ все сильнѣе и сильнѣе увлекался ея красотою. Иногда онъ почти не спалъ по ночамъ, мечтая о ней. Порою всю ночь онъ видѣлъ ее во снѣ. Бывали минуты, когда онъ не слышалъ, не понималъ, что она говорила, и только впивался глазами въ это цвѣтущее лицо, въ эти дѣвственныя формы тонкаго и стройнаго стана, молодой груди, красивыхъ рукъ. Антонъ не только видѣлъ, что передъ нимъ стоитъ уже не прежняя наивная дѣвочка, но и чувствовалъ, что онъ самъ смотритъ на нее не прежними глазами, не какъ мальчикъ, а какъ юноша, впервые начавшій испытывать чувство любви. Сколько разъ въ прошломъ году онъ пожималъ ея руки, ловилъ ее за талію въ горѣлки, сталкивался съ нею лицомъ къ лицу, играя въ жмурки, и не обращалъ на это никакого вниманія. Теперь ему было особенно сладко пожать ей руку, взять ее подъ руку въ саду, сидѣть у ея ногъ на крыльцѣ и смотрѣть въ ея большіе откровенные глаза. Все чаще и чаще ему хотѣлось быть съ ней наединѣ. Зачѣмъ? Развѣ у нихъ были тайны? Развѣ вдвоемъ они не говорили о томъ же, о чемъ говорили при другихъ? Въ прошломъ году у нихъ почти не было предметовъ для разговоровъ; они просто разсказывали другъ другу свои дѣтскія впечатлѣнія. Теперь они много толковали, горячо спорили, часто расходились въ мнѣніяхъ. Въ прошломъ году, возвращаясь отъ Маруси, Антонъ думалъ:
«У нихъ, право, гораздо веселѣе, чѣмъ у насъ».
Теперь, медленно проходя по дорогѣ изъ Липовки въ Грачовку, онъ думалъ:
«О, если бы она была моею! Она такъ хороша собою. Она такъ добра, искренна. Она не способна ни тиранить, ни лгать. Я былъ бы съ нею счастливъ».
Бывали минуты, когда Антонъ, возвращаясь отъ Маруси, быль безотчетно веселъ, но бывали и такія минуты, когда онъ плакалъ, какъ ребенокъ. Первое пробужденіе любви въ нервныхъ людяхъ всегда бываетъ болѣзненно. Они то страстно вѣрятъ, то мучительно не вѣрятъ въ свое счастье. Они создаютъ себѣ причины для страданія, улавливаютъ холодный взглядъ, насмѣшливое слово, случайную невнимательность любимаго существа и мучатся. Они забѣгаютъ мысленно впередъ и терзаются Богъ знаетъ почему возникающимъ убѣжденіемъ, что имъ не удастся завоевать этого желаннаго счастья. Антонъ былъ именно такою болѣзненно-нервною личностью, и, сверхъ того, у него были основательныя причины бояться за будущность своей любви, — у него была мать княгиня Аврора Ѳедоровна Грачова.
Угадывала ли Маруся, что онъ ее любитъ?
Богъ знаетъ: они никогда не говорили о любви. Но она задумывалась, когда Антонъ не являлся два дня; она краснѣла до ушей, когда онъ приходилъ, не видавшись съ нею долѣе обыкновеннаго; иногда она, гуляя съ нимъ подъ руку по дорогѣ, вдругъ о чемъ-то задумывалась, не слышала, не видѣла ничего, и потомъ, опомнившись, вдругъ освобождала свою руку.
— Что съ вами, Маруся? — спрашивалъ онъ удивленнымъ тономъ.
— Такъ, жарко… и рукѣ тяжело, — въ смущеніи отвѣчала она.
Какъ-то Антонъ замѣтилъ ей:
— Мы точно братъ и сестра.
— Нѣтъ, мы люди разнаго круга, — отвѣтила она.
— Но вы же сами говорили прошлаго года, что мы родня.
— Я многаго тогда не понимала.
Одинъ разъ, совершенно неожиданно, она спросила:
— Антонъ Павловичъ, ваша матушка знаетъ, что вы бываете у насъ?
Антонъ смутился и не могъ вдругъ отвѣтить, а Маруся смотрѣла на него такимъ взоромъ, передъ которымъ нельзя было лгать.
— Нѣтъ, — отрывисто отвѣтилъ онъ.
— Я такъ и думала, — просто произнесла Маруся.
Въ другой разъ Маруся мелькомъ замѣтила ему:
— Для чего вы скрываете отъ своей матери, что вы знакомы съ нашею семьей?
Антонъ не вдругъ могъ найти отвѣтъ.
— Я не скрываю… а просто къ слову не приходилось, — проговорилъ, наконецъ, онъ.
Молодые люди, помолчали.
— Я хотѣла бы видѣть, каковы вы у себя дома, — вдругъ произнесла Маруся.
Антонъ вздохнулъ, но промолчалъ. Ему показалась, что въ голосѣ Маруси послышалась иронія. «Неужели она подозрѣваетъ меня въ трусости?» — думалъ онъ.
Какъ-то они шли по лѣсу. Былъ жаркій іюльскій день. Въ природѣ все точно дремало въ сладкой нѣгѣ. Въ лѣсу все было тихо и вѣяло запахомъ смолы и цвѣтовъ. Молодые люди шли лѣниво и почти не говорили. Наконецъ, они вышли къ небольшой рѣчкѣ, почти ручью, съ крутымъ песчанымъ берегомъ, со старыми деревьями на берегу. Маруся сѣла на берегу, Антонъ легъ подлѣ нея. Она разбирала разложенные на платьѣ цвѣты; онъ, полулежа, старался какимъ-то сухимъ сучкомъ преградить путь какому-то муравью. Ни онъ, ни она не говорили ни слова. Прошло съ четверть часа. Вдругъ Антонъ отбросилъ сучокъ, приподнялся на локтѣ и посмотрѣлъ въ глаза Марусѣ. Эти глаза, большіе, открытые, искренніе, ласково обратились къ нему. Антонъ схватилъ ея руки и припалъ лицомъ къ ея колѣнямъ. Маруся не отрывала рукъ, не отталкивала его. Потомъ онъ поднялся, сѣлъ около нея и обвилъ рукою ея талью. Дѣвушка приклонила голову къ его груди.
— Маруся, любишь ли ты меня? — шопотомъ спросилъ онъ.
Она подняла свою голову съ его груди, взглянула ему прямо въ глаза и быстро обвила руками его шею. Онъ цѣловалъ ея глаза, ея губы, ея руки.
— Пойдемъ, — упавшимъ голосомъ прошептала она.
— Подожди, — умолялъ онъ.
Она поднялась и пошла впередъ. Они уже доходили до конца лѣса.
— Теперь ступай домой. Я одна пройду, — проговорила она, оборачиваясь къ нему.
— Одна?
— Да; прощай.
Онъ протянулъ ей руки, но она быстро взяла его за голову, поцѣловала его въ лобъ и, не оглядываясь, торопливо пошла впередъ.
Антонъ остался одинъ. Онъ и смѣялся, и плакалъ. Онъ любимъ. Маруся согласна быть его спутницей въ жизни.
А мать?
При этой мысли онъ торопливо взглянулъ на часы. Давно уже было время обѣда. Онъ поспѣшно освѣжилъ водою свое лицо и пошелъ домой. Когда онъ входилъ въ столовую, мать взглянула на него какъ-то странно. Бросились ли ей въ глаза красные отъ слезъ глаза, поразило ли ее впервые появившееся на лицѣ сына выраженіе счастья, показался ли ей страненъ его слишкомъ поздній приходъ, — неизвѣстно. Но она видѣла что-то необычайное въ сынѣ.
— Антонъ, ты вѣрно спалъ въ лѣсу? — неожиданно спросила она.
— Я? Нѣтъ… то-есть да, — смутился онъ.
— Убилъ что-нибудь? — спросила она.
— Я? нѣтъ!.. я., я не охотился, — пояснилъ онъ.
Аврора Ѳедоровна засмѣялась какъ-то странно.
— Ты сегодня преуморительный! Не правда ли, баронъ? — обратилась она къ барону. — Красные глаза, точно онъ плакалъ; сіяющее лицо, точно онъ видѣлъ сладкій сонъ, и смятые воротнички…
Антонъ вдругъ поблѣднѣлъ и какъ-то пугливо взглянулъ на мать, но она уже перемѣнила разговоръ.
— Каролина Карловна, какъ фамилія этихъ господъ, куда ходитъ Антонъ?
Съ этимъ вопросомъ обратилась княгиня на другой день утромъ къ своей ключницѣ, просматривая принесенные счета. Еще прошлаго года Каролина Карловна рѣшилась намекнуть Аврорѣ Ѳедоровнѣ, что Антонъ Павловичъ отдыхаетъ отъ охоты и отъ прогулокъ «въ одномъ домѣ». Но княгиня прервала начатую рѣчь словами: «Вы, кажется, не за этимъ пришли сюда. Я не люблю, когда говорить то, чего я не спрашиваю». Теперь она припомнила это или, вѣрнѣе сказать, она и не забывала этого. Она очень хорошо знала, что Каролинѣ Карловнѣ извѣстно все, что нужно знать ей самой, княгинѣ. Каролина Карловна вообще собирала самыя разнообразныя свѣдѣнія, чтобы имѣть возможность во всякое время отвѣчать на всевозможные вопросы княгини.
— Я, право… — начала Каролина Карловна, какъ она начинала всегда, стремленіемъ показать, что ей ничего неизвѣстно, что она невинное, ничего не знающее существо.
— Я васъ спрашиваю про ихъ фамилію, — повторила княгиня.
— Тузовы, — произнесла, потупивъ глазки, Каролина Карловна и вдругъ быстро заговорила: — старый господинъ — отставной лѣкарь, очень небогатый; у него живетъ старушка, сестра его покойной жены, еще alte Jungfer, бывшая прежде гувернанткой; дочери его семнадцатый годъ, очень красивая барышня…
— У васъ не выставлено, сколько доставлено съ фермы масла, — замѣтила княгиня, переворачивая листъ счетной книги.
— Князь у нихъ каждый день бываетъ, — продолжала Каролина Карловна: — и въ послѣднее время ихъ…
— Я спрашиваю, отчего у васъ не выставлено, сколько доставлено съ фермы масла? — повторила княгиня.
Ее, повидимому, вовсе не интересовалъ вопросъ о какихъ-то Тузовыхъ. Каролина Карловна, по обыкновенію, скромно потупила глаза и начала отдавать хозяйственные отчеты.
Въ тотъ же день княгиня пригласила Антона сдѣлать съ нею утромъ визитъ къ однимъ изъ сосѣдей, а вечеромъ, такъ сакъ во время поѣздки у нея разболѣлась голова, продержала его у себя въ кабинетѣ за чтеніемъ. На слѣдующій день, совершенно неожиданно для Антона, у нихъ былъ обѣдъ съ приглашенными гостями. Антонъ ходилъ эти два дня точно въ какомъ-то чаду. Онъ не могъ посѣтить Марусю, не могъ сдѣлать этого именно тогда, когда онъ сказалъ ей первое «люблю», когда онъ узналъ, что онъ любимъ. Когда на третій день онъ былъ, наконецъ, свободенъ и могъ отправиться къ Тузовымъ, онъ былъ очень разстроенъ.
«Что думаетъ Маруся? — думалось ему. — Какъ она меня встрѣтитъ? Что скажетъ?»
Онъ засталъ Марусю одну. Она бросилась къ нему съ видимымъ волненіемъ.
— Я ужъ думала, что ты боленъ, — прошептала она: — что ты… Богъ знаетъ, что я думала въ эти два дня.
— Я не могъ придти, — проговорилъ Антонъ, цѣлуя ея руки, — Мать задержала…
Маруся пристально взглянула на него.
— Ты ей сказалъ? — не безъ тревоги спросила она.
— Нѣтъ, она еще не знаетъ о нашемъ знакомствѣ, — отвѣтилъ онъ.
— Зачѣмъ ты скрываешь это отъ нея?
Антонъ опять смутился.
— Ты не знаешь моей матери, — грустно промолвилъ онъ. — Это женщина холодная, тщеславная, надменная… Она можетъ недоброжелательно взглянуть на наше знакомство.
Маруся задумалась.
— Можетъ недоброжелательно взглянуть на наше знакомство? — повторила она въ раздумьи. — А какъ же она взглянетъ на нашу любовь?
Антонъ поблѣднѣлъ.
— Я надѣюсь, — началъ онъ въ замѣшательствѣ: — я подготовлю… надо на все время…
— Ты ея боишься? — совершенно неожиданно спросила Маруся.
Этотъ вопросъ былъ очень простъ. Маруся до сихъ поръ, почти ничего не знала объ отношеніяхъ Антона къ матери и, можетъ-быть, только потому предложила этотъ вопросъ. Но Антону послышалось въ немъ что-то такое, что укололо его. Ему почему-то показалось, что Маруся станетъ презирать его, узнавъ его отношенія къ матери.
— Не боюсь, но не желаю до времени вызывать разный семейныя сцены, — проговорилъ онъ, краснѣя.
Молодые люди вышли изъ дома. Маруся сѣла на верхнюю ступеньку завѣтнаго крыльцу.
— Развѣ мы не пойдемъ гулять? — спросилъ Антонъ.
— Нѣтъ. Домъ нельзя оставить. Я одна, тетя Катя ушла на именины, отецъ на сѣнокосѣ. Нужно ждать его обѣдать, — отвѣтила Маруся.
Антонъ сѣлъ на нижнюю ступеньку крыльца около ногъ Маруси.
— А ты помнишь, какой сегодня день? — спросила она, проводя рукой по его вьющимся волосамъ.
— Еще бы! Сегодня годовщина нашей встрѣчи, — проговорилъ онъ и поднесъ къ губамъ ея руку.
— Да, годъ, а сколько произошло перемѣнъ, — задумчиво проговорила она. — Тогда мы походили на дѣтей, а теперь…
Она взглянула пристальнымъ, нѣжнымъ взглядомъ на Антона.
— Милый, — начала она тихо. — Давно я хотѣла спросить тебя объ одномъ…
— О чемъ, Маруся? — спросилъ онъ.
— Счастливъ ли ты?
Антонъ смутился.
— Развѣ я могу быть несчастливъ, — когда я знаю, что ты любишь меня? — отвѣтилъ онъ вопросомъ.
— Я не о томъ, — продолжала она. — Счастливъ ли ты вообще? Еще годъ тому назадъ ты выглядѣлъ здоровѣе, безпечнѣе. Теперь ты постоянно какой-то странный, болѣзненный. нервный.
— Маруся, меня мучило сомнѣнье, любишь ли ты меня…
— А теперь? теперь ты знаешь, что я люблю тебя, не развѣ ты сталъ спокойнѣе? Взгляни на меня: во мнѣ все теперь стало ясно и свѣтло. А ты… Что съ тобою?
Послѣднія слова Маруся проговорила почти съ испугомъ. Ее поразила смертельная блѣдность, разлившаяся по лицу Антона, и выраженіе его взгляда, близкое къ ужасу. Казалось, передъ молодымъ человѣкомъ стояло привидѣніо и онъ былъ близокъ къ обмороку. Онъ вдругъ поднялся съ мѣста и невѣрною походкою сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ. Маруся обернулась лицомъ къ ворогамъ: въ калиткѣ стоялъ какой-то молодой человѣкъ съ фуражкою въ рукѣ.
— Ты зачѣмъ? — глухо спросилъ Антонъ.
— Письмо отъ княгини, — отвѣтилъ незнакомый Марусѣ человѣкъ.
Антонъ быстро вырвалъ изъ его рукъ записку и, прочитавъ ее, скомкалъ и бросилъ на землю.
Въ запискѣ было написано:
«Уходя изъ дому, ты забылъ, что сегодня нашъ почтовый дань. Нѣтъ ли у тебя писемъ для отправки въ Петербургъ?»
— Ступай! — проговорилъ Антонъ. — Писемъ у меня нѣтъ!
Лакей поклонился и скрылся за воротами.
— Кто это? — спросила Маруся.
— Мой лакей, — глухо отвѣтилъ Антонъ.
— Развѣ ты ему сказалъ, что пошелъ къ намъ?
— Нѣтъ. Но пойми ты, что я окруженъ шпіонами, наушниками; они все вывѣдываютъ, все знаютъ! — болѣзненно воскликнулъ Антонъ…
— Я тебѣ говорила, что нужно предупредить мать о нашемъ знакомствѣ.
— Предупредить мать! Но ты ея не знаешь! А самъ сотни разъ хотѣлъ сдѣлать это. Но развѣ я могъ? Развѣ между мною и ею есть что-нибудь общаго, развѣ она пойметъ меня? Развѣ она полюбить ту, которую полюблю я?
Антонъ вдругъ испуганно умолкъ и закрылъ лицо руками. Онъ высказалъ то, что такъ долго, такъ тщательно скрывалъ отъ Маруси. Она смотрѣла на него какъ-то странно: ей было и жаль его, и непонятно, какъ можетъ человѣкъ его лѣтъ такъ бояться — и кого же? — матери. Развѣ она, Маруся, боялась своего отца, своей тетки? Развѣ она не знала, что они ее любятъ, что они простятъ ей всякій проступокъ? Представить себѣ такую мать, съ которой боялся бы быть откровеннымъ родной сынъ, она не могла, она еще не знала жизни, не знала людей. Нервы Антона, между тѣмъ, не успокоились. Онъ уже не могъ хладнокровно оставаться съ Марусей. Ему нужно было скорѣе объясниться съ матерью, скорѣе излить все свое раздраженіе. Онъ всталъ.
— Я пойду домой, — проговорилъ онъ.
Маруся его не удерживала.
Когда онъ ушелъ, она осталась сидѣть на крыльцѣ въ какомъ-то забытьи, перебирая оборку своего широкаго рукава.
— Маруся, о чемъ задумалась? — послышался надъ ея ухомъ голосъ возвратившагося отца.
— Такъ, — отозвалась она, поднимая голову. — Антонъ Павловичъ былъ. Какой онъ несчастный, папа.
— Ты плакала? — спросилъ отецъ, взглянувъ на невысохшія слезы, катившіяся по ея щекамъ.
Маруся съ удивленіемъ посмотрѣла на него и поднесла руку къ глазамъ, они были влажны.
— Должно-быть, — грустно улыбнулась она. — Я и сама этого не замѣтила. Но онъ, право, показался мнѣ сегодня очень жалкимъ.
Отецъ задумался и пристально посмотрѣлъ на дочь.
— Ты вѣдь никогда ничего отъ меня не скрываешь? — спросилъ отецъ.
— Нѣтъ, папа, — отвѣтила дочь и начала накрывать на столъ.
Выраженіе ея лица было нѣсколько грустно, по на этомъ лицѣ не было слѣдовъ тревоги или страха.
— Мнѣ съ тобой нужно поговорить!
Съ этими словами вошелъ Антонъ въ комнату матери. Онъ былъ блѣденъ и взволнованъ. Княгиня сидѣла за пяльцами у отвореннаго и защищеннаго отъ солнца маркизою окна своего кабинета и вышивала. Въ комнатѣ пахло распустившимися цвѣтами дикаго жасмина и царствовалъ мягкій бѣлесоватый полусвѣтъ. Княгиня лѣниво откинулась на спинку кресла и едва уловимымъ взглядомъ окинула фигуру сына. —
— Говори, если нужно, — отвѣтила она.
— Зачѣмъ ты посылала Франца къ Тузовымъ?
— Я же тебѣ писала, зачѣмъ.
— Но ты очень хорошо знаешь, что я почти никому не пишу въ Петербургъ. Ты просто хотѣла показать, что тебѣ извѣстно мое знакомство съ этой семьей.
— А развѣ это тайна?
Княгиня пристально взглянула на сына и улыбнулась.
— Ты очень неостороженъ, мой другъ, — продолжала она, не дожидаясь его отвѣта. — Я понимаю, что въ твои лѣта очень естественны подобныя сближенія съ той или другой дѣвочкой. Но если ты считаешь почему-нибудь подобное сближеніе тайной, то нужно быть осторожнѣе.
— Ты, кажется, ошибаешься насчетъ моихъ отношеній къ этой семьѣ, — началъ Антонъ, и на его щекахъ выступили красныя пятна.
— Прежде всего я должна тебѣ замѣтить, что мнѣ нѣтъ никакого дѣла до твоихъ маленькихъ шалостей, — улыбнулась княгиня.
— Но ты ошибаешься, жестоко ошибаешься! — воскликнулъ сынъ. — Тутъ нѣтъ никакихъ шалостей. Я люблю эту дѣвушку.
— И прекрасно, я очень рада, что предметомъ твоего перваго увлеченія сдѣлалась эта дѣвушка, а не какое-нибудь совершенно падшее, ничтожное созданіе.
На лицѣ Антона выступилъ холодный потъ отъ бездушнаго цинизма матери. — Это не увлеченіе, а любовь, — проговорилъ онъ: — серьезная любовь. Я избралъ эту дѣвушку и не откажусь отъ нея.
— Я не знаю, изъ-за чего ты волнуешься? Я тебѣ вовсе не противорѣчу.
— Но ты, кажется, думаешь, что я играю честью этой дѣвушки, что я брошу ее, не женившись на ней…
Мать засмѣялась.
— Не женившись? На комъ? На Тузовой?.. Ее, кажется, такъ зовутъ?..
— Ну да, такъ! На Тузовой! И я не понимаю, чему ты смѣешься. Чѣмъ фамилія Тузовыхъ смѣшнѣе фамиліи Грачовыхъ?
Княгиня продолжала, смѣяться едва слышнымъ, дѣланнымъ смѣхомъ.
— Ну, хорошо, хорошо! — говорила она. — Ты женишься!.. Ахъ, какой ты ребенокъ!
— Я говорю серьезно, — раздражительно замѣтилъ Антонъ: — и мнѣ страненъ твой смѣхъ. Тутъ дѣло идетъ о чести дѣвушки.
— Да, но вѣдь я надѣюсь, что она добровольно отдалась тебѣ, зная очень хорошо, что ты не можешь жениться на ней…
— Ты ошибаешься, она никакъ не могла думать, что я не могу жениться на ней.
— Какъ? Значитъ, ты ей лгалъ, что ваши отношенія извѣстны мнѣ?
Антонъ снова поблѣднѣлъ.
— Нѣтъ, она знала, что тебѣ ничего неизвѣстно.
— Такъ какъ же она могла разсчитывать на замужество съ человѣкомъ, который боялся сказать своей матери даже о знакомствѣ съ нею, а не только что о любви къ ней?
Антонъ смѣшался.
— Она вовсе не думала, что я боюсь сказать тебѣ объ этомъ… Я не считалъ нужнымъ говорить объ этомъ до поры, до времени…
— И она тоже?.. Дѣвушка не считаетъ нужнымъ познакомиться съ матерью человѣка, котораго любить; дѣвушки сходится съ юношею, не зная, какъ взглянетъ на это его мать!.. Нѣтъ, мой другъ, кто разсчитываетъ на замужество, тотъ такъ не дѣлаеть.
Нервы Антона не выдержали долѣе этого холоднаго тона: онъ взволновался и началъ горячиться.
— Мы вѣдь съ нѣкоторыхъ поръ смотримъ совершенно различно на вещи, — проговорилъ онъ: — и потому намъ трудно понять другъ друга. Но что бы ни случилось, какъ бы ты ни смотрѣла на дѣло, а я все-таки женюсь на ней.
— Да? — спросила княгиня, прищуривъ глаза.
— Да! — отвѣтилъ Антонъ, ходя въ волненіи по комнатѣ.
— Хочешь послѣдовать примѣру дѣда, князя Петра Ивановича? — произнесла княгиня и сдвинула брови. — Но ты жестоко ошибаешься насчетъ своего положенія. Если князья Грачовы не умѣютъ сами заботиться о чести своей фамилія, то я сумѣю охранить ее.
Антонъ хотѣлъ что-то сказать, но княгиня остановила его.
— Не думай, что я стану запугивать тебя лишеніемъ наслѣдства, не думай, что я стану дѣлать сцены этой дѣвчонкѣ. Я просто не позволю тебѣ жениться на дочери какого-то отставного лѣкаря, на дѣвушкѣ, которая думала тайкомъ отъ меня поймать тебя въ разставленныя ею сѣти.
Антонъ едва стоялъ на ногахъ. Лицо матери было страшно по своей холодной суровости.
— Да, Антонъ, я люблю тебя и горжусь тобою, — продолжала она: — и потому я не позволю тебѣ пасть. Не думай, что тебѣ удастся устроить свадьбу тайно. Тайнъ для меня въ твоей лизни нѣтъ и не будетъ. Я тебѣ не запрещаю ни видѣться съ этой дѣвочкой, ни любить се. Я только остановлю тебя въ ту минуту, когда ты поведешь ее къ алтарю.
Антонъ опустился на первый попавшійся стулъ и закрылъ лицо руками. Онъ плакалъ.
— Знаешь ли, ты иногда становишься мнѣ жалокъ, какъ безхарактерное, слабое дитя, которое капризничаетъ, само не зная причины своихъ капризовъ.
— А вы… вы, — зарыдалъ Антонъ: — кажетесь мнѣ иногда…
— Ступай вонъ! — поднялась со своего мѣста княгини и указала сыну на дверь.
Онъ, шатаясь, вышелъ изъ комнаты.
На другой день въ грачовскомъ барскомъ домѣ шла суматоха: вся прислуга перешептывалась о внезапной болѣзни Антона Павловича; разсказывали, что лакей молодого барина «накрылъ» его «обнямшись» съ тузовскою барышней, что потомъ молодой баринъ «битый часъ» объяснялся «по-французски» съ барыней, что послѣ его видѣли проходящимъ въ слезахъ, «ровно пьянаго», на свою половину, что къ ночи у него сдѣлался жаръ и бредъ и что докторъ объявилъ, что у него «открылась горячка».
Замѣчательное самоотверженіе выказала въ то время княгиня. Она не отходила ни днемъ, ни ночью отъ постели сына. Ее трудно было узнать, такъ она осунулась и похудѣла. Не разъ говорилъ ей докторъ, что она подвергаетъ опасности свое здоровье, по княгиня постоянно пожимала плечами въ отвѣть на эти слова и сухо замѣчала:
— Мѣсто матери у постели больного сына.
Княгиня вообще любила высокія истины.
Антонъ поправлялся медленно. У нервныхъ людей болѣзни бываютъ устойчивѣе. Тяжелые дни пережили обитатели грачовскаго дома. Но не менѣе тяжело отозвались эти дни и на другой семьѣ, — на семьѣ Тузовыхъ. Маруся ходила, какъ тѣнь. Она не имѣла даже утѣшенія хотя на минуту взглянуть на больного. И чего не передумала она въ эти дни!
— Останется ли живъ Антонъ? Лучше ли ему? Вспоминаетъ ли онъ о ней? Отчего онъ заболѣлъ?
Послѣдняя мысль все чаще и чаще возникала въ ея головѣ.
— Онъ былъ у насъ наканунѣ своей болѣзни. Мать прислала къ нему лакея. Она хотѣла дать знать ему, что ей извѣстно его знакомство со мною. Какъ онъ поблѣднѣлъ тогда! Онъ потомъ долго сидѣлъ съ лицомъ, закрытымъ руками. Онъ ушелъ въ волненіи. Очевидно, онъ хотѣлъ объясниться съ матерью. Но что же она ему сказала? Если бы она подала ему хотя какую-нибудь надежду на возможность его счастья, онъ пришелъ бы ко мнѣ. Но онъ захворалъ горячкою. Значить, было потрясеніе. Значитъ, она отказала. Переживетъ ли онъ это?.. Но что же мнѣ дѣлать, если онъ явится снова? Оттолкнуть его и нанести ему новый ударъ? Тѣшить его несбыточными мечтами? Но для чего, зачѣмъ, развѣ это честно?
Маруся терялась, но въ то же время она росла въ этой внутренней борьбѣ. Ребенокъ окончательно дѣлался взрослымъ.
— Маруся, пожалѣй ты себя, — говорилъ ей отецъ, заставая ее въ какомъ-то оцѣпенѣніи.
— Мнѣ, папа, его жаль, — шептала она. — О себѣ я теперь не думаю.
Дѣйствительно, она не думала о себѣ: ей казалось, что она переживетъ, перенесетъ все, что бы ни случилось.
«А онъ? — думалось ей. — Онъ и безъ того такъ слабъ, такъ несчастливъ».
А дни шли и шли своимъ чередомъ.
Однажды она сидѣла на крыльцѣ. Было теплое осеннее утро. Вдругъ вдали послышался конскій топотъ и звукъ колесъ. Она встала и торопливо пошла по направленію къ воротамъ. Экипажъ остановился и на дворѣ показалась исхудалая фигура Антона.
— Антонъ! — крикнула Маруся и упала къ нему на грудь.
Она забыла все, забыла, что ихъ видитъ кучеръ Грачовыхъ, что ея отецъ и тетка сидятъ у окна.
— Я пріѣхалъ, — началъ онъ дрожащимъ, упавшимъ голосомъ: — проститься…
Маруся отступила отъ него и ухватилась за столбъ калитки.
— Мнѣ велятъ ѣхать за границу, — произнесъ онъ съ горькой усмѣшкой, дѣлая удареніе на словѣ велятъ.
Изъ дома вышли Тузовъ и тетя Катя.
— Здравствуйте, Антонъ Павловичъ; что же вы не войдете къ намъ? — говорилъ старикъ, пожимая ему руку: — войдите и присядьте: не уносите покоя.
Антонъ уже хотѣлъ направиться къ дому.
Маруся какъ бы очнулась въ эту минуту.
— Ему нельзя, папа, — проговорила она довольно твердо. — Онъ мимоѣздомъ… торопится… Онъ пріѣхалъ проститься… уѣзжаетъ…
— Уѣзжаете? — спросилъ старикъ и испуганно посмотрѣлъ на дочь.
Она была блѣдна, она держалась за столбъ, по ея лицо казалось спокойнымъ.
— Да, лѣчиться, — пояснила она. — Это необходимо вамъ, — обратилась она къ Антону. — Дай Богъ вамъ выздоровѣть… пополнѣть… Тамъ хорошій воздухъ… развлеченія… Тамъ вы поправитесь… Ну… ну, прощайте, прощайте!..
Она быстро пожала руку Антона.
— Что-жъ, папа, ты не проводишь его… Видишь, Антонъ Павловичъ еще такъ слабъ…
Она говорила и сама не знала, что она говоритъ. Антонъ тоже не понималъ хорошо, что дѣлается вокругъ него. Онъ машинально пожалъ всѣмъ руки и пошелъ къ экипажу. Тузовъ и тетя Катя пошли его нровожать. Экипажъ тронулся. Въ эту минуту на дворѣ раздался слабый крикъ и что-то тяжелое упало на песокъ. Старикъ и тетя Катя быстро вбѣжали на дворъ: около калитки безъ чувствъ, лицомъ къ землѣ, лежала Маруся.
Черезъ нѣсколько дней Антонъ писалъ Марусѣ:
«Маруся, я уѣзжаю сегодня — уѣзжаю потому, что мнѣ велятъ уѣхать, потому что у меня не хватить силы сказать: я не хочу. Я знаю, что, читая эти строки, ты почувствуешь если не презрѣніе, то снисходительную, обидную жалость къ тому, кого ты полюбила. Ты и прежде какъ-то странно смотрѣла на меня, когда я проговаривался, что я боюсь матери, что я не умѣю быть самостоятельнымъ. Тебѣ это непонятно, ты сама вполнѣ свободна въ своей семьѣ, ты не можешь понять, какъ можетъ человѣкъ сдѣлаться настолько рабомъ, чтобы блѣднѣть при мысли о борьбѣ и предпочитать ей свое рабство. Но обстоятельства сдѣлали меня именно такимъ: я могу быть рѣзкимъ, могу дойти до дерзости, могу будировать, но у меня не хватаетъ ни рѣшительности, ни силъ, когда нужно открытой борьбой добиться побѣды. Я знаю, что другой человѣкъ на моемъ мѣстѣ нашелъ бы тысячи исходовъ и поставилъ бы на своемъ, а я — я схожу съ ума и все-таки ничего не могу придумать для своего спасенія. Да, я жалкій и ничтожный человѣкъ. Я сознаю, что я самъ разбиваю свою жизнь, свое счастье, свою любовь и между тѣмъ не могу поступить иначе. И все-таки я горячо, страстно, мучительно люблю тебя, моя первая и послѣдняя любовь. Ради Бога не забывай меня, не отворачивайся отъ меня, поддержи мсігя своими письмами, своимъ привѣтомъ. Я мысленно всегда нахожусь съ тобою, и только съ тобою, потому что ты единственный человѣкъ, любившій меня».
Странное чувство пробудили въ душѣ Маруси эти строки: она впервые видѣла передъ собою такого искалѣченнаго человѣка, и ей было жаль его до слезъ. Но она, бодрая и здоровая по натурѣ, не могла понять возможности подобнаго психическаго состоянія. Она писала, между прочимъ, Антону:
«Твое письмо полно упрековъ самому себѣ. Ты клевещешь на самого себя. Если бы я не знала и не вѣрила, что ты любишь меня, то я подумала бы, что ты умышленно хочешь уронить себя въ моихъ глазахъ. Но я вѣрю, что ты любишь меня, и потому не допускаю этой мысли. Ты просто еще не оправился отъ болѣзни, у тебя еще не успокоились нервы и ты упалъ духомъ. Это пройдетъ: ты молодъ, ты любишь, ты любимъ и не можетъ быть, чтобы ты не нашелъ исхода, который спасъ бы тебя. Я, по крайней мѣрѣ, не могу себѣ представить такого тяжелаго положенія, изъ котораго я не постаралась бы выйти. Ужъ лучше смерть, чѣмъ вѣчное страданіе. Правда, я еще совсѣмъ неопытна, по вѣдь борются же другіе люди, — значить, могу бороться и я. Рѣшить заранѣе, не испробовавъ своихъ силъ, что не можешь бороться, что будешь покоряться весь вѣкъ враждебнымъ обстоятельствамъ, — это значитъ не уважать себя. Я почти увѣрена, что пройдетъ мѣсяцъ, другой и ты самъ посмѣешься надъ теперешнею своею слабостью. Нужно только позаботиться о своемъ здоровья, укрѣпиться».
Антонъ получилъ это письмо какъ разъ въ то время, когда у него уже начали открываться признаки чахотки. Онъ въ эту пору страдалъ отъ лихорадки. Слабый, исхудалый, раздраженный, читалъ онъ эти строки, и передъ нимъ носился молодой и бодрый образъ дѣвушки съ ясными глазами, съ румянымъ лицомъ, съ бойкой улыбкой. У него стѣснилось сердце.
«Ты стараешься ободритъ меня, — писалъ онъ ей. — Но если бы ты увидала того, къ кому обращены были твои слова, то они замерли бы на твоихъ тубахъ. Умирающихъ не ободряютъ серьезно: имъ только лгутъ слова надежды. Ты пишешь, что я точно умышленно стараюсь уронить себя Въ твоихъ глазахъ. Но если бы тебя случайно теперь поставили рядомъ со мною, ты отшатнулась бы въ ужасѣ отъ меня. Ты — воплощенная молодость и здоровье, я — преждевременное старчество и безсиліе. Смотря на меня теперь, ты поняла бы, что моя жизнь кончена, что мнѣ не нужно ни ободреній, ни надеждъ; Говоря это, я подписываю смертный приговоръ своей любви, я это знаю, но лгать передъ тобою я не хочу. Да и зачѣмъ? Вѣдь если бы ты теперь встрѣтила меня, то ты не могла бы любить меня, — ты могла бы жалѣть меня, сочувствовать мнѣ, — но любить полумертвую человѣческую развалину — любить тою любовью, которою должны любить другъ друга влюбленные — нѣтъ, это невозможно. Я пишу тебѣ эти строки, а мнѣ чудится, что я поднимаю тяжелый молотъ и наношу ударъ за ударомъ той любви, которая привязывала тебя ко мнѣ»…
Дѣйствительно, Антонъ не лгалъ: ему жилось тяжело, и онъ старался забыть свое горе среди кутежей. Онъ — этотъ скромный нѣмецкій философъ — появлялся теперь на всѣхъ оргіяхъ знакомой ему молодежи. Въ слѣдующемъ письмѣ онъ писалъ Марусѣ:
«Иногда мнѣ становится яснымъ, что я такъ жалокъ, такъ ничтоженъ только потому, что мнѣ недостаетъ умственныхъ способностей. Да и откуда же имъ взяться? Говорятъ, что мой прадѣдъ былъ неимовѣрный силачъ и здоровякъ: онъ гнулъ подковы и никогда но могъ допиться до того, чтобы свалиться съ ногъ. Говорятъ, что мой дѣдъ хотя былъ менѣе силенъ и здоровъ, былъ все-гаки удалецъ: онъ увезъ тайкомъ отъ родителей свою возлюбленную и считался храбрецомъ на войнѣ. Но мой отецъ уже по отличался ни силою, ни удальствомъ, ни твердымъ характеромъ: въ немъ первомъ изъ нашего рода появилась потребность умственной дѣятельности, но эта потребность выразилась уродливо, нелѣпо, потому что все прошлое нашего рода но пряготовило его къ этой дѣятельности. Наконецъ, явился я; меня уже съ колыбели предназначали играть роль представителя умственной, а не физической силы, но на мою долю выпала горькая обязанность расплатиться за грѣхи предковъ. Я родился хилымъ и слабымъ и мои физическія силы нужно было поддержать искусственными мѣрами. Но теперь грубая физическая сила вышла изъ моды въ нашемъ родѣ и потому наша семья такъ же пренебрегала моимъ физическимъ развитіемъ, какъ она пренебрегала прежде умственнымъ развитіемъ своихъ членовъ. Но, къ несчастью, она не умѣла правильно повести непривычное ей дѣло: едва ли можно ожидать, чтобы у одного изъ потомковъ никогда не жившихъ умственною жизнью Грачовыхъ былъ сильный и здоровый мозгъ. Чтобы развить этотъ мозгъ, нужно было употребить не мало серьезныхъ усилій и осмотрительности, а этого-то; нельзя было ожидать отъ тѣхъ, кто распоряжался моею судьбою. И вотъ, они, вмѣсто развитія моихъ умственныхъ способностей, только нарушили мою умственную спячку, перевернули все вверхъ дномъ въ моей слабой головѣ и сдѣлали изъ меня не просто дурака, а дурака, который воображалъ, себя и умнымъ, и ученымъ… Ты опять скажешь, что я понапрасно топчу себя въ грязь, что если я додумался до того, что мнѣ дано неправильное развитіе, то я могу, значить, и постараться стать на лучшую дорогу. Но ты ошибаешься: я даже и не додумался до этого, а просто пишу тебѣ чужія мысли. Я ихъ похитилъ у нашего домашняго доктора Симоненко. Это шутъ, умный, какъ всѣ шуты, и онъ-то, смѣясь и балагуря, высказалъ мнѣ эти взгляды на меня и постарался доказать, что я самымъ естественнымъ образомъ дошелъ до того состоянія, въ которомъ я нахожусь теперь… Знаешь ли, иногда мнѣ кажется, что я схожу съ ума или, лучше сказать, что я уже сошелъ съ ума и что только порою во мнѣ являются свѣтлые проблески сознанія. Нѣтъ, ты не можешь, ты не можешь любить меня!»
Тяжелый молотъ наносилъ все большіе и большіе удары любви Маруси. Еще въ одномъ изъ писемъ Антонъ писалъ:
«Ты говоришь, что все мое несчастіе заключается въ томъ, что а занимаюсь только собою и однимъ собою, что я похожъ на больного, который, вмѣсто лѣченія своихъ ранъ, сталъ бы поминутно разсматривать, трогать и бередить ихъ. Ты совѣтуешь мнѣ прежде всего серьезно заняться какимъ-нибудь дѣломъ, отдаться какому-нибудь занятію и забыть хотя отчасти о своихъ больныхъ мѣстахъ, потому что всякая болѣзнь кажется мучительнѣе, когда только о ней думаешь. Но что же мнѣ дѣлать, если меня научили ни о комъ и ни о чемъ не думать, кромѣ какъ о себѣ? Я стараюсь увелечься хотя чѣмъ-нибудь, но этого увлеченія нѣтъ; мнѣ все чуждо, кромѣ мысли о своемъ собственномъ я».
Такихъ писемъ получалось отъ Антона не мало. Тутъ были мучительныя проклятія своему безсилію, своей слабости, и въ то же время полное сознаніе, что отъ этой слабости, отъ этого безсилія онъ никогда не освободится. Тутъ были болѣзненныя просьбы о помощи, объ указаніи пути къ спасенію, и въ то же время безпощадное признаніе того, что помощи не явится, что путь къ спасенію не будетъ указанъ. Маруся читала эти письма сначала съ чувствомъ болѣзненнаго состраданія, потомъ она ждала ихъ со страхомъ: передъ нею началъ рисоваться образъ полусумасшедшаго человѣка, и ей становилось страшно за себя. Вѣдь она любила этого человѣка, она была готова связать свою судьбу съ судьбою этого человѣка. Что будетъ, если онъ нѣсколько поправится за границей, если его мать, наконецъ, согласится на ихъ бракъ? Не будетъ ли этотъ бракъ источникомъ ея страданій, вызываемыхъ вѣчными жалобами и самобичеваніемъ мужа, вѣчнымъ нытьемъ и безсиліемъ этого человѣка? Не лучше ли будетъ сказать этому человѣку во-время: «я тебя не люблю болѣе»? Но перенесетъ ли онъ это? Неужели рѣшиться сдѣлаться причиною смерти когда-то любимаго существа?
Маруся терялась отъ этихъ думъ, а кругомъ ея шла все болѣе и болѣе дѣятельная, все болѣе и болѣе тревожная жизнь. Ея семья переѣхала въ Петербургъ, потому что Маруся должна была держать экзаменъ. Тѣ семинаристы, которыхъ она когда-то называла «смѣшными» и «неуклюжими», съ которыми она потомъ зачитывалась новыми русскими книгами и журналами, теперь были уже студентами и переживали ту эпоху, когда жизнь пробуждаетъ въ человѣкѣ всѣ молодыя силы и когда онъ готовъ, въ свою очередь, будить всѣхъ и каждаго. Ихъ всѣхъ, а вмѣстѣ съ ними и Марусю, гораздо болѣе занимали какой-нибудь диспутъ въ университетѣ, какая-нибудь новая политико-экономическая статья, какая-нибудь публичная лекція, каконівбудь новый слухъ о совершавшейся крестьянской реформѣ, чѣмъ оханье и стоны о своемъ безсиліи, о своей тряпичности, раздававшіеся изъ устъ какого-нибудь князя Антона Павловича Грачова. Маруся не умѣла лгать и потому въ каждомъ ея новомъ письмѣ все яснѣе и яснѣе проглядывало, что передъ нею выдвигается все болѣе и болѣе на первый планъ дѣйствительная жизнь, съ ея общечеловѣческими волненіями и тревогами, и все безпощаднѣе и безпощаднѣе заслоняетъ образъ одной человѣческой единицы, съ ея мелочными сомнѣніями и жалобами. Антонъ, какъ нервный, склонный къ подозрительности человѣкъ, чутьемъ угадалъ, что онъ почти уже не занимаетъ мѣста въ сердцѣ Маруси.
Наконецъ, онъ высказалъ это прямо.
«Ты меня больше не любишь, — писалъ онъ: — или, вѣрнѣе сказать, ты меня никогда не любила. Да, ты меня никогда не любила. Ты просто позволила мнѣ любить себя, поддавшись новому сладкому для тебя чувству, пробужденному впервые слышаннымъ тобою словомъ „люблю“. Вѣдь твои семинаристы сперва только въ горѣлки съ тобою играли, а потомъ только умныя книжки читали. Они въ сношеніяхъ съ женщиною или хлопаютъ ее по плечу да говорятъ ей; „что ты, братъ, какъ баба какая, киснешь“, или сближаются съ ней, какъ животныя, грубо, неожиданно, мимоходомъ. Имъ ли доставить женщинѣ удовольствіе посентиментальничать! Вотъ почему я былъ интересенъ для тебя. Ты не обманывала меня, но ты обманывалась сама относительно своихъ чувствъ. Я теперь понялъ это… Что-жъ! однимъ ударомъ больше, однимъ меньше — это все равно. Я иду быстрыми шагами къ могилѣ… Прости меня, если я заставилъ тебя на зарѣ твоей жизни перестрадать несчастную любовь, прости уже ради того, что я доставилъ тебѣ хотя минуту счастья».
Маруся читала эти строки и странно казалось ей, что онѣ уже не пробуждали въ ней ни угрызеній совѣсти за чужую разбитую жизнь, ни слезъ о потерянныхъ мечтахъ, о своемъ счастьи.
Ей казалось, что она читаетъ развязку не своего, а чьего-то чужого романа.
Прошло около года послѣ моей встрѣчи съ Антономъ въ театрѣ.
Мнѣ снова пришлось быть проѣздомъ въ Ниццѣ. День моего пріѣзда въ городъ совпалъ съ послѣднимъ днемъ карнавала, и я поспѣшилъ на бульваръ, гдѣ, главнымъ образомъ, сосредоточивается карнавальный праздникъ.
Кто видѣлъ карнавалы въ большихъ итальянскихъ городахъ, тому, безъ сомнѣнія, покажется жалокъ и убогъ карнавалъ въ Ниццѣ. Грошовые костюмы, жидкія толпы замаскированныхъ, отсутствіе смѣшныхъ дурачествъ и эксцентрическихъ выходокъ, — все это дѣлаетъ здѣсь карнавалъ просто пародіей на большіе карнавалы и въ концѣ-концовъ навѣваетъ скуку, вмѣсто того опьянѣнія, которое выносится съ подобныхъ праздниковъ въ другихъ итальянскихъ городахъ. Я не принималъ никакого участія въ бѣготнѣ переряженной толпы и смотрѣлъ на нее сверху, добывъ себѣ удобное мѣсто. Замаскированные люди бродили внизу, перекидываясь конфетами и букетами; среди взрослыхъ сновали толпы мальчишекъ, ожидая какой-нибудь поживы; красивыхъ, аллегорическихъ группъ почти не было видно и только нѣкогда знаменитая пѣвица К., вышедшая замужъ за барона В. и оставившая сцену, по обыкновенію, привлекла всеобщее вниманіе, появившись въ костюмѣ вакханки, въ тигровой кожѣ, въ гирляндахъ изъ виноградныхъ листьевъ и гроздьевъ, окруженная цѣлой толпой сатировъ и тому подобныхъ спутниковъ. Эта группа вызвала всеобщій восторгъ при первомъ своемъ появленіи, но въ концѣ-концовъ надоѣла и она, такъ какъ нельзя же было восхищаться одною и тою же группою въ теченіе нѣсколькихъ часовъ.
Я началъ отъ скуки разсматривать людей, тѣснившихся въ окнахъ противоположныхъ домовъ, и мое вниманіе остановилось на одномъ окнѣ.
Это окно приходилось какъ разъ противъ меня. Въ немъ виднѣлась сгорбленная, худая фигура молодого человѣка съ остриженными подъ гребенку волосами, съ впалыми глазами, съ провалившимися щеками, горѣвшими чахоточнымъ, зловѣщимъ румянцемъ. Этотъ почти умирающій человѣкъ бросалъ внизъ маленькіе свертки обсахаренныхъ конфетъ, стараясь попасть ими въ голову кого-нибудь изъ собравшихся внизу мальчишекъ и простолюдиновъ. Когда ему удавалось попасть въ цѣлъ, онъ начиналъ хохотать и прекращалъ на нѣсколько минутъ свои маневры, задыхаясь отъ кашля, пароксизмы котораго постоянно слѣдовали за смѣхомъ. Отдохнувъ отъ кашля, онъ снова бросалъ свертки, иногда горстями, чтобы возбудить драку подбиравшей его конфеты толпы. Въ его смѣхѣ, въ выраженіи его лица, когда онъ перевѣшивался черезъ окно, чтобы посмотрѣть на драку, было что-то злорадное, недоброе. Мнѣ стало какъ-то тяжело смотрѣть на эту сцену, и я готовъ былъ отвернуться, какъ вдругъ за этой изможденной фигурой ладилась другая, сіявшая здоровьемъ и блиставшая жиромъ, личность громадныхъ размѣровъ. Это былъ Симоненко. Онъ увидалъ меня и замахалъ руками. Нагнувшись къ болѣзненному юношѣ, онъ что-то шепнулъ ему, и тотъ сталъ отыскивать меня глазами. Наконецъ, послѣ долгаго разсматриванья и переговоровъ съ Симоненко, онъ отыскалъ меня и дружески кивнулъ мнѣ головою. «Неужели это Антонъ?» — невольно подумалъ я и сталъ всматриваться въ болѣзненное лицо юноши.
Да, это былъ онъ. Но можно ли было узнать въ этой почти обритой и исхудалой головѣ то еще довольно круглое личико съ кудрявыми бѣлокурыми волосами, которымъ годъ тому назадъ я любовался во французскомъ театрѣ?
Антонъ высыпалъ послѣднюю горсть конфетъ и сталъ дѣлать мнѣ телеграфическіе знаки, приглашая меня къ себѣ. Я рѣшился перейти къ нимъ, хоть это было не совсѣмъ легко. Минутъ черезъ десять или черезъ пятнадцать я былъ въ комнатѣ, нанятой на этотъ день Грачовымъ.
— Хорошо вы помните своихъ знакомыхъ; жили здѣсь прошлый годъ и не зашли къ намъ, — встрѣтилъ онъ меня, едва переступая навстрѣчу ко мнѣ.
— Я полагалъ, что вы меня совершенно забыли, — отвѣтилъ я, здороваясь съ нимъ и съ Симоненко.
— Я никого и ничего не забываю, — замѣтилъ какъ-то раздражительно Антонъ.
— Да, да, князь злопамятенъ, — вмѣшался Симоненко. — Видѣли вы, какъ онъ мстилъ сегодня ниццардамъ за то, что они уступили родной городъ французамъ? Онъ имъ не только порядкомъ наколотилъ головы, но и доводилъ ихъ до междоусобія, бросая имъ, какъ яблоко раздора, горсти конфетъ, твердыхъ, какъ камни. Я думаю, многіе отъ этого угощенія лишатся зубовъ.
— Ха-ха-ха! — захохоталъ Антонъ и глаза его засверкали зловѣщимъ блескомъ. — Видѣли вы, какъ трепали этого чумазаго мальчишку, успѣвшаго захватить горсть конфетъ? Что за рожи онъ корчилъ отъ боли! Ха-ха-ха!
Князь залился не то смѣхомъ, не то кашлемъ.
— Я ужъ и то едва уговорилъ князя не бросать каменьевъ, обернутыхъ въ бумагу, а то онъ вздумалъ вчера завернуть въ конфетныя бумажки горсть голышей, чтобы больнѣе было ловящимъ.
— Не дешево отдѣлались бы вы за это, — замѣтилъ я.
— И я то же самое говорилъ, — подтвердилъ Симоненко.
— Не дешево?.. Что же, вы думаете, что мнѣ для своего удовольствія денегъ жаль!
— Ну, князь, можетъ-быть, не деньгами, а своими боками пришлось бы поплатиться. А бока у насъ съ вами нѣжные, — засмѣялся Симоненко.
— Что? Боками? — загорячился князь. — Эхъ, вы! Докторъ, практикъ, старше меня на десятокъ лѣтъ, а не знаете людей. Ругайте, бейте, унижайте ихъ, но платите имъ деньги, и они все снесутъ. Вы видѣли, эти люди дрались не на шутку изъ-за горсти конфетъ. Изъ-за горсти золота они перерѣзали бы своихъ собратій. А вы толкуете о какой-то расплатѣ боками за то, что въ эту сволочь бросишь камнемъ. Полноте!
Въ эту минуту мнѣ бросилось какое-то сходство между голосомъ князя и голосомъ его матери: въ немъ звучали презрѣніе и надменность, только у княгини эти чувства высказывались холодно, а у князя примѣшивалась къ нимъ страстность.
— Вы, однако, не особенно хорошаго мнѣнія объ этой толпѣ, — замѣтилъ я.
— Я обо всѣхъ того же мнѣнія, — отвѣчалъ онъ: — Люди дрянь. Неподкупныхъ людей нѣтъ. Подкупить можно каждаго человѣка: одного рублемъ, другого милліономъ рублей; одного лаской, другого угрозами…
— И нужно прибавить къ этому, что, молъ, меня, князя Антона Грачова, нельзя подкупить ничѣмъ, — засмѣялся Симоненко.
— Меня? — отозвался князь. — Да я все, все отдалъ бы за десятокъ лѣтъ здоровья.
— Ну тотъ, кто можетъ дать здоровье, не станетъ подкупать, — вздохнулъ Симоненко.
Наступило какое-то неловкое молчаніе.
— Поѣдемте, я усталъ, — отрывисто сказалъ князь.
Я хотѣлъ распрощаться съ своими старыми знакомцами, по Антонъ удержалъ меня.
— Я васъ не отпущу, вы ночуете и пробудете завтрашній день у насъ, — сказалъ онъ.
— Пожалуй, я приду къ вамъ завтра, — отвѣтилъ я. — Но зачѣмъ мнѣ ночевать у васъ? Я здѣсь остановился въ отелѣ.
— Да вѣдь мы не здѣсь живемъ, а въ Ментонѣ.
— Въ Ментонѣ? Такъ это вы для карнавала сюда пріѣзжали.
— Князь все такъ дѣлаетъ: сегодня здѣсь, завтра въ другомъ мѣстѣ, — замѣтилъ Симоненко. — Посидѣть на мѣстѣ не можетъ.
— Но вѣдь такъ нельзя лѣчиться.
— Да кто же вамъ сказалъ, что я лѣчусь? Я просто доживаю послѣдніе дни, — сухо замѣтилъ князь.
Я далъ знать въ отель, гдѣ я остановился, что я не возвращусь до слѣдующаго вечера, и мы поѣхали. Вечеръ былъ не особенно теплый, и князь кутался въ пледъ. Всю дорогу онъ находился въ какомъ-то дремотномъ состояніи, полузакрывъ глаза. Эти глаза, сверкавшіе нѣсколько минуть тому назадъ лихорадочнымъ блескомъ, были теперь тусклы и блѣдны, какъ глаза мертвеца. На него было страшно смотрѣть. Только изрѣдка онъ покашливалъ безсильнымъ, мучительнымъ кашлемъ.
— Скоро мы пріѣдемъ? — раза два спросилъ онъ.
— Вы устали? — замѣтилъ я, глядя съ сожалѣніемъ на его осунувшееся лицо. Зато крѣпче уснете…
— Я вовсе не сплю, — глухо отозвался онъ.
Дѣйствительно, когда мы пріѣхали въ Ментонъ и вошли въ комнаты, занимаемыя княземъ, онъ очнулся. Припадки кашля, довольно слабые во время дороги, теперь сдѣлались сильнѣе и мучительнѣе. Несмотря на это, князь курилъ папиросу за папиросой.
— Вамъ не вредно курить? — спросилъ я.
— Спросите доктора, что мнѣ не вредно, — отвѣтилъ онъ. — Курить вредно, кислое ѣсть вредно, много ходить вредно, утомлять себя чтеніемъ вредно — однимъ словомъ, мнѣ вредно жить.
Я понялъ, что съ нимъ почти невозможно говорить. Просидѣвъ часа два въ его кабинетѣ, я съ Симоненко отправился въ отведенную мнѣ комнату.
— Онъ очень плохъ? — спросилъ я у Симоненко.
— Швахъ, очень швахъ, а хуже всего, что у него на чердакѣ безпорядокъ, — отвѣчалъ Симоненко.
Я вопросительно посмотрѣлъ на доктора.
— Идеи разныя вбилъ себѣ въ голову, — пояснилъ толстякъ: — ну, и свихнулся. Грачовы, знаете, всѣ не изъ далекихъ по уму, тоже и ея сіятельство, хотя женщина породистая, съ гоноромъ и съ душкомъ, а все же въ сущности-то она Коробочка: ей говорятъ — продай мертвыя души, а она пеньку предлагаетъ; ну, вотъ Антонъ Павловичъ умственнаго-то богатства и получилъ на три копейки, а тутъ эти иритаціи случились, послѣднія-то крохи ума и испарились изъ головы. И добро бы еще благопріобрѣтенное что-нибудь было, а то нѣтъ: гувернеры да гувернантки разные только и научили парло франсе да шпрехенъ зи дейтшъ.
Докторъ махнулъ рукой.
— Ну, ужъ и каша же у него въ головѣ! — продолжалъ онъ. — И жить-то ему хочется, и умереть-то онъ поскорѣй стремится, и мать-то онъ презираетъ, и себя топчетъ въ грязь, и говоритъ, что угнетенные сами виноваты въ своемъ угнетеніи, и жалуется, что его жизнь и счастье заѣдены матерью. Иногда не вѣришь, что все это одинъ и тотъ же человѣкъ говорить. Если въ немъ и есть что-нибудь постоянное, такъ это ненависть къ достоуважаемой княгинѣ. Умѣлъ онъ насолить ей. И вѣдь знаете ли, что? Эта норовистая особа иногда по три дня не смѣетъ переступить порогъ его комнаты.
Въ эту минуту въ комнату вошелъ лакей.
— Князь проситъ васъ къ себѣ, — обратился онъ къ Симоненко.
— Иду, иду, — отвѣтилъ докторъ.
— Вѣрно ему хуже сдѣлалось? — спросилъ я.
— Нѣтъ-съ, разговаривать желаютъ! Это у нихъ всегда такъ: придетъ ночь — извольте сидѣть и разговаривать, — вздохнулъ Симоненко.
— Что же дѣлать, онъ больной, — замѣтилъ я.
— Батенька, да развѣ я-то здоровый? Что вы на мое брюхо-то смотрите? Это же отъ здоровья. Ей-Богу! Мы всѣ больные. Эхъ, пойдемъ потерпимъ муки!
Докторъ пожалъ мнѣ руку и вышелъ.
На другой день, часовъ въ десять утра, я зашелъ къ князю. Онъ курилъ сигару и сидѣлъ въ тѣхъ же креслахъ, къ которыхъ я оставилъ его наканунѣ.
— Велите опустить жалюзи, — раздражительно обратился ко мнѣ больной, пожимая мою руку. — Вѣдь это проклятое солнце невыносимо со своимъ праздничнымъ блескомъ! И зачѣмъ меня привезли сюда, гдѣ все ослѣпительно цвѣтетъ, дышитъ полною жизнью? Видѣть это яркое солнце, это безграничное море, залитое блескомъ, и знать, что ты, молодой, такъ страстно жаждущій жизни, умрешь, долженъ умереть завтра, — это пытка… И для чего они меня рѣшились терзать до послѣдней минуты? Для чего не увезли въ наше новгородское имѣніе, гдѣ въ виду развалившихся избъ, въ виду оборванныхъ зипуновъ, подъ сѣренькимъ небомъ, я, можетъ-былъ, умеръ бы спокойно, безъ сожалѣній, понявъ, что не стоитъ жить, что жизнь — страданье.
Больной былъ раздраженъ до послѣдней степени.
— Вамъ здѣсь воздухъ полезенъ, — замѣтилъ я, не находя никакого утѣшенія.
— Воздухъ полезенъ? — вскричалъ больной. — Этотъ воздухъ, который раздражаетъ мои нервы, который ослѣпляетъ мои глаза? Полноте! этотъ воздухъ бѣситъ, терзаетъ, убиваетъ меня, — понимаете, убиваетъ!
Больной замолкъ и, тяжело переводя дыханіе, неподвижно лежалъ въ креслѣ. Я, между тѣмъ, велѣлъ спустить жалюзи, и мы очутились въ полумракѣ. Въ комнатѣ было тихо. Я молчалъ, больной дышалъ все слабѣе и слабѣе. Я думалъ, что онъ задремалъ, и сидѣлъ, не шевелясь на мѣстѣ, желая уйти, какъ только онъ уснетъ. Среди этой мертвой тишины все яснѣе и яснѣе слышался однообразный шумъ моря. Оно своими волнами наносило на отлогій берегъ голыши и потомъ снова катило ихъ назадъ, — это была работа Сизифа, никогда не прекращающаяся, никогда не смолкающая. Въ этомъ шумѣ перекатывающихся, отшлифованныхъ камней было что-то убійственно-однообразное, безрадостное.
— И вотъ такъ-то оно шумитъ всю ночь, — внезапно раздался голосъ Антона. — Всю ночь, не умолкая ни на минуту! Вѣдь отъ этого одного можно сойти съ ума!
Я не знать, что говорить.
— И хорошъ городъ: здѣсь ширь моря, прекрасные дома, праздношатающіеся богачи, а тамъ — (онъ указалъ по направленію къ старой части города) — тѣсные переулки, душные углы, грязь, нищета и невѣжество. А еще наверху пріютились эти голяки, точно хотятъ взять приступомъ эту богатую часть города, да въ теченіе трехсотъ лѣтъ все не могутъ надуматься. Иногда, проѣзжая мимо этихъ людей, я радъ обдать грязью ихъ лица, рвануть колесомъ ихъ рубище, засмѣяться имъ въ лицо, когда они, изможденные и больные протягиваютъ ко мнѣ руку за подаяніемъ. Я ихъ ненавижу за то, что они до сихъ поръ нищіе. И какъ здѣсь бьетъ въ глаза при блескѣ солнца вся эта нищета со своими лохмотьями, со своею грязью!
Въ эту минуту послышался легкій стукъ въ двери.
— Идутъ справляться, не умеръ ли я, — съ ироніей проговорилъ Антонъ и крикнулъ раздражительнымъ тономъ: — Войдите!
Въ комнату вошла княгиня. Я изумился перемѣнѣ въ ея лицѣ. Оно было худо, блѣдно, нѣсколько сморщено. Ея глаза были замѣтно воспалены, точно ей приходилось много плакать, на ней было надѣто черное платье, и въ немъ она казалась еще худощавѣе.
— А, ты уже приготовила и трауръ, — поздоровался съ ней Антонъ. — Рекомендую тебѣ Петра Николаевича Гринева. Ты его, конечно, не могла замѣтить въ былые годы, такъ какъ онъ тогда былъ только гувернеромъ у барона.
Аврора Ѳедоровна протянула мнѣ руку, и въ легкомъ, дрожащемъ пожатіи этой руки было что-то такое болѣзненное, точно она хотѣла извиниться передо мною за себя или за сына.
— Кстати! Вы теперь имѣете положеніе въ свѣтѣ? — спросилъ меня Антонъ.
Я слегка наклонилъ голову въ знакъ согласія.
— Ну, и отлично, а то maman не любитъ, когда въ ея домъ вторгаются люди безъ положенія въ свѣтѣ, — замѣтилъ Антонъ.
— Что твое здоровье? — спросила княгиня.
— Скверно, скверно и скверно! Это старая пѣсня! Какъ тебѣ не надоѣстъ спрашивать! Или эти слова — такая пріятная мелодія для тебя?
— Я надѣялась… — начала княгиня.
— Ахъ, полно, пожалуйста, — перебилъ Антонъ. — Ну, за что ты могла надѣяться? На мою смерть, что ли? Вѣдь ты очень хорошо знаешь, что я скоро умру и что спасенія нѣтъ. Для чего же лгать о какихъ-то надеждахъ? Все у васъ фразы, фразы и фразы.
Княгиня хотѣла что-то сказать, но Антонъ остановилъ ее.
— Оставь, пожалуйста, насъ однихъ. Я давно не видался съ Петромъ Николаевичемъ и мнѣ хочется съ нимъ поговорить, пока онъ не бѣжалъ отсюда.
Княгиня обратилась ко мнѣ и проговорила:
— Я надѣюсь, что вы пробудете у насъ нѣсколько времени.
Я поклонился и самъ не знаю что пробормоталъ ей въ отвѣть. Княгиня вышла.
Я не могъ долго оставаться въ этой комнатѣ лицомъ къ лицу съ этимъ раздраженнымъ, близкимъ къ помѣшательству человѣкомъ. Я собрался пройтись по городу. Въ это время вошелъ Симоненко.
— А вы, князь, поѣдете кататься? — спросилъ онъ.
— Никуда я сегодня не поѣду, мнѣ скверно, — отвѣтъ князь.
Симоненко вздохнулъ.
— Вы ступайте, я подремлю, — сказать ему Антонъ.
Симоненко былъ, видимо, радъ возможности ускользнутъ отъ князя.
Мы пошли. День былъ ясный, всѣ ментонскіе больные были на улицѣ. На взморьѣ шла усиленная работа рыбаковъ. Мускулистые, точно вылитые изъ бронзы, почти нагіе мальчуганы лѣтъ пятнадцати и шестнадцати и нѣсколько стариковъ ловили рыбу, стаскивали въ море лодки. Праздношатающаяся толпа пріѣзжихъ любовалась этимъ зрѣлищемъ. Дамы щурили глаза и подносили къ нимъ лорнеты, точно любуясь античными статуями, а не живыми обнаженными юношами. Впрочемъ и то сказать: эти юноши были изъ мужиковъ. Я вздохнулъ свободнѣе, выбравшись изъ полутемной комнаты князя.
— Онъ просто жалокъ, — невольно вырвалось у меня, когда мы вышли на улицу.
— Скоро капутъ! — отвѣтилъ Симоненко.
— Вы ужъ черезчуръ хладнокровно смотрите на это.
— Да чего-жъ тутъ особенно сокрушаться? Ему будетъ покойнѣе, когда свернется, а міръ, право, ничего не потеряетъ, если онъ умретъ: убудетъ одно лишнее брюхо, вотъ и все. Вотъ если бы рѣчь шла объ этихъ — (докторъ указалъ глазами на рыбаковъ-мальчиковъ), — тогда дѣло другое. Тутъ смерть человѣка заставитъ, пожалуй, голодать цѣлую семью. А князь Антонъ — кому онъ нуженъ? Умеръ — и слава Богу.
Я молчалъ.
— Вѣдь тоже если бы онъ и могъ остаться въ живыхъ, такъ радости-то вышло бы не много: въ самомъ счастливомъ случаѣ вышелъ бы изъ него пти креве или самодуръ въ новѣйшемъ вкусѣ — и только. Это вѣдь выродившійся правнукъ того Ивана Грачова, который, говорятъ, подковы шутя разгибалъ, пилъ за десятерыхъ, съ коня по цѣлымъ днямъ не слѣзалъ на охотѣ, цѣлый гаремъ содержалъ и все-таки былъ здоровъ, какъ волъ. А этотъ что? къ животной жизни приготовлять его считали уже несовременнымъ, а для подготовки къ духовной, къ умственной жизни не нашлось ни умѣнья у распорядителей его жизни, ни здороваго мозга у него самого. Знаете вы, что онъ въ сущности такое? — вдругъ спросилъ Симоненко, и, не дожидаясь моего отвѣта, продолжалъ: — онъ тотъ же князь Павелъ Петровичъ, только изнервничавшійся, какъ женщина. Будь у него болѣе выносливые нервы — и жилъ бы онъ весь вѣкъ дуракомъ, слывя за умнаго, дослужился бы до чиновъ извѣстныхъ и умеръ бы уважаемымъ человѣкомъ. Ну, а нервы все дѣло испортили. Ради нихъ изъ него и не вышелъ уважаемый человѣкъ… Его тщедушное тѣло вонъ даже и на удобреніе не пойдетъ, — уже смѣялся Симоненко. — Положатъ его косточки въ свинцовый гробъ, поставятъ его гробъ въ фамильный склепъ, и будетъ онъ тамъ тлѣть до второго пришествіи.
— Вы, докторъ, философствовать начинаете, — замѣтилъ я.
— Да это потому, что перекусить еще сегодня не удалось.
— Ахъ да, я и забылъ, что настроеніе вашего духа и характеръ вашихъ взглядовъ зависитъ только отъ того или другого количества закуски.
— Ке феръ, ко феръ, монъ шеръ! — комично вздохнулъ, докторъ: — я вѣдь покуда тоже только ходячее брюхо и больше ничего.
Прошло два года.
Посѣщая по дѣламъ одну изъ нашихъ тюремъ, я совершенно случайно наткнулся на одну важную барыню, принимавшую дѣятельное участіе въ положеніи тюрьмы. Это была высокая, худая, желтая особа съ крупными морщинами на лбу, съ потухшими, нѣсколько тупыми глазами, съ мягкимъ и ровнымъ голосомъ, въ которомъ опытный наблюдатель могъ замѣтить извѣстную долю дѣланной вкрадчивости и фарисейскаго смиренія. У нея въ рукахъ была постоянно записная книжечка, куда она заносила просьбы преступниковъ. Въ ея карманѣ можно было найти всегда маленькія книжечки или «Новаго Завѣта» или «Молитвенниковъ». Она по преимуществу интересовалась участью падшихъ женщинъ, дѣтей, крестьянъ. Я не обратилъ бы на нее никакого вниманія, если бы мнѣ не назвали ея фамиліи, — это была княгиня Грачова, но ее уже звали не Авророй, а Александрой Ѳедоровной, такъ какъ она приняла православіе, чтобы имѣть возможность лежать въ могилѣ рядомъ съ своимъ сыномъ.
Ея имя стало часто появляться въ газетахъ, о ней много говорили въ обществѣ. Она слыла одною изъ самыхъ щедрыхъ благотворительницъ. Она устраивала разныя филантропическія общества, принимала къ себѣ всевозможныхъ просителей, сама посѣщала бѣдныхъ, имѣла дѣятельныя сношенія съ духовенствомъ, обращала язычниковъ, католиковъ и евреевъ въ православіе, пользовалась сильнымъ вліяніемъ въ офиціальномъ и финансовомъ мірѣ при помощи своихъ родственныхъ связей и своего богатства.
Однажды, встрѣтивъ доктора Симоненко, я узналъ, что онъ тоже принимаетъ участіе во всѣхъ обществахъ и учрежденіяхъ княгини, и разговорился о ней.
— Да, она очень благотворительная особа, — замѣтилъ онъ. — Ну, да ей можно бросать сотни и тысячи рублей. Ей вѣдь теперь приносятъ огромные доходы ея желѣзные заводы. Вотъ и посейчасъ сколько ей стоятъ хлопоты о пяти мужичкахъ, которые работали у нея на заводахъ да попались за грабежъ и теперь сидятъ здѣсь въ тюрьмѣ. Она ихъ уже почти довела до раскаянья.
Докторъ вздохнулъ.
— Да-съ, ей можно благотворить: она вонъ какую-нибудь концессію желѣзнодорожную выхлопочетъ, а глядишь, желѣзнодорожникъ внесетъ тысячи три въ одно изъ благотворительныхъ обществъ, гдѣ она участвуетъ.
— Теперь, значитъ, и вы уже не называете ее Коробочкой? — засмѣялся я.
— Напротивъ, теперь-то я и убѣдился вполнѣ, что она Коробочка, Коробочка-благотворительница.
— Но вѣдь вы же принимали участіе въ затѣяхъ этой Коробочки-благотворительницы!
— Эхъ вы! Зато я, батюшка, теперь модный докторъ, въ какихъ салонахъ бываю, съ какими тузами дѣла веду! Я вѣдь, батюшка, все попрежнему — ходячее брюхо.
— И только?
— И только, потому что мы въ такое время живемъ. Теперь нужно быть или человѣкомъ-брюхомъ, или Діогеномъ, подъ бочкой спать. Ну, а подъ бочкой спать у насъ не по климату.