Графиня Шарни. Том VI (Дюма)/ДО

Графиня Шарни. Том VI
авторъ Александр Дюма, пер. Н. П. Чуйко

Оригинал: французскій, опубл.: 1855. — Перевод опубл.: 1902. Источникъ: az.lib.ru • Из времен Французской революции.
(La Comtesse de Charny)

Новая библиотека Суворина.

НОВАЯ БИБЛІОТЕКА СУВОРИНА

ГРАФИНЯ ШАРНИ

РОМАНЪ АЛЕКСАНДРА ДЮМА ИЗЪ ВРЕМЕНЪ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦІИ ПЕРЕВОДЪ Н. ЧУЙКО

ТОМЪ VI

С.-ПЕТЕРБУРГЪ ИЗДАНІЕ А. СУВОРИНА

1902

I.
Отъ шести до девяти часовъ вечера.

Народъ вошелъ во дворецъ, какъ обыкновенно входятъ въ берлогу хищнаго звѣря; онъ выражалъ свое настроеніе криками: «смерть волку! смерть волчицѣ! смерть волченку!»

Еслибы король, королева и дофинъ попались ему на дорогѣ, то онъ, навѣрно, безъ малѣйшаго колебанія однимъ ударомъ снесъ бы всѣ эти три головы, думая, что совершаетъ актъ правосудія.

Нужно сознаться, что это было бы счастьемъ для нихъ!

Въ виду отсутствія тѣхъ лицъ, кого побѣдители преслѣдовали своими криками, кого они искали даже въ шкафахъ, за занавѣсями и подъ диванами, — они должны были сорвать свой гнѣвъ на всемъ, что имъ попалась подъ руку, какъ на вещахъ, такъ и на людяхъ; съ той же хладнокровной яростью они убивали людей и разрушали эти стѣны, въ которыхъ были рѣшены Варѳоломеевская ночь и рѣзня на Марсовомъ полѣ — эти двѣ рѣзни, которыя теперь взывали о страшномъ мщеніи.

Какъ видите, мы не оправдываемъ народъ; напротивъ, мы показываемъ его забрызганнымъ грязью и кровью — каковъ онъ и былъ. Во всякомъ случаѣ, спѣшимъ добавить, что побѣдители вышли изъ дворца съ окрававленными, но пустыми руками^[1].

Пельтье, котораго никакъ нельзя обвинить въ пристрастіи къ патріотамъ, разсказываетъ, что одинъ виноторговецъ, по имени Малле, принесъ въ Собраніе сто семьдесять три луидора, найденныхъ на одномъ священникѣ, убитомъ во дворцѣ; что двадцать пять оборванцевъ доставили туда же сундукъ, наполненный королевской посудой; что одинъ изъ нападающихъ бросилъ орденъ св. Людовика на столъ президента; что другой положилъ туда часы одного изъ Швейцарцевъ; третій — пачку ассигнацій; четвертый — мѣшокъ съ деньгами; пятый — драгоцѣнныя вещи; шестой — брилльянты; седьмой, наконецъ, ящичекъ королевы, въ которомъ было пятьсотъ луидоровъ.

«А Собраніе», — съ ироніи добавляетъ историкъ, не подозрѣвая, что онъ выставляетъ всѣхъ этихъ людей въ самомъ лучшемъ свѣтѣ, «а Собраніе выразило свое сожалѣніе по поводу полнаго невѣдѣнія именъ тѣхъ скромныхъ гражданъ, которые такъ честно принесли ему всѣ эти сокровища, украденныя у короля».

Мы вовсе не желаемъ хвалить народъ; мы знаемъ, что это самый неблагодарный, самый капризный, самый непостоянный тиранъ, и мы опишемъ всѣ его преступленія и всѣ его заслуги.

Въ тотъ день онъ былъ жестокъ; онъ съ наслажденіемъ обагрилъ кровью свои руки; въ тотъ день, когда дворянъ выбрасывали живыми изъ оконъ; когда Швейцарцы, мертвые или умирающіе, лежали съ распоротыми животами на лѣстницахъ; когда вырывали изъ груди сердца и обѣими руками сжимали ихъ, какъ губки; когда отрубали головы и носили ихъ на концахъ пикъ, — въ тотъ день народъ, который нашѣлъ для себя безчестіе въ кражѣ часовъ или ордена св. Людовика, доставилъ себѣ всѣ мрачныя наслажденія удовлетворенной мести и жестокости.

Но въ то же время, предавшись рѣзнѣ живыхъ и надруганію надъ мертвыми, народъ нѣкоторыхъ выпустилъ изъ своихъ рукъ, какъ сытый левъ.

Госпожи де Тарентъ, де ля Рошъ-Еймонъ, де Жинести и дѣвица Полина де Турзель остались въ Тюльери, покинутыя королевой; онѣ заперлись въ комнатѣ Маріи-Антуанеты. Когда дворецъ былъ взятъ, онѣ услышали крики умирающихъ, угрозы побѣдителей, и шаги, приближавшіеся къ нимъ, шаги торопливые, ужасные, безпощадные.

Госпожа де Тарентъ открыла дверь.

— Войдите, сказала она: — мы здѣсь одни женщины.

Побѣдители вошли съ дымящимися ружьями, съ окровавленными саблями въ рукахъ. Женщины упали на колѣни.

Убійцы подняли уже ножи надъ ними, называя ихъ сообщницами госпожи Вето, наперсницами Австріячки, какъ вдругъ какой-то человѣкъ съ длинной бородой, посланный Петіономъ, крикнулъ съ порога комнаты:

— Пощада женщинамъ! не позорьте націю! И ихъ пощадили.

Госпожа Компанъ, которой королева сказала: «Подождите меня; я сейчасъ вернусь, или пришлю за вами, чтобы вы слѣдовали за мной… Богъ знаетъ куда!» — госпожа Компанъ ожидала въ своей комнатѣ возвращенія королевы или приказанія идти къ ней.

Она сама разсказываетъ, что въ этой ужасной суматохѣ совсѣмъ потеряла голову и что, не видя нигдѣ своей сестры, которая, вѣроятно, спряталась за какой-нибудь занавѣской или мебелью, — она пошла искать ее въ одну изъ комнатъ на антресоляхъ и быстро спустилась туда; но тамъ она нашла только двухъ своихъ горничныхъ, и великана-гайдука королевы.

При видѣ этого человѣка, госпожа Компанъ, какъ она ни была сама потрясена и взволнована, — поняла, что опасность угрожаетъ ему, а не ей.

— Бѣгите! вскричала она, — бѣгите же, несчастный! Лакеи уже далеко… бѣгите, пока еще есть время!

Но онъ напрасно пытался встать со стула и снова падалъ, повторяя жалобнымъ голосомъ:

— Увы! я не могу, я умираю отъ страха.

Пока онъ говорилъ это, на порогѣ комнаты показалась толпа людей пьяныхъ, разъяренныхъ, окровавленныхъ; они бросились на гайдука и разорвали его на куски.

Госпожа Компанъ и обѣ горничныя убѣжали по маленькой потайной лѣстницѣ.

Часть убійцъ, увидя, какъ убѣгаютъ эти три женщины, бросилась въ погоню за ними и скоро настигла ихъ.

Обѣ горничныя, упавъ на колѣни, стали молить своихъ преслѣдователей о пощадѣ, хватаясь за ихъ сабли.

Госпожа Компанъ, остановленная на верху лѣстницы, почувствовала на своей спинѣ сильную руку, схватившую ее за платье; она видѣла уже, какъ сабля молніей сверкнула надъ ея головой; однимъ словомъ, она уже переживала тотъ краткій мигъ, который отдѣляетъ жизнь отъ вѣчности, и который, какъ бы онъ ни былъ коротокъ, содержитъ въ себѣ цѣлый міръ воспоминаній, когда снизу лѣстницы раздался властный голосъ:

— Что вы тамъ дѣлаете? спросилъ этотъ голосъ.

— Чего? отвѣтилъ убійца, — что такое?

— Женщинъ не убивать, слышите вы? продолжалъ голосъ внизу.

Госпожа Компанъ стояла уже на колѣняхъ; сабля была уже занесена надъ ея головой, она уже казалось ощущала то страданіе, что должна будетъ перенести.

— Вставай, негодница! произнесъ ея палачъ; — нація прощаетъ тебя.

Что же дѣлалъ въ это время король въ ложѣ Логографа?

Король проголодался и спросилъ себѣ обѣдъ.

Ему принесли хлѣба, вина, цыпленка, холодную говядину и фруктовъ.

Какъ всѣ государи изъ династіи Бурбоновъ, король очень любилъ покушать, какъ и Генрихъ IV и Людовикъ XIV; надъ всѣми душевными волненіями, которыя рѣдко отражались на его лицѣ, на его мягкихъ и неопредѣленныхъ чертахъ, одерживали верхъ двѣ настоятельныхъ потребности его организма: сонъ и голодъ. Мы видѣли, что онъ былъ вынужденъ лечь спать во дворцѣ, и теперь мы видимъ, какъ онъ былъ вынужденъ обѣдать въ Собраніи.

Король отломилъ кусочекъ хлѣба и разрѣзалъ цыпленка такъ же спокойно, какъ будто онъ былъ на охотѣ, ничуть не стѣсняясь устремленныхъ на него взоровъ.

Изъ всѣхъ глазъ, устремленныхъ на него, глаза одного лица были сухи и воспламенены, оттого, что не могли плакать: это были глаза королевы.

Она отказалась отъ всего; отчаяніе питало ее.

Ея ноги были обагрены драгоцѣнной кровью Шарни, и ей казалось, что она могла бы на всегда остаться тутъ и жить, какъ цвѣтокъ распустившійся на могилѣ, которому не надо никакого другого питанія, кромѣ того, которое даетъ ему смерть.

Она много выстрадала по своемъ возвращеніи изъ Варенна; она много выстрадала во время своего плѣна въ Тюльери; она много выстрадала въ эту ночь и въ этотъ день; но все же тогда она меньше страдала, чѣмъ въ ту минуту, когда смотрѣла на обѣдающаго короля!

Однако же, положеніе было настолько серьезно, что у всякаго другаго, кромѣ Людовика XVI, пропалъ бы аппетигь.

Собраніе, къ которому король обратился за помощью, само нуждалось въ поддержкѣ: оно не скрывало отъ себя самого своей слабости.

Утромъ, оно хотѣло помѣшать убійству Сюлло и не смогло сдѣлать это.

Въ два часа, оно хотѣло помѣшать убійству Швейцарцевъ и также безуспѣшно.

Теперь ему самому угрожала разъяренная толпа, кричавшая: «Сверженіе! Сверженіе!».

Немедленно собралась коммиссія.

Верньо принималъ въ ней участіе: онъ предоставилъ предсѣдательство Гуадэ, чтобы власть не вышла изъ рукъ Жиронды.

Совѣщаніе коммиссіи было коротко; совѣщаніе шло при гулѣ ружейныхъ и пушечныхъ выстрѣловъ.

Верньо взялъ перо и составилъ декретъ о временномъ уничтоженіи королевской власти.

Онъ вошелъ въ Собраніе мрачный, убитый, не стараясь скрывать своей печали, такъ какъ ему предстояло въ послѣдній разъ выказать — королю свое уваженіе къ королевской власти, а гостю — послѣдній знакъ уваженія къ законамъ гостепріимства.

"Господа, сказалъ онъ, отъ имени экстренной коммиссіи, я предлагаю вамъ очень суровую мѣру; но по той грусти, въ какую вы всѣ погружены, я могу судить насколько важно для спасенія отечества немедленно принять эту мѣру.

"Національное Собраніе, принимая во вниманіе, что отечество дошло до крайней опасности, а священнѣйшая обязанность законодательнаго корпуса изыскивать всѣ средства для его спасенія; что эта опасность преимущественно происходитъ отъ всеобщаго недовѣрія къ поведенію представителя исполнительной власти въ войнѣ, предпринятой отъ имени этой власти противъ конституціи и независимости націи; что это недовѣріе вызвало въ различныхъ частяхъ государства требованіе о возвращеніи дарованной Лювику XVI власти;

"Принимая во вниманіе, что Національное Собраніе не желаетъ, однако, превышать свою власть никакими злоупотребленіями и не можетъ согласовать конституціонной присяги съ своимъ твердымъ намѣреніемъ спасти свободу иначе, чѣмъ провозглашеніемъ верховной власти націи;

"Оно постановляетъ слѣдующее:

"Французскій народъ приглашается къ образованію Національнаго Конвента.

"Представитель исполнительной власти предварительно будетъ временно отстраненъ отъ власти. Въ этотъ-же день будетъ назначенъ воспитатель для королевскаго сына.

"Поступленіе доходовъ по росписи государственныхъ доходовъ короля будетъ пріостановлено.

"До возстановленія спокойствія въ Парижѣ, король и его семейство должны оставаться въ стѣнахъ законодательнаго корпуса.

«Департаментъ въ этотъ-же день приготовитъ для нихъ помѣщеніе въ Люксамбургѣ. Они становятся подъ защиту гражданъ и закона».

Король выслушалъ это постановленіе со своимъ обычнымъ спокойствіемъ.

Затѣмъ, когда Верньо вернулся на свое предсѣдательское мѣсто, онъ высунулся изъ ложи Логографа и, обращаясь къ Верньо, сказалъ:

— Знаете-ли, что это все не очень-то похоже на конституцію?

— Это вѣрно, государь, отвѣтилъ Верньо; — но это единственное средство спасти вашу жизнь. Если мы не согласимся на ваше сверженіе, они потеряютъ голову!

Король пошевелилъ губами и поднялъ плечи, точно хотѣлъ сказать: «Это возможно!» и сѣлъ на свое мѣсто.

Въ этотъ моментъ пробили часы, висѣвшіе надъ его головой.

Онъ считалъ удары и, когда послѣдній звукъ замеръ, сказалъ:

— Девять часовъ.

Указъ Собранія постановилъ, что король и королевская семья останутся въ помѣщеніи Законодательнаго Собранія до тѣхъ поръ, пока въ Парижѣ не возстановится спокойствіе.

Въ девять часовъ пришли сторожа, чтобы отвести короля и королеву въ приготовленное для нихъ временное помѣщеніе.

Король сдѣлалъ рукой знакъ, что онъ хочетъ подождать минуту.

Дѣйствительно, въ это время Собраніе занималось тѣмъ, что не было лишено интереса для него: выбирали министерство.

Были назначены министры военный, внутреннихъ дѣлъ и финансовъ: это были министры, выгнанные королемъ, Роланъ, Клавьеръ и Серванъ.

Остались министры юстиціи, морской и иностранныхъ дѣлъ.

Дантонъ былъ выбранъ министромъ юстиціи, Монжъ — морскимъ, Лебренъ — иностранныхъ дѣлъ.

Когда выбрали послѣдняго министра, король сказалъ:

— Идемъ.

И вставъ съ своего мѣста, вышелъ первымъ. Королева послѣдовала за нимъ; со времени выхода изъ Тюльери, она ничего не ѣла, даже не выпила стакана воды.

Госпожа Елизавета, дофинъ, мадамъ Рояль, госпожа де-Ламбаль и госпожа де-Турзель слѣдовали за ними.

Помѣщеніе, предназначенное королю, было расположено въ верхнемъ этажѣ стараго монастыря Фельяновъ; въ немъ жилъ архиваріусъ Кадаюсъ, и оно состояло изъ четырехъ комнатъ.

Въ первой комнатѣ, которая, строго говоря, была просто прихожей, помѣстились вѣрные приближенные короля, не покинувшіе его въ несчастьи.

Это были принцъ де-Пуа, баронъ д’Обье, г-нъ де-Сентъ-Пардонъ, г-нъ де-Гогела, г-нъ де-Шамилье и г-нъ Гю.

Король занялъ вторую комнату.

Третья была предложена королевѣ; это была единственная комната, оклеенная обоями. Войдя въ нее, Марія-Антуанета бросилась на постель и впилась зубами въ подушку, въ припадкѣ остраго горя, передъ которымъ муки колесованія были ничто.

Ея дѣти остались съ нею.

Въ четвертой комнатѣ, какъ ни была она узка, помѣстились госпожа Елизавета, г-жа де-Ламбалль и г-жа де-Турзель, и расположились тамъ, какъ могли.

У королевы ничего не было: ни денегъ, которыя въ свалкѣ, происшедшей у дверей Собранія, у нея отняли вмѣстѣ съ кошелькомъ и часами, ни бѣлья, такъ какъ понятно, что она ничего не взяла съ собой изъ Тюльери.

Она заняла двадцать пять луидоровъ у сестры г-жи Компанъ и послала за бѣльемъ въ Англійское посольство.

Вечеромъ, при факелахъ, Собраніе возвѣстило на улицахъ Парижа постановленіе этого дня.

II.
Отъ девяти часовъ до полуночи.

Печальное зрѣлище освѣщали эти факелы на Карусельской площади, на улицѣ Сентъ-Оноре и на набережныхъ.

Дѣйствительная борьба прекратилась, но она продолжалась въ сердцахъ, такъ какъ ненависть и отчаяніе продолжали жить въ нихъ.

Разсказы и роялистическія легенды того времени долго и нѣжно скорбѣли, какъ впрочемъ готовы сдѣлать и мы, объ августѣйшихъ главахъ, съ чела которыхъ этотъ ужасный день сорвалъ короны; они повѣствовали о храбрости, дисциплинѣ, преданнности Швейцарцевъ и дворянъ. Они сосчитали всѣ капли крови, пролитыя защитниками трона; они не сосчитали только труповъ простолюдиновъ, слезъ матерей, сестеръ и вдовъ.

Скажемъ-же объ этомъ нѣсколько словъ.

Передъ Господомъ, Который въ Своей высокой мудрости не только попускаетъ, но и направляетъ земныя событія, всякая кровь есть кровь, и всякія слезы — слезы.

Число убитыхъ изъ народа было гораздо зна’ительнѣе, чѣмъ у Швейцарцевъ и дворянъ.

Посмотрите, что говоритъ авторъ Исторіи Революціи 10-го августа, тотъ же самый роялистъ Пельтье:

«День 10-го августа стоилъ французамъ приблизительно около семисотъ солдатъ, двадцати двухъ офицеровъ, двадцати солдатъ роялистовъ изъ національной гвардіи, пятисотъ федералистовъ, трехъ командующихъ національными войсками, сорока жандармовъ, болѣе ста человѣкъ изъ слугъ короля, двухсотъ человѣкъ, убитыхъ за кражу^[2], девяти гражданъ, убитыхъ въ Фельянахъ; былъ убитъ г-нъ де-Клермонъ д’Амбуазъ и приблизительно три тысячи человѣкъ изъ народа, на Карусельской площади, въ Тюльерійскомъ саду или на площади Людовика XV: въ общемъ — погибло приблизительно четыре тысячи шестьсотъ человѣкъ».

И вполнѣ понятно: намъ извѣстны предосторожности, принятыя при укрѣпленіи Тюльери; Швейцарцы стрѣляли большею частью изъ-за крѣпкихъ стѣнъ; осаждающіе, наоборотъ, принимали пули и удары съ открытой грудью.

Итакъ, погибло три тысячи пятьсотъ возставшихъ гражданъ, не считая двухсотъ человѣкъ разстрѣлянныхъ воровъ! Затѣмъ, можно предположить, что было приблизительно столько же раненыхъ; историкъ революціи 10-го августа говоритъ только объ убитыхъ.

Многіе изъ этихъ трехъ тысячъ пяти сотъ человѣкъ, скажемъ половина изъ нихъ, были женаты, были отцами семействъ; неумолимая судьба толкнула ихъ въ эту кровавую схватку съ первымъ попавшимся подъ руку оружіемъ, или даже совсѣмъ безъ оружія, и они пошли на смерть, ставивъ въ своихъ лачугахъ голодныхъ дѣтей и женъ, погруженныхъ въ отчаяніе.

Они нашли себѣ смерть, кто на Карусельской пощади, гдѣ началась борьба, кто въ комнатахъ дворца, гдѣ она продолжалась, кто наконецъ въ Тюльерійскомъ саду, гдѣ она окончилась.

Отъ трехъ часовъ пополудни до девяти часовъ вечера спѣшно выносили и сваливали на кладбищѣ св. Магдалины трупы солдатъ, одѣтыхъ въ мундиры.

Что же касается до труповъ людей изъ народа, — то ихъ клали на дроги и развозили по кварталамъ; почти всѣ были изъ предмѣстья Сентъ-Антуана или Сенъ-Марсо.

Тамъ-то, главнымъ образомъ на площади Бастиліи и Арсенала, на площади Моберъ и Пантеона — трупы раскладывали рядами, одинъ возлѣ другого.

Каждый разъ, какъ одна изъ этихъ зловѣщихъ телѣгъ, съ трудомъ передвигаясь и оставляя за собой кровавый слѣдъ, въѣзжала въ тотъ или другой кварталъ, — толпы матерей, женъ, сестеръ, дѣтей окружали ее съ смертельнымъ страхомъ^[3]; затѣмъ, когда живые узнавали своихъ мертвыхъ раздавались вопли, угрозы, рыданія; страшныя, до сихъ поръ неслыханныя проклятія подымали вверхъ, какъ стая ночныхъ зловѣщихъ птицъ, взмахивали въ темнотѣ своими крыльями и летѣли съ укоромъ по направленію къ этому роковому Тюльери. Какъ стая вороновъ послѣ битвы, всѣ эти вопли носились надъ королемъ, королевой, дворомъ, надъ австрійской камарильей, окружавшей его, надъ всѣми этими дворянами, дававшими ему свои совѣты. Однѣ изъ этихъ мрачныхъ птицъ накликали месть въ будущемъ, и выполнили ее 2-го сентября и 21-го января; другія заставляли людей хватать пики, сабли, ружья, и тѣ, опьянѣвъ отъ крови, зрѣлищемъ которой они упились, возвращались въ Парижъ чтобы убивать… убивать кого? Всѣхъ, кто еще остался въ живыхъ изъ этихъ швейцарцевъ, дворянъ, придворныхъ! Чтобы убить короля, чтобы убить королеву, еслибы ихъ удалось увидать!

Напрасно говорили имъ: «Вѣдь убивая короля и королеву, вы дѣлаете сиротами дѣтей! Убивая дворянъ, вы дѣлаете ихъ женъ вдовами, сестеръ одѣваете въ трауръ!» Жены, сестры и дѣти изъ народа отвѣчали: «Да мы-то, мы вѣдь тоже сироты! мы тоже — сестры въ траурѣ! мы тоже вдовы!» И, съ рыданіемъ и сердечной мукой, онѣ шли въ Собраніе, шли въ Аббатство, колотясь головами о двери, и крича: «Мщеніе! Мщеніе!»

Это было ужасное зрѣлище: Тюльери, забрызганный кровью, дымящійся, оставленный всѣми, кромѣ труповъ и трехъ или четырехъ караульныхъ постовъ, наблюдавшихъ, чтобы ночные посѣтители, подъ предлогомъ распознаванія своихъ покойниковъ, не принялись грабить это несчастное королевское жилище съ выломанными дверями и разбитыми окнами.

Караулы стояли у каждой прихожей, у каждой лѣстницы.

Караульный постъ у павильона Часовъ, т. е. у большой лѣстницы, былъ порученъ одному молодому капитану національной гвардіи, въ которомъ видъ всего этого разрушенія возбуждалъ глубокую жалость, если судить по выраженію его лица при появленіи дрогъ, наполненныхъ трупами, которыхъ увозили подъ его наблюденіемъ; но всѣ ужасныя, только что происходившія событія заставили тѣмъ не менѣе заговорить потребности его организма, какъ то было съ королемъ; къ одиннадцати часамъ вечера онъ былъ занятъ тѣмъ, что удовлетворялъ свой чудовищный аппетитъ четырехъ фунтовымъ хлѣбомъ, который онъ держалъ подъ мышкой, между тѣмъ какъ его правая рука, вооруженная ножемъ, безпрестанно отрѣзала отъ хлѣба все новые и новые ломти, отправляемые имъ въ ротъ, ширина котораго соотвѣтствовала размѣру куска, предназначеннаго ему въ жертву.

Облокотясь на одну изъ колоннъ прихожей, онъ смотрѣлъ, какъ мимо него безмолвной процесіей проходили, точно тѣни, матери, жены, дочери, которыя, при свѣтѣ факеловъ, приходили взять у потухшаго кратера трупы своихъ отцовъ, мужей и сыновей.

Вдругъ, при видѣ одной тѣни, наполовину закрытой вуалемъ, молодой человѣкъ вздрогнулъ.,

— Графиня Шарнэ! прошепталъ онъ.

Тѣнь прошла, ничего не слыхавъ, не останавливаясь.

Молодой капитанъ сдѣлалъ знакъ своему поручику.

Поручикъ подошелъ къ нему.

— Дезире, сказалъ капитанъ, — вотъ одна несчастная дама, знакомая г-на Жильбера, которая, вѣроятно, пришла искать своего мужа среди мертвыхъ; мнѣ нужно было бы пойти за ней, на случай, если ей понадобится помощь или справка. Я передаю тебѣ командованіе постомъ; блюди за двоихъ!

— Чортъ возьми! отвѣтилъ поручикъ, котораго капитанъ назвалъ Дезире; мы же къ этому прибавимъ его фамилію Моникэ, — у твоей дамы очень аристократическій видъ!

— Потому что она и есть аристократка, сказалъ капитанъ; — она — графиня.

— Ну, иди; я буду сторожить за двоихъ.

Графиня Шарни повернула уже за первый выступъ лѣстницы, когда капитанъ, отойдя отъ своей колонны, пошелъ за ней на почтительномъ разстояніи пятнадцати шаговъ.

Онъ не ошибся. Бѣдная Андрэ дѣйствительно искала своего мужа; но она искала его не съ боязливымъ трепетомъ сомнѣнія, а съ мрачной увѣренностью отчаянія.

Когда блѣдный, но твердый Шарни, очнувшись отъ своего радостнаго и счастливаго сна при отдаленномъ отзвукѣ парижскихъ событій, сказалъ своей женѣ:

— Дорогая Андрэ, король Франціи рискуетъ своей жизнью и нуждается въ защитникахъ. Что мнѣ дѣлать?

Андрэ отвѣтила:

— Идти туда, куда тебя призываетъ долгъ, мой Оливье; иди умереть за короля, если это нужно.

— А ты? спросилъ Шарни.

— О! не безпокойся обо мнѣ! продолжала Андрэ. — Такъ какъ я жила только тобой, то Господь, конечно, позволитъ мнѣ умереть вмѣстѣ съ тобой.

И съ этого времени, все было рѣшено въ ихъ великихъ сердцахъ; не обмѣнявшись больше ни однимъ словомъ, они послали за почтовыми лошадьми и выѣхали; а пять часовъ спустя они уже были въ маленькомъ отелѣ на улицѣ Кокъ-Эранъ.

Въ тотъ самый вечеръ, когда Жильберъ собирался писать Шарни, разсчитывая на его вліяніе и прося его вернуться въ Парижъ, — Шарни, въ мундирѣ морского офецера, отправился къ королевѣ.

Съ этой минуты, какъ извѣстно, онъ не покидалъ ее!

Андрэ осталась одна со своими служанками, заперлась и молилась; одно мгновеніе у нея мелькнула мысль пойти занять свое мѣсто около королевы; но у нея не хватило на это мужества.

День 9-го августа прошелъ для нея въ тревогѣ, но не принесъ никакихъ рѣшительныхъ извѣстій.

10-го, около девяти часовъ утра она услыхала первые пушечные выстрѣлы.

Нечего и говорить, что каждый раскатъ военнаго грома заставлялъ ее вздрагивать всѣми фибрами своего существа.

Къ двумъ часамъ перестрѣлка прекратилась.

Вышелъ-ли народъ побѣдителемъ или побѣжденнымъ?

Она спросила: народъ побѣдилъ!

Что сталось съ Шарни въ этой ужасной борьбѣ? Она знала его: онъ взялъ на себя львиную долю въ этой борьбѣ.

Она еще разъ справилась: ей сказали, что почти всѣ швейцарцы были убиты, но что почти всѣ дворяне спаслись.

Она стала ждать.

Шарни могъ вернуться переодѣтымъ, Шарни могло понадобиться немедленное бѣгство: лошади были запряжены и кормились въ упряжкѣ. Лошади и карета ожидали господина; но Андрэ знала, что какая бы опасность ни угрожала ему, господинъ не уѣдетъ безъ нея.

Она велѣла открыть ворота, чтобы ничто не могло задержать бѣгства Шарни, еслибы Шарни бѣжалъ, и продолжала ждать.

Часы шли.

— Если онъ спрятался гдѣ-нибудь, говорила себѣ Андрэ, — онъ можетъ выйти только ночью… Подождемъ ночи.

Ночь наступила; Шарни не появлялся.

Въ августѣ ночь наступаетъ поздно.

Только въ десять часовъ Андрэ потеряла всякую надежду; она накинула на голову вуаль и вышла.

По дорогѣ она то и дѣло встрѣчала женщинъ, ломавшихъ себѣ руки, мужчинъ, кричавшихъ: «Мщеніе!»

Она прошла среди тѣхъ и другихъ; горе однихъ и гнѣвъ другихъ охраняли ее; къ тому же, въ этотъ вечеръ гнѣвъ народа былъ направленъ противъ мужчинъ, а не противъ женщинъ.

И съ той, и съ другой стороны женщины плакали.

Андрэ пришла на Карусельскую площадь и услыхала тамъ чтеніе указа Національнаго Собранія.

Король и королева были подъ охраной Національнаго Собранія: вотъ все, что она поняла.

Она замѣтила нѣсколько удалявшихся дрогъ и спросила, что было въ нихъ; ей отвѣтили, что это были трупы, подобранные на Карусельской площади и въ Королевскомъ дворѣ. — Тогда подбирали мертвыхъ только съ этихъ двухъ пунктовъ.

Андрэ сказала себѣ, что Шарни не долженъ былъ сражаться ни на Карусельской площади, ни на Королевскомъ дворѣ, но у двери короля, или у двери королевы.

Она вошла въ Королевскій дворъ, прошла черезъ большую прихожую и поднялась по лѣстницѣ.

Въ этотъ-то моментъ Питу, который въ качествѣ капитана командовалъ постомъ въ большой прихожей, увидѣлъ ее, узналъ и пошелъ за нею.

III.
Вдова.

Трудно представить себѣ картину того разрушенія, какое представлялъ Тюльери.

Кровь текла по комнатамъ и, какъ водопадъ, и стекала по лѣстницамъ; нѣсколько труповъ еще валялось въ залахъ.

Андрэ сдѣлала то, что дѣлали и остальные посѣтители: она взяла факелъ и стала осматривать одинъ трупъ за другимъ, направляясь къ аппартаментамъ короля и королевы.

Питу шелъ за ней.

Тамъ, какъ и въ другихъ комнатахъ, ея поиски были тщетны. Тогда, одну минуту, она, казалось,; колебалась, не зная, куда направиться.

Питу замѣтилъ ея затрудненіе и подошелъ къ ней.

— Увы! сказалъ онъ; — я угадываю, кого вы ищете, графиня!

Андрэ обернулась.

— Не могу-ли я помочь вамъ?

— Г-нъ Питу! сказала Андрэ.

— Къ вашимъ услугамъ, графиня.

— О! да, да, воскликнула Андрэ, — вы очень нужны мнѣ!

Затѣмъ, подойдя къ нему и взявъ èro за обѣ руки, она сказала:

— Не знаете-ли вы, что сталось съ графомъ Шарни?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Питу; — но я могу помочь вамъ въ поискахъ.

— Есть одно лицо, продолжала Андрэ, — которое можетъ сказать намъ, умеръ онъ или живъ, и знаетъ, гдѣ онъ, живой или мертвый.

— Кто это, графиня? спросилъ Питу.

— Королева, прошептала Андрэ.

— Вы знаете, гдѣ королева? сказалъ Питу.

— Въ Собраніи, я думаю, и у меня есть еще надежда, что г-нъ Шарни тамъ вмѣстѣ съ ней.

— О! да, да, воскликнулъ Питу, цѣпляясь за эту надежду, не для себя, но для вдовы; — хотите пойти туда, въ Собраніе?

— Но если меня не впустятъ…

— Я берусь провести васъ.

— Въ такомъ случаѣ идемъ!

Андрэ отбросила факелъ, рискуя поджечь паркетъ и, слѣдовательно, Тюльери; но что значилъ Тюльери для нея, въ ея глубокомъ отчаяніи, настолько глубокомъ, что у нея не было даже слезъ?

Андрэ хорошо знала внутреннее расположеніе дворца, такъ какъ жила въ немъ; она прошла маленькой потайной лѣстницей на антресоли, а съ антресолей въ большую прихожую, такъ что, не проходя по всѣмъ этимъ окровавленнымъ комнатамъ, Питу очутился около караула, стоявшаго у часовъ.

Моникэ добросовѣстно стоялъ на часахъ.

— Ну, что же, спросилъ онъ, — а твоя графиня?

— Она надѣется найти своего мужа въ Собраніи, и мы идемъ туда.

Затѣмъ онъ прибавилъ шопотомъ:

— Такъ какъ мы можемъ отыскать графа не иначе какъ мертвымъ, то пришли мнѣ къ дверямь Фельяновъ четырехъ молодцовъ, на которыхъ я могъ бы разсчитывать для охраны тѣла Аристократа, какъ будто это тѣло патріота.

— Хорошо! иди себѣ со своей графиней! молодцы будутъ слѣдовать за тобой.

Андрэ ожидала у калитки сада, гдѣ стоялъ часовой. Такъ какъ этого часоваго ставилъ самъ Питу, то онъ, понятно, пропустилъ его.

Тюльерійскій садъ былъ освѣщенъ плошками, разставленными кое-гдѣ, по большей части на пьедесталахъ статуй.

Такъ какъ было почти такъ же жарко, какъ днемъ, и ночной вѣтерокъ едва шевелилъ листья деревьевъ, то пламя плошекъ поднималось къ небу почти не колеблясь, точно огненные языки, и освѣщало лежавшіе тамъ и самъ трупы, не только въ открытыхъ частяхъ сада, но и подъ деревьями.

Но Андрэ была теперь такъ увѣрена, что узнаетъ что-нибудь о своемъ мужѣ только въ Собраніи, что шла прямо, не оборачиваясь ни направо, ни налѣво.

Такъ они дошли до Фельяновъ.

Какъ извѣстно, королевская семья часъ тому назадъ оставила Собраніе и прошла къ себѣ, то есть во временное помѣщеніе, приготовленное для нея.

Чтобы проникнуть къ королевской семьѣ, нужно было преодолѣть два препятствія: сначала пройти мимо часовыхъ, стоявшихъ на улицѣ; затѣмъ мимо придворныхъ, охранявшихъ королевское помѣщеніе внутри.

Питу, капитанъ національной гвардіи, командующій постомъ въ Тюльери, зналъ пароль и поэтому имѣлъ возможность провести Андрэ до прихожей, гдѣ были придворные.

Затѣмъ Андрэ сама должна была съумѣть пройти къ королевѣ.

Намъ извѣстно расположеніе помѣщенія, занятаго королевской семьей; мы уже говорили объ отчаяніи королевы; мы уже говорили, что она, войдя въ маленькую комнату съ зелеными обоями, съ рыданіями упала на постель, кусая подушку.

Конечно, женщина, терявшая тронъ, свободу, даже можетъ быть жизнь, — теряла достаточно много для того, чтобы у нея не спрашивали отчета въ ея горѣ, и чтобы при этомъ страшномъ отчаяніи никто не сталъ допытываться, какое страданіе, еще болѣе сильное, вызывало слезы на ея глазахъ и вырывало рыданія изъ ея груди.

Сначала королеву оставили одну изъ чувства уваженія, какое внушаетъ такое великое горе.

Но вдругъ, она вздрогнула, какъ будто змѣя укусила ее въ самое сердце.

Хорошо знакомый голосъ произнесъ одно слово: «Государыня!».

— Андрэ! воскликнула Марія-Антуанета, сѣвъ на постель, — чего хотите вы отъ меня?

— Я хочу отъ васъ, государыня, того, чего хотѣлъ Богъ отъ Каина, когда Онъ спросилъ его: «Каинъ, гдѣ братъ твой?».

— Съ той только разницей, отвѣтила королева, — что Каинъ убилъ своего брата, между тѣмъ какъ я… О! я отдала бы не только свою жизнь, но десять жизней, еслибъ онѣ у меня были, чтобы только спасти его!

Андрэ пошатнулась; холодный потъ выступилъ на ея лбу; ея зубы застучали.

— Такъ онъ убитъ? спросила она, дѣлая страшное усиліе надъ собой.

Королева взглянула на Андрэ.

— Не думаете ли вы, что я оплакиваю свою корону? спросила она.

Затѣмъ, показавъ ей свои окровавленныя ноги, она прибавила:

— Неужели вы думаете, что, еслибы эта кровь была моею, то я не смыла бы ее?

Андрэ поблѣднѣла какъ смерть.

— Вы знаете, гдѣ его тѣло? произнесла она.

— Если меня выпустятъ отсюда, я сведу васъ къ нему, отвѣтила королева.

— Я жду васъ на лѣстницѣ, государыня, сказала Андрэ и вышла.

Питу ждалъ у двери.

— Г-нъ Питу, сказала Андрэ, — одна изъ моихъ подругъ хочетъ провести меня къ тѣлу г-на Шарни; она принадлежитъ къ свитѣ королевы, можетъ она идти со мной?

— Да, отвѣтилъ ей Питу, — но если она выйдетъ отсюда, то съ условіемъ, что я отведу ее туда, откуда она вышла.

— Вы отведете ее, сказала Андрэ.

— Хорошо.

Затѣмъ, обернувшись къ часовому, Питу сказалъ:

— Товарищъ, одна изъ женщинъ королевы сейчасъ выйдетъ, чтобы вмѣстѣ съ нами отыскать тѣло храбраго офицера, мужа этой дамы. Я отвѣчаю за эту женщину головой.

— Этого достаточно, капитанъ, отвѣчалъ часовой.

Въ это время отворилась дверь прихожей, и появилась королева, съ головой окутанной вуалемъ.

Они сошли съ лѣстницы; королева шла впереди, Андрэ и Питу слѣдовали за нею.

Послѣ двадцати семи часоваго засѣданія, Собраніе наконецъ разошлось.

Эта громадная зала, гдѣ произошло столько великихъ событій втеченіе двадцати семи часовъ, теперь стояла нѣмая, пустая и мрачная, какъ могила.

— Свѣту! сказала королева.

Питу поднялъ потухшій факелъ, зажегъ его о фонарь и передалъ короловѣ, и она опять двинулась въ путь.

Проходя мимо входной двери, Марія-Антуанета указала на нее своимъ факеломъ.

— Вотъ дверь, у которой его убили, сказала она.

Андрэ не отвѣчала; ее можно было принять за призракъ, идущій за тѣмъ, кто его вызвалъ. Войдя въ корридоръ, королева приблизила факелъ къ полу.

— Вотъ его кровь, сказала она.

Андрэ молчала.

Королева прошла прямо къ комнатѣ противъ ложи Логографа, отворила дверь и сказала, освѣтивъ ея внутренность своимъ факеломъ:

— Вотъ его тѣло!

Андрэ молча вошла въ комнату, сѣла на землю, и съ усиліемъ положила голову Оливье себѣ на колѣни.

— Благодарю васъ, государыня, сказала она; — это все, чего я хотѣла отъ васъ.

— Но я, сказала королева, — я хочу просить у васъ другой вещи.

— Говорите.

— Прощаете-ли вы меня?

Съ минуту длилось молчаніе, какъ будто Андрэ колебалась.

— Да, выговорила она наконецъ; — потому что завтра я буду уже около него!

Королева вынула спрятанныя на ея груди золотыя ножницы, которыя она взяла, какъ берутъ кинжалъ, чтобы въ минуту крайней опасности имѣть оружіе.

— Въ такомъ случаѣ… сказала она, почти умоляющимъ тономъ, протягивая Андрэ ножницы.

Андрэ взяла ихъ, отрѣзала прядь волосъ съ головы покойнаго, затѣмъ отдала ножницы и волосы королевѣ.

Королева схватила руку Андрэ и поцѣловала ее.

Андрэ вскрикнула и отдернула свою руку, какъ будто губы Маріи-Антуанеты были раскаленнымъ желѣзомъ.

— Ахъ, прошептала королева, бросая послѣдній взглядъ на трупъ, — кто можетъ сказать, которая изъ насъ любила его больше?

— О, мой возлюбленный Оливье, съ своей стороны прошептала Андрэ, — я надѣюсь, что ты теперь знаешь, что я любила тебя лучше!

Королева между тѣмъ направилась къ себѣ, оставивъ Андрэ съ трупомъ мужа, на который изъ маленькаго рѣшетчатаго окна падалъ блѣдный свѣтъ луны, точно взглядъ друга.

Питу проводилъ Марію-Антуанету назадъ и видѣлъ, какъ она вошла къ себѣ, такъ и не узнавъ, кто она такая; затѣмъ, освободившись отъ своей отвѣтственности передъ часовымъ, онъ вышелъ на террасу, чтобы узнать, тутъ ли четверо людей, которыхъ онъ просилъ прислать Дезире Моникэ.

Четыре человѣка ожидали его.

— Пойдемъ, сказалъ имъ Питу.

Они вошли.

Питу, освѣщая себѣ путь факеломъ взятымъ изъ рукъ королевы, провелъ ихъ къ комнатѣ, гдѣ Андрэ, по прежнему сидя на полу, смотрѣла при дружескомъ свѣтѣ луны на блѣдное, но все еще прекрасное лицо своего мужа.

Свѣтъ факела заставилъ графиню поднять глаза.

— Что вамъ нужно? спросила она Питу и этихъ четырехъ человѣкъ, какъ будто опасаясь, какъ бы эти неизвѣстные люди не отняли у нея дорогого покойника.

— Графиня, сказалъ Питу, — мы пришли чтобы перенести тѣло г-на Шарни въ улицу Кокъ-Эранъ.

— Вы клянетесь, что пришли для этого? спро; сила Андрэ.

Питу протянулъ руку надъ трупомъ съ такимъ величіемъ, котораго трудно было ожидать отъ него.

— Клянусь вамъ! сказалъ онъ.

— Въ такомъ случаѣ, продолжала Андрэ, — я благодарю васъ и въ послѣднюю мою минуту буду просить Бога, чтобы Онъ пощадилъ васъ и всѣхъ вашихъ отъ тѣхъ страданій, какія Онъ посылаетъ мнѣ…

Четверо людей положили трупъ на свои ружья, а Питу, съ обнаженной саблей, двинулся впереди печальной процессіи.

Андрэ шла рядомъ, держа въ своей рукѣ холодную и уже застывшую руку графа.

Придя въ отель, они положили тѣло на постель Андрэ.

Тогда, обратившись къ четыремъ носильщикамъ, графиня Шарни сказала:

— Примите благословенія женщины, которая завтра, у престола Всевышняго, будетъ молиться за васъ.

Затѣмъ она обратилась къ Питу:

— Г-нъ Питу, я вамъ такъ много обязана, что мнѣ никогда не отплатить вамъ; могу ли я разсчитывать на васъ еще для одного, послѣдняго одолженія?

— Приказывайте, графиня, сказалъ Питу.

— Завтра въ восемь часовъ утра попросите доктора Жильбера быть здѣсь.

Питу поклонился и вышелъ.

Выходя, онъ обернулся и увидѣлъ, что Андрэ опустилась на колѣни передъ постелью, какъ передъ алтаремъ.

Въ ту минуту, какъ онъ выходилъ на улицу, на колокольнѣ церкви св. Евстафія пробило три часа.

IV.
Чего хотѣла Андрэ отъ Жильбера.

На другой день, ровно въ восемь часовъ Жильберъ вошелъ въ дверь маленькаго отеля на улицѣ Кокъ-Эранъ.

Когда Питу передалъ ему просьбу Андрэ, то Жильберъ удивился и подробно разспросилъ его Обо всѣхъ событіяхъ прошлаго дня.

Затѣмъ, онъ погрузился въ глубокое размышленіе.

Утромъ, выходя изъ дому, онъ вызвалъ Питу и попросилъ его сходить за Себастьяномъ къ аббату Верардье и привести его на улицу Кокъ-Эранъ.

Затѣмъ Питу долженъ былъ ждать у двери выхода Жильбера.

Старый привратникъ былъ, вѣроятно, предупрежденъ о приходѣ доктора; узнавъ его, онъ тотчасъ же провелъ его въ гостиную, рядомъ со спальней.

Андрэ ждала его, вся одѣтая въ черное.

Видно было, что она не спала и не плакали всю ночь; ея лицо было блѣдно, глаза горѣли.

Никогда еще черты ея лица, выражавшія твердую волю, граничащую съ упрямствомъ, — не говорили такъ ясно о твердомъ рѣшеніи, принятомъ ею.

Трудно было сказать, какое рѣшеніе приняло это золотое сердце; но было очевидно, что рѣшеніе существовало.

Жильберъ, искусный наблюдатель, докторъ-философъ, понялъ это съ перваго взгляда.

Онъ поклонился и молча остановился.

— Г-нъ Жильберъ, сказала Андрэ, — я просила васъ придти.

— И, какъ видите, графиня, отвѣтилъ Жильберъ, я исполнилъ вашу просьбу.

— Я просила придти васъ, а не кого-нибудь другого для того, чтобы тотъ, къ кому я обращусь, не имѣлъ бы права отказать мнѣ.

— Вы правы, графиня, не въ томъ, можетъ быть, о чемъ вы будете просить меня, а въ томъ, что вы говорите: — вы имѣете право требовать отъ меня всего, даже жизни.

Андрэ горько улыбнулась.

— Ваша жизнь такъ драгоцѣнна для человѣчества, что я первая буду просить Бога продлить ее, и никогда не имѣла даже въ мысляхъ прервать ее… Но согласитесь сами, что, насколько ваша жизнь протекаетъ при счастливыхъ обстоятельствахъ, настолько же жизнь другихъ подчинена какому то роковому вліянію… Жильберъ молчалъ.

— Напримѣръ, моя, продолжала Андрэ послѣ минутнаго молчанія; — что скажете вы о ней? Затѣмъ, такъ какъ Жильберъ опустилъ глаза, не отвѣчая, она прибавила:

— Позвольте мнѣ напомнить ее вамъ въ двухъ словахъ!.. Будьте покойны, я никого не упрекну. Жильберъ сдѣлалъ движеніе: «Говорите!» сказанъ онъ.

— Я родилась въ бѣдности; мой отецъ раззорился до моего рожденія. Моя молодость была печальна, одинока; вы знавали моего отца и лучше, чѣмъ кто-нибудь знаете всю его нѣжность ко мнѣ…

"Два человѣка, изъ которыхъ одинъ долженъ былъ бы остаться мнѣ неизвѣстнымъ, а другой… чужимъ, имѣли на мою жизнь таинственное и роковое вліяніе, совершенно помимо моей воли: одинъ властвовалъ надъ моей душой, другой взялъ мое тѣло.

"Я сдѣлалась матерью, не подозрѣвая, что перестала быть дѣвушкой…

"Изъ за этого мрачнаго событія я чуть было не потеряла расположеніе единственнаго существа, любившаго меня, — моего брата.

"Я старалась жить мыслью о томъ, что буду матерью, буду любимой моимъ ребенкомъ: мое дитя было у меня похищено черезъ часъ послѣ его рожденія. Я была женщиной безъ мужа, матерью безъ ребенка!

"Дружба королевы утѣшила меня.

"Однажды судьба устроила такъ, что въ одну карету съ нами сѣлъ какой-то человѣкъ, прекрасный, молодой, храбрый; по роковой случайности я, никогда никого не любившая, полюбила его.

"Онъ любилъ королеву!

"Я была повѣренной этой любви. Вы, кажется, любили, не будучи любимымъ, г-нъ Жильберъ? поэтому вы можете понять, что я выстрадала.

"Но этого было мало. Однажды, королева сказала мнѣ: «Андрэ, спаси мнѣ жизнь! спаси мнѣ болѣе, чѣмъ жизнь, спаси мою честь!» Нужно было, оставаясь для него чужой, сдѣлаться женой человѣка, котораго я любила въ теченіи трехъ лѣтъ.

"Я стала его женой.

"Пять лѣтъ я жила около этого человѣка, вся горя отъ внутренняго огня и по наружности холодная какъ ледъ, какъ статуя съ страстнымъ сердцемъ! Скажите, докторъ, понимаете ли вы, что должно было выстрадать мое сердце?..

"Наконецъ, въ одинъ прекрасный день, день невыразимаго блаженства! моя преданность, мое молчаніе, мое самоотреченіе тронули этого человѣка. Семь лѣтъ я любила его, не показывая этого ни однимъ взглядомъ, когда наконецъ онъ, весь дрожа, упалъ къ моимъ ногамъ, со словами:

«Я все знаю, и я люблю васъ!»

"Богъ, желавшій вознаградить меня за мои страданія, позволилъ, чтобы найдя мужа, я одновременно нашла и ребенка! Годъ пролетѣлъ, какъ одинъ день, какъ одинъ часъ, какъ одна минута; этотъ годъ — былъ всей моей жизнью.

"Четыре дня тому назадъ надъ моей головой разразилась гроза.

"Его честь приказывала ему вернуться въ Парижъ и умереть тамъ. Я не возразила ему ни однимъ словомъ, я не пролила ни одной слезы; я поѣхала вмѣстѣ съ нимъ.

"Едва пріѣхавъ, онъ оставилъ меня.

"Сегодня ночью я его нашла мертвымъ!..

"Онъ въ этой комнатѣ…

"Вы надѣюсь не думаете, что послѣ подобной жизни для меня слишкомъ смѣло мечтать о покоѣ въ одной могилѣ съ нимъ? Не думаете, что вы можете отказать мнѣ въ той просьбѣ, съ какой я обращусь къ вамъ?

"Г-нъ Жильберъ, вы искусный врачъ, ученый химикъ; г-нъ Жильберъ, вы были виноваты передъ мной, вы должны искупить многое… Дайте же мнѣ сильный и быстро-дѣйствующій ядъ, и я не только прощу васъ, но умру съ сердцемъ, исполненнымъ признательности!

— Графиня, отвѣтилъ Жильберъ, — вы сами сказали: вся ваша жизнь была не болѣе, какъ мучительное испытаніе, и вы вынесли это испытаніе, какъ мученица, благородно и свято!

Андрэ сдѣлала легкій знакъ головой: «Я жду».

— Теперь вы говорите вашему палачу: «Ты сдѣлалъ мою жизнь ужасной; дай же мнѣ сладкую смерть». Вы имѣете право говорить ему это; вы имѣете право прибавить: «Ты сдѣлаешь то, что я говорю тебѣ, такъ какъ ты не имѣешь права ни въ чемъ отказать мнѣ»…

— Итакъ?

— Вы все еще требуете яда, графиня?

— Я умоляю васъ дать его мнѣ, другъ мой.

— Развѣ жизнь такъ тяжела для васъ, что вы не можете болѣе выносить ее?

— Смерть самая большая милость, какую могутъ оказать мнѣ люди, самое большое благодѣяніе, какое можетъ послать мнѣ Господь!

— Черезъ десять минутъ, продолжалъ Жильберъ, — у васъ будетъ то, чего вы хотите.

Онъ поклонился и сдѣлалъ шагъ назадъ.

Андрэ протянула ему руку.

— Ахъ! сказала она, — въ одну минуту вы дѣлаете мнѣ больше добра, чѣмъ во всю жизнь сдѣлали зла!.. Богъ да благословитъ васъ, Жильберъ.

Жильберъ вышелъ.

У двери онъ нашелъ Питу и Себастьяна, ожидавшихъ его въ фіакрѣ.

— Себастьянъ, сказалъ онъ, снимая съ груди висѣвшій на золотой цѣпочкѣ маленькій флакончикъ, въ которомъ была жидкость опаловаго цвѣта, — Себастьянъ, ты передашь этотъ флаконъ отъ меня графинѣ Шарни.

— Сколько времени могу я остаться у нея, отецъ?

— Сколько хочешь.

— А гдѣ я найду васъ?

— Я буду ждать тебя здѣсь.

Молодой человѣкъ взялъ флаконъ и вошелъ въ домъ.

Черезъ четверть часа онъ вышелъ.

Жильберъ быстро взглянулъ на него: онъ принесъ флаконъ нетронутымъ.

— Что она сказала? спросилъ Жильберъ.

— Она сказала: «О! только не отъ тебя, дитя мое!»

— Что она сдѣлала?

— Она заплакала.

— Въ такомъ случаѣ, она спасена! сказалъ Жильберъ. — Идемъ, дитя мое.

И онъ поцѣловалъ Себастьяна нѣжнѣе, можете, быть, чѣмъ когда либо.

Жильберъ не принялъ въ разсчетъ Марата.

Черезъ недѣлю онъ узналъ, что графиня Шарни арестована и отправлена въ тюрьму Аббатства.

V.
Тампль.

Однако, прежде чѣмъ слѣдовать за Андрэ въ тюрьму, куда ее должны были отвести, какъ личность находившуюся подъ подозрѣніемъ, послѣдуемъ за королевой въ ту тюрьму, куда ее только что отвели, какъ виновную.

Мы говорили уже объ враждебныхъ отношеніяхъ Собранія и коммуны.

Собраніе, какъ и всѣ коллегіальныя учрежденія, не могло идти тѣмъ же ходомъ, какъ отдѣльныя личности; оно толкнуло народъ на 10-е августа, а само осталось позади.

Секціи составили знаменитый коммунальный совѣтъ и, въ дѣйствительности, этотъ то совѣтъ и устроилъ 10-ое августа, которое совѣтовало Собраніе.

Собраніе дало пріютъ королю, котораго коммуна не отказалась бы захватить въ Тюльери и задушить между двумя подушками, раздавить между двумя дверьми, вмѣстѣ съ королевой и дофиномъ, съ волчицей и волченкомъ, какъ говорили тогда.

Собраніе разрушило этотъ проектъ, исполненіе котораго, какъ бы онъ ни было жестокъ, — было бы можетъ быть большимъ счастьемъ.

Итакъ, Собраніе, защищая короля, королеву, дофина, даже дворъ, — было за короля; Собраніе постановило, что король будетъ жить въ Люксембургѣ, то есть въ дворцѣ, — и слѣдовательно было опять таки за короля.

Правда, что въ роялизмѣ, какъ и во всемъ, есть свои степени; то, что было роялизмомъ въ глазахъ коммуны или даже въ глазахъ Собранія, было революціей въ глазахъ другихъ.

Вѣдь былъ же Лафайетъ, изгнанный изъ Франціи въ качествѣ роялиста, посаженъ въ тюрьму императоромъ Австрійскимъ, какъ революціонеръ.

Итакъ, коммуна начинала обвинять Собраніе въ роялизмѣ; затѣмъ время отъ времени Робеспьеръ высовывалъ изъ какой нибудь дыры, гдѣ онъ прятался, свою маленькую, плоскую головку, заостренную и ядовитую, и шипѣлъ какую-нибудь клевету.

Какъ разъ въ это время Робеспьеръ распространялъ слухъ, что одна изъ сильныхъ партій, то есть Жиронда, предлагала тронъ герцогу Брауншвейгскому. Жиронда! то есть первый голосъ крикнувшій «Къ оружію»! первая рука, поднявшаяся на защиту Франціи!

Итакъ, для того, чтобы добиться диктатуры, революціонная коммуна должна была идти противъ всего, что дѣлало роялистическое Собраніе.

Собраніе отвело королю помѣщеніе въ Люксамбургѣ.

Коммуна объявила, что она не отвѣчаетъ за короля, если онъ будетъ жить въ Люксембургѣ; подвалы Люксембурга, какъ увѣряла коммуна, сообщались съ катакомбами.

Собраніе не хотѣло разрыва съ коммуной изъ за такихъ пустяковъ: оно предоставило ей заботу объ избраніи королевской резиденціи.

Коммуна выбрала Тампль. Посмотрите, какъ хорошо выбрано помѣщеніе!

Тампль вѣдь не Люксембургъ, не дворецъ: его подвалы не соединяются съ катакомбами; нѣтъ, это тюрьма, состоящая подъ надзоромъ Коммуны и по близости отъ нея; коммунѣ стоитъ только протянуть руку, и она отворитъ и затворитъ ея двери; это старый, одинокій замокъ, рвы котораго закопаны, это старая башня, низкая, крѣпкая, мрачная, ужасная; Филиппъ Красивый, то есть монархія, сломилъ здѣсь средніе вѣка, возстававшіе противъ нея; монархія войдетъ сюда, разбитая новымъ вѣкомъ!

Какъ уцѣлѣла среди этого многолюднаго квартала эта старая башня, черная и унылая, какъ сова при солнечномъ свѣтѣ?

Коммуна рѣшила, что король и его семья будутъ жить именно здѣсь.

Былъ ли какой нибудь разсчетъ въ томъ, что она назначила убѣжищемъ для короля это ужасное мѣсто, гдѣ въ старину банкротамъ надѣвали зеленый колпакъ и держали ихъ, по выраженію средневѣкового закона, до тѣхъ поръ, пока они не просидятъ камня? Нѣтъ, это была случайность, рокъ; мы сказали бы — провидѣніе, еслибы это не было слишкомъ жестоко.

13-го, вечеромъ, король, королева, принцесса Елизавета, г-жа де Ламбаль, г-жа де Турзель, г-нъ Шемильи, камердинеръ короля, г-нъ Гю, камердинеръ дофина, были отвезены въ Тампль.

Коммуна такъ торопилась отправить короля въ его новую резиденцію, что въ башнѣ даже ничего не приготовили.

Вслѣдствіе этого, королевскую семью провели въ ту часть зданія, въ которой прежде жилъ графъ д’Артуа, когда пріѣзжалъ въ Парижъ, и которую поэтому называли дворцомъ.

Весь Парижъ, казалось, ликовалъ: правда, три тысячи пятьсотъ гражданъ были убиты; но за то король, другъ иностранцевъ, за то великій врагъ революціи, за то сообщникъ дворянъ и духовенства, король былъ плѣнникомъ.

Всѣ дома вблизи Тампля были иллюминованы.

Плошки горѣли даже на зубцахъ башни.

Когда Людовикъ XVI вышелъ изъ кареты, онъ увидѣлъ Сантера верхомъ, въ десяти шагахъ отъ дверцы.

Два члена муниципальнаго совѣта ожидали короля со шляпами на головахъ.

— Войдите, сударь, сказали они ему.

Король вошелъ и, впавъ въ понятную ошибку относительно своего будущаго помѣщенія, попросилъ указать ему комнаты дворца.

Члены совѣта обмѣнялись улыбкой и, ни слова не сказавъ ему о томъ, что эта прогулка будетъ совершенно безполезна, такъ какъ онъ будетъ жить въ крѣпости, они показали ему весь Тампль, комнату за комнатой.

Король распредѣлялъ помѣщенія, а члены совѣта радовались этому заблужденію, которое должно было окончиться такимъ горькимъ разочарованіемъ.

Въ десять часовъ былъ поданъ ужинъ, за которымъ Манюэль стоялъ около короля. Это былъ не слуга, готовый повиноваться: это былъ тюремщикъ, шпіонъ, господинъ!

Если бы два противоположныхъ приказанія были отданы, одно — королемъ, а другое — Манюэлемъ, то было бы исполнено приказаніе Манюэля,

Съ этой минуты уже дѣйствительно начиналось заточеніе королевской семьи.

Начиная съ вечера 13-го августа, король, котораго пораженіе застигло на апогеѣ монархической власти, начинаетъ спускаться съ вершины горы внизъ, къ подножью ея, гдѣ его ждетъ эшафотъ.

Онъ поднялся на вершину горы и оставался на ней впродолженіе восемнадцати лѣтъ; онъ упадетъ съ нея въ пять мѣсяцевъ и восемь дней.

Видите, съ какой быстротой толкаютъ его!

Въ десять часовъ всѣ находились въ столовой дворца; въ одиннадцать часовъ — въ гостиной дворца.

Король еще существуетъ, или покрайней мѣрѣ думаетъ, что существуетъ. — Онъ не знаетъ того, что происходитъ.

Въ одиннадцать часовъ одинъ изъ коммиссаровъ приказалъ камердинерамъ, Гю и Шемильи, взять то небольшое количество бѣлья, какое у нихъ было, и идти за ними.

— Куда же идти? спросили камердинеры.

— Въ ночное помѣщеніе вашихъ господъ, отвѣтилъ коммиссаръ; — дворецъ только дневное помѣщеніе.

Король, королева и дофинъ оказались уже господами только для своихъ лакеевъ.

У входа во дворецъ находился членъ муниципалитета съ фонаремъ въ рукѣ. Они пошли за нимъ.

При слабомъ свѣтѣ этого фонаря и начинавшей потухать иллюминаціи, г-нъ Гю старался разсмотрѣть будущее помѣщеніе короля; онъ видѣлъ только мрачную крѣпость высившуюся передъ нимъ, какъ гранитный великанъ, на челѣ котораго сіяла огненная корона.

— Боже мой, сказалъ лакей, останавливаясь, — ужъ не къ этой ли башни вы насъ ведете?

— Именно, отвѣтить муниципальный чиновникъ. — А, время дворцовъ прошло! ты увидишь, куда сажаютъ убійцъ народа!

И съ этими словами человѣкъ, несшій фонарь, вступилъ на первыя ступеньки витой лѣстницѣ.

Камердинеры хотѣли остановиться въ первомъ этажѣ; но человѣкъ съ фонаремъ подымался выше.

Наконецъ, вотъ и второй этажъ; онъ остановился, вошелъ въ корридоръ направо отъ лѣстницы и открылъ дверь въ комнату, направо по корридору.

Одно окно освѣщало эту комнату; три или четыре стула, столъ и убогая кровать составляли все ея убранство.

— Который изъ васъ слуга короля? спросилъ человѣкъ.

— Я камердинеръ короля, отвѣтилъ г-нъ Шемильи.

— Слуга или камердинеръ, это все равно.

И, указавъ на кровать, онъ прибавилъ:

— Здѣсь будетъ спать твой господинъ.

И человѣкъ съ фонаремъ бросилъ на стулъ одѣяло и пару простынь, зажегъ своимъ фонаремъ двѣ свѣчи на каминѣ и оставилъ обоихъ лакеевъ однихъ.

Нужно было приготовить помѣщеніе для королевы въ первомъ этажѣ.

Гю и Шемильи, внѣ себя отъ удивленія, переглянулись. Передъ ихъ глазами, полными слезъ, еще стояли картины роскоши королевскаго дворца, теперь же короля бросили даже и не въ тюрьму: его сажали въ конуру!

Величіе обстановки не пристало несчастію.

Они осмотрѣли комнату.

Кровать стояла въ альковѣ безъ занавѣсокъ; старая деревянная рѣшетка, поставленная у стѣны, указывала на нѣкоторыя предосторожности, принятыя противъ клоповъ: предосторожность довольно недостаточную — это было сразу видно.

Однако же, не поддаваясь безполезному унынію, они принялись чистить комнату и постель.

Пока одинъ изъ нихъ подметалъ, а другой вытиралъ полъ, король вошелъ въ комнату.

— О! государь, воскликнули они въ одинъ голосъ, — какой ужасъ!

Но король — по душевной ли твердости или по безпечности — былъ совершенно спокоенъ. Онъ оглядѣлъ комнату, но не сказалъ ни слова.

На стѣнахъ висѣли гравюры, нѣкоторыя изъ нихъ были непристойны; онъ сорвалъ ихъ.

— Я не хочу, сказалъ онъ, — оставлять подобныя вещи на глазахъ у моей дочери!

Затѣмъ, когда его постель была готова, онъ легъ и уснулъ такъ же спокойно, какъ будто бы былъ еще въ Тюльери, --даже, можетъ быть, еще покойнѣе.

Еслибы въ это время, королю дали тридцать тысячъ годоваго дохода, деревенскій домикъ съ кузницей, библіотеку, церковь, въ которой онъ могъ бы слушать обѣдню, священника, чтобы служить ее, паркъ въ десять десятинъ величиной, гдѣ онъ могъ бы жить вдали отъ всѣхъ треволненій, окруженный королевой, дофиномъ, м-мъ Рояль, то есть, выражаясь мягче — окруженный своей женой и дѣтьми, — то, вѣрно, онъ былъ бы счастливѣйшій человѣкъ въ своемъ королевствѣ.

Не то было съ королевой.

Если эта гордая львица не зарычала при видѣ своей клѣтки, то только потому, что въ ея сердцѣ жила такая мучительная скорбь, что она была слѣпа и нечувствительна ко всему, что ее окружало.

Ея помѣщеніе состояло изъ четырехъ комнатъ: прихожей, гдѣ помѣстилась госпожа де Ламбаль; комнаты, которую заняла королева, кабинета, отданнаго г-жѣ де Турзель, и еще комнаты, куда помѣстили принцессу Елизавету и обоихъ дѣтей.

Все это помѣщеніе было нѣсколько чище чѣмъ комната короля.

Къ тому же, Манюэль, какъ бы устыдясь коварства, выказаннаго имъ относительно короля, объявилъ, что архитекторъ коммуны гражданинъ Паллуа, — тотъ самый, которому было поручено разрушеніе Бастиліи, — придетъ переговорить съ королемъ, чтобы устроить помѣщеніе для королевской семьи насколько возможно удобнѣе.

Теперь, пока Андрэ опускаетъ въ могилу тѣло своего возлюбленнаго мужа; пока Манюэль устраиваетъ въ Тамплѣ короля и его семью; а плотникъ устанавливаетъ гильотину на Карусельской площади, этой Тріумфальной площади, которая будетъ обращена въ Гревскую площадь, — бросимъ взглядъ на ратушу, куда мы уже входили два или три раза, и попробуемъ опредѣлить, что представляла власть, замѣнившая власть Бальи и Лафайета и стремившаяся овладѣть диктатурой, замѣнивъ собою Законодательное Собраніе.

Посмотримъ на людей, они объяснятъ намъ событія:

10-го вечеромъ, когда все уже было кончено; когда затихъ шумъ пушекъ; когда смолкъ трескъ ружей, но убійства еще продолжались, — толпа пьяныхъ и оборванныхъ людей внесла на рукахъ въ совѣтъ коммуны человѣка мрака, сову съ прищуренными вѣками, пророка народа, божественнаго Марата.

Онъ не протестовалъ: ему нечего было больше бояться: побѣда была рѣшена, и поле битвы открыто для волковъ, коршуновъ и вороновъ.

Они называли его побѣдителемъ 10 августа, его, котораго они захватили въ ту минуту, когда онъ высунулъ голову изъ своего погреба.

Они увѣнчали его лаврами; а онъ, какъ Цезарь, наивно оставилъ на своей головѣ лавровый вѣнокъ.

Они, эти граждане-санкюлоты, пришли и внесли, какъ мы уже сказали, бога Марата въ коммуну.

Также, когда-то былъ втолкнутъ изувѣченный Вулканъ въ совѣтъ боговъ.

При видѣ Вулкана боги расхохотались; при видѣ Марата, многіе засмѣялись, другіе почувствовали отвращеніе, нѣкоторые содрогнулись.

Послѣдніе были правы.

Однако же, Маратъ не принималъ участія въ коммунѣ; онъ не былъ избранъ въ ея члены; онъ былъ только принесенъ туда и тамъ и остался.

Ему, ему одному, отвели ложу журналиста; только не журналистъ былъ подъ рукой коммуны, какъ Логографъ былъ подъ рукой Собранія, — а сама коммуна была въ когтяхъ, въ лапахъ у Марата.

Подобно тому, какъ въ прекрасной драмѣ нашего дорогого и великаго друга Виктора Гюго, — Анджело стоитъ надъ Падуей, но чувствуетъ Венецію надъ собой, такъ и коммуна стояла надъ Собраніемъ, но чувствовала Марата надъ собой.

Посмотрите, какъ она повинуется Марату, эта гордая коммуна, которой повинуется Собраніе! Вотъ одно изъ первыхъ рѣшеній, которое она принимаетъ:

«Отнынѣ, печатные станки роялистовъ отравителей будутъ конфискованы и отданы типографамъ-патріотамъ».

Въ самое утро того дня, когда былъ изданъ указъ, Маратъ исполняетъ его; онъ идетъ въ Королевскую типографію, велитъ перевезти одинъ станокъ къ себѣ и уноситъ въ мѣшкахъ всѣ буквы, которыя принадлежали этому станку. Вѣдь онъ первый типографъ-патріогь!

Собраніе было повергнуто въ ужасъ рѣзней 10-го; у него не было возможности помѣшать ей: убивали на его дворѣ, въ его корридорахъ, у его дверей.

Дантонъ сказалъ:

Тамъ, гдѣ вступаетъ въ дѣйствіе правосудіе — должно окончиться народное мщеніе. Я обязуюсь передъ лицомъ Собранія защитить людей, находящихся въ его помѣщеніи; я стану передъ ними; я ручаюсь за нихъ.

Дантонъ сказалъ это раньше, чѣмъ Марать попалъ въ коммуну. Съ момента, когда Маратъ появился въ коммунѣ, онъ ни за что болѣе не ручался.

Левъ слукавилъ передъ змѣей: онъ попробовалъ сдѣлаться лисицей.

Лакруа, этотъ старый служака, этотъ депутатъ-атлетъ, одна изъ ста рукъ Дантона, взошелъ на трибуну и просилъ назначить при посредствѣ командующаго національной гвардіи, Сантера, — у котораго даже роялисты признавали доброе сердце подъ суровой оболочкой, — военный судъ, который бы немедленно судилъ швейцарцевъ, офицеровъ и солдатъ.

Вотъ какова была мысль Лакруа, или скорѣе Дантона:

Военный судъ будетъ назначенъ изъ людей, которые сражались; люди сражавшіеся были храбры: храбрые люди уважаютъ храбрость.

Къ тому же, по одному тому, что они оказались побѣдителями, имъ будетъ невозможно осудить побѣжденныхъ.

Развѣ эти побѣдители, опьянѣвшіе отъ крови, разъяренные отъ рѣзни, развѣ они не щадили женщинъ, не охраняли ихъ, не служили имъ провожатыми?

Военный судъ, составленный изъ возставшихъ бретонцевъ или марсельцевъ, изъ побѣдителей однимъ словомъ, — былъ спасеніемъ для плѣнниковъ; доказательствомъ того, что это была мѣра милосердія, послужило то, что коммуна отвергла ее.

Маратъ предпочиталъ рѣзню: это скорѣе кончится.

Онъ требовалъ головъ, головъ и головъ!

Цифра требуемыхъ имъ жертвъ вмѣсто того, чтобы уменьшаться — все увеличивалась: сначала это было пятьдесятъ тысячъ головъ, затѣмъ сто тысячъ, затѣмъ двѣсти тысячъ; наконецъ онъ потребовалъ двѣсти семьдесятъ три тысячи.

Почему такое странное число?

Онъ самъ затруднился бы объяснить это.

Онъ требовалъ рѣзни, вотъ и все; и рѣзня началась.

Итакъ, Дантонъ не показывался больше въ коммунѣ; его занятія въ качествѣ министра поглощали все его время, по его словамъ.

Что дѣлаетъ коммуна?

Она отправляетъ депутаціи въ Собраніе.

16го три депутаціи смѣняютъ одна другую у рѣшетки.

17го является новая депутація.

"Народъ, говоритъ она, усталъ ожидать мщенія. Страшитесь, какъ бы онъ самъ не совершилъ правосудія! Сегодня ночью, въ полночь, ударитъ набатъ. Нужно назначить уголовный судъ надъ Тюльери, по одному судьѣ отъ каждой секціи.

«Людовикъ XVI и Антуанета хотѣли крови; пусть они смотрятъ, какъ льется кровь ихъ сообщниковъ!»

Эта наглость, эта настойчивость заставила вздрогнуть двухъ людей: якобинца Шудье, дантониста Тюріо.

— Тѣ, кто требуютъ здѣсь рѣзни, сказалъ Шудье, — не могутъ быть друзьями народа; это его льстецы. Они хотятъ инквизиціи; я буду противиться этому до самой смерти!

— Вы хотите опозорить революцію! воскликнулъ Тюріо; — революція принадлежитъ не одной только Франціи: революція принадлежитъ человѣчеству!

Послѣ просьбъ слѣдовали угрозы.

На сцену выступаютъ члены секцій и говорятъ:

— Если черезъ два или три часа не будетъ назначенъ предсѣдатель суда, и если судьи не будутъ въ состояніи начать разбирательство, то въ Парижѣ произойдутъ большія бѣды.

При этой послѣдней угрозѣ Собраніе должно было повиноваться: оно вотировало назначеніе экстреннаго суда.

Требованіе было предъявлено 17-го.

19го уже былъ назначенъ трибуналъ.

20го судь началъ свои засѣданія и присудилъ къ смерти одного роялиста.

21го вечеромъ приговоренный наканунѣ былъ казненъ при свѣтѣ факеловъ на Карусельской площади.

Впрочемъ результатъ этой первой казни былъ ужасенъ, такъ ужасенъ, что самъ палачъ не выдержалъ.

Въ ту минуту, когда онъ показывалъ народу голову перваго осужденнаго, которая должна была открыть такую широкую дорогу для шествія многочисленныхъ погребальныхъ дрогъ, онъ вскрикнулъ, его голова свѣсилась, и онъ упалъ навзничь.

Его помощники подняли его: онъ былъ мертвъ!

VI.
Кровавая революція.

Революція 1789 г., то есть революція Неккера, Сіэса, Бальи, окончилась въ 1790; революція Барнава, Мирабо и Лафайета прекратилась въ 1792 г.; началась великая, кровавая, революція, революція Дантона, Марата и Робеспьера.

Соединяя имена этихъ трехъ послѣднихъ лицъ, мы вовсе не хотимъ сдѣлать всѣмъ имъ одну и ту же характеристику: напротивъ, въ нашихъ глазахъ эти три яркія индивидуальности какъ бы знаменуютъ собою наступающіе три года.

Дантонъ знаменуетъ собою 1792 г.; Маратъ 1793; Робеспьеръ 1794.

Впрочемъ событія быстро чередуются одно за другимъ; посмотримъ же на эти событія; потомъ мы выяснимъ тѣ средства, какими Національное Собраніе и Коммуна старались или предупредить или ускорить ихъ.

Кромѣ того, теперь мы излагаемъ почти только историческіе факты; всѣ герои нашего разсказа, за немногими исключеніями, уже погибли въ революціонной бурѣ.

Что сталось съ тремя братьями Шарни, Жоржемъ, Изидоромъ и Оливье? Они умерли. Что сталось съ королевой и съ Андрэ? Онѣ заключены. Что сталось съ Лафайетомъ? Онъ бѣжалъ.

17-го августа Лафайетъ обратился къ арміи съ адресомъ, призывая ее выступить на Парижъ, возстановить тамъ Конституцію и посадить на тронъ короля.

Лафайетъ, честный человѣкъ, потерялъ голову какъ и другіе: онъ хотѣлъ привести Пруссаковъ и Австрійцевъ прямо въ Парижъ.

Армія инстинктивно оттолкнула его, такъ же какъ черезъ восемь мѣсяцевъ она оттолкнетъ Дюмурье.

Исторія соединила-бы имена обоихъ этихъ людей, если Лафайетъ, ненавидимый королевой, не былъ, къ счастью, задержанъ Австрійцами и посаженъ въ Ольмюцъ: его заключеніе заставило забыть объ его бѣгствѣ.

16-го Лафайетъ перешелъ границу.

21-го эти враги Франціи, эти союзники королевской власти, противъ которыхъ вспыхнуло 10-го августа, и вспыхнетъ еще и 2-ое сентября; эти Австрійцы, которыхъ Марія-Антуанета призывала къ себѣ на помощь въ ту ясную ночь, когда луна черезъ окно ея спальни освѣщала ея постель, эти австрійцы осаждали Лонгви.

Послѣ двадцати-четырехъ часовой бомбардировки Лонгви сдался.

Наканунѣ этой сдачи, на другомъ концѣ Франціи возстала Вандея: предлогомъ къ этому возстанію послужила присяга священниковъ Конституціи.

Для принятія мѣръ по случаю этихъ событій Собраніе назначило Дюмурье командующимъ восточной арміей и постановило арестовать Лафайета.

Оно объявило, что, какъ только городъ Лонгви вернется подъ власть французской націи, — всѣ дома, за исключеніемъ принадлежащихъ націи, будутъ разрушены и уничтожены; оно издало законъ, изгоняющій съ французской территоріи всѣхъ священниковъ, отказавшихся отъ присяги; оно одобряло домашніе обыски; оно конфисковало и продавало имущество эмигрантовъ.

Что же дѣлала коммуна въ это время?

Мы сказали, кто былъ ея оракуломъ: Маратъ.

Коммуна заставляла работать гильотину на Карусельской площади. Ей давали ежедневно одну голову; этого было очень мало; но въ брошюрѣ, появившейся въ концѣ августа, члены суда указываютъ на громадный понесенный ими трудъ, чтобы добиться этого результата, какъ бы малъ онъ ни былъ. Правда, что брошюра подписана: Фукье-Тенвиль!

Итакъ, вы видите, о чемъ мечтала Коммуна; сейчасъ мы увидимъ осуществленіе этой мечты.

23-го вечеромъ она объявляетъ свой планъ.

Въ полночь въ Національное Собраніе является депутація отъ коммуны, съ толпой людей, подобранныхъ въ грязи предмѣстій и рынковъ.

Чего она требуетъ? Чтобы орлеанскіе плѣнники были приведены въ Парижъ и казнены.

Но орлеанскіе плѣнники не были еще судимы.

Объ этомъ не стоило безпокоиться, это простая формальность, безъ которой коммуна можетъ обойтись.

Къ тому же у нея есть праздникъ 10-го августа, который придетъ ей на помощь.

Сержанъ, — ея художникъ и въ то же время устроитель праздника; онъ уже организовалъ процессію отечества въ опасности, и вы знаете, что онъ имѣлъ успѣхъ.

На этотъ разъ Сержанъ превзойдетъ самого себя.

Дѣло въ томъ, что требовалось внушить отчаяніе, месть и смертельную скорбь тѣмъ, кто 10-го августа потерялъ дорогое ему существо

Противъ гильотины, дѣйствующей на площади, посрединѣ большого бассейна Тюльери былъ водружена гигантская пирамида, обтянутая чернымъ коленкоромъ; каждая изъ сторонъ ея напоминала объ убійствахъ, въ которыхъ упрекаютъ роялистовъ: рѣзню въ Нанси, въ Нимъ, въ Монтобанѣ, рѣзню на Марсовомъ Полѣ.

Гильотина говорила: «я убиваю!» пирамида говорила: «убивай»!

Черезъ пять дней послѣ возстанія въ Вандеѣ, произведеннаго священниками; черезъ четыре дня послѣ сдачи Лонгви, которымъ генералъ Клерфайтъ завладѣлъ отъ имени Людовика XVI, — вечеромъ въ воскресенье 27-го августа выступила искупительная процессія, желая воспользоваться тѣмъ таинственнымъ величіемъ, какимъ мракъ окутываетъ всѣ предметы.

Впереди, въ облакахъ благовоній, которыя не переставали куриться по всему пути, шли вдовы и сироты 10-го августа, облеченныя въ бѣлыя одежды съ черными поясами, и въ ковчегѣ, сдѣланномъ по образцу древнихъ ковчеговъ, несли петицію, продиктованную м-мъ Роланъ и написанную м-ль де-Кераліо на алтарѣ отечества, петицію, окровавленные листы который были найдены на Марсовомъ Полѣ, и которая требовала Республику съ 17 іюля 1791 года.

Затѣмъ двигались громадные черные саркофаги, изображавшіе тѣ дроги, что нагружались 10-го августа во дворахъ Тюльери и ѣхали въ предмѣстья, сгибаясь подъ тяжестью труповъ; затѣмъ несли законъ, колоссальную статую, вооружейную мечомъ. За нею слѣдовали судьи, во главѣ которыхъ шелъ революціонный трибуналъ, тотъ самый, который извинялся, что сноситъ только по одной головѣ въ день.

Затѣмъ шла коммуна, грозная мать этого обрызганнаго кровью трибунала; члены ея несли статую Свободы, которая была одинаковаго размѣра со статуей Закона, и послѣ всѣхъ выступало Собраніе, съ вѣнками въ рукахъ, которые можетъ быть и утѣшаютъ мертвыхъ, но недостаточны для утѣшенія живыхъ!

Все это шествіе величественно выступало подъ звуки мрачныхъ пѣсенъ Шенье, положенныхъ на суровую музыку Госсека.

Часть ночи съ 27 на 28-ое августа прошла въ этой искупительной процессіи, погребальномъ праздникѣ толпы; а во время него толпа, показывая кулаки пустому Тюльери, угрожала тюрьмамъ, этимъ крѣпостямъ, предложеннымъ королю и роялистамъ ради ихъ безопасности, взамѣнъ ихъ дворцовъ и замковъ.

Затѣмъ, когда потухли послѣднія плошки, когда сгорѣли послѣдніе факелы, народъ разошелся по домамъ.

Двѣ статуи Закона и Свободы — однѣ остались на часахъ у громаднаго саркофага; но, такъ какъ никто не стерегъ ихъ самихъ, то, или по неосторожности или съ цѣлью надруганья, съ нихъ сняли ночью часть ихъ одеждъ.

Народъ, увидавъ это, испустилъ вопль ярости; онъ обвинилъ роялистовъ, прибѣжалъ къ Собранію, требуя мести, схватилъ статуи, снова одѣлъ ихъ и съ торжествомъ возстановилъ ихъ на площади Людовика XV.

Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, за ними послѣдовалъ туда эшафотъ, и 21-го января дало имъ страшное удовлетвореніе за оскорбленіе, нанесенное этимъ статуямъ 28-го августа.

Въ этотъ самый день 28-го августа, Собраніе издало законъ о домашнихъ обыскахъ.

Среди народа начали распространяться слухъ о соединеніи прусской и австрійской армій, и о взятіи Лонгви генераломъ Клерфайтомъ.

Итакъ, врагъ, призываемый королемъ, дворянствомъ и духовенствомъ, шелъ на Парижъ и. если его ничто не остановитъ, могъ быть тамъ въ шесть переходовъ.

Тогда что будетъ съ Парижемъ, кипѣвшимъ и дышавшимъ огнемъ, какъ вулканъ, въ продолженіи трехъ лѣтъ заставлявшимъ трепетать весь міръ своими волненіями? Съ нимъ будетъ то, что говорило письмо Булье, наглая шутка, надъ которой такъ смѣялись, и которая, между тѣмъ, становилась дѣйствительностью: въ немъ не останется камня на камнѣ!

Болѣе того: говорили, какъ о достовѣрной вещи, объ судѣ, непреклонномъ и ужасномъ, который, разрушивъ Парижъ, уничтожитъ и парижанъ. Какимъ образомъ, кѣмъ будетъ произведенъ этотъ судъ? Сочиненія того времени разъясняютъ это; эта легенда, повѣствующая о будущемъ вмѣсто прошлаго, всецѣло принадлежитъ кровавой рукѣ коммуны.

Впрочемъ, почему бы и не повѣрить этой легендѣ? Вотъ что читалось въ письмѣ, найденномъ 10-го августа въ Тюльери, и что мы читали своими глазами въ архивѣ, гдѣ оно находится до сихъ поръ:

«Судъ послѣдуетъ за арміями; по дорогѣ эмигрировавшіе члены парламента займутся въ лагерѣ прусскаго короля обвиненіемъ якобинцевъ и приготовятъ для нихъ висѣлицу».

Такимъ образомъ, когда прусская и австрійская арміи придутъ въ Парижъ, обвинеяіё бу детъ закончено, приговоръ объявленъ и останется только его исполнить.

Затѣмъ, чтобы подтвердить слова письма, вотъ что печатаютъ въ оффиціальномъ бюллетенѣ войны:

"Австрійская кавалерія увела въ окрестностяхъ Соррлуи мэровъ патріотовъ и убѣжденныхъ республиканцевъ.

«Уланы, взявъ офицеровъ муниципалитета, отрѣзали имъ уши и прибили ихъ имъ ко лбу».

Если подобныя вещи совершались въ безобидной провинціи, что же ожидаетъ революціонный Парижъ?..

То, что его ожидаетъ, не было больше тайной.

Вотъ слухъ, который разносился повсюду, разпространяясь отъ центра къ окраинамъ:

Для союзныхъ королей поставятъ большой тронъ передъ развалинами, въ какія превратится Парижъ; населеніе, захваченное въ плѣнъ, погонятъ, потащатъ, поволокутъ къ подножію этого трона; тамъ, какъ въ день страшнаго суда, всѣхъ раздѣлятъ на добрыхъ и злыхъ: добрые, т. е. роялисты, дворяне и священники, станутъ направо, и имъ возвратятъ Францію, съ которой они сдѣлаютъ все, что захотятъ; злые, т. е. революціонеры, станутъ налѣво и тамъ найдутъ гильотину, эту машину, созданную революціей, и отъ которой революція погибнетъ.

Погибнетъ Революція, то есть Франція; не только Франція — это бы еще ничего: народы для того и созданы, чтобы служить жертвами идей — не только Франція, но даже сама мысль Франціи!

Почему Франція первая произнесла это слово свобода? Ей казалось, что она провозглашаетъ святую вещь, свѣтъ очей, жизнь души; она сказала: «Свобода Франціи! свобода Европѣ! свобода міру!» Ей казалось, что она совершаетъ великое дѣло, освобождая міръ, и вотъ, она повидимому ошиблась: Богъ выступаетъ ея обвинителемъ, Провидѣніе противъ нея! Она оказалась преступной и жестокой, въ то время, какъ считала себя невинной и доблестной! Думая совершить великое дѣло, она совершила преступленіе! Ее судятъ, ее обвиняютъ, ее обезглавливаютъ, ее влекутъ на Гемонскія ступени всего міра. И весь міръ, ради спасенія котораго она умираетъ, радуется ея смерти!

Но, наконецъ, у этого бѣднаго народа есть можетъ быть кто-нибудь, на кого онъ можетъ опереться, чтобы отразить иноземцевъ? Тѣ, кого онъ боготворилъ, кого обогатилъ, кого содержалъ, станутъ, вѣроятно, защищать его?

Нѣтъ.

Его король въ заговорѣ съ непріятелемъ и изъ Тампля, гдѣ онъ содержится, продолжаетъ переписку съ пруссаками и австрійцами; его дворянство идетъ противъ него, подъ командой его же принцевъ, его священники возбуждаютъ къ мятежу крестьянъ.

Французскіе роялисты, запертые въ тюрьмахъ, рукоплещутъ при пораженіяхъ Франціи; пруссаки, занявъ Лонгви, вызвали крикъ радости въ Тамплѣ и въ Аббатствѣ.

Поэтому, Дантонъ, человѣкъ крайнихъ рѣшеній, вошелъ въ собраніе чуть не съ воплями.

Министръ юстиціи признаетъ правосудіе безсильнымъ и требуетъ примѣненіе силы; правосудіе можетъ дѣйствовать только если оно будетъ опираться на силу.

Онъ всходитъ на трибуну, отбрасываетъ назадъ свою гриву, и протягиваетъ мощную руку, сломавшую ворота Тюльери 10-го августа.

«Только мощнымъ, единодушнымъ напоромъ всей націи мы заставимъ отступить деспотовъ. До сихъ поръ велась только призрачная война; теперь не о такой войнѣ должна идти рѣчь. Надо, чтобы народъ всей массой ринулся на враговъ, чтобы сразу истребить ихъ; а также надо заковать всѣхъ заговорщиковъ, надо помѣшать имъ вредить».

Дантонъ потребовалъ поголовнаго воинскаго набора, домашнихъ и ночныхъ обысковъ съ смертной казнью для всѣхъ, кто будетъ мѣшать дѣйствіямъ временного правительства.

Дантонъ получилъ все, чего требовалъ.

Еслибы онъ потребовалъ еще большаго, то получилъ бы.

«Еще никогда» говоритъ Мишлэ, «никогда народъ не находился въ подобной смертельной опасности. Когда Голландія, при видѣ Людовика XIV у своихъ воротъ, нашла одно средство спасенія — въ наводненіи, въ потопленіи самой себя, она была въ меньшей опасности: вся Европа стояла за нее. Когда аѳиняне увидали Ксеркса на Саломинскомъ утесѣ, когда, утративъ всю свою землю, они бросались вплавь, такъ какъ у нихъ остались только эти воды родины, они были въ меньшей опасности: они всѣ были на своемъ могучемъ флотѣ, организованномъ рукою великаго Ѳемистокла, и были счастливѣе Франціи; среди нихъ не было измѣнниковъ».

Франція была дезорганизована, уничтожена, предана, продана! Франція напоминала Ифигенію подъ ножомъ Калхаса. Короли ждали только ея смерти, чтобы распространить на нее свой деспотизмъ; она протягивала къ богамъ руки, а боги оставались глухи!

Но когда она почувствовала прикосновеніе холодной руки смерти, она, вдругъ, сжалась, выпрямилась и дыхнула пламенемъ, которое впродолженіе полувѣка освѣщало міръ.

Правда, это солнце было омрачено кровавымъ пятномъ.

Это кровавое пятно было 2-го сентября! мы сейчасъ увидимъ, кто пролилъ эту кровь, и слѣдуетъ ли обвинять за нее одну Францію; но прежде, для заключенія этой главы, возьмемъ еще двѣ страницы Мишлэ.

Рядомъ съ этимъ колоссомъ мы чувствуемъ себя безсильными, и, какъ Дантонъ, призываемъ къ себѣ на помощь силу.

"Парижъ былъ похожъ на крѣпость, вродѣ Лилля или Страсбурга. Всюду часовые, военныя предосторожности, по правдѣ сказать, преждевременныя: врагъ былъ еще въ пятидесяти или шестидесяти льё. Что было гораздо серьезнѣе, что было чрезвычайно трогательно, это обнаруживавшееся всюду чувство глубокой, удивительной солидарности; каждый обращался ко всѣмъ гражданамъ, говорилъ, просилъ за отечество; каждый дѣлался вербовщикомъ солдатъ, ходилъ изъ дома въ домъ, предлагалъ тому, кто могъ идти въ армію, мундиръ, оружіе, все, что имѣлъ; всѣ ораторствовали, проповѣдовали, обсуждали, пѣли патріотическія пѣсни. Кто не былъ писателемъ въ тотъ страшный моментъ? кто не печаталъ? кто не выставлялъ объявленій? кто не былъ дѣйствующимъ лицомъ на этомъ великомъ театрѣ? Самыя наивныя сцены разыгрывались всюду, на площадяхъ, на мѣстахъ набора, на трибунахъ, гдѣ записывались. Кругомъ все пѣло, кричало, плакало отъ восторга или при разлукѣ съ близкими. Надъ всѣми этими голосами, во всѣхъ сердцахъ звучалъ великій голосъ, голосъ нѣмой, но оттого еще болѣе глубокій… голосъ самой Франціи, краснорѣчивой во всѣхъ своихъ символахъ, трагичной передъ лицомъ самаго священнаго и грознаго зрѣлища: зрѣлища отечества въ опасности, о чемъ говорило огромное знамя, развѣваемое вѣтромъ надъ Ратушей, и точно дѣлавшее призывный знакъ народнымъ легіонамъ, чтобы они спѣшили отъ Пиринеевъ къ Шельдѣ, отъ Сены на Рейнъ!

"Чтобы судить о томъ, какъ высока была эта минута самопожертвованія, надо было видѣть въ каждой хижинѣ, въ каждомъ жильѣ скорбь и отчаяніе матерей, лишившихся дѣтей; надо было видѣть, какъ старухи, съ сухими глазами, собирали второпяхъ тѣ лохмотья, что сынъ долженъ былъ захватить съ собою, отдавали жалкія сбереженія, нѣсколько су, отнятыхъ отъ себя и припасенныхъ для сына, къ этому дню ужаснаго горя.

«Отдавать дѣтей на эту войну, обѣщавшую такъ мало, жертвовать ими при такомъ и крайнемъ и отчаянномъ положеніи, было болѣе, чѣмъ могло сдѣлать большинство: горе подавляло ихъ, или, по естественной реакціи, ими овладѣвали порывы бѣшенства; они ничего не щадили, ничего не боялись; на такое настроеніе терроръ не дѣйствуетъ. Что значитъ терроръ для того, кто хочетъ смерти?

„Мы слышали, что однажды, — конечно въ августѣ или сентябрѣ, — шайка разсвирѣпѣвшихъ женщинъ, встрѣтивъ на улицѣ Дантона, начала осыпать его ругательствами; онѣ, какъ бы видя въ немъ олицетвореніе войны, упрекали его за всю революцію, за всю пролитую кровь, за смерть своихъ дѣтей, проклинали его, моля Бога, чтобы все обрушилось на его голову. Онъ нисколько не удивился и хотя видѣлъ выставленныя противъ него когти, но вдругъ обернулся къ нимъ, посмотрѣлъ на нихъ, и сжалился надъ ними. У Дантона было много сердца; онъ поднялся на тумбу, и, чтобы утѣшить ихъ, началъ ихъ бранить на ихъ же языкѣ: первыя слова были сильны, непристойны, забавны. Онѣ опѣшили, пришли въ замѣшательство; его настоящая или притворная ярость смутила ихъ собственную ярость. Этотъ удивительный ораторъ, движимый внутреннимъ чутьемъ и вмѣстѣ разсудочный, былъ одаренъ чувственнымъ и сильнымъ темпераментомъ, онъ былъ созданъ для физической, плотской любви. Дантонъ прежде всего былъ мужчина; въ немъ было нѣчто похожее на льва и дога, а также и на быка. Его наружность пугала, необыкновенное безобразіе его изрытаго оспою лица придавало его рѣзкой, иногда колкой рѣчи что-то дикое и ядовитое. Народъ, любящій силу, чувствовалъ къ нему и страхъ и симпатію, именно то, что внушаетъ въ себѣ всякій сильный и творческій умъ; кромѣ того, подъ его свирѣпой, гнѣвной наружностью чувствовалось сердце, и въ концѣ концовъ являлась догадка: да это пугало, засыпающее всѣхъ одними угрозами, въ сущности, вѣдь, славный человѣкъ! Женщины, набросившіяся на него, смутно все это почувствовали, стали слушать его, подпали подъ его обаяніе, покорились ему; онъ могъ сдѣлать съ ними все, что хотѣлъ. Онъ въ грубыхъ выраженіяхъ объяснилъ имъ назначеніе женщины, назначеніе любви, назначеніе произрожденія; дѣти рождаются не для родителей, а для отечества; дойдя до этого пункта, онъ вдругъ увлекся, сталъ говорить, казалось, только для самого себя. Все его сердце вылилось въ словахъ, полныхъ страстной любви къ Франціи, и на этомъ странномъ лицѣ, обезображенномъ оспой, показались крупныя капли: то были слезы. Женщины не выдержали; онѣ принялись оплакивать Францію, вмѣсто того, чтобы оплакивать своихъ дѣтей и, рыдая, убѣжали, закрывъ лицо передникомъ“.

О, великій историкъ, котораго звали Мишлэ, гдѣ ты?

Въ Нерви!

О, великій поэтъ, котораго звали Гюго, гдѣ ты? На Джерсеѣ!

VII.
Канунъ 2-го сентября.

„Когда отечество въ опасности“, сказалъ Дантонъ, 28-го августа, Національному Собранію, — все принадлежитъ ему одному».

29-го, въ четыре часа пополудни, забилъ барабанъ.

Всѣ знали, что это значить: должны были начаться домашніе обыски.

Точно по мановенію волшебнаго жезла, при первыхъ звукахъ барабана, видъ Парижа измѣнился; изъ населеннаго онъ превратился въ пустынный.

Открытыя лавки закрылись, каждая улица была оцѣплена и занята взводомъ изъ шестидесяти человѣкъ.

Заставы охранялись; рѣка охранялась.

Въ часъ утра, во всѣхъ домахъ начались обыски.

Комиссары секцій стучались именемъ закона въ ворота съ улицы, и имъ отворяли эти ворота.

Они стучались въ каждую квартиру. Они взламывали двери незанятыхъ помѣщеній.

Захватили двѣ тысячи ружей; арестовали три тысячи человѣкъ.

Нуженъ былъ терроръ: терроръ былъ произведенъ.

Эта мѣра привела къ одной вещи, о которой не подумали, а можетъ быть, слишкомъ много думали.

Эти домашніе обыски показали бѣднымъ жилища богатыхъ: вооруженные представители секній, сопровождавшіе чиновниковъ, получили возможность бросить удивленный взглядъ на шелковую и золоченую мебель великолѣпныхъ отелей, гдѣ еще жили ихъ собственники, или которыхъ собственники отсутствовали. Послѣдствіемъ этого явилось не желаніе грабежа, но увеличеніе ненависти.

Грабежей было такъ мало, что Бомарше, сидѣвшій тогда въ тюрьмѣ, разсказываетъ, что одна женщина сорвала розу въ его великолѣпномъ саду на Сенгъ-Антуанскомъ бульварѣ, и эту женщину чуть не бросили за это въ воду.

Замѣтьте, это происходило въ ту самую минуту, когда коммуна постановила, что продавцы серебра будутъ наказуемы смертной казнью.

И такъ, коммуна заняла мѣсто Собранія; она назначала смертную казнь. Она дала Шомету право отворять тюрьмы и выпускать заключенныхъ; она присвоила себѣ право миловать. Наконецъ, она распорядилась, чтобы на дверяхъ каждой тюрьмы вывѣшивался списокъ находившихся въ ней заключенныхъ: это былъ призывъ къ ненависти и мести; каждый оберегалъ дверь конуры, гдѣ былъ запертъ его врагъ. Собраніе видѣло пропасть, куда влекли его. Противъ его воли, ему хотѣли обагрить кровью руки.

Кто же? Коммуна, его врагъ!

Нуженъ былъ только случай, чтобы разразилась страшная борьба между этими двумя властями.

Коммуна доставила этотъ случай новымъ захватомъ деспотической власти.

29-го августа, въ день домашнихъ обысковъ, Коммуна за газетную статью вызвала къ отвѣту Жирей-Дюпре, одного изъ самыхъ смѣлыхъ жирондистовъ, такъ какъ онъ былъ одинъ изъ самыхъ юныхъ.

Жирей-Дюпре укрылся въ военное министерство, такъ какъ не успѣлъ укрыться въ Собраніе.

Гюгененъ, предсѣдатель Коммуны, приказалъ окружить военное министерство, чтобы захватить журналиста.

Между тѣмъ, Жиронда но прежнему имѣла большинство въ Собраніи; Жиронда, оскорбленная въ лицѣ одного изъ своихъ членовъ, возстала, и, въ свою очередь, потребовала предсѣдателя Гюгенена къ отвѣту.

Предсѣдатель Гюгененъ даже не отвѣтилъ на вызовъ Собранія.

30-го августа, декретъ Собранія отрѣшилъ отъ должности весь прежній муниципалитетъ. Этому декрету Собранія значительно содѣйствовалъ фактъ, доказавшій, какое отвращеніе еще возбуждало въ то время воровство.

Членъ коммуны, или выдававшій себя за члена ея, велѣлъ открыть для себя придворныя кладовыя мебели, и взялъ маленькую серебряную пушку, подаренную городомъ Парижемъ Людовику XIV въ дѣтствѣ.

Камбонъ, назначенный хранителемъ общественнаго имущества, узнавъ объ этомъ воровствѣ, призвалъ къ отвѣту обвиняемаго; тотъ не сталъ ни запираться, ни извиняться, а только сказалъ, что такъ какъ эта драгоцѣнная вещь рисковала быть украденной, то онъ подумалъ, что у него она будетъ въ большей сохранности, чѣмъ гдѣ бы то ни было.

Эта тиранія коммуны тяготила очень многихъ и казалась имъ невыносимой. Лувэ, человѣкъ мужественный и предпріимчивый, былъ предсѣдателемъ секціи Ломбардской улицы; благодаря его настояніямъ, его секція объявила, что общинный совѣтъ коммуны виновенъ въ присвоеніи себѣ власти.

Тогда Собраніе, чувствуя поддержку, постановило, что предсѣдатель коммуны, Гюгененъ, ле желавшій добровольно идти къ отвѣту, будетъ приведенъ силой, и что черезъ двадцать четыре часа секціи выберутъ новую коммуну.

Этотъ декретъ былъ изданъ 30-го въ пять часовъ вечера.

Будемъ считать часы, потому что, съ этого момента, мы подходимъ къ рѣзнѣ 2-го сентября, и съ каждымъ моментомъ станемъ все болѣе приближаться къ кровавой богинѣ съ заломленными руками, съ развевающимися волосами, и съ испуганными глазами: къ богинѣ Террора!

Но Собраніе, изъ нѣкотораго страха передъ своимъ грознымъ врагомъ, отрѣшая коммуну, объявило, что она оказала услугу отечеству, а это было совершенно лишено логики.

Orilandum, tollendum! говоритъ Цицеронъ по поводу Октавія.

Черезъ два часа послѣ изданія декрета, Тальенъ, мелкій писецъ, громко хваставшійся своею близостью съ Дантономъ; Тальенъ, секретарь комку мы, предложилъ секціи улицы Тернъ идти на секцію Ломбардской улицы.

О! на этотъ разъ, это была настоящая междоусобная война, уже не возстаніе народа противъ короля, буржуазіи противъ демократіи, хижинъ противъ замковъ, домовъ противъ дворцовъ, но секцій противъ секцій, пикъ противъ пикъ, гражданъ противъ гражданъ!

Въ то же время, Маратъ и Робеспьеръ возвысили голосъ: Робеспьеръ, какъ членъ коммуны; Марать, въ качествѣ просто любителя.

Маратъ требовалъ перерѣзать все Собраніе; это никого не удивило: всѣ привыкли къ подобнымъ предложеніямъ съ его стороны.

Но Робеспьеръ, осторожный, лукавый Робеспьеръ; Робеспьеръ, многословный обвинитель, изподтишка наносившій удары, объявилъ, что надо взяться за оружіе и не только защищаться, но и нападать.

Какую силу долженъ былъ чувствовать Робеспьеръ за коммуной, если осмѣлился такъ высказаться!

И дѣйствительно, она была очень сильна, такъ какъ въ ту же ночь, ея секретарь Тальенъ пошелъ въ Собраніе съ тремя тысячами людей, вооруженныхъ пиками.

Коммуна, и только одна коммуна, сказалъ онъ, — возвела членовъ Собранія въ санъ представителей свободнаго народа; коммуна заставила издать законъ противъ мятежныхъ священниковъ, и арестовала тѣхъ, на кого никто не смѣлъ наложить руку; коммуна, закончилъ онъ, черезъ нѣсколько дней очиститъ землю свободы отъ ихъ присутствія!"

Такимъ образомъ, въ ночь съ 30-го на 31-ое августа, передъ самимъ Собраніемъ, только что отрѣшившимъ ее отъ власти, коммуна проговаривается о готовящейся рѣзнѣ.

Кто проговорился? Кто пустилъ первый намекъ на кровавую программу?

Тальенъ, тотъ, кто произведетъ 9-ое термидора.

Собраніе возмутилось, надо отдать ему справедливость.

Манюэль, прокуроръ коммуны, понялъ, что дѣло зашло слишкомъ далеко; онъ велѣлъ арестовать Тальена и потребовалъ, чтобы Гюгененъ явился дать удовлетвореніе Собранію.

Однако, Манюэль, арестовавшій Тальена, потребовавшій извиненія отъ Гюгенена, отлично зналъ о томъ, что произойдетъ, такъ какъ вотъ что сдѣлалъ этотъ жалкій педантъ, съ маленькимъ умишкомъ, но честнымъ сердцемъ.

Въ аббатствѣ сидѣлъ его личный врагъ: Бомарше.

Бомарше, большой насмѣшникъ, жестоко подсмѣялся надъ Манюэлемъ. Манюэль вообразилъ, что если Бомарше будетъ убитъ, то это убійство припишутъ низкой мести его самолюбія. Онъ поспѣшилъ въ аббатство и вызвалъ Бомарше. Тотъ, увидавъ его, хотѣлъ извиниться, объясниться передъ своей литературной жертвой.

— Тутъ дѣло идетъ не о литературѣ, не о газетахъ, не о критикѣ. Вотъ открытая дверь; спасйтесь сегодня, если не хотите быть зарѣзаннымъ завтра!

Авторъ Фигаро не заставилъ себѣ повторять этого два раза: онъ выскользнулъ въ пріотворенную дверь и скрылся.

Предположите, что Бомарше освисталъ бы Колло-д’Ербуа, комедьянта, вмѣсто того чтобы критиковать Манюэля, писателя, и онъ былъ бы убитъ!

Настало 31-го августа, великій день, когда долженъ былъ быть сдѣланъ выборъ между Собраніемъ и коммуной, то есть между умѣренностью и терроромъ.

Коммуна рѣшила остаться во что бы то ни стало.

Собраніе отрѣшило ее, и приказало уступить свое мѣсто новымъ избранникамъ.

Конечно коммуна должна была одержать верхъ, тѣмъ болѣе, что общее настроеніе было ей благопріятно.

Народъ, самъ не зная, куда именно идти, непремѣнно хотѣлъ идти куда-нибудь. Приведенный въ движеніе 20-го іюня и затѣмъ 10-го августа, онъ ощущалъ неопредѣленную потребность въ крови и разрушеніи.

Надо сознаться, что съ одной стороны Маратъ, а съ другой стороны Эберъ, страшно возбуждали его! Робеспьеръ, желая возстановить свою сильно пошатнувшуюся популярность, — такъ какъ когда вся Франція хотѣла войны, Робеспьеръ совѣтовалъ миръ; — даже Робеспьеръ превратился въ разносителя новостей, и нелѣпостью своихъ вѣстей перещеголялъ всѣхъ другихъ.

Онъ объявилъ, что сильная партія предлагаетъ престолъ герцогу Брауншвейгскому.

Какія же три сильныя партіи боролись тогда? Собраніе, коммуна, якобинцы; впрочемъ, пожалуй, коммуна и якобинцы могли составить одно.

Значитъ, то не была ни коммуна, ни якобинцы: Робеспьеръ, членъ клуба и муниципалитета, не сталъ бы доносить на самого себя!,

Оказывалось, что эта сильная партія была Жиронда.

Мы сказали, что Робеспьеръ превзошелъ въ нелѣпости разносимыхъ слуховъ самыхъ нелѣпыхъ вѣстовщиковъ: дѣйствительно, что можетъ быть нелѣпѣе обвиненія Жиронды, объявившей войну Пруссіи и Австріи, въ желаніи предложить престолъ непріятельскому главнокомандующему?

Кого же обвиняли въ этомъ? Верньо, Ролана, Клавіера, Сервана, Жансонне, Гуадэ, Барбару, то есть самыхъ горячихъ патріотовъ, и въ то же время самыхъ честныхъ людей Франціи!

Но бываютъ моменты, когда такой человѣкъ, какъ Робеспьеръ, можетъ все говорить, и что хуже всего, бываютъ моменты, когда народъ всему вѣритъ!

И такъ, наступило 31 августа.

Медикъ, пощупавшій пульсъ Франціи, призналъ бы, что въ этотъ день удары этого пульса съ каждой минутой все ускорялись.

30, въ пять часовъ вечера, Собраніе отрѣшило коммуну и постановило, что черезъ двадцать четыре часа секціи выберутъ новый общинный совѣтъ.

Такимъ образомъ 31-го, въ пять часовъ вечера, этотъ декретъ долженъ былъ быть приведенъ въ исполненіе.

Но вопли Марата, угрозы Эбера, клеветы Робеспьера придали коммунѣ такое значеніе въ Парижѣ, что секціи не посмѣли открыть баллотировку. Они объяснили свое непослушаніе тѣмъ, что декретъ не былъ имъ офиціально объявленъ.

31-го августа, около полудня Собраніе узнало, что его вчерашній декретъ не приводится и не приведется въ исполненіе. Надо было бы прибѣгнуть къ военной силѣ, но кто знаетъ, оказалась ли бы военная сила на сторонѣ Собранія?

Коммуна имѣла за собой Сантера, черезъ его зятя Паниса. Сантеръ олицетворялъ собою предмѣстья, а предмѣстья — это несокрушимая сила

Предмѣстья разломали двери Тюльери: они разломаютъ также и двери Собранія.

Собраніе воздерживалось отъ вооруженнаго сопротивленія коммунѣ не столько изъ опасенія, какъ бы не отпали отъ него крайніе патріоты, во что бы то ни стало желавшіе продолженія революціи, сколько изъ боязни поддержки умѣренныхъ роялистовъ.

Значитъ, ему не было спасенія.

Около шести часовъ вечера на его скамьяхъ распространился слухъ, что вокругъ аббатства происходить большое волненіе и сумятица.

Г-нъ де-Монморенъ былъ оправданъ. Народъ вообразилъ, что дѣло идетъ о министрѣ, подписавшемъ паспорты для Людовика XVI и его семьи при ихъ бѣгствѣ; онъ цѣлой массой окружилъ тюрьму, громко требуя смерти измѣнника. Только съ большимъ трудомъ ему объяснили его заблужденіе, но впродолженіе всей ночи на улицахъ Парижа не утихало сильное волненіе.

Чувствовалось, что завтра малѣйшее событіе придастъ этому броженію колоссальные размѣры.

Такое событіе подготовлялось въ тюрьмахъ Шатлэ. Мы разскажемъ о немъ во всѣхъ подробностяхъ, такъ какъ оно касается одного изъ нашихъ героевъ, давно потеряннаго нами изъ виду.

VIII.
Г-нъ де-Бозиръ опять появляется на сцену.

Послѣ 10-го августа былъ учрежденъ особый судъ для разбора всѣхъ кражъ, произведенныхъ въ Тюльери. Хотя народъ, какъ разсказываетъ Пельтье, разстрѣлялъ двухсотъ или трехсотъ воровъ, пойманныхъ на мѣстѣ преступленія, но, понятно, что нашлось почти столько же лицъ, которымъ по крайней мѣрѣ на время удалось скрыть украденныя вещи.

Между этими честными людьми оказался нашъ старый знакомый, г-нъ де-Бозиръ, бывшій полицейскій офицеръ его величества.

Наши читатели помнятъ прошлое любовника м-ль Оливы и не удивятся, найдя его въ числѣ тѣхъ лицъ, которымъ пришлось отдавать отчетъ за свое участіе въ разграбленіи Тюльери.

Г-нъ де-Бозиръ вошелъ во дворецъ послѣ всѣхъ: онъ былъ человѣкъ слишкомъ разсудительный, чтобы имѣть глупость войти первому, или одному изъ первыхъ туда, куда было опасно проникать раньше другихъ.

Не политическія убѣжденія привлекали г-на де-Бозира во дворецъ королей; онъ шелъ туда не для того, чтобы оплакивать паденіе монархіи или рукоплескать торжеству народа; нѣтъ, г-нъ де-Бозиръ шелъ туда какъ любитель, возвышаясь надъ человѣческими слабостями, называемыми убѣжденіями, и преслѣдуя только одну цѣль: посмотрѣть, не довелось ли тѣмъ, кто потерялъ тронъ, потерять также какую-нибудь драгоцѣнность, не столь крупную и которую удобно было бы спрятать въ безопасное мѣсто.

Но для соблюденія приличій г-нъ де-Бозиръ надѣлъ красный колпакъ, вооружился огромной саблей и слегка запачкалъ свою рубашку и руки въ крови перваго попавшагося ему покойника, такъ что съ перваго взгляда этого волка, слѣдовавшаго за войскомъ, можно было принять за одного изъ побѣдителей.

И въ самомъ дѣлѣ его принимали за побѣдителя почти всѣ, слышавшіе его крики: «Смерть аристократамъ!» и видѣвшіе, какъ онъ заглядывалъ подъ кровати, открывалъ шкафы и ящики комодовъ, чтобы убѣдиться, не спрятался ли туда какой-нибудь аристократъ.

Но на несчастіе г-на де-Бозира тамъ былъ также человѣкъ, который не кричалъ, не заглядывалъ подъ кровати, не открывалъ шкафовъ, но войдя среди пальбы вмѣстѣ съ побѣдителями, хотя у него не было оружія и онъ никого не побѣждалъ, прохаживался по комнатамъ, заложивъ руки за спину, холодный и спокойный въ своей черной поношенной, но чистой одеждѣ, и только иногда возвышая голосъ, чтобы сказать:

— Не забывайте, граждане, женщинъ не убивать и не трогать ничего драгоцѣннаго!

Когда же онъ видѣлъ, что убиваютъ мужчинъ и выбрасываютъ мебель изъ оконъ, онъ молчалъ, считая себя не вправѣ что-либо возражать противъ этого.

Съ перваго взгляда онъ замѣтилъ, что г-нъ де-Бозиръ не принадлежалъ къ этимъ послѣднимъ.

Питу, какъ мы сказали, получилъ почетный постъ охранять переднюю съ часами. Около половины десятаго къ нему подошелъ великанъ, мрачный и угрюмый, и обратился къ нему вѣжливо, но твердо, точно на его обязанности лежало водворять порядокъ въ безпорядокъ и вводить правосудіе въ мщеніе.

— Капитанъ, сказалъ онъ, — скоро спустится человѣкъ въ красномъ колпакѣ, съ саблей въ рукѣ, сильно жестикулирующій. Вы его остановите и прикажете вашимъ людямъ обыскать его: онъ укралъ футляръ съ брильянтами.

— Хорошо, г-нъ Мальяръ, отвѣтилъ Питу, поднося руку къ шляпѣ.

— А! а! воскликнулъ бывшій приставъ, — вы меня знаете, мой другъ?

— Еще бы! конечно знаю! Помните, г-нъ Мальяръ, мы вмѣстѣ брали Бастилію?

— Возможно!

— Потомъ 5-го и 6-го октября мы опять вмѣстѣ были въ Версалѣ.

— Я тамъ былъ, дѣйствительно.

— Еще бы! вѣдь вы вели женщинъ, и передъ воротами Тюльери у васъ произошла дуэль съ однимъ сторожемъ, не хотѣвшимъ васъ пропустить.

— Итакъ, сказалъ Мальяръ, — вы исполните то, о чемъ я васъ просилъ, не такъ ли?

— Это и все другое, г-нъ Мальяръ; все, что вы прикажете! О! вы настоящій патріотъ! Я горжусь этимъ; и потому-то мы не должны позволятъ позорить имя, на которое имѣемъ право. Смотрите! вотъ онъ.

Въ эту минуту Бозиръ спускался съ лѣстницы, размахивая саблей и крича: «Да здравствуетъ нація!»

Питу сдѣлалъ знакъ Телье и Моникэ; тѣ безъ всякой аффектаціи стали передъ дверью, а самъ онъ пошелъ ждать Бозира на послѣдней ступенькѣ лѣстницы.

Тотъ это замѣтилъ и, конечно, встревожился, потому что остановился и, какъ будто что-то забывъ, сдѣлалъ движеніе, чтобы снова подняться.

— Извините, гражданинъ, сказалъ Питу, — выходъ здѣсь.

— А! выходъ здѣсь?

— И такъ какъ приказано очищать Тюльери, то проходите, пожалуйста.

Бозиръ поднялъ голову, и продолжалъ спускаться по Тюльерійской лѣстницѣ.

Дойдя до послѣдней ступеньки, онъ приложилъ руку къ своему красному колпаку и, изображая изъ себя военнаго, спросилъ:

— Послушайте, товарищъ, здѣсь проходятъ или не проходятъ?

— Проходятъ, сказалъ Питу; — но прежде надо подвергнуться маленькой формальности.

— Гмъ!.. Какой формальности, мой бравый капитанъ?

— Надо позволить себя обыскать, гражданинъ.

— Обыскать?

— Да.

— Обыскивать патріота, побѣдителя, истреблявшаго аристократовъ?

— Таковъ приказъ; и такъ, товарищъ, какъ вы сами себя назвали, вложите вашу саблю въ ножны, — она безполезна, вѣдь аристократы убиты, — и не сопротивляйтесь, а не то я употреблю силу.

— Силу? А! ты такъ говоришь, мой прекрасный капитанъ, потому что въ твоемъ распоряженіи эти двадцать человѣкъ; но будь мы съ глазу на глазъ!..

— Будь мы съ глазу на глазъ, гражданинъ, вотъ что бы я сдѣлалъ, сказалъ Питу. Правой рукой я взялъ бы твою руку; вотъ такимъ образомъ выхватилъ бы твою саблю лѣвой и сломалъ бы ее подъ своей ногой, такъ какъ она недостойна попасть въ руки честнаго человѣка разъ до нея касалась рука вора!

И Питу, осуществляя на практикѣ свою теорію, правой рукой сжалъ руку лже-патріота, вырвалъ его саблю лѣвой, переломилъ ее подъ своей ногой и далеко отбросилъ ея обломки.

— Воръ! воскликнулъ человѣкъ въ красномъ колпакѣ; — воръ я, г-нъ де-Бозиръ?

— Друзья мои, сказалъ Питу, толкая бывшаго полицейскаго къ своимъ подчиненнымъ, — обыщите г-на де-Бозира!

— Ну! хорошо, обыскивайте! согласился тотъ, протягивая руки, точно жертва; — обыскивайте.

Въ позволеніи г-на де-Бозира никто не нуждался; но къ великому удивленію Питу и, въ особенности, Мальяра, какъ тщательно ни обыскивали его и ни выворачивали его карманы, но ничего не нашли кромѣ колоды картъ съ едва замѣтными фигурами, до того они были истрепаны, и одиннадцати су.

Питу посмотрѣлъ на Мальяра.

Тотъ пожалъ плечами, какъ бы говоря: «Что же дѣлать!»

— Начинайте снова! приказалъ Питу, однимъ изъ главныхъ достоинствъ котораго было терпѣніе.

Начали снова; но и второй обыскъ былъ такъ же неудаченъ, какъ и первый: нашли ту же колоду картъ и тѣ же деньги.

Г-нъ де-Бозиръ торжествовалъ.

— Ну что, сказалъ онъ, — продолжаете ли вы считать мою саблю опозоренной только оттого, что ея касалась моя рука?

— Нѣтъ, гражданинъ, отвѣчалъ Питу, — и если васъ не удовлетворяютъ тѣ извиненія, что я приношу вамъ, одинъ изъ моихъ друзей одолжитъ вамъ саблю, и я вамъ дамъ всякое удовлетвореніе, какое только вамъ будетъ угодно потребовать.

— Благодарю, молодой человѣкъ, отвѣчалъ Бозиръ выпрямляясь; — вы поступили сообразно съ приказомъ, и всякій бывшій военный, какъ я, знаетъ, что приказъ — вещь священная. Теперь предупреждаю васъ, что г-жа де-Бозиръ будетъ безпокоиться о моемъ долгомъ отсутствіи, и если мнѣ можно удалиться…

— Идите, сударь, сказалъ Питу; — вы свободны!

Бозиръ поклонился съ развязнымъ видомъ и вышелъ.

Питу сталъ искать глазами Мальяра; Мальяра нигдѣ не было.

— Видѣли вы г-на Мальяра? спросилъ онъ.

— Онъ, кажется, поднялся по лѣстницѣ, отвѣтилъ одинъ изъ Гарамонцевъ.

— Вы правы, вотъ онъ уже спускается, сказалъ Питу.

Мальяръ спускался съ лѣстницы; благодаря своимъ длиннымъ ногамъ, онъ шагалъ черезъ ступеньку и вскорѣ вошелъ въ переднюю.

— Ну что, спросилъ онъ, — нашли вы что-нибудь?

— Нѣтъ, отвѣтилъ Питу.

— Ну, я былъ счастливѣе васъ: я нашелъ.

— Значитъ, мы были не правы?

— Нѣтъ, мы были правы.

Мальяръ открылъ футляръ и показалъ золотую оправу, изъ которой были вынуты всѣ вставленные въ нее драгоцѣнные камни.

— Что-же это такое? спросилъ Питу.

— Негодяй изъ предосторожности вынулъ брильянты и, считая оправу слишкомъ стѣснительной, бросилъ ее вмѣстѣ съ футляромъ.

— А гдѣ же брильянты? спросилъ Питу.

— А! онъ нашелъ средство утаить ихъ отъ насъ.

— Ахъ, разбойникъ!

— Онъ давно ушелъ? спросилъ Мальяръ.

— Когда вы спускались, онъ выходилъ изъ средняго двора.

— Въ какую сторону онъ пошелъ?

— Къ набережной.

— Прощайте, капитанъ.

— Вы уходите, г-нъ Мальяръ?

— Я хочу узнать навѣрное, отвѣтилъ Мальяръ.

И поспѣшилъ пойти вслѣдъ за Бозиромъ.

Питу былъ озабоченъ всѣмъ случившимся и еще думалъ объ этомъ, когда увидалъ графиню Шарни, послѣ чего произошли событія уже нами разсказанныя.

IX.
Слабительное.

Не смотря на быструю ходьбу, Мальяръ не могъ догнать Бозира, на сторонѣ котораго было три преимущества: во первыхъ, онъ вышелъ десятью минутами ранѣе; затѣмъ, ему благопріятствовала темнота и, наконецъ, множество прохожихъ, среди которыхъ Бозиру было легко затеряться.

Выйдя на набережную, Мальяръ продолжалъ свой путь къ Сентъ-Антуанскому предмѣстью, гдѣ онъ жилъ и дошелъ до Гревской площади.

У Новаго моста и у моста Мѣнялъ стояла густая толпа. На площади суда были разложены тѣла убитыхъ, и всѣ направлялись туда съ надеждой, или, скорѣе, со страхомъ найти брата, родственника или друга.

Мальяръ слѣдовалъ за толпой.

На углу площади суда у него былъ пріятель аптекарь. Мальяръ зашелъ къ нему и присѣлъ на минуту, чтобы поговорить о послѣднихъ событіяхъ, между тѣмъ какъ хирурги постоянно входили и выходили, требуя у аптекаря повязокъ, мазей, корпіи, однимъ словомъ, всего необходимаго для перевязки ранъ. Отъ времени до времени, по крику, стону, или тяжелому дыханію, узнавали живаго между мертвыми; его немедленно выносили, перевязывали его раны и относили въ больницу Отель-Дье.

Вслѣдствіе этого, въ помѣщеніи достойнаго аптекаря была суматоха; но Мальяръ никого не стѣснялъ, и кромѣ того, въ подобные дни, всѣ съ особеннымъ удовольствіемъ принимали у себя такого патріота, какъ Мальяръ.

Онъ уже сидѣлъ тамъ около четверти часа, подобравъ подъ себя свои огромныя ноги, когда вошла женщина лѣтъ около сорока; не смотря на всѣ признаки самой страшной нищеты, въ ея внѣшности можно было замѣтить слѣды прежняго богатства, а въ манерахъ ея было что-то благородное, указывавшее если не на знатное происхожденіе, то, по крайней мѣрѣ, на хорошее воспитаніе.

Въ особенности поразило Мальяра странное сходство этой женщины съ королевой; онъ чуть не вскрикнулъ отъ удивленья, но во время удержался.

Ведя за руку мальчика лѣтъ восьми-девяти, она довольно робко подошла къ прилавку, стараясь насколько возможно скрыть нищету своей одежды, еще больше бросавшейся въ глаза оттого, что, не смотря на нищету, женщина очень холила свое лицо и руки.

Нѣсколько времени ничего нельзя было разслышать, такъ было шумно вокругъ; наконецъ, она могла обратиться къ хозяину аптеки.

— Сударь, сказала она, — мнѣ нужно слабительное для моего больного мужа.

— Какое слабительное вамъ угодно, гражданка? спросилъ аптекарь.

— Мнѣ все равно, только бы оно не стоило болѣе одиннадцати су.

Цифра одиннадцать су поразила Мальяра: такая именно сумма была найдена въ карманѣ Бозира.

— Почему же оно не должно стоить болѣе одиннадцати су? спросилъ аптекарь.

— Потому что мой мужъ могъ дать мнѣ всего одиннадцать су.

— Сдѣлайте смѣсь изъ тамаринда и александринскаго листа и дайте гражданкѣ, сказалъ аптекарь своему старшему провизору.

Старшій провизоръ занялся приготовленіемъ лѣкарства, между тѣмъ какъ аптекарь удовлетворялъ другія требованія.

Но Мальяръ, котораго ничто не развлекало, сосредоточилъ свое вниманіе на женщинѣ, пришедшей за слабительнымъ.

— Вотъ ваше лѣкарство, гражданка, сказалъ старшій провизоръ.

— Ну-же, Туссенъ, сказала женщина, растягивая слова, — отдай одиннадцать су, дитя мое.

— Вотъ они, отвѣтилъ мальчикъ, выкладывая на прилавокъ горсть мѣдныхъ денегъ.

— Пойдемъ, мама Олива, прибавилъ онъ; — пойдемъ скорѣе; папа ждетъ.

Онъ старался увлечь свою мать, повторяя.

— Да пойдемъ-же, мама Олива! пойдемъ-же!

— Извините, гражданка, сказалъ провизоръ, — тутъ только девять су.

— Какъ только девять су? удивилась женщина.

— Да! отвѣтилъ прикащикъ; — сосчитайте сами.

Она сосчитала: дѣйствительно, было всего девять су.

— Что ты сдѣлалъ съ остальными двумя су, негодный мальчикъ? спросила она.

— Я не знаю, отвѣтилъ ребенокъ. — Пойдемъ, мама Олива!

— Ты долженъ знать, потому что захотѣлъ самъ нести деньги, и я ихъ отдала тебѣ.

— Я ихъ, вѣрно, потерялъ. — Ну, пойдемъ же!

— У васъ прелестный мальчикъ, гражданка! сказалъ Мальяръ. — Онъ, кажется, очень уменъ, но надо остерегаться, чтобы онъ не сдѣлался воромъ.

— Воромъ! воскликнула женщина, которую мальчикъ называлъ мама Олива; — почему это. сударь?

— Вѣдь онъ не потерялъ два су, а спряталъ ихъ въ свой башмакъ.

— Я? сказалъ мальчикъ. — Неправда!

— Въ лѣвый башмакъ, гражданка; въ лѣвый, прибавилъ Мальяръ.

Не смотря на крики Туссена, мама Олива сняла съ него лѣвый башмакъ и нашла въ немъ два су.

Она ихъ отдала провизору и увела мальчика, угрожая ему наказаніемъ, которое должно было бы присутствующимъ представляться очень жестокимъ, если бы они не разсчитывали на мягкость материнскаго сердца.

Это незначительное происшествіе прошло бы незамѣченнымъ среди важныхъ событій того дня, еслибы странное сходство этой женщины съ королевой не поразило Мальяра.

Пользуясь свободной минутой аптекаря, онъ подошелъ къ нему и сказалъ:

— Вы замѣтили?

— Что?

— Сходство гражданки, только что отсюда вышедшей…

— Съ королевой? засмѣялся аптекарь.

— Да… Вы его тоже замѣтили?

— Уже давно!

— Какъ давно?!

— Конечно: это сходство историческое.

— Я не понимаю.

— Вы помните знаменитое дѣло объ ожерельѣ?

— О! приставъ Шатлэ не можетъ забыть такой исторіи.

— Въ такомъ случаѣ, вы должны помнить нѣкую Николь Легэ, прозванную дѣвицей Олива.

— А! правда! Та, что розыграла передъ кардиналомъ Роганомъ роль королевы?

— И жила съ негодяемъ, вѣчно попадавшимся въ разныхъ скверныхъ дѣлишкахъ, съ бывшимъ полицейскимъ офицеромъ, мошенникомъ, шпіономъ, по фамиліи Бозиръ.

— Какъ? воскликнулъ Мальяръ, точно его укусила змѣя.

— Бозиръ, повторилъ аптекарь.

— И этого то Бозира она называетъ своимъ мужемъ? спросилъ Мальяръ.

— Да.

— И для него она приходила за лѣкарствомъ?

— У негодяя случилось разстройство желудка.

— Слабительное… продолжалъ Мальяръ, какъ человѣкъ, попавшій на слѣдъ важной тайны, и желающій сосредоточить на ней всѣ свои мысли.

— Слабительное, да.

— Ахъ! воскликнулъ Мальяръ, ударивъ себя по лбу, — онъ у меня въ рукахъ!

— Кто онъ?

— Да, тотъ, у кого было одиннадцать су.

— У кого было одиннадцать су?

— У Бозира, чортъ побери!

— Онъ у васъ въ рукахъ?

— Да… Если только я узнаю его адресъ.

— Я его знаю, если вы его не знаете.

— Прекрасно. Гдѣ онъ живетъ?

— Въ Еврейской улицѣ, № 6.

— Здѣсь, по близости?

— Въ двухъ шагахъ.

— Ну, это меня не удивляетъ.

— Что?

— Что юный Туссенъ укралъ два су у своей матери.

— Какъ? это васъ не удивляетъ?!

— Нѣтъ: онъ сынъ Бозира, не правда ли?

— Онъ его живой портретъ.

— Яблоко отъ яблони не далеко падаетъ! Скажите по совѣсти, любезный другъ, продолжалъ Мальяръ, — когда подѣйствуетъ ваше лѣкарство?

— Вы говорите серьезно?

— Очень серьезно.

— Не раньше двухъ часовъ.

— Это все, что мнѣ надо; у меня еще есть время.

— Вы, значитъ, интересуетесь Бозиромъ?

— Настолько интересуюсь, что, опасаясь плохого ухода за нимъ, я пойду за…

— За кѣмъ?

— За двумя сидѣлками. — Прощайте, любезный другъ.

Выйдя отъ аптекаря съ молчаливымъ смѣхомъ, такъ рѣдко появлявшимся на его угрюмомъ лицѣ, Мальяръ вернулся въ Тюльери.

Питу не было: читатель помнитъ, что онъ пошелъ съ Андрэ розыскивать трупъ графа Шар ни; но за его отсутствіемъ, Мальяръ нашелъ Моникэ и Телье, охранявшихъ постъ.

Они оба узнали его.

— А! это вы, г-нъ Мальяръ, спросилъ Моникэ; ну что. догнали вы этого человѣка?

— Нѣтъ, но я напалъ на его слѣдъ.

— Ну, это большое счастье, сказалъ Теллье; — хотя мы ничего на немъ не нашли, но я готовъ держать пари, что брильянты у него!

— Держите пари, гражданинъ, замѣтилъ Мальяръ; — держите, и навѣрное выиграете.

— И можно будетъ ихъ отобрать отъ него? спросилъ Моникэ.

— Надѣюсь, если вы мнѣ поможете.

— Въ чемъ, гражданинъ Мальяръ? Мы къ вашимъ услугамъ.

Мальяръ знакомъ подозвалъ къ себѣ поручика и подпоручика.

— Выберите мнѣ изъ вашего отряда двухъ надежныхъ людей.

— Въ смыслѣ храбрости?

— Въ смыслѣ честности.

— О! въ такомъ случаѣ, берите любыхъ.

— Два человѣка на все готовыхъ, обратился Дезире къ своимъ солдатамъ.

Двѣнадцать человѣкъ встали.

— Выходи ты, Буланже! сказалъ Моникэ.

Тотъ подошелъ.

— И ты, Моликаръ.

Второй сталъ рядомъ съ первымъ.

— Не нужно ли вамъ еще, г-нъ Мальяръ? спросилъ Телье.

— Нѣтъ, съ меня достаточно и этихъ. — Пойдемте, ребята!

Два гарамонца послѣдовали за Мадьяромъ.

Мальяръ привелъ ихъ въ Еврейскую улицу и остановился у воротъ № 6.

— Здѣсь, сказалъ онъ; — поднимемся.

Они вошли сначала въ проходъ, потомъ на лѣстницу и, наконецъ, поднялись въ четвертый этажъ.

Ихъ привели туда крики и ревъ Туссена; онъ еще не утѣшился послѣ наказаніи, полученнаго не отъ одной только матери: въ виду серьезности проступка, г-нъ де Бозиръ счелъ нужнымъ вмѣшаться и своей жесткой и грубой рукой прибавить сыну нѣсколько пощечинъ къ болѣе мягкимъ ударамъ м-ль Оливы.

Мальяръ попробовалъ отворить дверь. Она была заперта.

Онъ постучалъ.

— Кто тамъ? спросила м-ль Олива своимъ тягучимъ голосомъ.

— Отворите, именемъ закона! отвѣтилъ Мальяръ.

За дверью произошло короткое шушуканье:

Туссенъ пересталъ плакать, полагая, что законъ былъ потревоженъ изъ за двухъ су, украденныхъ имъ у матери, тогда какъ Бозиръ, объясняя стукъ въ дверь домашними обысками, старался успокоить Оливу, хотя самъ былъ далеко не спокоенъ.

Наконецъ, г-жа де Бозиръ рѣшилась, и въ ту минуту, когда Мальяръ собирался постучаться во второй разъ, дверь отворилась.

Мальяръ вошелъ съ своими товарищами, къ великому страху м-ль Оливы и Туссена, побѣжавшаго искать защиты за соломеннымъ стуломъ.

Бозиръ лежалъ, а на его ночномъ столикѣ, освѣщенномъ сальной свѣчей въ желѣзномъ подсвѣчникѣ, Мальяръ съ удовольствіемъ увидѣлъ пустую бутылку. — Лекарство было выпито: оставалось ждать его дѣйствія.

Дорогой, Мальяръ разсказалъ Буланже и Моликару о томъ, что произошло у аптекаря; такимъ образомъ, войдя въ комнату Бозира, они отлично знали положеніе вещей.

Онъ усадилъ ихъ по обѣимъ сторонамъ постели больного и только сказалъ имъ:

— Граждане, г-нъ де Бозиръ въ данномъ случаѣ изображаетъ собой принцессу изъ Тысячи и одной ночи, которая говорила только тогда, когда была къ тому вынуждена, но всякій разъ, какъ открывала ротъ, роняла изъ него по брильянту! Поэтому, не пропускайте ни одного слова г-на де Бозира, не узнавъ, что въ немъ заключается… Я буду ждать васъ въ муниципалитетѣ: когда г-ну де Бозиру будетъ нечего болѣе говорить вамъ, вы отведете его въ Шатлэ, гдѣ оставите по рекомендаціи гражданина Мальяра, и придете ко мнѣ въ Ратушу съ тѣмъ, что онъ скажетъ.

Національные гвардейцы поклонились, выражая этимъ готовность къ пассивному повиновенію, и сѣли по обѣимъ сторонамъ постели г-на де Бозира.

Аптекарь не ошибся; черезъ два часа лекарство подѣйствовало. Дѣйствіе продолжалось около часа и было какъ нельзя болѣе удовлетворительно

Около трехъ часовъ утра два гарамонца явились къ Мальяру.

Они принесли на сто тысячъ франковъ брильянтовъ самой чистой воды, завернутыхъ въ тюремное свидѣтельство г-на де Бозира.

Мальяръ, отъ себя и двухъ гарамонцевъ, передалъ эти брильянты прокурору коммуны, а тотъ выдалъ имъ свидѣтельство, констатирующее, что граждане Мальяръ, Буланже и Моликаръ оказали услугу Отечеству.

X.
1-го сентября.

Но вотъ какія были слѣдствія трагикомическаго происшествія, разсказаннаго нами въ прошлой главѣ.

Г-нъ де Бозиръ, заключенный въ тюрьму Шатлэ, былъ препровожденъ на судъ, спеціально назначенный для разбора кражъ, совершенныхъ 10-го августа и въ послѣдующіе дни.

Отрицать не было никакой возможности: фактъ былъ слишкомъ очевидно доказанъ.

Поэтому, подсудимый ограничился смиреннымъ сознаніемъ въ своей винѣ и просьбой о милосердіи.

Судъ приказалъ разслѣдовать прошлое г-на де Бозира и, не совсѣмъ удовлетворенный полученными свѣдѣніями, приговорилъ его къ пяти годамъ каторжной работы и къ выставленію у позорнаго столба.

Г-нъ де Бозиръ напрасно приводилъ въ свое оправданіе, что къ воровству его побудило почтенное чувство: надежда обезпечить будущую судьбу своей жены и сына; ничто не могло измѣнить приговора, и такъ какъ на этотъ судъ, въ качествѣ спеціальнаго, не существовало аппеляціи, то его приговоръ приводился въ исполненіе черезъ день послѣ того, какъ былъ произнесенъ.

Увы! отчего не въ ту же минуту!

Судьбѣ было угодно, чтобы наканунѣ того дня, когда г-нъ де Бозиръ долженъ былъ быть выставленъ у позорнаго столба, въ тюрьму привели одного изъ его старыхъ товарищей. Они узнали другъ друга и разговорились.

Новоприбывшаго арестовали, по его словамъ, вслѣдствіе его участія въ отлично организованномъ заговорѣ, который долженъ былъ быть приведенъ въ исполненіе на Гревской площади или на площади суда.

Заговорщики должны были собраться въ значительномъ числѣ, воспользовавшись выставленіемъ кого-либо у позорнаго столба, -въ то время выставляли обвиненныхъ и на Гревской площади и на площади Суда, — и, при крикахъ «Да здравствуетъ король! Да здравствуютъ пруссаки! Смерть націи!» овладѣть Ратушей, призвать къ себѣ на помощь національную гвардію, двѣ трети которой состояли изъ роялистовъ или, по крайней мѣрѣ, изъ конституціоналистовъ, настоять на роспускѣ коммуны, рѣшенномъ Собраніемъ 30 августа, и совершить роялистическую контръ революцію.

Къ несчастію, этотъ-то только что арестованный другъ г-на де Бозира и долженъ былъ подать сигналъ къ дѣйствіямъ. Заговорщики, не зная объ его арестѣ, соберутся на площади, какъ только какой-нибудь осужденный будетъ выставленъ у столба, и такъ какъ некому будетъ крикнуть: «Да здравствуетъ король! Да здравствуютъ пруссаки! Смерть націи!» то и не произойдетъ никакого волненія.

Это тѣмъ досаднѣе, прибавлялъ другъ, что еще никогда не было заговора лучше задуманнаго, и обѣщавшаго болѣе вѣрный результатъ.

Арестъ пріятеля г-на де Бозира былъ кромѣ того еще тѣмъ прискорбенъ, что, во время суматохи, осужденному было бы легко освободиться, бѣжать и такимъ образомъ избѣгнуть двойной кары: клейма и каторжныхъ работъ.

Хотя у Бозира не было твердыхъ убѣжденій, но въ сущности, онъ склонялся къ роялизму; онъ выразилъ горькія сожалѣнія, сначала изъ-за короля, а потомъ и изъ-за самого себя, что этотъ заговоръ не могъ состояться.

Вдругъ, онъ ударилъ себя по лбу; у него явилась блестящая мысль.

— Да, вѣдь, первымъ выставленнымъ у столба буду я! сказалъ онъ своему другу.

— Конечно; и это повторяю, было бы великимъ счастьемъ для тебя!

— Ты говоришь, что никто не знаетъ о твоемъ арестѣ?

— Никто.

— Значитъ, заговорщики, все-таки, соберутся, какъ если бы ты не былъ арестованъ?

— Конечно.

— И если кто-нибудь подастъ условленный сигналъ, волненіе вспыхнетъ?

— Да… Но кто можетъ подать сигналъ, когда я арестованъ и не могу имѣть ни съ кѣмъ сношеній?

— Я! провозгласилъ Бозиръ тономъ Медеи въ трагедіи Корнеля.

— Ты?

— Конечно, я! Вѣдь я буду тамъ, такъ какъ меня выставляютъ? Ну, я и закричу: «Да здравствуетъ король! Да здравствуютъ пруссаки! Смерть націи!» Это, кажется, не трудно.

Товарищъ Бозира былъ восхищенъ.

— Я всегда говорилъ, что ты человѣкъ геніальный! воскликнулъ онъ.

Бозиръ поклонился.

— Если ты это сдѣлаешь, продолжалъ роялистъ, — тебя не только освободятъ, не только помилуютъ, но такъ какъ я разглашу повсюду, что заговоръ успѣхомъ своимъ обязанъ тебѣ, то ты можешь заранѣе разсчитывать, на щедрую награду.

— Я рѣшаюсь на это совсѣмъ не ради нея, возразилъ Бозиръ съ самымъ безкорыстнымъ видомъ.

— Конечно! сказалъ его другъ; — но все равно, если тебѣ будетъ предложена благодарность, — совѣтую отъ нея не отказываться.

— Ну, если ужъ ты совѣтуешь… проговорилъ Бозиръ.

— Больше того, прошу тебя, и, если нужно, приказываю тебѣ! величественно настаивалъ Другъ — Хорошо! согласился Бозиръ.

— И такъ, сказалъ другъ, — завтра мы вмѣстѣ позавтракаемъ — начальникъ тюрьмы не откажетъ въ этой милости двумъ товарищамъ и разопьемъ хорошенькую бутылочку вина за успѣхъ заговора!

Бозиръ нѣсколько сомнѣвался въ снисходительномъ согласіи начальника тюрьмы на завтрашній завтракъ; но, удастся ему или нѣтъ позавтракать съ своимъ пріятелемъ, онъ рѣшилъ непремѣнно сдержать данное слово.

Къ его великому удовольствію, начальникъ далъ свое разрѣшеніе.

Друзья вмѣстѣ позавтракали: они роспили не только одну бутылку, но двѣ, три, и, даже, четыре.

Послѣ четвертой, Бозиръ превратился въ яраго роялиста. Къ счастью, прежде чѣмъ они приступили къ пятой, за нимъ пришли, чтобы везти его на Гревскую площадь.

Онъ сѣлъ въ телѣгу, точно то была тріумфальная колесница, презрительно посматривая на толпу, которой онъ готовилъ такой сюрпризъ.

На мосту Богоматери, его поджидала женщина съ маленькимъ мальчикомъ.

Бозиръ узналъ несчастную Оливу, всю въ слезахъ, и юнаго Туссена, который, увидя своего отца между жандармами, крикнулъ:

— По дѣломъ ему, зачѣмъ онъ прибилъ меня?!.

Бозиръ улыбнулся имъ съ видомъ покровительства и къ улыбкѣ навѣрно прибавилъ бы и жестъ, полный величія, еслибы руки его не были связаны за спиной.

Площадь Ратуши была залита народомъ.

Всѣмъ было извѣстно, что преступникъ былъ осужденъ за воровство въ Тюльери; изъ судебнаго отчета всѣ знали, при какихъ обстоятельствахъ обнаружилось это воровство, и потому никто не жалѣлъ осужденнаго.

Когда телѣга остановилась у подножія позорнаго столба, стража съ большимъ трудомъ сдержала натискъ народа.

Бозиръ смотрѣлъ на все это волненіе, на это смятеніе и толпу, точно желая сказать: «Вы увидите! сейчасъ будетъ совсѣмъ другое!»

Когда онъ появился у позорнаго столба, раздалось единодушное ура! Однако, когда настала минута казни, когда палачъ растегнулъ рукавъ, обнажилъ плечо и нагнулся, чтобы взять изъ печи раскаленное желѣзо, случилось то, что всегда случается: передъ верховнымъ величіемъ правосудія всѣ смолкли.

Бозиръ воспользовался этой минутой и, собравъ всѣ силы, крикнулъ громкимъ, звонкимъ голосомъ:

— Да здравствуетъ король! Да здравствуютъ пруссаки! Смерть націи!

Какой бы суматохи ни ожидалъ г-нъ де Бозиръ, то, что произошло, превзошло всѣ его надежды: ему отвѣтили не крики, а вой и ревъ.

Вся толпа неистово заревѣла и ринулась къ позорному столбу.

На этотъ разъ, стража уже не могла защитить Бозира; она была отброшена, эшафотъ окруженъ, палачъ сброшенъ съ возвышенія, осужденный, неизвѣстно какимъ образомъ, оторванъ отъ позорнаго столба и брошенъ въ средину хищнаго муравейника, именуемаго толпой.

Его бы убили, смяли, разорвали на куски, еслибы къ счастью муниципальный чиновникъ въ шарфѣ не сбѣжалъ съ крыльца Ратуши, гдѣ онъ стоялъ, наблюдая за казнью.

Это былъ прокуроръ коммуны, Манюэль. Въ немъ таилось много гуманности; иногда онъ подавлялъ ее въ себѣ, но въ случаяхъ, подобныхъ этому, она всегда проявлялась.

Онъ съ большимъ трудомъ добрался до Бозира, положилъ на него руку и сказалъ громкимъ голосомъ:

— Во имя закона, я требую, чтобы мнѣ отдали этого человѣка!

Народъ не сразу повиновался. Манюэль развязалъ свой шарфъ и размахивая имъ надъ толпой, закричалъ:

— Ко мнѣ, всѣ добрые граждане!

Человѣкъ двадцать сбѣжались и столпились вокругъ него^[4].

Бозира вырвали изъ рукъ народа; онъ былъ едва живъ.

Манюэль велѣлъ отвести его въ Ратушу; но толпа была до того разъярена, что стала серьезно угрожать Ратушѣ.

Манюэль появился на балконѣ.

— Этотъ человѣкъ виновенъ, сказалъ онъ, но виновенъ въ преступленіи, за которое его еще не судили. Выберите изъ своей среды присяжныхъ; эти присяжные соберутся въ одной изъ залъ Ратуши и рѣшатъ судьбу преступника. Приговоръ, каковъ бы онъ ни былъ, будетъ приведенъ въ исполненіе, но только нуженъ приговоръ!

Не любопытно ли, что наканунѣ рѣзни въ тюрьмахъ, одинъ изъ тѣхъ, кого обвиняютъ въ этой рѣзнѣ, говорилъ такъ, рискуя своей жизнью?

Подобныя политическія аномаліи не рѣдки; пусть ихъ объяснитъ тотъ, кто можетъ.

Это условіе заставило толпу успокоиться. Четверть часа спустя Манюэлю доложили о приходѣ присяжныхъ изъ народа, въ числѣ двадцати одного; всѣ они показались на балконѣ.

— Эти люди облечены вашимъ довѣріемъ? спросилъ Манюэль у толпы.

Толпа, вмѣсто отвѣта, стала рукоплескать.

— Хорошо, сказалъ Манюэль, — разъ есть судьи, будетъ и наказаніе.

Согласно своему обѣщанію, онъ помѣстилъ судей въ одной изъ залъ Ратуши.

Бозиръ, чуть живой отъ страха, предсталъ передъ этимъ импровизированнымъ судилищемъ; онъ попробовалъ защищаться, но второе преступленіе было такъ же очевидно, какъ первое: только, въ глазахъ народа, оно было гораздо серьезнѣе.

Кричать: «Да здравствуетъ король!» когда король, признанный измѣнникомъ, содержался въ Тамплѣ; кричать: «Да здравствуютъ пруссаки!» когда пруссаки только что взяли Лонгви, и были всего въ шестидесяти льё отъ Парижа; кричать: «Смерть націи!» когда нація хрипѣла на смертномъ одрѣ — было страшнымъ преступленіемъ, заслуживавшимъ страшнаго наказанія!

Поэтому, присяжные рѣшили, что преступникъ будетъ не только наказанъ смертью, но для того, чтобы смерть его была позорной, онъ, вопреки отмѣнѣ висѣлицы, замѣненной гильотиной, былъ присужденъ къ повѣшенію на томъ мѣстѣ, гдѣ совершилъ преступленіе.

Вслѣдствіе этого, палачъ получилъ приказаніе поставить висѣлицу на томъ самомъ возвышеніи, гдѣ стоялъ позорный столбъ.

Народъ слѣдилъ за этой работой, увѣрился, что преступникъ не убѣжитъ, такъ какъ онъ былъ у всѣхъ на виду, и совершенно успокоился.

Это-то событіе и озабочивало Собраніе.

Слѣдующій день было воскресенье, что еще увеличивало его тревогу. Собраніе поняло, что дѣло идетъ къ рѣзнѣ. Коммуна во что бы ни стало хотѣла удержать свою власть: рѣзня, то-есть, терроръ, была для этого самымъ вѣрнымъ средствомъ.

Собраніе отказалось отъ рѣшенія, принятаго третьяго дня: оно отмѣнило свой декретъ. Это вызвало слѣдующее замѣчаніе одного изъ его членовъ.

— Не достаточно отмѣнить декретъ, сказалъ онъ; — два дня тому назадъ, издавая его, вы объявили, что коммуна оказала услугу отечеству. Похвала эта слишкомъ неопредѣленная, такъ какъ вы можете когда-нибудь сказать, что хотя коммуна оказала услугу отечеству, но къ какимъ-то и такимъ-то изъ членовъ коммуны эта похвала не относится; тогда станутъ преслѣдовать этихъ членовъ. Поэтому, надо замѣнить слово коммуна словами: представители коммуны.

Собраніе вотировало, что представители коммуны оказали услугу отечеству.

Въ то время, какъ Собраніе вотировало это, Робеспьеръ говорилъ въ коммунѣ длинную рѣчь. Коснувшись Собранія, онъ сказалъ, что такъ какъ оно гнусными происками лишило общинный совѣтъ народного довѣрія, то послѣдній принужденъ удалиться и воспользоваться единственнымъ оставшимся средствомъ для спасенія народа, а именно: вручить власть народу.

Какъ всегда, Робеспьеръ высказывался двусмысленно, но слова его были ужасны. Вручить власть народу; что означала эта фраза?

Значило ли это подчиниться декрету Собранія и согласиться на новые выборы? Не можетъ быть.

Значило ли это сложить съ себя законную власть и, слагая ее, тѣмъ самымъ объявить, что коммуна, произведя 10-ое августа, считаетъ себя не въ силахъ продолжать великое дѣло революціи и поручаетъ народу закончить его?

А поручать продолженіе дѣла 10-го августа народу, на которомъ не было узды, и сердце котораго было переполнено ненавистью, значило разрѣшать рѣзню людей, сражавшихся противъ народа 10-го августа и съ тѣхъ поръ содержавшихся въ различныхъ парижскихъ тюрьмахъ.

Вотъ каково было настроеніе вечеромъ 1-го сентября, настроеніе передъ близкой грозой, когда чувствуется, что громъ и молнія висятъ у всѣхъ надъ головой.

XI.
Ночь съ 1-го на 2-ое сентября.

1-го сентября, въ девять часовъ вечера прислуживающій Жильберу, — названіе слуга было уничтожено, какъ антиреспубликанское, — вошелъ къ доктору со словами:

— Гражданинъ Жильберъ, фіакръ ждетъ у воротъ.

Жильберъ надѣлъ шляпу, застегнулъ сюртукъ и хотѣла. выходить, но на порогѣ своей квартиры увидѣлъ человѣка, завернутаго въ плащъ и въ шляпѣ съ широкими полями.

Жильберъ отступилъ на шагъ: въ темнотѣ и въ такую минуту, можно было всегда ожидать нападенія.

— Это я, Жильберъ, сказалъ ласковый голосъ.

— Каліостро! воскликнулъ докторъ.

— Прекрасно! вы забыли, что меня зовутъ уже не Каліостро, а баронъ Заноне! Правда, для васъ, любезный Жильберъ, я не измѣняю ни имени, ни сердца, и остаюсь по прежнему, по крайней мѣрѣ надѣюсь на это, Іосифомъ Бальзамо.

— О! да, сказалъ Жильберъ, — конечно; и лучшее доказательство этому, что я только что собирался ѣхать къ вамъ.

— Я предвидѣлъ это, сказалъ Каліостро, — и оттого-то и пришелъ. Вѣдь, вы должны знать, что въ такіе дни я не слѣдую примѣру г-на Робеспьера: не уѣзжаю на дачу.

— Поэтому, я боялся не застать васъ и очень радъ васъ видѣть… Войдите же, пожалуйста, войдите!

— Ну, вотъ и я. Скажите, что вамъ надо? спросилъ Каліостро, слѣдуя за Жильберомъ въ самую отдаленную комнату квартиры доктора.

— Садитесь, учитель.

Каліостро сѣлъ.

— Вы знаете, что происходитъ? спросилъ Жильберъ.

— Вы хотите сказать, что произойдетъ, потому что теперь еще ничего не происходитъ.

— Вы правы; но готовится нѣчто ужасное, не правда ли?

— Дѣйствительно, ужасное… Но вѣдь иногда ужасное становится необходимымъ.

— Учитель, сказалъ Жильберъ, — когда вы произносите подобныя слова вашимъ непреклоннымъ голосомъ, вы заставляете меня содрогаться!

— Что дѣлать? Я только эхо, эхо судьбы!

Жильберъ склонилъ голову.

— Помните, Жильберъ, что я вамъ сказалъ въ Бельвю, 6-го октября, когда предсказалъ смерть маркиза Фавра?

Жильберъ вздрогнулъ.

Онъ, такой сильный передъ людьми и даже передъ событіями, чувствовалъ себя передъ этой таинственной личностью слабымъ, какъ дитя.

— Я вамъ говорилъ, продолжалъ Каліостро, — что если въ жалкомъ мозгу короля есть хоть капля чувства самосохраненія, то онъ убѣжитъ.

— Но, вѣдь, онъ и убѣжалъ!

— Да; но я хотѣлъ этимъ сказать, что онъ долженъ бѣжать пока еще будетъ не поздно; когда же онъ убѣжалъ… какъ вы знаете, было слишкомъ поздно! Я прибавилъ, если вы не забыли, что если король будетъ сопротивляться, если королева будетъ сопротивляться, если дворяне станутъ сопротивляться, мы произведемъ революцію.

— Да, вы опять правы: революція произведена, сказалъ Жильберъ со вздохомъ.

— Не совсѣмъ, возразилъ Каліостро; — но, какъ видите, любезный Жильберъ, она производится.

— Если припомните, я вамъ говорилъ также о машинѣ, изобрѣтенной однимъ изъ моихъ друзей, докторомъ Гильотиномъ? Проѣзжали вы по Карусельской площади, противъ Тюльери?.. Это та же самая машина, что я показывалъ королевѣ въ замкѣ Тавернэй, въ графинѣ… вы помните? вы тамъ были, молодымъ мальчикомъ, ростомъ не выше этого, и уже любовникомъ м-ль Николь… мужъ которой, этотъ несравненный г-нъ де Бозиръ, теперь приговоренъ въ висѣлицѣ, и по дѣломъ! — и такъ, эта машина дѣйствуетъ.

— Да, проговорилъ Жильберъ, — но слишкомъ медленно, повидимому, потому что къ ней хотятъ прибавить сабли, пики и шпаги.

— Послушайте, согласитесь съ однимъ: мы имѣемъ дѣло съ страшными упрямцами! Всевозможныя предупрежденія даются аристократіи, двору, королю, королевѣ, и все это ни къ чему не служитъ. Берутъ Бастилію: ни къ чему не служитъ. Дѣлаютъ 5-ое и 6-ое октября: ни къ чему не служитъ. Дѣлаютъ 20-ое іюня: ни къ чему не служитъ. Дѣлаютъ 10-ое августа: ни къ чему не служитъ. Запираютъ короля въ Тампль, аристократовъ въ Аббатство, Форсъ, Бисетръ: и это ни къ чему не служитъ! Король въ Тамплѣ радуется взятію Лонгви пруссаками; аристократы въ Аббатствѣ кричатъ: «Да здравствуетъ король! Да здравствуютъ пруссаки!» Они пьютъ шампанское на глазахъ у бѣднаго народа, для котораго доступна только вода, ѣдятъ пироги съ трюфелями на глазахъ у бѣднаго народа, у котораго нѣтъ даже хлѣба. Точно также прусскому королю Вильгельму пишутъ: «берегитесь! если вы пойдете дальше Лонгви; если сдѣлаете хоть шагъ къ сердцу Франціи, вы этимъ подпишете смертный приговоръ королю!» а онъ отвѣчаетъ: «Какъ бы ужасно ни было положеніе королевской семьи, войска не должны отступать. Я всѣми силами души желаю придти во время, чтобы спасти французскаго короля; но, прежде всего, мой долгъ — спасти Европу!» И онъ идетъ на Верденъ… Надо съ этимъ покончить.

— Но съ чѣмъ покончить? воскликнулъ Жильберъ.

— Съ королемъ, королевой, аристократіей.

— Вы зарѣжете короля? Вы зарѣжете королеву?

— О! нѣтъ, не ихъ! это было бы большимъ промахомъ: ихъ надо судить, приговорить, казнить публично, какъ казнили Карла I. Но отъ всего остального надо отдѣлаться, докторъ, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.

— Кто же это рѣшилъ? Скажите! воскликнулъ Жильберъ; — высокій умъ? или честность? или совѣсть того народа, о которомъ вы говорите? Еслибы вы, заручившись геніемъ Мирабо, благородствомъ Лафайета и справедливостью Верньо, пришли мнѣ сказать отъ имени этихъ трехъ людей: «Надо убивать!» я бы содрогнулся, какъ содрогаюсь теперь, но сталъ бы колебаться. Но теперь, отъ чьего имени вы все это говорите? Отъ имени Эбера, торговца контрамарками; Колло-д`Ербуа, освистаннаго гаера; Марата, съ такимъ больнымъ мозгомъ, что его докторъ принужденъ пускать ему кровь, всякій разъ что Маратъ требуетъ пятьдесятъ тысячъ, сто тысячъ, двѣсти тысячъ головъ! Позвольте мнѣ, дорогой учитель, не признавать авторитета всѣхъ этихъ посредственныхъ людей, которымъ нужны быстрые и рѣзкіе кризисы, постоянныя перемѣны. Это все плохіе драматурги, жалкіе декламаторы; имъ нравятся всякія неожиданныя истребленія, они считаютъ себя искусными чародѣями; но они лишь самые простые смертные, хотя осмѣливаются уничтожать другія Божія творенія; они находятъ прекраснымъ, великимъ, высокимъ, плыть противъ теченія источника жизни, которымъ держится міръ, истребляя словомъ, знакомъ, взглядомъ, даже дуновеніемъ, всякое живое препятствіе, на созданіе котораго природа употребила двадцать, тридцать, сорокъ, пятьдесятъ лѣтъ! Эти люди — негодяи, любезный учитель, и вы не изъ ихъ числа.

— Вы опять ошибаетесь, любезный Жильберъ; вы называете этихъ людей людьми; вы имъ дѣлаете много чести: они только орудія.

— Орудія разрушенія!

— Да, но въ пользу идеи. А эта идея, Жильберъ, — освобожденіе народовъ, свобода, республика, но не французская, сохрани меня Богъ отъ такой эгоистической мысли! всемірная республика, братство всего міра! Да, у этихъ людей нѣтъ геніальности; да, у нихъ нѣтъ благородства; да, у нихъ нѣтъ совѣсти; но за то у нихъ есть нѣчто болѣе сильное, болѣе непреклонное, болѣе непреодолимое: у нихъ есть инстинктъ!

— Инстинктъ Атиллы!

— Вотъ именно: того Атиллы, который называлъ себя Божьимъ молотомъ, и который явился для того, чтобы кровью Гунновъ, Алановъ и Свевовъ обновить римскую цивилизацію, испорченную четырехвѣковымъ царствованіемъ Нероновъ, Веспасіановъ и Геліогабаловъ.

— Но, однако, сказалъ Жильберъ, — сдѣлаемъ какой нибудь выводъ, вмѣсто того, чтобы обобщать. Куда приведетъ васъ рѣзня?

— О, къ очень простой вещи; надо погубить репутацію Собранія, Коммуны, всего парижскаго народа: вы понимаете, надо запятнать Парижъ кровью, чтобы Парижъ, этотъ мозгъ Франціи, ста мысль Европы и душа міра, чтобы Парижъ, чувствуя, что для него нѣтъ возможнаго прощенія, поднялся, какъ одинъ человѣкъ, толкнулъ Францію впередъ и отбросилъ врага со священной земли отечества.

— Но вѣдь, вы то не французъ! воскликнулъ Жильберъ; — что вамъ то за дѣло?

Каліостро улыбнулся.

— Возможно ли, чтобы вы, Жильберъ, человѣкъ такого высокаго и мощнаго ума, вы говорили человѣку: «Не вмѣшивайся въ дѣла Франціи, потому что ты не французъ?» Развѣ дѣла Франціи не дѣла всего міра, Жильберъ? Развѣ Франція трудится только для себя, какъ жалкая эгоистка? Слушай, слушай, Жильберъ: я много говорилъ объ этихъ вещахъ съ однимъ геніальнымъ человѣкомъ, который будетъ посильнѣе и тебя и меня; человѣкъ онъ, или дьяволъ, не знаю, но звали его Альнотай; онъ высчитывалъ сколько крови еще придется пролить, прежде чѣмъ солнце взойдетъ надъ освобожденнымъ міромъ. И вотъ, даже разсужденія этого человѣка не поколебали моего убѣжденія; я шелъ, иду и буду идти, разрушая все, что найду передъ собою — говоря спокойнымъ голосомъ и съ свѣтлымъ взглядомъ: «Горе препятствію! Я будущее!» — Теперь скажи, ты хотѣлъ просить у меня помилованіе для кого-то, не правда ли? Заранѣе даю тебѣ это помилованіе. Скажи мнѣ имя того или той, кого ты хочешь снасти.

— Я хочу спасти женщину, которую ни вы, учитель, ни я, не можемъ допустить умереть.

— Ты хочешь спасти графиню Шарни?

— Я хочу спасти мать Себастьяна.

— Ты знаешь, что ключи отъ тюремъ у Дантона, какъ министра юстиціи.

— Да; но я знаю также, что вы можете сказать Дантону: «Отвори или затвори такую-то дверь!»

Каліостро всталъ, подошелъ къ столу, начертилъ на маленькомъ четыреугольникѣ бумаги какой то кабалистическій знакъ и подалъ бумажку Жильберу.

— Вотъ, сынъ мой, сказалъ онъ, — поди къ Дантону и попроси у него всего, чего захочешь.

Жильберъ всталъ.

— Ну а послѣ, что думаешь ты дѣлать? спросилъ Каліостро.

— Послѣ чего?

— Послѣ этихъ дней, когда настанетъ очередь короля?

— Я хочу постараться попасть въ члены Конвента и всѣми силами воспротивиться смерти короля.

— Да, я это понимаю, возразилъ Каліостро. — Поступай же какъ велитъ тебѣ твоя совѣсть Жильберъ; но обѣщай мнѣ одну вещь.

— Какую?

— Было время, когда ты далъ бы мнѣ обѣщаніе безъ всякихъ условій.

— Въ то время, вы не приходили говорить мнѣ, что народъ надо лечить рѣзней, а націю убійствомъ.

— Положимъ… И такъ обѣщай мнѣ, Жильберъ, послѣ суда надъ королемъ, послѣ казни короля, исполнить совѣтъ, который я дамъ тебѣ.

Жильберъ протянулъ ему руку.

— Всякій вашъ совѣтъ, учитель, будетъ для меня очень дорогъ.

— А будетъ ли онъ исполненъ?

— Клянусь вамъ въ томъ, если онъ не будетъ противорѣчить моей совѣсти.

— Жильберъ, ты несправедливъ: я тебѣ далъ многое; а требовалъ ли я у тебя чего нибудь?

— Нѣтъ, учитель; и теперь вы мнѣ снова дарите жизнь, которая для меня гораздо дороже моей собственной.

— Ступай же и пусть руководитъ тобою геній Франціи, той Франціи, которой ты одинъ изъ самыхъ благородныхъ сыновъ.

Каліостро вышелъ; Жильберъ послѣдовалъ за нимъ.

Фіакръ все еще ждалъ его; докторъ сѣлъ въ него и велѣлъ везти себя въ министерство юстиціи, гдѣ находился Дантонъ.

Дантонъ, какъ министръ юстиціи, имѣлъ благовидный предлогъ не показываться въ Коммунѣ.

Да и зачѣмъ ему было тамъ показываться? Развѣ тамъ не было Марата и Робеспьера?

Робеспьеръ не позволитъ Марату превзойти себя: идя къ убійствамъ, они пойдутъ въ ногу. — Кромѣ того, Тальенъ наблюдалъ за ними.

Дантона ожидали двѣ комбинаціи: если онъ рѣшится пристать къ Коммунѣ, — тріумвиратъ съ Маратомъ и Робеспьеромъ; если Собраніе рѣшится пристать къ нему, то диктатура, въ качествѣ министра юстиціи.

Ему не хотѣлось ни Робеспьера, ни Марата; но Собраніе не хотѣло его самого.

Когда ему пришли доложить о Жильберѣ, онъ былъ съ своей женой, или скорѣе, его жена была у его ногъ: предстоящая рѣзня была настолько всѣмъ извѣстна, что она пришла умолять его не допускать ея.

Несчастная женщина умерла съ горя, вскорѣ послѣ рѣзни.

Дантонъ никакъ не могъ объяснить ей одной вещи, однако, совершенно ясной: онъ былъ безсиленъ противъ рѣшеній Коммуны безъ диктаторской власти, которую могло дать ему Собраніе; если бы онъ имѣлъ за себя Собраніе, побѣда была вѣроятна; безъ Собранія его ожидало вѣрное паденіе.

— Умри! умри! умри, если надо! кричала бѣдная женщина; — только бы не было рѣзни!

— Такіе люди, какъ я, не умираютъ безполезно, отвѣчалъ Дантонъ. — Я готовъ умереть, но пусть моя смерть будетъ полезна для отечества!

Доложили о докторѣ Жильберѣ.

— Я не уйду, сказала г-жа Дантонъ, — пока ты мнѣ не обѣщаешь сдѣлать все возможное, чтобы помѣшать этому отвратительному преступленію.

— Въ такомъ случаѣ оставайся.

Г-жа Дантонъ отошла шага на три и пропустила своего мужа, который пошелъ на встрѣчу доктору, котораго зналъ очень мало, но очень много слышалъ о немъ.

— Ахъ, докторъ, сказалъ онъ, — какъ вы кстати пришли; еслибъ я зналъ вашъ адресъ, то послалъ бы за вами!

Жильберъ поздоровался съ Дантономъ и, увидавъ позади него женщину въ слезахъ, поклонился ей.

— Это моя жена, жена гражданина Дантона, министра юстиціи; она воображаетъ, будто я настолько силенъ, что могу одинъ помѣшать Марату, Робеспьеру и всей Коммунѣ привести въ исполненіе ихъ планъ, то есть помѣшать имъ убивать, истреблять, рѣзать.

Жильберъ взглянулъ на г-жу Дантонъ; она плакала, закрывъ лицо руками.

— Сударыня, сказалъ Жильберъ, — позвольте мнѣ поцѣловать эти сострадательныя руки.

— Прекрасно, возразилъ Дантонъ, — къ тебѣ явилась поддержка!

— О! скажите ему, воскликнула бѣдная женщина, что если онъ допуститъ это, то наложить кровавое пятно на всю свою жизнь!

— Если бы только одно это! возразилъ Жильберъ. — Предположимъ, что такое пятно должно было бы остаться на челѣ какого нибудь человѣка, и онъ, считая это полезнымъ для своей страны, необходимымъ для Франціи, пожертвовалъ бы собою, бросилъ бы въ пропасть свою честь, какъ Децій бросилъ туда свое тѣло, это бы еще ничего! При обстоятельствахъ, какія мы переживаемъ, что значитъ жизнь, репутація, честь одного гражданина! Но это наложитъ пятно на чело Франціи!

— Гражданинъ, сказалъ Дантонъ, — при изверженіи Везувія, назовите мнѣ настолько сильнаго человѣка, чтобы остановить лаву; когда поднимается приливъ, назовите мнѣ настолько сильную руку, чтобы оттолкнуть океанъ.

— Когда носятъ имя Дантона, то не спрашиваютъ, гдѣ этотъ человѣкъ; а говорятъ: «Вотъ онъ!» Не спрашиваютъ, гдѣ эта рука; а дѣйствуютъ!

— Знаете, вы всѣ безумные! сказалъ Дантонъ. — И мнѣ приходится говорить вамъ то, чего я не допустилъ бы сказать самому себѣ! Ну, да, у меня есть воля, ну, да, у меня есть геній, ну, да, еслибы хотѣло Собраніе, у меня была бы и сила! Но, знаете, что со мною случится? То же, что съ Мирабо: его геній не могъ восторжествовать надъ его дурной репутаціей. Я, вѣдь, не бѣшеный Маратъ, чтобы внушать Собранію страхъ, и не неподкупный Робеспьеръ, чтобы внушать ему довѣріе. Собраніе мнѣ откажетъ въ доставленіи средствъ спасти государство, я понесу кару за свою дурную репутацію, оно станетъ мѣшкать, затягивать рѣшеніе, и члены его тихонько будутъ говорить, что я человѣкъ безнравственный, человѣкъ, которому нельзя даже на три дня дать полной, неограниченной власти; выберутъ какую нибудь коммиссію изъ честныхъ людей, а въ это время рѣзня совершится, и, какъ вы говорите, кровь тысячи виновныхъ, преступленіе трехсотъ или четырехсотъ пьяныхъ негодяевъ набросить красный покровъ на всѣ великія дѣла революціи и скроетъ все, что въ нихъ было высокаго и величественнаго! Но нѣтъ, прибавилъ онъ съ величавымъ жестомъ, — нѣтъ, будутъ обвинять не Францію, а меня; я отвращу отъ нея проклятія всего міра и обращу ихъ на свою голову.

— А я? а твои дѣти? воскликнула несчастная женщина.

— Ты, ты умрешь отъ этого, какъ сама сказала; тебя никто не обвинитъ въ участіи со мною, потому что мое преступленіе тебя убьетъ. Что касается моихъ дѣтей, — то у меня сыновья: со временемъ они будутъ мужами, и, будь покойна, у нихъ будетъ сердце ихъ отца, и они станутъ носить имя Дантона съ высокоподнятой головой; или же они будутъ слабы и отрекутся отъ меня. Тѣмъ лучше! въ моемъ родѣ не должно быть слабыхъ, и, въ такомъ случаѣ, я самъ, заранѣе, отрекаюсь отъ нихъ!

— Но, по крайней мѣрѣ, потребуйте эту власть отъ Собранія, воскликнулъ Жильберъ.

— Неужели вы полагаете, что я ждалъ вашего совѣта? Я послалъ за Тюрьо и Тальеномъ. Жена, посмотри, нѣтъ ли ихъ тамъ; если они тамъ, позови Тюрьо.

Г-жа Дантонъ поспѣшно вышла.

— Я попробую счастья при васъ, г-нъ Жильберъ; вы засвидѣтельствуете передъ потомствомъ о моихъ усиліяхъ.

Дверь отворилась.

— Вотъ гражданинъ Тюрьо, мой другъ, объявила г-жа Дантонъ.

— Иди-ка сюда! сказалъ Дантонъ, протягивая свою широкую руку тому, кто исполнялъ при немъ роль адьютанта. — Ты прекрасно сказалъ тогда, на трибунѣ: «Французская революція принадлежитъ не только однимъ намъ, но всему міру, и мы должны отдать отчетъ за нее всему человѣчеству!» И вотъ, мы въ послѣдній разъ попробуемъ сохранить эту революцію чистой.

— Говори, сказалъ Тюрьо.

— Завтра, при самомъ открытіи засѣданія, еще до начала преній, ты потребуешь, чтобы общинный совѣтъ Коммуны былъ доведенъ до трехсотъ членовъ; такимъ образомъ, удержавъ старыхъ членовъ, созданныхъ 10 августа, мы уничтожимъ ихъ новыми. Мы учредимъ представительство Парижа на прочномъ, устойчивомъ основаніи; Коммуну увеличимъ, но нейтрализуемъ: мы увеличимъ ея составъ, но измѣнимъ ея духъ. Если это предложеніе не пройдетъ, если ты будешь не въ состояніи объяснить имъ мою мысль, то условься съ Лакруа; посовѣтуй ему откровенно приступить къ дѣлу. Пусть онъ предложитъ смертную казнь для всѣхъ, кто прямо или косвенно будетъ отказываться исполнять, или какимъ нибудь способомъ затруднять исполненіе данныхъ приказаній или мѣръ, принятыхъ исполнительной властью. Если это предложеніе пройдетъ, то это будетъ диктатура; исполнительная власть, это я; я вхожу, требую власти, и, если станутъ колебаться дать ее мнѣ, я самъ беру ее!

— Что же вы тогда сдѣлаете? спросилъ Жильберъ.

— Тогда я схвачу знамя; вмѣсто кроваваго и отвратительнаго демона рѣзни, котораго я отправлю въ его преисподню, я вызову благороднаго и свѣтлаго генія борьбы, поражающаго безъ страха, но и безъ гнѣва, и спокойно взирающаго на смерть. Я спрошу у всей этой шайки, неужели она собралась для того, чтобы рѣзать беззащитныхъ? назову подлецомъ всякаго, кто станетъ угрожать тюрьмамъ. Можетъ быть, многіе и одобряютъ рѣзню; но убійцы не многочисленны. Я воспользуюсь воинственнымъ увлеченіемъ, господствующимъ въ Парижѣ; смѣшаю небольшое количество убійцъ съ волонтерами, настоящими солдатами, ожидающими лишь приказа, чтобы выступить въ походъ, и выброшу на границу, то есть противъ врага, дурной элементъ Парижа, таящійся среди элемента благороднаго и отважнаго!

— Сдѣлайте это! сдѣлайте это! воскликнулъ Жильберъ, — и вы сдѣлаете вещь великую, чудную, высокую!

— Э! Господи! сказалъ Дантонъ, пожимая плечами съ выраженіемъ силы, беззаботности и сомнѣнія, — это легко сдѣлать! только бы мнѣ помогли, и вы увидите!

Г-жа Дантонъ цѣловала руки своего мужа.

— Тебѣ помогутъ, Дантонъ, говорила она. — Кто не согласится съ тобою, услыхавъ тебя?

— Да, отвѣчалъ Дантонъ; — но, къ несчастью, я не могу такъ говорить; вѣдь, если моя рѣчь не будетъ имѣть успѣха, рѣзня начнется съ меня.

— Ну, что-же, съ живостью сказала г-жа Дантонъ, — развѣ не лучше было бы такъ умереть?

— Ты женщина, и говоришь какъ женщина! А если я умру, что станется съ революціей между кровожаднымъ безумцемъ Маратомъ и фальшивымъ фантазеромъ Робеспьеромъ? Нѣтъ, я еще не долженъ и не хочу умирать. Но вотъ что я обязанъ сдѣлать: помѣшать рѣзнѣ, если могу; если-же, противъ моей воли, рѣзня совершится, я долженъ снять за нее отвѣтственность съ Франціи и взять ее на себя. Я все таки пойду къ своей цѣли, только пойду къ ней болѣе грознымъ путемъ. Позови Тальена.

Тальенъ вошелъ.

— Тальенъ, сказалъ ему Дантонъ, — возможно, что завтра коммуна письменно вызоветъ меня въ муниципалитетъ; вы секретарь коммуны; устройте такъ, чтобы письмо не дошло до меня, и чтобы я могъ доказать, что не получилъ его.

— Чортъ побери! проговорилъ Тальенъ; — какъ же я это сдѣлаю?

— Это ваше дѣло. Я вамъ говорю чего желаю, чего хочу, что должно быть; вы сами изыскивайте средства. — Пойдемте, господинъ Жильберъ, у васъ ко мнѣ просьба?

Дантонъ отворилъ дверь маленькой комнатки, пропустилъ въ нее Жильбера и самъ послѣдовалъ за нимъ.

— Ну, чѣмъ могу быть вамъ полезнымъ? спросилъ онъ.

Жильбера, вынулъ изъ кармана бумажку, данную ему Каліостро, и подалъ ее Дантону.

— А! вы пришли отъ него… Что же вамъ угодно?

— Освобожденія одной женщины, заключенной въ Аббатствѣ.

— Ея имя?

— Графиня Шарни.

Дантонъ взялъ бумагу и написалъ приказъ объ освобожденіи.

— Вотъ, сказалъ онъ; — не хотите-ли още кого-нибудь спасти? Говорите! я бы желалъ имѣть возможность по частямъ спасти ихъ всѣхъ, несчастныхъ!

Жильберъ поклонился.

— Вотъ все чего я желаю, сказалъ онъ.

— Ступайте-же, г-нъ Жильберъ; и, если вамъ будетъ что-нибудь нужно отъ меня, прямо приходите ко мнѣ, какъ человѣкъ къ человѣку, безъ всякихъ посредниковъ; я буду очень радъ что-нибудь сдѣлать для васъ.

— А! пробормоталъ онъ, провожая доктора, — еслибы только на двадцать четыре часа я могъ имѣть вашу репутацію честнаго человѣка, г-нъ Жильберъ!

Онъ со вздохомъ заперъ дверь за докторомъ и отеръ потъ, покрывавшій его лобъ.

Жильберъ поспѣшилъ въ Аббатство съ драгоцѣнной бумагой, возвращавшей ему жизнь Андрэ.

Хотя было около полуночи, грозныя группы народа еще стояли по близости тюрьмы. Жильберъ прошелъ между ними и постучалъ въ ворота.

Мрачныя, съ низкимъ сводомъ, ворота отворились.

Жильберъ прошелъ содрогаясь: этотъ низкій сводъ казался не тюрьмой, а могилой.

Онъ предъявилъ смотрителю имѣвшійся у него приказъ.

Въ приказѣ предписывалось немедленно освободить особу, какую укажетъ доктора, Жильберъ. — Жильберъ указалъ на графиню Шарни, и смотритель приказалъ тюремщику проводить гражданина Жильбера въ комнату заключенной.

Жильберъ послѣдовалъ за тюремщикомъ, поднялся вслѣдъ за нимъ въ третій этажъ по узенькой витой лѣстницѣ и вошелъ въ камеру, освѣщенную лампой.

У стола, на которомъ стояла лампа, сидѣла женщина въ траурѣ, блѣдная, какъ мраморъ, и читала маленькую книгу въ кожаномъ переплетѣ съ серебрянымъ крестомъ.

Въ каминѣ рядомъ съ нею, догоралъ огонь.

Не смотря на шумъ отворившейся двери, она не подняла глазъ; не смотря на шумъ шаговъ приближавшагося къ ней Жильбера, она не подняла глазъ; она казалась поглощенной своимъ чтеніемъ или, скорѣе, своими мыслями, потому что Жильберъ простоялъ передъ нею двѣ или три минуты, и она за это время ни разу не перевернула страницы.

Тюремщикъ затворилъ дверь за Жильберомъ и остался въ корридорѣ.

— Графиня.. проговорилъ, наконецъ, Жильберъ.

Андрэ подняла глаза, и взглянула на него, не видя его; завѣса ея мыслей еще заслоняла человѣка, стоявшаго передъ нею: мало по малу она разсѣялась.

— А! это вы, г-нъ Жильберъ? сказала Андрэ. — Что вамъ угодно отъ меня?

— Графиня, зловѣщіе слухи ходятъ о томъ, что произойдетъ завтра въ тюрьмахъ.

— Да, насъ, кажется, собираются перерѣзать, но, вы знаете, г-нъ Жильберъ, что я готова умереть.

Жильберъ поклонился.

— Я пришелъ за вами, графиня.

— Вы пришли за мною? удивилась Андрэ; — куда-же вы меня отведете?

— Куда вамъ будетъ угодно: вы свободны.

И онъ показалъ ей приказъ, подписанный Дантономъ.

Она прочла его, но, вмѣсто того, чтобы отдать доктору, удержала его въ своей рукѣ.

— Я бы должна была это предвидѣть, докторъ, проговорила она, стараясь улыбнуться; но ея лицо разучилось улыбаться.

— Что предвидѣть, графиня?

— Что вы придете мѣшать мнѣ умереть.

— Графиня, на свѣтѣ есть одна жизнь, которая для меня несравненно дороже, чѣмъ могла-бы быть для меня жизнь моего отца и матери, еслибы Господь даровалъ мнѣ отца и мать: это ваша жизнь!

— Да, и вотъ почему, вы въ первый разъ не сдержали своего слова.

— Я сдержалъ свое слово: я вамъ послалъ ядъ.

— Съ моимъ сыномъ!

— Я вамъ не сказалъ, съ кѣмъ пошлю его вамъ.

— Итакъ, вы позаботились обо мнѣ, г-нъ Жильберъ? ради меня бросились въ пасть льва? и вышли изъ нея съ талисманомъ, отворяющимъ всѣ двери?

— Я вамъ сказалъ, графиня: пока я живъ, вы не можете умереть.

— О! на этотъ разъ, однако, я, кажется, увѣрена въ смерти, повѣрьте!

— Увѣряю васъ, графиня, вы не умрете, еслибы мнѣ пришлось, даже, употребить силу, чтобы вырвать васъ отсюда.

Андрэ, не отвѣчая, разорвала приказъ объ освобожденіи и бросила его въ огонь.

— Попробуйте! сказала она.

Жильберъ вскрикнулъ.

— Я отказалась отъ мысли о самоубійствѣ, продолжала Андрэ, — но не отказалась отъ мысли о смерти.

— О! графиня! графиня! умолялъ Жильберъ.

— Г-нъ Жильберъ, я хочу умереть.

У Жильбера вырвался стонъ.

— Я объ одномъ прошу васъ: постарайтесь разыскать мое тѣло, спасите его мертвымъ отъ оскорбленій, какимъ оно подвергалось будучи живымъ… Г-нъ де-Шарни покоится въ склепѣ своего Бурсонскаго замка: тамъ я провела единственные счастливые дни моей жизни, я желаю покоиться рядомъ съ нимъ.

— О! ради самого неба, умоляю васъ…

— А я, ради моего несчастія, прошу васъ.

— Хорошо, графиня; какъ вы сказали, я долженъ во всемъ повиноваться вамъ. Я ухожу, но я еще не побѣжденъ.

— Не забудьте моего послѣдняго желанія, сказала Андрэ.

— Если я васъ не спасу противъ вашей воли, оно будетъ исполнено.

Жильберъ еще разъ поклонился Андрэ и вышелъ.

Дверь за нимъ затворилась съ печальнымъ стукомъ, свойственнымъ однимъ тюремнымъ дверямъ.

XII.
День 2 сентября.

Случилось то, что предвидѣлъ Дантонъ: при открытіи засѣданія, Тюрьо сдѣлалъ Собранію предложеніе, формулированное наканунѣ министромъ юстиціи; Собраніе не поняло его и вмѣсто того, чтобы вотировать его въ девять часовъ утра, оно приступило къ преніямъ, затянуло ихъ, и вотировало въ часъ пополудни.

Было слишкомъ поздно!

Эти четыре часа отсрочили свободу Европы на сто лѣтъ.

Тальенъ проявилъ больше ловкости.

Коммуна поручила ему послать приказъ министру юстиціи явиться въ муниципалитетъ; онъ написалъ:

"Господинъ министръ,

«По полученіи сего письма, вы явитесь въ городскую ратушу».

Но только онъ ошибся въ адресѣ! Вмѣсто того, чтобы поставить: «Министру юстиціи», онъ поставилъ: «Военному министру».

Ждали Дантона; явился Серванъ, смущенный, спрашивая, чего хотятъ отъ него: отъ него ровно ничего не хотѣли.

Ошибка объяснилась; но продѣлка была сыграна.

Мы сказали, что Собраніе, вотировавъ проэктъ въ часъ, вотировало слишкомъ поздно; дѣйствительно, коммуна, никогда ни чего не откладывавшая въ долгій ящикъ, воспользовалась этимъ временемъ.

Чего хотѣла коммуна? Она хотѣла рѣзни и диктатуры.

Вотъ какъ она поступила.

Какъ и говорилъ Дантонъ, убійцъ было совсѣмъ не такъ много, какъ думали.

Въ ночь съ 1-го на 2-ое сентября, въ то время, какъ Жильберъ безуспѣшно старался увезти Андрэ изъ Аббатства, Маратъ согналъ своихъ крикуновъ въ клубы и въ секціи. Не смотря на все ихъ неистовое бѣшенство, они произвели очень мало впечатлѣнія на клубы, и изъ сорока восьми секцій, только двѣ — секція Пуасоньеръ и секція Люксамбурга, вотировали рѣзню.

Что касается диктатуры, коммуна чувствовала, что можетъ захватить ее только съ помощью трехъ именъ: Марата, Робеспьера и Дантона. Вотъ почему, она послала Дантону приказъ явиться въ муниципалитетъ.

Мы видѣли, что Дантонъ предвидѣлъ это: Дантонъ не получилъ письма, а потому и не явился.

Еслибы онъ получилъ его, то, быть можетъ, и не посмѣлъ-бы не послушаться.

Въ его отсутствіе, коммуна принуждена была придти къ какому нибудь рѣшенію.

Она рѣшила назначить охранный комитетъ: но этотъ комитетъ долженъ былъ состоять только изъ членовъ коммуны.

Вопросъ заключался въ томъ, чтобы ввести Марата въ этотъ комитетъ рѣзни — это его настоящее названіе! — Но какъ? Маратъ не былъ членомъ коммуны.

Панисъ взялся устроить это дѣло. Черезъ своего кумира Робеспьера и зятя Сантера, Панисъ пользовался огромнымъ вліяніемъ въ муниципалитетѣ: понятно, что Панисъ, бывшій прокуроръ, человѣкъ фальшивый и грубый, ничтожный и жалкій сочинитель нѣсколькихъ забавныхъ стихотвореній, самъ по себѣ не могъ имѣть никакого вліянія, но, благодаря Робеспьеру и Сантеру, онъ имѣлъ такой вѣсъ въ муниципалитетѣ, что получилъ полномочіе выбрать трехъ членовъ для пополненія охраннаго комитета.

Панисъ не осмѣлился одинъ воспользоваться этой странной властью.

Онъ присоединилъ къ себѣ трехъ своихъ товарищей: Сержана, Дюплэна, Журдейля.

Они, съ своей стороны, взяли себѣ въ помощники пять человѣкъ: Дефорга, Ланфана, Гермера. Леклерка, Дюрфора.

На подлинномъ актѣ стоятъ четыре подписи: Паниса, Сержана, Дюплэна и Журдейля; но на поляхъ есть еще имя, написанное однимъ изъ подписавшихся, и, хотя оно написано очень неразборчиво, но, все таки, можно узнать почеркъ Паниса.

Это имя Марата, Марата, не имѣвшаго права участвовать въ этомъ комитетѣ, не будучи членомъ коммуны^[5].

Съ этимъ именемъ рѣзня была рѣшена.

Посмотримъ, какъ она распространилась и достигла своего отвратительнаго всемогущества.

Мы сказали, что коммуна, въ противоположность Собранію, дѣлъ не затягивала и отличалась быстротой въ рѣшеніяхъ.

Въ десять часовъ охранный комитетъ уже былъ назначенъ и даже издалъ свой первый приказъ; цѣлью этого перваго приказа былъ переводъ изъ мэріи, гдѣ засѣдалъ комитетъ — мэрія помѣщалась тогда въ домѣ нынѣшней полицейской префектуры, — переводъ изъ мэріи въ Аббатство двадцати четырехъ заключенныхъ. Изъ этихъ двадцати четырехъ заключенныхъ, восемь или девять были священники, то есть, восемь или девять носили наиболѣе ненавистную народу одежду, одежду людей, возбудившихъ междоусобную войну въ Вандеѣ и на Югѣ, одежду духовенства.

За ними послали Марсельскихъ и Авиньонскихъ федералистовъ, привели четыре фіакра, посадили по шести человѣкъ въ каждый, и поѣхали.

Сигналъ къ отъѣзду былъ поданъ третьимъ выстрѣломъ вѣстовой пушки.

Намѣреніе коммуны понять не трудно: эта медленная, точно похоронная процессія возбудитъ гнѣвъ народа; весьма вѣроятно, что по дорогѣ, или у воротъ Аббатства, кареты будутъ остановлены, и заключенные перерѣзаны; тогда останется лишь предоставить рѣзнѣ свободное теченіе; начатая по дорогѣ или у воротъ тюрьмы, она легко переступитъ за порогъ ея.

Въ ту минуту, когда фіакры выѣзжали изъ мэріи, Дантонъ рѣшился пойти въ Собраніе.

Предложеніе, сдѣланное Тюрьо, становилось безполезнымъ; было слишкомъ поздно примѣнять къ Коммунѣ рѣшеніе, принятое Собраніемъ.

Оставалась диктатура.

Дантонъ взошелъ на трибуну; къ несчастью, онъ былъ одинъ. Роланъ считалъ себя слишкомъ честнымъ человѣкомъ, чтобы сопровождать своего товарища!

Стали искать глазами Ролана. Ролана нигдѣ не было.

Силу всѣ хорошо видѣли, но напрасно искали строгую нравственность.

Манюэль только что объявилъ коммунѣ объ опасности, угрожавшей Верденской крѣпости, и предложилъ, чтобы граждане, записавшіеся волонтерами, провели ночь на Марсовомъ полѣ, и завтра, на зарѣ, выступили въ походъ.

Предложеніе Манюэля было принято.

Другой членъ предложилъ, въ виду крайней опасности, пальбу изъ вѣстовой пушки, набатъ и барабанный бой.

Это второе предложеніе, послѣ голосованія, было принято, какъ и первое.

При тогдашнихъ обстоятельствахъ, это была несчастная, убійственная, страшная мѣра: барабанъ, колоколъ, пушка, своими мрачными звуками напоминаютъ самымъ спокойнымъ сердцамъ что-то зловѣщее, тѣмъ большее впечатлѣніе должны были они произвести на сердца, уже столь сильно взволнованныя.

Впрочемъ, все это было предусмотрѣно.

При первомъ пушечномъ выстрѣлѣ г-нъ Бозиръ долженъ былъ быть повѣшенъ.

Объявимъ сейчасъ-же, что, дѣйствительно, при первомъ пушечномъ выстрѣлѣ, г-нъ де-Бозиръ былъ повѣшенъ.

При третьемъ пушечномъ выстрѣлѣ, кареты, о которыхъ мы говорили, должны были выѣхать въ полицейской префектуры; пушка стрѣляла жаждыя десять минутъ: поэтому, видѣвшіе казнь г-на де-Бозира, могли придти во время, чтобы видѣть отъѣздъ арестованныхъ и принять участіе въ ихъ рѣзнѣ.

Тальенъ увѣдомилъ Дантона обо всемъ, что произошло въ коммунѣ. Онъ зналъ о нападеніи на Верденъ, о рѣшеніи устроить лагерь на Марсовомъ Полѣ; зналъ, что будутъ стрѣлять изъ вѣстовой пушки, звонить въ набатъ, бить въ барабанъ.

Желая поддержать Лакруа, — который долженъ былъ требовать диктатуру, — Дантонъ воспользовался опасностью отечества, и предложилъ постановить, чтобы «каждый, кто откажется служить самъ, или отдать свое оружіе, былъ казненъ».

Но для того, чтобы Собраніе не перетолковало его намѣреній въ дурную сторону и не смѣшало его проэктовъ съ проэктами коммуны, онъ прибавилъ:

— Набатъ, въ который станутъ бить, не есть сигналъ къ тревогѣ, но само нападеніе на враговъ отечества! Чтобы ихъ побѣдить, господа, намъ нужна смѣлость, смѣлость и смѣлость, и Франція будетъ спасена!

Громъ рукоплесканій встрѣтилъ эти слова.

Тогда Лакруа всталъ и, въ свою очередь, потребовалъ «смертной казни для каждаго, кто прямо или косвенно окажетъ сопротивленіе, или малѣйшее непослушаніе приказаніямъ и мѣрамъ, принятымъ исполнительной властью».

На этотъ разъ Собраніе прекрасно поняло, что у него требуютъ диктатуры; оно, повидимому, одобрило этотъ декретъ, но для составленія его выбрало коммисію изъ жирондистовъ. Къ несчастью, жирондисты, какъ и Роланъ, были все слишкомъ честные люди, чтобы имѣть довѣріе къ Дантону.

Пренія затянулись до шести часовъ вечера.

Дантонъ потерялъ терпѣніе: онъ добивался добра, его заставляли допускать, чтобы дѣлалось зло!

Онъ что-то шепнулъ на ухо Тюрьо и вышелъ.

Что онъ шепнулъ? Мѣсто, гдѣ его можно будетъ найдти, если Собраніе поручитъ ему власть.

Гдѣ же его можно будетъ найдти? На Марсовомъ Полѣ, среди волонтеровъ.

Что онъ былъ намѣренъ дѣлать, еслибы власть была ему поручена? Заставить эту массу вооруженныхъ людей признать себя диктаторомъ, но не для рѣзни, а для войны; вмѣстѣ съ ними войти въ Парижъ, захватить убійцъ какъ въ огромную сѣть, и увлечь ихъ къ границѣ.

Онъ ждалъ до пяти часовъ вечера; никто не явился.

Тѣмъ временемъ, что случилось съ арестованными, которыхъ везли въ Аббатство?

Послѣдуемъ за ними: они ѣдутъ медленно, и мы ихъ легко догонимъ.

Сначала фіакры защищали ихъ; инстинктъ самосохраненія заставилъ несчастныхъ откинуться вглубь и какъ можно меньше выставляться наружу: но тѣ, кому было поручено провожать ихъ, сами указывали на нихъ; гнѣвъ народа распалялся не достаточно скоро: они подстрекали его своими словами.

— Смотрите! говорили они останавливающимся прохожимъ, — вотъ они, измѣнники! вотъ соумышленники пруссаковъ! вотъ тѣ, что предаютъ наши города; они станутъ рѣзать вашихъ женъ и вашихъ дѣтей, если вы ихъ оставите позади себя, когда пойдете къ границѣ!

И всего этого было недостаточно, такъ мало было убійцъ; подстрекатели добивались криковъ, гнѣва, угрозъ, но ничего болѣе.

Кортежъ ѣхалъ по набережной, по Новому мосту, по улицѣ Дофина.

Вывести изъ терпѣнія арестованныхъ также не удалось; не удалось и подстрекнуть народъ къ убійству. Аббатство уже было не далеко, подъѣхали къ переулку Бюсси: надо было дѣйствовать.

Если дать заключеннымъ войти въ тюрьму и убить ихъ, то всѣмъ станетъ очевидно, что они убиты на основаніи заранѣе обдуманнаго приказа коммуны, а не по внезапному негодованію народа.

Судьба явилась на помощь дурнымъ умысламъ, кровожаднымъ планамъ.

На перекресткѣ Бюсси возвышалась одна изъ эстрадъ для записыванія волонтеровъ.

Вокругъ эстрады было большое скопленіе народа, и фіакры были принуждены остановиться.

Случай былъ прекрасный; если имъ не воспользоваться, то другого уже не представится.

Какой-то человѣкъ отстранилъ конвой, причемъ послѣдній отступилъ безъ протеста, поднялся на подножку первой кареты съ саблей въ рукѣ, нѣсколько разъ и наудачу сунулъ въ карету свою саблю и вынулъ ее всю въ крови.

У одного изъ арестованныхъ была трость: онъ попробовалъ ею отразить удары и попалъ одному изъ конвойныхъ въ лицо.

— А разбойникъ! воскликнулъ тотъ — мы васъ защищаемъ, а вы на насъ нападаете! Ко мнѣ, товарищи!

Изъ толпы выскочили человѣкъ двадцать, очевидно ожидавшихъ этого призыва; они были вооружены пиками и ножами, вставленными на длинныя палки. Они направили ножи и пики въ дверцы; послышались крики боли и страданія, кровь жертвъ полилась изъ глубины кареты на улицу.

Кровь вызываетъ кровь: рѣзня началась; она будетъ продолжаться четыре дня.

Уже съ утра, заключенные, сидѣвшіе въ Аббатствѣ, догадывались по лицамъ сторожей и по словамъ, вырывавшимся у нихъ, что готовится нѣчто ужасное.

По распоряженію коммуны, во всѣхъ тюрьмахъ, обѣдъ, въ этотъ день, былъ поданъ раньше. Что означала эта перемѣна тюремныхъ привычекъ? Что-нибудь роковое, конечно. Заключенные ожидали въ большой тревогѣ.

Около четырехъ часовъ, отдаленный гулъ толпы, словно первыя волны прилива, началъ приближаться къ стѣнамъ тюрьмы; изъ нѣсколькихъ рѣшетчатыхъ оконъ башни, выходившей на улицу св. Маргариты, заключенные увидали фіакры; тогда вопли ярости и страданія пронеслись по тюрьмѣ, проникая во всѣ углы, и крикъ: «Вотъ убійцы»! распространился по корридорамъ, проникъ во всѣ комнаты и въ самые отдаленные казематы.

Вдругъ раздался крикъ:

— Швейцарцы! Швейцарцы!

Въ Аббатствѣ содержались полтораста швейцарцевъ, съ большимъ трудомъ спасенныхъ отъ народнаго гнѣва 10-го августа. Коммуна знала ненависть народа къ краснымъ мундирамъ. Поэтому, лучшимъ способомъ втянуть народъ въ рѣзню, было заставить его начать убійства съ швейцарцевъ.

Почти два часа было употреблено на рѣзню этихъ полутораста несчастныхъ.

Когда покончили съ послѣднимъ изъ нихъ, потребовали священниковъ.

Священники отвѣтили, что они готовы умереть, но желали-бы прежде исповѣдаться.

Это желаніе было удовлетворено: имъ дали два часа отсрочки.

На что были употреблены эти два часа? На образованіе трибунала.

Кто образовалъ этотъ трибуналъ? Кто былъ его предсѣдателемъ? Мальяръ.

XIII.
Мальяръ.

Дѣятель 14 іюля, 5 и 6 октября, дѣятель 20 іюня и 10 августа долженъ былъ также быть дѣятелемъ 2 сентября.

Но въ качествѣ бывшаго пристава суда Шатлэ онъ желалъ придать рѣзнѣ нѣкоторую офиціальность, нѣкоторый видъ законности. Онъ хотѣлъ, чтобы аристократы были убиты, но чтобы они были убиты законно, убиты по приговору народа, котораго онъ считалъ единственнымъ непогрѣшимымъ судьей, имѣвшимъ право миловать.

Прежде чѣмъ Мальяръ устроилъ свой трибуналъ, человѣкъ около двухсотъ уже были зарѣзаны.

Только одинъ былъ спасенъ: аббатъ Сикаръ.

Двое другихъ, пользуясь суматохой, выпрыгнули изъ окна и попали въ комитетъ секцій, собиравшійся на засѣданія въ Аббатство: это были журналистъ Паризо и завѣдующій штатомъ королевской прислуги, Ла-Шапель. Члены комитета усадили бѣглецовъ рядомъ съ собою и, такимъ образомъ, спасли ихъ.

Мы говорили, что одинъ изъ любопытныхъ документовъ архива полиціи, это назначеніе Марата въ члены охраннаго комитета; другой; не менѣе любопытный документъ — протоколъ приговоровъ Аббатства, еще и понынѣ покрытый пятнами крови, брызгавшей даже на членовъ трибунала.

Попросите показать вамъ этотъ протоколъ, и вы увидите на поляхъ, подъ той или другой изъ двухъ помѣтокъ: «Убитъ по приговору народа», или «Оправданъ народомъ» — имя: Мальяръ.

Послѣдняя помѣтка повторяется сорокъ три раза.

Значитъ, Мальяръ спасъ жизнь сорока тремъ лицамъ въ Аббатствѣ.

Впрочемъ, пока онъ вступаетъ въ свою должность, послѣдуемъ за двумя якобинцами, вышедшими изъ своего клуба и направляющимися къ улицѣ св. Анны.

Это наставникъ и ученикъ: Сенъ-Жюстъ и Робеспьеръ.

Мы видѣли уже Сенъ-Жюста вечеромъ на пріемѣ трехъ новыхъ массоновъ въ ложу улицы Платріеръ, Сенъ-Жюстъ, съ блѣднымъ и страннымъ цвѣтомъ лица, слишкомъ бѣлымъ для мужчины, и слишкомъ блѣднымъ для женщины, въ накрахмаленномъ и тугомъ галстухѣ, былъ воспитанникомъ холоднаго, сухого и жесткаго учителя, воспитанникъ, который былъ еще болѣе жесткимъ, болѣе сухимъ, болѣе холоднымъ чѣмъ его наставникъ!

Учитель еще былъ способенъ на нѣкоторое волненіе во время политическихъ междоусобій, когда человѣкъ сталкивается съ человѣкомъ, страсть съ страстью.

Для воспитанника все происходящее было не болѣе, какъ игра въ шахматы въ большомъ размѣрѣ, а ставка этой игры — сама смерть.

Берегитесь, какъ бы онъ не выигралъ: онъ неумолимъ, и никогда не помилуетъ проигравшихъ!

У Робеспьера, разумѣется, были свои причины не возвращаться въ этотъ вечеръ къ столяру Дюплэ.

Онъ предупредилъ утромъ, что, вѣроятно, поѣдетъ на дачу.

Маленькая меблированная комната въ отелѣ, занимаемая Сенъ-Жюстомъ, молодымъ человѣкомъ, даже, пожалуй, мальчикомъ, еще неизвѣстнымъ, казалась ему въ эту страшную ночь со 2 на 3 сентября, гораздо безопаснѣе его собственной.

Они оба вошли въ нее около одиннадцати часовъ.

Само собою разумѣется, что они говорили о рѣзнѣ; только одинъ говорилъ о ней съ притворной чувствительностью философа школы Руссо; другой съ сухостью математика школы Кондильяка.

Робеспьеръ, какъ крокодилъ въ баснѣ, иногда оплакивалъ тѣхъ, кого приговаривалъ къ смерти.

Войдя въ комнату, Сенъ-Жюстъ положилъ шляпу на стулъ, снялъ галстухъ и сюртукъ.

— Что ты дѣлаешь? спросилъ Робеспьеръ.

Сенъ-Жюстъ посмотрѣлъ на него съ такимъ удивленіемъ, что Робеспьеръ повторилъ свой вопросъ.

— Я тебя спрашиваю, что ты дѣлаешь?

— Ложусь спать, конечно! отвѣтилъ молодой человѣкъ.

— Для чего ты ложишься?

— Какъ для чего? чтобы спать.

— Какъ! воскликнулъ Робеспьеръ, — ты думаешь о снѣ въ такую ночь?

— Отчего же нѣтъ?

— Когда падаютъ или падутъ тысячи жертвъ, когда эта ночь будетъ послѣдней для столькихъ людей, теперь еще полныхъ жизни, но которые къ утру уже перестанутъ существовать; въ такую ночь ты думаешь о снѣ!

Сенъ-Жюстъ на минуту задумался, потомъ сказалъ, точно за это короткое молчаніе его сердце подсказало ему это убѣжденіе.

— Да, правда, я все это знаю, но знаю также, что это зло необходимо, если ты самъ согласился на него. Предположи желтую лихорадку, чуму, землетрясеніе? вѣдь умретъ столько же людей, пожалуй еще больше, чѣмъ теперь, а обществу это не принесетъ никакой пользы, между тѣмъ какъ смерть нашихъ враговъ обезпечитъ нашу безопасность. И я тебѣ совѣтую пойти домой, лечь какъ я легъ, и постараться заснуть, какъ я засну.

Съ этими словами безстрастный и холодный политикъ улегся въ постель.

— Прощай, сказалъ онъ; — до завтра!

И онъ заснулъ.

Его сонъ былъ такъ же продолжителенъ, спокоенъ и безмятеженъ, какъ будто въ Парижѣ не происходило ничего особеннаго: онъ заснулъ около половины двѣнадцатаго и проснулся около шести часовъ утра.

Сенъ-Жюсту почудилось, что онъ видитъ какую-то тѣнь между свѣтомъ и собой; онъ повернулся къ окну и увидалъ Робеспьера.

Онъ подумалъ, что Робеспьеръ, ушедшій вчера вечеромъ, снова вернулся.

— Что привело тебя такъ рано? спросилъ онъ.

— Ничего: я не уходилъ.

— Какъ! ты не уходилъ?

— Нѣтъ.

— Ты не ложился?

— Нѣтъ.

— Ты не спалъ?

— Нѣтъ.

— Гдѣ-же ты провелъ ночь?

— Стоя, здѣсь, прислонясь лбомъ къ стеклу и прислушиваясь къ уличному шуму.

Робеспьеръ не лгалъ: изъ страха, или угрызеній совѣсти, но онъ не спалъ ни секунды!

Впрочемъ, на другой сторонѣ Сены, на самомъ дворѣ Аббатства, былъ человѣкъ, который спалъ не больше Робеспьера.

Онъ стоялъ прислонясь къ послѣдней калиткѣ, выходившей во дворъ; сумракъ почти совсѣмъ скрывалъ его.

Вотъ какое зрѣлище открывалось передъ нимъ.

Двѣнадцать человѣкъ сидѣли въ комнатѣ вокругъ большого стола, на которомъ были навалены сабли, шпаги, пистолеты, и освѣщеннаго двумя мѣдными лампами, необходимыми даже днемъ.

Люди, сидѣвшіе за столомъ, были всѣ изъ простого народа, о чемъ свидѣтельствовали какъ ихъ невзрачныя лица и крѣпкое сложеніе, такъ и ихъ красные колпаки и фуфайки.

На тринадцатомъ, предсѣдателѣ, сидѣвшемъ посреди нихъ, былъ надѣтъ поношенный черный сюртукъ, бѣлый жилетъ, короткіе панталоны; у него было торжественное и мрачное выраженіе лица, голова его была открыта.

Передъ нимъ — онъ былъ единственный изъ всѣхъ умѣвшій читать и писать — лежала тюремная роспись, бумага, перья, чернила.

Это были судьи Аббатства, страшные судьи, произносившіе приговоры безъ аппеляціи, приговоры, исполнявшіеся немедленно пятьюдесятью палачами, вооруженными саблями, ножами, пиками, и ждавшими на дворѣ, залитомъ кровью.

Ихъ предсѣдателемъ былъ приставъ Мальяръ.

Пришелъ-ли онъ по собственному желанію, прислалъ-ли его Дантонъ, желавшій сдѣлать въ другихъ тюрьмахъ, то есть, въ тюрьмѣ Кармелитокъ, Шатлэ, Форсъ, то что было сдѣлано въ Аббатствѣ, т. е. спасти нѣсколькихъ человѣкъ? Никто этого не знаетъ.

4 сентября Мальяръ исчезъ; его больше не видно, о немъ не слышно; онъ, точно, пропалъ, утонулъ въ крови.

А пока, съ десяти часовъ вчерашняго вечера онъ былъ предсѣдателемъ трибунала.

Онъ явился, поставилъ столъ, велѣлъ принести тюремную роспись и назначилъ двѣнадцать судей изъ толпы, первыхъ попавшихся; потомъ, онъ усѣлся посреди стола; шесть изъ его сотоварищей сѣли на-право отъ него, шесть на-лѣво, и рѣзня продолжалась, но уже съ соблюденіемъ нѣкоторыхъ формальностей.

Называли имя, занесенное въ тюремную роспись; помощники тюремщиковъ шли за заключеннымъ; Мальяръ объяснялъ причины его ареста; заключенный являлся, предсѣдатель взглядомъ совѣтовался съ товарищами, и если заключенный былъ осужденъ, Мальяръ говорилъ:

— Въ ла-Форсъ!

Тогда отворялась наружная дверь, и осужденный падалъ подъ ударами убійцъ.

Если, напротивъ, заключенный былъ оправданъ, черная тѣнь поднималась, клала руку на его голову, и говорила:

— Отпустить его!

И арестованный былъ спасенъ.

Когда Мальяръ подошелъ къ тюрьмѣ, какой-то человѣкъ отдѣлился отъ стѣны и приблизился къ нему.

При первыхъ-же словахъ, которыми они обмѣнялись, Мальяръ узналъ этого человѣка, и, въ знакъ если не подчиненія, то своего уваженія къ нему, склонилъ свой высокій станъ передъ нимъ.

Онъ ввелъ его съ собою въ тюрьму и, приготовивъ столъ и учредивъ судилище, сказалъ ему.

— Стойте тутъ, и когда очередь дойдетъ до особы, который вы интересуетесь, сдѣлайте знакъ.

Тотъ прислонился къ углу и ждалъ со вчерашняго дня, безмолвно, неподвижно.

Это былъ Жильберъ.

Онъ далъ клятву Андрэ не допустить ее умереть и старался сдержать ее.

Отъ четырехъ до шести часовъ утра разбойники и судьи пожелали отдохнуть: въ шесть часовъ они позавтракали.

Во время этихъ трехъ часовъ, посвященныхъ сну и отдохновенію, пріѣхали телѣги, присланныя коммуной, и увезли тѣла убитыхъ.

Затѣмъ, такъ какъ на дворѣ набралось запекшейся крови высотой на три дюйма, такъ какъ ноги скользили въ крови, а смывать ее было бы слишкомъ долго, то принесли сотню вязанокъ соломы, разбросали ее по мостовой двора и прикрыли одеждой жертвъ, главнымъ образомъ, швейцарцевъ.

Одежда и солома поглощали кровь.

Но пока убійцы и судьи спали, арестованные не могли сомкнуть глазъ, до того они были охвачены страхомъ и ужасомъ.

Однако, когда крики смолкли, когда вызовъ заключенныхъ прекратился, у нихъ явилась нѣкоторая надежда: можетъ быть, только опредѣленное количество осужденныхъ было предоставлено власти злодѣевъ; можетъ быть, рѣзня ограничится швейцарцами и королевской гвардіей. Эта надежда длилась не долго.

Около половины седьмаго крики и вызовы возобновились.

Тогда тюремщикъ пришелъ сказать Мальяру, что заключенные готовы умереть, но просятъ, чтобы имъ была отслужена обѣдня.

Мальяръ пожалъ плечами, но тѣмъ не менѣе уважилъ эту просьбу.

Къ тому же, онъ былъ занятъ: онъ выслушивалъ поздравленія и привѣтствія отъ Коммуны, приславшей ихъ съ человѣкомъ не большого роста, съ кроткимъ лицомъ, въ цвѣтномъ сюртукѣ, въ маленькомъ парикѣ.

Это былъ Бильо-Вареннъ.

— Мужественные и храбрые граждане! говорилъ онъ разбойникамъ, — вы очистили общество отъ великихъ преступниковъ! Муниципалитетъ не знаетъ какъ расплатиться съ вами. Конечно, вещи умершихъ должны-бы принадлежать вамъ, но это походило бы на воровство. Въ вознагражденіе за это, мнѣ поручено предложить каждому изъ васъ — по двадцать четыре ливра, которые вамъ будутъ немедленно выплачены.

Дѣйствительно, Бильо-Вареннъ приказалъ немедленно раздать убійцамъ плату за ихъ кровавый трудъ.

Вотъ что случилось, и чѣмъ объясняется награда коммуны судьямъ.

Вечеромъ 2 сентября, нѣкоторые изъ убійцъ — меньшинство, такъ какъ большинство этихъ разбойниковъ состояло изъ мелкихъ окрестныхъ коммерсантовъ^[6] — нѣкоторые изъ убійцъ оказались безъ чулокъ и башмаковъ, и съ завистью посматривали на обувь аристократовъ. Наконецъ, они послали просить у секціи позволенія снимать башмаки съ мертвыхъ. Секція разрѣшила.

Мальяръ замѣтилъ, что съ этого времени убійцы считали безполезнымъ просить позволенія, а сами снимали съ мертвыхъ не только чулки и башмаки, но брали все, что находили для себя годнымъ.

Мальяръ нашелъ, что они ему портили картину рѣзни, и доложилъ объ этомъ коммунѣ.

Коммуна прислала Бильо-Варенна, котораго всѣ выслушали въ благоговѣйномъ молчаніи.

Тѣмъ временемъ, заключеннымъ служили обѣдню; ее служили аббатъ Ланфанъ, королевскій проповѣдникъ, и аббатъ Растиньякъ, духовный писатель.

Это были два старика съ сѣдыми волосами, почтенной наружности; ихъ проповѣдь о покорности и вѣрѣ произвела огромное и благотворное впечатлѣніе на этихъ несчастныхъ.

Въ ту минуту, какъ всѣ стояли на колѣняхъ, принимая благословеніе отъ аббата Ланфана, начался вызовъ.

Первое произнесенное имя было имя самого утѣшителя.

Онъ сдѣлалъ знакъ, окончилъ свою молитву и послѣдовалъ за тѣми, кто пришелъ за нимъ.

Другой священникъ остался и продолжалъ поученіе.

Его тоже позвали, и онъ покорно послѣдовалъ за позвавшими его.

Арестованные остались одни. Между ними завязался мрачный, ужасный, странный разговоръ.

Они разсуждали о разныхъ способахъ болѣе легкой смерти, и о томъ, какъ сдѣлать пытку менѣе продолжительной.

Одни хотѣли подставить голову, чтобы она отлетѣла первая; другіе поднять руки, чтобы смерть могла разомъ со всѣхъ сторонъ поразить ихъ въ грудь; другіе, наконецъ, собирались держать руки за спиной, чтобы не выказать ни малѣйшаго сопротивленія.

Одинъ юноша сказалъ:

— Я пойду узнать какъ всего лучше поступить.

Онъ поднялся на небольшую башню, рѣшетчатое окно которой выходило на дворъ, гдѣ происходила рѣзня, и оттуда изучалъ, какъ дается смерть. Затѣмъ онъ вернулся.

— Всего скорѣе умираютъ тѣ, сказалъ онъ, — кому удается получитъ удары въ грудь.

Въ эту минуту послышались слова: «Боже мой, я иду къ Тебѣ!» и глубокій вздохъ. Какой-то человѣкъ упалъ на полъ и корчился въ предсмертныхъ судорогахъ.

Это былъ г-нъ де-Шантерейнъ, полковникъ конституціонной гвардіи короля.

Онъ умеръ отъ трехъ ранъ ножемъ въ грудь.

Арестованнымъ достался его ножъ; но они не рѣшились направить его противъ себя, и только еще одинъ изъ нихъ закололся имъ.

Между ними были три женщины: двѣ испуганныя молодыя дѣвушки, прижимавшіяся къ двумъ старикамъ, и одна женщина въ траурѣ; стоя на колѣняхъ, она спокойно молилась, съ улыбкой на губахъ.

Двѣ молодыя дѣвушки были м-ль де-Казотъ и м-ль Сомбрейль.

Старики были ихъ отцы.

Молодая женщина въ траурѣ была Андрэ.

Позвали г-на де-Монморена.

Г-нъ де-Монморенъ былъ бывшій министръ, выдавшій паспорты, при помощи которыхъ король пробовалъ бѣжать. Онъ пользовался такою нелюбовью, что наканунѣ одинъ молодой человѣкъ едва не былъ убитъ только изъ-за того, что носилъ одну съ нимъ фамилію.

Г-нъ де-Монморенъ не пошелъ слушать поученій священниковъ; онъ остался въ своей комнатѣ, предаваясь бѣшенству и отчанію; онъ звалъ своихъ враговъ, требовалъ оружія, потрясалъ желѣзныя рѣшетки своей тюрьмы и переломалъ дубовый столъ въ два дюйма толщины.

Пришлось силою тащить его къ трибуналу; онъ вошелъ подъ ворота блѣдный, съ воспаленными глазами, съ поднятыми кулаками.

— Въ ла-Форсъ! сказалъ Мальяръ.

Бывшій министръ понялъ это слово буквально и подумалъ, что его только переведутъ въ другую тюрьму.

— Предсѣдатель, сказалъ онъ Мальяру, — такъ какъ тебѣ угодно такъ называться, надѣюсь, что ты велишь отправить меня въ каретѣ, чтобы избавить меня отъ оскорбленій твоихъ разбойниковъ.

— Приведите карету для графа Монморена, приказалъ Мальяръ съ изысканной вѣжливостью, и обратился къ Монморену.

— Потрудитесь присѣсть въ ожиданіи кареты, графъ.

Графъ сѣлъ что-то ворча.

Черезъ пять минутъ объявили, что карета готова. Одинъ изъ статистовъ Мальяра смекнулъ, какая роль досталась ему въ этой драмѣ, и подавалъ реплику.

Отворилась роковая дверь, та, что вела къ смерти, и Монморенъ вышелъ.

Онъ не сдѣлалъ и трехъ шаговъ, какъ упалъ, пораженный двадцатью пиками.

За нимъ послѣдовали другіе заключенные, имена которыхъ остались погребенными въ забвеніи.

Среди всѣхъ этихъ неизвѣстныхъ именъ раздалось одно имя, сверкнувшее яркой искрой: имя Жака Казота, Казота иллюмината, за десять лѣтъ до революціи предсказавшаго каждому ожидавшую его участь; Казота, автора Diable amoureux, Olivier, Mille et une fadaises; человѣка съ пылкимъ воображеніемъ, съ фанатической душой, съ пылкимъ сердцемъ. Онъ съ яростью отдался дѣлу контръ-революціи и въ письмахъ къ своему другу Пюто высказывалъ чувства, которыя въ то время наказывались смертью.

Его дочь писала эти письма подъ его диктовку, и, когда арестовали отца, Елизавета Казотъ явилась требовать заключенія и для себя.

Если кому-нибудь позволительно было имѣть роялистическія убѣжденія, то, конечно, этому семидесятипятилѣтнему старику, выросшему во времена монархіи Людовика XIV и сочинившему двѣ пѣсни для убаюкиванія герцога Бургундскаго. Эти обѣ пѣсни стали достояніемъ народа и распѣваются имъ: Tout au beau milieu des Ardennes и Commère, il faut chauffer le lit! Но подобные доводы можно приводить философамъ, а не разбойникамъ Аббатства, и Казотъ былъ заранѣе осужденъ.

Увидѣвъ этого красиваго старика съ сѣдыми волосами, съ пламеннымъ взоромъ и вдохновеннымъ лицомъ, Жильберъ отошелъ отъ стѣны и направился ему на встрѣчу. Мальяръ замѣтилъ это. Казотъ подвигался, опираясь на руки дочери, которая войдя подъ ворота, поняла, что находится передъ судьями.

Она отошла отъ отца и, сложивъ руки, подошла къ кровавому трибуналу. Она начала умолять его такъ мягко и кротко, что сотоварищи Мальяра начали колебаться. Несчастная дѣвушка увидѣла, что подъ грубой оболочкой у нихъ всеже бьется сердце, но, чтобы добраться до него, надо спуститься въ самую бездну, и она бросилась въ нее съ головой, движимая состраданіемъ. Эти люди, не знавшіе что такое слезы, плакали! Мальяръ отеръ слезу съ глазъ, вподолженіи двадцати часовъ равнодушно смотрѣвшихъ на рѣзню.

Онъ протянулъ руку и положилъ ее на то лову Казота.

— Отпустить его! сказалъ онъ.

Молодая дѣвушка не знала, что думать.

— Не бойтесь, вашъ батюшка спасенъ! сказалъ Жильберъ.

Двое изъ судей встали и проводили Казота до улицы, опасаясь, чтобы какая-нибудь роковая ошибка не вернула смерти жертву, только что отъ нея вырванную.

Казотъ, на этотъ разъ, по крайней мѣрѣ, былъ спасенъ.

Часы проходили; рѣзня продолжалась.

На дворъ принесли скамейки для зрителей; жены и дѣти убійцъ имѣли право присутствовать при зрѣлищѣ: да и сами актеры не довольствовались одной платой за свою игру, имъ нужны были также и рукоплесканія.

Около пяти часовъ вечера позвали г-на де-Сомбрейля.

Онъ, какъ и Казотъ, былъ хорошо извѣстный роялистъ, и спасти его было невозможно уже потому, что, будучи губернаторомъ дома Инвалидовъ 14 іюля, онъ стрѣлялъ въ народъ. Его сыновья были заграницей, въ непріятельскомъ войскѣ, и одинъ изъ нихъ такъ отличился при осадѣ Лонгви, что получилъ орденъ отъ прусскаго короля.

Г-нъ де-Сомбрейль вошелъ съ благородной и покорной осанкой, высоко неся голову съ сѣдыми волосами, падавшими локонами на его мундиръ. Онъ тоже опирался на свою дочь.

На этотъ разъ Мальяръ не осмѣлился приказать освободить плѣнника; но сдѣлавъ усиліе надъ собою, онъ сказалъ:

— Невиненъ онъ или виновенъ, но я думаю, что было-бы недостойно народа обагрять свои руки въ крови этого старика.

М-ль де-Сомбрейль услыхала эти благородныя слова; она взяла отца за руку и увлекла его къ воротамъ, крича:

— Спасенъ! спасенъ!

Не было произнесено никакаго приговора: ни обвинительнаго, ни оправдательнаго.

Два или три злодѣя просунули голову въ дверь, чтобы спросить, что имъ дѣлать. Трибуналъ безмолвствовалъ.

— Дѣлайте, что хотите, сказалъ одинъ изъ его членовъ.

— Пусть молодая дѣвушка выпьетъ за здоровіе націи, закричали убійцы.

Одинъ изъ нихъ, красный отъ крови, съ закрученными рукавами, съ свирѣпымъ лицомъ, подалъ м-ль де-Сомбрейль стаканъ, по словамъ однихъ, съ кровью, а по словамъ другихъ, просто съ виномъ.

М-ль де-Сомбрейль крикнула: «Да здравствуетъ нація!» омочила губы въ жидкость, какая-бы она ни была, и г-нъ де-Сомбрейль былъ спасенъ.

Прошло еще два часа.

Наконецъ, Мальяръ произнесъ своимъ безстрастнымъ голосомъ:

— Гражданка Андрэ де-Тавернэй, графиня Шарни.

При этомъ имени, у Жильбера задрожали ноги и замерло сердце.

— Граждане, сказалъ Мальяръ членамъ трибунала, — сейчасъ явится передъ вами бѣдная женщина, преданная нѣкогда всѣмъ сердцемъ Австріячкѣ; но Австріячка, неблагодарная, какъ истая королева, отплатила ей за преданность неблагодарностью; эта женщина все потеряла въ этой дружбѣ: и состояніе и мужа. Вы ее увидите въ глубокомъ траурѣ, и кому она обязана имъ? Заключенной въ Тамплѣ! Граждане, я прошу у васъ жизни этой женщины.

Члены трибунала сдѣлали знакъ согласія. Только одинъ сказалъ:

— Надо будетъ посмотрѣть.

— Смотрите-же, возразилъ Мальяръ.

Дверь отворилась, и въ глубинѣ корридора по казалась женщина въ траурѣ, съ чернымъ вуа имъ, спущеннымъ на лицо; она шла одна, безъ поддержки, твердымъ шагомъ и казалась видѣніемъ съ того свѣта, откуда еще никто не возвращался.

Всѣ судьи, невольно, вздрогнули.

Она подошла къ столу и подняла вуаль.

Трудно было представить себѣ болѣе красивую женщину и вмѣстѣ съ тѣмъ болѣе мертвенію-блѣдную: это была мраморная богиня.

Всѣ взгляды устремились на нее; Жильберъ вдва переводилъ дыханіе.

Она обратилась къ Мальяру пріятнымъ, но твердымъ голосомъ:

— Гражданинъ, вы предсѣдатель?

— Да, гражданка, отвѣтилъ Мальяръ, удивленный, что къ нему обращаются съ вопросами.

— Я графиня Шарни, жена графа Шарни, убитаго въ гнусный день 10 августа; я аристократка, пріятельница королевы; я заслужила смерть и пришла за нею.

У судей вырвался крикъ удивленія.

Жильберъ поблѣднѣлъ и постарался отойти въ еще болѣе отдаленный уголъ, чтобы укрыться отъ глазъ Андрэ.

— Граждане, сказалъ Мальяръ, замѣтившій ужасъ Жильбера, — эта женщина сумасшедшая: смерть ея мужа лишила ее разсудка; пожалѣемъ ее и позаботимся объ ея жизни. Правосудіе народа не караетъ сумасшествія.

Но Андрэ отклонила руку Мальяра.

— Я въ полномъ разсудкѣ, сказала она, — и, если вы хотите кого-нибудь помиловать, то помилуйте тѣхъ, кто объ этомъ просить и этого заслуживаетъ, но не меня; я не заслуживаю вашего помилованія и отказываюсь отъ него.

Мальяръ обернулся къ Жильберу; тотъ съ мольбой сложилъ руки.

— Эта женщина безумна, повторилъ Мальяръ; — отпустить ее!

Онъ сдѣлалъ знакъ одному изъ членовъ трибунала, чтобы тотъ толкнулъ ее въ ворота жизни.

— Невинна! закричалъ этотъ членъ; — пропустите ее!

Всѣ разступились передъ Андрэ; сабли, пики, пистолеты опустились передъ этой статуей траура.

Сдѣлавъ десять шаговъ, она остановилась.

— Да здравствуетъ король! закричала она; — да здравствуетъ королева! Позоръ на 10 августа!

Жильберъ вскрикнулъ и выбѣжалъ на дворъ.

Онъ увидѣлъ, какъ сверкнула сабля и съ быстротой молніи исчезла въ груди Андрэ!

Онъ прибѣжалъ во время, чтобы принять бѣдняжку въ свои объятія.

Андрэ обратила на него потухающій взглядъ и узнала его.

— Я вамъ сказала, что умру наперекоръ вашей волѣ, прошептала она.

Потомъ прибавила едва внятно:

— Любите Себастьяна за насъ обоихъ!

Наконецъ, еще слабѣе:

— Рядомъ съ нимъ, не правда-ли? рядомъ съ моимъ Оливье, рядомъ съ моимъ супругомъ на вѣки…

И она скончалась.

Жильберъ обхватилъ ея тѣло и поднялъ съ земли.

Пятьдесятъ обнаженныхъ окровавленныхъ рукъ поднялись на него.

Но Мальяръ появился за нимъ, протянулъ руку надъ его головой и сказалъ:

— Пропустите гражданина Жильбера: онъ уносить тѣло несчастной безумной, убитой по ошибкѣ.

Всѣ разступились, и Жильберъ, съ трупомъ Андрэ на рукахъ, прошелъ среди разбойниковъ, при чемъ ни одинъ не подумалъ преградить ему путь, такое огромное впечатлѣніе произвели эти слова Мальяра на толпу.

XIV.
Что происходило въ Тамплѣ во время рѣзни.

Хотя коммуна и организовала мятежъ и хотѣла терроромъ подчинить себѣ Собраніе и прессу, но въ то же время она дрожала за жизнь заключенныхъ въ Тамплѣ.

Дѣйствительно, при тогдашнемъ положеніи, когда Лонгви былъ взятъ, а Верденъ осажденъ; когда непріятель былъ всего въ пятидесяти льё отъ Парижа, король и королевская семья оказывались драгоцѣнными заложниками и представляли гарантію жизни наиболѣе скомпрометированныхъ гражданъ.

Вслѣдствіе этого въ Тампль были посланы коммисары.

Пятисотъ вооруженныхъ человѣкъ было бы недостаточно для охраны этой тюрьмы, которую они сами готовы были, пожалуй, отворить народу. Одинъ изъ коммисаровъ нашелъ средство надежнѣе парижскихъ пикъ и штыковъ: онъ обвелъ Тампль трехцвѣтной лентой съ надписью:

«Граждане, вы, умѣющіе соединять съ мщеніемъ любовь къ порядку, уважайте эту преграду! она необходима намъ для надзора и для нашей отвѣтственности!»

Странная эпоха, когда разламывали дубовыя ворота, разбивали желѣзныя рѣшетки и преклонялись передъ лентой!

Народъ преклонился передъ трехцвѣтной лентой Тампля и поцѣловалъ ее; никто не переступилъ черезъ нее.

2-го сентября король и королева не знали о томъ, что происходило въ Парижѣ; хотя вокругъ Тампля было большее броженіе, чѣмъ обыкновенно, но они уже начинали привыкать къ усиленному біенію парижскаго пульса.

Король обыкновенно обѣдалъ въ два часа: въ два часа онъ пообѣдалъ и послѣ обѣда, какъ всегда, спустился въ садъ съ королевой, принцессой Елизаветой, г-жей Рояль и дофиномъ.

Во время прогулки гулъ извнѣ усилился.

Одинъ изъ чиновниковъ муниципалитета, слѣдовавшихъ за королемъ, нагнулся къ уху своего товарища и сказалъ, но не достаточно тихо, чтобы Клери не могъ услыхать его:

— Мы напрасно согласились вывести ихъ сегодня гулять.

Тогда было около трехъ часовъ; какъ разъ въ это время начиналась рѣзня тѣхъ заключенныхъ, что перевозили изъ коммуны въ Аббатство.

Изъ всѣхъ слугъ короля, ему оставили только Клери и Гю.

Бѣдняга Тьерри сидѣлъ въ Аббатствѣ и долженъ былъ быть убитъ 3-го сентября.

Повидимому, второй муниципальный чиновникъ также полагалъ, что они напрасно выпустили на воздухъ королевскую семью, потому что оба приказали ей немедленно вернуться.

Имъ повиновались.

Но едва всѣ они собрались въ комнатѣ королевы, какъ вошли два другихъ муниципальныхъ чиновника, не бывшихъ въ тотъ день дежурными, и одинъ изъ нихъ, бывшій капуцинъ, по имени Матье, подошелъ къ королю и сказалъ:

— Вы знаете, что происходитъ? Отечество въ самой страшной опасности.

— Какъ вы хотите, чтобы я что-нибудь зналъ? отвѣтилъ король; — я въ тюрьмѣ, да еще въ секретномъ отдѣленіи.

— Ну, такъ я вамъ скажу то, чего вы не знаете: непріятель вошелъ въ Шампанью, и прусскій король идетъ на Шалонъ.

Королева не могла скрыть своей радости.

Чиновникъ подмѣтилъ ее, какъ ни была она мимолетна.

— О! да, сказалъ онъ, обращаясь къ королевѣ, — да, мы знаемъ, что мы погибнемъ съ нашими женами и дѣтьми; но вы за все отвѣтите: вы умрете раньше насъ, и народъ будетъ отомщенъ!

— Пусть будетъ то, что угодно Богу, отвѣтилъ король; — я сдѣлалъ для народа все что могъ, и не могу ни въ чемъ упрекать себя.

Тогда, тотъ же чиновникъ обратился къ Гю, стоявшему у дверей.

— Что касается тебя, то коммуна поручила мнѣ арестовать тебя.

— Кого арестовать? спросилъ король.

— Вашего камердинера.

— Моего камердинера? Котораго?

— Вотъ этого.

— Г-на Гю! удивился король; — въ чемъ обвиняютъ его?

— Это меня не касается; его увезутъ сегодня вечеромъ, а бумаги его будутъ опечатаны.

— И вы тоже берегитесь, сказалъ бывшій капуцинъ, обращаясь къ Клери; — и съ вами случится то же, если вы не будете вести себя какъ слѣдуетъ.

На слѣдующій день, 3-го сентября, въ одиннадцать часовъ утра, король сидѣлъ съ своей семьей въ комнатѣ королевы: муниципальный чиновникъ приказалъ Клери пойти въ комнату короля.

Тамъ были Манюэль съ нѣсколькими другими членами коммуны.

Всѣ были очень встревожены. Манюэль, какъ мы говорили, не былъ кровожаденъ и принадлежалъ къ болѣе умѣренной партіи коммуны.

— Что думаетъ король объ удаленіи его камердинера^[7]? спросилъ Манюэль.

— Его величество очень встревожены, отвѣтилъ Клери.

— Съ нимъ ничего не случится, возразилъ Манюэль; — тѣмъ не менѣе, мнѣ поручено сказать королю, что онъ больше не вернется: совѣтъ замѣнитъ его другимъ. Вы можете предупредить короля объ этой мѣрѣ.

— Это не входитъ въ мои обязанности, сударь, отвѣтилъ Клери. — Будьте такъ добры, избавьте меня отъ объявленія моему господину извѣстія, очень для него прискорбнаго.

Манюэль подумалъ съ минуту и сказалъ:

— Хорошо; я пойду къ королевѣ.

Онъ вошелъ къ королевѣ и нашелъ у нея короля.

Король спокойно выслушалъ извѣстіе, принесенное ему прокуроромъ коммуны, и затѣмъ сказалъ съ такимъ же невозмутимымъ лицомъ, какое у него было 20-го іюня, 10-го августа и какое онъ сохранилъ даже на самомъ эшафотѣ:

— Хорошо, сударь; благодарю васъ. Я буду пользоваться услугами камердинера моего сына, а если совѣтъ и этому воспротивится, я самъ стану себѣ прислуживать.

И прибавилъ съ легкимъ движеніемъ головы:

— Я на все готовъ!

— Не желаете ли заявить какого-нибудь требованія? спросилъ Манюэль.

— Мы терпимъ недостатокъ въ бѣльѣ, и это для насъ большое лишеніе, сказалъ король. — Какъ вы думаете, согласится ли коммуна доставить намъ бѣлья сообразно съ нашими потребностями?

— Я доложу объ этомъ совѣту, отвѣтилъ Манюэль.

Видя, что король не спрашиваетъ у него о внѣшнихъ извѣстіяхъ, Манюэль удалился.

Въ часъ король изъявилъ желаніе идти гулять.

Во время прогулокъ, плѣнники всегда видѣли какіе нибудь знаки симпатіи, посылаемые имъ изъ оконъ, мансардъ, изъ-за ставенъ, и это служило имъ нѣкоторымъ утѣшеніемъ.

Муниципальные чиновники отказались пустить королевскую семью въ садъ.

Въ два часа сѣли за столъ.

Въ половинѣ обѣда послышался барабанный бой и неистовые крики, приближавшіеся къ Тамплю.

Королевская семья встала изъ-за стола и собралась въ комнатѣ королевы.

Шумъ все приближался. Что это былъ за шумъ?

Въ тюрьмѣ ла Форсъ происходила такая же рѣзня, какъ и въ Аббатствѣ; только она производилась не подъ предсѣдательствомъ Мальяра, а Эбера: поэтому и рѣзня была еще ужаснѣе.

А между тѣмъ, тамъ было бы легче спасти арестованныхъ; тамъ было меньше политическихъ арестантовъ, гораздо меньше убійцъ, и зрители были не такъ озлоблены и свирѣпы: но въ Аббатствѣ, Мальяръ господствовалъ надъ рѣзней; а въ тюрьмѣ ла Форсъ рѣзня господствовала надъ Эберомъ.

Въ Аббатствѣ было спасено сорокъ два человѣка; въ ла Фарсъ не спасли и шестерыхъ.

Между заключенными въ ла Фарсъ была несчастная г-жа де Ламбаль. Противъ нея всѣ были возстановлены и ее называли совѣтчицей Австріячки. Она была ея повѣренной, ея близкимъ другомъ, но никакъ не совѣтчицей. Любимая внучка герцога Савойскаго, съ своимъ маленькимъ ртомъ и неизмѣнной улыбкой, умѣла любить и доказала это; но давать совѣты, да еще такой мужественной, упрямой, властной женщинѣ, какъ королева, никогда!

Королева любила ее, какъ она любила г-жу де Гемене, г-жу де Марсанъ, г-жу де Полиньякъ, но легкомысленная, нервная, непостоянная во всѣхъ своихъ чувствахъ, она, пожалуй, заставила ее столько же выстрадать, какъ подругу, сколько она заставила выстрадать Шарни, какъ любовника; но любовникъ утѣшился, а подруга, напротивъ, осталась вѣрной.

Оба погибли за ту, кого они такъ любили.

Читатель помнитъ вечеръ въ павильонѣ Флоры. Г-жа де Ламбаль принимала въ своихъ покояхъ, и королева встрѣчала у г-жи де Ламбаль тѣхъ, кого она не могла принимать у себя: Сюлло и Барнава въ Тюльери и Мирабо въ Сенъ-Клу.

Черезъ нѣкоторое время г-жа де Ламбаль уѣхала въ Англію; она могла бы тамъ остаться и прожить очень долго, но зная, что Тюльери въ опасности, доброе и кроткое созданье вернулось занять свое мѣсто близъ королевы.

10-го августа ее разлучили съ королевой; сначала ее отвели въ Тампль, но немедленно же перевели въ ла Форсъ.

Тамъ, она почувствовала себя подавленной гнетомъ своей преданности; она бы хотѣла умереть близъ королевы; на ея глазахъ смерть, можетъ быть, показалось бы ей болѣе легкой: вдали отъ королевы, она утратила всякое мужество и заболѣла отъ страха.

Ей было извѣстно, какую ненависть возбуждала она въ народѣ. Она сидѣла въ одной изъ верхнихъ комнатъ тюрьмы съ г-жею де Наваръ, и въ ночь со 2-го на 3-е сентября, видѣла, какъ увели г-жу де Турзель: она поняла, что и ей угрожаетъ то же.

И, лежа въ постели, забиваясь подъ одѣяло при каждомъ крикѣ, точно пугливый ребенокъ, она поминутно теряла сознаніе и, приходя въ себя, говорила:

— О, Боже мой! я надѣялась, что уже мертва!

— Еслибы можно было такъ же умереть, какъ падаешь въ обморокъ! прибавила она. — Это и не мучительно, и не очень трудно.

Рѣзня совершалась между тѣмъ повсюду: на дворѣ, у воротъ, въ нижнихъ комнатахъ; запахъ крови доносился до нея, какъ зловѣщій паръ.

Въ восемь часовъ утра отворилась дверь въ ея комнаты.

Страхъ ея былъ такъ великъ, что на этотъ разъ она не упала къ обморокъ, не спряталась подъ одѣяло. Она повернула голову и увидала двухъ національныхъ гвардейцевъ.

— Ну! вставайте, сударыня, грубо сказалъ одинъ изъ нихъ принцессѣ; — надо идти въ Аббатство.

— О! господа, возразила она, — я не могу встать съ постели; я такъ слаба, что не могу ходить.

И она прибавила едва внятно.

— Если это нужно для того, чтобы меня убить, то вы можете убить меня и здѣсь.

Одинъ изъ пришедшихъ наклонился къ ея уху, тогда какъ другой сторожилъ у двери:

— Повинуйтесь, сударыня, сказалъ онъ; — мы хотимъ васъ спасти.

— Въ такомъ случаѣ, уйдите, и дайте мнѣ одѣться.

Тѣ ушли, и г-жа де-Наварръ помогла ей одѣться или, скорѣе, одѣла ее.

Черезъ десять минутъ національные гвардейцы вернулись.

Принцесса была готова; но, какъ она и говорила, она не могла ходить; бѣдняжка дрожала всѣмъ тѣломъ. Она взяла подъ руку національнаго гвардейца, говорившаго съ нею, и, опираясь на него, спустилась съ лѣстницы.

Войдя подъ ворота, она неожиданно очутилась передъ кровавымъ трибуналомъ, подъ предсѣдательствомъ Эбера.

Увидавъ этихъ людей съ засученными рукавами, съ окровавленными руками, этихъ людей, сдѣлавшихся палачами, она упала въ обморокъ.

Ее три раза спрашивали, она три раза падала въ обморокъ, будучи не въ силахъ отвѣчать.

— Не бойтесь, вѣдь васъ хотятъ спасти! повторялъ ей тихонько ея спутникъ.

Это обѣщаніе придало нѣкоторую силу несчастной.

— Что вамъ угодно отъ меня, господа? пробормотала она.

— Кто вы? спросилъ Эберъ.

— Марія-Луиза Савойская — Кариньянъ, принцесса Ламбаль.

— Ваше званіе?

— Оберъ-гофмейстерина королевы.

— Знали вы о заговорахъ двора 10-го августа?

— Я не знаю, существовали ли заговоры 10-го августа; но если они и существовали, я не принимала въ нихъ участія.

— Поклянитесь любить свободу, равенство; ненавидѣть короля, королеву и монархію.

— Я съ удовольствіемъ поклянусь любить свободу и равенство; но не могу поклясться въ томъ, чего нѣтъ въ моемъ сердцѣ.

— Клянитесь же! шепнулъ ей національный гвардеецъ, — или вы погибли!

Принцесса протянула обѣ руки и, шатаясь, сдѣлала шагъ къ воротамъ.

— Да, клянитесь же! сказалъ ея покровитель.

Тогда она зажала ротъ руками, точно опасаясь, чтобы страхъ смерти не заставилъ ее противъ воли произнести позорную клятву.

Сквозь ея пальцы послышался неясный стонъ.

— Она поклялась! крикнулъ сопровождавшій ее національный гвардеецъ.

— Выходите скорѣе въ ту дверь, которая передъ вами, шепнулъ онъ ей, — а выходя, крикните: «Да здравствуетъ нація!» и вы спасены.

Выходя, она попала въ руки разбойника, ее поджидавшаго; этотъ разбойникъ былъ тотъ самый колоссъ Николай, который отрѣзалъ головы двумъ тѣлохранителямъ въ Версали.

На этотъ разъ онъ обѣщалъ спасти принцессу.

Онъ потащилъ ее къ чему-то безформенному, трепещущему, кровавому, шепча ей:

— Кричите: «Да здравствуетъ нація!» да кричите же: «Да здравствуетъ нація!»

Конечно, она крикнула бы, но къ несчастью, она открыла глаза: передъ нею была груда труповъ, которую какой-то человѣкъ топталъ ногами въ башмакахъ, окованныхъ желѣзомъ, благодаря чему изъ-подъ его ногъ кровь лилась ручьемъ, какъ при выжиманіи винограда льется виноградный сокъ.

При видѣ этого ужаса, она отвернулась и могла только крикнуть:

— Фи! отвращеніе!

Поспѣшили замять и этотъ крикъ.

Г-нъ де Понтіевръ, ея тесть, далъ сто тысячъ франковъ, чтобы спасти ее.

Ее толкали въ узкій проходъ между улицей Сентъ-Антуанъ и тюрьмой, проходъ, называвшійся глухимъ переулкомъ Священниковъ, когда какой-то негодяй парикмахеръ, по имени Шарло, только что вступившій барабанщикомъ въ войско волонтеровъ, прорвался сквозь окружавшую ее толпу и пикой сорвалъ съ нея чепчикъ.

Хотѣлъ онъ только сорвать съ нея чепчикъ? или хотѣлъ ударить ее въ лицо?

Кровь пролилась! кровь вызываетъ кровь: другой бросилъ въ принцессу полѣно; оно попало ей въ затылокъ; она поскользнулась и упала на одно колѣно.

Тутъ уже не было возможности ее спасти: со всѣхъ сторонъ на нее направились пики и сабли.

Она даже не вскрикнула; въ сущности, она уже была мертва послѣ послѣднихъ произнесенныхъ ею словъ.

Едва она испустила послѣдній вздохъ, — кто знаетъ, она была, можетъ быть, еще жива, — какъ на нее набросились; въ одну секунду, вся ея одежда была сорвана съ нея до рубашки, и еще трепещущая отъ послѣднихъ судорогъ агоніи, она очутилась обнаженной.

Нечистое чувство руководило толпой въ ея убійствѣ и ускорило это обнаженіе; народъ хотѣлъ видѣть это прекрасное тѣло, которое Ливійскія женщины готовы были бы обоготворить.

Ее, совершенно нагую, выставили на общее поглядѣніе; четыре человѣка занялись мытьемъ и вытираніемъ крови, струившейся изъ ея семи ранъ; пятый указывалъ на нее прутомъ и распространялся объ ея прелестяхъ, которыя, будто бы, были причиною ея милости въ прошломъ и внѣ всякаго сомнѣнія были истинной причиной ея смерти, въ тотъ день.

Она осталась выставленной отъ восьми часовъ до полудня.

Наконецъ, всѣмъ надоѣла эта лекція скандальной хроники надъ трупомъ: кто-то подошелъ и отрѣзалъ ей голову.

Увы! эта длинная и гибкая, какъ у лебедя, шея представляла мало сопротивленія.

Мерзавецъ, совершившій это преступленіе, которое, будучи продѣлано надъ трупомъ, становится еще болѣе отвратительнымъ, чѣмъ совершенное надъ живымъ человѣкомъ, назывался Гризонъ. — Исторія самая безпощадная изъ богинь: она вырываетъ перо съ своихъ крыльевъ; обмакиваетъ его въ кровь, записываетъ имя, и это имя обрекается на проклятія потомства!

Этотъ человѣкъ попалъ, впослѣдствіи, на гильотину, въ качествѣ главаря шайки воровъ.

Второй, по имени Роди, разрѣзалъ грудь принцессы и вырвалъ ея сердце

Третій, по имени Маминъ, продолжалъ надруганье надъ ея трупомъ, вырѣзавъ внутренніе органы.

Несчастную женщину изувѣчивали такимъ образомъ изъ-за ея любви къ королевѣ. Какова же, значитъ, была ненависть къ королевѣ!

Отрѣзанныя части трупа надѣли на пики, и толпа направилась къ Тамплю.

Огромная толпа сопровождала трехъ разбойниковъ; но, за исключеніемъ дѣтей и нѣсколькихъ пьяныхъ мужчинъ, громко изрыгавшихъ вино и ругательства, весь остальной кортежъ хранилъ молчаніе.

По дорогѣ попалась лавка парикмахера; толпа вошла въ нее.

Человѣкъ, несшій голову, положилъ ее на столъ.

— Завейте-ка мнѣ эту голову, сказалъ онъ; — она идетъ навѣстить свою госпожу въ Тампль.

Парикмахеръ завилъ великолѣпные волосы принцессы, и кортежъ направился къ Тамплю уже съ громкими криками.

Эти-то крики и услыхала королевская семья.

Разбойники приближались: имъ пришла въ голову отвратительная мысль показать королевѣ то, что осталось отъ прелестной принцессы.

Они подошли къ Тамплю.

Трехцвѣтная лента преграждала имъ путь.

Эти разбойники, злодѣи и убійцы не посмѣли перешагнуть черезъ ленту.

Они потребовали, чтобы депутаціи изъ шести убійцъ — изъ которыхъ трое несли страшные трофеи, — было позволено войти въ Тампль и обойти вокругъ башни, чтобы показать королевѣ эти кровавые останки.

Требованіе нашли настолько разумнымъ, что оно было удовлетворено безъ всякихъ обсужденій.

Король сидѣлъ и дѣлалъ видъ, будто играетъ въ триктракъ съ королевой. — Наклоняясь другъ къ другу, подъ предлогомъ игры, заключенные могли перекинуться словами, не долетавшими до муниципальныхъ чиновниковъ.

Вдругъ король увидѣлъ, что одинъ изъ нихъ заперъ дверь, бросился къ окну и поспѣшно задернулъ занавѣсы.

Это былъ нѣкто Данжу, бывшій семинаристъ, гигантскаго роста, котораго за это прозвали Аббатъ въ шесть футовъ.

— Что такое? спросилъ король.

Пользуясь тѣмъ, что королева сидѣла къ нему спиной, Данжу знакомъ попросилъ короля не распрашивать.

Между тѣмъ, крики, ругательства и угрозы проникли въ комнаты, не смотря на запертыя двери и окна; король понялъ, что происходитъ нѣчто ужасное: онъ положилъ руку на плечо королевы, чтобы удержать ее на ея мѣстѣ.

Въ эту минуту постучали въ дверь, и Данжу, противъ воли, пришлось отворить.

Это были караульные офицеры и муниципальные чиновники.

— Господа, спросилъ у нихъ король, — моя семья въ безопасности?

— Да, отвѣчалъ человѣкъ въ мундирѣ національной гвардіи и съ густыми эполетами на плечахъ, — въ полной безопасности, но распущенъ слухъ, будто никого изъ васъ нѣтъ въ башнѣ, и что вы всѣ убѣжали. Станьте къ окну, чтобы успокоить народъ.

Король, не зная о томъ, что происходитъ, былъ готовъ повиноваться.

Онъ уже направился къ окну, но Данжу остановилъ его.

— Не подходите, сударь! сказалъ онъ.

— Народъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ офицерамъ національной гвардіи, — долженъ бы имѣть больше довѣрія къ своимъ уполномоченнымъ.

— Дѣло совсѣмъ не въ этомъ, сказалъ офицеръ съ густыми эполетами; — народъ хочетъ, чтобы вы подошли къ окну посмотрѣть на голову и сердце принцессы Ламбаль; ихъ принесли, чтобы показать вамъ, какъ расправляется народъ съ своими тиранами. Я вамъ совѣтую показаться, если вы не желаете, чтобы все это было принесено сюда.

Королева вскрикнула и упала въ обморокъ на руки принцессы Елизаветы и г-жи Рояль.

— Ахъ! сударь, сказалъ король, — вы могли бы избавить себя отъ труда сообщать королевѣ объ этомъ страшномъ несчастьи.

— Полюбуйтесь на то, что вы сдѣлали! прибавилъ онъ, показывая на группу изъ трехъ женщинъ.

Тотъ пожалъ плечами и вышелъ, напѣвая Карманьолу.

Въ шесть часовъ явился секретарь Петіона, чтобы передать королю двѣ тысячи пятьсотъ франковъ.

Увидавъ, что королева стоитъ неподвижно, онъ вообразилъ, что она стоитъ изъ почтенія къ его особѣ, и соблаговолилъ предложить ей сѣсть.

«Моя мать стояла такъ», говоритъ малодая принцесса въ своихъ мемуарахъ, «потому что, послѣ этой ужасной сцены, она застыла на одномъ мѣстѣ, ничего не видя изъ того, что происходило въ комнатѣ».

Ужасъ превратилъ ее въ статую.

XV.
Вальми.

Отвернемся отъ этихъ страшныхъ сценъ рѣзни и послѣдуемъ въ Аргоннское ущелье за однимъ изъ дѣйствующихъ лицъ нашей исторіи, въ рукахъ котораго въ ту минуіу находилась судьба Франціи. Мы говоримъ о Дюмурье.

Дюмурье, покинувъ министерство, снова занялъ постъ генерала дѣйствующей арміи и, послѣ бѣгства Лафайета, былъ сдѣланъ главнокомандующимъ Восточной арміей.

Это назначеніе Дюмурье можно приписать чуду: одни его ненавидѣли, другіе презирали; но, болѣе счастливый чѣмъ Дантонъ 2-го сентября, Дюмурье былъ единодушно признанъ единственнымъ человѣкомъ, могущимъ спасти Францію.

Жирондисты, назначавшіе Дюмурье, ненавидѣли его: они ввели его въ министерство, а онъ ихъ же вытѣснилъ изъ него; и тѣмъ не менѣе, они взяли его изъ Сѣверной арміи, гдѣ онъ былъ запертъ, и сдѣлали главнокомандующимъ.

Якобинцы ненавидѣли и презирали Дюмурье; они поняли, однако, что онъ скорѣе всѣхъ добьется славы, и побѣдитъ или дастъ себя убигь. Робеспьеръ не смѣлъ самъ его поддерживать изъ за его дурной репутаціи, и заставилъ сдѣлать это Кутона.

Дантонъ не ненавидѣлъ и не презиралъ Дюмурье: какъ человѣкъ мощнаго темперамента, онъ широко смотрѣлъ на вещи и не обращалъ вниманія на репутацію людей, готовый воспользоваться даже ихъ пороками, если изъ этихъ пороковъ можно было извлечь требуемый результатъ. Только Дантонъ не совсѣмъ довѣрялъ постоянству и стойкости Дюмурье, а потому послалъ къ нему Фабра д’Егантина и Вестермана.

Всѣ военныя силы Франціи были вручены тому, кого называли интриганомъ. Старый Люкнеръ, нѣмецкій солдатъ, доказавшій свою неспособность при началѣ кампаніи, былъ посланъ въ Шалонъ для набора рекрутъ. Дильонъ, храбрый воинъ, отличный генералъ, имѣвшій болѣе высокій чинъ, чѣмъ Дюмурье, получилъ приказъ повиноваться ему. Келлерманъ былъ тоже подчиненъ этому человѣку, которому Франція вручила свою шпагу со словами: «Защити меня!»

Келлерманъ бранился, проклиналъ, плакалъ, но повиновался; впрочемъ, повиновался онъ плохо, и только гулъ пушекъ сдѣлалъ изъ него дѣйствительно преданнаго сына отечества.

Какимъ образомъ союзные государи, послѣ взятія Лонгви, послѣ сдачи Вердена, вдругъ остановились вмѣсто того, чтобы идти на Парижъ?

Между ними и Парижемъ сталъ призракъ: призракъ Борпэра.

Борпэръ, бывшій офицеръ стрѣлковаго батальона, сформировалъ батальонъ Мэна-и-Луары и командовалъ имъ. Узнавъ, что непріятель вступилъ на землю Франціи, онъ съ своимъ батальономъ поспѣшилъ съ запада на востокъ.

По дорогѣ они встрѣтили депутата патріота, возвращавшагося домой.

— Что мнѣ сказать отъ васъ вашимъ семьямъ? спросилъ депутатъ.

— Что мы умерли! отвѣтилъ одинъ изъ этихъ людей.

Ни одинъ спартанецъ, отправлявшійся къ Ѳермопиламъ, не могъ дать лучшаго отвѣта.

Непріятель окружилъ Верденъ. Это было 30-го августа; 31-го герцогъ Брауншвейгскій потребовалъ сдачи города.

Борпэръ съ своимъ батальономъ и при поддержкѣ Марсо хотѣлъ сопротивляться до послѣдней крайности.

Совѣтъ обороны, составленный изъ членовъ муниципалитета и почетнѣйшихъ горожанъ, приказалъ ему сдаться.

Борпэръ презрительно улыбнулся.

— Я далъ клятву скорѣе умереть, чѣмъ сдаться, сказалъ онъ. — Если хотите, сами переживайте свой стыдъ и позорь; а я сдержу свою клятву. Вотъ мое послѣднее слово: я умираю.

И онъ застрѣлился.

Этотъ призракъ былъ такъ же великъ и грозенъ, какъ и великанъ Адамасторъ!

Послѣ этого, союзные государи, воображавшіе, по увѣреніямъ эмигрантовъ, что Франція полетитъ имъ на встрѣчу, увидѣли еще многое другое.

Они увидѣли, что земля Франціи, столь плодородная и населенная, измѣнились словно по мановенію волшебнаго жезла: хлѣбъ въ зернахъ исчезъ, точно его унесъ ураганъ. Его увозили на западъ.

Вооруженный крестьянинъ одинъ остался на своей полосѣ; тѣ, у кого имѣлись ружья, взяли эти ружья; тѣ же, у кого имѣлись лишь косы и вилы, взяли эти косы и вилы.

Наконецъ, и погода явилась намъ на помощь: проливной дождь мочилъ людей, размягчалъ землю, портилъ дороги. Конечно, этотъ дождь падалъ какъ на тѣхъ, такъ и на другихъ; какъ на французовъ, такъ и на пруссаковъ, но все содѣйствовало французамъ и обращалось противъ пруссаковъ. Крестьянинъ, имѣвшій для врага лишь ружье, косу или вилы, и еще хуже, лишь одинъ зеленый виноградъ, — тотъ же крестьянинъ находилъ для своего соотечественника стаканъ вина, припрятаннаго гдѣ-нибудь за грудой хвороста, стаканъ пива, зарытаго въ укромныхъ уголкахъ погреба, свѣжую солому, которая, будучи разостлана на голой землѣ, представляла превосходную постель для солдата.

А между тѣмъ, всѣ французы, начиная съ Дюмурье, дѣлали ошибку за ошибкой; въ своихъ мемуарахъ онъ самъ разсказываетъ и о своихъ ошибкахъ и объ ошибкахъ своихъ подчиненныхъ.

Онъ написалъ Собранію: «Аргоннскія ущелья — Ѳермопилы Франціи; но будьте покойны, я буду счастливѣе Леонида и не умру въ нихъ!»

Онъ плохо распорядился относительно обороны ущелій Аргонна; одно изъ нихъ было взято, и онъ принужденъ былъ отступить. Двое изъ его генераловъ заблудились, пропали; онъ самъ чуть не заблудился и не погибъ, имѣя всего пятнадцать тысячъ войска, настолько распущеннаго что оно два раза обращалось въ бѣгство передъ какою-нибудь тысячью пятьюстами прусскихъ гусаръ! Но онъ одинъ не впадалъ въ отчаяніе, сохранялъ увѣренность и даже веселость, и писалъ министрамъ: «Я за все отвѣчаю!» И, дѣйствительно, хотя его преслѣдовали, обошли, отрѣзали отъ всѣхъ, онъ соединился съ десятью тысячами отряда Бернонвиля и пятнадцатью тысячами Келлермана; онъ собралъ своихъ растерявшихся генераловъ, и 19 сентября очутился въ лагерѣ подъ Сенъ-Менгу, имѣя направо и налѣво отъ себя семьдесятъ шесть тысячъ человѣкъ, тогда какъ у пруссаковъ было всего семьдесятъ тысячъ.

Правда, что его войско часто роптало; ему случалось оставаться дня по два, по три, безъ хлѣба. Тогда Дюмурье отправлялся къ солдатамъ и говорилъ имъ:

— Друзья мои, знаменитый маршалъ Саксонскій написалъ книгу о войнѣ, въ которой онъ говоритъ, что надо по крайней мѣрѣ разъ въ недѣлю оставлять войска безъ выдачи хлѣба, чтобы сдѣлать ихъ менѣе требовательными въ случаѣ необходимости. Мы очутились въ такой необходимости, и вы еще счастливѣе тѣхъ пруссаковъ, что вы видите передъ собою; они остаются иногда по четыре дня безъ хлѣба и ѣдятъ своихъ дохлыхъ лошадей. У васъ есть соль, рисъ, мука; испеките себѣ лепешки: свобода дастъ вамъ приправу къ нимъ.

Потомъ когда явились изъ Парижа подонки населенія, муть отъ 2 сентября, высланная въ войско послѣ рѣзни, положеніе еще ухудшилось. Всѣ эти убійцы и негодяи пришли, распѣвая Ça ira, крича, что они не намѣрены терпѣть ни эполетъ, ни крестовъ св. Людовика, ни расшитыхъ мундировъ, что они сорвутъ всѣ кресты и плюмажи.

Они явились въ лагерь и очень удивились, увидавъ вокругъ себя пустоту: никто не удостоилъ отвѣчать ни на ихъ угрозы, ни на заискиванья; а генералъ назначилъ на слѣдующій день смотръ.

На другой день новоприбывшіе, неожиданно для себя, очутились между многочисленной и враждебной кавалеріей, готовой изрубить ихъ саблями, и артиллеріей, готовой разгромить ихъ.

Дюмурье подошелъ къ этимъ людямъ: они составляли семь батальоновъ.

— Эй вы, крикнулъ онъ, — я не хочу называть васъ ни гражданами, ни солдатами, ни моими дѣтьми, — вы видите передъ собою артиллерію, а за собою кавалерію; вы понимаете, что я держу васъ между мечомъ и огнемъ! Вы опозорили себя преступленіями, я не потерплю здѣсь ни разбойниковъ, ни палачей. Я прикажу васъ изрубить въ куски при малѣйшимъ бунтѣ! Если вы исправитесь, если будете вести себя, какъ это храброе войско, въ составъ котораго вы удостоились войти, вы найдете во мнѣ добраго отца. Я знаю, что между вами есть мерзавцы, которымъ поручено подстрекать васъ на преступленія; прогоните ихъ сами, или укажите мнѣ на нихъ. Вы мнѣ будете отвѣчать другъ за друга!

Эти люди не только склонили голову и сдѣлались отличными солдатами, не только прогнали недостойныхъ, но разорвали на куски негодяя Шарло, пустившаго въ принцессу Ламбаль полѣномъ и носившаго ея голову на остріѣ пики.

Въ такомъ то настроеніи войско ожидало Келлермана, безъ котораго нельзя было ничего предпринять.

19-го Дюмурье получилъ извѣстіе, что его подчиненный находится въ двухъ лье отъ него, слѣва.

Дюмурье немедленно послалъ ему приказъ расположиться на слѣдующій день лагеремъ между Дампьеромъ и Елизъ, за Овой.

Это мѣсто было выбрано очень удачно.

Только что онъ послалъ эту инструкцію Келлерману, какъ увидалъ прусскую армію, занимающую горы Луны; такимъ образомъ, пруссаки находились между нимъ и Парижемъ и, слѣдовательно, ближе его къ Парижу.

Весьма вѣроятно, что пруссаки добивались сраженія.

Дюмурье послалъ сказать Келлерману, чтобы онъ занялъ для поля битвы высоты Вальми и Жизокура. Келлерманъ смѣшалъ мѣсто стоянки съ полемъ битвы: онъ занялъ высоты Вальми.

Это была большая ошибка или дьявольское искусство.

Келлерманъ сталъ такъ, что могъ повернуть назадъ только пропустивъ все свое войско по узкому мосту; еслибы онъ отступилъ на право отъ Дюмурье, то ему пришлось бы пройти по болоту, гдѣ бы онъ завязъ, а еслибы отступилъ на лѣво, то попалъ бы въ глубокую долину, гдѣ былъ бы непремѣнно раздавленъ.

Значитъ, у него не оставалось никакой возможности отступать.

Не этого ли и хотѣлъ старый эльзасскій воинъ? Въ такомъ случаѣ, это ему вполнѣ удалось. Прекрасное мѣсто, чтобы побѣдить или умереть!

Герцогъ Брауншвейгскій съ удивленіемъ смотрѣлъ на нашихъ солдатъ.

— Тѣ, что тамъ выстроились, сказалъ онъ прусскому королю, — рѣшили не отступать!

Но прусскую армію увѣрили, будто Дюмурье былъ отрѣзанъ, и что его войско, состоявшее изъ портныхъ, бродягъ и башмачниковъ, какъ его называли эмигранты, разсѣется при первомъ пушечномъ выстрѣлѣ.

Жизокурскія высоты, которыя должны были быть заняты отрядомъ генерала Шазо, — стоявшаго вдоль большой дороги на Шалонъ, — остались незанятыми, хотя отсюда онъ могъ напасть съ фланга на непріятельскія колонны; пруссаки воспользовались этой небрежностью и захватили позицію.

Затѣмъ они напали съ фланга на корпусъ Келлермана.

На зарѣ въ этотъ день былъ густой туманъ, но это ничего не значило. Пруссаки знали, гдѣ находилось французское войско: оно стояло на высотахъ Вальми и не могло быть больше нигдѣ.

Шестьдесятъ орудій выстрѣлили заразъ; прусскіе артиллеристы стрѣляли на удачу, но при такой массѣ пушекъ и не требовалось мѣткой стрѣльбы. Первые выстрѣлы были ужасны для этого войска, полнаго воодушевленія, которое прекрасно-бы съумѣло броситься въ аттаку, но плохо умѣло выжидать.

Кромѣ того, сначала противъ насъ была простая случайность, а не ловкость непріятеля, такъ какъ ничего не было видно: прусскія ядра взорвали два нашихъ пороховыхъ ящика. Артиллерійская прислуга соскочила съ лошадей, чтобы укрыться отъ взрыва: ихъ приняли за бѣглецовъ. Келлерманъ поскакалъ къ этому мѣсту; гдѣ царило смятеніе.

Вдругъ его лошадь упала: въ нее попало ядро, къ счастью самъ Келлерманъ остался цѣлъ и невредимъ. Онъ вскочилъ на другую лошадь и собралъ нѣсколько разбѣгавшихся батальоновъ.

Это произошло въ одиннадцать часовъ утра; туманъ началъ разсѣиваться.

Келлерманъ увидалъ, что пруссаки строятся въ три колонны для аттаки высотъ Вальми. Онъ, въ свою очередь, выстроилъ солдатъ въ три колонны и, объѣзжая по всей линіи, говорилъ имъ.

— Солдаты! ни одного выстрѣла! Ждите непріятеля, чтобы принять его въ штыки.

Потомъ онъ надѣлъ свою шляпу на саблю и прибавилъ:

— Да здравствуетъ нація! пойдемъ побѣждать во имя ея!

Немедленно, все его войско дѣлаетъ то-же: каждый солдатъ надѣваетъ свою шляпу на штыкъ съ криками: «Да зравствуетъ нація!» Когда туманъ поднялся, а дымъ разсѣялся, герцогъ Брауншвейгскій увидѣлъ въ бинокль страшное, необыкновенное зрѣлище: тридцать тысячъ французовъ, неподвижныхъ, съ обнаженной головой, потрясающихъ оружіемъ и отвѣчающихъ на непріятельскій огонь крикомъ: «Да здравствуетъ нація!»

Герцогъ Брауншвейгскій покачалъ головой; будь онъ одинъ, прусская армія не сдѣлала бы болѣе ни одного шага, но тамъ былъ король, желавшій сраженія; пришлось повиноваться.

Пруссаки, твердые и мрачные, поднимались на глазахъ короля и герцога; они проходили пространство, отдѣлявшее ихъ отъ непріятелей, съ стойкостью стараго войска великаго Фридриха: каждый солдатъ точно желѣзной цѣпью былъ прикованъ къ тому, кто шелъ впереди его.

Вдругъ, огромная змѣя разорвалась посрединѣ; но оба конца ея сейчасъ же соединились.

Черезъ пять минутъ, она была снова разорвана и снова сомкнулась.

Двадцать пушекъ Дюмурье выстрѣлили въ колонну сбоку и уничтожили ее своимъ огнемъ: колонна не могла подниматься, такъ какъ ее посгояно тянули назадъ содроганья туловища, раздираемаго картечью.

Герцогъ Брауншвейгскій понялъ, что это потерянный день, и приказалъ трубить отбой.

Король приказалъ трубить аттаку, сталъ во главѣ своихъ солдатъ и увлекъ свою послушную и доблестную пѣхоту подъ двойной огонь Келлермана и Дюмурье: онъ былъ отбитъ по всей линіи французскаго войска.

Что то блестящее и лучезарное носилось надъ этой молодой арміей: то была вѣра!

— Я не видалъ такихъ фанатиковъ послѣ религіозныхъ войнъ! сказалъ герцогъ Брауншвейгскій.

Эти воины были великіе фанатики, фанатики свободы.

Герои 92 года приступили къ великому военному завоеванію, которое должно было кончиться завоеваніемъ умовъ.

20 сентября Дюмурье спасъ Францію.

На слѣдующій день, національный Конвентъ освобождалъ Европу, провозгласивъ Республику!

XVI.
21 сентября.

21 сентября въ полдень, прежде чѣмъ въ Парижѣ распространилось извѣстіе о побѣдѣ, одержанной наканунѣ Дюмурье, побѣдѣ, спасавшей Францію, двери зала Манежа распахнулись, и въ него медленно, торжественно вступили семьсотъ сорокъ девять членовъ новаго Собранія, бросая другъ на друга вопросительные взгляды.

Изъ этихъ семисотъ сорока девяти членовъ, двѣсти принадлежали прежнему Собранію.

Національный Конвентъ былъ выбранъ вслѣдствіе сентябрьскихъ событій; поэтому, можно было ожидать образованія реакціоннаго Собранія. Было выбрано, даже, нѣсколько дворянъ; изъ чисто демократическихъ побужденій были призваны къ голосованію слуги, и нѣкоторые изъ нихъ выбрали своихъ господъ.

Эти новые депутаты были мѣщане, доктора, адвокаты, профессора, присягнувшіе священники, писатели, журналисты, купцы. Общее настроеніе было тревожное и нерѣшительное; по крайней мѣрѣ пятьсотъ членовъ не были ни жирондистами, ни монтаньярами (якобинцы); событія должны были опредѣлить мѣсто, какое они займутъ въ Собраніи.

Но всѣ они были единодушны въ ненависти къ сентябрьскимъ днямъ и въ ненависти къ парижскимъ депутатамъ, почти цѣликомъ взятымъ изъ Коммуны, создательницы тѣхъ ужасныхъ дней.

Можно было подумать, что пролитая кровь просачивалась сквозь стѣны зала Манежа и отдѣляла сотню монтаньяровъ отъ остального Собранія.

Даже центръ, какъ бы желая отодвинуться отъ краснаго потока, склонялся къ правой.

Дѣло въ томъ, что общая картина — припомнимъ людей и послѣднія событія — представляла грозное зрѣлище.

Внизу, на первомъ планѣ красовалась коммуна; надъ коммуной возвышался охранный комитетъ, произведшій рѣзню; а затѣмъ, какъ гидра съ тремя головами, на верху треугольника находились три страшныхъ персонажа, три чрезвычайно характерныхъ маски.

Во первыхъ, виднѣлось холодное и невозмутимое лицо Робеспьера, съ кожей напоминавшей пергаментъ и плотно обтягивавшей его узкій лобъ, съ часто мигающими глазами, заслоненными очками; его руки были вѣчно сжаты на колѣняхъ точно у египетскихъ статуй, высѣченныхъ изъ самаго твердаго изъ всѣхъ родовъ мрамора — изъ порфира: онъ, казалось, былъ сфинксъ, одинъ знавшій послѣднее слово Революціи, но никто не осмѣливался спросить его у него.

Рядомъ съ нимъ можно было замѣтить изрытое оспой, безобразное лицо Дантона съ его искривленнымъ ртомъ, но съ вѣчно мѣняющимся выраженіемъ лица, и его крупное, даже колоссальное туловище, точно оно принадлежало миѳическому человѣку, полубыку. Не смотря на все это его наружность была почти симпатична, такъ какъ всякій чувствовалъ, что только біенія глубоко патріотическаго сердца заставляли трепетать это тѣло, заставляли кипѣть эту лаву, и что эта широкая рука, отзывчивая и послушная всякому движенію его сердца, съ такой-же легкостью протягивалась, чтобы поразить врага стоявшаго на ногахъ, какъ и чтобы поднять врага уже упавшаго.

Наконецъ, рядомъ съ этими, столь различными цр своему выраженію, лицами, за ними, и надъ ними, виднѣлся не человѣкъ — такое безобразіе не совмѣстимо съ человѣческой организаціей, — но чудовище, химера, зловѣщее и смѣшное видѣніе, — Маратъ! Маратъ съ его мѣднаго цвѣта лицомъ, налитымъ кровью и желчью, съ его нахальными и подслѣповатыми глазами; его пошлымъ ртомъ до ушей, готовымъ бросать, или скорѣе, изрыгать оскорбленія; съ его кривымъ носомъ, полнымъ тщеславія, съ наслажденіемъ вдыхающимъ своими раздувающимися ноздрями дуновеніе популярности, хотя бы оно исходило изъ помойной ямы и поднималось изъ лужи. Маратъ, одѣтый какъ самый грязный изъ его поклонниковъ, съ запачканнымъ полотенцемъ вокругъ головы, въ башмакахъ, подбитыхъ гвоздями, безъ пряжекъ, часто безъ шнурковъ, въ штанахъ изъ грубаго сукна, грязныхъ или скорѣе запачканныхъ въ грязи, въ растегнутой и все таки слишкомъ широкой ему рубашкѣ на костлявой груди, въ черномъ галстухѣ, жирномъ, масляномъ, узкомъ, выставляющемъ на показъ его отвратительную длинную шею, заставлявшую его держать голову вѣчно склоненной въ лѣвую сторону; съ его грязными и толстыми руками, вѣчно показывающими кулакъ, а въ промежуткахъ между угрозами, почесывающими его жирные волосы. Въ цѣломъ, это туловище гиганта, приставленное къ ногамъ карлика, было не только отвратительно, но и гнусно на видъ. Первымъ движеніемъ каждаго при видѣ его было отвернуться, но прочтя на всей его фигурѣ страшныя слова: 2 сентября! взоръ съ испугомъ приковывался къ этой головѣ, еще болѣе омерзительной чѣмъ голова Медузы.

Вотъ три человѣка, которыхъ жирондисты обвиняли въ желаніи захватить диктатуру.

Они, съ своей стороны, обвиняли жирондистовъ въ стремленіи къ федерализму.

На двухъ противоположныхъ сторонахъ этого собранія сидѣли два человѣка, связанные съ нашей исторіей — Бильо и Жильберъ: Жильберъ на крайней правой, между Ланжюинэ и Керсэномъ; Бильо на крайней лѣвой, между Тюрьо и Бутономъ.

Члены бывшаго Законодательнаго Собранія сопровождали Конвентъ: они пришли торжественно отречься отъ власти, вручить свои полномочія въ руки своихъ преемниковъ.

Франсуа де Невшато, послѣдній президентъ распущеннаго собранія, взошелъ на трибуну и сказалъ:

"Представители народа, Законодательное Собраніе прекратило свои труды; оно передаетъ правленіе въ ваши руки.

"Цѣлью вашихъ трудовъ будетъ дать французамъ свободу, законы и миръ; свободу, безъ которой французы больше не могутъ жить; законы, которые представляютъ самое твердое основаніе свободы; миръ — единственную цѣль войны.

«Свобода, законы, миръ, — эти три слова были выгравированы греками на дверяхъ храма въ Дельеахъ; чы ихъ запечатлѣете на всей почвѣ Франціи!»

Законодательное Собраніе существовало одинъ годъ.

При немъ совершились великія и страшныя событія: 20-е іюня, 10-е августа, 2-е и 3-е сентября! Оно оставляло послѣ себя Франціи войну съ двумя сѣверными державами, междоусобную войну въ Вандеѣ, долгъ въ два милльярда, двѣсти милліоновъ ассигнацій, — и побѣду при Вальми, одержанную наканунѣ, но еще никому неизвѣстную.

Петіонъ былъ единодушно выбранъ президентомъ.

Кондорсэ, Бриссо, Рабо-Сенть-Етьенъ, Верньо, Камюсъ и Лазурсъ были выбраны секретарями: изъ шести пять были жирондистами.

Весь Конвентъ, за исключеніемъ всего двадцати или тридцати членовъ, хотѣлъ Республики; одни жирондисты рѣшили на собраніи у г-жи Роланъ допустить обсужденіе перемѣны правленія только, когда они найдутъ это удобнымъ, то есть, когда въ ихъ рукахъ будутъ находиться исполнительная и конституціонная комиссія.

Но 20-го сентября, въ самый день битвы при Вальми, другіе воины дали сраженіе не менѣе рѣшительное.

Сенъ-Жюсть, Лекиніо, Панисъ, Бильо-Вареннъ, Колло-д’Ербуа, и нѣсколько членовъ будущаго собранія обѣдали въ Палэ-Роялѣ; они рѣшили, что завтра же слово Республика будетъ брошено ихъ врагамъ.

— Если они поднимутъ его, сказалъ Сенъ-Жюстъ, — они пропали, потому что мы первые произнесли его; если отстранятъ, то также пропали, такъ какъ, если они станутъ противиться этому страстному желанію народа, мы соберемъ надъ ихъ головами атмосферу такой непопулярности, что они задохнутся въ ней.

Колло-д’Ербуа взялся внести это предложеніе.

Едва Франсуа де Невшато передалъ полномочія бывшаго собранія новому, какъ Колло-д’Ербуа попросилъ слова.

Оно было дано ему.

Онъ вошелъ на трибуну: это послужило лозунгомъ для нетерпѣливыхъ.

— Граждане представители, сказалъ онъ, — я предлагаю, чтобы первымъ декретомъ новаго Собранія было уничтоженіе королевской власти.

При этихъ словамъ поднялись оглушительные крики въ залѣ и на трибунахъ.

Встали два оппонента, два хорошо извѣстныхъ республиканца: Варреръ и Кинеттъ. Они потребовали, чтобы этотъ декретъ былъ отложенъ до выраженія воли народа.

— Воли народа? къ чему? спросилъ какой-то бѣдный сельскій священникъ; — къ чему разсуждать, когда всѣ согласны? Въ нравственномъ мірѣ короли тоже, что чудовища въ мірѣ физическомъ; дворъ — это сосредоточіе всѣхъ пороковъ; исторія королей — исторія страданія народовъ!

Всѣ спрашивали, что это за человѣкъ, сдѣлавшій такую краткую, но сильную характеристику королевской власти. Очень немногіе знали его имя: Грегуаръ.

Жирондисты почувствовали нанесенный имъ ударъ: имъ придется пойти по слѣдамъ монтаньяровъ.

— Составимъ декретъ немедленно! крикнулъ съ своего мѣста Дюго, другъ и ученикъ Верньо. — Декретъ не нуждается въ предварительныхъ обсужденіяхъ; послѣ свѣта, пролитаго на дѣло 10-го августа, всѣ соображенія, касающіяся декрета объ уничтоженіи королевской власти, могутъ быть почерпнуты въ исторіи преступленій Людовика XVI!

Такимъ образомъ, установилось равновѣсіе: монтаньяры потребовали уничтоженія королевской власти, но жирондисты потребовали учрежденія Республики.

Конвентъ не только поспѣшилъ перейти къ будущему, чтобы бѣжать отъ прошедшаго, но и къ неизвѣстному изъ ненависти къ извѣстному.

Провозглашеніе Республики отвѣчало настоятельной народной потребности; оно было успѣшнымъ завершеніемъ долгой борьбы, выдержанной народомъ еще со времени коммунъ; это было оправданіе Жакеріи, Лиги, Фронды, Революціи; это было вѣнчаніе толпы на власть на погибель королевской власти.

Каждый гражданинъ почувствовалъ такое облегченіе, точно съ груди его была снята вся тяжесть королевскаго трона.

Иллюзія была коротка, но лучезарна; желая провозгласить республику, освятили революцію.

Что жъ изъ этого! совершилась великая вещь, которой предстояло потрясать міръ впродолженіе слишкомъ вѣка.

Настоящіе республиканцы, по крайней мѣрѣ, самые чистые изъ нихъ, хотѣвшіе Республики, свободной отъ преступленій, тѣ, что собирались на другой же день напасть на тріумвиратъ Дантона, Робеспьера и Марата, — жирондисты были внѣ себя отъ радости. Республика была осуществленіемъ ихъ самаго дорогого желанія; благодаря имъ, на развалинахъ двадцати вѣковъ былъ найденъ, наконецъ, образецъ государственнаго правленія.

Франція была Аѳинами при Францискѣ I и Людовикѣ XIV; а теперь она превратилась въ Спарту!

Это была великая, чудная мечта.

Вечеромъ они собрались на банкетъ къ министру Ролану. Тамъ находились Верньо, Гуадэ, Лувэ, Петіонъ, Бойе-Фонфредъ, Барбару, Жансонне, Гранженевъ, Кондорсэ. Не пройдетъ и года, какъ всѣмъ имъ предстоитъ опять собраться на банкетъ, еще болѣе торжественный! — но въ ту минуту, они еще отвертывались отъ завтрашняго дня, закрывали глаза на будущее, сознательно бросали покровъ на невѣдомый океанъ, куда они вступали, и съ котораго слышался ревъ бури, долженствовавшей похоронить въ водной пучинѣ если не самое судно, то его кормчихъ и матросовъ.

Ихъ общая мысль воплотилась въ образъ, приняла форму, видъ, тѣло; она была у всѣхъ на глазахъ: юная Республика появилась вооруженная шлемомъ и пикой, какъ Минерва; чего большаго могли они желать?

Впродолженіе двухъ часовъ пока длилась эта торжественная трапеза, шелъ живой обмѣнъ высокими мыслями, за которыми скрывалось великое самоотверженіе: всѣ эти люди говорили о своей жизни, какъ о вещи, принадлежавшей уже не имъ, а націи. Себѣ они оставляли честь, вотъ и все; въ случаѣ надобности, они отказывались даже отъ славы.

Были между ними и такіе, которымъ въ безумномъ опьянѣніи юными надеждами, представлялись лучезарные горизонты, существующіе лишь въ мечтахъ; это были самые молодые, пылкіе люди, только что вступившіе въ борьбу, требующую наиболѣе силъ — борьбу съ трибуны: Барбару, Ребекки, Дюко, Бойе-Фонфредъ.

Другіе же останавливались на полдорогѣ, отдыхали, набирались силъ для остальнаго пути; это тѣ, что пережили тяжелые дни Законодательнаго Собранія: Гуадэ, Жансонне, Гранженевъ, Верньо.

Наконецъ, нашлись и такіе, которые чувствовали, что цѣль достигнута, и понимали, что популярность вскорѣ покинетъ ихъ: лежа подъ тѣнью пробивавшейся листвы республиканскаго дерева, они съ грустью спрашивали себя, стоитъ ли имъ вставать, снова опоясываться и брать дорожный посохъ, чтобы тотчасъ же споткнуться о первую преграду: это были Роланъ и Петіонъ.

Но кого всѣ эти люди считали вождемъ будущаго? кто былъ главный создатель, кто будетъ будущій руководитель юной Республики? Верньо.

Въ концѣ обѣда, онъ наполнилъ свой стаканъ и поднялся.

— Друзья, сказалъ онъ, — одинъ тостъ!

Всѣ поднялись.

— За вѣчность Республики!

Всѣ повторили:

— За вѣчность Республики.

Они хотѣли поднести стаканъ къ губамъ:

— Подождите! сказала г-жа Роланъ.

У нея на груди была приколота свѣжая роза, только что распустившаяся, какъ и та новая эра, въ которую они вступали; она сняла ее и всыпала лепестки ея въ стаканъ Верньо, какъ то сдѣлала бы аѳинянка для Перикла.

Верньо грустно улыбнулся, осушилъ стаканъ и, наклоняясь къ уху Барбару, сидѣвшаго на лѣво отъ него, сказалъ:

— Увы! эта женщина съ великой душой кажется сильно ошибается! Не розовые лепестки, а кипарисовыя вѣтки слѣдовало бы всыпать сегодня въ наше вино. Когда мы пьемъ за республику, ноги которой обагрены кровью сентябрьскихъ дней, одному Богу извѣстно, не пьемъ ли мы за нашу смерть!.. Но все равно! прибавилъ онъ, бросивъ восторженный взглядъ на небо, — еслибы даже это вино было моей кровью, я выпилъ бы его за свободу, за равенство!

— Да здравствуетъ Республика! повторили хоромъ всѣ присутствующіе.

Почти въ ту же минуту, когда Верньо провозглашалъ этотъ тостъ и всѣ отвѣтили ему крикомъ «да здравствуетъ Республика!» передъ Тамплемъ прозвучали трубы и водворилась полная тишина.

Король и королева изъ открытыхъ оконъ своихъ комнатъ услышали, какъ муниципальный чиновникъ твердымъ, сильнымъ, звонкимъ голосомъ провозглашалъ уничтоженіе королевской власти и учрежденіе Республики.

XVII.
Легенда о королѣ-мученикѣ.

Читатель видѣлъ, съ какимъ безпристрастіемъ мы изложили все, что было страшнаго, жестокаго, добраго, прекраснаго, великаго, кровожаднаго и низкаго въ людяхъ и событіяхъ.

Въ настоящее время всѣ эти люди умерли; только одни событія не умираютъ, такъ какъ исторія создаетъ имъ безсмертіе.

И вотъ, мы можемъ вызвать изъ могилы всѣхъ этихъ мертвецовъ и сказать Мирабо: «Трибунъ, встань!» Людовику XVI: «мученикъ, встаньте!» можемъ сказать: «встаньте вы всѣ, чьи имена были Фавра, Лафайетъ, Бальи, Фурнье американецъ, Журданъ Головорѣзъ, Мальяръ, Тероина де-Мерикуръ, Барнавъ, Булье, Гамэнъ, Петіонъ, Манюэль, Дантонъ, Робеспьеръ, Маратъ, Верньо, Дюмурье, Марія-Антуанета, г-жа Компанъ, Барбару, Роланъ, г-жа Роланъ; король, королева, рабочіе, трибуны, генералы, разбойники, публицисты, возстаньте и скажите, не обрисовалъ ли я васъ моему поколѣнію, народу, взрослымъ, въ особенности женщинамъ, то есть матерямъ, нашихъ сыновей, которыхъ я хочу научить исторіи, — если не такими, каковы вы были, — кто можетъ похвастаться, что разгадалъ всѣ изгибы вашей души — то хоть такими, какими я васъ видѣлъ?»

Мы можемъ сказать событіямъ: «великій и лучезарный день 14-го іюля; мрачныя и грозныя ночи 5-го и 6-го октября; кровавая гроза Марсова поля, гдѣ порохъ смѣшался съ молніей и гулъ пушки съ гуломъ грома; пророческое нашествіе 20-го іюня, ужасная побѣда 10-го августа, гнусныя воспоминанія о 2 и 3 сентября, хорошо ли я описалъ васъ? хорошо ли я разсказалъ о васъ? солгалъ ли съ умысломъ? старался ли васъ оправдать или оклеветать?»

И люди отвѣтятъ, и событія отвѣтятъ. «Ты искалъ правды безъ ненависти, безъ пристрастія; если ты и не сказалъ ея, то думалъ, что говоришь правду; ты вѣрно передалъ всю славу прошлаго, остался равнодушенъ ко всѣмъ ослѣпленіямъ настоящаго, довѣрчивъ къ обѣтамъ будущаго; получи оправданіе, если не похвалу».

И то, что мы уже описали, не въ качествѣ избраннаго судьи, а безпристрастнаго разсказчика, мы доведемъ до конца; каждый шагъ быстро приближаетъ насъ къ нему. Мы катимся по склону событій и очень мало остановокъ ожидаетъ насъ съ 21-го сентября, дня смерти королевской власти, до 21-го января — дня смерти короля.

Мы слышали провозглашеніе Республики, сдѣланное подъ окнами тюрьмы короля, и это провозглашеніе привело насъ въ Тампль.

Войдемъ въ мрачное зданіе, содержащее въ своихъ стѣнахъ короля, превратившагося въ простого смертнаго, королеву, оставшуюся королевой, юную дѣвственницу, которая сдѣлается мученицей, и двухъ несчастныхъ дѣтей, невинныхъ по своему возрасту, если не по рожденію.

Король былъ въ Тамплѣ; какъ онъ туда попалъ? Ему заранѣе готовили эту подставную тюрьму? — Нѣтъ.

У Петіона сначала явилась мысль перевести его въ центръ Франціи, дать ему Шамборъ, обращаться съ нимъ тамъ, какъ съ призрачнымъ королемъ.

Предположите, что всѣ монархи Европы заставили бы молчать своихъ министровъ, своихъ генераловъ, и стали бы равнодушно смотрѣть на все, что происходитъ во Франціи, не вмѣшиваясь во внутреннюю политику Франціи, и это сверженіе съ престола 10-го августа, эта жизнь въ прекрасномъ замкѣ, въ прекрасномъ климатѣ, среди такъ называемыхъ садовъ Франціи, была бы уже не такимъ жестокимъ наказаніемъ для человѣка, искупавшаго не только свои ошибки, но и ошибки Людовика XV и Людовика XIV.

Вандея только что возстала: недоброжелатели короля указали на возможность какого-нибудь смѣлаго плана на Луарѣ. Этотъ доводъ показался убѣдительнымъ: отъ Шамбора пришлось отказаться.

Законодательное Собраніе указало на Люксамбургъ: Люксамбургъ, флорентійскій дворецъ Maріи Медичи, съ его уединеннымъ положеніемъ, его садами, былъ для павшаго короля не менѣе приличной резиденціей, чѣмъ Шамборъ.

На это предложеніе возразили, что подвалы дворца выходятъ въ катакомбы; весьма вѣроятно, что это была лишь придирка коммуны, желавшей держать короля въ своихъ рукахъ.

Коммуна высказалась за Тампль. Она имѣла въ виду не башню, а дворецъ Тампля, гдѣ помѣщались командоры ордена, одинъ изъ загородныхъ домовъ графа д’Артуа.

Въ ту минуту, когда Петіонъ привезъ королевскую семью во дворецъ, когда Людовикъ XVI приступилъ къ распоряженіямъ о размѣщеніи своей семьи, коммуна получила доносъ, и Манюэль былъ посланъ, чтобы еще разъ измѣнить муниципальное рѣшеніе и замѣнить дворецъ башней.

Манюэль пріѣхалъ, осмотрѣлъ помѣщеніе, предназначенное для Людовика XVI и Маріи-Антуанеты, и спустился пристыженный.

Верхняя часть башни была необитаема, ее за нималъ только привратникъ; мѣста въ ней было недостаточно, комнаты узки, кровати до невозможности отвратительны и кишѣли насѣкомыми. И Собраніе не скупилось на издержки на столъ короля. Король много ѣлъ — мы его не упрекаемъ за это: всѣ Бурбоны ѣли много — но король ѣлъ иногда несвоевременно. Онъ ѣлъ, и даже съ большимъ аппетитомъ, пока шла рѣзня въ Тюльери. На его процессѣ не только его судьи упрекали его за этотъ несвоевременный обѣдъ, но, что гораздо серьезнѣе, исторія, неумолимая исторія, внесла это въ свой архивъ.

Собраніе назначило пятьсотъ тысячъ франковъ на столъ короля.

Впродолженіе четырехмѣсячнаго пребыванія короля въ Тамплѣ было издержано сорокъ тысячъ ливровъ; десять тысячъ въ мѣсяцъ, триста тридцать три франка въ день, ассигнаціями, правда, но въ то время цѣнность ассигнаціи была ниже не больше какъ на шесть — восемь процентовъ.

У Людовика XVI въ Тамплѣ было трое слугъ и тринадцать поваровъ. Ежедневно его обѣдъ состоялъ изъ четырехъ первыхъ кушаній, двухъ разныхъ жаркихъ, четырехъ пирожныхъ, трехъ компотовъ, трехъ тарелокъ съ фруктами, одного графина бордо, одного графина мальвазіи и одного графина мадеры.

Только король и дофинъ пили вино; королева и принцессы пили одну воду.

Съ этой стороны, матерьяльной, королю было не на что жаловаться. Но чего ему больше всего недоставало, это воздуха, движенія, солнца, тѣни.

Онъ привыкъ къ охотѣ въ Компьенѣ и Рамбулье, къ паркамъ Версаля и Тріанона, и вдругъ его прогулки ограничили не дворомъ и не садомъ, а одной прогулкой въ день по голой площадкѣ, выложенной четырьмя кусками завядшаго газона, и обсаженной нѣсколькими жалкими деревцами, съ обнаженными вѣтками.

Тамъ-то ежедневно въ два часа дня король гулялъ съ своей семьей; мы ошибаемся: туда выводили на прогулку короля и его семью. Это было неслыханно, жестоко, безжалостно, но менѣе жестоко, менѣе безжалостно, чѣмъ подвалы мадридской инквизиціи, свинчатыя тюрьмы совѣта девяти въ Венеціи, чѣмъ казематы Шпильберга. Замѣтьте, мы не оправдываемъ коммуну, какъ не оправдывали королей; мы только констатируемъ, что Тампль былъ не что иное, какъ мщеніе, мщеніе ужасное, роковое, не хорошее, такъ какъ судъ превратили въ преслѣдованіе, а виновнаго — въ мученика.

Король, съ своими близорукими глазами, обрюзглыми щеками, отвислыми губами, съ своей тяжелой раскачивающейся походкой, казался добрымъ фермеромъ, на котораго обрушилось ненастье; его грусть походила на грусть землевльца, амбары котораго сожгла молнія, или чей хлѣбъ побилъ градъ.

Королева была попрежнему непреклонна, горда, величественна. Марія-Антуанета внушала любовь къ себѣ въ дни своего величія; во время своего паденія она внушала преданность, но не состраданіе: состраданіе зарождается изъ симпатіи, а королева была далеко не симпатична.

Принцесса Елизавета въ своемъ бѣломъ платьѣ, символѣ ея душевной и тѣлесной чистоты, съ ея бѣлокурыми волосами, сдѣлавшимися еще красивѣе съ тѣхъ поръ, какъ имъ пришлось развѣваться безъ пудры, съ голубой лентой на чепчикѣ и вокругъ таліи, казалась ангеломъ-хранителемъ своей семьи.

Принцесса Рояль, несмотря на свой возрастъ, была мало интересна. Настоящая австріячка, какъ ея мать, вылитая Марія-Терезія и Марія-Антуанета, она уже умѣла выражать во взглядѣ презрѣніе и гордость, свойственныя отпрыскамъ королей и хищнымъ птицамъ.

Маленькій дофинъ съ его золотистыми волосами, бѣлымъ, нѣсколько болѣзненнымъ цвѣтомъ лица, былъ интересенъ; въ глазахъ его темносиняго цвѣта иногда появлялось выраженіе, несвойственное его лѣтамъ; онъ все понималъ, безпрекословно исполнялъ указанія, какія ему взглядомъ давала его мать, и былъ способенъ на дѣтскія хитрости и продѣлки, иногда вызывавшія слезы даже у самихъ палачей. Бѣдный малютка растрогалъ даже Шомета! Шомета, эту куницу съ хитрой мордой, эти лисицу въ очкахъ!

— Я позабочусь объ его образованіи, говорилъ бывшій писарь прокурора г-ну Гю, камердинеру короля, — но его надо будетъ удалить отъ семьи, чтобы онъ совсѣмъ позабылъ о своемъ санѣ.

Коммуна была и жестока, и неосторожна; жестока, окружая королевскую семью дурнымъ обращеніемъ, притѣсненіями, даже оскорбленіями; неосторожна, показывая ее слабой, разбитой, заключенной.

Каждый день она посылала въ Тампль новыхъ сторожей, подъ именемъ муниципальныхъ чиновниковъ; они входили туда злѣйшими врагами короля, а выходили врагами только Маріи-Антуанеты, готовые почти жалѣть короля, жалѣя дѣтей, восхваляя принцессу Елизавету.

Дѣйствительно, что видѣли они въ Тамплѣ вмѣсто волка, волчихи и волчатъ? Славную буржуазную семью, мать нѣсколько гордую, нѣсколько напоминавшую Эльмиру, недопускавшую, чтобы кто нибудь прикасался, даже къ краю ея платья; — но тирана они не видали.

Какъ проводила королевская семья день?

Разскажемъ это, пользуясь мемуарами Клери.

Но прежде, взглянемъ на тюрьму; а потомъ перейдемъ къ заключеннымъ.

Король содержался въ маленькой башнѣ; она примыкала къ главной башнѣ, хотя между ними не было внутренняго сообщенія. Маленькая башня имѣла видъ длиннаго четыреугольника, съ Двумя башенками по бокамъ: въ одной изъ этихъ башенокъ была маленькая лѣстница, которая вела изъ второго этажа въ галлерею; въ другой башенкѣ находились уборныя, по числу этажей башни.

Корпусъ зданія имѣлъ четыре этажа. Первый состоялъ изъ передней, столовой и кабинета, приходившагося уже въ башенкѣ; второй этажъ былъ распредѣленъ почти также; самая большая комната служила спальней для королевы и дофина; вторая, отдѣленная отъ первой очень темной передней, была занята принцессой Рояль и принцессой Елизаветой; надо было пройти эту комнату, чтобы попасть въ уборную, общую для королевской семьи, для муниципальныхъ чиновниковъ и солдатъ.

Король жилъ въ третьемъ этажѣ, въ которомъ было такое же количество комнатъ; онъ спалъ въ большой комнатѣ; слѣдующая комната служила ему кабинетомъ для чтенія; рядомъ была кухня, а передъ нею темная комната, гдѣ въ первые дни заключенія жили гг. Шамильи и Гю, пока ихъ не удалили отъ короля; послѣ отъѣзда г-на Гю, на эту комнату были наложены печати.

Четвертый этажъ былъ запертъ; нижній назначался для кухни, но остался безъ употребленія.

Какъ королевская семья жила на этомъ маленькомъ пространствѣ, въ этой полутюрьмѣ, полуквартирѣ?

Король вставалъ обыкновенно въ 6 часовъ утра; онъ самъ брился; Клери причесывалъ его и одѣвалъ; одѣвшись, онъ шелъ въ свой кабинетъ для чтенія, т. е. въ библіотеку архива Мальтійскаго ордена, заключавшую въ себѣ тысячу пятьсотъ или тысячу шестьсотъ томовъ.

Однажды, король, отыскивая книги, пальцемъ указалъ г-ну Гю на сочиненія Вольтера и Руссо и тихо сказалъ:

— Смотрите, вотъ два человѣка, погубившіе Францію!

Войдя туда, Людовикъ XVI становился на колѣни и молился минутъ пять или шесть, потомъ читалъ или работалъ до девяти часовъ; въ это время Клери убиралъ комнату короля, приготовлялъ завтракъ, и спускался къ королевѣ.

Оставшись одинъ, король садился и переводилъ Вергилія или оды Горація: онъ снова взялся за латынь, чтобы заниматься съ дофиномъ.

Эта комнатка была очень мала; дверь въ нее всегда оставалась отворенной: муниципальный чиновникъ сидѣлъ въ спальнѣ и въ отворенную дверь видѣлъ все, что дѣлалъ король.

Королева отворяла свою дверь только при появленіи Клери, чтобы муниципальный чиновникъ не могъ войти къ ней.

Тогда Клери причесывалъ юнаго принца, помогалъ одѣваться королевѣ и приходилъ въ комнату принцессъ, чтобы оказать имъ ту же услугу. Этими минутами, очень короткими и драгоцѣнными, Клери пользовался, чтобы сообщить королевѣ и принцессамъ то, что ему удавалось узнать; онъ дѣлалъ знакъ, говорившій, что онъ имѣетъ нѣчто сообщить имъ: тогда королева или одна изъ принцессъ заговаривали съ чиновникомъ, а Клери пользовался его разсѣянностью, чтобы поскорѣе сказать то, что ему было нужно.

Въ девять часовъ, королева, дѣти и принцесса Елизавета поднимались къ королю, гдѣ былъ накрытъ завтракъ; во время дессерта Клери убиралъ комнаты королевы и принцессъ. Нѣкто Тизонъ и его жена были приставлены къ Клери подъ предлогомъ помогать ему, но въ сущности, чтобы шпіонить за королевской семьей и даже за муниципальными чиновниками. Мужъ, бывшій писецъ у заставы, былъ старикъ грубый и злой, неспособный ни на какое человѣчное чувство; жена его изъ за любви къ дочери дошла до того, что, разлученная съ дочерью, донесла на королеву въ надеждѣ снова увидать свое дитя^[8].

Въ десять часовъ, король спускался въ комнату королевы и проводилъ въ ней весь день. Онъ почти исключительно занимался образованіемъ дофина, заставлялъ его повторять нѣкоторыя мѣста изъ Корнеля или Расина, давалъ ему уроки географіи и училъ его чертить и снимать планы. Три года тому назадъ Франція была раздѣлена на департаменты, и именно эту географію своего королевства король и преподавалъ своему сыну.

Королева, съ своей стороны, занималась образованіемъ г-жи Рояль; но иногда она прерывала занятія, погружаясь въ мрачную и глубокую задумчивость. Когда это случалось, юная принцесса предоставляла мать ея тайному горю, которому удавалась, по крайней мѣрѣ, вызвать у нея слезы, и удалялась на цыпочкахъ, знакомъ приказывая брату молчать; королева оставалась болѣе или менѣе долго поглощенною въ свои размышленія, потомъ слеза показывалась на ея глазахъ, скатывалась по щекѣ на ея пожелтѣвшую руку, принявшую цвѣтъ слоновой кости, и почти всегда бѣдная плѣнница, на минуту освободившаяся отъ дѣйствительности и погрузившаяся въ безпредѣльную область мысли, въ безграничное море воспоминаній, бѣдная плѣнница внезапно приходила въ себя, осматривалась и, низко опустивъ голову, возвращалась въ тюрьму.

Въ полдень, королева и обѣ принцессы шли въ комнату принцессы Елизаветы, чтобы перемѣнить утреннія платья на другія; эти минуты коммуна позволяла имъ проводить въ одиночествѣ: ни одного чиновника съ ними не было.

Въ часъ, когда допускала погода, королевской семьѣ позволялось выходить въ садъ; четыре муниципальныхъ чиновника и начальникъ отряда національной гвардіи сопровождали ихъ, или скорѣе наблюдали за ними. Такъ какъ въ Тамплѣ было множество рабочихъ, занятыхъ разборкой домовъ и постройкой новыхъ стѣнъ, то заключенные могли пользоваться только частью аллеи каштановъ.

Клери принималъ участіе въ этихъ прогулкахъ; онъ старался заставить двигаться и бѣгать маленькаго принца, играя съ нимъ въ мячикъ или въ воланъ.

Въ два часа возвращались въ башню. Клери подавалъ обѣдъ, и ежедневно, въ этотъ часъ, являлся въ Тампль Сантеръ въ сопровожденіи двухъ адъютантовъ; онъ тщательно осматривалъ помѣщенія короля и королевы.

Иногда король заговаривалъ съ нимъ; королева — никогда; она забыла 20 іюня и то, чѣмъ была ему обязана.

Послѣ обѣда спускались въ первый этажъ; король игралъ партію пикета или триктрака съ королевой или съ своей сестрой.

Клери обѣдалъ въ свою очередь.

Въ четыре часа король садился на кушетку или въ большое кресло, чтобы вздремнуть; тогда водворялась самая глубокая тишина: королева и принцессы брали книгу или работу, и всѣ сидѣли неподвижно, даже маленькій дофинъ.

Людовикъ XVI засыпалъ почти немедленно.

Онъ спалъ часа полтора или два. Съ его пробужденіемъ начинался разговоръ, призывали Клери, всегда бывшаго гдѣ нибудь по близости, и Клери давалъ дофину урокъ чистописанія; послѣ урока, онъ уводилъ маленькаго принца въ комнату принцессы Елизаветы играть въ мячъ или въ воланъ.

Вечеромъ, вся королевская семья усаживалась вокругъ стола: королева громко читала что-нибудь интересное и поучительное для дѣтей; когда она уставала, г-жа Елизавета замѣняла ее. Чтеніе продолжалось до восьми часовъ; въ восемь часовъ маленькій принцъ ужиналъ въ комнатѣ принцессы Елизаветы: вся королевская семья присутствовала при этомъ ужинѣ, и въ это время король бралъ собраніе Mercure de France, найденное имъ въ библіотекѣ, и давалъ дѣтямъ отгадывать загадки и шарады.

Послѣ ужина, королева заставляла своего сына повторять слѣдующую молитву:

«Всемогущій Боже, создавшій и искупившій меня, я молю тебя, сохрани жизнь короля, моего отца, и всей моей семьи, защити насъ отъ нашихъ враговъ: дай г-жѣ де-Турзель необходимыя для нея силы, чтобы переносить все, что она переноситъ изъ за насъ».

Потомъ Клери раздѣвалъ и укладывалъ дофина, подлѣ котораго оставалась одна изъ двухъ принцессъ, пока онъ не засыпалъ.

Каждый вечеръ въ этотъ часъ, проходилъ разносчикъ газетъ, громко объявляя дневныя новости; Клери сторожилъ его и передавалъ королю слова его.

Въ девять часовъ король ужиналъ въ свою очередь.

Клери приносилъ на подносѣ ужинъ той принцессѣ, которая сидѣла у дофина.

Поужинавъ, король входилъ въ комнату королевы, на прощанье протягивалъ руку ей и своей сестрѣ, цѣловалъ дѣтей и уходилъ къ себѣ, по читалъ въ библіотекѣ еще до полуночи.

Съ своей стороны, принцессы запирались у себя; одинъ изъ муниципальныхъ чиновниковъ оставался въ маленькой передней, отдѣлявшей двѣ комнаты; другой слѣдовалъ за королемъ.

Клери ставилъ свою кровать рядомъ съ кроватью короля; но король не ложился, прежде чѣмъ не показывался новый муниципальный чиновникъ, чтобы знать, кто онъ и не видѣлъ ли онъ его. — Чиновники смѣнялись въ одиннадцать часовъ утра, въ пять часовъ вечера и въ полночь.

Этотъ образъ жизни продолжался безъ всякаго измѣненія, пока король оставался въ маленькой башнѣ, то есть до 30 сентября.

Положеніе было печальное и тѣмъ болѣе заслуживающее состраданія, что переносилось съ большимъ достоинствомъ; поэтому, наиболѣе враждебные смягчались; они приходили для наблюденія за отвратительнымъ тираномъ, разорившимъ Францію, погубившимъ множество французовъ, призвавшимъ на Францію чужеземцевъ; за королевой, надѣленной всѣми пороками Мессалины и находили добродушнаго господина, въ сѣромъ платьѣ, котораго они смѣшивали съ его лакеемъ, который хорошо ѣлъ, хорошо пилъ, хорошо спалъ, игралъ въ пикетъ или триктракъ, училъ своего сына латинскому языку и географіи, и заставлялъ своихъ дѣтей отгадывать загадки и шарады; женщину, гордую и презрительную, конечно, но достойную, спокойную, покорную, еще прекрасную, которая учила свою дочь вышивать, своего сына молиться, кротко говорила съ прислугой и называла своего лакея «мой другъ».

Каждый изъ чиновниковъ являлся съ чувствомъ враждебности и горя мщеніемъ, и начиналъ выказывать свои чувства. Потомъ, мало-по-малу, являлась жалость; выйдя утромъ изъ дому съ угрозой и высокоподнятой головой, онъ возвращался вечеромъ печальный, опустивъ голову; жена, сгорая любопытствомъ, ждала его.

— А! это ты! говорила она.

— Да, лаконически отвѣчалъ онъ.

— Ну, что, видѣлъ ты тирана?

— Видѣлъ.

— Свирѣпый у него видъ?

— Онъ похожъ на рантье изъ Марэ.

— Что онъ дѣлаетъ? бѣснуется! проклинаетъ Республику? онъ…

— Онъ проводитъ время въ занятіяхъ со своими дѣтьми, учитъ ихъ латинскому языку, играетъ въ пикетъ съ своей сестрой, отгадываетъ шарады, чтобы потѣшить жену.

— Онъ не раскаивается, несчастный?

— Я видѣлъ его за ѣдой: онъ ѣстъ, какъ человѣкъ съ спокойной совѣстью; я видѣлъ какъ онъ спалъ, и могу поручиться, что у него нѣтъ кошмаровъ.

Женщина тоже задумывалась.

— Но, значитъ, говорила она — онъ совсѣмъ не такъ жестокъ и преступенъ, какъ о немъ говорятъ?

— Преступенъ, не знаю; жестокъ, прямо скажу, нѣтъ; но, конечно, несчастенъ!

— Бѣдный! говорила женщина.

Вотъ, что случалось; чѣмъ болѣе унижала коммуна своего плѣнника, чѣмъ болѣе она показывала всѣмъ, что это такой же человѣкъ, какъ всѣ, и тѣмъ болѣе другіе люди чувствовали состраданія къ тому, въ комъ они признавали своего ближняго.

Это состраданіе выказывалось иногда непосредственно самому королю, дофину, Клери.

Разъ, каменьщикъ сверлилъ дыру въ стѣнѣ передней, чтобы придѣлать къ ней огромные запоры. Пока рабочій завтракалъ, дофинъ игралъ его инструментами; король взялъ изъ рукъ ребенка. молотокъ и рѣзецъ и, какъ искусный слесарь, сталъ показывать ему, какъ надо дѣйствовать ими.

Каменьщикъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на это изъ своего угла, гдѣ онъ сидѣлъ и ѣлъ свой хлѣбъ съ сыромъ.

Онъ не всталъ передъ королемъ и передъ принцемъ: но всталъ передъ мужчиной и ребенкомъ и подойдя къ нимъ съ еще полнымъ ртомъ, но со шляпой въ рукѣ, сказалъ королю:

— Ну, когда вы выйдете изъ этой башни, то можете похвастаться, что работали для своей собственной тюрьмы!

— А! какъ и когда я выйду? отвѣчалъ король.

Дофинъ заплакалъ, рабочій вытеръ слезу; король выронилъ молотокъ и рѣзецъ, и прошелъ въ свою комнату, гдѣ долго ходилъ большими шагами.

Въ другой разъ, часовой стоялъ по обыкновенію у дверей королевы; это былъ житель предмѣстья, одѣтый грубо, но чисто.

Клери одинъ сидѣлъ въ комнатѣ и читалъ. Часовой очень внимательно смотрѣлъ на него.

Черезъ минуту Клери всталъ и хотѣлъ выдти по какому то дѣлу. Часовой, отдавая ему честь, сказалъ тихо, робко, почти дрожа.

— Пройти нельзя.

— Это отчего? спросилъ Клери.

— Потому что мнѣ приказано не спускать съ васъ глазъ.

— Съ меня? удивился Клери. — Вы, конечно, ошибаетесь.

— Да развѣ вы не король?

— Вы, значитъ, не знаете короля?

— Я никогда не видалъ его; и, по правдѣ сказать, я бы предпочелъ его видѣть въ другомъ мѣстѣ, но не здѣсь.

— Говорите тише! предупредилъ его Клери.

— Я войду въ ту комнату, продолжалъ онъ, указывая на дверь, — и вы увидите короля: онъ сидитъ у стола и читаетъ.

Клери вошелъ и разсказалъ королю о своемъ разговорѣ съ часовымъ; король всталъ и началъ ходить изъ одной комнаты въ другую, чтобы тотъ могъ насмотрѣться на него.

Часовой не сомнѣвался, что король потревожился изъ за него.

— Ахъ! сударь, сказалъ онъ Клери, — какъ король добръ! Я никакъ не могу повѣрить, чтобы онъ причинилъ намъ все то зло, о которомъ говорятъ.

Другой часовой, стоявшій въ концѣ аллеи, служившей для прогулокъ королевской семьи, далъ, однажды, понять знатнымъ плѣнникамъ, что имѣетъ нѣчто сообщить имъ. При первомъ турѣ всѣ сдѣлали видъ, будто не обращаютъ вниманія на его знаки, но, при второмъ турѣ, принцесса Елизавета подошла къ часовому, чтобы узнать, не заговоритъ ли онъ съ нею. Къ несчастью, изъ страха, или почтенія, но этотъ молодой человѣкъ, очень пріятной наружности, не сказалъ ни слова: только двѣ слезы скатились изъ его глазъ, и онъ пальцемъ указалъ на кучу мусора, гдѣ, вѣроятно, было спрятано письмо. Клери, сдѣлавъ видъ, будто ищетъ воланъ для маленькаго принца, началъ раскапывать мусоръ; но муниципальные чиновники, угадавъ, конечно, что онъ ищетъ, приказали ему уходить и запретили разговаривать съ часовыми подъ страхомъ удаленія отъ короля.

Однако, не всѣ, приближавшіеся къ плѣнникамъ Тампля, выказывали имъ такое почтеніе и состраданіе: у многихъ, ненависть и мщеніе укоренились такъ глубоко, что зрѣлище несчастья королей, переносимаго съ буржуазными добродѣтелями, не могло измѣнить эти чувства, и королю съ королевой приходилось иногда переносить ихъ грубости, ругательства, и даже, оскорбленія.

Однажды, при королѣ дежурилъ муниципальный чиновникъ, по имени Джемсъ, учитель англійскаго языка. Этотъ человѣкъ присталъ къ королю, какъ тѣнь, и не оставлялъ его, ни на минуту. Король вошелъ въ свою библіотеку: чиновникъ вошелъ тоже и усѣлся рядомъ съ нимъ.

— Сударь, сказалъ король съ своей всегдашней кротостью, — ваши товарищи имѣютъ обыкновеніе оставлять меня одного въ этой комнатѣ, такъ какъ дверь въ нее всегда отворена, и я не могу ускользнуть у васъ изъ глазъ.

— Мои товарищи поступаютъ по своему усмотрѣнію, а я по своему, отвѣтилъ Джемсъ.

— Замѣтьте, пожалуйста, сударь, возразилъ король, — что эта комната такъ мала, что двоимъ въ ней слишкомъ тѣсно.

— Въ такомъ случаѣ, переходите въ большую, дерзко замѣтилъ чиновникъ.

Король, не говоря ни слова, всталъ и вернулся въ свою спальню, гдѣ учитель англійскаго языка продолжалъ ходить за нимъ по пятамъ, пока не былъ смѣненъ.

Разъ утромъ, король принялъ вновь назначеннаго муниципальнаго чиновника за видѣннаго имъ наканунѣ; мы уже говорили, что въ полночь производилась смѣна чиновниковъ.

Онъ подошелъ къ нему и сказалъ съ участіемъ:

— А! какъ я жалѣю, что забыли васъ смѣнить!

— Что вы хотите сказать? спросилъ грубо чиновникъ.

— Я хочу сказать, что вы должны чувствовать себя утомленнымъ.

— Сударь, отвѣчалъ этотъ человѣкъ, по имени Менье, — я прихожу сюда, чтобы наблюдать за тѣмъ, что вы дѣлаете, а не за тѣмъ чтобы вы занимались тѣмъ, что я дѣлаю.

Онъ нахлобучилъ себѣ шляпу на голову, подошелъ къ королю, и прибавилъ:

— Никто не имѣетъ права въ это вмѣшиваться, а вы меньше всѣхъ.

Разъ, королева рѣшилась обратиться къ одному изъ муниципальныхъ чиновниковъ.

— Въ какомъ кварталѣ вы живете? спросила она у того, кто присутствовалъ за обѣдомъ.

— Въ отечествѣ! гордо отвѣтилъ тотъ.

— Но, мнѣ кажется, отечество это вся Франція? возразила королева.

— За исключеніемъ части, занятой непріятелемъ, котораго вы призвали.

Нѣкоторые изъ коммисаровъ никогда не говорили о королѣ, королевѣ, принцессахъ или дофинѣ безъ прибавленія циничныхъ эпитетовъ или грубыхъ ругательствъ.

Одинъ разъ, муниципальный чиновникъ, по имени Тюрло, сказалъ Клери настолько громко, что король могъ его слышать:

— Если палачъ не отрубитъ головы этой проклятой семьѣ, я самъ сдѣлаю это!

Выходя на прогулку, король и королевская семья должны были проходить мимо множества часовыхъ, значительная часть которыхъ стояла въ маленькой башнѣ. Когда проходили начальники отряда или муниципальные чиновники, часовые отдавали имъ честь; но когда проходилъ король, они прикладывали оружіе къ ногѣ или поворачивали спину.

То же самое продѣлывали часовые, дежурившіе внизу башни: когда проходилъ король, они нарочно надѣвали шляпу и садились; но едва плѣнники проходили, какъ они обнажали голову и вставали.

Оскорбители шли дальше: одинъ разъ, часовой, не довольствуясь тѣмъ, что отдавалъ честь офицерамъ и чиновникамъ, а не отдавалъ ея королю, написалъ на внутренней сторонѣ тюремныхъ воротъ:

«Гильотина дѣйствуетъ безпрерывно и ждетъ тирана Людовика XVI!»

Это было новое изобрѣтеніе, и оно получило большой успѣхъ; у часового явились подражатели. Вскорѣ всѣ стѣны Тампля, и въ особенности стѣны лѣстницы, по которой ходила королевская семья, были покрыты такими надписями:

«Госпожу Вето заставятъ танцовать».

«Мы съумѣемъ посадить жирную свинью на діэту!»

«Долой красную ленту! надо задушить маленькихъ волчатъ!»

Бывали надписи и подъ рисунками, какъ объясненія подъ гравюрой.

На одномъ изъ этихъ рисунковъ былъ изображенъ человѣкъ на висѣлицѣ: внизу стояли слова:

«Людовикъ беретъ воздушную ванну».

Но самыми злостными мучителями были два постоянныхъ жителя Тампля: башмачникъ Симонъ и саперъ Роше.

Симонъ занималъ нѣсколько должностей: онъ былъ не только башмачникъ, но и муниципальный чиновникъ и одинъ изъ шести коммисаровъ, которымъ было поручено надзирать за работами и службами Тампля. Въ силу этого тройнаго званія, онъ не покидалъ Тампля.

Этотъ человѣкъ, который прославился своей жестокостью съ маленькимъ дофиномъ, изображалъ въ своемъ лицѣ воплощеніе оскорбленій: онъ никогда не показывался плѣнникамъ безъ того, чтобы не нанести имъ новаго оскорбленія.

Если камердинеръ требовалъ чего нибудь отъ имени короля, онъ говорилъ:

— Пусть Капетъ спрашиваетъ сразу все, что ему нужно; у меня нѣтъ охоты безпокоить себя изъ за него, и второй разъ подниматься по лѣстницѣ.

Роше ни въ чемъ не уступалъ ему: однако онъ былъ человѣкъ не злой: это онъ взялъ 10 августа дофина на руки и отнесъ его на столъ президента. Роше изъ сѣдельника, какимъ былъ прежде, сдѣлался офицеромъ арміи Сантера, а потомъ привратникомъ башни Тампля. Одѣтъ онъ былъ въ мундиръ сапера, носилъ бороду и длинные усы, черную поярковую шляпу, длинную саблю на боку, а вокругъ пояса кушакъ съ связкой ключей.

Онъ былъ приставленъ къ Тамплю Манюэлемъ скорѣе для того, чтобы заботиться о королѣ и королевѣ, скорѣе для того, чтобы не позволять причинять заключеннымъ зло, чѣмъ для того, чтобы самому дѣлать его имъ. Онъ напоминалъ ребенка, которому поручили охранять клѣтку съ птицами, сказавъ, чтобы онъ не позволялъ мучить ихъ, и который, для собственнаго развлеченія, сталъ бы вырывать у нихъ перья.

Когда король желалъ идти гулять, Роше шелъ отворять дверь; но всякій разъ заставлялъ короля долго ждать, нарочно перебирая свои ключи; съ шумомъ отворивъ засовы и распахнувъ дверь, онъ поспѣшно спускался внизъ и становился у послѣдней калитки съ трубкой во рту, а при проходѣ каждой особы королевской семьи, особенно женщинъ, онъ пускалъ табачный дымъ имъ прямо въ лицо.

Національные гвардейцы бывали часто свидѣтелями этихъ гадкихъ продѣлокъ, и не только не возставали противъ подобныхъ притѣсненій, но часто брали стулья и разсаживались, чтобы любоваться такимъ зрѣлищемъ.

Все это поощряло Роше и онъ всюду говорилъ:

— Марія-Антуанета разыгрывала гордячку; но я принудилъ ее смириться! Елизавета и дѣвчонка противъ воли присѣдаютъ мнѣ: калитка такъ низка, что они принуждены преклоняться передо мною!

И онъ прибавлялъ:

— Каждый день я пускаю подъ носъ той и другой дымъ изъ своей трубки. Сестра на дняхъ и спросила коммисаровъ: «Отчего это Роше вѣчно куритъ? — Вѣроятно, оттого, что такъ ему угодно!» отвѣтили они.

Во всѣхъ великихъ искупительныхъ мученіяхъ всегда бываетъ человѣкъ, подносящій страдальцу желчь: для Людовика XVI онъ назывался Роше или Симонъ; для Наполеона — Гудсономъ Лоу. Но, когда осужденный перенесъ наказаніе, когда страдалецъ покончилъ съ жизнью, эти самые люди поэтизируютъ его казнь, окружаютъ ореоломъ его смерть! Развѣ Святая Елена была-бы Святой Еленой безъ тюремщика въ красномъ мундирѣ? Развѣ Тампль былъ бы Тамплемъ безъ его сапера и башмачника? Вотъ настоящія дѣйствующія лица легенды; поэтому, они по праву занимаютъ такое мѣсто въ длинныхъ и мрачныхъ народныхъ сказаніяхъ.

Но какъ ни несчастны были заключенные, у нихъ оставалось огромное утѣшеніе: они были вмѣстѣ.

Коммуна рѣшила разлучить короля съ его семьей.

26 сентября, черезъ пять дней послѣ провозглашенія Республики, Клери узналъ отъ одного изъ муниципальныхъ чиновниковъ, что квартира предназначавшаяся для короля въ большой башнѣ, будетъ скоро готова.

Клери, сильно огорченный, передалъ это грустное извѣстіе своему господину; но король сказалъ ему съ своимъ всегдашнимъ мужествомъ:

— Постарайтесь заранѣе узнать день этой тяжелой разлуки, и сообщите мнѣ.

Къ несчастью, Клери ничего не узналъ и не могъ ничего больше сказать королю.

29, въ десять часовъ утра, шесть муниципальныхъ чиновниковъ вошли въ комнату королевы, когда тамъ сидѣла вся семья; по приказанію коммуны они пришли отнять у заключенныхъ бумагу, чернила, перья, карандаши. Были обысканы не только комнаты, но и сами заключенные.

— Когда вамъ что нибудь понадобится, сказалъ тотъ, кто говорилъ отъ имени всѣхъ, нѣкто Шарбонье, — вашъ камердинеръ спустится внизъ и запишетъ ваши требованія въ книгу, которая будетъ лежать въ комнатѣ совѣта.

Король и королева не сдѣлали ни малѣйшаго замѣчанія; они сами обыскали себя и отдали все, что имѣли на себѣ; принцессы и слуги послѣдовали ихъ примѣру.

Только тогда Клери изъ нѣсколькихъ словъ, вырвавшихся у одного изъ чиновниковъ, понялъ, что короля переведутъ въ большую башню въ этотъ самый вечеръ; онъ сообщилъ объ этомъ принцессѣ Елизаветѣ, а та передала королю.

До вечера не произошло ничего новаго. При всякомъ шумѣ, каждый разъ какъ отворялась дверь, сердца заключенныхъ замирали, и ихъ протянутыя руки сжимали другъ друга въ тревожномъ объятіи.

Король оставался позже обыкновеннаго въ общей комнатѣ; но, какъ бы то ни было, все таки пришлось разстаться.

Наконецъ, дверь отворилась: шесть муниципальныхъ чиновниковъ, уже приходившіе утромъ, явились съ новымъ постановленіемъ коммуны и громко прочли его королю: это былъ офиціальный приказъ объ его перемѣщеніи въ большую башню.

На этотъ разъ, сдержанность короля измѣнила ему. Куда долженъ былъ вести его этотъ новый шагъ на его страшномъ и мрачномъ пути? Конечно, къ чему-то таинственному и неизвѣстному; поэтому, король приступилъ къ нему съ содроганьемъ и слезами.

Прощаніе было долгое и мучительное. Наконецъ, король былъ принужденъ слѣдовать за муниципальными чиновниками. Дверь, затворившаяся за нимъ, никогда, казалось, не издавала столь зловѣщаго звука.

Коммуна такъ торопилась доставить заключеннымъ это новое горе, что помѣщеніе, куда отвели короля, еще не было окончено: въ немъ стояла только одна кровать и два стула; невысохшая штукатурка и новые обои наполняли комнату отвратительнымъ запахомъ.

Король легъ не жалуясь; Клери провелъ ночь на стулѣ.

Утромъ, Клери, по обыкновенію, одѣлъ короля и хотѣлъ пойти въ маленькую башню, чтобы одѣть дофина: но ему не дозволили этого, и одинъ изъ чиновниковъ, по имени Веранъ, сказалъ ему:

— Вы не будете имѣть сообщенія съ другими заключенными; король больше не будетъ видѣться съ своими дѣтьми.

На этотъ разъ у Клери не хватило духа сообщить королю роковое извѣстіе.

Въ девять часовъ король, не подозрѣвавшій объ этомъ жестокомъ рѣшеніи, попросилъ, чтобъ его проводили къ его семьѣ.

— У насъ нѣтъ на это приказаній, отвѣтили коммисары.

Король настаивалъ, но они ничего ему не отвѣтили и удалились.

Король остался одинъ съ Клери; король сидѣлъ, Клери стоялъ у стѣны; оба были подавлены.

Черезъ полчаса вошли два чиновника въ сопровожденіи лакея изъ кофейной, принесшаго королю кусокъ хлѣба и лимонадъ.

— Господа, спросилъ король, — не могу ли я обѣдать съ моей семьей?

— Мы спросимъ, каковы будутъ распоряженія коммуны, отвѣтилъ одинъ изъ нихъ.

— Но если мнѣ нельзя къ нимъ ходить, то моему камердинеру вѣроятно можно? Онъ прислуживаетъ моему сыну и, надѣюсь, нѣтъ никакихъ препятствій къ тому, чтобы онъ продолжалъ служить ему?

Король предлагалъ эти вопросы такъ кротко, съ такимъ отсутствіемъ враждебности, что эти люди были удивлены и не знали, что отвѣтить; этотъ тонъ, эти манеры, это безропотное горе были такъ далеки отъ того, чего они ожидали, что они сами были очень взволнованы.

Они только отвѣтили, что все это отъ нихъ не зависитъ, и вышли.

Клери стоялъ неподвижно у двери, смотря съ отчаяніемъ на своего господина; король взялъ принесенный ему хлѣбъ, разломилъ его на двѣ части и одну изъ нихъ предложилъ Клери со словами:

— Мой бѣдный Клери, они, кажется, забыли о вашемъ завтракѣ. Возьмите половину моего хлѣба, мнѣ достаточно будетъ другой.

Клери отказался; но такъ какъ король настаивалъ, онъ взялъ хлѣбъ, но, при этомъ, не могъ удержаться и разразился рыданіями. Самъ король плакалъ.

Въ десять часовъ одинъ изъ муниципальныхъ чиновниковъ привелъ рабочихъ для продолженія работъ въ помѣщеніи. Этотъ чиновникъ подошелъ къ королю и съ нѣкоторымъ состраданіемъ сказалъ ему:

— Сударь, я только что присутствовалъ при завтракѣ вашей семьи, и мнѣ поручено передать вамъ, что всѣ здоровы.

У короля стало немного легче на сердцѣ; участіе этого человѣка было ему пріятно.

— Благодарю васъ, отвѣтилъ онъ, — и прошу передать отъ меня моей семьѣ, что и я тоже здоровъ. Но не могу ли я получить нѣсколько книгъ, оставленныхъ мною въ комнатѣ королевы. Вы мнѣ доставите большое удовольствіе, если принесете ихъ.

Чиновникъ былъ вполнѣ готовъ исполнить желаніе короля; но онъ былъ въ большомъ затрудненіи, такъ какъ не умѣлъ читать. Наконецъ, онъ признался въ своемъ затрудненіи Клери, и попросилъ его пойти съ нимъ, чтобы отобрать книги, какія были нужны королю.

Клери былъ очень радъ: такимъ образомъ онъ могъ дать извѣстіе королевѣ объ ея супругѣ.

Людовикъ XVI сдѣлалъ ему знакъ глазами: въ этомъ знакѣ заключался цѣлый міръ всякихъ привѣтствій.

Клери нашелъ королеву въ своей комнатѣ съ дѣтьми и принцессой Елизаветой.

Женщины плакали, маленькій дофинъ началъ тоже плакать; но у дѣтей слезы быстро высыхаютъ.

Увидавъ Клери, королева, принцесса Елизавета и г-жа Рояль поднялись, спрашивая его не словами, но жестомъ.

Дофинъ подбѣжалъ къ нему.

— Это мой добрый другъ Клери, закричалъ онъ.

Къ несчастью, Клери могъ сказать только нѣсколько словъ, такъ какъ въ комнатѣ находились чиновники, пришедшіе вмѣстѣ съ нимъ.

Но королева не выдержала и прймо обратилась къ нимъ:

— О! господа, сказала она, — умоляю васъ, позвольте намъ видѣть короля хоть на нѣсколько минутъ въ день и завтракать и обѣдать вмѣстѣ съ нимъ!

Остальныя женщины молчали, но съ мольбой сложили руки.

— Господа, сказалъ дофинъ, — пожалуйста, позвольте батюшкѣ вернуться къ намъ, и я буду молиться Богу за васъ!

Чиновники переглянулись, ничего не отвѣчая; это молчаніе вызвало рыданія и крики скорби изъ груди женщинъ.

— Ну! куда ни шло! сказалъ тотъ, кто говорилъ съ королемъ; — пусть они еще сегодня вмѣстѣ отобѣдаютъ!

— Но завтра? сказала королева.

— Сударыня, отвѣтилъ чиновникъ, — мы во всемъ подчинены предписаніямъ коммуны; завтра, мы сдѣлаемъ, что прикажетъ коммуна. Согласны вы на это, гражданинъ? спросилъ онъ у своего товарища.

Тотъ утвердительно мотнулъ головой.

Королева и принцессы, съ тревогой ожидавшія этого знака, вскрикнули отъ радости. Марія Антуанета, обнявъ своихъ дѣтей, прижимала ихъ къ сердцу; г-жа Елизавета, поднявъ руки къ небу, благодарила Бога. Эта радость, столь неожиданная, что она вызывала у нихъ крики и слезы, имѣли почти видъ скорби.

Одинъ изъ чиновниковъ не могъ удержаться отъ слезъ, а Симонъ, присутствовавшій при этой сценѣ, воскликнулъ:

— Право, эти обманщицы заставятъ и меня плакать!

Потомъ онъ обратился къ королевѣ:

— А, вѣдь, вы такъ не плакали, когда приказали рѣзать народъ 10-го августа!

— Ахъ! сударь, отвѣтила королева, — народъ обманываютъ насчетъ нашихъ чувствъ! Еслибы онъ лучше зналъ насъ, онъ поступилъ бы какъ этотъ господинъ: онъ сталъ бы плакать о насъ!

Клери отобралъ книги, нужныя королю, и вернулся; онъ спѣшилъ объявить своему господину хорошее извѣстіе, но чиновники спѣшили съ этимъ не меньше его: быть добрымъ такъ пріятно!

Обѣдъ подали у короля; всю семью привели къ нему: это былъ праздничный обѣдъ; они, конечно, все выиграли, выигравъ одинъ день!

Они и въ самомъ дѣлѣ все выиграли, потому что о предписаніи коммуны больше не упоминалось, и король продолжалъ видѣться съ своей семьей впродолженіи дня и завтракать и обѣдать вмѣстѣ съ нею.

XVIII.
Мастеръ Гамэнъ появляется снова.

Утромъ того дня, когда все это происходило въ Тамплѣ, въ министерство внутреннихъ дѣлъ явился человѣкъ въ фуфайкѣ и въ красномъ колпакѣ; онъ шелъ, опираясь на костыль.

Роланъ былъ очень доступенъ; но, при всей доступности, онъ принужденъ былъ имѣть въ своей передней привратниковъ, какъ будто былъ не республиканскимъ министромъ, а монархическимъ.

Поэтому, человѣку съ костылемъ пришлось остановиться въ передней передъ привратникомъ, заграждавшимъ ему проходъ.

— Что вамъ надо, гражданинъ? спросилъ онъ.

— Мнѣ надо видѣть гражданина министра, отвѣтилъ человѣкъ въ фуфайкѣ.

Уже двѣ недѣли, всѣ стали говорить гражданинъ и гражданка вмѣсто сударь и сударыня.

Лакеи всегда остаются лакеями, то есть очень дерзкими; мы говоримъ о лакеяхъ или приставахъ министерскихъ; если бы мы говорили о приставахъ съ цѣпью, то прибавили бы многое другое!

— Другъ мой, отвѣтила эта особа вошедшему, — узнайте одну вещь: гражданина министра нельзя видѣть такъ просто.

— А какъ же можно видѣть гражданина министра, гражданинъ? спросилъ гражданинъ въ красномъ колпакѣ.

— Его можно видѣть, если имѣется письменное приглашеніе на аудіенцію.

— Я думалъ, что это требовалось во время царствованія тирана, а что при республикѣ, когда всѣ люди равны, все стало проще.

Это размышленіе заставило привратника призадуматься.

— Вы понимаете, продолжалъ гражданинъ въ красномъ колпакѣ, — что не очень-то пріятно придти изъ Версаля, чтобы оказать услугу министру, и не быть имъ принятымъ?

— Вы пришли оказать услугу гражданину Ролану?

— Маленькую!

— Какого рода услугу вы пришли оказать ему?

— Донести ему о заговорѣ.

— Ну, вотъ! мы завалены заговорами!

— А!

— Вы пришли для этого изъ Версаля?

— Да.

— Ну, вы можете вернуться въ Версаль.

— Хорошо, я вернусь, но вашъ министръ раскается, что не принялъ меня.

— Что дѣлать! таковъ приказъ… Напишите ему, и возвращайтесь съ письменнымъ приглашеніемъ; тогда все само собою устроится.

— Это ваше послѣднее слово?

— Это мое послѣднее слово.

— Оказывается, что къ гражданину Ролану труднѣе войти, чѣмъ бывало къ его величеству Людовику XVI!

— Какъ это?

— Я говорю, что говорю.

— Ну, объясните, что вы говорите.

— Я говорю, что было время, когда я входилъ въ Тюльери, когда хотѣлъ.

— Вы?

— Да, и для этого, мнѣ стоило только назвать себя.

— Какъ же васъ зовутъ? Король Фридрихъ-Вильгельмъ или императоръ Францъ?

— Нѣтъ, я, слава Богу, не тиранъ, не продавецъ рабовъ, не аристократъ; а просто напросто, Николай Клавдій Гамэнъ, мастеръ надъ мастерами, мастеръ надъ всѣми.

— Мастеръ чего?

— Слесарнаго ремесла, конечно! Вы не знаете Николая Клавдія Гамэна, бывшаго учителя слесарнаго искусства г-на Капета?

— А! это вы, гражданинъ, вы…?

— Да, Николай Клавдій Гамэнъ.

— Слесарь бывшаго короля?

— То есть, его учитель слесарнаго искусства, понимаете, гражданинъ?

— Это самое я и хотѣлъ сказать.

— Я самъ, своей персоной.

Привратникъ взглянулъ на товарищей, какъ бы спрашивая ихъ совѣта; тѣ отвѣтили, кивнувъ ему утвердительно головой.

— Въ такомъ случаѣ, это дѣло другое.

— Что вы понимаете подъ словами дѣло другое?

— То, что вы напишете на клочкѣ бумаги свое имя, а я передамъ эту бумажку гражданину министру.

— Написать? А! вотъ еще, написать! я былъ не силенъ въ этомъ и прежде, пока еще не былъ отравленъ этими разбойниками; а теперь, и того хуже! Смотрите, что сдѣлалъ со мною мышьякъ.

Гамэнъ указалъ на свои искривленныя ноги, свой согнутый хребетъ, и на руку скорченную, какъ коготь.

— Какъ! это они васъ тамъ изукрасили?

— Они! и я пришелъ донести объ этомъ гражданину министру, а также насчетъ кое чего другого… Говорятъ, что хотятъ судить его, этого разбойника Капета, а потому знать то, что я имѣю сказать, будетъ, пожалуй, не лишнимъ для націи при настоящихъ обстоятельстахъ.

— Ну, присядьте-ка сюда, гражданинъ; я доложу о васъ гражданину министру.

Привратникъ написалъ на кусочкѣ бумаги:

«Клавдій Николай Гамэнъ, бывшій учитель слесарь короля, проситъ у гражданина министра немедленной аудіенціи по очень важному доносу».

И отдалъ бумагу тому изъ своихъ товарищей, на комъ лежала спеціальная обязанность докладывать.

Черезъ пять минутъ послѣдній вернулся и сказалъ:

— Слѣдуйте за мною, гражданинъ.

Гамэнъ сдѣлалъ усиліе, заставившее его вскрикнуть отъ боли, поднялся и послѣдовалъ за приставомъ.

Приставъ провелъ Гамэна не въ кабинетъ офиціальнаго министра, гражданина Ролана, но въ кабинетъ настоящаго министра, гражданки Роланъ.

Это была маленькая комната, очень простая, съ зелеными обоями, освѣщавшаяся однимъ окномъ, въ амбразурѣ котораго работала г-жа Роланъ.

Роланъ стоялъ у камина.

Доложили о гражданинѣ Николаѣ Клавдіѣ Гамэнѣ, и гражданинъ Николай Клавдій Гамэнъ появился въ дверяхъ.

Мастеръ слесарь никогда не отличался красивой наружностью, даже въ дни своего полнаго благополучія и счастія; понятно, что болѣзнь, — суставчатый ревматизмъ, — скорчивъ его члены и обезобразивъ его лицо, не сдѣлала его наружности ни красивѣе, ни привлекательнѣе.

Поэтому, когда дверь затворилась за докладывавшимъ, то никогда еще честному человѣку, — а Ролана скорѣе всякаго другого можно было назвать честнымъ человѣкомъ, — никогда еще честному человѣку, обладавшему такимъ спокойнымъ и яснымъ лицомъ, не приходилось сталкиваться съ негодяемъ болѣе подлой и скверной наружности.

Министръ почувствовалъ къ нему глубокое отвращеніе. Онъ осмотрѣлъ его съ головы до ногъ и, видя, что онъ едва стоитъ на своемъ костылѣ, сжалился надъ нимъ и сказалъ ему.

— Садитесь, гражданинъ; вы, кажется, больны?

— Еще бы! конечно боленъ! отвѣтилъ Гамэнъ, садясь; — это съ тѣхъ поръ, какъ австріячка меня отравила.

При этихъ словахъ, выраженіе глубокаго отвращенія промелькнуло по лицу министра, и онъ вмѣнялся взглядомъ съ женой, почти скрытой въ амбразурѣ окна.

— Вы пришли для того, чтобы донести мнѣ объ этомъ отравленіи?

— Чтобы донести объ этомъ, и еще о другомъ.

— Принесли вы доказательство вашихъ доносовъ?

— А! что касается до этого, то вамъ стоитъ только пойти со мною въ Тюльери, и вамъ покажутъ шкафъ!

— Какой шкафъ?

— Шкафъ, гдѣ тотъ разбойникъ хранилъ свои деньги… О! мнѣ бы слѣдовало догадаться тогда же, когда, послѣ окончанія моей работы, австріячка сказала мнѣ своимъ льстивымъ голосомъ: «Послушайте, Гамэнъ, вамъ жарко; выпейте этотъ стаканъ вина; онъ васъ освѣжитъ!» Мнѣ бы слѣдовало догадаться, что вино отравлено!

— Отравлено!

— Да… А между тѣмъ я зналъ, проговорилъ Гамэнъ съ выраженіемъ мрачной ненависти, — что люди, помогающіе королямъ прятать ихъ сокровища, никогда долго не живутъ.

И Роланъ подошелъ къ женѣ и спросилъ ее взглядомъ.

— Тутъ что-то есть, мой другъ, сказала она; — я припоминаю имя этого человѣка: онъ училъ короля слесарному ремеслу.

— А этотъ шкафъ..?

— Спроси у него, что это за шкафъ.

— Что это за шкафъ? возразилъ Гамэнъ, все слышавшій. — О! я вамъ разскажу о немъ! Это желѣзный шкафъ съ замкомъ, отпирающимся съ обѣихъ сторонъ; въ этомъ шкафу гражданинъ Капетъ хранилъ свое золото и свои бумаги.

— Какимъ образомъ вы знаете о существованіи этого шкафа?

— Вѣдь онъ прислалъ въ Версаль за мною и моимъ подмастерьемъ, чтобы поправить замокъ, сдѣланный имъ самимъ.

— Но этотъ шкафъ былъ разломанъ и разграбленъ 10-го августа.

— О! это невозможно!

— Какъ, невозможно?

— Конечно; я поручусь, что никто, кромѣ его самого и меня, не найдетъ и, въ особенности, не отворитъ его.

— Вы въ этомъ увѣрены?

— Совершенно увѣренъ! Въ какомъ видѣ онъ былъ, когда Капегъ выходилъ изъ Тюльери, въ такомъ онъ и теперь.

— Когда вы помогали королю Людовику XVI запирать этотъ шкафъ?

— А! я не могу въ точности опредѣлить; но это было за три или четыре мѣсяца до его отъѣзда въ Вареннъ.

— Какъ это произошло? разскажите… Извините, мой другъ; это дѣло мнѣ кажется слишкомъ необыкновеннымъ, чтобы не потребовать у васъ нѣкоторыхъ подробностей, прежде чѣмъ мы отправимся съ вами отыскивать этотъ шкафъ.

— О! эти подробности не трудно дать, гражданинъ министръ. Капетъ прислалъ за мною въ Версаль; моя жена не хотѣла отпускать меня: бѣдная женщина! она предчувствовала недоброе и говорила мнѣ: «Дѣла короля не хороши; ты скомпрометируешь себя изъ-за него!» — Но, отвѣчалъ я, вѣдь онъ посылаетъ за мною по дѣлу, касающемуся моего ремесла, онъ мой ученикъ, и я долженъ пойти. — «Пустое! отвѣчала она, тутъ замѣшана политика: есть теперь у него время заниматься замками!»

— Покороче, мой другъ… И такъ, не смотря на совѣты вашей жены, вы пошли?

— Да, и я лучше бы сдѣлалъ, еслибы послушался ея совѣтовъ: я бы не очутился въ такомъ положеніи… Но они заплатятъ мнѣ за это, отравители!

— Тогда?

— А! вы хотите знать о шкафѣ…

— Да, мой другъ, и старайтесь не отвлекаться отъ него. Все мое время принадлежитъ республикѣ, и у меня его очень мало!

— Тогда онъ показалъ мнѣ замокъ, который не запиралъ: онъ самъ его смастерилъ, и конечно, будь онъ совершенно исправенъ, этотъ мошенникъ низачто не прислалъ бы за мной.

— Онъ вамъ показалъ замокъ, который не запиралъ, возразилъ министръ, стараясь не допускать Гамэна отвлекаться отъ вопроса.

— И спросилъ: меня «Отчего онъ не запираетъ, Гамэнъ?» — Я отвѣтилъ: — «Государь, я долженъ осмотрѣть замокъ». — Онъ сказалъ: — «Это вѣрно». — Я осмотрѣлъ и сказалъ: — «Знаете ли, отчего замокъ не запираетъ?» — «Нѣтъ, не знаю, отвѣчалъ онъ, разъ я тебя спрашиваю объ этомъ». — «Онъ не запираетъ, государь, (тогда его еще называли государемъ, разбойника!) онъ не запираетъ, государь… по очень простой причинѣ…» Слушайте внимательно; вѣдь вы не такъ сильны въ слесарномъ ремеслѣ какъ король, и вамъ не такъ это легко понять… Но нѣтъ, я теперь вспомнилъ: это не былъ замокъ, запирающійся съ обѣихъ сторонъ, а замокъ сундучный.

— Для меня это все равно, мой другъ, отвѣтилъ Роланъ; — вы угадали, я не такъ силенъ въ слесарномъ ремеслѣ, какъ король, и не понимаю разницы между замкомъ сундучнымъ и замкомъ запирающимся съ обѣихъ сторонъ.

— Я вамъ объясню эту разницу…

— Безполезно. Вы объяснили королю…

— Почему замокъ не запиралъ. Сказать вамъ, отчего онъ не запиралъ?

— Какъ хотите, отвѣчалъ Роланъ, понявъ, что всего лучше предоставить Гамэну говорить, какъ онъ хочетъ.

— И такъ, онъ не запиралъ потому, что бородка ключа зацѣпляла за большой зубецъ, большой зубецъ описывалъ половину круга, но, такъ какъ грани его не были достаточно срѣзаны, онъ не могъ идти дальше, вотъ и все! вы теперь понимаете?

— Совершенно! отвѣтилъ Роланъ, ровно ничего не понимавшій.

— «Это вѣрно, сказалъ король (тогда еще такъ величали этого подлаго тирана); ну, Гамэнъ, мой учитель, сдѣлай то, чего я не сумѣлъ сдѣлать». — «О! я не только вашъ учитель, государь, но мастеръ надъ мастерами, первый мастеръ!»

— Такъ что?..

— Такъ что, я принялся за работу, между тѣмъ какъ г-нъ Капеть разговаривалъ съ моимъ подмастерьемъ; я всегда подозрѣвалъ, что этотъ малый — переодѣтый аристократъ; черезъ десять минутъ все было готово. Я спустился съ желѣзной дверцой, куда былъ вдѣланъ замокъ, и сказалъ: " «Готово, государь!» — «Ну, пойдемъ со мной, Гамэнъ!» говоритъ онъ. Онъ пошелъ впередъ, а я за нимъ. Сначала онъ привелъ меня въ свою спальню, а потомъ въ темный корридоръ, тянувшійся отъ алькова къ спальнѣ дофина; тамъ было такъ темно, что пришлось зажечь свѣчу. Король мнѣ сказалъ: «Держи эту свѣчу, Гамэнъ, и посвѣти мнѣ». (Онъ позволялъ себѣ говорить мнѣ ты, тиранъ!) Тогда онъ вынулъ одну филенку панели, за которой была круглая дыра въ два фута въ діаметрѣ. Замѣтивъ мое удивленіе, онъ прибавилъ: «Я продѣлалъ этотъ тайникъ, чтобы прятать въ него деньги; теперь, ты видишь, Гамэнъ, надо запереть его этой желѣзной дверцой». — «Это сдѣлать не долго, отвѣтилъ я; тутъ есть и петли и замокъ». Я повѣсилъ дверцу и только толкнулъ ее, она сама заперлась; потомъ панель поставили на мѣсто, и прощай! не стало видно ни шкафа, ни дверцы, ни знака!

— Вы полагаете, мой другъ, спросилъ Роланъ, — что король такъ хлопоталъ только для того, чтобы прятать въ этотъ шкафъ свои деньги?

— Подождите! это была только уловка: онъ воображалъ себя очень хитрымъ, тиранъ! но я похитрѣе его. Вотъ что случилось. «Ну, Гамэнъ, сказалъ онъ, помоги мнѣ сосчитать деньги, которыя я хочу спрятать въ этотъ шкафъ». И мы сосчитали два милліона двойными луидорами, раздѣливъ ихъ на четыре кожаныхъ мѣшка, но пока я считалъ его золото, я однимъ глазомъ видѣлъ, какъ его камердинеръ носилъ бумаги, бумаги, бумаги… и я сказалъ себѣ: «Понимаю! шкафъ сдѣланъ для бумагъ, а деньги только для виду!»

— Что ты на это скажешь, Магдалина? спросилъ Роланъ у своей жены, наклонясь къ ней такъ, чтобы Гамэнъ не могъ услышать его.

— Что это открытіе самой большой важности и нельзя терять ни минуты.

Роланъ позвонилъ.

Появился приставъ.

— Есть у васъ запряженная карета на дворѣ? спросилъ онъ.

— Есть, гражданинъ.

— Велите ее подать.

Гамэнъ всталъ.

— А! проговорилъ онъ обиженно, — я, кажется, надоѣлъ вамъ?

— Почему же?

— Потому, что вы потребовали карету… И при Республикѣ министры разъѣзжаютъ въ каретахъ?

— Мой другъ, отвѣтилъ Роланъ, — у министровъ всегда будутъ кареты: для министра карета не роскошь, а экономія.

— Экономія чего?

— Времени, то есть самой дорогой вещи на свѣтѣ!

— Значитъ, мнѣ надо будетъ еще разъ придти?

— Зачѣмъ?

— Да чтобы показать вамъ шкафъ, гдѣ хранятся деньги!

— Безполезно.

— Какъ, безполезно?

— Конечно, вѣдь я потребовалъ карету, чтобы ѣхать туда.

— Куда ѣхать?

— Въ Тюльери.

— Мы, значитъ, поѣдемъ туда?

— Сію минуту.

— Наконецъ-то!

— Но кстати… сказалъ Роланъ.

— Что такое? спросилъ Гамэнъ.

— А ключъ?

— Какой ключъ?

— Ключъ отъ шкафа… Весьма вѣроятно, что Людовикъ XVI не оставилъ его въ замкѣ.

— О! конечно, онъ совсѣмъ не такъ глупъ, какъ кажется, этотъ толстый Капетъ.

— Вы захватите съ собою ваши инструменты?

— Къ чему?

— Чтобы отворить шкафъ.

Гамэнъ вынулъ изъ кармана совсѣмъ новый ключъ.

— А это что? спросилъ онъ.

— Ключъ.

— Ключъ отъ шкафа; я сдѣлалъ его по памяти; я внимательно изучилъ тотъ, подозрѣвая, что когда-нибудь…

— Этотъ человѣкъ большой негодяй! шепнула г-жа Роланъ мужу.

— Ты, значитъ, думаешь..? спросилъ тотъ колеблясь.

— Я думаю, что мы, въ нашемъ положеніи, не имѣемъ права пренебрегать никакими свѣдѣніями, какія бы ни посылала намъ судьба, чтобы узнать всю правду.

— Вотъ онъ! вотъ онъ! говорилъ Гамэнъ, показывая ключъ.

— И вы полагаете, спросилъ Роланъ съ видимымъ отвращеніемъ, — вы полагаете, что хотя этотъ ключъ сдѣланъ по памяти и черезъ полтора года, онъ все таки отворитъ желѣзный шкафъ?

— Еще бы! и немедленно! отвѣтилъ Гамэнъ. — Вѣдь не даромъ я мастеръ надъ мастерами, первый мастеръ.

— Карета гражданина министра подана, сказалъ приставъ.

— Поѣхать мнѣ съ вами? спросила г-жа Роланъ.

— Конечно! если тамъ найдутся бумаги, я тебѣ отдамъ ихъ; развѣ ты не самый честный человѣкъ, какого я знаю?

— Пойдемте, мой другъ, прибавилъ Роланъ, обратясь къ Гамэну.

Гамэнъ послѣдовалъ за нимъ, бормоча сквозь зубы:

— Ну что? не говорилъ ли я, что заплачу тебѣ за это, г-нъ Капетъ?

Это? — Что такое это?

Добро, оказанное ему королемъ!

XIX.
Отступленіе пруссаковъ.

Въ то время, какъ карета гражданина Ролана ѣдетъ къ Тюльери; въ то время, какъ Гамэнъ находитъ филенку, спрятанную въ стѣнѣ, и, согласно своему обѣщанію, съ удивительной легкостью отворяетъ желѣзный шкафъ ключомъ сдѣланнымъ имъ по памяти; въ то время, какъ желѣзный шкафъ выдаетъ свое роковое содержимое, которое, не смотря на отсутствіе бумагъ, отданныхъ самимъ королемъ г-жѣ Компанъ, будетъ имѣть столь страшное вліяніе на судьбу заключенныхъ въ Тамплѣ; въ то время, какъ Роланъ увозитъ эти бумаги къ себѣ, прочитываетъ ихъ одну за другой, нумеруетъ, записываетъ, напрасно отыскивая между всѣми этими документами доказательствъ продажности Дантона, о которой такъ много кричали, — посмотримъ что подѣлываетъ бывшій министръ юстиціи.

Мы говоримъ, бывшій министръ юстиціи, потому что, какъ только Конвентъ вступилъ во власть, Дантонъ поспѣшилъ выйти въ отставку.

Онъ взошелъ на трибуну и сказалъ:

— Прежде чѣмъ высказать мое мнѣніе насчетъ перваго декрета, издаваемаго Конвентомъ, позвольте мнѣ сложить съ себя должности, возложенныя на меня Законодательнымъ Собраніемъ. Я получилъ ихъ при громѣ пушекъ; теперь арміи соединились и соединеніе народныхъ представителей также совершилось. Я только уполномоченный народа и буду говорить въ качествѣ его уполномоченнаго.

Къ словамъ: «арміи соединились», Дантонъ могъ бы прибавить: «И пруссаки разбиты», такъ какъ онъ говорилъ это 21-го сентября, а битва три Вальми была наканунѣ, то есть 20: но Дантонъ не зналъ этого.

Онъ только сказалъ:

— Разсѣемъ пустые призраки диктатуры, которыми хотѣли напугать народъ; объявимъ, что существуетъ лишь конституція, принятая имъ. До сихъ поръ народъ только волновали: надо было возбудить его противъ тирана; а теперь, пусть законы будутъ такъ же грозно преслѣдовать тѣхъ, кто нарушитъ ихъ, какъ былъ грозенъ народъ, разгромляя тиранію! пусть они караютъ всѣхъ виновныхъ! Откажемся отъ всякихъ лишнихъ крайностей; провозгласимъ, что всякая земельная и промышленная собственность останется на вѣки неприкосновенной.

Дантонъ, съ своей обычной ловкостью, въ нѣсколькихъ словахъ отвѣтилъ на два опасенія, смущавшихъ Францію: Франція опасалась за свою свободу и за свою собственность. И, странная вещь! кто въ особенности боялся за собственность? Тѣ, кто только что купили какую-нибудь собственность и не выплатили еще и трехъ четвертей покупной суммы! Они превратились въ гораздо большихъ консерваторовъ, чѣмъ были бывшіе дворяне, бывшіе аристократы, однимъ словомъ бывшіе собственники; эти послѣдніе предпочли сохранить жизнь, чѣмъ свои огромныя владѣнія и покинули ихъ, чтобы спасти свою жизнь, между тѣмъ какъ крестьяне, покупщики національныхъ имуществъ, вчерашніе собственники, предпочитали уголокъ земли своей жизни, охраняли его съ ружьемъ въ рукахъ, и ни зачто на свѣтѣ не согласились бы эмигрировать!

Дантонъ понялъ это; онъ понялъ, что слѣдовало успокоить не только вчерашнихъ собственниковъ, но и завтрашнихъ. Вотъ въ чемъ заключался великій принципъ Революціи: «Надо чтобы всѣ французы были собственниками; собственность не всегда дѣлаетъ человѣка лучше, но она дѣлаетъ его достойнѣе, придавая ему сознаніе своэй независимости».

И такъ, весь духъ Революціи выразился въ слѣдующихъ нѣсколькихъ словахъ Дантона:

Уничтоженіе всякой диктатуры; освященіе всякой собственности. Словомъ, точкой отправленія служило слѣдующее положеніе: «Человѣкъ имѣетъ право самъ управлять собою»; а цѣлью: «человѣкъ имѣетъ право сохранять плоды своей дѣятельности!»

Кто провозгласилъ это? Человѣкъ 20-го іюня, 10-го августа, 1-го сентября, — богъ бурь, прекратившійся въ кормчаго и бросившій въ море два якоря спасенія народовъ: свободу и собственность.

Жиронда не поняла: честная Жиронда чувствовала непреодолимое отвращеніе къ… какъ бы это выразить? къ податливому Дантону. Читатель помнитъ, что она ему отказала въ диктатурѣ, когда онъ требовалъ ее, чтобы помѣшать рѣзнѣ.

Одинъ изъ жирондистовъ всталъ и, вмѣсто того, чтобы поддержать геніальнаго человѣка, сказавшаго, желая успокоить Францію, два главныхъ опасенія ея, сказалъ Дантону:

— Всякій, желающій освятить собственность, набрасываетъ на нее тѣнь; касаться собственности, даже для ея лучшаго закрѣпленія, значитъ поколебать ея права. Собственность стоитъ впереди закона.

Конвентъ издалъ два слѣдующихъ декрета: "Конституція можетъ существовать только если она принята народомъ.

«Безопасность лицъ и имуществъ ставится подъ охрану націи».

Это было то и не то; а въ политикѣ нѣтъ ничего ужаснѣе почти, да около.

Кромѣ того, отставка Дантона была принята.

Но человѣкъ, считавшій себя настолько сильнымъ, чтобы взять на себя отвѣтственность за дѣло 2 сентября, то есть принять на себя ужасъ всего Парижа, ненависть провинціи, омерзеніе всего міра, этотъ человѣкъ, конечно, долженъ былъ быть очень могуществененъ!

Дѣйствительно, онъ держалъ въ рукахъ нити дипломатіи, войны и полиціи: Дюмурье и, слѣдовательно, войско были у него въ рукахъ.

Извѣстіе о побѣдѣ при Вальми дошло до Парижа и вызвало въ немъ большую радость; оно донеслось до него на крыльяхъ орла, и эту побѣду всѣ сочли за имѣющую гораздо болѣе рѣшающее значеніе, чѣмъ было на самомъ дѣлѣ.

Это повело къ тому, что отъ сильнѣйшаго ужаса и испуга Франція перешла къ крайней отвагѣ; клубы жаждали только войны и битва

«Если король прусскій побѣжденъ, то отчего онъ не взятъ въ плѣнъ, не связанъ, не скованъ или, по крайней мѣрѣ, не отброшенъ за Рейнъ?»

Вотъ что высказывалось громко.

Потомъ, прибавлялось тихо:

«Это очень просто: Дюмурье измѣняетъ! Онъ предался пруссакамъ!»

Дюмурье уже получилъ награду за великую услугу, имъ оказанную: неблагодарность.

Король прусскій нисколько не считалъ себя побитымъ: онъ аттаковалъ высоты Вальми, но не могъ ихъ взять, вотъ и все; каждое ѣойско удержало свой лагерь; французы, съ самого начала кампаніи постоянно отступавшіе, преслѣдуемые паникой, пораженіями, всякими несчастіями, на этотъ разъ держались стойко, ни болѣе, ни менѣе. Что касается количества убитыхъ и раненыхъ, оно было съ обѣихъ сторонъ почти одинаково.

Вотъ чего нельзя было сказать Парижу, Франціи, Европѣ, при тогдашней испытываемой нами крайней необходимости въ побѣдѣ; но вотъ что Дюмурье послалъ сказать Дантону черезъ Ветермана.

Пораженіе прусаковъ было такъ незначительно, а ихъ отступленіе настолько фиктивно, что черезъ двѣнадцать дней послѣ Вальми они еще не двигались изъ своихъ лагерей.

Дюмурье написалъ въ Парижъ, спрашивая, долженъ ли онъ вступать въ переговоры о мирѣ, если король прусскій предложитъ его. На этотъ вопросъ онъ получилъ два отвѣта: одинъ отъ всего министерства, гордый, оффиціальный, продиктованный энтузіазмомъ, вызваннымъ побѣдой; другой, благоразумный и спокойный, отъ одного Дантона.

Письмо министерства надменно гласило:

«Республика не вступаетъ въ переговоры, пока непріятель не очиститъ ея территоріи».

А письмо Дантона:

«Только бы пруссаки очистили территорію, приходите къ соглашенію, какою бы то ни было цѣною».

Прійти къ мирному соглашенію было совсѣмъ не легко при томъ душевномъ настроеніи, въ какомъ находился прусскій король. Почти въ то самое время, когда въ Парижъ пришло извѣстіе о побѣдѣ при Вальми, въ Вальми пришло извѣстіе объ уничтоженіи королевской власти и о провозглашеніи республики. Король прусскій былъ взбѣшенъ.

Фридрихъ Вильгельмъ видѣлъ, что нашествіе, предпринятое для спасенія французскаго короля, имѣло своимъ результатомъ лишь 10 августа, 2 и 21 сентября, то есть заключеніе короля, рѣзню дворянъ и уничтоженіе королевской власти. Это сознаніе доводило его до припадковъ мрачной ярости; онъ рѣшилъ драться во что бы то ни стало и приказалъ дать 29 сентября рѣшительное и ожесточенное сраженіе.

Значитъ было очень еще далеко до очищенія территоріи республики!

Но 29, вмѣсто сраженія, былъ созванъ совѣтъ.

Впрочемъ, Дюмурье былъ на все готовъ.

Герцогъ Брауншвейгскій, очень дерзкій на словахъ, былъ очень остороженъ, когда приходилось замѣнять слова дѣствіями. Герцогъ Брауншвейгскій, въ сущности, былъ больше англичанинъ, чѣмъ нѣмецъ: онъ женился на сестрѣ англійской королевы, а потому получалъ столько же внушеній изъ Лондона, сколько изъ Берлина. Если Англія рѣшала, что надо драться, онъ дрался обѣими руками: одной рукой за Пруссію, другой за Англію; но если англичане не вынимали шпаги изъ ноженъ, онъ былъ готовъ вложить въ нихъ также и свою.

А 29 герцогъ Брауншвейгскій показалъ на совѣтѣ письма изъ Англіи и Голландіи, которыя отказывались присоединиться къ коалиціи. Кромѣ того, Кюстинъ направлялся на Рейнъ, угрожая Кобленцу; а если Кобленцъ будетъ взятъ, передъ Фридрихомъ-Вильгельмомъ затворится дверь для возвращенія въ Пруссію.

Но было нѣчто еще болѣе важное и серьезное! У прусскаго короля была любовница, графиня Лихтенау. Она слѣдовала за арміей, — какъ и многіе другіе и въ числѣ ихъ Гете, набрасывавшій первыя сцены своего Фауста въ фургонѣ его величества короля прусскаго — и разсчитывала на обѣщанную ей военную прогулку, непремѣнно желая видѣть Парижъ.

А пока, она остановилась въ Спа. Тамъ она узнала о сраженіи при Вальми, объ опасностяхъ, угрожавшихъ ея царственному любовнику. Прекрасная графиня всего болѣе боялась двухъ вещей: французскихъ ядеръ и улыбокъ француженокъ; она писала письмо за письмомъ, и всѣ приписки къ этимъ письмамъ, приписки, выражавшія главную мысль писавшей ихъ, заключались въ одномъ словѣ: возвращайся!

По правдѣ сказать, короля прусскаго одинъ только стыдъ удерживалъ отъ того, чтобы покинуть Людовика XVI. Тѣмъ не менѣе слезы его любовницы и опасность, угрожавшая Кобленцу, имѣли на него большое вліяніе.

Тѣмъ не менѣе онъ настаивалъ на освобожденіи Людовика XVI. Дантонъ поспѣшилъ передать ему черезъ Вестермана всѣ постановленія коммуны, показывавшія, что съ плѣнникомъ хорошо обходятся и хорошо его содержатъ. Этого оказалось достаточно для прусскаго короля: видно, что онъ былъ не взыскателенъ! Его друзья увѣряютъ, что прежде чѣмъ удалиться, онъ заставилъ Дюмурье и Дантона дать слово, что они спасутъ жизнь королю; ничто не подтверждаетъ этого увѣренія.

29 сентября прусское войско начинаетъ отступленіе и дѣлаетъ одно лье; 30, еще одно лье.

Французское войско эскортировало его, и всякій разъ, какъ наши солдаты хотѣли аттаковать его, отрѣзать ему отступленіе, наконецъ, попробовать загнать кабана и заставить его сразиться съ собаками, коммисары Дантона удерживали ихъ почти силой.

Только бы пруссаки вышли изъ Франціи, вотъ все, чего желалъ Дантонъ.

22 октября это патріотическое желаніе исполнилось.

6 ноября Жеманнская пушка возвѣстила, что судъ Божій свершился надъ французской революціей.

7 ноября Жиронда начала процессъ короля.

Нѣчто подобное произошло шесть недѣль тому назадъ: 20 сентября Дюмурье одержалъ побѣду при Вальми; 21, была провозглашена республика.

Каждая побѣда получала, въ нѣкоторомъ родѣ, свою награду и позволяла Франціи подвигаться еще на шагъ въ проведеніи революціи.

На этотъ разъ, шагъ былъ ужасный! Французы приближались къ цѣли, къ которой шли уже въ продолженіи трехъ лѣтъ, сами того не подозрѣвая; и по естественнымъ законамъ, по мѣрѣ приближенія, всѣ начали различать контуры отдѣльныхъ предметовъ, до того времени сливавшихся въ общей массѣ.

Что же виднѣлось на горизонтѣ? Эшафотъ! а у подножія этого эшафота, король!

Въ эту чисто матеріальную эпоху, когда низменные инстинкты ненависти, уничтоженія и мести одерживали верхъ надъ возвышеннымъ образомъ мысли нѣсколькихъ великихъ умовъ; когда такого человѣка, какъ Дантонъ, принявшаго на свою отвѣтственность кровавые сентябрьскіе дни, обвиняли, какъ вождя снисходительныхъ гражданъ, трудно было ожидать, чтобы идея взяла верхъ надъ фактомъ; и потому, члены Конвента не поняли, или поняли лишь нѣкоторые изъ нихъ, — одни ясно, другіе инстинктивно, — что надо было начать процессъ противъ королевской власти, а не противъ короля.

Королевская власть — мрачная абстракція, грозная тайна, отъ которой всѣ отрекались; это былъ кумиръ, позолоченный снаружи, какъ тѣ повапленные гробы, о которыхъ говорится въ Евангеліи, наполненные червей и гнили внутри. Что касается короля, то это было нѣчто совсѣмъ другое; король былъ человѣкъ, человѣкъ мало интересный въ дни своего благоденствія, но котораго несчастіе очистило, заключеніе возвысило; его чувствительность развилась во время его несчастій. И даже на королеву его злополучія произвели такое обаяніе, что она полюбила его, если не любовью — это несчастное разбитое сердце было осуждено на утрату способности любить любовью, какъ расколотая ваза, наполненная водой, пропускаетъ ее капля за каплей! — то по крайней мѣрѣ, она научилась уважать, чтить этого короля, этого государя, этого человѣка, чья матеріальность и вульгарные инстинкты такъ часто вызывали краску на ея лицѣ.

Однажды король вошелъ къ королевѣ и засталъ ее подметающей комнату больного дофина.

Онъ остановился на порогѣ, опустивъ голову на грудь и сказавъ со вздохомъ:

— О! государыня, какое занятіе для французской королевы! еслибы въ Вѣнѣ видѣли, что ты тутъ дѣлаешь!.. Кто бы могъ предугадать, что соединяя вапу судьбу съ моей, я заставлю васъ опуститься такъ низко!

— А развѣ вы считаете ни за что славу быть женою лучшаго и наиболѣе гонимаго изъ людей? отвѣтила Марія-Антуанета.

Вотъ что отвѣтила королева, безъ присутствія постороннихъ свидѣтелей, не подозрѣвая, что ее услышитъ ничтожный лакей, слѣдовавшій за королемъ и запомнившій эти слова, сохранившій ихъ, какъ черный жемчугъ, чтобы сдѣлать изъ нихъ вѣнецъ не для чела короля, а для чела осужденнаго!

Въ другой разъ Людовикъ XVI замѣтилъ, что принцесса Елизавета, за неимѣніемъ ножницъ, зубами откусила нитку, которой она зашивала платье королевы.

— Бѣдная сестра! сказалъ онъ, — какой контрастъ съ хорошенькимъ маленькимъ домикомъ въ Монтрейлѣ, гдѣ вы ни въ чемъ не терпѣли недостатка!

— Ахъ, братъ мой, отвѣтила эта чудная дѣвушка, — какъ могу я сожалѣть о чемъ нибудь, когда я дѣлю съ вами ваши несчастья?

Все это было извѣстно; все это распространилось по Парижу; все это были золотыя арабески на мрачномъ фонѣ легенды мученичества.

Сразить на смерть королевскую власть, но оставить въ живыхъ короля, вотъ великая и высокая мысль; столь высокая, что она явилась лишь у нѣсколькихъ людей, и была до того непопулярна, что они едва осмѣливались высказывать ее.

— Народу нужно быть спасеннымъ; но ему не нужно, чтобы за него мстили! сказала Дантонъ у Кордельеровъ.

— Конечно, надо судить короля, сказалъ Грегуаръ въ Конвентѣ, — но онъ заслужилъ столько презрѣнія, что уже не осталось мѣста для ненависти!

Томасъ Пэйнъ писалъ:

«Я хочу, чтобы начали процессъ не противъ Людовика XVI, но противъ королей, вообще; одинъ изъ этихъ молодчиковъ находится въ нашей власти: онъ поможетъ намъ составить поголовный заговоръ… Людовикъ XVI намъ очень пригодится для доказательства необходимости революцій».

Такимъ образомъ великіе умы, какъ Пэйнъ, великія сердца, какъ Грегуаръ и Дантонъ, были совершенно согласны въ одномъ: необходимо начать процессъ не противъ этого короля, а противъ королей вообще, и если понадобится, вызвать Людовика XVI въ качествѣ свидѣтеля.

Франція, ставъ республикой, то есть совершеннолѣтней, должна вести процессъ отъ своего лица и отъ лица народовъ, еще подчиненныхъ королевской власти, а потому не достигшихъ совершеннолѣтія; Франція будетъ судить тогда, уже какъ судья, облеченный неземной властью; она подымется въ недосягаемыя сферы, и слова ея обрушатся на престолъ, обрызгавъ его грязью и кровью и поразивъ громомъ и молніей вѣнценосныя главы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XX.
Процессъ.

Въ бумагахъ желѣзнаго шкафа, выданныхъ Гамэномъ, награжденнымъ Конвентомъ за этотъ прекрасный поступокъ пожизненной пенсіей въ тысячу двѣсти ливровъ, и умершимъ скрюченнымъ отъ ревматизма, тысячи разъ пожалѣвъ о гильотинѣ, на которую онъ помогъ отправить своего царственнаго ученика; въ бумагахъ желѣзнаго шкафа, къ великому разочарованію г-на и г-жи Роланъ, не оказалось ничего противъ Дюмурье и Дантона; главнымъ образомъ, эти бумаги компрометировали короля и священниковъ; онѣ обнаруживали жалкій, мелкій, узкій, неблагодарный умъ Людовика XVI, ненавидѣвшаго лишь тѣхъ, кто хотѣлъ спасти его: Неккера, Лафайета, — Мирабо! — Точно также, тамъ ничего не было и противъ Жиронды.

Пренія о процессѣ начались 13 ноября.

Кто открылъ эти страшныя пренія? кто, какъ ангелъ истребитель, виталъ надъ этимъ мрачнымъ Собраніемъ?

Молодой человѣкъ, скорѣе мальчикъ двадцати четырехъ лѣтъ, посланный въ Конвентъ ранѣе положеннаго возраста; мы уже нѣсколько разъ встрѣчались съ нимъ на страницахъ этой исторіи.

Онъ былъ уроженецъ одной изъ самыхъ суровыхъ провинцій Франціи, Ньевры. Въ немъ таилась та суровая, губительная сила, что создаетъ если не великихъ, то, по крайней мѣрѣ, опасныхъ людей. Отецъ его, старый солдатъ, послѣ тридцатилѣтней службы, дождался ордена св. Людовика и, слѣдовательно, получилъ дворянство съ титуломъ шевалье. Съ самаго рожденія этотъ юноша былъ грустенъ, серьезенъ, печаленъ. Его семья, владѣвшая небольшимъ имѣніемъ въ департаментѣ Эны, въ Блеранкурѣ, близъ Нуайона, жила въ этомъ скромномъ жилищѣ, весьма далекомъ отъ золотой посредственности, которую прославлялъ римскій поэтъ. Посланный въ Реймсъ изучать право, онъ дурно занимался, писалъ плохіе стихи, и написалъ непристойную поэму вродѣ «Неистоваго Роланда» и «Дѣвственницы». Изданная безъ успѣха въ 1789 году, эта поэма была перепечатана въ 1792 г., но не удостоилась большаго вниманія публики.

Ему хотѣлось скорѣе покинуть свою провинцію, и онъ явился къ Камилю Демулену, блестящему журналисту. Этотъ великій юноша, умный, остроумный и блестящій, увидѣлъ однажды у себя высокомѣрнаго школьника, полнаго претензій и паѳоса, съ медленной и размѣренной рѣчью, произносимой женственнымъ ртомъ; у него были голубые глаза съ пристальнымъ, жесткимъ взглядомъ, густыя черныя брови и бѣлый цвѣтъ лица, скорѣе болѣзненный, чѣмъ чистый; въ Реймсѣ онъ можетъ быть и получилъ золотуху, которую короли имѣли притязанія излѣчивать въ день коронаціи. Его подбородокъ терялся въ огромномъ галстухѣ, туго затянутомъ вокругъ шеи, между тѣмъ какъ тогда носили галстухи очень слабо завязанные, какъ будто или того, чтобы облегчить палачу трудъ развязывать ихъ; станъ его былъ необыкновенно прямой, несгибающійся, точно у куклы, и общее непріятное впечатлѣніе завершалось лбомъ, настолько низкимъ, что волосы у него росли почти надъ бровями.

И такъ, Камиль Демуленъ, увидавъ однажды у себя эту странную фигуру, почувствовалъ къ ей большую антипатію.

Молодой человѣкъ прочелъ ему свои стихи и, между другими мыслями о состояніи общества высказалъ, что міръ опустѣлъ со времени римлянъ.

Его стихи показались Камилю плохими, самая мысль ложной; онъ посмѣялся и надъ философомъ и надъ поэтомъ. Тогда поэтъ-философъ вернулся въ свое уединеніе, т. е. въ Влеранкуръ, гдѣ, подобно Тарквинію, говоритъ Мишле, и сталъ сбивать своей тростью головки мака, видя въ нихъ быть можетъ Демулена и Дантона.

Случай ему, однако, благопріятствовалъ. Его деревнѣ, мѣстечку, городку, угрожала опасность потерять рынокъ, очень для него важный. Не зная Робеспьера, молодой человѣкъ написалъ ему прося его поддержать прилагаемое къ письму прошеніе коммуны, и, въ то же время, предлагая для продажи въ пользу націи свое маленькое имѣніе, т. е. все, чѣмъ онъ владѣлъ.

То, что вызвало смѣхъ у Камиля Демулена заставило призадуматься Робеспьера: онъ вызвалъ къ себѣ юнаго фанатика, призналъ въ немъ человѣка, драгоцѣннаго для революціи и, благодаря своему вліянію у якобинцевъ, провелъ его въ Конвентъ, хотя онъ еще не имѣлъ положеннаго возраста. Президентъ избирательнаго корпуса, Жанъ де-Бри, протестовалъ противъ этого и вмѣстѣ съ своимъ протестомъ послалъ копіи съ метрическаго свидѣтельства новаго депутата ему, дѣйствительно, было всего двадцать четыре года и три мѣсяца; но вліяніе Робеспьера заставило этотъ протестъ остаться безъ послѣдствій.

Этотъ молодой человѣкъ былъ Сенъ-Жюстъ.

— Сенъ-Жюстъ, сказалъ ему разъ Камиль Демуленъ, — знаешь, что говоритъ о тебѣ Дантонъ?

— Нѣтъ.

— Онъ говоритъ, что ты носишь свою голову точно чашу съ св. дарами.

Блѣдная улыбка обрисовалась на женственныхъ губахъ молодаго человѣка.

— Хорошо, сказалъ онъ. — а я заставлю его носить свою, какъ св. Денисъ^[9].

Онъ сдержалъ слово.

Сенъ-Жюстъ медленно спустился внизъ съ своего мѣста, медленно взошелъ на трибуну, медленно потребовалъ смерти… Нѣтъ, онъ не потребовалъ: онъ приказалъ.

Рѣчь, произнесенная этимъ красивымъ, блѣднымъ юношей съ женственнымъ ртомъ, была отвратительна; пусть передаетъ ее тотъ, у кого есть охота и возможность; у насъ не хватаетъ на это мужества.

"Нельзя долго судить короля, сказалъ онъ: его надо убить.

"Его надо убить потому, что нѣтъ законовъ, чтобы его судить; онъ самъ уничтожилъ ихъ.

"Его надо убить, какъ врага; судятъ только гражданъ. Чтобы судить тирана, надо было-бы сначала сдѣлать его гражданиномъ.

«Его надо убить, какъ преступника, пойманнаго на мѣстѣ преступленія съ руками въ крови; кромѣ того, королевская власть есть вѣчное преступленіе; король — существо находящееся внѣ природы; между народомъ и королемъ нѣтъ никакой естественной связи».

Онъ говорилъ такъ цѣлый часъ, безъ всякаго оживленія или воодушевленія, тономъ ритора, съ жестами педанта, повторяя въ концѣ каждой фразы три слова, производившія на слушателей такое-же впечатлѣніе, какъ видъ ножа на гильотинѣ: «Его надо убить!».

Эта рѣчь произвела страшное впечатлѣніе. Не было ни одного судьи, который, слушая ее, не почувствовалъ-бы въ своемъ сердцѣ смертельнаго холода! Самъ Робеспьеръ испугался, увидавъ, что его воспитанникъ, его ученикъ, водрузилъ кровавое знамя революціи далеко за аванпостами самыхъ крайнихъ республиканцевъ.

Съ этихъ поръ было рѣшено не только начать процессъ, но и осудить Людовика XVI.

Пробовать спасти короля, значило обречь себя на смерть.

У Дантона была эта мысль, но не хватало мужества; у него достало патріотизма выносить кличку убійцы, но не хватило твердости принять кличку измѣнника.

11 декабря начался процессъ.

За три дня до этого въ Тампль явился муниципальный чиновникъ во главѣ депутаціи отъ Коммуны, вошелъ къ королю и прочелъ заключеннымъ указъ, приказывающій отобрать у нихъ ножи, ножницы, бритвы, перочинные ножи, однимъ словомъ, всѣ острыя орудія, какія обыкновенно отбираются отъ осужденныхъ.

Тѣмъ временемъ, г-жа Клери со своей подругой пришла навѣстить своего мужа, и, по обыкновенію, камердинера вызвали внизъ, въ залу совѣта. Тамъ онъ началъ разговаривать съ женою, и та, стараясь говорить какъ можно громче, передавала мужу разныя подробности объ ихъ домашнихъ дѣлахъ, а въ это время ея подруга шептала:

— Въ будущій вторникъ короля повезутъ въ Конвентъ… Начнется процессъ… Королю позволено имѣть защитника… Это рѣшено.

Король запретилъ Клери скрывать что-либо отъ него; а потому вѣрный слуга рѣшилъ сообщать королю всѣ новости, какъ-бы дурны онѣ ни были. И такъ вечеромъ, раздѣвая его, онъ повторилъ ему слова, только что нами приведенныя, прибавивъ, что во время процесса предположено разлучить его съ семьей.

Людовику XVI осталось всего четыре дня, чтобы совѣтоваться съ королевой.

Онъ поблагодарилъ Клери за его вѣрность данному слову.

— Продолжайте разузнавать, чего они хотятъ отъ меня, прибавилъ онъ; — не бойтесь огорчить меня. Я условился съ моей семьей, что мы сдѣлаемъ видъ, будто ничего не знаемъ, чтобы не компрометировать васъ.

Но чѣмъ болѣе приближался день, когда долженъ былъ начаться процессъ, тѣмъ подозрительнѣе дѣлались муниципальные чиновники. Клери не могъ, поэтому, сообщить заключеннымъ другихъ новостей, кромѣ тѣхъ, какія были въ одной газетѣ, ему кѣмъ-то присланной. Въ этой газетѣ былъ опубликованъ декретъ, предписывающій, чтобы 11 декабря Людовикъ XVI предсталъ передъ Конвентомъ.

11 декабря съ пяти часовъ утра въ Парижѣ раздавался барабанный бой, ворота Тампля отворились, и во дворъ вступила кавалерія съ артиллеріей. Еслибы королевская семья оставалась въ невѣдѣніи относительно того, что должно было произойти, она была-бы страшно перепугана подобнымъ шумомъ; но заключенные сдѣлали видъ что ничего не знаютъ, и спросили объясненія у дежурныхъ коммиссаровъ; тѣ отказались отвѣчать.

Въ девять часовъ король и дофинъ поднялись въ помѣщеніе принцессъ къ завтраку; это былъ послѣдній часъ, проведенный ими вмѣстѣ, хотя и на глазахъ муниципальныхъ чиновниковъ. Черезъ часъ надо было разстаться, и такъ какъ они рѣшили не показывать, что знаютъ что-либо, то приходилось при разлукѣ затаить всѣ свои чувства въ сердцѣ.

Дофинъ и въ самомъ дѣлѣ ничего не зналъ; всѣмъ хотѣлось пощадить ребенка отъ извѣстія объ этомъ горѣ. Онъ сталъ просить сыграть партію въ сіамъ^[10], и король, какъ ни былъ озабоченъ, не хотѣлъ лишить сына этого развлеченія.

Дофинъ проигралъ нѣсколько партій и три раза устанавливался на 16 No.

— Проклятый 16 No, вскричалъ онъ, — мнѣ кажется, онъ приноситъ мнѣ несчастье.

Король ничего не отвѣтилъ, но эти слова поразили его, какъ роковое предзнаменованіе.

Въ одиннадцать часовъ, въ то время, какъ онъ давалъ дофину урокъ чтенія, вошли два муниципальныхъ чиновника и объявили, что пришли за молодымъ Людовикомъ, чтобы отвести его къ матери; король пожелалъ узнать причину этого похищенія; коммисары ограничились отвѣтомъ, что они исполняютъ приказанія совѣта коммуны.

Король поцѣловалъ сына и поручилъ Клери проводить его къ матери.

Клери повиновался и сейчасъ-же вернулся.

— Гдѣ вы оставили моего сына? спросилъ ко роль.

— Въ объятіяхъ королевы, государь, отвѣчала Клери.

Одинъ изъ коммиссаровъ снова вошелъ вы комнату.

— Сударь, сказалъ онъ Людовику XVI, — гражданинъ Шамбонъ, мэръ Парижа, (это былъ преемникъ Петіона) находится въ залѣ совѣта и скоро поднимется къ вамъ.

— Что ему нужно? спросилъ король.

— Не знаю, отвѣчалъ коммиссаръ.

Онъ вышелъ, король остался одинъ.

Сначала онъ ходилъ большими шагами по своей комнатѣ, потомъ сѣлъ въ кресло у изголовья своей кровати.

Коммиссаръ вышелъ съ Клери въ сосѣднюю комнату и сказалъ камердинеру.

— Я не смѣю вернуться къ заключенной, я боюсь, что онъ будетъ меня распрашивать.

Однако, въ комнатѣ короля была такая тишина, что коммиссаръ обезпокоился; онъ осторожно вошелъ и увидѣлъ, что Людовикъ ХVI закрылъ лицо руками и, повидимому, погруженъ въ глубокую задумчивость.

При шумѣ отворившейся двери, король поднялъ голову и громко спросилъ:

— Что вамъ нужно?

— Я боялся, что вы нездоровы, отвѣчалъ коммиссаръ.

— Очень вамъ обязанъ, сказалъ король, — нѣтъ, я здоровъ; но меня очень огорчила та поспѣшность, съ какой у меня отняли моего сына.

Коммиссаръ вышелъ.

Мэръ явился только черезъ часъ; его сопровождалъ новый прокуроръ коммуны, Шометъ, секретарь Куломбо, нѣсколько муниципальныхъ чиновниковъ и Сантеръ, за которымъ слѣдовали его адъютанты.

Король всталъ.

— Что вамъ угодно отъ меня? спросилъ онъ. обращаясь къ мэру.

— Я пришелъ за вами, отвѣтилъ тотъ, — въ силу декрета Конвента, который вамъ прочтетъ гражданинъ секретарь.

Дѣйствительно, секретарь развернулъ бумагу и началъ читать:

"Декретъ національнаго Конвента, приказывающій, чтобы Людовикъ Капетъ…

На этомъ словѣ король прервалъ секретаря.

— Капетъ не мое имя, сказалъ онъ, — это имя одного изъ моихъ предковъ.

Затѣмъ, видя, что секретарь хочетъ продолжать чтеніе, онъ сказалъ ему:

— Безполезно, сударь, я уже читалъ декретъ въ одной газетѣ.

И, обращаясь къ коммиссарамъ, прибавилъ:

— Я бы желалъ, чтобы мой сынъ оставался при мнѣ въ теченіи этихъ двухъ часовъ, что я ждалъ васъ: тогда эти ужасные два часа показались бы мнѣ несравненно пріятнѣе. Въ сущности, такіе поступки со мною только продолженіе того, что я терплю уже четыре мѣсяца… Я пойду за вами не изъ повиновенія конвенту, а только потому, что сила въ рукахъ моихъ враговъ.

— Въ такомъ случаѣ пойдемте, сказалъ Шамбонъ.

— Я прошу только минуту времени, чтобы надѣть мой плащъ. Клери, мой плащъ!

Клери надѣлъ королю его плащъ орѣховаго цвѣта.

Шамбонъ вышелъ первымъ; король слѣдовалъ за нимъ.

Внизу лѣстницы плѣнникъ съ безпокойствомъ посмотрѣлъ на ружья, пики и въ особенности на всадниковъ въ голубыхъ мундирахъ, которыхъ онъ еще не зналъ, потомъ бросилъ послѣдній взглядъ на башню, и они уѣхали.

Шелъ дождь.

Король ѣхалъ въ каретѣ. Въ продолженіи всей, дороги лицо его было спокойно.

Проѣзжая мимо воротъ Сенъ-Мартенъ и Сенъ-Дени, онъ спросилъ, которыя изъ нихъ думаютъ разрушить.

На порогѣ манежа Сантеръ положилъ ему руку на плечо и провелъ его къ рѣшеткѣ, на то самое мѣсто и на то самое кресло, какое онъ занималъ, когда присягалъ Конституціи.

Всѣ депутаты остались сидѣть, когда вошелъ король; только одинъ изъ нихъ всталъ и поклонился, когда король проходилъ мимо него.

Удивленный король обернулся и узналъ Жильбера.

— Здравствуйте, господинъ Жильберъ, сказалъ онъ.

Затѣмъ, онъ сказалъ, обращаясь къ Сантеру.

— Вы знаете г-на Жильбера? Онъ былъ моимъ врачемъ; вы не будете на него слишкомъ сердиться за то, что онъ поклонился мнѣ, не правда-ли?

Допросъ начался.

И вотъ, обаяніе, созданное несчастьемъ, начало по немногу исчезать; король не только отвѣчалъ на предлагаемые ему вопросы, но отвѣчалъ дурно, колеблясь, вдаваясь въ увертки, отрицая, придираясь къ мелочамъ, точно провинціальный адвокатъ, защищающій дѣло объ совладѣніи какимъ-нибудь имуществомъ.

Яркій свѣтъ былъ неблагопріятенъ для бѣднаго короля.

Допросъ продолжался до пяти часовъ.

Въ пять часовъ Людовика XVI провели въ залу переговоровъ, гдѣ онъ ожидалъ свою карету.

Мэръ подошелъ къ нему.

— Не голодны-ли вы, сударь, спросилъ онъ, — не хотите-ли закусить чего-нибудь?

— Благодарю васъ, сказалъ король, отрицательно покачавъ головой.

Но вслѣдъ за тѣмъ, увидавъ, какъ одинъ изъ гренадеръ вытащилъ изъ своего мѣшка хлѣбъ и далъ половину прокурору Шометту, онъ подошелъ къ нему.

— Не дадите-ли вы мнѣ кусокъ вашего хлѣба? спросилъ онъ прокурора.

Онъ говорилъ тихо, и Шометтъ попятился отъ него.

— Говорите громче, сударь! сказалъ онъ.

— О! я могу сказать это громко, проговорилъ король съ печальной улыбкой, — я прошу кусокъ хлѣба.

— Съ удовольствіемъ, отвѣтилъ Шометтъ.

— Вотъ, отрѣжьте, сказалъ онъ, протягивая ему свой хлѣбъ. — Это трапеза спартанца, еслибы у меня былъ корень, я-бы удѣлилъ вамъ половину.

Они спустились во дворъ.

При видѣ короля, толпа начала пѣть Марсельезу, дѣлая особенное удареніе на слѣдующихъ словахъ припѣва:

Qu’un sang impur abreuve nos sillons!

Людовикъ XVI слегка поблѣднѣлъ и сѣлъ въ карету.

Тамъ онъ началъ ѣсть хлѣбъ, но только корку; мякоть осталась у него въ рукѣ, и онъ не зналъ, что съ ней дѣлать.

Товарищъ прокурора взялъ у него, эту мякоть и выбросилъ въ окно кареты.

— Не хорошо бросать хлѣбъ, замѣтилъ король, — особенно, когда онъ такъ дорогъ…

— А почему вы знаете, что онъ дорогъ? спросилъ Шометтъ. — Вы вѣдь въ немъ не терпѣли недостатка?

— Я знаю, что онъ дорогъ, потому что тотъ, который мнѣ даютъ, отзывается немного землею.

— Моя бабушка, возразилъ Шометтъ, — всегда говорила мнѣ: «Малышъ, никогда не слѣдуетъ бросать хлѣбной мякоти, потому что ты самъ не можешь пріобрѣсти ея».

— Г-нъ Шометтъ, сказалъ король, — мнѣ кажется, ваша бабушка была женщина съ большимъ здравымъ смысломъ.

Настало молчаніе. Шометтъ сидѣлъ въ глубинѣ кареты, не говоря ни слова.

— Что съ вами? спросилъ король, — вы блѣднѣете!

— Да, сказалъ Шометтъ, — я не хорошо себя чувствую.

— Можетъ быть оттого, что мы ѣдемъ шагомъ? спросилъ король.

— Да, вѣроятно.

— Вы бывали на морѣ?

— Я дѣлалъ походъ съ Моттъ-Пикэ.

— Моттъ-Пикэ былъ герой! проговорилъ король.

И онъ замолчалъ въ свою очередь.

О чемъ думалъ онъ? О своемъ-ли прекрасномъ флотѣ, отличившемся въ Индіи? О Шербургѣ, завоеванномъ на Океанѣ? О своемъ великолѣпномъ адмиральскомъ костюмѣ, красномъ съ золотомъ, столь не похожемъ на тотъ, что былъ на немъ въ эту минуту? О пушкахъ, радостно гремѣвшихъ при его появленіи во дни его благополучія?

Какъ онъ былъ далекъ отъ всего этого, бѣдный король Людовикъ XVI, сидѣвшій въ скверномъ тряскомъ фіакрѣ, проѣзжавшемъ шагомъ сквозь волны народа, толпившагося, чтобы, посмотрѣть на этотъ экипажъ, разсѣкавшій волны этого грязнаго, зловоннаго моря, образовавшагося изъ парижскаго сброда; онъ сидѣлъ, моргая глазами, съ своей отросшей рѣдкой, свѣтловатой бородой, съ похудѣвшими щеками, обвисшими и ложившимися на морщинистую шею, въ сѣромъ костюмѣ и орѣховомъ плащѣ, и повторялъ, выказывая механическую память дѣтей и династіи Бурбоновъ: «А, вотъ такая-то улица, а это такая-то, а это такая-то».

Доѣхавъ до Орлеанской улицы, онъ сказалъ

— А, вотъ и Орлеанская улица.

— Теперь, она называется улицею Эгалитэ, возразили ему.

— А, да, проговорилъ онъ, — въ честь господина…

Не кончивъ фразы, онъ замолчалъ, и отъ Орлеанской улицы до Тампля не произнесъ ни слова.

XXI.
Легенда короля мученика.

Первой заботой короля по пріѣздѣ, была просьба, чтобы его провели къ его семьѣ; ему отвѣтили, что на этотъ счетъ не было никакихъ приказаній.

Людовикъ XVI понялъ, что какъ всякій обвиняемый, котораго рѣшено приговорить къ смерти, онъ будетъ подвергнутъ одиночному заключенію.

— По крайней мѣрѣ, сообщите моей семьѣ, что я возвратился, сказалъ онъ.

И не обращая вниманія на четырехъ комиссаровъ, окружавшихъ его, онъ занялся своимъ обычнымъ чтеніемъ.

У короля была еще надежда, что его семья придетъ къ нему ужинать.

Онъ ждалъ напрасно: никто не пришелъ.

— Я, однако, думаю, сказалъ онъ, — что мой сынъ проведетъ ночь у меня, такъ какъ его вещи остались здѣсь?

Увы! Даже относительно своего сына у заключеннаго не было той увѣренности, какую онъ выказывалъ.

На этотъ вопросъ обратили не больше вниманія, чѣмъ на первые.

— Въ такомъ случаѣ, будемъ ложиться спать, сказалъ король.

Клери раздѣлъ его, по обыкновенію.

— О, Клери, пробормоталъ онъ, — я совсѣмъ не ожидалъ тѣхъ вопросовъ, какіе мнѣ предлагали.

Дѣйствительно, королю предлагались вопросы на основаніи бумагъ изъ желѣзнаго шкафа; а король, не зная объ измѣнѣ Гамэна, не подозрѣвалъ, что желѣзный шкафъ былъ открытъ.

Тѣмъ не менѣе, онъ легъ и немедленно заснулъ съ тѣмъ спокойствіемъ, какое уже не раза, проявлялъ, и какое въ нѣкоторыхъ обстоятельствахъ можно было принять за летаргію.

Но не то было съ другими заключенными: это полное одиночное заключеніе страшно испугало ихъ; они поняли, что король осужденъ.

Такъ какъ постель и всѣ вещи дофина остались у короля, королева положила ребенка на свою постель и всю ночь, стоя у изголовья, смотрѣла, какъ онъ спалъ.

Ея печаль была такъ мрачна, ея поза такъ походила на позу матери у гроба сына, что принцесса Елизавета и г-жа Рояль рѣшились провести ночь на стульяхъ около нея. Но комиссары вмѣшались и заставили ихъ лечь.

На другой день, королева въ первый разъ обратилась съ просьбой къ своимъ сторожамъ.

Она просила двухъ вещей: видѣть короля и получать газеты, чтобы знать о ходѣ процесса.

Обѣ просьбы были переданы въ совѣтъ.

Въ одной, относительно газеты, отказали совершенно. Другую разрѣшили на половину.

Королева не могла видѣть мужа, ни сестра брата; но дѣти могли видаться съ отцомъ, подъ условіемъ не видаться ни съ матерью, ни съ теткой.

Этотъ ультиматумъ представили на рѣшеніе королю.

Онъ подумалъ съ минуту, потомъ отвѣтилъ со своею обычною покорностью.

— Хорошо. Какъ бы велико ни было счастье, доставляемое мнѣ лицезрѣніемъ моихъ дѣтей, я откажусь отъ этого счастья… Кромѣ того, дѣло, которымъ я занимаюсь, помѣшало бы мнѣ удѣлять имъ столько времени, сколько имъ нужно… Дѣти останутся у матери.

Послѣ этого отвѣта, постель дофина перенесли въ комнату матери, и она, въ свою очередь, покинула дѣтей только тогда, когда ожидала обвиненія революціоннаго трибунала, какъ теперь король ожидалъ обвиненія Конвента.

Однако, надо было придумать, какъ бы имъ сообщаться, несмотря на строгій запретъ.

Тотъ же Клери вызвался устроить передачу писемъ съ помощью одного изъ слугъ принцессъ, по имени Тюржи.

Тюржи и Клери встрѣчались въ разныхъ мѣстахъ, гдѣ бывали по обязанностямъ службы, но бдительность комиссаровъ дѣлала всякій разговоръ между ними очень затруднительнымъ. Единственныя слова, какими они могли обмѣниваться, были обыкновенно слѣдующія: «Король здоровъ. — Королева, принцессы и дѣти здоровы».

Однако, Тюржи передалъ разъ Клери маленькую записку.

— Принцесса Елизавета сунула мнѣ это въ руку, отдавая свою салфетку, сказалъ онъ товарищу.

Клери побѣжалъ отнести записку королю.

Она была написана посредствомъ проколовъ булавкой; уже давно у принцессы не было ни чернилъ, ни перьевъ, ни бумаги; въ запискѣ заключались слѣдующія слова:

«Мы всѣ здоровы, милый братъ. Напишите намъ».

Король отвѣтилъ; со времени начала процесса ему возвратили чернила, перья и бумагу.

Отдавая открытое письмо Клери, онъ сказалъ ему:

— Прочтите, милый Клери, и вы увидите, что въ этой запискѣ нѣтъ ничего, что могло бы скомпрометировать васъ.

Клери почтительно отказался читать и, краснѣя, оттолкнулъ руку короля.

Черезъ десять минутъ отвѣтъ былъ у Тюржи.

Въ тотъ же день, Тюржи, проходя мимо коматы Клери, выронилъ клубокъ нитокъ, который, черезъ полуоткрытую дверь, закатился подъ кроать. Этотъ клубокъ былъ намотанъ вокругъ второй записки принцессы Елизаветы.

Это было условлено между ними.

Клери перемоталъ нитки вокругъ записки короля и спряталъ клубокъ въ шкафъ съ тарелками; Тюржи его нашелъ, и отвѣтъ былъ положенъ туда же.

Эта уловка повторялась въ теченіе нѣсколькихъ дней; но каждый разъ какъ лакей доставялъ ему новыя доказательства своей преданности или ловкости, король качалъ головой, говоря:

— Берегитесь, мой другъ, вы подвергаете себя большой опасности!

Въ самомъ дѣлѣ, это средство было слишкомъ непрочно, и Клери нашелъ другое.

Комиссары передавали свѣчи для короля въ завязанныхъ пакетахъ. Клери тщательно сохранялъ эти бичевки, и когда ихъ набралось у него достаточное количество, онъ объявилъ королю, что у него есть средство сдѣлать его переписку болѣе дѣятельной: онъ намѣревался передать свои бичевки принцессѣ Елизаветѣ; принцесса Елизавета спала въ комнатѣ надъ нимъ, и окно ея комнаты приходилось надъ окномъ маленькаго корридора, куда выходила комната Клери; ночью она могла привязывать свои письма къ этой бичевкѣ и такимъ же способомъ получать письма короля. Перевернутый абажуръ прикрывалъ окно и мѣшалъ письмамъ упасть въ садъ.

Кромѣ того, по этой же веревкѣ можно было передавать чернила, перья и бумагу, что избавляло королеву и принцессъ отъ необходимости писать проколами булавки.

Такимъ образомъ, заключенные могли каждый день имѣть извѣстіе другъ о другѣ, принцессы о королѣ, король о принцессахъ и о своемъ сынѣ.

Впрочемъ, положеніе Людвика XVI значительно ухудшилось съ тѣхъ поръ, какъ онъ появился передъ Конвентомъ.

Всѣ разсчитывали на одно изъ двухъ: или король, слѣдуя примѣру Карла I, исторію котораго онъ такъ хорошо зналъ, откажется отвѣчать Конвенту; или, если и будетъ отвѣчать, то будетъ отвѣчать высокомѣрно, гордо, по королевски, не какъ обвиняемый передъ судомъ, какъ рыцарь, принявшій вызовъ на поединокъ поднявшій перчатку противника.

Къ несчастью для него самого, натура Людовика XVI не была достаточно царственна, чтобы остановиться на томъ или другомъ выходѣ.

Онъ отвѣчалъ дурно, робко, неловко, какъ мы уже говорили; онъ понялъ, наконецъ, что, безъ его вѣдома, въ руки его враговъ попали его секретныя бумаги и, боясь еще больше запутаться и повредить себѣ, бѣдный Людовикъ попросилъ защитника.

Послѣ шумнаго обсужденія, послѣдовавшаго за отъѣздомъ короля, ему было разрѣшено имѣть защитника.

На другой день, четыре члена Конвента, назначенные по этому случаю комиссарами, явніись къ заключенному, чтобы спросить его, ка его защитника онъ желаетъ избрать.

— Г-на Тарже, отвѣтилъ онъ.

Комиссары удалились, и Тарже былъ предупрежденъ о чести, какую ему оказалъ король. Неслыханная вещь! этотъ человѣкъ — человѣкъ съ большими достоинствами, бывшій членъ Учредительнаго Собранія, одно изъ лицъ принимавшихъ наиболѣе дѣятельное участіе въ редактированіи конституціи, этотъ человѣкъ испугался!

Онъ подло отказался, блѣднѣя отъ страха передъ современниками, чтобы быть обязаннымъ краснѣть отъ стыда передъ будущими поколѣніями.

Но на слѣдующій же день, президентъ Конвента получилъ слѣдующее письмо:

"Гражданинъ президентъ,

Не знаю, позволитъ-ли Конвентъ Людовику XVI взять защитника, и предоставятъ-ли ему самому выборъ его; во всякомъ случаѣ, я желаю, чтобы Людовикъ XVI зналъ, что если онъ изберетъ меня, то я къ его услугамъ. Я не прошу васъ сообщить Конвенту о моемъ предложеніи; я далекъ отъ мысли считать себя настолько значительнымъ лицомъ, чтобы Конвентъ интересовался мною; но я два раза былъ членомъ совѣта того, кто былъ моимъ господиномъ, я былъ имъ въ то время, когда всѣ домогались этой должности, а потому теперь, когда многіе, находятъ это опаснымъ, я долженъ опять предложить ему свои услуги.

"Если бы я зналъ какое либо средство сообщить ему о моей готовности, я не позволилъ-бы себѣ обратиться къ вамъ.

"Я полагалъ, что въ вашемъ положеніи, вы скорѣе, чѣмъ кто-либо, имѣете возможность передать ему о моемъ предложеніи.

Съ почтеніемъ и т. д.
Мальзербъ.

Въ то же время были получены еще двѣ просьбы; одна отъ адвоката города Труа, г-на Сурда. «Я желаю, смѣло говорилъ онъ, — защищать Людовика XVI, такъ какъ вполнѣ увѣренъ въ его невинности!» Другая просьба была отъ Олимпіи де Гужъ, оригинальной женщины-импровизатора съ юга, диктовавшей свои комедіи, потому что, какъ ходили слухи, она не умѣла писать.

Олимпія де Гужъ выступила защитницею женщинъ. Она хотѣла, чтобы имъ предоставили такія же права, какъ и мужчинамъ, чтобы онѣ могли быть депутатами, обсуждать законы, объявлять войну и рѣшать миръ; и свои требованія она подкрѣпляла словами полными величія: «Почему-же женщины не могутъ всходить на трибуну? вѣдь всходятъ же онѣ на эшафотъ!»

Она и въ самомъ дѣлѣ взошла на него, бѣдняжка; но когда былъ произнесенъ ея приговоръ, она снова обратилась въ женщину, т.-е. въ слабое существо, и желая воспользоваться статьей закона, объявила себя беременной.

Трибуналъ отослалъ осужденную на осмотръ врачей и акушерокъ; результатомъ этого осмотра былъ отвѣть, что если и есть беременность, то беременность настолько ранняя, что ее невозможно констатировать.

На эшафотѣ она снова явила себя мужчиной умерла, какъ должны умирать женщины, подобныя ей.

Что касается Мальзерба, то это былъ тотъ самый Ламуаньонъ Мальзербъ, который былъ министромъ вмѣстѣ съ Тюрго, и палъ вмѣстѣ съ нимъ. Мы говорили раньше, что это былъ человѣкъ маленькаго роста семидесяти или семидесяти двухъ лѣтъ, по своему характеру неуклюжій и разсѣянный; онъ весь былъ круглый, какъ шаръ, вульгарный, «настоящій аптекарь», говорить Мишле, «въ которомъ никто не подозрѣвалъ героизма достойнаго древнихъ вѣковъ».

Передъ Конвентомъ, онъ называлъ короля не иначе, какъ государь. — Что дѣлаетъ тебя такимъ смѣлымъ, почему ты такъ говоришь передъ нами? спросилъ его одинъ изъ членовъ Конвента.

— Презрѣніе къ смерти, просто отвѣтилъ Мальзербъ.

И онъ дѣйствительно ее презиралъ, эту смерть, на которую шелъ, ведя пустой разговоръ со своими товарищами по позорной колесницѣ, и которую принялъ повидимому такъ легко, точно ничего въ это время не чувствовалъ, кромѣ легкой свѣжести на шеѣ, какъ выразился Гильотинъ, расхваливая свою машину. Привратникъ Монсо — въ Монсо относили тѣла казненныхъ, нашелъ странное доказательство этого презрѣнія къ смерти: въ карманѣ брюкъ обезглавленнаго тѣла онъ нашелъ часы, которые показывали два часа. По привычкѣ, осужденный завелъ ихъ въ полдень, т.-е. въ то время, когда шелъ на эшафотъ.

Послѣ отказа Тарже, король взялъ Мальзерба и Тронше; они пригласили еще Десеза, такъ какъ времени было мало.

14 декабря Людовикъ XVI было объявлено, что ему позволено видѣться съ защитниками, и что въ тотъ же день Мальзербъ явится къ нему.

Преданность этого старика очень трогала короля, хотя его темпераментъ и дѣлалъ его мало воспріимчивымъ къ подобнымъ чувствамъ.

Но при видѣ этого семидесятилѣтняго старца, съ величественной простотой входившаго къ нему, сердце короля переполнилось, и его руки, эти руки монарха, столь рѣдко раскрывающіяся для объятій, сами собой протянулись къ нему на встрѣчу, и король весь въ слезахъ сказалъ ему:

— Мой милый Мальзербъ, обнимите меня!

И продолжалъ послѣ сердечныхъ объятій:

— Я знаю, съ кѣмъ имѣю дѣло; я ожидаю смерти и готовъ принять ее. Какимъ вы меня теперь видите, а я вѣдь совершенно спокоенъ, не правда-ли? такимъ я пойду и на эшафотъ.

16-го въ Тампль явилась депутація; она состояла изъ четырехъ членовъ Конвента: это были: Валазе, Кошонъ, Гранпре и Дюпра.

Двадцать одинъ депутатъ были назначены въ комиссію по процессу короля: эти четверо явившихся принадлежали къ этой комиссіи.

Они принесли королю обвинительный актъ и бумаги, относящіяся къ его процессу.

Весь этотъ день былъ употребленъ на провѣрку этихъ бумагъ.

Секретарь прочитывалъ каждую бумагу; послѣ чтенія Валазе спрашивалъ: «Вамъ это извѣстно?..» Король отвѣчалъ да или нѣтъ, и этимъ все кончалось.

Черезъ нѣсколько дней тѣже комиссары вернулись и прочли королю еще пятьдесятъ одну бумагу; онъ подписалъ ихъ, какъ и предъидущія.

Въ это же время у короля сдѣлался флюсъ.

Онъ вспомнилъ Жильбера, поклонившагося ему при его входѣ въ Конвентъ, и попросилъ, чтобы коммуна позволила его прежнему врачу Жильберу навѣстить его. Коммуна отказала.

— Пускай Капетъ не пьетъ ледяной воды и у него не будетъ флюса, сказалъ одинъ изъ членовъ коммуны.

26-го король долженъ былъ второй разъ явиться передъ Конвентомъ.

Его борода отросла; мы говорили, что эта борода была некрасивая, свѣтлая, рѣдкая. Людовикъ XVI спросилъ свои бритвы; ему ихъ возвратили, но съ условіемъ, что употреблять ихъ онъ будетъ не иначе, какъ въ присутствіи четырехъ комиссаровъ.

25-го въ одиннадцать часовъ вечера онъ началъ писать свое завѣщаніе. Эта бумага настолько извѣстна, что несмотря на умиленіе, которое она вызываетъ, и на христіанскій духъ, какимъ она проникнута, мы ея здѣсь не приводимъ.

Два завѣщанія часто привлекали наше вниманіе: завѣщаніе Людовика XVI, очутившагося передъ лицомъ республики, но видѣвшаго только королевскую власть, и завѣщаніе герцога Орлеанскаго, находившагося передъ королевской властью, но видѣвшаго только республику.

Мы приведемъ только одну фразу изъ завѣщанія Людовика XVI, потому что она поможетъ намъ объяснить его точку зрѣнія. Говорятъ, что каждый человѣкъ смотритъ на вещи не такъ, какъ онѣ дѣйствительно есть, но какъ онъ видитъ ихъ съ занимаемаго имъ мѣста.

«Я кончаю, писалъ Людовикъ XVI, объявляя передъ Богомъ, передъ Которымъ я готовъ предстать, что я не упрекаю себя ни въ одномъ изъ преступленій, въ которыхъ обвиняютъ меня.»

Но какимъ образомъ Людовикъ XVI, въ которомъ потомство признало человѣка честнаго, чему онъ, можетъ быть, обязанъ, именно этой фразѣ, какимъ образомъ Людовикъ XVI измѣнялъ всѣмъ своимъ присягамъ, убѣгая за границу и оставляя за собой протестъ противъ данныхъ присягъ? какимъ образомъ Людовикъ XVI, который обсуждалъ, отмѣчалъ, одобрялъ планы Лафайета и Мирабо, планы, призывавшіе врага въ самое сердце Франціи; какимъ образомъ Людовикъ XVI, готовый наконецъ, какъ онъ самъ говоритъ, предстать передъ Богомъ и подвергнуться суду Его, слѣдовательно, вѣря въ Бога, въ Его справедливость, въ Его оцѣнку дурныхъ и хорошихъ поступковъ, какимъ образомъ Людовикъ XVI могъ сказать: «Я не упрекаю себя ни въ одномъ изъ преступленій, въ которыхъ меня обвиняютъ?»

Самая конструкція фразы объясняетъ это.

Людовикъ XVI вовсе не говоритъ: «преступленія, въ которыхъ меня обвиняютъ, ложны»; нѣтъ, онъ говоритъ: «я не упрекаю себя ни въ одномъ изъ преступленій, въ которыхъ обвиняютъ меня». А это совсѣмъ не одно и то же.

Людовикъ XVI, готовый идти на эшафотъ, остается все таки воспитанникомъ г. Вогюйона.

Сказать: «преступленія, къ которымъ меня обвиняютъ, ложны» — значитъ отрицать эти преступленія, а Людовикъ XVI не могъ ихъ отрицать; сказать: «Я не упрекаю себя ни въ одномъ изъ преступленій, въ которыхъ меня обвиняютъ» значить сказать другими словами: «преступленія существуютъ, но я себя за нихъ не упрекаю».

А почему Людовикъ XVI не упрекалъ себя за нихъ?

Потому что онъ, какъ мы сейчасъ сказали, смотрѣлъ съ точки зрѣнія представителя королевской власти; потому что, благодаря средѣ, въ какой короли воспитываются, благодаря священному праву престолонаслѣдія, благодаря непогрѣшимости божественнаго права, они смотрятъ на преступленія, а особенно на преступленія политическія, совсѣмъ не съ той точки зрѣнія, какъ остальные люди.

Такимъ образомъ, для Людовика XI, его возмущеніе противъ родного отца не есть преступленіе, а война во имя общественнаго блага.

Такимъ же образомъ, для Карла IX, Варѳоломеевская ночь не есть преступленіе: это средство общественнаго спасенія.

Такимъ образомъ, для Людовика XIV отмѣна Нантскаго эдикта не есть преступленіе: это просто государственная необходимость.

Тотъ же самый Мальзербъ, защищавшій теперь короля, будучи министромъ, хотѣлъ возвратить права протестантамъ, но встрѣтилъ у Людовика ХVI упорное сопротивленіе.

— Нѣтъ, возразилъ король, — изгнаніе протестантовъ есть государственный законъ, законъ Людвика XIV; не будемъ же уничтожать старыхъ ограниченій.

— Государь, возразилъ Мальзербъ, никакая политика никогда не должна идти въ разрѣзъ съ требованіями справедливости.

— Но, воскликнулъ Людовикъ XVI, притворяясь не понимающимъ, — какое же посягательство на справедливость находите вы въ отмѣнѣ Нантскаго эдикта? Развѣ отмѣна Нантскаго эдикта не есть спасеніе государства?

Такимъ образомъ, для Людовика XVI преслѣдованіе протестантовъ, возбужденное старой ханжой и жестокими іезуитами, эта ужасная мѣра, благодаря которой кровь лилась ручьями, и въ Нимъ, Алби и Безьерѣ горѣли костры, — была не преступленіе, а напротивъ того, государственная необходимость. Есть еще одна вещь, которую надо разсматривать съ королевской точки зрѣнія: король, рожденный почти всегда отъ иностранной принцессы, получаетъ отъ нея большую часть своей крови, почему и остается почти чужимъ для своего народа. Онъ только управляетъ имъ, вотъ и все; черезъ кого онъ управляетъ имъ? черезъ своихъ министровъ.

Такимъ образомъ, народъ не только не достоинъ быть его кровнымъ близкимъ, не достоинъ имѣть съ нимъ одну кровь, но, кромѣ того, онъ не достоинъ, чтобы король управлялъ имъ самъ безъ всякихъ посредниковъ; между тѣмъ какъ, наоборотъ, иностранные государи — родственники и свойственники короля, не имѣющаго въ своемъ государствѣ ни родственниковъ, ни свойственниковъ, и съ ними онъ переписывается прямо, безъ посредства своихъ министровъ.

Бурбоны испанскіе, Бурбоны неаполитанскіе, Бурбоны итальянскіе, всѣ происходили отъ одного короля: Генриха IV; они всѣ были кузены.

Императоръ Австрійскій былъ зять короля; герцоги Савойскіе свойственники Людовика XVI, саксонца по матери.

И такъ, когда народъ дошелъ до желанія предписывать своему королю условія, которыя тотъ не считалъ для себя удобнымъ исполнять, къ кому обратился Людовикъ XVI за помощью противъ своихъ возмутившихся подданныхъ? Къ своимъ кузенамъ, зятьямъ, свойственникамъ; для него испанцы и австрійцы были не враги Франціи, потому что они были родственники и друзья его, короля, а съ точки зрѣнія королевской власти, король — это сама Франція.

Что явились защищать эти государи? Святое, неоспоримое, почти божественное дѣло королевской власти.

Вотъ почему Людовикъ XVI не упрекалъ себя въ преступленіяхъ, въ которыхъ его обвиняли.

Впрочемъ, эгоизмъ королевскій породилъ эгоизмъ народный; и народъ, дошедшій въ своей ненависти къ королевской власти до того, что отвергъ Бога только потому, что ему сказали, будто королевская власть ведетъ начало отъ Бога, народъ въ свою очередь, также въ силу какой-то государственной необходимости, признанной съ его точки зрѣнія, произвелъ 14 іюля, 5 и 6 октября, 20 іюня и 10 августа.

Мы не говоримъ о 2 сентября: мы повторяемъ, не народъ сдѣлалъ 2 сентября, а Коммуна.

XXII.
Процессъ.

Наступилъ день 26 декабря и нашелъ короля готовымъ ко всему, даже къ смерти.

Наканунѣ онъ написалъ свое завѣщаніе; неизвѣстно почему, но онъ боялся быть убитымъ по дорогѣ въ Конвентъ.

Королеву предупредили, что король во второй разъ отправляется въ Собраніе. Движенія войскъ и бой барабановъ слишкомъ испугали бы ее, еслибы Клери не нашелъ возможности увѣдомить ее о причинѣ всего этого.

Въ десять часовъ утра король уѣхалъ въ сопровожденіи Шамбона и Сантера.

По прибытіи въ Конвентъ, ему пришлось ждать цѣлый часъ. Народъ мстилъ за пятисотлѣтнее ожиданіе въ переднихъ Лувра, Тюльери и Версаля.

Обсуждался вопросъ, при которомъ король не могъ присутствовать: ключъ, отданный имъ 12 декабря Клери, былъ выхваченъ изъ рукъ лакея; попробовали отворить имъ желѣзный шкафъ, и отворили.

Этотъ ключъ былъ показанъ Людовику XVI.

— Я не знаю этого ключа, отвѣтилъ онъ.

По всей вѣроятности онъ самъ сдѣлалъ его.

Благодаря такого-то рода мелочамъ пропадало всякое величіе особы короля.

Когда пренія кончились, президентъ объявилъ Собранію, что обвиняемый и его защитники готовы явиться передъ Конвентомъ.

Король вошелъ въ сопровожденіи Мальзерба, Тронше и Десеза.

— Людовикъ, сказалъ президентъ, — Конвентъ рѣшилъ, что сегодня васъ выслушаютъ.

— Мой защитникъ прочтетъ то, что я имѣю вамъ сказать въ свою защиту.

Наступило глубокое молчаніе; все Собраніе понимало, что можно было даровать нѣсколько часовъ этому королю, чью власть уничтожили, и этому человѣку, у котораго отнимали жизнь.

Можетъ быть это Собраніе, нѣкоторые изъ членовъ котораго дали доказательства глубокаго ума, ожидало, что начнутся длинныя пренія, и королевская власть, готовая лечь въ свою кровавую гробницу, уже завернутая въ саванъ, вдругъ выпрямится, предстанетъ во всемъ величіи умирающимъ, и произнесетъ какія-нибудь слова, тѣ слова, которыя сохраняетъ исторія, и которыя повторяются вѣками.

Ничего подобнаго не случилось: рѣчь адвоката Десеза была настоящею адвокатскою рѣчью.

А между тѣмъ, какое прекрасное дѣло для защиты, дѣло этого наслѣдника столькихъ королей, котораго роковая судьба привела на судъ народа не столько для искупленія его собственныхъ преступленій, сколько для искупленія преступленій и ошибокъ цѣлой расы!

Намъ кажется что будь мы въ этомъ случаѣ на мѣстѣ г. Десеза, мы не говорили бы такъ, какъ говорилъ г. Десезъ.

Слово было за Людовикомъ Святымъ и за Генрихомъ IV. Эти два великихъ родоначальника расы должны были снять съ Людовика XVI отвѣтственность за слабость Людовика XIII, за развратъ Людовика XIV и расточительность Людовика XV.

Но мы повторяемъ, ничего подобнаго не произошло.

Десезъ пустился въ пустыя словопренія, когда ему слѣдовало быть увлекательнымъ; отъ него требовалось не объясненій законовъ, а поэзіи; онъ долженъ былъ обращаться не къ разсудку, а къ сердцу.

Но можетъ быть, по окончаніи этой шаблонной рѣчи, Людовикъ XVI самъ начнетъ говорить, и разъ уже пожелавъ защищаться, будетъ защищаться достойно, по королевски, величественно, благородно?

"Господа, сказалъ онъ, передъ вами только что было изложено все, что я имѣлъ сказать въ свою защиту; я не буду повторять этого, говоря передъ вами, можетъ быть, въ послѣдній разъ.

"Я вамъ объявляю только, что моя совѣсть ни въ чемъ меня не упрекаетъ, и что мои защитники сказали вамъ только одну правду.

«Я никогда не боялся публичнаго разбора моего поведенія; но меня поразило въ самое сердце, когда въ обвинительномъ актѣ я нашелъ обвиненіе, будто я желалъ проливать народную кровь, а также, что несчастья 10-го августа приписываются мнѣ.

„Во все время своего царствованія я давалъ постоянныя доказательства моей любви къ народу, и все мое поведеніе, мнѣ кажется, должно было показать, какъ мало я боялся подвергать себя опасности, чтобы избѣжать пролитія народной крови, и навсегда очистить меня отъ подобнаго обвиненія“.

Наслѣдникъ шестидесяти королей, потомокъ Іюдовика Святого, Генриха IV и Людовика XIV, только это и нашелъ сказать своимъ обвинителямъ!

Но, государь, чѣмъ несправедливѣе съ вашей точки зрѣнія было обвиненіе, тѣмъ краснорѣчивѣе должно было сдѣлать васъ негодованіе. Вы должны были оставить что-нибудь потомству, хотя бы только величественное проклятіе вашимъ палачамъ!

Удивленный конвентъ спросилъ:

— Вы ничего не можете прибавить къ вашей защитѣ?

— Ничего, отвѣчалъ король.

— Вы можете удалиться.

Его провели въ одну изъ залъ, примыкавшихъ къ Собранію. Тамъ онъ обнялъ г. Десеза и прижалъ его къ сердцу; потомъ, такъ какъ Десезъ былъ весь въ поту скорѣе отъ волненія, чѣмъ отъ усталости, Людовикъ XVI сталъ торопить его перемѣнить бѣлье, и самъ грѣлъ рубашку для своего адвоката.

Въ пять часовъ вечера онъ возвратился въ Тампль.

Черезъ часъ, всѣ три защитника вошли къ нему, когда онъ кончалъ обѣдъ.

Онъ предложилъ имъ закусить чего нибудь, но его предложеніе принялъ только Десезъ.

Въ то время, какъ онъ ѣлъ, Людовикъ XVI сказалъ Мальзербу:

— Ну, вы теперь убѣдились, что я не ошибался, и что мой приговоръ былъ произнесена прежде, чѣмъ меня выслушали.

— Государь, отвѣтилъ Мальзербъ, — при выходѣ изъ Собранія, меня окружила толпа добрыхъ гражданъ; они увѣряли меня, что вы не погибнете, а если погибнете, то развѣ только послѣ смерти ихъ и ихъ друзей.

— Вы ихъ знаете? съ живостью спросилъ король.

— Я не знакомъ съ ними лично, но, конечно, знаю ихъ въ лицо.

— Въ такомъ случаѣ, возразилъ король, — постарайтесь увидѣть кого-нибудь изъ нихъ и переайте имъ, что я никогда себѣ не прощу, если въ-за меня прольется хоть одна капля крови. Я не хотѣлъ проливать этой крови, когда это можетъ быть спасло бы мой тронъ и мою жизнь, тѣмъ болѣе теперь, когда я пожертвовалъ и тѣмъ другимъ.

Мальзербъ рано ушелъ отъ короля, чтобы исполнить это приказаніе.

Наступило 1 января 1793 г.

Людовикъ XVI, содержимый въ одиночномъ заключеніи, имѣлъ только одного служителя при себѣ.

Онъ съ грустью размышлялъ о своемъ уединеніи въ подобный день, когда Клери подошелъ къ его постели.

— Государь, тихо сказалъ лакей, — позвольте мнѣ высказать вамъ мое горячее желаніе окончанія вашихъ страданій.

— Я принимаю ваши пожеланія, Клери, скалъ король, протягивая ему руку.

Клери взялъ эту руку, покрылъ ее поцѣлуями и оросилъ слезами; потомъ онъ помогъ своему господину одѣться.

Въ эту минуту вошли комиссары.

Людовикъ XVI посмотрѣлъ на каждаго иза нихъ по-очереди и, увидавъ на лицѣ одного изъ нихъ нѣкоторое состраданіе, подошелъ къ нему

— Послушайте, сказалъ онъ, — окажите мнѣ большую услугу.

— Какую? спросилъ тотъ.

— Подите, пожалуйста, справиться отъ моего имени о здоровьѣ моей семьи и передайте ей мои пожеланія на наступающій годъ.

— Я пойду сейчасъ же, сказалъ солдатъ, видимо тронутый.

— Благодарю васъ, отвѣтилъ Людовикъ; — Богъ, я надѣюсь, вознаградитъ васъ за то, что вы дѣлаете для меня.

— Но, возразилъ одинъ изъ комиссаровъ, обращаясь къ Клери, — почему заключенный не проситъ о свиданіи съ семьей? Теперь, когда допросъ конченъ, я увѣренъ, что къ этому и представятъ никакихъ затрудненій.

— Къ кому надо обратиться для этого? спросилъ Клери.

— Къ Конвенту.

Черезъ минуту возвратился комиссаръ, ходившій къ королевѣ.

— Ваша семья, сударь, сказалъ онъ, — благодаритъ васъ за пожеланія и шлетъ вамъ свои.

Король печально улыбнулся.

— Что за день Новаго года! проговорилъ онъ. Вечеромъ Клери сообщилъ королю то, что ему сказалъ комиссаръ о возможности для короля видѣть семью.

Король подумалъ съ минуту и, казалось, колебался.

— Нѣтъ, проговорилъ онъ наконецъ, — черезъ нѣсколько дней они не откажутъ мнѣ въ этомъ утѣшеніи: надо подождать.

Ревностнымъ католикамъ свойственны такіе искусы умерщвленія плоти и всѣхъ человѣческихъ чувствъ, и католическая религія налагаетъ такія испытанія на своихъ избранныхъ сыновъ.

16 долженъ былъ быть произнесенъ приговоръ.

Въ это утро Мальзербъ долго пробылъ у короля; около полудня онъ ушелъ, сказавъ, что вернется разсказать ему о результатѣ голосованія, какъ только оно будетъ кончено.

Подвергнуться голосованію должны были три вопроса:

1. Виновенъ ли Людовикъ?

2. Подвергнется ли приговоръ Конвента, каковъ бы онъ ни былъ, утвержденію народа?

3. Какое должно быть наказаніе?

Помимо этого, для того, чтобы грядущія поколѣнія видѣли, что если голосованіе велось хотя и не безъ ненависти, но зато по крайней мѣрѣ, безъ страха, надо было голосованіе сдѣлать публичнымъ.

Жирондистъ Биротто потребовалъ, чтобы каждый всходилъ на трибуну и громко высказывалъ свое мнѣніе.

Монтаньяръ, Леонаръ Бурдонъ пошелъ дальше: онъ добился постановленія, чтобы всякій подписывалъ свое рѣшеніе.

Наконецъ, одинъ изъ членовъ правой, Руйе, потребовалъ, чтобы въ спискахъ были обозначены всѣ отсутствующіе по обязанностямъ службы; всѣ же отсутствующіе безъ законныхъ основаній подверглись бы порицанію, и списокъ ихъ именъ былъ бы разосланъ по департаментамъ.

Тогда началось продолжительное и грозное засѣданіе, затянувшееся на семьдесятъ два часа.

Зала представляла странный видъ, мало гармонировавшій съ тѣмъ, что должно было произойти.

То, что должно было происходить, было печально, мрачно, ужасно: видъ залы вовсе не говорилъ о готовившейся драмѣ.

Въ глубинѣ были устроены ложи, гдѣ самыя красивыя женщины Парижа, въ зимнихъ туалетахъ, въ бархатѣ и мѣхахъ, ѣли апельсины или мороженое.

Мужчины подходили къ нимъ, здоровались, разговаривали съ ними, возвращались на свои мѣста, обмѣнивались съ ними знаками, такъ что въ общемъ получалась картина театральнаго зала въ Итальянской оперѣ.

Монтаньяры особенно отличались элегантностью. Въ числѣ ихъ было нѣсколько милліонеровъ: герцогъ Орлеанскій, Лепелетье, де Сенъ-Фаржо, Геро де Сешелль, Анахарсисъ Клооцъ, маркизъ Шатонёфъ. У всѣхъ этихъ господъ были ложи для ихъ любовницъ: послѣднія явились, разукрашенныя трехцвѣтными лентами, съ карточками или рекомендательными письмами къ судебнымъ приставамъ, игравшимъ роль капельдинеровъ.

Высокія трибуны, открытыя для народа, были биткомъ набиты въ продолженіе трехъ дней; тамъ пили, какъ въ кабакахъ, ѣли, какъ въ харчевняхъ, разглагольствовали, какъ въ клубахъ.

На первый вопросъ: виновенъ ли Людовикъ? шестьсотъ восемьдесятъ три голоса отвѣили: Да.

На второй вопросъ: Будетъ ли рѣшеніе Конвента подвергнуто утвержденію народа? Двѣсти восемьдесятъ одинъ человѣкъ подали голоса за аппеляцію къ народу. Четыреста двадцать три голоса были противъ нея.

Затѣмъ, на очередь выступалъ третій вопросъ, наиболѣе важный, имѣвшій наибольшее значенье: какое должно быть наказаніе?

До этого вопроса дошли на третій день, въ восемь часовъ вечера; былъ унылый, холодный, дождливый, январьскій день, всѣмъ было скучно, всѣмъ хотѣлось скорѣе покончить съ преніями, всѣ устали: физическія силы, какъ у дѣйствующихъ лицъ, такъ и у зрителей, ослабѣли отъ сорока пяти часоваго напряженія.

Каждый депутатъ по очереди всходилъ на трибуну и произносилъ одинъ изъ четырехъ приговоровъ: заключеніе, ссылка, смерть съ отсрочкой на короткое время или аппеляціей къ народу, или немедленная смерть.

Всякіе знаки одобренія или порицанія были запрещены, и однако, когда до народныхъ трибунъ доносились какія-либо другія предложенія кромѣ послѣднихъ, то на нихъ слышался ропотъ Впрочемъ, одинъ разъ, и эти слова вызвали не довольное ворчанье, шиканье и свистки, когда Филиппъ-Эгалитэ взошелъ на трибуну и сказалъ:

„Движимый исключительно чувствомъ долга и убѣжденіемъ, что всякій, кто посягаетъ, ииі въ будущемъ посягнетъ на верховную власть народа, заслуживаетъ смерти, — я подаю голоса за смерть.“

Во время этого ужаснаго засѣданія одинъ больной депутатъ, по имени Дюшатель, велѣлъ при нести себя въ Конвентъ; онъ явился въ халатѣ съ ночнымъ колпакомъ на головѣ. Онъ пришелъ подать голосъ за изгнаніе.

Президентомъ 19 января былъ Верньо, бывшій президентомъ и 10 августа; послѣ объявленія о сверженіи съ трона, ему пришлось объявить о смертномъ приговорѣ.

„Граждане, сказалъ онъ, — вы только что совершили великое дѣло справедливости. Я надѣюсь, что изъ гуманности вы сохраните самое глубокое безмолвіе: когда справедливость высказала свое рѣшеніе, надо дать голосъ и гуманности.“

И онъ прочелъ результатъ голосованія.

Изъ семисотъ двадцати одного голоса, триста тридцать четыре вотировали изгнаніе или заключеніе, а триста восемьдесятъ семь смерть, одни безъ отсрочки, другіе съ отсрочкою.

Такимъ образомъ, за смерть было на пятьдесятъ три голоса больше, чѣмъ за изгнаніе.

Однако, вычтя изъ пятидесяти трехъ голосовъ сорокъ шесть вотировавшихъ за смерть съ отсрочкой, въ общемъ за немедленную смерть осталось большинство всего семи голосовъ.

„Граждане, сказалъ Верньо съ глубокой печалью, — я объявляю отъ имени Конвента, что наказаніе, къ которому приговоренъ Людовикъ Канетъ, есть смерть“.

Смерть была вотирована вечеромъ въ субботу 19-го, но только въ воскресенье 20-го, въ три часа утра, Верньо произнесъ приговоръ.

Между тѣмъ, Людовикъ XVI, лишенный всякаго общенія съ внѣшнимъ міромъ, зналъ, что рѣшается его судьба. Въ полномъ одиночествѣ, вдали отъ жены и дѣтей, — онъ отказался ихъ видѣть, чтобы подавить въ себѣ голосъ души и сердца, какъ грѣшники умерщвляютъ свою плоть, — съ полнымъ равнодушіемъ, какъ по крайней мѣрѣ, казалось, онъ предалъ въ руки Всевышняго свою жизнь и смерть.

Въ воскресенье, 20-го, въ шесть часовъ утра, Мальзербъ вошелъ къ королю.

Людовикъ XVI уже всталъ; онъ сидѣлъ спиною къ лампѣ, горѣвшей на каминѣ, поставивъ локти на столъ и закрывъ лицо обѣими руками.

Шумъ шаговъ входившаго защитника вывелъ его изъ задумчивости.

— Ну что? спросилъ онъ, увидавъ Мальзерба.

Мальзербъ не рѣшился отвѣтить; но заключенный, по его убитому виду, понялъ, что все кончено.

— Смерть! сказалъ Людовикъ. — Я былъ въ этомъ увѣренъ.

Онъ обнялъ горько плакавшаго Мальзерба и прижалъ его къ своей груди.

— Г. Мальзербъ, продолжалъ онъ затѣмъ — вотъ уже два дня, какъ я раздумываю, не заслужилъ ли я хотя бы одного упрека отъ моихъ подданныхъ, за все время моего царствованія. И вотъ, клянусь вамъ, вполнѣ чистосердечно, какъ человѣкъ, который долженъ скоро предстать передъ Господомъ, что я всегда хотѣлъ одного счастья моему народу, и у меня никогда не было ни одного желанія, которое могло бы причинить ему какую-нибудь тяготу.

Все это происходило при Клери, плакавшемъ горькими слезами; королю стало жаль его, и онъ увелъ Мальзерба въ свой кабинетъ, гдѣ просидѣлъ съ нимъ около часа, потомъ онъ вышелъ, еще разъ обнялъ своего защитника и умолялъ его придти еще вечеромъ.

— Этотъ добрый старикъ меня очень тронулъ, сказалъ онъ Клери, входя въ свою комнату. — Но что съ вами?

Вопросъ этотъ былъ вызванъ тѣмъ, что Клери весь дрожалъ съ головы до ногъ, такъ какъ Мальзербъ, котораго онъ встрѣтилъ въ передней, сказалъ ему, что король осужденъ на смерть.

Клери, желая насколько возможно скрыть свое душевное состояніе, приготовилъ все необходимое для бритья короля.

Людовикъ XVI самъ намылилъ свой подбородокъ, а Клери стоялъ передъ нимъ съ тазомъ въ рукахъ.

Вдругъ лицо короля покрылось сильной блѣдностью; уши и губы его побѣлѣли. Клери испугался, полагая, что онъ упадетъ въ обморокъ.

Онъ поставилъ тазъ и приготовился поддерживать его; но король, въ свою очередь, взялъ его за руки и сказалъ:

— Полно, полно, надо быть мужественнымъ!

И спокойно сталъ бриться.

Около двухъ часовъ явился исполнительный комитетъ объявить заключенному приговоръ.

Во главѣ его были Тара, министръ юстиціи, Лебренъ, министръ иностранныхъ дѣлъ, Грувелль, секретарь комитета, президентъ и генеральный прокуроръ департамента, мэръ и прокуроръ Коммуны, президентъ и обвинитель уголовнаго трибунала.

Прежде всѣхъ явился Сантеръ.

— Доложите объ исполнительномъ комитетѣ, сказалъ онъ Клери.

Клери хотѣлъ повиноваться; но король, услыхавъ сильный шумъ, избавилъ его отъ этого труда: дверь отворилась, и онъ самъ вышелъ въ корридоръ.

Тогда Тара, не снимая съ головы шляпы, выступилъ впередъ и сказалъ:

— Людовикъ, Національный Конвентъ поручилъ временному исполнительному комитету сообщить вамъ декреты 15, 16, 17, 19 и 20 января, секретарь комитета вамъ прочтетъ ихъ.

Послѣ этого Грувелль развернулъ бумагу и прочелъ дрожащимъ голосомъ:

Параграфъ первый.

Національный Конвентъ объявляетъ Людовика Капета, послѣдняго французскаго короля, виновнымъ въ заговорѣ противъ свободы націи и въ покушеніи на общественную безопасность государства.

Параграфъ второй.

Національный Конвентъ постановилъ, что Людовикъ Капетъ будетъ наказанъ смертью.

Параграфъ третій.

Національный Конвенгъ объявляетъ недѣйствительной просьбу Людовика Капета, переданную Конвенту его защитниками, и заключающую аппеляцію къ націи противъ приговора, произнесеннаго Конвентомъ.

Параграфъ четвертый.

Исполнительный комитетъ объявитъ настоящій декретъ въ теченіи дня Людовику Капету и приметъ необходимыя полицейскія мѣры, чтобы обезпечить исполненіе приговора въ теченіе двадцати четырехъ часовъ, считая съ момента его объявленія, и во всемъ отдастъ отчетъ Національному Конвенту тотчасъ же по приведеніи его въ исполненіе».

Во время этого чтенія, король оставался совершенно спокоенъ; только на лицѣ его ясно отразились два различныхъ чувства: при словахъ: виновнымъ въ заговорѣ, презрительная улыбка пробѣжала по его губамъ; а при словахъ: будетъ наказанъ смертью, глаза его поднялись къ небу, и осужденный вступилъ, повидимому, въ общеніе съ Богомъ.

По окончаніи чтенія, король подошелъ къ Грувелю, взялъ декретъ у него изъ рукъ, сложилъ его, положилъ въ свой портфель, а изъ него вынулъ другую бумагу, которую отдалъ министру Тара, со словами:

— Господинъ министръ юстиціи, прошу васъ тотчасъ же передать это письмо Національному Конвенту.

Министръ, казалось, колебался, а потому, онъ прибавилъ:

— Я вамъ прочту его.

И онъ прочелъ письмо голосомъ, представлявшимъ по спокойствію полную противоположность дрожащему голосу Грувеля.

"Я прошу трехдневной отсрочки, чтобы предстать передъ Богомъ, какъ подобаетъ христіанину; для этого я прошу позволенія свободно видѣться съ особой, на какую я укажу комиссарамъ Коммуны, а также прошу, чтобы этой особѣ не грозила никакая опасность или безпокойство, за то милосердіе, которое она окажетъ мнѣ.

"Я прошу, чтобы меня избавили отъ постояннаго надзора, нѣсколько дней тому назадъ установленнаго надо мною генеральнымъ совѣтомъ.

"Въ этотъ промежутокъ времени прошу о возможности видѣть мою семью, когда я пожелаю, и безъ свидѣтелей; я бы очень желалъ, чтобы національный Конвента, немедленно занялся судьбою моей семьи, и позволилъ ей свободно удалиться, куда она пожелаетъ.

"Я прошу націю позаботиться о всѣхъ тѣхъ, кто служилъ мнѣ; многіе изъ нихъ внесли за свои должности все, что имѣли, и теперь, не получая жалованья, должны впасть въ нужду; между тѣми, кто получалъ отъ меня пенсію, было много стариковъ, женщинъ и дѣтей, которые ею только и жили.

Написано въ башнѣ Тампля, 20 янв. 1793 г.

Людовикъ."

Тара взялъ письмо.

— Это письмо будетъ немедленно передано въ Конвентъ, сказалъ онъ.

Король опять открылъ свой портфель и вынулъ изъ него маленькую бумажку.

— Если Конвентъ исполнитъ мою просьбу относительно особы, какую я желаю видѣть, сказалъ онъ, — вотъ ея адресъ.

На бумажкѣ, рукою принцессы Елизаветы, былъ, дѣйствительно, написанъ слѣдующій адресъ.

«Г. Эджевортъ де Фирмонъ, № 483, улица Канъ».

Затѣмъ, не имѣя болѣе ничего ни сказать, ни выслушать, король сдѣлалъ шагъ назадъ, показывая этимъ, какъ во времена, когда онъ давалъ аудіенціи, что аудіенція окончена.

Министры и сопровождавшіе ихъ вышли.

— Клери, сказалъ король своему лакею, который, чувствуя, что ноги его подгибаются, прислонился къ стѣнѣ, — Клери, спросите мой обѣдъ.

Клери прошелъ въ столовую, чтобы исполнить приказаніе короля; тамъ онъ нашелъ двухъ комиссаровъ, и они прочли ему указъ, запрещавшій королю употреблять ножи и вилки. Только Клери могъ имѣть ножъ, и въ присутствіи двухъ комиссаровъ, разрѣзать мясо и хлѣбъ своего господина.

Указъ былъ прочитанъ королю, такъ какъ Клери отказался сообщить ему о немъ.

Король разломилъ свой хлѣбъ, а мясо разрѣзалъ ложкой; противъ обыкновенія онъ ѣлъ мало. Обѣдъ длился только нѣсколько минутъ.

Въ шесть часовъ доложили о министрѣ юстиціи.

Король всталъ, чтобы принять его.

— Я передалъ ваше письмо въ Конвентъ, сказалъ Тара, — и Конвентъ поручилъ мнѣ передать вамъ слѣдующій отвѣтъ.

"Людовикъ можетъ пригласить священника, котораго онъ выберетъ, и видѣть свою семью свободно и безъ свидѣтелей.

"Нація, никогда не измѣняющая своему величію и справедливости, займется судьбою его семьи.

"Кредиторамъ его дома будетъ даровано законное вознагражденіе.

«Конвентъ отказалъ въ отсрочкѣ».

Король сдѣлалъ движеніе головой, и министръ удалился.

— Гражданинъ министръ, спросили коммисары у Тара, — какъ будетъ видѣться Людовикъ съ семьей?

— Безъ свидѣтелей, отвѣчалъ Тара.

— Это невозможно! указъ коммуны предписываетъ намъ не терять его изъ виду ни днемъ, ни ночью.

Дѣло, дѣйствительно, было затруднительное, однако въ концѣ концовъ все было улажено: рѣшили, то король приметъ свою семью въ столовой, такъ то его можно будетъ видѣть черезъ стеклянную дверь, но дверь останется затворенной, чтобы ничего не было слышно.

Между тѣмъ, король говорилъ Клери:

— Посмотрите, тамъ ли еще министръ юстиціи, попросите его опять ко мнѣ.

Черезъ минуту вошелъ министръ.

— Я забылъ спросить у васъ, сказалъ ему король. — застали ли дома г. Эджеворта де Фирмона, и когда я могу видѣть его?

— Я привезъ его въ моемъ экипажѣ, сказалъ Тара. — Онъ теперь внизу, въ залѣ совѣта и сей часъ придетъ сюда.

Дѣйствительно, едва министръ произнесъ эти слова, какъ г. Эджевортъ де Фирмонъ показала въ дверяхъ.

XXIII.
21-го Января.

Г. Эджевортъ де Фирмонъ былъ духовникъ принцессы Елизаветы; шесть недѣль тому назадъ король, предвидя приговоръ, который только что былъ прочитанъ ему, спросилъ у своей сестры совѣта относительно выбора священника, для напутствія его въ послѣднія минуты, и принцесса Елизавета, со слезами, посовѣтовала ему остановиться на аббатѣ Фирмонѣ.

Этотъ достойный священникъ, англичанинъ по происхожденію, остался живъ во время сентябрьскихъ убійствъ и удалился въ Шуази-ле-Ру; скрываясь подъ именемъ Эссекса; принцесса Елизавета знала его двойной адресъ и пославъ предупредить его въ Шуази, надѣялась, что въ моментъ осужденія, онъ будетъ въ Парижѣ.

Она не ошиблась.

Аббатъ Эджевортъ де Фирмонъ, какъ мы уже говрили, поспѣшилъ съ радостью исполнить желаніе короля.

21 декабря 1792 г. онъ писалъ одному изъ своихъ друзей въ Англію:

«Мой несчастный государь обратился ко мнѣ, чтобы я приготовилъ его къ смерти, если беззаконіе его народа дойдетъ до совершенія этого убійства. Я и самъ готовлюсь къ смерти, потому что убѣжденъ, что народная ярость не дастъ мнѣ и на часъ пережить эту ужасную сцену. Но я покоряюсь: моя жизнь ничто; и если теряя ее, я могъ бы спасти того, кого Богъ поставилъ для возышенія и низверженія многихъ, я бы охотно пожертвовалъ ею, и смерть моя была бы не напрасной».

Таковъ былъ человѣкъ, который долженъ былъ покинуть Людовика XVI только въ тотъ моментъ, когда тотъ оставитъ землю для неба.

Король ввелъ его въ свой кабинетъ и заперся съ нимъ.

Въ восемь часовъ вечера онъ вышелъ изъ кабинета и сказалъ, обращаясь къ комиссарамъ:

— Господа, будьте добры, проведите меня къ моей семьѣ.

— Это невозможно, отвѣчалъ одинъ изъ Комаровъ, — но ихъ попросятъ спуститься сюда, если вы желаете.

— Хорошо, возразилъ король, — только бы я могъ видѣть ихъ въ моей комнатѣ, безъ свидѣтелей.

— Не въ вашей комнатѣ, замѣтилъ тотъ я солдатъ, — но въ столовой; мы все это рѣшили съ министромъ юстиціи.

— Однако, сказалъ король, — вы слышали, что Конвентъ позволяетъ мнѣ видѣть мою семью безъ свидѣтелей.

— Это правда, вы и будете одни; дверь затворятъ, но сквозь стекло мы будемъ присматривать за вами.

— Хорошо, подите за ними.

Комиссары ушли, а король прошелъ въ столовую. Клери послѣдовалъ за нимъ; онъ отставилъ столъ къ стѣнѣ и убралъ стулья въ глубину комнаты, чтобы было больше мѣста.

— Клери, сказалъ король, — принесите воды стаканъ, на случай, если королева захочетъ пить.

На столѣ стоялъ графинъ съ ледяной водой, за которую одинъ изъ членовъ конвента упрекнулъ короля: поэтому Клери принесъ только стаканъ.

— Дайте обыкновенной воды, Клери, сказал король, — если королева выпьетъ ледяной, то такъ какъ она къ ней не привыкла, это можетъ повредить ей… Подождите, Клери; попросите таки г-на де Фирмона не выходить изъ моего кабинета: я боюсь, что видъ его произведетъ на мой семью слишкомъ сильное впечатлѣніе.

Въ половинѣ девятаго дверь отворилась. Королева вошла первая, держа сына за руку; принцесса Рояль и принцесса Елизавета шли за нею.

Король раскрылъ объятія: обѣ женщины и оба ребенка бросились къ нему, съ рыданьемъ.

Клери вышелъ и заперъ дверь.

Въ теченіи нѣсколькихъ минуть глубокое молчаніе прерывалось только рыданьями; потомъ королева хотѣла увести короля въ его комнату. — Нѣтъ, сказалъ Людовикъ XVI, удерживая ее. — Я могу видѣть васъ только здѣсь.

Королева и королевская семья уже знали о произнесенномъ приговорѣ, но совершенно не знали подробностей процесса: король все разсказалъ имъ, стараясь извинить людей, осудившихъ его, обративъ вниманіе королевы на то, что ни Петіонъ, ни Манюэль не подали голосъ за его смерть.

Королева слушала, но всякій разъ, какъ хотѣла заговорить, разражалась рыданьями. Богъ оставилъ утѣшеніе бѣдному заключенному: въ послѣднія минуты его жизни, его любили всѣ окружавшіе его, даже королева.

Какъ можно было видѣть по романической части этого разсказа, королева легко увлекалась блестящей, показной стороной жизни; она обладала тѣмъ живымъ воображеніемъ, которое чаще чѣмъ темпераментъ дѣлаетъ женщинъ неосторожными; королева всю жизнь была неосторожна, неосторожна въ дружбѣ, неосторожна въ любви. Ея заключеніе было ей полезно съ точки зрѣнія нравственной: она вернулась къ чистымъ и святымъ привязанностямъ, отъ которыхъ ее удалили страсти ея молодости, и такъ какъ во всѣ что она ни дѣлала, она вкладывала страстность, то въ несчастьѣ страстно полюбила короля, своего мужа, между тѣмъ какъ въ счастливые дни видѣла лишь его неуклюжесть и вульгарность. Вареннъ и 10-го августа показали ей Людовика XVI человѣкомъ безъ иниціативы, нерѣшительнымъ, отяжелѣвшимъ, чуть ли не трусомъ; въ Тамплѣ она начала замѣчать, что не только жена несправедливо судила о мужѣ, но что королева несправедливо судила о королѣ; въ Темплѣ она увидала его спокойнымъ, терпѣливымъ въ несчастьѣ, кроткимъ и твердымъ, какъ мученикъ; вся ея холодность и сердечная сухость смягчилась, растаяла и перешла въ самое теплое чувство. Какъ прежде она слишкомъ глубоко презирала, такъ теперь слишкомъ глубоко любила. «Увы! сказалъ король г-ну де Фирмону, зачѣмъ я такъ люблю и такъ нѣжно любимъ?»

И такъ, въ это послѣднее свиданіе королева позволила себѣ поддаться чувству, походившему на угрызенія совѣсти. Она хотѣла увести короля въ его комнату, чтобы на минуту остаться нимъ наединѣ; увидавъ, что это невозможно, она увлекла короля въ амбразуру окна.

Тамъ она бы, конечно, упала передъ нимъ на колѣни и среди слезъ и рыданій стала умолять его о прощеньи. Король все понялъ, остановилъ ее и сказалъ, вынимая изъ кармана свое завѣщанье.

— Прочтите это, моя нѣжно любимая жена!

И онъ пальцемъ указалъ ей на слѣдующій параграфъ, прочитанный королевой въ полголоса:

"Я прошу мою жену простить мнѣ всѣ страданія, какія она терпитъ изъ за меня, и горе, какое я доставлялъ ей въ теченіе нашего союза; съ своей стороны и она можетъ быть увѣрена, что я ни въ чемъ не упрекаю ее, если она думаетъ, что можетъ упрекнуть себя въ чемъ-либо.

Марія-Антуанетта взяла руки короля и поцѣловала ихъ; въ этихъ словахъ: она можетъ быть увѣрена, что я ни въ чемъ не упрекаю ее — высказывалось самое милосердное прощанье, а слова: если она думаетъ, что можетъ себя упрекнуть въ чемъ-либо — говорили о глубокой сердечной деликагности. Итакъ, она можетъ умереть спокойно, бѣдная царственная Магдалина; ея любовь къ королю, несмотря на свой поздній расцвѣтъ, возбудила въ немъ состраданіе, а его прощенье было ей дано не тайкомъ и наединѣ, какъ будто самъ король стыдился его, но громко, всенародно.

Кто осмѣлится упрекнуть въ чемъ-либо ту, кто предстанетъ передъ потомствомъ увѣнчанной двойнымъ вѣнцомъ: ореоломъ мученицы и прощеньемъ супруга?

Она это почувствовала; она поняла, что съ этой минуты, она сильна передъ судомъ исторіи; но за то она сдѣлалась еще болѣе смиренной передъ тѣмъ, кого полюбила такъ поздно, сознавая, что не достаточно любила его. Уже не слова вылетали изъ груди несчастной женщины, а рыданія, прерываемыя криками; она говорила, что хочетъ умереть со своимъ мужемъ, и если ей откажутъ въ этой милости, она уморитъ себя голодомъ.

Комиссары, смотрѣвшіе на эту сцену горя и отчаянія сквозь стеклянную дверь, не могли выдержать этого зрѣлища; сначала они отвернулись; потомъ, хотя и не видя заключенныхъ, но слыша крики и рыданья, они позволили себѣ стать на минуту людьми, и залились слезами.

Ужасное прощаніе длилось часъ и три четверти.

Наконецъ, въ четверть одиннадцатаго, король всталъ первый; его жена, сестра, дѣти повисли на немъ, какъ плоды на деревѣ: король и королева держали дофина за руки; принцесса Рояль стоя по лѣвую руку отца обнимала его за талію, принцесса Елизавета, немного пропустивъ свою племянницу впередъ, схватила короля за руку; королева, — она-то больше всѣхъ нуждалась въ утѣшеніи, такъ какъ была наименѣе чистой — королева обнимала мужа за шею; и вся эта печальная группа подвигалась вмѣстѣ, испуская стоны, рыданія, крики, среди которыхъ слышались слова:

— Мы еще увидимся, неправда ли!

— Да… да… будьте покойны!

— Завтра утромъ… завтра утромъ, въ восемь часовъ?

— Я вамъ это обѣщаю.

— Но почему не въ семь часовъ? спросила королева.

— Ну хорошо, да, въ семь часовъ, сказалъ король; — но прощайте! прощайте!

Онъ произнесъ эти два слова такъ выразительно, что онѣ поняли, что онъ самъ боится, какъ бы мужество не измѣнило ему.

Принцесса Рояль не выдержала, она вздохнула и упала на полъ: она была въ обморокѣ.

Принцесса Елизавета и Клери подняли ее.

Король почувствовалъ, что долженъ быть сильнымъ: онъ вырвался изъ рукъ королевы и дофина и вошелъ въ свою комнату, повторяя:

— Прощайте! Прощайте!..

Потомъ онъ затворилъ за собой дверь.

Королева, совершенно не владѣя собой, припала къ этой двери, не смѣя просить короля отворить ее, но со слезами и рыданьями колотя по ней сжатой рукой.

У короля хватило мужества не выйти.

Тогда комиссары попросили королеву удалиться, повторивъ ей снова, что завтра въ семь часовъ утра она можетъ увидѣться съ мужемъ.

Клери хотѣлъ отнести принцессу Рояль, все еще бывшую въ обморокѣ, въ самое помѣщеніе королевы, но на второй ступенькѣ комиссары его остановили и заставили вернуться.

Король присоединился къ своему духовнику въ кабинетѣ и попросилъ его разсказать, какимъ образомъ его привезли въ Тампль. Дошелъ ли до него этотъ разсказъ священника, или въ его ушахъ звучали только неясныя слова, заглушаемыя его собственными мыслями? Этого никто не можетъ сказать.

Во всякомъ случаѣ, вотъ что разсказалъ аббатъ.

Аббатъ Эджевортъ встрѣтился у г-жи де Сенозанъ съ г-номъ Мальзербъ, и тотъ предупредилъ его, что король обратится къ нему, если будетъ приговоренъ къ смерти. Аббатъ, не обращая вниманія на опасность, угрожавшую ему, возвратился въ Парижъ и, узнавъ о приговорѣ, произнесенномъ въ воскресенье утромъ, ожидалъ въ улицѣ дю Какъ.

Въ четыре часа дня, какой-то неизвѣстный явился къ нему и передалъ ему записку слѣдующаго содержанія:

«Исполнительный комитетъ, имѣя сообщить гражданину Эджеворту де Фирмону дѣло самой высокой важности, приглашаетъ его явиться въ мѣсто его засѣданій».

Неизвѣстный получилъ приказъ проводить священника: экипажъ ожидалъ у дверей.

Аббатъ вышелъ изъ дому и поѣхалъ съ незнакомцемъ.

Экипажъ остановился у воротъ Тюльери.

Аббатъ вошелъ въ залу совѣта министровъ; при входѣ его, они встали.

— Вы аббатъ Эджевортъ де Фирмонъ? спросилъ Тара.

— Да, отвѣчалъ аббатъ.

— Людовикъ Капетъ, продолжалъ министръ юстиціи, — выразилъ желаніе имѣть васъ при себѣ въ его послѣднія минуты; мы вызвали васъ, чтобы узнать, желаете ли вы оказать ему эту услугу?

— Если король указалъ на меня, сказалъ священникъ, — моя обязанность повиноваться ему.

— Въ такомъ случаѣ, возразилъ министръ, — вы поѣдете со мною въ Тампль; я сейчасъ туда отправляюсь.

И онъ привезъ аббата въ своемъ экипажѣ.

Мы уже видѣли, какъ онъ, исполнивъ обычныя формальности, явился къ королю; какъ Людовикъ XVI, послѣ свиданія съ своей семьей, вернулся къ аббату Эджеворту, и спросилъ у него подробности, только что изложенныя нами.

По окончаніи разсказа, король сказалъ:

— Забудемъ теперь все земное, и сосредоточимъ наши мысли исключительно на великомъ дѣлѣ спасенія моей души.

— Государь, отвѣтилъ аббатъ, — я готовъ сдѣлать все, что въ моихъ силахъ, и надѣюсь, что Господь поможетъ моей слабости. Но не думаете ли вы, что для васъ было бы большимъ утѣшеньемъ, еслибы я отслужилъ обѣдню и причастилъ васъ?

— Да, конечно, сказалъ король; — и повѣрьте, я глубоко чувствую всю цѣну этой милости; но какъ вы предполагаете это устроить?

— Это мое дѣло, государь, и я хочу доказать вашему величеству, что достоинъ чести, какую вы мнѣ оказали, пожелавъ имѣть мою поддержку. Предоставьте мнѣ свободу дѣйствій, государь, и я отвѣчаю за все.

— Въ такомъ случаѣ идите, сказалъ Людовикъ XVI.

И онъ повторилъ, качая головой.

— Идите, но вамъ это не удастся.

Аббатъ Эджеворзъ поклонился и вышелъ, попросивъ провести его въ залу совѣта.

— Тотъ, кто умретъ завтра, сказалъ онъ комиссарамъ — желаетъ, прежде чѣмъ умереть, чтобы была отслужена обѣдня, за которой онъ могъ бы причаститься.

Комиссары съ удивленіемъ посмотрѣли другъ на друга: имъ и въ голову не приходило, чтобы къ нимъ могли обратиться съ такою просьбой.

— А гдѣ, чортъ побери, найти теперь священника и церковныя облаченія? сказали они.

— Священникъ есть, потому что я здѣсь, отвѣтилъ аббатъ Эджевортъ; — что касается облаченій, то ближайшая церковь дастъ ихъ: надо только послать за ними.

Комиссары колебались.

— Но, сказалъ одинъ изъ нихъ, — а если это западня?

— Какая западня? спросилъ аббатъ.

— А если, подъ предлогомъ причастія, вы отравите короля?

Аббатъ Эджевортъ пристально посмотрѣлъ на того, кто высказалъ такое сомнѣніе.

— Знаете, продолжалъ тотъ, — мы можемъ найти достаточно подобныхъ примѣровъ въ исторіи, чтобы имѣть право быть подозрительными.

— Меня, когда я входилъ сюда, сказалъ аббатъ, — обыскивали такъ тщательно, что, конечно, вы можете быть увѣрены, что я не пронесъ яда; если же онъ окажется у меня завтра, то я получу его черезъ васъ, потому что ничто не можетъ дойти до меня, не пройдя сначала черезъ ваши руки.

Тогда комиссары созвали отсутствовавшихъ членовъ и посовѣтовались съ ними.

Просьба была принята при соблюденіи двухъ условій: во первыхъ, аббатъ долженъ былъ написать прошеніе и подписать его своимъ именемъ; во вторыхъ, служба должна была быть окончена завтра, самое позднее къ семи часамъ, такъ какъ ровно въ восемь заключеннаго надо везти на мѣсто казни.

Аббатъ написалъ свое прошеніе и оставилъ его на столѣ; потомъ его отвели къ королю, которому онъ объявилъ, что его просьба разрѣшена.

Было одиннадцать часовъ; аббатъ Эджевортъ оставался съ королемъ до полуночи.

Въ полночь король сказалъ:

— Г-нъ аббатъ, я усталъ и хочу спать; мнѣ нужны силы на завтра.

Потомъ онъ позвалъ два раза:

— Клери! Клери!

Клери вошелъ, раздѣлъ короля, и хотѣлъ завернуть ему волосы въ бумажки, но король сказалъ съ улыбкой.

— О, не стоитъ!

Затѣмъ онъ легъ, и, пока Клери задергивалъ занавѣсы у кровати, сказалъ ему:

— Разбудите меня въ пять часовъ.

Едва его голова коснулась подушки, какъ онъ заснулъ, такъ были сильны физическія потребности у этого человѣка.

Г-нъ де Фирмонъ бросился на постель Клери, который эту ночь провелъ на стулѣ.

Сонъ Клери былъ тревоженъ и прерывистъ; наконецъ онъ услыхалъ, что часы бьютъ пять часовъ.

Онъ тотчасъ же всталъ и зажегъ огонь.

Отъ шума, сдѣланнаго имъ, король проснулся.

— А! Клери, спросилъ онъ, — пять часовъ уже пробило?

— Государь, отвѣчалъ лакей, — пять пробило на нѣсколькихъ часахъ, кромѣ этихъ стѣнныхъ.

И онъ подошелъ къ кровати.

— Я хорошо спалъ, сказалъ король. — Мнѣ это было очень нужно: вчерашній день меня страшно утомилъ! Гдѣ г-нъ де Фирмонъ?

— На моей постели, государь.

— На вашей постелѣ! А гдѣ же вы сами провели ночь?

— На этомъ стулѣ.

— Мнѣ это очень непріятно… вамъ должно быть было очень неудобно.

— О, государь, сказалъ Клери, — могу ли я думать о себѣ въ такую минуту?

— Ахъ, мой бѣдный Клери, проговорилъ король.

И онъ протянулъ ему руку, которую лакей поцѣловалъ со слезами.

Тогда, въ послѣдній разъ, вѣрный слуга началъ одѣвать короля: онъ приготовилъ коричневый фракъ, сѣрые суконные брюки, сѣрые шелковые чулки и стеганный камзолъ въ видѣ жилета.

Одѣвъ короля, Клери его причесалъ.

Между тѣмъ, Людовикъ XVI отцѣпилъ печать отъ своихъ часовъ, опустилъ ее въ карманъ камзола, а часы положилъ на каминъ; потомъ, снявъ кольцо съ своего пальца, онъ положилъ его въ тотъ же карманъ, куда и печать.

Въ то время, какъ Клери надѣвалъ ему фракъ, онъ вынулъ изъ него свой портфель, лорнетку, табакерку и вмѣстѣ съ кошелькомъ положилъ на каминъ. Всѣ эти приготовленія дѣлались въ присутствіи комиссаровъ, которые вошли къ комнату осужденнаго, какъ только замѣтили въ ней свѣтъ.

Пробило половина шестого.

— Клери, сказалъ король, — разбудите г-на де Фирмона.

Г-нъ де Фирмонъ уже проснулся и всталъ: онъ услыхалъ приказаніе, данное Клери, и вошелъ.

Король поздоровался съ нимъ, и попросилъ его слѣдовать за нимъ въ кабинетъ.

Клери поспѣшилъ устроить алтарь, употребивъ для этого покрытый скатертью коммодъ, стоявшій въ той же комнатѣ. Что касается церковныхъ принадлежностей, то ихъ, какъ и говорилъ аббатъ Эджевортъ, нашли въ первой же церкви, въ которую за этимъ обратились. Это была церковь капуциновъ, близъ отеля Субизъ.

Приготовивъ алтарь, Клери пошелъ доложить паролю.

— Можете вы помочь служить обѣдню? спросилъ его Людовикъ.

— Я думаю, отвѣчалъ Клери, — только я не знаю наизусть, что поетъ хоръ.

Тогда король далъ ему служебникъ, и открылъ его на Introït.

Г-нъ де Фирмонъ былъ уже въ комнатѣ Клери, и облачался.

Лакей поставилъ передъ алтаремъ кресло, а передъ нимъ положилъ большую подушку; но король велѣлъ ее убрать, и самъ принесъ другую подушку, поменьше, набитую конскимъ волосомъ, которую онъ всегда употреблялъ, когда молился.

Какъ только вошелъ священникъ, комиссары удалились въ переднюю, боясь, вѣроятно, что присутствіе духовнаго лица ихъ осквернитъ.

Было шесть часовъ; обѣдня началась; король выслушалъ ее всю, стоя на колѣняхъ; онъ былъ очень сосредоточенъ. Послѣ обѣдни онъ причастился, и аббатъ Эджевортъ, оставивъ его погруженнымъ въ молитву, пошелъ снять церковное облаченье.

Король воспользовался этимъ временемъ, чтобы поблагодарить Клери и проститься съ нимъ; потомъ онъ прошелъ въ свой кабинетъ, куда г-нъ де Фирмонъ послѣдовалъ за нимъ.

Клери сѣлъ на свою постель и заплакалъ.

Въ семь часовъ король позвалъ его.

Клери прибѣжалъ.

Король отвелъ его въ амбразуру окна и сказалъ ему:

— Вы отдадите эту печать моему сыну, а это кольцо моей женѣ… Скажите имъ, какъ мнѣ тяжело покидать ихъ… Въ этомъ пакетикѣ волосы всѣхъ членовъ нашей семьи — это тоже отдайте королевѣ.

— Но, сказалъ Клери, — развѣ вы не увидитесь еще съ нею, государь?

Король колебался съ минуту, какъ будто борясь съ желаніемъ всего своего существа еще разъ увидѣть ее, потомъ сказалъ рѣшительно.

— Нѣтъ, нѣтъ… я знаю, что я обѣщалъ увидѣться съ ними сегодня утромъ, но я хочу избавить ихъ отъ этого ужаснаго прощанья… Клери, если вы ихъ увидите, вы имъ скажете, какъ мнѣ было тяжело покинуть ихъ, не обнявъ ихъ еще разъ…

При этихъ словахъ онъ вытеръ слезы.

Потомъ прибавилъ съ глубокой грустью въ голосѣ:

— Клери, вы передадите имъ мои послѣднія привѣтствія, не правда ли?

И онъ вошелъ въ кабинетъ.

Комиссары видѣли, какъ король передавалъ Клери разныя вещи; одинъ изъ нихъ потребовалъ ихъ у него, но другой предложилъ до рѣшенія совѣта оставить ихъ у Клери. Это предложеніе одержало верхъ.

Черезъ четверть часа, король опять вышелъ изъ своего кабинета.

Клери стоялъ поблизости, ожидая его приказаній.

— Клери, сказалъ онъ, — спросите, могу я поручить ножницы.

И онъ ушелъ.

— Можетъ ли король получить ножницы? спросилъ Клери у комиссаровъ.

— Зачѣмъ ему?

— Я не знаю; спросите у него.

Одинъ изъ комиссаровъ вошелъ въ кабинетъ; онъ нашелъ короля на колѣняхъ передъ г-номъ де Фирмономъ.

— Вы спрашивали ножницы, сказалъ онъ. — Что вы съ ними хотите дѣлать?

— Я хочу, чтобы Клери обрѣзалъ мнѣ волосы, отвѣчалъ король.

Комиссаръ спустился въ залу совѣта.

Эта просьба обсуждалась полчаса, и черезъ полчаса въ ножницахъ было отказано.

Комиссаръ вернулся къ королю.

— Совѣтъ отказалъ, сказалъ онъ.

— Я бы не дотронулся до ножницъ, сказалъ король, — и Клери обрѣзалъ бы мнѣ волосы въ вашемъ присутствіи… Спросите еще разъ, прошу васъ.

Комиссаръ снова спустился и опять передали просьбу короля; но совѣтъ настаивалъ на своемъ отказѣ.

Тогда комиссаръ подошелъ къ Клери.

— Мнѣ кажется, сказалъ онъ, — тебѣ пора приготовляться сопровождать короля на эшафотъ.

— Зачѣмъ это, Боже мой? спросилъ Клери весь дрожа.

— Э, не къ чему, возразилъ другой, — палачъ самъ справится отлично.

Начинало свѣтать; барабанный бой раздавался во всѣхъ частяхъ Парижа. Это движеніе и этотъ шумъ проникали даже въ башню и леденили кровь въ жилахъ аббата Фирмона и Клери!

Но король, болѣе спокойный, чѣмъ они, прислушивался минуту и сказалъ безъ всякаго волненія:

— Это, вѣроятно, начинаютъ собирать національную гвардію.

Черезъ нѣсколько времени, отряды кавалеріи вошли во дворъ Тампля; слышался топотъ лошадей и команда офицеровъ.

Король опять прислушался и сказалъ съ тѣмъ же спокойствіемъ:

— Вѣроятно, они приближаются.

Отъ семи до восьми часовъ нѣсколько разъ, подъ разными предлогами, стучали въ дверь кабинета короля, и всякій разъ Эджевортъ дрожалъ отъ страха, что настало время; но всякій разъ, Людовикъ XVI вставалъ безъ всякаго волненія, подходилъ къ двери, спокойно отвѣчалъ на вопросы и снова садился около своего духовника.

Г-нъ Эджевортъ не видѣлъ входившихъ людей, но до него долетали нѣкоторыя слова. Разъ онъ услышалъ, какъ одинъ изъ нихъ говорилъ заключенному:

— О! о! все это было хорошо, когда вы были королемъ, но теперь вы уже не король.

Король возвратился съ тѣмъ же спокойнымъ выраженіемъ лица; онъ только сказалъ:

— Вы видите, какъ со мною обращаются эти поди, отецъ мой… Но надо умѣть все вытерпѣть!

Снова постучали, и снова король подошелъ къ двери; на этотъ разъ онъ возвратился, со словами:

— Этимъ людямъ всюду мерещатся кинжалы и ядъ: они плохо знаютъ меня! Самоубійство было бы слабостью; пожалуй, подумали бы, что я не умѣю умереть.

Наконецъ въ десять часовъ, шумъ увеличился, двери съ шумомъ распахнулись, и вошелъ Сантеръ въ сопровожденіи семи или восьми комисаровъ и десяти жандармовъ, которыхъ онъ построилъ въ двѣ шеренги.

При этомъ шумѣ, не ожидая, чтобы постучали въ дверь кабинета, король вышелъ.

— Вы пришли за мною? сказалъ онъ.

— Да.

— Я прошу у васъ одной минуты.

И онъ вошелъ въ кабинетъ и заперъ за собою дверь.

— На этотъ разъ, все кончено, отецъ мой сказалъ онъ, бросаясь на колѣни передъ аббатомъ Фирмономъ. — Дайте мнѣ ваше послѣднее благословеніе и молите Бога, чтобы Онъ до конца поддержалъ меня.

Получивъ благословеніе, король всталъ и отворивъ дверь, подошелъ къ комиссарамъ и жандармамъ, стоявшимъ посреди его спальни.

Всѣ они были со шляпами на головѣ.

— Мою шляпу, Клери, сказалъ король.

Клери весь въ слезахъ поспѣшилъ повиноваться.

— Есть ли между вами, спросилъ Людовика XVI, — кто-нибудь изъ членовъ коммуны? Вы, кажется?

Онъ обратился къ одному комиссару по имени Жакъ Ру, священнику, отрекшемуся отъ своего сана.

— Чего вы хотите отъ меня? сказалъ тотъ.

Король досталъ изъ кармана свое завѣщанье

— Я прошу васъ передать эту бумагу королевѣ… моей женѣ.

— Мы пришли сюда не за тѣмъ, чтобы исполнять твои порученья, отвѣтилъ Жакъ Ру, — а для того, чтобы проводить тебя на эшафотъ.

Король принялъ оскорбленіе съ тѣмъ же смиреніемъ, какое выказалъ бы мученикъ, и обратился къ другому комиссару, по имени Гобо.

— А вы, сударь, спросилъ онъ, — вы тоже откажете мнѣ?

И такъ какъ Гобо, повидимому, колебался, онъ продолжалъ:

— О! это мое завѣщанье; вы можете его прочесть; я бы даже хотѣлъ, чтобы коммуна знала о нѣкоторыхъ моихъ распоряженіяхъ.

Комиссаръ взялъ бумагу.

Затѣмъ, увидавъ, что Клери, опасаясь, какъ и камердинеръ Карла I, какъ бы его господинъ не сталъ дрожать отъ холода, что дало бы возможность предположить, что онъ дрожитъ отъ страха, — подаетъ ему не только шляпу, но и плащъ, король сказалъ ему:

— Нѣтъ, Клери, дайте мнѣ только мою шляпу.

Клери подалъ ему шляпу, и Людовикъ XVI воспользовался этимъ случаемъ, чтобы въ послѣдній разъ пожать руку своего вѣрнаго слуги.

Потомъ онъ сказалъ тѣмъ повелительнымъ тономъ, который такъ рѣдко принималъ въ своей жизни:

— Ѣдемъ, господа.

На лѣстницѣ онъ встрѣтилъ привратника башни Матэ. Третьяго дня, онъ засталъ его сидящимъ передъ его каминомъ, и довольно рѣзкимъ голосомъ попросилъ его уступить ему мѣсто.

— Матэ, сказалъ онъ, — третьяго дня, я былъ рѣзокъ съ вами; не сердитесь на меня!

Матэ, не отвѣчая ни слова, повернулся къ нему спиной.

Король пѣшкомъ прошелъ первый дворъ, и во время этого перехода обернулся два или три раза, прощаясь съ своею единственной любовью — женой, своей единственной радостью — дѣтьми, со своимъ единственнымъ другомъ — сестрой. При въѣздѣ во дворъ стояла карета, выкрашенная въ зеленую краску; два жандарма ждали у открытой дверцы: при приближеніи осужденнаго, одинъ изъ нихъ вошелъ въ экипажъ и сѣлъ на переднюю скамейку; потомъ вошелъ король и знакомъ пригласилъ г. Эджеворта сѣсть рядомъ съ собою, въ глубинѣ, наконецъ сѣлъ второй жандармъ и закрылъ дверцу.

Въ то время ходили два слуха: первый, что одинъ изъ жандармовъ былъ переодѣтый священникъ; второй, что оба жандарма получили приказаніе убить короля при малѣйшей попыткѣ бѣжать. Ни тотъ, ни другой изъ этихъ слуховъ не имѣлъ никакого серьезнаго основаніи

Въ десять часовъ съ четвертью, кортежъ тронулся въ путь.

Еще одно слово о королевѣ, принцессѣ и двухъ дѣтяхъ, съ которыми король, уѣзжая, простился послѣднимъ взглядомъ.

Наканунѣ вечеромъ, послѣ свиданья радостнаго и ужаснаго, королева едва нашла силы раздѣть и уложить спать дофина и не раздѣваясь бросилась на свою постель; въ теченіи всей долгой зимней ночи принцесса Елизавета и г-жа Рояль слышали, какъ ее била дрожь отъ горя и холода.

Въ четверть седьмаго дверь отворилась: это пришли за служебникомъ. Съ этой минуты вся семья стала ждать съ замираніемъ сердца, что ихъ сейчасъ позовутъ внизъ, какъ наканунѣ обѣщалъ король. Но время шло; королева и принцессы стояли, прислушиваясь къ различнымъ доносившимся въ Тампль звукамъ, которые не волновали короля, но заставляли вздрагивать его лакея и духовника. Онѣ слышали крики толпы при выходѣ короля; наконецъ услышали удалявшійся топотъ лошадей и замиравшій грохотъ пушекъ по мостовой.

Королева упала на стулъ пробормотавъ:

— Онъ уѣхалъ, не простившись съ нами.

Принцесса Елизавета и принцесса Рояль опустились около нея на колѣни.

Итакъ, всѣ надежды исчезали одна за другой: сначала онѣ надѣялись на изгнаніе или на тюремное заключеніе, но эта надежда исчезла; потомъ на отсрочку казни, но и это не осуществилось: наконецъ, надѣялись только на какую-нибудь смѣлую попытку по дорогѣ; но и этой надеждѣ не суждено было сбыться.

— Боже мой! Боже мой! Боже мой! кричала королева.

И въ этомъ послѣднемъ, отчаянномъ обращеніи къ Богу, бѣдная женщина теряла послѣднія силы.

А въ это время, карета уже выѣзжала на бульвары.

Улицы были почти пусты, магазины на половину заперты; ни у оконъ, ни у дверей не было никого.

Указомъ коммуны запрещалось всѣмъ гражданамъ, не принадлежавшимъ къ вооруженной милиціи, находиться на улицахъ, выходившихъ на бульваръ, или показываться у оконъ при проѣздѣ кортежа.

Облачное, низко нависшее небо позволяло только разглядѣть цѣлый лѣсъ пикъ, среди которыхъ блестѣло нѣсколько штыковъ; передо каретой шла кавалерія, а передъ кавалеріей множество барабанщиковъ.

Король хотѣлъ говорить со своимъ духовникомъ, но изъ-за шума это было невозможно. Аббатъ Фирмонъ далъ ему свой молитвенникъ: онъ читалъ.

У воротъ Сенъ-Дени онъ поднялъ голову: ему показалось, что послышались какія-то отдѣльныя восклицанья.

Дѣйствительно, съ десятокъ молодыхъ людей побѣжали по улицѣ Борегаръ и пробились черезъ толпу съ саблями въ рукахъ, крича:

— Къ намъ, кто хочетъ спасти короля!

Три тысячи заговорщиковъ должны были откликнуться на этотъ призывъ, организованный барономъ Батцъ, авантюристомъ заговорщикомъ; онъ храбро подалъ сигналъ, но изъ трехъ тысячъ присягавшихъ откликнулись только нѣсколько человѣкъ. Баронъ Батцъ и восемь-девять одинокихъ приверженцевъ королевской власти, видя, что ничего нельзя сдѣлать, воспользовались смятеньемъ, произведеннымъ ихъ попыткой, и вмѣшавшись въ толпу, разсыпались по сосѣднимъ улицамъ.

Этотъ-то случай отвлекъ короля отъ его молитвъ, но онъ имѣлъ такъ мало значенія, что карета даже не остановилась. Когда же, черезъ два часа десять минутъ она остановилась, это былъ уже конецъ ея пути.

Какъ только король почувствовалъ, что карета стала, онъ наклонился къ уху священника и сказалъ:

— Вотъ, отецъ мой, мы и пріѣхали, если я не ошибаюсь.

Г. Фирмонъ молчалъ.

Въ это же время одинъ изъ трехъ братьевъ Самсонъ, парижскихъ палачей, отворилъ дверцу.

Король, положивъ руку на колѣно аббата Фирмона, сказалъ повелительнымъ тономъ:

— Господа, я вамъ поручаю этого господина. Позаботьтесь, чтобы послѣ моей смерти ему не было нанесено оскорбленій; поручаю вамъ позаботиться объ этомъ.

Въ это время приблизились два другіе палача.

— Да, да, сказалъ одинъ изъ нихъ, — мы ужъ объ этомъ позаботимся. Предоставьте это намъ.

Людовикъ вышелъ.

Помощники палача окружили его и хотѣли снять съ него одежду; но онъ съ негодованьемъ оттолкнулъ ихъ и началъ раздѣваться самъ.

Съ минуту король оставался совершенно одинъ въ кругу, образовавшемся около него; онъ бросилъ на землю свою шляпу, снялъ фракъ и развязалъ галстухъ; но тутъ палачи подошли къ нему.

Одинъ изъ нихъ держалъ въ рукахъ веревку.

— Что вы хотите дѣлать? спросилъ король.

— Связать васъ, отвѣтилъ палачъ, державшій веревку.

— О! вскричалъ король. — На это ужъ я никогда не соглашусь: откажитесь отъ этого намѣренія. Дѣлайте, что вамъ приказано, но вы меня не свяжете! нѣтъ, нѣтъ, никогда!

Палачи возвысили голосъ; эта борьба могла въ глазахъ толпы отнять у жертвы заслугу шестимѣсячнаго спокойствія, мужества и покорности. Въ это время одинъ изъ трехъ братьевъ Самсонъ, испытывая глубокое состраданіе, но вмѣстѣ съ тѣмъ сознавая необходимость выполнить лежавшую на немъ ужасную обязанность, подошелъ и сказалъ почтительно:

— Государь, этимъ платкомъ…

Король посмотрѣлъ на своего духовника.

Аббатъ Фирмонъ сдѣлалъ усиліе, чтобы проговорить:

— Государь, это увеличитъ сходство между вашимъ величествомъ и невинно страдавшими мучениками, и тѣмъ большая награда ожидаетъ васъ.

Король поднялъ глаза къ небу съ выраженіемъ величайшей скорби.

— Конечно, сказалъ онъ, — только ихъ примѣры могутъ заставить меня подчиниться такому позору.

И онъ прибавилъ, обращаясь къ палачамъ и покорно протягивая имъ свои руки:

— Дѣлайте, что хотите, я до конца выпью эту чашу.

Ступеньки эшафота были высокія и скользкія; онъ поднялся по нимъ, поддерживаемый священникомъ. Одну минуту аббатъ Эджевортъ, чувствуя, какъ грузно король опирался на его руку, боялся, чтобы въ послѣднюю минуту съ нимъ не сдѣлалось дурно; но дойдя до послѣдней ступеньки, король, такъ сказать, вырвался изъ рукъ священника, какъ душа его должна была вырваться изъ его тѣла, и подбѣжалъ къ другому краю площадки.

Онъ былъ очень красенъ и никогда еще не казался такимъ подвижнымъ и оживленнымъ.

Барабаны били: онъ взглядомъ заставилъ ихъ замолчать.

Тогда онъ произнесъ слѣдующія слова силъ нымъ голосомъ:

— Я умираю невиннымъ во всѣхъ преступленіяхъ, какія взводятъ на меня; я прощаю приговорившимъ меня къ смерти и прошу Бога, чтобы кровь, которую вы сейчасъ прольете, никогда не пала на Францію!..

— Бейте, барабаны! закричалъ голосъ, который долго приписывали Сантеру; но это была, голосъ Бофранше, графа Она, незаконнаго сына Людовика XV и куртизанки Морфизъ: это было, побочный дядя осужденнаго.

Барабаны забили.

Король топнулъ ногой.

— Молчите! закричалъ онъ съ непередаваемымъ выраженіемъ голоса, — я еще хочу говорить.

Но барабаны продолжали свой грохотъ.

— Исполняйте вашу обязанность! вопили люди, съ пиками, обращаясь къ палачамъ.

Тѣ бросились на короля; онъ медленными шагами вернулся назадъ, устремивъ взглядъ на ножъ, рисунокъ котораго онъ самъ далъ годъ тому назадъ.

Потомъ его взглядъ перешелъ на священника: тотъ молился, стоя на колѣняхъ на краю эшафота.

За столбами гильотины послышалось какое-то движеніе, машина опрокинулась, голова осужденнаго показалась въ этомъ зловѣщемъ отверстіи, блеснула молнія, раздался глухой ударъ, и кромѣ широкой струи крови ничего не было видно…

Тогда одинъ изъ палачей, поднявъ голову, показалъ ее народу, окрасивъ площадку эшафота этой королевской кровью.

При этомъ люди съ пиками завыли отъ радости и бросились обмакивать въ этой крови, кто свои пики, кто сабли, а кто платки, у кого они были, и затѣмъ огласили воздухъ криками: «Да здравствуетъ республика!»

Но въ первый разъ, этотъ великій возгласъ, заставлявшій народы трепетать отъ радости, умолкъ безъ отзвука. Республика имѣла на своемъ челѣ одно изъ тѣхъ роковыхъ пятенъ, какія никогда не смываются! она, какъ сказалъ потомъ одинъ великій дипломатъ, только что совершила болѣе, чѣмъ преступленіе: она совершила ошибку.

Весь Парижъ точно замеръ, пораженный, великимъ событіемъ. У нѣкоторыхъ это чувство доходило до отчаянія: одна женщина бросилась въ Сену; одинъ парикмахеръ перерѣзалъ себѣ горло; одинъ книгопродавецъ сошелъ съума одинъ отставной офицеръ умеръ отъ разрыва сердца.

Наконецъ, при открытіи засѣданія Конвента президентъ прочиталъ письмо; это письмо было отъ человѣка, просившаго, чтобы ему отдали тѣло Людовика XVI, которое онъ хотѣлъ похоронить рядомъ со своимъ отцомъ.

Оставались еще туловище и голова, отдѣленныя другъ отъ друга. Посмотримъ, что сдѣлали съ ними.

Протоколъ о погребеніи тѣла короля способенъ вызвать содроганіе ужаса; вотъ онъ, написанный въ тотъ же день.

Протоколъ о погребеніи Людовика Капета.

"21 января 1793, II годъ французской республики. Мы нижеподписавшіеся, администраторы департамента Парижа, назначенные общиннымъ совѣтомъ департамента, по указу временнаго исполнительнаго комитета французской республики, явились въ девять часовъ утра въ домъ гражданина Рикава, священника Святой Магдалины; заставъ его дома, мы спросили его, приготовилъ ли онъ все, что нужно для погребенія Людовика Капета, какъ ему было приказано наканунѣ исполнительнымъ комитетомъ и департаментомъ.

"Онъ намъ отвѣтилъ, что въ точности исполнилъ все, что ему было приказано исполнительнымъ комитетомъ и департаментомъ, и что все готово.

"Оттуда, въ сопровожденіи гражданъ Ренара и Даморо, священниковъ прихода Святой Магдалины, назначенныхъ гражданиномъ священникомъ служить при погребеніи Людовика Капета, мы отправились на кладбище вышеназваннаго прихода, помѣщающееся въ улицѣ Анжу-Сентъ-Оноре, гдѣ мы удостовѣрились въ исполненіи приказаній, переданныхъ нами наканунѣ гражданину священнику, по порученію общиннаго совѣта департамента.

"Вскорѣ въ нашемъ присутствіи отрядъ пѣшихъ жандармовъ принесъ на кладбище трупъ Людовика Капета. Мы признали цѣлость всѣхъ его членовъ; голова его была отдѣлена отъ туловища; мы констатировали, что волосы на затылкѣ головы были срѣзаны, и что трупъ былъ безъ фрака, безъ галстуха и безъ башмаковъ: на немъ была рубашка, стеганный камзолъ въ видѣ жилета, сѣрые суконные брюки, пара сѣрыхъ шелковыхъ чулокъ.

«Въ такомъ одѣяніи онъ былъ положенъ въ гробъ, который опустили въ яму, тотчасъ же засыпанную. Все это было приготовлено и исполнено сообразно съ приказаніями, данными временнымъ исполнительнымъ комитетомъ французской республики».

Подписали съ гражданами Рикавомъ, Ренаромъ и Даморо, священникомъ и викаріями Святой Магдалины:

Лебланъ, администраторъ департамента.

Дюбуа, администраторъ департамента.

Даморо, Рикавъ, Ренаръ.

Такимъ образомъ 21 января 1793 г. умеръ и былъ погребенъ король Людовикъ XVI.

Ему было тридцать девять лѣтъ, пять мѣсяцевъ и три дня отъ роду; онъ царствовалъ восемнадцать лѣтъ; въ заключеніи пробылъ пять мѣсяцевъ и восемь дней.

Его послѣднее желаніе не исполнилось: его кровь пала не только на Францію, но и на всю Европу.

XXIV.
Совѣтъ Каліостро.

Вечеромъ этого ужаснаго дня, въ то время какъ люди съ пиками бѣгали по пустыннымъ и иллюминованнымъ улицамъ Парижа, показывая на остріяхъ своихъ пикъ обрывки платковъ и рубашекъ съ красными пятнами и крича: «Тиранъ умеръ! вотъ кровь тирана!» — два человѣка находились въ первомъ этажѣ одного изъ домовъ улицы Сентъ-Оноре. Они оба молчали, но ихъ поза была очень различна.

Одинъ, одѣтый въ черное, сидѣлъ у стола, закрывъ лицо руками, погруженный, не то въ глубокую задумчивость, не то въ глубокую печаль; другой, одѣтый въ костюмъ крестьянина, съ мрачнымъ взглядомъ, наморщеннымъ лбомъ, скрестивъ руки на груди, ходилъ по комнатѣ большими шагами и всякій разъ, пересѣкая комнату по діагонали, проходилъ мимо стола, и искоса бросалъ на сидѣвшаго вопросительный взглядъ.

Сколько времени пробыли они вмѣстѣ? Мы не можемъ этого сказать. Наконецъ человѣку въ костюмѣ крестьянина, со скрещенными руками и мрачнымъ взглядомъ, повидимому, надоѣло это молчаніе; онъ остановился передъ своимъ товарищемъ, который сидѣлъ закрывъ руками лицо.

— Скажите, гражданинъ Жильберъ, сказалъ онъ, глядя на того, къ кому обращался, — неужели же я оказался разбойникомъ оттого, что подалъ голосъ за смерть короля?

Человѣкъ, одѣтый въ черное, поднялъ голову, отрицательно покачалъ ею и сказалъ, протягивая руку своему собесѣднику.

— Нѣтъ, Бильо, вы такой же разбойникъ, какъ я аристократъ; вы подали голосъ, какъ вамъ приказывала ваша совѣсть, а я подалъ голосъ, какъ мнѣ приказывала моя; только я подалъ голосъ за жизнь, а вы за смерть. Ужасная вещь отнять у человѣка то, что никакая человѣческая власть не можетъ ему возвратить.

— Итакъ, по вашему мнѣнію, вскричалъ Бильо, — деспотизмъ неприкосновененъ; свобода есть возмущеніе, а справедливость на землѣ существуетъ только для королей, т. е. для тирановъ? Тогда что же остается народу? Право служить и повиноваться! И это говорите вы, господинъ Жильберъ, ученикъ Жанъ-Жака, гражданинъ Соединенныхъ Штатовъ?!

— Я вовсе не говорю этого, Бильо, потому что это значило бы оскорблять народъ.

— Послушайте, г-нъ Жильберъ, возразилъ Бильо, — что я вамъ скажу, со всею грубостью моего здраваго смысла, и прошу васъ отвѣтить мнѣ со всей тонкостью вашего ума. Признаете ли вы, что нація, считающая себя угнетенной, имѣетъ право отнять имущества у своей церкви, унизить или даже уничтожить тронъ, бороться и добиться освобожденія?

— Конечно.

— Но въ такомъ случаѣ она имѣетъ также право обезпечить результаты своей побѣды?

— Да, Бильо, она несомнѣнно имѣетъ это право; но нельзя ничего обезпечивать яростью или убійствомъ. Вспомните, что написано: «Человѣкъ, ты не имѣешь права убивать твоего ближняго».

— Но король не мой ближній! воскликнулъ Бильо. — Король — мой врагъ! Я помню, когда еще моя бѣдная мать читала мнѣ Библію, я помню, что сказалъ Самуилъ евреямъ, когда они просили царя.

— Я также это помню, Бильо, и однако Самуилъ помазалъ Саула, а вовсе не убилъ его.

— О! я знаю, что если я пущусь съ вами въ ученый споръ, то я пропалъ. Итакъ я у васъ только спрошу: имѣли мы право взять Бастилію?

— Да.

— Имѣли мы право, когда король хотѣлъ отнять у народа свободу совѣщаній, устроить день Jeu de Paume?

— Да.

— Имѣли мы право, когда король хотѣлъ унизить Законодательное Собраніе праздникомъ гвардейцевъ и сборомъ войскъ въ Версали, пойти въ Версаль за королемъ и привезти его въ Парижъ?

— Да.

— Имѣли мы право, когда король пытался убѣжать и перейти къ врагамъ, задержать его въ Вареннѣ?

— Да.

— Имѣли мы право, когда увидѣли, что король, послѣ конституціи 1791, ведетъ переговоры съ эмигрантами и устраиваетъ заговоры съ иностранцами, устроить 20 іюня?

— Да.

— А когда онъ отказался утвердить законы предложенные народомъ, имѣли мы право устроить 10 августа, т. е. взять Тюльери и провозгласить сверженіе короля съ престола?

— Да.

— Имѣли мы право, когда король, заключенный въ Тамплѣ, продолжалъ изображать въ своемъ лицѣ воплощеніе заговора противъ свободы, вызвать его въ національный конвентъ, собранный для того, чтобы судить его?

— Вы имѣли право.

— Но если мы имѣли право его судить, то также имѣли право и осудить его?

— Да, на заключеніе, на изгнаніе, на вѣчное тюремное заключеніе, приговорить ко всему, исключая смерти!

— А почему не къ смерти?

— Потому что виновный по результатамъ своихъ дѣйствій, онъ не былъ виновенъ въ дурныхъ намѣреніяхъ. Вы судили его съ точки зрѣнія народа, мой милый Бильо; а онъ дѣйствовалъ съ точки зрѣнія представителя королевской власти. Былъ ли это тиранъ, какъ вы его называете? Нѣтъ. Былъ ли это какой нибудь угнетатель народа? Нѣтъ. Былъ ли это соумышленникъ аристократіи? Нѣтъ. Врагъ свободы? Нѣтъ.

— Такъ вы судили его съ точки зрѣнія королевской власти?

— Нѣтъ, потому, что ставъ на эту точку я бы его оправдалъ.

— Развѣ вы не оправдали его, подавъ голосъ за жизнь?

— Да, но съ вѣчнымъ тюремнымъ заключеніемъ. Повѣрьте мнѣ, Бильо, я судилъ его еще болѣе пристрастно чѣмъ хотѣлъ бы. Я человѣкъ народа, скорѣе сынъ народа, и вѣсы, которые я держалъ въ рукахъ, склонялись въ сторону народа. Вы смотрѣли на него издалека, Бильо, и не видали его, какъ видѣлъ я. Его, не совсѣмъ довольнаго оставленной ему тѣнью королевской власти, теребило съ одной стороны Собраніе, находившее его еще слишкомъ могущественнымъ; съ другой стороной — честолюбивая королева; съ третьей безпокойное и униженное дворянство; съ четвертой непримиримое духовенство, съ пятой эгоистичная эмиграція, съ шестой наконецъ, его братья, которые по всему свѣту разыскивали отъ его имени враговъ революціи… Вы сказали, Бильо, король не вашъ ближній: это былъ вашъ врагъ! Но вашъ врагъ былъ побѣжденъ, а нельзя убивать побѣжденнаго врага. Хладнокровное убійство не есть судъ, а просто убійство; королевской власти вы дали мученика, и къ справедливости прибавили месть. Берегитесь! берегитесь! Сдѣлавъ слишкомъ много, вы не сдѣлали довольно. Карлъ I былъ казненъ, а Карлъ II былъ королемъ. Іаковъ II былъ изгнанъ, и его сыновья умерли въ изгнаніи. Человѣческая натура впечатлительна, Бильо, и мы отдалили отъ себя на пятьдесятъ, а можетъ быть и на сто лѣтъ, громадную часть населенія, смотрящаго на революціи съ точки зрѣнія сердца. Ахъ, повѣрьте мнѣ, мой другъ, республиканцы больше всѣхъ должны оплакивать кровь Людовика XVI, потому что эта кровь падетъ на нихъ и будетъ стоить имъ республики.

— Въ томъ, что ты говоришь, Жильберъ, много правды, сказалъ голосъ изъ входной двери.

Оба собесѣдника вздрогнули и обернулись. Потомъ оба воскликнули въ одинъ голосъ:

— Каліостро!

— А! Боже мой, да, это я, отвѣчалъ тотъ. — Но и въ томъ, что говоритъ Бильо, есть правда.

— Увы! сказалъ Жильберъ, — къ несчастью, дѣло, обсуждаемое нами, имѣетъ двѣ стороны и каждый можетъ сказать: я правъ.

— Да, но онъ также долженъ согласиться признать, что онъ ошибается, возразилъ Каліостро.

— Ваше мнѣніе, учитель? спросилъ Жильберъ.

— Да, ваше мнѣніе? сказалъ Бильо.

— Вы только что судили обвиняемаго, сказалъ Каліостро, — а я буду судить судъ. Если вы обвинили короля, вы были правы; если вы обвинили человѣка, вы неправы.

— Я не понимаю, сказалъ Бильо.

— Слушайте, я догадываюсь въ чемъ дѣло, сказалъ Жильберъ.

— Надо было убить короля, продолжалъ Каліостро, — такимъ, каковъ онъ былъ въ Версали и въ Тюльери, т. е. неизвѣстнымъ народу, окруженнымъ придворными и защищеннымъ рядами Швейцарцевъ; надо было убить его 7 октября, или 11 августа, — 7 октября или 11 августа это былъ тиранъ! Но послѣ того, какъ онъ пять мѣсяцевъ просидѣлъ въ Тамплѣ, сообщался со всѣми, ѣлъ, передъ всѣми, спалъ на глазахъ у всѣхъ, какъ товарищъ пролетарія рабочаго или торговца; когда это кажущееся униженіе возвысило его до достоинства человѣка, съ нимъ и надо было обращаться какъ съ человѣкомъ, т. е. или изгнать или заключить въ тюрьму.

— Я не понималъ васъ, сказалъ Бильо Жильберу, — но понимаю гражданина Каліостро.

— Конечно, во время этихъ пяти мѣсяцевъ заключенія вамъ указывали на все, что въ немъ есть трогательнаго, невиннаго, почтеннаго; его рисуютъ добрымъ мужемъ, добрымъ отцомъ, добрымъ человѣкомъ. Дураки! я считалъ ихъ сильнѣе, Жильберъ. Изъ него чуть ли не сдѣлали другого человѣка: какъ скульпторъ, ударяя по мраморной глыбѣ, высѣкаетъ изъ нея статую, такъ изъ этого прозаическаго существа, вульгарнаго, ни добраго ни злого, всецѣло преданнаго своимъ животнымъ потребностямъ, узко-благочестиваго, — не какъ возвышенный умъ, а какъ какой-нибудь приходскій церковный староста, — изъ этой грубой натуры сдѣлали статую мужества, терпѣнія, самоотреченія; эту статую ставятъ на пьедесталъ скорби; этого бѣднаго короля возвышаютъ, возвеличиваютъ, помазываютъ на царство; доходить до того, что его жена начинаетъ его любить! Ахъ, мой милый Жильберъ, продолжалъ Каліостро, разсмѣявшись, — кто бы сказалъ 14 іюля, 5 или 6 октября, 10 августа, что королева когда-нибудь полюбитъ своего мужа?

— О! пробормоталъ Бильо, — еслибы я могъ угадать это!

— Ну, что же вы бы сдѣлали, Бильо? спросилъ Каліостро.

— Что бы я сдѣлалъ? Я бы его убилъ 14 іюля, 5 или 6 октября, или 10 августа; мнѣ это было очень легко.

Эти слова были произнесены съ такимъ мрачнымъ выраженіемъ патріотизма, что Жильберъ простилъ ихъ, а Каліостро былъ восхищенъ ими.

— Да, сказалъ онъ послѣ минутнаго молчанія, — но вы этого не сдѣлали. Вы, Бильо, вотировали смерть; вы, Жильберъ, вотировали жизнь А теперь, хотите выслушать послѣдній совѣтъ? Вы, Жильберъ, сдѣлались членомъ Конвента только для того, чтобы исполнить эту обязанность; вы, Бильо, для того, чтобы отомстить. И обязанность и месть — все выполнено, васъ ничто больше не удерживаетъ здѣсь, уѣзжайте!

И Жильберъ и Бильо посмотрѣли на Каліостро.

— Да, возразилъ тотъ: — ни тотъ ни другой изъ васъ не человѣкъ партіи: вы оба люди инстинкта. Теперь, когда король умеръ, партіи очутятся лицомъ къ лицу, а разъ ставъ такимъ образомъ, онѣ уничтожатъ другъ друга. Которая падетъ первая — я не знаю; но я знаю, что всѣ онѣ падутъ одна за другою: такъ, завтра вамъ, Жильберъ, вмѣнятъ въ преступленіе вашу снисходительность, а послѣ-завтра, можетъ быть и раньше, вамъ, Бильо, вашу строгость. Повѣрьте мнѣ, въ смертельной борьбѣ, которую объявятъ другъ другу ненависть, страхъ, мщеніе и фанатизмъ, немногіе останутся чисты, одни будутъ забрызганы грязью, другіе кровью. Уѣзжайте, мои друзья! Уѣзжайте!

— Но Франція? возразилъ Жильберъ.

— Да, Франція? повторилъ Бильо.

— Фактически, Франція спасена, сказалъ Каліостро. — Врагъ внѣшній побѣжденъ, врагъ внутренній умеръ. Какъ ни опасенъ для будущихъ ея судебъ эшафотъ 21 января, въ настоящее чремя онъ несомнѣнно представляетъ великую силу: силу безповоротныхъ рѣшеній. Казнь Люіовика XVI обрекаетъ Францію на месть государей, а республикѣ даетъ конвульсивную, отчаянную силу народовъ, обреченныхъ на смерть. Посмотрите на древнія Аѳины, посмотрите на современную Голландію. Всякія сдѣлки, переговоры, колебанія окончились сегодня утромъ. Революція держитъ въ одной рукѣ топоръ, въ другой трехцвѣтное знамя. Будьте покойны: прежде чѣмъ она сложитъ топоръ, аристократія будетъ обезглавлена; прежде, чѣмъ она сложитъ трехцвѣтное знамя, Европа будетъ побѣждена. Уѣзжайте, друзья, уѣзжайте!

— О! сказалъ Жильберъ, — Богъ мнѣ свидѣтель что если будущее таково, какъ вы предсказываете, я не жалѣю Францію; но куда же мы поѣдемъ?!

— Неблагодарный, сказалъ Каліостро, — развѣ ты забылъ свою вторую родину, Америку? Развѣ ты забылъ эти громадныя озера, эти дѣвственные лѣса, эти обширные луга, подобные океанамъ? Развѣ не нуждаешься ты въ отдыхѣ, ты, имѣющій возможность отдохнуть на лонѣ природы, послѣ этихъ страшныхъ общественныхъ волненій?

— Вы поѣдете со мною, Бильо? спросилъ Жильберъ, вставая.

— А вы меня простите? спросилъ Бильо, дѣлая шагъ къ Жильберу.

И они бросились въ объятія другъ друга.

— Хорошо, сказалъ Жильберъ, — мы уѣдемъ.

— Но когда? спросилъ Каліостро.

— Ну черезъ недѣлю.

Каліостро покачалъ головой.

— Вы уѣдете сегодня же вечеромъ, сказалъ онъ.

— Почему сегодня вечеромъ?

— Потому что я уѣзжаю завтра.

— А куда вы ѣдете?

— Вы это узнаете когда нибудь, друзья!

— Но какъ же уѣхать?

— «Франклинъ» черезъ тридцать шесть часовъ отправляется въ Америку.

— А паспорты?

— Вотъ они.

— Мой сынъ?

Каліостро отворилъ дверь.

— Войдите, Себастьянъ, вашъ отецъ зоветъ асъ.

Молодой человѣкъ вошелъ и бросился въ объятія отца.

Бильо глубоко вздохнулъ.

— Теперь намъ недостаетъ только почтовой кареты, сказалъ Жильберъ.

— Но моя карета стоитъ у воротъ.

Жильберъ подошелъ къ бюро, гдѣ лежала обцая касса — тысяча луидоровъ — и знакомъ пригласилъ Бильо взять свою часть.

— Довольно ли у насъ денегъ? сказалъ Бильо.

— У насъ больше, чѣмъ нужно, чтобы купить цѣлую область.

Бильо съ замѣшательствомъ осмотрѣлся кругомъ.

— Чего вы ищете, мой другъ? спросилъ Жильберъ.

— Я ищу, отвѣчалъ Бильо, — одну вещь безполезную для меня, даже если бы я нашелъ ее такъ какъ я не умѣю писать.

Жильберъ улыбнулся, взялъ перо, чернила бумагу.

— Диктуйте, сказалъ онъ.

— Я бы хотѣлъ проститься съ Питу, сказал Бильо.

— Я сдѣлаю это за васъ.

И Жильберъ сталъ писать.

Когда онъ кончилъ, Бильо спросилъ его:

— Что же вы написали?

Жильберъ прочелъ:

"Мой милый Питу, мы покидаемъ Францію. Бильо, Себастьянъ и я, и всѣ трое нѣжно обнимаемъ васъ на прощанье.

Мы думаемъ, что вы не нуждаетесь ни въ чемъ, потому что завѣдываете фермой Бильо.

Вѣроятно, когда нибудь мы напишемъ вамъ, чтобы вы пріѣзжали къ намъ.

Вашъ другъ
Жильберъ".

— Это все? спросилъ Бильо.

— Есть еще приписка, сказалъ Жильберъ.

Онъ взглянулъ фермеру прямо въ глаза и прочелъ:

«Бильо поручаетъ вамъ Катерину».

Бильо вскрикнулъ отъ благодарности и бросился обнимать Жильбера.

Черезъ десять минутъ, почтовая карета, увозившая изъ Парижа Жильбера, Себастьяна и Бильо, уже катилась по дорогѣ въ Гавръ.

ЭПИЛОГЪ.

I.
Что дѣлали Анжъ Питу и Катерина Бильо 15 февраля 1794 г.

Прошелъ съ небольшимъ годъ послѣ казни короля и отъѣзда Жильбера, Себастьяна и Бильо. Въ одно прекрасное и холодное утро ужасной зимы 1794 года, триста или четыреста зрителей, т. е. почти шестая часть всего населенія Виллеръ-Котрэ, ожидали на площади замка и во дворѣ мэріи выхода двухъ обрученныхъ, которыхъ нашъ старинный знакомый, г-нъ Лонире, долженъ былъ сдѣлать супругами.

Эти двое обрученныхъ были Анжъ Питу и Катерина Бильо.

Увы! только важныя событія могли заставить бывшую возлюбленную графа Шарни, мать маленькаго Изидора, сдѣлаться госпожей Анжъ Питу.

Всѣ разсказывали и обсуждали эти причины по своему; но во всѣхъ разсказахъ, передаваемыхъ однимъ зрителемъ другому, прославлялась преданность Анжа Питу и умъ Катерины Бильо.

Но чѣмъ интереснѣе была судьба будущихъ супруговъ, тѣмъ болѣе ихъ жалѣли. Можетъ быть они были счастливѣе всѣхъ мужчинъ и женщинъ, составлявшихъ эту толпу; но толпа уже такъ создана, что вѣчно или жалѣетъ, или завидуетъ.

Въ этотъ день она была настроена къ жалости и жалѣла.

Дѣйствительно, событія, предсказанныя Каліостро вечеромъ 21 января, пошли быстрымъ ходомъ, оставляя за собою длинную, несмываемую струю крови.

1 февраля 1793 г. національный конвентъ издалъ декретъ, по которому должна была быть собрана сумма въ восемьсотъ милліоновъ ассигнацій, что вмѣстѣ съ выпущенными уже ассигнаціями составляло сумму въ три милліарда сто милліоновъ.

28 марта 1793 г., конвентъ, по докладу Трельяра, издалъ декретъ, которымъ эмигранты изгонялись на вѣчныя времена, объявлялись граждански умершими, а ихъ имѣнія конфисковались въ пользу республики.

7 ноября конвентъ издалъ декретъ, которымъ поручалось комитету народнаго просвѣщенія представить проектъ разумной гражданской религіи для замѣны религіи католической. Мы не говоримъ объ осужденіи и казни жирондистовъ, мы не говоримъ о казни герцога Орлеанскаго, королевы, Бальи, Дантона, Камиля Демулена и многихъ другихъ, такъ какъ хотя эти событія и имѣли свой отголосокъ въ Виллеръ-Котрэ, но не вліяли на судьбу тѣхъ лицъ, о которыхъ намъ остается еще разсказать.

Результатомъ конфискаціи имѣній было то, что такъ какъ на Жильбера и на Бильо смотрѣли какъ на эмигрантовъ, ихъ имѣнія были конфискованы и назначены въ продажу. Также конфискованы были имѣнія графа Шарни, убитаго 10 августа, и графини, убитой 2 сентября.

Вслѣдствіе этого декрета, Катерина была выгнана изъ фермы Писсле, на которую смотрѣли какъ на національную собственность.

Питу очень бы хотѣлъ протестовать отъ имени Катерины; но Питу сдѣлался умѣреннымъ, Питу возбуждалъ подозрѣніе, и благоразумные люди посовѣтовали ему не протестовать ни дѣйствіями, ни мыслями, противъ указовъ націи.

И такъ, Катерина и Питу переселились въ Гарамонъ.

Катерина сначала хотѣла опять поселиться въ хижинѣ отца Клуиса; но когда она появилась у двери бывшаго сторожа герцога Орлеанскаго, тотъ прижалъ палецъ къ губамъ въ знакъ молнія и покачалъ головой, въ знакъ того, что это невозможно.

Это было невозможно потому, что клѣтка была уже занята.

Законъ объ изгнаніи не присягнувшихъ священниковъ уже вступилъ въ силу, и понятно, что аббатъ Фортье, не пожелавшій присягнуть, былъ изгнанъ, или скорѣе изгналъ самого себя.

Но онъ не пожелалъ удалиться заграницу, и его изгнаніе ограничилось тѣмъ, что онъ покинулъ свой домъ въ Виллеръ-Котрэ, гдѣ оставилъ мадемуазель Александрину смотрѣть за своимъ имуществомъ, и пошелъ просить гостепріимства у отца Клуиса, которое тотъ съ радостью ему оказалъ.

Хижина отца Клуиса, какъ помнитъ читатель, была не что иное, какъ пещера вырытая подъ землею, и даже одному человѣку было въ ней не совсѣмъ удобно; поэтому вмѣстѣ съ аббатомъ Фортье трудно было поселить еще Катерину и маленькаго Изидора. Кромѣ того, читатель помнитъ нетерпимость, выказанную аббатомъ Фортье послѣ смерти г-жи Бильо; Катерина не была настолько хорошей христіанкой, чтобы простить аббату Фортье его отказъ похоронить ея мать, да если бы она и была настолько хорошею христіанкой чтобы ему простить это, то аббатъ Фортье, со своей стороны, былъ слишкомъ хорошій католикъ, чтобы простить ее.

Итакъ приходилось отказаться отъ мысли поселиться въ хижинѣ отца Клуиса.

Оставались еще домъ тетки Анжелики, въ Пле и маленькая избушка Питу въ Гарамонѣ.

Но о домѣ тетки Анжелики нельзя было и думать; тетка Анжелика по мѣрѣ того, какъ развивалась революція, дѣлалась все сварливѣе, что казалось невѣроятнымъ, и худѣла все болѣе, что казалось невозможнымъ.

Эта перемѣна — духовная и физическая про исходила отъ того, что церковь въ Виллеръ-Котрэ, какъ и вездѣ, была заперта до тѣхъ поръ пока комитетъ народнаго просвѣщенія не изобрѣтетъ разумной гражданской религіи.

И разъ церковь была заперта, отдача стульевъ въ наемъ, составлявшая главный доходъ тетки Анжелики, прекратилась.

Это уменьшеніе ея доходовъ и заставляло тетку Анжелику худѣть и дѣлаться все болѣе и болѣе сварливой.

Прибавимъ къ этому, что она такъ часто слышала разсказъ о томъ, какъ Бильо и Питу взяли Бастилію; она такъ часто видѣла во время великихъ парижскихъ событій, что фермеръ и ея племянникъ вдругъ уѣзжали въ столицу, что нисколько не сомнѣвалась, что зачинщиками и главарями французской революціи были именно Анжъ Питу и Бильо, а граждане Дантонъ, Maратъ, Робеспьеръ и другіе были только ихъ помощниками.

Мадемуазель Александрина, конечно, поддерживала ее въ этихъ нѣсколько ложныхъ идеяхъ, и подача Бильо голоса за убійство короля придало ненависти этихъ женщинъ еще болѣе фанатизма.

Поэтому, нельзя было и думать поселить Катерину у тетки Анжелики.

Оставался маленькій домикъ Питу въ Гарамонѣ.

Но какъ жить вдвоемъ, даже втроемъ въ этомъ маленькомъ домикѣ, не подавая повода къ самымъ злымъ толкамъ?

Это было еще невозможнѣе, чѣмъ жить въ хижинѣ отца Клуиса.

Поэтому, Питу рѣшился попросить гостепріимства у своего друга Дезире Моникэ; достойный гарамонецъ оказалъ ему это гостепріимство, за которое Питу платилъ множествомъ мелкихъ услугъ.

Но все это не давало положенія бѣдной Катеринѣ.

Питу былъ къ ней внимателенъ, какъ другъ, нѣженъ, какъ братъ; но Катерина хорошо чувствовала, что Питу ее любитъ не какъ другъ и не какъ братъ.

Маленькій Изидоръ также чувствовалъ это; бѣдный ребенокъ, никогда не имѣвшій счастья знать своего отца, любилъ Питу такъ, какъ бы любилъ графа Шарни, можетъ быть даже больше такъ какъ надо сознаться, что если Питу былъ поклонникомъ матери, то онъ былъ также рабомъ ребенка.

Можно было подумать, что онъ, какъ искусный стратегъ, понималъ, что единственнымъ средствомъ проникнуть въ сердце Катерины, было пройти въ него вслѣдъ за Изидоромъ.

Но, поспѣшимъ сказать, что подобные разсчеты не чернили чистоты чувствъ честнаго Питу. Питу остался такимъ, какимъ мы его видѣли въ первыхъ главахъ нашей книги, т. е. наивнымъ и преданнымъ мальчикомъ, а если какая-нибудь перемѣна и произошла въ немъ, то развѣ только та, что достигнувъ возмужалости, Питу сдѣлала еще болѣе преданнымъ и еще болѣе чистымъ.

Всѣ эти качества трогали Катерину до слезъ. Она чувствовала, что Питу любитъ ее страстно, любитъ до обожанія, до фанатизма, и иногда говорила себѣ, что очень бы хотѣла вознаградить эту великую любовь, эту беззавѣтную преданность чувствомъ болѣе нѣжнымъ, чѣмъ дружба.

Говоря себѣ это, Катерина вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовала себя покинутой всѣми, за исключеніемъ Питу; она поняла, что если умретъ, то ея бѣдное дитя будетъ также покинуто всѣми, кромѣ Питу; и такимъ образомъ, Катерина наконецъ проявила къ Питу на дѣлѣ всю благодарность, какая была въ ея силахъ: она ему отдала всю свою дружбу и всю себя.

Увы! ея любовь, этотъ блестящій, благоухающій цвѣтокъ юности, ея любовь умерла: ее унесъ съ собой ея умершій другъ.

Между тѣмъ прошло около шести мѣсяцевъ, а Катерина, еще не свыкнувшись съ мыслью о перемѣнѣ въ ея судьбѣ, хранила ее скорѣе въ тайномъ уголкѣ своего ума, чѣмъ въ сердцѣ.

Въ продолженіи этихъ шести мѣсяцевъ, хотя она и встрѣчала Питу каждый день все болѣе и болѣе милой улыбкой, а по вечерамъ провожала все болѣе нѣжнымъ пожатіемъ руки, но Питу, по своей скромности, совершенно не догадывался, что въ чувствахъ Катерины происходить какая нибудь перемѣна.

Но такъ какъ Питу былъ преданъ и любилъ не съ надеждой на вознагражденіе, то хотя и не зналъ чувствъ Катерины къ нему, но былъ еще истѣе преданъ ей, еще болѣе любилъ ее.

И такъ могло бы продолжаться до смерти Катерины или Питу; хотя бы Питу достигъ возраста Филемона, и Катерина возраста Бавкиды, въ чувствахъ капитана гарамонской національной гвардіи не произошло бы никакой перемѣны. Катеринѣ пришлось заговорить первой, какъ умѣютъ говорить женщины.

Однажды вечеромъ, вмѣсто того, чтобы протянуть ему руку, она протянула ему лобъ.

Питу подумалъ, что Катерина сдѣлала это по разсѣянности, но онъ былъ слишкомъ честенъ, чтобы воспользоваться разсѣянностью.

Онъ отступилъ на шагъ.

Но Катерина не выпустила его руки, а привлекла его къ себѣ, подставляя уже не лобъ, а щеку.

Питу все еще колебался.

Увидавъ это, маленькій Изидоръ сказалъ:

— Ну, поцѣлуй же маму Катерину, папа Питу.

— О! Боже мой, пробормоталъ Питу, блѣднѣя и прикоснулся холодными дрожавшими губами къ щекѣ Катерины.

Тогда Катерина, взявъ своего ребенка, подала его Питу.

— Я отдаю вамъ ребенка, Питу; хотите вмѣстѣ съ нимъ взять и мать? сказала она.

Голова у Питу закружилась, онъ закрылъ глаза и, прижимая ребенка къ груди, опустился на стулъ, воскликнувъ съ тою сердечной деликатностью, какую можетъ оцѣнить только чуткое сердце:

— О! г-нъ Изидоръ! О! мой милый г-нъ Изидоръ, какъ я васъ люблю!

Изидоръ называлъ Питу папа Питу; но Питу называлъ сына графа Шарни господинъ Изидоръ.

Чувствуя, что Катерина соглашалась любить его главнымъ образомъ изъ любви къ сыну, онъ не говорилъ Катеринѣ:

— О! какъ я васъ люблю, мадемуазель Катерина!

Но говорилъ Изидору:

— О какъ я васъ люблю, господинъ Изидоръ!

Когда было установлено, что Питу любилъ Изидора еще болѣе, чѣмъ Катерину, они заговорили о свадьбѣ.

Питу сказалъ Катеринѣ:

— Я не тороплю васъ, мадемуазель Катерина: откладывайте сколько хотите; но если вы желаете сдѣлать меня очень счастливымъ, не откладывайте очень на долго.

Катерина отложила на мѣсяцъ.

Черезъ три недѣли, Питу, надѣвъ мундиръ, почтительно отправился съ визитомъ къ теткѣ Анжеликѣ, чтобы сообщить ей о своей предстоящей женитьбѣ на мадемуазель Катеринѣ Бильо.

Тетка Анжелика издалека увидала своего племянника и поторопилась захлопнуть свою дверь.

Но Питу продолжалъ подвигаться къ этой негостепріимной двери, и наконецъ тихонько постучалъ въ нее.

— Кто тамъ? спросила тетка Анжелика самымъ рѣзкимъ голосомъ.

— Это я, вашъ племянникъ, тетушка Анжелика.

— Проходи своей дорогой, убійца, сказала старая дѣва.

— Тетушка, продолжалъ Питу, — я пришелъ сообщить вамъ новость, которая васъ конечно порадуетъ, такъ какъ она меня осчастливила.

— Какая же это новость, якобинецъ?

— Отворите вашу дверь, и я вамъ скажу.

— Говори черезъ дверь: я не отворю своихъ дверей такому санкюлоту, какъ ты!

— Это ваше послѣднее слово, тетушка?

— Это мое послѣднее слово.

— Ну хорошо, тетушка, я женюсь.

Дверь отворилась, какъ по мановенію волшебнаго жезла.

— И на комъ, несчастный? спросила тетка Анжелика.

— На мадемуазель Катеринѣ Бильо, отвѣчалъ Питу.

— Ахъ, нищій! ахъ, негодяй! ахъ, подлецъ восклицала тетка Анжелика, — онъ женится на разоренной дѣвушкѣ!.. Уходи, несчастный, я тебя проклинаю.

И съ жестомъ полнымъ благородства тетка Анжелика протянула къ племяннику свои желтыя и сухія руки.

— Тетушка, сказалъ Питу, — вы понимаете, я слишкомъ привыкъ къ вашимъ проклятіямъ, чтобы они могли огорчать меня. Я изъ вѣжливости долженъ былъ сообщить вамъ о своей женитьбѣ; я это исполнилъ, а теперь, прощайте, тетушка Анжелика.

И Питу, поднеся по-военному руку къ своей треугольной шляпѣ, поклонился теткѣ Анжеликѣ и продолжалъ свой путь черезъ Пле.

II.
О дѣйствіи, произведенномъ на тетку Анжелику сообщеніемъ о женитьбѣ ея племянника на Катеринѣ Бильо.

Питу долженъ былъ сообщить о своей предстоящей свадьбѣ г-ну Лонире, который жилъ въ улицѣ Ормэ. Г-нъ Лонире, менѣе предубѣжденный противъ семьи Бильо, поздравилъ Питу и похвалила, его за его прекрасный поступокъ.

Питу слушалъ его съ глубокимъ изумленіемъ: онъ не понималъ, что устраивая свое счастье, онъ въ то же время дѣлалъ и доброе дѣло.

Впрочемъ, Питу, истый республиканецъ, теперь былъ болѣе, чѣмъ когда-нибудь благодаренъ республикѣ, такъ какъ всѣ проволочки, вслѣдствіе уничтоженія церковныхъ браковъ, были уничтожены.

Итакъ, г-нъ Лонире и Питу условились, что въ слѣдующую субботу Катерина Бильо и Анжъ Питу будутъ обвѣнчаны въ мэріи.

На слѣдующій день, въ воскресенье должна была состояться продажа съ аукціоннаго торга фермы Писселе и замка Бурсоннъ.

За ферму была назначена цѣна въ четыреста тысячъ франковъ, а за замокъ въ шестьсотъ тысячъ франковъ ассигнаціями.

Ассигнаціи страшно падали въ цѣнѣ: одинъ луидоръ стоилъ девятьсотъ франковъ ассигнаціями. Но ни у кого уже не было луидоровъ.

Питу бѣгомъ возвратился сообщить хорошую новость Катеринѣ. Онъ позволилъ себѣ на два дня приблизить срокъ свадьбы и теперь очень боялся, что это не понравится Катеринѣ.

Катерина не казалась недовольной и Питу былъ на седьмомъ небѣ.

Но Катерина потребовала, чтобы Питу сдѣлалъ второй визитъ теткѣ Анжеликѣ, сообщилъ ей о днѣ свадьбы и пригласилъ ее.

Это была единственная родственница Питу, и хотя она была далеко не нѣжной родственницей, Питу долженъ былъ исполнить всѣ правила вѣжливости.

Вслѣдствіе этого, въ четвергъ утромъ Питу опять отправился въ Виллеръ-Котрэ къ своей теткѣ.

Било девять часовъ, когда онъ подходилъ къ ея дому.

На этотъ разъ тетки Анжелики не было въ дверяхъ и дверь была заперта, точно она поджидала Питу.

Питу подумалъ, что она уже вышла и очень этому порадовался. Визитъ былъ сдѣланъ, а нѣжное и почтительное письмо замѣнитъ рѣчь, которую онъ намѣревался ей сказать.

Но такъ какъ Питу былъ прежде всего человѣкъ добросовѣстный, то постучалъ въ запертую дверь, и такъ какъ никто не отзывался на его стукъ, онъ позвалъ.

На шумъ, производимый Питу, который стучалъ и кричалъ, появилась сосѣдка.

— А, матушка Фаго, спросилъ Питу, — не знаете ли вы, ушла моя тетка изъ дому?

— Она не отвѣчаетъ? спросила матушка Фаго.

— Нѣтъ, какъ видите; она вѣроятно вышла. Матушка Фаго покачала головой.

— Я бы увидѣла ее, сказала она; — моя дверь какъ разъ противъ ея двора; рѣдкое утро она не приходитъ къ намъ попросить немного теплой золы въ свои деревянные башмаки: это ее согрѣваетъ бѣдняжку на цѣлый день; не правда ли, сосѣдъ Фарале?

Эти слова были обращены къ другому сосѣду тетки Анжелики. Услышавъ шумъ, онъ отворилъ свою дверь и вмѣшался въ разговоръ.

— Что вы говорите, г-жа Фаго?

— Я говорю, что тетка Анжелика еще не выходила изъ дому. Вы ее видѣли?

— Нѣтъ, и я утверждаю, что она еще дома; вѣдь если бы она встала и вышла, ея ставни были бы открыты.

— Ахъ, да, это правда, сказалъ Питу. — Ахъ Боже мой, не случилось ли съ бѣдной тетушкой какого-нибудь несчастья?

— Это очень возможно, сказала матушка Фаго.

— Это болѣе чѣмъ возможно, это вѣроятно, глубокомысленно проговорилъ сосѣдъ Фарале.

— Ахъ, Господи, правда, она была не очень нѣжна ко мнѣ, сказалъ Питу, — но мнѣ было бы очень жаль ее.. Но какъ же убѣдиться въ этомъ?

— Ну, сказалъ третій сосѣдъ, — это не трудно. Стоитъ только послать за Риголо, слесаремъ.

— Если для того, чтобы отворить дверь, возразилъ Питу, — то это безполезно; я имѣлъ привычку открывать ее своимъ ножомъ.

— Ну такъ открой ее, малый, сказалъ Фароле, — мы здѣсь свидѣтели, что ты открываешь ее не съ дурными намѣреніями.

Питу вытащилъ свой ножъ и въ присутствіи дюжины зрителей, привлеченныхъ происшествіемъ, подошелъ къ двери и съ ловкостью, доказывавшей, что онъ не разъ пользовался этимъ средствомъ для входа въ жилище, гдѣ протекала его юность, вложилъ лезвіе ножа въ замочную скважину.

Дверь отворилась.

Въ комнатѣ было совершенно темно.

Но когда открыли дверь и печальный, мрачный свѣтъ зимняго утра мало-по-малу проникъ въ комнату, то при этомъ холодномъ свѣтѣ можно было различить тетку Анжелику, лежавшую на кровати.

Питу закричалъ:

— Тетушка Анжелика! тетушка Анжелика!

Старая дѣва оставалась неподвижной и безмолвной.

Питу подошелъ и пощупалъ тѣло.

— О! сказалъ онъ, — она ужъ совсѣмъ холодная и окоченѣвшая.

Открыли окно.

Тетка Анжелика была мертва.

— Ахъ, вотъ несчастье! сказалъ Питу.

— Ну, сказалъ Фароле, — что за несчастье! Она не очень-то любила тебя, малый, эта тетка Анжелика!

— Можетъ быть! сказалъ Питу; — но я очень любилъ ее.

Двѣ крупныя слезы покатились по щекамъ славнаго малаго.

— Ахъ, бѣдная тетушка Анжелика! проговорилъ онъ и упалъ на колѣни передъ кроватью.

— Послушайте-ка, Питу, начала матушка Фаго, — если вамъ нужно что-нибудь, то мы готовы помочь вамъ… Вѣдь не даромъ же мы сосѣди!

— Благодарствуйте, матушка Фаго. Вашъ мальчикъ дома?

— Да! — Эй, Фаготинъ! закричала добрая женщина.

Мальчикъ четырнадцати лѣтъ показался на порогѣ.

— Вотъ и я, матушка, сказалъ онъ.

— Ну хорошо, продолжалъ Питу, — попросите-ка его сбѣгать въ Гарамонъ сказать Катеринѣ, чтобы она не безпокоилась, но что я нашелъ тетушку Анжелику мертвой… Бѣдная тетушка!

И Питу опять вытеръ скатившіяся слезы.

— И что это задерживаетъ меня въ Виллеръ-Котрэ, прибавилъ онъ.

— Ты слышалъ, Фаготинъ? сказала матушка Фаго.

— Да, слышу.

— Ну, такъ бѣги.

— Бѣги по улицѣ Суассонъ, сказалъ философъ Фароле, — и предупреди г. Рейналя, что надо составить протоколъ о внезапной кончинѣ тетки Анжелики.

— Ты слышишь?

— Да, матушка, сказалъ мальчикъ.

И онъ бѣгомъ пустился по направленію къ улицѣ Суассонъ, которая составляетъ продолженіе улицы Пле.

Толпа любопытныхъ все росла; передъ дверью уже стояло около сотни зрителей; каждый высказывалъ свое мнѣніе о смерти тетки Анжелики: одни подозрѣвали апоплексическій ударъ, другіе разрывъ сердца, третьи утверждали, что причиной смерти было крайнее истощеніе.

Всѣ тихо бормотали:

— Если Питу немножко поищетъ, то конечно найдетъ хорошій кладъ на верхней полкѣ шкафа, въ какомъ-нибудь горшкѣ, или въ шерстяномъ чулкѣ, засунутомъ куда-нибудь въ матрацъ.

Въ это время явился г. Рейналь въ сопровожденіи сборщика податей.

Сейчасъ опредѣлится, отчего умерла тетка Анжелика.

Г. Рейналь вошелъ, подошелъ къ кровати, осмотрѣлъ покойницу, потрогалъ ея животъ, и объявилъ къ великому удивленію присутствующихъ, что тетка Анжелика умерла просто отъ холода и голода.

При этомъ извѣстіи, слезы Питу потекли сильнѣе.

— Ахъ, бѣдная тетушка! бѣдная тетушка! вскричалъ онъ; — а я-то считалъ ее богатой! Какъ дурно, что я покинулъ ее… Ахъ, еслибы я зналъ это!.. Но это невозможно, г-нъ Рейналь! невозможно!

— Поищите-ка въ шкафу и увидите, есть ли у нея хлѣбъ; поищите въ дровяномъ ящикѣ и увидите, есть ли у нея дрова. Я всегда ей предсказывалъ, что она умретъ такимъ образомъ, старая скряга.

Поискали и не нашли ни одного полѣна въ дровяномъ ящикѣ, ни одной крошки хлѣба въ шкафу.

— Ахъ, почему она этого не говорила! вскричалъ Питу; — я бы воровалъ лѣсъ, чтобы ее согрѣть, сталъ бы браконьеромъ, чтобы ее накормить. Это также и ваша вина, продолжалъ бѣдный малый, обращаясь къ присутствующимъ, — почему вы не говорили мнѣ, что она была такъ бѣдна?

— Мы не говорили вамъ, Питу, что она бѣдна, по той простой причинѣ, что всѣ считали ее богатой, сказалъ Фароле.

Г. Рейналь накинулъ простыню на голову тетки Анжелики и направился къ двери.

Питу подбѣжалъ къ нему.

— Вы уходите, г. Рейналь? сказалъ онъ ему.

— Мнѣ больше нечего здѣсь дѣлать, мой другъ.

— Такъ она навѣрное умерла?

Докторъ пожалъ плечами.

— О, Боже мой! Боже мой! сказалъ Питу; — и умерла отъ холода и голода!

Г. Рейналь сдѣлалъ знакъ молодому человѣку, чтобы онъ поближе подошелъ къ нему.

— А я, мой другъ, сказалъ онъ, — все-таки совѣтую тебѣ обыскать хорошенько весь домъ снизу до верху, ты понимаешь?

— Но, г-нъ Рейналь, вѣдь вы же говорите, что она умерла отъ холода и голода?

— Бывали скупцы, сказалъ г. Рейналь, — которые, лежа на своихъ сокровищахъ, умирали отъ холода и голода.

И онъ прибавилъ, приложивъ палецъ къ губамъ:

— Теперь молчи.

И вышелъ.

III.
Кресло тетки Анжелики.

Питу, можетъ быть, задумался бы о томъ, что ему сказалъ г. Рейналь, еслибы не увидѣлъ издали Катерины, которая бѣжала, держа на рукахъ своего ребенка.

Съ тѣхъ поръ, какъ узнали, что по всей вѣроятности тетка Анжелика умерла отъ голода и холода, усердіе сосѣдей оказать ей послѣднія услуги значительно уменьшилось.

Поэтому Катерина явилась какъ разъ во время. Она объявила, что на ея обязанности, какъ жены Питу, лежитъ оказать послѣднія услуги теткѣ Анжеликѣ, и сдѣлала это съ такимъ же благоговѣніемъ, съ какимъ бѣдняжка дѣлала это восемнадцать мѣсяцевъ тому назадъ для матери.

Между тѣмъ Питу отправился приготовить все нужное для погребенія, назначеннаго на послѣ завтра, такъ какъ вслѣдствіе внезапной смерти тетку Анжелику нельзя было похоронить раньше сорока восьми часовъ.

Нужно было условиться только съ мэромъ, столяромъ и могильщикомъ: всѣ религіозные обряды были уничтожены, какъ для свадебъ, такъ и для похоронъ.

— Мой другъ, сказала Катерина Питу, въ ту минуту, какъ онъ бралъ свою шляпу, чтобы идти къ г-ну Лонирэ, — не лучше ли намъ отложить нашу свадьбу на день или на два?

— Какъ хотите, мадемуазель Катерина, сказалъ Питу.

— Не покажется ли страннымъ, что въ тотъ самый день, когда вы станете хоронить свою тетку, вы совершите и такое важное дѣло, какъ свадьба?

— Конечно, очень важное для меня, сказалъ Питу, — потому что отъ него зависитъ мое счастье.

— Итакъ, посовѣтуйтесь, мой другъ, съ г-номъ Лонирэ, и мы сдѣлаемъ такъ, какъ онъ посовѣтуетъ.

— Хорошо, мадемуазель Катерина.

— Вѣдь намъ можетъ принести несчастье, если мы повѣнчаемся такъ скоро послѣ похоронъ…

— О! сказалъ Питу, — съ той минуты, какъ я сдѣлаюсь вашимъ мужемъ, никакое несчастье не испугаетъ меня.

— Милый Питу, проговорила Катерина, протянувъ ему руку, — отложимъ до понедѣльника. Вы видите, я стараюсь насколько возможно согласовать ваши желанія съ приличіями.

— О! на два дня, мадемуазель Катерина, это ужъ очень долго.

— Долго! воскликнула Катерина, — послѣ того, какъ вы ждали пять лѣтъ…

— Многое можетъ случиться въ сорокъ восемь часовъ, сказалъ Питу.

— Но не можетъ случиться того, что я буду меньше любить васъ, мой милый Питу, а такъ какъ это, какъ вы увѣряете, единственная вещь, которой вы боитесь…

— Единственная! О, да, конечно, единственная, мадемуазель Катерина.

— Ну, въ такомъ случаѣ, Изидоръ…

— Мама? отвѣтилъ ребенокъ.

— Скажи папѣ Питу: «не бойся, папа Питу, мама очень любитъ тебя, и всегда будетъ любить».

И ребенокъ повторилъ своимъ милымъ голоскомъ:

— Не бойся, папа Питу, мама очень любить тебя и никогда не разлюбить.

Послѣ этого Питу уже безъ всякихъ возраженій отправился къ г-ну Лонирэ. Онъ вернулся черезъ часъ; онъ все устроилъ и похороны и свадьбу, и за все заплатилъ впередъ.

На остатокъ своихъ денегъ онъ купилъ немного дровъ и провизіи на два дня.

Дрова были особенно необходимы: въ этомъ жалкомъ домикѣ въ Пле, гдѣ отовсюду дуло, можно было понять, какъ люди умираютъ отъ холода.

Питу, вернувшись, нашелъ Катерину наполовину замерзшей.

Свадьба, по желанію Катерины, была отложена на два дня.

Прошли два дня и двѣ ночи, въ теченіи которыхъ Катерина и Питу не разставались ни на минуту. Эти двѣ ночи они провели у изголовья покойницы.

Несмотря на то, что Питу заботливо поддерживалъ огонь, въ домъ проникалъ рѣзкій и холодный вѣтеръ, и Питу говорилъ себѣ, что если тетка Анжелика умерла не отъ голода, то легко могла умереть отъ холода.

Настало время выноса тѣла; нести его приходилось не далеко: домъ тетки Анжелики стоялъ почти на краю кладбища.

Вся деревня Пле и часть города провожали покойную въ ея послѣднее жилище. Въ провинціи женщины присутствуютъ на похоронахъ; Питу и Катерина шли впереди.

По окончаніи погребенія Питу отъ своего имени и отъ имени умершей поблагодарилъ всѣхъ присутствующихъ, а затѣмъ всѣ, окропивъ могилу старой дѣвы нѣсколькими каплями святой воды, прошли мимо Питу.

Оставшись наединѣ съ Катериной, Питу повернулся туда, гдѣ она стояла. Но Катерины не было около него; она вмѣстѣ съ маленькимъ Изидоромъ молилась у одной могилы, на четырехъ углахъ которой были посажены кипарисы.

Въ этой могилѣ покоилась матушка Бильо.

Эти четыре кипариса выискалъ въ лѣсу Питу, и посадилъ ихъ.

Ему не хотѣлось отвлекать Катерину отъ ея молитвы; но ему пришло въ голову, что Катерина, вѣроятно, сильно озябнетъ, и онъ побѣжалъ домой, чтобы развести хорошій огонь.

Къ несчастью, онъ не могъ привести въ исполненіе этого добраго намѣренія: запасъ дровъ истощился съ утра.

Питу почесалъ за ухомъ. Остатокъ его денегъ, какъ припоминаетъ читатель, былъ употребленъ на покупку хлѣба и дровъ.

Питу посмотрѣлъ вокругъ, отыскивая, какую мебель пожертвовать для нуждъ настоящей минуты.

Въ комнатѣ стояли кровать, шкафъ и кресло тетки Анжелики.

Кровать и шкафъ, хотя и не имѣли большой цѣнности, еще могли служить, но на кресло уже давно не смѣлъ садиться никто, кромѣ тетки Анжелики, такое оно было ветхое.

Итакъ, кресло было осуждено.

Питу дѣйствовалъ, какъ революціонный трибуналъ: послѣ приговора слѣдовала казнь.

Питу уперся колѣномъ въ сафьянъ, почернѣвшій отъ старости, схватилъ обѣими руками одну изъ ручекъ и потянулъ къ себѣ.

При третьей попыткѣ ручка подалась.

Кресло, точно чувствуя боль при этомъ изувѣченіи, испустило какую-то странную жалобу Еслибы Питу былъ суевѣренъ, онъ бы подумалъ что душа тетки Анжелики заключена въ этомъ, креслѣ.

Но Питу былъ суевѣренъ только въ одномъ отношеніи: въ своей любви къ Катеринѣ. Кресло было осуждено согрѣть Катерину, и если бы оно пролило столько же крови, и испустило столько же жалобъ, какъ очарованныя деревья въ саду Тассо, кресло все таки было бы разломано на куски.

Питу схватилъ вторую ручку съ такою же силою, какъ и первую, и съ такимъ же усиліемъ вырвалъ ее изъ гнѣзда, на три четверти расшатаннаго.

Кресло опять испустило тотъ же странный, металлическій звукъ.

Питу остался безъучастнымъ: онъ взялъ эту заслуженную мебель за одну ножку, поднялъ надъ головой, и чтобы въ конецъ разломать ее, изо-всѣхъ силъ ударилъ по полу.

На этотъ разъ кресло раскололось на двое, и къ великому удивленію Питу изъ открытой раны брызнули не потоки крови, а потоки золота.

Читатель помнитъ, что тетка Анжелика, собравъ двадцать четыре ливра серебромъ, обмѣнивала ихъ на одинъ луидоръ, и этотъ луидоръ отправляла въ кресло.

Питу стоялъ растеряннный, дрожащій, почти обезумѣвъ отъ удивленія.

Первымъ его движеніемъ было бѣжать за Катериной и маленькимъ Изидоромъ, привести ихъ обоихъ и показать имъ сокровище, только что найденное имъ.

Но одна ужасная мысль удержала его.

Пойдетъ-ли за него Катерина, узнавъ, что онъ богатъ?

Онъ покачалъ головой.

— Нѣтъ, сказалъ онъ, — она откажется.

Съ минуту онъ стоялъ неподвижно, погруженный въ размышленія, озабоченный. Потомъ улыбка пробѣжала по его лицу.

Онъ, безъ сомнѣнія, нашелъ средство выйти изъ затрудненія, въ какое его поставило это неожиданное богатство.

Онъ поднялъ валявшіеся по полу луидоры, въ конецъ разломалъ кресло своемъ ножомъ и обыскалъ весь волосъ и обивку.

Все было набито луидорами.

Ими можно было наполнить кострюлю, гдѣ тетка Анжелика тушила когда-то знаменитаго пѣтуха, послужившаго поводомъ къ ужасной сценѣ между теткой и племянникомъ, что въ свое время и въ своемъ мѣстѣ было разсказано нами.

Питу сосчиталъ луидоры.

Онъ насчиталъ тысячу пятьсотъ пятьдесятъ луидоровъ.

Итакъ, у Питу было тысяча пятьсотъ пятьдесятъ луидоровъ, т. е. тридцать семь тысячъ двѣсти ливровъ.

Такъ какъ въ то время луидоръ стоилъ девятьсотъ двадцать франковъ ассигнаціями, то у Питу былъ миліонъ триста двадцать шесть тысячъ ливровъ.

И въ какую минуту свалилось ему это колоссальное богатство? Въ ту минуту, когда, чтобы согрѣть Катерину, онъ, за неимѣніемъ денегъ, былъ принужденъ сломать кресло тетки Анжелики.

Какое счастье, что Питу былъ такъ бѣденъ, погода холодная, а кресло такое старое!

Питу началъ съ того, что спряталъ луидоры, во всѣ свои карманы, потомъ, тщательно осмотрѣвъ каждый кусокъ кресла, онъ сложилъ его обломки въ каминъ, съ большимъ трудомъ высѣкъ огонь и дрожащими руками зажегъ костеръ.

И пора была! Катерина и маленькій Изидоръ вернулись, дрожа отъ холода.

Питу прижалъ ребенка къ сердцу, поцѣловалъ холодныя, какъ ледъ, руки Катерины и выбѣжалъ, крикнувъ ей:

— Мнѣ необходимо выйти; согрѣвайтесь и ждите меня.

— Куда это идетъ папа Питу? спросилъ Изидоръ.

— Я не знаю, отвѣчала Катерина, — но если онъ такъ спѣшитъ, то навѣрно для того, чтобы сдѣлать что-нибудь для тебя или для меня.

Катерина могла бы сказать:

— И для тебя и для меня.

IV.
Что Питу сдѣлалъ съ луидорами, найденными въ креслѣ тетки Анжелики.

Читатель, надѣемся, не забылъ, что на другой день, т. е. въ воскресенье, была назначена продажа съ молотка фермы Бильо и замка графа Шарни.

Читатель также помнитъ, что за ферму цѣна была назначена четыреста тысячъ франковъ, а за замокъ шестьсотъ тысячъ франковъ ассигнаціями.

На другой день г-нъ Лонире купилъ для неизвѣстнаго покупателя оба имѣнія за тысячу триста пятьдесятъ луидоровъ, т. е. за миліонъ двѣсти сорокъ двѣ тысячи франковъ ассигнаціями.

Онъ заплатилъ наличными деньгами.

Это произошло въ воскресенье, наканунѣ того дня, когда должна была состояться свадьба Катерины и Питу.

Въ это воскресеньи Катерина рано утромъ ушла въ Гарамонъ, потому-ли, что хотѣла позаботиться о своемъ туалетѣ, какъ дѣлаютъ наканунѣ свадьбы всѣ женщины, даже самыя простыя, или же потому, что ей не хотѣлось быть въ городѣ въ то время, когда съ молотка продавалась прекрасная ферма, гдѣ протекла ея юность, гдѣ она была такъ счастлива и гдѣ столько страдала.

Итакъ, вотъ что заставило толпу, собравшуюся около мэріи на другой день въ одиннадцать часовъ, жалѣть и хвалить Питу за то, что онъ женился на дѣвушкѣ совершенно раззоренной, и у которой еще, вдобавокъ, былъ ребенокъ: толпа жалѣла Питу, который долженъ былъ быть богаче ея, но оказался еще бѣднѣе.

Между тѣмъ, г-нъ Лонирэ, по обычаю, спрашивалъ у Питу:

— Гражданинъ Пьеръ-Анжъ Питу, согласны вы имѣть своей женой гражданку Анну-Катерину Бильо?

А у Катерины Бильо:

— Гражданка Анна-Катерина Бильо, согласны вы имѣть своимъ мужемъ гражданина Пьера-Анжа Питу?

И оба отвѣтили: «Да».

Тогда, послѣ того, какъ они оба отвѣтили «да» — Питу дрожавшимъ отъ волненія, а Катерина чистымъ и яснымъ голосомъ, — г-нъ Лонирэ объявилъ, что молодые люди именемъ закона соединены бракомъ, и подозвалъ къ себѣ маленькаго Изидора.

Маленькій Изидоръ, поставленный на столъ мэра, прямо подошелъ къ нему.

— Дитя мое, сказалъ ему г-нъ Лонирэ, — эти бумаги ты отдашь мамѣ Катеринѣ, когда папа Питу приведетъ ее домой.

— Хорошо, сказалъ ребенокъ.

И онъ своими маленькими ручками взялъ обѣ бумаги.

Все было кончено; но къ великому изумленію присутствующихъ, Питу вытащилъ изъ кармана пять луидоровъ и сказалъ, отдавая ихъ мэру:

— Это для бѣдныхъ, г-нъ мэръ.

Катерина улыбнулась.

— Такъ мы богаты? спросила она.

— Всѣ счастливые богаты, Катерина, отвѣчалъ Питу, — и вы только что сдѣлали изъ меня самаго богатаго человѣка въ мірѣ.

Онъ подалъ ей свою руку, на которую молодая женщина нѣжно оперлась.

При выходѣ изъ мэріи, они увидѣли толпу, уже упомянутую нами.

Она привѣтствовала супруговъ единодушными восклицаніями.

Питу благодарилъ своихъ товарищей и всѣмъ пожималъ руки; Катерина улыбалась своимъ подругамъ и привѣтливо кивала имъ головой.

Въ это время Питу повернулъ направо.

— Куда же вы идете, мой другъ? спросила Катерина.

Дѣйствительно, если Питу возвращался въ Гарамонъ, ему надо было повернуть налѣво, черезъ паркъ.

Если же онъ шелъ въ домъ тетки Анжелики, ему слѣдовало идти прямо, по площади замка.

Куда же онъ шелъ, направляясь къ площади фонтана?

Этотъ вопросъ ему задала Катерина.

— Идите, дорогая моя Катерина, я васъ веду въ одно мѣсто, которое вамъ будетъ очень пріятно увидѣть.

Катерина пошла за нимъ.

— Куда же это они идутъ? спрашивали тѣ, что смотрѣли на нихъ.

Питу, не останавливаясь, пересѣкъ площадь фонтана, повернулъ въ улицу Орме и дойдя до конца ея, повернулъ въ тотъ маленькій переулокъ, гдѣ шесть лѣтъ тому назадъ онъ встрѣтилъ Катерину ѣхавшую верхомъ на ослѣ, когда, выгнанный теткой Ажеликой, не зналъ къ кому ему обратиться съ просьбой о пріютѣ.

— Я надѣюсь, что мы идемъ не въ Писселе? спросила Катерина, останавливая своего мужа.

— Идите, идите, Катерина, сказалъ Питу.

Катерина вздохнула, пошла по переулочку и вышла на лугъ.

Черезъ десять минутъ ходьбы она дошла до мостика, гдѣ Питу нашелъ ее въ обморокѣ въ вечеръ отъѣзда Изидора въ Парижъ.

Тутъ она остановилась.

— Питу, сказала она, — я не пойду дальше.

— О, мадемуазель Катерина, умолялъ ее Питу, — только до душистой ивы.

Это была та ива, къ которой ходилъ Питу за письмами Изидора.

Катерина вздохнула и пошла дальше.

Дойдя до ивы, она сказала:

— Вернемся назадъ, умоляю васъ.

Но Питу возразилъ, положивъ свою руку на руку молодой дѣвушки:

— Еще двадцать шаговъ, мадемуазель Катерина, я васъ прошу только объ этомъ.

— Ахъ, Питу, пробормотала Катерина съ такимъ горькимъ упрекомъ, что Питу остановился въ свою очередь.

— О, Катерина, проговорилъ онъ, — а я то думалъ, что вы будете счастливы!

— Вы думали, Питу, что я буду счастлива, если вы мнѣ снова покажете ферму, гдѣ я выросла, ферму, которая принадлежала моимъ родителямъ и должна была принадлежать мнѣ, а теи рь вчера продана и принадлежитъ какому-то незнакомцу, даже имени котораго я не знаю?!

— Мадемуазель Катерина, еще двадцать шаговъ; только объ этомъ я и прошу васъ.

Дѣйствительно, сдѣлавъ эти двадцать шаговъ и повернувъ за уголъ стѣны, они дошли до воротъ фермы.

Въ воротахъ фермы стояли всѣ бывшіе работники, кучера, конюхи и скотницы съ отцомъ Клуисомъ во главѣ. И каждый держалъ въ рукѣ букетъ.

— А! понимаю, сказала Катерина, — вы хотѣ и привести меня сюда въ послѣдній разъ, прежде чѣмъ пріѣдетъ новый владѣлецъ, чтобы эти прежніе слуги простились со мной. Благодарю васъ Питу.

И выпустивъ руку мужа и руку маленькаго Изидора, она подошла къ этимъ славнымъ людямъ, которые окружили ее и увлекли въ большую комнату фермы.

Питу взялъ маленькаго Изидора на руки, ребенокъ все еще держалъ въ ручкахъ обѣ бумаги — и пошелъ за Катериной.

Молодая женщина сидѣла по серединѣ комнаты и терла рукою лобъ, какъ человѣкъ, который хочетъ пробудиться отъ сна.

— Ради Бога, Питу, сказала она дрожащимъ голосомъ, смотря на него растерянными глазами; что это они говорятъ мнѣ?.. Другъ мой, я ничего не понимаю, что они мнѣ говорятъ!

— Можетъ быть бумаги, которыя наше дитя вамъ отдастъ, больше скажутъ вамъ, милая Катерина, сказалъ Питу.

Катерина взяла бумаги изъ ручекъ ребенка.

— Читайте, Катерина, сказалъ Питу.

Катерина наудачу взяла одну изъ бумагъ и прочла.

"Я объявляю, что замокъ Бурсоннъ и принадлежащія къ нему земли были вчера куплены и деньги за нихъ уплачены черезъ меня, на имя Жака-Филиппа Изидора, малолѣтняго сына дѣвицы Катерины Бильо, и что слѣдовательно, этому ребенку принадлежитъ замокъ Бурсоннъ со всѣми угодьями.

Подписалъ: Лонирэ,
мэръ Виллеръ-Котрэ".

— Что это значитъ, Питу? спросила Катерина. — Вы знаете, что я не понимаю ни одного слова изо всего этого?

— Прочтите другую бумагу, сказалъ Питу.

И Катерина, развернувъ другую бумагу, прочла слѣдующее:

"Я объявляю, что вчера ферма Писселе со всѣми угодьями была куплена, и деньги за нее уплочены черезъ меня, на имя гражданки Анны Катерины Бильо, и что, слѣдовательно, ферма Писселе со всѣми угодьями принадлежитъ ей.

Подписалъ: Лонирэ,
мэръ города Виллеръ-Котрэ".

— Ради Бога, вскричала Катерина, — объясните мнѣ, что все это значитъ, или я сойду съума.

— Это значить, сказалъ Питу, — что благодаря тысячѣ пятистамъ луидоровъ, найденныхъ третьяго дня въ старомъ креслѣ тетки Анжелики, креслѣ, которое я сломалъ, чтобы васъ согрѣть послѣ вашего возвращенія съ похоронъ, земли и замокъ Бурсоннъ останутся за семьей Шарни, а ферма и земли Писсселе за семьей Бильо.

И Питу разсказалъ Катеринѣ все, что мы уже разсказали читателю.

— О! воскликнула Катерина, — и у васъ хватило мужества сжечь это старое кресло, когда у васъ была тысяча пятьсотъ луидоровъ на покупку дровъ!

— Катерина, отвѣтилъ ей Питу, — вы должны были сейчасъ вернуться; вамъ пришлось бы ждать, чтобы согрѣться, когда дрова будутъ куплены и принесены, а пока вамъ было бы холодно.

Катерина раскрыла объятія: Питу толкнулъ въ нихъ маленькаго Изидора.

— О! и ты тоже, и ты тоже, милый Питу, проговорила Катерина.

И Катерина однимъ движеніемъ прижала къ своему сердцу и мужа и ребенка.

— О! Боже мой, пробормоталъ Питу, задыхаясь отъ радости и въ то же время проливая послѣднюю слезу въ память старой дѣвы; — подумать только, что она умерла отъ холода и голода! Бѣдная тетушка Анжелика!

— Честное слово! сказалъ одинъ добрый толстый конюхъ, обращаясь къ свѣженькой и хорошенькой дѣвушкѣ скотницѣ и показывая ей на Катерину и Питу, — честное слово, эти двое не умрутъ подобною смертью!

Конецъ.

---

1. Позднѣе, въ Исторіи революціи 10 августа, мы увидимъ, что двѣсти человѣкъ были разстрѣляны народомъ за воровство.
2. Мы видѣли повтореніе этого народнаго правосудія за воровство въ 1880 и 1848 годахъ.
3. Прочтите Мишле, единственнаго, безпристрастнаго историка народа.
4. У насъ нѣтъ никакого желанія прославлять Манюэля, одного изъ наиболѣе порицаемыхъ дѣятелей революціи Мы намѣрены, только, говорить правду. Вотъ, какъ Мишлэ разсказываетъ этотъ фактъ: «1-го сентября страшная сцена разыгралась на Гревской площади. Воръ, котораго выставили у позорнаго столба, будучи, конечно, пьянъ, вздумалъ крикнуть: „Да здравствуетъ король! Да здравствуютъ пруссаки! Смерть націи!“ Его немедленно оторвали отъ позорнаго столба и разорвали бы на куски. Прокуроръ коммуны. Манюэль, бросился, отнялъ его изъ рукъ народа, и спасъ, уведя въ Ратушу; но онъ самъ очутился въ крайней опасности и долженъ былъ обѣщать, что преступника будутъ судить выбранные изъ народа присяжные. Эти присяжные присудили его къ смерти; власти признали этотъ приговоръ справедливымъ и законнымъ; онъ былъ приведенъ въ исполненіе, и преступникъ погибъ на слѣдующій день». Примѣч. автора.
5. См. Мишлэ, единственнаго историка, освѣтившаго кровавыя сентябрьскія потемки. Смотрите также, въ полицейской префектурѣ, актъ, нами цитируемый. Архиваріусъ префектуры съ удовольствіемъ покажетъ его всѣмъ, желающимъ его видѣть.
6. См. въ архивахъ полиціи, слѣдствіе о 2 сентябрѣ.
7. Клери былъ камердинеръ дофина.
8. См. Chevalier de Maison Ronge, продолженіе графини Шарни.
9. Св. Денисъ, галльскій апостолъ III вѣка. Ему отрубили голову на горѣ близъ Парижа, вмѣстѣ съ двумя другими мучениками. Эта гора получила названіе горы мучениковъ, Монмартръ. По словамъ легенды, послѣ казни, Денисъ поднялся на ноги, взялъ свою голову и прошелъ до того мѣста, гдѣ впослѣдствіи построили соборъ его имени. Примѣч. перевод.
10. Родъ игры въ кегли.