Графиня Шарни. Том IV (Дюма)/ДО

Графиня Шарни. Том IV
авторъ Александр Дюма, пер. Н. П. Чуйко

Оригинал: французскій, опубл.: 1855. — Перевод опубл.: 1902. Источникъ: az.lib.ru • Из времен Французской революции.
(La Comtesse de Charny)

Новая библиотека Суворина.

НОВАЯ БИБЛІОТЕКА СУВОРИНА

ГРАФИНЯ ШАРНИ

РОМАНЪ АЛЕКСАНДРА ДЮМА ИЗЪ ВРЕМЕНЪ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦІИ ПЕРЕВОДЪ Н. ЧУЙКО

ТОМЪ IV

С.-ПЕТЕРБУРГЪ ИЗДАНІЕ А. СУВОРИНА

1902

I.
Ненависть простолюдина.

Шарни и Бильо съ минуту смотрѣли другъ на друга; но взглядъ дворянина не могъ заставить крестьянина опустить глаза.

Больше того: Бильо первый началъ разговоръ.

— Ваше сіятельство изволили объявить мнѣ, что желаете говорить со мною. Я жду, чтобы вы соблаговолили высказаться.

— Бильо, спросилъ Шарни, — что побудило васъ взять на себя такое ужасное порученіе? Я считалъ васъ нашимъ другомъ, другомъ дворянъ, и, кромѣ того, добрымъ и вѣрнымъ подданнымъ короля.

— Я была, добрымъ и вѣрнымъ подданнымъ короля, я былъ, не скажу, вашимъ другомъ — подобная честь не мыслима для такого бѣднаго фермера, какъ я — но я былъ вашимъ покорнымъ слугой.

— И что же?

— И какъ видите, я пересталъ быть и тѣмъ и другимъ.

— Я васъ не понимаю, Бильо.

— Къ чему вашему сіятельству желать понять меня? Развѣ я у васъ спрашиваю, почему вы остались вѣрны королю, почему сохранили преданность королевѣ? Нѣтъ, я полагаю, что у васъ есть на это свои причины, и, такъ какъ вы человѣкъ честный и благоразумный, то ваши причины хороши, или, по крайней мѣрѣ, согласуются съ вашей совѣстью. У меня нѣтъ вашего высокаго положенія, нѣтъ вашего образованія; гѣмъ не менѣе и вы, ваше сіятельство, знаете или знали меня за человѣка честнаго и благоразумнаго; предположите-же, что и у меня, какъ у васъ, есть свои основанія, если не хорошія, то согласующіяся съ моей совѣстью.

— Бильо, сказалъ Шарни, не имѣвшій никакого понятія о причинахъ ненависти фермера къ дворянамъ и королю, — я еще недавно васъ зналъ совсѣмъ другимъ человѣкомъ.

— Еще бы, я этого не отрицаю, отвѣтилъ Бильо съ горькой усмѣшкой, — конечно, вы знали меня совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Я былъ настоящій патріотъ, всецѣло преданный двумъ людямъ: королю и г-ну Жильберу, и одному предмету — моей странѣ. Однажды, агенты короля — признаюсь, съ этого началась моя ссора съ нимъ — однажды, агенты короля явились ко мнѣ, и отчасти силой, отчасти обманомъ, похитили у меня драгоцѣнную шкатулку, данную мнѣ на сохраненіе г-номъ Жильберомъ. Едва мнѣ удалось избавиться отъ нихъ, какъ я поѣхалъ въ Парижъ и попалъ въ него 13 іюля вечеромъ, въ самый разгаръ бунта съ бюстами герцога Орлеанскаго и г-на Неккера. По улицамъ носили эти бюсты съ криками: «Да здравствуетъ герцогъ Орлеанскій! да здравствуетъ г-нъ Неккеръ!» Большого вреда королю отъ этого не было, а между тѣмъ, вдругъ, солдаты короля напали на насъ. Я видѣлъ, какъ вокругъ меня, одинъ за другимъ, падали несчастные только за то, что слишкомъ громко желали здравствовать людямъ, которыхъ они въ глаза не видали; у однихъ была проломлена голова, у другихъ прострѣлена грудь. Я видѣлъ, какъ г-нъ Ламбескъ, другъ короля, загналъ въ Тюльерійскій садъ женщинъ и дѣтей, ровно ничего не кричавшихъ, и затопталъ ногами своей лошади семидесятилѣтняго старика. Это еще болѣе поссорило меня съ королемъ. На другой день, я пошелъ въ пансіонъ къ маленькому Себастьяну и узналъ отъ бѣднаго мальчика, что его отецъ въ Бастиліи по приказу короля, котораго объ этомъ просила одна знатная придворная дама! и я продолжалъ убѣждаться, что на короля, котораго считали такимъ добрымъ, иногда находятъ минуты заблужденія, незнанія или забвенія, и, для того, чтобы насколько возможно исправить ошибку, сдѣланную королемъ въ одну изъ такихъ минутъ забывчивости, незнанія или заблужденія, я всѣми силами содѣйствовалъ взятію Бастиліи. Намъ это удалось не безъ большого труда; солдаты короля въ насъ стрѣляли и убили около двухсотъ человѣкъ, что снова заставило меня усомниться въ столь прославленной добротѣ короля. Наконецъ, Бастилія была взята; въ одномъ изъ ея казематовъ я нашелъ г-на Жильбера, за котораго я разъ двадцать рисковалъ своей жизнью, и радость свиданія съ нимъ заставила меня забыть о многомъ. Кромѣ того, г-нъ Жильберъ сейчасъ-же сталъ убѣждать меня, что король добръ, что онъ не знаетъ о большей части гадостей, какія творятся его именемъ, а потому слѣдуетъ пѣнять не на него, а на его министровъ; и, такъ какъ все, что мнѣ тогда говорилъ г-нъ Жильберъ, было для меня все равно, что Евангеліе, я повѣрилъ ему; притомъ, Бастилія была взята, г-нъ Жильберъ свободенъ, мы съ Питу здравы и невредимы, и я забылъ о пальбѣ на улицѣ Сентъ-Онорэ, о нападеніи въ Тюльери, о двухстахъ убитыхъ волынкой принца Саксонскаго, объ арестѣ г-на Жильбера по просьбѣ придворной дамы… Но извините, ваше сіятельство, продолжалъ Бильо, послѣ минутной остановки, — все это васъ не касается, и вы пожелали говорить со мною наединѣ не для того, чтобы слушать болтовню простаго мужика, не получившаго никакого образованія: вѣдь вы не только знатный вельможа, но и ученый.

Сказавъ это, Бильо уже хотѣлъ отворить дверь и вернуться въ комнату короля.

Шарни остановилъ его. Онъ это сдѣлалъ по двумъ причинамъ: во первыхъ, онъ узнавалъ причины неумолимой враждебности Бильо, а при тогдашнихъ обстоятельствахъ было очень важно знать ихъ, и, наконецъ, онъ выигрывалъ время.

— Нѣтъ, сказалъ онъ, — разскажите мнѣ все, любезный Бильо: вы знаете, съ какой дружбой мы всегда относились къ вамъ, мои бѣдные братья и я, и все, что вы разсказываете, интересуетъ меня.

При словахъ: мои бѣдные братья, Бильо горько улыбнулся.

— Хорошо, я все разскажу вамъ, г-нъ де-Шарни, и сожалѣю, что здѣсь нѣтъ вашихъ бѣдныхъ братьевъ, въ особенности одного изъ нихъ… господина Изидора.

Бильо произнесъ слова: въ особенности одного, г-на Изидора, съ такимъ мрачнымъ выраженіемъ, что Шарни подавилъ въ себѣ жгучую боль при имени любимаго брата и только знакомъ попросилъ Бильо продолжать; было очевидно, что Бильо не зналъ о несчастьи, случившемся съ тѣмъ, присутствія кого онъ желалъ.

— Поэтому, продолжалъ Бильо, — когда король поѣхалъ въ Парижъ, я видѣлъ въ немъ лишь отца, который возвращается, окруженный своими дѣтьми. Я шелъ рядомъ съ королевской каретой вмѣстѣ съ г-номъ Жильберомъ, былъ готовъ защищать сидѣвшихъ въ ней своимъ тѣломъ и кричала, во все горло: «Да здравствуетъ король!» Это была первая поѣздка короля, когда его окружали одни благословенія, а на дорогу, подъ ноги его лошадей, подъ колеса его кареты бросали цвѣты. На площади Ратуши замѣтили, что, хотя у короля уже не было бѣлой кокарды, но еще не было и трехцвѣтной. Стали кричать: "Кокарду! кокарду! Я снялъ кокарду съ своей шляпы и подалъ ее королю; онъ поблагодарилъ меня и пришпилилъ ее къ шляпѣ при громкихъ возгласахъ толпы. Я былъ внѣ себя отъ радости, видя, что моя кокарда очутилась на шляпѣ этого добраго короля и громче всѣхъ закричалъ: «да здравствуетъ король!» Я былъ въ такомъ восторгѣ отъ этого добраго короля, что остался въ Парижѣ. Мой хлѣбъ еще былъ не сжатъ, мое присутствіе было необходимо на фермѣ; но какое мнѣ было дѣло до моей жатвы? Я былъ настолько богатъ, что могъ потерять одинъ посѣвъ, и если я могъ быть хоть чѣмъ-нибудь полезенъ этому доброму королю, отцу народа, возстановителю французской свободы, какъ мы, дурачье, тогда называли его, то конечно, мнѣ слѣдовало остаться въ Парижѣ и не возвращаться въ Писслё. Моя жатва, которую я поручилъ Катеринѣ, почти вся пропала… Не будемъ объ этомъ говорить! — Между тѣмъ, стали поговаривать, что король не совсѣмъ искренно относится къ Революціи, что онъ далеко не добровольно слѣдовалъ за нею, что онъ желалъ бы носить на свой шляпѣ не трехцвѣтную кокарду, а бѣлую. Говорившіе все это были клеветники, что доказалъ обѣдъ гг. тѣлохранителей, когда королева надѣла не трехцвѣтную кокарду, не бѣлую, не національную, не французскую! но, просто на просто, кокарду своего брата Іосифа II, кокарду австрійскую, черную! Каюсь, тогда я началъ сомнѣваться, но г-нъ Жильберъ опять началъ убѣждать меня: — «Бильо, вѣдь не король это сдѣлалъ, а королева, то есть женщина; къ женщинамъ-же надо относиться снисходительно». Онъ настолько убѣдилъ меня, что когда парижане пришли въ Версаль и напали на дворецъ, то, хотя въ глубинѣ души я и находилъ, что они не совсѣмъ не правы, все-таки я сталъ на сторону его защитниковъ, разбудилъ г-на Лафайета, который спалъ сномъ праведника, и привелъ его во дворецъ какъ разъ во время, чтобы спасти короля. А! я тогда видѣлъ, какъ г-жа Елизавета обнимала г-на Лафайета, какъ королева дала ему поцѣловать свою руку; слышалъ, какъ король назвалъ его своимъ другомъ и подумалъ: «А вѣдь г-нъ Жильберъ правъ! Конечно не страхъ заставляетъ короля, королеву и принцессу выказывать такую дружбу этому человѣку; еслибы они не раздѣляли его убѣжденій, то, какъ бы ни былъ онъ имъ теперь полезенъ, три подобныхъ личности не унизили бы себя до лжи». И я снова началъ жалѣть эту бѣдную королеву, виновную только въ неосторожности, и бѣднаго короля, который былъ только слабъ; но я предоставилъ имъ вернуться въ Парижъ однимъ, безъ меня… Я же остался въ Версалѣ, вы сами знаете для чего, г-нъ де-Шарни.

Шарни вздохнулъ.

— Говорятъ, продолжалъ Бильо, — что эта вторая поѣздка не была такъ пріятна, какъ первая; говорятъ, что вмѣсто благословеній, слышались проклятія, вмѣсто виватовъ — зловѣщіе крики и угрозы; подъ ноги лошадей и подъ колеса кареты бросали не цвѣты и букеты, а отрубленныя головы, которыя несли на остріяхъ пикъ! Я ничего не знаю, меня тамъ не было, я остался въ Версалѣ. Моя ферма все еще стояла безъ хозяина! Что-жъ такое! я былъ достаточно богатъ, чтобы, потерявъ жатву 1789 года, потерять еще и жатву 1790! Но, въ одно прекрасное утро явился Питу и объявилъ, что мнѣ угрожаетъ новая потеря, на которую ни одинъ отецъ не согласится, какъ бы онъ ни былъ богать, — потеря моей дочери!

Шарни вздрогнулъ. Бильо пристально посмотрѣлъ на него и проговорилъ:

— Надо вамъ сказать, что въ одномъ лье отъ насъ, въ Бурсоннѣ, живетъ одна дворянская семья, семья знатная и страшно богатая. Она состояла изъ трехъ братьевъ. Когда они, еще дѣтьми, пріѣзжали изъ Бурсонна въ Виллеръ-Котрэ, то младшіе почти всегда дѣлали мнѣ честь, останавливаясь на фермѣ; они увѣряли, что никогда не пивали такого вкуснаго молока, какъ молоко моихъ коровъ, не ѣдали такого вкуснаго хлѣба, какъ хлѣбъ матушки Бильо, и по временамъ прибавляли, — а я, дуракъ, воображалъ, что они это дѣлали изъ благодарности за мое гостепріимство! — по временамъ прибавляли, что никогда не видали такой прелестной дѣвочки, какъ моя Катерина!.. И я благодарилъ ихъ за то, что они пили мое молоко, ѣли мой хлѣбъ и находили мою Катерину хорошенькой! Что же! вѣрилъ же я королю, который, какъ говорятъ, полунѣмецъ по матери, отчего же мнѣ было не вѣрить и имъ? И когда одинъ изъ нихъ, Жоржъ, уже давно уѣхавшій изъ дому, была, убитъ въ Версалѣ у дверей королевы въ ночь съ 5 на 6 октября, храбро исполняя свой долгъ дворянина, одному Богу извѣстно, какъ я скорбѣлъ о немъ! Ахъ! ваше сіятельство, его брать видѣлъ меня, его старшій братъ, тотъ, что никогда не пріѣзжалъ ко мнѣ, не изъ гордости, отдаю ему эту справедливость, по потому, что уѣхалъ оттуда еще болѣе молодымъ, чѣмъ его братъ Жоржъ, — онъ видѣлъ меня на колѣняхъ передъ трупомъ, видѣлъ, какъ я пролилъ надъ нимъ столько слезъ, сколько покойный пролилъ крови; мнѣ кажется, что я еще тамъ… на маленькомъ дворикѣ, зеленомъ и сыромъ, куда я его отнесъ, чтобы его не изувѣчили, бѣдняжку, какъ изувѣчили его двухъ товарищей; и мое платье было почти такъ же запачкано кровью, какъ теперь ваше. О! что это былъ за чудесный мальчикъ; я, какъ теперь, вижу, какъ онъ ѣздилъ въ школу въ Виллеръ-Котрэ на своей сѣрой лошадкѣ съ корзиной въ рукѣ… Еслибы я думалъ только о немъ, я бы, кажется, и теперь готовъ былъ его оплакивать, какъ вы сами плачете, ваше сіятельство! Но я думаю о другомъ и не плачу.

— О другомъ! что вы хотите сказать? спросила. Шарни.

— Подождите, мы сейчасъ дойдемъ до этого. И такъ, Питу явился вь Парижъ; изъ двухъ словъ, сказанныхъ имъ, я понялъ, что опасность угрожаетъ не моей жатвѣ, а моей дочкѣ; что гибнетъ не мое состояніе, а мое счастье! И такъ, я покинулъ короля въ Парижѣ. Разъ, что онъ былъ искрененъ, какъ увѣрялъ меня г-нъ Жильберъ, то все должно было идти къ лучшему, оставался ли я тамъ или нѣтъ; и я вернулся на ферму. Сначала мнѣ показалось, что все дѣло лишь въ томъ, что Катерина очень больна, почти при смерти: у нея былъ бредъ, воспаленіе мозга, Богъ знаетъ что… Ея состояніе меня очень встревожило, тѣмъ болѣе, что докторъ запретилъ мнѣ входить въ ея комнату, пока она не выздоровѣетъ. Но, если мнѣ запретили входить въ ея комнату, то я, несчастный отецъ, доведенный до отчаянія, я разрѣшилъ себѣ подслушивать у ея двери. И я подслушалъ! Тогда я узналъ, что она чуть не умерла, что у нея было воспаленіе мозга, что она почти сходила съума оттого, что ея любовникъ уѣхалъ! Годъ тому назадъ я тоже уѣхалъ, но она не только не потеряла разсудка при разлукѣ съ своимъ отцомъ, но улыбалась, прощаясь со мною. Еще бы! Развѣ съ моимъ отъѣздомъ она не получила полной свободы видѣться съ своимъ любовникомъ?.. Къ Катеринѣ вернулось здоровье, но не счастье! Прошелъ одинъ мѣсяцъ, два, три, шесть мѣсяцевъ, и ни одинъ лучъ радости не освѣтилъ этого лица, съ котораго я не спускалъ глазъ. Разъ утромъ я увидалъ, что она улыбнулась, и затрепеталъ: если она улыбается, значитъ ея любовникъ долженъ вернуться. Дѣйствительно, на другой день пастухъ, видѣвшій его, сказалъ мнѣ, что онъ пріѣхалъ въ это самое утро! Я не сомнѣвался, что въ тотъ же вечеръ онъ пожалуетъ ко мнѣ, т. е. къ Катеринѣ! Поэтому, вечеромъ, я зарядилъ свое ружье двумя зарядами и сталъ въ засаду…

— Бильо! воскликнулъ Шарни, — вы это сдѣлали?

— Отчего же нѣтъ? Вѣдь я становлюсь въ засаду, чтобы убить кабана, который копается въ моемъ картофелѣ, волка, который хватаетъ моихъ овецъ, лисицу, которая душитъ моихъ куръ, и вдругъ я стану щадить человѣка, который похитилъ у меня мое счастье, любовника, который пришелъ опозорить мою дочь?

— Но, когда вы его увидѣли, у васъ не хватило духа, не правда ли, Бильо?

— Нѣтъ, не духа, но глазъ и руки; однако, слѣдъ крови доказалъ мнѣ, что я, все-таки, задѣлъ его, но только, вы понимаете, прибавилъ Бильо съ горечью, — моя дочь безъ малѣйшаго колебанія сдѣлала выборъ между любовникомъ и отцомъ. Когда я вошелъ въ комнату Катерины, ея уже и слѣдъ простылъ.

— И вы болѣе не видѣлись съ нею?

— Нѣтъ; да къ чему мнѣ съ нею видѣться? Она отлично знаетъ, что если я увижу ее, то убью.

Шарни сдѣлалъ движеніе, съ восхищеніемъ и страхомъ смотря на эту цѣльную, мощную натуру.

— Я принялся за работы по фермѣ, продолжалъ Бильо. — Что за важность, что лично я былъ несчастенъ, лишь бы Франція была счастлива? Развѣ король не искренно слѣдовалъ за Революціей? развѣ онъ не долженъ былъ принять участіе въ праздникѣ федераціи? развѣ я не долженъ былъ снова увидать этого добраго короля, которому я отдалъ свою кокарду 16 іюля и которому я почти спасъ жизнь 6 октября? Съ какой радостью онъ увидитъ, какъ вся Франція, соединенная на Марсовомъ полѣ, какъ одинъ человѣкъ присягнетъ единому отечеству! И когда я увидѣлъ его, то на минуту забылъ все, даже Катерину… Нѣтъ, я лгу, отецъ не забываетъ своей дочери!… И онъ тоже присягалъ! Мнѣ показалось, что онъ не хорошо произносилъ присягу, едва шевеля губами, произносилъ ее съ своего мѣста, а не у алтаря отечества! Но это пустяки; онъ присягнулъ, а это главное: клятва есть клятва! не мѣсто, гдѣ ее произносятъ, дѣлаетъ ее болѣе или менѣе священной, и когда честный человѣкъ даетъ клятву, онъ ее держитъ! Значитъ и король сдержитъ свою клятву. Когда я вернулся въ Виллеръ-Котрэ — гдѣ мнѣ осталось только заниматься политикой, такъ какъ у меня не было больше дочери, — я, правда, слышалъ, что король былъ не прочь позволить г-ну Фавра похитить себя, но это не удалось; что король хотѣлъ бѣжать съ своими тетками, но и этотъ планъ разстроился; что король собирался ѣхать въ Сенъ-Клу, а оттуда въ Руанъ, но народъ не пустилъ его. Правда, все это доходило до меня, но я не хотѣлъ вѣрить. Развѣ я самъ іе видѣлъ на Марсовомъ полѣ, какъ король протянулъ руку? развѣ я своими ушами не слышалъ, какъ онъ присягалъ націи? Развѣ возможно допустить, что король сочтетъ свою клятву менѣе священной, чѣмъ ее признаютъ всѣ другіе люди, только оттого, что онъ произносилъ ее передъ тремя стами тысячъ гражданъ? Это казалось невѣроятнымъ! И вотъ, третьяго дня, будучи на базарѣ въ Mo, я глазамъ своимъ не хотѣлъ вѣрить, когда на разсвѣтѣ, — надо вамъ сказать, что я ночевалъ у моего пріятеля станціоннаго смотрителя, которому только что продалъ большую партію зерна, — и такъ, говорю, я глазамъ своимъ не хотѣлъ вѣрить, когда въ каретѣ, мѣнявшей лошадей, узналъ короля, королеву и дофина! Я не могъ ошибиться, я не разъ видѣлъ ихъ въ каретѣ! Вдругъ я услышалъ, какъ одинъ изъ этихъ господъ, одѣтыхъ въ желтое, крикнулъ: «Шалонская дорога!» Голосъ поразилъ меня; я обернулся и узналъ кого? Того, кто отнялъ у меня Катерину, дворянина, который, исполняя должность лакея, ѣхалъ впереди кареты короля…

Сказавъ это, Бильо пристально посмотрѣлъ на графа, желая знать, поняль-ли онъ, что онъ говоритъ объ его братѣ Изидорѣ, но Шарни, молча, вытеръ платкомъ потъ, выступившій у него на лбу.

Бильо продолжалъ:

— Я хотѣлъ гнаться за нимъ, но онъ былъ уже далеко; у него была хорошая лошадь, онъ былъ вооруженъ, а я нѣтъ… Я заскрежеталъ зубами при мысли о королѣ, убѣгающемъ изъ Франціи, и объ этомъ похитителѣ, убѣгающемъ отъ меня, но, вдругъ, мнѣ пришло въ голову: «Вѣдь и я присягалъ націи, — думалъ я, — и если король нарушаетъ свою присягу, то отчего-же мнѣ не сдержать своей? И я сдержу ее! Я всего въ десяти лье отъ Парижа, теперь три часа утра, хорошая лошадь привезетъ меня туда часа черезъ два! Я отправлюсь къ г-ну Бальи; на сколько мнѣ кажется, онъ человѣкъ честный, онъ на сторонѣ тѣхъ, кто вѣренъ своей присягѣ, и противъ тѣхъ, кто ее нарушаетъ». Рѣшивъ это, я, чтобы не терять времени, попросилъ своего пріятеля, станціоннаго смотрителя въ Mo, — конечно, ничего ему не объясняя, — одолжить мнѣ его мундиръ національнаго гвардейца, его саблю и пистолетъ. Я взялъ изъ конюшни лучшую лошадь и, вмѣсто того, чтобы шажкомъ поплестись въ Виллеръ-Котрэ, помчался въ Парижъ. Тамъ уже знали о бѣгствѣ короля, но не знали въ какую сторону онъ бѣжалъ. Г-нъ Лафайетъ послалъ г-на Ромева въ Валансьенъ! Но видите, что значитъ случай! У заставы его задержали и онъ потребовалъ, чтобы его отвели въ національное собраніе, куда онъ явился въ ту самую минуту, когда г-нъ Бальи, уже переговоривъ со мною, давалъ самыя точныя свѣдѣнія о маршрутѣ его величества; стоило только написать приказъ по всѣмъ правиламъ и избрать другую jopory. Это было сдѣлано въ одно минуту! Г-на Ромева отправили по Шалонской дорогѣ, а мнѣ поручили сопровождать его, и, какъ видите, я выполнилъ это порученіе. Теперь, мрачно прибавилъ Бильо, — я догналъ короля, который обманулъ меня, какъ француза, и я спокоенъ, что онъ не ускользнетъ отъ меня! Мнѣ остается только догнать того, кто обманулъ меня, какъ отца! И, клянусь, онъ тоже не уйдетъ отъ меня.

— Увы! вы ошибаетесь, любезный Бильо, проговорилъ Шарни съ глубокой грустью.

— Это почему?

— Этотъ несчастный уже ускользнулъ отъ васъ!

— Онъ убѣжалъ! воскликнулъ Бильо съ непередаваемымъ бѣшенствомъ.

— Нѣтъ, онъ умеръ!

— Умеръ! воскликнулъ Бильо, невольно вздрогнувъ и обтирая лобъ, моментально покрывшійся испариной.

— Умеръ! повторилъ Шарни, — эта кровь, съ которой вы недавно и совершенно основательно, сравнили кровь, залившую землю на маленькомъ дворикѣ Версаля, — его кровь. Если вы въ этомъ сомнѣваетесь, спуститесь внизъ и вы найдете его тѣло на дворикѣ, почти такомъ же маленькомъ, какъ дворикъ Версаля; и онъ погибъ за то же дѣло, что и его братъ!

Бильо растерянно смотрѣлъ на Шарни, пока онъ говорилъ это своимъ мягкимъ голосомъ, между тѣмъ, какъ двѣ крупныя слезы катились по его щекамъ.

— Ахъ! вдругъ воскликнулъ онъ — значитъ есть на небѣ правосудіе! Я вамъ вѣрю, прибавилъ онъ, дѣлая шагъ по направленію къ двери, — но я пойду удостовѣриться собственными глазами, что правосудіе совершилось…

Шарни со вздохомъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ, отирая слезы. Понимая, что нельзя терять ни минуты, онъ поспѣшилъ въ комнату королевы и подошелъ прямо къ ней.

— Г-нъ де Ромевъ? спросилъ онъ тихо.

— Онъ всецѣло нашъ.

— Тѣмъ лучше, потому что на того нечего надѣяться!

— Что-же дѣлать?

— Выиграть время, пока не пріѣдетъ г-нъ де Булье!

— Но пріѣдетъ ли онъ?

— Да, потому что я самъ поѣду за нимъ.

— О! воскликнула королева, — улицы полны наюда, васъ всѣ знаютъ, вы не проѣдете, васъ убьютъ! Оливье! Оливье!

Шарни улыбнулся и, ничего не отвѣчая, открылъ окно, выходившее въ садъ; онъ знакомъ послалъ послѣднее обѣщаніе королю, послѣдній привѣтъ королевѣ и прыгнулъ въ садъ съ высоты пятнадцати футовъ.

Королева вскрикнула отъ страха и закрыла руками лицо; но молодые люди подбѣжали къ окну и на ея крикъ отвѣтили крикомъ радости.

Шарни уже взобрался на стѣну сада, а затѣмъ исчезъ по другую сторону стѣны.

Онъ сдѣлалъ это какъ разъ во время: Бильо снова появился на порогѣ комнаты.

II.
Господинъ де-Булье.

Посмотримъ, что дѣлалъ въ эти тревожные часы Булье, котораго съ такимъ нетерпѣніемъ ждали въ Вареннѣ, и на котораго королевская семья возлагала послѣднія надежды.

Въ девять часовъ вечера, т. е. почти въ то время, какъ бѣглецы прибыли въ Клермонъ, маркизъ Булье выѣхалъ съ своимъ сыномъ Луи изъ Стенэй въ Денъ, чтобы приблизиться къ королю.

Однако онъ не въѣхалъ въ городъ, но остановился въ четверти лье отъ него изъ опасенія, что его присутствіе будетъ замѣчено. Онъ и спутники его спустились въ ровъ на краю дороги, лошадей своихъ оставили назади, и стали ждать.

По ихъ разсчету, королевскій курьеръ долженъ былъ вскорѣ проѣхать. При подобныхъ обстоятельствахъ, минуты кажутся часами, часы вѣками.

Они слышали, какъ пробило десять часовъ, одиннадцать, двѣнадцать, часъ, два часа, три часа утра. Между двумя и тремя часами начало свѣтать. Малѣйшій шумъ, касавшійся ихъ слуха, впродолженіе этихъ шести часовъ ожиданія, смотря по тому, приближался ли онъ, или удалялся, приносилъ имъ надежду или разочарованіе.

На разсвѣтѣ маленькая группа дошла до полнаго отчаянія.

Булье догадывался, что случилось нѣчто, но не зная, что именно, рѣшилъ вернуться въ Стенэй; тамъ среди своего войска, ему будетъ легче придти королю на помощь.

Они осѣдлали лошадей и шагомъ поѣхали въ Стенэй.

Луи Булье, уже подъѣзжая къ Стенэй, вдругъ обернулся и замѣтилъ вдали на дорогѣ пыль, поднятую нѣсколькими лошадьми.

Они остановились, чтобы подождать всадниковъ и, по мѣрѣ ихъ приближенія, казалось, узнавали ихъ. Наконецъ, они болѣе не сомнѣвались, что то были Жюль Булье и Рэжкуръ.

Маленькая группа поѣхала имъ на встрѣчу.

— Что случилось? въ одинъ голосъ спросили ожидавшіе.

— Король арестованъ въ Вареннѣ! отвѣтили пріѣхавшіе.

Было около четырехъ часовъ утра.

Извѣстіе это поразило всѣхъ до крайности, поразило тѣмъ болѣе, что молодые люди не могли дать никакихъ подробностей, такъ какъ находились на другомъ концѣ города, въ гостинницѣ Великаго Монарха, гдѣ ихъ внезапно окружила взбунтовавшаяся толпа, такъ что они принуждены были силой прокладывать себѣ сквозь нее путь и уѣхать, не имѣя точныхъ свѣдѣній.

Однако, какъ ни ужасно было это извѣстіе, оно еще не доказывало, что всякая надежда была потеряна.

Булье, какъ всѣ военачальники, привыкшій къ абсолютной дисциплинѣ, былъ увѣренъ, что всѣ его распоряженія исполнены въ точности.

Поэтому, если король арестованъ въ Вареннѣ, то различные отряды, получившіе приказъ двигаться вслѣдъ за королемъ, должны были тоже прибыть въ Вареннъ.

Эти различные отряды состояли изъ сорока гусаръ полка Лозена, подъ командой герцога Шуазеля.

Изъ тридцати драгунъ города Сенъ-Менгульда подъ командой Дандоина.

Изъ сорока драгунъ города Клермона подъ командой Дама.

И, наконецъ, изъ шестидесяти гусаръ города Варенна, подъ командой Булье и Рэжкура, съ которыми, правда, эти молодые офицеры не могли переговорить, такъ какъ принуждены были уѣхать и оставили ихъ подъ командой Рорига.

Правда еще и то, что Роригу, двадцатилѣтнему юношѣ, не хотѣли ничего довѣрить. Но, думали они, Роригъ навѣрное получитъ приказы отъ другихъ начальниковъ: Шуазеля, Дандоина и Дама, и присоединитъ своихъ солдатъ къ тѣмъ, которые соберутся на помощь королю.

Такимъ образомъ, по ихъ разсчетамъ, король долженъ былъ имѣть около себя что-то около сотни гусаръ и ста шестидесяти или ста восьмидесяти драгунъ.

Этого совершенно достаточно, чтобы справиться съ бунтомъ въ маленькомъ городкѣ съ тысячью восьмистами жителей.

Мы видѣли, вслѣдствіе какихъ событій разлетѣлись всѣ стратегическіе разсчеты Булье.

Впрочемъ, его спокойной увѣренности былъ вскорѣ нанесенъ первый ударъ.

Булье и Рэжкуръ еще не кончили своего разговора съ генераломъ, какъ показался всадникъ. Это означало, что ихъ ждутъ новыя извѣстія.

Всѣ глаза обратились къ нему; это былъ Роригъ. Генералъ поспѣшилъ къ нему навстрѣчу.

Онъ былъ въ такомъ расположеніи духа, когда хочется сорвать свой гнѣвъ даже на совершенно невинномъ человѣкѣ.

— Что это значить, сударь? закричалъ генералъ, — отчего вы покинули вашъ постъ?

— Извините, генералъ, возразилъ Роригъ; — но меня послалъ г-нъ Дама.

— А! значитъ Дама въ Вареннѣ со своими драгунами?

— Г-нъ Дама въ Вареннѣ безъ своихъ драгунъ, генералъ, съ однимъ офицеромъ, однимъ адъютантомъ и двумя или тремя солдатами.

— А остальные?

— Остальные не захотѣли слѣдовать за нимъ.

— А Дандоинъ и его драгуны?

— Говорятъ, что муниципалитетъ Сенъ-Менгульда задержалъ ихъ.

— Но, по крайней мѣрѣ, герцогъ Шуазель въ Вареннѣ съ своими гусарами?

— Гусары герцога Шуазеля перешли на сторону народа и кричатъ: «Да здравствуетъ нація». Мои гусары заперты въ казармахъ, и вареннская національная гвардія караулитъ ихъ.

— И вы не стали во главѣ ихъ, не напали на всю эту сволочь и не собрались вокругъ короля?

— Вы забываете, генералъ, что я не получилъ никакихъ приказаній, что я былъ подъ начальствомъ господъ Булье и де-Режкура, и не зналъ, что его величество долженъ проѣзжать черезъ Вареннъ.

— Это правда, въ одинъ голосъ подтвердили Булье и Рэжкуръ.

— Услыхавъ шумъ, продолжалъ Роригъ, — я вышелъ на улицу, чтобы навести справки, и узналъ, что около четверти часа тому назадъ была задержана карета съ королемъ и королевской семьей, и что ихъ отвели къ прокурору коммуны. Я сейчасъ же пошелъ къ дому прокурора. Передъ нимъ стояла толпа вооруженныхъ людей; били въ барабанъ, звонили въ набатъ. Среди всего этого смятенія я почувствовалъ, что кто-то тронулъ меня за плечо. Я обернулся и узналъ г-на Дама въ сюртукѣ, надѣтомъ сверхъ мундира. — «Вы подпоручикъ, командующій вареннскими драгунами?» спросилъ онъ меня. — «Я, полковникъ». — «Вы меня знаете?» «Вы князь Шарль Дама», — «Не теряя минуты, садитесь на коня, поѣзжайте въ Денъ, въ Стенэй… пока не встрѣтите маркиза Булье; скажите ему, что Дандоинъ и его драгуны задержаны въ Сенъ-Менгульдѣ, что мои драгуны отказались слѣдовать за мною, что гусары Шуазеля готовы перейти на сторону народа, и что король и королевская семья, задержанные въ томъ домѣ, надѣются только на него». Мнѣ казалось, генералъ, что подобное приказаніе я долженъ былъ исполнить слѣпо, безъ всякихъ разсужденій. Я вскочилъ на лошадь и поскакалъ.

— Дама вамъ больше ничего не сказалъ?

— Онъ еще прибавилъ, что они постараются выиграть время, чтобы дать вамъ, генералъ, возможность пріѣхать въ Варенвъ.

— Ну, проговорилъ Булье со вздохомъ, — я вижу, что всѣ сдѣлали все, что могли. Теперь остается только намъ сдѣлать все, что будетъ возможно. Луи, обратился онъ къ сыну, — я остаюсь здѣсь. Эти господа развезутъ мои приказы. Вопервыхъ, отряды изъ Муза и Дена немедленно выступятъ на Вареннъ, охраняя переходъ черезъ Мезу, и начнутъ аттаку.

— Г-нъ Роригъ, отвезите имъ этотъ приказъ и скажите, что они вскорѣ получать подкрѣпленіе.

Молодой человѣкъ, получивъ этотъ приказъ, поклонился и поѣхалъ въ Денъ.

Булье продолжалъ:

— Г-нъ де-Рэжкуръ, поѣзжайте навстрѣчу швейцарскому полку Кастелла, онъ уже идетъ въ Стенэй; гдѣ бы вы его ни встрѣтили, увѣдомьте его о серьезности положенія и передайте мой приказъ удвоить этапы. Ступайте.

Онъ проводилъ взглядомъ молодого офицера, ускакавшаго въ сторону, противоположную той, куда уѣхалъ Роригъ, и обратился къ своему младшему сыну.

— Жюль, перемѣни лошадь въ Стенэѣ и поѣзжай въ Монмеди. Пусть г-нъ Клинглинэ отправить на Денъ полкъ Нассауской инфантеріи, стоящій въ Монмеди, а самъ ѣдетъ въ Стенэй. Ступай!

Молодой человѣкъ поклонился и уѣхалъ.

— Луи, обратился онъ въ заключеніе къ своему старшему сыну. — Королевско-Нѣмецкій полк въ Стенэѣ?

— Да, отецъ.

— Онъ получилъ приказъ быть готовымъ выступить на зарѣ?

— Я самъ передалъ полковнику этотъ приказъ отъ вашего имени.

— Приведи его ко мнѣ; я буду ждать здѣсь, на дорогѣ; можетъ быть, я получу новыя извѣстія. Это полкъ надежный, не правда-ли?

— Да, отецъ.

— Въ такомъ случаѣ, королевско нѣмецкаго полка будетъ достаточно. Мы съ нимъ пойдемъ на Вареннъ. Ступай!

Графъ Луи уѣхалъ въ свою очередь. Черезъ десять минутъ онъ вернулся.

— Королевско нѣмецкій полкъ слѣдуетъ за мною, сказалъ онъ.

— Ты, значитъ, нашелъ его готовымъ выступить?

— Нѣгъ, что меня очень удивило. Полковникъ, вѣроятно, плохо понялъ меня, когда я передавалъ ему вашъ приказъ, потому что я нашелъ его въ постели. Но онъ встаетъ и обѣщалъ пойти въ казармы, чтобы поторопить отъѣздъ. Я поспѣшилъ вернуться къ вамъ, чтобы сообщить причину задержки.

— Хорошо, сказалъ генералъ. — Значитъ полковникъ сейчасъ пріѣдетъ?

— Онъ мнѣ сказалъ, что выступитъ вслѣдъ за мною.

Прошло десять минутъ, пятнадцать, двадцать, но никто не показывался. Генералъ, потерявъ терпѣніе, взглянулъ на сына.

— Я опять туда съѣзжу, отецъ, предложилъ тотъ и поскакалъ въ городъ.

Между тѣмъ полковникъ очень плохо воспользовался временемъ, которое тянулось такъ невыносимо долго для Булье: только нѣсколько человѣкъ были готовы. Молодой офицеръ не скрылъ своего огорченія и неудовольствія, повторилъ полковнику приказъ генерала и, получивъ отъ него положительное обѣщаніе, что черезъ пять минутъ онъ и его солдаты выйдутъ изъ города, вернулся къ своему отцу.

На возвратномъ пути онъ замѣтилъ, что городскія ворота, черезъ которыя онъ проѣзжалъ уже четыре раза, охраняются національной гвардіей.

Прошло пять минутъ, десять минутъ, четверть часа: никто не показывался. А между тѣмъ Булье понималъ, что каждая потерянная минута отнимала годъ жизни у плѣнниковъ.

На дорогѣ, со стороны Дена, показался кабріолетъ. Это былъ кабріолетъ Леонара; по мѣрѣ удаленія отъ Парижа, бѣдняга приходилъ все въ большее разстройство и смущеніе.

Булье остановилъ его; но мысль о братѣ, у котораго онъ увезъ шляпу и плащъ, и о г-жѣ де-л’Аажъ, все еще ожидавшей, чтобы онъ пришелъ причесать ее, такъ разстраивала Леонара и производила въ его головѣ такой хаосъ, что Булье не могъ отъ него добиться ничего путнаго. Кромѣ того, Леонаръ, уѣхавшій изъ Варенна до ареста короля, не могъ сообщить Булье ничего новаго.

Этотъ маленькій инцидентъ все таки развлекъ Булье на нѣсколько минутъ.

Наконецъ, уже прошло около часа, послѣ того, какъ полковникъ королевско нѣмецкаго полка получилъ приказъ о выступленіи. Булье въ третій разъ послалъ сына въ Стенэй и не велѣлъ эму возвращаться безъ полка.

Графъ Луи поѣхалъ взбѣшенный.

Пріѣхавъ на площадь, онъ еще болѣе разсердился: едва пятьдесятъ человѣкъ были въ сборѣ!

Онъ захватилъ этихъ пятьдесятъ человѣкъ, съ ихъ помощью овладѣлъ воротами, чтобы обезпечить себѣ проѣздъ взадъ и впередъ, потомъ веріулся къ генералу и старался убѣдить его, что, на этотъ разъ, полковникъ слѣдуетъ за нимъ, со своими солдатами.

Онъ такъ думалъ; но, только, когда прошло еще добрыхъ десять минутъ, и когда Луи въ четвертый разъ подъѣзжалъ къ городу, изъ воротъ его выѣхалъ Королевско-Нѣмецкій полкъ.

При всякихъ другихъ обстоятельствахъ, Булье немедленно приказалъ бы подчиненнымъ полковника арестовать его, но въ такую минуту онъ боялся возбудить неудовольствіе начальника и солдатъ. Онъ, только, сдѣлалъ полковнику выговоръ за его медлительность; потомъ обратился къ солдатамъ и объяснилъ имъ, какое почетное дѣло возлагается на нихъ, такъ какъ отъ нихъ зависитъ не только свобода, но, даже, жизнь короля и всей королевской семьи; онъ обѣщалъ офицерамъ почести, солдатамъ награды и, для начала, роздалъ имъ четыреста луидоровъ.

Рѣчь, заключенная такимъ подаркомъ, произвела ожидаемое дѣйствіе: раздался восторженный крикъ: «Да здравствуетъ король!» и весь полкъ галопомъ понесся въ Вареннъ.

Въ Денѣ мостъ черезъ Мезу охранялъ отрядъ изъ тридцати человѣкъ, оставленныхъ въ Денѣ Деслономъ, при его отъѣздѣ оттуда съ Шарни.

Они захватили этихъ тридцать человѣкъ и продолжали путь.

Приходилось сдѣлать восемь лье по холмистой мѣстности, съ постоянными спусками и подъемами; поэтому, нельзя было ѣхать такъ скоро, какъ было бы желательно: необходимо было скорѣе пріѣхать, но, главное, пріѣхать съ солдатами, способными выдержать столкновеніе или произвести аттаку.

Между тѣмъ, становилось замѣтнымъ, что они ѣхали по враждебной странѣ. Въ деревняхъ, направо и налѣво отъ дороги звонили въ набатъ; впереди слышалось трескотня, похожая на пальбу.

Они продолжали подвигаться.

Въ Гранжъ-о-Буа вдали показался всадникъ безъ шляпы; нагнувшись къ головѣ лошади, онъ мчался во весь духъ, знаками призывая ихъ. Они пришпорили лошадей и поспѣшили къ нему на встрѣчу. Этотъ всадникъ былъ Шарни.

— На помощь королю, господа! кричалъ онъ издали, поднявъ руку.

— Къ королю! да здравствуетъ король! закричали офицеры и солдаты.

Шарни вмѣшался въ ихъ ряды. Онъ въ четырехъ словахъ изложилъ все положеніе: король еще находился въ Вареннѣ, когда графъ оттуда уѣхалъ; значитъ, еще не все потеряно.

Лошади были очень утомлены; но не бѣда, ѣхать тише невозможно; лошади были досыта накормлены овсомъ, солдаты накалены до бѣла рѣчами и луидорами Булье: полкъ несся, какъ ураганъ, съ криками: «Да здравствуетъ король!».

Въ Крепи имъ попался на встрѣчу священникъ: это былъ священникъ, присягнувшій конституціи. Увидя солдатъ, онъ крикнулъ имъ:

— Скачите! скачите! къ счастью, вы опоздаете.

Графъ Булье, услыхавъ его слова, бросился къ нему съ поднятой саблей.

— Несчастный! крикнулъ ему отецъ, — что ты дѣлаешь?

Молодой человѣкъ только тогда понялъ, что чуть не убилъ человѣка беззащитнаго, и къ тому же священника: двойное преступленіе; — онъ вытащилъ ногу изъ стремени и толкнулъ священника сапогомъ въ грудь.

— Вы опоздаете! повторилъ священникъ, падая на землю.

Они снова пустились въ путь, проклиная этого пророка несчастья.

Между тѣмъ, ружейная пальба все приближалась.

Это была стычка Деслона и его семидесяти гусаръ съ почти ровными силами національной гвардіи. Они напали на національную гвардію, разбили ее, — и поѣхали дальше.

Но тутъ они узнали отъ Деслона, что король уѣхалъ изъ Варенна въ восемь часовъ утра.

Булье вынулъ свои часы; было безъ пяти минуть девять.

Ничего! еще не всякая надежда потеряна. Нечего и думать о проѣздѣ черезъ городъ, покрытый баррикадами; Вареннъ надо объѣхать, и объѣхать слѣва, потому что объѣзду справа мѣшаетъ расположеніе мѣстности.

Слѣва придется перебираться черезъ рѣку, но Шарни увѣрилъ всѣхъ, что ее можно переѣхать вбродъ.

Вареннъ остался вправо; поѣхали по лугамъ; на Клермонской дорогѣ они рѣшили напасть на эскортъ, какъ-бы онъ ни былъ многочислененъ, и освободить короля или умереть.

Подъѣхали къ рѣкѣ. Шарни первый пустилъ въ нее свою лошадь. Отецъ и сынъ Булье послѣдовали за нимъ, потомъ офицеры, наконецъ солдаты. Въ десять минутъ бродъ былъ перейденъ.

Этотъ проѣздъ по проточной водѣ освѣжилъ людей и лошадей.

Вдругъ Шарни, опередившій всѣхъ шаговъ на двадцать, остановился и вскрикнулъ: онъ подъѣхалъ къ глубокому каналу, берега котораго были укрѣплены до уровня земли.

Шарни забылъ объ этомъ каналѣ, хотя и помѣстилъ его на свой планъ. Этотъ каналъ тянулся на нѣсколько лье и вездѣ долженъ былъ представить такую же помѣху, какъ и въ этомъ мѣстѣ.

Если его не переѣхать сейчасъ, то его нельзя будетъ переѣхать нигдѣ.

Шарни подалъ примѣръ: онъ первый бросился въ воду; брода въ каналѣ не было, но лошадь графа смѣло поплыла къ другому берегу.

Однако, берегъ этотъ представлялъ крутой, глинистый откосъ, за который лошади не могли уцѣпиться своими подковами. Три или четыре раза Шарни пробовалъ выбраться на берегъ, но, не смотря на все свое искусство ловкаго и опытнаго всадника, не смотря на отчаянныя, разумныя, почти человѣческія усилія его лошади, она скользила внизъ и падала въ воду, тяжело дыша и почти опрокидываясь на своего всадника.

Шарни понялъ, что то, чего не могла сдѣлать его лошадь, — чистокровное животное, руководимое такимъ отличнымъ наѣздникомъ, какъ онъ, — не будутъ въ состояніи сдѣлать четыреста лошадей эскадрона.

Такимъ образомъ, ихъ попытка не можетъ удасться: такова воля судьбы. Значитъ, король и королева погибли; но, такъ какъ ему не удалось спасти ихъ, то онъ долженъ выполнить свой послѣдній долгъ — погибнуть съ ними.

Онъ сдѣлалъ послѣднюю попытку перебраться на другой берегъ, попытку, конечно, безполезную; но, на этотъ разъ, ему удалось воткнуть въ глину свою саблю до самой рукоятки.

Эта сабля осталось тамъ, въ видѣ точки опоры, безполезной для лошади, но не для всадника. Шарни бросилъ поводья и стремена, предоставивъ лошади самой выбраться изъ этой злополучной воды. Онъ поплылъ къ саблѣ, схватился за нее рукою и, послѣ нѣсколькихъ тщетныхъ усилій, ему удалось опереться на нее ногою и выбраться на берегъ.

Онъ обернулся и увидѣлъ на другой сторонѣ обоихъ Булье, плакавшихъ отъ гнѣва, а всѣхъ солдатъ безмолвныхъ и мрачныхъ: его примѣръ показалъ имъ, какъ безполезны были-бы ихъ попытки перебраться черезъ этотъ недоступный каналъ.

Эта неудача особенно поразила генерала Булье: онъ ломалъ себѣ руки отъ отчаянія; до сихъ поръ все ему удавалось и, среди войска, даже сложилась пословица: Счастливъ какъ Булье.

— О! господа! воскликнулъ онъ, — говорите послѣ этого, что я счастливъ!

— Нѣтъ, генералъ, отвѣтилъ Шарни съ другого берега, — но будьте покойны, я скажу, что вы сдѣлали все, что было возможно сдѣлать, а если это буду говорить я, то мнѣ повѣрятъ. Прощайте, генералъ.

Пѣшкомъ, весь въ грязи, промокшій до послѣдней нитки, безъ сабли, оставшейся въ глинѣ, Шарни пустился въ путь и вскорѣ скрылся за деревьями, окоймлявшими дорогу.

Эта была та самая дорога, по которой везли короля и королевскую семью. Ему стоило только идти по ней, чтобы встрѣтить ихъ.

Онъ въ послѣдній разъ обернулся и увидѣлъ на берегу проклятаго канала Булье съ своимъ отрядомъ: не смотря на всю невозможность пробраться впередъ, они никакъ не могли рѣшиться отступить.

Онъ послалъ имъ послѣдній привѣтъ, вышелъ на дорогу, повернулъ за уголъ и скрылся.

Ему стоило лишь идти на раздававшійся вдали гулъ, въ который сливались крики, угрозы, смѣхъ и проклятія десяти тысячъ человѣкъ.

III.
Отъѣздъ.

Хотя всѣмъ хорошо извѣстно, какъ состоялся отъѣздъ короля, но намъ хочется сказать нѣсколько словъ, какъ объ этомъ отъѣздѣ, такъ и объ этомъ путешествіи, во время котораго закончилось земное поприще нѣкоторыхъ вѣрныхъ слугъ короля и послѣднихъ друзей, которыхъ судьба, случай или преданность собрали вокругъ умирающей монархіи.

Вернемся же къ дому Сосса.

Шарни едва успѣлъ спрыгнуть на землю, какъ дверь отворилась, и Бильо снова показался на порогѣ.

Лицо его было мрачно, глаза смотрѣли подозрительно изъ подъ нахмуренныхъ бровей. Онъ обвелъ взглядомъ всѣхъ дѣйствующихъ лицъ драмы, при чемъ, казалось, замѣтилъ только двѣ вещи:

Бѣгство Шарни: оно было очевидно; графа тамъ не оказалось, и Дама запиралъ за нимъ окно. Бильо стоило лишь высунуться въ окно, и онъ бы увидалъ, какъ графъ спускался со стѣны сада;

Затѣмъ, нѣчто въ родѣ договора, заключеннаго между Ромевомъ и королевой, договора, въ которомъ Ромевъ могъ дать лишь одно обѣщанье: оставаться нейтральнымъ.

Вслѣдъ за Бильо первая комната наполнилась тѣмъ самымъ народомъ, вооруженнымъ ружьями, косами или саблями, котораго изгналъ изъ нея одинъ жестъ фермера.

Казалось, какая-то магнетическая сила заставляла этихъ людей повиноваться этому вождю, такому же плебею, какъ они сами, въ которомъ они угадывали такой-же патріотизмъ, какой воодушевлялъ и ихъ, и, прибавимъ, ненависть, равную ихъ ненависти.

Бильо посмотрѣлъ назадъ; онъ прочелъ во взглядахъ вооруженныхъ людей, что можетъ на нихъ разсчитывать, даже если-бы пришлось прибѣгнуть къ насилію.

— Ну что, спросилъ онъ Ромева, — согласны они ѣхать?

Королева бросила на Бильо одинъ изъ тѣхъ взглядовъ, который моментально уничтожилъ-бы неосторожнаго, еслибы она могла вложить въ этотъ взглядъ силу удара грома.

Не удостоивъ его отвѣтомъ, она опустилась на кресло и ухватилась за его ручку, точно хотѣла уцѣпиться за него.

— Король проситъ подождать еще нѣсколько минутъ, отвѣтилъ Ромевъ; — никто не спалъ эту ночь, и ихъ величества изнемогаютъ отъ усталости.

— Господинъ де Ромевъ, возразилъ Бильо, — вы очень хорошо знаете, что ихъ величества просятъ отложить отъѣздъ не потому, что они очень утомлены, а въ надеждѣ на пріѣздъ г-на де-Булье. Но, продолжалъ Бильо съ паѳосомъ, — я принужденъ предупредить ихъ величества, что, если они отказываются выйти отсюда добровольно, ихъ потащутъ за ноги и усадятъ въ карету.

— Негодяй! воскликнулъ Дама, бросаясь къ Бильо съ обнаженной саблей.

Бильо обернулся къ нему, скрестивъ на груди руки.

Дѣйствительно, ему не зачѣмъ было защищать себя; человѣкъ восемь или десять бросились изъ первой комнаты во вторую и направили на Дама десять ружей различнаго калибра.

Король видѣлъ, что еще одно слово, одинъ жестъ — и его тѣлохранители, Шуазель, Дама, на-три офицера и унтеръ офицера, находишіеся близъ него, будутъ немедленно убиты.

— Хорошо, проговорилъ онъ, — велите запрягать лошадей. Мы уѣдемъ.

Г-жа Брюнье, одна изъ прислужницъ королевы, вскрикнула и упала въ обморокъ. Этотъ крикъ разбудилъ дѣтей.

Маленькій дофинъ заплакалъ.

— Ахъ, сударь, обратилась королева къ Бильо, — у васъ, значитъ, нѣтъ дѣтей, если вы такъ жестоки съ матерью?

Бильо вздрогнулъ, но сейчасъ-же оправился и сказалъ съ горькой усмѣшкой.

— Точно такъ, государыня, у меня нѣтъ дѣтей. Закладывать лошадей не надо, обратился онъ къ королю, — карета уже готова.

— Въ такомъ случаѣ, прикажите подать ее.

— Она уже у дверей.

Король подошелъ къ окну, выходившему на улицу и, дѣйствительно, увидалъ запряженную карету. Шумъ на улицѣ заглушилъ шумъ подъѣхавшаго экипажа.

Народъ увидѣлъ короля въ окно.

Страшный крикъ или, скорѣе, страшныя угрозы раздались въ толпѣ. Король поблѣднѣлъ.

Шуазель подошелъ къ королевѣ.

— Какъ вы прикажете, ваше величество? Я и товарищи мои предпочитаемъ умереть, чѣмъ видѣть то, что здѣсь происходить.

— Какъ вы думаете, Шарни спасся? спросила королева шопотомъ и съ живостью.

— О! да, я ручаюсь за это, отвѣтилъ Шуазель.

— Въ такомъ случаѣ, поѣдемъ; но только, Бога ради, вы и друзья ваши не покидайте насъ: это важнѣе для васъ самихъ, чѣмъ для насъ.

Король понялъ, чего боялась королева.

— Въ самомъ дѣлѣ, сказалъ онъ, — гг. де Шуазель и де Дама должны сопровождать насъ, а я не вижу ихъ лошадей.

— Это правда, обратился Ромевъ къ Бильо, — мы не можемъ помѣшать этимъ господамъ слѣдовать за королемъ и королевой.

— Пусть эти господа слѣдуютъ за королемъ и королевой, если могутъ. Намъ приказано привезти короля и королеву, но ничего не сказано объ этихъ господахъ.

— А я, возразилъ король съ большей твердостью, чѣмъ можно было ожидать отъ него, — я объявляю, что не поѣду, пока у этихъ господъ не будетъ лошадей.

— Что вы на это скажете? спросилъ Бильо у людей, наполнявшихъ комнату. — Король не поѣдетъ, если у этихъ господъ не будетъ лошадей!

Те захохотали.

— Я пойду распорядиться о нихъ, сказалъ де Ромевъ.

Но Шуазель загородилъ ему дорогу.

— Не покидайте ихъ величествъ, проговорилъ онъ; — порученіе, возложенное на васъ, даетъ вамъ нѣкоторую власть надъ этимъ народомъ; вы своей честью отвѣчаете за всякій волосъ, упавшій съ головы ихъ величествъ.

Ромевъ остался. Бильо пожалъ плечами.

— Хорошо, проговорилъ онъ, — пойду я.

На порогѣ онъ остановился.

— Всѣ за мною послѣдуютъ, надѣюсь? прибавилъ онъ, нахмуривъ брови.

— О! будьте покойны, сказало нѣсколько голосовъ съ громкимъ хохотомъ, означавшимъ, что въ случаѣ сопротивленія, отъ нихъ нельзя будетъ ждать никакой пощады.

Дѣйствительно, эти люди дошли до такого раздраженія, что готовы были употребить насиліе противъ королевской семьи и застрѣлить всякаго, при малѣйшей попыткѣ къ бѣгству. Поэтому Бильо не было никакой надобности возвращаться на верхъ.

Одинъ простолюдинъ сталъ у окна, наблюдая за тѣмъ, что происходило на улицѣ.

— Вотъ и лошади! сказалъ онъ; — въ дорогу!

— Въ дорогу! повторили его товарищи голосомъ, не допускавшимъ возраженій.

Король шелъ впереди. За нимъ слѣдовалъ Шуазель, ведя подъ руку королеву; потомъ Дама съ принцессой Елизаветой, г-жа де Турзель съ дѣтьми, а вокругъ нихъ вся остальная группа вѣрныхъ приближенныхъ.

На Ромевѣ, какъ на делегатѣ Національнаго Собранія и, слѣдовательно, облеченномъ священной властью, лежала обязанность охранять королевскій кортежъ.

Но надо сознаться, что самъ Ромевъ нуждался въ надзорѣ: распространился слухъ, что онъ не только слишкомъ мягко выполнялъ приказанія Собранія, и, даже, если и не активно, то своей пассивностью, способствовалъ бѣгству одного изъ самыхъ преданныхъ слугъ короля, который, какъ говорили, покинулъ ихъ величества только для того, чтобы передать Булье приказъ поспѣшить къ нимъ на помощь.

Поэтому, между тѣмъ какъ поведеніе Бильо превозносилось всѣмъ собравшимся народомъ, готовымъ признать его своимъ единственнымъ вождемъ, при появленіи Ромева послышались угрозы и зловѣщія слова аристократъ, измѣнникъ.

Въ карету всѣ усѣлись въ томъ же порядкѣ, въ какомъ спускались съ лѣстницы.

Оба тѣлохранителя заняли прежнія мѣста на козлахъ. Еще передъ выходомъ изъ комнаты, Валори подошелъ къ королю:

— Государь, сказалъ онъ, — мой товарищъ и я просимъ ваше величество объ одной милости.

— Какой, господа? спросилъ король, удивленный, что есть какія-то милости, которыя онъ еще можетъ оказывать.

— Милости занять мѣсто вашихъ лакеевъ, государь, такъ какъ мы больше не можемъ имѣть счастія служить вамъ въ качествѣ офицеровъ.

— Моихъ лакеевъ, господа! Это невозможно!

Но Валори продолжалъ настаивать.

— Государь, сказалъ онъ, — мы думаемъ, что при томъ положеніи, въ какомъ находится ваше величество, это мѣсто сдѣлало бы честь принцамъ крови, тѣмъ болѣе, такимъ скромнымъ дворянамъ, какъ мы.

— Ну хорошо, господа, проговорилъ король со слезами на глазахъ; — оставайтесь и болѣе никогда не покидайте насъ.

Такимъ образомъ эти молодые люди изъ ложныхъ курьеровъ превратились въ настоящихъ и усѣлись на козла; Шуазель захлопнулъ дверцы кареты.

— Господа, сказалъ король, — я положительно приказываю, чтобы меня отвезли въ Монмеди. Ямщики, въ Монмеди!

Но единодушный, мощный голосъ — не одного города, но десяти соединенныхъ городовъ, произнесъ:

— Въ Парижъ! въ Парижъ!

Когда все смолкло, Бильо произнесъ, указывая своей саблей на дорогу;

— Ямщики, на клермонскую дорогу!

Карета тронулась и направилась сообразно съ этимъ приказаніемъ.

— Я беру васъ всѣхъ въ свидѣтели, что надо мною употребляютъ насиліе, проговорилъ Людовикъ XVI.

Несчастный король, истощенный проявленіемъ воли, превосходившимъ энергію, когда-либо раньше выказанную имъ, въ изнеможеніи опустился на подушки кареты между королевой и принцессой Елизаветой.

Минутъ черезъ пять, едва карета успѣла отъѣхать шаговъ двѣсти, позади послышались громкіе крики.

По занимаемому ею мѣсту, а можетъ быть и благодаря своему темпераменту, королева первая высунула голову изъ кареты, но тотчасъ-же откинулась назадъ и закрыла глаза обѣими руками.

— О! горе намъ! г-на де Шуазеля убиваютъ! проговорила она.

Карета продолжала свой путь.

Король хотѣлъ выглянуть, но королева и госпожа Елизавета удержали его за платье и заставили сѣсть между ними. Къ тому-же, карета повернула за уголъ и нельзя было видѣть того, что происходило въ двадцати шагахъ.

Вотъ въ чемъ было дѣло.

У дверей дома Сосса Шуазель и Дама сѣли на своихъ лошадей; но лошадь Ромева, пріѣхавшаго, впрочемъ, на почтовыхъ, исчезла!

Поэтому Ромевъ, Флуаракъ и адъютантъ Фука шли за каретой пѣшкомъ, разсчитывая, что драгуны или гусары, оставшіеся вѣрными, предложатъ имъ своихъ лошадей, или, что они встрѣтятъ лошадей, покинутыхъ солдатами, которые, ъ значительномъ большинствѣ, братались съ народомъ и пили за здоровье націи.

Но не успѣли они сдѣлать и пятнадцати шаговъ, какъ Шуазель, ѣхавшій у дверецъ кареты, замѣтилъ, что Ромеву, Флуараку и Фуку угрожаетъ опасность быть окруженными, разъединенными, затертыми толпой.

Онъ остановился, пропустилъ карету впередъ и полагая, что изъ этихъ четырехъ лицъ, подвергавшихся одинаковой опасности, Ромевъ, въ силу возложеннаго на него порученія, могъ всего болѣе оказать услугъ королевской семьѣ, крикнулъ своему слугѣ, Джемсу Бризаку, бывшему въ толпѣ:

— Мою вторую лошадь г-ну де Ромеву!

Едва онъ произнесъ эти слова, какъ поднялся ропотъ, и его окружили съ криками:

— Это графъ Шуазель, одинъ изъ тѣхъ, кто хотѣлъ увезти короля! Смерть аристократу! смерть измѣннику!

Извѣстно, съ какой поспѣшностью исполненіе слѣдуетъ въ народныхъ волненіяхъ за угрозой.

Шуазель, сорванный съ сѣдла, былъ опрокнутъ навзничь и его поглотила страшная бездна, именуемая толпой, изъ которой въ ту эпоху сильныхъ и жгучихъ страстей можно было выбраться только въ лохмотьяхъ.

Увидавъ, что онъ падаетъ, къ нему бросились на помощь Дама, Флуаракъ, Ромевъ, адъютантъ Фукъ и слуга Джемсъ Бризакъ, у котораго вырвали лошадей, такъ-что онъ могъ съ свободными руками поспѣшить на помощь своему господину.

Произошла ужасная свалка, похожая на тѣ побоища, какія совершали древніе народы, — а въ наше время совершаютъ Арабы, — вокругъ окровавленныхъ тѣлъ своихъ раненыхъ и убитыхъ

Къ счастью, вопреки всѣмъ вѣроятіямъ, Шуазель не былъ ни убитъ, ни раненъ, или раны его были легки, не смотря на то, что онѣ были нанесены опаснымъ оружіемъ.

Одинъ жандармъ отразилъ дуломъ своего мушкетана ударъ косой, предназначавшійся графу. Джемсъ Бризакъ отстранилъ другой, вырвавъ палку у одного изъ нападавшихъ. Палка переломилась, какъ тростникъ, но отраженный удар ранилъ только лошадь Шуазеля.

Тогда адъютантъ Фукъ догадался крикнуть.

— Ко мнѣ, драгуны!

На этотъ крикъ сбѣжалось нѣсколько солдатъ имъ стало стыдно быть свидѣтелями убійства тго, кто ими командовалъ, и они пробились къ нему.

Самъ Ромевъ тоже бросился впередъ и крикнулъ:

— Именемъ Національнаго Собранія, которое уполномочило меня, а также именемъ генерала Лафайета, приславшаго меня, приказываю отвести этихъ господъ въ муниципалитетъ.

Эти два имени — Національное Собраніе и генералъ Лафайетъ — пользовались тогда полной популярностью; они произвели свое дѣйствіе.

— Въ муниципалитетъ! въ муниципалитетъ! закричали нѣсколько голосовъ.

Благодаря стараніямъ нѣсколькихъ добрыхъ людей, Шуазеля и его товарищей повели къ коммунальному дому.

Для того чтобы дойти до него потребовалось больше чѣмъ полтора часа; каждую минуту на плѣнниковъ нападали и пытались убить ихъ; во всякое свободное пространство, оставленное вокругъ нихъ ихъ защитниками, народъ старался просунуть клинокъ сабли, трезубецъ вилы, или остріе косы.

Наконецъ пришли къ городской ратушѣ. Въ ней оказался всего одинъ муниципальный чиновникъ, очень испугавшійся отвѣтственности обрушившейся на него.

Чтобы свалить ее съ себя, онъ приказалъ пощадить Шуазеля, Флуарака и Дама въ тюрьму подъ охрану національной гвардіи.

Тогда Ромевъ объявилъ, что не желаетъ покидать Шуазеля, который изъ за него подвергъ себя всему, что съ нимъ случилось.

Поэтому, муниципальный чиновникъ распорядился, чтобы и Ромева отвели въ тюрьму вмѣстѣ съ другими.

Шуазель сдѣлалъ знакъ своему слугѣ, и тотъ незамѣтно исчезъ, такъ какъ былъ слишкоы ничтожною личностью, чтобы привлечь на себя вниманіе.

Его первой заботой — не забудемъ, что Джонъ Бризакъ былъ конюхъ, — было заняться лошадьми.

Онъ узналъ, что лошади цѣлы и невредимы и стоятъ на одномъ постояломъ дворѣ подъ охраной караульныхъ.

Успокоясь на ихъ счетъ, онъ вошелъ въ кафе спросилъ себѣ чаю, перо, чернилъ и бумаги, и написалъ г-жѣ Шуазель и г-жѣ де-Граммонъ, чтоб успокоить ихъ относительно участи ихъ сына и племянника, который, по всей вѣроятности былъ спасенъ съ той минуты, какъ попалъ и заключеніе.

Бѣдный Джонъ Бризакъ слишкомъ много бралъ на себя, объявляя эти хорошія извѣстія; да, Шуазель сидѣлъ въ тюрьмѣ; да, Шуазель былъ подъ охраной городской милиціи, но никто не позаботился къ отдушинамъ тюрьмы приставить часовыхъ, — а черезъ эти отдушины народъ стрѣлялъ въ заключенныхъ, такъ что они были принуждены забиваться по угламъ.

Такое опасное положеніе продолжалось цѣлые сутки, и во все это время Ромевъ съ удивительнымъ самоотверженіемъ отказывался покинуть своихъ товарищей по заключенію.

Наконецъ, когда 23 іюня явилась вердюнская національная гвардія, Ромевъ добился, чтобы заключенные были ей переданы и разстался съ ними только тогда, когда офицеры дали ему честное слово охранять ихъ, пока ихъ не переведутъ въ тюрьму верховнаго суда.

Что касается до бѣднаго Изидора Шарни, тѣло его было перенесено въ домъ одного ткача, и похоронили его хотя и набожные, но посторонніе люди. Въ этомъ отношеніи онъ былъ несчастнѣе своего брата Жоржа, которому эту послѣднюю услугу оказали братскія руки графа и дружескія руки Жильбера и Бильо.

Тогда Бильо былъ преданнымъ и почтительнымъ другомъ. Мы видѣли, какъ эта дружба и преданность превратились въ ненависть, такую же безпощадную, насколько глубока была прежняя дружба и прежнее почтеніе.

IV.
Скорбный путь.

Тѣмъ временемъ, королевская семья подвигалась по дорогѣ къ Парижу, совершая, такъ сказать свой скорбный путь.

Они подвигались медленно, потому что лошади могли идти только шагомъ, сообразуясь съ конвоемъ, а этотъ конвой, хотя и состоялъ по большей части изъ людей, вооруженныхъ вилами, ружьями, косами, саблями, цѣпами, но постоянно пополнялся множествомъ женщинъ и дѣтей. Женщины поднимали падь своей головой дѣтей, чтобы показать имъ короля, котораго насильно отвозятъ въ его столицу и котораго, не случись этого, они, конечно, никогда бы не увидали.

Огромная королевская карета и слѣдовавшій за нею кабріолетъ г-жи Брюнье и г-жи де-Невилль, окруженные многолюдною толпою, разсыпавшеюся по лугамъ, вдоль большой дороги, напоминали корабль и его шлюпку, терявшихся среди грозныхъ волнъ, готовыхъ поглотить ихъ.

По временамъ, какое-нибудь неожиданное происшествіе придавало бушевавшей вокругъ бурѣ новую силу. Крики, ругательства, угрозы увеличивались; народныя волны росли, поднимались, опускались, разливались, какъ приливъ, а иногда совершенно поглощали въ своихъ нѣдрахъ судно, которое съ великимъ трудомъ разсѣкало волны своимъ носомъ, таща на буксирѣ хрупкую шлюпку.

Хотя до Клермона было около четырехъ лье, но грозный конвой не уменьшился: одни спутники смѣнялись другими, желавшими въ свою очередь насладиться такимъ зрѣлищемъ.

Изъ всѣхъ заключенныхъ, увозимыхъ этой движущеюся тюрьмою, гнѣва, толпы и ея угрозы всего болѣе обрушивались на двухъ несчастныхъ тѣлохранителей, сидѣвшихъ на широкихъ козлахъ кареты. Чтобы оскорбить въ ихъ лицѣ королевскую семью, — которую приказъ Національнаго Собранія дѣлалъ неприкосновенной, — имъ постоянно угрожали штыками; надъ головами ихъ поднимались косы, настоящія косы смерти; а иногда коварная пика вонзалась въ живое тѣло и быстро возвращалась къ своему хозяину, радовавшемуся при видѣ ея влажнаго и окрававленнаго острія.

Вдругъ, къ удивленію всѣхъ, показался человѣкъ безъ шляпы, безъ оружія, весь въ грязи; онъ прорвался сквозь толпу и, почтительно поклонившись королю и королевѣ, вскочилъ на козлы и усѣлся между двумя тѣлохранителями.

Королева вскрикнула одновременно отъ страха, радости и горя. Она узнала Шарни.

Отъ страха, такъ какъ то, что онъ продѣлалъ на глазахъ всей толпы, было до того смѣло, что ему только какимъ-то чудомъ удалось занять это опасное мѣсто, не будучи раненымъ.

Отъ радости, такъ какъ она была счастлива, что онъ избѣжалъ тѣхъ неизвѣстныхъ ей опасностей, какимъ долженъ былъ подвергаться въ своемъ бѣгствѣ, тѣмъ болѣе, что все вокругъ нея заставляло предполагать самое худшее.

Отъ горя, такъ какъ она поняла, что появленіе Шарни, одного и въ такомъ жалкомъ видѣ, означало то, что она должна отказаться отъ всякой надежды на помощь Булье.

Впрочемъ толпа, удивленная отвагой этого человѣка, пощадила его, именно, благодаря этой отвагѣ.

Бильо ѣхалъ верхомъ во главѣ кортежа. Услыхавъ шумъ вокругъ кареты, онъ обернулся и тоже узналъ Шарни.

— А! прошепталъ онъ, — я очень радъ, что съ нимъ ничего не случилось; но горе безумцу, который попытается повторить это: онъ расплатится за двоихъ.

Около двухъ часовъ пополудни прибыли въ Сенъ-Менгульдъ.

Безсонная ночь при отъѣздѣ, утомленіе и волненіе прошедшей ночи повліяли на всѣхъ, въ особенности на дофина. У бѣднаго малютки сдѣлалась сильнѣйшая лихорадка.

Король приказалъ сдѣлать привалъ.

Къ несчастью, изъ всѣхъ городовъ, расположенныхъ по этой дорогѣ, Сенъ-Менгульдъ былъ, конечно, всего враждебнѣе настроенъ противъ королевской семьи, которую возвращали плѣнной въ Парижъ.

Поэтому, на приказаніе короля не было обращено никакого вниманія; напротивъ, Бильо распорядился, чтобы запрягали лошадей.

Ему немедленно повиновались.

Дофинъ плакалъ.

— Отчего, говорилъ онъ со слезами, — меня не раздѣнутъ и не положатъ въ мою мягкую кроватку, если я боленъ?

Королева не въ состояніи была вынести этихъ жалобъ, и гордость ея на минуту была сломлена.

Она приподняла на рукахъ маленькаго дофина всего въ слезахъ, дрожавшаго въ лихорадкѣ, и показала его народу.

— Господа, — сказала она, — остановитесь, ради этого малютки!

Но лошади уже были запряжены.

— Въ путь! крикнулъ Бильо.

— Въ путь! повторилъ народъ.

Когда Бильо проходилъ мимо кареты, чтобы стать во главѣ кортежа, королева сказала ему:

— Повторяю еще разъ, сударь, вѣроятно, у васъ нѣтъ дѣтей!

— А я, въ свою очередь, повторяю вамъ, государыня, мрачно проговорилъ Бильо, — что у меня были дѣти, но ихъ больше нѣтъ.

— Дѣлайте-же, какъ хотите, сказала королева; — сила на вашей сторонѣ. Но берегитесь, ничей голосъ не навлекаетъ такого вѣрнаго несчастья, какъ слабый голосъ дѣтой.

Кортежъ тронулся.

Проѣздъ по городу былъ ужасенъ. Энтузіазмъ, возбуждаемый Друэ, по милости котораго королевская семья была арестована, долженъ-бы былъ послужить для нея страшнымъ урокомъ, если-бы короли способны были внимать какимъ-либо урокамъ. Но Людовикъ XVI и Марія-Антуанета видѣли въ этихъ крикахъ лишь слѣпую ярость, а патріоты, убѣжденные въ томъ, что спасаютъ Францію, казались имъ бунтовщиками.

Король былъ совершенно подавленъ. Со лба королевы катился потъ отъ чувства стыда и гнѣва. Госпожа Елизавета, небесный ангелъ, случайно забытый на землѣ, тихо молилась не за себя, но за брата, невѣстку, племянника, за весь этотъ народъ. Святая женщина не могла отдѣлить тѣхъ, кого она считала жертвами, отъ тѣхъ, на кого смотрѣла какъ на палачей и, взывая къ Создателю, просила Его помиловать и тѣхъ и другихъ.

При въѣздѣ въ Сенъ-Менгульдъ волны народа, покрывшія, точно во время наводненія, всю равнину, не могли вмѣститься въ узкой улицѣ. Онѣ разлились по обѣимъ сторонамъ города; но, такъ какъ въ Сенъ-Менгульдѣ была остановка только для перемѣны лошадей, то, при выѣздѣ изъ него, народъ собрался вокругъ кареты въ еще болѣе возбужденномъ настроеніи.

До этой злополучной поѣздки король полагалъ, — это, вѣроятно, и побудило его рѣшиться на нее, — что только одни парижане совращены съ истиннаго пути, и вполнѣ разсчитывалъ на свою добрую провинцію. И вотъ, его добрая провинція не только отвернулась отъ него, но, даже, возстала противъ него. Эта провинція испугала Шуазеля въ Понъ-де-Сомвеллѣ, арестовала Дандоина въ Сенъ-Менгульдѣ, стрѣляла въ Дама въ Клермонѣ, убила Изидора на глазахъ самого короля. Оказалось, что всѣ были противъ этого бѣгства, даже священникъ, котораго свалилъ на землю молодой Булье.

Король былъ-бы еще болѣе опечаленъ, еслибы могъ видѣть, что происходило въ деревняхъ и городахъ, когда получалось извѣстіе объ его арестѣ. Все населеніе немедленно приходило въ движеніе. Женщины брали на руки грудныхъ дѣтей, тащили за руку тѣхъ дѣтей, которые уже ходили; мужчины навѣшивали на себя все оружіе, какое у нихъ было, такъ какъ рѣшили не конвоировать, а убить короля, который во время жатвы — жалкой жатвы въ бѣдной Шампани близъ Шалона, въ Шампани, настолько бѣдной, что народъ на своемъ выразительномъ языкѣ прозвалъ ее вшивой! — въ самый разгаръ жатвы, послалъ грабителя пандура и вора гусара топтать ее своими лошадьми. Но три ангела охраняли карету короля: бѣдный маленькій дофинъ, больной и дрожавшій въ лихорадкѣ на колѣняхъ своей матери; его сестра, красавица госпожа Рояль, которая стояла у дверцы кареты и смотрѣла на народъ съ удивленіемъ, но безъ всякой робости; наконецъ госпожа Елизавета. Хотя ей было уже двадцать семь лѣтъ, но ея тѣлесная и душевная непорочность придавала ей ореолъ самой юной чистоты. Народъ все это видѣлъ и понималъ. Онъ видѣлъ королеву, склонившуюся надъ своимъ ребенкомъ; короля, совсѣмъ убитаго, — и его раздраженіе противъ нихъ остывало, по требовало другой предметъ, на который-бы могло излиться. Тогда началось приставанье къ тѣлохранителямъ, осыпанье ихъ бранью и ругательствами; этихъ благородныхъ и преданныхъ людей называли подлецами и измѣнниками. Кромѣ того, эти возбужденныя головы, большей частью непокрытыя и разгоряченныя плохимъ виномъ придорожныхъ кабаковъ, пекло жгучее іюньское солнце, игравшее огненной радугой въ мѣловой пыли, поднимаемой по дорогѣ всѣмъ этимъ огромнымъ кортежемъ.

Что бы сказалъ король, все еще, быть можетъ, не утратившій своихъ иллюзій, еслибы зналъ, что нѣкій патріотъ выѣхалъ изъ Мезьера съ ружьемъ на плечѣ, проѣхалъ въ три дня шестьдесятъ лье, чтобы догнать короля въ Парижѣ и убить его; но, увидавъ его тамъ такимъ несчастнымъ, жалкимъ, униженнымъ, покачалъ головой и отказался отъ своего намѣренія?

Что бы онъ сказалъ, еслибы увидалъ молодого столяра, который въ твердой увѣренности, что, послѣ своего бѣгства, король будетъ немедленно преданъ суду и осужденъ, выѣхалъ изъ Бургундіи, чтобы присутствовать на этомъ судѣ и слышать его приговоръ? По дорогѣ другой мастеръ-столяръ объяснилъ ему, что все это займетъ больше времени, чѣмъ онъ думаетъ и задержалъ его у себя, чтобы побрататься съ нимъ; молодой столяръ остановился у стараго мастера и женился на его дочери^[1].

То, что приходилось видѣть Людовику XVI было, быть можетъ, не такъ ужасно, но болѣе выразительно: мы уже сказали, что тройной щитъ невинности охранялъ его отъ народной ярости и направлялъ ее на его служителей.

Кортежа, отъѣхалъ около половины лье отъ Сенъ-Менгульда, когда показался всадникъ, скакавшій ему на встрѣчу во всю прыть своей лошади. Это былъ старый кавалеръ св. Людовика съ крестомъ въ петличкѣ. Народъ сначала подумалъ, что онъ пріѣхалъ изъ простого любопытства, и пропустилъ его. Старый дворянинъ подъѣхалъ къ дверцамъ кареты со шляпой въ рукѣ и поклонился королю и королевѣ, называя ихъ величествами. Народъ, только что сознавшій, въ чемъ была настоящая сила и дѣйствительное величіе, вознегодовалъ, услыхавъ, что его плѣнникамъ даютъ титулъ, принадлежащій по праву одному ему; онъ началъ роптать и угрожать.

Король уже научился понимать этотъ ропотъ; онъ слышалъ его вокругъ дома Сосса въ Вареннѣ и поняла, его значеніе.

— Сударь, сказалъ онъ кавалеру св. Людовика, — королева и я очень тронуты такимъ всенароднымъ выраженіемъ вашей преданности; но, Бога ради, удалитесь, ваша жизнь въ опасности.

— Моя жизнь принадлежитъ королю, возразилъ старый кавалеръ, — и послѣдній день моей жизни будетъ самымъ лучшимъ днемъ для меня, если я умру за моего государя!

Слышавшіе эти слова начали громко роптать.

— Удалитесь! сударь, удалитесь! умолялъ король.

— Друзья мои, — сказалъ онъ затѣмъ, высовываясь изъ кареты, — прошу васъ, пропустите г-на де Дампьера.

Всѣ, кто разслышалъ просьбу короля, послушались и пропустили всадника. Къ несчастью, нѣсколько дальше, лошадь и всадникъ оказались стиснутыми: всадникъ подстрекалъ свою лошадь и уздою и шпорами, но толпа была такъ густа, что пробираться сквозь нее было чрезвычайно трудно. Раздались крики нѣсколькихъ помятыхъ женщинъ, послышался плачъ испуганнаго ребенка; мужчины стали показывать кулаки, одинъ упрямый старикъ замахнулся кнутомъ; тогда угрозы превратились въ вопли, и, когда Дампьеру посчастливилось выбраться изъ этого живого лѣса, народъ далъ волю своему львиному гнѣву. Дампьеръ пришпорилъ коня, смѣло перескочилъ черезъ ровъ и галопомъ понесся прямикомъ по полю. Въ эту минуту старый дворянинъ обернулся, снялъ шляпу и крикнулъ: «Да здравствуетъ король»! Это была послѣдняя дань почтенія государю, но высшее оскорбленіе этому народу.

Раздался выстрѣлъ.

Дампьеръ тоже вытащилъ пистолетъ изъ кобуры и на выстрѣлъ отвѣтилъ выстрѣломъ.

Тогда всѣ, кто только имѣлъ заряженныя ружья, выстрѣлили въ этого безумца.

Лошадь, покрытая пулями, упала.

Былъ-ли раненъ и всадника.? Былъ-ли онъ убитъ? Это осталось неизвѣстнымъ. Толпа кинулась къ мѣсту, гдѣ лежали лошадь и всадникъ, почти въ пятидесяти шагахъ отъ королевской кареты; тогда произошло что-то стихійное, безпорядочное, безобразное, и крики слились въ общій ревъ и гулъ… вдругъ, на остріѣ пики появилась голова съ сѣдыми волосами.

— Чудовища! людоѣды! убійцы! кричалъ Шарни.

— Тише, тише, г-нъ графъ, проговорилъ, Бильо; — а то мнѣ не удастся отстоять васъ.

— Пускай! воскликнулъ Шарни, — жизнь мнѣ надоѣла! Хуже чѣмъ съ братомъ со мною не будетъ.

— Вашъ братъ былъ виновенъ, а вы невинны, возразилъ Бильо.

Шарни хотѣлъ соскочить съ козелъ; но оба тѣлохранителя удержали его: двадцать штыковъ направились противъ него.

— Друзья, сказалъ Бильо своимъ сильнымъ и могучимъ голосомъ, — чтобы ни дѣлалъ и ни говорилъ этотъ человѣкъ, — и онъ указалъ на Шарни, — я не допущу, чтобы хотя одинъ волосъ упалъ съ головы его… Я отвѣчаю за него его женѣ.

— Его женѣ! прошептала королева, вздрогнувъ, точно одинъ изъ штыковъ, угрожавшихъ. Шарни, укололъ ее въ сердце; — его женѣ? почему онъ говорить это?

Бильо самъ не могъ бы отвѣтить на это. Онъ упомянулъ о женѣ Шарни и вызвалъ ея образъ, потому что зналъ, какъ всесильны такіе образы надъ всякой толпой: вѣдь всякая толпа состоитъ изъ отцовъ и мужей.

V.
Скорбный путь.

Въ Шалонъ пріѣхали поздно. Карета въѣхала во дворъ интенданства; туда были заранѣе посланы курьеры, чтобы приготовить помѣщенія.

Этотъ дворъ былъ биткомъ набитъ національной гвардіей и любопытными.

Пришлось расталкивать зрителей, чтобы дать возможность королю выйти изъ кареты.

Онъ вышелъ первый, за нимъ королева съ дофиномъ на рукахъ, госпожа Елизавета и госпожа Рояль, и, наконецъ, г-жа де Турзель.

Людовикъ XVI едва успѣлъ поставить ногу на первую ступеньку лѣстницы, какъ раздался выстрѣлъ, и пуля просвистѣла у самаго уха короля.

Было-ли это покушеніе на цареубійство или простая случайность?

— Вотъ тебѣ разъ! сказалъ король, спокойно оборачиваясь, — вѣроятно какой-нибудь плохой стрѣлокъ нечаянно спустилъ курокъ.

Потомъ прибавилъ громче:

— Надо быть осторожнѣе, господа, долго-ли до бѣды!

Шарни и оба тѣлохранителя безъ всякаго препятствія послѣдовали за королевской семьей и поднялись по лѣстницѣ вслѣдъ за нею.

Королевѣ уже стало казаться, что она вступила въ болѣе мирную атмосферу, только злосчастный выстрѣлъ нѣсколько смущалъ ее. У воротъ, гдѣ остановился шумный кортежъ большой дороги, прекратились также и крики, а когда королевская семья выходила изъ экипажа, послышалось, даже, нѣчто похожее на выраженіе состраданія и жалости; во второмъ этажѣ ихъ ожидалъ роскошный ужинъ, накрытый съ такимъ изысканнымъ изяществомъ, что плѣнники съ удивленіемъ переглянулись.

Лакеи стояли въ ожиданіи, но Шарни потребовалъ для себя и двухъ тѣлохранителей привилегіи служить за столомъ. Подъ этимъ смиреніемъ, которое въ настоящее время можетъ показаться страннымъ, графъ скрывалъ желаніе ни на минуту не покидать короля, постоянно оставаться въ его распоряженіи, быть готовымъ на все.

Королева поняла его; но она даже не обернулась къ нему, не поблагодарила его ни жестомъ, ни словомъ, ни взглядомъ. Слова Бильо: «Я отвѣчаю за него его женѣ!» еще звучали въ глубинѣ сердца Маріи-Антуанеты.

Она-то воображала, что увозитъ Шарни изъ Франціи, что онъ вмѣстѣ съ нею покидаетъ отечество, и вотъ Шарни съ нею-же возвращается въ Парижъ! Шарни опять увидится съ Андрэ!

Какъ мы знаемъ, Шарни былъ посланъ, что бы изучить дорогу, и выполнилъ это порученіе вполнѣ добросовѣстно. Онъ зналъ о состояніи умовъ всякой деревушки. Въ Шалонѣ-же, старомъ городѣ, лишенномъ всякой торговли, населенномъ буржуазіей, дворянами съ обезпеченными средствами, всѣ жители были роялисты.

Поэтому, едва высокіе гости усѣлись за столъ, какъ вошелъ ихъ хозяинъ, интендантъ департамента, и съ низкими, поклономъ сказалъ королевѣ, которая, не ожидая болѣе ничего хорошаго, съ тревогой смотрѣла на него:

— Государыня, молодыя дѣвушки города Шалона просятъ позволенія поднести цвѣты вашему величеству.

Королева съ удивленіемъ посмотрѣла на принцессу Елизавету, потомъ на короля.

— Цвѣты? проговорила она.

— Государыня, возразили, интендантъ, — если они плохо выбрали время, если просьба слишкомъ смѣла, я прикажу этимъ молодымъ дѣвушками, удалиться.

— О нѣтъ, нѣтъ, напротивъ! воскликнула королева. — Молодыя дѣвушки! цвѣты! О! пусть онѣ идутъ!

Интендантъ вышелъ и, минуту спустя, двѣнадцать молодыхъ дѣвушекъ между четырнадцатью и шестнадцатью годами, появились въ передней и остановились на порогѣ.

— О! войдите, войдите, дѣти мои! воскликнула королева, протягивая имъ руки.

Одна изъ молодыхъ дѣвушекъ, выразительница чувствъ не только своихъ подругъ, но ихъ родителей и всего города, выучила наизусть рѣчь, которую собиралась сказать королевѣ; но, услыхавъ эти слова Маріи-Антуанеты, увидавъ ея раскрытыя объятія и волненіе всей королевской семьи, бѣдная дѣвочка все позабыла и могла произнести лишь то, что вырвалось изъ глубины ея души и выражало общее мнѣніе:

— Ахъ! ваше величество! какое несчастье!

Королева взяла букетъ и обняла молодую дѣвушку.

Въ это время Шарни нагнулся къ уху короля.

— Государь, прошепталъ онъ, — можетъ быть есть возможность воспользоваться настроеніемъ города; если ваше величество соблаговолите отпустить меня на часокъ, я постараюсь все разузнать и явлюсь отдать отчетъ въ томъ, что увижу, услышу, и можетъ быть, даже, и сдѣлаю.

— Идите, Шарни, но будьте осторожны; если и съ вами случится несчастье, я буду безутѣшенъ! Увы! слишкомъ достаточно двухъ смертей въ одной семьѣ.

— Государь, отвѣтилъ Шарни, — моя жизнь принадлежитъ королю, какъ принадлежала жизнь моихъ братьевъ.

Съ этими словами онъ вышелъ, вытирая слезу.

Только присутствіе королевской семьи могло превратить этого человѣка съ сердцемъ, хотя и мужественнымъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и нѣжнымъ, въ такого стоика, какимъ онъ выказывалъ себя; оставшись наединѣ съ самимъ собою, онъ очутился лицомъ къ лицу съ своимъ горемъ.

— Бѣдный Изидоръ! прошепталъ онъ и ощупалъ лежавшія въ карманѣ его сюртука бумаги, переданныя ему Шуазелемъ и найденныя на тѣлѣ его брата, бумаги, которыя онъ хотѣлъ прочесть при первой свободной минутѣ, съ такимъ же благоговѣніемъ, съ какимъ читаютъ завѣщаніе.

Вслѣдъ за молодыми дѣвушками, которыхъ госпожа Рояль обняла какъ сестеръ, явились ихъ родители. Это были по большей части, или почтенные буржуа, или старые дворяне. Они вошли робко, покорно прося позволенія засвидѣтельствовать почтеніе своему несчастному государю и его семьѣ. Король всталъ при ихъ появленіи, а королева проговорила своимъ мягкимъ голосомъ:

— Войдите!

Гдѣ они? въ Шалонѣ? или въ Версалѣ? можетъ ли это быть, что всего нѣсколько часовъ гому назадъ, плѣнники видѣли, какъ на ихъ глазахъ убили несчастнаго Дампьера?

Черезъ полчаса Шарни вернулся.

Королева замѣтила и его уходъ, и возвращеніе; но самый проницательный глазъ не могъ-бы прочесть на для лицѣ, что она при этомъ чувствовала.

— Ну что? спросилъ король.

— Все отлично, государь; національная гвардія предлагаетъ проводить завтра ваше величество въ Монмеди.

— Вы, значитъ, на чемъ-нибудь порѣшили?

— Да, государь, съ главными начальниками. Завтра, передъ отъѣздомъ, ваше величество выразите желаніе пойти къ обѣднѣ; въ этомъ нельзя будетъ отказать вашему величеству: завтра Духовъ день. Карета будетъ ждать у церкви; послѣ обѣдни ваше величество сядете въ карету, раздадутся привѣтствія, и тогда вы прикажете повернуть лошадей и ѣхать въ Монмеди.

— Прекрасно, проговорилъ Людовикъ XVI, — благодарю, Шарни; если до завтра ничего не измѣнится, мы такъ и поступимъ… Но подите отдохнуть; вамъ и вашимъ товарищамъ отдыхъ еще нужнѣе, чѣмъ намъ.

Легко понять, что этотъ пріемъ молодыхъ дѣвушекъ, добрыхъ буржуа и славныхъ дворянъ занялъ не много времени; король и вся его семья удалились въ отведенныя имъ комнаты въ девять часовъ.

У двери въ покои стоялъ часовой: это напомнило королю и королевѣ, что они не свободны.

Однако, этотъ часовой отдалъ имъ честь.

По тому, какъ онъ продѣлалъ этотъ знакъ почтенія передъ величіемъ королевскаго сана и передъ королемъ, хотя и плѣнникомъ, тотъ узнала, бывшаго солдата.

— Гдѣ вы служили, мой другъ? спросилъ король часового.

— Во Французской гвардіи, государь, отвѣтилъ тотъ.

— Въ такомъ случаѣ, я не удивляюсь, что вижу васъ здѣсь, сухо сказалъ король.

Людовикъ XVI не могъ забыть, что 13 іюля 1789 года французская гвардія перешла на сторону народа.

Король и королева вошли къ себѣ. Этотъ часовой стоялъ у дверей ихъ спальни.

Черезъ часъ, кончивъ, свое дежурство, часовой пожелалъ видѣть начальника конвоя. Этотъ начальникъ былъ Бильо.

Онъ ужиналъ на улицѣ съ людьми, пришедшими изъ различныхъ деревень, лежавшихъ по дорогѣ, и старался убѣдить ихъ остаться на завтра. Но они уже видѣли все, что желали видѣть, то есть, короля, и предпочитали провести Духовъ день у себя въ деревнѣ.

Бильо очень хотѣлось задержать ихъ, потому что его тревожило настроеніе аристократическаго города.

На его настойчивыя просьбы добродушные поселяне возражали:

— Если завтра мы не вернемся къ себѣ, кто же пойдетъ молиться Богу и украситъ наши дома матеріями и коврами?

Среди этихъ то переговоровъ и засталъ его часовой. Они о чемъ-то поговорили тихо и съ большимъ оживленіемъ.

Потомъ Бильо пошелъ за Друэ, и снова завязался тихій оживленный разговоръ съ сильной жестикуляціей.

Затѣмъ, Бильо и Друэ отправились къ станціонному смотрителю, пріятелю Друэ.

Станціонный смотритель приказалъ осѣдлать для нихъ двухъ лошадей, и, десять минутъ спустя, Бильо мчался по дорогѣ въ Реймсъ, а Друэ въ Витри ле-Франсэ.

Наступило утро; изъ вчерашней толпы остаюсь около шестисотъ человѣкъ, наиболѣе ярыхъ, или наиболѣе утомленныхъ; они провели ночь на улицѣ, на соломѣ. Проснувшись при первыхъ тучахъ солнца, они увидали, что двѣнадцать какихъ-то военныхъ вошли въ интенданство и, минуту спустя, поспѣшно вышли изъ него.

Въ Шалонѣ стоялъ отрядъ роты Вильруа; и двѣнадцать человѣкъ изъ него, еще находившіеся въ городѣ, и приходили къ Шарни за приказаніями.

Шарни велѣлъ имъ надѣть парадную форму и собраться у дверей церкви ко времени выхода короля.

Они шли готовиться къ этому.

Какъ было сказано, нѣкоторые изъ крестьянъ, сопровождавшихъ короля, остались потому, что были очень утомлены. Утромъ они сосчитали сколько имъ оставалось лье до дому: оказалось, что однимъ десять, другимъ пятнадцать. Человѣкъ сто — двѣсти ушли, несмотря на всѣ просьбы ихъ товарищей остаться.

Такимъ образомъ, вѣрныхъ патріотовъ оказалось всего четыреста или четыреста пятьдесятъ человѣкъ.

Національныхъ же гвардейцевъ, преданныхъ королю, было почти столько же, не считая королевской гвардіи и офицеровъ, изъ которыхъ надѣялись сформировать нѣчто въ родѣ священнаго батальона, готоваго служить примѣромъ, подвергаясь всякимъ опасностямъ.

Кромѣ того, городъ, какъ извѣстно, былъ по своимъ убѣжденіямъ аристократическій.

Утромъ, съ шести часовъ, жители, наиболѣе сочувствующіе дѣлу короля, были уже на ногахъ и ожидали во дворѣ интендантства. Шарни и тѣлохранители находились среди нихъ и тоже ждали.

Король всталъ въ семь часовъ и послалъ сказать, что желалъ бы пойти къ обѣднѣ.

Стали искать Бильо и Друэ, чтобы передать имъ о желаніи короля, но не нашли ни того, ни другого.

Поэтому никто не воспротивился исполненію этого желанія.

Шарни пошелъ доложить королю объ отсутствіи обоихъ начальниковъ конвоя.

Король этому обрадовался, но Шарни покачалъ головой; если онъ не зналъ Друэ, за то слишкомъ хорошо зналъ Бильо.

Однако, все предвѣщало успѣхъ. Улицы были полны народа, но было очевидно, что все населеніе симпатизировало королю. Пока не открылись ставни короля и королевы, вся эта толпа боясь потревожить сонъ плѣнниковъ, старалась ходить какъ можно тише, поднимая глаза и руки къ небу; а между тѣмъ, эта толпа была таки велика, что четыреста или пятьсотъ человѣкъ крестьянъ, рѣшившихся не возвращаться въ свои деревни, совершенно терялись въ ней.

Но какъ только ставни августѣйшей четѣ открылись, раздались крики: «Да здравствуетъ король!» «Да здравствуетъ королева!» и раздались съ такой силой, что король и королева, не сговариваясь, одновременно появились каждый на своемъ балконѣ.

Тогда крики сдѣлались еще единодушнѣе, такъ что въ послѣдній разъ эти несчастные, приговоренные самой судьбой, могли потѣшить себя иллюзіей.

— Ну, все идетъ хорошо, сказалъ съ своего балкона Людовикъ XVI Маріи-Антуанегѣ.

Марія-Антуанета подняла глаза къ небу, но ничего не отвѣтила.

Въ эту минуту звонъ колокола возвѣстилъ о началѣ обѣдни.

Шарни тихонько постучалъ въ дверь.

— Хорошо, я готовъ, сказалъ король.

Шарни бросилъ быстрый взглядъ на короля: онъ былъ спокоенъ, почти твердь; онъ столько выстрадали, что, казалось, благодаря этимъ страданіямъ, началъ терять свою нерѣшительность.

Карета ожидала у дверей.

Король, королева и королевская семья усѣлись, окруженные почти столь же значительной толпой, какъ наканунѣ; но эта толпа не только не оскорбляла ихъ, но молила у нихъ слова, взгляда, считала себя счастливой однимъ прикосновеніемъ къ одеждѣ короля, и гордой, если удавалось поцѣловать край платья королевы.

Три офицера снова заняли мѣста на козлахъ.

Кучеръ получилъ приказаніе ѣхать въ церковь и повиновался безъ малѣйшаго возраженія.

Впрочемъ, кто бы могъ отмѣнить это приказаніе? Оба начальника отсутствовали.

Шарни смотрѣлъ во всѣ стороны и напрасно искалъ Бильо и Друэ.

Пріѣхали въ церковь.

Хотя крестьяне и окружили карету, но число національныхъ гвардейцевъ увеличивалось съ каждой минутой. Они выходили съ каждой улицы цѣлыми ротами.

Подъѣхавъ къ церкви, Шарни сообразилъ, что можетъ разсчитывать на шестьсотъ человѣкъ.

Надъ мѣстомъ для королевской семьи устроили нѣчто въ родѣ балдахина и, хотя было всего восемь часовъ утра, священникъ началъ служить торжественную обѣдню.

Шарни замѣтилъ это; онъ всего болѣе боялся задержки: задержка могла убить всѣ возродившіяся надежды. Онъ послалъ предупредить священника, что, ни въ какомъ случаѣ, обѣдня не должна продолжаться болѣе четверти часа.

— Понимаю, отвѣтилъ священникъ, — и помолю Господа Бога даровать ихъ величествамъ счастливаго пути!

Обѣдня продолжалась условленное время, а между тѣмъ Шарни болѣе двадцати разъ вынималъ часы; самъ король не могъ скрыть своего нетерпѣнья; королева, окруженная своими дѣтьми, стояла на колѣняхъ, склонивъ голову на подушку налоя; г-жа Елизавета была какъ всегда спокойна и не выказывала никакихъ признаковъ нетерпѣнія, потому-ли, что она ничего не знала о планѣ, или потому, что уже вручила въ руки Господа свою жизнь и жизнь своего брата.

Наконецъ священникъ произнесъ: Ite, missa est.

Онъ спустился со ступенекъ алтаря съ чашей въ рукахъ и, проходя, благословилъ короля и королевскую семью.

Они въ свою очередь поклонились ему и на тайное и сердечное желаніе священника тихонько отвѣтили: Amen.

Потомъ направились къ выходу.

Всѣ бывшіе въ церкви, при ихъ проходѣ, опустились на колѣни; губы у всѣхъ шевелились; хотя ни одинъ звукъ не вылетѣлъ изъ нихъ, но легко было угадать, о чемъ молились всѣ эти нѣмыя уста.

У дверей церкви стояли десять или двѣнадцать конныхъ гвардейцевъ.

Эскортъ состоявшій изъ роялистовъ, начиналъ принимать колоссальные размѣры.

А между тѣмъ не могло быть сомнѣній, что въ рѣшительную минуту перевѣсъ могъ оказаться на сторонѣ крестьянъ, съ ихъ твердой волей, съ оружіемъ, менѣе смертоноснымъ, пожалуй, чѣмъ у горожанъ, но болѣе страшнымъ на видъ: небольшая часть ихъ была вооружена ружьями, остальные косами и пиками.

Поэтому, Шарни не безъ нѣкотораго страха нагнулся къ королю, отъ котораго ждали приказаній, и сказалъ ему, чтобы ободрить его:

— Ну, что же, государь?

Король рѣшился.

Онъ высунулъ голову въ дверцы кареты и обратился къ окружавшимъ ее:

— Господа, вчера въ Вареннѣ, надо мной произвели насиліе: я приказалъ ѣхать въ Монмеди, а меня насильно повезли въ мятежную столицу; но вчера я былъ среди бунтовщиковъ, — сегодня меня окружаютъ вѣрные подданные, и я повторяю: въ Монмеди, господа!

— Въ Монмеди! крикнулъ Шарни.

— Въ Монмеди! повторили гвардейцы роты Вильруа.

— Въ Монмеди! повторила за ними вся шалонская національная гвардія.

И всѣ разомъ закричали: «Да здравствуетъ король!»

Карета повернула за уголъ улицы и поѣхала по той дорогѣ, по какой она наканунѣ въѣхала въ городъ.

Шарни не спускалъ глазъ съ деревенскаго населенія. Въ отсутствіи Друэ и Бильо, имъ, очевидно, командовалъ французскій гвардеецъ, стоявшій наканунѣ на часахъ у дверей спальни короля; онъ самъ слѣдовалъ за каретой и приказалъ слѣдовать за нею своимъ людямъ, мрачные взгляды которыхъ ясно говорили, что они не совсѣмъ довольны направленіемъ, принятымъ каретою.

Однако, они пропустили впередъ всю національную гвардію, а сами сгруппировались за нею въ видѣ арьергарда.

Впереди шли вооруженные пиками, вилами и косами.

За ними слѣдовали человѣкъ полтораста вооруженныхъ ружьями.

Этотъ маневръ, выполненный такъ ловко, что сдѣлалъ бы честь даже войску, привыкшему къ военнымъ упражненіямъ, встревожилъ Шарни; но онъ не имѣлъ никакой возможности помѣшать ему и съ занимаемаго имъ мѣста не могъ даже потребовать объясненія его.

Вскорѣ это объясненіе было ему дано.

По мѣрѣ приближенія къ городскимъ воротамъ, къ грохоту кареты, шуму и крикамъ всѣхъ сопровождавшихъ ее, присоединились что-то похожее на отдаленную дробь барабана, постоянно приближавшуюся.

Вдругъ Шарни поблѣднѣлъ и положилъ руку на колѣно тѣлох ранителя, сидѣвшаго рядомъ съ нимъ.

— Все погибло! проговорилъ онъ.

— Это отчего? спросилъ тѣлохранитель.

— Развѣ вы не узнаете что это за шумъ?

— Какъ будто барабанъ… Ну такъ чтожъ?

— Вы сейчасъ увидите! сказалъ Шарни.

Въ эту минуту карета повернула на площадь. Двѣ улицы выходили на нее: Реймская и Витриле-Франсэ.

По каждой изъ нихъ, съ барабанами впереди, съ развѣвающимися знаменами шли значительные отряды національной гвардіи.

Одинъ отрядъ почти въ тысячу восемьсотъ человѣкъ, а другой въ три тысячи.

Два всадника командовали ими. Одинъ изъ нихъ былъ Бильо, другой Друэ.

Шарни стоило лишь взглянуть по направленію того и другого изъ этихъ негодяевъ, чтобы все понять.

Отсутствіе Друэ и Бильо, до сихъ поръ необъяснимое, становилось слишкомъ ясно.

Безъ сомнѣнія, ихъ предупредили о томъ, что замышлялось въ Шалонѣ; и вотъ, одинъ изъ нихъ поѣхалъ поторопить пріѣздъ національной гвардіи изъ Реймса, а другой поспѣшилъ за національной гвардіей изъ Витри-ле-Франсэ.

Заранѣе сговорившись о принятіи этихъ мѣръ они оба явились во время, приказали своимъ людямъ остановиться на площади и заняли ее всю.

Потомъ, безъ всякихъ другихъ демонстрацій, ждали приказа заряжать ружья.

Кортежъ остановился.

Король высунулъ голову въ дверцы кареты.

Онъ увидалъ Шарни блѣднаго, стиснувшаго зубы.

— Что случилось? спросилъ онъ.

— Наши враги, государь, привели подкрѣпленія и, какъ видите, заряжаютъ ружья, между тѣмъ какъ позади шалонской національной гвардіи стоятъ поселяне съ оружіемъ на-готовѣ.

— Что вы объ этомъ думаете, г-нъ де-Шарни?

— Я думаю, государь, что мы очутились между двухъ огней, но, несмотря на это, если вашему величеству угодно пробиться, то сдѣлать это возможно, только не знаю, далеко ли вашему величеству удастся отъѣхать.

— Хорошо, проговорилъ король, — вернемся.

— Ваше величество твердо рѣшились на это?

— Достаточно крови пролилось изъ-за меня, г-нъ де-Шарни, и я и безъ того горько сожалѣю о ней. Я не хочу, чтобы пролилась еще капля… Вернемся…

При этихъ словахъ короля оба тѣлохранителя бросились къ дверцамъ; подбѣжали и гвардейцы роты Вильруа. Эти пылкіе и дышавшіе отвагой воины были готовы съ радостью вступить въ борьбу со всѣми; но король еще настоятельнѣе повторилъ свое приказаніе.

— Господа! сказалъ Шарни громко и повелительно, — вернемся, такъ угодно королю!

Онъ собственноручно взялъ лошадь за узду, и тяжелая карета была обернута въ другую сторону.

У парижскихъ воротъ, немногочисленная національная гвардія, сознавая свою безполезность, уступила мѣсто крестьянамъ и національной гвардіи изъ Витри-ле-Франсэ и Реймса.

— Одобряете вы мое распоряженіе, государыня? спросилъ Людовикъ XVI у Маріи-Антуанеты.

— Да, государь, я только нахожу, что г-нъ де-Шарни съ слишкомъ большой поспѣшностью повиновался вамъ…

Сказавъ это, она впала въ мрачную задумчивость и, какъ ни ужасно было положеніе, въ какомъ она находилась, мысли ея не были заняты всецѣло имъ.

VI.
Скорбный путь.

Карета короля печально подвигалась по дорогѣ въ Парижъ подъ наблюденіемъ двухъ патріотовъ заставившихъ ее вернуться. Между Эпиналемъ и Дорманъ Шарни замѣтилъ экипажъ, мчавшійся къ нимъ навстрѣчу на четверкѣ почтовыхъ.

Онъ догадался, что они сейчасъ получать какое-нибудь серьезное извѣстіе, или увидятъ значительную особу.

Дѣйствительно, когда карета подъѣхала къ авангарду конвоя, сидѣвшіе въ ней обмѣнялись съ конвоемъ двумя-тремя словами, послѣ чеи ряды авангарда разомкнулись, а люди, составлявшіе его, почтительно отдали честь сидѣвшими въ экипажѣ.

Карета короля остановилась и раздались громкіе единодушные крики: «Да здравствуетъ Національное Собраніе!»

Пріѣхавшіе изъ Парижа подъѣхали къ каретѣ короля и вышли изъ своего экипажа. Ихъ оказалось трое: двое изъ нихъ были совершенно неизвѣстны августѣйшимъ плѣнникамъ.

Едва третій высунулъ свою голову, какъ королева шепнула на ухо Людовику XVI.

— Г-нъ де-Латуръ-Мобуръ, тѣломъ и душой преданный Лафайету. Это не предвѣщаетъ намъ ничего хорошаго, прибавила она, покачавъ головой.

Старшій изъ пріѣхавшихъ подошелъ къ каретѣ, грубо открылъ дверцы и объявилъ:

— Я Петіонъ, а эти господа — Барнавъ и Латуръ-Мобурь, присланные такъ же, какъ и я, Національнымъ Собраніемъ, чтобы сопровождать васъ и не позволять народу доводить проявленіе своего гнѣва до самовольной расправы. Потѣснитесь же немного и освободите для насъ мѣсто.

Королева бросила на депутата города Шартра и на двухъ его товарищей одинъ изъ тѣхъ презрительныхъ взглядовъ, какими иногда такъ хорошо умѣла сражать людей дочь Маріи-Терезіи съ высоты своего высокомѣрія.

Латуръ-Мобуръ, дворянинъ и царедворецъ школы Лафайета, не могъ вынести этого взгляда.

— Ихъ величества и такъ уже слишкомъ стѣснены въ этой каретѣ, сказалъ онъ; — я сяду въ карету свиты.

— Садитесь куда хотите, возразилъ Петіонъ; — что касается меня, то мое мѣсто въ каретѣ короля и королевы, и я сажусь въ нее.

Сказавъ это, онъ поднялся въ карету.

На заднемъ мѣстѣ сидѣлъ король, королева и г-жа Елизавета.

Петіонъ посмотрѣлъ по очереди на каждаго изъ нихъ и обратился къ г-жѣ Елизаветѣ:

— Извините, сударыня, сказалъ онъ, — но мнѣ, какъ представителю Собранія, принадлежитъ почетное мѣсто. Потрудитесь встать и сѣсть на переднее мѣсто.

— О! вотъ еще! пробормотала королева.

— Сударь, проговорилъ король.

— Такъ нужно… Ну же, встаньте, сударыня, и уступите мнѣ свое мѣсто.

Госпожа Елизавета встала и уступила ему свое мѣсто, сдѣлавъ брату и невѣсткѣ знакъ покориться.

Тѣмъ временемъ Латуръ-Мобуръ скрылся и отправился просить себѣ мѣста у двухъ дамъ, ѣхавшихъ въ кабріолетѣ, проявивъ при этомъ большую вѣжливость, чѣмъ Петіонъ относительно короля и королевы.

Барнавъ стоялъ на дорогѣ, не рѣшаясь войти въ карету, гдѣ тѣснились семь человѣкъ,

— Ну что же, Барнавъ, сказалъ Петіонъ, — отчего вы не входите?

— Да куда же мнѣ сѣсть? спросилъ Барнавь, нѣсколько сконфуженный.

— Не хотите ли занять мое мѣсто, сударь? спросила ѣдко королева.

— Благодарю, государыня, обиженно отвѣтилъ Барнавъ; — съ меня будетъ достаточно мѣста на переднемъ сидѣньѣ.

Принцесса Елизавета посадила къ себѣ на колѣни г-жу Рояль, а королева дофина. Такимъ образомъ, на переднемъ сидѣньѣ освободилось мѣсто, и Барнавъ очутился противъ королевы, дотрогиваясь до нея своими колѣнями.

— Трогай! крикнулъ Петіонъ, не спрашивая позволенія короля.

Карета поѣхала, сопровождаемая криками: «Да здравствуетъ Національное Собраніе!»

Съ минуту продолжалось молчаніе; повидимому всѣ присматривались другъ къ другу за исклюіеніемъ Петіона, который казался ко всему равнодушнымъ съ высоты своей грубости.

Пусть читатель позволитъ намъ сказать нѣсколько словъ о личностяхъ, выведенныхъ нами на сцену.

Жеромъ Петіонъ де Вильневъ былъ человѣкъ ѣтъ тридцати двухъ, съ очень рѣзкими чертаи лица; всѣ его заслуги заключались въ пылкости, ясности и твердости его политическихъ убѣжденій. Онъ родился въ Шартрѣ, гдѣ занимался адвокатурой и былъ присланъ въ Парижъ въ качествѣ члена Національнаго Собранія въ 1789 году. Въ будущемъ ему предстояло сдѣлаться парижскимъ мэромъ, пріобрѣсти популярность, затмившую популярность Бальи и Лафайета, и быть растерзаннымъ волками въ ландахъ Бордо. Друзья называли его добродѣтельнымъ Петіономъ. Онъ и Камиль Демуленъ были первыми республиканцами во Франціи.

Пьеръ-Жозефъ-Мари Барнавъ родился въ Греноблѣ; ему только что исполнилось тридцать лѣтъ. Выбранный въ Національное Собраніе, онъ пріобрѣлъ тамъ большую извѣстность и большую популярность, благодаря своей борьбѣ съ Мирабо, когда уже популярность и репутація депутата города уже пошатнулись. Все враги великаго оратора — противъ Мирабо, какъ и всегда противъ геніальныхъ людей, были всѣ посредственности-обратились въ друзей Барнава, поддерживали его и превозносили его во время бурныхъ схватокъ, которыя были столь частыми въ концѣ жизни великаго трибуна. Это былъ — мы говоримъ о Барнавѣ — молодой человѣкъ лѣтъ тридцати, хотя на видъ ему было не болѣе двадцати пяти, съ прекрасными синими глазами, большимъ ртомъ, вздернутымъ носомъ и рѣзкимъ голосомъ. Осанка и наружность его была изящная; задорный дуэлистъ, онъ имѣлъ видъ молодого военнаго, переодѣтаго въ гражданское платье. Онъ казался сухимъ, холодными, и злымъ. На дѣлѣ онъ былъ гораздо лучше, чѣмъ можно было думать, судя, по его внѣшности.

Въ собраніи онъ принадлежалъ къ партіи конституціонныхъ роялистовъ.

Король прервалъ общее молчаніе.

— Господа, сказалъ онъ, — я долженъ вамъ объявить, что никогда не намѣревался покидать королевства.

Барнавъ съ удивленіемъ взглянулъ на него.

— Это правда, государь? спросилъ онъ. — Въ такомъ случаѣ, ваши слова спасаютъ Францію.

Съ этой минуты между этимъ человѣкомъ, вышедшимъ изъ буржуазіи маленькаго провинціальнаго городка, и этой женщиной, родившейся на ступеняхъ одного изъ значительнѣйшихъ троновъ всего міра, произошло что-то необъяснимое.

Они оба старались прочесть въ сердцахъ одинъ у другого, но не въ качествѣ политическихъ враговъ, ищущихъ разгадки государственныхъ тайнъ, но какъ мужчина и женщина, желающіе узнать тайны любви.

Какъ зародилось въ сердцѣ Барнава чувство, не ускользнувшее отъ проницательныхъ глазъ Маріи-Антуанеты послѣ нѣсколькихъ минутъ наблюденія?

Мы сейчасъ объяснимъ это.

Барнавъ имѣлъ претензію быть во всемъ преемникомъ и наслѣдникомъ Мирабо и воображалъ, что сдѣлается преемникомъ и наслѣдникомъ великаго оратора на трибунѣ.

Но оставался другой пунктъ.

По мнѣнію всѣхъ, — но мы то знаемъ, насколько это было ошибочно, — король удостоивалъ Мирабо своего довѣрія, а королева своей благосклонности. Единственное свиданіе, съ такимъ трудомъ полученное имъ въ замкѣ Сенъ-Клу, превратилось въ устахъ молвы въ нѣсколько тайныхъ аудіенцій, во время которыхъ самонадѣянность Мирабо будто бы дошла до дерзости, а снисходительность королевы до слабости. Въ то время было въ модѣ не только клеветать на бѣдную Марію-Антуанету, но и вѣрить всякой клеветѣ на нее.

А Барнавъ жаждалъ почетнаго наслѣдства Мирабо; этимъ объясняется его горячее желаніе быть въ числѣ трехъ коммиссаровъ, посланныхъ на встрѣчу королю.

Онъ добился этого назначенія и ѣхалъ съ увѣренностью человѣка, знающаго, что, если у него и не хватитъ умѣнья заставить полюбить себя, то онъ за то найдетъ возможность внушить къ себѣ ненависть.

Вотъ что почувствовала, почти угадала королева своимъ женскимъ чутьемъ.

Кромѣ того, она угадала еще и то, что тогда какъ озабочивало Барнава.

Барнавъ сидѣлъ противъ нея не болѣе какъ четверть часа, а уже разъ пять оборачивался назадъ и внимательно смотрѣлъ на трехъ офицеровъ, сидѣвшихъ на козлахъ, и потомъ каждый разъ его взглядъ все съ большей враждебностью и жестокостью переносился на королеву.

Дѣйствительно, Барнавъ зналъ, что одинъ изъ этихъ людей былъ графъ Шарни, но не зналъ который. А между тѣмъ, молва произвела Шарни въ любовника королевы.

Барнавъ ревновалъ. Это было очень странно, но это было такъ.

Вотъ что угадала королева.

Съ той минуты, какъ она это угадала, она почувствовала свою силу: она узнала слабое мѣсто своего противника; теперь дѣло было только въ томъ, чтобы попасть въ него и попасть мѣтко.

— Государь, обратилась она къ королю, — вы слышали, что сказалъ тотъ человѣкъ, что ѣдетъ впереди нашей кареты?

— По поводу чего? спросилъ король.

— По поводу графини Шарни.

Барнавъ вздрогнулъ, что не могло ускользнуть отъ королевы, прикасавшейся къ нему своими колѣнями.

— Онъ сказалъ, кажется, что взялъ на свою отвѣтственность жизнь графа?

— Вотъ именно, и прибавилъ, что отвѣчаетъ за его жизнь графинѣ.

Барнавъ полузакрылъ глаза, но старался не проронить ни полъ слова изъ того, что говорила королева.

— Ну такъ что-же? спросила, король.

— Вѣдь графиня Шарни моя старинная пріятельница, м-ль Андрэ де Тавернэй. Не находите ли вы, что, послѣ нашего возвращенія въ Парижъ, мнѣ слѣдуетъ дать отпускъ г-ну де Шарни, чтобы онъ могъ успокоить свою жену? Онъ очень рисковалъ собою, его братъ былъ убитъ за насъ. Мнѣ кажется, государь, требовать, чтобы онъ продолжалъ служить у насъ, будетъ жестоко по отношенію и къ мужу и къ женѣ.

Барнавъ вздохнулъ съ облегченіемъ.

— Вы правы, отвѣтилъ король, — хотя, по правдѣ сказать, я сомнѣваюсь, чтобы г-нъ де-Шарни согласился на это.

— Ну, въ такомъ случаѣ, замѣтила королева, — каждый изъ насъ исполнитъ свой долгъ: мы, предложивъ графу Шарни отпускъ, а онъ, отказавшись отъ него.

Королева инстинктивно почувствовала, что раздраженіе Барнава проходитъ. Въ тоже самое время онъ понялъ свою несправедливость къ королевѣ и устыдился.

До сихъ поръ онъ держалъ себя высокомѣрно и дерзко, какъ держитъ себя судья съ преступникомъ, котораго онъ имѣетъ право судить и обвинить: и вдругъ эта преступница, отвѣчая на обвиненіе, которое она не могла знать, заговорила языкомъ невинности или раскаянія.

Почему же то не могъ быть языкъ невинности?

— Мы почувствуемъ отъ этого тѣмъ большее облегченіе, продолжала королева, — что мы не увозили г-на де-Шарни; по крайней мѣрѣ я была вполнѣ увѣрена, что онъ спокойно сидитъ въ Парижѣ, когда, вдругъ, увидала его у дверецъ кареты.

— Это правда, отвѣтилъ король; — но это вамъ доказываетъ, что подстрекать графа, когда онъ считаетъ нужнымъ исполнять свой долгъ, — не требуется.

Она невинна, это несомнѣнно.

О! какъ Барнаву вымолить прощеніе у королевы за его дурное мнѣніе о женщинѣ?

Заговорить съ королевой? Барнавъ не осмѣливался. Ждать, чтобы королева сама заговорила? Но королева, удовлетворенная результатомъ ея немногихъ словъ, замолкла.

Барнавъ сдѣлался кротокъ, почти покоренъ. Барнавъ взглядомъ умолялъ королеву, но королева, казалось, не обращала никакого вниманія на Барнава.

Молодой человѣкъ пришелъ тогда въ такое нервное возбужденіе, когда мужчина, желающій обратить на себя вниманіе женщины, къ нему равнодушной, готовъ предпринять двѣнадцать подвиговъ Геркулеса, рискуя погибнуть при первомъ.

Онъ умолялъ Верховное Существо — въ 1791 г. уже молились не Богу — онъ умолялъ Верховное Существо послать ему случай обратить на себя взоры равнодушной королевы; въ это время, точно Верховное Существо вняло обращенной къ нему мольбѣ, какой-то бѣдный священникъ, ожидавшій на краю дороги проѣзда короля, подошелъ поближе, чтобы увидать высокаго плѣнника, подняла, къ небу глаза, полные слезъ, и, съ мольбой сложивъ руки, проговорилъ:

— Государь! Да сохранитъ Господь ваше величество!

Народъ не имѣлъ уже давно никакого повода излить свой гнѣвъ; послѣ того, какъ онъ растерзалъ престарѣлаго кавалера св. Людовика, голова котораго на остріѣ пики продолжала слѣдовать за каретой короля, не произошло болѣе ничего, что бы вывело народъ изъ себя.

Наконецъ этотъ случай представился. Онъ поспѣшилъ имъ воспользоваться.

На жесть старика, на его молитву народъ отвѣтилъ ревомъ; въ одну секунду онъ набросился на священника и, прежде чѣмъ Барнавъ вышелъ изъ задумчивости, священникъ очутился на землѣ и былъ бы изрубленъ, если бы королева въ ужасѣ не обратилась къ Барнаву.

— О! сударь, развѣ вы не видите, что происходитъ?

Барнавъ поднялъ голову и бросилъ быстрый взглядъ на мѣсто, откуда исчезъ несчастный старикъ, оглушенный неистовыми криками.

— О! негодяи! крикнулъ онъ и вскочилъ съ такой поспѣшностью, что дверца сама отворирилась, и онъ упалъ бы, еслибы принцесса Елизавета, по своей всегдашней добротѣ, не удержала его за фалду сюртука.

— О! тигры! вы, значитъ, не французы, такъ какъ будь вы французами, Франція, страна храбрецовъ, превратилась бы въ страну убійцъ!

Это восклицаніе намъ можетъ показаться претенціознымъ, но оно было во вкусѣ того времени. Кромѣ того, Барнавъ былъ представитель Національнаго Собранія; его устами говорила верховная власть: народъ разступился, старикъ былъ спасенъ.

Онъ поднялся и сказалъ:

— Вы хорошо сдѣлали, что спасли меня, молодой человѣкъ; старикъ будетъ молиться за васъ.

Съ этими словами онъ перекрестился и ушелъ.

Народъ пропустилъ его, повинуясь жесту и взгляду Барнава, который, казалось, изображалъ въ своемъ лицѣ воплощенный законъ.

Когда старикъ уже былъ далеко, молодой депутатъ совершенно просто и естественно вернулся въ карету, точно не сознавая, что спасъ жизнь человѣка.

— Благодарю васъ, сударь, сказала ему королева.

При этихъ словахъ дрожь пробѣжала по всему тѣлу Барнава.

Дѣло въ томъ, что, хотя несчастная Марія-Антуанета и была еще прекраснѣе прежде, но тѣмъ не менѣе никогда она не внушала такого сочувствія и не трогала такъ сердца. Вмѣсто того, чтобы царить какъ королева, она царила какъ мать: на лѣво отъ нея стоялъ дофинъ, прелестный ребенокъ съ бѣлокурыми волосами. По безпечности и наивности своего возраста, онъ сползъ съ колѣнъ матери и сталъ между ногъ добродѣтельнаго Петіона, который снизошелъ до того, что началъ играть его локонами. Направо отъ нея была ея дочь, г-жа Рояль, настоящій портретъ своей матери въ разцвѣтѣ молодости и красоты. Наконецъ, на ней самой, вмѣсто золотой королевской короны, былъ какъ бы надѣтъ вѣнецъ изъ терній, а въ ея великолѣпныхъ бѣлокурыхь волосахъ мелькали серебристыя нити, явившіяся слишкомъ рано и говорившія сердцу молодого депутата краснорѣчивѣе всякихъ жалобъ.

Онъ любовался граціей королевы и чувствовалъ себя готовымъ упасть къ ногамъ этой гибнущей монархини, когда маленькій дофинъ вдругъ вскрикнулъ отъ боли.

Оказалось, что ребенокъ что-то нашалилъ, и добродѣтельный Петіонъ призналъ необходимымъ въ наказаніе выдрать его за ухо.

Король вспыхнулъ отъ гнѣва, королева поблѣднѣла отъ стыда.

Она протянула руку, чтобы удалить ребенка отъ Петіона; тоже самое сдѣлалъ Барнавъ, и дофинъ очутился у него на колѣняхъ.

Марія Антуанета хотѣла перетянуть его къ себѣ.

— Нѣтъ, сказалъ дофинъ, — мнѣ здѣсь хорошо.

Барнавъ, увидавъ движеніе королевы, отнялъ свои руки отъ мальчика, чтобы дать ей возможность выполнить свое намѣреніе, но королева — было-ли то кокетство матери или женщины? — оставила принца тамъ, гдѣ онъ былъ.

Въ эту минуту въ сердцѣ Барнава происходило что-то необъяснимое: онъ чувствовалъ себя счастливымъ и гордымъ.

Ребенокъ началъ теребить жабо Барнава, потомъ его кушакъ, наконецъ пуговицы его депутатскаго мундира.

Эти пуговицы въ особенности заняли его: на нихъ былъ выгравированъ девизъ.

Дофинъ, медленно, но слогамъ прочелъ четыре слова: «Жить свободнымъ или умереть».

— Что это значитъ? спросилъ онъ.

— Это значитъ, мой миленькій, объяснилъ Петіонъ, — что французы поклялись болѣе не имѣть господина. Понимаешь?

— Петіонъ! воскликнулъ Барнавъ.

— Ну, такъ самъ объясни иначе этотъ девизъ, если можешь, совершенно спокойно отвѣтилъ Петіонъ.

Барнавъ замолчалъ. Этотъ девизъ, еще наканунѣ казавшійся ему такимъ великимъ, теперь казался почти жестокимъ.

Онъ молча взялъ руку дофина и почтительно прикоснулся къ пей губами.

Королева украдкой вытерла слезу.

Между тѣмъ карета, гдѣ происходила эта странная драма, простая до наивности, продолжая свой путь среди криковъ толпы, везла къ смерти шестерыхъ изъ восьми людей сидѣвшихъ въ ней.

Пріѣхали въ Дорманъ.

VII.
Скорбный путь.

Тамъ не было ничего приготовлено для пріема королевской семьи, принужденной остановиться въ гостинницѣ.

Распорядился-ли такъ Петіонъ, сильно оскорбленный молчаніемъ короля и королевы во время пути, или гостинница дѣйствительно была вся занята, но для августѣйшихъ плѣнниковъ нашлись лишь три мансарды, гдѣ они и помѣстились.

Шарни хотѣлъ, по обыкновенію, подойти къ королю и королевѣ за приказаніями, но королева взглядомъ приказала ему держаться въ сторонѣ.

Графъ поспѣшилъ исполнить это приказаніе, хотя не зналъ его причины.

Петіонъ первый вошелъ въ гостинницу и взялъ на себя должность квартирмейстера: онъ не потрудился, даже, спуститься внизъ къ королю, а послалъ лакея объявить ему, что комнаты для королевской семьи готовы.

Барнавъ былъ въ большомъ затрудненіи: ему страстно хотѣлось предложить руку королевѣ; но онъ боялся, какъ-бы она не вздумала протестовать противъ нарушенія этикета, хотя прежде такъ насмѣхалась надъ нимъ въ лицѣ г-жи де-Ноайль.

Поэтому онъ рѣшилъ ждать.

Прежде всѣхъ вышелъ король, опираясь на Мольдена и Валори. Мы уже знаемъ, что Шарни, по знаку королевы, отошелъ въ сторону.

Послѣ него вышла королева и протянула руки, чтобы ей подали дофина; но бѣдный малютка точно чувствовалъ, что своей лестью онъ угодитъ матери.

— Нѣтъ, сказалъ онъ, — я хочу остаться съ моимъ другомъ Барнавомъ.

Марія-Антуанета знакомъ выразила свое согласіе и ласково улыбалась. Барнавъ пропустилъ впередъ г-жу Рояль, а потомъ вышелъ съ дофиномъ на рукахъ.

За нимъ послѣдовала г-жа де-Турзель, съ нетерпѣніемъ ожидавшая, когда можно будетъ отнять своего царственнаго воспитанника изъ недостойныхъ рукъ, державшихъ его; но новый знакъ королевы заставилъ гувернантку королевскихъ дѣтей успокоиться,

Королева поднялась по грязной и кривой лѣстницѣ, опираясь на руку своего супруга. Она остановилась на первой площадкѣ, полагая, что двадцати ступенекъ для нея слишкомъ достаточно, но голосъ лакея крикнулъ:

— Выше! выше!

Пришлось подняться выше.

Барнавъ сгоралъ отъ стыда.

— Какъ, еще выше? спросилъ онъ.

— Да, объявилъ лакей, — здѣсь столовая и комнаты для господъ депутатовъ Національнаго Собранія.

У Барнава потемнѣло въ глазахъ. Петіонъ взялъ комнаты второго этажа для себя и своихъ товарищей, а королевскую семью помѣстилъ въ третьемъ.

Тѣмъ не менѣе, молодой депутатъ не сдѣлалъ никакого замѣчанія; но, опасаясь вспышки королевы, когда она увидитъ комнаты третьяго этажа, назначенныя Петіономъ для нея и ея семьи, Барнавъ, дойдя до слѣдующей площадки, поставилъ на нее дофина и поспѣшилъ внизъ.

— Государыня! государыня! сказалъ принцъ, обращаясь къ матери, — мой другъ Барнавъ уходитъ.

— И хорошо дѣлаетъ, отвѣтила смѣясь королева, взглянувъ на отведенное для нея помѣщеніе.

Оно состояло изъ трехъ маленькихъ комнатъ, соединенныхъ дверьми.

Первую заняла королева съ г-жей де-Рояль; г-жа Елизавета, взяла вторую для себя, дофина и г-жи де-Турзель; наконецъ, король помѣстился въ третьей, крошечной комнаткѣ съ дверью на лѣстницу.

Король чувствовалъ себя утомленнымъ и въ ожиданіи ужина хотѣлъ прилечь на кровать. Но она оказалась такой короткой, что онъ принужденъ былъ встать и, отворивъ дверь, потребовалъ стулъ.

Мольденъ и Валори уже занимали свой постъ на ступенькахъ лѣстницы. Мольденъ спустился, взялъ стулъ изъ столовой и принесъ его королю.

Въ комнатѣ Людовика XVI былъ одинъ стулъ; съ помощью второго, принесеннаго Мольденомъ, онъ устроилъ себѣ ложе по своему росту.

— О! государь! воскликнулъ Мольденъ, всплеснувъ руками, — неужели вы хотите такъ провести ночь?

— Конечно, отвѣчалъ король. — Къ тому-же, прибавилъ онъ, — если правда все, что мнѣ кричатъ о нищетѣ моего народа, сколько моихъ подданныхъ сочли бы себя счастливыми, имѣя эту комнату, эту кровать и эти два стула!

Съ этими словами онъ растянулся на устроенномъ для себя ложѣ, какъ бы готовясь къ долгимъ мученьямъ, ожидавшимъ его въ Тамплѣ.

Вскорѣ пришли доложить ихъ величествомъ что кушать подано.

Король спустился въ столовую и увидѣлъ столъ накрытый на шесть приборовъ.

— Для кого эти шесть приборовь? спросила онъ.

— Для короля, отвѣчалъ лакей, — для королевы, для г-жи Елизаветы, для г-жи Рояль, для г-на дофина и г-на Петіона.

— Отчего-же нѣтъ также прибора и для г. г. Барнава и Латуръ-Мобура?

— И для нихъ были поставлены, государь, но г-нъ Барнавъ приказалъ убрать ихъ.

— И онъ оставилъ приборъ г-на Петіона?

— Г-нъ Петіонъ самъ потребовалъ, чтобы его оставили.

Въ эту минуту въ дверяхъ показалось серьезное, болѣе чѣмъ серьезное, суровое лицо депутата города Шартра.

Король сдѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ его и сказалъ лакею:

— Я сажусь за столъ только съ своей семьей; мы имѣемъ обыкновеніе обѣдать въ своемъ тѣсномъ, семейномъ кругу или съ тѣми, кого мы сами приглашаемъ.

— Я такъ и зналъ, замѣтилъ Петіонъ, — что ваше величество забыли первую статью Объявленія правъ человѣка, но я полагалъ, что вы хоть сдѣлаете видъ, что помните ее.

Король сдѣлалъ видъ, что не слышитъ Петіона, такъ онъ сдѣлалъ видъ, что не видитъ его, и взглядомъ приказалъ слугѣ снять лишній приборъ.

Слуга повиновался. Петіонъ вышелъ взбѣшенный.

— Г-нъ де-Мольденъ, сказалъ король, — затворите дверь, чтобы мы могли быть у себя, насколько это возможно.

Мольденъ повиновался, и Петіонъ могъ слышать, какъ затворилась за нимъ дверь.

Такимъ образомъ королю удалось пообѣдать въ своей семьѣ. Прислуживали, по обыкновенію, тѣлохранители.

Что касается Шарни, то онъ не показывался; если онъ уже не былъ слугою, то оставался рабомъ королевы.

Однако, бывали минуты, когда это пассивное повиновеніе королевѣ оскорбляло женщину. Во время ужина Марія-Антуанета съ нетерпѣніемъ искала глазами Шарни. Ей-бы хотѣлось, чтобы онъ выказалъ минутное повиновеніе, а потомъ, ослушался бы.

Когда, окончивъ ужинъ, король отодвинулъ свой стулъ, чтобы встать изъ за стола, дверь изъ гостиной отворилась, вошелъ лакей и попросилъ ихъ величества отъ имени Барнава соблаговолить перемѣнить свои комнаты на другія, во второмъ этажѣ.

Людовикъ XVI и Марія-Антуанета переглянулись. Не лучше-ли выдержать свое достоинство и отвергнуть вѣжливость одного, чтобы наказать грубость другого? Король готовъ былъ держаться такого мнѣнія; но въ это время дофинъ вбѣжалъ въ гостиную со словами:

— Гдѣ же мой другъ Барнавъ?

Королева послѣдовала за дофиномъ, а король за королевой.

Барнава въ гостиной не оказалось.

Королева прошла въ другія комнаты; ихъ было три, какъ и на верху.

Изящными ихъ сдѣлать нельзя было; но ихъ сдѣлали по крайней мѣрѣ опрятными. Свѣчи горѣли, правда, въ мѣдныхъ подсвѣчникахъ, но за то ихъ было въ изобиліи.

Раза два или три во время дороги королева восхищалась прекрасными садами со множествомъ цвѣтовъ. И вотъ, въ комнатѣ королевы очутились чудесные цвѣты, а ихъ слишкомъ сильный ароматъ былъ ослабленъ открытыми окнами; кисейныя спущенныя занавѣси не позволяли нескромнымъ взорамъ преслѣдовать августѣйшую плѣнницу въ ея комнатѣ.

Обо всемъ этомъ позаботился Барнавъ.

Бѣдная королева вздохнула: шесть лѣтъ тому назадъ Шарни взялъ бы на себя всѣ эти хлопоты.

Впрочемъ Барнавъ былъ настолько деликатенъ, что не явился за благодарностью.

Точно также поступилъ бы и Шарни.

Какимъ образомъ маленькій провинціальный адвокатъ могъ выказать то-же вниманіе и проявить такую-же деликатность, какъ и самый изящный и знатный изъ придворныхъ?

Тутъ было о чемъ задуматься женщинѣ, хотя бы эта женщина была сама королева.

И королева провела часть ночи, думая объ этой странной тайнѣ.

Какъ мы видѣли, Шарни удалился по знаку королевы и съ тѣхъ поръ никто его не видѣлъ.

Долгъ неотступно удерживалъ Шарни при Людовикѣ XVI и Маріи-Антуанетѣ; но въ сущности онъ былъ очень радъ, что приказаніе королевы давало ему возможность хоть на одну минуту остаться одному и пораздумать о всемъ случившемся.

Онъ такъ много пережилъ въ эти три дня, такъ много перестрадалъ за другихъ, что былъ не прочь хоть на минуту забыть чужое горе и отдаться своему собственному.

Шарни былъ дворянинъ стариннаго закала, человѣкъ семьи: онъ обожалъ своихъ братьевъ и былъ для нихъ скорѣе отцомъ, чѣмъ старшимъ братомъ.

Когда быль убить Жоржъ, онъ сильно горевалъ: но, по крайней мѣрѣ, онъ могъ, стоя на колѣняхъ у его трупа на маленькомъ версальскомъ дворѣ, излить свое горе въ слезахъ; но, по крайней мѣрѣ, у него оставался другой братъ, Изидоръ, на котораго онъ перенесъ свою любовь; въ послѣдніе же три — четыре мѣсяца, когда Изидоръ служилъ посредникомъ между нимъ и Андрэ, онъ сдѣлался для него еще дороже.

Мы уже говорили, что есть люди, любовь которыхъ не только не охлаждается во время разлуки, но еще увеличивается; которые въ самой разлукѣ почерпаютъ новую пищу для своихъ воспоминаній.

И вотъ, чѣмъ менѣе Шарни видѣлъ Андрэ, тѣмъ болѣе думалъ о ней, а думать объ Андрэ значило для Шарни любить ее.

Дѣйствительно, когда онъ видѣлъ Андрэ, ему казалось, что передъ нимъ ледяная статуя; статуя эта можетъ растаять отъ малѣйшаго луча любви, но она спряталась въ тѣнь, замкнулась сама въ себѣ, опасаясь въ такой же степени любви, какъ и настоящая ледяная статуя могла бы бояться солнца; онъ видѣлъ ея неторопливые, холодные жесты и движенія, ея серьезный и сдержанный разговоръ, ея равнодушный взглядъ; и за этимъ жестомъ, разговоромъ и взглядомъ онч не видѣлъ, или, скорѣе, не угадывалъ ничего. Все это было блѣдно, бѣло, какъ алебастръ и такъ-же холодно и тускло, какъ онъ.

За исключеніемъ рѣдкихъ случаевъ оживленія, вызваннаго исключительными событіями, такой именно являлась передъ нимъ Андрэ при ихъ послѣднихъ свиданіяхъ и, въ особенности, при ихъ свиданіи въ улицѣ Кокъ-Эранъ, въ тотъ вечеръ, когда несчастная женщина нашла и потеряла своего сына.

Но, какъ только онъ удалялся отъ нея, разстояніе производило свое всегдашнее дѣйствіе, смягчая слишкомъ яркіе оттѣнки, затушевывая слишкомъ рѣзкіе контуры. Благодаря ему, медленные и холодные жесты Андрэ оживлялись; серьезный и сдержанный голосъ становился звучнымъ и серебристымъ, а равнодушный взглядъ вспыхивалъ могучимъ огнемъ, и Шарни начинало казаться, что внутренній огонь загорается въ сердцѣ статуи и ему чудилось, что онъ видитъ сквозь алебастръ ея тѣла, какъ переливается ея кровь и бьется ея сердце.

Ахъ! въ такія то минуты Андрэ была настоящей соперницей королевы; въ сумракѣ такихъ ночей Шарни казалось, что стѣны его комнаты раздвигаются, что приподнимается драпировка на его двери и къ постели его подходитъ эта прозрачная статуя, освѣщенная какимъ-то внутреннимъ огнемъ, съ раскрытыми объятіями, съ дышащимъ любовью взоромъ. Тогда Шарни тоже протягивалъ къ ней руки, призывалъ прелестное видѣніе, пробовалъ прижать его къ своему сердцу. Но увы! призракъ ускользалъ отъ него, онъ обнималъ одну пустоту и возвращался къ печальной и холодной дѣйствительности.

Такимъ образомъ, Изидоръ сдѣлался для него гораздо дороже, чѣмъ былъ Жоржъ, а между тѣмъ, какъ мы видѣли, графъ не имѣлъ, даже, возможности поплакать надъ тѣломъ Изидора, какъ онъ плакалъ надъ тѣломъ Жоржа.

Они оба, одинъ за другимъ, погибли за эту роковую женщину, за это злосчастное дѣло.

За ту-же женщину и за то-же дѣло погибнетъ, въ свою очередь, и онъ, Шарни.

И вотъ, прошло уже два дня послѣ смерти его брата, послѣ послѣдняго объятія, оставившаго на его платьѣ слѣды крови, послѣ того, какъ его губы приняли послѣдній вздохъ жертвы, прошло два дня, какъ Шуазель передалъ ему бумаги, найденныя на тѣлѣ Изидора, а онъ еще не имѣлъ ни минуты, чтобы отдаться своему горю.

Приказаніе королевы держаться въ сторонѣ онъ принялъ какъ милость и съ радостью послѣдовалъ ему.

Онъ постарался отыскать для себя уголокъ, уединенное мѣстечко, настолько близкое отъ королевской семьи, чтобы имѣть возможность явиться при первомъ зовѣ, первомъ крикѣ, но гдѣ-бы онъ могъ въ то же время остаться наединѣ съ воимъ горемъ, наединѣ съ своими слезами.

Онъ нашелъ мансарду на самомъ верху лѣстницы, охраняемой Мольденомъ и Валори.

Войдя въ нее, онъ заперся на ключъ, сѣлъ къ столу, освѣщенному одной изъ тѣхъ мѣдныхъ лампъ съ тремя рожками, какія еще попадаются въ старыхъ деревенскихъ домахъ, и вынулъ изъ кармана окровавленныя бумаги, — единственное, что осталось ему отъ брата.

Опустивъ на руки голову, онъ долго смотрѣлъ на эти письма, гдѣ продолжали жить мысли того, кого уже не было на свѣтѣ, и тихія слезы обильно потекли по щекамъ его.

Наконецъ онъ вздохнулъ, подняла, голову, взялся за бумаги и развернулъ одно изъ писемъ.

Оно было отъ бѣдняжки Катерины.

Шарни уже нѣсколько мѣсяцевъ догадывался о связи своего брата съ дочерью фермера, но только въ Вареннѣ, когда Бильо разсказалъ ему всѣ подробности ихъ романа, онъ взглянулъ на него съ той серьезностью, какой онъ заслуживалъ.

Чтеніе письма заставило его увидать въ этой связи еще большее значеніе. Онъ узналъ, что любовницу его брата теперь возвышало священное положеніе матери, а въ простыхъ словахъ, въ какихъ Катерина высказывала свою любовь, отъ прочелъ, какова была жизнь этой женщины, жизнь, посвященная на искупленіе проступка молодой дѣвушки.

Онъ развернулъ второе письмо, потомъ третье; это были все тѣ-же планы на будущее, тѣ-же надежды на счастье, тѣ-же материнскія радости, тѣ-же опасенія возлюбленной, тѣ-же сожалѣнія, то-же горе, то-же раскаяніе.

Вдругъ среди этихъ писемъ ему попалось одно, почеркъ котораго поразилъ его. Это былъ почеркъ Андрэ.

Оно было адресовано ему.

Бумага, сложенная вчетверо, была припечатана къ письму печатью съ гербомъ Изидора.

Это письмо, написанное Андрэ, адресованное ему, Шарни, и найденное въ бумагахъ Изидора, показалось ему чѣмъ-то такимъ страннымъ, что, прежде чѣмъ распечатать само письмо, онъ распечаталъ приложенную къ нему записку.

Она была написана Изидоромъ карандашомъ, вѣроятно на столѣ какой-нибудь гостинницы и заключало въ себѣ слѣдующія строки:

"Это письмо адресовано не мнѣ, а моему брату, графу Оливье Шарни; оно написано его женой, графиней Шарни. Если со мной случится несчастье, я прошу того, кто найдетъ это письмо, передать его графу Оливье Шарни, или передать графинѣ.

«Она мнѣ вручила его съ слѣдующимъ наставленіемъ»:

Если предпріятіе графа окончится благополучно, безъ всякихъ случайностей, это письмо возвратить графинѣ.

"Если онъ будетъ раненъ серьезно, но не смертельно, просить его, какъ милости, позволить его женѣ пріѣхать къ нему.

«Наконецъ, если онъ будетъ раненъ смертельно, отдать ему это письмо и прочесть его ему, если онъ самъ не будетъ въ состояніи этого сдѣлать, чтобы, прежде чѣмъ умереть, онъ узналъ тайну, заключающуюся въ нёмъ».

"Когда это письмо будетъ отправлено моему брату, графу Оливье Шарни, а вмѣстѣ съ нимъ, конечно, и эта записка, онъ поступитъ относительно вышеупомянутыхъ приказаній, какъ внушитъ ему его деликатность.

«Я поручаю его заботамъ бѣдную Катерину Бильо: она живетъ въ деревнѣ Виль д’Аврэ съ моимъ ребенкомъ».

"Изидоръ де Шарни".

Сначала графъ совершенно углубился въ чтеніе этой записки своего брата, но потомъ слезы его, на минуту остановившіяся, снова полились въ изобиліи, и глаза его, затуманенные ими, обратились на письмо г-жи де Шарни. Онъ долго смотрѣлъ на него, поднесъ его къ своимъ губамъ, прижалъ къ сердцу, точно оно могло сообщить ему заключенную въ немъ тайну, снова перечелъ наставленія своего брата, разъ, другой, третій…

— Я не имѣю права распечатать это письмо, сказалъ онъ вполголоса; — но я такъ горячо стану умолять ее, что она позволитъ мнѣ прочесть его…

И, чтобы укрѣпить себя въ этомъ рѣшеніи, которое оказалось-бы невыполнимымъ для человѣка съ меньшимъ благородствомъ души, онъ повторилъ:

— Нѣтъ, я не прочту его!

И въ самомъ дѣлѣ онъ его не прочелъ; но заря застала его сидящимъ у стола: онъ пожиралъ глазами адресъ этого письма и столько разъ прижималъ его къ своимъ губамъ, что оно сдѣлалось влажнымъ отъ его дыханія.

Наконецъ въ гостинницѣ поднялся шумъ, означавшій близость отъѣзда. Вдругъ Шарни услыхалъ голосъ Мольдена, звавшій его.

— Иду, иду, отвѣчалъ графъ.

Онъ спряталъ въ карманъ своего сюртука бумаги Изидора, въ послѣдній разъ поцѣловалъ нераспечатанное письмо, приложилъ его къ своему сердцу и быстро спустился съ лѣстницы.

Онъ встрѣтилъ на ней Барнава, который распрашивалъ о королевѣ и поручилъ Валори просить ее назначить часъ отъѣзда.

По лицу Барнава было видно, что онъ такъ-же мало спалъ эту ночь, какъ и графъ Оливье де Шарни.

Они поклонились другъ другу, и Шарни навѣрное замѣтилъ-бы искру ревности, промелькнувшую въ глазахъ Барнава, когда онъ, въ свою очередь, спросилъ о здоровьѣ королевы, еслибы онъ могъ думать о чемъ-нибудь другомъ, кромѣ письма, которое онъ прижималъ рукою къ своему сердцу.

VIII.
Скорбный путь.

Когда король и королева садились въ карету, они съ удивленіемъ увидѣли, что смотрѣть на ихъ отъѣздъ собрались одни городскіе жители, и что ихъ конвой состоитъ изъ однихъ только конныхъ.

И этимъ тоже они были обязаны Барнаву; наканунѣ, когда они были принуждены ѣхать шагомъ, онъ замѣтилъ, какъ страдала королева отъ жары, пыли, комаровъ; какъ ее терзала толпа съ ея непрекращавшимися угрожающими выходками противъ тѣлохранителей, противъ вѣрныхъ слугъ, пріѣзжавшихъ въ послѣдній разъ поклониться королю и королевѣ; поэтому онъ выдумалъ, что получилъ извѣстіе о вторженіи во Францію Булье съ пятьюдесятью тысячами австрійцевъ и объявилъ, что всякій, имѣющій ружье, косу, пику или какое бы то ни было оружіе, обязанъ выступить противъ враговъ отечества. Такимъ образомъ всѣ разошлись по своимъ домамъ, чтобы готовиться къ походу.

Дѣло въ томъ, что въ то время вся Франція была охвачена ненавистью къ чужеземцамъ, ненавистью столь сильной, что она превосходила ненависть къ королю и королевѣ, къ королевѣ, главное преступленіе которой заключалось въ томъ, что она была иностранка.

Марія-Антуанета догадалась, кому она была обязана этимъ новымъ благодѣяніемъ. Мы говоримъ благодѣяніемъ, нисколько не вдаваясь въ преувеличеніе. Она взглядомъ поблагодарила Барнава.

Собираясь сѣсть въ карету, она искала глазами Шарни; но онъ уже быль на козлахъ и сидѣлъ не посрединѣ, а занялъ мѣсто Мольдена, какъ болѣе опасное. Шарни хотѣлось поскорѣе быть раненымъ, чтобы получить право распечатать письмо графини.

Такимъ образомъ, онъ не замѣтилъ взгляда королевы, искавшаго его взглядъ.

У королевы вырвался глубокій вздохъ.

Барнавъ услыхалъ его.

Онъ встревожился и захотѣлъ знать, что его вызвало.

Онъ остановился на подножкѣ кареты.

— Государыня, сказалъ онъ, — я вчера замѣтилъ, что вамъ было очень тѣсно въ этой каретѣ; если одинъ изъ насъ удалится, вамъ будетъ нѣсколько просторнѣе… Если вашему величеству угодно, я перейду въ карету свиты, къ Латуръ-Мобуру, или буду сопровождать васъ верхомъ.

Барнавъ, дѣлая это предложеніе, готовъ былъ отдать половину остававшейся ему жизни, чтобы оно было отвергнуто.

Оно было отвергнуто.

— Нѣтъ, съ живостью возразила королева, — вы то оставайтесь съ нами.

Дофинъ тоже сказалъ, протягивая молодому депутату руки:

— Мой другъ Барнавъ! мой другъ Барнавъ! я не хочу, чтобы ты уходилъ.

Барнавъ съ сіяющимъ лицомъ занялъ свое вчерашнее мѣсто. Едва онъ усѣлся, какъ дофинъ съ колѣнъ королевы перешелъ къ нему.

Королева, отпуская мальчика, поцѣловала его въ обѣ щеки.

Влажный слѣдъ ея губъ остался на бархатистой кожѣ ребенка. Барнавъ смотрѣлъ на этотъ слѣдъ материнскаго поцѣлуя, какъ Танталъ долженъ былъ смотрѣть на плоды, висѣвшіе надъ его головой.

— Ваше величество, обратился онъ къ королевѣ, — не окажете ли вы мнѣ милость, позволивъ поцѣловать августѣйшаго принца, который, по безошибочному инстинкту своего возраста, называетъ меня своимъ другомъ?

Королева съ улыбкой кивнула головой.

Тогда губы Барнава съ такимъ пыломъ прижались къ слѣду губъ королевы, что испуганный ребенокъ вскрикнулъ.

Королева, допуская все это, ничего не теряла, тогда какъ Барнавъ за эту игру долженъ былъ поплатиться своей головой. Можетъ быть въ эту ночь королева спала не болѣе Барнава и Шарни, можетъ быть оживленіе, вернувшее жизнь ея глазами, было вызвано сжигавшей ее внутренней лихорадкой; но ея красныя губы, ея щеки, покрытыя легкимъ, едва замѣтнымъ румянцемъ, дѣлали изъ нея опасную сирену, которая была увѣрена, что однимъ волоскомъ своимъ можетъ притянуть своихъ поклонниковъ къ безднѣ.

Благодаря предусмотрительности Барнава, карета дѣлала по два лье въ часъ.

Къ обѣду пріѣхали въ Шато-Тьери.

Они остановились въ расположенномъ на рѣкѣ, въ прелестной мѣстности, домѣ, принадлежавшемъ богатой купчихѣ, торговавшей лѣсомъ. Его хозяйка, не дожидаясь, чтобы ея домъ назначили для отдыха королевской семьи и услыхавъ наканунѣ, что королевскій кортежъ долженъ проѣзжать черезъ Шато-Тьери, отправила верхомъ одного изъ своихъ приказчиковъ къ уполномоченнымъ Національнаго Собранія, чтобы предложить имъ и августѣйшимъ плѣнникамъ гостепріимство въ своемъ домѣ.

Ея предложеніе было принято.

Едва карета успѣла остановиться, какъ ее окружила толпа суетившихся слугъ, и этотъ радушный пріемъ августѣйшихъ плѣнниковъ составлялъ рѣзкій контрастъ съ оказаннымъ имъ вчера пріемомъ въ Дорманѣ. Королевѣ, королю, принцессѣ Елизаветѣ, г-жѣ де Турзель и дѣтямъ были отведены отдѣльныя комнаты, и въ каждой было приготовлено все, что требовалось для самаго изысканнаго туалета.

Съ самаго отъѣзда изъ Парижа королева не встрѣчала ничего подобнаго. Самыя изысканныя привычки утонченной женщины были предусморѣны этимъ аристократическимъ вниманіемъ. Марія-Антуанета научилась цѣнить подобную заботливость и пожелала лично поблагодарить свою гобрую хозяйку.

Черезъ минуту къ ней явилась женщина лѣтъ сорока, еще свѣжая и одѣтая чрезвычайно просто, въ скромности, она все время старалась дераться подальше отъ тѣхъ, кого принимала.

— Вы хозяйка этого дома, сударыня? спросила королева.

— О! государыня! воскликнула добрѣйшая женщина, заливаясь слезами, — хозяйка здѣсь королева, какъ и всюду, гдѣ вашему величеству будетъ угодно остановиться, и какой-бы домъ вы ни удостоили своимъ присутствіемъ.

Марія-Антуанета кинула взглядъ вокругъ, чтобы убѣдиться, однѣ ли онѣ. Удостовѣрившись что никто не можетъ ни видѣть, ни слышать ихъ, она взяла хозяйку за руку, привлекла ее къ себѣ и обняла какъ своего близкаго друга

— Если вы заботитесь о нашемъ спокойствіи сказала она ей, — если хотя немного дорожите своей жизнью, то успокойтесь и старайтесь не выказывать своего горя. Если узнаютъ, чѣмъ оно вызвано, то это можетъ имѣть для васъ роковыя послѣдствія, а вы должны понимать, какъ увеличатся наши страданія, если съ вами случится несчастіе! Можетъ быть мы еще увидимся; будьте же сдержнѣе; дайте мнѣ возможность сохранить въ васъ друга, вѣдь для меня встрѣтить друга — теперь такая рѣдкость, такая драгоцѣнная находка!^[2]

Послѣ обѣда тронулись въ путь: жара была удушливая. Король нѣсколько разъ замѣчалъ, что принцесса Елизавета, изнемогая отъ усталости, невольно опускала голову на грудь, и потребовалъ, чтобы она пересѣла на его мѣсто до Mo, гдѣ ихъ ожидалъ ночлегъ; принцесса уступила настоятельному приказанію короля.

Петіонъ слышалъ всѣ эти разговоры, но не уступалъ своего мѣста.

Барнавъ, сгорая отъ стыда, закрылъ лицо муками, но сквозь пальцы видѣлъ грустную улыбку королевы.

Черезъ часъ изнеможеніе принцессы дошло до того, что она заснула, совершенно потерявъ сознаніе, такъ что ея прекрасная ангельская готовка, покачавшись съ права на лѣво, наконецъ упала на плечо Петіона.

Это-то и заставило Петіона сказать въ неизданномъ отчетѣ объ ихъ путешествіи, что принцесса Елизавета, это святое созданье, влюбилась въ него, и, положивъ къ нему на плечо свою голову, поддалась природному инстинкту.

Въ Mo пріѣхали въ четыре часа пополудни и остановились въ домѣ архіепископа, гдѣ жилъ Боссюэтъ и гдѣ, восемьдесятъ семь лѣтъ тому назадъ, скончался авторъ Discours sur l’histoire universelle.

Во дворцѣ жилъ епископъ, присягнувшій конституціи, что впослѣдствіи отразилось на пріемѣ, оказанномъ имъ королевской семьѣ.

Въ первую минуту королеву поразилъ лишь мрачный видъ этого зданія. Ни княжескій дворецъ, ни монастырь не могли-бы по своему унылому виду больше подходить для пріюта этимъ нечастнымъ, явившимся просить себѣ убѣжища на одну ночь. Въ величіи его не было великолепія, какъ въ Версалѣ; здѣсь все было просто: широкій дворъ, мощеный кирпичами, велъ въ комнаты, выходившія въ садъ, оградой которому служилъ городской валъ; надъ этимъ садомъ возвышалась церковная башня, вся увитая плющомъ; аллея, усаженная остролистникомъ, вела отъ башни къ кабинету; отсюда-то у краснорѣчиваго епископа Mo по временамъ вырывались одни изъ тѣхъ зловѣщихъ криковъ, какіе предсказывали паденіе монархіи.

Королева обвела глазами это угрюмое зданіе и нашла его подходящимъ къ своему настроенію; она оглянулась, чтобы найдти кого-нибудь, съ кѣмъ-бы могла осмотрѣть дворецъ.

Она нашла только одного Барнава.

Королева улыбнулась.

— Дайте мнѣ вашу руку, сказала она, — и потрудитесь провести меня по этому старому замку: я не рѣшаюсь идти одна изъ боязни услыхать голосъ, который нѣкогда заставилъ вздрогнуть весь христіанскій міръ «Madame умираетъ! Madame умерла!»^[3]

Барнавъ поспѣшилъ почтительно подать свою руку королевѣ.

Марія-Антуанета еще разъ оглянулась вокругъ; постоянное отсутствіе Шарни тревожило ее.

Барнавъ, все замѣчавшій, увидѣлъ этотъ взглядъ.

— Вамъ что-нибудь угодно, государыня? спросилъ онъ.

— Да, мнѣ бы хотѣлось знать, гдѣ король?

— Его величество соизволилъ принять г-на Петіона и бесѣдуетъ съ нимъ.

Королева казалась удовлетворенной.

Потомъ, точно желая оторваться отъ своихъ собственныхъ мыслей, она сказала:

— Пойдемте!

И увлекла Барнава по комнатамъ епископскаго дворца.

Можно было подумать, что она бѣжала, преслѣдуя призракъ, созданный ея собственной фантазіей, бѣжала, не смотря по сторонамъ.

Наконецъ, она запыхалась и остановилась въ спальнѣ великаго проповѣдника. Случайно она остановилась противъ женскаго портрета.

Машинально поднявъ глаза, она вздрогнула, увидя надпись на рамкѣ: «Госпожа Генріета».

Ея дрожь не укрылась отъ Барнава; онъ только не понялъ, что ее вызвало.

— Вашему величеству нездоровится? спросилъ онъ.

— Нѣтъ, но этотъ портретъ… госпожа Генріета!

Барнавъ понялъ, что происходило въ душѣ бѣдной женщины.

— Да, сказалъ онъ, — Генріета англійская, но не вдова несчастнаго Карла I, а жена безпечнаго Филиппа Орлеанскаго. Не Генріета, едва не умершая отъ холода въ Луврѣ, а Генріета, отравленная въ Сенъ-Клу и передъ смертью пославшая свое кольцо Боссюэту…

Послѣ небольшого колебанія онъ прибавилъ:

— Я-бы предпочелъ, чтобы это былъ портретъ другой Генріеты.

— Почему?

— Да потому, что есть такія уста, которыя одни только и имѣютъ право давать нѣкоторые совѣты; въ особенности-же если это уста, на которыя смерть наложила свою печать.

— Не можете ли вы сказать, что посовѣтовала-бы мнѣ вдова Карла I?

— Если ваше величество мнѣ приказываете, я попробую.

— Попробуйте.

— О! сестра! сказали бы вамъ эти уста, — развѣ вы не замѣчаете сходства въ нашей судьбѣ? Я пріѣхала изъ Франціи, какъ вы изъ Австріи; я была иностранкой для англичанъ, какъ вы иностранка для французовъ. Я могла давать хорошіе совѣты моему заблуждавшемуся супругу, но или молчала, или давала дурные; вмѣсто того, чтобы примирить его съ его народомъ и примирить съ нимъ народъ, я подстрекала его къ войнѣ; я посовѣтовала ему идти на Лондонъ съ ирландскими протестантами. Я не только переписывалась съ врагами Англіи, но два раза ѣздила на континентъ, чтобы привезти въ Англію иностранныхъ солдатъ. Наконецъ…

Барнавъ остановился.

— Продолжайте, сказала королева, нахмуривъ брови и прикусивъ губу.

— Къ чему продолжать? отвѣтилъ молодой человѣкъ, грустно качая головой. — Вы не хуже меня знаете конецъ этой кровавой исторіи…

— Да, поэтому я докончу то, что сказалъ бы мнѣ портретъ Генріеты, и предоставляю вамъ поправить меня, если я ошибусь: «Наконецъ, шотландцы измѣнили своему королю и предали его. Король былъ арестованъ въ ту минуту, когда собрался уѣхать во Францію. Портной пошелъ за нимъ; мясникъ отвелъ его въ тюрьму; каретникъ подготовилъ палату, которая должна была судить его; пивоваръ былъ предсѣдателемъ судилища и, чтобы придать еще больше гнусности этому беззаконному процессу, палачъ въ маскѣ отрубилъ голову жертвы!» Вотъ, что сказалъ бы мнѣ портретъ Генріеты, не такъ-ли? О, Боже мой! я все это знаю лучше, чѣмъ кто-либо, знаю тѣмъ лучше, что сходство доходитъ до мелочей. И у насъ есть пивоваръ изъ предмѣстья, но, только, зовутъ его не Кромвель, а Сантеръ, и у насъ есть мясникъ, но зовутъ его не Гарриганъ, а… Лежандръ, кажется, и у насъ есть каретникъ, но зовутъ его не Прайджъ, а… О! этого я уже не знаю! этотъ человѣкъ такъ ничтоженъ, что я, даже, не знаю имени его, да и вы тоже, я въ этомъ увѣрена; но можете спросить у него самого, онъ вамъ скажетъ: это тотъ человѣкъ, который командуетъ нашимъ конвоемъ, какой-то крестьянинъ, мужикъ. И такъ, вотъ что сказала бы мнѣ Генріета англійская.

— А что бы вы ей отвѣтили?

— Я бы ей отвѣтила: «бѣдная дорогая принцесса! все, что вы мнѣ сказали, совсѣмъ не похоже на совѣтъ; вы мнѣ прочли лекцію по исторіи и, такъ какъ она кончена, я жду вашихъ совѣтовъ».

— О! государыня, если бы вы пожелали слѣдовать этимъ совѣтамъ, вамъ дали-бы ихъ не только мертвые, но и живые.

— Мертвые или живые, пусть тѣ, кто долженъ говорить, говорятъ… кто знаетъ, можетъ быть эти совѣты будутъ исполнены, если они окажутся пригодными?

— О, Боже мой! государыня, у мертвыхъ и у живыхъ есть только одинъ совѣтъ.

— Какой?

— Постараться пріобрѣсти любовь народа.

— Какъ будто такъ легко пріобрѣсти любовь вашего народа!

— Ахъ! государыня, этотъ народъ гораздо больше вашъ, чѣмъ мой; вѣдь, при вашемъ въѣздѣ во Францію этотъ народъ обожалъ васъ.

— Боже! о какой хрупкой вещи вы говорите: о популярности!

— Государыня! государыня! если я, неизвѣстный адвокатъ, вышедшій изъ темной среды, завоевалъ себѣ популярность, то насколько легче вамъ удержать ее или пріобрѣсти снова! Но нѣтъ, продолжалъ Барнавъ, воодушевляясь, — нѣтъ; кому поручили вы ваше дѣло, дѣло монархіи, самое святое, самое высокое дѣло? Какіе голоса и какія руки защищали его? вѣдь подобнаго незнанія своего времени, подобнаго забвенія генія Франціи еще не видано! Да вотъ, я самъ, того только и добивавшійся, чтобы меня послали къ вамъ на встрѣчу; я, имѣющій честь видѣть васъ, говорить съ вами… Боже мой, сколько разъ я былъ готовъ пойти къ вамъ, предложить вамъ свои услуги, посвятить себя вамъ…

— Тише! проговорила королева, — сюда идутъ, мы поговоримъ объ этомъ въ другой разъ, г-нъ Барнавъ; я готова снова увидаться съ вами, выслушать васъ, послѣдовать вашимъ совѣтамъ!

— О! государыня! государыня! воскликнулъ Барнавъ съ восторгомъ.

— Тише, повторила королева.

— Ваше величество, кушать подано, сказалъ показавшись на порогѣ слуга, шаги котораго они слышали.

Они вошли въ столовую. Король подходилъ къ ней съ другой стороны. Пока королева разговаривала съ Барнавомъ, онъ бесѣдовалъ съ Петіономъ и казался очень возбужденнымъ.

Тѣлохранители, по обыкновенію, изъявили желаніе прислуживать ихъ величествамъ.

Шарни стоялъ вдали отъ нихъ, въ амбразурѣ окна.

Король обвелъ глазами комнату и увидѣлъ, что онъ остался наединѣ со своей семьей, съ тѣлохранителями и графомъ.

— Господа, сказалъ онъ, — послѣ ужина я долженъ поговорить съ вами. Вы пойдете въ мою комнату вслѣдъ за мною.

Офицеры поклонились и начали обносить блюда.

Но, хотя короля принималъ одинъ изъ первыхъ прелатовъ Франціи, ужинъ въ Mo оказался настолько же дуренъ, насколько былъ хорошъ обѣдъ въ Шато-Тьерри.

У короля былъ, какъ всегда, большой аппетитъ, и онъ ѣлъ много, несмотря на то, что кушанья были такъ плохи. Королева скушала только два яйца въ смятку.

Дофинъ, больной еще со вчерашняго дня, просилъ земляники; но прошло то время, когда предупреждались всѣ желанія бѣднаго малютки. Со вчерашняго дня всѣ, къ кому онъ обращался, отвѣчали: "Земляники нѣтъ! или: «Ее нельзя достать»!

А между тѣмъ онъ видѣлъ, какъ на дорогѣ толстые крестьянскіе ребятишки губами ощипывали землянику съ букетовъ, которые они набирали въ лѣсахъ.

Бѣдняжка съ завистью смотрѣлъ на этихъ дѣтей съ бѣлокурыми волосами, розовыми щеками; когда имъ хотѣлось земляники, имъ не надо было просить, чтобы имъ дали ее: они сами шли за нею, зная, на какихъ лугахъ она растетъ, какъ маленькія птички знаютъ, на какихъ поляхъ цвѣтутъ дикая рѣпа и конопля.

Королеву очень огорчала невозможность исполнить это желаніе и, когда ребенокъ отказался отъ всего, что ему предлагали, и снова сталъ просить земляники, на глазахъ безпомощной матери показались слезы.

Она посмотрѣла къ кому бы ей обратиться и увидала Шарни: онъ стоялъ молча и неподвижно.

Она сдѣлала ему одинъ знакъ, другой; но онъ былъ такъ поглощенъ своими мыслями, что не видалъ знаковъ королевы.

Наконецъ она проговорила голосомъ, хриплымъ отъ волненія:

— Графъ Шарни!

Шарни вздрогнулъ, точно его разбудили и сдѣлалъ движеніе, чтобы броситься къ королевѣ. Но въ эту минуту дверь отворилась, и появился Барнавъ съ блюдомъ земляники въ рукахъ.

— Прошу ваше величество простить меня, что я такъ вхожу, сказалъ онъ, — но сегодня я нѣсколько разъ слышалъ, какъ г-нъ дофинъ просилъ земляники. Я нашелъ это блюдо на столѣ епископа, взялъ его и принесъ.

Тѣмъ временемъ Шарни обходилъ столъ, чтобы подойти къ королевѣ; но она, даже, не позволила ему приблизиться къ себѣ.

— Благодарю, графъ, проговорила она, — г-нъ Барнавъ угадалъ, чего я хотѣла, и мнѣ больше ничего не надо.

Шарни поклонился и, ничего не отвѣтивъ вернулся на свое мѣсто.

— Благодарю, мой другъ Барнавъ, сказалъ дофинъ.

— Господинъ Барнавъ, обратился король къ депутату, — нашъ обѣдъ очень плохъ, но если вы захотите раздѣлить его съ нами, вы доставите удовольствіе королевѣ и мнѣ.

— Государь, отвѣтилъ Барнавъ, — приглашеніе вашего величества есть приказаніе. Куда прикажете мнѣ сѣсть?

— Между королевой и дофиномъ, отвѣтилъ король.

Барнавъ усѣлся, полный любви и гордости.

Шарни смотрѣлъ на всю эту сцену безъ малѣйшаго проблеска зависти. Но замѣтивъ, что еще одна бабочка обожгла свои крылья на свѣчкѣ, онъ подумалъ про себя:

— И этотъ губитъ себя! а жаль, онъ гораздо лучше другихъ.

Затѣмъ онъ вернулся къ своей неотвязной мысли:

— Это письмо! это письмо! что можетъ въ немъ заключаться?

IX.
Возвращеніе въ Парижъ.

Послѣ ужина три офицера поднялись въ комнату короля.

Г-жа Рояль, дофинъ и г-жа де-Турзель были у себя; король, королева и г-жа Елизавета ждали офицеровъ и, какъ только они вошли, король обратился къ Шарни.

— Г-нъ де-Шарни, затворите, пожалуйста, дверь, чтобы никто не помѣшалъ намъ; мнѣ надо сообщить вамъ нѣчто чрезвычайно важное. Вчера, въ Дорманѣ, г-нъ Петіонъ предложилъ мнѣ помочь вамъ бѣжать, перемѣнивъ платье. Но мы съ королевой не согласились на это, опасаясь, чтобы это предложеніе не оказалось простой западней, и чтобы васъ не старались удалить отъ насъ только для того, чтобы убить, или предать какому-нибудь провинціальному военному суду, который приговоритъ васъ къ смерти и даже не допуститъ до аппеляціи. Поэтому мы съ королевой рѣшились отклонить это предложеніе. Но сегодня г-нъ Петіонъ возобновилъ его, ручаясь за вашу безопасность своей честью депутата, а я считаю себя обязаннымъ передать вамъ, чего онъ опасается и что онъ предлагаетъ.

— Государь, перебилъ Шарни, — прежде чѣмъ выслушать ваше величество, позвольте мнѣ отъ своего имени, и надѣюсь, отъ имени этихъ господъ, обратиться къ вамъ съ просьбой объ одной милости.

— Господа, возразилъ Людовикъ XVI, — ваша преданность королевѣ и мнѣ заставила васъ рисковать своей жизнью впродолженіи этихъ трехъ дней; ежеминутно вамъ грозитъ самая ужасная смерть; ежеминутно вы раздѣляете съ нами позоръ и оскорбленія, которыя не перестаютъ сыпаться на насъ. Господа, вы имѣете право не только просить милостей, но высказывать свои желанія, и они не будутъ немедленно исполняемы только въ томъ случаѣ, если это окажется совершенно невозможнымъ какъ для королевы, такъ и для меня.

— И такъ, государь, продолжалъ Щарни, — мы покорно, но настоятельно, просимъ ваше величество, чтобы намъ самимъ была предоставлена свобода принять или отвергнуть предложенія г. г. депутатовъ, каковы бы эти предложенія ни были.

— Даю вамъ слово, господа, не производить никакого давленія на вашу волю, сказалъ король; — все будетъ сдѣлано такъ, какъ вы пожелаете.

— Примите-же нашу благодарность, государь, проговорилъ Шарни.

Королева съ удивленіемъ смотрѣла на Шарни; она не понимала все возраставшаго равнодушія къ жизни, какое замѣчала въ немъ, равнодушія, соединеннаго съ твердой рѣшимостью ни на секунду не отступать передъ тѣмъ, что онъ считалъ своимъ долгомъ. Она молчала и предоставила королю продолжать разговоръ.

— И такъ, послѣ того, какъ вы оставили за собою свободу дѣйствія, я буду продолжать и приведу подлинныя слова Петіона: «Государь, при вашемъ въѣздѣ въ Парижъ, офицеры, васъ сопровождающіе, очутятся въ большой опасности. Ни я, ни Барнавъ, ни Латуръ-Мобуръ не можемъ ручаться за ихъ спасеніе, даже рискуя для этого своею жизнью, такъ какъ народъ заранѣе рѣшилъ, что ихъ кровь принадлежитъ ему».

Шарни взглянулъ на своихъ товарищей; презрительная улыбка промелькнула по ихъ губамъ.

— Ну, а затѣмъ, государь? спросилъ Шарни.

— За тѣмъ идутъ предложенія Петіона, отвѣчалъ король. — Онъ обѣщаетъ достать для васъ три мундира національной гвардіи, ночью выпустить васъ изъ епископскаго дворца и предоставить вамъ возможность бѣжать.

Шарни вопросительно посмотрѣлъ на своихъ товарищей; они отвѣтили ему той-же презрительной улыбкой.

— Государь, обратился онъ снова къ королю, — наша жизнь принадлежитъ вашимъ величествамъ; вы соблаговолили принять отъ насъ этотъ даръ; для насъ легче умереть за васъ, чѣмъ разстаться съ вами. Окажите же намъ милость и обращайтесь съ нами завтра, какъ обращаетесь сегодня, ни болѣе, ни менѣе. Изъ всего вашего двора, изъ всего вашего войска, изъ всѣхъ вашихъ тѣлохранителей у васъ осталось три вѣрныхъ сердца: не лишайте-же ихъ единственной славы, какой они добиваются, — славы до конца сохранить свою вѣрность.

— Хорошо, господа, мы согласны, сказала королева; — но вы понимаете, что съ этой минуты у насъ все должно быть общимъ; вы болѣе не слуги наши, а наши друзья, братья. Я не спрашиваю васъ, какъ васъ зовутъ, я это знаю, но (она вынула при этихъ словахъ изъ кармана записную книжку) скажите мнѣ имена вашихъ отцовъ, матерей, братьевъ, сестеръ; можетъ случиться, что мы будемъ имѣть несчастье потерять васъ, но сохранить свою жизнь. Тогда на мнѣ будетъ лежать долгъ увѣдомить этихъ дорогихъ для васъ существъ о постигшемъ ихъ несчастій и отдать всю себя къ ихъ услугамъ, чтобы утѣшить ихъ, насколько это будетъ въ моихъ силахъ… И такъ, г-нъ де Молыенъ, г-нъ де Валори, скажите смѣло, въ случаѣ смерти — мы всѣ такъ близки къ ней, что это слово не должно насъ пугать, — какихъ родственниковъ, какихъ друзей вы поручаете намъ?

Мольденъ назвалъ свою мать, больную старушку, живущую въ небольшомъ помѣстьѣ въ окрестностяхъ Блуа, а Валори свою сестру, сиротку, отданную имъ на воспитаніе въ монастырь въ Суассонѣ.

Нѣтъ сомнѣнія, они оба были люди мужественные и сильные, а между тѣмъ, когда королева записывала адресы г-жи де Мольденъ и м-ль де Валори, они оба напрасно старались удержать слезы.

Королева тоже принуждена была отложить карандашъ, чтобы вынуть изъ кармана платокъ и вытереть глаза.

Когда все было записано, она обратилась къ Шарни.

— Увы! графъ, я знаю, что вамъ некого получить мнѣ; у васъ нѣтъ ни отца, ни матери; а ваши братья…

У нея прервался голосъ.

— Мои братья имѣли счастье умереть за ваше величество, да, государыня, прибавилъ Шарни; — но послѣдній изъ нихъ оставилъ несчастную дѣвушку, которую поручилъ мнѣ въ завѣщаніи, найденномъ на немъ. Онъ увезъ ее изъ ея семьи, отъ которой она не можетъ ждать прощенья. Пока я живъ, ни она, ни ея ребенокъ не будутъ ни въ чемъ нуждаться; но, какъ ваше величество только что сказали съ удивительнымъ мужествомъ, мы всѣ находимся передъ лицомъ смерти, и если меня убьютъ, несчастная дѣвушка и ея ребенокъ останутся безъ всякихъ средствъ. Соблаговолите, государыня, записать имя бѣдной крестьянки, и если мнѣ, какъ и моимъ братьямъ, посчастливится умереть за моего августѣйшаго государя и мою благородную государыню, снизойдите съ свойственнымъ вамъ великодушіемъ до Катерины Бильо и ея ребенка: ихъ обоихъ можно найдти въ маленькой деревнѣ Виль-д’Аврэ.

Воображенію Маріи-Антуанеты представился, вѣроятно, Шарни, умирающій, какъ умерли его братья, и это видѣніе было настолько ужасно, что она пошатнулась, слабо вскрикнула, уронила свою записную книжку и упала въ кресло.

Тѣлохранители бросились къ ней, между тѣмъ какъ Шарни, поднявъ ея записную книжку, вписалъ въ нее имя и адресъ Катерины Бильо и положилъ книжку на каминъ.

Королева вскорѣ пришла въ себя.

Молодые люди хотѣли откланяться ей, понимая, какъ ей былъ необходимъ отдыхъ послѣ такихъ волненій. Но королева протянула имъ свою руку со словами:

— Надѣюсь, господа, вы не покинете меня, не поцѣловавъ моей руки.

Послѣ Мольдена и Валори подошелъ Шарни. Рука королевы дрожала въ ожиданіи этого поцѣлуя, ради котораго было предложено поцѣловать ея руку и двумъ другимъ.

Но губы графа едва коснулись этой прекрасной руки: ему казалось, что онъ совершаетъ святотатство, цѣлуя руку королевы, когда письмо Андрэ лежало у него у сердца.

У Маріи-Антуанеты вырвался вздохъ, похожій на стонъ; въ эту минуту она всего яснѣе почувствовала, что съ каждымъ днемъ между нею и ея возлюбленнымъ образовывается все большая пропасть.

На другой день, передъ отъѣздомъ, Барнавъ и Латуръ-Мабуръ, не зная того, что произошло между королемъ и тремя офицерами, стали снова настаивать, чтобы они переодѣлись въ мундиры національной гвардіи; но тѣ отказались, сказавъ, что ихъ мѣсто на козлахъ королевской кареты, и что они не намѣрены носить другой формы, кромѣ той, которую король избралъ для нихъ.

Тогда по настоянію Барнава, къ козламъ была придѣлана доска, чтобы два гренадера могли помѣститься на ней справа и слѣва и охранять упрямыхъ слугъ короля.

Въ десять часовъ утра тронулись изъ Mo: это была послѣдняя станція до Парижа, изъ котораго королевская семья выѣхала пять дней тому назадъ.

Пять дней! какая бездонная пропасть была вырыта въ эти пять дней!

Едва успѣли отъѣхать на одно лье отъ Mo, какъ кортежъ принялъ гораздо болѣе зловѣщій видъ, чѣмъ когда-либо.

Собралось все населеніе окрестностей Парижа. Барнавъ хотѣлъ заставить кучера ѣхать рысью, но національная гвардія Клэ загородила дорогу и выставила свои штыки.

Пробиться сквозь эту плотину было-бы неосторожно; сама королева поняла опасность и умоляла депутатовъ не дѣлать ничего, что могло бы увеличить гнѣвъ народа, эту страшную бурю, которая надвигалась все ближе и ближе.

Вскорѣ толпа сдѣлалась такъ велика, что лошади едва могли идти шагомъ.

Еще никогда, кажется, не было такой сильной жары; казалось, приходилось дышать не воздухомъ, а огнемъ.

Дерзкое любопытство народа преслѣдовало короля и королеву до самыхъ отдаленныхъ уголковъ кареты, куда они старались забиться.

Мужчины поднимались на подножки и просовывали голову въ карету, взбирались на верхушку ея, вскакивали на лошадей.

Можно приписать только чуду, что Шарни и его два товарища не были убиты по крайней мѣрѣ разъ двадцать.

Гренадеры были не въ состояніи ограждать ихъ отъ всѣхъ ударовъ. Они просили, умоляли, даже приказывали именемъ національнаго собранія; но голоса ихъ терялись среди шума, криковъ, воплей.

Впереди кареты шелъ авангардъ изъ двухъ тысячъ человѣкъ; за нею слѣдовалъ арьергардъ изъ четырехъ тысячъ.

По бокамъ ея шла толпа, постоянно увеличивавшаяся.

По мѣрѣ приближенія къ Парижу, дышать становилось все труднѣе, точно исполинскій городъ поглощалъ весь воздухъ.

Карета двигалась при 35-градусной температурѣ, окруженная облакомъ пыли, каждый атомъ которой казался частичкой растолченнаго стекла.

Раза два или три королева откидывалась назадъ, говоря, что задыхается.

Въ Буржэ король такъ поблѣднѣлъ, что всѣ подумали, что ему дѣлается дурно; онъ попросилъ стаканъ вина.

Такимъ образомъ доѣхали до Виллета.

Потребовалось болѣе часа, чтобы толпа могла умѣститься между двумя рядами домовъ, бѣлые камни которыхъ отражали солнечные лучи и удваивали жару.

Повсюду виднѣлись мужчины, женщины, дѣти. Такой многочисленной толпы еще до сихъ поръ никому не приходилось видѣть.

Двери, окна, крыши домовъ были усыпаны зрителями.

Деревья гнулись подъ тяжестью этихъ живыхъ плодовъ.

У всѣхъ головы были накрыты.

Дѣло въ томъ, что наканунѣ, на всѣхъ стѣнахъ Парижа были расклеены слѣдующія объявленія:

Тотъ, кто сниметъ шляпу передъ королемъ, будетъ наказанъ палочными ударами.

Тотъ, кто оскорбитъ его, будетъ повѣшенъ.

Все это было такъ страшно, что коммиссары не посмѣли ѣхать по улицѣ Сенъ-Мартенскаго предмѣстья, отличающейся многолюдствомъ, улицѣ роковой, кровавой, прославившейся въ лѣтописяхъ убійствъ со времени трагической исторіи Бертье.

Поэтому, рѣшили въѣхать въ Парижъ черезъ Елисейскія поля, и кортежъ повернулъ на внѣшніе бульвары.

Благодаря этому, пытка растягивалась еще на три часа, а пытка эта была такъ невыносима, что королева просила ѣхать по самой короткой дорогѣ, хотя бы она была и самой опасной.

Два раза она пробовала спускать штору; но оба раза ропотъ толпы заставлялъ поднимать ее.

Впрочемъ, у заставы карету окружилъ сильный отрядъ гренадеровъ.

Многіе изъ нихъ шли у дверецъ и своими шапками почти совсѣмъ закрывали карету.

Наконецъ, около шести часовъ, авангардъ показался у парка Монсо; онъ тащилъ за собою гри пушки, которыя съ сильнымъ грохотомъ катились по неровной мостовой.

Въ этотъ авангардъ, состоявшій изъ кавалеріи и пѣхоты, набралось много посторонняго народа, благодаря чему, ему было совершенно невозможно удержаться въ рядахъ.

Всѣ жители, увидавъ авангардъ, поспѣшили въ Елисейскія поля; Людовикъ XVI въ третій разъ въѣзжалъ въ эту роковую заставу.

Въ первый разъ онъ въѣхалъ въ нее послѣ взятія Бастиліи.

Второй разъ послѣ ночи съ пятаго на шестое октября.

Въ третій разъ теперь, послѣ бѣгства въ Вареннъ.

Узнавъ, что кортежъ идетъ по дорогѣ въ Нельи, весь Парижъ поспѣшилъ къ Елисейскимъ полямъ.

Поэтому, подъѣхавъ къ заставѣ, король и королева увидѣли необозримое море людей безмолвныхъ, мрачныхъ, грозныхъ: никто изъ нихъ не обнажилъ головы.

Если не самое страшное, то все же самое удручающее впечатлѣніе производила національная гвардія, разставленная двойными шпалерами отъ заставы до Тюльери съ ружьями, опущенными въ знакъ траура.

И, въ самомъ дѣлѣ, это быль день траура, великаго траура по семивѣковой монархіи!

Карета, которая двигалась среди всего этого народа, изображала похоронную колесницу и везла монархію къ могилѣ.

Солдаты, сопровождавшіе карету, увидавъ эту длинную линію національной гвардіи, стали махать своимъ оружіемъ съ криками: «Да здравствуетъ нація!»

Крикъ: «Да здравствуетъ нація!» немедленно прокатился по всей линіи отъ заставы до Тюльери, и громадный потокъ, разлившійся подъ деревьями съ одной стороны до улицъ предмѣстья Руль, а съ другой — до рѣки, тоже заколыхался съ крикомъ: «Да здравствуетъ нація!»

Это былъ крикъ братства всей Франціи. Изъ этого братства была исключена только одна семья, желавшая бѣжать изъ Франціи.

Цѣлый часъ былъ употребленъ на проѣздъ отъ заставы до площади Людовика XIV. Лошади чуть не падали отъ тяжести гренадеръ, сидѣвшихъ на нихъ.

За каретой съ королевскимъ семействомъ, Петіономъ и Барнавомъ, слѣдовалъ кабріолетъ съ двумя горничными королевы и Латурь Мобуромъ; а за нимъ ѣхала открытая телѣжка, осѣненная вѣтвями, и въ ней сидѣли Друэ, Гильомъ и Можинъ, т. е. тотъ, кто арестовалъ короля и тѣ, кто помогли ему. Усталость заставила ихъ прибѣгнуть къ этому способу передвиженія.

Одинъ Бильо, неутомимый, точно жажда мести сдѣлала его желѣзнымъ, одинъ Бильо продолжалъ ѣхать верхомъ и, казалось, велъ за собою весь кортежъ.

Король, въѣхавъ на площадь Людовика XIV, замѣтилъ, что его предку завязали глаза.

— Что они хотѣли этимъ выразить? спросилъ онъ у Барнава.

— Не знаю, государь, — отвѣтилъ тотъ.

— А я знаю, — сказалъ Петіонъ: они хотѣли этимъ выразить ослѣпленіе монархіи.

Во время пути, не смотря на эскортъ, не смотря на запрещеніе оскорблять короля подъ угрозой висѣлицы, народъ раза два или три прорывался сквозь ряды гренадеровъ, представлявшихъ слабый и безсильный оплотъ противъ этой стихіи, которой не коснулся гласъ свыше: «остановись!»

Всякій разъ, при этомъ, королева видѣла у дверецъ кареты тѣхъ людей съ отталкивающими лицами и съ отвратительными ругательствами, тѣхъ людей, которые только въ извѣстные періоды появляются въ народѣ, подобно тому, какъ нѣкоторыя чудовища появляются на поверхности океана только во время бури.

Одинъ разъ она такъ испугалась, что подняла стекло.

— Зачѣмъ поднимаютъ стекла? закричали десять разъяренныхъ чудовищъ.

— Посмотрите, господа, посмотрите, что съ моими бѣдными дѣтьми! сказала королева, вытирая потъ, струившійся по ихъ лицу.

— Мы задыхаемся! прибавила она.

— Ба! проговорилъ кто-то, — это ничего; мы тебя еще не такъ задушимъ, будь покойна!

Съ этими словами, онъ ударилъ кулакомъ въ стекло, которое разлетѣлось въ дребезги.

Однако, среди этихъ ужасовъ произошло нѣсколько эпизодовъ, которые могли бы хотя немного утѣшить короля и королеву, если бы хорошее такъ же легко доходило до нихъ, какъ дурное.

Не смотря на запрещеніе кланяться королю, Гилерми, членъ національнаго собранія, снялъ свою шляпу при проѣздѣ короля и, когда его хотѣли заставить надѣть ее, бросилъ ее далеко со словами:

— Пусть кто-нибудь осмѣлится поднять ее и возвратить мнѣ!

На мосту стояли двадцать депутатовъ, посланныхъ національнымъ собраніемъ для защиты короля и королевской семьи.

А за ними, Лафайетъ со своимъ генеральнымъ штабомъ.

Лафайетъ подъѣхалъ къ каретѣ.

— О! г-нъ де-Лафайетъ, воскликнула королева, — умоляю васъ, спасите нашихъ тѣлохранителей.

Эта просьба была далеко не лишней: опасность приближалась, и опасность большая.

Тѣмъ временемъ у воротъ дворца происходила сцена, не лишенная поэзіи.

Пять или шесть женщинъ изъ штата королевы, покинувшія Тюльери послѣ бѣгства своей госпожи, хотѣли войти во дворецъ, чтобы все приготовить для пріема королевы.

— Прочь! кричали часовые, угрожая имъ штыками.

— Рабыни-австріячки! вопили рыбныя торговки, показывая имъ кулаки.

Сестра г-жи Компанъ, не обращая никакого вниманія на рыночныхъ торговокъ, пробралась сквозь штыки солдатъ.

— Послушайте, сказала она, — я служу королевѣ съ пятнадцати лѣтъ. Она дала мнѣ приданое и выдала меня замужъ; я служила ей, когда она была всемогущей, неужели я должна бросить ее теперь, когда она несчастна?

— Она права, закричалъ народъ. Солдаты! пропустите ее!

Вслѣдствіе этого приказанія повелителя, сопротивленіе которому было немыслимо, солдаты разступились, и женщины спокойно прошли.

Минуту спустя королева могла видѣть, какъ онѣ махали ей платками изъ оконъ второго этажа.

Тѣмъ временемъ карета медленно подвигалась впередъ, предшествуемая волною народа и облакомъ пыли; такъ корабль, уносимый теченіемъ, гонитъ передъ собою волны океана и облака пѣны; это сравненіе тѣмъ болѣе вѣрно, что никогда еще погибающимъ мореплавателямъ не угрожало море болѣе бурное и грозное чѣмъ то, которое готовилось поглотить несчастную семью въ ту самую минуту, когда она хотѣла укрыться въ Тюльери, изображавшее для нея берегъ.

Наконецъ, карета остановилась у ступенекъ террасы.

— О! господа, сказала королева, обращаясь къ Петіону и Барнаву, — тѣлохранители! тѣлохранители!

— Вы, можетъ быть, желаете поручить одного изъ этихъ господъ моему особому вниманію, государыня? спросилъ Барнавъ.

Королева пристально посмотрѣла на него.

— Никого, отвѣтила она.

По ея требованію, первыми вышелъ король и ея дѣти.

Слѣдовавшія за тѣмъ десять минутъ были, конечно, самыми ужасными въ ея жизни, — сопоставляя ихъ даже съ тѣмъ временемъ, когда она шла на казнь.

Она была убѣждена не въ томъ, что ее убьютъ — смерти она не боялась, — но что ее отдадутъ на поруганіе народа или запрутъ въ тюрьму, откуда она выйдетъ только послѣ позорнаго и гнуснаго процесса.

Поэтому, когда она ступила на подножку кареты, защищенная желѣзнымъ сводомъ, который, по приказанію Барнава, образовался надъ ея головою изъ ружей и штыковъ національной гвардіи, у нея такъ закружилась голова, что она чуть не упала.

Въ эту страшную минуту она увидала передъ собою человѣка, того ужаснаго человѣка, который въ замкѣ Тавернэй такимъ таинственнымъ образомъ приподнялъ для нея завѣсу будущаго; человѣка, котораго съ тѣхъ поръ она видѣла всего одинъ разъ, возвращаясь изъ Версаля 6-го октября, человѣка, который появлялся, казалось, только для того, чтобы предсказать ей великія катастрофы, или, чтобы присутствовать при совершеніи этихъ катастрофъ.

И вотъ, когда она убѣдилась, что глаза ее не обманываютъ, она вскрикнула и упала: сильная передъ дѣйствительностью, она была слаба и безпомощна передъ этимъ зловѣщимъ видѣніемъ.

Ей казалось, что земля колеблется подъ нею; что толпа, деревья, жгучее небо, дворецъ, закружились вокругъ нея. Вдругъ сильныя руки подхватили ее, и она почувствовала, что ее несутъ среди криковъ, воплей, воя. Въ эту минуту ей послышались голоса тѣлохранителей, кричавшихъ что-то съ цѣлью обратить противъ себя гнѣвъ народа, и отвлечь его отъ нея. Она на секунду открыла глаза и увидала, какъ несчастныхъ тащили съ козелъ; какъ Шарни, какъ всегда блѣдный и красивый, боролся одинъ противъ десяти съ геройствомъ мученика во взглядѣ, съ презрительной улыбкой на губахъ. Отъ Шарни взглядъ ея упалъ на человѣка, вырвавшаго ее изъ этого страшнаго водоворота; она съ ужасомъ узнала въ немъ таинственную личность Тавернэя и Севра.

— Вы! вы! закричала она, стараясь оттолкнуть его.

— Да, я, прошепталъ онъ ей на ухо. — Ты еще нужна мнѣ, чтобы столкнуть монархію въ бездну, поэтому я спасаю тебя!..

Этого она уже не могла вынести. Она вскрикнула и совершенно потеряла сознаніе.

Между тѣмъ, толпа пыталась разорвать на куски Шарни, Мольдена и Валори и тріумфально уносила Друэ и Бильо.

X.
Тяжелыя минуты.

Когда королева очнулась, она увидала себя въ своей спальнѣ, въ Тюльери. Возлѣ нея стояла г-жа де-Мизри и г-жа Компанъ, ея любимыя горничныя.

Первый вопросъ ея былъ о дофинѣ.

Дофинъ спалъ въ своей кроваткѣ подъ охраной г-жи де-Турзель, своей гувернантки, и г-жи Брюнье, горничной.

Эти свѣдѣнія, однако, не удовлетворили королеву. Она немедленно встала и, какъ была, не оправивъ своего туалета, побѣжала въ комнату сына.

Ребенокъ былъ очень испуганъ, много плакалъ, но потомъ успокоился и заснулъ. Только, во время сна, члены его подергивались легкой судорогой.

Королева, полными слезъ глазами, смотрѣла на него, прижавшись къ колоннѣ его кроватки.

Ужасныя слова того человѣка, сказанныя шопотомъ, не переставали звучать въ ея ушахъ: «Ты мнѣ нужна, чтобы столкнуть монархію въ бездну, вотъ почему я спасаю тебя».

Значитъ это правда? значитъ, именно она толкаетъ монархію къ безднѣ?

Вѣроятно это такъ, если ея враги охраняютъ ея жизнь, предоставляя ей довершить дѣло разрушенія, которое она выполняла лучше ихъ самихъ.

Эта бездна, куда она толкала монархію, заполнится-ли, поглотивъ короля, ее и тронъ? Не понадобится-ли бросить въ эту пропасть и обоихъ дѣтей ея? Вѣдь въ древнихъ религіяхъ только одна невинность обезоруживала боговъ?

То были мрачныя мысли для королевы, еще болѣе мрачныя для матери.

Наконецъ, она встряхнула головой и медленными шагами вернулась къ себѣ.

Только тогда она замѣтила, въ какомъ безпорядкѣ былъ ея туалетъ.

Платье ея было измято, во многихъ мѣстахъ разорвано, башмаки продраны острыми камнями, по которымъ она ходила, и вся она была покрыта пылью.

Она попросила дать ей другіе башмаки и приготовить ванну.

Барнавъ два раза приходилъ справляться объ ея здоровьѣ.

Г-жа Компань, докладывая объ этихъ визитахъ, съ удивленіемъ смотрѣла на королеву.

— Сердечно поблагодарите его, сказала ей Maрія-Антуанета.

Г-жа Компань взглянула на нее еще съ большимъ удивленіемъ.

— Мы многимъ обязаны этому молодому человѣку, проговорила королева, противъ своего обыкновенія снисходя до объясненія своей мысли.

— Но мнѣ казалось, государыня, осмѣлилась возразить г-жа Компанъ, — что г-нъ Барнавъ демократъ, человѣкъ изъ народа, и что для него всѣ средства хороши, чтобы достичь положенія, какое онъ теперь занимаетъ?

— Да всѣ средства, какія предлагаетъ талантъ, это правда, возразила королева; — запомните хорошенько то, что я скажу вамъ. Я извиняю Барнава: гордость, которую я не могу порицать, заставила его радостно привѣтствовать все, что облегчало путь къ почестямъ и славѣ для людей его класса: но нѣтъ прощенія дворянамъ, предавшимся революціи. Если власть будетъ намъ возвращена, прощеніе Барнаву дано заранѣе… Подите и постарайтесь узнать что нибудь о гг. Мольденѣ и Валори.

Королева въ сердцѣ своемъ къ ихъ именамъ прибавила имя графа, но губы ея отказались произнести его.

Пришли доложить ей, что ванна готова.

Уже послѣ посѣщенія королевой дофина, всюду разставили часовыхъ, даже къ уборной королевы, даже къ ея ванной.

Королева съ большимъ трудомъ добилась, чтобы хоть эта дверь оставалась закрытой, пока она будетъ брать ванну.

Эта настойчивость заставила сказать Прюдома въ его газетѣ: Парижскія революціи, слѣдующее:

"Нѣкоторые добрые патріоты, у которыхъ чувства къ монархіи не заглушилй состраданія, тревожились о нравственномъ и физическомъ состояніи Людовика XVI и его семьи послѣ столь злосчастнаго путешествія, какъ поѣздка въ Сентъ-Менгульдъ.

"Пусть они успокоятся! Нашъ бывшій, воротясь въ субботу вечеромъ въ свои покои, чувствовалъ себя не хуже, чѣмъ послѣ возвращенія съ охоты, утомительной и неудачной: онъ, по обыкновенію, сожралъ цыпленка. На другой день, послѣ обѣда, онъ игралъ съ своимъ сыномъ.

"Что касается матери, она, по пріѣздѣ, взяла ванну, ея первымъ распоряженіемъ было требованіе для себя обуви, причемъ она постаралась показать, какъ были продраны ея дорожные башмаки: она очень неприлично вела себя съ офицерами, приставленными охранять ее; нашла смѣшнымъ и непристойнымъ требованіе, чтобы двери въ ея ванную и ея спальню оставались отворенными ".

Видите вы это чудовище, имѣющее низость ѣсть цыпленка послѣ своего пріѣзда, а на другой день играть съ своимъ сыномъ!

Видите вы эту сибаритку, которая беретъ ванну послѣ пяти дней, проведенныхъ въ каретѣ и трехъ ночей въ гостинницахъ!

Видите вы эту расточительницу, требующую себѣ башмаки, потому что бывшіе на ней продрались въ дорогѣ!

Видите вы, наконецъ, эту Мессалину, находящую неприличнымъ и нелѣпымъ, что ее заставляютъ держать открытой дверь въ ея ванную и спальню, и просившую у часовыхъ позволенія затворить эти двери!

Ахъ, г-нъ журналистъ, вы сами кажетесь мнѣ человѣкомъ, который ѣстъ курицу только въ великіе праздники, не имѣетъ дѣтей, никогда не беретъ ванны, и ходить на трибуны Національнаго Собранія въ продранныхъ сапогахъ!

Рискуя вызвать бурю, королева взяла ванну и добилась, чтобы дверь оставалась запертой.

Поэтому часовой не преминулъ обозвать г-жу Компанъ аристократкой, когда она, собравъ свѣдѣнія, входила въ ванную.

Извѣстія не были такъ печальны, какъ того можно было ждать.

Съ самой заставы Шарни и его два товарища старались по возможности отвлекать на себя опасность, угрожавшую королю и королевѣ. Они рѣшили между собою, что, какъ только карета остановится, одинъ изъ нихъ бросится на право, другой на лѣво, а третій впередъ: такимъ образомъ они разъединятъ группу убійцъ и заставятъ ихъ бѣжать по тремъ различнымъ направленіямъ, благодаря чему можетъ очиститься дорога для короля и королевы, и они свободно дойдутъ до дворца.

Мы говорили, что карета остановилась надъ первымъ бассейномъ, у большой террассы дворца. Убійцы съ такой стремительностью бросились къ каретѣ, что двое изъ нихъ были опасно ранены. Сначала, двумъ гренадерамъ, сидѣвшимъ на козлахъ, удалось-таки защитить трехъ офицеровъ; но затѣмъ, когда ихъ самихъ стащили на землю, они оставили тѣхъ безъ защиты.

Офицеры выбрали эту минуту для приведенія въ исполненіе своего плана: всѣ трое бросились внизъ, при чемъ опрокинули пять или шесть человѣкъ, взобравшихся на колеса и на подножки, чтобы стащить ихъ съ козелъ. Какъ они и разсчитывали, убійцы разсыпались по тремъ направленіямъ.

Едва Мольденъ успѣлъ соскочить на землю, какъ два сапера замахнулись на него своими топорами, выжидая минуты поразить его, не задѣвъ никого другаго. Мольденъ энергичнымъ и быстрымъ движеніемъ отстранилъ отъ себя людей, державшихъ его за воротъ, такъ что на секунду очутился на свободѣ.

Онъ сложилъ руки на груди и проговорилъ:

— Убивайте!

Одинъ изъ топоровъ остался поднятымъ. Мужество жертвы парализовало убійцу.

Другой топоръ опустился изъ жажды крови, но, падая, попалъ на мушкетонъ, дуло котораго его отбросило въ сторону: онъ только задѣлъ Мольдена, слегка ранивъ его въ шею.

Тогда Мольденъ, нагнувъ голову, бросился въ толпу. Нѣсколько шаговъ дальше его окружила группа офицеровъ: желая спасти его, они толкали его къ цѣпи національной гвардіи, образовавшей своимъ оружіемъ для короля и королевской семьи крытый навѣсъ отъ кареты къ дворцу. Въ эту минуту генералъ Лафайетъ, увидавъ его, подъѣхалъ къ нему и схватилъ его, чтобы, такъ сказать, прикрыть его своей популярностью. Но Мольденъ сказалъ ему:

— Оставьте меня, генералъ, займитесь только королемъ и королевой и предоставьте меня черни.

Лафайетъ, дѣйствительно, выпустилъ его; увидавъ, что какой-то человѣкъ уноситъ королеву, онъ бросился къ нему.

Мольденъ былъ тогда опрокинутъ, затѣмъ поднятъ; одни на него нападали, другіе его защищали; покрытый ранами и кровью, онъ добрался до дворца, гдѣ дежурный офицеръ, увидавъ, что онъ теряетъ силы, схватилъ его за воротъ и закричалъ:

— Подобный мерзавецъ не долженъ умереть спокойно. Надо придумать особую пытку для такого разбойника. Отдайте его мнѣ, я позабочусь о немъ!

Продолжая осыпать Мольдена бранью онъ, со словами: «Иди сюда, мошенникъ, иди; теперь ты будешь имѣть дѣло со мной», втащилъ его въ мѣсто потемнѣе.

— Бѣгите, сударь, сказалъ онъ ему тогда, — и простите хитрость, которую я употребилъ, чтобы вырвать васъ изъ рукъ этихъ негодяевъ.

Мольденъ пробрался на лѣстницу дворца и скрылся.

Съ Валори произошло нѣчто подобное; онъ получилъ двѣ серьезныя раны въ голову. Но, въ ту минуту, какъ нѣсколько человѣкъ, вооруженныхъ штыками, саблями, шпагами, готовились покончить съ нимъ, явился Петіонъ, оттолкнулъ убійцъ и воскликнулъ:

— Именемъ Національнаго Собранія объявляю васъ недостойными имени французовъ, если вы сейчасъ-же не отпустите этого человѣка и но отдадите его мнѣ! Я Петіонъ!

Петіонъ подъ нѣсколько грубой оболочкой скрывалъ большую честность, мужественное и благороднэе сердце. Онъ такъ поразилъ своими словами убійцъ, что они разступились и предоставили ему Валори.

Поддерживая Валори, который едва держался на ногахъ, онъ довелъ его до цѣпи національной гвардіи и сдалъ на руки адъютанту Матье Дюма, сказавъ ему, что онъ своей головой отвѣчаетъ за него; Дюма затѣмъ благополучно довелъ его до дворца.

Въ эту минуту Петіонъ услыхалъ голосъ Барнава. Барнавъ звалъ его къ себѣ на помощь, такъ какъ былъ не въ силахъ одинъ защитить Шарни.

Человѣкъ двадцать схватили графа, повалили его и потащили; но ему удалось подняться, вытащить штыкъ у одного ружья и съ его помощью онъ старался проложить себѣ путь сквозь толпу. Онъ навѣрное погибъ-бы въ этой неравной борьбѣ, если бы сначала Барнавъ, а потомъ Петіонъ не поспѣшили къ нему на помощь.

Королева слушала этотъ разсказъ, сидя въ ваннѣ. Г-жа Компанъ, явившаяся съ этими извѣстіями, не знала ничего положительнаго о Мольденѣ и Валори; ихъ видѣли во дворцѣ избитыми, окровавленными, но, повидимому, раны ихъ были не очень опасны.

Что касается Шарни, то на его счетъ не знали ничего достовѣрнаго. Говорили, что Барнавъ и Петіонъ спасли его, но никто не видѣлъ, чтобы онъ прошелъ во дворецъ.

При этихъ послѣднихъ словахъ г-жи Компань лицо королевы покрылось такой смертельной блѣдностью, что горничная поспѣшила успокоить свою госпожу, подумавъ, что она боится, не случилось ли съ графомъ несчастья.

— Государыня, вы не должны отчаиваться въ спасеніи г-на де Шарни, хотя его и нѣтъ во дворцѣ. Вѣдь вашему величеству извѣстно, что графиня Шарни живетъ въ Парижѣ, и графъ, вѣроятно, укрылся у своей жены.

Эта самая мысль пришла въ голову Маріи-Антуанеты, и она-то заставила ее такъ поблѣднѣть.

Она поспѣшила выскочить изъ ванны.

— Одѣньте меня, Компань! одѣньте поскорѣе! говорила королева. — Я непремѣнно должна знать, что случилось съ графомъ.

— Съ какимъ графомъ? спросила, входя г-жа де Мизри.

— Съ графомъ Шарни! воскликнула королева.

— Графъ Шарни въ передней вашего величества и проситъ соблаговолить принять его на одну минуту, отвѣчала г-жа де-Мизри.

— А! проговорила тихо королева. — Онъ, значитъ, сдержалъ свое слово!

Обѣ женщины переглянулись, не понимая, что хотѣла сказать королева. Она замолчала, будучи не въ состояніи произнести ни слова, и только знаками просила ихъ поторопиться.

Никогда туалетъ ея не кончался такъ скоро.

Правда, Марія-Антуанега ограничилась только тѣмъ, что закрутила свои волосы, только что вымытые душистой водой, и надѣла бѣлый кисейный пенюаръ.

Когда она вошла въ свою комнату и приказала позвать графа Шарни, лицо ея было такъ-же бѣло, какъ ея пенюаръ.

XI.
Ударъ копьемъ.

Черезъ нѣсколько секундъ камеръ-лакей доложилъ о графѣ Шарни, и тотъ появился въ дверяхъ, освѣщенный золотистымъ лучомъ солнца.

Послѣ своего возвращенія во дворецъ онъ, какъ и королева, поспѣшилъ привести въ порядокъ свой туалетъ, сильно пострадавшій и во время путешествія, и въ страшной борьбѣ, выдержанной имъ при возвращеніи.

Шарни надѣлъ свою прежнюю форму капитана флота съ красными лацканами и кружевнымъ жабо.

Въ этомъ самомъ костюмѣ онъ встрѣтилъ королеву и Андрэ де-Таверней на площади Палэ-Рояля, довелъ ихъ до фіакра и отвезъ въ Версаль.

Никогда еще онъ не былъ болѣе элегантенъ, спокоенъ и красивъ, и королевѣ, при видѣ его, съ трудомъ вѣрилось, что это тотъ самый человѣкъ, котораго часъ тому назадъ народъ едва не разорвалъ на куски.

— О! графъ, воскликнула королева, — вамъ, конечно, сказали, какъ я безпокоилась о васъ и какъ я посылала всюду собирать извѣстія о васъ?

— Благодарю васъ, государыня, отвѣтилъ Шарни, съ поклономъ; — повѣрьте, что и я пришелъ къ себѣ только, когда ваши приближенныя увѣрили меня, что вы здоровы и невредимы.

— Говорятъ, что вы обязаны своимъ спасеніемъ г.г. Петіону и Барнаву; правда-ли это, и неужели я обязана г-ну Барнаву еще и этимъ?

— Совершенная правда, государыня, и я, даже, вдвойнѣ обязанъ г-ну Барнаву: онъ настоялъ на своемъ желаніи проводить меня до моей комнаты и былъ такъ добръ, что сообщилъ мнѣ, какъ вы заботились обо мнѣ во время дороги.

— О васъ, графъ? Какимъ образомъ?

— Вы изволили высказать королю ваши предположенія о безпокойствѣ вашей старинной пріятельницы по поводу моего отсутствія… Я далеко не раздѣляю вашего мнѣнія объ этой тревогѣ; однако…

Онъ остановился: ему показалось, что королева, и безъ того блѣдная, поблѣднѣла еще болѣе.

— Однако?.. повторила королева.

— Однако, продолжалъ Шарни, — не вполнѣ принимая отпускъ, который ваше величество намѣревались предложить мнѣ, я полагаю, что теперь, когда я нѣсколько успокоился за жизнь короля, за вашу жизнь, государыня, и за жизнь вашихъ августѣйшихъ дѣтей, приличіе требуетъ, чтобы я лично далъ о себѣ извѣстіе графинѣ Шарни.

Королева прижала лѣвую руку къ сердцу, точно желая убѣдиться, что оно еще бьется послѣ полученнаго ею удара; въ горлѣ у нея такъ пересохло, что она едва могла говорить.

— Вы совершенно правы, графъ, проговорила она; — я, только, удивляюсь, какъ вы до сихъ поръ не выполнили этой обязанности.

— Вы забываете, государыня, что я далъ вамъ слово не видаться съ графиней безъ вашего позволенія.

— И вы пришли просить у меня этого позволенія?

— Да, государыня, и я умоляю ваше величество дать его мнѣ.

— Въ противномъ случаѣ, при вашемъ страстномъ желаніи увидать графиню, вы обойдетесь и безъ него, не такъ ли?

— Я полагаю, что ваше величество несправедливы ко мнѣ. Уѣзжая изъ Парижа, я думалъ, что уѣзжаю надолго, если не на всегда. Во время этого путешествія я всѣми силами старался объ успѣхѣ предпріятія. Не моя вина, прошу ваше величество вспомнить это, если я не былъ убитъ въ Вареннѣ, какъ мой братъ Изидоръ, или не былъ разорванъ на куски во время пути или въ Тюльерійскомъ саду, какъ г. Дампьеръ… Еслибы мнѣ посчастливилось проводить ваше величество за границу, или еслибы я имѣлъ честь умереть за васъ, я бы эмигрировалъ или умеръ, не повидавъ графини… Но, повторяю вашему величеству, что женщинѣ, которая носитъ мое имя, — а вамъ извѣстно, государыня, какъ она носитъ его! — я не могу выказать такого равнодушія и не извѣстить ее о себѣ, въ особенности, когда уже нѣтъ брата Изидора, чтобы замѣнить меня… Впрочемъ, если г-нъ Барнавъ не ошибся, еще третьяго дня ваше величество были того же мнѣнія.

Королева опустила свою руку вдоль спинки кресла и сама всѣмъ корпусомъ нагнулась въ сторону Шарни.

— Вы значить, очень любите эту женщину, сказала она, — если такъ хладнокровно рѣшаетесь причинить мнѣ такое горе?

— Государыня, скоро шесть лѣтъ, какъ вы сами заставили меня обвѣнчаться съ м-ль Андрэ де-Таверней и дали мнѣ ее въ жены, и именно въ тотъ моментъ, когда я и не думалъ объ этомъ, такъ какъ тогда для меня существовала лишь одна женщина на землѣ, но Богъ поставилъ ее такъ высоко отъ меня, что я не могъ достичь до нея. Съ этого времени я и двухъ разъ не коснулся рукою до руки графини Шарни, десяти разъ не говорилъ съ нею безъ необходимости и десяти разъ не встрѣчался съ нею глазами. Моя жизнь была занята, наполнена другою любовью, прошла въ заботахъ, трудахъ, борьбѣ, — однимъ словомъ во всемъ, что волнуетъ жизнь мужчины. Я жилъ при дворѣ, изъѣздилъ не мало дорогъ, подготовляя трудное дѣло, возложенное на меня королемъ, дѣло, такъ несчастно завершенное судьбою; но я не считалъ ни дней, ни мѣсяцевъ, ни лѣтъ; время летѣло для меня тѣмъ быстрѣе, чѣмъ болѣе я былъ занятъ своей привязанностью, всѣми этими заботами и дѣлами. Совсѣмъ не то было съ графиней Шарни. Съ тѣхъ поръ, какъ она, къ своему горю, покинула васъ — покинула потому, конечно, что имѣла несчастіе чѣмъ-нибудь возбудить ваше неудовольствіе, — она живетъ одна, въ полномъ уединеніи, въ павильонѣ на улицѣ Кокъ-Эранъ; это одиночество, это уединеніе, эту заброшенность она приняла безъ малѣйшей жалобы, такъ какъ сердце ея не знаетъ любви, и она не нуждается въ привязанностяхъ, необходимыхъ для другихъ женщинъ. Но, конечно, она не перенесетъ безъ жалобъ и протеста, если я пренебрегу своей первой обязанностью относительно нея, самыми обыкновенными приличіями.

— Ахъ, Боже мой! какъ вы заботитесь о томъ, что графини Шарни о васъ подумаетъ или не подумаетъ сообразно съ тѣмъ, увидитъ ли она васъ или нѣтъ! Прежде чѣмъ такъ тревожиться объ этомъ, не лишнее было бы узнать, думала ли она о васъ передъ вашимъ отъѣздомъ и думаетъ ли еще о васъ теперь при вашемъ возвращеніи.

— Не знаю, думаетъ ли обо мнѣ графиня при моемъ возвращеніи, но что она думала передъ моимъ отъѣздомъ, въ этомъ я увѣренъ!

— Вы, значитъ, видѣлись съ нею передъ отъѣздомъ?

— Я уже имѣлъ честь сказать вашему величеству, что не видалъ графини Шарни съ тѣхъ поръ, какъ далъ слово не видаться съ нею.

— Значитъ, она писала вамъ?

Шарни промолчалъ.

— Она вамъ писала, признайтесь! воскликнула Марія-Антуанета.

— Она дала моему брату Изидору письмо ко мнѣ.

— И вы прочли это письмо?.. Что она говоритъ въ немъ? что она могла написать вамъ?.. Однако, она поклялась мнѣ… Ну, отвѣчайте скорѣе… Что она говорить вамъ въ этомъ письмѣ?.. Отвѣчайте же! вы видите, что я вся горю.

— Я не могу повторить вамъ того, что графиня говоритъ въ этомъ письмѣ: я не читалъ его.

— Вы его разорвали? воскликнула радостно королева, — вы его бросили въ огонь, не читая? Шарни! Шарни! если вы это сдѣлали, вы самый благородный изъ людей, и я напрасно жаловалась, я ничего не потеряла!

Сказавъ это, королева протянула свои руки Шарни, какъ бы призывая его къ себѣ.

Но Шарни остался на своемъ мѣстѣ.

— Я не разорвалъ его и не бросилъ его въ огонь, проговорилъ онъ.

— Но, въ такомъ случаѣ, какъ же вы не прочли его? спросила королева, откидываясь на стѣнку кресла.

— Мой брать долженъ былъ отдать мнѣ это письмо только, еслибы я былъ смертельно раненъ. Увы! не мнѣ предназначено было умереть, а ему… Когда онъ скончался, мнѣ принесли его бумаги, и въ этихъ бумагахъ я нашелъ письмо графини и эту записку… Прочтите, государыня…

Шарни подалъ королевѣ записку, написанную Изидоромъ и приложенную къ письму.

Марія-Антуанета взяла ее дрожащей рукой и позвонила.

Пока происходила эта сцена, значительно стемнѣло.

— Огня! скорѣе! приказала она.

Лакей вышелъ; съ минуту продолжалось молчаніе, позволявшее слышать порывистое дыханіе королевы и быстрое біеніе ея сердца.

Лакей вернулся съ двумя канделябрами и поставилъ ихъ на каминъ.

Онъ еще не успѣлъ внести ихъ, какъ королева подошла къ камину съ запиской въ рукѣ.

Но, взглянувъ на бумагу, она ничего не могла прочесть.

— О! это не бумага, а пламя, пробормотала она и прижала руки къ глазамъ, какъ-бы для того, чтобы вернуть имъ утраченную способность зрѣнія.

— Боже мой! Боже мой! проговорила она, съ нетерпѣніемъ топая ногою.

Наконецъ, руки ея перестали дрожать, а глаза начали видѣть.

Она прочла хриплымъ голосомъ, совсѣмъ не походившимъ на ея обычный.

«Это письмо адресовано не мнѣ, а моему брату графу Оливье Шарни; оно написано его женой, графиней Шарни».

Королева пріостановилась, потомъ продолжала:

«Если со мной случится несчастье, я прошу того, кто найдетъ это письмо, передать его графу Оливье Шарни, или передать графинѣ».

Королева во второй разъ остановилась, покачала головой и продолжала:

"Она мнѣ вручила его со слѣдующимъ наставленіемъ: "

— А! посмотримъ, что это за наставленія! прошептала королева и снова прижала руки къ глазамъ.

«Если предпріятіе графа окончится благополучно, безъ всякихъ случайностей, это письмо возвратить графинѣ».

По мѣрѣ того, какъ королева читала, голосъ ея все болѣе прерывался. Она продолжала.

«Если онъ будетъ раненъ серьезно, но не смертельно, просить его, какъ милости, позволить его женѣ пріѣхать къ нему.»

— О! это ясно! это ясно! пробормотала она, потомъ кончила едва слышно:

«Наконецъ, если онъ будетъ раненъ смертельно, отдать ему это письмо и прочесть его ему, если онъ самъ не будетъ въ состояніи этого сдѣлать, чтобы передъ смертью онъ узналъ тайну, заключающую въ немъ».

— Ну что-же, вы станете и теперь отрицать? воскликнула Марія-Антуанета, бросая на графа сверкающій взглядъ.

— Отрицать? что?

— О! Боже!… что она любитъ васъ!…

— Кого? меня? графиня меня любить?.. Что вы говорите, государыня? въ свою очередь воскликнулъ Шарни.

— Да! я, несчастная, говорю правду!

— Графиня меня любить! меня? Не можетъ быть!

— Отчего-же? Вѣдь люблю же я васъ!

— Но, если-бы графиня любила меня, она въ эти шесть лѣтъ сказала бы это мнѣ, дала бы мнѣ это замѣтить.

Настала минута, когда страданія бѣдной Маріи-Антуанеты стали такъ жгучи, что она почувствовала потребность какъ-бы вонзить себѣ кинжалъ въ сердце.

— Нѣтъ, воскликнула она, — она вамъ ничего не дала замѣтить, она ничего не сказала вамъ, но она поступила такъ потому, что ей хорошо извѣстно, что она не можетъ быть вашей женой.

— Графиня Шарни не можетъ быть моей женой? повторилъ Оливье.

— Потому, продолжала королева, все болѣе пьянѣя отъ своего горя, — что ей извѣстно, что васъ раздѣляетъ тайна, которая убила бы вашу любовь.

— Тайна, которая убила-бы нашу любовь?

— Потому, что ей хорошо извѣстно, что если она откроетъ ее вамъ, вы станете презирать ее!

— Я! я стану презирать графиню!…

— Какъ презираютъ молодую дѣвушку, если она женщина безъ супруга, мать безъ мужа.

Шарни, въ свою очередь, поблѣднѣлъ, какъ полотно, и поспѣшилъ опереться о ближайшее кресло.

— О! государыня, государыня, воскликнулъ онъ, — вы сказали слишкомъ много или слишкомъ мало, и я имѣю право требовать у васъ объясненія.

— Объясненія, сударь! у меня, у королевы, объясненія?

— Да, государыня, и я требую его.

Въ эту минуту отворилась дверь.

— Что нужно отъ меня? съ нетерпѣніемъ спросила королева.

— Ваше величество всегда приказывали во всякое время принимать доктора Жильбера, отвѣтилъ камерлакей.

— Ну такъ что-жъ?

— Докторъ Жильберъ проситъ позволенія засвидѣтельствовать свое нижайшее почтеніе вашему величеству.

— Докторъ Жильберъ! сказала королева, — вы увѣрены, что это докторъ Жильберъ?

— Точно такъ, ваше величество.

— О! пусть онъ входитъ! пусть онъ входитъ! проговорила королева.

— Вы хотѣли объясненія насчетъ графини Шарни, обратилась она къ графу, возвышая голосъ: — такъ потребуйте этого объясненія у доктора Жильбера; онъ, Лучше чѣмъ кто-либо, можетъ дать его вамъ.

Между тѣмъ Жильберъ входилъ въ комнату; услыхавъ послѣднія слова, произнесенныя Маріей Антуанетой онъ остановился на порогѣ.

Что касается королевы, то, бросивъ Шарни записку его брата, она сдѣлала нѣсколько шаговъ къ своей уборной; но графъ быстрѣе ея подбѣжалъ къ двери, загородилъ ей дорогу и схватилъ ее за руку.

— Извините, государыня, сказалъ онъ, — но это объясненіе должно быть дано при васъ.

— Сударь! проговорила Марія-Антуанета съ сверкающими глазами и стиснутыми зубами, — вы кажется, забываете, что я королева!

— Вы неблагодарная подруга, клевещущая на свою пріятельницу, вы ревнивая женщина, оскорбляющая другую женщину, жену человѣка, который въ эти три дня разъ двадцать рисковалъ для васъ своей жизнью, жену графа Шарни! Справедливость будетъ воздана ей при васъ, оклеветавшей, оскорбившей ее… Садитесь-же и ждите.

— Хорошо, сказала королева. — Г-нъ Жильберъ, продолжала она съ притворнымъ смѣхомъ, — вы слышите, чего желаетъ графъ Шарни.

— Г-нъ Жильберъ, проговорилъ Шарни вѣжливымъ и полнымъ достоинства тономъ, — вы слышали приказаніе королевы?

Жильберъ подошелъ и съ грустью посмотрѣлъ на Марію-Антуанету.

— О! государыня! государыня! прошепталъ онъ.

— Графъ, обратился онъ къ Шарни, — то, что мнѣ предстоитъ разсказать вамъ, позоръ для мужчины и слава для женщины. Одинъ ничтожный бѣднякъ, простой мужикъ, земляной червь влюбился въ м-ль де Тавернэй. Однажды онъ нашелъ ее въ обморокѣ и, не пощадивъ ни молодости, ни красоты, ни непорочности, негодяй изнасиловалъ ее, и такимъ образомъ молодая дѣвушка стала женщиной безъ супруга, матерью безъ мужа… М-ль де Тавернэй — ангелъ! г-жа де Шарни — мученица!

Шарни вытеръ потъ, струившійся съ лба.

— Благодарю, г-нъ Жильберъ, проговорилъ онъ.

— Государыня, обратился онъ къ королевѣ, — я не зналъ, что м-ль де Тавернэй была такъ несчастна, я не зналъ, что графиня Шарни достойна такого уваженія; знай я это раньше, увѣряю васъ, я не прождалъ бы шести лѣтъ, чтобы броситься къ ея ногамъ и обожать ее, какъ она того заслуживаетъ!

Сказавъ это, онъ низко поклонился королевѣ и вышелъ. — Несчастная женщина не осмѣлилась остановить его. Онъ только слышалъ, какъ она вскрикнула, когда захлопнулась дверь между нимъ и ею. Она поняла, что на этой двери, какъ на дверяхъ ада, демонъ ревности начерталъ страшныя слова:

Lasciate ogni speranza!

XII.
Date Lilia.

Скажемъ вкратцѣ, что дѣлала графиня Шарни въ то время, какъ происходила послѣдняя сцена между королевой и графомъ, сцена, такъ болѣзненно порвавшая длинную нить горя и несчастій.

Намъ, хорошо знающимъ тайныя чувства сердца графини, легко представить себѣ, какъ она должна была страдать послѣ отъѣзда Изидора.

Она одинаково боялась успѣха предпріятія — она догадалась, что дѣло идетъ о бѣгствѣ — какъ и его неудачи.

Дѣйствительно, она слишкомъ хорошо знала преданность графа королю и королевѣ, чтобы не быть увѣренной, что въ случаѣ успѣха, и если они будутъ жить въ изгнаніи, онъ никогда не покинетъ ихъ; въ случаѣ неудачи, она настолько хорошо знала мужество и храбрость Оливье, что была увѣрена, что онъ станетъ бороться, пока будетъ какая-либо надежда, и даже, когда ея болѣе не будетъ, станетъ бороться противъ препятствій, каковы бы они ни были.

Поэтому, съ той минуты, какъ Изидоръ простился съ нею, графиня внимательно слѣдила за всякимъ признакомъ, но которому можно было разгадать положеніе дѣла, внимательно прислушивалась ко всякому слуху.

На слѣдующій день, вмѣстѣ съ остальными парижанами она узнала, что король и королевская семья выѣхали изъ Парижа въ ночь.

Ничто не помѣшало этому отъѣзду.

Такимъ образомъ, если отъѣздъ совершился, какъ она и подозрѣвала, значитъ Шарни уѣхалъ отъ нея!

Съ тяжелымъ вздохомъ она опустилась на колѣни, чтобы помолиться о благополучіи путешественниковъ.

Потомъ цѣлыхъ два дня въ Парижѣ было все тихо, не распространялось никакихъ слуховъ.

Наконецъ утромъ третьяго дня надъ городомъ разразилось потрясающее извѣстіе: король арестованъ въ Вареннѣ!

Подробности отсутствовали. Кромѣ этого удара грома, ни малѣйшаго шума, кромѣ этой вспышки молніи, полный мракъ.

Король арестованъ въ Вареннѣ, вотъ и все.

Андрэ не знала, что такое Вареннъ. Этотъ городокъ, получившій съ тѣхъ поръ такую роковую извѣстность, это мѣстечко, которое впослѣдствіи стало грозой для королей, былъ тогда наравнѣ съ десятью тысячами французскихъ коммунъ, столь же незначительныхъ, столь же неизвѣстныхъ, какъ Вареннъ, мало кому извѣстенъ.

Андрэ открыла географическій словарь и прочла:

«Вареннъ въ Аргонѣ, главный городъ кантона, 1,607 ч. жителей».

Она стала искать его на картѣ и увидала, что Вареннъ находится въ центрѣ треугольника, образованнаго Стенэй, Вердюномъ и Шалономъ, что онъ расположенъ на опушкѣ лѣса, на берегу маленькой рѣчки.

И такъ, на этомъ неизвѣстномъ пунктѣ Франціи сосредоточилось теперь все ея вниманіе. Тамъ были всѣ ея мысли, всѣ ея надежды и опасенія.

Затѣмъ, вслѣдъ за главнымъ извѣстіемъ, стали, мало по малу, появляться и второстепенныя, какъ при восходѣ солнца, послѣ великаго цѣлаго, извлеченнаго имъ изъ хаоса, мало по малу выступаютъ мелкія подробности.

Эти мелкія подробности имѣли для нея громадное значеніе.

Говорили, что Булье пытался догнать короля, напалъ на эскортъ и, послѣ отчаяннаго боя, отступилъ, оставивъ королевскую семью въ патріотическихъ рукахъ побѣдителей.

Конечно, Шарни принималъ участіе въ этой битвѣ; конечно, Шарни отступилъ послѣ всѣхъ, если только Шарни не остался на полѣ битвы.

Вскорѣ было объявлено, что былъ убитъ одинъ изъ трехъ тѣлохранителей, поѣхавшихъ съ королемъ.

Потомъ стало извѣстно и имя. Только осталось невыясненнымъ, былъ-ли это виконтъ или графъ, Изидоръ или Оливье де-Шарни.

Наконецъ, было возвѣщено о возвращеніи короля и королевской семьи на субботу, 26 іюня.

Августѣйшіе плѣнники ночевали въ Mo.

По обыкновенному разсчету король долженъ быль прибыть въ Парижъ до полудня; предположивъ, что онъ вернется въ Тюльери по прямой дорогѣ, король долженъ былъ въѣхать въ столицу черезъ Сенъ-Мартенское предмѣстье.

Въ одиннадцать часовъ утра, графиня Шарни въ самомъ простомъ костюмѣ, подъ густымъ вуалемъ, уже была у заставы.

Она ждала до трехъ часовъ.

Въ три часа, первыя волны народа, все увлекая за собой на своемъ пути, тронулись впередъ, получивъ извѣстіе, что король обогнулъ Парижъ и въѣдетъ черезъ заставу Елисейскихъ полей.

Пришлось идти черезъ весь Парижъ и идти пѣшкомъ. Никто не посмѣлъ бы проѣхать въ экипажѣ среди густой толпы, наполнявшей улицы.

Со взятія Бастиліи еще не бывало такого скопища народа на бульварѣ.

Андрэ безъ всякаго колебанія отправилась къ Елисейскимъ полямъ и одна изъ первыхъ подошла къ заставѣ.

Тамъ она прождала еще три часа!

Наконецъ показался кортежъ. Мы знаемъ, изъ кого онъ состоялъ и въ какомъ порядкѣ подвигался впередъ.

Андрэ видѣла, какъ проѣхала карета: громкій крикъ радости вырвался у нея: она узнала на козлахъ Шарни.

Въ отвѣтъ на ея крикъ послышался другой, полный горя и отчаянія.

Андрэ обернулась въ сторону, откуда онъ раздался: молодая дѣвушка билась въ рукахъ трехъ или четырехъ сострадательныхъ особъ, поспѣшившихъ къ ней на помощь.

Повидимому, она была въ полномъ отчаяніи.

Андрэ вѣроятно выказала бы болѣе дѣятельное участіе этой молодой дѣвушкѣ, еслибы не слышала, какъ вокругъ нея всячески бранили и поносили трехъ несчастныхъ, сидѣвшихъ на козлахъ королевской кареты.

Значитъ, на нихъ обрушится весь гнѣвъ народа; значитъ, они будутъ козлами отпущенія за великую измѣну короля; когда карета остановится, ихъ навѣрно разорвутъ въ клочки.

И Шарни былъ однимъ изъ нихъ!

Андрэ рѣшила сдѣлать все возможное, чтобы пробраться въ Тюльерійскій садъ.

Но для этого приходилось обогнуть толпу, выйти на набережную Конференціи и проникнуть въ садъ по Тюльерійской набережной.

Андрэ свернула въ улицу Шальо и вышла на набережную.

Не жалѣя усилій, рискуя нѣсколько разъ быть раздавленной, ей удалось пробраться за рѣшетку; но тамъ, гдѣ должна была остановиться карета, стояла такая густая толпа, что нечего было и думать пробраться въ первые ряды.

Андрэ сообразила, что съ террассы, выходящей на набережную, она будетъ выше этой толпы. Правда, разстояніе будетъ слишкомъ велико, чтобы уловить подробности и что-нибудь слышать.

Ничего, она будетъ плохо видѣть, плохо слышать: это все таки лучше, чѣмъ ничего не видѣть и не слышать.

И она поднялась на террассу.

Оттуда она, дѣйствительно, увидѣла карету, Шарни и двухъ тѣлохранителей; Шарни, конечно, не подозрѣвалъ, что въ ста шагахъ отъ него ея сердце такъ трепетало за него; Шарни, конечно, въ эту минуту не думаетъ о ней, онъ занятъ только королевой и, даже, забылъ о своей собственной безопасности, чтобы заботиться исключительно о безопасности королевы.

О! еслибы Андрэ знала, что въ эту самую минуту Шарни прижималъ къ сердцу ея письмо и мысленно посвящалъ ей свой послѣдній вздохъ, такъ какъ каждую секунду ждалъ смерти.

Наконецъ карета остановилась среди криковъ, рева, ругательствъ.

Сейчасъ-же вокругъ нея поднялся шумъ, произошло большое движеніе и огромная толкотня. Показались штыки, пики, сабли.

Три человѣка, сброшенные съ козелъ, исчезли, точно упали въ пропасть. Въ толпѣ произошло такое смятеніе и движеніе, что ея послѣдніе ряды были отброшены къ стѣнѣ, подпирающей террассу.

Андрэ находилась въ страшной тревогѣ; ничего не видя и не слыша, вытянувъ руки, она вся дрожала, и съ ея губъ срывались безсвязные звуки, терявшіеся среди гула, гдѣ сливались проклятія, богохульства, и смертельныя угрозы.

Питомъ, она уже не могла отдать себѣ отчета въ томъ, что происходило: земля закружилась, небо покраснѣло, въ ушахъ у нея поднялся шумъ, похожій на шумъ моря.

Это кровь прилила отъ сердца къ головѣ и залила мозгъ.

Она упала въ полуобморокѣ, сознавая, что еще живетъ, такъ какъ страдаетъ.

Ощущеніе свѣжести привело ее въ чувство: какая-то женщина прикладывала къ ея лбу платокъ, намоченный въ Сенѣ, между тѣмъ какъ другая женщина давала ей нюхать флаконъ съ солями.

Она вспомнила о женщинѣ, которую видѣла умирающей у заставы, не подозрѣвая связи, существовавшей между горемъ той женщины и ея собственнымъ.

Когда она пришла въ себя, ея первыя слова были:

— Они умерли?..

Сострадательное сердце догадливо. Окружавшія Андрэ поняли, что она говорила о трехъ несчастныхъ, жизни которыхъ угрожала такая опасность.

— Нѣтъ, отвѣчали онѣ, — они спаслись.

— Всѣ трое?

— Да, всѣ трое.

— О! слава тебѣ, Господи!.. Гдѣ они?

— Вѣроятно, во дворцѣ.

— Во дворцѣ? Благодарю васъ!

Молодая женщина поднялась на ноги, встряхнула головой, оглядѣлась блуждающими глазами и вышла на набережную, чтобы пройти во дворецъ черезъ Луврскія ворота.

Она не ошиблась, предполагая, что съ этой стороны толпа будетъ не такъ велика.

Дѣйствительно, улица Орти была почти совсѣмъ пуста.

Пройдя Королевскую площадь, Андрэ вошла во дворъ принцевъ и обратилась къ привратнику.

Онъ зналъ графиню, такъ какъ нѣсколько разъ видалъ ее въ первые дни послѣ возвращенія изъ Версаля и въ послѣдній разъ видѣлъ ее, когда, преслѣдуемая Себастьяномъ, Андрэ увезла его въ своей каретѣ.

Привратникъ согласился пойти за справками.

Всѣ три офицера были спасены. Г-нъ де Шарни, здравый и невредимый, прошелъ въ свою комнату.

Черезъ четверть часа онъ вышелъ въ формѣ капитана флота и отравился къ королевѣ, гдѣ и долженъ находиться въ эту минуту.

Андрэ свободно вздохнула, отдала свой кошелекъ тому, кто принесъ ей такія хорошія извѣстія и, потрясенная, взволнованная, всѣмъ испытаннымъ, попросила стаканъ воды.

А! значитъ, Шарни спасенъ!

Она поблагодарила славнаго человѣка и поспѣшила домой, въ улицу Кокъ-Эранъ.

Придя домой, она упала не на стулъ, не на кресло, но передъ своимъ налоемъ. Но не для того, чтобы читать молитвы: бываютъ минуты, когда благодарность къ Богу такъ велика, что словъ не хватаетъ для ея выраженія; тогда руки, глаза, все тѣло, сердце, вся душа обращаются къ Господу.

Она была погружена въ этотъ блаженный экстазъ, когда услыхала, что дверь отворилась; она медленно повернула голову, не понимая, что означалъ этотъ земной шумъ, нарушившій ея глубокую сосредоточенность.

Въ комнатѣ стояла ея горничная, отыскивая ее глазами, такъ какъ ея не было видно въ темнотѣ.

За горничной виднѣлась какая-то тѣнь, но Андрэ инстинктивно придала ей контуръ и имя.

— Графъ Шарни, доложила горничная.

Андрэ хотѣла встать, но у нея не хватило силъ; она снова опустила колѣни на подушку и, полуобернувшись, оперлась рукою о налой.

— Графъ! прошептала она, — графъ!

Несмотря на то, что онъ стоялъ тутъ, передъ нею, она не могла повѣрить его присутствію.

Андрэ сдѣлала знакъ головой; говорить она не могла. Горничная вышла, пропустила Шарни и затворила за собою дверь.

Шарни и графиня остались вдвоемъ.

— Мнѣ сказали, что вы только что вернулись, графиня, началъ Шарни; — можетъ быть, съ моей стороны неделикатно безпокоить васъ въ эту минуту?

— Нѣтъ, нѣтъ, проговорила Андрэ дрожащимъ голосомъ; — я очень рада васъ видѣть, графъ. Я такъ тревожилась, что ходила узнать о томъ, что происходитъ.

— Вы выходили изъ дому… какъ давно тому назадъ?

— Съ самаго утра; сначала я была у Сенъ-Мартенской заставы, потомъ у заставы Елисейскихъ полей; тамъ я… я видѣла… Она остановилась. — Я видѣла короля, королевскую семью… видѣла васъ, и успокоилась, на нѣкоторое время, по крайней мѣрѣ… всѣ опасались за васъ при выходѣ изъ кареты. Тогда я пробралась въ Тюльерійскій садъ. О! я думала, что умру тамъ!

— Да, сказалъ Шарни, — толпа была очень велика, васъ затолкали, чуть не задавили, понимаю…

— Нѣтъ, нѣтъ, возразила Андрэ, качая головой; — о! нѣтъ, не то. Наконецъ, я оправилась, узнала, что вы спасены; я вернулась сюда, и какъ видите… я на колѣняхъ… молилась, благодарила Бога.

— Разъ, что вы на колѣняхъ и бесѣдовали съ Богомъ, не поднимайтесь, не помолясь за моего бѣднаго брата!

— Г-на Изидора? воскликнула Андрэ, значитъ, это онъ!… Несчастный юноша!

Она опустила голову на руки.

Шарни приблизился къ ней на нѣсколько шаговъ и съ глубокой нѣжностью и грустью смотрѣлъ на это колѣнопреклоненное непорочное созданье.

Во взглядѣ его было много состраданія, доброты и милосердія.

А кромѣ того нѣчто похожее на сдерживаемую страсть.

Развѣ королева не объявила ему или, скорѣе, развѣ у нея не вырвалось страннаго признанія, что Андрэ любить его?

Окончивъ молитву, графиня обернулась.

— Онъ умеръ? спросила она.

— Умеръ, какъ умеръ бѣдный Жоржъ, за то же дѣло, исполняя тотъ-же долгъ.

— И вы, несмотря на все ваше горе послѣ смерти брата, вы, все-таки, нашли время вспомнить обо мнѣ? проговорила Андрэ такъ тихо, что слова ея были едва слышны.

Къ счастью, Шарни слушалъ и сердцемъ и ушами.

— Графиня, спросилъ онъ, — не давали-ли вы брату одного порученія ко мнѣ?

— Графъ!… пробормотала Андрэ, поднимаясь на одно колѣно и съ тревогой смотря на Шарни.

— Не давали-ли вы ему письма ко мнѣ?

— Графъ! повторила Андрэ дрожащимъ голосомъ.

— Послѣ смерти бѣднаго Изидора мнѣ отдали его бумаги, и между ними нашлось ваше письмо.

— Вы прочли его? воскликнула Андрэ, закрывъ лицо обѣими руками. — Ахъ!…

— Я долженъ былъ узнать содержаніе этого письма, если-бы быль смертельно раненъ; но, какъ видите, я совершенно здоровъ.

— Значитъ письмо?…

— Вотъ оно, въ томъ видѣ, въ какомъ вы дали его Изидору.

— О! прошептала Андрэ, беря письмо, — съ вашей стороны это очень хорошо… или очень жестоко!

Шарни взялъ руку Андрэ и удержалъ ее въ своихъ рукахъ.

Андрэ хотѣла-было выдернуть свою руку, но Шарни прошепталъ: «Умоляю васъ, графиня!»; она вздохнула и, не въ силахъ бороться съ собою, оставила свою дрожавшую и влажную руку въ рукахъ Шарни.

Сконфуженная, не зная куда смотрѣть, не зная, какъ избѣжать взгляда Шарни, прикованнаго къ ней, не имѣя возможности отодвинуться отъ него, такъ какъ она стояла у налоя, она рѣшилась заговорить.

— Да, я понимаю, вы пришли, чтобы отдать мнѣ это письмо?

— Да, для этого, а такъ-же и для другого… Я долженъ умолять васъ о прощеніи.

Андрэ вздрогнула. Послѣднія слова Шарни произнесъ необыкновенно мягкимъ тономъ.

— Прощенія! у меня? За что-же?

— За мое обращеніе съ вами въ эти шесть лѣтъ…

Андрэ съ удивленіемъ посмотрѣла на него.

— Развѣ я жаловалась?

— Вы не жаловались, потому что вы ангелъ!

На глазахъ Андрэ невольно показались слезы.

— Вы плачете, Андрэ? сказалъ Шарни.

— О! воскликнула она, рыдая, — извините, графъ, но я не привыкла, чтобы вы такъ говорили со мною… О! Боже мой! Боже мой!

Она отошла отъ налоя и упала на кресло, закрывъ лицо руками.

Черезъ минуту она отняла руки и встряхнула головой.

— Нѣтъ, я точно безумная, сказала она и остановилась.

Пока глаза ея были закрыты руками, Шарни опустился на колѣни передъ нею.

— О! вы, вы на колѣняхъ передъ мною, вы у моихъ ногъ?

— Развѣ я не сказалъ вамъ, Андрэ, что пришелъ просить у васъ прощенія?

— На колѣняхъ, у моихъ ногъ! повторила она, точно не вѣря глазамъ своимъ.

— Андрэ, вы отняли отъ меня свою руку, сказалъ Шарни, снова протягивая ей руку.

Но она точно со страхомъ отстранилась отъ него.

— Что все это значитъ? прошептала она.

— Андрэ, отвѣтилъ Шарни мягкимъ ласкающимъ голосомъ, — это значитъ, что я люблю васъ.

Андрэ прижала руку къ сердцу и вскрикнула.

Затѣмъ она поспѣшно встала, точно повинуясь какой-то непреодолимой силѣ и, стиснувъ виски обѣими руками, повторила нѣсколько разъ.

— Онъ любитъ меня! онъ любитъ меня! но это невозможно!

— Скажите, что для васъ невозможно любить меня, Андрэ, но не говорите, что не можетъ быть, чтобы я любилъ васъ.

Она опустила свой взглядъ на Шарни, желая убѣдиться, что онъ говоритъ правду; большіе, черные глаза графа говорили гораздо краснорѣчивѣе его словъ.

Если Андрэ сомнѣвалась въ его словахъ, она повѣрила его глазамъ.

— О! прошептала она, — Боже мой! Боже мой! неужели есть на землѣ, созданье несчастнѣе меня?

— Андрэ, продолжали. Шарни, — скажите, что вы любите меня, или, если не можете сказать, то хоть скажите, что ненавидите меня!

— Я! я васъ ненавижу! воскликнула Андрэ.

На этотъ разъ въ ея глазахъ, столь спокойныхъ, столь ясныхъ, сверкнула молнія.

— О! какъ вы несправедливы, графъ, если принимаете за ненависть мое чувство къ вамъ.

— Но если это не ненависть и не любовь, то что-же это за чувство, Андрэ?

— Оно не любовь, потому что мнѣ нельзя любить васъ; развѣ вы не слышали, какъ у меня только что вырвалась восклицаніе, что я самое несчастное созданье на землѣ?

— Почему вамъ нельзя любить меня, если я люблю васъ всѣми силами своего сердца?

— О! вотъ чего я не хочу, не могу и не смѣю сказать вамъ, отвѣтила Андрэ, ломая руки.

— Но, заговорилъ Шарни еще нѣжнѣе и мягче, — если то, чего вы не хотите, не можете, не смѣете сказать, другая особа сказала мнѣ?

Андрэ положила руки на плечи Шарни.

— Что? съ ужасомъ спросила она.

— Если я уже знаю это? продолжалъ онъ.

— Боже!

— Если благодаря именно этому несчастью я считаю васъ еще болѣе достойной уваженія и благоговѣнія, если, узнавъ эту ужасную тайну, я рѣшился придти сказать вамъ, что люблю васъ!

— Если вы это сдѣлали, значитъ вы самый благородный, самый великодушный изъ людей.

— Я люблю васъ, Андрэ! я люблю васъ! я люблю васъ!

— Ахъ! воскликнула Андрэ, поднимая руки къ небу, — Боже мой! я не знала, что на землѣ можетъ существовать подобное счастье!

— Но, Андрэ, скажите же мнѣ, что и вы любите меня! воскликнулъ Шарни.

— О! нѣтъ, я никогда этого не посмѣю; но прочтите это письмо, которое должно было быть отдано вамъ на вашемъ смертномъ одрѣ!

Съ этими словами она подала графу письмо, которое онъ возвратилъ ей.

Андрэ закрыла лицо руками, а Шарни поспѣшно разорвалъ конвертъ и, пробѣжавъ первыя строчки, громко вскрикнулъ; отстранивъ руки Андрэ, онъ привлекъ ее къ своему сердцу.

— Съ того дня, какъ ты увидала меня, уже шесть лѣтъ! говорилъ онъ; — о! святое созданье! какъ мнѣ любить тебя, чтобы заставить забыть все, что ты выстрадала?

— Боже!.. шептала Андрэ, сгибаясь, какъ тростникъ, подъ тяжестью такого счастья. — Боже, если это сонъ, сдѣлай такъ, чтобы я не проснулась, или чтобы умерла при пробужденіи!..

А теперь, оставимъ счастливыхъ и вернемся къ тѣмъ, кто страдаетъ, борется, ненавидитъ, и можетъ быть, вмѣстѣ съ нами и сама злая судьба тоже оставитъ ихъ.

XIII.
Немного тѣни послѣ солнца.

16 іюля 1791 г., т. е. черезъ нѣсколько дней послѣ описанныхъ нами событій, два лица, еще незнакомыхъ нашимъ читателямъ, писали у одного и того же стола въ маленькой гостиной третьяго этажа Британской гостинницы въ улицѣ Генего.

Одна изъ дверей этой гостиной выходила въ скромную столовую, обставленную, какъ всѣ столовыя во всѣхъ меблированныхъ отеляхъ, а другая — въ спальню, съ двумя одинаковыми кроватями.

Сидѣвшіе у стола были люди различнаго пола, и каждый изъ нихъ заслуживаетъ особой характеристики.

Мужчина казался на видъ лѣтъ шестидесяти, можетъ быть немного менѣе. Онъ былъ высокаго роста, худощавъ, казался суровымъ и вмѣстѣ страстнымъ; опредѣленныя, строгія черты его лица свидѣтельствовали о томъ, что онъ былъ мыслитель спокойный и серьезный, у котораго строгій и здравый умъ бралъ перевѣсъ надъ фантазіей.

Женщинѣ было на видъ никакъ не болѣе тридцати или тридцати двухъ лѣтъ, хотя въ дѣйствительности ей уже исполнилось тридцать шесть. По яркому румянцу и крѣпкому сложенію легко было узнать въ ней дочь народа. У нея были красивые глаза неопредѣленнаго цвѣта, принимавшіе различные оттѣнки и казавшіеся то сѣрыми, то зелеными, то синими; выраженіе этихъ глазъ было кроткое и вмѣстѣ твердое; ротъ большой, но съ свѣжими губами и бѣлыми зубами; носъ и подбородокъ вздернутые; руки красивыя, хотя и крупныя; станъ пышный и стройный.

Мужчина былъ Жанъ-Мари Роланъ де-ла-Платріеръ, и родился въ 1732 г. въ Вильфраншѣ, близъ Ліона.

Женщина — Манонъ-Жанна Филипонъ, родилась въ Парижѣ въ 1754 г.

Они были женаты уже одиннадцать лѣтъ, т. е. съ 1780 г.

Мы сказали, что женщина была изъ народа; ея имя и фамилія: Манонъ-Жанна Филипонъ обличали ея демократическое происхожденіе. Дочь гравера, она занималась гравированіемъ, пока двадцати пяти лѣтъ отъ роду не вышла замужъ за Ролана, бывшаго старше ея двадцатью двумя годами; тогда, вмѣсто гравированія, она занялась перепиской, переводами, компиляціей. Книгамъ въ родѣ: l’Art du Tourbier, l’Art du Fabricant de Laine rase et sèche, Dictionnaire des Manufactures и сухой и неблагодарной работѣ были посвящены самые лучшіе годы этой женщины, такъ богато одаренной, и обладавшей такой душевной чистотой, что послѣдняя предохраняла ее, если не отъ страсти, то отъ всякаго проступка.

Въ чувствѣ ея къ мужу почтительность дочери преобладала надъ любовью женщины. Она чувствовала къ нему нѣчто въ родѣ поклоненія, но безъ малѣйшаго физическаго влеченія. Это поклоненіе доходило до того, что она бросала свою дневную работу, которую потомъ заканчивала ночью, чтобы самой приготовить обѣдъ для старика, такъ какъ его слабый желудокъ могъ переносить не всякую пищу.

Въ 1789 г. г-жа Роланъ вела такую замкнутую и трудовую жизнь въ провинціи, на мызѣ своего мужа, Платріеръ, имя которой онъ присоединилъ къ своей фамиліи Роланъ. Эта мыза находилась въ Вильфраншѣ, близъ Ліона. Тамѣто пробудилъ ихъ обоихъ громъ взятія Бастиліи. Этотъ громъ пробудилъ все, что было великаго, патріотичнаго, чисто французскаго въ сердцѣ этой благородной женщины. Франція сдѣлалась уже не королевствомъ, а одной націей, не просто страной, гдѣ живутъ люди, а отечествомъ! Настала федерація 1790 года; читатель помнись, что ліонская федерація опередила парижскую. Жанна Филипонъ, изъ родительскаго дома на набережной Орложъ, ежедневно любовавшаяся восходомъ солнца, за движеніемъ котораго она могла прослѣдить до конца Елисейскихъ полей, гдѣ оно, казалось, садилось за густую вершину деревьевъ, теперь увидала, какъ съ трехъ часовъ утра, съ высоты Фурвіора, зардѣлось другое солнце, не менѣе жгучее, не менѣе лучезарное: солнце, называемое Свободой: взглядъ ея охватывалъ весь великій гражданскій праздникъ; сердце ея погрузилось въ волны океана братства и вышло изъ него, подобно Ахиллу, уязвимымъ лишь въ одномъ мѣстѣ. Въ это мѣсто ее ранила любовь, но она не умерла отъ этой раны.

Она была въ такомъ восторгѣ отъ всего, что видѣла, что вечеромъ этого великаго дня непремѣнно пожелала написать отчетъ о праздникѣ и послала его своему пріятелю Шампаньо, главному редактору «Ліонской Газеты». Молодой человѣкъ, удивленный, ослѣпленный, восхищенный пылкостью статьи, поспѣшилъ напечатать ее въ своей газетѣ; а на другой день газета, расходившаяся всего въ тысячѣ двухъ стахъ или въ полторы тысячи экземпляровъ, разошлась въ шестидесяти тысячахъ!

Объяснимъ въ двухъ словахъ, какимъ образомъ эта женщина, съ такимъ поэтическимъ воображеніемъ, приняла такое горячее участіе въ политикѣ. Дѣло въ томъ, что Жанна Филипонъ, съ которой отецъ ея обращался какъ съ работникомъ-граверомъ, и г-жа Роланъ, которую мужъ превратилъ въ своего секретаря, знала только одну суровую сторону жизни; въ руки г-жи Роланъ не попало ни одной пустой книги, и она считала огромнымъ развлеченіемъ, самымъ пріятнымъ времяпрепровожденіемъ чтеніе «Протокола Избирателей 89 г.» или «Разсказа о взятіи Бастиліи».

Что касается Ролана, то на немъ можно было видѣть, какимъ образомъ Провидѣніе, судьба или случай, могутъ однимъ незначительнымъ фактомъ измѣнить жизнь человѣка или существованіе государства.

Онъ былъ младшій изъ пяти братьевъ. Родители хотѣли сдѣлать его священникомъ, но онъ этому воспротивился. Девятнадцати лѣтъ онъ покинулъ родительскій домъ и одинъ, пѣшкомъ, безъ денегъ, прошелъ всю Францію, явился въ Нантъ, поступилъ къ одному судохозяину и такъ сумѣлъ угодить ему, что тотъ послалъ его съ, порученіемъ въ Индію. Въ минуту отъѣзда, когда корабль уже собирался отчаливать, у Ролана пошла горломъ кровь съ такой силой, что докторъ запретилъ ему выѣзжать въ море.

Если бы Кромвель уѣхалъ въ Америку и не остался въ Англіи, гдѣ его задержалъ приказъ Карла I, то, быть можетъ, въ Уайтъ-Галлѣ не было бы эшафота! Если бы Роланъ уѣхалъ въ Индію, быть можетъ не было бы 10 августа!

Такъ какъ Роланъ оказался не въ состояніи выполнить приказаніе своего судохозяина, то ушелъ отъ него и отправился въ Руанъ. Тамъ онъ обратился къ одному изъ своихъ родственниковъ и тотъ, оцѣнивъ по заслугамъ молодого человѣка, досталъ ему мѣсто инспектора мануфактуръ.

Съ того времени жизнь Ролана проходила въ научныхъ занятіяхъ и трудѣ. Экономія сдѣлалась его музой, торговля его вдохновительницей; онъ путешествуетъ, собираетъ данныя, пишетъ; пишетъ мемуары о разведеніи стадъ, теоріи механическихъ искусствъ, письма изъ Сициліи, Италіи, Мальты, Французскій финансистъ и другія сочиненія, уже упомянутыя выше, и заставляетъ переписывать ихъ свою жену, на которой онъ женился, какъ мы сказали, въ 1780 году. Черезъ четыре года послѣ свадьбы онъ съѣздилъ съ нею въ Англію, а по возвращеніи послалъ ее въ Парижъ, хлопотать о дворянской грамотѣ и о переводѣ его инспекторомъ изъ Руана въ Ліонъ. Ея хлопоты о переводѣ удались, но дворянской грамоты онъ не получилъ. И вотъ Роланъ въ Ліонѣ, и, противъ своей воли, въ народной партіи, къ которой, впрочемъ, его влекли какъ его инстинкты, такъ и убѣжденія. Онъ состоялъ инспекторомъ торговли и мануфактуръ въ Ліонскомъ округѣ, когда разразилась революція; на этой зарѣ возрожденія онъ и жена его почувствовали въ своемъ сердцѣ зарожденіе чуднаго растенія съ золотыми листьями и алмазными плодами, называемаго энтузіазмомъ. Мы говорили уже, какъ г-жа Роланъ написала отчетъ о праздникѣ 30 мая, какъ газета, его напечатавшая, разошлась въ шестидесяти тысячахъ экземпляровъ, и какимъ образомъ каждый національный гвардеецъ, возвращаясь въ свою деревню, въ свой посадъ или свой городъ, уносилъ съ собою частицу души г-жи Роланъ.

Такъ какъ и газета и статья были безъ подписи, то всякій могъ думать, что сама Свобода, спустившись на землю, продиктовала какому-то неизвѣстному пророку отчетъ о праздникѣ.

Супруги, полные упованій, вѣры, надежды, жили въ маленькомъ кругу друзей Шампанье, Розка, Лантена, еще двухъ-трехъ лицъ, когда ихъ кружокъ увеличился новымъ другомъ.

Лантена, почти жившій у Ролановъ, проводившій у нихъ дни, недѣли, мѣсяцы, разъ вечеромъ привелъ къ нимъ одного изъ тѣхъ избирателей, отчетомъ, которыхъ такъ восхищалась г-жа Роланъ.

Его звали Ванкаль Дезиссаръ.

Это былъ человѣкъ тридцати девяти лѣтъ, красивый, простой, нѣжный и набожный; въ немъ не было ничего особенно блестящаго, только доброе сердце и сострадательная душа.

Онъ былъ нотаріусъ, но бросилъ свою контору, чтобы вполнѣ отдаться политикѣ и философіи.

Черезъ недѣлю Лантена, Роланъ и Банкаль такъ хорошо сошлись другъ съ другомъ, образовали такое гармоничное тріо по своей преданности родинѣ, по любви къ свободѣ, по уваженію ко всему святому, что рѣшили болѣе не разставаться, жить вмѣстѣ и на общія средства.

Потребность въ этой совмѣстной жизни дала себя особенно почувствовать, когда Банкаль на время покинулъ ихъ.

«Пріѣзжайте, мой другъ, писалъ ему Роланъ, чего вы медлите? Вы видѣли нашу чистосердечную и простую манеру жить и дѣйствовать. Въ мои годы, проживъ такимъ образомъ всю жизнь, уже нельзя мѣняться. Мы проповѣдуемъ патріотизмъ, мы возвышаемъ душу; Лантена занимается своимъ ремесломъ врача; моя жена больничная сидѣлка всего кантона; мы съ вами будемъ завѣдывать дѣлами общества».

Благодаря совмѣстной жизни этихъ трехъ людей съ средними средствами у нихъ, дѣйствительно, составилось значительное состояніе. У Лантена было около двадцати тысячъ ливровъ, у Ролана шестьдесятъ тысячъ, а у Банкаля сто тысячъ.

Тѣмъ временемъ Роланъ выполнялъ свою миссію, миссію апостола. Объѣзжая свой округъ, онъ поучалъ мѣстныхъ крестьянъ. Будучи отличнымъ пѣшеходомъ, этотъ паломникъ идеи съ посохомъ въ рукѣ исходилъ сѣверъ и югъ, востокъ и западъ, всюду по дорогѣ сѣя новое слово, плодоносное сѣмя свободы. Банкаль, простой, краснорѣчивый, страстный душой, несмотря на свою холодную внѣшность, былъ для Ролана помощникомъ, ученикомъ, его alter ego; будущему коллегѣ Клавіера и Дюмурье даже въ голову не приходило, чтобы Банкаль могъ любить его жену и чтобы его любила его жена. Вѣдь уже пять или шесть лѣтъ, Лантена, почти юноша, жилъ подлѣ этой цѣломудренной, трудолюбивой, воздержанной и чистой женщины, какъ братъ живетъ съ сестрой. Развѣ г-жа Роланъ, его Жанна, не была олицетвореніемъ силы и добродѣтели?

Поэтому Роланъ былъ очень счастливъ, когда на вышеприведенное нами письмо, Банкаль отвѣтилъ съ большой сердечностью и съ полной готовностью примкнуть къ нимъ. Роланъ получилъ это письмо въ Ліонѣ и немедленно отослалъ его своей женѣ въ Платріеръ.

О! непремѣнно прочтите Мишле, если вы хотите путемъ анализа познакомиться съ этимъ прелестнымъ созданьемъ, именуемымъ г-жей Роланъ.

Она получила это письмо въ одинъ изъ жаркихъ дней, когда воздухъ былъ точно наэлектризованъ, когда самыя холодныя сердца чувствуютъ возбужденіе, и даже мраморъ мечтаетъ и трепещетъ. Это было уже осенью, а между тѣмъ грохотала сильная лѣтняя гроза.

Съ того дня, какъ Жанна увидала Банкаля, въ сердцѣ непорочной женщины проснулось что-то для нея невѣдомое; ея сердце забилось ускоренно, въ ея ушахъ звучало сладкое пѣніе, похожее на щебетанье птичекъ въ лѣсу. Для нея точно настала весна, и вдали на горизонтѣ стала смутно вырисовываться какая-то чудная, фантастическая и новая для нея декорація, изображавшая душистыя рощи, прохладные водопады, тѣнистыя лужайки, залитыя солнцемъ просѣки.

Она не знала любви, но, какъ всѣ женщины, угадывала ее. Она поняла опасность и, съ глазами полными слезъ, но съ улыбкой на устахъ подошла къ столу и безъ колебанія, безъ увертокъ, написала Банкалю. Въ этомъ письмѣ бѣдная раненая Клоринда показала уязвимое мѣсто своей брони, она призналась въ своемъ чувствѣ, но въ то же время убила надежду, которую это признаніе могло породить.

Банкаль все понялъ, пересталъ говорить о совмѣстной жизни, поѣхалъ въ Англію и пробылъ тамъ два года.

То были сердца, достойныя древнихъ героевъ. Поэтому я полагаю, что моимъ читателямъ послѣ бурныхъ сценъ разнузданныхъ страстей будетъ пріятно съ минуту отдохнуть подъ свѣжей тѣнью непорочной красоты, силы и добродѣтели.

Пусть не говорятъ, что мы идеализируемъ г-жу Роланъ, бывшую непорочной въ мастерской своего отца, и оставшейся чистой у ложа своего стараго болѣзненнаго мужа, чистой у колыбели своего сына. Въ такой часъ, когда люди не могутъ лгать, незадолго до своей смерти на гильотинѣ, она писала: «Я всегда владѣла своими чувствами и никто менѣе меня не зналъ сладострастія».

Но пусть не объясняютъ цѣломудрія этой женщины ея холодностью. Нѣтъ, эпоха, о которой мы говоримъ, была несомнѣнно эпохой ненависти, но также и эпохой любви. Франція подавала примѣръ: у бѣдной плѣнницы, долго томившейся въ тюрьмѣ въ цѣпяхъ, разбивали цѣпи, съ нея снимали оковы, возвращали ей свободу. Она, какъ Марія Стюартъ, по выходѣ изъ тюрьмы, желала-бы запечатлѣть свой поцѣлуй на устахъ всѣхъ живыхъ существъ, заключить всю природу въ свои объятія, оплодотворить ее своимъ дыханіемъ, чтобы изъ него зародилась свобода всей страны и независимость всего міра.

Нѣтъ, всѣ женщины той эпохи любили преданно, а всѣ мужчины любили пылко: и Люсиль и Камиль Демуленъ, и Дантонъ и его Луиза, и м-ль де Кераліо и Роберъ, и Софи и Кондорсе, и Верньо и м-ль Кандейль. Даже Робеспьеръ, холодный и рѣзкій по своему характеру, какъ ножъ гильотины, вдругъ почувствовалъ, какъ у него на сердцѣ разстаялъ ледъ отъ приближенія къ великому очагу любви, и полюбилъ дочь своего хозяина, плотника Дюплэ.

И развѣ не были также любовью, любовью менѣе чистой, согласенъ, но вѣдь любить — главное свойство человѣческаго сердца — увлеченія г-жи Тальенъ, любовь г-жи Богарнэ, любовь г-жи де Жанлисъ, развѣ не были любовью всѣ эти сердечныя увлеченія, отрадное дуновеніе которыхъ долетало какъ утѣшеніе даже на эшафотѣ до блѣдныхъ лицъ умирающихъ.

Да, всѣ любили въ то блаженное время, если взять слово любовь во всѣхъ смыслахъ: одни любили идею, другіе матерію; одни родину, другіе все человѣчество. Со времени Руссо потребность въ любви все возрастала; всякій спѣшилъ взлелѣять въ своемъ сердцѣ какую бы то ни было любовь; какъ будто съ приближеніемъ къ могилѣ, къ безднѣ, къ пропасти, сердца начинали трепетать отъ невѣдомаго до той поры страстнаго пожирающаго чувства, а груди начинали дышать однимъ дыханіемъ, получая его изъ одного всемірнаго очага, въ которомъ были заключены всѣ виды увлеченія и страсти, образуя одно могучее чувство: любовь!

Но мы отошли слишкомъ далеко отъ старика и молодой женщины, пишущихъ въ третьемъ этажѣ Британской гостинницы. Вернемся къ нимъ.

XVI.
Первые республиканцы.

20 февраля 1791 года Ліонъ послалъ Ролана въ Парижъ въ качествѣ чрезвычайнаго депутата, съ порученіемъ ходатайствовать за двадцать тысячъ рабочихъ, оставшихся безъ хлѣба.

Онъ жилъ уже пять мѣсяцевъ въ Парижѣ, когда произошло ужасное варенское событіе, оказавшее такое огромное вліяніе на судьбу нашихъ героевъ и на судьбу всей Франціи, что мы сочли своимъ долгомъ посвятить ему почти цѣлый томъ.

Но, послѣ возвращенія короля, 25 іюня до 16 іюля тоже случилось не мало событій.

Всѣ кричали: «Король убѣжалъ!», всѣ бросились за королемъ и привезли его обратно въ Парижъ, а когда король вернулся, когда король очутился въ Парижѣ и въ Тюльери, никто не зналъ, что съ нимъ дѣлать!

Всякій являлся съ своимъ совѣтомъ, совѣты летѣли со всѣхъ сторонъ, какъ налетаетъ вѣтеръ во время бури. Горе кораблю, если онъ очутился въ морѣ въ подобную бурю!

21 іюня, въ день бѣгства короля, клубъ Кордельеровъ выпустилъ прокламацію, подписанную Лежандромъ, тѣмъ французскимъ мясникомъ, котораго королева противопоставила англійскому мяснику Гаррисону.

На этой афишѣ былъ слѣдующій эпиграфъ:

Si, parmi los Franèais, il se trouvait un traître

Qui regrettât les rois et qui voulût un maître,

Que le perfide meure au milieu des tourments,

Et que sa cendre soit abandonnée aux vents *).

• ) Если между французами найдется измѣнникъ, который пожалѣетъ о короляхъ и захочетъ имѣть господина, пусть вѣроломный умретъ въ мученіяхъ, и пепелъ его будетъ развѣянъ вѣтрами.

Это стихи Вольтера. Они плохи, съ плохими риѳмами, но имѣютъ то достоинство, что въ нихъ ясно выразилась мысль патріотовъ, на прокламаціи которыхъ красовалось это четверостишіе.

Эта прокламація объявляла, что клубъ Кордельеровъ поклялся убивать тирановъ, которые осмѣлятся напасть на страну, свободу и конституцію.

Что касается Марата, всегда выступавшаго особнякомъ и объяснявшаго свое одиночество тѣмъ, что орелъ живетъ одинъ, а индѣйки стаями, онъ предложилъ диктатора.

«Возьмите, говорилъ онъ въ своей газетѣ, возьмите добраго француза, хорошаго патріота; возьмите гражданина, который съ начала Революціи выказалъ больше всѣхъ знанія, усердія, вѣрности и самоотвержденія, возьмите его немедленно, или дѣло Революціи погибнетъ!.»

Это означало: «Возьмите Марата!».

Что касается до Прюдома^[4], то онъ не предлагалъ ни новаго человѣка, ни новаго правительства; онъ только старался внушить отвращеніе къ старому въ лицѣ короля и его преемниковъ. Послушаемъ его:

«Черезъ день послѣ возвращенія въ Тюльери, въ понедѣльникъ, пишетъ онъ, — дофина вывели гулять на террасу, выходящую на набережную; всякій разъ какъ собиралась сколько-нибудь значительная группа гражданъ, подкупленный гренадеръ бралъ ребенка на руки и сажалъ его на каменный бортъ террасы; королевскій отпрыскъ, помня утренній урокъ, посылалъ поцѣлуи народу; онъ этимъ просилъ пощады для папаши и мамаши. Часть зрителей имѣла низость кричать: „Да здравствуетъ дофинъ!“ Граждане, берегитесь ласкъ двора, пресмыкающагося передъ народомъ, когда сила на его сторонѣ».

За этими строками немедленно слѣдовало слѣдующее:

«27 января 1649 г. англійскія парламентъ приговорилъ Карла I къ отсѣченію головы за желаніе расширить королевскія прерогативы и упрочить за собою власть, захваченную Іаковомъ I, его отцомъ; 30 того же мѣсяца онъ искупилъ свои злодѣянія, почти узаконенныя обычаемъ и одерживаемыя многочисленной партіей. Но народъ возвысилъ голосъ, парламентъ объявилъ бѣглаго короля измѣнникомъ, врагомъ народа, и Карлъ Стюартъ былъ обезглавленъ въ залѣ празднествъ Уайтъ-Гальскаго дворца».

Браво! гражданинъ Прюдомъ, по крайней мѣрѣ вы не опоздали. 23 января 1793 г., когда Людовикъ XVI, въ свою очередь, будетъ обезглавленъ, мы получите право приписать себѣ иниціативу гого, такъ какъ вы предлагали эту казнь еще 27 іюня 1791 г.

Правда, Прюдомъ — прошу не смѣшивать его съ Прюдомомъ нашего друга Монье,^[5] который хотя и глупъ, но человѣкъ честный, — правда, Прюдомъ впослѣдствіи превратится въ роялиста и реакціонера и выпуститъ Исторію преступленій, совершенныхъ во время Революціи.

Что за удобная вещь совѣсть!

Желѣзный ротъ^[6] былъ гораздо искреннѣе: въ немъ не было лицемѣрія, друсмысленностей, коварства. Его редактировалъ Боннвиль, благородный, смѣлый, юный Боннвиль, благородный безумецъ, который иногда болталъ вздоръ при обыкновенныхъ обстоятельствахъ, но никогда не ошибался въ важныхъ случаяхъ. Эта газета издавалась въ улицѣ Ancienne Comedie близъ Одеона, въ двухъ шагахъ отъ клуба Кордельеровъ.

"Въ формулѣ присяги опустили отвратительное слово король, говоритъ Боннвиль: нѣтъ болѣе королей, нѣтъ болѣе людоѣдовъ! До сихъ поръ часто мѣняли названія, но суть оставалась таже: не надо ни Орлеана, ни Лафайета. Мнѣ не нравится ни этотъ сынъ Филиппа Орлеанскаго, который выбралъ именно этотъ день, чтобы стоять на караулѣ въ Тюльери, ни его отецъ, котораго никогда нельзя видѣть въ Собраніи, по всегда можно видѣть на террассѣ у воротъ Фельяновъ. Развѣ нація нуждается въ вѣчной опекѣ? Пусть наши департаменты образуютъ лигу и провозгласятъ, что не желаютъ ни тирановъ, ни монарховъ, ни протектора, ни регента, однимъ словомъ никакой тѣни королевской власти, настолько же роковой для общества, насколько смертельна тѣнь проклятаго дерева bohonupas.

«Но еще недостаточно одного слова: „Республика!“ Венеція также была республикой. Надо создать національную общину, національное правительство. Соберите народъ, провозгласите открыто, что только одинъ законъ долженъ быть верховнымъ правителемъ. Поклянитесь, что онъ одинъ будетъ царствовать. Нѣтъ ни одного поборника свободы на землѣ, который не повторилъ-бы этой клятвы».

Что касается Камиля Демулена, то онъ всталъ на стулъ въ Палэ-Роялѣ, — обычной аренѣ его ораторскихъ подвиговъ — и сказалъ:

— Господа, будетъ очень непріятно, если этого коварнаго человѣка привезутъ къ намъ. Что станемъ мы съ нимъ дѣлать? Онъ придетъ, какъ Терситъ, проливать передъ нами свои жирныя слезы, о которыхъ разсказываегъ Гомеръ. Если его привезутъ къ намъ, предлагаю выставить то на три дня на общее посмѣяніе, съ краснымъ платкомъ на головѣ, а затѣмъ выпроводить его по этапу за границу.

Нельзя не признать, что изъ всѣхъ проэктовъ, предложеніе этого бѣдоваго ребенка — Камиля Демулена — не было самымъ безумнымъ.

Еще нѣсколько словъ, довольно хорошо рисующихъ общее настроеніе; ихъ сказалъ Дюмонъ, женевецъ, который получалъ пенсію отъ Англіи, а потому никакъ не могъ быть заподозрѣнъ въ пристрастіи къ Франціи.

«На народъ точно снизошло вдохновеніе высшей мудрости. Bon. мы избавились отъ огромнаго затрудненія, говорилъ онъ весело; если король насъ покинулъ, то нація осталась; нація можетъ существовать безъ короля, но не король безъ націи».

Оказывается что слово республика было произнесено только одними. Бонвилемъ: ни Бриссо, ни Дантонъ, ни Робеспьеръ, ни даже Петіонъ не смѣли подхватить это слово; оно пугало Кордельеровъ, приводило въ негодованіе Якобинцевъ.

13 іюля Робеспьеръ воскликнулъ съ трибуны: «Я не республиканецъ и не монархистъ».

Еслибы Робеспьера прижали къ стѣнѣ, онъ, очевидно, оказался бы въ большомъ затрудненіи сказать, что онъ такое.

Но въ подобномъ затрудненіи находились почти всѣ, кромѣ Бонвиля и той женщины, которая, сидя противъ своего мужа, въ третьемъ этажѣ улицы Генего, переписывала протестъ.

22 іюня, на другой день послѣ отъѣзда короля, она писала:

«Предчувствіе республики, негодованіе противъ Людовика XVI доносятся сюда отовсюду».

Предчувствіе республики находилось въ сердцахъ, а слово республика едва смѣли произнести нѣсколько устъ.

Особенную враждебность къ нему выказало собраніе.

Главное несчастье всѣхъ собраній заключается въ томъ, что они признаютъ только настроеніе того момента, когда были избраны члены этихъ собраній, а не принимаютъ въ разсчетъ послѣдующихъ событій, не мѣняютъ своего духа вмѣстѣ съ духомъ страны, не слѣдуютъ за народомъ по его пути, а, между тѣмъ, воображаютъ, что продолжаютъ быть представителями народа.

Собраніе говорило:

Нравы Франціи не республиканскіе.

Собраніе могло въ данномъ случаѣ поспорить съ г-номъ де-ла-Палисомъ, и по нашему мнѣнію, превзошло этого знаменитаго вѣщателя истинъ. Кто бы могъ подготовить французскіе нравы къ республикѣ? Ужъ не монархія-ли? Нѣтъ, монархія не была настолько глупа. Монархія нуждается въ повиновеніи, въ раболѣпствѣ, въ подкупности, и образовываетъ нравы, годные для взяточничества, раболѣпства, повиновенія. Только республика можетъ образовать республиканскіе нравы. Устройте сначала республику, а затѣмъ появятся и республиканскіе нравы.

Была, однако, минута, когда провозгласить республику было не трудно; это было тогда, когда узнали, что король увезъ съ собою дофина. Вмѣсто того, чтобы гнаться за ними и привозить ихъ обратно, слѣдовало дать имъ лучшихъ почтовыхъ лошадей, самыхъ искусныхъ ямщиковъ съ кнутами въ рукахъ, со шпорами на сапогахъ; слѣдовало вслѣдъ за ними отправить придворныхъ, за придворными священниковъ и затѣмъ затворить ворота.

Лафайета, у котораго иногда, хотя и рѣдко, являлись блестящія мысли, въ данномъ случаѣ осѣнила одна изъ нихъ.

Въ шесть часовъ утра ему пришли доложить, что король, королева и королевская семья уѣхали. Разбудить его стоило большаго труда; онъ спалъ тѣмъ непробуднымъ, ставшимъ достояніемъ исторіи сномъ, за который его такъ упрекали въ Версалѣ.

«Уѣхали? сказалъ онъ. Быть не можетъ! Я оставилъ Гувіона спящимъ у двери ихъ спальни».

Тѣмъ не менѣе онъ всталъ, одѣлся и вышелъ. У дверей онъ встрѣтилъ Бальи, парижскаго мэра, и Богарнэ, президента собранія: Бальи съ еще болѣе длиннымъ носомъ и желтымъ лицомъ, чѣмъ когда либо, Богарпэ, совсѣмъ удрученнаго.

Не любопытно-ли? мужъ Жозефины, который, умеревъ на эшафотѣ, оставилъ свою вдову на пути къ трону, былъ удрученъ бѣгствомъ Людовика XVI!

— Какое несчастье, что засѣданіе собранія еще не открыто! воскликнулъ Бальи.

— О! да! подтвердили, Багарнэ, — это большое несчастье.

— Итакъ, онъ уѣхаль! сказалъ Лафайетъ.

— Увы! да, отвѣтили хоромъ эти два государственныхъ мужа.

— Отчего увы? спросилъ Лафайетъ.

— Какъ! вы не понимаете? отвѣтилъ Бальи; — оттого, что они вернутся съ пруссаками, австрійцами, эмигрантами; оттого, что онъ намъ привезетъ войну внутреннюю, войну внѣшнюю.

— Вы, значитъ, убѣждены, что общественное благо требуетъ возвращенія короля?

— Да, единодушно отвѣтили Бальи и Богарнэ.

— Ну, въ такомъ случаѣ, постараемся догнать его, сказалъ Лафайетъ.

Затѣмъ онъ издалъ приказъ:

«Такъ какъ враги отечества похитили короля, то національной гвардіи приказывается арестовать ихъ».

Не надо забывать, что политика всего 1791 г., и вся заключительная дѣятельность національнаго собранія будутъ основаны на этомъ.

Разъ, что король необходимъ для Франціи, разъ, что онъ долженъ быть возвращенъ, нужно, чтобы онъ былъ похищенъ, но не самъ бѣжалъ.

Однако, Лафайетъ не былъ убѣжденъ въ этомъ; поэтому, посылая Ромева, посовѣтовалъ ему не слишкомъ торопиться. Молодой адъютантъ поѣхалъ въ противопожную сторону, чтобы намѣренно не догнать Людовика XVI.

Къ несчастью, настоящую дорогу хорошо зналъ Бильо.

Въ собраніи это извѣстіе произвело большой переполохъ. Король, уѣзжая, оставилъ грозное письмо и въ немъ положительно далъ понять, что ѣдетъ за помощью и вернется, чтобы образумить французовъ.

Роялисты подняли голову, возвысили тонъ. Одинъ изъ нихъ, Сюлло, кажется, писалъ:

«Всѣ, желающіе получить амнистію, предлагаемую нами нашимъ врагамъ отъ имени принца Конде, могутъ записываться въ нашихъ бюро съ сегодняшняго дня до августа мѣсяца. Для удобства публики мы приготовили полторы тысячи книгъ».

Къ числу наиболѣе испугавшихся принадлежалъ Робеспьеръ. Во время перерыва засѣданія отъ половины четвертаго до пяти, онъ побѣжали, къ Петіону. Слабый искалъ сильнаго.

Робеспьеръ утверждалъ, что Лафайетъ за одно съ дворомъ. Дѣло шло мы болѣе ни менѣе какъ о Варѳоломеевской ночи для депутатовъ.

— Я буду одинъ изъ первыхъ! восклицалъ онъ плачевно — Я не проживу и однихъ сутокъ.

Напротивъ того, Петіонъ, человѣкъ характера спокойнаго и темперамента лимфатическаго, видѣлъ все въ другомъ свѣтѣ.

— Вотъ и прекрасно! сказалъ онъ, — теперь выяснилось, что такое король, а слѣдовательно и какъ нужно дѣйствовать.

Явился Бриссо; онъ былъ одними, изъ самыхъ крайнихъ людей того времени и работалъ въ Патріотѣ.

— На дняхъ появится новая газета, сказа въ онъ, — и я буду однимъ изъ редакторовъ.

— Какая? спросилъ Петіонъ.

— Республиканецъ.

Робеспьеръ скривилъ ротъ въ улыбку.

— Республиканецъ? проговорилъ онъ. — Очень бы я желалъ, чтобы вы мнѣ объяснили, что такое республиканецъ.

Въ эту минуту къ Петіону пришли его друзья Роланы, мужъ, суровый и, какъ всегда, рѣшительный, жена, спокойная, скорѣе улыбающаяся, чѣмъ испуганная, съ своими прекрасными, ясными и выразительными глазами. Они пришли прямо изъ дому, изъ улицы Генего и, по дорогѣ, видѣли прокламацію Кордельеровъ. Они были вполнѣ согласны съ Кордельерами и не думали, что король необходимъ для націи.

Мужество мужа и жены ободрило Робеспьера; онъ вернулся въ собраніе въ качествѣ наблюдателя, готоваго воспользоваться всякимъ намекомъ изъ своего угла, гдѣ онъ притаился, какъ лисица въ норѣ. Около девяти часовъ вечера онъ замѣтилъ, что собраніе начинаетъ вдаваться въ чувствительность, проповѣдуетъ братство и, для соединенія теоріи съ практикой, собирается въ полномъ составѣ отправиться къ якобинцамъ, съ которыми было въ очень дурныхъ отношеніяхъ, называя ихъ шайкой разбойниковъ.

Робеспьеръ поспѣшилъ тихонько уйти съ своей скамьи, пробрался къ дверямъ, никѣмъ не замѣченный, поспѣшилъ къ якобинцамъ, взошелъ на трибуну и сдѣлалъ доносъ на короля, доносъ на министерство, доносъ на Бальи, доносъ на Лафайета, доносъ на все собраніе, повторилъ утреннюю басню о воображаемой Варѳоломеевской ночи и кончилъ тѣмъ, что посвятилъ свою жизнь алтарю отечества.

Когда Робеспьеръ говорилъ о самомъ себѣ, онъ достигалъ нѣкотораго краснорѣчія. Узнавъ, что добродѣтельному, суровому Робеспьеру, угрожаетъ опасность, слушатели сильно взволновались и кое-гдѣ раздались рыданія: «Если ты умрешь, мы всѣ умремъ съ тобою»! кричалъ кто-то. «Да, да, всѣ, всѣ»! повторили хоромъ присутствующіе, и одни протягивали руку для клятвы, другіе обнажали шпагу, третьи падали на колѣни, поднявъ руки къ небу. Въ тѣ времена очень часто поднимали руки къ небу: это былъ излюбленный жестъ той эпохи. Посмотрите на клятву въ залѣ Jeu-de-Paume Давида.

Среди якобинцевъ случайно была г-жа Роланъ, она не понимала, какая опасность угрожала Робеспьеру, но общее волненіе передалось и ей. Общее волненіе было такъ сильно, что она была растрогана, какъ сама въ томъ призналась.

Въ эту минуту вошелъ Дантонъ; популярность то еще только нарождалась, и не ему ли слѣдовало напасть на Лафайета?

Но откуда эта всеобщая ненависть къ Лафайету?

Вѣроятно оттого, что онъ былъ человѣкъ честный, и всѣ партіи всегда могли обойти его, взывая къ его великодушію.

Такъ и теперь. Едва объявили о прибытіи собранія, едва показались подъ руку, какъ образецъ братства, Ламетъ съ Лафайетомъ, два смертельныхъ врага, какъ со всѣхъ сторонъ раздаюсь крики:

— Дантонъ на трибуну! Дантонъ на трибуну!

Робеспьеръ съ большой радостью уступилъ свое мѣсто: Робеспьеръ, какъ мы говорили, былъ псица, но не догъ. Онъ преслѣдовалъ отсутствующаго врага, набрасывался на него сзади, вцѣплялся ему въ плечи, грызъ его черепъ до самаго мозга, но рѣдко нападалъ на врага спереди.

Такимъ образомъ, трибуна оказалась свободной въ ожиданіи Дантона.

Но Дантону было не легко подняться на нее.

Если онъ былъ единственный человѣкъ, который долженъ былъ напасть на Лафайета, то, пожалуй, Лафайетъ былъ единственный человѣкъ, на котораго Дантонъ не могъ напасть.

Отчего?

Оттого, что у Дантона было много общаго съ Мирабо; одинаковый темпераментъ, одинаковая жажда удовольствій, одинаковая нужда въ деньгахъ, и, слѣдовательно, одинаковая доступность къ подкупу.

Уже поговаривали, что Дантонъ, какъ Мирабо, получалъ деньги отъ двора. Гдѣ? черезъ кого? сколько? Неизвѣстно; но всѣ были увѣрены, что онъ ихъ получалъ.

Правда заключалась вотъ въ чемъ:

Дантонъ только что продалъ министерству свою должность адвоката въ королевскомъ совѣтѣ и увѣряли, будто онъ получилъ отъ министерства вчетверо болѣе того, что стоила его должность.

Это была правда; но эту тайну знали лишь трое: продавецъ — Дантонъ, покупатель — Монморенъ, посредникъ — Лафайетъ.

Если Дантонъ станетъ обвинять Лафайета, то Лафайетаъможетъ бросить ему въ лицо исторію съ продажей этой должности, за которую заплочено было вчетверо противъ ея настоящей стоимости.

Всякій другой отступилъ-бы передъ такой перспективой.

Но Дантонъ не отступилъ; онъ слишкомъ хорошо зналъ Лафайета, зналъ его великодушіе, доходившее иногда до глупости. Вспомнимъ 1739 г.

Дантонъ сказалъ себѣ, что Монморенъ, другъ Лафайета, Монморенъ, подписавшій паспорты короля, былъ слишкомъ скомпрометированъ, чтобы Лафайетъ рѣшился повѣсить ему на шею еще лишній камень.

Онъ взошелъ на трибуну.

Рѣчь его была недлинна.

— Г-нъ президентъ, сказалъ онъ, — я обвиняю Лафайета: измѣнникъ сейчасъ явится; пусть воздвигнутъ два эшафота, я согласенъ взойти на одинъ изъ нихъ, если онъ не заслуживаетъ взойти на другой.

Измѣнникъ не только долженъ былъ явиться, но уже явился и слышалъ грозное обвиненіе, произнесенное Дантономъ; но, какъ тотъ и предполагалъ, былъ настолько великодушенъ, что ничего ему не возразилъ.

Ламеть взялъ это на себя; пылъ Дантона онъ полилъ тепленькой водицей своихъ обыкновенныхъ идиллическихъ рѣчей и распространился о братствѣ.

Затѣмъ выступилъ Сіесъ тоже съ проповѣдью о братствѣ.

Потомъ Барнавъ опять съ проповѣдью о братствѣ.

Въ концѣ концовъ популярность этихъ трехъ лицъ перевѣсила популярность Дантона. Всѣ были довольны, что онъ напалъ на Лафайета, но, также, были довольны, что Ламеть, Сіесъ и Барнавъ защитили его и, когда Лафайетъ и Дантонъ вышли изъ клуба Якобинцевъ, то Лафайета проводили до дома съ факелами и съ привѣтственными кликами.

Придворная партія одержала большую побѣду въ этой оваціи Лафайету.

Двѣ великія силы того дня были побиты въ лицѣ ихъ вождей.

Якобинцы въ лицѣ Робеспьера;

Кордельеры въ лицѣ Дантона.

Я вижу, что мнѣ снова приходится отложить до слѣдующей главы разсказъ о протестѣ, который переписывала г-жа Роланъ, сидя противъ своего мужа въ маленькой гостиной Британскаго отеля.

XV.
Антресоли въ Тюльери.

Мы сейчасъ познакомимся съ содержаніемъ этого протеста; но, чтобы читатель могъ хорошо уяснить себѣ положеніе дѣла, и ознакомиться съ мрачными тайнами революціи, онъ долженъ побывать вмѣстѣ съ нами въ Тюльери вечеромъ 15 іюля.

За дверью помѣщенія, выходившаго въ темный, и пустынный корридоръ на антресоляхъ дворца, стояла женщина, положивъ руку на ключъ, прислушиваясь и вздрагивая при всякомъ шумѣ, раздававшемся по близости.

Еслибы мы не знали, кто эта женщина, намъ не легко было бы узнать ее, потому что темноту, всегда царившую въ этомъ корридорѣ даже днемъ, еще усиливало ночное время, а свѣтильня единственнаго кинкета была спущена, — случайно или преднамѣренно, и почти потухала.

Кромѣ того, освѣщена была только вторая комната этого помѣщенія, а женщина стояла у дверей первой.

Кто эта женщина? Марія-Антуанета.

Кого она ждала? Барнава.

О, гордая дочь Маріи-Терезы, кто-бы сказалъ тебѣ въ день твоего коронованія на французскій престолъ, что наступитъ минута, когда, спрятавшись за дверь комнаты твоей горничной, ты будешь ждать, дрожа отъ страхи и надежды, ничтожнаго адвоката изъ Гренобля, ты, заставившая такъ долго ждать Мирабо и удостоившая принять его всего одинъ разъ!

Во избѣжаніе всякихъ заблужденій поспѣшимъ сказать, что королева ждала Барнава въ интересахъ чисто политическихъ, и что въ ея прерывистомъ дыханіи, въ ея нервности сердце было не причемъ, но была задѣта только одна гордость.

Говоримъ гордость, потому что, не смотря на тысячи нападковъ, которымъ подверглись король и королева послѣ ихъ возвращенія, ихъ жизни не угрожала никакая опасность, и все сосредоточилось на вопросѣ: «потеряютъ ли варенскіе бѣглецы остатокъ своей власти или снова пріобрѣтутъ всю потерянную ими власть?»

Съ того роковаго вечера, когда Шарни покинулъ Тюльери съ тѣмъ, чтобы болѣе не возвращаться въ него, сердце королевы точно умерло. Впродолженіи нѣсколькихъ дней она равнодушно относилась ко всему, даже къ оскорбленіямъ; но мало по малу она замѣтила, что въ ея могучей натурѣ не все было убито, что въ ней еще жила гордость и ненависть, и она встрепенулась отъ своей апатіи, чтобы ненавидѣть и мстить.

Мстить не Шарни, ненавидѣть не Андрэ; нѣтъ, когда она о нихъ думала, то ненавидѣла сама себя, желала мстить самой себѣ: она была слишкомъ благородна, чтобы не говорить себѣ, что вся вина на ея сторонѣ, а что они всегда проявляли одно безграничное самоотверженіе.

О! еслибы она могла ихъ ненавидѣть, она была-бы слишкомъ счастлива.

Но кого она ненавидѣла, ненавидѣла отъ глубины души, это народъ, наложившій на нее руку какъ на обыкновенную бѣглянку, осыпавшій ее оскорбленіями, преслѣдовавшій ее ругательствами, покрывшій ее позоромъ. Да, она отъ всей души ненавидѣла этотъ народъ, прозвавшій ее раньше г-жей Дефицитъ, г-жей Вето, называвшій теперь Австріячкой, и готовившій ей вскорѣ кличку вдовы Капета.

Если ей представится возможность мстить, о! какъ она отомститъ!

А то, что долженъ былъ принести ей Барнавъ въ девять часовъ вечера 1791 г. было или полнымъ безсиліемъ и отчаяніемъ, или, быть можетъ, тѣмъ дивнымъ кушаньемъ, что зовется местью.

Дѣйствительно, положеніе было критическое.

Конечно, благодаря Лафайету и національному собранію, первый ударъ былъ отраженъ конституціоннымъ щитомъ: король былъ похищенъ, король не бѣжалъ.

Но читатель помнитъ прокламацію клуба Кордельеровъ, предложеніе Марата, ѣдкую брань гражданина Прюдома, выходку Бонвиля, предложеніе Камиля Демулена, аксіому женевца Дюмона, помнитъ о намѣченномъ появленіи новой газеты Республиканецъ, гдѣ долженъ былъ работать Бриссо.

Желаете знать программу этой газеты? Она коротка, но краснорѣчива. Ее составилъ американецъ, Томасъ Пейнъ, а перевелъ молодой офицеръ, сражавшійся за независимость Америки; она появилась за подписью Дюшатлэ.

По какой странной прихоти судьбы собрались съ четырехъ странъ свѣта новые враги этого колеблющагося королевскаго престола!

Томасъ Пейнъ! Зачѣмъ явился сюда Томасъ Пейнъ? Этотъ космополитъ, англичанинъ, американецъ, французъ, который занимался всѣмъ на свѣтѣ, былъ фабрикантомъ, школьнымъ учителемъ, таможеннымъ чиновникомъ, матросомъ, журналистомъ! Онъ пріѣхалъ, чтобы присоединить и свое дыханіе къ бурному вѣтру, немилосердно задувавшему потухающій факелъ монархіи.

Вотъ программа Республиканца 1791 г., газеты, готовившейся появиться на свѣтъ въ то самое время, когда Робеспьеръ спрашивалъ, что такое республика:

«Мы только что испытали, что отсутствіе короля для насъ гораздо выгоднѣе его присутствія. Онъ бѣжалъ и, значитъ, отказался отъ престола. Нація никогда не вернетъ своего довѣрія клятвопреступнику, бѣглецу. Это бѣгство, его-ли дѣло или дѣло другихъ? Не все ли равно! плутъ ли онъ или идіотъ, онъ, во всякомъ случаѣ, человѣкъ недостойный. Мы освободились отъ него, онъ отъ насъ; онъ сталъ обыкновеннымъ человѣкомъ, г-номъ Луи де-Бурбономъ. Что касается его безопасности, то она несомнѣнна — Франція не станетъ позорить себя, — но королевская власть умерла. Что это за положеніе, зависящее отъ случайности рожденія и могущее принадлежать идіоту? Не есть ли это ничтожество, ничто?»

Легко вообразить дѣйствіе, произведенное подобной программой, расклеенной на всѣхъ стѣнахъ Парижа! Конституціоналистъ Малуэ пришелъ въ ужасъ. Онъ вбѣжалъ внѣ себя въ собраніе, донесъ на эту программу и потребовалъ ареста ея авторовъ.

— Хорошо, отвѣтилъ Петіонъ, — но прежде прочтемъ ее.

Петіонъ, одинъ изъ весьма немногихъ въ то время республиканцевъ во Франціи, безъ сомнѣнія, очень хорошо зналъ эту программу. Малуэ, донесшій на нее, отказался отъ ея чтенія. А вдругъ галлереи вздумаютъ апплодировать ей! И навѣрное, онѣ бы стали ей апплодировать.

Два члена собранія, Шабру и Шапелье исправили промахъ своего товарища.

— Печать свободна, заявили они, — и всякій, безумецъ или мудрецъ, имѣетъ право высказывать свое мнѣніе. Выразимъ презрѣніе безумцу и перейдемъ къ очереднымъ дѣламъ.

И собраніе перешло къ очереднымъ дѣламъ.

Хорошо сказать: перестанемъ объ этомъ говорить. Но вѣдь это гидра, угрожающая монархіи!

У нея отрѣзана одна голова: пока одна отростаетъ, другая уже кусаетъ.

Читатель не забылъ, вѣроятно, ни Monsieur, ни заговора Фавра, имѣвшаго цѣлью отстраненіе короля и назначеніе Monsieur регентомъ. Теперь дѣло шло уже не о Monsieur. Monsieur бѣжалъ въ одно время съ королемъ и, будучи счастливѣй его, благополучно добрался до границы.

Но герцогъ Орлеанскій остался.

Онъ остался съ своимъ неразлучнымъ Лакловѣчно подстрекавшимъ его, Лакло, авторомъ Liaisons dangereuses.

Вѣдь существуетъ декретъ насчетъ регенства, который хранится безъ всякаго примѣненія въ шкапахъ, отчего бы имъ не воспользоваться?

28 іюня одна газета предложила регентство герцога Орлеанскаго. Людовика XVI, какъ видите, больше не существовало, что бы ни говорило національное собраніе: если предлагаютъ регентство герцогу Орлеанскому, значитъ короля уже не было. Разумѣется, герцогъ Орлеанскій представился удивленнымъ и отказался.

Но 1 іюля Лакло самовольно провозгласилъ сверженіе съ престола короля и потребовалъ регентства; 3-го Реаля постановилъ, что герцогъ Орлеанскій есть дѣйствительный опекунъ маленькаго принца; 4-го онъ потребовалъ съ трибуны клуба Якобинцевъ перепечатанія и провозглашенія декрета о регентствѣ. Къ несчастью якобинцы, тогда еще не знавшіе, что они, собственно, представляютъ собою, все таки уже знали, что они не орлеанисты, хотя герцогъ Орлеанскій и герцогъ Шартрскій были членами ихъ клуба. Регентство герцога Орлеанскаго было отвергнуто у якобинцевъ, но для Лакло было достаточно одной ночи, чтобы оправиться и воспрянуть духомъ. Если онъ не хозяинъ у якобинцевъ, то хозяинъ въ своей газетѣ и тамъ онъ провозгласилъ регентство герцога Орлеанскаго и, такъ какъ слово протекторъ было опошлено Кромвелемъ, то регентъ, имѣющій получить всѣ полномочія, долженъ быль именоваться умѣрителемъ.

Какъ видите, это былъ настоящій походъ противъ королевской власти, и королевская власть, сама по себѣ безсильная, имѣла лишь одного союзника — національное собраніе; а противникомъ ея былъ клубъ Якубинцевъ, собраніе гораздо болѣе вліятельное и гораздо болѣе грозное, чѣмъ было національное.

8-го іюля Петіонъ поднялъ вопросъ о королевской неприкосновенности. Но только онъ отдѣлилъ неприкосновенность политическую отъ неприкосновенности личной.

Ему возразили, что Франція поссорится со всѣми монархами, если низложить Людовика XVI.

— Если государи желаютъ воевать съ нами, отвѣтилъ Петіонъ, — то, низложивъ Людовика XVI, мы лишимъ ихъ самаго сильнаго союзника; тогда какъ, оставивъ его на престолѣ и возвративъ ему власть, мы тѣмъ самымъ усилимъ ихъ.

Бриссо, смѣнившій его на трибунѣ, пошелъ еще дальше. Онъ сталъ разбирать вопросъ: можетъ-ли король быть судимъ?

— Позже, сказалъ онъ, — мы займемся обсужденіемъ, какимъ правительствомъ замѣнить монархію въ случаѣ низложенія.

Бриссо говорилъ повидимому превосходно; г-жа Роланъ присутствовала на этомъ засѣданіи; вотъ, что она писала о немъ:

«То были не рукоплесканія, а крики, взрывы восторга: три раза все Собраніе въ увлеченіи поднималось на ноги, съ протянутыми руками, маша шляпами съ невыразимымъ энтузіазмомъ. Погибели достоинъ тотъ, кто, испытавъ самъ такое высокое увлеченіе, принявъ въ немъ участіе, впослѣдствіи согласится снова надѣть оковы»!

И такъ оказалось, что не только король можетъ быть судимъ, но тотъ, кто рѣшилъ этотъ вопросъ, былъ награжденъ восторженными рукоплесканіями.

Можно представить себѣ, какъ мучительно отозвались эти рукоплесканія въ Тюльери!

Поэтому Національное Собраніе тоже должно было рѣшить этотъ вопросъ.

Конституціоналисты не только не уклонились отъ его обсужденія, но сами вызвали его: они были увѣрены въ большинствѣ.

Но большинство Собранія далеко не представляло большинства всей націи: но что же изъ этого? вообще, всякія собранія мало обращаютъ вниманія на подобныя аномаліи. Они рѣшаютъ… пусть самъ народъ перерѣшаетъ по своему. Когдаже народъ перерѣшаетъ то, что рѣшено собраніемъ, то это просто-на просто называется революціей.

13-го іюля галлереи наполнились людьми надежными, заранѣе впущенными по особымъ билетамъ. Теперь мы-бы ихъ назвали клакерами.

Кромѣ того, роялисты охраняли корридоры. Для этого случая были снова разысканы рыцари шпаги.

Наконецъ, но предложенію одного изъ членовъ, заперли входы въ Тюльери.

О! конечно, и въ этотъ вечеръ королева ожидала Барнава съ такимъ-же нетерпѣніемъ, какъ вечеромъ 15-го.

Однако, тогда не постановили никакого рѣшенія, а только отъ имени пяти комитетовъ прочли докладъ.

Въ этомъ докладѣ говорилось:

«Бѣгство короля — случай непредусмотрѣнный въ конституціи; но неприкосновенность короля въ ней оговорена».

Поэтому комитеты, признавая короля неприкосновеннымъ, предаютъ суду лишь Булье, Шарни, г-жу де Турзель, курьеровъ, слугъ, лакеевъ. Еще никогда остроумная басня о великихъ и малыхъ не была такъ успѣшно примѣнена къ дѣлу.

Впрочемъ, этотъ вопросъ обсуждался гораздо болѣе у Якобинцевъ, чѣмъ въ Собраніи.

Такъ какъ онъ еще не былъ рѣшенъ, то Робеспьеръ и не высказывался опредѣленно. Онъ не былъ ни республиканцемъ, ни монархистомъ; вѣдь, можно быть свободнымъ при королѣ, какъ и при сенатѣ.

Г-нъ Робеспьеръ былъ не такой человѣкъ, чтобы рисковать своей особой и репутаціей; въ концѣ предыдущей главы мы видѣли, какой сильный страхъ обуялъ его, хотя онъ и не былъ совсѣмъ скомпрометированъ.

Но тамъ находились люди, не обладавшіе этой драгоцѣнной осторожностью: то были бывшій адвокатъ Дантонъ и мясникъ Лежандръ, бульдогъ и медвѣдь.

— Собраніе можетъ оправдать короля, сказалъ Дантонъ. — Его рѣшеніе будетъ измѣнено всей Франціей, потому что вся Франція осуждаетъ его!

— Комитеты говорятъ вздоръ, сказалъ Лежандръ; если бы имъ было лучше извѣстно настроеніе народныхъ массъ, то они взялись-бы за умъ; впрочемъ, прибавилъ онъ, если я это говорю, то для ихъ-же блага.

Подобныя рѣчи приводили въ негодованіе конституціоналистовъ; къ ихъ несчастью у нихъ въ клубѣ Якобинцевъ не было такого сплоченнаго большинства, какъ въ Собраніи.

Они ограничили свой протестъ только тѣмъ, что вышли изъ клуба.

И поступили такъ совершенно напрасно: люди, покидающіе свое мѣсто, всегда не правы. На этотъ счетъ есть прекрасная французская пословица: «Кто сходитъ съ своего мѣста, утрачиваетъ право на него».

Конституціоналисты не только утратили свое мѣсто, но это мѣсто захватили депутаціи народа, явившіяся съ адресами, въ которыхъ былъ высказанъ протестъ противъ комитетовъ.

Вотъ какія лица бывали теперь у Якобинцевъ, и этихъ депутатовъ принимали съ восторгомъ.

Тѣмъ временемъ адресъ, которому предстояло пріобрѣсти важное значеніе въ то товящихся событіяхъ, составлялся на противоположнымъ концѣ Парижа, въ Марэ, въ клубѣ, или скорѣе, въ братскомъ обществѣ мужчинъ и женщинъ, т. е., въ обществѣ Минимъ, названномъ такъ по мѣсту его собраній.

Это общество было филіальнымъ отдѣленіемъ кордельеровъ, а душою его былъ тотъ же Дантонъ. Адресъ писалъ юноша лѣтъ двадцати трехъ, четырехъ, всецѣло находившійся подъ обаяніемъ Дайтона.

Этотъ юноша былъ Жанъ-Ламберъ Тальенъ. Странная подпись стояла подъ адресомъ: Народъ.

14-го въ Собраніи начались пренія.

На этотъ разъ оказалось невозможнымъ воспретить публикѣ входъ на галлереи, а также невозможнымъ наполнить коридоры и проходы роялистами и рыцарями шпаги; наконецъ, оказалось невозможнымъ запереть входы въ тюльерійскій садъ.

Прологъ былъ разыгранъ передъ клакерами, но комедію пришлось разыграть передъ настоящей публикой.

А, надо сознаться, публика была плохо настроена.

Такъ плохо настроена, что, когда Дюпаръ, пользовавшійся популярностью всего три мѣсяца тому назадъ, предложилъ сложить вину короля на его приближенныхъ, его выслушали въ угрюмомъ молчаніи.

Тѣмъ не менѣе, онъ высказался до конца, сильно удивленный, что въ первый разъ слова его не вызвали ни одного знака одобренія.

Онъ былъ однимъ изъ свѣтилъ тріумвирата, блескъ котораго сталъ мало-по-малу гаснуть на политическомъ горизонтѣ: Дюпаръ, Ламетъ, Барнавъ.

Послѣ него на трибуну взошелъ Робеспьеръ. Что то скажетъ этотъ осторожный, такъ хорошо умѣвшій стушевываться человѣкъ? Всего недѣлю тому назадъ онъ объявилъ, что не считаетъ себя ни монархистомъ, ни республиканцемъ, за кого-то онъ выскажется?

Онъ совсѣмъ не высказался.

Съ какой-то лицемѣрной кротостью онъ объявилъ себя защитникомъ гуманности: по его мнѣнію было несправедливо и жестоко карать однихъ слабыхъ; онъ не нападаетъ на короля, такъ какъ Собраніе, повидимому, признаетъ короля неприкосновенными., но защищаетъ Булье, Шарни, г-жу де Турзель, курьеровъ, лакеевъ, слугъ, наконецъ всѣхъ, кто, по своему зависимому положенію, обязанъ повиноваться.

Собраніе сильно роптало во время этой рѣчи. Галлереи слушали съ глубокимъ вниманіемъ, не зная, слѣдуетъ-ли апплодировать, или выразить неодобреніе; наконецъ, онѣ увидали въ словахъ оратора именно то, что въ нихъ дѣйствительно заключалось: настоящее нападеніе на короля и притворную защиту придворныхъ.

Тогда галлереи принялись аплодировать.

Президентъ пытался заставить ихъ замолчать.

Пріёръ (де ла Марнъ) хотѣлъ, чтобы пренія велись въ открытую, безъ всякихъ увертокъ и недомолвокъ.

— Что вы сдѣлаете, граждане, воскликнулъ онъ, — если короля признаютъ непричастнымъ къ данному преступленію и потребуютъ отъ васъ возвращенія ему его прежней власти?

Вопросъ былъ тѣмъ затруднительнѣе, что онъ былъ поставленъ ребромъ, но бываютъ минуты, когда реакціонныя партіи ничѣмъ не смущаются.

Деменье отвѣтилъ на брошенный вызовъ и, казалось, сталъ поддерживать Собраніе, выступивъ противъ короля.

— Собраніе всемогуще, сказалъ онъ, — и по своему всемогуществу имѣетъ полное право отнять власть у короля до момента окончанія конституціи.

И такъ оказалось, что король не бѣжалъ, а былъ похищенъ, что онъ будетъ отрѣшенъ отъ власти лишь на время и потому только, что Конституція еще не кончена; какъ только она будетъ окончена, онъ немедленно приступитъ къ отправленію своихъ королевскихъ обязанностей.

— Наконецъ, воскликнулъ Деменье, — если меня просятъ (никто его объ этомъ не просилъ), если меня просятъ обратить мое объясненіе на декретъ, то вотъ, что я предлагаю:

«1) Король будетъ не допущенъ до власти, пока не признаетъ Конституціи.»

«2) Если онъ ея не признаетъ, Собраніе объявитъ его низложеннымъ».

— О! будьте покойны, воскликнулъ Грегуаръ съ своего мѣста, — онъ не только признаетъ ее, но и присягнетъ всему, что вамъ будетъ угодно!

Онъ былъ правъ, но только ему слѣдовало сказать: «Присягнетъ и признаетъ все, что вамъ будетъ угодно».

Короли еще легче присягаютъ чему-либо, чѣмъ признаютъ что-нибудь.

Собраніе было, пожалуй, готово немедленно принять проэктъ декрета Деменье, но Робеспьеръ крикнулъ съ своего мѣста:

— Берегитесь! подобный декретъ заранѣе рѣшаетъ, что король не будетъ судимъ!

Собраніе, застигнутое на мѣстѣ преступленія, не посмѣло поставить вопросъ на голосованіе. Шумъ, раздавшійся у двери, вывелъ всѣхъ изъ затрудненія.

Это была депутація отъ общества Минимъ. Она принесла адресъ, внушенный Дантономъ, написанный Тальеномъ и подписанный «народомъ».

Собраніе вымѣстило свою досаду на этой депутаціи: оно отказалось выслушать ихъ адресъ.

Тогда поднялся Барнавъ.

— Не читайте его сегодня, сказалъ онъ, — а выслушайте его завтра и не допускайте, чтобы партійное мнѣніе повліяло на васъ… Стоитъ только закону поднять свое знамя, и вы увидите, что всѣ добрые граждане соберутся вокругъ него!

Читатель, хорошенько запомните эти слова, перечтите ихъ, задумайтесь надъ фразой: Закону стоитъ лишь поднять свое знамя! Эта фраза была произнесена 14; рѣзня 17 числа находить въ ней свое обоснованіе.

Такимъ образомъ у народа не только отняли власть, обладателемъ которой онъ снова счелъ себя вслѣдствіе бѣгства своего короля, или скорѣе, вслѣдствіе измѣны своего полномочнаго представителя, но открыто отдавали эту власть Людовику XVII, и когда народъ требовалъ себѣ правъ, составлялъ петиціи, то эти петиціи оказались лишь партійнымъ мнѣніемъ, съ которымъ Собранію, этому другому полномочному представителю народа, было легко справиться, поднявъ свое знамя!

Что означали слова: поднять знамя закона?

Провозгласить военное положеніе и поднять красное знамя.

Дѣйствительно, слѣдующій день, 15 іюля, былъ день рѣшительный. Собраніе выглядѣло грозно; никто не угрожалъ ему, но оно, пожелавъ увидать для себя какую-то опасность, призвало къ себѣ на помощь Лафайета, и Лафайетъ остававшійся всегда чуждымъ настроенію народа, Лафайетъ послалъ Собранію пять тысячъ человѣкъ національной гвардіи и, чтобы подстрекнуть народъ, позаботился о томъ, чтобы въ этотъ отрядъ вошла тысяча солдатъ изъ Сентъ-Антуанскаго предмѣстья, вооруженныхъ пиками.

Ружья представляли аристократію національной гвардіи, а пики ея демократію.

Собраніе, убѣжденное вмѣстѣ съ Барнавомъ, что стоило ему поднять знамя, чтобы привлечь къ себѣ не народъ, но Лафайета, командира гвардіи, и Бальи, парижскаго мэра, Собраніе рѣшило покончить съ назрѣвшимъ вопросомъ.

Хотя оно существовало всего около двухъ лѣтъ, но въ отношеніи нравственныхъ принциповъ стояло не выше собраніи 1829 г. или 1846 г. Оно знало, что необходимо утомить членовъ и постороннихъ слушателей второстепенными вопросами и разсужденіями и отложить главный вопросъ до конца засѣданія, чтобы сразу добиться его рѣшенія. Оно употребило половину засѣданія на слушаніе военнаго отчета о дѣлахъ департамента; потомъ любезно позволило разглагольствовать тремъ или четыремъ членамъ, имѣвшимъ привычку говорить, между тѣмъ какъ вокругъ шли частные разговоры; наконецъ, уже при концѣ засѣданія, оно смолкло, чтобы выслушать рѣчи Салля и Барнава.

Двѣ адвокатскія рѣчи настолько убѣдили Собраніе, что когда Лафайетъ потребовалъ закрытія, оно спокойно вотировало его.

Въ самомъ дѣлѣ, въ этотъ день Собранію было нечего бояться; галлереи были заняты людьми «на подборъ», всѣ входы въ Тюльери были заперты; полиція находилась въ распоряженіи предсѣдателя, Лафайетъ присутствовалъ на засѣданіи, чтобы потребовать закрытія; Бальи стоялъ на площади во главѣ муниципальнаго совѣта, готовый предъявить толпѣ свои требованія. Повсюду вооруженная власть была готова вступить въ борьбу съ народомъ.

Такъ какъ народъ не могъ вступить въ драку, то, пройдя вдоль рядовъ штыковъ и пикъ, удалился на свой Авентинскій холмъ, то есть на Марсово поле.

Замѣтьте: онъ удалился на Марсово Поле не для бунта, не для образованія стачки, какъ народъ римскій; нѣтъ, онъ шелъ на Марсово Поле въ увѣренности, что снова найдетъ тамъ алтарь Отечества, который еще не успѣли разрушить послѣ 14 іюля, хотя обыкновенно правительства всегда спѣшатъ разрушать алтари Отечества.

Толпа хотѣла составить тамъ протестъ и представить этотъ протестъ въ Собраніе.

Въ то время, какъ толпа составляла этотъ протестъ, Собраніе вотировало:

1) Мѣра предупредительная:

«Если король нарушаетъ свою присягу, если онъ нападаетъ на свой народъ или не защищаетъ его, то онъ отрекается отъ престола, становится простымъ гражданиномъ и можетъ быть преданъ суду за проступки, совершенные послѣ отреченія».

2) Мѣра репрессивная:

«Подвергаются преслѣдованію: Булье, какъ главный виновникъ, а какъ второстепенные виновники, всѣ лица, принимавшія участіе въ похищеніи короля».

Пока Собраніе вотировало эти двѣ мѣры, толпа составила и подписала свой протестъ. Она возвратилась, чтобы подать его Собранію и нашла его еще лучше охраняемымъ чѣмъ когда-либо. Въ этотъ день власть была сосредоточена исключительно въ рукахъ военныхъ: предсѣдателемъ Собранія былъ Шарль Ламетъ, молодой полковникъ; національной гвардіей командовалъ Лафайетъ, молодой генералъ; даже нашъ почтенный астрономъ Бальи опоясалъ свой фракъ трехцвѣтнымъ шарфомъ и покрылъ свою ученую голову муниципальной треуголкой, что придавало ему среди штыковъ и пикъ видъ военнаго, такъ что, еслибы г-жа Бальи увидала его, она, пожалуй, приняла-бы его за Лафайета, какъ, по увѣренію злыхъ языковъ, она иногда принимала Лафайета за него.

Толпа вступила въ переговоры; она выказала такъ мало враждебности, что не было возможности отклонить эти переговоры. Результатомъ ихъ было позволеніе депутатамъ поговорить съ Петіономъ и Робеспьеромъ. Видите, какъ росла популярность новыхъ лицъ, по мѣрѣ того, какъ падала популярность Дюпаровъ, Ламетовъ, Барнавовъ, Лафайетовъ и Бальи? Депутаты въ числѣ шести человѣкъ отправились въ Собраніе съ хорошимъ эскортомъ. Робеспьеръ и Потіонъ, предупрежденные, поспѣшили къ нимъ на встрѣчу къ Фельянамъ.

Было уже слишкомъ поздно, голосованіе было закончено!

И Петіонъ и Робеспьеръ относились къ голосованію враждебно, а потому извѣстили о немъ депутатовъ народа не въ такой формѣ, чтобы тѣ мягко отнеслись къ этому. Дѣйствительно, депутаты вернулись къ пославшимъ ихъ въ большомъ негодованіи и сильномъ раздраженіи.

Народъ проигралъ партію, имѣя на рукахъ всѣ козыри, какіе судьба когда-либо вкладывала въ руки народа.

Это и привело его въ ярость: онъ разошелся по городу и началъ съ того, что потребовалъ закрытія театровъ. Когда театры закрыты, какъ намъ говорилъ одинъ изъ нашихъ друзей въ 1830 году, значитъ надъ Парижемъ развѣвается черное знамя.

Въ оперѣ стоялъ гарнизонъ: онъ воспротивился закрытію.

Лафайетъ съ своими четырьмя тысячами ружей и тысячью пикъ очень желалъ подавить этотъ начинавшійся бунтъ; муниципалитетъ отказалъ ему въ полномочіи.

До этой минуты королева получала постоянныя извѣстія о ходѣ событій; но свѣдѣнія на этомъ прекратились: дальнѣйшія событія теряются во мракѣ, не менѣе зловѣщемъ, чѣмъ сами они.

Барнавъ, котораго королева поджидала съ такимъ нетерпѣніемъ, долженъ былъ передать ей все, что произошло впродолженіе дня 15 іюля.

Всѣ, впрочемъ, предчувствовали приближеніе какого-то важнаго событія.

Король ожидалъ Барнава во второй комнатѣ г-жи Компанъ, когда ему пришли доложить о приходѣ доктора Жильбера; поэтому, желая внимательнѣе прослушать разсказъ о текущихъ событіяхъ, онъ вернулся къ себѣ, удержалъ Жильбера и предоставилъ Барнава королевѣ.

Наконецъ около половины десятаго на лѣстницѣ раздались шаги, послышался голосъ, обмѣнявшійся нѣсколькими словами съ часовымъ, стоявшимъ на площадкѣ; затѣмъ, въ концѣ корридора показался молодой человѣкъ въ мундирѣ національной гвардіи.

Это былъ Барнавъ.

Когда королева отворила дверь, сердце ея билось такъ сильно, точно это былъ обожаемый ею возлюбленный, и Барнавъ юркнулъ въ дверь, кинувъ внимательный взглядъ передъ собой и за собой.

Дверь немедленно захлопнулась, и, при полномъ безмолвіи, раздалось щелканье ключа.

XVI.
День 15 іюля.

Сердце у обоихъ билось съ одинаковой силой, но подъ вліяніемъ совсѣмъ противоположныхъ чувствъ. Сердце королевы трепетало при мысли о возможности мести; сердце Барнава билось желаніемъ быть любимымъ.

Королева поспѣшила во вторую комнату, точно торопилась къ свѣту. Конечно, она не боялась ни Барнава, ни его любви: она знала, насколько эта любовь почтительна и преданна, но по женскому инстинкту избѣгала темноты.

Войдя во вторую комнату, она опустилась на стулъ.

Барнавъ остановился на порогѣ и однимъ взглядомъ окинулъ маленькую комнату, освѣщенную всего двумя свѣчами.

Онъ ожидалъ найти короля; король присутствовалъ при двухъ первыхъ свиданіяхъ его съ Маріей-А нтуанетой.

Комната была пуста. Въ первый разъ послѣ его прогулки по галлереѣ епископа въ Mo, онъ очутился наединѣ съ королевой.

Онъ невольно прижалъ руку къ сердцу, чтобы сдержать его біеніе.

— О! г-нъ Барнавъ, сказала королева послѣ минутнаго молчанія, я жду васъ цѣлыхъ два часа!

При этомъ упрекѣ, высказанномъ такимъ кроткимъ, почти жалобнымъ голосомъ, Барнавъ былъ готовъ броситься къ ногамъ королевы, но уваженіе къ ней удержало его.

Самъ инстинктъ, иногда, подсказываетъ человѣку, что упасть къ ногамъ женщины, значитъ выказать ей неуваженіе.

— Увы! государыня, это правда; но я надѣюсь ваше величество увѣрены, что это случилось не по моей волѣ.

— О да, я знаю, вы преданы королю и стоите за королевскую власть.

— Я преданъ въ особенности королевѣ, и желалъ бы, чтобы ваше величество хорошенько убѣдились въ этомъ.

— Я и не сомнѣваюсь, г-нъ Барнавъ… И такъ вы не могли придти раньше?..

— Я хотѣлъ придти въ семь часовъ, государыня; но было еще слишкомъ свѣтло, и къ тому же я встрѣтилъ — какъ подобный человѣкъ смѣетъ приближаться къ вашему дворцу! — я встрѣтилъ на террасѣ Марата!

— Марата? переспросила королева, какъ-бы припоминая, — это тотъ самый газетчикъ, что пишетъ противъ насъ?

— И противъ всѣхъ на свѣтѣ… Его ехидные глаза слѣдили за мною, пока я не скрылся въ калитку Фельяновъ… Я прошелъ, даже, не осмѣлясь взглянуть на ваши окна. Къ счастью, на Королевскомъ мосту я встрѣтилъ Сенъ-При.

— Сенъ-При! это кто такой? сказала королева съ такимъ же презрѣніемъ, какое она выказала къ Марату. — Комедіантъ?

— Да, государыня, комедіантъ; но что дѣлать! Это одна изъ особенностей нашей эпохи. Прежде, если короли и знали о существованіи комедьянтовъ и газетчиковъ, то только для того чтобы отдавать имъ приказанія, которымъ тѣ считали за счастье повиноваться; теперь комедьянты и газетчики превратились въ гражданъ, имѣющихъ свою долю вліянія; они двигаются по своей волѣ, дѣйствуютъ по своему вдохновенію и, какъ маленькія колеса огромной машины, въ которой король изображаетъ собою теперь лишь главное колесо, они могутъ дѣлать добро, могутъ дѣлать зло… Сенъ-При исправилъ то, что испортилъ Маратъ.

— Какимъ образомъ?

— Сенъ-При былъ въ мундирѣ. Онъ мой хорошій знакомый; я подошелъ къ нему и спросилъ, гдѣ онъ стоитъ на караулѣ: къ счастью, оказалось, во дворцѣ! Я зналъ, что могу вполнѣ на него положиться, и сказалъ ему, что удостоился получить аудіенцію у васъ…

— О! г-нъ Барнавъ!

— Развѣ лучше было отказаться…?

Барнавъ чуть не сказалъ отъ счастья, но поправился:

— Развѣ лучше было отказаться отъ чести видѣть васъ и быть вынужденнымъ скрыть отъ васъ тѣ важныя извѣстія, какія я долженъ сообщить вамъ?

— Нѣтъ, вы хорошо сдѣлали… И вы полагаете, что можете положиться на г-на Сенъ-При?

— Государыня, серьезно проговорилъ Барнавъ, — это минута крайней важности; повѣрьте, тѣ, кто теперь остались съ вами — настоящіе друзья ваши; потому что, если завтра — а это рѣшится завтра — якобинцы одолѣютъ конституціоналистовъ, ваши друзья окажутся вашими соумышленниками… А вы видѣли, законъ отстранилъ отъ васъ наказаніе только для того, чтобы поразить вашихъ друзей, которыхъ онъ называетъ вашими соумышленниками.

— Это правда. И такъ, вы говорите, что г. Сенъ-При?…

— Г-нъ Сенъ-При мнѣ сказалъ, что онъ будетъ на караулѣ въ Тюльери отъ девяти до одиннадцати, постарается получить постъ на антресоляхъ, и такимъ образомъ впродолженіи этихъ двухъ часовъ ваше величество будете имѣть полную возможность дать мнѣ свои приказанія… только онъ мнѣ посовѣтовалъ надѣть мундиръ офицера національной гвардіи, и я послѣдовалъ его совѣту.

— И вы нашли г-на Сенъ-При на его посту?

— Да, государыня… Онъ далъ два билета въ свой театръ сержанту, чтобы получить отъ него этотъ постъ… Видите, какъ легко подкупить людей, прибавилъ Барнавъ съ улыбкой.

— Маратъ… Сенъ-При… два билета въ театръ… повторяла королева, окидывая испуганнымъ взглядомъ бездну, порождающую мелкія событія, изъ которыхъ въ революціонное время слагается судьба королей.

— О! да, это странно, не такъ ли, государыня? Это то, что древніе называли фатумомъ, что философы зовутъ случаемъ, а вѣрующіе провидѣніемъ.

Королева взяла въ руку одинъ изъ своихъ локоновъ и грустно посмотрѣла на него.

— Наконецъ, это то, отчего посѣдѣли мои волосы! сказала она.

— Но, продолжала королева, возвращаясь къ Барнаву и политикѣ, — я, кажется, слышала отъ васъ, что мы одержали побѣду въ Собраніи?

— Да, государыня, мы одержали побѣду въ Собраніи, но потерпѣли пораженіе у якобинцевъ.

— Богъ мой! Я теперь совершенно перестала понимать что-либо. Я думала, что якобинцы преданы вамъ, г-ну Ламету и г-ну Дюпору, что вы ихъ держите въ рукахъ и дѣлаете изъ нихъ все, что захотите?

Барнавъ грустно покачалъ головой.

— Такъ было прежде, проговорилъ онъ, — но новый духъ повѣялъ на собраніе.

— Изъ Орлеана, не такъ-ли?

— Да, теперь опасность идетъ оттуда.

— Опасность! но опять таки, развѣ мы не избѣжали ее сегодняшнимъ голосованіемъ?

— Выслушайте, государыня, — вѣдь, для того, чтобы противостоять какому-либо положенію дѣла, надо знать его, — формулу сегодняшняго голосованія: «Если король отказывается отъ своей присяги, если онъ нападаетъ на свой народъ, или не защищаетъ его, то онъ отказывается отъ престола, становится простымъ гражданиномъ, подлежащимъ обвиненію по проступкамъ, совершеннымъ послѣ его отреченія».

— Ну что-же, король не откажется отъ своей присяги; король не нападаетъ на свой народъ, а если другіе нападутъ на его народъ, онъ станетъ защищать его.

— Конечно; но это голосованіе оставляетъ открытую дверь революціонерамъ и орлеанистамъ. Собраніе ничего не постановило относительно короля: оно вотировало предварительныя мѣры противъ втораго бѣгства, но оставило въ сторонѣ первое, а знаете, что сегодня вечеромъ предложилъ у Якобинцевъ Лакло, сторонникъ герцога Орлеанскаго?

— О! что-нибудь ужасное, конечно! Что можетъ предложить добродѣтельный авторъ Liaisons dangereuses?

— Онъ предложилъ, чтобы въ Парижѣ и во всей Франціи составили петиціи, требующія лишенія короля престола. Онъ поручился за десять милліоновъ подписей.

— Десять милліоновъ подписей! воскликнула королева. — Боже мой! неужели насъ такъ ненавидятъ, что десять милліоновъ французовъ готовы отвергнуть насъ?

— О! государыня, вѣдь большинство устроить такъ легко!

— И предложеніе г-на Лакло прошло?

— Оно вызвало обсужденіе… Дантонъ поддерживалъ его.

— Дантонъ! но я полагала, что этотъ г-нъ Дантонъ нашъ?… г-нъ де Монморенъ мнѣ говорилъ о проданной или купленной, не помню уже, должности адвоката королевскаго суда, которая дѣлала его нашимъ?

— Г-нъ де Монморенъ ошибся, государыня; если-бы Дантонъ сдѣлался чьимъ-нибудь приверженцемъ, то только герцога Орлеанскаго.

— А Робеспьеръ говорилъ что-нибудь?.. Говорятъ, онъ начинаетъ пріобрѣтать большое вліяніе.

— Да, Робеспьеръ говорилъ. Онъ не одобрялъ петиціи, но высказался за адресъ провинціальнымъ якобинскимъ обществамъ.

— Однако, надо бы заручиться Робеспьеромъ, если онъ пріобрѣтетъ значеніе.

— Робеспьеромъ нельзя заручиться, государыня. Робеспьеръ преданъ исключительно самому себѣ, — идеѣ, утопіи, призраку, быть можетъ честолюбію.

— Но, каково бы ни было его честолюбіе, мы вѣдь можемъ удовлетворить его… Предположите, что онъ хочетъ богатства?

— Онъ не хочетъ богатства.

— Быть министромъ, въ такомъ случаѣ?

— Можетъ быть больше чѣмъ министромъ!

Королева взглянула на Барнава съ нѣкоторымъ страхомъ.

— Мнѣ казалось, однако, что постъ министра есть высшая ступень, которой можетъ достигнуть кто-либо изъ нашихъ подданныхъ?

— Если Робеспьеръ считаетъ короля лишеннымъ престола, то онъ не считаетъ себя подданнымъ короля.

— Но чего-же онъ добивается? спросила королева съ испугомъ.

— Въ нѣкоторые историческіе моменты являются люди, мечтающіе о новыхъ государственныхъ титулахъ, которые замѣнятъ старые, уже исчезнувшіе.

— Да, я понимаю, что герцогъ Орлеанскій мечтаетъ о регенствѣ; его рожденіе даетъ ему право на такой высокій постъ. Но г-нъ Робеспьеръ, ничтожный провинціальный адвокатъ!…

Королева забыла, что и Барнавъ былъ ничтожный провинціальный адвокатъ.

Барнавъ не обидѣлся, или потому, что ударъ скользнулъ, не задѣвъ его, или у него хватило мужества почувствовать его и скрыть боль.

— Марій и Кромвель вышли изъ рядовъ народа, замѣтилъ онъ.

— Марій! Кромвель!.. Увы! когда въ дѣтствѣ я слышала эти имена, я не подозрѣвала, что когда нибудь они прозвучать въ моихъ ушахъ столь роковымъ образомъ!… Но, однако, мы постоянно уклоняемся отъ фактовъ и пускаемся въ анализъ; г. Робеспьеръ, какъ вы мнѣ говорили, былъ противъ петиціи, предложенной Лакло и поддержанной Дантономъ?

— Да; но въ ту самую минуту въ собраніе нахлынула толпа народа, все обыкновенные крикуны Палэ-Рояля, шайка уличныхъ женщинъ; это была цѣлая махинація, нарочно подстроенная, чтобы поддержать Лакло. Предложеніе его не только прошло, но было рѣшено, что завтра въ одиннадцать часовъ утра эта петиція будетъ прочитана спеціально для того собраннымъ Якобинцамъ, потомъ ее отнесутъ на Марсово Поле, гдѣ она будетъ подписана на алтарѣ Отечества, а оттуда она будетъ разослана всѣмъ провинціальнымъ обществамъ, которыя подпишутъ ее въ свою очередь.

— Кто же пишетъ эту петицію?

— Дантонъ, Лакло и Бриссо.

— Три врага?

— Да, государыня.

— А наши друзья конституціоналисты, что же дѣлаютъ они?

— О!.. Они рѣшили завтра все поставить на карту.

— Но они болѣе не могутъ оставаться съ Якобинцами?

— Ваше удивительное пониманіе людей и вещей, государыня, показываетъ вамъ положеніе дѣла въ его настоящемъ видѣ… Да, ваши друзья, руководимые Дюпаромъ и Ламетомъ, только что разошлись съ вашими врагами. Якобинцамъ они противопоставили Фельяновъ.

— Что это за Фельяны? Извините, я ничего не знаю. Въ нашъ политическій языкъ входитъ столько новыхъ именъ и новыхъ словъ, что я постоянно должна дѣлать вопросы.

— Государыня, Фельяны, — это большое зданіе бывшаго монастыря близъ Манежа, и значитъ рядомъ съ Собраніемъ; его именемъ названа одна изъ террассъ Тюльери.

— Кто будетъ еще въ этомъ клубѣ?

— Лафайетъ, то есть національная гвардія; Бальи, то есть муниципалитетъ.

— Лафайетъ, Лафайетъ… вы полагаете, что можно разсчитывать на Лафайета?

— Я считаю его искренно преданнымъ королю.

— Онъ преданъ королю, какъ дровосѣкъ дубу, который онъ рубитъ у самаго корня! Бальи еще пожалуй: мнѣ не за что на него жаловаться; скажу больше, онъ передалъ мнѣ доносъ женщины, догадавшейся о нашемъ отъѣздѣ. Но Лафайетъ…

— Ваше величество оцѣните его при случаѣ.

— Да, правда, проговорила королева, съ грустью припоминая прошедшее, — да… Версаль… Но вернемся къ этому клубу; что будутъ тамъ дѣлать? что предложатъ? какую власть будетъ онъ имѣть?

— Огромную власть, потому что, какъ я говорилъ вашему величеству, онъ будетъ располагать національной гвардіей, муниципалитетомъ и большинствомъ Собранія, которое вотируетъ за одно съ нами. Кто останется у Якобинцевъ? Всего пять-шесть депутатовъ, пожалуй; Робеспьеръ, Петіонъ, Лакло, герцогъ Орлеанскій; все элементы разнородные; имъ придется имѣть дѣло съ сборищемъ новыхъ членовъ, неизвѣстно откуда взявшихся, съ шайкой крикуновъ, которые будутъ много шумѣть, но не будутъ имѣть никакого вліянія.

— Дай-то Богъ! А пока, что думаетъ дѣлать Собраніе?

— Собраніе разсчитываетъ завтра-же сдѣлать строгій выговоръ парижскому мэру за его сегодняшнюю нерѣшительность и вялость. Это приведетъ къ тому, что добрякъ Бальи, которому, какъ часамъ, необходимъ заводъ, двинется съ мѣста.

Въ эту минуту пробило три четверти одиннадцатаго, и послышался кашель часового.

— Да, да, пробормоталъ Барнавъ, — я знаю, мнѣ пора уходить; а между тѣмъ мнѣ кажется, что я долженъ передать еще тысячу вещей вашему величеству.

— А мнѣ остается только отвѣтить вамъ одно, г-нъ Барнавъ, что я вамъ очень благодарна, вамъ и вашимъ друзьямъ, благодарна за ту опасность, какой вы подвергаетесь ради меня.

— Государыня, опасность игра, въ которой я, останусь-ли я побѣдителемъ или побѣжденнымъ, могу только выиграть, если ваше величество наградите улыбкой меня, побѣдителя или побѣжденнаго.

— Увы! я разучилась теперь улыбаться. Но вы столько для насъ дѣлаете, что я попробую припомнить то время, когда я была счастлива, и обѣщаю вамъ, что моя первая улыбка будетъ для васъ.

Барнавъ поклонился, прижавъ руку къ сердцу, и сталъ отступать къ двери.

— Кстати, сказала Марія — Антуанета, — когда васъ увижу?

Барнавъ началъ соображать.

— Завтра петиція и второе голосованіе въ Собраніи… Послѣ завтра произойдетъ вспышка и временное успокоеніе… Въ воскресенье вечеромъ, государыня, я постараюсь придти передать вамъ о томъ, что произойдетъ на Марсовомъ Полѣ.

Съ этими словами онъ вышелъ.

Королева въ глубокой задумчивости прошла къ своему супругу и нашла его также озабоченнымъ. Докторъ Жильберъ только что вышелъ отъ него, разсказавъ ему почти тоже, что сказалъ ей Барнавъ.

Имъ достаточно было обмѣняться взглядомъ, чтобы увидѣть, что съ обѣихъ сторонъ извѣстія были мрачныя.

Король только что окончилъ письмо.

Не говоря ни слова, онъ подалъ его королевѣ.

Въ этомъ письмѣ онъ давалъ Monsieur полномочія просить отъ имени французскаго короля вмѣшательства австрійскаго императора и прусскаго короля.

— Monsieur сдѣлалъ мнѣ много зла, сказала королева, — Monsieur меня ненавидитъ и еще сдѣлаетъ мнѣ все зло, какое будетъ въ его власти; но такъ какъ король довѣряетъ ему, то довѣряю и я.

И, взявъ перо, она геройски поставила свою подпись рядомъ съ подписью короля.

XVII.
Мы, наконецъ, доходимъ до того протеста, что переписывала г-жа Роланъ.

Мы надѣемся, что разговоръ Барнава съ королевой далъ нашимъ читателямъ ясное понятіе о положеніи всѣхъ партій 15-го іюля 1791 г.

Новые Якобинцы пробирались на мѣсто старыхъ;

Старые Якобинцы создавали клубъ Фельяновъ;

Кордельеры, въ лицѣ Дантона, Камиля Демулена и Лежандра, присоединялись къ новымъ Якобинцамъ;

Собраніе, превратившееся въ роялистическое и конституціонное, рѣшило во чтобы-то ни стало удержать короля;

Народъ рѣшился всѣми средствами добиться низложенія короля, и для этого, прежде всего, прибѣгнуть къ протесту и петиціи.

Что-же случилось впродолженіи ночи и дня, прошедшихъ послѣ свиданія королевы съ Барнавомъ, до того момента, когда мы вернулись къ г-жѣ Роланъ?

Мы это разскажемъ въ нѣсколькихъ словахъ.

Въ то самое время, какъ происходилъ этотъ разговоръ, вокругъ стола сидѣли три человѣка, имѣя передъ собою бумагу, перья, чернила: по порученію Якобинцевъ они писали петицію.

Это были: Дантонъ, Лакло и Бриссо.

Дантонъ не годился для такихъ дѣлъ; это былъ человѣкъ, любившій удовольствія, движеніе, а потому онъ всегда съ нетерпѣніемъ ожидалъ окончанія засѣданія каждаго комитета, въ которомъ участвовалъ.

Не прошло и минуты, какъ онъ всталъ, предоставляя Бриссо и Лакло составить петицію, какъ имъ заблагоразсудится.

Лакло смотрѣлъ, какъ онъ уходилъ, провожалъ его глазами, пока онъ не скрылся, и прислушивался, пока не затворилась за нимъ дверь.

Тогда онъ сбросилъ съ себя напускную вялость, подъ которой таилъ неутомимую дѣятельность; онъ откинулся на спинку кресла и сказалъ, роняя перо изъ рукъ.

— Знаете-ли, любезнѣйшій г-нъ Бриссо, составьте эту петицію сами, какъ знаете, а я отказываюсь. А! еслибы это была дурная книга, какъ говорятъ при дворѣ, продолженіе Liaisons dangereuses, я бы потрудился надъ нею; но петиція, петиція… прибавилъ онъ, зѣвая, — это слишкомъ скучно.

Бриссо, напротивъ того, былъ созданъ для такого рода работы. Онъ былъ убѣжденъ, что напишетъ петицію лучше кого либо, а потому съ готовностью согласился и принялся за дѣло, между тѣмъ какъ Лакло поудобнѣе развалился въ своемъ креслѣ, точно намѣреваясь дремать, а на самомъ дѣлѣ, приготовившись взвѣшивать каждую фразу, каждую букву, чтобы найти случай вставить оговорку въ пользу регенства своего принца.

Написавъ фразу, Бриссо громко читалъ ее, а Лакло одобрялъ ее, слегка кивая головой.

Бриссо, обрисовавъ положеніе, постарался выставить:

1) Лицемѣрное или робкое молчаніе Собранія, не пожелавшаго или не посмѣвшаго что либо постановить насчетъ короля.

2) фактическое отреченіе отъ престола Людовика XVI: онъ бѣжалъ, а Собраніе временно отняло отъ него власть, приказало преслѣдовать его и арестовать; нельзя преслѣдовать, арестовать, отнять власть у короля, или, если его преслѣдуютъ, арестуютъ, временно отнимаютъ у него власть, значитъ онъ болѣе не король;

3) Необходимость позаботиться объ его замѣщеніи.

— Хорошо! очень хорошо! воскликнулъ Лакло при этомъ послѣднемъ словѣ.

Когда Бриссо собирался продолжать, онъ прибавилъ:

— Подождите… подождите! мнѣ думается, что послѣ словъ «его замѣщеніе», надо кое-что прибавить… что-нибудь такое, что привлекло-бы на на нашу сторону всѣхъ нерѣшительныхъ и робкихъ. Вѣдь не всѣ, какъ мы, сожгли свои корабли.

— Можетъ быть, согласился Бриссо, — что-же вы именно прибавили-бы?

— О! вы это придумаете лучше меня, любезнѣйшій г-нъ Бриссо… Я бы прибавилъ… я бы прибавилъ…

Лакло сдѣлалъ видъ, что придумываетъ фразу, которую уже давно формулировалъ въ своемъ умѣ и только ждалъ удобнаго момента, чтобы вставить ее.

— Ну, сказалъ онъ наконецъ, — послѣ словъ: «Необходимость позаботиться объ его замѣщеніи», я бы прибавилъ: «всѣми предусмотрѣнными конституціей средствами».

Изучайте и восхищайтесь, вы, государственные люди, прошедшіе, настоящіе и будущіе составители петицій, протестовъ, законовъ!

И вы сейчасъ увидите, — то есть тѣ изъ моихъ читателей, которые имѣютъ счастье не быть причастными къ политикѣ, — увидите, куда вели насъ эти три слова: «Всѣми предусмотрѣнными конституціей средствами».

Всѣ предусмотрѣнныя конституціей средства замѣны короля сводятся къ одному.

Этотъ единственный способъ — регенство.

А при отсутствіи графа Прованскаго и графа д’Артуа, братьевъ Людовика XVI и дядей дофина, — утратившихъ свою популярность благодаря своей эмиграціи, — кому доставалось регенство?

Герцогу Орлеанскому.

Эта маленькая и невинная фраза, проскользнувшая въ петицію, составлявшуюся отъ имени народа, дѣлала, опять таки отъ имени народа, герцога Орлеанскаго регентомъ!

Прекрасная вещь политика, не правда-ли? Но только надо еще много времени, чтобы народъ научился разбираться въ ней, когда ему придется имѣть дѣло съ такими людьми, какъ Лакло.

Бриссо или не догадался о минѣ, подложенной въ эти три слова, о минѣ, готовой взорваться, когда это понадобится, или не замѣтилъ змѣи, которая проскользнула подъ этой прибавкой и подниметъ съ шипѣньемъ свою голову въ надлежащее время, или наконецъ, зная, чѣмъ онъ рискуетъ какъ авторъ петиціи, былъ не прочь оставить для себя лазейку; какъ бы то ни было, онъ безъ всякихъ возраженій прибавилъ эту фразу и только замѣтилъ.

— Дѣйствительно, это привлечетъ на нашу сторону нѣсколькихъ конституціоналистовъ… Мысль хорошая, г-нъ де Лакло!

Остальная часть петиціи вполнѣ отвѣчала чувствамъ, которыя побудили народъ выступить съ ней.

На другой день Петіонъ, Дантонъ, Бриссо, Камиль Демуленъ и Лакло понесли петицію въ клубъ Якобинцевъ.

Зала была пуста или почти пуста.

Всѣ были у Фельяновъ.

Барнавъ не ошибся: бѣгство было поголовное. Петіонъ немедленно отправился въ Фельяны. Что же онъ засталъ тамъ? Барнавъ, Дюпоръ и Ламетъ составляли адресъ провинціальнымъ Якобинскимъ обществамъ, объявляя въ немъ, что клуба Якобинцевъ болѣе не существуетъ, что онъ перенесенъ въ Фельяны подъ именемъ Общества Друзей Конституціи.

Итакъ товарищество, съ такимъ трудомъ основанное, товарищество, которое, какъ сѣтью, охватило всю Францію, собиралось прекратить свою дѣятельность, парализованное нерѣшительностью.

Кому будетъ вѣрить Франція, кому она будетъ повиноваться: старымъ Якобинцамъ или новымъ?

А въ это время произойдетъ контръ — революціонный государственный переворотъ, и народъ, уже утратившій точку опоры и почивавшій спокойнымъ сномъ, вполнѣ довѣряя тѣмъ, кто за него бодрствуетъ, проснется побѣжденнымъ и скованнымъ.

Необходимо встрѣтить грозу лицомъ къ лицу.

Пусть каждый пишетъ свой протестъ и отправляетъ его въ провинцію, туда, гдѣ можітѣ разсчитывать на довѣріе къ себѣ.

Роланъ спеціальный депутатъ Ліона: онъ имѣетъ большое вліяніе на населеніе этой второй столицы Франціи. Дантонъ, прежде чѣмъ идти на Марсово Поле, гдѣ будутъ заставлять народъ подписывать петицію, долженъ былъ пойти къ Ролану, объяснить ему положеніе дѣла и уговорить его немедленно послать протестъ Ліонцамъ, предоставивъ ему сайому редакцію этого важнаго документа.

Тогда Ліонскій народъ протянетъ руку народу парижскому и заявитъ свой протестъ въ одно время съ нимъ.

Вотъ этотъ-то протестъ, составленный ея мужемъ, и переписывала г-жа Роланъ.

А Дантонъ поспѣшилъ вернуться къ своимъ друзьямъ на Марсово Поле.

Онъ поспѣлъ къ концу большого спора, вызваннаго тѣми тремя словами, какія вставилъ въ петицію Лакло.

Они бы прошли незамѣченными, но какой-то простолюдинъ, судя по его костюму и манерамъ, вдругъ прервалъ читавшаго.

— Остановитесь-ка! сказалъ онъ, — вѣдь здѣсь хотятъ обмануть народъ.

— Какимъ образомъ? спросилъ читавшій.

— Этими словами: «Всѣми предусмотрѣнными конституціей средствами» вы мѣняете одно на другое…. вы только передѣлываете на другой ладъ королевскую власть, а мы болѣе не желаемъ кополей.

— Нѣтъ, не надо королевской власти, не надо короля! закричало большинство присутствующихъ.

Странная вещь! тогда Якобинцы вступились за королевскую власть.

— Господа, господа, воскликнули они, — берегитесь! если не будетъ королевской власти, если не будетъ короля, то настанетъ республика, а мы еще не созрѣли для республики.

— Мы не созрѣли? воскликнулъ простолюдинъ. — Положимъ… Но еще одно или два такихъ солнцепека, какъ варенское, и мы живо дозрѣемъ.

— На голоса! на голоса петицію!

— На голоса! повторили тѣ, что кричали: «Не надо королевской власти! не надо короля!»

Пришлось приступить къ голосованію.

— Пусть тѣ, кто не желаютъ ни Людовика XVI, ни какого-либо другаго короля, поднимутъ руку, сказалъ незнакомецъ.

Подняло руку такое значительное большинство, что не понадобилось дѣлать подсчета.

— Хорошо, сказалъ коноводъ толпы, — завтра въ воскресенье 17 іюля, весь Парижъ соберется сюда для подписанія петиціи. Я, Бильо, берусь предупредить всѣхъ.

Услыхавъ фамилію Бильо, всѣ въ толпѣ узнали въ говорившемъ того грознаго фермера, который вмѣстѣ съ адъютантомъ Лафайета арестовалъ короля въ Вареннѣ и привезъ его въ Парижъ.

Такимъ образомъ, съ самаго начала наиболѣе смѣлые изъ Кордельеровъ и Якобинцевъ оказались на заднемъ планѣ; кто же оказался впереди? Простолюдинъ, то есть инстинктъ народной массы.

Камиль Демуленъ, Дантонъ, Бриссо и Петіонъ объявили, что, такъ какъ подобное дѣяніе парижскаго населенія не можетъ быть приведено въ исполненіе, не вызвавъ грозы, то необходимо получить прежде разрѣшеніе городской ратуши на завтрашнее собраніе.

— Хорошо, сказалъ простолюдинъ, — получайте разрѣшеніе, а если вы такового не получите, то я его потребую!

Эти хлопоты поручили Камилю Демулену и Бриссо.

Бальи отсутствовалъ; они нашли только старшаго судью. Тотъ ничего не могъ рѣшить: не отказалъ, но и не далъ позволенія; онъ только на словахъ одобрилъ петицію. Бриссо и Камиль Демуленъ вышли изъ ратуши съ увѣренностью, что получили разрѣшеніе.

Какъ только они ушли, старшій судья послалъ предупредить собраніе о просьбѣ, съ какой къ нему обращались.

Собраніе было застигнуто врасплохъ.

Оно еще не сдѣлало никакого постановленія относительно Людовика XVI, бѣжавшаго, временно лишеннаго трона, короля, арестованнаго въ Вареннѣ, привезеннаго въ Тюльери и съ 16 іюня находившагося какъ бы подъ стражей.

Нельзя было терять ни минуты.

Деменье, стараясь изобразить изъ себя врага королевской семьи, предложилъ проэктъ декрета, составленнаго въ такихъ выраженіяхъ:

«Пріостановленіе исполнительной власти продолжится, пока конституціонный актъ не будетъ представленъ королю и принятъ имъ».

Декретъ, предложенный въ семь часовъ вечера, въ восемь уже былъ принятъ огромнымъ большинствомъ.

Такимъ образомъ петиція народа оказалась безполезной: король, власть котораго была пріостановлена, пока онъ не согласится на конституцію, при условіи такого согласія становился прежнимъ королемъ.

Всякій, кто будетъ требовать низложенія короля, на основаніи конституціи удержаннаго на престолѣ Собраніемъ, пока онъ будетъ выказывать расположеніе выполнять требованія конституціи, — окажется, поэтому, бунтовщикомъ.

А благодаря крайней серьезности положенія бунтовщики должны преслѣдоваться всѣми средствами, какія законъ предоставляетъ своимъ агентамъ.

Вслѣдствіе этого въ тотъ же вечеръ въ ратушѣ произошло совѣщаніе мэра и муниципальнаго совѣта.

Засѣданіе открылось въ половинѣ десятаго.

Въ десять часовъ было рѣшено на слѣдующій день, въ воскресенье 17 іюля, съ восьми часовъ утра расклеивать на всѣхъ стѣнахъ Парижа декретъ собранія, а кромѣ того заставить нотаблей и приставовъ читать его на всѣхъ перекресткахъ при звукахъ трубъ и подъ охраной войскъ.

Черезъ часъ послѣ принятія этого рѣшенія, о немъ узнали у Якобинцевъ.

Якобинцы чувствовали себя слабыми: бѣгство большинства изъ нихъ къ Фельянамъ дѣлало ихъ отчужденными отъ всѣхъ и безсильными.

Они покорились.

Сантеръ, представитель Сентъ-Антуанскаго предмѣстья, популярный пивоваръ Бастиліи, будущій замѣститель Лафайета, взялся отъ имени общества пойти на Марсово поле, чтобы отобраго петицію.

Кордельеры проявили еще большую осторожность.

Дантонъ объявилъ, что на слѣдующій день поѣдетъ въ Фонтенэ-су-Буа; у его тестя, лимонадчика, была тамъ небольшая дача.

Лежандръ обѣщалъ пріѣхать къ нему съ Демуленомъ и Фрерономъ.

Ролановъ предупредили запиской, что безполезно посылать въ Ліонъ ихъ протестъ.

Всѣ планы рухнули или были отложены.

Эта записка Дантона явилась около полуночи, когда г-жа Роланъ только что переписала протестъ.

Въ это самое время въ задней комнатѣ одного кабачка въ Гро-Кальу сидѣли два человѣка, допивая третью бутылку вина и кончая обсужденіе сумасброднаго проэта.

Это были солдатъ — инвалидъ и парикмахеръ.

— Забавныя у васъ мысли, г-нъ Лежаріетъ! говорилъ инвалидъ съ циничнымъ и глупымъ хохотомъ.

— Это точно, дядя Реми, возразилъ парикмахеръ, — вы меня понимаете? До разсвѣта мы проберемся на Марсово поле; поднимемъ доску на алтарѣ Отечества, юркнемъ внизъ, положимъ доску на мѣсто, потомъ, большимъ буравомъ просверлимъ дыры въ полу… Много молодыхъ, хорошенькихъ гражданокъ явятся завтра на алтарь Отечества для подписи петиціи, и сквозь дыры…

Инвалидъ снова разразился циничнымъ и глупымъ смѣхомъ.

Но парикмахеръ не смѣялся: почтенная и аристократическая корпорація, къ которой онъ принадлежалъ, была разорена несчастьями того времени. Съ эмиграціей эти артисты прически потеряли свою лучшую практику. Кромѣ того, Тальма только что сыгралъ роль Тита въ Беренисѣ, и его прическа въ этой роли вызвала новую моду: носить короткіе, не напудренные волосы.

Поэтому, всѣ парикмахеры были роялисты. Прочтите Прюдома и вы увидите, что въ день казни короля одинъ парикмахеръ перерѣзалъ себѣ горло отъ отчаянія.

А славную штуку они сыграютъ съ этими негодяйками патріотками, какъ ихъ называли очень не многія знатныя дамы, оставшіяся во Франціи.

По этому случаю, пріятели спросили еще бутылку вина.

Они собирались приступить къ ней, когда инвалидъ, въ свою очередь, придумалъ слѣдующее:

Взять маленькій боченокъ, вылить въ него вино, прибавить еще двѣ бутылки и захватить боченокъ съ собою.

Когда кабатчикъ замѣтилъ своимъ гостямъ, что безполезно оставаться въ кабакѣ, если они больше не пьютъ, то наши молодцы купили у него буравъ и боченокъ, перелили вино и послѣ полуночи направились на Марсово поле. Поднявъ доску, и положивъ между собою боченокъ, они улеглись на песокъ и заснули.

XVIII.
Петиція.

Бываютъ минуты, когда цѣлый рядъ волненій и подстрекательствъ доводитъ народъ до того, что онъ, подобно приливу, все заливаетъ на своемъ пути, и тогда, только какая-нибудь чрезвычайная катастрофа можетъ заставить его войти въ русло, назначенное ему природой.

Такъ было съ парижскимъ народомъ въ двѣ первыя недѣли іюля, когда столько событій довели его до бѣлаго калѣнія.

Въ воскресенье 10 іюля, весь Парижъ вышелъ встрѣчать прахъ Вольтера, но дурная погода помѣшала празднеству, и процессія остановилась у Шарантонской заставы, гдѣ толпа простояла цѣлый день.

Въ недѣльникъ 11 іюля, разъяснѣло; процессія двинулась въ путь, прошла по Парижу среди огромнаго стеченія народа и остановилась передъ домомъ, гдѣ скончался авторъ Dictionnaire Philosophique и Pucelie, чтобы г-ж Виллетъ, его пріемная дочь, и семья Коласъ могли положить вѣнокъ на гробъ при пѣніи хора артистовъ Оперы.

Въ среду 13, состоялось представленіе въ соборѣ Богоматери: шло Взятіе Бастиліи при большомъ оркестрѣ.

Въ четвергъ, 14, въ день годовщины федераціи, было назначено торжественное паломничество для поклоненія алтарю Отечества. Три четверти Парижа собрались на Марсовомъ полѣ, и умы были приведены въ крайнее возбужденіе криками: «Да здравствуетъ нація!», а также картиной блестящей иллюминаціи, среди которой Тюльерійскій дворецъ, мрачный и безмолвный, казался могилой.

Въ пятницу 16, происходило голосованіе въ палатѣ, подъ защитой четырехъ тысячъ штыковъ и тысячи пикъ Лафайета; за тѣмъ слѣдовала петиція толпы, закрытіе театровъ, и усиленно циркулировали разные слухи и росказни впродолженіи всего вечера и части ночи.

Наконецъ, въ субботу 16, совершилось дезертирство Якобинцевъ въ Фельяны, грубыя сцены на Новомъ мосту, гдѣ полицейскіе избили Фрерона и арестовали одного англичанина, учителя итальянскаго языка, затѣмъ произошло сильное возбужденіе на Марсовомъ полѣ, гдѣ Бильо открылъ въ петиціи фразу Лакло; за этимъ послѣдовало народное голосованіе о низложеніи Людовика XVI, и наконецъ назначеніе сходки на слѣдующій день для подписи петиціи.

Ночь была мрачная, тревожная и полная волненій, и въ то время какъ главные вожди Яконінцевъ и Кордельеровъ, знавшіе намѣренія своихъ противниковъ, скрывались и прятались, люди добросовѣстные и простосердечные изъ ихъ партіи условились собраться и, во что бы то ни стало, продолжать начатое дѣло.

Эту ночь провели безъ сна также и люди одушевленные чувствами менѣе достойными, а въ особенности, менѣе гуманными, люди полные ненависти и злобы, какіе встрѣчаются во множествѣ при всякомъ серьезномъ общественномъ ереворогѣ; такіе люди любятъ безпорядки, шумъ и видъ крови, какъ коршуны и тигры любятъ арміи за то, что онѣ снабжаютъ ихъ трупами.

Маратъ, въ своемъ подземельѣ, гдѣ его удерживала его манія одиночества, продолжалъ считать себя гонимымъ, или дѣлалъ видъ, что считаетъ себя таковымъ. Онъ жилъ во мракѣ, какъ живутъ хищные звѣри и ночныя птицы. Каждое утро изъ этого мрака выходили зловѣщія предсказанія на листкахъ газеты Другъ народа. Уже нѣсколько дней газета Марата была пропитана кровью. Съ самаго возвращенія короля онъ предлагалъ, какъ единственное средство для охраны интересовъ народа, назначить диктатора и произвести общую рѣзню. По мнѣнію Марата прежде всего надо было перерѣзать все собраніе и перевѣшать все правительство, потомъ, для перемѣны — такъ какъ рѣзня и висѣлица болѣе его не удовлетворяли, — онъ предлагалъ отпиливать руки, отрубать пальцы, закапывать заживо, сажать на колъ. Доктору Марата уже давно-бы слѣдовало придти къ своему паціенту и сказать ему: «Вы пишете кровью, Маратъ; я вынужденъ вамъ сдѣлать кровопусканье.»

Веррьеръ, этотъ отвратительный горбунъ этотъ страшный карликъ съ длинными руками и длинными ногами, котораго мы видѣли въ ночь съ 5-го на 6-е октября, съ тѣхъ поръ гдѣ-то скрывался и снова появился вечеромъ 16 іюля; тогда-то снова всѣ увидѣли это видѣніе изъ Апокалипса, какъ говорить о немъ Мишле; онъ появился на бѣлой лошади, по бокамъ которой болтались его длинныя ноги съ колѣнями-обрубками и огромными ступнями; онъ останавливался на всѣхъ углахъ улицъ, на всѣхъ перекресткахъ и сзывалъ народъ на Марсово Поле на завтра.

Фурнье — онъ только въ первый разъ долженъ былъ проявить себя и получить прозвище Фурнье Американца, не потому, что онъ родился въ Америкѣ (онъ былъ родомъ Овернецъ), но потому, что быль надсмотрщикомъ негровъ на Санъ-Доминго, — Фурнье, разоренный, озлобленный проигранными процессами, былъ выведенъ изъ себя молчаливымъ презрѣніемъ, съ какимъ національное собраніе отнеслось къ его двадцати петиціямъ. Еще бы! вѣдь вожди собранія сами были плантаторами, какъ Ламеты, или друзьями плантаторовъ, какъ Дюпаръ и Барнавъ. Поэтому, при первой возможности, Фурнье рѣшилъ отомстить за себя; онъ далъ себѣ въ этомъ слово, и этотъ человѣкъ, мысли котораго дико перескакивали съ одной на другую, этотъ человѣкъ, на чьемъ лицѣ застылъ адскій хохотъ гіены, — сдержитъ его.

И такъ, вотъ каково было общее положеніе дѣла въ ночь съ 16 на 17 іюля.

Король и королева съ тоскливой тревогой ожидали въ Тюльери: Барнавъ обѣщалъ имъ торжество надъ народомъ. Онъ не сказалъ, что это будетъ за торжество, ни какимъ образомъ оно совершится; не все ли имъ было равно! средства ихъ не касаются: другіе дѣйствуютъ за нихъ. Вся разница только въ томъ, что король желалъ этого торжества потому, что оно улучшитъ положеніе королевской власти; а королева потому, что съ него должна была начаться месть, а народъ заставилъ ее столько выстрадать, что, по ея мнѣнію, она имѣла полное право отомстить за себя.

Собраніе, опиравшееся на фиктивное большинство, ждало довольно спокойно; всѣ мѣры были имъ приняты; что бы ни случилось, законъ будетъ на его сторонѣ, а въ крайнемъ случаѣ, оно провозгласитъ громкую фразу: Общественное спасеніе!

Лафайетъ ждалъ тоже безъ всякаго страха: за нимъ была національная гвардія, еще ему преданная, и корпусъ въ девять тысячъ человѣкъ, составленный изъбышнихъ военныхъ, французскихъ гвардейцевъ, волонтеровъ. Этотъ корпусъ принадлежалъ скорѣе арміи, чѣмъ городу; къ тому же, онъ былъ наемный, отчего и назывался: платной гвардіей. Если завтра придется прибѣгнуть къ грозной экзекуціи, то этотъ корпусъ произведетъ ее.

Бальи и муниципалитетъ также ожидали событій. Бальи, послѣ цѣлой жизни, проведенной въ научныхъ занятіяхъ, былъ вдругъ вовлеченъ въ политику, въ жизнь сосредоточенную на площадяхъ и перекресткахъ. Получивъ наканунѣ выговоръ отъ собранія за слабость, выказанную имъ вечеромъ 15, онъ уснулъ, положивъ подъ подушку объявленіе о военномъ положеніи и, въ случаѣ надобности, собирался примѣнить его завтра во всей его силѣ.

Якобинцы ждали, но въ полнѣйшемъ разъединеніи. Робеспьеръ спрятался; Лакло, бывшій свидѣтелемъ того, какъ вычеркнули его фразу, надулся; Петіонъ, Бюзо и Бриссо держались наготовѣ, основательно полагая, что завтрашній день будетъ очень горячій; они ждали извѣстій отъ Сантера, который въ одиннадцать часовъ утра долженъ былъ отправиться на Марсово поле и взять назадъ петицію.

Кордельеры разошлись, кто куда. Дантонъ, какъ мы сказали, поѣхалъ въ Фонтенэ къ своему тестю; Лежандръ, Фреронъ и Камиль Демуленъ рѣшили послѣдовать за нимъ. Остальные ничего не могли предпринять: имъ не хватало вожака.

Народъ, ничего этого не подозрѣвавшій, отправится на Марссво поле; онъ будетъ подписывать петицію, кричать: «Да здравствуетъ нація!» устроитъ хороводъ вокругъ алтаря отечества, распѣвая знаменитую пѣсню 1790 года: Ça ira!

Реакція вырыла цѣлую пропасть между 1790 и 1791 годами; эту пропасть заполнятъ убитые 17 іюля!

И вотъ, этотъ день насталъ. Погода была великолѣпная. Съ четырехъ часовъ утра всѣ мелкіе странствующіе торговцы, живущіе толпой и всякими сборищами, эти цыгане большихъ городовъ, торгующіе кокосовымъ молокомъ, пряниками и пирожками, начали пробираться къ алтарю отечества, одиноко возвышавшемуся среди Марсова поля, словно огромный катафалкъ.

Его старательно срисовывалъ живописецъ, помѣщавшійся въ двадцати шагахъ отъ фасада, обращеннаго къ рѣкѣ.

Въ половинѣ пятаго на Марсово поле собралось уже человѣкъ полтораста.

Такъ рано встаютъ только тѣ, кому плохо спится, — я говорю о мужчинахъ и женщинахъ изъ народа, — кто плохо поужиналъ или совсѣмъ не ужиналъ.

Поэтому, среди этихъ полутораста человѣкъ, окружавшихъ алтарь отечества, было не мало людей въ дурномъ расположеніи духа, а въ особенности, съ дурной внѣшностью.

Вдругъ одна женщина, продавщица лимонада, поднявшаяся на ступеньки алтаря, громко вскрикнула.

Въ ея башмакъ воткнулось остріе буравчика!

Всѣ сбѣжались къ ней, окружили ее. Полъ оказался въ дыркахъ, неизвѣстно откуда взявшихся; но этотъ буравчикъ, просверлившій башмакъ торговки лимонадомъ, указывалъ на присутствіе одного или нѣсколькихъ человѣкъ подъ поломъ алтаря отечества.

Что могли они тамъ дѣлать?

Ихъ спрашиваютъ, просятъ отвѣчать, объяснить свои намѣренія, выйти, показаться.

Никакого отвѣта.

Одинъ изъ присутствовавшихъ побѣжалъ въ Гро-Кальу за гвардіей.

Національная гвардія не признала достаточнаго повода для безпокойства въ томъ, что какая-то женщина наступила на буравчикъ, и отказалась идти.

Между тѣмъ, негодованіе народа у алтаря отечества дошло до крайности. Приподняли доску, спустились внизъ и нашли извѣстныхъ намъ инвалида и парикмахера: оба были очень смущены и сконфужены.

Парикмахеръ отбросилъ подальше отъ себя буравчикъ, какъ улику, но не догадался скрыть боченокъ.

Ихъ схватили, вытащили на верхъ, стали допрашивать объ ихъ намѣреніяхъ и, такъ какъ они что-то бормотали, то ихъ повели къ комиссару.

Тамъ они чистосердечно признались, съ какой цѣлью спрятались подъ полъ; комиссаръ усмотрѣлъ въ этомъ пустую шалость и отпустилъ ихъ; но у дверей они нашли прачекъ изъ Гро-Кальу съ вальками въ рукахъ. Прачки изъ Гро-Кальу были, очевидно, очень щепетильны насчетъ чести женщины и, какъ разъяренныя Діаны, напали съ своими вальками на новыхъ Актеоновъ.

Въ эту минуту прибѣжали люди съ извѣстіемъ, что подъ алтаремъ отечества нашли боченокъ съ порохомъ; значитъ, эти преступники были тамъ не для того, чтобы просверливать дыры и подсматривать, но чтобы взорвать патріотовъ.

Еслибы только кто-нибудь открылъ боченокъ, то всѣ убѣдились бы, что въ немъ вино, а не порохъ; если бы только сообразили, что, подожги эти заговорщики боченокъ — допустивъ, что въ немъ былъ порохъ, — они прежде всего взорвали бы самихъ себя, то оба обвиняемыхъ оказались бы невинными; но бываютъ минуты, когда люди ничего не соображаютъ, ничего не провѣряютъ, или скорѣе, когда не хотятъ ни соображать, ни провѣрять.

Въ одну секунду порывъ вѣтра превратился въ бурю. Появилась группа людей: откуда? Неизвѣстно. — Откуда явились тѣ, что убили Фулона, Бертье, Флесселя, тѣ, что произвели 5 и 6 октября? Изъ мрака, куда они вернулись, совершивъ свое дѣло. Эти люди схватили несчастнаго парикмахера и бѣднаго инвалида и повалили ихъ; одинъ изъ нихъ, инвалидъ, весь исполосованный ударами ножа, такъ и не поднялся, а парикмахера потащили къ фонарю, накинули веревку на шею, приподняли… На высотѣ десяти футовъ отъ земли веревка оборвалась. Онъ упалъ еще живымъ, съ минуту отбивался отъ своихъ мучителей и вдругъ увидалъ на остріѣ пики голову своего товарища: какимъ образомъ очутилась тамъ пика? — Увидавъ ее, онъ вскрикнулъ и упалъ въ обморокъ. Тогда ему отрѣзали, или скорѣе, отпилили голову и немедленно нашлась вторая пика, чтобы принять этотъ кровавый трофей!

Чернь вдругъ охватило желаніе пройтись по Парижу съ этими отрубленными головами, и несшіе головы вмѣстѣ съ сотней такихъ же, какъ они, разбойниковъ съ громкими пѣснями вошли въ улицу Гренелль.

Въ девять часовъ на площади Пале Рояля чиновники муниципалитета, нотабли съ приставами при барабанномъ боѣ читали декретъ собранія о репрессивныхъ мѣрахъ противъ всѣхъ нарушителей постановленій собранія; въ это самое время съ улицы Сенъ-Тома-дю-Лувръ показались убійцы.

Муниципалитетъ оказался въ очень выгодномъ для себя положеніи: какъ ни жестоки были мѣры, имъ принятыя, все-таки ихъ нельзя было сравнить съ только-что совершеннымъ преступленіемъ.

Въ это время собраніе уже начало наполняться; отъ площади Палэ-Рояля до манежа не далеко: извѣстіе не замедлило долетѣть до залы засѣданій и разразилось въ немъ, какъ бомба.

Но тамъ дѣло приняло такой оборотъ, что не инвалида и парикмахера постигло слишкомъ жестокое наказаніе за ихъ школьническую продѣлку, а два добрыхъ гражданина, два друга порядка были убиты за то, что уговаривали революціонеровъ уважать законы.

Реньо де Сенъ-Жанъ-д`Анжели вскочилъ на трибуну.

— Граждане, сказалъ онъ, — я требую военнаго положенія, я требую, чтобы Собраніе объявило виновными въ оскорбленіи націи всѣхъ тѣхъ, кто индивидуальными или коллективными писаніями будетъ подстрекать народъ къ сопротивленію.

Собраніе поднялось почти въ полномъ составѣ и по предложенію Реньо де Сенъ-Жанъ-д`Анжели объявило виновными въ оскорбленіи націи тѣхъ кто индивидуальными или коллективными писаніями подстрекнетъ народъ къ сопротивленію.

Такимъ образомъ, представившіе петицію оказались виновными въ оскорбленіи націи. Этого именно и добивалось Собраніе.

Робеспьеръ укрывался въ какомъ-то уголкѣ Собранія; онъ слышалъ, какъ провозглашали и ставили на голосованіе этотъ декретъ и поспѣшилъ къ Якобинцамъ, чтобы сообщить имъ о принятой мѣрѣ.

У Якобинцевъ было пусто; всего двадцать пять или тридцать человѣкъ бродили по старому монастырю; Сантеръ уже былъ тамъ, ожидая распоряженій вождей.

Сантеръ былъ отправленъ на Марсово поле, чтобы предупредить петиціонеровъ объ угрожавшей опасности.

Онъ нашелъ двѣсти или триста человѣкъ, подписывавшихъ петицію Якобинцевъ на алтарѣ Отечества.

Въ центрѣ этой толпы оказался Бильо, только на дняхъ пріобрѣвшій извѣстность. Писать онъ не умѣлъ; но, назвавъ свое имя, попросилъ водить своей рукой и подписался однимъ изъ первыхъ.

Сантеръ поднялся на алтарь Отечества, сказалъ, что Собраніе только что признало бунтовщикомъ всякаго, кто осмѣлится требовать сверженія короля, и объявилъ, что Якобинцы послали его взять назадъ петицію, составленную Бриссо.

Бильо подошелъ къ знаменитому пивовару; эти два человѣка изъ народа съ минуту внимательно смотрѣли другъ на друга; они оба олицетворяли двѣ силы той эпохи: провинцію и Парижъ.

Они признали другъ друга братьями: вѣдь они вмѣстѣ брали Бастилію.

— Хорошо! сказалъ Бильо, — Якобинцы получатъ свою петицію, но мы составимъ другую.

— И пусть принесутъ ее ко мнѣ въ Сентъ-Антуанское предмѣстье: я подпишу ее самъ и заставлю подписать моихъ работниковъ.

И онъ протянулъ ему свою большую руку; Бильо дружески пожалъ ее.

Всѣ зааплодировали этому мощному братству, связавшему провинцію съ столицей.

Бильо отдалъ Сантеру его петицію, и тотъ удалился, сдѣлавъ народу жестъ, выражавшій обѣщаніе и одобреніе: народъ отлично его понялъ: впрочемъ, онъ уже началъ узнавать Сангера.

— Теперь Якобинцы струсили, сказалъ Бильо, — а струсивъ, они имѣютъ право взять назадъ свою петицію; но мы-то, вѣдь, не струсили, и мы имѣемъ право составить другую.

— Да! да! другую петицію! здѣсь, завтра-же! закричали всѣ.

— Отчего не сегодня? спросилъ Бильо. — Завтра! кто знаетъ, что будетъ завтра?

— Да, да, согласились многіе, — сегодня! Сейчасъ!

Вокругъ Бильо образовалась группа людей наиболѣе выдающихся, такъ какъ сила имѣетъ свойство магнита: она притягиваетъ.

Эта группа состояла изъ депутатовъ отъ Кордельеровъ, а также изъ нѣсколькихъ Якобинцевъ: плохо освѣдомленные о положеніи дѣла или болѣе смѣлые, чѣмъ ихъ вожди, они явились на Марсово Поле, не смотря на запрещеніе.

Въ то время имена этихъ людей были еще совсѣмъ неизвѣстны; но вскорѣ каждому изъ нихъ предстояло получить извѣстность, и притомъ очень различную.

То были: Роберъ, м-ль де Кераліо, Роланъ; Брюнъ, наборщикъ, а впослѣдствіи маршала. Франціи; Эберъ, публичный писецъ и будущій редакторъ грозной газеты Père Du chêne; Шометъ, журналистъ и медикъ; Сержанъ, граверъ на мѣди, будущій зять Марсо и устроитель всѣхъ патріотическихъ празднествъ; Фабръ д’Еглантинъ, авторъ Intrigue épistolaire; Анріо, стражъ гильотины; Мальяръ, грозный судебный приставъ въ Шатлэ, котораго мы потеряли изъ вида послѣ 6 октября и съ которымъ встрѣтимся 2 сентября; Изабей отецъ, Изабей сынъ, вѣроятно единственный изъ дѣйствующихъ лицъ этой сцены, который могъ впослѣдствіи разсказать ее, такъ какъ сохранилъ живость и энергію молодости въ восемьдесятъ восемь лѣтъ.

— Сейчасъ! да, сейчасъ! закричалъ народъ.

Эти слова были встрѣчены оглушительными рукоплесканіями.

— Но кто будетъ писать? спросилъ кто-то въ толпѣ.

— Я, вы, мы всѣ, крикнулъ Бильо; — это будетъ уже настоящая народная петиція.

Одинъ изъ патріотовъ побѣжалъ за бумагой, чернилами, перьями.

Въ ожиданіи его возвращенія народъ составилъ хороводъ и началъ фарандолу, напѣвая знаменитое Ça ira.

Черезъ десять минутъ патріотъ вернулся съ пятью или шестью тетрадями бумаги, съ цѣлымъ пучкомъ перьевъ и съ бутылкой чернилъ.

Роберъ взялъ перо и поди. диктовку м-ль де Кераліо и супруговъ Роланъ написалъ слѣдующее:

Петиція Національному Собранію, написанная на алтарѣ Отечества 17 іюля 1791 года. "Представители націи,

"Ваши труды приходятъ къ концу; вскорѣ ваши преемники, всѣ безъ исключенія избранные народомъ, пойдутъ по вашимъ стопамъ, не встрѣтивъ тѣхъ препятствій, какія дѣлали вамъ депутаты двухъ привилегированныхъ сословій, эти вѣчные противники идеи святаго равенства.

"Совершается великое преступленіе; бѣжитъ Людовикъ XVI; онъ недостойно покидаетъ свой постъ; государство почти впадаетъ въ анархію; граждане задерживаютъ его въ Вареннѣ, отвозятъ въ Парижъ. Народъ этой столицы настоятельно проситъ васъ не рѣшать участи виновнаго, не выслушавъ вашихъ восьмидесяти двухъ департаментовъ.

"Вы медлите. Собраніе получаетъ множество адресовъ, вся страна требуетъ, чтобы Людовикъ былъ судимъ. Вы-же, господа, предрѣшили, что онъ невиненъ и неприкосновененъ, объявивъ вашимъ голосованіемъ 16 числа, что, по окончаніи Конституціи, конституціонная хартія будетъ представлена ему на утвержденіе. — Законодатели! народъ желаетъ совершенно иного, и мы полагали, что ваша высшая слава, даже вашъ долгъ заключаются въ томъ, чтобы быть выразителями желанія общества. Конечно, принять подобное рѣшеніе побудила васъ кучка тѣхъ непокорныхъ депутатовъ, которые заранѣе выразили свой протестъ противъ конституціи; но, господа! представители народа великодушнаго и довѣрчиваго! вспомните, что двѣсти девяносто протестовавшихъ не имѣли голоса въ Національномъ Собраніи; поэтому, вашъ декретъ недѣйствителенъ какъ по формѣ, такъ и по сущности, недѣйствителенъ по существу потому, что идетъ наперекоръ верховной волѣ; недѣйствителенъ по формѣ потому, что составленъ двумя стами девяносто членами не имѣющими полномочій,

«Эти соображенія, желаніе общаго блага, и настойчивое стремленіе избѣжать анархіи, на которую обрекло бы насъ отсутствіе единодушія между представителями народа и самимъ народомъ, все заставляетъ насъ просить васъ отъ имени всей Франціи уничтожить вашъ декретъ; принять во вниманіе, что проступокъ Людовика XVI доказанъ, что этотъ король отказался отъ престола. Мы просимъ васъ принять его отреченіе и созвать новое Конституціонное Собраніе, чтобы оно при дѣйствительномъ участіи націи приступило къ суду виновнаго, а въ особенности, къ замѣщенію его и организаціи новой исполнительной власти».

Когда петиція была составлена, по данному знаку разомъ все стихло, всѣ головы обнажились, и Роберъ громкимъ голосомъ прочелъ вышеприведенныя строки.

Онѣ совершенно отвѣчали общему желанію, и поэтому противъ нихъ не было сдѣлано ни одного возраженія; напротивъ, за послѣдней фразой послѣдовали единодушныя рукоплесканія.

Надо было собирать подписи; къ этому времени набралось уже не двѣсти или триста человѣкъ, а тысячъ около десяти и, такъ какъ со всѣхъ сторонъ Марсова Поля толпа не переставала прибывать, то было, несомнѣнно, что черезъ часъ алтарь Отечества будетъ окруженъ пятьюдесятью тысячами человѣкъ.

Коммисары редакторы подписались первые; потомъ, въ одну минуту, вся страница наполнилась подписями, и тогда стали раздавать нумерованные листы чистой бумаги одинаковаго формата съ петиціей, которые должны были быть пришиты къ ней.

Когда листы были розданы, народъ сталъ подписывать ихъ на ступенькахъ алтаря Отечества, на колѣняхъ, всюду, гдѣ находилъ себѣ точку опоры.

Между тѣмъ, на основаніи распоряженія Собранія, переданнаго имъ Лафайету, — распоряженія, вызваннаго не той петиціей, которую народъ подписывалъ, а утреннимъ убійствомъ, — на Марсово поле явились первые отряды войска но толпа была такъ занята петиціей, что почти не обратила на нихъ вниманія.

Тѣмъ не менѣе слѣдовавшія за этимъ событія должны были имѣть нѣкоторое значеніе.

XIX.
Красное знамя.

Этими войсками предводительствовалъ адъютантъ Лафайета. Который? Имя его неизвѣстно. У Лафайета было всегда столько адъютантовъ, что ихъ имена теряются въ исторіи.

Какъ бы то ни было, съ гласисовъ раздался выстрѣлъ и попалъ прямо въ этого адъютанта; рана оказалась не опасной, и такъ какъ выстрѣлъ былъ единичный, то никто не удостоилъ отвѣтить на него.

Почти такая-же сцена произошла въ Гро-Кальу. Лафайетъ проѣзжалъ черезъ Гро-Кальу съ тремя тысячами человѣкъ и пушками.

Но тамъ находился Фурнье во главѣ шайки висѣльниковъ, вѣроятно тѣхъ самыхъ, что убили инвалида и парикмахера; они устроили баррикаду.

Лафайетъ направился къ этой баррикадѣ и разрушилъ ее.

Фурнье выстрѣлилъ въ него въ упоръ черезъ колеса телѣги; къ счастью, его ружье дало осѣчку. Баррикада была взята, и Фурнье арестованъ.

Его привели къ Лафайету.

— Что это за человѣкъ? спросилъ онъ..

— Тотъ самый, что стрѣлялъ въ васъ и чье ружье дало осѣчку.

— Отпустите его и пусть онъ убирается искать себѣ другую висѣлицу!

Фурнье не пошелъ искать другой висѣлицы; онъ исчезъ на время и появился во время сентябрьскихъ убійствъ.

Лафайетъ прибылъ на Марсово Поле: тамъ все еще подписывалась петиція, и царило полное спокойствіе.

Дѣйствительно, велико должно было быть это спокойствіе, если г-жа де Кондорсэ прогуливалась тамъ съ своимъ годовалымъ ребенкомъ.

Лафайетъ подошелъ къ алтарю Отечества и освѣдомился о томъ, что тамъ дѣлалось: ему показали петицію. Народъ обѣщалъ разойтись по домамъ, какъ только петиція будетъ подписана. Лафайетъ не нашелъ въ этомъ ничего заслуживающаго особаго порицанія и удалился съ своимъ войскомъ.

Но если на Марсовомъ Полѣ толпа не слыхала ни о выстрѣлѣ, ранившемъ адъютанта, ни о ружьѣ, давшемъ осѣчку, то въ Собраніи оба эти эпизода вызвали сильную панику.

Не надо забывать, что Собраніе стремилось къ роялистическому государственному перевороту и до сихъ поръ дѣйствовало довольно успѣшно въ пользу его.

— Лафайетъ раненъ! его адъютантъ убитъ!.. На Марсовомъ Полѣ безпорядки…

Таково было извѣстіе, распространившееся по Парижу; Собраніе офиціально передало его въ Ратушу.

Но въ Ратушѣ уже были встревожены чѣмъ, что происходило на Марсовомъ Полѣ, и за справками были отправлены три муниципальныхъ чиновника: Жакъ, Рено и Гарди.

Съ высоты алтаря Отечества подписывающіе петицію увидали новый кортежъ, приближавшійся къ нимъ со стороны рѣки.

Они выслали на встрѣчу ему депутацію.

Три чиновника муниципалитета это были они — приблизились прямо къ алтарю Отечества; но, вмѣсто той безпорядочной, шумной и буйной толпы бунтовщиковъ, которую они ожидали найдти, они увидали мирныхъ гражданъ: одни изъ нихъ подписывали петицію, другіе прогуливались группами, а третьи плясали фарандолу, распѣвая Ça ira!

Толпа была спокойна, но, можетъ быть, сама петиція носила мятежный характеръ? Муниципальные чиновники потребовали, чтобы она была прочтена имъ.

Петицію прочли съ первой строки до послѣдней и, какъ и въ первый разъ, это чтеніе сопровождалось единодушными возгласами одобренія и восторга.

— Господа, сказали муниципальные чиновники, — мы очень рады увидать каково ваше общее настроеніе; намъ сказали, что здѣсь происходитъ волненіе и безпорядки: насъ обманули. Мы немедленно передадимъ все, что видѣли, разскажемъ о спокойствіи, царящемъ на Марсовомъ полѣ, и не только не помѣшаемъ вамъ подать вашу петицію, но дадимъ вамъ національную гвардію въ видѣ охраны, еслибы кто-нибудь пожелалъ васъ потревожить. Еслибы мы не находились при исполненіи нашихъ обязанностей, то сами подписали бы вашу петицію, и если вы сомнѣваетесь въ нашихъ чувствахъ, мы готовы остаться вашими заложниками, пока всѣ вы не приложите рукъ къ петиціи.

Изъ этого видно, что чувство, выраженное въ петиціи, было раздѣляемо всѣми, если сами чиновники муниципалитета охотно подписали бы ее, какъ простые граждане, и только ихъ офиціальное положеніе помѣшало этому.

Толпу очень ободрило это выраженіе сочувствія со стороны трехъ муниципальныхъ чиновниковъ, на появленіе которыхъ они смотрѣли съ недовѣріемъ, подозрѣвая у нихъ враждебныя намѣренія. Въ небольшой схваткѣ между народомъ и національной гвардіей было задержано два человѣка; и, какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, арестованные были совершенно невинны. Нѣсколько почтенныхъ лицъ изъ толпы попросили освободить ихъ.

— Мы не можемъ взять это на себя, отвѣтили присланные муниципалитетомъ; — но выберите комиссаровъ; они пойдутъ съ нами въ Ратушу и имъ будетъ оказана справедливость.

Немедленно было выбрано двѣнадцать комиссаровъ; однимъ изъ нихъ былъ Бильо, выбранный единогласно. Всѣ они вмѣстѣ съ тремя чиновниками отправились въ Ратушу.

Къ удивленію комиссаровъ Гревская площадь оказалась занятой солдатами, и только съ большимъ трудомъ они проложили себѣ путь сквозь этотъ лѣсъ штыковъ.

Бильо повелъ ихъ: какъ читатель помнить, Бильо хорошо зналъ Ратушу, гдѣ онъ не разъ бывалъ вмѣстѣ съ Питу.

Дойдя до дверей залы совѣщаній, муниципальные чиновники попросили комиссаровъ подождать минутку, велѣли отворить дверь, вошли и болѣе не появлялись.

Комиссары прождали ихъ цѣлый часъ.

Никакихъ извѣстій.

Бильо потерялъ терпѣніе, нахмурилъ брови, топнулъ ногой.

Вдругъ дверь отворилась. Появился муниципалитетъ въ полномъ составѣ съ Бальи во главѣ.

Бальи былъ очень блѣденъ: онъ, какъ математикъ, отлично сознавалъ теоретическое различіе между понятіями о справедливости и несправедливости; онъ чувствовалъ, что его толкаютъ на дурной поступокъ; но, получивъ приказъ отъ собранія, долженъ былъ выполнить его.

Бильо подошелъ къ нему.

— Г-нъ мэръ, сказалъ онъ своимъ твердымъ голосомъ, — мы ждемъ васъ уже болѣе часа.

— Кто вы и что вы имѣете сказать мнѣ? спросилъ Бальи.

— Кто я? отвѣтилъ Бильо. — Меня удивляетъ, что вы меня спрашиваете кто я, г-нъ Бальи. Правда, людямъ, сворачивающимъ въ сторону, трудно узнавать тѣхъ, кто продолжаетъ идти по прямому пути… Я Бильо.

Бальи сдѣлалъ движеніе. Это имя напомнило ему человѣка, вошедшаго однимъ изъ первыхъ въ Бастилію, человѣка, охранявшаго Ратушу въ страшные дни убійства Фулона и Бертье; человѣка, шедшаго у дверецъ кареты короля при его возвращеніи изъ Версаля, приколовшаго трехцвѣтную кокарду къ шляпѣ Людовика XVI и разбудившаго Лафайета въ ночь съ 5 на 6 октября, наконецъ, того человѣка, который привезъ короля изъ Варенна.

— Относительно же того, что я имѣю вамъ сказать, продолжалъ Бильо, — объявляю вамъ, что мы присланы народомъ, собравшимся на Марсовомъ полѣ.

— Чего проситъ этотъ народъ?

— Онъ проситъ исполнить обѣщаніе, данное тремя вашими посланными, — освободить двухъ гражданъ, несправедливо обвиненныхъ и за невиновность которыхъ мы всѣ ручаемся.

— Вотъ еще! развѣ мы отвѣчаемъ за подобныя обѣщанія? отвѣтилъ Бальи и хотѣлъ пройти дальше.

— Отчего бы вамъ не отвѣчать за нихъ?

— Оттого, что они были даны бунтовщикамъ!

Комиссары съ удивленіемъ переглянулись. Бильо нахмурился.

— Бунтовщикамъ? воскликнулъ онъ; — а! мы теперь ужъ стали бунтовщиками?

— Да, подтвердилъ Бальи, — бунтовщиками, и я отправляюсь на Марсово поле усмирять ихъ.

Бильо пожать плечами и засмѣялся; но въ смѣхѣ его слышалась угроза.

— Усмирять народъ на Марсовомъ полѣ? проговорилъ онъ. — Но вашъ другъ Лафайетъ только что оттуда, а также и ваши посланные; всѣ они вамъ скажутъ, что на Марсовомъ полѣ гораздо спокойнѣе, чѣмъ на площади Ратуши!

Въ эту минуту вбѣжалъ командиръ одного изъ гвардейскихъ батальоновъ квартала Боннъ-Нувелль.

— Гдѣ г-нъ мэръ? спросилъ онъ.

Бильо посторонился, чтобы пропустить его къ Бальи.

— Я мэръ, сказалъ этотъ послѣдній.

— Къ оружію! г-нъ мэръ, къ оружію! воскликнулъ офицеръ; — на Марсовомъ полѣ дерутся, и пятьдесятъ тысячъ разбойниковъ собираются идти на Собраніе!

Едва офицеръ произнесъ эти слова, какъ тяжелая рука Бильо опустилась къ нему на плечо.

— А кто это сказалъ? спросилъ фермеръ.

— Кто сказалъ? Собраніе!

— Собраніе солгало! продолжалъ Бильо.

— Сударь! воскликнулъ офицеръ, обнажая саблю.

— Собраніе солгало! повторилъ Бильо, схвативъ саблю и вырывая ее изъ рукъ офицера.

— Довольно, довольно, господа! вмѣшался Бальи; — мы сами въ этомъ удостовѣримся… Г-нъ Бильо, отдайте, пожалуйста, г-ну офицеру саблю, и если вы имѣете вліяніе на тѣхъ, кто послалъ васъ, вернитесь къ нимъ и посовѣтуйте имъ разойтись.

Бильо бросилъ саблю къ ногамъ офицера.

— Разойтись? сказалъ онъ, — Вотъ еще! Право петицій признано за нами декретомъ, и пока другой декретъ не отниметъ его, ни мэру, ни командиру національной гвардіи не дано власти мѣшать гражданамъ высказывать свои желанія… Вы отправляетесь на Марсово поле? Мы будемъ тамъ прежде васъ, г-нъ мэръ!

Всѣ присутствовавшіе при этой сценѣ ждали только приказанія, слова, жеста Бальи, чтобы арестовать Бильо; но Бальи чувствовалъ, что голосъ, говорившій съ нимъ такъ смѣло и твердо, былъ голосъ самого народа.

Онъ знакомъ приказалъ пропустить Бильо и его товарищей.

Всѣ вышли на площадь: у одного изъ оконъ Ратуши развѣвалось красное знамя, и вихрь поднявшейся бури бѣшено крутилъ его кровавыя складки.

Къ несчастью, эта буря длилась всего нѣсколько минуть; прогремѣлъ громъ, но дождя не было, и только въ воздухѣ скопилось еще больше электричества.

Когда Бильо и остальные комиссары вернулись на Марсово поле, толпа увеличилась еще на треть и состояла уже изъ шестидесяти тысячъ человѣкъ.

Эти шестьдесятъ тысячъ гражданъ и гражданокъ были разсѣяны по откосамъ, вокругъ алтаря Отечества, на самой эстрадѣ и на ея ступеняхъ.

При появленіи Бильо и его товарищей произошло большое движеніе: всѣ сбѣжались къ нимъ, окружили ихъ, распрашивали объ участи двухъ гражданъ. Что отвѣтилъ мэръ?

Оба эти гражданина не выпущены на свободу, а мэръ отвѣтилъ, что составители петиціи бунтовщики.

Бунтовщики посмѣялись надъ даннымъ имъ названіемъ и вернулись къ прежней прогулкѣ, на прежнее мѣсто или къ прежнему занятію.

Тѣмъ временемъ, петицію продолжали подписывать.

Насчитывалось уже четыре или пять тысячъ подписей; до вечера число ихъ должно было возрасти тысячъ до пятидесяти. Собраніе принуждено будетъ уступить такому единодушію.

Вдругъ прибѣжалъ въ попыхахъ одинъ гражданинъ. Онъ не только видѣлъ вмѣстѣ съ комиссарами красное знамя у окна Ратуши, но слышалъ, какъ національные гвардейцы испускали крики радости, узнавъ, что ихъ поведутъ на Марсово поле, и немедленно стали заряжать ружья; когда же это было готово, какой-то муниципальный чиновникъ сталъ обходить ряды гвардейцевъ и что-то тихо говорить начальникамъ.

А затѣмъ вся національная гвардія, съ Бальи и муниципалитетомъ во главѣ, двинулась къ Марсову полю.

Прибѣжавшій гражданинъ торопливо сообщилъ эти извѣстія патріотамъ.

Но на всемъ полѣ, на мѣстѣ, освященномъ федераціей прошлаго года, царило такое спокойствіе, такое единодушіе, такое братство, что граждане не повѣрили, чтобы имъ могла угрожать какая-либо опасность.

Они предпочли думать, что вѣстникъ ошибся.

Петицію продолжали подписывать; танцы и пѣсни возобновились.

Но вотъ, послышалась все приближавшаяся дробь барабана.

Всѣ съ тревогой посмотрѣли другъ на друга. При появленіи на гласисахъ штыковъ, сверкавшихъ на солнцѣ, поднялся шумъ и ропотъ.

Члены различныхъ патріотическихъ обществъ сгрупировались всѣ вмѣстѣ и предложили народу разойтись.

Но съ возвышенія алтаря Отечества раздался звучныя и громкій голосъ Бильо.

— Братья! что мы дѣлаемъ? чего намъ бояться. Одно изъ двухъ: или военное положеніе направлено противъ насъ, или не направлено. Если оно не направлено противъ насъ, къ чему намъ разбѣгаться? въ противномъ же случаѣ, его должны обнародовать; насъ извѣстить, обратятся къ намъ съ требованіемъ и тогда будетъ время разойтись.

— Да, да, послышалось со всѣхъ сторонъ; — мы не нарушаемъ закона… подождемъ требованія… вѣдь должны быть предъявлены три требованія… Останемся! останемся!

И толпа осталась.

Въ ту-же минуту барабанный бой послышался уже вблизи, и національная гвардія появилась съ трехъ сторонъ Марсова Поля.

Одна колонна ея показалась у Военной Школы.

Другая съ одной изъ сосѣднихъ улицъ.

Наконецъ третья съ улицы, ведущей къ холмамъ Шальо. Эта колонна перешла по деревянному мосту; впереди нея несли развѣвающееся красное знамя, и въ ея рядахъ находился Бальи.

Впрочемъ красное знамя было мало замѣтно, и вниманіе толпы не сосредоточилось на этомъ корпусѣ.

Вотъ что увидалъ народъ на Марсовомъ Полѣ. Что-же увидали вновь пришедшіе?

Обширную равнину, усыпанную мирно прогуливающимися гражданами, а посреди алтарь Отечества, гигантское сооруженіе, на которое вели четыре лѣстницы такихъ огромныхъ размѣровъ, что по нимъ могли-бы подняться заразъ четыре батальона.

Отъ первой площадки надо было по ступенямъ подняться на вторую, гдѣ и возвышался алтарь Отечества, осѣненный стройной пальмой.

Всѣ ступени, отъ нижней до высшей, были заняты сидѣвшими на нихъ зрителями, образовавшими такимъ образомъ живую и шумную пирамиду.

Національная гвардія Марэ и Сентъ-Антуанскаго предмѣстья, въ числѣ около четырехъ тысячъ человѣкъ, сопровождаемая орудіями, вошла по улицѣ, огибающей южный фасадъ Военной школы, и выстроилась противъ этого зданія.

Лафайетъ не особенно довѣрялъ этимъ людямъ изъ Марэ и предмѣстій, составлявшимъ демократическую часть его войска; поэтому, онъ прибавилъ къ нимъ батальонъ платной гвардіи.

Платная гвардія — это были тогдашніе преторіанцы.

Она состояла изъ бывшихъ военныхъ, изъ распущенныхъ французскихъ гвардейцевъ, горячихъ приверженцевъ Лафайета, которые, узнавъ, что стрѣляли въ ихъ идола Лафайета, явились мстить за это преступленіе, бывшее, въ ихъ глазахъ болѣе важнымъ чѣмъ оскорбленіе націи, въ чемъ обвиняли короля.

Этой гвардія пришлось идти черезъ Гро-Кальу; она съ шумомъ вступила на Марсово Поле и заняла середину его, прямо противъ алтаря Отечества, что дѣлало ее болѣе сильной и грозной.

Наконецъ третій корпусъ, прошедшій по деревянному мосту и предшествуемый жалкимъ краснымъ знаменемъ, состоялъ изъ резерва національной гвардіи, изъ сотни драгунъ и толпы парикмахеровъ, имѣвшихъ привилегію носить шпагу и вооруженныхъ, впрочемъ, съ головы до ногъ.

За этими колоннами пѣхоты слѣдовало нѣсколько эскадроновъ кавалеріи. Они подняли такія облака пыли, что зрители не могли видѣть всѣ эпизоды той драмы, которая должна была разыграться, и могли улавливать только отдѣльные моменты ея.

Мы постараемся описать въ общихъ чертахъ что произошло.

Толпа, въ которую галопомъ ворвалась кавалерія, метнулась въ стороны и видя, что желѣзное кольцо охватываетъ ее все болѣе и болѣе тѣснымъ кругомъ, кинулась къ алтарю, какъ къ неприкосновенному убѣжищу.

Вдругъ раздался выстрѣлы на берегу рѣки, а за нимъ началась сильная пальба, дымъ отъ которой сталъ заволакивать небо.

Бальи былъ встрѣченъ свистками мальчишекъ, занимавшихъ гласисы со стороны Гренеля; среди этого свиста послышался выстрѣлъ, и пуля слегка ранила драгуна, стоявшаго позади парижскаго мэра.

Тогда Бальи приказалъ стрѣлять, но стрѣлять на воздухъ, единственно съ цѣлью попугать народъ.

Но на эту пальбу отвѣтила эхомъ другая пальба.

Это стрѣляла платная гвардія.

Въ кого? Въ безобидную толпу, окружавшую алтарь Отечества!

Страшный крикъ былъ отвѣтомъ ка эту пальбу, и глазамъ представилось тогда еще невиданное зрѣлище бѣгущей толпы, оставлявшей за собою убитыхъ и раненыхъ, плававшихъ въ лужахъ крови, и кавалеріи, среди дыма и пыли съ остервенѣніемъ преслѣдующей бѣглецовъ.

Марсово Поле представляло очень печальную картину. Пострадало больше всего женщинъ и дѣтей.

За этимъ послѣдовало обычное въ подобныхъ случаяхъ явленіе: всѣхъ обуяла жажда крови, жажда убійства.

Артиллерія установила свои пушки и приготовилась стрѣлять.

Лафайетъ едва успѣлъ подскакать къ ней и стать на своемъ конѣ передъ орудіями.

Послѣ минутнаго замѣшательства толпа инстинктивно бросилась къ національной гвардіи Марэ и Сентъ-Антуанскаго предмѣстья.

Національная гвардія разомкнула свои ряды и этимъ спасла всѣхъ бѣглецовъ; вѣтеръ дулъ въ ея сторону, а благодаря дыму и пыли гвардія не видала того, что произошло, и полагала, что толпа испугалась выстрѣловъ холостыми зарядами.

Когда дымъ разсѣялся, она съ ужасомъ увидала площадь, покрытую убитыми и ранеными!

Въ эту самую минуту къ національной гвардіи галопомъ подъѣхалъ адъютантъ и приказалъ ей прогнать всѣхъ съ площади и соединиться съ двумя другими колоннами.

Но національная гвардія не только не исполнила этого приказанія, но начала цѣлиться въ адъютанта и другихъ кавалеристовъ, преслѣдовавшихъ толпу.

Адъютантаъ и кавалеристы отступили передъ штыками патріотовъ.

Всѣ бѣжавшіе въ эту сторону нашли себѣ защиту.

Въ одну минуту Марсово Поле было очищено; на немъ остались лишь мужчины, женщины и дѣти, убитые или раненые ужасной пальбой платной гвардіи, и тѣ изъ несчастныхъ бѣглецовъ, которые были заколоты драгунами или потоптаны лошадьми.

Между тѣмъ, часть патріотовъ, не обращая вниманія ни на рѣзню, ни на ружейную пальбу, ни на крики раненыхъ, ни на направленныя на нихъ пушки, собирали листы петиціи и, по всей вѣроятности, укрыли ихъ въ домѣ Сантерра.

Кто далъ приказъ стрѣлять? Неизвѣстно; это одна изъ историческихъ тайнъ, оставшихся невыясненными, не смотря на самыя добросовѣстныя изслѣдованія. Ни рыцарь Лафайетъ, ни честный Бальи не любили крови, а между тѣмъ кровь преслѣдовала ихъ до могилы.

Въ тотъ-же день ихъ популярность потонула въ этой крови.

Сколько жертвъ осталось на полѣ рѣзни? Неизвѣстно, такъ какъ одни старались уменьшить ихъ число, чтобы ослабить отвѣтственность мэра и командира національной гвардіи, а другіе преувеличивали, чтобы усилить гнѣвъ народа.

Съ наступленіемъ ночи трупы начали бросать въ Сену. Сена, слѣпая соумышленница, отнесла ихъ въ океанъ, а тотъ поглотилъ ихъ.

Но хотя Лафайетъ и Бальи были не только оправданы, но и получили поздравленія отъ Собранія; хотя конституціонныя газеты назвали ихъ поступокъ торжествомъ закона, это торжество закона получило позорное клеймо, какъ того заслуживаютъ всѣ тѣ злосчастные случаи, когда власть убиваетъ безоружныхъ. Народъ, умѣющій давать необыкновенно меткія прозвища, назвалъ это пресловутое торжество: рѣзней на Марсовомъ Полѣ.

XX.
Послѣ рѣзни.

Вернемся въ Парижъ и посмотримъ, что происходило въ немъ.

Парижъ слышалъ шумъ пальбы и содрогнулся. Онъ еще не зналъ, кто былъ правъ и кто виноватъ, но почувствовалъ рану и увидалъ, что изъ раны сочилась кровь.

Робеспьеръ находился безотлучно въ клубѣ Якобинцевъ, какъ губернаторъ въ своей крѣпости; тамъ онъ былъ дѣйствительно силенъ. Но въ данную минуту народная твердыня была пробита, и всѣ могли входить въ брешь, сдѣланную Барнавомъ, Дюпоромъ и Ламетомъ.

Якобинцы послали за справками одного изъ своихъ членовъ.

Что касается ихъ сосѣдей Фельяновъ, то посылать за справками имъ было не за чѣмъ: они получали извѣстія каждый часъ, каждую минуту. Теперь разыгрывалась ихъ ставка, и они ее выйграли… Посланный Якобинцевъ вернулся черезъ десять минутъ. Онъ встрѣтилъ бѣгущихъ съ поля и узналъ отъ нихъ ужасное извѣстіе.

— Лафайетъ и Бальи убиваюгъ народъ!

Не всѣ могли слышать отчаянные крики Бальи; не всѣ могли видѣть какъ Лафайетъ заслонилъ собой дула пушекъ.

Поэтому вернувшійся посланный своими извѣстіями повергъ въ ужасъ собраніе, впрочемъ, очень не многолюдное; въ бывшемъ монастырѣ было не болѣе тридцати или сорока Якобинцевъ.

Они поняли, что Фельяны постараются взвалить на нихъ отвѣтственность. Развѣ первая петиція вышла не изъ ихъ клуба? Правда, они взяли ее обратно; но, тѣмъ не менѣе; всѣмъ было понятно, что вторая была дочерью первой.

Якобинцы испугались.

Эта блѣдная фигура, надѣленная призрачной доблестью, это слабая тѣнь философіи Руссо, именуемая Робеспьеромъ, изъ блѣдной превратилась въ зеленую. Осторожный депутатъ Арраса пытался бѣжать, но не могъ. Онъ принужденъ была, остаться и принять какое-нибудь рѣшеніе. Страхъ подсказалъ ему это рѣшеніе.

Общество объявило, что оно отвергаетъ тѣ фальшивые или поддѣльные листки, которые приписывали ему, и повторяетъ свою клятву вѣрности конституціи и своего повиновенія декретамъ Собранія.

Едва была сдѣлана эта декларація, какъ черезъ старые корридоры Якобинскаго монастыря донесся страшный шумъ съ улицы.

Въ немъ можно было разобрать хохотъ, свистки, пѣсни, брань и угрозы. Якобинцы надѣялись, что эта гроза минуетъ ихъ и пройдетъ къ Палэ-Роялю.

Но нѣтъ! шумъ затихъ передъ низкой и мрачной дверью на улицу Сентъ-Онорэ, и нѣкоторые члены, еще усиливъ этимъ панику, воскликнули:

— Это платная гвардія возвращается съ Марсова Поля!.. Они хотятъ пушками разгромить нашу дверь!..

Къ счастью, эта дверь охранялась солдатами. Якобинцы поспѣшили закрыть всѣ входы и выходы, чтобы не дать этому войску, опьяненному и обезумѣвшему отъ крови, возможности снова проливать ее; а затѣмъ Якобинцы и зрители безшумно вышли, что совершилось довольно быстро, такъ какъ въ залѣ было не болѣе тридцати или сорока членовъ, а на трибунахъ не болѣе ста слушателй.

Въ числѣ этихъ послѣднихъ находилась и г-жа Роланъ; въ тотъ день она успѣла побывать всюду. Она разсказываетъ, что при извѣстіи, что солдаты ворвутся въ залу, одинъ Якобинецъ до такой степени растерялся, что вскочилъ на трибуну женщинъ.

Г-жа Роланъ пристыдила его за такую трусость, и онъ соскочилъ съ трибуны тѣмъ же путёмъ.

Между тѣмъ, члены и зрители уходили въ пріоткрытую дверь.

Робеспьеръ вышелъ въ свою очередь. На секунду онъ остановился въ нерѣшимости, повернуть-ли ему на право или на лѣво? Чтобы вернуться домой — онъ тогда жилъ въ Марэ — ему надо было повернуть на лѣво; но ему пришлось бы пройти сквозь ряды платной гвардіи.

Онъ предпочелъ идти въ предмѣстье Сентъ-Онорэ, и попросить Петіона пріютить его.

Онъ повернулъ на право.

Робеспьеру очень хотѣлось остаться незамѣченнымъ; но развѣ это было возможно при его оливковомъ сюртукѣ — полосатые фраки явилась позже — при его очкахъ, показывавшихъ, что несмотря на молодость этого добродѣтельнаго патріота, глаза его пострадали отъ трудовъ и безсонныхъ ночей, при его пронырливой походкѣ лисицы и ласицы?

Едва Робеспьеръ сдѣлалъ шаговъ двадцать, какъ послышалось:

— Робеспьеръ! Видишь Робеспьера?.. Это Робеспьеръ!

Женщины останавливались и протягивали ему руки: женщины любили Робеспьера, потому что въ своихъ рѣчахъ онъ старался расточать какъ можно больше чувствительности.

— Какъ, самъ славный г-нъ де Робеспьеръ?

— Да.

— Гдѣ-же онъ?

— Тамъ, тамъ… Видишь вотъ этого худощаваго запудреннаго человѣка, такъ скромно пробирающагося вдоль стѣны?

Робеспьеръ пробирался вдоль стѣны совсѣмъ не изъ скромности; но кто-бы посмѣлъ предположить, что добродѣтельный, неподкупный Робеспьеръ, народный трибунъ, дрожалъ отъ страха?

Какой-то гражданинъ подошелъ къ нему, желая убѣдиться, что это дѣйствительно онъ.

Робеспьеръ надвинулъ на глаза шляпу, не зная, съ какой цѣлью онъ его разсматриваетъ. Тотъ узналъ трибуна и крикнулъ:

— Да здравствуетъ Робеспьеръ!

Робеспьеръ предпочелъ-бы имѣть дѣло съ врагомъ, чѣмъ съ такимъ другомъ.

— Робеспьеръ! крикнулъ другой граждаинъ съ еще большимъ восторгомъ; — да здравствуетъ Робеспьеръ! Если ужъ непремѣнно надо имѣть короля, почему-бы ему не быть королемъ!

О, великій Шекспиръ! «Цезарь умеръ, пусть убійца будетъ, сдѣланъ Цезаремь»!

Если кому-нибудь приходилось когда-либо проклинать свою популярность, то кончно Робеспьеру въ эту минуту.

Его окружили, старались съ тріумфомъ нести его!

Онъ съ отчаяніемъ посмотрѣлъ на право и на лѣво, въ надеждѣ увидать какой-нибудь выходъ, какой-нибудь темный проходъ, чтобы скрыться.

Вдругъ кто-то сильно схватилъ его за руку, и увлекая за собой, произнесъ дружескимъ тономъ

— Пойдемте!

Робеспьеръ послѣдовалъ за незнакомцемъ, вошелъ въ одну дверь, которая передъ ними отворилась и немедленно захлопнулась, и очутился въ лавкѣ столяра.

Этотъ столяръ былъ человѣкъ лѣтъ сорока двухъ-сорока трехъ. Съ нимъ сидѣла его жена; въ слѣдующей комнатѣ двѣ очень красивыя дѣвушки, одна пятнадцати лѣтъ, другая восемнадцати, накрывали ужинъ.

Робеспьеръ былъ очень блѣденъ и, казалось, близокъ къ обмороку.

— Леонора, сказалъ столярь, — стаканъ воды.

Леонора, старшая дочь столяра, вся дрожа отъ волненія, принесла стаканъ воды.

Очень вѣроятно, что губы строгаго трибуна коснулись пальцевъ м-ль Дюплэ, такъ какъ Робеспьеръ находился у столяра Дюплэ.

Въ это самое время г-жа Роланъ, зная, какая опасность ему угрожаетъ, и еще преувеличивая ее отправилась въ отдаленное Марэ, предлагать Робеспьеру у нея убѣжище. Но онъ уже находится въ полной безопасности среди славной семьи Дюплэ изъ которой потомъ сдѣлалъ свою собственную. оставимъ его тамъ и войдемъ въ Тюльери вслѣдъ за докторомъ Жильберомъ.

Королева опять кого-то ждетъ; но такъ какъ, она ждетъ не Барнава, то она уже не на антресоляхъ г-жи Компанъ, а въ своей комнатѣ, и не стоитъ тревожно у двери, а сидитъ въ креслѣ, опустивъ голову на руку.

Она ждетъ Вебера, посланнаго ею на Марсово Поле, чтобы видѣть съ высотъ Шальо все, что тамъ происходитъ.

Чтобы объяснить ненависть королевы къ французамъ, ненависть, за которую ее столько упрекали, не лишнее будетъ разсказать все, что она перенесла послѣ возвращенія изъ Варенна. Читателю извѣстно, что она выстрадала во время этого возвращенія.

Историкъ можетъ быть пристрастенъ, но это строго воспрещается романисту.

Послѣ ареста короля и королевы у народа была одна тревога: если они бѣжали одинъ разъ, то могутъ бѣжать и другой, и тогда уже непремѣнно доберутся до границы.

Въ особенности королеву считали какой-то волшебницей, способной, какъ Медея, улетѣть въ окно на колесницѣ, запряженной двумя драконами.

Подобныя фантазіи были въ ходу не только среди народа: имъ вѣрили даже офицеры, которымъ былъ порученъ надзоръ за Маріей-Антуанетой.

Г-нъ де-Гувіонъ, выпустившій ее изъ своихъ рукъ при бѣгствѣ въ Вареннъ, заявилъ, что сниметъ съ себя всякую отвѣтственность, если къ королевѣ позволятъ входить какой-нибудь другой женщинѣ кромѣ г-жи де-Рошрейль, то-есть той гардеробной дамы, которая донесла Бильо о замышлявшемся бѣгствѣ.

Поэтому, онъ приказалъ повѣсить портретъ г-жи де-Рошрейль у лѣстницы, ведшей въ королевскіе покои, чтобы караульный, наблюдавшій за всѣми проходившими, не пропускалъ кромѣ этой дамы никакой другой женщины.

Королевѣ доложили объ этомъ распоряженіи; она сейчасъ же пошла къ королю и пожаловалась ему. Король не повѣрилъ и послалъ справиться: фактъ оказался вѣренъ.

Король послалъ за Лафайетомъ и потребовалъ удаленія этого портрета.

Портретъ былъ удаленъ, и всѣ прислужницы королевы стали снова исполнять свою службу.

Но это унизительное распоряженіе было замѣнено не менѣе оскорбительной предосторожностью: начальники батальоновъ, находившіеся обыкновенно въ такъ называемомъ большомъ кабинетѣ королевы, рядомъ съ ея спальней, получили приказаніе держать дверь постоянно отворенной, чтобы никогда не спускать глазъ съ королевской семьи.

Одинъ разъ король затворилъ эту дверь.

Офицеръ немедленно отворилъ ее.

Черезъ минуту король снова затворилъ ее.

Но офицеръ, снова открывъ ее, сказалъ королю:

— Государь, безполезно затворять эту дверь, сколько бы разъ вы ее ни закрывали, я столько же разъ стану открывать: таковъ приказъ.

Дверь осталась отворенной. Отъ офицеровъ добились только, чтобы она притворялась, пока королева одѣвалась и раздѣвалась.

Какъ только королева оканчивала свой туалетъ или ложилась въ постель, дверь немедленно открывалась.

Это была невыносимая тиранія. Королева придумала придвинуть къ своей кровати кровать своей горничной, чтобы помѣстить ее между своею кроватью и дверью.

Эта кровать на колесахъ и съ пологомъ замѣняла ей ширмы; за нею она могла одѣваться и раздѣваться.

Разъ ночью дежурный офицеръ замѣтилъ, что горничная спитъ, тогда какъ у королевы безсонница. Онъ воспользовался этимъ, чтобы войти въ комнату королевы и подойти къ ея кровати.

Королева взглянула на него такъ, какъ умѣла глядѣть дочь Маріи-Терезіи, когда ей выказывали неуваженіе; но офицеръ и не подозрѣвалъ, что выказываетъ неуваженіе королевѣ, а потому, не обративъ вниманія на взглядъ, посмотрѣлъ на нее съ большимъ состраданіемъ и сказалъ:

— Государыня, я очень радъ, что мнѣ случилось быть наединѣ съ вами: я долженъ дать вамъ нѣсколько совѣтовъ.

И вовсе не заботясь о томъ, расположена ли королева его слушать, онъ объяснилъ ей, что бы онъ сталъ дѣлать, если бы очутился на ея мѣстѣ.

Его добродушный тонъ успокоилъ королеву, съ гнѣвомъ смотрѣвшую на его приближеніе; она не перерывала его и выслушала съ большой грустью.

Между тѣмъ горничная проснулась и, увидя мужчину у кровати королевы, вскрикнула и хотѣла звать на помощь.

Но королева остановила ее.

— Нѣтъ, Компанъ, дайте мнѣ выслушать то, что говоритъ этотъ господинъ… Онъ добрый французъ, и, какъ многіе другіе, ошибается насчеть нашихъ намѣреній, но его слова проникнуты искренней любовью къ королю.

Такимъ образомъ офицеръ высказалъ королевѣ все, что хотѣлъ сказать ей.

До поѣздки въ Вареннъ у Маріи-Антуанеты не было ни одного сѣдого волоса.

Ея волосы почти совсѣмъ посѣдѣли въ ночь послѣ ея послѣдняго разговора съ Шарни.

Увидя эту грустную метаморфозу, она горько улыбнулась, отрѣзала одну прядь и послала ее г-жѣ де-Ламбаль въ Лондонъ съ словами:

«Посѣдѣли отъ горя!»

Мы видѣли, какъ она поджидала Барнава, мы слышали, какія онъ высказывалъ надежды, но ему было трудно заставить королеву раздѣлить съ нимъ эти надежды.

Марія-Антуанета боялась всякихъ бурныхъ насильственныхъ сценъ; до сихъ поръ, всѣ эти сцены всегда обращались противъ нея: 14 іюля, 5 и 6 октября, арестъ въ Вареннѣ.

Изъ Тюльери она слышала злополучную пальбу на Марсовомъ Полѣ и очень встревожилась. Какъ бы то ни было, поѣздка въ Вареннъ послужила для нея большимъ урокомъ. До того времени она воображала, что революція не шла далѣе той или другой системы Питта, была не болѣе, какъ простая интрига герцога Орлеанскаго, была увѣрена, что Парижъ повинуется только нѣсколькимъ вожакамъ, и говорила королю: «Наша славная провинція!»

Она увидала провинцію, и духъ провинціи оказался еще болѣе революціонернымъ, чѣмъ духъ Парижа.

Собраніе было слишкомъ старо, дряхло, слишкомъ много разглагольствовало, чтобы стойки выполнить обязательства, принятыя на себя Барнавомъ отъ его имени, да и кромѣ того, развѣ оно не находилось наканунѣ смерти? Объятіе умирающаго пагубно!

И такъ, королева съ большой тревогой ожидала Вебера.

Дверь отворилась: она съ живостью повернула голову, но вмѣсто добраго, толстаго лица своего молочнаго брата австрійца, она увидѣла строгое и холодное лицо доктора Жильбера.

Королева не любила этого роялиста съ столь опредѣленными воззрѣніями, что она его считала почти республиканцемъ; а между тѣмъ, она чувствовала къ нему нѣкоторое уваженіе. Она бы не послала за нимъ ни при физическомъ страданіи, ни при нравственномъ, но когда онъ являлся, она поддавалась его вліянію.

Увидавъ его, она вздрогнула.

Она не видѣла его съ вечера возвращенія изъ Варенна.

— Это вы, докторъ? проговорила она.

Жильберъ поклонился.

— Да, государыня, это я… Я знаю, что вы ждали Вебера; но я принесъ вамъ извѣстія гораздо болѣе точныя, чѣмъ тѣ, какія вы получите отъ него. Онъ былъ на томъ берегу Сены, гдѣ никого не убивали, а я находился тамъ, гдѣ убивали…

— Гдѣ убивали! Что случилось, докторъ?

— Большое несчастіе, государыня: партія двора восторжествовала!

— Партія двора восторжествовала! И вы называете это великимъ несчастіемъ, г. Жильберъ?

— Да, потому что она восторжествовала при помощи одного изъ тѣхъ ужасныхъ средствъ, которыя обезсиливаютъ самого побѣдителя и повергаютъ его, иногда, рядомъ съ побѣжденнымъ.

— Но что же случилось?

— Лафайетъ и Бальи стрѣляли въ народъ; теперь и Лафайетъ и Бальи не имѣютъ больше возможности быть вамъ полезными.

— Отчего?

— Оттого, что они утратили свою популярность.

— Что дѣлалъ народъ, въ который они стрѣляли?

— Онъ подписывалъ петицію, требовавшую низложенія.

— Чьего низложенія?

— Короля.

— И вы находите, что они стрѣляли безъ основанія? спросила королева, гнѣвно сверкнувъ глазами.

— Я нахожу, что было бы лучше постараться убѣдить народъ, чѣмъ его разстрѣливать.

— Но въ чемъ убѣдить?

— Въ искренности короля.

— Но король искрененъ!

— Извините, государыня… Три дня тому назадъ я пробылъ у короля цѣлый вечеръ, стараясь дать ему понять, что настоящіе его враги это его братья, г-нъ де-Конде, эмигранты. Я на колѣняхъ умолялъ короля прервать съ ними всякія сношенія и признать искренно Конституцію, оставивъ за собой право пересмотра нѣкоторыхъ статей ея, примѣненіе готорыхъ на практикѣ окажется невозможнымъ. Король убѣжденный — по крайней мѣрѣ я такъ полагалъ, — соблаговолилъ обѣщать мнѣ, что прерветъ всякія сношенія съ эмигрантами, но едва я успѣлъ выйти, какъ король подписалъ самъ и заставилъ подписать ваше величество письмо къ своему брату, Monsieur, письмо, въ которомъ даетъ ему полномочія обратиться къ императору австрійскому, королю прусскому…

Королева вспыхнула, какъ ребенокъ, уличенный въ шалости. Но ребенокъ въ такихъ случаяхъ опускаетъ голову, она же, напротивъ, возмутилась.

— Неужели наши враги имѣютъ шпіоновъ даже въ кабинетѣ короля?

— Да, государыня, спокойно отвѣтилъ Жильберъ, — и потому-то всякій двоедушный поступокъ короля такъ опасенъ.

— Но вѣдь то письмо было собственноручно написано королемъ, и какъ только я подписала его, король вложилъ его въ конвертъ, запечаталъ и передалъ курьеру, который долженъ былъ отвезти его.

— Все это совершенная правда, государыня.

— Значитъ курьеръ былъ задержанъ?

— И письмо прочитано.

— Значитъ мы окружены одними измѣнниками?

— Не всѣ люди похожи на графа Шарни!

— Что вы хотите сказать?

— Увы! я хочу сказать, государыня, что однимъ изъ роковыхъ предзнаменованій гибели королей, служитъ устраненіе именно тѣхъ людей, которыхъ они должны были бы связать съ своей судьбой желѣзными звеньями.

— Я не удаляла г-на де-Шарни, съ горечью проговорила королева; — г-нъ де-Шарни самъ ушелъ. Когда несчастье обрушивается на королей, никакія крѣпкія связи не могутъ удержать подлѣ нихъ ихъ друзей.

Жильберъ посмотрѣлъ на королеву и покачалъ головой.

— Не клевещите на г-на де-Шарни, государыня, а не то кровь его двухъ братьевъ возопіетъ изъ могилы о неблагодарности французской королевы!

— Сударь! воскликнула Марія-Антуанста.

— О! вамъ хорошо извѣстно, что я говорю правду, государыня; вы знаете, что когда вамъ будетъ угрожать настоящая опасность, г-нъ де-Шарни очутится на своемъ посту, и что этотъ постъ будетъ самый опасный.

Королева опустила голову.

— Я полагаю, проговорила она съ нетерпѣніемъ, — вы пришли не для того, чтобы говорить мнѣ о г-нѣ де-Шарни?

— Конечно нѣтъ, государыня; но иногда съ мыслями бываетъ тоже, что съ событіями: невидимыя нити связываютъ ихъ, и неожиданно высказываются именно такія мысли, которыя должны были бы храниться въ глубинѣ сердца… Нѣтъ, я пришелъ говорить съ королевой; простите, если я невольно обратился къ женщинѣ: я готовъ загладить свою оплошность.

— Что же вы хотѣли сказать королевѣ?

— Я хотѣлъ обратить вниманіе ея величества на ея собственное положеніе, на положеніе Франціи и всей Европы. Я хотѣлъ сказать: «Государыня, вы ставите на карту благополучіе или несчастье всего міра; первую ставку вы проиграли 6 октября; вы только что выиграли вторую, по крайней мѣрѣ по мнѣнію вашихъ придворныхъ. Съ завтрашняго дня вы начнете послѣднюю ставку; если вы ее проиграете, вы рискуете потерять тронъ, свободу, быть можетъ жизнь!»

— И вы полагаете, что мы отступимъ передъ этимъ рискомъ? спросила королева, гордо выпрямляясь.

— Я знаю, что король храбръ: онъ внукъ Генриха IV; я знаю, что королева полна геройства: она дочь Маріи-Терезіи; и я попробую дѣйствовать на нихъ только однимъ убѣжденіемъ; къ несчастью, я сомнѣваюсь, чтобы мнѣ когда-либо удалось внушить королю и королевѣ убѣжденіе твердо созрѣвшее въ моемъ сердцѣ.

— Къ чему же браться за такой трудъ, если вы считаете его безполезнымъ?

— Чтобы выполнить свой долгъ, государыня… Повѣрьте, когда живешь въ такое бурное время, какъ наше, очень пріятно говорить себѣ при каждомъ усиліи, даже если оно безплодно: «Я исполняю свой долгъ!»

Королева пристально посмотрѣла на Жильбера.

— Прежде всего скажите: какъ вы полагаете, можно еще спасти короля?

— Полагаю, что можно.

— А королевскую власть?

— Надѣюсь.

— Ну, вы счастливѣе меня, печально вздохнула королева. — Я полагаю, что и король и королевская власть погибли, и борюсь только для успокоенія совѣсти.

— Да, я понимаю, государыня, но это происходитъ потому, что вы желаете деспотической королевской власти и самодержавія короля. Какъ скупой, который, потерпѣвъ кораблекрушеніе, не въ состояніи пожертвовать даже частицей своихъ богатствъ, хотя и видитъ передъ собой берегъ, гдѣ онъ можетъ пріобрѣсти гораздо больше, чѣмъ теряетъ въ данную минуту, вы готовы потонуть съ вашими сокровищами, увлеченная ко дну ихъ тяжестью… Удѣлите что-нибудь бурѣ, бросьте въ пропасть прошедшее, если надо, и плывите къ будущему!

— Бросить прошедшее въ пропасть значитъ разорвать со всѣми европейскими государями.

— Да, но это значитъ также вступить въ союзъ съ французскимъ народомъ.

— Французскій народъ нашъ врагъ!

— Потому что вы его пріучили не довѣрять вамъ.

— Французскій народъ не въ состояніи бороться съ европейской коалиціей.

— Предположите въ главѣ народа короля, искренно желающаго конституціи, и французскій народъ завоюетъ всю Европу.

— Для этого нужно милліонное войско.

— Не милліонное войско когда-либо завоюетъ Европу: ее завоюетъ идея… Водрузите на Рейнѣ и на Альпахъ два трехцвѣтныхъ знамени съ надписью: «Война тиранамъ! свобода народамъ!» и Европа будетъ покорена.

— Знаете, вы заставляете меня иногда предполагать, что люди, наиболѣе здравомыслящіе, теряютъ разсудокъ!

— Ахъ, государыня, государыня, вы, значитъ, не знаете, какая въ настоящее время роль Франціи по отношенію ко всѣмъ народамъ? Франція, не смотря на единичныя преступленія, на нѣкоторыя частныя насилія, нисколько не пятнающія ея бѣлаго одѣянія, не марающія ея чистыхъ рукъ, Франція представляется всѣмъ дѣвственницей свободы; весь міръ преклоняется предъ ней съ восхищеніемъ, милліоны голосовъ взываютъ къ ней изъ Нидерландовъ, съ Рейна, изъ Италіи. Ей стоитъ лишь ступить за границу, и народы будутъ ожидать ее на колѣняхъ. Франція, явившаяся общей освободительницей, — это уже не нація, это воплощеніе справедливости, вѣчнаго разума!.. О! государыня, государыня, пользуйтесь тѣмъ, что она еще не дошла до насилій; но если вы станете слишкомъ медлить, то она обратитъ противъ самой себя тѣ самыя руки, которыя она простираетъ теперь надъ всѣмъ міромъ… Бельгія, Германія, Италія — слѣдятъ за каждымъ ея движеніемъ глазами, полными радости и любви. Бельгія говорить ей. «Приди!» Германія: «Я жду тебя!» Италія: «Спаси меня!» Развѣ на дальнемъ сѣверѣ чья-то неизвѣстная рука не начертала на письменномъ столѣ Густава: «Не надо войны съ Франціей!» Къ томуже ни одинъ изъ королей, къ которымъ вы обращаетесь за помощью, не готовъ къ войнѣ съ нами. Двѣ имперіи глубоко ненавидятъ насъ; говоря двѣ имперіи, я подразумеваю одну императрицу и одного министра: Екатерину II и г-на Питта; но они безсильны противъ насъ, по крайней мѣрѣ теперь. Екатерина II занята съ одной стороны Турціей, а съ другой Польшей: ей понадобятся еще два или три года, чтобы подчинить одну и уничтожить другую. Она настраиваетъ противъ насъ нѣмцевъ; предлагаетъ имъ Францію, стыдитъ вашего брата Леопольда за его бездѣятельность; ставитъ ему въ примѣръ прусскаго короля, захватившаго Голландію изъ-за пустаго неудовольствія, причиненнаго его сестрѣ; она говоритъ ему: «Выступайте-же!» но сама не двигается. Г-нъ Питтъ въ настоящее время проглатываетъ Индію; онъ похожъ на удава: трудное пищевареніе лишаетъ его ясности мышленія. Если мы станемъ ждать, пока онъ покончитъ съ нимъ, то онъ самъ нападетъ на насъ, но его нападенія будетъ заключаться не въ объявленіи внѣшней войны, а въ возникновеніи внутренней, гражданской… Я знаю, что вы до смерти боитесь этого Питта, и сами сознаетесь, что не можете говорить о немъ безъ содраганія. Сказать вамъ чѣмъ можно поразить его въ самое сердце? Превратить Францію въ республику съ королемъ во главѣ! Вмѣсто этого, что вы дѣлаете, государыня? вмѣсто этого, что дѣлаетъ ваша пріятельница, г-жа де-Ламбаль? Она распространяетъ слухи въ Англіи, гдѣ она представляетъ васъ, что Франція домогается лишь одной великой Хартіи, что король обуздалъ и поборолъ революцію, и что теперь она начнетъ ослабѣвать. А что отвѣтилъ Питтъ на эти любезности? Что онъ не потерпитъ, чтобы Франція превратилась въ республику, что онъ спасетъ монархическую власть; но ни заискиванья г-жи де-Ламбаль, ни ея настойчивыя просьбы не могли заставить его обѣщать спасти монарха, такъ какъ монарха онъ ненавидитъ! Вѣдь никто другой, какъ Людовикъ XVI, король конституціонный, король философъ, оспаривалъ у него Индію и вырвалъ изъ его рукъ Америку? Людовикъ XVI! но Питтъ ничего такъ не желаетъ, какъ чтобы исторія сдѣлала изъ него втораго Карла I!

— Докторъ! докторъ! съ ужасомъ воскликнула королева, — кто вамъ открываетъ все это?

— Тѣ же самые люди, что сообщаютъ о содержаніи писемъ, написанныхъ вашимъ величествомъ.

— Значитъ, у насъ нѣтъ ни одной мысли, которая была-бы исключительно нашимъ достояніемъ?

— Я уже вамъ говорилъ, государыня, что монархи Европы опутаны невидимой сѣтью: всѣ желающіе сопротивляться будутъ безполезно стараться выйти изъ нея. Не сопротивляйтесь, государыня; будьте проводницей идей, которыя вы стараетесь заглушить, и тогда эта сѣть обратится для васъ въ броню, всѣ ненавидящіе васъ превратятся въ вашихъ защитниковъ, а невидимыя шпаги, вамъ угрожающія, въ сабли, готовыя поражать вашихъ враговъ!

— Но вы постоянно забываете, что тѣ, кого вы называете нашими врагами — наши братья, короля.

— Э! государыня, назовите французовъ вашими дѣтьми и тогда вы сами увидите, какъ мало значатъ для васъ эти братья но политикѣ и дипломатіи! Къ тому же, развѣ вамъ не кажется, что всѣ эти короли и принцы отмѣчены роковой печатью, печатью безумія? Начнемъ съ вашего брата, императора Леопольда, одряхлѣвшаго въ 44 года, по милости переведеннаго имъ въ Вѣну тосканскаго гарема и принужденнаго для возстановленія своихъ силъ и способностей прибѣгать къ убійственнымъ возбудительнымъ средствамъ, которыя онъ самъ себѣ приготовляетъ… Посмотрите на Фридриха, на Густава; одинъ умеръ, а другой умретъ, не оставивъ потомства, такъ какъ ни для кого не тайна, что наслѣдный принцъ шведскій, сынъ Монка, а не Густава… Посмотрите на португальскаго короля съ его тремя стами <испорчено>….. Посмотрите на саксонскаго короля съ его 354 незаконнорожденными дѣтьми. Посмотрите на Екатерину… О! государыня, государыня, развѣ вы не видите, что всѣ эти короли и королевы идутъ къ безднѣ, къ пропасти, къ самоуничтоженію, и если бы вы, вы… вы захотѣли, то вмѣсто того, чтобы такъ же идти къ самоуничтоженію, къ пропасти, къ безднѣ, какъ они, вы стали бы стремиться къ всемірной имперіи, всеобщей монархіи!

— Отчего вы не говорили всего этого королю, г-нъ Жильберъ? спросила королева, нѣсколько поколебленная.

— О! я не разъ говорилъ это королю! но у него, какъ и у васъ, есть злые геніи, и они раздѣлываютъ все, что я дѣлаю.

Послѣ короткаго молчанія, Жильберъ прибавилъ съ глубокой грустью:

— Вы совѣтовались съ Мирабо, теперь совѣтуетесь съ Барнавомъ, потомъ станете совѣтоваться со мною, и этимъ все кончится!

— Г-нъ Жильберъ, подождите меня здѣсь, я на минутку схожу къ королю и сейчасъ вернусь!

Жильберъ поклонился; королева прошла къ королю.

Прошло десять минутъ, четверть часа, полчаса; наконецъ отворилась дверь, противоположная той, въ которую вышла королева. Это вошелъ лакей. Онъ осторожно осмотрѣлся, подошелъ къ Жильберу, сдѣлалъ ему масонскій знакъ, подалъ записку и удалился.

Жильберъ развернулъ записку и прочелъ:

«Ты напрасно теряешь время, Жильберъ. Въ эту минуту король и королева выслушиваютъ г-на де Бретейля, только что явившагося изъ Вѣны съ слѣдующимъ политическимъ планомъ:

„Сдѣлать изъ Барнава то, что было сдѣлано изъ Мирабо; постараться выиграть время, присягнуть конституціи, и выполнять ее съ буквальной точностью, чтобы доказать ея непримѣнимость. Франція остынетъ, соскучится; французы легкомысленны, у нихъ явится новая прихоть, и мода на свободу пройдетъ“.

„Если же мода на свободу не пройдетъ, то будетъ выигранъ цѣлый годъ, а черезъ годъ мы будемъ готовы къ войнѣ“.

„Брось же этихъ двухъ осужденныхъ, которыхъ въ видѣ насмѣшки еще называютъ королемъ и королевой и, не теряя ни минуты, спѣши въ госпиталь Гро-Кальу; тамъ ты найдешь умирающаго, но не столь безнадежнаго, какъ они; этого умирающаго тебѣ, быть можетъ, удастся спасти, тогда какъ они въ своемъ паденіи увлекутъ и тебя за собою, причемъ у тебя даже не будетъ никакой возможности спасти ихъ“.

Записка была безъ подписи; но Жильберъ узналъ почеркъ Каліостро.

Въ эту минуту вошла г-жа Компанъ и подала Жильберу коротенькую записку слѣдующаго содержанія:

„Король проситъ г-на Жильбера письменно изложить политическій планъ, который онъ только что излагалъ королевѣ“.

„Королева, задержанная важнымъ дѣломъ, сожалѣетъ, что не можетъ вернуться къ г-ну Жильберу, дольше ждать ее безполезно“.

Жильберъ прочелъ, задумался и покачалъ головой.

— Безумцы! прошепталъ онъ.

— Не желаете ли вы что-нибудь передать ихъ величествамъ, сударь? спросила г-жа Компакъ.

Жильберъ подалъ ей только что полученное имъ анонимное письмо.

— Вотъ мой отвѣтъ, сказалъ онъ и вышелъ.

ХХІ.
Долой господъ!

Прежде чѣмъ послѣдовать за Жильберомъ въ госпиталь Гро-Кальу, куда вызывалъ его Каліостро, бросимъ послѣдній взглядъ на Національное Собраніе, собирающееся разойтись послѣ принятія конституціи, и посмотримъ, какъ воспользуется дворъ роковой побѣдой 17 іюля, за которую два года спустя Бальи долженъ будетъ поплатиться своей головой. Потомъ мы вернемся къ героямъ этой исторіи, которыхъ мы нѣсколько потеряли изъ вида, вслѣдствіе политическихъ волненій, принудившихъ насъ обратить вниманіе читателя на уличныя сцены, въ которыхъ отдѣльныя личности исчезаютъ въ народной массѣ.

Мы видѣли, какой опасности подвергался Робеспьеръ, когда, благодаря вмѣшательству столяра Дюплэ, избѣжалъ оваціи.

Онъ спокойно ужиналъ въ маленькой столовой, выходившей на дворъ, съ мужемъ, женой и ихъ двумя дочерьми, между тѣмъ какъ его друзья сильно тревожились о немъ.

Въ особенности г-жа Роланъ. Горя самоотверженіемъ, она забыла, что ее видѣли и замѣтили на алтарѣ Отечества, и что ей угрожаетъ такая же опасность, какъ и другимъ. Она начала съ того, что пріютила у себя Робера и м-ль де-Кераліо; узнавъ, что Собраніе въ эту ночь должно составить обвинительный актъ противъ Робеспьера, она отправилась въ Марэ предупредить его и, не найдя его тамъ, вернулась на набережную Ѳеатинцевъ, къ Бюзо.

Бюзо былъ одинъ изъ поклонниковъ г-жи Роланъ. Она сознавала свое вліяніе на него и потому-то и обратилась къ нему.

Бюзо немедленно написалъ нѣсколько словъ Грегуару. Если въ Фельянахъ нападутъ на Робеспьера, Грегуаръ долженъ будетъ защищать его; если же на него нападутъ въ собраніи, то защиту его возьметъ на себя онъ, Бюзо.

Это было тѣмъ достойнѣе съ его стороны, что онъ не долюбливалъ Робеспьера.

Грегуаръ отправился къ Фельянамъ, а Бюзо въ Собраніе. Тамъ и не думали обвинять ни Робеспьера, ни кого другого. Депутаты и Фельяны были въ ужасѣ отъ своей побѣды, въ ужасѣ отъ кроваваго шага, сдѣланнаго ими въ угоду роялистамъ. Если не обвиняли никого изъ людей, зато напали на клубы: одинъ изъ членовъ собранія потребовалъ ихъ немедленнаго закрытія. Одну минуту казалось, что эта мѣра будетъ принята единогласно; но противъ нея возстали Дюпоръ и Лафайетъ: закрытіе клубовъ — означало закрытіе Фельяновъ. Лафайетъ и Дюпоръ еще не разочаровались въ силѣ, которую имъ давало это оружіе. Они надѣялись, что Фельяны замѣнятъ якобинцевъ и будутъ руководить всей Франціей.

На слѣдующій день Собраніе получило двойной рапортъ отъ мэра города Парижа и отъ командира національной гвардіей. Всѣмъ было выгодно находиться въ заблужденіи, а потому разыгрывать комедію было не трудно.

Командиръ и мэръ распространялись объ серьезныхъ безпорядкахъ, которые имъ пришлись усмирять; объ утреннемъ убійствѣ и вечернемъ выстрѣлѣ — двухъ событіяхъ, не имѣвшихъ никакого соотношенія, объ опасности, угрожавшей королю, Собранію, всему обществу, — опасности не существовавшей, что имъ было извѣстно лучше всѣхъ.

Собраніе поблагодарило ихъ за энергію, которой они вовсе и не думали выказывать, поздравило ихъ съ побѣдой, которую каждый изъ нихъ въ глубинѣ сердца оплакивалъ, и воздало хвалу Небу, позволившему однимъ ударомъ подавить бунтъ и разсѣять бунтовщиковъ.

Если вѣрить какъ поздравляющимъ, такъ и принимающимъ поздравленія, революція была окончена.

Революція только что еще начиналась!

Между тѣмъ бывшіе якобинцы, полагая, что ихъ станутъ обвинять, преслѣдовать, гнать, приготовились притворнымъ смиреніемъ заставить простить себѣ свое дѣйствительное значеніе и вліяніе. Робеспьеръ еще трепеталъ отъ страха при мысли, что его предлагали сдѣлать королемъ вмѣсто Людовика XVI и составилъ адресъ отъ имени присутствующихъ и отсутствующихъ членовъ клуба.

Въ этомъ адресѣ онъ благодарилъ Собраніе за его великодушныя усилія, за его мудрость, твердость, бдительность, безпристрастную и неподкупную справедливость.

Какъ же Фельянамъ было не ободриться и не счесть себя всесильными, видя подобную приниженность со стороны своихъ враговъ?

На одну минуту они вообразили себя не только владыками Парижа, но и владыками всей Франціи.

Увы! Фельяны не поняли положенія: отдѣлившись отъ якобинцевъ, они просто образовали другое собраніе, дубликатъ перваго. Сходство между обоими собраніями доходило до того, что къ Фельянамъ, какъ и въ палату, допускались лишь платящіе извѣстный налогъ, то есть граждане дѣятельные, избиратели избирателей.

У народа, вмѣсто одной буржуазной палаты, оказались ихъ двѣ..

Онъ желалъ совсѣмъ не того.

Онъ желалъ палаты народной, которая была бы не союзницей, но врагомъ Національнаго Собранія, не помогала бы ему преобразовать королевскую власть, но заставила бы его уничтожить ее.

Фельяны совсѣмъ не отвѣчали народному духу, а потому парижане покинули ихъ, и они утратили свою популярность, перекочевавъ на другую сторону улицы.

Въ іюлѣ въ провинціи насчитывалось четыреста обществъ; изъ нихъ триста вели переписку какъ съ Фельянами, такъ и съ якобинцами; только сто съ одними якобинцами.

Между іюлемъ и сентябремъ явилось шестьсотъ новыхъ обществъ: ни одно изъ нихъ не переписывалось съ Фельянами.

По мѣрѣ ослабленія значенія Фельяновъ, якобинцы переорганизовывались подъ вліяніемъ Робеспьера. Робеспьеръ начиналъ становиться самымъ популярнымъ человѣкомъ во Франціи.

Предсказаніе Каліостро относительно ничтожнаго адвоката изъ Арраса сбывалось. Можетъ быть намъ удастся увидать, какъ оно сбудется и относительно Корсиканца изъ Аяччіо.

Между тѣмъ приближался конецъ существованія Національнаго Собранія; правда, его послѣдній часъ наступалъ такъ же медленно, какъ у стариковъ, у которыхъ организмъ перестаетъ работать не разомъ, а постепенно.

Издавъ три тысячи законовъ, Собраніе, наконецъ, кончило пересмотръ Конституціи.

Эта Конституція была ничто иное, какъ желѣзная клѣтка, въ которую оно, почти само того не сознавая, посадило короля.

Рѣшетки клѣтки были позолочены, но, не смотря на позолоту, рѣшетки не заслоняли собой тюрьмы.

Дѣйствительно, воля короля не имѣла больше значенія; это было колесо, получавшее движеніе, вмѣсто того, чтобы передавать его. Все сопротивленіе Людовика XVI ограничивалась его veto; это veto пріостанавливало на три года изданные декреты, если они не нравились королю; тогда колесо переставало вертѣться и своей неподвижностью задерживало всю машину.

Но помимо этой привилегіи инертности, монархія Генриха IV и Людовика XIV, полная собственной иниціативы при этихъ двухъ великихъ короляхъ, обратилась теперь въ ничто, въ пышную безполезность.

Однако приближался день, когда король долженъ былъ принести присягу Конституціи.

Англія и эмигранты писали королю.

„Погибнете, если нужно, но не унижайтесь до присяги!“.

Леопольдъ и Барнавъ говорили:

„Все-таки присягайте: кто можетъ, тотъ останется вѣренъ своей присягѣ“.

Наконецъ, король разрѣшилъ вопросъ слѣдующей фразой:

— Я объявляю, что не вижу въ Конституціи достаточныхъ данныхъ для общаго единенія и дѣйствія, но, такъ какъ мнѣнія на этотъ счетъ расходятся, то я согласенъ предоставить опыту быть единственнымъ судьей».

Оставалось рѣшить: гдѣ должна состояться присяга короля конституціи — въ Тюльери или въ Собраніи?

Король разрѣшилъ это затрудненіе, объявивъ, что присягнетъ Конституціи тамъ, гдѣ она была подвергнута голосованію, и назначилъ для этого 13-е сентября.

Собраніе приняло это сообщеніе единодушными рукоплесканіями.

Король не сторонился отъ него, но изъявилъ желаніе явиться на его засѣданіе!

Въ порывѣ восторга Лафайетъ всталъ и предложилъ амнистію для всѣхъ обвиненныхъ въ содѣйствіи бѣгству короля.

Собраніе единогласно вотировало амнистію.

Облако, на минуту омрачившее небо для Шарни и Андрэ, совершенно разсѣялось.

Собраніе выбрало депутацію изъ шестидесяти членовъ, чтобы поблагодарить короля за его письмо.

Хранитель печатей поспѣшилъ пойти объявить королю объ этой депутаціи.

Въ тоже утро Собраніе декретомъ уничтожило орденъ св. Духа, предоставивъ лишь одному королю право носить его ленту — эмблему высокаго происхожденія.

Депутація замѣтила на королѣ только одинъ орденъ св. Людовика. Замѣтивъ впечатлѣніе, произведенное на депутатовъ отсутствіемъ синей ленты, Людовикъ XVI сказалъ:

— Господа, сегодня утромъ вы уничтожили орденъ Св. Духа, сохранивъ его для одного меня; но, такъ какъ всякій орденъ не имѣетъ для меня другой цѣны, кромѣ права передавать его другимъ, то съ сегодняшняго дня я считаю его уничтоженнымъ для меня, какъ и для всѣхъ другихъ.

Королева, дофинъ и г-жа Рояль стояли у двери. Королева была блѣдна, зубы ея были стиснуты, каждая жилка трепетала въ ней; г-жа Рояль обратилась теперь въ страстное, необузданное, высокомѣрное существо, на которомъ отразились униженія пережитыя ею. Дофинъ была безпеченъ, какъ истое дитя: онъ улыбался, двигался, и въ этой группѣ мраморныхъ статуй одинъ казался живымъ существомъ.

Король за нѣсколько дней до этого сказалъ г-ну Монморену:

— Я отлично знаю, что я погибъ… Всѣ усилія, которыя могутъ быть употреблены теперь для спасенія королевской власти, пусть будутъ сдѣланы для моего сына.

На рѣчь депутаціи Людовикъ XVI отвѣтилъ съ притворной искренностью, а затѣмъ обратился къ королевѣ и дѣтямъ.

— Моя жена, сказалъ онъ, — и мои дѣти вполнѣ раздѣляютъ мои чувства.

Да, жена и дѣти раздѣляли ихъ. Когда депутація удалилась, сопровождаемая безпокойнымъ взглядомъ короля и полнымъ ненависти взглядомъ королевы, супруги подошли другъ къ другу, и Марія-Антуанета, положивъ свою блѣдную и холодную, какъ мраморъ, руку на руки короля, сказала ему:

— Эти люди болѣе не желаютъ имѣть королей. Они разрушаютъ королевскую власть камень за камнемъ, и изъ этихъ камней готовятъ намъ гробницу.

Бѣдная женщина жестоко ошибалась: она была похоронена въ простомъ гробу, и ей даже не суждено было имѣть гробницы.

Но она вѣрно понимала значеніе ежедневныхъ нападокъ на королевскія прерогативы.

Президентомъ Собранія былъ г-нъ де Малуэ, убѣжденный роялистъ. Тѣмъ не менѣе, онъ счелъ себя обязаннымъ представить на обсужденіе вопросъ: будетъ-ли Собраніе слушать присягу короля сидя или стоя.

— Сидя! сидя! закричали со всѣхъ сторонъ.

— А король? спросилъ Малуэ.

— Стоя съ непокрытой головой! крикнулъ одинъ голосъ.

Все Собраніе вздрогнуло.

Этотъ послышавшійся голосъ прозвучалъ ясно, громко и звонко: то былъ какъ-бы голосъ самого народа, и онъ раздался одиноко, точно будто для того, чтобы его лучше разслышали

Президентъ поблѣднѣлъ.

Кто произнесъ эти слова? Раздались они изъ залы или съ трибунъ?

Не все-ли равно? Они имѣли такое значеніе, что президентъ принужденъ былъ отвѣтить на нихъ.

— Господа, сказалъ онъ, нація, собравшаяся въ присутствіи своего государя, не можетъ не признать его своимъ главой. Если король будетъ прбизносить присягу стоя, я прошу Собраніе выслушать ее тоже стоя.

Тогда раздался тотъ-же голосъ:

— Я хочу предложить поправку, которая примиритъ всѣхъ. Постановимъ, что г-ну Малуэ и всѣмъ желающимъ будетъ разрѣшено выслушать короля на колѣняхъ, но удержимъ первое предложеніе.

Это предложеніе было отклонено.

На слѣдующій день король долженъ былъ присягать. Зала было переполнена; на трибунахъ была сильная давка.

Въ полдень объ явили о прибытіи короля.

Король говорилъ стоя; Собраніе слушало его тоже стоя; послѣ его рѣчи актъ конституціи былъ подписанъ, и всѣ усѣлись.

Тогда президентъ — то былъ Турэ — всталъ для произнесенія своей рѣчи; но, сказавъ двѣ-три фразы и увидавъ, что король сидитъ, онъ тоже сѣлъ.

Этотъ поступокъ вызвалъ рукоплесканія трибунъ.

Услыхавъ эти неоднократно повторившіяся рукоплесканія, король поблѣднѣлъ.

Онъ вынулъ изъ кармана платокъ и вытеръ потъ, выступившій на его лбу.

Королева присутствовала на засѣданіи въ отдѣльной ложѣ; она не могла болѣе выносить этой сцены, встала, вышла, сильно хлопнувъ дверью, и уѣхала въ Тюльери.

Она вернулась во дворецъ не сказавъ ни слова никому, даже своимъ близкимъ. Съ тѣхъ поръ какъ Шарни покинулъ ее, сердце ея только впитывало горечь, не давая ей вырываться наружу.

Король вернулся черезъ полчаса послѣ нея.

— Гдѣ королева? сейчасъ-же спросилъ онъ.

Ему указали, гдѣ она находилась.

Лакей собирался идти впереди короля.

Онъ знакомъ отстранилъ его, самъ отворилъ всѣ двери и неожиданно появился на порогѣ комнаты, гдѣ сидѣла королева.

Онъ былъ такъ блѣденъ, такъ разстроенъ, и потъ катился съ его лба такими крупными каплями, что королева, у вида въ его, вскочила и вскрикнула.

— О! государь, что еще случилось?

Король, не отвѣчая ей, упалъ на кресло и разразился рыданіями.

— О! государыня, государыня, воскликнулъ онъ, — зачѣмъ вы пошли на это засѣданіе? Нужно же было, чтобы вы были свидѣтельницей моего униженія! Неужели я вызвалъ васъ во Францію для этого?

Такая вспышка со стороны всегда сдержаннаго и спокойнаго Людовика XVI не могла не потрясти королевы. Она не выдержала и, подбѣжавъ къ королю, упала передъ нимъ на колѣни.

Въ эту минуту шумъ отворившейся двери заставилъ ее обернуться. Это была г-жа Компанъ.

Королева протянула къ ней руку.

— О! оставьте насъ, Компанъ, оставьте насъ!

Г-жа Компанъ поняла, почему королева удалила ее. Она почтительно вышла, но стоя за дверью, долго слушала, какъ супруги обмѣнивались фразами, прерываемыми рыданіями.

Наконецъ разговоры смолкли, рыданія стихли; черезъ полчаса дверь отворилась, и королева сама позвала г-жу Компанъ.

— Компанъ, сказала она, — возьметесь-ли вы передать это письмо г-ну де Мольдену? оно адресовано моему брату Леопольду. Пусть г-нъ де Мольденъ немедленно ѣдетъ въ Вѣну; мой братъ долженъ получить это письмо раньше, чѣмъ узнаетъ о томъ, что произошло здѣсь сегодня… Если г-ну де Мольдену потребуются двѣсти или триста луидоровъ, дайте ихъ ему; я вамъ отдамъ.

Г-жа Компанъ взяла письмо и вышла. Два часа спустя Мольденъ уѣхалъ въ Вѣну.

Хуже всего во всемъ этомъ было то, что нужно было улыбаться, имѣть любезный, веселый видъ.

Впродолженіе всего остального дня густая толпа наполняла Тюльери. Вечеромъ весь городъ сверкалъ иллюминаціей. Короля и королеву пригласили прокатиться по Елисейскимъ полямъ съ эскортомъ изъ адъютантовъ и генераловъ парижской арміи.

Едва они показались, какъ раздались крики: «Да здравствуетъ король!» и «Да здравствуетъ королева!» Но, во время одного изъ промежутковъ, когда эти крики затихли, и карета остановилась, какой-то простолюдинъ съ свирѣпымъ лицомъ, стоявшій скрестивъ руки у самой кареты, громко сказалъ:

— Не вѣрьте имъ! Да здравствуетъ нація!

Карета поѣхала шагомъ, но простолюдинъ шелъ за нею, положивъ свою руку на дверцу, и всякій разъ, что народъ кричалъ: «Да здравствуетъ король! да здравствуетъ королева!» повторялъ своимъ пронзительнымъ голосомъ:

— Не вѣрьте имъ… Да здравствуетъ нація!

Королева вернулась разстроенная и разбитая отъ этихъ ударовъ молота, періодически раздававшихся съ упорствомъ ненависти.

Въ нѣкоторыхъ театрахъ были назначены представленія: сначала въ Оперѣ, потомъ во Французской Комедіи, наконецъ въ Итальянской Оперѣ.

Въ Оперѣ и Французской Комедіи залъ былъ подобранъ, и короля съ королевой встрѣтили единодушными привѣтствіями, но когда подумали о томъ, чтобы принять тѣ же предосторожности и въ Итальянской оперѣ, то было уже поздно: весь партеръ уже былъ разобранъ.

Тогда всѣ поняли, что въ Итальянской оперѣ будетъ совсѣмъ не то, что въ театрахъ Французской оперы и комедіи, и что, вѣроятно, вечеръ не обойдется безъ шума.

Опасенія перешли въ увѣренность, когда увидѣли, кѣмъ быль наполненъ партеръ.

Дантонъ, Камилль Демуленъ, Лежандръ занимали первыя мѣста. При входѣ королевы въ ложу галлереи попробовали аплодировать.

Партеръ зашикалъ.

Королева со страхомъ взглянула на этотъ кратеръ вулкана, зіявшій передъ ней, и встрѣтила взгляды полные гнѣва и угрозъ.

Она не знала никого изъ этихъ людей въ лицо, а нѣкоторыхъ не знала даже по имени.

— Что я имъ сдѣлала? спрашивала она себя, стараясь замаскировать свое смущеніе улыбкой, и отчего они такъ ненавидятъ меня?

Вдругъ глаза ея съ ужасомъ остановились на человѣкѣ., стоявшемъ у одной изъ колоннъ, поддерживавшихъ галлерею.

Этотъ человѣкъ пристально посмотрѣлъ на нее.

Это былъ тотъ самый человѣкъ, котораго она видѣла въ замкѣ Таверней, при возвращеніи изъ Версаля, въ Тюльерійскомъ саду; это былъ тотъ человѣкъ, чьи слова были такъ страшны и грозны, а поступки такъ таинственны и ужасны!

Глаза королевы, остановись на этомъ человѣкѣ, уже не могли оторваться отъ него. Онъ производилъ на нее такое же дѣйствіе, какъ змѣя на птицу.

Спектакль начался: королева съ усиліемъ отвернула голову и стала смотрѣть на сцену.

Давали les Evénements imprévus Гритри.

Но, какъ ни старалась Марія Антуанета отвлечь свои мысли отъ таинственнаго человѣка, она, невольно и точно подчиняясь дѣйствію магнетической силы, передъ которой преклонялась ея воля, отворачивалась отъ сцены и испуганно взглядывала въ ту сторону.

А таинственный человѣкъ все стоялъ на своемъ мѣстѣ, неподвижный, насмѣшливый, язвительный. Это было тяжелое, болѣзненное, роковое видѣніе, похожее по своей неотступности на кошмаръ.

Впрочемъ воздухъ въ залѣ былъ напоенъ электричествомъ. Столкновеніе двухъ враждебныхъ, разгнѣванныхъ партій было такъ же неизбѣжно, какъ въ грозные августовскіе дни столкновеніе двухъ тучъ, явившихся съ двухъ противоположныхъ сторонъ горизонта.

Случай, наконецъ, представился.

Г-жа Дюгазонъ должна была пѣть дуэтъ съ теноромъ, и въ этомъ дуэтѣ говорить слова:

О! какъ я люблю мою госпожу!

Мужественная женщина выбѣжала на авансцену, подняла глаза на королеву, протянула къ ней руки и бросила роковой вызовъ.

Королева поняла, что сейчасъ наступитъ буря.

Въ смертельномъ страхѣ она отвернулась, и глаза ея невольно обратились на человѣка у колонны.

Ей показалось, что онъ сдѣлалъ знакъ, которому повиновался весь партеръ.

Дѣйствительно, весь партеръ, какъ одинъ человѣкъ крикнулъ:

— Долой господъ! Свобода!…

Но на этотъ крикъ отвѣтили ложи и галлереи.

— Да здравствуетъ король! да здравствуетъ королева! да здравствуютъ на вѣки наши господа!

— Долой господъ! Свобода! свобода! свобода! во второй разъ завопилъ партеръ.

Вслѣдъ за этимъ двойнымъ объявленіемъ войны началась борьба.

Королева вскрикнула и закрыла глаза; она была не въ состояніи долѣе смотрѣть на своего злого демона, казавшагося главой безпорядка, духомъ разрушенія.

Ее немедленно окружили офицеры національной гвардія и увлекли изъ залы.

Но въ корридорахъ ее продолжали преслѣдовать крики:

— Долой господъ! долой короля! долой королеву!

Ее отнесли въ карету въ обморокѣ.

Это былъ послѣдній выѣздъ королевы въ театръ.

30 Сентября, Турэ, предсѣдатель Конституціоннаго собранія, объявилъ, что оно выполнило свою миссію и закончило свои засѣданія.

Вотъ въ короткихъ словахъ результатъ его трудовъ, продолжавшихся два года и четыре мѣсяца.

Полная дезорганизація монархической власти.

Организація власти народной.

Уничтоженіе всѣхъ привилегій дворянства и духовенства.

Выпускъ 120,000,000 ассигнацій.

Наложеніе ипотеки на національное имущество.

Признаніе свободы исповѣданій.

Уничтоженіе монашескихъ обѣтовъ.

Уничтоженіе тайныхъ приказовъ объ арестѣ.

Установленіе равенства общественныхъ должностей.

Установленіе внутреннихъ таможенъ.

Учрежденіе національной гвардіи.

Наконецъ голосованіе Конституціи и принятіе ея королемъ.

Король и королева должны были имѣть очень мрачныя предчувствія, чтобы ждать отъ будущаго Собранія еще большихъ бѣдь, чѣмъ тѣ, какія они имѣли отъ только-что разошедшагося.

XXII.
Прощаніе Барнава.

2 Октября, черезъ день послѣ роспуска Собранія, въ тотъ самый часъ, когда Барнавъ имѣлъ обыкновеніе приходить къ королевѣ, его провели не въ антресоли г-жи Компанъ, а въ комнату, извѣстную подъ названіемъ большого кабинета.

Вечеромъ того дня, когда король присягалъ Конституціи, изъ внутреннихъ покоевъ дворца были удалены всѣ караульные и адъютанты Лафайета, и король, если и не сдѣлался снова самодержавнымъ, то сдѣлался по крайней мѣрѣ свободнымъ.

Это уже было маленькое вознагражденіе за униженіе, на которое съ такою горечью жаловалась королева.

Хотя Барнавъ былъ принятъ частнымъ образомъ и не въ торжественной аудіенціи, но тѣмъ не менѣе на этотъ разъ ему не нужно было принимать всѣ тѣ предосторожности, какія оказывались необходимыми при его посѣщеніи Тюльери.

Онъ былъ блѣденъ и казался очень грустнымъ; его грусть и блѣдность поразили королеву.

Она приняла его стоя, не смотря на то, что хорошо знала, какое благоговѣйное почтеніе питалъ къ ней молодой адвокатъ, и была увѣрена, что еслибы она сѣла, онъ не сдѣлалъ бы того, что сдѣлалъ президентъ Турэ, увидавъ, что король не встаетъ.

— Ну что, вы довольны, г-нъ Барнавъ? сказала она. — Король послушался вашего совѣта и присягнулъ Конституціи.

— Ваше величество очень добры, говоря, что король послушался моего совѣта, отвѣтилъ Барнавъ, кланяясь. — Если бы императоръ Леопольдъ и князь Кауницъ не дали того-же совѣта, его величество, вѣроятно, еще съ большимъ колебаніемъ приступилъ бы къ этому акту, единственному тѣмъ не менѣе, могущему спасти короля, если король можетъ быть…

Барнавъ остановился.

— Если король можетъ быть спасенъ… не такъ-ли? Вы это хотѣли сказать? возразила королева, ставя вопросъ ребромъ, съ мужествомъ и отвагой ей свойственными.

— Сохрани меня Богъ быть пророкомъ такихъ несчастій! Тѣмъ не менѣе, уѣзжая изъ Парижа и навѣки прощаясь съ вашимъ величествомъ, мнѣ бы не хотѣлось ни повергнуть васъ въ отчаяніе, ни оставить у васъ слишкомъ много иллюзій.

— Вы уѣзжаете изъ Парижа, г-нъ Барнавъ, вы меня покидаете?

— Труды Собранія, котораго я былъ членомъ, кончены, а такъ какъ, по его собственному рѣшенію, ни одинъ изъ членовъ Учредительнаго Собранія не можетъ быть членомъ Законодательнаго, то мнѣ болѣе не зачѣмъ оставаться въ Парижѣ.

— А хотя бы для того, чтобы быть намъ полезнымъ, г-нъ Барнавъ?

Барнавъ грустно улыбнулся.

— Даже и для того, чтобы быть вамъ полезнымъ, государыня, такъ какъ съ сегодняшняго дня, или скорѣе уже три дня тому назадъ, я лишился возможности въ чемъ-нибудь помогать вамъ.

— О! вы слишкомъ низко себя цѣните!

— Увы! нѣтъ, государыня, я только сужу самого себя и нахожу себя слабымъ… я взвѣшиваю свое значеніе и нахожу его очень ничтожнымъ… что составляло мою силу, силу, которой я умолялъ короля пользоваться, какъ рычагомъ, было мое вліяніе въ Собраніи, мое значеніе у Якобинцевъ, наконецъ моя популярность, съ такимъ трудомъ пріобрѣтенная. Но Собраніе распущено, Якобинцы превратились въ Фельяновъ, и я боюсь, не сдѣлали-ли Фельяны грубой ошибки отпавъ отъ Якобинцевъ… Наконецъ, моя популярность…

Барнавъ еще грустнѣе улыбнулся.

--… Моя популярность утрачена!

Королева взглянула на Барнава, и въ глазахъ ея промелькнуло что-то въ родѣ торжества.

— А! вы видите, что популярность легко утратить, проговорила она.

Барнавъ вздохнулъ.

Королева поняла свою жестокость.

Дѣйствительно, если Барнавъ утратилъ свою популярность, для чего потребовался всего одинъ мѣсяцъ, и если онъ былъ вынужденъ молча выслушивать Робеспьера, то чья это вина? Не вина-ли злополучнаго монарха, увлекавшаго за собою въ бездну все, до чего онъ касался? не вина-ли роковой судьбы, которая дѣлала изъ Антуанеты, какъ и изъ Маріи Стюартъ, нѣчто вродѣ ангела смерти, обрекающаго на гибель всякаго, кому онъ являлся?

Поэтому, она постаралась загладить свои слова, тѣмъ болѣе, что была благодарна Барнаву, что онъ ограничился вздохомъ, хотя могъ бы отвѣтить ей: По чьей милости я утратилъ свою популярность, если не по вашей, государыня?

— Нѣтъ, сказала она, — вы не уѣдете, г-нъ Барнавъ, не правда-ли?

— Конечно, если ваше величество приказываете мнѣ остаться, я останусь, какъ остается подъ знаменами солдатъ, получившій отпускъ, но котораго удерживаютъ для битвы; но знаетели, что случится, если я останусь? Изъ слабаго я превращусь въ измѣнника.

— Какимъ образомъ? спросила королева, нѣсколько обиженная, — я васъ не понимаю.

— Ваше величество позволите мнѣ откровенно изложить не только ваше нынѣшнее положеніе, но и будущее?

— Пожалуйста, я привыкла заглядывать въ пропасти, и еслибы я была подвержена головокруженіямъ, я бы давно упала въ нихъ.

— Ваше величество можетъ быть считаете распущенное Собраніе враждебнымъ вамъ?

— Позвольте, г-нъ Барнавъ, въ этомъ Собраніи у меня были друзья, но вы не станете отрицать, что большинство его относилось враждебно къ королевской власти.

— Государыня, Собраніе только одинъ разъ поступило враждебно относительно короля и васъ: когда оно постановило, что ни одинъ изъ его членовъ не можетъ войти въ составъ законодательнаго Собранія.

— Я васъ не понимаю, объяснитесь, сказала королева съ недовѣрчивой улыбкой.

— Очень просто: оно вырвало щитъ изъ рукъ вашихъ друзей.

— И, какъ мнѣ кажется, саблю изъ рукъ моихъ враговъ.

— Увы! вы ошибаетесь, государыня! этотъ ударъ нанесенъ Робеспьеромъ, и онъ ужасенъ, какъ все, что исходитъ отъ этого человѣка! Начать съ того, что новое Собраніе явится для васъ совершенно неизвѣстной величиной. При Конституціонномъ вы знали съ кѣмъ бороться, за что бороться: при Законодательномъ вамъ придется все изучать съизнова. Затѣмъ, обратите вниманіе, что Робеспьеръ, предложивъ, чтобы никто изъ насъ не былъ снова выбранъ, хотѣлъ заставить Францію обратиться къ тѣмъ, кто или выше насъ или ниже. Выше насъ нѣтъ никого: благодаря эмиграціи, — предположивъ даже, что во Франціи еще уцѣлѣло дворянство, — народъ не пойдетъ искать своихъ представителей изъ среды дворяне тва; ниже насъ, это дѣло другое! Дѣйствительно, народъ выбралъ своихъ депутатовъ изъ этой среды. Значитъ Собраніе будетъ сплошь демократическое, съ различными оттѣнками, вотъ и все.

По лицу королевы было видно, что она очень внимательно слѣдила за объясненіями Барнава и, начиная понимать положеніе, встревожилась.

— Я видѣлъ этихъ депутатовъ, продолжалъ Барнавъ, — вѣдь они уже начали съѣзжаться въ Парижъ; ближе другихъ я видѣлъ пріѣхавшихъ изъ Бордо. Это почти все люди неизвѣстные, но желающіе какъ можно скорѣе составить себѣ имя: они тѣмъ болѣе спѣшатъ съ этимъ, что всѣ очень еще молоды. Кромѣ Кондорсэ, Бриссо и нѣсколькихъ другихъ, самымъ старшимъ изъ нихъ не болѣе тридцати лѣтъ. Это настоящее нашествіе молодежи, явившейся на смѣну людей зрѣлыхъ и не желающей признавать никакихъ традицій. Долой сѣдовласыхъ! явилась новая Франція, черноволосая.

— Вы полагаете, что мы должны больше бояться тѣхъ, что приходятъ, чѣмъ тѣхъ, что уходятъ?

— Конечно, государыня; вѣдь эти новые люди явились съ однимъ полномочіемъ: воевать съ дворянствомъ! Что касается короля, то они еще не высказываются, тамъ будетъ видно… Если онъ пожелаетъ удовольствоваться одной исполнительной властью, можетъ быть ему и простятъ прошедшее.

— Какъ! какъ! воскликнула королева, — ему простятъ прошедшее… Но если уже кому говорить о прощеніи, то развѣ только королю, надѣюсь!

— Разумѣется; но въ этомъ вопросѣ нельзя придти къ соглашенію съ ними: новые депутаты — къ несчастью, вскорѣ вы сами въ этомъ убѣдитесь, государыня — совершенно отбросятъ лицемѣрную осторожность старыхъ… Для нихъ — я слышалъ это отъ одного изъ депутатовъ Жиронды, адвоката Верньо, — для нихъ король — врагъ.

— Врагъ? удивилась королева.

— Да, государыня, врагъ! то есть вольный или невольный центръ всѣхъ внутреннихъ и внѣшнихъ враговъ. Увы! приходится сознаваться, что эти пришельцы не совсѣмъ не правы; хотя воображая, что они открыли истину, они только громко высказываютъ то, что ваши самые горячіе противники не смѣли высказать тихо…

— Врагъ! повторила королева, — король врагъ своего народа? О, г-нъ Барнавъ, вотъ съ чѣмъ вы не только не заставите меня согласиться, но чего даже никогда не заставите понять.

— Однако, это правда, государыня; врагъ по самому своему существу и темпераменту! Три дня тому назадъ онъ присягалъ Конституціи, не такъ-ли?

— Да; ну и что-же?

— Когда король вернулся сюда, ему чуть не сдѣлалось дурно, до того онъ былъ раздраженъ, а вечеромъ онъ написалъ письмо императору.

— Но неужели вы хотите, чтобы мы переносили подобныя униженія?

— Вы сами видите, государыня, онъ врагъ, роковымъ образомъ врагъ… Врагъ добровольный, такъ какъ король, воспитанный г-номъ де-ла-Вогюономъ, главою іезуитской партіи, всецѣло преданъ священникамъ, врагамъ націи! врагъ невольный, какъ вождь контръ-революціи. Если даже король останется въ Парижѣ, онъ душою будетъ въ Кобленцѣ съ эмигрантами, въ Вандеѣ съ священниками, въ Вѣнѣ и Пруссіи съ своими союзниками Леопольдомъ и Фридрихомъ. Король ничего не дѣлаетъ… я допускаю, что онъ самъ ничего не дѣлаетъ, прибавилъ грустно Барнавъ, — но другіе эксплуатируютъ его имя; въ хижинѣ, на каѳедрѣ, въ замкахъ только и слышно: бѣдный король, святой король! Такимъ образомъ, противъ владычества Революціи поднимается бунтъ, ужасный бунтъ состраданія!

— Отъ васъ-ли я все это слышу, г-нъ Барнавъ? не вы-ли первый пожалѣли насъ?

— О! государыня, конечно, я васъ жалѣю! я васъ и теперь жалѣю, глубоко и искренно! но между мною и тѣми, о комъ я вамъ говорю, та разница, что они васъ жалѣютъ, чтобы погубить васъ, а я, чтобы васъ спасти!

— Но эти люди, желающіе, по вашимъ словамъ, погубить насъ, явились съ чѣмъ-нибудь опредѣленнымъ, съ заранѣе составленнымъ планомъ?

— Нѣтъ, государыня; но все же, какъ я слышалъ ими уже кое-что намѣчено въ общихъ чертахъ: уничтожить титулъ Величества для перваго засѣданія въ присутствіи короля при открытіи Законодательнаго Собранія, затѣмъ вмѣсто трона, поставить для короля кресло налѣво отъ президента.

— Видите вы въ этомъ нѣчто болѣе важное, чѣмъ выходка г. Турэ, сѣвшаго на мѣсто потому, что король сидѣлъ?

— По крайней мѣрѣ, это шагъ впередъ, а не назадъ… Кромѣ того, ужасно то, что гг. Лафайетъ и Бальи будутъ смѣщены!

— О! ихъ то я совсѣмъ не жалѣю!

— Напрасно, государыня: Лафайетъ и Бальи ваши друзья…

Королева горько улыбнулась.

— Да, ваши друзья, государыня! ваши послѣдніе друзья, пожалуй! Берегите ихъ; если у нихъ сохранилось хоть немного преданности къ вамъ, воспользуйтесь ею, но торопитесь: ихъ популярность вскорѣ погибнетъ, какъ погибла моя.

— Въ концѣ концовъ вы показываете мнѣ пропасть, подводите къ ней, заставляете измѣрить ея глубину, но не говорите, какъ бы можно было избѣжать ее?

Барнавъ помолчалъ, потомъ проговорилъ съ глубокимъ вздохомъ:

— Ахъ! государыня, зачѣмъ васъ задержали на дорогѣ въ Монмеди!

— Вотъ прекрасно! г-нъ Барнавъ одобряетъ бѣгство въ Вареннъ!

— Я не одобряю его уже потому, что это бѣгство привело васъ къ вашему теперешнему положенію; но, если ему суждено было имѣть такія ужасныя послѣдствія, я скорблю объ его неудачѣ.

— Такимъ образомъ г-нъ Барнавъ, членъ Національнаго Собранія и командированный этимъ собраніемъ съ гг. Петіономъ и Латуръ-Мобуръ вернуть короля и королеву въ Парижъ, горюетъ, что король и королева не выбрались за границу?

— О! поймите, государыня, горюетъ не членъ Собранія, не товарищъ Петіона и Латуръ-Мобура, а только бѣдный Барнавъ, вашъ покорный слуга, готовый отдать за васъ свою жизнь, то есть все, чѣмъ онъ обладаетъ.

— Благодарю; по выраженію вашего голоса я вижу всю искренность вашего предложенія; но я надѣюсь, что мнѣ не придется требовать отъ васъ подобнаго самоотверженія.

— Тѣмъ хуже для меня, государыня! просто проговорилъ Барнавъ.

— Какъ тѣмъ хуже!

— Да… Если гибнуть такъ гибнуть; по крайней мѣрѣ, я-бы хотѣлъ погибнуть среди борьбы, а между тѣмъ, вотъ что случится: въ глуши моего Дофинэ, гдѣ я буду для васъ совершенно безполезенъ, я еще больше стану трепетать за молодую, прекрасную женщину, за нѣжную, преданную мать, чѣмъ за королеву. Ошибки, создавшія прошлое, подготовятъ будущее: вы будете разсчитывать на помощь извнѣ, которая не явится или явится слишкомъ поздно; Якобинцы захватятъ власть въ Собраніи и внѣ его; ваши друзья покинутъ Францію, убѣгая отъ преслѣдованій, а тѣ, что останутся, будутъ арестованы, заключены въ тюрьмы. Я буду въ ихъ числѣ, такъ какъ не хочу бѣжать! Меня станутъ судить, приговорятъ къ смерти; очень вѣроятно, что моя безвѣстная смерть окажется для васъ безполезной, и вы даже не узнаете о ней; если-же слухъ о ней и дойдетъ до васъ, то моя помощь была такъ ничтожна, что вы позабудете тѣ немногіе часы, когда я могъ надѣяться имѣть возможность быть вамъ полезнымъ…

— Г-нъ Барнавъ, возразила королева съ большимъ достоинствомъ, — мнѣ неизвѣстно, какую судьбу провидѣніе готовитъ вамъ; но я знаю, что имена людей, оказавшихъ намъ услуги, глубоко врѣзаны въ нашу память, и мы не останемся равнодушны ни къ чему, что случится съ ними, будь то счастье или несчастье… А пока, не можемъ ли мы что-нибудь сдѣлать для васъ?

— Многое… особенно вы, государыня… Вы можете доказать, что не совсѣмъ принимали меня за ничтожество.

— Что-же нужно сдѣлать для этого?

Барнавъ опустился на одно колѣно.

— Позвольте поцѣловать вашу руку.

На воспаленныхъ вѣкахъ Маріи-Антуанеты показалась слеза; она протянула молодому человѣку свою бѣлую и холодную руку.

Барнавъ едва коснулся ея: несчастный безумецъ боялся, что если онъ прижметъ свои губы къ этой мраморной рукѣ, то не въ состояніи будетъ отъ нея оторваться.

— Государыня, проговорилъ онъ, поднявшись, — я не буду такъ самонадѣянъ, чтобы сказать: «Монархія спасена!» но скажу вамъ: если монархія погибнетъ, то вмѣстѣ съ нею погибнетъ тотъ, кто никогда не забудетъ милости, оказанной ему королевой.

Онъ поклонился королевѣ и вышелъ.

Марія-Антуанета провожала его глазами и, когда дверь за нимъ затворилась, сказала со вздохомъ:

— Бѣдный выжатый лимонъ! не много потребовалось времени, чтобы отъ тебя осталась одна кожа!..

XXIII.
Поле сраженія.

Мы уже говорили объ ужасномъ происшествіи на Марсовомъ Полѣ 17 іюля 1791. Ночью, при свѣтѣ почти полной луны, иногда скрывавшейся за темными облаками, Марсово Поле имѣло самый удручающій видъ, глубоко поразившій молодого національнаго гвардейца, вступившаго на него съ улицы Греннель.

Оно походило на поле сраженія, покрытое убитыми и ранеными; среди нихъ, какъ тѣни, бродили люди, которымъ было поручено бросать мертвыхъ въ Сену, а раненыхъ относить въ военный госпиталь въ Гро-Кальу.

Молодой офицеръ, придя на Марсово Поле, остановился и, объятый ужасомъ, всплеснулъ руками.

— Боже! проговорилъ онъ, дѣйствительность оказалась еще ужаснѣе, чѣмъ мнѣ говорили!..

Впродолженіи нѣсколькихъ минутъ онъ слѣдилъ за своеобразной работой двухъ людей и, когда они понесли трупъ къ Сенѣ, подошелъ къ нимъ:

— Граждане, спросилъ онъ, — что вы хотите дѣлать съ этимъ человѣкомъ?

— Слѣдуй за нами и увидишь, отвѣчали они.

Офицеръ пошелъ за ними.

Подойдя къ деревянному мосту, они начали раскачивать трупъ и, сосчитавъ до трехъ, бросили трупъ въ Сену.

У молодого человѣка вырвался крикъ ужаса.

— Да что же вы дѣлаете, граждане? спросилъ онъ.

— Развѣ вы не видите? мы расчищаемъ площадь.

— У васъ есть на это приказъ?

— Очевидно.

— Отъ кого?

— Отъ муниципалитета.

— О! удивленно произнесъ молодой человѣкъ.

Когда они вернулись на Марсово Поле, онъ снова обратился къ нимъ.

— Вы уже бросили много труповъ въ Сену?

— Пять или шесть.

— Извините, граждане, продолжалъ молодой человѣкъ, но для меня это очень важно: не замѣтили ли вы между этими пятью или шестью трупами человѣка лѣтъ сорока пяти — сорока восьми, ростомъ около пяти футовъ пяти дюймовъ, коренастаго, плотнаго, по виду полукрестьянина, полугорожанина?

— По правдѣ сказать, отвѣтилъ одинъ изъ носильщиковъ, — мы только замѣчаемъ одно: мертвы эти люди или живы; если они мертвы, мы ихъ бросаемъ въ рѣку; если живы, относимъ ихъ въ госпиталь въ Гро-Кальу.

— Видите-ли, сказалъ молодой человѣкъ, — одинъ изъ моихъ пріятелей не ночевалъ дома, а его, какъ я слышалъ, видѣли здѣсь днемъ; поэтому, я очень боюсь, не очутился-ли онъ среди мертвыхъ или раненыхъ.

— Если онъ былъ здѣсь, отвѣтилъ одинъ изъ носильщиковъ, встряхивая чье-то тѣло, между тѣмъ, какъ другой свѣтилъ ему фонаремъ, — то, вѣроятно, онъ и теперь здѣсь; если онъ не вернулся домой, то, конечно, никогда не вернется.

Сказавъ это, онъ еще сильнѣе сталъ трясти тѣло, лежавшее на землѣ.

— Эй! крикнулъ онъ, — живъ ты или умеръ? Если ты не умеръ, постарайся отвѣтить!

— О! этотъ ужъ несомнѣнно умеръ! сказала, его товарищъ; — пуля попала ему въ самое сердце.

— Въ такомъ случаѣ, въ рѣку!

Они подняли трупъ и направились къ мосту.

— Граждане, обратился къ нимъ офицеръ, — фонарь вамъ пока не нуженъ, одолжите его мнѣ, я пойду поискать моего друга.

Носильщики согласились на его просьбу, и офицеръ, взявъ фонарь, началъ свои поиски; по выраженію его лица было видно, съ какой сердечностью онъ относился къ тому, кого ожидалъ найдти между мертвыми или ранеными.

Кромѣ него тѣми же печальными поисками занимались человѣкъ десять или двѣнадцать.

Отъ времени до времени полная тишина прерывалась какимъ нибудь громко произнесеннымъ именемъ.

Временами въ отвѣть на этотъ призывъ раздавались жалоба, стонъ, крикъ… но, чаще всего, на него отвѣчало одно мертвое молчаніе!

Молодой офицеръ сначала колебался: голосъ его былъ точно скованъ ужасомъ; наконецъ, онъ рѣшился и крикнулъ три раза:

— Господинъ Бильо!.. г-нъ Бильо!.. г-нъ Бильо!..

Но никто ему не отвѣтилъ.

— О! онъ навѣрное умеръ! прошепталъ офицеръ, вытирая рукавомъ слезы, струившіяся изъ его глазъ. — Бѣдный г-нъ Бильо!..

Въ эту минуту мимо него проходили носильщики, унося трупъ въ Сену.

— Э! замѣтилъ одинъ изъ нихъ, — да нашъ трупъ, кажется, простоналъ.

— Полно, пожалуйста! возразилъ со смѣхомъ другой, — если прислушиваться ко всѣмъ этимъ молодцамъ, то между ними не окажется ни одного мертвеца.

— Граждане, вступился офицеръ, — умоляю васъ, покажите мнѣ этого человѣка!

— Охотно! согласились оба.

Они поддерживали трупъ въ сидячемъ положеніи, чтобы офицеру удобнѣе было освѣтить лицо его.

Молодой человѣкъ приблизилъ фонарь и вскрикнулъ.

Не смотря на страшную рану, обезобразившую лицо лежавшаго человѣка, онъ узналъ того, кого искалъ.

Но былъ-ли онъ мертвъ или живъ?

У того, кто былъ уже на полпути къ могилѣ, голова была разсѣчена саблей. Рана была ужасна! съ лѣвой стороны темени была содрана кожа и свѣшивалась на щеку, оставляя обнаженной кость черепа; височная артерія была перерѣзана, такъ что все тѣло несчастнаго было залито кровью.

Со стороны раны онъ былъ неузнаваемъ.

Молодой человѣкъ дрожащей рукой поднесъ фонарь къ другой сторонѣ.

— О! граждане, воскликнулъ онъ, — это онъ… тотъ самый, кого я ищу: это г-нъ Бильо!

— Э! да вашъ г-нъ Бильо нѣсколько попорченъ! замѣтилъ одинъ изъ носильщиковъ.

— Вы, кажется, говорили, что онъ простоналъ?

— По крайней мѣрѣ, мнѣ такъ показалось.

— Въ такомъ случаѣ, сдѣлайте мнѣ одно одолженіе…

Офицеръ вынулъ экю изъ кармана.

— Какое? спросилъ носильщикъ, выказывая, при видѣ монеты, полную готовность повиноваться.

— Сбѣгайте къ рѣкѣ и зачерпните воды въ вашу шляпу.

— Охотно!

Онъ побѣжалъ къ Сенѣ, а офицеръ занялъ его мѣсто и поддерживалъ раненаго.

Черезъ пять минутъ посланный вернулся.

— Плесните ему воды въ лицо, сказалъ офицеръ.

Носильщикъ окунулъ свою руку въ воду и брызнулъ ею въ лицо раненаго.

— Онъ вздохнулъ! воскликнулъ офицеръ, поддерживавшій раненаго; — онъ не умеръ!.. О! дорогой г-нъ Бильо, какое счастье, что я попалъ сюда!

— Ужъ точно счастье! сказали оба носильщика: — еще шаговъ двадцать, и вашъ другъ очутился бы въ рѣкѣ.

— Еще разъ плесните ему воды въ лицо!

Носильщикъ исполнилъ эту просьбу; раненый вздрогнулъ и простоналъ.

— Очевидно, онъ не умеръ, сказалъ второй носильщикъ.

— Что же мы будемъ съ нимъ дѣлать? спросилъ первый.

— Помогите мнѣ перенести его въ улицу Сентъ-Онорэ, къ доктору Жильберу, и вы получите хорошее вознагражденіе, сказалъ молодой человѣкъ.

— Мы не можемъ этого сдѣлать.

— Отчего?

— Намъ приказано мертвыхъ бросать въ Сену, а раненыхъ относить въ госпиталь, въ Гро-Кальу… Этотъ еще живъ, значитъ его нельзя бросить въ Сену, и мы должны отнести его въ госпиталь.

— Хорошо, отнесите его въ госпиталь, только поскорѣе! Гдѣ же госпиталь? прибавилъ молодой человѣкъ, осматриваясь.

— Шагахъ въ трехстахъ отъ Военной Школы.

— Значитъ тамъ?

— Да.

— Намъ придется пройти по всему Марсову полю?

— Да.

— Господи! неужели у васъ нѣтъ носилокъ?

— Ихъ можно розыскать, и за одно экю…

— Совершенно вѣрно, сказалъ молодой человѣкъ — вы еще ничего не получили. Вотъ вамъ экю: достаньте носилки.

Минутъ черезъ десять носилки были принесены.

Раненаго положили на тюфякъ, носильщики подняли носилки, и печальное шествіе направилось къ госпиталю. Молодой человѣкъ, держа фонарь, шелъ подлѣ раненаго.

Съ большимъ трудомъ пробирались они по площади, залитой кровью, среди уже закоченѣлыхъ труповъ, попадавшихся на каждомъ шагу, и среди раненыхъ, которые съ трудомъ приподымались и сейчасъ же падали, моля о помощи.

Черезъ четверть часа они пришли къ госпиталю Гро-Кальу.

XXIV.
Госпиталь Гро-Кальу.

Въ то время всѣ больницы и, въ особенности, военные госпитали были далеко не такъ устроены, какъ теперь.

Поэтому неудивительно, что въ госпиталѣ Гро-Кальу царило полное смятеніе, и страшный безпорядокъ мѣшалъ хирургамъ дѣлать то, что они находили нужнымъ и желательнымъ.

Прежде всего не хватило кроватей. Рѣшили потребовать у жителей сосѣднихъ улицъ ихъ тюфяки.

Эти тюфяки разложили на голый полъ въ палатахъ, а когда тамъ не хватило мѣста, то на мощеномъ дворѣ; на каждомъ тюфякѣ лежалъ раненый, ожидавшій помощи; но хирурговъ тоже не хватало, и достать ихъ было много труднѣе.

Офицеръ, въ которомъ наши читатели, конечно, узнали Питу, за два другіе экю добился, чтобы ему оставили тюфякъ съ носилокъ, и Бильо осторожно положили на дворѣ госпиталя.

Питу постарался устроить его поближе къ воротамъ, чтобы имѣть возможность поймать перваго хирурга, который придетъ въ госпиталь или выйдетъ изъ него.

Ему очень хотѣлось сбѣгать за хирургомъ въ палаты, но онъ не рѣшался покинуть раненаго, опасаясь, какъ бы его не приняли за мертваго — что было не трудно — не отняли у него тюфякъ, и не бросили предполагаемый трупъ на мостовую двора.

Такъ прошелъ цѣлый часъ. Питу, не отходя отъ раненаго, громко звалъ двухъ или трехъ проходившихъ мимо хирурговъ, но ни одинъ изъ нихъ не обратилъ на него никакого вниманія. Наконецъ, Питу увидалъ человѣка, который, въ сопровожденіи двухъ лазаретныхъ служителей съ факелами въ рукахъ, обходилъ одну койку за другой.

Чѣмъ ближе этотъ человѣлъ подходилъ къ Питу, тѣмъ внимательнѣе вглядывался въ него Питу; вскорѣ Питу пересталъ сомнѣваться и, отойдя на нѣсколько шаговъ отъ раненаго, крикнулъ насколько могъ громче.

— Эй! сюда, г-нъ Жильберъ, сюда!

Жильберъ поспѣшилъ на его голосъ.

— А! это ты, Питу, — сказалъ онъ. — Не видѣлъ ли ты Бильо?

— Какъ же, онъ здѣсь, отвѣтилъ Питу, указывая на раненаго.

— Онъ умеръ?

— Увы! дорогой г-нъ Жильберъ, надѣюсь, что еще живъ, но по правдѣ сказать, онъ очень плохъ.

Жильберъ наклонился къ больному, между тѣмъ какъ два служителя свѣтили ему.

— Онъ раненъ въ голову, г-нъ Жильберъ, говорилъ Питу, — въ голову!.. Бѣдный г-нъ Бильо!

Жильберъ внимательно осмотрѣлъ рану.

— Да, рана серьезная, замѣтилъ онъ и обратился къ служителямъ.

— Мнѣ нужно отдѣльную комнату для этого человѣка: онъ одинъ изъ моихъ друзей.

Служители стали совѣщаться между собою.

— Отдѣльной комнаты нѣтъ, объявили они, — но есть бѣльевая.

— Отлично! перенесите его въ бѣльевую.

Раненаго подняли какъ можно осторожнѣе, но онъ все-таки застоналъ.

— Ахъ! никогда ни одинъ крикъ радости не доставлялъ мнѣ такого удовольствія, какъ этотъ стонъ, воскликнулъ Жильберъ. — Онъ живъ, а это главное.

Бильо отнесли въ бѣльевую и положили на кровать одного изъ служащихъ. Жильберъ поспѣшилъ приступить къ перевязкѣ.

Височная артерія была перерѣзана, что вызвало большую потерю крови; эта потеря крови въ свою очередь вызвала обморокъ, а послѣдній, замедливъ біеніе сердца, остановилъ кровотеченіе.

Природа воспользовалась этимъ для образованія сгустка запекшейся крови, закрывшаго артерію.

Жильберъ съ удивительной ловкостью сперва связалъ артерію шелковой ниткой, потомъ обмылъ кожу и наложилъ ее на черепъ. Свѣжесть воды, а быть можетъ и боль, заставили Бильо открыть глаза; онъ произнесъ нѣсколько безсвязныхъ и невнятныхъ словъ.

— У него сотрясеніе мозга, промолвилъ Жильберъ.

— Но разъ онъ остался живъ, вы спасете его, г-нъ Жильберъ? спросилъ Питу.

Жильберъ грустно улыбнулся.

— Постараюсь; впрочемъ, какъ ты только что самъ убѣдился, Питу, природа сама лучшій лекарь.

Послѣ перевязки Жильберъ приказалъ держать больного почти въ сидячемъ положеніи, такъ чтобы онъ прислонялся къ подушкѣ не головой, а спиной.

Доставивъ такимъ образомъ раненому возможное облегченіе, докторъ обратился къ Питу съ распросами о томъ, что привело его въ Парижъ, а главное, какимъ образомъ онъ очутился на Марсовомъ полѣ какъ разъ во время, чтобы помочь Бильо.

Дѣло объяснилось очень просто: послѣ исчезновенія Катерины и отъѣзда своего мужа, г-жа Бильо стала постепенно впадать въ идіотизмъ. Съ каждымъ днемъ одна изъ пружинъ жалкой человѣческой машины ослабѣвала или лопалась; она стала говорить все рѣже и рѣже, потомъ совсѣмъ замолкла и, даже, не вставала съ постели. Докторъ Рейналь объявилъ, что изъ этого смертельнаго оцѣпенѣнія ее можетъ вывести только свиданіе съ дочерью.

Питу немедленно вызвался отправиться въ Парижъ. Восемнадцать лье, отдѣлявшіе его родину отъ столицы, были для него лишь пріятной прогулкой.

И въ самомъ дѣлѣ, Питу вышелъ въ четыре часа утра, а въ восьмомъ часу вечера уже былъ въ Парижѣ.

Сама судьба, казалось, посылала Питу въ Парижъ въ дни великихъ событій.

Въ первый разъ онъ явился точно нарочно для того, чтобы принять участіе во взятіи Бастиліи; второй разъ для участія въ федераціи 1790 г., а въ третій, въ день побоища въ Марсовомъ полѣ.

Парижъ онъ нашелъ въ большомъ волненіи; впрочемъ, ему еще не случалось видѣть его спокойнымъ.

Первыя группы народа, попавшіяся ему на встрѣчу, разсказали ему о происшествіи на Марсовомъ полѣ: Бальи и Лафайетъ стрѣляли въ народъ, и народъ громко проклиналъ и того и другого.

Когда Питу былъ въ послѣдній разъ въ Парижѣ, ихъ обоихъ боготворили, имъ поклонялись, а теперь они низвергнуты съ своихъ пьедесталовъ, и всѣ ихъ проклинаютъ! Питу былъ совсѣ мъ сбитъ съ толку.

Онъ понялъ только, что на Марсовомъ полѣ произошло побоище, рѣзня изъ-за патріотической петиціи, и что Жильберъ и Бильо по всей вѣроятности находились тамъ.

Питу поспѣшилъ въ улицу Сентъ-Онорэ, на квартиру Жильбера.

Докторъ оказался дома, но Бильо никто не видѣлъ.

Слуга, отворившій Питу дверь, сказалъ ему, что Марсово поле было усѣяно мертвыми и ранеными: Бильо могъ быть среди тѣхъ или другихъ.

Марсово поле усѣяно мертвыми и ранеными! Питу не могъ себѣ этого представить. Онъ самъ, въ числѣ прочихъ десяти тысячъ работниковъ, помогалъ выравнивать это поле, и оно было связано въ его воспоминаніи съ иллюминаціей, весельемъ, пѣніемъ и хороводами: и вотъ, оно покрыто мертвыми и ранеными изъ-за того только, что тамъ хотѣли снова отпраздновать годовщину взятія Бастиліи и федераціи!

Невѣроятно!

Какимъ образомъ черезъ какой-нибудь годъ обстоятельство, бывшее поводомъ къ радости и торжеству, привело къ мятежу и рѣзнѣ?

Какая странная перемѣна совершилась въ умѣ парижанъ впродолженіе этого года?

Дѣло въ томъ, что, благодаря вліянію Мирабо, благодаря образованію клуба Фельяновъ, поддержкѣ Бальи и Лафайета и, наконецъ, благодаря реакціи, послѣдовавшей вслѣдъ за возвращеніемъ изъ Вареннъ дворъ вернулъ себѣ утраченную власть; и эта власть вызвала трауръ и рѣзню.

17 іюля было местью за 5 и 6 октября.

Озабоченный всѣми этими мыслями Анжъ Питу пришелъ на Марсово Поле какъ разъ во время, чтобы не допустить служителей бросить Бильо въ рѣку.

Въ то-же время докторъ Жильберъ, находившійся въ Тюльери, получилъ записку безъ подписи, написанную, какъ онъ сейчасъ-же узналъ, почеркомъ Каліостро.

«Брось-же этихъ двухъ осужденныхъ, которыхъ въ насмѣшку еще называютъ королемъ и королевой, — говорилось между прочимъ въ этой запискѣ — и, не теряя ни минуты, спѣши въ госпиталь Гро-Кальу; тамъ ты найдешь умирающаго, но не столь безнадежнаго, какъ они. Этого умирающаго тебѣ, можетъ быть, удастся спасти, между тѣмъ какъ они въ своемъ паденіи увлекутъ и тебя за собою, при чемъ у тебя не будетъ никакой возможности спасти ихъ».

Королева черезъ г-жу Компанъ прислала сказать ему, что ее задержали, и что онъ можетъ уходить. Жильберъ поэтому немедленно вышелъ изъ Тюльери и поспѣшилъ въ Гро-Кальу, гдѣ сталъ обходить всѣхъ раненыхъ, находившихся въ палатахъ, корридорахъ, сѣняхъ и во дворѣ; здѣсь то Питу и позвалъ его къ умирающему Бильо.

XXV.
Катерина.

Докторъ Рейналь нашелъ необходимымъ предупредить объ опасномъ положеніи г-жи Бильо ея мужа и дочь.

Мы видѣли уже, что мужъ ея былъ тоже при смерти, и только одна дочь могла поспѣшить къ умирающей.

Но какъ увѣдомить Катерину о положеніи ея матери, а также и о положеніи ея отца? гдѣ находилась Катерина?

Узнать объ этомъ можно было только отъ графа Шарни.

Питу былъ такъ милостиво и ласково принять графиней, когда привезъ къ ней сына, что, не смотря на поздній часъ, вызвался сходить къ ней въ улицу Кокъ-Эранъ.

На часахъ Военной Школы пробило половина двѣнадцатаго, когда Жильберъ, окончивъ перевязку, могъ вмѣстѣ съ Питу отойти отъ Бильо.

Жильберъ поручилъ раненаго служителямъ: его дѣло было сдѣлано, и теперь оставалось предоставить дѣйствовать самой природѣ.

Тѣмъ не менѣе онъ намѣревался навѣстить больнаго на слѣдующій день.

Жильберъ, усѣвшись съ Питу въ карету, ожидавшую у воротъ госпиталя, приказалъ кучеру ѣхать въ улицу Кокъ-Эранъ.

Во всемъ кварталѣ входныя двери были заперты, а огни потушены.

Питу пришлось звонить по крайней мѣрѣ четверть часа, когда, наконецъ, скрипнула дверь помѣщенія консьержа, и заспанный, хриплый голосъ спросилъ съ большимъ нетерпѣніемъ и досадой:

— Кто тамъ?

— Я, Анжъ Питу, командиръ національной гвардіи.

— Анжъ Питу?.. Не знаю такого!

— Командиръ національной гвардіи!

— Командиръ… повторилъ консьержъ — командиръ…

— Командиръ! повторилъ Питу, подчеркивая этотъ титулъ, такъ какъ хорошо зналъ производимое имъ впечатлѣніе.

Въ самомъ дѣлѣ, въ то время національная гвардія, по своему значенію, нисколько не уступала регулярной арміи, и консьержъ могъ предположить, что имѣетъ дѣло съ однимъ изъ адъютантовъ Лафайета.

Поэтому, еще не отворяя дверей, онъ спросилъ уже гораздо мягче:

— Что же вамъ угодно, г-нъ командиръ?

— Мнѣ надо видѣть графа Шарни.

— Его нѣтъ дома.

— Въ такомъ случаѣ, графиню.

— Ея тоже нѣтъ.

— Гдѣ-же она?

— Они уѣхали сегодня утромъ.

— Куда?

— Въ ихъ имѣніе Бурсонъ.

— А! значитъ это ихъ я встрѣтилъ въ Демаргенѣ! сказалъ Питу, какъ бы говоря съ самимъ собою; — это они ѣхали въ той почтовой каретѣ… Еслибы я зналъ…

Но Питу этого не зналъ, а потому пропустилъ графа и графиню.

— Другъ мой, вмѣшался въ разговоръ докторъ Жильберъ, — не можете ли вы сами дать намъ одну справку?

— Сейчасъ, прошу извиненія, сударь, сказалъ консьержъ, сейчасъ-же угадавъ значительное лицо въ томъ, кто обратился къ нему такъ вѣжливо и кротко.

Отворивъ дверь, онъ, полуодѣтый, снявъ бумажный колпакъ, который держалъ въ рукѣ, подошелъ къ каретѣ.

— Какую справку вамъ угодно получить? спросилъ консьержъ.

— Не знаете ли вы, мой другъ, одной дѣвушки, въ которой графъ и графиня вѣроятно принимаютъ большое участіе?

— М-ль Катерину?

— Вотъ именно!

— Какъ-же, сударь… Графъ и графиня два раза ѣздили къ ней и меня часто посылали узнавать, не надо-ли ей чего-нибудь; но бѣдняжка, хотя и терпитъ, быть можетъ, нужду съ своимъ милымъ малюткой, всегда отвѣчаетъ, что ей ничего не надо.

При словѣ «малютка» Питу не могъ удержаться отъ глубокаго вздоха.

— Видите-ли, мой другъ, сказалъ Жильберъ, — отецъ бѣдной Катерины сегодня раненъ на Марсовомъ Полѣ, а мать ея, г-жа Бильо, умираетъ въ Виллеръ-Коттрэ. Намъ надо сообщить ей эти печальныя извѣстія. Не дадите-ли вы намъ ея адреса?

— О! бѣдная дѣвушка, помоги ей Господи! она уже и такъ очень несчастна. Она живетъ въ Вилль-д’Аврэ, сударь, на большой улицѣ… Не съумѣю вамъ сказать номера дома; но онъ противъ фонтана.

— Этого довольно, сказалъ Питу, — я найду ее.

— Благодарю, мой другъ, проговорилъ Жильберъ, всовывая въ руку консьержа экю въ шесть ливровъ.

— Напрасно безпокоитесь, сударь, сказалъ старикъ, — вѣдь мы, христіане, должны помогать другъ другу.

Отвѣсивъ поклонъ доктору, онъ вернулся къ себѣ.

— Ну что-же? спросилъ Жильберъ.

— Я немедленно иду въ Вилль-д’Аврэ.

Питу былъ всегда готовъ идти куда-нибудь.

— Ты знаешь дорогу?

— Нѣтъ, вы мнѣ ее укажете.

— У тебя золотое сердце и стальныя ноги! смѣясь сказалъ докторъ. Но пойдемъ отдохнуть; ты поѣдешь завтра утромъ.

— Но если нельзя медлить?..

— Ни съ той, ни съ другой стороны нѣтъ крайности. Состояніе Бильо серьезно, но, если не случится ничего особеннаго, оно не смертельно. Что касается матушки Бильо, то она можетъ прожить еще дней десять или двѣнадцать.

— Ахъ! г-нъ докторъ, когда третьяго дня ее уложили въ постель, она совсѣмъ не двигалась: только одни глаза казались живыми.

— Тѣмъ не менѣе, я знаю, что говорю, Питу, и ручаюсь, что она проживетъ еще десять или двѣнадцать дней.

— Ну, вамъ лучше знать, г-нъ Жильберъ.

— И далеко не лишнее дать Катеринѣ проспать еще одну ночь спокойно, не зная о своемъ несчастій. Какое важное значеніе для несчастныхъ имѣетъ лишняя спокойная и тихая ночь, Питу!

Этотъ послѣдній доводъ убѣдилъ Пигу.

— Въ такомъ случаѣ, куда-же мы отправимся, г-нъ Жильберъ? спросилъ онъ.

— Ко мнѣ, конечно! твоя прежняя комната ждетъ тебя.

— И я съ удовольствіемъ снова увижу ее, замѣтилъ съ улыбкой Питу.

— Завтра, въ шесть часовъ утра, будетъ готова карета.

— Зачѣмъ карета? удивился Питу, считавшій экипажи и лошадей предметами роскоши.

— Чтобы отвезти тебя въ Вилль-д’Аврэ.

— Вотъ еще! неужели до Вилль-д’Аврэ пятьдесятъ льё?

— Нѣтъ, всего двѣ или три.

— Въ такомъ случаѣ ихъ можно пройти всего то въ какой-нибудь одинъ часъ; три лье можно проглотить такъ же легко, какъ яйцо.

— А Катерина, ты полагаешь, тоже проглотитъ, какъ яйцо, три лье отъ Вилль-д’Аврэ до Парижа и восемнадцать лье отъ Парижа до Виллеръ-Коттрэ?

— А! это правда! Извините, г-нъ Жильберъ, я сказалъ глупость… Кстати, какъ поживаетъ Себастьянъ?

— Прекрасно! завтра ты его увидишь.

— Онъ все у аббата Берардье?

— Да.

— А! тѣмъ лучше, я буду очень радъ повидать его!

— И онъ также, Питу; онъ любитъ тебя отъ всего сердца, какъ и я.

Докторъ и Питу подъѣхали въ это время къ дому на улицѣ Сентъ-Онорэ.

Питу спалъ эту ночь такъ, какъ онъ ходилъ, ѣлъ, дрался, то есть отъ всего сердца, и, благодаря усвоенной имъ въ деревнѣ привычкѣ вставать рано, проснулся въ пять часовъ.

Въ шесть карета была подана.

Въ семь онъ стучался у дверей Катерины.

Питу условился встрѣтиться съ докторомъ у кровати Бильо въ восемь часовъ.

Катерина сама отворила дверь и вскрикнула, увидавъ Питу.

— Матушка скончалась! воскликнула она, поблѣднѣвъ и прислонившись къ стѣнѣ.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Питу; — она жива, но если вы хотите ее застать, м-ль Катерина, то слѣдуетъ поторопиться.

Въ этихъ нѣсколькихъ словахъ заключалось такъ много, что они безъ всякой подготовки познакомили Катерину съ ея несчастіемъ.

— Но, кромѣ этого, есть еще и другое горе, продолжалъ Питу.

— Какое? спросила Катерина тѣмъ отрывистымъ и почти равнодушнымъ тономъ, какимъ говорятъ люди, которые, познавъ всю глубину человѣческихъ скорбей, не боятся болѣе никакихъ большихъ несчастій въ будущемъ.

— Г-нъ Бильо былъ вчера опасно раненъ на Марсовомъ полѣ…

— А! проговорила Катерина.

Эта новость повидимому поразила ее гораздо менѣе, чѣмъ первая.

— И вотъ, что я сказалъ себѣ, продолжалъ Питу, — и докторъ Жильберъ вполнѣ согласился со мной: «М-ль Катерина зайдетъ по дорогѣ къ г-ну Бильо въ госпиталь Гро-Кальу, а оттуда поѣдетъ въ дилижансѣ въ Виллеръ-Коттрэ».

— А вы, г-нъ Питу?

— Я думалъ, что разъ вы поѣдете туда, къ г-жѣ Бильо, мнѣ слѣдуетъ остаться здѣсь у г-на Бильо. Понимаете, м-ль Катерина, я останусь съ тѣмъ, подлѣ кого нѣтъ ни души.

Питу сказалъ все это съ своей ангельской наивностью, не подозрѣвая, что въ этихъ нѣсколькихъ словахъ вылилась вся исторія его самоотверженія.

Катерина протянула ему руку.

— У васъ золотое сердце, Питу, сказала она. — Пойдемте, поцѣлуйте моего маленькаго Изидора.

Она пошла впередъ, такъ какъ этотъ короткій разговоръ происходилъ въ аллеѣ, у калитки на улицу. Катерина была еще красивѣе чѣмъ прежде, бѣдняжка, въ своемъ глубокомъ траурѣ, и Питу вторично не могъ удержаться отъ вздоха.

Катерина провела Питу въ маленькую комнату, окнами вѣсадъ. Въ этой комнатѣ, составлявшей вмѣстѣ съ кухней и уборной, все помѣщеніе Катерины, стояла большая кровать и колыбель.

Кровать матери и колыбель ребенка.

Ребенокъ спалъ.

Катерина отдернула пологъ и посторонилась, чтобы Питу могъ разсмотрѣть мальчика.

— О! что за прелестный ангельчикъ! воскликнулъ Питу, сложивъ руки.

И какъ будто въ самомъ дѣлѣ передъ нимъ лежалъ ангелъ, онъ опустился на колѣни и поцѣловалъ ручку малютки.

Питу былъ немедленно вознагражденъ за то, что сдѣлалъ: онъ почувствовалъ около своего лица волосы Катерины, и ея губы коснулись его лба.

Мать возвратила поцѣлуй, данный сыну.

— Благодарю, добрый Питу! сказала она. — Съ той минуты, какъ его отецъ въ послѣдній разъ поцѣловала, его, никто, кромѣ меня, не цѣловалъ этой бѣдной крошки.

— О! м-ль Катерина! пробормоталъ Питу, ошеломленный поцѣлуемъ молодой дѣвушки, точно электрической искрой.

Между тѣмъ это былъ лишь поцѣлуй благодарной матери.

XXVI.
Дочь и отецъ.

Десять минутъ спустя Питу съ Катериной и маленькимъ Изидоромъ катили въ Парижъ въ каретѣ доктора.

Карета остановилась у госпиталя Гро-Кальу.

Катерина, съ сыномъ на рукахъ, вышла изъ кареты и послѣдовала за Питу до дверей бѣльевой; тутъ она остановилась.

— Вы мнѣ сказали, что мы найдемъ доктора Жильбера у постели моего отца?

— Да…

Питу отворилъ дверь.

— Да онъ тугъ и есть, сказали, онъ.

— Узнайте, могу-ли я войти, не рискуя слишкомъ сильно взволновать отца?

Питу вошелъ въ комнату, переговорилъ съ докторомъ и вернулся къ Катеринѣ.

— Г-нъ Жильберъ говоритъ, что вчерашняя рана вызвала такое сильное сотрясеніе мозга, что онъ никого не узнаетъ.

Катерина хотѣла войти съ маленькимъ Изидоромъ на рукахъ.

— Дайте мнѣ вашего малютку, м-ль Катерина, сказалъ Питу.

Катерина съ минуту колебалась.

— О! у меня онъ будетъ въ такой-же сохранности, какъ у васъ самихъ.

— Вы правы, согласилась Катерина.

Она довѣрчиво передала ребенка Питу и твердою поступью направилась къ кровати отца.

Докторъ Жильберъ стоялъ у изголовья раненаго.

Состояніе больнаго мало измѣнилось; какъ и наканунѣ, онъ находился въ почти сидячемъ положеніи, и докторъ мокрой губкой смачивалъ бинты, покрывавшіе его голову. Потеря крови была такъ велика, что несмотря на лихорадку, лицо его было смертельно блѣдно; опухоль распространилась на глазъ и часть лѣвой щеки.

Почувствовавъ ощущеніе свѣжести, онъ пробормоталъ нѣсколько безсвязныхъ словъ и открылъ глаза; но непреодолимая сонливость снова охватила его.

Катерина, подойдя къ кровати, опустилась на колѣни и сказала, поднявъ руки къ небу:

— Господи! Ты видишь, что я отъ всего сердца умоляю Тебя сохранить жизнь моему отцу!

Вотъ все, что могла сдѣлать дочь для отца, хотѣвшаго убить ея возлюбленнаго.

При звукѣ ея голоса, больной вздрогнулъ, открылъ глаза, и взглядъ его остановился на дочери.

Онъ сдѣлалъ движеніе рукою, точно хотѣлъ оттолкнуть это явленіе, принимая его за видѣніе въ бреду.

Взглядъ молодой дѣвушки встрѣтился съ взглядомъ отца, и Жильберъ съ ужасомъ замѣтилъ, какая ненависть сверкнула въ глазахъ обоихъ.

Катерина встала и той же твердой походкой вернулась къ Питу.

Питу старался всячески забавлять мальчика.

Катерина, какъ львица, бросилась къ своему сыну, отняла его у Питу и прижала къ своему сердцу.

— Дитя мое, дитя мое! повторяла она.

Въ этомъ крикѣ выразились всѣ тревоги матери, всѣ жалобы вдовы, всѣ горести женщины.

Питу хотѣлъ проводить Катерину до конторы дилижанса, выѣзжавшаго въ десять часовъ утра.

Но та воспротивилась:

— Нѣтъ, вы сами сказали, что ваше мѣсто подлѣ того, кто одинокъ, оставайтесь здѣсь, Питу, проговорила она, слегка толкая Питу въ комнату.

Питу умѣлъ только повиноваться, когда Катерина приказывала. Онъ вернулся къ постели Бильо.

Тяжелая походка командира національной гвардіи заставила больного снова открыть глаза; лицо его, омрачившееся выраженіемъ ненависти при видѣ дочери, вдругъ просіяло.

Между тѣмъ Катерина спустилась съ лѣстницы и съ своимъ ребенкомъ на рукахъ благополучно добралась до конторы дилижансовъ въ Виллеръ-Коттрэ.

Лошади были запряжены, ямщикъ сидѣлъ на козлахъ, оставалось одно мѣсто внутри: Катерина заняла его.

Восемь часовъ спустя дилижансъ остановился въ Суассонской улицѣ.

Было шесть часовъ вечера, то есть еще со всѣмъ свѣтло.

Еслибы Катерина, еще молодой дѣвушкой, и при жизни Изидора, пріѣхала навѣстить свою мать, находись та въ полномъ здоровьѣ, то она вышла-бы изъ дилижанса въ концѣ улицы Ларньи, пробралась-бы кругомъ города и постаралась бы явиться въ Писсле, никѣмъ не замѣченная: она поступила-бы такъ, стыдясь своего положенія.

Но будучи вдовой и матерью, она, даже не подумавъ о провинціальныхъ насмѣшкахъ, вышла изъ дилижанса безъ излишней развязности, но и безъ робости. Ей казалось, что ея траурное платье и ея ребенокъ должны оградить ее отъ оскорбленій и презрѣнія.

Сначала никто не узналъ Катерины: она была такъ блѣдна и такъ измѣнилась, что казалась совсѣмъ другой женщиной. Всего болѣе измѣнила ее благородная осанка, усвоенная ею при постоянныхъ сношеніяхъ съ такимъ изящнымъ молодымъ человѣкомъ, какимъ былъ Изидоръ.

Только одна особа узнала ее и то, когда она успѣла уже отойти далеко.

То была тетка Анжелика.

Тетка Анжелика, стоя у дверей ратуши, болтала съ кумушками о присягѣ, обязательной для всѣхъ священниковъ, и разсказывала, что сама слышала, будто аббатъ Фортье никогда не присягнетъ Якобинцамъ и Революціи и готовъ лучше претерпѣть мученичество, чѣмъ склонить голову передъ революціонерами.

— О! вдругъ воскликнула она, останавливаясь на полу словѣ. — Господи Іисусе! да это Бильотка выходите, изъ дилижанса со своимъ ребенкомъ!

— Катерина? Катерина? послышалось со всѣхъ сторонъ.

— Да, да! вотъ она бѣжитъ отъ насъ по тому переулку.

Тетка Анжелика ошибалась: Катерина не бѣжала, а только торопилась къ своей матери и старалась идти поскорѣе. По переулку она пошла потому, что это была самая короткая дорога.

Возгласы тетки Анжелики и другихъ женщинъ обратили на себя вниманіе дѣтей, игравшихъ по близости. Дѣти бросились бѣжать вслѣдъ за молодой дѣвушкой и догнали ее.

— Правда, это она, говорили они.

Дѣти очень любили ее: она всегда ихъ ласкала и одѣляла лакомствами.

— Здравствуйте, м-ль Катерина! воскликнули дѣти.

— Здравствуйте, друзья мои! Моя матушка не умерла?

— О, нѣтъ, она еще жива.

— Г-нъ Рейналь говорить, прибавилъ кто-то изъ дѣтей, — что она проживетъ еще дней восемь или десять.

— Благодарю васъ, дѣтки! прибавила Катерина и поспѣшила далѣе, раздавъ имъ нѣсколько мелкихъ монетъ.

Дѣти вернулись.

— Ну что? спросили кумушки.

— Это она, отвѣтили дѣти; — она спрашивала у насъ о своей матери и вотъ что дала намъ.

И дѣти показали полученныя ими монетки.

— Повидимому то, что она продала, стоитъ въ Парижѣ дорого, если она можетъ раздавать серебряныя деньги дѣтямъ, бѣгающимъ за нею, прошипѣла тетка Анжелика.

Она не любила Катерины Бильо.

Катерина была молода и красива, а тетка Анжелика стара и безобразна; Катерина была высока и стройна, а тетка Анжелика мала и хромонога.

Кромѣ того, Анжъ Питу, выгнанный ею изъ дому, нашелъ пріютъ у Бильо.

Всѣхъ этихъ причинъ, въ соединеніи съ ея природной раздражительностью, было вполнѣ достаточно, чтобы тетка Анжелика ненавидѣла всѣхъ Бильо вообще, а Катерину въ особенности.

Когда-же тетка Анжелика кого нибудь ненавидѣла, то ненавидѣла всѣмъ сердцемъ, какъ настоящая ханжа.

Она поспѣшила сообщить интересную новость м-ль Аделаидѣ, племянницѣ аббата Фортье.

Аббатъ Фортье сидѣлъ за ужиномъ, состоявшимъ изъ жаренаго карпа, яичницы и салата. День былъ постный.

Въ послѣднее время лицо аббата Фортье приняло строгое и непреклонное выраженіе, точно онъ каждую миниту ожидалъ мученичества.

— Что такое? спросилъ онъ, услыхавъ шушуканье въ корридорѣ, — ужъ не за мною ли пришли, чтобы заставить меня исповѣдать мученичествомь имя Божіе?

— Нѣтъ еще, милый дядя, отвѣтила м-ль Аделаида; — тетка Анжелика пришла сообщить о новомъ скандалѣ. (Вмѣстѣ съ Питу всѣ называли Анжелику теткой).

— Мы живемъ въ такое время, когда скандалы вещь обычная. Что это за новый скандалъ, тетка Анжелика?

М-ль Аделаида провела старую дѣву къ аббату.

— Добраго вечера, г-и г. аббатъ, сказала она.

— Добраго вечера, тетка Анжелика, не хотите-ли стаканчикъ вина?

— Покорно благодарю, г-нъ аббатъ, я никогда не пью вина.

— Напрасно: уставъ церкви не запрещаетъ вина.

— О! я не пью его не потому, что оно запрещено или разрѣшено, а потому, что бутылка вина стоитъ девять су.

— Вы все по прежнему скупы, тетка Анжелика? спросилъ аббатъ, разваливаясь въ своемъ креслѣ.

— О! Господи! скупа! при бѣдности поневолѣ будешь скупа.

— Полноте, что за бѣдность! а право отдавать въ наймы стулья, за что я беру съ васъ сущую бездѣлицу, тогда какъ всякая другая стала бы охотно платить мнѣ сотню экю.

— Ахъ! г-нъ аббатъ, откуда бы она взяла эту сотню экю? И за что, г-нъ аббатъ? Я выручаю столько, что могу пить только одну воду!

— Вотъ потому то я и предлагаю вамъ вина, тетка Анжелика.

— Не отказывайтесь, вмѣшалась м-ль Аделаида; — не то дядя разсердится.

— Вы думаете, что мой отказъ разсердитъ вашего дядюшку? спросила тетка Анжелика, которой до смерти хотѣлось вина.

— Конечно.

— Въ такомъ случаѣ, позвольте мнѣ, г-нъ аббатъ, только одну капельку, чтобы васъ не обидѣть.

— Полноте! сказалъ аббатъ, наливая цѣлый стаканъ прекраснаго бургундскаго вина, прозрачнаго, какъ рубинъ; — выпейте-ка все это, тетка Анжелика, и когда станете пересчитывать ваши экю, вамъ покажется, что ихъ вдвое больше.

Тетка Анжелика уже собиралась поднести вино къ губамъ.

— Мои экю! воскликнула она. — Ахъ, г-нъ аббатъ, не говорите такихъ вещей; вѣдь вамъ, какъ святому человѣку, всѣ могутъ повѣрить.

— Пейте же, тетка Анжелика, пейте!

Тетка Анжелика поднесла стаканъ къ губамъ, дѣлая видъ, что пьетъ только чтобы угодить аббату, и, закрывъ глаза, съ наслажденіемъ выпила треть стакана.

— О! какъ это крѣпко! проговорила она; — я не понимаю, какъ можно пить чистое вино!

— А я не понимаю, какъ можно разбавлять вино водою, сказалъ аббатъ. — Какъ бы то ни было, я готовъ пари держать, что у васъ порядочная кубышка.

— Ахъ, г-нъ аббатъ, г-нъ аббатъ, не говорите этого! Я даже не въ состояніи платить трехъ ливровъ и десяти су ежегодныхъ налоговъ.

И тетка Анжелика выпила вторую треть своего вина.

— Да, я не разъ слыхалъ это отъ васъ; тѣмъ не менѣе я увѣренъ, что когда вы отдадите Богу душу, вашему племяннику Анжъ Питу стоитъ только хорошенько поискать, и въ какомъ-нибудь шерстяномъ чулкѣ найдется достаточная сумма, чтобы купить цѣлую улицу Пле.

— Г-нъ аббатъ! г-нъ аббатъ! восклицала тетка Анжелика — если вы станете говорить такія вещи, меня зарѣжутъ тѣ разбойники, что сжигаютъ фермы и увозятъ хлѣбъ съ полей; вѣдь такому святому человѣку, какъ вы, всѣ повѣрять, и сочтутъ меня за богачку… О! Боже мой! Боже мой! что вы со мной дѣлаете?!

И, со слезами на глазахъ, она съ наслажденіемъ допила остальное вино.

— Ну вотъ, добродушно замѣтилъ аббатъ, — вы сами видите, что могли бы привыкнуть къ этому винцу, тетка Анжелика.

— Все таки, оно очень крѣпко!

Между тѣмъ аббагь окончилъ свой ужинъ.

— Разскажите-ка, однако, спросилъ онъ, — какой новый скандалъ взволновалъ Израильтянъ?

— Ахъ, г-нъ аббатъ, Бильотка только что пожаловала въ дилижансѣ со своимъ дѣтенышемъ.

— А! а! я думалъ, что она отдастъ его въ воспитательный домъ?

— И прекрасно бы сдѣлала, сказала тетка Анжелика; — по крайней мѣрѣ, бѣдному крошкѣ не пришлось бы краснѣть за свою мать!

— Зачѣмъ же она сюда пожаловала? спросилъ аббатъ.

— Къ своей матери, кажется; по крайней мѣрѣ, она спросила у дѣтей, жива ли ея мать.

— Вы знаете, тетка Анжелика, сказалъ аббатъ съ злобной усмѣшкой, — что старуха Бильо забыла исповѣдоваться у меня?

— О! г-нъ аббагь, она въ этомъ не виновата: уже три или четыре мѣсяца, бѣдняжка сама на себя не похожа; но прежде, когда она еще не видѣла столько горя отъ своей дочери, это была женщина очень набожная, богобоязненная: когда она бывала въ церкви, то всегда брала у меня стулъ и табуретъ — на одинъ садилась, а на другой ставила ноги.

— А мужъ ея? спросилъ аббатъ, гнѣвно сверкнувъ глазами; — гражданинъ Бильо, бравшій Бастилію, сколько стульевъ бралъ онъ у васъ?

— Вотъ ужъ этого я не знаю, наивно отвѣтила тетка Анжелика, — онъ никогда не бывалъ въ церкви, но что касается матушки Бильо…

— Хорошо, хорошо, мы сведемъ всѣ эти счеты въ день ея похоронъ.

Съ этими словами аббатъ поднялся и, крестясь, прибавилъ:

— Повторяйте за мною молитву, сестры мои.

Старыя дѣвы перекрестились и вмѣстѣ съ аббатомъ набожно прочли молитву.

XXVII.
Дочь и мать.

Тѣмъ временемъ Катерина продолжала свой путь, полный для нея такихъ грустныхъ воспоминаній.

Вотъ мостикъ, гдѣ Изидоръ простился съ нею, и гдѣ она лежала въ обморокѣ, пока Питу не нашелъ ее.

Вотъ дуплистая ива, куда Изидоръ пряталъ свои письма.

Вотъ маленькое окно, черезъ которое Изидоръ входилъ къ ней; у этого самаго окна Бильо цѣлился въ него, но, къ счастью, промахнулся.

Наконецъ, вотъ Бурсонская дорога, по которой пріѣзжалъ Изидоръ…

Сколько разъ ночью, стоя у этого окна съ глазами, прикованными къ дорогѣ, она ждала его и, при видѣ своего неизмѣнно аккуратнаго и вѣрнаго возлюбленнаго, сердце ея начинало радостно трепетать, и она раскрывала ему на встрѣчу свои объятія!

Теперь, его самого уже не было въ живыхъ, но руки ея прижимаютъ къ груди его ребенка.

Что всѣ эти люди толкуютъ объ ея безчестьи, ея позорѣ?

Можетъ ли такой прелестный ребенокъ служить позоромъ или безчестьемъ для своей матери?

И она быстро и безъ всякаго страха вошла на ферму.

При ея проходѣ, большая дворовая собака залаяла было на нее; но затѣмъ, узнавъ свою молодую госпожу, подошла къ ней на всю длину своей цѣпи и принялась шумно изъявлять свою радость.

На лай собаки вышелъ изъ дому старикъ.

— М-ль Катерина! воскликнулъ онъ.

— Отецъ Клуисъ! отвѣтила Катерина.

— Добро пожаловать, милая барышня! весь домъ давно нуждается въ вашемъ присутствіи!

— А моя бѣдная матушка?

— Увы! ей не лучше и не хуже, или скорѣе хуже, чѣмъ лучше; она угасаетъ.

— Гдѣ она?

— Въ своей комнатѣ.

— Совсѣмъ одна?

— Нѣтъ, нѣтъ… О! я бы этого не допустилъ. Вы меня извините, м-ль Катерина, но безъ вашего батюшки и васъ, я распоряжался здѣсь, какъ хозяинъ; то время, что вы прожили въ моей бѣдной лачугѣ, сблизило насъ: я такъ полюбили, васъ и несчастнаго г-на Изидора.

— Вы знаете…? проговорила Катерина, вытирая слезы.

— Да, да, убитъ за королеву, какъ и г-нъ Жоржъ… Но что дѣлать! онъ оставилъ вамъ этого чудеснаго ребенка, не правда ли? Надо оплакивать отца, но улыбаться сыну.

— Благодарю, отецъ Клуисъ, сказала Катерина, протягивая старику руку.

— Но что же матушка?..

— Она у себя, какъ я вамъ сказалъ, съ г-жей Клеманъ, той сидѣлкой, что ухаживала за вами…

— Скажите… спросила нерѣшительно Катерина, — бѣдная матушка въ памяти?

— Иногда какъ бы въ памяти, когда произносятъ ваше имя… О! это чудесное средство, и оно дѣйствовало до третьяго дня; только съ третьяго дня она болѣе не приходитъ въ себя, даже когда говорятъ о васъ.

— Пойдемъ къ ней, пойдемъ, отецъ Клуисъ!

Они вошли къ г-жѣ Бильо.

Катерина окинула глазами комнату. Ея мать лежала на кровати подъ зеленымъ саржевымъ пологомъ; комнату освѣщала одна изъ тѣхъ лампъ съ тремя рожками, какія еще и теперь встрѣчаются на фермахъ. Сидѣлка, г-жа Клеманъ, дремала въ креслѣ.

Въ г-жѣ Бильо не замѣчалось большой перемѣны; только лицо ея было блѣдно, какъ слоновая кость.

Она, казалось, спала.

— Матушка! матушка! закричала Катерина, бросившись къ ней.

Больная открыла глаза, шевельнула головой въ сторону Катерины; въ глазахъ ея блеснуло сознаніе, губы что-то шептали, рука приподнялась, точно больная желала замѣнить осязаніемъ почти исчезнувшія чувства зрѣнія и слуха. Но ея усиліе было напрасно; жестъ остался недоконченнымъ, глаза закрылись, рука тяжело упала на голову Катерины, стоявшей на колѣняхъ у постели матери, а больная снова впала въ неподвижность, изъ которой ее на минуту вывелъ голосъ дочери. Въ одинаковомъ безсознательномъ состояніи отецъ и мать проявили два совершенно противоположныхъ чувства, точно двѣ искры, сверкнувшія съ двухъ противоположныхъ сторонъ горизонта.

Отецъ Бильо пришелъ въ себя только для того, чтобы оттолкнуть Катерину.

Матушка Бильо вышла изъ безчувственности, чтобы привлечь Катерину къ себѣ.

Прибытіе Катерины произвело переворотъ на фермѣ.

Ждали самого Бильо, а не его дочь.

Катерина разсказала о ранѣ отца и о томъ, какимъ образомъ мужъ въ Парижѣ былъ такъ же близокъ къ смерти, какъ жена въ Писслё.

Однако, не было сомнѣнія, что ихъ обоихъ ожидала разная судьба: Бильо переходитъ отъ смерти къ жизни, а жена его отъ жизни къ смерти.

Катерина прошла въ свою прежнюю комнату.

Много слезъ вызвали у нея воспоминанія, нахлынувшія на нее въ этой маленькой комнаткѣ, гдѣ она пережила чудныя грезы ранней юности, жгучія страсти молодости, и куда вернулась съ разбитымъ сердцемъ и ставъ вдовой.

Катерина снова взяла въ свои руки всю власть, какою помимо ея матери облекъ ее когда-то отецъ.

Отца Клуиса она поблагодарила, наградила, и онъ вернулся въ свою землянку, какъ онъ называлъ свою хижину.

На слѣдующій день на ферму пріѣхалъ докторъ Рейналь; по добротѣ своей онъ навѣщалъ больную черезъ день, хотя зналъ, что никакія человѣческія усилія ей не помогутъ.

Пріѣздъ молодой дѣвушки очень обрадовалъ доктора, и онъ немедленно приступилъ къ вопросу, о которомъ не рѣшился бы заговорить съ Бильо: къ вопросу о причастіи.

Бильо, какъ извѣстно, былъ ярый вольтерьянецъ. Да и докторъ Рейналь былъ не примѣрнаго благочестія, далеко нѣтъ; къ духу своего вѣка онъ присоединялъ воззрѣнія человѣка науки.

И если его эпоха дошла, пока только до сомнѣнія, то наука уже пришла къ отрицанію.

Тѣмъ не менѣе, при обстоятельствахъ, подобныхъ настоящимъ, докторъ Рейналь считалъ своимъ долгомъ предупреждать родственниковъ.

Родственники благочестивые пользовались предупрежденіемъ и посылали за священникомъ.

Родственники нечестивые приказывали, въ случаѣ появленія священника, запирать двери передъ его носомъ.

Катерина была набожна.

Она слышала о столкновеніи между Бильо и аббатомъ Фортье, но не придавала ему большого значенія.

Она поручила г-жѣ Клеманъ пойти къ аббату Фортье и попросить его придти причастить ея мать.

Писсле была слишкомъ маленькая деревушка, чтобы имѣть свою собственную церковь и своего священника; поэтому она зависѣла отъ Виллеръ-Коттрэ и даже покойниковъ изъ Писсле хоронили на кладбищѣ Виллеръ-Когтрэ.

Черезъ часъ у воротъ фермы прозвучалъ колокольчикъ, возвѣщавшій о прибытіи св. Даровъ.

Катерина встрѣтила св. Дары на колѣняхъ.

Аббатъ Фортье вошелъ въ комнату больной. Но увидавъ, что та, для кого его призвали, была безъ языка и не открывала глазъ, онъ объявилъ, что даете, отпущеніе только тому, кто въ состояніи исповѣдаться, и, не смотря на всѣ мольбы Катерины, унесъ причастіе.

Аббатъ Фортье принадлежалъ по убѣжденіямъ къ сынамъ суровой, неумолимой школы: онъ могъ бы быть св. Доминикомъ въ Испаніи и Вальвердомъ въ Мексикѣ.

О другомъ священникѣ нечего было и думать: Писсле принадлежало къ его приходу, и ни одинъ изъ окрестныхъ священниковъ не осмѣлился бы посягнуть на его права.

Катерина, женщина нѣжная и набожная, была вмѣстѣ съ тѣмъ и очень разсудительна; отказъ аббата Фортье, конечно, огорчилъ ее, но она возложила всѣ свои надежды на Господа Бога, въ полной увѣренности, что Онъ выкажетъ бѣдной умирающей больше милосердія, чѣмъ Его служитель.

Она продолжала исполнять свои обязанности по отношенію къ матери и къ своему ребенку, дѣля свое время между юной душой, вступающей въ жизнь, и другой утомленной душой, готовящейся покинуть ее.

Въ продолженіи восьми дней и восьми ночей она отходила отъ постели матери только, чтобы подойти, къ колыбели ребенка.

Въ ночь на девятый день, когда молодая дѣвушка сидѣла у изголовья матери, постепенно отходившей въ вѣчность, дверь комнаты г-жи Бильо отворилась, и на порогѣ показался Питу.

Онъ явился прямо изъ Парижа, откуда вышелъ утромъ того же дня.

Уврдавъ его, Катерина вздрогнула. Мысль о смерти отца испугала ее.

Но лицо Питу, хотя и не очень веселое, не походило, однако, на лицо человѣка, принесшаго роковое извѣстіе.

Дѣйствительно, Бильо замѣтно поправлялся; уже дней четыре или пять, какъ докторъ сталъ ручаться за его жизнь, а въ это самое утро больного перенесли изъ госпиталя къ доктору.

Какъ только Бильо вышелъ изъ опасности, Питу объявилъ о своемъ рѣшеніи вернуться въ Писсле.

Онъ боялся уже не за Бильо, а за Катерину.

Питу предвидѣлъ минуту, когда Бильо узнаетъ о томъ, что до сихъ поръ отъ него скрывали, то есть о положеніи его жены.

Онъ былъ убѣжденъ, что, не смотря на свою слабость, Бильо немедленно поѣдетъ въ Виллеръ-Коттрэ. Что случится, если онъ найдетъ Катерину на фермѣ?..

Докторъ Жильберъ не скрылъ отъ Питу, какое впечатлѣніе произвело на больного появленіе Катерины и ея минутное пребываніе у его постели.

Это видѣніе несомнѣнно сохранилось въ глубинѣ его сознанія, какъ сохраняется въ памяти воспоминаніе о дурномъ снѣ.

По мѣрѣ того, какъ сознаніе возвращалось къ больному, онъ бросалъ вокругъ взгляды, постепенно переходившіе отъ тревоги къ ненависти.

Несомнѣнно, онъ ежеминутно ждалъ новаго появленія роковаго призрака.

Однако, онъ не проронилъ о немъ ни слова, ни разу не произнесъ имени Катерины; но докторъ Жильберъ былъ слишкомъ проницательный наблюдатель, чтобы не угадать, не прочесть его мыслей.

Вслѣдствіе этого, когда Бильо сталъ выздоравливать, онъ охотно отпустилъ Питу на ферму.

Кому-же, кромѣ Питу, всего удобнѣе удалить оттуда Катерину? На это у ней будетъ два или три дня, такъ какъ докторъ не хотѣлъ раньше двухъ-трехъ дней объявить выздоравливающему о прискорбномъ извѣстіи, принесенномъ Питу.

Питу сообщилъ Катеринѣ о своихъ опасеніяхъ, не скрывъ отъ нея тревоги, вызываемой въ немъ характеромъ Бильо; но Катерина объявила, что еслибы даже отецъ убилъ ее у постели умирающей, то она не отойдетъ отъ нея, пока не закроетъ глаза своей матери.

У Питу вырвался стонъ при этомъ рѣшеніи, но онъ ничего не могъ возразить противъ него.

И онъ остался, готовый, въ случаѣ надобности, броситься между отцомъ и дочерью.

Такъ прошли еще два дня и двѣ ночи: жизнь матушки Бильо, казалась, отлетала съ каждымъ ея вздохомъ.

Уже десять дней она ничего не ѣла; ее поддерживали только тѣмъ, что по временамъ вливали ей въ ротъ по ложкѣ сиропа.

Ночью съ десятаго на одиннадцатый день, въ ту минуту, когда дыханіе больной казалось совсѣмъ угасшимъ, она вдругъ какъ-бы ожила, ея руки сдѣлали нѣсколько движеній, губы зашевелились, глаза широко раскрылись и уставились въ одну точку.

— Матушка! матушка! воскликнула Катерина.

Она бросилась къ двери, чтобы принести своего ребенка.

Катерина точно уносила съ собою душу своей матери: когда она вернулась съ Изидоромъ на рукахъ, умирающая сдѣлала движеніе, чтобы повернуться къ двери, черезъ которую вышла ея дочь. Глаза ея были по прежнему раскрыты и неподвижны.

Когда дочь вернулась, глаза ея сверкнули, изъ устъ вырвался крикъ, руки протянулись впередъ.

Катерина съ ребенкомъ на рукахъ упала на колѣни передъ постелью матери.

Тогда произошло что-то необъяснимое: матушка Бильо приподнялась съ подушки, медленно протянула руки надъ головой Катерины и ея сына и проговорила:

— Дѣти мои, благословляю васъ!

И снова упала на подушку, руки ея опустились, голосъ замеръ.

Она скончалась.

Только глаза ея остались открытыми, точно бѣдной женщинѣ, не достаточно насмотрѣвшейся на свою дочь при жизни, хотѣлось смотрѣть на нее и изъ могилы.

XXVIII.
Аббатъ Фортье выполняетъ относительно г-жи Бильо обѣщаніе, данное теткѣ Анжеликѣ.

Катерина съ благоговѣніемъ закрыла глава своей матери и потомъ прикоснулась къ нимъ губами.

Г-жа Клеманъ давно предвидѣла эту роковую минуту и заранѣе купила двѣ восковыхъ свѣчи.

Пока заливающаяся слезами Катерина относила въ свою комнату плачущаго ребенка и усыпляла его у своей груди, г-жа Клеманъ зажгла свѣчи по обѣимъ сторонамъ кровати, скрестила на груди руки покойницы, вложила въ нихъ распятіе и поставила на стулъ стаканъ съ святой водой, куда опустила вѣтку букса, оставшуюся отъ послѣдняго Вербнаго воскресенья.

Когда Катерина вернулась, все уже было сдѣлано; она опустилась на колѣни у постели своей матери съ молитвенникомъ въ рукахъ.

Между тѣмъ Питу взялъ на себя всѣ хлопоты по похоронамъ. Съ аббатомъ Фортье у него были натянутыя отношенія, поэтому онъ не посмѣлъ идти къ нему, а отправился къ пономарю заказать обѣдню по усопшей, а потомъ къ носильщикамъ, чтобы предупредить ихъ о времени выноса тѣла съ фермы, и къ могильщику, чтобы приказать копать могилу.

Затѣмъ онъ зашелъ въ Гарамонъ и предупредилъ своего поручика, подпоручика и остальную національную гвардію, что похороны г-жи Бильо будутъ завтра въ одиннадцать часовъ утра.

Такъ какъ матушка Бильо не занимала никакой общественной должности, никакого поста ни въ національной гвардіи, ни въ арміи, то это сообщеніе Питу было не офиціальное, а такъ сказать офиціозное; это былъ но приказъ, а простое приглашеніе отъ лица Питу присутствовать на погребеніи г-жи Бильо.

Но всѣмъ было извѣстно, какъ много потрудился Бильо для Революціи, вскружившей всѣ головы и воспламенившей всѣ сердца; было извѣстно, какъ опасно было положеніе Бильо, раненаго при защитѣ святаго дѣла, и поэтому, къ этому приглашенію никто не могъ отнестись иначе какъ къ приказу: вся Гарамонская національная гвардія обѣщала своему вождю въ полномъ вооруженіи собраться къ назначенному часу въ домѣ усопшей.

Вечеромъ Питу вернулся на ферму: у воротъ онъ встрѣтилъ столяра, принесшаго гробъ.

Питу обладалъ сердечной чуткостью, столь рѣдкой не только у крестьянъ, но и у людей свѣтскихъ. Онъ поспѣшилъ удалить столяра съ его гробомъ въ конюшню, чтобы Катерина не видала страшнаго ящика, не слышала ужаснаго стука, и вошелъ одинъ.

Катерина молилась у постели своей матери; тѣло было уже обмыто и обернуто въ саванъ.

Питу отдалъ Катеринѣ отчетъ во всѣхъ своихъ хлопотахъ и пригласилъ ее пойти подышать чистымъ воздухомъ.

Но Катеринѣ хотѣлось до конца выполнить свой долгъ, и она отказалась.

— Вы можете повредить вашему крошкѣ Изииору, если не вынесете его на воздухъ, убѣждалъ эе Питу.

— Прогуляйтесь вы съ нимъ, г-нъ Питу.

Должно быть Катерина очень довѣряла Питу, если рѣшалась поручить ему своего ребенка хотя бы на пять минутъ.

Питу вышелъ, точно для того, чтобы исполнить ея просьбу, но черезъ пять минутъ вернулся.

— Онъ не хочетъ со мною идти и плачетъ! объявилъ онъ.

Дѣйствительно, сквозь отворенныя двери Катерина услышала крикъ своего сына.

Она поцѣловала у покойницы лобъ, очертанія котораго обрисовывались изъ подъ холста, и покинула свою мать, чтобы пойти къ своему ребенку.

Маленькій Изидоръ въ самомъ дѣлѣ плакалъ; Катерина взяла его на руки и вмѣстѣ съ Питу вышла изъ фермы.

Вслѣдъ за нею вошелъ столяръ съ гробомъ.

Питу хотѣлъ удалить Катерину на полчаса и точно нечаянно повелъ ее по Вурсонской дорогѣ. Эта дорога была для бѣдняжки такъ богата воспоминаніями, что она прошла полъ лье, не произнеся ни слова, прислушиваясь къ тому, что говорило ей ея сердце, и также молча отвѣчая ему.

Когда по разсчету Питу печальная церемонія была окончена, онъ предложилъ Катеринѣ вернуться.

— М-ль Катерина, не вернуться ли намъ на ферму?

— О! да, сказала она. — Какъ вы добры, мой милый Питу!

Увидавъ ихъ, г-жа Клеманъ знакомъ дала понять Питу, что все кончено.

Катерина прошла въ свою комнату, чтобы уложить малютку.

Покончивъ съ этимъ, она хотѣла вернуться къ своей матери.

Но на порогѣ ея двери она нашла Питу.

— Вамъ уже незачѣмъ идти туда, м-ль Катерина, сказалъ онъ, — все уже кончено.

— Какъ, все кончено?

— Да… пока насъ здѣсь не было…

Питу замялся.

— Пока насъ не было, столяръ…

— А! вотъ отчего вы настаивали, чтобы я шла гулять… Понимаю, добрый Питу!

Благодарный взгляда, вполнѣ вознаградилъ Питу.

— Я въ послѣдній раза, помолюсь и уйду, прибавила Катерина.

Она прямо прошла въ комнату своей матери. Питу слѣдовалъ за нею на цыпочкахъ, но остановился на порогѣ.

Гробъ стоялъ посреди комнаты на двухъ стульяхъ.

При видѣ его, Катерина вздрогнула, и новыя слезы хлынули изъ ея глазъ.

Потомъ она опустилась на колѣни передъ гробомъ и прижалась къ нему своимъ лбомъ, поблѣднѣвшимъ отъ утомленія и горя.

На скорбномъ пути, ведущемъ покойника отъ его смертнаго ложа къ могилѣ, его вѣчному жилищу, его близкіе, оставшіеся въ живыхъ, постоянно наталкиваются на новыя подробности, заставляющія ихъ наболѣвшія сердца изливаться въ слезахъ.

Катерина долго молилась; она не могла оторваться отъ гроба; бѣдняжка сознавала, что, послѣ смерти Изидора, у нея оставалось всего два друга на землѣ: ея мать и Питу.

Ея мать благословила ее и простилась съ нею; ея мать, лежащая сегодня въ гробу, завтра будетъ въ могилѣ.

Остался одинъ Питу!

Не легко разстаться съ своимъ предпослѣднимъ другомъ, въ особенности, когда этотъ предпослѣдній другъ — мать!

Питу почувствовалъ, что надо помочь Катеринѣ; онъ вошелъ и, сознавая, что слова безполезны, попробовалъ поднять ее.

— Дайте мнѣ прочесть еще одну молитву, г-нъ Питу, только одну!

— Вы заболѣете, м-ль Катерина.

— Что же изъ этого?

— Тогда мнѣ придется искать кормилицу для Изидора.

— Ты правъ, ты правъ, Питу! Господи! какъ ты добръ! какъ я люблю тебя!

Питу зашатался и чуть не упалъ.

Онъ отошелъ къ двери и прислонился къ косяку, между тѣмъ какъ радостныя слезы лились изъ его глазъ.

Развѣ Катерина не сказала ему, что любитъ его?

Питу не обманывалъ себя на счетъ того, какимъ образомъ любитъ его Катерина; но, какъ бы она его ни любила, все же это было для него очень важно.

Окончивъ молитву, Катерина встала съ колѣнъ и, подойдя тихими шагами къ молодому человѣку, оперлась объ его плечо.

Питу обхватилъ рукой ея талію, желая увести ее изъ комнаты.

Катерина не сопротивлялась; но, прежде чѣмъ переступить порогъ, она обернулась и бросила послѣдній взглядъ на гробъ, освѣщенный двумя свѣчами.

— Прощай матушка! сказала она въ послѣдній разъ, — прощай!

И вышла.

У дверей ея комнаты, Питу остановилъ ее.

Катерина начала такъ хорошо понимать Питу, что догадалась объ его желаніи что то сказать ей.

— Что такое? спросила она.

— Не находите ли вы, м-ль Катерина, забормоталъ Питу съ большимъ замѣшательствомъ, — что вамъ пора уйти съ фермы?

— Я не уйду, пока не вынесутъ мою мать.

Катерина проговорила это такъ твердо, что Питу не счелъ возможнымъ настаивать.

— Когда же вы уйдете отсюда, м-ль Катерина, то вы знаете, надѣюсь, что у васъ есть два мѣста, гдѣ вы всегда можете вполнѣ разсчитывать на хорошій пріемъ: избушка отца Клуиса и домикъ Питу.

Питу называлъ свою комнату и свой кабинетъ домомъ.

— Благодарю, Питу! отвѣтила Катерина, движеніемъ головы давая ему понять, что принимаетъ одно изъ этихъ убѣжищъ.

Она вошла въ свою комнату, предоставивъ Питу самому позаботиться о своемъ ночлегѣ.

На другой день къ десяти часамъ утра собрались всѣ друзья, приглашенные на выносъ тѣла г-жи Бильо.

Тутъ были всѣ сосѣдніе фермеры изъ Бурсона, Ну, Ивора, Койоля, Ларньи, Гарамона, Вивіера.

Однимъ изъ первыхъ пріѣхалъ мэръ Виллеръ-Коттрэ, добрый г-нъ Ланпре.

Въ половинѣ одиннадцатаго явилась вся гарамонская національная гвардія съ барабаннымъ боемъ и развѣвающимся знаменемъ.

Катерина въ траурѣ, держа на рукахъ своего ребенка, одѣтаго тоже во все черное, принимала всѣхъ приходившихъ; и, нельзя не отмѣтить, что всѣ выказали одно только уваженіе этой матери и ребенку, облеченнымъ въ двойной трауръ.

Къ одиннадцати часамъ на фермѣ собралось болѣе трехсотъ человѣкъ.

Не доставало только священника съ причтомъ и носильщиковъ.

Подождали еще четверть часа.

Никто не явился.

Питу поднялся на вышку дома, откуда была видна вся равнина, отдѣлявшая Виллеръ-Коттрэ отъ Писсле.

Какъ ни зорки были глаза Питу, онъ ничего не увидѣлъ.

Онъ спустился внизъ и сообщилъ г-ну Ланпре не только о своихъ наблюденіяхъ, но и о своихъ предположеніяхъ.

По его наблюденіямъ никто не шелъ, а по его предположеніямъ и не придетъ.

Питу было извѣстно, что аббатъ Фортье приходилъ на ферму, но отказался причастить матушку Бильо.

Хорошо зная аббата Фортье, онъ догадывался, что почтенный священникъ не желалъ участія духовенства при погребеніи г-жи Бильо, и что отсутствіе исповѣди послужило лишь предлогомъ для дальнѣйшихъ его дѣйствій, а совсѣмъ не причиною ихъ.

Эти предположенія Питу, переданныя г-номъ Ланпре всѣмъ присутствующимъ, произвели на всѣхъ самое тяжелое впечатлѣніе.

Всѣ молча переглянулись. Вдругъ раздался чей-то голосъ:

— Ну что-жъ такое? Если аббатъ Фортье не желаетъ служить обѣдни, мы обойдемся и безъ нея.

Это былъ голосъ Дезире Моникэ.

Дезире Моникэ былъ извѣстенъ своими антирелигіозными убѣжденіями.

Около секунды длилось молчаніе.

Несомнѣнно было, что собравшимся казалось слишкомъ смѣлымъ обойтись безъ обѣдни.

— Господа! предложилъ мэръ, — пойдемте въ Виллеръ-Коттрэ. Тамъ все объяснится.

— Да, да! Въ Виллеръ-Коттрэ! закричали всѣ.

Питу сдѣлалъ знакъ четыремъ солдатамъ; просунувъ стволы своихъ ружей подъ гробъ, они подняли его и понесли.

Катерина съ маленькимъ Изидоромъ стояла на колѣняхъ у самой двери.

Когда пронесли гробъ, она поцѣловала порогъ дома, черезъ который не надѣялась болѣе переступить когда либо.

— Вы меня найдете въ избушкѣ отца Клуиса. сказала она Питу, и поспѣшно ушла съ фермы дворомъ и садами, выходившими на другую улицу.

XXIX.
Аббатъ Фортье убѣждается, что не всегда легко держать данное слово.

Сопровождавшіе гробъ молча подвигались по дорогѣ, вытянувшись въ длинную линію; вскорѣ замыкавшіе шествіе услыхали сзади какіе то крики.

Они обернулись.

По парижской дорогѣ мчался вслѣдъ за ними какой-то всадникъ.

Часть лица его была перекрещена двумя черными повязками; онъ держалъ шляпу въ рукѣ и дѣлалъ знаки, чтобы его подождали.

Питу обернулся вмѣстѣ съ другими.

— А! г-нъ Бильо… сказалъ онъ. — Ну, не желалъ бы я очутиться на мѣстѣ аббата Фортье.

Услыхавъ имя Бильо всѣ остановились.

Всадникъ быстро приближался, и всѣ такъ же какъ Питу узнали фермера.

Подъѣхавъ къ головѣ процессіи, Бильо соскочилъ съ лошади, бросилъ ей на шею поводья и сказалъ громко и отчетливо, такъ, чтобы всѣ его слышали: «Здравствуйте, граждане, благодарю васъ!» затѣмъ онъ пошелъ впереди всѣхъ за гробомъ.

Конюхъ позаботился о лошади и отвелъ ее въ конюшню.

Всѣ съ любопытствомъ посматривали на Бильо.

Онъ не особенно похудѣлъ, но сильно поблѣднѣлъ.

На лбу и вокругъ лѣваго глаза у него еще остались лиловатыя пятна.

По его плотно сжатымъ зубамъ и нахмуренному лбу, можно было угадать, что онъ весь кипитъ отъ гнѣва, который ожидаете, лишь благопріятной минуты, чтобы вырваться наружу.

— Вы знаете, что случилось? спросилъ его Питу.

— Я все знаю, отвѣчалъ Бильо.

Какъ только Жильберъ сообщилъ фермеру о положеніи его жены, онъ поспѣшилъ нанять кабріолетъ и доѣхалъ въ немъ до Нантейля.

Здѣсь оказалось, что лошадь не въ состояніи идти дальше, и Бильо, не смотря на свою слабость, взялъ почтовую кобылу. Въ Левиньонѣ онъ перемѣнилъ ее на другую и пріѣхалъ на ферму черезъ нѣсколько минутъ послѣ выхода погребальной процессіи.

Г-жа Клеманъ разсказала ему все въ двухъ словахъ. — Бильо снова вскочилъ на лошадь; выѣхавъ на дорогу, онъ увидѣлъ шествіе и своими криками остановилъ его.

И вотъ онъ шелъ за гробомъ, нахмуривъ брови, грозно сжавъ губы, скрестивъ руки на груди.

Кортежъ, и прежде мрачный и молчаливый, сдѣлался еще мрачнѣе и молчаливѣе.

При входѣ въ Виллеръ-Коттрэ къ нему присоединилась поджидавшая его кучка людей.

По мѣрѣ того, какъ процессія подвигалась но улицамъ, мужчины, женщины, дѣти выходили изъ домовъ, кланялись Бильо, отвѣчавшему имъ наклоненіемъ головы, и занимали мѣста въ хвостѣ шествія.

Когда процессія дошла до площади, она состояла болѣе чѣмъ изъ пятисотъ человѣкъ.

Съ площади уже была видна церковь.

Предположенія Питу оправдались: церковь была заперта.

Подойдя къ двери, процессія остановилась.

Бильо сдѣлался еще блѣднѣе; выраженіе лица его становилось все болѣе грознымъ.

Церковь и мэрія находились рядомъ и имѣли одного общаго привратника, зависѣвшаго какъ отъ мэра, такъ и отъ аббата Фортье. Г-нъ Ланпре велѣлъ призвать его и сталъ распрашивать.

Аббатъ Фортье запретилъ всему своему причту принимать участіе въ похоронахъ.

Мэръ спросилъ, у кого находились ключи отъ церкви.

Ключи были у церковнаго сторожа.

— Ступай за ключами, сказалъ Бильо Питу.

Питу вернулся черезъ пять минутъ.

Аббатъ Фортье взялъ ключи къ себѣ, чтобы бытъ увѣреннымъ, что церковь не будетъ отперта.

— Надо пойти за ключами къ самому аббату, сказалъ Дезирэ Моникэ, — сторонникъ всѣхъ крайнихъ мѣръ.

— Да, да, пойдемъ за ключами къ аббату! закричали человѣкъ двѣсти.

— Это займетъ слишкомъ много времени, возразилъ Бильо: — когда смерть стучитъ въ двери, она не имѣетъ привычки ждать.

Онъ посмотрѣлъ вокругъ: противъ церкви строился домъ. Плотники обтесывали бревно.

Бильо подошелъ къ нимъ и жестомъ руки далъ имъ понять, что ему нужно то бревно, которое они обтесывали.

Рабочіе посторонились. Бревно положили на дубовыя доски.

Бильо охватилъ снизу бревно, почти посрединѣ, и, однимъ взмахомъ, поднялъ его.

Но онъ разсчитывалъ на свои прежнія силы.

Колоссъ покачнулся подъ этой огромной тяжестью, и одинъ мигъ всѣ думали, что онъ упадетъ.

Однако, Бильо удержалъ равновѣсіе и, съ бревномъ на плечѣ, двинулся впередъ медленно, но твердо.

Это бревно должно было играть роль одного изъ древнихъ тарановъ, которыми Александры, Цезари и Аннибалы разрушали стѣны.

Онъ остановился передъ дверью и употребилъ въ дѣло грозное орудіе.

Дверь была дубовая; засовы, замки, петли желѣзные.

При третьимъ ударѣ, засовы, замки, петли отлетѣли; дубовая дверь распахнулась.

Бильо бросилъ бревно.

Четыре человѣка подняли его и съ трудомъ отнесли къ плотникамъ.

— Г-нъ мэръ, сказалъ Бильо, — прикажите поставить посреди церкви гробъ моей бѣдной жены, никогда никому не сдѣлавшей зла; ты, Питу, собери привратника, сторожа и пѣвчихъ; а я берусь достать священника.

Мэръ вошелъ въ церковь, а за нимъ внесли гробъ. Питу отправился розыскивать пѣвчихъ, привратника, церковнаго сторожа. Къ нему присоединился его поручикъ Дезире Моникэ и четверо солдатъ. Бильо направился къ дому аббата Фортье.

Нѣсколько человѣкъ собрались идти вмѣстѣ съ нимъ.

— Оставьте меня одного, сказалъ онъ; — можетъ быть, изъ того, что я сдѣлаю, выйдетъ нѣчто очень серьезное: пусть всякій отвѣчаетъ за свои поступки.

Онъ пошелъ по Церковной улицѣ, а потомъ свернулъ на Суассонскую.

Второй разъ впродолженіе одного года революціонеру фермеру приходилось сталкиваться лицомъ къ лицу съ роялистомъ священникомъ.

У всѣхъ еще была въ памяти первая сцена; теперь могло произойти что-нибудь подобное.

Поэтому, увидавъ, какъ онъ поспѣшно направился къ дому священника, крестьяне останавливались у своихъ домовъ и слѣдили за нимъ глазами.

— Онъ запретилъ слѣдовать за собою, предупреждали другъ друга зрители.

Парадная дверь въ домъ аббата была также заперта.

Бильо осмотрѣлся, не найдется ли по близости какой-нибудь постройки, у которой онъ бы могъ опять позаимствовать бревно, но увидалъ только нѣчто похожее на каменную тумбу, почти выкопанную дѣтьми.

Фермеръ подошелъ къ тумбѣ, раскачалъ ее и вытащилъ изъ земли.

Поднявъ ее надъ головой, онъ отошелъ шага на три и бросилъ каменную глыбу съ силой, равной силѣ катапульта.

Пробитая дверь разлетѣлась въ щепки.

Пока Бильо пробивалъ себѣ такимъ образомъ входъ, аббатъ Фортье, отворивъ окно втораго этажа, умолялъ своихъ прихожанъ придти къ нему на помощь.

Но стадо не вняло голосу пастыря и рѣшило предоставить волку и пастуху распутывать свои дѣла самимъ.

Бильо понадобилось еще нѣкоторое время, чтобы выломать двѣ или три двери, отдѣлявшія его отъ аббата Фортье.

Это заняло минуть десять.

По мѣрѣ; приближенія опасности, крики аббата становились все отчаяннѣе, а жесты выразительнѣе. Наконецъ, позади священника показалась блѣдная голова Бильо, и рука его упала ему на плечо.

Священникъ ухватился за деревянную перекладину окна; онъ тоже отличался огромной силой, и самому Геркулесу было бы не легко справиться съ нимъ,

Бильо обхватилъ аббата за талію, встряхнулъ его и оторвалъ аббата Фортье отъ деревянной перекладины, разломившейся въ его рукахъ.

Затѣмъ фермеръ и священникъ исчезли въ глубинѣ комнаты, и слышались только все удалявшіеся крики священника, напоминавшіе ревъ быка, котораго левъ тащитъ къ своей берлогѣ.

Тѣмъ временемъ Питу собралъ дрожавшихъ какъ въ лихорадкѣ, перепуганныхъ пѣвчихъ, церковнаго сторожа и главнаго привратника; всѣ они, по примѣру перваго привратника, поспѣшили надѣть церковное облаченіе, зажечь свѣчи и все приготовить для заупокойной обѣдни.

Вдругъ изъ калитки, выходившей на дворцовую площадь, показался Бильо, тогда какъ его ждали у главнаго входа съ Суассонской улицы.

Бильо тащилъ за собою священника, и, хотя тотъ упирался, шелъ такъ скоро, точно былъ одинъ.

Казалось, это былъ не человѣкъ, а какая-то грозная стихія, нѣчто въ родѣ потока или лавины; никакія человѣческія силы не могли устоять противъ него: бороться съ нимъ могла бы только такая же стихія!

Въ ста шагахъ отъ церкви бѣдный аббатъ пересталъ сопротивляться.

Онъ былъ укрощенъ.

Всѣ посторонились, чтобы пропустить этихъ двухъ людей.

Аббатъ бросилъ растерянный взглядъ на дверь, разломанную, точно оконное стекло, и увидавъ, что всѣ его подчиненные, которымъ онъ запретилъ показываться въ церковь, стоятъ на своихъ мѣстахъ, кто съ кадиломъ, кто съ книгой, а привратникъ съ алебардой, онъ покачалъ головой, точно понявъ, что нѣчто могучее, непреодолимое тяготѣло не надъ религіей, но надъ ея служителями.

Онъ вошелъ въ ризницу и черезъ минуту появился въ полномъ облаченіи и со святыми Дарами въ рукахъ.

Онъ поднялся по ступенькамъ алтаря, поставилъ святую чашу на престолъ и обернулся, чтобы произнести первыя слова обѣдни; но Бильо остановилъ его.

— Довольно, недостойный служитель алтаря! воскликнулъ онъ, протянувъ руку. — Я только хотѣлъ сломить твою гордость, вотъ и все. Пусть всѣ знаютъ, что такая святая женщина, какъ моя жена, можетъ обойтись безъ молитвъ такого фанатичнаго и злобнаго священника, какъ ты.

Эти слова вызвали сильный ропотъ.

— Если это святотатство, прибавилъ Бильо, — пусть оно падетъ на меня!

Онъ обернулся къ громадной толпѣ, наполнявшей не только церковь, но площадь мэріи и площадь дворца.

— Граждане, на кладбище! сказалъ онъ.

Всѣ повторили за нимъ: «на кладбище!»

Прежніе носильщики подняли гробъ на стволахъ своихъ ружей и какъ пришли безъ священника, безъ церковнаго пѣнія, безъ торжественной обстановки, какою религія обыкновенно окружаетъ людскую скорбь, такъ и отправились на кладбище, находившееся въ концѣ улицы Пле, въ двадцати пяти шагахъ отъ дома тетки Анжелики.

Ворота кладбища оказались тоже запертыми.

Странное дѣло! на этотъ разъ, это ничтожное препятствіе остановило Бильо.

Смерть требуетъ уваженія къ мертвымъ.

По знаку фермера Питу побѣжалъ къ могильщику.

У могильщика естественно хранились ключи отъ кладбища.

Черезъ пять минуть Питу вернулся но только съ ключами, но и съ двумя заступами.

Аббатъ Фортье изгналъ бѣдную усопшую не только изъ церкви, но даже изъ освященной земли: могильщикъ получилъ строгое приказаніе не рыть могилы для нея.

Это послѣднее проявленіе ненависти священника къ фермеру вызвало среди присутствующихъ ропотъ и угрозы.

Еслибы въ сердцѣ Бильо была хоть четвертая часть желчи, обыкновенно наполняющей сердца лицемѣрныхъ ханжей, ему стоило бы только сказать слово, и аббатъ Фортье наконецъ добился бы того мученичества, которое онъ такъ громогласно призывалъ, отказавшись служить обѣдню на алтарѣ отечества.

Но гнѣвъ Бильо, какъ гнѣвъ народа и ярость льва, рвалъ и ломалъ все, что встрѣчалъ на пути и никогда не возвращался назадъ.

Онъ знакомъ поблагодарилъ Питу, взялъ у него ключъ, отворилъ ворота, пропустилъ гробъ и вошелъ вслѣдъ за нимъ на кладбище, а за нимъ хлынула и вся огромная толпа, провожавшая покойницу и состоявшая изъ всѣхъ, кто только югъ ходить.

Только роялисты и ханжи остались дома.

Нечего и говорить, что тетка Анжелика, принадлежавшая къ послѣднимъ, затворила свою дверь со страхомъ и трепетомъ, вопя о гнусности и омерзѣніи такихъ поступковъ и призывая всѣ громы небесные на голову своего племянника.

Но люди съ добрымъ сердцемъ и здравымъ смысломъ, всѣ тѣ, кого возмущала замѣна милосердія ненавистью, а кротости и благодушія мстительностью, словомъ три четверги города были тамъ, протестуя не противъ религіи, а противъ священниковъ и ихъ фанатизма.

Мѣсто, гдѣ должна была находиться могила, уже было намѣчено могильщикомъ, еще не знавшимъ о запрещеніи копать ее. Подойдя къ этому мѣсту, Бильо взялъ у Питу одинъ изъ заступовъ.

Бильо и Питу съ непокрытыми головами, окруженные гражданами тоже съ обнаженными головами, не смотря на палящее солнце послѣднихъ дней іюля, принялись копать могилу для этого несчастнаго созданья. Какъ удивилась бы эта женщина, изъ всѣхъ женщинъ наиболѣе набожная и безропотная, еслибы при жизни ея ей сказали, какое бурное волненіе она вызоветъ своей смертью!

Работа продолжалась цѣлый часъ, и ни тотъ ни другой не подумали выпрямиться прежде, чѣмъ она была окончена.

По окончаніи работы были принесены веревки.

Бильо и Питу опустили гробъ въ могилу.

Они исполнили этотъ послѣдній долгъ такъ просто и естественно, что никому изъ присутствующихъ не пришло въ голову предложить свою помощь.

Казалось, помѣшать имъ довести дѣло до конца было бы святотатствомъ.

Только, когда стали бросать землю на дубовый гробъ, Бильо провелъ рукою по глазамъ, а Питу вытеръ ихъ рукавомъ.

Затѣмъ, они рѣшительно принялись засыпать могилу землею.

Покончивъ съ этимъ, Бильо отбросилъ заступъ и раскрылъ Питу свои объятія.

Питу бросился на грудь фермера.

— Богъ мнѣ свидѣтель, сказалъ Бильо, — то, обнимая тебя, я обнимаю въ твоимъ лицѣ воплощеніе всего того, что только есть на землѣ простаго и великаго: состраданіе, преданность, самоотверженіе, братство, и что я посвящу мою жизнь на то, чтобы эти добродѣтели восторжествовали надъ всѣмъ!

— Богъ мнѣ свидѣтель, продолжалъ онъ, протянувъ руку надъ могилой, — что я клянусь быть вѣчнымъ противникомъ короля, приказавшаго меня убить; дворянъ, опозорившихъ мою дочь, и священниковъ, отказавшихъ въ погребеніи моей женѣ!

Зачѣмъ Бильо обернулся къ зрителямъ, которые съ глубокими сочувствіемъ выслушали эту тройную клятву.

— Братья, новое собраніе созывается вмѣсто измѣнниковъ, засѣдающихъ теперь въ клубѣ Фельяновъ. Выберите меня вашимъ представителемъ въ это собраніе, и вы увидите, сдержу ли я свои клятвы!

Крикъ единодушнаго согласія былъ отвѣтомъ на предложеніе Бильо; его кандидатура въ Законодательное Собраніе была поставлена тогда же, на могилѣ его жены, грозномъ алтарѣ, достойномъ его грозной клятвы. Бильо поблагодарилъ своихъ согражданъ за выказанное ему сочувствіе, и всѣ горожане и поселяне разошлись по домамъ, унося въ своихъ сердцахъ тотъ революціонный духъ и то стремленіе внушить свои взгляды другимъ, которымъ въ своемъ ослѣпленіи влагали въ руки смертоносное оружіе короли, дворяне и священники, то есть тѣ самые, кого этотъ духъ и стремленіе должны были сразить.

Конецъ четвертаго тома

---

1. Эти два анекдота приводитъ Мишлэ, историкъ поэтичный и образный. Онъ, даже, приводитъ имена обоихъ героевъ, и величіе его разсказа не умаляется отъ этого.
2. Мы выписали это изъ разсказа одного изъ тѣлохранителей, подготовившихъ варенское бѣгство и сопровождавшихъ короля: это подлинныя слова Маріи-Антуанеты.
3. «Madame se meurt! Madame est morte!» такъ началъ Боссюэтъ свою рѣчь надъ гробомъ Генріеты англійской, дочери Карла I и супруги Филиппа Орлеанскаго, брата Людовика XIV, извѣстнаго подъ именемъ Monsieur. Своимъ возгласомъ Боссюэтъ хотѣлъ охарактеризовать внезапность кончины принцессы, которую многіе считали отравленной. Слова Боссюэта произвели такое потрясающее впечатлѣніе на слушателей, какого онъ самъ не ожидалъ.
4. Прюдомъ родился въ Ліонѣ въ 1762 г., умеръ въ Парижѣ въ 1880; онъ былъ журналистъ и компиляторъ. Съ 1789 г. незадолго до взятія Бастиліи онъ началъ издавать еженедѣльный журналъ: les Révolutions de Paris, самый лучшій и самый интересный политическій сборникъ того времени.
5. Жоржъ Прюдомъ типъ довольнаго собою ничтожества, данное лицо комедіи Анри Монье Grandeur et Décadouce de М. Joseph.
6. Желѣзный ротъ одна изъ знаменитыхъ газетъ первыхъ лѣтъ Революціи. Ящикъ для писемъ этой газеты былъ сдѣланъ въ видѣ желѣзнаго рта, куда граждане приглашались опускать свои мнѣнія насчетъ правительства и законодательства, свои вопросы, обвиненія и т. д. Тотъ же символическій ротъ фигурировалъ въ заголовкѣ газеты въ маленькой виньеткѣ съ слѣдующей надписью: Tu regere eloquio populos, ô Galle, memento!