ГРАФЪ АЛЕКСѢЙ КОНСТАНТИНОВИЧЪ ТОЛСТОЙ.
править1901.
правитьГрафъ Алексѣй Константиновичъ Толстой.
правитьI.
правитьВъ своемъ жизнеописаніи, составленномъ по просьбѣ одного иностраннаго профессора, графъ Алексѣй Константиновичъ Толстой такъ разсказываетъ о своихъ дѣтскихъ годахъ: "Я родился въ Петербургѣ въ 1817 г. (24 августа), но еще шести недѣль былъ «увезенъ въ Малороссію матерью моею и моимъ дядею со стороны матери, Алексѣемъ Алексѣевичемъ Перовскимъ, бывшимъ позднѣе попечителемъ Харьковскаго университета. Онъ меня воспиталъ и первые мои годы прошли въ его имѣніи, почему смотрю на Малороссію, какъ на мою истинную родину. Мое дѣтство было чрезвычайно счастливо и оставило во мнѣ одни свѣтлыя воспоминанія».
Когда Толстому исполнилось восемь лѣтъ, родные его переѣхали въ Петербургъ, гдѣ будущій поэтъ былъ представленъ наслѣднику цесаревичу, нынѣ въ Бозѣ почивающему Императору Александру II, и допущенъ въ число дѣтей, приглашавшихся по праздникамъ къ его высочеству.
Годъ спустя графъ Алексѣй Константиновичъ отправился съ матерью за границу. Съ тѣхъ поръ и до семнадцатилѣтняго возраста заграничныя путешествія повторялись очень часто. Семнадцати лѣтъ Толстой поступилъ въ Московскій университетъ. Послѣ смерти дяди, А. А. Перовскаго, Алексѣй Константиновичъ поступилъ на службу по гражданской части. Когда началась Крымская война, онъ, въ 1855 г., пошелъ въ число охотниковъ, составившихъ стрѣлковый полкъ Императорской фамиліи. Но принять участіе въ военныхъ дѣйствіяхъ Толстому не удалось. Полкъ, въ которомъ онъ находился, дошелъ до Одессы и здѣсь потерялъ очень много народа отъ тифа.
Во время коронаціи, Императоръ Александръ II назначилъ графа Алексѣя Константиновича своимъ флигель-адъютантомъ. Толстой объяснилъ Государю, что не готовилъ себя къ военной службѣ и пошелъ на нее только по случаю войны. Выслушавъ Толстого, Государь наградилъ его уже не военнымъ, а гражданскимъ придворнымъ званіемъ.
Графъ Алексѣй Константиновичъ скончался 28 сентября 1875 гида въ своемъ черниговскомъ имѣніи «Красный Рогъ».
Писать стихи, или, по его выраженію, «марать бумагу» Толстой началъ очень рано — лѣтъ шести. Тогда же началъ онъ много и съ любовью читать. Въ своемъ жизнеописаніи онъ говоритъ, что ему вообще доставляли громадное наслажденіе всѣ произведенія искусства, будь-то музыка, или хорошая картина, или прекрасная статуя.
Любилъ онъ еще охоту и даже хотѣлъ, на старости лѣтъ, описать многія любопытныя приключенія, которыя происходили съ нимъ во время охотничьихъ странствованій. Охота усиливала въ немъ любовь къ природѣ и пониманіе ея, ни съ чѣмъ не сравнимой, красоты.
Малороссіи, которую Толстой считалъ своею настоящей родиной, онъ посвятилъ одно изъ лучшихъ стихотвореній:
Ты знаешь край, гдѣ все обильемъ дышетъ,
Гдѣ рѣки льются чище серебра,
Гдѣ вѣтерокъ степной ковыль колышетъ,
Въ вишневыхъ рощахъ тонутъ хутора,
Среди садовъ деревья гнутся долу
И до земли виситъ ихъ плодъ тяжелый?
Шумя, тростникъ надъ озеромъ трепещетъ,
И чистъ, и тихъ, и ясенъ сводъ небесъ,
Косарь поетъ, коса звенитъ и блещетъ,
Вдоль берега стоитъ кудрявый лѣсъ,
И къ облакамъ, клубяся надъ водою,
Бѣжитъ дымокъ синѣющей струею?
Туда, туда всѣмъ сердцемъ я стремлюся,
Туда, гдѣ сердцу было такъ легко,
Гдѣ изъ цвѣтовъ вѣнокъ плететъ Маруся,
О старинѣ поетъ слѣпой Грицко,
И парубки, кружась на пожнѣ гладкой,
Взрываютъ пыль веселою присядкой.
И малороссійскія степи, и широкія равнины Великороссіи, и необъятныя моря — все производило на поэта неизгладимое впечатлѣніе. Природа могущественно дѣйствовала на его душу, разгоняла въ ней тоску, наполняла ее вѣрой и покоемъ, давали ей силу и отвагу. Въ этомъ отношеніи обращаютъ вниманіе два стихотворенія, изъ которыхъ въ первомъ изображается бурное, расходившееся море, а во второмъ — море тихое и спокойное.
Дробится, и плещетъ, и брыжжетъ волна,
Мнѣ въ очи соленою влагой;
Недвижно на камнѣ сижу я — полна
Душа безотчетной отвагой.
Валы за валами, прибой и отбой,
И пѣна ихъ гребни покрыла —
О, море, кого же мнѣ вызвать на бой,
Извѣдать воскресшія силы?
Почуяло сердце, что жизнь хороша,
Вы, волны, размыкали горе,
Отъ грома и плеска проснулась душа —
Сродни ей шумящее море!
Но громъ и плескъ смѣнился тишиною:
Не пѣнится море, не плещетъ волна,
Деревья листами не двинутъ;
На глади прозрачной царитъ тишина,
Какъ въ зеркало міръ опрокинутъ.
Сижу я на камнѣ, висятъ облака,
Недвижныя, въ синемъ просторѣ;
Душа безмятежна, душа глубока —
Сродни ей спокойное море!
Въ стихотвореніи «На тягѣ» Толстой передаетъ ощущенія охотника, который потому именно и любитъ охоту, что она сближаетъ его съ природой и который вовсе не гонится за тѣмъ, что-бъ настрѣлять побольше дичи, не обращая вниманія ни на красоту лѣса, ни на синеву небесъ, ни на, благоуханіе свѣжаго воздуха луговъ.
Сквозитъ на заревѣ темнѣющихъ небесъ,
И мелкимъ предо мной рисуется узоромъ
Въ весенніе листы едва одѣтый лѣсъ,
На лугъ болотистый спускаясь косогоромъ.
И глушь, и тишина. Лишь сонные дрозды
Какъ нехотя свое доканчиваютъ пѣнье.
Отъ луга всходитъ паръ. Мерцающей звѣзды
У ногъ моихъ въ водѣ явилось отраженье;
Прохладой дунуло, и прошлогодній листъ
Зашелестилъ въ дубахъ. Внезапный легкій свистъ
Послышался; за нимъ, отчетливо и внятно,
Стрѣлку знакомый хрипъ раздался троекратно,
И вальдшнепъ протянулъ — внѣ выстрѣла. Другой
Летитъ изъ-за лѣсу, но длинною дугой
Опушку обогнулъ и скрылся. Слухъ и зрѣнье
Мои напряжены, и вотъ черезъ мгновенье,
Свистя, еще одинъ, въ послѣднемъ свѣтѣ дня,
Чертой трепещущей несется на меня.
Дыханье притаивъ, нагнувшись подъ осиной,
Я выждалъ вѣрный мигъ — впередъ на полъ-аршина
Я вскинулъ — огнь блеснулъ, по лѣсу грянулъ громъ —
И вальдшнепъ падаетъ на землю колесомъ,
Удара тяжкаго далекіе раскаты,
Слабѣя, замерли. Спокойствіемъ объятый,
Вновь дремлетъ юный лѣсъ, и облакомъ сѣдымъ
Въ недвижномъ воздухѣ виситъ ружейный дымъ.
Вотъ донеслась еще изъ дальняго болота
Весеннихъ журавлей ликующая нота —
И стихло все опять, и въ глубинѣ вѣтвей
Жемчужной дробію защёлкалъ соловей.
Многія описанія природы, такъ хороши у Толстого, переданы такимъ звучнымъ стихомъ, что невольно вспоминаешь Пушкина и Лермонтова. Толстой былъ прямымъ ученикомъ этихъ великихъ поэтовъ и ученикомъ достойнымъ.
Описывая природу, Толстой всегда изображаетъ впечатлѣніе, производимое ею на человѣка. Радуется природа — радуется и человѣкъ. Тишина и грусть разлиты въ природѣ — грустно становится и на душѣ человѣка. Иногда зрѣлище ликующей природы еще сильнѣе оттѣняетъ печаль въ нашемъ сердцѣ. Наслаждаясь красотою природы, особенно весенней, разцвѣтающей природы, мы часто испытываемъ мучительное чувство при воспоминаніи о томъ, что прошло, что никогда не вернется.
Вотъ ужь снѣгъ послѣдній въ полѣ таетъ,
Теплый паръ восходитъ отъ земли,
И кувшинчикъ синій разцвѣтаетъ,
И зовутъ другъ друга журавли.
Юный лѣсъ, въ зеленый дымъ одѣтый,
Теплыхъ грозъ нетерпѣливо ждетъ,
Все весны дыханіемъ согрѣто,
Все кругомъ и любитъ, и поетъ.
Утромъ небо ясно и прозрачно,
Ночью звѣзды свѣтятъ такъ свѣтло —
Отчего жъ въ душѣ твоей такъ мрачно,
И зачѣмъ на сердцѣ тяжело?
Грустно жить тебѣ, мой другъ, я знаю,
И понятна мнѣ твоя печаль:
Отлетѣла-бъ ты къ иному краю,
И земной весны тебѣ не жаль.
Такою же грустью, какъ-бы освящаемой и озаряемой красотою весенней природы, проникнуто и другое стихотвореніе:
Западъ гаснетъ въ дали блѣднорозовой,
Звѣзды небо усѣяли чистое,
Соловей свищетъ въ рощѣ березовой
И травою запахло душистою.
Знаю, что къ тебѣ въ думушку вкралося,
Знаю сердца немолчныя жалобы,
Не хочу я, чтобъ ты притворялася
И къ улыбкѣ себя принуждала бы.
Твое сердце болитъ безотрадное,
Въ немъ не свѣтитъ звѣзда ни единая —
Плачь свободно, моя ненаглядная,
Пока пѣсня звучитъ соловьиная.
Соловьиная пѣсня унылая,
Что какъ жалоба катится слезная.
Плачь, душа моя, плачь, моя милая,
Тебя небо лишь слушаетъ звѣздное.
Красота природы, пѣсни пернатыхъ пѣвцовъ — все это освѣжаетъ, и возвышаетъ душу чуткаго человѣка. Будучи самъ чуткимъ человѣкомъ, Толстой невольно отражалъ въ своихъ стихотвореніяхъ могущественное вліяніе природы и особенно весенней природы. Весна въ его понятіяхъ неразрывно сливалась съ пѣсней. Поэтому онъ также много и любовно говоритъ о пѣснѣ, какъ и о веснѣ. Этою особенностью Толстой отличается отъ другихъ русскихъ поэтовъ. Конечно, всѣ они любили пѣсни, всѣмъ были по душѣ ихъ чарующіе звуки, но только у Толстого мы находимъ цѣлый рядъ стихотвореній, гдѣ пѣсня является какъ бы главнымъ дѣйствующимъ лицомъ и все сводится къ тому впечатлѣнію, которое она производитъ. Намъ придется еще не разъ говорить о стихотвореніяхъ Толстого, въ которыхъ онъ изображаетъ пѣвцовъ и гусляровъ, здѣсь-же, чтобы лучше пояснить нашу мысль, приведемъ нѣсколько строкъ изъ былины «Алеша Поповичъ».
Богатырь Алеша Поповичъ заманилъ къ себѣ въ лодку сладкой пѣснью молодую царевну. Царевна проситъ отпустить ее, говоритъ, что Алеша ей не милъ, что онъ могъ полонить ее, но не можетъ полонить ея сердца. Въ отвѣтъ на эти рѣчи богатырь бросилъ весло, взялъ гусли звонкія и запѣлъ…
Звуки льются, звуки таютъ:
То не вѣтеръ-ли во ржи?
Не крылами-ль задѣваютъ
Мѣдный колоколъ стрижи?
Иль въ тѣни журчатъ дубравной
Однозвучные ключи?
Иль ковшей то звонъ заздравный?
Иль мечи бьютъ о мечи?
Пѣсню кто уразумѣетъ!
Кто пойметъ ея слова?
Но отъ звуковъ сердце млѣетъ
И кружится голова
Такъ съ царевной по теченью
Онъ уносится межъ травъ, и она внимаетъ пѣнью
Руку бѣлую поднявъ.
Пѣсня проникаетъ ей въ сердце, она забываетъ все на свѣтѣ, только видитъ передъ собой красавца-богатыря, да слушаетъ переливы его чарующаго голоса. И Алеша побѣдилъ царевну — не хитростью, не силой, а удалой молодецкою пѣсней.
Много чаръ таитъ въ себѣ пѣсня, но еще больше власти и могущества у волшебницы весны. Только она и можетъ поспорить съ пѣсней. Поддавшись ея очарованію, иной разъ никакой пѣсни не разслушаешь и не поймешь. Такъ оно и случилось съ молодымъ княземъ Канутомъ, о которомъ разсказываетъ намъ поэтъ. Прислалъ къ князю сватъ гонца съ приглашеніемъ пріѣхать на семейный совѣтъ. Князь собрался и поѣхалъ. А гонецъ зналъ, что не за добромъ зоветъ князя сватъ: надумалъ онъ его хитростью заманить и убить предательски. Жаль стало гонцу князя. Но какъ предотвратить бѣду и предупредить Канута. Вотъ и въѣзжаютъ они во трепещущій боръ, весь полный весенняго крика:
Гремитъ соловьиный въ шиповникѣ хоръ,
Звѣздится въ травѣ земленика,
Черемухи вѣтви душистыя гнутъ,
Всѣ дикія яблони въ цвѣтѣ;
Ихъ запахъ вдыхаючи, мыслитъ Канутъ:
Жить любо на Божіемъ свѣтѣ!
Не утерпѣлъ гонецъ, жаль стало князя и запѣлъ онъ ему вѣщую пѣсню. Онъ пѣлъ о царевичѣ, котораго тесть и теща задумали измѣной извести и лаской зазвали въ гости. Плыветъ царевичъ по морю, а волны ему пѣсню поютъ: не ѣзди, царевичъ, вернись назадъ, не то тебѣ не быть живому. Но царевичъ не понялъ пѣсни волнъ и плыветъ на вѣрную гибель,
Бѣды надъ собою не чаетъ
И скорбно его расписную ладью,
И не хотя море качаетъ.
Прервалъ тутъ гонецъ свою пѣсню, смотритъ на Канута. Тому не вдомекъ, къ чему клонится пѣсня. Онъ ѣдетъ спокойно, рветъ вѣтви черемухи и упивается благоуханнымъ весеннимъ воздухомъ. Снова гонецъ запѣваетъ, пѣсню, снова прерываетъ, ее и смотритъ на Канута — тотъ свѣжими листьями клена разубралъ сбрую коня и утыкалъ о чёлокъ цвѣтами. Непонятно ему значеніе былины, далеко его сердце отъ зла, коварства и предательства. «Дыханьемъ своимъ молодая весна, знать, разумъ его опьянила»! Мрачная пѣсня, которую пѣлъ гонецъ, звучала странно и чуждо среди ликующей, благоухающей весенней природы. И весна побѣдила пѣсню. Канутъ продолжалъ путь, упиваясь нѣгой волшебнаго вечера и каждый шагъ приближалъ его къ гибели, о которой онъ и помыслить не могъ въ утломъ чудномъ царствѣ природы. Такъ любя и понимая пѣсню, Толстой самъ слагалъ пѣсни въ совершенно народномъ духѣ. И проникнуты эти пѣсни, подобно большинству русскихъ народныхъ пѣсенъ, грустнымъ настроеніемъ.
Ужь ты нива моя, нивушка,
Не скосить тебя съ маху единаго,
Не связать тебя въ единый снопъ!
Ужь вы думы мои, думушки,
Не стряхнуть васъ разомъ съ плечъ,
Одной рѣчью то васъ не высказать
По тебѣ-ли, нива, вѣтеръ разгуливалъ,
Гнулъ колосья твои до земли,
Зрѣлы зерна все разметывалъ!
Широко вы, думы, поразсыпались,
Куда пала какая думушка,
Тамъ всходила люта печаль-трава,
Выростало горе горючее.
Въ другой пѣснѣ горе представляется подобіемъ мелкаго дождичка.
Не божіимъ громомъ ударило,
Не тяжелой скалой навалилося,
Собралось оно малыми тучками,
Затянули тучки небо ясное,
Посѣяло горе мелкимъ дождичкомъ.
Мелкимъ дождичкомъ осенніимъ.
Порою грусть развѣвается, разступается подъ могучими думами, да не на долго!, смотришь —
Прикачнулася, привалилася
Къ сердцу съизнова грусть обычная,
И головушка вновь склонилася
Безталанная, горемычная.
Въ этихъ пѣсняхъ сказалась настоящая русская душа поэта. Дѣйствительно, хотя Толстой часто и подолгу жилъ за-границей, но сердцемъ онъ всегда былъ со своею родиной. Для нее и о ней пѣлъ онъ свои русскія пѣсни. Онъ любилъ нашу старину, любилъ простой, безхитростный складъ тогдашней жизни, со всѣми ея свычаями и обычаями.
Въ старину, какъ извѣстно, всѣ проще жили: и. князья, и бояре, и народъ. Простору было больше, потому и человѣкъ какъ-то ближе подходилъ къ природѣ. А пѣсня и природа, по понятіямъ Толстого, двѣ сестры родныя. Можно-ли не пѣть, когда вокругъ тебя такая красота неописанная! И небо, и поля, и лѣса, и воды — все наполняетъ душу радостнымъ трепетомъ. Пѣсня сама изъ груди просится. Не даромъ въ древней Руси водилось столько искусныхъ пѣвцовъ, не даромъ ни одинъ пиръ, ни одинъ праздникъ не проходилъ безъ ихъ: звонкихъ пѣсенъ. Князь-ли пируетъ, бояринъ ли, а коли нѣтъ пѣвца, такъ и пиръ не въ пиръ. Но и пѣвцы тоже попадались разные.
Вотъ что случилось однажды на пиру у Владиміра князя Кіевскаго.
Идетъ у него пиръ горою, — пируетъ весь Кіевъ, и молодъ и старъ, —
И слышенъ далеко звонъ кованыхъ чаръ
Ой, ладо, ой ладушко-ладо!
И молвитъ Владиміръ: — Что-жъ нѣту пѣвцовъ?
Безъ нихъ мнѣ и пиръ не отрада!
И вотъ незнакомый изъ дальнихъ рядовъ
Пѣвецъ выступаетъ на княжескій зовъ —
Ой, ладо, ой ладушко-ладо!
Глаза словно щели, растянутый ротъ,
Лицо на лицо не похоже
И выдались скулы углами впередъ
И ахнулъ отъ ужаса русскій народъ:
— Ай, рожа, ай, страшная рожа!
Началъ пѣвецъ свою пѣсню и что ни слово пророчитъ святой Руси всякія бѣды и напасти. Не стерпѣлъ тутъ богатырь Добрыня Никитичъ — закричалъ пѣвцу:
Тебя я узналъ изъ негодныхъ рѣчей:
Ты старый Тугаринъ, поганый тотъ змѣй
Приплывшій изъ Чернаго моря.
На крыльяхъ бумажныхъ ночною порой,
Ты часто вкругъ Кіева града
Леталъ и шипѣлъ, но тебя не впервой
Попотчую я каленою стрѣлой —
Ой, ладо, ой ладушко-ладо!
И началъ Добрыня натягивать лукъ,
И вотъ, на потѣху народу,
Струны богатырской послышался звукъ,
Во змѣя пѣвецъ перекинулся вдругъ
И съ шипомъ бросается въ воду.
Поплылъ поганый змѣй по Днѣпру, а слѣдомъ ему хохочетъ и улюлюкаетъ народъ. Снова за, бранными столами стучатъ чаши, снова пиръ въ разгарѣ.
Пируетъ Владиміръ со свѣтлымъ лицомъ
Въ груди богатырской отрада;
Онъ вѣритъ: побѣдно мы горе пройдемъ, —
И весело слышать ему надъ Днѣпромъ:
Ой, ладо, ой, ладушко-ладо!
Пируетъ съ Владиміромъ сила бояръ,
Пируютъ посадники града,
Пируетъ весь; Кіевъ, и молодъ, и старъ
И слышенъ далеко звонъ кованыхъ чаръ —
Ой, ладо, ой, ладушко-ладо!
Не настоящій пѣвецъ былъ Тугаринъ, а змѣй, принявшій видъ пѣвца и не для того онъ пѣлъ, чтобы потѣшить князя и народъ, а для того, чтобы обидѣть и напугать всѣхъ страшными предсказаніями. Настоящіе русскіе пѣвцы были не такіе. Величавый и прекрасный образъ истиннаго народнаго пѣвца Толстой рисуетъ въ стихотвореніи «Слѣпой».
Однажды выѣхалъ князь на охоту, съ боярами и гриднями. Гоняли они и турокъ, и вепрей, но вотъ подошло время обѣда. Охотники расположились подъ раскидистымъ дубомъ и принялись за трапезу. Князь говоритъ: мнѣ отрадно звучатъ
Ковши и братины, но пѣсню бы радъ
Я въ зелени этой послушать,
Ии отрокъ озвался: — За рѣчкою тамъ
Убогій мнѣ пѣсенникъ вѣдомъ;
Онъ слѣпъ, но гораздъ ударять по струнамъ.
И князь говоритъ: — Отыщи его намъ!
Отрокъ отправился отыскивать пѣвца, но пока онъ отыскивалъ его, пока пѣвецъ тронулся въ путь, пока дошелъ, слѣпенькій, до. мѣста — Князь и его свита успѣли отдохнуть, и снова принялись за охоту.
Между тѣмъ слѣпой пѣвецъ, не зная, что передъ нимъ нѣтъ никого, снялъ изъ-за плечъ гусли, ударилъ по струнамъ и началъ пѣсню.
И струнъ переливы въ лѣсу потекли,
И пѣсня въ глуши зазвучала…
Всѣ міра явленья, въ близи и въ дали:
И синее море, и роскошь земли,
И цвѣтныхъ каменьевъ начала,
Что въ нѣдрахъ подземія блескъ свой таятъ.
И чудища въ морѣ глубокомъ,
И въ темномъ бору заколдованный кладъ,
И витязей бой, и сверканіе латъ —
Все видитъ духовнымъ онъ окомъ,
И подвиги славитъ минувшихъ онъ дней,
И все, что достойно, вѣнчаетъ;
И доблесть народовъ, и правду князей
И милость могучихъ онъ въ пѣснѣ своей
На малыхъ людей призываетъ.
Пѣсня слѣпого, какъ изображаетъ ее поэтъ, и впрямь была пѣсня старины. Въ ней пѣвецъ не только изливаетъ свои чувства, но и разсказываетъ о томъ, что ему извѣстно, что самъ видѣлъ и что отъ другихъ слыхалъ.
Мало-по-малу пѣвецъ увлекается, явленія, которыя онъ воспѣваетъ, потрясаютъ его душу и мысль, въ началѣ ему самому неясная, вдругъ овладѣваетъ имъ нераздѣльно.
Обильно растетъ его мысли зерно,
Какъ въ полѣ ячмень золотистый;
Проснулось, что въ сердцѣ дремало давно,
Что было отъ лѣтъ и отъ скорбей темно,
Воскресло, прекрасно и чисто.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Къ исходу торжественный клонится ладъ,
И къ небу незрящіе взоры
Возвелъ онъ и, духомъ могучимъ объятъ,
Онъ пѣснь завершилъ — подъ перстами звучатъ
Послѣдніе струнъ переборы,
Но мертвою онъ тишиной окруженъ. —
Лишь тихо лепечетъ ему дубрава: ошибся ты, дѣдъ — ты пѣлъ на опустѣломъ — мѣстѣ, не слушали тебя князья и бояре.
— Ты, гой еси, гой ты, дубравушка — мать,
Сдается ты правду сказала! — отвѣчаетъ слѣпой,
Я пѣлъ одинокъ, но тужить и роптать
Мнѣ, старому, было-бъ грѣшно и не стать,
Наградъ мое сердце не ждало.
Во истину, если-бъ очей моихъ ночь
Безлюдья отъ нихъ и не скрыла,
Я пѣсни-бъ не могъ и тогда превозмочь,
Не могъ — отъ себя отогнать бы я прочь,
Что душу мою охватило!
Пѣсня — не въ хвалу и не въ судъ пѣвцу; онъ надъ нею не воленъ.
Она какъ рѣка въ половодье сильна,
Какъ росная ночь благотворна,
Тепла, какъ душистая въ маѣ весна,
Какъ солнце привѣтна, какъ буря грозна,
Какъ лютая смерть необорна.
Охваченный ею не можетъ молчать,
Онъ рабъ ему чуждаго духа,
Вожглась ему въ грудь вдохновенья печать,
Неволей иль волей — онъ долженъ вѣщать
Что слышитъ подвластное ухо.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И кто меня слушалъ — привѣтъ мой тому!
Землѣ — государынѣ слава!
Ручью, что ко слову журчалъ моему,
Вамъ, звѣздамъ, мерцавшимъ сквозь синюю тьму,
Тебѣ, мать-сырая-дубрава!
И тѣмъ, кто не слушалъ — мой также привѣтъ:
Дай Богъ полевать имъ не даромъ!
Дай князю безъ горя прожить много лѣтъ,
Простому народу безъ нужды и бѣдъ,
Безъ скорби великимъ боярамъ!
Другой образъ народнаго пѣвца находимъ въ былинѣ «Садко».
Садко былъ знаменитый новгородскій гусляръ и торговый гость. Однажды плыли корабли Садко по морю — окіяну и корабль, на которомъ находился самъ хозяинъ, вдругъ среди моря сталъ. Понялъ Садко, что это морской царь требуетъ съ него дани и дани не обычной. Бросилъ онъ тогда между своими товарищами жребій — кому отправляться въ пучину бездонную, собой грознаго морского владыку умилостивить. Жребій палъ на Садко.
Былина графа Алексѣя Толстого изображаетъ пребываніе Садко въ подводномъ царствѣ.
Сидитъ у царя водяного Садко
И съ думою смотритъ печальной,
Какъ моря пучина надъ нимъ высоко
Синѣетъ сквозь теремъ хрустальный;
Тамъ ходятъ, какъ тѣни, надъ нимъ корабли,
Товарищи тамъ его ищутъ,
Тамъ берегъ остался цвѣтущей земли,
Тамъ птицы порхаютъ и свищутъ.
А здѣсь на него любопытно глядитъ
Бѣлуга, глазами моргая,
Иль мелкими искрами мимо бѣжитъ
Снетковъ серебристая стая.
Куда онъ ни взглянетъ — все синяя гладь,
Все воду лишь видитъ да воду,
И пѣсни усталъ онъ на гусляхъ играть
Царю водяному въ угоду.
А царь, улыбаясь, ему говоритъ:
— Садко, мое милое чадо,
Повѣдай, зачѣмъ такъ печаленъ твой видъ?
Скажи мнѣ, чего тебѣ надо?
Кутья-ли съ шафраномъ моя не вкусна?
Блины съ инбиремъ не жирны-ли?
Аль въ чемъ непривѣтна царица-жена,
Аль дочери чѣмъ досадили?
Садко отвѣчаетъ, что никто: ему ничѣмъ не досаждалъ и всѣмъ онъ много благодаренъ,, но его томитъ тоска по землѣ.
Богатствомъ своимъ ты меня не держи,
Всѣ роскоши эти и нѣги
Я-бъ отдалъ за крикъ перепелки во ржи,
За скрыпъ новгородской телѣги.
Когда же я вспомню, что этой порой
Весна на землѣ расцвѣтаетъ,
И самъ ужь не знаю, что станетъ со мной!
За сердце вотъ такъ и хватаетъ!
Морской царь всячески утѣшаетъ и уговариваетъ Садко. Садко полюбился ему за звонкія пѣсни и игру на гусляхъ. Не хочетъ морской царь, разставаться съ молодымъ гусляромъ.
По приказанію морского царя, Садко начинаетъ играть плясовую. «Ну, думаетъ онъ, теперь я тебя заморю»! А морской царь чѣмъ больше пляшетъ, тѣмъ больше набирается силы. Отъ пляски его на морѣ буря поднялась.
Садко уже видитъ сквозь стѣны —
Разбитые ко дну идутъ корабли,
Крутясь среди ила и пѣны;
Онъ видитъ — морякъ не одинъ потонулъ;
Въ немъ сердце исполнилось жали,
Онъ сильною хваткой за струны рванулъ, —
И, лопнувъ, онѣ завизжали.
Остановился царь морской, во гнѣвѣ ударилъ Садко со всего размаха и такъ ловко, что тотъ сразу очутился на поверхности моря.
И вотъ —
Сидитъ въ Новгородѣ Садко невредимъ,
Съ нимъ вящіе всѣ уличане;
На скатерти бранной шипитъ передъ нимъ
Вино въ венецейскомъ стаканѣ.
Всѣ разспрашиваютъ Садко, гдѣ онъ пропадалъ столько времени и что ему пришлось извѣдать въ своихъ странствованіяхъ.
Поетъ и на гусляхъ играетъ Садко,
Поетъ про царя водяного.
Слушаетъ народъ новгородскій затѣйливые разсказы, слушаетъ, головою качаетъ и не можетъ повѣрить веселому гусляру.
Графъ Алексѣй Толстой и про себя нерѣдко разсказывалъ трогательныя повѣствованія, гдѣ чары весенней ласки, упоительныя пѣсни соловья обновляютъ и ободряютъ человѣка. Былъ онъ однажды въ деревнѣ, въ своемъ барскомъ домѣ. Стояла весна, но на сердцѣ у поэта, не было свѣтло и радостно. Онъ задумался о своей судьбѣ, вспомнилъ о прежнихъ молодыхъ годахъ. "Не знаю, — говоритъ онъ, — была-ли въ тѣ годы
Душа непорочна моя, —
Но многому-бъ я не повѣрилъ,
Не сдѣлалъ-бы многаго я;
Теперь же мнѣ стали доступны
Обманъ, и коварство, и зло
И многія свѣтлыя мысли
Одну за другой унесло.
Такъ думалъ о дняхъ я минувшихъ,
О дняхъ, когда, былъ я добрѣй,
А въ листьяхъ высокаго клена
Сидѣлъ надо мной соловей.
И пѣлъ онъ такъ нѣжно и страстно,
Какъ будто хотѣлъ мнѣ сказать:
"Утѣшься, не сѣтуй напрасно, —
«То время вернется опять».
Сознавая надъ собой власть природы, испытывая подъ ласками весенняго тепла то грусть, то глубокую радость, Толстой съ вдохновеннымъ восторгомъ изображаетъ- величавыя картины древней русской жизни, когда самая весна была какъ-то ближе и какъ-то родственнѣе человѣку.
Нельзя безъ сердечнаго волненія читать его былину «Сватовство». Въ этой былинѣ все просто и незатѣйливо, а между тѣмъ вся она залита лучезарнымъ блескомъ вешняго солнца, отъ нее вѣетъ пьянящимъ благоуханіемъ первыхъ цвѣтовъ, она увлекаетъ и веселитъ душу.
Шумно и радостно начинается былина:
По вешнему по складу
Мы пѣсню завели,
Ой, ладо, диди-ладо,
Ой, ладо, лель-люли!
Повѣдай, пѣсня наша,
На весь на русскій край,
Что мѣсяцевъ всѣхъ краше
Веселый мѣсяцъ май!
Въ теремѣ своемъ, съ женою и двумя дочками-красавицами сидитъ князь Владиміръ. Княжны сидятъ за пяльцами, но чуть княгиня потянется за новымъ волокномъ — онѣ ужь заглядываютъ въ окошко. И не диво! Во всей красѣ, во всемъ разцвѣтѣ веселый мѣсяцъ май.
Вдругъ княгиня молвитъ: смотри, князь, два гостя подъѣхали и спрыгнули у самаго крыльца.
А князь смѣется: — знаю!
Пусть входятъ молодцы;
Не дальняго, чай, краю
Залетные птенцы.
Гости входятъ. Одѣты они въ тряпье да лохмотье, у нихъ бороды кудельныя, волоса пеньковые. Вошедши на иконы крестятся и начинаютъ рѣчь. Они рыбаки, хотѣли поймать двухъ рыбокъ златоперыхъ, да въ тинѣ днѣпровской завязли. — «Неправда, говоритъ Владиміръ — не мокры ваши одежды, да и тины въ Днѣпрѣ нѣтъ». — «Ну, коли такъ, — отвѣчаютъ гости — будь- по твоему. Мы не рыбаки, мы стрѣлки брянскіе. Гнались за двумя пушистыми куницами, да скрылися онѣ и слѣдъ ихъ привелъ насъ къ твоимъ хоромамъ». — «И это неправда, — отвѣчаетъ князь, — ваши лохмотья новы и даже не въ пыли. И какая охота на куницъ въ маѣ мѣсяцѣ!» — «Имъ будь по твоему, княже, — молвятъ гости» — мы не стрѣлки, а гусляры старцы и коли двѣ свадьбы съиграть надумаешь, мы знатно на нихъ отличимся. Мы вотъ съ Новгорода сюда идемъ и всю дорогу повторяемъ:
Ой ладо, диди-ладо,
Ой ладо, лель-люли!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вотъ это, князь отвѣтилъ,
Другой выходитъ стихъ,
Но гуслей не замѣтилъ
При васъ я никакихъ!
А что съ припѣвомъ шли вы
Сквозь цѣлый русскій край,
Оно теперь не диво,
Въ веселый мѣсяцъ май!
Теперь въ вѣтвяхъ березы
Воютъ и соловьи,
Въ лугахъ поютъ стрекозы,
Въ поляхъ поютъ ручьи.
И много, въ небѣ рѣя,
Поетъ пернатый стай —
Всѣхъ мѣсяцевъ звончѣе
Веселый мѣсяцъ май!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Въ мѣшкѣ не спрятать шила!
Васъ выдалъ рѣчи звукъ:
Пленковичъ ты, Чурило,
А ты Степанычъ, Дюкъ!
Гости въ мигъ преобразились:
Тутъ съ нихъ лохмотья спали,
И, свѣтлы какъ заря,
Два славные предстали
Предъ нимъ богатыря.
Ихъ бороды упали,
Смѣются ихъ уста —
Подобная едва-ли
Встрѣчалась красота!
— «Добро, говоритъ князь, — я забуду то, что запретилъ вамъ девять лѣтъ не подъѣзжать къ моимъ владѣніемъ. Пусть дочки сами скажутъ, любы вы имъ, аль немилы?»
Что же отвѣчали дочки? — "Не знаю, говоритъ поэтъ, не могъ разслышать. Помѣшалъ веселый мѣсяцъ май.
Намъ свистъ мѣшалъ дроздовъ,
Намъ иволги мѣшали,
И пѣсни соловьевъ.
И звонко такъ въ болотѣ
Кричали журавли,
Что мы при всей охотѣ
Разслышать не могли!
Ой ладо, диди-ладо!
Ой ладо, лель-люли!
Такихъ превосходныхъ, свѣжихъ и задушевныхъ стихотвореній не мало у графа Алексѣя Толстого. Въ нихъ оживаетъ старинная Русь, съ ея могучими и привѣтливыми князьями, съ ея мудрыми боярами, съ ея добрымъ и умѣлымъ народомъ, съ ея пѣвцами — соловьями сладкопѣвцами.
Но это еще не все, что оставилъ намъ поэтъ. Его вдохновеніе поднималось еще выше, онъ касался предметовъ неизмѣримо болѣе строгихъ, и тамъ являлся пѣвцомъ строгимъ, возвышеннымъ, не знающимъ и тѣни земной суеты.
III.
правитьОднимъ изъ самыхъ замѣчательныхъ и проникновенныхъ произведеній Алексѣя Толстого является стихотворное сказаніе объ Іоаннѣ Дамаскинѣ, который былъ въ началѣ правителемъ Дамаска, возвысился, благодаря своимъ заслугамъ, надъ всѣми вѣрными слугами калифа и затѣмъ ушелъ въ пустыню. Долго калифъ уговаривалъ Іоанна остаться его соправителемъ, |но Іоаннъ отказался отъ славы и роскоши земли, упросилъ отпустить его и скрылся въ Далекій край, на берега Кедронскаго потока, въ обитель отшельника.
Разсказъ объ Іоаннѣ Дамаскинѣ, какъ мы упомянули сейчасъ, одинъ изъ лучшихъ разсказовъ Толстого. Намъ, однако, нѣтъ причины на немъ останавливаться, такъ какъ пересказъ «Іоанна Дамаскина» существуетъ въ особомъ изданіи Коммисіи народныхъ чтеній и наши слушатели могутъ ознакомиться съ нимъ во всѣхъ подробностяхъ.
Поэтому мы перейдемъ теперь къ другому замѣчательному произведенію гр. А. К. Толстого «Грѣшница», гдѣ не менѣе, чѣмъ въ «Іоаннѣ Дамаскинѣ» выразилось религіозное чувство поэта.
Дѣйствіе разсказа происходитъ въ Іерусалимѣ, въ дни земной жизни Іисуса Христа. Среди многихъ, тогда еще не постигшихъ Господа и не увѣровавшихъ въ Него, была одна грѣшница, которая никакъ не могла представить себѣ, чтобъ Христосъ отстранялся отъ всѣхъ земныхъ радостей и чтобы онѣ не имѣли надъ нимъ никакой власти. И вотъ на богатомъ пиру эта самонадѣянная и красивая грѣшница стала произносить богохульныя рѣчи, увѣряя, что если передъ нею предстанетъ Божественный учитель, она нисколько не смутится.
Въ то время, когда грѣшница произносила безумныя, дерзкія слова, къ шумѣвшей вокругъ нея толпѣ подошелъ благообразный мужъ.
Его чудесныя черты,
Осанка, поступь и движенья,
Во блескѣ юной красоты,
Полны огня и вдохновенья:
Его величественный видъ
Неотразимой дышетъ властью,
Къ земнымъ утѣхамъ нѣтъ участья,
И взоръ въ грядущее глядитъ.
То мужъ, на смертныхъ не похожій,
Печать избранника на немъ,
Онъ свѣтелъ, какъ архангелъ Божій,
Когда пылающимъ мечомъ
Врага въ кромѣшныя оковы
Онъ гналъ по манію Іеговы.
Невольно грѣшная жена
Его величьемъ смущена.
Но побѣдивъ смущеніе и помня свой недавній вызовъ, она обращается къ пришельцу съ дерзкимъ отрицаніемъ святости ученія Того, Кто указывалъ людямъ, что отечество ихъ на небеси и что они не должны обольщаться прелестью міра сего. Небрежно внималъ чудный мужъ грѣховнымъ словамъ молодой женщины. Между тѣмъ кругомъ пошелъ говоръ:
"Она ошиблась! Въ Заблужденье
"Ее привелъ пришельца ликъ:
"То не учитель передъ нею,
"То Іоаннъ изъ Галилеи,
«Его любимый ученикъ».
И какъ разъ въ это мгновеніе къ храминѣ, подошелъ другой.:
Въ его смиренномъ выраженьи
Восторга нѣтъ, ни вдохновенья,
Но мысль глубокая легла
На очеркъ дивнаго чела.
Поверхъ хитона упадая,
Одѣла риза шерстяная
Простою тканью. стройный ростъ,
Въ движеньяхъ скроменъ онъ и простъ;
Ложась вкругъ устъ его прекрасныхъ,
Слегка раздвоена брада —
Такихъ очей большихъ и ясныхъ
Никто не видѣлъ никогда.
И пронеслося надъ народомъ
Какъ дуновенье тишины,
И чудно благостнымъ приходомъ
Сердца гостей потрясены…
Христосъ, не переступая порога дома,
На дерзкой дѣвѣ самохвальной
Остановилъ свой взоръ печальный,
И былъ тотъ взоръ какъ лучъ денницы,
И все открылося ему,
И въ сердцѣ сумрачномъ блудницы
Онъ разогналъ ночную тьму.
И все, что было тамъ таимо,
Въ грѣхѣ что было свершено,
Въ ея глазахъ неумолимо
До глубины озарено.
Внезапно стала ей понятна
Неправда жизни святотатной,
Вся ложь ея порочныхъ дѣлъ —
И ужасъ ею овладѣлъ.
Уже на грани сокрушенья,
Она постигла въ изумленьи
Какъ много благъ, какъ много силъ
Господь ей въ душу положилъ,
И какъ она восходъ свой ясный
Грѣхомъ мрачила ежечасно.
И, въ первый разъ гнушаясь зла,
Она въ томъ взорѣ благодатномъ
И кару днямъ своимъ развратнымъ,
И милосердіе прочла.
И чуя новое начало,
Еще страшась земныхъ препонъ,
Она, колебляся, стояла…
И вдругъ въ тиши раздался — звонъ
Изъ рукъ упавшаго фіала,
Стѣсненной груди слышенъ стонъ,
Блѣднѣетъ грѣшница младая,
Дрожатъ открытыя уста —
И пала ницъ она, рыдая,
Передъ святынею Христа.
IV.
правитьКромѣ мелкихъ стихотвореній, пѣсенъ, былинъ и разсказовъ, графъ Алексѣй Константиновичъ Толстой написалъ еще три большихъ произведенія для театра и романъ. Какъ произведенія для театра, такъ и романъ касаются нашей исторіи. Романъ называется «Князь Серебряный» и въ немъ изображаются разныя событія ихъ временъ царствованія Іоанна Грознаго. Драматическія сочиненія Толстого захватываютъ послѣдніе годы царствованія Іоанна Грознаго, царствованіе Ѳеодора Іоанновича и царствованіе Бориса Годунова.
Такимъ образомъ мы видимъ, что Толстого, какъ поэта, больше всего занимали русская исторія и русская жизнь. Онъ истинно-русскій поэтъ не только по своимъ чувствамъ; но и по тѣмъ предметамъ, которыхъ касается въ своихъ произведеніяхъ.
Эта ясно выразившаяся любовь Толстого къ родной старинѣ и всему народному отводитъ ему особое мѣсто въ ряду русскихъ поэтовъ. Всѣ наши знаменитые поэты любили родину и таили въ душѣ источники русскихъ чувствъ, но можно смѣло сказать, что лишь Пушкинъ и Алексѣй Толстой (да отчасти Некрасовъ, въ лучшихъ своихъ произведеніяхъ) такъ много удѣляли вниманія русскому народу, такъ много черпали изъ его исторіи, преданій, сказаній и пѣсенъ.
Оттого имя графа Алексѣя Константиновича должно пользоваться особеннымъ уваженіемъ среди всѣхъ русскихъ людей и оттого, хотя онъ и не былъ великимъ поэтомъ подобно Пушкину и Лермонтову, его произведенія не могутъ быть чужды и непонятны нашему народу.