Графиня Шарни. Том II (Дюма)/ДО

Графиня Шарни. Том II
авторъ Александр Дюма, пер. Н. П. Чуйко

Оригинал: французскій, опубл.: 1855. — Перевод опубл.: 1901. Источникъ: az.lib.ru • Из времен Французской революции.
(La Comtesse de Charny)

Новая библиотека Суворина.

НОВАЯ БИБЛІОТЕКА СУВОРИНА

ГРАФИНЯ ШАРНИ

РОМАНЪ АЛЕКСАНДРА ДЮМА ИЗЪ ВРЕМЕНЪ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦІИ ПЕРЕВОДЪ Н. ЧУЙКО

ТОМЪ II

С.-ПЕТЕРБУРГЪ ИЗДАНІЕ А. СУВОРИНА

1901

I.
Королева.

Лафайетъ и графъ Луи Булье поднялись по маленькой лѣстницѣ павильона Марсанъ и вступили въ апартаменты перваго этажа, занимаемые королемъ и королевой.

Всѣ двери настежь, раскрывались передъ Лафайетомъ, часовые салютовали ему, лакеи низко кланялись; всѣ понимали, что онъ былъ повелитель самого короля, палатный мэръ, какъ говорилъ Маратъ.

Лафайета провели сначала къ королевѣ; что касается короля, то онъ находился въ своей кузницѣ, и камеръ-лакей отправился къ нему съ докладомъ.

Луи Булье не видалъ Маріи-Антуанеты три года. За это время произошли очень важныя событія: созваніе Генеральныхъ Штатовъ, взятіе Бастиліи, дни 5 и 6 октября.

Королевѣ исполнилось тридцать четыре года, возрастъ трогательный, говоритъ Мишле, возрастъ, который такъ любилъ рисовать Ванъ-Дейкъ, возрастъ жены, матери, а у Маріи-Антуанеты по преимуществу возрастъ королевы.

За эти три года королева перенесла много сердечныхъ потрясеній, много уколовъ самолюбія. Поэтому, на лицѣ ея эти тридцать четыре года ясно обозначились легкой синевой вокругъ глазъ, синевой, говорящей о частыхъ слезахъ и безсонныхъ ночахъ, а въ особенности, о томъ глубокомъ душевномъ страданіи, отъ котораго женщина, — будь она сама королева — никогда не излѣчивается.

Это былъ возрастъ Маріи Стюартъ плѣнницы, возрастъ, когда она внушила самыя глубокія привязанности, когда Дугласъ, Мортимеръ и Бабингтонъ страстно влюбились въ нее, всецѣло предались ей и умерли за нее.

На рыцарское сердце молодого графа произвелъ глубокое впечатлѣніе видъ этой королевы плѣнницы, ненавидимой, оклеветанной, окруженной опасностью: дни 5 и 6 октября доказали, что обращенныя къ ней угрозы были не пустыя фразы.

Женщины не ошибаются относительно производимаго ими впечатлѣнія, а такъ какъ королевы и короли обладаютъ памятью на лица, то Марія-Антуанегга тотчасъ же узнала молодаго Булье, какъ только онъ вошелъ; и, внимательно взглянувъ на него, убѣдилась, что передъ ней стоитъ другъ.

Это повело къ тому, что прежде чѣмъ генералъ представилъ его ей, прежде чѣмъ онъ подошелъ къ дивану, на которомъ полулежала королева, она поднялась и обратилась къ молодому человѣку, какъ обращаются къ старинному знакомому, съ которымъ пріятно вновь увидѣться, или къ преданному человѣку, на вѣрность котораго можно разсчитывать.

— А! г-нъ де Булье! воскликнула она.

И, не обращая вниманія на генерала Лафайета, она протянула руку молодому человѣку.

У графа Людовика явилось мимолетное колебаніе: онъ не могъ повѣрить подобной милости.

Однако, рука королевы оставалась протянутой; графъ опустился на одно колѣно и дрожащими губами прикоснулся къ ней.

Бѣдная королева дѣлала большую ошибку, какихъ впрочемъ она сдѣлала много; Булье былъ вполнѣ преданъ ей и безъ этой милости; оказывая же ее графу Булье при Лафайетѣ, котораго она никогда ея не удостаивала, она устанавливала между ними крупное различіе и оскорбляла человѣка, котораго ей всего необходимѣе было сдѣлать своимъ другомъ.

И Лафайетъ сказалъ съ вѣжливостью, ему свойственной, но съ легкимъ измѣненіемъ въ голосѣ:

— Я вижу, любезный кузенъ, что, хотя я взялся представить васъ ея величеству, но скорѣе вамъ слѣдовало представить меня. Королева была рада очутиться лицомъ къ лицу съ однимъ изъ своихъ вѣрноподданныхъ, на котораго она могла вполнѣ положиться; а какъ женщина она гордилась впечатлѣніемъ, произведеннымъ ею на графа, и почувствовала, какъ сердце ея снова озарилась однимъ изъ тѣхъ лучей, какіе она считала уже потухшими, а вокругъ себя ощутила точно молодое дуновеніе весны и любви; она обернулась къ Лафайету и сказала ему съ той улыбкой, которая говорила о Тріанонѣ и Версалѣ.

— Генералъ, графъ Людовикъ не строгій республиканецъ, какъ вы; онъ пріѣхалъ въ Парижъ не для того, чтобъ работать надъ конституціей, а только, чтобы засвидѣтельствовать мнѣ свое почтеніе. Поэтому не удивляйтесь, что я, бѣдная королева, полулишенная престола, оказываю ему милость, которую онъ, скромный провинціалъ, еще можетъ быть считаетъ таковою, тогда какъ для васъ…

И королева сдѣлала очаровательную гримасу, которая была бы къ лицу очень молодой дѣвушкѣ, означавшую: «Тогда какъ вы, г-нъ Сципіонъ, тогда какъ вы, г-нъ Цинцинатъ, вы смѣетесь надъ подобными глупостями».

— Государыня, проговорилъ Лафайетъ, — я могу чувствовать къ королевѣ глубокое почтеніе и преданность, но королева никогда не пожелаетъ понять моего почтенія, оцѣнить моей преданности; это будетъ большое несчастіе, пожалуй, для самой королевы.

И онъ низко поклонился ей.

Королева посмотрѣла на него своими ясными, проницательными глазами. Не разъ Лафайетъ говорилъ ей подобныя слова, не разъ задумывалась она надъ значеніемъ ихъ, но, на свое несчастье, она чувствовала къ Лафайету инстинктивное отвращеніе.

— Ну, будьте великодушны, генералъ, простите меня, сказала она.

— Мнѣ, государыня, простить васъ! За что же?

— За мою симпатію къ этой славной семьѣ Булье, любящей меня всѣмъ сердцемъ, къ семьѣ, представителемъ который явился этотъ молодой человѣкъ. Въ его лицѣ я увидала его отца, его дядей, и вся семья его поцѣловала мою руку его устами.

Лафайетъ снова поклонился.

— А теперь, послѣ прощенія, миръ, сказала королева; — искреннее рукопожатіе, генералъ, по англійски или по американски.

Она протянула руку ладонью кверху. Лафайетъ медленно и холодно прикоснулся къ рукѣ королевы со словами:

— Я сожалѣю, что вы никогда не желаете помнить, государыня, что я французъ. А между тѣмъ, не такъ много времени прошло отъ 6 октября до 16 ноября.

— Вы правы, генералъ, проговорила королева, дѣлая надъ собой усиліе и пожимая ему руку: — я, дѣйствительно, неблагодарна.

И она опустилась на диванъ, точно подавленная волненіемъ.

— Впрочемъ, прибавила она, — это не должно удивлять васъ, вы знаете, что меня упрекаютъ въ этомъ.

— Ну что, генералъ, продолжала она, встряхнувъ головой, — что новаго въ Парижѣ?

Лафайетъ имѣлъ на готовѣ маленькую месть; онъ воспользовался случаемъ.

— Ахъ! государыня, сказалъ онъ, — какъ я сожалѣю, что вы не были вчера въ Собраніи! Вы-бы увидѣли трогательную сцену, которая, навѣрное, растрогала-бы ваше сердце. Одинъ старикъ пришелъ благодарить Собраніе за счастье, какимъ онъ обязанъ ему и королю, такъ какъ Собраніе ничего не можетъ сдѣлать безъ согласія короля.

— Старикъ? повторила разсѣянно королева.

— Да, государыня, но какой старикъ! старѣйшина человѣчества, крѣпостной крестьянинъ изъ Юры, ста двадцати лѣтъ: его привели въ Собраніе пять поколѣній его потомства, чтобы поблагодарить за декреты 4 августа. Понимаете, государыня, этотъ человѣкъ былъ рабомъ полвѣка при Людовикѣ XIV и семьдесятъ лѣтъ послѣ него!

— Что же сдѣлало Собраніе для этого человѣка?

— Оно все поднялось на ноги, а его заставило сѣсть и надѣть шляпу.

— А! проговорила королева тономъ ей одной свойственнымъ, — дѣйствительно, это очень трогательно; очень жалѣю, что меня тамъ не было. Вамъ лучше, чѣмъ кому-либо, извѣстно, любезный генералъ, прибавила она, улыбаясь, — что я не всегда могу быть тамъ, гдѣ хочу.

Генералъ сдѣлалъ движеніе, какъ бы желая что то возразить, но королева продолжала:

— Нѣтъ, я была здѣсь, я принимала нѣкую Франсуа, бѣдную вдову несчастнаго булочника Собранія, котораго Собраніе допустило зарѣзать у своихъ дверей. Чѣмъ занималось въ тотъ день Собраніе, г-нъ де-Лафайетъ?

— Государыня, отвѣчалъ генералъ. — вы говорите объ одномъ изъ несчастій, всего болѣе огорчившихъ представителей Франціи. Собраніе не могло помѣшать убійству, но за то оно наказало убійцъ.

— Да, но клянусь вамъ, это наказаніе нисколько не утѣшило бѣдную женщину; она чуть не помѣшалась отъ горя и опасаются, что у нея родится мертвый ребенокъ. Если онъ окажется живымъ, я обѣщала быть его крестной матерью, и, чтобы народъ зналъ, что я не такъ безчувственна къ его несчастіямъ, какъ говорятъ, я хочу спросить насъ, генералъ, не найдете вы неудобнымъ, если крещеніе совершится въ соборѣ Богоматери?

Лафайетъ поднялъ руку, точно собирался просить слова и казался въ восторгѣ, что его дали ему.

— Такъ и есть, государыня, сказалъ онъ, — вы уже дѣлаете второй намекъ на предполагаемое заключеніе, въ которомъ я держу васъ; въ немъ хотятъ увѣрить всѣхъ преданныхъ вамъ слугъ. Государыня, спѣшу заявить при моемъ кузенѣ, и, если понадобится, заявлю всему Парижу, всей Европѣ, всему міру, — вчера я написалъ о томъ же г-ну Мунье, который, сидя въ Дофинэ, скорбитъ о королевскомъ заключеніи, — заявлю, что вы совершенно свободны, и что я только одного желаю, только объ одномъ прошу васъ, чтобы король снова началъ охотиться и возобновилъ свои путешествія, а вы, государыня, всюду сопровождали бы его.

Королева улыбалась, точно плохо вѣрила его словамъ.

— Что касается вашего желанія быть крестной матерью того бѣднаго сиротки, что родится среди траура и слезъ, то ваше величество, обѣщавъ это несчастной вдовѣ, послушались голоса своего прекраснаго сердца, за которое всѣ окружающіе такъ почитаютъ и любятъ свою государыню. Въ назначенный вами день, ваше величество, вы сами выберете церковь для этого обряда, и все совершится согласно съ вашими распоряженіями. А теперь, продолжалъ генералъ, низко кланяясь, — я жду приказаній, какими вашему величеству угодно будетъ удостоить меня на сегодня.

— На сегодня, любезный генералъ, у меня нѣтъ къ вамъ другой просьбы, кромѣ приглашенія васъ и вашего кузена, если онъ останется въ Парижѣ еще на нѣсколько дней, посѣтить одно изъ собраній г-жи де-Ламбаль. Вѣдь вы знаете, что она принимаетъ у себя и для меня?

— Я воспользуюсь вашимъ приглашеніемъ, государыня, для себя и для него, отвѣтилъ Лафайетъ. — Если ваше величество не видали меня раньше на этихъ собраніяхъ, то единственно потому, что забывали выразить свое желаніе видѣть меня.

Королева отвѣтила наклоненіемъ головы и улыбкой. Это означало прощаніе. Каждый изъ нихъ принялъ на свою долю то, что ему назначалось: Лафайетъ — поклонъ, графъ Булье — улыбку. Они вышли, пятясь къ двери и унося изъ этого свиданія, одинъ еще болѣе горечи, а другой еще болѣе преданности.

II.
Король.

У дверей покоевъ королевы они нашли камерлакея короля, Франсуа Гю, ожидавшаго ихъ.

Король прислалъ сказать Лафайету, что, ради развлеченія, онъ началъ очень важную слесарную работу и проситъ его подняться къ нему въ кузницу.

Пріѣхавъ въ Тюльери, Людовикъ XVI прежде всего освѣдомился о кузницѣ и узнавъ, что эта первая для него необходимость, была забыта въ планахъ Екатерины Медичи и Филибера де-Лорма, онъ выбралъ большую мансарду въ третьемъ этажѣ, надъ своей спальной, съ лѣстницей наружной и внутренней, и приказалъ обратить ее въ свою слесарную мастерскую.

Не смотря на важныя заботы, осаждавшія его съ того времени, какъ онъ поселился въ Тюльери, Людовикъ XVI никогда не забывалъ своей кузницы. Онъ самъ занимался ея устройствомъ, самъ указалъ мѣсто для мѣховъ, для горна, для наковальни, для станка, и для инструментовъ. Наконецъ, со вчерашняго дня кузница была готова; напилки: круглые, косые, рѣзаки и другія орудія были разставлены по мѣстамъ; всевозможные молотки висѣли на гвоздяхъ; кузнечныя клещи, клещи для просверливанія дыръ и разные щипцы лежали подъ рукой. Людовикъ XVI не выдержалъ и съ утра усердно принялся за работу; она служила для него большимъ развлеченіемъ, и въ ней онъ легко сдѣлался бы мастеромъ, еслибы, къ великому сожалѣнію мастера Гамэна, такіе лѣнтяи, какъ гг. Тюрго, Колоннъ и Неккеръ, не отвлекали его отъ этихъ занятій, приставая къ нему не только съ дѣлами Франціи, — что мастеръ Гамэнъ еще могъ бы допустить, — но, что ему казалось совсѣмъ безполезнымъ, съ дѣлами Брабанта, Австріи, Англіи, Америки и Испаніи.

Этимъ объясняется, почему Людовикъ XVI въ первомъ пылу своей работы не пожелалъ спуститься къ Лафайету, но попросилъ того подняться къ нему.

Кромѣ того, можетъ быть ему хотѣлось, чтобы командиръ Національной Гвардіи, видѣвшій его слабость, какъ короля, увидѣлъ его величіе, какъ слесаря?

Лакей не счелъ нужнымъ вести посѣтителей черезъ покои короля по внутренней лѣстницѣ, а потому Лафайетъ и графъ Людовикъ должны были обойти эти покои по корридорамъ, и подняться по общей лѣстницѣ, что значительно удлиняло путь.

Этимъ уклоненіемъ съ прямого пути воспользовался молодой человѣкъ для размышленій.

Какъ ни было переполнено его сердце привѣтливымъ пріемомъ королевы, но онъ не могъ не признать, что она не ждала его. Ни одно слово, ни одинъ жестъ украдкой, не дали ему понять, что августѣйшая плѣнница, какой она себя считала, знала о возложенномъ на него порученіи и сколько нибудь разсчитывала на него для своего освобожденія. Впрочемъ, это вполнѣ подтверждало слова Шарни, что король скрылъ отъ всѣхъ и, даже, отъ королевы, о данномъ ему порученіи.

Какъ ни былъ счастливъ графъ Людовикъ снова увидать королеву, но было очевидно, что не у нея онъ долженъ былъ искать объясненія возложеннаго на него порученія.

Теперь ему надо было зорко слѣдить, не увидитъ ли онъ въ пріемѣ короля, въ его словахъ или жестахъ какого нибудь знака, понятнаго ему одному, знака, который бы указалъ, что Людовику XVI лучше чѣмъ г-ну Лафайету извѣстна цѣль его поѣздки въ Парижъ.

У дверей кузницы лакей обернулся и, не зная имени г-на Булье, спросилъ:

— О комъ прикажете доложить?

— Доложите: главнокомандующій національной гвардіей. Я буду имѣть честь самъ представить его величеству этого господина.

— Господинъ главнокомандующій національной гвардіей, доложилъ лакей.

Король обернулся.

— А! а! сказалъ онъ, — это вы, г-нъ Лафайетъ. Извините, что я васъ заставилъ подняться сюда, но слесарь васъ увѣряетъ, что очень радъ васъ видѣть въ своей кузницѣ. Одинъ угольщикъ говорилъ моему предку Генриху IV: «Угольщикъ — господинъ въ своемъ домѣ». А я вамъ говорю, генералъ: «Вы господинъ у слесаря, какъ и у короля».

Людовикъ XVI, какъ видно, началъ разговоръ почти такъ же, какъ Марія-Антуанета.

— Государь, отвѣчалъ Лафайетъ, — при какихъ бы обстоятельствахъ я ни удостоился чести явиться къ королю, въ какомъ этажѣ и костюмѣ король ни принималъ бы меня, король всегда останется королемъ, и тотъ, кто теперь смиренно свидѣтельствуетъ ему свое почтеніе, всегда остаются его вѣрнымъ подданнымъ и преданнымъ слугою.

— Я въ этомъ не сомнѣваюсь, маркизъ; но вы не одни? Вы перемѣнили своего адъютанта, и этотъ молодой офицеръ занялъ мѣсто г-на Гувіона или г-на Ромева?

— Этотъ молодой офицеръ, государь, — прошу у вашего величества позволенія представить его, — мой двоюродный братъ, графъ Луи Булье, драгунскій капитанъ полка графа Прованскаго.

— А! а! воскликнулъ король, слегка вздрогнувъ, что не укрылось отъ молодого человѣка; — а! графъ Луи Булье, сынъ маркиза Булье, губернатора Меца.

— Точно такъ, государь, съ живостью сказалъ молодой графъ.

— А! графъ Луи Булье, извините, что я сразу не узналъ васъ, я близорукъ… Вы давно изъ Меца?

— Всего пять дней, государь; — находясь въ Парижѣ безъ офиціальнаго отпуска, но по частному позволенію моего отца, я просилъ моего родственника, г-на. де-Лафайета, соблаговолить представить меня вашему величеству.

— Господина Лафайета! вы хорошо сдѣлали, графъ; никто бы не могъ представить васъ во всякое время и ничье представленіе не могло быть мнѣ пріятнѣе.

Слово во всякое время означало, что Лафайетъ сохранилъ право на офиціальные интимные пріемы, дарованное ему въ Версалѣ.

Впрочемъ, изъ немногихъ словъ, сказанныхъ Людовикомъ XVI, молодой человѣкъ могъ извлечь указаніе, что онъ долженъ быть остороженъ. Въ особенности вопросъ: «Вы давно изъ Меца?» означалъ: «Вы уѣхали изъ Меца послѣ пріѣзда Шарни?»

Отвѣтъ графа долженъ былъ успокоить короля: «Я уѣхалъ изъ Меца пять дней тому назадъ и нахожусь въ Парижѣ безъ офиціальнаго отпуска, но по частному порученію моего отца», что означали: «Да, государь, я видѣлъ Шарни, и мой отецъ послалъ меня въ Парижъ, чтобы условиться съ вашимъ величествомъ и пріобрѣсти увѣренность, что графъ дѣйствительно присланъ вами».

Лафайетъ съ любопытствомъ осматривалъ комнату. Многіе бывали въ кабинетѣ короля, въ залѣ его совѣта, въ его библіотекѣ, даже въ его молельнѣ; но очень немногіе удостоились милости быть допущенными въ кузницу, гдѣ король превращался въ подмастерье, и гдѣ настоящими, королемъ, настоящимъ мастеромъ былъ Гамэнъ.

Генералъ замѣтилъ въ какомъ порядкѣ были разставлены всѣ инструменты, въ чемъ не было ничего удивительнаго, такъ какъ король только съ этаго утра приступилъ къ работамъ. Гю помогаль ему и раздувать мѣха.

— Ваше величество, сказалъ Лафайетъ, не зная о чемъ говорить съ королемъ, принимавшимъ его съ засученными рукавами, съ напилкомъ въ рукѣ и въ кожаномъ передникѣ, — ваше величество приступили къ большой работѣ?

— Да, генералъ, я началъ большую слесарную работу: замокъ. Я говорю это вамъ для того, чтобы, если г-нъ Маратъ узнаетъ, что я приступилъ къ работѣ, и вообразитъ, что я кую оковы для Франціи, вы по совѣсти могли опровергнуть его слова, если только вамъ когда-нибудь удастся наложить на него руку. — Вы не компаньонъ и не мастеръ, г-нъ де-Булье?

— Нѣтъ, государь; но я подмастерье, и, еслибы я могъ быть чѣмъ-нибудь полезенъ вашему величеству…

— А! правда, любезный кузенъ, воскликнулъ Лафайетъ, — вѣдь мужъ вашей кормилицы быль слесарь? а вашъ отецъ, хотя и не былъ особенно большимъ почитателемъ автора Эмиля, но не разъ говорилъ, что, еслибы послѣдовали, совѣтамъ Жанъ-Жака, то сдѣлалъ бы изъ васъ слесаря?

— Совершенно вѣрно, генералъ, и вотъ почему я имѣлъ честь сказать его величеству, что если ему нуженъ подмастерье…

— Подмастерье былъ бы мнѣ не лишній, графъ но въ особенности мнѣ нуженъ мастеръ.

— Какой-же замокъ вы дѣлаете, государь? спросилъ молодой графъ съ нѣкоторой фамильярностью, на которую давалъ право костюмъ короля и мѣсто, гдѣ онъ находился. — Замокъ рылейный, замокъ проволочный, запирающійся ключомъ или безъ ключа, замокъ съ защелкой?

— О! о! кузенъ, сказалъ Лафайетъ, — я не знаю, что вы съ умѣете сдѣлать на практикѣ; но, какъ теоретикъ, вы мнѣ кажетесь весьма свѣдущимъ, не скажу въ ремеслѣ, такъ какъ король облагородилъ его, но въ искусствѣ.

Людовикъ XVI слушалъ съ видимымъ удовольствіемъ перечисленіе различныхъ замковъ, сдѣланное молодымъ графомъ.

— Нѣтъ, сказалъ онъ, — это просто замокъ съ секретомъ, такъ называемый французскій замокъ, отпирающійся съ обѣихъ сторонъ; но я боюсь, что слишкомъ понадѣялся на свои силы. Ахъ! еслибы со мною былъ мой бѣдный Гамэнъ, который называлъ себя мастеромъ надъ мастерами, самымъ главнымъ мастеромъ!

— Развѣ бѣдняга умеръ, государь?

— Нѣтъ, отвѣчалъ король, бросивъ на молодаго человѣка взглядъ, означавшій: «Понимайте на полусловѣ». — Нѣтъ, онъ въ Версалѣ, въ улицѣ Резервуаровъ; но онъ боится придти ко мнѣ въ Тюльери.

— Почему, государь? спросилъ Лафайетъ.

— Чтобы не скомпрометировать себя! Въ настоящее время французскій король можетъ всякаго скомпрометировать, что доказывается тѣмъ, что всѣ мои друзья или въ Лондонѣ, или въ Кобленцѣ или въ Туринѣ. Впрочемъ, любезный генералъ, если вы не имѣете ничего противъ того, чтобы онъ пришелъ помочь мнѣ съ однимъ изъ своихъ подмастерьевъ, я на дняхъ пошлю за нимъ.

— Государь, съ живостью отвѣтилъ Лафайетъ, — вашему величеству хорошо извѣстно, что вы совершенно свободны посылать за кѣмъ угодно, видѣть кого угодно.

— Да, съ условіемъ, чтобы ваши караульные могли ощупывать посѣтителей, точно контрабандистовъ на границѣ. Мой бѣдный Гамэнъ сочтетъ себя погибшимъ, если его мѣшокъ примутъ за патронташъ, а его напилки за шпаги!

_: — Государь, я, право, не знаю, какъ извиняться передъ вашимъ величествомъ, но я отвѣтствененъ передъ Парижемъ, Франціей и Европой за жизнь короля, и нѣтъ тѣхъ предосторожностей, которыхъ я не считалъ бы нужнымъ придерживаться для огражденія этой жизни. Что касается славнаго малаго, о которомъ мы говоримъ, ваше величество, то о немъ вы можете сами приказать все, что вамъ будетъ угодно.

— Отлично; благодарю, г-нъ Лафайетъ, но это не къ спѣху; только черезъ восемь или десять дней, — прибавилъ король, искоса взглянувъ на Булье, — онъ мнѣ понадобится вмѣстѣ съ своимъ подмастерьемъ. Я пошлю за нимъ своего лакея Дюрея, которой хорошо его знаетъ.

— Ему стоитъ только явиться, государь, и его немедленно пропустятъ къ королю; его имя послужитъ ему пропускомъ. Боже меня сохрани, государь, отъ той репутаціи, какую распространяютъ про меня, будто я тюремщикъ, привратникъ, тюремный ключникъ! Никогда король не былъ такъ свободенъ, какъ въ данное время: я даже пришелъ умолять ваше величество возобновить свои охоты, прогулки и поѣздки.

— О! охотиться, нѣтъ, благодарю! Къ тому-же, вы сами видите, у меня теперь другое въ головѣ. Что касается поѣздокъ, то это дѣло другое; моя послѣдняя поѣздка изъ Версаля въ Парижъ вылѣчила меня отъ любви къ путешествіямъ, въ такомъ большомъ обществѣ, по крайней мѣрѣ.

Сказавъ это, король бросилъ новый взглядъ на графа Булье, а тотъ движеніемъ вѣкъ далъ понять королю, что понялъ его.

— Вы скоро вернетесь къ вашему отцу, графъ? обратился Людовикъ XVI къ молодому человѣку.

— Государь, я уѣду изъ Парижа черезъ два-три дня, но еще не вернусь въ Мецъ. Въ Версалѣ, въ улицѣ Резервуаровъ, живетъ моя бабушка, и я долженъ засвидѣтельствовать ей свое почтеніе. Кромѣ того, мой отецъ поручилъ мнѣ закончить довольно важное семейное дѣло, и только дней черезъ восемь-десять я могу видѣть особу, отъ которой долженъ получить приказанія на этотъ счетъ. Такимъ образомъ, я вернусь къ моему отцу только въ первыхъ числахъ декабря, если вашему величеству не угодно будетъ на какомъ-либо особомъ основаніи приказать мнѣ ускорить свой отъѣздъ въ Мецъ.

— Нѣтъ, графъ, нѣтъ, живите здѣсь, поѣзжайте въ Версаль, справляйте дѣла, порученныя намъ маркизомъ и, когда ихъ кончите, поѣзжайте и скажите ему, что я не забываю его, что считаю его однимъ изъ моихъ самыхъ вѣрныхъ подданныхъ, что со временемъ рекомендую его г-ну де-Лафайету, чтобы г-нъ де-Лафайетъ рекомендовалъ его г-ну дю-Нортайлю.

Лафайетъ слегка улыбнулся, услыхавъ этотъ новый намекъ на свое могущество.

— Государь, сказалъ онъ, — я-бы давно самъ рекомендовалъ г. Булье вашему величеству, еслибы не имѣлъ чести быть ихъ родственникомъ. Этому помѣшало лишь опасеніе толковъ, что я сосредоточиваю милости короля на своей семьѣ.

— Вотъ и прекрасно, г-нъ де-Лафайетъ; мы къ этому еще вернемся, не правда-ли?

— Государь, позвольте мнѣ сказать, что мой отецъ счелъ бы за немилость, даже за опалу, всякое повышеніе, которое лишило бы его возможности такъ или иначе служить вашему величеству!

— О! это само собою разумѣется, графъ, сказалъ король, — и я не позволю себѣ измѣнить положеніе г-на Булье иначе, какъ сдѣлавъ это положеніе еще болѣе соотвѣтствующимъ его и моимъ желаніямъ. Предоставьте это г-ну де-Лафайету и мнѣ и идите, веселитесь, не забывая, однако, и дѣлъ. Идите, господа, идите!

И онъ отпустилъ ихъ величественнымъ жестомъ, представлявшимъ странный контрастъ съ его костюмомъ.

Когда дверь затворилась за ними, онъ сказалъ самъ себѣ:

— Ну, я полагаю, что этотъ молодой человѣкъ понялъ меня и что дней черезъ восемь или десять мастеръ Гамэнъ съ своимъ подмастерьемъ придутъ помочь мнѣ вставить мой замокъ.

III.
Господинъ де-Возиръ.

Вечеромъ того самаго дня, когда графъ Луи Булье удостоился чести быть представленнымъ сначала королевѣ, а потомъ королю, между пятью и шестью часами въ четвертомъ и послѣднемъ этажѣ стараго, грязнаго и мрачнаго дома Еврейской улицы происходила сцена, присутствовать на которой будетъ не безполезно для нашихъ читателей.

Мы проведемъ ихъ по мосту Мѣнялъ, по улицѣ де-ла-Пеллетри въ Еврейскую улицу и остановимся у двери третьяго дома на лѣво.

Дверь эта, далеко не привлекательная по виду, никогда не запиралась, до такой степени жильцы дома считали себя въ безопасности отъ ночныхъ покушеній господъ воровъ Ситэ. Узкій, темный, скользкій отъ грязи проходъ велъ къ грязной, вонючей лѣстницѣ. На площадкѣ, верхняго этажа мы попросимъ читателей подойти къ двери, на которой неумѣлая рука начертала мѣломъ какія-то фигуры, и посмотрѣть въ замочную скважину.

Въ комнатѣ. съ нищенской обстановкой живутъ трое: мужчина, женщина и ребенокъ.

Мужчинѣ сорокъ пять лѣтъ, хотя ему можно дать не менѣе пятидесяти пяти; женщинѣ тридцать четыре года, но ей кажется сорокъ; ребенку всего пять лѣтъ, и онъ не кажется старше своего возраста.

Мужчина одѣть въ поношенный мундиръ сержанта французской гвардіи, мундира, ставшій очень почитаемымъ послѣ 14 іюля, когда французскіе гвардейцы соединились съ народомъ противъ нѣмцевъ г-на Ламбеска и швейцарцевъ г-на де-Безанваля.

Въ рукахъ у него полная колода картъ; въ тысячный, въ десятитысячный разъ онъ провѣряетъ безошибочно вѣрную ставку. Передъ нимъ лежитъ картонъ, проколотый столькими дырочками, сколько звѣздъ на небѣ. Каждыя пять минутъ онъ схватываетъ его и справляется съ нимъ.

На женщинѣ надѣто старое шелковое платье, и нищенскій ея видъ тѣмъ ужаснѣе, что на ней можно видѣть остатки былой роскоши. Волосы ея поддерживаются мѣднымъ гребнемъ, когда-то позолоченнымъ; руки тщательно вымыты и благодаря опрятности почти сохранили свой аристократическій видъ, ногти ея искусно закруглены; наконецъ, туфли ея, довольно поношенныя, когда-то вышитыя золотомъ и серебромъ, едва держатся на ногахъ ея, обутыхъ въ продранные ажурные чулки.

Хотя лицо этой женщины далеко не молодо, оно, тѣмъ не менѣе, останавливаетъ на себѣ вниманіе. Всякій, смотря на нее, невольно спрашивалъ себя: въ какомъ раззолоченномъ дворцѣ, въ какомъ великолѣпномъ экипажѣ, среди какой королевской роскоши онъ видѣлъ лицо, сіяющее прелестью и величіемъ, лицо, которое эта женщина такъ напоминаетъ?

Ребенку пять лѣтъ; у него вьющіеся какъ у херувима, волосы, щеки круглыя, какъ яблоко, у него демоническіе глаза матери, сластолюбивый ротъ отца, наконецъ, таже склонность къ лѣни и къ капризамъ, что у обоихъ его родителей.

На немъ надѣто красное бархатное платье все въ лохмотьяхъ. Онъ доѣдаетъ ломоть хлѣба, намазанный вареньемъ, и рветъ вмѣстѣ съ тѣмъ остатки стараго трехцвѣтнаго шарфа съ мѣдной бахромой.

Комната освѣщена сальной свѣчкой, вставленной вмѣсто подсвѣчника въ пустую бутылку; хорошо освѣщая мужчину, она оставляетъ остальную комнату въ тѣни.

Ребенокъ первый нарушилъ молчаніе. Онъ бросилъ на полъ тартинку съ вареньемъ и сказалъ:

— Мама, я больше не хочу хлѣба съ вареньемъ… Фу!

— Чего-же ты хочешь, Туссенъ?

— Я хочу леденцовъ.

— Слышишь, Бозиръ? говоритъ женщина.

Видя, что Бозиръ, поглощенный своими разсчетами, не отвѣчаетъ, она повторяетъ громче:

— Ты слышишь, что говорить бѣдный малютка?

Молчаніе. Тогда она приподнимаетъ ногу, снимаетъ съ нея туфлю и бросаетъ ее въ лицо игроку.

— Эй! Бозиръ! говоритъ она.

— Ну. что тамъ такое? спрашиваетъ тотъ съ видимой досадой.

— Туссенъ проситъ леденцовъ, потому что бѣдняжка больше не желаетъ варенья.

— Онъ ихъ получитъ завтра.

— Я хочу сегодня, хочу сейчасъ! кричитъ ребенокъ плаксивымъ тономъ, угрожающимъ перейти въ ревъ.

— Туссенъ, мой другъ, возражаетъ отецъ, — совѣтую тебѣ замолчать, а не то, тебѣ придется имѣть дѣло съ папой.

Ребенокъ кричитъ, но скорѣе изъ каприза, чѣмъ изъ страха.

— Дотронься только до ребенка, пьяница, и ты самъ будешь имѣть дѣло со мною! сказала мать, протягивая къ Возиру свою бѣлую руку съ длинными ногтями, могущими при случаѣ обратиться въ когти.

— Э! полно! кто хочетъ трогать этого ребенка? Ты очень хорошо знаешь, Олива, что это только такъ говорится, и если одеждѣ матери когда и достается, то кафтанъ мальчика всегда щадится… Ну, приди обнять бѣдняжку Бозира, который черезъ недѣлю будетъ богатъ, какъ царь; ну, приди же, моя крошка Николь.

— Когда вы разбогатѣете какъ царь, мой милый, тогда и найдется время васъ цѣловать, а до тѣхъ поръ, ни за что!

— Но вѣдь я тебѣ говорю, что это такъ же вѣрно, какъ еслибы тутъ лежалъ милліонъ; ну, будь умница, это принесетъ намъ счастье: булочникъ откроетъ намъ кредитъ.

— Человѣкъ ворочаетъ милліонами, а проситъ у булочника въ долгъ хлѣба въ четыре фунта!

— Я хочу леденцовъ! кричалъ мальчикъ все болѣе угрожающимъ тономъ.

— Ну-ка, милліонеръ, дай леденецъ ребенку.

Бозаръ хотѣлъ было опустить руку въ карманъ, но остановился.

— Вѣдь ты знаешь, что вчера я отдалъ тебѣ свою послѣднюю монету въ двадцать четыре су.

— Если у тебя есть деньги, мама, сказалъ мальчикъ, обращаясь къ той, которую почтенный Бозиръ называлъ то Олива, то Николь, — дай мнѣ одно су, и я пойду за леденцомъ.

— Вотъ тебѣ два, злой мальчикъ, но смотри, будь осторожнѣе и не упади съ лѣстницы.

— Спасибо, мамочка, сказалъ ребенокъ, прыгая отъ радости.

— Дай я тебѣ надѣну кушакъ и шапку, шалунъ! — а то скажутъ, что г-нъ Бозиръ позволяетъ своему сыну ходить оборванцемъ по улицамъ; къ этому онъ совершенно равнодушенъ, какъ человѣка, безсердечный, но это заставило бы меня умереть со стыда.

Мальчику очень хотѣлось убѣжать безъ шапки и кушака, полезность которыхъ онъ признавалъ только, пока они своей свѣжестью и блескомъ возбуждали восхищеніе другихъ дѣтей. Но, такъ какъ кушакъ и шапка были условіемъ для полученія двухъ су, то маленькому упрямцу пришлось покориться. Онъ утѣшилъ себя тѣмъ, что, уходя, сунулъ свою монету подъ носъ отцу, а тотъ, поглощенный своими разсчетами, улыбнулся такой милой шуткѣ.

Мать слѣдила глазами за сыномъ, пока не заперлась за нимъ дверь, а потомъ перевела глаза на отца.

— Послушайте, г-нъ де-Бозиръ, сказала она, помолчавъ, — вашъ высокій умъ, однако, долженъ вывести насъ изъ этого несчастнаго положенія; а не то, я сама что-нибудь придумаю.

Она произнесла эти послѣднія слова съ такой миной, что ея зеркало сказало бы утромъ: «Будь покойна, съ такимъ лицомъ не умираютъ съ голоду!»

— Вѣдь ты видишь, моя Николь, что я этимъ и занимаюсь.

— Да, перебирая карты и прокалывая картонъ.

— Вѣдь я тебѣ сказалъ, что нашелъ ее!

— Что?

— Мою двойную ставку.

— Опять тоже! г-нъ де-Бозиръ, предупреждаю васъ, — что я, наконецъ, обращусь къ одному изъ моихъ старыхъ знакомыхъ съ просьбою засадить васъ въ Шарантонъ, какъ сумасшедшаго.

— Да если я тебѣ говорю, что она безошибочна!

— Ахъ! еслибы г-нъ де-Ришелье былъ еще живъ! пробормотала женщина въ полголоса.

— Что ты говоришь?

— Еслибы кардиналъ де-Роганъ не разорился!

— Что?

— И еслибы де-ла-Мотъ не бѣжалъ за границу!

— Что такое?

— Тогда нашлись бы средства и не пришлось бы дѣлить нищету съ такимъ плутомъ, какъ этотъ. И жестомъ королевы, м-ль Николь Легэ или г-жа Олива съ презрѣніемъ указала на Бозира.

— Но вѣдь я тебѣ говорю, что завтра мы будемъ богаты! проговорилъ тотъ съ убѣжденіемъ.

— Милліонеры?

— Милліонеры!

— Г-нъ де-Бозиръ, покажите мнѣ только десять луидоровъ изъ вашихъ милліоновъ, и я вамъ повѣрю.

— Хорошо, вы ихъ увидите сегодня вечеромъ; вотъ именно такая сумма мнѣ и обѣщана.

— И ты мнѣ отдашь ихъ, мой миленькій Бозиръ? съ живостью спросила Николь.

— Да, я дамъ тебѣ пять, чтобы купить шелковое платье тебѣ и бархатное мальчику; и съ пятью остальными…

— Ну, съ пятью остальными?

— И принесу тебѣ обѣщанный милліонъ.

— Ты опять будешь играть, несчастный!?

— Да вѣдь я тебѣ говорю, что нашелъ вѣрную ставку!

— Да, такую же, на которую ты спустилъ тѣ шестьдесятъ тысячъ ливровъ, что у тебя остались отъ твоего португальскаго дѣла.

— Дурно пріобрѣтенныя деньги не идутъ въ прокъ, наставительно проговорилъ Бозиръ, --и я всегда думалъ, что намъ принесъ несчастье тотъ способъ, какимъ получились эти деньги

— Значитъ эти ты получаешь по наслѣдству. У тебя умеръ дядя въ Америкѣ или въ Индіи и оставилъ тебѣ десять луидоровъ?

— Эти десять луидоровъ, м-ль Николь Легэ. сказалъ Бозиръ съ нѣкоторой важностью — эти десять луидоровъ будутъ заработаны не только честно, по почетно, будутъ заработаны за дѣло, въ которомъ я самъ заинтересованъ, равно какъ и все дворянство Франціи.

— Вы, значитъ, дворянинъ, г-нъ Бозиръ? захохотала Николь.

— Скажите, г-жа де-Бозиръ, м-ль Легэ, де-Бозиръ, какъ намъ доказываетъ метрическое свидѣтельство вашего сына, выданное въ церкви св. Павла и подписанное вашимъ покорнымъ слугой, Жаномъ-Баптистомъ-Туссеномъ де-Бозиръ, въ тоти, день, когда я далъ ему свое имя…

— Прекрасный подарокъ, нечего сказать! пробормотала Николь.

— А мое состояніе! высокопарно возразилъ Бозиръ.

— Если Господь Богъ не пошлетъ ему ничего другаго, проговорила Николь покачавъ головой, — бѣдный малютка будетъ навѣрное жить милостыней и умретъ въ богадѣльнѣ.

— Право, м-ль Николь, это невыносимо, сказалъ Бозиръ съ досадой, — вы ничѣмъ не довольны.

— И не выносите! воскликнула Николь, но сдерживая своего гнѣва. — Э! Господи! кто васъ проситъ выносить? Слава Богу! Я могу прокормить себя и своего ребенка, и съ этого же вечера, я тоже пойду искать себѣ счастья въ другомъ мѣстѣ.

Николь встала и сдѣлала три шага къ двери Бозиръ, съ своей стороны, тоже подошелъ ка двери и загородилъ ее.

— Вѣдь говоритъ тебѣ, злая, что это счастье.

— Ну что же? спросила Николь.

— Придетъ сегодня вечеромъ; вѣдь говорятъ тебѣ, что если ставка окажется неудачной, — что невозможно по моимъ вычисленіямъ, — то я потеряю всего пять луидоровъ.

— Бываютъ минуты, когда пять луидоровъ цѣлое состояніе, слышите ли, г-нъ мотъ! Вы этого не знаете, вы, промотавшій столько золота, сколько могло бы помѣститься въ этомъ домѣ.

— Это доказываетъ только мои заслуги, Николь; если я промоталъ столько золота, значитъ я заработалъ его, да и еще могу заработать; есть Богъ для людей….

— Да, да, разсчитывай на это!

— М-ль Николь, ужа. не атеистка ли вы?

Николь пожала плечами.

— Не принадлежите ли вы къ школѣ, г-на де-Вольтера, отрицающаго провидѣніе?

— Бозиръ, вы дуракъ.

— Нѣтъ ничего удивительнаго, если у васъ такія идеи, такъ какъ вы изъ народа. Предупреждаю васъ, что это идеи не моего сословія и не моихъ политическихъ друзей.

— Г-нъ де-Бозиръ, вы дерзки.

— Я вѣрю, слышите ли? у меня есть вѣра. Еслибы кто-нибудь сказалъ мнѣ: «Твой сынъ, Жанъ-Баптистъ-Туссенъ де-Бозирь, отправившійся купить леденцовъ на два су, вернется съ кошелькомъ полнымъ золота», то я отвѣчу: «Это возможно, если будетъ угодно Богу!»

И Бозиръ набожно поднялъ глаза къ небу.

— Бозиръ, вы дуракъ, повторила Николь.

Она еще не кончила этихъ словъ, какъ на лѣстницѣ послышался голосъ маленькаго Туссена.

— Папа! мама! кричалъ онъ.

Бозиръ и Николь прислушивались къ этому голосу.

— Папа! мама! повторилъ голосъ, все приближаясь.

— Что случилось? крикнула Николь, отворяя дверь съ материнской заботливостью. — Иди, дитя мое, иди!

— Я не удивлюсь, проговорилъ Бозиръ, улавливая радостный тонъ голоса мальчика, — я не удивлюсь, если чудо совершилось, и мальчикъ нашелъ кошелекъ, о которомъ я только что говорилъ.

Въ эту минуту мальчикъ показался на послѣдней ступенькѣ лѣстницы и вбѣжалъ въ комнату съ леденцомъ во рту, прижимая къ себѣ лѣвой рукой мѣшокъ съ сластями, а въ правой держа золотой луидоръ.

— Ахъ! Боже мой! Боже мой! воскликнула Николь. — Что случилось съ тобой, бѣдный мальчикъ?

И она осыпала поцѣлуями липкое лицо Туссена.

— Да это настоящій луидоръ, въ двадцать четыре ливра, сказалъ Бозиръ, ловко схвативъ золотую монету и разсматривая ее переда, свѣчкой.

— Гдѣ ты нашелъ его? обратился онъ къ сыну, — Я хочу пойти за остальными.

— Я не нашелъ его, папа; мнѣ его дали.

— Какъ! тебѣ его дали? спросила мать.

— Да, мама; одинъ господинъ!

Николь, въ свою очередь, готова была спросить, гдѣ этотъ господинъ. Но, наученная горькимъ опытамъ и зная наклонность къ ревности Бозира, она только осторожно повторила:

— Господинъ?

— Да, мамочка, проговорила, мальчикъ, грызя леденцы, — господинъ!

— Господинъ? спросилъ Бозиръ.

— Да, папочка, господинъ, который вошелъ въ-лавку, когда я тамъ былъ и сказалъ: "Господинъ лавочникъ, не г-на ли Бозира, этотъ юный дворянинъ, которому вы теперь имѣете честь отвѣшивать леденцы?

Бозиръ гордо поглядывалъ вокругъ; Николь пожала плечами.

— Что же отвѣтилъ лавочника, сынъ мой? спросилъ Бозиръ.

— Онъ отвѣтилъ: — "Не знаю, дворянинъ ли онъ, но, дѣйствительно, его фамилія Бозиръ. — Онъ не живетъ ли здѣсь, по близости? спросилъ господинъ. Въ домѣ налѣво, въ четвертомъ этажѣ. — Дайте всякихъ сластей этому ребенку; я заплачу, сказалъ господинъ. Потомъ онъ сказалъ мнѣ: — «Вотъ тебѣ луидоръ, мальчикъ; это на другіе гостинцы, когда эти будутъ съѣдены». Онъ сунулъ мнѣ въ руку этотъ золотой; лавочникъ подалъ мнѣ мѣшокъ, и я убѣжалъ очень довольный. — Гдѣ же мой золотой?

Ребенокъ, не замѣтившій ловкаго воровства Бозира, началъ всюду искать свой золотой.

— Маленькій разиня, ты потерялъ его! сказалъ Бозиръ.

— Да нѣтъ же! нѣтъ же! нѣтъ же! кричали, мальчики,.

Этотъ споръ могъ бы принять болѣе серьезные размѣры, если бы его не прекратило неожиданное событіе.

Между тѣмъ, какъ мальчикъ искалъ свой золотой, не подозрѣвая, что онъ покоится въ жилетномъ карманѣ его отца, а Бозиръ восхищался умомъ своего мальчика, проявившимся въ его разсказѣ, а Николь съ своей стороны спрашивала себя, кто бы могъ быть этотъ раздаватель конфектъ и луидоровъ, дверь медленно отворилась, и послышался необыкновенно нѣжный и пріятный голосъ.

— Добрый вечеръ, м-ль Николь; добрый вечеръ, г-нъ де-Бозиръ; добрый вечеръ, юный Туссенъ.

Всѣ обернулись. На порогѣ стоялъ господинъ, элегантно одѣтый и улыбавшійся этой семейной картинѣ.

— Ахъ! тотъ господинъ, что далъ мнѣ гостинцы! воскликнулъ Туссенъ.

— Графъ Каліостро! сказали Николь и Бозиръ.

— Чтоза прелестный малютка! — сказалъ графъ, — какъ вы счастливы, г-нъ де-Бозиръ, имѣя такого сына!

IV.
Господинъ Бозиръ показывается въ своемъ свѣтp3;.

За этими любезными словами графа послѣдовало минутное молчаніе, во время котораго Каліостро вышелъ на середину комнаты и осматривалъ ее, чтобы оцѣнить, конечно, нравственное и матерьяльное положеніе своихъ старинныхъ знакомыхъ, къ которымъ его привели его ужасные и подпольные происки.

Для такого проницательнаго человѣка, какъ графъ, результатъ этого осмотра не оставилъ никакого сомнѣнія, что несчастная чета сидитъ безъ одного су.

Туссенъ первый нарушилъ молчаніе.

— Ахъ! сударь, какое несчастье! сказалъ онъ, — я потерялъ мой золотой.

Николь уже хотѣла возстановить истину, но во время одумалась, сообразивъ, что ея молчаніе доставить, пожалуй, мальчику второй луидоръ, которымъ она сама воспользуется.

Николь не ошиблась.

— Ты потерялъ свой золотой, бѣдный мальчикъ? сказалъ Каліостро. — Вотъ тебѣ два другихъ; постарайся на этотъ разъ не потерять ихъ.

Онъ вынулъ два луидора изъ своего туго набитаго кошелька, видъ котораго заставилъ загорѣться алчные глаза Бозира, и подалъ ихъ ребенку.

— Вотъ, мама, одинъ тебѣ, а другой мнѣ, сказалъ мальчикъ, подбѣжавъ къ Николь и раздѣливъ съ нею свое сокровище.

Каліостро замѣтилъ, съ какимъ упорствомъ ложный сержантъ слѣдилъ за его кошелькомъ. Когда онъ скрылся въ карманѣ графа возлюбленный Николь глубоко вздохнулъ.

— Вы по прежнему меланхоличны, г-нъ де-Бозиръ? сказалъ Каліостро.

— А вы, графъ, по прежнему милліонеръ?

— Э! полноте! вы, одинъ изъ величайшихъ философовъ, какихъ я знавалъ, какъ въ послѣдніе вѣка, такъ и въ древности, вы должны помнить аксіому, почитавшуюся во всѣ времена: Hе въ деньгахъ счастье. Но я знавалъ васъ богатымъ, покрайней мѣрѣ относительно.

— Да, это правда; у меня было около ста тысячъ франковъ.

— Возможно; но только, когда я васъ нашелъ, вы спустили около сорока тысячъ, такъ что у васъ оставалось тысячъ шестьдесятъ. Согласитесь, это довольно круглая сумма для бывшаго полицейскаго унтеръ-офицера.

— Что значитъ шестьдесятъ тысячъ въ сравненіи съ суммами, какими располагаете вы?

— Въ качествѣ казначея, г-нъ де-Бозиръ. Вы, помните обстоятельства, при какихъ мы съ вами встрѣтились? У васъ было тогда въ карманѣ, какъ я только что сказалъ, около шестидесяти тысячъ франковъ; были ли вы отъ этого счастливѣе?

Бозиръ сокрушенно вздохнулъ.

— Отвѣчайте же, настаивалъ Каліостро; — хотѣли бы вы обмѣнять ваше теперешнее положеніе, хотя у васъ въ карманѣ всего одинъ несчастный луидоръ, который вы отняли у юнаго Туссена…

— Графъ! перебилъ бывшій полицейскій.

— Не станемъ ссориться, г-нъ де-Бозиръ; мы разъ поссорились, и вы принуждены были пойти на улицу за своей шпагой, выскочившей въ окно, вы это помните?… Вы это помните, не правда ли? продолжали. Каліостро, замѣтивъ, что Бозиръ не отвѣчаетъ. Имѣть хорошую память это уже немалая заслуга. И такъ, я опять спрашиваю васъ, желали бы вы обмѣнять ваше настоящее положеніе, хотя вы имѣете всего одинъ несчастный луидоръ, отнятый у маленькаго Туссена, — на этотъ разъ это обвиненіе осталось безъ протеста, на то ненадежное положеніе, изъ котораго я имѣлъ счастье помочь вамъ выбраться?

— Нѣтъ, графъ; дѣйствительно, вы правы, я бы не желалъ обмѣна. Увы! въ то время я быль разлученъ съ моей милой Николь!

— А затѣмъ, за вами слегка слѣдила полиція изъ за вашего португальскаго дѣла… Что сталось съ этимъ дѣломъ, г-нъ де-Бозиръ?… Скверное было дѣло, насколько я помню!

— Оно потухло, точно въ воду кануло, графъ.

— А! тѣмъ лучше, потому что оно должно было тревожить васъ; однако не очень разсчитывайте, что оно потухло. Въ полиціи есть опытные водолазы и, какъ бы мутна и глубока ни была вода, поймать скверное дѣло всегда бываетъ легче, чѣмъ прекрасную жемчужину.

— Все таки, графъ, если бы не наша нищета…

— Вы были бы счастливы. Такъ что вамъ достаточно было бы тысячи луидоровъ, чтобы это счастье сдѣлалось полнымъ?

Глаза Николь заблистали; глаза Бозира метали искры.

— Еще бы! воскликнулъ этотъ послѣдній, — если бы у насъ было двадцать четыре тысячи франковъ, то двѣнадцать тысячъ мы употребили бы на покупку имѣнья, а остальныя я помѣстилъ бы въ ренту и сдѣлался земледѣльцемъ!

— Какъ Цинцинать…

— Между тѣмъ, какъ Николь посвятила бы себя воспитанію нашего сына!

— Какъ Корнелія… Чортъ побери, г-нъ де-Бозиръ, это было бы не только примѣрно, но еще и трогательно. Вы, значитъ, не надѣетесь получить такія деньги въ дѣлѣ, какое вы теперь ведете?

Бозиръ вздрогнулъ.

— Какое дѣло? спросилъ онъ.

— Да, дѣло, въ которомъ вы выдаете себя за сержанта французской гвардіи; наконецъ, дѣло, по которому у васъ назначено свиданіе на сегодняшній вечеръ подъ арками Пале-Рояля.

Бозиръ поблѣднѣлъ какъ мертвецъ.

— О! графъ, проговорилъ онъ, съ мольбой протягивая руки.

— Что такое?

— Не погубите меня!

— Вотъ прекрасно! Вы бредите! Развѣ я полицейскій, что могу погубить васъ?

— Вотъ! воскликнула Николь, — не говорила ли я тебѣ, что ты ввязался въ скверное дѣло!

— А! вы знаете, что это за дѣло, м-ль Николь? спросилъ Каліостро.

— Нѣтъ, ваше сіятельство, но именно потому что… когда онъ отъ меня скрываетъ какое нибудь дѣло, значить оно дурное, я могу быть покойна!

— Но, что касается этого, вы ошибаетесь, любезная м-ль Легэ, оно можетъ быть отличнымъ.

— Не правда ли? сказалъ Бозиръ. — Ваше сіятельство, какъ дворянинъ, понимаете, что все дворянство заинтересовано…

— Въ его удачѣ. Правда, что весь народъ, съ своей стороны, заинтересованъ въ его провалѣ. Но, если вы мнѣ повѣрите, любезный г-нъ де-Бозиръ, — вы понимаете, я вамъ даю простой совѣтъ, настоящій дружескій совѣтъ; — и такъ, если вы мнѣ повѣрите, то не будете стоять ни за дворянство, ни за народъ.

— За кого же я стану стоять?

— За васъ самихъ.

— За себя?

— Еще бы! конечно за себя, сказала Николь. — Вотъ еще! ты достаточно думалъ о другихъ, пора подумать о себѣ!

— Слышите, она говоритъ, какъ св. Златоустъ. Помните, г-нъ де Бозиръ, всякое дѣло имѣетъ свою хорошую и дурную сторону; всякое дѣло, какое-бы оно ни было, не можетъ быть ни хорошимъ для всѣхъ, ни дурнымъ для всѣхъ, а самое главное, держаться хорошей стороны.

— А! а! оказывается, что я попалъ не на хорошую, а?..

— Не совсѣмъ, г-нъ де Бозиръ, нѣтъ, далеко не на хорошую. Я, даже, прибавлю, что, если вы станете упорствовать, — вы знаете, что я, иногда, пускаюсь въ пророчества, — и таки если вы станете упорствовать, то, на этотъ разъ вы рискуете не честью, не состояніемъ, а жизнью… Да, по всей вѣроятности васъ повѣсятъ!

— Милостивый государь, проговорилъ Бозиръ, стараясь не терять твердости, но вытирая потъ, катившійся со лба, — дворянъ не вѣшаютъ.

— Правда; но чтобы добиться казни на эшафотѣ, любезный г-нъ де-Бозиръ, вамъ пришлось бы привести доказательства вашего дворянства, чего нельзя сдѣлать скоро; суду надоѣстъ ждать, и онъ можетъ приговорить васъ временно къ висѣлицѣ. Вы мнѣ скажете, пожалуй, что, когда дѣло само по себѣ прекрасно, то наказаніе не важно?

Le crime fait la honte, et non pas l'échafaud^[1], какъ сказалъ великій поэтъ.

— Однако… пробормоталъ Бозиръ, все болѣе и болѣе смущаясь.

— Да, но вы тѣмъ не менѣе не до такой степени преданы вашимъ мнѣніямъ, чтобы пожертвовать имъ своей жизнью; я понимаю… Еще бы! «живешь только одинъ разъ», сказалъ другой поэтъ; хотя онъ былъ не такъ великъ, какъ первый, но тѣмъ не менѣе, онъ былъ совершенно правъ.

— Ваше сіятельство, сказалъ Бозиръ, — хотя я мало удостаивался чести входить въ сношенія съ вами, но замѣтилъ, что вы обладаете такой манерой говорить, отъ которой легко могутъ подняться дыбомъ волосы на головѣ человѣка робкаго.

— Неужели! это совсѣмъ не входитъ въ мои намѣренія, возразилъ Каліостро; — къ тому-же, вѣдь вы человѣкъ не робкій.

— Нѣтъ, далеко не робкій; однако, при нѣкоторыхъ обстоятельствахъ…

— Да, понимаю; напримѣръ, когда имѣешь позади каторгу за воровство, а впереди висѣлицу за преступленіе оскорбленія націи, какъ назовутъ теперь преступленіе, цѣлью котораго было-бы, напримѣръ, похищеніе короля…

— Ваше сіятельство! ваше сіятельство! воскликнулъ Бозиръ съ ужасомъ.

— Несчастный! проговорила Олива, — значитъ на этомъ-то похищеніи ты строилъ твои мечты о богатствѣ?

— И онъ не совсѣмъ ошибался; только, какъ я уже имѣлъ честь замѣтить вамъ, всякая вещь имѣетъ хорошую и дурную сторону, сторону освѣщенную и сторону темную; г-нъ де Бозиръ имѣлъ несчастье выбрать темную, дурную сторону: пускай онъ обернется къ другой, вотъ и все.

— Время еще не ушло? спросила Николь.

— О! нѣтъ.

— Что я долженъ дѣлать, ваше сіятельство? спросилъ Бозиръ.

— Предположите одну вещь, любезный г-нъ де Бозиръ.

— Какую?

— Предположите, что вашъ заговоръ откроется; предположите, что сообщники человѣка въ маскѣ и человѣка въ темномъ плащѣ будутъ арестованы; предположите — въ наше время можно все предполагать, — предположите, что они приговорены къ смерти… Что за бѣда! вѣдь оправдали-же Безанваля и Ожара, изъ этого вы видите, что можно все предположить… предположите, что они приговорены къ смерти, предположите, — не сердитесь: отъ предположенія къ предположенію мы дойдемъ и до фактовъ; — предположите, что вы одинъ изъ этихъ сообщниковъ; предположите, что у васъ петля на шеѣ, и что вамъ говорятъ въ отвѣтъ на ваши жалобы, — такъ какъ въ подобномъ положеніи человѣкъ, не смотря на все свое мужество, всегда болѣе или менѣе жалуется, не такъ-ли?..

— Кончайте, ваше сіятельство, умоляю васъ, мнѣ кажется, что я уже задыхаюсь.

— Еще бы! это не удивительно, я вѣдь предположилъ, что у васъ петля на шеѣ! И такъ, предположите, что вамъ скажутъ: «Ахъ! бѣдный г-нъ де Бозиръ, милый г-нъ де Бозиръ, вы сами виноваты!»

— Какимъ образомъ? воскликнулъ Бозиръ.

— Вотъ видите, отъ предположенія къ предположенію мы уже добираемся до дѣйствительности, если вы мнѣ возражаете, какъ будто уже находитесь въ такомъ положеніи.

— Сознаюсь.

— И вамъ отвѣтили-бы, что не только вы могли-бы избѣжать этой смерти, держащей васъ въ своихъ когтяхъ, но еще получили-бы тысячу луидоровъ, на которые купили-бы себѣ домикъ съ зеленымъ садикомъ, гдѣ вы такъ желали бы жить съ м-ль Олива и маленькимъ Туссеномъ, жить на пятьсотъ франковъ ренты, какую получали бы съ двѣнадцати тысячъ ливровъ, не употребленныхъ на покупку дома… Вы жили-бы, какъ вы сами сейчасъ говорили, какъ добрый землепашецъ, нося туфли лѣтомъ и деревянные башмаки зимою; между тѣмъ какъ, вмѣсто этой прелестной картины, вы имѣете передъ глазами Гревскую площадь съ двумя или тремя висѣлицами, изъ которыхъ самая высокая протягиваетъ вамъ свои объятія. Фуй! мой бѣдный г-нъ де-Бозиръ, что за отвратительная перспектива!

— Но какъ-же мнѣ избѣжать этой казни? какъ заработать эту тысячу луидоровъ, которая обезпечитъ спокойную жизнь мнѣ, Николь и Туссену?..

— Вы спросили-бы это, не такъ-ли? «Нѣтъ ничего легче», отвѣтили-бы вамъ, «въ двухъ шагахъ отъ васъ былъ графъ Каліостро». — "Я знаю его, отвѣтили-бы вы; это знатный иностранецъ, живущій въ Парижѣ ради своего удовольствія и до смерти скучающій безъ новостей. — Совершенно вѣрно. И такъ, вамъ стоило-бы только пойти къ нему и сказать: «Графъ…»

— Да я не зналъ, гдѣ онъ живетъ, возразилъ Бозиръ; — я не зналъ, что онъ въ Парижѣ, я, даже, не зналъ, что онъ еще живъ!

— Вотъ потому-то, любезный г-нъ де Бозиръ, вамъ и отвѣтили бы: онъ самъ пришелъ къ вамъ, а разъ онъ пришелъ, согласитесь, у васъ нѣтъ никакихъ извиненій. Вамъ стоило только сказать ему: «Графъ, я знаю, какъ вы любите всякія новости; я вамъ принесъ самыя свѣжія: Monsieur, братъ короля, составилъ заговоръ… — Неужели?.. Да, съ маркизомъ Фавра. Не можетъ быть! — Какъ же, составилъ, я это отлично знаю, такъ какъ я одинъ изъ агентовъ г-на де Фавра. — Неужели? какая же цѣль заговора? — Похитить короля и увезти его въ Перонну. Чтобы васъ развлечь, графъ, я вамъ разскажу все дѣло часъ за часомъ, если хотите, минуту за минутой, если нужно». Тогда, любезный другъ, графъ, какъ человѣкъ великодушный, отвѣтилъ-бы вамъ: «Въ самомъ дѣлѣ вы намѣрены это сдѣлать, г-нъ де Бозиръ? — Да. — Въ такомъ случаѣ, такъ какъ всякій трудъ заслуживаетъ награды, то, если вы сдержите свое слово, я предложу вамъ двадцать четыре тысячи франковъ, которыя я отложилъ на какое нибудь доброе дѣло. Въ тотъ день, когда короля увезутъ, или г-на де Фавра арестуютъ, вы придете ко мнѣ и, даю вамъ честное слово дворянина, получите двадцать четыре тысячи ливровъ; онѣ будутъ вручены вамъ, какъ вручаются теперь эти десять луидоровъ, не въ видѣ аванса, не въ долгъ, а какъ простой подарокъ!»

Съ этими словами графъ Каліостро, какъ актеръ, повторяющій свою роль со всѣми бутафорскими принадлежностями вынулъ изъ кармана свой туго набитый кошелекъ, просунулъ въ него большой и указательный пальцы съ ловкостью, доказывавшей частое упражненіе, и захватилъ ровно десять луидоровъ, ни болѣе, ни менѣе; но въ ту минуту какъ Бозиръ уже протянулъ руку, чтобы получить ихъ, Каліостро слегка отстранилъ эту руку.

— Извините, г-нъ де Бозиръ, вѣдь мы дѣлали, кажется, только одни предположенія?

— Да, проговорилъ Бозиръ съ сверкающими, какъ уголья глазами, — но, развѣ вы не сказали, графъ, что отъ предположенія къ предположенію мы придемъ къ дѣйствительности?

— Мы, развѣ, пришли къ ней?

Бозиръ съ минуту колебался.

Поспѣшимъ сказать, что это колебаніе было вызвано не честностью, не вѣрностью данному слову, не возмущенной совѣстью. Нѣтъ, г-нъ де Бозиръ просто боялся, что графъ не сдержитъ своего слова.

— Я вижу, что въ васъ происходитъ, любезный г-нъ де Бозиръ, сказалъ Каліостро.

— Да, вы правы, графъ, я колеблюсь измѣнить довѣрію почтеннаго человѣка.

Онъ поднялъ глаза къ небу и покачалъ головой, какъ-бы говоря: «Ахъ, какъ это тяжело!»

— Нѣтъ, совсѣмъ не то, возразилъ Каліостро, вы представляете мнѣ новое доказательство истины словъ мудреца: «Человѣкъ не знаетъ самого себя!»

— То есть? спросилъ Бозиръ, ошеломленный легкостью, съ какой графъ читалъ въ самой глубинѣ человѣческихъ сердецъ.

— Вы боитесь, что я, пообѣщавъ вамъ дать тысячу луидоровъ, не дамъ ихъ.

— О! графъ!..

— И это совершенно естественно, я вамъ самъ это говорю, но я вамъ предлагаю обезпеченіе.

— Обезпеченіе? Вашему сіятельству оно, конечно, не нужно.

— Обезпеченіе, которое будетъ отвѣчать за меня.

— А въ чемъ оно будетъ заключаться? робко спросилъ Бозиръ.

— Въ лицѣ м-ль Николь Олива Легэ.

— О! воскликнула Николь, если г-нъ графъ намъ обѣщаетъ, то это равносильно тому, что деньги въ нашихъ рукахъ, Бозиръ.

— Видите, вотъ что значить въ точности исполнять данныя обѣщанія. Однажды, когда мадемуазель находилась въ вашемъ положеніи, за исключеніемъ заговора, то есть, когда о мадемуазель очень хлопотала полиція, я предложилъ ей убѣжище у себя. Мадемуазель колебалась; она боялась за свою честь. Я далъ ей слово и, несмотря на искушеніе, которое вамъ понятнѣе чѣмъ кому-либо, сдержалъ его. Правда, м-ль Николь?

— О! клянусь въ этомъ нашимъ маленькимъ Туссеномъ!

— Вы, значитъ, думаете, м-ль Николь, что я сдержу также слово, даваемое сегодня г-ну де Бозиру? что я подарю ему двадцать четыре плсячи ливровъ въ тотъ день, когда король убѣжитъ, или г-нъ де Фавра будетъ арестованъ? — не считая, конечно, того, что я сниму съ васъ петлю, которая только что душила васъ, и вы на вѣки будете свободны отъ веревки и висѣлицы, по крайней мѣрѣ, что касается этого дѣла. Я не отвѣчаю за дальнѣйшее, слышите: вѣдь у всякаго есть свое призваніе!..

— Для меня, ваше высочество, отвѣчала Николь, — это такъ же вѣрно, какъ еслибы мы заключили условіе у нотаріуса.

— Если такъ, любезная Николь, сказалъ Каліостро, раскладывая на столѣ десять луидоровъ, — передайте ваше убѣжденіе г-ну де Бозиру, и тогда дѣло будетъ покончено.

Съ этими словами, онъ сдѣлалъ рукою знакъ Бозиру пойти переговорить съ Николь.

Ихъ разговоръ продолжался всего пять минутъ; но, надо сознаться, онъ былъ изъ самыхъ оживленныхъ.

Между тѣмъ, Каліостро разсматривалъ проколотый картонъ и кивалъ головой, точно встрѣтилъ стараго знакомаго.

— А! а! сказали, онъ, — вы снова нашли знаменитую ставку г-на Лоу? Я проигралъ цѣлый милліонъ на этой ставкѣ.

И онъ съ пренебреженіемъ бросилъ картонъ въ столъ.

Это замѣчаніе Каліостро, казалось, придало новое оживленіе разговору Николь и Бозира; и наконецъ, Бозиръ, повидимому, убѣдился.

Онъ подошелъ къ Каліостро съ протянутой рукой, какъ барышникъ, желающій заключить сдѣлку.

Но графъ отстранился отъ него, нахмуривъ брови.

— Сударь, сказали, онъ, — между дворянами имѣетъ большое значеніе слово: я вамъ далъ свое, дайте мнѣ ваше.

— Честное слово Бозира, ваше сіятельство.

— Этого достаточно, г-нъ де Бозиръ, сказалъ Каліостро.

Онъ вынулъ часы съ портретомъ Фридриха II, короля прусскаго, осыпаннымъ брилльянтами и прибавилъ:

— Теперь безъ четверти девять; ровно въ девять васъ ждутъ, г-нъ де Бозиръ, подъ арками Королевской площади, со стороны отеля Сюлли; возьмите эти десять луидоровъ, положите ихъ въ карманъ вашего жилета, надѣньте вашъ мундиръ, перейдите мостъ Богоматери, и идите по улицѣ св. Антонія; не слѣдуетъ заставлять себя ждать!

Бозиръ не заставилъ повторять себѣ этого. Онъ взялъ десять луидоровъ, положилъ ихъ въ карманъ, надѣлъ мундиръ и прицѣпилъ саблю.

— Гдѣ я найду ваше сіятельство?

— На кладбищѣ св. Іоанна, если вамъ угодно… Когда желаешь говорить о дѣлѣ, подобномъ этому, необходимо позаботиться, чтобы никто не слышали.; поэтому лучше говорить о немъ среди мертвыхъ, чѣмъ среди живыхъ.

— Въ которомъ часу?

— Когда вы будете свободны; кто придетъ первый, подождетъ другого.

— Ваше сіятельство здѣсь еще что-то задерживаетъ? спросилъ Бозиръ съ безпокойствомъ, видя, что Каліостро не собирается слѣдовать за нимъ.

— Да, отвѣчалъ Каліостро, мнѣ надо поговорить съ м-ль Николь.

Бозиръ сдѣлалъ движеніе.

— О! будьте покойны, г-нъ де Бозиръ, я пощадилъ ея честь, когда она была, молодой дѣвушкой, тѣмъ болѣе пощажу ее теперь, когда она мать семейства. Идите, г-нъ де Бозиръ, идите.

Бозиръ бросилъ на Николь взглядъ, какъ бы говоря ей: «Госпожа де Бозиръ, окажитесь достойной моего довѣрія къ вамъ». Онъ нѣжно поцѣловалъ маленькаго Туссена, съ почтеніемъ и тревогой поклонился графу Каліостро, и вышелъ, когда на башнѣ собора Богоматери пробило три четверти девятаго.

V.
Эдипъ и Лотъ.

Было около полуночи, когда какой-то человѣкъ, выйдя съ улицы Рояль на улицу Сентъ-Антуанъ, дошелъ до фонтана св. Екатерины, остановился на минуту въ тѣни его, чтобы убѣдиться, что за нимъ не слѣдятъ, вошелъ въ переулокъ, ведущій къ отелю св. Павла, и, дойдя до него, пошелъ по темной и пустынной улицѣ короля Сициліи. Здѣсь онъ постепенно замедлялъ шаги, cъ видимымъ колебаніемъ вошелъ въ улицу Бѣлаго Креста и, все болѣе колеблясь, остановился передъ рѣшеткой кладбища св. Іоанна.

Видно было, что онъ точно опасается увидѣть привидѣніе, выходящее изъ земли, и отъ страху обтиралъ рукавомъ своего мундира потъ, катившійся съ его лба.

Дѣйствительно, въ ту минуту, какъ пробило полночь, между тисами и кипарисами показалось нѣчто похожее на тѣнь. Эта тѣнь подошла къ воротамъ, и вскорѣ, по скрипу ключа въ замкѣ, оказалась, что это привидѣніе могло не только выйти изъ своей могилы, но даже выйти съ кладбища.

При этомъ шумѣ, военный попятился.

— Ну что же, г-нъ де Бозиръ, сказали, насмѣшливый голосъ Каліостро, — вы меня не узнаете, или вы забыли о назначенномъ нами свиданіи?

— А! это вы, сказалъ Бозиръ, вздыхая съ облегченіемъ, какъ человѣкъ, съ души котораго свалилась большая тяжесть, — тѣмъ лучше! Эти проклятыя улицы такъ темны и пустынны, что право не знаешь, что лучше, встрѣтить тутъ живаго человѣка, или идти совсѣмъ одному.

— Э, полноте! развѣ вы можете чего-нибудь бояться днемъ или ночью? Вы никого въ этомъ не увѣрите; такой храбрый человѣкъ какъ вы, да еще съ шпагой на боку! Впрочемъ, войдите въ ворота и успокойтесь: здѣсь вы никого не встрѣтите кромѣ меня.

Бозиръ вошелъ на кладбище, замокъ снова заскрипѣлъ, и дверь была заперта.

— Вотъ! сказалъ Каліостро, — теперь идите по этой тропинкѣ, и шагахъ въ двадцати отсюда мы найдемъ нѣчто въ родѣ разрушеннаго алтаря, на ступенькахъ котораго намъ будетъ очень удобно говорить о нашихъ дѣлахъ.

Бозиръ хотѣлъ слѣдовать за Каліостро, но послѣ короткаго колебанія сказалъ ему:

— Гдѣ вы здѣсь видите тропинку? Я вижу только терновникъ, раздирающій мнѣ ноги, да траву до колѣнъ.

— Правда, это кладбище содержится очень худо; но это неудивительно: вы знаете, что на немъ хоронятъ только преступниковъ, казненныхъ на Гревской площади, а съ этими бѣднягами не очень то церемонятся. Однако, любезный г-нъ де Бозиръ, здѣсь лежатъ настоящія знаменитости. Еслибы было свѣтло, я бы вамъ показалъ мѣсто, гдѣ похороненъ Бутвиль де Монморанси, обезглавленный за дуэль, кавалеръ де Воганъ, обезглавленный за заговоръ противъ правительства; графъ Горнъ, колесованный за убійство еврея, Даміенъ, четвертованный за покушеніе противъ Людовика XV. О! вы напрасно поносите кладбище еп. Іоанна, г-нъ де Бозиръ; оно плохо содержится, но хорошо населено.

Бозиръ шелъ за Каліостро, стараясь попадать куда тотъ ступалъ, какъ солдатъ, идущій во второмъ ряду, имѣетъ обыкновеніе дѣлать по отношенію къ тому, кто идетъ впереди.

— А! сказалъ Каліостро вдругъ останавливаясь, такъ что Бозиръ, не ожидавшій этого, наткнулся на него. — Посмотрите, вотъ совсѣмъ свѣжая могила; въ ней лежитъ вашъ сотоварищъ. Цвѣтъ-Терновника, одинъ изъ убійцъ булочника Франсуа, повѣшенный недѣлю тому назадъ, по приговору Шатлэ; эта могила должна интересовать васъ, г-нъ де Бозиръ; какъ вы, онъ былъ прежде полицейскимъ, потомъ фальшивымъ сержантомъ и настоящимъ вербовщикомъ.

Зубы Бозира стучали; ему казалось, что онъ идетъ не среди терновника, а среди скорченныхъ рукъ, высунувшихся изъ земли, чтобы схватить его за ноги и этимъ показать ему, что сама судьба намѣтила здѣсь мѣсто, гдѣ онъ долженъ спать вѣчнымъ сномъ.

— А! сказалъ наконецъ Каліостро, останавливаясь у развалинъ, — вотъ мы и пришли.

Онъ сѣлъ на какой то обломокъ и указалъ Бозиру на камень рядомъ съ собою. И было время: ноги бывшаго полицейскаго подгибались подъ нимъ, и онъ скорѣе упалъ на камень, чѣмъ сѣлъ.

— Теперь, когда мы такъ отлично устроились для бесѣды, любезный г-нъ де Бозиръ, разскажите мнѣ, что произошло подъ арками площади Рояль? Засѣданіе вѣроятно было интересное.

— По правдѣ сказать, ваше сіятельство, я въ настоящую минуту нѣсколько разстроенъ и, полагаю, мы оба выиграемъ, если вы станете предлагать мнѣ вопросы.

— Хорошо! сказалъ Каліостро. — Я человѣкъ сговорчивый и не обращаю вниманія на форму, лишь бы мнѣ знать то, что я хочу знать. Сколько васъ было человѣкъ подъ арками площади Рояль?

— Шестеро со мною.

— Шестеро съ вами, любезный г-нъ де Бозиръ. Посмотримъ, тѣ ли это были люди, о которыхъ я думаю? Во первыхъ, вы, это несомнѣнно.

Бозиръ вздохнулъ, выражая этимъ желаніе, чтобы сомнѣніе было возможно.

— Вы мнѣ оказываете слишкомъ много чести, начиная съ меня, когда тамъ были такія важныя особы.

— Я слѣдую заповѣдямъ Евангелія; развѣ Евангеліе не говоритъ: «Первые будутъ послѣдними?» Если первые должны быть послѣдними, то послѣдніе, естественно, очутятся первыми. Значитъ, я поступаю по Евангелію, какъ уже сказалъ вамъ. И такъ, во первыхъ, тамъ были вы, не такъ ли?

— Да.

— Затѣмъ, вашъ другъ Туркати, правда? старый офицеръ вербовщикъ, который берется собрать Брабантскій легіонъ.

— Да, проговорилъ Бозиръ, — тамъ былъ Туркати.

— Еще одинъ хорошій роялистъ, по фамиліи Маркье, бывшій сержантъ французской гвардіи, а теперь подпоручикъ центральной роты?

— Да, ваше сіятельство, Маркье.

— Потомъ г-нъ де Фавра?

— Потомъ г-нъ де Фавра.

— Потомъ человѣкъ въ маскѣ?

— Потомъ человѣкъ въ маскѣ.

— Можете вы мнѣ дать какія нибудь свѣдѣнія насчетъ этого человѣка въ маскѣ, г-нъ де-Бозиръ?

Бозиръ такъ пристально посмотрѣлъ на Каліостро, что его глаза, казалось вспыхнули въ темнотѣ.

— Но, проговорилъ онъ, — развѣ это..?

И онъ остановился, точно опасаясь совершить святотатство, если окончить начатую фразу.

— Развѣ это? повторилъ Каліостро.

— Развѣ это..?

— Э! да у васъ языкъ связанъ, любезный г-нъ де Бозиръ, на это надо обратить вниманіе. Связанный языкъ ведетъ иногда къ тому, что связываютъ и шею, а петля на шеѣ можетъ оказаться очень опасной.

— Развѣ, возразилъ Бозиръ, принужденный сдаться, — это не Monsieur?

— Какой Monsieur? спросилъ Каліостро.

— Monsieur… Monsieur, братъ короля.

— Ахъ! любезный г-нъ де-Бозиръ, что такъ говоритъ г-нъ де-Фавра, которому выгодно заставить думать, что въ этомъ заговорѣ онъ идетъ рука, объ руку съ принцемъ крови, я это вполнѣ понимаю: кто не умѣетъ лгать, не умѣетъ и составлять заговоровъ. Но, чтобы вы и вашъ другъ Туркати, два вербовщика, т. е. два человѣка, привыкшіе брать точныя мѣрки съ вашихъ ближнихъ по футамъ, дюймамъ и линіямъ, чтобы вы позволили себя такъ обмануть, это невѣроятно.

— Правда, проговорилъ Бозиръ.

— Monsieur ростомъ пяти футовъ, трехъ дюймовъ, семи линій, а человѣкъ въ маскѣ пяти футовъ, шести линій.

— Да, я уже думалъ объ этомъ, сказалъ Бозиръ; — но, если это не Monsieur, то кто же?

— А! я, право, очень счастливъ, что могу что-нибудь сообщить вамъ, любезный г-нъ де-Бозиръ, тогда какъ надѣялся кое-что узнать отъ васъ.

— Значитъ вы, ваше сіятельство, вы знаете, кто этотъ человѣкъ? спросилъ бывшій полицейскій, начинавшій оправляться, по мѣрѣ того, какъ онъ возвращался къ дѣйствительности.

— Еще бы!

— Не будетъ ли нескромностью спросить у васъ…

— Его имя?

Бозиръ сдѣлалъ головой знакъ, что онъ именно это и хотѣлъ сказать.

— Назвать имя — вещь весьма серьезная, г-нъ де-Бозиръ, и, по правдѣ сказать, я-бы предпочелъ, чтобы вы сами угадали.

— Угадать… Я уже двѣ недѣли ломаю себѣ надъ этимъ голову.

— А! потому, что вамъ никто не помогаете..

— Помогите вы мнѣ, ваше сіятельство.

— Очень охотно. Знаете вы исторію Эдипа?

— Плохо, ваше сіятельство. Я видѣлъ разъ эту пьесу во Французской комедіи, но къ четвертому акту имѣлъ несчастіе заснуть.

— Чортъ побери! Я вамъ желаю всегда имѣть подобныя несчастія.

— Вы, однако, видите, что теперь это мнѣ повредило.

— И такъ, я вамъ разскажу въ двухъ словахъ, кто такой былъ Эдипъ. Я его знавалъ ребенкомъ при дворѣ царя Полиба и старикомъ при дворѣ царя Адмета; вы, значить, можете лучше повѣрить тому, что я вамъ разскажу, чѣмъ повѣрили бы Эсхилу, Софоклу, Сенекѣ, Корнелю, Вольтеру или г-ну Дюси, которые много о немъ слышали, но не имѣли преимущества лично знать его.

Бозиръ сдѣлалъ движеніе, точно хотѣлъ попросить у Каліостро объясненія относительно странной претензіи знать человѣка, умершаго три тысячи шестьсотъ лѣтъ тому назадъ; но затѣмъ рѣшилъ повидимому, что не стоитъ перебивать разсказчика, изъ за такихъ пустяковъ, такъ какъ остановился и знакомъ даль графу понять, что слушаетъ его.

— И такъ, я знавалъ Эдипа, продолжалъ Каліостро. — Ему предсказали, что онъ долженъ сдѣлаться убійцей своего отца и мужемъ своей матери. Поэтому, считая Полиба своимъ отцомъ, онъ покинулъ его, не сказавъ ему ни слова и отправился въ Фокиду. Передъ самымъ его отъѣздомъ, я посовѣтовалъ ему пойти, вмѣсто большой дороги изъ Долиса въ Дельѳы, по маленькой горной тропинкѣ, хорошо мнѣ извѣстной, но онъ заупрямился, и такъ какъ я не могъ ему сказать съ какой цѣлью давалъ ему этотъ совѣтъ, то всѣ мои просьбы о перемѣнѣ дороги оказались напрасны. Результатомъ этого упрямства было, что случилось именно то, что я предвидѣлъ. На перекресткѣ дороги изъ Дельѳъ въ Ѳивы онъ встрѣтилъ человѣка въ сопровожденіи пяти рабовъ: человѣкъ сидѣлъ въ колесницѣ, а колесница занимала всю дорогу; все-бы могло обойтись благополучно, если бы человѣкъ въ колесницѣ согласился взять немного на лѣво, Эдипъ не много направо, но каждый хотѣлъ занимать средину дороги. Человѣкъ въ колесницѣ былъ темперамента холерическаго; Эдипъ былъ характера нетерпѣливаго. Пять рабовъ одинъ за другимъ бросились на помощь къ своему господину, и упали одинъ за другимъ; послѣ нихъ свалился въ свою очередь и ихъ господинъ. Эдипъ перешагнулъ черезъ шесть труповъ, среди которыхъ находился и трупъ его отца.

— Чортъ побери! проговорилъ Бозиръ.

— Затѣмъ, онъ продолжилъ свой путь къ Ѳивамъ. На этой же дорогѣ возвышалась гора Фисіонъ, и на еще болѣе узкой тропинкѣ, чѣмъ та, гдѣ Эдипъ убилъ своего отца, въ пещерѣ жило одно странное животное. У него были крылья орла, голова и грудь женщины, туловище и когти льва.

— О! о! неужели вы вѣрите на, существованіе подобныхъ чудовищъ, ваше сіятельство?

--Не стану утверждать этого, г-нъ де-Бозиръ, серьезно отвѣтилъ графъ, — потому что, когда я шелъ въ Ѳивы по этой самой дорогѣ тысячу лѣтъ спустя, во времена Эпаминонда, сфинксъ уже умеръ. Но, въ эпоху Эдипа, онъ была, еще живъ, и одною изъ его причудъ было сидѣть на дорогѣ, предлагать загадки прохожимъ и пожирать ихъ, если они не могли отгадать его загадокъ. Но такъ какъ это продолжалось болѣе трехъ столѣтій, то прохожихъ становилось все менѣе, а зубы сфинкса сдѣлались очень длинны. Когда онъ увидѣлъ Эдипа, то вышелъ на середину дороги и поднялъ лапу, чтобы остановить молодаго человѣка. «Путникъ», сказалъ онъ, «я сфинксъ».

«Ну что жъ изъ этого?» спросилъ Эдипъ. — «Рокъ послалъ меня на землю, чтобы предлагать смертнымъ загадку; если они ее не угадаютъ то принадлежатъ мнѣ; если же угадаютъ, я буду принадлежать смерти и самъ долженъ броситься въ бездну, куда до сихъ поръ бросалъ трупы всѣхъ тѣхъ, кто имѣлъ несчастье встрѣтить меня на дорогѣ», Эдипъ заглянулъ въ пропасть и увидалъ, что она была покрыта костями и скелетами. «Хорошо», сказалъ юноша, «какая загадка?» — «Вотъ она», отвѣтила птица-левъ: «Какое животное ходитъ утромъ на четырехъ ногахъ, въ полдень на двухъ, вечеромъ на трехъ?» Эдипъ на минуту задумался, и потомъ спросилъ съ улыбкой, возбудившей тревогу въ сфинксѣ: «А если я угадаю, ты самъ бросишься въ бездну?» «Таковъ законъ», отвѣтилъ сфинксъ. — « Ну, отвѣтилъ Эдипъ, это животное — человѣкъ».

— Какъ человѣкъ? перебилъ Бозиръ, заинтересовавшійся разсказомъ, точно онъ касался современныхъ событій.

— Да, человѣкъ! человѣкъ, который въ дѣтствѣ, т. е. въ утро своей жизни, ходитъ на ногахъ и на рукахъ; въ зрѣломъ возрастѣ, т. е. въ полдень, ходитъ на двухъ ногахъ, а вечеромъ, т. е. въ старости, опирается на палку.

— Правда, чортъ побери! воскликнулъ Бозиръ. — Ну и сфинксу было непріятно услыхать это?

— Да, любезный г-нъ де-Бозиръ, такъ непріятно, что онъ бросился головою въ бездну и, будучи настолько честнымъ, чтобы не воспользоваться своими крыльями, разбилъ себѣ голову объ утесы. Что касается Эдипа, то онъ продолжалъ свой путь, пришелъ въ Ѳивы, нашелъ Іокасту вдовой, женился на ней и такимъ образомъ выполнилъ пророчество оракула.

— Но какую аналогію видите вы, ваше сіятельство, между исторіей Эдипа и человѣкомъ въ маскѣ?

— О! большую… подождите! Во первыхъ, вы желали знать его имя?

— Да.

— А я вамъ сказалъ, что предложу загадку; правда, что я не такъ кровожаденъ, какъ сфинкса, и не растерзаю васъ, если вы ее не угадаете. Вниманіе! я поднимаю лапу: Кто изъ придворныхъ внукъ своего отца, братъ своей матери и дядя своихъ сестеръ?

— Ахъ! чортъ, проговорилъ Бозиръ, впадая въ не менѣе глубокое размышленіе, чѣмъ Эдипъ.

— Подумайте хорошенько, г-нъ де-Бозиръ.

— Помогите мнѣ немного, ваше сіятельство.

— Охотно… я васъ спросилъ, знаете-ли вы исторію Эдипа?

— Вы мнѣ сдѣлали эту честь.

— Теперь, съ исторіи язычниковъ мы перейдемъ на священную. Вы знаете происшествіе съ Лотомъ?

— И его дочерьми?

— Вотъ именно.

— Еще бы! Но подождите. Да!.. да… вѣдь что-то говорили про стараго короля Людовика XV и его дочь г-жу Аделаиду!..

— Огонь! огонь! какъ говорятъ въ играхъ.

— Значитъ, человѣкъ въ маскѣ?..

— Пяти футовъ, шести дюймовъ…

— Графъ Людовикъ.

— Еще бы!

— Графъ Людовикъ Нар…

— Шш!

— Да вѣдь вы сами говорили, что здѣсь только мертвецы.

— Да; но на ихъ могилахъ растетъ трава и растетъ лучше, чѣмъ гдѣ-либо. А вдругъ эта трава, какъ розовый кустъ царя Мидаса… знаете вы исторію царя Мидаса?

— Нѣтъ, ваше сіятельство.

— Я вамъ разскажу ее въ другой разъ; а теперь вернемся къ нашей. И такъ, вы говорили? спросилъ онъ совершенно серьезно.

— Извините, я полагалъ, что ваше сіятельстве предлагали вопросы.

— Вы правы.

Пока Каліостро готовилъ свои вопросы, Бозиръ бормоталъ.

— Это вѣрно. Внукъ своего отца, братъ своей матери, дядя своихъ сестеръ… это графъ Людовикъ Нар…

— Вниманіе! замѣтилъ Каліостро.

Бозиръ прервалъ свой монологъ и сталъ внимательно слушать.

— Теперь, когда у насъ не осталось ни малѣйшихъ сомнѣній насчетъ заговорщиковъ замаскированныхъ и не замаскированныхъ, перейдемъ къ цѣли заговора.

Бозиръ кивнулъ головой въ знакъ того, что онъ готовъ отвѣчать.

— Цѣль заговора похитить короля, такъ?

— Дѣйствительно, такова цѣль заговора.

— Увезти его въ Перонну?

— Въ Перонну.

— Теперь, средства?

— Денежныя?

— Да, сначала денежныя.

— Есть два милліона.

— Данные взаймы генуэзскимъ банкиромъ; но еще не достаточно имѣть деньги, надо имѣть людей.

— Г-нъ де-Лафайетъ только что приказалъ набрать баталіонъ, чтобы идти въ Брабантъ, возмутившійся противъ Имперіи.

— О! этотъ милѣйшій Лафайетъ, узнаю его! пробормоталъ Каліостро. — Положимъ! прибавилъ онъ громко; — у нихъ будетъ одинъ батальонъ; но для подобнаго проэкта одного батальона недостаточно, тутъ необходимо цѣлое войско.

— Есть и войско.

— А! какое-же войско?

— Тысяча двѣсти кавалеристовъ соберутся въ Версалѣ; они выѣдутъ въ назначенный день въ одиннадцать часовъ вечера и въ два часа утра вступятъ въ Парижъ тремя колоннами.

— Прекрасно!

— Первая войдетъ черезъ заставу Шальо, вторая черезъ заставу дю-Руль, а третья черезъ Гренелль. Колонна, которая войдетъ по улицѣ Гренеллъ, убьетъ генерала Лафайета; та, что войдетъ черезъ заставу Шальо, убьетъ Неккера; наконецъ та, что войдетъ черезъ заставу дю-Руль, убьетъ г-на Бальи.

— Отлично! повторилъ Каліостро.

— Покончивъ съ этимъ, они заклепаютъ пушки, соберутся въ Елисейскихъ Поляхъ и пойдутъ на Тюльери, который намъ сдастся.

— Какъ? А національная гвардія?

— Вотъ тамъ-то и долженъ будетъ дѣйствовать брабантскій батальонъ; вмѣстѣ съ наемной гвардіей, съ четырьмя стами швейцарцевъ и тремя стами заговорщиковъ изъ провинціи, при помощи единомышленниковъ въ самомъ дворцѣ, батальонъ завладѣетъ наружными и внутренними входами. Къ королю войдутъ съ крикомъ: «Государь, Сентъ-Антуанское предмѣстье взбунтовалось… карета готова… надо бѣжать!» Если король согласится бѣжать, все пойдетъ отлично, если-же не согласится, его унесутъ силой и отвезутъ въ Сенъ-Дени.

— Прекрасно!

— Тамъ они найдутъ двадцать тысячъ пѣхоты, къ которымъ присоединятся тысяча двѣсти человѣкъ кавалеріи, брабантскій батальонъ, четыреста швейцарцевъ, триста заговорщиковъ, десять, двадцать тысячъ роялистовъ, навербованныхъ по дорогѣ, и короля отвезутъ въ Перонну.

— Все лучше и лучше! А что произойдетъ въ Пероннѣ, любезный г-нъ де-Бозиръ?

— Въ Пероннѣ будутъ находиться двадцать тысячъ человѣка, которые прибудутъ туда изъ приморской Фландріи, изъ Пикардіи. Артуа, Шампаньи, Бургундіи, Лотарингіи и Эльзаса. Въ настоящее время происходитъ наборъ двадцати тысячъ швейцарцевъ, двѣнадцати тысячъ нѣмцевъ и двѣнадцати тысячъ сардинцевъ; вмѣстѣ съ первымъ конвоемъ короля это составить войско въ полтораста тысячъ человѣкъ.

— Не дурное число!

— Наконецъ, съ этими полутораста тысячами человѣкъ они пойдутъ на Парижъ; займутъ верховье и низовье рѣки, чтобы отрѣзать подвозъ продовольствія, и голодный Парижъ сдастся; тогда распустить Національное Собраніе, а короля, уже настоящаго короля, вернутъ на престолъ его предковъ.

— Аминь! проговорилъ Каліостро и всталъ.

— Вашъ разговоръ, любезный г-нъ де-Бозиръ, необыкновенно интересенъ, продолжалъ онъ; — но, какъ и всѣ великіе ораторы, когда вы все сказали, вамъ нечего болѣе говорить, вѣдь вы все сказали, не такъ-ли?

— Да, ваше сіятельство, пока.

— И такъ, прощайте, любезный г-нъ де-Бозиръ, когда вамъ понадобятся другіе десять луидоровъ, тоже въ качествѣ подарка, конечно, вы придете ко мнѣ въ Бельвю.

— Въ Бельвю? и тамъ я спрошу его сіятельство графа Каліостро?

— Графа Каліостро? О! нѣтъ, васъ никто не пойметъ; спросите барона Заноне.

— Барона Заноне! воскликнулъ Бозиръ, — но такъ зовутъ того генуэзскаго банкира, который учелъ векселя Monsieur.

— Весьма возможно.

— Какъ, возможно?!

— Да; у меня такъ много всякихъ дѣлъ, что и эта сдѣлка прошла въ числѣ другихъ, вотъ почему сначала я позабылъ о ней, но, теперь, дѣйствительно, нѣчто припоминаю.

Бозиръ былъ пораженъ возможностью забыть двухмилліонное дѣло и рѣшилъ, что гораздо выгоднѣе поступить на службу кредитора, чѣмъ должника.

Однако, какъ ни глубоко было это удивленіе, онъ не забылъ въ какомъ страшномъ мѣстѣ находился, и при первыхъ шагахъ Каліостро къ выходу, послѣдовалъ за нимъ, не отставая отъ него ни на шагъ.

Когда ворота были заперты, Каліостро спросилъ его:

— Въ какую сторону вы намѣрены идти, любезный г-нъ де-Бозиръ?

— А вы?

— Въ противоположную.

— Я пойду къ Пале-Роялю, ваше сіятельство.

— А я къ Бастиліи, г-нъ де-Бозиръ.

Съ этими словами они разстались, причемъ Бозиръ простился съ графомъ глубокимъ поклономъ, на что тотъ отвѣтилъ легкимъ наклоненіемъ головы; и оба почти немедленно исчезли во мракѣ, Каліостро въ улицѣ Темпля, а Бозиръ въ улицѣ Верери.

VI.
Гамэнъ доказываетъ, что онъ, дѣйствительно, мастеръ надъ мастерами, самый главный мастеръ.

Читатель помнитъ желаніе высказанное королемъ при Лафайетѣ и графѣ Булье, — воспользоваться помощью своего бывшаго учителя Гамэна для одной трудной слесарной работы; онъ даже прибавилъ, что ловкій подмастерье былъ-бы не лишнимъ для составленія полной кузнечной трилогіи. Число три, любимое богами, понравилось и Лафайету, а потому онъ приказалъ, чтобы мастеръ Гамэнъ и его помощникъ имѣли свободный доступъ къ королю и чтобы ихъ провели въ кузницу, какъ только они явятся.

Поэтому, нѣтъ ничего удивительнаго, что черезъ нѣсколько дней послѣ этого разговора, къ воротамъ Тюльери подошелъ мастеръ Гамэнъ въ сопровожденіи подмастерья и, безъ всякой задержки, былъ приведенъ по корридорамъ и черной лѣстницѣ къ двери кузницы. У этой двери дежурный лакей остановился и доложилъ.

— Николай-Клавдій Гамэнъ, мастеръ слесарь, Людовикъ Леконтъ подмастерье.

Хотя въ этихъ именахъ не было ничего аристократическаго, но едва Людовикъ XVI услыхалъ ихъ, какъ самъ поспѣшилъ къ двери.

— Войдите! закричалъ онъ, — войдите!

— Сейчасъ, сейчасъ! произнесъ входя Гамэнъ съ фамильярностью не только близкаго знакомаго, но, даже, господина.

Что касается подмастерья, то онъ, или менѣе привыкъ къ сношеніями, съ великими міра сего, или по натурѣ былъ одаренъ большимъ почтеніемъ къ коронованнымъ особамъ, въ какихъ-бы костюмахъ онѣ ни представлялись, или въ какомъ-бы костюмѣ онъ самъ къ нимъ не являлся, но онъ ничего не отвѣтилъ на приглашеніе короля и войдя только черезъ нѣсколько минутъ послѣ мастера Гамэна, остался стоять у двери, держа свою куртку на рукѣ.

Впрочемъ, стоя тамъ, онъ, пожалуй, могъ лучше уловить радость, блеснувшую въ тусклыхъ глазахъ короля, и отвѣтить ему почтительнымъ наклоненіемъ головы.

— А! это ты, любезный Гамэнъ! сказалъ Людовикъ XVI; — я очень радъ тебя видѣть; по правдѣ сказать, я уже болѣе на тебя не разсчитывалъ, я думалъ, что ты меня забылъ.

— Да вотъ почему вы взяли подмастерье! отвѣтилъ Гамэнъ. — Вы хорошо сдѣлали и имѣли полное право на это, такъ какъ меня не было съ нами; но къ несчастью, прибавилъ онъ насмѣшливо, — подмастерье не то, что мастеръ, а?

Подмастерье сдѣлалъ знакъ королю.

— Что дѣлать, мой бѣдный Гамэнъ! сказалъ Людовикъ XVI, — меня увѣрили, что ты не хочешь болѣе видѣть меня ни вблизи, ни издали: говорили, что ты боишься скомпрометировать себя…

— По правдѣ сказать, государь, вы сами могли убѣдиться въ Версалѣ, что не очень-то выгодно принадлежать къ числу вашихъ друзей: я былъ свидѣтелемъ, какъ самого г-на Ліонара заставили, въ кабачкѣ у Севрскаго моста завить головы двухъ тѣлохранителей, у которыхъ на лицѣ окоченѣла отвратительная гримаса, и которые были убиты за то, что стояли у дверей вашихъ комнатъ, когда ваши добрые друзья парижане пришли навѣстить васъ.

Лицо короля затуманилось, подмастерье опустилъ голову.

— Но, продолжалъ Гамэнъ, — говорятъ, что дѣла идутъ лучше съ тѣхъ поръ, какъ вы вернулись въ Парижъ и что вы дѣлаете изъ парижанъ все, что хотите? Чортъ побери! это и неудивительно, ваши парижане такъ глупы, а королева такъ умѣетъ всѣхъ очаровывать, когда ей того захочется.

Людовикъ XVI ничего не отвѣтилъ, но щеки его слегка вспыхнули.

Что касается молодаго человѣка, то онъ, казалось, сильно страдалъ отъ фамильярностей, какія позволялъ себѣ мастеръ Гамэнъ. Обтеревъ свой лобъ платкомъ, быть можетъ нѣсколько тонкимъ для подмастерья, онъ подошелъ къ королю.

— Государь, сказалъ онъ, — не угодно ли вашему величеству позволить мнѣ разсказать, какимъ образомъ мастеръ Гамэнъ имѣетъ честь находиться передъ лицомъ вашего величества, и какимъ образомъ я самъ очутился съ нимъ?

— Разскажи, любезный Луи, отвѣчалъ король.

— А! такъ-таки прямо: любезный Луи, ворчалъ Гаменъ. — Любезный Луи… послѣ двухнедѣльнаго знакомства, рабочему, подмастерью!.. Что же вы скажете мнѣ, знающему васъ уже двадцать пять лѣтъ? мнѣ, вложившему вамъ въ руки напилокъ? мнѣ мастеру? Вотъ что значить имѣть позолоченный языкъ и бѣлыя руки?

— Я тебѣ скажу: «Мой добрый Гамэнъ!» Я называю этого молодаго человѣка мой любезный Луи, не потому, что онъ выражается красивѣе тебя, и не потому, что онъ моетъ руки чаще чѣмъ, можетъ быть, ты это дѣлаешь, — тебѣ извѣстно, что я очень мало цѣню всѣ эти нѣжности, — но потому, что онъ нашелъ возможность привести ко мнѣ тебя, моего друга, когда мнѣ сказали, что ты болѣе не хочешь видѣть меня!

— О! совсѣмъ не я не хотѣлъ насъ болѣе видѣть; не смотря на всѣ ваши недостатки, я, все-таки, очень люблю васъ. Но супруга моя, г-жа Гамэнъ, постоянно твердила мнѣ: «У тебя плохія знакомства, Гамэнъ, знакомства слишкомъ знатныя для тебя; но теперешнему времени не хорошо знаться съ аристократами; у насъ есть небольшое имущество, будемъ беречь его; у насъ есть дѣти, намъ надо ихъ воспитывать; если и дофинъ тоже захочетъ учиться слесарному мастерству, пусть обращается къ другимъ; во Франціи нѣтъ недостатка въ слесаряхъ».

Людовикъ XVI взглянулъ на подмастерье и проговорилъ, заглушая полу насмѣшливый, полу грустный вздохъ:

— Да, конечно, во Франціи нѣтъ недостатка въ слесаряхъ, но не въ такихъ слесаряхъ, какъ ты.

— Вотъ это самое я и сказалъ мастеру, государь, когда пришелъ къ нему отъ вашего имени, перебилъ подмастерье; --я сказалъ ему: «Вотъ что, мастеръ! король дѣлаетъ теперь секретный замокъ, ему нужна помощь слесаря: ему говорили обо мнѣ, онъ и взялъ меня, это большая честь… конечно… но онъ дѣлаетъ тонкую работу Все шло хорошо, пока мы возились съ замкомъ, пока дѣло касалось замочной коробки и запирки, вѣдь всякому извѣстно, что это дѣло не трудное; но, когда понадобилось приладить замычку, вотъ когда простому рабочему пришлось плохо»…

— Еще бы! проговорилъ Гамэнъ, — замычка — душа замка и не всякому дано справиться съ подобной работой.

— Вотъ именно… "Оттого то, продолжалъ я, — я и пришелъ къ вамъ, мастеръ Гамэнъ. При всякомъ затрудненіи король говорилъ со вздохомъ: Ахъ! еслибы Гамэнъ былъ здѣсь! — Тогда я сказалъ королю: «Ну что же, прикажите придти вашему знаменитому Гамэну и пусть онъ покажетъ себя на дѣлѣ!» Но король отвѣчалъ: "Безполезно, мой бѣдный Луи, Гамэнъ забылъ меня. — «Забыть ваше величество! когда онъ удостоился чести работать съ королемъ, это невозможно'…» Тогда я сказалъ королю: «Я пойду за нимъ, за этимъ мастеромъ надъ мастерами, мастеромъ надъ всѣми!» Король мнѣ сказалъ: «Иди, но тебѣ не привести его!» Я сказалъ: «Приведу!» и ушелъ. Ахъ! государь, я не зналъ, какую обузу взялъ я на себя и съ какимъ человѣкомъ мнѣ пришлось имѣть дѣло! Кромѣ того, когда я явился къ нему, какъ подмастерье, онъ заставилъ меня выдержать экзаменъ, который будетъ потруднѣе экзамена въ Кадетскую школу. Наконецъ… меня допустили къ нему. На другой день я рѣшился сказать ему, что присланъ отъ васъ. Тутъ я подумалъ, что онъ прогонитъ меня: онъ называлъ меня шпіономъ, мошенникомъ. Какъ я ни увѣрялъ его, что присланъ вами, ничто не помогало. Только, когда я признался ему, что мы съ вами начали работу, которую не можемъ кончить, онъ сталъ немного успокаиваться; но, все таки, это не убѣдило его. Онъ говорилъ, что враги его устроили ему западню. Наконецъ, только вчера, когда я отдалъ ему двадцать пять луидоровъ, переданныхъ мнѣ для него вашимъ величествомъ, онъ сказалъ: «А! а! это и вправду можетъ быть отъ короля!.. Ну, хорошо, прибавилъ онъ, мы пойдемъ завтра, кто ничѣмъ не рискуетъ, ничего не получаетъ!» Весь вечеръ я поддерживалъ мастера въ его добромъ намѣреніи, а сегодня утромъ сказалъ ему: «Послушайте-ка, надо отправляться!» Онъ еще немного упирался, но я наконецъ убѣдилъ его. Я надѣлъ на него передникъ, подалъ ему палку, толкнулъ на улицу: мы отправились по Парижской дорогѣ, и вотъ мы здѣсь!

— Добро пожаловать, проговорилъ король, благодаря взглядомъ молодаго человѣка, которому, повидимому, было такъ же трудно передать свой разсказъ въ этой формѣ, какъ было бы трудно мастеру Гамэну произнести рѣчь Боссюэта или проповѣдь Флешье. — А теперь, мой другъ Гамэнъ, продолжалъ король, — такъ какъ ты, кажется, торопишься, то не станемъ терять времени.

— Вотъ именно, проговорилъ слесарь; — къ тому же, я обѣщалъ г-жѣ Гамэнъ вернуться сегодня же вечеромъ. Ну, гдѣ этотъ знаменитый замокъ?

Король подалъ мастеру почти конченный замокъ.

— Что же ты говорилъ, что это замокъ, отпирающійся съ обѣихъ сторонъ? обратился Гамэнъ къ подмастерью. —Дуракъ! это сундучный замокъ. Посмотримъ, посмотримъ… А! тутъ что то не ладится?… Ничего, у мастера Гамэна все должно уладиться.

Гамэнъ попробовалъ повернуть ключъ.

— А! вотъ, вотъ! сказалъ онъ.

— Ты нашелъ погрѣшность, любезный Гамэнъ?

— Еще бы!

— Ну, покажи-ка мнѣ!

— О! это пустяки, смотрите. Бородка ключа хорошо зацѣпляетъ за большой зубчикъ; зубчикъ правильно описываетъ половину своего круга, но, такъ какъ грань его не достаточно обточена, онъ и не можетъ выйти.

Людовикъ XVI и подмастерье переглянулись, восхищенные знаніемъ Гамэна.

— Э! Господи! это, вѣдь, такъ просто, продолжалъ тотъ, ободренный этимъ молчаливымъ удивленіемъ, — и я не понимаю, какъ вы могли забыть это. Съ тѣхъ поръ, какъ вы не видали меня, вы должно быть думали о кучѣ всякихъ пустяковъ, которые отшибли у васъ память! У васъ три зубчика, не такъ ли? одинъ большой и два маленькихъ, одинъ въ пять линій, другіе въ двѣ?

— Конечно, сказалъ король, съ интересомъ слѣдя за объясненіемъ Гамэна.

— И такъ, какъ только ключъ выпустилъ большой зубчикъ, онъ долженъ открыть замычку, которую только что заперъ, не такъ ли?

— Да, сказалъ король.

— Но надо, чтобы онъ могъ зацѣпить въ обратномъ смыслѣ за второй зубчикъ въ ту минуту, какъ отпускаетъ первый,

— А! да, да, проговорилъ король.

— А! да, да, повторилъ Гамэнъ добродушно. — Но, какъ же вы хотите, чтобы это сдѣлалъ этотъ несчастный ключъ, если разстояніе между большимъ и маленькимъ зубчикомъ не равно толщинѣ бородки съ прибавкой маленькаго свободнаго мѣста.

— А!

— А!.. снова повторилъ Гамэнъ. — Хотя вы и французскій король, хотя вы и говорите: «Я хочу!» но маленькій зубчикъ возражаетъ: «А я не хочу!» и кончено! Это тоже самое, какъ когда вы ссоритесь съ Собраніемъ, Собраніе всегда оказывается сильнѣйшимъ!

— Однако, это можно исправить? спросилъ король.

— Еще бы! всегда все можно исправить. Стоитъ только нѣсколько заострить первый зубчикъ, отдѣлить его на четыре линіи отъ втораго, на такомъ же разстояніи установить третій, — вотъ этотъ, тотъ, что останавливается на скобкѣ, и все будетъ готово.

— Но, замѣтилъ король, — всѣ эти поправки потребуютъ цѣлаго дня, мой бѣдный Гамэнъ?

— О! да, цѣлаго дня для всякаго другого, но для Гамэна достаточно двухъ часовъ; только, пусть меня оставятъ одного и не надоѣдаютъ мнѣ всякими замѣчаніями… Гамэнъ, сюда… Гамэнъ, туда… Пусть меня оставятъ одного. Въ кузницѣ, какъ мнѣ кажется, довольно всякихъ инструментовъ и черезъ два часа… и такъ, черезъ два часа, если работа будетъ прилично орошена, прибавилъ онъ улыбаясь, — вы можете вернуться, замокъ будетъ оконченъ.

Король только и желалъ того, чего требовалъ мастеръ. Уединеніе Гамэна доставляло ему случай поговорить съ глазу на глазъ съ подмастерьемъ.

Однако, онъ не сразу согласился.

— Но вдругъ тебѣ. что нибудь понадобится, Гамэнъ?

— Если мнѣ что нибудь понадобится, я позову лакея, только бы ему было приказано подавать мнѣ все то, что я потребую… вотъ все, что мнѣ нужно.

Король самъ подошелъ къ двери.

— Франсуа, сказалъ онъ, отворяя ее, — оставайтесь здѣсь, пожалуйста. Вотъ Гамэнъ, мой бывшій учитель слесарному ремеслу; онъ поправляетъ испорченный замокъ. Вы подадите ему все, чтобы ему ни понадобилось, а прежде всего одну или двѣ бутылки хорошаго бордо.

— Если бы вы были такъ добры, государь, вспомнить, что я предпочитаю бургундское; это чертовское бордо пьешь, точно теплую воду!

— Ахъ! да, правда… я забылъ, проговорилъ разсмѣявшись Людовикъ XVI, а вѣдь мы не разъ пили съ тобой, мой бѣдный Гамэнъ… Бургундскаго, Франсуа, слышите, Вольнея!

— Отлично! проговорилъ Гамэнъ, облизываясь, — я помню это названіе!

— И отъ него у тебя текутъ слюнки, а? Будь покоенъ, ты получишь его. А теперь, мы оставимъ тебя одного; когда ты кончишь, пришли за нами.

— Что же вы будете дѣлать въ это время?

— Шкафъ, для котораго назначается замокъ.

— А! вотъ это подходящая для васъ работа. Желаю успѣха!

— И тебѣ также! отвѣчалъ король.

Кивнувъ головою Гамэну, король вышелъ въ сопровожденіи подмастерья, Луи Леконта, или графа Луи, какъ предпочтетъ, конечно, называть его читатель, который настолько проницателенъ, что вѣроятно узналъ въ этомъ ложномъ помощникѣ сына маркиза Булье.

VII.
Бесѣда вовсе не о замкахъ и ключахъ.

На этотъ разъ Людовикъ XVI вышелъ изъ кузницы по лѣстницѣ, предназначенной для него одного. Она вела прямо въ его кабинетъ.

Одинъ изъ столовъ этого кабинета былъ покрытъ огромной картой Франціи, доказывавшей, что король часто изучалъ самую короткую и легкую дорогу для выѣзда изъ своего королевства.

Только, когда они спустились съ лѣстницы и дверь затворилась за королемъ и подмастерьемъ слесаря, Людовикъ XVI, окинувъ испытующимъ взглядомъ комнату, призналъ того, кто слѣдовалъ за нимъ съ курткой на плечѣ и картузомъ въ рукахъ.

— Наконецъ-то мы одни, любезный графъ, сказалъ онъ; — прежде всего, позвольте мнѣ похвалить васъ за вашу ловкость и поблагодарить за вашу преданность.

— А мнѣ, государь, позвольте попросить прощенія у вашего величества за то, что я осмѣлился явиться въ такомъ костюмѣ и позволилъ себѣ такъ говорить, хотя я это сдѣлалъ, желая оказать услугу вашему величеству.

— Вы говорили, какъ храбрый дворянинъ, любезный Луи, и, какъ бы вы ни были одѣты, подъ вашей одеждой бьется благородное сердце. Но намъ нельзя терять времени; никто не знаетъ, что вы здѣсь, даже королева; никто насъ не подслушиваетъ, скажите скорѣе, зачѣмъ вы пріѣхали?

— Ваше величество соблаговолили послать къ моему отцу одного офицера?

— Да, г-на де-Шарни.

— Г-на де-Шарни, такъ точно. Ему было вручено письмо…

— Незначительное; оно должно было служить лишь вступленіемъ для словеснаго порученія.

— Онъ передалъ это словесное порученіе, государь. Отецъ послалъ меня въ Парижъ въ надеждѣ, что мнѣ удастся наединѣ поговорить съ вашимъ величествомъ и условиться на счетъ подробностей всего плана.

— Вамъ, значитъ, все извѣстно?

— Я знаю, что король желалъ бы въ каждую данную минуту имѣть увѣренность въ возможности покинуть Францію.

— И онъ разсчитываетъ на помощь маркиза Булье, какъ на человѣка, наиболѣе способнаго помочь ему.

— Мой отецъ очень польщенъ и благодаренъ за честь, какую вы оказали ему, государь, такимъ довѣріемъ.

— Но перейдемъ къ главному. Что говорить онъ о моемъ планѣ?

— Что онъ рискованъ, требуетъ большихъ предосторожностей, но не совсѣмъ невозможенъ.

— Прежде всего, скажите, не слѣдуетъ-ли поручить завѣдыванію г-на Булье еще нѣсколько провинцій и, въ особенности, Франшъ-Конте, чтобы облегчить ему его благородное и самоотверженное содѣйствіе?

— Таково мнѣніе и моего отца, государь, и я счастливъ, что король первый упомянулъ объ этомъ; маркизъ боялся, чтобы ваше величество не приписало это желаніе личному честолюбію…

— Полноте, развѣ я не знаю безкорыстія вашего отца? Скажите, объяснилъ онъ вамъ какую лучше выбрать дорогу?

— Прежде всего, государь, мой отецъ боится одного.

— Чего?

— Чтобы вашему величеству не было предложено нѣсколькихъ проектовъ бѣгства со стороны-ли Испаніи, Имперіи или туринскихъ эмигрантовъ, проэктовъ, которые будутъ только мѣшать одинъ другому, а за тѣмъ того, чтобы его проэктъ не потерпѣлъ неудачи вслѣдствіе одного изъ тѣхъ случайныхъ обстоятельствъ, какія всегда приписываютъ судьбѣ, тогда какъ они почти всегда бываютъ результатомъ зависти, неосторожности или легкомыслія той или другой стороны.

— Обѣщаю вамъ, любезный Луи, позволить всѣмъ интриговать вокругъ меня; во первыхъ, это потребность всѣхъ партій, а затѣмъ, это непремѣнное слѣдствіе моего положенія. Между тѣмъ, какъ умъ Лафайета и взоры Собранія будутъ слѣдить за всѣми этими нитями, не имѣющими другой цѣли, кромѣ желанія ввести ихъ въ заблужденіе, мы, не довѣряя нашего плана никому, кромѣ лицъ совершенно необходимыхъ для его выполненія, — лицъ, на которыхъ мы увѣрены, что можемъ положиться, мы пойдемъ своей дорогой съ тѣмъ большей увѣренностью, чѣмъ большей тайной она будетъ окружена.

— Разъ это установлено, государь, вотъ что мой отецъ имѣетъ честь предложить вашему величеству.

— Говорите, сказалъ король, наклоняясь надъ картой Франціи.

— Государь, есть нѣсколько пунктовъ, куда король можетъ удалиться.

— Конечно.

— Король уже сдѣлалъ свой выборъ?

— Нѣтъ еще. Я ждалъ совѣта г-на де Булье и полагаю, что вы привезли его.

Молодой человѣкъ почтительно наклонилъ голову.

— Говорите, сказалъ Людовикъ XVI.

— Во первыхъ, Безансонъ, государь; его крѣпость представляетъ пунктъ очень важный и очень выгодный для сосредоточенія войска и полученія помощи отъ швейцарцевъ. Швейцарцы, соединясь съ войскамъ, могутъ двинуться черезъ Бургундію, гдѣ роялисты многочисленны, и оттуда идти на Парижъ.

Король сдѣлалъ знакъ головой, означавшій: «Я-бы предпочелъ нѣчто другое».

Молодой графъ продолжалъ.

— Затѣмъ, Валансьенъ, государь, или всякій другой городъ Фландріи, гдѣ имѣется вѣрный гарнизонъ. Г-нъ де Булье самъ-бы отправился туда съ войсками, ему подчиненными, до или послѣ пріѣзда вашего величества.

Людовикъ XVI снова покачалъ головой, какъ-бы говоря: «Что нибудь другое!»

— Вы, ваше величество, можете выѣхать черезъ Арденскія горы и австрійскую Фландрію и затѣмъ вернуться по той-же границѣ въ одну изъ крѣпостей, которую будетъ держать на готовѣ г-нъ де Булье, и гдѣ заранѣе будутъ собраны войска.

— Я вамъ сейчасъ объясню причину, заставляющую меня спросить насъ, нѣтъ-ли у васъ чего нибудь получше всего этого?

— Наконецъ, можно прямо направиться на Седанъ или Монмеди; тамъ, въ центрѣ раіона подчиненнаго его командованію, генералъ имѣлъ бы полную свободу дѣйствій и, повинуясь желанію вашего величества, или вышелъ бы изъ Франціи, или направился на Парижъ.

— Я вамъ объясню въ двухъ словахъ, любезный графъ, что заставляетъ меня отказаться отъ первыхъ трехъ предположеній и остановиться, по всей вѣроятности, на четвертомъ. Вопервыхъ, до Безансона слишкомъ далеко, и, слѣдовательно, меня легко могутъ остановить, прежде чѣмъ я туда доѣду; Валансьенъ на хорошемъ разстояніи, и я-бы ничего не имѣлъ противъ него, благодаря отличному настроенію этого города; но г-нъ де-Рошамбо, командующій въ Геннегау, то есть у его воротъ, совершенно пропитанъ демократическимъ духомъ; что касается того, чтобы выѣхать черезъ Арденскія горы и Фландрію и просить помощи у Австріи… нѣтъ, это невозможно; помимо того, что я не люблю Австріи, которая вмѣшивается въ наши дѣла только для того, чтобы ихъ запутать, у Австріи въ настоящее время слишкомъ много своихъ хлопотъ съ болѣзнью моего зятя, съ войной съ Турціей, съ возстаніемъ въ Брабантѣ, чтобы я навязалъ ей еще ссору съ Франціей. Кромѣ того, я не желаю уѣзжать изъ Франціи; разъ король покидаетъ свое королевство, онъ никогда не можетъ знать, вернется-ли онъ въ него. Вспомните Карла II, Якова II: одинъ вернулся только черезъ тринадцать лѣтъ, другой совсѣмъ не вернулся. Нѣтъ, я предпочитаю Монмеди. — Монмеди находится на достаточномъ разстояніи, въ центрѣ раіона подвластнаго командованію вашего отца… Скажите маркизу, что мой выборъ сдѣланъ, и что я удалюсь въ Монмеди.

— Ваше величество твердо рѣшились на это бѣгство, или это только одинъ проэктъ? осмѣлился спросить молодой графъ.

— Ничего еще не рѣшено, любезный Луи, и все будетъ зависѣть отъ обстоятельствъ. Если увижу, что королевѣ и моимъ дѣтямъ грозитъ опасность, какъ это было въ ночь съ 5 на 6 октября, то я немедленно приму рѣшеніе. Передайте вашему отцу, любезный Луи, что рѣшеніе, разъ принятое, будетъ безповоротно.

— Теперь, государь, не позволено-ли мнѣ будетъ представить на мудрое обсужденіе вашего величества мнѣніе моего отца на счетъ самаго способа путешествія…

— О! говорите, говорите!

— Онъ полагаетъ, государь, что опасность путешествія можно было быть уменьшить, не подвергаясь этой опасности всѣмъ сразу.

— Объяснитесь.

— Государь, ваше величество могло-бы уѣхать съ madame Royale и г-жей Елизаветой въ одну сторону, тогда какъ королева съ Дофиномъ уѣхала-бы въ другую… такъ что…

Король не допустилъ г-на де Булье окончить свою фразу,

— Безполезно разсуждать объ этомъ, любезный Луи; недавно въ одну торжественную минуту мы рѣшили съ королевой, что не разстанемся. Если вашъ отецъ хочетъ насъ спасти, пусть онъ спасаетъ насъ вмѣстѣ, или совсѣмъ не спасаетъ.

Молодой графъ поклонился.

— Когда настанетъ время, ваше величество пришлете свои приказанія, и эти приказанія будутъ исполнены. Позволю себѣ только замѣтить, государь, что будетъ трудно найти достаточно большую карету, чтобы ихъ величества, ихъ августѣйшія дѣти, г-жа Елизавета и два-три лица изъ свиты, могли въ ней удобно помѣститься.

— Не безпокойтесь объ этомъ, любезный Луи; такую нарочно готовятъ; этотъ случай предусмотрѣнъ.

— Еще одна вещь, государь: въ Монмеди ведутъ двѣ дороги; мнѣ остается спросить, которую изъ двухъ предпочитаетъ ваше величество, чтобы довѣренный инженеръ могъ изучить ее?

— Мы имѣемъ такого довѣреннаго инженера. Г-нъ де Шарни, всецѣло намъ преданный, снялъ карты съ окрестностей Шандернагора съ замѣчательной вѣрностью и талантомъ. Чѣмъ меньше лицъ мы пріобщимъ къ своей тайнѣ, тѣмъ лучше; графъ — давно испытанный, умный и храбрый слуга: воспользуемся-же имъ. Что касается дороги, вы видите, что я уже думалъ о ней. Такъ какъ я уже ранѣе выбралъ Монмеди, то обѣ дороги къ нему на этой картѣ обозначены булавками.

— Даже три дороги, государь, почтительно замѣтилъ Булье.

— Да, знаю, та, что ведетъ изъ Парижа въ Мецъ; послѣ Вердена, ее оставляютъ и вдоль Мааса берутъ дорогу въ Стеней, отъ котораго Монмеди всего въ трехъ лье.

— Есть еще дорога на Реймсъ, Ретель и Стеней, сказалъ молодой графъ съ такой живостью, что король замѣтилъ его предпочтеніе къ ней.

— А! а! проговорили, король, — вы, кажется, предпочитаете эту дорогу?

— О! не я, государь; Боже сохрани меня, почти мальчика, отъ отвѣтственности высказывать свое мнѣніе въ такомъ важномъ дѣлѣ! Нѣтъ, государь, это не мое мнѣніе, а моего отца, и оно основывается на томъ, что мѣстность, по которой она проходитъ, бѣдная, почти пустынная, и, слѣдовательно, требуетъ менѣе предосторожностей; отецъ прибавляетъ, что королевскій Нѣмецкій полкъ, лучшій во всей арміи, единственный, быть можетъ, оставшійся вѣрнымъ, стоитъ въ Стеней, и отъ Ретеля ему можно-бы поручить конвоировать ваше величество, и такимъ образомъ избѣгнуть опасности слишкомъ большого передвиженія войскъ.

— Да, перебилъ король, — но пришлось-бы проѣзжать черезъ Реймсъ, гдѣ я былъ коронованъ, и гдѣ всякій можетъ узнать меня… Нѣтъ, любезный графъ, мое рѣшеніе принято на этотъ счетъ.

Король произнесъ эти слова такимъ твердымъ голосомъ, что графъ Луи даже не пытался поколебать его рѣшенія.

— И такъ, король рѣшилъ?..

— Ѣхать по Шалонской дорогѣ на Вареннъ, избѣгая Вердена. Что касается полковъ, то они будутъ разставлены по маленькимъ городамъ между Монмеди и Шалономъ; я, даже, ничего не имѣю противъ того, чтобы первый отрядъ ожидалъ меня въ этомъ послѣднемъ городѣ.

— Придется еще обсудить, государь, до какого города должны доходить эти отряды; но только вашему величеству вѣроятно извѣстно, что въ Вареннѣ нѣтъ почтовой станціи.

— Мнѣ пріятно видѣть, что вы все такъ хорошо знаете, графъ, сказалъ смѣсь король, — это доказываетъ, что вы серьезно изучили нашъ планъ; но не безпокойтесь, мы найдемъ возможность держать лошадей на готовѣ подъ городомъ, или за городомъ; нашъ инженеръ скажетъ намъ, гдѣ будетъ всего лучше.

— А теперь, государь, когда почти все уже рѣшено, — не разрѣшитъ-ли мнѣ ваше величество отъ имени отца моего, привести нѣсколько строкъ одного итальянскаго писателя. Онѣ показались отцу настолько подходящими къ положенію вашего величества, что онъ заставилъ меня выучить ихъ наизусть.

— Скажите ихъ, графъ.

— Вотъ онѣ: «Отсрочка всегда вредна; въ одномъ предпринимаемомъ дѣлѣ никогда не бываетъ вполнѣ благопріятныхъ обстоятельствъ, такъ что тотъ, кто ждетъ, пока не встрѣтитъ отличнаго случая, никогда ничего не предприметъ, а если что и предприметъ, то зачастую очень плохо выполнитъ». Это слова писателя, государь.

— Да, графъ, и этотъ писатель — Маккіавель. Я приму во вниманіе совѣты посланника великолѣпной республики… Но тише! я слышу шаги на лѣстницѣ… Гамэнъ идетъ, пойдемъ къ нему на встрѣчу, чтобы онъ не замѣтилъ, что мы занимаемся совсѣмъ не шкафомъ.

Съ этими словами король отворилъ дверь на секретную лѣстницу. Онъ едва не опоздалъ; мастеръ надъ мастерами былъ уже на послѣдней ступенькѣ съ замкомъ въ рукахъ.

VIII.
Оказывается, что судьба покровительствуетъ пьяницамъ.

Въ тотъ же день, около восьми часовъ вечера, изъ Тюльери вышелъ человѣкъ въ одеждѣ рабочаго, придерживая рукою карманъ своей куртки, точно въ немъ лежала сумма денегъ болѣе значительная, чѣмъ обыкновенно лежитъ въ карманѣ мастероваго. Выйдя изъ Тюльери и перейдя мостъ, онъ взялъ влѣво по аллеѣ, которую прежде называли: Port au Marbre, а теперь Cours-la-Reine.

Пройдя эту аллею, онъ очутился на набережной Савоннери.

Въ то время, набережная Савоннери была очень оживлена днемъ и хорошо освѣщена вечеромъ множествомъ маленькихъ кабачковъ, гдѣ по воскресеньямъ добрые буржуа покупали всякую провизію, которую забирали съ собою на лодки, нанятыя за два су съ человѣка, чтобы провести день на островѣ Лебедей; безъ этой предосторожности они рисковали тамъ умереть съ голоду въ обыкновенные дни недѣли потому, что онъ былъ совершенно безлюденъ, а въ праздники и воскресенья — потому, что онъ былъ слишкомъ населенъ.

У перваго кабака, встрѣченнаго рабочимъ на дорогѣ, онъ выдержалъ сильную внутреннюю борьбу, изъ которой вышелъ побѣдителемъ. Онъ не вошелъ въ этотъ кабакъ и прошелъ мимо.

У втораго кабака искушеніе возобновилось; въ этотъ разъ, другой человѣкъ, незамѣтно для него слѣдовавшій за нимъ, какъ тѣнь, могъ подумать, что онъ поддается искушенію, такъ какъ рабочій, уклонясь съ прямой дороги, направился къ храму Бахуса, какъ тогда выражались, и чуть не задѣлъ его порога.

Тѣмъ не менѣе, и на этотъ разъ воздержаніе восторжествовало и, весьма вѣроятно, еслибы онъ не встрѣтилъ третьяго кабака, онъ продолжалъ бы свой путь, хотя и не совсѣмъ трезвымъ, такъ какъ онъ, повидимому, уже поглотилъ достаточную дозу жидкости, увеселяющей сердце человѣка, — но въ состояніи полнаго самообладанія, которое дало-бы ему возможность управлять своими ногами и заставить ихъ держаться прямой дороги.

Къ несчастью, ему попался не только третій, но десятый и двадцатый кабакъ; искушенія слишкомъ часто возобновлялись, чтобы сила сопротивленія окончательно не ослабѣла.

И такъ рабочій, до сихъ поръ боровшійся съ демономъ вина, вошелъ въ кабакъ, остановился у конторки и спросилъ только стаканъ.

Незнакомецъ, слѣдовавшій за нимъ издали, тоже остановился и усѣлся на парапетъ набережной, прямо противъ двери кабака, гдѣ рабочій распивалъ свое вино. Когда тотъ пустился въ путь, и незнакомецъ черезъ нѣсколько минутъ послѣдовалъ за нимъ.

Но извѣстно, что разъ роковой кубокъ опьяненія коснется устъ, какъ жажда начинаетъ рости. Поэтому рабочій стали, заходить во всѣ кабаки по дорогѣ, при чемъ уже не ограничивался стаканами, а спрашивалъ по полубутылкѣ.

Тѣнь, такъ упорно слѣдившая за нимъ, тоже каждый разъ останавливалась, не обнаруживая ни малѣйшаго неудовольствія отъ этихъ задержекъ.

Наконецъ пьяница, не желая болѣе останавливаться, но желая продолжать пить, запасся цѣлой откупоренной бутылкой, которую онъ опорожнивалъ по пути, выдѣлывая при этомъ всевозможные зигзаги ногами. Въ такомъ видѣ онъ вышелъ черезъ заставу Пасси безъ всякой помѣхи, такъ какъ напитки позволялось выносить изъ Парижа безъ пошлины.

Незнакомецъ, слѣдовавшій за нимъ, вышелъ также благополучно.

Отойдя шаговъ сто отъ заставы, рабочій могъ поздравить себя съ принятой имъ предосторожностью, такъ какъ кабаки становились все рѣже, пока, наконецъ, совсѣмъ не исчезли.

Но нашему философу это было безразлично. Какъ древній мудрецъ, онъ несъ съ собою не только свое счастье, но и свое веселье.

Это веселье выражалось у него въ пѣніи, но къ несчастью, оказалось очень преходящимъ, такъ какъ длилось, пока не истощилось вино въ бутылкѣ. Тогда онъ отъ веселаго настроенія перешелъ сначала къ воркотнѣ, а мало по малу и къ проклятіямъ. Эти проклятія относились къ неизвѣстнымъ гонителямъ, на которыхъ жаловался нашъ несчастный путникъ.

— О! несчастный! говорилъ онъ; — о! несчастная… старому другу, учителю, дать подмѣшанное вино… Фуй! Пусть онъ еще разъ пришлетъ за мною, чтобы чинить его замки; пусть только пришлетъ за мною своего компаньона предателя, который бросилъ меня, и я скажу ему: «Прощай, государь! пусть твое величество само чинить свои замки». И мы посмотримъ, такъ ли легко сдѣлать замокъ, какъ написать указъ… получишь ты отъ меня замки съ тремя зубцами… получишь замычки съ коробочкой… О! несчастный!.. О! несчастная! рѣшительно, они отравили меня!

Съ этими словами несчастная жертва, побѣжденная, конечно, силою яда, въ третій разъ растянулась во всю свою длину на мостовой, покрытой толстымъ слоемъ грязи.

Въ первые два раза онъ поднимался самъ, какъ это ни было трудно; но теперь онъ принужденъ былъ сознаться, что такая задача превышаетъ его силы и со вздохомъ, похожимъ на стонъ, рѣшилъ, казалось, провести эту ночь на лонѣ нашей общей матери — природы.

Этого, конечно, и ждалъ неизвѣстный, такъ настойчиво слѣдовавшій за нимъ. Онъ издали смотрѣлъ на его тщетныя попытки подняться, потомъ тихонько подошелъ къ нему и позвалъ проѣзжавшій фіакръ.

— Послушайте, мой другъ, сказалъ онъ кучеру, — моему товарищу сдѣлалось дурно; вы получите шесть ливровъ, если положите этого бѣднягу въ вашу карету и отвезете въ кабачекъ къ Севрскому мосту. Я сяду съ вами на козлы.

Въ его намѣреніи сѣсть рядомъ съ кучеромъ не было ничего удивительнаго, такъ какъ онъ самъ по своей одеждѣ казался человѣкомъ простого званія. Поэтому и кучеръ отвѣтилъ ему безъ церемоніи:

— Шесть франковъ! гдѣ же они, твои шесть франковъ?

— Вотъ они, мой другъ, сказалъ незнакомецъ, нисколько не обижаясь такимъ недовѣріемъ, и подавая деньги.

— А когда мы пріѣдемъ туда, получу я что-нибудь на чай, добрый баринъ? спросилъ кучеръ, смягчившись при видѣ денегъ.

— Это будетъ зависѣть отъ ѣзды. Положи этого бѣднягу въ твою карету, хорошенько запри дверцы, постарайся, чтобы твои клячи хорошенько бѣжали, и у Севрскаго моста мы увидимъ: какъ ты заслужишь, такъ съ тобой и поступятъ.

— А! вотъ такъ знатный отвѣтъ! воскликнулъ кучеръ. — Будьте покойны, хозяинъ, мы понимаемъ съ полуслова. Садитесь на козлы и попридержите лошадей; — они, теперь, чувствуютъ конюшню и торопятся домой; — а я пока все обдѣлаю.

Великодушный незнакомецъ безъ всякихъ замѣчаній послѣдовалъ приглашенію кучера, а тотъ, съ свойственной ему деликатностью, поднялъ пьяницу, положилъ его между двумя скамейками своей кареты, захлопнулъ дверцу, вскочилъ на козла, погналъ лошадей и, черезъ часъ подъѣхалъ къ кабачку у Севрскаго моста.

Черезъ десять минутъ, достойный гражданинъ Гамэнъ, котораго читатель, конечно, давно узналъ, сидѣлъ въ этомъ кабачкѣ за тѣмъ самымъ столомъ и противъ того самаго оружейника, котораго мы уже съ нимъ видѣли.

IX.
Что значитъ случай.

Но какимъ образомъ мастеръ Гамэнъ изъ почти безчувственнаго состоянія перешелъ къ почти нормальному?

Хозяинъ кабачка спалъ, и ни одинъ лучъ свѣта не вырывался изъ его ставень, когда въ дверь раздались первые удары кулака филантропа, который поднялъ Гамэна. Эти удары были такъ сильны и часты, что хозяину пришлось поневолѣ встать и отворить дверь, сопровождая это сильной воркотней противъ незваныхъ гостей.

Но едва незнакомецъ успѣлъ шепнуть нѣсколько словъ хозяину, какъ тотъ снялъ свой коленкоровый колпакъ, низко ему поклонился и ввелъ мастера Гамэна и его покровителя въ комнату, гдѣ мы ихъ видѣли распивающими бургундское вино.

Тѣмъ временемъ кучеръ умчался, получивъ двадцать четыре су на чай.

Когда мастера Гамэна усадили на стулъ и прислонили его голову къ стѣнѣ, незнакомецъ приказалъ хозяину принести двѣ бутылки вина и графинъ воды, а затѣмъ открыть окна и ставни, чтобы освѣжить удушливый воздухъ кабака.

При всякихъ другихъ обстоятельствахъ это послѣднее приказаніе могло быть очень компрометирующимъ. Дѣйствительно, всѣмъ извѣстно, что только люди высшихъ классовъ имѣютъ потребность дышать чистымъ воздухомъ.

Къ счастью, тамъ не было никого, кто бы могъ дѣлать подобныя замѣчанія. Хозянъ, принеся вино и воду, почтительно удалился и оставилъ незнакомца наединѣ съ Гамэномъ.

Когда воздухъ нѣсколько очистился, незнакомецъ вынулъ изъ своего кармана флаконъ и поднесъ его къ ноздрямъ слесаря. Вдохнувъ сильно пахучую жидкость, находившуюся въ флаконѣ, мастеръ Гамэнъ открылъ глаза, сильно чихнулъ и пробормоталъ нѣсколько невнятныхъ словъ. Незнакомецъ снова поднесъ флаконъ къ его носу, что дало Гамэну силу проговорить болѣе внятно:

— Отравить друга!.. друга!..

— Дѣйствительно, это ужасно, замѣтилъ оружейникъ.

— Ужасно!.. пробормоталъ Гамэнъ.

— Низко!

— Низко!

— Къ счастью, я былъ тамъ, чтобы дать вамъ противоядіе, сказалъ оружейникъ.

— Да, къ счастью, пробормоталъ Гамэнъ.

— Но такъ какъ одной дозы не достаточно при подобномъ отравленіи, то вотъ примите это.

Незнакомецъ влилъ пять или шесть капель жидкости изъ своего флакона въ полъ стакана воды и подалъ Гамэну. Эта жидкость была ничто иное, какъ нашатырный спиртъ.

Мастеръ съ жадностью проглотилъ содержимое стакана. Но едва успѣлъ онъ это сдѣлать, какъ вытаращилъ глаза и проговорилъ между двумя чиханьями:

— Ахъ! разбойникъ! что ты такое далъ мнѣ? Фу! какая гадость!

— Я вамъ далъ ликеръ, который спасъ вамъ жизнь, возразилъ незнакомецъ.

— А! если онъ спасъ мнѣ жизнь, то вы были правы, давъ мнѣ его; но, если вы называете это ликеромъ, то сильно ошибаетесь.

И онъ снова принялся чихать. Незнакомецъ, между тѣмъ, пошелъ запереть не окна, а ставни.

Мастеръ Гамэнъ, нѣсколько оправясь, посмотрѣлъ по сторонамъ и съ удивленіемъ увидѣлъ себя въ хорошо знакомомъ мѣстѣ.

Дѣйствительно, при частыхъ путешествіяхъ въ Парижъ для различныхъ работъ, онъ почти всякій разъ заходилъ въ кабачокъ у Севрскаго моста. Съ извѣстной точки зрѣнія эту остановку можно было считать необходимою, такъ какъ этотъ кабачокъ находился почти на половинѣ дороги.

Видъ знакомыхъ стѣнъ сильно успокоили, мастера: онъ почувствовалъ себя точно среди друзей.

— Э! э! проговорилъ онъ, — да я уже прошелъ…

— Да, благодаря мнѣ, сказалъ оружейникъ, полдороги!

— Какъ, благодаря вамъ? Вы то кто такой?

— Этотъ вопросъ доказываете, мнѣ, что у васъ очень плохая память, любезный г-нъ Гамэнъ.

Гамэнъ внимательно посмотрѣлъ на своего собесѣдника.

— Подождите-ка, подождите, сказалъ онъ; — мнѣ кажется, что я гдѣ то видалъ васъ.

— А! въ самомъ дѣлѣ?

— Да, да, да; но, когда и гдѣ? Вотъ въ чемъ вопросъ!

— Гдѣ? Посмотрите вокругъ себя, можетъ быть и припомните… Когда? Это другое дѣло; я, пожалуй, долженъ буду дать вамъ еще этого противоядія, чтобы оживить вашу память.

— Нѣтъ, спасибо, съ меня довольно вашего противоядія. Вѣдь я почти совсѣмъ спасенъ… Гдѣ я васъ видѣлъ?.. гдѣ я васъ видѣлъ?.. Да здѣсь же!

— Наконецъ то!

— Когда я васъ видѣлъ? Подождите, въ тотъ день, когда возвращался изъ Парижа послѣ секретной… работы… Право, можно подумать, прибавилъ Гамэнъ смѣясь, — что я взялъ поставку подобныхъ работъ.

— Отлично. Но кто же я?

— Кто вы? Вы человѣкъ, угостившій меня виномъ, значить славный человѣкъ; вашу руку!

— Съ тѣмъ большимъ удовольствіемъ, что отъ мастера слесаря до мастера оружейника только рукой подать.

— А! припоминаю теперь. Да, это было 6 октября, въ день возвращенія короля въ Парижъ; мы даже тогда немного говорили о немъ.

— И я нашелъ вашъ разговоръ очень интереснымъ, мастеръ Гамэнъ. Поэтому, желая еще разъ насладиться имъ, я васъ спрошу, если вы этого не найдете нескромнымъ, что вы дѣлали, часъ тому назадъ, растянувшись поперегъ дороги, въ двадцати шагахъ отъ нагруженной телѣги, которая бы непремѣнно переѣхала черезъ васъ, если бы я во время не подоспѣлъ? Сокрушались ли вы о чемъ-нибудь, мастеръ Гамэнъ, или рѣшили покончить съ собою?

— Я, покончить съ собою? О, нѣтъ. Что я дѣлалъ, лежа на мостовой, поперегъ дороги?.. Увѣрены ли вы въ томъ, что я тамъ былъ?

— Еще бы! посмотрите на себя.

— О! о! г-жа Гамэнъ покричитъ таки на меня; вѣдь она мнѣ говорила вчера: «Не надѣвай твою новую куртку; надѣнь старую; она достаточно хороша, чтобы идти въ ней въ Тюльери».

— Какъ! чтобы идти въ Тюльери? Вы, значитъ, возвращались изъ Тюльери, когда я встрѣтилъ васъ?

Гамэнъ почесалъ голову, стараясь собраться съ мыслями.

— Да, да, это такъ; сказалъ онъ; — конечно, я возвращался изъ Тюльери. Отчего же нѣтъ? Это не тайна, что я былъ учителемъ слесарнаго мастерства г-на Вето.

— Какъ, г-на Вето? Кого вы называете г-номъ Вето?

— А! неужели вы не знаете, что такъ называютъ короля? Откуда же вы явились? изъ Китая?

— Что дѣлать! я занимаюсь своими, дѣломъ и не вмѣшиваюсь въ политику.

— Вы очень счастливы; я, къ несчастью, занимаюсь ею, или, скорѣе, меня заставляютъ ею заниматься; это то и погубитъ меня.

Гамэнъ поднялъ глаза къ небу и вздохнулъ.

— Развѣ васъ вызывали въ Парижъ для работы въ родѣ той, какую вы дѣлали въ первый разъ, когда я встрѣтился съ вами?

— Вотъ именно; только въ первый разъ я не зналъ, куда шелъ, и глаза мои были завязаны, тогда какъ въ этотъ разъ я зналъ, куда шелъ, и глаза мои были открыты.

— Такъ что вамъ было не трудно узнать Тюльери?

— Тюльери! повторилъ Гамэнъ. — Кто вамъ сказалъ, что я былъ въ Тюльери?

— Да вы сами, только что! Какъ могъ бы я знать, что вы были въ Тюльери, еслибы вы сами этого не сказали?

— Правда, пробормоталъ Гамэнъ, говоря самъ съ собою; — какъ бы онъ это узналъ, если-бы я самъ не сказалъ ему?

— Мнѣ, пожалуй, не слѣдовало этого вамъ говорить, обратился онъ къ незнакомцу; — но, тѣмъ хуже! вѣдь вы не первый встрѣчный. И такъ, ужъ если я вамъ сказалъ, то не отрекаюсь; да, я былъ въ Тюльери.

— И вы работали съ королемъ, который далъ вамъ тѣ двадцать пять луидоровъ, что лежатъ въ вашемъ карманѣ?

— Гм! у меня было, дѣйствительно, двадцать пять луидоровъ въ карманѣ.

— Они и теперь тамъ, мой другъ.

Гамэнъ поспѣшно сунулъ руку въ карманъ и вытащилъ кучку золотыхъ вмѣстѣ съ мелкими серебряными монетами и нѣсколькими су.

— Подождите, подождите, проговорилъ онъ; — пять, шесть, семь… а я то и забылъ о нихъ… двѣнадцать, тринадцать, четырнадцать… вѣдь двадцать пять луидоровъ, сумма порядочная… семнадцать, восемнадцать, девятнадцать… сумма, которую, по нынѣшнимъ временами, на улицѣ не подымешь… двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять! А! прибавилъ Гамэнъ, вздыхая съ облегченіемъ, — слава Богу, всѣ тутъ.

— Разъ, я вамъ сказалъ, вы могли бы, кажется, положиться на мои слова.

— На ваши слова? Но какъ же вы узнали, что у меня двадцать пять луидоровъ?

— Вѣдь я уже имѣлъ честь сказать вамъ, любезный г-нъ Гамэнъ, что я нашелъ васъ лежащимъ поперегъ улицы, въ двадцати шагахъ отъ большого воза, который чуть не переѣхалъ черезъ васъ. Я крикнулъ возчику, чтобы онъ остановится, позвалъ проѣзжавшій фіакръ, снялъ одинъ изъ его фонарей и посмотрѣвъ на васъ при свѣтѣ этого фонаря, увидѣлъ два или три луидора, валявшихся на мостовой. Такъ какъ они лежали близъ вашего кармана, то я подумалъ, что они изъ него выпали. Я всунулъ въ него свои пальцы и по двадцати другимъ, бывшими, въ немъ, увидѣлъ, что не ошибся; но тогда кучеръ покачалъ головой и заявилъ: "Нѣтъ, сударь, нѣтъ. — Какъ, нѣтъ? — Нѣтъ, я не возьму этого человѣка. — Отчего ты его не возьмешь? — Потому что онъ слишкомъ богатъ для своего платья. Двадцать пять луидоровъ въ карманѣ плясового жилета, отъ этого за цѣлое льё пахнетъ висѣлицей, сударь! — Какъ! вы полагаете, что имѣете дѣло съ воромъ? спросилъ я. Слово воръ, повидимому, поразило васъ: «Воръ, воскликнули вы, воръ, я?» «Конечно, вы, возразилъ кучеръ; еслибы вы были не воръ, то какимъ образомъ могли очутиться у васъ двадцать пять луидоровъ?» «У меня двадцать пять луидоровъ въ карманѣ потому, отвѣчали вы, что мнѣ ихъ далъ мой ученикъ, французскій король». При этихъ словахъ я началъ узнавать васъ; приблизилъ къ вашему лицу фонарь и воскликнулъ: «А! теперь все понятно! Это г-нъ Гамэнъ, версальскій слесарный мастеръ. Онъ возвращается съ работы у короля, и король далъ ему за труды двадцать пять луидоровъ. Я отвѣчаю за него!» Послѣ этого, кучеръ уже не сталъ дѣлать никакихъ затрудненій. Я вложилъ въ вашъ карманъ выпавшіе изъ него луидоры; васъ осторожно положили въ карету; я сѣлъ на козлы, мы подъѣхали къ этому кабаку, и вы вышли, жалуясь лишь на то, что вашъ подмастерье бросилъ васъ.

— Я говорилъ о своемъ подмастерьѣ? Жаловался на то, что онъ бросилъ меня? спрашивалъ Гамэнъ все съ большимъ удивленіемъ.

— Ну вотъ! онъ не помнить того, что самъ говорилъ.

— Я?

— Какъ! вы не сказали: «Это по милости этого негодяя…» Я забылъ имя и фамилію, какія вы назвали…

— Луи Леконтъ.

— Вотъ именно… Какъ! вы не сказали: «Это по милости этого негодяя Луи Леконта, который обѣщалъ вернуться со мною въ Версаль и, въ минуту отъѣзда, удралъ отъ меня не простившись?»

— Дѣло въ томъ, что я бы могъ это сказать, потому что это сущая правда.

— Если это правда, зачѣмъ-же вы это отрицаете? Знаете ли вы, что со всякимъ другимъ такое скрытничанье въ нынѣшнее время не прошло бы вамъ даромъ?

— Да, но съ вами… проговорилъ Гамэнъ, заискивая въ незнакомцѣ.

— Со мною! что же это значитъ?

— Что вы другъ.

— О! да, большое довѣріе выказываете вы вашему другу! Вы ему говорите да, а потомъ нѣтъ; вы ему говорите: «Это правда», а затѣмъ: «Это неправда». Какъ и въ тотъ разъ, здѣсь же… вотъ то исторію вы мнѣ разсказали… Честное слово! только овернецъ могъ бы повѣрить вамъ!

— Какую исторію?

— Исторію секретной двери, которую вы справили у того вельможи; адреса же его вы такъ и не могли мнѣ сказать.

— Ну вотъ, можете мнѣ вѣрить или нѣтъ, а и въ этотъ разъ дѣло тоже касалось двери.

— У короля?

— У короля. Только двери не на лѣстницу, а въ шкапъ.

— И вы меня хотите увѣрить, что король, занимающійся слесарствомъ, послалъ за вами, чтобы справить ему дверь? Полноте!

— А между чѣмъ, это такъ. Ахъ! бѣдняга! Правда, онъ счелъ себя настолько искуснымъ, чтобы обойтись безъ меня. Началъ кое-какъ мастерить свой замокъ. «Къ чему Гамэнъ? Что ему здѣсь дѣлать? Развѣ мы нуждаемся въ Гамэнѣ?» Да, но онъ запутался въ зубцахъ и пришлось таки обратиться къ Гамэну!

— Тогда онъ послалъ за вами одного изъ своихъ довѣренныхъ лакеевъ: Гю, Дюрея или Вебера?

— Вотъ вы и ошибаетесь. Онъ взялъ себѣ на подмогу подмастерье, работавшаго еще хуже его; такъ что, въ одно прекрасное утро, тотъ является ко мнѣ въ Версаль и говорить: «Вотъ, отецъ Гамэнъ, мы съ королемъ хотѣли сдѣлать замокъ, но не тутъ то было! проклятый замокъ не запирается! — Что мнѣ то до этого за дѣло? отвѣчаю я. — Какъ что! придите поправить его!» А я сказалъ ему: "Все это неправда, вы пришли не отъ короля, вы хотите завлечь меня въ западню, " а онъ мнѣ: «Вотъ еще! разъ король поручилъ мнѣ передать вамъ двадцать пять луидоровъ, чтобы вы не сомнѣвались. — Двадцать пять луидоровъ! сказалъ я; гдѣ же они? — Вотъ.» И онъ ихъ отдалъ мнѣ.

— Значить, это гѣ самые, что у васъ въ карманѣ?

— Нѣтъ; это другіе. Двадцать пять первыхъ даны были впередъ.

— Чортъ побери! пятьдесятъ луидоровъ за поправленіе замка! Тутъ что то нечисто, мастеръ Гамэнъ.

— Вотъ это самое и я говорилъ себѣ; тѣмъ болѣе, видите ли, что подмастерье…

— Ну что же, подмастерье?

— Онъ мнѣ кажется не настоящимъ подмастерьемъ. Мнѣ бы слѣдовало распросить его, узнать, какъ онъ дѣлалъ свой обходъ по Франціи, узнать имя общей матери.

— Однако, вы не можете ошибиться, видя подмастерье за работой.

— Я не говорю… Онъ довольно хорошо справлялся съ напилкомъ и рѣзцомъ. Я видѣлъ, какъ онъ однимъ ударомъ перерѣзалъ горячую желѣзную полосу и прокалывалъ дырку круглымъ напилкомъ, точно буравчикомъ на планкѣ. Но, видите ли, во всемъ этомъ было болѣе теоріи, чѣмъ практики: не успѣвалъ онъ кончить работу, какъ уже мылъ руки, и едва начиналъ мыть ихъ, какъ онѣ становились бѣлы. Развѣ руки настоящаго слесаря такъ скоро бѣлѣютъ? Какъ бы не такъ! какъ бы я ни скребъ свои…

И Гамэнъ съ гордостью показалъ свои черныя, покрытыя мозолями руки, которыя, дѣйствительно, не отмылись бы никакимъ мыломъ.

— Но что вы дѣлали придя къ королю? спросилъ незнакомецъ, стараясь навести слесаря на то, что его болѣе интересовало.

— Во первыхъ, насъ, повидимому, уже ожидали. Насъ провели въ кузницу: тамъ, король далъ мнѣ замокъ, недурно начатый, долженъ сознаться! но онъ запутался въ зубчикахъ. Видите ли, замокъ съ тремя зубчиками можетъ сдѣлать не всякій слесарь, а тѣмъ болѣе король. Я осмотрѣлъ его; сейчасъ же увидѣлъ въ чемъ дѣло и сказалъ: — «Хорошо; оставьте меня одного на часокъ, и черезъ часъ онъ будетъ совсѣмъ готовъ». На что король мнѣ отвѣтилъ: «Какъ хочешь, мой другъ Гамэнъ, ты у себя дома; вотъ всѣ инструменты: работай, мой милый, работай; мы пойдемъ дѣлать шкапъ». И онъ вышелъ съ этимъ чертовскимъ, подмастерьемъ.

— По большой лѣстницѣ? небрежно спросилъ оружейникъ.

— Нѣтъ; по маленькой тайной лѣстницѣ, что ведетъ въ его кабинетъ. Когда я кончилъ, то сказалъ себѣ: — «Шкапъ одна выдумка; они тамъ заперлись и устраиваютъ какой нибудь заговоръ. Я тихонько спущусь, вдругъ отворю дверь кабинета и увижу, что они дѣлаютъ».

— Что же они дѣлали? спросилъ незнакомецъ.

— Да, какъ же! они, вѣроятно, подслушивали. Я не могу ходить, какъ танцоръ, вы понимаете? Какъ я ни старался ступать полегче, лѣстница трещала подо мною; они меня услышали; притворились какъ будто шли мнѣ на встрѣчу и въ ту минуту, какъ я собирался взяться за ручку двери, кракъ! она отворяется. Кого перехитрили? Гамэна.

— Такъ что вы ничего не знаете?

— Подождите! «А! это ты, Гамэнъ? сказалъ король. — Да, государь, отвѣчалъ я; — я кончилъ. — И мы тоже кончили, сказалъ онъ; — пойдемъ, я тебѣ дамъ теперь другую работу». И онъ быстро прошелъ со мною по кабинету, однако не настолько быстро, чтобы я не увидѣлъ разложенную на столѣ большую карту, Франціи, кажется, такъ какъ на одномъ изъ ея угловъ были три линіи.

— И вы ничего особеннаго не замѣтили на этой каргѣ Франціи?

— Какъ же, замѣтилъ: три длинныхъ ряда булавокъ, которыя, начинаясь съ того же мѣста и не очень удаляясь другъ отъ друга, тянулись къ краю: точно солдаты, идущіе къ границѣ тремя разными дорогами.

— Надо сознаться, любезный Гамэнъ, сказалъ незнакомецъ, представляясь восхищеннымъ, — что отъ вашей проницательности ничто не можетъ ускользнуть… — И вы полагаете, что, вмѣсто того. чтобы заниматься шкапомъ, король и вашъ подмастерье занимались этой картой?

— Я въ этомъ увѣренъ.

— Вы не можете быть въ этомъ увѣрены.

— Нѣтъ, увѣренъ.

— Какъ такъ?

— Очень просто: головки булавокъ было восковыя, — однѣ изъ чернаго воска, другія изъ синяго, третьи изъ краснаго; — а король держалъ въ рукѣ и, самъ того не замѣчая, чистилъ себѣ зубы булавкой съ красной головкой.

— Ахъ! Гамэнъ, если я открою какую нибудь новую систему оружія, я не впущу васъ въ свой кабинетъ, даже не позволю вамъ пройти черезъ него, будьте покойны! или, я завяжу вамъ глаза, какъ въ тотъ день, когда васъ возили къ тому вельможѣ; да и то, хотя ваши глаза были завязаны, вы замѣтили, что крыльцо было изъ десяти ступенекъ и что домъ выходилъ на бульваръ.

— Подождите! сказалъ Гамэнъ, въ восторгѣ отъ этихъ похвалъ — это еще не конецъ: шкапъ-то дѣйствительно былъ!

— А! а! Гдѣ-же?

— О! да, гдѣ-же! угадайте-ка!.. Вдѣланъ въ стѣну, мой другъ!

— Въ какую стѣну?

— Въ стѣну внутренняго корридора, между альковомъ короля и комнатой дофина.

— Знаете-ли, вы мнѣ говорите прелюбопытную вещь?.. И этотъ шкапъ такъ и стоялъ раскрытымъ?

— Какъ бы не такъ!.. Какъ я ни таращилъ глаза, но ровно ничего не видѣлъ и сказалъ: «Ну что-же, гдѣ этотъ шкапъ?» Тогда король бросилъ взглядъ вокругъ и сказалъ мнѣ: «Гамэнъ, я всегда довѣрялъ тебѣ; поэтому, я не хотѣлъ, чтобы кто-нибудь другой узналъ мою тайну; смотри!» Съ этими словами король приподнялъ панель, и я увидалъ круглую дыру около двухъ футовъ въ діаметрѣ. При этомъ подмастерье свѣтилъ намъ, такъ какъ свѣтъ не проникаетъ въ корридоръ. Увидя мое удивленіе, король сказалъ, подмигивая подмастерью. «Ты видишь эту дыру, мой другъ? Я продѣлалъ ее, чтобы прятать тамъ деньги; этотъ молодой человѣкъ помогалъ мнѣ въ теченіе четырехъ или пяти дней, проведенныхъ имъ во дворцѣ. Теперь, надо придѣлать замокъ къ этой желѣзной двери, которая должна запираться такъ, чтобы панель заняла свое мѣсто и скрыла ее, какъ она скрывала дыру… Нуженъ тебѣ помощникъ? этотъ молодой человѣкъ поможетъ тебѣ; можешь ты обойтись безъ него? въ такомъ случаѣ я дамъ ему другую работу. — О! отвѣчалъ я, вы хорошо знаете, что я предпочитаю работать безъ помощника, когда это возможно. Тутъ работы на четыре часа для хорошаго работника, а я мастеръ, поэтому черезъ три часа все будетъ готово. Идите заниматься вашими дѣлами, государь, и если вамъ надо что-нибудь спрятать здѣсь, возвращайтесь черезъ три часа». Надо полагать, что, какъ сказалъ король, онъ далъ подмастерью другую работу, потому что я болѣе не видѣлъ его; черезъ три часа король одинъ пришелъ спросить, кончилъ-ли я. — «Все кончено, государь», сказалъ я, и показалъ ему дверь, которая затворялась такъ, что душа радовалась, глядя на нее: безъ малѣйшаго шума, и замокъ тоже. «Прекрасно! сказалъ мнѣ король; теперь, Гамэнъ, ты поможешь мнѣ сосчитать тѣ деньги, что я хочу сюда спрятать». Онъ приказалъ лакею принести четыре мѣшка съ двойными луидорами и сказалъ мнѣ: «Сосчитаемъ». Тогда я насчиталъ милліонъ, и онъ насчиталъ милліонъ, послѣ чего осталась двадцать пять луидоровъ. «Возьми эти двадцать пять луидоровъ, Гамэнъ, сказалъ онъ, это тебѣ за труды». Ну не стыдно-ли, заставить считать милліонъ несчастнаго бѣдняка, у котораго пять человѣкъ дѣтей на шеѣ, и дать ему въ награду всего двадцать пять луидоровъ!.. Что вы скажете, а?..

— Правда, это очень скудно, проговорилъ незнакомецъ съ презрительной гримасой.

— Подождите, это еще не все. Я беру двадцать пять луидоровъ, кладу ихъ въ карманъ и говорю: «Покорно благодарю, государь! но, вѣдь, я не пилъ, не ѣлъ съ самаго утра и умираю отъ голода и жажды!» Не успѣлъ я это выговорить, какъ королева вошла въ замаскированную дверь, такъ что вдругъ очутилась передо мной; она держала въ рукахъ тарелку, на которой былъ стаканъ вина и сладкая булка. «Любезный Гамэнъ, сказала она, вамъ пить хочется, выпейте это вино; вы голодны, вотъ вамъ сладкая булка. — Ахъ! госпожа королева, говорю ей, вамъ не зачѣмъ было безпокоиться изъ за меня». Скажите, что вы объ этомъ думаете? стаканъ пива человѣку, который жалуется на жажду, сладкую булку человѣку, когда онъ жалуется на голодъ!.. Что королева хотѣла, чтобы я дѣлалъ съ ними?.. Видно, что она никогда не знавала ни голода, ни жажды!.. Стаканъ вина!.. ну не срамъ ли это!..

— И вы отказались?

— Мнѣ-бы слѣдовало отказаться… но я выпилъ. А булку завернулъ въ свой платокъ и сказалъ себѣ: «Что не годится для отца, пригодится для дѣтей!» Потомъ, поблагодарилъ его величество — стоилъ онъ моей благодарности! — и отправился въ путь, давая себѣ клятву, что имъ уже не затащить меня болѣе въ Тюльери!..

— Отчего вы говорите, что вамъ слѣдовало-бы отказаться отъ вина?

— Оттого, что они вѣроятно всыпали въ него ядъ! Едва я вышелъ на набережную, какъ почувствовалъ жажду… но такую жажду, что, имѣя рѣку по лѣвую руку, а торговцевъ виномъ по правую, я уже подумывалъ пойти къ рѣкѣ… А! тогда-то я убѣдился, какого качества вино они мнѣ дали: чѣмъ болѣе я пилъ, тѣмъ болѣе хотѣлъ пить! Это продолжалось, пока я не потерялъ сознанія. Но они могутъ быть покойны; если когда-нибудь меня потребуютъ, чтобы дать показаніе противъ нихъ, я скажу, что они мнѣ дали двадцать пять луидоровъ за то, что я четыре часа проработалъ на нихъ и сосчиталъ цѣлый милліонъ, и что, изъ боязни, чтобы я не донесъ, гдѣ они прячутъ свои сокровища, они отравили меня какъ собаку^[2].

— А я, любезный Гамэнъ, сказалъ вставая оружейникъ, узнавшій отъ него все, что ему было нужно знать, — я поддержу ваше показаніе и скажу, что я далъ вамъ противоядіе, благодаря которому васъ вернули къ жизни.

— Съ этихъ поръ, проговорилъ Гамэнъ, взявъ незнакомца за руки, — мы съ вами за одно на жизнь и на смерть.

Гамэнъ, въ эту минуту любившій трезвость, какъ истый спартанецъ, отказался отъ стакана вина, нѣсколько разъ предлагаемаго ему незнакомцемъ, которому онъ поклялся въ вѣчной преданности, и нашатырному спирту котораго онъ былъ обязанъ, какъ моментальнымъ отрезвленіемъ, такъ и отвращеніемъ къ вину на одни сутки. Простясь съ своимъ новымъ другомъ, онъ направился въ Версаль, куда благополучно прибылъ въ два часа утра, съ двадцатью пятью червонцами короля въ карманѣ своей куртки и съ сладкой булкой королевы въ карманѣ своего камзола.

Ложный оружейникъ, оставшись послѣ него въ кабачкѣ, вынулъ изъ своего кармана записную книжку и карандашомъ написалъ слѣдующія замѣтки:

Позади алькова короля, въ темномъ корридорѣ, ведущемъ къ комнатѣ дофина, — желѣзный шкапъ.

Справиться: Луи Леконтъ, подмастерье слесарь, не просто-ли графъ Луи, сынъ маркиза Булье, пріѣхавшій изъ Меца одиннадцать дней тому назадъ.

X.
Машина Гильотина.

Каліостро имѣлъ агентовъ во всѣхъ классахъ общества, даже среди прислуги короля. Поэтому, не прошло и двухъ дней, какъ онъ зналъ, что графъ Луи Булье прибылъ въ Парижъ 15 или 16 Ноября; былъ розысканъ своимъ кузеномъ Лафайетомъ 18, въ тотъ-же день былъ имъ представленъ королю; предложилъ себя, какъ подмастерье, Гамэну 22; пробылъ у него три дня; на четвертый отправился съ нимъ изъ Версаля въ Парижъ; безъ всякихъ затрудненій былъ допущенъ къ королю; вернулся на квартиру своего друга Ахилла дю Шастелэ, немедленно перемѣнилъ костюмъ и въ тотъ-же вечеръ уѣхалъ въ Мецъ на почтовыхъ.

На другой день послѣ ночной бесѣды Каліостро на кладбищѣ св. Іоанна съ Бозиромъ, къ банкиру Занноне въ Бельвю, прибѣжалъ въ попыхахъ бывшій полицейскій.

Бозиръ воротился домой въ семь часовъ утра послѣ того, какъ проигралъ всѣ свои луидоры, не смотря на безошибочную ставку Лау. Онъ нашелъ свой домъ совершенно пустымъ, такъ какъ м-ль Олива и маленькій Туссенъ исчезли.

Тогда Бозиръ вспомнилъ, что графъ Каліостро отказался выйти вмѣстѣ съ нимъ, объявивъ, что имѣетъ сообщить нѣчто по секрету м-ль Олива. Это навело его на мысль, что м-ль Олива была похищена графомъ Каліостро. Какъ хорошій сыщикъ, Бозиръ выслѣдилъ его и нашелъ въ Бельвю. Онъ назвалъ себя и былъ немедленно введенъ къ графу Каліостро или барону Занноне, какъ будетъ угодно читателю назвать его.

Его ввели въ гостиную, уже намъ знакомую, такъ какъ въ началѣ этой исторіи мы видѣли въ ней доктора Жильбера и маркиза Фавра. Очутясь лицомъ къ лицу съ графомъ, Бозиръ смутился; графъ ему показался такой важной особой, что онъ не рѣшался потребовать отъ него свою возлюбленную.

Но графъ, какъ-бы читая въ сердцѣ бывшаго полицейскаго, сказалъ ему:

— Я замѣтилъ одну вещь, г-нъ де Бозиръ: у васъ только двѣ страсти — карты и м-ль Олива.

— Ахъ! ваше сіятельство, воскликнулъ Бозиръ, — вы, значитъ, знаете, что меня привело къ вамъ?

— Конечно. Вы пришли за м-ль Олива; она у меня.

— Какъ! она у вашего сіятельства?

— Да, въ моей квартирѣ, на улицѣ Сенъ-Клодъ; она заняла свои прежнія комнаты и, если вы будете благоразумны, если я останусь вами доволенъ, если вы станете доставлять мнѣ интересныя и забавныя извѣстія, то въ такомъ случаѣ, г-нъ де Бозиръ, мы положимъ въ вашъ карманъ двадцать пять луидоровъ, чтобы вы могли явиться въ Пале-Рояль въ качествѣ дворянина, а на ваши плечи накинемъ богатую одежду, чтобы вы могли отправиться на любовное свиданіе въ улицу Сенъ-Клодъ.

Бозиру очень хотѣлось возвысить голосъ и потребовать возвращенія ему м-ль Олива; но Каліостро снова упомянулъ о злосчастномъ дѣлѣ Португальскаго посольства, все еще висѣвшемъ надъ головой бывшаго полицейскаго, какъ Дамокловъ мечъ, и Бозиръ промолчалъ.

Онъ только усомнился насчетъ пребыванія м-ль Олива въ отелѣ улицы Сентъ-Клодъ. Графъ приказалъ запречь лошадей, повезъ Бозира въ свой отель на бульварѣ, ввелъ его въ sanctum sanctorum, и тамъ, сдвинувъ съ мѣста одну картину, показалъ ему сквозь искусно сдѣланное отверстіе м-ль Олива, разодѣтую, какъ королева, читавшую, развалясь на диванѣ, одну изъ дурныхъ книгъ, столь распространенныхъ въ то время и до страсти любимыхъ бывшей горничной м-ль де Таверней; Туссенъ, одѣтый совсѣмъ какъ принцъ крови, сидя подлѣ нея на полу, игралъ великолѣпными игрушками.

Сердце Бозира успокоилось; онъ согласился на все, что графъ требовалъ отъ него, а графъ, вѣрный своему слову, обѣщалъ за доставленныя имъ ему интересныя свѣдѣнія, не только деньги, но и позволеніе видѣться съ м-ль Олива.

Такими, образомъ, все шло согласно съ желаніями графа, и почти съ желаніями Бозира, когда, въ концѣ декабря, въ шесть часовъ утра, докторъ Жильберъ, уже часа полтора сидѣвшій за работой, услышалъ три стука въ свою дверь. По манерѣ стучать онъ догадался, что къ нему явился брать масонъ. Поэтому онъ поспѣшилъ самъ отворить дверь.

Передъ нимъ очутился графъ Каліостро, съ улыбкой на губахъ. Жильберъ никогда не встрѣчался съ этимъ таинственнымъ человѣкомъ безъ нервной дрожи.

— А! это вы, графъ, сказалъ онъ, дѣлая надъ собою усиліе и протягивая ему руку.

— Добро пожаловать, графъ, продолжалъ онъ, — въ какой-бы часъ вы ни пришли, и какая-бы причина ни привела васъ!

— Меня привело, любезный Жильберъ, желаніе захватить васъ на филантропическій опытъ, о которомъ я уже говорилъ вамъ.

Жильберъ старался припомнить, но безполезно, о какомъ опытѣ говорилъ ему графъ.

— Я не помню, сказалъ онъ.

— Все таки поѣдемте, дорогой Жильберъ, я тревожу васъ не даромъ, будьте покойны… Къ тому-же, тамъ, куда я повезу васъ, вы встрѣтите знакомыхъ.

— Повѣрьте, графъ, куда бы вы меня ни повезли, я прежде всего ѣду для васъ; мѣсто, куда я ѣду, и лица, которыхъ встрѣчу, вещи для меня второстепенныя.

— Въ такомъ случаѣ, поѣдемте, такъ какъ намъ нельзя терять времени.

Жильберъ былъ совсѣмъ готовъ; ему оставалось только надѣть шляпу.

— Я къ вашимъ услугамъ, графъ, сказалъ онъ.

— Поѣдемъ, просто отвѣтилъ графъ.

Внизу ихъ ожидала карета. Едва они усѣлись, какъ она быстро покатилась, не дожидаясь адреса; очевидно, было что кучеръ заранѣе зналъ его.

Они ѣхали около четверти часа, при чемъ Жильберъ замѣтилъ, что, проѣхавъ Парижъ, они выѣхали за заставу и остановились на большомъ квадратномъ дворѣ двухэтажнаго дома съ маленькими рѣшетчатыми окнами.

Ворота, пропустивъ карету, немедленно затворились.

Выйдя изъ кареты, Жильберъ увидѣлъ, что они на дворѣ тюрьмы, и, присмотрѣвшись къ нему, узналъ, что то былъ дворъ Бисетра.

Было около половины седьмаго — часъ самый непріятный зимою, когда холодъ трудно переносится даже самыми крѣпкими натурами. Шелъ мелкій, косой дождь.

Посреди двора пять или шесть плотниковъ устанавливали странную, неизвѣстную машину подъ руководствомъ мастера и по указаніямъ маленькаго человѣчка въ черной одеждѣ, который больше всѣхъ суетился и хлопоталъ. Увидя двухъ вновь прибывшихъ, маленькій человѣкъ поднялъ голову. Жильберъ вздрогнулъ; онъ узналъ доктора Гильотина, съ которымъ встрѣтился у Марата. Эта машина, въ большихъ размѣрахъ была та самая, которую онъ видѣлъ въ маленькомъ подвалѣ редактора газеты Другъ Народа.

Съ своей стороны, маленькій человѣкъ узналъ Каліостро и Жильбера. Ихъ пріѣздъ показался ему достаточно важнымъ для того, чтобы на минуту покинуть свою работу и подойти къ нимъ. Однако, прежде чѣмъ отойти, онъ попросилъ мастера плотника какъ можно внимательнѣе относиться къ дѣлу.

— Такъ, такъ, мастеръ Гидомъ… хорошо, сказалъ онъ; — кончайте платформу; платформа — основаніе всего сооруженія; покончивъ съ нею, вы поставите два столба, хорошенько замѣтьте зарубки, чтобы они были не слишкомъ близко и не слишкомъ далеко другъ отъ друга. Впрочемъ, я тугъ, и не теряю васъ изъ виду.

Потомъ онъ подошелъ къ Каліостро и Жильберу.

— Здравствуйте, баронъ, сказалъ онъ; — какъ любезно съ вашей стороны, что вы пріѣхали первый и привезли съ собою доктора. Вы помните, докторъ, какъ я пригласилъ васъ у Марата на мой опытъ? только я забылъ справиться о вашемъ адресѣ… Вы увидите нѣчто крайне любопытное, самую филантропическую машину на свѣтѣ.

Вдругъ онъ обернулся къ своей машинѣ, предмету своей исключительной заботливости.

— Что вы дѣлаете, Гидонъ? сказалъ онъ. — Вы ставите задомъ на передъ.

Онъ взбѣжалъ по лѣстницѣ, которую два помощника приставили къ одному изъ квадратовъ, и въ одну минуту очутился на платформѣ, гдѣ очень скоро поправилъ ошибку, сдѣланную рабочими, еще не освоившимися съ механизмомъ этой новой машины.

— Ну-съ, проговорилъ Гильотинъ, довольный тѣмъ, какъ шла работа, — теперь остается только вставить ножъ въ выемку… Гидонъ, Гидонъ, вдругъ воскликнулъ онъ съ ужасомъ, — отчего выемка не выложена мѣдью?

— Ахъ, докторъ, я полагалъ, что хорошій дубъ, обильно смазанный, нисколько не хуже мѣди, отвѣчалъ мастеръ плотникъ.

— Да, какъ бы не такъ, съ презрѣніемъ возразилъ докторъ, — все изъ экономіи… экономія! когда дѣло идетъ о прогрессѣ науки и благѣ человѣчества. Гидонъ, если намъ сегодняшній опытъ не удастся, я свалю отвѣтственность на васъ. Господа, я васъ беру въ свидѣтели, обратился докторъ къ Каліостро и Жильберу, — я беру насъ въ свидѣтели, что требовалъ мѣдную выемку и протестую противъ отсутствія мѣди; поэтому, если ножъ остановится на пути или плохо соскользнетъ, вина не моя, я умываю руки.

Съ этими словами докторъ, стоя на платформѣ своей машины, черезъ восемнадцать вѣковъ сдѣлалъ тотъ самый жестъ, какой сдѣлалъ Пилатъ, сидя на террассѣ своего дворца.

Тѣмъ временемъ машина, не смотря на эти мелкія непріятности, продолжала воздвигаться и все болѣе и болѣе принимала зловѣщую и страшную форму, восхищавшую ея изобрѣтателя, но приводившую въ содроганіе доктора Жильбера. Что касается Каліостро, то онъ былъ невозмутимъ; съ нѣкотораго времени можно было подумать, что этотъ человѣкъ былъ сдѣланъ изъ мрамора.

Вотъ какую форму имѣла машина: лѣстница, въ видѣ мельничной, вела на помостъ или платформу пятнадцати футовъ ширины и длины, на которой возвышались два столба отъ десяти до двѣнадцати футовъ высоты. На этихъ то столбахъ и находилась знаменитая выемка, для которой мастеръ Гидонъ пожалѣлъ мѣди, чѣмъ такъ огорчилъ филантропа доктора Гильотина.

Въ этой выемкѣ на пружинѣ скользилъ ножъ, по формѣ похожій на серпъ. Пружина, растягиваясь, заставляла его спускаться силою его собственной тяжести, во сто разъ увеличенной тяжестью посторонняго тѣла.

Между двумя столбами находилось маленькое отверстіе, куда человѣкъ могъ просунуть свою голову; обѣ половинки этого отверстія, сдвигаясь, обхватывали его шею, какъ бы ожерельемъ.

Въ данную минуту рабочіе приводили въ движеніе доску, длиною въ человѣческій ростъ, которая останавливалась на высотѣ этого отверстія.

Между тѣмъ какъ плотники, мастеръ Гидонъ и докторъ Гильотинъ оканчивали установку машины, собрались и другіе зрители, приглашенные на этотъ первый опытъ.

Это былъ, во первыхъ, старичокъ докторъ, уступившій настойчивымъ просьбамъ своего собрата Гильотина и пріѣхавшій посмотрѣть на дѣйствіе машины, не смотря на неудобный часъ и дурную погоду: Жильберъ узналъ его и почтительно пошелъ къ нему на встрѣчу.

Его сопровождалъ г-нъ Жиро, архитекторъ города Парижа, обязанный своимъ приглашеніемъ занимаемой имъ должности.

Вторая группа состояла изъ четырехъ лицъ, очень просто одѣтыхъ. Войдя на дворъ, они удалились въ самый отдаленный его уголъ и оставались тамъ, тихо разговаривая между собою, и, не смотря на дождь, держа шляпы въ рукахъ.

Тотъ, кто казался главнымъ между ними, или, по крайней мѣрѣ тотъ, кого остальные трое съ почтеніемъ слушали, когда онъ тихимъ голосомъ произносилъ нѣсколько словъ, былъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти, высокаго роста, съ привѣтливымъ, открытымъ лицомъ.

Его звали Шарль-Луи-Сансонъ; онъ родился 15 февраля 1738 г., присутствовалъ при томъ, какъ его отецъ четвертовалъ Даміена и помогалъ отцу, когда онъ имѣлъ честь отрубить голову Лалли-Толандалю.

Его обыкновенно называли monsieur de Paris.

Изъ трехъ остальныхъ, одинъ былъ его сынъ которому предстояла честь помогать ему при казни Людовика XVI, и два его помощника.

Присутствіе этого господина, его сына и его двухъ помощниковъ, придавало особое значеніе машинѣ г-на Гильотина, доказывая, что онъ предпринималъ свой опытъ если не съ гарантіей, то съ одобренія правительства.

Въ ту минуту, monsieur de Paris казался очень грустнымъ: если машина, на испытаніе которой онъ былъ призванъ, будетъ принята, то вся живописная сторона его профессіи совсѣмъ пропадетъ; палачъ уже не будетъ тогда представляться толпѣ ангеломъ истребителемъ, вооруженнымъ пылающимъ мечомъ, но просто чѣмъ то въ родѣ привратника, отворяющаго дверь смерти.

Поэтому, онъ былъ главнымъ противникомъ новой машины.

Между тѣмъ дождь не переставалъ идти, и докторъ Гильотинъ, изъ боязни, чтобы дурная погода не лишила его одного изъ зрителей, обратился къ болѣе значительной группѣ, т. е. къ той, что состояла изъ Каліостро, Жильбера, доктора Луи и архитектора Жиро, и сказалъ имъ:

— Господа, намъ осталось подождать только доктора Кабаниса; — какъ только онъ пріѣдетъ, мы приступимъ немедленно.

Едва успѣлъ онъ сказать это, какъ третья карета въѣхала во дворъ, и изъ нея вышелъ человѣкъ лѣтъ сорока съ открытымъ, умнымъ лицомъ и живыми глазами. Это былъ докторъ Кабанисъ.

Онъ привѣтливо поклонился всѣмъ, какъ и слѣдуетъ медику и философу, и подошелъ пожать руку Гильотина, который съ своей платформы кричалъ ему: «Идите, докторъ, идите, ждутъ только васъ». Потомъ, онъ смѣшался съ группой Каліостро и Жильбера, между тѣмъ какъ карета его стала рядомъ съ двумя другими.

Что касается фіакра monsieur de Paris, то онъ смиренно остановился у воротъ.

— Господа, сказалъ докторъ Гильотинъ, — такъ какъ намъ ждать болѣе некого, то мы приступимъ къ нашему опыту.

По данному имъ знаку, отворилась дверь; изъ нея вышли два человѣка въ сѣрыхъ мундирахъ которые несли на плечахъ мѣшокъ: подъ холстомъ его смутно обрисовывалась форма человѣческаго тѣла.

За стеклами оконъ виднѣлись блѣдныя лица больныхъ, съ глумленіемъ смотрѣвшихъ на это неожиданное и страшное зрѣлище, цѣли котораго они не могли понять.

XI.
Вечеръ въ павильонѣ Флоры.

Вечеромъ этого самаго дня, т. е. 24 декабря, въ Рождественскій сочельникъ, былъ пріемъ въ павильонѣ Флоры.

Королева не пожелала принимать въ своихъ покояхъ, поэтому принцесса Ламбаль устроила вечеръ у себя и, до прихода королевы, замѣняла хозяйку. Съ появленіемъ же королевы все пошло такъ, точно вечеръ происходилъ въ павильонѣ Марсанъ, а не въ павильонѣ Флоры.

Утромъ этого самаго дня изъ Турина вернулся баронъ Изидоръ Шарни и немедленно былъ принять сначала королемъ, а потомъ королевой.

У обоихъ онъ нашелъ чрезвычайно благосклонный пріемъ; но королева отнеслась къ нему особенно милостиво по двумъ причинамъ.

Во первыхъ, Изидоръ былъ братъ Шарни, и, такъ какъ Шарни находился въ отсутствіи, то королевѣ доставляло особое удовольствіе видѣть его брата.

Кромѣ того, Изидоръ привезъ отъ графа д’Артуа и принца Конде словесное порученіе, какъ нельзя болѣе согласовавшееся съ тѣмъ, что ей подсказывало собственное сердце.

Принцы обращали особое вниманіе королевы на планы Фавра, уговаривали воспользоваться преданностью этого мужественнаго дворянина, бѣжать и пріѣхать къ нимъ въ Туринъ.

Кромѣ того, Изидору было поручено передать Фавра отъ имени принцевъ ихъ полное сочувствіе его проэкту и пожеланія всякаго успѣха.

Королева продержала у себя Изидора цѣлый часъ, пригласила его придти вечеромъ къ г-жѣ де-Ламбаль и отпустила его только потому, что онъ долженъ былъ передать порученіе принцевъ гну де-Фарра.

Королева не сказала ничего положительнаго относительно своего бѣгства. Она только поручила Изидору повторить г-ну и г-жѣ де-Фавра все то, что она говорила, когда принимала г-жу де-Фавра у себя и когда встрѣтила г-на де-Фавра у короля.

Изидоръ прямо отъ королевы пошелъ къ Фавра, жившему на Королевской площади, № 21.

Его приняла г-жа де-Фавра. Сначала она сказала ему, что ея мужа нѣтъ дома; но когда узнала фамилію посѣтителя, когда услышала, какихъ высокихъ особъ онъ только что видѣлъ, съ какими другими разстался всего дней пять тому назадъ, то созналась, что мужъ ея дома и послала за нимъ.

Маркизъ вышелъ съ открытымъ, веселымъ лицомъ; онъ былъ предупрежденъ непосредственно изъ Турина и, потому, зналъ, отъ чьего имени явился Изидоръ.

То, что молодой человѣкъ имѣлъ передать ему еще и отъ королевы, довело радость заговорщика до апогея. Дѣйствительно, все содѣйствовало его надеждамъ: заговоръ подвигался; тысяча двѣсти всадниковъ собрались въ Версалѣ; каждый изъ нихъ долженъ былъ взять на свою лошадь пѣхотинца, такъ что такимъ образомъ получилось 2400 человѣкъ вмѣсто 1200. Что касается тройнаго убійства Неккера, Бальи и Лафайета, которое по предположенію должна была сдѣлать одновременно каждая изъ трехъ колоннъ, вступившихъ въ Парижъ по тремъ различнымъ дорогамъ, то это намѣреніе было оставлено, какъ слишкомъ сложное, и было рѣшено избавиться только отъ одного Лафайета. Для этого было достаточно четырехъ человѣкъ, только бы они имѣли хорошихъ лошадей и были хорошо вооружены. Они должны были ждать карету Лафайета вечеромъ, часовъ около одиннадцати, когда Лафайетъ имѣлъ обыкновеніе выѣзжать изъ Тюльери: двое должны были разъѣзжать по улицѣ слѣва на право; двое поѣхать на встрѣчу кареты. Одинъ изъ послѣднихъ, держа бумагу въ рукѣ, знакомъ долженъ былъ приказать кучеру остановиться, сказавъ, что имѣетъ сообщить генералу нѣчто важное. Карета остановится, генералъ нагнется къ дверцѣ, и въ ту-же минуту въ него должны были выстрѣлить изъ пистолета.

Это было единственное важное измѣненіе въ заговорѣ; все остальное оставалось, какъ было прежде условлено; деньги были получены, люди предупреждены, королю оставалось лишь сказать: «Да!», и, по одному знаку Фавра, все должно было придти въ движеніе.

Только молчаніе короля и королевы безпокоило маркиза. Королева нарушила это молчаніе черезъ посредство Изидора. Какъ ни были неопредѣлены слова, которыя послѣднему было поручено передать г-ну и г-жѣ де-Фавра, но, разъ они исходили изъ королевскихъ устъ, то пріобрѣтали большое значеніе.

Изидоръ обѣщалъ г-ну де-Фавра въ тотъ же вечеръ передать королю и королевѣ увѣренія въ его преданности.

Какъ извѣстно читателю, молодой баронъ уѣхалъ въ Туринъ въ день своего пріѣзда въ Парижъ; поэтому, у него не было другой квартиры кромѣ комнаты, занимаемой его братомъ въ Тюльери. Такъ какъ его братъ находился въ отсутствіи, то онъ приказалъ его лакею отворить для него эту комнату.

Въ девять часовъ вечера онъ вошелъ въ салонъ г-жи де-Ламбаль.

Онъ еще не былъ представленъ принцессѣ, которая совсѣмъ не знала его; но, предупрежденная днемъ запиской королевы, она поднялась, услыша его имя, и, съ очаровательной граціей, замѣнявшей ей умъ, сейчасъ же привлекла его въ кружокъ близкихъ друзей.

Короля и королевы еще не было. Monsieur, видимо озабоченный, разговаривалъ въ одномъ углу съ двумя дворянами изъ своей свиты, г-номъ де ла-Шатръ и г-номъ д’Аварэ. Графъ Луи Нарбонскій переходилъ отъ одной группы къ другой съ непринужденностью человѣка, чувствующаго себя въ своей семьѣ.

Этотъ интимный кружокъ состоялъ изъ молодыхъ дворянъ, устоявшихъ отъ маніи къ эмиграціи. То были братья Ламетъ, очень многимъ обязанные королевѣ и еще не ополчившіеся противъ нея; г-нъ д’Амбли, одинъ изъ наиболѣе умныхъ или наиболѣе сумасбродныхъ людей того времени; г-нъ де-Кастри, г-нъ де-Ферзенъ, Сюло, главный редакторъ остроумной газеты Дѣянія Апостоловъ — все люди съ благороднымъ сердцемъ, но съ горячей, а нѣкоторые изъ нихъ, даже, съ не совсѣмъ разумной головой.

Изидоръ не зналъ никого изъ этихъ молодыхъ людей; но его имя было имъ всѣмъ хорошо извѣстно, и кромѣ того, принцесса приняла его съ такой благосклонностью, что всѣ они поспѣшили протянуть ему руки.

Къ тому-же, онъ привезъ извѣстія о той, другой Франціи, жившей заграницей. У каждаго изъ нихъ были друзья или родственники въ свитѣ принцевъ; Изидоръ всѣхъ видѣлъ, и поэтому могъ быть какъ бы второй газетой.

Мы уже сказали, что Сюло олицетворялъ первую.

Сюло что-то разсказывалъ, и всѣ смѣялись. Сюло въ тотъ день присутствовалъ на засѣданіи Собранія. Г-нъ Гильотинъ, съ высоты трибуны, расхваливалъ всѣ прелести изобрѣтенной имъ машины, разсказывалъ о блестящемъ опытѣ, сдѣланномъ въ то самое утро, и просилъ, чтобы соблаговоли замѣнить ею всѣ остальныя орудія смерти — колесо, висѣлицу, костеръ и четвертованіе, грозныя украшенія, смѣнявшіяся на Гренской площади.

Собраніе, восхищенное мягкостью казни, совершаемой этой новой машиной, готово было принять ее.

На счетъ Собранія, на счетъ г-на Гильотина и его машины Сюло сочинилъ пѣсню на мотивъ менуэта Exaudet, которая на слѣдующій день должна была появиться въ его газетѣ.

Онъ вполголоса напѣвалъ эту пѣсню, и она возбуждала такой искренній смѣхъ собравшейся молодежи, что король, войдя съ королевой въ переднюю, услыхала, его; а такъ какъ бѣдный король уже давно не смѣялся, то онъ далъ себѣ слово узнать, что могло возбудить такую веселость въ грустное время, переживаемое всѣми.

Нечего и говорить, что, когда одинъ привратникъ доложилъ о королѣ, а другой о королевѣ, то смолкли всѣ разговоры, какъ громкіе, такъ и тихіе, затихъ смѣхъ и водворилось почтительное молчаніе.

Августѣйшія особы вступили въ комнату.

Чѣмъ болѣе лишалъ королевскую власть ея внѣшняго обаянія революціонный духъ, тѣмъ больше знаковъ почтенія выказывали ей истинные роялисты, такъ какъ несчастіе только укрѣпило ихъ чувства. 89 годъ былъ свидѣтелемъ великой неблагодарности, но 93 видѣлъ великую преданность.

Г-жа де-Ламбаль и г-жа Елизавета окружили королеву.

Monsieur подошелъ къ королю, чтобы засвидѣтельствовать ему свое почтеніе и, съ поклономъ, сказалъ ему:

— Брать мой, нельзя ли намъ сѣсть за карты, вамъ, королевѣ, мнѣ и кому нибудь изъ вашихъ близкихъ, чтобы, подъ видомъ виста, мы могли свободно поговорить.

— Охотно, брать, отвѣтилъ король; — устройте это съ королевой.

Monsieur подошелъ къ королевѣ, которой Изидоръ въ эту минуту свидѣтельствовалъ свое почтеніе и тихо говорилъ:

— Государыня, я видѣлъ Фавра и долженъ сообщить вашему величеству извѣстія величайшей важности.

— Любезная сестра, сказалъ Monsieur, — король желаетъ сыграть партію виста вчетверомъ, мы соединяемся противъ васъ, и онъ предоставляетъ вамъ выбрать вашего партнера.

— Въ такомъ случаѣ, мой выборъ сдѣланъ, объявила королева, догадавшаяся, что эта партія въ вистъ была лишь предлогомъ. — Баронъ Шарни, вы сядете играть съ нами и, за игрой, вы намъ разскажете всѣ туринскія новости.

— А! вы пріѣхали изъ Турина, баронъ? спросилъ Monsieur.

— Да, ваше высочество, и, возвращаясь изъ Турина, я проѣхалъ по Королевской площади, гдѣ видѣлъ человѣка, очень преданнаго королю, королевѣ и вашему высочеству.

Monsieur покраснѣлъ, закашлялся и удалился. Онъ любилъ говорить обиняками и былъ до крайности остороженъ: такой прямой и опредѣленный умъ встревожилъ его.

Онъ бросилъ взглядъ на де ла Шатра; послѣдній подошелъ къ нему, выслушалъ его приказанія, отданныя тихимъ голосомъ, и вышелъ.

Тѣмъ временемъ король принималъ выраженія почтенія дворянъ и очень не многихъ дамъ, продолжавшихъ посѣщать собранія въ Тюльери.

Королева взяла его подъ руку и повела къ карточному столу.

Онъ подошелъ, поискалъ глазами четвертаго партнера и увидѣлъ Изидора.

— А! а! г-нъ де-Шарни, вы будете нашимъ четвертымъ вмѣсто вашего брата; нельзя было лучше замѣнить его.

Онъ жестомъ пригласилъ королеву сѣсть, самъ сѣлъ послѣ нея, а послѣ него сѣлъ Monsieur.

Королева, въ свою очередь, пригласила Изидора, который усѣлся послѣ всѣхъ.

Г-жа Елизавета стала на колѣни на маленькій диванъ позади короля и облокотилась на спинку его кресла.

Двѣ или три сдачи прошли почти молча, лишь съ обычными въ карточной игрѣ фразами.

Наконецъ королева, замѣтивъ, что все остальное общество держится въ почтительномъ отдаленіи отъ королевскаго стола, рѣшилась обратиться къ Monsieur, не переставая играть.

— Вы слышали, братъ, что баронъ пріѣхалъ изъ Турина?

— Да, онъ мнѣ упомянулъ объ этомъ.

— Онъ вамъ говорилъ, что графъ д’Артуа и принцъ Конде насъ очень приглашаютъ присоединиться къ нимъ?

У короля вырвался нетерпѣливый жестъ.

— Братъ мой, шепнула ему г-жа Елизавета съ своей ангельской кротостью, — слушайте, прошу васъ.

— И вы туда-же, сестра? проговорилъ король.

— Болѣе, чѣмъ кто-либо, мой дорогой Луи, такъ какъ я болѣе, чѣмъ кто либо, люблю васъ и тревожусь за васъ.

— Я, даже, прибавилъ, рѣшился вставить Изидоръ, — что возвращался по Королевской площади и провелъ часъ въ № 21.

— Въ № 21? спросилъ король. — Что тамъ такое?

— Въ № 21, государь, отвѣчалъ Изидоръ, — живетъ одинъ дворянинъ, горячо преданный вашему величеству, какъ мы всѣ, впрочемъ, готовый умереть за васъ, какъ мы; но, болѣе дѣятельный чѣмъ мы всѣ, онъ придумалъ одинъ проэктъ.

— Какой проэктъ? спросилъ король, поднимая голову.

— Еслибы я зналъ, что буду имѣть несчастіе навлечь на себя неудовольствіе вашего величества, разсказавъ, что мнѣ извѣстно объ этомъ проэктѣ, я бы сейчасъ замолчалъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, баронъ, съ живостью возразила королева, — говорите. Противъ насъ составляется столько проэктовъ, что мы имѣемъ полное право интересоваться тѣми, какіе составляются за насъ, и, прощая нашимъ врагамъ, мы съ благодарностью можемъ относиться къ нашимъ друзьямъ. Скажите же, баронъ, какъ зовутъ этого дворянина?

— Маркизъ Фавра, государыня.

— А! мы его знаемъ, проговорила королева; — вы вѣрите въ его преданность, баронъ?

— Да, государыня; я не только вѣрю въ его преданность, но я увѣренъ въ ней.

— Будьте осторожны, баронъ, замѣтилъ король; — вы заходите слишкомъ далеко.

— Сердце познается сердцемъ, государь. Я отвѣчаю за преданность г-на де-Фавра. Что касается качества проэкта, его шансовъ на успѣхъ, о! это другое дѣло. Я слишкомъ молодъ и, когда дѣло идетъ о благѣ короля и королевы, слишкомъ остороженъ, чтобы осмѣлиться высказать свое мнѣніе на этотъ счетъ.

— Въ какомъ же положеніи этотъ проэктъ? спросила королева.

— Остается лишь его выполнить, государыня, и если вашему величеству, государь, угодно будетъ сегодня вымолвить одно слово, сдѣлать знакъ, завтра, въ это же время ваше величество будете въ Пероннѣ.

Король молчалъ. Monsieur скрутилъ несчастнаго червоннаго валета и сдѣлалъ его совсѣмъ непригоднымъ.

— Государь, вы слышите, что говоритъ баронъ? обратилась королева къ своему супругу.

— Да, конечно слышу, отвѣчалъ король, нахмуривъ брови.

— А вы, братъ? спросила королева Monsieur.

— Я обладаю такимъ же слухомъ, какъ и король.

— Ну, что же вы на это скажете? Вѣдь, это приглашеніе, какъ мнѣ кажется.

— Конечно, конечно, подтвердилъ Monsieur и обратился къ Изидору.

— Повторите-ка, баронъ, то, что сейчасъ сказали.

— Я сказалъ, началъ Изидоръ, — что его величеству стоить только произнести одно слово, сдѣлать знакъ, и, благодаря мѣрамъ, принятымъ г-номъ де-Фавра, черезъ двадцать четыре часа его величество очутится въ полной безопасности въ городѣ Пероннѣ.

— Что же, брать, спросилъ Monsieur, — васъ не соблазняетъ то, что предлагаетъ баронъ?

Король съ живостью обернулся къ Monsieur и посмотрѣлъ ему прямо въ глаза.

— А если я уѣду, и вы уѣдете со мною? спросилъ онъ.

Monsieur измѣнился въ лицѣ; щеки его дрогнули, и онъ никакъ не могъ справиться съ этой дрожью.

— Я? проговорилъ онъ.

— Да, вы, братъ мой, сказалъ Людовикъ XVI; — я спрашиваю васъ, уговаривающаго меня уѣхать изъ Парижа: «если я уѣду, поѣдете вы со мною?»

— Но, пробормоталъ Monsieur, — меня не предупредили, у меня ничего не готово.

— Какъ! васъ не предупредили, воскликнулъ король, — когда вы сами снабжаете г-на де-Фавра деньгами! У васъ ничего не готово, а вы съ часу на часъ знаете о развитіи заговора!

— Заговора! повторилъ Monsieur, блѣднѣя.

— Конечно, заговора… такъ какъ это заговоръ, я настаиваю на томъ, настоящій заговоръ, и если онъ откроется, г-нъ де-Фавра будетъ арестованъ, отведенъ въ Шатлэ и приговоренъ къ смерти, если только вы хлопотами и деньгами не спасете его, какъ мы спасли г-на Безанваля.

— Но, если король спасъ г-на де-Безанваля, онъ спасетъ также и г-на де-Фавра.

— Нѣтъ, такъ какъ то, что я могъ сдѣлать для одного, по всей вѣроятности я не въ состояніи буду сдѣлать для другаго. Кромѣ того, г-нъ де-Безанваль принадлежалъ мнѣ, какъ г-нъ де-Фавра вамъ. Пусть каждый изъ насъ спасаетъ своихъ, братъ мой, и тогда мы оба исполнимъ свой долгъ.

Съ этими словами король поднялся. Королева удержала его за фалду его одежды.

— Государь, сказала она, — принимаете вы это предложеніе или отказываетесь, но вы должны дать отвѣть г-ну де-Фавра.

— Я?

— Да; что долженъ отвѣтить баронъ Шарни отъ имени короля?

— Пусть отвѣтитъ, сказалъ Людовикъ XVI, освобождая свою одежду изъ рукъ королевы, — пусть отвѣтитъ, что король не можетъ допустить, чтобы его похищали.

И онъ отошелъ.

— Это означаетъ, подхватилъ Monsieur, — что если маркизъ Фавра похититъ короля безъ его позволенія, ему будутъ очень благодарны, — если только все это ему удастся; потому что готъ, кто терпитъ неудачу, остается въ дуракахъ, а въ политикѣ дураки заслуживаютъ двойной кары!

— Баронъ, сказала королева, — сейчасъ же, не теряя времени, идите къ г-ну де-Фавра и повторите ему слова короля: «Король не можетъ допустить, чтобы его похищали». Его дѣло понять ихъ, или ваше дѣло объяснить ихъ… Идите.

Баронъ, имѣвшій основаніе смотрѣть на отвѣтъ короля и на приказаніе королевы, какъ на двойное согласіе, взялъ свою шляпу, поспѣшно вышелъ, вскочилъ въ фіакръ и крикнулъ кучеру:

— Королевская площадь, 21.

XII.
Что двадцать лѣтъ тому назадъ видѣла королева въ графинѣ, въ замкѣ Таверней.

Отойдя отъ ломбернаго стола, король подошелъ къ группѣ молодыхъ людей, веселый смѣхъ которыхъ обратилъ на себя его вниманіе, когда онъ только что входилъ.

При его приближеніи водворилось полное безмолвіе.

— Что это, господа, спросилъ онъ, — неужели король имѣетъ несчастье всюду приносить съ собою печаль!

— Государь… пробормотали молодые люди.

— Вы всѣ были веселы и громко смѣялись, когда мы съ королевой входили сюда. Горе королямъ, прибавилъ онъ, покачавъ головой, — при которыхъ не смѣютъ смѣяться!

— Государь, сказалъ Ламетъ, — почтеніе…

— Мой милый Карлъ, возразилъ король, — когда вы учились въ пансіонѣ, и я пригласилъ васъ проводить четверги и воскресенья въ Версалѣ, развѣ вы воздерживались отъ веселья, не смѣялись при мнѣ? Я только что сказалъ: «Горе королямъ, при которыхъ не смѣютъ смѣяться!» Скажу теперь: «Счастливы короли, при которыхъ смѣются!»

— Государь, сказалъ де-Кастри, — дѣло въ томъ, что предметъ, возбуждавшій нашу веселость, пожалуй не покажется комичнымъ вашему величеству.

— О чемъ же вы говорили, господа?

— Государь, проговорилъ Сюло, выступая впередъ, — я предаю виновнаго вашему величеству.

— А! это вы, г-нъ Сюло. Я читалъ послѣдній номеръ вашихъ Дѣяній апостольскихъ. Берегитесь!

— Чего, государь? спросилъ молодой журналистъ.

— Вы слишкомъ пылкій роялистъ: вы можете навлечь на себя большія непріятности со стороны возлюбленнаго мадемуазель Тероины.

— Г-на Популюса? спросилъ смѣясь Сюло.

— Да, да. А куда дѣвалась героиня вашей поэмы?

— Тероина?

— Да… Я болѣе ничего о ней не слышу.

— Я полагаю, государь, что по ея мнѣнію, наша революція подвигается слишкомъ медленно, и она отправилась ускорять революцію въ Брабантъ. Вашему величеству, вѣроятно, извѣстно, что эта цѣломудренная амазонка родомъ изъ Льежа?

— Нѣтъ, я этого не зналъ… Вы надъ нею смѣялись?

— Нѣтъ, государь; мы смѣялись надъ Національнымъ Собраніемъ.

— О! о! господа! въ такомъ случаѣ вы хорошо поступили, что стали серьезны, увидя меня. Я не могу допустить, чтобы у меня смѣялись надъ Національнымъ собраніемъ. Правда, прибавилъ король, — что я не у себя, а у принцессы Ламбаль; такимъ образомъ, совсѣмъ безъ смѣха, или смѣясь тихонько, вы можете мнѣ сказать, что васъ такъ насмѣшило.

— Вашему величеству извѣстно, о чемъ шла рѣчь сегодня въ засѣданіи Національнаго собранія?

— Да, и меня даже это очень заинтересовало. Тамъ говорили, кажется, о новой машинѣ для казни преступниковъ?

— Подаренной г-мъ Гильотиномъ націи… да, государь, сказалъ Сюло.

— О! о! г-нъ Сюло, и вы насмѣхаетесь надъ r-мъ Гильотиномъ, филантропомъ? Э! да вы забываете, что я самъ филантропъ.

— О! государь, бываютъ разные филантропы. Напримѣръ, во главѣ французскаго народа стоит филантропъ, уничтожившій предварительную пытку; его мы чтимъ, передъ нимъ мы благоговѣемъ; скажу болѣе: мы его любимъ, государь.

Всѣ молодые люди разомъ поклонились.

— Но, продолжалъ Сюло, — существуютъ и другіе; они, въ качествѣ медиковъ, имѣютъ болѣе или менѣе удачныя средства, чтобы выпроваживать больныхъ съ этого свѣта; имъ этого мало, они изобрѣтаютъ средства, чтобы и здоровыхъ лишать жизни. Ахъ! честное слово, государь, вотъ этихъ-то я попрошу ваше величество предоставить мнѣ.

— Что же вы съ ними сдѣлаете, г-нъ Сюло? Обезглавите вы ихъ безъ боли? спросилъ король, намекая на претензію, высказанную Гильотиномъ; — придется ли имъ только ощутить легкую свѣжесть на шеѣ?

— Я только желаю имъ этого, государь, сказалъ Сюло, — но обѣщаю имъ не это.

— Какъ! вы желаете имъ этого? воскликнулъ король.

— Да, государь, я люблю, чтобы люди, изобрѣтающіе машины, пробовали на самихъ себѣ ихъ дѣйствіе. Къ несчастью, я не имѣю чести быть королемъ; къ счастью, я не имѣю претензіи быть судьею; поэтому, мнѣ приходится только сдѣлать лишь одно обѣщаніе почтенному г-ну Гильотину, и я уже приступилъ къ его выполненію.

— Что вы обѣщали, или скорѣе, что мы выполнили?

— Мнѣ пришло въ голову, государь, что этотъ великій благодѣтель человѣчества долженъ быть награжденъ самимъ благодѣяніемъ своимъ. Поэтому, завтра, въ Дѣяніяхъ апостольскихъ совершатся крестины. Справедливость требуетъ, чтобы дочь г-на Гильотина, сегодня публично признанная своимъ отцомъ передъ Національнымъ Собраніемъ, называлась мадмуазель Гильотина.

Самъ король не могъ удержаться отъ улыбки.

— И такъ какъ не бываетъ ни свадьбы, ни крестинъ безъ пѣсни, замѣтилъ Карлъ Ламетъ — то г-нъ Сюло сочинилъ двѣ пѣсни въ честь своей крестницы.

— Двѣ! воскликнулъ король.

— Государь, вѣдь надо угодить на всѣ вкусы, сказалъ Сюло.

— На какой-же напѣвъ написали вы свои пѣсни? По моему, къ нимъ подходитъ только напѣвъ De profundis.

— Какъ можно, государь! Вы забываете, ваше величество, какъ будетъ пріятно подвергаться обезглавленію дочерью г-на Гильотина… у дверей ея даже будетъ стоять хвостъ! Нѣтъ, государь, одна моя пѣсня написана на модный мотивъ менуэта Exaudet; а другая на всевозможные напѣвы: это просто поппури.

— Нельзя-ли сейчасъ-же познакомиться съ вашими стихами, г-нъ Сюло? спросилъ король.

Сюло поклонился.

— Я не членъ Національнаго собранія, сказалъ онъ, — а потому не имѣю претензіи ограничивать власти моего государя; нѣтъ, я вѣрный подданный его величества и держусь мнѣнія, что для короля возможно все, чтобы онъ ни пожелалъ.

— Въ такомъ случаѣ, я васъ слушаю.

— Я повинуюсь, государь, сказалъ Сюло и вполголоса пропѣлъ на мотивъ менуэта Exaudet слѣдующую пѣсню.

Guillotin,

Médecin

Politique,

Imagine, un beau matin,

Que pendre est inhumain

Et peu patriotique.

Aussitôt,

Il lui faut

Un supplice

Qui sans corde ni poteau,

Supprime du bourreau

L’office…

C’est en vain que l’on publie

Que c’est pure jalousie

D’un suppôt

Du tripot

D’Hippocrate,

Qui de tuer impunément.

Même exclusivement,

Se flatte.

Le Romain

Guillotin,

Qui s’apprête,

Consulte gens du métier

Rarnave et Chapelier,

Même le coupe tète;

Et sa main,

Fait soudain

La machine

Qui simplement nous tuera,

Et que l’on nommera:

Guillotine! *)

• ) Гильотинъ, докторъ политикъ, вдругъ вообразилъ, что вѣшать безчеловѣчно и не патріотично. Ему сейчасъ же понадобилась казнь, которая безъ веревки и столба упразднила бы должность палача. Напрасно говорятъ, что это просто ревность со стороны члена корпораціи Гиппократа, который льстить себя надеждой безнаказанно, даже исключительно убивать людей. Римлянинъ Гильотинъ готовится, совѣщается съ знатоками Барнавомъ и Шапелье, даже съ палачомъ; и рука его внезапно создаетъ машину, которая будетъ убивать насъ просто и назовется: Гильотиной.

Молодые люди смѣялись все громче. Хотя королю все это казалось далеко не смѣшнымъ, но такъ какъ Сюло былъ одинъ изъ наиболѣе ему преданныхъ людей, онъ не хотѣлъ показать, какъ болѣзненно сжималось его сердце.

— Но вы говорили о двухъ пѣсняхъ, любезный г-нъ Сюло, сказалъ онъ; — это крестный отецъ, перейдемъ теперь къ крестной матери.

— Государь, проговорилъ Сюло, — крестная мать сейчасъ удостоится чести быть вамъ представленной; вотъ она на мотивъ Paris est au roi.

Monsieur Guillotin,

Ce grand médecin

Que l’amour du prochain

Occupe sans fin,

S’avance soudain,

Prend la parole enfin,

Et, d’un air bénin,

Il propose

Peu de chose

Qu’il expose

En peu de mots:

Mais l’emphase

De sa phrase Obtient les bravos

De cinq ou six sots.

«Messieurs, dans votre sagesse,

Si vous avez décrété,

Pour toute humaine faiblesse,

La loi de légalité,

Pour peu qu’ou daigne m’entendre,

On sera bien convaincu

Que, s’il est cruel de pondre,

Il est dur d'être pendu.

Comment donc faire,

Quand un honnête citoyen,

Dans un mou vещеnt de colère.

Assassinera son prochain?

Comment donc faire?

En rêvant à la sourdine.

Pour vous tirer d’embarras,

J’ai fait une machine.

Qui met les têtes à bas!

C’est un coup que l’on reèoit,

Avant qu’on s’en doute:

A peine on s’en aperèoit:

Car on n’у voit goutte:

Un certain ressort caché,

Tout à coup étant lâché,

Fait tomber!

Ber! ber!

Fait sauter!

Ter! ter!

Fait tomber:

Fait sauter:

Fait voler

La tête!..

C’est bien plus honnête!» *)

• ) Господинъ Гильотинъ, этотъ великій докторъ, пре исполненный любовью къ ближнему, вдругъ подходитъ, начинаетъ говорить и съ елейнымъ видомъ дѣлаетъ маленькое предложеніе. Напыщенность его фразы получаетъ одобреніе пяти или шести дураковъ. "Господа, вы по своей премудрости признали для всякой человѣческой слабости равенство передъ закономъ, и, соблаговоливъ выслушать меня, убѣдитесь, что, если жестоко вѣшать, то тяжело быть повѣшеннымъ. Что же дѣлать, когда честный гражданинъ въ порывѣ гнѣва зарѣжетъ своего ближняго? Что-же дѣлать? Поразмысливъ въ тиши, какъ бы вывести васъ изъ затрудненія, я сдѣлалъ машину, отмахивающую головы! Человѣкъ получаетъ ударъ, совсѣмъ того не подозрѣвая; онъ едва чувствуется, такъ какъ ничего не видно. Нѣкая скрытая пружина вдругъ спускается и отрубаетъ, отдѣляетъ, заставляетъ отлетать голову. Такъ-то гораздо лучше!

— Вамъ это кажется смѣшнымъ, господа, сказалъ король, — а между тѣмъ возможно, что машинѣ г-на Гильотина предназначено избавить несчастныхъ отъ ужасныхъ страданій! Чего требуетъ общество, приговаривая къ смерти преступника? Только простого уничтоженія индивида. Если же это уничтоженіе сопровождается мученіями, какъ при колесованіи, четвертованіи, то это уже не правосудіе, а месть.

— Но, государь, замѣтилъ Сюло, — кто сказалъ вашему величеству, что страданіе уничтожается самымъ фактомъ отсѣченія головы? Кто рѣшилъ, что жизнь не продолжается одновременно въ туловищѣ и въ отрубленной головѣ и что казненный не страдаетъ вдвойнѣ?

— Этотъ вопросъ можетъ обсуждаться только спеціалистами; впрочемъ, сегодня утромъ долженъ былъ происходить опытъ, въ Бисетрѣ, кажется. Никто изъ васъ на немъ не присутствовалъ?

— Нѣтъ! государь, нѣтъ! нѣтъ! отвѣтили пятнадцать насмѣшливыхъ голосовъ.

— Я былъ тамъ, государь, проговорилъ серьезный голосъ.

Король обернулся и узналъ Жильбера, который, войдя во время разговора, молчалъ все время и отвѣтилъ только на вопросъ короля.

— А! это вы, докторъ, сказалъ король вздрогнувъ, — а, вы тамъ были?

— Да, государь.

— Какъ удался опытъ?

— Прекрасно, на двухъ первыхъ субъектахъ, государь; но, хотя спинной хребетъ третьяго былъ перерубленъ, его голову пришлось отсѣчь ножомъ.

Молодые люди слушали, вытаращивъ глаза отъ удивленія.

— Какъ! государь, сказалъ Карлъ Ламетъ, — сегодня утромъ казнили троихъ?

— Да, господа, отвѣтилъ король; — но это были три трупа, доставленные изъ больницы. А ваше мнѣніе, г-нъ Жильберъ?

— О чемъ, государь?

— О машинѣ.

— Несомнѣнно, государь, она представляетъ прогрессъ по сравненію со всѣми другими орудіями смерти, до сихъ поръ существовавшими; но случай съ третьимъ трупомъ доказываетъ, что эта машина требуетъ значительнаго усовершенствованія.

— Какъ она устроена? спросили, король, въ которомъ пробудилось любопытство механика.

Жильберъ попробовалъ объяснить; но изъ его объясненій король не могъ схватить настоящей формы машины, а потому сказалъ ему:

— Пойдемте, докторъ; вотъ, здѣсь на столѣ есть перья, чернила, бумага… Вы, вѣдь, рисуете, кажется?

— Рисую, государь.

— Сдѣлайте мнѣ эскизъ, я тогда лучше пойму.

Молодые люди изъ почтенія не осмѣливались послѣдовать за королемъ безъ приглашенія, но Людовикъ XVI сказалъ имъ:

— О! подойдите, подойдите сюда, господа, эти вопросы интересуютъ все человѣчество.

— И кромѣ того, проговорилъ Сюло вполголоса, — не ожидаетъ ли кого-нибудь изъ насъ честь жениться на м-ль Гильотинѣ? Пойдемте, господа, пойдемте познакомиться съ нашей невѣстой.

И всѣ столпились вокругъ столба, къ которому, по приглашенію короля, сѣлъ Жильберъ, чтобы набросать свой рисунокъ.

Жильберъ началъ эскизъ машины, а Людовикъ XVI съ полнымъ вниманіемъ слѣдилъ за каждой линіей. Тутъ все было: платформа, два столба, доска, оконце и ножъ въ видѣ серпа.

Докторъ оканчивалъ рисунокъ этого послѣдняго, когда король остановилъ его.

— Еще бы! сказалъ онъ, — нѣтъ ничего удивительнаго, что опытъ не удался, особенно при третьемъ разѣ.

— Какъ такъ, государь? спросилъ Жильберъ.

— Это зависитъ отъ формы ножа, сказалъ Людовикъ XVI; — надо не имѣть никакого представленія о механикѣ, чтобы придать форму серпа предмету, предназначенному отрубать вещество, представляющее сопротивленіе.

— Какую же форму придало бы ему ваше величество?

— Очень просто, форму треугольника.

Жильберъ попробовалъ исправить рисунокъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, не такъ, сказалъ король. — Дайте мнѣ ваше перо.

— Государь, вотъ перо и стулъ, проговорилъ Жильберъ.

— Подождите, подождите, говорилъ Людовикъ XVI, увлеченный своей страстью къ механикѣ; — вотъ срѣжьте такъ стороны ножа… вотъ такъ… и я вамъ отвѣчаю, что вы отсѣчете двадцать пять головъ одну за другой, и ножъ не отскочитъ ни отъ одной.

Едва онъ произнесъ эти слова, какъ надъ его головой раздался крикъ испуга, почти страданья.

Онъ поспѣшно обернулся и увидѣлъ, что королева, блѣдная какъ смерть, упала на руки Жильбера.

Какъ и другіе, она изъ любопытства подошла къ столу, нагнулась надъ плечомъ короля въ ту самую минуту, какъ онъ исправлялъ главную подробность, и узнала отвратительную машину, которую показывалъ ей Каліостро двадцать лѣтъ тому назадъ въ замкѣ Таверней.

Увидя ее, у нея хватило силы лишь пронзительно вскрикнуть, и сознаніе покинуло ее, точно роковая машина уже совершила надъ нею свое дѣйствіе.

XIII.
Цѣлитель тѣла и цѣлитель души.

Легко понять, что послѣ такого событія вечеръ не могъ продолжаться.

Хотя никто не понималъ причины, вызвавшей обморокъ королевы, но самый фактъ былъ на лицо: увидя рисунокъ Жильбера, исправленный королемъ, королева вскрикнула и лишилась сознанія.

Вотъ о чемъ говорили въ различныхъ группахъ, и всѣ, не входившіе въ составъ королевской семьи, или, по крайней мѣрѣ, въ число ея самыхъ близкихъ друзей, поспѣшили удалиться.

Жильберъ подалъ первую помощь королевѣ.

Г-жа де-Ламбаль не позволила перенести ее въ ея апартаменты, тѣмъ болѣе, что исполнить это было довольно затруднительно; г-жа де-Ламбаль жила въ павильонѣ Флоры, а королева занимала павильонъ Марсанъ, такъ что пришлось бы нести ее по всему дворцу.

Поэтому августѣйшую больную положили на кушетку въ спальнѣ принцессы, которая, съ свойственной женщинамъ проницательностью, догадалась, что тутъ скрывается какая-то тайна. Вслѣдствіе этого она удалила всѣхъ, даже самого короля, и стояла у изголовья больной, ожидая съ нѣжной тревогой, чтобы мѣры, принятыя докторомъ Жильберомъ, возымѣли свое дѣйствіе и сознаніе вернулось къ королевѣ.

Отъ времени до времени она обращалась съ вопросомъ къ доктору, но такъ какъ онъ самъ былъ не въ состояніи ускорить возвращеніе королевы къ жизни, то могъ успокаивать принцессу лишь банальными утѣшеніями.

Въ самомъ дѣлѣ, ударъ, нанесенный нервной системѣ бѣдной женщины, былъ такъ силенъ, что въ продолженіе нѣсколькихъ минуть ни поднесеніе флакона съ солями къ носу, ни растираніе висковъ уксусомъ не производили никакого дѣйствія: наконецъ, легкія судороги въ конечностяхъ указали на возвращеніе чувствительности. Королева слабо пошевелила головой, вздохнула и открыла глаза.

Было очевидно, что жизнь возвращалась къ ней прежде разсудка: впродолженіи нѣсколькихъ секундъ она смотрѣла вокругъ себя ничего не выражающимъ взоромъ, доказывавшимъ, что она не знаетъ, ни гдѣ она, ни что съ нею случилось; но вскорѣ легкая дрожь пробѣжала по ея тѣлу, она слабо вскрикнула и закрыла глаза рукой, какъ бы желая защитить ихъ отъ лицезрѣнія чего-то ужаснаго.

Она все вспомнила. Но припадокъ миновалъ. Жильберъ понималъ, что обморокъ былъ вызййнъ чисто нравственной причиной и зналъ, насколько незначительно дѣйствіе медицины въ подобныхъ случаяхъ. Онъ собирался удалиться, но королева, точно угадывая его намѣреніе, при первомъ его движеніи схватила его за руку и сказала такимъ же нервнымъ голосомъ, какъ былъ нервенъ ея жестъ.

— Останьтесь.

Жильберъ остановился, сильно удивленный. Онъ зналъ, какъ мало симпатизировала ему королева, а между тѣмъ съ другой стороны замѣтилъ странное и почти магнетическое вліяніе, производимое имъ на нее.

— Я къ услугамъ вашего величества, сказалъ онъ; — но я полагаю, слѣдовало бы успокоить тревогу короля и особъ, оставшихся въ гостиной, и если вы позволите…

— Тереза, обратилась королева къ принцессѣ Ламбаль, поди сказать королю, что я пришла въ себя, и позаботься, чтобы мнѣ никто не помѣшалъ: мнѣ надо поговорить съ докторомъ Жильберомъ.

Принцесса повиновалась съ пассивной кротостью, составлявшей отличительную черту ея характера и даже ея наружности.

Королева, облокотясь на ручку кушетки, проводила ее глазами и нѣсколько минутъ молчала, какъ бы желая дать ей время исполнить свое порученіе и, видя, что благодаря бдительности г-жи Ламбаль, она можетъ свободно разговаривать съ докторомъ, обернулась къ нему и посмотрѣла ему прямо въ глаза.

— Докторъ, сказала она, — васъ не удивляетъ случайность, приводящая васъ въ соприкосновеніе со мной при всякомъ физическомъ или моральномъ потрясеніи въ моей жизни?

— Увы! государыня, я не знаю, долженъ ли я радоваться такой случайности или огорчаться.

— Почему?

— Потому что я настолько глубоко читаю въ сердцахъ, чтобы видѣть, что я обязанъ этой честью далеко не вашему желанію.

— Потому-то я и сказала случайность… Вы знаете, что я правдива. А между тѣмъ, докторъ, при послѣднихъ обстоятельствахъ, заставившихъ насъ дѣйствовать сообща, вы мнѣ выказали настоящую преданность; я никогда этого не забуду и благодарю васъ за нее.

Жильберъ поклонился.

Королева не спускала съ него глазъ.

— Я тоже физіономистка, продолжала она. — Знаете ли, что вы мнѣ отвѣтили, не произнеся ни слова?

— Государыня, я былъ бы въ отчаяніи, еслибы мое молчаніе оказалось менѣе почтительнымъ, чѣмъ мои слова.

— Вы мнѣ отвѣтили: «хорошо, вы меня поблагодарили, это дѣло конченное: перейдемъ къ другому».

— По крайней мѣрѣ, мнѣ бы очень хотѣлось, государыня, чтобы вы подвергли мою преданность испытанію, которое дало бы ей возможность проявиться болѣе существенно, чѣмъ до сихъ поръ. Вотъ чѣмъ объясняется нетерпѣливое ожиданіе, замѣченное, быть можетъ, вашимъ величествомъ на моемъ лицѣ.

— Вы человѣкъ выдающійся, господинъ Жильберъ, проговорила королева, пристально смотря на доктора, — и каюсь: я была предубѣждена противъ васъ; теперь этихъ предубѣжденій болѣе не существуетъ.

— Вы позволите, государыня, выразить мою глубокую, сердечную благодарность вашему величеству не за комплиментъ, какимъ вы удостоили меня, а за послѣднее увѣреніе вашего величества.

— Докторъ, возразила королева, точно то, что ей предстояло сказать, естественно связывалось съ уже сказаннымъ — что мы думаете о томъ, что со мною случилось?

— Государыня, я человѣкъ положительный, человѣкъ науки; будьте добры предложить мнѣ этотъ вопросъ болѣе опредѣленно.

— Я васъ спрашиваю, докторъ, полагаете ли вы, что мой обморокъ была, вызванъ однимъ изъ нервныхъ припадковъ, какимъ подвергаются женщины благодаря слабости ихъ организма, или вы подозрѣваете, что онъ имѣлъ другую, болѣе серьезную причину?

— Я отвѣчу вашему величеству, что дочь Маріи-Терезіи, что женщина, которую я видѣла, столь спокойной и мужественной въ ночь съ 5 на 6 октября, — женщина незаурядная, а потому, ее не можетъ потрясти то, что волнуетъ обыкновенныхъ женщинъ.

— Вы правы, докторъ; вѣрите вы въ предчувствія?

— Наука отвергаетъ всѣ тѣ явленія, которыя стремятся уничтожить матеріальное теченіе вещей; а между тѣмъ, иногда факты опровергаютъ выводы науки.

— Мнѣ бы слѣдовало сказать: вѣрите вы предсказаніямъ?

— Я полагаю, что верховная Доброта, ради нашего счастья, покрыла будущее непроницаемой завѣсой. Нѣкоторые умы, одаренные отъ природы большой вѣрностью сужденія, могутъ путемъ изученія прошлаго приподнять край этой завѣсы и, точно сквозь туманъ, взглянуть на будущее; но такія исключенія рѣдки, и съ тѣхъ поръ какъ религія уничтожила фатализма., а философія положила предѣлы религіи, пророки утратили три четверти своего обаянія. А между тѣмъ… прибавилъ Жильберъ.

— А между тѣмъ? повторила королева, видя, что онъ остановился.

— А между тѣмъ, государыня, продолжалъ онъ, точно дѣлая надъ собой усиліе для того, чтобы коснуться вопроса, къ которому его разумъ относился съ сомнѣніемъ; — а между тѣмъ, есть человѣкъ…

— Человѣкъ? — проговорила королева, слѣдившая за словами Жильбера съ огромнымъ интересомъ.

— Есть человѣкъ, которому случалось побѣждать неопровержимыми фактами всѣ доводы моего разсудка.

— И этотъ человѣкъ?..

— Я не смѣю назвать его вашему величеству.

— Этотъ человѣка, вашъ учитель, не такъ ли, г-нъ Жильберъ? — человѣкъ всемогущій, безсмертный, божественный Каліостро!

— Государыня, мой единственный, настоящій учитель, это природа. Каліостро лишь мой спаситель. Я быль прострѣленъ пулей, истекалъ кровью, получивъ рану въ грудь, которую я, какъ докторъ и послѣ двадцатилѣтнихъ изученій, считаю неизлѣчимой; между тѣмъ онъ вылѣчилъ меня посредствомъ какого-то неизвѣстнаго для меня бальзама; вотъ причина моей къ нему благодарности, скажу болѣе, моего восхищенія.

— И этотъ человѣкъ вамъ дѣлалъ предсказанія, которыя сбылись?

— Странныя, невѣроятныя, государыня. Этотъ человѣкъ шествуетъ въ настоящемъ съ такою увѣренностью, точно ему вполнѣ извѣстно будущее.

— Такъ что, еслибы онъ предсказалъ что-нибудь лично вамъ, вы бы повѣрили его предсказанію?

— По крайней мѣрѣ, я сталъ бы поступать такъ, какъ будто-бы оно должно было исполниться.

— Такъ что, еслибы онъ вамъ предсказалъ смерть преждевременную, страшную, позорную, вы бы стали готовиться къ ней?

— Но прежде я бы, все-таки, постарался всевозможными способами ускользнуть отъ нея, сказалъ докторъ, проницательно смотря на королеву.

— Ускользнуть? Нѣтъ, докторъ, нѣтъ! я вижу, что я осуждена; — эта революція — бездна, которая должна поглотить тронъ; этотъ народъ — левъ, который пожретъ меня.

— Ахъ, государыня, отъ васъ зависитъ, чтобы этотъ левъ, такъ васъ пугающій, лежалъ у вашихъ ногъ, какъ ягненокъ.

— Вы развѣ не видѣли его въ Версалѣ?

— А вы развѣ не видѣли его въ Тюльери? государыня, это океанъ, безпрерывно подмывающій скалу, сопротивляющуюся его теченію и, какъ кормилица, ласкающій лодку, ему довѣрившуюся.

— Докторъ, все давно порвано между этимъ народомъ и мною: онъ меня ненавидитъ, а я его презираю!

— Потому что вы совсѣмъ не знаете другъ друга. Перестаньте относиться къ нему какъ королева, будьте ему матерью; позабудьте, что вы дочь Маріи-Терезіи, нашего стараго врага; сестра Іосифа II, нашего фальшиваго друга; будьте француженкой и вы услышите голоса этого народа, благословляющіе васъ, и увидите, какъ руки его протянутся къ вамъ съ лаской.

Марія-Антуанета пожала плечами.

— Да, я знаю… вчера онъ благословлялъ, сегодня ласкаетъ, а завтра задушитъ тѣхъ самыхъ, кого вчера благословлялъ и ласкалъ.

— Потому что онъ чувствуетъ у нихъ сопротивленіе своей волѣ, ненависть въ отвѣтъ на свою любовь,

— Да самъ то этотъ народъ разрушитель развѣ знаете, что онъ любитъ или ненавидитъ? этотъ народъ разрушитель, какъ вѣтеръ, огонь и вода; народъ съ капризами женщины!

— Вамъ онъ кажется такимъ, государыня, потому что вы его видите со стороны, какъ видитъ океанъ путникъ, взобравшійся на скалистый берегъ; надвигаясь и отступая безъ видимой причины, этотъ океанъ несетъ къ вашимъ ногамъ свою пѣну и окружаетъ васъ своими жалобами, которыя вы принимаете за ревъ; но не такъ надо смотрѣть на него: его надо видѣть такимъ, какимъ видитъ его Господь Богъ: стремящимся къ единству и разбивающимъ всякое препятствіе на пути къ цѣли. Вы, королева французовъ, государыня, а вы не знаете того, что въ настоящее время происходитъ но Франціи. Вмѣсто того, чтобы спускать вашъ вуаль, поднимите его, и вашъ страхъ замѣнится восторгомъ.

— Что же я увижу такого прекраснаго, такого великолѣпнаго и лучезарнаго?

— Вы увидите возникновеніе новаго міра на развалинахъ стараго; вы увидите, какъ колыбель Франціи, подобно колыбели Моисея, поплыветъ по рѣкѣ, болѣе широкой, чѣмъ Нилъ, чѣмъ Средиземное море, чѣмъ океанъ… Господь да защититъ тебя, колыбель! Господь да хранитъ тебя, Франція!

При этихъ словахъ Жильберъ, всегда такой холодный и сдержанный, поднялъ руки и глаза къ небу. Королева съ удивленіемъ смотрѣла на него; она ничего не понимала.

— Куда-же причалить эта колыбель? спросила она. — Къ національному собранію, этому сборищу спорщиковъ, разрушителей, уравнивателей? Ужъ не старая-ли Франція должна руководить новой? Плохая мать для такого прекраснаго ребенка, г-нъ Жильберъ!

— Нѣтъ, государыня, земля, къ которой на дняхъ должна причалить эта колыбель, — сегодня, завтра, быть можетъ, — до сихъ пора, была неизвѣстна и зовутъ ее отечествомъ. Тамъ она найдетъ крѣпкую и здоровую кормилицу, придающую народамъ силу, тамъ найдете, свободу.

— Ахъ! все это громкія слова; я полагала, что злоупотребленіе ими уже убило ихъ.

— Нѣтъ, государыня, это великія вещи! Посмотрите на Францію; въ ту минуту, когда уже все разрушено, но еще ничего не возстановлено; когда у нея нѣтъ настоящей судебной административной власти, нѣтъ законовъ, такъ что она создаетъ для себя законъ: смотрите, съ какой твердостью во взорѣ, какой увѣренной поступью она переходитъ изъ одного міра въ другой, переходитъ по мосту, брошенному надъ бездной; смотрите, она переходитъ, не спотыкаясь черезъ этотъ мостъ, узкій, какъ мостъ Магомета… Куда идетъ она, эта старая Франція? Къ единству отечества! Все, что она считала до сихъ поръ труднымъ, тяжелымъ, непреодолимымъ, сдѣлалось не только возможнымъ, но даже легкимъ. Наши провинціи были полны различныхъ суевѣрій, противоположныхъ интересовъ, личныхъ воспоминаній; всѣ полагали, что нѣтъ возможности одержать верхъ надъ этими двадцатью пятью или тридцатью народностями, непризнающими одной общей народности. Развѣ старый Лангедокъ, старая Тулуза, старая Бретань согласятся превратиться въ Нормандію, Бургундію или Дофинэ? Конечно, нѣтъ; но всѣ они превратятся въ Францію. Отчего они такъ цѣпко держались за свои права, за свои привилегіи, свое законодательство? Оттого, что у нихъ не было отечества. Я уже говорилъ вамъ, государыня, отечество представлялось имъ быть можетъ еще въ очень огдаленномъ будущемъ, но они видѣли, какъ безсмертная и плодотворная мать съ открытыми объятіями призывала ихъ, своихъ разсѣянныхъ и потерянныхъ дѣтей; эта общая мать призываетъ ихъ: они имѣли смиреніе считать себя лангедокцами, провансальцами, бретонцами, нормандцами, бургундцами; нѣтъ, они всѣ ошибались: они были французами!

— Если послушать васъ, докторъ, сказала съ ироніей королева, — то Франція, эта старая Франція, старшая дочь церкви, какъ ее называютъ священники съ IX вѣка, существуетъ лишь съ вчерашняго дня?

— Въ томъ-то и заключается чудо, государыня, что прежде была Франція, а теперь есть французы; не только французы, но еще и братья; братья, которые подали другъ другу руки. Богъ мой! государыня, люди не такъ дурны, какъ это говорятъ; они стремятся къ общественности; чтобы разъединить ихъ, помѣшать ихъ сближенію, потребовался цѣлый міръ противоестественныхъ изобрѣтеній: внутреннія таможни, безчисленныя пошлины, заставы на дорогахъ, паромы на рѣкахъ; различія въ законахъ, правилахъ, въ вѣсахъ и мѣрахъ; соперничества провинціи, странъ, городовъ, деревень. Въ одинъ прекрасный день наступаетъ землетрясеніе, колеблющее тронъ, сокрушающее всѣ эти старыя стѣны, разрушающее всѣ эти препятствія. Тогда люди начинаютъ смотрѣть другъ на друга передъ лицомъ неба, при кроткомъ и лучезарномъ свѣчѣ солнца, оплодотворяющемъ не только землю, но и сердца; братство крѣпнетъ и ростетъ, какъ священная жатва, и даже враги, удивляясь ненависти, такъ долго волновавшей ихъ, идутъ не другъ противъ друга, но другъ къ другу, не вооруженные, съ открытыми объятіями; исчезло все офиціальное, все вынужденное; этотъ морской приливъ заливаетъ все, и горы и рѣки; географія убита, еще сохранились различные акценты, но языкъ одинъ, и тридцать милліоновъ французовъ поютъ одинъ гимнъ, состоящій лишь изъ слѣдующихъ словъ:

Восхвалимъ Господа, создавшаго намъ отечество!

— Къ чему же вы хотите придти, докторъ? Полагаете вы, что успокоите меня зрѣлищемъ этой федераціи тридцати милліоновъ бунтовщиковъ, возставшихъ противъ своей королевы и своего короля?

— Повѣрьте, государыня, не народъ бунтуетъ противъ своей королевы и своего короля, а король и королева бунтуютъ противъ своего народа, продолжая говорить языкомъ привилегій и королевской власти, когда вокругъ нихъ говорятъ на языкѣ братства и самоотверженія. Бросьте взглядъ на одинъ изъ этихъ импровизированныхъ праздниковъ, государыня, и вы почти всегда увидите жертвенникъ посреди обширной лужайки или на вершинѣ холма; жертвенникъ не менѣе чистый, чѣмъ жертвенникъ Авеля, а на немъ маленькаго ребенка, пріемнаго сына гражданъ, объектъ общей любви и умиленія, общаго сына. И этотъ-то ребенокъ на жертвенникѣ и есть сама Франція, Франція, только что родившаяся, и о которой я вамъ говорилъ, государыня; и народы радуются ея рожденію въ ожиданіи, пока цари преклонятъ передъ нимъ колѣна и принесутъ ему свои дары… Италія, Ирландія, Испанія смотрятъ на это только что родившееся дитя, отъ котораго зависитъ ихъ будущее, и съ глазами, полными слезъ, протягиваютъ ему свои скованныя руки и кричатъ: «Франція, Франція! наша свобода въ тебѣ!» Государыня, государыня! время еще не ушло, возьмите ребенка съ жертвенника и сдѣлайтесь его матерью!

— Докторъ, вы забываете, что у меня есть другіе дѣти, мои кровные дѣти и, если я сдѣлаю то, что вы говорите, я лишу ихъ наслѣдства въ пользу чужаго ребенка.

— Въ такомъ случаѣ, государыня, проговорилъ Жильберъ съ глубокой грустью, — заверните вашихъ дѣтей въ вашу королевскую мантію, въ военную мантію Маріи-Терезіи и увезите ихъ вмѣстѣ съ собою изъ Франціи, такъ какъ вы сказали правду: народъ пожретъ васъ и вашихъ дѣтей вмѣстѣ съ вами. Но только, не теряйте времени, торопитесь, государыня, торопитесь!

−0 И вы ничего не имѣете противъ этого отъѣзда, докторъ?

— Напротивъ. Теперь, когда я знаю ваши настоящія намѣренія, я готовъ помогать вамъ, государыня.

— Вотъ и прекрасно, такъ какъ у насъ есть одинъ дворянинъ, готовый дѣйствовать, жергвовать собою, умереть за насъ.

— Государыня, сказалъ Жильберъ со страхомъ, — не о г-нѣ ли Фавра вы говорите?

— Кто вамъ сказалъ его имя? — Кто вамъ открылъ его планъ?

— О! берегитесь, государыня! и надъ нимъ тоже тяготѣетъ роковое предсказаніе!

— Все того же пророка?

— Того же, государыня.

— Какую же судьбу предсказалъ ему этотъ пророкъ?

— Смерть преждевременную, страшную, позорную! такую, о которой вы только что говорили.

— Въ такомъ случаѣ, вы правы, нельзя терять времени, чтобы доказать лживость этого прорицателя несчастья.

— Вы предупредите г-на де-Фавра, что принимаете его содѣйствія?

— Къ нему уже пошли, г-нъ Жильберъ, и я жду его отвѣта.

Въ эту минуту вошла г-жа де-Ламбаль и сказала нѣсколько словъ на ухо королевѣ.

— Пусть онъ войдетъ! пусть войдетъ! воскликнула королева, — докторъ все знаетъ. Докторъ, продолжала она, — г-нъ Изидоръ де-Шарни принесъ мнѣ отвѣтъ отъ маркиза Фавра. Завтра королева уѣдетъ изъ Парижа; послѣ завтра мы будемъ внѣ Франціи. Идите сюда, баронъ, идите… Господи Боже! что съ вами? отчего вы такъ блѣдны?

— Принцесса Ламбаль мнѣ сказала, что я могу говорить при докторѣ Жильберѣ? сказалъ Изидоръ.

— Она сказала правду; да, да, говорите. Вы видѣли маркиза Фавра?.. Маркизъ готовъ… Мы принимаемъ его предложеніе… мы уѣдемъ изъ Парижа, уѣдемъ изъ Франціи…

— Маркизъ Фавра часъ тому назадъ арестованъ въ улицѣ Борнэръ и отведенъ въ Шатлэ, отвѣчалъ Изидоръ.

Глаза Жильбера встрѣтились съ сверкающимъ, полнымъ отчаянія и гнѣва взглядомъ королевы. И въ этотъ взглядъ королева вложила всю свою душевную силу.

Жильберъ подошелъ къ ней и сказалъ ей съ выраженіемъ глубокаго состраданія.

— Государыня, если я могу вамъ на что-нибудь пригодиться, располагайте мною; мой умъ, мою преданность, мою жизнь, — я все повергаю къ вашимъ стопамъ.

Королева медленно подняла на него глаза и проговорила тихо и съ покорностью.

— Господинъ Жильберъ, вы сегодня утромъ присутствовали при опытѣ, скажите, полагаете ли вы, что смерть отъ этой ужасной машины такъ легка, какъ увѣряетъ ея изобрѣтатель?

Жильберъ вздохнулъ и закрылъ лицо руками.

Между тѣмъ Monsieur, уже знавшій все, что хотѣлъ знать, такъ какъ слухъ объ арестѣ маркиза Фавра въ нѣсколько секундъ разнесся по дворцу, Monsieur поспѣшно потребовалъ свою карету и собирался уѣзжать, не справясь о здоровьѣ королевы и почти не простясь съ королемъ.

Людовикъ XVI остановилъ его.

— Братъ, сказалъ онъ, — надѣюсь, вы не такъ спѣшите вернуться въ Люксамбургъ, чтобы вамъ было некогда дать мнѣ одинъ совѣтъ. Какъ вы думаете, что долженъ я дѣлать?

— Вы хотите спросить меня, чтобы я сдѣлалъ на вашемъ мѣстѣ?

— Да.

— Я-бы отрекся отъ Фавра и присягнулъ въ вѣрности Конституціи.

— Какъ вы хотите, чтобы я присягнулъ конституціи, когда она еще не закончена?

Тѣмъ болѣе основаній, сказалъ Monsieur съ тѣмъ косымъ и фальшивымъ взглядомъ глазъ, какой былъ ему свойствененъ — тѣмъ болѣе основаній не считать себя обязаннымъ быть вѣрнымъ своей присягѣ.

Король на минуту задумался.

— Хорошо, проговорилъ онъ, — это не мѣшаетъ мнѣ написать г-ну Булье, что нашъ проектъ лишь откладывается. Это дастъ время графу Шарни снять планъ съ дороги, по которой мы должны ѣхать.

XIV.
Monsieur отрекается отъ Фавра, а король присягаетъ конституціи.

На другой день послѣ ареста Фавра, по всему Парижу распространился слѣдующій циркуляръ.

"Маркизъ Фавра (Королевская площадь) быль арестованъ съ своей супругой въ ночь съ 24 на 25; онъ составилъ планъ поднять тридцать тысячъ человѣкъ, чтобъ убить г-на Лафайета, мэра города Парижа, и отрѣзать отъ нашего города подвозъ продовольствій.

«Monsieur, братъ короля, былъ во главѣ этого заговора.

Подписано: Баро."

Легко представить себѣ, какой переполохъ произвелъ этотъ циркуляръ въ Парижѣ 1790 года, когда всякій пустякъ возбуждалъ волненіе. Приводъ зажженнаго пороха не произвелъ бы такого быстраго взрыва, какъ эта зажигательная бумага.

Черезъ два часа она очутилась въ рукахъ у всѣхъ, всѣ ее знали наизусть.

26 вечеромъ делегаты коммуны собрались на совѣтъ въ городскую ратушу; они читали только что полученное постановленіе комитета дознаній, когда вошелъ приставъ и объявилъ, что Monsieur просить, чтобы его выслушали.

— Monsieur? повторилъ Бальи, предсѣдатель совѣта, — какой Monsieur?

— Monsieur, братъ короля, отвѣтилъ приставъ.

Члены коммуны переглянулись. Со вчерашняго утра имя Monsieur было на устахъ у всѣхъ.

Но, переглядываясь, они поднялись. Бальи бросилъ вокругъ вопросительный взглядъ и, такъ какъ нѣмые отвѣты, которые онъ прочелъ въ глазахъ своихъ коллегъ, показались ему единодушными, онъ отвѣтилъ приставу:

— Подите доложите Monsieur, что, хотя мы очень удивлены той честью, какую онъ намъ оказываетъ, но готовы принять его.

Черезъ нѣсколько секундъ Monsieur вошелъ въ залъ совѣта. Онъ былъ безъ всякой свиты, лицо его было блѣдно, а походка, всегда неувѣренная, въ этотъ вечеръ была еще менѣе твердой.

Къ счастью для принца, передъ каждымъ членомъ коммуны стояла свѣча на огромномъ столѣ, въ формѣ подковы, средина же этой подковы оставалась въ относительной темнотѣ. Это обстоятельство не ускольнуло отъ Monsieur и нѣсколько ободрило его.

Онъ обвелъ робкимъ взглядомъ это огромное собраніе, въ которомъ встрѣтилъ если не симпатію, то по крайней мѣрѣ, почтеніе, и заговорилъ дрожащимъ голосомъ, постепенно становившимся все тверже.

— Господа, меня привело къ вамъ желаніе опровергнуть отвратительную клевету. Третьяго дня г-нъ де-Фавра былъ арестованъ по приказанію вашего комитета дознаній, а сегодня старательно распространяютъ слухъ, что я былъ въ близкихъ сношеніяхъ съ нимъ.

На лицахъ слушателей появились улыбки, и эту первую часть рѣчи Monsieur встрѣтили шушуканья. Онъ продолжалъ:

— Въ качествѣ гражданина города Парижа я счелъ своей обязанностью лично увѣдомить васъ, какія сношенія существовали между г-номъ де-Фавра и мною.

Вниманіе членовъ коммуны удвоилось; всѣмъ хотѣлось знать отъ самого Monsieur, какія отношенія были между его высочествомъ и маркизомъ, причемъ каждый оставлялъ за собой право, вѣрить ему или нѣтъ.

Его высочество продолжалъ слѣдующимъ образомъ.

— Въ 1772 году г-нъ де-Фавра вступилъ въ мою швейцарскую гвардію; онъ вышелъ изъ нея въ 1775; съ того времени я ни разу не говорилъ съ нимъ.

Въ залѣ поднялся недовѣрчивый ропотъ; но одинъ взглядъ Бальи сдержалъ его, такъ что Monsieur имѣлъ право оставаться въ сомнѣніи относительно того, былъ ли это ропотъ одобренія или порицанія.

Онъ продолжалъ.

— Уже нѣсколько мѣсяцевъ, меня лишили моихъ доходовъ, а между тѣмъ въ январѣ мнѣ предстоятъ большіе платежи. Желая имѣть возможность удовлетворить моимъ обязательствамъ, я рѣшилъ прибѣгнуть къ займу. Г-нъ де-ла-Шатръ, недѣли три тому назадъ, указалъ мнѣ на г-на де-Фавра, какъ на человѣка, имѣющаго возможность совершить этотъ заемъ у одного генуэзскаго банкира. Вслѣдствіе этого, я подписалъ облигацію на два милліона франковъ, необходимыхъ для уплаты моихъ обязательствъ начала года и для содержанія моего дома. Это чисто финансовое дѣло я поручилъ вести моему управляющему. Я не видѣлъ г-на де-Фавра, не писалъ ему, не имѣлъ съ нимъ никакихъ сношеній; словомъ, мнѣ совершенно неизвѣстно то, что онъ дѣлалъ^[3].

Смѣхъ, послышавшійся изъ рядовъ публики, доказалъ, что не всѣ были расположены вѣрить этому странному заявленію принца, что онъ, не повидавшись съ посредникомъ, довѣрилъ ему на два милліона векселей, тѣмъ болѣе, что этотъ посредникъ былъ одинъ изъ его бывшихъ тѣлохранителей.

Monsieur покраснѣлъ; ему, очевидно, хотѣлось поскорѣе выйти изъ ложнаго положенія, въ какое онъ самъ себя поставилъ, и онъ продолжалъ съ большимъ жаромъ.

— Тѣмъ не менѣе, господа, я узналъ вчера, что въ столицѣ распространяютъ бумагу слѣдующаго содержанія.

И онъ прочелъ — что было совершенно безполезно, такъ какъ всѣ его отлично знали, — циркуляръ, приведенный нами выше.

При словахъ: „Monsieur, братъ короля былъ во главѣ“, всѣ члены коммуны поклонились.

Хотѣли они дать понять, что и они того-же мнѣнія? или только хотѣли сказать, что имъ извѣстно это обвиненіе?

Monsieur продолжалъ:

— Вы, конечно, не ожидаете отъ меня, чтобы я унизился до оправданій въ столь низкомъ преступленіи; но въ то время, когда самыя нелѣпыя клеветы легко могутъ смѣшать лучшихъ гражданъ съ врагами революціи, я счелъ своей обязанностью по отношенію къ королю, къ вамъ и по отношенію къ самому себѣ, войти въ подробности, только что вами выслушанныя, чтобы общественное мнѣніе ни одной минуты не могло оставаться въ заблужденіи. Съ того дня, когда во второмъ собраніи нотаблей я высказался по основному вопросу, тогда еще возбуждавшему дебаты, я не переставалъ вѣрить, что великая реформа совершенно готова; что король по своимъ намѣреніямъ, своимъ добродѣтелямъ и своему высокому сану, долженъ стать ея вождемъ, такъ какъ она не могла не быть выгодной какъ для народа, такъ и для монархіи; наконецъ, что королевская власть должна быть оплотомъ національной свободы, а національная свобода основой королевской власти…

Хотя смыслъ этой фразы былъ несовсѣмъ ясенъ, но благодаря привычкѣ апплодировать соединенію извѣстныхъ словъ, начали и ей апплодировать.

Это пріободрило Monsieur, онъ возвысилъ голосъ и прибавилъ съ большей увѣренностью:

— Пускай приведутъ хотя бы одинъ изъ моихъ поступковъ, хотя-бы одну изъ моихъ рѣчей, которые-бы противорѣчили только что изложеннымъ мною принципамъ, и доказывали-бы, что въ какія обстоятельства я ни былъ-бы поставленъ, счастье короля, счастье народа не было единственнымъ предметомъ моихъ мыслей и моихъ желаній; до тѣхъ поръ я имѣю право требовать, чтобы мнѣ вѣрили; я никогда не измѣнялъ ни своихъ чувствъ, ни принциповъ, и никогда не измѣню ихъ!

Хотя мы пишемъ романъ, но сочли не лишнимъ захватить область исторіи, приведя цѣликомъ рѣчь его высочества, чтобы наши читатели знали, каковъ былъ въ тридцать пять лѣтъ принцъ, который въ шестьдесятъ принужденъ былъ дать хартію съ своей знаменитой 14-ой статьей.

Изъ чувства справедливости мы приводимъ также рѣчь Бальи въ отвѣтъ на рѣчь Monsieur. Бальи сказалъ:

— Monsieur, для представителей парижской коммуны большое удовлетвореніе видѣть среди себя брата любимаго короля, короля возстановителя французской свободы. Августѣйшихъ братьевъ связываютъ одинаковыя чувства. Monsieur показалъ себя первымъ гражданиномъ королевства, подавъ голосъ за третье сословіе во второмъ собраніи нотаблей; онъ былъ почти одинъ этого мнѣнія вмѣстѣ съ очень немногими друзьями народа, и прибавилъ заслугу разума ко всѣмъ остальнымъ своимъ правамъ на уваженіе націи. Значитъ, Monsieur первый творецъ гражданскаго равенства: сегодня онъ даетъ этому новое доказательство, придя къ представителямъ коммуны, гдѣ онъ желаетъ, чтобы его цѣнили лишь по его патріотическимъ чувствамъ. Эти чувства выразились въ объясненіяхъ, какія Monsieur было угодно дать собранію. Принцъ идетъ на встрѣчу общественному мнѣнію; гражданинъ придаетъ цѣну мнѣніямъ своихъ согражданъ, и я прошу Monsieur принять отъ имени нашего собранія дань почтенія и благодарности, какую оно должно воздать какъ его чувствамъ, и чести его присутствія, такъ и, въ особенности, тому значенію, какое онъ придаетъ уваженію людей свободныхъ.

Тогда Monsieur, конечно, понялъ, что, не смотря на великія похвалы, расточаемыя Бальи его поведенію, это поведеніе получитъ весьма различную оцѣнку, и отвѣтилъ отеческимъ тономъ, какой онъ такъ хорошо умѣлъ принимать, когда это было ему полезно:

— Господа, долгъ, мною выполненный, былъ очень тяжелъ для добродѣтельнаго сердца; но я вознагражденъ чувствами, выраженными мнѣ вашимъ собраніемъ, и мои уста откроются лишь для того, чтобы просить помилованія всѣхъ тѣхъ, кто оскорбилъ меня.

Какъ можно видѣть, Monsieur не связывалъ ни себя, ни собраніе. Для кого просилъ онъ помилованія? Не для Фавра, конечно, потому что еще никто не зналъ, былъ-ли Фавра виновенъ, да и кромѣ того, Фавра ничѣмъ не оскорбилъ Monsieur.

Нѣтъ, Monsieur просто просилъ помилованія анонимнаго автора обвинявшаго его циркуляра; но этотъ авторъ не нуждался въ помилованіи, потому что онъ былъ неизвѣстенъ.

Такимъ образомъ Monsieur выполнилъ самъ часть совѣта, даннаго имъ его брату, Людовику XVI. Онъ отрекся отъ Фавра, и, какъ видно изъ похвалъ добродѣтельнаго Бальи, имѣлъ полный успѣхъ.

Это соображеніе заставило, вѣроятно, Людовика XVI рѣшиться присягнуть Конституціи.

Въ одно прекрасное утро, приставъ пришелъ доложить президенту Собранія, которымъ въ тотъ день былъ Бюро де Пюзи, какъ приставъ Коммуны пришелъ доложить мэру о приходѣ Monsieur, — что король съ двумя министрами и нѣсколькими офицерами стучится въ дверь Манежа, совершенно такъ, какъ Monsieur стучался въ дверь городской Ратуши.

Представители народа съ удивленіемъ переглянулись. Что могъ сказать имъ король, такъ давно разошедшійся съ ними?

Людовика XVI пригласили войти, и президентъ уступилъ ему свое кресло.

Какъ бы то ни было, вся зала огласилась привѣтствіями. Кромѣ Петіона, Камиля Демулена, и Марата, вся Франція была или считала себя роялистической.

У короля явилась потребность придти поздравить Собраніе съ его трудами; онъ восхвалялъ прекрасное раздѣленіе Франціи на департаменты; но, въ особенности, онъ спѣшилъ выразить, такъ какъ это чувство переполняло его сердце, свою пламенную любовь къ Конституціи.

Начало рѣчи, — напомнимъ, что черные или бѣлые, роялисты или конституціоналисты, аристократы или патріоты, никто изъ представителей не зналъ, что хотѣлъ сказать король, — начало рѣчи произвело нѣкоторую тревогу, средина расположила умы къ благодарности, но конецъ, — о! конецъ! довелъ слушателей до энтузіазма.

Король не могъ устоять противъ желанія выразить свою любовь къ маленькой конституціи 1791, еще не родившейся; что-же будетъ, когда она окончательно появится на свѣтъ?

Тогда любовь короля дойдетъ до фанатизма.

Мы не приводимъ рѣчи короля, она слишкомъ длинна; въ ней шесть страницъ!

Но она не показалась длинной Собранію, которое, слушая ее, плакало отъ умиленія.

Наши слова, что Собраніе плакало, далеко не метафора: Барнавъ плакалъ, Ламетъ, Дюноръ, Мирабо, Вареръ плакали; это былъ настоящій потопъ.

Собраніе потеряло голову. Оно все поднялось на ноги; трибуны тоже поднялись; всѣ протянули руки и поклялись въ вѣрности конституціи, которой еще не существовало.

Король вышелъ; но король и Собраніе не могли такъ скоро разстаться: Собраніе вышло за королемъ, составило ему кортежъ, и явилось въ Тюльери, гдѣ королева приняла его.

Королева! она была далеко не энтузіастка, эта суровая дочь Маріи-Терезіи; она не плакала, эта достойная сестра Леопольда; она представила своего сына представителямъ народа.

— Господа, сказала она, — я раздѣляю всѣ чувства короля; я всѣмъ сердцемъ присоединяюсь къ поступку, продиктованному ему его любовью къ своему народу. Вотъ мой сынъ: я постараюсь какъ можно ранѣе научить его подражать добродѣтелямъ лучшаго изъ отцовъ, уважать общественную свободу и поддерживать законы, которыхъ онъ, надѣюсь, будете» лучшей опорой.

Великъ долженъ былъ быть энтузіазмъ, если подобная рѣчь не охладила его; энтузіазмъ Собранія дошелъ до бѣлаго калѣнія. Предложили немедленно приступить къ присягѣ, которую сейчасъ-же формулировали; президентъ первый произнесъ слѣдующія слова:

— Клянусь быть вѣрнымъ націи, закону и королю, и всѣми силами поддерживать конституцію, постановленную національнымъ Собраніемъ и принятую королемъ.

Всѣ члены Собранія, за исключеніемъ одного, поднимали поочереди руки и повторяли: «Клянусь!»

Десять дней, послѣдовавшихъ за этимъ счастливымъ эпизодомъ, возвратившимъ Собранію радость, Парижу спокойствіе, а Франціи миръ, прошли въ празднествахъ, балахъ, иллюминаціяхъ. Со всѣхъ сторонъ приносились присяги; присягали вездѣ: на Гревской площади, въ Ратушѣ, въ церквахъ, на улицахъ, на площадяхъ: воздвигали жертвенники отечеству; приводили къ нимъ школьниковъ, и школьники присягали, точно они были уже взрослые и понимали, что такое присяга.

Собраніе заказало молебенъ и въ полномъ составѣ присутствовало на немъ; тамъ, передъ лицомъ Бога, передъ алтаремъ возобновили уже принесенную присягу.

Только король не пошелъ въ соборъ Богоматери и, значитъ, не присягалъ.

Его отсутствіе было замѣчено; но всѣ были такъ радостно настроены, такъ довѣрчивы, что удовлетворились первымъ попавшимся предлогомъ, даннымъ имъ.

— Отчего вы не были на молебнѣ? отчего вы не присягали въ церкви, какъ всѣ другіе? иронически спросила его королева.

— Оттого, что я согласенъ лгать, но не хочу быть клятвопреступникомъ, отвѣчалъ Людовикъ XVI.

Королева вздохнула съ облегченіемъ. До тѣхъ поръ, она, какъ и всѣ, вѣрила искренности короля.

XV.
Дворянинъ.

Король былъ въ Собраніи 4 февраля 1790.

Двѣнадцать дней спустя, т. е. въ ночь съ 17 на 18 того-же мѣсяца, въ отсутствіе губернатора Шатлэ, отпросившагося въ отпускъ въ Пуассонъ къ умирающей матери, какой-то человѣкъ явился къ дверямъ тюрьмы съ приказомъ, подписаннымъ лейтенантомъ полиціи, уполномочивающимъ посѣтителя имѣть свиданіе съ г-номъ де Фавра, безъ свидѣтелей.

Не смѣемъ утверждать, былъ-ли этотъ приказъ дѣйствительный или подложный; во всякомъ случаѣ, помощникъ губернатора, нарочно для этого разбуженный, призналъ его годнымъ, такъ какъ приказалъ немедленно провести подателя его въ казематъ г-на де Фавра, не смотря на поздній часъ ночи.

Сдѣлавъ это распоряженіе, онъ спокойно улегся спать, вполнѣ полагаясь на охрану своихъ ключниковъ и сторожей.

Посѣтитель, подъ предлогомъ того, что, вынимая приказъ изъ своего портфеля, выронилъ важную бумагу, взялъ лампу и сталъ чего-то искать на полу, пока помощникъ губернатора не ушелъ въ свою комнату. Тогда онъ объявилъ. что, вѣроятно, оставилъ эту бумагу дома, но, что если она найдется, то онъ просить отдать ее ему, когда онъ будетъ уходить.

Затѣмъ, отдавь лампу ожидавшему его ключнику, онъ попросилъ проводить его въ казематъ г-на де Фавра.

Тюремщикъ отворилъ одну дверь, пропустилъ незнакомца, прошелъ самъ и затворилъ за собою дверь. Онъ съ любопытствомъ посматривалъ на незнакомца, точно ждалъ, что онъ сейчасъ заговоритъ съ нимъ и объявитъ ему нѣчто важное.

Они спустились по двѣнадцати ступенямъ и вошли въ подземный корридоръ. Здѣсь была вторая дверь, которую тюремщикъ отворилъ и заперъ какъ и первую.

Незнакомецъ и его проводникъ очутились тогда, на площадкѣ, передъ новой лѣстницей въ двѣнадцать ступенекъ. Незнакомецъ остановился, посмотрѣлъ вглубь темнаго корридора и убѣдясь, что безмолвіе было столь-же полное, какъ и темнота, онъ обратился къ проводнику.

— Вы ключарь Людовикъ?

— Да, отвѣчалъ тотъ.

— Братъ американской ложи?

— Да.

— Недѣлю тому назадъ насъ поставила сюда таинственная рука для совершенія неизвѣстнаго дѣла?

— Да.

— Вы готовы совершить это дѣло?

— Готовь.

— По чему должны вы узнать этого человѣка?

— По тремъ буквамъ, вышитымъ на груди его рубашки.

— Я этотъ человѣкъ… и вотъ три буквы.

Съ этими словами посѣтитель пріоткрылъ свое кружевное жабо и показалъ три буквы: L. P. D.

— Учитель, сказалъ тюремщикъ кланяясь, — я къ вашимъ услугамъ.

— Хорошо. Отворите мнѣ казематъ г-на де-Фавра и будьте готовы исполнить всякое приказаніе.

Тюремщикъ молча поклонился, пошелъ впередъ, чтобы освѣщать дорогу, и остановился передъ низкой дверью.

— Онъ тутъ, прошепталъ онъ.

Незнакомецъ кивнулъ головой; ключъ, вставленный въ замокъ, повернулся два раза, и дверь отворилась.

Хотя заключеннаго помѣстили изъ предосторожности въ казематъ, вырытый на двадцать футовъ ниже уровня земли, но его окружили нѣкоторымъ вниманіемъ. У него была чистая постель и бѣлыя простыни. Подлѣ постели стоялъ столъ съ нѣсколькими книгами, а также чернилами, перьями и бумагой, предназначенными, вѣроятно, для составленія оправдательной записки.

На столѣ также стояла потушенная лампа.

Въ углу виднѣлся другой столъ съ туалетными принадлежностями, вынутыми изъ элегантнаго несессера съ гербомъ маркиза; на стѣнѣ висѣло маленькое зеркало, вынутое изъ того же несессера.

Г-нъ де-Фавра спалъ такъ крѣпко, что не слыхалъ, какъ отворилась дверь, какъ подошелъ къ нему незнакомецъ, и какъ тюремщикъ поставилъ вторую лампу рядомъ съ первой и вышелъ по знаку посѣтителя.

Незнакомецъ съ минуту съ глубокой грустью смотрѣлъ на спящаго; потомъ вспомнивъ, что время было дорого, онъ рѣшился нарушить его покой и положилъ ему руку на плечо.

Заключенный вздрогнулъ и быстро обернулся съ широко открытыми глазами, какъ обыкновенно дѣлаютъ всѣ засыпающіе съ ожиданіемъ быть разбуженными дурнымъ извѣстіемъ.

— Успокойтесь, г-нъ де-Фавра, это другъ, проговорилъ незнакомецъ.

Г-нъ де-Фавра взглянулъ на ночнаго посѣтителя съ сомнѣніемъ; ему не вѣрилось, чтобы другъ могъ придти къ нему въ его подземелье. Питомъ, онъ вдругъ вспомнилъ.

— А! а! баронъ Заноне, сказалъ онъ.

— Я самый, дорогой маркизъ.

Фавра съ улыбкой оглянулся и указалъ барону на скамейку, свободную отъ книгъ и одежды.

— Садитесь, пожалуйста, сказалъ онъ.

— Я пришелъ, любезный маркизъ, предложить вамъ одну вещь, не допускающую долгихъ разсужденій; и такъ, намъ нельзя терять времени…

— Что вы пришли предложить мнѣ, дорогой баронъ?… Не заемъ, надѣюсь?

— Отчего-же?

— Оттого что гарантіи, какія я могу дать вамъ, мнѣ кажутся не особенно вѣрными…

— Ну, я-бы на это не посмотрѣлъ, маркизъ, и, напротивъ, готовъ предложить вамъ милліонъ!

— Мнѣ? съ улыбкой спросилъ Фавра.

— Да, вамъ. Но, такъ какъ я увѣренъ, что вы не согласитесь на мои условія, то и не предлагаю ихъ вамъ.

— Вы меня предупредили, что вы спѣшите, дорогой баронъ, скажите-же въ чемъ дѣло?

— Вамъ извѣстно, что завтра васъ будутъ судить, маркизъ?

— Да, я что-то слышалъ.

— Вамъ извѣстно, что васъ будутъ судить тѣ самые судьи, что оправдали Ожара и Безанваля?

— Да.

— Вамъ извѣстно, что тотъ и другой были оправданы лишь благодаря всемогущему вмѣшательству двора?..

— Да, въ третій разъ отвѣтилъ Фавра, безъ малѣйшаго измѣненія въ голосѣ.

— Вы надѣетесь, конечно, что дворъ сдѣлаетъ для насъ то-же, что и для вашихъ предшественниковъ?..

— Тѣ, съ кѣмъ я удостоился быть въ сношеніяхъ по предпріятію, приведшему меня сюда, знаютъ, что они должны сдѣлать для меня, баронъ: все, чтобы они ни сдѣлали, будетъ хорошо.

— Они уже рѣшили, что имъ дѣлать, маркизъ, и я могу вамъ сообщить, что они сдѣлали.

Фавра не выказалъ ни малѣйшаго желанія знать это.

— Monsieur, продолжалъ посѣтитель, — явился въ городскую Ратушу и объявилъ, что почти не зналъ васъ; что вы вступили въ 1772 въ ряды его швейцарскихъ тѣлохранителей; въ 1775 вышли изъ нихъ, и что съ тѣхъ поръ онъ не видалъ васъ.

Фавра наклонилъ голову въ знакъ согласія.

— Что касается короля, то онъ не только не думаетъ о бѣгствѣ, но 4 числа примирился съ національнымъ собраніемъ и присягнулъ конституціи!

По лицу Фавра промелькнула улыбка.

— Вы сомнѣваетесь? спросилъ баронъ.

— Я этого не говорю.

— Итакъ, видите, маркизъ, не надо разсчитывать на Monsieur… не надо разсчитывать на короля…

— Къ дѣлу, баронъ.

— Итакъ, вы предстанете на судъ.

— Я имѣлъ честь уже слышать это отъ васъ.

— Вы будете осуждены!..

— Вѣроятно.

— Приговорены къ смерти!..

— Возможно.

Фавра поклонился, какъ человѣкъ, готовый принять всякій ударъ судьбы.

— Но, знаете-ли вы, къ какой смерти, маркизъ?..

— Развѣ есть два рода смерти, баронъ?

— О! есть десять родовъ: колъ, четвертованіе, шнурокъ, колесо, висѣлица, топоръ… или скорѣе, всѣ эти смерти существовали до послѣдней недѣли! Теперь, какъ вы говорите, осталась одна: висѣлица!

— Висѣлица!

— Да. Національное собраніе, провозгласивъ равенство передъ закономъ, нашло справедливыми провозгласить равенство передъ смертью! Теперь дворяне и крестьяне выходятъ изъ этого міра въ одну дверь: ихъ вѣшаютъ, маркизъ.

— А! а! проговорилъ Фавра.

— Если васъ приговорятъ къ смерти, то, значитъ, повѣсятъ… вещь весьма печальная для дворянина, который не боится смерти, я въ этомъ увѣренъ, но которому противна висѣлица.

— Послушайте, баронъ, неужели вы пришли только для того, чтобы сообщить мнѣ всѣ эти пріятныя новости, или вы имѣете сказать мнѣ нѣчто лучшее?

— Я пришелъ объявить вамъ, что все готово для вашего бѣгства, и сказать, что если вы захотите, то черезъ десять минутъ выйдете изъ тюрьмы, а черезъ сутки изъ Франціи.

Фавра на минуту задумался, при чемъ предложеніе барона, казалось, нисколько не волновало его.

— Это мнѣ предлагаетъ король или его королевское высочество? спросилъ онъ.

— Нѣтъ, это предлагаю вамъ я.

Фавра посмотрѣлъ нй барона.

— Вы, баронъ? Съ какой стати?

— Изъ участія къ вамъ, маркизъ.

— Какое участіе можете вы имѣть ко мнѣ? Вы меня видѣли всего два раза.

— Можно и меньше этого видѣть человѣка и узнать его, любезный маркизъ. А истинные дворяне такъ рѣдки, что я хочу сохранить одного, не скажу для Франціи, но для человѣчества

— У васъ нѣтъ другого основанія?

— У меня есть то основаніе, что вы со мною вели переговоры о займѣ и получили отъ меня два милліона; такимъ образомъ я далъ вамъ возможность развить вашъ заговоръ, теперь открытый, и, слѣдовательно, я невольно содѣйствовалъ вашей смерти.

Фавра улыбнулся.

— Если вы не совершили никакого другого преступленія кромѣ этого, то спите спокойно; я васъ прощаю, сказалъ Фавра.

— Какъ! вы отказываетесь бѣжать?..

Фавра протянулъ ему руку.

— Отъ всего сердца благодарю васъ, баронъ, отвѣчалъ онъ: — благодарю васъ отъ имени моей жены, моихъ дѣтей, но отказываюсь.

— Вы, можетъ быть, думаете, маркизъ, что принятыя нами мѣры не хороши и боитесь, что неудачная попытка бѣжать можетъ осложнить ваше дѣло?

— Я полагаю, баронъ, что вы человѣкъ осторожный, скажу болѣе, человѣкъ предпріимчивый, такъ какъ вы сами пришли предложить мнѣ это бѣгство; но повторяю, я не хочу бѣжать.

— Вы, конечно, боитесь, что, такъ какъ вамъ придется выѣхать изъ Франціи, ваша жена и дѣти останутся въ нищетѣ… Я предвидѣлъ такое возраженіе, маркизъ, и могу предложить вамъ этотъ бумажникъ, въ которомъ лежитъ сто тысячъ франковъ банковыми билетами.

Фавра съ восхищеніемъ посмотрѣлъ на барона. Потомъ, покачалъ головой.

— Совсѣмъ не то, баронъ, сказалъ онъ. — Я-бы уѣхалъ изъ Франціи по одному вашему слову, и вамъ не зачѣмъ было-бы давать мнѣ этотъ бумажникъ, если бы только я намѣревался бѣжать; но, повторяю, мое рѣшеніе принято: я не убѣгу.

Баронъ посмотрѣлъ на него, точно сомнѣваясь, въ полномъ ли онъ разсудкѣ.

— Это васъ удивляетъ, сказалъ Фавра, какъ то странно отчеканивая слова, — и вы спрашиваете самого себя, не рѣшаясь обратиться съ этимъ вопросомъ ко мнѣ: откуда у меня взялось это странное рѣшеніе дойти до конца и, если нужно, умереть какой-бы то ни было смертью.

— Каюсь, маркизъ.

— Я вамъ объясню это. Я роялистъ, но не такой какъ тѣ, что эмигрируютъ за границу или скрываются въ Парижѣ; мои убѣжденія покоятся не на разсчетѣ или личномъ интересѣ, но это культъ, вѣрованіе, религія: короли для меня то-же самое, что архіепископъ или папа, то есть представители религіи, о которой я вамъ только что говорилъ. Если я убѣгу, всѣ подумаютъ, что король или Monsieur помогли мнѣ бѣжать; если же они помогли мнѣ бѣжать, значитъ они мои сообщники. Религіи падаютъ, баронъ, когда не находится болѣе мучениковъ за нихъ. И вотъ, я возвеличу мою религію, умеревъ за нее! Этимъ я сдѣлаю упрекъ прошлому, и предостереженіе будущему.

— Но подумайте, какая смерть ожидаетъ васъ, маркизъ!

— Чѣмъ позорнѣе будетъ смерть, тѣмъ больше заслуги будетъ имѣть моя жертва. Христосъ умеръ на крестѣ, между двумя разбойниками!

— Я понялъ бы это, еслибы ваша смерть могла имѣть такое-же вліяніе для монархіи, какая смерть Христа имѣла для всего міра. Но грѣхи королей таковы, маркизъ, что я боюсь, что для искупленія ихъ недостаточно не только крови одного дворянина, но и самого короля.

— Пусть будетъ, какъ угодно Богу, баронъ, но, въ это время колебаній и сомнѣній, когда столько людей пренебрегаютъ своимъ долгомъ, я умру съ утѣшеніемъ, что выполнилъ свой.

— Совсѣмъ нѣтъ, маркизъ! воскликнулъ баронъ съ нетерпѣніемъ: — вы просто умрете съ сожалѣніемъ, что погибли безъ всякой пользы!

— Когда обезоруженный солдатъ не желаетъ бѣжать, когда онъ ждетъ врага, бравируетъ смертью и, сраженный ею, падаетъ, онъ отлично знаетъ, что его смерть безполезна, но онъ сказалъ себѣ, что бѣгство было бы постыдно, и предпочелъ умереть!..

— Маркизъ, я не считаю себя побитымъ… сказалъ баронъ, вынимая часы: было три часа утра. — Въ нашемъ распоряженіи есть еще часъ, продолжалъ онъ. — Я сяду къ этому столу и стану читать впродолженіи получаса; а вы подумайте. Черезъ полчаса вы дадите мнѣ окончательный отвѣтъ.

Онъ взялъ стулъ, сѣлъ къ столу спиной къ заключенному, открылъ книгу и началъ читать.

— Спокойной ночи, баронъ! проговорилъ Фавра и повернулся къ стѣнѣ вѣроятно для того, чтобы ничто не развлекало его отъ размышленій.

Посѣтитель раза два или три вынималъ часы, выказывая болѣе нетерпѣнія, чѣмъ узникъ. Когда прошло полчаса, онъ всталъ и подошелъ къ кровати. Но Фавра не повернулся къ нему.

Баронъ наклонился надъ нимъ и. по его спокойному и мѣрному дыханію, увидѣлъ, что узникъ спитъ.

— Ну, сказалъ онъ себѣ, — я побитъ; впрочемъ приговоръ еще не произнесенъ; можетъ быть, онъ еще сомнѣвается…

Не желая будить несчастнаго, котораго черезъ нѣсколько дней ожидалъ такой долгій и глубокій сонъ, онъ взялъ перо и написалъ на клочкѣ чистой бумаги:

"Когда приговоръ будетъ произнесенъ, когда г-нъ де-Фавра будетъ приговоренъ къ смерти, когда у него не останется надежды ни на Monsieur, ни на короля, то если онъ перемѣнитъ свое мнѣніе, ему стоитъ только позвать тюремщика Людовика и сказать ему: Я рѣшилъ бѣжать! и немедленно явится возможность помочь ему въ этомъ.

«Когда г-на де-Фавра посадятъ въ роковую телѣгу, когда г-нъ де-Фавра совершитъ покаяніе передъ соборомъ Богоматери, когда г-нъ де-Фавра босикомъ и со связанными руками пройдетъ небольшое пространство, отдѣляющее ступеньки городской ратуши, гдѣ онъ долженъ будетъ сдѣлать свое завѣщаніе, отъ висѣлицы, поставленной на Гревской площади, ему стоитъ только громко сказать: Я хочу быть спасеннымъ! и его спасутъ.

"Каліостро".

Написавъ это, посѣтитель взялъ лампу, второй разъ подошелъ къ узнику, чтобы убѣдиться, что онъ не проснулся, и увидя, что тотъ продолжаетъ спать, вышелъ изъ каземата, у дверей котораго неподвижно стоялъ тюремщикъ Людовикъ.

— Ну что же, учитель, спросилъ онъ, — что долженъ я дѣлать?

— Оставаться въ тюрьмѣ и повиноваться всему, что прикажетъ тебѣ г-нъ де-Фавра.

Тюремщикъ поклонился, взялъ лампу изъ рукъ Каліостро и почти только пошелъ впередъ, какъ лакей, свѣтящій своему господину.

XVI.
Предсказаніе Каліостро исполняется.

Въ тотъ-же день, въ часъ по полудни, регистраторъ Шатлэ съ четырьмя солдатами спустился въ камеру Фавра и объявилъ ему, что его поведутъ на судъ.

Фавра уже былъ предупрежденъ объ этомъ ночью Каліостро, а въ девять часовъ утра помощникомъ предсѣдателя Шатлэ.

Общій докладъ о процессѣ начался въ половинѣ десятаго утра, и въ три часа по полудни еще не былъ оконченъ.

Съ девяти часовъ утра зала была переполнена любопытными, желавшими видѣть того, кого ожидалъ приговоръ, такъ какъ никто не сомнѣвался, что подсудимый будетъ осужденъ.

Въ политическихъ заговорахъ иногда попадаются несчастные, заранѣе обреченные; чувствуется, что необходима искупительная жертва, и что имъ роковымъ образомъ придется быть этой жертвой.

Сорокъ судей сидѣли полукругомъ въ верхнемъ концѣ зала; предсѣдатель сидѣлъ подъ балдахиномъ; позади него, на стѣнѣ, висѣло Распятіе, а передъ нимъ, на другомъ концѣ зала, портретъ короля.

Отрядъ національныхъ гренадеровъ стоялъ снаружи и внутри зданія суда; дверь его охранялась четырьмя караульными.

Въ четверть четвертаго судьи приказали ввести подсудимаго.

Двѣнадцать гренадеровъ, ожидавшихъ этого приказа, стоя посреди зала, отправились за нимъ.

Съ этой минуты всѣ головы, даже головы судей, повернулись къ двери, въ которую долженъ былъ войти г-нъ де-Фавра.

Черезъ десять минутъ появились четыре гренадера. За ними шелъ маркизъ Фавра.

Остальные восемь слѣдовали за нимъ.

Узникъ вошелъ среди той страшной тишины, какую умѣютъ сохранять двѣ тысячи людей, скопившихся въ одной комнатѣ, когда появляется, наконецъ, человѣкъ, предметъ ихъ общаго ожиданія.

Лицо его было совершенно спокойно; его туалетъ отличался большой изысканностью; на немъ быль шелковый, свѣтло-сѣрый, вышитый камзолъ, бѣлый атласный жилетъ, брюки одного цвѣта съ камзоломъ, шелковые чулки, башмаки съ пряжками и крестъ святаго Людовика въ петличкѣ.

Особенно прическа его отличалась рѣдкимъ кокетствомъ, и парикъ его былъ напудренъ до бѣла.

Всѣ затаили дыханіе въ теченіе нѣсколькихъ минутъ, употребленныхъ узникомъ для того, чтобы дойти отъ двери до скамьи подсудимыхъ. Еще нѣсколько секундъ прошло отъ появленія подсудимаго до первыхъ словъ, обращенныхъ къ нему Предсѣдателемъ.

— Кто вы? спросилъ его предсѣдатель изволнованнымъ голосомъ.

— Я узникъ и подсудимый, отвѣтилъ Фавра совершенно спокойно.

— Какъ васъ зовутъ?

— Томъ Маги, маркизъ Фавра

— Откуда вы?

— Изъ Блуа.

— Ваше званіе?

— Полковникъ королевской службы.

— Гдѣ живете?

— На Королевской площади, № 21.

— Вашъ возрастъ?

— Сорокъ шесть лѣтъ.

— Садитесь.

Маркизъ повиновался.

Только тогда, казалось, всѣ начали свободно дышать. Въ воздухѣ пронеслось грозное дуновеніе, дуновеніе мести.

Обвиняемый не ошибся; онъ посмотрѣлъ вокругъ себя: во всѣхъ глазахъ сверкала ненависть, всѣ показывали ему кулаки; чувствовалось, что необходима жертва этому народу, изъ рука, котораго вырвали Ожара и Безанваля, и который ежедневно громко требовалъ повѣшенія принца Ламбеска.

Среди этихъ раздраженныхъ лицъ, среди этихъ сверкающихъ взглядовъ, обвиняемый узналъ спокойное и симпатичное лицо его ночного посѣтителя.

Онъ незамѣтно поклонился ему и продолжалъ свой обзоръ.

— Подсудимый, сказала, предсѣдатель, — будьте готовы къ отвѣту.

Фавра поклонился.

— Я къ вашимъ услугамъ, г-нъ предсѣдатель, проговорилъ онъ.

Тогда начался второй допросъ, выдержанный обвиняемымъ съ тѣмъ-же спокойствіемъ, какъ и первый.

Потомъ начался допросъ свидѣтелей обвиненія.

Фавра, не желавшій спасти свою жизнь бѣгствомъ, хотѣлъ защитить ее на судѣ; онъ вызвалъ четырнадцать свидѣтелей въ свою защиту.

Послѣ показаній свидѣтелей обвиненія, онъ ждалъ появленія своихъ свидѣтелей, когда предсѣдатель вдругъ произнесъ:

— Господа, пренія кончены.

— Извините, г-нъ предсѣдатель, возразилъ Фавра съ своей обычной учтивостью, — вы забываете одну вещь, правда, очень незначительную: вы забываете выслушать четырнадцать свидѣтелей, вызванныхъ по моей просьбѣ.

— Судъ рѣшилъ не выслушивать ихъ, отвѣтилъ предсѣдатель.

Лицо обвиняемаго затуманилось; глаза его сверкнули.

— Я полагалъ, что буду судимъ парижскимъ Шатлэ, сказалъ онъ, — но ошибался; повидимому, меня судитъ испанская инквизиція!

— Уведите подсудимаго, распорядился предсѣдатель.

Фавра былъ отведенъ въ свою тюрьму. Его спокойствіе, учтивость и мужество, произвели нѣкоторое впечатлѣніе на зрителей, явившихся въ судъ безъ предубѣжденія.

Но, надо сознаться, что такихъ было не много. При выходѣ Фавра сопровождали вопли, угрозы, брань.

— Не надо пощады! не надо пощады! кричали пятьсотъ голосовъ при его проходѣ.

Эти вопли не переставали раздаваться, когда онъ уже возвратился въ свой казематъ.

— Вотъ, что значить устраивать заговоры съ принцами! сказалъ онъ самому себѣ.

Послѣ ухода обвиняемаго, судьи приступили къ совѣщанію.

Фавра легъ спать въ обыкновенное время. Около часа утра, ключарь Людовикъ вошелъ къ нему и разбудилъ его.

Онъ объяснилъ свой приходъ желаніемъ принести заключенному бутылку Бордо, чего тотъ совсѣмъ не просилъ.

— Господинъ маркизъ, сказалъ онъ, — въ эту минуту судьи произносятъ вашъ приговоръ.

— Другъ мой, отвѣтилъ Фавра, — если ты только для этого разбудилъ меня, то было бы лучше оставить меня спать.

— Нѣтъ, господинъ маркизъ, я васъ разбудилъ, чтобы спросить насъ, не имѣете ли вы чего-нибудь передать особѣ, приходившей къ вамъ въ прошлую ночь?

— Ничего.

— Подумайте, г-нъ маркизъ; когда приговоръ будетъ произнесенъ, за вами станутъ строже смотрѣть, и, какъ ни могущественна эта особа, но ея воля можете, быть пожалуй скована невозможностью.

— Благодарю, мой другъ; но мнѣ не о чемъ просить ее, ни теперь, ни послѣ.

— Въ такомъ случаѣ, я сожалѣю, что разбудилъ васъ; но васъ разбудили бы черезъ часъ…

— Такъ что, по твоему мнѣнію, мнѣ не стоитъ засыпать? спросилъ Фавра улыбаясь.

— Да вотъ, судите сами.

Дѣйствительно, въ верхнихъ этажахъ послышался сильный шумъ; двери отворялись и затворялись, ружейные приклады стучали по полу.

— А! а! проговорилъ Фавра, — весь этотъ шумъ изъ-за меня?

— Идутъ читать вамъ приговоръ, г-нъ маркизъ.

— Чортъ побери! позаботьтесь, чтобы докладчики далъ мнѣ время одѣться.

Тюремщикъ вышелъ и заперъ за собою дверь.

Тѣмъ временемъ Фавра надѣлъ свои шелковые чулки, башмаки съ пряжками и брюки. Онъ кончалъ свой туалетъ, когда дверь отворилась; дополнять его онъ счелъ лишнимъ.

Онъ былъ очень красивъ въ этой позѣ, съ откинутой назадъ головой, съ полу растрепанными волосами, съ жабо, открытымъ на груди.

Когда докладчикъ вошелъ, онъ откинулъ воротникъ своей рубашки на плечи.

— Какъ видите, обратился онъ къ докладчику, — я васъ ждалъ готовый къ поединку.

И она. провелъ рукой по открытой шеѣ, готовой и къ аристократической шпагѣ и къ веревкѣ простолюдина.

— Читайте, я васъ слушаю, проговорилъ онъ.

Докладчикъ прочелъ, или скорѣе, пробормоталъ приговоръ.

Маркизъ былъ приговоренъ къ смерти; онъ долженъ былъ принести публичное покаяніе передъ соборомъ Богоматери и затѣмъ быть повѣшеннымъ на Гревской площади.

Фавра выслушалъ это чтеніе совершенно спокойно, даже не моргнулъ при словѣ, повѣшенъ, словѣ, столь ужасномъ для уха дворянина.

Только, послѣ минутнаго молчанія, онъ сказалъ докладчику, смотря ему прямо въ глаза.

— О! какъ я васъ жалѣю, что вы были принуждены осудить человѣка на основаніи подобныхъ уликъ!

Докладчикъ увернулся отъ отвѣта.

— Сударь, сказалъ онъ, — вы знаете, что у васъ не остается другого утѣшенія кромѣ религіи.

— Вы ошибаетесь, возразилъ ему осужденный, — у меня еще остаются утѣшенія, которыя я почерпаю въ своей совѣсти.

Съ этими словами г-нъ де-Фавра поклонился докладчику, и тому оставалось только удалиться. Однако, дойдя до двери, онъ обернулся.

— Не хотите ли, чтобы я вамъ прислалъ духовника? спросилъ онъ осужденнаго.

— Духовника отъ тѣхъ, кто убиваетъ меня? Нѣтъ, онъ бы показался мнѣ подозрительнымъ. Я согласенъ отдать намъ свою жизнь, но слишкомъ дорожу своимъ спасеніемъ!.. Я желаю видѣть священника изъ церкви св. Павла.

Два часа спустя почтенный священникъ уже былъ у него.

XVII.
Гревская площадь.

Эти два часа были хорошо употреблены.

Послѣ докладчика вошли два человѣка съ мрачнымъ лицомъ, въ костюмѣ висѣльниковъ.

Фавра понялъ, что имѣетъ дѣло съ предвѣстниками смерти, съ авангардомъ палача.

— Слѣдуйте за нами! сказалъ одинъ изъ нихъ.

Фавра поклонился въ знакъ согласія и спросилъ, указывая рукой на свою остальную одежду, лежавшую на стулѣ:

— Дадите вы мнѣ время одѣться?

— Одѣвайтесь, сказалъ одинъ изъ этихъ людей.

Фавра подошелъ къ столу, гдѣ были разложены различныя вещи изъ его несессера, и передъ маленькимъ зеркаломъ, висѣвшимъ на стѣнѣ, застегнулъ воротъ своей рубашки, расправилъ складки своего жабо и придалъ самый аристократическій видъ банту своего галстука. Потомъ онъ надѣлъ жилетъ и камзолъ.

— Долженъ я взять съ собою свою шляпу, господа? спросилъ узникъ.

— Это безполезно, отвѣтилъ тотъ же человѣкъ.

Другой изъ вошедшихъ все время молчалъ и смотрѣлъ на Фавра такъ пристально, что привлекъ вниманіе маркиза.

Ему даже показалось, что онъ украдкой мигнулъ ему глазомъ. Но это произошло такъ быстро, что Фавра усомнился. Къ тому же, что могъ ему сказать этотъ человѣкъ?

Поэтому, онъ болѣе не сталъ имъ заниматься и, пославъ рукою дружеское привѣтствіе тюремщику Людовику, сказалъ:

— Я готовъ, господа, идите впередъ, я слѣдую за вами.

У дверей его ожидалъ приставъ.

Приставъ шелъ впереди, потомъ Фавра, а за нимъ два мрачныхъ человѣка.

Зловѣщій кортежъ направился къ первому этажу.

Между двумя воротами ожидалъ взводъ національной гвардіи.

Приставъ почувствовалъ себя тогда бодрѣе; онъ объявилъ осужденному:

— Сударь, отдайте мнѣ вашъ орденъ св. Людовика.

— Я думалъ, что меня приговорили къ смерти, а не къ разжалованію, сказалъ Фавра.

— Такъ приказано, сударь, отвѣтилъ приставъ.

Фавра снялъ крестъ и, не желая отдавать его этому представителю суда, передалъ его фельдфебелю, командовавшему взводомъ національной гвардіи.

— Хорошо, сказалъ приставъ, не настаивая, чтобы крестъ былъ врученъ непремѣнно ему; — теперь слѣдуйте за мною.

Они поднялись ступенекъ на двадцать и остановились предъ дубовой дверью, обитой желѣзомъ, передъ одною изъ тѣхъ дверей, которыя возбуждаютъ ужасъ и трепетъ въ приговоренныхъ, потому что, хотя они не знаютъ, что ихъ ожидаетъ за нею, но догадываются, что это должно быть нѣчто ужасное.

Дверь отворилась. Фавра даже не дали времени войти: его втолкнули. Потомъ дверь внезапно захлопнулась, какъ бы отъ удара по ней чьей-то желѣзной руки.

Фавра очутился въ комнатѣ пытокъ.

— А! а! господа, сказалъ онъ, слегка блѣднѣя, — когда ведутъ людей въ такія мѣста, ихъ объ этомъ предупреждаютъ, чортъ побери!

Онъ еще не кончилъ этихъ словъ, какъ два человѣка, слѣдовавшіе за нимъ, бросились на него, сорвали съ него его камзолъ и жилетъ, развязали его галстукъ, такъ артистически завязанный, и скрутили ему руки назадъ.

Тогда одинъ изъ мучителей, тотъ самый, который, какъ ему показалось, сдѣлалъ ему знакъ, прошепталъ ему на ухо:

— Хотите спастись? Есть еще время!

Это предложеніе вызвало у Фавра улыбку, напомнивъ ему о всемъ величіи его миссіи.

Онъ отрицательно покачалъ головой.

По близости находился застѣнокъ. Приговореннаго положили на него. Мучитель подошелъ съ передникомъ полнымъ дубовыхъ клиньевъ и съ желѣзной колотушкой въ рукѣ.

Фавра самъ протянулъ ему свою узкую ногу въ башмакѣ съ краснымъ каблукомъ и въ шелковомъ чулкѣ.

Но приставъ поднялъ руку.

— Довольно, сказалъ онъ; — судъ избавляетъ приговореннаго отъ пытки.

— А! проговорилъ Фавра, — судъ, кажется, боится, чтобы я не проговорился; тѣмъ не менѣе я ему благодаренъ. Я пойду къ висѣлицѣ на крѣпкихъ ногахъ, что очень пріятно; а теперь, господа, вамъ извѣстно, что я въ вашемъ распоряженіи.

— Вы должны провести цѣлый часъ въ этой залѣ, отвѣчалъ приставъ.

— Это не особенно весело, но любопытно, проговорилъ Фавра.

И онъ сталъ обходить залу, разсматривая всѣ эти отвратительныя орудія, похожія на колоссальныхъ желѣзныхъ пауковъ, на гигантскихъ скорпіоновъ.

Чувствовалось, что въ нужную минуту и по приказанію роковаго голоса, все это оживало и смертельно кусало.

Тутъ были орудія всѣхъ формъ и всѣхъ временъ, начиная со времени Филиппа Августа до Людовика XVI: были крюки, которыми разрывали евреевъ въ XIII вѣкѣ, и колеса, которыми раздробляли кости протестантамъ въ XVII вѣкѣ.

Фавра останавливался передъ каждымъ орудіемъ, спрашивая о названіи его.

Подобное хладнокровіе, наконецъ, изумило самихъ мучителей, которыхъ, какъ извѣстно, не легко удивить чѣмъ-нибудь.

— Съ какой цѣлью вы все это спрашиваете? спросилъ одинъ изъ нихъ у Фавра.

Тотъ добродушно посмотрѣлъ на него и отвѣтилъ:

— Весьма возможно, что на предстоящемъ мнѣ пути я встрѣчу Сатану, и я буду не прочь расположить его въ свою пользу, указавъ ему на еще неизвѣстныя ему машины для мученія грѣшниковъ.

Фавра оканчивалъ свой осмотръ, когда пробило пять на часахъ Шатлэ.

Прошло два часа съ тѣхъ поръ, какъ онъ вышелъ изъ своего каземата. Его снова отвели туда. Онъ нашелъ въ немъ ожидавшаго его священника изъ церкви св. Павла.

Мы видѣли, что эти два часа не пропали для него даромъ, и что ничто не могло лучше расположить его къ смерти, какъ то, что онъ только что видѣлъ.

Увидя его, священникъ открылъ ему свои объятія.

— Отецъ мой, сказалъ Фавра, — извините, если я могу открыть вамъ только свое сердце: эти господа приложили всѣ старанія къ тому, чтобы я только и могъ открыть вамъ его.

И онъ указалъ на свои связанныя назадъ руки.

— Развѣ вы не можете развязать руки приговореннаго на то время, пока онъ будетъ со мною? спросилъ священникъ.

— Это не въ нашей власти, отвѣчалъ приставъ.

— Отецъ мой, сказалъ Фавра, — спросите, не могутъ ли они связать мнѣ ихъ спереди, а не сзади; это пригодится для той минуты, когда мнѣ придется держать свѣчу и читать свой приговоръ.

Оба помощника посмотрѣли на пристава, тотъ утвердительно кивнулъ головой, и просьба маркиза была исполнена.

Потомъ его оставили наединѣ съ священникомъ.

Никому неизвѣстно, что произошло въ эти послѣднее свиданіе человѣка свѣтскаго съ человѣкомъ духовнымъ. Раскрылъ ли Фавра переда, святостью религіи свое сердце, оставшееся замкнутымъ передъ величіемъ правосудія? Утѣшенія, какія онъ могъ найти въ будущемъ мірѣ, вызвали ли слезы на его глаза, которые осушила иронія, слезы, накопившіяся въ его сердцѣ и которыя ему хотѣлось пролить въ объятіяхъ дорогихъ ему существъ, оставляемыхъ имъ одинокими и покинутыми въ этомъ мірѣ? Этого не могли узнать люди, вошедшіе къ нему около трехъ часовъ пополудни и нашедшіе его съ улыбкой на устахъ, съ сухими глазами и замкнутымъ сердцемъ.

Они объявили ему, что пора идти на казнь.

— Извините, господа, сказалъ онъ, — но вы сами заставили меня дожидаться.

Такъ какъ онъ былъ уже безъ камзола и безъ жилета, то съ него сняли чулки и башмаки и на остальную одежду накинули бѣлую рубашку. На грудь ему прикололи слѣдующую надпись:

Заговорщикъ противъ государства.

У дверей Шатлэ его ожидала телѣга, окруженная многочисленной стражей. Въ ней находился зажженный факелъ.

Увидя приговореннаго, толпа стала рукоплескать.

Приговоръ былъ уже извѣстенъ съ десяти часовъ утра, и толпа находила, что прошло слишкомъ много времени между приговоромъ и казнью.

Какіе-то люди бѣгали по улицамъ, требуя денегъ отъ прохожихъ.

— Съ какой стати? спрашивали тѣ.

— По случаю казни Фавра, отвѣчали они.

Фавра твердою поступью подошолъ къ телѣгѣ и сѣлъ рядомъ съ зажженнымъ факеломъ, понимая, что этотъ факелъ былъ приготовленъ для него.

Священникъ изъ церкви св. Павла сѣлъ налѣво отъ него.

Послѣднимъ вошелъ въ телѣгу палачъ и усѣлся позади осужденнаго.

Это былъ тотъ самый человѣкъ съ грустнымъ и кроткимъ выраженіемъ. глазъ, котораго мы видѣли во дворѣ Бисетра при пробѣ машины Гильотина. Намъ еще не разъ придется встрѣчаться съ нимъ; это настоящій герой эпохи, въ которую мы вступаемъ.

Прежде чѣмъ сѣсть, палачъ надѣлъ на шею Фавра веревку, на которой онъ долженъ былъ быть повѣшенъ. Одинъ конецъ ея онъ удержалъ въ своей рукѣ.

Въ ту минуту, какъ телѣга тронулась, въ толпѣ произошло движеніе. Фавра, естественно, осмотрѣлъ въ ту сторону.

Онъ увидалъ людей, проталкивавшихся впередъ. Вдругъ онъ невольно вздрогнулъ; въ первомъ ряду, среди пяти или шести другихъ, пробравшихся впередъ, онъ узналъ въ костюмѣ носильщика своего ночного посѣтителя, который обѣщалъ ему охранять его до послѣдней минуты.

Приговоренный сдѣлалъ ему головою знакъ, но только знакъ привѣтствія, не имѣвшій никакого другого значенія.

Телѣга продолжала свой путь и остановилась лишь передъ соборомъ Богоматери.

Средняя дверь была открыта, и черезъ нее виднѣлся главный алтарь, сверкавшій зажженными на немъ свѣчами.

Любопытныхъ было такое множество, что телѣга принуждена была безпрестанно останавливаться и продолжала свой путь только, когда стражѣ удавалось проложить дорогу, но свободное пространство тотчасъ же заполнялось новой волной народа, который прорывалъ слабую преграду воздвигаемую ему.

Тамъ на площади передъ папертью, стражѣ удалось очистить довольно большое пространство.

— Вы должны выйти и покаяться, сказалъ палачъ приговоренному.

Фавра молча повиновался.

Сначала вышелъ священникъ, потомъ осужденный и, наконецъ, палачъ, не выпускавшій изъ рукъ веревки.

Руки маркиза были связаны у кисти, въ правую руку его вложили факелъ, а въ лѣвую приговоръ.

Приговоренный поднялся на паперть и сталь на колѣни.

Въ первомъ ряду публики, его окружившей, онъ снова увидалъ носильщика и его товарищей, уже видѣнныхъ имъ при выходѣ изъ Шатлэ.

Такая настойчивость, казалось, тронула его, но ни одно слово призыва не вырвалось изъ его устъ.

Регистраторъ Шатлэ ожидалъ приговореннаго.

— Читайте, сударь, сказалъ онъ ему громко. Потомъ прибавилъ тихо:

— Господинъ маркизъ, вы знаете, что если вы хотите спастись, вамъ стоитъ только сказать одно слово.

Вмѣсто отвѣта, приговоренный началъ читать приговоръ.

Онъ читалъ громко, при чемъ въ его голосѣ не обнаружилось ни малѣйшаго волненія. Окончивъ чтеніе, онъ обратился къ окружавшей его толпѣ:

— Готовый предстать передъ Господомъ Богомъ, я прощаю людямъ, которые противъ своей совѣсти обвинили меня въ преступныхъ планахъ, я любилъ моего короля и умру вѣрнымъ этому чувству; я подаю примѣръ и надѣюсь, что благородныя сердца послѣдуютъ ему. Народъ громкими криками требуетъ моей смерти, ему нужна жертва; пусть такъ и будетъ. Я предпочитаю, чтобы выборъ судьбы палъ на меня, чѣмъ на какого-нибудь другого, слабаго духомъ и сердцемъ, котораго незаслуженная казнь ввергла бы въ отчаяніе. И такъ, если мнѣ нечего здѣсь болѣе дѣлать кромѣ того, что уже сдѣлано, то я предпочитаю продолжать путь.

Всѣ тронулись дальше.

Отъ паперти Богоматери до Гревской площади разстояніе очень незначительно, а между тѣмъ, прошелъ цѣлый часъ, прежде чѣмъ телѣга пріѣхала туда.

— Господа, спросилъ Фавра, очутясь на площади, нельзя ли мнѣ на нѣсколько минуть войти въ Ратушу?

— Вы хотите сдѣлать признаніе, сынъ мой? съ живостью спросилъ священникъ.

— Нѣтъ, отецъ мой; но мнѣ надо продиктовать свое завѣщаніе. Я слыхалъ, что приговоренному никогда не отказываютъ въ послѣдней милости составить свое завѣщаніе.

Телѣга, вмѣсто того чтобы направиться прямо къ висѣлицѣ, подъѣхала къ Ратушѣ.

Въ народѣ поднялся сильный шумъ.

— Онъ сдѣлаетъ признанія! онъ сдѣлаетъ признанія! кричали со всѣхъ сторонъ.

При этомъ крикѣ сильно поблѣднѣлъ одинъ очень красивый молодой человѣкъ, одѣтый весь въ черномъ, какъ аббатъ, и стоявшій на тумбѣ, на углу набережной Пелетье.

— О! не бойтесь ничего, графъ Людовикъ, сказалъ ему чей-то насмѣшливый голосъ, — приговоренный ни слова не скажетъ о томъ, что происходило на Королевской площади.

Молодой человѣкъ въ черной одеждѣ поспѣшно обернулся: обращенныя къ нему слова были сказаны носильщикомъ, лица котораго онъ не могъ разглядѣть, такъ какъ, окончивъ свою фразу, онъ надвинулъ на глаза шляпу съ широкими полями.

Впрочемъ, если у этого красиваго юноши еще оставались сомнѣнія, они скоро разсѣялись.

Фавра, взойдя на крыльцо Ратуши, сдѣлалъ знакъ, что желаетъ говорить.

Въ ту же минуту шумъ стихъ, точно унесенный порывомъ западнаго вѣтра.

— Господа, сказалъ Фавра, — я слышу вокругъ себя, что я вхожу въ Ратушу, чтобы дѣлать признанія: это неправда, и если между вами есть человѣкъ, имѣющій основаніе бояться моихъ признаній, пусть онъ успокоится: я иду въ Ратушу, чтобы продиктовать свое завѣщаніе.

И онъ твердымъ шагомъ вступилъ подъ темный сводъ, поднялся по лѣстницѣ, и вошелъ въ комнату, куда обыкновенно вводили приговоренныхъ, и которая, вслѣдствіе этого, называлась комнатою признаній.

Тамъ его ожидали три человѣка въ черной одеждѣ, и между ними Фавра узналъ регистратора, говорившаго съ нимъ на паперти собора Богоматери.

Приговоренный, не имѣя возможности писать съ связанными руками, началъ диктовать свое завѣщаніе.

Много было говорено о завѣщаніи Людовика. XVI, потому что вообще много говорятъ о завѣщаніяхъ королей. У насъ передъ глазами завѣщаніе Фавра, и мы только скажемъ публикѣ: „прочтите и сравните“.

Продиктовавъ свое завѣщаніе, Фавра попросилъ прочесть его и подписать.

Ему развязали руки; онъ прочелъ завѣщаніе, поправилъ три орѳографическія ошибки, сдѣланныя регистраторомъ, и подписалъ внизу каждой страницы; „Маги де-Фавра“.

Сдѣлавъ это, онъ протянулъ руки, чтобы ихъ снова связали, что было исполнено палачемъ, ни на секунду не отходившимъ отъ него.

Между тѣмъ, диктовка этого завѣщанія заняла болѣе двухъ часовъ; народъ, ждавшій съ утра, терялъ терпѣніе: многіе пришли натощакъ, разсчитывая позавтракать послѣ казни, и еще до сихъ поръ ничего не ѣли.

Поэтому въ толпѣ стоялъ угрожающій и зловѣщій ропотъ, уже раздававшійся на этой самой площади, когда убили де-Лонэ, повѣсили Фулона и такъ ужасно расправились съ Бертье.

Кромѣ того, народъ началъ подозрѣвать, что Фавра дали возможность бѣжать. При этомъ предположеніи, нѣкоторые уже предлагали вмѣсто Фавра схватить весь муниципалитетъ и разнести Ратушу.

Къ счастью, около девяти часовъ вечера осужденный вышелъ. Солдатамъ, стоявшимъ шпалерами, роздали факелы; всѣ окна, выходившія на площадь, были освѣщены; только одна висѣлица оставалась въ таинственномъ и страшномъ мракѣ.

Появленіе приговореннаго было встрѣчено единодушнымъ крикомъ и сильнымъ волненіемъ въ толпѣ, состоявшей изъ пятидесяти тысячъ человѣкъ.

Теперь всѣ были увѣрены, что онъ не только не убѣжалъ, но и не убѣжитъ.

Фавра бросилъ взглядъ вокругъ. Ироническая, ему свойственная улыбка промелькнула по его губамъ, и онъ прошепталъ:

— Ни одного привѣтствія! ахъ, какъ дворянство забывчиво; оно проявило больше вѣжливости къ графу Горну, чѣмъ ко мнѣ.

— Это оттого, что графъ Горнъ былъ убійца, а ты мученикъ, отвѣтилъ ему чей-то голосъ.

Фавра обернулся и узналъ носильщика, уже два раза встрѣченнаго имъ на своемъ пути.

— Прощайте, сказалъ ему Фавра; — надѣюсь, что если понадобится, вы заступитесь за меня.

И твердымъ шагомъ онъ спустился со ступенекъ и пошелъ къ эшафоту.

Въ ту минуту, какъ онъ ступилъ на первую ступеньку висѣлицы, чей-то голосъ крикнулъ ему:

— Скачи, маркизъ!

Серьезнымъ и звонкимъ голосомъ, Фавра отвѣтилъ:

— Граждане, я умираю невиннымъ; молитесь Богу за меня!

На. четвертой ступенькѣ онъ опять остановился и сказалъ такъ же твердо и громко, какъ въ первый разъ.

— Граждане, я прошу васъ помочь мнѣ своими молитвами… Я умираю невиннымъ!

На восьмой ступенькѣ, то есть на той, съ которой его должны были столкнуть, онъ повторилъ въ третій разъ:

— Граждане, я умираю невиннымъ; молитесь за меня!

— Неужели, сказалъ ему одинъ изъ двухъ помощниковъ палача, поднимавшійся по лѣстницѣ позади его, — вы не хотите спастись?

— Благодарю, другъ мой, отвѣчалъ Фавра, — да вознаградите, васъ Господь за ваши добрыя намѣренія!

Затѣмъ, поднявъ голову къ палачу, который, казалось, ждалъ приказаній, вмѣсто того, чтобы давать ихъ, онъ сказалъ:

— Исполняйте вашу обязанность.

Едва, произнесъ онъ эти слова, какъ палачъ толкнулъ его, и его тѣло повисло въ воздухѣ.

Въ ту же минуту сильное движеніе всколыхнуло толпу на Гревской площади, а нѣкоторые любители рукоплескали и кричали bis, точно послѣ водевильнаго куплета или оперной аріи. Молодой человѣкъ въ черной одеждѣ, спустился съ тумбы, на которой все время стоялъ, пробрался сквозь толпу, поспѣшно вошелъ у Новаго моста въ карету безъ ливрейнаго лакея и гербовъ и крикнулъ кучеру:

— Въ Люксамбургъ и какъ можно скорѣе.

Карета помчалась галопомъ. Дѣйствительно, три человѣка съ большимъ нетерпѣніемъ ожидали этой кареты.

Это были графъПрованскій и двое изъ его приближенныхъ, уже упомянутыхъ нами въ теченіи этой исторіи, и имена которыхъ мы считаемъ безполезнымъ приводить здѣсь.

Они ждали съ тѣмъ большимъ нетерпѣніемъ, что должны были обѣдать въ два часа, а тревога помѣшала имъ сѣсть за столъ.

Поваръ, съ своей стороны, приходилъ въ отчаяніе: онъ готовилъ уже третій обѣдъ, и этотъ обѣдъ долженъ былъ быть готовъ черезъ десять минутъ, и черезъ четверть часа также окажется испорченнымъ.

Въ эту критическую минуту послышался грохотъ кареты во внутреннихъ дворахъ.

Графъ Прованскій бросился къ окну, но успѣлъ только разглядѣть, какъ кто-то соскочилъ съ послѣдней ступеньки кареты на первую ступеньку лѣстницы дворца.

Поэтому, онъ поспѣшилъ отъ окна къ двери; но, прежде чѣмъ будущій король французовъ, при своей тяжелой походкѣ дошелъ до нея, эта дверь распахнулась передъ молодымъ человѣкомъ въ черной одеждѣ.

— Все кончено, ваше высочество, сказалъ онъ, г-нъ де Фавра умеръ, не произнеся ни слова.

— Въ такомъ случаѣ, любезный Луи, мы можемъ спокойно сѣсть за столъ.

— Да, ваше высочество… что это былъ за достойный человѣкъ!

— Я совершенно съ вами согласенъ, мой милый, сказалъ его высочество. — За дессертомъ мы выпьемъ по стакану Констанцкаго за его здоровье. За столъ, господа!

Въ эту минуту дверь распахнулась на обѣ половинки, и знатные собесѣдники перешли изъ гостиной въ столовую.

XVIII.
Монархія спасена.

Черезъ нѣсколько дней послѣ описанной нами казни, по аллеѣ Сенъ-Клу медленно ѣхалъ всадникъ на сѣрой въ яблокахъ лошади.

Было-бы ошибочно приписывать эту медленность утомленію его самаго или его лошади: и тотъ и другая проѣхали очень не много, что было замѣтно съ перваго взгляда, и пѣна, виднѣвшаяся у рта животнаго, показалась не оттого, что оно было слишкомъ загнано, но оттого, что его упорно сдерживали. Что касается всадника, то весь костюмъ его, на которомъ не было видно ни одного пятнышка, свидѣтельствовалъ объ его стараніи предохранить свою одежду отъ грязи, покрывавшей дорогу.

Всадника задерживала глубокая задумчивость, въ какую онъ былъ погруженъ, а также, быть можетъ, необходимость пріѣхать лишь въ извѣстный часъ, который еще не наступилъ.

Это былъ человѣкъ лѣтъ сорока съ лицомъ очень некрасивымъ, но выразительнымъ и характернымъ: у него была огромная голова, толстыя щеки, все лицо было изрыто оспой, глаза метали искры и въ очертаніяхъ его губъ было что то саркастическое. Такова была наружность этого человѣка, и съ перваго взгляда чувствовалось, что ему суждено сильно выдвинуться и произвести большой шумъ.

Но лицо его было точно покрыто дымкой, наброшенной на него одной изъ тѣхъ болѣзней, съ которыми напрасно борятся самые сильные организмы: цвѣтъ лица сѣрый и темный, глаза усталые, красные; у него было начало тучности и ожиренія.

Доѣхавъ до конца аллеи, онъ смѣло въѣхалъ въ ворота, ведущія во дворъ дворца, и зорко осмотрѣлъ дворъ.

Направо, между двумя строеніями его ожидалъ служитель. Онъ знакомъ пригласилъ всадника слѣдовать за собою.

Одни изъ воротъ была открыты; служитель вошелъ въ нихъ, всадникъ послѣдовалъ за нимъ и вскорѣ очутился во второмъ дворѣ.

Тамъ служитель остановился; на немъ былъ черный кафтанъ, черные панталоны и черный жилетъ; — осмотрясь кругомъ и видя, что дворъ былъ совсѣмъ пусть, онъ подошелъ къ всаднику со шляпой въ рукѣ.

Всадникъ какъ бы пошелъ ему на встрѣчу, такъ какъ наклонился корпусомъ впередъ.

— Г-нъ Веберъ? сказалъ онъ вполголоса.

— Г-нъ графъ Мирабо? отвѣтилъ тотъ.

— Онъ самый.

И онъ соскочилъ на землю гораздо легче, чѣмъ-бы можно были предположить, судя по его фигурѣ.

— Войдите, съ живостью сказалъ Веберъ, — и потрудитесь подождать, пока я отведу лошадь въ конюшню.

Въ то же время, онъ отворилъ дверь въ комнату, окна и вторая дверь которой выходили въ паркъ.

Мирабо вошелъ и пользуясь отсутствіемъ Вебера началъ растягивать нѣчто въ родѣ кожаныхъ сапогъ, изъ подъ которыхъ показались чистѣйшіе шелковые чулки и безукоризненные лаковые башмаки.

Черезъ пять минуть Веберъ вернулся.

— Пойдемте, г-нъ графъ, сказалъ онъ; — королева ожидаетъ васъ.

— Королева меня ожидаетъ! воскликнулъ Мирабо. — Неужели я имѣлъ несчастье заставить себя ждать? Я надѣялся, однако, что я аккуратенъ.

— Я хочу сказать, что королева желаетъ васъ видѣть… Пойдемте, г-нъ графъ.

Веберъ отворилъ дверь, выходившую въ садъ, и пошелъ по лабиринту аллей, ведущихъ въ самое уединенное и высокое мѣсто въ паркѣ.

Тамъ, среди деревьевъ находилась бесѣдка, извѣстная подъ именемъ кіоска. Ставни ея были плотно заперты, за исключеніемъ двухъ, которыя будучи только притворены, пропускали два луча свѣта, едва достаточныхъ, чтобы освѣтить внутренность бесѣдки.

Въ каминѣ горѣлъ яркій огонь, и на каминѣ стояли два зажженныхъ канделябра.

Веберъ ввелъ слѣдовавшаго за нимъ Мирабо въ маленькую переднюю и, слегка постучавъ въ дверь кіоска; отворилъ ее со словами:

— Его сіятельство графъ Рикетти Мирабо.

И отступилъ, чтобы пропустить графа.

Еслибы онъ прислушался въ ту минуту, какъ графъ проходилъ мимо него, то непремѣнно услышалъ бы біеніе сердца въ этой широкой груди.

При докладѣ о приходѣ графа, изъ самаго отдаленнаго угла кіоска поднялась женщина и нерѣшительно и, даже, со страхомъ, сдѣлала нѣсколько шаговъ ему на встрѣчу.

Это была королева.

И у нея тоже сильно билось сердце: передъ нею стоялъ этотъ ненавистный, покрывшій себя безславіемъ, роковой человѣкъ, котораго считали виновникомъ 5 и 6 октября; человѣкъ, къ которому было обратились на минуту, но котораго оттолкнулъ самъ дворъ, пока онъ снова не далъ почувствовать необходимости вступить въ переговоры съ собою, разразившись двумя громовыми ударами, двумя высокомѣрными вспышками гнѣва, доходившаго до величія.

Это было во первыхъ, его язвительное обращеніе къ духовенству. Во вторыхъ, его рѣчь, въ которой онъ объяснилъ, какимъ образомъ представители народа, депутаты округовъ, превратились въ національное собраніе.

Мирабо подошелъ съ граціей и утонченной вѣжливостью, которыя не ускользнули отъ королевы и удивили ее, такъ какъ онѣ, казалось, были невозможны при его мощной фигурѣ.

Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, онъ почтительно поклонился и ждалъ.

Королева первая нарушила молчаніе.

— Господинъ де-Мирабо, сказала она голосомъ, въ которомъ слышалось волненіе, — докторъ Жильберъ когда-то увѣрялъ насъ въ вашей готовности сблизиться съ нами?

Мирабо поклонился въ знакъ согласія.

— Тогда вамъ было сдѣлано первое предложеніе, на которое вы отвѣтили вашимъ проэктомъ министерства?

Мирабо сново поклонился.

— Не наша вина, графъ, если этотъ первый проэктъ не удался.

— И я такъ думаю, государыня, особенно, что касается вашего величества; но это вина лицъ, выдающихъ себя за людей преданныхъ интересамъ монархіи.

— Что дѣлать, графъ! это одно изъ несчастій нашего положенія. Короли такъ же мало могутъ выбирать своихъ друзей, какъ и своихъ враговъ; иногда они бываютъ вынуждены терпѣть около себя людей, преданность которыхъ оказывается для нихъ пагубной. Мы окружены людьми, желающими насъ спасти, но они только губятъ насъ. Ихъ предложеніе, исключающее изъ будущаго законодательнаго собранія членовъ нынѣшняго, и такимъ образомъ направленное противъ васъ, наглядный тому примѣръ. Хотите знать, что они устроили мнѣ? Вообразите, одинъ изъ моихъ самыхъ вѣрныхъ друзей, человѣкъ, готовый, какъ я увѣрена, умереть за насъ, не предупредивъ насъ о своемъ намѣреніи, привелъ во время нашего офиціальнаго обѣда вдову и дѣтей г-на де-Фавра, всѣхъ трехъ въ глубокомъ траурѣ! Увидя ихъ, моимъ первымъ побужденіемъ было встать, пойти къ нимъ на встрѣчу и посадить съ собой рядомъ дѣтей этого человѣка, умершаго за насъ съ такимъ мужествомъ, — такъ какъ я, графъ, не принадлежу къ тѣмъ, кто отрекается отъ своихъ друзей, — посадить дѣтей этого человѣка между королемъ и мною!.. Всѣ глаза были прикованы къ намъ. Всѣ ждали, какъ мы поступимъ. Я оборачиваюсь… знаете, кого я нахожу позади себя, въ четырехъ шагахъ огъ моего кресла? Сантерра! простолюдина! человѣка предмѣстія!.. Я упала на кресло, плача отъ ярости и даже не смѣя взглянуть на эту вдову и этихъ сиротъ. Роялисты станутъ осуждать меня за то, что я не пренебрегла всѣмъ, чтобы выразить сочувствіе этой несчастной семьѣ; революціонеры будутъ негодовать, полагая, что я сама разрѣшила представить ихъ мнѣ. О! графъ, графъ, продолжала королева, качая головой, — приходится погибать, когда противъ васъ люди геніальные, а защищаютъ васъ люди очень почтенные, конечно, но не имѣющіе понятія о нашемъ положеніи.

И королева со вздохомъ поднесла платокъ къ глазамъ.

— Государыня, сказалъ Мирабо, тронутый этимъ великимъ несчастьемъ, которое не скрывали отъ него, — когда вы говорите о людяхъ, которые идутъ противъ васъ, вы, надѣюсь, подразумѣваете не меня? Я всегда держался монархическихъ принциповъ, даже когда видѣлъ у двора только одну лишь слабость, и еще не зналъ ни души, ни образа мыслей августѣйшей дочери Маріи-Терезіи. Я боролся за права трона, когда внушалъ только одно недовѣріе, и когда, всѣ мои попытки, отравленныя злобой, выставлялись за ловушки. Я служилъ королю, когда зналъ, что не долженъ ждать отъ этого короля, справедливаго, но введеннаго въ заблужденіе, ни благодѣяній, ни награды. Чего я не сдѣлаю теперь, государыня, когда довѣріе подкрѣпляетъ мое мужество, и благодарность, внушенная мнѣ пріемомъ вашего величества, превращаетъ мои воззрѣнія въ обязательства? Уже поздно, я это знаю, государыня, очень поздно, продолжалъ Мирабо, въ свою очередь покачавъ головой; — можетъ быть монархія, предлагая мнѣ спасти ее, въ сущности только предлагаетъ мнѣ погибнуть вмѣстѣ съ нею! Еслибы я сталъ раздумывать, го, быть можете, предпочелъ бы, чтобы это милостивое свиданіе совершилось не въ то самое время, когда король выдалъ собранію знаменитую красную книгу, то есть честь своихъ друзей.

— О! графъ, воскликнула королева, — неужели вы считаете короля причастнымъ къ этой измѣнѣ и неужели вы не знаете, какъ все это произошло? Красная книга, вытребованная у короля, была имъ выдана только съ условіемъ, что комитетъ сохранитъ ее въ тайнѣ; комитетъ ее напечаталъ: это недостатокъ уваженія къ королю, а не измѣна короля его друзьямъ.

— Увы! государыня, вы знаете, что заставило комитетъ рѣшиться на это, хотя я осуждаю это опубликованіе, какъ человѣкъ честный, отрекаюсь отъ него, какъ депутатъ. Въ то самое время, когда король клялся въ любви къ конституціи, онъ имѣлъ постояннаго агента въ Туринѣ, среди смертельныхъ враговъ этой самой конституціи. Въ то время, какъ король говорилъ о денежныхъ реформахъ и, повидимому, охотно соглашался на тѣ, какія ему предлагало собраніе, въ Трирѣ оказались его большая и малая конюшни, которыя онъ содержалъ и одѣвалъ и которыми завѣдывалъ князь Ламбескъ, смертельный врагъ парижанъ, до такой степени ими ненавидимый, что они ежедневно требуютъ казни хотя-бы его изображенія. Графу д’Артуа, принцу Конде, всѣмъ эмигрантамъ выдаются огромныя пенсіи, не смотря на декретъ, изданный два мѣсяца тому назадъ и уничтожившій всѣ пенсіи. Правда, что король позабылъ утвердить этотъ декретъ. Что вы хотите, государыня, впродолженіе этихъ двухъ мѣсяцевъ собраніе искало, на что были употреблены шестьдесятъ милліоновъ, и не нашло; короля просили, умоляли сказать, на что пошли эти деньги; онъ отказался отвѣтить; комитетъ счелъ себя освобожденнымъ отъ даннаго обѣщанія и напечаталъ красную книгу. Зачѣмъ король выдаетъ оружіе, которое можно направить противъ него?

— И такъ, значитъ, графъ, если бы вы удостоились чести сдѣлаться совѣтникомъ, короля, вы-бы не стали совѣтовать ему разныхъ слабостей, посредствомъ которыхъ его губятъ, и… и позорятъ?

— Если-бы я удостоился этой чести, государыня то я-бы занялъ близъ короля постъ защитника монархической власти, установленной законами, и постъ апостола свободы, гарантированной монархической властью. У этой свободы три врага: духовенство, дворянство и парламенты. Духовенство уже не отъ міра сего, оно было убито предложеніемъ г-на де-Талейрана; дворянство убить невозможно; поэтому я полагаю, что съ нимъ слѣдуетъ считаться, такъ какъ безъ дворянства нѣтъ и монархіи; но необходимо его сдерживать, а это возможно лишь при коалиціи народа съ королевской властью. Но королевская власть никогда искренно не соединится съ народомъ, пока будутъ существовать парламенты, потому что они даютъ роковую надежду королю и парламентамъ на возвращеніе прежняго порядка вещей. И такъ послѣ уничтоженія духовенства, закрытія парламентовъ, необходимо возстановить власть исполнительную, преобразовать власть королевскую и примирить ее съ принципомъ свободы — вотъ вся моя политика, государыня. Если это также политика и короля, то пусть онъ слѣдуетъ ей; если-же нѣтъ, пусть отвергнетъ.

— Графъ, графъ, сказала королева, пораженная ясностью, съ которой освѣщалъ настоящее, прошедшее и будущее блескъ этого обширнаго ума; — я не знаю, приметъ ли король эту политику, но скажу откровенно, что имѣй я какую нибудь власть, я непремѣнно приняла бы ее. И такъ, познакомьте меня, графъ, съ вашими средствами для достиженія этой цѣли; я васъ слушаю, не только со вниманіемъ и съ интересомъ, но и съ благодарностью.

Мирабо бросилъ быстрый взглядъ на королеву, взглядъ орла, проникшій до самой глубины ея сердца, и увидѣлъ, что, если она и не была еще убѣждена, то очень увлечена. Это торжество надъ такой выдающейся женщиной, какъ Марія-Антуанета, было очень пріятно для тщеславія Мирабо.

— Государыня, сказалъ онъ, — мы потеряли Парижъ, или почти потеряли; но въ провинціи у насъ осталась большая разсѣянная толпа, которую мы можемъ соединить и объединить. Вотъ почему я полагаю, что королю слѣдуетъ уѣхать изъ Парижа, но не изъ Франціи; пусть онъ удалится въ Руанъ, среди войска; оттуда пусть издаете, указы, болѣе популярные, чѣмъ декреты Собранія; это положите, конецъ всякой междоусобной войнѣ, такъ какъ король сдѣлается большимъ революціонеромъ, чѣмъ Революція.

— Но развѣ не пугаете, васъ эта революція? идетъ ли она впереди насъ, или слѣдуете, за нами?

— Увы! государыня, мнѣ лучше, чѣмъ кому либо извѣстно, что приходится бросить ей кусокъ пирога. Я уже. говорилъ вашему величеству: никакія человѣческія силы не въ состояніи возстановить монархію на старыхъ основаніяхъ, разрушенныхъ революціей. Во Франціи всѣ содѣйствовали этой революціи, отъ короля до послѣдняго изъ его подданныхъ, содѣйствовали намѣреніемъ, дѣйствіемъ или упущеніями. Не старую монархію намѣреваюсь я защищать; я хочу измѣнить ее, преобразовать, установить, наконецъ, форму правленія болѣе или менѣе похожую на ту, какая довела Англію до апогея ея могущества и славы. Послѣ того, какъ король предвидѣлъ, — по крайней мѣрѣ я такъ слышалъ отъ доктора Жильбера, — предвидѣлъ возможность заключенія и казни Карла I, неужто онъ не удовольствуется престоломъ Вильгельма III или Георга I?

— О! графъ, воскликнула въ смертельномъ ужасѣ королева, которой слова Мирабо напомнили видѣніе въ замкѣ Таверней и рисунокъ орудія смерти, изобрѣтеннаго Гильотиномъ, — о! графъ, возвратите намъ такую монархію и вы увидите, такъ ли мы неблагодарны, какъ говорятъ про насъ.

— Я такъ и сдѣлаю, государыня, въ свою очередь воскликнулъ Мирабо. — Если только король станетъ меня поддерживать, а ваше величество ободрять, я приношу къ вашимъ стопамъ мои вѣрноподданическія чувства, клятву дворянина, и сдержу свое обѣщаніе или умру!

— Графъ, графъ! не забудьте, что не женщина слышитъ вашу клятву, но династія пяти столѣтій!.. семьдесятъ королей Франціи, которые, отъ Фарамонда до Людовика XV, покоятся въ своихъ могилахъ, и лишатся престола вмѣстѣ съ нами, если нашъ престолъ рухнетъ!

— Я знаю, какое обязательство беру на себя, государыня: оно громадно, но не сильнѣе моей воли, не сильнѣе моей преданности. Имѣй я увѣренность въ симпатіи моей королевы и въ довѣріи моего короля, я немедленно приступилъ бы къ дѣлу.

— Если вамъ надо лишь это, г-нъ де-Мирабо, то я вамъ ручаюсь за то и за другое.

Она поклонилась Мирабо съ той обольстительной улыбкой, которая привлекала къ ней всѣ сердца.

Мирабо понялъ, что аудіенція кончена.

— Государыня, проговорилъ онъ съ почтительной и смѣлой граціей, — когда ваша августѣйшая родительница, императрица Марія-Терезія, удостаивала одного изъ своихъ подданныхъ своего присутствія, она никогда не отпускала его безъ поцѣлуя своей руки.

И онъ стоялъ, выжидая.

Королева взглянула на этого порабощеннаго льва, желавшаго лишь склониться къ ея ногамъ. Съ торжествующей улыбкой протянула, она свою прекрасную руку, холодную, какъ алебастръ, и почти такую же прозрачную.

Мирабо наклонился, прикоснулся губами къ этой рукѣ и, поднявъ голову, гордо произнесъ:

— Государыня, этимъ поцѣлуемъ спасена монархія!

Онъ вышелъ взволнованный, радостный, съ полной вѣрой въ только что высказанное имъ пророчество.

XIX.
Возвращеніе на ферму.

Между тѣмъ, какъ Марія-Антуанета открывала свое наболѣвшее сердце надеждѣ и на минуту забывала страданія женщины, занимаясь спасеніемъ королевы; между тѣмъ, какъ Мирабо мечталъ поддержать однѣми своими силами монархію, готовую обрушиться и задавить его подъ своими обломками, мы вернемъ читателя, утомленнаго политикой, къ дѣйствующимъ лицамъ болѣе смиреннымъ и къ горизонтамъ менѣе широкимъ.

Мы видѣли, что опасенія, внушенныя Питу Бильо, при второмъ путешествіи гарамонскаго Лафайета въ Парижъ, вызвали фермера на ферму или, скорѣе, вызвали отца къ дочери.

Эти опасенія были далеко не преувеличены.

Возвращеніе состоялось черезъ два дня послѣ знаменитой ночи, ознаменовавшейся тремя событіями: бѣгствомъ Себастьяна Жильбера, отъѣздомъ виконта Изидора Шарни и обморокомъ Катерины на дорогѣ изъ Виллеръ-Котрэ въ Писсле.

Въ другомъ мѣстѣ этой исторіи мы разсказали, какъ Питу отнесъ Катерину на ферму, какъ среди слезъ и рыданій узналъ отъ нея, что ея обморокъ былъ вызванъ отъѣздомъ Пандора, какъ онъ вернулся въ Гарамонъ, подавленный этимъ признаніемъ и, найдя у себя письмо Себастьяна, немедленно отправился въ Парижъ.

Мы видѣли, что въ Парижѣ онъ ждалъ доктора Жильбера и Себастьяна съ такой тревогой, что ничего не сообщилъ Бильо о фермѣ.

Только когда онъ совсѣмъ успокоился насчетъ участи Себастьяна и отъ него самого узналъ всѣ подробности его путешествія, Питу вспомнилъ о Катеринѣ, о фермѣ и матушкѣ Бильо, и разсказалъ о плохомъ урожаѣ, о постоянныхъ дождяхъ и объ обморокѣ Катерины.

Мы уже говорили, что этотъ обморокъ болѣе всего поразилъ Бильо и побудилъ его просить Жильбера отпустить его.

По дорогѣ онъ больше всего разспрашивалъ Питу объ этомъ обморокѣ, такъ какъ хотя почтенный фермеръ очень любилъ свою ферму, очень любилъ свою жену, но болѣе всего на свѣтѣ любилъ свою Катерину.

А между тѣмъ, этотъ нѣжный отецъ, благодаря своимъ строгимъ понятіямъ о чести и твердымъ принципамъ честности, могъ, при случаѣ, превратиться въ неумолимаго судью.

На его распросы Питу отвѣчалъ, что нашелъ Катерину лежащей поперегъ дороги безъ признаковъ жизни; въ отчаяніи, онъ поднялъ ее и положилъ къ себѣ на колѣни; вскорѣ онъ замѣтилъ, что она еще дышетъ, и поспѣшилъ отнести ее на ферму, гдѣ, съ помощью матушки Бильо, уложилъ въ постель. Пока мать плакала и убивалась надъ дочерью, онъ грубо брызнулъ водой въ лицо Катерины; это заставило ее открыть глаза. Питу прибавилъ, что увидавъ это, онъ счелъ свое присутствіе на фермѣ лишнимъ и вернулся домой.

Все остальное, т. е. все, что относилось къ Себастьяну, Бильо выслушалъ одинъ разъ и этотъ разсказъ удовлетворилъ его. Но, постоянно возвращаясь къ Катеринѣ, Бильо терялся въ догадкахъ насчетъ того, что съ нею случилось и насчетъ вѣроятныхъ причинъ этого. Его догадки выражались въ вопросахъ, обращенныхъ къ Питу, на которые тотъ дипломатично отвѣчалъ: „Я не знаю“, хотя Катерина имѣла жестокость во всемъ признаться ему, и онъ зналъ, что, убитая прощаніемъ съ Изидоромъ, она лишилась сознанія на томъ мѣстѣ, гдѣ онъ нашелъ ее. Но этого-то онъ не сказалъ бы Бильо ни за какія блага въ мірѣ.

Дѣло въ томъ, что у Питу явилась сильная жалость къ Катеринѣ. Онъ очень любилъ ее, восхищался ею; мы уже видѣли, что это восхищеніе и любовь, плохо оцѣненныя и, въ особенности, плохо вознагражденныя, заставили жестоко страдать его сердце.

Но, хотя эти страданія были мучительны и даже имѣли нѣкоторое вліяніе на аппетитъ Питу, заставляя его откладывать на часъ или на два обѣдъ или завтракъ, они все таки не доводили его до полнаго изнеможенія и обморока.

Питу поставилъ себѣ совершенно основательную дилемму и, по своей привычкѣ къ логикѣ, раздѣлилъ ее на три части:

„Если мадмуазель Катерина любитъ г-на Изидора до того, что падаетъ въ обморокъ, когда разстается съ нимъ, то она любитъ его болѣе, чѣмъ я люблю ее, такъ какъ я никогда не падалъ въ обморокъ, когда разставался съ нею“.

Отъ этой первой части онъ перешелъ ко второй и сказалъ себѣ:

„Если она любить его болѣе, чѣмъ я люблю ее, значитъ она должна гораздо больше страдать, чѣмъ я страдаю; въ такомъ случаѣ, она очень страдаетъ“.

Затѣмъ онъ перешелъ къ третьей части своей дилеммы, т. е. къ заключенію:

„И дѣйствительно, она страдаетъ больше меня, потому что падаетъ въ обморокъ, а я не падаю“.

И вотъ почему Питу почувствовалъ къ Катеринѣ великую жалость, заставлявшую его ничего не говорить Бильо; но именно это молчаніе все больше увеличивало безпокойство Бильо. Оно выражалось тѣмъ, что онъ все сильнѣе погонялъ лошадь, такъ что въ четыре часа пополудни путешественники подъѣхали къ воротамъ фермы, гдѣ ихъ встрѣтилъ лай собакъ.

Едва экипажъ остановился, какъ Бильо выскочилъ изъ него и поспѣшно вошелъ въ домъ. Но неожиданное препятствіе остановило его на порогѣ комнаты его дочери.

Это былъ докторъ Рейналь, объявившій, что при томъ состояніи, въ какомъ находилась Катерина, всякое волненіе не только опасно, но могло быть смертельнымъ. Это былъ новый ударъ для Бильо.

Онъ зналъ про обморокъ; но, разъ Питу видѣлъ, какъ она открыла глаза и пришла въ себя, его тревожилъ не обморокъ, а моральныя причины и слѣдствія его.

И вотъ, къ несчастью оказалось, что результатомъ обморока было воспаленіе мозга, открывшееся у Катерины со вчерашняго дня и угрожавшее усилиться до высшей степени.

Докторъ Рейналь боролся съ болѣзнью средствами, употреблявшимися старинной медициной, т. е. кровопусканіями и горчишниками.

Но, не смотря на всѣ старанія доктора, болѣзнь не уступала, и съ утра Катерина находилась въ сильномъ бреду. Безъ сомнѣнія, молодая дѣвушка высказывала въ бреду странныя вещи, такъ какъ докторъ уже удалилъ отъ нея мать, подъ тѣмъ предлогомъ чтобы избавить ее отъ волненія, а теперь старался удалить и отца.

Матушка Бильо сидѣла на лавкѣ передъ огромнымъ очагомъ, положивъ голову на руки; она, казалось, не сознавала ничего, что происходило вокругъ нея.

Она не слышала ни стука колесъ экипажа, нй лая собакъ, ни того, какъ Бильо вошелъ въ кухню; только голосъ Бильо, разговаривавшаго съ докторомъ, заставилъ ее очнуться; она подняла голову, открыла глаза, съ удивленіемъ посмотрѣла на него и воскликнула:

— Э! да это нашъ хозяинъ!

Она поднялась, спотыкаясь пошла къ нему навстрѣчу съ протянутыми руками и упала ему на грудь.

Бильо съ испугомъ посмотрѣлъ на нее, точно едва узнавая ее.

— Что тутъ такое происходитъ? спросилъ онъ съ холоднымъ потомъ на лбу.

— У вашей дочери острое воспаленіе мозга, отвѣчалъ докторъ, — а при этой болѣзни она можетъ видѣть только нѣкоторыхъ людей.

— Это опасная болѣзнь? спросилъ Бильо; — смертельная?

— Всѣ болѣзни смертельны при дурномъ уходѣ, но предоставьте мнѣ по своему лѣчить вашу дочь, и она не умретъ.

— Правда, докторъ?

— Я за нее отвѣчаю; но я требую, чтобы дня два или три въ ея комнату не входилъ никто, кромѣ меня и тѣхъ, на кого я укажу.

Бильо вздохнулъ; докторъ уже подумалъ, что онъ сдался, когда онъ сдѣлалъ послѣднюю попытку и спросилъ съ мольбой:

— Нельзя-ли мнѣ только взглянуть на нее?

— А когда вы на нее взглянете и поцѣлуете ее, обѣщаете вы три дня не приставать ко мнѣ ни съ какими просьбами?

— Клянусь вамъ, докторъ.

— Хорошо, пойдемте.

Онъ отворилъ дверь комнаты Катерины, и Бильо увидѣлъ свою дочь съ холоднымъ компрессомъ на головѣ, съ блуждающими глазами, съ пылающимъ отъ жара лицомъ.

Она произносила отрывочныя слова, и когда Бильо прикоснулся къ ея лбу своими блѣдными и дрожащими губами, ему послышалось среди другихъ безсвязныхъ словъ имя Изидора.

На порогѣ кухни толпились матушка Бильо, Питу, и два или три работника, случившіеся тамъ и пожелавшіе взглянуть на свою молодую хозяйку.

Отецъ Бильо, вѣрный своему обѣщанію, вышелъ, поцѣловавъ дочь; но онъ вышелъ нахмуренный, мрачный, говоря про себя:

— Да, да, я вижу, что въ самомъ дѣлѣ мнѣ было пора вернуться.

Его жена машинально послѣдовала за нимъ въ кухню, куда хотѣлъ войти и Питу, когда докторъ дернулъ его за рукавъ и сказалъ.

— Не уходи съ фермы, мнѣ надо поговорить съ тобою.

Питу съ удивленіемъ обернулся и уже собирался спросить доктора, для чего онъ ему нуженъ, когда тотъ таинственно приложилъ палецъ къ губамъ въ знакъ молчанія.

И Питу остался въ кухнѣ.

Минутъ черезъ пять дверь комнаты Катерины отворилась, и докторъ позвалъ Питу.

— Питу, сказалъ докторъ, — приди помочь г-жѣ Клеманъ держать Катерину, когда я буду въ третій разъ пускать ей кровь.

— Въ третій разъ! прошептала матушка Бильо, — онъ въ третій разъ будетъ пускать кровь моей дочери! О! Боже мой! Боже мой!

— Жена, жена, строго проговорилъ Бильо, — ничего-бы этого не случилось, еслибы ты лучше смотрѣла за своей дочерью!

И онъ ушелъ въ свою комнату, между тѣмъ какъ Питу, возведенный докторомъ Рейналемъ въ ученики хирургіи, входилъ къ Катеринѣ.

XX.
Питу-сидѣлка.

Питу былъ очень удивленъ, что на что-нибудь пригодился доктору Рейналю; но онъ бы еще болѣе удивился, еслибы тотъ сказалъ ему, что ожидаетъ отъ него для больной не столько помощи физической, сколько нравственной.

Докторъ замѣтилъ, что Катерина въ своемъ бреду почти всегда соединяла имя Питу съ именемъ Изидора. По выраженію, съ какимъ она произносила эти имена, онъ понялъ, что Питу былъ другъ, а Изидоръ де-Шарни возлюбленный молодой дѣвушки, а потому счелъ полезнымъ ввести къ ней друга, съ которымъ она могла-бы говорить о своемъ возлюбленномъ.

Для доктора Рейналя все было совершенно ясно; ему стоило лишь сгруппировать факты, чтобы вся правда выступила наружу.

Въ Валлеръ-Котрэ всѣмъ было извѣстно, что въ ночь съ 5 на 6 октября Жоржъ де-Шарни былъ убитъ въ Версалѣ; а на другой день вечеромъ его братъ Изидоръ, вызванный графомъ Шарни, уѣхалъ въ Парижъ.

Питу нашелъ Катерину въ обморокѣ на дорогѣ изъ Бурсонъ въ Парижъ; вслѣдствіе этого обморока у молодой дѣвушки открылось воспаленіе мозга, вызвавшее бредъ; въ этомъ бреду она постоянно старалась удержать убѣгающаго и называла его Изидоромъ.

Поэтому доктору было не трудно угадать тайну болѣзни Катерины, т. е. тайну ея сердца. И такъ какъ при мозговыхъ болѣзняхъ всего важнѣе для больного спокойствіе, то Катерину можно было успокоить только извѣстіемъ объ ея возлюбленномъ. Кто-же могъ сообщить ей эти извѣстія какъ не Питу, только что вернувшійся изъ Парижа?

Однако, онъ сдѣлалъ сначала Питу помощникомъ хирурга, хотя могъ-бы отлично обойтись безъ него, такъ какъ не собирался дѣлать новаго кровоизліянія, но просто открыть старую рану.

Докторъ тихонько вытянулъ руку Катерины, вынулъ тампонъ, лежавшій въ ранѣ, раздвинулъ немного края ея, и кровь полилась.

Питу, увидя это, усѣлся въ кресло г-жи Клемонъ и рыдая говорилъ:

— О! мадмуазель Катерина! бѣдная мадмуазель Катерина!

При этомъ онъ мысленно повторялъ себѣ:

— О! конечно, она любить г-на Изидора больше, чѣмъ я люблю ее! конечно, она страдаетъ больше, чѣмъ я страдалъ, потому что ей приходится пускать кровь и у нея воспаленіе мозга и бредъ — вещи весьма непріятныя и которыхъ у меня никогда не было!

Между тѣмъ докторъ, выпуская два новыхъ тазика крови у Катерины, не терялъ изъ вида Питу и радовался своей догадкѣ, что больная найдетъ въ немъ преданнаго друга.

Какъ и предполагалъ докторъ, эта небольшая потеря крови уменьшила лихорадку, дыханіе сдѣлалось ровнымъ, пульсъ упалъ и все указывало, что Катерина проведетъ довольно спокойную ночь.

Докторъ Рейналь успокоился; онъ далъ г-жѣ Клеманъ необходимыя наставленія и, между прочимъ, странное приказаніе уснуть часа на два, на три, пока Питу будете, дежурить вмѣсто нея. Затѣмъ онъ знакомъ позвалъ Питу и вернулся въ кухню, гдѣ нашелъ г-жу Бильо на ея любимомъ мѣстѣ у очага.

Бѣдная женщина была такъ разстроена, что едва понимала то, что говорилъ ей докторъ, хотя онъ говорилъ пріятная вещи для сердца матери.

— Ничего! ничего! мужайтесь, матушка Бильо! все идетъ такъ хорошо, какъ только возможно.

Добрая женщина не вѣрила ушамъ своимъ.

— О! неужели правда то, что вы мнѣ говорите, дорогой г-нъ Рейналь?

— Да, ночь пройдетъ недурно. Однако, не пугайтесь, если услышите крики въ комнатѣ вашей дочери и, въ особенности, не входите къ ней.

— Господи! Господи! проговорила г-жа Бильо съ глубокимъ горемъ, — прискорбно матери не смѣть войти въ комнату своей дочери.

— Что дѣлать! Я это рѣшительно запрещаю намъ и г-ну Бильо.

— Но кто же будете, ухаживать за моей бѣдной дочерью?

— Будьте покойны. У васъ есть для этого г-жа Клеманъ и Питу.

— Какъ! Питу!

— Да, Питу; я только что убѣдился въ его большихъ способностяхъ къ медицинѣ. Теперь я возьму его съ собой въ Виллеръ-Кютрэ, гдѣ прикажу аптекарю приготовить успокоительное лѣкарство. Питу принесетъ его, а г-жа Клеманъ будетъ давать по ложкѣ нашей больной. Если что нибудь случится, Питу на своихъ длинныхъ ногахъ прибѣжитъ ко мнѣ въ десять минутъ; не такъ-ли, Питу?

— Въ пять минутъ, г-нъ Рейналь, отвѣчалъ Питу.

— Ну, хорошо, пусть такъ и будетъ, сказала г-жа Бильо, — только сообщите о вашей надеждѣ бѣдному отцу.

— Безполезно, я все слышалъ, проговорилъ Бильо съ порога своей комнаты.

При этомъ неожиданномъ отвѣтѣ, всѣ трое вздрогнули, обернулись и увидѣли фермера въ темной рамкѣ двери. Проговоривъ эти слова, онъ ушелъ къ себѣ, точно ему было нечего болѣе ни слушать, ни говорить.

Питу сдержалъ свое слово: черезъ четверть часа онъ вернулся съ успокоительнымъ лѣкарствомъ. Онъ пришелъ черезъ кухню и вошелъ въ комнату Катерины безъ всякой помѣхи; г-жа Бильо только замѣтила:

— А! это ты, Питу?

— Да, г-жа Бильо, отвѣтилъ онъ.

Катерина спала довольно покойно, какъ предвидѣлъ докторъ Рейналь; подлѣ нея въ большомъ креслѣ сидѣла сидѣлка и дремала, какъ это свойственно всѣмъ представительницамъ этой почтенной профессіи; не имѣя права спать, какъ слѣдуетъ, ни силы постоянно бодрствовать, онѣ похожи на тѣ души, которымъ запрещенъ входъ въ Елисейскія поля и которыя, не имѣя возможности отдыхать какъ слѣдуетъ, постоянно бродятъ на рубежѣ сна и бордствованія.

Въ этомъ дремотномъ состояніи, обычномъ для нея, она взяла отъ Питу склянку, откупорила ее, и поставила на столъ рядомъ съ серебряной ложкой, чтобы больной пришлось какъ можно менѣе ждать; затѣмъ, она снова растянулась въ своемъ креслѣ.

Что касается Питу, то онъ усѣлся на подоконникъ, чтобы удобнѣе любоваться Катериной.

Понятно, что чувство состраданія, пробуждавшееся въ немъ при думахъ о Катеринѣ, нисколько не уменьшилось, когда онъ увидѣлъ ее.

Теперь, когда ему было позволено, такъ сказать вложить палецъ въ ея рану и убѣдиться, какія страшныя опустошенія могла дѣлать эта абстрактная вещь, называемая любовью, онъ болѣе чѣмъ когда либо былъ готова, пожертвовать своимъ собственнымъ чувствомъ, казавшимся ему столь простымъ и не сложнымъ, по сравненію съ этой требовательной, лихорадочной, ужасной любовью, какой, какъ ему казалось, была охвачена молодая дѣвушка.

Эти мысли незамѣтно привели его въ то расположеніе духа, въ какомъ онъ всего болѣе могъ содѣйствовать плану доктора Рейналя.

Дѣйствительно, этотъ славный человѣкъ полагалъ, что Катерина всего болѣе нуждалась въ лекарствѣ, называемомъ конфидентомъ или наперсникомъ.

Почти черезъ часъ послѣ возвращенія Питу, Катерина пошевелилась, вздохнула и открыла глаза.

Надо отдать справедливость г-жѣ Клеманъ; при первомъ же движеніи больной, она была уже на ногахъ, бормоча:

— Вотъ и я, мадмуазель Катерина; что вамъ угодно?

— Мнѣ хочется пить, прошептала больная, возвращаясь къ жизни, посредствомъ физическаго страданія, и къ сознанію, посредствомъ матерьяльной потребности.

Г-жа Клеманъ налила на ложку нѣсколько капель лекарства, принесеннаго Питу, и всунула ложку въ ротъ больной, которая машинально проглотила успокоительное питье.

Потомъ голова Катерины снова упала на подушку, а г-жа Клеманъ, удовлетворенная сознаніемъ исполненной обязанности, снова усѣлась въ свое кресло.

Питу вздохнулъ; онъ думалъ, что Катерина не замѣтила его; но Питу ошибался. Когда онъ помогалъ г-жѣ Клеманъ приподнять Катерину, чтобы дать ей напиться, Катерина пріоткрыла глаза, и ей показалось, что она видитъ Питу. Но въ ея бреду появлялось и исчезало столько видѣній, что она приняла Питу реальнаго за Питу фантастическаго.

Поэтому вздохъ Питу не былъ совсѣмъ напраснымъ.

Однако, появленіе этого стариннаго друга, къ которому Катерина бывала, иногда, такъ несправедлива, произвело на больную болѣе глубокое впечатлѣніе, чѣмъ всѣ предыдущія и, хотя глаза ея были закрыты, но ей казалось, что она видитъ передъ собою этого славнаго малаго, который въ бреду ей представлялся въ Парижѣ вмѣстѣ съ ея отцомъ.

Ее тревожила мысль, что на этотъ разъ она видитъ самого Питу, а не призракъ; она робко открыла глаза и посмотрѣла, на томъ ли онъ самомъ мѣстѣ. Разумѣется, онъ не двинулся съ него.

Все лицо его просіяло, когда онъ увидѣлъ, что глаза Катерины снова открылись и съ полнымъ сознаніемъ остановились на немъ.

— Питу! прошептала Катерина.

— Мадмуазель Катерина! воскликнулъ Питу.

— Что такое? проговорила г-жа Клеманъ оборачиваясь.

Катерина съ тревогой посмотрѣла на сидѣлку и со вздохомъ опустила голову на подушку. Питу догадался, что присутствіе сидѣлки стѣсняетъ больную.

— Г-жа Клеманъ, сказалъ онъ тихонько, подойдя къ ней, — не лишайте себя сна; вы сами знаете, что г-нъ Рейналь нарочно оставилъ меня здѣсь, чтобы вы могли хорошенько отдохнуть.

— Ахъ! да, въ самомъ дѣлѣ, сказала, сидѣлка.

Она, точно, только и ждала этого позволенія, поудобнѣе улеглась въ креслѣ, вздохнула и, послѣ минутной тишины, ея храпъ, сначала тихій, а потомъ все болѣе громкій, показалъ, что она на всѣхъ парусахъ вступила въ волшебную область сна.

Питу съ минуту постоялъ подлѣ сидѣлки, какъ-бы желая удостовѣриться, что сонъ ея не притворный. Когда онъ совершенно убѣдился въ этомъ, онъ подошелъ къ Катеринѣ и сказалъ ей, качая головой:

— Ахъ! мадмуазель Катерина, я зналъ, что вы его любите, но не полагалъ, чтобы вы его любили до такой степени!

XXI.
Питу наперсникъ.

Питу такъ произнесъ эти слова, что Катерина увидѣла въ нихъ и выраженіе большого горя и доказательство большой доброты. Эти оба чувства, одновременно вырвавшіяся изъ сердца славнаго малаго, одинаково тронули больную.

Пока Изидоръ былъ въ Бурсоннѣ, всего въ трехъ четвертяхъ лье отъ нея, пока Катерина была счастлива, она тщательно скрывала свою любовь въ своемъ сердцѣ, какъ сокровище, ни одной крупицы котораго она не согласилась бы уронить ни въ какое другое сердце. Но, когда Изидоръ уѣхалъ, а Катерина осталась одна, и несчастье смѣнило прежнее блаженство, бѣдняжка поняла, что для нея было бы большимъ облегченіемъ встрѣтить кого-нибудь, съ кѣмъ она могла бы поговорить о прекрасномъ виконтѣ, покинувшемъ ее, не сказавъ ничего положительнаго о своемъ возвращеніи.

Но она не могла говорить объ Изидорѣ ни съ г-жей Клеманъ, ни съ докторомъ Рейналемъ, ни съ своей матерью; она очень страдала отъ этого молчанія, когда вдругъ, совершенно неожиданно, провидѣніе посылало ей друга, въ реальности котораго она не могла сомнѣваться послѣ первыхъ сказанныхъ имъ словъ.

На выраженіе состраданія, вырвавшееся у Питу, Катерина отвѣтила, не стараясь скрывать своихъ чувствъ.

— Ахъ! г-нъ Питу, повѣрьте, я очень несчастна!

Съ этихъ словъ, плотина была прорвана съ одной стороны, и теченіе возстановлено съ другой.

— Во всякомъ случаѣ, мадмуазель Катерина, продолжалъ Питу, — хотя мнѣ и не доставляетъ большого удовольствія говорить о г-нѣ Изидорѣ, но, если это вамъ пріятно, я могу сообщить вамъ извѣстіе о немъ.

— Ты?

— Да, я.

— Ты, значитъ, видѣлъ его?

— Нѣтъ, но я знаю, что онъ благополучно пріѣхалъ въ Парижъ.

— Откуда ты это знаешь? спросила Катерина, съ горѣвшими любовью глазами.

Этотъ взглядъ заставилъ Питу тяжело вздохнуть, но тѣмъ не менѣе онъ отвѣтилъ съ своей всегдашней добросовѣстностью.

— Я знаю это отъ моего молодого друга Себастьяна Жильбера, котораго г-нъ Изидоръ встрѣтилъ ночью на дорогѣ и привезъ на своей лошади въ Парижъ.

Катерина съ усиліемъ приподнялась на локоть и смотрѣла на Питу.

— Итакъ, онъ въ Парижѣ? съ живостью спросила она.

— Теперь его уже тамъ нѣтъ.

— Гдѣ же онъ? слабымъ голосомъ спросила больная.

— Не знаю. Я слышалъ только, что онъ долженъ былъ уѣхать съ порученіемъ въ Испанію или Италію.

При словѣ уѣхать Катерина снова опустила голову на подушку и горько заплакала.

— Мадмуазель Катерина, сказалъ Питу, которому слезы Катерины раздирали сердце, — если вы непремѣнно хотите знать, гдѣ онъ, я могу справиться.

— У кого?

— У доктора Жильбера, видѣвшаго его въ Тюльери, или, еще лучше, прибавилъ Питу, видя, что Катерина отрицательно покачала головой, — я могу вернуться въ Парижъ и тамъ узнать… О! это займетъ не много времени, я вернусь черезъ сутки.

Катерина протянула Питу руку, но тотъ, не догадываясь о сдѣланной ему милости, не позволилъ себѣ прикоснуться къ ней.

— Ну, что же, г-нъ Питу, вы боитесь заразы? спросила Катерина съ улыбкой.

— Ахъ! извините, мадмуазель Катерина, сказалъ Питу, пожимая влажную руку молодой дѣвушки своими большими руками, — я, вѣдь, не понялъ. И такъ, вы согласны?

— Нѣтъ, благодарю тебя, Питу. Это безполезно; не можетъ быть, чтобы я не получила завтра письма отъ него.

— Письма отъ него! съ живостью возразилъ Питу.

Онъ остановился и съ тревогой посмотрѣлъ вокругъ.

— Ну да, письма отъ него, сказала Катерина, ища глазами того, что могло такъ смутить честную душу ея друга.

— Письма отъ него! чортъ побери! повторялъ Питу, грызя ногти, какъ это дѣлаютъ люди въ большомъ замѣшательствѣ.

— Конечно, письма отъ него. Что ты находишь удивительнаго въ томъ, что онъ мнѣ напишетъ, разъ ты знаешь все или почти все?.. прибавила она тихо.

— Я ничего не нахожу удивительнаго, что онъ вамъ напишетъ… Еслибы мнѣ было позволено вамъ писать, Богу извѣстно, что и я тоже сталъ бы писать намъ, да еще какія длинныя письма; но я боюсь…

— Чего?

— Чтобы письмо г-на Изидора не попало въ руки вашего отца.

— Моего отца?

Питу три раза утвердительно кивнулъ головой.

— Какъ! моего отца? спросила удивленная Катерина. — Развѣ мой отецъ не въ Парижѣ?

— Вашъ отецъ въ Писсле, на фермѣ, въ сосѣдней комнатѣ, но только докторъ Рейналь запретилъ ему входить къ вамъ изъ-за вашего бреда, какъ онъ самъ сказалъ, и я полагаю, что онъ хорошо сдѣлалъ.

— Почему онъ хорошо сдѣлалъ?

— Потому что г-нъ Бильо не очень-то благоволитъ къ г-ну Изидору, и какъ только услышалъ, какъ вы произнесли его имя, лицо его сдѣлалось такимъ суровымъ…

— О! Боже мой! Боже мой! прошептала Катерина вся дрожа, — что вы мнѣ говорите, г-нъ Питу!

— Истинную правду… Я даже слышалъ, какъ онъ проворчалъ сквозь зубы: „Хорошо, хорошо, я буду молчать, пока она больна, но потомъ!..“

— Г-нъ Питу! воскликнула Катерина, хватая Питу за руку, — вы правы, эти письма не должны попасть въ руки моего отца… Онъ убьетъ меня!

— Вотъ видите, вѣдь онъ шутить не любитъ.

— Но что дѣлать?

— Приказывайте, мадмуазель.

— Есть одно средство.

— Если есть средство, то надо его употребить.

— Но я не смѣю.

— Какъ! вы не смѣете?

— Я не смѣю сказать, что вы должны сдѣлать.

— Какъ! средство зависитъ отъ меня, а вы не осмѣливаетесь сказать мнѣ о немъ?

— Но, г-нъ Питу…

— А! это не хорошо, мадмуазель Катерина, и я не ожидалъ, чтобы у васъ было такъ мало довѣрія ко мнѣ.

— Я вполнѣ тебѣ довѣряю, мой милый Питу.

— А наконецъ-то! отвѣтилъ Питу, очень польщенный фамильярностью Катерины.

— Но это будетъ очень трудно для тебя.

— О! если все дѣло только въ этомъ, то вамъ нечего стѣсняться, мадмуазель Катерина.

— Ты, значитъ, заранѣе согласенъ сдѣлать то, о чемъ я попрошу тебя?

— Конечно, если только это не совершенно невозможно.

— Напротивъ, это очень легко.

— Ну, если это легко, то скажите.

— Надо пойти къ теткѣ Коломбъ.

— Къ торговкѣ леденцами?

— Да, она также и разносчица писемъ съ почты.

— А! понимаю… и я долженъ сказать ей, чтобы она отдавала письма только вамъ?

— Ты ей скажешь, чтобы она отдавала мои письма только тебѣ, Питу.

— Мнѣ? Ахъ, да, я сначала не понялъ.

И онъ снова вздохнулъ.

— Это всего вѣрнѣе, понимаешь, Питу?.. Но, можетъ быть, ты не желаешь оказать мнѣ этой услуги?

— Мнѣ отказать вамъ, мадмуазель Катерина? Развѣ это возможно!

— Въ такомъ случаѣ, благодарю тебя, благодарю.

— Я пойду… конечно, пойду завтра же.

— Завтра слишкомъ поздно, любезный Питу; надо бы пойти сегодня.

— Ну, хорошо, сегодня, хоть сейчасъ!

— Какой ты славный, Питу! и какъ я люблю тебя! воскликнула Катерина.

— Ахъ! мадмуазель Катерина, не говорите мнѣ подобныхъ вещей, вы заставите меня покраснѣть.

— Посмотри, который часъ, Питу.

— Половина шестого.

— И такъ, мой другъ Питу…

— Что такое, мадмуазель?

— Пожалуй пора…

— Идти къ теткѣ Коломбъ… Сію минуту. Но вамъ бы слѣдовало принять лекарство: докторъ приказалъ принимать по ложкѣ каждые полчаса.

— Ахъ! мой милый Питу, сказала Катерина, наливая себѣ ложку лекарства и смотря на Питу такимъ взглядомъ, отъ котораго сердце его совсѣмъ растаяло, — то, что ты для меня дѣлаешь, гораздо лучше всѣхъ лекарствъ на свѣтѣ!

— Оттого-то докторъ Рейналь говоритъ, что у меня такія способности къ медицинѣ!

— Но, что ты скажешь, когда тебя спросятъ, куда ты идешь, Питу?

— О! объ этомъ не безпокойтесь.

И Питу взялъ свою шляпу.

— Долженъ я разбудить г-жу Клеманъ?

— О! это безполезно, пусть она спитъ, бѣдняжка… Мнѣ теперь ничего не надо… кромѣ…

— Кромѣ… чего? спросилъ Питу.

Катерина улыбнулась.

— Ахъ! да, знаю, пробормоталъ вѣстникъ любви. — Кромѣ письма г-на Изидора. Ну, будьте покойны, прибавилъ онъ, помолчавъ, — если оно пришло, вы его получите, если же не пришло…

— Если оно не пришло? спросила съ тревогой Катерина.

— Если оно не пришло… то для того, чтобы вы еще разъ взглянули на меня такъ, какъ глядѣли недавно, чтобы вы мнѣ еще разъ улыбнулись, какъ сейчасъ улыбались, чтобы вы назвали меня вашимъ милымъ Питу и вашимъ добрымъ другомъ… я пойду за нимъ въ Парижъ.

— Доброе и прекрасное сердце! прошептала Катерина, слѣдя глазами за выходившимъ Питу.

Потомъ, утомленная этимъ длиннымъ разговоромъ, она уронила голову на подушку.

Прошло не болѣе десяти минутъ послѣ ухода Питу и то, что случилось съ больной, было такъ для нея неожиданно, что она не могла дать себѣ отчета, происходитъ ли это въ дѣйствительности или только вызвано ея бредомъ; но она чувствовала, какъ живительная и пріятная свѣжесть распространялась отъ ея сердца по всѣмъ ея наболѣвшимъ членамъ.

Когда Питу проходилъ по кухнѣ, г-жа Бильо подняла голову. Уже три дня какъ она не ложилась и не спала. Всѣ эти три дня она просидѣла на скамьѣ, у очага: такъ какъ ей было запрещено видѣть свою дочь, то отсюда она могла видѣть хоть дверь ея комнаты.

— Ну что? спросила она.

— Ничего, г-жа Бильо, ей лучше.

— Куда же ты идешь?

— Въ Виллеръ-Котрэ.

— Зачѣмъ?

Питу замялся, такъ какъ не отличался большой находчивостью.

— Зачѣмъ я иду?.. повторилъ онъ, чтобы выиграть время.

— Да, проговорилъ голосъ отца Бильо, — моя жена тебя спрашиваетъ, зачѣмъ ты идешь туда?

— Я иду предупредить доктора Рейналя.

— Докторъ Рейналь приказалъ тебѣ предупредить его, если окажется что-нибудь новое.

— Но, если мадмуазель Катеринѣ сдѣлалось лучше, то, вѣдь, это и есть новое!.

Отецъ Бильо, повидимому, удовлетворился отвѣтомъ Питу и отпустилъ его безъ всякихъ возраженій.

Питу ушелъ; Бильо вернулся въ свою комнату, а жена его снова опустила голову на грудь.

Придя въ Виллеръ-Котрэ въ три четверти шестаго, Питу немедленно отправился къ доктору и разбудилъ его, чтобы сказать, что Катеринѣ лучше и спросить о томъ, что дѣлать далѣе.

Докторъ подробно распросилъ его о проведенной ночи и, къ великому удивленію Питу, который старался отвѣчать какъ можно осмотрительнѣе, онъ вскорѣ замѣтилъ, что доктору извѣстно все, что произошло между нимъ и Катериной такъ хорошо, какъ еслибы онъ самъ присутствовалъ при ихъ разговорѣ.

Докторъ обѣщалъ днемъ заѣхать на ферму, вмѣсто всякаго рецепта приказалъ, чтобы Катеринѣ давали все то же лекарство (изъ-той-же бочки, многозначительно прибавилъ докторъ) и отпустилъ Питу, который долго думалъ объ этихъ загадочныхъ словахъ и, наконецъ, понялъ, что докторъ приказалъ ему продолжать говорить съ молодой дѣвушкой о виконтѣ Изидорѣ.

Отъ доктора Питу отправился къ теткѣ Коломбъ. Она жила въ концѣ улицы де-Лормэ, т. е. на другомъ концѣ города. Онъ пришелъ, когда она открывала свою лавку.

Госпожа Коломбъ была большой пріятельницей тетки Анжелики; но эта дружба съ теткой не мѣшала ей цѣнить племянника.

Войдя въ лавку тетки Коломбъ, полную пряниковъ и леденцовъ изъ овсянаго сахара, Питу понялъ, что для того, чтобы его порученіе увѣнчалось успѣхомъ, ему надо если не подкупить хозяйку, то чѣмъ-нибудь плѣнить. И онъ купилъ у нея днѣ палки овсянаго сахару и пряникъ.

Только послѣ того, какъ онъ расплатился за свою покупку, онъ рѣшился высказать свою просьбу. Но исполнить ее было не такъ легко. Письма должны выдаваться только тѣмъ, кому они адресованы или, въ крайнемъ случаѣ, уполномоченнымъ и снабженнымъ довѣренностью на полученіе ихъ.

Тетушка Коломбъ не сомнѣвалась въ словахъ Питу, но требовала письменной довѣренности.

Питу видѣлъ, что приходилось принести жертву. Онъ обѣщалъ доставить на слѣдующій день росписку въ полученіи письма, если таковое окажется на почтѣ, и кромѣ того, довѣренность на полученіе всѣхъ писемъ на имя Катерины. Это обѣщаніе онъ скрѣпилъ второй покупкой леденцовъ и пряниковъ.

Развѣ есть возможность отказать тому, кто дѣлаетъ починъ продажѣ, да еще починъ такой щедрый! Тетушка Коломбъ только слабо возражала и, наконецъ, позволила. Питу идти за нею на почту, гдѣ обѣщала отдать ему письмо для Катерины, если оно получено.

Питу послѣдовалъ за нею, уничтожая свои два пряника и четыре палки овсянаго сахара. Никогда въ жизни онъ не позволялъ себѣ такого кутежа, но, вѣдь, благодаря щедрости доктора Жильбера, Питу былъ богатъ!

Проходя по площади, онъ вскочилъ на бортъ фонтана, приставилъ ротъ къ одной изъ четырехъ струй воды и не отрывался отъ нея, пока не утолилъ своей жажды. Спускаясь съ фонтана, онъ посмотрѣлъ вокругъ и увидѣлъ эстраду, построенную посреди площади.

Онъ вспомнилъ, что еще при его отъѣздѣ былъ поднятъ вопросъ о большомъ собраніи въ Виллеръ-Котрэ, для того, чтобы положить основаніе федераціи между главнымъ городомъ округа и окружающими его деревнями.

Различныя частныя событія, совершавшіяся вокругъ него, заставили его забыть объ этомъ политическомъ событіи, имѣвшемъ, однако, нѣкоторое значеніе, онъ вспомнилъ тогда о двадцати пяти луидорахъ, подаренныхъ ему докторомъ Жильберомъ, чтобы поставить Гарамонскую національную гвардію на возможно лучшую ногу.

Онъ съ гордостью поднялъ голову, думая о великолѣпіи, въ какомъ предстанутъ тридцать три человѣка, находящихся подъ его командою, благодаря этой щедрости.

Это помогло ему переварить пряники и леденцы, которые, вмѣстѣ съ огромнымъ количествомъ выпитой имъ воды, могли отяготить его желудокъ, будь онъ лишенъ такого прекраснаго пищеварительнаго средства, какъ удовлетворенное самолюбіе.

XXII.
Питу географъ.

Пока Питу пилъ и размышлялъ, тетушка Коломбъ значительно его опередила и вошла на почту. Но это не тревожило Питу. Почта помѣщалась въ такъ называемой Новой улицѣ, выходившей въ ту часть Парка, гдѣ находится аллея Вздоховъ: ему стоило сдѣлать лишь пятнадцать своихъ шаговъ, чтобы догнать тетушку Коломбъ.

Онъ встрѣтилъ ее на порогѣ почты, откуда она выходила съ пакетомъ писемъ въ рукѣ.

Между этими письмами нашлось одно въ изящномъ конвертѣ, кокетливо запечатанное краснымъ сюргучемъ. Оно было адресовано Катеринѣ Бильо. Очевидно, этого-то письма такъ ждала Катерина.

Согласно условію, разнощица передала это письмо покупателю леденцовъ и пряниковъ, и онъ оправился въ Писсле полный радости и грусти: его радовало счастье, какое онъ доставитъ Катеринѣ, и огорчало то, что это счастье происходитъ изъ источника, воду котораго онъ находилъ столь горькой.

Но, не смотря въ эту горечь, душа посла Катерины была такъ прекрасна, что для того, чтобы скорѣе доставить это проклятое письмо, онъ сталъ все ускорять шаги и, наконецъ, понесся галопомъ.

Въ пятидесяти шагахъ отъ фермы онъ остановился, подумавъ не безъ основанія, что если онъ явится запыхавшись и весь въ поту, то можетъ возбудить недовѣріе въ отцѣ Бильо, который, повидимому, вступилъ на узкій и тернистый путь подозрѣній.

Поэтому, онъ рѣшилъ остальную часть дороги пройти какъ можно степеннѣе. Онъ шелъ съ важностью наперсника трагедіи, такъ какъ въ это званіе возвела его Катерина своимъ довѣріемъ, когда проходя мимо ея комнаты, онъ замѣтилъ, что сидѣлка пріоткрыла окно, вѣроятно для того, чтобы освѣжить комнату.

Питу заглянулъ въ нее и увидѣлъ, что Катерина проснулась и ждала его. Она сейчасъ же замѣтила Питу, съ таинственнымъ видомъ дѣлающаго ей знаки.

— Письмо!.. прошептала молодая дѣвушка, — письмо!

— Шш!.. проговорилъ Питу.

Внимательно осмотрясь кругомъ, онъ такъ ловко бросилъ ей письмо, что оно попало прямо въ руки больной, поспѣшившей сунуть его подъ подушку.

Не ожидая благодарности, онъ отскочилъ отъ окна и направился къ двери дома, на порогѣ котораго нашелъ Бильо.

Еслибы въ стѣнѣ не было выступа, то фермеръ увидалъ бы всю эту сцену, а, при томъ состояніи духа, въ какомъ онъ находился, одному Богу извѣстно, что произошло бы, когда отъ подозрѣнія онъ перешелъ бы къ увѣренности.

Честный Питу не ожидалъ очутиться лицомъ къ лицу съ фермеромъ и покраснѣлъ до ушей.

— О! г-нъ Бильо, какъ вы меня испугали!.. проговорилъ онъ.

— Испугалъ тебя, Питу… командира національной гвардіи!.. побѣдителя Бастиліи!..

— Что подѣлаешь! бываютъ такія минуты, когда такъ неожиданно…

— Да… когда надѣешься встрѣтить дочь и попадаешь на отца?..

— О! совсѣмъ нѣтъ, г-нъ Бильо! я не надѣялся встрѣтить м-ль Катерину; о! нѣтъ; хотя ей гораздо лучше, но она еще слишкомъ слаба, чтобы встать съ постели.

— Тебѣ, развѣ, нечего передать ей?

— Какъ же, мнѣ надо сказать ей, что докторъ Рейналь остался доволенъ и обѣщалъ сегодня пріѣхать; но все это можетъ передать ей всякій другой.

— Кромѣ того, ты долженъ быть голоденъ?

— Голоденъ?.. Не очень.

— Какъ! ты не голоденъ?.. удивился фермеръ.

Питу понялъ, что сглупилъ. Онъ поспѣшилъ поправиться.

— Конечно, я голоденъ, сказалъ онъ.

— Въ такомъ случаѣ, иди завтракать; работники уже сидятъ за столомъ и оставили для тебя мѣсто.

Питу вошелъ, а Бильо слѣдилъ за нимъ глазами, хотя его добродушіе почти уничтожило подозрѣніе фермера: онъ смотрѣлъ, какъ тотъ сѣлъ за столъ и принялся съ такимъ аппетитомъ уписывать хлѣбъ и сало, точно во рту его еще не было ни крошки. Правда, что Питу имѣлъ возможность и время проголодаться.

Питу не умѣлъ дѣлать двухъ вещей заразъ, но то, что дѣлалъ, дѣлалъ хорошо. Получивъ порученіе Катерины, онъ хорошо его выполнилъ: будучи приглашенъ Бильо позавтракать, онъ хорошо завтракалъ.

Бильо продолжалъ наблюдать за нимъ; но видя, что онъ упорно смотритъ въ свою тарелку, думаетъ только о бутылкѣ сидра, стоящей передъ нимъ, и ни разу не взглянулъ на дверь комнаты Катерины, онъ наконецъ, повѣрилъ, что прогулка Питу въ Виллеръ-Котрэ не имѣла другой цѣли кромѣ той, о какой онъ говорилъ.

Питу кончалъ завтракать, когда дверь комнаты Катерины отворилась, и вошла г-жа Клеманъ съ смиренной улыбкой на губахъ; она тоже пришла за своей чашкой кофе. Это было ея второе появленіе. Въ первый разъ она выходила въ шесть часовъ, т. е. черезъ четверть часа послѣ ухода Питу, чтобы попросить рюмочку водки, которая, какъ она увѣряла, только и поддерживала ее послѣ безсонной ночи.

Увидя ее, г-нъ и г-жа Бильо подошли къ ней и стали распрашивать о здоровьѣ Катерины.

— Все идетъ хорошо, отвѣчала сидѣлка; — однако, мнѣ кажется, что мадмуазель Катерина опять начала заговариваться.

— Какъ, заговариться?.. развѣ вернулся бредъ? спросилъ отецъ Бильо.

— О! Боже! мое бѣдное дитя! прошептала фермерша.

Питу поднялъ голову и сталъ прислушиваться.

— Да продолжала г-жа Клеманъ, — она говорить о какомъ-то городѣ Туринѣ, о странѣ Сардиніи и зоветъ г-на Питу, чтобы онъ объяснилъ ей, что это за страна и за городъ.

— Сейчасъ! сказалъ Питу, допивая свою кружку сидра и обтирая ротъ рукавомъ.

Взглядъ Бильо остановилъ его.

— Если только г-нъ Бильо ничего не имѣетъ противъ этого, прибавилъ онъ.

— Отчего же тебѣ не пойти? вступилась фермерша. — Вѣдь самъ г-нъ Рейналь сказалъ, что ты былъ ему прекраснымъ помощникомъ.

— Еще бы! наивно проговорилъ Питу; — спросите у г-жи Клеманъ, какъ мы съ нею ухаживали ночью за м-ль Катериной… Г-жа Клеманъ ни минуты не спала, и я тоже.

Со стороны Питу было очень ловко заговорить объ этомъ щекотливомъ вопросѣ. Такъ какъ сидѣлка прекрасно проспала отъ полуночи до шести часовъ утра, то Питу своимъ заявленіемъ объ ея безсонной ночи пріобрѣлъ себѣ въ ней не только друга, но и сообщницу.

— Хорошо, иди къ Катеринѣ, разъ что она зоветъ тебя, сказалъ Бильо. — Можетъ быть, придетъ время, когда она и насъ позоветъ, свою мать и меня.

Питу инстинктивно чувствовалъ, что въ воздухѣ собиралась гроза и, какъ пастухи въ полѣ, былъ готовъ въ случаѣ надобности выдержать ее, но, тѣмъ не менѣе, заранѣе сталъ подумывать о томъ, куда бы ему укрыться отъ нея. Лучшимъ убѣжищемъ для него былъ Гарамонъ.

Тамъ онъ былъ королемъ! Что я говорю, королемъ! онъ былъ болѣе, чѣмъ король: онъ былъ командиръ національной гвардіи! онъ тамъ былъ Лафайетомъ!

Кромѣ того, въ Гарамонъ его призывали также его обязанности. И онъ рѣшилъ, переговоривъ съ Катериной, поспѣшить въ Гарамонъ.

Мысленно принявъ это рѣшеніе, онъ вошелъ въ комнату больной съ позволенія ея родителей. Катерина съ нетерпѣніемъ ожидала его; по блеску ея глазъ и по румянцу ея щекъ можно было подумать, что сидѣлка была права, и что къ ней опять вернулась лихорадка.

Едва Питу затворилъ за собой дверь, какъ Катерина, узнавшая его шаги, съ живостью обернулась въ его сторону и протянула ему обѣ руки.

— Ахъ! это ты, Питу! сказала она, — какъ ты долго не приходилъ!

— Я въ этомъ не виноватъ; вашъ отецъ задержалъ меня.

— Мой отецъ?

— Да, онъ… О! онъ, навѣрное, что-то подозрѣваетъ. Да и кромѣ того, прибавилъ Питу со вздохомъ, — я не торопился; я зналъ, что вы имѣете все, чего желали.

— Да, Питу… да, проговорила молодая дѣвушка, опуская глаза, — да, и я очень благодарна тебѣ.

Потомъ, она тихо прибавила:

— Ты очень добръ, Питу, и я очень люблю тебя!

— Вы сами очень добры, м-ль Катерина, отвѣчалъ Питу, готовый заплакать; онъ чувствовалъ, что вся эта дружба къ нему была лишь отраженіемъ ея любви къ другому и, не смотря въ всю скромность бѣднаго малаго, это нѣсколько унижало его. И онъ прибавилъ съ живостью:

— Я пришелъ къ вамъ, м-ль Катерина, потому что, какъ мнѣ сказали, вы хотѣли что-то узнать отъ меня…

Катерина приложила руку къ сердцу: она прижала къ своей груди письмо Изидора, чтобы почерпнуть у него мужество для распросовъ Питу.

— Питу, спросила она съ усиліемъ, — ты ученый, не можешь ли ты сказать мнѣ, что такое Сардинія?

Питу старался припомнить все, что зналъ по географіи.

— Подождите… подождите, я долженъ это знать. Аббатъ Вартье училъ насъ, между прочимъ, и географіи. Подождите… Сардинія… сейчасъ вспомню. Ахъ, если бы мнѣ вспомнить первое слово, я-бы все сказалъ вамъ!

— О! вспомни, Питу… вспомни, говорила Катерина, сжимая руки.

— Да я и стараюсь. Сардинія… Сардинія… А! вспомнилъ!

Катерина вздохнула съ облегченіемъ.

— Сардинія, это одинъ изъ трехъ большихъ острововъ на Средиземномъ морѣ, на югъ отъ Корсики, отъ которой ее отдѣляетъ проливъ св. Бонифація; она входитъ въ составъ королевства Сардиніи; она тянется на шестьдесятъ лье съ сѣвера на югъ и на шестнадцать съ востока на западъ; въ ней 54,000 жителей; столица ея Каліари… Вотъ что такое Сардинія, м-ль Катерина.

— О! Боже! какъ вы счастливы, что такъ много знаете, г-нъ Питу!

— Дѣло въ томъ, что у меня довольно хорошая память, сказалъ Питу, удовлетворенный въ своемъ самолюбіи, хотя и страдавшій въ любви.

— А теперь, продолжала молодая дѣвушка уже смѣлѣе, — теперь, когда вы мнѣ сказали, что такое Сардинія, не скажете-ли, что такое Туринъ?..

— Туринъ?.. повторилъ Питу, — конечно, м-ль Катерина, я съ радостью скажу вамъ, если только вспомню.

— О! постарайтесь вспомнить; это всего важнѣе, мой милый Питу.

Катерина произнесла эти слова такъ ласково, что у Питу морозъ пробѣжалъ по спинѣ.

— Я стараюсь… мадмуазель, стараюсь…

Катерина не спускала съ него глазъ. Питу закинулъ назадъ голову, точно искалъ отвѣта на потолкѣ.

— Туринъ… Да это потруднѣе Сардиніи… Сардинія большой островъ на Средиземномъморѣ, а на немъ всего три большихъ острова: Сардинія, принадлежитъ Пьемонтскому королю, Корсика, принадлежащая королю Французскому, и Сицилія, принадлежащая королю Неаполитанскому; тогда какъ Туринъ — простая столица…

— Какъ вы сказали про Сардинію, любезный Пяту?..

— Я сказалъ, что Сардинія принадлежитъ королю Пьемонтскому, и увѣренъ, что не ошибся.

— Это именно такъ, милый Питу: Изидоръ: говорить въ своемъ письмѣ, что ѣдетъ въ Туринъ, въ Пьемонтъ…

— А! теперь я понимаю… Значитъ, г-на Изидара послали въ Туринъ, и вы меня спрашиваете, чтобы узнать, куда поѣхалъ г-нъ Изидоръ…

— Конечно для этого! Что мнѣ за дѣло до Сардиніи, Пьемонта, Турина?.. Пока его тамъ не было, я не знала, что это за столица и не интересовалась ею. Но онъ поѣхалъ въ Туринъ… понимаешь, голубчикъ Питу? и я хочу знать, что такое Туринъ…

Питу тяжело тяжело вздохнулъ, но употребилъ всѣ усилія, чтобы удовлетворить Катерину.

— Туринъ… подождите… столица Пьемонта… Туринъ… Туринъ… Вспомнилъ! — Туринъ столица Пьемонта и Сардинскаго королевства; лежитъ на рѣкахъ По и Луарѣ; одинъ изъ лучшихъ городовъ Европы. 125,000 человѣкъ жителей; царствующій король, Карлъ-Эммануилъ… Вотъ, что такое Туринъ, мадмуазель Катерина.

— А какъ далеко отъ Турина до Писсле, г-нъ Питу. Вы, знающій все, должны знать и это.

— О! я вамъ скажу на какомъ разстояніи Туринъ отъ Парижа; но отъ Писсле, это сказать гораздо труднѣе.

— Ну, скажите сначала отъ Парижа, Питу… и мы прибавимъ восемнадцать лье, отдѣляющихъ Писсле отъ Парижа.

— Это правда! Разстояніе до Парижа двѣсти шесть лье; до Рима сто сорокъ; до Константинополя…

— Мнѣ нужно знать только до Парижа, милый Питу. Двѣсти шесть лье… и восемнадцать… двѣсти двадцать четыре. Значитъ, онъ за двѣсти двадцать четыре лье отъ меня… Три дня тому назадъ онъ былъ тутъ… въ трехъ четвертяхъ лье… а теперь… теперь… прибавила Катерина, заливаясь слезами, — онъ за двѣсти двадцать четыре лье!..

— О! еще не такъ далеко, робко замѣтилъ Питу: — онъ уѣхалъ только третьяго дня… могъ проѣхать всего половину дороги… и то едва-ли…

— Гдѣ-же онъ?

— О! этого я не могу сказать. Аббатъ Вартье училъ насъ о государствахъ и столицахъ, но ничего не говорилъ о ведущихъ къ нимъ дорогамъ.

— Вотъ все, что ты знаешь, милый Питу?

— Да, все, отвѣчалъ географъ, нѣсколько униженный, что такъ скоро дошелъ до предѣловъ своего знанія; — развѣ еще только, что Туринъ есть логовище аристократовъ.

— Что это значитъ?

— Это значитъ, что въ Туринѣ собрались всѣ принцы, всѣ принцессы, всѣ эмигранты: графъ д’Артуа, принцъ Конде, г-жа де-Полиньякъ, словомъ шайка негодяевъ, составляющихъ заговоры противъ націи; надѣюсь, что имъ когда-нибудь отрубятъ головы на замысловатой машинѣ, которую устраиваетъ теперь г-нъ Гильотинъ.

— О! г-нъ Питу, вы опять сдѣлались свирѣпымъ, какъ послѣ вашего перваго возвращенія изъ Парижа.

— Свирѣпъ… я-то? Ахъ! правда… Да, да!.. Г-нъ Изидоръ одинъ изъ этихъ аристократовъ, и вы боитесь за него!.. Перестанемъ-же говорить объ этомъ, прибавилъ Питу съ тяжелымъ вздохомъ. — Поговоримъ о васъ, м-ль Катерина, и о томъ, чѣмъ я могу быть вамъ полезенъ.

— Вотъ что, голубчикъ Питу, письмо, полученное мной сегодня, вѣроятно будетъ не послѣднее…

— И вы желаете, чтобы я ходилъ также и за остальными?..

— Питу… ты выказалъ столько доброты… Ты понимаешь, мой отецъ станетъ такъ слѣдить за мною, чти мнѣ невозможно будетъ ходить въ городъ…

— Но я долженъ вамъ сказать, что г-нъ Бильо слѣдить и за мной; я это замѣтилъ.

— Да; но онъ не можетъ идти за тобой въ Гарамонъ, и мы можемъ условиться о мѣстѣ, куда ты будешь класть мои письма.

— Отлично, напримѣръ, въ дупло старой ивы, близъ того мѣста, гдѣ я нашелъ васъ въ обморокѣ?

— Вотъ именно; это недалеко отъ фермы и вмѣстѣ съ тѣмъ его не видно изъ ея оконъ. Итакъ, рѣшено класть ихъ туда?..

— Да, мадмуазель.

— Только ты постараешься, чтобы ихъ никто не видѣлъ!

— Спросите у лѣсныхъ сторожей, часто ли они видали меня, а между тѣмъ я стащилъ у нихъ не одну дюжину кроликовъ… Но, какъ станете вы ходить за этими письмами, м-ль Катерина?

— Я-то?.. О, я постараюсь, какъ можно скорѣе выздоровѣть, сказала Катерина съ улыбкой, полной надежды и рѣшимости.

Питу вздохнулъ еще тяжелѣе. Въ эту минуту вошелъ докторъ Рейналь.

XXIII.
Питу занимается экипировкой.

Прибытіе г-на Рейналя помогло Питу незамѣтно скрыться.

Докторъ подошелъ къ больной и замѣтилъ значительную перемѣну, происшедшую въ ней со вчерашняго дня. Катерина улыбнулась ему и протянула руку.

— О! сказалъ докторъ, — если бы не удовольствіе пожать вашу хорошенькую ручку, милая Катерина, я-бы не сталъ щупать вамъ пульсъ. Пари держу, что у насъ не болѣе семидесяти пяти ударовъ въ минуту.

— Правда, мнѣ гораздо лучше, докторъ, ваши лѣкарства сдѣлали чудеса.

— Мои лѣкарства… Гм! гм! вы понимаете, дитя мое, мнѣ очень пріятно приписывать себѣ всю честь вашего выздоровленія; но, какъ я ни тщеславенъ, а принужденъ предоставить часть этой чести моему ученику Питу. — О, природа, природа! прибавилъ онъ, поднявъ глаза къ небу, — могущественная Церера, таинственная Изида, сколько еще тайнъ хранишь ты для тѣхъ, кто съумѣетъ вопрошать тебя!

Онъ обернулся къ двери и сказалъ:

— Ну, входите, входите сюда, отецъ съ мрачнымъ лицомъ, мать съ тревожнымъ взоромъ, придите полюбоваться дорогой больной; для полнаго выздоровленія ей нужна только ваша любовь и ваши ласки.

Отецъ и мать Бильо поспѣшили пойти; на лицѣ отца еще не совсѣмъ изгладилось подозрѣніе, но мать сіяла отъ радости.

Между тѣмъ, какъ они входили въ комнату, Питу тихонько вышелъ, отвѣтивъ на послѣдній взглядъ, брошенный ему Катериной.

Сказать, что онъ покидалъ Катерину съ радостью, было бы не вѣрно; мы только скажемъ, что онъ былъ доволенъ собою. Хотя онъ самъ себѣ не отдавалъ отчета въ величіи своего поступка, но чувствовалъ на сердцѣ ликованіе, и внутренній голосъ говорилъ ему, что онъ сдѣлалъ нѣчто доброе и святое, быть можетъ не съ точки зрѣнія морали, которая навѣрное осудила бы связь Катерины съ виконтомъ Шарни, т. е. крестьянки и знатнаго барина, но съ точки зрѣнія человѣколюбія.

А въ эпоху, о которой мы говоримъ, человѣколюбіе было слово модное, и Питу, не разъ произносившій его, не зная, что оно означаетъ, примѣнилъ его на практикѣ, самъ о томъ не подозрѣвая.

То, что Питу сдѣлалъ по добротѣ душевной, онъ долженъ бы сдѣлать по разсчету. Изъ соперника г-на де-Шарни — положенія безнадежнаго для Питу — онъ сдѣлался повѣреннымъ Катерины. И Катерина, вмѣсто того, чтобы грубо обходиться съ нимъ и выгонять его, какъ она дѣлала послѣ его перваго возвращенія изъ Парижа, теперь ласкала его, говорила ему ты, ухаживала за нимъ. Какъ наперсникъ, онъ добился того, о чемъ никогда не мечталъ, какъ соперникъ. Не считая того, чего онъ еще долженъ былъ добиться по мѣрѣ того, какъ событія сдѣлаютъ его участіе въ интимной жизни и секретныхъ чувствахъ прекрасной крестьянки все болѣе необходимымъ.

Питу отнесъ г-жѣ Коломбъ довѣренность Катерины на имя его, Питу, очень неразборчиво написанную, довѣренность на полученіе всѣхъ писемъ, какія получаются на ея имя.

Къ этой письменной довѣренности Питу прибавилъ словесное обѣщаніе Катерины въ будущемъ праздникѣ св. Мартина угощать всѣхъ поденщиковъ Писсле только пряниками и овсянымъ сахаромъ.

За эту довѣренность и это обѣщаніе, которыми ограждались и совѣсть и интересы матушки Коломбъ, она обязалась каждое утро брать съ почты письма на имя Катерины и передавать ихъ Питу.

Покончивъ съ этимъ, Питу было нечего дѣлать въ городѣ, какъ торжественно называли Виллеръ-Котрэ, и онъ отправился въ деревню.

Его возвращеніе въ Гарамонъ было цѣлымъ событіемъ. Его поспѣшный отъѣздъ въ столицу вызвалъ много толковъ, и послѣ приказа, присланнаго изъ Парижа съ адъютантомъ Лафайета, отобрать ружья, хранившіяся у аббата Фортье, гарамонцы не сомнѣвались въ политическомъ значеніи Питу. Одни говорили, что его вызвалъ въ Парижъ докторъ Жильберъ, а другіе, что генералъ Лафайетъ; наконецъ, нѣкоторые, — ихъ было, правда, не много — говорили, что его вызвалъ самъ король!

Хотя Питу не зналъ, какіе слухи распространялись о немъ во время его отсутствія, онъ, тѣмъ не менѣе, вернулся на свою родину полный такого достоинства, что всѣхъ привелъ въ изумленіе.

Дѣло въ томъ, что люди въ настоящемъ свѣтѣ лучше всего выказываются въ ихъ обычной обстановкѣ. Питу, школьникъ на дворѣ аббата Фартье, поденщикъ на фермѣ Бильо, былъ гражданинъ, вождь въ Гарамонѣ. Не говоря уже о томъ, что въ качествѣ такового, онъ несъ съ собой двадцать пять луидоровъ, великодушно подаренныхъ докторомъ Жильберомъ на экипированіе гарамонской національной гвардіи.

Съ тѣхъ поръ никто уже не сомнѣвался, что Питу долженъ былъ сообщить нѣчто гарамонской національной гвардіи отъ правительства.

Многіе пришли поговорить съ Питу, чтобы ранѣе другихъ узнать эту великую тайну; но Питу хранилъ величественное молчаніе о политическихъ дѣлахъ.

Вечеромъ Питу пошелъ раставить силки и навѣстить отца Клуиса, что не помѣшало ему въ семь часовъ утра быть у портного Дюлоруа послѣ того, какъ онъ занесъ къ себѣ въ Гарамонъ трехъ кроликовъ и одного зайца и освѣдомился у матушки Коломбъ, нѣтъ-ли писемъ для Катерины.

Писемъ не было, и Питу былъ почти огорченъ, думая о томъ, какъ будетъ опечалена бѣдная выздоравливающая.

Къ мастеру Дюлоруа Питу пришелъ узнать, не возьмется ли онъ экипировать гарамонскую національную гвардію, состоявшую изъ тридцати трехъ человѣкъ, и какую цѣну онъ возьметъ за это.

Мастеръ Дюлоруа сдѣлалъ необходимые въ такихъ случаяхъ вопросы о ростѣ данныхъ субъектовъ, на что Питу отвѣтилъ ему, поименовавъ офицеровъ, унтеръ-офицеровъ и солдатъ, составлявшихъ гарамонскую національную гвардію. Такъ какъ всѣ они были хорошо извѣстны мастеру Дюлоруа, то онъ, сдѣлавъ вычисленіе, объявилъ, что сможетъ сдѣлать тридцать три порядочныхъ мундира и тридцать три пары штановъ лишь за тридцать три луидора. И кромѣ того, Питу не долженъ требовать за эту цѣну совсѣмъ новаго сукна.

Питу возмутился и сталъ увѣрять, будто онъ слышалъ отъ самого Лафайета, что онъ издержалъ на одежду трехъ милліоновъ человѣкъ, входящихъ въ составъ гражданской гвардіи Франціи, семьдесятъ пять милліоновъ франковъ, т.-е. по двадцати пяти ливровъ на человѣка.

Мастеръ Дюлоруа отвѣтилъ, что при подобной суммѣ всегда можно выиграть на всемъ поставѣ, если и приходится потерять въ подробностяхъ, но единственное, что онъ можетъ сдѣлать — и это его послѣднее слово, — это одѣть гарамонскую національную гвардію за двадцать два франка съ человѣка, и, въ виду необходимыхъ закупокъ, онъ возьмется за этотъ заказъ только если ему будетъ заплачено наличными деньгами.

Питу вынулъ пригоршню золота изъ кармана и объявилъ, что это не составитъ затрудненія; но если мастеръ Дюлоруа отказывается сшить тридцать три мундира и тридцать три пары штановъ за двадцать пять луидоровъ, то онъ пойдетъ съ этимъ предложеніемъ къ мастеру Блиньи, сопернику мастера Дюлоруа, которому онъ далъ предпочтеніе только потому, что онъ пріятель его тетки Анжелики.

Дѣйствительно, Питу ничего не имѣлъ противъ того, чтобы ею тетка узнала, что у него денегъ куры не клюютъ, и онъ не сомнѣвался, что въ тотъ же вечерь портной передастъ ей то, что видѣлъ, т.-е. что Питу богатъ, какъ Крезъ.

Угроза передать такой важный заказъ другому, возымѣла свое дѣйствіе, и мастеръ Дюлоруа согласился на все, чего хотѣлъ Питу, который сверхъ того потребовалъ и для себя полнаго костюма, да еще съ эполетами.

Это дало поводъ къ новымъ переговорамъ, стиль же длиннымъ и горячимъ, но Питу опять восторжествовалъ, благодаря страшной угрозѣ добиться отъ мастера Блиньи того, чего не могъ добиться отъ мастера Дюлоруа.

Наконецъ мастеръ Дюлоруа обязался представить къ будущей субботѣ тридцать одинъ мундиръ и тридцать одну пару штановъ солдатскихъ, два мундира и двѣ пары штановъ унтеръ-офицера и поручика, и одинъ мундиръ и одну пару штановъ для командира, при чемъ мундиръ долженъ быть украшенъ эполетами.

Если заказъ не будетъ доставленъ въ срокъ, онъ останется на рукахъ портного, такъ какъ на воскресенье былъ назначенъ праздникъ федераціи Виллеръ-Котрэ съ деревнями, примыкающими къ этому городу.

И это условіе было принято, какъ и остальныя.

Въ девять часовъ утра это великое дѣло было окончено, а въ половинѣ девятаго Питу вернулся въ Гарамонъ, гордый тѣмъ сюрпризомъ, какой онъ готовился сдѣлать своимъ согражданамъ.

Въ одиннадцать часовъ барабанъ цробилъ сбора, въ полдень на деревенской площади уже происходило ученье національной гвардіи.

Послѣ цѣлаго часа упражненій, заслужившихъ этой славной гвардіи похвалу отъ ея вождя и рукоплесканія женщинъ, дѣтей и стариковъ, съ величайшимъ интересомъ смотрѣвшихъ на это зрѣлище, Питу позвалъ къ себѣ унтеръ-офицера Клода Телье и поручика Дезире Моникэ и приказалъ имъ собрать всѣхъ своихъ солдатъ и пригласить ихъ отъ имени его, Питу, и отъ имени короля, пойти къ мастеру Дюлоруа, портному въ Виллеръ-Котрэ, который сообщитъ имъ нѣчто важное.

Унтеръ-офицеръ и поручикъ передали своимъ солдатамъ подлинныя слова своего командира, и гарамонская національная гвардія немедленно выступила въ Виллеръ-Котрэ.

Вечеромъ два гарамонскихъ скрипача задали серенаду своему командиру, въ воздухѣ носились петарды, ракеты и римскія свѣчи, и нѣсколько голосовъ, правда, не совсѣмъ трезвыхъ, кричали:

— Да здравствуетъ Анжъ Питу! отецъ народа!

XXIV.
Аббатъ Фортье даетъ новое доказательство своего контръ-революціоннаго направленія.

Въ слѣдующее воскресенье, 18 октября 1789 г. Жителей Виллеръ-Котрэ разбудилъ барабань, начавшій бить сборъ съ пяти часовъ утра, хотя празднество должно было начаться только въ десять; но пяти часовъ было едва достаточно для того, что еще оставалось сдѣлать.

Посреди площади уже дней десять какъ была воздвигнута огромная эстрада; но эта эстрада, быстрая постройка которой доказывала лишь усердіе плотниковъ, была, такъ сказать, лишь скелетомъ самого монумента.

Монументомъ-же былъ алтарь отечества, на которомъ аббатъ Фортье еще за двѣ недѣли былъ приглашенъ отслужить обѣдню въ воскресенье 18 октября, вмѣсто того, чтобы служить ее въ своей церкви.

Но, чтобы сдѣлать этотъ монументъ достойнымъ его религіознаго и общественнаго значенія, надо было наложить контрибуцію на средства коммуны.

И мы должны сказать, что всякій великодушно предлагалъ для этого великаго торжества все, что имѣлъ: одинъ ковры, другой покровъ для алтаря; третій шелковыя драпировки, четвертый наконецъ картину религіознаго содержанія.

Но, такъ какъ въ октябрѣ погода не отличается постоянствомъ, то никто не рѣшился заранѣе выставить свое приношеніе, и всѣ ждали самаго дня праздника, чтобы принести его.

Утро этого дня было такое ясное и теплое, что предвѣщало одинъ изъ рѣдкихъ осеннихъ дней. Поэтому, съ девяти часовъ алтарь отечества былъ покрытъ великолѣпнымъ обюсоновскимъ ковромъ, а сверхъ него пеленой, обшитой кружевами; надъ нимъ была повѣшена картина, изображавшая проповѣдь Іоанна Крестителя въ пустынѣ, а надъ всѣмъ этимъ возвышался бархатный балдахинъ съ золотой бахромой, отъ котораго ниспадали великолѣпныя парчевыя занавѣсы.

Все необходимое для обѣдни должно было быть доставлено изъ церкви; поэтому, никто объ этомъ не заботился.

Кромѣ того, всякій гражданинъ убралъ свою входную дверь или фасадъ своего дома драпировками, вѣтками плюща, или коврами съ изображеніемъ цвѣтовъ или людей.

Всѣ молодыя дѣвушки изъ Виллеръ-Котрэ и окрестностей, въ бѣлыхъ платьяхъ съ трехцвѣтными кушаками и съ зеленой вѣткой въ рукѣ, должны были окружать алтарь отечества.

Наконецъ, послѣ обѣдни, мужчины должны были приносить присягу конституціи.

Національная гвардія Виллеръ-Котрэ, бывшая подъ ружьемъ съ восьми часовъ утра въ ожиданіи гражданскихъ милицій различныхъ деревень, браталась съ ними по мѣрѣ того, какъ онѣ приходили. Нечего и говорить, что изъ всѣхъ этихъ патріотическихъ милицій съ самымъ большимъ нетерпѣніемъ ожидали гражданскую гвардію Гарамона.

Распространился слухъ, что, благодаря вліянію Питу и чисто королевской щедрости, тридцать три человѣка ее составлявшіе, и ихъ начальникъ, Анжъ Питу, будутъ имѣть мундиры.

Магазинъ мастера Дюлоруа былъ биткомъ набитъ впродолженіи всей недѣли. Всѣмъ было любопытно посмотрѣть на десять работниковъ, запятыхъ этимъ огромнымъ заказомъ, неслыханнымъ доселѣ въ Виллеръ-Котрэ.

Послѣдній мундиръ — самого начальника, — былъ, согласно условію, представленъ въ субботу въ одиннадцать часовъ, пятьдесятъ минутъ вечера. Тогда, также согласно условію, Питу выплатилъ г-ну Дюлоруа двадцать пять луидоровъ.

Все это надѣлало большого шума, и нѣтъ ничего удивительнаго, если гарамонскую національную гвардію ожидали съ такимъ нетерпѣніемъ.

Ровно въ девять часовъ раздался бой барабана и звуки флейты въ перемѣшку съ криками радости и восторга, и показался Питу на своемъ бѣломъ конѣ, или, скорѣе, на бѣломъ конѣ своего поручика Дезире Моникэ. Гарамонская національная гвардія оправдала свою репутацію.

Можно представить себѣ, какой воинственный видъ имѣли всѣ подчиненные Питу, облеченные въ свои мундиры, и какой кокетливый видъ имѣлъ ихъ начальникъ.

Тетка Анжелика ни за что не хотѣла узнать своего племянника. Она чуть не попала подъ лошадь Моникэ, чтобы лучше разсмотрѣть Питу.

Питу величественно салютовалъ ей и, вмѣсто всякой мести, сказалъ ей такъ громко, чтобы всѣ слышали его:

— Здравствуйте, г-жа Анжелика!

Старая дѣва, подавленная этимъ почтительнымъ привѣтствіемъ, отступивъ назадъ, подняла руки къ небу и воскликнула:

— О! несчастный! почести вскружили ему голову: онъ не узнаетъ своей тетки!

Питу величественно проѣхалъ мимо нея и занялъ у подножія алтаря отечества почетное мѣсто, отведенное для гарамонской національной гвардіи, какъ единственнаго войска, имѣвшаго полную обмундировку.

Питу, соскочивъ съ лошади, поручилъ ее держать одному мальчику, которому далъ за это нѣсколько мелкихъ монетъ.

Черезъ пять минутъ этотъ фактъ дошелъ до тетки Анжелики.

— Да онъ милліонеръ! воскликнула она и прибавила тихо: — Я напрасно поссорилась съ нимъ: тетки могутъ получать наслѣдство послѣ племянниковъ…

Питу ничего этого не слышалъ: онъ былъ въ экстазѣ.

Среди молодыхъ дѣвушекъ, опоясанныхъ трехцвѣтными лентами и съ зелеными вѣтками въ рукахъ, онъ узналъ Катерину. Она была еще блѣдна, но это нисколько ее не портило, тѣмъ болѣе, что лицо ея сіяло радостью: въ это самое утро, благодаря стараніямъ неутомимаго Питу, она нашла письмо въ дуплѣ ивы.

Онъ не видалъ Катерины съ того дня, какъ оставилъ ее еще въ постели, и находилъ ее теперь такой прекрасной и счастливой, что былъ въ полномъ восторгѣ отъ нея.

Она знакомъ подозвала его. Питу вложилъ свою саблю въ ножны, снялъ шляпу и подошелъ къ молодой дѣвушкѣ съ непокрытой головой.

— Ахъ! г-нъ Питу, сказала Катерина, — я едва узнала васъ… Господи! какъ къ вамъ идетъ вашъ мундиръ!

Потомъ, прибавила тихо:

— Благодарю, мой добрый Питу; о! какъ вы добры, и какъ я люблю васъ!

Она взяла его руку и крѣпко пожала ее.

У Питу потемнѣло въ глазахъ: онъ выронилъ свою шляпу и можетъ быть самъ-бы упалъ рядомъ съ нею, еслибы внезапно не послышался сильный шумъ и крики негодованія и угрозъ.

Это помогло Питу выйти изъ затрудненія. Онъ отнялъ у Катерины свою руку, поднялъ шляпу и побѣжалъ во главѣ своихъ солдатъ съ крикомъ:

— Къ оружію!

Вотъ что было причиною этого шума и угрожающихъ криковъ.

Какъ извѣстно, аббатъ Фортье былъ назначенъ служить обѣдню въ праздникъ федераціи передъ алтаремъ отечества, и на этотъ алтарь должны были быть доставлены изъ церкви священные сосуды, крестъ, подсвѣчники и хоругви.

Эти распоряженія были сдѣланы мэромъ, г-номъ Лонгре.

Въ девять часовъ, какъ мы сказали, на алтарѣ отечества не доставало только подсвѣчниковъ, дарохранительницы, креста и другихъ предметовъ, необходимыхъ для божественной службы.

Мэръ началъ тревожиться. Секретарь, посланный имъ въ церковь, вернулся съ извѣстіемъ, что нашелъ ее запертой.

Тогда ему приказано было бѣжать къ сторожу и пѣвчимъ. Оказалось, что у сторожа была вывихнута нога, а оба пѣвчихъ заболѣли разстройствомъ желудка.

Мэръ началъ подозрѣвать заговоръ. Онъ послалъ своего секретаря къ аббату Фортье.

Аббатъ Фортье съ этого самаго утра страдалъ припадкомъ подагры, и его сестра боялась, чтобы подагра не бросилась ему въ полость живота.

Тутъ г-нъ Лонгре понялъ, что не только аббатъ Фортье не желалъ служить обѣдни на алтарѣ отечества, но постарался такъ устроить, чтобы никакой другой священникъ не могъ замѣнить его.

Положеніе было серьезное. Въ то время еще не считали возможнымъ, чтобы праздникъ обошелся безъ обѣдни: нѣсколько лѣтъ спустя дошли до противоположной крайности.

Кромѣ того, эти путешествія секретаря не могли остаться незамѣченными. Въ народѣ начался глухой ропотъ. Стали поговаривать о томъ, чтобы взломать двери церкви, взять изъ нея все, что нужно, и насильно притащить аббата Фортье къ алтарю отечества.

Г-ну Лонгре не оставалась ничего другого, какъ самому идти къ строптивому аббату.

Дверь его дома оказалась крѣпко запертой и не отворилась на стукъ мэра.

Ему пришлось тогда послать за старшимъ вахмистромъ и бригадиромъ жандармеріи. Они оба были на площади и прибѣжали на зовъ мэра вмѣстѣ съ огромной толпой.

Такъ какъ не нашлось ни балиста, ни катапульта, чтобы взломать дверь, то просто послали за слесаремъ.

Но въ ту минуту, какъ слесарь собирался всунуть свою отмычку въ замокъ, дверь отворилась, и аббатъ Фортье показался на порогѣ.

— Прочь! закричалъ онъ, съ угрозой поднявъ руку; — прочь, еретики, безбожники, гугеноты, раскольники! прочь съ порога человѣка Божія!

Въ толпѣ поднялся ропотъ противъ аббата.

— Извините, сказалъ г-нъ Лонгре своимъ мягкимъ голосомъ, которому онъ постарался придать какъ можно болѣе убѣдительности, — извините, г-нъ аббатъ, мы хотимъ только знать, желаете вы или нѣтъ служить обѣдню на алтарѣ отечества?

— Желаю-ли я служить обѣдню на алтарѣ отечества? вскричалъ аббатъ въ порывѣ гнѣва; — желаю-ли я санкціонировать бунтъ, мятежъ, неблагодарность? Желаю-ли я просить Господа проклясть добродѣтель и благословить грѣхъ? Вы разсчитывали на это, г-нъ мэръ! Вы хотѣли знать, буду-ли я служите, вашу нечестивую обѣдню, и я вамъ отвѣчаю: нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!

— Очень хорошо, г-нъ аббатъ, сказалъ мэръ; — вы свободны и васъ нельзя принудить.

— А! отлично, что я свободенъ, отлично, что меня нельзя принудить… Дѣйствительно, вы слишкомъ добры, г-нъ мэръ.

И съ дерзкимъ и вызывающимъ хохотомъ аббатъ уже собирался захлопнуть дверь передъ носомъ властей, когда какой-то человѣкъ выбѣжалъ изъ толпы и съ такой силой толкнулъ дверь, что чуть не опрокинулъ самого аббата.

Это былъ Бильо, блѣдный, дрожащій отъ гнѣва.

Водворилось глубокое молчаніе. Всѣ поняли, что сейчасъ произойдетъ нѣчто ужасное между этими двумя людьми.

— Извините, г-нъ мэръ, спросилъ Бильо спокойно, несмотря на свой гнѣвъ, — какъ вы сейчасъ выразились? Повторите, пожалуйста… вы сказали, что если г-нъ аббатъ не желаетъ служить обѣдни, его нельзя принудить?

— Да, пробормоталъ бѣдный г-нъ Лонгре; — да, я, кажется, такъ выразился.

— А! значитъ, эти слова — ошибка; въ наше время такія ошибки и заблужденія не должны распространяться.

— Прочь, нечестивецъ! прочь, безбожникъ! прочь, раскольникъ! прочь, гугенотъ! кричалъ аббатъ, обращаясь къ Бильо.

— О! замолчите, г-нъ аббатъ, сказалъ тотъ, — замолчите, или все это плохо кончится, предупреждаю васъ. Я васъ не оскорбляю, я разсуждаю. Г-нъ мэръ полагаетъ, что васъ нельзя принудить служить обѣдню, а я полагаю, что можно.

— Ахъ, безбожникъ! ахъ, кальвинистъ!..

— Подождите, г-нъ аббатъ, я это сейчасъ докажу.

— Слушайте, закричала толпа, — слушайте.

— Вы слышите, г-нъ аббатъ, продолжалъ Бильо съ прежнимъ спокойствіемъ, всѣ одного мнѣнія со мною. Я не умѣю говорить такія хорошія проповѣди, какъ вы, но, повидимому, я говорю вещи болѣе интересныя, такъ какъ меня слушаютъ.

Аббату очень хотѣлось отвѣтить новымъ проклятіемъ, но мощный голосъ толпы удержалъ его.

— Говори! говори! сказалъ онъ насмѣшливо, — мы послушаемъ, что ты скажешь.

— Я говорю вещь очень простую, продолжалъ Бильо, — я говорю, что всякій, получающій жалованье, обязанъ дѣлать то, за что его даютъ ему. Напримѣръ, вотъ г-нъ старшій вахмистръ, ему платятъ жалованье за то, чтобы онъ смотрѣлъ за порядкомъ тамъ, гдѣ онъ можетъ быть нарушенъ. Когда г-нъ мэръ подумалъ, что порядокъ могъ быть нарушенъ вами, г-нъ аббатъ, и призвалъ его къ себѣ на помощь, г-ну вахмистру не пришло въ голову отвѣтить ему: „Г-нъ мэръ, возстановите порядокъ, какъ знаете, но возстановите его безъ меня“. Вамъ вѣдь, не пришло въ голову это отвѣтить, г-нъ старшій вахмистръ?

— О! нѣтъ! я былъ обязанъ придти и пришелъ, просто отвѣтилъ вахмистръ.

— Вы слышите, г-нъ аббатъ? спросилъ Бильо.

— Богохулецъ! проворчалъ аббатъ, скрежеща зубами.

— Подождите, продолжалъ Бильо. — Вотъ почтенный слесарь. Г-нъ мэръ послалъ за нимъ, чтобы взломать вашу дверь. Ему тоже не пришло въ голову отвѣтить г-ну мэру: „Я не хочу взламывать дверь г-на Фартье“. Не правда-ли, Пикаръ, у тебя даже такой мысли не было?

— О нѣтъ, нѣтъ! отвѣчалъ слесарь; — я забралъ свои отмычки и пошелъ. Пусть каждый исполняетъ свое дѣло.

— Вы слышите, г-нъ аббатъ? сказалъ Бильо.

Аббатъ хотѣлъ его перебить, но Бильо остановилъ его жестомъ.

— Скажите пожалуйста, продолжалъ онъ, — какъ могло случиться, чтобы тотъ, кто долженъ служить всѣмъ примѣромъ, не исполнялъ своего долга, когда всѣ его исполняютъ?

— Браво, Бильо! браво! единогласно закричала толпа.

— Вы не только не исполняете его, повторилъ Бильо, — но одни производите безпорядокъ и подаете дурной примѣръ.

— О! сказалъ аббатъ, понимая, что слѣдуетъ защищаться, — церковь независима, церковь никому не повинуется, церковь управляется только церковью.

— А! вотъ въ этомъ-то и заключается все зло, говорилъ Бильо, — что вы составляете государство въ государствѣ. Французъ вы или иностранецъ, гражданинъ вы или нѣтъ? если вы не гражданинъ, если вы не французъ, если вы пруссакъ, англичанинъ или австріецъ, если вы получаете жалованье отъ Питта, Кабурга или Кауница, то повинуйтесь Питту, Кабургу или Кауницу; но если вы французъ, если вы гражданинъ, если вы получаете жалованье отъ націи, то повинуйтесь націи.

— Да! да! кричала толпа.

— Въ такомъ случаѣ, сказалъ Бильо, положивъ свою руку на плечо аббата, — во имя націи я требую, чтобы ты, священникъ, исполнилъ твою миссію мира и призвалъ благословеніе неба, щедроты Провидѣнія и милосердіе Господа на твоихъ согражданъ и на твою родину. Пойдемъ! пойдемъ!

— Браво, браво! да здравствуетъ Бильо! закричала вся толпа. — Къ алтарю! Къ алтарю, священникъ!

Бильо, ободренный этими криками, вытащилъ священника, на улицу: весьма возможно, что это былъ первый священникъ, тамъ открыто подавшій сигналъ къ контръ-революціи во Франціи.

Аббатъ Фортье понялъ, что всякое сопротивленіе безполезно.

— Хорошо, проговорилъ онъ, — мученичество… я призываю мученичество, я требую мученичества.

И онъ запѣлъ громкимъ голосомъ Libera nos Domine!

XXIV.
Объявленіе правъ человѣка.

Шумъ, услышанный Питу, напомнилъ ему парижскія возмущенія. Онъ подумалъ, что идетъ шайка убійца., и ему придется защищать какого-нибудь новаго Флесселя, Фезлана или Бертье. Поэтому, онъ скомандовалъ. „Къ оружію“! и тронулся во главѣ своего небольшого отряда.

Толпа разступилась передъ нимъ, и онъ увидалъ аббата Фортье, котораго тащилъ Бильо.

Естественный порывъ побудилъ его защитить своего стараго наставника.

— О! г-нъ Бильо, воскликнулъ онъ, бросаясь къ фермеру.

— О! батюшка! воскликнула Катерина, тоже бросившись къ отцу.

Но, достаточно было одного взгляда Бильо, чтобы остановить Питу съ одной стороны, Катерину съ другой. Въ этомъ человѣкѣ, настоящемъ воплощеніи народа, было что-то страшное и львиное.

Подойдя къ эстрадѣ, онъ самъ выпустилъ аббата и сказалъ ему, указывая на нее пальцемъ.

— Вотъ алтарь отечества, на которымъ ты съ пренебреженіемъ отказываешься служить, но котораго я, Бильо, объявляю тебя недостойнымъ быть служителемъ. Чтобы подняться по этимъ священнымъ ступенямъ, надо имѣть въ своемъ сердцѣ три чувства: желаніе свободы, преданность къ родинѣ, любовь къ человѣчеству! Священникъ, желаешь ты освобожденія міра? Священникъ, преданъ ты своей странѣ? Священникъ, любишь ты твоего ближняго больше самого себя? Если да, то смѣло поднимись къ этому алтарю и призывай Бога; но, если ты не чувствуешь себя первымъ гражданиномъ между нами, уступи мѣсто болѣе достойному, и уйди… скройся… исчезни!..

— О! несчастный! сказалъ аббатъ, уходя и грозя ему пальцемъ; — ты не знаешь, кому ты объявляешь войну!

— Знаю, знаю, я объявляю войну волкамъ, лисицамъ и змѣямъ; всѣмъ, кто колетъ, кусаетъ, рветъ зубами во мракѣ. Хорошо, я согласенъ, прибавилъ онъ, могучимъ жестомъ ударивъ себя по своей широкой груди, — рвите… кусайте… колите!..

Водворилась полная тишина, во время которой толпа разступилась, чтобы пропустить священника, и потомъ еще нѣкоторое время оставалась неподвижной, какъ бы окаменѣвъ отъ восхищенія передъ этимъ сильнымъ человѣкомъ, предлагавшимъ себя мишенью для ударовъ страшной власти, которая, въ то время еще держала полміра въ своемъ рабствѣ и которую называли духовенствомъ.

Стушевался мэръ, и помощникъ его, и весь муниципальный совѣтъ; всѣ смотрѣли только на одного Бильо.

Г-нъ Лонгре подошелъ къ нему.

— Но у насъ теперь нѣтъ священника, г-нъ Бильо! сказалъ онъ ему.

— Ну такъ что-жъ? спросилъ Бильо.

— Безъ священника у насъ не будетъ и обѣдни!

— Велико несчастье! воскликнулъ Бильо, который послѣ перваго причастія только два раза былъ въ церкви: при своемъ вѣнчаніи и при крещеніи своей дочери.

— Я не говорю, что это большое несчастіе, возразилъ мэръ, не желавшій раздражать Бильо, — но чѣмъ мы замѣнимъ обѣдню?

— Чѣмъ мы замѣнимъ обѣдню? воскликнулъ Бильо въ порывѣ настоящаго вдохновенія; — я вамъ скажу это: поднимитесь со мною къ алтарю отечества, г-нъ мэръ; поднимись и ты, Питу; вы станьте на право, ты на лѣво. Слушайте всѣ, вмѣсто обѣдни мы прочтемъ Объявленіе правъ человѣка, Credo свободы, Евангеліе будущаго.

Раздались единодушныя рукоплесканія: всѣ эти люди, свободные со вчерашняго дня, или, скорѣе, едва сбросившіе оковы, всѣ эти люди жаждали знать права, только-что ими пріобрѣтенныя и которыми они еще никогда не пользовались.

Бильо стоялъ между мэромъ, представителемъ гражданской власти и Питу, представителемъ власти военной. Онъ протянулъ руку и звонкимъ голосомъ произнесъ на память — честный фермеръ, какъ читатель помнитъ, не умѣлъ читать, — слѣдующія слова, которыя все населеніе выслушало стоя, молча и съ обнаженными головами:

Объявленіе правъ человѣка. Статья 1-я.

„Люди рождаются и остаются свободными и равными въ правахъ. Общественныя различія могутъ быть основаны только на общей пользѣ“.

Статья 2-я.

„Цѣль всякаго политическаго союза есть сохраненіе естественныхъ и неотъемлемыхъ правъ человѣка. Эти права суть: собственность, безопасность и сопротивленіе угнетенію“.

Слова и сопротивленіе угнетенію Бильо произнесъ какъ человѣкъ, видѣвшій паденіе стѣнъ Бастиліи и знающій, что ничто не можетъ устоять противъ народа, когда народъ протянетъ руки. Поэтому, слова эти вызвали крики, похожіе на вопли.

Онъ продолжалъ.

Статья 3-я.

„Принципъ всякой верховной власти лежитъ существеннымъ образомъ въ націи. Никакое сословіе, никакое отдѣльное лицо не можетъ пользоваться властью, которая бы не исходила непосредственно отъ націи…“

Эта послѣдняя фраза слишкомъ живо напоминала слушателямъ споръ между Бильо и аббатомъ Фортье, чтобы остаться незамѣченной, и была покрыта одобреніями и аплодисментами.

Бильо подождалъ водворенія молчанія и продолжалъ:

Статья 4-я.

„Свобода заключается въ правѣ дѣлать все, что не вредитъ другому: такимъ образомъ, пользованіе каждаго человѣка его естественными правами не имѣетъ границъ, кромѣ тѣхъ, которыя обезпечиваются за другими членами общества пользованіемъ тѣми же правами. Эти границы могутъ быть опредѣлены только закономъ…“

Эта статья была нѣсколько абстрактна для простыхъ умовъ, слушавшихъ ее; поэтому она прошла незамѣченной, не смотря на все ея значеніе.

Статья 5-я.

Законъ можетъ запрещать лишь дѣйствія вредныя для общества. Все, что не воспрещено закономъ, дозволено, и никто не можетъ быть принужденъ къ тому, чего законъ не предписываетъ…»

— Значитъ, спросилъ чей-то голосъ изъ толпы, — такъ какъ законъ больше не предписываетъ барщину, и уничтожилъ десятину, то священникъ уже не можетъ приходить на мое поле за десятиной, а король не можетъ принуждать меня идти на барщину?

— Совершенно вѣрно, отвѣтилъ Бильо, — съ этого времени и на вѣки мы освобождены отъ этого постыднаго притѣсненія.

— Въ такомъ случаѣ, да здравствуетъ законъ! — сказалъ спрашивавшій.

И вся толпа хоромъ повторила: «Да здравствуетъ законъ!»

Бильо продолжалъ.

Статья 6-я.

«Законъ есть выраженіе общей воли…»

Остановясь и торжественно поднявъ палецъ кверху, онъ сказалъ:

— Хорошенько слушайте это, друзья, братья, граждане, люди!..

Всѣ французы имѣютъ право лично или черезъ представителей участвовать въ изданіи законовъ…"

Онъ возвысилъ голосъ, чтобы не пропалъ ни одинъ слогъ изъ того, что онъ говорилъ:

«Законъ долженъ быть равенъ для всѣхъ, будь то защищающій, или карающій законъ».

Потомъ, еще громче:

«Такъ какъ всѣ граждане равны передъ нимъ, то они должны быть одинаково допускаемы ко всѣмъ званіямъ, мѣстамъ и общественнымъ должностямъ сообразно съ своими способностями и безъ иныхъ различій, кромѣ той, какую представляютъ своими добродѣтелями и талантами…»

Статья шестая вызвала единодушныя рукоплесканія.

Бильо перешелъ къ статьѣ 7-й.

"Никто не можетъ быть обвиненъ, задержанъ или заключенъ иначе, какъ въ случаяхъ, опредѣленныхъ закономъ, и по предписаннымъ имъ формамъ. Тѣ, которые испрашиваютъ, отдаютъ, исполняютъ или заставляютъ исполнять произвольныя повелѣнія, подлежатъ наказанію; но каждый гражданинъ, вызванный или схваченный въ силу закона, долженъ немедленно повиноваться: онъ дѣлается виновнымъ, оказывая сопротивленіе.

Статья 8-я.

«Законъ долженъ устанавливать наказанія, только строго и очевидно необходимыя, и никто не можетъ быть наказанъ иначе, какъ въ силу закона, установленнаго и обнародованнаго раньше преступленія и законно примѣненнаго».

Статья 9-я.

«Такъ какъ каждый человѣкъ предполагается невиннымъ, пока его не объявятъ (на судѣ) виновнымъ, то въ случаѣ необходимости въ его арестѣ всякая строгость, которая не нужна для обезпеченія его личности, должна быть строго подавляема закономъ».

Статья 10-я.

«Никто не можетъ быть привлекаемъ къ отвѣту за свои воззрѣнія, даже религіозныя, лишь бы ихъ проявленіе не нарушало общественнаго порядка, установленнаго закономъ».

Статья 11-я.

«Свободный обмѣнъ мыслей и мнѣній есть одно изъ самыхъ драгоцѣнныхъ правъ человѣка. Каждый гражданинъ можетъ, слѣдовательно, свободно говорить, писать, печатать, подъ условіемъ отвѣтственности за злоупотребленіе этою свободою въ случаяхъ, опредѣленныхъ закономъ».

Статья 12-я.

«Для гарантіи правъ человѣка и гражданина нужны общественныя военныя силы; такимъобразомъ, эти силы установлены для счастья всѣхъ, а не для частной выгоды тѣхъ, кому онѣ ввѣрены».

Статья 13-я.

«Для содержанія общественныхъ военныхъ силъ и для расходовъ на администрацію необходимо обложеніе: налоги должны быть распредѣлены равномѣрно между гражданами сообразно съ ихъ средствами».

Статья 14-я.

«Всѣ граждане имѣютъ право лично или черезъ своихъ представителей опредѣлять необходимость общественныхъ налоговъ, свободно на нихъ соглашаться, слѣдить за ихъ употребленіемъ, устанавливать ихъ размѣръ, основанія раскладки, способъ взиманія и срокъ».

Статья 15-я.

«Общество имѣетъ право требовать отчета у каждаго общественнаго агента своей администраціи».

Статья 16-я.

«Каждое общество, въ которомъ не обезпечена гарантія правъ и не установлено раздѣленіе власти, не имѣетъ конституціи».

Статья 17-я.

«Такъ какъ собственность есть ненарушимое и священное право, то никто не можетъ быть ея лишаемъ, кромѣ тѣхъ случаевъ, когда того несомнѣнно будетъ требовать общественная надобность, законно засвидѣтельствованная, и подъ условіемъ справедливаго и предварительнаго вознагражденія».

— И вотъ примѣненіе этихъ принциповъ, продолжалъ Бильо; — слушайте, братья! слушайте, граждане! слушайте, люди, которыхъ это объявленіе правъ сдѣлало свободными!

— Шш! молчите! крикнуло нѣсколько голосовъ изъ толпы. Бильо продолжалъ:

«Національное собраніе, желая установить французскую конституцію на принципахъ, которые оно признало и объявило, безповоротно уничтожаетъ учрежденія, оскорбительныя для свободы и равенства въ правахъ…»

Бильо продолжалъ голосомъ, въ которомъ слышались ненависть и угроза:

"Нѣтъ больше ни дворянства, ни пэрства, ни наслѣдственныхъ различій, ни различій сословпыхъ, ни феодальнаго порядка, ни отчинныхъ судовъ, никакихъ титуловъ, наименованій и преимуществъ, изъ нихъ вытекающихъ, никакихъ рыцарскихъ орденовъ, никакихъ корпорацій, для которыхъ требовались доказательства дворянскаго происхожденія, ни всякихъ иныхъ преимуществъ, кромѣ преимуществъ общественныхъ должностныхъ лицъ во время исполненія ими ихъ должностей.

"Нѣтъ болѣе ни взяточничества, ни наслѣдственности въ какой бы то ни было общественной должности; нѣтъ болѣе ни для части націи, ни для отдѣльнаго лица, никакихъ привилегій, ни исключеній изъ общихъ правъ всѣхъ французовъ.

«Нѣтъ болѣе ни цѣховыхъ присяжныхъ, ни корпорацій профессій, искусствъ или ремеслъ.

„Наконецъ, законъ не признаетъ ни религіозныхъ обѣтовъ, ни всякаго другого обязательства, противнаго естественнымъ правамъ или Конституціи“…

Бильо смолкъ. Его слушали въ благоговѣйномъ молчаніи. Народъ въ первый разъ съ удивленіемъ слышалъ признаніе своихъ правъ, громко провозглашенное при свѣтѣ солнца, передъ лицомъ Господа Бога!.. Въ первый разъ люди, на плечахъ которыхъ, шестьсотъ лѣтъ тяготѣло зданіе монархіи, съ дворянствомъ на право и духовенствомъ на лѣво, въ первый разъ рабочій, ремесленникъ, землепашецъ сознали свою силу, оцѣнили свое значеніе, поняли мѣсто, занимаемое ими на землѣ, измѣрили тѣнь, бросаемую ими отъ солнца, и все это не по прихоти властелина, а по голосу одного изъ равныхъ себѣ.

Когда послѣ словъ: „Законъ не признаетъ ни религіозныхъ обѣтовъ, ни всякаго другаго обязательства, противнаго естественнымъ правамъ или Конституціи“, Бильо провозгласилъ привѣтствіе, столь новое, что оно показалось преступнымъ: „Да здравствуетъ нація!“ и при этомъ въ братскомъ объятіи соединилъ на своей груди шарфъ мэра и эполеты начальника національной гвардіи, всѣ единодушно повторили: „Да здравствуетъ нація“, и всѣ заключили другъ друга въ объятія, трогательно слившись сердцами и горя однимъ общимъ стремленіемъ жертвовать частными интересами для общаго блага.

То была одна изъ сценъ, о которыхъ Жильберъ говорилъ королевѣ, и которыхъ королева не поняла.

Бильо спустился съ эстрады среди радостныхъ кликовъ и привѣтствій всего народа.

Музыка Виллеръ-Котрэ и музыка сосѣднихъ деревень сейчасъ-же заиграла, любимую пѣсню всѣхъ сборищъ, всѣхъ свадебъ и крестинъ: Гдѣ можетъ быть лучше, чѣмъ въ своей семьѣ?

Дѣйствительно, съ этого времени Франція превратилась въ одну большую семью; съ этого времени религіозная ненависть потухла, провинціальныя предубѣжденія исчезли, съ этого времени во Франціи произошло то, что со временемъ должно случиться во всемъ мірѣ: географія была уничтожена: исчезли горы, рѣки, всякія переграды между людьми, и явился одинъ языкъ, одна родина, одно сердце!

Подъ звуки этой наивной музыки начался громадный хороводъ, развернувшійся, какъ безконечная цѣпь, отъ центра площади до конца примыкавшихъ къ ней улицъ.

Потомъ, на улицу, передъ дверьми вытащили столы. Всякій, богатый или бѣдный, приносилъ свое блюдо, свою пинту съ сидромъ, или свою кружку пива, бутылку вина или кувшинъ воды, и все населеніе, благословляя Господа, приняло участіе въ этой великой вечери; шесть тысячъ человѣкъ сидѣли за однимъ столомъ, святымъ столомъ братства!

Бильо былъ героемъ дня. Онъ великодушно дѣлился всѣми почестями съ мэромъ и съ Питу.

Безполезно говорить, что въ хороводѣ Питу нашелъ возможность держать за руку Катерину, а за столомъ сидѣть съ нею рядомъ.

Но она была грустна бѣдняжка: все ея утреннее веселье исчезло. Ея отецъ вступилъ въ борьбу съ аббатомъ Фартье и при объявленіи правъ человѣка бросилъ вызовъ духовенству и дворянству, вызовъ, тѣмъ болѣе страшный, что онъ исходилъ изъ такихъ низкихъ слоевъ.

Катерина думала объ Изидорѣ, который теперь пересталъ быть выше всѣхъ другихъ людей. Она не сожалѣла ни объ его титулѣ, ни объ его богатствѣ; она бы стала любить Изидора, будь ннь простымъ крестьяниномъ; но ей казалось, что съ нимъ обошлись жестоко, несправедливо, грубо; что отецъ ея, отнявъ у него его титулъ и привиллегіи, не только не сблизилъ его съ нею, но навѣки удалилъ его отъ нея.

Что касается обѣдни, то никто болѣе и не думалъ о ней, и всѣ почти простили аббату Фортье его контръ-революціонную выходку. Только на слѣдующій день, когда аббатъ нашелъ свой классъ почти пустымъ, онъ понялъ, насколько пострадала его популярность въ глазахъ родителей патріотовъ Виллеръ-Котрэ за его отказъ служить обѣдню на алтарѣ свободы.

XXV.
Подъ окномъ.

Цѣль празднества федераціи, о которомъ мы разсказали въ предыдущей главѣ, заключалась въ сближеніи коммунъ Франціи. Оно какъ бы подготовляло въ великой федераціи, которая должна была совершиться въ Парижѣ 14 іюля 1790 года.

Во время этихъ частичныхъ федерацій коммуны заранѣе намѣчали депутатовъ для общей федераціи. Роль, какую въ воскресенье 18 октября играли Бильо и Питу, естественно указывала на нихъ ихъ согражданамъ.

Между тѣмъ все вошло въ свою колею. Также и на фермѣ Бильо все было тихо и спокойно: работы совершались въ свое время, и самъ Бильо попрежнему наблюдалъ за ними.

Безучастный наблюдатель, видя, какіе мрачные взгляды онъ бросалъ кругомъ и съ какимъ вниманіемъ прислушивался ко всякому шуму, подумалъ бы, что онъ, какъ собственникъ, желаетъ знать, хорошая ли будетъ погода днемъ, и не угрожаютъ ли ночью волки его овчарнѣ, кабаны его картофелю, а кролики его клеверу.

Но для того, кто зналъ, что происходило въ сердцѣ фермера, было ясно, что если онъ всматривался въ темноту, то для того, чтобы узнать, не бродитъ ли кто нибудь вокругъ фермы. Прислушивался же онъ къ тому, нѣтъ ли обмѣна таинственными призывами между комнатой Катерины и группой ивъ, обрамлявшихъ дорогу, или рвами, отдѣляющими поляну отъ лѣса.

Хотя онъ сталъ относиться къ Катеринѣ привѣтливѣе, но она чувствовала, что отецъ не довѣряетъ ей, такъ что сама не знала, предпочитаетъ ли она, чтобы Изидоръ вернулся къ ней въ Бурсонну или оставался вдали отъ нея.

Что касается матушки Бильо, то она по прежнему предалась своей растительной жизни: ея мужъ на фермѣ, дочь выздоровѣла, — она не видѣла ничего за этимъ узкимъ горизонтомъ, и нужно было имѣть гораздо болѣе опытный глазъ, чѣмъ у нея, чтобы прочесть въ умѣ ея мужа подозрѣніе, а въ сердцѣ ея дочери тревогу.

Питу, насладясь своимъ тріумфомъ командира, вернулся къ своему обычному состоянію тихой и доброжелательной меланхоліи. По утрамъ онъ ходилъ съ своей всегдашней аккуратностью за письмами къ матушкѣ Коломбъ. Если писемъ не было, онъ грустно возвращался въ Гарамонъ. Онъ думалъ, что Катерина, не получивъ письма Изидора, цѣлый день не вспомнитъ о томъ, кто приносилъ ей эти письма. Если-же находилъ письмо, то относилъ его въ дупло ивы и возвращался еще болѣе грустнымъ, сознавая, что Катерина думаетъ о немъ только случайно. Однако, не трудно понять, что Питу былъ далеко не пассивный посредникъ и что, если онъ былъ нѣмъ, то далеко не слѣпъ. По штемпелямъ на конвертахъ онъ зналъ, что г-нъ де-Шарни былъ въ Ліонѣ, а черезъ два дня, т. е. 25 декабря, пришло письмо уже изъ Парижа. Теперь было очевидно, что онъ не замедлитъ пріѣхать въ Бурсоннъ. Сердце Питу сжималось. Онъ по прежнему былъ намѣренъ преданно служить Катеринѣ, но его обуревали самыя различныя чувства.

И такъ въ тотъ день, когда пришло письмо изъ Парижа, Питу рѣшилъ пойти съ своими силками въ лѣсъ, извѣстный подъ названіемъ Bruyère-aiix-Loups; ферма Писсле лежала на дорогѣ изъ Гарамона къ этому лѣсу. Поэтому, не было ничего удивительнаго, если Питу мимоходомъ остановился въ ней. Онъ выбралъ для этого время, когда Бильо объѣзжалъ свои поля.

Подходя къ дому, онъ увидѣлъ Катерину у окна своей комнаты. Она, казалось, кого-то поджидала. Глаза ея, ни на чемъ не останавливаясь, блуждали по лѣсу между дорогой изъ Виллеръ-Котрэ въ Бурсоннъ.

Питу не хотѣлъ поймать ее врасплохъ; онъ постарался сдѣлать такъ, чтобы взглядъ ея упалъ на него. Молодая дѣвушка, увидя его, привѣтливо ему улыбнулась. Питу былъ для нея болѣе, чѣмъ другъ, онъ былъ ея повѣреннымъ.

— Это вы, любезный Питу сказала она; — какой попутный вѣтеръ загналъ васъ въ нашу сторону?

Питу указалъ на свои силки.

— Мнѣ захотѣлось угостить васъ парой нѣжныхъ кроликовъ, м-ль Катерина, и такъ какъ самые лучшіе водятся въ Bruyère-aux-Loups, то я вышелъ пораньше, чтобы мимоходомъ зайти къ вамъ и освѣдомиться о вашемъ здоровьи.

— Освѣдомиться о моемъ здоровьи? Вы очень добры, г-нъ Питу. Благодаря вашимъ заботамъ обо мнѣ во время моей болѣзни и моего выздоровленія, я почти совсѣмъ поправилась.

— Почти! воскликнулъ Питу со вздохомъ. — Мнѣ бы хотѣлось, чтобы вы совсѣмъ поправились.

Катерина покраснѣла, вздохнула, взяла Питу за руку, точно собиралась сообщить ему что-то важное; но, очевидно, раздумавъ, выпустила его руку, сдѣлала нѣсколько шаговъ по своей комнатѣ, какъ бы ища свой носовой платокъ и, найдя его, провела имъ по лбу, покрытому потомъ, хотя это было самое холодное время года.

Ни одно изъ ея движеній не укрылось отъ Питу.

— Вы хотите что то сказать мнѣ, м-ль Катерина? спросилъ онъ.

— Я?… Нѣтъ… ничего… вы ошибаетесь, любезный Питу, отвѣтила она измѣнившимся голосомъ.

— Видите ли, м-ль Катерина, проговорили Питу съ усиліемъ, — если я вамъ на что нибудь нуженъ, то вамъ не надо стѣсняться со мной.

Катерина съ минуту колебалась.

— Вы мнѣ доказали, милый Питу, что я всегда могу разсчитывать на васъ, и я вамъ очень благодарна за это; но, повторяю, мнѣ ничего не нужно.

И она прибавила тихимъ голосомъ:

— Я хочу, даже, попросить васъ эту недѣлю не ходить на почту; впродолженіи нѣсколькихъ дней я не буду получать писемъ.

Питу чуть не отвѣтилъ, что подозрѣвалъ это; но ему хотѣлось видѣть, насколько она довѣряетъ ему.

Она ограничилась этими словами, сказанными съ цѣлью избавить Питу отъ ежедневной напрасной ходьбы на почту. Но для него они имѣли гораздо большее значеніе. Изидоръ не будетъ писать ей не потому, что вернулся въ Парижъ, а потому, что разсчитываетъ увидаться съ нею.

Не извѣщало ли Катерину о близкомъ свиданіи съ ея возлюбленнымъ письмо, положенное имъ въ это самое утро въ дупло ивы? Взглядъ ея, потерянный въ пространствѣ, не искалъ ли на опушкѣ лѣса какого нибудь знака, который бы указалъ ей на пріѣздъ ея возлюбленнаго?

Питу подождалъ, чтобы дать Катеринѣ время рѣшить, не пожелаетъ ли она чего нибудь сообщить ему. Видя, что она упорно молчитъ, онъ спросилъ:

— Вы замѣтили, м-ль Катерина, перемѣну въ г-нѣ Бильо?

Молодая дѣвушка вздрогнула.

— Ахъ! воскликнула она, — вы, значитъ, что нибудь замѣтили?

— Скажу вамъ одно, м-ль Катерина, сказалъ Питу, качая головой, — плохо придется тому, кто виноватъ въ этой перемѣнѣ.

Катерина поблѣднѣла.

— Почему вы говорите тому, а не той? спросила она, пристально смотря на Питу. — Можетъ быть женщинѣ, а не мужчинѣ придется пострадать отъ этого скрытаго гнѣва…

— Вы меня пугаете, м-ль Катерина. Развѣ вы чего нибудь опасаетесь?

— Другъ мой, грустно проговорила Катерина, — я опасаюсь того, чего должна опасаться отъ разгнѣваннаго отца бѣдная дѣвушка, полюбившая человѣка не своего положенія.

— Мнѣ кажется, что на вашемъ мѣстѣ… попробовалъ было Питу дать совѣть, но остановился.

— Вамъ кажется, что на моемъ мѣстѣ?… повторила Катерина.

— Ну вотъ, мнѣ кажется, что на вашемъ мѣстѣ… Впрочемъ нѣтъ, вы чуть не умерли только оттого, что онъ не на долго уѣхалъ. Еслибы вамъ пришлось отказаться отъ него, вы бы окончательно умерли, а я не хочу, чтобы вы умирали. Я предпочитаю видѣть васъ больной и грустной, чѣмъ такой, какой я нашелъ васъ тамъ, на дорогѣ… Ахъ! м-ль Катерина, какъ все это прискорбно!

— Шш! перемѣнимъ разговоръ, вотъ отецъ.

Питу обернулся и увидѣлъ быстро подъѣзжавшаго фермера.

Увидя мужчину подъ окномъ Катерины, Бильо остановился; но узнавъ Питу, онъ подъѣхалъ къ нему.

Питу сдѣлалъ нѣсколько шаговъ ему навстрѣчу, улыбаясь и держа свою шляпу въ рукѣ.

— А! это ты, Питу, сказалъ фермеръ; — ты желаешь пообѣдать съ нами?

— Нѣтъ, г-нъ Бильо, я на это не разсчитывалъ; но…

Питу показалось, что взглядъ Катерины поощрялъ его.

— Но что? спросилъ Бильо.

— Но… если вы меня пригласите, я приму приглашеніе.

— Хорошо, я тебя приглашаю.

— Въ такомъ случаѣ, я остаюсь.

Фермеръ пришпорилъ лошадь и проѣхалъ въ ворота.

Питу обратился къ Катеринѣ.

— Вы мнѣ это хотѣли сказать? спросилъ онъ.

— Да… Онъ сегодня еще мрачнѣе.

Она прибавила тихо:

— О! Господи! неужели онъ узналъ?..

— Что такое? спросилъ Питу, услыхавшій то, что прошептала Катерина.

— Ничего, сказала Катерина, запирая окно.

XXVII.
Отецъ Клуисъ снова появляется на сценѣ.

Катерина не ошиблась. Не смотря на привѣтливость, съ какой онъ встрѣтилъ Питу, ея отецъ казался мрачнѣе, чѣмъ когда-либо. Онъ пожалъ руку Питу, и тотъ почувствовалъ, что его рука холодная и влажная. Его дочь, по обыкновенію, подставила ему свои поблѣднѣвшія щеки, но онъ только едва прикоснулся губами къ ея лбу; что касается матушки Бильо, то она встала, какъ всегда дѣлала при появленіи своего мужа, какъ изъ сознанія своей подчиненности, такъ и изъ уваженія къ нему; но фермеръ не обратилъ на нее никакого вниманія.

— Обѣдъ готовъ? спросилъ онъ.

— Да, хозяинъ, отвѣчала его жена.

— Ну, такъ сядемъ за столъ; у меня сегодня еще много дѣла до вечера.

Всѣ перешли въ маленькую семейную столовую. Она выходила на дворъ, и никто не могъ войти со двора въ кухню безъ того, чтобы не пройти передъ окномъ этой комнаты.

Для Питу поставили приборъ между двумя женщинами, спиной къ окну. Какъ ни былъ озабоченъ Питу, но его аппетитъ нисколько не пострадалъ отъ этого. Бильо, при всей своей проницательности, ничего не могъ подмѣтить въ немъ, кромѣ большого удовольствія при видѣ супа съ капустой и блюда вареной говядины съ саломъ. Тѣмъ не менѣе было очевидно, что Бильо хотѣлось знать, что привело Питу на ферму. Когда послѣ говядины поставили на столъ жаренаго ягненка, Бильо обратился прямо къ Питу.

— Теперь, когда ты убѣдился, Питу, что тебѣ всегда рады на фермѣ, можно спросить, что сегодня тебя привело сюда?

Питу улыбнулся, осмотрѣлся по сторонамъ, чтобы убѣдиться, что его не слышатъ нескромныя уши и, засучивъ лѣвый рукавъ своей куртки, показалъ на силки изъ проволоки, обмотанные вокругъ его руки.

— А! а! сказалъ Бильо, — ты, значитъ, опустошилъ тѣ лѣса, что пожаловалъ къ намъ?

— Совсѣмъ нѣтъ, г-нъ Бильо, наивно признался Питу; — но я такъ давно имѣю дѣло съ этими негодяями кроликами, что они, кажется, начали узнавать мои силки и стали избѣгать ихъ. Поэтому, я рѣшилъ забраться на эту ночь въ этотъ лѣсъ: кролики здѣсь не такъ хитры, а за то гораздо нѣжнѣе, такъ какъ ѣдятъ верескъ и богородскую траву.

— А! я и не зналъ, что ты такой лакомка, Питу.

— О! я не для себя хочу наловить ихъ, а для мадмуазель Катерины; послѣ болѣзни ей нужно мясо понѣжнѣе…

— Да, ты правъ, Питу, перебилъ его Бильо, — какъ видишь, у нея все еще нѣтъ аппетита.

Онъ указалъ пальцемъ на чистую тарелку Катерины, которая, кромѣ нѣсколькихъ ложекъ супа, ничего не ѣла.

— Я потому не ѣмъ, батюшка, что недавно выпила большую чашку молока съ хлѣбомъ, возразила Катерина, вспыхнувъ.

— Я не доискиваюсь причины отсутствія у тебя аппетита, а только замѣчаю, что его нѣтъ у тебя.

Сказавъ это, Бильо посмотрѣлъ въ окно и воскликнулъ, вставая:

— А! вотъ и гость ко мнѣ!

Питу почувствовалъ, какъ Катерина съ живостью надавила ему ногу. Онъ обернулся къ ней и увидалъ, что она поблѣднѣла какъ смерть и глазами указывала ему на окно, выходящее на дворъ.

Онъ взглянула, въ это окно и узнала, своего стараго пріятеля дѣдушку Клуиса съ двуствольнымъ ружьемъ отца Бильо на плечѣ. Ружье фермера отличалось тѣмъ, что его курокъ и наборъ были серебряные.

— А! это дѣдушка Клуисъ, сказалъ Питу, не видѣвшій въ немъ ничего очень страшнаго. — Онъ принесъ ваше ружье, г-нъ Бильо.

— Да, отвѣчала, Бильо, снова садясь, — и онъ пообѣдаетъ съ нами, если еще не обѣдалъ. Жена, прибавилъ онъ, — отвори дверь дѣдушкѣ Клуису.

Пока матушка Бильо отворяла дверь, Питу смотрѣла, на Катерину и удивлялся, отчего могла она такъ поблѣднѣть.

Дѣдушка Клуисъ вошелъ, поддерживая рукой ружье фермера, лежавшее на его плечѣ и въ ней же держа зайца, убитаго, очевидно, этимъ ружьемъ.

Читатель, вѣроятно, помнить, что дѣдушка Клуисъ получилъ отъ герцога Орлеанскаго позволеніе убивать одинъ день кролика, а другой зайца.

Другую, свободную руку, онъ приложилъ къ своей старой, вывѣтренной мѣховой шапкѣ, съ которой никогда не разставался.

— Честь имѣю кланяться г-ну Бильо и всей компаніи, сказалъ онъ.

— Здравствуйте, дѣдушка Клуисъ, отвѣчалъ Бильо. — Нечего сказать, вы вѣрны своему слову, спасибо.

— О! что условлено, то условлено, г-нъ Бильо. Вы повстрѣчали меня сегодня утромъ и сказали: „Дѣдушка Клуисъ, вы такой славный стрѣлокъ, подберите къ моему ружью дюжинку пуль, вы этимъ сдѣлаете мнѣ большую услугу“. А я отвѣтилъ: Вамъ скоро нужно? На что вы сказали: „Сегодня къ вечеру, непремѣнно“. Ладно, вы получите, — сказала, я вамъ, — и вотъ ваше ружье!

— Спасибо, дѣдушка Клуисъ. Вы пообѣдаете съ нами, не правда ли?

Старикъ Клуисъ полагалъ, что изъ вѣжливости слѣдуетъ отказываться отъ всего, что бы ему ни предлагали: такъ, когда ему предлагали сѣсть, онъ отвѣчалъ, что не усталъ, а когда предлагали пообѣдать, — что онъ не голоденъ. Бильо хорошо зналъ это.

— Ничего, сказалъ онъ, — все-таки садитесь за столъ; тутъ есть чего попить и поѣсть, и, если вы не хотите ѣсть, то что-нибудь выпьете.

Тѣма, временемъ матушка Бильо, съ размѣренностью движеній автомата, подала новый прибора, и положила салфетку. Потомъ поставила стулъ.

— Ну! если вы непремѣнно этого хотите, сказала, дѣдушка Клуисъ. Онъ поставилъ ружье на, уголъ, положилъ зайца на бортъ буфета и усѣлся за столъ, имъ очутился напротивъ Катерины, съ ужасомъ смотрѣвшей на него.

Кроткое и спокойное лицо стараго сторожа такъ мало могло возбуждать страхъ, что Питу никакъ не могъ объяснить себѣ того чувства, которое выдавало не только лицо Катерины, но и нервная дрожь всего ея тѣла.

Бильо наполнилъ стаканъ и тарелку своего гостя, который, хотя и объявилъ, что ему ничего не надо, но мужественно со всѣмъ справился.

— Ахъ! что за прекрасное вино, г-нъ Бильо, и какой отличный ягненокъ! сказалъ, онъ. — Вы, какъ я вижу, придерживаетесь пословицы: „Надо ѣсть ягнятъ очень молодыми и пить вино очень старое“.

Никто не отвѣтилъ на шутку дѣдушки Клуиса; видя, что разговоръ не клеится и полагая, что, въ качествѣ гостя, онъ обязанъ поддерживать его, онъ продолжалъ:

— Я сказалъ, себѣ: сегодня очередь зайцевъ; все равно, убью ли я моего зайца въ одной сторонѣ лѣса или въ другой. Я отправлюсь за своимъ зайцемъ въ лѣсъ дѣдушка Лаженесъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ увижу, какъ стрѣляетъ ружье, „оправленное серебромъ“. Поэтому, вмѣсто двѣнадцати пуль, я отлилъ тринадцать. Честное слово! ваше ружье отлично стрѣляетъ.

— Да, я знаю, отвѣчалъ Бильо.

— Двѣнадцать пуль! замѣтилъ Питу, — развѣ гдѣ-нибудь собираются стрѣлять на призъ, г-нъ Бильо?

— Нѣтъ.

— О! я хорошо знаю его, это ружье, оправленное серебромъ, какъ его зовутъ въ околоткѣ, продолжалъ Питу; — я видѣлъ, какъ оно стрѣляло на праздникѣ въ Бурсонѣ два года тому назадъ. Да вотъ! оно тамъ выиграло вашъ серебряный приборъ, г-жа Бильо, и вашъ серебряный стаканъ, м-ль Катерина… Ахъ! вскрикнулъ испуганный Питу, — что съ вами, м-ль?

— Со мной?.. Ничего, вымолвила Катерина, открывая свои полузакрытые глаза и выпрямляясь на стулѣ, на спинку котораго она упала.

— Катерина! что съ нею можетъ быть? сказалъ Бильо, пожимая плечами.

— Вотъ именно, продолжалъ дѣдушка Клуисъ, надо вамъ сказать, что въ старомъ желѣзѣ у оружейника Монтаньона я нашелъ литейную форму… Дѣло въ томъ, что такая форма, какая нужна для васъ, большая рѣдкость. Эти дьявольскіе маленькіе стволы Леклерка почти всегда двадцать четвертаго калибра, что не мѣшаетъ имъ попадать на Богъ знаетъ какое разстояніе. И вотъ, я нашелъ форму точь въ точь для вашего ружья, даже немного поменьше, но это ничего не значитъ, вы завернете вашу пулю въ смазанную саломъ кожу… Вы какъ собираетесь стрѣлять?

— Я еще самъ не знаю; но вѣроятно буду стрѣлять изъ засады.

— А! понимаю, сказалъ дѣдушка Клуисъ, — кабаны герцога Орлеанскаго большіе охотники до вашего картофеля и вы захотѣли проучить ихъ.

Наступило молчаніе, нарушавшееся лишь тяжелымъ дыханіемъ Катерины.

Глаза Питу перебѣгали отъ Катерины къ Бильо и отъ Бильо къ его дочери. Онъ старался понять, въ чемъ тутъ было дѣло, но ему это не удавалось.

Что касается матушки Бильо, то на ея лицѣ было безполезно искать объясненія; она не понимала того, о чемъ говорили, тѣмъ болѣе не понимала того, чего не хотѣли сказать.

— Дѣло въ томъ, продолжалъ дѣдушка Клуисъ, — что для кабановъ эти пули маловаты; у этихъ господъ кожа толстая, да и пули имъ нестрашны. Я видалъ кабановъ, у которыхъ было по пяти, шести, восьми большихъ пуль между кожей и мясомъ, и они отлично себя чувствовали при этомъ.

— Я не собираюсь охотиться на кабановъ, сказалъ Бильо.

Питу не могъ сдержать своего любопытства.

— Къ чему же вамъ понадобилось столько пуль, г-нъ Бильо? спросилъ онъ.

— Чтобы стрѣлять въ волка.

— О, тогда ваше дѣло въ шляпѣ, замѣтилъ дѣдушка Клуисъ, вынимая изъ кармана двѣнадцать пуль и кладя ихъ на тарелку, куда онѣ упали со стукомъ. — Тринадцатая пуля въ животѣ моего зайца… Какъ ваше ружье бьетъ дробью, не знаю, но пулей оно бьетъ отлично.

Если бы Питу взглянулъ на Катерину, онъ увидалъ бы, что она близка къ обмороку. Но онъ такъ внимательно слушалъ стараго Клуиса, что не смотрѣлъ на молодую дѣвушку. Когда старикъ сказалъ, что тринадцатая пуля въ животѣ зайца, онъ не выдержалъ и всталъ, чтобы пойти провѣрить это.

— Вѣрно! сказалъ онъ, просунувъ мизинецъ въ дырку, пробитую пулей.

— Вы знатно стрѣляете, дѣдушка Клуисъ. И вы хорошій стрѣлокъ, г-нъ Бильо, но зайца вамъ такъ не убить.

— Это ничего не значитъ, сказалъ Бильо. — Животное, въ которое я буду стрѣлять, разъ въ двадцать больше зайца, а потому я надѣюсь, что не промахнусь.

— Правда, что волкъ… замѣтилъ Питу. — Но развѣ волкъ показался въ нашемъ околоткѣ? Это удивительно, еще до снѣга…

— Да, удивительно, однако, это такъ.

— Вы въ этомъ увѣрены, г-нъ Бильо?

— Совершенно увѣренъ, отвѣтилъ фермеръ, смотря на Питу и на Катерину, сидѣвшихъ рядомъ. — Пастухъ сегодня утромъ видѣлъ его.

— Гдѣ? наивно спросилъ Питу.

— На дорогѣ изъ Парижа въ Бурсоннъ.

— А! проговорилъ Питу, въ свою очередь смотря на Бильо и Катерину.

— Да, продолжалъ Бильо, совершенно спокойно, — его замѣтили еще въ прошломъ году и предупредили меня; нѣкоторое время думали, что онъ совсѣмъ скрылся; но оказывается, что онъ вернулся и вѣрно снова будетъ бродить вокругъ фермы. Вотъ почему я попросилъ дѣдушку Клуиса вычистить мое ружье и вылить пули.

Катерина не выдержала; она слабо вскрикнула, встала и, шатаясь, направилась къ двери. Питу, ничего не понимая, но встревоженный, тоже поднялся, и видя, что Катерина шатается, поспѣшилъ поддержать ее.

Бильо грозно взглянулъ на дверь; но честное лицо Питу выражало такое недоумѣніе, что его нельзя было ни въ чемъ заподозрѣть.

— И такъ вы говорите, дѣдушка Клуисъ, сказалъ онъ, — что для большей вѣрности выстрѣла, надо завертывать пули въ кожу, пропитанную саломъ?

Питу слышалъ этотъ вопросъ, но не слышалъ отвѣта. Войдя въ кухню вслѣдъ за Катериной, онъ едва успѣлъ подхватить ее.

— Что съ вами? что съ вами? испуганно спрашивалъ онъ.

— О! неужели вы ничего не поняли? отвѣтила Катерина. — Онъ знаетъ, что сегодня утромъ Изидоръ пріѣхалъ въ Бурсоннъ и хочетъ убить его, если онъ подойдетъ къ фермѣ.

Въ эту минуту дверь столовой отворилась, и Бильо показался на порогѣ.

— Послушай, Питу, сказалъ онъ голосомъ, не допускавшимъ возраженій, — если ты въ самомъ дѣлѣ пришелъ за кроликами, то тебѣ пора идти разставлять твои силки, вѣдь вскорѣ ты ничего не увидишь.

— Да, да, г-нъ Бильо, смиренно отвѣтилъ Питу, посматривая на Катерину и на Бильо, — клянусь вамъ, что я пришелъ только для этого.

— Въ такомъ случаѣ, уходи.

— Сейчасъ, сейчасъ, г-нъ Бильо.

Питу вышелъ на дворъ фермы, а Катерина, вся въ слезахъ, прошла въ свою комнату и заперлась на ключъ.

— Да, запирайся, несчастная, пробормоталъ Бильо; — что мнѣ до этого за дѣло, вѣдь не отсюда я буду стеречь тебя.

XXVIII.
Бѣготня въ запуски.

Питу вышелъ изъ фермы сильно разстроенный. Только изъ словъ Катерины онъ понялъ все, что ему казалось темнымъ и, понявъ, былъ пораженъ до глубины души.

Питу узналъ все, что хотѣ знать и, даже, гораздо больше. Онъ узналъ, что Изидоръ де-Шарни пріѣхалъ утромъ въ Бурсоннъ, и что, если онъ осмѣлится придти къ Катеринѣ на ферму, то рискуетъ быть застрѣленнымъ.

Сомнѣній не было: загадочныя слова Бильо были объяснены Катериной; волкъ, бродившій въ прошломъ году вокругъ фермы и котораго въ это утро видѣли на дорогѣ изъ Парижа въ Бурсоннъ, былъ виконтъ Изидоръ де-Шарни. Для него было вычищено ружье и приготовлены пули. Дѣло становилось серьезнымъ.

Иногда, когда того требовали обстоятельства, Питу былъ силенъ какъ левъ; но вообще онъ были остороженъ какъ змѣй. Съ ранняго возраста ему приходилось укрываться, какъ отъ полевыхъ сторожей, подъ носомъ которыхъ онъ опустошалъ фруктовые сады, обнесенные заборомъ, такъ и отъ лѣсныхъ сторожей, за спиною которыхъ онъ разставлялъ свои силки; а потому онъ усвоилъ полезную привычку размышлять и принимать обдуманныя и быстрыя рѣшенія, что помогало ему счастливо выпутываться изъ всѣхъ затруднительныхъ случаевъ. Такъ и на этотъ разъ онъ немедленно рѣшилъ пойти въ лѣсъ, лежавшій шагахъ въ восьмидесяти отъ фермы, такъ какъ въ лѣсу, гдѣ никто не могъ его видѣть, ему было всего удобнѣе размышлять.

Поэтому, онъ самой непринужденной походкой направился къ лѣсу, не позволяя себѣ ни разу обернуться назадъ. И только, когда по его разсчету, его уже нельзя было видѣть съ фермы, онъ наклонился, какъ бы для того, чтобы застегнуть пряжку своего штиблета и. нагнувшись, обвелъ глазами весь горизонтъ. Увидя, что все благополучно, онъ однимъ прыжкомъ очутился въ лѣсу.

Тамъ Питу былъ какъ у себя дома; тамъ, онъ былъ свободенъ; свободенъ, какъ бѣлка и, какъ она, проворенъ и ловокъ; свободенъ, какъ лисица и хитеръ какъ она; свободенъ, какъ волкъ, котораго онъ обладалъ глазами, видящими въ темнотѣ.

Но въ данную минуту Питу не нуждался ни въ ловкости бѣлки, ни въ хитрости лисицы, ни въ глазахъ волка, видящихъ въ темнотѣ. Ему просто надо было пересѣчь по діагонали часть лѣса, куда онъ углубился, и выйдти на то мѣсто опушки, что тянется вдоль фермы. Тамъ, въ шестидесяти шагахъ отъ фермы, онъ будетъ видѣть все, что на ней происходитъ.

Питу растянулся подъ большой вѣткой и глубоко задумался. Онъ думалъ о томъ, что обязанъ сдѣлать все возможное, чтобы помѣшать Бильо выполнить свое ужасное намѣреніе. Всего проще казалось ему бѣжать въ Бурсоннъ и предупредить Изидора объ ожидавшей его опасности, если онъ пойдетъ на ферму. Но ему представились два возраженія. Во первыхъ, Катерина не уполномочила его на это, а во вторыхъ, опасность могла не удержать Изидора. Кромѣ того, развѣ Питу извѣстно по какой дорогѣ или тропинкѣ пойдетъ виконтъ? Отправясь розыскивать его, Питу покинетъ Катерину; а если ему не хотѣлось, чтобы съ Изидоромъ случилось несчастье, то онъ былъ бы въ отчаяніи, еслибы оно случилось съ Катериной. Поэтому, ему казалось разумнѣе оставаться тамъ, гдѣ онъ былъ, поступить сообразно съ обстоятельствами и не спускать глазъ съ фермы.

Прежде всего онъ увидѣлъ, какъ вышелъ дѣдушка Клуисъ. Бильо простился съ нимъ въ воротахъ; старикъ, прихрамывая, пошелъ вдоль стѣны и скрылся изъ глазъ по направленію къ Виллеръ-Котрэ, черезъ который онъ долженъ былъ пройти или же обойти его.

Онъ вышелъ, когда только что начали спускаться сумерки.

Проводивъ дѣдушку Клуиса довольно равнодушнымъ взглядомъ, Питу сосредоточилъ свое вниманіе на центрѣ зданія фермы, т.-е. на воротахъ ея и на окнахъ.

Черезъ минуту появился свѣтъ въ комнатѣ Бильо. Питу, съ своего мѣста, отлично видѣлъ все, что въ ней происходило: Бильо, войдя къ себѣ, принялся заряжать свое ружье со всѣми предосторожностями, какія совѣтовалъ ему дѣдушка Клуисъ.

Тѣмъ временемъ наступила ночь. Бильо, зарядивъ ружье, потушилъ свѣчу и заперъ ставень, оставивъ щель для наблюденій; изъ окна его комнаты, помѣщавшейся во второмъ этажѣ, не было видно окна комнаты Катерины, находившейся въ нижнемъ, но за то открывался видъ на Бурсонскую дорогу и лѣсъ. Хотя окно Катерины ему было не видно, но, еслибы она изъ него вышла, чтобы пробѣжать въ лѣсъ, то не могла бы укрыться отъ глазъ отца.

Питу не сомнѣвался, что, когда стемнѣетъ, Катерина постарается предупредить Изидора. Поэтому, вниманіе его сосредоточивалось на ея окнѣ, хотя онъ не терялъ изъ виду и окно Бильо.

Питу не ошибся. Когда совсѣмъ стемнѣло, Питу, который, какъ мы говорили, хорошо видѣлъ въ темнотѣ, замѣтилъ, что ставень Катерины тихонько открылся: молодая дѣвушка перелѣзла черезъ перекладину окна и стала пробираться вдоль стѣны. Тутъ отецъ не могъ ее увидать и, если ей нужно было идти въ Виллеръ-Котрэ, она прошла бы незамѣченной; напротивъ того, если ой нужно было идти въ Бурсоннъ, то никакъ нельзя было миновать пространства, видимаго изъ окна ея отца.

Дойдя до угла стѣны, она пріостановилась, какъ бы колеблясь, такъ что у Питу явилась надежда, что она хочетъ идти въ Виллеръ-Котрэ, а не въ Бурсоннъ; но, вдругъ, она рѣшилась, согнулась, чтобы сдѣлаться менѣе замѣтной, перебѣжала черезъ дорогу и пошла по тропинкѣ, которая вела въ лѣсъ и черезъ четверть лье соединялась съ Бурсонской дорогой на перекресткѣ, извѣстномъ подъ названіемъ Бургъ-Фонтэнъ.

Разъ что Катерина вступила на эту тропинку, для Питу было такъ ясно, куда она идетъ и зачѣмъ, что онъ уже сталъ заниматься не ею, а полуоткрытыми ставнями, черезъ которыя взглядъ проникалъ съ одного конца лѣса до другаго. На всемъ этомъ пространствѣ не видно было ни души, кромѣ пастуха, строившаго плетень. Поэтому, какъ только Катерина вступила на него, то, хотя ея черный плащъ и скрывалъ ея фигуру, но она не могла ускользнуть отъ зоркихъ глазъ фермера.

Питу видѣлъ, какъ ставни пріоткрылись, и высунулась голова Бильо; съ минуту онъ стоялъ неподвижно, точно не вѣрилъ собственнымъ глазамъ; но, когда собаки пастуха побѣжали за этой тѣнью и послѣ короткаго лая вернулись къ своему хозяину, Бильо болѣе не сомнѣвался, что эта тѣнь была Катерина.

Собаки, подойдя къ ней, узнали ее и перестали лаять.

Питу былъ увѣренъ, что сейчасъ затворится ставень окна Бильо и отворятся ворота. Дѣйствительно, черезъ нѣсколько секундъ ворота отворились, и появился Бильо съ ружьемъ на плечѣ. Онъ большими шагами направился къ лѣсу и пошелъ по дорогѣ, на которую выходила тропинка, по которой шла Катерина.

Нельзя было терять ни секунды. Черезъ десять минутъ молодая дѣвушка могла встрѣтиться на перекресткѣ съ своимъ отцомъ!

Питу вскочилъ, какъ спугнутая бѣлка, пересѣкъ чащу по діагонали, и выбѣжалъ къ тропинкѣ, на которой уже слышались торопливые шаги молодой дѣвушки. Питу остановился и прислонился къ стволу дуба. Черезъ нѣсколько секундъ Катерина появилась въ двухъ шагахъ отъ этого самаго дуба. Питу вышелъ, загородилъ ей дорогу и назвалъ себя, чтобы не слишкомъ испугать ее.

Дѣйствительно, она только слабо вскрикнула и остановилась. Она вся трепетала, такъ великъ былъ ужасъ, ею тогда переживаемый.

— Вы здѣсь, г-нъ Питу?.. что вамъ надо отъ меня? — сказала она.

— Бога ради, ни шага далѣе, мадмуазель!

— Это отчего?

— Вашъ отецъ знаетъ, что вы вышли; онъ идетъ по Вурсонской дорогѣ съ своимъ ружьемъ и ждетъ васъ на перепутьѣ Бургь-Фонтэнъ!

— Но онъ, онъ!.. говорила Катерина внѣ себя; — значитъ, никто не предупредитъ его?.. Что дѣлать?

Она было хотѣла продолжать свой путь. Питу остановилъ ее.

— Вернитесь къ себѣ, м-ль Катерина; я спрячусь невдалекѣ отъ вашего окна и, когда увижу г-на Изидора, предупрежду его.

— Вы это сдѣлаете, дорогой г-нъ Питу?

— Для васъ я на все готовъ, м-ль Катерина. Ахъ, еслибы вы знали, какъ я люблю васъ!

Катерина пожала его руку.

— Да, вы правы, проводите меня до дому.

Ноги ея такъ дрожали, что она взяла Питу водъ руку, и они направились къ фермѣ. Черезъ десять минутъ Катерина вернулась въ свою комнату, никѣмъ не замѣченная, и заперла за собою окно, между тѣмъ, какъ Питу указалъ ей на группу ивъ, за которыми онъ намѣревался поджидать Изидора.

XXIX.
Засада на волка.

Эти ивы росли на холмѣ въ двадцати пяти шагахъ отъ окна Катерины; онѣ возвышались футовъ на семь-восемь надъ рвомъ съ проточной водой.

Этотъ ровъ или ручей протекалъ вдоль дороги и мѣстами былъ окаймленъ такими же ивами, какъ и та группа, о какой мы говорили, т. е. деревьями похожими, особенно ночью, на карликовъ съ большой всклокоченной головой.

Въ дупло одного изъ этихъ самыхъ деревьевъ Питу приносилъ по утрамъ письма Катеринѣ, а она приходила за ними, когда отецъ ея удалялся въ противоположную сторону.

Впрочемъ, Питу и Катерина были всегда такъ осторожны, что не по ихъ винѣ все открылось. Дѣло въ томъ, что въ то самое утро, пастухъ фермы случайно встрѣтилъ Изидора и сообщилъ своему хозяину, какъ простую новость, о возвращеніи виконта. Это таинственное возвращеніе въ пять часовъ утра показалось Бильо подозрительнымъ: со времени своего возвращенія изъ Парижа, болѣзни Катерины и запрещенія доктора входить въ ея комнату, пока у нея не кончится бредъ, Бильо былъ убѣжденъ, что виконтъ Шарни любовникъ его дочери. Не видя въ этой связи ничего, кромѣ безчестья, такъ какъ виконтъ Шарни никогда бы не согласился жениться на Катеринѣ, онъ рѣшилъ снять съ своего дома позоръ, смывъ его кровью.

Хотя Катерина догадалась о намѣреніи своего отца, но все сопротивленіе ея ограничилось лишь попыткой предупредить Изидора, въ чемъ Питу, къ счастью, помѣшалъ ей, такъ какъ вмѣсто Изидора, она встрѣтила бы на дорогѣ своего отца.

Она слишкомъ хорошо знала крутой характеръ фермера, чтобы пробовать смягчить его мольбами и просьбами. Этимъ она бы только ускорила грозу, вызвала бы громъ, но не отвратила бы ею. Поэтому ей хотѣлось лишь предотвратить столкновеніе между своимъ отцомъ и своимъ возлюбленнымъ.

Питу хорошо понималъ все это и вотъ почему онъ предложилъ Катеринѣ свое посредничество: придетъ ли виконтъ пѣшкомъ, или пріѣдетъ верхомъ, онъ надѣялся во время его увидѣть или услышать, броситься къ нему на встрѣчу, въ двухъ словахъ сообщить ему о положеніи дѣлъ и убѣдить вернуться домой, давъ ему обѣщаніе завтра же принести извѣстіе о Катеринѣ.

Питу стоялъ прислонясь къ ивѣ, напрягая всѣ свои чувства, чтобы уловить малѣйшую тѣнь и услыхать малѣйшій шорохъ.

Вдругъ ему показалось, что онъ слышитъ сзади себя шаги человѣка, пробирающагося по лѣсной чащѣ; такъ какъ эти шаги были слишкомъ тяжелы для молодого, изящнаго виконта, то Питу тихонько и безшумно обошелъ вокругъ своего дерева и въ тридцати шагахъ отъ себя увидалъ Бильо съ ружьемъ на плечѣ.

Какъ предвидѣлъ Питу, Бильо поджидалъ Катерину на перекресткѣ Бургъ-Фонтэнъ. Не встрѣтивъ ее, онъ подумалъ, что ошибся, и вернулся, чтобы стать въ засаду, какъ онъ самъ выразился, передъ окномъ своей дочери, въ полной увѣренности, что Шарни именно въ это окно постарается проникнуть къ ней.

Къ несчастью, онъ выбралъ для своей засады ту же группу изъ, гдѣ стоялъ Питу. Питу угадалъ намѣреніе фермера. Онъ легъ на землю, поползъ по откосу и, спустивъ ноги въ ровъ, спряталъ голову подъ выдающимися корнями дерева, у котораго стояли, Бильо. Къ счастью, дулъ довольно сильный вѣтеръ и заглушилъ громкое біеніе сердца Питу.

Слѣдуетъ сказать къ чести прекрасной натуры нашего героя, что не личная опасность пугала его: онъ приходилъ въ отчаяніе при мысли, что не сдержитъ слова, даннаго Катеринѣ. Если г-нъ де-Шарни пріѣдетъ и съ нимъ случится несчастье, что она подумаетъ о Питу? Конечно, что онъ измѣнилъ ей. Питу предпочиталъ смерть мысли, что Катерина можетъ обвинить его въ измѣнѣ.

Но ему оставалось лишь лежать неподвижно и ждать: малѣйшее движеніе могло его выдать.

Прошло четверть часа въ полной тишинѣ. Питу началъ надѣяться, что виконтъ пріѣдетъ поздно, что Бильо надоѣстъ ждать и онъ уйдетъ къ себѣ.

Вдругъ Питу, лежавшему на землѣ прижавъ къ ней ухо, послышался галопъ лошади; лошадь, — если это была она, — скакала по тропинкѣ, примыкавшей къ лѣсу. Вскорѣ, онъ болѣе не сомнѣвался, что то была лошадь; она проскакала но дорогѣ шагахъ въ шестидесяти отъ группы ивъ; слышенъ былъ стукъ копытъ животнаго и, даже, показались искры, когда одна изъ его подковъ ударилась о камень.

Питу видѣлъ, какъ фермеръ наклонился надъ его головой, чтобы лучше разсмотрѣть въ темнотѣ. Однако, ночь была такъ темна, что даже Питу, лучше его умѣвшій видѣть въ темнотѣ, замѣтилъ только что-то похожее на тѣнь, проcкакавшее по дорогѣ и скрывшееся за угломъ стѣны фермы.

Питу ни минуты не сомнѣвался, что то былъ Изидоръ, но надѣялся, что онъ войдетъ на ферму не въ окно, а какъ-нибудь иначе. Бильо тоже этого опасался, такъ какъ пробормоталъ нѣчто въ родѣ проклятія.

Десять минутъ прошло въ страшной тишинѣ. Потомъ Питу, благодаря остротѣ своего зрѣнія, различилъ человѣческую фигуру близъ угла стѣны. Всадникъ привязалъ свою лошадь ка. дереву и возвращался пѣшкомъ.

Ночь была такъ темна, что Питу надѣялся, что Бильо не увидитъ этой тѣни, а если увидитъ, то слишкомъ поздно.

Она. ошибался. Бильо увидалъ ее, такъ какъ Питу услыхалъ надъ своей головой рѣзкій звукъ спускаемаго курка.

Человѣкъ, пробиравшійся вдоль стѣны, тоже слышалъ этотъ звукъ, хорошо знакомый всякому охотнику. Онъ остановился, чтобы всмотрѣться въ темноту, но, конечно, ничего не увидѣлъ.

Во время этой минутной остановки Питу увидѣлъ, какъ надъ рвомъ поднялось, дуло ружья; но вѣроятно, фермеръ боялся промахнуться на такомъ разстояніи, потому что дуло, поспѣшно поднятое, медленно опустилось.

Тѣнь опять стала пробираться вдоль стѣны, видимо приближаясь къ окну Катерины.

Теперь самъ Питу услыхала, біеніе сердца Бильо. Она, спрашивалъ себя, что ему дѣлать, какимъ крикомъ предостеречь несчастнаго молодого человѣка, какъ спасти его; но ничего не мои, придумать и съ отчаяніемъ схватилъ себя за волосы.

Во второй разъ поднялось надъ нимъ ружейное дуло и снова опустилось. Жертва была еще слишкомъ далеко.

Прошло еще около полминуты, и въ это время молодой человѣкъ прошелъ тѣ двадцать шаговъ, что отдѣляли его отъ окна.

Подойдя къ окну, онъ три раза тихонько постучалъ въ него черезъ одинаковые промежутки.

Теперь уже не оставалось сомнѣній, что это былъ любовникъ, и что онъ пришелъ къ Катеринѣ.

Въ третій разъ поднялось ружье, между тѣмъ, какъ Катерина, узнавъ обычный сигналъ, пріотворила ставень.

Питу, задыхаясь отъ волненія, различилъ, что пружина ружья точно ослабла: послышался стукъ камня оба, огниво, блеснулъ свѣтъ, но выстрѣла не было. Только одинъ порохъ сгорѣлъ.

Изидоръ видѣлъ, какой онъ подвергался опасности; онъ хотѣлъ было идти прямо на выстрѣлъ, но Катерина просунула руку и потащила его къ себѣ:

— Несчастный!.. тихо проговорила она; — вѣдь, это батюшка!.. Онъ все знаетъ!.. Иди сюда!..

Съ нечеловѣческой силой она помогла ему перебраться черезъ перекладину окна и захлопнула за нимъ ставень.

Фермеръ могъ сдѣлать второй выстрѣлъ; но молодые люди такъ тѣсно прижались другъ къ другу, что, стрѣляя въ Изидора, онъ могъ попасть въ свою дочь.

— Ничего! пробормоталъ Бильо, — вѣдь онъ долженъ будетъ выйти, и тогда я уже не промахнусь.

Говоря это, онъ прочищалъ затравникомъ пороховницы затравку ружья и снова насыпалъ пороху, чтобы не повторилось чудо, которому Изидоръ былъ обязанъ своей жизнью.

Впродолженіи пяти минутъ не было слышно ни звука. Вдругъ на дворѣ фермы залаяли собаки. Бильо топнулъ ногой и проговорилъ съ досадой:

— Ахъ! она выпускаетъ его черезъ фруктовый садъ; это на него лаютъ собаки.

Перескочивъ черезъ голову Питу, онъ упалъ на другую сторону рва, и, несмотря на темноту, съ быстротой молніи скрылся за угломъ стѣны. Онъ надѣялся прибѣжать къ противоположной сторонѣ формы въ одно время съ Изидоромъ.

Питу понялъ это; онъ, въ свою очередь, выскочивъ изъ рва, перебѣжалъ черезъ дорогу, прямо къ окну Катерины, дернулъ къ себѣ ставень, открылъ его, вскочилъ въ пустую комнату, пробѣжалъ по кухнѣ, освѣщенной лампой, выбѣжалъ на дворъ, потомъ на проходъ къ фруктовому саду и, благодаря своей способности видѣть въ темнотѣ, замѣтилъ двѣ фигуры: одну, перелѣзавшую черезъ стѣну, а другую стоявшую внизу съ протянутыми руками.

Прежде чѣмъ соскочить на землю по другую сторону стѣны, молодой человѣкъ въ послѣдній разъ обернулся къ Катеринѣ.

— До свиданія, Катя, сказалъ онъ, — не забывай, что ты моя.

— О, да, да, отвѣчала молодая дѣвушка, — но, уходи, уходи!

— Да, уходите скорѣе, г-нъ Изидоръ! закричалъ Питу, — уходите!

Они услышали, какъ молодой человѣкъ соскочилъ на землю, какъ заржала узнавшая его лопіадь; потомъ быстрый бѣгъ животнаго, подгоняемаго, конечно, шпорами; потомъ первый выстрѣлъ и, наконецъ, второй.

При первомъ выстрѣлѣ Катерина вскрикнула и хотѣла броситься къ Изидору на помощь; привторомъ у нея вырвался стонъ, и обезсиленная, она упала на руки Питу,

Онъ вытянулъ шею, прислушиваясь, продолжаешь ли лошадь бѣжать такъ же быстро, какъ передъ выстрѣломъ, и услыша, что галопъ удалявшагося животнаго не замедляется, онъ проговорилъ:

— Ничего! надежда есть; ночью нельзя такъ вѣрно мѣтить, какъ днемъ, и кромѣ того, стрѣлять въ человѣка не то, что въ волка.

Поднявъ Катерину на руки, онъ хотѣлъ нести ее; но она, большимъ усиліемъ воли, собрала всѣ свои силы, выскользнула изъ его рукъ на землю и, схнативъ его за руку, спросила:

— Куда ты ведешь меня?

— Въ вашу комнату, конечно.

— Питу, найдется у тебя мѣсто, гдѣ бы ты могъ спрятать меня?

— А ферма?..

— Я надѣюсь, что черезъ пять минутъ я навсегда покину ее.

— А вашъ отецъ?..

— Все кончено между мною и человѣкомъ, который хотѣлъ убить моего возлюбленнаго.

— Но, однако…

— А! ты отказываешься идти со мною, Питу? сказала Катерина, отдернувъ свою руку.

— Нѣтъ, сохрани Богъ, м-ль Катерина.

— Ну, такъ слѣдуй за мной.

Катерина, первая прошла изъ фруктоваго сада въ огородъ, въ концѣ котораго была калитка, выходившая на лугъ деревни Ну.

Катерина безъ всякаго колебанія отворила ее, вынула ключъ, заперла эту калитку въ два поворота ключа за собой и Питу и бросила ключъ въ колодезь, вырытый у самой стѣны.

Она шла твердо, опираясь на руку Питу, и вскорѣ они оба скрылись въ долинѣ, лежащей между деревнями Писсле и Ну.

Никто не видалъ, какъ они уходили, и одному Богу было извѣстно, гдѣ нашла Катерина пріютъ, обѣщанный ей Питу.

XXX.
Послѣ бури.

О буряхъ въ человѣческой жизни можно сказать тоже, что о небесныхъ ураганахъ: небо покрывается тучами, сверкаетъ молнія, гремитъ громъ, земля, словно, колеблется на своей оси: наступаешь минута, когда все, кажется, должно рушиться, всѣ дрожатъ, поднимаютъ руки къ небу, умоляя Творца, о благости и милосердіи. Потомъ, мало по малу, все успокаивается, мракъ проясняется, показывается солнце, люди возвращаются къ своимъ дѣламъ, по дорогамъ и на порогахъ домовъ снова слышатся пѣсни, и никто не думаетъ о пустомъ мѣстѣ, образовавшемся тамъ, куда упала молнія.

Такъ было и на фермѣ. Всю ночь страшная буря клокотала въ сердцѣ Бильо, который рѣшился отомстить и отомстилъ. Онъ долго и напрасно искалъ въ темнотѣ слѣды шаговъ своей дочери, звалъ ее сначала гнѣвно, потомъ съ мольбой и отчаяніемъ, и когда увидѣлъ, что она бѣжала, что-то надломилось въ его мощномъ организмѣ. За этимъ ураганомъ криковъ и угрозъ послѣдовала реакція утомленія и истощенія силъ. Между тѣмъ собаки успокоились и перестали выть; дождь вмѣстѣ съ градомъ смылъ слѣды крови, которые длинной полосой тянулись съ одной стороны фермы.

На разсвѣтѣ все вошло въ свою обычную колею: со скрипомъ отворились ворота, работники выѣхали на различныя работы; потомъ появился самъ Бильо верхомъ на своей лошади и объѣхалъ равнину по всѣмъ направленіямъ. Наконецъ, когда настало утро, проснулась вся остальная деревня, и нѣкоторые, спавшіе хуже другихъ, говорили не то съ любопытствомъ, не то безпечно:

— Собаки отца Бильо что-то очень лаяли ночью, и за фермой слышны были два ружейныхъ выстрѣла…

Вотъ и все.

Впрочемъ нѣтъ, мы ошибаемся.

Когда въ девять часовъ Бильо пріѣхалъ завтракать, жена спросила его:

— Послушай-ка, хозяинъ, не знаешь-ли гдѣ Катерина?..

— Катерина?.. съ усиліемъ отвѣтилъ фермеръ. — Воздухъ на фермѣ вреденъ для нея, она уѣхала въ Соланжъ къ своей теткѣ…

— Ахъ!.. воскликнула матушка Бильо. — Долго она тамъ пробудетъ?

— Пока совсѣмъ не поправится.

Мать тяжело вздохнула и отодвинула отъ себя чашку кофе съ молокомъ.

Фермеръ хотѣлъ заставить себя ѣсть, но едва смогъ проглотить два кусочка хлѣба; онъ взялъ бутылку бургундскаго за горлышко и залпомъ всю ее выпилъ; потомъ, проговорилъ хриплымъ голосомъ:

— Моя лошадь, надѣюсь, не разсѣдлана?..

— Нѣтъ, г-нъ Бильо, робкимъ голосомъ отвѣтилъ мальчикъ, ежедневно приходившій завтракать на фермѣ.

— Хорошо!

Фермеръ, рѣзко отстранивъ бѣднаго мальчика, вскочилъ на лошадь и погналъ ее въ поле, между тѣмъ какъ жена его, вытирая слезы, отправилась на свое обычное мѣсто у очага.

И такъ, на другой же день на фермѣ все пошло такъ, какъ шло на ней наканунѣ, только исчезла пѣвчая птичка, веселый цвѣтокъ, который, въ образѣ молодой дѣвушки, наполнялъ весельемъ старыя стѣны фермы.

Заря застала Питу въ его домѣ въ Гарамонѣ. Всѣ, заходившіе къ нему въ шесть часовъ утра, нашли его у стола съ нагорѣвшей свѣчей, за перепиской отчета въ употребленіи двадцати-пяти луидоровъ, подаренныхъ на обмундированіе Гарамонской національной гвардіи докторомъ Жильберомъ.

Правда, одинъ дровосѣкъ говорилъ, что, около полуночи, видѣлъ, какъ Питу, съ чѣмъ-то тяжелымъ на рукахъ, похожимъ на женщину, спускался по откосу, ведущему къ хижинѣ дѣдушки Клуиса. Но это было совершенно невѣроятно, такъ какъ одинъ изъ лѣсныхъ сторожей полагалъ, что встрѣтилъ Питу около часа утра бѣгущимъ опрометью по Вурсонской дорогѣ, между тѣмъ, какъ Моникэ, жившій на самомъ концѣ деревни, въ два часа или въ половинѣ третьяго видѣлъ, какъ онъ проходилъ мимо его дома и, даже, крикнулъ ему: „Добраго утра, Питу!“ на что тотъ отвѣтилъ: „Добраго утра Моникэ“!

Значитъ, нельзя было сомнѣваться, что Моникэ видѣлъ Питу въ два часа или въ половинѣ третьяго.

Но, для того, чтобы дровосѣкъ могъ видѣть Питу въ окрестностяхъ камня Клуиса въ полночь съ чѣмъ-то тяжелымъ на рукахъ, похожимъ на женщину; чтобы лѣсной сторожъ могъ видѣть его бѣгущимъ опрометью по Вурсонской дорогѣ около часа утра; чтобы Моникэ могъ обмѣняться привѣтствіемъ съ Питу, проходившимъ мимо его дома въ два или въ половинѣ третьяго часа утра, надо, чтобы Питу, котораго мы около половины одиннадцатаго потеряли съ Катериной изъ вида въ лощинѣ, отдѣляющей деревню Писсле отъ фермы Ну, прошелъ оттуда къ камню Клуиса, т. е. полторы лье; затѣмъ отъ камня Клуиса въ Бурсонъ и обратно, т. е. еще четыре лье и, наконецъ, въ виду необходимости устроить прежде всего Катерину въ безопасномъ мѣстѣ, и пойти узнать о виконтѣ и принести извѣстіе о немъ Катеринѣ, — чтобы Питу долженъ былъ продѣлать все это, около восьми или девяти лье между одиннадцатью часами вечера и половиной третьяго утра. Ничего подобнаго не могъ бы сдѣлать даже одинъ изъ тѣхъ княжескихъ скороходовъ, у которыхъ, по увѣренію простого народа, въ старину вырѣзывали селезенку. Напротивъ подобный подвигъ весьма мало удивилъ бы всякаго, кто имѣлъ случай оцѣнить способности Питу къ передвиженію.

Ни Питу ни съ кѣмъ не подѣлился тайной ночи, когда его одарили даромъ вездѣсущности; поэтому, такъ какъ нельзя было не повѣрить Моникэ, который обмѣнялся съ Питу привѣтствіемъ, то ни дровосѣкъ, ни лѣсной сторожъ, не рѣшились бы подтвердить подъ присягой, что они видѣли самого Питу, а не призракъ, принявшій его образъ, въ окрестностяхъ камня Клуиса и на Бурсонской дорогѣ.

Какъ бы то ни было, на другой день въ то время, какъ Бильо садился на коня, чтобы объѣзжать поля, Питу, нисколько не утомленный и не встревоженный, на виду у всѣхъ, занимался счетами портного Дюлоруа, къ которымъ хотѣлъ присоединить и росписки своихъ тридцати трехъ подчиненныхъ, въ качествѣ документовъ.

Еще одному изъ знакомыхъ намъ лицъ пришлось плохо спать въ эту ночь: доктору Репналю.

Около часа утра его разбудилъ лакей виконта Шарни страшнымъ трезвономъ у его двери. Докторъ самъ отворилъ ему, что онъ всегда дѣлалъ, когда звонили ночью.

Лакей пріѣхалъ за нимъ потому, что съ его господиномъ случилось непріятное приключеніе. Онъ держалъ за узду вторую осѣдланную лошадь, чтобы докторъ могъ ѣхать, нетеряя ни секунды.

Докторъ въ одну минуту одѣлся, сѣлъ на лошадь и поскакалъ въ галопъ, вслѣдъ за лакеемъ, ѣхавшимъ передъ нимъ въ качествѣ курьера.

Какое непріятное приключеніе! Онъ это узнаетъ пріѣхавъ въ замокъ. Но только его просили захватить съ собой хирургическіе инструменты.

Докторъ нашелъ у виконта рану на правомъ боку и царапину на правомъ плечѣ, сдѣланныя двумя пулями одного калибра. Но виконтъ не пожелалъ дать никакихъ объясненій насчетъ этого происшествія.

Хотя рана на боку была серьезная, однако не представляла никакой опасности: пуля пробила мясо, не задѣвъ никакого важнаго органа. Другой же раной даже не стоило заниматься.

Когда перевязка была сдѣлана, виконтъ хотѣлъ дать доктору двадцать пять луидоровъ, чтобы онъ никому не разсказывалъ объ его ранѣ.

— Если вы хотите, чтобы я молчалъ, дайте мнѣ мою обыкновенную плату за визитъ, т. е. одинъ пистоль, сказалъ докторъ.

Взявъ одинъ червонецъ, онъ далъ четырнадцать ливровъ сдачи виконту, который напрасно умолялъ его взять болѣе.

Но докторъ Рейналь объявилъ, что считаетъ необходимымъ сдѣлать еще двѣ перевязки, а потому пріѣдетъ послѣ завтра, а потомъ еще черезъ два дня.

Пріѣхавъ въ Бурсоннъ черезъ день, онъ нашелъ своего больнаго на ногахъ. съ помощью кушака, придерживавшаго перевязку, онъ еще наканунѣ могъ сѣсть на лошадь, какъ будто съ нимъ ничего не случилось; такимъ образомъ, кромѣ его довѣренннаго лакея, никто не зналъ, что онъ былъ раненъ.

При третьемъ визитѣ, докторъ уже не засталъ своего больнаго. Поэтому, за этотъ визитъ онъ согласился взять только полъ пистоля

Докторъ Рейналь быль одинъ изъ рѣдкихъ докторовъ, достойныхъ имѣть въ своей гостиной знаменитую гравюру, изображающую Гипократа, который отказывается принять подарки Артаксекса.

XXXI.
Великая измѣна господина Мирабо.

Читатель помнитъ послѣднія слона, сказанныя Мирабо королевѣ, когда она дала ему поцѣловать свою руку передъ концомъ аудіенціи:

— Государыня, этимъ поцѣлуемъ спасена монархія.

Обѣщаніе, данное Прометеемъ Юнонѣ, необходимо было исполнить.

Мирабо началъ борьбу съ полной вѣрой въ свои силы, не допуская мысли, чтобы, послѣ столькихъ неосторожностей и трехъ неудачныхъ заговоровъ, дворъ рѣшилъ его вызвать на невозможную борьбу.

Очень вѣроятно, и это было бы благоразумнѣе — что еще нѣкоторое время Мирабо боролся бы не снимая маски. Но вотъ что помѣшало этому: черезъ день послѣ свиданія съ королевой, по дорогѣ въ Собраніе, онъ увидѣла, группы людей и услыхалъ крики. Подойдя къ группамъ, онъ спросилъ въ чемъ дѣло. По рукамъ ходили маленькія брошюры, и отъ времени до времени одинъ голосъ кричалъ:

— Великая измѣна г-на Мирабо! Великая измѣна г-на Мирабо!

— А! а! проговорилъ онъ, вынимая изъ кармана деньги, — это, кажется, меня касается!.. Другъ мой, обратился онъ къ разнощику, раздававшему брошюру, у котораго ея было нѣсколько тысячъ въ корзинахъ, навьюченныхъ на осла, — что стоитъ Великая измѣна г-на Мирабо?

Разнощикъ пристально посмотрѣлъ на Мирабо.

— Я раздаю ее даромъ, графъ.

И прибавилъ тише:

— Брошюра напечатана въ ста тысячахъ экземпляровъ!

Мирабо отошелъ отъ него и задумался. Брошюру раздаютъ даромъ! Разнощикъ знаетъ его!..

Но, конечно, эта брошюра была однимъ изъ гѣхъ нелѣпыхъ или полныхъ ненависти изданій, какія въ то время появлялись тысячами. Чрезмѣрность ненависти или чрезмѣрность нелѣпости лишаетъ ее всякой опасности, отнимаетъ у нея всякое значеніе.

Мирабо пробѣжалъ первую страницу и поблѣднѣлъ. На ней перечислялись всѣ долги Мирабо и, странная вещь! перечислялись вѣрно! Двѣсти восемь тысячъ франковъ!

Подъ этимъ перечисленіемъ стояло число, когда раздаватель милостыни королевы, г-нъ Фантаноръ, выплатилъ эту сумму различнымъ кредиторамъ Мирабо. Затѣмъ слѣдовала сумма, ежемѣсячно получаемая Мирабо отъ двора: шесть тысячъ франковъ.

Наконецъ, разсказывалось о его свиданіи съ королевой.

Это было непостижимо; анонимный памфлетистъ не ошибся ни въ одной цифрѣ, почти ни въ одномъ словѣ.

Какой грозный, таинственный, сильный врагъ преслѣдовалъ его или, скорѣе, преслѣдовалъ въ немъ монархію?

Мирабо казалось, что ему нѣсколько знакомое лицо разнощика, съ которымъ она. говорилъ, который узналъ его и назвалъ графомъ. Онъ вернулся.

Оселъ стоялъ на тома, же мѣстѣ съ своими корзинами уже почти пустыми; но первый разнощикъ исчезъ, его замѣнилъ другой, и этотъ былъ Мирабо совсѣмъ не знакомъ. Тѣмъ не менѣе онъ съ неменьшимъ усердіемъ занимался раздачей.

По площади, гдѣ стоялъ разнощикъ, проходилъ въ это время докторъ Жильберъ, ежедневно бывавшій въ собраніи, въ особенности, когда пренія имѣли нѣкоторое значеніе.

Онъ былъ такъ озабоченъ и поглощенъ своими мыслями, что, быть можетъ, не обратилъ бы вниманія ни на группы, ни на крики. Но Мираби, съ своей всегдашней смѣлостью, подошелъ къ нему, взялъ его за руку и подвелъ къ раздавателю брошюръ.

Тотъ немедленно протянулъ съ нею руку Жильберу, и крикнулъ:

— Великая измѣна господина Мирабо!

Но, увидавъ Жильбра, его рука и языкъ остановились, точно парализованные. Жильберъ въ свою очередь взглянулъ на него, съ отвращеніемъ бросилъ брошюру и, отходя отъ него, замѣтилъ ему:

— За скверное вы принялись ремесло, г-нъ Бозиръ!

Онъ взялъ Мирабо подъ руку и продолжалъ съ нимъ путь въ собраніе, тогда уже перебравшееся изъ дома архіепископа въ манежъ.

— Развѣ вы знаете этого человѣка? спросилъ Мирабо Жильбера.

— Я знаю его, какъ знаютъ такого сорта людей; это бывшій унтеръ-офицеръ, игрокъ, мошенникъ; она. превратился въ клеветника, вѣроятно потому, что больше не знаетъ, что дѣлать.

— А! пробормоталъ Мирабо, прикладывая руку къ портфелю, гдѣ лежали деньги, предназначенныя для покупки замка, — если онъ клевещетъ…

Не окончивъ своей фразы великій ораторъ замолчалъ.

— Неужели подобные нападки могутъ смущать васъ? спросивъ Жильберъ.

— Меня? воскликнулъ Мирабо. — Ахъ! докторъ, вы меня не знаете… А! они говорятъ, что я продался, когда должны бы просто сказать, что мнѣ платятъ! Отлично, завтра же я куплю домъ; завтра же найму карету, лошадей, слугъ; завтра же заведу повара и буду держать открытый столъ. Я смущенъ? Что мнѣ за дѣло до вчерашней популярности и до сегодняшней непопулярности? развѣ я не имѣю передъ собою будущаго?.. Нѣтъ, докторъ, меня смущаетъ только данное обѣщаніе, котораго я, пожалуй, не буду въ состояніи исполнить; смущаютъ ошибки, скорѣе, предательство двора по отношенію ко мнѣ! Я видѣлъ королеву; она, казалось, была полна довѣрія ко мнѣ; одну минуту я мечталъ — безумная мечта, когда имѣешь дѣло съ такой женщиной — одну минуту я мечталъ не о томъ, чтобы сдѣлаться министромъ короля, какъ Ришелье, но министромъ — любовникомъ королевы, какъ Мазарини, отчего міровая политика только бы выиграла. Но что она сдѣлала? у меня есть доказательства. Въ тотъ самый день, какъ она со мною видѣлась, она написала въ Германію своему агенту г-ну Флахслоудену: „Скажите моему брату Леопольду, что я слѣдую его совѣту; я пользуюсь Мирабо, но нѣтъ ничего серьезнаго въ моихъ сношеніяхъ съ нимъ…“

— Вы въ этомъ увѣрены? спросилъ Жильберъ.

— Увѣренъ, совершенно увѣренъ…. Это еще не все: вы знаете, о чемъ будутъ сегодня разсуждать въ собраніи?

— Знаю, что будутъ говорить о войнѣ, но плохо знаю причины этой войны.

— О! это очень просто: вся Европа, раздѣлившаяся на двѣ части: — Австрія и Россія съ одной стороны, Англія и Пруссія съ другой, — полна одной ненавистью, ненавистью къ Революціи. Что касается Россіи и Австріи, то имъ не трудно обнаружить ее, такъ какъ мнѣнія ихъ всѣмъ извѣстны; но для либеральной Англіи и философской Пруссіи необходимо время, чтобы рѣшиться перейти съ одного полюса на другой, чтобы отречься, отступиться отъ самихъ себя, сознаться, что онѣ враги свободы, какими и было всегда въ сущности. Когда Брабантъ протянулъ руку Франціи, Англія поспѣшила съ своимъ рѣшеніемъ. Наша революція, любезный докторъ живуча, заразительна: это не только національная революція, но революція общечеловѣческая. Ирландецъ Берке, воспитанникъ іезуитской коллегіи Сентъ-Омера, отъявленный врагъ Питта обнародовалъ противъ Франціи манифестъ, за который Питтъ щедро заплатилъ ему. Англія не воюетъ съ Франціей… нѣтъ, она еще не рѣшилась на этотъ смѣлый шагъ, но она предоставляетъ Бельгію императору Леопольду и на другомъ концѣ свѣта придирается къ нашей союзницѣ Испаніи. Поэтому, Людовикъ XVI увѣдомилъ вчера собраніе, что вооружаетъ четырнадцать кораблей. Вотъ по поводу этого и будутъ сегодня пренія. Кому принадлежитъ иниціатива войны? вотъ вопросъ. Король уже устраненъ отъ внутреннихъ дѣлъ и юстиціи; если онъ будетъ устраненъ и отъ военнаго вѣдомства, что же ему останется? Съ другой стороны мы-то съ вами, докторъ, можемъ откровенно обсудить этотъ пунктъ, котораго не смѣютъ касаться въ Палатѣ, — съ другой стороны нельзя вполнѣ довѣрять королю. До сихъ поръ революція совершалась, — и я болѣе чѣмъ кто-либо содѣйствовалъ тому, чѣмъ очень горжусь! — революція совершалась только, когда мы ломали шпагу въ рукѣ короля. Всего опаснѣе оставлять въ его рукахъ, конечно, военныя дѣла. И вотъ я, вѣрный данному обѣщанію, я потребую, чтобы они было ему оставлены, я буду рисковать своей популярностью, своей жизнью, быть можетъ, настаивая на этомъ требованіи; я заставлю принять декретъ, который доставить королю побѣду и торжество. А между тѣмъ, что дѣлаетъ въ эту минуту король? Онъ посылаетъ хранителя печатей искать въ архивахъ парламента старыя формулы протеста противъ генеральныхъ штатовъ, разумѣется для того, чтобы составить тайный протестъ противъ собранія. Ахъ! вотъ въ чемъ несчастье, любезный Жильберъ, слишкомъ много у насъ дѣлается потихоньку, тайно, и слишкомъ мало искренно, публично, открыто, и вотъ почему я, Мирабо, разъ я преданъ королю и королевѣ, хочу, чтобы всѣ знали, что я преданъ имъ. Вы говорили, что эта подлость, направленная противъ меня, смущаетъ меня; совсѣмъ нѣтъ, докторъ, она полезна мнѣ, какъ и грозѣ необходимы темныя тучи и противные вѣтра. Пойдемте, пойдемте, докторъ; вы будете присутствовать на интересномъ засѣданіи, ручаюсь вамъ за это.

Мирабо не лгалъ; едва онъ вошелъ въ манежъ, какъ ему пришлось доказать свое мужество. Всѣ кричали ему въ лицо: „Измѣна!“; одинъ показывалъ ему веревку, другой пистолетъ.

Мирабо пожалъ плечами и прошелъ, какъ Жанъ Бартъ^[4]; расталкивая локтями тѣхъ, кто стоялъ на его дорогѣ.

Вопли сопровождали его до самой залы, гдѣ отдались громкимъ эхо. Едва онъ показался, какъ сотни голосовъ закричали: „А! вотъ онъ измѣнникъ! ораторъ ренегатъ! продажный человѣкъ!“

Трибуну занималъ Барнавъ; онъ ораторствовалъ противь Мирабо.

Мирабо пристально посмотрѣлъ на него.

— Ну да, сказалъ Барнавъ; — тебя называютъ измѣнникомъ, и противъ тебя то я и говорю.

— Ну, если ты говоришь противъ меня, отвѣтила. ему Мирабо, — то я могу пойти прогуляться въ Тюльери; я успѣю вернуться, пока ты кончишь.

Дѣйствительно, онъ вышелъ съ высоко поднятой головой, съ угрозой во взглядѣ, среди свистковъ, брани, угрозъ. Пройдя террасу des Feuillants, онъ спустился въ Тюльерійскій садъ.

На большой аллеѣ сидѣла молодая женщина съ вѣткой вервены въ рукахъ; вокругъ нея собрался кружокъ. Въ лѣво отъ нея одно мѣсто оказалось свободнымъ. Мирабо взялъ стула, и усѣлся.

Половина окружавшихъ эту даму встали и удалились. Мирабо съ улыбкой смотрѣлъ на нихъ. Молодая женщина съ улыбкой протянула ему руку.

— Какъ! баронесса, вы, значитъ, не боитесь заразиться чумою? спросилъ онъ.

— Любезный графъ, отвѣтила молодая женщина, — говорятъ, будто вы склоняетесь на нашу сторону, и я перетягиваю васъ въ нашъ лагерь.

Мирабо улыбнулся, и три четверти часа болталъ съ молодой женщиной; это была Анна-Луиза-Жермена Неккеръ, баронеса Сталь.

— Ахъ! извините, баронесса! сказалъ онъ, вынимая свои часы. — Барнавъ говоритъ противъ меня. Когда я вышелъ изъ собранія, онъ говорилъ уже цѣлый часъ; прошло три четверти часа, какъ я имѣю счастіе бесѣдовать съ вами: значитъ, скоро будетъ два часа, какъ говорить мой обвинитель; его рѣчь подходить къ концу, я долженъ отвѣтить ему.

— Идите, отвѣчайте и мужайтесь! сказала баронесса.

— Дайте мнѣ эту вѣтку, баронесса, она будетъ моимъ талисманомъ.

— Берегитесь, любезный графъ, желѣзнякъ — дерево похоронныхъ возліяній.

— Ничего, все-таки дайте, когда спускаешься въ циркъ, не мѣшаетъ имѣть вѣнокъ мученика.

— Правда, трудно представить себѣ что-нибудь глупѣе вчерашняго національнаго собранія, сказала г-жа Сталь.

— Ахъ! баронесса, къ чему выставлять числа?

Взявъ отъ нея вѣтку вервены, которую она дала ему, конечно, въ награду за эту остроту, Мирабо любезно ей поклонился и отправился въ собраніе.

Барнавъ спустился съ трибуны среди привѣтствій всей залы; онъ произнесъ одну изъ гѣхъ многословныхъ, и въ сущности, пустыхъ рѣчей, какія нравятся всѣмъ партіямъ.

Едва Мирабо показался на трибунѣ, какъ противъ него разразился громъ криковъ и ругательствъ. Но онъ ждалъ, поднявъ свою мощную руку, и пользуясь промежуткомъ тишины, какіе настаютъ во время бурь и мятежей, закричалъ:

— Я очень хороню зналъ, что отъ Капитолія недалеко до Тарпейской скалы.

Величіе генія такъ велико, что эти слова заставили замолкнуть самыхъ свирѣпыхъ его противниковъ.

Разъ, что Мирабо водворилъ молчаніе, побѣда была на половину имъ выиграна. Онъ потребовалъ, чтобы право объявленія войны было предоставлено королю. Это требованіе было слишкомъ велико, ему отказали. Тогда борьба сосредоточилась на поправкахъ; главная атака была отражена, приходилось отвоевывать поле битвы частичными атаками: онъ пять разъ возвращался на трибуну.

Барнавъ говорилъ два часа; впродолженіи трехъ часовъ Мирабо нѣсколько разъ всходилъ на трибуну; наконецъ, онъ добился слѣдующаго:

Король имѣетъ право дѣлать приготовленія, направлять войска, какъ онъ того пожелаетъ; предлагаетъ войну собранію, которое не рѣшаетъ ничего безъ санкціи короля.

Чего-бы онъ не добился безъ маленькой брошюры, даромъ раздававшейся сперва неизвѣстнымъ разнощикомъ, а затѣмъ г-номъ де-Визиромъ, и озаглавленной: „Великая измѣна господина Мирабо?“

При выходѣ изъ засѣданія, Мирабо чуть не разорвали на части. За то Барнава народъ съ торжествомъ понесъ на рукахъ.

Бѣдный Барнавъ, недалекъ день, когда, ты, въ свою очередь услышишь:

— Великая измѣна г-на Барнава!

XXXII.
Элексиръ жизни.

Мирабо вышелъ изъ собранія торжествуя, съ высоко поднятой головой. Пока этотъ могучій титанъ стоялъ лицомъ къ лицу съ опасностью, онъ думалъ объ одной опасности, а не о своихъ силахъ.

Съ нимъ случилось тоже самое, что съ маршаломъ Саксонскимъ послѣ сраженія при Фонтенуа: изнуренный, больной, онъ весь день оставался на лошади, выказавъ болѣе стойкости, чѣмъ самый мужественный воинъ изъ его войска; но, когда, англійское войско было разбито, когда вслѣдъ за бѣгущими англичанами быль посланъ послѣдній пушечный выстрѣлъ, онъ замертво упалъ на поле битвы, только что имъ отвоеванное.

То же самое было и съ Мирабо. Вернувшись къ себѣ, онъ легъ на подушки, посреди цвѣтовъ.

У Мирабо было двѣ страсти: женщины и цвѣты.

Впрочемъ, съ самаго начала сессіи его здоровье видимо портилось. Хотя природа одарила его мощнымъ организмомъ, но онъ такъ много выстрадалъ и физически и нравственно отъ всѣхъ преслѣдованій и заключеній въ тюрьмѣ, что никогда не пользовался полнымъ здоровьемъ.

На этотъ разъ онъ чувствовалъ, что дѣло серьезнѣе обыкновеннаго и только слабо возражалъ своему лакею, предлагавшему сходить за докторомъ; въ это время у его двери позвонили, и затѣмъ къ нему вошелъ докторъ Жильберъ.

Мирабо протянулъ ему руку и привлекъ его къ себѣ на подушки, среди листьевъ и цвѣтовъ.

— Я не хотѣлъ возвращаться домой не поздравивъ васъ, дорогой графъ, сказалъ Жильберъ. — Вы мнѣ обѣщали побѣду, но вы одержали не только побѣду, но и добились тріумфа.

— Да, но, какъ видите», этотъ тріумфъ и побѣда похожи на побѣду Пирра; еще одна такая побѣда, докторъ, и я погибъ!

Жильберъ внимательно посмотрѣлъ на Мирабо.

— Дѣйствительно, вы больны, промолвилъ онъ.

Мирабо пожалъ плечами.

— При моемъ образѣ жизни всякій другой сто разъ умеръ-бы, сказалъ онъ. — У меня два секретаря, и они оба дошли до изнеможенія, въ особенности Пеллинкъ, переписывающій черновыя, написанныя моимъ отвратительнымъ почеркомъ и безъ котораго я не могу обходиться, такъ какъ онъ одинъ можетъ меня читать и понимать. Пеллинкь уже три дня въ постели. Докторъ, укажите мнѣ на что-нибудь, не скажу, чти заставило-бы меня жить, но что дало-бы мнѣ больше силы, пока я живу.

— Что вы хотите! сказалъ Жильберъ, пощупавъ пульсъ больного, — развѣ можно давать совѣты при такомъ организмѣ, какъ вашъ? Посовѣтуйте спокойствіе человѣку, черпающему свои силы главнымъ образомъ въ движеніи, посовѣтуйте умѣренность генію, который крѣпнетъ среди излишествъ! Если я прикажу вамъ вынести изъ вашей комнаты эти цвѣты и растенія, выдѣляющіе кислородъ днемъ и углекислоту ночью, то при вашей потребности къ цвѣтамъ, вы станете больше страдать отъ ихъ отсутствія, чѣмъ страдаете отъ присутствія. Если я вамъ посовѣтую поступить съ женщинами, какъ съ цвѣтами и удалять ихъ особенно на ночь, вы мнѣ отвѣтите, что предпочитаете умереть… Живите-же, любезный графъ, при условіяхъ вашей жизни, только окружайте себя цвѣтами безъ запаха и, если возможно, любовью безъ страсти.

— О! въ этомъ послѣднемъ отношеніи, докторъ, вамъ не остается желать ничего большаго. Я слишкомъ пострадалъ отъ страстной любви, чтобы снова отважиться на нее: три года тюрьмы, смертный приговоръ и самоубійство любимой мною женщины, убившей себя изъ-за другого, совершенно вылѣчили меня отъ этого рода любви. Какъ я вамъ говорилъ, я одну минуту мечтала, о чемъ-то великомъ: я мечталъ о союзѣ Елизаветы съ графомъ Эссексъ, Анны Австрійской и Мазарини, Екатерины II и Потемкина: но то была одна мечта. Я болѣе не видалъ этой женщины, за которую я борюсь и, по всей вѣроятности, никогда ее не увижу… Послушайте, Жильберъ, нѣтъ большей муки, какъ чувствовать, что носишь въ себѣ важные и огромные проэкты, благоденствіе цѣлаго королевства, торжество своихъ друзей, уничтоженіе враговъ, и, благодаря злой шуткѣ, капризу судьбы и случая, все это ускользаетъ отъ васъ. О! какъ они заставляютъ меня искупать безумства моей молодости, и какъ имъ самимъ придется искупить ихъ! Отчего они не довѣряютъ мнѣ, наконецъ? Кромѣ двухъ или трехъ случаевъ, когда они довели меня до крайняго раздраженія, и я принужденъ былъ напасть на нихъ, чтобы дать имъ почувствовать силу своихъ ударовъ, развѣ я не былъ имъ преданъ съ начала и до конца? развѣ я не стоялъ за абсолютное veto, когда самъ Неккеръ довольствовался veto пріостанавливающимъ? развѣ я не быль противъ ночи 4 августа, въ которой я не принималъ участія и которая лишила дворянство его привилегій? развѣ я не протестовала, противъ объявленія права" человѣка, не потому что хотѣлъ что-либо вычеркнуть изъ него, но потому что полагалъ, что день этого объявленія еще не насталъ. Сегодня, сегодня, наконецъ, развѣ я не оказалъ имъ услугу, на какую они не смѣли надѣяться? развѣ я не добился цѣною своей чести, своей популярности, своей жизни, большаго, чѣмъ могъ бы добиться для нихъ всякій другой человѣкъ, будь онъ министръ, или принцъ крови? И когда я подумаю, — хорошенько поразмыслите о томъ, что я вамъ скажу, вы, великій философъ, такъ какъ паденіе монархіи можетъ быть зависитъ отъ этого, — когда я подумаю, что я, для котораго видѣть королеву такая великая милость, что она могла быть оказана мнѣ всего одинъ разъ; когда я подумаю, что если бы мой отецъ не умеръ наканунѣ взятія Бастиліи, и если бы приличіе не помѣшало мнѣ выйдти изъ дому на другой день послѣ этой смерти, въ тотъ самый день, когда Лафайетъ былъ назначенъ главнокомандующимъ національной гвардіей, а Бальи мэромъ Парижа, то я былъ-бы сдѣланъ мэромъ вмѣсто Бальи! О! какъ все измѣнилось-бы тогда! король оказался бы вынужденнымъ войти въ сношенія со мною; я-бы внушилъ ему совсѣмъ другія мысли относительно духа и настроенія, какое слѣдуетъ внушить жителямъ города, таящаго въ себѣ революцію; я-бы завоевалъ его довѣріе и, прежде чѣмъ зло успѣло бы такъ укорениться, я заставилъ бы его прибѣгнуть къ болѣе рѣшительнымъ мѣрамъ самосохраненія. Вмѣсто всего этого, я только простой депутатъ, и меня, человѣка подозрительнаго, которому завидуютъ, котораго ненавидятъ и боятся, меня отстранили отъ него, оклеветали въ глазахъ королевы! Повѣрите-ли, докторъ, увидя меня, она поблѣднѣла. Это совершенно естественно; развѣ ее не увѣрили, что я виновникъ 5 и 6 октября? Итакъ, "продолженіи этого года, я сдѣлалъ-бы все, что мнѣ помѣшали сдѣлать, между тѣмъ, какъ теперь, о! теперь, я боюсь, уже слишкомъ поздно поправить здоровье монархіи, какъ и мое собственное.

На лицѣ Мирабо показалось выраженіе глубокаго страданія, и онъ схватился рукою за грудь.

— Вы страдаете, графъ? спросилъ Жильберъ.

— Страшно страдаю! Бываютъ дни, когда, честное слово, я подозрѣваю, что тѣ, кто дѣлаютъ мнѣ нравственное зло своей клеветой, причиняютъ и физическое мышьякомъ. Вѣрите вы въ ядъ Борджіа, aqua tofana Перузіи, въ порошокъ Вуазенъ, докторъ?

— Нѣтъ; но я вѣрю въ раскаленное лезвіе, сжигающее ножны; вѣрю въ лампу, отъ разгорѣвшагося пламени которой лопается стекло.

Жильберъ вынулъ изъ кармана хрустальный флакончикъ съ зеленоватой жидкостью.

— Вотъ, мы сейчасъ сдѣлаемъ опытъ, графъ, сказалъ онъ.

— Какой? съ любопытствомъ спросилъ Мирабо, смотря на флаконъ.

Одинъ изъ моихъ друзей, котораго я желалъ бы видѣть также однимъ изъ вашихъ, человѣкъ глубоко свѣдущій въ естественникъ наукахъ и, какъ онъ увѣряетъ, въ наукахъ сокровенныхъ, даль мнѣ рецептъ этого напитка, какъ общаго противоядія, какъ всеобщую панацею, почти какъ элексиръ жизни. Часто, когда мною овладѣваютъ мрачныя мысли, доводящія нашихъ сосѣдей англичанъ до меланхоліи, я выпиваю нѣсколько капель этого ликера и, признаюсь, дѣйствіе его бывало быстрое и благотворное. Хотите попробовать?

— Изъ вашихъ рукъ, дорогой докторъ, я готовъ все принять, даже цикуту, а тѣмъ болѣе элексиръ жизни. Надо смѣшать его съ чѣмъ-нибудь или онъ пьется чистымъ?

— Нѣтъ, такъ какъ этотъ ликеръ слишкомъ крѣпокъ. Прикажите нашему лакею принести на ложкѣ нѣсколько капель водки или спирта.

— Чортъ побери! спирту или водки для разбавленія вашего напитка! Да это огонь въ жидкомъ видѣ! Я не зналъ, что кто-либо изъ смертныхъ пилъ его послѣ того, какъ Прометей налилъ его прародителю человѣческаго рода. Только, предупреждаю васъ, я сомнѣваюсь, чтобы мой лакей нашелъ въ домѣ хотя-бы шесть капель водки. Я не похожъ на Питта, и не почерпаю въ ней своего краснорѣчія.

Однако, черезъ нѣсколько секундъ лакей вернулся съ нѣсколькими каплями водки.

Жильберъ прибавилъ къ ней столько же капель ликера изъ своего флакона; моментально, смѣсь этихъ двухъ жидкостей приняла цвѣтъ полыни, и Мирабо, взявъ ложку, выпилъ ея содержимое.

— Уфъ! вы хорошо сдѣлали, докторъ, предупреди въ меня, что ваше лѣкарство такое крѣпкое; мнѣ, право, кажется, что я проглотилъ молнію.

Жильберъ улыбнулся и ждалъ съ полнымъ довѣріемъ. Съ минуту Мирабо просидѣлъ, въ такой позѣ точно эти нѣсколько капель пламени сжигали его внутренность: опустивъ голову на грудь, онъ сжималъ руками животъ. Вдругъ онъ поднялъ голову и сказалъ:

— Ахъ! докторъ, вы, дѣйствительно, дали мнѣ выпить жизненнаго элексира.

И онъ всталъ, вздохнувъ полной грудью, высоко закинувъ голову и поднявъ вверхъ руки.

— Пусть теперь рушится монархія, воскликнулъ онъ, — я чувствую въ себѣ силу поддержать ее!

Жильберъ улыбнулся.

— Вы, значить, чувствуете себя лучше? спросилъ онъ.

— Скажите мнѣ, докторъ, гдѣ продается этотъ напитокъ и хотя бы съ меня потребовали за каждую его каплю по брильянту равной съ ней величины, хотя бы мнѣ пришлось отказаться отъ всякой другой роскоши для покупки этой роскоши жизни и силы, даю вамъ слово, что я пріобрѣту это жидкое пламя, и тогда сочту себя непобѣдимымъ.

— Обѣщайте мнѣ, графъ, принимать этотъ ликеръ только два раза въ недѣлю, обращаться только ко мнѣ для его возобновленія, и я подарю вамъ этотъ флаконъ.

— Подарите, я вамъ обѣщаю все, что хотите.

— Возьмите; но это еще не все. Вы мнѣ сказали, что заведете лошадей и карету?

— Да.

— Въ такомъ случаѣ, живите за городомъ; эти цвѣты портятъ воздухъ вашей комнаты, но будутъ очищать воздухъ вашего сада; ваши ежедневныя поѣздки въ Парижъ, и обратно, окажутся благотворными для васъ. Постарайтесь выбрать себѣ помѣщеніе на возвышенности, въ лѣсу или на берегу рѣки, въ Бельвю, въ Сенъ-Жерменѣ или въ Аржантейлѣ.

— Аржантейль! воскликнулъ Мирабо; — я именно туда послалъ своего лакея поискать дачу. Тейчъ, вы, кажется, нашли тамъ нѣчто подходящее для меня?

— Точно такъ, ваше сіятельство, отвѣчала, слуга, присутствовавшій при лѣченіи Жильбера; — да, прекрасный домъ, о которомъ мнѣ говорилъ мой соотечественникъ, нѣкій Фрицъ. Онъ, кажется, жилъ тамъ съ своимъ господиномъ, иностраннымъ банкиромъ. Этотъ домъ свободенъ, и ваше сіятельство можетъ занять его, когда вамъ будетъ угодно.

— Гдѣ этотъ домъ?

— За Аржантейлемъ; его называютъ дворецъ Марэ.

— О! я знаю его, сказалъ Мирабо; — очень хорошо, Тейчъ. Когда мой отецъ выгонялъ меня изъ своего дома, провожая проклятіями и палочными ударами… Вы знаете, докторъ, что мой отецъ жилъ въ Аржантейлѣ?

— Знаю.

— И такъ, говорю я, когда онъ выгонялъ меня, мнѣ случалось часто гулять вокругъ стѣнъ этой прекрасной дачи и говорить, какъ Горацій; извините, если моя цитата окажется не вѣрной: О rus, quan do te aspiciam?

— Въ такомъ случаѣ, любезный графъ, настало время осуществить вашу мечту. Поѣзжайте осмотрѣть замокъ Марэ, переселитесь въ него… чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.

Мирабо задумался и потомъ обратился къ Жильберу:

— Послушайте, докторъ, вы обязаны наблюдать за больнымъ, котораго вы воскресили; всего только пять часовъ; дни теперь длинные, погода прекрасная; сядемъ въ карету и поѣдемъ въ Аржантейль.

— Хорошо, поѣдемъ въ Аржантейль. Разъ, что я взялся за лѣченье столь драгоцѣннаго здоровья, какъ ваше, надо ко всему относиться внимательно… Поѣдемъ осматривать вашу будущую дачу!

Конецъ второго тома.

---

1. Преступленіе позорно, а не эшафотъ.
2. Дѣйствительно, этотъ негодяй высказалъ именно это обвиненіе на королеву передъ Конвентомъ.
3. Мы приводимъ подлинныя слова Monsieur безъ всякихъ измѣненій.
4. Знаменитый французскій морякъ умершій въ 1702 г., воспоминаніе о которомъ еще живо въ памяти народа.