Грани жизни (Тихонов-Луговой)/ДО

Грани жизни
авторъ Алексей Алексеевич Тихонов-Луговой

Опубл.: 1892. Источникъ: az.lib.ru

ГРАНИ ЖИЗНИ.

Романъ.

Nature is good, but intellect is better.

Emerson.
(Природа хороша, а разумъ лучше).
Эмерсонъ.

Representative men.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

— Аминь?

— Да, я, кажется, высказалъ тебѣ все.

— Такъ что теперь можно и мнѣ говорить?

— Можешь.

— Вы только не сердитесь, папа, а я ни съ чѣмъ не согласна. Можетъ быть, это потому, что я восемнадцатилѣтняя институтка, а вы шестидесятилѣтній старикъ. А, можетъ быть, это мнѣ достался въ наслѣдство отъ покойной мамы тотъ «духъ противорѣчія», который вы въ ней такъ не любили. Что-же дѣлать, ужъ такая уродилась. Не могу я согласиться съ вами.

Старикъ сердито посмотрѣлъ на дочь и непріятно задвигалъ коротко подстриженными щетинистыми усами. Вынувъ изо рта угасшую маленькую трубку-носогрѣйку, онъ вытряхнулъ изъ нея пепелъ себѣ подъ ноги и спряталъ трубку въ карманъ засаленнаго пиджака.

— Очень жаль, — саркастическимъ тономъ произнесъ онъ, нервно начиная теребить мохры разорванной обивки стараго бархатнаго кресла. — Въ чемъ-же именно заключается ваше несогласіе?

— Во всемъ, папа, — спокойно отвѣтила молодая дѣвушка. — Послѣ всего, что вы говорили, я все-таки остаюсь при своемъ и думаю, что мнѣ лучше всего сейчасъ-же уѣхать въ Петербургъ. Вамъ кажется, что Николай Петровичъ отъ меня безъ ума, вы думаете, что онъ на мнѣ женится, а я почти увѣрена, что вы очень ошибаетесь. По вашему, онъ прекрасный человѣкъ, а по моему, онъ просто старый сморчекъ, которому все еще хочется быть молодымъ и ухаживать за всѣми хорошенькими барышнями. Да если-бъ онъ даже и сдѣлалъ мнѣ предложеніе! Роль уѣздной предводительши вовсе не кажется мнѣ на столько заманчивой, чтобъ быть женой старика.

— Но уѣздный предводитель — это только трамплинъ, съ котораго можно прыгнуть въ губернскіе, а тамъ и въ губернаторы…

— Не Николаю Петровичу, папа. У него для прыжковъ, я думаю, колѣнки уже не сгибаются. Всегда онъ былъ мнѣ противенъ, а съ тѣхъ поръ, какъ вы навязываете его мнѣ въ мужья, онъ сталъ мнѣ еще противнѣе.

Старикъ строго посмотрѣлъ на нее своими еще полными жизни глазами, но промолчалъ.

— Да и не только онъ, — продолжала дочь: — а и вся эта ваша здѣшняя уѣздная жизнь, къ которой я совсѣмъ не привыкла. Вы вотъ сейчасъ говорили, что теперь прошли прежнія времена, что теперь надо быть ближе къ народу и жить въ деревнѣ. Ну, а если я не хочу, если я не могу?

Старикъ ничего не сказалъ и на это. Онъ снова досталъ трубку, набилъ ее и закурилъ.

— Да зная васъ, я какъ-то не вѣрю, что и вы-то говорите это искренно, — начала опять дочь.

Отецъ сверкнулъ глазами и рѣзко произнесъ:

— Ты слишкомъ дерзка!

— Не сердитесь, папа, я не хочу сказать вамъ что-нибудь непріятное, — продолжала дочь болѣе мягкимъ тономъ: — я только говорю, что думаю. Я думаю, что будь у васъ средства, и вы не жили-бы въ деревнѣ. Во всякомъ случаѣ не жили-бы такъ, какъ живете теперь, и сближаться съ народомъ, опускаться до этого мизернаго существованія едва-ли бы стали. Не стали-бы обмужичиваться. Почему-же вы хотите, чтобъ я жила здѣсь. Вы мнѣ сказали, что я еще очень мало видѣла людей и жизнь. Не буду спорить, хотя не согласна и съ этимъ. Ужъ это такъ принято думать, что институтка непремѣнно наивна, какъ институтка. Но не всѣ институтки одинаковы. Я, вы знаете, хорошо училась, много читала и… даже много видѣла во время моихъ путешествій съ вами и съ мамой. И все это я твердо помню и, слава Богу, умѣю понимать то, что дѣлается вокругъ меня. А вотъ вы такъ забыли многое, папа….

— Лидія! — осадилъ ее старикъ.

— Не сердитесь; да, забыли и, сдѣлавшись бѣднѣе, стали разсуждать совсѣмъ не такъ, какъ прежде. Еще пять лѣтъ тому назадъ вы были другой. Вы забыли, какъ вы воспитывали меня, къ чему меня готовили, вы все забыли…

Старикъ выпустилъ изо рта струю дыма и не столько обиженный словами дочери, сколько для того, чтобъ поддержать въ ней уваженіе къ нему, произнесъ:

— Нельзя-ли быть повѣжливѣе со старикомъ-отцомъ.

— Я не умѣю говорить иначе, папа, — оживленно продолжала дочь, стараясь тономъ голоса смягчить рѣзкость выраженій. — Не принимайте моихъ словъ въ дурную сторону. Вы все смотрите на меня до сихъ поръ, какъ на ребенка. Мама пріучила меня къ другому: она всегда разговаривала со мной, какъ съ большой.

Она перевела дыханіе, нѣсколько секундъ подумала и продолжала:

— Вы вотъ сказали, что въ наше время нужно трудиться, а потомъ, сейчасъ же позабывъ про это, говорите, что у Николая Петровича хорошія средства и, выйдя за него, я буду обезпечена. Значитъ на трудъ-то мой вы не очень надѣетесь? А средства его — какія же это средства! Развѣ такія средства были у мамы и у васъ! Нѣтъ, по моему трудъ, такъ ужъ трудъ, средства, такъ ужъ средства. Да и развѣ нѣтъ труда въ Петербургѣ?

Она вызывающе посмотрѣла на отца. Онъ какъ-то небрежно бросилъ ей въ отвѣтъ:

— Да, тамъ ты можешь пойти въ гувернантки за 25 рублей въ мѣсяцъ.

— Дороже, папа, — спокойно возразила она, — дороже. Да, и пойду, пока не найду ничего лучшаго, пока не найду другого дѣла.

— Какого? — съ усмѣшкой спросилъ старикъ.

— Ахъ, почемъ я знаю! — нетерпѣливо воскликнула дочь. — Чего вы отъ меня хотите? Я знаю только, что не можетъ быть, чтобы я была ненужный, лишній человѣкъ. Не можетъ быть, чтобъ не было дѣла, разъ есть человѣкъ, которому нужно что-нибудь дѣлать. Вотъ поѣду въ Петербургъ, посмотрю, поищу и найду.

— Ты можешь пропасть тамъ ни за что, — сказалъ отецъ.

— Я не изъ тѣхъ, которыя пропадаютъ, — съ улыбкой, увѣренно отвѣтила молодая дѣвушка.

— Полно, пожалуйста, Лидія. Всѣ такъ говорятъ, пока жизнь не поставитъ имъ ловушки.

— Папа, я думаю, и говорить-то объ этомъ не стоитъ. Не жить же мнѣ всю жизнь съ нянькой. Вѣдь все равно, вы ни отъ чего меня не удержите и измѣнить моихъ желаній не заставите.

Старикъ пожалъ плечами и сдѣлалъ презрительную гримасу, а дочь встала и отошла къ открытому въ садъ окну. Теперь оба замолчали, и молчаніе это продолжалось нѣсколько минутъ.

Въ дверяхъ изъ столовой въ гостиную, гдѣ находились отецъ и дочь, появилась дородная, молодая баба. На рукахъ у нея былъ ребенокъ на видъ болѣе году. Баба была довольно красива, ребенокъ нѣтъ; на дѣтскомъ лицѣ лежалъ какой-то отпечатокъ старости: углы губъ были опущены, подъ глазами висѣли морщинистые мѣшечки, носъ и верхняя губа были въ грязи и сопляхъ. Затасканная юбка бабы была спереди подоткнута за поясъ на столько, что открывала не только надѣтыя безъ чулокъ ботинки, но и часть ноги, голой.

Лицо старика оживилось, глаза съ лаской остановились на ребенкѣ.

— Александръ Ивановичъ, староста пришелъ, спрашиваитъ: телушку отъ Пестравки зарѣзать, али на племя будете пускать? — спросила баба.

— Зарѣзать, зарѣзать, — тотчасъ-же отвѣтилъ старикъ: — головку и половину туши отправить къ лѣсничему, я ему третьеводни обѣщалъ уступить, а другую половину оставить себѣ для дому. Скажи, чтобъ сегодня же зарѣзали.

Лидія Александровна вздрогнула при этихъ словахъ. Стоя у окна, она не обернулась при входѣ бабы. Она не видала, какъ ея отецъ, сдѣлавъ распоряженіе о телушкѣ, улыбаясь, протянулъ въ воздухѣ руки къ ребенку и прищелкнулъ ему пальцами, когда баба повернулась, чтобы уходить.

— Лукерья Степановна, — крикнулъ Александръ Ивановичъ уже въ догонку бабѣ: — скажи, чтобъ тушку при отправкѣ къ лѣсничему взвѣсили. Да сама посмотри за вѣсомъ.

— Ладно, — отвѣтила баба уже изъ другой комнаты.

«Зарѣзать, сегодня же зарѣзать» — думала въ это время Лидія Александровна — «и какъ они легко это говоритъ. Говорятъ, жители деревни добрѣе городскихъ. Такъ-ли? У меня-бы не хватило духу произнести этотъ смертный приговоръ… Впрочемъ, привыкнуть можно».

Александръ Ивановичъ, все не вставая съ своего кресла, обращаетъ теперь взглядъ на дочь, долго смотритъ на нее и думаетъ:

«Хороша… чертовски хороша!.. Вся въ мать… если еще не лучше. И такъ же упряма… и такъ же мало любитъ меня».

Высокая, стройная фигура Лидіи Александровны, въ палевомъ съ бѣлыми кружевами платьѣ выдѣлялась яркимъ пятномъ на темной зелени высокихъ кустовъ сирени, виднѣвшихся въ саду подъ окномъ. Ея почти черные волосы, собранные въ большой узелъ, красиво спускались на шею, оттѣняя матовую бѣлизну шеи и щекъ.

«Хороша… и не остановишь, не удержишь» — продолжалъ думать Александръ Ивановичъ. — «Что ей за дѣло до моего разоренія!»

Да, но имѣетъ ли онъ нравственное право отпустить ее? Въ Петербургъ, въ Петербургъ!.. Ну, а какъ тамъ что-нибудь… Вѣдь на немъ духовная отвѣтственность! Ѣхать съ ней самъ онъ не можетъ… Тетка Анна Сергѣевна не доглядитъ, ей не до того… На самое понадѣяться?.. Да, горда, неприступна… но слишкомъ молода…

Лидія Александровна въ это время повернулась лицомъ къ отцу и, спокойно смотря на него своими темноголубыми глазами, мягко произнесла:

— И такъ, папа, вы позволите мнѣ завтра утромъ уѣхать? Теперь лошади свободны, кажется? Онѣ кончили работы, изъ-за которыхъ вы не хотѣли мнѣ дать ихъ въ четвергъ.

Старикъ нахмурилъ свои густыя брови и закусилъ нижнюю губу.

— Нѣтъ, ты не поѣдешь! — сказалъ онъ чрезъ нѣсколько секундъ рѣшительнымъ тономъ, не глядя на дочь.

Лидія Александровна вся вспыхнула: уши у нея покраснѣли и на ея матово-бѣломъ лицѣ выступили густыя красныя пятна. Губы задрожали, и она едва могла произнести отъ волненія:

— Ну, въ такомъ случаѣ я уйду пѣшкомъ.

— По-смо-тримъ, — раздраженно произнесъ отецъ.

— Что-жъ, не думаете ли вы удержать меня силой? — сказала Лидія Александровна, откинувъ немного назадъ плечи и принимая вызывающій видъ. — Никогда! Если вы не захотите разстаться со мной, какъ отецъ съ дочерью, я уйду отъ васъ, какъ изъ тюрьмы.

— Замолчи, Лидія! — крикнулъ старикъ.

— Я теперь кончила курсъ, мнѣ открытъ путь вездѣ, и я уйду отъ васъ искать своей дороги, — быстро, но голосомъ, прерывистымъ отъ волненія, заговорила Лидія Александровна. — Я ничего отъ васъ не требую, но и оставаться здѣсь не хочу.

— Тебя вернутъ по этапу, — дрожа и внѣ себя сказалъ старикъ и закашлялся.

— Что это значитъ: по этапу? — спросила дочь.

— Съ жандармами, какъ бѣглянку, — сдерживая кашель, но по прежнему рѣзко отвѣтилъ отецъ.

— Не можетъ быть, никто не сдѣлаетъ этого. Я не преступница.

— Я не могу допустить, чтобы моя дочь, дочь Нерамова, пропадала тамъ въ Петербургѣ, безъ моего вѣдома, гдѣ-то въ гувернанткахъ… а можетъ быть, и еще что-нибудь похуже.

— Стыдитесь говорить это. Вы забываетесь.

— Не смѣй ты такъ говорить мнѣ!

— Не смѣйте и вы оскорблять меня. Я этого ничѣмъ не заслужила. Противъ всякаго насилія я пойду искать защиты. Я поѣду къ предводителю — не къ вашему Николаю Петровичу — а къ князю. Неужели потому, что я молоденькая барышня, я не могу и самостоятельно думать, и самостоятельно трудиться, какъ хочу.

Лидія Александровна была въ эту минуту такъ хороша, что отецъ безсознательно залюбовался ею и раздраженіе его стало утихать. Она показалась ему теперь старше своего возраста: румянецъ, вспыхнувшій сначала пятнами, разлился потомъ равномѣрно и, потерявъ яркость, только оживлялъ лицо, на которомъ серьезное и нѣсколько надменное выраженіе сглаживало малѣйшую тѣнь некрасивой вспышки.

— Вы думаете, я не понимаю, что васъ заставляетъ быть сватомъ Николая Петровича, — продолжала Лидія Александровна чрезъ минуту нѣсколько спокойнѣе: — я не даромъ пріѣзжаю къ вамъ сюда третье лѣто. Вы обѣднѣли, и только одинъ Николай Петровичъ еще поддерживаетъ съ вами знакомство — ради меня, я это знаю. Но развѣ я не понимаю, какими глазами онъ на меня смотритъ. Что общаго между мной и имъ? Онъ таетъ при видѣ моей красивой наружности, распускаетъ слюни и не знаетъ, что сказать.

«Маменькины словечки, наслушалась, повторяетъ» — мелькнула въ головѣ Александра Ивановича мысль.

— И какъ онъ гадокъ, какъ онъ противенъ мнѣ въ эту минуту, — продолжаетъ Лидія Александровна. — Развѣ это любовь? Да пусть онъ сто разъ будетъ моимъ законнымъ мужемъ, развѣ это не гадость? Я понимаю, что теперь я здѣсь даже для него не завидная партія. И ко мнѣ его тянетъ просто съ самой гадкой стороны. Я вѣдь все это понимаю.

Она опустила глаза и нѣсколько времени молча смотрѣла на старые, заплатанные сапоги отца. Она не думала о нихъ, взглядъ ея былъ направленъ безцѣльно, но мысли какъ-то сами собой возвращались къ отцовскому обѣдненію; снова въ ней стало закипать раздраженіе, и подстрекаемая непріязненнымъ чувствомъ, она заговорила опять, изъ подлобья поглядывая на отца:

— Вы говорили, что у васъ уже ничего нѣтъ, что имѣнье не сегодня-завтра могутъ продать за долгъ банку и вамъ некуда будетъ пріютиться. Такъ вы разсчитываете, что если я сдѣлаюсь женой Николая Петровича, то въ моемъ домѣ найдется, разумѣется, мѣсто и для васъ… Не очень-ли большой жертвы вы отъ меня хотите?

— Конечно, какихъ жертвъ могу я ожидать отъ тебя! — съ горькой ироніей сказалъ нѣсколько успокоившійся старикъ. — Я давно знаю, какая ты эгоистка.

— А вы что дѣлаете для меня? возразила Лидія Александровна. — А это не эгоизмъ съ вашей стороны, подъ предлогомъ моего благополучія, готовить себѣ у меня теплый уголъ, хотя-бы я измучилась со старымъ и ничтожнымъ мужемъ, это не эгоизмъ?

— Не безпокойся, пожалуйста, — снова начиная раздражаться, произнесъ отецъ. — Авось я еще проживу какъ нибудь въ своемъ имѣньи и безъ угла въ твоемъ домѣ. Да ты забываешь, что у меня, кромѣ тебя, еще и сынъ есть.

— Плохая надежда, папа, — сказала на это Лидія Александровна, бросивъ на отца ироническій взглядъ. — Вѣдь послѣ извѣстной ссоры съ братомъ вы, кажется, дали себѣ слово никогда не встрѣчаться съ нимъ?

Старикъ отъ раздраженія покраснѣлъ и, сдѣлавъ неудавшееся сразу движеніе, чтобъ встать, снова откинулся на спинку кресла и со вздохомъ произнесъ:

— Ну, въ мужицкую избу пойду.

Лидія Александровна почувствовала, что слова ея оскорбили отца, и теперь старалась болѣе мягкимъ тономъ загладить непріятное впечатлѣніе. Ей какъ будто стало жаль этого тронутаго временемъ старика, уже слегка парализованнаго, хотя все еще бодрящагося.

— Я во всякомъ случаѣ въ этомъ не виновата, — заговорила она. — Продадутъ или не продадутъ, я не знаю, но вы это сами мнѣ говорили, когда мѣсяцъ тому назадъ взяли у меня въ Москвѣ тысячу рублей, недостававшихъ у васъ на уплату. Я повторяю это съ вашихъ словъ… Я, конечно, если могла-бы, готова помогать вамъ…

— Никакой помощи мнѣ отъ тебя не надо. Извини, что однажды обратился — досадливо, сквозь зубы процѣдилъ Александръ Ивановичъ.

— Но принести въ жертву всю мою жизнь… — пробовала продолжать Лидія Александровна.

— Никакой жертвы мнѣ отъ тебя не надо, — снова прервалъ ее старикъ.

— Подумайте и обо мнѣ, — впадая въ жалобный тонъ, сказала Лидія Александровна. — Нельзя-же за то, что вы дали мнѣ воспитаніе, требовать, чтобъ я отказалась отъ всего и стала-бы жить такъ, какъ вамъ это нравится, какъ вамъ это удобно.

— Ахъ, сдѣлай милость, живи, какъ знаешь!

— Такъ зачѣмъ-же вы говорите, что не пустите меня, зачѣмъ вы оскорбляете меня и заставляете меня говорить такія вещи, о которыхъ я буду потомъ сожалѣть. Я вѣдь вамъ не дѣлаю упрековъ за то, что вы оставляете меня нищей. Брату вонъ вы подарили имѣнье, а все, что могло-бы остаться на мою долю, прожили сами.

— Я не обязанъ отдавать тебѣ отчетъ въ томъ, что и какъ я прожилъ, — хмурясь, произнесъ старикъ. — Твоя мать прожила свои имѣнья сама, а это пока еще мое.

— Я и не требую отчета, — съ дѣланной улыбкой сказала дочь. — Я только говорю, что брату подарили имѣнье, а мнѣ ничего.

— Ты хорошо знаешь, — возразилъ ей на это отецъ: — что безъ средствъ онъ не могъ-бы поддерживать престижъ своего положенія, а онъ, не забывай этого, съ моей смертью останется единственнымъ представителемъ рода Нерамовыхъ. Пусть онъ никогда не былъ почтительнымъ сыномъ, все равно, еслибъ я могъ, я даже хлопоталъ-бы объ учрежденіи маіората: не для Ивана, а для рода. Я могу только сожалѣть, что подаренное ему имѣнье было уже обременено долгомъ банку, и я увѣренъ, что ему даже не достаетъ того, что онъ получаетъ съ имѣнья.

— О, и я въ этомъ увѣрена! — саркастически воскликнула Лидія Александровна. — Я вѣдь и говорю, что ему все нужно, а мнѣ ничего, — тономъ горькаго упрека добавила она.

— Полно, Лидія, твои упреки несправедливы и въ отношеніи меня, и въ отношеніи брата, — болѣе мягкимъ тономъ сказалъ старикъ. — Ты забываешь, что имѣнье отдано ему не вчера, а когда онъ только что вышелъ въ офицеры, шесть лѣтъ тому назадъ. Тогда такого раззоренія, до какого я теперь дошелъ, еще не предвидѣлось. И слава Богу, что хоть Ивана удалось поставить во время на дорогу.

— Мнѣ было-бы пріятнѣе, еслибъ что-нибудь осталось для меня, — вызывающимъ, рѣзкимъ тономъ сказала Лидія Александровна.

— Ты удивительно безсердечна, — замѣтилъ ей на это отецъ.

— Ужасно, — съ ироніей отвѣтила она.

— У тебя нѣтъ никакихъ семейныхъ привязанностей.

— Откуда мнѣ было взять ихъ?

— Гмъ! странно, — пожавъ плечами, усмѣхнулся старикъ.

— Почему странно, папа? Развѣ наша жизнь располагала къ взаимной привязанности. Меня наряжали какъ куколку, вывозили на гулянья, въ театры, концерты, на воды, но что-же изъ этого! Вы, папа — совсѣмъ никогда не занимались мной; братъ — мы какъ будто чужіе; а мама… развѣ мама, которую я любила и которая любила меня, развѣ она подумала обо мнѣ, когда рѣшилась отравиться?

— Не повторяй этого, Лидія!

— Отчего, папа? — съ преувеличеннымъ спокойствіемъ сказала дочь. — Вѣдь это уже ни для кого не тайна. Я давно поняла, что мама отравилась, когда увидала, что нельзя больше вести тотъ train, который разорилъ насъ. А подумала ли она, что ждетъ впереди меня? Мнѣ было вѣдь уже 15 лѣтъ, еще годъ и — я могла быть невѣстой. Почему же она такъ легко бросила меня, одну, безъ ея поддержки.

Лидія Александровна на минуту задумалась и потомъ, какъ бы въ заключеніе цѣлаго ряда промелькнувшихъ у нея мыслей, энергично произнесла:

— Я еще хочу быть богатой.

— Вотъ я тебѣ и указываю путь для этого, — сказалъ ей отецъ.

— Слишкомъ узкій, папа, и не далеко ведущій, — отвѣтила она. — Не будемъ больше говорить о немъ: помните, что, кромѣ богатства, я хочу еще и немножко свободы.

— Не слишкомъ-ли рано ты ея захотѣла?

— А когда же, по вашему, будетъ время?

— Когда, когда?! — пожавъ плечами, произнесъ Александръ Ивановичъ, не находя отвѣта.

— Никогда? — поставила опять вопросъ Лидія Александровна.

— Смотря по тому, какой свободы?.. — началъ было онъ.

— Всякой, — прервала его она.

Старикъ взглянулъ на нее и, покачавъ головой, задумчиво произнесъ:

— Я положительно боюсь отпускать тебя одну въ Петербургъ.

— Опять боитесь?

— Да помилуй, ты тамъ Богъ знаетъ чего натворишь. Одна безъ всякаго надзору, окруженная соблазнами, дурными примѣрами…

— А здѣсь какими? — раздраженно, вызывающе спросила Лидія Александровна.

Старикъ нахмурился, заморгалъ глазами и сдѣлалъ нетерпѣливый жестъ рукой.

— Здѣсь… здѣсь… Это тебя не касается… — началъ онъ, запинаясь и не глядя на дочь.

— Нѣтъ, очень касается, — съ удареніемъ произнесла она.

На порогѣ гостиной опять показалась баба съ ребенкомъ. Она уже давно прислушивалась изъ сосѣдней комнаты къ разговору отца съ дочерью и теперь нашла нужнымъ вмѣшаться. Держа на лѣвой рукѣ ребенка, въ правой она несла на тарелкѣ стаканъ съ водой, рюмку и какой-то пузырекъ.

— Барышня, не извольте раздражать папеньку, имъ это вредно, — сказала она наставительнымъ тономъ, ставя воду на столикъ предъ старикомъ: — вамъ время лекарство принимать, баринъ.

— Уйдите отсюда, Лукерья, и не вмѣшивайтесь, гдѣ васъ не спрашиваютъ, — сказала Лидія Александровна.

— Вотъ это разсудили, — отвѣтила ей Лукерья Степановна задирающимъ тономъ: — вотъ какъ вамъ прекрасно! Сами папеньку обиждаете, да я не смѣй и лекарство подать. Жалости въ васъ нѣту, вотъ что.

— Папа, велите ей замолчать, — отвернувшись отъ нея, обратилась Лидія Александровна къ отцу.

— Вотъ такъ расчудесно, — повышая голосъ, запищала Лукерья Степановна. — Я что-жъ, я баба, я уйду, а вы тутъ, какъ вашей душенькѣ угодно, пилить папеньку будете.

— Лукерья Степановна, уйди, — растерянно проговорилъ старикъ.

— Уйду, уйду, — не унималась Лукерья: — мнѣ хоть и со двора долой, такъ все равно. Наше вѣдь дѣло таковское: поди грязный полъ подмой, а господа его опосля опять топтать будутъ. Господа напакостятъ, а мы носи. Вотъ пойду съ малымъ дитей, гдѣ-нибудь пристанища искать.

— Да убирайся ты вонъ, — крикнула на нее Лидія Александровна, топнувъ ногой.

— Такъ, такъ, матушка, топни еще разъ ножкой, топни, — задирала ее Лукерья Степановна — и на папеньку-то притопни, чтобъ слушался.

Ребенокъ на рукахъ у Лукерьи, напуганный непонятными для него, разговорами и сердитыми лицами окружающихъ разревѣлся.

— Ну, ну, ты, нишкни ты! Оо-оо-оо-о! — начала успокаивать его Лукерья.

Александръ Ивановичъ съ трудомъ, но торопливо поднялся съ кресла, сердито посмотрѣлъ на дочь, сжалъ и поднялъ въ воздухѣ кулаки, дѣлая кому-то неопредѣленный, какъ будто угрожающій, жестъ и, укоризненно качая головой, бросился утѣшать ребенка.

Лидія Александровна искоса взглянула на отца и быстро вышла изъ гостиной на террасу.

II.

Уже третій день, какъ Лидія Александровна ведетъ съ отцомъ эти разговоры объ отъѣздѣ, и они ни до чего не могутъ договориться. Сегодня, наконецъ, дѣло дошло до ссоры.

Нѣтъ нужно скорѣе покончить, уѣхать! Эта Лукерья раздражаетъ ее на каждомъ шагу.

Прошлый разъ, когда она пріѣзжала сюда это было нѣсколько иначе: Лукерья умѣла быть почтительнѣе, отецъ умѣлъ sauver les apparences. Ребенокъ и тогда уже былъ, но Лукерья еще не входила съ нимъ въ комнаты, оставляла его въ люлькѣ. Можно было догадываться, но ничто не бросалось въ глаза, не шокировало. Нынче… эта грубая связь уже всѣмъ извѣстна. Отецъ уже не въ состояніи скрывать порывы отеческой нѣжности… За это время онъ совсѣмъ перемѣнился, потерялъ весь свой прежній тактъ, потерялъ способность понимать, что прилично, что неприлично.

«И у него еще хватаетъ духу предложить мнѣ остаться здѣсь» — думаетъ Лидія Александровна, проходя по длинной березовой аллеѣ до конца сада. — «О, нѣтъ, я ни за что въ мірѣ не хочу еще хотя разъ испытать то униженіе, которое они съ Николаемъ Петровичемъ доставили мнѣ, вытащивъ на этотъ злополучный пикникъ къ Молотовымъ. Я, кажется, всю жизнь буду помнить какъ бѣлобрысая Надежда сторонилась отъ отца и отъ меня, какъ отъ прокаженныхъ. А ея маменька! Утѣшила. „Ахъ, милая, какъ жаль, что умерла ваша мама, что вы теперь такъ одиноки. Вамъ не съ кѣмъ выѣзжать.“ И при этомъ это покачиванье головой, этотъ соболѣзнующій, покровительственный тонъ. Точно я не понимаю, на что она намекаетъ… О, гдѣ же это все прежнее, когда они пресмыкались передъ мамой! Куда это все дѣлось!..»

Лидія Александровна отворила калитку и, выйдя въ поле, пошла впередъ безъ цѣли, по первой попавшейся ей тропинкѣ.

«Конечно, и Николай Петровичъ думаетъ, что теперь со мной все можно себѣ позволить. Прежде этотъ слюнтяй не былъ такъ… неприлично любезенъ… Нѣтъ, уѣхать, уѣхать, сегодня же уѣхать!»

Лидія Александровна посмотрѣла на часы. Скоро шесть, а поѣздъ отходитъ въ половинѣ десятаго. До станціи всего полтора часа ѣзды — можно и въ самомъ дѣлѣ успѣть сегодня же.

Въ полверстѣ отъ усадьбы была деревня. Лидія Александровна и сама не замѣтила, какъ дошла до нея. На минуту она остановилась, соображая.

«Рѣшено. Такъ, ѣду» — подумала она и быстрѣе пошла по направленію къ деревнѣ.

Она остановилась предъ однимъ изъ ближайшихъ домовъ. У воротъ сидѣлъ мужикъ и чинилъ борону, строгая деревянныя зубья.

— Нельзя-ли лошадей достать? На станцію, — обратилась къ нему Лидія Александровна.

Мужикъ посмотрѣлъ на нее, помолчалъ, почесался.

— Да нешто, пожалуй, можно и у насъ запречь, — отвѣтилъ онъ въ раздумьи. — А коли ѣхать-то?

— Да ѣхать сейчасъ, — отвѣтила Лидія Александровна: — или черезъ часъ, черезъ полтора, не позже. Чтобъ къ поѣзду успѣть.

— Такъ. А у васъ свои-то въ разгонѣ что-ли?

— Заняты свои, покраснѣвъ, отвѣтила Лидія Александровна.

— Нешто, ладно коли: запряжемъ, — сказалъ мужикъ и потомъ добавилъ: — а сколько пожалуете за преставку-то?

— Ну, сколько вамъ платятъ.

Сторговались, и Лидія Александровна быстро пошла домой.

Земля горѣла у нея подъ ногами. Она чувствовала теперь такой порывъ, какого еще никогда не испытывала.

Она шла по ровной дорогѣ, среди колосящейся ржи. Тихій іюньскій день дремалъ. Вокругъ нея рѣяло облако мошекъ. А ей казалось, какъ будто она идетъ на встрѣчу сильному вѣтру, или какъ будто сотня невидимыхъ рукъ хватаютъ ее со всѣхъ сторонъ, держатъ, и она едва можетъ вырваться отъ нихъ. Казалось, нужны были большія усилія, чтобъ преодолѣть этотъ неподвижный, прозрачный теплый воздухъ.

И когда она вошла снова въ калитку сада, она чувствовала утомленіе, щеки ея горѣли, на лбу выступили капли пота.

Быстро поднялась она въ свою комнату, въ мезонинъ, торопливо стала переодѣваться въ дорожный костюмъ, укладываться.

Черезъ часъ все было готово.

«Теперь надо проститься съ отцомъ» — подумала она.

Она волновалась, когда спускалась внизъ по лѣстницѣ; но она съумѣла подавить въ себѣ это волненіе, и оно какъ-то само собой прошло, какъ только она вошла въ столовую, гдѣ теперь сидѣлъ отецъ за вечернимъ чаемъ, приготовленнымъ на обѣденномъ столѣ Лукерьей. Но Лукерьи тутъ не было.

Александръ Ивановичъ, повидимому, поджидалъ дочь. Съ тѣхъ поръ, какъ Лидія Александровна была здѣсь, она за столомъ занимала мѣсто хозяйки.

Старикъ уже успокоился послѣ давишней ссоры и не ожидалъ новой. Онъ ласково взглянулъ на вошедшую Лидію Александровну, не замѣтивъ даже перемѣны ея костюма.

Не легко было теперь Лидіи Александровнѣ сказать отцу о своемъ рѣшеніи. Она молча сѣла за столъ и налила чай.

Подвинувъ къ отцу стаканъ, она еще немного помолчала и потомъ съ дрожью въ голосѣ произнесла:

— Папа, прощайте, я ѣду.

Александръ Ивановичъ удивленно посмотрѣлъ на дочь.

— Ѣдешь?.. Все-таки ѣдешь, — тихо, спокойно произнесъ онъ. — Ну, что-жъ дѣлать. Видно, не удержишь, видно такъ Богу угодно. Ѣдешь — поѣзжай.

— Да, папа, я съ этимъ поѣздомъ въ половинѣ десятаго ѣду.

— Сейчасъ?

— Да, папа, я уже въ деревнѣ лошадей наняла. Сейчасъ пріѣдутъ.

Старикъ растерялся и машинально отодвинулъ отъ себя стаканъ съ чаемъ.

— Въ деревнѣ? Лошадей? — прошепталъ онъ, глядя на нее съ недоумѣніемъ.

— Да, я не хотѣла дѣлать вамъ непріятное, заводя еще разъ разговоръ о лошадяхъ, и рѣшила сдѣлать такъ.

Огорченный старикъ опустилъ голову и нѣсколько разъ съ горькой ироніей прошепталъ:

— Спасибо, спасибо.

Издалека въ открытое окно донесся стукъ колесъ.

— Вотъ они — сказала Лидія Александровна, быстро отхлебнула нѣсколько глотковъ изъ своей чашки и встала.

Старикъ посмотрѣлъ на нее, тоже всталъ ей навстрѣчу, и на глазахъ у него вдругъ навернулись слезы.

— Значитъ, ненуженъ отецъ, — заговорилъ онъ тономъ упрека: — ничего значитъ не нужно, сами обойдемся. Такъ, такъ, такъ. Никому не нуженъ. Иванъ, тотъ и писать мнѣ забылъ… Теперь ты туда же. Бросьте, бросьте совсѣмъ… А Лукерью вонъ… Такъ, такъ… Прощай, прощай, — произнесъ онъ со слезами на глазахъ, обнимая и цѣлуя подошедшую къ нему проститься Лидію Александровну.

— Прощайте, папа, — сказала она, отвѣчая, на поцѣлуй, тоже нѣсколько растроганная. — Не сердитесь на меня. Иначе нельзя… Ѣхать надо…

— Надо?.. Что-жъ — поѣзжай… Да какъ-же ты одна-то, одна-то какъ? Какъ я тебя пущу одну?.. Не пущу я, нѣтъ…

— Что-же дѣлать, папа, — старалась успокоить его Лидія Александровна. — Развѣ не ѣздятъ дѣвушки однѣ, когда онѣ бѣдны! А вы все забываете, что мы не прежніе Нерамовы. Не бойтесь за меня, не растраивайте меня. Прощайте.

— Да какъ-же ты поѣдешь на мужицкихъ лошадяхъ? Нѣтъ, я этого не допущу… Нѣтъ… Терентій заложитъ сейчасъ. Эй!

И онъ суетливо хотѣлъ было направиться къ дверямъ.

— Папа, оставьте ради Бога, оставьте, — умоляющимъ голосомъ ласково заговорила Лидія Александровна, стараясь уговорить старика: — я боюсь опоздать на поѣздъ. Не все-ли равно на чемъ я поѣду, разъ лошади уже тутъ. Не удерживайте, папа, прощайте.

Чрезъ нѣсколько минутъ она уже тряслась по пыльной дорогѣ, въ скверномъ крестьянскомъ тарантасѣ, оглядываясь по временамъ назадъ на старую усадьбу, гдѣ, стоя у воротъ, отецъ махалъ ей вслѣдъ бѣлымъ платкомъ.

III.

Дорога шла паровыми полями, большею частью уже вспаханными подъ озимь. Черная земля, кочковатая, неприглядная, тянулась въ обѣ стороны на далекое пространство, наводя унылое настроеніе. Мѣстами чья-то озорная соха прошла поперекъ дороги, надѣлавъ въ ней рытвинъ, и тарантасъ подскакивалъ на нихъ, грозя вытряхнуть сѣдоковъ. Лидія Александровна схватывалась обѣими руками за края тарантаса и закусывала губы.

Въ первый разъ ей приходилось ѣхать съ такими неудобствами: ни облокотиться, ни прислониться; сиди съ вытянутыми ногами и выпрямленной сппной. Хорошо, что недолго.

Физически это немножко утомляетъ ее; но она бодрится, находя въ этой тряскѣ свою прелесть. Это все надо преодолѣть, это все мелочи, съ этимъ-ли еще придется считаться въ жизни!

«А какъ бывало хорошо ѣздили въ мамино имѣнье!..» — начинаетъ вспоминать Лидія Александровна. — «Какое ландо тамъ было!.. Какъ жаль то имѣнье!.. Нашъ паркъ, гдѣ я, къ великому ужасу m-lle Maniveau, любила играть съ дворовыми дѣвочками въ разбойники… Милый паркъ, никогда его не забуду!.. И теперь тамъ чужіе… и даже незнакомые. И церковь, и нашъ фамильный ермаковскій склепъ, гдѣ вся мамина родня похоронена, все это теперь чужое… Нѣтъ, нѣтъ! Какъ только разбогатѣю,.непремѣнно куплю назадъ то имѣнье… Странно, почему мнѣ то жаль, а это вотъ нѣтъ».

Лидія Александровна оглянулась кругомъ: направо и налѣво тянулись все тѣ же черныя поля.

«Неужели я въ самомъ дѣлѣ безсердечна? Неужели, да? Уѣхала, бросила… и уже забыла, и думаю совсѣмъ о другомъ».

Нѣтъ, ей жаль отца. Правда, жаль. Но что-же ей дѣлать, если она не можетъ плакать?

«Заставьте меня расчуствоваться, я заплачу», — мысленно бросаетъ Лидія Александровна кому-то вызовъ. Ей не грустно.

Можетъ быть мальчики любятъ больше отцовъ, а дѣвочки матерей? Нѣтъ, не всегда такъ. Есть очень чувствительныя.

«Отчего я не такая?» — думаетъ Лидія Александровна. — «Хуже или лучше это было бы?.. Хочу ли я быть другой, а не такой, какая я есть?.. Нѣтъ, не хочу».

Да, есть дѣвушки, даже бѣдныя, которыя всю свою жизнь отдаютъ своимъ роднымъ, работаютъ, поддерживаютъ свою семью, а сами остаются старыми дѣвами, не видятъ никакихъ радостей.

«Вотъ Анютина гувернантка, Ольга Николаевна, такая», — припоминаетъ Лидія Александровна. — «Что же мнѣ дѣлать, если я не могу быть такой! Ольга Николаевна даже противна мнѣ, отъ нея лампадкой пахнетъ».

Лидіи Александровнѣ вспоминаются ея денежные разсчеты съ отцомъ, и она хмурится.

«Я не могла отказать» — думаетъ она, раздражаемая тряской тарантаса — «но пусть это стыдно, что я такая скупая, безсердечная, а мнѣ было жаль давать ему эту тысячу, и я въ ту минуту… просто готова была… не знаю что… Вѣдь это люди только не хотятъ сознаться, а я думаю всѣ такъ».

«Почему-нибудь мама не оставила же эти деньги папѣ, а положила въ банкъ на мое имя» — разсуждаетъ Лидія Александровна — «онъ бы прожилъ ихъ. А теперь, не успѣла я выйти изъ института, онъ все равно ихъ взялъ у меня».

Ей все-таки непріятно осуждать отца, и она начинаетъ подыскивать ему оправданія.

«Положимъ, онъ платилъ за меня въ институтъ все это время» — соображаетъ она. — «Ну, и отлично, пусть эти деньги пошли за мое воспитаніе, все равно».

Но ея воспитаніе не ограничивалось этими расходами; отецъ прежде не жалѣлъ денегъ на нее.

И теперь она уже ищетъ оправданія себѣ.

«Но вѣдь онъ отецъ, онъ долженъ былъ это дѣлать» — думаетъ она. — «Любилъ меня… ожидая, что я буду любить его…» — вдругъ мелькаетъ у нея мысль. — «А вотъ еслибъ онъ впередъ зналъ, что я не оправдаю его ожиданій, сталъ ли бы онъ такъ воспитывать меня?.. И почему я не могу имѣть и свои желанія, даже такія, которыя ему не нравятся. Нѣтъ, Богъ съ ними съ такой любовью. Нѣтъ, лучше не любите меня!»

Маленькія лошадки тащутъ между тѣмъ мелкимъ шагомъ тарантасъ въ гору. Мужикъ слѣзъ съ козелъ и, идя рядомъ, слегка подстегиваетъ кнутомъ пристяжную, поминутно спускающую постромки.

А однообразныя, черныя поля все тянутся по обѣ стороны дороги, навѣвая такія-же скучная, однообразныя, черныя мысли.

Лидіи Александровнѣ вспоминается опять разговоръ съ отцомъ въ Москвѣ, потомъ тетка Марья Ивановна, у которой отецъ останавливался въ это время и гдѣ временно оставалась и она по выходѣ изъ института.

Отчего же тетка не помогаетъ отцу? Вѣдь онъ братъ ей. Пусть поменьше копитъ приданаго для своихъ четырехъ куколъ и отдастъ частичку ему. Дастъ она! А какой-же дуракъ женится тогда на кузиночкахъ безъ хорошихъ тряпокъ и денегъ. Скажи-ка она теткѣ, что ей было жаль давать отцу деньги, тетка назоветъ ее, Богъ знаетъ, какой черствой. А сама не дастъ ни копѣйки, не смотря на всѣ свои сладкія рѣчи о любви, о родствѣ, о дружбѣ, о памяти матери.

«Эгоистка гадкая! — чуть не вслухъ произноситъ Лидія Александровна. — Какъ я ее терпѣть не могу! Что можетъ быть противнѣе эгоистки да еще сантиментальной… на чужой счетъ».

Вонъ она какой подарокъ сдѣлала ей на выходъ изъ института: шляпку соломенную въ десять рублей. Расщедрилась! На своихъ куколъ такъ ничего не жалѣетъ. А ужъ и дурищи-же!.. Вотъ ужъ изъ-за нихъ однѣхъ не осталась бы въ Москвѣ!.. Тебѣ, говоритъ, мать полторы тысячи на наряды оставила. Знаетъ, помнитъ. А теперь вотъ много-ли осталось отъ этихъ денегъ! Что же теперь? Къ ней идти въ приживалки? Она пуститъ куда-нибудь въ проходную комнату.

Какая-то безотчетная тоска вдругъ охватила Лидію Александровну. Она не представляла себѣ картинъ предстоящей ей впереди жизни, но смутный страхъ закрадывался ей въ душу и, не принимая еще никакого опредѣленнаго образа, начиналъ давить ее.

«Ну, да, ну, да, пусть я гадкая, пусть, я не люблю никого, кромѣ себя! Но кто же и меня любитъ такъ, какъ хотятъ, чтобъ-я любила?» — задаетъ она задорный вопросъ. — «О, еслибъ я была богата, я была бы добра, какъ никто изъ васъ. Я бы все, все отдавала. Только я не хочу быть бѣдной, я не хочу нуждаться, я не хочу просить. Я скорѣе вырву изъ рукъ, чѣмъ попрошу!»

Зачѣмъ, воспитавъ ее въ ожиданіи жизни среди довольства, лишили ее всего этого! Ей представляется, что ее, какъ маленькую дѣвочку, одѣли, нарядили, причесали, надушили и въ первый разъ повели въ театръ; разсказали о всѣхъ прелестяхъ, какія покажутъ ей въ театрѣ, и вдругъ у самаго входа говорятъ: ахъ, милая, мы все истратили, и идти въ театръ не на что. Не стоило и вести въ такомъ случаѣ. Видѣть, какъ другіе идутъ, а самой стоять и смотрѣть на нихъ! Есть отчего разрюмиться.

«И почему непремѣнно я должна любить всѣхъ?» — настойчиво ищетъ отвѣта Лидія Александровна. — «Почему не они меня? Онъ плакалъ, когда я уѣхала? Но вѣдь я видѣла, какъ онъ сжалъ на меня кулаки, когда разревѣлся Лукерьинъ ребенокъ, какъ онъ бросился утѣшать его. А что такое Лукерьинъ ребенокъ въ сравненіи со мной? Гадкій и больше ничего!..»

«А отецъ любитъ этого ребенка чуть не больше меня» — думаетъ Лидія Александровна, дѣлая легкую гримасу. — «Умри эта слякоть, онъ, пожалуй, еще не такъ заплачетъ, какъ провожая меня».

«Отъ меня требуютъ любви, требуютъ подчиненія, а мнѣ что даютъ? — вырывается у Лидіи Александровны душевный вопль. — Да пожалѣйте-же меня-то! Да вѣдь я хочу-же жить-то? Я-то стою-же чего нибудь? Неужели-же никому нѣтъ дѣла до меня, до моихъ желаній, до моего счастія»!

И ей стало мучительно жалко самое себя. Что-то сдавило ей грудь; казалось, слезы подступали къ горлу.

Но это настроеніе продолжалось недолго. Тарантасъ уже давно въѣхалъ изъ поля въ молодой лѣсокъ. Пыли здѣсь было меньше, мягкая зелень молодыхъ березъ и липокъ, оттѣненная молодыми дубками, пріятно ласкала глазъ. Лошади бѣжали теперь ровной рысцой по гладкой дорогѣ. На верхушкахъ деревьевъ таяли золотые лучи заката. Въ воздухѣ вѣяло успокаивающей прохладой.

Лѣсокъ кончился, началось поле ржи, спускавшееся далеко внизъ отлогимъ скатомъ.

У самаго выѣзда изъ лѣсу ямщикъ остановилъ лошадей и слѣзъ, чтобъ поправить подпругу и чрезсѣдельникъ.

Лидія Александровна невольно залюбовалась открывавшейся передъ ней картиной. Желтѣвшая уже, колосистая рожь чуть-чуть волновалась на огромномъ пространствѣ полей. Спустившись подъ гору, поля вдали опять поднимались въ гору, а сейчасъ-же внизу, подъ горой, немного вправо, виднѣлись избы села, сады и церковь.

Влѣво все небо было залито яркими красками. Невысоко надъ горизонтомъ, и какъ-бы образуя новый горизонтъ, тянулась по небу длинная, узенькая облачная полоска, подъ которой небо казалось не небомъ еще, а будто покоящимся въ мертвомъ штилѣ моремъ. Освѣщенное догорающими теперь уже гдѣ-то въ глубинѣ лучами солнца, это мнимое море казалось опаловымъ, а клочки облаковъ на немъ жемчужными островами съ легкой рябью золотистой воды вокругъ нихъ.

Лидіи Александровнѣ вспомнились Сорренто, Капри, потомъ Ницца, гдѣ мама нанимала для нея колясочку съ парой маленькихъ пони. Она, двѣнадцатилѣтняя дѣвочка, любила сама править ими и своей неосторожной, иногда отчаянной ѣздой возбуждала нерѣдко ропотъ не только сидѣвшей съ ней гувернантки, но и прохожихъ.

И ей вдругъ захотѣлось и теперь поправить лошадьми въ ту минуту, какъ ямщикъ полѣзъ было опять на козлы.

— Стой, мужикъ! — сказала она. — Слушай: пусти меня на козлы. Садись ты въ тарантасъ. Я только спущусь подъ горку, до села.

И Лидія Александровна мигомъ очутилась на козлахъ, а мужикъ, влѣзая въ тарантасъ, ухмылялся:

— Хмъ!.. Ишь ты, барышня, что выдумала. Охота, знать.

Лидія Александровна тронула возжами, лошадки взяли рысью, она еще ударила ихъ возжами разъ и два, и тарантасъ, прыгая по колеѣ вскачь, понесся подъ горку.

— Потише, мотри, потише, барышня, — говорилъ мужикъ, держась обѣими руками за края тарантаса: — шкворень, мотри, не соскочилъ-бы.

Но лошади неслись безъ удержу, миновали ложбину и съ размаху подхватили въ горку, повернувъ къ селу. За нѣсколько саженъ отъ села Лидія Александровна сдержала ихъ, остановила.

— Ну, теперь садись на свое мѣсто, — сказала она ямщику.

Мужикъ сѣлъ на козлы, и запыхавшіяся лошади шажкомъ потянулись къ селу.

«О еслибъ такъ всю жизнь, быстро, быстро, съ размаху и въ горку», — думала Лидія Александровна, поправляя сбившіеся на лбу волосы.

Проѣзжая мимо церкви, ямщикъ снялъ шапку и перекрестился. Лидія Александровна тоже набожно перекрестилась.

«Богородица, Дѣво, радуйся, — прошептала она: благодатная Марія, Господь съ Тобою, благословенна Ты въ женахъ, спаси меня, защити меня, помоги мнѣ въ новой жизни, будь мнѣ заступницей, помощницей и покровительницей, Владычица».

Проѣхали село; вдали, на потемнѣвшемъ небѣ, показались силуэты телеграфныхъ столбовъ и огоньки сигнальныхъ фонарей на желѣзнодорожной станціи.

IV.

«Вотъ онъ, Петербургъ»!

Поѣздъ, погромыхивая, вошелъ подъ высокую крышу Николаевскаго вокзала.

Петербургъ всегда нравился Лидіи Александровнѣ, хотя она никогда не живала въ немъ подолгу. Еще десятилѣтней дѣвочкой она прожила здѣсь со своей семьей зиму, потомъ еще два раза была проѣздомъ: разъ лѣтомъ и разъ зимой.

Послѣдній разъ она пріѣзжала сюда вдвоемъ съ матерью лѣтъ пять тому назадъ, когда та хлопотала о какой-то отсрочкѣ продажи ея имѣнія. Съ тѣхъ поръ — зиму въ институтѣ въ Москвѣ, лѣтомъ заграницей, а по смерти матери въ имѣніи у отца — Лидія Александровна о Петербургѣ только вспоминала.

Нигдѣ у нея не было такъ мало не только знакомыхъ, но даже лицъ, просто ей извѣстныхъ, какъ въ Петербургѣ; ея дѣтскія знакомства были мимолетны и почти изгладились, и все-таки здѣсь все ей казалось роднымъ болѣе, чѣмъ гдѣ-бы то ни было.

Она никогда не задавала себѣ вопроса, почему ее тянетъ къ Петербургу. Быть можетъ, именно потому, что она мало жила въ немъ и видѣла его только съ лучшей стороны, не имѣла о немъ другихъ воспоминаній, кромѣ пріятныхъ, — быть можетъ, потому, что она не любила Москвы, гдѣ у нея были и непріятныя воспоминанія, и гдѣ она ни за что не хотѣла-бы остаться гувернанткой, боясь тамъ встрѣчать институтскихъ подругъ, богатство которыхъ рѣзало-бы ей глаза; вѣдь тѣ, надъ кѣмъ она первенствовала въ институтѣ могли теперь, чего добраго, не узнать ее при встрѣчѣ.

Съ дѣтства ведя съ своей семьей какую-то цыгански-космополитическую жизнь, гдѣ Москва чередовалась съ Висбаденомъ или Римомъ, Парижъ съ имѣніемъ матери на Дону, Лидія Александровна не имѣла возможности привязаться къ какому-нибудь одному мѣсту. Но Россію она любила. И не столько ту Россію, которую видѣла, сколько ту, которую создала въ своемъ воображеніи, чрезмѣрно увлекаясь чтеніемъ русской исторіи и романовъ. Любила она русскую удаль, ширь; любила Петра Великаго, не любила Іоанна Калиту; любила Игоря и Святослава и не любила Мазепу; ненавидѣла Бирона и любила Наполеона за то, что онъ былъ въ Россіи и русскіе его побѣдили; любила читать про подвиги русскихъ женщинъ и всегда при этомъ думала, что такъ поступить можетъ только русская, забывая всѣ извѣстные ей подвиги героинь чужихъ. И въ то же время она любила все европейское въ Россіи и не любила ни московскихъ калачей, ни саекъ.

Петербургъ представлялся ей олицетвореніемъ хорошаго русскаго человѣка, одѣтаго въ европейскій костюмъ.

«Жить можно только въ Петербургѣ!» — думала она теперь, сидя въ каретѣ «Hôtel de France» и любуясь Невскимъ проспектомъ. — «Да, я хочу бывать въ Парижѣ, въ Италіи, но жить — только въ Петербургѣ».

«Hôtel de France» она знала, потому, что останавливалась здѣсь съ матерью и теперь рѣшилась остановиться тутъ-же. Она знала, что это обойдется ей дорого, но… завтра-же она найдетъ себѣ дешевенькую комнатку и будетъ экономничать до скаредности, а сегодня она еще не хочетъ омрачать этимъ радость прибытія въ Петербургъ.

Да, она чувствуетъ себя удивительно хорошо настроенной, не смотря на утомленіе отъ трехъ ночей въ дорогѣ, на неопредѣленность того, что ждетъ ее впереди и на то, что въ сумочкѣ за корсетомъ у нея осталась уже одна только сотенная бумажка да есть еще нѣсколько мелочи въ портмоне.

«Вотъ Литейный» — думаетъ Лидія Александровна, глядя въ окно, гдѣ на перекресткѣ вагонъ конки задержалъ ея карету.

Статуи Аничкова моста, дворецъ, памятникъ Екатерины, Александринскій театръ, Публичная библіотека, Гостиный дворъ, — пробѣгаютъ предъ глазами Лидіи Александровны, пока карета катится по мягкой торцовой мостовой.

Лидія Александровна съ любовью приглядывается къ снующимъ и по тротуарамъ, и поперекъ улицы пѣшеходамъ, и они ей всѣ кажутся знакомыми, близкими; прислушивается къ звонкамъ конки, и они не раздражаютъ ее; не замѣчаетъ она ни взломанной, починяющейся мостовой, загороженной кучами старыхъ и новыхъ торцевъ, не слышитъ ни запаху смолы, ни запаху газа отъ раскопанной канавы, въ которой прокладываютъ новыя газовыя трубы; не замѣчаетъ она, какъ карета, покачиваясь, лавируетъ между этими преградами, переѣзжая съ одной стороны на другую; любуется она широкими тротуарами, шириной и длиной всего проспекта, и все представляется ей въ радужномъ свѣтѣ.

У Казанскаго собора она набожно крестится; проѣхавъ его и глядя на статуи полководцевъ, она сейчасъ-же вспоминаетъ когда-то слышанное ею еще въ дѣтствѣ четырехстишіе о томъ, какъ Барклай де-Толли и Кутузовъ въ двѣнадцатомъ году морозили французовъ, а благодарный россъ, поставилъ ихъ безъ шапокъ на морозъ.

Она улыбается, а карета уже катится чрезъ Поцѣлуевъ мостъ.

«Мойка!» — думаетъ Лидія Александровна. — «А вотъ и Большая Морская. Нѣтъ, право, развѣ есть гдѣ-нибудь въ мірѣ другая такая улица, какъ Невскій. Вонъ Адмиралтейскій шпицъ. А за нимъ Нева, красавица. Да, за одинъ Невскій и Неву Петербургъ выше всего на свѣтѣ!»

Карета остановилась у подъѣзда отеля.

Переодѣвшись послѣ дороги и съѣвъ легкій завтракъ, Лидія Александровна вышла на улицу.

Оглянувшись направо и налѣво, она остановила взглядъ на аркѣ Главнаго Штаба, подавлявшей вблизи своей массивностью. Сквозь отверстіе арки, какъ въ рамѣ, виднѣлась Александровская колонна, за ней дворецъ. «Тамъ Нева!»

Лидію Александровну потянуло въ эту сторону.

На Дворцовой набережной она облокотилась на гранитный парапетъ и долго любовалась ширью рѣки. Шпицъ Петропавловскаго собора горѣлъ на солнцѣ. Вѣтру почти не было, но Нева, какъ всегда, волновалась своими мелкими черными волнами, бороздимая сновавшими взадъ и впередъ пароходиками и яликами.

Лидія Александровна пошла по направленію къ Николаевскому мосту и дошла до памятника Петра.

«О, какая прелесть, какая прелесть!» — прошептала она, любуясь памятникомъ, Исаакіемъ, Невой и всей открывавшейся передъ ней панорамой.

Она вошла въ Александровскій садъ и сѣла на одну изъ скамеекъ. Все занимало ее: и зеленый газонъ, и разсаженные узорами цвѣты въ клумбахъ, и искусно подобранныя группы разнородныхъ деревьевъ и кустарниковъ, и играющія на пескѣ дѣти.

Заграницей она видала многое и лучше этого, но то все было «не то», и теперь она радовалась, какъ заѣзжая изъ глухой провинціи, въ первый разъ увидавшая Петербургъ. Все это теперь ближе ея сердцу, чѣмъ прежде. Здѣсь предстояло жить, со всѣмъ этимъ считаться, изъ всего этого брать свою долю радости и счастья. Теперь для Лидіи Александровны это былъ не просто Петербургъ, а «мой Петербургъ»,

«Что-же это я, однако, дѣлаю, что-же я дѣлаю!» — спохватилась вдругъ Лидія Александровна. — «Точно я сюда въ качествѣ туристки явилась! Надо комнату искать, надо къ тетѣ Аннѣ Сергѣевнѣ, а я гуляю».

V.

Анна Сергѣевна Дремухина, двоюродная сестра матери Лидіи Александровны, состояла классной дамой въ одномъ изъ петербургскихъ институтовъ. Дремухины всѣ и всегда были небогаты, хотя не менѣе Нерамовыхъ тщеславились древностью своего рода. Анна Сергѣевна, какъ окончила курсъ въ институтѣ, осталась въ немъ сначала пепиньеркой, а потомъ, побывъ годъ на волѣ, поступила въ него-же классной дамой, да такъ и дожила въ немъ до старости.

Замужъ выйти ей не удалось. Для этого у нея не было никакихъ привлекательныхъ сторонъ. Зато она считалась хорошей классной дамой, и ее въ институтѣ цѣнили. Теперь ей пятьдесятъ и хотя она выслужила уже пенсію, однако оставалась на службѣ. Ослабѣвъ на ноги, она вотъ уже нѣсколько лѣтъ не выходила никуда далѣе институтскаго сада, не ѣздила даже и на дачи.

Видъ институтскихъ стѣнъ нагналъ на Лидію Александровну скверное настроеніе. Знакомой дорогой идя одна мимо раскрытыхъ настежъ огромныхъ дверей въ классы и дортуары, она испытывала такое чувство, какъ будто ее опять лишили свободы, которой она только что достигла, и заперли въ тюрьму. Тамъ, на улицѣ, было жарко, солнце играло на свѣтлой окраскѣ домовъ, на куполахъ церквей, на зелени садовъ, на вѣчно волнующейся Невѣ, на пестрой толпѣ прохожихъ. Тамъ вездѣ шумъ, грохотъ, жизнь; тамъ все вызывало въ Лидіи Александровнѣ радостное волненіе. Здѣсь, въ этихъ каменныхъ стѣнахъ, въ этихъ длинныхъ, высокихъ корридорахъ — холодно, пустынно.

Она застала тетку сидящей въ креслѣ у окна. Старушка была такъ углублена въ какую-то работу, что не замѣтила, какъ вошла Лидія Александровна.

«Господи, здѣсь все то же, что пять лѣтъ тому назадъ» — подумала Лидія Александровна, окинувъ взглядомъ комнату.

Да, здѣсь ничто не перемѣнилось. Тѣ же крашеныя масляной краской стѣны, та же мебель, та же кружевная накидка на подушкѣ все той же, бѣленькой какъ снѣгъ, дѣвичьей кроватки, и та же клѣтка съ попугаемъ, и клѣтки съ канарейками, и цвѣты. Даже лучъ солнца такъ же косо свѣтитъ на маленькій письменный столикъ. Только фотографическихъ карточекъ на стѣнахъ, кажется, стало много больше. Все воспитанницы тети.

«О, тетя, тетя, безподобная мумія!» — мысленно восклицаетъ Лидія Александровна и, подойдя прямо къ пяльцамъ, за которыми сидитъ Анна Сергѣевна, она весело и громко произноситъ своимъ молодымъ, звучнымъ голосомъ.

— Здравствуйте, тетя.

Старушка вздрогнула, недовольная, что ее обезпокоили, подняла на нее глаза, прищурилась и нѣсколько секундъ не могла сообразить, въ чемъ дѣло. Но, узнавъ племянницу, она обрадовалась.

— Лида, ты? — ласково заговорила она, приподнимаясь съ кресла, чтобъ обнять Лидію Александровну. — Какими судьбами? Сколько лѣтъ отъ васъ ни слуху, ни духу. Давно-ли? откуда?

Онѣ расцѣловались.

— Дай-ка, дай-ка на тебя взглянуть? Красавица, красавица! — одобрительно покачивая головой, говорила Анна Сергѣевна. — Да сними шляпку-то, раздѣвайся, разсказывай. Ну, вотъ, такъ ты еще лучше. Какой лобъ!

Старушка взяла обѣими руками голову Лидіи Александровны, наклонила ее къ себѣ, немножко приподнялась, и, крѣпко поцѣловавъ племянницу въ лобъ, съ нѣкоторой торжественностью произнесла:

— Ума только копи больше въ этомъ лбу. — И, усадивъ племянницу рядомъ съ собой на диванъ, спросила: — Да ты здѣсь съ съ отцомъ что-ли?

— Нѣтъ, тетя, одна.

— Одна? съ нѣкоторымъ удивленіемъ произнесла Анна Сергѣевна.

— Да, тетя, я совсѣмъ пріѣхала въ Петербургъ, жить.

И Лидія Александровна начала разсказывать все, что было съ ней послѣ смерти матери до теперешняго пріѣзда въ Петербургъ. Анна Сергѣевна слушала съ большимъ вниманіемъ. Когда Лидія Александровна разсказала ей о положеніи отца, о Лукерьѣ, о своемъ прощаньи съ отцомъ, лицо старушки приняло сердитое выраженіе. Она молча покачала нѣсколько разъ головой. Потомъ, давъ волю накопившемуся негодованію, она воскликнула:

— О, мужчины, мужчины! Низкія, подлыя созданія — ты извини, Лидочка, это я не къ отцу твоему отношу, а вообще — о, мужчины, мужчины!

Лидія Александровна невольно улыбнулась трагическому тону, которымъ были произнесены эти слова, а Анна Сергѣевна опустила голову и уставилась неподвижнымъ взглядомъ въ полъ, подавленная, казалось, мрачными мыслями. Потомъ, съ оттѣнкомъ легкой грусти, она задумчиво произнесла:

— О, какъ я счастлива, какъ я счастлива, что не поддалась слабости мягкаго женскаго сердца и не подпала этой тираніи…

И ласково взглянувъ на племянницу, она продолжала уже увѣреннымъ голосомъ наставницы, привыкшей, чтобъ ее слушались:

— Да, Лидочка, бери лучше примѣръ съ меня. И я совершенно одобряю, что ты уѣхала. Нельзя было оставаться près d’un tel père. Еслибъ ты написала мнѣ письмо и спросила моего совѣта, я бы написала тебѣ: уѣзжай. Тебѣ-бы еще и знать не слѣдовало вовсе о такихъ вещахъ по твоему возрасту, и вдругъ у себя дома такой примѣръ!

Старушка опять задумалась и впала въ меланхолическое настроеніе.

— Однако, подумаемъ теперь, что же тебѣ дѣлать? — встрепенулась Анна Сергѣевна. — Ты хочешь въ гувернантки?.. Да, да, — продолжала Анна Сергѣевна, прерывая фразы минутными паузами, чтобы сообразить, что можно сдѣлать для племянницы: — я поищу. О, я увѣрена, что найду тебѣ мѣсто… хорошее… Только вотъ бѣда — теперь лѣто, всѣ разъѣхались… Что-же, придется подождать. Надо, чтобы ты попала dans une famille de distinction. Ils doivent être flattés d’avoir une Нерамова pour institutrice. И, я увѣрена!

И Анна Сергѣевна долго перебирала всѣ шансы на полученіе мѣста и фамиліи своихъ знакомыхъ.

Чтобы перемѣнить разговоръ, Лидія Александровна подошла къ пяльцамъ.

— Что это вы вышиваете, тетя?

Старушка оживилась и, вставъ съ дивана, тоже подошла къ пяльцамъ.

— Экранъ. N’est ce pas que c’est joli? Нравится тебѣ?

— Нѣтъ. Мнѣ кажется это грубо — это сочетаніе желтаго съ розовымъ. И потомъ этотъ золотой ободокъ около зеленыхъ листьевъ — къ чему это? Развѣ это натурально?

Старушка вспылила.

— Ахъ, милая, ты ничего не понимаешь. Ты видишь, это точь въ точь по рисунку. А рисунокъ прямо изъ Парижа.

— Тетя, и въ Парижѣ бываютъ безвкусные рисунки, — спокойно возразила Лидія Александровна.

— Ну, ужъ намъ съ тобой лучше не выдумать, — обиженно прервала ее тетка.

— Отчего-же, тетя? — еще спокойнѣе продолжала возражать Лидія Александровна. — Не будемъ выдумывать, не выдумаемъ. Мама, напримѣръ, никогда не заказывала платья по моделямъ, а непремѣнно вносила что нибудь свое и bon gré mal gré, даже Doucet и Вортъ исполняли ея капризы и находили, что у нея былъ un goût tout particulier, qu’ils estimaient beaucoup.

— Можетъ быть, — съ непріятной ужимкой говорила Анна Сергѣевна. — Я знаю, твоей мамѣ никогда ничто не нравилось, что было admis par tout le monde. Очень жаль, если ты унаслѣдовала отъ нея это вѣчное поползновеніе tout refaire à son goût. Elle était parfois bien extravagante, ta bonne mère.

— Что-же дѣлать, тетя, — шутливо защищалась Лидія Александровна: — я не привыкла подчиняться чужимъ вкусамъ и тому, что «принято». Не сердитесь, если мнѣ не нравится, и я прямо говорю это. Хотите, я скажу: c’est ravissant! Довольны вы?

— Да я не понимаю, что тутъ можетъ не нравиться, — все еще продолжая сердиться, но уже смягчившись, заговорила Анна Сергѣевна. — Ну, что, ну, что? Ну, скажи, какъ по твоему лучше?

— Тетя, да какъ лучше, — съ улыбкой отвѣтила Лидія Александровна: — по моему, весь рисунокъ нехорошъ. А если ужъ вы хотите его исправить, такъ вотъ что: вмѣсто желтаго возьмите здѣсь какую-нибудь teinte vert foncé; а здѣсь, къ желтому, дайте немного фіолетоваго; эти золотые ободки по контуру листьевъ — вонъ, а набросайте тоненькія золотыя жилки по жилкамъ листьевъ, по чашечкамъ цвѣтовъ, но только очень немного; сгущайте ихъ къ серединѣ и réduisez à rien къ краямъ, и тогда èa aura un certain cachet.

— Ты думаешь? — задумчиво спросила старушка.

— Попробуйте, — равнодушно сказала Лидія Александровна. — Хотите я вамъ сейчасъ сдѣлаю это вотъ на этомъ листкѣ? Не понравится — распорете.

— А ты умѣешь? — недовѣрчиво посмотрѣла на нее тетка.

— О, да. Въ институтѣ я была первая рукодѣльница.

— Попробуй, — нерѣшительно сказала Анна Сергѣевна. — Только ты не испорти атласъ. Ты знаешь, надо держать вотъ такъ.

— Знаю, знаю, тетя.

И чрезъ минуту Лидія Александровна уже разобралась въ шелкахъ, взглянула на рисунокъ и быстро принялась вышивать листокъ въ томъ видѣ, какъ она его проектировала. По мѣрѣ того, какъ листокъ вырасталъ и тонкія золотыя жилки по нему блеснули, какъ лучи солнца по росѣ, лицо старушки, за минуту передъ тѣмъ омраченное обидой и оторопѣлое отъ страха, чтобы племянница не испортила ея работу, становилось свѣтлѣе, оживленнѣе, и она одобрительно покачивала головой.

— Правда, правда, — ласковымъ полушопотомъ повторяла она, глядя на выраставшій подъ рукой Лидіи Александровны красивый рисунокъ.

И, подсѣвъ сбоку около племянницы и затаивъ дыханіе, она смотрѣла, какъ Лидія Александровна, молча, съ легкостью, недоступной старческимъ пальцамъ самой Анны Сергѣевны, вышивала все дальше и дальше, листокъ за листкомъ, и начала большой цвѣтокъ.

Работа продолжалась часа полтора въ глубокомъ молчаніи, пока, наконецъ, Лидія Александровна не сказала:

— Довольно. Ну, нравится вамъ такъ?

— Мило, мило, превосходно, — сказала Анна Сергѣевна и крѣпко поцѣловала племянницу: — но у тебя положительно талантъ. Теперь я и смотрѣть не хочу на свое. Все распорю.

И старушка быстро набросила на пяльцы покрывало.

— Ну, ты конечно у меня пообѣдаешь, — сказала она, посмотрѣвъ на часы. — Ужъ извини, обѣдъ институтскій, какой есть. Какъ нибудь подѣлимся, сыты будемъ.

Она позвала горничную, распорядилась давать обѣдъ на два прибора, дала денегъ на фрукты и печенье къ кофе.

За обѣдомъ разговоръ опять зашелъ о мѣстѣ для Лидіи Александровны.

— Вотъ еслибъ мнѣ удалось помѣстить тебя къ Полтавцевой, — говорила Анна Сергѣевна, наливая племянницѣ ботвиньи. — Если только она не возьметъ себѣ теперь за границей француженку?.. Тебѣ было-бы тамъ хорошо. У нея часто бываютъ рауты, балы. Много бываетъ молодежи изъ посольствъ, изъ министерствъ. Кажется, и братецъ твой, Иванъ Александровичъ тамъ бываетъ. Ты тамъ можешь сдѣлать партію. Хотя всѣ эти господа, правду сказать, ищутъ прежде всего денегъ и связей, но съ твоей красотой, qui sait?

Лидія Александровна слегка улыбнулась.

— Да вѣдь вы же, тетя, были противъ мужчинъ, — поддразнила она тетку. — Давеча вы совѣтовали брать примѣръ съ васъ.

— Ah, ma chère, да, — серьезно-убѣжденнымъ тономъ возразила ей Анна Сергѣевна: — но если-бы всѣ оставались дѣвицами, какъ я, le monde ne durerait plus. Для кого бы тогда и классныя дамы были нужны? "Я знаю, апостолъ Павелъ сказалъ: кто можетъ остаться въ дѣвицахъ, пусть останется; но онъ совсѣмъ не сказалъ, чтобы всѣ — ah, non! Онъ же вѣдь сказалъ: пусть жена уважаетъ своего мужа, а мужъ любитъ жену свою.

Анна Сергѣевна съ сосредоточеннымъ выраженіемъ лица доѣла свою тарелку ботвиньи и позвонила горничную.

За вторымъ блюдомъ она опять продолжала:

— Но надо выбирать мужа, ахъ, какъ надо быть разборчивой. Ищи себѣ тоже непремѣнно чистую, дѣвственную натуру, какъ ты сама. Ищи человѣка съ возвышенными взглядами, скромнаго въ отношеніи женщинъ и смѣлаго въ дѣлахъ съ мужчинами. Да, милая. Смотри, чтобы онъ былъ не пьяныца, не волокита… Выбирай блондина — блондины женственнѣе, и на нихъ мы, женщины, можемъ больше положиться… Если можно, ищи такого, который еще никого не любилъ до тебя. Тогда ты будешь счастлива. Вотъ мой идеалъ… За такого мужа и я бы пошла.

Лидія Александровна внутренно усмѣхнулась.

— Вы, тетя, рисуете почти недосягаемый идеалъ, — сказала она совершенно серьезнымъ тономъ, смотря теткѣ прямо въ глаза. — Гдѣ ихъ наберешься такихъ-то?

— Да, да, — сокрушенно отвѣтила старушка съ озабоченнымъ выраженіемъ лица: — и знаешь, какіе они стали всѣ безпутные. Представь, отовсюду слышишь жалобы: нѣтъ жениховъ. Не хотятъ жениться! Понимаешь, не хо-тя-тѣ! У меня, изъ моихъ ученицъ двадпать одна уже сколько лѣтъ ищутъ и не могутъ составить себѣ подходящей партіи. И какія дѣвушки: воспитанныя, образованныя, хорошихъ фамилій! Ну, что ты будешь дѣлать — нѣтъ жениховъ.

Анна Сергѣевна сдѣлала въ воздухѣ плавный жестъ рукой, выражавшій не то недоумѣніе, не то отчаяніе.

Потомъ, отодвинувъ тарелку, она продолжала:

— Говорятъ, молодые люди боятся, что семейная жизнь трудна. Какъ-же прежде-то женились и жили! Отцы-то этихъ барышень воспитали-же ихъ для жениховъ, приготовили, а эти вдругъ — не хотятъ.

Старушка даже разсердилась.

— Ты пойми, мнѣ за нихъ обидно: онѣ мои воспитанницы. Я за нихъ душой страдаю. Что-же онѣ будутъ дѣлать, если не выйдутъ замужъ? Куда-же матерямъ-то ихъ дѣвать? Не солить-же дѣвицъ-то?

— Ну, изберутъ себѣ какую-нибудь другую карьеру, кромѣ замужества, — сказала Лидія Александровна.

Анна Сергѣевна взглянула на нее и тономъ, хотя мягкимъ, но недопускающимъ возраженій, спросила, нѣсколько растягивая слова:

— Какую, милая?

И прежде, чѣмъ та могла что-нибудь отвѣтить, продолжала:

— Призваніе женщины быть или матерью семейства, или дѣвственницей. Куда-же пойдутъ эти дѣвушки, я тебя спрашиваю? Неужели въ прикащицы, въ акушерки, въ актрисы что-ли?

Анна Сергѣевна еще долго говорила на эту тему, и было уже поздно, когда Лидія Александровна вышла отъ тетки.

VI.

На другой день, послѣ долгихъ скитаній по высокимъ и грязнымъ лѣстницамъ въ безплодныхъ поискахъ дешевой и удобной комнаты, Лидія Александровна дошла до Демидова переулка и здѣсь въ раздумьѣ, усталая, остановилась передъ одной изъ квартиръ, гдѣ отдавалась комната.

На дверяхъ была прибита мѣдная дощечка: «Яковъ Яковлевичъ Груздевъ». Имя показалось Лидіи Александровнѣ настолько мѣщанскимъ, что она едва рѣшилась позвонить.

Но маленькая комнатка съ отдѣльнымъ ходомъ прямо изъ передней, не смотря на бѣдность и скудность обстановки, понравилась ей своей чистотой и свѣтомъ: изъ всѣхъ осмотрѣнныхъ передъ этимъ комнатъ это была первая, гдѣ Лидія Александровна увидала солнце, весело ласкавшее сквозь открытое во дворъ окно листья латаніи и геліотропа. Это подкупило ее. Да и хозяева ей понравились. Вслѣдъ за миловидной бѣлокурой дѣвушкой, открывшей Лидіи Александровнѣ дверь, вышла старшая сестра ея, красивая, симпатичная брюнетка.

Назначенная за комнату цѣна — 16 р. въ мѣсяцъ — показалась Лидіи Александровнѣ достаточно дешевой.

— А еще у васъ живетъ кто нибудь? — спросила она.

— Нѣтъ, никого, — отвѣтила хозяйка. — Насъ вотъ вся семья тутъ: я съ мужемъ, вотъ сестра Саша да прислуга у насъ дѣвушка — вотъ и всѣ. И никого у насъ не бываетъ — тихо, смирно. Мужъ въ казенной палатѣ служитъ, а мы вотъ съ сестрой беремъ на домъ работу, платья шьемъ. Жалованья-то мужнина одного-то не хватило-бы. Да и то вотъ: велика-ли наша квартира — всего-то четыре комнаты — а нѣтъ возможности не отдавать одну.

Лидія Александровна наняла комнату и условилась съ хозяйкой, что она будетъ брать у нея домашній обѣдъ.

Со своими хозяевами она легко и скоро сблизилась. Яковъ Яковлевичъ понравился ей своей простотой и любовью разсказывать анекдоты, Надежда Алексѣевна своимъ мягкимъ, отзывчивымъ сердцемъ и безкорыстной готовностью оказать всякую услугу. Но ближе всего сошлась Лидія Александровна съ Сашей, которая была ей ровесницей.

Бѣлокурая, съ добрыми свѣтлокарими глазами, бѣленькая съ легкимъ румянцемъ на щекахъ, по-русски, гладкимъ проборомъ причесанная, съ наполовину распущеннымъ концомъ густой косы, — Саша такъ и просилась на картинку для портрета русской красавицы-мѣщанки. Когда она улыбалась своими большими, мягкими, розовыми губами, два ряда бѣлыхъ ровныхъ зубовъ, казалось, выставлялись, какъ въ пурпурной бархатной рамкѣ, и, тоже смѣясь, говорили: «поцѣлуйте насъ, да, смотрите, каждаго по одиночкѣ».

— Право, мнѣ это такъ кажется, Саша, — шутила съ ней Лидія Александровна, расцѣловавъ ее однажды за какую-то услугу: — у васъ чудные зубы. Мнѣ все представляется, что они живые.

Саша только звонко засмѣялась дѣтскимъ, наивнымъ смѣхомъ.

Чрезъ недѣлю знакомства у Саши уже не было никакихъ секретовъ отъ Лидіи Александровны. Саша разсказала ей, какъ она была влюблена въ одного изъ актеровъ Александринскаго театра безъ надежды, что онъ когда-нибудь даже узнаетъ объ ея существованіи, такъ какъ она видала его только на сценѣ да и то изъ галерки; какъ потомъ она перестала любить его, а влюбилась въ кирасирскаго офицера, который пріѣзжалъ къ какой-то барынѣ, жившей въ одномъ домѣ съ ними, въ то время какъ они жили еще на Казанской. Она видѣла этого офицера только въ окошко, когда онъ изрѣдка сидѣлъ со своей барыней у окна столовой, выходившей окнами во дворъ.

— Какъ я его ревновала къ этой барынѣ! — шутливо-трагическимъ тономъ разсказывала Саша. А она была какая-то нѣмка съ большущими черными бровями, противная, препротивная, и мазаная. — Ну, теперь ужъ я не такая глупенькая, — серьезно закончила она.

— А что? — спросила Лидія Александровна.

— Да ужъ конечно теперь не стану влюбляться въ чужихъ. Вотъ очень нужно!

— У васъ вѣдь, кажется, Саша, женихъ есть?

Саша немножко покраснѣла, потупилась надъ работой, но просто, спокойно отвѣтила:

— Да.

— Вы любите его?

— Само собой, люблю, — серьезно отвѣтила Саша.

— Онъ кто такой? — спросила Лидія Александровна.

— Его отецъ вмѣстѣ съ Яковомъ Яковлевичемъ въ палатѣ служитъ, а мой «предметъ» въ газовомъ обществѣ, — объяснила Саша.

— Когда-же свадьба?

— Да еще не на что пировать-то, — усмѣхнулась Саша. — Ждемъ вотъ прибавки жалованья. Какъ получитъ прибавку, такъ и вѣнчаться будемъ. А то теперь на тридцать-то пять рублей въ мѣсяцъ немного наблаженствуешь.

Чрезъ нѣсколько дней по переѣздѣ Лидіи Александровны къ Груздевымъ ее навѣстилъ братъ.

Иванъ Александровичъ былъ девятью годами старше сестры. Несмотря на нѣсколько холодный, сухой видъ и нѣкоторую помятость, онъ казался моложе своихъ лѣтъ. Но на его красивомъ лицѣ проскальзывало по временамъ что-то непріятное, отталкивающее. Способный на очень тонкіе разсчеты и подходы, чтобъ достигнуть той или другой намѣченной цѣли, Иванъ Александровичъ мало думалъ о другихъ, и о томъ, кого онъ уронитъ или ушибетъ на пути къ своей цѣли. Все, что считалось важнымъ съ точки зрѣнія условной морали, онъ презиралъ, признавая для себя одинъ законъ: «моя выгода». Но иногда для этой выгоды онъ умѣлъ, гдѣ нужно, воспользоваться той же самой общепринятой моралью. Спокойный, разсчетливый, стойкій, выдержанный, почти не поддающійся опьяненію, хотя любящій выпить, онъ только не всегда умѣлъ владѣть собой въ минуты увлеченія женщинами, а такія минуты являлись у него довольно часто. Тогда онъ забывалъ всѣ свои разсчеты и выгоды, и эти увлеченія доводили его до того, что, несмотря на порядочный доходъ съ имѣнія, онъ нерѣдко сидѣлъ безъ денегъ и медленно подвигался впередъ въ своемъ служебномъ положеніи.

Встрѣча его теперь съ сестрой была скорѣе офиціальная, чѣмъ родственная. Лидія Александровна знала характеръ Ивана и не любила брата. Пріѣхавъ въ Петербургъ, она нашла неудобнымъ не сообщить ему свой адресъ; онъ, получивъ это извѣстіе и не зная цѣли ея пріѣзда въ Петербургъ, нашелъ неудобнымъ не навѣстить ее. Взявъ на день отпускъ, онъ пріѣхалъ изъ Краснаго въ Петербургъ.

Послѣ обмѣна первыхъ привѣтствій и распросовъ объ отцѣ, о Москвѣ, объ институтѣ, разговоръ перешелъ на предположеніе Лидіи Александровны поступить на мѣсто.

— Ты думаешь въ гувернантки? — съ легкой ироніей спросилъ Иванъ Александровичъ сестру. — Странная фантазія!

— Что-же тутъ страннаго? — совершенно спокойно, какъ бы нехотя, сказала Лидія Александровна. — Надо же мнѣ что нибудь дѣлать, чѣмъ нибудь жить?

— Да, конечно, но… но знаешь, какъ-то неловко звучитъ: Нерамова — гувернантка, — пожавъ плечами, возразилъ Иванъ Александровичъ. — И у кого? Быть можетъ у какого нибудь разжирѣвшаго трактирщика. Нѣтъ, это какъ-то не вяжется ни съ нашимъ именемъ, ни съ моимъ положеніемъ здѣсь въ обществѣ.

И, придавъ своему голосу оттѣнокъ какъ бы дѣлаемаго ему кѣмъ-то вопроса, онъ сказалъ:

«Это ваша сестра гувернанткой у какого нибудь NN»? И что же я отвѣчу? «Да».

— Мнѣ тетя Анна Сергѣевна обѣщала мѣсто у Полтавцевыхъ, сказала ему на это Лидія Александровна.

— У Полтавцевыхъ? широко раскрывъ глаза, спросилъ Иванъ Александровичъ съ удивленіемъ и плохо скрываемымъ неудовольствіемъ.

— Что ты такъ удивленно смотришь? спросила она его въ свою очередь, и въ глазахъ ея заиграла злорадная усмѣшка.

Иванъ Александровичъ вскочилъ со стула и заходилъ по комнатѣ.

— Нѣтъ, это невозможно! заговорилъ онъ, послѣ нѣсколькихъ секундъ молчанія, постепенно принимая свой обычно-спокойный видъ. — Нѣтъ, я поѣду самъ къ теткѣ Аннѣ Сергѣевнѣ и отсовѣтую ей дѣлать это. У Полтавцевыхъ! Это лучшій домъ, гдѣ я бываю, гдѣ я пробиваю дорогу, и вдругъ ты тамъ гувернанткой. Что подумаютъ о моемъ состояніи, о состояніи отца, разъ ты гувернантка.

Онъ хотѣлъ сказать: «тутъ думаютъ, что я еще получу отъ отца наслѣдство», но промолчалъ. И стараясь придать своему голосу нѣкоторую нѣжность, онъ обратился къ сестрѣ:

— Нѣтъ, я прошу тебя откажись отъ этой мысли, ну, ради меня, откажись.

— Ради тебя? — съ легкой ироніей спросила Лидія Александровна. — А что же я сдѣлаю ради себя, что ты для меня сдѣлалъ?

— Господи, какая ты эгоистка! — воскликнулъ Иванъ Александровичъ. — Да вѣдь тебѣ все равно, на другое ли мѣсто поступить,. или къ Полтавцевымъ, а у меня тамъ уже завоеванное положеніе.

— Я тоже хочу завоевать положеніе.

— Удивительное положеніе гувернантки. Все это однѣ фантазіи. Я просто удивляюсь тебѣ. Нѣтъ ужъ, ради Бога, не поступай ты къ Полтавцевымъ, — сказалъ онъ тономъ непріятной просьбы.

— Не все ли равно тебѣ, — спокойно возразила ему Лидія Александровна. — Вѣдь и въ другомъ мѣстѣ ты можешь встрѣтить меня. Не выбирать же мнѣ такое мѣсто, гдѣ тебя не знаютъ.

— Да и совсѣмъ напрасно ищешь. Ты вотъ говорила, что отецъ предлагалъ тебѣ остаться у него въ ожиданіи выхода замужъ. И слѣдовало остаться. Ну, если ты не хотѣла быть въ зависимости, если ты не хотѣла остаться у отца, я тебѣ предложу тоже самое: поѣзжай въ мое имѣніе, живи тамъ хозяйкой.

— Или экономкой? — съ горькой усмѣшкой вставила Лидія Александровна.

— Ну, все равно называй, какъ хочешь, если хочешь капризничать, — сдѣлавъ презрительную гримасу, отвѣтилъ Иванъ Александровичъ. — Суть не въ названіи. Живи тамъ, своди знакомство съ сосѣдями и выходи замужъ, какъ пожелаешь.

Лидія Александровна насмѣшливо улыбнулась, и послѣ нѣкотораго молчанія, заговорила, постепенно разгорячаясь все болѣе:

— Благодарю за предложеніе. Это значитъ — живи у меня на хлѣбахъ изъ милости, высматривай и лови тамъ кого нибудь, кто бы взялъ тебя снова на хлѣба и избавилъ бы меня отъ необходимости кормить и одѣвать тебя. Такъ ли? И почему я должна непремѣнно тамъ выйти замужъ? Почему непремѣнно тамъ? Почему не здѣсь? Дай мнѣ средства жить здѣсь такъ, чтобъ это не вредило тебѣ въ мнѣніи другихъ.

— Ну это будетъ слишкомъ вредно для моего кармана, — усмѣхнулся Иванъ Александровичъ. — Еслибы я былъ женатъ я могъ бы взять тебя къ себѣ въ домъ, а теперь…

— Ну, такъ и оставь меня идти своей дорогой, — рѣзко оборвала его Лидія Александровна.

— Не сбейся только съ пути, бросилъ ей братъ колкую фразу.

— Не ты ли выведешь меня на него? съ пренебрежительной улыбкой отвѣтила она.

Разговоръ между братомъ и сестрой принялъ бы острую форму, еслибъ въ это время не постучали въ дверь и не вошла Саша, спросить Лидію Александровну, гдѣ она будетъ обѣдать, въ своей комнатѣ или съ ними вмѣстѣ? Видъ Саши сразу заставилъ Ивана Александровича перемѣниться. Онъ какъ то безпричинно осклабился, въ глазахъ заигралъ огонекъ, ноздри расширились. Лидія Александровна замѣтила это, и братъ сталъ ей въ эту минуту еще противнѣе.

— Да, велите дать сюда, — сказала она Сашѣ.

— Кто это? Горничная? — спросилъ Иванъ Александровичъ, когда Саша вышла.

— Нѣтъ, это хозяйкина сестра.

— Прелестная дѣвочка, — по привычкѣ причмокнувъ губами, произнесъ Иванъ Александровичъ.

Лидія Александровна промолчала.

Дальше разговоръ не клеился. Когда прислуга подала обѣдъ, Иванъ Александровичъ сталъ разспрашивать сестру, какъ ей тутъ вообще живется, каковы хозяева, и съ этихъ вопросовъ опять перешелъ на Сашу. Лидія Александровна, нехотя, отвѣчала ему, но у нея не хватало рѣшимости остановить брата: ей казалось неприличнымъ понимать его не совсѣмъ чистоплотные помыслы.

Когда Иванъ Александровичъ, наконецъ, ушелъ, и Лидія Александровна осталась одна, на нее напала безотчетная тоска. Любовь!.. Что такое эти отношенія мужчины къ женщинѣ?.. Неужели можно влюбиться?.. Въ институтѣ обожали учителей. Ей это казалось смѣшнымъ и противнымъ… Саша вонъ можетъ, а она… Неужели кто нибудь можетъ влюбиться въ брата Ивана?.. И отчего она никого не любитъ?

Передъ нею проходятъ въ памяти ея отношенія къ отцу, брату, теткамъ… И медленно покачавъ головой, она думаетъ: «чужіе мы…»

VII.

Дни проходили за днями, не принося Лидіи Александровнѣ ничего, кромѣ томительнаго ожиданія и безплоднаго исканія мѣста. Деньги между тѣмъ таяли. Лидія Александровна разсчитывала, въ крайнемъ случаѣ, на заемъ у тетки; но одна мысль объ этомъ возбуждала въ ней отвращеніе. На брата она не возлагала, да и не хотѣла возлагать никакихъ надеждъ.

Въ первые дни по переѣздѣ на квартиру къ Груздевымъ, Лидія Александровна все еще никакъ не могла освоиться съ тѣми условіями жизни, гдѣ надо разсчитывать каждую копѣйку. Но скоро она увидала, что даже маленькія развлеченія ей недоступны. Прогулки ограничились садами и скверами въ городѣ, ѣзда конками. Тѣмъ временемъ, чтобы заглушить тоску отъ бездѣйствія, она знакомилась съ Петербургомъ, осматривала все, что ей казалось почему либо нужнымъ или интереснымъ и что не было соединено съ расходами.

Однажды, сидя въ Екатерининскомъ скверѣ, она читала какой-то взятый изъ библіотеки романъ, показавшійся ей скучнымъ. Она и прежде любила читать не одни романы, а теперь ей вдругъ пришло въ голову, что нельзя отдаваться бездѣлью, что нужно взяться за серьезное чтеніе, нужно продолжать свое образованіе.

Поддаваясь этой мысли, Лидія Александровна задумчиво смотрѣла вокругъ, и взглядъ ея остановился на Публичной библіотекѣ. Статуи мудрецовъ между колоннами фасада какъ будто манили ее къ себѣ.

«Чего-же ближе?» — блеснула у нея въ головѣ мысль.

Съ минуту подумавъ еще, Лидія Александровна встала и быстрыми, рѣшительными шагами направилась въ Публичную библіотеку.

Разспросивъ, какъ записаться и взять книги, она принялась рыться въ каталогахъ, откопала себѣ на первый разъ Блекуэлля «Основы жизни и воспитаніе дѣвицъ» и, получивъ книгу, сѣла на первомъ попавшемся мѣстѣ за чтеніе.

Видъ громадной, высокой читальной залы произвелъ на нее возвышающее впечатлѣніе. Только выше роста человѣческаго начинались въ стѣнахъ высокія, смотрящія въ небо окна, бросая сверху свѣтъ на одну сторону залы и оставляя въ полусумракѣ другую. Въ безконечныхъ шкафахъ сверкали безчисленные пестрые переплеты книгъ; цѣлый ярусъ балконовъ и хоръ у этихъ доходящихъ до потолка шкафовъ; два длинныхъ ряда огромныхъ читальныхъ столовъ; безмолвно сидящія окруженныя книгами фигуры мужчинъ и женщинъ за этими столами; говоръ полушопотомъ у рѣшетки, гдѣ выдаются книги: торжественнымъ величіемъ храма, тихой, молчаливой молитвой богамъ науки повѣяло здѣсь на Лидію Александровну.

И не столько читала она въ это первое посѣщеніе, сколько окидывала взглядомъ читальную залу, думая:

«Не поступить-ли ей на высшіе курсы?»

Она пріѣхала сюда быть гувернанткой? Но не за этимъ рвалась она на свободу, не за этимъ ѣхала сюда… Какой путь избираютъ барышни-курсистки?.. Надо это хорошенько разузнать. Кажется, онѣ акушерками и докторами дѣлаются. Но вѣдь, это надо рѣзать трупы?

«Фи! я ни за что бы не согласилась пачкаться!..» — содрогается при этой мысли Лидія Александровна. — «А, впрочемъ, какъ знать? Развѣ онѣ всѣ ужъ такъ съ удовольствіемъ приступаютъ къ этому занятію. Нѣтъ, надо только преодолѣть отвращеніе, надо силу воли. А у меня въ ней недостатка не будетъ» — рѣшаетъ Лидія Александровна.

«Ну, а потомъ? Возня съ больными… Все-таки, мало пріятнаго. Акушерство… дѣтей обмывать — фи!»

Лидіи Александровнѣ вспоминается Лукерьинъ ребенокъ.

Нѣтъ, не нравится ей это. Ужъ лучше больные. Ну а еще что? Кажется есть такіе курсы, гдѣ учатъ латинскому и греческому. Это должно быть интересно… если не скучно. Потомъ то что-же? Эти кажется преподаютъ потомъ въ гимназіяхъ.

«Преподавать? Латинскій языкъ? Нѣтъ, это скучно, не хочу» — усмѣхается Лидія Александровна. — «Географію? Да, всего интереснѣе географію. Потомъ сдѣлаюсь путешественницей, ученой… Поѣду куда нибудь въ дикія страны, займусь тамъ миссіонерствомъ, буду просвѣщать дикарей, читать имъ Евангеліе, обращу цѣлое племя въ христіанство. Господи, — спохватилась вдругъ она: — куда я занеслась? Точно маленькая! Стыдно, Лидія Александровна!»

Она улыбнулась собственной мечтательности, и постаралась направить мысли опять въ строгія рамки, на серьезныя соображенія.

Да, но какъ учиться на курсахъ? А чѣмъ она будетъ жить?.. Давать уроки по часамъ?

«Нѣтъ, поступить сейчасъ въ гувернантки все-таки лучше. Буду, по крайней мѣрѣ, сразу-же въ хорошей обстановкѣ, напримѣръ, у этихъ, Полтавцевыхъ что-ли, про которыхъ говорила тетка, буду пользоваться обществомъ, театромъ, музыкой. А то, бѣгая по урокамъ, да занимаясь на курсахъ, вѣдь это какъ полиняешь!»

Да развѣ она не можетъ и теперь учиться, не поступая на курсы? Все свободное время можно употреблять на чтеніе.

«Конечно, вотъ такъ и отлично будетъ», — рѣшаетъ Лидія Александровна. — «Познакомлюсь съ курсистками, узнаю чему онѣ учатся и выберу то, что мнѣ покажется наиболѣе интереснымъ».

Время приближалось къ обѣду, она сдала книгу и вышла изъ библіотеки. Послѣ торжественной тишины и легкаго сумрака читальной залы, могучая волна жизни охватила ее на шумномъ Невскомъ.

«Нѣтъ, не могу я быть ученой» — подумала она теперь — «нѣтъ, нѣтъ, жизни, жизни мнѣ надо! Вотъ этой самой, что кипитъ здѣсь на улицѣ. Ахъ, какъ это хорошо быть въ этомъ движеніи, въ этой толпѣ, нестись куда-то, нести съ собой какое-то дѣло, создавать что-то, дѣлать, дѣлать…»

Лидія Александровна перешла на солнечную сторону Невскаго и пошла по направленію къ Казанской.

«А еще лучше» — продолжала она думать — «вести-бы вотъ всю эту толпу за собой… всѣмъ быть нужной… всѣ шли-бы ко мнѣ… Отчего я не мужчина? Отчего женская дѣятельность ограничена какими-то рамками? Отчего надо быть непремѣнно гувернанткой, учительницей, акушеркой?..»

У окна книжной лавки близъ Пассажа она остановилась, чтобъ взглянуть на выставленныя въ витринѣ фотографическія карточки разныхъ знаменитостей артистическаго міра.

«Нѣтъ, не хотѣла-бы я быть ни одной изъ нихъ» — подумала она. «У всѣхъ у нихъ какія-то дѣланныя физіономіи, всѣ онѣ какъ будто ждутъ, чтобъ ихъ похвалили. И все-таки, быть извѣстной — это зависѣть отъ публики, Богъ знаетъ, отъ кого. Какой нибудь дуракъ тебѣ апплодируетъ, подноситъ букетъ цвѣтовъ… Нѣтъ, не хочу».

Она стала разсматривать витрину съ книгами.

«Вотъ хорошо-бы, напримѣръ, торговать книгами, тутъ ужъ рѣшительно ни отъ кого не зависишь… Отчего въ самомъ дѣлѣ женщины не занимаются торговлей?» — думала она, отойдя отъ витринъ книжнаго магазина и идя далѣе. — «Отчего мужчины все могутъ, а мы женщины нѣтъ?»

Ей вдругъ вспоминается большой отель въ Крейцнахѣ, владѣлицей котораго была почтенная дама. Управляли всѣмъ ея двѣ дочери. Какія были миловидныя эти нѣмочки, и дѣльныя, бойкія. Въ шесть часовъ утра уже на ногахъ.

Переходя чрезъ Невскій на Казанскую, Лидія Александровна должна была остановиться, чтобъ дать проѣхать конкѣ.

"Я-бы вотъ хотѣла, чтобъ эта конка была моя, — подумала она въ это время. — «Чья она? Купца какого нибудь? Отчего она не могла-бы быть моей?»

И, выйдя на Казанскую, она улыбнулась своей жадности.

Нѣтъ, развѣ въ самомъ дѣлѣ это жадность, хотѣть быть богатой? Она не помнитъ, чтобъ она когда нибудь была жадна или скупа… когда она была богата. Нѣтъ, нѣтъ!

Вѣдь все это она хотѣла-бы имѣть, чтобъ раздавать направо и налѣво. Она хочетъ видѣть вокругъ себя довольныя, счастливыя лица! Сестры милосердія и тѣ ждутъ благодарной слезы умирающаго, развѣ не всѣмъ надо это-же самое — видѣть счастливыхъ вокругъ себя.

VIII.

Она пришла домой, когда Груздевы уже были за столомъ.

У нихъ по случаю праздника была гостья, старшая сестра, служившая закройщицей въ одной изъ модныхъ мастерскихъ. И Надежда Алексѣевна, и Саша, и даже довольно равнодушный ко всему на свѣтѣ Яковъ Яковлевичъ всегда съ такимъ почтеніемъ говорили про свою Вѣру Алексѣевну, что Лидія Александровна заинтересовалась ею. Она уже знала, что Жукова была вдова, что покойный мужъ ея былъ скрипачъ, игравшій въ оркестрахъ по клубамъ и частнымъ театрамъ, что дѣтей у нея не было. Въ магазинѣ Вѣрой Алексѣевной дорожили; она получала хорошее жалованье; всегда была при деньгахъ и нерѣдко помогала Груздевымъ.

Но, увидавъ Жукову, Лидія Александровна не нашла въ ней никакихъ особенныхъ качествъ, кромѣ излишней развязности и болтливости, моднаго, «шикарнаго» туалета, не понравившагося Лидіи Александровнѣ своей «вывѣсочностью», и очень большой любви къ сестрамъ, въ особенности къ Сашѣ, любви, выражавшейся и распросами о здоровьѣ, и поцѣлуями, и сообщеніемъ адреса новой заказчицы, и привезенной въ подарокъ матеріей Сашѣ на платье. Лидія Александровна похвалила и матерію, и подобранную къ ней отдѣлку. Это расположило въ ея пользу Вѣру Алексѣевну, которой Груздевы еще до прихода Лидіи Александровны нахвалили свою жиличку.

Послѣ обѣда начались оживленныя и сложныя разсужденія о матеріяхъ и о нарядахъ. Да и какъ-же иначе: три портнихи, изъ которыхъ одна профессіональная и считавшаяся лучшей закройщицей извѣстнаго магазина, бесѣдовали съ Лидіей Александровной, прошедшей въ юномъ возрастѣ возлѣ своей матери хорошую школу искусства одѣваться у лучшихъ портнихъ и портныхъ заграницей и чувствовавшей всегда расположеніе къ изящнымъ нарядамъ.

Якову Яковлевичу это, наконецъ, надоѣло. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ женатъ на Надеждѣ Алексѣевнѣ, ему столько пришлось наслушаться этихъ разговоровъ и самому принимать въ нихъ участіе, что онъ иногда шутя говорилъ:

— Я самъ скоро экзаменъ на закройщицу сдамъ, чортъ побери!

И теперь, прислушиваясь съ полчаса къ соображеніямъ о корсажахъ, выточкахъ, біэ, панье, баскахъ, елочкахъ, прямыхъ и косыхъ юбкахъ, пластронахъ, «сентюрахъ» и кушакахъ, — онъ испустилъ вдругъ неожиданно для всѣхъ такой отчаянный вопль: «Пощадите!» — что сначала всѣ переглянулись, а потомъ расхохотались.

— Вѣрите-ли, Лидія Александровна, — жалобнымъ голосомъ разсказывалъ Яковъ Яковлевичъ: — я разъ нынче на Пасхѣ бредить началъ этими выкройками. Передъ Пасхой-то у нихъ, знаете, работы было много, я тоже имъ помогалъ. А потомъ разговѣлись что-ли мы черезчуръ, или обрадовался я очень, что меня къ празднику въ чинѣ повысили, а только на второй день мнѣ приснилось, что я, придя къ себѣ въ палату, взялъ да и давай изъ бумагъ платья кроить, а синія обложки отъ дѣлъ всѣ на отдѣлку къ этимъ платьямъ изрѣзалъ, и шью, и шью. И будто, знаете, всѣ чиновники передо мной стоятъ гуськомъ и ждутъ очереди, а я ихъ одного за другимъ въ эти платья одѣваю. И вдругъ входитъ управляющій. «Это, говоритъ, что такое? Вамъ чины даютъ, а вы въ куклы играете! Разжаловать всѣхъ въ рядовые!» Вотъ какая штука вышла. Поговорите-ка вы вотъ съ этими сороками побольше, такъ вамъ еще, можетъ быть, и не этакія страсти приснятся.

— Ну, ужъ и тебя-то слушать, съ твоими разсказами, — сказала Надежда Алексѣевна: — удивительно интересно: кто кого обошелъ, да кого заставили сколько разъ бумагу передѣлать, да кто совралъ, да кто навралъ, да кто ничего не дѣлаетъ, а все вотъ, какъ ты же, анекдоты разсказываетъ…

— И по этому случаю я вамъ сейчасъ разскажу анекдотикъ самый свѣженькій, — прервалъ ее Яковъ Яковлевичъ: — только вчера въ нашъ столъ доставленный.

Когда, спустя нѣкоторое время, сѣли за чай, наступило самое благодушное настроеніе, и Лидія Александровна забыла, что она чужая въ этой семьѣ, чужая и по рожденію, и по положенію, и по воспитанію, и по взглядамъ на жизнь. Ей было тепло и уютно.

А послѣ чая Вѣра Алексѣевна предложила всѣмъ поѣхать въ Аркадію. Но Лидія Александровна отказалась. Въ душѣ ей не хотѣлось оставаться дома, хотѣлось взглянуть на гуляющую толпу, которой она давно не видала; но она боялась и расходовъ — денегъ оставалось очень немного, — боялась и ѣхать въ этотъ «кабачекъ», какъ назвалъ его Яковъ Яковлевичъ. Она знала, что ея наружность вездѣ и всегда обращала на себя вниманіе, и она не хотѣла быть замѣченной кѣмъ-бы то ни было въ какой-то Аркадіи. Да и самая компанія Груздевыхъ и портнихи Жуковой, удобныхъ и симпатичныхъ здѣсь, дома, казалась ей совсѣмъ неудобной на гуляньѣ.

И въ то же время ее сердило, что нужно отказывать себѣ въ удовольствіи, не имѣющемъ, очевидно, ничего предосудительнаго — ѣдутъ-же Груздевы — ради какого-то страха предъ воображаемой возможностью, что это покажется кому-то неприличнымъ.

Груздевы и Жукова уѣхали, оставивъ ее одну «домовничать».

Но не прошло и пяти минутъ, какъ кто-то позвонилъ. Прислуга вышла отпереть. Дверь въ комнату Лидіи Александровны оставалась непритворенной и изъ доносившагося изъ передней разговора Лидія Александровна догадалась, что пришедшій былъ Сашинъ женихъ, Смирновъ, которому прислуга объясняла, что всѣ уѣхали въ Аркадію.

Смирновъ еще не успѣлъ уйти, какъ Лидія Александровна услыхала въ прихожей другой голосъ:

— Нерамова дома?

«Это братъ Иванъ, какъ онъ скоро опять! Вотъ отлично!» — подумала она, довольная тѣмъ, что это посѣщеніе прерываетъ ея скучное одиночество.

Она встала и подошла къ дверямъ на встрѣчу брату.

— Здравствуй Лида, — весело сказалъ Иванъ Александровичъ, сбрасывая въ передней пальто и входя: — не ждала?

— Нѣтъ, не ждала, — протягивая ему руку, отвѣтила Лидія Александровна: — вѣдь ты же прошлый разъ сказалъ, что до конца лагерей, быть можетъ, не соберешься.

— А мнѣ встрѣтилась надобность быть сегодня въ городѣ, — сказалъ Иванъ Александровичъ, усаживаясь на диванъ: — есть свободный часокъ, я и завернулъ къ тебѣ.

Тонъ брата показался теперь Лидіи Александровнѣ болѣе мягкимъ, чѣмъ въ первое его посѣщеніе.

«Что-бы это значило?» — подумала она.

Но послѣ первыхъ-же обмѣненныхъ между ними фразъ, ей показалось, что не столько она сама, сколько Саша была причиной этого быстраго повторенія посѣщенія.

— Гуляешь-ли ты, по крайней мѣрѣ? — участливо разспрашивалъ Иванъ Александровичъ сестру. — Бываешь-ли хоть у твоихъ хозяевъ? Не годится тебѣ сидѣть все время въ одиночествѣ. Вѣдь это съ тоски заболѣть можно. Я тебя другой разъ застаю одну, въ своей комнатѣ. Какіе ни на есть, хозяева твои, вѣроятно, живые люди. Кстати дома они? Я бы хотѣлъ посмотрѣть на нихъ поближе. Ты знаешь это и для тебя будетъ не лишнее. Ты неопытна, не знаешь Петербурга… Я тебѣ сразу опредѣлю, что это за люди; можетъ быть это очень почтенная семья, а можетъ быть… Ты бы на всякій случай познакомила меня съ ними.

— Они въ какой-то Аркадіи, — небрежно отвѣтила Лидія Александровна.

— Въ Аркадіи? — встрепенулся Иванъ Александровичъ. — И Саша?

— Удивительный интересъ у тебя къ Сашѣ, — рѣзко оборвала его Лидія Александровна.

— Да, съ точки зрѣнія Аркадіи, — принимая серьезно строгій тонъ сказалъ Иванъ Александровичъ.

— Она поѣхала туда съ родными. Они и меня звали, — нашла нужнымъ возразить Лидія Александровна;

— Il ne manquait plus que èa! — разсмѣялся Иванъ Александровичъ. — Хорошо, что не поѣхала.

Лидіи Александровнѣ стало опять досадно на всѣхъ и вся за стѣсненія, налагаемыя на нее какимъ-то ея положеніемъ. Досадно ей было и на то, что братъ осмѣливается осуждать Сашу за то, что она поѣхала съ родными въ какую-то несчастную Аркадію.

«Это гадко, зло, безсердечно со стороны этихъ развратныхъ господъ смотрѣть такъ на всѣхъ женщинъ» — подумала она.

И она круто повернула разговоръ въ другую сторону, спросивъ брата, когда открывается оперный сезонъ.

Посидѣвъ нѣсколько времени, Иванъ Александровичъ любезно распрощался съ сестрой, сказавъ, что теперь уже дѣйствительно не увидится съ ней долго, потому что ихъ полкъ уйдетъ на маневры.

IX.

На другое утро Лидія Александровна вышла изъ дому тотчасъ послѣ чая, не успѣвъ повидаться съ хозяевами. Ясное утро манило ее на прогулку. Погулявъ въ Александровскомъ саду, выпивъ тамъ молока, она сѣла въ конку и поѣхала въ Публичную библіотеку. Она рѣшила посѣщать теперь библіотеку ежедневно до тѣхъ поръ, пока будетъ свободное время.

Сегодня она уже не торопилась сѣсть за чтеніе, а начала внимательно перелистывать всѣ каталоги, русскіе и иностранные, знакомясь съ тѣмъ, что находится въ библіотекѣ.

«Еслибъ поступить на курсы въ докторши — ну-ка, посмотримъ, что пришлось-бы учить» — подумала она.

Масса мудреныхъ именъ, названій, болѣзней, совершенно ей незнакомыхъ… А вотъ гигіена, вотъ «Красота и здоровье женщины» — это пожалуй, интересно. Вотъ курсъ акушерства, анатомическій атласъ…

Но ей было какъ-то стыдно спросить себѣ эти книги. Вѣдь тамъ за рѣшеткой у выдачи книгъ библіотекаря — мужчины. Что’они подумаютъ про нее! Нѣтъ, нѣтъ, нельзя, неловко.

Она однако выписала на билетики интересовавшія ее названія книгъ и положила билетики въ карманъ. Потомъ она начала перелистывать другіе каталоги и выбрала себѣ историческую монографію.

Но ей не читалась эта книга. Когда она брала ее, она замѣтила, съ какимъ равнодушіемъ относятся библіотекари и къ личности получающихъ книги, и къ заглавіямъ выдаваемыхъ книгъ. Имъ-бы только номеръ былъ выставленъ да число книгъ вѣрно.

И Лидія Александровна скоро вернулась къ рѣшеткѣ, сдала свою книгу и предъявила два изъ бывшихъ у нея въ карманѣ билетиковъ. Чрезъ нѣсколько минутъ ей выдали требуемое. Взявъ книги и фоліантъ атласа, она удалилась въ конецъ залы къ одному изъ дальнихъ столовъ, за которымъ читала только какая-то барыня, а остальные стулья вокругъ стола были пусты.

Лидія Александровна сѣла въ самый уголъ и съ нѣкоторою дрожью въ рукахъ развернула книгу и атласъ.

Краска бросилась ей въ лицо.

Она хотѣла захлопнуть книгу, но пересилила волненіе, боясь обратить на себя вниманіе.

Боязливо подняла она глаза надъ книгой и окинула взглядомъ залу. Публики мало въ этотъ утренній часъ іюльскаго дня. И никто не смотритъ на нее. Всѣ углублены въ свои книги.

Нѣтъ, никогда она не робѣла такъ, читая въ институтѣ, во время урока, тайкомъ, подъ партой, запрещенные романы. Она-ли это? Трусъ-дѣвочка! Да и что это? точно преступленіе она совершаетъ, что хочетъ просмотрѣть курсъ акушерства и убѣдиться, способна-ли она заняться серьезно этими науками.

Она стала перелистывать книгу. Многое было непонятно, неинтересно; но зато многія страницы она глотала съ жадностью и по временамъ забывала обо всемъ окружающемъ.

Вернувшись домой опять только къ обѣду, она застала Сашу всю въ слезахъ, Надежду Алексѣевну разстроенной, Якова Яковлевича сердитымъ противъ обыкновенія. И ее встрѣтили какъ-то неласково.

— Что случилось? — спросила она: — Саша, о чемъ вы плачете? Саша не отвѣтила ей и залилась слезами.

Яковъ Яковлевичъ послѣ довольно продолжительнаго молчанія, наконецъ, сказалъ:

— Да случилась неожиданная непріятность, которую, пожалуйста, не примите на свой счетъ.

— Что такое?

— Да видите, когда мы были въ Аркадіи, — началъ онъ разсказывать: — пріѣхалъ туда и Смирновъ, женихъ Сашинъ. Идемъ мы, подъ конецъ вечера уже, такъ по аллеѣ, на встрѣчу намъ два офицера. Одинъ изъ нихъ такъ знаете любезно раскланивается съ Сашей, а за нимъ и другой. Саша тоже имъ на поклонъ отвѣтила и улыбнулась. А оба подвыпивши немножко. Они опять поклонъ, прошли, да и оглядываются, да что-то говорятъ между собой, по-французски должно быть. Спрашиваемъ Сашу: кто такіе? Одинъ оказывается вашъ братецъ, котораго она видѣла здѣсь у васъ; а другого, говоритъ, не знаю. Ну, мы посмѣялись, что они навеселѣ, да и забыли. Походили, походили еще, да и къ дому. Смирновъ все молчалъ. Такъ мы съ нимъ и распрощались здѣсь на поворотѣ съ Невскаго на Казанскую. Вдругъ сегодня часу въ первомъ приходитъ, вотъ разсказываютъ, сюда — я на службѣ былъ — и давай шумѣть. Напустился на Сашу. Вы, говоритъ, съ гвардейскими офицерами знакомство водите, Богъ знаетъ у васъ тамъ что происходитъ. Я, слышь, почище ихъ. Я, видите-ли, женихъ, а вы меня срамите, офицерамъ глазки дѣлаете. И пошелъ, и пошелъ, дуракъ. Ну, а эта, разумѣется, въ слезы.

— Я, говоритъ, сегодня и на службу изъ-за васъ не пошелъ, — продолжала разсказъ мужа Надежда Алексѣевна: — меня, говоритъ, всю ночь ревность грызла. Вы, говоритъ, меня погубить этимъ можете. Ну, совсѣмъ съ ума спятилъ мальчишка. Я то ему сгоряча говорю: если вы такъ, ничего не видя, надъ бѣдной дѣвушкой издѣваетесь, такъ что-же, говорю, отъ васъ послѣ-то ждать, когда вы мужемъ будете? Да это только будетъ пытка одна. Убирайтесь, коли такъ, говорю, вонъ. Ну еще бы, говоритъ, нуженъ ли я вамъ теперь, когда вы двоихъ офицеровъ себѣ завели. Хлопнулъ дверью да и ушелъ. Вотъ Саша и реветъ теперь. Ну, а сами посудите, развѣ она виновата?

— А вотъ я завтра на службѣ увижу его отца, такъ онъ напоетъ сынку-то, — проворчалъ Яковъ Яковлевичъ. — Чортъ знаетъ, что такое! Мальчишку пригрѣли, дали согласіе, а онъ ни съ того ни съ сего сцены ревности разыгрываетъ. Вѣдь онъ насъ съ женой этимъ срамитъ, что же мы-то для Саши чужіе, что-ли, прости Господи!

Яковъ Яковлевичъ при этомъ даже плюнулъ.

— Вѣдь молокососу всего двадцать второй годъ пошелъ, — продолжалъ онъ горячиться: — вѣдь дрянь: нынче въ рекруты ставили, такъ не взяли — грудная клѣтка узка. А у него вонъ подите-ка въ узкой-то клѣткѣ какое ретивое сердце бьется.

Яковъ Яковлевичъ засунулъ руки въ карманы брюкъ и, ходя изъ конца въ конецъ по комнатѣ, продолжалъ ворчать, хотя, повидимому, не придавалъ важнаго значенія всему случившемуся.

— Такъ дали согласіе, потому что семья у нихъ хорошая, отецъ человѣкъ славный, мать ничего себѣ, — разсуждалъ онъ, ни къ кому собственно не обращаясь. — А то вѣдь что: только и всего-то въ немъ, что мордочка смазливенькая. Да и то не знаю, что онъ Сашѣ понравился. Вотъ ужъ не понимаю. Хорошенькій-то онъ — хорошенькій, да мнѣ, глядя на него, все представляется поросенокъ въ сметанѣ: тотъ тоже хорошенькій.

Лидія Александровна, слушая этотъ разсказъ, волновалась. Ее сердилъ поступокъ брата, который могъ разрушить будущее счастіе Саши, хотя еще болѣе сердилась она вчужѣ на этого глупаго жениха. Впрочемъ, она понимала его: ревность не могла не проснуться въ немъ при видѣ блестящаго офицера. Ей казалось теперь, что она косвенно и невольно тутъ какъ будто виновата въ чемъ-то.

— Полноте, не плачьте, Саша, — сказала она, подходя къ ней. — Я напишу выговоръ брату за его безтактность, и объясню вашему жениху, что тутъ просто недоразумѣніе.

— Ахъ, что вы, полноте, какъ можно писать, — возразила Саша: — развѣ они что-нибудь сдѣлали. Они же только поклонились.

— Разумѣется, не будь они подвыпивши, оно бы и ничего, вышло бы поприличнѣе, — вмѣшался Яковъ Яковлевичъ. — Да и то все-таки: ну, эка бѣда пьяный на улицѣ поклонился. Нельзя же изъ-за того скандалъ устраивать, потому что я, видите ли, женихъ.

Не понравилось Лидіи Александровнѣ, что Груздевъ, въ простотѣ своей манеры выражаться, такъ говорилъ объ ея братѣ: «подвыпивши, пьяный.» Ее это покоробило, какъ будто это было оскорбленіемъ ей лично и еще болѣе раздражило ее.

Не нравилась ей теперь и Саша. Припухшіе отъ слезъ глаза, красноватые бѣлки, запекшіяся губы, поминутное сморканье, куда же дѣвалась эта восхитительная дѣвушка, плѣнявшая всѣхъ своей улыбкой.

Вспомнились Лидіи Александровнѣ признанія Саши о платонической любви ея сначала къ актеру, потомъ къ незнакомому офицерукирасиру, и она пристально посмотрѣла на плачущую дѣвушку, и у нея какъ-то сами съ собой возникли въ воображеніи и улыбающіеся глаза и обнаженные улыбкой роскошныя зубы Саши въ тотъ моментъ, какъ она отвѣчала тамъ, въ Аркадіи, на поклонъ ея брата.

Послѣ обѣда Лидія Александровна, подъ вліяніемъ все еще волновавшаго ея неудовольствія на брата, написала ему письмо, въ которомъ упрекала его въ неосторожномъ поступкѣ.

«Ты говорилъ, — писала она брату: — что я могу вредить твоему положенію въ свѣтѣ, явившись бѣдной гувернанткой въ томъ домѣ, гдѣ ты принятъ въ качествѣ богатаго и блестящаго офицера. Неужели поступки, какъ твой вчерашній, вредятъ тебѣ менѣе? Мнѣ ты во всякомъ случаѣ уже сдѣлалъ непріятность въ той семьѣ, гдѣ я живу, по счастію, только въ качествѣ квартирантки. Ты можешь такимъ образомъ сдѣлать мнѣ подобную же безтактность, когда я буду гдѣ-нибудь гувернанткой. Прошу тебя, чтобъ не вышло новыхъ непріятностей, не посѣщать меня, пока я у Груздевыхъ».

Къ вечеру Сашу нѣсколько успокоили, увѣривъ, что все обойдется.

— Да мнѣ развѣ очень его жалко, что-ли? — говорила Саша, сидя вечеромъ въ комнатѣ у Лидіи Александровны: — найду я другого такого-то, поросенка въ сметанѣ. — И она разсмѣялась своей доброй улыбкой. — А обидно, что онъ кричитъ да позоръ наводитъ. Досадно вѣдь это, хоть-бы до васъ доведись, сами посудите.

— Полноте, полноте, Саша — прервала ее Лидія Александровна: — зачѣмъ вы на себя такое безсердечіе напускаете. Вѣдь вы любите его?

Саша покраснѣла и, опустивъ глаза, стыдливо отвѣтила:

— Само собой люблю.

— Ну, все и уладитъ Яковъ Яковлевичъ, все и будетъ по старому.

Поздно вечеромъ кто-то позвонилъ. Это былъ Смирновъ. Дуня, отперевъ ему дверь, сначала не хотѣла пускать его. Вышелъ въ переднюю на голосъ Смирнова самъ Яковъ Яковлевичъ и спросилъ, что ему угодно. Смирновъ пришелъ съ повинной.

— А вотъ я отцу скажу, чтобъ онъ тебя высѣкъ, — съ напускной суровостью сказалъ Яковъ Яковлевичъ.

— Что хотите, Яковъ Яковлевичъ, только простите, — полушутливымъ, полуумоляющимъ тономъ произнесъ Смирновъ.

— Да какъ же ты, братецъ мой, ни съ того, ни съ сего въ чужомъ домѣ шумѣть вздумалъ, — напустился на него Яковъ Яковлевичъ: — видишь однѣ бабы дома, ты и радъ, что тебя унять некому.

— Что же дѣлать, Яковъ Яковлевичъ, если человѣкъ не въ себѣ, — оправдывался Смирновъ.

— Не въ себѣ! Да по какому случаю, по какому праву ты не въ себѣ-то?!.

Теперь въ переднюю вышли и Саша съ Надеждой Алексѣевной, а за ними и Лидія Александровна.

Смирновъ, смущенный, покраснѣвшій до ушей, стоялъ, вертя въ рукахъ шляпу.

— Простите, Саша, что я давеча начудилъ, — робко, съ виноватой улыбкой заговорилъ онъ: — я не буду больше, не сердитесь.

Саша громко разсмѣялась и протянула ему руку.

«Какой онъ маленькій, какой онъ жалкій», — подумала Лидія Александровна. — «Нѣтъ, не стоитъ онъ Саши. Такъ только симпатичный. А должно быть влюбленъ по-уши».

— Вы напрасно обвиняете Сашу въ кокетствѣ, — обратилась она къ Смирнову, сохраняя привычную у нея манеру держаться нѣсколько надменно. — Мой братъ видѣлъ ее разъ въ моей комнатѣ и если поклонился ей на гуляньи, такъ… это только…

— Знаю-съ, знаю-съ, — смущенно заговорилъ Смирновъ: — ради Бога простите-съ. Я одинъ виноватъ-съ. Да что станешь дѣлать: такъ ужъ настроенъ былъ-съ. Прочиталъ я днемъ-то въ газетѣ происшествіе, какъ невѣста жениха обманула. Точно что-то у меня сердце защемило. Я сюда. Говорятъ, въ Аркадіи. Я туда. Я ужъ и такъ то самъ не свой ходилъ, и не знаю, съ чего въ башку втемяшилось. А тутъ эта исторія. Потомъ всю ночь не спалъ. Пошелъ было на службу, а точно бѣсъ какой толкаетъ: или да или къ Сашѣ, выговори ей все. Я давеча, прежде чѣмъ придти-то сюда, два часа вокругъ дома-то ходилъ. Ну, а вотъ опамятовался теперь, самъ вижу, что напрасно обидѣлъ. Не сердитесь вы на меня.

И онъ обвелъ всѣхъ такимъ жалобно-смѣшнымъ взглядомъ, что всѣ невольно улыбнулись ему въ отвѣтъ.

— Ну, чортъ съ тобой, — сказалъ Яковъ Яковлевичъ: — или ужинай и ложись спать, а завтра отецъ тебя драть будетъ.

— Нѣтъ, Яковъ Яковлевичъ, не сказывайте, пожалуйста, — началъ упрашивать Смирновъ. — Никогда я не буду больше. Зачѣмъ еще его огорчать.

— Ну, ну, ужъ это мое дѣло. Иди, иди, спать пора.

Смирновъ улыбнулся, попрощался со всѣми за руку, протянулъ по пути руку и Лидіи Александровнѣ и направился къ дверямъ.

Саша на ходу успѣла шепнуть ему:

— Не бойся, не скажетъ.

X.

А для Лидіи Александровны опять потянулись безконечно длинные, однообразные, скучные дни безплодныхъ ожиданій. Уплативъ впередъ Груздевымъ теперь уже за второй мѣсяцъ за квартиру и столъ, она осталась совсѣмъ безъ денегъ. Былъ августъ въ началѣ. До съѣзда учащихся, когда можно было разсчитывать найти, наконецъ, мѣсто или занятія, оставалось ждать еще не мало. Она начинала чувствовать одиночество и безпомощность. Погода испортилась. Уже третій день моросилъ дождь и дулъ сѣверный вѣтеръ. Все это мучило Лидію Александровну. Она рѣшилась поѣхать къ теткѣ и попросить взаймы денегъ. Старушка поморщилась.

— Вотъ такъ-то, Лида, — заговорила Анна Сергѣевна своимъ тономъ наставницы: — съ отцомъ-то разошлась, не имѣя ничего въ виду, поторопилась уѣхать сюда, а теперь ужъ и жить нечѣмъ.

«Потому и поторопилась» — подумала Лидія Александровна — «что иначе прожила бы все тамъ и совсѣмъ не съ чѣмъ бы было выбраться сюда».

— Я тебѣ дамъ, — продолжала тетка: — но вѣдь ты знаешь, много-ли у меня. Не золотомъ насъ осыпаютъ здѣсь. Ты бы скорѣе обратилась къ брату. У тебя братъ богатый.

— Я съ нимъ поссорилась, тетя, — сухо замѣтила ей на это Лидія Александровна.

Старушка покачала головой.

— Съ отцомъ повздорила, съ братомъ поссорилась, — сказала она сокрушенно. — Нельзя быть такой неуживчивой, Лида. Какъ же ты въ гувернанткахъ будешь?

«Могу и съ вами поссориться, если вы будете меня отчитывать» — хотѣла сказать Лидія Александровна, но промолчала.

На обратномъ пути, въ конкѣ, она вдругъ вспомнила, что у нея есть золотыя вещи, есть брилліанты, даренные ей еще матерью.

«Какая-же я глупенькая, что до сихъ поръ не догадалась объ этомъ! Продавать ихъ я конечно никогда не думала, ни за что не хочу, но вѣдь можно заложить…»

Это была настоящая находка.

Мрачное настроеніе, овладѣвшее ею въ послѣдніе дни, разсѣялось.

Но зато больше, чѣмъ когда-либо ей захотѣлось теперь поскорѣе пристроиться къ чему-нибудь, чтобъ имѣть опредѣленное положеніе и средства, опереться на что-нибудь прочное, устойчивое. Это желаніе усиливалось еще и тѣмъ, что ей уже начинали надоѣдать и ея пребываніе въ маленькой комнаткѣ, и домашній обѣдъ Груздевыхъ, и всѣ условія скуднаго образа жизни. Въ иныя минуты ее мучительно тянуло попасть поскорѣе въ богато-убранныя залы, услыхать звуки рояля, топтать мягкіе ковры, слышать вокругъ себя шелестъ роскошныхъ платьевъ, увидать нарядную и оживленную толпу въ гостиной; словомъ все то, къ чему она привыкла въ дѣтствѣ.

«Nostalgie du luxe!» — думала она въ такія минуты.

Прошелъ и августъ, наступилъ сентябрь.

А мѣста все-таки не находилось. Если что и попадалось, было слишкомъ мизерно, было не то, на что она разсчитывала.

Лидія Александровна немного похудѣла, поблѣднѣла.

Гордая, она сначала не дѣлилась своими невеселыми мыслями съ Сашей и Надеждой Алексѣевной и хотѣла казаться имъ по прежнему довольной и веселой. Но волей-неволей сами условія жизни въ одной квартирѣ наводили на разговоръ о тщетности ея поисковъ мѣста, и семья Груздевыхъ отнеслась къ ней съ участіемъ. Но эти непрошенныя соболѣзнованія показались ей обидными. Слишкомъ высоко ставила она себя надъ Груздевыми, чтобъ допустить ихъ своимъ участіемъ умалять ея достоинство. А они еще вздумали ободрять ее, говоря, что другія по году ищутъ, да не находятъ. Она сама знаетъ, что малодушіемъ ничему не поможешь! Но видя какъ тепло, сердечно, будто къ близкой, относятся къ ней ея хозяева, она охотно стала дѣлиться съ ними волновавшими ее заботами. Зато, разъ поддавшись желанію отвѣтить на ласку лаской, она почувствовала, что ей такъ лучше, что это успокаиваетъ ее.

Да, только тутъ, дома, въ своей комнаткѣ у Груздевыхъ, ей было тепло и унималась ея душевная тревога. Тамъ, на Невскомъ, въ водоворотѣ жизни Петербурга, она чувствовала по временамъ всю безпомощность свою предъ этимъ минотавромъ — жизнью столицы. Куда она ни оглядывалась, вездѣ она видѣла чужія лица. Никому до нея и дѣла нѣтъ. Теперь уже ей не приходила мысль, чтобъ все было ея: и этотъ книжный магазинъ, и эти магазины Гостинаго Двора, и конка, и весь Петербургъ. Теперь одна гнетущая мысль сверлила мозгъ: найти свое положеніе въ этой толпѣ, найти мѣсто, ухватиться за что-нибудь и держаться крѣпко, крѣпко.

Получила она отъ отца письмо. Онъ спрашивалъ ее о здоровьѣ, спрашивалъ о томъ, пристроила-ли ее тетка куда-нибудь, совѣтовалъ держаться тетки, намекалъ на то, что еще лучше было-бы ѣхать къ теткѣ Марьѣ Ивановнѣ въ Москву, писалъ о плохомъ урожаѣ, о низкихъ цѣнахъ на хлѣбъ, о своихъ затрудненіяхъ по веденію хозяйства, но о деньгахъ не писалъ ни слова. Лидія Александровна отвѣтила ему только, что она здорова и надѣется скоро поступить на мѣсто.

Нѣтъ, отецъ, тетка, братъ — она ничего не ждетъ отъ нихъ. Да и почему непремѣнно они должны выручать ее изъ этого положенія. Ужъ не вернуться-ли ей въ самомъ дѣлѣ въ Москву, на хлѣба къ теткѣ Марьѣ Ивановнѣ… или ужъ прямо къ отцу… въ жены къ Николаю Петровичу!.. Нѣтъ, ни за что на свѣтѣ! Или свой свободный трудъ, или… хоть смерть лучше!

А кругомъ на улицахъ кипѣла жизнь, всѣ куда-то спѣшили, шли, ѣхали съ оживленными и, казалось, довольными лицами, и солнце, хотя и по осеннему, все-же ярко и щедро разбрасывало свои лучи. Лидіи Александровнѣ вспомнилось, какъ однажды еще двѣнадцатилѣтней дѣвочкой она съ отцомъ и матерью плыла на пароходѣ изъ Неаполя въ Геную, и съ ней была морская болѣзнь. День былъ ясный, голубое безоблачное небо располагало къ нѣгѣ и поэзіи, но голубыя волны, вздымаемыя свѣжимъ вѣтеркомъ, предательски покачивали пароходъ, какъ-бы лукаво подсмѣиваясь надъ тѣми изъ пассажировъ, которые не выдерживали качки. И какъ ей было досадно тогда видѣть вокругъ себя здоровыя, довольныя лица матросовъ и многихъ пассажировъ, привыкшихъ къ морю и оживленно разговаривавшихъ, весело смѣявшихся въ то время, когда она мучилась такъ, что, казалось, лучше умереть сейчасъ, чѣмъ выносить долѣе это ужасное головокруженіе. Она злилась тогда на всѣхъ и въ утѣшеніе себѣ выдумала, что и самъ Наполенъ, когда ѣхалъ на островъ св. Елены, страдалъ морской болѣзнью. Ей нужно было найти утѣшеніе въ томъ, что даже и великіе люди поддаются качкѣ и такъ-же жалки и смѣшны въ эту минуту, какъ была она. Теперь ей вспоминалось это и также хотѣлось найти оправданіе малодушію порой овладѣвавшему ею предъ неудачей.

«Да эта сутолока жизни, это та-же качка, что на морѣ» — думала она — «привыкну, не будетъ морской болѣзни, вынесу не только качку, бурю вынесу».

Раздумывала теперь Лидія Александровна не искать-ли ей, вмѣсто мѣста гувернантки, какого нибудь другого. Но что искать? Нѣтъ, гувернантка, учительница — это единственный трудъ, доступный ей въ эту минуту, за него и надо браться. Это единственное положеніе, открывающее ей такъ или иначе возможность присмотрѣться къ Петербургу сверху — снизу она это сдѣлать всегда успѣетъ.

Разъ Саша затащила Лидію Александровну почти насильно къ Вѣрѣ Алексѣевнѣ и при ней просила сестру узнать, нѣтъ-ли гдѣ мѣста Лидіи Александровнѣ. Жукова обѣщала поразузнать. И дѣйствительно, не прошло недѣли, какъ Вѣра Алексѣевна прислала дѣвочку къ Лидіи Александровнѣ, прося ее придти въ мастерскую по «важному для нея дѣлу».

— Я вамъ мѣсто нашла, — встрѣтила ее Жукова, и тотчасъ-же увела ее въ свою комнату. — Барыня-то немножко вспыльчивая, но добрѣйшая, — продолжала она, затворяя за собой двери и предлагая Лидіи Александровнѣ садиться: — а мѣсто выгодное. Она наша заказчица. Вчера пріѣхала платье примѣрять. И то ей неладно, и другое нехорошо, все пошвыряла. «Да вы что, говорю, больно разшвырялись, за матерію-то деньги плачены». Меня она любитъ, а я ей спуску не даю. «У васъ, говорю, должно быть дома непріятность какая-нибудь, а вы сюда браниться пріѣхали. Поѣзжайте, смѣюсь ей, провѣтритесь, а завтра, милости просимъ, примѣримъ съизнова». Она на это разсмѣялась, да «правду, — говоритъ, — вы говорите, у меня дѣйствительно дома скандалъ съ гувернанткой вышелъ. Мужъ за ней ужъ черезчуръ ухаживать началъ, она мнѣ дерзости, а я ее и прогнала». Я про васъ и вспомнила. «Вотъ, говорю, у насъ живетъ — такая-сякая, что ни въ сказкѣ сказать, ни перомъ описать — возьмите, говорю. А рекомендовать ее, говорю, тетка ея можетъ. Красавица, говорю собой — это я ее предупредила — но только, говорю, ужъ насчетъ ухаживанья не безпокойтесь — близко не подпуститъ». А надо вамъ замѣтить, уродовъ какихъ-нибудь или старыхъ она и сама не любитъ. Это, говоритъ, мнѣ весь ансамбль обстановки портитъ. Такъ вотъ если хотите, подите къ ней. Она велѣла прислать васъ.

Лидія Александровна задумалась. Тяжелыя минуты, пережитыя ею во время безплодныхъ поисковъ, все еще не сломили въ ней гордости. И самый способъ этой рекомендаціи чрезъ портниху, и обстоятельства, при которыхъ приходилось занять мѣсто, такъ неожиданно оказавшееся вакантнымъ, и эти выраженія, которыми пересыпала свою рѣчь Вѣра Алексѣевна: скандалъ, прогнала, велѣла прислать, — все это шокировало слухъ Лидіи Александровны, воспитанной въ другой атмосферѣ. Но она знала, что у Жуковой подъ грубой формой ея рѣчей скрывается доброе сердце и настоящая порядочность. Да, вѣроятно, барыня совсѣмъ и не говорила такихъ грубыхъ словъ, какія употребляетъ Вѣра Алексѣевна.

— А кто эта барыня? спросила Лидія Александровна тономъ, въ которомъ Жукова подмѣтила сомнѣнія и колебанія,

— Дубовская. Она жена какого-то важнаго чиновника, — отвѣтила Вѣра Алексѣевна, сурово посмотрѣвъ на Лидію Александровну.

И видя, что та молчитъ, она вдругъ напустилась на нее:

— Да вы что это, мать моя, никакъ еще раздумывать вздумали, — чуть не закричала она на Лидію Александровну, привыкнувъ къ этому тону съ мастерицами. — Да какого вамъ чорта еще надо? Боитесь, что-ли, что за вами старикъ ухаживать будетъ? Такъ не давайте сами повадки — мигомъ отскочитъ. Удивляюсь только, къ чему васъ въ этихъ институтахъ пріучаютъ. То не по нашему, это намъ неудобно, тутъ боимся, здѣсь опасаемся.

Лидія Александровна посмотрѣла на нее, встрѣтилась съ ея насмѣшливо смотрѣвшимъ на нее взглядомъ и тоже улыбнулась. Она встала и, протянувъ Вѣрѣ Алексѣевнѣ руку, сказала:

— Благодарю васъ. Я согласна. Дайте адресъ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Карлсбадъ, всегда усердно посѣщаемый настоящими больными, не каждый годъ видалъ у себя такой наплывъ «знатныхъ иностранцевъ», какъ нынче. Какъ будто вся европейская и экзотическая знать провела въ этомъ году зиму въ чрезмѣрномъ объяденіи, и доктора всѣхъ странъ, какъ сговорившись, отправили на Ширудель полоскать желудки и принца А., и герцога В., и герцога C. D., присоединивъ къ нимъ нѣсколько лордовъ, трехъ министровъ, полдюжины милліонеровъ и царей биржи и множество всякихъ другихъ знаменитостей и извѣстностей обоего пола. Виллы, шалэ, отдѣленія, комнаты и комнатки отелей и частныхъ квартиръ переполнены господами Badegäste. Сезонъ въ разгарѣ.

Предъ фешенебельнымъ рестораномъ Pupp’а на открытой площадкѣ, заставленной столиками, нѣтъ ни одного свободнаго мѣста. Черные фраки лакеевъ, разносящихъ кушанья и напитки, ежеминутно зигзагами прорѣзываютъ въ разныхъ направленіяхъ пестрый фонъ сидящихъ за столиками мужчинъ, дамъ и дѣтей, модно, богато и ярко одѣтыхъ. Говоръ сотенъ голосовъ на всякихъ языкахъ и нарѣчіяхъ сливается въ одно общее гуденье.

За однимъ изъ столиковъ на краю площадки, небрежно развалясь, насколько это возможно на небольшомъ желѣзномъ стулѣ, мужчина того возраста, который принято называть среднимъ, куритъ сигару и съ безпечной разсѣянностью посматриваетъ по сторонамъ, останавливая по временамъ свой дерзкій и пронизывающій взглядъ то на сидящихъ вокругъ, то на прохожихъ, двигающихся мимо него и въ одиночку, и группами въ обѣ стороны по аллеѣ-дорогѣ. Онъ только что кончилъ обѣдать, допилъ свой кофе, расплатился и теперь смотритъ, не встрѣтится ли въ толпѣ знакомая физіономія.

Вотъ на него обратило вниманіе какое-то семейство: мужъ, жена и дочь. Идутъ къ нему. Должно быть англичане, судя по ихъ пестрымъ костюмамъ, длиннымъ рыжимъ бакенбардамъ мужа и типичной фигурѣ, сухой, какъ палка, молоденькой миссъ. Они уже близко подходятъ, улыбаются ему, и англичанинъ протягиваетъ руку къ шляпѣ, чтобъ раскланяться. Но онъ равнодушно смотритъ имъ прямо въ глаза и остается неподвижнымъ.

— No, it is not Jonhson, говоритъ англичанинъ, опуская руку. Мистриссъ и миссъ сгоняютъ со своихъ лицъ улыбку и проходятъ далѣе.

«Съ чего это они меня за своего Иванова приняли» — думаетъ привлекшій вниманіе англичанъ, смотря имъ вслѣдъ. — «Вотъ ужъ, кажется, нисколько не похожъ на англичанина! Развѣ, впрочемъ, эта „сьюита“, что на мнѣ, ввела ихъ въ заблужденіе?..»

Онъ небрежнымъ взглядомъ пробѣжалъ по мелко-клѣтчатому рукаву своей визитки, такимъ же панталонамъ и такимъ же клѣтчатымъ триковымъ ботинкамъ съ желтыми носками изъ русской юфти.

— Егоръ Дмитріевичъ, вы ли это? — раздался сбоку около него красивый женскій голосъ.

Егоръ Дмитріевичъ приподнялъ голову: передъ нимъ стояли двѣ изящно одѣтыя дамы. Онъ быстро всталъ, бросилъ сигару, слегка приподнялъ шляпу, и лицо его приняло изысканно вѣжливое и въ то же время обрадованное выраженіе.

Одна изъ дамъ, полная, красивая, особа лѣтъ за тридцать, съ темнокаштановыми волосами, большими, слегка на выкатъ, карими глазами и мягкимъ, чувственнымъ ртомъ, пріятно выдѣлявшимся на немного смугломъ лицѣ, протянула ему руку, элегантно затянутую въ свѣтлокоричневую перчатку и дружескимъ шутливымъ тономъ продолжала:

— Васъ ли я вижу? Здѣсь? Въ Карлсбадѣ? Лечиться?

— Всѣ тамъ будемъ, всѣ тамъ будемъ, Наталья Михайловна, — съ комическимъ вздохомъ произнесъ Егоръ Дмитріевичъ, отвѣчая на рукопожатіе говорившей съ нимъ дамы и дѣлая вѣжливый поклонъ въ сторону другой. — Бываютъ времена, что я забываю совѣты мудраго Эпикура, — продолжалъ онъ, грустно покачавъ головой: — и безусловно подчиняюсь предписаніямъ Боткина. А вы какъ здѣсь?

— А я здѣсь уже другой мѣсяцъ по приговору Эйхвальда, — разсмѣялась она. — Позвольте васъ познакомить — сказала она, обращаясь къ нему и къ своей спутницѣ: — Егоръ Дмитріевичъ Сарматовъ, Лидія Александровна Нерамова.

Сарматовъ и Нерамова вторично обмѣнялись поклонами.

— Давно ли вы? — спросила Сарматова Наталья Михайловна.

— Сегодня утромъ, — отвѣчалъ онъ. — И если-бъ теперь не встрѣтилъ васъ здѣсь, завтра былъ бы у васъ съ визитомъ.

— Развѣ вы знали, что я здѣсь? Ахъ, да, вы видѣли въ Kurliste?

— Тамъ стоитъ: Frau Staatsräthin Natalie Karaulova, — съ улыбкой отвѣтилъ Сарматовъ.

— Однако, что же это мы… — сказала Караулова. — Вы конечно съ нами? спросила она Сарматова, дѣлая движеніе, чтобъ продолжать прогулку.

— Съ удовольствіемъ, отвѣчалъ онъ.

— Мы въ Posthof, слушать венгерцевъ, сказала Караулова.

Всѣ трое медленнымъ шагомъ двинулись впередъ.

II.

Лидія Александровна тѣмъ временемъ уже успѣла разглядѣть наружность Сарматова, и онъ произвелъ на нее хорошее впечатлѣніе. Немного выше средняго роста, широкоплечій, съ здоровыми мускулами, онъ съ перваго взгляда казался нѣсколько неуклюжимъ. Но эта кажущаяся неуклюжесть производила впечатлѣніе физической силы и сейчасъ-же сглаживалась спокойной мягкостью и изящной простотой и непринужденностью манеръ. Лицо было мужественно и привлекательно. Изъ-подъ крупныхъ черныхъ бровей самоувѣренно выглядывали глубоко сидящіе, оттѣненные, легкой синевой, красивые глаза. Небольшія «гусиныя лапки» около вѣкъ не нарушали красоты глазъ, а напротивъ, когда Сарматовъ улыбался, эти морщинки, увеличиваясь, казалось усиливали улыбку, выражавшуюся въ однихъ только глазахъ: рта было почти не видно изъ-подъ большихъ и густыхъ темнорусыхъ, слегка рыжеватыхъ усовъ. Прямой греческій носъ сохранилъ еще ту бѣлизну и гладкость кожи, которая отъ времени и жизни уже нѣсколько поблекла на щекахъ, покрытыхъ большой темнорусой бородкой, очень коротко подстриженной и сходившей къ подбородку въ чуть замѣтную эспаньолку. Мягкая, свѣтлосѣрая шляпа ловко сидѣла на крупной головѣ съ коротко остриженными русыми волосами.

— Гдѣ вы пропадали все это время? — продолжала Караулова разспрашивать по дорогѣ Сарматова. — Васъ почти два года не видно въ Петербургѣ. Откуда вы теперь?

— Теперь изъ Петербурга, Наталья Михайловна, изъ Петербурга, — отвѣчалъ онъ: — ѣздилъ на двѣ недѣли туда, а предъ этимъ скитался по Европѣ и даже отчасти по Африкѣ.

— Вотъ какъ! Гдѣ же вы были? Вѣдь вы тогда уѣхали въ Парижъ.

— Да бродилъ понемножку вездѣ, пока не надоѣдало. Вылъ между прочимъ въ Аѳинахъ, а оттуда заглянулъ въ Каиръ, потомъ въ Палестину…

— Ахъ, это должно быть очень интересно! — вырвалось у Карауловой восклицаніе.

— Что, Палестина?

— Да.

— Нисколько. Скучно, только, — равнодушнымъ тономъ сказалъ Сарматовъ.

«Что онъ рисуется или нѣтъ?» — подумала Лидія Александровна.

— Ну, да ужъ это извѣстно, что вамъ все неинтересно, — сказала Караулова недовольнымъ тономъ. — Зачѣмъ же вы ѣздили въ такомъ случаѣ въ Палестину?

— Близко былъ, думаю, дай, ужъ за одно посмотрю, — отвѣтилъ Сарматовъ.

«Рисуется» — подумала Лидія Александровна. — «А голосъ у него пріятный: низкій, бархатный».

— Ну, а скажите, зачѣмъ вы въ Петербургъ ѣздили? Кого вы тамъ видѣли? — продолжала Караулова свои разспросы.

— Ѣздилъ только, чтобъ устроить нѣкоторыя денежныя дѣла, видѣлъ своего главноуправляющаго и цѣлый ворохъ всевозможныхъ отчетовъ по имѣніямъ и домамъ, — отвѣтилъ съ улыбкой Сарматовъ. — Виноватъ, — прибавилъ онъ: — видѣлъ еще Боткина и его ассистента. Нарочно къ нему на дачу ѣздилъ.

— А знакомыхъ? — съ усмѣшкой въ глазахъ спросила Караулова.

— Кто же лѣтомъ въ Петербургѣ, — отвѣтилъ Сарматовъ: — знакомыхъ увидимъ зимой. Я нынѣшнюю зиму въ Петербургѣ.

— Слава Богу, давно пора, — сказала Караулова. — А здѣсь надолго?

— Полный курсъ. А вы?

— Я кончаю завтра, и потому вы должны завтра посвятить все ваше время мнѣ, — сказала Караулова.

Сарматовъ въ знакъ согласія наклонилъ голову.

«Между ними что-то есть» — подумала Лидія Александровна.

— А потомъ? — спросилъ Сарматовъ.

— Потомъ на недѣлю въ Теплицъ, потомъ маленькая tournée по Швейцаріи и къ сентябрю въ Петербургъ.

«Нерамова… Нерамова?.. Гдѣ я слыхалъ эту фамилію?» — силился онъ припомнить.

Продолжая разговаривать, они дошли до кафе Posthof’а и заняли мѣста у одного изъ свободныхъ столиковъ.

— Надо что нибудь спросить, — сказалъ Сарматовъ, когда предъ ними вытянулся лакей въ выжидательной позѣ.

— Giesslidbler’а? — сказала Караулова, вопросительно взглянувъ на Лидію Александровну.

— Да, — отвѣтила та.

— Это что такое? — спросилъ Сарматовъ, впервые попавшій въ Карлсбадъ.

— Чудная вода, — пояснила ему Караулова: — изъ источника недалеко отъ Карлсбада. Знаете, въ родѣ нашего Нарзана. Попробуйте. Drei GHesshübler, — приказала она лакею.

Лакей пошелъ исполнять приказаніе.

Ходьба немножко разогрѣла Сарматова, ему стало жарко, и онъ на минуту снялъ шляпу, чтобъ освѣжить голову.

«Il est peu poli» — подумала Лидія Александровна. — «Но такъ онъ еще красивѣе».

Оригинальность прически Сарматова обратила на себя ея вниманіе. Онъ какъ будто ожидалъ этого и въ то время, какъ Лидія Александровна смотрѣла на его голову, онъ посмотрѣлъ на Лидію Александровну и глаза ихъ встрѣтились. Онъ улыбнулся. Караулова это замѣтила и, тоже посмотрѣвъ на Сарматова, сказала:

— Все еще носите вашъ чубъ?

— Если мнѣ такъ нравится, — смѣясь, отвѣтилъ Сарматовъ: — зачѣмъ же я долженъ чесаться непремѣнно, какъ другіе. Одному нравится проборъ сзади, другому капуль, третьему зачесанные височки, мнѣ — чубъ.

Прическа его, правда, бросалась въ глаза. Онъ казался гладко остриженымъ, только въ шляпѣ. Острижены были затылокъ до темени и висковъ, далѣе волосы были подровнены, а на передней части головы они были уже, напротивъ, довольно длинны и широкой густой прядью падали на лобъ, образуя нѣчто въ родѣ малороссійскаго чуба или «кока», какіе носили наши дѣды, но кока, не зачесаннаго кверху, а небрежно спущеннаго. «Il a l’air d’un forèat» — говорили иногда въ обществѣ про Сарматова, глядя на эту прическу; но она очень шла къ нему, и многіе франты въ душѣ готовы были подражать ему.

— У меня въ числѣ предковъ былъ какой-то Тарасъ — Бульба не Бульба, Шевченко не Шевченко, а что-то въ этомъ родѣ, — шутливымъ тономъ объяснялъ Сарматовъ Лидіи Александровнѣ, продолжавшей теперь безъ стѣсненія смотрѣть на его куафюру: — вотъ почему я чубатый. Enfin… — небрежно сказалъ онъ, надѣвая шляпу. Скажите, почему-же вы такъ торопитесь въ Петербургъ къ сентябрю? — обратился онъ къ Карауловой.

— Вы и забыли уже, что у меня сынъ въ лицеѣ, — тономъ упрека сказала Караулова: — у него кончатся къ этому времени каникулы, а стало быть онѣ кончатся и у меня.

— Простите великодушно, — сказалъ смущенный Сарматовъ: — вы знаете, что я по временамъ бываю разсѣянъ. А кстати, гдѣ-же теперь Митя, отчего онъ не съ вами?

Лакей принесъ бутылки и бокалы и сталъ наливать слегка газированный Giesshubler.

— Митя съ дядькой уѣхалъ къ отцу въ имѣніе, — отвѣтила Наталья Михайловна: — а я вотъ съ нянькой, въ лицѣ Лидіи Александровны, сюда.

Сарматовъ взглянулъ на Лидію Александровну и снова старался припомнить, гдѣ онъ слышалъ ея фамилію.

Наконецъ, ему вспомнилось: есть офицеръ Нерамовъ, онъ даже встрѣчалъ его, кажется, гдѣ-то. Нѣтъ, это не то. Ему ясно представляется въ прошломъ именно женская фамилія: Нерамова. Ну, да, конечно! Это Петя Масловскій еще прошлой зимой, поздравляя его съ Новымъ Годомъ, писалъ ему въ Римъ: «у Дубовскихъ новая гувернантка, m-lle Нерамова, и прехорошенькая». Конечно, такъ. И Петька хоть и молодъ, а былъ правъ: она прехорошенькая, и даже больше.

Сарматовъ опять посмотрѣлъ на Лидію Александровну и, хотя ему было неловко сдѣлать это, спросилъ ее:

— Вы незнакомы съ Дубовскими?..

Лидія Александровна почему-то готовилась вспыхнуть, но съумѣла во-время подавить волненіе.

— Да, — отвѣтила она спокойнымъ и строгимъ тономъ. И, помолчавъ нѣсколько секундъ, прибавила: — я была у нихъ годъ тому назадъ гувернанткой.

— Я у нихъ и познакомилась съ Лидіей Александровной, — вмѣшалась Караулова. — Потомъ Лидія Александровна была гувернанткой тоже у нашихъ общихъ знакомыхъ, у Крейманъ, а теперь я предложила ей на лѣто сопровождать меня сюда.

На эстраду высыпали одинъ за другимъ въ своихъ характерныхъ костюмахъ венгерцы-музыканты со скрипками, кларнетами, бубнами.

— О, du, schönes üngarnland! — произнесъ на распѣвъ Сарматовъ и, обратившись къ Натальѣ Михайловнѣ, спросилъ:

— Не выпить-ли намъ по старой памяти ради новой встрѣчи токайскаго? А то, видите, лакей уже косо посматриваетъ на насъ: изъ-за нѣсколькихъ крейцеровъ занимаемъ мѣсто.

И онъ чуть слышно запѣлъ, глядя Натальѣ Михайловнѣ въ глаза:

— Trink Tokayer,

Der giebt Feuer!..

— Только, пожалуйста, безъ нѣмецкаго языка, — прервала его Караулова: — а то я должна буду обращаться къ Лидіи Александровнѣ за переводомъ. Скажите просто: «пей токайское вино, жаръ въ крови родитъ оно». Это я знаю, и вамъ отвѣчу: а режимъ?

Она съ улыбкой вопросительно посмотрѣла на него.

— Режимъ? — усмѣхнулся въ свою очередь Сарматовъ. — Что-жъ, для васъ онъ кончается, для меня еще не начинался. Мы, русскіе, съ нами Богъ! — съ комическимъ паѳосомъ произнесъ онъ. — Велѣть?

Наталья Михайловна кивнула въ знакъ согласія головой, и Сарматовъ, подозвавъ лакея, распорядился подать токайскаго.

Лидію Александровну сочли какъ будто заранѣе согласной и не спросили ея мнѣнія. Это ее кольнуло.

Оркестръ заигралъ какую-то венгерскую мелодію, страстную, рокочущую, хватающую за нервы. Вы идете лѣсомъ. Шумятъ деревья, ласкаются другъ къ другу молодыя вѣтви старыхъ дубовъ и каштановъ и, прислушиваясь къ пѣнію птицъ, что-то шепчутъ любовное. Вѣтеръ пробѣжалъ между ними, подслушалъ любовныя тайны и, насмѣхаясь, понесъ ихъ дальше, чтобы разсказать журчащему тутъ-же за деревьями ручью. Съ камня на камень прыгаетъ шумный ручей и вторитъ своимъ хохотомъ сплетнику вѣтру. Но вотъ опять кучка деревьевъ; и смолкли ручей и вѣтеръ, вмѣстѣ подкрались тихонько, подслушали и опять бросились дальше, проказники, насмѣшники. А деревья все шепчутся, все ласкаются другъ къ другу. Нѣжно поютъ скрипки; мягкія, то высокія, то низкія, ноты льются, какъ тихо журчащій ручей; молчатъ другіе инструменты; и вдругъ съ крутого обрыва, водопадомъ, стремглавъ внизъ бросается тихій ручей, зашумитъ, забурлитъ, захохочутъ бубны, а вмѣстѣ съ водопадомъ градомъ посыплются мелкіе камни и брызгами разбросаютъ во всѣ стороны ріссіcato скрипокъ.

— Люблю я эти мелодіи, — задумчиво произнесъ Сарматовъ, когда оркестръ кончилъ.

Лакей тѣмъ временемъ принесъ и розлилъ въ маленькія рюмки вино. Сарматовъ взялъ рюмку, Караулова тоже.

Лидія Александровна была еще подъ впечатлѣніемъ прослушанной сейчасъ пьесы, а эта рюмка вина передъ ней отравляла ей настроеніе и мѣшала вполнѣ отдаться волнѣ чувства, возбужденнаго музыкой. Что это такое: какой-то господинъ угощаетъ ее виномъ, даже не спросивъ, желаетъ-ли она, даже не предложивъ ей, а просто налили и поставили… Но вѣдь это просто разсѣянность со стороны Сарматова… Еслибъ это было такъ! А то онъ, услыхавъ, что она «компаньонка», можетъ быть, и Богъ знаетъ, что вообразилъ.

Ей досадно на самое себя, что въ ней развилась эта мелочная щепетильность, но что-же дѣлать: въ семьѣ Крейманъ ее пріучили встрѣчать еще и не такое игнорированіе ея личности.

— Лидія Александровна, вы такъ задумались, — очень любезно и предупредительно обратился къ ней Сарматовъ. — Отчего вы не хотите попробовать этого вина? Оно недурно.

«А la bonne heure!» — подумала Лидія Александровна и, кивнувъ ему толовой, взяла рюмку.

— Скажите, однако, что-же вы дѣлали въ эти два года путешествій? — спросила Караулова, обращаясь къ Сарматову.

— Дѣлалъ, что дѣлаютъ всѣ, — отвѣтилъ онъ: — осматривалъ всякую всячину. И дѣлалъ, что дѣлаютъ немногіе: мыслилъ.

— То есть какъ это?

— Какъ мыслилъ? Очень просто, какъ мыслятъ, — усмѣхнулся Сарматовъ. — Вмѣсто того, чтобы избрать какую-нибудь служебную профессію, я избралъ себѣ профессію свободнаго мыслителя.

— То есть что-же это, вы философствовать что-ли пустились? — спросила Наталья Михайловна.

— Если хотите, назовите такъ.

— Это что-то на васъ не похоже.

— Отчего-же? Развѣ вы не считаете меня для этого достаточно… серьезнымъ человѣкомъ?

— Нѣтъ, не въ томъ дѣло, а только философія — это скучно, а вы развѣ скучный — совсѣмъ нѣтъ!

— Удивительное дѣло женская логика,. — возмутился Сарматовъ: — чего онѣ не знаютъ, то прежде всего скучно. Я нахожу, что à la longue все скучно. А мыслить — это все-таки еще самое интересное, это высшее наслажденіе, дающееся человѣку только тогда, когда уже всѣ другія наслажденія кажутся ему скучными и неинтересными. Притомъ это наслажденіе безконечно разнообразное, вѣчно новое и находящееся въ вашемъ распоряженіи во всякое время и на каждомъ шагу. Къ одному и тому же предмету вы можете подойти съ тысячи сторонъ и, взявъ вотъ, напримѣръ, за центръ какую-нибудь рюмку съ токайскимъ, можно ворочать около нея весь міръ.

— Тоска! — вырвалось у Натальи Михайловны болѣе привычное, нежели обдуманное восклицаніе. — Нѣтъ, вы или хотите смѣяться надо мной, или совсѣмъ испортились, уѣхавъ надолго изъ Петербурга. Не стоило для этого ѣздить такъ далеко. «Мыслить» вы могли и въ Петербургѣ сколько угодно. Ну, хорошо: вы осматривали, вы мыслили, ну, еще что?

— Еще..? Изучалъ женскій вопросъ, — усмѣхнулся онъ.

— Вотъ это на васъ похоже! И что-же, изучили? Основательно? — немножко вспыхнувъ, задорнымъ тономъ спросила Караулова.

— Не совсѣмъ, — лукаво улыбаясь, отвѣтилъ Сарматовъ.

Лидія Александровна все время молчала, но Сарматовъ уже начиналъ интересовать ее, и она при удобномъ случаѣ готова была вставить свое слово.

— Кто-же просвѣщалъ васъ въ женскомъ вопросѣ? — спросила Наталья Михайловна.

— Женщины, конечно, — улыбнулся Сарматовъ. — Я изучалъ семейныя и общественные нравы, читалъ все, что есть наиболѣе интереснаго по этому вопросу, наблюдалъ бытъ.

— Нѣтъ, что это вообще значитъ: женскій вопросъ? — приставала Караулова.

— Вопросъ о главенствѣ, подчиненіи или равноправности женщины въ отношеніи мужчины, — отвѣтилъ Сарматовъ.

— О, я въ этомъ вопросѣ за главенство женщины, — немножко повышая голосъ, шутливо-патетически воскликнула Караулова.

— Я за равенство, — рѣшилась, наконецъ, вмѣшаться въ разговоръ Лидія Александровна.

— Ну, въ такомъ случаѣ, я за подчиненіе женщины мужчинѣ, — шутя сказалъ Сарматовъ.

— Почему, почему? — почти въ одинъ голосъ спросили Караулова и Нерамова.

— Да вотъ хотя-бы потому, что вы обѣ такъ горячо обратились за разрѣшеніемъ этого вопроса ко мнѣ, мужчинѣ. На вашемъ мѣстѣ, чтобъ быть послѣдовательными, надо было воскликнуть обѣимъ вмѣстѣ не «почему»? а «никогда!»

— Ну, хорошо, — сказала Караулова: — «никогда!» это разумѣется съ нашей стороны само собой, а вы скажите, почему вы за подчиненіе женщины?

— Я сказалъ, что я за подчиненіе, потому чтоодна изъ васъ за главенство, другая — за равенство. Такъ надо, чтобы и подчиненіе имѣло своего представителя.

— Да вы то, серьезно говоря, какого-же взгляда держитесь?

— А чортъ его знаетъ какого!…

— Ну, этого нельзя.

— Что-же дѣлать, — покорно отвѣтилъ Сарматовъ. — Чѣмъ больше я вдумывался въ этотъ вопросъ, тѣмъ неустойчивѣе становились мои взгляды, и я теперь, какъ Сократъ, знаю только то, что я ничего не знаю. Можетъ быть, это потому, что, какъ я уже сказалъ вамъ, я еще недостаточно основательно изучилъ вопросъ.

— Мы вотъ и совсѣмъ ничего не «изучали» по вашему, а имѣемъ же ясный взглядъ, — увѣренно произнесла Наталья Михайловна.

— Вотъ потому-то онъ вамъ и кажется яснымъ, — подхватилъ Сарматовъ. — Вамъ легко съ улыбкой сказать: я за главенство женщины, потому, что вамъ это кажется пріятнымъ. Вы, какъ птичка, прощебетали это, потому что совсѣмъ не разсуждали…

— Благодарствуйте, — съ шутливой ироніей вставила Караулова.

Сарматовъ тоже шутливо поклонился ей и продолжалъ:

— Да вѣдь еще и желаніе-то это — главенствовать — вы заявляете очень неувѣренно; пожалуй, и уступите?

— Никогда! — воскликнула Караулова, разсмѣявшись.

— А вотъ Лидія Александровна уже скромнѣе, — продолжалъ Сарматовъ: — она заявляетъ требованіе менѣе необдуманное…

— Еще разъ благодарствуйте, — вставила Караулова, на этотъ разъ уже съ легкой досадой, худо скрытой подъ усмѣшкой.

Сарматовъ налилъ себѣ и Карауловой еще по рюмкѣ вина.

— Вы позволите? — обратился онъ къ Лидіи Александровнѣ, у которой еще оставалось немного вина на днѣ.

— Да, долейте мнѣ, — сказала она, подвигая рюмку.

Токайское придало всѣмъ больше развязности.

— А можетъ быть и вы, — обратился къ Лидіи Александровнѣ Сарматовъ: — желаете равенства только по крайней мѣрѣ, а при случаѣ не прочь и больше…

— Нѣтъ, — прервала его убѣжденнымъ тономъ Нерамова: — я тоже много думала объ этомъ и знаю, что говорю. Равноправность — это только справедливость. Я не хочу быть рабой, но не хочу также имѣть дѣло и съ рабомъ. Онъ былъ-бы мнѣ противенъ.

Сарматовъ пристально посмотрѣлъ на нее и медленно произнесъ:

— Очень радъ; если только ваши взгляды не плодъ случайнаго вліянія или чтенія. Я тоже съ этого начиналъ: съ равноправности.

— И дошли до подчиненія?

— Нѣтъ, если говорить серьезно. Я все-таки еще скорѣе всего за равноправность. Но жизнь и взаимныя отношенія отдѣльныхъ лицъ между собой и отношенія ихъ къ обществу таковы, что въ извѣстномъ случаѣ можетъ потребоваться чье-либо подчиненіе. Кому-же подчиняться: женщинѣ или мужчинѣ, женѣ или мужу?

— Справедливости, — не задумываясь отвѣтила Нерамова.

— А если у одного одна справедливость, у другой другая?

— Двухъ справедливостей быть не можетъ.

— Непремѣнно можетъ, потому что на свѣтѣ все условно.

Сарматовъ начиналъ оживляться и увлекаться разговоромъ, встрѣтивъ въ Лидіи Александровнѣ партнера, умѣвшаго во-время подогрѣть его мѣткой репликой.

— Даже если условно, — отвѣтила, немного подумавъ, Лидія Александровна: — все-таки это условное въ извѣстное время и есть справедливость.

— Никогда! — одушевляясь возразилъ Сарматовъ. — Это рутина, застой, а не справедливость!

Лидія Александровна не нашлась, что возразить на это.

— Что-же такое по вашему справедливость? — спросила она.

— Это тоже, какъ еслибъ вы меня спросили: что есть истина? — началъ развивать свою мысль Сарматовъ. — Справедливость — это что-то такое неопредѣленное, гнѣздящееся гдѣ-то глубоко въ сердцѣ человѣческомъ и въ трудную минуту подсказывающее человѣку, какъ ему слѣдуетъ поступить или какъ отнестись къ извѣстному чужому поступку, чтобъ потомъ не чувствовать душевнаго разлада, раскаянія, угрызеній совѣсти. Справедливость, совѣсть — это un je ne sais quoi, зарождающееся подъ вліяніемъ инстинкта самосохраненія, свойственнаго человѣку, какъ животному, а развивающееся и живущее подъ вліяніемъ наслѣдственности, расы, привычекъ, образа жизни, климата, исторіи каждаго народа и всего міра и, наконецъ, подъ вліяніемъ того, что въ послѣднее время стали называть массовымъ внушеніемъ…

— Вы ужъ лучше начните по-нѣмецки говорить, — вмѣшалась Караулова, начинавшая тяготиться, что нить разговора перешла отъ нея къ ея компаньонкѣ: — право, это усыпитъ меня еще скорѣе.

— Pardon, Наталья Михайловна, — умоляющимъ тономъ остановилъ ее Сарматовъ: — еще два слова. И вотъ подъ вліяніемъ этой-то «моей», мнѣ присущей справедливости, выработавшейся во мнѣ, кромѣ вліянія всѣхъ перечисленныхъ уже мною причинъ, еще и подъ вліяніемъ долгихъ размышленій о предметѣ, подъ вліяніемъ дѣйствительнаго изученія его, я думаю, что въ извѣстныхъ случаяхъ подчиненную роль должна играть женщина, въ другихъ, наоборотъ, мужчина. Мы это, впрочемъ, видимъ и въ дѣйствительности, которая никакъ не хочетъ поддаваться тѣмъ однообразнымъ рамкамъ, въ которыя мы ее во что-бы то ни стало усиливаемся втиснуть. И примиритесь съ этимъ. Въ этомъ только и можетъ состоять равенство половъ. Вся несправедливость происходитъ оттого, что хотятъ, чтобъ отдѣльныя личности одного пола въ извѣстныхъ случаяхъ поступали всѣ по одному шаблону, а личности другого пола по другому также строго опредѣленному шаблону, и все, что не подходитъ подъ него, считаютъ отклоненіемъ отъ нормы и придумываютъ, какъ бороться съ этимъ. Зачѣмъ? Оставьте каждому полу свою долю повелѣвающихъ и свою долю подчиняющихся.

— Я съ вами согласна, — сказала Лидія Александровна и хотѣла продолжать.

— И я тоже, съ условіемъ, чтобъ я была въ числѣ повелѣвающихъ, — прервала ихъ Наталья Михайловна. — А поэтому, слушайте вотъ что, Егоръ Дмитріевичъ: я завтра хочу ѣхать на фарфоровую фабрику въ Аісіі, здѣсь въ нѣсколькихъ километрахъ отъ Карлсбада — мнѣ хочется купить непремѣнно тамъ себѣ сервизъ. Поѣдемте съ нами, вы все-таки лучше меня съумѣете оцѣнить, что дѣйствительно стоитъ вещь, и поторговаться. Согласны.

— Съ удовольствіемъ — отвѣтилъ Сарматовъ и тономъ легкой насмѣшки прибавилъ: — но, значитъ, въ опредѣленіи стоимости сервиза вы подчинитесь моему рѣшенію? Или вашему капризу?

— Ну, я подчинюсь моему капризу, а вы мнѣ все-таки посовѣтуете.

Уже начало темнѣть, и по аркамъ террасъ и эстрады зажглись гирлянды разноцвѣтныхъ газовыхъ фонариковъ. Оркестръ заигралъ новую пьесу.

Когда она была кончена, Наталья Михайловна встала, говоря, что пора домой. Сарматовъ расплатился, и они направились къ выходу.

— А въ которомъ часу мы поѣдемъ на фабрику? — спросилъ Сарматовъ, прощаясь съ Натальей Михайловной и Лидіей Александровной у порога ихъ отеля.

Условились, что онъ найметъ экипажъ и пріѣдетъ къ Натальѣ Михайловнѣ завтракать въ Hôtel National.

III.

Караулова занимала въ отелѣ номеръ въ три небольшихъ комнаты; въ одной изъ нихъ была отдѣльная спальня для Лидіи Александровны.

Обыкновенно Лидія Александровна читала Карауловой на ночь какой-нибудь романъ, и когда Наталья Михайловна начинала засыпать, Лидія Александровна уходила къ себѣ. Но сегодня, вернувшись домой позже обыкновеннаго, Караулова чувствовала себя достаточно усталой, чтобъ не принимать снотворной дозы чтенія.

Оставшись одна въ своей комнатѣ, Лидія Александровна не сразу легла въ постель. Токайское съ непривычки подняло въ ней нервы и спать ей не хотѣлось. И этотъ Сарматовъ — она не могла себѣ не сознаться — заинтересовалъ ее.

«Мыслить! да, это высшее наслажденіе» — подумала она. — «Оно и мнѣ знакомо. Когда всѣ другія удовольствія наскучатъ — сказалъ онъ — это остается. Или, когда они, какъ мнѣ, недоступны, могу сказать я».

«Нѣтъ, это вздоръ» — подумала она сейчасъ-же. — «Когда что-нибудь недоступно, этого желаешь, объ этомъ мечтаешь. А мечтать это не то, что мыслить — я это понимаю. Увы, мнѣ приходится теперь гораздо больше мечтать о недоступномъ, чѣмъ мыслить».

Лидія Александровна открыла окно и сѣла у него. За дворовыми постройками виднѣлся садъ, за садомъ гора, покрытая лѣсомъ. Все сливалось въ одну темную массу во мракѣ ночи и только звѣзды мерцали на темномъ, но прозрачномъ небѣ.

«Могла-ли бы я ничего не желать теперь» — думала она — «довольствоваться тѣмъ, что у меня есть, и мыслить?»…

«…Нѣтъ, нѣтъ, сто разъ нѣтъ! Не могу, не хочу».

Она въ раздумьи смотрѣла на звѣзды.

Вотъ ея почтеннѣйшая Наталья Михайловна та ни о чемъ не мыслитъ, а пользуется всѣмъ. А она? Она обречена быть «при ней», «компаньонкой», должна исполнять ея прихоти, капризы, тѣшить ее разговорами, чтеніемъ нелѣпыхъ или скабрезныхъ романовъ. Съ тѣхъ поръ, какъ онѣ выѣхали изъ Петербурга, вотъ уже шестнадцатый романъ, что онѣ начали читать! Ей уже начинаетъ надоѣдать, а Натальѣ Михайловнѣ все равно; какъ корова: что-бы ни жевать, лишь-бы жевать. Господи, бываютъ-же такія счастливыя натуры!

Нѣтъ, это не такъ! Развѣ счастье не понимать смысла жизни, жить животной жизнью, праздными наслажденіями.

По небу побѣжали облака, темная ночь стала еще темнѣе, звѣзды скрылись. Лидія Александровна закрыла окно и стала раздѣваться.

Она посмотрѣла на себя въ зеркало и задумалась.

Да, въ эти два года, какъ она вышла изъ института, она сильно измѣнилась. Развилась, возмужала и… еще похорошѣла. Даже петербургскій климатъ, даже душевныя тревоги не повліяли на нее дурно. Только больше «мысли» въ выраженіи лица. Она довольна собой.

И для кого все это, для чего? Неужели и дальше все то-же, что въ эти два года? Или замужъ?

Лидіи Александровнѣ вспомнилось, что отецъ предлагалъ ей выйти за Николая Петровича… Старый, противный… онъ бы ласкалъ ее, обнималъ, цѣловалъ эти плечи…

Нервная дрожь пробѣжала у нея по тѣлу.

А образъ Николая Петровича какъ-то самъ собой перешелъ въ образъ Сарматова. Его неуловимаго цвѣта глаза и этотъ смѣшной и въ то же время привлекательный чубъ, метались теперь въ ея воображеніи, хотя она старалась отогнать это впечатлѣніе, старалась думать о другомъ.

Да, эти два года не прошли даромъ и въ ея умственной жизни. Никакихъ выдающихся событій, ничего необыкновеннаго, а пережито много, очень много. О, жизнь заставила ее мыслить!

Лидія Александровна отошла отъ зеркала, продолжаетъ раздѣваться, а передъ ней въ воображеніи пробѣгаетъ рядъ впечатлѣній послѣднихъ лѣтъ.

Въ сущности, что заставило ее поѣхать сюда съ Карауловой? Тоска по «заграницѣ». Съ Дубовскими она провела лѣто на Кавказѣ, съ Крейманами пришлось-бы поѣхать въ Озерки. Не умри Лиза Дубовская, конечно, она вмѣстѣ съ ней и ея семьей была-бы теперь въ Аркашонѣ. Это лучше Карлсбада. По крайней мѣрѣ, купалась-бы въ морѣ. Еслибъ не ожидаемая tournée по Швейцаріи, не стоило-бы и ѣздить съ Натальей Михайловной.

А что было-бы съ Крейманами въ Озеркахъ! Слава Богу, что благополучно выбралась отъ нихъ безъ непріятности. Какія они милочки, что не согласились на прибавку жалованья! Ну, да и она, столько потребовала, что, конечно, могла съ увѣренностью ожидать благополучной отставки. Не жить-же ей было вѣкъ у этихъ скупердяевъ! Ну ихъ къ чорту! Надоѣли ей они всѣ.

Лидія Александровна легла, погасила свѣчу и хотѣла заснуть. Но сонъ бѣжалъ отъ нея.

«Оттого, что не читала сегодня на ночь», — подумала она.

Но зажигать свѣчу, доставать книгу ей не хотѣлось.

«Хорошо-бы, вотъ еслибъ теперь мнѣ почиталъ кто-нибудь, какъ я читаю Натальѣ Михайловнѣ, — раздумывала Лидія Александровна. А я лежала-бы и слушала, пока не засну. Да, я вотъ ей читаю, а мнѣ никто не будетъ читать. Собственно вѣдь это противный трудъ: быть компаньонкой у богатой, праздной барыни… Можно позволить себѣ все, что угодно, но надо имѣть право на это. Я, напримѣръ, понимаю чтеца, чтицу у какого-нибудь министра. А то кому нужна Наталья Михайловна?.. Даже не мужу своему, съ которымъ она не живетъ и который даетъ ей Богъ знаетъ почему такъ много денегъ?.. Вотъ дуракъ-то!.. Ну, и не сыну, кажется. Она его видитъ только по праздникамъ».

«И за что я обречена быть у нея служанкой»? — думала чрезъ нѣсколько минутъ Лидія Александровна уже съ нѣкоторымъ раздраженіемъ. — «Да, служанкой. Развѣ мое положеніе не таково-же? Разница только въ сортѣ работы».

«Ну, хоть-бы что нибудь въ ней было» — думала она теперь про Наталью Михайловну. — «А странно, что они съ Сарматовымъ очень близки».

Сарматовъ опять рисуется въ ея воображеніи, и она опять почему-то настойчиво старается отогнать его отъ себя.

Чрезъ два дня онѣ уѣдутъ отсюда. Чрезъ мѣсяцъ онѣ будутъ въ Петербургѣ. А тамъ что? Опять искать мѣсто гувернантки. Не оставаться-же компаньонкой у Карауловой. Все-таки это не настоящій семейный домъ, и Караулова гораздо больше принята, скорѣе терпима въ большихъ домахъ, чѣмъ принимаетъ у себя. Ей едва-едва отдаютъ должное число визитовъ.

«Наконецъ, и для меня самой это пребываніе у нея, Богъ знаетъ, какъ повліяетъ» — думаетъ Лидія Александровна. «Положимъ, я могу считать себя застрахованной отъ всякихъ вліяній. Однако какъ взглянутъ на это другіе»?

Сарматовъ опять рисуется ей передъ ея закрытыми глазами. Ей душно. Она сбросила одѣяло, она сбросила и простыню; но и въ одной рубашкѣ ея тѣло горитъ; мягкая постель какъ будто горячо нагрѣтая печь.

Лидія Александровна встала, зажгла свѣчу и сѣла на диванъ.

Но чрезъ минуту свѣтъ начинаетъ непріятно рѣзать ей глаза; она чувствуетъ, что она уже освѣжилась; и, открывъ окно и спустивъ жалюзи, она гаситъ свѣчу и снова ложится въ постель.

IV.

На утро Лидія Александровна была не въ духѣ. Промучившись долго съ своей безсонницей, она, по обыкновенію, встала рано. Голова была немножко тяжела, глаза заспанные. Вообще она сегодня была недостаточно интересна, какъ ей казалось, и это ее сердило. Она не хотѣла сказать себѣ прямо, что ей непріятно показаться въ такомъ видѣ Сарматову, но какой-то голосъ подсказывалъ ей, что это такъ, и это сердило ее еще болѣе.

Въ назначенный часъ Сарматовъ пріѣхалъ въ легкой плетеной колясочкѣ съ балдахиномъ, защищающимъ сверху отъ солнца и дающимъ просторъ воздуху и взгляду по сторонамъ.

Завтракъ, по приказанію Натальи Михайловны, былъ уже приготовленъ въ маленькомъ садикѣ отеля, и она и Лидія Александровна спустились туда совсѣмъ одѣтыя къ предстоящей прогулкѣ.

За завтракомъ разговоръ мало-по-малу опять перешелъ на вчерашнюю тему о правахъ мужчинъ и женщинъ.

Сарматовъ сталъ шутя доказывать ничтожество женщины, когда при ней нѣтъ мужчины. Наталья Михайловна шутя бранилась съ нимъ.

— Женщина сама по себѣ всегда нуль, мужчина всегда единица, — шутилъ Сарматовъ.

— Что бы вы были безъ женщинъ! — посмѣялась надъ нимъ Караулова.

— Были-бы единицами, — отвѣтилъ Сарматовъ.

— Не понимаю только зачѣмъ мужчины ухаживаютъ такъ за женщинами, — сказала Караулова.

— За тѣмъ-же, за чѣмъ женщины ухаживаютъ за мужчинами, — отвѣтилъ Сарматовъ: — это выгодно той и другой сторонѣ, если только интересы ихъ дѣйствительно сливаются, а не отдѣлены другъ отъ друга, если одинъ не ищетъ стать особнякомъ впереди другого. Это простая ариѳметическая задача. Вы десятичныя дроби помните?

— Ну, ужъ, пожалуйста, безъ ариѳметики, — замахала руками Караулова.

— Ну, я сейчасъ это Лидіи Александровнѣ докажу, что мужчина долженъ первенствовать, — сказалъ Сарматовъ, — она, конечно, еще не забыла ариѳметики.

Онъ досталъ бумажникъ, вырвалъ листокъ изъ записной книжки, вынулъ изъ нея карандашъ и, чертя цифры, сталъ доказывать.

— Смотрите, — говорилъ онъ: — мужчина отдѣльно — единица, женщина отдѣльно — нуль. Возьмемъ случай, когда всѣ стремленія и желанія ихъ слиты, когда они не отдѣлены другъ отъ друга запятой, словомъ, возьмемъ счастливый бракъ. Если при этомъ первенствуетъ мужчина, то есть единица стоитъ впереди, а нуль позади, союзъ дастъ 10. Если, наоборотъ, на первомъ мѣстѣ стоитъ женщина, союзъ остается все той-же единицей, хотя и съ нулемъ впереди, то есть 01. Значеніе союза зависитъ все-таки только отъ личности мужчины и его качествъ. Неправда-ли, для той и другой стороны выгоднѣе быть 10, а не 0?

Лидія Александровна ничего не отвѣтила.

— Возьмемъ теперь, — продолжалъ Сарматовъ, — случай, когда интересы мужчины и женщины, находящихся въ союзѣ, различны, когда между единицей и нулемъ стоитъ запятая. Если при этомъ первенствуетъ мужчина, союзъ все-таки остается единицей, то есть 1,0. Но если при этомъ первенство перейдетъ въ руки женщины, если 0 встанетъ впереди единицы, тогда все пропало, потому что тогда союзъ уже превратится въ 0,1; то есть, женщина-нуль ничего не выиграетъ, все-равно остается нулемъ, а мужчина измельчаетъ, станетъ десятичной дробью, изображающей собой и все достоинство такого союза. Не правда-ли, что какъ и въ предъидущемъ случаѣ, такъ и тутъ, для обѣихъ сторонъ выгоднѣе первенство мужчины?

Лидія Александровна внимательно и серьезно слѣдила за словами и цифрами Сарматова. Караулова слушала ихъ, не вникая въ сущность разговора и ожидая, чѣмъ онъ разрѣшится. Сарматовъ замолчалъ, оставилъ бумажку предъ Лидіей Александровной, и наливъ себѣ вина, сталъ доканчивать завтракъ, съ усмѣшкой посматривая на сосредоточенное выраженіе лица Лидіи Александровны.

— Остроумно и вѣрно, — сказала Лидія Александровна послѣ минутнаго размышленія: — но это доказываетъ совсѣмъ не то, что вы хотите доказать.

Сарматовъ посмотрѣлъ на нее вопросительно.

— Все это доказываетъ только, что для той и другой стороны выгоднѣе всего равноправность, — постепенно воодушевляясь, продолжала Лидія Александровна. — Да, теперь большая часть женщинъ нули, потому что ихъ съ дѣтства готовятъ быть нулями. Но поставьте, вмѣсто нуля, такую-же равноправную единицу и посмотрите, что выйдетъ. Возьмемъ случай, когда нѣтъ запятой. Будетъ-ли въ такомъ союзѣ первенствовать мужчина или женщина, все равно, союзъ всегда будетъ 11. Возьмемъ теперь случай, когда есть запятая. Я собственно не понимаю, зачѣмъ нуженъ такой союзъ. Теперь, когда есть нули, которые не могутъ существовать безъ единицъ, это неизбѣжно. А когда, вмѣсто нулей, будутъ единицы, онѣ всѣ могутъ существовать и самостоятельно. Но если даже такой союзъ двухъ единицъ съ запятой между ними почему нибудь и образовался-бы, онъ всегда будетъ единица и одна десятая. А союза унизительнаго, превращающагося въ десятичную дробь никогда быть не можетъ, никогда не будетъ 0,1. Теперь нуль, насильно сдѣланный нулемъ, если ему удастся попасть на первое мѣсто, мститъ за свое порабощеніе, а месть — это такое занятіе, изъ котораго, конечно, не выйдетъ цѣлаго числа, а развѣ только десятичная дробь.

Лидія Александровна замолчала.

— Браво, Лидія Александровна, — сказала Караулова: — браво! Что взяли, Егоръ Дмитріевичъ, — обратилась она къ Сарматову.

Сарматовъ все это время пристально смотрѣлъ на Лидію Александровну, внимательно ее слушалъ и любовался ея оживленно блестѣвшими темно-голубыми глазами и нѣсколько разгорѣвшимися щеками. Всякій слѣдъ плохо проведенной ночи у Лидіи Александровны теперь исчезъ, да она и сама, увлекшись споромъ, позабыла о своей сегодняшней неинтересности.

Сарматовъ теперь безъ всякой дѣланной шутки дружескимъ тономъ обратился къ Лидіи Александровнѣ.

— Я готовъ признать, что ваше опроверженіе блестящѣе моего доказательства, — сказалъ онъ: — и я былъ-бы отъ него совсѣмъ въ восторгѣ, будь оно сказано менѣе горячимъ и убѣжденнымъ тономъ.

— Почему такъ?

— Да ужъ у меня такой складъ ума, — будто оправдываясь, говорилъ Сарматовъ. — Всему, что говорится съ очень горячимъ убѣжденіемъ, мнѣ всегда какъ-то не вѣрится. Мнѣ всегда чудится тутъ фанатизмъ, нетерпимость, односторонность.

— Что же вы хотите, чтобъ никто ни въ чемъ не былъ увѣренъ, чтобъ всѣ обо всемъ думали и такъ, и этакъ? — задорно спросила Лидія Александровна.

— Я даже и въ этомъ не убѣжденъ, — отвѣтилъ онъ съ какой-то виноватой улыбкой.

— Тогда никто бы ничего не говорилъ такъ, чтобъ увлечь другихъ, и всѣ бы шли врознь, ни у кого бы не было вѣры въ свое дѣло, а вѣра, вы знаете, горами двигала, — продолжала стоять на своемъ Лидія Александровна.

Въ глазахъ Сарматова играла все та же улыбка, и онъ медленно, задумчиво произнесъ:

— Двигала-то двигала, да еще вопросъ хорошо-ли это? Ладно-ли она ихъ подвинула-то? Можетъ бы лучше было бы, еслибъ онѣ на своемъ мѣстѣ стояли?

— Ну, на это я ужъ не знаю что и сказать вамъ, — разсмѣялась Лидія Александровна — такъ ни до чего не договоришься.

— Вотъ и я тоже говорю, — шутливо сказалъ Сарматовъ. — Вѣдь на всякое доказательство можно найти опроверженіе, можно его найти и на то, что вы сейчасъ доказывали.

Лидія Александровна готовилась слушать, но завтракъ былъ конченъ — Караулова встала и, беря свой зонтикъ, сказала:

— Поѣдемте, пора, надо успѣть во-время вернуться.

Сарматовъ и Нерамова послѣдовали ея примѣру, и всѣ направились къ выходу.

Наталья Михайловна и Лидія Александровна заняли въ экипажѣ главныя мѣста, Сарматовъ на скамеечкѣ противъ нихъ.

Прогремѣвъ по каменной мостовой, коляска быстрой рысью выѣхала за городъ и, повернувъ влѣво, почти безшумно покатилась по мягкому, посыпанному пескомъ шоссе.

Дорога шла въ гору по окраинѣ очаровательнаго сосноваго лѣса. Раннимъ утромъ здѣсь пронеслась гроза, все было омыто, воздухъ чистъ и насыщенъ смолистымъ запахомъ. Въ одну сторону съ горы виднѣлись другія далекія горы, принимавшія голубоватый оттѣнокъ, и пригорки, покрытые лѣсомъ. Внизу, въ долинѣ Эгера живописно раскинулись красивыя виллы, а дальше — рядъ крестьянскихъ домиковъ — Donitz. И ажурныя украшенія изящныхъ шалэ, и за-ново выбѣленныя стѣны деревенскихъ построекъ съ ихъ красными черепичными крышами, узорными пятнами пестрѣли на яркой зелени луга, кое-гдѣ отражаясь въ рѣкѣ.

Лидія Александровна задумчиво смотрѣла на эту картину, а чуть слышный, журчащій хрустъ песку подъ копытами лошадей и колесами экипажа, казалось, нашептывалъ ей что-то успокаивающее, что-то ласкающее.

V.

При фабрикѣ былъ магазинъ — настоящій музей художественныхъ произведеній изъ хрусталя и фарфора.

Наталья Михайловна какъ вошла, такъ сразу и остановилась въ восторгѣ предъ расписной форфоровой вазой для цвѣтовъ и не могла отъ нея оторваться: по скалистой тропинкѣ поднялись на холмикъ двѣ молодыя дѣвушки къ широкой каменной цистернѣ и съ противоположныхъ сторонъ опустили въ нее свои кувшины, чтобъ зачерпнуть воды. Одна, весело смѣясь и въ полъ-оборота смотря на подругу, что-то разсказываетъ, другая, едва улыбаясь, ее слушаетъ. Цистерна — ваза, дѣвушки — ручки вазы. Поставьте въ нее цвѣтовъ — и дѣвушки какъ будто играютъ въ прятки, ища за кустомъ одна другую.

Сарматовъ однако отсовѣтовалъ Натальѣ Михайловнѣ дѣлать эту покупку: ваза слишкомъ пестра, присмотрится, надоѣстъ.

Лидія Александровна шла поодаль.

«Сколько труда, знанія, искусства! — думала она, глядя на изящные сервизы, кувшины, бокалы, кружки. — Сколько мысли въ этихъ ничего незначущихъ завиткахъ, изгибахъ, сочетаніяхъ красокъ!»

Ну, еслибы она и купила себѣ что-нибудь изъ этихъ вещей — куда ей дѣвать это? О, какъ богатой надо быть, чтобы всѣмъ пользоваться!

Выбравъ себѣ то, что ей было нужно, Наталья Михайловна начала жестоко торговаться.

Напрасно нѣмецъ убѣждалъ ее, что онъ не можетъ уступить изъ prix fixe, она стояла на своемъ.

Наталья Михайловна начинала сердиться.

— Слушайте, — сказалъ нѣмцу Сарматовъ: — вѣдь вы дѣлаете уступки магазинамъ и комиссіонерамъ. Можете и для этой дамы сдѣлать такую же уступку.

Нѣмецъ, видя, что имѣетъ дѣло съ опытнымъ человѣкомъ, сразу сдался и, подумавъ, согласился сдѣлать скидку, тѣмъ болѣе, что Сарматовъ въ это время сталъ прицѣниваться къ очень дорогому сервизу.

«Ни за что бы не уступила на мѣстѣ нѣмца! — думала Лидія Александровна. — Ни за что!»

Ей казалось какъ будто въ этомъ торгѣ та и другая сторона обвиняютъ другъ друга въ мошенничествѣ.

«И какъ не стыдно Сарматову — думала она теперь — заставилъ нѣмца измѣнить своему слову. Неужели можно не презирать деньги, неужели изъ-за нѣсколькихъ грошей, которые выторгуешь, стоитъ унижать себя и другихъ! Вѣдь и съ ней почти также торговались изъ-за жалованья.»

Расплатившись за купленное и заказанное и распорядившись отправить вещи въ Петербургъ, Наталья Михайловна пожелала посмотрѣть на фабричное производство этихъ самыхъ вещей. Владѣлецъ фабрики охотно допускалъ осматривать ее тѣхъ посѣтителей, которые купили что-нибудь въ магазинѣ.

Фабричный проводникъ — ein gescheidter Führer — повелъ гостей, показывая и объясняя имъ все, отъ дробленія простого кварца и шпата и размачиванія бѣлой глины, до дорогой живописи на фарфорѣ по нѣсколько сотъ гульденовъ за тарелку, отъ громадной печи, гдѣ сквозь окотечки сверкала, какъ золото, расплавленная стеклянная масса, до художественной гравировки самыхъ прихотливыхъ рисунковъ на тончайшемъ хрусталѣ.

Въ первомъ отдѣленіи — ражій, широкогрудый дѣтина съ растегнутымъ воротомъ потной и закоптѣлой блузы засунулъ въ раскаленную печь длинную желѣзную трубку, досталъ оттуда на концѣ трубки кусокъ расплавленной массы и принялся выдувать горячее стекло, размахивая трубкой во всѣ стороны. Изъ огненнаго куска вышелъ, переливая изъ цвѣта въ цвѣтъ, сначала шаръ, потомъ какая-то неопредѣленная фигура. Рабочій взялъ ножницы и принялся стричь ее; потомъ опять сунулъ ее въ печь, вынулъ и опять началъ вертѣть и стричь, и чрезъ минуту отстригъ отъ трубки хорошенькій кубокъ.

— Какъ это мило! — воскликнула Наталья Михайловна.

А рабочій уже снова взялъ на трубку небольшой кусокъ стеклянной массы и выдувалъ изъ нея шаръ. Шаръ все росъ, росъ, принимая невѣроятные размѣры, приковывая вниманіе посѣтителей и вызывая у нихъ удивленіе. Вдругъ раздался трескъ и осколки шара, какъ дождь, упали къ ногамъ рабочаго. Всѣ инстинктивно отшатнулись; Наталья Михайловна и Лидія Александровна закрыли лицо руками, а проводникъ съ любезной улыбкой произнесъ:

— О, s’ist nicht gefährlich.

И доставъ отъ рабочаго нѣсколько кусочковъ тончайшаго стекла, онъ подалъ ихъ Натальѣ Михайловнѣ и Лидіи Александровнѣ со словами: zum Andenken.

Въ другомъ отдѣленіи — рабочій, весь замазанный фарфоровой массой, взялъ комъ этой массы, бросилъ ее на вертящуюся тумбу и, поливая руки водой, въ минуту или двѣ выдавилъ пальцами изъ этого кома глины чашку, блюдечко, крышку. Дальше такіе же работники и работницы оттискивали изъ сырого фарфора въ формахъ арабески и украшенія и лѣпили ихъ на вазы, на блюда, на чаши и кубки. Еще дальше скульпторъ дѣлалъ изъ воска по рисунку красивую модель — что-то въ родѣ рога изобилія, поддерживаемаго тремя гномами. Это была тоже ваза для цвѣтовъ. Скульпторъ былъ, вѣроятно, нѣмецъ или чехъ, но по наружности казался итальянцемъ, и Лидіи Александровнѣ вспомнилась Италія, гдѣ она еще ребенкомъ научилась любить скульптуру. При видѣ теперь этого скульптора, худого и блѣднаго, хотя не бѣдно одѣтаго, вспомнился ей итальянецъ, уличный продавецъ издѣлій изъ лавы, у котораго ея отецъ не хотѣлъ купить какую-то бездѣлку его собственной работы, находя, что цѣна его слишкомъ мало разнится отъ цѣнъ въ магазинахъ. Итальянецъ съ горечью сказалъ на это: si paga ai magazini e non а noi, artisti. Она упросила тогда отца купить эту вещь. Теперь… здѣсь… что можетъ она теперь?.. Ей вспоминается, какъ Наталья Михайловна торговалась, и ей кажется, что сдѣланная нѣмцемъ уступка — это деньги, выторгованныя и у этого скульптора, и у этихъ рабочихъ, и вотъ у этихъ миловидныхъ, большею частію скромно одѣтыхъ дѣвушекъ, которыя расписываютъ красками тарелки и чашки.

Чѣмъ дальше шла Лидія Александровна по мастерскимъ фабрики, гдѣ изъ грязи и песку выходили произведенія искусства, гдѣ скромные рабочіе и работницы въ своихъ рабочихъ блузахъ почтительно показывали Натальѣ Михайловнѣ, какъ все это «для нея» дѣлается, тѣмъ болѣе впадала она въ мрачное настроеніе.

Ей казалось страннымъ, что всѣ эти люди несутъ такой трудъ для того, чтобъ Наталья Михайловна могла удовлетворить своему капризу, поставить у себя въ той или другой вазѣ букетъ цвѣтовъ, пить изъ той или другой чашки кофе.

Но вѣдь и она, какъ Наталья Михайловна, пользуется всѣмъ этимъ, не неся большихъ трудовъ? Прежде, при мамѣ, она пользовалась еще большимъ. Куда Натальѣ Михайловнѣ! И никогда она прежде не задумывалась надъ этимъ. Отчего же теперь что-то волнуетъ ее?

«Оттого что она сама работница, наемница! — думается ей въ эту минуту. — Право, ея трудъ еще хуже этого. Эти хоть создаютъ что-то, не зная для кого. А она ублажаетъ Наталью Михайловну чтеніемъ скабрезныхъ романовъ. Какое это унизительное занятіе!»

«Какое же у нея право на мой трудъ?..» — думаетъ Лидія Александровна. — «Наша жизнь съ ней тунеядство. Да, тунеядство — вотъ настоящее названіе.»

Лидія Александровна уже не разъ задумывалась надъ этимъ вопросомъ. Непремѣнно надо и самой работать на другихъ, думалось ей, если хочешь пользоваться чужимъ трудомъ. Здѣсь, на фабрикѣ, этимъ мыслямъ былъ данъ новый толчокъ. Но онѣ своенравно переплетаются у нея сейчасъ-же и съ другими мыслями.

Она подходитъ къ Натальѣ Михайловнѣ и Сарматову и идетъ съ ними дальше.

Въ маленькой комнаткѣ за токарнымъ станкомъ сидитъ старикъ граверъ. Худощавый, высокій, въ очкахъ, носъ крючкомъ, лысый, съ длинной сѣдой бородой, морщинистый и желтый — онъ приковываетъ вниманіе прежде всего своею наружностью.

— Точно какая-нибудь миѳологическая фигура, — говоритъ Сарматовъ, указывая на него своимъ спутницамъ: — само дряхлое Время, «ветхій деньми» Сатурнъ.

Они подходятъ къ Сатурну и смотрятъ, что онъ дѣлаетъ.

Въ токарномъ станкѣ у него укрѣплены инструменты, въ рукахъ хрустальная чаша и тутъ же другая чаша — модель, съ которой онъ копируетъ — вся изъ мелкой грани и нѣжнѣйшихъ арабесокъ. Проводникъ удерживаетъ посѣтителей на нѣкоторомъ разстояніи отъ гравера, чтобъ не помѣшать его работѣ; но они достаточно близко къ нему и любуются, какъ онъ, бережно держа драгоцѣнную чашу въ своихъ костлявыхъ пальцахъ, увѣренно, но осторожно подноситъ ее къ быстро вращающемуся кружку токарнаго инструмента: звенитъ тонкая чаша, а на поверхности хрусталя появляются новыя и новыя грани, и новые узоры, и прихотливые арабески.

— Какъ онъ не разобьетъ ее! — вырывается у Натальи Михайловны сдержанное, чуть слышное восклицаніе.

Нѣсколько минутъ проходитъ въ молчаливомъ созерцаніи работы.

— Такъ жизнь человѣка въ рукахъ Сатурна, какъ эта чаша въ рукахъ этого гравера, — задумчиво, полушопотомъ начинаетъ фантазировать Сарматовъ. — И въ нашемъ сердцѣ время проводитъ грани за гранями, и чѣмъ ихъ больше, чѣмъ онѣ тоньше, тѣмъ драгоцѣннѣе чаша жизни. Но грани — предѣлы. Немножко въ сторону, немножко за грань, и красота нарушена; немножко глубже, чѣмъ слѣдуетъ, и, вмѣсто грани, трещина. Перекрещиваются между собой тысячи граней, и звонкая чаша горитъ алмазами; нѣсколько трещинъ на ней — и она разбита.

— Это даже поэтично, — кивнувъ ему головой съ одобрительной улыбкой, сказала Лидія Александровна.

— Со мной это иногда бываетъ, — усмѣхнулся Сарматовъ. — Однако чашу эту я куплю, — сказалъ онъ, и обратился чрезъ проводника къ граверу, прося посмотрѣть модель.

Старикъ нехотя остановилъ работу и показалъ имъ чашу. Сарматовъ спросилъ цѣну; граверъ могъ сообщить ему только номеръ, модели, а цѣну знаютъ въ магазинѣ.

«И опять цѣна, опять торговаться будутъ» — подумала Лидія Александровна. — И хорошее настроеніе, сейчасъ было вызванное въ ней словами Сарматова, снова исчезло. Ей хотѣлось теперь купить бы что-нибудь здѣсь безъ торгу, безъ скидки, что-нибудь такое, что выше ея средствъ, что слишкомъ дорого для нея. Но это значило бросить въ глаза оскорбленіе Натальѣ Михайловнѣ, а пожалуй и Сарматову.

Эти мысли еще долго волнуютъ Лидію Александровну и по дорогѣ съ фабрики домой, и дома.

VI.

На другой день утромъ Лидія Александровна, дожидаясь Караулову въ саду около зданія ваннъ, встрѣтилась съ Сарматовымъ.

Разговоръ зашелъ о вчерашней поѣздкѣ и покупкахъ.

— Зачѣмъ вы торговались? — спросила Лидія Александровна, смотря въ глаза Сарматову. Зачѣмъ вы заставили нѣмца сдѣлать уступку?

— Да развѣ онъ еще столько уступаетъ комиссіонерамъ, покупающимъ для магазиновъ. Полноте. Ему и такъ выгодно.

— Неправда, не можетъ быть. Если онъ уступаетъ, онъ долженъ изъ-за этого меньше заплатить рабочимъ.

— Полноте, Лидія Александровна, — съ снисходительной улыбкой сказалъ Сарматовъ: — да развѣ это имѣетъ какое-нибудь отношеніе къ рабочимъ. Этотъ почтенный бюргеръ все равно заплатитъ имъ такъ мало, какъ только возможно. Вы, очевидно, — простите — не имѣете понятія о политической экономіи, о законѣ спроса и предложенія о свободной конкурренціи…

— Не знаю я этого ничего, я политической экономіи не читала; но у меня-бы такъ не было, — увѣреннымъ тономъ отвѣчала Лидія Александровна.

— Гдѣ вы научились спорить, Лидія Александровна?

— Сама съ собой, — разсмѣявшись отвѣтила она: — я думаю, «мыслю», какъ вы выражаетесь, и спорю въ то же время съ собой. Когда я читаю, я мысленно часто спорю съ авторомъ.

— Меня удивляетъ, — сказалъ послѣ минутнаго молчанія Gapматовъ: — что вы такъ близко приняли къ сердцу участь рабочихъ на фабрикѣ, какъ будто ихъ интересы одинаковы съ вашими.

— Вы никогда не служили? — спросила она его въ отвѣтъ на это.

— То есть какъ? — въ свою очередь спросилъ онъ. На казенной или въ военной службѣ, или вообще въ качествѣ служащаго лица?

— Вотъ такъ, какъ я, напримѣръ: въ гувернанткахъ, въ компаньонкахъ. Вы всегда были богаты и независимы?

— Да. Но я могу себѣ представить положеніе служащаго и рабочаго, — началъ было Сарматовъ.

— Никогда, — рѣзко прервала его Лидія Александровна. Представить себѣ то, чего такъ или иначе не испытали, нельзя. Пока я была дочерью богатыхъ родителей, у меня конечно являлось иногда чувство жалости къ бѣднымъ, я трогалась иногда разсказами, которые читала или слышала про бѣдныхъ, готова была помочь. Но это скоро забывалось. А вотъ съ тѣхъ поръ, какъ я сама узнала, что значитъ бѣдность, даже не такая, какъ ихъ, узнала зависимость, подчиненіе чужому капризу, я чувствую ко всѣмъ этимъ бѣднымъ и подчиненнымъ гораздо больше участія, чѣмъ прежде.

— Но вы не знаете, что они своей судьбой довольны гораздо больше, чѣмъ это вамъ кажется, — возражалъ Сарматовъ. — Они счастливѣе насъ. У нихъ нѣтъ средствъ, но нѣтъ и тѣхъ потребностей, которыя мы себѣ воображаемъ у нихъ. Это вѣдь тоже не пережитое нами представленіе.

— Нѣтъ, я это отлично понимаю, — сказала Лидія Александровна. — Но я думаю, что у этихъ рабочихъ нѣтъ полнаго удовлетворенія даже ихъ скромныхъ потребностей. А его достигнуть можно.

— Но надо прежде всего позаботиться, чтобъ ваши-то собственныя потребности были удовлетворены. Иначе безплодныя заботы о чужой участи будутъ источникомъ страданія для васъ самихъ.

— Нѣтъ, — увѣренно сказала Лидія Александровна. — Если облегченіе чужой участи сдѣлается для меня потребностью, это никогда не будетъ страданіемъ. Если намъ съ дѣтства живется хорошо, въ насъ никто не развиваетъ потребности заботиться о другихъ. Я очень не прочь и отъ наслажденія, люблю всякую роскошь, словомъ все, что можно взять отъ жизни; но знаете что: стоитъ испытать какія нибудь горести, захочется сочувствія, и сейчасъ-же явится мысль объ участи другихъ.

— Вы совершенно правы, — сказалъ Сарматовъ: — и если хотите я вамъ подкрѣплю это даже примѣромъ. У меня есть знакомая барыня, сосѣдка по имѣнію. Она была всегда безмятежна на счетъ страданія ближняго: ей жилось очень хорошо. Проводила она зиму въ Петербургѣ, лѣто у себя въ имѣніи; ничьей судьбой въ мірѣ не интересовалась. «Я, мужъ и дѣти, а тамъ хоть трава не расти» — всегда говорила она, когда при ней разсуждали о какихъ-нибудь общественныхъ вопросахъ или чужихъ страданіяхъ. Но случилось ей захворать, быть при смерти. И тогда, — какъ она сама потомъ разсказывала — представилась ей картина одиночества ея дѣтей послѣ смерти. Что если всѣ будутъ къ нимъ такъ-же безучастны, какъ она была до сихъ поръ безучастна ко всѣмъ окружающимъ. «Сиротство» человѣка среди другихъ, людей, какъ она выражалась потомъ, стало ей понятно, и она дала обѣтъ, если выздоровѣетъ, заботиться о сиротахъ. Теперь у нея превосходный пріютъ на пятьдесятъ человѣкъ дѣтей, и она относится къ нимъ, какъ заботливая мать. Она говоритъ, что она любитъ ихъ, какъ своихъ собственныхъ.

— Ну, своихъ-то она любитъ, я думаю, все-таки гораздо больше, — съ усмѣшкой и тономъ недовѣрія замѣтила Лидія Александровна.

Сарматовъ посмотрѣлъ на нее долгимъ вдумчивымъ взглядомъ и потомъ медленно, какъ-бы пробуя почву, заговорилъ:

— Да, конечно, вы правы. Не будь у нея своихъ, если-бъ всѣ свои умерли, она можетъ быть и чужихъ любила-бы, какъ своихъ. А то теперь въ этихъ чужихъ дѣтяхъ, она любитъ все только своихъ собственныхъ.

Онъ замолчалъ, наблюдая нѣкоторое время, какое впечатлѣніе производятъ на Лидію Александровну его слова. Она сидѣла въ раздумьи, и онъ продолжалъ, возражая теперь самому себѣ:

— Можно вѣдь пожалуй взглянуть на дѣло и такъ: чтобъ спасти себя своимъ дѣтямъ, она обѣщала Богу заботиться о чужихъ, и вопросъ еще, не изъ боязни-ли за себя и за своихъ, она исполняетъ обѣтъ.

И онъ опять замолчалъ, вглядываясь въ задумчивое лицо своей собесѣдницы.

Молчаніе прервала Лидія Александровна:

— Мы не всегда любимъ другихъ потому, что они этого стоятъ, — заговорила она: — а просто «намъ» нравится ихъ любить, и мы любимъ наше удовольствіе, то есть то удовольствіе, которое доставляетъ намъ любовь къ нимъ. И, Боже сохрани, если наши любимцы какъ-нибудь не захотятъ играть съ нами въ эту игру: мы возненавидимъ ихъ отъ всей души, отъ всего эгоизма, если можно такъ сказать. Не знаю, понимаете-ли вы меня, такъ-ли я говорю.

— Кто васъ научилъ этому, Лидія Александровна? — спросилъ Сарматовъ, съ удивленіемъ слушая ее и смотря на нее удивленными глазами.

— Жизнь, Егоръ Дмитріевичъ, жизнь, — отвѣчала Лидія Александровна, видимо довольная, что слова ея произвели на Сарматова хорошее впечатлѣніе.

— Да давно-ли вы и живете-то на свѣтѣ? А какой курсъ прошли!

— Что-жъ другія и до старости ничему не выучиваются. Я оказалась понятливой ученицей, и только.

— Вы, вѣроятно, много вдумывались въ окружающее.

— Жизнь заставила вдумываться, въ особенности съ тѣхъ поръ, какъ я на своихъ ногахъ и не все въ моей жизни идетъ такъ, какъ-бы мнѣ хотѣлось.

— Вы удивительная… — Женщина, хотѣлъ онъ сказать, но почему-то это слово показалось ему рѣзкимъ. — Я бы съ вами кажется цѣлыми днями говорилъ не соскучился-бы. Я все смотрю на васъ и думаю: какъ жаль, что вы не замужемъ!

Лидія Александровна посмотрѣла на него съ удивленіемъ.

— Васъ это удивляетъ, — сказалъ онъ. — Не примите, пожалуйста, этого въ дурную сторону. Я это говорю только въ томъ смыслѣ, что хотѣлось-бы говорить и говорить съ вами, дѣлиться мыслями, слушать васъ, а у насъ не принято говорить обо всемъ съ барышнями и даже совсѣмъ не знаешь, о чемъ можно, о чемъ нельзя говорить съ ними, тогда какъ съ замужними я знаю, что я могу сказать и въ какой формѣ.

— Я думаю, что все, что вы не можете сказать мнѣ, вы не могли-бы сказать и приличной дамѣ, и наоборотъ, все, что вы могли-бы сказать ей, вы можете сказать и мнѣ, — съ достоинствомъ и не задумываясь, отвѣтила Лидія Александровна.

Сарматовъ недовѣрчиво взглянулъ на нее.

— Мало-ли бы что я могъ сказать! — тономъ неосуществимаго желанія воскликнулъ онъ. — Но я думаю, что если-бъ я сказалъ только, что я не признаю совсѣмъ любви, въ томъ видѣ, какъ ее у насъ понимаютъ — уже одного этого было-бы достаточно, чтобы вы заставили меня замолчать.

— Отчего же? — съ показнымъ спокойствіемъ сказала Лидія Александровна. — Все зависитъ оттого, что вы скажете дальше, а пока я не знаю: можетъ быть мы съ вами во многомъ сойдемся во взглядахъ.

Сарматовъ еще пристальнѣе посмотрѣлъ на нее… и сейчасъ же оба подняли глаза кверху: передъ ними стояла Наталья Михайловна. Они сидѣли на виду и ожидали ее, но такъ увлеклись разговоромъ, что не замѣтили, какъ она вошла въ садъ и подошла къ нимъ.

— Однако! — произнесла Наталья Михайловна, шутя погрозивъ Сарматову пальцемъ. — Вы у меня тутъ не влюбитесь другъ въ друга.

Виновные улыбнулись.

— Ну, идемте, — сказала Караулова. — Я еще хочу до завтрака зайти къ мѣнялѣ, а то я вчера всѣ гульдены и крейцеры промотала на фабрикѣ.

Всѣ трое двинулись.

Когда они переходили улицу, Натальѣ Михайловнѣ удалось сказать Сарматову такъ, что Лидія Александровна не слыхала этого:

— Слушайте, Горинька, чрезъ часъ я буду у васъ. Будьте дома. Сарматовъ почтительно наклонилъ голову въ знакъ согласія.

Позавтракавъ вдвоемъ съ Лидіей Александровной у себя въ отелѣ, Караулова сказала ей:

— Я поѣду сдѣлать прощальный визитъ Черкаловымъ, а вы, пожалуйста, подготовьте тѣмъ временемъ все къ нашему отъѣзду. Велите подать счетъ, провѣрьте его.

И она уѣхала.

Съ Черкаловыми Караулова познакомилась только два года тому назадъ, но это были ея лучшіе друзья. Иванъ Андреевичъ служилъ въ одномъ изъ министерствъ, потому что въ этомъ министерствѣ занималъ важное мѣсто его дядя, желавшій видѣть племянника около себя и двинуть его вверхъ по служебной лѣстницѣ. У дяди огромное состояніе и нѣтъ другихъ наслѣдниковъ, кромѣ Черкаловыхъ, семью которыхъ, а въ особенности ихъ семилѣтнюю дочурку онъ очень любитъ. Если-бъ не эти виды на крупное наслѣдство, Черкаловъ ни за что бы не сталъ служить: у него своихъ два хорошихъ имѣнья, причемъ одно незаложенное. Иванъ Андреевичъ былъ человѣкъ толковый по службѣ, пожалуй, способный, но вовсе не честолюбивый. Ему гораздо пріятнѣе было заниматься любительскими спектаклями, посѣщать всевозможныя выставки, устраивать благотворительные базары. Онъ немножко рисовалъ, немножко игралъ на скрипкѣ, немножко пѣлъ, немножко слѣдилъ за литературой. Охотнѣе же всего онъ занимался «наукой страсти нѣжной, которую воспѣлъ Назонъ». Но и тутъ онъ оказывался только диллетантомъ. Лично ему какъ будто было все равно, кого любить, какъ любить. Ему было пріятно говорить о любви, ему было пріятно слышать про то, что кто-нибудь кого-нибудь любитъ. И все это съ легкимъ оттѣнкомъ фривольности, которая у другого непремѣнно вышла-бы дурного тона, а у него все какъ-то выходило гладко, нѣжно, мило, и вещи самаго щекотливаго свойства получали въ его передачѣ оттѣнокъ невинной забавы. Всѣ къ этому привыкли, всѣ ждали, что тамъ, гдѣ онъ явится въ кружкѣ, болѣе или менѣе близкомъ, онъ при первомъ удобномъ случаѣ скажетъ легонькую скабрезность. Но это никогда не переходило границъ, никогда не дѣлалось тамъ, гдѣ почему-либо могло показаться неумѣстнымъ.

Всѣ любили Ивана Андреевича, и самъ дядя, желавшій сдѣлать изъ него виднаго чиновника, охотно прощалъ ему нескромные намеки на дядино холостое положеніе. Иванъ Андреевичъ надъ всѣмъ подсмѣивался, всякую любовь вышучивалъ, но съ такимъ добродушіемъ, съ такой любовью къ самой любви во всѣхъ ея проявленіяхъ, что вся его юмористическая критика нѣжной страсти вызывала общее удовольствіе. Всѣ знали, что и процвѣтаніе любви интересуетъ его такъ-же, какъ, напримѣръ, процвѣтаніе русской живописи, процвѣтаніе музыки, театра, какъ процвѣтаніе чего-бы то ни было.

Марья Владиміровна, его жена, была должнымъ дополненіемъ къ своему супругу. Бойкая, безпечная, она порхала по жизни, какъ мотылекъ, и всего болѣе любила шутки своего Вани.

Для дочки Мани они держали старую англичанку. Брать молодую гувернантку они ни за что не хотѣли, не потому, чтобъ Марья Владиміровна ревновала супруга, а потому, что оба боялись, что съ молодой гувернанткой они начнутъ шутить, балагурить и легко перейдутъ въ такой тонъ, къ которому еще слишкомъ рано пріучать Маню. А присутствіе старой mistress Parish какъ-то сдерживало и ихъ самихъ въ должныхъ границахъ. Шутя, Марья Владиміровна говорила, что она не меньше Мани чувствуетъ священный трепетъ предъ сѣдыми локонами, пуклями и очками старой гувернантки.

Караулова застала Черкаловыхъ на порогѣ.

— Tant mieux! — сказала она. — Я къ вамъ на минуточку. Завтра рано утромъ я уѣзжаю, заѣхала проститься. Но я хотѣла-бы еще, чтобъ мы вмѣстѣ пообѣдали у меня сегодня.

— Какъ жаль, что вы ѣдете! А намъ еще двѣ недѣли жить здѣсь! — сказала Марья Владиміровна. — Безъ васъ мы соскучимся.

— Не съ кѣмъ и пошутить будетъ, — улыбнувшись, вздохнулъ Черкаловъ.

— Сарматовъ пріѣхалъ, — утѣшила его Караулова.

— Когда? — воскликнулъ обрадованный Черкаловъ. — Гдѣ онъ?

— Третьяго дня. Вы увидите его за обѣдомъ.

— Превосходно.

Условились, когда собраться къ обѣду, и Наталья Михайловна, сказавъ, что ей еще нужно кое-что купить, уѣхала — къ Сарматову.

Егоръ Дмитріевичъ уже ждалъ ее, ходя изъ угла въ уголъ по своему номеру, посматривая въ окно и раздумывая о назначенномъ свиданіи — не первомъ, потому что Наталья Михайловна, бывало, не разъ удостаивала его своими посѣщеніями еще въ Петербургѣ.

Не живя съ мужемъ, Караулова жила съ сыномъ одного богатаго желѣзнодорожника. Связь эта была очень хорошо маскирована, и правды о ней не зналъ никто, хотя многіе могли догадываться. Но догадки такъ и оставались догадками. Съ Сарматовымъ-же ея встрѣчи были случайны, мимолетны. Она не хотѣла ничѣмъ связывать себя въ отношеніи его, — онъ привыкъ ничѣмъ не связывать себя въ отношеніи открывавшихъ ему свои объятія дамъ и не удивляться легкости случайныхъ побѣдъ.

Онъ любилъ «женщину вообще» и уважалъ ее даже тогда, когда она легкомысленно падала въ его объятія. Онъ позволялъ и прощалъ женщинамъ все, подчинялся ихъ маленькимъ, а иногда и большимъ капризамъ, и никогда ни одну не ревновалъ. Любовь къ женщинамъ — если это можно было-бы назвать любовью — была для него тѣмъ, чѣмъ для меломановъ бываетъ любовь къ артисту или артисткѣ. Сходитъ со сцены одинъ, является другой. Къ прежнему сохраняется благодарность за пережитыя минуты наслажденія, новому — поклоненіе и оваціи. Если любимецъ или любимица устарѣютъ — все-же еще къ нимъ относятся снисходительно, когда они не слишкомъ долго занимаютъ мѣсто на сценѣ. Если поютъ сразу два любимца, тѣмъ лучше — дуэтъ звучитъ полнѣе. Сарматовъ могъ любить двухъ, трехъ женщинъ разомъ, и каждая встрѣчала въ немъ одинаковое уваженіе ко всѣмъ своимъ слабостямъ и поклоненіе всему, что было въ ней хорошаго. Женщина была для него предметомъ культа. Всякое ея чувство: было-ли это чувство невинной стыдливости, скромности, самоотверженія, непоколебимой вѣрности долгу, холодной гордости, или это была знойная страсть и горячая властная ласка, или измѣнчивость капризныхъ желаній и легкая уступчивость, — все было въ ней для него одинаково священно, все это было для него проявленіемъ темперамента, характера, ума, «эссенціей жизни» дорогого, милаго, и во всемъ прекраснаго существа — женщины. Одного не прощалъ онъ имъ — ревности и нетерпимости къ проявленію всѣхъ свойственныхъ женщинѣ противуположныхъ чувствъ въ другой женщинѣ, нетерпимости къ свободѣ мужчины, не прощалъ эгоизма любви.

Съ Карауловой, несмотря на нѣсколько любовныхъ свиданій, Сарматовъ былъ на «вы», какъ и съ большинствомъ своихъ сердечныхъ дамъ. Она звала его наединѣ и даже цѣлуя: «вы, Горинька», онъ ее: «вы, Natalie».

— Ну, вотъ и я, — сказала Наталья Михайловна, постучавъ сначала въ дверь, а потомъ входя.

Сарматовъ поцѣловалъ у нея руку, она поцѣловала его въ лобъ.

— Откровенно говоря, я соскучилась по васъ, Горинька, — заговорила Наталья Михайловна, сбрасывая легкую пелеринку, которую Сарматовъ поспѣшилъ принять и положить въ сторону. — Два года, цѣлыхъ два года, и хоть-бы когда нибудь строчку.

— Вы знаете, Natalie, я не люблю писемъ, — отвѣтилъ Сарматовъ, принимая отъ нея теперь шляпку и любуясь Натальей Михайловной въ то время, какъ она оправляла передъ зеркаломъ свою прическу: — а съ вами и тѣмъ болѣе я предпочитаю… личное общеніе.

И онъ взялъ ея руку и еще разъ поцѣловалъ ее. Наталья Михайловна оправила волосы, немного потянула книзу лифъ, и, бросивъ на себя въ зеркало послѣдній coup d’oeil, направилась къ креслу и усѣлась въ него, смотря съ безпечной, счастливой улыбкой на Сарматова. Сарматовъ взялъ стулъ и подсѣлъ рядомъ съ ней.

— Я вѣдь къ вамъ не надолго, — заговорила она. — Во первыхъ, чтобъ не забыть: сегодня вы обѣдаете у меня въ Hôtel National. Будутъ Черкаловы.

— Я хотѣлъ зайти къ нимъ сегодня, — вставилъ Сарматовъ.

— Я сказала имъ, что и вы будете за обѣдомъ, — продолжала Наталья Михайловна. — Вечеромъ я укладываю свои чемоданы, а завтра утромъ вы пріѣдете на вокзалъ проводить меня.

— Такъ скоро, Natalie! — вырвалось у Сарматова.

— Я же вамъ это съ самаго начала сказала, улыбнулась довольная собой Наталья Михайловна.

— Я думалъ… началъ было Сарматовъ. Ему вспомнилась теперь Лидія Александровна. Онъ не могъ не сознаться, что такихъ, какъ она, онъ встрѣчалъ не много. Хотѣлось бы видѣть ее здѣсь еще нѣкоторое время.

— Все-таки зачѣмъ же такъ скоро! — произнесъ онъ съ заискивающей улыбкой въ глазахъ, беря въ свои руки обѣ руки Натальи Михайловны.

— Затѣмъ, что мнѣ надо въ Теплицъ, и затѣмъ что я дала себѣ слово быть благоразумной за границей. Да и вамъ я не хочу портить курса леченья. Вѣдь мы не дѣти, чтобъ насъ нужно было останавливать. Здѣсь — у меня на первомъ планѣ гигіена. Нечего, нечего такъ ехидно улыбаться. Это и вамъ не мѣшаетъ знать — чувство мѣры. Я отчасти для этого и компаньонку съ собой взяла, чтобъ отъ скуки глупыя мысли въ голову не лѣзли.

— А вы ее не просвѣтили?

Наталья Михайловна немножко покраснѣла. Сарматовъ это замѣтилъ. Насмѣшливый взглядъ его сталъ еще насмѣшливѣе, Караулова покраснѣла еще больше и, высвободивъ одну руку изъ рукъ Сарматова, съ притворнымъ сердцемъ ударила его по рукѣ.

— Подите, безобразникъ! Elle est trop prude pour èa.

— А вы dans votre bon moment d’hygiénisme.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ она очень нравственная, — продолжала Караулова, пропуская мимо ушей насмѣшливый намекъ. — Я ей очень довольна. Она спокойно читаетъ вслухъ какія хотите вещи, спокойно говоритъ о нихъ, разумѣется, все отлично понимаетъ — elle est très instruite — и вы не видите у нея никакого смущенія. Съ ней и сама какъ будто становишься равнодушна ко всему этому. Это даже иногда бываетъ скучно. Она мнѣ въ моей нынѣшней гигіенической поѣздкѣ, какъ нельзя болѣе кстати. Знаете, разъ я спросила ее, отчего она такъ равнодушна ко всѣмъ этимъ вещамъ, о которыхъ даже я не всегда могу говорить безъ волненія. «Вѣроятно, говоритъ, потому, что я прочла нѣсколько медицинскихъ книгъ и часто позади скабрезнаго положенія вижу болѣзнь». О, она иногда меня такъ расхолаживаетъ, такъ расхолаживаетъ! Du reste, я ей благодарна за это и очень люблю ее. Сначала я было думала, что это происходитъ оттого, что она ужъ очень просвѣщена во всемъ. Но потомъ убѣдилась, что нѣтъ. Я думаю, что или у нея нѣтъ темперамента, или онъ еще не проснулся.

Сарматовъ задалъ еще нѣсколько вопросовъ, касавшихся Лидіи

Александровны: кто она, откуда? и сейчасъ же съ должнымъ тактомъ во время перемѣнилъ разговоръ.

— И такъ въ началѣ октября мы встрѣтимся въ Петербургѣ, — сказалъ онъ. — У васъ тамъ все то же, все по прежнему?

Наталья Михайловна съ улыбкой кивнула головой.

— Надѣюсь, и съ вами ничто не помѣшаетъ намъ быть по прежнему, сказала она.

Онъ все еще держалъ ея руки въ своихъ рукахъ. Она крѣпко пожала ихъ ему. Онъ поцѣловалъ ея руки одну за другой, и повторилъ поцѣлуй.

Съ минуту, молча, они посмотрѣли другъ другу въ глаза, и разсмѣялись…

VII.

За обѣдомъ у Натальи Михайловны Сарматовъ и Черкаловъ затѣяли споръ: пріятели всегда любили поспорить, теперь они не видѣлись два года, матеріалу накопилось довольно.

— Нѣтъ, извини, — смѣясь, говорилъ Черкаловъ, обращаясь къ Сарматову: — твое опредѣленіе любви никуда не годится. «Любить — это вмѣстѣ мыслить». Что это за опредѣленіе? Оно ровно ничего не выражаетъ. Мыслить!.. Нѣтъ ужъ тутъ я думаю всякія помыслы о любви оставить надо. Правда, правда, Наталья Михайловна, согласенъ съ вами: онъ совсѣмъ испортился въ эти два года.

— Ты не хочешь понять меня, — съ легкой досадой возразилъ Сарматовъ: — а знаешь: il n’y a pas de pire sourd, que celui, qui ue veut entendre. Успокойтесь. Я не мѣшаю вамъ любить по вашему; но вникните въ то, что я говорю. «Любить — это вмѣстѣ мыслить», это единственное, что можно назвать любовью. Все остальное называйте, какъ хотите, но то будетъ не любовь. И это не только въ отношеніи любви между молодыми мужчиной и женщиной, это во всѣхъ видахъ и развѣтвленіяхъ любви: въ любви родственной, въ любви къ родинѣ, въ любви къ извѣстному занятію, въ любви къ чему хотите. Есть единомысліе — дѣйствительное или предполагаемое, вѣчное или временное — есть любовь. Нѣтъ единомыслія, нѣтъ любви.

— Ну, а какъ же, когда любятъ до безумія, не встрѣчая вовсе взаимности, — вмѣшалась въ споръ Марья Владиміровна: — доходятъ до сумасшествія, до убійства или самоубійства. Гдѣ же тутъ ваше единомысліе?

— Да гдѣ же тутъ и любовь? Это болѣзнь любви, а не любовь, — увѣренно отвѣтилъ Сарматовъ. — Развѣ страсть къ азартной игрѣ не то же самое, что безумная страсть къ другому существу, не отвѣчающему намъ взаимностью. Развѣ такую страсть вы назовете любовью. Любовь чувство высокое, высочайшее изъ всѣхъ, если хотите; и его загадили всякой мерзостью, и даже именно эту мерзость и стали называть любовью, а объ истинной любви утратили всякое понятіе. Придетъ, вѣроятно, время когда всякая страсть, ревность, все это сдѣлается достояніемъ историческихъ изслѣдованій и романовъ, а не дѣйствительности.

— Ну, я думаю ревность-то все-таки останется, какъ останется и клубничка, — подмигнувъ, сказалъ Черкаловъ.

— Пусть даже и останется. — согласился Сарматовъ: — но это будетъ совершенно отдѣлено отъ любви, которая только тогда и получитъ свое полное развитіе и родитъ общее счастіе. На ревнивцевъ будутъ смотрѣть, какъ на больныхъ, а на клубничку, какъ на обыкновенное физіологическое явленіе.

Произнося эти слова, Сарматовъ мелькомъ взглянулъ на Лидію Александровну. Она совершенно спокойно и внимательно слушала. Во время самаго разговора у него параллельно съ другими мыслями, которыя онъ высказывалъ, прошла въ головѣ мысль, что присутствіе Лидіи Александровны не должно стѣснять его въ выраженіяхъ и высказываніи тѣхъ или другихъ взглядовъ.

А Лидія Александровна, слушая его, думала: «кажется онъ правъ». Если она до сихъ поръ не разсуждала точно также, то, она, какъ ей теперь кажется, могла бы именно такъ разсуждать. Она только не дошла до ясныхъ опредѣленій, которыя онъ дѣлаетъ, она только не знаетъ такъ жизнь, какъ онъ. А есть же, значитъ, что-то такое настоящее, что одинаково и для него, и для нея, а стало быть и для другихъ.

Сарматовъ продолжалъ:.

— Надъ ревностью и всѣми болѣзненными формами современной любви наши потомки станутъ, вѣроятно, такъ же смѣяться, какъ мы Имѣемся надъ старинной рыцарской любовью. Припомните средніе вѣка. Какой-нибудь здоровенный дѣтина-рыцарь изнываетъ отъ любви къ своей дамѣ, которую онъ изрѣдка видитъ только на турнирахъ или на зубчатыхъ стѣнахъ замка и съ которой не перекинулся даже словомъ. Развѣ не смѣшно было бы, развѣ возможно что нибудь подобное теперь.

— Что ты ни говори, — сказалъ Черкаловъ: — а ревность всегда существовала и существуетъ у всѣхъ народовъ и на всѣхъ ступеняхъ развитія.

— И даже въ животномъ мірѣ, если хочешь, — отвѣтилъ Сарматовъ. — Но что-же это доказываетъ? Только то, что человѣчество еще не вышло изъ младенчества. Придетъ, быть можетъ, время, оно утратитъ теперешніе животные инстинкты и замѣнитъ ихъ разумнымъ міросозерцаніемъ и культурнымъ образомъ дѣйствій.

— Ну, этого мы предвидѣть не можемъ, — возразилъ Черкаловъ. — Знаешь что? Мой почтенный дядюшка, какъ только я начну ему какіе-нибудь прожекты развивать, могущіе, по моему мнѣнію, устранить всякіе безпорядки и облагодѣтельствовать Россію, всегда оборветъ меня съ самой милой улыбкой: «ты Россію, скажетъ, оставь, она не твоя, она Божья, она безъ тебя придетъ, куда ей слѣдуетъ. А ты, говоритъ, добросовѣстно служи и дѣлай свое дѣло». Вотъ я думаю, что и человѣчество тоже не наше, а Божье, и чортъ его знаетъ, куда оно придетъ.

Сарматовъ посмотрѣлъ на него, но ничего не сказалъ на это. Немножко помолчавъ, онъ продолжалъ:

— Твердятъ объ упадкѣ нравственности и все время только и дѣлаютъ, что растравляютъ рану безнравственности. То, что безвредно — преслѣдуется, а что ведетъ къ страшной нравственной заразѣ, влекущей за собой страданія, убійства и самоубійства, то считается естественнымъ, а причиняемое зло оправдывается и прощается. Ревностью, этимъ остаткомъ варварства, растравляютъ здоровую душу человѣка съ самаго ранняго возраста. Возьмите совершенно здороваго ребенка и начните лечить его внѣшними и внутренними лекарствами отъ какой-нибудь несуществующей болѣзни, ну, хоть отъ злокачественной язвы на бедрѣ что-ли, или отъ того, что у него есть носъ, а не дыра на этомъ мѣстѣ. И будьте увѣрены, что чрезъ нѣсколько лѣтъ явится и общее худосочіе, и эта самая злокачественная язва, а носъ провалится и дыра образуется. Слава Богу этого не дѣлаютъ, никто не позволитъ этого. А съ душой ребенка и взрослаго человѣка обращаются безнаказанно во сто разъ хуже. Нѣтъ такой формы общежитія и нѣтъ такой картины или книги, которыя на каждомъ шагу не напоминали-бы здоровому человѣку, что онъ боленъ. Мажутъ, мажутъ по здоротюму мѣсту до тѣхъ поръ, пока дѣйствительно появится гноящаяся язва. Потомъ эта способность къ заболѣванію на извѣстномъ мѣстѣ начинаетъ уже дѣлаться наслѣдственной. Раскрытіе язвы совершается уже легче, требуется уже меньшее число натираній и снадобій, а иные люди такъ прямо уже и родятся съ готовой язвой.

— Какіе вы ужасы разсказываете, Егоръ Дмитріевичъ! — сдѣлавъ брезгливую гримасу, замѣтила Наталья Михайловна.

— Я только показываю вамъ предметъ съ его неприкрашенной стороны, — очень любезно отвѣтилъ Сарматовъ. — Ваша любовь есть нѣчто отвратительное, — продолжалъ онъ: — и вы только не хотите понять этого. Въ Парижѣ, въ зоологическомъ саду, мнѣ пришлось видѣть доставленный туда недавно экземпляръ «молоха». Это, собственно — безобразная ящерица. Но когда вы смотрите на него подъ лучами солнца, онъ весь горитъ разноцвѣтными огнями: брилліанты, рубины, изумруды такъ и переливаютъ всѣми цвѣтами радуги, а сквозь радугу пробиваются, прямо ударяя вамъ въ глаза, стрѣлы молній. Но встаньте между нимъ и солнцемъ, и все это исчезло: передъ вами только скверная ящерица, съ отвратительной пастью, съ щетиной и рогами на лбу, черная, вся въ бородавкахъ и въ нарывахъ, которые гноятся и сочатся кровью. И знаете, глядя на это чудовище, я тогда подумалъ: какъ это похоже на то, что принято называть любовью.

Потомъ улыбнувшись, онъ съ любезнымъ поклономъ спросилъ:

— Позвольте закурить — и дайте мнѣ досказать мою мысль.

Обѣдъ былъ конченъ, но Наталья Михайловна не предлагала вставать: на этотъ разъ и она охотно слушала, что говорилъ Сарматовъ. Подали кофе, Сарматовъ и Черкаловъ, получивъ позволеніе дамъ, закурили.

— Отворите только дверь на балконъ, — сказала Наталья Михайловна: — дождь, кажется, прошелъ.

Сарматовъ всталъ, распахнулъ обѣ половинки балконныхъ дверей — и, снова сѣвъ на свое мѣсто, продолжалъ послѣ минутнаго молчанія:

— Было время, когда право ревности принадлежало не только отдѣльнымъ лицамъ, но цѣлому клану, подобно сохранившейся еще до сихъ поръ кое-гдѣ у горцевъ родовой мести. Но кто хорошо знакомъ съ исторіей развитія цивилизаціи и съ этнографіей, тотъ знаетъ, что любовь и ревность, какъ мы ихъ понимаемъ, вовсе не такая-же необходимая принадлежность человѣческаго духа, какъ скорбь или радость. Формы любовныхъ отношеній выработаны искусственно, тогда какъ скорбь и радость — чувства первоначальныя, и любовь и ревность подходятъ подъ нихъ, причиняя одно изъ нихъ. Я знаю, что теперь сказать: «ревность — предразсудокъ» — не менѣе опасно, чѣмъ въ прежнія времена оспаривать существованіе колдуновъ и колдуній. Сомнѣваться въ силѣ колдовства значило тогда быть безбожникомъ, еретикомъ. За это прежде жгли на кострѣ, нынче — побьютъ каменьями общественнаго негодованія.

— Да, ужъ къ этому надо быть готовымъ, — съ притворнымъ злорадствомъ, смѣясь, сказалъ Черкаловъ.

— Что-жъ, — съ улыбкой въ глазахъ отвѣтилъ Сарматовъ: — я на это отвѣчу словами какого-то нѣмецкаго поэта: «der Mitwelt stirbt ein Ketzerhaupt, der Nachwelt lebt ein Denker». Гдѣ-то я читалъ, что во владѣніяхъ курфирста Тревскаго ярость народа и судей по отношенію къ колдуньямъ дошла до того, что въ двухъ деревняхъ остались въ живыхъ только двѣ женщины. Въ Вюртембергѣ лѣтъ триста тому назадъ было постановлено сжигать еженедѣльно по средамъ отъ 20 до 30, но ни въ какомъ случаѣ не менѣе 15 колдуній. Теперь колдуній не жгутъ; зато несчастныхъ жертвъ ревности, жертвъ обоего пола, рѣжутъ самосудомъ, какъ куръ и пѣтуховъ.

— Но чувство ревности старо, какъ міръ, и, вѣроятно, такъ же вѣчно, какъ міръ, — въ раздумья сказалъ Черкаловъ.

— Не старѣе вѣры въ колдовство и силу чаръ, — увѣренно возразилъ Сарматовъ. — Еще въ Библіи ты найдешь аэндорскую волшебницу, а вѣру въ колдовство найдешь и сейчасъ у простонародья. Но ты, образованный развитой человѣкъ, вѣришь-ли ты въ колдовство?

— Ну, если ревность болѣзнь, то ее лечить надо, — вмѣшалась въ разговоръ Наталья Михайловна.

— Да, надо, — любезно обращаясь къ ней заговорилъ Сарматовъ. — Теперешнія любовь и ревность — это тоже, что модный морфинизмъ. Морфинистъ не выноситъ здороваго состоянія и спѣшитъ впрыснуть себѣ дозу морфія.

— Но чѣмъ же можно лечить отъ любви и ревности, не понимаю, — сказала Марья Владиміровна.

Сарматовъ посмотрѣлъ на нее и, усмѣхнувшись, шутливо произнесъ:

— Я думаю всего лучше предохранительными прививками.

Черкаловъ разсмѣялся на это и сказалъ:

— Ты попробуй, привей себѣ.

— Не воспріимчивъ, — съ шутливымъ вздохомъ отвѣтилъ Сарматовъ: — а то отчего-бы и не попробовать.

— Неужели вы никогда не любили и не ревновали? — спросила Марья Владиміровна. Въ ея глазахъ, раскрывшихся шире обыкновеннаго, и во всемъ лицѣ выражалась шутливая готовность испугаться.

Сарматовъ не допустилъ ее до этого.

— На случайныя, бывшія у меня вспышки въ этомъ родѣ я смотрю какъ на легкія заболѣванія подъ вліяніемъ разлитой въ воздухѣ заразы, — отвѣтилъ онъ съ любезной улыбкой въ глазахъ. — Притомъ я все же еще человѣкъ своего вѣка, а мы вѣдь говоримъ о будущемъ, и, быть можетъ, очень отдаленномъ.

— Вы все-таки не объяснили, что значитъ «любить — это вмѣстѣ мыслить», --: обратилась теперь къ нему Лидія Александровна.

Сарматовъ отвѣтилъ ей на это благодарнымъ взглядомъ.

— Это значитъ, — оживленно заговорилъ онъ: — имѣть одинаковое міросозерцаніе, одинаково думать обо всемъ совершающемся вокругъ насъ. Это значитъ чувствовать свое «я» въ душѣ другого человѣка и его «я» въ своей душѣ. Человѣкъ, любящій природу, созерцаетъ ее, и каждый атомъ природы заполняетъ всю его душу и въ каждомъ атомѣ природы воплощается вся его душа. Райское блаженство рисуютъ намъ, какъ созерцаніе божества, слитіе съ божествомъ и ничего больше. И въ этомъ безмолвномъ сліяніи съ Богомъ, въ этомъ ощущеніи Бога въ себѣ и себя въ Богѣ должно заключаться неизъяснимое блаженство. Такъ и съ любовью. Это сліяніе двухъ душъ, полная гармонія.

— Но почему-же такая любовь является только между мужчиной и женщиной? — наивно спросилъ Черкаловъ. — У меня вотъ, какъ увижу хорошенькую женщину, такъ сейчасъ «единомысліе» является.

Сарматовъ посмотрѣлъ на него, улыбнулся и подумалъ: «чудакъ».

— Но.чтобъ достигнуть «единомыслія», надо близко знать человѣка, — обратилась къ Сарматову Лидія Александровна, пропустившая мимо ушей замѣчаніе Черкалова. — Стало быть оно должно всего лучше развиваться въ бракѣ, не такъ-ли?

— Кажется, Платонъ гдѣ-то говоритъ, что «бракъ собственно противенъ природѣ человѣка, нужны законы, чтобъ принуждать насъ къ нему» — усмѣхнулся Сарматовъ.

— Нѣтъ ты отвѣть прямо: признаешь ты бракъ? — подзадоривалъ его Черкаловъ.

— Я ничего не отрицаю. До формъ брака мнѣ нѣтъ никакого дѣла, — спокойно отвѣтилъ Сарматовъ. — Для меня это тоже самое, что цвѣтъ твоей шляпы или твоего галстуха. Но сущность брака, единеніе двухъ существъ, любящихъ другъ друга, единомысліе между двумя сожительствующими подъ той или другой формой — всегда симпатично. Я говорю только, что нельзя ничего навязывать насильно.

— Но безъ извѣстныхъ «узъ» гдѣ-же будетъ прочность семьи? — задалъ вопросъ Черкаловъ.

Сарматовъ чуть замѣтно пожалъ плечами и съ оттѣнкомъ ироніи сказалъ:

— Вы цѣлыя тысячелѣтія все заботитесь о прочности семьи, а ежеминутно дрожите за эту прочность и жалуетесь, что семья разлагается, безнравственность растетъ и желающихъ вступать въ бракъ становится все меньше.

— Къ сожалѣнію, это такъ, — согласился Черкаловъ.

— Какія только мѣры ни принимались для упроченія брака и воздержанія людей отъ безнравственности, — продолжалъ Сарматовъ: — иногда настоящія драконовскія, и все-таки чѣмъ дальше, тѣмъ вѣры въ эти мѣры меньше, даже у самыхъ ярыхъ защитниковъ ихъ. Всѣ рады-бы придумать что-нибудь новое. А мнѣ вотъ очень понравились слова твоего дядюшки, которые ты сейчасъ приводилъ: оставьте Россію въ покоѣ, она не ваша, она Божья. Вотъ я думаю, что и къ любви всякаго рода и ко всякимъ союзамъ, основаннымъ на любви, слѣдуетъ отнестись именно такъ: оставьте вы ихъ въ покоѣ, и благо вамъ будетъ. Еслибъ насильно не смѣшивали высокое чувство любинединомыслія съ чувствомъ плотской любви и дѣторожденіемъ вѣроятно много зла было бы устранено въ мірѣ.

— Стало быть ты это что-же: проповѣдуешь духовную любовь, а плотскую отвергаешь? — съ комически-притворнымъ ужасомъ спросилъ Черкаловъ.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Сарматовъ: я только говорю, что еслибъ она была болѣе свободна, она вѣроятно была бы и болѣе чиста. Она оттого и загрязнена, что несвободна.

— Слава Богу, — облегченно вздохнулъ Черкаловъ: — а я было думалъ!

И съ довольной улыбкой онъ, обращаясь ко всѣмъ, одобрительно закивалъ головой.

Сарматовъ между тѣмъ продолжалъ:

— Мужчина, поработившій женщину, — сказалъ ей, что свобода грязна и сталъ самъ грязнить и позорить эту свободу, и она дѣйствительно сдѣлалась грязна. Очиститесь отъ этой грязи. Психіатры и физіологи уже давно признаютъ, что плотская любовь шестое чувство, такое-же, какъ зрѣніе, слухъ, вкусъ, обоняніе и осязаніе, и подчинено тѣмъ-же физіологическимъ законамъ, какъ и остальныя пять, а къ психикѣ относится только въ той-же мѣрѣ, въ какой и тѣ чувства.

— Ну, а твоя-то любовь-единомысліе, что за чувство? — насмѣшливо спросилъ Черкаловъ.

— Любовь-единомысліе есть собственно высшее развитіе дружбы, — пояснилъ Сарматовъ. — Въ древности она иногда почти развивалась до своего настоящаго значенія. Съ тѣхъ поръ человѣчество, вмѣсто того, чтобъ идти впередъ въ этомъ развитіи, нравственно понизилось, потому что смѣшало въ любви чувство плотское съ духовнымъ и загрязнило то и другое. Отъ такого смѣшенія чуждыхъ элементовъ ничего не произошло, кромѣ заразы разложенія. Вотъ мы и живемъ среди нея.

— Да не пугайте, Егоръ Дмитріевичъ! — остановила его Наталья Михайловна: — къ чему такія ужасныя слова да еще послѣ обѣда. Вѣдь вы насъ не въ монастырь собираете.

Сарматовъ улыбнулся и, любезно обратившись къ ней, сказалъ:

— Всего менѣе. Простите, увлекся. Но позволите продолжать? — спросилъ онъ, окинувъ всѣхъ взглядомъ.

— Пожалуйста.

— Скажу еще вотъ что, — заговорилъ опять Сарматовъ: — за послѣдніе нѣсколько десятковъ лѣтъ внѣшняя культура нашего существованія сдѣлала гигантскіе шаги. Каждый день приноситъ такія изобрѣтенія, какія прежде давались вѣками и составляли эпоху въ исторіи. Было время, человѣкъ стоялъ на колѣняхъ предъ молніей и громомъ; нынче онъ повелѣваетъ ими у себя въ комнатѣ, и электричество уже пошло на игрушки. Но въ вопросахъ нравственности, въ вопросахъ жизни духа, мы топчемся на одномъ мѣстѣ, если еще не идемъ назадъ. И едвали не однимъ изъ главныхъ тормазовъ представляется наша любовь и ревность. Посмотрите на древній міръ, на старыя легенды, исторію. Вы часто встрѣчаетесь тамъ со словами «дружба» съ картинами самой безкорыстной дружбы. Друзья жертвовали собой за друзей, друзья оставались заложниками, рискуя жизнью, вѣрили, что, другъ не покинетъ ихъ. Куда дѣвалось это? Это была любовь въ ея чистомъ видѣ.

— Но любовь совсѣмъ не дружба, — возразилъ Черкаловъ.

— Любовь только дружба, — отрѣзалъ Сарматовъ. — Дружба — это почка любви. Нѣтъ дружбы безъ сѣмени любви, нѣтъ истинной любви безъ полнаго расцвѣта дружбы. Дружба потому и вымираетъ, эгоизмъ оттого и развивается, что чисто физіологическое явленіе поставили выше такого полета души, который приближалъ ее къ божеству. Просмотрите всю новѣйшую литературу. Она переполнена описаніями плотской любви и всякихъ семейныхъ раздоровъ и непремѣнно съ грязью, даже съ кровью. Не гадко-ли это? Между тѣмъ масса тихъ страданій могла бы быть устранена безъ малѣйшаіо ущерба кому бы то ни было. Страшно только сбросить съ себя условность, къ которой привыкли вѣками. А вы попробуйте только не озлобляться на другого человѣка, если онъ дѣлаетъ что-нибудь по своему, а не по вашему, не дѣлая этимъ вамъ никакого вреда. Вѣдь, наоборотъ, вы, желая, чтобъ онъ дѣлалъ непремѣнно по вашему, причиняете ему вредъ, стѣсняя его свободу.

— А гаремъ завести можно? — не утерпѣлъ, чтобъ не сошкольничать Черкаловъ.

— Хоть два, если это тебѣ нравится, — улыбаясь, сказалъ Сарматовъ.

— Марья Владиміровна, можно? — обратился Черкаловъ къ женѣ.

— А туфлю?! — пригрозила Марья Владиміровна.

— Егоръ Дмитричъ, защити.

— Марья Владиміровна, можно вашему мужу пройтись по улицѣ въ одномъ фракѣ? — спросилъ Сарматовъ.

— Нѣтъ, — отвѣтила Марья Владиміровна.

— Почему?

— Почему, почему?.. Да, зачѣмъ это? Чтобъ его приняли за сумасшедшаго или за лакея. Я этого не хочу.

— А если всѣ будутъ гулять по улицѣ во фракахъ, тогда можно?

— Тогда можно.

— Вы видите въ чемъ дѣло, — сказалъ Сарматовъ. — Такъ и въ вопросахъ нравственности. Quand tout le inonde а tort, tout le monde а raison. Въ этомъ вся сила всякой этики. У спартанцевъ вонъ убивали слабыхъ дѣтей, и никто не считалъ этого безнравственнымъ.

— Какой ужасъ! — воскликнула Наталья Михайловна.

— Они этого не находили, — усмѣхнулся Сарматовъ, и продолжалъ: — всякая нравственность есть выдумка какого нибудь одного сильнаго гипнотизера, умѣвшаго въ данный моментъ въ данномъ мѣстѣ подчинить себѣ массу. У раскольниковъ вонъ считается грѣхомъ ѣсть изъ одной посудины съ православными, и они искренно считаютъ себя оскверненными, если такое несчастіе случится. Иная раскольница скорѣе съ голоду умретъ, чѣмъ поѣстъ щей той-же ложкой изъ той-же чашки, гдѣ хлебала православная. А у нѣкоторыхъ инородцевъ есть вонъ такой обычай, что хозяинъ не только пьетъ съ гостемъ изъ одной чашки, но, предложивъ ему гостепріимство, предлагаетъ и свою жену, не спрося ея согласія. Все зависитъ отъ взглядовъ. И посмотрите, какъ мы иногда сами себѣ противорѣчимъ. Представьте, что вы знакомитесь съ какимъ-нибудь почтеннымъ туркомъ, изъ образованныхъ, у котораго тѣмъ не менѣе, по магометанскому обычаю, есть нѣсколько женъ и гаремъ.

— Ахъ, пожалуйста, познакомь меня, если у тебя есть такой, — сказалъ Черкаловъ, сдѣлавъ сладкую улыбку.

— Успокойся, все равно въ гаремъ не пустятъ, — кивнувъ мужу головой, сказала Марья Владиміровна.

Сарматовъ продолжалъ:

— Вамъ и въ голову не придетъ смотрѣть на этого турка, какъ на безнравственнаго человѣка. А если кто нибудь изъ вашего общества будетъ имѣть — не гаремъ, — а просто незаконную связь, вы его подвергаете остракизму; а ужъ о женщинѣ, находящейся въ такой связи, и говорить нечего. Развѣ это не азіатчина. Это она самая-то настоящая и есть. Какъ-же вы хотите заставить уважать вашу семью, когда вы не уважаете свободу личности. Пойду дальше. Въ исторіи развитія народовъ, была эпоха, когда мужчина былъ подчиненъ женщинѣ. Прежде чѣмъ наступило время главенства мужчины — патріархатъ, существовалъ матріархатъ. Мужчинѣ было не легко завоевать свое теперешнее положеніе и поработить себѣ женщину. А въ нѣкоторыхъ странахъ ему и до сихъ поръ это не удалось.

— Я знаю только, что отъ временъ этого матріархата мужьямъ осталось скверное наслѣдство, — усмѣхнулся Черкаловъ.

— Какое? — спросила Марья Владиміровна.

— Право ношенія роговъ, — отвѣтилъ онъ женѣ.

— Какъ это? — обратилась къ Черкалову Наталья Михайловна. — И въ самомъ дѣлѣ, скажите, что это значитъ, почему говорятъ: «рога»?

— А вотъ спросите у Егора Дмитріевича, онъ вамъ это лучше меня разскажетъ.

Всѣ посмотрѣли на Сарматова. Онъ шутливо улыбаясь объяснилъ.

— Мужчины въ тѣхъ странахъ и въ тѣ времена носили, вмѣсто плащей, воловьи шкуры; рога-же, остававшіеся при шкурѣ, служили головнымъ украшеніемъ. Женщины тогда стояли во главѣ семьи, имѣли по нѣскольку мужей, хижины и все имущество принадлежало имъ, а не мужьямъ. Когда одинъ изъ мужей находился съ хозяйкой дома внутри хижины, рога его снимались и вывѣшивались надъ дверями, въ знакъ того, что другіе мужья не должны въ это время входить туда. Эти другіе въ это время прогуливались съ рогами.

— Такъ вотъ это откуда, — сказала разсмѣявшись, Наталья Михайловна.

— А то я все. думала, что это значитъ: «рога».

— Вотъ, mesdames, благодарите его, этотъ варваръ хочетъ возстановить матріархатъ, — сказалъ Черкаловъ.

Дамы опять взглянули на Сарматова, улыбнулись, но не сказали ни слова.

— Нѣтъ, я этого не хочу, — скалъ Сарматовъ все тѣмъ же шутливымъ тономъ: — но я думаю, что можно допустить и патріархатъ, и матріархатъ по доброму выбору лицъ, вступающихъ въ союзъ. Это никому не повредитъ и не помѣшаетъ, а въ сущности это даже такъ и есть. Важно то, чтобъ существующее признать за неизбѣжно долженствующее существовать. Не слѣдуетъ закрывать глазъ предъ фактами; не лучше-ли называть ихъ надлежащимъ именемъ, а не именемъ отклоненія отъ правила, и относиться къ существующимъ фактамъ съ должнымъ уваженіемъ ихъ права на существованіе. Я думаю, что даже при полной свободѣ отношеній мужчинъ и женщинъ сохранятся по только моногамные браки — и притомъ исключительно счастливые — но сохранятся вамъ и дѣвственницы, и анахореты.

— Но послушай, — серьезно замѣтилъ ему Черкаловъ: — вѣдь если допустить то, о чемъ ты говоришь, то неизбѣжно нужно дать женщинѣ и всѣ права государственной жизни.

— А о чемъ же и хлопочутъ теперь женщины въ Америкѣ и многихъ европейскихъ государствахъ? — съ живостью отвѣтилъ Сарматовъ.

— А въ случаѣ войны?

— А развѣ женщины не несутъ извѣстныхъ тяготъ войны? Развѣ онѣ не такъ же гибнутъ на поляхъ сраженій въ качествѣ сестеръ милосердія. Притомъ, я думаю, что съ широкимъ распространеніемъ женской равноправности сократятся, если не вовсе уничтожатся, и войны.

— Если ихъ не будетъ еще больше, — вставилъ Черкаловъ.

— Не думаю. Но отчего-бы не воевать и женщинамъ на ряду съ мужчинами, — шутливо возражалъ Сарматовъ. — Припомните войну амазонокъ со скиѳами, припомните Александрова-Дурову, дѣвицу-кавалериста. Есть и другіе примѣры.

— Merci! Вы уже хотите въ насъ всякую женственность уничтожить, — воскликнула на это Караулова. — Сами любите въ насъ женственность, и вдругъ воевать…

— Что такое женственность! — покачавъ головой, насмѣшливо произнесъ Сарматовъ. — Это мужчины отстаиваютъ ее какъ свою красивую игрушку.

— Ну, ужъ извините, я за женственность, — настаивала Караулова. — Нѣтъ, я вовсе не хочу быть мужчиной и потерять свою женственность.

— А не вы ли Наталья Михайловна хотѣли первенствовать? — спросилъ ее Сарматовъ.

— Да, да, конечно, — отвѣтила она: — Ноя не хочу потерять и свою женственность.

— Да вы за нее потому такъ держитесь, что у васъ это пока единственное оружіе для борьбы съ мужчиной, — какъ будто старался убѣдить ее Сарматовъ. — Этой лукавой женственностью вы только его и держите еще если не всегда подъ пятой, такъ на такомъ разстояніи, что онъ не заноситъ надъ вами руку. Когда у васъ будутъ другія средства для борьбы съ нимъ, женственность не для всѣхъ будетъ одинаково драгоцѣнна.

— Ну, я всегда останусь съ своей женственностью, это вы какъ хотите. Однако, mesdames et messieurs, пора и вставать изъ-за стола.

Лидія Александровна, все время больше слушавшая, чѣмъ вставлявшая свои замѣчанія, была недовольна той манерой говорить, какой держался Сарматовъ. То ей казалось, что онъ говоритъ искренно, то какъ будто надъ всѣми подшучивая. Въ его сегодняшнемъ разговорѣ она никакъ не могла уловить тотъ тонъ, «который дѣлаетъ музыку». Теперь, по выходѣ изъ-за стола, какъ только онъ очутился рядомъ съ ней нѣсколько въ сторонѣ отъ другихъ, она обратилась къ нему:

— Вчера вы доказывали, что женщины нуль, а сегодня вы про* повѣдуете равноправность и даже какой-то матріархатъ, — начала она.

— Это не я проповѣдую, — поспѣшилъ онъ прервать ее: — это говорятъ многіе и помимо меня. Я только концентрирую, если позволите такъ выразиться, ихъ взгляды,

— Да сами-то вы вѣрите въ то, что говорите? — спросила она. вызывающе смотря ему прямо въ глаза.

— Вы забыли, что я вчера съ того началъ, что «я знаю только то, что ничего не знаю» — усмѣхнулся онъ. — Позвольте мнѣ отвѣтить вамъ на это еще однимъ очень хорошимъ афоризмомъ, не помню у кого-то мною вычитаннымъ: «я не знаю, было-ли бы лучше, если-бъ было иначе, но я думаю, что должно быть иначе для того, чтобъ было хорошо».

— Нѣтъ, этого нельзя. Есть же все-таки симпатіи и антипатіи къ тѣмъ или другимъ взглядамъ.

— Я свободный мыслитель и, какъ таковой, не имѣю основаній ни чему-либо симпатизировать, ни что-либо ненавидѣть.

— Это въ теоріи, — начиная раздражаться, нервно произнесла Лидія Александровна: — а въ душѣ-то вы знаете же, что вы любите, и къ чему лежитъ у васъ сердце, знаете, наконецъ, что вы сами-то такое?

Въ глазахъ Сарматова заиграла улыбка, густые усы немного приподнялись, онъ покорно наклонилъ голову и, слегка разведя руками, шутливо произнесъ:

— Не имѣю чести знать.

Лидія Александровна сдѣлала презрительную гримасу и отвернулась отъ него.

— А ты таки основательно изучилъ женскій-то вопросъ, — обратился къ нему подошедшій въ это время Черкаловъ, беря его подъ руку и отводя его въ сторону. — Я думаю, не ограничиваясь изученіемъ теоріи, ты и на практикѣ не мало разныхъ опытовъ продѣлалъ? А? Горинька? Вѣрно? — улыбаясь и смотря ему въ глаза, спросилъ Черкаловъ.

Сарматовъ тоже улыбнулся.

— Да было, — отвѣтилъ онъ: — да все это не ново. Впрочемъ, былъ одинъ опытъ дѣйствительно такой, что я даже рѣшился на него не вдругъ.

— Что такое? — спросилъ заинтригованный Черкаловъ.

Сарматовъ досталъ изъ кармана записную книжку и, найдя въ ней нужную страницу, подалъ ее Черкалову.

Черкаловъ прочелъ наклеенную на страницу книжки вырѣзку изъ французской газеты:

Сарматовъ между тѣмъ говорилъ ему:

— Ты, вѣроятно, знаешь, что въ Парижѣ и Лондонѣ существуютъ агентства по устройству браковъ.

— Да, я слыхалъ, и даже видалъ такія публикаціи, — сказалъ Черкаловъ, разсматривая книжку. — Да вѣдь и въ нѣмецкихъ газетахъ: нѣтъ номера, гдѣ бы не было какого-нибудь Heirathsgesuch’а.

— Мнѣ припоминается, — продолжалъ Сарматовъ: — что даже у насъ было въ какой-то газетѣ объявленіе «желаю выйти замужъ». И еще помню было такое «офицеръ, отправляющійся въ Ташкентъ, желаетъ жениться». Въ Лондонѣ цѣлая газета издается спеціально посвященная этому дѣлу. Она такъ и называется «Matrimonial News». Какихъ только предложеній тамъ ни встрѣтишь! И знаешь — что характерно для націи? Въ «Matrimonial News» три четверти предложеній сулятъ устроить «sweet home». Во французскихъ объявленіяхъ — вотъ эта вырѣзка, что я тебѣ далъ, она изъ Figaro — ты, наоборотъ, непремѣнно встрѣтишь orpheline, jolie и нѣсколько милліоновъ приданаго. Если есть такія публикаціи, если есть спеціальныя газеты и агентства, и притомъ: ancienne maison, какъ ты видишь въ этой публикаціи, то, стало быть, дѣятельность ихъ нужна, и они процвѣтаютъ. Меня это, при моемъ всестороннемъ изученіи женскаго вопроса, страшно заинтересовало, и я рѣшился…

— Жениться?

— Нѣтъ, только посвататься.

— Ну, и что же?

— Ничего, кончилось благополучно, хотя могло…

— Что?

— Кончиться очень скверно: чуть чуть не женился.

— Это было бы достойно наказанное любопытство.

— Причемъ тутъ наказаніе? Я былъ бы жертвой науки, — шутилъ Сарматовъ. — Мало ли погибло отважныхъ изслѣдователей, продѣлывая рискованные опыты. По счастію я спасся.

— Кто же грозилъ тебя проглотить: orpheline или veuve? спросилъ Черкаловъ.

— Нѣтъ, сиротѣ нуженъ былъ непремѣнно князь или графъ, все равно какой, хоть самоѣдскій, но непремѣнно титулованный.

— Ну, а вдова? — продолжалъ интересоваться Черкаловъ.

— Ну, это такая длинная исторія, что я разскажу тебѣ ее какъ-нибудь въ другой разъ, — сказалъ Сарматовъ. — Я думаю теперь пора Натальѣ Михайловнѣ и покой дать: ей надо собраться, она ѣдетъ рано.

VIII.

Утромъ, проводивъ Караулову и Нерамову, Сарматовъ возвращался съ вокзала въ глубокомъ раздумьи.

Странное чувство испытывалъ онъ, глядя на этихъ двухъ женщинъ вмѣстѣ. Онѣ и подтверждали, и опровергали всѣ тѣ теоріи, которыя онъ вчера высказывалъ.

Ему даже какъ будто непріятно, что Лидія Александровна теперь вмѣстѣ съ Натальей Михайловной. Будь у него къ Лидіи Александровнѣ обыкновенное влеченіе легкаго свойства, близость ея къ Карауловой была бы ему на руку. Но, наоборотъ, ему кажется, что это какъ будто грязнитъ ее. Тотъ свѣтлый образъ Лидіи Александровны, который рисуется ему теперь въ воображеніи, какъ будто тускнѣетъ, когда на него падаетъ тѣнь отъ Карауловой. "Какъ однако всякія теоріи оказываются несостоятельными предъ частными случаями ", — думаетъ онъ.

Странно, отчего это? Развѣ онъ не уважаетъ Наталью Михайловну? Развѣ онъ знаетъ за ней что-нибудь такое, чего онъ не простилъ бы ей?

Впрочемъ, увѣренъ ли онъ, въ самомъ дѣлѣ, въ томъ, что теоріи, которыя онъ высказывалъ, вѣрны. Лидія Александровна недовольна имъ за недостатокъ вѣры въ то, что онъ проповѣдуетъ. Да, безъ вѣры въ себя ни къ чему не годенъ. Но въ самомъ дѣлѣ не лучше ли еще оставить горы стоять, гдѣ онѣ стоятъ, а не двигать ихъ съ мѣста силой своей вѣры?..

«Въ томъ, что я знаю, что ничего не знаю, я вотъ дѣйствительно увѣренъ», — подумалъ Сарматовъ, остановившись у воротъ Stadtpark’а и отпуская извощика.

Онъ пошелъ по аллеѣ, и ему вспоминается все, что онъ говорилъ вчера, приходитъ въ голову и то, что онъ хотѣлъ, но не рѣшился сказать.

Вспоминается ему гдѣ-то слышанный или читанный разсказъ. Дѣло было въ одномъ изъ азіатскихъ ханствъ. У хана былъ молодой красавецъ невольникъ, бача. Въ невольника влюбился безъ ума молодой азіатъ, одинъ изъ бѣдняковъ поденщиковъ, работавшихъ близъ ханскаго дворца. Но невольникъ смѣялся надъ бѣднымъ влюбленнымъ и не хотѣлъ отвѣчать на его ласки, говоря, что тотъ слишкомъ бѣденъ.

— А если-бъ я нашелъ денегъ? — спросилъ бѣднякъ.

— Ну, тогда приходи, поговоримъ, — болѣе снисходительно отвѣтилъ невольникъ.

Съ тѣхъ поръ молодой рабочій искалъ случая добыть денегъ. Грёзы, вызываемыя неудовлетворенной страстью къ красавцу-невольнику, не давали ему покоя. Въ столицѣ хана жилъ иностранецъ докторъ, получавшій большое жалованье. Онъ уже нѣсколько лѣтъ былъ въ ханствѣ и теперь задумалъ вернуться домой. Докторъ нанялъ у содержателя вьючныхъ верблюдовъ двухъ верблюдовъ съ проводникомъ до ближайшей станціи желѣзной дороги и, забравъ свое имущество и деньги, отправился въ путь. Хозяинъ верблюдовъ послалъ съ нимъ проводникомъ своего работника, того самаго бѣдняка, который былъ влюбленъ въ ханскаго невольника. Докторъ не боялся ѣхать съ нимъ вдвоемъ, потому что отъ столицы до желѣзной дороги былъ большой караванный трактъ, и люди и стоянки встрѣчались на пути часто. Но докторъ торопился попасть къ поѣзду, а пути по караванному тракту оставалось много, и проводникъ предложилъ ему поѣхать прямо степью на другую ближайшую станцію. Докторъ, немного поколебавшись, согласился, потому что всѣ знали этого работника за очень хорошаго и честнаго человѣка. Но въ глухой степи проводникъ убилъ и ограбилъ доктора, надѣясь теперь съ этими деньгами добиться ласки отъ ханскаго невольника.

Что это — любовь?

Подите на Востокъ — тамъ воздухъ пышетъ этой любовью.

Вспоминается Сарматову другой разсказъ про одного капитана. Капитанъ на войнѣ былъ совершенно изувѣченъ осколкомъ гранаты. Между тѣмъ онъ женился всего за годъ до войны и жена его была молодая, красивая, здоровая женщина, которую онъ любилъ до безумія, будучи любимъ взаимно и такъ же горячо. У капитана былъ другъ, сослуживецъ по полку, неженатый, молодой, красивый; онъ нравился и его женѣ. По общему согласію капитанъ теперь предложилъ ему жить у него въ домѣ, и всѣ трое были счастливы и жили въ мирѣ.

Вспоминается Сарматову лакей Готлибъ, служившій у него Lohn-Hener’омъ во время его двухлѣтняго пребыванія въ Гейдельбергѣ. Готлибъ водилъ ему сосѣдскихъ горничныхъ, дѣлая это съ такой же добросовѣстностью и аккуратностью, съ какой исполнялъ всѣ другія свои обязанности, а лакей онъ былъ образцовый. Иногда Сарматовъ любилъ поболтать съ нимъ, и Готлибъ выкладывалъ передъ нимъ всю душу. Готлибъ говорилъ, что чрезъ два года онъ женится и сниметъ въ аренду небольшой отель въ какомъ-нибудь провинціальномъ городкѣ на перекресткѣ желѣзныхъ дорогъ. Теперь онъ и невѣста его копятъ деньги, а какъ только у нихъ будетъ нужная сумма, они сейчасъ же женятся и заживутъ wie die wirklichen Hausherren.

— А кто ваша невѣста? — спросилъ онъ его.

Готлибъ немного замялся и не прямо отвѣтилъ на вопросъ; но, оправившись отъ смущенія и немного подумавъ, онъ сказалъ съ двусмысленной улыбкой:

— Sie ist jetzt in St. Petersburg… führt das Leben einer feinen Dame… macht Bekanntschaften… Sie schrieb mir, dass sie ausserdem hat ganz anständige Manieren gewonnen und wird die feinste Wirthin in unserm Provinznest sein. Früher war sie in Berlin, aber dort ist die Concurrenz zu gross. In St. Petersburg scheint aber das Geschäftbesser zu gehen. Hoffentlich nach anderthalb Jahr wird sie hierher zurückkehren…

И видя, что слова его приняты съ улыбкой, Готлибъ рѣшился добавить заискивающимъ тономъ:

— Sollte mal der Herr, wenn er nach St. Petersburg zurückkommt, ihr gute Kundschaft anweisen…

Онъ обѣщалъ, и Готлибъ тотчасъ-же записалъ ему на бумажкѣ ея адресъ.

Что это — разумное накопленіе капитала? Готлибъ былъ честнѣйшій и добрѣйшій малый…

Вспоминается Сарматову, что въ Венеціи во времена ея процвѣтанія выписывали свободныхъ гетеръ и платили имъ жалованье отъ правительства республики, что и въ Германіи было время, когда гетеры при выходѣ замужъ получали приданое изъ городскихъ или государственныхъ суммъ, какъ-бы за свои заслуги предъ обществомъ и государствомъ, и прежнее ремесло не ложилось пятномъ на ихъ дальнѣйшую жизнь…

Тысяча противорѣчивыхъ мыслей одолѣваютъ его, и онъ вспоминаетъ слова Черкалова: «оставьте… не ваше… Божье!»

А Караулова и Лидія Александровна, въ отдѣльномъ купе перваго класса, несутся въ это время въ курьерскомъ поѣздѣ по направленію къ Теплицу.

— Неправда-ли, онъ интересный, Сарматовъ? — спрашиваетъ Караулова.

— Да, — машинально отвѣчаетъ Лидія Александровна. — Она тоже думаетъ о Сарматовѣ, но не расположена говорить о немъ.

— А мнѣ ужасно нравится, что вы его прошлый разъ переспорили. Такъ ему и надо. Я его очень люблю, но мнѣ всегда пріятно, когда съ нихъ можно сбить немножко этотъ air de supériorité, который напускаютъ на себя всѣ умные мужчины. Ахъ, женить-бы его и подъ башмакъ! Право, онъ былъ-бы премилый и презабавный.

Лидія Александровна улыбается.

— Нѣтъ, правда, Лидія Александровна, — продолжаетъ Караулова: — вотъ вамъ-бы попробовать взять его въ руки. Серьезно, я-бы вамъ этого искренно желала.

— Я слишкомъ далека отъ такихъ плановъ, не менѣе далека, вѣроятно, чѣмъ самъ Сарматовъ, — усмѣхается Лидія Александровна.

— Э, пустяки! весело и увѣренно говоритъ Наталья Михайловна. — Всегда можно взять бычка на веревочку. Стоитъ только захотѣть. Разумѣется, это не всякой удастся. А вѣдь онъ все равно у насъ считается отпѣтымъ. За него не одинъ десятокъ невѣстъ, я думаю, прочили, да рукой махнули. А ужъ и хотѣлось-бы мнѣ его скрутить по рукамъ и по ногамъ. Вотъ было-бы забавно!

Караулова весело засмѣялась. Лидія Александровна тоже улыбнулась.

Мало-по-малу разговоръ переходитъ на предстоящее пребываніе въ Теплицѣ и дальнѣйшую поѣздку. Но Наталья Михайловна скоро начинаетъ чувствовать, что ее клонитъ ко сну: сегодня встали раньше обыкновеннаго. Она достаетъ подушку, укладывается и засыпаетъ.

Лидія Александровна тоже пробуетъ заснуть и сначала какъ будто засыпаетъ; но ее тотчасъ-же пробуждаетъ минутная остановка на первой промежуточной станціи. А потомъ уже она не можетъ уснуть и, лежа съ закрытыми глазами, начинаетъ передумывать все, что вчера говорилъ Сарматовъ. Предложеніе Натальи Михайловны завладѣть Сарматовымъ сначала кажется ей смѣшнымъ, несерьезнымъ; но сейчасъ-же она начинаетъ сердиться и на себя, и на Наталью Михаиловну за такое предательское покушеніе, за низменность такого желанія. И потомъ, какъ это сказано: «а онъ все равно у насъ считается отпѣтымъ!..» Ей уступятъ его только потому, что «свѣтъ» потерялъ всякую надежду связать его узами съ одной изъ своихъ свѣтскихъ невѣстъ. Если ей удастся женить его на себѣ, на это посмотрятъ, какъ на побѣду… ловкой авантюристки!.. И Наталья Михайловна не понимаетъ, что въ этомъ предложеніи есть нѣчто оскорбительное.

IX.

Экономка, горничная и кухарка оставались у Карауловой на лѣто при квартирѣ, и, пріѣхавъ изъ заграницы домой, Наталья Михайловна застала все въ такомъ видѣ, какъ будто она вчера уѣхала на день за городъ. Освѣженная курсомъ на водахъ и путешествіемъ, она была хорошо настроена и рада была войти въ обычную колею ея петербургской жизни.

Для Лидіи Александровны на первое время не было ничего лучшаго, какъ остановиться у Натальи Михайловны. Но квартира Карауловой была такъ расположена, что Лидію Александровну негдѣ было иначе помѣстить, какъ только въ маленькой комнаткѣ, остававшейся пустой и служившей для склада лишнихъ вещей. Теперь вещи вынесли, соръ подмели, повѣсили шторку и на-скоро устроили здѣсь ночлегъ для Лидіи Александровны.

Когда на другой день утромъ, проснувшись, Лидія Александровна окинула взглядомъ это «убѣжище», ей стало грустно: каждая мелочь неуютной обстановки напоминаетъ ей, что она здѣсь чужая.

А въ комнатахъ Натальи Михайловны все было приготовлено къ пріѣзду хозяйки. Каждая вещица была поставлена на свое мѣсто заботливой рукой хорошо вымуштрованной горничной. Каждая привычка въ домашней жизни Натальи Михайловны была предусмотрѣна, предупреждена. Но все это только благодаря старухѣ-экономкѣ, нѣкогда Митиной нянѣ. Сама же Наталья Михайловна была порядочная разгильдяйка, всего менѣе способная думать о комфортѣ окружающихъ ее, а въ особенности, когда являлось что-нибудь выходящее изъ обычной колеи. Поэтому и теперь, хотя она была искренно расположена къ Лидіи Александровнѣ, она и не замѣчала, удобно или неудобно ея компаньонкѣ въ комнатѣ, куда ее помѣстили. Экономка-же, любезно уступивъ ей свою кровать — должно быть, сказалась заботливость старой няньки къ господской барышнѣ — не находила потомъ нужнымъ утруждать себя излишними хлопотами о барыниной «компаньонкѣ»: лишній человѣкъ въ домѣ, да еще наемница, которая можетъ вліять на барыню, вызывалъ уже непріязнь въ домоправительницѣ.

«Еще хорошо, что горничная здѣсь услужливая» — думаетъ Лидія Александровна — «а то вотъ еслибъ такая „дама“, какъ была Дора — по-просту Дарья — у Дубовскихъ: за той хоть сама, бывало, ухаживай!»

Лидія Александровна слышитъ, что Аннушка уже возится за стѣной, приготовляя въ сосѣдней комнатѣ утреннюю ванну для барыни. Лидія Александровна встаетъ, наскоро одѣвается въ домашній капотъ и идетъ туда умываться, пока Наталья Михайловна еще не встала. Возвратившись въ свою комнатку, она замѣчаетъ, что здѣсь менѣе мрачно, чѣмъ въ ванной. А все-таки сумрачно. И нельзя поднять шторку: изъ противоположной квартиры сюда все видно. За окномъ слышится журчаніе воды. Лидія Александровна отодвигаетъ немного шторку: на дворѣ мороситъ мелкій осенній дождикъ. Ей становится еще тоскливѣе. Она нехотя одѣвается и выходитъ въ столовую.

Въ столовой за большимъ столомъ все приготовлено къ чаю. Но Наталья Михайловна еще спитъ, и самоваръ не поданъ.

— Вы, чай, чайку хотите? — спросила Лидію Александровну экономка, увидавъ ее сидящей въ столовой.

— Да, если можно, дайте.

— Я вамъ сейчасъ подамъ чашечку. Молочка вотъ не хотите-ли? А то вѣдь и Наталья Михайловна, чай, встанетъ сейчасъ.

Лидію Александровну сегодня все раздражаетъ и даже такая мелочь, какъ сознаніе, что она не можетъ распорядиться подать самоваръ удручаетъ ее. Все для Натальи Михайловны, каждый шагъ всей прислуги для Натальи Михайловны; а въ заключеніе, и она сама и заграницей, а пока и здѣсь, если не для Натальи Михайловны, то при Натальѣ Михайловнѣ.

Экономка принесла ей чашку чаю.

— Ну, вотъ выкушайте пока. А еще захотите, такъ позвоните. Да ужъ недолго и потерпѣть, — шутливо сказала старушка. — Встаетъ, кажется, Наталья Михайловна-то, пошевелилась сейчасъ.

Чай показался Лидіи Александровнѣ жидковатымъ, остывшимъ; но, поморщиваясь, она пила его.

На дворѣ дождь продолжалъ моросить; Наталья Михайловна., «пошевелившись», все еще не вставала; экономка что-то дѣлала по хозяйству; горничная, ходя на ципочкахъ, убиралась въ гостиной. Тихо, скучно, тоска.

«Нѣтъ, лучше переѣхать въ меблированную комнату!»

Вспомнились Груздевы. Какъ, однако, она давно не была у нихъ. Съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ Саша вышла замужъ. Почти годъ. Теперь они, наконецъ, на всѣ 50 р. «блаженствуютъ», какъ выражается Саша… смѣшная… Надо будетъ навѣстить.

А какъ легко забываются люди, когда они намъ не нужны! Развѣ въ эти два года она часто вспоминала хотя-бы даже объ отцѣ, о братѣ. Отецъ своимъ «святымъ духомъ» все еще какъ-то держится въ имѣніи. Случайный урожай далъ ему возможность «передохнуть». Въ какомъ пространномъ и радостномъ письмѣ поспѣшилъ онъ тогда извѣстить ее объ этомъ! Думалъ, что это и ее очень обрадуетъ?!. Однако о возвратѣ тысячи рублей не упоминалъ. Вѣроятно, разсчитываетъ, что еще «ей же пригодятся». Потомъ писалъ, что успокоился за ея будущее, узнавъ, что она на мѣстѣ въ хорошей семьѣ. А въ послѣднее время почему-то уже и не зоветъ ее къ себѣ. Вѣроятно, Лукерья окончательно воцарилась въ домѣ…

А она?.. Какъ это мучительно сознавать, что ничего не сдѣлано!.. Въ запасѣ сотни полторы рублей… Выкуплены брилліанты… Но если это все, что она «завоевала» въ два года?!.

Что-же впереди?

А такъ жить нельзя! Она сама не знаетъ, чего она хочетъ… но только не будничнаго, не обыденнаго существованія, не нищеты. Ну, просто хоть замужъ выходи!

Да, какъ иногда сила обстоятельствъ толкаетъ не туда, куда хочется! Она доходила до того, что присматривалась къ молодежи, посѣщавшей Дубовскихъ и Креймановъ, наблюдала, производитъ-ли она на кого-нибудь изъ нихъ такое впечатлѣніе, чтобъ можно было ожидать, что за нее посватаются.

Краска досады бросается въ лицо Лидіи Александровнѣ при этомъ воспоминаніи.

О, она увѣрена, что всѣ эти невинныя барышни двадцать разъ примѣряютъ въ своемъ умѣ каждаго порядочнаго мужчину, не годится-ли онъ имъ въ женихи! И чѣмъ старше эти невинныя созданія, тѣмъ большее число прошло чрезъ ихъ мысленную примѣрку. Неужели и ей идти этимъ-же путемъ?

И что-жъ — тамъ не было ни одного, на котораго стоило-бы опереться! А противные, масляные глаза они ей дѣлали всѣ, насколько это позволяло приличіе гостиной.

«Ахъ, какъ жаль, что вы не замужемъ!» Съ какимъ искреннимъ сожалѣніемъ сказалъ ей это тогда Сарматовъ въ саду. Этого не женишь!

«Нѣтъ, надо самой сдѣлаться изъ нуля единицей и тогда»…

Что тогда?

Ну, тогда хоть Сарматовъ… хоть никто! Довольно и того, что будешь чувствовать себя сильной, свободной, обезпеченной и никому не обязанной, а напротивъ кому-то еще нужной, полезной. Только-бы найти мѣсто, съ котораго начать! Еслибъ можно, она-бы, кажется, готова сейчасъ переселиться въ Америку, сама взять заступъ и копать золото.

А Наталья Михайловна все спитъ.

Караулова уговорила Лидію Александровну остаться у нея до тѣхъ поръ, пока она не найдетъ себѣ подходящаго мѣста. Жалованье прекращалось, но зато Лидія Александровна могла теперь располагать свободно своимъ временемъ.

Но Лидія Александровна, разумѣется, не хотѣла оставаться надолго въ роли «приживалки», какимъ представлялось ей это новое положеніе ея у Карауловой, и искала выхода.

Чрезъ недѣлю послѣ возвращенія въ Петербургъ, возвратились изъ заграницы и Дубовскіе, и Лидія Александровна сдѣлала имъ визитъ.

Дубовская, очень любившая покойную маленькую дочь, отнеслась къ Нерамовой съ участіемъ. Лидія Александровна была дружна съ маленькой Лизой, самоотверженно ухаживала за ней во время дифтерита, сведшаго дѣвочку въ могилу, и теперь посѣщеніе бывшей гувернантки вызвало у Дубовской слезы. Она расцѣловала Нерамову, обѣщала найти ей подходящее мѣсто, немножко поморщилась, узнавъ, что она компаньонкой у Карауловой, однако, пораспросивъ, совѣтовала пока все равно оставаться и лучше подождать, а не поступать куда-нибудь за гроши.

Лидію Александровну это ободрило. И дѣйствительно, не прошло двухъ недѣль, какъ Дубовская извѣстила ее, что она нашла ей не мѣсто, а хорошіе уроки по часамъ въ двухъ домахъ. Это могло доставить рублей восемьдесятъ въ мѣсяцъ, и на эти деньги Лидія Александровна могла-бы жить даже самостоятельно, не обязываясь ничѣмъ Карауловой.

Но Наталья Михайловна такъ привыкла къ ней, что ни за что не хотѣла отпустить ее, и даже обидѣлась. Точно ей скверно у нея!

Такимъ образомъ положеніе Лидіи Александровны устроилось даже лучше, чѣмъ когда она была гувернанткой: больше свободнаго времени, меньше зависимости и больше денегъ. Теперь она даже примирилась и съ своей кельей, которую прибрала и украсила по своему: Наталья Михайловна, не умѣя сама замѣтить, что было нужно, охотно сдѣлала для нея то, что она попросила.

А жить у Карауловой для Лидіи Александровны было не скучно. Днемъ, когда и Лидія Александровна была на урокахъ, Наталья Михайловна занималась пѣніемъ сольфеджій и разучиваніемъ оперныхъ партій, частью одна, дома, частью у профессора пѣнія. Вечеромъ-же, если она сама не была въ гостяхъ или въ театрѣ, то у нея былъ кто-нибудь изъ ея знакомыхъ. Лидіи Александровнѣ пришлось познакомиться здѣсь съ самымъ смѣшаннымъ обществомъ: и музыканты, и артисты, и военные, и «просто такъ себѣ». Вечера проходили весело, шумно. У Натальи Михайловны былъ хорошій контральто, дѣйствительно стоившій всѣхъ тѣхъ хлопотъ, которыя прилагала Караулова, чтобъ получить ангажементъ въ русскую оперу; слушать, какъ она иногда пѣла у себя на вечерахъ, было истиннымъ удовольствіемъ. Лидія Александровна начинала чувствовать, какъ эта жизнь втягиваетъ ее, какъ она привыкаетъ къ этому полуартистическому міру. Уже два мѣсяца живетъ она у Карауловой, а за послѣднія двѣ недѣли у Натальи Михайловны почти черезъ день гости.

Но иногда, послѣ шумнаго вечера, кончающагося часу въ третьемъ ночи, Лидія Александровна, уйдя къ себѣ, вдругъ поддается дурному настроенію. Ей кажется вся эта праздная жизнь безцѣльной, пошлой, иногда отвратительной. Воображеніе начинаетъ рисовать ей и недавно пережитое у Дубовскихъ, гдѣ жизнь носила семейный характеръ, отчасти на англійскій ладъ. Ей представляются ихъ тихія гостиныя — тамъ было три. Вечеръ. Тишина. Матовый свѣтъ лампъ, зажженныхъ во всѣхъ комнатахъ, какъ-то мягко стелется, пробиваясь сквозь цвѣтные абажуры, точно крадется по бархатнымъ коврамъ, по тяжелымъ занавѣсямъ, по пушистымъ подушкамъ мебели и точно неслышно скользитъ по блестящему паркету. Не смѣя нарушить общій покой, веселый бѣлый свѣтъ залы осторожно заглянулъ изъ-за портьеры въ полутемный кабинетъ, гдѣ сенаторъ Дубовской сидитъ за письменнымъ столомъ, углубившись въ чтеніе ярко-освѣшенныхъ изъ-подъ бронзоваго абажура бумагъ; ласковый розовый свѣтъ «классной», приласкавъ Лизу, занимающуюся приготовленіемъ своихъ уроковъ, обнялся на порогѣ съ зеленоватыми лучами, подошедшими посмотрѣть на милую дѣвочку изъ-за угла сосѣдней гостиной. Тамъ мама — Софья Петровна — плететъ для нея на коклюшкахъ тонкія кружева, прислушиваясь, какъ, еще дальше, Вѣра съ Лидіей Александровной разыгрываютъ въ четыре руки вагнеровскую «Walküre». И никто не посмѣетъ нарушить эту тишину, никто, рѣшительно никто изъ постороннихъ не явится сюда внѣ дней и часовъ, назначенныхъ для пріема. Какая разница во всемъ тонѣ семьи, какая разница манеры даже у вспыльчивой Софьи Петровны сравнительно съ добродушной, но не всегда удовлетворяющей требованіямъ хорошаго тона Натальей Михайловной. Нѣтъ, конечно, тамъ было лучше, во сто разъ лучше!

X.

Въ половинѣ ноября пріѣхалъ въ Петербургъ, наконецъ, и Сарматовъ. Наталья Михайловна и Лидія Александровна уже часто вспоминали о немъ и удивлялись, что онъ пропалъ.

— Гдѣ вы были? — спросила его Наталья Михайловна послѣ перваго обмѣна привѣтствій. — Надѣюсь не въ Карлсбадѣ?

— Разумѣется, нѣтъ, — усмѣхнулся онъ: — я не хотѣлъ возвращаться въ Петербургъ до снѣгу, чтобы послѣ долгой разлуки, покинувъ его зимой, увидать его опять бѣленькимъ, въ полной парадной формѣ.

— Гдѣ-же вы были?

— Въ Константинополѣ, въ Батумѣ, въ Тифлисѣ, въ Кисловодскѣ и, наконецъ, въ своемъ московскомъ имѣніи.

— Экъ васъ носитъ, выражаясь высокимъ слогомъ, — сказала Наталья Михайловна, съ улыбкой покачавъ головой. — И знаете, вы похорошѣли и посвѣжѣли.

— C’est absolument comme vous, madame. Вы предупредили мой комплиментъ!

— Нѣтъ, безъ комплиментовъ и безъ шутокъ. Неправда-ли, какъ хорошо вліяетъ Карлсбадъ.

— А Нарзанъ еще лучше! — весело воскликнулъ Сарматовъ. — Дѣйствительно, богатырь-источникъ. Нѣтъ, право, стоитъ каждый годъ туда ѣздить.

— Въ особенности для того, кто изучаетъ женскій вопросъ, — съ лукавой усмѣшкой взглянувъ на него, сказала Караулова.

Сарматовъ тоже улыбнулся.

— Ну, тамъ вообще хорошее поле для наблюденія нравовъ.

— Много было интересныхъ барынь? — спросила Караулова.

— Болѣе или менѣе, какъ вездѣ, — отвѣтилъ онъ равнодушно. — Впрочемъ, случился эпизодъ, не лишенный интереса. Была тамъ Мудрецова, — вы ее, вѣроятно, знаете.

— Да, случалось, встрѣчала, — отвѣтила Караулова.

— И ея двѣ сестры: маркиза Dupont и княгиня Кремнева, — продолжалъ Сарматовъ. Эти обѣ живутъ постоянно за границей, а нынче путешествовали по Кавказу. Всѣ три одѣваются… ну, я не знаю, какъ и выразить это — словомъ, верхъ изящества, красоты и моды. Въ особенности Мудрецова. Каждый день она переодѣвалась два и три раза, и каждый разъ новое платье или новая кофточка, новая шляпка, новыя ботинки, ну, ничего не надѣто по два раза. Я пробылъ тамъ двѣ недѣли и, право, въ это время она перемѣнила, по крайней мѣрѣ, тридцать костюмовъ одинъ другого лучше, одинъ другого изящнѣе. Я просто не понимаю, для кого такъ наряжаться.

— А хотя-бы для васъ, — прервала его Лидія Александровна: — вы же вотъ обратили вниманіе на ея костюмы и говорите теперь о нихъ.

— Да, конечно, говорю, — согласился Сарматовъ. — Да и весь Кисловодскъ говорилъ. Сначала барыни покосились на нее: завидно стало, ревность загорѣлась; а потомъ, видя, что она hors concours, просто любовались ей. Всѣ ежедневно ждали ея появленія въ новомъ костюмѣ и обсуждали его. И дѣйствительно, это было пріятное явленіе. Она хорошенькая женщина, такая стройная, изящная.

— Ну, вотъ вы сами и отвѣчаете на вопросъ: для кого наряжаться? Для васъ, для всѣхъ, — сказала Лидія Александровна. — Вы, мужчины, всегда неблагодарны и несправедливы въ отношеніи женщинъ. Вы красоту признаете или отвергаете?

— Конечно, признаю.

— Вы признаете красивыя зданія, красивые парки, статуи въ садахъ, статуи на площадяхъ, картины, хорошія рамы къ этимъ картинамъ, и только одно: женскіе наряды служатъ почему-то постоянной цѣлью для стрѣлъ вашего остроумія, только одно украшеніе — женскій нарядъ — считается у васъ если не совсѣмъ преступнымъ, то едва-едва терпимымъ.

— Да развѣ я вооружаюсь противъ женскихъ нарядовъ, — попробовалъ возражать Сарматовъ.

Но Лидія Александровна уже хотѣла досказать свою мысль до конца, не принимая возраженій.

— Поставите вы у себя картину безъ рамы или въ простой рамѣ, не соотвѣтствующей картинѣ?

— Нѣтъ.

— Нарядъ для женщины, по меньшей мѣрѣ, рама.

— Я только противъ частой перемѣны рамъ для одной и той же картины.

— Картина мертва, — сказала на это Лидія Александровна: — она одинъ моментъ изъ жизни. А живой человѣкъ картина, вѣчно мѣняющаяся. И къ каждой новой картинѣ, быть можетъ, не одной въ теченія дня, должна быть новая рама. Каждое платье, каждый нарядъ, если они хороши и обдуманны, должны заключать въ себѣ какую-нибудь мысль и чѣмъ разнообразнѣе туалеты женщины, тѣмъ слѣдовательно сложнѣе, интереснѣе ея характеръ.

— Есть много интересныхъ женщинъ, нарядъ которыхъ всегда простъ и не сложенъ, — возражалъ Сарматовъ.

— Не спорю, — сказала Лидія Александровна. — Есть такія, что держатся постоянно одного костюма. Но это какъ и человѣкъ. Есть прекрасные люди, у которыхъ одна мысль въ головѣ. Эту мысль они всегда твердо знаютъ и всегда она у нихъ на лбу написана, всегда они съ ней къ вашимъ услугамъ. Но ужъ зато ни о чемъ о другомъ ихъ не спрашивайте — ничто ихъ не интересуетъ, ни въ чемъ другомъ они ничего не смыслятъ. Предпочитаете-ли вы этимъ людямъ, людей всесторонне развитыхъ и на все отзывчивыхъ?

— О, да.

— Ну, такъ предпочитайте и женщинъ, которыя любятъ разнообразно одѣваться.

— Въ томъ-то и бѣда, что тогда онѣ уже не отзывчивы ни къ чему, кромѣ нарядовъ, — съ злой усмѣшкой сказалъ Сарматовъ.

— Это вамъ только такъ кажется. А если-бъ это иногда было и такъ, все-таки онѣ на что-нибудь да годны: вѣдь сознайтесь, и вамъ, и другимъ пріятно было видѣть Мудрецову въ новыхъ нарядахъ.

— Да, конечно, это доставило развлеченіе, — согласился Сарматовъ.

— И будьте ей благодарны, — съ торжествующей улыбкой сказала Лидія Александровна. — Вѣдь вы были-бы благодарны, если-бъ вамъ ежедневно ставили свѣжій букетъ цвѣтовъ въ вашей комнатѣ, и букетъ не похожій на вчерашній. Вы не захотите, чтобъ оркестръ гдѣ-нибудь на гуляньи игралъ вамъ ежедневно одну и ту же пьесу, хотя-бы и хорошую. Хотѣли-бы вы, чтобъ всѣ были одѣты безусловно въ одинаковые костюмы и однихъ цвѣтовъ?

— Нѣтъ, не хотѣлъ-бы.

— Такъ и не спорьте.

— На этотъ разъ мнѣ васъ, конечно, не переспорить, — охотно уступилъ Сарматовъ.

— И не на этотъ только, — шутя сказала Лидія Александровна, довольная собой. Не даромъ она была дочь своей мамы!

— Ну, mes amis, вы опять сцѣпились, — прервала ихъ Караулова. — Будетъ, довольно. Вы, Егоръ Дмитріевичъ, вотъ что скажите: какія же это были платья? Дорогія, сложныя, словомъ настоящія toilettes de ville?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Сарматовъ. — Иногда просто какая-нибудь — ну, я не знаю какъ это назвать — кофточка что-ли, чуть не совсѣмъ гладкая. Но все это, понимаете, съ такимъ вкусомъ и изяществомъ, въ такомъ интересномъ сочетаніи съ другими частями туалета, что всѣ невольно любовались. Напримѣръ, на какой-нибудь красненькой батистовой кофточкѣ гдѣ-нибудь сбоку, гдѣ вы совсѣмъ не ожидаете, чуть-чуть повыше таліи, какой-нибудь жукъ изъ драгоцѣнныхъ камней. И такъ все въ этомъ родѣ. Впрочемъ, послѣ обѣда она являлась и въ тѣхъ костюмахъ, что вы называете toilettes de ville. Но позвольте, — прервалъ онъ самъ себя: — увлекшись споромъ съ Лидіей Александровной, я не досказалъ, что собственно вышло самаго интереснаго съ этими туалетами. За недѣлю до моего отъѣзда пріѣзжаетъ въ Кисловодскъ одна московская барыня — купчиха, только изъ новыхъ, Чарджуева — франтиха тоже въ Москвѣ извѣстная. Въ Кисловодскѣ она не первый разъ и всегда тамъ щеголяла, говорятъ, своими нарядами. Представьте ея ужасъ, когда она увидала Мудрецову и ея сестеръ, о которыхъ уже говорилъ «весь» Кисловодскъ. Чарджуева попробовала нарядиться въ свои наиболѣе дорогія платья, но это вышло прямо смѣшно. Было видно, что это состязаніе, и Чарджуева его проиграла. Черезъ пять дней она заперлась въ крѣпости: засѣла безвыходно у себя въ гостинницѣ, дѣлая вылазки только въ окрестности. На главной аллеѣ она уже болѣе не показывалась…

— Чѣмъ же это кончилось? — спросила нетерпѣливо Наталья Михайловна.

— Не знаю, я уѣхалъ до развязки, потому что это былъ не конецъ. Чарджуева очень богата и не хотѣла уступить такъ легко Мудрецовой владычество на аллеѣ Кисловодскаго парка. Но въ Москву и Петербургъ полетѣли телеграммы къ лучшимъ портнихамъ — потребованы резервы. Воображаю, что это будетъ — цѣлый арсеналъ туалетовъ.

— Что-же, тѣмъ лучше, — сказала Лидія Александровна: — только дадутъ лишній заработокъ бѣднымъ портнихамъ и лишнее развлеченіе кисловодской публикѣ.

— Вы полагаете? — задумчиво спросилъ Сарматовъ. — Это вы, я вижу, опять на ту же тему, что тогда, помните, въ Карлсбадѣ. — А мнѣ такъ кажется, что бѣднымъ портнихамъ тутъ, кромѣ лишней срочной работы, безсонныхъ ночей и надсаживанія груди, ничего не достанется. Наживутся хозяйки магазиновъ, и больше ничего.

— Очень жаль, — нервно сказала Лидія Александровна, попавшая на своего конька. — Но кто же въ этомъ виноватъ? Безсердечіе хозяекъ магазиновъ, а ужъ конечно не тѣ, кто тратитъ деньги на туалеты.

— Согласенъ, но вѣдь и тратить-то надо изъ какихъ-нибудь средствъ — возразилъ Сарматовъ: — эти средства тоже долженъ кто-нибудь выработать. Быть можетъ, эти средства полезнѣе употребить на что-нибудь другое: вѣдь и кромѣ портнихъ есть нуждающіеся. Знаете, — продолжалъ онъ серьезнымъ тономъ: — когда я былъ нынче въ имѣніи — а я не бывалъ тамъ лѣтъ пять, — заглянулъ я въ деревни, заглянулъ я въ избы, посмотрѣлъ я какъ живутъ, какую нужду терпятъ, и невольно пришлось задуматься, ладно-ли мы всѣ эти наши средства тратимъ.

— Вздоръ, — упрямо прервала его Лидія Александровна. — Вы успокойтесь: я недавно успѣла прочесть въ Публичной библіотекѣ кое-что и по политической экономіи. Средствъ должно хватить на всѣхъ. Умѣйте добывать ихъ. Откуда они? Вѣдь средства ежедневно откуда-то добываются изъ земли, изъ воздуха, изъ мозговой и мускульной работы.

Лидія Александровна всякій разъ, когда заговаривала или просто размышляла сама съ собой о такихъ вопросахъ, воодушевлялась; вспоминались вычитанныя въ книжкахъ слова; мысли, обороты рѣчи принимали книжный характеръ, неожиданныя заключенія поражали иногда и ее самое.

— Съумѣйте добыть этихъ средствъ сколько нужно для всѣхъ и для всего, — продолжала она вызывающимъ тономъ. — Это уже ваше дѣло. На то вы и мужчины, взявшіе въ свои руки капральскую палку.

— Вы слишкомъ большія требованія предъявляете къ намъ, — попробовалъ возразить Сарматовъ.

— Нисколько, — сказала, какъ отрѣзала, Лидія Александровна. — Я была бы въ этомъ отношеніи безпощадна. Вы хотите главенствовать, такъ не требуйте отъ насъ жертвъ или уступокъ. Подайте всѣмъ и все. А то вы очень дешево хотите отдѣлаться: гдѣ сочувствіемъ, гдѣ ссылкой на слабость человѣческой природы, или призывомъ къ самопожертвованію со стороны женщины, а то просто неодолимостью препятствій. А въ дѣйствительности надо всѣмъ царитъ ваша лѣнь и тупость.

— Благодарю отъ лица всѣхъ мужчинъ, — съ улыбкой въ глазахъ сказалъ Сарматовъ.

— Передайте, что я приняла благодарность, какъ заслуженную, — отвѣтила Лидія Александровна.

— Ну, вы, конечно, у меня останетесь обѣдать, Егоръ Дмитріевичъ? — обратилась Наталья Михайловна къ Сарматову, заслышавъ бой часовъ въ столовой.

— Съ удовольствіемъ, — сказалъ Сарматовъ: — но вы не дадите Лидіи Александровнѣ очень обижать меня.

— Ну, нѣтъ, защищайтесь, какъ знаете.

---

Лидія Александровна послѣ первой встрѣчи съ Сарматовымъ, послѣ всего, что онъ наговорилъ имъ въ Карлсбадѣ о любви и равноправности половъ, много думала о высказанныхъ имъ взглядахъ, которые онъ, однако, не хотѣлъ отстаивать.

«Нѣтъ, развѣ можно такъ, какъ органчикъ: говорить, говорить и не чувствовать» — думала она. — «Неправда, заставлю я его когда-нибудь всѣ свои пьесы разыграть предо мной, всю душу выложить».

Сарматовъ тогда едва коснулся вопроса о материнской любви, и Лидіи Александровнѣ хотѣлось вызвать его на разговоръ на эту тему; она только ждала перваго удобнаго случая. Ея собственныя отношенія къ своимъ роднымъ; потомъ то, что она наблюдала въ то время, какъ была гувернанткой, теперь Митя, котораго Наталья Михайловна какъ будто и любитъ, но о воспитаніи котораго заботится поверхностно и который, какъ кажется Лидіи Александровнѣ, служитъ Карауловой предлогомъ для полученія отъ мужа денегъ, — все это достаточный матеріалъ для самыхъ разнообразныхъ размышленій и заключеній.

Случилось такъ, что чрезъ нѣсколько дней Сарматовъ заѣхалъ опять и засталъ Лидію Александровну одну. Наталья Михайловна должна была скоро вернуться, Сарматовъ, разумѣется, остался ждать. Чрезъ пять минутъ Лидія Александровна уже «завела» его, и онъ развивалъ передъ ней свои взгляды на родственныя чувства.

— Конечно, материнская любовь въ ея первичной формѣ не подходитъ подъ мое опредѣленіе «любовь — это единомысліе». И у животныхъ развита материнская любовь. Говорятъ, и курица защищаетъ свои яйца и высиживаетъ съ любовью. Но вы можете подмѣнить яйца, и курица высидитъ другую птицу. Материнскій инстинктъ подходитъ, по моему, никакъ не подъ понятіе любви, а подъ понятіе состраданія къ слабому существу. Вы видите матерей, бросающихъ своихъ дѣтей, и наоборотъ, встрѣчаете женщинъ, у которыхъ нѣтъ собственныхъ дѣтей и которыя жизнью рискуютъ, безкорыстно ухаживая за чужимъ ребенкомъ.

Лидіи Александровнѣ вспомнилась Лиза Дубовская.

— И онѣ съ такой-же готовностью помогутъ всякому слабому, больному, старику, — продолжалъ Сарматовъ. — Вотъ это-то чувство солидарности со всѣми людьми, чувство взаимопомощи, чувство состраданія, свойственное также и мужчинамъ, и слѣдовало-бы особенно культивировать, а не отдѣльную разновидность его; садовникъ во время умѣетъ обрѣзать лишній сучекъ, чтобы все дерево росло правильно. Въ человѣческой душѣ, наоборотъ, многіе усердно культивируютъ сучекъ, искривляющій все дерево. Я знаю одного отца, честнѣйшаго, добрѣйшаго человѣка, который такъ любитъ своего сына, что, не стѣсняясь, говоритъ: для него я готовъ бы даже былъ брать взятки, еслибъ это было нужно. Я знаю другого отца, который говоритъ: я, жена и ребенокъ — остальное для меня не существуетъ. И такихъ множество, если не большинство.

— Разумѣется, подтвердила Лидія Александровна.

Сарматовъ, поощряемый вниманіемъ, съ которымъ она его слушала, продолжалъ:

— Спрашивается кому нужны воспитываемыя ими съ такой заботливостью дѣти, если всѣ родители будутъ держаться такихъ же взглядовъ на жизнь. Каково будетъ жить на свѣтѣ дѣтямъ этихъ родителей, когда они выйдутъ на самостоятельный путь борьбы за существованіе и встрѣтятъ вездѣ людей говорящихъ: «я жена и ребенокъ, остальное хоть не будь».

Онъ съ минуту помолчалъ, собираясь съ мыслями.

— Говоря, что чувство родительской любви есть разновидность чувства состраданія къ слабому, — заговорилъ онъ опять: — я собственно дѣлаю уступку. Строго говоря, ее можно вывести изъ чувства чистаго эгоизма. Родительская любовь стоитъ, если хотите, на границѣ этихъ двухъ противуположныхъ чувствъ и могла бы быть связующимъ звеномъ между ними.

— Знаете, — прервала его вдругъ Лидія Александровна: — я думала не разъ вотъ о чемъ: какъ велико у человѣка желаніе видѣть кого бы то ни было осчастливленнымъ имъ! Старыя дѣвы переносятъ свою любовь на собакъ и кошекъ, ради которыхъ онѣ иногда готовы мучить и тиранить другихъ людей…

— Ну вотъ вамъ, — подхватилъ Сарматовъ. — Если у старыхъ дѣвъ въ такую уродливую форму выродился ихъ материнскій инстинктъ, то не подтверждаетъ ли это еще разъ, что въ своемъ корнѣ эта любовь имѣетъ самый грубый эгоизмъ. Говорятъ, что, напротивъ, родители иногда готовы пожертвовать даже своей личной жизнью для счастія ребенка. Однако, замѣтьте, что въ большинствѣ случаевъ эти жертвы малоцѣнны: самопожертвованія означаютъ только то, что эти родители, неудовлетворенные своей личной жизнью, надѣются создать своимъ дѣтямъ лучшую. Вообще интересъ къ дѣтямъ обратно пропорціоналенъ интересу къ своей личной жизни. А вотъ что можетъ подтвердить вамъ, что настоящая любовь и въ отношеніяхъ родственныхъ есть только «любовь-единомысліе»: посмотрите, родители, дрожавшіе надъ своими дѣтьми, если у нихъ болѣла головка, родители, неутѣшно плакавшіе бы много лѣтъ, если-бъ дѣти ихъ умерли — разъ дѣти не мыслятъ съ ними одинаково, эти самые родители готовы этихъ же самыхъ дѣтей пустить на всѣ четыре стороны на произволъ судьбы, а то такъ и проклясть ихъ. Нѣтъ единомыслія — нѣтъ любви. Съ нѣкоторыми варіантами таковы же и отношенія дѣтей къ родителямъ.

«О, да» — думаетъ Лидія Александровна — «хотя не всегда, не все такъ, а все-таки въ этомъ много правды».

Она теперь не можетъ сразу найтись, что сказать Сарматову. Это разномысліе съ своими, съ родными слишкомъ близко ей и не умъ работаетъ у нея теперь, а что-то накипаетъ на сердцѣ. Ее волнуетъ смутное сознаніе чьей-то какой-то вины: не то отца и брата по отношенію къ ней, не то ея собственной вины по отношенію къ отцу.

На этомъ разговоръ оборвался, потому что въ это время вернулась Наталья Михайловна.

XI.

Черкаловъ готовилъ къ святкамъ любительскій спектакль. Репетиціи начались задолго до Рождества; онѣ дѣлались то у него въ квартирѣ, то у Натальи Михайловны. Маленькій водевиль репетировали сегодня у Карауловой.

Кромѣ Натальи Михайловны, Лидіи Александровны и Маріи Владиміровны, принимали участіе Андрей Павловичъ Тушмалинъ, тотъ самый молодой человѣкъ, про котораго злые языки говорили, что онъ живетъ съ Натальей Михайловной и даже иногда выручаетъ ее въ трудныя минуты финансовыхъ затрудненій, и супруги Козаровскіе. Полковникъ Козаровскій служилъ въ одномъ изъ войсковыхъ штабовъ, былъ страстнымъ любителемъ любительскихъ спектаклей и даже дважды устраивалъ солдатскіе. Его жена, Варвара Ѳедоровна, молоденькая, разбитная барыня, приходилась двоюродной сестрой Черкалову и была очень дружна и съ Иваномъ Андреевичемъ, и съ Марьей Владиміровной.

Черкаловъ исправлялъ теперь обязанности режиссера, а Наталья Михайловна пригласила, въ качествѣ зрителя, еще и Сарматова.

Съ самаго начала, какъ только всѣ собрались, Марья Владиміровна «внесла» предложеніе поѣхать тотчасъ послѣ репетиціи на тройкахъ въ Аркадію ужинать.

— Погода чудная, — говорила она своимъ тоненькимъ голоскомъ, восторженно бѣгая глазками отъ одного гостя къ другому и какъ-бы ища общаго сочувствія: — легонькій чуть-чуть морозецъ, вчера весь день шелъ снѣгъ, а сегодня луна свѣтитъ не хуже, чѣмъ будетъ у насъ на декораціи. Пожалуйста, поѣдемте! Мнѣ такъ хочется чуточку кутнуть. И притомъ-же, ей-богу, это мнѣ нужно для вдохновенія, для моей роли. Я чувствую упадокъ нервъ, мнѣ ихъ надо встряхнуть. Ну, голубчикъ, Наталья Михайловна, поѣдемте.

Предложеніе было принято; распорядились послать за тройками.

Репетиція шла, какъ всегда, шумно, безалаберно. Никто не зналъ, гдѣ ему встать, гдѣ сѣсть, когда перейти на другую сторону. Черкаловъ суетился, горячился, объяснялъ, доказывалъ, Козаровскій въ свою очередь доказывалъ ему, Наталья Михайловна уговаривала не спорить, не терять время: вѣдь это еще не послѣдняя репетиція.

Лидіи Александровнѣ дали роль барышни, а Черкаловой роль горничной. Но на первой-же репетиціи Лидія Александровна отказалась отъ своей роли, находя, что ingenue у нея не выйдетъ и помѣнялась ролью съ Черкаловой. Но сегодня и горничная у нея не выходила.

— Зачѣмъ у васъ возвышенный тонъ, сударыня, — горячился Черкаловъ, входя въ свою роль режиссера: — вѣдь развѣ такъ горничныя говорятъ. Проще, проще, свободнѣе, — настаивалъ онъ.

Но у Лидіи Александровны ни проще, ни свободнѣе не выходило. Получались интонаціи и жесты барышни, готовой повелѣвать, но не повиноваться, готовой отрѣзать правду, но не схитрить. Это сердило Лидію Александровну.

«Ну, я знаю, что у меня нѣтъ этихъ талантовъ» — думала она — «ну, и что-же изъ этого. И не нужно! Вѣдь ни горничной, ни актрисой мнѣ не быть».

— Нѣтъ, бѣда съ вами! — горячился Черкаловъ. — Вы не забудьте, что вамъ нужно обойти барыню, нужно сдѣлать подобострастную физіономію, нужно немножко согнуться, вотъ такъ, всѣмъ корпусомъ.

Лидія Александровна сгорбилась, и это вышло такъ неловко, что всѣ засмѣялись. Но она дулась. Ей было непріятно, что надъ ней смѣются. И она сердилась на всѣхъ, а еще больше на себя.

«И зачѣмъ я только взялась играть въ этомъ дурацкомъ спектаклѣ» — думала она — «точно безъ меня не обошлось-бы. Возьму да вотъ откажусь, и все тутъ».

— Ахъ ты, Господи, все не такъ, все не такъ, — съ отчаяніемъ восклицалъ Черкаловъ.

«И чего этотъ болванъ кричитъ» — думаетъ Лидія Александровна — «точно не все равно, такъ или не такъ. Точно міръ отъ этого перевернется, если я не такъ сыграю горничную, какъ настоящая горничная».

— Нѣтъ, вамъ надо прямо царицъ въ классической трагедіи играть! Такъ прямо съ царицъ и начинать, — сказалъ Черкаловъ, когда Лидія Александровна произнесла свою послѣднюю реплику.

— Очень можетъ быть, — сухо отвѣтила ему Лидія Александровна и вышла въ другую комнату.

«Вѣдь самой захотѣлось» — сердилась она на себя — «Удивительно интересно. А тамъ еще во время спектакля всѣ будутъ глазѣть на тебя и въ душѣ бранить… А, да какъ будто мнѣ не все равно! Вотъ на зло имъ сыграю скверно».

Какъ только кончили репетировать, стали собираться. Тройки уже стояли у подъѣзда.

Лидія Александровна сначала не хотѣла ѣхать, отговариваясь, что ей не совсѣмъ здоровится. Но Наталья Михайловна обратилась къ ней съ рѣзкимъ:

— Allez, по vous faites pas prier.

Это на нее подѣйствовало. «Ѣхать такъ ѣхать» — подумала она и пошла одѣваться.

Аркадія интересовала ее. Съ тѣхъ поръ, какъ она въ первый разъ не поѣхала туда съ Груздевыми, ей часто случалось слыхать упоминанія объ Аркадіи, и упустить случай увидать, наконецъ, что это за мѣсто, ей не хотѣлось.

«Да и отчего не ѣхать въ самомъ дѣлѣ съ такой компаніей, какъ эта» — подумала она.

Сегодня она чувствовала себя способной сдѣлать что угодно наперекоръ и общественному мнѣнію, и Черкалову, который бѣсилъ ее своими указаніями, и даже наперекоръ самой себѣ. Она не могла дать себѣ отчета, что съ ней, но ей хотѣлось такъ или иначе противъ чего-то протестовать, чего-то требовать себѣ, хотѣлось, чтобъ ее кто-то въ чемъ послушался, и чтобъ сейчасъ-же уговорилъ ее, успокоилъ. Въ послѣдній годъ такое настроеніе повторялось у нея нерѣдко.

Морозный воздухъ, быстрая ѣзда, звонъ бубенчиковъ, шутки Черкалова, звонкій смѣхъ веселой Козаровской, крики ямщиковъ, комья снѣгу, которые, не смотря на крылья саней, все-таки долетали въ сани, сіяніе луны на снѣгу, — все это оживило ее. Теперь уже, кажется, не было ничего, на что-бы она ни рѣшилась и даже не наперекоръ всѣмъ, а вмѣстѣ со всѣми, только-бы куда-то впередъ, на просторъ.

Зимній садъ Аркадіи, въ которомъ компаніи пришлось простоять нѣсколько минутъ, пока Сарматовъ ходилъ выбирать одинъ изъ свободныхъ кабинетовъ, произвелъ на Лидію Александровну впечатлѣніе жалкой, ничтожной декораціи.

«Такъ это-то и есть Аркадія» — подумала она. «А я-то ожидала!..»

«Лучшій» отдѣльный кабинетъ показался ей грязноватымъ и банальнымъ. Нѣтъ, по тому подъему нервовъ, который она чувствовала теперь послѣ этой ѣзды на тройкѣ, надо-бы ужъ что-нибудь фантастическое: какой-нибудь ужинъ прямо на снѣгу, въ лѣсу, на ледяныхъ скалахъ, на ледяныхъ диванахъ, при заревѣ костровъ, при звукахъ музыки, скрытой за деревьями. А то изъ такой прелести посадили вдругъ въ какой-то ящикъ съ пошлыми зеркалами, съ глупыми диванами. И потомъ соображенія, что заказать на ужинъ, глубокомысленное перечисленіе разныхъ sauce provenèale, sauce bordelaise. Фи, какъ это противно!

Черкаловъ уже сидѣлъ за піанино и напѣвалъ фривольную французскую шансонетку.

— Ваня, — попробовала остановить его жена.

— Ah, ma chère, quand on est ici, il faut savoir s’amuser à la cocotte. Это для разнообразія, — отвѣтилъ онъ.

И барабаня аккомпаниментъ, онъ запѣлъ опять. Козаровскій ему подтягивалъ. Скромный, застѣнчивый Тушмалинъ прислушивался и краснѣлъ, хотя не все понималъ.

Какъ только подали закуску, Черкаловъ бросилъ играть. Мужчины налили себѣ водки. Дамы просили портвейну, но Черкаловъ уговорилъ ихъ выпить кюммелю, говоря, что портвейнъ портитъ аппетитъ, а кюммель это самое настоящее, чѣмъ всѣ пьющія дамы замѣняютъ водку. Надъ нимъ посмѣялись, но послушались и выпили кюммелю. Черкаловъ, выпивъ свою рюмку водки, принялъ участіе и въ кюммелѣ.

— Любопытная новость, господа, — сказалъ Козаровскій, закусывая маринованными рыжиками.

Всѣ оглянулись на него.

— Вы знаете штабъ-ротмистра Домраченко?

Караулова, Сарматовъ и Черкаловъ кивнули головой въ знакъ согласія.

— Онъ послѣ Новаго года женится на пѣвицѣ Доробанцевой.

— Не можетъ быть! — въ одинъ голосъ воскликнули всѣ.

— Вотъ прелестная парочка, — сказала Марья Владиміровна.

— Я рада за нее, — замѣтила Варвара Ѳедоровна, уже раньше слышавшая эту новость отъ мужа.

— А я такъ за него, — поправила ее Наталья Михайловна. — Вѣдь это восходящая звѣздочка, Доробанцева. Я не могу достаточно налюбоваться ею, когда вижу ее на сценѣ. И посмотрите, въ короткое время какой громадный успѣхъ. Дѣвочка безъ связей, безъ протекціи, едва изъ консерваторіи. Я такъ ею увлекаюсь, что даже не чувствую къ ней jalousie de métier.

— Но самое любопытное вотъ что, — продолжалъ Козаровскій: — Третьяго дня у Домраченко было нѣчто въ родѣ мальчишника, на которомъ присутствовалъ и я. Были, разумѣется, почти всѣ офицеры его полка. Выпили, все прошло прекрасно, весело, дружно, цѣловались, миловались… Вы всѣ смотрите на меня такими глазами, что ждете, что я вотъ сейчасъ скажу: и разодрались. Не безпокойтесь, ничего подобнаго. Это было одно изъ миролюбивѣйшихъ собраній. Вы знаете-же, что это одинъ изъ самыхъ блестящихъ полковъ, и Домраченко былъ любимъ въ полку и принятъ вездѣ и всюду. Вотъ тутъ-то и интересъ.

— Ахъ, какъ вы томительно разсказываете, Степанъ Степановичъ, — прервала его Наталья Михайловна.

— Въ чемъ дѣло-съ? — съ иронической наивностью спросилъ Козаровскій. — Я разсказываю по пунктамъ какъ дѣло было.

— Да говорите, ради Бога, безъ пунктовъ.

— Не извольте прерывать, имѣйте терпѣніе, и конецъ узнаете скорѣе. Такъ вотъ, благодаря именно такому составу полка, жениться ему на пѣвицѣ, чуть-чуть не не актрисѣ, не полагалось-бы. По традиціямъ ему ничего не оставалось, какъ выйти изъ полка, что онъ и сдѣлалъ.

— Господи, какъ это глупо, — воскликнула Наталья Михайловна — гонятъ человѣка за то, что женится на пѣвицѣ. Точно преступленіе совершаетъ.

— Совершенно вѣрно, Наталья Михайловна, — подхватилъ Козаровскій. — Это-же самое говорили въ штабѣ, когда узнали о причинѣ отставки. Молодой человѣкъ, говорятъ, женится по любви на молодой дѣвушкѣ, всѣми уважаемой и даже изъ хорошей дворянской семьи, и изъ-за того, что она на сценѣ, долженъ выйти въ отставку. А остался-же въ томъ-же полку ротмистръ Подкованинъ, женившійся на богатой купеческой вдовѣ, чтобъ поправить свои разстроенные финансы. То видите-ли не на «сценѣ». Но все это разговоры, а все-таки нельзя нарушать традицій полка, и отставка утверждена. Впрочемъ, Домраченкѣ предложено, если онъ желаетъ, хорошее мѣсто въ министерствѣ, и я думаю, что онъ отъ этой перемѣны ничего не потеряетъ.

— Не понимаю я, почему придерживаются этого глупаго ригоризма, — замѣтилъ Черкаловъ.

— А, нѣтъ, знаете, есть все-таки основанія, сказалъ Козаровскій. — Согласитесь сами, что въ извѣстныхъ случаяхъ нужно держаться извѣстныхъ правилъ, соблюдать равноправность и уважать чужіе взгляды. Вѣдь между офицерами не всѣ таковы, какъ Домраченко, не всѣ пѣвицы Доробанцевы. Сдѣлайте исключеніе для нихъ, нужно сдѣлать тоже и для всѣхъ, кто пожелаетъ. Такимъ образомъ могутъ явиться въ средѣ полковыхъ дамъ элементы вовсе нежелательные. А вы знаете, что жены многихъ другихъ офицеровъ принадлежатъ къ родовитой знати. Нѣтъ, какъ хотите, это хотя и непріятно на первый взглядъ, можетъ быть, и нужно-бы это измѣнить, а все-таки въ этомъ ригоризмѣ есть извѣстная доля справедливости.

— А, пустяки! — сказалъ Черкаловъ. — Всѣ женщины, какъ женщины, всѣ одинаковы. Mesdames et messieurs, выпьемте-ка еще по этому случаю.

И, наливая рюмку, Черкаловъ обратился къ Сарматову:

— Не правда-ли, Горинька?

— Выпьемъ, выпьемъ, — сказалъ Сарматовъ, подходя къ столу.

— Нѣтъ, я говорю, что всѣ женщины одинаковы. Правда?

— Почему это ты ко мнѣ съ этимъ вопросомъ обращаешься? — нѣсколько конфузясь и смѣясь, отвѣтилъ Сарматовъ.

— Да вѣдь ты женскіи-то вопросъ изучаешь.

Сарматовъ усмѣхнулся, но ничего не отвѣтилъ.

Мужчины выпили, а дамы отказались отъ кюммеля и сѣли прямо къ столу.

— Однако позвольте, я не кончилъ, — заговорилъ Козаровскій, садясь рядомъ съ Натальей Михайловной.

— Такъ что-же вы томите, полковникъ! — воскликнула Наталья Мы хайловна. — Да говорите же.

— Пунктъ третій и послѣдній, — началъ Козаровскій, когда всѣ усѣлись и принялись за соусъ изъ молодой серны. — Итакъ, третьяго дня у Домраченко былъ мальчишникъ. Это было вмѣстѣ съ тѣмъ прощаніе и съ полкомъ. Какъ я уже говорилъ, всѣ такъ любовно выпили и цѣловались…

— Слышали, полковникъ, — прервала Наталья Михайловна.

— Не прерывайте. Всѣхъ милѣе, веселѣе, любезнѣе былъ, разумѣется, самъ хозяинъ. Надо, впрочемъ, замѣтить, что пилъ онъ мало, онъ вообще мало пьетъ. Ну-съ, стали, наконецъ, прощаться, чтобы расходиться…

— Слава Богу, стало быть скоро и конецъ, — вставила Наталья Михайловна.

— Наталья Михайловна, я васъ прошу не портите впечатлѣнія, нарушая послѣдовательность моего разсказа, — шутилъ Козаровскій.

— Да вы съ вашей послѣдовательностью душу у меня вытянули. Говорите же, ужасный человѣкъ.

— Стали прощаться, чтобы расходиться, — продолжалъ Козаровскій. — Тутъ нѣкоторые изъ товарищей Домраченки и говорятъ ему: надѣемся, что это прощанье не на-долго, надѣемся бывать у тебя, надѣемся, что ты познакомишь насъ съ твоей женой. Съ удовольствіемъ, — отвѣчаетъ Домраченко — и громко такъ, чтобъ всѣ слышали — но только, говоритъ, господа, прошу имѣть въ виду, что кто хочетъ быть съ ней знакомымъ, тотъ долженъ выйти изъ полка.

— Браво, Домраченко! — воскликнулъ Черкаловъ, его жена и Наталья Михайловна.

— Надо было видѣть, — продолжалъ Козаровскій: — какой эффектъ произвели эти слова. А это было сказано самымъ милымъ и любезнымъ тономъ. Куда дѣвалось у всѣхъ благодушное настроеніе. Лица вытянулись, каждый счелъ это личнымъ оскорбленіемъ себѣ. Я боялся, чтобы изъ-за этого не произошло дуэли. Но Домраченко, замѣтивъ, что это вышло слишкомъ рѣзко, смягчилъ пилюлю. «Таково, говоритъ, желаніе моей невѣсты и будущей жены и…» мое, должно быть хотѣлъ онъ сказать, — я видѣлъ это по его глазамъ, да удержался _ онъ и вмѣсто того, сказалъ: «и я ему безпрекословно подчиняюсь». Это нѣсколько успокоило, и всѣ, хотя довольно сухо, но распрощались съ нимъ мирно. Одинъ только порядкомъ подвыпившій корнетъ булькнулъ ему: «обабишься ты съ ней, а былъ, братъ, офицеръ». Но Домраченко, по счастію, пропустилъ это мимо ушей.

— За здоровье Домраченко! — провозгласилъ Черкаловъ, поднимая стаканъ краснаго вина. — Приглашаю всѣхъ, кто сочувствуетъ ему, выпить со мной.

— Браво, браво, Домраченко! — сказала Наталья Михайловна, тоже поднимая стаканъ. — Пью за его здоровье.

И она протянула руку, чтобы чокнуться съ Козаровскимъ.

— И я, и я, — заговорили и другіе, и потянулись почему-то чокаться съ Козаровскимъ, который, кивая головой, принималъ это привѣтствіе.

Вино уже начинало разогрѣвать всѣхъ присутствующихъ, а Черкаловъ не находилъ нужнымъ стѣсняться и у него срывались шутка за шуткой. Компанія была своя, и можно было позволить себѣ говорить что угодно: съ Сарматовымъ онъ на ты, Козаровскій родня, отъ Натальи Михайловны онъ не ждалъ ничего, кромѣ одобренія, къ Лидіи Александровнѣ онъ привыкъ и ее пріучилъ къ себѣ еще въ Карлсбадѣ. Менѣе другихъ былъ онъ знакомъ съ Тушмалинымъ; но Андрея Павловича знали всѣ за порядочнаго человѣка и добраго малаго и, благодаря его скромности и всегдашней молчаливости, обыкновенно не принимали въ разсчетъ.

Среди оживленныхъ разговоровъ и о свѣтскихъ сплетняхъ, и о приготовленіяхъ къ любительскому спектаклю, и о разныхъ кушаньяхъ по поводу подаваемыхъ кушаній и винъ, добрались до шампанскаго. Выпили еще разъ за Домраченко, выпили просто безъ тоста, выпили за успѣхъ спектакля. Заиграли иголки редерера, заиграли искорки въ глазахъ, заиграли мысли. Черкаловъ предложилъ еще выпить «за само шампанское». Разговоръ становился общимъ, шумнымъ, всѣ прерывали другъ друга, шутки и шалости сыпались со всѣхъ сторонъ. Марья Владиміровна уже не останавливала мужа, а какъ будто была довольна, когда какое-нибудь его фривольное, вскользь сказанное слово вызывало общій хохотъ. Она разрумянилась больше другихъ, глаза ея горѣли, въ чертахъ лица появилась нѣкоторая томность, дѣлавшая ее даже некрасивой. Лидія Александровна сидѣла черезъ столъ, наискось отъ нея, въ такомъ-же возбужденномъ состояніи. Обѣ часто взглядывали другъ другу въ глаза, довольныя своимъ настроеніемъ, и вакхическій восторгъ какъ-бы передавался въ нихъ отъ одной къ другой и взаимно подогрѣвался. Обѣимъ было весело, каждой по своему. Марья Владиміровна была довольно слабосильна, и выпитое вино достаточно отуманило ее. Она уже не могла относиться сознательно ни къ тому, что говорилось, ни къ своимъ поступкамъ и словамъ. Ей все казалось веселымъ, забавнымъ, ее все радовало, и она смѣялась какъ ребенокъ, не находя другихъ словъ, кромѣ короткихъ: «ахъ, какъ смѣшно! — Прелестно. — Ваня, перестань».

У Лидіи Александровны, напротивъ, вино сначала только разогрѣло мозгъ и заставило его быстро, быстро работать. Она все видѣла, все наблюдала, все понимала и оцѣнивала. Ей было очень весело; во всемъ тѣлѣ она чувствовала какую-то сладкую истому. Ей было пріятно видѣть, что всѣ немножко подвыпили, и сознавать, что она видитъ это и понимаетъ; понимаетъ и то, что и сама она немножко подвыпивши; но это такъ смѣшно, такъ хорошо и такъ пріятно, что, право же, въ этомъ нѣтъ ничего дурного. Конечно, хуже всѣхъ вотъ милая Марья Владиміровна. Душка, она находится совсѣмъ въ состояніи…

Лидія Александровна видитъ, что Наталья Михайловна похорошѣла: возбужденіе идетъ ей. Но Наталья Михайловна едва-ли не трезвѣе всѣхъ ихъ. Только съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ перекидывается она взглядами съ Тушмалинымъ. А тотъ покраснѣлъ, какъ красная дѣвица, и смотритъ то на нее, то на сидящую противъ него Козаровскую. «О, Наталья Михайловна, вы не безъ грѣха и тутъ» — думаетъ Лидія Александровна. Но въ эту минуту она все прощаетъ Натальѣ Михайловнѣ и рада за нее, что ей весело. Только вотъ Козаровскій взглядываетъ косо на свою жену, которой что-то шепчетъ Черкаловъ и должно быть фривольное, потому что Варвара Ѳедоровна краснѣетъ и, смѣясь, потупляется.

А Сарматовъ? Лидія Александровна взглядываетъ на него и глаза ихъ встрѣчаются. Странно, что въ его глазахъ теперь она читаетъ какую-то мысль, которая есть въ эту минуту и у нея, но какую именно она не можетъ дать себѣ отчета. Она чувствуетъ только, что ей нравится смотрѣть ему прямо въ глаза, и она не хочетъ оторваться отъ нихъ. Это продолжается нѣсколько секундъ, которыя кажутся ей длинными и пріятными: въ этомъ взаимномъ взглядѣ есть что-то ласкающее; онъ, конечно, думаетъ о томъ-же, о чемъ и она, и только низа что не уловить ей — о чемъ. Наконецъ, ей кажется, что она нашла, нашла!.. И, разгораясь еще болѣе въ радостной улыбкѣ, она говоритъ ему черезъ столъ:

— Единомысліе?..

Она думаетъ, что сказала это тише, чѣмъ говорятъ вокругъ нея въ эту минуту всѣ остальные, и что ее услышитъ только одинъ Сарматовъ; но вышло такъ громко, что всѣ слышали — она не совладѣла съ голосомъ.

А Сарматовъ съ довольной улыбкой уже отвѣчаетъ ей въ тонъ: — Любовь.

— Какое краткое и выразительное признаніе, — смѣясь, подхватываетъ Наталья Михайловна.

Сарматовъ смущенно смотритъ на нее и выручаетъ Лидію Александровну:

— Наталья Михайловна, что вы? Гдѣ, когда? Лидія Александровна смѣется надъ моей теоріей любви.

— Хорошо, хорошо, я вижу, — говоритъ Наталья Михайловна.

Лидія Александрова смотритъ на Сарматова почему-то благодарнымъ взглядомъ и какъ будто хочетъ сказать: да если любовь единомысліе, то наше теперешнее единомысліе пріятно, какъ любовь.

А Наталья Михайловна, уже оставивъ ихъ, продолжаетъ прерванный разговоръ съ Козаровскимъ, а Черкаловъ показываетъ Тушмалину движеніемъ пальцевъ по столу, какъ идутъ ночью въ лѣсъ на свиданье сначала Фаустъ, потомъ Маргарита, а за ними подкарауливающій ихъ Зибель. Тушмалинъ не можетъ удержаться отъ громкаго смѣха. Всѣ обращаются къ Черкалову.

— Что еще такое?

— Ну нѣтъ, это секретъ, — говоритъ Черкаловъ.

— Ну, скажите.

— Нѣтъ, ни за что, — говоритъ Черкаловъ.

А Лидія Александровна смотритъ опять на Сарматова. Онъ съ улыбкой говоритъ ей черезъ столъ:

— Мы еще поспоримъ!

— Поспоримъ! — шутя, вызывающе отвѣчаетъ она и впадаетъ на минуту въ сладкую задумчивость.

И поспоритъ, еще какъ! Ей пріятно даже, что Наталья Михайловна обвинила ихъ въ признаніи. Не все-ли равно. Вѣдь это милая шутка. Она совсѣмъ не думаетъ теперь о томъ, что Наталья Михайловна совѣтовала ей «завладѣть» Сарматовымъ. Если-бъ эта мысль закралась ей теперь въ голову, она-бы разсердилась и прогнала ее, какъ скучную, какъ досадную, мѣшающую наслаждаться тѣмъ состояніемъ веселья, въ которомъ находятся и всѣ, и Сарматовъ, и она. Развѣ можно думать теперь о какихъ-нибудь коварныхъ разсчетахъ. Да, ей Сарматовъ чрезвычайно нравится въ эту минуту. Правда, онъ немножко хитрый, быть можетъ безсердечный, во всякомъ случаѣ пальца въ ротъ ему не клади. Бывали минуты, что мысль о немъ безотчетно пугала ее… что-то отталкивало отъ него… Но теперь, въ эту минуту, онъ какой-то особенный, онъ ей нравится. Зачѣмъ Сарматовъ не хотѣлъ, чтобъ слова Натальи Михайловны о ихъ «признаніи» были поняты всѣми такъ, какъ она ихъ сказала? Какой вздоръ бояться! Она никого не боится. Надо умѣть презирать всякія стѣсненія, всякія условности. Надо презирать все: и общественное мнѣніе, и положеніе, и богатство, и все, все. И тогда все это будетъ у вашихъ ногъ, все будетъ ваше. О, какъ она понимаетъ Домраченко и Дорабанцеву! У Лидіи Александровны является неопредѣленное, но настойчивое желаніе сдѣлать вотъ сейчасъ тоже что-нибудь такое, чтобъ вотъ всѣ такъ-же одобрили ее, какъ одобрили Домраченко; показать-бы, какъ она мало дорожитъ тѣмъ, предъ чѣмъ другіе преклоняются; показать-бы всѣмъ, какая въ ней сила воли, характера. Развѣ она не способна именно на такіе поступки? О, конечно, очень, очень способна, очень можетъ сдѣлать что-нибудь такое. И это ее радуетъ, она гордится этимъ, ей еще веселѣе отъ этой мысли.

А Черкаловъ уже всталъ изъ-за стола, сѣлъ за піанино и опять запѣлъ шансонетку. Веселый мотивъ оживилъ еще болѣе общество. Наталья Михайловна раза два вполголоса подхватила refrain. Теперь наступило у всѣхъ совсѣмъ восторженное настроеніе. Ужинъ былъ конченъ, вино пріятной теплотой и пѣгой разливалось по жиламъ. Въ комнатѣ уже становилось душно, но никто этого не замѣчалъ. Марья Владиміровна сидѣла теперь на диванѣ въ состояніи блаженной невмѣняемости. Домой никому еще не хотѣлось.

— Какая кокотка научила тебя этой шансонеткѣ? — шутя спросилъ Сарматовъ Черкалова.

— Прехорошенькая, мой милый, прехорошенькая, — съ чувствомъ отвѣтилъ Черкаловъ, какъ-бы подзадоривая Сарматова, и снова запѣлъ.

— Вы думаете, что и я у кокотокъ выучилась этому refrain? — задорно спросила Сарматова Наталья Михайловна.

— Нѣтъ, вы-то, вѣроятно, гдѣ-нибудь со сцены слышали, — отвѣтилъ Сарматовъ; — ну, а онъ-то ужъ, конечно, у кокотокъ.

— Егоръ Дмитріевичъ, вы хоть-бы его при всѣхъ не выдавали, — смѣясь, пролепетала Марья Владиміровна.

— Отчего-же? Онъ вѣдь не отпирается, а какъ видите еще и похваляется.

— Ваня, — крикнула Марья Владиміровна.

— Что тебѣ, моя милочка, что-тебѣ, моя прелесть? — спросилъ Черкаловъ, поворачиваясь къ ней лицомъ, но оставаясь сидѣть на табуреткѣ у піанино. Онъ любовался своей немножко подвыпившей женой и, улыбаясь, послалъ ей воздушный поцѣлуй.

— Поди, я тебѣ уши выдеру, — притопнувъ ногой, сказала Марья Владиміровна.

— Маничка, за что, помилуй, — отшучивался Черкаловъ.

— Поди, поди сюда, — начинала капризничать Марья Владиміровна.

— Маничка, я, право, тутъ не при чемъ, — сдѣлавъ шутливо-покорную мину, говорилъ Черкаловъ, какъ-бы нехотя подходя къ женѣ. — Я не одинъ, Маничка, я съ дядюшкой. Это все онъ меня просвѣщаетъ.

— Дай ухо, дай ухо, — капризничала Марья Владиміровна.

Черкаловъ окинулъ взглядомъ всѣхъ присутствующихъ съ шутливо-испуганной физіономіей, какъ-бы ища защиты и, видя общую улыбку, подставилъ женѣ ухо. Она пребольно надрала ему его, пока онъ приговаривалъ:

— Я съ дядюшкой, я съ дядюшкой.

— А вотъ это за дядюшку, это за дядюшку, — приговаривала Марья Владиміровна, теребя его за другое ухо.

Потомъ, притянувъ его за оба уха къ себѣ, она его поцѣловала въ губы и, оттолкнувъ, захохотала чуть не истерическимъ смѣхомъ: такъ она была довольна своей выходкой.

— Ну, ужъ достанется-же и дяденькѣ за это, — говорилъ Черкаловъ, потирая уши и снова садясь на табуретку спиной къ піанино. — Ужъ и нажалуюсь-же я на него Фаншетѣ, навру ей что-нибудь, чтобъ и она ему уши выдрала. Надо-же и старику доставить это удовольствіе, — сказалъ онъ, разсмѣявшись.

— А что, хорошенькая эта Фаншета? — спросила Наталья Михайловна.

— Ахъ, да я-же вамъ говорю, что прехорошенькая, — съ притворной досадой подтвердилъ Черкаловъ.

— Лучше насъ? — спросила Наталья Михайловна, отпивая изъ маленькой рюмки бенедиктинъ.

Черкаловъ взглянулъ на нее и, ничего не отвѣтивъ, сталъ смотрѣть въ потолокъ и насвистывать какой-то игривый мотивъ.

— Нѣтъ, вы скажите: лучше насъ? — приставала Наталья Михайловна.

Черкаловъ опять посмотрѣлъ на нее, потомъ всталъ, ушелъ въ уголъ, къ двери, и оттуда, прикрывъ оба уха ладонями, громко произнесъ: «лучше!» и зажмурился.

Всѣ засмѣялись его шуткѣ.

— Не бойтесь, не бойтесь, уши драть не станемъ, — сказала Наталья Михайловна. — Выходите.

Черкаловъ, смѣясь, занялъ опять свое мѣсто на табуреткѣ.

— И дорогая? — спросила Наталья Михайловна.

— Я за тѣмъ и сопровождаю дядюшку къ ней, чтобъ это не было слишкомъ дорого: охраняю нѣкоторымъ образомъ свои права на наслѣдство, — пошутилъ Черкаловъ.

— Ахъ, эти безпутные мужчины, — воскликнула Варвара Ѳедоровна: — какія они деньги тратятъ на кокотокъ!

— Совсѣмъ не такъ много, какъ вы думаете, — шутливо-дѣловитымъ тономъ сказалъ Черкаловъ. — Нынче онѣ подешевѣли. Все стало дороже, все стало хуже, только на кокотокъ цѣны падаютъ, хотя сами-то онѣ съ каждымъ годомъ улучшаются. Неправда-ли, Горинька?

— Ахъ, отстань, пожалуйста, что ты все ко мнѣ пристаешь, — сказалъ Сарматовъ.

— Да вѣдь ты спеціалистъ по женскому вопросу.

— А! Какъ они говорятъ о женщинахъ! — качая головой, сказала Варвара Ѳедоровна, обращаясь къ Натальѣ Михайловнѣ. — Нѣтъ, любопытно узнать, какъ-бы они насъ оцѣнили.

— По самой настоящей стоимости, — игриво подхватилъ Черкаловъ.

— Оцѣните-ка, — смѣясь, сказала Наталья Михайловна.

— Это вотъ надо Егора Дмитріевича спросить, — отвѣтилъ Черкаловъ, беря Сарматова подъ руку: — онъ во всякомъ случаѣ компетентнѣе меня. Притомъ-же я могу быть пристрастенъ: у меня жена тутъ.

— Поди ты! — оттолкнулъ его Сарматовъ.

— Нѣтъ, отчего-же, милый, если дамы желаютъ, — настаивалъ Черкаловъ. — Ты не конфузься, покажи свои познанія. Это будетъ нѣчто въ родѣ суда Париса на современный ладъ. Ну-ка, выступай.

— Оставь меня въ покоѣ, — отшучивался Сарматовъ.

— Просите сами, mesdames, если угодно получить о себѣ основательныя свѣдѣнія отъ компетентнаго судьи.

— Ну, Егоръ Дмитріевичъ, скажите, — обратилась къ Сарматову Варвара Ѳедоровна.

Сарматовъ сначала промолчалъ, но потомъ, окинувъ всѣхъ взглядомъ и видя уставленный на него вызывающій взглядъ Лидіи Александровны, сказалъ:

— Судъ Париса послужилъ яблокомъ раздора между богинями, какъ вамъ извѣстно. Я не хочу быть причиной чьего-бы то ни было неудовольствія.

— Неужели вы насъ считаете такими глупыми, чтобъ ссориться изъ-за вашихъ словъ, — сказала Наталья Михайловна. — Я думаю, со временъ Юноны женщины сколько-нибудь поумнѣли.

— Итакъ, mesdames, я ставлю вопросъ на баллотировку, — сказалъ Черкаловъ. — Угодно-ли вамъ, чтобъ Парисъ Дмитріевичъ Сарматовъ оцѣнилъ каждую изъ васъ? Кто согласенъ, поднимаетъ руку, несогласныя оставятъ руки опущенными.

Всѣ дамы разомъ подняли свои руки, всѣ видѣли въ этомъ только забавную шутку. Машинально подняли руки и Козаровскій, и молчаливый Тушмалинъ.

— Пожалуйте, — сказалъ Черкаловъ, беря Сарматова за плечи и выдвигая его впередъ къ дамамъ. — Не конфузьтесь, произносите приговоръ.

Сарматовъ, нѣсколько смущенный, окинулъ взглядомъ всѣхъ дамъ. Разрумянившіяся, онѣ смотрѣли на него съ любопытствомъ, возбужденными горящими глазами прямо ему въ глаза, каждая какъ-бы ожидая себѣ наиболѣе высокой оцѣнки. И Сарматовъ улыбнулся и не нашелъ сказать ничего иного, какъ только:

— Всѣмъ по тысячѣ рублей.

Лица дамъ мгновенно перемѣнились. Онѣ были недовольны: такая игра ихъ не забавляла, это глупость. Это все равно, что карточная игра не на деньги. Нѣтъ, надо по настоящему, на деньги, какъ въ дѣйствительности; тогда это интересно.

— Ну, что это, Егоръ Дмитріевичъ, — сказала Наталья Михайловна — вы все впечатлѣніе расхолодили. Надо ужъ говорить, такъ говорить какъ слѣдуетъ.

— Да, да, по правдѣ, — сказала Варвара Ѳедоровна.

Марья Владиміровна только кивала головой въ знакъ согласія съ другими. Въ глазахъ Лидіи Александровны Сарматовъ прочелъ то же самое настойчивое желаніе «настоящаго» приговора.

— Не конфузься, не конфузься, милый, — поощрялъ Сарматова Черкаловъ. — Нечего холостыми-то зарядами пугать. Прицѣливайся и пали.

Сарматовъ еще разъ посмотрѣлъ на всѣхъ дамъ и спросилъ:

— По справедливости?

— По справедливости, по справедливости, — отвѣтили ему разомъ Наталья Михайловна и Варвара Ѳедоровна.

Сарматовъ подумалъ и сказалъ:

— Лидія Александровна — сто!

Всѣ оглянулись въ сторону Лидіи Александровны.

— Ого! — сказала Наталья Михайловна — «единомысліе», пристрастіе..

— Нѣтъ, нѣтъ, — подхватилъ Черкаловъ: — безпристрастіе! — и началъ апплодировать. — Браво, Парисъ Дмитріевичъ, браво, Горинька.

Лидія Александровна ярко покраснѣла и, сіяя довольной улыбкой, немного потупилась. Но совсѣмъ отуманенная шампанскимъ и подмываемая неопредѣленнымъ желаніемъ сдѣлать что-нибудь такое необыкновенное, чтобъ поддержать присужденное ей первенство въ этомъ импровизированномъ конкурсѣ красавицъ, чтобъ показать, какая еще она, еще лучше, чѣмъ думаютъ, — она вдругъ встала и, протянувъ Сарматову открытую руку, сказала:

— Давайте.

Въ нѣкоторомъ недоумѣніи, не рѣшаясь догадываться, онъ спросилъ:

— Что?

— Grand prix! — отвѣтила она, не совсѣмъ твердо владѣя голосомъ.

Сарматовъ въ смущеніи досталъ бумажникъ и, вынувъ оттуда сторублевку, подалъ Лидіи Александровнѣ.

Взявъ ее, Лидія Александровна быстро подошла къ столу, гдѣ горѣли канделябры въ десятокъ свѣчей. Хотя всѣ смотрѣли въ это время на Лидію Александровну, но прежде чѣмъ кто-нибудь успѣлъ спохватиться, радужная бумажка вспыхнула яркимъ пламенемъ.

Козаровскій бросился къ столу, чтобъ убрать свѣчи, Черкаловъ отстранилъ руку Лидіи Александровны съ горящей бумажкой отъ ея корпуса, и когда Лидія Александровна сейчасъ-же бросила бумажку на полъ, онъ затопталъ огонь и поднялъ нѣсколько недогорѣвшихъ клочковъ.

Все это произошло въ одну минуту при полномъ молчаніи.

А прежде чѣмъ кто-либо успѣлъ сказать хоть слово, раздались вдругъ истеричныя всхлипыванья и неясныя, произносимыя сквозь слезы слова. Всѣ оглянулись: это рыдала Марья Владиміровна, сидѣвшая до сихъ поръ въ молчаніи и задумчивости съ того самаго момента, какъ Сарматовъ произнесъ свою первую оцѣнку. Черкаловъ бросился успокаивать рыдавшую жену, проклиная въ душѣ Лидію Александровну: онъ предполагалъ, что это она напугала Марью Владиміровну возможностью пожара. Лидія Александровна, не понимая въ чемъ дѣ.До, тоже поспѣшила къ плачущей Марьѣ Владиміровнѣ.

— Успокойся, успокойся, Маня, — говорилъ Черкаловъ: — не горитъ, не бойся.

Но Марью Владиміровну не унять было такъ скоро.

— Двадцать… пять… — продолжала она всхлипывать.

— Домой тебя везти надо, вотъ что, — сказалъ Черкаловъ, догадавшійся въ чемъ дѣло. — Давай-ка одѣваться.

— Да и всѣмъ пора, — сказала Наталья Михайловна.

Козаровскій и Тушмалинъ пошли въ буфетъ расплачиваться. За ними вышелъ и Сарматовъ.

Лидіи Александровнѣ было жаль Черкалову. Но вѣдь какая же глупенькая Марья Владиміровна. Стоило изъ-за этого тревожиться! Бѣдненькая, это на нее шампанское подѣйствовало. "Нѣтъ, со мной этого никогда бы не случилось, думаетъ Лидія Александровна. «Стоитъ ли принимать къ сердцу такіе пустяки». Вотъ она взяла и сожгла эти сто рублей, взятые ей, какъ призъ, и отъ нихъ остался одинъ пепелъ. И какъ Марья Владиміровна не пойметъ, что все это ничтожно. Экій ребенокъ!

Но въ глубинѣ души Лидія Александровна все-таки испытывала чувство удовлетворенія. Поступокъ ея съ сторублевкой, казалось ей, потому не вызвалъ ни въ комъ одобренія, что всѣхъ отвлекла истерика Марьи Владиміровны.

Искорки шампанскаго продолжаютъ играть въ головѣ у Лидіи Александровны.

XII.

Когда ѣхали въ Аркадію, размѣстились въ каждой тройкѣ по двѣ пары такъ, что супруги были разлучены съ своими супругами. Теперь Черкаловъ сѣлъ вмѣстѣ съ женой, къ нимъ же въ сани сѣли Наталья Михайловна и Тушмалинъ, а въ другихъ саняхъ поѣхали Козаровскіе, Лидія Александровна и Сарматовъ.

Это распредѣленіе представляло удобства и для разъѣзда по домамъ. Козаровскіе жили на Пантелеймонской, Сарматовъ въ своемъ домѣ на Фурштадтской, Лидія Александровна съ Натальей Михайловной на Сергіевской у Таврическаго сада, Черкаловы въ Почтамтской. Но Наталья Михайловна, садясь въ сани съ Черкаловыми, говорила, что она хочетъ нарочно подальше прокатиться, освѣжиться, прежде чѣмъ пріѣхать домой.

Распрощавшись съ Козаровскими у подъѣзда ихъ квартиры, Сарматовъ и Лидія Александровна выѣхали на Литейный.

Сарматовъ имѣлъ всѣ основанія предполагать, что Наталья Михайловна, поѣхавъ съ Тушмалинымъ, вернется домой не скоро, а теперь, по разсчету времени, они еще едва-ли доѣхали и до квартиры Черкаловыхъ. Отвезти сейчасъ же Лидію Александровну домой и самому вернуться къ себѣ Сарматову не хотѣлось; спать онъ не могъ бы: выпитое вино только теперь начинало вызывать въ немъ возбужденіе нервовъ. Онъ видѣлъ, что и Лидія Александровна находится въ состояніи такого оживленія, что о снѣ и позднемъ часѣ ночи и не думаетъ. Ему пришло желаніе завезти ее къ себѣ, хоть на минутку.

Въ головѣ у него немножко шумѣло, но теперь вся кровь мозга хлынула, казалось, къ одной точкѣ и усиленно работала, чтобъ придумать, какъ сдѣлать это. Онъ припомнилъ, что въ одинъ изъ недавнихъ споровъ съ Лидіей Александровной о разныхъ вопросахъ общественной жизни и морали онъ обѣщалъ между прочимъ привезти ей для прочтенія одну французскую книгу, но послѣ того уже дважды позабывалъ исполнить это. Теперь книга показалась ему якоремъ, за который можно уцѣпиться.

Тройка легкой рысью подвигалась къ Фурштадтской. Еще нѣсколько минутъ, и они проѣдутъ на Сергіевскую.

Онъ обратился къ Лидіи Александровнѣ:

— Позвольте завернуть ко мнѣ, взять обѣщанную вамъ книгу. Иначе я ее опять забуду.

— Хорошо, сказала Лидія Александровна.

Ей было рѣшительно все равно, куда ни ѣхать теперь. Луна свѣтила такъ ярко, легкій морозецъ, ласкаючи, пощипывалъ щеки; на улицѣ тихо, бубенчики позваниваютъ, какъ будто и имъ пріятно сегодня кататься: всего менѣе хотѣлось Лидіи Александровнѣ домой.

Сарматовъ велѣлъ кучеру свернуть на Фурштадтскую.

— Не зайдете-ли и вы на минутку? — сказалъ Сарматовъ, когда тройка остановилась у его подъѣзда и онъ вылѣзъ изъ саней.

— Нѣтъ, съ какой стати, — машинально сказала Лидія Александровна и улыбнулась.

— А съ какой стати вы будете сидѣть тутъ на морозѣ?

— Да не холодно.

— Тѣмъ не менѣе. Ждать всегда кажется такъ долго, а мнѣ еще надо порыться, поискать книгу. Вы соскучитесь, а я буду мучиться этимъ, торопиться и тѣмъ дольше проищу. Et puis je serai inquiet en vous laissant toute seule avec, un cocher inconnu.

— Oh, pas de danger!

— Нѣтъ, что же мѣшаетъ вамъ зайти? — уговаривалъ Сарматовъ. — Чопорныя церемоніи не къ лицу намъ съ вами, «свободнымъ мыслителямъ». Tout le monde dort, personne ne vous verra, j’ouvre la porte moi même avec ma clef… Vous n’avez pas peur de moi, je pense.

— Ah, sûrement non, — смѣясь воскликнула Лидія Александровна.

— Такъ и зайдемте. Faites moi l’honneur… Пока я ищу, вы, можетъ быть, посмотрите другія книги и выберете себѣ еще что нибудь.

— Подите ищите, я подожду, — съ задорнымъ смѣхомъ и поддразниваніемъ сказала Лидія Александровна.

— Нѣтъ, ужъ въ такомъ случаѣ я поищу въ другой разъ, я не хочу заставлять васъ сидѣть и ждать, — сказалъ онъ, опечаленный, и сдѣлалъ движеніе, чтобъ снова сѣсть въ сани.

— Ахъ, какой вы упрямый! — воскликнула Лидія Александровна, вставая: — пойдемте.

Онъ подалъ ей руку, она выпрыгнула изъ саней и впередъ его пошла къ дверямъ.

— Mais vous n’en parlerez à personne, — сказала она, когда Сарматовъ повернулъ ключъ въ дверяхъ.

— Oh, je suis muet, comme une tombe, — отвѣтилъ онъ, пропуская впередъ себя Лидію Александровну и захлопывая дверь.

Онъ досталъ изъ кармана и зажегъ восковую спичку и освѣтилъ Лидіи Александровнѣ лѣстницу. Поднявшись нѣсколько ступенекъ по мягкимъ коврамъ на площадку съ мраморной баллюстрадой, они очутились передъ другой запертой дверью — въ переднюю. Днемъ эта дверь стояла открытой настежъ, на ночь она запиралась и маленькій ключъ былъ тоже у Сарматова въ карманѣ. Ему не въ первый разъ приходилось возвращаться такимъ образомъ ночью вдвоемъ съ секретной посѣтительницей, и онъ не желалъ дѣлать даже приближеннаго камердинера свидѣтелемъ этихъ посѣщеній. Все было такъ приспособлено, что ему никого изъ прислуги не было нужно.

Приглашая теперь Лидію Александровну, Сарматовъ не имѣлъ въ виду не только учинить надъ ней какое-нибудь физическое или даже нравственное насиліе, но и увлекать ее. Въ этомъ отношеніи Лидія Александровна могла довѣриться ему. Отдѣляя въ теоріи любовь-единомысліе отъ любовныхъ увлеченій, онъ отдѣлялъ ее и на практикѣ, и умѣлъ всегда находить въ себѣ достаточно сдержанности и силы воли, чтобъ слова согласовались съ дѣломъ. Это было прямо свойственно ему по натурѣ, и еще прежде, чѣмъ онъ въ свою послѣднюю поѣздку окончательно выработалъ себѣ въ этомъ отношеніи цѣлую теорію, весь прежній складъ жизни благовоспитаннаго человѣка пріучилъ его обуздывать себя и уважать женщину.

Онъ быть можетъ, гораздо больше поддавался теперь желанію выразить себѣ и ей ихъ духовную близость въ области свободнаго мышленія, чѣмъ вліянію игравшихъ въ его мозгу и крови искорокъ шампанскаго.

Лидіи Александровнѣ было смѣшно на этой темной лѣстницѣ, освѣщенной только восковой спичкой. Въ сущности она охотно шла сюда: все необыкновенное, выходящее изъ общепринятаго, всегда влекло ее. Нуженъ былъ только умѣлый и во-время направленный толчокъ, чтобъ колебанія смѣнились той-же рѣшимостью, которая заставила ее сжечь сторублевку.

Въ передней Сарматовъ повернулъ на стѣнѣ крючокъ, и сразу въ нѣсколькихъ комнатахъ вспыхнули электрическія лампочки: это была тогда еще новинка, которую онъ только что успѣлъ поставить. Лидія Александровна была пріятно поражена такимъ освѣщеніемъ по щучьему велѣнію, и это ничтожное обстоятельство подогрѣло ея и безъ того хорошее настроеніе.

Сарматовъ принялъ отъ нея шубку. Не снимая шапочки и перчатокъ Лидія Александровна вошла въ гостиную. Обстановка понравилась ей: не только богато, но и оригинально.

— Что это за табуретъ? — спросила она.

— Это позвонокъ допотопнаго мамонта, — отвѣтилъ Сарматовъ: — а коверъ подъ нимъ — крокодилова шкура.

Въ своихъ путешествіяхъ Сарматовъ собиралъ отовсюду нравившіяся ему украшенія для комнатъ.

Онъ любезно показалъ своей гостьѣ жестомъ руки на боковую дверь, и они вошли въ огромный кабинетъ, еще болѣе поразившій Лидію Александровну пестротой и своеобразностью обстановки. Тутъ были и оружіе, и рыцарскіе доспѣхи, и рѣдкой величины глобусъ, и чучело обезьяны; рядомъ съ широкой оттоманкой, обложенной шитыми мутаками и подушками, стоялъ по одну сторону кальянъ, по другую мраморная группа, изображающая эпизодъ изъ похищенія сабинянокъ; персидскіе ковры, большіе и маленькіе, подъ смѣлыми углами перекрещивались на полу, а на стѣнахъ они крупными складками драпировали картины nudités; надъ небольшой мраморной группой Лаокоона висѣла старая картина рафаэлевской школы и тутъ-же терракотовый бюстъ сатира въ обществѣ мраморныхъ бюстовъ Вольтера и Лессинга. По срединѣ кабинета большой круглый столъ темнаго дуба на массивной рѣзной ножкѣ съ бронзовыми украшеніями, былъ весь заваленъ книгами, фотографіями, гравюрами, журналами и иллюстраціями. Среди этого музея, гдѣ разбѣгались глаза, Лидія Александровна замѣтила у одной изъ стѣнъ небольшой, почти дамскій, письменный столикъ чернаго дерева и надъ нимъ на стѣнѣ своеобразный канделябръ: изъ темносѣрой рамы, изображавшей порталъ готическаго собора, выдавался впередъ пышный, сборчатый рукавъ пурпурнаго бархата, перехваченный золотымъ шнуромъ, а изъ рукава высовывалась рука скелета, державшая въ своихъ костлявыхъ пальцахъ красивый желѣзный канделябръ съ тремя свѣчами. Ни лампы, ни другихъ подсвѣчниковъ на столѣ не было.

— Это мило, — сказала восхищенная Лидія Александровна: — мнѣ это очень нравится.

— И не пугаетъ васъ? — улыбаясь спросилъ Сарматовъ, зажигая эти три свѣчи.

— Нисколько, даже еслибъ не было другого свѣта, — отвѣтила она, взглянувъ на горѣвшія надъ круглымъ столомъ электрическія лампочки. Вообще мнѣ у васъ все нравится. Полная свобода: латы и кальянъ, Рафаэль и сатиръ.

— А это даже не безъ умысла. Общій характеръ моего кабинета долженъ изображать средневѣкового крестоносца, заблудившагося на магометанскомъ востокѣ, и современнаго человѣка, находящагося подъ давленіемъ идей древняго міра.

Лидія Александровна сѣла къ круглому столу на одинъ изъ стульевъ, обитыхъ шагренемъ съ вытѣсненными на немъ гербами, и стала разсматривать книги, бывшія всегда ея слабостью не меньше, чѣмъ наряды. Перчатки мѣшали ей перелистывать страницы и она сняла ихъ. Сарматовъ тѣмъ временемъ зажегъ въ одномъ изъ угловъ кабинета большую лампу bronze antique на высокомъ кронштейнѣ: темнобронзовый, геральдическаго рисунка, драконъ подпиралъ plateau лампы острыми концами своихъ крыльевъ. Потомъ Сарматовъ принялся было отыскивать книгу для Лидіи Александровны. Но ему не хотѣлось находить ее такъ скоро.

Да и у Лидіи Александровны книги не вызывали сегодня обычнаго настроенія. Перейдя съ мороза въ теплыя комнаты, очаровывающія еще вдобавокъ нѣсколько фантастической обстановкой, лидія Александровна ослабѣла. Теперь даже ея котиковая шапочка тяготила ее, и она сняла и положила ее на столъ. Нѣтъ, напрягать умъ, чтобы читать хотя-бы заголовки книгъ, напрягать зрѣніе, чтобы разсматривать хотя-бы картинки, она не хотѣла, не могла. На нее напало сладостное, дремотное состояніе. Сидѣть-бы неподвижно, такъ хорошо, такъ сладко, и такъ, полуприщурившись, видѣть, какъ во снѣ, всѣ эти красивые окружающіе предметы и такъ къ чему-то прислушиваться, какъ будто къ какой-то далекой неземной музыкѣ. Въ углу стоялъ маленькій кабинетный рояль. И охота Сарматову возиться тамъ, искать книгу; сыгралъ-бы лучше что-нибудь. Попросить развѣ? Нѣтъ, не стоитъ. Это онъ будетъ опять выбирать, искать, копаться, да и эта музыка не то, что ей чудится… Эти звуки выйдутъ теперь рѣзки… И потомъ мысль, что онъ сядетъ и будетъ играть, ударять пальцами по клавишамъ, кажется ей въ эту минуту почему-то смѣшной. Нѣтъ, она хотѣла-бы музыки невидимой, тихой, откуда-то издали, сверху, и чтобы и онъ, Сарматовъ, не рылся-бы тамъ въ книгахъ, а стоялъ-бы и замеръ, прислушиваясь.

А все-таки интересно знать, что онъ играетъ?

Лидія Александровна встала и лѣнивой походкой подошла къ вертящейся этажеркѣ съ нотами. Цѣлая библіотека композиторовъ-классиковъ. «Ну, это для помпы» — подумала она. Взявъ первую попавшуюся тетрадь и развернувъ ее, она стала перебирать переплетенные въ одно разные романсы и пѣсни. «Это какъ у всѣхъ» — улыбнулась она, встрѣчая знакомыя слова и ноты.

— Вы смотрите на мою музыкальную библіотеку, — сказалъ, подойдя, Сарматовъ, довольный случаемъ отложить исканіе книги. — Плохой я музыкантъ.

— А вотъ и Ungarnland, — показала ему Лидія Александровна тетрадь: — помните Карлсбадъ?

— А вы помните? — сказалъ онъ съ радостнымъ удивленіемъ.

Она, улыбнувшись, посмотрѣла ему въ глаза, и этотъ взглядъ, эта улыбка, не выражая ничего опредѣленнаго, огнемъ пробѣжали у него по жиламъ. Вѣроятно, электрическая искорка отозвалась и въ ней, потому что она подала ему тетрадь и какимъ-то страннымъ голосомъ сказала:

— Сыграйте.

Онъ взялъ ноты, сѣлъ къ роялю и заигралъ эту арію, когда-то съ легкой руки Ильки Огай раздававшуюся по всему Петербургу.

— Trink Tokayer,

— Der gibt Feuer! — слегка подхватилъ онъ довольно звучнымъ, красивымъ баритономъ.

Лидіи Александровнѣ хотѣлось бы подтянуть ему, но она этого не могла. У нея не было ни голоса, ни умѣнья пѣть, и, раза два показавшись смѣшной, когда она какъ-то запѣла, она уже съ тѣхъ поръ никогда и не пробовала этого больше. Такой пустякъ и она не можетъ! Мелочь эта вызывала въ ней теперь легкую досаду и желаніе хоть-бы чѣмъ-нибудь другимъ выразить то нѣсколько восторженное настроеніе, въ которомъ она находилась. Но чѣмъ? Желаніе оставалось смутнымъ, ей самой неяснымъ, тѣмъ не менѣе неудовлетвореннымъ, подавленнымъ и готовымъ каждую минуту въ чемъ-нибудь прорваться.

— А хотите, чтобы ужъ вспомнить, какъ слѣдуетъ, Карлсбадъ, выпить рюмочку токайскаго? — спросилъ ее вдругъ Сарматовъ, переставая играть и опуская педаль.

Вотъ это она можетъ!

— Давайте, — не задумываясь, отвѣтила она. Но сейчасъ-же спохватившись, сказала: — нѣтъ, нѣтъ, не надо. Вѣдь это вы пойдете будить прислугу.

— Нисколько. Вино есть въ столовой, въ буфетѣ.

И онъ тотчасъ-же всталъ и пошелъ въ столовую.

Лидія Александровна, оставшись одна, опять обвела глазами комнату. «Хорошо-ли, что я здѣсь?» — мелькнула у нея въ головѣ мысль. — «Да и не ждетъ ли уже Наталья Михайловна?» Но она сейчасъ-же съ досадой отогнала эти мысли. Что это въ самомъ дѣлѣ! Вѣчныя разсужденія: «хорошо-ли, да можно-ли», вѣчныя оглядки. Довольно она натерпѣлась этого. Какому божеству она приноситъ эту жертву?!.. А Наталья Михайловна… что ей Наталья Михайловна — она у нея не на службѣ. Да она и сама еще, вѣроятно, катается.

Лидія Александровна почему-то иронически улыбнулась, не отдавая себѣ отчета почему.

«Ну, и я еще не вернулась съ катанья, вотъ и все тутъ, ну и что-жъ изъ этого?» — мысленно бросила она кому-то вызовъ.

Ей хорошо, пріятно, и она хочетъ дать волю этому настроенію, и никто ей не мѣшаетъ, никому до этого нѣтъ дѣла, никого она этимъ не обезпокоитъ, если вмѣсто двухъ часовъ вернется домой въ четыре.

И, отогнавъ досадныя мысли, она опять, довольная собой, оглянулась вокругъ. Взглядъ ея упалъ на группу похищенія сабинянокъ, стоявшую на пьедесталѣ рядомъ съ оттоманкой. Упершись руками на бедра и нарочно слегка раскачиваясь, шаля, танцуя, Лидія Александровна подошла къ статуѣ и, вставъ одной колѣнкой на оттоманку, принялась разсматривать группу: двое мужчинъ крѣпко схватили и удерживаютъ барахтующуюся въ ихъ рукахъ приподнятую на воздухъ молодую женщину. Фантазія художника создала ихъ всѣхъ безъ всякихъ одеждъ, и только подъ ногами валялись щиты и мечи.

«А сабинянки потомъ очень и очень любили этихъ такъ жестоко похитившихъ ихъ римлянъ» — припоминала Лидія Александровна и улыбнулась.

Ей нравились эти сильныя фигуры съ выпуклыми мускулами, съ энергичными выраженіями лицъ, порывистыми, рѣшительными движеніями. Ей казалось, что она испытываетъ на себѣ эти мраморныя объятія, и это возбуждало въ ней какое-то жуткое и сладостное ощущеніе. Вотъ и эта женщина, которую они несутъ, она какъ будто только слабо сопротивляется; она вся отдалась имъ въ сознаніи безполезности борьбы. И лицо у нея не страдальческое, а какое-то безпомощно-томное. Лидія Александровна потянулась какъ будто послѣ сна. Но это не сонъ. Оно ей знакомо это пріятное чувство потяготы. Оно нѣтъ, нѣтъ да и охватитъ ее. И такъ хорошо, хорошо. А потомъ пройдетъ эта истома. И опять является энергія, и эта нѣга, позабыта. А вотъ въ такія минуты…

Сарматовъ принесъ на серебряномъ подносѣ бутылку токайскаго, двѣ маленькія ликерныя рюмочки и виноградъ.

— Вотъ то самое, что мы пили въ Карлсбадѣ, — сказалъ онъ. — А вы любуетесь моей Сабинянкой? Не правда-ли, хороши?

— Прелестны, — отвѣтила Лидія Александровна, отходя отъ группы и смотря на нее теперь издали.

— Вотъ и присядьте тутъ, — сказалъ Сарматовъ, подвигая къ оттоманкѣ низенькій восточный столикъ и ставя на него вино.

Лидія Александровна сѣла на оттоманку на противоположномъ отъ Сабинянки концѣ. Сарматовъ еще пододвинулъ къ ней столикъ и, взявъ себѣ табуретку, усѣлся передъ столикомъ, визави съ Лидіей Александровной, и налилъ двѣ рюмки.

— На память о Карлсбадѣ, — сказалъ онъ, чокаясь съ Лидіей Александровной.

Она взяла рюмку. Это бархатистое, сладковатое, ароматное вино ей нравилось. Нѣжась, она вытянула маленькую рюмку, какъ вытягиваютъ сладкій ликеръ изъ шеколадной конфетки.

— Вотъ это мило въ вашей стороны, — сказалъ Сарматовъ, видя, что Лидія Александровна выпила все. — Это доставляетъ хозяину удовольствіе, когда дорогой гость дѣлаетъ, какъ говорятъ, честь его угощенію.

И, наливая сейчасъ-же еще по рюмкѣ Лидіи Александровнѣ и себѣ, онъ сказалъ:

— А эту вотъ я выпью на радости видѣть васъ у себя.

Онъ чокнулся съ стоявшей на подносѣ рюмкой Лидіи Александровны.

— Не сразу, — отвѣтила она, не беря рюмки.

— Пригубить нужно сразу, — смѣясь сказалъ онъ: — а тамъ можно и отставить.

Она улыбнулась, взяла рюмку и, пригубивъ, поставила назадъ.

Они оба почему-то посмотрѣли другъ на друга и, ничего не сказавъ, улыбнулись.

— Чему вы улыбаетесь? — спросила она.

— А вы чему? — спросилъ онъ.

— Ничему.

— И я ничему.

— Какъ это глупо.

— Что?

— Улыбаться такъ.

— Да, а вотъ подите, если хочется улыбнуться. Это просто сказывается хорошее настроеніе.

Лидія Александровна почувствовала, какъ вино пошло по жиламъ, разогрѣвая, нѣжа, увеличивая еще болѣе ея пріятное чувство неопредѣленнаго томленія.

— Der gibt Feuer, der Tokayer, — сказала она, вся раскраснѣвшись, глядя на Сарматова, и вдругъ расхохоталась. Ей стало неудержимо весело.

Ея смѣхъ заразилъ Сарматова, и онъ тоже засмѣялся. Они посмотрѣли опять другъ на друга, и Лидія Александровна расхохоталась еще больше. Отчасти, чтобъ удержаться отъ смѣху, отчасти просто потому, что ей этого хотѣлось, она взяла рюмку и опять медленно потянула въ себя токайское. Сарматовъ, чтобъ составить ей компанію, долилъ и свою рюмку и сталъ прихлебывать.

Онъ уже начиналъ предчувствовать, чѣмъ это кончится, но. вѣрный своему культу женщины, не хотѣлъ ни ускорять, ни замедлять біеніе пульса мировой жизни, какъ онъ иногда въ шутку называлъ такіе моменты.

— Не смѣйтесь больше, — сказала Лидія Александровна: — это непріятно.

И глядя на Сарматова улыбающимися глазами, въ которыхъ отражалось уже ослабленіе энергіи и умственной, и тѣлесной, она сказала:

— А ѣхать-то?

— Ѣхать? Успѣемъ еще, — успокоилъ ее Сарматовъ. — Наталья Михайловна навѣрно еще не дома.

— А если дома?

— Ну, я скажу ей потомъ въ оправданіе какую-нибудь глупость, — разсмѣялся Сарматовъ. — Скажу, что мы тоже захотѣли послѣдовать ихъ примѣру и уѣхали… ну, хоть чрезъ Литейный мостъ, на Выборгскую… въ Озерки. Развѣ ужъ вы такъ спать хотите, что торопитесь?

— Нѣтъ, — сказала она попрежнему радостная, но слегка прищуриваясь.

— Вамъ, можетъ быть, свѣтъ электричества рѣжетъ глаза. Не слишкомъ-ли ярки эти лампочки. Погодите, такъ будетъ лучше.

И Сарматовъ всталъ, потушилъ свѣчи въ рукѣ скелета, повернулъ въ стѣнѣ ручку, и электрическія горѣлки, блеснувъ на время красноватымъ пламенемъ, потухли. Осталась горѣть только большая лампа въ углу, дававшая подъ матовымъ колпакомъ ровный, слабый свѣтъ. Большая часть кабинета погрузилась теперь въ полумракъ. Какъ сквозь сонъ, виднѣлись Лидіи Александровнѣ и рыцарскіе доспѣхи, и бюсты, и шкафы съ книгами, и картины на стѣнахъ. Все потеряло свои правильныя очертанія и рисовалось сказочными, неясными образами. Только бѣлая мраморная группа Сабинянки, на которую свѣтъ лампы падалъ изъ-за спины Лидіи Александровны, стояла передъ ней, еще рѣзче выдѣляясь среди общаго полумрака. Но и на этихъ фигурахъ сгладились нѣкоторыя линіи контуровъ, мраморъ потерялъ блескъ, выраженіе лицъ стушевалось.

Во всякое другое время подобное тушеніе огней вызвало-бы въ Лидіи Алесандровнѣ протестъ. Не ребенокъ она, чтобъ не понять, что это не только неудобно, неприлично и опасно, но и отзывается недостаткомъ уваженія къ ней. О, въ другое время она-бы встала, и немедленно потребовала-бы возвращенія домой. Но сегодня — она сама не знаетъ, что съ ней. Волнующее ее сладкое чувство истомы совсѣмъ овладѣваетъ ей, и она охотно погружается въ этотъ полумракъ на этой широкой, мягкой оттоманкѣ. Огонь токайскаго будитъ въ ней неясныя желанія. Лицо ея горитъ, на немъ играетъ какая-то блаженная улыбка, и Лидія Александровна переводитъ взглядъ съ Сарматова на Сабинянку. Мраморныя фигуры кажутся ей уже живыми, онѣ какъ будто движутся, и воображеніе Лидіи Александровны уносится за ними. Она, не отрываясь, смотритъ на нихъ и повидимому что-то думаетъ. Сарматовъ видитъ это, чувствуетъ ея состояніе и самъ начинаетъ поддаваться властному чувству. Но онъ не рѣшается ничего сказать Лидіи Александровнѣ и только въ упоръ смотритъ на ея раскраснѣвшееся лицо и свѣтящіеся глаза.

— О чемъ вы такъ думаете, глядя на статую? — спрашиваетъ онъ, наконецъ.

Не отводя глазъ отъ мраморныхъ фигуръ, она слегка коснѣющимъ языкомъ говоритъ ему:

— Я думаю, что иногда хорошо быть женщиной… слабой… грубо схваченной и измятой, вотъ какъ эта. Посмотрите, какъ мужчины — и какіе мужчины! — напрягаютъ всѣ силы, чтобъ овладѣть своей добычей… Они ее осилили, а вѣдь побѣдительница-то она. Вѣдь они жизнью за нее рискуютъ… Ну, развѣ не пріятно знать, что за тебя такъ борются и развѣ не пріятно быть такъ схваченной и унесенной.

— Вы хотѣли-бы быть на ея мѣстѣ? — спросилъ Сарматовъ, чувствуя нервную дрожь.

Онъ отвѣтилъ на ея мысль. Да, ей хотѣлось въ эту минуту испытать какое-то грубое насиліе надъ собой. Она чувствовала, что она вся ослабѣла, что, кажется, самый воздухъ борется съ ней и заставляетъ ее отдаваться въ его власть и непроизвольно опускать всѣ мускулы въ какую-то непривычную сторону. Она чувствовала, что она уже во власти кого-то, что она пала, порабощена, и только еще нужно сильное внѣшнее давленіе, толчокъ, чтобъ это само собой наступившее, вызванное сладкой истомой, состояніе физической и моральной слабости нашло себѣ оправданіе и удовлетвореніе. Какъ будто спать такъ смертельно хочется, что только-бы уткнуться въ подушку и мгновенно забыться. Лидія Александровна не отвѣчаетъ на вопросъ Сарматова, а только съ странной нервной улыбкой смотритъ на него и, немного помолчавъ, говоритъ:

— О, я бы боролась и отбивалась руками и ногами.

Неодолимо сладкое чувство заставило ее при этомъ потянуться всѣмъ корпусомъ. Она вытянула впередъ сжатыя вмѣстѣ руки и потомъ, разъединивъ ихъ, медленно судорожно приблизила ихъ немного къ груди и сдѣлала рѣзкій жестъ, какъ-бы отталкивая отъ себя кого-то.

— Силу пробуете?.. — нервно сказалъ Сарматовъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, вставая и протягивая навстрѣчу ея рукамъ свои руки.

— И не пробуйте, — дрогнувшимъ голосомъ вскрикнула Лидія Александровна, инстинктивно выставляя впередъ противъ него раскрытыя ладони и пугливо отклоняясь назадъ всѣмъ корпусомъ еще прежде, чѣмъ онъ успѣлъ сдѣлать шагъ къ ней.

Но въ ея горящихъ глазахъ и судорожной улыбкѣ онъ уже видитъ, что, какъ-бы она упорно не защищалась, она ждетъ и хочетъ нападенія.

XIII.

И вдругъ, точно какая-то другая, невѣдомая сила вывела Лидію Александровну изъ состоянія сладостнаго онѣменія…

— Домой… шапку мою, — почти взвизгнула она, мечась въ состояніи ярости по комнатѣ и ища шапку, которая лежала на кругломъ столѣ, между книгами.

Сарматовъ подалъ ей шапку и, зная, какъ непріятно дѣйствуютъ въ такія минуты всякія успокаивающія слова, молчалъ. Онъ едва успѣвалъ за ней, едва догадался повернуть крючокъ, чтобы зажечь электрическія лампочки, — такъ она стремительно бросилась въ переднюю, и къ выходу, торопя его рѣзкими короткими возгласами: «шубу», «отворяйте».

Когда онъ сталъ одѣваться, она не глядя на него, отрывисто сказала:

— Я ѣду одна.

— Этого нельзя Лидія Александровна, — сталъ противиться Сарматовъ: — я не могу васъ отпустить такъ. Помилуйте, подумайте, что скажетъ вашъ швейцаръ, что подумаетъ троечникъ… Успокойтесь.

— Я ѣду одна! — повелительно отрѣзала она, и встала на порогѣ.

— Воля ваша, Лидія Александровна, — сказалъ Сарматовъ самымъ почтительнымъ, но непреклоннымъ тономъ: — я не могу этого допустить. Я поѣду съ вами въ вашихъ же интересахъ. Успокойтесь, или я не отопру дверей.

Но Лидія Александровна уже и сама почувствовала, что онъ правъ и поняла невозможность противиться.

— Ѣдемте, — сказала она рѣшительно.

О, какъ она ненавидѣла его въ эту минуту! Если-бъ у нея въ рукахъ было какое-нибудь оружіе, она способна была-бы, кажется, убить его. Нѣтъ, никогда еще она не была такъ унижена, оскорблена, какъ сейчасъ.

— Vous ne devez pas m’en vouloir, — началъ было Сарматовъ пошлое оправданіе, чтобъ прервать молчаніе, которое, какъ ему казалось, могло возбудить неумѣстныя соображенія у извощика. Но, не находя, что сказать далѣе, и видя, что Лидія Александровна молчитъ и будетъ молчать, онъ дѣланно-развязнымъ тономъ сказалъ: — а впрочемъ и въ самомъ дѣлѣ лучше, если мы оба помолчимъ: вѣтерокъ намъ навстрѣчу, теперь послѣ чаю недолго и горло простудить.

И онъ сейчасъ же почувствовалъ, какъ краска стыда бросилась ему въ лицо за эту пошлую ложь, въ такую минуту, за это мелочное желаніе что-то скрыть отъ извощика. Ужъ когда эти слова были безвозвратно сказаны, онъ понялъ, какъ они должны были раздражить Лидію Александровну.

А троечникъ ухмылялся себѣ въ бороду, видя теперь у господъ рѣзкую перемѣну въ манерѣ держать себя.

Въ вискахъ у Лидіи Александровны стучало, голова кружилась, во рту она ощущала какой-то отвратительный вкусъ отъ вина, ей становилось тошно.

«Только бы доѣхать, только бы доѣхать», — думала она. — «О, проклятіе… гадость!» почти вслухъ говорила она сама съ собой.

Она понимала, что совершилось что-то необычайное, но она не могла ни думать, ни соображать, она чувствовала только, что ненавидитъ Сарматова, что онъ отвратителенъ и что у нея теперь одно желаніе: доѣхать домой.

Едва сани остановились у подъѣзда, Лидія Александровна выпрыгнула и бросилась къ звонку. Сарматовъ тоже вышелъ и всталъ рядомъ съ ней. Швейцаръ отпоръ не скоро. Лидія Александровна и Сарматовъ молча стояли въ ожиданіи. Когда, наконецъ, дверь была отперта, Сарматовъ тотчасъ спросилъ швейцара:

— А Наталья Михайловна вернулась?

— Никакъ нѣтъ-съ, отвѣтилъ швейцаръ, пропуская мимо себя Лидію Александровну, быстро исчезнувшую на лѣстницѣ: Сарматовъ не успѣлъ даже сказать ей «прощайте».

Лидія Александровна была рада, что Натальи Михайловны еще нѣтъ дома. Это избавляло ее отъ непріятной въ этотъ моментъ встрѣчи.

Горничная, принимая ея шубку и видя ее одну, спросила:

— А барыня?

— Наталья Михайловна поѣхала провожать… — отвѣтила Лидія Александровна и прошла къ себѣ.

Не раздѣваясь, бросилась она на кровать.

Слезы душили ее и, уткнувшись въ подушку, чтобъ заглушить рыданія, она пролежала такъ нѣсколько минутъ, рыдая и вздрагивая всѣмъ тѣломъ. Однако вскорѣ головная боль, боль подъ ложечкой, тошнота и давленіе корсета заставили ее придти въ себя. Она встала и начала раздѣваться. Но тутъ она почувствовала такое головокруженіе и приступъ рвоты, что не знала, куда дѣваться. Едва помня себя, она поспѣшила отпереть дверь и бросилась вонъ изъ комнаты.

Когда, чрезъ часъ, пріѣхала домой Караулова, Лидія Александровна уже спала, какъ убитая.

А Сарматовъ, вернувшись домой, опять такъ же никого не будя, вошелъ въ свой кабинетъ. Въ полумракѣ лампы ему бросились въ глаза слѣды его недавней бесѣды съ дорогой гостьей: и подвинутые къ оттоманкѣ табуретъ и столикъ, и вино…

Нѣсколько взволнованный, онъ еще не могъ сейчасъ же лечь спать. Разъ десять прошелся онъ по кабинету, останавливаясь предъ разными предметами и смотря на нихъ въ упоръ, а сквозь нихъ въ безконечное пространство.

Остановясь предъ письменнымъ столомъ, онъ машинально зажегъ свѣчи въ костлявой рукѣ и зачѣмъ-то сѣлъ. Уставившись глазами въ столъ, онъ думалъ теперь о внезапномъ гнѣвѣ Лидіи Александровны.

Не въ первый разъ ему приходилось видѣть и самому испытывать такую реакцію чувствъ, но еще никогда въ такой рѣзкой формѣ, какъ сегодня.

И въ головѣ его начинаетъ рождаться мысль: правъ ли онъ? Но онъ сейчасъ же отталкиваетъ ее привычными аргументами: что значитъ правъ, что значитъ не правъ?

Развѣ она не сама подала ему поводъ, развѣ она не хотѣла этого? Вѣдь если-бъ онъ въ тотъ моментъ, когда она протянула руки, защищаясь отъ него, остановился и сказалъ бы «поѣдемте домой», развѣ она не возненавидѣла бы его еще больше, чѣмъ теперь. Такого хладнокровія, — нѣтъ, такой насмѣшки! — она никогда бы ему не простила. Теперь, напротивъ, въ ней потомъ еще уляжется первая вспышка гнѣва и все забудется. Въ этомъ онъ почти увѣренъ.

Сарматовъ всталъ, потому что сидѣть на жесткомъ креслѣ у стола ему было неудобно, прошелся опять по кабинету, досталъ и закурилъ сигару, и сѣлъ въ мягкое кресло у окна.

Нѣтъ, если онъ нынче чувствуетъ что-то непріятное въ этомъ случаѣ, такъ это потому, что Лидія Александровна ему ближе другихъ по духу… И зачѣмъ же это такъ вышло!

Но вѣдь то непріятное, что наступило вслѣдъ за этимъ, это вѣдь только недостатокъ, неполное развитіе единомыслія…

Несетъ-ли онъ какую-нибудь отвѣтственность?.. Не отвѣтственность условной морали и условнаго права, а отвѣтственность предъ собой, передъ ней. Какую? Нравственную? Все, что было сейчасъ, все это согласно съ его взглядами, теоріями, съ его культомъ женщины… Матерьяльную что-ли? Но развѣ тутъ можетъ быть рѣчь о матерьяльной отвѣтственности? А еслибъ у него не было средствъ? Развѣ право свободно мыслить обусловливается извѣстнымъ денежнымъ цензомъ? Какихъ размѣровъ? «Развѣ мнѣ и такъ не приходило иногда въ голову поступиться моимъ богатствомъ» — думаетъ Сарматовъ. «Но кто и почему долженъ тогда обладать имъ».

А отъ этихъ разсужденій его мысль опять перескакиваетъ къ Лидіи Александровнѣ, клубокъ мыслей все вьется больше и больше, и Сарматовъ уже начинаетъ теперь видѣть, что это дѣйствительно клубокъ, что онъ катится прямо на него, что по мѣрѣ приближенія онъ растетъ; вотъ онъ выросъ въ цѣлую гору, и Сарматовъ не можетъ двинутся съ мѣста, не можетъ бѣжать отъ него, и… клубокъ перекатывается чрезъ него, расплющивая его своей тяжестью.

Сарматовъ задремалъ въ креслѣ.

XIV.

Лидія Александровна проснулась во второмъ часу дня. Первое, что она почувствовала, была страшная головная боль. Точно что-то тяжелое лежало у нея на головѣ.

Она открыла глаза и сейчасъ-же опять ихъ закрыла. Но черезъ нѣсколько секундъ, она окончательно проснулась, повернулась на спину и широко, какъ въ испугѣ, открыла глаза.

Все, что было вчера, вдругъ всплываетъ въ ея памяти. Ее охватываетъ такой ужасъ, что она приподнимается на кровати, и у нея вырывается болѣзненный стонъ.

Она схватилась руками за голову и просидѣла нѣсколько времени въ такомъ положеніи. Но ощущеніе боли въ головѣ и холода заставило ее снова опуститься и спрятать руки подъ одѣяло.

О, бѣжать, бѣжать, скорѣе отсюда! Куда-бы то ни было, но не видѣть больше этихъ лицъ, этой обстановки, изгладить все это изъ памяти.

Лидія Александровна не хочетъ даже ясно вспоминать всѣхъ подробностей вчерашняго вечера и ночи, до такой степени все это кажется ей гадкимъ, ужаснымъ, отталкивающимъ. Она старается отвлечь свое вниманіе и отъ ощущенія боли во всемъ тѣлѣ, и отъ отвратительнаго вкуса во рту, и отъ разбросанныхъ по комнатѣ платья и бѣлья; все это доставляетъ ей невыносимыя терзанія.

«О, хоть забыться-бы… умереть!» думаетъ она.

«Умереть… отравиться» — думаетъ она чрезъ минуту, вспоминая мать.

Но ей сейчасъ-же рисуется страшная картина почернѣвшаго трупа, въ груди она чувствуетъ боль, ей вспоминается то мучительное состояніе рвоты, которое она испытала вчера, ей становится страшно.

«За что, за что!» — почти вслухъ произноситъ она, сжимая руки. — «Проклятіе!»

И кто заступится за нее! Кто? Съ ней поступили варварски, и она ничего не можетъ подѣлать съ виновникомъ этого. Ахъ, да развѣ она пойдетъ кому-нибудь жаловаться!.. А голова, голова!… Быть можетъ, въ винѣ былъ дурманъ?.. Нѣтъ, онъ и самъ пилъ его.

О, никогда въ жизни она не видала человѣка противнѣе Сарматова! Все, все въ немъ кажется теперь ей отвратительнымъ. И его пошлая теорія любви-единомыслія, и вся его манера говорить съ какой-то почтительно-снисходительной миной, и эта театральная обстановка его кабинета…

Бывало, когда ее цѣловалъ отецъ своими грязными, прокопченными табачнымъ дымомъ усами, она и то подолгу оттирала губы. Но, кромѣ отца, никто, никогда не смѣлъ цѣловать ее. Она даже съ братомъ не цѣловалась… И теперь… такая гадость…

Да, братъ!.. И онъ такой-же, какъ Сарматовъ, отвратительный, какъ всѣ мужчины. «Гадкіе, проклятые!»

Но что-же такое случилось? Вѣдь это всѣ, всегда такъ… Нѣтъ, нѣтъ, не то, не то… Она не можетъ думать, она не знаетъ… Но ее оскорбили, ее унизили… О, она еще отомститъ имъ всѣмъ, всѣмъ…

Ей почему-то вдругъ вспоминается отецъ, потомъ Лукерья…

А вдругъ ребенокъ!..

Одна мысль объ этомъ заставила Лидію Александровну вскочить. Дрожь пробѣжала по всему тѣлу, но даже какъ будто головная боль прошла отъ страху. Лидія Александровна встала и начала поспѣшно одѣваться. Холодный потъ выступилъ у нея на лбу.

«Нѣтъ, нѣтъ, это-же не такъ, не сейчасъ» — успокаиваетъ она себя и старается думать о другомъ.

Она машинально взглядываетъ на часы на столикѣ. Два часа! Чувство досады опять укололо ее: это безобразіе! А урокъ?!.. Въ часъ у нея былъ урокъ. Ну, это еще не бѣда, что пропустила. Но ей уже кажется, что и туда ей теперь, такой, какая она есть, нельзя идти. Ей все гадко, всѣ противны, и болѣе всѣхъ противна она сама себѣ.

Нѣтъ, бѣжать, бѣжать сегодня-же отсюда.

Эта квартира Натальи Михайловны, весь строй ея жизни, ея общество, все кажется ей такимъ постыднымъ, позорнымъ, что имени этому нѣтъ.

Развѣ онъ посмѣлъ-бы сдѣлать это съ одной изъ своего круга?.. За ту-бы заступились… Онъ отнесся къ ней, какъ къ бѣдной гувернанткѣ, какъ къ компаньонкѣ… Съ ней обошлись, какъ съ горничной, какъ съ швейкой. Грязь!

«А зачѣмъ я ѣхала? Кто-же виноватъ! Нѣтъ, дорожащая собой горничная и швейка не поѣдутъ къ нему ночью».

О, всему виной то праздное дѣло, которое она дѣлаетъ тутъ, всѣ тѣ праздныя слова, которыми они играютъ въ ихъ обществѣ, которыми забавляются, какъ забавляются музыкой, пѣніемъ. Теперь она знаетъ цѣну этимъ забавнымъ словамъ!

Начавъ одѣваться, Лидія Александровна съ отвращеніемъ отбрасывала отъ себя всѣ вчерашнія принадлежности туалета. Она всѣ ихъ брала двумя пальцами, какъ-бы боясь обжечься. Она одѣвалась сегодня во все другое, даже корсетъ и ботинки были взяты другіе. Ей страшно было взглянуть на свое лицо въ зеркало. Ей казалось, что она увидитъ тамъ себя изуродованной, искалѣченной, хотя въ то-же время она понимала, что это чувство ложное. Однако, рѣшившись наконецъ взглянуть, она не замѣтила ничего особеннаго, кромѣ слѣдовъ небольшого утомленія, какъ бывало съ ней и прежде при случайной головной боли. Въ первый моментъ она лишь скользнула взглядомъ по зеркалу. Потомъ, присмотрѣвшись, она нѣсколько успокоилась. Голова продолжала болѣть, но теперь это была тупая боль, съ которой она могла и выйти.

Въ столовой она застала Наталью Михайловну уже за чаемъ. Въ своемъ вигоневомъ красно-полосатомъ капотѣ Наталья Михайловна казалась нисколько неутомленной, а бодрой и веселой, какъ всегда.

— Bonjour, — сказала по привычкѣ Лидія Александровна.

— Наконецъ вы, — легкой усмѣшкой встрѣтила ее Наталья Михайловна. — Выспались?

Все это сказано обычнымъ тономъ, но Лидію Александровну оскорбляетъ и самая веселость Натальи Михайловны, ей кажется, что ее не уважаютъ, что она предметъ шутки и шутливыхъ размышленій. И, садясь къ столу, она отвѣчаетъ рѣзкимъ тономъ:

— Да.

— И все-таки въ дурномъ настроеніи, — сдѣлавъ непріятную гримасу, — говоритъ Наталья Михайловна. — По правдѣ сказать, если вы надумались, то есть отчего.

Лидія Александровна молча наливала себѣ чай; но, услыхавъ эти слова, она оглянулась на Наталью Михайловну и подумала: «откуда-же она можетъ знать?»

— Эта исторія съ сожженіемъ денегъ, — продолжала между тѣмъ Наталья Михайловна серьезнымъ тономъ: — она должна быть теперь, при отрезвленіи, непріятна не только вамъ, но и всѣмъ намъ. По крайней мѣрѣ, мнѣ она особенно непріятна.

Лидія Александровна вдругъ почувствовала, какъ кровь начала приливать ей въ лицо. Она взглянула на Караулову, хотѣла что-то сказать, но въ это время чрезъ столовую прошла горничная, и Наталья Михайловна продолжала по-французски:

— Oui, dans ce cas là vous avez dépassé tout ce qui est permis et pas permis. Votre sortie était de mauvais goût. Vous avez agi comme une cocotte, mais comme une vraie, ma chère, mais comme une vraie.

Наталья Михайловна особенно подчеркнула эти послѣднія слова.

Лидія Александровна зардѣлась.

«Только этого еще не доставало, чтобъ эта развратная дура меня оскорбляла», — подумала она. Ей хотѣлось возражать, протестовать, но языкъ отказывался повиноваться, слезы подступали къ горлу и, чтобъ не выдать свою слабость, Лидія Александровна молча, сосредоточенно пила чай.

— Да, милая, — продолжала Наталья Михайловна по-русски, когда горничная прошла уже назадъ: — все, что мы тамъ болтали, все это было, можетъ быть, немножко вольно, nous étions tous un peu échauffés, но все это во всякомъ случаѣ было такое, что порядочные люди еще могутъ себѣ позволить ради шутки въ своемъ близкомъ кружкѣ. Но то, что вы сдѣлали, это уже шутка неприличная и скверная. Что вы хотѣли этимъ показать? Презрѣніе къ деньгамъ? Кокотки, говорятъ, иногда папиросы кредитками закуриваютъ. Вы поступили, какъ самая банальная изъ нихъ. Имъ это лестно показать, что они ста рублямъ не придаютъ значенія, а мы и безъ этого знаемъ, что для насъ сто рублей не состояніе: но и жечь ихъ нѣтъ ни надобности, ни удовольствія. Не знаю, замѣтили-ли вы, а могу васъ увѣрить, что этотъ фейерверкъ произвелъ на всѣхъ очень дурное впечатлѣніе. Такими выходками вы можете не привлечь къ себѣ, а оттолкнуть Сарматова.

Лидія Александровна не въ состояніи была удержать слезъ досады и обиды. Подбородокъ у нея дрожалъ, руки тряслись, но она не хотѣла уходить, надѣясь совладать съ собой и еще объясниться съ Натальей Михайловной.

— Я вамъ говорю это, вовсе не желая обидѣть васъ, — продолжала Наталья Михайловна: — а въ вашихъ-же интересахъ, чтобъ вы не дѣлали подобныхъ faux pas. Я понять не могу, какъ дѣвушка вашихъ лѣтъ и съ вашимъ воспитаніемъ могла сдѣлать такую выходку.

Наталья Михайловна замолчала и пила свой чай.

Лидія Александровна сначала все хотѣла доказать, что она думала совсѣмъ не то, что думаетъ Наталья Михайловна; но она была такъ разстроена, что не могла сказать ничего. Никакихъ объясненій, никакихъ связныхъ мыслей не находилось у нея теперь; она чувствовала только, что все существо ее протестуетъ противъ взводимыхъ на нее очень обидныхъ и тяжкихъ обвиненій. Все, что ей хотѣлось-бы вылить цѣлымъ потокомъ на Наталью Михайловну и ея общество, все выразилось въ немногихъ и сказанныхъ дрожащимъ голосомъ словахъ:

— Наталья Михайловна, я отъ васъ уѣду.

Наталья Михайловна была нѣсколько изумлена; но, подумавъ, она не нашла удобнымъ на этотъ разъ уговаривать Лидію Александровну и сказала почему-то по-французски, вѣроятно потому, что эта фраза всегда была готовой на языкѣ:

— Quand vous voudrez.

И потомъ подумала, что это даже будетъ лучше, а то еще, кто знаетъ, чего можно ожидать отъ Лидіи Александровны, si elle va glisser sur cette pente là.

Допивъ чашку, Лидія Александровна встала и молча вышла.

Въ своей комнатѣ она остановилась въ раздумьи.

«Отдамъ, отдамъ, сейчасъ же» — подумала она. — «Ахъ, я, гадкая, противная, скверная!» — шептала она, подходя къ своему большому дорожному «кофру» и, наклоняясь, чтобъ отпереть его.

Она достала изъ сундука маленькую шкатулочку и вынула изъ нея сторублевую бумажку. Потомъ, заперевъ опять сундукъ, она пошла къ Натальѣ Михайловнѣ.

— Вотъ передайте, пожалуйста, Сарматову, — сказала она, кладя сто рублей предъ Карауловой на столъ.

— Что вы, что вы! — замахала руками Наталья Михайловна. — Развѣ это возможно! Скверную шутку вы хотите сдѣлать еще хуже.

— Я не могу остаться въ долгу у Сарматова, — начиная теперь овладѣвать собой, — твердо произнесла Лидія Александровна: — это были его деньги, я сожгла ихъ, теперь возвращаю ему свои.

— Да вы поймите, что Сарматову сто рублей ничего не стоятъ, Сарматовъ милліонеръ, а у васъ это, быть можетъ, все, что есть, — возражала Караулова.

— Я должна отдать и, больше ничего.

— Вы хотите этимъ еще разъ напомнить, что вы были въ состояніи невмѣняемости.

— Ахъ, мнѣ это рѣшительно все равно.

— Но въ такомъ случаѣ зачѣмъ же вы меня тутъ впутываете — отдайте Сарматову сами.

— Я не хочу съ нимъ больше встрѣчаться.

— Какъ же это такъ — изумилась Караулова. — Вы встрѣтите его вездѣ, встрѣтите его и у меня, и у другихъ.

— Я нигдѣ его больше не встрѣчу, — сухо отвѣтила Лидія Александровна.

— Ничего не понимаю, — сказала Караулова и даже въ недоумѣніи развела руками: — вы опять въ состояніи невмѣняемости. Что же вы, изъ Петербурга хотите уѣхать?

— Можетъ быть, — небрежно отвѣтила Лидія Александровна.

— Да что же такое случилось, наконецъ? — спрашивала Наталья Михайловна. — Поссорились вы что-ли съ Сарматовымъ?

— Ничего не случилось, — отрѣзала Лидія Александровна.

— Да будьте же, наконецъ, любезны объясните, въ. чемъ же дѣло, что вы изъ всего этого устраиваете какую-то исторію?

— Я просто хочу отрезвиться отъ всей этой жизни послѣдняго времени.

— Merci, — раздраженно сказала ей на это Наталья Михайловна, нервно отодвигая отъ себя чашку и вставая. — Ne tombez pas dans quelque chose de pis.

— Ce n’est pas à vous de m’enseigner la morale, — съ проснувшейся гордостью, выпрямляясь, произнесла Лидія Александровна. — Возьмите, пожалуйста, деньги и передайте ихъ Сарматову.

— Можете сдѣлать это какъ хотите, помимо меня, — сказала Наталья Михайловна, уходя изъ столовой.

Лидія Александровна на минуту задумалась, потомъ пошла вслѣдъ за Карауловой.

— Въ такомъ случаѣ прошу васъ при встрѣчѣ сказать ему, — говорила Лидія Александровна, идя за ней: — что я передамъ эти деньги въ конвертѣ его швейцару. Я это сдѣлаю сейчасъ же.

И, вернувшись въ свою комнату, Лидія Александровна достала конвертъ, вложила въ него свои деньги, надписала на немъ имя и фамилію Сарматова, одѣлась и ушла.

«Вдругъ онъ встрѣтится» — думалось ей, когда она подходила къ дому Сарматова. Отвращеніе къ нему росло въ ней съ каждой минутой.

Швейцаръ принимая конвертъ сказалъ, что Егоръ Дмитріевичъ дома.

— Передайте сейчасъ же и больше ничего, — отрѣзала Лидія Александровна и, торопливо дойдя до перваго извощика, сѣла въ сани и велѣла ѣхать въ Демидовъ переулокъ.

Груздевы жили все еще на старой квартирѣ.

Надежда Алексѣевна обрадовалась, увидавъ свою бывшую жиличку, упрекнула ее за то, что она ихъ забыла, усадила ее на диванъ, начала распрашивать. Лидія Александровна неохотно распространялась о своемъ житьѣ, сказала только, что вся эта жизнь ей надоѣла, что она хочетъ чего-нибудь другого: побольше работы, настоящей какой-нибудь, да побольше независимости. Она хотѣла-бы теперь опять переѣхать къ нимъ. Но комната ея была занята, занята была и комната, гдѣ прежде жила Саша. У Смирновыхъ тоже все было занято.

— Ну, все равно, поселюсь пока гдѣ-нибудь, найду.

Надежда Алексѣевна назвала ей нѣсколько адресовъ меблированныхъ комнатъ.

До обѣда Надежда Алексѣевна не отпустила Лидію Александровну. А Яковъ Яковлевичъ, вернувшись къ обѣду со службы, не отпустилъ ее отъ обѣда. Послѣ выхода на свѣжій воздухъ, послѣ разговора о всякихъ пустякахъ съ Груздевыми, головная боль у Лидіи Александровны ослабѣла настолько, что она могла не обращать на нее вниманія.

Распрощавшись послѣ обѣда «до скораго свиданія», Лидія Александровна пошла по одному изъ данныхъ ей Надеждой Алексѣевной адресовъ и наняла себѣ на Гороховой маленькую комнатку за 10 рублей въ мѣсяцъ.

— Я сегодня же переѣду, — сказала она, давая хозяйкѣ задатокъ.

Теперь ей уже было все равно, что она переселялась въ настоящія меблированнныя комнаты, номера, что тутъ, кромѣ ея, жило еще пять человѣкъ. Она даже не спросила, кто были эти жильцы. Ахъ, только-бы скорѣе перебраться. Она чувствовала, что она не въ состояніи была-бы уснуть сегодня въ квартирѣ у Натальи Михайловны, до такой степени ей представлялось ужаснымъ, позорнымъ все случившееся съ ней и такъ ей все напоминало тамъ объ этомъ. Что теперь она будетъ дѣлать, она не знала, но прежде всего вонъ, на другую дорогу!

Одна мысль неотступно преслѣдовала ее: отецъ говорилъ ей: «я боюсь отпускать тебя, ты тамъ пропадешь»; братъ съ ироніей говорилъ: «смотри не сбейся съ пути». И неужели они были правы? А теперь эта дура Наталья Михайловна пророчитъ ей уже: «quelque chose de pis».

О, ужасъ? до чего-же она дошла! Да что-же она, наконецъ, такое?! Она считала себя всѣхъ умнѣе, лучше, благороднѣе, чѣмъ-то все гордилась, и дѣлаетъ промахи за промахами.

Теперь она уже сама не знаетъ, что было хуже, чего ей больше стыдно: сожженія-ли сторублевки, или…

И даже Наталья Михайловна оказалась въ этомъ случаѣ умнѣе и сообразительнѣе ея…

Нѣтъ, нѣтъ, — Наталья Михайловна не умнѣе, она просто съ готовыми понятіями. Да что-же это съ ней-то такое, что она способна была… comme une cocotte…

«Mais comme une vraie, ma chère, mais comme une vraie», — вспоминаются Лидіи Александровнѣ слова Натальи Михайловны, и отъ стыда и досады слезы навертываются у нея на глазахъ.

XV.

Сарматовъ, получивъ конвертъ со ста рублями, не сразу могъ сообразить отъ кого это. Онъ велѣлъ позвать швейцара и, разспросивъ его, начиналъ догадываться. Но ѣхать сегодня же къ Карауловой, разузнавать, онъ не считалъ удобнымъ. Нужно было выждать хоть до завтра.

На другой день въ четыре часа — время, когда Наталья Михайловна принимала — онъ отправился къ ней.

Караулова напрасно старалась заставить его проговориться, не произошло-ли чего-нибудь между нимъ и Лидіей Александровной: Сарматовъ былъ слишкомъ опытный и сдержанный человѣкъ и не выдалъ ни однимъ взглядомъ, ни однимъ намекомъ ни себя, ни Лидію Александровну. Приличія ради онъ даже увѣрялъ Наталью Михайловну, что сожженіе сторублевки понравилось ему; но она, хотя знала его любовь къ эксцентричному, на этотъ разъ не повѣрила ему. Когда же, показавъ Натальѣ Михайловнѣ конвертъ, надписанный рукой Лидіи Александровны, Сарматовъ убѣдился, что полученные имъ сто рублей были отъ нея, онъ пожелалъ сейчасъ-же возвратить ихъ Лидіи Александровнѣ, объясниться съ ней. Узнавъ, что она уже переѣхала въ меблированныя комнаты, онъ былъ этимъ сильно взволнованъ, но и теперь не выдалъ себя предъ Натальей Михайловной. Посидѣвъ у нея еще нѣсколько времени и взявъ адресъ Нерамовой, онъ тотчасъ-же поѣхалъ туда.

Неожиданный оборотъ, который приняла вся эта исторія, заставилъ Сарматова задуматься. Что-то въ родѣ угрызеній совѣсти шевельнулось въ душѣ. Но вѣдь чѣмъ-же онъ виноватъ въ сущности? Все это могло отлично обойтись. но какъ это безтактно, что она уѣхала! Надо непремѣнно уговорить ее, успокоить. Она же такъ логически всегда разсуждаетъ, и вдругъ!.. Вѣдь стоитъ только не представлять себѣ никакихъ ужасовъ, и все окажется очень просто…

Лидія Александровна лежала сегодня весь день на постели, хотя съ утра и одѣлась. Холодный компресъ на головѣ не унималъ, а только заглушалъ все еще продолжавшуюся головную боль. Физическое утомленіе при переселеніи, укладываніе и раскладываніе вещей только увеличило недомоганіе.

Когда Сарматовъ постучалъ въ ея дверь, выходившую въ общій корридоръ, Лидія Александровна, думая, что это чухонка-горничная, пріученная не входить иначе, какъ постучавъ, машинально отвѣтила:

— Войдите.

Увидавъ Сарматова, она вскочила, какъ сумасшедшая, сбросила съ головы компресъ и. выпрямившись передъ Сарматовымъ во весь ростъ, крикнула:

— Вонъ!

Гнѣвная, блѣдная, съ сбившимися на лбу мокрыми волосами, съ впалыми глазами, она была почти страшна.

Сарматовъ не успѣлъ даже и рта открыть, не успѣлъ даже измѣнить того любезно-виноватаго выраженія лица, съ которымъ онъ вошелъ, какъ очутился снова въ корридорѣ, за дверями: только взглянувъ на Лидію Александровну, онъ понялъ, что ему безполезно теперь оставаться передъ ней хоть секунду долѣе.

Онъ слышалъ, какъ за нимъ замокъ въ дверяхъ щелкнулъ два раза. И, постоявъ еще съ минуту въ раздумьи, онъ медленно вышелъ на улицу.

А Лидія Александровна, вся дрожащая, взволнованная, снова легла на кровать и опять положила на лобъ компресъ. Боль въ головѣ становилась теперь прямо ужасной. Отъ этой вспышки кровь еще болѣе прилила къ мозгу, и Лидіи Александровнѣ казалось, что черепъ ея раскалывается на части. Она не могла ни о чемъ думать, она только по временамъ чуть слышно стонала, и у нея вырывался болѣзненный вопль:

— За что?!.. за что?!..

Лицо Сарматова, на минуту мелькнувшее сейчасъ передъ ней съ его выраженіемъ любезности, почтительности и виноватости показалось ей еще противнѣе, ненавистнѣе.

Однако обрывки мыслей, больныхъ, безсвязныхъ сами собой лѣзли въ голову. Стараясь не вспоминать о случившемся, она переходила къ тому, что будетъ дальше.

Что ей дѣлать съ уроками?.. А Сарматовъ бываетъ и тамъ. Неужели ей придется встрѣтиться? Нѣтъ, лучше отказаться-отъ уроковъ. Да, и какъ войдетъ она теперь въ это общество послѣ всего случившагося? Что если узнаютъ?… Догадаются… А толки, сомнѣнія, догадки — развѣ это будетъ лучше настоящей правды? Не откажется теперь сама, чрезъ нѣсколько времени ей откажутъ. «Еслибъ они узнали все, что случилось со мной» — разсуждала она — «захотѣли-бы они оставить меня при своихъ дѣвочкахъ? Конечно, нѣтъ. Во всякомъ случаѣ, я должна была-бы спросить ихъ. Объясняться?.. да это совсѣмъ смѣшно. Умалчивать — обманывать, пока не откроютъ». Нѣтъ! Пусть господинъ Сарматовъ, говоритъ, что хочетъ, пусть это предразсудокъ — она будетъ уважать эти предразсудки у другихъ, если даже самой и пришлось покончить съ ними. Нѣтъ, ужъ надо дѣлать шагъ рѣшительный. Уходить такъ уходить совсѣмъ.

А чѣмъ жить?

Хоть въ прикащицы пойти! Куда? Она не знаетъ никакого дѣла. «Въ портнихи?» — съ ироніей думаетъ Лидія Александровна. Она не съумѣетъ сшить платья даже такъ, какъ Груздева. Учиться мастерству? «Что-жъ, и это дѣло» — усмѣхается она.

Сознаніе своей теперешней ненужности, негодности вызываетъ у нея въ памяти то торжествующее настроеніе, въ какомъ она была въ Аркадіи. И вдругъ ей приходитъ въ голову мысль о такой карьерѣ… о такомъ пути, что ее сразу бросаетъ въ жаръ и въ дрожь.

«Нѣтъ, никогда этого не будетъ!» — думаетъ она.

На другое утро ей подали письмо. Городское, почеркъ незнакомый. Но съ первыхъ-же строкъ Лидія Александровна увидала, что это отъ Сарматова: онъ что-то хотѣлъ объяснить ей. Не читая далѣе, она бросила и письмо, и конвертъ въ топившуюся печку.

Волненіе, вызванное въ ней полученіемъ этого письма, заставило ее снова лечь въ постель: голова кружилась, ноги дрожали.

«Какъ смѣть, какъ смѣть!» — въ озлобленіи шептала она безсмысленный упрекъ Сарматову.

Она расхворалась не на шутку. Вдобавокъ ко всему случившемуся, она, должно быть, и простудилась. Приглашенный докторъ нашелъ, что опасности нѣтъ, но что, если не поберечься, простуда можетъ имѣть серьезныя послѣдствія.

Лидія Александровна почти три недѣли вылежала и высидѣла въ своемъ номерѣ. Она никого не хотѣла видѣть за это время, ни къ кому не писала.

Сарматовъ попробовалъ еще написать ей. На этотъ разъ письмо принесъ посыльный, которому велѣно было ждать отвѣта. Лидія Александровна, узнавъ теперь на конвертѣ руку Сарматова, не стала и распечатывать письма.

— Отъ кого это? — спросила она.

— Фамиліи не могу знать-съ, — отвѣчалъ посыльный. — Съ Фурштадтской номеръ дому…

— Ага! знаю, — прервала его Лидія Александровна.

Взявъ чистый конвертъ, она вложила въ него нераспечатанное письмо Сарматова, заклеила и, не надписавъ даже адреса, возвратила посыльному со словами.

— Вотъ отвѣтъ. Передайте.

Во время ея болѣзни, получилось и еще письмо — отъ брата. Иганъ Александровичъ нетолько не зналъ, что Лидія Александровна больна, онъ даже не зналъ, гдѣ она живетъ: письмо было адресовано на квартиру Карауловой и переслано сюда по почтовой справкѣ.

Можетъ быть въ другое время оно взволновало-бы Лидію Александровну, обидѣло-бы ее; но все пережитое ей въ послѣднее время было настолько серьезно и заставило ее израсходовать такъ много нервной силы, что впечатлительность ея уже притупилась. Прочтя теперь письмо брата, она только съ горькой усмѣшкой прошептала:

— Дрянь!.. Мужчина!..

До Ивана Александровича дошли слухи о ея поѣздкѣ въ Аркадію: нѣсколько его знакомыхъ были тогда въ сосѣднемъ кабинетѣ и послѣ истерики Марьи Владиміровны, не разобравъ хорошенько въ чемъ дѣло, говорили о какомъ-то «скандальчикѣ»; потомъ Козаровская по секрету разсказала близкой пріятельницѣ о «курьезномъ эпизодѣ», нарушившемъ веселье одного пикника; потомъ уже пошли слухи и объ участвовавшихъ въ пикникѣ; «исчезновеніе» Лидіи Александровны отъ Карауловой, передача другой особѣ ея роли въ любительскомъ спектаклѣ Черкалова, — въ концѣ концовъ, послѣ достаточнаго наслоенія разныхъ разсказовъ и разспросовъ, фамилія Нерамовой была упомянута не совсѣмъ пристойнымъ образомъ въ присутствіи Ивана Александровича.

«Я вовсе не желаю драться изъ-за тебя на дуэли» — писалъ онъ теперь сестрѣ! — «отвѣть мнѣ прямо, была ты въ Аркадія или нѣтъ? Если нѣтъ, я знаю, что мнѣ отвѣчать; если да — прошу забыть, что у тебя есть братъ».

Лидія Александровна не отвѣтила ему ничего.

Ей вспомнился отецъ. Братъ и съ нимъ въ ссорѣ. Но хороша и она. Въ глубинѣ души у нея шевельнулось смутное сознаніе, что она не совсѣмъ права предъ отцомъ: она могла уѣхать, да, но не надо было быть къ нему такой… безсердечной. Она чувствуетъ, что теперь она отнеслась-бы теплѣе, участливѣе.

Наступило Рождество, за нимъ Новый годъ. Лидія Александровна встрѣтила ихъ больная, одинокая. Навѣстили ее на праздникахъ только Груздевы да Саша Смирнова съ мужемъ. Смирновъ, доведя жену до дверей Лидіи Александровны, не рѣшался войти, оставаясь ждать въ корридорѣ. Лидія Александровна, узнавъ объ этомъ, упрекнула Сашу и тотчасъ же вышла въ корридоръ и пригласила Смирнова. Но ей было какъ-то странно видѣть у себя эту пару, съ которой у нея ничего не было общаго. Скромный, безобидный «поросенокъ въ сметанѣ» былъ ей все-таки не по душѣ своимъ ярко выраженнымъ мѣщанствомъ. Такъ вотъ всѣ ея связи и знакомства, невольно думалось ей, когда она проводила своихъ гостей!

Ихъ сердечная теплота и участіе уже не радовали ее. Думать, что эти простые люди добрѣе, лучше того общества, къ которому принадлежала до сихъ поръ она — ложь!.. Отчего же она не шла къ нимъ раньше, отчего она никогда не хотѣла, да и теперь не хочетъ, спуститься до ихъ мизернаго существованія. Нѣтъ, — хорошей, доброй, честной можно быть вездѣ.

Ея гордость возмущается при мысли, что она не имѣетъ даже того опредѣленнаго положенія въ жизни, какое имѣютъ Груздевы, что не только она не сильнѣе ихъ, а ей же приходится пользоваться ихъ участіемъ, совѣтами… и даже помощью при исканіи мѣста. А что она сдѣлала для нихъ?

Что она вообще можетъ сдѣлать теперь для кого бы то ни было?

Господи, какая же она ничтожная, безсильная!

На чемъ же основана ея гордость? Почему она думаетъ, что она такая важная особа, что для нея должно быть какое-то особенное мѣсто среди другихъ?..

Лидія Александровна вспыхнула отъ стыда, опять вспомнивъ къ какой выходкѣ подтолкнула ее все та же ни на чемъ не основанная гордость.

Нѣтъ, самое маленькое право чѣмъ нибудь гордиться лучше и сильнѣе самой большой жажды стать выше другихъ!

За время болѣзни, сидя цѣлыми днями въ своей комнатѣ, она, какъ только начала поправляться, стала много читать. Въ одной изъ газетъ ей попался фельетонъ, укрѣпившій ее еще болѣе въ ея рѣшимости отказаться отъ прежняго образа жизни. Фельетонистъ желчно и зло громилъ всѣхъ этихъ барынь, которыя, подъ прикрытіемъ внѣшняго лоска и свѣтскаго этикета, ведутъ жизнь кокотокъ, громилъ мужчинъ, которые, обвиняя женщинъ въ разставленіи сѣтей и соблазновъ, сами развращаютъ ихъ. Каждое слово грубаго фельетониста-пуританина врѣзывалось въ памяти и въ сердцѣ Лидіи Александровны. И она еще долго потомъ думала: «да надо быть проще, честнѣе».

Наконецъ, докторъ разрѣшилъ ей выходить. Но не радостно было ей и выздоровленіе. Нѣчто, болѣе страшное, чѣмъ только что перенесенная болѣзнь, угрожало ей теперь. По временамъ она начинала чувствовать тошноту, постоянную изжогу, легкое головокруженіе. Она не рѣшалась подсказать себѣ возможную причину этой тошноты, но иногда на нее нападалъ такой страхъ, что ноги подкашивались. Она останавливалась и прислушивалась: ей казалось, что внутри ея что-то шевелится. Но она сейчасъ же бранила себя за эту мнительность. Конечно, это мнительность! Она же это хорошо знаетъ, что это не бываетъ такъ скоро.

Ей припоминается все, что она читала въ «Курсѣ акушерства».

«Ну, да, конечно — думаетъ она. — Вотъ уже и нѣтъ ничего. Это только воображеніе!».

Въ эти минуты вспоминается ей Сарматовъ, и ее всю охватываетъ такой припадокъ озлобленія и ненависти къ нему, что она сжимаетъ кулаки и придумываетъ самыя ужасныя страданія, чрезъ которыя онъ долженъ пройти, чтобъ расплатиться за причиненную ей муку.

Ей опять тошно и опять ей кажется, что на губахъ все еще липнетъ какая-то гадость отъ его поцѣлуя. Она машинально начинаетъ вытирать губы платкомъ и сама надъ собой смѣется.

«Понятно, это воображеніе» — думаетъ она: — «И то тоже воображеніе… пройдетъ…»

Но она слѣдитъ за собой, ждетъ, волнуется, боится.

Она давно не была въ церкви. Съ какой вѣрой и сердечнымъ смиреніемъ стоитъ она теперь въ дальнемъ углу у Спаса на Сѣнной и молится, молится: довольно испытаній… развѣ она счастлива… за что же еще это… о, пусть оно минуетъ ея… о, только бы выйти изъ этого свободной!..

А надо думать и о мѣстѣ, и о жизни, и о средствахъ. Надо что-то искать, куда-то ходить, что-то придумывать. Но до того ли ей теперь, пока она не успокоится, пока не убѣдится, что ошиблась, пока нависшая грозовая туча но пронесется мимо.

Прошелъ еще мѣсяцъ, и она уже не въ силахъ была выносить пытку неизвѣстности и пошла къ акушеркѣ, узнать правду.

Зачѣмъ только переступила она этотъ порогъ! Развѣ ей теперь легче, развѣ эта ясная дѣйствительность не хуже мучительныхъ сомнѣній!

Она была беременна.

КОНЕЦЪ ВТОРОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Лидія Александровна лежала въ забытьи.

Что-то стукнуло. Она вздрогнула, очнулась и слегка вскрикнула. Еще секунда, и она, дрожа всѣмъ тѣломъ, крѣпко схватилась руками за животъ и вскрикнула отчаянно: сначала былъ крикъ испуга, теперь — это была мучительная боль. Лидія Александровна закусила губы и начала метаться на широкой кровати.

Вбѣжала акушерка, полная, живая особа, лѣтъ сорока.

— Что съ вами, милая? — нѣсколько взволнованная, спросила акушерка, ставя на столъ бывшую у нея въ рукахъ свѣчу.,

Лидія Александровна ничего не могла ей отвѣтить и только опять вскрикнула.

Акушерка начала ее успокаивать, удерживая ее отъ рѣзкихъ движеній, позвала прислугу, велѣла подать себѣ фартукъ, сулему, воды, губку. Она готовилась принять нужныя мѣры, но и сама недоумѣвала: до родовъ оставалось еще болѣе мѣсяца — неужели преждевременные?..

Лидія Александровна мучилась и ничего не говорила. Но она стала поспокойнѣе, чѣмъ въ первыя минуты.

Вдругъ что-то зашуршало на полу позади акушерки; она невольно отшатнулась, а Лидія Александровна опять заметалась. Акушерка оглянулась: она и позабыла — съ утра въ углу поставили мышеловку, и теперь въ ней, царапаясь по проволокамъ, бился попавшійся мышенокъ.

— Ахъ, вотъ васъ, вѣрно, что испугало, — обратилась она къ Лидіи Александровнѣ: — мышеловка хлопнула. Ну, и успокойтесь, голубушка моя. Вотъ и отлично. Все пройдетъ, а зато ужъ теперь наша мышка не будетъ по комнатамъ бѣгать, не будетъ насъ пугать. Вонъ она какая маленькая. Не стоило и бояться, — съ улыбкой говорила акушерка, поднимая мышеловку. — А вотъ мы ее сейчасъ! — успокаивающимъ, задабривающимъ тономъ продолжала она, подходя къ дверямъ: — Марѳа, на-ка вотъ мышенка, убей его, да въ помойное ведро. Чтобъ онъ не смѣлъ намъ спать не давать!

Лидія Александровна, все еще закусивъ губы, молча лежала, стараясь удерживаться отъ конвульсивныхъ движеній. Но черезъ нѣсколько минутъ боли прошли, и Лидія Александровна забылась, заснула до утра.

Эта была первая ночь, что она проспала здѣсь спокойно.

— Ну, вотъ мы и молодцомъ? — говорила акушерка, осматривая ее поутру. — Ну, какъ? Хорошо себя чувствуете?

— Ничего, Марья Николаевна, — отвѣтила Лидія Александровна — выспалась, теперь ничего.

— Ну, и слава Богу, — весело сказала Марья Николаевна. — А то я вчера и сама за васъ испугалась: думаю, ну, какъ да что-нибудь… У меня, слава Богу, скоро десять лѣтъ незапятнанной практики.

Марья Николаевна боялась всякихъ ненормальныхъ родовъ и мертворожденій, и особенно боялась, чтобы «начальство» не подумало, что это у нея нарочно: она очень дорожила репутаціей своего «пріюта для секретныхъ».

— И откуда только взялась эта мразь, — развела руками Марья Николаевна: — три года здѣсь живу — не было мышей. А тутъ какъ на грѣхъ. Знать, кота надо завести.

Убѣдившись, что на сегодня опасности нѣтъ, Марья Николаевна, повидавъ еще другую секретную, нанимавшую у нея же комнату, ушла на городскую практику.

На Лидію Александровну, какъ только она осталась одна, напала тоска. Акушерка разрѣшила ей встать, если снова не будетъ болей, и вотъ она мѣряетъ изъ угла въ уголъ свою длинную и узкую комнату, отъ затворенныхъ дверей въ корридоръ до окна, выходящаго на крыши дровяныхъ сараевъ съ открывающейся позади ихъ перспективой сосѣдняго двора. Съума сойдешь отъ этого одиночнаго заключенія!

На улицу она не рѣшается выходить днемъ. Не то, чтобы она уже очень боялась встрѣтить кого-нибудь изъ знакомыхъ: ей теперь и это было-бы, кажется, все равно; наперекоръ всему она готова подавить въ себѣ всякую боязнь общественнаго мнѣнія; но еще что-то прежнее, глубоко сидящее въ ней, заставляетъ ее стѣсняться выставлять на показъ прохожимъ свою теперешнюю неграціозную фигуру. Только вечеромъ, когда зажгутъ фонари, она выходитъ подъ густой вуалью, одна или въ сопровожденіи Марьи Николаевны, сдѣлать небольшую прогулку около дома.

Такъ продолжается уже недѣлю, а впереди еще цѣлый мѣсяцъ. Ахъ, ужъ лучше-бы вчера вечеромъ это сразу все кончилось! «Преждевременный… пожалуй, мертвый… и отлично-бы» — думаетъ она.

Какую ненависть чувствуетъ она теперь къ этому ребенку, изъ-за котораго ее еще ждетъ столько мученій.

Она остерегается оглядывать себя, но она каждую минуту видитъ передъ собой, какъ-бы извнѣ, свою фигуру, обезображенную этимъ выпятившимся впередъ животомъ, нѣсколько откинутымъ назадъ торсомъ и неуклюжимъ, наскоро сшитымъ капотомъ. Ей незачѣмъ заглядывать въ зеркало — она и такъ знаетъ, что она подурнѣла въ послѣднее время.

Въ окно бьетъ хлесткими каплями упорный дождикъ, зарядившій съ утра, повидимому, на весь день.

Не лучше было и на дачѣ! Цѣлое лѣто прожить въ глухой деревушкѣ, въ одиночествѣ, со всякими неудобствами… чуть не впроголодь… И отъ кого она только пряталась!.. Стоило-ли выносить всѣ эти непріятности ради мнѣнія какихъ-то людей, которые ея увидятъ и не похвалятъ!

А денегъ и тамъ прожито все-таки много.

Да, эта «болѣзнь», эти восемь мѣсяцевъ раззорили ее. Заложено почти все. Дай Богъ, чтобы какъ-нибудь хватило дожить до конца, когда она, наконецъ, будетъ опять «свободна» и здорова и поступитъ на мѣсто.

Ребенка рѣшено отдать въ Воспитательный домъ. Теперь она уже такъ свыклась съ этой мыслью, что почти не возвращается къ тѣмъ соображеніямъ, какія волновали ее въ то время, когда обдумывалось это рѣшеніе. Тогда въ первые дни, какъ только она окончательно убѣдилась въ своей беременности, она была готова чуть не на самоубійство. Потомъ хотѣла во что бы то ни стало уничтожить эту беременность. Но Марья Николаевна — въ ея «пріютъ» она попала по газетной публикаціи о пріемѣ здѣсь секретныхъ роженицъ — и слышать не хотѣла ни о чемъ подобномъ. Да и сама Лидія Александровна ужаснулась этой мысли, какъ только улеглось первое впечатлѣніе страшной увѣренности въ своемъ несчастій. Нѣтъ, дѣлать то, что преступно, за что она должна будетъ дрожать всю жизнь, она не хотѣла. Марья Николаевна напугала ее еще и тѣмъ, что всякіе ненормальные роды оставляютъ разрушительный слѣдъ на здоровья и навсегда. Жажда жизни была въ ней сильна: калѣчить себя изъ-за ребенка она не хотѣла. Притомъ же Марья Николаевна бралась такъ просто устроить отдачу ребенка въ Воспитательный домъ, что ей и думать объ этомъ нечего. Любви къ ребенку… нѣтъ, кромѣ ненависти она ничего къ нему не чувствовала! Развѣ онъ является на свѣтъ по ея желанію? Пусть она виновна въ минутномъ увлеченіи, но развѣ за одну такую минуту можно расплачиваться страданіями на всю жизнь? Довольно и этихъ несчастныхъ девяти мѣсяцевъ!

Ей казалось, что ожидаемый ребенокъ почему-то долженъ быть непремѣнно мальчикъ. Онъ уже представлялся ей взрослымъ, непремѣнно такимъ, какъ Сарматовъ, какъ братъ Иванъ… мужчиной… И чувство ненависти къ нему росло.

Развѣ можетъ она его оставить у себя? Куда она пойдетъ съ нимъ? Какъ она будетъ жить съ ребенкомъ, когда ей и одной жить не на что? Онъ будетъ вѣчнымъ напоминаніемъ и Сарматова, и того рабства, въ которое поставитъ ее это злополучное материнство. Пусть упрекнутъ ее въ безсердечіи, но если только ради себя, по внутреннему побужденію, то она не хочетъ этого ребенка… А няньчиться съ нимъ изъ-за страха передъ тѣмъ, что скажетъ про нее общество, если она отдастъ ребенка въ Воспитательный — развѣ ей не все равно, что скажутъ про нее? Да и кто узнаетъ? Она разглашать не пойдетъ, «секретная» Марья Николаевна, вѣроятно, тоже. А и узнаютъ?!.. Отдастъ-ли она ребенка, или оставитъ у себя, все равно, въ гувернантки вѣдь ее никто не возьметъ, своей гостиной никто для нея не откроетъ. Никто но позаботится дать средства къ существованію ей и ея ребенку. Развѣ Сарматовъ?.. Идти къ нему! Просить у него! Ей — для себя — этого униженія не нужно. Стало быть для ребенка? Какое ей дѣло до этого ребенка! Когда онъ ненавистенъ ей такъ же, какъ и его отецъ! Или для общества? Камнемъ въ нее броситъ всякій, а кто же скажетъ ей спасибо, если она загубитъ всю свою личную жизнь, воспитывая ребенка? И чье спасибо ей нужно, когда жизнь ея будетъ вѣчной пыткой, когда она будетъ принадлежать не самой себѣ, а какому то существу, изъ котораго еще, Богъ знаетъ, что-то выйдетъ…

Ей опять вспоминается братъ Иванъ, его отношенія къ отцу, вспоминаются и ея собственныя отношенія къ отцу. Теперь уже она на сторонѣ отца. Ея «безсердечіе» въ отношеніи его представляется ей дѣйствительно безсердечіемъ. вѣдь и къ ней можетъ отнестись точно также безсердечно этотъ будущій ребенокъ.

И теперь ей кажется, что будь это хотя-бы даже дѣвочка, она и ее отдастъ въ Воспитательный.

Ей вспоминается ея мама. Что осталось теперь отъ всей той любви, которую онѣ взаимно питали другъ къ другу?..

«Немножко раньше бросить, немножко позже — не все-ли равно» — думаетъ Лидія Александровна, машинально разсматривая висящую на стѣнѣ у дверей премію «Нивы».

А за дверями въ корридорѣ остановилась у окна какая-то ожидающая акушерку женщина, няньчится съ своей дѣвочкой, пестуетъ ее и разговариваетъ съ ней.

— Ахъ ты мое золотце милое, — доносится до Лидіи Александровны изъ-за дверей приторно-ласковый, причитающій голосъ: — золотая ты моя, брилліантовая, яхонтовая. «Сѣли дѣвки на лужокъ, гдѣ муравка и цвѣтокъ» — запѣваетъ женщина, утѣшая капризничающую дѣвочку. — Агу, агу, агунюшки. Киску намъ надо., киску-собаку. Гдѣ у насъ киска! Ахъ, ты радость моя, ахъ ты прелесть моя!.. Ай-ай-ай, нехорошо такъ себя вести! Кто-же такъ дѣлаетъ!.. Бѣдное мое платьице… Смотри-ка, что ты съ маминымъ платьицемъ сдѣлала… Ахъ, ты мое золотце, радость ты моя жемчужная!

На лицѣ Лидіи Александровны появляется презрительная гримаса, и она отходитъ отъ дверей.

И что въ этомъ дурного, что она отдастъ своего ребенка въ Воспитательный? — думается ей. Къ чему эти сомнѣнія, колебанія? Вѣдь она не преступленіе совершаетъ, она не убиваетъ его. Она дѣлаетъ только то, на что имѣетъ право. Отдаютъ же другія? На то и существуетъ этотъ Домъ. Что-же въ этомъ ужаснаго? Тамъ воспитаютъ хуже? Да развѣ она знаетъ, какъ она воспитаетъ, развѣ она увѣрена въ этомъ? И почему ея ребенокъ… этотъ ребенокъ… долженъ быть воспитанъ непремѣнно лучше, чѣмъ всѣ тѣ… другіе, которые тамъ… Да и что значитъ воспитаютъ хуже? Не такъ, какъ ее самое? Ее воспитали хорошо, а развѣ она счастлива? Брата Ивана воспитали хорошо и даже обезпечили, а развѣ онъ хорошъ? И развѣ отецъ счастливъ, воспитавъ ихъ хорошо? Онъ хоть, по крайней мѣрѣ, изъ-за этого не загубилъ своей жизни, а вѣдь она должна загубить, загубить свою молодость, всю свою личную жизнь!..

Вѣдь она съ удовольствіемъ отдала-бы туда Лукерьина ребенка, чтобъ «очистить» отъ него и отъ Лукерьи домъ отца!.. А вѣдь въ томъ ребенкѣ, какъ и въ ней, тоже течетъ кровь ея отца. «Почему-же я должна безпокоиться о своемъ, когда онъ мнѣ теперь еще противнѣе, чѣмъ всякій чужой» — разсуждала Лидія Александровна.

Развѣ, быть можетъ, потому, что это не понравится Сарматову?!.. А, тѣмъ лучше! Пусть его казнится въ этомъ ребенкѣ.

«О, я смѣшная!» — думала она чрезъ минуту: — "Да у него, быть можетъ, тамъ и не одинъ! Гдѣ-же они у него? Съ его «теоріей легкомысленнаго единомыслія», какъ ее называлъ Черкаловъ, неужели это первый?.. Ну, пусть и этотъ туда-же… Только не мнѣ, не «мнѣ!.. Я никогда его не хотѣла… я не знала… онъ долженъ былъ знать…»

Еслибъ она была богата, ей было-бы все равно оставить этого ребенка на воспитаніи… а все-таки не у себя… Нѣтъ, она не хотѣла-бы его… Она платила-бы сколько угодно за его воспитаніе… Но не видѣть, не знать, не бояться за то, что изъ него будетъ, когда онъ будетъ большимъ.

А теперь, что-же она можетъ, какъ не отдать его въ Воспитательный? Вѣдь это только значитъ дать ему то воспитаніе, какое ей но средствамъ.

О, она готова отдавать свою жизнь и дѣятельность на пользу всѣмъ, но не требуйте отъ нея невозможнаго, не заставляйте ее насильно дѣлить то, что ей противно, что нарушаетъ всѣ ея мечты о счастьи! Добровольно она и для этого, и для всякаго другого ребенка сдѣлаетъ все… Но когда ей будутъ навязывать, она, наперекоръ всѣмъ и всему, будетъ ненавидѣть и ненавидѣть…

Развѣ не изъ-за ребенка оставила она мѣсто въ магазинѣ. Пусть оно было не находка, но оно было. Въ февралѣ, по газетной публикаціи, требовалась продавщица въ магазинъ готовыхъ дамскихъ нарядовъ. Она пошла на удачу. Сначала ее забраковали, потому что она нигдѣ раньше не служила. Но, подумавъ, рѣшились оставить за ея наружность, за ея фигуру: красивый манекенъ для показыванія на немъ нарядовъ, а остальному какъ нибудь выучится. Но какой муки стоило ей скрывать тамъ до весны свою беременность подъ туго затянутымъ корсетомъ. Если, еще не родившись, ребенокъ уже отнялъ, у нея всю личную жизнь и мучаетъ ее, что-же будетъ дальше?

И къ чему вся эта душевная мука, всѣ эти колебанія, волненія, когда природа такъ равнодушна даже къ жизни человѣка, — думается Лидіи Александровнѣ. Много-ли было надо: простой стукъ мышеловки — и ребенокъ могъ, пожалуй, родиться мертвымъ или тотчасъ умереть… Она не можетъ скрыть отъ себя, что ей это было-бы пріятно… нѣтъ это невѣрное выраженіе… Но это успокоило-бы ее… ей какъ будто жаль, что этого не случилось. Сама природа случайно освободила-бы ее…

«И если онъ, неизвѣстный, предъявляетъ какія-то права на счастье, на мои заботы, на воспитаніе» — думаетъ Лидія Александровна съ все болѣе и болѣе возрастающимъ волненіемъ: — «то почему-же я не вправѣ позаботиться прежде всего и о себѣ, о своемъ счастіи? Я вѣдь уже готовая, уже воспитанная, извѣстная себѣ во всемъ… Я способна и на добрые поступки… Дайте мнѣ только выбиться на дорогу, не обрекайте на участь няньки, не связывайте моей свободы!..»

II.

Роды прошли благополучно. Но ребенокъ родился слабымъ — такъ сказала Лидіи Александровнѣ акушерка. Сама Лидія Александровна ни за что не хотѣла на него и взглянуть: послѣ перенесенныхъ родовыхъ мукъ онъ внушалъ ей уже не отвращеніе, а просто ужасъ.

Это былъ, какъ она и ожидала, мальчикъ. Но за то, что онъ родился слабымъ, она ненавидѣла его еще больше: въ этомъ она смутно чувствовала оскорбленіе ея увѣренности въ своей силѣ, красотѣ. Но она находила и оправданіе себѣ, отыскивала причины слабости ребенка: ея болѣзнь въ первый мѣсяцъ беременности, туго затянутый корсетъ, безсонныя ночи, постоянное душевное волненіе…

Марья Николаевна знала по долголѣтней практикѣ, что иногда у роженицъ, ненавидящихъ ребенка во время беременности и вскорѣ послѣ родовъ, позднѣе просыпается материнское чувство. Чтобъ обезпечить возможность возврата ребенка матери по правиламъ Воспитательнаго дома, она не отдавала туда дѣтей безъ метрическаго свидѣтельства, не крещеными. Поэтому и ребенка Лидіи Александровны она, не спросивъ ее, распорядилась въ тотъ-же день окрестить. Потомъ сейчасъ-же сама отвезла его въ Воспитательный.

На другой день утромъ, она подала лежавшей въ постели Лидіи Александровнѣ четвертушку простой казенно-сѣрой бумаги, на которой по печатному бланку были выписаны годъ, мѣсяцъ, число, номеръ и имя принятаго ребенка.

— Вотъ-съ, извольте получить, — сказала она Лидіи Александровнѣ, садясь около нея на кровати и ласково смотря ей въ глаза: — тамъ — и никакихъ заботъ, никакихъ хлопотъ для васъ. А вздумается навѣстить или взять обратно, можете въ теченіи трехъ лѣтъ во всякое время.

Лидія Александровна нахмурилась и долго вертѣла въ рукахъ эту бумажку, выражавшую теперь плодъ ея девятимѣсячныхъ тѣлесныхъ и душевныхъ мукъ. Крестнаго отца, котораго откуда-то добыла Марья Николаевна, звали Петромъ, ребенка окрестили почему-то Николаемъ, подъ номеромъ Воспитательнаго дома стояло: "принятъ «Николай Петровъ». Лидія Александровна взглядомъ, выражавшимъ не то усталость и болѣзнь, не то душевную муку и непріязнь, долго смотрѣла на это незнакомое ей имя. Что онъ ей этотъ «Николай Петровъ»!..

И вдругъ въ головѣ мелькнуло: Николай Петровичъ… ея первый женихъ… старый… сладкій, противный… Если-бъ она была его женой… у нея-бы тоже родился ребенокъ… похожій на Николая Петровича… выросъ и сталъ-бы такимъ-же… ramolli. А какъ-бы за тѣмъ ребенкомъ ухаживали!.. Заставили-бы и ее няньчиться! И этотъ Николай Петровъ тоже когда-нибудь такимъ-же будетъ…

Нѣтъ, ни въ теченіи трехъ, ни въ теченіи пяти лѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, никогда она не возьметъ къ себѣ этого неизвѣстнаго ей, «слабаго» Николая Петрова!..

---

Вылежавъ общепринятые девять дней въ постели, Лидія Александровна въ первый разъ послѣ девяти мѣсяцевъ вздохнула свободно. Точно тяжелый сонъ ей снился все это время, и теперь, проснувшись, она чувствуетъ, что ничего этого нѣтъ…

Но слѣды остались.

Одинокая, безпомощная, она снова стоитъ предъ этимъ минотавромъ — жизнью столицы. Прибавилось только нѣсколько надорванныхъ струнъ въ сердцѣ да нѣсколько ослабѣвшихъ мускуловъ на тѣлѣ.

Но развѣ пережитое горе ничего не стоитъ? Это дорогой, но въ то-же время и драгоцѣнный урокъ, и теперь она даже болѣе увѣренно смотритъ на будущее. Теперь больше чѣмъ когда-нибудь она хочетъ выбиться изъ этого положенія зависимости, нищеты и безцѣльности существованія.

Прежнее исканіе чего-то, какого-то неопредѣленнаго пути къ богатству и счастію смѣнилось теперь желаніемъ болѣе ясно выраженнымъ: она хочетъ начать съ того, что заведетъ свою мастерскую дамскихъ нарядовъ. Надо браться за то, что ей по силамъ. Пребываніе въ гувернанткахъ ничего ей не дало, да нечего и ждать тамъ, кромѣ развѣ полной потери своего личнаго характера, своей физіономіи: сегодня сдерживай себя, подлаживаясь подъ складъ жизни Дубовскихъ, завтра приспосабливайся къ Крейманъ, послѣзавтра распускайся во всю съ Карауловой. Три мѣсяца, проведенныхъ ею въ модномъ магазинѣ, показали ей, что у нея есть еще знанія и таланты, которые могутъ принести ей не меньше, чѣмъ ея институтское воспитаніе. Показывая посѣтительницамъ этого магазина новомодныя платья, пеньюары, sorties de bal, манто, она не разъ сравнивала его обстановку, претендовавшую на «шикъ» и все-таки казавшуюся ей убого-мишурной, съ тѣми солидно-роскошными или изысканно-элегантными салонами, въ которыхъ бывала она съ своей мамой, дожидаясь очередного пріема у парижскихъ знаменитостей, у настоящихъ maîtres. Безумно-богатые, тяжелые, ярко-кричащіе туалеты Worth’а, нѣжнокапризныя fantaisies братьевъ Doucet, разносторонній, свободный, но чаще строгій Felix, аристократичная m-me Rodrigues, смѣло-оригинальный, царственно-величественный, или спокойный жанръ МогшBlossier, — всѣ эти дома хорошо знакомы ей, и всѣ они хорошо знали la belle et élégante m-me Néramoff et sa charmante fille. На что была горда ея мама, на что была горда и она сама еще дѣвочкой, а обѣ онѣ умѣли уважать этихъ портныхъ.и портнихъ, всегда корректныхъ, ровныхъ въ обращеніи со всѣми. Приходилось даже извинять имъ ихъ нѣсколько смѣшную недоступность: вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, люди съ утра до ночи.занятые, богачи, имѣющіе свое мѣсто въ обществѣ, становятся предъ вами въ положеніе ремесленника. И французская аристократія знаетъ имъ цѣну и не по одной врожденной вѣжливости уважаетъ ихъ. «А здѣсь?» — невольно напрашивается у нея вопросъ. Какая-нибудь чиновница, заказывающая грошовое платье, свысока смотритъ на портниху. Этихъ пустыхъ куколъ одѣваютъ, и вся ихъ краса только и заключается въ томъ трудѣ, который положили на нихъ и портнихи, и тѣ, кто придумалъ и выработалъ эти ткани и украшенія, а онѣ еще смотрятъ на этихъ людей, «создающихъ ихъ», съ презрѣніемъ! Англичане, хоть шутя, говорятъ: «the tailor mates the man», а у насъ портной, портниха что-то низменное. Какъ будто глупая праздность барынь почетное занятіе!

«Варварскіе, рабскіе взгляды!» — думаетъ Лидія Александровна. — «Надо заставить этихъ куколъ, этихъ манекеновъ, уважать тѣхъ живыхъ людей, которые дѣлаютъ ихъ-же интересными».

«И неужели нужно примириться съ тѣмъ, что у насъ наибольшей извѣстностью пользуются все-таки иностранцы?» — думаетъ Лидія Александровна. — «Почему Brisac, Maucherat, Izambard, Ivroz?.. Есть два, три извѣстныхъ русскихъ магазина, но они все-таки на второмъ планѣ. Или русскія барыни умѣютъ серьезно первенствовать только въ чванномъ бездѣльи? Нѣтъ, надо показать имъ, что всякій трудъ не презрѣнное дѣло, а самое почетное».

Она отказалась отъ поступленія на курсы, не захотѣла быть ни учительницей, ни акушеркой, ни докторомъ. Но развѣ однѣ эти профессіи достойны уваженія? Если докторъ заботится о больномъ тѣлѣ, неужели забота объ одѣяніи здороваго тѣла, о его красотѣ, менѣе важна и почтенна? Неужели мушки, пластыри и мази имѣютъ такое особенное право на уваженіе предъ кружевами, лентами и красивыми складками? Да развѣ нельзя еще внести въ моды такой реформы, которая въ значительной степени уменьшитъ необходимость въ пластыряхъ и мушкахъ? Кто-же сдѣлаетъ это, кто подчинитъ своему вкусу, своему вліянію толпу, какъ не интеллигентная, талантливая портниха? А поднять уровень цѣлаго класса портнихъ и сдѣлать ихъ достойными уваженія на ряду съ тѣми барышнями, которыхъ онѣ одѣваютъ, — развѣ это не достойная задача? А улучшить положеніе всѣхъ этихъ несчастныхъ дѣвочекъ-ученицъ, которыхъ заставляютъ работать ночи на пролетъ, кормятъ впроголодь и бьютъ — развѣ это не благородная задача? Добиться улучшенія можно только примѣромъ.

Съ тѣхъ поръ, какъ Лидіи Александровнѣ пришла эта мысль, она не разстается съ ней.

Теперь, по выходѣ отъ Марьи Николаевны, первые дни были для нея днями отдыха и физическаго, и душевнаго. Но уже на третій день она отправилась справиться въ тотъ магазинъ, гдѣ служила раньше. Мѣста свободнаго тамъ для нея теперь не оказалось, и она сочла за лучшее не навязываться. Она пошла къ Жуковой, надѣясь чрезъ нея найти мѣсто или въ той мастерской, гдѣ служила Жукова, или въ какой-нибудь другой: Вѣра Алексѣевна знала ихъ всѣ. Прежде Лидія Александровна ни за что-бы не рѣшилась служить вмѣстѣ съ Жуковой: она не хотѣла-бы видѣть Вѣру Алексѣевну старшей надъ собой. Но теперь она не боялась быть даже ученицей Вѣры Алексѣевны и вынести даже ея грубыя манеры, только-бы добиться намѣченной цѣли. Не устыдилась-бы она теперь тамъ и встрѣчи съ Дубовской, когда та пріѣхала-бы въ эту мастерскую съ заказомъ. Какими-бы глазами ни взглянула Дубовская на ея новое положеніе, она гордилась-бы своей ролью: для нея теперь самое маленькое мѣсто въ мастерской было уже шагомъ на пути къ выполненію своей задачи.

Но Жукова отнеслась теперь далеко не такъ дружелюбно къ Лидіи Александровнѣ, какъ она ожидала. Вѣра Алексѣевна почуяла въ ней соперницу и не хотѣла допустить ее въ ту мастерскую, гдѣ сама съ такимъ трудомъ завоевала себѣ положеніе, а Лидія Александровна еще вдобавокъ съ увлеченіемъ развивала передъ ней всѣ свои замыслы. Жукова, выслушивая, одобряла ее, а въ душѣ обозвала ее «дурой» за то, что она не въ мѣру откровенна. Какъ человѣкъ опытный, Вѣра Алексѣевна не вѣрила такъ легкомысленно, какъ Лидія Александровна, въ возможность осуществленія «мечтаній», но въ то-же время считала лишнимъ помогать возможной конкурренткѣ: еслибъ можно да выгодно, она вмѣстѣ съ сестрами и сама открыла-бы свою мастерскую.

Лидія Александровна не сразу поняла, что Жукова ее обходитъ, и продолжала нѣсколько дней надѣяться на нее. Но у Вѣры Алексѣевны не было ни достаточно времени, ни достаточно охоты и такту, чтобъ вскорѣ-же не обнаружить передъ ней свою непріязнь къ ея затѣямъ. Лидія Александровна поняла ее, угадала причину и увидала, какъ она ошиблась, думая встрѣтить сочувствіе. Это ее сильно огорчило. И тутъ она не съумѣла сдѣлать, какъ слѣдуетъ! Въ первый разъ послѣ отъѣзда отъ Карауловой она заплакала горькими слезами, въ первый разъ она поняла, что значитъ столкновеніе съ людьми, которыхъ она не считала ни враждебными себѣ, ни дурными, но у которыхъ были такіе-же свои интересы, какъ у нея свои. Однако она скоро поборола въ себѣ это настроеніе. Еще одинъ лишній урокъ отъ жизни, и больше ничего.

Мрачная сидѣла Лидія Александровна въ своемъ номерѣ. И какъ нарочно кругомъ мертвая тишина. Вдругъ за досчатой переборкой, у сосѣда справа, раздается какой-то странный звукъ: какъ будто кто-то прыснулъ со смѣху. И опять тишина. Лидія Александровна настораживается, прислушивается. Тихо. Вотъ опять кто-то какъ будто сдержанно, глухо хохочетъ. Двинули стуломъ, и опять тишина. Ни разговору, ни шопоту не слышно. И вдругъ хохотъ уже болѣе громкій, хотя сдерживаемый, раздается на всю комнату. Кто-то встаетъ, отодвигаетъ стулъ и начинаетъ ходить по комнатѣ, весело и громко насвистывая игривый мотивъ, прерывая его еще разъ неудержимымъ взрывомъ хохота. «Что его такъ развеселило?» — думаетъ Лидія Александровна, и ея собственное мрачное настроеніе ослабѣваетъ, уступая мѣсто любопытству. «Есть-же такіе счастливцы» — думаетъ она, сравнивая настроеніе сосѣда съ своимъ.

А сосѣдъ опять сѣлъ на мѣсто и притихъ надолго.

Позднѣе, вечеромъ, когда онъ куда-то ушелъ, она спросила подававшую ей самоваръ горничную, кто этотъ сумасшедшій сосѣдъ.

— Да ужъ онъ такой веселый баринъ, — усмѣхнувшись, отвѣтила горничная: — и все смѣется, и все у него смѣшки да шутки на умѣ.

— Да чѣмъ онъ занимается?

— Картинки все рисуетъ, вотъ что въ газетахъ печатаютъ. Да я вамъ сейчасъ принесу, погодите. У него ихъ на столѣ-то видимо не видимо.

Пока Лидія Александровна заваривала чай, горничная отправилась въ незапертую комнату сосѣда и принесла оттуда нѣсколько номеровъ юмористическихъ журналовъ.

— Вотъ тутъ гдѣ-то и мой портретъ пропечатанъ, — смѣялась горничная. — Показывалъ онъ мнѣ, да теперь не найти. Будто я въ кухнѣ съ трубочистомъ заигрываю. А когда это было, никогда этого не было. И вовсе неправда.

Лидія Александровна взглянула на карикатуры и стала перебирать ихъ. И раскрашенные, и черные съ грубыми, рѣзко эффектными тѣнями, и тонкіе рисунки перомъ представляли смѣсъ забавныхъ сценъ, невозможныхъ положеній, смѣшныхъ лицъ и фигуръ. Лидія Александровна всего менѣе была расположена теперь смѣяться, но эти рисунки развлекли и ее новизной впечатлѣнія.

— А какъ фамилія этого художника? — спросила она горничную, встрѣчая подъ карикатурами подписи: Оса, Шило, Игла и настоящія фамиліи Богданова, Лебедева, Порфирьева.

— Елкинъ — ихняя фамилія, — отвѣтила горничная: — а зовутъ Игнатій Ивановичъ.

Лидія Александровна перебрала нѣсколько рисунковъ — такой подписи нѣтъ.

По совпаденію «колючаго» впечатлѣнія фамиліи съ псевдонимомъ «Игла», ей почему-то показалось, что смѣшному сосѣду должны принадлежать рисунки, подписанные «Иглой». Она обратила на нихъ особенное вниманіе. Тонкіе, какъ сплетенные изъ паутины, Лидіи Александровнѣ они понравились. Почти въ каждомъ номерѣ попадались то небольшіе карикатурки съ подписями, то цѣлыя страницы съ рядомъ послѣдовательныхъ сценъ, разсказывавшихъ безъ словъ смѣшную эпопею. Вотъ молодой человѣкъ и молодая дѣвушка: она въ подвѣнечномъ платьѣ, онъ во фракѣ. У нея видъ скромно-радостный, у него — покорно-задумчивый. Дальше — у него на рукахъ ребенокъ-первенецъ, и молодые супруги съ довольной улыбкой смотрятъ на него. А вотъ уже двое дѣтей. Супруги немножко небрежнѣе въ туалетѣ, въ прическѣ. Финалъ — цѣлая дюжина дѣтей. Отецъ въ халатѣ, растрепанный, преждевременно состарившійся, худой, возведя къ небу умоляющій взглядъ, держитъ на рукахъ спеленатаго младенца, а кругомъ остальные: одинъ ѣдетъ верхомъ на стулѣ, трубя въ трубу, другой барабанитъ, двѣ дѣвочки отнимаютъ другъ у друга куклу. Трое играютъ въ лошадки. Ползунъ сидитъ на полу и реветъ благимъ матомъ, предоставленный самому себѣ. Другой ползунъ тоже на полу тащитъ со стола скатерть, а вмѣстѣ съ ней сейчасъ стащитъ и опрокинетъ на себя и лампу. Вдали видна мать, такая же растрепанная и худая, какъ отецъ. Она гладитъ дѣтское платьеце и не обращаетъ никакого вниманія на царящій въ домѣ содомъ и безпорядокъ.

"Да, да, все это правда, — думаетъ Лидія Александровна. И ей не смѣшно, ей жутко. Она только что сама пережила моментъ, съ котораго могъ начаться и для нея рядъ траги-комическихъ положеній, и у нея еще не хватаетъ духу смѣяться надъ тираніей домашняго очага. Она спѣшитъ возвратить горничной журналы.

— Отнесите на мѣсто.

«Нѣтъ, нѣтъ, никогда-бы я не вынесла жизни съ ребенкомъ!» — думаетъ она. — «Слава Богу, что все кончено теперь. Только не думать объ этомъ, забыть, какъ будто никогда не было… забыться за другими интересами, отдаться другой жизни…»

Марья Николаевна за это время нѣсколько разъ навѣстила свою паціентку, всячески успокоивала ее и рекомендовала ей не волноваться въ теченіи шести недѣль. Лидія Александровна на это могла только горько усмѣхнуться, объяснивъ акушеркѣ всю трудность своего матеріальнаго положенія. Марья Николаевна, получившая съ нея сполна все слѣдовавшее ей довольно солидное вознагражденіе за время родовъ, почувствовала къ ней жалость и когда Лидія Александровна завела разговоръ о мѣстѣ въ магазинѣ, она вдругъ хлопнула себя по лбу и весело произнесла:

— Стойте, голубушка! Потерпите до завтра, а завтра зайдите ко мнѣ, я вамъ что-то скажу.

Когда на другой день вечеромъ Лидія Александровна пришла къ Марьѣ Николаевнѣ, та встрѣтила ее съ сіяющимъ лицомъ.

— Ну, я надѣюсь васъ устроить, — заговорила она. — Дѣло вотъ въ чемъ. Есть у меня знакомая хозяйка модной мастерской. Да она даже довольно извѣстная: Стронина, на Караванной — не знаете?

— Нѣтъ.

— Ну, все равно. Такъ я вотъ съ ней говорила о васъ. Она уже старушка. Дѣло у нея небольшое, но хорошее. Ей помогала дочь, да въ прошломъ году она замужъ вышла за инженера, а теперь его перевели куда-то на очень выгодное мѣсто въ Москву. Ну, молодая жена разумѣется съ нимъ уѣхала. Тамъ и сынъ Софьи Петровны служитъ. Старушка осталась одна, ей и не справиться. А бросить магазинъ она не хочетъ. Дѣло прибыльное. Пока, говоритъ, въ силахъ, что-нибудь внучатамъ еще наработаю да накоплю. Такъ вотъ она ищетъ теперь въ магазинъ, на мѣсто дочери, прикащицу. Закройщица есть, да что-то вѣрно не очень на нее Софья Петровна полагается, или не справиться всѣмъ-то — ужъ я не знаю. Поѣдемте сейчасъ-же къ ней. Я, разумѣется, не сказала ей, что вы у меня лежали, а будто за васъ меня знакомые просили. Ну, и вы тамъ ей, если понадобится, соврите въ томъ-же родѣ. Да она и разспрашивать не станетъ.

По дорогѣ Марья Николаевна успѣла разсказать Лидіи Александровнѣ, кто была ея будущая хозяйка.

Софья Петровна, дочь мелкаго чиновника, въ молодости служила домашней портнихой у какой-то фрейлины, гдѣ пріобрѣла нѣкоторый навыкъ и вкусъ, если не въ шитьѣ туалетовъ, то въ ихъ починкѣ. Потомъ она вышла замужъ за апраксинскаго торговца и послѣ его смерти, оставшись съ очень небольшими средствами и малолѣтними дѣтьми, основала свою теперешнюю мастерскую. Въ кругу купечества средней руки она скоро сдѣлалась извѣстной, чему не мало способствовало ея умѣніе напомнить гдѣ надо, что она жила у фрейлины и знаетъ, какъ одѣваются при дворѣ. Мало-по-малу, умная, энергичная женщина дѣйствительно выучилась порядочно шить, кругъ ея заказчицъ расширялся, мастерская давала ей возможность нетолько безбѣдно жить и воспитывать дѣтей, но и откладывать кое-какіе гроши на черный день.

У Строниной Лидіи Александровнѣ сразу понравилось. Магазиномъ, мастерской здѣсь не пахло. Вывѣска только надъ подъѣздомъ; просторная квартира въ третьемъ этажѣ по красивой парадной лѣстницѣ; пріемная комната, какъ любая гостиная средней руки съ коврами, съ цвѣтами, съ альбомами на столѣ.

Софья Петровна Стронина оказалась не такой, какой представляла ее себѣ Лидія Александровна по знакомымъ ей образцамъ старушекъ. Когда Стронина посмотрѣла на нее своими спокойными, ясными, вдумчивыми глазами, Лидія Александровна почувствовала неловкость. Казалось, старушка читала въ душѣ у того, съ кѣмъ говорила; отъ нея не скроешь ничего, но и говорить ей не надо: она видитъ, она угадываетъ человѣка.

На Стронину Лидія Александровна произвела, повидимому, благопріятное впечатлѣніе и онѣ поладили съ трехъ словъ. Обязанности Лидіи Александровны строго не опредѣлялись.

— Вы будете дѣлать то, что дѣлала моя Маруся, — ласково сказала ей старушка. — Не бойтесь, лишняго не заставлю. Вы человѣкъ молодой. Маруся моя тоже вѣдь гимназію кончила, а потомъ все время мнѣ помогала. Замужъ вышла, съ мужемъ вотъ въ этомъ же домѣ квартиру наняли, такъ два дѣла дѣлала: и свое, и мое хозяйство вела.

Лидія Александровна чувствовала желаніе «постоять за себя»: не было, казалось, такого дѣла, которое бы она не осилила теперь; чѣмъ больше, тѣмъ лучше.

На другой же день утромъ она собралась и переѣхала къ Строниной. Когда она, въ сопровожденіи горничной и дворника, выносившихъ ея вещи, выходила, изъ меблированныхъ комнатъ, въ корридорѣ, на поворотѣ у окна, встрѣтился молодой человѣкъ, посторонившійся, чтобъ дать ей дорогу.

— Вотъ это онъ самый и есть сосѣдъ-то вашъ, — сказала ей горничная, когда онѣ вышли изъ корридора на лѣстницу.

У Лидіи Александровны отчетливо осталось въ памяти это юношеское лицо: оно было очень красиво, интеллигентно, и она никогда, не рѣшилась-бы предположить, что этотъ господинъ можетъ смѣяться самъ съ собой. Не слишкомъ длинные, вьющіеся, темные волосы, зачесанные назадъ, открывали высокій бѣлый лобъ. Рѣденькая, чуть пробивающаяся бородка и едва замѣтные усики были свѣтлѣе волосъ на головѣ. Въ голубовато-сѣрыхъ глазахъ рѣзвилась какая-то дѣтски-наивная смѣлость. Да, это лицо могло принадлежать художнику, хотя въ немъ не было ультра-художническихъ чертъ, переходящихъ въ банальное и смѣшное.

Лидіи Александровнѣ было немножко досадно, что этотъ художникъ все еще стоялъ у нея передъ глазами, когда она уже ѣхала на извощикѣ къ Строниной.

Будто у нея что-то общее съ нимъ, что она такъ долго думаетъ о немъ?.. Да, общее есть… это — пониманіе ужаса семейнаго счастія… Онъ надъ этимъ смѣется, ей это противно и страшно… Но, въ сущности, ихъ взгляды одинаковы… «Единомысліе» — иронически улыбается она.

Промелькнувшее въ головѣ слово напомнило ей о Сарматовѣ. Она начинаетъ чувствовать, что сейчасъ-же нахлынетъ цѣлый потокъ всякихъ другихъ воспоминаній, и она настойчиво, съ болѣзненнымъ напряженіемъ, гонитъ ихъ прочь, а фигура Сарматова уже встаетъ рядомъ съ фигурой Елкина, и встревоженная мысль безотчетно стремится прильнуть къ юношески-нѣжному образу добродушно-веселаго художника, какъ бы ища защиты отъ самодовольнаго эпикуреизма «свободнаго мыслителя».

III.

Съ перваго же дня у Строниной Лидія Александровна почувствовала себя, какъ будто она послѣ долгихъ мытарствъ по чужимъ людямъ возвратилась въ родное гнѣздо: роднымъ показалась ей здѣсь та теплота домашняго очага, къ которой влечетъ всякаго человѣка, когда онъ немножко поустанетъ.

Софья Петровна приготовила для нея комнату, гдѣ прежде жила дочь. Здѣсь почти все было въ томъ видѣ, какъ до выхода Маруси замужъ: отпустивъ дочь жить на особой квартирѣ съ мужемъ, Софья Петровна хотѣла сохранить у себя хотя обстановку комнаты, которая постоянно напоминала бы ей о ея милой Марусенькѣ. Невольно съ водвореніемъ Лидіи Александровны въ этой комнатѣ, старушка перенесла на свою приказчицу или «помощницу», какъ она стала называть ее съ перваго-же дня, и часть неугасимо теплившейся въ ея сердцѣ материнской любви и заботливости, которая нашла откликъ и въ раненномъ сердцѣ Лидіи Александровны.

Все интересовало Лидію Александровну въ ея новой жизни. И раннее вставанье, и бодрящая атмосфера трудовой жизни, и разговоры съ заказчицами, и разсчеты съ магазинами, гдѣ покупались товары, и веселая болтовня ученицъ и мастерицъ, и даже разбросанные по полу мастерской мелкіе обрѣзки разноцвѣтныхъ тряпокъ, — все возбуждало въ ней энергію и безотчетную радость. Она чувствовала себя здѣсь не чужой, не случайнымъ человѣкомъ, это дѣло было какъ будто ея собственное. На каждомъ шагу она думала какъ это будетъ со временемъ у нея, въ ея собственной мастерской — а что она у нея будетъ въ этомъ она была непоколебимо увѣрена — и надъ каждой удачей въ дѣлѣ, какъ и надъ каждымъ недостаткомъ, ошибкой, она задумывалась, училась. Но послѣ горькаго опыта у Жуковой, она не развивала теперь своихъ «мечтаній» предъ Строниной.

Мало-по-малу ея обязанности выяснились. Софья Петровна, узнавъ какихъ портнихъ видала Лидія Александровна заграницей, увидавъ ея вкусъ, вообще присмотрѣвшись къ своей помощницѣ, сама стала совѣтоваться съ ней, довѣряться ей въ дѣлѣ покроя и отдѣлки платьевъ. А три мѣсяца, проведенные Лидіей Александровной въ модномъ магазинѣ въ предъидущую зиму, уже дали ей нѣкоторую опытность въ пріемѣ заказчицъ, въ умѣньи во время похвалить новую моду, въ умѣньи умолчать о дѣйствительной стоимости вещи.

Зато закройщица Лизавета Семеновна вначалѣ не очень дружелюбно посмотрѣла на Лидію Александровну и неохотно показывала ей, какъ она кроитъ, какъ сметываетъ. Но Софья Петровна и сама занималась иногда кройкой, показывала и разсказывала Лидіи Александровнѣ, какъ что и почему дѣлается, а потомъ должна была примириться съ этимъ и Лизавета Семеновна. Да Лидіи Александровнѣ не нужно было и разсказывать много: мелькомъ брошенный взглядъ иногда объяснялъ ей и пріемъ кройки, и худыя и хорошія стороны этого пріема. Но она не удовлетворялась этимъ ученьемъ… Купивъ себѣ французское руководство кройки и читая его, она присматривалась въ то-же время къ практической работѣ и быстро усвоила себѣ нѣкоторые пріемы, еще не примѣнявшіеся у Строниной. Скоро она уже и сама стала пробовать свое умѣнье, хотя пока только на подкладкахъ или на болѣе дешевыхъ матеріяхъ. Дальше оставалось только совершенствоваться.

Мастерицы и ученицы полюбили Лидію Александровну. Стронина держала себя съ ними ласково, а Маруся даже неразумно баловала ихъ; въ Лидіи Александровнѣ онѣ встрѣтили такое-же сердечное отношеніе къ нимъ, но въ то-же время особенный лоскъ воспитанія, который былъ свойственъ Лидіи Александровнѣ, заставилъ мастерскую почувствовать въ ней человѣка иной среды, и въ ея присутствіи дѣвушки держали себя лучше, чѣмъ когда-либо.

Полюбила и Лидія Александровна мастерицъ. Иногда, стоя у стола закройщицы, окинетъ она взглядомъ всю мастерскую, и у нея на сердцѣ является какое-то хорошее чувство. Всѣ за работой. Лизавета Семеновна, глубокомысленно задумавшись, стоитъ съ выкройкой въ рукахъ передъ разостланной на закройномъ столѣ тяжелой шелковой матеріей съ крупными узорами — настоящая риза, а не платье будетъ — и не знаетъ отъ какого цвѣтка начинать выкройку. Мастерицы — кто сметываетъ только что скроенный корсажъ, кто гарнируетъ уже готовый: одна стоитъ на колѣняхъ передъ манекеномъ и «подбираетъ» черную кашемировую юбку, другая гладитъ утренній капотъ изъ персидской матеріи. «Машурка-бѣлокурка» то и дѣло бѣгаетъ въ кухню, таская гладильщицѣ горячіе утюги. А вотъ въ углу, у входныхъ дверей, остриженная ершомъ «Машурка-черненькая», недавно взятая въ ученицы отъ прачки, съ замѣтнымъ сознаніемъ важности порученнаго ей дѣла шьетъ изъ сѣраго ластику карманъ.

Любо Лидіи Александровнѣ видѣть этотъ «классъ». Это напоминаетъ ей институтъ, годы беззаботной юности. Теперь уже Лидія Александровна знаетъ здѣсь каждую нетолько по имени, но и по характеру, и по работѣ, а иныя уже успѣли ознакомить ее и съ своими несложными біографіями.

Вотъ семнадцатилѣтняя смуглянка Даша: хорошенькая, говорливая, бойкая въ движеніяхъ и въ работѣ. Она уже старшая ученица, хотя здѣсь всего второй годъ. Она перешла изъ другой мастерской. Подъ вздернутымъ носикомъ на верхней губѣ у нея чуть замѣтный черный пушокъ. На обнаженныхъ до локтей смуглыхъ рукахъ тоже пробиваются короткіе черные волосики, и только въ одномъ мѣстѣ отъ самаго локтя до кисти идетъ бѣловато-розовый шрамъ, на которомъ волосы не растутъ.

— Что это у васъ Даша? — спросила ее Лидія Александровна, подходя взглянуть, какъ она утюжитъ корсажъ.

— Утюгомъ сожжено, — отвѣчаетъ Даша, весело взглянувъ на свою изуродованную руку и продолжая гладить.

— Какъ это вы? — сочувственно спрашиваетъ Лидія Александровна.

Даша нѣсколько времени молчитъ, но потомъ какъ-то нехотя, не глядя на Лидію Александровну, говоритъ:

— Это мнѣ прежняя хозяйка.

— Какъ это такъ неосторожно! — вырывается у Лидіи Александровны восклицаніе. — Какъ-же это она вамъ?

— Да она нарочно, со злости это, — отвѣчаетъ Даша.

— Что вы?!.

— Я платье гладила, къ спѣшкѣ, да, вотъ этакъ-же, какъ съ вами теперь, заговорилась съ товаркой, глядь, съ утюга-то на юбку фотографію и припечатала. Даже запахъ пошелъ по мастерской. Хозяйка, какъ подскочитъ — злющая была — схватила утюгъ да горячимъ-то утюгомъ меня по рукѣ какъ погладитъ — еще того больше запахъ пошелъ по мастерской! — разсмѣялась Даша.

— Господи, какое варварство! — воскликнула Лидія Александровна, возмущенная, негодующая.

Даша только улыбнулась. Она тогда, какъ больно-то было, тоже ревѣла, кричала, ругалась, а теперь все забыто и даже кажется забавнымъ.

Лидія Александровна осторожнѣе выбираетъ теперь время для разспросовъ и говоритъ только тогда, когда Даша отставляетъ утюгъ въ сторону, чтобъ расправить корсажъ на гладильномъ столѣ.

— Что-же съ ней сдѣлали за это? — спрашиваетъ она Дашу.

— Ничего не сдѣлали. А только я послѣ этого взяла да ушла отъ нея. Очень ужъ она мнѣ надоѣла. Постоянно дралась: чуть что — сейчасъ тебѣ и влетитъ. Я къ ней на шесть лѣтъ была задаромъ отдана въ ученье — ушла годомъ раньше, и все тутъ. Подавать она на меня не посмѣла, послѣ этого глаженья-то.

— Да, я думаю, вамъ, а не ей слѣдовало жаловаться.

— Да вѣдь платье-то я сожгла, — смѣясь отвѣчаетъ Даша. — Оно, я думаю, рублей полсотни, а то и побольше, стоило.

Здѣсь «клейменой» Дашѣ живется «любехонько», какъ она выражается. Софья Петровна держитъ ученицъ хорошо. У нихъ и порядочная спальня, и гулять пускаютъ, и кормятъ не очень ужъ плохо. Рѣдко, рѣдко какая нибудь изъ приходящихъ мастерицъ, поворчитъ на плохой обѣдъ: на провизію и Софья Петровна была скупенька.

Спальня и столовая ученицъ были въ другой квартирѣ, тутъ-же чрезъ лѣстницу. Лидія Александровна только однажды заглянула туда: холодно было переходить черезъ площадку, да и интереснаго тамъ ничего не было.

Иногда Лидія Александровна начинаетъ рисовать въ воображеніи свою будущую мастерскую и соображаетъ, кого изъ мастерицъ и ученицъ она взяла бы къ себѣ. «Дашу… непремѣнно! Потомъ ерша Машурку-черненькую… Потомъ еще Олю Ѳедоровну, корсажницу, лучшую мастерицу».

И вдругъ она ловитъ себя на этомъ покушеніи ограбить пригрѣвшую ее Софью Петровну, и ей дѣлается стыдно.

Ну, да вѣдь она это только такъ, шутя. Она найдетъ и другихъ, въ родѣ этихъ. А вотъ закройщицу, Лизавету Семеновну, она бы ни за что не взяла. Теперь Лизавета Семеновна совсѣмъ передъ ней на заднихъ лапкахъ танцуетъ, а все-таки не нравится она Лидіи Александровнѣ — сплетница большая. Только-бы ей про кого нибудь какую нибудь гадость разсказать. «Конечно не возьму и Елену Васильевну» — думаетъ Лидія Александровна.

Елена Васильевна служила посмѣшищемъ всей мастерской. Длинная, худая, фигура ея съ впалой грудью съ узкими и круто спускавшимися плечами, съ руками до колѣнъ, завершалась большой головой съ широкимъ калмыцкаго типа лицомъ. Ея сѣровато-желтое лицо было настолько широко и плоско, а черты на немъ настолько мелки и удалены другъ отъ друга, что издали казалось, будто это карикатура, нарисованная на плохой тарелкѣ. Этому впечатлѣнію способствовали и жиденькіе гладко назадъ зачесанные и сзади въ луковку свернутые волосы. Шаловливыя ученицы давно подмѣтили это сходство физіономіи Елены Васильевны съ рисункомъ и за обѣдомъ обыкновенно упражнялись въ рисованіи ея портрета соусомъ жаркого на донышкахъ тарелокъ. Къ воскресенью она иногда завивала на лбу мелкія «пукельки» и тогда шалуньи говорили, что у нея сегодня по случаю праздника на тарелкѣ цвѣтная капуста. Кто-то прозвалъ ее «Лёлечкой-Лялечкой», и съ незапамятныхъ временъ иначе никто и не звалъ ее въ мастерской въ глаза и за глаза, хотя дѣвицѣ Лёлечкѣ было уже лѣтъ 35-ть. Добродушная, сентиментальная Лёлечка, не обижалась и, несмотря на эти насмѣшки, была всѣми любима. Мастерица-корсажница она была отличная. Никто лучше ея не умѣлъ гарнировать лифа, обметывать петли; ни у кого не выходили такъ хорошо высокіе, стоячіе ворота платьевъ; никогда Лялечкѣ не приходилось передѣлывать разъ вшитаго рукава. Лялечка-же служила для всѣхъ повѣренной любовныхъ тайнъ, до выслушиванія которыхъ она была большая охотница и которыя умѣла хранить до смѣшнаго: иногда мастерицы въ отсутствіе Лялечки нарочно сочинятъ сообща какую нибудь любовную небылицу и потомъ одна изъ нихъ разскажетъ ее по секрету Лялечкѣ, и Лялечка никому ни за что ее не выдастъ, какъ ни стараются другія шутницы заставить ее проговориться. Сама Лялечка любитъ въ свою очередь подѣлиться своей «тайной» съ каждой, кто съумѣетъ затронуть сентиментальную струнку въ ея душѣ. Тайна у* нея одна: романъ, съ прикащикомъ парфюмернаго магазина, случившійся болѣе десяти лѣтъ назадъ. Прикащикъ носилъ ей духи и помаду и покорилъ ея сердце. Всѣ, поглядѣвъ на Лялечку, плохо вѣрили въ этотъ романъ. «Лялечка, тебѣ это только приснилось десять лѣтъ тому назадъ, ты забыла и думаешь, что это было въ самомъ дѣлѣ» — говорили ея безсердечныя насмѣшницы. Но добродушная Лялечка при всѣхъ клялась и божилась, что у нея даже ребенокъ былъ отъ этой любви, и она отдала его въ Воспитательный. «Покажи номеръ» — спрашивали болѣе опытныя мастерицы. Лялечка увѣряла, что «номеръ» у нея сгорѣлъ въ сундукѣ во время пожара. Что у Лялечки дѣйствительно сгорѣлъ сундукъ, это всѣ знали, но что въ немъ сгорѣлъ номеръ и что у нея былъ ребенокъ этому къ великому огорченію Лялечки никто не хотѣлъ вѣрить.

Лялечка не живетъ при мастерской, она, какъ и всѣ прочія мастерицы, приходящая. Но наибольшая дружба у нея съ ученицей, съ «клейменой» смуглянкой Дашей. Даша посвящаетъ ее въ свои романы, Лялечка подаетъ ей совѣты, какъ надо «соблюдать свою честь», какъ надо быть осторожной съ мужчинами, и ссылается при этомъ на свою опытность, которой впрочемъ плохо вѣритъ и Даша. У Даши два жениха: одинъ — молодой, красивый разносчикъ газетъ;.другой — старикъ, хозяинъ табачной и мелочной лавочки, вдовецъ, лысый, беззубый, подслѣповатый. Даша конечно отдаетъ предпочтеніе молодому газетчику, забавляясь картинками въ старыхъ номерахъ журналовъ, которые доставляетъ ей иногда ея поклонникъ, но не брезгуетъ подарками и стараго лавочника: то флакончикъ духовъ, то кусокъ мыла окажется у нея въ сундукѣ. Но замужъ за него она не пойдетъ.

— Мыло-то въ бумажкѣ съ цвѣточкомъ хорошо, — говоритъ она про своего жениха: — да самъ-то онъ словно обмылокъ какой: ни зуба во рту, ни глаза во лбу.

Лидіи Александровнѣ самой еще не пришлось-бы услыхать такъ «скоро всѣхъ подробностей Лялечкина романа, если-бъ Лизавета Семеновна не посплетничала. И теперь Лидіи Александровнѣ тяжело видѣть Лялечку. Въ душѣ ей жаль ее съ ея обиднымъ сознаніемъ, что она всѣми отвергнута и никто даже не вѣритъ, что могъ найтись мужчина, который-бы приласкалъ ее. Но въ то же время видъ Лялечки нѣтъ-нѣтъ да и напомнитъ Лидіи Александровнѣ о Воспитательномъ домѣ, о ребенкѣ.

Неужели онѣ съ ней сошлись на этомъ пути? — думается иногда Лидіи Александровнѣ. Обѣ толкнулись въ однѣ двери. О, нѣтъ — и она, какъ другія, не хочетъ вѣрить Лялечкѣ! Ребенокъ Лялечки и ея ребенокъ одинаковы тамъ… Но какая разница, между ней самой и Лялечкой! У Лялечки это лучшая страница въ ея жизни, наиболѣе дорогое воспоминаніе, это гордость Лялечки; а она вотъ, наоборотъ, не посмѣетъ никому сказать о своемъ ребенкѣ, она отдала-бы, кажется, десять лѣтъ жизни, чтобъ забыть о немъ.

Но рядомъ съ этимъ напоминаніемъ есть тутъ-же еще одно, заставляющее звучать и другія струны въ ея сердцѣ. Точно сама судьба преслѣдуетъ ее, не даетъ ей забыться!

Разъ, два раза въ недѣлю въ мастерскую приходитъ мальчикъ, изъ магазина, гдѣ Софья Петровна обыкновенно покупаетъ прикладъ: поѣдетъ, сама выберетъ, что нужно, и ей присылаютъ потомъ на домъ съ Колей. Колю знаетъ вся мастерская. Обыкновенно съ нимъ ласковы, но когда нуженъ какой-нибудь прикладъ и работа изъ-за этого останавливается, Колю уже поджидаютъ на лѣстницѣ, торопятъ и осыпаютъ бранью за то, что онъ „тащится не тащится“. А Колѣ десять лѣтъ, и онъ иногда весь покраснѣетъ, торопливо поднимаясь въ третій этажъ съ своей ношей. Мальчикъ красивъ, съ хорошими бѣлокурыми волосами, съ живыми голубыми глазами, но на дѣтскомъ лицѣ уже замѣтно утомленіе. Говорятъ, онъ сирота, изъ деревни, отданъ въ ученье въ магазинъ и съ утра до вечера только и дѣлаетъ, что разноситъ товаръ.

Лидія Александровна не можетъ равнодушно видѣть этого слабосильнаго ребенка, обреченнаго на большой трудъ. Ей иногда думается, а что если ея „Николай“ окажется въ такомъ-же положеніи. Она вѣдь даже не позаботилась узнать, куда дѣваютъ дѣтей изъ воспитательнаго, когда они подрастутъ. Что если и его также будутъ безжалостно двадцать разъ въ день гонять въ дальніе концы по городу и въ верхніе этажи высокихъ домовъ! Всякій разъ, когда она видитъ Колю, ей хочется сдѣлать что-нибудь, чтобъ на лицѣ этого красиваго сироты не было этихъ слѣдовъ усталости, заставляющихъ сжиматься ея сердце. Она запрещаетъ дѣвочкамъ бранить его, если онъ запоздалъ: почему онѣ знаютъ, когда онъ посланъ!

Ей вспоминается, что говорилъ Сарматовъ о материнскомъ чувствѣ: первоначально это состраданіе къ болѣе слабому. И состраданіе къ слабому пробудило въ ней материнское чувство. Этотъ чужой Коля заставилъ вспомнить о ея собственномъ Николаѣ. Первое время это чувство, еще не назрѣвшее, было такъ мучительно, что она хотѣла просить Софью Петровну, чтобъ она велѣла присылать покупки изъ магазина не съ такимъ маленькимъ мальчикомъ, а съ артельщикомъ. Но пока она колебалась, сдѣлать это или нѣтъ — вѣдь вездѣ товаръ разносятъ мальчики и не умираютъ отъ этого — видѣть Колю въ мастерской стало для нея потребностью. Стыдясь за свою сентиментальность, она уже находила случай дать Колѣ то конфетку, то пряникъ, а то и прямо серебряную, монетку. Постепенно она стала дѣлать тоже и для маленькихъ ученицъ, давала лакомства и Машуркѣ-бѣлокуркѣ и Машуркѣ-черненькой. Потомъ надо уже было придумывать, какъ-бы приласкать и тѣхъ, что постарше. Шире и добрѣе становилось ея сердце.

А съ каждымъ разомъ, что она вспоминала о своемъ ребенкѣ, ей все сильнѣе, все мучительнѣе хотѣлось узнать его судьбу, хотѣлось, наконецъ, увидать своего „Колю“, убѣдиться, что онъ живъ, веселъ, что его ласкаютъ. Но она еще не рѣшалась сдѣлать это; новое чувство еще не взяло верхъ надъ колебаніями. Она не рѣшалась спросить кого-либо о Воспитательномъ домѣ, о томъ, какъ тамъ живутъ, какъ разузнать тамъ о своихъ дѣтяхъ.

Акушерка Марья Николаевна, всегда занятая, хлопочущая съ своей практикой, не была ни разу у Строниной съ тѣхъ поръ, какъ пристроила къ ней Лидію Александровну. Сама Лидія Александровна чрезъ недѣлю послѣ поступленія сюда была у нее, чтобъ поблагодарить ее, застала ее въ хлопотахъ, ни слова не говорила о своемъ ребенкѣ, и съ тѣхъ поръ не видала ее. Теперь она каждый день собиралась сходить къ Марьѣ Николаевнѣ; но какая-то боязнь удерживала ее. Находило и раздумье. „Вдругъ я увижу, что онъ такъ хорошъ, что я не захочу разстаться съ нимъ“ — думала она. — „Я измучаюсь тогда. Неужели взять къ себѣ? Куда я съ нимъ?.. Да я съ ума сойду отъ муки, отъ безпокойства за него… Нѣтъ, лучше не видѣть, не видѣть… забыть…“

Но скоро Лидіи Александровнѣ пришлось на время дѣйствительно забыть своего ребенка, какъ забыть и самое себя. Время подходило къ святкамъ, заказовъ въ мастерскую поступило въ этомъ году болѣе обыкновеннаго. Кромѣ своихъ постоянныхъ мастерицъ и ученицъ, у Софьи Петровны работали и штучницы, получавшія работу на домъ. Теперь, кромѣ того, были взяты въ мастерскую еще двѣ поденщицы. Суета, тѣснота, утомленіе не давали Лидіи Александровнѣ опомниться. Некогда было размышлять — надо чтобъ дѣло кипѣло. Каждый день теперь выпускали два, три готовыхъ платья, все дорогія, праздничныя. Не приходили Лидіи Александровнѣ въ голову ни своя усталость, ни переутомленіе мастерицъ и ученицъ, встававшихъ съ огнемъ и засыпавшихъ за работой; нечего тутъ было жалѣть ни себя, ни другихъ, когда и безъ того два платья остались не сдѣланными къ празднику и когда впередъ было рѣшено, что на второй-же день Рождества примутся опять за работу, чтобъ къ Новому году успѣть сдѣлать еще шесть туалетовъ: надо было поддержать честь мастерской!

— Отдохнемъ въ будущемъ году, дѣвочки, отдохнемъ, — подбодряла свою мастерскую Софья Петровна, сама все время хлопотавшая неутомимо.

И дѣвочки знали, что отдыхъ имъ дадутъ, и не жалѣли молодыхъ силъ. Задоръ разгорался на спѣшной работѣ.

IV.

Въ первый день Рождества тишина воцарилась въ квартирѣ Строниной. Побывали попы, прославили Христа, Софья Петровна поѣхала навѣстить двухъ близкихъ знакомыхъ, мастерицы не пришли, ученицъ отпустили гулять, — Лидія Александровна осталась одна дома да въ „дѣвичьей половинѣ“ дежурили кухарка и горничная.

Некуда было идти Лидіи Александровнѣ да и не хотѣлось никуда. Надо-бы, пожалуй, навѣстить тетку Анну Сергѣевну. Она не была у нея съ марта мѣсяца. Но зачѣмъ она поѣдетъ къ ней, почему это надо? Такъ принято. Нельзя-же не вспомнить о родныхъ. Но развѣ ей самой хочется видѣть тетку? Нисколько. Что она услышитъ отъ нея? Развѣ опять только брюжжанье, что племянница не въ гувернанткахъ, а въ портнихахъ. Для тетки этотъ шагъ племянницы остается совсѣмъ не понятнымъ. Сидя въ своихъ институтскихъ стѣнахъ, она ничего не знаетъ. И не все-ли равно теткѣ забыла или нѣтъ про нее племянница! Нѣтъ, не поѣдетъ она къ ней до тѣхъ поръ, пока не покажется ей эта поѣздка пріятной. Она уже столько условныхъ цѣпей порвала, что о такихъ ниточкахъ и думать не стоитъ. Нуженъ человѣкъ — такъ нуженъ, сталъ не нуженъ — забывать можно. Только въ этомъ и есть свобода жизни… свобода для всѣхъ — и забывающихъ, и забываемыхъ. „Спящій въ гробѣ мирно спи, жизнью пользуйся живущій“ — читала она когда-то. Нужный, пріятный сейчасъ — тотъ и близкій, и родной. Ненужный, потерянный — онъ и чужой, онъ мертвый.

Лидія Александровна сидитъ въ гостиной на диванѣ съ книжкой въ рукахъ; но ей не хочется даже открыть книгу, ничего не хочется, только бы отдыхать.

Вѣдь вотъ, какъ она хорошо забыла о братѣ — то есть какъ-будто его никогда не было! Ненуженъ, непріятенъ онъ ей — и онъ совсѣмъ чужой и чуждый.

Но вспоминается отецъ. Надо бы ему хоть письмо написать къ Новому году. Да, это надо! Тотъ тамъ съ своей Лукерьей… всѣми забытый… заброшенный… Ей теперь какъ-то все болѣе жаль отца;, чувствуется какой-то неисполненный долгъ, какая-то вина. Ложное это чувство, или нѣтъ, но она поддается ему охотно.

И странно, что слово „бросила“ не выходитъ у нея изъ головы. Вотъ и съ сыномъ тоже… бросила… безсердечно…

Но на нее вдругъ нападаетъ припадокъ озлобленія. Да что же это такое! Неужели ей никогда не будетъ покоя отъ этихъ проклятыхъ вопросовъ! Она устала на египетской работѣ передъ праздниками: кажется, она заслужила отдыхъ? Ей такъ хочется теперь покоя, даже именно вотъ этого одиночества, покоя чисто физическаго, и чтобъ ни о чемъ не думать. А тамъ со дна души поднимаются опять разные вопросы, терзаютъ ее…

Она встаетъ и начинаетъ въ возбужденномъ состояніи бродить по комнатамъ.

Какъ бы ей хотѣлось счастья, свѣту, теплоты! Кругомъ праздникъ… сегодня будутъ елки… Тѣ самые нарядные костюмы, надъ которыми онѣ такъ усердно работали, будутъ красоваться при свѣтѣ вечернихъ огней. Весело… красиво… Лидіи Александровнѣ припоминается то одно, то другое выпущенное изъ мастерской платье… Она испытываетъ чувство удовлетвореннаго самолюбія… Въ особенности одинъ очень хорошенькій дѣтскій костюмъ… И снова представляется елка… масса дѣтей… Вспоминается собственное дѣтство… радостное… шумное…

И опять!.. сынъ… Коля… Гдѣ-то онъ?.. У кого?.. За что она такъ ненавидѣла его тогда?.. Чѣмъ онъ виноватъ. Она не хотѣла имѣть его. Но развѣ онъ хотѣлъ родиться на свѣтъ? Сколько страданій придется ему еще быть можетъ вынести въ жизни?.. И все это изъ-за минуты слабости съ ея стороны… Конечно она виновата! И она не могла, не имѣла права бросить ребенка, заставить его страдать и расплачиваться за то, что ей хочется свободы. Вѣдь и минуту сладкихъ грезъ… тогда… и желаніе свободы и покоя теперь — она покупаетъ цѣной страданій этого ни въ чемъ не виноватаго ребенка… О, Коля, Коля!

Лидія Александровна начинаетъ въ отчаяніи сдавливать руки до хруста пальцевъ, она нетерпѣливо переходитъ теперь отъ окна къ окну.

„Пойти бы сейчасъ“ — думаетъ она. — Но куда? Зачѣмъ? Узнать. А потомъ?.. Взять?.. Да, взять, взять… воспитывать самой… Но гдѣ, какъ?.. Надо обдумать, обдумать это!.. Потребовать отъ Сарматова…

Краска стыда бросается въ лицо Лидіи Александровнѣ.

Ни за что!.. До этого униженія она не дойдетъ.

А чѣмъ же виноватъ ребенокъ, чѣмъ виноватъ онъ, что она самолюбива и въ то же время безсильна сама заработать столько, чтобъ не бросать его подкидышемъ?.. Нѣтъ, надо сломить въ себѣ эту гордость, этотъ ложный стыдъ! Взять отъ Сарматова сколько нужно… И потомъ работать, работать, отдать ему… Надо съумѣть выйти изъ этого положенія съ честью. Надо только все обдумать. Сколько необдуманныхъ шаговъ она сдѣлала уже! Боже сохрани сдѣлать еще какую-нибудь ошибку теперь. Лучше переждать и все взвѣсить. Нельзя, поддаваясь сердечному порыву, бѣжать сейчасъ же, чтобъ сдѣлать какую нибудь глупость.

Но обдумывать теперь она ничего не можетъ. Ей тяжело, ей становится невыносимо тоскливо оставаться одной.

Она взглядываетъ на часы въ столовой — Софья Петровна вернется, вѣроятно, скоро. Ахъ, скорѣе бы!.. Скучно, мучительно скучно!

Чтобъ разсѣяться, Лидія Александровна идетъ въ кухню взглянуть, что тамъ дѣлается.

Кухарка Катерина варитъ яблоки для компота, а горничная Катя сидитъ и чиститъ апельсины и что-то разсказываетъ, должно быть, смѣшное, потому что обѣ улыбаются.

При входѣ Лидіи Александровны Катя встаетъ со стула.

— Пришла, хоть взглянуть, что вы тутъ дѣлаете, — говорила Лидія Александровна, смущенная тѣмъ, что прервала оживленную бесѣду двухъ Катеринъ. — А то тамъ… одна да одна.

— Извѣстно, тоска возьметъ, барышня, — поддакнула кухарка.

— Я вамъ помѣшала, вы о чемъ то говорили? — начала Лидія Александровна.

— Такъ пустяки, — прервала кухарка: — Катя вотъ разсказывала, смѣялись, какъ она у чухонъ на воспитаніи жила.

— Какъ вы туда попали? — спросила Лидія Александровна: — вѣдь вы русская.

— Я воспитомка, — отвѣтила нѣсколько смущенная Катя. — Меня изъ Воспитательнаго къ чухнамъ и отдали.

Лидія Александровна поблѣднѣла. Неужели это будетъ преслѣдовать ее на каждомъ шагу!

Занятая мастерской, мастерицами, ученицами, она до сихъ поръ не имѣла случая поинтересоваться горничной Катей, всегда исправной, привѣтливой, ласковой, но не особенно болтливой.

— Что же тамъ было съ вами? — пересиливъ волненіе, спрашиваетъ Лидія Александровна. Она начинаетъ чувствовать, что колѣни ея дрожатъ и садится на тубаретку.

— Со мной ничего, — отвѣтила Катя: — это я про другую дѣвочку разсказывала, которая вмѣстѣ со мной у одной матери жила.

— Что же было?

— Да дѣвочку-то ту наша мать-названная къ ея роднушкѣ въ городъ возила. Роднушка ея здѣсь въ Петербургѣ со столяромъ жила. А дѣвочка-то — Полей звали — была дикая какая-то. Въ деревнѣ привыкла къ чухнамъ, а здѣсь роднушку свою не любила, боялась какъ-то.

— Что-же она… дурная что-ли была? — спросила Лидія Александровна.

— Нѣтъ, ничего, а только такъ съ непривычки. Такъ ужъ такая дикая дѣвочка была. Я, бывало, ничего — меня мать-то наша тоже вмѣстѣ съ ней въ городъ возила и у Полиной роднушки гостить оставляла.

— А у васъ тоже здѣсь… родные были? — спросила Лидія Александровна.

— Нѣтъ, у меня никого нѣтъ, — потупясь отвѣтила Катя.

— Ну, и что-же эта. дѣвочка? — поспѣшила спросить Лидія Александровна, почувствовавъ и сама тоскливое чувство смущенія послѣ своего вопроса.

Катя встрепенулась и продолжала:

— А видите, роднушка сшила Полѣ платье и шубейку: не нравилось ей наше-то крестьянское. Марья въ этомъ во всемъ Полю сюда и возила. Только разъ онѣ и повздорили съ роднушкой — поругались да поругались; Поля плачетъ, домой въ деревню просится, а я тутъ-же была — сижу ни жива, ни мертва. Марья собралась уѣзжать и насъ съ собой, а роднушка Полю не пускаетъ. Оставлю, говоритъ, совсѣмъ у себя, ни за что не отдамъ. А оставить никакъ нельзя: надо чрезъ начальство. Тутъ-то и была потѣха. Роднушка Полю къ себѣ тащитъ, а Поля уцѣпилась за Марью и не оторвать. Роднушка разсердилась, да и говоритъ: ну, коли такъ, вези ее въ чемъ изъ Воспитательнаго взяла. Схватила дѣвочку да и давай все съ нея снимать. Та реветъ, а она ее раздѣваетъ, — продолжая улыбаться разсказывала Катя. — Раздѣла до рубашки, да вотъ тебѣ, говоритъ, вези. Марья ничего не сказала ей на это, а взяла дѣвочку, сняла съ себя кофту изъ-подъ полушубка, а дѣло-то въ морозъ было — тоже вотъ такъ-же на Рождествѣ — взяла Полю, завернула ее въ кофту да и маршъ на дворъ, въ сани; зарыла Польку въ сѣно, та мигомъ и плакать перестала. Посадила меня въ сани да и за возжи…

— Ну, и что-же?

— Да ничего, улыбнулась Катя. — Не пустила роднушка и за ворота выѣхать, остановила: помирились, воротила насъ, Полю опять одѣли.

Лидія Александровна начинаетъ задавать Катѣ вопросъ за вопросомъ, и Катя разсказываетъ ей все, что знаетъ о бытѣ „воспитомокъ“. Жила она у Марьи до четырнадцати лѣтъ. Было ей хорошо — разумѣется, какъ по деревенски Марью любила, какъ родную мать; она и теперь ее навѣщаетъ. У Марьи только и была еще одна воспитомка, эта самая Поля, да свои дочь и сынъ. Марья только изъ чухонской семьи, а была замужемъ за русскимъ; тамъ двѣ деревни рядомъ были: русская и чухонская. Держатъ воспитомокъ строго: докторъ ѣздитъ, наблюдаетъ и чуть что не ладно, сейчасъ выговоръ тѣмъ, у кого дѣти на воспитаніи. У одной семнадцатилѣтней воспитомки ребенокъ родился, такъ докторъ ребенка отобралъ, ее отправилъ въ другую деревню за сорокъ верстъ, а тѣмъ, у кого эта дѣвушка жила, никогда ужъ больше дѣтей изъ Воспитательнаго не дадутъ. Всѣ воспитомки до 14 лѣтъ ходятъ въ школу, всѣ грамотныя. Потомъ нѣкоторыя остаются въ деревняхъ, другихъ берутъ въ „полосатки“, въ институты. До 21 года онѣ „казенныя“, а потомъ ихъ отпускаютъ на волю и даютъ на выходъ 30 р. на руки. Про мальчиковъ Катя не могла разсказать: сама хорошенько не знала; но тоже и ихъ учатъ грамотѣ, ремеслу какому-нибудь, а нѣкоторыхъ и еще куда-то отдаютъ въ школы. Жить вообще воспитомкамъ случается всяко — въ какую семью попадешь: у кого лучше, у кого хуже. Которыя живутъ у чухонъ, тѣ и говорятъ по-чухонски, пока грамотѣ не выучатся. А только больше все живутъ съ своими названными отцами и матерями въ ладу. Есть и умираютъ много, которыя слабыя. А пока онѣ „казенныя“, до 21 года у нихъ на шеѣ „косточка“, костяной номеръ на шнуркѣ съ пломбой и снять его никто не можетъ, кромѣ доктора, который ими завѣдуетъ.

Лидія Александровна слушаетъ все это, выспрашивая съ безучастнымъ видомъ простого любопытства, а въ душѣ тревога то закипитъ, то снова уляжется. То ей страшно за своего Колю, попавшаго къ чухнамъ, въ крестьянскую, быть можетъ, холодную и грязную, избу, то ей представляется, что его тамъ любятъ, какъ родного. Слушаетъ она, какъ Поля не любила свою роднушку, — ей кажется, что и ея сынъ также привяжется къ какой-нибудь чухонкѣ Марьѣ и будетъ дичиться своей „роднушки“… Произноситъ Катя: „которыя слабыя умираютъ“ — и Лидіи Александровнѣ кажется, что ея Коли нѣтъ въ живыхъ, и ея сердце сжимается, какъ предъ бѣдой, какъ въ сознаніи какой-то тяжелой вины.

Дальнѣйшіе разспросы и разговоры могутъ только выдать ее, и Лидія Александровна смотритъ на часы, находитъ, что пора Катѣ и на столъ накрывать, и выходитъ изъ кухни опять въ „большую половину“.

Но она теперь менѣе встревожена, чѣмъ вначалѣ. Если только ребенокъ живъ, участь его еще не такъ ужасна, какъ ей казалось… есть какой-то надзоръ… Она старается теперь успокоить себя, нарочно подбирая успокаивающіе доводы. Говорилъ-же ей еще отецъ, что въ наше время нужно сближаться съ народомъ. Да и въ самомъ дѣлѣ, развѣ мужикомъ быть позорно? Не мѣсто краситъ человѣка. Развѣ изъ Воспитательнаго дома не можетъ выйти человѣкъ, заслуживающій уваженія.

V.

— Елочка, милый! Здравствуй, здравствуй, голубчикъ! Забылъ меня совсѣмъ.

— Съ Новымъ годомъ, бабушка, съ новымъ счастьемъ. Но чтобъ не хуже стараго!

— Съ Новымъ годомъ, дорогой мой. Желаю тебѣ всего лучшаго. Денегъ много, рости большой, да невѣсту хорошую. Да, что-жъ ты, безстыдникъ, не приходилъ на праздникахъ-то, хоть-бы Новый годъ встрѣчать пришелъ.

— Фью-ю, бабушка! Чего захотѣли! Это для нашего брата самое дорогое время. Новый-то годъ я на двухъ семейныхъ елкахъ, въ двухъ клубахъ да въ еще въ одномъ трактирѣ встрѣчалъ.

— Ахъ, безобразникъ, ты хоть-бы не сказывалъ.

— Господь съ вами, бабушка! Да вѣдь, я думаю, я тамъ не ради одного удовольствія. Вы бы посмотрѣли, какой я матеріалъ собралъ. Вотъ кое-что пойдетъ въ крещенскіе номера, такъ я васъ еще посмѣшу.

Лидія Александровна, въ сосѣдней комнатѣ, торопясь окончить до вечерняго чаю записи въ книгу принятыхъ сегодня по счетамъ товаровъ изъ прикладного и другихъ магазиновъ, на минуту отрывается отъ работы и прислушивается къ этимъ голосамъ въ гостиной. Развѣ у Софьи Петровны есть внукъ. Отчего же она никогда не говорила о немъ?

Но вслушиваясь дальше въ разговоръ Софьи Петровны съ гостемъ, Лидія Александровна начинаетъ по нѣкоторымъ его разспросамъ и отвѣтамъ „бабушки“ догадываться, что гость, должно быть, товарищъ дѣтства отсутствующаго сына Софьи Петровны. Потомъ она слышитъ, какъ гость своимъ молодымъ, веселымъ голосомъ упоминаетъ о карикатурахъ, гонорарѣ, о художникахъ, слышитъ, какъ Софья Петровна называетъ его нѣсколько разъ „елочкой“ и ей приходитъ въ голову, не тотъ-ли это художникъ, который жилъ по сосѣдству съ ней въ меблированной комнатѣ. Его фамилія, кажется, была Елкинъ. Вѣроятно, онъ и есть „елочка“.

Лидіей Александровной овладѣваетъ нетерпѣливое любопытство взглянуть на гостя. Но она слышитъ, что Софья Петровна оставила его чай пить, и она не встаетъ изъ-за стола, пока не провѣрены всѣ счета, пока не окончена послѣдняя запись. Это машинальное занятіе, къ которому она уже привыкла, не мѣшаетъ ей однако слѣдить за разговоромъ: двери въ гостиную изъ примѣрочной, служившей вмѣстѣ съ тѣмъ и конторой, открыты, и каждое слово Софьи Петровны и гостя отчетливо доносится до Лидіи Александровны.

Захлопнувъ, наконецъ, книгу, прибравъ и заперевъ всѣ документы, она прошла еще въ мастерскую, сдѣлала на завтра кое-какія распоряженія собиравшимся уже уходить мастерицамъ, спросила Катю, готовъ-ли чай, и потомъ чрезъ столовую вышла въ гостиную.

Софья Петровна ихъ познакомила. Они оба не нашли нужнымъ упоминать о ничего не значущей встрѣчѣ, хотя обоимъ съ перваго взгляда другъ на друга было понятно, что они ее помнятъ.

Катя доложила, что самоваръ поданъ, и Софья Петровна пригласила Елкина въ столовую.

Стронина всегда сама разливала чай, и Лидіи Александровнѣ былъ полный просторъ для бесѣды съ гостемъ. Но она разговаривала на этотъ разъ вяло, не смотря на словоохотливость молодого художника. Она еще не присмотрѣлась къ нему и весь его разговоръ и образъ мыслей не сразу нашелъ отзвукъ въ ея душѣ.

Онъ ей однако нравился. Въ каждомъ его словѣ звучали молодость, юморъ, добродушіе. Ему было, повидимому, лѣтъ двадцать съ небольшимъ, но Лидіи Александровнѣ онъ казался почему-то моложе ея самой. Она улыбалась иногда на какую-нибудь его шутку, какъ улыбаются старшіе, глядя на шалость ребенка. По своему серьезному складу ума, привыкнувъ съ дѣтства „разсуждать“, а теперь, переживъ горе и неся въ себѣ какую-то еще не вполнѣ опредѣлившуюся, но уже намѣченную задачу, она не могла сразу поддаться тому, чтобъ смотрѣть на все съ комической точки зрѣнія и забавляться этимъ.

Софья Петровна продолжала между тѣмъ разспрашивать гостя о его житьѣ. Какъ любимый товарищъ ея сына, Елкинъ пользовался всегда ея особеннымъ вниманіемъ: она снабжала его иногда нѣсколькими рублями „въ долгъ безъ отдачи“, „награждала“ къ празднику банкой варенья или пирогомъ, заставляла его иногда снять рваную визитку и отдавала ее какой-нибудь изъ ученицъ въ починку, пока Елочка въ одной жилеткѣ велъ съ ней оживленную бесѣду о какомъ нибудь балѣ, высмѣивая дамскіе наряды.

Лучшимъ костюмомъ у Елкина былъ фракъ, и теперь онъ былъ во фракѣ — франтъ-франтомъ.

— Ты это куда-же вырядился-то? — спросила его Софья Петровна.

— А я отъ васъ, бабушка, на балъ, въ Благородное собраніе. Давно я тамъ не бывалъ, надо и съ нихъ собрать дань Момусу. Ну, а юмористическаго соглядатая туда безъ этого мундира, пожалуй, и не пустятъ. А то я съ удовольствіемъ пошелъ-бы хоть въ полосатомъ камзолѣ съ бубенчиками.

— Не простудись ты въ этомъ декольте-то. Сегодня вонъ какой вѣтеръ да морозъ.

— Ничего, бабушка, дѣло привычное.

— Пальтишко, вѣдь, поди все то-же: вѣтромъ подбитое.

— Нѣтъ, бабушка, оно у меня на теплыхъ ниткахъ шито, — усмѣхнулся Елкинъ.

Лидія Александровна посмотрѣла на него и улыбнулась.

— Ахъ, безпутная твоя голова: — покачавъ головой, любовно произнесла старушка.

— Зато веселая, бабушка.

Лидіи Александровнѣ эта безпечность начинала, наконецъ, нравиться. Это былъ прямой контрастъ съ ея неотступной озабоченностью своимъ положеніемъ, съ ея малодушіемъ предъ неудачами, съ ея ничѣмъ неоправдываемой гордостью и постояннымъ няньчаньемъ съ своей собственной особой.

— Все это мелочи, все мелочи, драгоцѣнная бабушка, — съ улыбкой говорилъ Елкинъ, прихлебывая ложечкой горячій чай: — „и въ рубищѣ почтенна добродѣтель“, говоритъ Телятевъ.

— Ахъ, ты добродѣтель моя!

— А развѣ нѣтъ?

— Да похаить грѣхъ, да и хвалить то не за что. Вотъ, еслибъ ты свое шутовство бросилъ да за дѣло принялся, вотъ-бы я тебя похвалила.

— За какое дѣло, бабушка?

— Ну, на службу-бы куда-нибудь опредѣлился, хоть въ чиновники, что-ли.

— Ну, а на мое-то мѣсто кто-же?

— На какое?

— Да карикатуры-то рисовать?

— Да на что онѣ, прости Богъ, нужны. По мнѣ ихъ и совсѣмъ уничтожить такъ дѣльно будетъ.

— А чѣмъ-же чиновники заниматься на службѣ будутъ? — пресерьезно спросилъ» Елкинъ.

— Какъ чѣмъ? — наивно изумилась Софья Петровна: — да вѣдь у нихъ, я думаю, дѣло есть.

— Если они всѣ будутъ дѣломъ заниматься, куда-же ихъ столько держать будутъ, — смѣялся Елкинъ. — Многихъ отпустить придется. Они только тѣмъ и держатся, что половину времени моими рисунками развлекаются.

— Ну, ты выдумаешь! — махнувъ на него рукой, сказала Софья Петровна.

— Да это ничего, бабушка, пусть ихъ развлекаются. Вѣдь если люди смѣяться перестанутъ, они злиться начнутъ, кусаться будутъ.

— А вы картинъ на выставки не пишите? — спросила Елкина Лидія Александровна.

— Нѣтъ, я на нихъ только карикатуры рисую, — шутливо отвѣтилъ Елкинъ. — Этимъ я даже и дебютировалъ на юмористическомъ поприщѣ.

— То есть какъ? — спросила Лидія Александровна.

— А я вѣдь прежде тоже въ академіи былъ. Да мнѣ академическій родъ живописи никакъ не давался: все бывало мнѣ всѣ эти классическія выдумки смѣшными кажутся. Бывало, товарищъ выводитъ какой-нибудь глубокомысленный сюжетъ, а я подсяду сзади да по тѣмъ же контурамъ на него карикатуру нарисую. Потомъ разъ на всю академическую выставку карикатуру сдѣлалъ, снесъ ихъ въ юмористическій журналъ, да какъ мнѣ тамъ за мои рисунки сразу 25 цѣлковыхъ отвалили, такъ съ тѣхъ поръ такъ и пошло. Нѣтъ денегъ, нарисуешь карикатуру — смотришь трешница, пятишница.

— А денегъ все нѣтъ, — вставила свое замѣчаніе Стронина. — Куда-же ты деньги дѣваешь?

— Э, бабушка, наше дѣло такое — все израсходуешь, — беззаботно отвѣтилъ Елкинъ, подавая ей пустой стаканъ. — Налейте-ка вотъ еще посудинку послаще. Безъ траты денегъ и сюжета хорошаго для карикатуры не найдешь, — продолжалъ онъ. — Хочешь видѣть жизнь, такъ бывай вездѣ: и въ театрѣ, и въ маскарадѣ, и на скачкахъ, и на выставкахъ, и книжки новыя покупай, вертись во всѣ стороны волчкомъ.

— И выходитъ, что изъ пустого въ порожнее переливаешь, — съ напускной суровостью упрекнула его Стронина.

— Живемъ по писанію, бабушка, какъ птицы небесныя, а редакціи и кухмистерскія питаютъ насъ, — шутилъ Елкинъ.

— А ваши товарищи не сердятся на васъ, когда вы на ихъ картины карикатуры рисуете? — спросила Лидія Александровна.

— Нѣтъ, у насъ это все безобидно выходитъ, — отвѣтилъ онъ. — Напротивъ, многіе нарочно приглашаютъ еще до выставки узнать, не подмѣчу-ли я какую-нибудь наглядную несообразность, и еще спасибо говорятъ. У меня ужъ такъ глазъ наметался, что я вижу то, чего не замѣчаетъ самъ художникъ.

— А въ академію вы продолжаете ходить?

— Нѣтъ, совсѣмъ бросилъ. Испугался избытка красоты. Пробавляюсь однѣми карикатурами.

Лидіи Александровнѣ уже знакома была разница между «академиками» и «передвижниками»; она любила картины и не хотѣла примириться съ тѣмъ, что Елкинъ не занимается живописью.

— Такъ вамъ, можетъ быть, слѣдовало-бы пойти къ передвижникамъ, — замѣтила она. — Зачѣмъ-же бросать живопись, если у васъ есть талантъ?

Елкинъ нѣсколько потупился.

— Талантъ, талантъ! — произнесъ онъ съ легкой ироніей. — Много насъ тутъ талантовъ-то! Рѣпинымъ въ жанрѣ или Шишкинымъ въ пейзажѣ мнѣ вѣдь все-равно не сдѣлаться, я это знаю. А такъ-то… Ну ихъ и съ ихъ реализмомъ! Стоитъ-ли потѣть и корпѣть, волноваться и вдохновляться для того, чтобъ написать яичную скорлупу, такъ чтобъ курица начала клевать ее.

— Ты бы хоть портреты рисовалъ, и то бы дѣло, — сказала Софья Петровна. — Вонъ ты съ меня какой портретъ нарисовалъ хорошій. Я вамъ не показывала? — обратилась она къ Лидіи Александровнѣ.

— Нѣтъ, — отвѣтила та.

Софья Петровна позвала Катю и велѣла подать себѣ съ окна изъ спальни маленькую шкатулку, гдѣ у нея вмѣстѣ съ письмами отъ сына и дочери, хранился и портретъ, сдѣланный Елкинымъ.

— Вотъ вы тутъ какая веселая были, бабушка, — сказалъ Елкинъ, когда Лидія Александровна съ улыбкой разсматривала удачно набросанный портретъ. — А то теперь для Новаго года все ворчите. Вотъ погодите, я васъ ворчуньей нарисую.

— Очень вѣрно схвачено, — сказала Лидія Александровна, передавая портретъ Елкину. — И очень симпатичное выраженіе.

— Да, портреты мнѣ удаются, — сказалъ Елкинъ, — разсматривая свою работу. — Только вотъ бѣда: всегда они у меня немножко на карикатуру смахиваютъ. Увижу у оригинала смѣшную черточку — сейчасъ у меня карандашъ-то какъ-то самъ собой и подмигнетъ на нее.

Поболтавъ и пошутивъ еще нѣсколько времени, Елкинъ распрощался. Софья Петровна настояла, чтобъ онъ не забывалъ и приходилъ къ ней, если не чаще, то хоть по воскресеньямъ къ обѣду. Она проводила его до передней и, вернувшись, сказала Лидіи Александровнѣ:

— Хорошій малый, а вотъ, подите, такъ нищимъ и живетъ, такъ и умретъ. Люблю его, какъ родного, а и помогать устала. Вѣдь что бы, кажется, ему не найти себѣ дороги. Съ Васенькой вмѣстѣ въ гимназіи учился, Васенька потомъ въ инженеры пошелъ, а этотъ въ академію. Васенька теперь три тысячи получаетъ, а этотъ по три рубля занимаетъ. И въ усъ себѣ не дуетъ. Да хоть тѣмъ хорошъ — не скулитъ. Всегда у него точно онъ 200 тысячъ выигралъ. За это и люблю-то его. Да и сирота круглый.

VI.

Но струйка свѣжаго воздуха, пробѣжавшая съ появленіемъ у Софьи Петровны веселаго Елочки, не на-долго вызвала Лидію Александровну изъ ея тревожнаго настроенія. Тотчасъ послѣ Новаго года начались по обыкновенію заказы приданаго для свадебъ, предстоявшихъ въ наступающій мясоѣдъ, а съ этими заказами у Лидіи Александровны опять пошли мысли объ отношеніяхъ мужчинъ и женщинъ, о бракѣ, о дѣтяхъ, о ея Колѣ.

Увидать теперь своего ребенка стало для нея неодолимой потребностью. Ея положеніе у Софьи Петровны съ каждымъ днемъ улучшалось, ея вкусъ, пониманіе всѣхъ тонкостей туалета сдѣлали то, что Софья Петровна съ Новаго года прибавила ей жалованье. Занятая работой, увлеченная ею, Лидія Александровна не имѣла времени на развлеченія; не было у нея поэтому и расходовъ; и теперь, съ прибавкой жалованья она обдумывала, какъ-бы взять ребенка изъ Воспитательнаго и отдать его куда-нибудь въ семью, гдѣ она могла-бы видѣть его, когда ей вздумается. Она рѣшила посовѣтоваться объ этомъ съ акушеркой Марьей Николаевной. Но прежде чѣмъ сдѣлать этотъ шагъ, она хотѣла, не говоря объ этомъ даже Марьѣ Николаевнѣ, повидать своего ребенка, вызвать въ Петербургъ ту женщину, у которой онъ находится, или самой съѣздить въ деревню. Въ ближайшее воскресенье она отправилась въ Воспитательный разузнавать.

Она одѣлась возможно проще. Каждое лишнее украшеніе казалось ей почему-то неумѣстнымъ. Вуаль была выбрана потемнѣе и поплотнѣе, чтобъ, насколько возможно и прилично, скрыть лицо.

Съ замираніемъ сердца подошла она къ большимъ воротамъ Воспитательнаго дома на Мойкѣ. Но, вмѣсто того, чтобъ войти въ нихъ, она, замедливъ шаги, прошла мимо. Взглядъ ея робко бѣгалъ по сторонамъ. Волнуясь, она дошла до Гороховой, опять осмотрѣлась, какъ будто боясь, что ее кто-нибудь замѣтитъ здѣсь, и снова вернулась, все болѣе и болѣе замедляя шаги по мѣрѣ приближенія къ воротамъ Воспитательнаго. Она сама не знала, что она обдумывала, но ей казалось, что нужно все взвѣсить, прежде чѣмъ рѣшиться на этотъ шагъ. Но уже все сто разъ было взвѣшено, передумано и рѣшено. Наконецъ, быстро, какъ бы боясь, чтобъ не ослабѣла ея рѣшимость, она вошла въ ворота.

— Вамъ кого угодно? — остановилъ ее сторожъ, выглянувъ изъ своей будки.

— Справиться… о ребенкѣ… — дрогнувшимъ голосомъ отвѣтила Лидія Александровна.

— Сегодня пріема нѣтъ, пожалуйте завтра.

Лидія Александровна остановилась въ раздумьи. Она почему-то нашла нужнымъ дать сторожу двугривенный, разспросила его, въ какіе часы менѣе публики, чтобъ скорѣе и удобнѣе сдѣлать справку.

Но на другой день у нея случилось много спѣшной работы въ мастерской. Чтобъ уйти, надо было выдумать какой-нибудь предлогъ. Но Лидія Александровна какъ ни думала ничего не могла придумать. Непріятно было ей лгать. По мѣрѣ приближенія часа, когда нужно было уходить, волненіе ея росло. Она поблѣднѣла, губы вздрагивали, выраженіе лица сдѣлалось болѣзненнымъ. А тутъ, какъ нарочно, явилась заказчица къ примѣркѣ платья. У Лидіи Александровны руки дрожали, когда она скалывала булавками складки лифа; отъ досады и волненія она едва могла отвѣчать на вопросы.

Софья Петровна, присутствовавшая при примѣркѣ, замѣтила это и, когда заказчица ушла, она обратилась къ Лидіи Александровнѣ съ вопросомъ:

— Что съ вами, голубушка? Не больны ли вы?

Не приходилось и лгать.

— Да, мнѣ что-то съ утра дурно, — отвѣтила Лидія Александровна. — Мнѣ просто нужно на воздухъ. Я пойду похожу.

— Подите, подите, милая, — сказала Софья Петровна — погуляйте.

До Воспитательнаго Лидія Александровна доѣхала на извощикѣ. Ея волненіе, какъ только была устранена его причина — препятствіе къ выходу изъ дому — исчезло, а самая поѣздка въ Воспитательный сегодня уже не волновала ее, какъ въ первый разъ. Сторожъ указалъ ей куда идти, чтобъ получить справку. Въ одномъ изъ надзорныхъ флигелей Лидія Александровна поднялась во второй этажъ и вошла въ комнату, гдѣ за нѣсколькими столами занимались служащіе, мужчины и дамы. Тутъ же стояли въ ожиданіи человѣкъ десять посѣтителей, преимущественно дѣвушки, принадлежащія, судя по ихъ одеждѣ, къ низшимъ классамъ общества. Это сначала смутило Лидію Александровну. Но, увидавъ около себя сѣдую старушку, потомъ мужика и какую-то пожилую, прилично одѣтую даму, она нѣсколько успокоилась. Очевидно, эти пришли справляться по порученію, слѣдовательно и ее не признаютъ за мать ея отданнаго сюда ребенка. Она принимаетъ увѣренный, спокойный видъ посторонней посѣтительницы.

Но вдругъ ей приходитъ мысль: ребенокъ отданъ четыре мѣсяца тому назадъ… онъ можетъ быть и не отправленъ въ деревню, а гдѣ-нибудь тутъ же, въ сосѣднихъ комнатахъ, на рукахъ у кормилицы… Что если ей предложатъ посмотрѣть на него? Какое-то онъ произведетъ на нее впечатлѣніе? Неужели и это будетъ при всѣхъ? Въ состояніи-ли она будетъ выдержать свою роль посторонней? О, непремѣнно надо скрыть волненіе, не выдать себя; никто не долженъ догадаться, что она мать этого ребенка, котораго ей покажутъ.

Чиновникъ, къ которому ей нужно обратиться, занятъ. Въ ожиданіи, пока онъ возьметъ у нея для наведенія справки билетъ съ номеромъ и именемъ ребенка, Лидія Александровна машинально вертитъ этотъ билетъ въ рукахъ. «А что если это не настоящій?» мелькаетъ у нея въ головѣ мысль. Печатный онъ, но имя прописано какимъ-то малограмотнымъ почеркомъ и нѣтъ ни чьей подписи, нѣтъ печати, ничего… неужели это такъ просто?

Лидія Александровна припоминаетъ разныя росписки, бывшія у нея въ рукахъ. Почтовыя квитанціи на заказныя письма: подпись, печать… А это… что-то въ родѣ багажной квитанціи…

Ея размышленія прерваны рыданіями какой-то молодой дѣвушки, получившей справку. Лидія Александровна не могла сразу понять, что случилось съ дѣвушкой.

— Эхъ, болѣзная, померъ вѣрно ребеночекъ-то, — прошамкала стоявшая около Лидіи Александровны старуха, сочувственно покачавъ головой.

— Ох-хо-хо! — вздохнулъ какъ бы въ отвѣтъ старухѣ дожидавшійся тутъ же мужикъ.

У Лидіи Александровны колѣни дрогнули. Что если и ей скажутъ, что ея Коля умеръ? Она чувствовала, какъ сжалось ея сердце, какъ тревога охватила ее всю. Надо приготовиться къ этому удару, надо съумѣть сдержать себя, не выдать… Къ чему это? къ чему дѣлать участниками своихъ страданій всѣхъ окружающихъ?

Ей страстно хотѣлось теперь, чтобъ ребенокъ былъ живъ, но она уже нарочно готовила себя къ извѣстію о смерти, чтобъ встрѣтить его, не показавъ никому своей душевной муки. «Умеръ, умеръ» — твердила она.

Вотъ, наконецъ, чиновникъ взялъ у нея билетъ.

Какъ долго роется онъ въ своихъ книгахъ! Вотъ онъ посмотрѣлъ одну, посмотрѣлъ другую. На его безучастномъ лицѣ нельзя прочесть ровно ничего. Вотъ онъ что-то пишетъ на билетѣ. «Должно быть живъ» — думаетъ Лидія Александровна, и ея глаза загораются оживленіемъ.

Чиновникъ молча возвратилъ ей билетъ.

«Въ деревнѣ Пигалово Ямбургскаго уѣзда у крестьянки Христины Кивисикъ, умеръ 14 декабря» — прочла Лидія Александровна сдѣланную на билетѣ надпись.

Широко раскрытыми глазами посмотрѣла она на чиновника, какъ-бы ожидая отъ него еще чего-то. А тотъ уже взялъ билетъ у другой посѣтительницы и пошелъ наводить по нему справку.

Какъ ни готовилась Лидія Александровна къ извѣстію, что ребенокъ умеръ, но ее поразило теперь неожиданностью, что это было такъ недавно, что это было уже тогда, когда она рѣшилась видѣть сына и сама позаботиться объ его участи. Какая преступная медлительность! О чемъ-же она думала, чего она колебалась? Быть можетъ, приди она во-время, Коля былъ бы живъ.

Съ минуту она простояла неподвижно. Окружающіе съ участіемъ смотрѣли на нее.

Но она сейчасъ же опомнилась и направилась къ выходу. Ей даже не пришло въ голову спрашивать еще что нибудь о своемъ ребенкѣ. Стараясь сдерживать волненіе, она медленно вышла изъ пріемной и, подъ гнетомъ тяжелыхъ мыслей, медленно пошла домой.

Въ воображеніи у нея рисовался рядъ картинъ смерти сына. Лицо этого ребенка, фигуру его она не представляла себѣ: Коля — это было что-то отвлеченное. Но вся окружающая обстановка рисовалась ей по тѣмъ картинамъ деревенской жизни, которыя она мелькомъ видала и въ деревнѣ у отца, и въ послѣднее лѣто на своей «дачѣ».

И ей, пока она идетъ по сверкающему бѣлымъ снѣгомъ Невскому проспекту, не замѣчая вокругъ себя пестрой, нарядной толпы, мерещится грязная изба, вонючая… дѣти голыя… въ однихъ грязныхъ, рваныхъ рубашенкахъ… никто за ними не смотритъ… Въ углу, на укрѣпленной гдѣ-то у потолка длинной палкѣ, виситъ люлька. Ребенокъ кричитъ до хрипоты, а въ избѣ никого нѣтъ… Потомъ — полна изба мужиковъ… пьяные… дымъ махорки… ребенокъ задыхается… кричитъ… къ люлькѣ подходитъ баба… и качаютъ, качаютъ, качаютъ до одуренія…

Она вернулась домой еще болѣе взволнованная, чѣмъ вышла.

— Не послать-ли за докторомъ, — сказала Софья Петровна, видя, что прогулка не помогла Лидіи Александровнѣ. Старушка безпокоилась за здоровье Лидіи Александровны не только по расположенію къ ней, но и въ виду большого числа заказовъ.

— Ничего, все пройдетъ, — отрывисто отвѣтила Лидія Александровна хозяйкѣ и пошла въ мастерскую.

Но она не могла не думать о ребенкѣ и обвиняла теперь себя въ его смерти. Она отвѣчала невпопадъ на вопросы мастерицъ, не могла соображать, что нужно дѣлать, и рѣшилась, наконецъ, уйти къ себѣ и лечь. Самый видъ всѣхъ этихъ матерій и нарядовъ раздражалъ ее теперь.

Едва она успѣла затворить за собой двери своей комнаты, какъ слезы градомъ покатились у нея по щекамъ. Она и не думала удерживаться отъ нихъ. Ея нервы, измученные и чрезмѣрной работой, и душевными волненіями, не въ состояніи были вынести болѣе ни малѣйшаго напряженія. Она сѣла на кровать, облокотилась на подушку, и долго плакала, не двигаясь и безучастно смотря передъ собой. Въ головѣ точно все застлало туманомъ. Отъ времени до времени выскакивала на поверхность какая-нибудь тревожная мысль, но сейчасъ же опять тонула въ общемъ хаосѣ.

Но слезы были уже предвѣстникомъ успокоенія. Возбужденіе улеглось, усталость взяла свое, Лидія Александровна совсѣмъ склонилась на кровать и уснула. Черезъ часъ она проснулась, перемѣнила платье на капотъ и снова легла и уснула. Ее не тревожили до вечерняго чаю. Когда Софья Петровна вечеромъ вошла провѣдать, «жива-ли» она, Лидія Александровна попросила дать ей чаю въ ея комнату и оставить ее въ покоѣ.

На утро она встала ранѣе обыкновеннаго; но, освѣженная сномъ, она чувствовала себя здоровой.

Рабочая жизнь сейчасъ же опять взяла ее въ руки; некогда было предаваться безцѣльному разбереживанію болѣвшей раны, не зачѣмъ было выносить свое горе въ мастерскую. По прежнему бодрая, только нѣсколько болѣе серьезная, принялась Лидія Александровна за свое дѣло.

Но каждый день она нѣтъ-нѣтъ да и вспомнитъ объ умершемъ сынѣ, и въ груди у нея что-то сожмется, заноетъ. Она не хочетъ поддаваться этой слабости, привычка разсуждать является ей на помощь, и въ то время, какъ сердце начинаетъ биться отъ смутно сознаваемой вины, она старается успокоить его логическими доводами разума.

«Вѣрно такъ суждено…» — думается ей. — «Быть можетъ и лучше это… Почему нужно было любить непремѣнно Колю… почему не любить совершенно такъ же и всѣхъ другихъ… Это былъ-бы эгоизмъ, мелочность… Все для него, для Коли…»

Ей вспоминаются отрывки мыслей, слышанныхъ отъ Сарматова. Я и мой ребенокъ!.. Сарматовъ порицалъ этихъ людей. Но и она, еслибъ у нея былъ ребенокъ — она чувствуетъ теперь, что была-бы способна пожертвовать счастіемъ всѣхъ другихъ, чтобы создать счастіе своего сына. Осчастливить въ немъ себя, вотъ что ей было бы нужно. Когда она ненавидѣла этого ребенка за то, что онъ нарушилъ ея покой и помѣшалъ ей жить такъ, какъ она хотѣла, въ ней говорилъ эгоизмъ. Но и теперь, полюбивъ его, развѣ не съ тѣмъ-же эгоизмомъ стала-бы она создавать его счастіе. Это заколдованный кругъ, изъ котораго одинъ выходъ — не любить себя, не любить своихъ; надо любить всѣхъ, а себя и своихъ въ этихъ всѣхъ.

«Если я виновна, допустивъ умереть моего ребенка, когда его можетъ быть можно было сохранить, развѣ я одна виновата въ этомъ» — думаетъ Лидія Александровна: — «Виновны всѣ мы и за всѣхъ, когда мы допускаемъ гдѣ-бы ни было страдать безпомощныхъ дѣтей! Почему эта разница между своими и чужими?..»'

Нѣтъ, если за ней есть какая нибудь вина, она искупитъ ее, сто разъ искупитъ добромъ, которое она постарается сдѣлать всѣмъ, кому будетъ можно, только-бы ей самой выбиться на дорогу. Нѣтъ, она мирится теперь со смертью своего ребенка. Его смерть — это жертва, которая принесетъ быть можетъ лучшіе плоды, чѣмъ еслибъ онъ въ состояніи былъ дать своей жизнью. Развѣ она позволила-бы обижать его? Она никого-бы не пощадила, чтобъ защитить его отъ страданій. Теперь она не дастъ въ обиду никого изъ такихъ-же безпомощныхъ чужихъ.

Ей вспоминается барыня, про которую разсказывалъ Сарматовъ. Та испугалась умереть и оставить своихъ дѣтей сиротами, та тогда поняла «сиротство» человѣка. Теперь и она, какъ та барыня, на себѣ испытала, что надо быть матерью всѣхъ, у кого нѣтъ матери. Неужели ребенокъ защищенъ только тогда, когда у него живы мать, отецъ, родные?..

А ея личная жизнь?.. въ этомъ и будетъ ея личная жизнь, ея счастіе!

По мѣрѣ того, какъ Лидія Александровна думала въ этомъ направленіи, она становилась спокойнѣе. Встревоженная душа умиротворялась, отношеніе къ своему положенію, ко всему окружающему, къ своему горю и къ своимъ ожидаемымъ радостямъ становилось яснѣе, чище, нетребовательнѣе.

VII.

Ранней весной, тотчасъ послѣ Пасхи, Стронина уѣхала въ Москву къ дочери. Ея Маруся должна была скоро сдѣлаться матерью, и Софья Петровна хотѣла быть у нея во время родовъ. Лидія Александровна осталась въ мастерской за хозяйку.

Стронина теперь уже души не чаяла въ своей помощницѣ. Съ каждымъ днемъ положеніе Лидіи Александровны въ мастерской становилось прочнѣе и самостоятельнѣе. Не только мастерицы, но и заказчицы уже привыкали видѣть въ ней важную пружину, дававшую особенную плавность и красоту движенію всего механизма мастерской. Софья Петровна не ревновала ее къ этому успѣху, а напротивъ, сама всячески поощряла ее. Старушка уже достаточно утомилась заботами о мастерской въ теченіи своей жизни и теперь рада была, что дѣло идетъ безъ особенныхъ трудовъ съ ея стороны. Кромѣ того, Софья Петровна была немножко суевѣрна и вѣрила, что у Лидіи Александровны «рука легкая».

Жажда знанія, какая являлась у Лидіи Александровны въ первое время по пріѣздѣ ея въ Петербургъ послѣ выхода изъ института, сказалась и теперь. Урывками, выбирая свободное время, Лидія Александровна ходила въ Публичную библіотеку и рылась тамъ въ каталогахъ, ища книгъ, которыя могли-бы ей быть полезны въ ея дѣлѣ. Попалась «Анатомія для художниковъ». Развѣ она теперь не художникъ? Развѣ и ей не нужно знать строеніе того тѣла, изъ котораго она искуснымъ сочетаніемъ цвѣтовъ и расположеніемъ складокъ дѣлаетъ картину? То, что прежде она просматривала съ празднымъ любопытствомъ, сдѣлалось для нея теперь предметомъ изученія. За одной книгой пошла другая, за другой третья. И то, что касалось искусства, и то, что касалось выдѣлки матерій, и теорія цвѣтовъ и тѣней — все ей нужно. Она не хотѣла съ завязанными глазами слѣдовать за создаваемыми въ Парижѣ модами: если онѣ красивы и разумны, если онѣ на чемъ нибудь основаны, она хочетъ знать, почему онѣ таковы, и сама хочетъ быть законодательницей. Въ поискахъ интересовавшихъ ее свѣдѣній она не ограничилась читальной залой; она обратилась въ отдѣленія и, по указаніямъ библіотекарей, брала книги оттуда. Но, тратя дорогое время на чтеніе книгъ, имѣющихъ для нея лишь косвенное значеніе, она досадовала, что слишкомъ мало находилось по ея спеціальности: ей казалось, что нарядамъ какъ будто не придаютъ серьезнаго значенія.

«А вѣдь каждая букашка, каждая божья коровка одѣваются въ красивыя одѣянія!» — думаетъ Лидія Александровна.

Но вотъ ей дали въ библіотекѣ «Die Trachten der Völker» Кречмера. Она просматриваетъ эти картинки, изображающія послѣдовательное измѣненіе костюмовъ въ разныхъ странахъ съ начала историческихъ временъ до второй половины девятнадцатаго столѣтія. Интересно… но мало удовлетворяетъ ее; ей попадалось уже и лучшее. Она взглядываетъ на нѣмецкій текстъ въ поясненіе картинокъ. Его писалъ какой-то неслыханный ею Dr. Carl Rohrbach in Gotha. Должно быть ученый?.. «Что-жъ, надо осилить и это» — думаетъ она, перелистывая страницы.

И вдругъ это чтеніе развертываетъ передъ ней такую широкую картину и показываетъ ей такое значеніе одежды, о какомъ она и не думала, берясь за ремесло портнихи.

Она съ жадностью читаетъ страницу за страницей, обогащаясь новыми для нея мыслями, она находитъ объясненія тому, что уже иногда смутно бродило въ ея головѣ, но еще не выражалось ясными образами.

Мода не принадлежитъ Парижу — она выработана вѣками и дружной работой всѣхъ народовъ, — читаетъ Лидія Александровна.

Неизмѣнные, устойчивые національные костюмы — это фундаментъ. Но это въ то-же время и застой, косность. Уже у древнихъ народовъ замѣчается, какъ особое щегольство, подражаніе другъ другу въ костюмахъ: персы носили индійскія одежды; греческіе сатирики осмѣивали страсть къ азіатскимъ костюмамъ. Всегда существовала мирная война нарядами. Новизна возбуждаетъ. Рядомъ съ царящимъ народнымъ костюмомъ, мода, какъ придворный шутъ, поддерживаетъ бодрость духа, пробуждаетъ отъ спячки. Перемѣна наряда измѣняетъ человѣка. Рекруты при перемѣнѣ своего деревенскаго платья на военный мундиръ быстро усваиваютъ и другія манеры, и другіе взгляды. Тоже было съ цѣлыми народами.

Лидіи Александровнѣ при чтеніи этихъ строкъ вспоминаются реформы Петра, и она на минуту задумывается. Этотъ геній, измѣнившій силой одной своей личности исторію всей Европы, введя спавшую до тѣхъ поръ Россію въ семью европейскихъ народовъ, началъ перемѣной платья.

Моды не случайны, — вычитываетъ Лидія Александровна далѣе. Въ модѣ выражается духъ времени. Чѣмъ жизненнѣе эпоха, тѣмъ разнообразнѣе моды. Вотъ начало 18 столѣтія, его первыя 30 лѣтъ. Все замираетъ. Однообразный парикъ, пудра, дѣлаютъ все бѣлымъ, а за ними и искусство и литература становятся слащавыми, расплывчатыми. Зато въ послѣднія 30 лѣтъ того-же вѣка все опять оживаетъ и закипаетъ новая горячая дѣятельность. Между этими двумя періодами проходятъ годы, отъ которыхъ вѣетъ суровостью трезвыхъ математическихъ законовъ, все подчиняющихъ себѣ въ эту эпоху: и поэзію, и скульптуру, и музыку, и формы общежитія. Это переходъ отъ духа мертвечины начала столѣтія къ новому роду мышленія и чувствованія конца вѣка.

Современныя моды, одинаковыя во всѣхъ странахъ Европы, дѣлаютъ изъ всѣхъ европейцевъ одну общую семью, объединяя и обычаи, и взгляды, и интересы. Мечты и грезы космополитовъ становятся дѣйствительностью… Въ древности мы видимъ различное одѣяніе у всѣхъ народовъ, нынѣ разные народы носятъ одежды одинаковаго покроя. Общеевропейскій нарядъ — это только символъ великаго братства народовъ, братства все болѣе и болѣе укрѣпляющагося. Если порой возникаютъ распри и для ихъ умиротворенія призываются громы пушекъ, все-же теперешняя семья европейскихъ народовъ представляетъ намъ такое величественное и достойное удивленія зрѣлище, какого не встрѣчается во всей прежней исторіи человѣчества. Когда во времена процвѣтанія римской имперіи осуществлялись какія-либо грандіозныя общественныя работы, онѣ были обязаны своимъ происхожденіемъ чьей либо единоличной могучей волѣ, принуждавшей всѣхъ къ безпрекословному повиновенію. Нынѣ тоже самое осуществляется по добровольному почину самихъ народовъ, протягивающихъ другъ другу руку для великихъ начинаній. Какъ велико было въ этомъ процессѣ вліяніе костюма и измѣнчивой моды — кто разрѣшитъ этотъ вопросъ! Во всякомъ случаѣ оно гораздо больше, чѣмъ обыкновенно думаютъ.

Читая эти строки, Лидія Александровна чувствуетъ, какъ ее охватываетъ радостное волненіе, какъ эти мысли ободряютъ ее въ ея новой дѣятельности.

«Какую-же огромную роль можетъ еще сыграть нарядъ, если законодательство модъ будетъ въ рукахъ людей, которые преслѣдуютъ не одну только наживу или капризъ!» — думаетъ Лидія Александровна. Красота — великая сила. Умный нарядъ и некрасивую сдѣлаетъ красивой, а слѣдовательно и болѣе счастливой. Умный нарядъ, силой красоты, вліяетъ на характеръ человѣка.

«Самые красивые изгибы сводовъ въ то-же время и самые устойчивые» — припоминается Лидіи Александровнѣ гдѣ-то вычитанная фраза, и она восторженно повторяетъ нѣсколько разъ про себя «красота — сила!» Нѣтъ, не мелко, не ничтожно ея дѣло!

Еще недавно она не безъ горечи думала, что, не смотря ни на свое происхожденіе, ни на свои личныя качества, она въ глазахъ ея общества спустилась ступенью ниже, сдѣлавшись портнихой. Ее не примутъ, какъ гостью, тамъ, гдѣ ее приняли-бы, будь она хотя-бы даже компаньонкой Карауловой. Теперь она вѣрила, что будущее за нею!

Не смотря на постоянный трудъ въ мастерской и усиленное чтеніе, болѣе спокойное настроеніе духа сдѣлало то, что Лидія Александровна съ наступленіемъ весны снова посвѣжѣла. Слѣды недавнихъ душевныхъ и физическихъ страданій, пошатнувшихъ было ея крѣпкое здоровье, исчезли.

А вмѣстѣ съ вернувшейся бодростью опять проснулась жажда жизни, жажда счастья.

VIII.

Елкинъ часто навѣщалъ Стронину послѣ своего новогодняго визита. Его тянула сюда не одна привѣтливость доброй «бабушки», потому что его посѣщенія продолжались и послѣ отъѣзда Софьи Петровны въ Москву. Лидія Александровна не могла не замѣтить, что молодой художникъ поддался обаянію ея красоты и не всегда въ состояніи скрыть то чувство, которое, очевидно, растетъ въ немъ послѣ каждой встрѣчи съ ней. Его ухаживаніе было, впрочемъ, своеобразно: въ разговорахъ съ ней онъ осмѣивалъ и ее, и себя самого. Но это было такъ добродушно и забавно, что доставляло Лидіи Александровнѣ удовольствіе и дѣйствительно располагало ее къ Елкину. «Бабушка», замѣтивъ завязавшуюся между молодыми людьми дружбу, не видѣла надобности мѣшать ей.

Съ Елкинымъ Лидіи Александровнѣ не приходилось вести такихъ разговоровъ, какіе сблизили ее съ Сарматовымъ. Тѣмъ не менѣе она чувствовала, что между ней и Елкинымъ существуетъ «единомысліе». Теперь Лидія Александровна уже безъ раздраженія вспоминала о Сарматовѣ, не боялась повторять его выраженія, вспоминала и передумывала то, о чемъ онъ когда-то говорилъ съ ней или въ ея присутствіи, со многимъ опять, какъ тогда, соглашалась и уже многое извиняла ему. Теперь она спокойно выслушала-бы его объясненіе и даже не нашла-бы нужнымъ дѣлать ему упрека. Всѣ оправданія, какія онъ могъ-бы привести въ свою пользу, она перебрала въ своемъ умѣ и сама. Она была слишкомъ горда и правдива, чтобъ, подыскивая оправданія себѣ за все случившееся, взваливать всю вину на Сарматова. Напротивъ, какъ только наступилъ періодъ успокоенія, она начала съ того, что оправдала его во всемъ, признавъ одну себя отвѣтственной и за свое паденіе, и за свою малодушную ненависть къ ребенку. Но теперь, разъ уже переживъ и перестрадавъ все случившееся, она задавала себѣ вопросъ: хотѣла-ли бы она вычеркнуть изъ своей жизни всѣ эти страданія? И всякій разъ она отвѣчала себѣ: нѣтъ. Если-бъ, вмѣсто этого тяжелаго года разрыва съ прошлымъ и рѣзкаго перехода на другой путь, прибавился лишній годъ въ гувернанткахъ, развѣ это хоть на волосъ подвинуло-бы ее въ ея жизни. Нѣтъ, — чтобъ стать такой, какой она стала теперь, нужно было, чтобъ эта глубокая и трудная грань, которую жизнь провела въ ея сердцѣ, непремѣнно прошла, и заставила заблестѣть на солнцѣ его лучшія стороны. Она сознаетъ, что теперь она лучше, добрѣе, умнѣе, чѣмъ была раньше, но уже нѣтъ той дѣтской увѣренности въ своемъ умѣ, въ непогрѣшимости своихъ сужденій, какая была у нея еще годъ тому назадъ. Она знаетъ, что она лучше прежняго, но и далеко не совершенна. Эта первая глубокая грань только открыла ей, что можетъ сдѣлать жизнь изъ сердца человѣка. Это дорогой урокъ; но вѣдь безъ труда, безъ морщинъ на лицѣ не дается никакое серьезное знаніе. Пусть съ точки зрѣнія общества ея прошлое теперь не безупречно, — она не жалѣетъ объ этомъ, она знаетъ, что зато она научилась цѣнить жизнь, людей и ихъ взаимныя отношенія. Тетка Анна Сергѣевна быть можетъ безупречна; но чему научила ее жизнь, чему можетъ научить сама она другихъ. Она развѣ осудитъ только все, что не согласно съ правилами ея институтской морали. Нѣтъ, Богъ съ ними съ безупречными людьми! «Нѣтъ, не имъ судить то, чего они не пережили, не выстрадали» — думаетъ Лидія Александровна. Теперь ей кажется, что всѣ, что считаютъ себя безупречными, чужды ей, страшны, враждебны, ненужны. Ей теперь ближе, дороже каждый, несущій на своихъ плечахъ бремя какого-нибудь грѣха. Тѣ — эгоисты, тѣ — изъ эгоизма осуждаютъ всѣхъ, нарушающихъ ихъ правила, созданныя ихъ же эгоизмомъ. Эти жаждутъ искупленія и прощенія и милосердны къ другимъ.

Юмористическое настроеніе Елкина не осталось безъ вліянія на Лидію Александровну. Но его юморъ, служившій для нея критикой всего окружающаго, въ умѣ у нея и самъ подвергался критикѣ. Она не могла поддаться такому безсознательно юмористическому отношенію ко всему на свѣтѣ, какое выработалось у Елкина; но она была благодарна ему за то, что онъ открылъ ей глаза на излишнюю приподнятость ея собственнаго міровоззрѣнія.

Нерѣдко Елкинъ, сидя у Строниной за вечернимъ чаемъ, набрасывалъ перомъ на лоскуткѣ бумаги какую-нибудь карикатуру, въ которой дѣйствующими лицами были онъ и Лидія Александровна, — онъ — въ качествѣ отвергнутаго влюбленнаго, она — въ качествѣ непреклонной красавицы. Портреты-карикатуры выходили настолько забавными, что Лидія Александровна разрѣшала ему печатать ихъ и сама съ улыбкой смотрѣла потомъ на свое изображеніе на страницахъ юмористическихъ изданій. Одна изъ карикатуръ, гдѣ воображеніе Елкина разыгралось и онъ изобразилъ ее мраморной Галатеей, а себя распростертымъ у ея ногъ Пигмаліономъ, была такъ удачна и изящна, такъ мало напоминала карикатуру, что Лидія Александровна не захотѣла, чтобы рисунокъ былъ напечатанъ, и взяла его себѣ на память.

Когда Елкинъ пришелъ въ слѣдующій разъ, у Лидіи Александровны былъ уже купленъ для его рисунковъ изящный альбомъ. Ему это еще болѣе вскружило голову; онъ пересталъ рисовать Лидію Александровну въ карикатурахъ, а сталъ просто рисовать ея портреты, и скоро половина альбома была наполнена. Она была тутъ во всѣхъ видахъ: и смѣющаяся, и серьезная, и въ профиль, и въ фасъ, и добрая, и суровая — это была цѣлая исторія ея внутренней жизни въ разные моменты.

«Люблю-ли я его?..» — думала Лидія Александровна по уходѣ Елкина. — «Любовь!.. Что такое любовь»?.. До сихъ поръ она всего скорѣе готова была согласиться съ опредѣленіемъ, которое сдѣлалъ Сарматовъ, но какъ холодно оно казалось ей теперь. Она ни одной минуты не любила Сарматова. Чтобъ ихъ тогдашнее единомысліе развилось въ любовь — не доставало душевнаго тепла. Почка любви замерзла и дала пустоцвѣтъ. А милый Елочка? Съ нимъ не разрѣшаешь вопросовъ. Онъ насмѣшитъ, увлечетъ радостью жизни, и вопросъ отставляется въ сторону и остается открытымъ. «Да развѣ жизнь въ самомъ дѣлѣ состоитъ только въ разрѣшеніи вопросовъ и въ выполненіи какихъ-то задачъ!» — мысленно восклицаетъ она.

Елочка не импонируетъ ей ничѣмъ. И все-таки еще никто никогда не былъ ей такъ близокъ, милъ и дорогъ, какъ онъ. Что же влечетъ къ нему? Красота? Если-бъ она просто встрѣтила его на улицѣ, не зная его — развѣ одна красота могла-бы вызвать въ ней то чувство, которое она испытываетъ теперь? Нѣтъ, если-бъ она даже была знакома съ нимъ, но при другихъ отношеніяхъ къ ней съ его стороны — она могла-бы остаться равнодушной къ нему.

Но онъ любитъ ее, иза это она любитъ его. Да, отчего же не сознаться самой себѣ, что это любовь?

«Но почему онъ полюбилъ меня»? — задаетъ себѣ Лидія Александровна вопросъ. — «Вѣдь онъ даже не знаетъ меня хорошенько… А что, если его влечетъ ко мнѣ только низменное чувство?.. Нѣтъ… это было-бы замѣтно… Онъ не такой… Онъ потому любитъ, что угадываетъ, что и я…»

Когда же это началось?.. Неуловимое что-то… Да не все-ли равно.

Когда при встрѣчѣ и разставаньи онъ жметъ ей руку, ей пріятно это и ей хотѣлось-бы пожать ее крѣпче, чѣмъ это принято. Иногда ей хотѣлось-бы какъ-нибудь приласкать его… взять подъ руку… обнять… Если-бы у нея были крылья, она прикрыла-бы его крыломъ, чтобы защитить его… пригрѣть, чтобъ ему было хорошо, тепло… Бывало, плохо одѣтый мужчина внушалъ ей чувство брезгливости. Елочка милъ ей даже въ своемъ пиджачкѣ съ заштопанными локтями…

----

Стронина пробыла не только время родовъ у дочери, но осталась гостить на все лѣто. Къ тому же у сына оказалась тамъ невѣста — дочь одного изъ мѣстныхъ помѣщиковъ — и Софья Петровна вправѣ была на время забыть о хлопотахъ по мастерской, вполнѣ полагаясь на свою «помощницу».

Раза два въ недѣлю короткими письмами извѣщая Стронину о работахъ, Лидія Александровна не сѣтовала на отсутствіе Софьи Петровны. Она чувствовала себя теперь настоящей хозяйкой всего дѣла, и это только придавало ей энергіи.

Навѣщая «внучку», мало вспоминалъ о «бабушкѣ» и Елкинъ. Онъ теперь даже смѣлѣе заходилъ прямо въ мастерскую, «мѣшать» работать своими разговорами. «Елочку» звали теперь тамъ не иначе, какъ «барышнинымъ женихомъ».

Задумывалась надъ этими словами иногда и Лидія Александровна. Хотѣла-ли бы она выйти теперь за Елкина замужъ? И ей казалось страннымъ, что всжій разъ какой-то внутренній голосъ отвѣчалъ ей: нѣтъ. Она любитъ его — да; но развѣ это значитъ сейчасъ же связать себя на всю жизнь неразрывными цѣпями. Развѣ этой любовью уже все исчерпывается?..

А еще какъ-то отнесется онъ къ тому, что съ ней было прежде… Хорошо, если-бъ онъ понялъ все тикъ, какъ она понимаетъ… А если нѣтъ?.. Они еще, не смотря на любовь, не настолько близки, чтобы говорить даже въ отвлеченной формѣ о такихъ вещахъ… Правда, въ шуткахъ Елочки видна терпимость ко всему… Но что-жъ изъ этого? Ну, а потомъ-то что? Мать семейства?..

На лбу у Лидіи Александровны складывается маленькая морщинка, лицо принимаетъ суровое выраженіе.

Положимъ, дѣтей можетъ и не быть… Но все равно — что значитъ быть женой Елкина? Чтобъ онъ имѣлъ на нее какое-то неотъемлемое, крѣпостное право? Но она чувствуетъ себя выше его… Быть его женой, чтобъ идти рука объ руку съ нимъ?.. но она сильнѣе его… Или выйти замужъ, сдѣлаться навсегда принадлежностью другого человѣка, подъ вліяніемъ такого настроенія… какъ тогда, у Сарматова?.. Стоитъ-ли это такой жертвы?

VIII.

Петербургскія модницы, запасшись лѣтними костюмами, разъѣхались по дачамъ и курортамъ. Работы въ мастерскихъ стало мало. Наступило время отдохнуть и для Лидіи Александровны. Она каждый вечеръ выѣзжала куда нибудь на загородную прогулку, часто ѣздила въ Павловскъ и Петергофъ, на Стрѣлку, на скачки и гонки слѣдя за модами, наблюдая за тѣмъ, какъ одѣваются кліентки большихъ петербургскихъ портнихъ. Закройщица Лизавета Семеновна прошла въ своей жизни по многимъ мастерскимъ и знала въ лицо и по именамъ многихъ заказчицъ — Лидія Александровна брала иногда съ собой и ее; встрѣчалась она иногда и съ Жуковой. Мало-по-малу чрезъ нихъ ей стало извѣстно большое число петербургскихъ франтихъ и у кого онѣ одѣваются. Нѣкоторыхъ она знала раньше; она видала ихъ прежде въ обществѣ, въ театрахъ. Но теперь она не обмѣнивалась съ ними поклонами; съ тѣхъ поръ, какъ однажды Казаровская, встрѣтившись съ ней въ вагонѣ по дорогѣ въ Павловскъ, не отвѣтила на ея поклонъ, сдѣлавъ видъ, что не узнала ее, Лидія Александровна сама перестала обращать вниманіе на когда-то знакомыхъ ей дамъ. Случай избавилъ ее отъ встрѣчи во все это время съ Карауловой и Дубовскими. Не попадался и Сарматовъ. Лидія Александровна, порвавъ свои связи съ этимъ обществомъ, не считала и себя въ правѣ ожидать отъ него ничего, кромѣ забвенія ея особы. Зато теперь она вездѣ чувствовала себя свободной, не подчиненной никакимъ условностямъ. Она даже не испытывала неловкости, появляясь на гуляньяхъ въ сопровожденіи такого обтрепаннаго кавалера, какъ ея Елочка. Тотъ конфузился больше ея своего «не совсѣмъ фешенебельнаго костюма», но, «по долгу службы юмористическаго соглядатая», охотно шелъ съ ней наблюдать людской муравейникъ.

— Мы съ вами оба художники и идемъ на натуру, — говорилъ онъ ей: — я — за смѣшнымъ, вы — за прекраснымъ.

Но иногда Елкинъ, выходя вмѣстѣ съ ней изъ вагона на платформу Павловскаго вокзала и окинувъ взглядомъ нарядную публику, испускалъ комическій вздохъ.

— Хотѣлось-бы новенькаго пальтеца? — смѣясь, повторяла Лидія Александровна однажды слышанное отъ Елкина выраженіе.

— Да, отвѣчалъ онъ съ сокрушеніемъ: — если не новенькаго, такъ хоть бы свѣженькаго.

При всемъ его оптимизмѣ и юморѣ и ему иногда приходилось испытывать непріятныя минуты отъ сознанія своей «ненарядности».

Верхній застегивающійся бортъ его лѣтняго пальто такъ пробился, что изъ подъ матеріи выглядывала бѣлая холщовая подбивка, выглядывала не въ крупныя прорѣхи, а въ цѣлый рядъ мелкихъ съ булавочную головку дырочекъ.

— Точно жемчугомъ унизано, — смѣялся Елкинъ.

Ни заштопать, ни зачинить ихъ не было возможности. Тонкая матерія отъ долголѣтней службы пришла въ такую ветхость, что уже не рвалась, а просто сыпалась.

— Осыпается, какъ лепестки отцвѣтшей розы, — говорилъ по этому случаю Елкинъ.

Портной на отрѣзъ отказался обшить даже тесемкой этотъ злополучный бортъ, приходившійся какъ разъ на виду, если пальто было застегнуто.

— Этотъ жалкій ремесленникъ говоритъ, что тесемка отвалится вмѣстѣ съ матеріей, а все пальто не стоитъ двухъ аршинъ тесемки. А? Какъ вамъ нравится?!. — Жаловался на портного Елкинъ въ мастерской Строниной, прося чтобъ кто-нибудь починилъ эти «язвы времени». Но никто изъ дѣвушекъ не рѣшался взяться за починку, боясь совсѣмъ испортить пальто.

— Да ужъ это Боже сохрани! Оно у меня единственное, — смѣялся онъ, испуганно схватывая и прижимая къ груди пальто.

И волей неволей приходилось щеголять въ этихъ дырахъ. Елкину нерѣдко было досадно, что когда онъ ходилъ среди публики вмѣстѣ съ Лидіей Александровной, всѣ встрѣчные обращали вниманіе сначала на нее, а потомъ пробѣгали взглядомъ по его пальто и не всегда сдерживали улыбку или презрительную гримасу. Смѣясь надъ франтами, которые, не смотря на свѣжесть павловскихъ тумановъ, ходятъ съ растегнутыми и откинутыми полами пальто, чтобъ показать красивую шелковую подкладку, онъ самъ однако не рѣшался застегнуться и выставить на показъ свои дыры, а дѣлалъ видъ, что дырявый бортъ у него небрежно подвернулся внизъ. Но, скрывая такимъ образомъ свои «дефекты», Елочка дрожалъ отъ холода и поминутно обнаруживалъ поползновеніе застегнуться, что заставляло улыбаться его даму.

IX.

Лидія Александровна не стѣснялась теперь даже и заходить къ Елкину, чтобъ позвать его на прогулку. Но она никогда не оставалась у него долѣе двухъ, трехъ минутъ, ни разу не сѣла на предложенный ей стулъ: что-то старое, институтское еще крѣпко держалось въ ней.

Выдался теплый іюльскій вечеръ. Лидіи Александровнѣ захотѣлось in’s Grüne — не на гулянье, а прямо на волю, на просторъ. Отпустивъ мастерицъ ранѣе обыкновеннаго, она взяла извощика и наудачу поѣхала за Елкинымъ.

Она застала его дома. Дверь изъ корридора въ его номеръ была полуотворена. Лидія Александровна толкнула ее еще немного впередъ и остановилась на порогѣ. Елочка стоялъ къ ней спиной, откинувъ немного назадъ голову: въ одной рукѣ онъ держалъ блюдечко съ грязноватой краской, въ другой небольшую кисточку; прямо передъ нимъ на стѣнѣ висѣло его знаменитое пальто. Елкинъ смотрѣлъ теперь на него съ такимъ сосредоточеннымъ вниманіемъ, что не замѣтилъ прихода Лидіи Александровны.

— Что это вы дѣлаете, Игнатій Ивановичъ? — окликнула его она. — Здравствуйте!

Елкинъ обернулся, и по лицу его разлилась радостная улыбка.

— Примѣняю свои художественные таланты къ домашнимъ нуждамъ, — сказалъ онъ, бросая на блюдечко кисть и протягивая Лидіи Александровнѣ руку. — Вотъ-съ, пальтецо акварелью раскрашиваю.

— И что-же, хорошо выходитъ? — разсмѣялась Лидія Александровна, дѣлая нѣсколько шаговъ и подходя къ пальто.

— Я думаю, что выйдетъ отлично, — весело, почти съ увлеченіемъ заговорилъ Елкинъ, поставивъ блюдечко съ краской и тоже подходя къ пальто. — Вотъ видите, — сказалъ онъ, встряхивая покрашенный бортъ: — я закрасилъ всѣ эти маленькія дырочки, сквозь которыя виднѣлся бѣлый холстъ. Ужасно трудно подобрать эту грязнотабачную краску. Теперь, пока она сыра, эти пятнышки кажутся темнѣе, а высохнутъ — будутъ совсѣмъ подъ цвѣтъ.

— Ну, вотъ и отлично, — сказала Лидія Александровна: — поѣдемте сушить ваше пальто на солнцѣ. Я вѣдь за вами.

— Съ удовольствіемъ — куда угодно!

Елкинъ снялъ съ гвоздя пальто, взялъ свою широкополую «художественную» шляпу, большой, дешеваго сорта и совсѣмъ не художественный зонтикъ, и они вышли.

— Куда-же мы? — спросилъ онъ, когда они спускались по лѣстницѣ.

— Я хочу куда-нибудь въ настоящую зелень, гдѣ публики нѣтъ, — сказала Лидія Александровна: — везите меня куда хотите, только чтобъ какія-нибудь новыя впечатлѣнія были. Сегодня я такъ настроена, хочется на минутку принадлежать самой себѣ.

Елкинъ сталъ перебирать въ умѣ всѣ знакомыя ему окрестности — все оказывалось не подходящимъ.

— Стойте, — сказалъ онъ, наконецъ, глубокомысленно приложивъ палецъ къ лбу: — хотите въ Петровскій паркъ?

— Гдѣ это?

— На Петровскомъ островѣ, на благословенной рѣчкѣ Ждановкѣ. Мѣсто не аристократическое, но достаточно дикое и природистое, если позволите такъ выразиться.

— Все равно, ѣдемте, — согласилась Лидія Александровна.

Въ Петровскомъ паркѣ дѣйствительно было тихо. На красивыхъ широкихъ аллеяхъ подъ высокими деревьями лишь изрѣдка попадались то мастеровой, то солдатъ съ предметомъ своего сердца, то одиноко расхаживающій городовой.

— Да здѣсь совсѣмъ хорошо! — сказала Лидія Александровна, вдыхая чистый воздухъ. — Эта мѣщанская идиллія дѣйствуетъ иногда освѣжающе.

У одного изъ ближайшихъ перекрестковъ стоялъ ларь мелочнаго торговца, и на первомъ планѣ красовалась огромная корзина съ крупной, спѣлой красной смородиной.

— Ахъ, я безумно люблю эти ягоды! — сказала Лидія Александровна, подходя къ ларю. — Что вы думаете, еслибъ купить? А?

— Отчего же нѣтъ? — отвѣтилъ Елкинъ. — Пойдемъ и будемъ дорогой по ягодкѣ пощипывать. А то вотъ сядемъ на лужокъ и погрузимся въ глубокое молчаніе, пока не съѣдимъ цѣлый фунтъ.

— Нѣтъ, право? Я куплю? — сказала Лидія Александровна. — Это немножко по мѣщански, но вѣдь мы за тѣмъ и здѣсь.

Она велѣла лавочнику насыпать въ бумагу два фунта ягодъ, расплатилась, Елкинъ взялъ картузъ съ ягодами, и они пошли.

— Угощайтесь, — сказалъ Елкинъ, держа передъ ней картузъ.

Лидія Александровна достала вѣточку смородины, осмотрѣла ее съ свойственной ей брезгливостью со всѣхъ сторонъ и, поднявъ ее надъ ртомъ, ощипала губами ягодку за ягодкой. Елкинъ послѣдовалъ ея примѣру. Оба при этомъ засмѣялись.

— Какъ птички Божіи, прямо съ вѣточки, — сказалъ онъ.

Лидія Александровна, увидавъ мостъ черезъ рѣку, повернула къ нему. Тутъ же у моста, на Ждановкѣ, стояла цѣлая флотилія яликовъ.

— Ахъ, вотъ отлично! — сказала Лидія Александровна: — поѣдемте кататься.

— Поѣдемте, — обрадовался Елкинъ. — И знаете, отсюда можно доѣхать до Стрѣлки.

— Нѣтъ, нѣтъ, туда я сегодня не хочу, — отвѣтила Лидія Александровна.

— Ну, доѣдемте до Крестовскаго.

Они наняли яликъ, взявъ гребца.

Елкинъ сѣлъ къ рулю, Лидія Александровна въ середину лодки.

Чтобъ не сидѣть къ Елкину совсѣмъ спиной, она сѣла на поперечную скамеечку бокомъ; ей было неловко, но это только смѣшило ее.

Лодка качалась, Елкинъ каждую секунду вскрикивалъ, боясь, чтобъ Лидія Александровна не опрокинулась въ воду, а она, шутя, нарочно раскачивала яликъ. Елкинъ старался балансировать его. Лидія Александровна, снявъ перчатки, доставала изъ бумаги вѣточки смородины, опускала ихъ въ воду и, потомъ, давъ стечь водѣ, ощипывала ягодки. Одну вѣточку себѣ, другую Елкину. Онъ обѣими руками держалъ веревку руля, и Лидія Александровна подносила ему вѣточки прямо ко рту.

— Открывайте! — говорила она.

Онъ открывалъ ротъ, захватывалъ ягодку, а она тянула за вѣточку назадъ, пока не оборвется. И оба весело смѣялись.

— Господинъ, вы бросьте руль-то, — съ добродушной улыбкой обращался къ нему уже въ третій разъ яличникъ: — а то только мѣшаете, все не въ ту сторону воротите.

— Нѣтъ, нѣтъ, я сейчасъ, — поправлялся Елкинъ, поддергивая опущенную веревку руля.

И опять оба смѣялись.

До заката было уже не далеко. По безоблачному небу огненный шаръ солнца медленно сползалъ внизъ, собираясь окунуться въ черновато-золотистую рябь открывавшагося вдали залива.

Доѣхавъ до Крестовскаго, они велѣли яличнику причалитъ къ берегу у одной изъ поперечныхъ аллей и отпустили его, разсчитывая вернуться другимъ путемъ.

— Я никогда не думала, что здѣсь такъ хорошо, — говорила Лидія Александровна, когда они шли по узенькой дорожкѣ и до нихъ доносился ароматный запахъ свѣжаго сѣна.

— Я ѣзжалъ сюда, когда еще учился въ академіи, — отвѣтилъ Елкинъ.

По обѣ стороны дорожки, на большомъ лугу бабы сметывали въ копны скошенное только сегодня утромъ сѣно; вдали виднѣлись дачи, впереди — большое шоссе, а еще дальше — высокія ели и сосны. На дорожкѣ никого не было. По шоссе только изрѣдка проѣзжали экипажи.

— Я хочу посидѣть здѣсь, подышать этимъ аткинсоновскимъ new mown hay, — сказала Лидія Александровна: — сядемте.

И они направились къ скамейкѣ на краю канавы, отдѣлявшей шоссированную дорожку отъ сѣнокоса. А тотчасъ за канавой, на лугу росла высокая вѣтвистая береза.

— Знаете что? — продолжала Лидія Александровна: — сядемте вонъ тамъ подъ березой. Вѣдь все равно намъ стѣсняться нечего, если кто нибудь и пройдетъ тутъ.

— Отлично, — согласился Елкинъ и подалъ Лидіи Александровнѣ руку, чтобъ помочь перейти канавку.

— Вотъ мое пальто какъ разъ для этого и годится, — сказалъ онъ, раскидывая его на лугу. — Садитесь.

— А оно не разорвется? — шутя спросила она.

— Не смѣетъ.

Лидія Александровна опустилась на разостланное пальто, Елкинъ легъ у ногъ ея въ безпечной позѣ.

— А вѣдь смотрите-ка, ваша краска просохла и стала дѣйствительно подъ цвѣтъ, — сказала Лидія Александровна, указывая на закрашенныя дырки.

— Эгэ! Я зналъ, что угадаю, — отозвался Елкинъ съ довольной улыбкой.

— Какъ это вамъ пришла такая мысль? — разсмѣялась Лидія Александровна.

— А я еще раньше такое крашеніе на сапогахъ испробовалъ, — улыбаясь, отвѣтилъ онъ: были у меня сапоги съ трещинками, такъ что виднѣлись бѣлые носки. Такъ я, бывало, носки въ этомъ мѣстѣ чернилами намажу, и мои сапоги совсѣмъ за новые ходятъ.

Лидія Александровна разсмѣялась. «Est il drôle!» — подумала она.

Нравился ей Елочка, не смотря ни на что. Стоило ей взглянуть на эту красивую голову, на всю его фигуру, полную юношеской красоты и свѣжести, безъ навязчиваго «обаянія», чтобъ забыть о его неприглядномъ платьѣ. Она готова была представить себѣ Елкина скорѣе въ костюмѣ аѳинскаго юноши, чѣмъ въ щегольскомъ модномъ нарядѣ, съ цилиндромъ на головѣ и съ тросточкой въ рукахъ. Зачѣмъ они въ самомъ дѣлѣ не аркадскіе пастушки? — думалось ей въ эту минуту.

Лидія Александровна сняла свою изящную соломенную шляпку, и бросила ее въ сторону на траву. Было тепло, но заходящее солнце не жгло, Лидія Александровна не раскрывала и зонтика. Ей не хотѣлось ни о чемъ ни думать, ни говорить.

Елкинъ тоже молчалъ. Онъ любовался пейзажемъ и мягкими красками догорающаго іюльскаго дня.

«За что я собственно люблю его?» — задумывается Лидія Александровна. Ни умныхъ словъ, ни пламенныхъ признаній, а она чувствуетъ, что ей вотъ теперь онъ одинъ только и нуженъ. Даже его юморъ и тотъ теперь пересталъ интересовать ее. Да Елочка теперь рѣдко и остроумничаетъ съ ней. Всѣ эти карикатурныя сравненія, нравившіяся ей, забавлявшія ее вначалѣ, теперь уже прискучили: все это варіанты однихъ и тѣхъ же явленій общественной жизни; она знаетъ все и про тещу, и про дачнаго мужа, и про потерянный счетъ любовниковъ молоденькой барыньки, и про кузена Поля, и про кузена Анатолія. И Елкинъ никогда не повторитъ передъ ней лишній разъ остроумнаго анекдота или парадокса, не скажетъ и пошлой любезности. Нѣтъ, онъ говоритъ ей самые обыкновенные пустяки, но этимъ-то онъ ей и нравится. Съ нимъ ея умъ отдыхаетъ. Это не вонючая атмосфера ученой лабораторіи, это не душный воздухъ театра, не дѣйствующая на нервы благоухающая атмосфера оранжереи или будуара — это вотъ тотъ-же чистый воздухъ поля, лѣса, что окружаетъ ихъ здѣсь, такой-же успокаивающій, нѣжащій.

— Елочка, сколько вамъ лѣтъ? — спрашиваетъ Лидія Александровна, обрывая лепестки тутъ-же на лугу найденнаго, скошеннаго цвѣтка.

— Двадцать третій, — отвѣчаетъ онъ.

— Вы бывали влюблены? — смѣется она, смотря ему прямо въ глаза.

Онъ на минуту задумывается.

— Ну же, говорите? — капризно требуетъ Лидія Александровна.

— Стыдно сознаться… — улыбается онъ.

— А вы прикройте глазки ручкой и шепните мнѣ на ушко, — весело говоритъ она и наклоняетъ къ нему ухо.

Елочка приподнимается на локтѣ и, протянувъ голову къ Лидіи Александровнѣ, шепчетъ ей на ухо:

— Нѣтъ.

— Ай-ай-ай, лжете, лжете, Елочка! — восклицаетъ она, со смѣхомъ откидываясь назадъ. — Говорите правду!

— Ей Богу-же правда, — убѣдительнымъ тономъ произноситъ онъ.

— Ни за что не повѣрю! Вы вовсе не такой, чтобъ не влюбляться. Это нехорошо, что вы скрываете.

— Да право-же, нѣтъ. Хотите, я вамъ выдумаю отличную любовную исторію, но, предупреждаю, это будетъ неправда.

— Отчего-же вы не влюблялись? Какъ вы смѣли не влюбляться.

— А вамъ непремѣнно этого хотѣлось-бы?

— Непремѣнно! Къ вамъ это, должно быть, очень идетъ. Это было-бы занимательно.

— Ну, слушайте, — началъ Елкинъ повѣствовательнымъ тономъ. — Это было, когда я только что…

— Нѣтъ, нѣтъ, теперь уже я вижу, что вы будете сочинять. Этого я не хочу…

— Ну, вотъ видите! На васъ не угодишь. Что-же дѣлать, если мнѣ серьезнаго случая не представлялось.

— Такъ-таки ни одного?

— Нѣтъ, были… Но, бывало, я только-только начну «влюбляться», сейчасъ же, по привычкѣ смѣяться, и нарисую что нибудь на свою любовь: или кота на крышѣ — кошку на трубѣ, или двѣ глупыхъ рожи, парня и дѣвку, оттопырившихъ длинныя губы, чтобъ поцѣловаться чрезъ заборъ, — и тю-тю моя любовь! А то изображу какого-нибудь мужчину, большерукаго, большеногаго, большеротаго и завывающаго во все горло: «Нѣтъ, только тотъ, кто зналъ свиданья жажду, пойметъ, какъ я страдалъ и какъ я стражду!!» Ну, и смѣшно только станетъ.

Но въ этомъ смѣхѣ прозвучала подмѣченная Лидіей Александровной грустная нотка.

— Бѣдненькій! — вырвалось у нея.

Елкинъ посмотрѣлъ на нее и на лицѣ его выразилась какъ-бы отрада отъ во-время высказаннаго ему сочувствія.

— А вы не были влюблены? — спросилъ онъ вдругъ неожиданно для самого себя и запнулся, покраснѣлъ.

Лицо Лидіи Александровны стало серьезно; съ минуту помолчавъ, она спокойно отвѣтила.

— Нѣтъ.

— Ну, и я скажу, что это неправда, — несмѣло, но улыбаясь, сказалъ Елкинъ.

— Почему вы это думаете? — спросила, по прежнему спокойно, Лидія Александровна.

— Потому что вы перемѣнились въ лицѣ… Вотъ и опять!.. Ну, простите меня за мой нескромный вопросъ. Ну, простите, забудьте!.. я не задавалъ его!.. Не будьте такъ серьезны. Ну, улыбнитесь. Вотъ такъ.

Онъ смотрѣлъ на нее такимъ хорошимъ взглядомъ ребенка, которому случайно пришлось обидѣть взрослаго человѣка, что она не могла не улыбнуться.

— Не сердитесь? — спросилъ онъ.

— Нисколько.

— Вашу руку.

Она съ улыбкой протянула ему руку, онъ пожалъ ее и продолжалъ держать ее въ своей рукѣ.

— А вѣдь теперь вы серьезно влюблены, Елочка! — вдругъ разсмѣялась Лидія Александровна, ласково взглянувъ ему въ глаза и подмѣтивъ его восторженный взглядъ.

— Да, — восторженно отвѣтилъ онъ.

— И все въ меня?

— Все въ васъ.

— Надолго?

— На всю жизнь.

— Чѣмъ-же это кончится?

— Я растаю и испарюсь къ небесамъ.

— Оставивъ меня здѣсь?

— Я буду спускаться къ вамъ.

— Какимъ образомъ? Привидѣніемъ?

— Нѣтъ, — сказалъ онъ съ минуту подумавъ: — я сдѣлаюсь тучкой «на ясной лазури» и когда вы выйдете гулять, я буду падать на васъ, на ваши ручки, шейку, носикъ, на ваши волосы, малюсенькими дождевыми капельками. Капъ! капъ! капъ! И каждая капелька будетъ мой поцѣлуй.

— А я закроюсь зонтикомъ.

— А я припущу такимъ частымъ дождичкомъ, что попаду и подъ зонтикъ.

— А я закутаюсь вуалью.

— А вы злая!

— А нѣтъ!

— Ну, не добрая!

— Нѣтъ, добрая. Хотите докажу?

— Не докажете.

— Цѣлуйте.

И она, не освобождая той руки, которую онъ все еще держалъ, съ шаловливой улыбкой протянула ему для поцѣлуя другую.

Елкинъ восторженно поцѣловалъ протянутую ему руку, а потомъ и другую. Потомъ тихонько, нѣжно приговаривая: капъ! капъ! капъ! — онъ цѣловалъ ихъ одну за другой.

— Постойте, постойте, Елочка, — говорила Лидія Александровна, съ хохотомъ отдергивая отъ него свои руки: — это уже не мелкій дождикъ, это настоящій ливень, я промокну до костей.

Она чувствовала, какъ дрожь пробѣжала у нея по тѣлу отъ этихъ поцѣлуевъ.

Выпустивъ ея руки, онъ смотрѣлъ на нее теперь благодарнымъ взглядомъ, взволнованный, довольный, улыбающійся.

— Ну, я злая? — спросила она.

Онъ ничего не отвѣтилъ, а только отрицательно покачалъ головой.

— Ахъ, Елочка, елочка, какое вы дитя! — смѣялась Лидія Александровна. — Вѣдь если вы такъ будете расточать дождь вашихъ поцѣлуевъ, ваша любовь быстро вся разольется, и тогда тучка совсѣмъ исчезнетъ.

— Нѣтъ, я войду въ соглашеніе съ обществомъ петербургскихъ водопроводовъ и буду каждый день спускаться съ небесъ на водопроводную башню для запаса дождя…

— Безъ пошлостей! — сказала Лидія Александровна, сдѣлавъ гримаску. — Я не хочу сегодня этой юмористики.

Елкинъ покраснѣлъ. На минуту онъ потупилъ глаза, но сейчасъ-же, какъ-бы вдохновившись, произнесъ чуть-чуть переливчатымъ тономъ:

— Ну, я толкнусь къ бурѣ-матушкѣ, поклонюсь грому-батюшкѣ, попрошу у нихъ развернуть мою любовь-тученьку во всю ширь по поднебесью…

— Это будетъ лучше, — одобрительно кивнула ему теперь головой Лидія Александровна.

— Вотъ видите, какой я покладистый, — сказалъ онъ.

И нѣкоторое время они опять молча смотрѣли другъ на друга съ улыбающимися, довольными лицами.

Но Лидіи Александровнѣ хотѣлось сегодня говорить о любви.

— А вы очень любите меня, Елочка?

— Даже черезчуръ очень! — отвѣтилъ онъ торжественно.

— То есть что-же это значитъ?

— А значитъ, значитъ… все, что вамъ угодно… Да вѣдь вамъ ничего не угодно отъ меня, — сказалъ онъ вдругъ тономъ покорнаго, безнадежнаго сожалѣнія и опуская глаза. — Вѣдь вамъ только-бы играть со мной…

Она ласково посмотрѣла на него и ободряющимъ тономъ произнесла:

— Почему вы знаете?..

Его взглядъ опять оживился, но онъ все еще не рѣшался высказаться.

— Я не знаю почему, — робко, прерывисто заговорилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія: — но мнѣ кажется, что наши дороги разныя, и мнѣ это иногда грустно. Конечно, теперь… ваше положеніе въ мастерской… Но вы изъ другого міра… изъ другой среды… васъ въ концѣ концовъ это не удовлетворитъ… То, что счастье для меня… недостаточно для васъ… Вѣдь вы шутите… Вы уйдете… я не могъ-бы…

Онъ запутался, запнулся и, смотря на нее растеряннымъ взглядомъ, какъ-то болѣзненно грустно улыбался.

— Вы что-то не договариваете… — сорвалось у нея съ языка въ эту минуту взаимнаго возбужденія.

— Да я… что-жъ я… вѣдь моей женой вы не захотите…

Онъ опять замолчалъ, съ замираніемъ сердца ожидая, что она скажетъ.

Но она не отвѣчала. Лицо ея стало серьезнѣе. Они оба не глядѣли теперь другъ на друга.

Вотъ онъ, наконецъ, вопросъ, поставленный ребромъ! Она ждала этого признанія; сейчасъ она почти сама вызвала его; и оно застаетъ ее все еще не подготовленной къ отвѣту.

— Елочка, дорогой, я подумаю… — рѣшается она, наконецъ, сказать, поднимая на Елкина глаза и смотря на него ласкающимъ взглядомъ. И произноситъ она этотъ отвѣтъ такимъ обнадеживающимъ тономъ, что Елкинъ хватаетъ ея руки и безумно начинаетъ ихъ покрывать поцѣлуями.

— Ну, довольно, довольно, — говоритъ она, смѣясь, но не отнимая рукъ, не желая оборвать его восторженное настроеніе. — Нѣтъ ужъ лучше встанемте и пойдемте, — рѣшается она, наконецъ, успокоить его пылъ.

— Вѣдь я счастливъ, Лидія Александровна, понимаете-ли, безумно счастливъ! — говоритъ онъ, подавая ей ея шляпку. — Да вы, быть можетъ, шутите?.. — пугливо спрашиваетъ онъ.

— Какой вы порывистый, — смѣется она, слегка покачивая головой: — я вѣдь сказала вамъ: я подумаю.

— Ну да, ну да… Но мнѣ дорого и это… Значитъ, «можетъ быть», значитъ, вы допускаете… Ахъ, еслибъ вы знали, какъ я люблю васъ! — говорилъ онъ, поднимая свое пальто и направляясь за Лидіей Александровной чрезъ канавку на дорогу.

— Вѣрю, мой хорошій, и я… люблю васъ… но вы знаете… это такое серьезное дѣло…

— Да, да, знаю, знаю, — прервалъ онъ ее съ сосредоточеннымъ выраженіемъ лица. — И я терпѣливо подожду вашего окончательнаго рѣшенія… я буду вашъ… вы скажете, когда хотите…

— Куда-же мы выйдемъ здѣсь? — спросила Лидія Александровна, остановившись на дорожкѣ.

— А вотъ такъ прямо, до пароходной пристани у Елагина моста.

Они пошли по этому направленію и оба молчали: каждый переживалъ по своему моментъ признанія.

Машинистъ уже далъ послѣдній свистокъ, когда они только что успѣли пройти чрезъ турникетъ и почти на ходу спуститься по лѣсенкѣ на пароходъ. Но отъѣзжавшихъ съ острововъ было еще немного: нашлись свободныя мѣста у борта на самомъ носу. Лидія Александровна и Елкинъ сѣли другъ противъ друга. Ихъ улыбающіеся взгляды безъ словъ говорили, что они безъ словъ понимаютъ, какое у обоихъ хорошее настроеніе. Пароходъ стрѣлой понесся вверхъ по Невкѣ, бороздя тихую гладь воды, посвистывая встрѣчнымъ яликамъ и другимъ такимъ-же пароходикамъ, причаливая на минуту къ попутнымъ пристанямъ и снова несясь дальше, сдавая и принимая пассажировъ, проскальзывая подъ мостами. Кругомъ кипѣла шумная лѣтняя жизнь петербургскихъ острововъ: доносились звуки музыки изъ увеселительныхъ садовъ; слышался гулъ отъ грохота колесъ и стука копытъ; по Строгонову мосту безпрерывно неслись съ острововъ и на острова экипажи; на фонѣ свѣтлой, какъ день, петербургской ночи лишь изрѣдка мигали кое-гдѣ въ зелени садовъ одинокіе огоньки; съ Каменнаго острова откуда-то изъ-за деревьевъ неслось тихое стройное хоровое пѣніе, а съ рѣки откликался другой хоръ: пѣли еще на одномъ изъ встрѣтившихся яликовъ. Лидія Александровна и Елкинъ прислушивались къ этимъ звукамъ, и они находили откликъ въ ихъ влюбленныхъ сердцахъ. А вдали уже раскинулась ширь Невы и развернулась панорама Дворцовой набережной. Пароходикъ, покачиваясь на волнахъ, стремительно несся къ Лѣтнему саду.

— А вы не ревнивы? — спросила Лидія Александровна, когда они дошли по главной аллеѣ почти до выхода у Инженернаго замка.

Елкинъ задумался.

— Не знаю, — отвѣтилъ онъ: — не было случая провѣрить.

— Я думаю, что вы очень ревнивы, — шутила она.

— А я думаю, что нѣтъ. Мнѣ такъ часто приходится, по моей профессіи, осмѣивать ревнивцевъ, что я, вѣроятно, насквозь пропитанъ этимъ дезинфекцирующимъ смѣхомъ.

— Я не люблю ревнивцевъ, я не хочу имѣть ревниваго мужа, — полушутя, полусерьезно сказала Лидія Александровна.

— О, даю вамъ клятву, что я имъ не буду, — поспѣшилъ разувѣрить ее Елкинъ. — Я прежде всего самъ на себя карикатуру нарисую, и это насъ обоихъ только разсмѣшитъ.

— Смотрите-же.

Лидія Александровна не могла не завести этого разговора даже въ эту минуту: густой тѣнью нѣтъ-нѣтъ да и проскользнетъ по ея хорошему настроенію мысль о томъ, какъ она объяснитъ Елкину свое прошлое. А разъ дѣло пойдетъ рѣшительно къ концу, скрыть это она не хочетъ. Но она успокаиваетъ себя, что Елкинъ дѣйствительно не ревнивъ. Отъ нея не ускользнуло, какъ онъ просилъ прощенья за то, что задалъ ей невинный вопросъ: была-ли она влюблена? Какъ онъ чутко подмѣтилъ перемѣну въ ея настроеніи, какъ онъ искренно сожалѣлъ, что сдѣлалъ ей непріятное этимъ вопросомъ… О, нѣтъ, онъ не ревнивъ. Да онъ такъ горячо, такъ наивно-серьезно любитъ ее… А то… прошлое… развѣ то была любовь?!.

А Елкинъ въ это время тоже убѣждаетъ себя, что онъ, конечно, не ревнивъ.

Но зачѣмъ она спросила объ этомъ? Развѣ у него есть соперникъ?.. Она не даетъ рѣшительнаго отвѣта… Быть можетъ, она колеблется… въ выборѣ…

При этой мысли у Елкина точно пробѣжала по сердцу какая-то холодная струйка, и на мгновеніе захватило дыханіе. Но Лидія Александровна идетъ рядомъ съ нимъ такая радостная, увѣренная, что онъ счелъ-бы себя сейчасъ самымъ смѣшнымъ изъ ревнивцевъ, еслибъ у него явился хоть намекъ на ревность.

— Вы мнѣ руку сломаете, — шутя говоритъ ему Лидія Александровна избитую фразу, когда онъ, прощаясь съ ней у подъѣзда ея квартиры, выражаетъ ей крѣпкимъ рукопожатіемъ свою пламенную любовь. Они разстаются въ самомъ влюбленномъ настроеніи.

И день утомительной работы, и далекая прогулка забыты Лидіей Александровной: какъ на крыльяхъ, поднимается она теперь по лѣстницѣ.

«Милый, хорошій, дорогой» — думаетъ она, входя въ свою комнату. — «Что-жъ, отчего не быть его женой!.. Кто мнѣ мѣшаетъ любить и дѣлать свое дѣло?.. Кого же мнѣ еще надо любить, если я уже люблю его… А если люблю, то пусть онъ будетъ тутъ… со мной, всегда…»

Она долго не ложится спать, перелистывая альбомъ своихъ головокъ, нарисованныхъ имъ. Да, вотъ она тутъ во всѣхъ настроеніяхъ. Только любовь могла схватить такъ вѣрно ея душу и передать ее подъ этими штрихами карандаша. И тутъ же при каждой ея головкѣ, вмѣсто подписи художника, Елочка рисовалъ и себя. Вотъ здѣсь онъ смѣется, вотъ тутъ онъ серьезничаетъ…

«О, милый, хорошій… Да, это не единомысліе — это любовь!..» — шепчетъ Лидія Александровна и долго не можетъ оторваться отъ альбома.

X.

Къ началу осенняго сезона вернулась изъ Москвы Софья Петровна. Елкинъ и Лидія Александровна были уже въ это время на «ты». Какъ это случилось?.. Это былъ поздній часъ воскреснаго вечера… пустая мастерская… тишина… темная гостиная… это былъ горячій поцѣлуй руки… они сидѣли на диванѣ… плечо къ плечу… Потомъ это была ея ласкающая рука, положенная ему на плечо, скользнувшая по его шеѣ, играющая прядью его вьющихся шелковистыхъ волосъ… Это была ея гибкая талія, охваченная его трепещущей рукой… ея рука въ его рукѣ, прижатая къ его бьющемуся сердцу… Это былъ нежданно сорвавшійся поцѣлуй… тихое, молчаливое, безконечно долгое прощаніе… долгое, тихое раздумье, когда она осталась одна…

Елкинъ бывалъ теперь чуть не каждый вечеръ; пришелъ и въ день возвращенія Строниной.

Софья Петровна въ самомъ благодушномъ настроеніи. Разспрашивая Лидію Александровну о дѣлахъ по мастерской, дѣлая предположенія на новый сезонъ, она не устаетъ между тѣмъ разсказывать и о красотѣ родившейся у ея Маруси внучки, и о добротѣ, миловидности и богатствѣ нареченной невѣсты ея сына, и о томъ, какъ ей было тамъ, у своихъ, хорошо и радостно.

— И мы женихъ и невѣста, бабушка! — не утерпѣлъ, чтобъ не воскликнуть восторженно настроенный Елкинъ.

— Вотъ какъ! — обрадованно посмотрѣла на него старушка, и перевела ласковый, вопросительный взглядъ на Лидію Александровну.

Лидія Александровна, улыбаясь и краснѣя, въ знакъ согласія наклоняетъ голову.

— Ну, что-жъ, зовите меня въ посаженыя матери. Когда-же свадьба?

— Да вотъ невѣста хочетъ подождать, — смѣется Елкинъ: — хочетъ чтобъ я прежде одно изъ двухъ: или собственный домъ бы купилъ, или фракъ бы новый къ свадьбѣ сшилъ. Я вотъ деньги и коплю теперь.

— И то дѣло, — наставительно замѣчаетъ Софья Петровна. — Ну, да много-ли вамъ и надо-то. Не съ деньгами жить — съ человѣкомъ. Погодите ужо, соберемъ какъ-нибудь васъ, — подмигиваетъ она молодымъ людямъ.

Къ теперешнему семейно-свадебному настроенію Софьи Петровны эта новость какъ нельзя болѣе кстати, и она принимаетъ ее близко къ сердцу, совѣтуетъ не откладывать надолго свадьбу. Въ ея практическомъ умѣ уже складывается планъ, что комната Лидіи Александровны достаточна и для двоихъ, что, помѣстивъ Елкина здѣсь, можно будетъ приспособить его къ счетной работѣ, а у Лидіи Александровны будетъ больше времени на мастерскую; она уже разсчитываетъ, сколько можно ей еще прибавить жалованья, благо дѣла идутъ хорошо, заказы увеличиваются. Софья Петровна уже видитъ все устроившимся, а себя живущею поперемѣнно то здѣсь, то у своихъ, за Москвой. Благословилъ Богъ ея старость, все-то послалъ ей въ утѣшеніе.

Елкинъ вполнѣ соглашается съ Софьей Петровной, что откладывать свадьбу не зачѣмъ; но онъ готовъ согласиться и съ Лидіей Александровной, что не зачѣмъ и спѣшить. Хорошо живется имъ и такъ.

Лидія Александровна сегодня молчалива. Она почти только отвѣчаетъ на дѣловые вопросы Софьи Петровны, предоставляя ей наговориться въ волю. Когда разговоръ касается ея и Елкина, она отдѣлывается улыбкой и короткими фразами.

Вечеромъ, оставшись одна, она надолго задумывается. Въ сущности, она сегодня въ первый разъ своимъ молчаливымъ согласіемъ признала, что она невѣста. До сихъ поръ она не давала Елкину рѣшительнаго отвѣта. «Я подумаю», сказала она ему тогда, послѣ перваго признанія, и это раздумье для нея еще далеко не кончилось. Она еще не считала себя связанной, хотя въ душѣ была какъ будто и совсѣмъ согласна. Но онъ… онъ могъ считать, что рѣшительный отвѣтъ ему уже данъ къ тотъ вечеръ, когда… Но она тогда совсѣмъ не хотѣла этого сказать.

Что же останавливаетъ ее теперь отъ ускоренія свадьбы?.. Она опасалась ревности его къ ея прошлому… Нѣтъ, ревности, вѣроятно, не будетъ… Ихъ теперешнее сближеніе дало ей возможность убѣдиться… онъ никогда не намекнулъ ей на прошлое, не спрашивалъ… Его благоговѣйная любовь къ ней не измѣнилась… Онъ все таковъ-же… Хотя та свобода, съ которой она приблизила его къ себѣ, могла-бы… должна-бы открыть ему, что такъ-же и другой… О, хорошій, дорогой Елочка!

Но она до сихъ поръ не рѣшилась сказать ему о ребенкѣ… Ну, а если ихъ свадьба еще разстроится… Зачѣмъ же ей тогда посвящать его въ эту тайну…

«Да изъ-за чего-же торопиться со свадьбой?..» — думаетъ она. — «Зачѣмъ? Всегда успѣемъ».

Она вспоминаетъ то отвращеніе, которое она испытывала къ Сарматову. Это настроеніе кажется ей теперь даже непонятнымъ, необъяснимымъ. Просто что-то болѣзненное было… «А какъ-же живутъ мастерицы изъ мастерскихъ, прикащицы изъ магазиновъ?» — думаетъ Лидія Александровна. Она наслушалась многаго за послѣдній годъ. Вотъ хоть-бы хорошенькая Оля Ѳедоровна: надняхъ разошлась со своимъ уже вторымъ возлюбленнымъ. Еще-бы, онъ сталъ обирать ее кругомъ и все прокучивать! Оля Ѳедоровна не унываетъ: смѣется, говоря, что ни за что теперь не заведетъ третьяго и сейчасъ-же опять говоритъ, что у нея уже есть на примѣтѣ студентикъ. «Крута горка да забывчива» — часто повторяетъ Оля Ѳедоровна.

Лидіи Александровнѣ страшно дать согласіе Елкину. Она хочетъ быть его женой, хочетъ, чтобъ онъ былъ ея мужемъ, хочетъ видѣть его около себя, дѣлиться мыслями, всѣми радостями и надеждами… но какъ только она подумаетъ, что она будетъ связана съ нимъ навсегда — ей становится жутко. Она какъ будто теряетъ съ этимъ свою свободу… ей какъ будто оказываютъ недовѣріе, предупреждаютъ обманъ… Она рисуетъ въ своемъ воображеніи картину: Софья Петровна проситъ ее не уходить весь день изъ мастерской и работать. Она даетъ слово. Но Софья Петровна не надѣется на нее и говоритъ: «Нѣтъ, дайте я васъ лучше тоненькой ниточкой къ столу за руку привяжу. Это будетъ такъ легко, что вы и не почувствуете, а все-таки я буду знать, что вы не уйдете». Развѣ тоненькая ниточка удержитъ ее? Порвать ее ничего не стоитъ, а отвѣтственность за уходъ съ своего мѣста все-равно одна и та же. Является развѣ только странное сожалѣніе: «ахъ, вы ниточку порвали, ахъ, вы ниточку порвали!» Но вѣдь стоитъ захотѣть, и можно ниточку осторожно развязать, когда никто этого не видитъ, выйти съ мѣста, потомъ вернуться и опять завязать ниточку, какъ ни въ чемъ не бывало. Бѣглянка можетъ быть всѣми принимаема за надежную. но какъ это унизительно сидѣть у всѣхъ на виду съ ниточкой на рукѣ, чтобъ всѣ думали, что вы не бѣжите только потому, что привязаны ниточкой.

«А все убожество совмѣстной, семейной жизни при теперешнихъ средствахъ! Хотя-бы даже и безъ дѣтей, все же это будетъ такая… misère!» — морщится Лидія Александровна.

Нѣтъ, она выйдетъ за него только тогда, когда у нея будетъ своя мастерская, когда они въ состояніи будутъ жить не нищенствуя. О, тогда она все сдѣлаетъ для своего Елочки!.. Пусть онъ будетъ избавленъ отъ необходимости работать ради куска хлѣба. Пусть даже рисуетъ карикатуры, но по вдохновенію… О, они еще заживутъ богато! Вѣдь у него есть талантъ… Онъ сдѣлается портретистомъ… Его студія будетъ въ одной квартирѣ съ ея мастерской…

Лидіи Александровнѣ уже рисуются въ мечтахъ два безумно-роскошныя ателье.

Нечего бояться ждать! Въ его любви она увѣрена. За свою любовь она тоже не боится. Она вѣдь не думаетъ найти лучшаго. Что значитъ лучшій въ этомъ случаѣ? Можетъ быть, есть сотни, тысячи лучшихъ, но тѣхъ она не любитъ, а его любитъ. Она вѣдь ни за что не пошла бы теперь замужъ за богатаго. Она хочетъ, чтобъ у нея было богатство, но добытое ея собственными руками и головой, а не продажей себя на вѣчныя времена какому-нибудь обладателю мѣшковъ съ деньгами.

Къ этимъ мыслямъ Лидія Александровна не разъ возвращалась, оставаясь одна, не разъ обсуждала ихъ и съ Елкинымъ. Они вмѣстѣ строили планы будущаго. Со времени сближенія съ Лидіей Александровной и Елкинъ какъ будто переродился. Ея энергія, ея исканіе прочнаго, виднаго положенія въ обществѣ, стремленіе къ оригинальности передались отчасти и ему, какъ ей отчасти передалось его безпечно-юмористическое отношеніе къ невзгодамъ жизни. Теперь это насмѣшливое равнодушіе къ неудачамъ и горестямъ служило ей къ болѣе легкому перенесенію ихъ. То, надъ чѣмъ она прежде задумывалась бы съ тревожнымъ волненіемъ, теперь отгонялось прочь шуткой, и душевныя силы не тратились на тревогу и безпокойство, а только на энергичную работу созиданія. А съ другой стороны то, что прежде Елкинъ только высмѣивалъ, оставаясь равнодушнымъ къ красивымъ и серьезнымъ сторонамъ предмета, то возбуждало въ немъ теперь и другія чувства. Юморъ очищалъ ему красоту отъ всего банальнаго, утрированнаго, претенціознаго. Но за то ясная красота потянула его теперь къ себѣ. Онъ снова взялся за масляныя краски и началъ ходить въ Эрмитажъ копировать старинныхъ мастеровъ. Но они ему надоѣдали прежде, чѣмъ онъ успѣвалъ кончить копію. Это было не то, чего онъ хотѣлъ. Рембрандтъ казался ему слишкомъ темнымъ, Мурильо слишкомъ небеснымъ и слишкомъ правильно-красивымъ. Онъ искалъ, придумывалъ новый пріемъ для портретовъ. Ему хотѣлось внести что-нибудь своеобразное и даже шаловливое, ему хотѣлось соединить ясныя краски головокъ Грёза съ смѣлымъ пошибомъ карикатуръ Grevin. Онъ искалъ и сюжета для картины: что-нибудь веселое, живое, что-нибудь такое, что соотвѣтствовало-бы красивому, просвѣтленному юморомъ, настроенію его души.

По воскресеньямъ вмѣстѣ съ нимъ ходила въ Эрмитажъ и Лидія Александровна. Но тогда онъ почти не принимался за кисть. Вмѣстѣ бродили они изъ залы въ залу. Лидія Александровна на картинахъ изучала наиболѣе красивыя сочетанія красокъ, изучала старинные костюмы, обсуждала съ Елкинымъ гармонію тѣхъ или другихъ цвѣтовъ. Часто останавливалась она и предъ колоритными пейзажами: краски въ природѣ во всѣ времена года служили ей образцомъ въ отдѣлкѣ костюмовъ.

Но чѣмъ болѣе совершенствуется Лидія Александровна, въ своемъ искусствѣ, чѣмъ смѣлѣе и шире становятся ея замыслы, тѣмъ чаще приходится ей вспоминать, что мастерская Строниной не ея собственная, что какъ ни близки онѣ съ Софьей Петровной, а все-таки она здѣсь только наемница, и надо думать о томъ, какъ занять болѣе видное и прочное положеніе въ этомъ дѣлѣ. И въ то же время она видитъ, что содѣйствуя развитію стронинской мастерской, въ дальнѣйшемъ ея развитіи она встрѣтитъ тормазъ въ самой Строниной. Идеалъ той мастерской, который создался въ ея умѣ, покажется Софьѣ Петровнѣ пустой затѣей. Нѣтъ, надо взяться за это самой и одной!

Но какъ начинать, когда нѣтъ денегъ?

Лидія Александровна знаетъ, что у Строниной въ тѣхъ магазинахъ, гдѣ она беретъ матеріи и прикладъ, большой кредитъ, которымъ она не пользуется и на треть. Лидія Александровна начинаетъ теперь чаще ѣздить въ эти магазины сама, чтобъ къ ней присмотрѣлись, чтобъ потомъ и ей получить тамъ кредитъ, когда это будетъ нужно.

«Самое важное найти-бы себѣ заказчицъ съ бѣшеными деньгами!» — думаетъ Лидія Александровна. Хоть кокотку какую-нибудь одѣвать, все равно — лишь-бы можно было показать себя!

Будь у нея хоть двѣ, три заказчицы, часто мѣняющія свои туалеты и не задумывающіяся заплатить подороже, она могла-бы сейчасъ-же уйти отъ Строниной и работать самостоятельно, взявъ двухъ подручныхъ мастерицъ, пока не увеличится кругъ заказчицъ.

И Лидія Александровна теперь не забываетъ при случаѣ обратить вниманіе барынь, посѣщающихъ мастерскую Строниной, что она играетъ здѣсь главную роль.

Но ею овладѣваетъ и раздумье. Вѣдь это подло! Она уже готовится быть конкурренткой Софьи Петровнѣ, которая пригрѣла ее и, полюбивъ, какъ родную, открыла ей выходъ на эту дорогу. Нѣтъ, она не возьметъ отъ Софьи Петровны ни одной ея мастерицы, ни одной ея заказчицы!

И Лидія Александровна опять нѣсколько измѣняетъ свои отношенія къ заказчицамъ, не слишкомъ выставляясь впередъ, а заслоняя себя хозяйкой.

«Да, конкурренція — страшная вещь!» — повторяетъ она про себя. — «Борьба за существованіе!»

Думая уйти и работать самостоятельно, она разсчитываетъ пойти къ Дубовской просить заказовъ и рекомендаціи кліентокъ. Но вѣдь это конкурренція той самой Жуковой, которая рекомендовала ее къ Дубовской!

А что-же ей дѣлать? Оставаться здѣсь у Строниной и отдать всѣ свои силы на обогащеніе ея и ея дѣтей, а самой довольствоваться положеніемъ человѣка на жалованьи и случайными ея милостями. За что? Нѣтъ, Стронина, давая ей мѣсто, дѣлала свое дѣло, имѣла въ виду свои выгоды, теперь она, уходя отъ Строниной, дѣлаетъ то, что ей выгодно. Изъ-за сентиментальности, она не можетъ отказаться отъ своихъ задачъ, она не хочетъ быть простымъ орудіемъ въ рукахъ другихъ. Что-же дѣлать, если въ этой борьбѣ за свои права ей придется сдѣлать немножко больно и Строниной, и Жуковой.

«Борьба за существованіе!» — повторяетъ опять Лидія Александровна. — «Борьба за право личности. Сильному дорогу!»

XI.

Какъ только открылись театры, Лидія Александровна начинаетъ ходить по субботамъ въ Михайловскій. Тамъ, наблюдая fine fleur петербургскаго бомонда, она ищетъ своихъ будущихъ кліентокъ. Ей удалось достать абонементъ на балконѣ и, слѣдя за зрительной залой въ бинокль, она не спускается въ антрактахъ и въ фойе. Ей нечего бояться встрѣчи съ кѣмъ-бы то ни было, но это можетъ доставить ей непріятныя минуты. Ея время еще не пришло.

Въ три, четыре спектакля она уже успѣла замѣтить въ театрѣ многихъ изъ болѣе или менѣе знакомыхъ или просто извѣстныхъ ей барынь. Только ни Караулова, ни Черкаловы не встрѣчались.

Увидала она наконецъ и Сарматова. Онъ занималъ одно изъ креселъ во второмъ ряду. Не забилось ея сердце, не измѣнилась она въ лицѣ. Какъ-то удивительно спокойно отнеслась она къ нему теперь. Она начала разсматривать его въ бинокль и боялась только, чтобъ онъ не обратилъ на нее вниманіе. Но онъ былъ занятъ не верхними ярусами: въ антрактахъ онъ побывалъ въ нѣсколькихъ ложахъ бенуара и бельэтажа.

Ей даже интересно видѣть его. Онъ все тотъ-же: почти не постарѣлъ, изысканно приличенъ въ костюмѣ, корректенъ въ своихъ манерахъ, съ той-же почтительной улыбкой въ глазахъ. Ей кажется, что она какъ будто слышитъ, какъ онъ говоритъ тамъ въ ложахъ: «я знаю только то, что я ничего не знаю, и самъ не имѣю чести знать, что я такое». Она рада, что его видъ не производитъ на нее никакого впечатлѣнія, ни дурного, ни хорошаго. Да, двухъ лѣтъ было достаточно, и для нея онъ уже только когда-то интересный знакомый, тяжело оплаченное увлеченіе, въ періодъ долгаго раздумья оправданный проступокъ, пережитое, забытое…

Ея вниманіе отъ него скоро отвлекаетъ начало слѣдующаго акта пьесы.

Лидія Александровна взглянула на сцену и потомъ сейчасъ-же быстрымъ взглядомъ окинула бельэтажъ. Она не ошиблась: платье, въ которомъ появилась на сцену одна изъ «премьершъ», произвело нѣкоторую сенсацію; дамы шушукались, переглядывались между собой и снова брались за бинокли, чтобъ высмотрѣть всѣ подробности новаго туалета. Турнюръ, судя по этому платью, начиналъ видимо выходить изъ моды, и всѣ какъ будто обрадовались этому. Всякія драпировки уступаютъ мѣсто широкимъ вертикальнымъ складкамъ. Нѣтъ вставокъ изъ другой матеріи. Простота и изящество наконецъ воцаряются. И какое нѣжное, изысканно гармоничное сочетаніе красокъ! Мягкій шелкъ цвѣта mauve и на отдѣлкѣ бархатныя ленты feuilles nouvelles. Это сама волшебница природа, это весна! Пока другія деревья только еще разбиваютъ почку и какъ пушкомъ чуть-чуть покрываются свѣжей листвой, молодая, слегка розоватая сирень уже шлетъ весеннему солнцу свои благоуханія. Лидія Александровна хочетъ угадать въ чьей мастерской создано это платье и сейчасъ-же рѣшаетъ: конечно, это онъ, Doucet, поставщикъ en titre de la Comedie Franèaise.

Она вышла изъ театра взволнованная успѣхомъ — не пьесы, а туалета артистки. Въ ней разгоралась зависть къ этимъ парижанамъ, жажда и самой добиться такого-же успѣха, и скорѣй, скорѣй!..

Но гдѣ найти такую заказчицу, которая была-бы замѣтна въ свѣтѣ и въ то же время подчинилась-бы ея вкусу? Сюда, на Михайловскую сцену, не пробьешься; здѣсь все изъ Парижа, да и во всякомъ случаѣ ни въ чемъ не отступятъ отъ парижскихъ моделей. На русской сценѣ — тоже. Вся купеческая clientèle Строниной страшно неподвижна, остальныя — не достаточно богаты.

Когда на другой день Елкинъ приходитъ къ «бабушкѣ» къ воскресному обѣду, Лидія Александровна спѣшитъ къ нему на встрѣчу въ переднюю.

— Елочка, найди ты мнѣ богатую, эксцентричную барыню! — капризно-умоляющимъ тономъ говоритъ она, кладя свои руки ему на плечи и смотря ему въ глаза. Мимоходомъ она сравниваетъ его теперь съ видѣннымъ ею вчера Сарматовымъ. «Конечно, мой Елочка лучше!» — думаетъ она. Ей такъ хотѣлось-бы теперь поцѣловать его, да слышатся шаги Софьи Петровны — еще, пожалуй, увидитъ.

— Придумай что-нибудь, Елочка! — повторяетъ ему Лидія Александровна свою просьбу, вводя его въ гостиную.

Елкинъ ломаетъ голову и ничего не можетъ придумать.

Идея платья уже явилась у Лидіи Александровны нѣсколько времени раньше. Читая какъ-то біографію М-me Récamier и разсматривая ея портретъ въ старомодномъ платьѣ временъ директоріи, Лидія Александровна увлеклась и личностью, и костюмомъ. Въ этой простотѣ длинной туники съ перевязкой на груди, вмѣсто таліи, она находила своеобразную прелесть. Это напоминало и нарядъ древнихъ гречанокъ и римлянокъ, приближалось и къ чисто русскому народному сарафану. Притомъ это могло повести къ изгнанію изъ моды корсета, а перенеся беременность и испытавъ всю тяжесть современной моды, Лидія Александровна охотно готова была выбросить его изъ своего туалета вмѣстѣ съ турнюромъ. Исчезъ же и забытъ кринолинъ, дойдетъ очередь и до этихъ «орудій пытки, неизвѣстныхъ во времена инквизиціи», какъ называлъ ихъ Елочка. Мода въ своемъ круговращеніи часто возвращается къ старинѣ, выбирая что тамъ было лучшаго. Зная это и увидавъ теперь, въ Михайловскомъ, куда начинаетъ клониться будущая мода, она была убѣждена, что платья временъ директорій черезъ нѣсколько лѣтъ войдутъ въ моду. Ей хотѣлось опередить всѣхъ и создать платье, похожее на тогдашнія и удовлетворяющія и современному вкусу. Хотя не все въ характерѣ М-me Récamier вызывало въ Лидіи Александровнѣ одинаковое сочувствіе, но въ честь ея она хотѣла назвать это платье ея именемъ. Она уже видѣла въ своемъ воображеніи цѣлый переворотъ и въ модахъ, и въ умахъ свѣтскихъ барынь, если это платье будетъ имѣть успѣхъ. Она заставила Елкина нарисовать это платье, какъ оно представлялось ей. Очень короткій передъ лифа не доходитъ до таліи: прямо на груди онъ соединяется съ высокой юбкой, слегка собранной наверху и свободно ниспадающей до подола; вмѣсто пояса, широкая лента, въ видѣ античной повязки подъ грудь, начинаясь сзади у таліи, спереди поднимается кверху и замыкается на груди небольшимъ бантомъ съ очень короткими концами. Шея и грудь до банта декольтированы. Шарообразные рукава изъ мельчайшаго плиссе закрываютъ плечи, оставляя руки голыми выше локтей. Сзади — спинка обыкновеннаго корсажа, врѣзывающагося мыскомъ въ прикрѣпленную къ нему юбку. И никакой отдѣлки, кромѣ простой узенькой оборки изъ той же матеріи на подолѣ. Елкинъ два, три раза перерисовывалъ картинку, пока не добился изящной фигуры съ очень красивой головкой, обрамленной кудрями по портрету М-me Récamier.

Судьба благопріятствовала Лидіи Александровнѣ. Въ числѣ заказчицъ Стронинской мастерской была одна небогатая танцовщица.

Въ половинѣ ноября она заказала платье и, когда примѣряла его, сказала Лидіи Александровнѣ:

— На дняхъ я пріѣду къ вамъ съ моей подругой Ростицкой. Ей понравились ваши платья. Она хочетъ попробовать заказать у васъ.

— Очень рада, — отвѣтила Лидія Александровна.

— Она будетъ вамъ хорошая заказчица, — продолжала болтать танцовщица. — Она наша же кордебалетная, но уже пошла въ гору, попадетъ въ корифейки. Она теперь живетъ съ однимъ милліонеромъ. Онъ штатскій, но очень, очень богатый, и у нея будутъ скоро свои лошади.

Дня черезъ три она дѣйствительно привезла Ростицкую. Это была хорошенькая брюнетка съ нѣжной матовой кожей, чуть-чуть желтоватаго оттѣнка и съ легкимъ румянцемъ.

— Вотъ, мнѣ Соня показывала ваши платья, мнѣ очень нравятся, — защебетала Ростицкая, едва войдя въ пріемную и бросая на кресло свертокъ въ газетной бумагѣ. — Вы мнѣ сошьете хорошее платье? Да? У васъ есть вкусъ?

Лидія Александровна улыбнулась въ отвѣтъ.

— Я вѣдь сама ничего не могу разобрать въ этихъ модахъ, — продолжала трещать Ростицкая, садясь на одну изъ мягкихъ табуретокъ у стола.

— Правда, да, — подтвердила она, какъ-бы боясь, что ей не повѣрятъ. — Это такъ трудно. И меня просто лѣнь одолѣваетъ, когда надо думать о платьяхъ. Я лучше дороже заплачу, только вы сами придумайте. Вотъ, — сказала она, вставая, беря брошенный ею свертокъ и начиная его развязывать: — мнѣ что-нибудь, какъ испанки носятъ. Мнѣ говорятъ, что я похожа на испанку. Правда? Мнѣ подарили эти кружева. Вотъ.

И она подала Лидіи Александровнѣ кучу небрежно свитыхъ черныхъ шелковыхъ кружевъ.

Лидія Александровна залюбовалась: это были настоящія, чрезвычайно красивыя испанскія кружева.

— Хороши, хороши, — одобрила вошедшая въ это время въ пріемную Софья Петровна. — Дорогонько стоютъ!

— Не знаю, мнѣ не сказали, — отвѣтила Ростицкая и сейчасъ же затрещала опять. — Я хочу черное шелковое платье къ нимъ. У васъ есть шелковыя матеріи?

— Мы поставимъ, какую пожелаете, — степенно отвѣтила Стронина.

— Мнѣ только, чтобъ было хорошо. Если ваши платья будутъ всѣмъ нравиться, я буду всегда у васъ заказывать.

Лидія Александровна смотрѣла съ любезно-снисходительной улыбкой на эту худенькую дѣвушку, немножко вертлявую, но граціозную. Пока Софья Петровна снимала съ нея мѣрку, диктуя Лидіи Александровнѣ размѣры для записи заказа въ книгу, Лидія Александровна уже создавала въ своемъ воображеніи новое изящное платье для нея. У Ростицкой былъ красивый средній ростъ, гибкая талія и хорошо развитая грудь, но, къ сожалѣнію, немножко узкія плечи.

Софья Петровна не нашла нужнымъ спросить задатокъ, потому что въ ея рукахъ оставлялись на отдѣлку кружева, стоившія много дороже, чѣмъ самое платье, а она знала, что на новую заказчицу это довѣріе подѣйствуетъ пріятно.

Когда платье было окончательно готово Лидія Александровна сама отвезла его къ Ростицкой. Та осталась очень довольна, расплатилась по счету и похвасталась ей своей новой мебелью, потащивъ Лидію Александровну по всѣмъ комнатамъ своей квартирки. Лидіи Александровнѣ было немножко забавно смотрѣть на этотъ восторгъ недавно бѣдной дѣвочки, устроившей теперь себѣ гнѣздышко въ бонбоньеркѣ.

«И кто-то любитъ эту птичью головку, кто-то даетъ ей все это», — думаетъ Лидія Александровна, возвращаясь отъ нея на извощикѣ домой. — «Вотъ у нея уже удовлетворенныя желанія, достигнутая цѣль. А моя цѣль — что-же? Работать на нее и ей подобныхъ?»

На мгновенье но ея лицу пробѣжала горькая усмѣшка.

«А не все-ли равно!» — думаетъ она. — «У нея своя дорога, у меня своя. Кому нибудь и она нужна».

Вернувшись домой, Лидія Александровна застала цѣлый переполохъ. Софья Петровна, вся въ слезахъ, наскоро укладывалась. Она получила изъ Москвы телеграмму отъ зятя: Маруся сильно простудилась и желала видѣть мать около себя.

— Голубушка вы моя, еслибъ не было опасности, вѣдь они никогда не потревожили-бы меня, — говорила Софья Петровна, заливаясь слезами и обнимая Лидію Александровну. — Я не вернусь, пока она не выздоровѣетъ совсѣмъ. Ужъ вы тутъ управляйтесь безъ меня. Ужъ я на васъ полагаюсь, какъ на самое себя, а мнѣ теперь не до того.

— Вы знаете, Софья Петровна, что я всѣ силы посвящаю мастерской… — начала Лидія Александровна.

— Знаю, знаю, голубушка вы моя, — прервала Софья Петровна, снова крѣпко цѣлуя ее. — Ну, да и я въ долгу не останусь. Теперь-то ужъ мнѣ только не до того. Ахъ, Маруся, Маруся! Вотъ тебѣ и радость моя! Охъ, въ живыхъ-бы хоть застать. Да нѣтъ, не попуститъ Царица Небесная!..

Софья Петровна уѣхала. Чрезъ нѣсколько дней она извѣстила Лидію Александровну, что положеніе Маруси не безнадежное, но очень тяжелое и что ей придется прожить въ Москвѣ долго.

Лидія Александровна серьезнѣе, чѣмъ когда либо, отнеслась къ дѣлу, сдерживая на этотъ разъ свои мечтанія и желая оправдать довѣріе Строниной. Даже къ Елкину она стала какъ-то строже. Наступало опять время горячей предпраздничной работы.

XII.

Чрезъ нѣсколько дней по отъѣздѣ Строниной, опять явилась съ заказомъ Ростицкая.

— Сшейте мнѣ что нибудь такое, чтобъ ни у кого не было! — говорила она Лидіи Александровнѣ, уже обращаясь теперь къ ней, какъ къ старой пріятельницѣ. — Милая, хорошая, что нибудь такое, чтобъ всѣ обратили на меня вниманіе и ногти-бы обгрызли отъ зависти. Сдѣлаете? Милая, пожалуйста! Ахъ, какое хорошенькое то платье, что вы мнѣ сшили. Всѣмъ, всѣмъ нравится. Я пришпиливаю къ нему красную гвоздику. Вы видите я сдѣлала по испански accroche coeur на височкахъ. А теперь, что хотите, только, ну, совсѣмъ, совсѣмъ оригинальное. Я приглашена на благотворительный базаръ продавать цвѣты. Вся аристократія будетъ. Это мой первый такой выѣздъ. Голубушка, что нибудь хорошенькое.

Лидія Александровна задумалась. Это было то, чего она желала. Вотъ гдѣ она можетъ показать созданную ею модель. Но ей какъ-то казалось страннымъ, что платье Рекамье должно появиться въ первый разъ на этой… пичужкѣ… на этой сорокѣ, какъ она мысленно называла Ростицкую.

«Что-жъ, — сейчасъ-же рѣшила она: — все-таки она хорошенькая. Ну, и пусть! Вертящійся живой манекенъ — не все-ли мнѣ равно. Умныя сами поймутъ».

Она хотѣла показать Ростицкой сдѣланный Елкинымъ рисунокъ платья, но побоялась, что та разболтаетъ и сказала только, что она сдѣлаетъ ей нѣчто изящное и оригинальное.

— Но вы не побоитесь надѣть, если это будетъ не похоже на тѣ моды, которыя теперь носятъ всѣ? — нашла она нужнымъ предупредить Ростицкую.

— Ахъ, тѣмъ лучше! Только-бы красиво. Да вы вѣдь, милочка, я знаю, вы сдѣлаете хорошо.

Ростицкая предоставила ей выборъ и покупку матеріи и отдѣлки; назначила только приблизительную цѣну и срокъ, когда платье должно быть готово, и уѣхала.

Обдумывая, какого цвѣта взять матерію на платье, Лидія Александровна и здѣсь не хотѣла подчиняться господствовавшей модѣ. Ей нужно, чтобъ и въ цвѣтѣ была общая идея.

«Наше время — время господства золота, — думаетъ она: — и это должно будетъ отразиться модой на желтый цвѣтъ… Что еще?.. Пессимизмъ. Черное. Еще?.. Стремленіе къ загробному, таинственному… Что-жъ, развѣ бѣлое?»

«Да эти три цвѣта непремѣнно должны выразить наше время и непремѣнно въ сочетаніи ихъ другъ съ другомъ» — рѣшила Лидія Александровна. — «Если не въ будущемъ, то въ 89-мъ, не въ 89-мъ, такъ въ 90-мъ году — они будутъ въ модѣ. Посмотримъ, угадаю-ли я?»

Чтобъ платье вышло золотистымъ, она взяла тончайшій crêpe de Chine цвѣта maïs, сдѣлавъ подъ него чахолъ изъ дорогой сюры оттѣнка vieil or. При вечернемъ освѣщеніи эти цвѣта, дѣлаясь блѣднѣе, становились еще эфектнѣе. Повязка подъ грудь была изъ положенной свободными складками широкой черной шелковой ленты, оживленной двумя узкими полосками бѣлой.

Но когда Ростицкая пріѣхала примѣрять только что сметанное платье, оно ей не понравилось.

— Что это, точно капотъ какой! — воскликнула она, дѣлая гримасу. И потомъ, что это за рукавъ? Такихъ никто не носитъ. Ай, какая я буду смѣшная!

Лидія Александровна вспыхнула. У нея на языкѣ вертѣлась фраза: «если вамъ не нравится, я оставлю за собой, закажите въ другомъ магазинѣ». Но привычка выслушивать всегда и всѣ замѣчанія заказчицъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ взяла верхъ.

— Теперь вы не можете судить, — сухо сказала она Ростицкой. — Когда платье будетъ окончено, оно вамъ понравится. Положитесь на меня.

— Нѣтъ, нѣтъ, милочка моя, я вижу, — капризно возражала Ростицкая. — 0ы лучше, пока не окончили, передѣлайте. Сдѣлайте корсажъ съ таліей. У меня такая хорошенькая талія. Я хочу, чтобъ ее было видно. И рукава сдѣлайте поменьше. Что руки голыя, это ничего, я къ этому привыкла. Но зачѣмъ такъ пышно тутъ!

— Но вамъ это очень пойдетъ, — сказала Лидія Александровна, сдерживая накипавшее волненіе: — это только скраситъ ваши плечи. Они у васъ немножко узки…

— Вотъ ужъ это неправда! Вотъ неправда! У меня прекрасныя плечи, — закипятилась Ростицкая. — Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, вы сдѣлайте рукава поменьше и непремѣнно талію, — капризно настаивала она.

Лидіи Александровнѣ опять захотѣлось отказаться отъ работы этого платья для Ростицкой. Но платье шито безъ задатка; дорогая матерія куплена на деньги Строниной; оставить платье — значило принять всю его стоимость на себя. Этого ей не хотѣлось. Да и съ какой кстати отбивать заказчицу. «Стоитъ-ли ставить себя на одну доску съ этой дурой!» — подумала она. «Сама виновата, что понадѣялась».

— Передѣлать платья нельзя, — сказала она спокойнымъ тономъ. — Вы дайте его докончить, пріѣзжайте, посмотрите, и если тогда все-таки не понравится, дѣлать нечего, мнѣ придется поплатиться, оставить его за собой, и я сошью вамъ другое по вашему выбору и вкусу по модной картинкѣ.

— Ахъ, нѣтъ, зачѣмъ-же, — сейчасъ-же принявъ болѣе мягкій и уступчивый тонъ, заговорила Ростицкая. — Я не хочу васъ вводить въ убытокъ. Нѣтъ, нѣтъ, вы сдѣлайте по своему вкусу. Только все-таки сдѣлайте съ таліей и рукава другіе. Милочка, право, сдѣлайте. Сдѣлаете? А?

Лидіи Александровнѣ было досадно, что у нея сорвались съ языка эти слова: «придется поплатиться». Точно она хотѣла ими вынудить Ростицкую взять не нравившееся ей платье. И теперь, когда Ростицкая стала уступчивѣе, ей еще досаднѣе.

— Я вамъ говорю, что этого нельзя. Лучше сшить другое. Но повѣрьте, что оно произведетъ эфектъ, и вы останетесь довольны.

Ростицкая задумалась.

— Ну, хорошо, — сказала она. — Вотъ что. Я привезу моего знакомаго, и если ему понравится, если онъ скажетъ, что платье можно надѣть, я возьму. А если нѣтъ, вы передѣлаете.

Проводивъ Ростицкую, Лидія Александровна и сама посмотрѣла на свое созданіе съ недовѣріемъ.

«А что, если оно не понравится и другимъ, какъ этой?» — подумала она, и она почувствовала, какъ сердце ея сжалось. Не слишкомъ-ли рискованный шагъ она дѣлаетъ? Вдругъ ее осмѣютъ? Вѣдь это можетъ повредить ей. Но вѣдь если бояться, то никуда не двинешься съ мѣста, иначе какъ въ хвостѣ за другими. Да, но побороть моду не такъ-то легко. Надо имѣть на это шансы, надо, кромѣ оригинальности и красоты замысла, имѣть подготовленную почву.

«Я увѣрена, — думаетъ она: — еслибъ эту модель создалъ кто-нибудь изъ портныхъ съ большимъ именемъ и ее лянсировала-бы въ свѣтѣ какая-нибудь извѣстная модница въ Парижѣ, ее нашли-бы превосходной. Быть можетъ, чрезъ нѣсколько лѣтъ это и будетъ, и всѣ пойдутъ за этой модой. А теперь?.. я… едва начинающая… Что если платье осмѣютъ»?..

«Enfin, le vin est tiré, il faut le boire!» — рѣшила она. Разсуждать много было некогда: работа погоняла.

Къ дню, назначенному Ростицкой для окончательной примѣрки, Лидія Александровна просила придти Елкина, чтобъ присутствовать при рѣшеніи судьбы платья.

— Ну, скажи мнѣ, Елочка, по правдѣ, скажи, милый — хорошо платье? — говорила Лидія Александровна, беря его за руку и подводя къ манекену, на которомъ висѣло оконченное Récamier.

— Мило, изящно, просто и оригинально, — отвѣтилъ онъ, осматривая платье со всѣхъ сторонъ.

— Нѣтъ, ты можетъ быть хочешь успокоить меня, ты можетъ быть смотришь съ предубѣжденіемъ въ мою пользу, — настаивала Лидія Александровна. — Нѣтъ, ты по своему, окарикатурь его.

— Да вѣдь я еще тогда, когда дѣлалъ рисунокъ, говорилъ тебѣ, что оно напоминаетъ мнѣ мамку, — смѣясь сказалъ Елкинъ. — Но вѣдь мы тогда же рѣшили, что оно не годится для низкихъ и полныхъ, а изящно на стройной фигурѣ.

— Что оно напоминаетъ мамку, кормилицу — это вовсе недурная идея, — сказала Лидія Александровна и потомъ съ серьезнымъ сосредоточеннымъ выраженіемъ лица посмотрѣла на Елкина.

— Слушай, Елочка, — сказала она послѣ минутной задумчивости: — теперь оно Ростицкой можетъ быть понравится, и она возьметъ и надѣнетъ его. Но помни, что это смѣлый шагъ для меня… онъ можетъ быть и къ лучшему, и къ худшему… наши интересы съ тобой такъ близки… Выпускать платье или нѣтъ? Еще можно отговорить Ростицкую, если даже и понравится ей. Подумай.

Елкинъ еще разъ взглянулъ на платье, окинулъ взглядомъ нѣсколько другихъ, модныхъ, платьевъ, висѣвшихъ тутъ-же въ пріемной на манекенахъ, и увѣренно произнесъ:

— Оно хорошо. Выпускай.

Лидія Александровна крѣпко по товарищески пожала ему руку.

Но юмористическая жилка забилась въ Елкинѣ, и у него въ эту минуту рисовалась въ воображеніи карикатура: Лидія Александровна въ видѣ курицы суетливо бѣгаетъ и кричитъ около гнѣзда, въ которомъ лежитъ только-что снесенное ею яйцо, а сквозь скорлупу яйца

виднѣется Récamier. Онъ хотѣлъ сказать это Лидіи Александровнѣ. Но какое-то другое чувство подсказало ему, что въ эту минуту эта шутка будетъ ей непріятна, и онъ промолчалъ.

Елкинъ остался въ пріемной, а Лидія Александровна ушла въ мастерскую, предварительно набросивъ на Récamier покрывало: она не хотѣла, чтобъ его теперь увидала какая-нибудь другая заказчица.

Въ волненіи ждала Лидія Александровна часа, назначеннаго Ростицкой, и нѣсколько разъ выходила въ пріемную, гдѣ Елкинъ, соскучившись бродить по комнатамъ, разсматривалъ модные журналы.

Наконецъ, Ростицкая и ея знакомый пріѣхали. Пока дежурная ученица, впустивъ ихъ, пошла доложить Лидіи Александровнѣ, они вошли въ пріемную.

— Моего платья тутъ нѣтъ, — сказала Ростицкая своему спутнику, пробѣжавъ взглядомъ по всѣмъ манекенамъ.

— Вы госпожа Ростицкая? — любезно обратился къ ней Елкинъ съ легкимъ поклономъ.

— Да, — отвѣтила та съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ.

— Ваше платье вотъ, — сказалъ Елкинъ, подходя къ манекену и снимая покрывало.

— Ахъ, да, — воскликнула Ростицкая.

— Ну, вотъ смотрите, любуйтесь, — повернулась она къ своему спутнику. — А вы?.. — обратилась она къ Елкину, какъ бы желая спросить, при чемъ онъ здѣсь, и не договаривая.

— Художникъ Елкинъ, — рекомендовался онъ съ своей обычной улыбкой. — Я тоже какъ будто немножко заинтересованъ тутъ: мы съ Лидіей Александровной вмѣстѣ сочиняли вотъ эту картинку.

Спутникъ Ростицкой пристально посмотрѣлъ на Елкина въ то время, какъ тотъ, взявъ со стола, подалъ ей свой рисунокъ Récamier.

— Да, вотъ здѣсь оно прелестно, — сказала Ростицкая, любуясь и хорошенькой головкой картинки, и красивой головой самого Елкина. — Тутъ оно и мнѣ нравится, а такъ въ натурѣ, я не знаю… не особенно… можетъ быть цвѣтъ…

— Когда оно будетъ на васъ, это будетъ картинка болѣе красивая, чѣмъ эта, — любезно сказалъ Елкинъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? — колеблющимся тономъ спросила польщенная Ростицкая. — Нѣтъ, вы серьезно художникъ? Вы знаете? Это будетъ хорошо? Скажите. Я хочу примѣрить. Вотъ увидимъ.

— Я увѣренъ… — началъ Елкинъ.

Въ сосѣдней комнатѣ послышались шаги и шелестъ платья, и всѣ въ ожиданіи оглянулись въ эту сторону. Въ дверяхъ появилась Лидія Александровна. Но она остановилась на порогѣ и инстинктивно подалась назадъ: передъ ней, прямо смотря ей въ глаза, рядомъ съ Ростицкой стоялъ Сарматовъ.

Перемѣна выраженія лица у Лидіи Александровны и Сарматова, ихъ минутное замѣшательство и нерѣшительность не ускользнули отъ вниманія Елкина и Ростицкой.

Сарматовъ, чувствуя неловкость положенія и не находя возможнымъ играть роль неизвѣстнаго, первый прервалъ эту нѣмую сцену.

— Гора съ горой не сходится, Лидія Александровна… — началъ онъ, дѣлая шагъ впередъ.

Лидія Александровна переступила порогъ, отвѣчая на эти слова легкимъ поклономъ, и рука ея какъ-то сама собой протянулась навстрѣчу руки Сарматова. Они обмѣнялись вѣжливымъ рукопожатіемъ.

— А вы развѣ знакомы? — наивно удивилась Ростицкая.

— Я прежде встрѣчалъ Лидію Александровну въ обществѣ, — отвѣтилъ ей Сарматовъ и потомъ, обращаясь болѣе къ Лидіи Александровнѣ, добавилъ: — и я не ожидалъ встрѣтить сегодня Лидію Александровну въ качествѣ автора такого прелестнаго платья.

Ростицкая немножко надула губки и, повернувшись въ сторону платья, сказала капризно-небрежнымъ тономъ:

— Ну, что-жъ, пойдемте примѣрять.

— Шура! — позвала Лидія Александровна: — пошли Дашу!

Но Даша, обыкновенно служившая подручной на примѣркахъ, уже была тутъ. Лидія Александровна помогла ей снять съ манекена платье и, пригласивъ за собою Ростицкую, пошла въ примѣрочную.

Сарматовъ и Елкинъ остались вдвоемъ. У обоихъ въ душѣ было странное чувство: Елкинъ — своимъ любящимъ сердцемъ угадывалъ, что въ прошломъ этотъ незнакомый ему господинъ былъ болѣе близокъ съ Лидіей Александровной, чѣмъ они обнаружили это при теперешней встрѣчѣ; а Сарматовъ заинтересовался личностью художника, очевидно близкаго Лидіи Александровнѣ, интересовался и судьбой самой Лидіи Александровны. Чтобъ завести разговоръ, онъ похвалилъ платье, продолжая разсматривать картинку. Елкинъ замѣтилъ, что онъ участвовалъ только какъ рисовальщикъ, а что мысль принадлежитъ всецѣло Лидіи Александровнѣ. Слово за словомъ Сарматовъ осторожно выспросилъ его, какъ давно здѣсь Лидія Александровна, какое ея положеніе и какія отношенія самого Елкина къ мастерской и къ Лидіи Александровнѣ. Елкинъ не нашелъ удобнымъ говорить ему, что онъ «женихъ».

— Я старый знакомый хозяйки, Строниной, — сухо сказалъ онъ.

Сарматовъ на минусу прекратилъ свои вопросы.

— А вы гдѣ познакомились съ Лидіей Александровной? — въ свою очередь спросилъ Елкинъ и покраснѣлъ.

Сарматовъ замѣтилъ его смущеніе и, принявъ совершенно равнодушный видъ, спокойно отвѣтилъ;

— Она была гувернанткой у моихъ знакомыхъ. Теперь мнѣ уже года два не приходилось встрѣчать ее.

Елкину этотъ простой и естественный отвѣтъ показался притворнымъ. Но онъ не находилъ словъ, чтобъ задать Сарматову новый вопросъ, и только покраснѣлъ еще болѣе.

Сарматовъ, чтобъ прервать воцарившееся томительное молчаніе, готовился уже спросить Елкина, чѣмъ онъ занимается, какъ художникъ, но въ это время изъ примѣрочной вышла въ пріемную Ростицкая.

— Ну, вотъ, смотрите, — заговорила Ростицкая, повертываясь кругомъ предъ Сарматовымъ, чтобъ показать ему платье. — Ну, развѣ это хорошо? Мнѣ не нравится, — поморщилась она.

Платье сидѣло на ней граціозно, но Ростицкая нарочно наклонила корпусъ такъ, что передъ юбки касался пола.

— Ну посмотрите, что это! — говорила она. — Точно занавѣска какая-то. Нѣтъ, правда, не хорошо?

— Да вѣдь вы такъ стоять не будете, — сказалъ ей Сарматовъ. — Выпрямитесь, и тогда оно очень мило.

Онъ взглянулъ при этомъ на Лидію Александровну, какъ-бы ожидая подтвержденія.

— Нѣтъ, нѣтъ, вы это говорите такъ! Оно мнѣ не нравится, оно нехорошо! — капризничала Ростицкая, поглядывая то на Сарматова, то на Лидію Александровну. Съ перваго момента ихъ встрѣчи это знакомство показалось Ростицкой подозрительнымъ, и теперь загоравшаяся въ ней ревность дѣлала ей еще болѣе непріятнымъ съ самаго начала не нравившееся ей платье. — Я ни за что не надѣну его! — продолжала она волноваться. — Я не хочу, чтобъ надо мной стали смѣяться. Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!

— Насколько я понялъ изъ вашихъ же разсказовъ, — обратился къ ней Сарматовъ: — вы сами хотѣли, чтобъ Лидія Александровна сшила вамъ что-нибудь выдающееся, оригинальное…

— Я хотѣла хорошенькое платье, а не это! — закипятилась опять Ростицкая. — Я говорила Лидіи Александровнѣ, что оно мнѣ не нравится. Я вижу, вамъ угодно нарядить меня, какъ куклу, чтобъ осрамить меня.

Кровь бросилась Лидіи Александровнѣ въ голову. Она замѣтила, какъ Ростицкая ревниво подчеркнула теперь ея имя, потому что Сарматовъ произнесъ это имя съ уваженіемъ.

— Платье останется въ мастерской, — сказала она, сдерживая волненіе. — Не угодно-ли вамъ будетъ снять его.

— Нѣтъ, вы передѣлайте! Непремѣнно передѣлайте… Сдѣлайте мнѣ тутъ кушакъ, вотъ такъ, мыскомъ внизъ, а рукава буфами, длинные, и тогда я возьму его на домашній капотъ.

— Я передѣлывать не буду, — отрѣзала Лидія Александровна, свысока взглянувъ на Ростицкую. — Вы можете заказать что вамъ угодно въ другой мастерской. Прошу васъ въ примѣрочную. Даша! — крикнула она.

Даша показалась на порогѣ.

— Помогите барынѣ переодѣться, — внушительнымъ тономъ сказала ей Лидія Александровна. — А меня прошу извинить, — обратилась она къ Ростицкой и Сарматову: — я очень занята, меня ждутъ въ мастерской.

И легкимъ движеніемъ головы сдѣлавъ всѣмъ одинъ общій поклонъ, она твердой походкой вышла изъ пріемной.

Ростицкая напрасно пробовала протестовать и настаивать на передѣлкѣ. Сарматовъ двумя, тремя фразами далъ ей понять, что тутъ разговоры неумѣстны. Онъ спѣшилъ увезти Ростицкую, чтобъ не продолжать непріятныхъ пререканій. Елкинъ молча сидѣлъ въ сторонѣ. Настроеніе Ростицкой передалось и ему.

— Мнѣ очень жаль, что это такъ вышло, — обратился къ нему Сарматовъ, пока Ростицкая переодѣвалась. — Платье прекрасно, но когда двѣ женщины вздумаютъ упрямиться, лучше не вмѣшиваться, — съ усмѣшкой окончилъ онъ.

Елкинъ въ отвѣтъ улыбнулся дѣланной улыбкой. Онъ не зналъ, что сказать Сарматову, потому что въ душѣ у него закипало уже что-то такое, еще не испытанное ранѣе, неопредѣленное, но уже тревожное, давящее…

Когда Ростицкая вышла, переодѣтая, изъ примѣрочной, Сарматовъ вѣжливымъ наклоненіемъ головы простился съ Елкинымъ. Тотъ отвѣтилъ тѣмъ-же.

Какъ только они уѣхали, Елкинъ вызвалъ Лидію Александровну въ столовую.

— Что тебѣ, — сказала она недовольнымъ тономъ, выходя на его зовъ. — Говори скорѣе и оставь меня. Я раздражена и мнѣ некогда.

Елкинъ намѣревался сдѣлать ей нѣсколько осторожныхъ и деликатныхъ вопросовъ объ этой встрѣчѣ съ старымъ знакомымъ, но, видя ее въ такомъ состояніи, не рѣшался. И подъ этимъ настроеніемъ у него вышло совсѣмъ не то.

— Я хотѣлъ только сказать тебѣ, Лида, — несмѣло началъ онъ: — зачѣмъ-же оставлять платье у себя на шеѣ, когда она возьметъ его, если ты передѣлаешь. Съ какой же стати изъ-за ея глупости ты будешь платиться или объясняться съ Софьей Петровной. Пришей ей…

— Я думала, ты художникъ, а ты просто… глупости говоришь, мой милый! — оборвала его Лидія Александровна.

При томъ напряженіи нервовъ, какое было теперь и у Елкина, это его кольнуло. Но онъ промолчалъ.

— Ну, это все? — нетерпѣливо спросила Лидія Александровна.

— Да, только, — тихо сказалъ Елкинъ, но при этомъ пристально взглянулъ ей въ глаза, и ему показалось, что тамъ онъ прочелъ что-то враждебное себѣ, какъ будто злую усмѣшку.

Лидія Александровна сдѣлала движеніе, чтобъ пойти въ мастерскую.

— А кто этотъ твой знакомый, что пріѣзжалъ съ ней? — стараясь скрыть волненіе, но все-таки дрогнувшимъ голосомъ поспѣшилъ спросить Елкинъ.

Лидія Александровна остановилась, обернулась и посмотрѣла на него.

— Его фамилія Сарматовъ, — отвѣтила она умышленно спокойнымъ тономъ. — Я познакомилась съ нимъ, когда жила компаньонкой у одной барыни.

Елкинъ почувствовалъ, какъ у него въ вискѣ что-то стукнуло.

— Онъ мнѣ сказалъ гувернанткой у его знакомыхъ, — дрожащимъ отъ волненія голосомъ поправилъ онъ Лидію Александровну.

Лидія Александровна замѣтила, какъ Елкинъ поблѣднѣлъ и какъ глаза его болѣзненно заблестѣли. Это еще увеличило ея собственное раздраженіе.

— Что это — допросъ? — нервно спросила она, дѣлая шагъ впередъ къ Елкину. — Допросъ той и другой стороны? По какому праву?

— Лида, наши отношенія… — началъ было Елкинъ.

— Подите провѣтритесь! — прервала она его. — Съ меня довольно этихъ разговоровъ на сегодня.

И она повернулась и ушла въ мастерскую, прежде чѣмъ Елкинъ успѣлъ сказать ей еще хоть слово.

Въ раздумьи онъ простоялъ нѣсколько минутъ неподвижно, потомъ вышелъ въ переднюю и тамъ еще на минуту остановился; но дежурившая дѣвочка уже сняла съ вѣшалки и подала ему его пальто. Елкинъ неторопливо, какъ-бы раздумывая, одѣлся, дѣвочка отперла ему дверь, и онъ какъ-то нехотя вышелъ.

Въ мастерской, за работой, Лидіи Александровнѣ дорога сегодня каждая минута: она ждетъ еще другихъ заказчицъ для примѣрки. А мысли и воспоминанія, взбудораженныя встрѣчей съ Сарматовымъ, неудачей съ платьемъ, признаками ревности у Елочки, назойливо лѣзутъ ей въ голову, мѣшая сосредоточиться и усиливая еще болѣе ея раздраженіе. Все это такъ перепутывается, что она минутами не знаетъ, за что взяться, что дѣлать.

Но это продолжается недолго, она пересиливаетъ свое волненіе и успокаиваетъ себя.

Ей только жаль Елочку. За что она его обидѣла? Какая она все-таки злая! Какъ будто онъ виноватъ, что она раздражена. Но и какъ же можно предлагать ей такую уступку: передѣлать!.. А онъ ревнивъ. Смѣшной, если-бъ онъ зналъ, какъ равнодушна она теперь къ. Сарматову! Ей даже самой кажется занимательнымъ это ея полное спокойствіе. А бѣдный Елочка… онъ такъ любитъ ее, что уже струсилъ… Но какое въ самомъ дѣлѣ жестокое чувство ревность. Какъ онъ перемѣнился вдругъ! Нѣтъ, ей надо было пощадить его…

«Какой у меня злой характеръ» — думаетъ она. — «Всегда я оборву. Разсержусь и забудусь. Пора быть сдержаннѣе. Что же дѣлать, если Ростицкая глупа и капризна. Нельзя же сердиться на то, что сегодня дурная погода».

Затѣмъ пріемъ ожидаемыхъ заказчицъ совсѣмъ отвлекъ ея мысли отъ взволновавшаго ее столкновенія. Но едва проводила она двухъ изъ нихъ, какъ ее опять вызвали въ пріемную. Она ожидала встрѣтить заказчицу, не спросила, кто тамъ, и была поражена, увидавъ Сарматова. Въ первую минуту это ей было непріятно, но дѣловитоспокойное настроеніе, въ которомъ она теперь находилась, взяло верхъ. Съ серьезнымъ выраженіемъ лица она вопросительно посмотрѣла на Сарматова, не протягивая ему руки и не предлагая садиться.

— Простите, Лидія Александровна, что я опять своимъ посѣщеніемъ доставляю вамъ, быть можетъ, непріятную минуту, — началъ Сарматовъ. — Но я тутъ являюсь волей неволей причастнымъ къ этому платью. И я пріѣхалъ теперь, чтобы уплатить за него по счету вашего магазина и просить васъ послать его Ростицкой: она беретъ его безъ всякой передѣлки.

Лидія Александровна посмотрѣла на него и въ душѣ ей захотѣлось улыбнуться. Сарматовъ, «свободный мыслитель», занятъ платьемъ пустенькой танцовщицы, которой онъ «покровительствуетъ». Трогательное «единомысліе»!.. Онъ являлся для Лидіи Александровны настолько забавнымъ въ этой роли, что она уже съ меньшимъ раздраженіемъ думала теперь и о Ростицкой и только умышленно постаралась сохранить нѣсколько суровый видъ. Она поняла, что это онъ заставилъ Ростицкую взять платье, а деньги платитъ все равно онъ же. Самолюбіе подсказало ей, что теперь, во второй разъ, онъ пріѣхалъ сюда уже не ради Ростицкой, а ради нея. Но самолюбіе же заставило ее отказаться отъ предложенія Сарматова.

— Я уже рѣшила не выпускать этого платья изъ магазина, — спокойнымъ и твердымъ тономъ отвѣтила она: — и оно останется у меня.

— Но зачѣмъ-же вамъ терять изъ-за капризовъ Ростицкой, когда платье дѣйствительно прелестно и когда… и капризы эти прошли. Она надѣнетъ его для базара, — попробовалъ убѣждать ее Сарматовъ.

— Я можетъ быть виновата, что съ самаго начала напрасно заставила безпокоиться m-lle Ростицкую… и васъ; но это платье не будетъ выпущено изъ мастерской, — отвѣтила Лидія Александровна тономъ, не допускавшимъ возраженій. — Впрочемъ, — продолжала она: — до базара есть еще время: m-lle Ростицкая можетъ заказать себѣ что ей угодно въ другой мастерской.

Лидія Александровна такъ подчеркнула слово «другой», что Сарматовъ не нашелъ возможнымъ сказать ей что нибудь на это.

— Но во всякомъ случаѣ, если вы даже совсѣмъ не выпустите этого платья, если вы не считаете вашу работу, за что-же вы будете имѣть убытокъ хотя-бы только за матерію, когда вы шили по заказу Ростицкой, — началъ Сарматовъ, нѣсколько запинаясь и не смѣя прямо предложить Лидіи Александровнѣ уплату стоимости матеріи.

— Мастерская имѣетъ барыши, можетъ снести и небольшой убытокъ, — не дала ему докончить Лидія Александровна: — эти разсчеты не касаются заказчицъ, это дѣло магазина. Извиняюсь предъ m-lle Ростицкой, но платье останется здѣсь.

Сарматовъ видѣлъ, что Лидія Александровна не хочетъ продолжать разговоръ и нѣсколько опечаленный замолчалъ.

— Мнѣ остается, какъ Пилатъ, умыть руки въ этомъ дѣлѣ, — сказалъ онъ послѣ нѣсколькихъ секундъ молчанія и готовясь уходить.

Но ему не хотѣлось разстаться такъ сухо, и онъ тономъ робкой просьбы снова заговорилъ:

— Мнѣ грустно, что послѣ двухъ лѣтъ наша встрѣча случилась при такихъ обстоятельствахъ… Впрочемъ, вы сами знаете… повѣрьте моей искренней преданности… я виноватъ, но…

Въ передней раздался звонокъ.

— Я хотѣлъ-бы надѣяться, что теперь… — спѣшилъ Сарматовъ высказаться.

Но ни въ выраженіи лица, ни въ глазахъ Лидіи Александровны онъ не подмѣтилъ ничего, что придало-бы ему смѣлости.

— По крайней мѣрѣ, разстанемся… sans rancune, — торопливо и взволнованно окончилъ онъ.

Лидіи Александровнѣ онъ показался въ эту минуту такимъ приниженнымъ, жалкимъ, въ его устремленныхъ на нее глазахъ она видѣла то-же самое умоляющее выраженіе, какое подмѣтила давеча у Елкина, его голосъ былъ такъ грустно-нѣженъ, что она, поддаваясь не то чувству всепрощенія, не то умиротворяющему юмору, протянула ему руку и съ едва скользнувшей по ея губамъ добродушно-насмѣшливой улыбкой, спокойно произнесла:

— Sans rancune.

Сарматовъ пожалъ ея руку, поклонился и быстро вышелъ въ переднюю.

Лидія Александровна проводила его глазами. А на порогѣ уже отпертой парадной двери она увидала входящаго Елкина: блѣдный, растерявшійся, онъ остановился и въ смущеніи смотрѣлъ то на нее, то на Сарматова.

XIII.

Чрезъ нѣсколько дней послѣ этой встрѣчи, кончившейся очень короткимъ и миролюбивымъ объясненіемъ встревоженнаго Елкина съ Лидіей Александровной, въ мастерскую явилась Караулова. Наканунѣ у нея былъ Сарматовъ, разсказалъ ей всю исторію съ платьемъ Ростицкой, и Наталья Михайловна поспѣшила увидать Нерамову. Въ сущности онѣ вѣдь и не думали ссориться при разставаньи, и Наталья Михайловна даже искала одно время Лидію Александровну; но въ адресномъ столѣ ей дали справку: выбыла за городъ. Съ тѣхъ поръ она не вспоминала о ней, но у нея все-таки сохранилось къ ея бывшей компаньонкѣ сердечное расположеніе, подогрѣтое теперь хвалебными отзывами Сарматова. Было возбуждено въ ней и любопытство: надо посмотрѣть, что это за интересное новое платье.

Лидія Александровна встрѣтила ее привѣтливо. У нея тотчасъ мелькнула мысль, что, разъ знакомство случайно возобновляется, Наталья Михайловна можетъ сдѣлаться именно той желанной заказчицей, о которой она мечтала для открытія своей мастерской. Хотя Наталья Михайловна и любитъ торговаться, но съ этимъ еще можно помириться, а чрезъ нея найдутся и другія, болѣе щедрыя.

Récamier не произвело на Караулову никакого впечатлѣнія. Оно показалось ей черезчуръ просто. Лидія Александровна была отчасти и рада. Она даже неохотно показала его Натальѣ Михайловнѣ. Послѣ первой неудачи это платье уже перестало интересовать и ее самое и возбуждало въ ней боязнь, что его осмѣютъ.

— Мнѣ гораздо болѣпіе нравится вотъ это и вотъ это, — говорила Наталья Михайловна, указывая на стоявшіе въ пріемной одѣтые манекены. — Вотъ это, напримѣръ, чрезвычайно изящно, — восторгалась она роскошнымъ шелковымъ платьемъ vert lézard, покрытымъ бисернымъ шитьемъ и стеклярусомъ. — Съ большимъ, съ большимъ вкусомъ отдѣлано!

Она была теперь при деньгахъ и, хотя туалеты ея на нынѣшнюю зиму были уже частію сшиты, не могла отказать себѣ въ удовольствіи заказать еще и Лидіи Александровнѣ платье, подобное тому, которое ей понравилось. Наталья Михайловна все еще мечтала попасть въ оперу, но дѣло не подвинулось далѣе мечтаній. Зато она теперь часто и съ большимъ успѣхомъ выступала въ концертахъ, и лишній туалетъ ей всегда былъ нуженъ.

А пока шли разговоры о платьяхъ, матеріяхъ и отдѣлкахъ, Караулова заставила Лидію Александровну сообщить ей кое-что и о себѣ и не нашла ничего удивительнаго, что Лидія Александровна промѣняла трудъ гувернантки на трудъ портнихи.

— Вы, пожалуй, правы, — согласилась она: — это въ своемъ родѣ артистическая дѣятельность.

Отнесясь теперь къ Нерамовой съ прежней дружбой, Наталья Михайловна находила неудобнымъ не пригласить ее къ себѣ. Но сейчасъ же какъ-то самъ собой возникъ вопросъ: если у нея въ гостиной кто нибудь спроситъ Лидію Александровну, чѣмъ она занимается — что она отвѣтитъ? Портниха, закройщица…

И Наталья Михайловна не безъ колебанія говоритъ ей:

— Вы иногда заходите ко мнѣ… Только вѣдь, я думаю, вы очень заняты…

— Да, кромѣ праздниковъ, я работаю съ утра до ночи, — отвѣчаетъ Лидія Александровна, улавливая въ тонѣ Карауловой ея сокровенную мысль.

— Ну, въ воскресенье… къ завтраку, — рѣшается сказать Наталья Михайловна.

Лидія Александровна легкимъ наклоненіемъ головы дѣлаетъ ничего не выражающій поклонъ.

Наталья Михайловна уѣзжаетъ довольная заказаннымъ ею платьемъ, довольная собой и своимъ добрымъ сердцемъ.

Самолюбіе и гордость подсказываютъ Лидіи Александровнѣ, что ей не слѣдуетъ отзываться на «снисходительное» приглашеніе Карауловой, что ей не слѣдуетъ идти къ ней иначе, какъ въ качествѣ портнихи, иначе какъ по дѣлу, съ заказомъ.

«А что такое самолюбіе и гордость?» — съ ироніей думаетъ она чрезъ минуту. — «Сколько глупостей успѣла я надѣлать все съ своимъ самолюбіемъ и гордостью!»

Однако въ первый визитъ ея къ Карауловой, когда она, въ сопровожденіи Даши, поѣхала сдать ей платье, она держала себя съ чисто дѣловымъ видомъ. Но вскорѣ Наталья Михайловна заказала ей еще изящную matinée и Лидія Александровна рѣшилась наконецъ отвезти этотъ заказъ именно въ воскресенье въ часъ завтрака.

— Вотъ и отлично, — заговорила Наталья Михайловна, встрѣтивъ Лидію Александровну въ гостиной и вводя ее затѣмъ въ столовую: — примѣрить мы успѣемъ потомъ, а теперь прошу съ нами закусить.

Въ столовой на встрѣчу Лидіи Александровнѣ поднялись Сарматовъ — онъ пріѣхалъ приглашать Наталью Михайловну участвовать въ устраивавшемся благотворительномъ концертѣ — и Митя.

Лидія Александровна невольно улыбнулась этой встрѣчѣ.

«Опять!» — подумала она.

Она протянула Сарматову руку, какъ доброму знакомому. Здороваясь съ Митей, она вспомнила, какъ этотъ полный, бѣлый и румяный мальчикъ, красивый въ мать и съ такими же воловьими, какъ у Натальи Михайловны глазами, бросалъ, бывало, на нее, когда она была здѣсь компаньонкой, нескромные взгляды. Теперь Митѣ уже 16 лѣтъ, онъ говоритъ баскомъ, но въ общемъ, не смотря на пробивающіеся усики, все еще напоминаетъ и лицомъ, и фигурой дѣвочку, переодѣтую мальчикомъ.

Послѣ первыхъ минутъ неловкости, которой Лидія Александровна сначала не могла не испытывать, послѣ первыхъ, ничего не значущихъ фразъ, похожихъ на настраиваніе инструментовъ предъ началомъ музыкальной пьесы, Лидія Александровна скоро почувствовала себя здѣсь опять какъ дома, и ея разговоръ съ Сарматовымъ завязался такъ же бойко, какъ во времена ихъ перваго знакомства. Но во взаимныхъ отношеніяхъ собесѣдниковъ была теперь значительная разница: они лучше знали другъ друга да и сами были уже не тѣ.

Лидія Александровна уже не искала какой-то невѣдомой дѣятельности себѣ по плечу и какого-то неопредѣленнаго пути къ богатству, а стояла твердо на твердой почвѣ, вооруженная опытомъ и безбоязненно готовая встрѣтить отъ жизни любой новый ударъ.

Напротивъ, Сарматовъ, ставшій «свободнымъ мыслителемъ» послѣ того, какъ его утомила пустая жизнь свѣтскаго человѣка, усталъ теперь и «мыслить», потому что его образъ жизни былъ все тотъ же и теперь ему наскучили и однообразіе, и безцѣльность его «мышленія», и ненужныя разглагольствованія среди такихъ же, какъ онъ, праздныхъ людей, не имѣющихъ ни задачъ, ни цѣлей. Когда онъ услыхалъ свои слова, въ которыхъ выразились его сокровенныя мечты, повторяемыя съ пошлой улыбкой, съ примѣсью грубаго цинизма, ничтожными хлыщами, ему стало обидно и грустно, и онъ теперь сталъ рѣже высказывать то, что думалъ. Въ сутолкѣ свѣтскихъ удовольствій, по прежнему предаваясь мимолетнымъ увлеченіямъ «женщиной» и женщинами, онъ тщетно искалъ «единомыслія» и, покровительствуя въ послѣднее время Ростицкой, самъ не зналъ, зачѣмъ и почему онъ это дѣлаетъ, если только не потому, что ему не жаль было дать этой дѣвочкѣ нѣсколько тысячъ: своихъ доходовъ онъ все равно не проживалъ, а недавно получилъ еще большое наслѣдство послѣ двоюродной сестры, со смертью которой у него не оставалось никого изъ близкихъ родственниковъ.

У Карауловой хотя не произошло никакихъ перемѣнъ за эти два года, были основанія ожидать ихъ въ скоромъ времени. Ея супругъ начиналъ скупѣе высылать ей ту сумму, какую онъ добровольно назначилъ ей, какъ ежегодную субсидію. Жалуясь на дурныя дѣла по имѣніямъ и ссылаясь на то, что Митя теперь уже не ребенокъ и тоже нуждается въ карманныхъ деньгахъ, Карауловъ предупредилъ Наталью Михайловну, что съ будущаго года онъ сократитъ ея бюджетъ до очень незначительной суммы. Стороной Наталья Михайловна слышала, что у ея супруга уже завелась новая семья. Приходилось подумывать, чѣмъ жить, и Наталья Михайловна, отчаявшись попасть въ Маріинскій театръ, начинала уже вести переговоры съ антрепренерами оперныхъ театровъ въ провинціи.

Сарматовъ теперь въ разговорѣ съ Лидіей Александровной съумѣлъ вызвать ее на объясненіе причинъ, заставившихъ ее рѣшиться избрать ея теперешнюю профессію. Выслушавъ, ее, онъ нѣсколько минутъ въ раздумьи молчалъ.

— Но я задаю себѣ вопросъ, — сказалъ онъ, наконецъ, съ легкой усмѣшкой въ глазахъ: — если Лидія Александровна сдѣлалась портнихой, стало быть, кто-нибудь и изъ мужчинъ такого же общественнаго положенія, какъ она, долженъ на тѣхъ же основаніяхъ сдѣлаться портнымъ?

Всѣ невольно улыбнулись.

— Чему-же вы смѣетесь? — шутя спросилъ Сарматовъ. — Надо быть послѣдовательнымъ и признать въ этомъ случаѣ равноправность мужчины съ женщиной.

И потомъ, немного подумавъ, онъ уже серьезно прибавилъ: "

— Впрочемъ, «на гниломъ западѣ» это не въ диковину: въ Германіи вы можете встрѣтить доктора философіи, снимающаго съ васъ мѣрку для сапогъ.

— Ну, для насъ это слишкомъ большая роскошь! — нашелъ нужнымъ вставить и свое замѣчаніе Митя, интересовавшійся гораздо болѣе рысистыми бѣгами и скачками, чѣмъ философіей и всякими науками, не исключая и тѣхъ, за незнаніе которыхъ получалъ въ лицеѣ дурные баллы.

— А знаете, что мнѣ кажется наиболѣе серьезнымъ въ томъ, какъ вы относитесь къ вашей теперешней профессіи? — говоритъ Сарматовъ, обращаясь къ Лидіи Александровнѣ, и, не дожидаясь отвѣта, продолжаетъ: — Что вы, аристократка по происхожденію, задумали произвести мирную революцію въ костюмахъ и въ отношеніяхъ общества къ портнихамъ, въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго. Праздные, легкомысленные аристократы достаточно часто являлись идеалистами и сторонниками «тяжкодумной» демократіи.

— Не забудьте, — прервала его Лидія Александровна: — Петръ Великій, снявъ бармы, надѣлъ кожаный фартукъ и сдѣлался корабельнымъ плотникомъ.

И сказавъ это, она покраснѣла. «Еще подумаетъ, что я сравниваю себя съ Петромъ» — мелькнуло у нея въ головѣ.

— Да, и этотъ примѣръ не остается безъ подражаній, хотя-бы въ лицѣ васъ, — улыбнувшись, поймалъ ее на словѣ Сарматовъ, замѣтившій ея смущеніе. — Но мнѣ нравится то, — продолжалъ онъ сейчасъ же съ серьезнымъ видомъ: — что вы взялись за ваше дѣло не изъ принципа только. Разные голые принципы, которые у насъ пробовали облекать въ практическую оболочку, очень часто оказывались пустымъ пространствомъ. Облаченіе держалось на нихъ до тѣхъ поръ, пока его поддерживало что нибудь со стороны. Стоило этой поддержкѣ устраниться, внѣшнее облаченіе принципа падало, и на его мѣстѣ оказывались одна пустота и разочарованіе. Вы дѣлаетесь портнихой потому, что это вамъ лично выгодно и нравится, а принципъ прививается тутъ самъ собой. Я не люблю эгоиста, но не вѣрю и въ отвлеченную борьбу за идею. Индивидуализмъ, одинъ только индивидуализмъ можетъ дать жизнь какой хотите соціальной идеѣ. И чѣмъ больше будетъ примѣровъ лицъ, съумѣвшихъ совмѣстить принципъ съ личной выгодой, тѣмъ всякіе взгляды привьются скорѣе, прочнѣе, тѣмъ они слѣдовательно законнѣе. Они будутъ представлять тогда не случайно охватившую васъ идею, не минутное увлеченіе отдѣльныхъ лицъ или цѣлыхъ массъ, а, если позволите такъ выразиться, настоящій плебисцитъ, закрѣпленный временемъ и опытомъ.

— Да и я думаю, что я далеко не первая въ этомъ дѣлѣ, — сказала Лидія Александровна. — Постараюсь развѣ сдѣлаться первой по достоинству, — улыбнулась она. — Посмотримъ, удастся-ли?

— Сдѣлаетесь или нѣтъ, надо всегда имѣть въ виду самую отдаленную, недосягаемую цѣль, чтобъ дойти возможно дальше по намѣченному пути, — сказалъ Сарматовъ. — Вы позволите мнѣ встать, Наталья Михайловна, — обратился онъ къ Карауловой: — мнѣ нужно еще поѣхать…

— Пожалуйста, — любезно отвѣтила она, поднимаясь со своего мѣста: — нашъ завтракъ конченъ.

Прощаясь съ Лидіей Александровной, Сарматовъ сказалъ ей тономъ намека, тономъ просьбы:

— Какъ жаль, что мнѣ такъ рѣдко приходится видѣть васъ. Ваши мысли, вашъ образъ дѣйствій всегда заставляютъ мою мысль усиленно работать, и я хотѣлъ бы, чтобъ она чаще получала этотъ толчокъ.

Онъ ждалъ, что она быть можетъ скажетъ: «заѣзжайте ко мнѣ». Но она этого не сказала, отвѣтивъ на его слова только любезной улыбкой и наклоненіемъ головы.

XIV.

Когда Лидія Александровна вернулась отъ Карауловой домой, она застала у себя Елкина. Онъ уже болѣе часу въ нетерпѣніи и волненіи ждалъ ее: ему сказали, что она, взявъ съ собой Дашу, повезла заказъ и должна скоро вернуться.

— Здравствуй, Лида, — сказалъ онъ, выходя навстрѣчу ей въ переднюю. — Гдѣ ты была такъ долго? — спросилъ онъ робко, ласково.

Но она посмотрѣла на его блѣдное лицо съ устремленнымъ на нее пытливымъ взглядомъ, ничего не отвѣтивъ, поздоровалась съ нимъ за руку и, пройдя чрезъ пріемную, пошла въ свою комнату. Елкинъ за ней.

— Лида, скажи-же, гдѣ ты была?

— У Карауловой, — отвѣтила она на ходу и не оборачиваясь.

Онъ уже зналъ теперь отъ нея, что именно у Карауловой она жила въ компаньонкахъ и познакомилась тамъ съ Сарматовымъ, и звукъ этого имени каждый разъ приводилъ его въ раздраженіе. Ее въ свою очередь возмущали вопросы Елкина, въ которыхъ проглядывала ревность. Въ эти минуты она не хотѣла отвѣчать ему, не хотѣла говорить съ нимъ, что еще болѣе возбуждало въ немъ подозрѣніе. Она сознавала, что ей стоитъ сказать ему нѣсколько успокоительныхъ словъ, приласкать его, и онъ будетъ опять веселъ. Но это было выше силъ ея. Она не могла притворяться именно потому, что любила Елкина, что ея ласки всегда были искренни, согрѣты непосредственнымъ душевнымъ влеченіемъ. Въ минуты же его ревности она чувствовала напротивъ, что ее что-то отталкивало отъ него, она не любила его тогда, и всякая ласка при такомъ настроеніи была ей противна. Она сердилась на себя за то, что упрямой холодностью мучила больное сердце Елочки, но сердилась еще болѣе и на него, зачѣмъ онъ вызываетъ все это своей глупой ревностью.

А онъ шелъ за ней по пятамъ въ ея комнату, молча смотрѣлъ на нее, какъ она снимала свою шапочку и перчатки, какъ она поправляла передъ зеркаломъ прическу. И въ этомъ простомъ заглядываніи въ зеркало, и въ поправленіи прически ему чудилось что-то подозрительное: какъ будто она искала, не осталось-ли на лицѣ какихъ нибудь слѣдовъ чего-то…

Но она вѣдь вернулась теперь домой именно для него. По воскресеньямъ она принадлежитъ ему, они всегда проводятъ этотъ день вмѣстѣ. И до сихъ поръ это были такіе пріятные дни! Ну, стоитъ-ли изъ-за того, что Елочка глупитъ, нарушать хорошее настроеніе, когда кругомъ все такъ весело и радостно, когда солнце такъ ярко играетъ по бѣлому свѣжему снѣгу на улицѣ и такими пышными снопами золотыхъ лучей вторгается въ окна.

И Лидія Александровна поворачиваетъ къ Елочкѣ свое лицо съ добродушной и въ то же время нѣжной, ласкающей улыбкой.

— Ахъ ты, мое дитя неразумное! — ласково говоритъ она, смотря Елкину прямо въ глаза и беря его за руки. — Ты вѣдь ревнуешь!..

— Нѣтъ, Лида, нѣтъ, — старается онъ скрыть свое волненіе и принять шутливо нѣжный видъ. — Я только безпокоился, чтобы тебя не похитилъ у меня какой-нибудь драконъ.

Онъ обнимаетъ ее за талію, цѣлуетъ ея лобъ, волосы и руку, которую крѣпко сжимаетъ въ своей рукѣ.

Она отвѣчаетъ ему поцѣлуемъ и, освобождаясь изъ его объятій, говоритъ:

— Ну, и довольно. И ни слова о твоей ревности.

— Да я и не думаю, — пробуетъ возражать Елкинъ, садясь рядомъ съ ней.

Лидія Александровна начинаетъ его разспрашивать о его работахъ. Елкинъ копировалъ одну изъ картинъ Эрмитажа. Но въ послѣднее время работа плохо подвигалась. Ему просто не работалось. Онъ приходилъ въ Эрмитажъ и чрезъ полчаса уходилъ домой; принимался за карикатуры и сейчасъ же бросалъ и ихъ, и шелъ въ мастерскую Строниной. Видя тамъ Лидію Александровну за работой и не рѣшаясь мѣшать ей и праздно болтаться около нея, онъ выдумывалъ какой-нибудь предлогъ, оправдывающій его минутное посѣщеніе, и сейчасъ же уходилъ. Потомъ придумывалъ какое-нибудь дѣло въ редакціи, потомъ шелъ къ кому-нибудь изъ товарищей художниковъ. Со времени встрѣчи съ Сарматовымъ онъ иногда цѣлыми днями не находилъ себѣ мѣста.

И теперь въ то самое время, какъ онъ разсказываетъ Лидіи Александровнѣ, что онъ наработалъ за эту недѣлю, у него мелькаетъ въ головѣ мысль о томъ, что ея поцѣлуй сейчасъ былъ какъ будто не искрененъ, что отъ нея какъ будто пахло выпитымъ виномъ. Онъ говоритъ съ ней, смотритъ ей въ глаза и въ то же время старается подмѣтить, нѣтъ-ли въ ея глазахъ излишняго оживленія.

— Ты завтракала? — спрашиваетъ онъ умышленно равнодушнымъ тономъ и внезапно самъ пугается своего голоса.

— Да, — отвѣчаетъ Лидія Александровна: — я завтракала уже тамъ… у Карауловой. А ты хочешь? Я велю подать…

— Нѣтъ, — говоритъ Елкинъ. — Я закусилъ дома.

Онъ чувствуетъ, какъ что-то скверное поднимается у него въ душѣ. Онъ сознаетъ, что не надо продолжать разговоръ на эту тему, и не можетъ удержаться, чтобы не спросить:

— Былъ кто-нибудь у нея?

Онъ чувствуетъ, что этотъ вопросъ прямо ужасенъ, что онъ и себя, и ее ведетъ къ мучительной тревогѣ, и онъ блѣднѣетъ и испуганно смотритъ на Лидію Александровну, ожидая, что она во всякомъ случаѣ не проститъ ему этого вопроса.

— Да, тамъ былъ Сарматовъ… и Митя, сынъ Карауловой, — отвѣчаетъ Лидія Александровна. Она перестаетъ смотрѣть на Елкина, опускаетъ задумчиво голову, и лицо ея принимаетъ суровое выраженіе.

Елкинъ тоже молчитъ, искоса взглядывая на сидящую рядомъ съ нимъ Лидію Александровну.

— Лида, — робко говоритъ онъ, беря ее за руку: — ты на меня сердишься?

— Да, — сухо отвѣчаетъ ему она.

— Ну, прости, прости, дорогая, прости. Ну, я не буду, я никогда больше не буду, — торопливо начинаетъ онъ увѣрять ее, покрывая ея руки поцѣлуями.

— Зачѣмъ ты разстраиваешь и себя, и меня, — тономъ упрека говоритъ Лидія Александровна, продолжая смотрѣтъ въ сторону.

— Ахъ, Лида, Лида! — говоритъ Елкинъ, прижимая къ груди ея руку. — Развѣ, ты думаешь, я не понимаю, что это глупо съ моей стороны. Но я самъ не знаю, какъ это выходитъ… Ну, забудь, ну, небудемъ больше объ этомъ…

И онъ опять цѣлуетъ ея руки.

Наступаетъ молчаніе; но хорошее настроеніе не возвращается. Елкинъ начинаетъ разспрашивать Лидію Александровну о дѣлахъ мастерской: вотъ и январь проходитъ, а Софьи Петровны все нѣтъ изъ Москвы. Но все идетъ и безъ нея блестящимъ образомъ.

— А молодецъ ты, Лида! — говоритъ Елкинъ. — Софья Петровна можетъ гордиться такой находкой, какъ ты.

Лидія Александровна ничего не отвѣчаетъ.

— Что она пишетъ тебѣ, когда она пріѣдетъ? — спрашиваетъ онъ.

— Послѣ того письма, которое я показывала тебѣ, ничего. Вѣроятно, дѣвочка все еще больна.

— Мнѣ ужасно жаль Софью Петровну, — съ соболѣзнованіемъ произноситъ Елкинъ. — Вѣдь надо же было: не успѣла поправиться Маруся, ребенокъ заболѣваетъ! То-то, я думаю, старуха горюетъ.

— Меня это отсутствіе Софьи Петровны начинаетъ немножко тяготить, — говоритъ Лидія Александровна послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія. — Я нахожу, что теперь уже мнѣ можно сдѣлать то, о чемъ я тебѣ говорила раньше — уйти отъ нея и работать отъ себя. Для начала я разсчитываю взять весенніе и лѣтніе туалеты. Съ ними мнѣ на первыхъ порахъ будетъ легче справиться. Какъ пріѣдетъ Софья Петровна, я хочу предупредить ее, чтобы она заблаговременно пріискала на мое мѣсто другую.

— Это будетъ для нея большой ударъ, — задумчиво произноситъ Елкинъ.

— Что же дѣлать. Не могу же я пропустить удобный случай. Теперь я возьму себѣ весной заказы у Карауловой, а чрезъ нее и другіе.

— Ты съ Карауловой уже говорила? — подозрительно спрашиваетъ Елкинъ.

— Да, — отвѣчаетъ Лидія Александровна. — Не сегодня-завтра она рекомендуетъ меня еще кое-кому, и тогда… Вотъ, ты видишь: твоя ревность совершенно неосновательна. Караулова нужна мнѣ для нашего общаго съ тобой благополучія.

И она любовно обняла его.

Да, онъ согласенъ, что она права, что его подозрѣнія быть можетъ неосновательны, что она все сдѣлаетъ лучше, что она сильнѣе его характеромъ, и это тѣмъ болѣе обезпечиваетъ ее отъ увлеченій… Хотя?.. что же онъ-то самъ для нея?.. развѣ не увлеченіе?.. И странно, почему это все рѣшено сегодня, тамъ, у Карауловой?..

— Вотъ я устроюсь, — говоритъ Лидія Александровна: — найдемъ квартиру, и тогда ты можешь… Жить у меня.

— Отлично, соглашается Елкинъ.

— А когда же наша свадьба, Лида? — спрашиваетъ онъ послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія.

— Завтра, смѣется Лидія Александровна.

Елкинъ тоже улыбается, но улыбка выходитъ натянутая.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ? несмѣло повторяетъ онъ вопросъ.

— Зачѣмъ тебѣ она нужна?

— Да вотъ ты говорила… квартиру… вмѣстѣ жить…

— Такъ что-жъ. Ты будешь нанимать у меня комнату. Развѣ этого нѣтъ на каждомъ шагу.

— Конечно, — соглашался Елкинъ: — если тебѣ это не кажется неудобнымъ.

— Чѣмъ-же? Нисколько. Развѣ я обязана отдавать кому-нибудь отчетъ въ моихъ дѣйствіяхъ? Или развѣ твое присутствіе въ твоей комнатѣ можетъ меня стѣснить?

— А сколько ты съ меня будешь брать за комнату? — смѣется Елкинъ.

— А это вотъ посмотримъ, когда наймемъ квартиру.

— А если мнѣ нечѣмъ будетъ платить, ты меня не выселишь?

— Придетъ время — расплатишься.

— Ты увѣрена?

— Увѣрена.

Оба на минуту замолкаютъ, и сейчасъ же обоимъ приходитъ одна и та же мысль: если, въ самомъ дѣлѣ, ему нечѣмъ будетъ платить, онъ будетъ жить какъ бы на ея счетъ, и это будетъ имѣть какой-то неблаговидный характеръ, и отчего, если-бъ они были повѣнчаны, этой неловкости не ощущалось бы. «Просто привычка считать до сихъ поръ мужчину выше женщины» — рѣшаетъ Лидія Александровна. «Потому что это недостойно мужчины жить на содержаніи у женщины» — думаетъ Елкинъ: — «А мужъ уже даетъ ей во всякомъ случаѣ свое имя, даетъ положеніе замужней женщины, связываетъ съ ней навсегда всѣ надежды на будущее».

— О чемъ ты задумался? спрашиваетъ Лидія Александровна.

Въ умѣ его проходитъ въ это время мысль: что если она вдругъ оставитъ его для Сарматова? Ну, какъ же тогда, ну, какъ переѣхать къ ней! Вѣдь потомъ то, что же? Уѣхать опять. Скажутъ, выгнала. На какихъ же тогда правахъ, спросятъ, жилъ онъ у нея?

— Ну, а потомъ-то? Вѣдь когда нибудь обвѣнчаемся же мы? — произноситъ онъ въ отвѣтъ на ея вопросъ.

— Во всякомъ случаѣ не прежде, чѣмъ ты вылечишься отъ твоей болѣзни, — съ усмѣшкой, но строгимъ тономъ говоритъ недовольная его настроеніемъ Лидія Александровна.

— Какой? — наивно спрашиваетъ Елкинъ.

— Ревности, мой милый. Ты клялся мнѣ, что не будешь ревнивымъ мужемъ, а посмотри, въ какомъ тонѣ ты разговариваешь теперь всякій разъ, какъ мы сойдемся.

Онъ не находилъ нужнымъ возражать или оправдываться: въ глубинѣ души онъ чувствовалъ, что отрекаться отъ своей ревности безполезно. Но въ то же время онъ былъ увѣренъ, что сердце не напрасно подсказываетъ ему, что у Лиды что-то было съ этимъ господиномъ. Она ничего ему не говорила объ этомъ, онъ самъ еще не рѣшался спросить. Но онъ знаетъ, что если онъ спроситъ, она скажетъ правду, она не солжетъ. И поэтому-то.онъ еще болѣе колеблется задать ей рѣшительный вопросъ.

Лидія Александровна между тѣмъ продолжала:

— Ты подумай, не нарочно же позвала я тебя тогда, чтобъ быть свидѣтелемъ моей неожиданной встрѣчи съ Сарматовымъ. Ты самъ слышалъ отъ него: мы не видались два года. А вѣдь онъ не изъ тѣхъ, которыхъ можно потерять изъ виду. Если-бъ я хотѣла видѣть его въ это время, надѣюсь, я могла бы, я искала бы встрѣчи съ нимъ, а не съ тобой. Потомъ, ты видѣлъ — онъ живетъ съ этой танцовщицей, Ростицкой, и если-бъ я имѣла какіе-нибудь виды на Сарматова, я прежде всего должна бы ревновать его къ ней. Ты видѣлъ у меня признаки ревности? Мнѣ нужно было бы отбивать Сарматова у нея. Ты признаешь меня способной на такую унизительную борьбу?

— Ты права, Лида, ты права, прости меня, — заговорилъ Елкинъ съ горячимъ увлеченіемъ. — Но что же дѣлать, если я иногда не могу освободиться отъ этого настроенія?

— А кто говорилъ, что ты дезинфецированъ юморомъ и смѣхомъ, — улыбнулась Лидія Александровна.

— Да мало ли что говорится! — рѣшительно махнулъ онъ рукой. — Но знаешь, покончимъ съ этимъ, и чтобъ мнѣ не возвращаться къ ревности, прости меня, но скажи: было у тебя что-нибудь съ Сарматовымъ?

Лидія Александровна отвѣтила не сразу. Она сейчасъ же подумала и о томъ, что съ этимъ отвѣтомъ можетъ оказаться въ связи и необходимость сказать Елкину о ребенкѣ; но теперь она больше чѣмъ прежде боится выдать ему себя.

А Елкинъ ждетъ съ болѣзненнымъ нетерпѣніемъ отвѣта, и ему хочется, чтобъ она сказала «да». Это будетъ ему даже легче. Потому что теперь у него уже закрадывается въ душу новое мучительное сомнѣніе: если не этотъ, то, вѣдь, стало быть, былъ кто-нибудь другой, который такъ-же, какъ этотъ, можетъ случайно явиться, видѣться, говорить съ ней, заставить его страдать. Прежде этотъ вопросъ никогда не возникалъ у него. Былъ или не былъ кто-то до него — ему это было все равно, разъ того нѣтъ, разъ тотъ забытъ. Но когда этотъ прежній появился вновь, когда между нимъ и этимъ прежнимъ тайно дѣлаютъ, быть можетъ, выборъ — это мучительно.

— Ну, скажи: «да». Ну, Лида — да? — обращается онъ къ ней съ умоляющимъ взглядомъ.

— Ну, если хочешь — да, — отвѣчаетъ она ему такимъ рѣшительнымъ тономъ, что онъ не знаетъ, что онъ могъ-бы еще сказать ей теперь. — Я надѣюсь, тебѣ все равно, какъ и что было, — продолжаетъ она. — Я тебѣ говорю одно: твоя теперешняя ревность неосновательна.

— Ну, и забудемъ это, я не буду больше, — растерянно шепчетъ Елкинъ. — Оставимъ это…

«И это онъ клялся, что онъ не ревнивъ, и я вѣрила его увѣреніямъ» — думаетъ Лидія Александровна, глядя на печальное выраженіе лица Елкина. Но она не сердится на него, ей жаль его, и она готова оправдать его. «Вѣрно въ насъ есть что-то, что сильнѣе клятвъ и увѣреній» — думается ей.

XV.

Въ слѣдующее же воскресенье, когда Елкинъ былъ опять у Лидіи Александровны, и они сидѣли въ ея комнатѣ, часу во второмъ дня Катя подала Лидіи Александровнѣ визитную карточку. Это былъ Митя. Карауловъ.

— Maman, какъ вы, кажется, знаете, участвуетъ въ благотворительномъ концертѣ, который, устраиваетъ Егоръ Дмитріевичъ, — заговорилъ Митя, развязно поздоровавшись съ вышедшей къ нему Лидіей Александровной и садясь по ея приглашенію на кресло.

— Такъ она прислала предложить вамъ билетъ, ей хотѣлось-бы, чтобъ вы ее слышали, — продолжалъ онъ, вынимая пачку билетовъ: — я вызвался исполнить это пріятное порученіе. Вотъ тутъ разныхъ рядовъ…

Лидія Александровна взяла два билета по полтора рубля, отдала деньги, поинтересовалась, что будетъ пѣть Наталья Михайловна, кто еще участвуетъ, хорошо-ли расходятся билеты. Митя сказалъ ей въ заключеніе нѣсколько шаблонно-любезныхъ фразъ и уѣхалъ.

Когда Лидія Александровна вернулась къ Елкину, тотъ спросилъ ее:

— Это сынъ Карауловой?

— Да, это Митя.

— Красивый юнецъ.

— Ты видѣлъ.

— Я нарочно прошелся въ столовую и взглянулъ въ дверь, — нѣсколько небрежнымъ тономъ отвѣтилъ онъ.

— Я взяла билетъ въ концертъ и для тебя.

— Чтожъ, отлично. Я, по крайней мѣрѣ, твою Караулову въ карикатуру влѣплю, — сказалъ Елкинъ задорнымъ тономъ.

— Нѣтъ, пожалуйста, не вздумай въ самомъ дѣлѣ сдѣлать это: она можетъ узнать и обидѣться, — сказала Лидія Александровна, принимая недовольный видъ.

— Сколько ей угодно! — отрѣзалъ онъ.

Онъ былъ дурно настроенъ. Видъ Мити, его манера говорить, въ которой Елкину послышалась нѣкоторая фривольность и недостатокъ уваженія къ его «невѣстѣ», подняли опять бурю въ его душѣ. Ему живо представилась Лидія Александровна въ обществѣ Мити и Сарматова, и это показалось ему обиднымъ. Онъ хотѣлъ тоже быть мужчиной, онъ хотѣлъ заявить свои права, и теперь горячо заговорилъ:

— Лида, брось ты эту Караулову.

— Что?! — вспыхнула, она.

— Брось, прошу тебя, настаивалъ онъ. — Сдѣлай это ради меня. Ты видишь — это меня волнуетъ, мнѣ тяжело это.

— Да ты съума сошелъ! — разсмѣялась она, чтобъ не разсердиться.

— Можетъ быть, Лида, можетъ быть. Но неужели ты не сдѣлаешь мнѣ этой уступки?

— Ты кажется задался цѣлью портить мнѣ по воскресеньямъ настроеніе духа и лишать меня единственнаго дня отдыха.

— Ахъ, Лида, я давно потерялъ всякое настроеніе и всякій отдыхъ.

Онъ подошелъ къ креслу, на которомъ сидѣла Лидія Александровна, облокотился сзади на спинку его и, наклонясь къ Лидіи Александровнѣ, тономъ нѣжной просьбы произнесъ:

— Лида, милая. Не ѣзди туда… не встрѣчайся съ Сарматовымъ… и пусть не ѣздитъ къ тебѣ этотъ… Митя съ билетами…

— Ты несомнѣнно боленъ, мой милый, — съ улыбкой произнесла она, не оборачивая къ нему лица.

— Умоляю тебя, принеси ты мнѣ эту жертву.

— Но вѣдь пойми же наконецъ, что въ нашихъ общихъ интересахъ воспользоваться расположеніемъ ко мнѣ Карауловой, — попробовала она спокойнымъ тономъ убѣдить его.

— Найдется другая, — возразилъ онъ.

— Когда-то найдется, а можетъ быть и нѣтъ.

— Да, Лида! Дорогая! — продолжалъ онъ упрашивать, уже смиривъ свое волненіе. — Изъ-за чего мы хлопочемъ? Изъ за счастья? Въ чемъ оно? Ты мечтаешь о своей мастерской, объ успѣхѣ ея, жертвуешь для этого спокойствіемъ и… готова мучить меня, а подумай: ну, стоитъ-ли это всѣхъ этихъ душевныхъ тревогъ? Ну, что такое твоя мастерская въ сравненіи съ вѣчностью!

Онъ готовъ былъ впасть въ привычный шутливый тонъ, и Лидія Александровна отвѣтила ему подъ тѣмъ же настроеніемъ съ веселой улыбкой:

— А что такое твоя мертвая вѣчность въ сравненіи съ хорошимъ живымъ дѣломъ и съ сладостью хотя-бы минутнаго успѣха!

— Развѣ до сихъ поръ мы не были счастливы и безъ этого? — покачавъ головой, произнесъ Елкинъ.

— Зачѣмъ же ты нарушаешь наше счастье твоей нелѣпой ревностью?

— Ахъ, Лида, я такъ люблю тебя… Но согласись только со мной… Ну, пусть Караулова заказываетъ у тебя платья, ну, пусть она рекомендуетъ тебѣ заказчицъ, но не ѣзди ты къ ней, не ѣзди и въ этотъ концертъ, не видайся съ Сарматовымъ… Я боюсь… подумай и о моемъ положеніи…

— Да я думаю, что оно серьезно, но не безнадежно, — сказала Лидія Александровна, вставая съ кресла, поворачиваясь лицомъ къ Елкину и съ шутливымъ вниманіемъ всматриваясь въ его лицо. — Дѣлать нечего, надо тебя лечить и вылечить, — рѣшительнымъ тсномъ произнесла она. — Начнемъ съ того, что ты поѣдешь со мной въ этотъ концертъ, что.ты будешь весь вечеръ неотлучно при мнѣ, что я въ присутствіи Сарматова, если онъ встрѣтится, назову тебя моимъ женихомъ, что ты будешь видѣть и слышать, о чемъ и какъ я разговариваю съ Сарматовымъ и Карауловой… и Митей. Попробуемъ этотъ способъ леченья. А пока ни слова болѣе.

И она дружески протянула ему обѣ руки, привлекла его къ себѣ и, смотря ему веселымъ взглядомъ прямо въ глаза, ласково сказала:

— Если ты еще теперь испортишь мнѣ настроеніе духа, я разсержусь окончательно. Слышишь?

Елкинъ постарался улыбнуться.

XVI.

Только въ февралѣ вернулась изъ Москвы Стронина. Однако положеніе хотя и выздоровѣвшей, но болѣзненной Маруси и ея ребенка было таково, что Софья Петровна хотѣла лишь провѣдать въ Петербургѣ свою мастерскую, чтобъ вернуться сейчасъ же назадъ въ Москву.

Стронина не могла нахвалиться дѣятельностью Лидіи Александровны. Не будь ея, хоть бросай бы мастерскую. Старушка ласкала и цѣловала свою помощницу; поѣхала въ магазины, купила ей нѣсколько дорогихъ подарковъ, и только боялась прибавить еще жалованья, чтобъ «не испортить каши масломъ», потому что Лидія Александровна получала, по соображеніямъ Софьи Петровны, и безъ того уже очень много.

Но когда затѣмъ чрезъ три дня Лидія Александровна, выбравъ наконецъ удобный моментъ, заявила Софьѣ Петровнѣ, что она намѣрена ее покинуть и давала ей мѣсяцъ времени на пріисканіе на ея мѣсто другой, старушка была такъ огорчена, что заплакала. Лидіи Александровнѣ было жаль ее, но она не поддалась сентиментальности и уговорамъ Строниной, а стояла на своемъ.

Вечеромъ, въ тотъ же день, Софья Петровна, пораздумавъ, сказала ей:

— Вѣрно пора мнѣ и на покой. Я тоже рѣшила по своему. Гдѣ ужъ мнѣ хлопотать да искать другую. Я совсѣмъ уѣду въ Москву къ своимъ, а мастерскую и все, что тутъ есть, продаю. Хотите покупайте вы, не хотите, сдѣлаю публикацію.

Лидія Александровна задумалась.

Конечно, что можетъ быть лучше, какъ купить эту на половину уже свою мастерскую. Но гдѣ же взять денегъ? Софья Петровна назначила ей три тысячи рублей за все: и за выходъ, и за всю обстановку мастерской и квартиры; тысячу рублей она соглашалась отсрочить на годъ, а двѣ желала получить сейчасъ. Не будь эта продажа вызвана внезапнымъ уходомъ Лидіи Александровны въ такое время, когда Софья Петровна не могла оставаться въ Петербургѣ, случись такъ, что Софья Петровна сама рѣшила бы этотъ вопросъ, независимо отъ ухода Лидіи Александровны, она передала бы ей эту мастерскую и дешевле, и съ отсрочкой всей суммы. По крайней мѣрѣ, такъ думала теперь сама Софья Петровна, находившая такой рѣшительный отказъ Лидіи Александровны отъ занимаемаго ею мѣста проявленіемъ, во всякомъ случаѣ, неблагодарности.

«Попробовала бы у другой послужить, не это бы увидала!» — думала огорченная старушка. Она пригрѣла ее, какъ родную дочь, готовилась «помочь» ей на свадьбу съ Елочкой, а та тѣмъ временемъ втихомолку обдумывала, какъ ей уйти отсюда. «Нѣтъ, вѣрно, чужой роднымъ не будетъ» — рѣшила старушка. Какъ ни любила она свою «помощницу», какъ ни была она добра, а теперь и она, рѣшивъ продать мастерскую, не хотѣла поступиться своими выгодами. Холоднѣе стала она къ Лидіи Александровнѣ, холоднѣе и къ Елочкѣ.

Лидія Александровна не могла не почувствовать эту перемѣну расположенія къ ней Строниной, предвидѣнную ею впрочемъ заранѣе. Она именно такъ и поняла, что Софья Петровна считаетъ ее неблагодарной. И въ душѣ ея появилось горькое чувство озлобленія на всѣхъ и на все.

«Что такое ихъ благодарность?» — думала она. — «Эгоизмъ и порабощеніе!»

Неужели изъ благодарности за то, что ее, за ея же работу, досыта накормили и даже приласкали, она должна видѣть предѣлъ личнаго счастья въ этой сытости и ласкѣ, очень удобной и недорого стоющей для того, кто готовъ потребовать отъ нея, но имя благодарности, чуть не самозабвенія и самопожертвованія.

«Нѣтъ, всѣ эти сентименты — все это ложь!» — думала Лидія Александровна. — «Правда въ радостяхъ жизни. Живи и давай жить другимъ — вотъ въ чемъ правда!»

Давать свободу своимъ чувствамъ и своимъ желаніямъ, стремиться осуществить ихъ, но не мѣшать и другому стремиться къ тому же, не требовать отъ него самопожертвованія въ твою пользу, не требовать, чтобъ чужая сила преклонялась предъ твоей слабостью во имя призраковъ и мертвыхъ словъ, не желать поработить ее благодарностью, — вотъ что кажется ей теперь единственно справедливымъ во взаимныхъ отношеніяхъ людей.

«Если я сильна, я пойду и помогу слабому, и не надо благодарности. Въ этомъ задача всякой силы, это одна изъ радостей жизни, и я даже не знаю большей радости, какъ исполненная задача, достигнутая цѣль!» — мысленно произноситъ она.

Но она сейчасъ же представляетъ себѣ такое положеніе, когда ей самой пришлось-бы испытать на себѣ людскую «неблагодарность».

«Что-жъ!» — думаетъ она — «если сила, вызванная мною изъ слабости, почувствуетъ себя силой — честь и мѣсто! Если она даже вступитъ со мной въ борьбу — поборемся!»

Она опять готова произнести ходячую фразу: борьба за существованіе. Но ей приходитъ въ голову другое. «Нѣтъ», — думаетъ она: — «всякой силѣ найдется свое мѣсто въ природѣ. Борьба — не за существованіе; она идетъ только за захватъ чужого, за владѣніе не принадлежащимъ по праву. Борьба за существованіе — борьба за справедливость. А кто въ этой борьбѣ прибѣгаетъ къ такому оружію, какъ „благодарность“, тотъ, значитъ, уже не сила, тотъ только еще обманомъ хочетъ удержать занятую позицію. Благодарность — это китайскій драконъ! И кто, въ борьбѣ, боится его, конечно достоинъ быть побѣжденнымъ!».

Но если подобныя разсужденія придавали Лидіи Александровнѣ энергію въ достиженіи ея цѣли, вопросъ о деньгахъ все-таки оставался открытымъ. И мало того что нужно заплатить Строниной, нужно еще имѣть денегъ на оборотъ, даже при увѣренности, что кредитъ въ магазинахъ, которымъ пользовалась Стронина, перейдетъ и къ ней.

И неужели изъ-за того, что у нея не найдется какихъ-нибудь трехъ тысячъ рублей, она должна эту мастерскую, въ которую уже вложено столько ея собственныхъ трудовъ, уступить кому-нибудь другому? Нѣтъ, Софья Петровна тоже неблагодарна къ ней, что не хочетъ разсрочить ей уплаты.

Лидія Александровна рѣшилась испробовать все, чтобъ достать денегъ: прежде всего занять сколько возможно у Карауловой, потомъ попробовать попросить у тетки Анны Сергѣевны… даже у брата… Вспомнился отецъ, но онъ далеко, да и плохая на него надежда. Она рѣшилась, наконецъ, искать даже ростовщиковъ, которые ссудили-бы нужную сумму. Она не хотѣла только обращаться ни къ кому изъ заказчицъ, боясь, что это еще, можетъ быть, ни къ чему не поведетъ, а подорветъ довѣріе къ ней и лишитъ ее возможности брать дорогую цѣну за работу.

Но Караулова, встрѣтившая очень сочувственно ея стремленія и надежды, не могла предложить ей взаймы болѣе двухсотъ рублей, и то на неопредѣленный срокъ. Лидія Александровна еще не знала о томъ, что положеніе самой Натальи Михайловны становилось шаткимъ, и такая «скупость» Карауловой показалась ей немножко обидной. Но обижаться было некогда. Лидія Александровна взяла и эти деньги и спросила Наталью Михайловну, не знаетъ-ли она какого-нибудь «добродѣтельнаго» ростовщика, у котораго-бы можно достать денегъ на сносныхъ условіяхъ.

— Да на что вамъ это? — возразила Караулова. — Обратитесь къ Сарматову, займите у него. Онъ такъ искренно расположенъ къ вамъ, что сочтетъ это за удовольствіе, а ему это ничего не стоитъ.

Мысль о Сарматовѣ приходила Лидіи Александровнѣ и самой. Но она старалась отогнать ее, какъ не пригодную. Даже еслибъ она и рѣшилась взять у него деньги — просить она не пойдетъ. Теперь, когда ту же мысль высказала Наталья Михайловна, она встрѣтила ее болѣе сочувственно. Въ глубинѣ души она съ самаго начала ожидала, что Караулова заговоритъ объ этомъ; но сознаніе этого ожиданія казалось ей почему-то унизительнымъ, и она заглушала его. Она ничего не отвѣтила Натальѣ Михайловнѣ, а та продолжала:

— Хотите — я скажу ему? Заведу съ нимъ разговоръ о васъ, скажу, что вы покупаете мастерскую, ищете денегъ. Онъ вѣроятно и самъ тогда предложитъ. Хотите?

— Но Сарматовъ не занимается раздачей денегъ подъ проценты, даромъ-же я не возьму… дѣла у меня съ нимъ никакого быть не можетъ — въ раздумьи отвѣтила Лидія Александровна. — Это будетъ, пожалуй, неблаговидно. Вообще я предпочитаю сдѣлать это съ тѣмъ, съ кѣмъ можно на дѣловой почвѣ.

— Ну, какъ знаете, — сказала Караулова. — Поищите въ другихъ рукахъ, а я съ нимъ все-таки поговорю. Я увижусь съ нимъ какъ разъ сегодня-же вечеромъ въ одномъ семействѣ.

Вернувшись домой, Лидія Александровна долго раздумывала объ этомъ предложеніи. Она не сказала Натальѣ Михайловнѣ ничего опредѣленнаго, но была какъ-то увѣрена, что изъ этого разговора что-то выйдетъ. Она считала эти деньги какъ-бы уже у себя и раздумывала только, хорошо-ли это, если она возьметъ ихъ? Быть можетъ съ точки зрѣнія общественнаго мнѣнія ей лучше не дѣлать этого. Но что такое общественное мнѣніе? Мнѣніе нѣсколькихъ дюжинъ дюжинныхъ людей! Если она считаетъ себя выше этой толпы, хочетъ чего-то достигнуть, если ей данъ какой-то талантъ, имѣетъ-ли она право закапывать этотъ талантъ въ землю и сворачивать съ открывающагося ей прямого пути, чтобъ пробиваться опять сквозь рядъ всякихъ лишеній? И для чего? Чтобъ угодить невѣдомо даже кому. Нѣтъ, конечно, она возьметъ у Сарматова деньги, если онъ ей предложитъ! Но это будетъ только взаймы. О, она заплатитъ ему все, и съ процентами! Не иначе.

Но она не пойдетъ къ Сарматову… Она не пойдетъ туда, гдѣ когда-то… Нѣтъ, надо будетъ устроить какъ-нибудь чрезъ Наталью Михайловну.

А что скажетъ Елочка? Вѣдь онъ тогда заревнуетъ, пожалуй, еще больше. Спросить его?.. Нѣтъ, лучше сначала уже все кончить, а потомъ сказать.

«Неужели я должна дѣйствовать такъ, какъ ему хочется? Не начать-ли съ того, что не ходить, въ самомъ дѣлѣ, къ Натальѣ Михайловнѣ, и кончить тѣмъ, что спрашиваться — можно-ли пойти сегодня въ концертъ или въ театръ?» — думаетъ Лидія Александровна въ нѣсколько возбужденномъ настроеніи.

На другой день вечеромъ Строниной не было дома. Софья Петровна въ свою очередь ѣздила по знакомымъ, подыскивая на всякій случай и другую покупательницу магазина, кромѣ своей «помощницы». Стронина не находила нужнымъ скрывать отъ нея этихъ поисковъ, и теперь Лидія Александровна, бросивъ на время работу въ мастерской, сидѣла въ своей комнатѣ въ нервномъ раздумьи. Она со вчерашняго дня, какъ была у Карауловой, не сдѣлала никакого другого шага по пріисканію денегъ. Она ждала теперь, не пришлетъ-ли ей. Караулова какого-нибудь извѣстія послѣ своего вчерашняго свиданія съ Сарматовымъ. Но извѣстія не было. Можетъ быть Наталья Михайловна не видалась съ нимъ — думается ей — можетъ быть забыла поговорить, можетъ быть ждетъ, что она сама заѣдетъ къ ней узнать о результатѣ этого разговора. Собственно ея ожиданія какого-то извѣщенія ни на чемъ не основаны. Она вѣдь не просила Наталью Михайловну объ этомъ.

И она испытываетъ теперь чувство досады на свою нерѣшительность и на неизвѣстность положенія, и начинаетъ собираться поѣхать опять къ Карауловой. Она еще колеблется только потому, что теперь уже надо прямо говорить, что она желаетъ получить деньги отъ Сарматова, что она рѣшилась на это, а Наталья Михайловна, можетъ быть, уже привезла отказъ.

Раздается звонокъ. Она вздрагиваетъ. Не письмо-ли?

Нѣтъ, это Елкинъ.

Лидія Александровна не ждала его теперь, но ласково отвѣчаетъ на его привѣтствіе, хотя ей нѣсколько досадно, что онъ можетъ помѣшать ей поѣхать къ Карауловой. Елкинъ улавливаетъ на ея лицѣ эту промелькнувшую при встрѣчѣ его тѣнь, и это еще болѣе увеличиваетъ его и безъ того невеселое настроеніе. Онъ тоже, по порученію Лидіи Александровны, искалъ денегъ и наводилъ справки о разныхъ ростовщикахъ. Находится одинъ, который подъ его вексель съ ея поручительствомъ согласенъ дать 500 р. по 5 % въ мѣсяцъ и подъ вексель на двойную сумму.

— Это, разумѣется, ужасно, — говоритъ Елкинъ: — но это пока все, что удалось найти.

По секрету отъ Лидіи Александровны онъ говорилъ съ «бабушкой», прося ее отстрочить всю сумму, и хотя Софья Петровна не изъявила согласія, но онъ не теряетъ надежды устроить это. Ему хочется теперь подѣлиться этой надеждой съ Лидіей Александровной и поговорить еще разъ съ Софьей Петровной. За этимъ онъ собственно и пришелъ.

— А вотъ вѣрно и бабушка, — радуется Елкинъ, услыхавъ снова раздавшійся въ передней звонокъ.

«Не письмо-ли?» — думаетъ Лидія Александрова.

Да, это дѣйствительно письмо, ей. Городское, почеркъ какъ будто знакомый, Сарматова. На лицѣ Лидіи Александровны появляется радостное оживленіе.

«Многоуважаемая Лидія Александровна, — писалъ Сарматовъ: — вчера Наталья Михайловна передала мнѣ, что вы ищете три тысячи рублей на покупку мастерской. Позвольте мнѣ предложить вамъ занять эту сумму у меня на срокъ, какой вы найдете для себя удобнымъ. Я съ удовольствіемъ готовъ ссудить вамъ для вашего дѣла даже въ десять разъ больше, если вамъ встрѣтится въ этомъ надобность. Мои условія 5 % въ годъ, то есть то, что приносятъ мнѣ мои процентныя бумаги. Когда вы пожелаете, напишите, и мой управляющій тотчасъ доставитъ вамъ деньги. Преданный вамъ Сарматовъ».

По мѣрѣ того, какъ Лидія Александровна читала это письмо, лицо ея принимало все болѣе и болѣе радостное выраженіе. Сарматовъ предусмотрѣлъ возможное колебаніе съ ея стороны и для удовлетворенія ея самолюбія упомянулъ и о процентахъ, и о томъ, что весь этотъ разсчетъ можетъ быть произведенъ съ его управляющимъ. Предложеніе было слишкомъ соблазнительно, чтобъ колебаться принять его или нѣтъ.

— Отъ кого это? — спросилъ Елкинъ.

Лидія Александровна подала ему письмо.

Елкинъ прочелъ и молча возвратилъ ей его. Она ждала, что онъ скажетъ, замѣтивъ по его лицу, что это предложеніе ему непріятно.

Елкинъ молча прошелся раза два по комнатѣ. Лидія Александровна тоже молчала.

— И ты возьмешь? — спросилъ наконецъ Елкинъ, останавливаясь передъ ней и смотря ей прямо въ лицо.

— Да, — спокойно отвѣтила она.

Онъ съ минуту постоялъ и потомъ опять молча прошелся по комнатѣ.

— Лида, — заговорилъ онъ слегка дрожащимъ голосомъ, останавливаясь у окна и издали смотря на Лидію Александровну.

Она вопросительно взглянула на него.

— Лида, откажись, — тихо произнесъ Елкинъ голосомъ, въ которомъ звучала патетическая нотка. — Милая, дорогая, голубушка, откажись, — страстно продолжалъ онъ, подходя къ ней ближе.

— Послушай, Елочка, — спокойно сказала Лидія Александровна: — ты даже смѣшонъ въ эту минуту. Гдѣ твой юморъ? Ты-бы могъ нарисовать на себя карикатуру и подписать: я стра-ажду!

— Ахъ, Лида, Лида, — подавленнымъ, дрожащимъ голосомъ говорилъ Елкинъ, садясь съ ней рядомъ и беря ее за руку. — Не до юмору мнѣ, милая, не въ карикатурахъ дѣло. Умоляю тебя — откажись.

— Для того, чтобъ взять 500 р. у ростовщика или чтобъ со всѣмъ отказаться отъ покупки мастерской? — спокойнымъ тономъ спросила Лидія Александровна.

— Ахъ, я не знаю, что дѣлать сейчасъ, — говорилъ онъ, безпомощно разведя руками: « — но уступи мнѣ, ну, ради нашей любви не бери ты денегъ отъ Сарматова… Онѣ принесутъ намъ несчастіе…

— Напротивъ, я думаю, что съ ними мнѣ удастся достигнуть всего, чего я добиваюсь. И для тебя лично я не вижу тутъ ничего…

— Милая, хорошая, — говорилъ Елкинъ, цѣлуя ея руки. — Я не знаю, что со мной… Ты можешь не вѣрить въ предчувствія… я тоже не вѣрю… но у меня какое-то предчувствіе, что эти деньги…

— Полно, пожалуйста, — успокаивала она его. — Если дѣлать тотъ или другой шагъ въ жизни на основаніи предчувствій, то ужъ лучше начать гадать на кофейной гущѣ. Полно, Елочка, образумься, милый.

Онъ ничего не отвѣтилъ, всталъ и началъ опять ходить по комнатѣ.

— Но это, наконецъ, унизительно для тебя… и для меня, — заговорилъ онъ опять. — Подумай: Сарматовъ даетъ деньги Ростицкой… и вдругъ ты возьмешь…

— Что общаго? — гордо и рѣзко прервала его Лидія Александровна. — Если-бъ я хоть на минуту поколебалась изъ-за этого, это значило-бы, что я очень низко ставлю себя. Какъ тебѣ не стыдно!

— Лида, я упрошу Софью Петровну отсрочить всю сумму, — попытался онъ еще этимъ убѣдить Лидію Александровну.

Она улыбнулась.

— А если „бабушка“ не захочетъ? сказала она вызывающимъ тономъ.

— Ахъ, Лида, да не все-ли равно! — съ нѣкоторой безнадежностью заговорилъ онъ. — Развѣ счастіе въ этомъ? Посмотри, какъ мы были счастливы до этого… Неужели эта мастерская тебѣ дороже нашего благополучія… всѣ эти хлопоты не стоятъ разлада, который ₍онѣ намъ причиняютъ.

— Но безъ этихъ хлопотъ мы никуда не выберемся.

— И не надо!

— Но развѣ и ты точно также не стремишься…

— Ахъ, я все бросилъ!

— Всѣ твои мечты?..

— Все!

— Благодарю. И такъ-таки безповоротно? — спросила она съ иронической улыбкой.

— Да развѣ, повторяю тебѣ, счастье въ этихъ мелочахъ? — горячился онъ, не отвѣчая на ея вопросъ. — Развѣ счастье въ мастерской, въ портретной живописи, въ обстановкѣ, въ костюмахъ…

— Надѣюсь, и не въ томъ, чтобъ изводить другъ друга предчувствіями? — холоднымъ, самодовольнымъ тономъ произнесла она. — Неужели отравлять другъ другу существованіе семейными сценами — лучше, чѣмъ заботиться о томъ, что ты, — человѣкъ возвышенныхъ чувствъ! — называешь мелочами?

— Я зналъ счастіе, пока…

Увлеченные разговоромъ, они не слыхали, какъ возвратилась домой Софья Петровна, и Елкинъ, ходившій по комнатѣ, увидалъ ее только тогда, когда она была уже на порогѣ.

— Ну, вы тутъ воркуете? весело сказала старушка, входя къ нимъ.

Елкинъ поздоровался съ ней.

— А я дѣло сдѣлала, — продолжала тѣмъ-же веселымъ тономъ Софья Петровна. — Была я сейчасъ у Дерюгиной. Съ перваго слова, что я прошу — три тысячи — даетъ, хоть завтра всѣ денежки получай. Но я ей сказала, что не могу, потому что слово дала. Хоть, говорю, тамъ и съ отсрочкой, а все-же слово надо сдержать. Не состоится, говорю ей, дѣло — за вами будетъ. Ну, какъ, Лидочка? Рѣшайте. Берете или нѣтъ? Мнѣ-бы покончить да и въ Москву.

— Да, я нашла денегъ, — съ увѣренностью, спокойно сказала Лидія Александровна. — И завтра-же или послѣзавтра уплачу вамъ… условленныя двѣ тысячи.

Немножко опьяненная предложеніемъ Сарматова дать ей, если нужно, въ десять разъ больше, она хотѣла было сказать: „всѣ три“, но во время остановилась. Такихъ увлеченій, какъ сожиганіе сторублевой бумажки, съ ней уже не могло повториться. Теперь она умѣла уже владѣть собой и охранять свои выгоды.

— Ну, и отлично, — сказала обрадованная Стронина: — и мнѣ безъ хлопотъ. Въ субботу я этакъ и въ Москву уѣду. Сборы мои недолгіе. Сдавать вамъ нечего, все вамъ извѣстно. Завтра-же продажную записку напишемъ, сложу что въ багажъ съ собой, да и прощайте: меня, старуху, не забывайте.

— Я попрошу васъ только съѣздить со мной вмѣстѣ въ магазины, гдѣ беремъ, заявить тамъ лично, что вы мнѣ продали… — дѣловымъ тономъ сказала Лидія Александровна. — Кстати и разсчеты закончимъ.

— Конечно, конечно, — согласилась Стронина. — А теперь пора-бы и поужинать, да и „утро вечера мудренѣе“.

Елкинъ сталъ прощаться.

— Что-же ты, куда ты? Поужинай съ нами, — остановила его Софья Петровна.

Но Елкинъ чувствовалъ себя такъ настроеннымъ, что провести еще часъ вмѣстѣ съ „бабушкой“ и Лидіей Александровной значило подвергнуть себя добровольной пыткѣ. Онъ не могъ говорить съ Лидіей Александровной при „бабушкѣ“ въ томъ тонѣ, какъ хотѣлъ-бы, а молчать или притворяться тоже не могъ.

— Да что ты какой сегодня, прости Богъ, — говорила Стронина, прощаясь съ нимъ. — Гдѣ-бы радоваться за невѣсту, за то, что ваше счастье устраивается, а ты какъ будто чѣмъ-то огорченъ.

— О васъ, бабушка, жалѣю, о томъ, что вы уѣзжаете отъ насъ, — улыбаясь, сказалъ онъ своимъ обычнымъ шутливымъ тономъ, но съ истинной грустью въ душѣ.

— Ну, пріѣзжай въ Москву повидаться.

— Пріѣду, бабушка.

— Вотъ теперь вѣнчайтесь скорѣй да и въ гости къ намъ. Ну, прощай, голубчикъ, прощай, — говорила Софья Петровна, цѣлуя Елкина.

Онъ поспѣшилъ уйти, наскоро простившись съ Лидіей Александровной. Онъ чувствовалъ, что еще минуту, и у него на глазахъ навернулись-бы слезы.

Пока накрывали ужинать, Лидія Александровна сѣла къ письменному столу и написала Сарматову:

„Многоуважаемый Егоръ Дмитріевичъ. Я воспользуюсь вашимъ предложеніемъ. Вы меня очень обяжете, если завтра-же пришлете мнѣ въ мастерскую Строниной три тысячи рублей. По полученіи ихъ я передамъ вашему посланному вексель на ваше имя срокомъ на два года. Готовая къ услугамъ Л. Нерамова“.

И позвавъ Катю, она велѣла ей сейчасъ-же послѣ ужина опустить письмо въ почтовый ящикъ.

XVII.

Софья Петровна собралась уѣхать не въ субботу, а въ воскресенье. Былъ устроенъ предъ самымъ отъѣздомъ завтракъ, на которомъ мастерицы и ученицы распрощались съ прежней хозяйкой. Лидія Александровна и Елкинъ проводили Софью Петровну на вокзалъ.

— Поѣзжай ты теперь домой, въ мастерскую, а я на минутку заѣду отсюда къ Карауловой и сейчасъ-же пріѣду, — сказала Лидія Александровна Елкину, когда они вышли съ вокзала на площадь.

Елкинъ нахмурился и, ничего не сказавъ, усадилъ Лидію Александровну на извощика, а самъ потихоньку побрелъ на Караванную.

Лидія Александровна еще не видала Наталью Михайловну съ того дня, какъ та устроила ей заемъ у Сарматова. Получивъ деньги, она написала Сарматову и Карауловой благодарственныя письма, а сегодня, сообразивъ, что теперь былъ пріемный часъ у Карауловой, ѣхала благодарить ее лично. Она разсчитывала, что можетъ случайно встрѣтить тамъ и Сарматова. Но его не было, и Лидія Александровна попросила Наталью Михайловну выразить ему ея благодарность, пока ей самой не представится случай увидать его.

— Поѣхать къ нему я, разумѣется, не могу, вы это понимаете, — сказала она въ заключеніе.

— Конечно, что за глупости, — отвѣтила Наталья Михайловна. — А вотъ вы намъ новоселье устройте, мы съ нимъ къ вамъ вдвоемъ въ гости пріѣдемъ, — полушутя, полусерьезно сказала Караулова.

Лидія Александровна немножко смутилась, и могла только проговорить съ любезной улыбкой:

— Quand vous voudrez. Je serai charmée de vous voir.

— А это когда вамъ будетъ удобнѣе. Вы скажите, мы условимся.

Лидія Александровна наклонила голову въ знакъ готовности исполнить ея желаніе.

— А вы позвольте теперь возвратить вамъ ваши двѣсти рублей? сказала Лидія Александровна, доставая портмоне. — У меня они будутъ пока лишніе.

— А, все равно! — сказала Наталья Михайловна, беря деньги, поданныя Лидіей Александровной: — quand vous en aurez besoin, vous viendrez me le dire.

Елкинъ между тѣмъ, придя въ квартиру, бывшую Строниной, а теперь принадлежащую Лидіи Александровнѣ, бродилъ въ нетерпѣливомъ ожиданіи изъ комнаты въ комнату. Тяжелое впечатлѣніе производила на него опустѣвшая спальня Софьи Петровны. Въ самомъ дѣлѣ, „бабушка“ была точно родная. Теперь съ ея отъѣздомъ точно что-то умерло здѣсь… Умерло все прежнее, счастливое…

Что-же теперь: переѣхать ему сюда?.. Объ этомъ въ послѣднее время какъ-то не говорилось…

Онъ начинаетъ соображать, въ какой комнатѣ онъ могъ-бы поселиться. Все оказывается неудобнымъ. Неизбѣжно нужно проходить или чрезъ примѣрочную, или чрезъ пріемную.

А Лидіи Александровны все нѣтъ.

„Скоро пять“ — думаетъ Елкинъ, смотря на часы въ столовой. — „Вѣроятно, тамъ у госпожи Карауловой господинъ Сарматовъ, и они проводятъ время въ пріятныхъ разговорахъ“.

Но вотъ, наконецъ, и она. Онъ встрѣчаетъ ее на порогѣ изъ пріемной въ переднюю. Она, какъ всегда въ эти послѣдніе дни, входитъ такая увѣренная, торжествующая, съ нѣсколько приподнятой головой. Улыбаясь ему, она, по обыкновенію, на ходу протягиваетъ ему нѣсколько преувеличенно-величественнымъ движеніемъ руку для поцѣлуя, и онъ цѣлуетъ эту руку, повыше перчатки, хотя именно сегодня это ему совсѣмъ непріятно. Онъ чувствуетъ себя передъ ней теперь какъ будто приниженнымъ и, вмѣсто, радости встрѣчи, въ немъ закипаетъ насмѣшка надъ ея торжествующимъ видомъ, насмѣшка, порожденная не тѣмъ добродушнымъ юморомъ, который сблизилъ ихъ, а насмѣшка злобная и презрительная. Но власть любви еще пересиливаетъ это чувство, и онъ идетъ за ней съ покорнымъ видомъ влюбленнаго въ ея комнату.

— Ну, вотъ ты видишь, какъ я скоро, — говоритъ она, снимая перчатки и оправляя передъ зеркаломъ свой туалетъ. — Ну, вотъ мы и одни, и у себя. „Enfin seuls!“ — ласково говоритъ она, обнимая его за шею и цѣлуя его.

Онъ тоже обнимаетъ ее и отвѣчаетъ на поцѣлуй поцѣлуемъ.

— Ка-тя! — весело зоветъ Лидія Александровна свою горничную, и голосъ ея громко раздается чрезъ столовую и мастерскую до Катиной комнаты. Лидіи Александровнѣ пріятно теперь даже этимъ громкимъ окликомъ заявить самой себѣ, что она здѣсь полная хозяйка, что ей некого стѣсняться. Послѣ столькихъ лѣтъ вольной и невольной сдержанности она чувствуетъ себя развязанной во всѣхъ своихъ движеніяхъ.

Катя появляется на порогѣ.

— Дайте, Катя, матушка, стаканъ воды съ лимономъ и сахаромъ, — говоритъ Лидія Александровна: — смерть пить хочется.

Елкинъ подмѣчаетъ у Лидіи Александровны это настроеніе и это новое въ ея устахъ слово „матушка“ въ обращеніи съ Катей — такъ говорила, бывало, Катѣ Софья Петровна — и ему смѣшно. Но онъ не поддается этому смѣху, потому что и онъ самъ становится теперь въ какое-то подчиненное положеніе но отношенію къ Лидіи Александровнѣ. Онъ не можетъ ни такъ громко крикнуть Катю, какъ она, не можетъ съ такой увѣренностью двигаться по этимъ комнатамъ. Прежде, при „бабушкѣ“, онъ чувствовалъ себя здѣсь вольнѣе. Теперь, при малѣйшей попыткѣ проявить здѣсь развязность, ему казалось-бы, что онъ является сообщникомъ во взятіи у Сарматова денегъ, а съ этимъ онъ никакъ не можетъ примириться.

— Скажите Катеринѣ, — говоритъ Лидія Александровна горничной, когда та подаетъ ей воду: — что мы будемъ обѣдать сегодня немного позже. Мы такъ поздно завтракали.

— Слушаю-съ, — говоритъ Катя и уходитъ.

— Ну, Елочка, что-жъ ты какой невеселый, — говоритъ Лидія Александровна, беря его подъ руку и вмѣстѣ съ нимъ направляясь въ гостиную. — Или все „бабушку“ жалко? — смѣется она.

— Жалко, — отвѣчаетъ онъ съ грустнымъ выраженіемъ лица.

— Нѣтъ, ты несносенъ! — восклицаетъ Лидія Александровна. — Ну, развѣ ты недоволенъ, что все, наконецъ, устроилось?

— На чужой счетъ, — съ легкимъ сарказмомъ отвѣчаетъ онъ.

— Нисколько. Чрезъ два года я навѣрное расплачусь, — возражаетъ Лидія Александровна.

— Такъ ужъ не отложить-ли намъ и свадьбу до того времени? — снова иронизируетъ Елкинъ.

— Съ удовольствіемъ, — равнодушно отвѣчаетъ она, не желая сердиться.

— А до тѣхъ поръ?

— Ты можешь во всякое время переѣхать ко мнѣ.

— Гдѣ-же ты помѣстишь меня?

— Хочешь — въ бабушкиной комнатѣ, хочешь — въ моей теперешней.

— На какихъ правахъ?

— На правахъ… какъ говорили, — съ видомъ недоумѣнія отвѣчаетъ она, недовольная его придирками.

Елкинъ усмѣхнулся.

— Видишь-ли, Лида, — заговорилъ онъ, стараясь быть спокойнымъ: — когда ты хотѣла нанять свою квартиру и въ нее пустить „жильца“, это имѣло смыслъ, да можно было и выбрать удобную; здѣсь, послѣ того, какъ ты настолько богата, чтобъ купить мастерскую и обстановку, нуженъ-ли тебѣ такой дешевый жилецъ, какъ я? Это вѣдь всякій пойметъ. Что я тутъ за нахлѣбникъ такой буду? Наши положенія слишкомъ неравны.

Лидія Александровна задумалась.

— Еслибъ ты наняла квартиру, и у меня была въ ней отдѣльная маленькая комнатка, я не стѣснялся-бы пригласить въ нее своихъ товарищей. Все это можно было-бы устроить благовидно. Здѣсь, когда мнѣ придется проводить ихъ чрезъ твою пріемную въ эту не соотвѣтствующую моему карману обстановку — что скажутъ они обо мнѣ? За кого, наконецъ, примутъ меня и ихъ твои барыни-заказчицы, если мы столкнемся съ ними въ пріемной?

Лидія Александровна молчала.

— Когда ты покупала мастерскую у Софьи Петровны, ты обо всемъ подумала, Лида, кромѣ этого, — тономъ упрека произнесъ Елкинъ.

— Такъ что же, по твоему, не нужно было покупать? — раздраженно спросила Лидія Александровна.

— Не знаю, — съ напускнымъ безучастіемъ отвѣтилъ онъ.

— Да чего же ты хочешь, я, наконецъ, не понимаю, — начиная раздражаться, сказала она. — Вѣдь ужъ этого не передѣлаешь? Что же, квартиру перемѣнить?

— Не знаю, — тѣмъ же тономъ повторилъ Елкинъ.

— И я не знаю. Свадьбы, что-ли, тебѣ хочется?

— Да, на правахъ мужа, а не альфонса, я бы могъ войти сюда спокойнѣе, — съ нѣсколько вызывающимъ видомъ произнесъ Елкинъ.

— У тебя удивительные взгляды! — рѣзко отвѣтила ему на это разсерженная Лидія Александровна. — Какъ будто не все равно, подъ той или другой капсюльной ты проглотишь горькую пилюлю, если она дѣйствительно кажется тебѣ горькой.

На этотъ разъ ея раздраженіе не заставило его умѣрить тонъ: напротивъ, вызвало и у него еще большее возбужденіе.

— Нѣтъ, не все равно, — отвѣтилъ онъ немного рѣзко. — Я не могу теперь имѣть здѣсь никакого значенія, ты не хочешь считаться съ моими требованіями, а тогда…

— Что тогда? Ты возьмешь меня въ руки?

— Нѣтъ, но я, по крайней мѣрѣ, буду знать, что господинъ Capматовъ не придетъ въ квартиру моей жены, потому что онъ будетъ знать, что это и моя квартира! Тогда какъ теперь я не могу быть увѣренъ, что онъ завтра же не явится сюда въ качествѣ покровителя, любезно снабдившаго тебя деньгами…

Лидія Александровна почувствовала желаніе сказать ему что-нибудь непріятное, уничтожающее. Но она сознавала, что его словамъ, вызваннымъ ревностью, не слѣдуетъ придавать обиднаго значенія. Она хотѣла быть благоразумнѣе его, сдержаннѣе. Являлось у нея и смутное сознаніе того, что Елкинъ правъ въ своемъ желаніи не быть ничѣмъ обязаннымъ ей или Сарматову: на его мѣстѣ и она, быть можетъ, испытывала бы то же, что и онъ. Но она не могла теперь не заявить ему и своихъ правъ на свободу образа дѣйствій и въ отвѣтъ на его слова сказала:

— Да онъ и придетъ сюда, вѣроятно, въ скоромъ времени вмѣстѣ съ Карауловой поздравить меня съ новосельемъ.

— Только этого и не доставало! — съ злой усмѣшкой воскликнулъ Елкинъ.

— Что ты хочешь этимъ сказать? — возмутилась Лидія Александровна.

— Что-же мнѣ — тоже придти въ это время? — не отвѣчая ей, задалъ онъ вызывающій вопросъ.

— Какъ знаешь.

— Ахъ, Лида, Лида, что ты только со мной дѣлаешь! — заговорилъ Елкинъ въ отчаяніи, сдавливая свои руки и начиная въ нервномъ возбужденіи ходить по комнатѣ.

— Нѣтъ, мнѣ просто противно смотрѣть на тебя! — рѣзко произнесла Лидія Александровна и, вставъ, пошла въ свою комнату.

— Лида, выслушай меня разъ съ терпѣніемъ и вниманіемъ, — говорилъ Елкинъ, идя слѣдомъ за ней: — прошу тебя, выслушай.

Она остановилась на полпути, въ полъ-оборота оглянулась на него непріязненнымъ взглядомъ и снова пошла въ свою комнату.

— Чего ты хочешь отъ меня? — нервно спросила она, когда онъ вошелъ туда вслѣдъ за нею.

— Лида, умоляю тебя, — страстно заговорилъ Елкинъ, становясь лицомъ къ лицу съ ней. — Неужели тебѣ все равно, страдаю я или нѣтъ? Ты любишь меня или нѣтъ?

— Такого, какъ ты сейчасъ — нѣтъ, — отвѣтила она рѣшительнымъ тономъ. — Я любила здороваго человѣка, а теперь ты боленъ. Я могу сожалѣть тебя, но… не могу же я своему сердцу приказать чувствовать одинаковое влеченіе и къ тебѣ прежнему, и къ тебѣ, каковъ ты въ эту минуту!

Въ столовой Катя, начавъ накрывать на столъ, застучала тарелками. Елкинъ, не желая, чтобъ туда доносился разговоръ съ Лидіей Александровной, затворилъ двери.

— Но кто же довелъ меня до этого состоянія? — сдержаннымъ голосомъ проговорилъ онъ, возвращаясь на свое мѣсто:

— Я? — спросила Лидія Александровна.

— Да, ты… твоими отношеніями къ Сарматову.

Лидія Александровна начинала терять терпѣніе.

— Да по какому праву говоришь ты мнѣ подобныя вещи? — спросила она съ такимъ холоднымъ, подавляющимъ видомъ, что Елкинъ невольно почувствовалъ необходимость оправдываться.

— По праву жениха, по праву человѣка, котораго ты избрала себѣ въ мужья, Лида, — заговорилъ онъ, стараясь быть убѣдительнымъ. — Я женюсь на тебѣ, я на вѣкъ связываю свою судьбу съ твоей, а вѣдь Сарматовъ никогда этого не сдѣлаетъ…

Эти слова подлили масла въ огонь.

— Съ чего ты взялъ!.. — вспылила она.

Она чуть-чуть не сказала: „съ чего ты взялъ, что Сарматовъ не захочетъ жениться на мнѣ“, — но во-время удержалась и, переведя дыханіе, нервно, возбужденно продолжала саркастическимъ тономъ:

— Женюсь, женюсь!.. Подумаешь, какая честь!.. У васъ, мужчинъ, слишкомъ преувеличенное понятіе о томъ счастіи, которое вы доставляете намъ, женщинамъ, заставляя насъ мѣнять нашу фамилію на вашу. Повѣрь, что еслибъ Сарматовъ сдѣлалъ мнѣ предложеніе, какъ ты, я бы не бросилась ему на шею… А ты… ты можешь теперь быть увѣренъ, что долго не сдѣлаешься моимъ мужемъ…

— Ахъ, Лида, Лида! — простоналъ Елкинъ.

Онъ стоялъ въ это время опершись о стулъ, сжимая пальцами тоненькія, точеныя перекладинки его спинки. При послѣднихъ словахъ онъ такъ крѣпко стиснулъ ихъ, что хрупкія палочки треснули и, отломившись отъ стоекъ, остались у него въ рукахъ. Онъ въ раздраженіи швырнулъ ихъ въ сторону, машинально посмотрѣлъ слегка пораненную ладонь и тѣмъ-же удрученнымъ и въ то же время страстнымъ тономъ продолжалъ:

— Какъ знаешь, Лида!.. Но я… я не могу оставаться долѣе въ этомъ положеніи. Другой, можетъ быть, на моемъ мѣстѣ пользовался бы съ легкимъ сердцемъ всѣми его выгодами… Но это значило-бы не любить тебя такъ, какъ я тебя люблю. Я все прощаю тебѣ… прошлое… Но я хочу, чтобъ теперь ты была чиста… чтобъ на тебѣ не было даже тѣни подозрѣнія. Я предпочту переносить лишенія… вмѣстѣ… Но я не хочу быть у тебя на содержаніи… тѣмъ болѣе на Сарматовскія деньги… Ты взяла ихъ, это непоправимо; но не видайся съ нимъ больше… мы отдадимъ ихъ ему… я не хочу, чтобъ про тебя сказали — вѣдь та-же Ростицкая скажетъ — что ты у него на содержаніи, а я у тебя…

Онъ видѣлъ, какъ она перемѣнилась въ лицѣ при этихъ словахъ, онъ почувствовалъ, какая буря поднялась въ ея душѣ… и онъ упалъ передъ ней на колѣни и, хватая ея руки и силясь поцѣловать ихъ, торопливо заговорилъ:

— Лида, Лида, прости меня…

— Какъ вы смѣете! — гнѣвно закричала она на него.

Она побагровѣла, губы ея дрожали, она не въ состояніи была говорить и вырывала у него руки. Вставъ съ дивана, она хотѣла пойти; онъ удерживалъ ее, ползя за ней на колѣняхъ…

— Лида, прости, я оскорбилъ тебя, — плакалъ Елкинъ: — я сумасшедшій, да… но прости… но пожалѣй меня… вѣдь это все изъ любви къ тебѣ.

Она наконецъ вырвала у него свои руки и, подойдя къ притвореннымъ дверямъ, распахнула, ихъ настежъ. Онъ всталъ и бросился за нею, стараясь загородить ей дорогу. Но она и не думала уходить. Она уже оправилась и теперь посмотрѣла на него надменнымъ взглядомъ. Его глаза были полны слезъ. Но ей не было жаль его. Онъ внушалъ ей странное, отталкивающее чувство.

— Стыдитесь, — сказала она тономъ холоднаго упрека.

Нѣтъ, ни его мученія, ни горькая правда его словъ, ни мольбы и слезы, лучшіе свидѣтели его глубокой любви — ничто не трогаетъ ее. Осмѣянный, оскорбленный, онъ чувствуетъ, какъ холодъ, которымъ она обдаетъ его, леденитъ его сердце, и теперь уже и у него, вмѣсто любви, поднимается со дна души желаніе высказать всю горечь обиды.

— Лида… зачѣмъ же ты играла со мной!.. — въ свою очередь упрекаетъ онъ ее.

— Потому что это было вамъ пріятно, — насмѣшливо отвѣчаетъ она.

— А тебѣ вдвое!..

— Можетъ быть.

— Да, для тебя это не святое чувство, а игрушка. Такъ играютъ любовью кокотки.

Лидія Александровна вся вспыхнула и готовилась что-то сказать. Но, отуманенный, Елкинъ уже не останавливался, давая волю дурному порыву.

— Ты играла ею пока это тебѣ не надоѣло, — почти кричалъ онъ, подступая къ ней! — Теперь ты готова пожертвовать какой угодно любовью, когда тебѣ показали большой кушъ денегъ! Понимай, какъ хочешь, а на мой взглядъ то, что ты начала брать деньги у Сарматова, это уже паденіе. Отъ этого до роли продажной женщины одинъ шагъ… или во всякомъ случаѣ очень недалеко.

Стараясь сдерживать себя, она въ упоръ смотрѣла ему въ глаза. Она выслушивала эти оскорбленія съ негодованіемъ, но и съ сознаніемъ ихъ незаслуженности.

— Вы ошибаетесь, думая удивить меня такой выходкой съ вашей стороны, — заговорила она, какъ только могла прервать его. — Я понимаю васъ. Вы испугались перваго встрѣчнаго, который показался вамъ сильнѣе васъ. Вы испугались, что онъ отниметъ у васъ мою любовь… И вы показали, что не стоите любви. Вы хотите запугать меня жалкими словами. Напрасно… Если я любила васъ, вы сдѣлали все, чтобъ исправить мою ошибку… въ выборѣ…

— Я знаю… ты давно ждала этого случая для выбора, — сказалъ окончательно взбѣшенный Елкинъ. — Прощай. Конечно, мнѣ больше ничего не остается, какъ уступить здѣсь господину Сарматову свое мѣсто.

И не взглянувъ на нее, онъ вышелъ быстрыми шагами въ переднюю, одѣлся и ушелъ.

Оставшись одна, Лидія Александровна простояла нѣсколько минутъ неподвижно на томъ-же мѣстѣ, гдѣ ее оставилъ Елкинъ; потомъ она сѣла предъ своимъ рабочимъ столикомъ и, опустивъ голову на руки, задумалась.

Ея волненіе постепенно стихало.

Она чувствовала, что если она была въ чемъ-нибудь неправа, такъ развѣ въ томъ, что приняла слишкомъ близко къ сердцу не имѣющій значенія бредъ больного человѣка.

Да, онъ несомнѣнно боленъ!

Онъ ли это тогда въ номерѣ смѣялся самъ съ собой! И сейчасъ онъ ползалъ у ея ногъ, плакалъ, сломалъ стулъ, бранился. И все это называютъ любовью! Нѣтъ, Сарматовъ тысячу разъ правъ: любовь — это только единомысліе! Сказать, что ея рѣшимость взять денегъ на дѣло, которое даетъ ей право быть полезнымъ и независимымъ членомъ общества, — сказать, что это паденіе! Какое сумасшествіе! Нѣтъ, вотъ если-бъ она поддалась этому ихъ чувству любви, если-бъ она сдѣлала уступку Елкину — вотъ это было бы паденіе, это была бы малодушная измѣна своимъ задачамъ. Развѣ она виновата, что она сильнѣе его, что онъ чувствуетъ свое безсиліе встать наравнѣ съ ней, и въ то же время, какъ мужчина, не хочетъ играть вторую роль и требуетъ, чтобъ она принизилась до него во имя какой-то его любви… къ самому себѣ! Да развѣ можно подчинять весь складъ всей нашей жизни такому капризному и непрочному чувству, какъ любовь! Пусть говорятъ, что это естественное чувство, что это власть самой природы, — у разумнаго человѣка надъ этимъ чувствомъ должна быть другая. власть, болѣе сильная, болѣе свѣтлая — разумъ.

— Барышня, шесть часовъ — прикажете кушать подавать? — вывела ее изъ оцѣпененіи Катя, не замѣтившая, какъ ушелъ Елкинъ.

Лидія Александровна обернулась.

— Да, Катя, подавайте, машинально сказала она, и пока Катя пошла въ кухню, она вышла въ столовую и сѣла въ ожиданіи за столъ.

Катя принесла и поставила передъ ней миску съ супомъ и вышла, а Лидія Александровна еще долго смотрѣла въ раздумьи на стоявшій на противоположной сторонѣ стола накрытый для Елкина приборъ.

XVIII.

Но на другой день утромъ она болѣе энергично, чѣмъ когда-либо, взялась за свою мастерскую. Это вѣдь былъ первый день, что она здѣсь настоящей хозяйкой, такъ некогда тутъ предаваться разсужденіямъ о капризахъ Елочки.

Приготовляя къ сегодняшней примѣркѣ заказы, она вспомнила, что вотъ уже третій день она ждетъ изъ работы платья отъ Саши Смирновой.

Встрѣчаясь иногда съ Жуковой, Лидія Александровна не видѣлась ни съ Груздевыми, ни съ Смирновыми съ тѣхъ поръ, какъ поступила къ Строниной. Но мѣсяца три тому назадъ она увидала на улицѣ Сашу. Она остановила ее, разговорилась съ ней, разспросила о ея теперешнемъ житьѣ. Саша немножко возмужала, но была все такая же хорошенькая и здоровая.

— Трудненько перебиваться-то, да ничего, „блаженствуемъ“, — говорила ей тогда Саша. — У мужа наградныя бываютъ, я прирабатываю.

— Такъ что вы счастливы? — спросила она ее.

— Ну, счастье небольшое. Иногда и взгрустнется.

— Что-жъ такъ? Вѣдь съ мужемъ вы ладите? — выразила она недоумѣніе.

— Да, ничего. Что-жъ, мой „поросенокъ въ сметанѣ“ еще не хуже другихъ, — разсмѣялась Саша, показавъ при этомъ оба ряда своихъ чудныхъ зубовъ, которыми она когда-то такъ восторгалась. — Иногда только надоѣстъ ужъ очень: все около моей юбки ходитъ — смѣясь продолжала разсказывать Саша. — А чего ходить-то, ужъ все переговорено, все знаемъ. Ну, вы хоть по себѣ посудите; все одно и то же, каждый день одно и то же. Можетъ быть, дѣти были бы, такъ все бы занятнѣе было, все хоть развлеченіе, — съ грустной ноткой въ голосѣ сказала она. — А то одной-то цѣлый день дома — тоска. А чуть уйдешь изъ дому, сейчасъ ревности начинаются. Онъ на службѣ, а я не смѣй въ это время никуда и выйти. Вечеромъ сидимъ — другъ на друга любуемся. Въ театръ бы куда-нибудь пойти, вдвоемъ начетисто, а одну не пускаетъ. Бываетъ, что сестра Вѣра Алексѣевна позоветъ меня куда-нибудь съ собой, такъ разговоровъ-то, разговоровъ-то у насъ и не оберешься. Такое хрюканье подниметъ мой „поросенокъ“.

Работы у Саши въ то время было немного, а Лидія Александровна какъ разъ по случаю наплыва заказовъ въ стронинскую мастерскую подыскивала или добавочныхъ мастерицъ, или кому бы отдать со штуки. Она предложила тогда Сашѣ взять сшить двѣ юбки. Саша съ благодарностью взяла работу, сшила хорошо, и просила давать ей, если будетъ, еще.

Съ тѣхъ поръ она уже три раза получала отъ Лидіи Александровны работу, но въ послѣднее время стала запаздывать. Это начинало раздражать Лидію Александровну.

Когда къ полудню Саша и сегодня не принесла платья, а между тѣмъ заказчица уже присылала за нимъ, Лидія Александровна отправила къ Смирновой Дашу.

— Поѣзжайте сейчасъ же на извощикѣ къ Александрѣ Алексѣевнѣ, — приказывала она ей: — и скажите, что я велѣла платье взять, все равно готово или не готово оно. Скажите, что такъ тянуть нельзя. Я не могу заставлять ждать заказчицъ. Мы дошьемъ его здѣсь.

Даша, привыкшая исполнять всѣ приказанія „своей барышни“ съ быстротой, не требовавшей понуканія, вернулась менѣе, чѣмъ черезъ четверть часа, растерявшаяся, испуганная и, таинственно позвавъ Лидію Александровну въ ея комнату, шопотомъ сообщила ей:

— Барышня, тамъ что-то произошло!

— Что такое?

— Я не могла добиться толку. Не пускаютъ къ нимъ въ квартиру-то. Народу, народу набралось — страсть! Городовые, околодочный…

— Да что-же у нихъ случилось?..

— Да, барышня, я не знаю… не смѣю… можетъ, врутъ… убійство, что ли, говорятъ… не пускаютъ…

Лидія Александровна не сказала ей болѣе ни слова, велѣла сейчасъ же подать себѣ шубку, одѣлась и поѣхала въ домъ, гдѣ жили Смирновы.

На дворѣ она дѣйствительно застала толпу народа, и ей трудно было пробраться до лѣстницы, которая вела къ квартирѣ Смирновыхъ. Здѣсь стоялъ городовой, и она никакъ не могла убѣдить его, что ей необходимо къ Смирновымъ, потому что у нея тамъ отдано въ работу чужое платье.

Не забота объ этомъ неважномъ платьѣ, а какое-то неодолимое чувство влекло Лидію Александровну взглянуть, что тамъ случилось, и встрѣтившееся препятствіе только еще болѣе растравляло это желаніе.

— Вотъ-съ, если вамъ такъ нужно, обратитесь къ господину слѣдователю, — сказалъ ей городовой.

Судебный слѣдователь, котораго нѣсколько времени поджидалъ находившійся уже наверху въ квартирѣ частный приставъ, входилъ какъ разъ въ это время на лѣстницу.

— Что вамъ угодно? — обратился къ Лидіи Александровнѣ слѣдователь, услыхавъ слова городового.

Лидія Александровна объяснила ему, въ чемъ дѣло.

Красивая наружность Лидіи Александровны и ея манеры повліяли на слѣдователя; съ другой стороны изъ ея словъ онъ вывелъ заключеніе, что она можетъ явиться свидѣтельницей въ этомъ дѣлѣ, и онъ безъ колебаній пригласилъ ее за собой.

Въ кухнѣ, служившей и передней для маленькой квартирки въ двѣ комнаты, еще былъ народъ — понятые, а въ слѣдующей комнатѣ, у открытыхъ дверей которой опять стоялъ городовой, находились частный приставъ, околодочный и дворникъ. Слѣдователь вошелъ въ эту комнату, городовой остановилъ Лидію Александровну у порога. Но она и сама отшатнулась, увидавъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дверей распростертый на полу обезображенный трупъ Саши. Лидія Александровна почувствовала, какъ ея руки и ноги холодѣли отъ ужаса, но она не могла оторвать жаднаго взгляда отъ потрясающей картины. Узнать Сашу можно было только по фигурѣ да по волосамъ. Лицо было такъ изуродовано ударами, что представляло какую-то безобразную смѣсь мяса, крови и костей. Разбившаяся коса плавала въ лужѣ крови.

Лидія Александровна на минуту повела глазами въ сторону, и замѣтила тутъ-же, недалеко отъ трупа, валявшійся на полу окровавленный утюгъ. У нея сейчасъ-же мелькнула въ головѣ мысль, что это и было орудіе убійства, и она съ ужасомъ отвернулась.

А направо, у печки, она увидала Смирнова. Съежившись и прижавшись въ углу, какъ наказанный школьникъ, стоялъ онъ, смотря безумно расширенными глазами на убитую имъ жену. Его платье было запачкано въ крови, пятна крови были и на лицѣ, и на его бѣлокурыхъ, растрепанныхъ волосахъ. Его глаза были красны и опухли отъ слезъ. Въ растерзанности его костюма были замѣтны слѣды борьбы: нѣсколько отскочившихъ на жилетѣ пуговицъ открывали подъ жилетомъ грязную рубашку; на одной ногѣ панталоны лопнули поперегъ колѣнки, образуя широкую прорѣху.

Теперь онъ тоже замѣтилъ Лидію Александровну. Сначала онъ не узналъ ее. Но вдругъ какая-то мысль осѣнила его, и онъ, поднявъ кулаки, сдѣлалъ шагъ впередъ. Околодочный всталъ ему поперегъ дороги. Грозя Лидіи Александровнѣ издали, Смирновъ крикнулъ:

— Здѣсь… ага!.. Вотъ, полюбуйтесь… вашъ братецъ…

И потомъ онъ вдругъ, какъ бѣсноватый, быстро-быстро затопалъ ногами и въ изступленіи завизжалъ. Изъ глазъ у него брызнули слезы, онъ опять хотѣлъ броситься къ Лидіи Александровнѣ, но, снова остановленный околодочнымъ и дворникомъ, только плюнулъ по направленію къ ней и взвизгнулъ:

— Проклятая!

И, опять взглянувъ на трупъ жены, онъ упалъ къ нему и, обнимая ноги трупа, заплакалъ:

— Ту-ро-чка… Шурочка-Шурочка!… Гдѣ ты моя милая!.. Шурка-ты-Шурка!..

Выходка Смирнова привлекла вниманіе присутствующихъ къ Лидіи Александровнѣ, которая въ ужасѣ спряталась за городового и, оцѣпенѣвъ, не могла пошевелиться. Она понимала слова Смирнова. Вѣроятно Саша опять встрѣтилась съ братомъ Иваномъ — мелькнула у нея мысль — и вотъ чѣмъ это кончилось!..

Частный приставъ счелъ долгомъ подойти къ Лидіи Александровнѣ. Этотъ подозрительно посмотрѣлъ на ея красивое лицо и нарядную шубку. Подошелъ и слѣдователь и объяснилъ приставу, почему онъ ввелъ сюда эту даму. Теперь, послѣ словъ Смирнова, онъ тѣмъ болѣе заинтересовался ея отношеніями къ убитой и пригласилъ Лидію Александровну войти въ комнату. Едва понимая его слова, Лидія Александровна машинально послѣдовала за нимъ, боязливо сторонясь отъ трупа, мимо котораго ей приходилось проходить. Рыдавшій надъ Сашей Смирновъ не обращалъ уже теперь ни на кого вниманія.

— При какихъ обстоятельствахъ вы познакомились съ убитой? спросилъ ее слѣдователь, предлагая ей сѣсть.

Лидія Александровна не сразу могла оправиться отъ волненія; однако она разсказала ему все, что имѣло какое-нибудь отношеніе къ ея знакомству съ Сашей, разсказала и сцену ревности Смирнова изъ-за ея брата, когда Смирновъ былъ еще женихомъ.

— А въ послѣднее время убитая не встрѣчалась съ вашимъ братомъ у васъ въ квартирѣ?

— Я сама не видала моего брата болѣе двухъ лѣтъ, — отвѣтила Лидія Александровна.

Платье, данное Лидіей Александровной Сашѣ въ работу, было тутъ-же, но на немъ было нѣсколько пятенъ отъ брызнувшей на него крови и Лидія Александровна рѣшила теперь совсѣмъ не брать его.

Вернувшись домой, она не могла отдѣлаться отъ стоявшей у нея передъ глазами картины изуродованнаго трупа Саши. Она ушла въ свою комнату, затворилась и долго сидѣла, смотря застывшимъ взглядомъ въ одну точку и кутаясь въ пушистый оренбургскій платокъ. Ее знобило.

Саша вспоминалась ей такая, какой она увидала ее въ первый разъ, вспоминались ея „смѣющіеся зубы“, и у Лидіи Александровны слезы навертывались на глазахъ.

А ея мужъ… она такъ рѣдко видала его вообще, что теперь каждая ихъ встрѣча отчетливо рисуется у нея въ памяти. И этотъ тихій, скромный… почти не мужчина — мальчикъ… который робѣлъ войти въ ея комнату вмѣстѣ съ женой, котораго она сама позвала тогда изъ корридора — убійца… И ее обозвалъ позорнымъ именемъ. За что?..

Но она не обижена. Ей это такъ-же все равно, какъ еслибъ ее назвали убійцей… Вѣдь обида чувствительна только тогда, когда въ обидѣ есть доля правды…

А Иванъ?.. О немъ и думать не хочется… Впрочемъ, Саша, какъ она была, влюблявшаяся безпричинно… Не онъ, такъ другой…

Лидія Александровна задаетъ себѣ вопросъ: оправдаютъ-ли Смирнова? Она не разъ читала подобные процессы. „Конечно, оправдаютъ и этого“ — рѣшаетъ она. — „Нѣтъ, не виновенъ!“ Какъ это легко сказать! А Саша… убита. Да, она-то и виновна… Зачѣмъ она вышла за него, зачѣмъ дала ему право любить себя этой дикой любовью!.. Нѣтъ, виновенъ онъ, виновенъ! Виновенъ, что убилъ, виновенъ, зачѣмъ любилъ!»

И теперь она чувствуетъ, что она не только начинаетъ бояться Елкина, но уже и не любитъ его. Она никого никогда не полюбитъ! Быть можетъ, нужно было и ей пережить эту критическую болѣзнь, какъ корь, какъ оспу… Но слѣдовъ на ней она не оставитъ. Теперь она здорова… и, оборони Боже, чтобъ она вновь захворала ею.

Лидія Александровна хочетъ успокоиться, вытѣснить эти тревожныя мысли другими мыслями и выходитъ въ мастерскую.

Но тамъ видъ всѣхъ этихъ молодыхъ дѣвушекъ опять напоминаетъ ей Сашу, молодую, смѣющуюся, полную жизни и… за это убитую.

Даша уже успѣла разсказать мастерицамъ то, что она слышала, и теперь всѣ приступаютъ къ Лидіи Александровнѣ, ожидая подробностей.

— Ахъ, оставьте меня въ покоѣ. Я такъ разстроена, — отвѣчаетъ она отрывисто, и задаетъ нѣсколько вопросовъ, касающихся мастерской.

Но она недолго остается здѣсь и опять уходитъ въ свою комнату. Отъ испытаннаго потрясенія она совершенно больна. Лихорадочная дрожь, голова начинаетъ болѣть, — Лидія Александровна надѣваетъ капотъ и ложится.

— Если будутъ меня спрашивать, скажите, что я не могу выйти, пусть Лизавета Семеновпа приметъ, — отдаетъ она приказаніе.

Такъ начинается первый день ея вступленія во владѣніе мастерской. Дурное предзнаменованіе, еслибъ она вѣрила въ предзнаменованія, понедѣльники и предчувствія!.. Или Елкинъ правъ, и деньги, взятыя отъ Сарматова, принесутъ ей несчастіе?.. Нѣтъ, надо быть вѣрной себѣ!.. Не предразсудкамъ подчинялась она до сихъ поръ, разумными основаніями будетъ она руководствоваться и дальше. Какіе-бы еще ни встрѣтились на ея пути страхи и преграды, она пойдетъ своей дорогой, подчиняясь только своему уму и сердцу, пока не одержитъ побѣды надъ жизнью или пока жизнь не сломитъ ее.

Вечеромъ приходитъ Елкинъ.

Нѣтъ, его она всего менѣе расположена видѣть сегодня.

Катя не пускала его дальше пріемной, сказавъ, что барышня больна.

Но Елкинъ уже дошелъ до комнаты Лидіи Александровны.

— Скажите Игнатію Ивановичу, что я не могу его видѣть сегодня, — говоритъ Лидія Александровна Катѣ, вошедшей къ ней въ комнату доложить о немъ.

— Лида, дай мнѣ сказать тебѣ нѣсколько словъ, — отзывается на ея слова Елкинъ изъ-за дверей.

Катя стоитъ въ ожиданіи, держась за ручку двери, Лидія Александровна, раздраженная, задумывается. Что это такое? Онъ не хочетъ дать ей покой даже въ такой моментъ, когда она не въ состояніи никого видѣть. Она какъ будто уже не у себя дома! Нѣтъ, сдѣлать эту уступку, это значитъ совсѣмъ отказаться отъ своихъ правъ.

И, помолчавъ въ раздумьи еще минуту, она говоритъ Катѣ:

— Попросите Игнатія Ивановича подождать въ пріемной, я сейчасъ выйду.

Но Елкину это кажется подозрительнымъ. Ужъ не Сарматовъ ли у нея? Теперь вѣдь ей стѣсняться некого, она здѣсь хозяйка, «бабушки» нѣтъ. Онъ пришелъ сюда нѣсколько примиренный съ случившимся, готовый признать неумѣстность своей ревности, пришелъ просить прощенія за все, что онъ наговорилъ вчера, пришелъ съ любовью въ сердцѣ и съ юморомъ на языкѣ, но теперь опять вся кровь моментально бросилась ему въ голову. Его не пускаютъ! Этого еще никогда не бывало. Вѣдь не дезабилье же ее стѣсняетъ. Онъ видалъ ее въ такомъ видѣ! И потомъ это подозрительное странное долгое молчаніе… ему показалось шушуканье. Быть можетъ, когда онъ стоитъ здѣсь за порогомъ и его высылаютъ въ переднюю — или пріемную, все равно — тамъ, у нея, господинъ Сарматовъ!

И, не помня себя, не сознавая, что дѣлаетъ, Елкинъ быстро отворяетъ дверь и входитъ. Катя невольно немного сторонится, пропуская его.

Елкинъ окидываетъ прежде всего тревожнымъ взглядомъ комнату и, не замѣчая въ ней ничего подозрительнаго, испуганный своимъ поступкомъ, виновато взглядываетъ на Лидію Александровну.

Ей, послѣ вчерашняго разговора съ нимъ, послѣ видѣннаго сегодня изступленнаго Смирнова, Елкинъ теперь просто страшенъ; она боится, чтобъ онъ не бросился на нее, она инстинктивно сознаетъ, что нужно-бы возможно спокойнѣе встрѣтить его, удалить… Но и она не въ состояніи владѣть собой, она слишкомъ раздражена этой наглостью вторженія, и Елкинъ не даромъ испуганно смотритъ на ея искаженное гнѣвомъ лицо, на ея горящіе глаза.

— Какъ вы смѣли! — кричитъ она на него, топнувъ ногой. Отъ волненія она задыхается и не въ состояніи сказать ничего болѣе.

— Лида, — умоляющимъ тономъ произноситъ Елкинъ.

— Не смѣйте называть меня такъ! Между нами все кончено… — произноситъ она рѣзко, но болѣе сдержанно и отходя отъ него на нѣсколько шаговъ въ сторону.

— Лида, — бросается къ ней Елкинъ, умоляющій, готовый упасть на колѣни.

— Остановитесь, не подходите, — отстраняетъ она его жестомъ протянутой впередъ руки.

Забывъ присутствіе горничной, Елкипъ на нѣкоторомъ разстояніи отъ Лидіи Александровны простираетъ къ ней руки и со слезами въ голосѣ произноситъ:

— Прости… забудь… дорогая… милая… вѣдь я люблю тебя…

— Любите?.. — злобно усмѣхнулась Лидія Александровна. — Подите!..

И вдругъ, какъ будто что-то подтолкнуло ее, какъ будто давно накипѣвшее чувство поднялось со дна души и хлынуло наружу; она схватилась обѣими руками за голову и, подступая на шагъ къ Елкину, закричала на него:

— Я не хочу больше слышать это слово, я не хочу знать, что есть какая-то любовь! Я ненавижу вашу любовь!

— Лида, Лида, — съ болѣзненнымъ упрекомъ произнесъ Елкинъ, покачавъ головой и дѣлая шагъ назадъ: — но вѣдь ты же говорила, что любишь меня… ты не обманывала?.. Нѣтъ?.. — несмѣло спрашиваетъ онъ.

— Оставьте… не знаю… — съ исказившимся отъ волненія лицомъ прерывисто говорила Лидія Александровна. — Любила-ли я, бредила-ли я… Но я не люблю теперь… ни васъ, никого… О, не любите и вы… не любите, ради Бога, не любите… Не нужно, не нужно…

Ея возбужденіе, казалось, дошло до крайней степени; въ ея голосѣ звучала нота отчаянія.

И рѣзко отвернувшись отъ Елкина, она отошла къ окну и стала смотрѣть на улицу, стараясь успокоить расходившіеся нервы.

Катя все не рѣшалась уйти и, труся, держалась около дверей.

Елкинъ молча стоялъ среди комнаты, потупя голову.

— Стало быть все кончено, — прошепталъ онъ, наконецъ: — ты разлюбила меня…

— Нѣтъ, нѣтъ, — нервно прервала она его, снова поворачиваясь къ нему лицомъ, но не отходя отъ окна: — не васъ, не васъ — я разлюбила любовь! Оставьте меня теперь, ради Бога. Во имя вашей любви, оставьте меня, дайте мнѣ отдохнуть отъ всего…

Это было уже не безжалостное отталкиваніе его, это была просьба. И Елкинъ съ оттѣнкомъ нѣжной покорности и грусти отвѣчаетъ ей:

— Дида, хорошая, дорогая, я сдѣлаю все… Но ты простишь, ты будешь по прежнему?..

— Никогда? — вырвался у нея испуганный отвѣтъ.

— Значитъ, ты не позволишь мнѣ и видѣть тебя, приходить къ тебѣ?..

— Зачѣмъ?.. Вы любите меня, а мнѣ… я не могу слышать этого… Умоляю васъ, если вы хотите сдѣлать мнѣ что-нибудь хорошее, разлюбите меня.

Елкинъ опустилъ голову и не отвѣчалъ.

Она посмотрѣла на него, и во взглядѣ ея была душевная мука.

— Нѣтъ, прошу васъ, не приходите… еще разъ болѣе спокойнымъ, болѣе ласковымъ тономъ обратилась она къ нему: — не приходите, пока вы не разлюбите меня… совсѣмъ, совсѣмъ…

Елкинъ не зналъ, что сказать ей на это. Противорѣчивыя чувства боролись въ его душѣ. Ревность къ Сарматову была въ эту минуту позабыта; но была мука утраченной любви, были обида и озлобленіе, горькое сознаніе безсилія и слабая надежда еще вернуть потерянное. А она, смотря въ эту минуту на него, чувствовала одно: ей жаль его, но жаль, какъ посторонняго, страдающаго человѣка; она его не любитъ. Нѣтъ, ни одна жилка не бьется въ ней любовью!

— Такъ до свиданья, съ тихой грустью прошепталъ Елкинъ, протягивая ей руку.

Она спокойно, стараясь сдержать проявленіе всякаго душевнаго волненія, протянула ему руку и сказала:

— До свиданья… Разлюбите меня, — прибавила она послѣ секунды молчанія: — намъ обоимъ будетъ легче, лучше… разлюбите!..

Она видѣла, какъ глаза его стали влажными, какъ задрожали его губы; но онъ не могъ сказать ни слова болѣе и, только крѣпко-крѣпко поцѣловавъ ея руку, быстро вышелъ, стараясь сдерживать подступавшія къ горлу слезы.

Катя проводила его до передней и, выпустивъ его, заперла за нимъ дверь.

Лидія Александровна испытывала теперь чисто физическій упадокъ силъ. Отъ цѣлаго ряда впечатлѣній послѣдняго времени она какъ-то отупѣла, а въ тѣлѣ чувствовалась разбитость всѣхъ членовъ.

«Рано или поздно, это должно было случиться» — думала она — «Вопросъ о свободѣ висѣлъ бы надъ нами Дамокловымъ мечемъ».

XIX.

Когда въ слѣдующее же воскресенье къ Карауловой заѣхалъ къ завтраку Сарматовъ, они надумали поѣхать тотчасъ же послѣ завтрака къ Лидіи Александровнѣ, чтобъ, экспромтомъ, вмѣстѣ поздравить ее съ новосельемъ.

Наудачу они застали ее дома.

— Вотъ, по русскому обычаю, — сказала Наталья Михайловна, подавая ей маленькій шеколадный хлѣбецъ и крошечную серебряную солонку, которые она успѣла купить по пути. — Malgré tout, я люблю соблюдать наши русскіе обычаи, добавила она, цѣлуя Лидію Александровну.

— Благодарю васъ, — любезно произнесла Лидія Александровна, здороваясь съ ней и Сарматовымъ и прося ихъ садиться.

— Я оставляю за собой обязанность поднести вамъ хлѣбъ-соль на новоселье, когда вы наймете цѣлый этажъ, цѣлый домъ, — улыбаясь говорилъ Сарматовъ. — Я такъ въ этомъ увѣренъ, — продолжалъ онъ: — что сегодня рѣшился явиться къ вамъ съ пустыми руками.

Лидія Александровна покраснѣла и съ улыбкой слегка кивнула ему головой. Она была довольна тѣмъ уваженіемъ, которое онъ выказалъ къ ней, не поднося ей сегодня никакого подарка.

— Разъ вы у меня по русскому обычаю съ хлѣбомъ-солью, — сказала Лидія Александровна: — я, какъ русская хозяйка, застигнутая врасплохъ, должна угостить васъ попросту хотя чаемъ.

Она позвала Катю и, продолжая разговаривать, распорядилась подать чай въ гостиную.

Лидія Александровна еще разъ, теперь уже лично, благодарила Сарматова за деньги, не отказалась и отъ дальнѣйшаго кредита.

— Имѣйте въ виду, что я на этой недѣлѣ уѣзжаю за границу и опять на долго, — сказалъ Сарматовъ: — но это нисколько не мѣняетъ положенія. Когда вамъ понадобится, вы обратитесь письменно къ моему управляющему Мѣдникову, который уже былъ тогда у васъ, и онъ тотчасъ же привезетъ вамъ требуемую сумму.

— Vous êtes trop aimable, — сказала Лидія Александровна и съ усмѣшкой прибавила: — благодарю васъ, я воспользуюсь. А куда вы поѣдете? спросила она.

— Сначала въ Италію, потомъ въ Парижъ, — отвѣтилъ Сарматовъ.

— Егоръ Дмитріевичъ везетъ въ Италію Ростицкую, чтобъ привезти ее потомъ сюда подъ видомъ итальянской балерины, — поддразнила его Караулова. — Онъ самъ будетъ наблюдать тамъ за ея хореографическими успѣхами, какъ наблюдалъ здѣсь за ея туалетами.

Сарматовъ съ шутливымъ упрекомъ покачалъ головой.

— Calomniez, calomniez, il en restera toujours quelque chose, — смѣясь сказалъ онъ. — О, женщины! Не могутъ обойтись безъ злословія.

Лидія Александровна съ вопросительной улыбкой смотрѣла на него, какъ бы ожидая болѣе опредѣленнаго отвѣта.

— Ну, скажите, что дурного въ томъ, что я позволилъ себѣ отнестись съ нѣкоторымъ вниманіемъ къ молоденькой дѣвушкѣ, заслуживающей вниманія? — своимъ обычнымъ шутливымъ тономъ обратился онъ къ Лидіи Александровнѣ. — Я далъ ей возможность только поскорѣе выдвинуться изъ ряда ея подругъ, чего она, впрочемъ, добилась бы немножко раньше, немножко позже и безъ меня, вотъ и все. Теперь уѣзжая болѣе чѣмъ на годъ, я разстанусь съ ней, быть можетъ,

такъ же легкомысленно, какъ познакомился, но и такъ же безобидно для насъ обоихъ.

— Что же васъ заставляетъ пробыть такъ долго заграницей? какъ-то машинально спросила Лидія Александровна.

— Отчасти хочется освѣжиться, отчасти находится дѣло. Вы знаете, что въ будущемъ году въ Парижѣ всемірная выставка. Я и останусь тамъ до тѣхъ поръ. У меня тоже будетъ кое-что выставлено съ моихъ химическихъ заводовъ. Я, кажется, уже говорилъ вамъ прошлый разъ у Натальи Михайловны, что у меня недавно умерла двоюродная сестра?

— Да — Такъ вотъ это бывшіе ея заводы. Сдѣлавшись ихъ владѣльцемъ, я хочу еще до выставки ознакомиться съ этой отраслью промышленности во Франціи. Хотя и не очень «рачительный», я все же хозяинъ.

— А какія прелестныя платья. Хоть на выставку! — воскликнула Наталья Михайловна, оглядывая нѣсколько стоявшихъ въ пріемной манекеновъ. — Вотъ-съ, Егоръ Дмитріевичъ, полюбуйтесь-ка! — говорила она, подходя къ нимъ. — Вѣдь это дѣйствительно художественныя созданія.

Сарматовъ тоже всталъ и подошелъ вслѣдъ за ней къ платьямъ на манекенахъ. Онъ похвалилъ «художественныя созданія».

— Ростицкая не была у васъ больше? — спросилъ онъ Лидію Александровну.

— Нѣтъ.

— По вашему предложенію я посовѣтовалъ ей обратиться въ другую мастерскую.

— Куда? — спросила Лидія Александровна съ профессіональнымъ любопытствомъ.

— Право не знаю, — искреннимъ тономъ отвѣтилъ онъ. — А вы, что вы сдѣлали съ тѣмъ платьемъ?

— Я распорола его и употребила матерію на другое, — отвѣтила Лидія Александровна, отходя отъ манекеновъ. Ей было непріятно теперь самое напоминаніе о всей этой исторіи съ «Рекамье». Недальше, какъ вчера, она спрятала въ дальній ящикъ картинку, которую рисовалъ Елкинъ. Теперь, послѣ разрыва съ нимъ, она уже не хотѣла и вспоминать объ этомъ платьѣ, на которомъ они вмѣстѣ строили планы будущаго и съ котораго начался у нихъ разладъ.

А Елкинъ въ то самое время, какъ Караулова и Сарматовъ пили у Лидіи Александровны чай и вели съ ней эти разговоры, стоялъ внизу у подъѣзда. Онъ пришелъ опять все съ той-же мольбой о возвратѣ утраченной любви, съ жаждой снова занять прежнее мѣсто и колебался,. войти или нѣтъ. Холодный, мартовскій вѣтеръ дулъ вдоль улицы, пронизывая его сквозь его коротенькое ватное пальто и грозя сдуть его широкополую поярковую шляпу. Елкинъ поминутно надвигалъ ее на затылокъ покраснѣвшими отъ холода руками, которыя потомъ, за неимѣніемъ перчатокъ, глубоко засовывалъ въ карманы пальто. Наконецъ, пройдясь раза три мимо подъѣзда, онъ рѣшилъ войти.

— Дома Лидія Александровна? — спросилъ онъ по обыкновенію швейцара.

— Дома-съ, у нихъ какой-то господинъ съ дамой, — отвѣтилъ тотъ.

— Господинъ? — спросилъ Елкинъ. — Какой?

Швейцаръ описалъ наружность.

«Значитъ: Сарматовъ — пожалуйте, а ты… забудь, разлюби… и не шляйся сюда!» — съ горечью подумалъ Елкинъ. Въ душѣ его опять закипѣли злоба, обида, желаніе чѣмъ-нибудь отомстить. Онъ остановился на лѣстницѣ и думалъ, — подняться ему туда, къ нимъ, или нѣтъ?.. Но что скажетъ онъ имъ, что сдѣлаетъ онъ тамъ?..

Упитанный, гладко выбритый швейцаръ съ сознаніемъ нѣкотораго своего превосходства смотрѣлъ въ это время на нерѣшительно топтавшагося на мѣстѣ бѣднаго художника, и не отходилъ отъ дверей, какъ-бы ожидая, что надо будетъ снова аккуратно исполнить свою обязанность отворить и плотно затворить эти двери, когда Елкинъ уйдетъ.

И Елкинъ дѣйствительно, постоявъ нѣсколько минутъ, вышелъ.

Теперь онъ зналъ, чьи это рыжіе рысаки, покрытые черной сѣткой, стояли тутъ у подъѣзда въ небольшихъ парныхъ санкахъ съ медвѣжьей полостью! О, конечно, онъ съ своей бѣдностью ничто въ сравненіи съ хозяиномъ этого широкобородаго кучера; онъ только жалокъ и смѣшонъ, думая удержать свое мѣсто подлѣ той, которая уже клюнула, какъ жадная щука, на блескъ денежной приманки!

Да, онъ жалокъ и смѣшонъ! Его собственная фигура въ тысячѣ карикатурныхъ образовъ прыгаетъ теперь передъ его глазами, пока онъ идетъ по направленію къ своей квартирѣ. Онъ смѣялся надъ своей любовью, когда начиналъ ухаживать за Лидіей Александровной, но какъ веселъ и сладокъ былъ тогда этотъ смѣхъ. Теперь уже онъ усталъ такъ смѣяться; ему все вокругъ смѣшно, но и въ своемъ смѣшномъ видѣ все до отвращенія гадко. Не смѣшно, серьезно только одно — смерть. Только передъ ней застываетъ на губахъ всякая — и глупая, и презрительная, и злая насмѣшка.

«Да, вотъ тутъ, въ этой конурѣ твое настоящее мѣсто», — думаетъ онъ, вернувшись въ свою меблированную комнату.

Мрачныя думы одолѣваютъ его во весь конецъ дня. Его собственныя карикатуры, всѣ эти номера юмористическихъ журналовъ, разбросанные по столамъ и окнамъ, возбуждаютъ въ немъ чувство гадливости.

Ночь не приноситъ ему покоя.

Ему теперь тѣмъ тяжелѣе перенести все униженіе отвергнутаго любовника, что онъ самъ лучше всѣхъ чувствуетъ всѣ тѣ смѣшныя стороны своего положенія, потому что тысячу разъ высмѣивалъ ихъ въ другихъ.

Что-же ему дѣлать, что ему дѣлать?!..

Неужели примириться? То есть? Пойти къ ней и сказать… Что?.. Что онъ больше не будетъ ревновать? Но онъ уже говорилъ ей это. Что онъ во всемъ съ ней согласенъ, что онъ только напрасно кривлялся и ломался передъ ней, что теперь онъ образумился и будетъ смотрѣть сквозь пальцы на всѣ ея дѣла съ господиномъ Сарматовымъ?!.. Да въ состояніи-ли онъ будетъ выдержать эту роль наперсника?.. И ему не стыдно будетъ ни Кати, ни всѣхъ этихъ мастерицъ, которыя увидятъ беззаботнаго «бабушкина Елочку» въ роли покорнаго прихвостня ихъ новой хозяйки?!.. Она еще будетъ его къ нему съ письмами посылать!.. Дойдетъ и до этого… Да, одинъ шагъ по этому пути, и можно исподличаться въ конецъ.

И придти къ ней теперь, послѣ того, какъ его совсѣмъ выгнали, какъ ему сказали: разлюбите!

Придти и сказать: я разлюбилъ — прошу быть знакомымъ?!.. Но тогда зачѣмъ-же и ходить?.. Ужъ не изъ-за домашнихъ-ли даровыхъ обѣдовъ?..

Да и не разлюбилъ-ли онъ ее уже и въ самомъ дѣлѣ?

Елкинъ лежитъ, не раздѣваясь, на своей кровати на спинѣ, заложивъ обѣ руки подъ голову, и широко открытыми глазами смотритъ въ мракъ своей неосвѣщенной комнаты.

И его Лида стоитъ передъ нимъ, какъ живая! Онъ знаетъ каждую черточку ея лица, каждую его складочку при каждомъ настроеніи; онѣ всѣ отпечатались въ его мозгу въ то время, какъ его карандашъ бывало передавалъ ихъ на бумагу.

И онъ чувствуетъ, какъ сжимается его сердце при мысли, что ея уже не стало для него.

Онъ помнитъ каждую ея ласку… онъ не стыдится своей уступчивости передъ ея непреклонностью… онъ не можетъ простить себѣ нанесенныхъ ей оскорбленій… дикій, грубый человѣкъ!..

Нѣтъ, только-бы видѣть ее. Разлюбить — развѣ это возможно?.. Какъ онъ хотѣлъ-бы, чтобъ она любила его попрежнему.

И все потеряно! Онъ лишилъ себя счастія, самъ оттолкнулъ ее своими требованіями невозможнаго… Около нея теперь будетъ другой…

А о немъ, быть можетъ, и не вспомнятъ… Развѣ только посмѣются…

Или примириться съ совершившимся и забыть?.. забыть ее?.. Какъ и она забудетъ его… А встрѣчи?.. Она, торжествующая, проѣдетъ мимо, окинувъ его, оборванца, любопытнымъ взглядомъ, и подумаетъ: и этого я любила!.. А господинъ Сарматовъ, съ какимъ презрѣніемъ и самодовольной насмѣшкой посмотритъ онъ, при встрѣчѣ, на несчастнаго, думавшаго удержать свою невѣсту отъ паденія въ его лапы!..

«Невѣсту!..» — съ горькой ироніей думаетъ Елкинъ. — «Что скажу я теперь всѣмъ тѣмъ, кто зналъ, что у меня есть невѣста».

А знали почти всѣ знакомые… Онъ и не думалъ дѣлать изъ этого секрета, онъ ликовалъ. Нѣкоторые знаютъ ее даже лично… И гдѣ-же теперь его невѣста?!.. На содержаніи!

Онъ схватывается руками за волосы и на мгновеніе приподнимается на кровати; но потомъ снова опускается безпомощный, безсильный.

Что-же ему, на самого себя карикатуры рисовать, что-ли?.. Да, остается только смѣяться… сквозь слезы… Ему покажутъ изображеніе осмѣяннаго ревнивца и скажутъ: «Игнатій Ивановичъ, а вѣдь это вы! Улыбнитесь, Игнатій Ивановичъ!»

Но если не смѣшно?.. Если больно?..

И мысль о смерти опять приходитъ ему въ голову. Все равно, его жизнь теперь жалкое прозябаніе. Прошлое ему наскучило, настоящее — разбито, будущее — одна душевная мука, вѣчное напоминаніе о нанесенной ему обидѣ, объ отнятомъ у него счастіи. Все счастіе теперь осталось въ томъ, чтобъ таскаться по редакціямъ съ глупыми карикатурами и собирать трешницы…

Но неужели-же добровольно умереть изъ-за того, что какой-то господинъ явился съ улицы и столкнулъ тебя съ твоего мѣста.

Чувство жгучей обиды опять охватываетъ сердце Елкина, вытѣсняя изъ него всѣ другія чувства.

«Нѣтъ, я прежде убью его, какъ собаку!» — произноситъ онъ почти вслухъ, приподнимаясь на кровати — «Я не дамъ ему безнаказанно торжествовать и смѣяться надо мной».

Голова его горитъ, ему душно, жарко, онъ сбрасываетъ съ себя пиджакъ и начинаетъ нервно ходить по темной комнатѣ, нарушая звукомъ своихъ шаговъ ночную тишину.

Чрезъ минуту онъ приходитъ къ заключенію, что изъ этого положенія одинъ выходъ — дуэль. Выходъ банальный, глупый, но единственный, который избавитъ его и отъ насмѣшекъ этой торжествующей пары, и отъ мукъ оскорбленнаго самолюбія и всѣхъ дальнѣйшихъ сомнѣній.

Разумѣется стрѣляться. Онъ ни разу не держалъ въ рукахъ пистолета, но стрѣлялъ изъ ружья. Прицѣлиться онъ съумѣетъ.

Ну, а если промахъ? думается ему чрезъ минуту. Если тотъ господинъ — стрѣлокъ? И очень вѣроятно!.. Онъ подстрѣлитъ его, какъ воробья, и это только дастъ ему лишній случай посмѣяться надъ нимъ.

Елкину представляется картина, какъ онъ стоитъ въ глупой позѣ ожиданія, когда ему влѣпятъ пулю въ лобъ, а Сарматовъ съ усмѣшкой и увѣренностью цѣлитъ въ него.

Нѣтъ, нѣтъ! Этого быть не должно!.. Нѣтъ, есть способъ болѣе простой, болѣе удобный и справедливый — американская дуэль. Capматовъ не можетъ отказаться отъ нея. Онъ долженъ понять, что это единственное возможное уравненіе шансовъ.

На этомъ Елкинъ останавливается. Вопросъ рѣшенъ. Онъ уже обдумываетъ, какъ устроить вызовъ, какъ все это будетъ, подсчитываетъ въ умѣ сколько у него денегъ, достаточно ли, чтобъ купить револьверъ… если жребій выпадетъ ему…

На утро, проснувшись поздно, онъ не сразу отдаетъ себѣ отчетъ во всемъ случившемся и передуманномъ вчера.

Но когда онъ, наконецъ, припоминаетъ все, и слова, и мысли, и свое рѣшеніе вызвать Сарматова на американскую дуэль, ему, кажется, что все это какъ будто сонъ какой-то ему снился. Многое въ его собственныхъ поступкахъ, въ его вчерашнемъ возбужденіи кажется ему теперь достойнымъ осмѣянія.

Онъ встаетъ, одѣвается, велитъ подать самоваръ, начиная обычный день. Но его мысли сейчасъ же снова сами собой направляются во вчерашнюю колею, и уже черезъ нѣсколько минутъ то, что сейчасъ, подъ вліяніемъ утренняго пробужденія, заставило его покраснѣть отъ стыда за мальчишескій задоръ, кажется ему снова мучительнымъ и трагичнымъ, и вся пѣна вчерашняго кипѣнія, осѣвшая за ночь, опять всплываетъ на поверхность и мутитъ настроеніе его души, начавшее было проясняться.

Да, и разладъ, и позоръ, и опять одиночество, и всѣ эти пережитыя душевныя страданія — все это не сонъ, все это еще только начало безотраднаго пробужденія.

Гдѣ же выходъ?..

И опять онъ думаетъ о дуэли. Убить или быть убитымъ!.. Мучительная мысль! Сегодня смерть уже страшна ему… А самому явиться убійцей — это еще хуже!.. Нѣтъ, онъ чувствуетъ отвращеніе къ крови.. Положимъ, если жребій выпадетъ Сарматову, онъ и не увидитъ, какъ тотъ застрѣлится… Но это сознаніе, что тотъ покончилъ съ жизнью, потому, что они встрѣтились… Нѣтъ, неужели нельзя безъ этого… Неужели нельзя устраниться навсегда, не прибѣгая къ самоубійству?..

«Въ самомъ дѣлѣ, что такое дуэль?» — съ оживленіемъ ухватывается Елкинъ за это соображеніе. — «Вѣдь это — двое столкнулись на одной дорогѣ, одинъ долженъ устраниться, оставить свободнымъ поле дѣйствія другому. Ну, и устраняйся тотъ, кому выпадетъ жребій, устраняйся, куда хочешь…»

Въ мозгу Елкина, привыкшемъ работать въ юмористическомъ направленіи, помимо всякаго желанія съ его стороны, возникаетъ мысль: «почему непремѣнно надо устраняться къ праотцамъ, почему не къ папуасамъ или готтентотамъ?»

Но онъ принуждаетъ себя быть серьезнымъ.

Да, разъ введена американская дуэль, — думается ему теперь — къ ней можно допустить и этотъ варіантъ. Иначе вѣдь въ самомъ дѣлѣ эта дуэль нелѣпа. Что такое жребій? Четъ или нечетъ въ номерѣ рублевой бумажки! Неужели изъ-за того, что, вмѣсто двойки, окажется тройка, можно пускать себѣ пулю въ лобъ?

Онъ разсуждалъ теперь уже съ гораздо большимъ хладнокровіемъ.

А если Сарматовъ не согласится на это? — приходитъ ему мысль.

И Елкинъ чувствуетъ, что Сарматовъ можетъ не согласиться ни на эту дуэль, ни на какую другую, и не только можетъ, а навѣрное не согласится.

Съ какой кстати станетъ Сарматовъ стрѣляться съ нимъ или устраняться по жребію? Въ чьемъ мнѣніи потеряетъ Сарматовъ, если онъ откажется отъ такого удовольствія? Конечно на его вызовъ онъ смѣло можетъ отвѣтить рѣшительнымъ отказомъ.

И мысль объ этомъ новомъ униженіи опять поднимаетъ въ душѣ Елкина всю горечь обиды.

Ему живо представляется глупая и пошлая роль, которую ему предстоитъ сыграть, и онъ чувствуетъ, какъ краска стыда бросается ему въ лицо.

И какой еще можно метать жребій, когда жребій уже брошенъ, когда ему ясно сказали: устранись съ дороги, разлюби, забудь!..

На другой день Елкинъ на тѣ самыя деньги, которыя предназначалъ на покупку револьвера покупалъ себѣ на Николаевскомъ вокзалѣ билетъ 3-го класса до Москвы.

Онъ ѣхалъ къ «бабушкѣ» искать своего прежняго душевнаго равновѣсія и жаловаться на «внучку».

А въ тотъ-же день, только нѣсколько позднѣе, съ курьерскимъ поѣздомъ Варшавской дороги выѣхалъ заграницу Сарматовъ.

XX.

Лидія Александровна, привыкшая въ послѣднее время видѣть Елкина ежедневно, не видя его теперь, послѣ происшедшей ссоры, болѣе недѣли, начинала испытывать безпокойство. Не то, чтобъ въ ней снова воскресла любовь къ нему, не то, чтобъ она сожалѣла о происшедшемъ разрывѣ, но ее безпокоило отсутствіе Елкина, какъ нарушеніе привычки видѣть его и какъ все еще не рѣшенный или рѣшенный односторонне и грозящій вновь перерѣшеніемъ важный вопросъ ея существованія. Она съ своей стороны знала, что ея связь съ Елкинымъ порвана безвозвратно, но она боялась, чтобъ онъ не продолжалъ преслѣдовать ее своей любовью и ревностью. Какое счастье, еслибъ онъ только сталъ равнодушнымъ къ ней! Вотъ такъ, какъ равнодушенъ Сарматовъ… какъ она сама равнодушна къ Сарматову.

Но при мысли о Сарматовѣ она не можетъ скрыть отъ себя, что если ей дѣйствительно пріятно — или, лучше сказать, удобно — его равнодушіе, то рядомъ съ этимъ чувствомъ она испытываетъ и другое. Слова Елкина, что Сарматовъ на ней никогда не женится, нѣтѣнѣтъ да и вспомнятся ей, и вызовутъ неизбѣжно досадливое настроеніе.

А развѣ Наталья Михайловна не предлагала ей еще съ самаго начала предпринять походъ на Сарматова?

Она сама не хотѣла.

«Не хотѣла потому, что не надѣялась на успѣхъ» — подсказываетъ ей какой-то внутренній голосъ.

«Нѣтъ! Не потому!» — настойчиво протестуетъ другой.

Но теперь, чтобъ доказать Елкину, ей быть можетъ хотѣлось-бы чувствовать увѣренность, что она могла-бы сдѣлаться женой Сарматова, еслибъ сама согласилась на это. Ей хотѣлось-бы имѣть эту увѣренность также и для успокоенія самой себя. Но чтобъ онъ дѣйствительно сдѣлалъ ей предложеніе и она стала-бы его женой — этой мысли, этого желанія у нея нѣтъ. Въ глубинѣ души она успокаиваетъ себя самонадѣяннымъ предположеніемъ, что Сарматовъ вовсе не такъ равнодушенъ къ ней, какъ это можно заключить потому, что онъ именно теперь-то уѣхалъ на годъ заграницу. Это только тактично, что онъ не хочетъ навязываться. Развѣ она съ своей стороны сдѣлала хоть что-нибудь, чтобъ удержать его отъ этой поѣздки? Да, сколько-бы онъ ни пробылъ тамъ заграницей — какое ей дѣло!

А Елочку ей все-таки немножко жаль. Она уже не любитъ его теперь. Но ей хотѣлось-бы успокоиться за него, хотѣлось-бы, чтобъ и онъ пересталъ любить и страдать. Она была-бы рада увидать его на улицѣ, въ театрѣ, гдѣ-нибудь. Но онъ не встрѣчается. Что-же дѣлать?!.. Не идти-же къ нему, не посылать-же узнавать о немъ?

Но вскорѣ она получила письмо отъ Строниной, въ которомъ Софья Петровна, отвѣчая Лидіи Александровнѣ на сдѣланный ею запросъ по поводу запутаннаго разсчета съ одной старой заказчицей, писала между прочимъ, что у нея былъ Игнатій Ивановичъ, что онъ очень доволенъ Москвой и нашелъ уже себѣ тамъ работу не только «по своей карикатурной части», но и очень выгодную чертежную. «Это Васенька по старой дружбѣ пристроилъ его» — не утерпѣла не похвастать Софья Петровна. О разрывѣ ни слова, только въ тонѣ письма чувствовалось, что Софья Петровна ею недовольна теперь еще и за Елкина.

У Лидіи Александровны какъ бремя съ плечъ свалилось. Давно она не радовалась такъ, какъ теперь. Тяжелый вопросъ разрѣшенъ мирно и къ общему удовольствію. Отвѣчая Софьѣ Петровнѣ, она написала ей, что очень рада за Игнатія Ивановича и желаетъ, чтобъ Москва была къ нему болѣе ласкова, чѣмъ Петербургъ.

Чрезъ нѣсколько дней Лидію Александровну вызвали къ судебному слѣдователю по дѣлу Смирнова и ей пришлось снова разсказать все, что она знала.

Ея братъ дѣйствительно оказался тутъ причастнымъ. Когда Лидія Александровна пришла къ слѣдователю, Иванъ Александровичъ уже ходилъ тамъ, въ ожиданіи, по комнатѣ и былъ въ большомъ возбужденіи. Увидавъ сестру, онъ подошелъ къ ней съ любезной улыбкой; она сухо поздоровалась съ нимъ.

— Чортъ знаетъ, какъ это глупо вышло, — пустился онъ изливать ей свое негодованіе послѣ первыхъ-же объясненій встрѣчи. —:Ну, кто могъ ожидать! Собственно причемъ я тутъ?!.. Ну, женщина встрѣтилась мнѣ на улицѣ, ну, она понравилась мнѣ, я понравился ей, она зашла ко мнѣ… И вотъ — результатъ — у судебнаго слѣдователя! Чортъ знаетъ что такое!

Лидія Александровна не вызываетъ брата на откровенность, но онъ самъ, принявъ теперь свой обычный сдержанный видъ, отрывочными фразами, приправленными иногда взрывами эгоистическаго негодованія, посвящаетъ ее въ нѣкоторыя подробности разыгравшейся драмы. Онъ встрѣтилъ Сашу дѣйствительно на улицѣ мѣсяца два тому назадъ.

«Она мнѣ ничего не говорила» — мелькаетъ въ головѣ у Лидіи Александровны, а Иванъ Александровичъ продолжаетъ разсказывать, какъ послѣ того Саша нѣсколько разъ заходила къ нему, обыкновенно утромъ, когда ея мужъ уходилъ на службу. Недавно она сказала, что мужъ въ предъидущій разъ подкараулилъ ее, вернувшись нарочно со службы домой. Предвидя возможность столкновенія съ мужемъ, онъ, въ присутствіи деньщика, говорилъ ей, чтобъ она больше не ходила къ нему. Но въ день убійства Саша опять пришла утромъ, а въ полдень, когда ему самому нужно было уѣхать, она ушла домой. Гдѣ ее встрѣтилъ мужъ, что у нихъ произошло по возвращеніи домой, Иванъ Александровичъ не зналъ.

Потомъ Иванъ Александровичъ спрашиваетъ сестру, какъ живетъ она сама: онъ съ ней такъ давно не видался. Узнавъ, что у нея модная мастерская, онъ принимаетъ удивленный видъ, но въ запасѣ его обиходныхъ взглядовъ нѣтъ такого подходящаго, который бы можно примѣнить къ этому случаю, и онъ промалчиваетъ.

Въ заключеніе, когда Лидія Александровна собирается уже уходить изъ камеры слѣдователя, онъ говоритъ ей:

— Я къ тебѣ какъ-нибудь заѣду. Гдѣ ты живешь?

— Совсѣмъ лишнее, — сухо отвѣчаетъ она. — Ты можешь меня только стѣснить. Прощай.

И протянувъ ему на ходу руку, она уходитъ, такъ и не сказавъ ему своего адреса, который онъ, впрочемъ, тутъ-же узнаетъ у писаря слѣдователя.

Къ Пасхѣ у Лидіи Александровны было много работы, много хлопотъ, много волненій съ открытіемъ новаго для нея кредита въ магазинахъ. Она хотѣла по возможности не должать теперь Сарматову, а по примѣру Строниной брать въ долгъ товары. Но чтобъ это вышло прочно и выгодно, нужна была извѣстная постепенность. Нужны были деньги и на другіе расходы. Въ концѣ концовъ она рѣшилась все-таки написать управляющему Сарматова, прося привезти ей еще три тысячи. Два дня она не получала отвѣта, а между тѣмъ изъ-за этого ожиданія чуть не остановилась работа, и Лидія Александровна была сильно взволнована. Когда она уже рѣшилась поѣхать въ магазины взять, что можно въ долгъ, Мѣдниковъ привезъ ей денегъ, извиняясь за невольное промедленіе: онъ уѣзжалъ по дѣламъ въ Финляндію.

Послѣ Пасхи Лидія Александровна подсчитала свои барыши. Да, жить можно. Можно будетъ чрезъ годъ выплатить и долгъ Строниной, и Сарматову, если только увеличить мастерскую, увеличить число работницъ и расширить кругъ заказчицъ. Нужно только неустанно работать и брать шире, смѣлѣе, не жалѣя ни силъ, ни терпѣнія, ни времени.

Но неутомимый трудъ, заботы и волненія не могли пройти даромъ. Лидія Александровна почувствовала боль въ груди, началось легкое покашливаніе, начались безсонницы. Чрезъ мѣсяцъ она отправилась къ доктору.

— Ничего, ничего серьезнаго, — сказалъ ей пользовавшійся извѣстностью терапевтъ: — поменьше занятій, поменьше заботъ и душевныхъ волненій, побольше движенія на чистомъ воздухѣ, и все пройдетъ. Беззаботность Божьей птички — лучшее для васъ лекарство. Ну, а если будете чѣмъ-нибудь очень огорчаться или, напримѣръ, влюбитесь, — съ улыбкой и шутливымъ тономъ прибавилъ онъ: — тогда придется, пожалуй, вамъ и мышьякъ прописать.

Выйдя отъ доктора на Кирочную, Лидія Александровна почувствовала духоту улицы, и ей захотѣлось сейчасъ-же подышать гдѣ-нибудь чистымъ воздухомъ. Было еще не поздно, городскіе сады были еще не заперты. Она взяла извощика и поѣхала въ Таврическій.

Весна вступала въ свои права. Деревья начинали распускаться, молодая травка зеленѣла на широкомъ лугу, на пригоркахъ, по берегу пруда, по краямъ широкихъ аллей. Кое-гдѣ немногія птицы весело щебетали, собирая по дорожкамъ и на лугу стебельки и прутья для будущихъ гнѣздышекъ. Онѣ какъ будто торопились докончить дневную работу. Нѣсколько десятковъ человѣкъ гуляющихъ и дѣтей, по двое, по трое, попадаясь то тутъ, то тамъ, только немного оживляли царившій здѣсь покой и тишину.

Лидія Александровна прошлась по всему саду, выбрала красивый уголокъ — скамейку у пруда — сѣла отдохнуть и задумалась. Она повторяла про себя слова, только-что прочитанныя ею въ одной изъ книжекъ, лежавшихъ на столѣ въ пріемной доктора. Ей пришлось ждать тамъ очереди около часу, и она успѣла тѣмъ временемъ прочесть почти весь крохотный томикъ.

«Ne te marie jamais!» — медленно повторяла она теперь, въ тактъ покачивая головой. Она много слыхала раньше про знаменитую фразу Александра Дюма: tue la! И вотъ теперь въ случайно попавшейся ей подъ руку книжкѣ, написанной какой-то барыней въ отвѣтъ на эту фразу, она находитъ мысль, давно ей близкую, давно просившуюся наружу.

«Ne te marie jamais, ma fille!» — чертятъ она зонтикомъ на пескѣ дорожки.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

Княжна Зинаида Валентиновна Сухорѣцкая, съ серьезнымъ, дѣловымъ выраженіемъ лица, переходила изъ комнаты въ комнату, осматривая въ послѣдній разъ, все-ли на своемъ мѣстѣ.

Она испытывала чувство удовлетворенія. Вся отдѣлка этой квартиры, меблировка ея, переводъ мастерской изъ Караванной сюда, все это сдѣлано подъ ея наблюденіемъ, по ея указаніямъ, ею. И она съ увѣренностью ждетъ одобренія Лидіи Александровны, она знаетъ, что все выполнено именно такъ, какъ задумано, какъ онѣ вмѣстѣ обсудили и даже съ тѣми измѣненіями, о которыхъ Лидія Александровна писала ей съ парижской выставки какъ о желанныхъ, но, по всей вѣроятности, уже запоздалыхъ. Княжна ничего ей не отвѣтила на это, все успѣла сдѣлать и готовила теперь своей хозяйкѣ эту пріятную неожиданность.

Подойдя къ большому трюмо въ гостиной, княжна осмотрѣла себя въ немъ съ головы до ногъ. Изящное черное кашемировое платье, отдѣланное черными-же шелковыми лентами, дѣлало ее еще худощавѣе, чѣмъ она была въ дѣйствительности съ ея небольшими, но крѣпкими мускулами. За то сегодня даже въ этомъ огромномъ, отъ полу до потолка, зеркалѣ она показалась себѣ не такой маленькой, чтобъ, по обыкновенію, пожалѣть о недостающихъ «только двухъ сантиметрахъ» въ ея ростѣ. Да, чуть-чуть повыше каблуки, плотно прилегающая юбка съ ниспадающими по ней лентами, узкіе рукава и прическа Діаны съ приподнятымъ тупэ — дѣлаютъ свое дѣло. Не смотря на привычно-строгій взглядъ, въ черныхъ, какъ у настоящей южанки, свѣтящихся глазахъ хорошенькой княжны виденъ огонекъ удовольствія. Она сегодня всѣмъ довольна.

«Пора» — подумала княжна, посмотрѣвъ на часы.

Она подошла къ маленькому диванчику и подавила на его спинкѣ пуговку электрическаго звонка.

— Пріѣхала карета? — спросила она вошедшую Катю.

— Пріѣхала, ваше сіятельство.

— Скажите Мальковой, чтобъ она одѣвалась, и потомъ дайте мнѣ шляпу и пальто.

Чрезъ нѣсколько минутъ она, въ сопровожденіи Даши, уже ѣхала на Варшавскій вокзалъ. Любимица Лидіи Александровны, Даша — теперь уже ставшая изъ ученицы мастерицей — сама назвалась поѣхать съ княжной встрѣтить хозяйку.

Наемная извощичья карета несется не Богъ вѣсть какой рысью: онѣ вышли на платформу вокзала какъ разъ въ тотъ моментъ, когда подошедшій курьерскій поѣздъ уже остановился.

— Вотъ, вотъ! — воскликнула Даша, указывая княжнѣ на выходившую изъ вагона перваго класса Лидію Александровну.

Онѣ пошли къ ней на встрѣчу. Лидія Александровна ихъ тоже замѣтила и, привѣтливо улыбаясь, еще издали кивнула имъ головой.

Княжнѣ было теперь такъ пріятно видѣть красивую, стройную фигуру Лидіи Александровны, выдѣлявшуюся среди другихъ пассажировъ своимъ простымъ, но замѣтнымъ туалетомъ. На ней былъ осенній дорожный костюмъ, гладкій, безъ всякой отдѣлки, и платье, и короткая верхняя кофточка изъ одного и того-же матоваго сукна темногранатоваго цвѣта и такая-же суконная англійская toque на головѣ.

— Здравствуй, Зина, здравствуйте Даша, — весело говорила Лидія Александровна, цѣлуя княжну и пожимая Дашѣ руку. — Ну, вотъ и я. Ну, какъ вы, здоровы, все хорошо?

— Отлично, — спокойно отвѣтила княжна, не измѣнявшая своей внѣшней флегматичности даже въ минуты наилучшаго настроенія.

— Ну, и слава Богу, — бойко продолжала Лидія Александровна, подвигаясь вмѣстѣ съ ними впередъ къ выходу за носильщикомъ. — У васъ нанятъ экипажъ?

Да — Ну, вотъ вамъ, Даша, багажная квитанція, — сказала Лидія Александровна: — позаботьтесь. Вамъ придется взять ломового: тамъ большіе сундукъ и двѣ корзины. — И, обращаясь къ княжнѣ, она съ довольной улыбкой прибавила: — Я вѣдь безпошлинно нѣсколько моделей провезла.

— А я васъ ищу, — раздался около нея голосъ Сарматова.

Лидія Александровна обернулась въ его сторону и, смѣясь, сказала:

— А я — вотъ я! Мы вышли съ разныхъ концовъ вагона, и поэтому вы и потеряли меня.

Княжна посмотрѣла на этого незнакомаго ей господина; но Лидія Александровна не нашла нужнымъ представить ихъ другъ другу.

Они уже вышли въ это время изъ вокзала на наружную площадку; носильщикъ пошелъ отыскивать карету, а къ Сарматову подошелъ его лакей доложить, что его коляска подана.

— Au revoir, — сказала Лидія Александровна, протягивая Сарматову руку.

— А demain, — съ почтительной фамильярностью отвѣтилъ онъ на рукопожатіе.

— Je vous attends, — любезно кивнула она ему головой.

Когда карета выѣхала на Измайловскій проспектъ, Лидія Александровнѣ, не смотря на яркій солнечный день, какіе иногда выпадаютъ на долю Петербурга именно въ концѣ сентября, все вокругъ показалось какимъ-то сумрачнымъ, сѣренькимъ. У нея еще свѣжи были впечатлѣнія шумнаго Парижа съ его грандіозной выставкой. И теперь, послѣ четырехъ дней въ вагонѣ, сразу переходъ къ буднич ной жизни этихъ однообразныхъ «ротъ», Александровскаго рынка, Казанской улицы.

По по мѣрѣ приближенія къ новой квартирѣ это настроеніе смѣняется у нея любопытствомъ и нетерпѣніемъ. Три мѣсяца тому назадъ, уѣзжая заграницу, она сама наняла эту квартиру, заказала мебель, и ей уже хотѣлось поскорѣе взглянуть, какъ все это вышло. Она задаетъ сидящей съ ней рядомъ княжнѣ вопросъ за вопросомъ. Та отвѣчаетъ односложно, прибавляя всякій разъ: «вотъ увидишь». Но подавляя въ себѣ чувство невольной зависти къ Лидіи Александровнѣ, княжна съ любовью смотритъ на свою бывшую институтскую подругу. Ей нравится въ Лидіи Александровнѣ эта дѣловитость, которою она и сама теперь заразилась.

Уже на поворотѣ съ угла Невскаго Лидія Александровна видитъ надъ окнами бель-этажа небольшую черную вывѣску, съ восемью рельефными металлическими золочеными буквами: Нерамова. Лидія Александровна, какъ будто не обративъ на нее вниманія, мысленно одобрила ея простоту.

— Здравствуйте, барышня! Ахъ, да какъ вы пополнѣли, да какъ вы похорошѣли! — воскликнула Катя, бросаясь растегивать кофточку Лидіи Александровны, когда та вошла въ переднюю.

У Кати глаза горѣли отъ удовольствія.

— Здравствуйте, Катя, — ласково привѣтствовала ее въ свою очередь Лидія Александровна. — Да и вы, кажется, въ добромъ здоровьи? — пошутила она, смотря на румяную Катю. — Довольны вашей новой комнатой? — спросила Лидія Александровна.

— Ну, ужъ чего-же еще барышня!.. Это и не прислугѣ жить такъ слава Богу, — говорила Катя. — Нѣтъ, вы то, вы то барышня, какая красавица стали, — продолжала она восхищаться.

Теперь и княжна замѣтила, что Лидія Александровна дѣйствительно значительно поправилась. До поѣздки въ Парижъ она провела мѣсяцъ въ Эмсѣ и мѣсяцъ въ Трувилѣ, и теперь съ своей увѣренной походкой, съ своими манерами хозяйки у себя дома, она имѣла видъ не барышни, а молодой дамы, — ей и было 24 года.

— Ну, Катя, мнѣ чаю, прежде всего — чаю!

— Самоваръ кипитъ, сію минуту подамъ, — отвѣтила Катя.

— Смерть соскучилась по домашнемъ чаѣ, — говорила Лидія Александровна, обращаясь къ княжнѣ и входя въ гостиную. — А потомъ приготовьте мнѣ ванну, — снова обернулась она къ Катѣ.

— Сію минуту, барышня, все будетъ.

— Ну, Зина, показывай! — и, не дожидаясь отвѣта, Лидія Александровна окинула взглядомъ гостиную, предназначенную для пріема заказчицъ. Она осталась довольна общимъ видомъ, остановилась предъ картинами, предъ цвѣтами, но, немножко поморщившись, произнесла: — я раскаиваюсь, что рѣшилась обить мебель желтымъ шелкомъ. Цвѣтъ золота въ модѣ, но, знаешь, парижская выставка, при всей своей грандіозности, надоѣла мнѣ тѣмъ, что тамъ на каждомъ шагу бьетъ въ глаза позолота. Какъ будто всѣ назойливо хотятъ напомнить тебѣ о своемъ богатствѣ. Это буржуазно. Trop de l’or, trop de l’or!

Рядомъ съ гостиной — примѣрочная. Лидія Александровна интересуется ею гораздо больше и спѣшитъ взглянуть на эту комнату.

При переходѣ сюда съ блестящаго паркета гостиной на мягкій во всю комнату коверъ, въ атмосферу, обдающую ароматомъ тонкихъ духовъ, Лидія Александровна улыбнулась: здѣсь сразу чувствовалось такое настроеніе, что, казалось, разъ попавшая сюда посѣтительница не выйдетъ отсюда, не надѣлавъ кучу безумныхъ заказовъ.

Такая-же высокая, какъ и гостиная, примѣрочная была вдвое больше ея и представляла изъ себя въ одной своей части магазинъ съ нѣсколькими большими шкафами и прилавкомъ темнаго краснаго дерева, а въ другой — изящный будуаръ, только безъ ненужныхъ бездѣлушекъ. И мягкая будуарная мебель, и всѣ драпировки были изъ свѣтло-оливковаго шелка съ еще болѣе свѣтлымъ нѣжнымъ рисункомъ и небольшой примѣсью такого-же свѣтло-оливковаго плюша на отдѣлкѣ. Каминъ заслонялся красивымъ экраномъ съ рисункомъ, шитымъ шелками; съ потолка спускалась люстра съ множествомъ электрическихъ горѣлокъ; на тяжеломъ бронзовомъ столикѣ у канапэ стояла большая фарфоровая лампа.

Лидія Александровна подошла къ двери рядомъ съ каминомъ, задрапированной высоко поднятой на одну сторону драпри. Но это была не дверь, а вставленное въ стѣну зеркало, въ которомъ Лидія Александровна увидала свою.фигуру какъ-бы идущей къ ней на встрѣчу изъ другой комнаты. А vis-а-vis этой мнимой двери, обыкновенное трюмо отражало въ то же время и эту дверь, и спину Лидіи Александровны.

— Жаль одно, — сказала Лидія Александровна: — что получается не два отраженія, а цѣлая амфилада комнатъ съ массой фигуръ.

И отойдя отъ зеркала она обратила вниманіе на небольшой своеобразный шкафъ.

— Это «trois faces?» — спросила она, и прежде чѣмъ княжна успѣла сказать «да» — Лидія Александровна взялась за ключъ, отперла и отворила широкую дверку шкафа, за которой находилась другая, такая-же. Она отворила и эту. Тяжелыя дверки легко и плавно двигались на своихъ шарнирахъ и распахнувшись оказались двумя большими зеркалами, скрывавшими еще и третье. Подвинувшись ближе, Лидія Александровна посмотрѣла на себя съ головы до ногъ и en face, и справа, и слѣва.

— Стекла хороши, — сказала она. — Превосходно.

Оставивъ зеркало незапертымъ, она еще разъ съ довольнымъ видомъ обвела глазами всю примѣрочную.

— Зина, дай мнѣ тебя разцѣловать, милая, — сказала она, обнимая и цѣлуя княжну: — когда я подумаю, сколько тебѣ было хлопотъ тутъ, въ то время, какъ я отдыхала, мнѣ просто совѣстно передъ тобой.

— Ты это въ Парижѣ научилась говорить банальности? За тобой этого прежде не было, — смѣясь, отвѣтила ей княжна, въ свою очередь обнимая ее за талію.

— Нѣтъ, правда, голубушка, я такъ счастлива, что ты у меня, — продолжала ласкать ее Лидія Александровна. — А ты? Ты не раскаиваешься, что поступила ко мнѣ?

— Если я полгода прожила у тебя въ той мастерской, такъ здѣсь-то… — начала княжна.

— Да, да, Зина, мы можемъ идти съ тобой въ ногу, — прервала ее Лидія Александровна, крѣпко прижимая ее еще разъ къ себѣ и вмѣстѣ съ ней подвигаясь впередъ по примѣрочной.

— Только въ переносномъ смыслѣ! — разсмѣялась княжна, освобождаясь изъ ея объятій: — ты слишкомъ высока ростомъ для меня, мнѣ такъ, рядомъ съ тобой, неловко.

Лидія Александровна тоже улыбнулась.

Онѣ подошли къ висѣвшей вдоль стѣны большой портьерѣ. Лидія Александровна взялась за бронзовое кольцо съ шелковой кистью и дернула шнурокъ: тяжелая двойная портьера приподнялась къ одному боку, какъ-бы отодвигаемая невидимой рукой. Лидія Александровна потянула другой шнурокъ, рядомъ; и портьера подалась еще выше и дальше, открывая большую арку, за которой сейчасъ-же начиналась мастерская: глухо, издали, послышался стукъ швейныхъ машинъ.

Теперь прямо изъ примѣрочной можно было увидать шеренгой стоявшіе тамъ манекены, съ платьями и безъ платьевъ, и дальше, въ противоположную сторону, два большихъ стола для закройщицъ, и рядъ столовъ, за которыми работали ученицы и мастерицы. Лидія Александровна, сопровождаемая княжной, вошла въ эту обширную, соединенную изъ двухъ, комнату съ выкрашенными бѣлой масляной краской стѣнами, съ большими окнами и двумя весело вертѣвшимися вентиляторами.

Всѣ бросили работать и встали на встрѣчу хозяйкѣ. Лизавета Семеновна, стоявшая у закройнаго стола, оставивъ кройку, подошла къ Лидіи Александровнѣ.

— Съ пріѣздомъ васъ, — поклонилась она съ большимъ уваженіемъ Лидіи Александровнѣ, встрѣчая ее съ улыбающимся, довольнымъ лицомъ.

— Здравствуйте, Лизавета Семеновна, — сказала Лидія Александровна, протягивая ей руку. — Ну, что какъ дѣла? Идутъ?

— Надо-бы лучше, да нельзя, — весело улыбнулась Лизавета Семеновна.

— Здравствуйте, дѣвочки! — переходя къ ученицамъ, ласково привѣтствовала ихъ Лидія Александровна.

— Съ пріѣздомъ васъ! — раздалось нѣсколько звонкихъ дѣтскихъ голосовъ. Нѣкоторыя, прямо безъ словъ, бросились теперь къ Лидіи Александровнѣ, обступили ее, ласково прижимались къ ней, ловили ея руки, и она не успѣвала вырывать ихъ отъ поцѣлуевъ.

— Здравствуйте, милыя, здравствуйте, родныя, — говорила Лидія Александровна, цѣлуя одну за другой бѣлокурыя, русыя, темноволосыя, кудрявыя и гладко стриженыя дѣтскія головки. Дѣтскіе глазки искрятся радостью, оживленіемъ и лаской въ отвѣтъ на эти поцѣлуи любимой хозяйки.

И сейчасъ-же Лидія Александровна идетъ къ слѣдующимъ столамъ, здороваясь съ ученицами и старшими мастерицами, кому протягивая руку, кого цѣлуя, кому издали съ привѣтливой улыбкой кивая головой. Тутъ вся бывшая стронинская мастерская, тутъ и Оля Ѳедоровна, и Лялечка, тутъ очень много и новыхъ.

— Соскучились мы о васъ, Лидія Александровна, загостились вы тамъ, совсѣмъ насъ забыли, — говоритъ Лялечка, смотря въ глаза Лидіи Александровнѣ влажнымъ отъ радости взглядомъ.

— А вотъ я и здѣсь, Елена Васильевна! Зато какой бальный корсажъ я вамъ дамъ шить… залюбуетесь.

И Лялечка уже не можетъ удержать порыва радости, и плачетъ, и смѣется.

Изъ первой мастерской Лидія Александровна поворачиваетъ въ корридоръ. Тамъ еще три комнаты: въ одной нѣсколько швейныхъ машинъ, другія со столами для мастерицъ. Все помѣщеніе мастерской разсчитано на пятьдесятъ человѣкъ. Но у Лидіи Александровны пока только тридцать, и многіе столы еще пусты, много простору и около столовъ.

Заглянувъ еще, въ концѣ корридора, въ передѣланную изъ кухни гладильную съ большою круглой печью, спеціально приспособленной для нагрѣванія утюговъ, Лидія Александровна идетъ той-же дорогой обратно.

— Ну, а у васъ тамъ дѣточки, хорошо, удобно вамъ? — спрашиваетъ она ученицъ, останавливаясь у ихъ столовъ.

При мастерской не живетъ никто изъ работающихъ въ ней; для этого нанята особая квартира въ томъ-же домѣ на дворѣ.

— Славно устроено, — отвѣчаетъ одна изъ старшихъ.

— А вы къ намъ на новоселье приходите! — громко зоветъ ее съ конца стола другая, изъ бойкихъ маленькихъ.

— Приду, милыя, приду, дѣточки, — любовно отзывается Лидія Александровна.

Черезъ переднюю она проходитъ въ свою жилую половину.

Здѣсь все иначе, чѣмъ въ парадныхъ комнатахъ. Здѣсь крошечная гостиная, въ которую едва помѣстилась лишь часть вещей изъ стронинской пріемной; скромная столовая, еще меньше, чѣмъ была у Софьи Петровны, а въ небольшой спальнѣ Лидіи Александровны поставлено все тоже и точно такъ-же какъ было въ ея комнатѣ у Строниной.

Послѣ блеска новой мастерской, взглянувъ на знакомую, старую обстановку, въ которой она начала свою карьеру портнихи, Лидія Александровна улыбнулась. Все это показалось ей такимъ мизернымъ, мѣщанскимъ, но роднымъ и привѣтливымъ.

«Подновимъ современемъ и это» — подумала она.

А пока именно эта старая ея комната и придавала ей особую бодрость духа.

Да, она рѣшилась воспользоваться широко открытымъ ей кредитомъ у Сарматова, но она вѣдь брала отъ него деньги только на дѣло. Роскошь ея новой мастерской не принадлежитъ ей, но и не для нея самой все это такъ устроено. То — достояніе общее; то — деньги, мертво лежавшія у Сарматова, превращенныя въ общеполезное живое дѣло. Себѣ-же она оставила то, на что имѣла право даже въ качествѣ «помощницы» Строниной. То, чѣмъ она тутъ пользуется, оплачено сполна, съ избыткомъ, ея личнымъ трудомъ. Она съ гордостью и спокойной совѣстью можетъ считать себя здѣсь у себя дома.

И она скоро, скоро расплатится съ Сарматовымъ!.. По крайней мѣрѣ, тѣ первыя три тысячи, которыя дали ей возможность пріобрѣсти мастерскую и встать на ноги, будутъ уплачены нынѣшней-же зимой. Какъ только выручится часть денегъ изъ товаровъ, какъ только получатся нѣкоторые долги съ заказчицъ, она уже не будетъ нуждаться въ такомъ кредитѣ, какъ до сихъ поръ.

Чай на столѣ, Лидія Александровна и княжна садятся къ самовару.

— Налей мнѣ, голубушка, Зина, будь хозяйкой. Побалуй меня сегодня, пусть ужъ мои права и обязанности начнутся съ завтрашняго дня, — говоритъ Лидія Александровна сладко потягиваясь и потомъ кладя локти на столъ и лѣниво подпирая руками подбородокъ.

— Ну, а ты мнѣ разскажи, что интереснаго на выставкѣ, — говоритъ княжна, принимаясь разливать чай.

— О, такъ много, — отвѣчаетъ Лидія Александровна: — что дай опомниться, а разсказывать буду потомъ.

Она беретъ поданную ей княжной чашку.

— Ахъ какое наслажденіе! — восклицаетъ она, пробуя ложечкой горячій чай.

И сейчасъ-же ея мысль бѣжитъ опять впередъ, къ будущей работѣ. Взглянувъ теперь на княжну, Лидія Александровна говоритъ ей:

— Прелестныя модели я привезла. Одна изъ нихъ на твой ростъ, отъ Laferriere, просто одинъ восторгъ. Robe princesse en pékin multicolore, воротъ и грудь en point d’Angleterre. Тебѣ очень пойдетъ.

И еще разъ взглянувъ на княжну, она осторожнымъ тономъ замѣчаетъ ей:

— А знаешь, Зина, эта прическа тебѣ не совсѣмъ къ лицу.

— Можетъ быть, — спокойно соглашается княжна.

— Я сдѣлаю тебѣ другую, лучше и выше этой, посмотри, какъ тебѣ понравится, — говоритъ ей Лидія Александровна и,* возвращаясь къ привезеннымъ платьямъ, продолжаетъ: — Да, мнѣ удалось выбрать много хорошаго: Все это такія вещи, которыя не были и на выставкѣ, все это появится въ Парижѣ только зимой. О, нынѣшній сезонъ мы дѣлаемъ дѣла!

Лидія Александровна выпила свой чай и, пока княжна налила ей другую чашку, она продолжала:

— На выставкѣ я встрѣтцла, конечно, многихъ русскихъ барынь, нѣкоторыхъ нашихъ заказчицъ, составила новыя знакомства, приняла уже нѣсколько заказовъ по цѣнамъ чуть не вдвое дороже, чѣмъ въ прошломъ году, завербовала, между прочимъ, Мудрецову — я тебѣ говорила о ней — работы предстоитъ масса. Словомъ!..

Привезли багажъ.

— Ну, я разбирать теперь не хочу, — сказала Лидія Александровна Дашѣ. — Велите внести корзины въ мою комнату а кофръ пока въ переднюю.

Но, не допивъ вторую чашку, она соскучилась сидѣть въ столовой на одномъ мѣстѣ. Привычка двигаться, дѣйствовать, подняла ее.

— Я еще не видала твоей комнаты, — обратилась она къ княжнѣ. — Пойдемъ, посмотримъ.

Комната княжны была рядомъ съ пріемной, совершенный особнякъ, окнами на улицу, съ входомъ прямо изъ передней. Лидія Александровна при наймѣ квартиры сама назначила ее своей «помощницѣ». Здѣсь теперь вся мебель «бабушкиной» спальни, и нѣсколько вещей, принадлежащихъ самой княжнѣ.

— Ты довольна? — спросила Лидія Александровна.

— Очень, — отвѣтила княжна.

Тутъ-же стояло хорошенькое, новое піанино, только что купленное княжной на свои деньги. Лидія Александровна до сихъ поръ еще не могла позволить себѣ такой роскоши.

— Какая прелесть! — воскликнула она, подходя къ піанино и открывая его. — Вотъ это мило съ твоей стороны, что ты купила себѣ такую вещь.

Она не могла удержаться, чтобъ не сѣсть сейчасъ-же играть. Первыя ноты точно наэлектризовали ее: она такъ давно не прикасалась къ клавишамъ, и теперь съ увлеченіемъ человѣка, четыре года ждавшаго этого случая, вспоминала то, что знала наизусть. Прежней бѣглости не было, но Лидія Александровна все-же играла еще очень хорошо. Княжна сѣла въ сторонѣ и слѣдила за красивыми, знакомыми и ей, звуками одной изъ мендельсоновскихъ «Lieder ohne Worte».

— Барышня, ванна готова, — доложила Катя.

Лидія Александровна ее не слушала.

Княжна сдѣлала Катѣ жестъ рукой, чтобъ та удалилась.

Лидія Александровна продолжала играть.

II.

Сарматовъ въ Парижѣ купилъ для Лидіи Александровны подарокъ на новоселье. Это была небольшая плоская чаша Баккара съ красивой гранью и гравировкой, оправленная въ матовое серебро и на серебряной подножкѣ. Она понравилась Лидіи Александровнѣ на выставкѣ, они вспомнили «Сатурна», котораго вмѣстѣ видѣли на фабрикѣ близъ Карлсбада, и Сарматовъ, не сказавъ Лидіи Александровнѣ ни слова, заказалъ отправить ему такую точно чашу въ Петербургъ. Теперь, возвратившись, онъ на другой-же день утромъ велѣлъ _ подать себѣ всѣ тѣ, купленныя заграницей, вещи, которыя въ его отсутствіе были получены изъ таможни.

Въ числѣ ихъ была поставлена на столъ и эта чаша. Сарматовъ нѣсколько времени полюбовался ею и рѣшилъ, чтобъ не носиться съ ней самому, отослать ее Лидіи Александровнѣ сейчасъ-же.

«Она можетъ служить ей, пожалуй, для визитныхъ карточекъ. Пусть моя будетъ первая» — подумалъ онъ и положилъ свою карточку въ чашу.

Потомъ онъ написалъ Лидіи Александровнѣ записку, въ которой просилъ принять этотъ подарокъ и, хотя вчера на вокзалѣ онъ уже предупредилъ ее о своемъ визитѣ, спрашивалъ еще разъ разрѣшенія пріѣхать къ ней сегодня вечеромъ на чашку чаю. И пославъ свой подарокъ вмѣстѣ съ этой запиской, онъ остался дома ждать отвѣта.

Послѣ дружественныхъ отношеній, установившихся между ними въ Парижѣ и при возвращеніи вмѣстѣ изъ Парижа въ Петербургъ, Сарматовъ, впрочемъ, зналъ, что онъ теперь у Лидіи Александровны всегда желанный гость.

Они встрѣтились неожиданно для него въ Continental'ѣ. Лидія Александровна еще въ Петербургѣ слышала отъ его управляющаго, что онъ живетъ въ этомъ отелѣ и, собравшись на выставку, остановилась тамъ-же, но только тремя этажами выше, чѣмъ онъ. Въ тотъ-же день она послала ему свою визитную карточку, прося его въ мавританскую залу отеля. Эта нейтральная почва и служила затѣмъ мѣстомъ ихъ свиданій: ни онъ къ ней, ни она къ нему въ номеръ ни разу не вошли, не смотря на цѣлый мѣсяцъ, проведенный вмѣстѣ въ Парижѣ, при обстоятельствахъ нерѣдко располагавшихъ къ тому, чтобъ вспомнить ихъ первое обоюдное увлеченіе.

Нѣтъ, Лидія Александровна была теперь не та. Но такая, какъ теперь, спокойная, увѣренная, менѣе настойчивая въ спорахъ, подавляющая своимъ добродушно-любезнымъ обращеніемъ, она нравилась Сарматову еще больше. Что подкупало его теперь въ ней въ особенности, такъ это то, что она ни малѣйшимъ намекомъ не вызывала воспоминаній о прошломъ. Какъ будто они всегда были только просто добрыми знакомыми. Онъ зналъ, что у нея есть женихъ, но даже изъ вѣжливости не нашелъ удобнымъ въ теченіи цѣлаго мѣсяца спросить о немъ, разъ она сама не заводила разговора на эту тему. Какъ и прежде, ихъ бесѣды вращались преимущественно около отвлеченныхъ вопросовъ, а матерьялъ для этого являлся въ окружавшей ихъ жизни на каждомъ шагу. Но эта же самая жизнь выставки не давала имъ подолгу останавливаться на одномъ и томъ-же предметѣ, торопя къ новымъ. Теперь, впрочемъ, имъ уже и не нужно было много разговаривать. Намека, взгляда было достаточно; они понимали другъ друга, съ полъ-слова. Вмѣстѣ осматривали они наиболѣе интересные отдѣлы, вмѣстѣ «участвовали» во взятіи Бастиліи, вмѣстѣ поднимались на Эйфелеву башню и посѣщали ярмарочные балаганы выставки. Онъ же познакомилъ ее и съ Мудрецовой, которая встрѣтилась имъ у чьей-то витрины, когда они вмѣстѣ разсматривали шитый золотомъ трэнъ одного изъ выставленныхъ платьевъ.

Но у того и другого были и свои дѣла, свои интересы, и случалось, что дня по два они совсѣмъ не видѣлись. Лидія Александровна была въ Парижѣ не ради удовольствія. Ей нужно было посмотрѣть все, что касалось ея спеціальности — модъ. Выставка не удовлетворяла ее въ этомъ отношеніи; выставленныя платья — это уже не послѣднее слово моды. Послѣднее тамъ, въ мастерскихъ, гдѣ знаменитые «маэстро» еще таятъ въ глубинѣ своихъ шкафовъ созданныя ими модели для тѣхъ grandes mondaines, которыя, покинувъ Парижъ съ его выставкой, набираются на океанскихъ plages и среди всевозможныхъ villégiatures новыхъ силъ къ зимнему сезону.

Лидія Александровна побывала у всѣхъ лучшихъ мастеровъ и вездѣ заказала себѣ по платью, каждое въ своемъ родѣ. Это стоило ей очень дорого, но новинки должны привлечь ей заказчицъ, и она не стѣснялась занимать на нихъ денегъ у Сарматова.

Онъ въ свою очередь не стѣснялся давать ей щедрой рукой. Какія суммы приходилось ему расходовать въ своей жизни совершенно безполезнымъ образомъ! Теперь тѣ два, три десятка тысячъ, которыя онъ далъ Лидіи Александровнѣ доставляли ему дважды удовольствіе: онъ давалъ деньги ей, которая внушала ему любовь — въ какомъ угодно смыслѣ, кромѣ общепринятаго, думалось ему; онъ давалъ ихъ на какую-то предпріимчивость, на что-то такое, что выходитъ изъ общаго уровня, на какое ни на есть дѣло, а въ послѣднее время, наскучивъ праздностью, онъ и самъ искалъ, къ чему-бы примѣнить и свой умъ, и свои средства, и свои силы.

Ему не разъ вспоминались слова, сказанныя Лидіей Александровной: «средствъ должно хватить для всѣхъ; если ихъ нѣтъ, виноваты вы, мужчины, потому, что вездѣ царитъ ваша лѣнь и тупость». И въ самомъ дѣлѣ, что сдѣлалъ онъ въ своей жизни для добыванія этихъ средствъ. Ровно ничего. Онъ только пользовался результатами, не участвуя въ процессѣ созиданія, и теперь сознаніе этого возбуждало въ немъ чувство неловкости, чувство стыда. Онъ не былъ расточителенъ, его богатство не уменьшается, а увеличивается.. Въ тупости онъ не повиненъ, въ лѣпи упрекнуть себя тоже не можетъ. Но куда ушли его жизненная энергія, его умъ, гдѣ результатъ его жизни?

А ему уже 40 лѣтъ.

Онъ мыслилъ… это одно отличало его отъ праздныхъ шелопаевъ. Но онъ мыслилъ только потому, что это доставляло ему удовольствіе… А пользуясь богатствами, добытыми не его физическимъ или умственнымъ трудомъ, внесъ-ли онъ хоть что-нибудь съ своей стороны въ общую массу богатствъ умственныхъ?..

Сколько разъ возвращаясь къ этому вопросу, онъ не могъ придти ни къ какому рѣшенію, какъ устроить свою дальнѣйшую жизнь. Одно онъ зналъ, что все ему достаточно надоѣло.

Онъ попробовалъ заняться своими имѣніями и заводами; но тамъ по порядку, заведенному еще его покойнымъ дѣдушкой, шло все очень хорошо и безъ его личнаго участія. Ни техникъ, ни спеціалистъ по сельскому хозяйству, онъ не могъ внести въ дѣло ничего новаго, оживляющаго. Приходилось ограничиться ролью наблюдателя, не портящаго работы другихъ и слѣдящаго хозяйскимъ глазомъ, чтобъ тѣ, работающіе, не обворовывали его, ничего не дѣлающаго. Этого было недостаточно для самолюбія «свободнаго мыслителя», не могло наполнить его жизни.

Служить хоть-бы что-ли? Но какую полезную службу можетъ онъ начать въ сорокъ лѣтъ, когда у него нѣтъ никакой подготовки къ ней.

Посвятить себя умственной дѣятельности, начать писать трактаты… о женскомъ вопросѣ?

Сарматовъ невольно улыбнулся при этой мысли.

Но что-же именно скажетъ онъ міру? Какое знамя понесетъ онъ впереди себя? Развѣ только то, что онъ знаетъ, что мы всѣ ничего не знаемъ и знать не можемъ? Небольшая мудрость. Безъ вѣры въ свое знаніе нѣтъ и самаго знанія, а онъ чувствуетъ, что у него нѣтъ вѣры и въ свои силы добиться этого знанія.

Но неужели-же онъ ни къ чему негодный, не нужный человѣкъ? Съ этимъ онъ ни помириться, ни согласиться не можетъ. Нѣтъ, такой вины онъ на себя не приметъ.

«Можно вѣдь, конечно, отвергать даже весь строй современной цивилизаціи. Но во имя чего лучшаго?» — думаетъ онъ.

Нѣтъ, онъ не хочетъ отвергать даже и себя, такого, каковъ онъ есть.

"Принято говорить про разложившуюся культуру древняго міра, говорятъ и про «гнилой западъ», — приходитъ ему теперь въ голову мысль вмѣстѣ съ мыслью о его собственной ненужности. — «Но такъ-ли это?» — спрашиваетъ онъ себя. — «Вѣдь ураганъ выворачиваетъ съ корнемъ и здоровыя деревья. И быть можетъ, то, что казалось разложившимся, что кажется гнилымъ, только переходная ступень къ полному расцвѣту, способному противустоять какимъ угодно ураганамъ? Одного ложнаго сравненія съ созрѣвшимъ и уже сгнившимъ плодомъ достаточно, чтобъ встать въ ложное отношеніе къ существующей дѣйствительности и выбросить ее за бортъ. А что если подъ той самой оболочкой, которая кажется намъ гнилою, уже готова быть можетъ новая фаза развитія, поднимающая человѣчество на прежде недосягаемую высоту? Еслибъ все сокрушенное древнее было дѣйствительно разложившимся, оно не дало-бы живыхъ побѣговъ чрезъ тысячелѣтія; если мы выбросимъ, какъ гнилое, то, что назрѣваетъ въ современности, мы этимъ быть можетъ только откинемъ себя назадъ къ варварству и на тысячелѣтія задержимъ приближеніе рая на землѣ».

Но, оправдывая этими мыслями свое право жить такъ, какъ онъ жилъ до сихъ поръ, Сарматовъ все-таки не находитъ въ нихъ успокоенія, не можетъ примириться съ своей ролью простого зрителя въ этомъ, хотя и тріумфальномъ, но тяжеломъ, шествіи человѣчества къ созданію рая на землѣ. Ему кажется обиднымъ, что въ его личности только отражается сіяніе великой цивилизаціи, не оставляя ни прочнаго отпечатка, ни зародыша для дальнѣйшаго будущаго развитія ея. Чѣмъ онъ участвуетъ въ общемъ движеніи впередъ?

Вотъ и теперь. Вчера пріѣхалъ, поговорилъ съ управляющимъ о дѣлахъ, передалъ ему кое-какія свѣдѣнія о нововведеніяхъ на химическихъ заводахъ, а сегодня ему уже и дѣлать нечего. Сидѣть и ждать отъ Лидіи Александровны отвѣта, содержаніе котораго онъ напередъ знаетъ!

Такъ дожито до 40 лѣтъ, впереди какъ будто все тоже. Ненужная заботливость о дѣлахъ, — идущихъ и безъ него, — поддержаніе свѣтскихъ связей, мундирная благотворительность, чтеніе и мышленіе и… наслажденіе всѣми шестью чувствами.

Эта мысль дала толчокъ мыслямъ другого порядка и вызвала у него въ памяти все когда-то передуманное о свободѣ шестого чувства.

«Да, шестое чувство несомнѣнно существуетъ, какъ нѣчто отдѣльное отъ другихъ, самостоятельное» — думаетъ онъ. — «И всѣ пять другихъ чувствъ входятъ въ составъ шестого чувства, и всѣ ему подчинены. Оно самое сильное, хотя, быть можетъ, самое низменное изъ всѣхъ».

Сарматову вспоминается, что когда ему приходилось читать медицинскіе трактаты о шестомъ чувствѣ и о его аберраціяхъ, ему всегда казалось, что медики смотрятъ на дѣло односторонне: какъ прежніе каноники во всемъ видѣли колдовство, такъ они сами теперь во всемъ видятъ болѣзнь или аберрацію. Такова уже слабая сторона всякой профессіи, таково естественное съуженіе кругозора всякой спеціальностью. Онъ, свободный мыслитель, шелъ дальше, и, гдѣ медики видѣли аберрацію, онъ видѣлъ тамъ только извѣстную фазу развитія. Отчего не проводятъ параллелей между всѣми шестью чувствами? Если есть аберраціи шестого чувства, есть аберраціи и другихъ, и только въ параллеляхъ можно найти границы дозволеннаго. Развѣ червивый лимбургскій сыръ не такая-же аберрація? Почему-же эта аберрація культивируется и считается признакомъ утонченнаго развитія? А откармливаніе гусей, заключенныхъ въ тѣсную клѣтку, откармливаніе насильственное до тѣхъ поръ, что у гуся отъ раздутія печени дѣлается параличъ, — и приготовленіе изъ печенки такихъ гусей страсбурскихъ пироговъ — это не аберрація? А проглатываніе живой устрицы, поливаемой ѣдкимъ сокомъ лимона — это не аберрація? А черви и ласточкины гнѣзда у китайцевъ — не аберрація? Люди, способные къ этимъ аберраціямъ или пикантнымъ утонченностямъ пищевого вкуса, не способны-ли и къ аберраціямъ шестого чувства? Съ какимъ отвращеніемъ относится къ лимбургскому сыру и глотанію живыхъ устрицъ простой, свѣжій, неиспорченный человѣкъ. Онъ не только ѣсть этого не станетъ, ему и говорить-то объ этомъ противно. Отъ одной мысли его уже тошнитъ. Не способенъ онъ и къ аберраціямъ шестого чувства. Человѣка не курящаго стошнитъ отъ первой затяжки дымомъ. Развѣ куренье не аберрація — обонянія что-ли?

Сарматовъ терпѣть не могъ лимбургскаго сыру и былъ совсѣмъ не склоненъ къ такъ называемымъ аберраціямъ шестого чувства, и поэтому судилъ о нихъ тѣмъ свободнѣе, что чувствовалъ себя безпристрастнымъ.

Теперь эти мысли опять мелькнули у него въ головѣ въ связи съ воспоминаніями о тѣхъ «аберраціяхъ» танцевъ, которые парижская выставка поднесла своимъ посѣтителямъ. Ему вспоминается какъ, войдя въ одинъ изъ выставочныхъ театриковъ, гдѣ испанскія гитаны плясали какой-то отвратительный танецъ, превосходившій въ своей наглости все, что подъ названіемъ danse du ventre выплясывалось въ маленькихъ кафе rue du Caire, онъ увидалъ въ партерѣ Лидію Александровну. И тогда, и теперь, анализируя свои чувства, онъ не можетъ объяснить себѣ, почему это было ему непріятно. Это былъ моментъ, когда онъ, сторонникъ свободы шестого чувства, почувствовалъ неловкость даже при мысли объ этой свободѣ. Онъ подошелъ къ Лидіи Александровнѣ въ антрактѣ; она не смутилась, она была рада видѣть его; они потомъ сѣли рядомъ; но ему, «свободному мыслителю», было не по себѣ. Если-бъ на ея мѣстѣ сидѣла въ это время Наталья Михайловна, онъ не испытывалъ-бы этой неловкости. Отчего-же ей онъ не хотѣлъ дозволить дозволеннаго Натальѣ Михайловнѣ? Отчего они, заговоривъ тогда сейчасъ-же о другомъ, ни словомъ не обмолвились о видѣнномъ сейчасъ танцѣ. И какъ онъ былъ радъ, когда за этимъ антрактомъ юная, граціозная Soledad, свѣжая и роскошная, какъ распускающаяся роза Андалузіи, своимъ дѣвственночистымъ танцемъ, перенесла ихъ мысли изъ области аберрацій въ область поэзіи. Какъ радъ онъ былъ, что Лидія Александровна не хотѣла потомъ оставаться въ театрѣ, чтобъ не испортить свѣтлаго настроенія новымъ грязнымъ пятномъ.

И тогда, и теперь онъ не находитъ въ своемъ умѣ отвѣта, какъ примирить въ себѣ самомъ противорѣчивые чувства и взгляды.

Мысль о томъ, что Лидія Александровна могла-бы стать его женой, уже приходила ему раньше въ ряду другихъ мыслей и теперь онъ снова возвращается къ ней.

«Да, потому, вѣрно, все начинаетъ надоѣдать, потому, вѣрно, ни въ чемъ не находишь удовлетворенія, что еще нѣсколько лѣтъ — и надо будетъ записать себя въ разрядъ старыхъ холостяковъ!» — съ грустной ироніей думаетъ Сарматовъ.

Онъ встаетъ изъ-за своего письменнаго стола, бросаетъ въ пепельницу недокуренную сигару и, засунувъ руки въ косые карманы утренняго пиджака, подходитъ къ окну. Мелкій осенній дождикъ мороситъ, нагоняя тоску, застилая какъ будто туманомъ малолюдную улицу. Сарматовъ переходитъ въ другую комнату, опять машинально и безцѣльно останавливается у окна, потомъ, обратно чрезъ кабинетъ и спальню, идетъ къ маленькой винтовой лѣстницѣ и поднимается въ гостиныя и залы бельэтажа. Здѣсь много воздуху и свѣту, и онъ начинаетъ ходить изъ комнаты въ комнату, отдаваясь теченію своихъ мыслей.

Снова всплываетъ на поверхность то, что порой уже поднималось со дна души. Оглядываясь на прошлое, всматриваясь въ будущее, ему хочется семьи, дѣтей. Онъ чувствуетъ, что, несмотря на всю бодрость тѣла, его личность, его «я» умираетъ. Онъ не находитъ своего мѣста въ окружающей жизни, а жить хочется, и чувствуется, что есть право на жизнь, что есть что-то такое въ немъ, что должно пережить его самаго.

Человѣчество дошло до своего теперешняго состоянія путемъ преемственности, — думается ему. — Тотъ полубогъ, какимъ является цивилизованный человѣкъ въ настоящее время, создался не сразу. Никакая сила въ мірѣ не въ состояніи толпу первобытныхъ дикарей превратить чрезъ одно, два поколѣнія въ мыслителей и нравственно-совершенныхъ людей. Чтобы любая истина, ведущая людей къ благополучію, была воспринята массой нужно, чтобъ эта масса состояла изъ людей, пережившихъ всѣ фазы развитія цивилизаціи и научившихся узнавать грани, за которыя переходить не слѣдуетъ не потому, что это запрещено, а потому, что это неблагополучно.

Ему кажется, что онъ пережилъ эти фазы, что онъ знаетъ эти предѣлы и только еще не знаетъ той истины, которая привела-бы его къ полному душевному благополучію. Быть можетъ, еще одно усиліе, и эта давно искомая истина ему откроется. Быть можетъ, чѣмъ больше было-бы такихъ, какъ онъ, тѣмъ она скорѣе-бы пробилась къ свѣту и сдѣлалась общимъ достояніемъ. Быть можетъ онъ умретъ наканунѣ…

И ему хотѣлось-бы передать свое «я» другому, хотѣлось-бы найти «единомысліе», хотѣлось-бы знать, что то, что жизнь выработала въ его душѣ, не умретъ вмѣстѣ съ нимъ, а останется жить и развиваться.

Если онъ при умѣ, богатствѣ,.общественномъ положеніи и желаніи быть чѣмъ-то, не находитъ себѣ мѣста въ движеніи человѣчества впередъ, а остается отброшеннымъ въ сторону зрителемъ этого движенія, то это потому, что его такъ воспитали, что его съ самаго начала жизни на такое мѣсто поставили. Но онъ въ лицѣ себя самого видитъ извѣстную фазу развитія общества. То, до чего онъ додумался, должно-бы перейти къ его сыну преемственно и наслѣдственно… еслибъ у него былъ сынъ… или дочь.

Все, что онъ могъ-бы сдѣлать въ своей жизни*для другихъ, для всѣхъ, если это еще не поздно для него — какъ-бы это ни было плодотворно, какіе-бы ростки ни дала его дѣятельность или проповѣдь, но та неуловимая частица его «я», та именно доля прогресса, которую онъ могъ-бы внести въ человѣчество, умретъ безвозвратно, если не перейдетъ путемъ семьи въ потомство.

У него есть, конечно, дѣти, гдѣ они — онъ и самъ не знаетъ… Есть даже такія, которыхъ онъ знаетъ… Но развѣ это тоже самое, что его собственная семья, будь она у него. Развѣ это сколько нибудь похоже на ту наслѣдственность и преемственность, которую онъ передалъ бы своему ребенку, воспитанному имъ около себя, съ постоянной заботой о томъ, чтобъ этотъ наслѣдникъ былъ носителемъ, хранителемъ и развивателемъ той самой дорогой сущности его внутренняго «я», которое выработалось и въ немъ путемъ наслѣдственности же и жизненнаго опыта.

Онъ защищалъ свободу выбора для каждаго человѣка, онъ говорилъ: не навязывайте семьи тому, кто ее не желаетъ, отъ насилія пострадаетъ и семья, и общество. Шестое чувство — основное чувство человѣческой природы и вѣчно остается неизмѣннымъ, тогда какъ формы семьи подвергались сто разъ перемѣнамъ. Онъ защищалъ право каждаго человѣка быть человѣкомъ, не смотря на измѣнчивость взглядовъ на семью. Не всѣ одинаково способны къ семейной жизни, но всѣ требуютъ уваженія къ своей личности. Вся жизнь на каждомъ шагу твердитъ намъ это. Не навязывайте ничего насильно, говорилъ онъ когда-то. И въ тотъ періодъ своей жизни онъ и не былъ способенъ къ семейной жизни. Теперь онъ дошелъ до такой фазы душевнаго развитія, когда мечта о семьѣ, о дѣтяхъ становится одной изъ наиболѣе дорогихъ ему мыслей. И ему кажется, что теперь имѣть свою семью — это и его право, и его обязанность.

А съ этой мыслью сейчасъ же возникаетъ представленіе о Лидіи Александровнѣ.

Онъ прожилъ жизнь безъ любви, безъ той любви, которой всѣ подчиняются и которой онъ не признавалъ, не признаетъ и сейчасъ. Его теорія «единомыслія» явилась у него отрицательнымъ путемъ. Онъ отовсюду слышалъ о любви и не находилъ ее въ себѣ ни къ кому, никогда въ той формѣ, въ какой она проявлялась у другихъ. Ему казалось, что нужно быть въ извѣстной степени умственно разстроеннымъ, чтобъ «любить», или фарисеемъ, чтобъ притворяться, что любовь искренна.

Ища потомъ «единомыслія», онъ не находилъ и его до тѣхъ поръ, пока судьба не столкнула его съ Лидіей Александровной. Онъ чувствовалъ, что и съ нею у него нѣтъ полнаго единомыслія, но оно казалось ему возможнымъ; въ той степени, въ какой оно было, оно казалось ему достаточнымъ, чтобъ желать ея присутствія здѣсь у себя, присутствія не случайнаго, не временнаго, а постояннаго.

Скучно ему теперь одному въ этихъ роскошныхъ гостиныхъ и залахъ, во всей этой обстановкѣ богатаго наслѣдственнаго дома, гдѣ часто собиралась компанія пріятелей и пріятельницъ, но гдѣ ему недоставало друга — семьи.

Но, завидный женихъ для любой изъ свѣтскихъ барышенъ, онъ не находилъ въ средѣ ихъ ни одной, которая обѣщала бы ему создать ту семью, о которой онъ мечталъ, дать ему то единомысліе, котораго онъ жаждалъ. Онъ видѣлъ ихъ окруженными только тѣмъ блескомъ свѣтской пустоты, который убивалъ у него всякую мысль о семьѣ. Жизнь не была имъ ни знакома по опыту, ни понятна по вдохновенію. Это были все только рефлекторы дѣйствительной жизни. То вѣчное, незыблемое, что неизмѣнно живетъ и растетъ въ человѣчествѣ, и что онъ чувствовалъ бьющимся и не находящимъ выхода и въ себѣ самомъ, то не горѣло въ нихъ священнымъ пламенемъ, а только обманчиво отражалось.

Въ Лидіи Александровнѣ онъ видѣлъ по крайней мѣрѣ исканіе этой правды жизни, и въ этомъ чувствовалъ свое единомысліе съ ней, чувствовалъ потребность жить съ ней одной жизнью. Разумѣется, вся ея «практическая» дѣятельность не представляла для него приманки, но въ этомъ стремленіи къ самостоятельности онъ видѣлъ проявленіе той вѣчной силы, которая пробивается въ каждомъ человѣкѣ съ живой душой въ той или другой формѣ.

Теперь онъ думалъ о томъ, что тотъ кругъ, къ которому онъ принадлежалъ, поставилъ бы ему въ вину такую mésalliance… Быть можетъ многіе дома, гдѣ его теперь все еще радушно принимаютъ какъ возможнаго жениха, не смотря на его репутацію отпѣтаго, не захотятъ быть знакомыми съ его женой… портнихой!.. Но развѣ онъ такъ дорожитъ этими связями, развѣ онѣ для него важнѣе душевнаго благополучія, единомыслія и, наконецъ, того незыблемаго, вѣчнаго, но имя чего онъ хочетъ семьи, дѣтей?.. Нѣтъ, надъ тѣмъ, какъ отнеслось бы къ его женитьбѣ на Лидіи Александровнѣ, общество, онъ безпокоится менѣе всего. Вопросъ въ томъ, какъ она сама отнесется къ этому вопросу?

И доходя до этого мѣста, онъ долженъ сказать себѣ, что всѣ эти мечты и размышленія могутъ подарить ему только напрасную муку: вѣдь у нея уже есть женихъ? Вѣдь не отбивать же ему ее у него?

«Неужели и на этотъ разъ надо остаться только зрителемъ чужого счастія?.. Что-же — стоять въ сторонѣ и „мыслить“? — съ горькой ироніей думаетъ онъ. — „Довольствоваться тѣмъ, что помогать Лидіи Александровнѣ осуществлять ея планы и все-таки быть чужимъ ей. Или — въ худшемъ или лучшемъ случаѣ? — сдѣлаться однимъ изъ членовъ ménage à trois?“

При этой мысли на лбу у Сарматова складывается морщинка, въ глазахъ появляется печальное выраженіе.

III.

Было ровно половина девятаго, время, назначенное Лидіей Александровной, когда Сарматовъ поднимался къ ней по устланной ковромъ парадной лѣстницѣ. Входя, онъ успѣлъ замѣтить на мѣдной дверной доскѣ вырѣзанную надпись:

Д. А. Нерамова Портниха Пріемъ отъ 12-ти до 4-хъ.

„Пріемные часы!“ — это показалось ему нѣсколько забавнымъ и претенціознымъ… для портнихи.

Общій видъ гостиной-пріемной понравился ему. Только трюмо произвело на него по обыкновенію дурное впечатлѣніе: онъ терпѣть не могъ зеркалъ, какъ украшенія, признавая, что ихъ мѣсто въ передней, въ уборной, вообще, гдѣ въ нихъ могла быть надобность.

Лидія Александровна не заставила себя ждать. Она вышла въ гостиную и, привѣтливо улыбаясь, протянула Сарматову руку.

— Вы мой первый гость на новосельи, — сказала она, приглашая его садиться. — Благодарю за подарокъ, — прибавила она съ легкимъ наклоненіемъ головы, садясь противъ него и бросая взглядъ на стоявшую на одномъ изъ столиковъ присланную Сарматовымъ чашу: — мнѣ было очень пріятно, что вы выбрали именно это.

— Я хотѣлъ-бы, чтобъ ваша жизнь была полная чаша, — нѣсколько смущенно сказалъ Сарматовъ.

— Пусть подаренная вами будетъ полна визитными карточками моихъ заказчицъ, тогда и моя жизнь, вѣроятно, будетъ полна, — смѣясь, отвѣтила Лидія Александровна.

— Конечно, не заказчицами только, — любезно возразилъ Сарматовъ, чтобъ сказать что нибудь.

— Разумѣется, — подтвердила она. — Но прежде, чѣмъ наполнять ее чѣмъ-нибудь болѣе возвышеннымъ, надо укрѣпить всѣ щели и трещины, чтобъ это возвышенное держалось въ ней. И въ самое дорогое платье входитъ болѣе грубый прикладъ.

Вошла княжна. Лидія Александровна познакомила ее съ Сарматовымъ.

— Зина мой лучшій другъ, моя подруга по институту, — продолжала Лидія Александровна, когда княжна сѣла около нихъ: — годъ тому назадъ я встрѣтила ее, пріѣхавшей въ Петербургъ искать мѣста и дѣла, и вотъ — теперь она моя правая рука.

Сарматовъ посмотрѣлъ на княжну любезно-внимательнымъ взглядомъ. Впечатлѣніе было пріятное, но и только. Рядомъ съ Лидіей Александровной она была какъ-то мелка. но какъ дополненіе, она показалась ему симпатичной.

— Вы тоже убѣжденная сторонница равноправности женщинъ и свободнаго, самостоятельнаго труда, княжна? — спросилъ Сарматовъ.

— Да, — равнодушно отвѣтила она.

— Зина была даже въ нѣкоторомъ родѣ моей наставницей въ этомъ направленіи, — сказала Лидія Александровна. — Въ институтѣ это она приносила намъ всякія „идеи“. Ея покойный братъ просвѣщалъ дома ее, а она насъ.

— Ты напрасно приписываешь мнѣ такую видную роль, — сказала княжна. — Ты забыла, что въ институтѣ первенствовала надъ всѣми ты.

— Да, пожалуй, — подумавъ, согласилась Лидія Александровна. — У меня былъ болѣе живой характеръ, я смѣлѣе тебя подходила къ другимъ и заставляла ихъ подчиняться мнѣ. Ты-же какъ будто ждала, чтобъ подошли къ тебѣ и сами подчинились. Вотъ разница между мной и тобой. Но я помню, какое вліяніе ты имѣла на меня.

— Теперь, во всякомъ случаѣ, эта роль перешла къ тебѣ, — сказала княжна.

— Однако что-же это мы! — разсмѣялась Лидія Александровна. — Не будемъ-же мы занимать Егора Дмитріевича тѣмъ, чтобъ сводить передъ нимъ наши личные счеты. Amen.

— Напротивъ, — любезно возразилъ Сарматовъ: — мнѣ очень пріятно знакомиться такимъ образомъ одновременно и съ княжной, и съ вами не только въ настоящемъ, но и въ вашемъ прошломъ. Я вотъ, напримѣръ, вижу, что въ задушевной бесѣдѣ вы уже забываете „равноправность“ и говорите о „подчиненіи“. Значитъ, и деспотическіе инстинкты вамъ не совсѣмъ чужды и даже отъ вашихъ юныхъ дней, — лукаво усмѣхнулся онъ.

— О, мы всегда были немножко разбойницы! — смѣясь произнесла Лидія Александровна.

— Знаешь, Лида, — прервала ее княжна, вдругъ что-то вспомнивъ: — когда я заказывала вывѣску, мнѣ такъ и хотѣлось поставить на ней твою институтскую фамилію.

Лидія Александровна разсмѣялась.

— Что-жъ, это было-бы, пожалуй, кстати, еслибъ не было слишкомъ рѣзко, — сказала она.

Сарматовъ вопросительно посмотрѣлъ на нихъ.

— Мы ведемъ себя передъ вами уже совсѣмъ какъ институтки, — улыбнулась Лидія Александровна: — начинаемъ говорить намеками на наши маленькіе секреты. Дѣло въ томъ, что въ институтѣ меня звали Ермакъ-Нерамова. Это потому, что мы иногда тайкомъ отъ классныхъ дамъ играли въ разбойники.

— Въ разбойники?

— Что-же васъ это удивляетъ? Вѣдь была-же атаманъ Устинья… Ѳедоровна, кажется? Да и другія… Въ институтѣ атаманство было всегда за мной, какъ-бы по наслѣдству: моя maman была урожденная Ермакова, и всѣ тогда почему-то воображали, что моимъ родоначальникомъ былъ самъ Ермакъ. Институтская шалость…

— О, эти дѣтскія игры! — покачавъ головой, сказалъ Сарматовъ.

— Я понимаю васъ, — охотно приняла его намекъ Лидія Александровна. — И что-же, вы правы: теперь вотъ мы собираемся разбойничать здѣсь среди бѣла дня и въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Невскаго. Цѣны у насъ будутъ самыя грабительскія. Помните нашъ разговоръ въ Карлсбадѣ?

— Да, помню, — отвѣтилъ Сарматовъ. — Вы говорили, что нужно дороже брать и дороже платить работницамъ. Причемъ не прочь и ограбить, — пошутилъ онъ.

— Что-же дѣлать, если жизнь сложилась въ такія формы, что справедливое приходится называть грабительскимъ, — не смутилась Лидія Александровна. — Эти цѣны — сама справедливость и есть. Грабительскія онѣ только съ точки зрѣнія несправедливыхъ скрягъ. Впрочемъ, я утѣшаюсь тѣмъ, что не всѣ разбойники въ такомъ презрѣніи, — добавила она тоже въ шутливомъ тонѣ. — Вѣдь Ермаку-то мы охотно и памятникъ ставимъ, и завоевателемъ Сибири его величаемъ. Теперь прошло время такихъ подвиговъ, приходится завоевывать золотыя розсыпи на другомъ поприщѣ.

— И добиваться памятника? — снова пошутилъ Сарматовъ.

— Нѣтъ, ужъ Богъ съ нимъ, съ памятникомъ, — отрѣзала она. — Я добиваюсь только свободы для себя и для другихъ. Жить — полной жизнью жить, пока живъ! — и давать жить другимъ — вотъ мой девизъ.

— Вы конечно простите, что я въ шутку вставляю противорѣчія, — болѣе серьезно заговорилъ Сарматовъ. — Въ дѣйствительности, я конечно во всемъ готовъ согласиться съ вами. Орелъ никогда не сдѣлается галкой, и еслибъ всѣ орлята превратились въ галчатъ, право скучно было-бы жить на свѣтѣ. Можно порадоваться, что силы, уходившія прежде на настоящій разбой, уходятъ теперь на борьбу другого рода. А не мы, такъ наши потомки доживемъ, быть можетъ, и до того времени, когда всѣ богатства будутъ завоеваны и когда орлиная сила будетъ искать своихъ завоеваній только въ области духа, въ области незыблемаго, вѣчнаго. Вѣдь и самъ Прометей былъ немножко разбойникъ, — шутливо произнесъ онъ послѣднія слова.

— Слава Богу, за нимъ и намъ идти не стыдно! — произнесла въ тонъ ему Лидія Александровна.

— А я могу только пожелать вамъ успѣха, — съ легкимъ поклономъ сказалъ Сарматовъ. — Впрочемъ по той обстановкѣ, что я вижу здѣсь, я надѣюсь, что онъ обезпеченъ.

— Пойдемте я вамъ покажу нашъ разбойничій шатеръ, — сказала Лидія Александровна, вставая.

— Я только что хотѣлъ было васъ просить объ этомъ, — изысканно-вѣжливымъ тономъ произнесъ Сарматовъ, слѣдуя за ней.

Княжна тоже поднялась съ своего мѣста и съ обычно равнодушнымъ видомъ пошла вмѣстѣ съ ними въ примѣрочную.

Работа въ мастерской Лидіи Александровны кончалась по заведенному порядку въ 8 часовъ; потомъ дежурныя ученицы прибирали соръ, мели полъ и вытирали столы для того, чтобы утромъ еще разъ смести и стереть осѣвшую за ночь пыль. Сегодня, разсчитывая показать Сарматову мастерскую, Лидія Александровна не велѣла тушить лампы въ рабочихъ комнатахъ и электричество въ примѣрочной: Но уборка уже была кончена, когда они вошли туда.

Лидія Александровна показала Сарматову и помѣщеніе, и нѣсколько готовыхъ платьевъ.

— Вы вѣдь судья компетентный, — съ легкой ироніей сказала она, посмотрѣвъ ему въ глаза.

— Случайный и неудачный… и отставной, — отвѣтилъ онъ съ улыбкой, понявъ ея намекъ.

Послѣ этого осмотра Лидія Александровна пригласила Сарматова въ свою маленькую столовую.

За чаемъ разговоръ зашелъ о порядкѣ работъ въ мастерской.

— Простите за нескромность, но меня интересуетъ все, что касается васъ и вашего дѣла — сказалъ Сарматовъ. — Сколько часовъ въ день работаютъ у васъ?

— Восемь, — отвѣтила Лидія Александровна. — Я взяла ту норму, которой добиваются рабочіе въ Англіи. И знаете, я убѣдилась, что въ восемь часовъ онѣ сработаютъ не меньше, если не больше, чѣмъ бывало, въ десять. Черезъ мѣсяцъ, какъ только я купила мастерскую отъ Строниной, я все перевернула по своему — продолжала она разсказывать, видя, что Сарматовъ слушаетъ. — Сначала мнѣ было это немножко странно. Убавить число рабочихъ часовъ, оставаясь при той же платѣ и съ заказчицъ, и мастерицамъ — согласитесь сами, я рисковала имѣть прямой убытокъ! Но я рѣшилась сразу идти тѣмъ путемъ, какой былъ мной обдуманъ. И теперь я вижу, что только выиграла отъ этого. Увеличить плату за платья я заставила моихъ заказчицъ уже съ Пасхи, когда отъ заказовъ отбою не было, и тогда же увеличила плату за работу мастерицамъ.

Отвѣчая на вопросы Сарматова, Лидія Александровна объясняетъ ему, сколько она беретъ за разныя платья, сколько платьевъ въ годъ она можетъ сшить, и наконецъ, какъ великъ можетъ быть ея чистый доходъ, какъ велика плата мастерицамъ.

— Погодите, дайте мнѣ только встать твердо на ноги, — весело говоритъ она: — я еще введу въ разсчеты съ ними процентное вознагражденіе. Знаете, какъ въ частныхъ банкахъ? Только тамъ отчисляютъ изъ прибылей извѣстный процентъ въ видѣ награды, а я буду отдавать половину чистаго дохода.

Сарматовъ пристально посмотрѣлъ ей въ лицо и съ минуту помолчалъ.

— Конечно, — сказалъ онъ, какъ-бы соглашаясь послѣ раздумья: — если это дѣлаютъ банки, гдѣ работаютъ гораздо больше сами деньги, чѣмъ руки и головы, то отчего же не дѣлать этого тамъ, гдѣ весь успѣхъ зависитъ отъ личнаго искусства работающихъ. Только почему же вы хотите отдавать въ такомъ случаѣ одну половину? А другая?

— Другая мнѣ.

— Почему же такая неравномѣрность? — спросилъ онъ съ легкой усмѣшкой.

— Потому что въ этомъ дѣлѣ я одна стою пятидесяти, — съ самодовольной увѣренностью улыбнулась Лидія Александровна. — Безъ меня онѣ не добились-бы такого успѣха. Наконецъ я должна копить капиталъ, укрѣплять основаніе, на которомъ стоитъ мастерская, предусмотрѣть возможность убытковъ.

— Это т£», о чемъ я говорилъ вамъ въ Карлсбадѣ, — напомнилъ ей Сарматовъ.

— О политической экономіи? Да. Но потомъ я на дѣлѣ научилась еще и экономіи практической, — отвѣтила она. — Не бойтесь, не увлекусь."'

— Но гдѣ вы найдете такое количество работы? — выразилъ недоумѣніе Сарматовъ.

— Если на вашихъ глазахъ Мудрецова въ двѣ недѣли перемѣнила тридцать туалетовъ въ Кисловодскѣ, то сколько нужно ей въ годъ? — вмѣсто отвѣта, задала ему Лидія Александровна вопросъ и сейчасъ же продолжала. — У меня уже есть болѣе тридцати постоянныхъ заказчицъ, которыя регулярно шьютъ отъ десяти до тридцати платьевъ въ годъ, нѣкоторыя даже болѣе. Еще годъ, и мнѣ придется отказывать заказчицамъ, потому что увеличивать мастерскую свыше 60 человѣкъ я не хочу. Пусть работаютъ другія, мнѣ и этого довольно.

Сарматовъ просидѣлъ у Лидіи Александровны за полночь.

По дорогѣ домой онъ продолжалъ раздумывать о проведенномъ вечерѣ.

Ему казалось страннымъ, что и сегодня здѣсь, въ Петербургѣ, Лидія Александровна, какъ и въ Парижѣ, не упомянула о своемъ женихѣ, о томъ, какъ она будетъ жить замужемъ. «Надо въ слѣдующій разъ навести разговоръ на эту тему» — думаетъ онъ.

Онъ вызываетъ въ памяти фигуру Лидіи Александровны, и она ему кажется чѣмъ-то крупнымъ. Но странное дѣло, онъ представляетъ ее себѣ въ гостиной, на балу, среди своихъ знакомыхъ свѣтскаго круга, царицей вечеровъ и раутовъ въ своемъ домѣ, и она вездѣ кажется ему первенствующей. Только вся ея теперешняя обстановка отходитъ въ его воображеніи на второй планъ, эта дѣловая атмосфера ему кажется какой-то случайной, временной, чужой и ему, и ей.

«Привычка мыслить только привычными, глубоко вкоренившимися въ насъ образами», — объясняетъ онъ себѣ это настроеніе.

Онъ сейчасъ же начинаетъ допрашивать себя, каково его отношеніе къ мастерской, къ положенію Лидіи Александровны, какъ портнихи? Несомнѣнно сочувственное.

«Трудъ — право на владычество надъ міромъ, праздность — вексель на собственное рабство. Все остальное — ложь и обманъ», — рѣшаетъ онъ.

Но… есть какое-то но\.. Ему надо побороть еще въ себѣ то, что въ немъ вкоренилось изъ взглядовъ общества, къ которому онъ принадлежитъ. Лидія Александровна въ этомъ отношеніи цѣльнѣе его. Она раньше и безповоротнѣе его вышла, вытолкнута жизнью на ту дорогу, которую и онъ признаетъ единственно вѣрной, но идти по которой ему съ непривычки неловко.

Вернувшись домой, одинъ въ своемъ кабинетѣ, Сарматовъ опять почувствовалъ какъ было бы ему пріятно, если-бъ тамъ на верху, въ большихъ и пустыхъ комнатахъ, была у него семья.

И опять Лидія Александровна, только одна она представляется ему хозяйкой его дома.

IV.

Съ каждымъ днемъ дѣла нерамовской мастерской шли лучше и лучше. Къ концу ноября число наличныхъ мастерицъ и ученицъ оказывалось едва достаточнымъ. Начали брать новыхъ. Кандидатокъ было множество и изъ штучницъ, жившихъ по квартирамъ, и изъ мастерицъ, жившихъ на жалованьи въ другихъ мастерскихъ. Между портнихами слухъ о Нерамовой распространялся по всему Петербургу и всѣ жаждали попасть къ ней. Эта репутація чрезъ мастерицъ доходила и до заказчицъ. Случалось, иная хвастаясь работой, говорила заказчицѣ: «лучше этого не сошьютъ и у Нерамовой». Имя Нерамовой переходило изъ устъ въ уста между всѣми, кто живетъ швейной работой и кто ей пользуется. Хорошая слава бѣжала, худой не было.,

Но Лидія Александровна принимала теперь «новенькихъ» мастерицъ и ученицъ съ большой осторожностью, не иначе, какъ по рекомендаціи кого-нибудь изъ работавшихъ уже у нея. Каждая, желавшая поступить, являлась вмѣстѣ съ той, которая ее рекомендовала, къ самой Лидіи Александровнѣ, и послѣ распросовъ ее оставляли или на пробу, или совсѣмъ.

Только одну Лидія Александровна взяла безъ рекомендаціи. Петрова понравилась ей прямотой обращенія, смѣлостью взгляда и рѣчи, а главное подкупила разсказомъ, какъ она работала поденно по домамъ.

Лидія Александровна была въ этотъ день въ хорошемъ расположеніи и внимательно слушала, давая стоявшей передъ ней худенькой, блѣдной просительницѣ высказаться до конца.

— Надоѣла мнѣ эта поденщина хуже Богъ знаетъ чего, — говорила ей Петрова. — Судите сами. Приглашаютъ, какъ будто и въ богатый домъ, а плата вездѣ одна: шесть, семь гривенъ въ день. «Не вы, такъ другая, говорятъ, пойдетъ за эту цѣну, это всѣмъ вездѣ одинаково». И вѣрно. И по неволѣ пойдешь, когда работы другой нѣтъ, а дома ѣсть нечего. «Мы, говоритъ, вѣдь вамъ, кромѣ того, во весь день содержаніе даемъ». Только хорошо если попадешь къ порядочнымъ, а то, у другихъ посмотрѣли бы что и даютъ-то. Ужъ вотъ по правдѣ-то сказать: на брюхѣ шелкъ, а въ брюхѣ щелкъ. Одна слава, что обѣдъ вмѣстѣ съ хозяевами. Какъ они и сами-то живутъ! Случалось мнѣ такъ: шесть дней поработаешь въ такомъ домѣ, да недѣлю потомъ желудкомъ страдаешь.

Петрова и сама улыбнулась при этихъ словахъ.

— И все это за 3 руб. 60 коп. — продолжала она, немного помолчавъ. — Гнешь, гнешь въ недѣлю спину-то, вертишь, вертишь машину-то — одурь возьметъ. А еще требуютъ — будь сама одѣта прилично, въ корсетѣ. Ну-ка съ 9 час. утра до 9 час. вечера въ корсетѣ-то, не вставая съ мѣста, кромѣ какъ пообѣдать, пошейте-ка.

Петрова замолчала и, опустивъ голову, задумалась, ожидая что скажетъ Лидія Александровна. Но Лидія Александровна молчала. Она думала теперь о томъ, какъ она была права, вводя для своихъ ученицъ особыя, красиваго покроя блузы, которыя пожелали потомъ носить на работѣ и большинство мастерицъ.

Петрова между тѣмъ, какъ будто раздражаемая этимъ молчаніемъ и видя устремленный на нее взглядъ Лидіи Александровны, заговорила опять и на этотъ разъ оживленнѣе, горячѣе, чѣмъ сначала.

— Да и то бы ничего, все бы терпѣлось — говорила она: — только ужъ очень противно, когда за тобой смотрятъ, чтобъ ты сложа руки не просидѣла бы минуты двѣ. Шесть-то гривенъ заплатятъ да и стоятъ надъ душой. Вотъ недавно я тутъ три дня у барыни одной работала. Богъ ее знаетъ, кто она: живутъ вдвоемъ съ дочерью — тоже не молодая, замужъ-то вѣрно никто не взялъ — и только цѣлый день одна другой романы читаютъ. Такъ ужъ онѣ какъ караулили, чтобъ я не лѣнилась-то! Такъ и не отходятъ, такъ и не отходятъ отъ меня. Извѣлись совсѣмъ, бѣдныя! — бросивъ на Лидію Александровну дерзкій взглядъ, ядовито улыбнулась Петрова и, не останавливаясь, продолжала: — Не та, такъ другая, а то обѣ вмѣстѣ: одна читаетъ, а другая, какъ будто невзначай, нѣтъ-нѣтъ на меня взглядываетъ. А я сижу, шью, злюсь, да по своему и считаю: чего онѣ караулятъ-то? Вѣдь я пятачекъ въ часъ получаю за свою работу-то. Наработаю я, думаю, въ теченіе дня-то что нибудь. А и просидѣла бы цѣлый часъ, такъ вѣдь пятачекъ-то я, бываетъ, и сама нищему на улицѣ подамъ!

Она перевела дыханіе, Лидія Александровна молча смотрѣла на нее, и Петрова продолжала.

— А я вотъ посчитала, онѣ тутъ разъ послѣ обѣда вдвоемъ въ какихъ нибудь полчаса пятокъ дюшесовъ скушали. Хоть бы мнѣ одну-то, пятую-то, дали, думаю. Такъ нѣтъ, и послѣднюю пополамъ разрѣзали да сами сжевали. А я дюшесамъ-то цѣну знаю; на окнахъ въ магазинахъ тоже видѣла: два рубля десятокъ. По-французски между собой говорятъ да знай жуютъ, а сами на меня посматриваютъ, не украла бы я у нихъ минутку времени. Получила я въ тотъ вечеръ отъ нихъ за работу 1 руб. 80 коп., да какъ вышла на Невскій, да какъ заплачу… Дошла до Фонтанки… да ужъ очень холодно показалось… ледкомъ вода-то подернулась… Вотъ, что: если вы меня не возьмете, я не нынче, такъ завтра утоплюсь, — сказала она твердымъ рѣшительнымъ голосомъ и остановила на Лидіи Александровнѣ вопрошающій, но спокойный взглядъ.

— А вы, какъ думаете: если я буду брать всѣхъ, кто придетъ и скажетъ мнѣ: возьмите меня или я утоплюсь — куда я ихъ всѣхъ дѣну? — самымъ серьезнымъ тономъ отвѣтила ей Лидія Александровна.

— Это вѣрно, — спокойно согласилась Петрова и такъ-же спокойно добавила: — Я вѣдь и не навязываюсь. Я только къ слову сказала. Вы слушали, что я вамъ разсказывала. А ужъ это само собой сказалось: изъ пѣсни слова не выкинешь.

— Отчего вы пришли ко мнѣ, а не къ другимъ? — спросила Лидія Александровна.

— У васъ, говорятъ, лучше.

— Вы служили раньше въ мастерскихъ?

Петрова назвала нѣсколько.

— Отчего-же вы ушли оттуда?

— Не держутъ.

— Стало быть плохо работаете, что-ли?

— Лучше меня врядъ-ли кому сдѣлать! — самодовольно улыбнулась Петрова.

— Отчего-же васъ не держатъ?

— Говорятъ, я другихъ смущаю.

— То есть какъ?

— Да конечно, это справедливо, — сморщивъ брови, угрюмо отвѣтила Петрова: — если у хозяевъ, что не ладно, я сейчасъ первая скажу.

Лидія Александровна посмотрѣла на нее еще, подумала и просто, спокойно произнесла.

— Я васъ беру. Вы можете завтра-же утромъ придти на работу.

Петрова поклонилась и, не сказавъ болѣе ни слова, вышла. На другой день она уже шила корсажъ и доказала, что она дѣйствительно мастерица хоть куда. Лидія Александровна опасалась еще, что она будетъ черезчуръ разговорчива во время работы. Но и это оказалось ошибочнымъ предположеніемъ: Петрова работала молча, толково, быстро.

Чрезъ нѣсколько дней Лидія Александровна сказала ей:

— Я не понимаю, почему васъ не держали.

— Да и не поймете — равнодушно отвѣтила Петрова. — Потому что у васъ нѣтъ ничего, чѣмъ можно смущать: ни грязи, ни голоду, ни брани.

Лидія Александровна въ теченіе нѣсколькихъ секундъ всматривалась ей въ глаза, стараясь уловить въ нихъ искренность этихъ словъ, и потомъ сказала:

— А если что-нибудь окажется неисправнымъ, вы мнѣ скажите.

— Не безпокойтесь, не промолчу, — отрѣзала та.

Работа кипѣла теперь въ мастерской, сезонъ былъ въ разгарѣ, новыя парижскія модели заказывались десятками копій всѣхъ цвѣтовъ и сортовъ и съ многочисленными варіантами. Каждую недѣлю тридцать, сорокъ платьевъ всякихъ цѣнъ и величинъ выпускалось изъ мастерской. Лизавета Семеновна давно уже не успѣвала управляться съ кройкой, Лидія Александровна и княжна помогали ей и, кромѣ того, была произведена въ закройщицы хорошенькая Оля Ѳедоровна.

Встрѣтившись какъ-то въ Михайловскомъ съ Дубовской, Лидія Александровна завербовала и ее въ число своихъ заказчицъ. Софья Петровна заѣхала къ ней сначала изъ любопытства; но, сдѣлавъ заказъ и оставшись имъ довольна, рѣшилась рекомендовать ее и другимъ…

Благодаря Дубовской, и отчасти Сарматову, Лидіи Александровнѣ удалось получить заказъ для одной высокопоставленной дамы. Заказъ былъ выполненъ блестяще, имъ остались довольны. Но Лидія Александровна, принятая здѣсь, какъ всякая другая портниха, отплатила за это удвоенной цѣной за работу. Счетъ былъ представленъ дамѣ чрезъ ея управительницу. Дама, взглянувъ на счетъ, сказала: «уплатите, но скажите этой портнихѣ, что она въ полной мѣрѣ грабительница, и найдите мнѣ другую портниху».

Лидія Александровна, когда эти слова были переданы ей, только улыбнулась: это ей скорѣе было пріятно, чѣмъ непріятно. Сшитое ею платье, надѣтое дамой на одинъ изъ придворныхъ вечеровъ, имѣло успѣхъ, а анекдотъ, что «эта портниха въ полной мѣрѣ грабительница», пущенный въ обращеніе съ двухъ концовъ — Лидія Александровна и сама не стѣснялась разсказывать его — привлекъ ей еще нѣсколько новыхъ заказчицъ. Имя «Нерамовой» повторялось вмѣстѣ съ названіемъ «грабительницы», заказывать у «грабительницы» становилось моднымъ. Многія шли тѣмъ охотнѣе, чѣмъ дороже была цѣна — въ этомъ вѣдь былъ своего рода шикъ, своего рода гарантія, что это-то и хорошо, и изящно. Лидія Александровна не упускала случая взять гдѣ и сколько возможно дороже, но иногда съ грустью сознавала, что оцѣнивалось уже не изящество работы, не вкусъ ея, а смѣлость во взиманіи цѣны. И ей вспомнился итальянецъ скульпторъ, сказавшій ея отцу: «si paga ai magazzini e non а noi artisti». Теперь она, имѣвшая успѣхъ и пользовавшаяся его выгодами, испытывала тоже на себѣ: цѣнили не созданное ею платье, а уже ея имя «грабительницы Нерамовой». Ей было больно это, и артистъ въ ней оскорблялся въ то время, какъ торжествовалъ добивавшійся своихъ цѣлей хищникъ.

Парижскіе образцы, привезенные ею, были скоро исчерпаны, варіированы, замѣнены выписанными изъ Парижа вновь. Но теперь она уже не задумывалась надъ тѣмъ, чтобъ выпустить въ обращеніе и модели, создаваемыя ею самою; только, чтобъ придать имъ особый шикъ въ глазахъ иныхъ заказчицъ, она выдавала нѣкоторыя изъ нихъ за вчера полученныя изъ Парижа, рѣшаясь такимъ образомъ поступиться пока чувствомъ артистическаго самолюбія. Надъ тѣмъ, что, поступая такъ, она обманываетъ заказчицъ, она не задумывалась ни минуты. Развѣ это обманъ? Это только борьба съ предубѣжденіемъ, борьба равнымъ оружіемъ, — говорила она себѣ.

Беря грабительскія цѣны, не жалѣла зато Лидія Александровна денегъ и на рекламу внѣ мастерской. Сшитыя платья отвозились обыкновенно заказчицамъ на домъ въ особой магазинной кареткѣ, а потомъ для окончательной сдачи ихъ и врученія счета отправлялась или сама Лидія Александровна, или княжна въ каретѣ съ эффектной англійской запряжкой.

Въ Михайловскомъ театрѣ Лидія Александровна теперь уже не сидѣла въ балконѣ. По субботамъ, она и княжна, вдвоемъ, изъ своего бенуара наблюдали и зрительную залу, и сцену съ ея новыми пьесами и новыми туалетами артистокъ. Не рѣшаясь, еще едва полгода назадъ, позволить себѣ купить піанино, — потому что это было-бы только для ея личнаго удовольствія — Лидія Александровна не задумалась однако, для личнаго же удовольствія, достать теперь съ дорогой преміей и абонементъ въ бель-этажѣ русской онеры.

Занятыя работой, или по другимъ соображеніямъ, Лидія Александровна и княжна нерѣдко являлись только къ третьему акту, а иногда ихъ ложа и вовсе оставалась пустою. Мужчины принимали этихъ одинокихъ дамъ за кокотокъ de haut vol. Но сейчасъ-же многія заказчицы не только тѣхъ же ярусовъ, но и ярусовъ третьяго и четвертаго, узнали Нерамову. Это показалось имъ вызовомъ. Нѣкоторыя хотѣли перестать заказывать съ досады. Потомъ примирились: очень ужъ интересны были всегда тѣ туалеты, въ которыхъ показывались «двѣ грабительницы», — какъ ихъ теперь называли. Ложа Нерамовой стала чѣмъ-то въ родѣ модной вывѣски: интересующіяся модами посѣтительницы оперы и Михайловскаго, едва занявъ свои мѣста, не забывали навести бинокль въ эту сторону.

V.

Восемь часовъ утра. Еще темно. Лидія Александровна часъ тому назадъ встала, приняла по обыкновенію ванну и теперь, совсѣмъ уже одѣтая на весь рабочій день, допиваетъ при свѣтѣ лампы свой утренній чай. Вышла въ столовую и княжна, и онѣ вмѣстѣ перелистываютъ полученные вчера французскіе модные журналы.

Онѣ разговариваютъ мало. Два, три слова, намекъ, техническое названіе какой-нибудь части туалета, какой-нибудь матеріи или принадлежности отдѣлки — и одна понимаетъ другую: картина платья, представившагося воображенію одной, совершенно ясна другой.

Послѣ чаю онѣ отправляются въ примѣрочную. Тамъ на одномъ изъ концовъ прилавка стоитъ маленькая конторка, за прилавкомъ не большой письменный столъ. Лидія Александровна становится за конторку, княжна садится къ столу, зажигая свѣчи.

Лидія Александровна отпираетъ конторку и достаетъ изъ нея нѣсколько конторскихъ книгъ въ суконныхъ съ сафьяномъ переплетахъ, княжна вынимаетъ изъ стола пачку листовъ почтовой бумаги съ бланкомъ: «Л. А. Нерамова, портниха» и «Счетъ».

— Пиши, — говоритъ ей Лидія Александровна.

И княжна пишетъ подъ ея диктовку. Тутъ нѣтъ подробностей, сколько за матерію, сколько за прикладъ и работу, тутъ только имена заказчицъ, потомъ громкое названіе платья въ строкѣ да «грабительская»' цифра въ графѣ спрара. Лишь изрѣдка въ какой-нибудь счетъ вписываются отдѣльно либо дорогіе кружева, либо соболій мѣхъ, либо золотошвейная работа.

Счета написаны. Лидія Александровна уже взяла другую книгу, достала пачку бумагъ изъ конторки и передала ихъ княжнѣ. Теперь диктуетъ княжна, Лидія Александровна записываетъ съ ея словъ въ книгу. Все это полученныя вчера отъ заграничныхъ фабрикантовъ счета на отправленные изъ Ліона и Парижа товары. Все это factures à trois mois de date avec escompte de 3 % pour payement comptant. Лидія Александровна во время пребыванія въ Парижѣ условилась съ нѣсколькими фирмами относительно выписки ею модныхъ товаровъ. Ей прислали потомъ образцы новинокъ, она сдѣлала заказы, и это была уже третья партія, что она такимъ образомъ получала. Завтра она поѣдетъ въ Crédit Lyonnais, уплатитъ тамъ стоимость этихъ фактуръ, получитъ посланныя фабрикантами въ банкъ квитанціи желѣзной дороги, а чрезъ нѣсколько дней эти товары — идущіе grande vitesse — уже займутъ свое мѣсто рядомъ съ другими подъ прилавкомъ и въ шкафахъ, красиво расположатся и въ этой, на-дняхъ поставленной здѣсь на виду у окна витринѣ, уже наполовину наполненной лучшими представителями — и настоящихъ, и хорошихъ imitations — Chantilly, point d’Angleterre, vieux Venise, vieil Alenèon, guipure d’Irland etc.

«Еще нѣсколько такихъ партій и можно будетъ воспользоваться и трехмѣсячнымъ кредитомъ» — думаетъ Лидія Александровна, продолжая записывать въ книгу длинные ряды названій и цифръ подъ диктовку княжны.

Въ тѣхъ магазинахъ, гдѣ всегда покупала Стронина, кредитъ Лидіи Александровны теперь упрочился, благодаря тому, что она, опираясь на деньги, которыя брала у Сарматова, расплачивалась исправно. Но покупки за границей стали для нея уже необходимы, неизбѣжны, и она только о томъ и думаетъ, какъ-бы устроить кредитъ тамъ. Въ Парижѣ она увидала, что этого добиться не трудно, нужно только время и тактъ.

А ей хочется обезпечить себя этимъ кредитомъ, чтобъ не быть зависимой отъ кредита у Сарматова. Какъ-бы тамъ ни было, займы у него ставятъ ее въ нѣсколько ложное положеніе къ знакомому, не имѣющему никакого отношенія ни къ ея мастерской, ни къ ссудамъ подъ проценты. Она могла воспользоваться этой поддержкой, какъ слабый, ищущій выхода, ищущій опоры сильнаго. Но задача въ томъ, чтобъ самому сдѣлаться сильнымъ и отбросить ненужную опору.

Пока Лидія Александровна и княжна заняты записываніемъ фактуръ, въ мастерской уже собрались. Гурьбой съ шумомъ и смѣхомъ вбѣжали ученицы и разсыпались по своимъ столамъ, одна за другой приходили мастерицы, доставали изъ шкафовъ сложенную вчера работу и принимались за свое дѣло.

Между тѣмъ Лидія Александровна, покончивъ съ фактурами, взяла ихъ отъ княжны и заперла въ конторку вмѣстѣ съ книгами. На конторкѣ остается только книга для записи снимаемыхъ мѣрокъ.

— Вѣра, подними шторы и убери свѣчи, — позвала Лидія Александровна дежурную ученицу.

Дѣвочка поспѣшила исполнить приказаніе. Въ окна примѣрочной глянулъ слабый свѣтъ зимняго утра. Теперь Лидія Александровна, перейдя къ другому концу прилавка, отперла и отодвинула дверку устроенаго подъ прилавкомъ шкафа и опять позвала дѣвочку:

— Вѣра, поди сюда. Вынь мнѣ эти куски матеріи.

Дѣвочка стала доставать снизу кусокъ за кускомъ, выкладывая ихъ на прилавокъ. Все это были еще не распечатанныя штуки съ этикетами на обложкѣ. Лидія Александровна смотрѣла на клейма и мѣтки и откладывала куски. Выбравъ что нужно, она велѣла остальное сложить обратно и позвать закройщицу.

Поздоровавшись съ Лизаветой Семеновной, Лидія Александровна указала ей на приготовленные куски матеріи, сказавъ:

— Вотъ вамъ на сегодня.

И онѣ принялись обсуждать кройку.

Княжна тѣмъ временемъ собрала свои бумаги, заперла столъ и тоже подошла къ нимъ.

Когда и эта работа была окончена и дежурная, унесши вслѣдъ за закройщицей матеріи въ мастерскую, вернулась въ примѣрочную, Лидія Александровна сказала ей:

— Ну, теперь зови мнѣ тѣхъ, кому нужно меня видѣть.

— А я пойду пока въ общежитіе, — сказала княжна.

— Хорошо, — отвѣтила ей Лидія Александровна. — Да посмотри, пожалуйста, что имъ готовитъ Агафья къ завтраку, и спроси Евгенію Григорьевну довольны-ли всѣ. Прошлый разъ я пробовала, не понравилось мнѣ кушанье.

«Общежитіемъ» называлась та квартира на дворѣ, гдѣ жили ученицы и нѣкоторыя изъ мастерицъ, кто желалъ. Большіе просторные дортуары съ желѣзными кроватями и приличными постелями; столовая съ нѣсколькими круглыми столами и вѣнскими стульями вокругъ нихъ, приличная сервировка — завтракъ изъ двухъ, обѣдъ изъ трехъ и ужинъ изъ двухъ блюдъ; большая общая гостиная съ мягкой мебелью, съ цвѣтами, не дорогими картинами и нѣсколькими полками книгъ и иллюстрацій; и три совершенно отдѣльныхъ комнаты съ двумя кроватями каждая, — таковъ былъ характеръ общежитія, устроеннаго Лидіей Александровной для своихъ мастерицъ. Всѣмъ хозяйствомъ завѣдывала экономка, почтенная старушка, которую рекомендовала Лидіи Александровнѣ одна изъ старыхъ заказчицъ еще стронинской мастерской. Въ распоряженіи Евгеніи Григорьевны были даны кухарка, судомойка и горничная. Ни ученицы, ни мастерицы никакого участія въ хозяйствѣ не принимали. Внѣ мастерской, онѣ были здѣсь у себя дома, на отдыхѣ.

Экономка же надзирала за маленькими; старшимъ — предоставлялась полная свобода располагать своимъ временемъ внѣ рабочихъ часовъ въ мастерской.

Княжна ушла, а къ Лидіи Александровнѣ въ примѣрочную начали входить одна за другой мастерицы и старшія ученицы, чтобъ показать работу, разрѣшить недоразумѣніе, какъ положить ту или другую трудную складку, попросить на отдѣлку кружевъ, подобрать ленты, пуговицы, сдать оконченную юбку или корсажъ. Въ примѣрочную вкатили нѣсколько манекеновъ и Лидія Александровна, сидя на своемъ мѣстѣ, пропускала мимо себя это дефилэ своей арміи или своихъ «разбойницъ», какъ она ихъ теперь въ шутку называла.

Пробило одиннадцать часовъ, и въ мастерской раздался колокольчикъ: всѣ положили на свой мѣста работу и пошли въ общежитіе завтракать. Только послѣдняя, бывшая у Лидіи Александровны въ примѣрочной мастерица-юбочница нѣсколько замѣшкалась; вмѣстѣ съ дежурной онѣ откатывали и выносили теперь манекены съ новыми платьями за портьеру: примѣрочная должна была быть очищена для пріема постороннихъ.

Лидія Александровна тоже пошла завтракать, вернулась изъ общежитія и княжна.

— Ну что? — спросила Лидія Александровна.

— Да плохо, — отвѣтила княжна, — жалуется Евгенія Григорьевна, что кухарка провизію портитъ, а не готовитъ.

Лидія Александровна поморщилась.

— Что-жъ, надо найти другую, — сказала она.

— Да жаль имъ всѣмъ очень Агафью-то, — объяснила княжна. — Евгенія Григорьевна говоритъ, что баба она очень услужливая, добрая. Молчатъ пока, не жалуются.

— Потому что стѣсняются! — объясняетъ это Лидія Александровна. — Было бы плохо дожидаться, чтобъ начали жаловаться.

Послѣ завтрака обѣ уходятъ въ примѣрочную, куда Катя подаетъ имъ кофе.

Лидія Александровна велитъ позвать къ себѣ Петрову.

Петрова чрезъ три же дня послѣ того, какъ была принята, пожелала жить въ общежитіи, и Лидія Александровна разрѣшила ей это. Въ отдѣльныхъ комнатахъ мѣстъ не было, Петрова согласилась, чтобъ ей поставили кровать въ общемъ дортуарѣ съ ученицами. Она такъ натерпѣлась въ своей «самостоятельной» жизни по угламъ, что это общежитіе представлялось ей раемъ.

— Отчего вы не пришли сказать мнѣ, что кушанье въ общежитіи плохо приготовлено? — обратилась Лидія Александровна къ Петровой, какъ только та вошла въ примѣрочную.

— Что же я вамъ за шпіонка! Я поступила работать, а не наушничать, — нѣсколько вызывающе отвѣчаетъ Петрова.

— Не наушничать, — властнымъ голосомъ обрываетъ ее Лидія Александровна: — а вы сами говорили, что если что нибудь будетъ неисправно, то вы не промолчите. Я на васъ надѣялась.

Петрова немного сконфузилась.

— Это вѣрно, — съ добродушной улыбкой соглашается она: — да на кого жаловаться-то. Вся бѣда въ Агафьѣ, а вѣдь на нее жаловаться значитъ, просить ее уволить. А намъ всѣмъ ее обидѣть жаль…

— Но если она не умѣетъ?

— Нѣтъ она умѣетъ, — продолжаетъ улыбаться Петрова: — будь она немножко поскупѣе, такъ и все бы хорошо было. А то Агафья, по своей добротѣ, ничего не жалѣетъ, душу отдать готова! Соли гдѣ бы, напримѣръ, надо положить щепотку, она посолитъ да потомъ опять: что ужъ тутъ жалѣть-то, надо еще немножко. Уксусу гдѣ бы положить ложку, а она отъ всего сердца положитъ двѣ. Говядина въ печкѣ зажарилась, вынимать бы пора, а она посмотритъ да подумаетъ: ну, что ужъ, Господь съ ней, пусть еще немножко пожарится. Глядишь, вмѣсто жаркого, говяжій сухарь и подастъ. Бѣда съ ея добротой, да и только, — усмѣхнулась Петрова.

Разсмѣялись и Лидія Александровна съ княжной.

— Надо сказать экономкѣ, чтобъ велѣла ей быть поскупѣе, — рѣшила смягчившаяся Лидія Александровна.

— Не доглядитъ, — съ улыбкой махнула рукой Петрова. — Доглядишь-ли за агафьиной добротой!

— Ну, какъ знаете! Вѣдайтесь въ такомъ случаѣ сами, — сказала Лидія Александровна. — Попробуемъ еще развѣ вотъ что: куплю вамъ поваренную книгу, учите вашу добрую Агафью.

И она отпустила Петрову.

Пріемные часы начались. Но въ 12 еще рѣдко кто является изъ заказчицъ; настоящій пріѣздъ начинается съ часу, съ двухъ до половины пятаго. Лидія Александровна отправляется въ мастерскую, княжна вмѣстѣ съ ней. Онѣ обходятъ столы, присматриваются къ тому, какъ кто работаетъ, соображаютъ, кому что можно поручать, кого слѣдуетъ поощрять. Лидія Александровна то погладитъ по головѣ кого-нибудь изъ маленькихъ, то присядетъ на скамейку рядомъ съ неумѣлой ученицей, подзоветъ которую-нибудь изъ лучшихъ старшихъ и заставитъ ее показать какъ надо шить. Сама она иглой владѣетъ плохо: это не ея дѣло, на это нуженъ навыкъ, постоянная практика, которой у нея разумѣется нѣтъ. Она и останавливается около ученицъ не столько съ цѣлью интереса къ ихъ работѣ, сколько, съ цѣлью общенія съ мастерской. Ея знанія и искусство примѣняются не здѣсь, а на сборкѣ платьевъ, на ихъ отдѣлкѣ, утромъ, въ примѣрочной, когда передъ ней дефилируютъ мастерицы, каждая съ своимъ вопросомъ.

Осмотрѣвъ еще приготовленныя къ сегодняшней примѣркѣ платья, онѣ съ княжной уходятъ обратно въ примѣрочную.

Княжна допиваетъ остывшую чашку кофе, Лидія Александровна подходитъ къ зеркалу оправить свой туалетъ. Надѣвая разнообразныя, бьющія въ глава своей эффектностью платья для выѣздовъ, одѣвая такъ же разнообразно, богато и изящно княжну и при выѣздахъ, и дома, Лидія Александровна лишь изрѣдка, собираясь принимать въ назначенный часъ какую-нибудь крупную заказчицу, надѣвала toillette de reception, большею же частію у себя въ мастерской она носила всегда одинъ и тотъ же нарядъ. Это было нѣчто въ родѣ ея мундира, какъ были форменныя блузы у ученицъ ея мастерской. Лидія Александровна на себѣ испытывала вліяніе костюма на настроеніе духа. Она чувствовала, какъ въ ней просыпалась энергія, какъ исчезали куда-то изъ головы всѣ представленія о постороннихъ предметахъ, какъ прибывали, казалось, даже физическія силы, когда она одѣвала свой рабочій костюмъ: простое гладкое платье изъ какой-нибудь дорогой, черной, шелковой матеріи или съ чернымъ же узоромъ, или совсѣмъ гладкое, съ едва замѣтной кружевной отдѣлкой у ворота, и покрытое спереди широкимъ фартукомъ изъ одного цѣльнаго куска нѣжнаго сѣраго сукна безъ всякой отдѣлки. Собранный въ складки сзади и завязанный сѣрымъ шелковымъ шнуркомъ, фартукъ на груди былъ пришпиленъ двумя золотыми пряжками съ крупными брилліантами, нѣкогда серьгами матери Лидіи Александровны.

Оставшись довольна своимъ видомъ, Лидія Александровна подошла теперь къ княжнѣ и обняла ее. У нея явился порывъ выразить этимъ и свое расположеніе къ подругѣ, и свое хорошее настроеніе. Въ самомъ дѣлѣ, все шло прекрасно, и не только сами онѣ были довольны, но видѣли, что и настроеніе всей мастерской не оставляло желать ничего лучшаго.

— Зиночка ты моя дорогая! — говоритъ Лидія Александровна, цѣлуя княжну. — Я право такъ тебя люблю, такъ счастлива, что мы вмѣстѣ! Знаешь, какъ ни пріятно видѣть успѣхъ своего дѣла, а все-таки будь я теперь здѣсь одна, мнѣ было-бы можетъ быть скучно иногда; не съ кѣмъ подѣлиться по душѣ мыслями, не съ кѣмъ отдохнуть на минутку, вотъ какъ теперь.

Княжна безмолвно обнимаетъ Лидію Александровну за талію и онѣ вмѣстѣ подходятъ къ канапэ и садятся рядомъ.

— Знаешь, Зина, мнѣ иногда приходитъ въ голову: что если-бы ты вдругъ вздумала меня оставить, какъ я оставила Стронину, — задумчиво говоритъ Лидія Александровна. — Мнѣ пришлось перенести нѣсколько тяжелыхъ моментовъ въ жизни, это былъ-бы для меня одинъ изъ самыхъ тяжкихъ.

У княжны были свои деньги: пять тысячъ рублей, полученныя ею по раздѣлу за проданное имѣніе, доставшееся ей и еще двумъ братьямъ ея послѣ смерти ихъ отца. Съ этими деньгами княжна и пріѣхала въ Петербургъ искать счастія и съ первой же встрѣчи съ Лидіей Александровной предлагала ихъ ей, если нужно. Но Лидія Александровна не взяла, не желая ни подвергать риску подругу, ни становиться къ ней въ зависимыя отношенія. Иногда только у нея являлись мысли, что съ этими деньгами княжна можетъ пожелать тоже стать независимой отъ нея; вотъ почему она говоритъ ей теперь объ этомъ.

Но княжна закрываетъ Лидіи Александровнѣ ротъ своей маленькой изящной рукой.

— Къ чему ты говоришь эти глупости, — прерываетъ она Лидію Александровну съ легкой тѣнью неудовольствія. — Ты знаешь, что этого не будетъ. Будь логична. Твое пребываніе у Строниной не похоже на мое у тебя. У меня нѣтъ ни твоей подвижности, ни твоихъ талантовъ, и я знаю, что одна я не завоюю такого положенія, какое создала себѣ ты. Мнѣ съ тобой и у тебя легче и лучше.

— Такъ ты мнѣ не измѣнишь? — спросила Лидія Александровна, крѣпко прижимая къ себѣ подругу.

— И не думаю. Я и въ роли эссаула съумѣю взять свою долю выгоды и счастія.

Лидіи Александровнѣ послышалось, что въ передней отпирали двери: вѣроятно уже кто нибудь изъ заказчицъ.

— Постой, — сказала она княжнѣ, прислушиваясь.

— Да, тамъ кто-то пришелъ, — подтвердила княжна.

— Ну, а теперь: сарынь на кичку! — засмѣялась Лидія Александровна, поцѣловала княжну, встала и, еще разъ окинувъ себя взглядомъ въ большомъ трюмо, вышла въ гостиную.

VI.

Изъ передней въ то же время входили туда двѣ дамы: одной на видъ лѣтъ подъ пятьдесятъ, другой что-то неопредѣленное — не то восемнадцать, не то тридцать. Старшая была дородная особа, брюнетка съ румянымъ, здоровымъ лицомъ, грубоватымъ, но не непріятнымъ. Одѣтая съ большой роскошью и достаточнымъ безвкусіемъ, она не оставляла сомнѣнія въ своемъ купеческомъ происхожденіи. Младшая была, напротивъ, худощавая блондинка, очень дурно сложенная съ узкими плечами, съ нѣсколько перекошенной таліей, съ сѣрымъ землистымъ цвѣтомъ лица, немножко угловатая, немножко косившая, одѣтая, какъ молоденькая дѣвушка въ свѣтломъ платьѣ, сшитомъ по послѣдней модѣ, но не шедшемъ ей къ лицу.

«По правдѣ сказать, трудно, чтобы что-нибудь шло ей» — подумала Лидія Александровна, встрѣчая посѣтительницъ любезнымъ поклономъ. Она отнеслась къ нимъ, какъ къ незнакомымъ, хотя отлично знала ихъ: это были вдова умершаго три года тому назадъ извѣстнаго милліонера Ельцова и ея дочь. Мать, получившая въ наслѣдство ¹/₇ мужниныхъ милліоновъ, въ прошлый мясоѣдъ успѣла выйти замужъ за отставного генерала; дочь, не смотря на то, что была единственной наслѣдницей остальныхъ ⁶/₇ все еще оставалась дѣвицей, хотя неутомимо танцовала на всѣхъ балахъ и вечерахъ, гдѣ только было можно. Сколько ей было лѣтъ, достовѣрно никто не зналъ, но шутники разсказывали про нее, что она, начавъ «вытанцовывать» жениха чуть не съ 15 лѣтъ, танцовала до 25; на каждый балъ являлась все въ новыхъ и новыхъ туалетахъ, причемъ съ каждымъ годомъ они становились у нея все роскошнѣе, доходя до брилліантовыхъ украшеній на тренѣ; а съ 25 лѣтъ она снова надѣла простенькое, короткое платьеце подростка и начала танцовать сначала. Теперь этотъ новый періодъ продолжается уже пятый годъ. Бѣдной дѣвушкѣ страшно хотѣлось выйти замужъ. Женихи конечно нашлись-бы, но она была разборчива, и не безъ основанія. Она любила свое богатство, но въ то же время не довѣряла, что посватаются къ ней, а не къ ея деньгамъ, и искала жениха хотя-бы и не молодого, но тоже богатаго. Какъ нарочно, ни одинъ изъ такихъ не дѣлалъ ей предложенія, а тѣ, кого можно-бы посватать, были ей уже очень не по душѣ. Порой въ ней просыпалось сильное желаніе нравиться, и она находила, что бываетъ очень привлекательна. Но затѣмъ это настроеніе смѣнялось неувѣренностью. Она замѣчала въ себѣ эти перемѣны съ перемѣной костюмовъ и потому перепробовала всякіе наряды и всѣхъ извѣстныхъ портнихъ, выбирала себѣ и самое модное, и не модное, и все-таки не могла выйти замужъ. Услыхавъ про Нерамову, она пожелала заказать и у нея.

— Мнѣ модный туалетъ нужно, — начала барышня. — Покажите мнѣ модели.

— Пожалуйста, прошу васъ, — сказала Лидія Александровна, жестомъ руки приглашая ихъ за собой. — Хотя, къ сожалѣнію, у меня въ настоящую минуту нѣтъ ничего, что, какъ мнѣ кажется, могло-бы быть вамъ къ лицу, — добавила она, входя за Ельцовой въ примѣрочную.

Она осталась довольна эффектомъ, который, очевидно, произвела на мать и дочь обстановка этого «разбойничьяго шатра», но, сохраняя спокойно-равнодушный видъ, она подошла къ портьерѣ въ мастерскую и дернувъ шнурокъ, приподняла ее и громко позвала:

— Дѣвочки!

Двѣ дежурныхъ ученицы быстро поднялись съ своихъ мѣстъ и показались у портьеры. Лидія Александровна на секунду задумалась и потомъ сказала имъ:

— Подайте сюда манекены шестой и пятнадцатый.

Но дѣвица Ельцова уже увидала изъ-за портьеры рядъ манекеновъ съ платьями и обратилась къ Лидіи Александровнѣ:

— А развѣ нельзя взглянуть ихъ всѣ?

Лидія Александровна предвидѣла этотъ вопросъ: приказаніе принести манекены было только разсчитаннымъ маневромъ.

— Сдѣлайте одолженіе, если вы потрудитесь взойти сюда, — сказала Лидія Александровна, любившая иногда афишировать свою мастерскую, содержавшуюся въ образцовомъ порядкѣ. Она дернула второй шнурокъ, высоко поднимая портьеру.

Мать Ельцовой, все время державшая себя спокойно, молчаливо, обратила свой взглядъ на мастерскую, не взглянувъ на платья: казалось, общій видъ рабочаго движенія привлекалъ вниманіе бывшей купчихи болѣе самихъ платьевъ.

Барышня обошла ряды манекеновъ и остановилась у одного съ бальнымъ туалетомъ.

— Вотъ, я хочу такое, — сказала она, обращаясь къ Лидіи Александровнѣ: — только это мнѣ и нравится.

Лидія Александровна съ минуту помолчала и потомъ сказала, нѣсколько понижая голосъ:

— Прошу извинить, но этого платья я вамъ сшить не могу.

— Почему-же? — вспыхнула Ельцова.

— Оно вамъ не пойдетъ, — спокойно отвѣтила Лидія Александровна.

— Отчего вы думаете? — протестовала та. — Нѣтъ, оно мнѣ нравится, я носила въ этомъ родѣ и я хочу имѣть такое-же.

— Я попрошу васъ указать мнѣ, что еще вамъ нравится изъ ряда другихъ, — сказала Лидія Александровна.

— Другіе такъ себѣ…

— Однако? Которое еще?

Барышня подумала и указала еще нѣсколько платьевъ.

— Прошу васъ теперь въ примѣрочную, — сказала Лидія Александровна и, выйдя вслѣдъ за нею, она опустила за собой портьеру.

Приглашая дамъ сѣсть, она продолжала:

— Вамъ это вѣроятно покажется страннымъ, что я отказываюсь шить вамъ это платье; но у всякаго свои правила. Мои заключаются въ томъ — не выпускать изъ мастерской туалетовъ не къ лицу моимъ заказчицамъ. Вы у кого шьете теперь?

Барышня назвала мастерскую.

— Слѣдовательно, если вы даже оттуда нашли нужнымъ перейти ко мнѣ, то, вѣроятно, вы желаете имѣть что-нибудь такое, что нравилось-бы и вамъ, и всѣмъ, — убѣдительнымъ тономъ сказала Лидія Александровна. — Такъ не угодно-ли вамъ будетъ поступить такъ, какъ дѣлаютъ многія изъ моихъ кліентокъ: предоставить все на мой выборъ?

— Да какъ-же это, я хочу же знать, что вы мнѣ сошьете? — съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ возразила Ельцова.

— Конечно, — улыбнулась Лидія Александровна: — если вы этого желаете, я могу вамъ приблизительно сказать, что я вамъ сдѣлаю, показать матерію, даже намѣтить фасонъ. Но у меня есть нѣсколько такихъ заказчицъ, которыя, вполнѣ полагаясь на мой вкусъ, не спрашиваютъ меня ни о чемъ. Я ихъ одѣваю: извѣстное число платьевъ къ каждому сезону въ предѣлахъ извѣстной суммы. Ко всѣмъ четыремъ сезонамъ онѣ получаютъ все, что имъ нужно, не считая случайныхъ экстренныхъ заказовъ. И это уже мое дѣло позаботиться, чтобъ всѣ туалеты были модны, интересны, къ лицу и не повторялись въ такомъ же видѣ у другихъ заказчицъ. Я знаю всѣ условія внѣшности этихъ кліентокъ, ихъ общественное положеніе, образъ жизни, ихъ вкусы, и до сихъ поръ такого рода отношенія были только пріятны и для нихъ, и для меня. Онѣ не знаютъ даже и примѣрки: для нихъ приспособлены особые манекены въ ихъ ростъ и фигуру.

— Но какъ же это не видать, что мнѣ шьютъ, — задумалась Ельцова.

— Вѣдь вы не сами выдумываете фасонъ и рисунокъ матеріи? Кто-то навязалъ вамъ извѣстную моду и вы, выбирая, слѣдуете все-таки чьему-то чужому вкусу, — продолжала убѣждать ее Лидія Александровна. — Почему-же вы не хотите послѣдовать моему вкусу, если вы имѣете къ нему довѣріе? Я вамъ предлагаю то, что я считаю наиболѣе удобнымъ для васъ. А если вы все-таки желаете выбирать, я къ вашимъ услугамъ. Но на выбранномъ вашъ вкусъ и мой вкусъ должны сойтись, иначе я не могу принять заказа.

Лидія Александровна начала обсуждать съ Ельцовой фасоны. Княжна при этомъ молча помогала развертывать и свертывать матеріи.

Изъ пріемной дверь пріотворилась и дежурная обратилась къ княжнѣ:

— Ваше сіятельство, пожалуйте сюда.

Лидіей Александровной былъ отданъ приказъ: когда она съ заказчицами въ примѣрочной, не вызывать ее, не мѣшать ей, а, если что нужно, обращаться къ княжнѣ.

Чрезъ нѣсколько минутъ княжна вернулась въ примѣрочную.

— C’est m-me Мудрецова, qui demande àe te dire deux mots, — сказала она Лидіи Александровнѣ, оставаясь у двери въ гостиную.

— Prie la d’entrer, — отвѣтила Лидія Александровна, обращаясь съ извиненіемъ къ Ельцовой и дѣлая шагъ впередъ къ дверямъ.

Княжна, отворивъ дверь, пригласила Мудрецову войти.

Элегантная съ головы до ногъ, Мудрецова казалось внесла съ собой въ примѣрочную струю ключомъ бьющей жизни, сразу оживившей всю комнату.

— Chère Лидія Александровна, — бойко заговорила она, протягивая ей руку: — Я въ пятницу на той недѣлѣ на большомъ вечерѣ: — une soirée littéraire et dansante. Мнѣ нуженъ туалетъ: quelque chose de nouveau, serieux, — сдѣлала она шутливо-серьезную гримаску, глубокомысленно поднявъ палецъ кверху, и сейчасъ-же съ очаровательной улыбкой добавила: — mais tout de même quelque chose de froufroutant.

— C’est entendu.

— Pour vendredi matin.

— Précisément.

— Adieu.

— Jusqu'à vendredi.

Мудрецова, подавъ ей руку, вышла, а Лидія Александровна снова вернулась къ Ельцовой. Но этотъ перерывъ уже нарушилъ у той настроеніе, и она не знала, что и какъ выбрать.

— Мнѣ кажется, что мадамъ Нерамова говоритъ совершенно вѣрно, — сказала ей мать, — на которую сцена съ Мудрецовой и «сіятельство» княжны не остались безъ нѣкотораго вліянія. Положись на мадамъ Нерамову, попробуй. Ну не понравится тебѣ платье, надѣнешь разокъ, другой да и подаришь кому-нибудь. Вѣдь ужъ триста-четыреста рублей не раззорятъ тебя. Вѣдь и такъ-то по два раза больше не надѣваешь, такъ по моему и въ самомъ дѣлѣ хлопотать, выбирать да думать — не стоитъ. Кабы на вѣкъ шить, а то и въ самомъ дѣлѣ все время только на это и уходитъ, что о модахъ думай. Нѣтъ, по моему, такъ это хорошо придумано, что ты ничего не знаешь, а тебя одѣнутъ, какъ надо. Вотъ что: ты какъ знаешь, — обратилась она къ дочери: — а мнѣ сшейте какое-нибудь модное платье, чтобъ къ Пасхѣ дома гостей принимать, — сказала она Лидіи Александровнѣ.

— Въ какую цѣну? — спросила ее Лидія Александровна, внимательно къ ней приглядываясь.

— Ну, хоть рублей въ триста, а то и подороже ничего.

— Позвольте записать вашу фамилію, — обратилась къ ней теперь княжна.

— Генеральша Тюрина, Лиговка, свой домъ.

— Да и мнѣ сшейте тоже, — согласилась и барышня.

Лидія Александровна посмотрѣла на нее и, подумавъ, сказала:

— Сколько платьевъ въ годъ вы шьете?

Ельцовой захотѣлось въ свою очередь пустить ей пыль въ глаза и она немножко прибавила.

— Штукъ тридцать, если не больше, — небрежно бросила она въ отвѣтъ.

— Закажите мнѣ сразу четыре, — сказала Лидія Александровна: — тогда я увѣрена, что вы останетесь ими довольны.

— Не много-ли будетъ? — взглянувъ на дочь, сказала Тюрина, которой не понравилось «навязываніе» лишняго.

— Я предлагаю это для того, чтобъ показать вамъ общій характеръ, который я желала-бы придать вашимъ туалетамъ, — очень любезно заговорила Лидія Александровна, желая загладить непріятное впечатлѣніе: — По одному платью вы не будете въ состояніи судить. Впрочемъ, если которое нибудь вамъ не понравится, вы его не возьмете, и только.

Ельцова подумала и согласилась.

— Въ такомъ случаѣ, я васъ попрошу вотъ что, — сказала Лидія Александровна. — Намъ нужно условиться, когда я могу встрѣтить васъ въ театрѣ, въ какомъ-нибудь концертѣ въ дворянскомъ собраніи и на прогулкѣ на улицѣ.

— Когда? Я право не знаю. Зачѣмъ вамъ это? — спросила барышня.

— Я должна видѣть васъ при разныхъ условіяхъ, при разномъ освѣщеніи, чтобъ судить болѣе опредѣленно, что вамъ будетъ къ лицу. Я видѣла васъ теперь здѣсь въ комнатѣ днемъ. По тому выбору моделей и матерій, который мы сейчасъ дѣлали, я знаю вашъ вкусъ. Мнѣ нужно видѣть еще васъ при другихъ условіяхъ и въ другихъ вашихъ платьяхъ, и тогда я безошибочно сошью вамъ то, что сдѣлаетъ васъ моей вѣрной и постоянной кліенткой.

Ельцовой это понравилось. Никто еще не назначалъ ей такихъ условій. Въ этомъ она увидала залогъ того, что платья будутъ хороши, и теперь уже съ удовольствіемъ уговаривалась съ Лидіей Александровной, когда и гдѣ онѣ увидятся.

— Зина! — кончивъ разговаривать съ Ельцовой, обратилась Лидія Александровна къ княжнѣ: — записывай.

Она попросила Ельцову снять корсажъ, опоясала ея талію по корсету узкой лентой и, взявъ сантиметръ, принялась снимать мѣрку, то охватывая сантиметромъ грудь и талію барышни, то опускаясь на одно колѣно, чтобы опредѣлить длину юбки, и громко, отчетливо произносила, обращаясь къ записывавшей княжнѣ: tour de poitrine… longueur du dos… tour des hanches…

Когда мѣрки были сняты и съ матери и съ дочери, Тюрина пожелала, чтобъ Лидія Александровна сшила ей еще второе платье, простое, «для дому».

Почтенная генеральша ожидала, что Лидія Александровна предложитъ и ей такія-же «свиданія», какъ ея дочери, но та ничего не сказала.

— Только чтобъ къ лицу, — напомнила ей Тюрина.

— Будьте покойны, — отвѣтила Лидія Александровна. — На васъ я безошибочно выберу завтра-же. У васъ вполнѣ опредѣлившаяся фигура и завидный цвѣтъ лица и волосъ.

Къ тому-же Лидія Александровна знала, что у нея только ¹/₇ часть наслѣдства и при этомъ новый мужъ.

Одна за другой заказчицы являлись и уходили; Лидія Александровна показывала матеріи, примѣряла уже заказанныя и сметанныя платья, снимала мѣрки новыхъ. Къ концу она уже была достаточно утомлена и физически отъ возни и присѣданія, и умственно отъ разговоровъ на одну и ту же тему. Пріемъ кончился сегодня позже обыкновеннаго.

VII.

Сарматовъ не забывалъ Лидію Александровну. Онъ посѣщалъ ее, быть можетъ, даже чаще, чѣмъ позволяли приличія и ея отнимаемое у работы время.

Его оперный абонементъ не совпадалъ съ ея днемъ, но за то по субботамъ, въ Михайловскомъ, аккуратно во второмъ антрактѣ, онъ являлся къ ней въ ложу. Многимъ изъ его знакомыхъ это не нравилось, потому что портниху Нерамову они теперь знали уже болѣе или менѣе всѣ и, не смотря ни на какія разсужденія, не хотѣли вполнѣ примириться съ этимъ навязываніемъ имъ должнаго уваженія къ «искусницамъ модныхъ лавокъ». Легче другихъ признали за Лидіей Александровной право гражданства Беркаловы. Нарья Владиміровна скоро забыла о томъ, что Лидія Александровна была когда-то оцѣнена первой, а она послѣдней въ «аркадскомъ» конкурсѣ красавицъ. Хотя между нею и Лидіей Александровной не было почти ничего общаго ни по характеру, ни по складу ума, но дружественныя отношенія Беркаловыхъ съ Сарматовымъ и извѣстная доля свободомыслія въ самомъ Иванѣ Андреевичѣ повліяли, по крайней мѣрѣ, на то, что Марья Владиміровна охотно разговаривала съ Лидіей Александровной при встрѣчахъ, не приглашая ее впрочемъ къ себѣ. Иванъ Андреевичъ отваживался иногда зайти и въ аванложу къ Нерамовой. Но боясь встать въ неловкія отношенія либо къ Лидіи Александровнѣ, либо къ обществу, въ случаѣ болѣе близкаго знакомства, Марья Владиміровна избѣгала заказывать у Лидіи Александровны платья, говоря, что не хочетъ измѣнять своей старой портнихѣ.

Сарматовъ однако при каждомъ удобномъ случаѣ подготовлялъ почву къ тому, чтобъ общество примирилось даже съ его женитьбой на Лидіи Александровнѣ, если-бъ это состоялось.

— Посмотрите, какія чудныя платья вы видите вокругъ, — говорилъ онъ иногда гдѣ-нибудь на балу, обращаясь столько же къ дамамъ, сколько и къ мужчинамъ: — вотъ это и вонъ то, я знаю, шиты у Нерамовой. Ну и какъ же вы не хотите признать, что она художникъ! Все дѣло въ привычкѣ. А вы подумайте: вы видите на выставкѣ портретъ г-на NN, портретъ г-жи NN работы извѣстнаго художника. Вы останавливаетесь передъ ними, любуетесь, критикуете, прославляете художника, говорите о его новой работѣ съ вашими знакомыми, и вамъ и въ голову не придетъ, кто эти неизвѣстные и неинтересные для васъ г-нъ и г-жа NN. А вѣдь сегодняшній балъ тоже своего рода выставка. Завтра, послѣ-завтра, чрезъ недѣлю, вы все еще будете говорить, въ чемъ были одѣты жена сановника такого-то, дочь генерала такого-то, или сестра банкира такого-то. А до женщины, которая была творцомъ этихъ нарядовъ, чье воображеніе создало эти поэмы изъ шелка, бархата и кружевъ, до нея вамъ дѣла нѣтъ… если только не захотите сейчасъ же заказать себѣ у нея что нибудь подобное! А развѣ это справедливо? Вѣдь чтобы создать истинно художественное платье надо много искусства, знанія и таланта. Надо быть чѣмъ-то, а не просто женой, сестрой, дочерью, — повторялъ онъ слова, запечатлѣвшіяся у него въ памяти изъ его разговоровъ съ Лидіей Александровной.

Надъ нимъ смѣялись, считая его внѣ закона, онъ и самъ говорилъ все это въ своемъ обычномъ шутливомъ тонѣ, но эти разговоры дѣлали свое дѣло: извѣстность Лидіи Александровны росла и общество пріучалось смотрѣть на Нерамову, если еще не съ уваженіемъ къ ея профессіи, то, по крайней мѣрѣ, съ терпимостью къ ея знакомству съ Сарматовымъ.

Про Сарматова говорили, что Нерамова одинъ изъ его новыхъ «капризовъ». Эти слухи доходили и до него въ формѣ шутливыхъ намековъ, но онъ зналъ, что это клевета и шутя же опровергалъ ее. Впрочемъ, онъ говорилъ, что если-бъ это было и такъ, то это во всякомъ случаѣ лучшее и самое серьезное изъ его увлеченій.

Теперь онъ уже нашелъ удобный случай спросить Лидію Александровну, отчего не видно ея жениха, и получилъ въ отвѣтъ краткое: «я съ нимъ разошлась, и онъ совсѣмъ уѣхалъ въ Москву».

Сарматовъ не сталъ вызывать ее на объясненіе подробностей разрыва; она никогда не заговаривала объ этомъ сама. Но зато онъ зналъ теперь, что его мечта о женитьбѣ на Лидіи Александровнѣ уже не встрѣчаетъ препятствій со стороны, что этотъ вопросъ можетъ быть разрѣшенъ только между нимъ и ею.

Онъ замѣчалъ, что она ни мало не шокируется его частыми визитами, что она нисколько не стѣсняется тѣмъ, что это можетъ «компрометировать» ее. Но нѣтъ ни тѣни тѣхъ отношеній, которыя приписываетъ имъ молва. Лидія Александровна слишкомъ занята своей мастерской, а онъ уважавшій всегда и въ каждой женщинѣ свободу чувства, уважаетъ ее въ Лидіи Александровнѣ тѣмъ болѣе и тѣмъ болѣе удерживается отъ всякаго свободнаго посягательства на эту свободу.

Но для Лидіи Александровны эта дружба съ Сарматовымъ имѣла и свои маленькія терніи. Ростицкая, не возобновлявшая у нея заказовъ со времени Récamier, нигдѣ не встрѣтившаяся съ тѣхъ поръ Лидіи Александровнѣ, досаждала ей за послѣднее время анонимными письмами грубаго браннаго содержанія. На нее эти письма производили только грустное впечатлѣніе. Ей было досадно за Ростицкую. Она сначала даже сомнѣвалась, ея ли это письма; но нѣкоторые намеки убѣждали ее, что это именно Ростицкая дошла до такого униженія въ припадкѣ ревности и озлобленія. Лидія Александровна и по этимъ письмамъ, и по двумъ, тремъ случайнымъ намекамъ Сарматова догадалась, что онъ окончательно оставилъ Ростицкую. Она, пожалуй, готова была пожалѣть ее, какъ оставленную, но въ то же время она негодовала на танцовщицу, что та въ этихъ письмахъ выражала какую-то свою обиду. Развѣ въ самомъ дѣлѣ Сарматовъ не вправѣ былъ въ извѣстный моментъ оказать ей помощь выдвинуться впередъ и потомъ перестать интересоваться ею? По какому праву она требовала отъ Сарматова такого постоянства и въ любви въ ней, и въ денежной поддержкѣ?

Подъ впечатлѣніемъ этихъ анонимныхъ писемъ Лидія Александровна представляла себѣ иногда и такое положеніе, что Сарматовъ вдругъ перестанетъ давать ей въ долгъ денегъ, и она окажется въ этомъ отношеніи оставленной такъ же, какъ Ростицкая. Будетъ ли она въ чемъ нибудь обвинять его? Никогда. По какому праву?

Зато подъ впечатлѣніемъ тѣхъ же писемъ она тѣмъ настойчивѣе думаетъ какъ бы ей освободиться отъ долга Сарматову. Шагъ за шагомъ она идетъ къ тому, чтобъ замѣстить кредитъ у него кредитомъ у другихъ лицъ на условіяхъ хотя бы и менѣе выгодныхъ, но зато чисто дѣловыхъ, комерческихъ, а не дружескихъ. Ей кажется, что еслибъ она расплатилась теперь съ Сарматовымъ, ея отношенія къ нему стали бы еще лучше, еще сердечнѣе.

И въ то же время у нея нѣтъ-нѣтъ да промелькнетъ иногда мысль, какъ пріятно ей сохранить эти только дружественныя отношенія съ человѣкомъ, отъ котораго у нея былъ ребенокъ, какъ пріятно сознавать, что и впредь эти отношенія должны остаться только такими же, не смотря на то, что она теперь совершенно чужда всякой pruderie, несмотря на то, что теперь, при частыхъ встрѣчахъ съ нимъ, въ ней иногда просыпается женщина, и она смотритъ на Сарматова, какъ на мужчину, и онъ не внушаетъ ей прежняго отвращенія. Напротивъ, его мужественная фигура кажется ей привлекательной, его спокойно-благовоспитанныя манеры заставляютъ ее иногда невольно вспоминать порывистаго, порой даже нѣсколько вульгарнаго Елкина и дѣлать невыгодныя для Елочки сравненія.

Но она должна Сарматову — и этого одного достаточно, чтобъ оградить ее отъ всякой мысли о возможности болѣе близкихъ отношеній съ нимъ. Но между нимъ и ей есть еще умершій ребенокъ — и этой тайны достаточно, чтобъ заставить Лидію Александровну отгонять отъ себя мысль о возможности сближенія съ Сарматовымъ даже въ тѣ минуты, когда она съ увѣренностью думаетъ о томъ, что въ недалекомъ будущемъ она перестанетъ быть его должницей.

---

На второй недѣлѣ Великаго поста Сарматовъ обѣдалъ у Лидіи Александровны. Онъ бывалъ у нея за обѣдомъ уже не въ первый разъ: она безъ церемоніи всегда говорила ему, что это время наиболѣе удобное, чтобъ принимать запросто добрыхъ друзей, и Сарматовъ, измѣняя своему обычному обѣденному часу, пріѣзжалъ къ Лидіи Александровнѣ чаще всего около половины пятаго. Послѣ обѣда онъ обыкновенно уѣзжалъ, а Лидія Александровна отправлялась въ мастерскую или занималась своими счетами и корреспонденціей.

Но сегодня время болѣе свободное, Лидія Александровна рада «поничевокать», какъ она научилась теперь говорить у своихъ мастерицъ, и не отпускаетъ Сарматова.

Едва они переходятъ послѣ обѣда изъ столовой въ гостиную, какъ княжна начинаетъ прощаться съ Сарматовымъ: она отправляется навѣстить больную знакомую.

Лидія Александровна и Сарматовъ остаются вдвоемъ.

Разговоръ сначала не вяжется, но имъ любо сидѣть и такъ, перекидываясь вялыми, короткими, ничего не значущими фразами: они друзья, они хорошо знаютъ другъ друга, имъ пріятно спокойно ждать, что можетъ быть вдругъ у кого-нибудь изъ нихъ блеснетъ яркая, какъ искра, мысль и зажжетъ всегда готовый горючій матеріалъ для разговора.

Лидія Александровна разсказываетъ между прочимъ Сарматову, что она вчера отправила Натальѣ Михайловнѣ въ Одессу три платья, сшитыя по ея заказу.

— Наталья Михайловна теперь погибла для Петербурга, — улыбнулся Сарматовъ: — недавно я тоже получилъ отъ нея письмо: она въ восторгѣ отъ своихъ успѣховъ въ провинціи..

— И знаете, мнѣ теперь иногда не достаетъ ея, — сказала Лидія Александровна, и потомъ, улыбнувшись, добавила: — я думаю и вамъ тоже?

— Конечно, — нѣсколько смутившись отвѣтилъ Сарматовъ: — съ ней связанъ рядъ воспоминаній…

— Зато остался Митя, порученный, кажется, отчасти вашему попеченію, — прервала его Лидія Александровна, чтобы вывести изъ затруднительнаго положенія, въ которое поставилъ его ея злой вопросъ. — Кстати о Митѣ: онъ иногда заходитъ ко мнѣ по воскресеньямъ съ визитомъ; я, конечно, по старой памяти, рада видѣть въ лицѣ его сына Натальи Михайловны, но иногда онъ держитъ себя со мной, и въ особенности съ Зиной, болѣе развязно, чѣмъ это было-бы намъ желательно. Еслибъ вы могли при случаѣ дать ему понять…

— Непремѣнно, — отвѣтилъ Сарматовъ съ серьезнымъ видомъ. — А чтобы это вышло удобно, я постараюсь въ одно изъ воскресеній встрѣтиться здѣсь съ нимъ у васъ, у меня будутъ тогда основанія для личныхъ замѣчаній.

Нажаловавшись на Митю, Лидія Александровна хотѣла за одно нажаловаться ему и на Ростицкую: сегодня утромъ ей опять подали городское письмо, анонимное — конечно отъ Ростицкой.

Лидія Александровна на минуту задумалась: сказать или нѣтъ?

«Разумѣется, нѣтъ» — рѣшила она.

Но ей хотѣлось все-таки съ увѣренностью знать, въ какихъ отношеніяхъ теперь Сарматовъ къ Ростицкой, и она позволила себѣ сдѣлать въ скромной формѣ вопросъ:

— А что ваша Ростицкая? Я не бываю въ балетѣ, не слѣжу…

Сарматовъ опять нѣсколько смутился, какъ и при намекѣ на Караулову. Именно сегодня эти вопросы ему непріятны.

— Я тоже. Я отъ многаго… прежняго… отсталъ въ послѣднее время. А у Ростицкой я не бывалъ съ тѣхъ поръ, какъ вернулся изъ-за границы, — отвѣтилъ онъ умышленно равнодушнымъ тономъ.

Онъ хотѣлъ прибавить, что Ростицкая, узнавъ о его возвращеніи изъ Парижа, бомбардировала его нѣкоторое время письмами, пріѣзжала даже къ нему сама, когда его не было дома; но онъ при всемъ своемъ культѣ женщины, еще болѣе цѣнилъ культъ свободы и считая, что за нимъ нѣтъ никакого матеріальнаго или нравственнаго долга Ростицкой, оставилъ безъ вниманія ея нѣсколько грубо выраженное желаніе владѣть его особой и карманомъ. Онъ хотѣлъ было все это сказать Лидіи Александровнѣ, но нашелъ, что ей совсѣмъ не нужно знать этихъ подробностей.

Послѣ нѣсколькихъ минутъ обоюднаго молчанія, Сарматовъ какъ-бы почувствовалъ, что моментъ благопріятенъ, посмотрѣлъ на Лидію Александровну задумчивымъ и ласковымъ взглядомъ и тихо произнесъ, отвѣчая незамѣтно для самого себя на промелькнувшія сейчасъ въ его головѣ мысли:

— Однимъ я обязанъ Ростицкой — встрѣчей и возобновленіемъ дружескихъ отношеній съ вами.

И опять, помолчавъ нѣсколько секундъ, онъ произнесъ:

— Лидія Александровна, вотъ уже болѣе двухъ лѣтъ, какъ вы протянули мнѣ руку въ знакъ примиренія… предавъ забвенію прошлое… Позвольте поговорить по душѣ.

Лидія Александровна потупила голову и ничего не сказала.

— Вы молчите, — сказалъ Сарматовъ съ легкимъ волненіемъ. — Вы знаете, какъ я дорожу вашимъ теперешнимъ расположеніемъ ко мнѣ, и если въ моей просьбѣ поговорить по душѣ вамъ показалось что-нибудь непріятное, простите, я не буду продолжать о томъ, что хотѣлъ сказать.

— Говорите, — тихо произнесла Лидія Александровна.

— Я начну мою рѣчь съ самаго важнаго, что въ ней можетъ быть: хотите быть моей женой? — просто, задушевно спросилъ онъ.

Лидія Александровна подняла глаза и долго смотрѣла въ глаза Сарматову. Онъ не опускалъ взгляда, и могъ теперь видѣть по выраженію ея лица, что это предложеніе пріятно Лидіи Александровнѣ, хотя въ то же время онъ видѣлъ, что она не торопится отвѣтить «да». Но незамѣтно у нея и раздумья, сомнѣнія, неожиданности. Она молчитъ, но уже какъ будто знаетъ, что отвѣтить, и только почему-то не хочетъ сразу высказаться. Мучительное безпокойство, обидное неудовольствіе овладѣваетъ имъ.

— Если я скажу вамъ «нѣтъ», этотъ отвѣтъ не удовлетворитъ ни васъ, ни меня, — начала, наконецъ, Лидія Александровна послѣ минутнаго молчанія: — но я не могу сказать вамъ и «да», потому что… потому что не могу.

Она улыбнулась.

— Я рѣшился сдѣлать вамъ это предложеніе, — заговорилъ Сарматовъ: — зная отъ васъ же, что вы болѣе ничѣмъ не связаны съ вашимъ женихомъ. Можетъ быть…

— Женихъ мой… бывшій… тутъ не причемъ, — прервала его Лидія Александровна. У нея чуть-чуть не сорвались слова: «если хотите». Подумавъ, она продолжала: — наши отношенія съ вами кажутся мнѣ настолько… сложными… что ваше предложеніе теперь… только еще болѣе усложняетъ ихъ.

— Чѣмъ-же? — съ недоумѣніемъ спросилъ Сарматовъ.

— Начать съ того, что я дала себѣ слово никогда не выходить замужъ, — отвѣтила Лидія Александровна твердо, увѣренно смотря ему прямо въ лицо.

На это у него было возраженіе, повидимому, всегда готовое.

— Всякое данное «на будущее время» слово обусловливается обстоятельствами, вызвавшими его, и ими только держится, — сказалъ онъ съ любезной улыбкой. — Если эти обстоятельства видоизмѣняются, разумный человѣкъ не долженъ упорствовать на данномъ при другихъ обстоятельствахъ словѣ.

— Вы безнравственный софистъ, — улыбаясь же, отвѣтила ему на это Лидія Александровна.

— Не лестная аттестація для человѣка, только что предложившаго вамъ руку и сердце, — усмѣхнулся въ свою очередь Сарматовъ, и шутливо продолжалъ: — но я не принимаю ея по своему адресу, а только по адресу невѣрно понятой вами мысли: я хотѣлъ сказать, что нельзя упорствовать на данномъ вами себѣ словѣ, когда… когда мнѣ такъ хотѣлось-бы, чтобъ вы ему измѣнили!

— Однако мы съ вами опять, по обыкновенію, свели нашъ разговоръ на «вопросы», — дружескимъ тономъ сказала Лидія Александровна: — оставимъ это, будемъ просты и сердечны. Я очень цѣню ваше вниманіе. Оно льститъ моему самолюбію и радуетъ меня, какъ выраженіе вашего расположенія. Я не произношу слово «любовь» — мы вѣдь съ вами не признаемъ ея. Право-же я очень рада… если хотите, я счастлива!..

Сарматовъ посмотрѣлъ на ея сіявшее удовольствіемъ лицо; это настроеніе передалось и ему, и выраженіе его лица становилось радостнѣе, привлекательнѣе.

— Но, — такъ-же тепло, такъ-же сердечно продолжала Лидія Александровна: — не будемъ отравлять нашего взаимнаго расположенія… Вы поймете, Егоръ Дмитріевичъ, что если я дала себѣ слово не выходить замужъ, то надо, чтобъ случилось что нибудь особенное, надо мнѣ много передумать, чтобъ измѣнить свое рѣшеніе. Хотя-бы и для васъ.

— Позвольте мнѣ въ такомъ случаѣ считать себя все-таки вашимъ женихомъ до тѣхъ поръ, пока вы не надумаете назвать меня вашимъ мужемъ, — сказалъ Сарматовъ.

— О, это отъ всего сердца! — отвѣтила Лидія Александровна, выпрямляясь на креслѣ и протягивая ему руку.

Сарматовъ привсталъ съ кресла и, крѣпко пожавъ протянутую ему руку, поцѣловалъ ее.

— Но это остается между нами, — сказала Лидія Александровна, снова откидываясь на спинку кресла и принимая прежнюю позу.

— До тѣхъ поръ, пока вы пожелаете, — покорно наклоняя голову, отвѣтилъ Сарматовъ.

На томъ мѣстѣ руки, гдѣ Сарматовъ, цѣлуя ее, прикоснулся своими большими усами, Лидія Александровна почувствовала теперь непріятное ощущеніе, но воздержалась отъ того, чтобъ потереть это мѣсто, и непріятное ощущеніе прошло само собой.

— Во всякомъ случаѣ теперь между нами заключенъ, хотя и тайный, но болѣе тѣсный союзъ, и вы не повѣрите, какъ я счастливъ, — заговорилъ опять Сарматовъ въ нѣсколько восторженномъ тонѣ. — Я перестану теперь испытывать то грустное чувство одиночества, которое угнетало меня въ послѣднее время, А пріѣзжая къ вамъ, я буду увѣренъ, что я не надоѣдаю вамъ, что меня здѣсь встрѣтятъ не какъ чужого, что я могу дѣлиться съ вами моими мыслями уже безъ всякой оглядки.

— Чтобъ еще крѣпче укрѣпить наше единомысліе, — сказала, желая приласкать его, Лидія Александровна.

— Да… Оно насъ сблизило, оно послужитъ прочной связью между нами, но… — началъ было Сарматовъ и остановился.

— Развѣ но?-- удивилась она.

— Однимъ единомысліемъ не исчерпывается любовь, — подчеркнувъ послѣднее слово, сказалъ Сарматовъ.

— А я еще такъ недавно пришла было къ убѣжденію, что вы правы, что любовь — это только единомысліе, — въ раздумьи произнесла Лидія Александровна.

Я не отвергаю этого! — живо подхватилъ Сарматовъ. — Но все живое не застываетъ въ одной формѣ. Съ тѣхъ поръ, какъ я говорилъ вамъ про единомысліе, я жилъ, моя мысль жила, и въ послѣднее время я уже нѣсколько иначе представляю себѣ живую любовь.

Лидія Александровна вопросительно посмотрѣла на него.

— Единомысліе есть нѣчто опредѣлившееся, хотя и способное къ органическому росту — простите, — извинился онъ за тяжеловѣсный терминъ и продолжалъ: — любовь-же все-таки есть нѣчто неопредѣленное… И теперь для меня любовь — это — исканіе потеряннаго рая.

Красивое, хотя и туманное выраженіе произвело на Лидію Александровну впечатлѣніе чего-то не серьезнаго, но во всякомъ случаѣ пріятнаго; по лицу ея пробѣжалъ свѣтлый лучъ удовольствія.

— Дайте мнѣ вашу руку, Лидія Александровна и пойдемте вмѣстѣ по этому пути къ потерянному раю, — продолжалъ Сарматотовъ, впадая въ немножко мечтательное настроеніе. — Еслибъ вы знали, какъ мнѣ хочется видѣть васъ у себя, хозяйкой моего дома, женой, опорой, матерью будущей семьи!..

Лидія Александровна почувствовала, какъ при послѣднихъ словахъ Сарматова сердце ея сжалось. Но она не выдала себя. Только лицо ея стало серьезнѣе, что Сарматовъ приписалъ съ своей стороны ея серьезному взгляду на ту картину будущей семейной жизни, которую онъ ей представилъ.

— Хорошо, Егоръ Дмитріевичъ, — произнесла она: — нашъ тайный союзъ заключенъ. И, если мы оба выдержимъ испытаніе…

— Какое испытаніе, Лидія Александровна? — спросилъ Сарматовъ, и во взглядѣ его выразилась готовность на всякое.

— Я должна увѣриться, что вы ни при какихъ условіяхъ не откажетесь отъ сдѣланнаго вами предложенія…

— Будьте увѣренны…

— Вы должны узнать меня всю, какая я есть, а это можетъ сдѣлать только время, — продолжала она, не давая прерывать себя. — Вы должны уважать мое право самостоятельно мыслить и дѣйствовать.

— Если я за что особенно люблю васъ, — сказалъ ей на это Сарматовъ: — такъ именно за то, что вижу въ васъ женщину, доросшую до права на самостоятельность. Не мнѣ главенствовать надъ вами!

— Посмотримъ, — улыбнулась Лидія Александровна. — Во всякомъ случаѣ вы должны знать, что я не одинока, что у меня вонъ тамъ, за этой стѣной, моя семья, — тономъ серьезнаго договора сказала она. — Вы должны полюбить ее. Если я отдамъ часть моего сердца вамъ, вы отдайте часть вашего сердца моему дѣлу, моимъ задачамъ.

— Развѣ можно говорить объ этомъ! — воскликнулъ Сарматовъ: — это разумѣется само собой.

Сарматовъ просидѣлъ у Лидіи Александровны до вечерняго чаю. Они говорили потомъ только о вещахъ совершенно постороннихъ, но уже въ томъ тонѣ людей, любящихъ другъ друга, который придавалъ каждому слову свой особенный отпечатокъ.

Счастливый, Сарматовъ уѣхалъ, давая ей покой, но унося въ душѣ радостную увѣренность, что съ его уходомъ его образъ и мысли возстанутъ въ ея воображеніи точно такъ же, какъ она сама, невидимая для другихъ, сопутствуетъ ему теперь среди чужой толпы, среди шумной жизни улицы, одна только зримая его устремленному внутрь себя взору.

VIII.

Дѣвица Ельцова выходитъ послѣ Пасхи замужъ! Только объ этомъ и разговоровъ въ купеческихъ гостиныхъ Александро-Невской части и Васильевскаго острова. Нотаріусъ, и очень состоятельный, вдовецъ, съ ребенкомъ, но видный мужчина — женихъ хоть куда. И, говорятъ, успѣлъ уже очень полюбить свою невѣсту. И всему виной оказывается Нерамова. Съ тѣхъ поръ, какъ она сшила Сашенькѣ Ельцовой нѣсколько платьевъ, превративъ Сашеньку въ Александру Гавриловну, Ельцова стала положительно неузнаваема! Она измѣнилась не только благодаря костюму, но измѣнилось и выраженіе ея лица. Она пріобрѣла сама довѣріе къ своей внѣшности, она не сомнѣвалась теперь, что на ней женятся не изъ-за однихъ только денегъ. И эта увѣренность отразилась добротой въ ея глазахъ, радостью въ ея улыбкѣ, спокойной смѣлостью въ ея движеніяхъ, сгладила всѣ прежнія шероховатости, и показала Ельцову въ новомъ свѣтѣ. Многіе изъ ея прежнихъ жениховъ, плѣнявшіеся ея милліонами, но колебавшіеся сдѣлать ей предложеніе, находя ее хотя не глупой, но слишкомъ некрасивой, теперь находятъ, что она вовсе не такъ дурна. «Все это скверныя портнихи одѣвали ее не къ лицу!» — хоромъ твердятъ про Ельцову всѣ старыя дѣвы и ихъ маменьки. — «Посмотрите, что стало изъ нея теперь! Честь и слава Нерамовой — вотъ это портниха!»

А въ мірѣ болѣе элегантномъ про Нерамову говорили: c’est une royauté etablie.

И у Лидіи Александровны отбою нѣтъ отъ заказовъ, и она, и княжна изнемогаютъ подъ бременемъ всѣхъ этихъ разговоровъ съ заказчицами и головоломныхъ соображеній о сотнѣ самыхъ разнообразныхъ туалетовъ. Лидія Александровна и сама не ожидала, что ей такъ скоро нужно будетъ пополнить весь комплектъ до 50 человѣкъ, а теперь уже у нея работы на всѣхъ до весны и на весну. Одно приданое Ельцовой дастъ ей чистый заработокъ въ нѣсколько тысячъ.

Но въ самый разгаръ шедшей стройнымъ ходомъ работы поднялся опять непріятный вопросъ о кухаркѣ въ общежитіи. «Доброта» Агаѳьи стала, наконецъ, совсѣмъ невыносимой, и нѣкоторыя изъ вновь поступившихъ громко выражали свое неудовольствіе. Лидія Александровна разсердилась и на экономку, что та довела до этого, и на самое себя, что, занятая мастерской, забыла объ Агаѳьѣ, и на мастерицъ, что онѣ такъ долго молчали. Агаѳья была тотчасъ уволена, нанята другая съ рекомендаціями и аттестатами. Лидія Александровна кстати вспомнила опять, что она только прособиралась купить поваренную книгу. Нужна ли эта книга, или уже будетъ не нужна, все равно, «Подарокъ молодымъ хозяйкамъ» былъ теперь, наконецъ, купленъ.

При своемъ большомъ иногда чисто физическомъ трудѣ, Лидія Александровна въ послѣднее время обращала особенное вниманіе на обиліе и разнообразіе ея собственнаго стола, и еще на Караванной смѣнила прежнюю Катерину на кухарку за повара, отлично готовившую. Сегодня, послѣ хорошаго обѣда, Лидія Александровна, по своему обыкновенію, велѣла подать себѣ въ примѣрочную кофе и сѣла къ топившемуся камину «поничевокать» въ одиночествѣ. Княжны не было: она поѣхала къ нѣсколькимъ заказчицамъ сдать платья и подать счета. На грудѣ тюковъ только что присланныхъ изъ разныхъ магазиновъ матерій лежала и купленная новая поваренная книга. Лидія Александровна увидала ее, встала, подошла, развернула бумагу, посмотрѣла на коленкоровый съ золотымъ тисненіемъ рыночный переплетъ и, вернувшись на свое мѣсто, принялась перелистывать «Подарокъ».

Просматривая листъ за листомъ, она доходитъ до отдѣла «Кушанья для служителей». Уже самое названіе производитъ на Лидію Александровну впечатлѣніе какой-то mesquinerie. Она читаетъ: «если для господскаго стола приготовляется на второе блюдо солонина, то сварить ее до половины готовности, попробовать, если солона, слить бульонъ и налить свѣжею горячею водою. На слитомъ-же бульонѣ сварить прислугѣ щи, во щи положить разварную говядину, оставшуюся отъ бульона, приготовленнаго для господъ».

Лидія Александровна опускаетъ книгу, потомъ, подъ впечатлѣніемъ все болѣе и болѣе охватывающаго ее какого-то безотчетнаго раздраженія, она машинально вырываетъ изъ книги эту страницу и бросаетъ книгу въ сторону. Задумавшись, она складываетъ эту страницу вдвое и медленно разрываетъ ее; потомъ опять разрываетъ на двое, еще и еще — тихонько, по мѣрѣ того, какъ бѣгутъ ея мысли, разъ за разомъ на мелкіе клочки.

И думается ей, какъ странно сложилась жизнь, что одному — все, что есть самаго лучшаго, другому — слитой бульонъ отъ солонины и говядина, оставшаяся отъ господскаго супа. У нея этого нѣтъ… и не будетъ. Но такъ вездѣ… такъ ведется…

Она чувствуетъ, какъ въ душѣ ея поднимаются непримиримыя противорѣчія. Она отлично понимаетъ, что она не можетъ давать мастерицамъ такой-же обѣдъ, какой подается ей и княжнѣ: никакія грабительскія цѣны мастерской не выдержатъ такихъ расходовъ. Наконецъ, если уравнять себя съ ними въ этомъ отношеніи то отчего-же не уравнять и во всемъ остальномъ: и въ помѣщеніи, и въ нарядахъ, и въ удовольствіяхъ. Оставалось-бы, если искать справедливости… нѣтъ, не справедливости, а уравненія всѣхъ подъ одно, — оставалось-бы самой не позволять себѣ ничего болѣе того, что дается всѣмъ остальнымъ. Но развѣ это возможно? Если у нея есть лошади, абонементъ въ театрѣ, изысканный обѣдъ, вся эта обстановка, все это не у нея лично, а у этого дѣла, которое называется: «Нерамова, портниха, пріемъ отъ 12 до 4-хъ», дѣло, которое даетъ ей возможность пользоваться всѣмъ этимъ, и кормить этихъ 50 человѣкъ, такъ, какъ это возможно. Если же она будетъ сокращать себя — и во имя чего? во имя голаго принципа равенства развѣ, и только? — изсякнетъ и ея фантазія, и ея энергія, и все то, чѣмъ движется ея дѣло, и она только имъ же всѣмъ сдѣлаетъ хуже.

Но она не можетъ и расходовать безъ разсчета. У нея сейчасъ лежитъ нѣсколько тысячъ на текущемъ счетѣ въ банкѣ; но не можетъ-же она бросить ихъ на конфекты для ученицъ, на билеты въ театръ для нихъ, на катанье ихъ на тройкахъ. Нельзя начать и распредѣленіе чистой прибыли между ними, какъ она рѣшила сдѣлать это потомъ, когда мастерская будетъ существовать сама собой, безъ кредита у Сарматова.

«Теперь прежде всего разсчитаться съ нимъ!» — думаетъ Лидія Александровна. — "Положимъ Сарматовъ въ этихъ деньгахъ не нуждается, положимъ ей стоитъ сказать Сарматову слово, и сарматовскіе капиталы къ ея услугамъ. Но, нѣтъ, цѣной своей личности, цѣной своей свободы и цѣной свободы своей души она не хочетъ пріобрѣтать никакихъ жизненныхъ благъ ни себѣ, ни другимъ. Было-бы смѣшно явиться благодѣтельницей своихъ мастерицъ, вынимая дружескими просьбами деньги изъ кармана Сарматова. Такъ благодѣтельствовать онъ можетъ и безъ нея. Нѣтъ, надо выработать, создать своимъ трудомъ что-нибудь, не существовавшее въ обращеніи у другихъ, и это отдать! А собрать съ другихъ то, что уже сдѣлано другими — это ложь!

Нѣтъ, она не позволитъ теперь ничего лишняго ни себѣ, ни мастерицамъ; она будетъ просто скупа, пока не освободится отъ долга Сарматову. «Если я требовала отъ Елкина, чтобъ онъ прежде свадьбы излечился отъ своей болѣзни — ревности» — думаетъ она — «я должна требовать отъ себя прежде всего разсчитаться съ Егоромъ Дмитріевичемъ. Единомысліе должно быть независимо!»

Лидіи Александровнѣ вспоминается, что, уплативъ Строниной, отсроченную ею тысячу рублей, она не уплатила Сарматову трехъ тысячъ по векселю, занятыхъ при покупкѣ мастерской, не говоря уже о другихъ суммахъ, взятыхъ послѣ по открытому ей у Сарматова «текущему счету» безсрочно. Однако она могла уплатить. Въ февралѣ деньги у нея были — такая сумма у нея теперь всегда наберется въ случаѣ надобности — но она отсрочила этотъ платежъ до мая, чтобъ ничѣмъ не стѣснять себя въ разсчетахъ за товары весенняго сезона.

«Слава Богу, въ маѣ эта первая уплата будетъ сдѣлана» — думаетъ она, соображая предстоящіе расходы и полученія.

Лидіи Александровнѣ надоѣли лежавшія у нея на колѣняхъ клочки разорванной страницы «Подарка молодымъ хозяйкамъ»; она собрала ихъ, встала, подошла къ камину и бросила ихъ туда; бумажки вспыхнули яркимъ пламенемъ на горячихъ угольяхъ.

И вмѣстѣ съ ними вспыхнула въ памяти вся сцена сожженія сторублевки на пикникѣ въ Аркадіи.

«Какъ это было давно!.. Сколько пережито съ тѣхъ поръ…» — думаетъ Лидія Александровна, возвращаясь на свое мѣсто и снова раскидываясь на софѣ.

Она не анализируетъ своего чувства, подтолкнувшаго ее тогда на это аутодафэ; но у нея является теперь какое-то смутное сознаніе, что и тогдашнее сожженіе, какъ и теперешнее вырываніе листа изъ книги, это былъ одинъ и тотъ же порывъ. Она замѣчаетъ только, что теперь у нея уже не бросается въ лицо краска стыда при воспоминаніи объ этомъ случаѣ. Эта выходка кажется ей даже какъ будто естественной въ извѣстный моментъ. Какъ соотвѣтствующее обстоятельствамъ, неловкое выраженіе все-таки хорошаго душевнаго порыва, она находитъ ее, по меньшей мѣрѣ, извинительной. Она уже научилась теперь tout comprendre въ своихъ дѣйствіяхъ и душевныхъ движеніяхъ, и большой наивный ужасъ предъ маленькими наивными глупостями уже несвойственъ ей.

И опять цѣлый рядъ воспоминаній о пережитомъ, перечувствованномъ, передуманномъ, не ожидавшемся и случившемся, задуманномъ, обѣщанномъ и неисполненномъ, проносится въ мысляхъ Лидіи Александровны, пока она продолжаетъ сидѣть одна въ примѣрочной, всматриваясь въ подернувшіеся пепломъ дотлѣвающіе угли камина и прислушиваясь къ тишинѣ опустѣвшей на два часа мастерской.

Что достигнуто?.. Многое. Если она еще не совсѣмъ твердо стоитъ на той почвѣ, которая у нея подъ ногами, все равно, она уже съ увѣренностью глядитъ на будущее. То, о чемъ она когда-то мечтала въ первыя недѣли послѣ своего пріѣзда въ Петербургъ, осуществлено. Толпа уже идетъ за ней.

Что сдѣлано?.. Она хотѣла быть матерью всѣмъ, не имѣющимъ матери. И что же? Объ этомъ не вспоминается. Это отошло куда-то на второй планъ, выдвинувъ другія заботы. Но забыто-ли это, измѣнила-ли она этому?

Нѣтъ, она ничего не забыла, ничему не измѣнила, но неужели нужно отравлять себѣ жизнь гнетомъ этихъ напоминаній?..

«Нельзя распускаться, нельзя жить одними добрыми желаніями», — разсуждаетъ она. — «Всему должна быть мѣра, а больше всего мѣра добротѣ и мѣра дисциплинѣ. А то вѣдь, какъ кухарка Агаѳья: по добротѣ не пожалѣешь соли и пересолишь, по добротѣ можно и перепечь и пережарить».

Она перебираетъ въ памяти все, что служило ей когда-то «толчками» въ жизни. И она почти готова упрекнуть себя за то, что совсѣмъ забыла даже Колю, который когда-то пробудилъ въ ней материнское чувство. Но что значитъ забыла? Коля въ эти годы подросъ, теперь уже онъ не носитъ больше товаровъ изъ магазина, теперь онъ тамъ же получилъ другое мѣсто, на жалованьи. Что же ей? Посылать ему конфетку? Посылать ему денегъ? Или взять его къ себѣ… на службу?.. Почему?.. Только потому, что онъ напомнилъ ей ея собственнаго Колю?

«Ахъ, это опять все то же»! — въ раздраженіи думаетъ Лидія Александровна. — «Это эгоизмъ, прикрытый не столько благороднымъ, сколько благовиднымъ сентиментомъ»!

Да, если такъ смотрѣть на вещи, то ее можно упрекнуть и еще кое въ чемъ. Она забыла и Груздевыхъ, а Жукова такъ перестала и кланяться ей!

Лидіи Александровнѣ вспоминается, какъ тепло ей было у Груздевыхъ въ тѣ трудныя минуты, которыя она переживала, не находя себѣ опоры среди холодныхъ волнъ чужого ей тогда Петербурга. Она была чужая для Груздевыхъ, они отнеслись къ ней тепло, какъ къ родной. А теперь?.. Саша убита… Смирновъ въ ссылкѣ… Не только Дубовская, но и нѣсколько другихъ заказчицъ одна за другой ушли изъ магазина, гдѣ Жукова надоѣла имъ своими черезъ-чуръ развязными манерами.

Лидія Александровна чувствуетъ, что ей тяжело вспоминать все это, но развѣ она виновата тутъ въ чемъ-нибудь. Приди къ ней Груздева или Жукова съ какой-нибудь просьбой, она охотно поможетъ имъ. Но если теперь она забыла о нихъ, если она даже не знаетъ гдѣ и живутъ Груздевы, такъ что-же изъ этого? Что общаго между ней и ими? Неужели надо думать только о своихъ близкихъ или тѣхъ, кому мы почему-нибудь должны быть благодарны. Ближніе вѣдь всѣ безъ различія. Если къ ней, чужой, тепло отнеслись Груздевы, она и сама такъ же тепло относится ко всякому чужому, кто въ ту или другую минуту становится близкимъ ей.

«Нѣтъ, отъ того-то и тяжело людямъ жить на свѣтѣ, что всѣ берегутъ свое душевное тепло все для какихъ-то своихъ близкихъ. Въ этомъ вся ложь нашей жизни!» — рѣшаетъ Лидія Александровна.

Если надо помогать своимъ, если запасъ своихъ силъ и средствъ надо беречь для близкихъ или имѣющихъ право на благодарность… или для тѣхъ, отъ кого ожидаютъ вознагражденія въ видѣ благодарности… такъ ей’всего ближе было-бы теперь заботиться о помощи отцу. А она до сихъ поръ ничѣмъ не помогла ему. Ихъ взаимныя отношенія ограничиваются теперь письмами, изрѣдка. Отецъ знаетъ, что у нея своя мастерская, она знаетъ, что у отца дѣла по прежнему плохи и что онъ держится все еще «святымъ духомъ» на правахъ владѣльца нѣсколькихъ сотъ десятинъ, будучи долженъ кругомъ всѣмъ и каждому, каждую минуту дрожа за то, что его выселятъ; и теперь уже въ своихъ письмахъ онъ говоритъ не о сближеніи съ народомъ, а о возстановленіи крѣпостного права. Онъ уже иногда сообщалъ теперь Лидіи Александровнѣ, что его Гриша, Саша и Маша подростаютъ. Въ одну изъ критическихъ минутъ онъ даже намекалъ Лидіи Александровнѣ, что хорошо-бы ему теперь занять гдѣ-нибудь рублей пятьсотъ. Но она была такъ безсердечна, что оставила этотъ намекъ безъ всякаго вниманія. Не занимать же ей было у Сарматова, чтобы послать отцу?

«Во имя чего мнѣ заботиться о поддержаніи тамъ положенія совершенно ложнаго, которое никому не нужно, которое рушится и неизбѣжно осуждено рухнуть» — разсуждаетъ Лидія Александровна, — «когда силы нужны здѣсь на укрѣпленіе того, что живо, что растетъ, что нужно и полезно многимъ».

Конечно, она не откажетъ отцу въ помощи, если у него небудетъ имѣнія… Если онъ останется одинъ… безпомощенъ, безпріютенъ… Но пока онъ все еще на своихъ ногахъ, пока у него чуть не каждый годъ приращеніе семейства, почему она должна безпокоиться о нихъ.

«Какое мнѣ дѣло до этой семьи, главой которой является мой отецъ» — думаетъ она. — «У меня своя семья, болѣе близкая и болѣе мнѣ дорогая, семья, которая даетъ мнѣ мое теперешнее положеніе. Вотъ этимъ „дѣткамъ“ надо отплатить любовью и заботой объ ихъ благополучіи!».

Но сейчасъ-же ей приходитъ въ голову, что вѣдь такой, какова она есть, со всѣми ея способностями, сдѣлала ее не эта мастерская.

Невольно напрашивается вопросъ, кому же она обязана всѣмъ этимъ. Семьѣ. Да, но если она обязана своимъ воспитаніемъ и образованіемъ отцу и матери, такъ вѣдь не имъ однимъ. Ихъ роль была только посредствующая, сыгранная ими гораздо больше подъ вліяніемъ личнаго самолюбія и традиціонныхъ привычекъ, чѣмъ сознательно, какъ исполненіе долга. Въ ея воспитаніи и образованіи участвовало все человѣчество, вѣками накопившее свое достояніе, собранное всѣми и для всѣхъ. Развѣ только мать и отецъ дали ей все, чѣмъ сильны ея умъ и душа? И если у нея есть нѣкоторое обязательство предъ отцомъ, у нея есть еще въ такомъ случаѣ еще большее обязательство предъ всѣмъ человѣчествомъ, наслѣдіемъ котораго она пользуется. И она будетъ расплачиваться за это въ лицѣ каждаго, съ кѣмъ жизнь поставитъ ее въ одни ряды и поведетъ по одному пути.

Лидія Александровна прислушивается теперь, какъ въ мастерской поднимается легкій шумъ: собираются… работа начинается…

И любъ этотъ шумъ Лидіи Александровнѣ: это бьется жизнь, это идетъ работа созиданія чужого и своего благополучія, это идетъ уплата своей части долга человѣчеству за вѣковое наслѣдіе знаній, богатствъ, культуры, красоты.

И она чувствуетъ, какъ и ея сердце начинаетъ биться сильнѣе, отчетливѣе.

IX.

На другой день, во время завтрака, заѣхалъ на нѣсколько минутъ Сарматовъ; а прежде, чѣмъ онъ успѣлъ уѣхать, Катя, вышедшая по звонку въ переднюю, вернулась въ столовую и доложила, что Лидію Александровну желаетъ видѣть Анна Сергѣевна Дремухина.

— Тетя! вотъ неожиданно! — воскликнула Лидія Александровна, встала изъ изъ-за стола и вышла въ переднюю.

— Какими судьбами? — громко привѣтствовала она тетку, цѣлуя ее и ведя за. собой въ столовую. — Вотъ прекрасно сдѣлали, что зашли, тетя.

— Я не въ тебя, — съ ласковымъ упрекомъ сказала Анна Сергѣевна: — это ты старуху тетку совсѣмъ забыла…

— Ахъ, тетя, еслибъ вы знали, какъ мнѣ некогда, — говорила Лидія Александровна. — Я къ вамъ столько разъ собиралась и все не могла. Это не такъ легко…

— Ну, для молодой дѣвушки, что за далеко, — возразила не дослышавшая Анна Сергѣевна.

Лидія Александровна познакомила ее съ Сарматовымъ и княжной; Анна Сергѣевна чопорно раскланялась съ ними и сѣла къ столу на предложенное ей мѣсто.

— Чаю, кофе, закусить — чего хотите, тетя? — любезно спрашивала ее Лидія Александровна.

— Ахъ мнѣ все равно, — отвѣтила старушка, по близорукости и слабости зрѣнія низко наклоняясь то къ одной то, къ другой тарелкѣ. — Дай хоть кофе что-ли. Это что у тебя?

— Маринованная форель.

— Это должно быть вкусно; вотъ никогда не пробовала. Положи-ка мнѣ.

Лидія Александровна и княжна поспѣшили исполнить желаніе старушки, а Анна Сергѣевна продолжала говорить:

— Мнѣ нужно было быть въ этомъ домѣ у одной дамы. Смотрю вывѣска: Нерамова. Спрашиваю швейцара, какъ зовутъ: Лидія Александровна. Вотъ, думаю, хороша племянница: и адреса не знаю. Не забыла ли, думаю, и фамилію-то мою.

— Вы, тетя, немножко сами виноваты, что я не позаботилась сообщить вамъ мой адресъ. Вѣдь вы всегда были противъ моей дѣятельности портнихи, — съ добродушной усмѣшкой сказала Лидія Александровна: — вы все сердились и ворчали на меня.

— Я постарше тебя. Можно и извинить старухѣ лишнее слово, — наставительнымъ тономъ сказала Анна Сергѣевна.

— Да зачѣмъ же было и вамъ дѣлать неудовольствіе непріятнымъ напоминаніемъ, — продолжая улыбаться, оправдывалась Лидія Александровна. — Жизнь такъ коротка, что, право, не стоитъ тратить ее на непріятные и безполезные разговоры. Скажите лучше, тетя, ну, какъ вы поживаете, что у васъ въ институтѣ?

— Хватилась, милая! — воскликнула Анна Сергѣевна и, на минуту сжавъ губы, ворчливо прибавила: — выгнали, выгнали, какъ же! Вотъ ужъ годъ, какъ не служу.

— Вы оставили институтъ?!.. — не сдержавъ улыбки, въ свою очередь воскликнула Лидія Александровна.

— Стара, видишь ли, стала, глуха стала, глупа стала, — потряхивая головой, объясняла Анна Сергѣевна съ увѣренностью, что ироническій смыслъ ея словъ всѣмъ понятенъ.

— Вы такъ сжились съ институтомъ, что я не могла себѣ представить, — начала было Лидія Александровна.

— Ну такъ вотъ, — прервала ее Анна Сергѣевна: — tu as Fimagination forte, представь себѣ, что я наняла комнату на петербургской сторонѣ и живу на пенсію и на то, что мнѣ даютъ mes économies.

— Тетя, я думаю вамъ такъ даже покойнѣе, — хотѣла утѣшить ее Лидія Александровна.

— Ахъ, ma chère, на первое время — да, — ворчливо продолжала Анна Сергѣевна. — Но я такъ привыкла видѣть около себя дѣтей, заниматься ихъ воспитаніемъ, что мнѣ положительно скучно. А выходить изъ дому, ты знаешь, у меня ноги…

— Тетя, я навѣщу васъ непремѣнно, — ласково сказала Лидія Александровна.

— Да, да, не забывай, меня, — прослезилась вдругъ Анна Сергѣевна: — c’est si triste quand après une vie, consciencieusement sacrifiée aux autres, on est oubliée par tout le monde.

Лидію Александровну позвали въ мастерскую, гдѣ шла спѣшная отдѣлка платья, назначеннаго сегодня на примѣрку: пріемный часъ уже пробилъ. Сарматовъ поспѣшилъ распрощаться, обѣщая заѣхать завтра вечеромъ. Анна Сергѣевна пожелала посмотрѣть мастерскую.

— Я вѣдь можетъ быть уже до смерти и не соберусь къ тебѣ, — сказала Анна Сергѣевна: — вотъ случай привелъ, такъ дай взглянуть.

— Съ удовольствіемъ, тетя, — отвѣтила Лидія Александровна: — но вы извините меня, что я не могу пойти съ вами сама. Зина, будь добра, провели тетю, — обратилась она къ княжнѣ. — Вотъ княжна вамъ все покажетъ.

Анна Сергѣевна осталась очень довольна осмотромъ мастерской, порядкомъ, чистотой и, наконецъ, изяществомъ работавшихся туалетовъ, выражая на каждомъ шагу свое удовольствіе княжнѣ, которая торопилась поскорѣе отдѣлаться отъ старушки, зная, что тѣмъ временемъ уже пріѣхали заказчицы, что къ Лидіи Александровнѣ въ примѣрочную позвали уже, вмѣсто нея, Ольгу Ѳедоровну.

Когда, наконецъ, Анна Сергѣевна вернулась съ княжной въ гостиную, а Лидія Александровна, проводивъ заказчицу, опять вышла къ теткѣ, Анна Сергѣевна съ умиленіемъ поглядѣла на племянницу:

— Mais c’est très curieux, Лидочка, c’est très interessant ce que je viens de voir, — сказала она. — Je te félicite, ma chère!

Обнявъ и расцѣловавъ Лидію Александровну, она наговорила еще кучу комплиментовъ и ей, и княжнѣ, и въ заключеніе, уже собираясь уходить, спросила:

— Ну, а этотъ, съ усами-то, что былъ тутъ за завтракомъ, женихъ что-ли?

И она вопросительно посмотрѣла и на Лидію Александровну, и на княжну.

— Нѣтъ, тетя, просто знакомый, — съ веселой улыбкой отвѣтила Лидія Александровна.

Анна Сергѣевна опустила голову и съ оттѣнкомъ грусти произнесла:

— Жаль. А я думала женихъ.

Лидія Александровна не могла удержаться отъ насмѣшливой улыбки.

— Ну, а что, тетя, какъ ваши двадцать одна?

— Какія, милая? — подняла на нее Анна Сергѣевна недоумѣвающій взглядъ.

— А помните, вы говорили мнѣ, что изъ вашихъ воспитанницъ цѣлыхъ двадцать одна ищутъ и не могутъ найти жениховъ, — напомнила ей Лидія Александровна.

— Ахъ, милая, — махнувъ рукой, сказала Анна Сергѣевна: — теперь ужъ ихъ гораздо больше. Я и счетъ потеряла.

И, поджавъ тонкія губы своего впалаго, беззубаго рта, она сокрушенно покачала головой.

— И какія дѣвушки! — вдругъ точно встрепенувшись и что-то вспомнивъ, заговорила Анна Сергѣевна: — воспитанныя, образованныя, хорошихъ фамилій! Ну, что ты будешь дѣлать — нѣтъ жениховъ.

И потомъ, ласковымъ взглядомъ посмотрѣвъ и на племянницу, и на княжну, Анна Сергѣевна, оживившись, убѣдительнымъ тономъ произнесла:

— Нѣтъ, вы дѣвочки, этого съ усами-то, что тутъ сидѣлъ, не упускайте, — намекала она на Сарматова: — онъ, кажется, такой скромный, молчаливый. Если женихъ — такъ и ловите, такъ и хватайте, — съ улыбкой сказала она.

И Анна Сергѣевна, протянувъ въ сторону обѣ руки, сдѣлала пальцами жестъ, какъ-бы схватывая воздухъ.

— Elle est impayable, ta vieille tante, — расхохоталась княжна, когда онѣ проводили, наконецъ, Анну Сергѣевну: — знаешь, ей все понравилось въ мастерской, кромѣ одного: зачѣмъ мастерицы громко разговариваютъ между собой во время работы.

---

Еще не успѣла Лидія Александровна собраться отвѣтить на визитъ тетки, какъ новое неожиданное посѣщеніе напомнило ей о ея родственныхъ связяхъ.

Вечеромъ, вскорѣ послѣ обѣда, когда она занималась съ княжной соображеніями, что выписать изъ Парижа къ лѣтнему сезону, ей доложили о приходѣ ея брата.

— Отецъ умеръ, — сказалъ ей Иванъ Александровичъ, поздоровавшись съ ней и садясь по ея приглашенію на одно изъ креселъ въ гостиной.

— Когда?! — невольно вырвалось у Лидіи Александровны, тоже занявшей мѣсто противъ него.

— Да ужъ недѣлю тому назадъ. Я получилъ сегодня письмо отъ уѣзднаго предводителя. На вотъ прочти.

И Иванъ Александровичъ подалъ сестрѣ письмо того самаго Николая Петровича, котораго когда-то отецъ прочилъ ей въ женихи. Предводитель писалъ, что Александръ Ивановичъ умеръ отъ паралича сердца мгновенно, что послѣ него, ничего не осталось, кромѣ долговъ «по векселямъ, роспискамъ и безъ оныхъ», разстроеннаго имѣнья съ тремя закладными, жены Лукерьи Степановны и трехъ человѣкъ дѣтей; изъ нихъ двое послѣднихъ законныя, а старшій — незаконный и не усыновленный. Предводитель предлагалъ Ивану Александровичу стать опекуномъ — духовнаго завѣщанія не было — предлагалъ ему взять дѣтей на воспитаніе, отобравъ ихъ отъ матери, которая за послѣдніе годы стала «пить» въ такой степени, что оставлять ей дѣтей, носящихъ фамилію Нерамовыхъ, по меньшей мѣрѣ, неудобно, тѣмъ болѣе, что у нея нѣтъ рѣшительно никакихъ средствъ для воспитанія ихъ.

— Что ты на это скажешь? — спросилъ Иванъ Александровичъ, когда Лидія Александровна, молча, въ раздумьи, опустила руку, державшую прочтенное письмо.

— Ты зналъ, что отецъ былъ женатъ на… Лукерьѣ Степановнѣ? — спросила она.

— Нѣтъ. А ты?

— Онъ никогда не писалъ мнѣ объ этомъ, хотя иногда писалъ о дѣтяхъ. Что-же ты отвѣтишь?

— Что? Я право не знаю… я пріѣхалъ посовѣтоваться съ тобой. Лидія Александровна задумалась и оба долго молчали.

Предъ Лидіей Александровной встаетъ въ воображеніи фигура отца; она припоминаетъ его такимъ, какимъ видѣла въ послѣдній разъ предъ отъѣздомъ отъ него въ Петербургъ. И Лукерья, и ребенокъ — вспоминаются ей… вся сцена прощанья… Въ сущности вѣдь все это уже умерло тогда-же… Вотъ почему теперь извѣстіе о смерти отца оставляетъ ее почти равнодушной.

— Вѣдь вотъ что скверно, — говоритъ ей въ это время Иванъ Александровичъ: — они носятъ нашу фамилію. Ну, тотъ, старшій мальчикъ, не усыновленъ, а вѣдь послѣдніе, мальчикъ и дѣвочка, вѣдь они Нерамовы, дворяне! Перваго мы могли-бы предоставить самому себѣ… ну, выдавать тамъ что-ли его матери извѣстную небольшую сумму до его совершеннолѣтія… А вѣдь съ этими неудобно такъ! Я бы сказалъ: пусть возится съ ними, какъ знаетъ, дворянская опека, — но для поддержанія престижа нашего имени… и послѣ этого письма отъ предводителя…

У Лидіи Александровны мелькаетъ мысль: «ты получилъ отъ отца имѣніе, отецъ все мечталъ устроить тебѣ майоратъ, ну и заботься».

— Я просто не знаю, какъ мнѣ поступить, — закончилъ свою рѣчь Иванъ Александровичъ.

Лидія Александровна хотѣла ему сказать: «Это твое дѣло» — но нашла, что это, пожалуй, столько-же и ея дѣло, и фраза не сорвалась у нея съ языка.

— Возьми и отдай ихъ куда-нибудь въ пансіонъ, — сказала Лидія Александровна.

— Да я готовъ-бы, пожалуй, сдѣлать это, но они слишкомъ малы для этого. Вѣдь только старшему, кажется, — какъ тамъ сказано въ письмѣ? — семь или восемь лѣтъ… А его-то ужъ я во всякомъ случаѣ не возьму. Этотъ пусть остается при матери. Вѣдь дѣло не ограничится пансіономъ, придется все-таки нести на своихъ плечахъ эту обузу до ихъ совершеннолѣтія. Такъ съ какой стати я буду брать еще этого незаконнаго.

Но у Лидіи Александровны въ душѣ поднимается протестъ противъ этихъ словъ брата.

«За что?!.» — думаетъ она. — «Чѣмъ-же этотъ хуже другихъ? Быть можетъ, изъ троихъ онъ лучшій… тѣ двое — послѣдыши».

Она припоминаетъ: это тотъ самый ребенокъ… который въ сущности лишилъ ее отца… который вытѣснилъ ее изъ отцовскаго дома… Но развѣ она жалѣетъ о случившемся?..

И, бросивъ на брата рѣзкій взглядъ, она рѣшительнымъ тономъ произнесла:

— Старшаго я беру на свою отвѣтственность. О его воспитаніи позабочусь я.

Иванъ Александровичъ посмотрѣлъ на нее не безъ недоумѣнія, но въ глазахъ у него засвѣтилась тайная радость.

— Если тебѣ это нравится… — сказалъ онъ съ чуть замѣтной усмѣшкой. — Но возьми въ такомъ случаѣ и двоихъ остальныхъ.

— А ты что-же? — возразила Лидія Александровна. — Ты богаче меня, и если у меня есть побудительная причина взять незаконнорожденнаго, то позаботиться о дворянахъ Нерамовыхъ твое дѣло.

— Да тебѣ бы уже за одно, — началъ убѣждать ее Иванъ Александровичъ: — и зачѣмъ же раздѣлять дѣтей другъ отъ друга. Пусть уже они будутъ вмѣстѣ. Я тебѣ готовъ платить свою долю за двоихъ.

Лидія Александровна посмотрѣла на него. Платить?.. станетъ-ли онъ и платить, если она возьметъ на себя хлопоты? А если не станетъ — она можетъ ожидать отъ него и этого — вѣдь не судиться же съ нимъ? Нѣтъ, нельзя сдѣлать ему эту уступку, она не хочетъ остаться въ дурахъ.

— Я съ своей стороны готова платить тебѣ свою долю за старшаго — заботься о всѣхъ троихъ, — сказала она брату.

— Гмъ… — задумался Иванъ Александровичъ. — Видишь-ли, мнѣ это неловко… въ особенности теперь, — произнесъ онъ подкупающимъ тономъ: — ты знаешь или нѣтъ — я осенью женился.

— Ты меня на свадьбу не приглашалъ, — равнодушно отвѣтила Лидія Александровна, скрывая возбужденное любопытство.

— Наши отношенія казались мнѣ такими, что… — началъ оправдываться Иванъ Александровичъ.

— На комъ? — прервала его Лидія Александровна.

— Моя жена дочь одного мебельнаго фабриканта.

«Столяра» — мысленно поправляетъ его Лидія Александровна и задаетъ вопросъ:

— Богатая, конечно?

— Да… достаточно…

— Чего-же лучше! Тебѣ ничего не стоитъ теперь удѣлить кое-что и на воспитаніе дѣтей отца, а, какъ человѣку семейному, можно и взять ихъ къ себѣ.

— Ну, это никогда! — воскликнулъ Иванъ Александровичъ.

— Отчего-же? — поддразнила его Лидія Александровна.

— Нѣтъ, видишь-ли, я долженъ тебѣ сказать, между нами, что въ этомъ и заключается для меня главнѣйшее затрудненіе, — началъ онъ съ дѣланной развязностью: — собственно мои личныя средства на столько поразстроились, что мнѣ едва хватаетъ на свои расходы… Хозяйство, домъ держитъ жена… Ты понимаешь, что мнѣ…

— Понимаю, — остановила его Лидія Александровна. — Но вѣдь, чтобъ платить мнѣ, какъ ты предлагаешь…

— Ахъ, на это я достану, — поспѣшилъ поправиться Иванъ Александровичъ. — Наконецъ, ты можешь устроить ихъ подешевле… Я вообще стѣсняюсь пока говорить объ этихъ дѣтяхъ съ женой… я думаю предложить ей выкупить отцово имѣнье… Лучше, еслибъ ты взялась за нихъ…

Лидія Александровна думала въ это время, какъ-бы въ самомъ дѣлѣ она могла устроить дѣтей. Это представляло и для нея много затрудненій, но сказавъ разъ, что она возьметъ старшаго на свое попеченіе, она уже не могла позволить себѣ передъ братомъ какихъ бы то ни было колебаній. Вдругъ ей пришла въ голову мысль: тетка Анна Сергѣевна не у дѣлъ; она говорила, что скучаетъ о дѣтяхъ…

— Вотъ тебѣ идея, — сказала она брату: — поѣзжай къ теткѣ Аннѣ Сергѣевнѣ, предложи ей взять на себя хлопоты, а ты и я будемъ платить ей каждый свою долю.

Мысль понравилась Ивану Александровичу. Но онъ сталъ предлагать сестрѣ самой переговорить съ теткой, предлагалъ ей же списаться и съ Николаемъ Петровичемъ. Лидія Александровна на отрѣзъ отказалась отъ этого, зная, что только переписка съ предводителемъ и можетъ еще побудить Ивана Александровича сдѣлать что-нибудь.

Ему ничего не оставалось, какъ взять адресъ Анны Сергѣевны, о существованіи которой онъ было и забылъ до этого напоминанія. Обсудивъ еще нѣкоторыя подробности дѣла, онъ обѣщалъ извѣстить Лидію Александровну, какъ все это будетъ улажено.

На прощаніе онъ сказалъ сестрѣ въ видѣ любезности, что не имѣлъ понятія о томъ, что у нея такая прекрасная мастерская.

— Я, право, не знаю, почему моя жена шьетъ у какой-то француженки, — прибавилъ онъ такимъ тономъ, какъ будто хотѣлъ сказать, что онъ со своей стороны желалъ-бы, чтобы его жена заказывала у его сестры.

Въ дѣйствительности онъ былъ противъ этого: онъ самъ предупредилъ жену, что онъ вовсе не друженъ съ сестрой и что для нихъ, при его положеніи, совсѣмъ неудобно не то имѣть дѣло съ Нерамовой, какъ портнихой, не то завязывать семейное знакомство, родственныя отношенія. Послѣ встрѣчи у судебнаго слѣдователя, Иванъ Александровичъ рѣшилъ, что самое лучшее не видаться съ сестрой: встрѣчая ее иногда въ театрѣ, онъ дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ ее, она въ свою очередь не находила нужнымъ обращаться къ нему. Если теперь онъ рѣшился пріѣхать къ ней, такъ это потому, что надѣялся сбыть ей заботу, еще болѣе ему непріятную, чѣмъ портняжное мастерство сестры, которую онъ когда-то стѣснялся видѣть даже гувернанткой.

Лидія Александровна поспѣшила избавить его отъ лишнихъ объясненій.

— Да у меня теперь такъ много заказовъ, что я не взялась-бы шить на кого бы то ни было вновь, — сказала она тономъ, въ которомъ ясно слышалось желаніе не продолжать этого разговора.

— Дай мнѣ, по крайней мѣрѣ, взглянуть, какъ ты устроилась, — сказалъ Иванъ Александровичъ, желавшій на прощанье сказать сестрѣ хоть что-нибудь пріятное.

— Къ чему? — сорвалось у нея; но сейчасъ же, чтобъ загладить это немножко рѣзкое выраженіе, она прибавила: — ничего особеннаго… Развѣ вотъ здѣсь, — сказала она, бросивъ взглядъ на двери примѣрочной и какъ-то нехотя направляясь къ нимъ.

Иванъ Александровичъ послѣдовалъ за нею.

Своебразная обстановка освѣщенной электричествомъ примѣрочной произвела на него недурное впечатлѣніе.

— А гдѣ же вы работаете? — спросилъ онъ.

— Вотъ здѣсь, — отвѣтила Лидія Александровна, указавъ на портьеру.

Ей вдругъ захотѣлось дать взглянуть брату на мастерскую. Какой-то внутренній голосъ подсказывалъ ей, что этого дѣлать не слѣдуетъ, что это нехорошо, что уже однажды братъ съигралъ фатальную роль въ ея отношеніяхъ къ людямъ, и въ то же время другое чувство, чувство мелкаго тщеславія и желанія подразнить брата толкало ее къ портьерѣ — и взяло перевѣсъ.

Она подошла къ подъемнымъ шнурамъ и, дернувъ ихъ въ два пріема, высоко подняла занавѣсъ. Нѣсколько изумленная мастерская увидала свою хозяйку, стоящей рядомъ съ красивымъ офицеромъ, а Иванъ Александровичъ, сдѣлавъ шагъ впередъ, не говоря ни слова смотрѣлъ то на княжну и Ольгу Ѳедоровну, на минуту оторвавшихся отъ размѣриванія выкроекъ, то на группы молоденькихъ мастерицъ и ученицъ; въ перспективѣ длинной рабочей залы, среди разбросанныхъ по столамъ пестрыхъ матерій, лентъ и цвѣтовъ, эти группы показались ему безчисленными.

Лидія Александровна взглянула брату въ лицо: въ глазахъ его бѣгалъ тотъ блудливый огонекъ, который всегда возбуждалъ въ ней непріятное чувство.

И она поспѣшила опустить портьеру.

X.

Сарматовъ теперь успокоился: онъ видѣлъ, что между нимъ и Лидіей Александровной единомысліе увеличивается съ каждымъ новымъ свиданіемъ, онъ понималъ, что если она почему-то еще хочетъ настаивать на своемъ рѣшеніи «никогда» не выходить замужъ, то это только «временно». Чѣмъ дальше, тѣмъ увѣреннѣе смотрѣлъ онъ на ихъ теперешнія отношенія, какъ на искусъ, которому она подвергала не его только, но и себя. И онъ не считалъ поэтому себя вправѣ торопить ее.

Онъ уже избѣгалъ афишировать въ обществѣ свое знакомство съ Нерамовой, какъ онъ это дѣлалъ вначалѣ, когда пропагандировалъ ея дѣятельность въ кругу своихъ знакомыхъ. Теперь, напротивъ, онъ оберегалъ репутацію своей будущей жены, и поэтому считалъ за лучшее, чтобы до извѣстнаго времени его имя возможно рѣже упоминалось вмѣстѣ съ ея именемъ.

Зато теперь, послѣ сдѣланнаго предложенія, для него не существовало такого тайнаго уголка въ его душѣ, который-бы онъ не открылъ Лидіи Александровнѣ — за исключеніемъ, разумѣется, тайнъ, принадлежавшихъ не ему только, а и другимъ… дамамъ. Теперь бесѣды носили уже характеръ задушевности двухъ близкихъ другъ другу людей, а не отвлеченныхъ споровъ двухъ любителей діалектики.

Но она была гораздо менѣе откровенна съ Сарматовымъ, чѣмъ онъ съ ней. Она лишь очень рѣдко и уклончиво посвящала его въ свои денежныя дѣла: это была ея маленькая тайна. Онъ иногда спрашивалъ ее, не нужно ли ей денегъ, замѣчая, что она давно не обращалась ни къ нему, ни къ ему управляющему, но она смѣялась и говорила, что пора и платить начинать.

Сознаніе, что придетъ моментъ, когда Сарматовъ увидитъ, что она можетъ уже обойтись безъ его денегъ, наполняло ея сердце радостью. Какъ нетерпѣливо погоняла она наступленіе этого момента!

Но когда она вспоминала при этомъ, что если окончаніе денежныхъ разсчетовъ должно будетъ устранить преграду, отдѣляющую ее отъ Сарматова, то въ то же время являлась отравляющая мысль, что есть еще преграда: надо будетъ сказать Сарматову объ умершемъ ребенкѣ.

Но какъ сказать, когда быть можетъ одинъ этотъ разговоръ разрушитъ все то единомысліе между ними, которое создавалось годами и тяжелыми переломами въ ея жизни.

Ей думается, что если-бъ Сарматовъ понялъ ея душевныя волненія того времени, онъ согласился бы съ ней. но какъ сказать именно теперь, когда у него одна мечта собственныя дѣти! Она вправѣ упрекнуть его въ малодушіи, въ противорѣчіи дѣйствій съ словами и мыслями, которыя онъ когда-то высказывалъ, но развѣ не всѣ таковы. На то мы и люди, жалкіе люди, чтобъ быть рабами и нашихъ словъ, и нашихъ дѣлъ, и страдать отъ ихъ противорѣчій!

Зато она не скрыла отъ Сарматова ничего изъ своихъ отношеній къ Елкину. Разговоръ за разговоромъ, слово за словомъ, она разсказала ему, почему она разошлась съ Елкинымъ, почему она разлюбила «любовь».

Сарматовъ ничего не сказалъ ей на это. И что онъ могъ сказать ей, когда онъ былъ невольнымъ виновникомъ этого разрыва! Что могъ онъ сказать еще о ревности, когда онъ такъ часто твердилъ Лидіи Александровнѣ, что это чувство ложное.

Лидія Александровна видѣла, что отношенія Сарматова не перемѣнились къ ней послѣ этихъ объясненій. Она, впрочемъ, зная Сарматова, вправѣ была и ожидать этого.

«Но, — задавала она себѣ вопросъ, — вѣдь и Елочка оставался равнодушнымъ къ моему прошлому, какъ онъ говорилъ; что было. бы съ Егоромъ Дмитріевичемъ, если-бъ онъ увидѣлъ соперника тутъ же, рядомъ?»

Лидія Александровна, не разъ обдумывая теперь сдѣланное ей Сарматовымъ предложеніе, проводила параллель между нимъ и Елкинымъ.

Ей вспоминается теперь Елочка, его слова, и ей понятно, почему онъ не могъ наполнить ея жизнь. Однимъ юморомъ нельзя жить. Это, быть можетъ, соль, но не хлѣбъ. Для жизни нужна сила, нужна вѣра въ добро и красоту. И во время наибольшаго разцвѣта ихъ любви Елкинъ и. стремился къ этому.

«Но онъ не выдержалъ, у него не хватило силъ идти за мной впередъ, онъ и самъ почувствовалъ это и уступилъ свое мѣсто другому» — думаетъ Лидія Александровна.

Ей вспоминается фигура Елкина. Его красивое, веселое лицо — потомъ искаженное ревностью… Да, онъ красивѣе, симпатичнѣе Сарматова. Она любила его"…

Но она не хотѣла, чтобы у нихъ были дѣти. Она вдумывается теперь въ это настроеніе, и ей кажется, что она и не любила бы ребенка Елочки. А ребенокъ Сарматова… будущій, возможный… онъ кажется ей теперь, послѣ всѣхъ разговоровъ съ Егоромъ Дмитріевичемъ, какъ будто уже чѣмъ-то желаннымъ.

«А мои отношенія къ нему прочнѣе-ли?» — начинаютъ вдругъ тревожить ее по временамъ неотвязныя сомнѣнія.

Увѣрена-ли она, что Сарматовъ не окажется такимъ-же неустойчивымъ, какъ Елкинъ? Вѣдь онъ же сказалъ ей когда-то, что онъ самъ не знаетъ, что онъ такое… И онъ былъ правъ. Въ то время, какъ она, борясь съ обстоятельствами, начинаетъ выбиваться изъ зависимости на торную дорогу, чтобы осуществить своимъ трудомъ все, что она себѣ намѣтила; что сдѣлалъ въ это время онъ съ его средствами, положеніемъ, знаніями, опытностью и широкими взглядами «свободнаго мыслителя?» Додумался до желанія свить себѣ на закатѣ дней уютное и занимательное гнѣздышко. Не такъ-ли? И только?

«А я!? — круто спрашиваетъ себя Лидія Александровна: — я поддаюсь его предложенію! Зачѣмъ мнѣ это нужно?…»

Что если въ самомъ дѣлѣ, вмѣсто единомыслія, наступитъ разногласіе? Какая будетъ ея роль тогда?..

«Зачѣмъ я выйду за него замужъ? — думала Лидія Александровна. — Какая надобность?.. Своего ребенка, его ребенка я могу, если пожелаю, воспитать и у себя, на свои средства. Такъ стоитъ-ли еще вдобавокъ рисковать независимостью… чтобы избавить Егора Дмитріевича отъ тоски одиночества?»

Лидія Александровна не разъ думала и о томъ, что Сарматовъ, зная теперь ея бывшую близость съ Елкинымъ, не подавалъ ей ни малѣйшаго повода замѣтить хоть однажды, чтобъ онъ добивался встать къ ней въ такія-же близкія отношенія до свадьбы. Эта деликатность, это уваженіе радовали и трогали ее. Но порой вдругъ на нее нападалъ непреодолимый мучительный страхъ, вызываемый этой же самой рыцарски-безупречной деликатностью Сарматова. Уважалъ-ли Егоръ Дмитріевичъ въ этомъ случаѣ ея право быть самостоятельной, свободной, или онъ уважалъ въ ней свою будущую жену; или въ немъ уже проснулось то поклоненіе чистотѣ и непорочности, которое, разростаясь, могло разрѣшиться презрѣніемъ къ ея прошлому и разладомъ между ними, — вотъ чего не знала она, вотъ чего она боялась! И чѣмъ больше уваженія онъ выказывалъ къ ней въ этомъ отношеніи, тѣмъ болѣе щемило ея сердце, тѣмъ страшнѣе становилась ей мысль о замужествѣ. Что, если жизнь готовитъ ей новыя испытанія?.. Что, если жизнь сотретъ уже готовыя грани и избороздитъ душу новыми, быть можетъ безобразными порѣзами?

Нѣтъ, надо многое пережить еще ей вмѣстѣ съ нимъ прежде чѣмъ поступиться своей свободой и стать его женой!

XI.

Наступилъ, наконецъ, и майскій срокъ уплаты по векселю Сарматову. Дѣла Лидіи Александровны продолжали идти блестяще. Огромное число туалетовъ, сшитыхъ на весну и лѣто, не говоря уже о богатомъ приданомъ Ельцовой, полученіе весеннихъ уплатъ съ заказчицъ, пользовавшихся кредитомъ, свободное предложеніе товаровъ въ кредитъ и въ лучшихъ петербургскихъ магазинахъ, и, наконецъ, кредитъ за границей: Лидія Александровна имѣла возможность уплатить Сарматову, не стѣсняя себя, не только три тысячи, но и еще четыре въ ея безсрочный, текущій счетъ у него.

Но l’appétit vient en mangeant, — Лидіи Александровнѣ и эта сумма казалась уже недостаточной, и семь тысячъ казались ей еще не уплатой въ счетъ долга, а какъ будто формализмомъ.

Чтобы сумма вышла солиднѣе, Лидія Александровна рѣшилась взять теперь еще для уплаты Сарматову взаймы у княжны ея пять тысячъ. Теперь она уже видѣла, что отношенія ея съ княжной не оставляютъ желать ничего лучшаго, а въ безопасности помѣщенія денегъ подруги въ дѣло мастерской она больше не имѣла основаній сомнѣваться: дѣло стояло прочно.

Княжна охотно достала изъ банка и продала свои процентныя бумаги и вручила Лидіи Александровнѣ деньги на другой же день, какъ только та попросила ее объ этомъ. Свои денежные разсчеты съ Сарматовымъ Лидія Александровна не держала въ тайнѣ отъ княжны, но почему она находила нужнымъ платить ему теперь, этого она княжнѣ объяснять не стала. Для той же это былъ просто коммерческій оборотъ, какъ всякій другой.

---

Принимая такъ часто Сарматова у себя, Лидія Александровна не находила удобнымъ побывать у него, хотя онъ со всей подобающей обстоятельствамъ деликатностью и осторожностью нерѣдко высказывалъ ей желаніе видѣть ее своей гостьей. Однако она говорила себѣ не разъ, что надо же будетъ когда-нибудь провѣрить свои чувства, поѣхать туда…

И она рѣшилась соединить этотъ визитъ вмѣстѣ съ первымъ платежомъ долга.

Но, чтобъ не поставить Сарматова или себя въ неловкое положеніе неожиданностью визита, не желая и заранѣе уславливаться съ нимъ, она, собравшись къ нему за два дня до наступленія срока уплаты, послала ему въ шесть часовъ вечера съ посыльнымъ записку, прося извѣстить можетъ ли онъ чрезъ часъ принять ее.

«Съ радостью!» — былъ короткій отвѣтъ, доставленный тѣмъ же посыльнымъ.

Сарматовъ встрѣтилъ Лидію Александровну въ вестибюлѣ и пригласилъ ее подняться въ бель-этажъ. Здѣсь, проведя чрезъ залу, онъ ввелъ гостью въ небольшую гостиную, когда-то любимую комнату его матери, отдѣланную и убранную въ стилѣ Renaissance и съ массой разныхъ бездѣлушекъ, частью той же этохи, частію античныхъ. И тутъ же большой портретъ матери Егора Дмитріевича, когда-то красавицы, съ голубыми глазами, съ нѣжно-золотистымъ цвѣтомъ вьющихся волосъ, бросился Лидіи Александровнѣ въ глаза и заставилъ ее на минуту замереть на мѣстѣ.

— Это maman, — какъ бы рекомендуя, съ улыбкой произнесъ Сарматовъ, указывая жестомъ руки на портретъ.

У Лидіи Александровны не нашлось словъ выразить свое восхищеніе предъ этой красотой, и она молча любовалась портретомъ.

Сарматовъ нѣсколько недоумѣвалъ, глядя на то, что Лидія Александровна, оставивъ въ вестибюлѣ свою весеннюю накидку, держала въ рукахъ маленькую сумочку.

— У васъ сегодня вашъ обычный рабочій день, — сказала Лидія Александровна, садясь на предложенное ей мѣсто: — я знаю вы рѣшительно никого не принимаете сегодня, но я къ вамъ по дѣлу.

— О, я часто измѣняю этому рабочему дню, а для васъ… — началъ было Сарматовъ.

— Я привезла часть моего долга, — прервала его Лидія Александровна, открывая сумочку и доставая оттуда пачку новенькихъ сторублевокъ. — Вотъ здѣсь двѣнадцать тысячъ, — съ улыбкой произнесла она, передавая ему деньги.

Сарматовъ былъ смущенъ и не зналъ, что сказать.

— Да полноте… къ чему вы торопитесь… вѣдь вы хотѣли только три… можетъ быть, вамъ пока еще нужны?.. — началъ онъ.

— Когда мнѣ были нужны, я брала у васъ, — улыбнулась Лидія Александровна. — А теперь мои дѣла идутъ такъ хорошо, что мнѣ остается только благодарить васъ, что вы во время помогли мнѣ, и начать расплачиваться.

— Я очень радъ за васъ, что это такъ… — принимая деньги, отвѣчалъ онъ по прежнему смущенный: — во всякомъ случаѣ я былъ бы радъ, еслибъ вы отнеслись на будущее время проще къ нашимъ денежнымъ разсчетамъ, чтобъ вы не смущали меня…

— Чѣмъ? — улыбаясь, спросила она.

Онъ посмотрѣлъ ей въ глаза ласковымъ, покорнымъ, любящимъ взглядомъ, и съ минуту они оба молчали.

— Я жду, — сказалъ онъ, вмѣсто отвѣта.

— Я знаю, — сказала она съ ласковой улыбкой.

— Васъ не мучаетъ эта нерѣшительность? — спросилъ онъ.

— Нисколько.

— Вы равнодушны ко мнѣ.

— Нѣтъ. Я очень… расположена къ вамъ.

— Такъ въ чемъ-же дѣло?

— Да какое же это имѣетъ отношеніе къ нашимъ денежнымъ разсчетамъ? — сказала она, принимая нѣсколько недовольный тонъ. — Научитесь же хоть вы уважать мои стремленія къ матеріальной независимости, къ равноправности!

— Вы правы, Лидія Александровна, простите, — поспѣшно произнесъ совсѣмъ растерявшійся Сарматовъ, — вы правы… не сердитесь на меня.

Онъ опять на минуту замолчалъ и потомъ, оправившись отъ смущенія, сказалъ:

— Мнѣ вѣдь такъ хотѣлось бы видѣть васъ полной хозяйкой всего, что называется моимъ, хотѣлось бы самому принадлежать вамъ — улыбнулся онъ: — всякое напоминаніе о томъ, что мое еще не ваше, наводитъ на меня немножко грустное настроеніе.

— А на меня, если хотите, наводитъ грустное настроеніе, что я не могу понять, что вы собственно цѣните во мнѣ: красоту? умъ? сердце? характеръ? — нѣсколько вызывающимъ тономъ задала она ему вопросъ.

— Все, — отвѣтилъ Сарматовъ.

— Soit, — отрѣзала она: — но въ такомъ случаѣ мнѣ обидно, что вы слишкомъ мало придаете значенія моимъ усиліямъ показать вамъ результаты своего труда. Я думала, что эта уплата будетъ встрѣчена вами съ большимъ сочувствіемъ.

Сарматовъ опять смутился.

— Вы не поняли меня, Лидія Александровна, — заговорилъ онъ торопливо: — да никто не можетъ такъ радоваться, какъ я, вашему успѣху, но… но…

— Что — «но?» — снисходительно усмѣхнулась Лидія Александровна. — Вы сами не понимаете себя, — продолжала она, не давъ ему найти отвѣтъ: — въ васъ еще очень крѣпки старые взгляды и привычки, не смотря на ваше внѣшнее свободомысліе. Вы, какъ богатый человѣкъ, думаете, что для другого менѣе богатаго, чѣмъ вы, не можетъ быть ничего пріятнѣе, какъ получить отъ васъ въ долгъ крупный кушъ; вы, какъ мужчина, сдѣлавшій женщинѣ предложеніе стать его женой, думаете, что она все счастіе должна видѣть въ томъ, чтобы поскорѣе попасть къ вамъ на хлѣба. Поэтому въ васъ при всякомъ серьезномъ противорѣчіи такимъ взглядамъ и появляется, какъ вы говорите, грустное чувство. Я разумѣю, противорѣчіи на дѣлѣ, — добавила она съ чуть замѣтной насмѣшкой: — а не на словахъ только. На словахъ-то вы сами за равноправность!

Сарматовъ долго ничего не отвѣчалъ ей на это. Онъ, казалось, почувствовалъ уколъ и самолюбію, и тому сердечному настроенію, въ которомъ онъ находился. Молча, онъ обдумывалъ отвѣтъ.

— Нѣтъ вы не правы, — сказалъ онъ наконецъ серьезнымъ тономъ. — Постараюсь доказать вамъ, что я всегда за равноправность и не на словахъ только, — продолжалъ онъ. — Я вижу вы дѣйствительно обижены, что я недостаточно оцѣнилъ ваше стараніе сдѣлать мнѣ эту уплату. Простите. Но виной тутъ совсѣмъ не то, про что вы сейчасъ говорили. Виной всего скорѣе мое привычное равнодушіе къ деньгамъ вообще. Но позвольте, на основаніи равноправности же, замѣтить вамъ, что и вы не понимаете себя. Вы говорите, что денежные разсчеты не должны имѣть никакого отношенія къ нашему взаимному расположенію, и однако очень интересуетесь, чтобъ я произведенную вами сейчасъ уплату оцѣнилъ сверхъ ея дѣйствительной стоимости еще и увеличеніемъ моего уваженія, а слѣдовательно и расположенія къ вамъ. Если вы хотите, чтобъ мое расположеніе къ вамъ было основано на оцѣнкѣ вашей энергичной дѣятельности, то и не говорите, что наши денежные разсчеты тутъ не при чемъ

Теперь пришла очередь Лидіи Александровны испытать смущеніе. Она покраснѣла и не сразу нашлась, что отвѣтить. Сарматовъ замѣтилъ это, ему стало совѣстно, что онъ поставилъ ее въ затрудненіе, и онъ сейчасъ-же — весь изысканная любезность — обратился къ ней съ улыбкой:

— А теперь и помиримся на этомъ: — сказалъ онъ, протягивая руку къ столику и нажимая электрическій звонокъ: — мы оба разъяснили другъ другу невѣрность нашихъ взглядовъ на уплату этихъ денегъ. Я не съумѣлъ оцѣнить вашихъ усилій, вы придаете гораздо больше значенія этимъ разсчетамъ, чѣмъ это слѣдовало-бы между добрыми друзьями.

Вошелъ слуга.

— Попроси сюда Петра Сергѣевича, — сказалъ ему Сарматовъ и, снова обратившись къ Лидіи Александровнѣ, ласково продолжалъ: — я счастливъ, что вижу васъ, наконецъ, у себя; но вы пожелали немножко отравить мнѣ это счастіе, соединивъ ваше первое посѣщеніе съ уплатой этихъ денегъ. Мнѣ было бы пріятнѣе, еслибъ вы свели ваши счета съ моимъ управляющимъ, если вамъ уже это такъ нужно, а ко мнѣ пріѣхали, по просту, по расположенію, какъ я бываю у васъ.

— Вы, я вижу, хотите жестоко обижать меня, — попробовала остановить его Лидія Александровна.

— Нисколько, — съ живостью возразилъ Сарматовъ и, стараясь придать своему голосу возможно дружественный задушевный тонъ, продолжалъ: — я показываю вамъ только всю глубину моего расположенія къ вамъ и моей увѣренности въ вашемъ искреннемъ расположеніи ко мнѣ. Вы, конечно, понимаете, что у меня хватило бы ума и такту разсыпаться передъ вами въ соотвѣтственныхъ случаю любезностяхъ — даже безъ малѣйшаго намека съ вашей стороны, что вамъ эти любезности желательны — еслибъ только я смотрѣлъ на наши отношенія какъ на менѣе близкія. Но я позволилъ себѣ откровенно высказать вамъ то, что у меня на душѣ — и вы не оцѣниваете этого!

— Я бы не придавала такого значенія этимъ денежнымъ разсчетамъ, — сказала смягченная Лидія Александровна: — еслибъ мы жили при другихъ условіяхъ, въ другомъ обществѣ. Но тамъ, гдѣ равноправность мужчины и женщины все еще спорный вопросъ, тамъ я должна считаться съ нимъ. Приходится поневолѣ придавать большее значеніе такимъ мелочамъ, которыя повидимому не должны бы и въ самомъ дѣлѣ вліять на взаимное расположеніе.

Явился Мѣдниковъ, и поздоровался съ Лидіей Александровной.

— Вотъ, Петръ Сергѣевичъ, получите, — сказалъ Сарматовъ: — Лидія Александровна привезла въ уплату двѣнадцать тысячъ.

Мѣдниковъ взялъ деньги, сдѣлалъ при этомъ пріятную физіономію, легкимъ наклоненіемъ головы какъ бы одобряя Лидію Александровну, и принялся пересчитывать бумажки. Провѣривъ пачки, онъ обратился къ Лидіи Александровнѣ:

— Тамъ срочный только на 3000, а на остальныя значитъ, прикажите возвратить ваши росписочки?

— Да, тамъ есть, кажется, на разныя суммы, — сказала Лидія Александровна.

— Я подберу, — кивнулъ головой Мѣдниковъ и съ довольной улыбкой спросилъ Лидію Александровну: — Процвѣтаютъ, вѣрно, ваши дѣла-то?

— Благодарю васъ, слава Богу, — отвѣтила Лидія Александровна.

— Ну, давай Богъ! — сказалъ онъ. — До свиданья-съ. Всякаго успѣха. А росписочки я сейчасъ пришлю.

— Вотъ видите, — обратилась Лидія Александровна къ Сарматову, когда Мѣдниковъ вышелъ. — Онъ теплѣе и участливѣе васъ встрѣтилъ мой первый успѣхъ, которымъ я хотѣла порадовать васъ въ мое первое посѣщеніе. И знаете почему?

Сарматовъ вопросительно взглянулъ на нее.

— Потому, что онъ лучше васъ знаетъ цѣну деньгамъ, — докторальнымъ тономъ сказала Лидія Александровна: — онъ въ нихъ видитъ весь тотъ трудъ, который положенъ на то, чтобъ добыть ихъ. Вы же — простите за этотъ знакъ дружескаго расположенія! — праздный человѣкъ, получающій празднымъ образомъ свои доходы. — Вамъ видите-ли было бы пріятнѣе просто развлекаться моими посѣщеніями, не говоря о деньгахъ, а я и вонъ Петръ Сергѣичъ, мы люди труда, и для насъ выраженіе его въ видѣ извѣстной суммы во всякое время чрезвычайно интересно, — заключила она съ самодовольной улыбкой побѣдительницы.

— Вы все не можете простить мнѣ, что я не оцѣнилъ этого, — добродушно улыбнулся и Сарматовъ. — Ну, будьте вы правы. Не сердитесь на меня. Постараюсь исправиться… только не сегодня.

— Отчего-бы и не сейчасъ, — усмѣхнулась Лидія Александровна: — вотъ я уѣду, а вы отправьтесь заниматься вашими дѣлами, и хорошенько… поприлежнѣе…

— Неужели вы думаете сейчасъ-же уѣхать? — воскликнулъ Сарматовъ съ неподдѣльнымъ испугомъ. — Неужели вы въ самомъ дѣлѣ только затѣмъ пріѣзжали ко мнѣ, чтобъ привезти эти деньги? Нѣтъ, это было-бы безбожно! — говорилъ онъ, смотря на нее умоляющимъ взглядомъ. — Нѣтъ, разъ вы у меня, да посидите-же хоть немного… Вы несправедливы ко мнѣ…

Лидія Александровна улыбнулась.

— Но когда я занята, я прошу васъ уѣзжать и не мѣшать мнѣ. Сегодня вашъ рабочій день… — сказала она.

— А, какіе пустяки! — прервалъ онъ ее: — неужели вы думаете, что я въ состояніи теперь разбирать, какой у меня день, и чѣмъ-нибудь заниматься, если-бъ вы сейчасъ уѣхали! Я тогда и самъ уѣхалъ-бы… да къ вамъ-же, — разсмѣялся онъ; но сейчасъ-же серьезно спросилъ: — другое дѣло, если вамъ нельзя?

Лидіи Александровнѣ стоило сказать это слово, и онъ примирился-бы съ необходимостью отпустить ее такъ скоро. Но она была свободна, она хотѣла провести сегодня вечеръ у него, она ѣхала и въ самомъ дѣлѣ не затѣмъ только, чтобъ отдать ему деньги и, посмотрѣвъ на него добрымъ дружескимъ взглядомъ, она сказала:

— Хорошо, если это васъ не стѣснитъ, я буду вашей гостьей на сегодняшній вечеръ.

На лицѣ Сарматова выразилась неподдѣльная радость.

— Я вижу, что вы добрѣе, чѣмъ хотите казаться, — сказалъ онъ. Слуга подалъ Лидіи Александровнѣ запечатанный конвертъ.

— Отъ Петра Сергѣевича, — сказалъ онъ при этомъ.

Лидія Александровна взяла конвертъ, разорвала его, взглянула на вексель и росписки, на которыхъ Мѣдниковъ сдѣлалъ надпись объ уплатѣ, и положила ихъ въ свой сакъ, поставленный ею теперь на одинъ изъ столиковъ.

— Больше ничего, — сказала она слугѣ.

Слуга вышелъ.

— Теперь я хочу посмотрѣть, какъ вы живете, — обратилась Лидія Александровна къ Сарматову. — Пока солнце не сѣло, проведите меня по вашимъ комнатамъ. Надѣюсь вы ничего не имѣете противъ такого нарушенія этикета.

— Напротивъ, мнѣ дорого ваше вниманіе… хотя мнѣ, право, нечѣмъ особенно хвастаться, — отвѣтилъ онъ, вставая.

— Безъ скромности! — внушительно замѣтила она ему.

— Безъ малѣйшей, — просто отвѣтилъ онъ.

Онъ хотѣлъ прибавить: «наиболѣе интересное вы уже видѣли», — но промолчалъ.

И дѣйствительно, домъ Сарматова не представлялъ чего-либо оригинальнаго: это былъ домъ, какъ множество другихъ барскихъ домовъ съ парадными и жилыми комнатами, съ рѣзными изъ дерева или лѣпными цвѣтными потолками, съ «стильной» и «не стильной» мебелью, дорогими нужными и ненужными вещами, съ картинами и фамильными портретами. Сарматовъ занималъ бель-этажъ и часть нижняго этажа; въ третьемъ этажѣ помѣщались его управляющій, контора и нѣкоторые служащіе; остальныя квартиры сдавались.

Сарматовъ повелъ Лидію Александровну по всѣмъ комнатамъ бельэтажа, показалъ ей и спальню его покойной матери, и ея будуаръ, и дѣтскую, гдѣ онъ выросъ и гдѣ еще сохранились нѣкоторыя изъ его игрушекъ, и, наконецъ, въ одной изъ полутемныхъ проходныхъ комнатъ, остановившись у винтовой лѣстницы внизъ, сказалъ:

— Это въ мою спальню, а чрезъ спальню въ кабинетъ и другія комнаты.

«Sans pruderie» — подтолкнула сама себя Лидія Александровна и съ напускнымъ спокойствіемъ спросила Сарматова:

— Это гдѣ я была?

— Да, — слегка дрогнувшимъ голосомъ отвѣтилъ онъ.

Это хожденіе по комнатамъ раздражало нервы Лидіи Александровнѣ. Невольно ей приходило въ голову: «мнѣ предложено войти сюда полной хозяйкой, я буду здѣсь у себя дома… если захочу.» И теперь, стоя у винтовой лѣстницы, она раздумалась. Майскій вечеръ, становясь изъ желтовато-розоваго зеленовато-бѣлымъ, потухалъ, еще не темнѣя. Только въ нѣкоторыхъ углахъ и корридорахъ, будто крадучись, ложились сумеречныя тѣни, да этотъ полутемный спускъ внизъ манилъ чѣмъ-то таинственнымъ.

— Я хочу взглянуть, — сказала Лидія Александровна Сарматову, не смотря на него.

— Пожалуйста, — отвѣтилъ онъ, указывая жестомъ руки на лѣстницу: — только, ради Бога, осторожнѣе, не оступитесь… идите по краю… Да позвольте я пойду впередъ.

И онъ поспѣшно перешагнулъ первыя три ступеньки, и потомъ тихо, шагъ за шагомъ, сталъ спускаться внизъ, приговаривая слѣдовавшей за нимъ Лидіи Алоксандровнѣ:

— Осторожнѣе, осторожнѣе.

Быстро, на ходу, промелькнули предъ глазами Лидіи Александровны, и широкая орѣховая кровать съ темно-сѣрымъ шелковымъ балдахиномъ и драпировками, и туалетный столикъ, какъ у дамы, и большой зеркальный шкафъ, и бѣлый медвѣдь, брошенный у кровати поверхъ какого-то сшитаго узорами изъ оленьихъ шкурокъ ковра, — и вотъ она въ томъ кабинетѣ, гдѣ была пять лѣтъ тому назадъ.

Здѣсь все, какъ тогда, все на старомъ мѣстѣ: и эта костлявая рука съ тремя свѣчами, и рыцарскія латы, и бюсты сатира и Вольтера, и Сабинянка, и оттоманка… Прибавились кое-гдѣ кое-какія мелочи, но ихъ Лидія Александровна и не замѣчаетъ. Ей кажется все именно точь въ точь такимъ, какимъ она видѣла это тогда… какъ во снѣ. Теперь все это кажется, какъ на яву, послѣ пробужденія…

И самъ Сарматовъ — онъ такой-же, онъ не перемѣнился, не постарѣлъ!.. Только она другая… Странное чувство овладѣваетъ ею теперь: чувство какой-то необъяснимой благодарности къ прошлому, ко всему съ ней случившемуся, пережитому, чувство теплаго участія и къ Сарматову, и къ цѣлому міру, жажда жизни и счастія, и возвышающее сознаніе какого-то долга предъ человѣчествомъ. Рѣзкимъ пятномъ выступаетъ вдругъ въ сознаніи воспоминаніе объ умершемъ ребенкѣ… Но это для нея уже не тяжкій, мрачный грѣхъ прошедшаго, это только могучій, свѣтлый призывъ къ выполненію задачъ будущаго.

Она чувствуетъ, какъ рядомъ съ ней Сарматовъ стоитъ молчаливо съ опущеннымъ взглядомъ, дожидаясь, что она скажетъ.

И она переводитъ свой взглядъ съ окружающей ее обстановки на Сарматова и останавливаетъ его на немъ съ любовью, съ довѣріемъ, съ серьезнымъ спокойствіемъ. Онъ поднимаетъ свои глаза и тоже смотритъ ей въ лицо. Радостное, свѣтлое настроеніе волнуетъ ихъ обоихъ.

Она протягиваетъ ему руку, онъ беретъ и цѣлуетъ ее; она дѣлаетъ шагъ къ нему, его рука какъ-то сама собой протягивается къ ней, чтобъ обнять ея станъ, и она охотно поддается этому движенію и сама припадаетъ головой на плечо Сарматова. Онъ прижимаетъ ее къ себѣ; цѣлуетъ ея голову, ея руку, но не произноситъ ни слова. Оба въ нѣмомъ, безсознательномъ восторгѣ наслаждаются близостью другъ друга. но какъ это настроеніе не похоже на то, которое пять лѣтъ тому назадъ бросило ихъ здѣсь же въ объятія другъ друга!

— Лидія Александровна… вы согласны?.. — спрашиваетъ ее Сарматовъ.

— Да, я буду ваша, — тихо отвѣчаетъ. она ему: — но подождите…

И, какъ-бы почувствовавъ, что эти слова должны подѣйствовать расхолаживающимъ образомъ на парящее надъ ними обоими радостное настроеніе, она, еще крѣпче прижимаясь къ Сарматову, говоритъ:

— Я вѣдь пережила урокъ… дорогой урокъ… и не одинъ… не для того же, чтобы такъ легко забыть… Не сердитесь на меня, но… чтобы измѣнить моему рѣшенію, надо намъ обоимъ убѣдиться, что это можно, что это нужно… Вмѣстѣ надо и противиться и стремиться… и выбрать лучшее. Согласны вы съ этимъ?

И она, отклонившись отъ него и взглянувъ ему прямо въ лицо, протянула ему обѣ руки, которыя онъ, крѣпко пожимая, цѣловалъ теперь съ чувствомъ близкимъ къ благоговѣнію.

— Я на все согласенъ, — отвѣтилъ онъ: — я хотѣлъ-бы только, чтобы скорѣе, скорѣе у насъ съ вами все было общее.

— Зачѣмъ? — улыбнулась она, продолжая любовно смотрѣть ему въ глаза. — Знаете, мнѣ и теперь все кажется, что мы такъ близки другъ другу, какъ нельзя болѣе. Я сегодня чувствую себя здѣсь, какъ будто я у себя дома.

И, отнявъ у Сарматова свои руки, она повернулась и подошла къ круглому столу, съ минуту порылась въ разбросанныхъ книгахъ, подошла къ письменному столику и сѣла въ кресло, откинувшись на спинку.

— Удобно! — смѣясь, сказала она.

Сарматовъ только улыбнулся.

Она посмотрѣла потомъ на руку скелета, на бездѣлушки на письменнномъ столѣ, на стоявшаго передъ ней Сарматова, окинула взглядомъ всю комнату и, довольная собой, встала, взяла Сарматова подъ руку, слегка облокотилась на него и увлекла его ходить по комнатѣ. Въ кабинетѣ было тѣсно, они перешли въ гостиную, за гостиной въ билліардную съ большими кожаными диванами, за билліардной въ слѣдующую комнату съ цѣлымъ рядомъ книжныхъ шкафовъ и полокъ.

Но у Лидіи Александровны не было желанія разглядывать подробности окружающей обстановки. Она повернула назадъ, увлекая за собой Сарматова. Ей было просто пріятно ходить такъ подъ руку съ нимъ изъ комнаты въ комнату, ни о чемъ не думая, не обращая ни на что вниманія, какъ будто она здѣсь давно, давно, какъ будто между ней и Сарматовымъ все рѣшено, все кончено, навсегда, навѣки.

— Надо велѣть зажечь лампы, — говоритъ Сарматовъ. — Или электричество? какъ хотите? — спрашиваетъ онъ ее.

— Ни того, ни другого, — прерываетъ его она: — нѣтъ, нѣтъ, такъ лучше. Теперь же почти совсѣмъ свѣтло. Я хочу быть дома, — смѣется она.

Онъ крѣпко прижимаетъ локтемъ ея лѣвую руку, беретъ ея правую въ свою руку и цѣлуетъ.

— Сядемте, — говоритъ она, когда они, сдѣлавъ два тура по гостиной, входятъ опять въ кабинетъ. Она садится въ большое кресло у окна, Сарматовъ подвигаетъ сюда низкій, мягкій табуретъ и садится передъ ней, какъ-бы у ногъ ея.

— Вотъ мы и дома, — улыбаясь говоритъ онъ.

Она, не отвѣчая, смотритъ ему въ глаза.

— Какъ же вы рѣшили относительно дачи? — спросила она.

— Ее уже приготовляютъ, и на дняхъ вы сдѣлаете мнѣ честь быть у меня на новосельѣ.

— A la bonne heure! — сказала Лидія Александровна. — А то что это за вѣчный скиталецъ — опять за границу, опять Богъ знаетъ куда и зачѣмъ!

— О, я несчастный человѣкъ! — съ комическимъ сокрушеніемъ воскликнулъ Сарматовъ. — Нѣтъ никакой пощады моей праздности! Придется вѣрно взяться за дѣло.

— Непремѣнно, — съ спокойной улыбкой сказала Лидія Александровна.

— Я и самъ давно объ этомъ думаю, — школьническимъ тономъ произнесъ Сарматовъ: — да только за какое, когда они всѣ идутъ отлично безъ моего участія?

— Какой срамъ! Вамъ — не найти дѣла!

— Напримѣръ?

— Да ужъ если вы не находите для себя полезнаго занятія при вашихъ имѣніяхъ и заводахъ, — сказала Лидія Александровна: — такъ рѣшитесь только посвятить себя серьезно дѣлу общему, а не благотворительному развлеченію подъ видомъ дѣла, и настоящее дѣло найдется.

— Напримѣръ? — настаивалъ Сарматовъ.

— Ну, вотъ вамъ: займитесь устройствомъ какой-нибудь профессіональной школы, — сказала, немного подумавъ, Лидія Александровна. — У васъ огромныя средства, у васъ развитой умъ и вкусъ, приложите еще къ этому немного труда, побезпокойте немножко свою персону и внесите въ это дѣло что-нибудь такое, чтобы это было всѣмъ полезно. Вонъ Штиглицъ пожертвовалъ милліонъ на рисовальную школу, пожертвуйте вы хоть что-нибудь, хоть на маленькую ремесленную! Да только непремѣнно займитесь ею сами.

Сарматовъ задумался и нѣсколько времени молчалъ.

— Право мнѣ стыдно предъ вами Лидія Александровна, — сказалъ онъ, принимая серьезный тонъ. — Я не могу не согласиться съ тѣмъ, что вы говорите, и думаю: это мнѣ и самому иногда приходило въ голову, да только все казалось не важнымъ, не нужнымъ. Отчего же когда вы подталкиваете меня на это, я уже чувствую большій интересъ…

— Оттого что вы хотите сразу чѣмъ нибудь міръ удивить! — прервала его Лидія Александровна. — А возмитесь сначала хотъ за что нибудь. Не вы ли говорили, что нужно, чтобъ принципъ былъ связанъ съ личнымъ интересомъ. Пусть успѣхъ этой школы будетъ вашимъ личнымъ интересомъ.

И она начала развивать предъ Сарматовымъ мысль, какимъ образомъ онъ могъ бы устроить профессіональную школу для мальчиковъ, гдѣ они учились бы разнымъ ремесламъ. Но не надо ограничиваться этимъ, — говорила ему она, — онъ долженъ позаботиться о томъ, чтобъ потомъ выучившіеся нашли работу, долженъ показать имъ какъ и куда сбывать свои произведенія, гдѣ искать усовершенствованій, какъ наконецъ они могутъ удобнѣе устроить свою личную жизнь, словомъ быть дѣйствительнымъ братомъ меньшого брата.

— Словомъ, вы хотите учредить надъ нимъ опеку. Да будетъ ли доволенъ этой опекой меньшой-то братъ? — недовѣрчивымъ, но серьезнымъ тономъ возразилъ ей Сарматовъ.

— Ахъ, вы найдете отговорки! — заговорила Лидія Александровна. — Опека, опека! — съ сарказмомъ воскликнула она. — Вы боитесь опеки потому, что вамъ лѣнь заниматься ею, вотъ и все! Вы все воображаете, что опека это какое-то ваше право, интеллигентнаго человѣка, и думаете, что отказываясь отъ него вы великодушничаете. А опека это ваша обязанность! Поймите только хорошенько эту опеку, и всѣ вамъ спасибо скажутъ.

Она еще долго говорила на эту тему, высказывая и то, что ею передумано самой за время ея самостоятельной дѣятельности, обсуждая съ разныхъ точекъ зрѣнія и то, что затрогивалось печатью, критикуя и комментируя различные взгляды. Не смотря на весь не легкій трудъ, который она несла по мастерской, не смотря на свои личныя волненія и заботы, она, хотя урывками, продолжала читать и наиболѣе интересовавшія ее книги, и періодическія изданія.

Сарматовъ слушалъ ее, и ему невольно бросилось въ глаза, какъ выросла она за этотъ періодъ, который протекъ со времени ихъ перваго знакомства. И тогда уже онъ не всегда оставался побѣдителемъ въ спорѣ, а теперь онъ часто просто прислушивался къ тому, что она говоритъ, не находя что возразить. Руководящая нить разговора теперь часто переходила къ ней. И онъ иногда думалъ съ удовольствіемъ: кто-бы повѣрилъ, что эта портниха, занимающаяся кройкой модныхъ нарядовъ, волнуется такими вопросами и не только волнуется, но и рѣшаетъ ихъ по своему.

«Да, — мысленно произноситъ онъ, смотря любовнымъ взглядомъ на Лидію Александровну: — пока мы видимъ, пока мы замѣчаемъ, въ окружающей насъ жизни только то, что хотимъ въ ней видѣть, что мы привыкли въ ней замѣчать, эти — ихъ не одна, ихъ быть можетъ много — невидимо, невѣдомо для насъ, гдѣ-то думаютъ по своему и созидаютъ новыя формы будущаго…»

— Однако мы, по обыкновенію, увлеклись съ вами отвлеченными разговорами, — сказалъ Сарматовъ: — а я думаю, что время и чай пить? Это вашъ обычный часъ, и вы позволите мнѣ предложить вамъ…

— Ай, ай, какъ я у васъ засидѣлась, — спохватилась Лидія Александровна, взглянувъ на свои маленькіе часики. — Надо ѣхать, — сказала она, вставая.

— Я напомнилъ вамъ совсѣмъ не для того, чтобъ вы собирались уѣзжать, — воспротивился ея намѣренію Сарматовъ. — Нѣтъ, ужъ безъ чаю я васъ не отпущу.

— Ну, хорошо! — любезно отвѣтила Лидія Александровна: — но только давайте скорѣе, и потомъ я уѣду.

Сарматовъ всталъ, чтобъ позвонить.

— Похозяйничайте вы у меня сегодня, — обратился онъ въ то же время къ Лидіи Александровнѣ. — Мнѣ обыкновенно подаютъ чай сюда, налитой, но не пойдемъ ли мы лучше въ столовую? Я велю подать самоваръ, все какъ у васъ, и вы будете хозяйкой.

Въ его устремленномъ на нее взглядѣ была такая покорная просьба, что она, улыбнувшись, сказала:

— Хорошо… если это вамъ доставитъ удовольствіе…

Сарматовъ вышелъ въ переднюю на встрѣчу, шедшему къ нему, слугѣ, распорядился сервировать наверху въ столовой чай и закуску, и вернулся къ Лидіи Александровнѣ.

Она стояла предъ висѣвшей на стѣнѣ картиной. Не смотря на майскую зарю, поздній вечеръ однако давалъ себя знать и въ кабинетѣ, съ его тяжелыми драпри и ширмами на окнахъ, царилъ полумракъ. Сарматовъ хотѣлъ опять предложить Лидіи Александровнѣ зажечь огонь, но потомъ раздумалъ, не желая нарушать ея мечтательное настроеніе. Онъ близко подошелъ къ ней, и Лидія Александровна обернулась къ нему. Ему такъ захотѣлось обнять ее, прижать къ своей груди приласкать, что она прочла это не столько въ его взглядѣ, затемненномъ сумерками, сколько во всей его позѣ, въ его молчаливомъ ожиданіи. И она опять протянула ему руки, онъ обнялъ ее за талію и поцѣловалъ ее въ голову; и постоявъ съ минуту, они опять пошли медленно ходить по комнатамъ.

Изрѣдка перекидываясь незначительными фразами и уносясь мыслями въ будущее, они проходили до тѣхъ поръ, пока слуга не доложилъ, что чай готовъ.

Сарматовъ повелъ теперь Лидію Александровну наверхъ уже не по винтовой, а снова по парадной лѣстницѣ чрезъ залы бель-этажа.

Столовая была не велика; но, освѣщенная двумя большими лампами при опущенныхъ шторахъ, вся — и стѣны, и потолокъ — изъ стараго темнаго дуба, съ рѣзьбой въ старинномъ нѣмецкомъ стилѣ, съ нѣмецкими надписями по стѣнамъ и съ русскимъ серебрянымъ самоваромъ на столѣ, покрытомъ поверхъ скатерти пестрой узорчатой дорожкой, она показалась Лидіи Александровнѣ куда привлекательнѣе ея собственной, и не только ея собственной, но и всѣхъ тѣхъ, въ которыхъ ей приходилось бывать въ послѣдніе годы. Съ какимъ удовольствіемъ сѣла она теперь здѣсь за столъ и принялась хозяйничать около самовара. Сарматовъ сталъ было предлагать ей то одно, то другое изъ стоявшихъ на столѣ закусокъ, она остановила его:

— Нѣтъ, оставьте, дайте мнѣ самой осмотрѣться.

Она налила чаю себѣ и Сарматову и, помѣшивая ложечкой въ старинной севрской чашкѣ, задумалась.

И передъ ней еще разъ воскресло въ памяти ея первое посѣщеніе Сарматова; вспомнилось, какъ тогда, подъ вліяніемъ всей окружавшей ее обстановки, она теряла самообладаніе, поддаваясь сильному, борющему чувству. И теперь въ этой столовой, она испытывала нѣчто подобное; она чувствовала, какъ ею овладѣвала какая-то внѣшняя сила, подавляя ея волю, подчиняя ее себѣ, привлекая и заставляя забывать всякія возраженія, какія подсказывалъ ей безстрастный, но и холодный разумъ. Теперь не было возбужденія отъ пикника и вина, но она чувствовала, что теперь этой торжествующей надъ ней силѣ безвольно подчиняется ея душа, какъ тогда подчинялось тѣло.

Что-же такъ дѣйствуетъ на нее, въ чемъ это сходство двухъ какъ будто тождественныхъ и въ то-же время, какъ будто различныхъ настроеній — физическаго и духовнаго? Вѣдь не богатство-же ее привлекаетъ, не желаніе завладѣть всѣмъ этимъ на правахъ жены Сарматова? Вѣдь богатство, деньги, сами по себѣ ничтожны, презрѣнны, ни къ чему не нужны — для нея это давно рѣшенный вопросъ!

Нѣтъ, та сила, разлитая здѣсь вокругъ, что охватила ее тогда, что овладѣваетъ ею теперь — эта сила — красота!

А пока эти мысли, цѣпляясь одна за другую, неуловимо для самой Лидіи Александровны проносятся въ ея мозгу, слово за словомъ опять у нея завязывается разговоръ съ Сарматовымъ, тихій и задушевный, будто они вѣкъ тутъ сидѣли за этимъ столомъ, какъ мужъ и жена. Мало-по-малу этотъ разговоръ разрастается, темы его становятся шире, отвлеченнѣе, мысли бѣгутъ быстрѣе, и сейчасъ-же опять отвлеченное примѣняется къ своей личности, къ ихъ настоящему и будущему. Они говорятъ о красотѣ и богатствѣ, о трудѣ и правѣ пользованія, о любви и разумѣ, о прогрессѣ и застоѣ…

— Путь прогресса, путь къ общему счастію, — говоритъ Сарматовъ, забывъ и недопитый стаканъ чаю и двѣнадцатый часъ ночи: — это тяжелый путь въ гору, начинающійся тотчасъ по выходѣ изъ пещеры троглодита. Озаренная солнцемъ вершина — рай, доступный человѣку на землѣ — отдѣлена отъ насъ грядами облаковъ и тумановъ. Человѣчество, поднимаясь туда, должно было взять съ собой, чтобъ не заблудиться, чтобъ не умереть отъ истощенія, большой запасъ самыхъ разнообразныхъ моральныхъ понятій и политико-экономическихъ взглядовъ. Долгое время они всѣ ему кажутся необходимыми. Но по мѣрѣ приближенія къ вершинѣ начинаютъ замѣчать, что то или другое подверглось порчѣ иди и вовсе оказалось ненужнымъ, оказалось предразсудкомъ, лишнимъ бременемъ. Это выбрасывается. Но чѣмъ выше, тѣмъ гора круче, туманъ гуще, дорога труднѣе. Взамѣнъ выброшеннаго, приходится запасаться на пути новыми необходимыми понятіями, да кстати, по ошибкѣ, и предразсудками. Эти моменты разгрузки стараго и нагрузки новаго самые трудные. Стоя на крутой наклонной плоскости, легко потерять центръ тяжести и навзничъ опрокинуться назадъ. Тогда придется быть можетъ, больно ушибиться, долго пролежать въ страданіяхъ на томъ мѣстѣ пути, которое уже однажды было пройдено и снова. подниматься на костыляхъ взамѣнъ изувѣченныхъ членовъ. Вся суть скорѣйшаго достиженія вершины этой горы, которая называется общимъ счастіемъ, это умѣнье при такой разгрузкѣ во время перенести центръ тяжести съ однихъ моральныхъ понятій на другія, чтобъ не выкинуть нужнаго, не взять лишняго. Но вмѣсто того, чтобъ дѣлать эту работу общими силами, мы только и дѣлаемъ, что препираемся. Одни кричатъ: «все вонъ, и впередъ» — забывая, что безъ всякаго багажа они окоченѣютъ отъ холода и голода на дорогѣ; другіе кричатъ: назадъ, мы потеряли то-то и то-то; третьи, что тамъ на вершинѣ и нѣтъ никакого рая, что мы уже давно прошли его мимо. Но найдите только новый центръ тяжести для несенія культурнаго багажа, и дальнѣйшій путь опять будетъ облегченъ и ясенъ.

Сарматовъ замолчалъ. На минуту и онъ, и Лидія Александровна погрузились въ раздумье.

— Однако пока мы еще не дошли до вершины этой горы, мнѣ пора доѣхать домой, — сказала Лидія Александровна, какъ-бы очнувшись и вставая изъ-за стола: — que diraient les domestiques de votre future épouse, si elle passait la nuit à causer avec vous.

— Vous avez raison, et je n’ose insister, que vous restiez encore, — отвѣтилъ Сарматовъ, также вставая.

— Но взглядъ, которымъ они обмѣнялись на прощаніе, казалось, говорилъ обоимъ, что имъ такъ не хочется разставаться въ эту минуту другъ съ другомъ, что если она теперь уѣзжаетъ отъ него, то вѣдь это только уступка предразсудкамъ, безсознательно охраняемымъ вотъ этими лакеями во фракахъ, что молча бодрствуютъ тутъ за дверями столовой, въ ожиданіи приказаній.

Сарматовъ проводилъ Лидію Александровну до швейцарской. Ея коляска все время ждала ее у подъѣзда.

Выѣхавъ на Литейный, Лидія Александровна почувствовала, что домой ей еще не хочется, что ея душа еще полна впечатлѣніями, въ которыхъ ей хочется разобраться, не входя въ свою обыденную обстановку, и она велѣла кучеру свернуть на набережную. Ея лицо горѣло, отъ чаю-ли, отъ разговоровъ-ли, или просто это было волненіе вызванное присутствіемъ близкаго ей. человѣка… поцѣлуями… объятіями — припоминалось ей теперь. Ей хотѣлось освѣжиться, покататься, что было такъ пріятно на мягкихъ резиновыхъ шинахъ… а майская ночь, противъ обыкновенія была тепла, воздухъ чистъ и спокоенъ, небо безоблачно.

По мѣрѣ того, какъ коляска катилась по улицамъ, по набережной, мысли Лидіи Александровны то возвращались къ только что переговоренному, то убѣгали впередъ.

Да, не будь этого груза предразсудковъ, она не уѣхала-бы теперь отъ Сарматова. Ей бы хотѣлось остаться тамъ около него… дольше… какъ можно дольше.

…И въ сущности отъ нея зависитъ войти туда хозяйкой, хоть завтра-же. Но она уже рѣшила, что завтра она не войдетъ: золоченая клѣтка не увлечетъ ее, такъ скоро!..

Еще только когда она ѣхала сегодня къ нему, какой-то внутренній голосъ подсказывалъ ей, что что-то должно случиться, что… И случилось не совсѣмъ то, чего она могла ожидать… Но ихъ союзъ все крѣпнетъ… Помѣхи… предразсудки… Но недалеко и до переѣзда на дачу… Тамъ…

Лидія Александровна, проѣхавъ Гагаринскую набережную, велѣла повернуть кучеру на Троицкій мостъ. Ей захотѣлось на Каменный островъ, сейчасъ-же проѣхаться по аллеѣ гдѣ нанята ею дача, недалеко отъ собственной дачи Сарматова.

«Чортова служба!» — думаетъ въ это время кучеръ: у него ноги затекли въ лакированныхъ сапогахъ, лакированный цилиндръ рѣзалъ ему лобъ. — «Съ шести часовъ не слѣзай съ козелъ, а тутъ, на ночь глядя, еще кататься по островамъ выдумала. Ахъ, чтобъ имъ и съ жалованьемъ-то, и съ чаями-то съ ихними!» — дѣлаетъ онъ послѣднее мрачное заключеніе.

XII.

Къ половинѣ мая и Лидія Александровна, и Сарматовъ были уже на своихъ дачахъ.

Еще съ апрѣля мѣсяца Егоръ Дмитріевичъ сталъ было собираться за-границу, отдохнуть по обыкновенію гдѣ-нибудь на морскихъ купаньяхъ. Онъ совѣтовалъ тоже и Лидіи Александровнѣ, предлагая себя въ спутники. Но когда на это предложеніе Лидія Александровна сказала емуг

— Отдохнуть? Вы? Послѣ какихъ трудовъ? — ему стало немножко стыдно, и разговоръ о поѣздкѣ заграницу какъ-то не возобновлялся.

Сама Лидія Александровна не хотѣла позволить себѣ этой роскоши и по денежнымъ соображеніямъ, и по дѣламъ мастерской. Она пожелала нанять дачу даже не за городомъ, а на островахъ, чтобъ не оставлять мастерской безъ надзора и чтобъ не ѣздить ежедневно по желѣзной дорогѣ; а главное, она нашла удобную и дешевую дачу на Аптекарскомъ островѣ для ея мастерицъ и ученицъ, которыя жили въ общежитіи, потомъ многія изъ ея приходящихъ мастерицъ поселились на Крестовскомъ, и такимъ образомъ почти вся мастерская переводилась на лѣтнее положеніе на острова. Здѣсь же на дачѣ устроили и всѣ приспособленія для работы, и только немногія дежурныя да закройщицы, чередуясь между собой, должны были ѣздить на время пріемныхъ часовъ въ городскую мастерскую.

Сарматовъ не живалъ на своей каменноостровской дачѣ уже много лѣтъ. Обыкновенно она сдавалась. Большинство его знакомыхъ жили въ Петергофѣ, такъ и у него была тамъ постоянная небольшая дача, которой онъ пользовался, если проводилъ какой-нибудь изъ лѣтнихъ или осеннихъ мѣсяцевъ не за границей. Но нынче, когда Лидія Александровна нашла себѣ дачу на Каменномъ, онъ велѣлъ наскоро отдѣлать свою каменноостровскую, чтобъ поселиться тамъ.

При его безусловной независимости для него было безразлично, какъ взглянутъ его знакомые на такое неожиданное переселеніе; но у него, какъ деликатнаго человѣка, былъ на всякій случай и «благовидный» предлогъ: хлопоты о проектируемой ремесленной школѣ требовали его присутствія въ городѣ.

Дачная жизнь пошла по разъ заведенному порядку.

Утромъ, вставая рано, Лидія Александровна и княжна вмѣстѣ гуляли. Потомъ Лидія Александровна уѣзжала въ городъ въ мастерскую, гдѣ проводила время до обѣда. Посѣтительницъ теперь было мало, какъ и всегда лѣтомъ, и въ эти же часы Лидія Александровна успѣвала сдѣлать всѣ нужныя распоряженія по мастерской.

Вечеръ, послѣ обѣда, отдавался отдыху, обмѣну взаимныхъ визитовъ съ Сарматовымъ, когда онъ не уѣзжалъ куда-нибудь за городъ, и совмѣстнымъ прогулкамъ, совмѣстному катанью на лодкахъ и верхомъ. Сарматовъ не былъ любителемъ ни того, ни другого, какъ спорта; но какъ развлеченіе и то, и другое доставляло ему удовольствіе. У него были хорошія лошади, а пріобрѣсти два дамскихъ сѣдла и предложить ихъ къ услугамъ Лидіи Александровны и княжны — это разумѣлось само собой.

Днемъ и Егоръ Дмитріевичъ теперь почти ежедневно ѣздилъ въ городъ. Проектируемая ремесленная школа не была для него пустымъ предлогомъ: къ осени она должна была быть открыта.

Княжнѣ Лидія Александровна рѣшилась предоставить на дачѣ возможно большій отдыхъ, чтобъ вознаградить ее этимъ за труды прошлаго лѣта, когда сама она отдыхала на водахъ. Княжна теперь совсѣмъ не ѣздила въ городскую мастерскую. Вся ея забота была навѣстить не надолго днемъ общежитіе на Аптекарскомъ, посмотрѣть, какъ идетъ тамъ работа, если только Лидія Александровна, по дорогѣ въ городъ или возвращаясь на дачу, не заѣзжала туда сама.

И Лидія Александровна, и княжна каждый день выражали другъ другу удовольствіе, что онѣ поселились именно здѣсь. Сравнительно со многими другими дачными мѣстностями у нихъ здѣсь тихо, и можно было вести именно ту «растительную» жизнь, которой онѣ обѣ жаждали для подкрѣпленія своихъ силъ послѣ зимы, проведенной въ напряженной и утомительной работѣ. Не оставляла желать ничего лучшаго и самая дача. Защищенный деревьями и кустами отъ большой проѣздной аллеи, хорошенькій двухъэтажный домикъ былъ очень уютенъ: внизу столовая, двѣ гостиныхъ, передняя и комната горничной; вверху будуаръ и двѣ спальни, одна для Лидіи Александровны, другая для княжны. Кухня и вся дворня помѣщались въ особомъ флигелѣ, отдѣленномъ садикомъ съ кустами сирени.

Но случалось, что княжна уѣзжала дня на два на три къ своимъ дальнимъ родственникамъ и знакомымъ, жившимъ на дачахъ въ Шуваловѣ, въ Царскомъ, въ Петергофѣ, и тогда Лидія Александровна проводила время на своей дачѣ одна или въ обществѣ Сарматова.

Эти tête à tête съ Сарматовымъ кончились — вѣрнѣе даже: начались — тѣмъ, на что Лидія Александровна рѣшилась заранѣе. Здѣсь у себя дома, одна съ преданной ей Катей, она не находила нужнымъ стѣсняться. Чѣмъ чаще уѣзжала княжна къ своимъ знакомымъ, тѣмъ больше поощряла ее къ этому Лидія Александровна, говоря:

— Развлекайся, Зина, развлекайся, милая! Отдыхай — впереди опять надо будетъ постоять за себя!

Княжна и сама начала догадываться, что Лидіѣ Александровнѣ пріятнѣе теперь быть съ Сарматовымъ вдвоемъ, и старалась по возможности не стѣснять ихъ своимъ присутствіемъ. Отъ Лидіи Александровны не ускользнуло это дружеское вниманіе; не выражая ничего ни словами, ни намеками, она особенной нѣжностью къ княжнѣ, давала ей понять, что цѣнитъ ея деликатность.

И много бѣлыхъ лѣтнихъ ночей были свидѣтельницами счастливыхъ часовъ пережитыхъ здѣсь Лидіей Александровной и Сарматовымъ. Теперь уже ихъ взаимная близость съ каждымъ днемъ становилась, казалось, прочнѣе, непоколебимѣе. Въ ихъ отношеніяхъ проглядывала безграничная преданность другъ другу, уваженіе, любовь, готовность на самопожертвованіе. Лидія Александровна расцвѣтала, будто пышный цвѣтокъ, пересаженный изъ душной оранжереи на родную почву, подъ лучи родного солнца.

Но дни становились короче, ночи темнѣе, княжна рѣже ѣздила къ своимъ знакомымъ, tête à tête Лидіи Александровны съ Сарматовымъ, менѣе продолжительныя и болѣе спокойныя, казались уже чѣмъ-то привычнымъ, обыденнымъ, хотя и не менѣе цѣннымъ для обоихъ.

Съ приближеніемъ осенняго сезона работа въ мастерской начинала прибывать; Лидія Александровна уже не ограничивалась пріемными часами, а нерѣдко оставалась въ мастерской до пяти, до шести. Обѣденное время такимъ образомъ подвинулось впередъ, и такъ какъ оно совпадало съ обычнымъ режимомъ Сарматова, то Егоръ Дмитріевичъ теперь почти ежедневно обѣдалъ у Лидіи Александровны.

Обыкновенно, возвращаясь изъ мастерской на дачу къ обѣду, Лидія Александровна заставала уже его у себя. Княжна имѣла обыкновеніе играть предъ обѣдомъ на піанино, Сарматовъ, какъ свой человѣкъ, сидѣлъ и слушалъ ее. И Лидія Александровна еще издали, подъѣзжая, уже прислушивалась къ музыкальнымъ аккордамъ, доносившимся въ аллею съ ея дачи: она испытывала пріятное сознаніе, что Сарматовъ тамъ, что онъ ждетъ ее.

Но вотъ она застала Сарматова и княжну уже не за піанино, а разговаривающими на зсѣ. Она не обратила на это вниманія разъ, два, три. Но потомъ ей вдругъ это показалось ни съ того, ни съ сего подозрительнымъ. Она поспѣшила отогнать отъ себя эту досадную мысль. Но въ слѣдующій разъ она опять вернулась къ ней, и уже съ большей силой.

"Неужели я способна ревновать? — думала теперь Лидія Александровна. — «Глупо, нелѣпо!» — твердила она себѣ… и продолжала незамѣтнымъ образомъ взглядываться въ лицо Сарматова и княжны, прислушиваться къ звукамъ ихъ голоса, когда они говорили между собой или съ нею, старалась улавливать сокровенный смыслъ въ ихъ простыхъ словахъ.

Случилось, что въ одинъ день у княжны оказалась въ Петергофѣ знакомая имянинница, у Сарматова, тамъ же, знакомый праздновалъ день рожденія, и, сговорившись наканунѣ за обѣдомъ, оба вмѣстѣ въ этотъ день уѣхали въ Петергофъ, оба вмѣстѣ вернулись на другой день только къ обѣду.

Мучительную ночь, мучительный день пережила Лидія Александровна.

Въ тишинѣ глубокой ночи все встало въ памяти, все: и Елкинъ, и разговоры о ревности, и ея собственныя мысли, Ростицкая, Караулова, и неблагодарность ея къ Строниной, и мысли о положеніи у нея княжны, и умершій ребенокъ, и неисполненные обѣты.

Только теперь почувствовала Лидія Александровна, какъ близбкъ, какъ дорогъ ей Сарматовъ! Онъ часто говорилъ ей, что до встрѣчи съ ней онъ чувствовалъ всегда какую-то тоску одиночества, среди всей массы своихъ самыхъ разнообразныхъ и интересныхъ знакомыхъ. А она не знала прежде этого чувства одиночества, по крайней мѣрѣ, она была равнодушна къ своему одиночеству, и только теперь, въ виду призрака ревности, она почувствовала до какой степени она одинока… безъ него! У него, даже у княжны есть хоть какіе-нибудь знакомые, у нея же рѣшительно вѣдь никого нѣтъ! Она убила всю личную жизнь въ дѣло мастерской, въ достиженіе намѣченной цѣли и теперь она чувствуетъ, что личная жизнь опять проснулась и требуетъ возмездія за то, что она была пренебрежена, забыта. У нея нѣтъ никого, ни близкихъ, ни родныхъ, кто бы облегчилъ ей теперь ея душевную тревогу. Она любитъ свою мастерскую, своихъ «дѣтокъ» но въ эту минуту она чувствуетъ, что она не пойдетъ къ нимъ, чтобъ дѣлиться своимъ горемъ, котораго они не поймутъ, она не пойдетъ заглушать лаской къ нимъ то чувство, которое требуетъ иной, болѣе отзывчивой, болѣе родной ласки.

Да, у нея никого нѣтъ!

Она, конечно, и не пошла бы ни къ кому, даже изъ самыхъ близкихъ, чтобъ посвящать ихъ въ свои сомнѣнія. Но ей хотѣлось бы въ эту минуту кого нибудь около себя, кто бы могъ почувствовать ея тайное горе, кто бы самъ болѣлъ сочувствіемъ къ ея страданіямъ. Эгоизмъ это желаніе или нѣтъ — все равно, оно овладѣваетъ ею, ей это нужно, такъ ей было бы легче. И въ эту минуту она не любитъ никого, кто не болѣетъ вмѣстѣ съ нею, въ эту минуту все кажется ей отталкивающимъ.

Лидія Александровна перебираетъ въ памяти всѣхъ, кого она знаетъ, съ кѣмъ даже обмѣнивалась случайными визитами.

«Все это, пожалуй ближніе, но не близкіе» — съ горькой ироніей усмѣхается она.

И одинъ только Сарматовъ близокъ ей, одинъ только онъ дорогъ ей, съ нимъ только рука объ руку она можетъ идти съ поднятой головой среди этой толпы чужихъ, какіе-бы взгляды — равнодушнопрезрительные, насмѣшливо-злые или завистливые — они на нее ни бросали.

И если-бы его теперь у нея отняли!.. Это была-бы страшная трещина въ ея сердцѣ, которую уже ничѣмъ не покроешь.

А это возможно… И не сама-ли она быть можетъ разрушила свое счастіе своимъ сближеніемъ съ Егоромъ Дмитріевичемъ?..

Счастіе?

Развѣ это было-бы счастіе, еслибъ оно могло быть такъ легко разрушено, этимъ разрушено. Нѣтъ, это не было-бы счастіе, еслибъ она взяла его на приманку. Создать свое счастіе, бракъ, семью, какъ сотни другихъ — гдѣ-же гарантія что, какъ сотни другихъ, она не сдѣлалась-бы потомъ жертвой того-же недоговореннаго, не выясненнаго.

Но Егоръ Дмитріевичъ не устойчивъ, — продолжаетъ она волноваться обидными сомнѣніями. Что, если теперь, послѣ ихъ сближенія, онъ вдругъ положитъ на чашу вѣсовъ свое единомысліе съ ней, свое стремленіе искать справедливость на землѣ, свое «исканіе потеряннаго рая», а на другую чашу и тѣ осадки общественнаго мнѣнія и ходячей морали, которые еще есть въ его душѣ, прикинетъ и Елкина, и все уже возможное-достигнутое въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ, и интересъ новизны въ исканіи этого потеряннаго рая хотя-бы вмѣстѣ съ княжной, — какъ знать, вѣрны-ли окажутся его вѣсы и которая чаша перетянетъ?

«Послѣднее время онъ что-то молчитъ о свадьбѣ», — вдругъ вспоминается Лидіи Александровнѣ. — «Конечно, онъ не хочетъ надоѣдать… приставать… ждетъ… Ну, а если?..»

Ему вѣдь, женясь на ней, надо считаться съ обществомъ; вѣдь чтобы чего-нибудь достичь потомъ и ей, въ этомъ обществѣ, надо будетъ выдержать борьбу съ нимъ, исходъ которой еще неизвѣстенъ. А Зина — княжна. Въ этомъ уже есть свой букетъ. Кому какое дѣло, что она нѣсколько времени, по недостатку ли средствъ, по желанію-ли трудиться, прослужила въ какомъ-то магазинѣ. «Зинаида Валентиновна Сарматова, урожденная княжна Сухорѣцкая» — поставитъ она на своей визитной карточкѣ, et tout est dit — всѣ двери ей открыты. А Нерамова — это имя уже стало достояніемъ вывѣски, достояніемъ улицы!

Лидіи Александровнѣ припоминается какъ она, еще не такъ давно, говорила съ княжной о томъ, какимъ тяжелымъ ударомъ было-бы это для нея, еслибъ Зина «измѣнила» ей, ушла отъ нея такъ, какъ она сама ушла отъ Строниной, чтобы стать ея конкуренткою. А теперь, вспомнивъ объ этомъ разговорѣ, она уже думаетъ иначе. Нѣтъ, нѣтъ, она не стала-бы обижаться на Зину — за что? — не стала-бы она огорчаться этимъ, она сама охотно готова была-бы сдѣлать для нея все, что можно, чтобы оказать ей содѣйствіе къ достиженію самостоятельнаго положенія. Для конкуренціи свободное поле вездѣ; одинъ возьметъ больше, другой меньше — всѣмъ достанетъ!.. Но отнять у нея Сарматова — это было-бы ужасно, это было-бы безбожно. Вѣдь онъ одинъ у нея теперь, одинъ въ цѣломъ мірѣ!.. Нѣтъ, нѣтъ, этого не можетъ быть, этого не должно быть!

И сейчасъ-же приходятъ въ голову Лидіи Александровнѣ и ея денежные разсчеты съ княжной и Сарматовымъ. Вѣдь еслибъ Сарматовъ женился на княжнѣ, вѣдь это неизбѣжный разрывъ съ ними. Если она теперь для сближенія съ Сарматовымъ стремилась поскорѣе расплатиться съ нимъ, занимала для этого деньги даже у княжны, то тогда вѣдь и подавно — остальной долгъ Сарматову и долгъ княжнѣ будутъ лежать камнемъ у нея на душѣ. Она заплатить какіе угодно проценты, чтобы разсчитаться съ ними!

Лидіи Александровнѣ уже представляется, какъ всѣ ея дѣла запутались, какъ самая мастерская пришла въ упадокъ, и она, не достигнувъ ничего, не осуществивъ ни одного изъ своихъ мечтаній, не принеся никому пользы, видитъ уже себя надломленной, обезсиленной.

Но къ утру, стараясь ободрить себя, она начинаетъ сознавать, что всѣ эти страхи — плодъ ея разстроившихся отъ безсонной ночи нервовъ, она принимаетъ валерьяновыхъ капель, а, уѣхавъ въ мастерскую, она ищетъ тамъ успокоенія, старается забыться за работой.

Возвращаясь на дачу къ обѣду, она еще въ аллеѣ слышитъ звуки ніанино княжны.

«Одна или съ Егоромъ Дмитріевичемъ?» — думаетъ она.

Да, Сарматовъ тутъ. Но онъ, не видавъ Лидію Александровну два дня, встрѣчаетъ ее такъ любовно, такъ радостно, что ей уже кажутся неосновательными всѣ ея подозрѣнія. И онъ, и княжна такъ спокойны, такъ равнодушно упоминаютъ о своей поѣздкѣ: Лидія Александровнѣ становится и смѣшно, и досадно на самое себя, что она не умнѣе Елочки, что она создала въ своемъ воображеніи всякіе ужасы. Вѣдь притворяться такъ въ ея присутствіи эти два ея друга не могутъ! Нѣтъ на такую низость они не способны ни тотъ, ни другой! Бываетъ, да, бываетъ, близкіе, лучшіе друзья обманываютъ въ этихъ случаяхъ своихъ друзей. Но не эти, нѣтъ, нѣтъ! Этого она и не допускаетъ.

На нѣсколько дней она успокаивается. Но теперь, приглядываясь къ княжнѣ и Сарматову она видитъ, что между ними во всякомъ случаѣ несомнѣнно большая близость, чѣмъ вначалѣ ихъ знакомства. Это конечно, естественно — часто видясь, они перестали стѣсняться.

Лидія Александровна продолжаетъ наблюдать за княжной и только теперь замѣчаетъ, что Зина гораздо интереснѣе, чѣмъ она казалась ей раньше. Какъ разгораются ея глаза, какъ вся она оживляется, когда они при катаньи верхомъ, пускаютъ своихъ коней галопомъ. А на лодкѣ, когда она гребетъ своими маленькими, но сильными руками, — какая грація даже въ этихъ грубыхъ движеніяхъ, какое выразительное лицо! Сарматовъ оторваться отъ нея не можетъ въ такія минуты. И онъ правъ: въ Зинѣ есть что-то дьявольски прекрасное!

Зина не разговорчива, но въ самой ея молчаливости есть что-то таинственное, манящее. Мужчина не можетъ, не долженъ пройти мимо, не заинтересовавшись ею…

И однако эти нѣсколько дней они о чемъ-то говорили же съ Егоромъ Дмитріевичемъ! Вѣдь если Зина захочетъ, она умѣетъ быть умна и находчива!

Впрочемъ, онъ обращаетъ на нее наибольшее вниманіе не въ минуты разговоровъ, а въ минуты молчанія. Какъ будто онъ хочетъ узнать, что у нея на душѣ? Какъ знать, быть можетъ, разговоры, слишкомъ много умныхъ разговоровъ, ему уже и надоѣли.

И Лидія Александровна старается быть съ Сарматовымъ ласковѣе, нѣжнѣе и… молчаливѣе; старается укрыться отъ него за дымку привлекательной неизвѣстности, не быть на распашку въ каждомъ своемъ душевномъ движеніи. Когда все извѣстно, все переговорено, все въ другомъ понятно — да, это единомысліе, это… быть можетъ любовь; но она боится, чтобы любопытство новизны не взяло верхъ надъ единомысліемъ.

И пусть-бы, если-бы это было временно, если-бы это не лишало ея той близости съ нимъ, которой одной она живетъ теперь. Она-бы и не подумала ревновать его, если-бы это были отношенія въ родѣ тѣхъ, какъ Ростицкая, какъ можетъ быть другія… Не все-ли ей равно! Этой ревности она не знаетъ…

Но если?.. Если Зина отниметъ отъ нея совсѣмъ?!.. Какъ сама она… нечаянно… отняла его у Ростицкой…

Холодъ объемлетъ всѣ члены Лидіи Александровны при этой мысли. Вопросъ за вопросомъ, тревожные, жестокіе, возникаютъ въ ея умѣ.

Въ какія отношенія способна была-бы встать Зина къ нему теперь?

Лидія Александровна знаетъ, что взгляды княжны на любовь, на ревность, почти тѣ же, что и у нея. Но…

Ей еще вспоминается весь переломъ, который произошелъ въ ней со времени отъѣзда отъ Карауловой…

И она опять напрасно ломаетъ голову, чтобы рѣшить, что думаютъ, что говорятъ между собой Сарматовъ и княжна.

Лидія Александровна спѣшитъ поскорѣе прервать это положеніе. Пользуясь первыми же ненастными днями, она переѣзжаетъ совсѣмъ съ дачи въ городъ. Здѣсь свиданія Сарматова съ княжной не могутъ быть такъ часты и съ глазу на глазъ.

Но ей кажется, что Зина неохотно покидаетъ дачу, что она неохотно принимается теперь и за работу. Конечно, послѣ отдыха это всегда такъ; но Лидія Александровна боится, нѣтъ-ли тутъ другой причины. И она не можетъ сдѣлать княжнѣ никакого замѣчанія! Онѣ вѣдь подруги, княжна какъ будто и не приказчица у нея… Она дала ей взаймы денегъ… она быть можетъ конкурентка ея въ сердцѣ Сарматова!

И Лидіи Александровнѣ становится обидно, тяжело, и опять ей хотѣлось бы видѣть кого нибудь около себя, кто бы болѣлъ ея горемъ.

Шумно и весело въ мастерской. И мастерицы и всѣ ученицы общежитія перебрались сегодня въ городъ. Любо имъ сегодня по прежнему засѣсть за знакомые столы на старыя мѣста! Ярко свѣтятъ лампы, быстро вертятся вентиляторы, звонко щелкаютъ ножницы, стучатъ-торопятся швейныя машины. Закипѣла работа. Шумно и весело въ мастерской.

Княжна куда-то уѣхала… опять по своимъ дѣламъ.

Лидія Александровна одна въ примѣрочной.

Она подошла къ портьерѣ и отодвинула ее немного рукой, чтобъ взглянуть на «дѣтокъ».

Знакомая, близкая ея сердцу картина! Теперь уже всѣ тутъ сжились, сроднились… Веселыя довольныя лица, оживленный разговоръ, отрадное настроеніе.

— Чужія… чужія… — вырывается изъ груди Лидіи Александровны подавленный вздохъ.

Ея рука медленно опускается, портьера падаетъ.

XIII.

Но прошла недѣля, жизнь вошла въ обычную колею, и Лидія Александровна нѣсколько успокоилась.

За эти первые дни пребыванія въ городѣ ей ни разу не пришлось остаться съ Сарматовымъ наединѣ, вѣрнѣе, она избѣгала этого: при ея теперешнемъ душевномъ настроеніи она не могла быть ласкова съ нимъ; притворяться было тяжело, вызывать сейчасъ же объясненія казалось ей унизительнымъ, а между тѣмъ находилась, какъ всегда послѣ переѣзда съ дачи, масса мелочей жизни, которыя давали ей возможность уклоняться, подъ тѣмъ или другимъ предлогомъ, отъ продолжительныхъ свиданій.

Слѣдила она и за княжной, стараясь не допускать ее до встрѣчъ съ Сарматовымъ, а сама тѣмъ временемъ обдумывала, на что рѣшиться.

«Чего я хочу?» — задавала она себѣ вопросъ. — «Что мнѣ дороже: быть-ли женой Егора Дмитріевича, или быть счастливой, свободной, быть самой собой»?

Ея готовность согласиться на бракъ была-ли это уступка ему изъ «любви» къ нему, или это ея собственное душевное желаніе?

Она не можетъ не сознаться, что ей самой теперь хотѣлось брака.

Но что же это доказываетъ? Только то, что, она какъ Елочка, какъ и Егоръ Дмитріевичъ, не всегда устойчива въ своихъ взглядахъ на жизнь, въ своихъ желаніяхъ.

Но надо же имѣть уваженіе къ себѣ, надо умѣть держать себя въ рукахъ. Она унизилась даже до ревности, и до какой ревности — по подозрѣнію! Нѣтъ, если она требовала отъ Елочки, чтобы онъ прежде, чѣмъ думать о свадьбѣ, излечился отъ этой болѣзни, то къ себѣ она должна быть еще строже! Нужно дать себѣ отчетъ во всемъ, что есть и что можетъ случиться.

Если Егоръ Дмитріевичъ такъ малодушенъ, что могъ-бы уже теперь измѣнить ей, удалиться отъ нея къ другой, то зачѣмъ же и связывать себя? Если ужъ дѣлаться его женой, то только на прочной основѣ.

Зачѣмъ же она и рѣшилась сблизиться съ нимъ до свадьбы, какъ не для того, чтобъ будущій союзъ ихъ не заключалъ въ себѣ ничего таинственнаго, не былъ иллюзіей, обманомъ.

Не въ томъ дѣло, что ея подозрѣнія быть можетъ ошибочны — не сегодня, завтра это выяснится — дѣло въ томъ, что они у нея возможны! Разъ навсегда ей нужно опредѣлить свои отношенія къ такому положенію, будетъ-ли оно дѣйствительное или призрачное. Оно возникло для нея теперь, до брака, оно могло возникнуть и потомъ.

Развѣ… примириться съ существованіемъ соперницы?.. И сдѣлать изъ соперницы подругу… если и съ ней возможно единомысліе, если возможна жизнь втроемъ?

Что-жъ! Она и это готова допустить… «Любовь — единомысліе», и не все-ли равно въ такомъ случаѣ, сколько лицъ въ ней участвуютъ. Вѣдь это только трудная борьба съ привычными взглядами. Привычка — вторая натура. Но привычка можетъ быть замѣнена другой привычкой, а самое лучшее не имѣть никакихъ привычекъ и подчиняться въ каждую данную минуту тому, что диктуетъ разумъ.

Откуда же ревность? Съ Зиной онѣ дружны, ихъ взгляды одинаковы…

Ревность — если ее обманываютъ! Ревность — если ей предпочитаютъ другую!

«Скажи они мнѣ прямо» — думаетъ Лидія Александровна, — «я перенесла-бы это спокойнѣе».

«Едва-ли?» — возражаетъ она сама себѣ чрезъ минуту. — «Нѣтъ!.. меня постоянно мучило-бы сознаніе возможности близкаго разлада, ожиданіе его».

Разладъ возможенъ и такъ, но втроемъ онъ еще возможнѣе. Двухъ одинаковыхъ натуръ нѣтъ. Чтобъ жить согласно вдвоемъ, надо приспособляться во всемъ другъ къ другу. При жизни втроемъ каждый долженъ приспособляться уже къ двоимъ, и это должно дѣйствовать раздражающе.

«Нѣтъ, нѣтъ», — рѣшаетъ Лидія Александровна. — «Можно извинять мимолетныя увлеченія, можно закрывать глаза на нихъ, стараться не замѣчать. Но единомысліе втроемъ… это… это едва-ли и возможно».

И однако что же? Какъ же быть, если это положеніе образуется? А это всегда можетъ случиться. Чувство свободно, чувство капризно, разумъ только судья, но не узда. Остается одно — прервать такое положеніе.

«А если я замужемъ — какъ прервать его?..» — съ горькой усмѣшкой спрашиваетъ она себя.

«Но стоитъ только безповоротно сказать самой себѣ: моя личная свобода мнѣ дороже всего, я ни въ какомъ случаѣ не хочу быть ничьей женой, я хочу жить независимо, у себя, на свои средства, на свой личный трудъ, и тогда, не все-ли равно, женится Егоръ Дмитріевичъ на Зинѣ или нѣтъ?.. И по какому праву стала-бы я тогда судить о томъ, какъ устраиваютъ свою жизнь другіе!»

Ей кажется, что она и не страдала-бы, еслибъ она знала, что Сарматовъ не женится на Зинѣ.

Значитъ въ основаніи ея ревности лежитъ желаніе обладать нераздѣльно, вѣчно, имѣть права собственности, желаніе имѣть раба.

Но развѣ не такая же ревность Елочки заставила ее разлюбить Елочку? — вспоминается ей теперь. — Не въ правѣ-ли былъ Егоръ Дмитріевичъ разлюбить ее совершенно такъ же, разъ она начала ревновать его — и быть можетъ такъ же безпричинно — какъ ее ревновалъ Елочка?..

Да ради чего она такъ стремится сдѣлаться женой Егора Дмитріевича? Что ей надо? Она уже добилась обезпеченнаго положенія, у нея независимость, свобода и возможность независимо любить Егора Дмитріевича… и кого угодно.

Но онъ одинъ только дорогъ ей!..

Что же это съ ней?.. Загадочная, непостижимая любовь, которую она разлюбила было вмѣстѣ съ Елочкой? Она что-ли это? Да что же это такое, что она эта любовь?!

Развѣ единомысліе съ Егоромъ Дмитріевичемъ будетъ нарушено, если онъ, вмѣсто того, чтобъ стать ея мужемъ, сдѣлается мужемъ Зины… или кого бы то ни было? Развѣ отъ этого его взгляды на жизнь станутъ въ такое рѣзкое противорѣчіе съ ея взглядами, что нужно страдать? Они останутся безъ перемѣны. Вѣдь страданіе происходитъ не отъ этого, нѣтъ!

«Развѣ, если онъ станетъ мужемъ Зины, вопреки моему желанію, должна нарушиться и моя близость съ нимъ, нарушиться по моему желанію?» — спрашиваетъ она себя и, не рѣшая этого вопроса, сейчасъ задаетъ другой: — «а если она нарушится противъ моего желанія, неужели страдать изъ-за этого?»

Было вѣдь время, ей и въ голову не приходила мысль о такой близости съ Егоромъ Дмитріевичемъ; было время, она испытывала къ нему совсѣмъ противуположныя чувства; ей близокъ былъ Елочка. Если теперь ей такъ близокъ, такъ дорогъ Егоръ Дмитріевичъ, то вѣдь это потому, что у нея нѣтъ никого столь-же близкаго. И если онъ теперь нашелъ въ Зинѣ человѣка, столь-же близкаго ему, столь-же единомысленнаго, какъ была для него она, то развѣ для нея не можетъ найтись'¹ никого, кромѣ его.

Еслибъ онъ отнесся къ ней такъ-же, какъ она отнеслась къ Елочкѣ, и сказалъ бы ей: разлюбите меня — развѣ она не съумѣетъ разлюбить его?

«Неужели у меня меньше силы воли въ этомъ случаѣ, чѣмъ оказалось у Елочки!» — мысленно восклицаетъ она.

И въ ней сейчасъ же просыпается ея гордость, и она хочетъ быть сильнѣе ихъ всѣхъ. Если Елочка съумѣлъ отойти отъ нея и забыть ее, то ей даже нѣтъ надобности дѣлать и это. Пусть Егоръ Дмитріевичъ измѣнитъ ей, пусть онъ женится на Зинѣ, — она съумѣетъ сохранить единомысліе съ нимъ, она съумѣетъ подавить въ себѣ эту любовь, она съумѣетъ оказать должное уваженіе свободѣ чувства у другого, если она умѣла требовать ее для себя. Сила воли, разумъ, должны восторжествовать у нея надъ чувствомъ, надъ дикимъ, необузданнымъ природнымъ инстинктомъ.

«И что такъ ужаснуло меня въ томъ, что Егоръ Дмитріевичъ можетъ измѣнить мнѣ?»

Испугало одиночество… безъ него…

Да вотъ сущность этой любви: боязнь одиночества среди людей.

Но нужна ли любовь къ одному? Не слѣдуетъ ли избѣгать ея? Она всегда или уже готовое страданіе или страданіе въ зародышѣ. Потеря любимаго человѣка — страданіе; ожиданіе возможности этой потери — ревность — тоже страданіе.

И вотъ другой разъ, что она поддается этой любви — и другой разъ это влечетъ за собой мученія.

Но, оставляя въ сторонѣ любовь, она видитъ, что какъ будто и разумъ подсказываетъ ей то же самое: надо быть женой Сарматова. Она чувствуетъ, что если она и не сказала еще ему своего рѣшительнаго «да», то въ душѣ она уже произнесла его сто разъ, не смотря на столько же разъ повторяемый обѣтъ не выходить замужъ.

«И что же заставило меня измѣнить уже однажды принятому рѣшенію?» — добивалась Лидія Александровна у самой себя отвѣта.

Раздумывая на эту тему, она приходитъ къ заключенію, что ни свобода и независимость положенія, ни забота о своихъ «дѣткахъ», ни личная жизнь не дадутъ ей полнаго удовлетворенія, пока она, такая какъ она есть, не займетъ прочнаго положенія среди того свѣтскаго общества, въ глазахъ котораго она теперь стоитъ нѣсколькими ступенями ниже. Она сознаетъ, какъ трудна ей будетъ эта борьба. Но развѣ не трудно было создать и то положеніе, которое она уже имѣетъ. Одна побѣда одержана. Другая — надъ Сарматовымъ близка, возможна. Къ третьей — надо безбоязненно стремиться.

Конечно, она еще охотнѣе вошла бы въ это общество полноправнымъ членомъ безъ выхода замужъ за Сарматова. Но она чувствуетъ, что это будетъ гораздо труднѣе. И эту уступку она готова сдѣлать. Быть можетъ другая пойдетъ дальше ея, смѣлѣе.

«Какъ знать, быть можетъ и я найду въ средѣ этого самаго общества почву уже болѣе подготовленную, чѣмъ ожидаю» — думала Лидія Александровна.

Вотъ почему ей обидно, если княжна отниметъ у нея Сарматова. Это не просто потеря любимаго человѣка, это потеря пути къ достиженію уже наполовину достигнутаго.

Нѣтъ, нѣтъ, но имя всего, о чемъ она когда-то мечтала, она не уступитъ его такъ легко!

Но и взять его надо съ увѣренностью, что ея жизнь съ нимъ будетъ такой, какою она себѣ ее представляетъ, что между нимъ и ею не встанетъ вновь призракъ ревности, что ихъ единомысліе не превратится въ разладъ.

И, думая въ этомъ направленіи, Лидія Александровна приходитъ къ рѣшенію: если Егоръ Дмитріевичъ уже уклонился отъ нея къ княжнѣ, вернуть его можно никакъ не убѣжденіями и силой, а скорѣе такимъ же призракомъ потери дорогого лица. То, что испугало ее, должно испугать его. Надо возбудить въ немъ ревность. Пусть это оружіе фальшивое, предательское, оружіе, отъ котораго и самой можно пострадать, — что же дѣлать, надо прибѣгнуть и къ нему, надо бороться равнымъ оружіемъ.

«Да, надо и его испытать» — съ чуть-чуть злорадной улыбкой думаетъ Лидія Александровна, представляя себѣ Сарматова, задѣтаго за живое. Она не намѣрена давать ему серьезный поводъ для ревности, но сыграть легкую комедію — отчего не попробовать?

Она начинаетъ соображать, кто-бы могъ быть ей партнеромъ въ этомъ.

Увы, у нея никого нѣтъ, къ кому бы Егоръ Дмитріевичъ могъ приревновать ее; у нея просто-таки нѣтъ мужскихъ знакомствъ, и она только теперь чувствуетъ, что этотъ пробѣлъ невыгоденъ для нея. До сихъ поръ она избѣгала ихъ, чтобъ тѣмъ увѣреннѣе и достойнѣе афишировать свою профессію портнихи, чтобъ не создавать себѣ еще лишнихъ осложненій въ борьбѣ съ кастовыми предубѣжденіями.

Она перебираетъ въ памяти нѣсколькихъ артистовъ, музыкантовъ, съ которыми встрѣчалась у Карауловой, вспоминаетъ кое-кого и изъ тѣхъ, кого видала, будучи гувернанткой у Дубовскихъ. Но всѣ кажутся ей не подходящими. Съ каждымъ изъ нихъ опасно затѣвать эту игру — они и Богъ вѣсть что вообразятъ!

И вдругъ блестящая идея — Черкаловъ!

Лидія Александровна, забывъ на минуту свои собственныя муки ревности, даже улыбнулась при этой мысли, встала и въ веселомъ нервномъ настроеніи нѣсколько разъ прошлась по комнатѣ, остановилась у трюмо и съ улыбкой взглянула на свое отраженіе.

О, да! Эта маленькая комедія съ тремя дѣйствующими лицами можетъ быть разыграна отлично. Ваничка Черкаловъ пойдетъ на эту удочку!

Онъ женатый человѣкъ… тѣмъ лучше… Развѣ Егоръ Дмитріевичъ не говорилъ, что любовь должна быть свободна?

«Развѣ и съ нимъ я не стою въ свободныхъ отношеніяхъ, отказываясь отъ брачныхъ узъ?..» — доказывала самой себѣ Лидія Александровна. — «Да — Черкаловъ стоитъ Зины!.. А милѣйшая Марья Владиміровна?.. Какъ жаль, что ее нельзя сдѣлать свидѣтельницей.»

У Лидіи Александровны мысли приняли теперь болѣе игривое настроеніе. Она обдумывала, какъ и когда поднять занавѣсь для этой комедіи.

Но какой-то внутренній голосъ говорилъ ей, что игра, затѣваемая ею, опасна; что-то какъ будто грозило ей бѣдою.

XIV.

Однако, затаивъ въ глубинѣ души свой планъ, она могла теперь, по крайней мѣрѣ, не уклоняться отъ свиданій съ Сарматовымъ и сохранить въ обращеніи съ нимъ прежнюю ласку.

Внѣшнія обстоятельства благопріятствовали общему успокоенію. Княжна, сбросивъ нажитую за время лѣтняго отдыха лѣнь, снова втянулась въ работу; масса осеннихъ заказовъ не давала Лидіи Александровнѣ подолгу копаться въ волновавшихъ ея чувствахъ; Сарматовъ былъ весь поглощенъ своей ремесленной школой: за лѣто онъ успѣлъ купить для нея домъ на Выборгской, найти технолога-директора, выхлопотать разрѣшеніе, но, съ передѣлкой и отдѣлкой зданія, открытіе ея нѣсколько запоздало.

Такъ прошло время до возвращенія изъ деревни Черкаловыхъ.

Въ первую-же встрѣчу въ Михайловскомъ, какъ только Иванъ Андреевичъ вошелъ въ ея ложу, Лидія Александровна обласкала его, наговорила ему кучу любезностей, увѣрила его, что онъ очень посвѣжѣлъ и похорошѣлъ за лѣто, и съ такимъ участіемъ разспрашивала его о здоровьѣ Марьи Владиміровны, оказавшейся беременной и потому не бывшей въ театрѣ, что Иванъ Андреевичъ пришелъ къ ней и въ слѣдующемъ антрактѣ, и они еще нѣсколько времени продолжали шопотомъ перекидываться шутками, когда занавѣсь уже была поднята. Лидія Александровна не даромъ родилась и выросла въ свѣтскомъ обществѣ, чтобъ не съумѣть съ достоинствомъ пококетничать, когда ей было это нужно.

Сарматовъ былъ при этомъ тутъ-же, въ ложѣ, былъ свидѣтелемъ этого изящно-снисходительно-гордаго кокетничанья; но оно относилось одновременно и къ нему, и онъ не обратилъ на него особеннаго вниманія.

Но еще два спектакля, еще встрѣча въ концертѣ, и мягкосердечный, любве-лгобивый Иванъ Андреевичъ, поощряемый Лидіей Александровной, сталъ видимо ухаживать за ней. Ея высокая, стройная фигура, ея спокойно-ласковое, и въ то-же время властно-увлекающее красивое лицо преслѣдовали его теперь всего больше именно у него дома, когда ему приходилось няньчиться съ женой, хотя и сердечно любимой имъ, но въ ея теперешнемъ положеніи капризничавшей, нѣсколько подурнѣвшей и потерявшей свою граціозность.

О томъ, что пріятель Горинька уже считалъ Нерамову своей невѣстой, Ивану Андреевичу и въ голову не приходило, а на аренѣ свободной любви онъ всегда былъ не прочь потягаться съ Сарматовымъ, зная, по старымъ примѣрамъ, что побѣда того или другого никогда не служила причиной раздора между ними.

Сарматовъ шутя какъ-то замѣтилъ Лидіи Александровнѣ:

— Вы уже успѣли вскружить голову Ваничкѣ?

— А вы ревнуете? — спросила она съ задорной улыбкой, посмотрѣвъ ему въ глаза.

— Нѣтъ, дорогая моя… — сказалъ Сарматовъ, крѣпко прижимая ее къ себѣ и цѣлуя ея руки. — Но я держу нашъ тайный союзъ въ тайнѣ и отъ Черкалова, и Иванъ Андреевичъ можетъ быть введенъ въ заблужденіе…

— Въ какое? — лукаво спросила его Лидія Александровна.

— Онъ можетъ позволить себѣ лишнее, думая, что вы вполнѣ свободны, — началъ Сарматовъ, нѣсколько понизивъ голосъ.

— А развѣ любовь не свободна? — спросила она, радуясь въ душѣ, что ставитъ его въ затруднительное положеніе.

Сарматовъ замолчалъ. На мгновеніе въ его умѣ пробѣжала мысль, что Лидія Александровна зачѣмъ-то такъ долго и упорно отказывается отвѣтить согласіемъ на его предложеніе.

— Но всякій союзъ, хотя-бы и тайный, предполагаетъ взаимныя обязательства, — несмѣло произнесъ онъ послѣ нѣкотораго раздумья.

— Опредѣленныя и ограниченныя, — не задумываясь отвѣтила она.

Сарматовъ опять замолчалъ.

— Вы ревнуете, мой милый, вы ревнуете, дорогой мой! — разсмѣялась Лидія Александровна, ласково беря его за руку и близко приближая свое лицо къ его лицу, и любовно вглядываясь ему въ глаза. — Не будемъ говорить объ этомъ. Вы ревнуете, вы Богъ знаетъ что скажете!

«Цѣль достигнута» — разсуждала она потомъ сама съ собой. — «Ревность я успѣла возбудить въ немъ. Но что-же дальше?»

Ей становится жаль Сарматова. Она видѣла муки ревности на Елочкѣ, испытала ихъ уже и на себѣ. Такой казни Сарматовъ былъ-бы достоенъ, если-бъ онъ измѣнилъ ей для княжны! Но въ послѣднее время ей кажется, что ея подозрѣнія были напрасны. Вниманіе, ласки Егора Дмитріевича такъ искренни, такъ сердечны, что ей приходило желаніе просто объясниться съ нимъ, спросить его, было-ли у него что нибудь съ княжной. Но она не рѣшалась на это объясненіе, боясь сдѣлать какую-нибудь непоправимую ошибку, и выжидала.

Но если тревога, возбужденная въ Лидіи Александровнѣ ревностью къ княжнѣ, теперь окончательно улеглась, если причина, заставившая ее начать комедію съ Черкаловымъ, теперь оказывалась сомнительной, — все-же Лидія Александровна находила удобнымъ продолжать эту комедію. Ей было интересно убѣдиться въ томъ, каковъ окажется въ этомъ случаѣ Сарматовъ въ сравненіи съ Елочкой; забавляла ее и легкомысленная податливость Ивана Андреевича и то легковѣріе, съ какимъ онъ относился къ возможности сближенія съ ней; могло пригодиться это увлеченіе Ивана Андреевича и для дальнѣйшихъ ея шаговъ въ свѣтѣ, когда Иванъ Андреевичъ убѣдиться, что она гораздо строже къ себѣ, чѣмъ онъ разсчитывалъ.

Да, еще одно испытаніе, и она скажетъ Егору Дмитріевичу: — теперь я хочу быть вашей женой!

Сарматовъ между тѣмъ, послѣ разговора съ Лидіей Александровной объ ухаживаніи за ней Черкасова, обсуждалъ этотъ вопросъ по своему.

«Итакъ, вотъ я стою лицомъ къ лицу съ практическимъ примѣненіемъ теоріи свободной любви, гдѣ мнѣ приходится играть страдательную роль» — говорилъ онъ самъ себѣ.

«Быть можетъ, у нихъ ничего и нѣтъ, это шутки, это flirt… Ну, а если?..» — задавалъ онъ себѣ крутой вопросъ.

Онъ представляетъ себѣ теперь такое положеніе, что Лидія Александровна такъ и не согласится разстаться съ своей свободой, что она не пойдетъ дальше того сближенія съ нимъ, до котораго они уже дошли.

«Тогда вѣдь рушатся всѣ мои мечты о своей семьѣ, о всемъ томъ строѣ жизни, который я хотѣлъ создать себѣ съ ней» — думалъ онъ, поддаваясь грустному настроенію.

И что-жъ! Быть можетъ такъ и нужно, — рѣшалъ онъ потомъ. Не самъ-ли онъ развратилъ ее и своими разговорами… и своими дѣйствіями!.. Ее, которую онъ хотѣлъ назвать своей женой!..

Развратилъ… Какъ смѣетъ онъ сказать это слово! Онъ? Развратилъ? Ее? Да развѣ она развращена? Развѣ это значитъ развращена, что она, вмѣсто того, чтобъ исполнить его желаніе принадлежать ему одному, останется вѣрна своему желанію быть независимой.

Если требовать чистоты отъ нея, не долженъ-ли онъ прежде всего сознаться въ собственной развращенности?

А онъ не хочетъ, не можетъ признать себя падшимъ. Онъ жилъ, наслаждался жизнью, но… онъ не видитъ причинъ раскаиваться въ своихъ поступкахъ. Онъ вѣдь ни въ чемъ не дѣлаетъ себѣ упрека… кромѣ праздности, кромѣ не уплаченнаго имъ долга человѣчеству за пользованіе плодами трудовъ другихъ людей.

Почему же онъ вправѣ требовать какой-то непорочности отъ той, которую онъ хотѣлъ видѣть своей женой?

Нѣтъ, онъ долженъ примириться съ тѣмъ, что нравится ей, хотя бы это и не нравилось ему.

Да и по какому праву мужъ, искушенный всѣми соблазнами, можетъ требовать жену непорочную?

«Союзъ предполагаетъ обязательства» — сказалъ онъ ей. — «Опредѣленныя и ограниченныя» — отвѣтила она. И она права. Больше опредѣленнаго, больше ограниченнаго — нельзя требовать.

«Какъ смотримъ мы на женщину?» — разсуждалъ самъ съ собой Сарматовъ. — «Праздная, ничтожная, но охраняемая семидесятью запорами отъ поврежденія — она цѣла въ нашихъ глазахъ. Работающая, создающая, полезная, привлекательная, но если равноправная и свободно располагающая собой — она уже намъ кажется поврежденной и негодной?»

Не ясно-ли, что центръ тяжести моральныхъ понятій у насъ не тамъ, гдѣ нужно, и отсюда всѣ противорѣчія нашей жизни, всѣ страданія обоихъ половъ.

И какъ бы обращаясь къ кому-то изъ окружающей его среды, Сарматовъ мысленно произноситъ:

«Попробуйте перенести центръ тяжести съ порочности на трудъ, съ развращенности на искорененіе праздности, съ женщины, какъ товара, на свободу ея личности, и полноправная, равноправная жизнь обоихъ половъ пойдетъ быть можетъ прямымъ, легкимъ путемъ къ укорененію истинной нравственности».

Развѣ ему не представлялись сотни случаевъ жениться на самыхъ непорочныхъ дѣвушкахъ, и не одна изъ нихъ не привлекла его. Теперь, не смотря на всю боль перелома, который онъ долженъ совершить надъ собой, Лидія Александровна, такая, какъ она есть, даже такая, какой онъ начинаетъ подозрѣвать ее, все-таки влечетъ его къ себѣ.

«И кто говоритъ во мнѣ въ данномъ случаѣ противъ этой свободы?» — задаетъ онъ себѣ вопросъ: — «я индивидуумъ, я Егоръ Дмитріевичъ Сарматовъ, со всѣмъ складомъ моего мышленія и чувствованія, или я — членъ извѣстнаго общества, невольно смотрящій на вещи глазами этого общества, сквозь призму закоренѣлыхъ въ этомъ обществѣ предразсудковъ?»

«Я лично — я за свободу!» — отвѣчаетъ онъ самъ себѣ, послѣ минутнаго размышленія.

И сейчасъ-же, давая волю своимъ мыслямъ, онъ начинаетъ полемизировать самъ съ собой и подыскиваетъ доводы за и противъ.

«Но я спрашиваю себя — гдѣ же предѣлъ этой свободѣ?» — разсуждаетъ онъ.

Цѣлый рядъ образовъ и представленій возникаетъ въ его умѣ, но онъ не находитъ между ними ни одного, дающаго ему прямой и рѣшительный отвѣтъ, и онъ говоритъ себѣ:

«Этотъ предѣлъ тамъ, гдѣ его укажетъ мнѣ мое нравственное чувство, очищенное разумомъ отъ предразсудковъ».

Но это неопредѣленное рѣшеніе не успокаиваетъ его; не общее разсужденіе на эту тему задано ему: передъ нимъ частный случай, хватающій его прямо за сердце. Безъ колебаній онъ долженъ выяснить себѣ, какъ смотритъ онъ на свое положеніе. И послѣ долгихъ размышленій, онъ приходитъ къ заключенію:

«Здѣсь — этого предѣла я для себя еще не вижу и, вопреки предразсудкамъ, я допускаю для Лиды свободу выбора, и я все-таки люблю ее».

Проходитъ нѣсколько дней и Сарматовъ, подъ вліяніемъ свиданій съ Лидіей Александровной и разныхъ случайныхъ встрѣчъ и разговоровъ съ своими знакомыми, снова возвращается къ тѣмъ-же мыслямъ.

«Да, такая, какъ она есть, она мнѣ милѣе, дороже сотни непорочныхъ дѣвъ, которыя мнѣ чужды и не нужны» — думаетъ онъ, вспоминая Лидію Александровну. — «Я не могу отречься отъ самого себя, а никакія другія качества никакой другой красавицы не замѣнятъ ее мнѣ, такому, каковъ я теперь».

Сарматову кажется, что большинство его знакомыхъ отнесется съ лицемѣрнымъ порицаніемъ къ такой его снисходительности, что, сами порочные, они своей нетерпимостью къ чужой слабости пожелаютъ возвыситься во мнѣніи себѣ подобныхъ. Сарматовъ начинаетъ теперь мысленно полемизировать съ тѣми ходячими фразами, которыми въ послѣднее время раздражали его въ кругу его знакомыхъ, и, обыкновенно спокойный, сдержанный, онъ теперь минутами теряетъ самообладаніе, впадаетъ даже въ патетическій тонъ, мѣшающій ясности сужденія; но онъ не можетъ оставаться безстрастнымъ, когда дѣло идетъ о немъ самомъ, о счастіи его жизни…

«Пусть въ глазахъ всѣхъ тѣхъ, кто мнѣ чуждъ и не нуженъ, пусть я дуренъ и пороченъ, и пусть они отвернутся отъ меня, — говоритъ онъ самъ себѣ: — все равно я не могу, не хочу быть другимъ. Вѣдь не изъ однихъ же пороковъ и слабостей я сотканъ. Пусть тѣ, непорочные, идутъ своей дорогой, я и она — мы пойдемъ своей. Мы вѣдь не навязываемъ имъ насильно нашей порочности, оставьте насъ въ покоѣ съ вашей мнимой добродѣтелью! Мы не сдѣлаемъ никому изъ васъ ни малѣйшаго зла, оставьте и вы насъ!»

Нѣтъ, нѣтъ, онъ не будетъ ревновать Лидію Александровну, онъ ни за что но хочетъ этого, чтобы тамъ ни случилось! Онъ долженъ на дѣлѣ доказать самъ себѣ, что все, что онъ когда-то говорилъ, были не пустыя слова, что жизнь, проведенная въ свободномъ мышленіи, прошла для него не даромъ, что все, что онъ читалъ, что наблюдалъ, надъ чѣмъ задумывался, не осталось непонятымъ имъ, а пробивъ вѣковую кору предразсудковъ, добралось до живого мѣста.

Нѣтъ, онъ не будетъ ревновать!

Но, — опять повторяетъ онъ чрезъ нѣсколько минутъ: — гдѣ же предѣлъ?

Вѣдь если такъ: сегодня одинъ, завтра другой, тамъ третій, — вѣдь это выйдетъ что-то въ родѣ жрицы шестого чувства?

Какой вздоръ! Развѣ она похожа на такую? Нѣтъ, тогда это не была бы она, и онъ не любилъ бы ее, она не была бы дорога ему, между ними не могло бы существовать единомыслія.

Имъ нравятся красивыя вещи, брилліанты, дорогіе камни, но развѣ они проводятъ свое время въ томъ, чтобъ сидѣть надъ этими драгоцѣнностями и, перебирая въ рукахъ брилліантовыя вещи, жаднымъ взглядомъ пожирать ихъ? Они любятъ музыку, но не играютъ же они съ утра до ночи на всѣхъ инструментахъ оркестра.

Нѣтъ, Лидія Александровна была права, говоря, что онъ долженъ, прежде чѣмъ получить ея согласіе на бракъ, узнать ее всю, какая она есть. Она говорила, что желаетъ убѣдиться, что онъ ни при какихъ условіяхъ не откажется отъ своего предложенія…

И онъ не отказывается и теперь, не смотря ни на что. Не отказывается…

«И не все-ли равно, — разсуждалъ онъ: — если Елкинъ хотѣлъ на ней жениться, зная ея прошлое со мной, если я хотѣлъ на ней жениться, зная ея прошлое съ Елкинымъ, то что мѣшаетъ мнѣ жениться теперь на ней, узнавъ ея настоящее съ Леркаловымъ».

Предразсудки общества предоставляютъ ему право возненавидѣть ее теперь, ревновать, убить и ее, и соперника, и если законы, охраняющіе личную безопасность человѣка, покараютъ его, то предразсудочное общественное мнѣніе все-таки сочтетъ такой его образъ дѣйствій естественнымъ… и даже одобритъ его!

"Да оставьте же мнѣ хоть маленькое право не ревновать и продолжать любить ее! " — шепталъ Сарматовъ, въ непривычномъ для него волненіи ходя одинъ по кабинету.

Тотъ притокъ нервнаго возбужденія, который сопровождаетъ всякую ревность, задержанный въ своемъ естественномъ теченіи противъ измѣнницы и ея сообщника, отклонившись въ противоположную сторону, направлялся теперь у Егора Дмитріевича на всѣхъ тѣхъ, кто, какъ ему казалось, могъ осуждать его за его слабость.

И, отдаваясь овладѣвшему имъ чувству, онъ произносилъ теперь мысленно и вслухъ самому себѣ цѣлыя рѣчи, ища въ нихъ успокоенія и рѣшимости для дальнѣйшихъ своихъ дѣйствій.

«Быть можетъ надо мной посмѣются, быть можетъ скажутъ, что моя роль жалка, если я буду добровольнымъ мужемъ рогоносцемъ, не имѣя въ этомъ никакой надобности, пускай ихъ!» — восклицалъ онъ, жестикулируя: — «Что мнѣ за дѣло! Какое мнѣ дѣло до взглядовъ общества! Что такое взгляды общества! Вѣдь было время, и это же самое избранное общество, наряженное въ парчевые кафтаны и мурмолки, находило даже грамоту вредной для своихъ женъ и дочерей, а всякую невинную забаву называло бѣсовской потѣхой!»

Подогрѣваемый упреками и насмѣшками, которыя онъ расточалъ самъ себѣ отъ лица воображаемыхъ противниковъ, Сарматовъ уже не могъ разобраться, гдѣ кончалось у него логическое мышленіе и начиналась простая перебранка; подхваченный потокомъ собственныхъ мыслей, онъ не могъ отдать себѣ въ нихъ строгаго отчета и тѣмъ страстнѣе нанизывалъ то ироническія, то горячія, почти озлобленныя выраженія въ свои филиппики.

«Фарисеи!» — повторялъ онъ съ нѣсколько смѣшнымъ азартомъ, мысленно обращаясь къ кому-то изъ знакомыхъ его круга. — "Они не смѣютъ подойти къ своимъ дѣйствіямъ и душевнымъ движеніямъ съ ножомъ безстрастнаго анализа. Въ нелѣпомъ испугѣ, что женщины, понявъ ихъ и увидавъ ихъ нравственное безсиліе, пытаются заявить свои права, они уже готовы кричать: «нѣтъ, нѣтъ, лучше ни тебѣ, ни мнѣ!»

Сарматову вдругъ приходитъ мысль, вызывающая у него обрадованную улыбку.

"Какъ они напоминаютъ мнѣ ту женщину, — думаетъ довольный собой Сарматовъ: — ту облыжную мать, что на судѣ предъ Соломономъ кричала: «нѣтъ, лучше разсѣките этого ребенка пополамъ, пусть не достанется ни ей, ни мнѣ!»

И, Сарматовъ въ слѣпомъ увлеченіи, какъ-бы представляя себя предъ лицомъ Соломона, мысленно восклицаетъ:

«Соломонъ! Отними ребенка-любовь у этихъ дышащихъ мертвечиной скопцовъ и отдай его живымъ!»

«Какъ! Отвергнуть всю радость молодой жизни» — продолжаетъ онъ думать въ томъ же направленіи и въ другое время: — «отвергнуть всю поэзію молодыхъ увлеченій! И для чего? Чтобъ сохранить разслабленнымъ старцамъ и старицамъ право пользоваться ргітепгз’ами радостей любви или беззубо шамкать: „si la jeunesse savait, si la vieillesse pouvait“. Или, наоборотъ, вы хотите, чтобы во имя какой-то ложной непорочности всякіе браки заключались еще неразумнѣе, еще поспѣшнѣе, ради удовлетворенія одного только шестого чувства и разведенія дѣтей, которыхъ не на что и некому воспитывать!»

И юношей, и мужчиной онъ пользовался этой свободой, онъ испыталъ много радостей въ жизни, благодаря этой свободѣ, ему ли возставать противъ нея.

Тутъ третьяго выхода нѣтъ: либо онъ долженъ отречься отъ всей своей прежней жизни и сказать, что то была ложь, грѣхъ, порокъ, что такъ жить нельзя, что нужны покаяніе и искупленіе, — либо онъ долженъ примириться съ свободой дорогой ему Лидіи Александровны и относится съ уваженіемъ къ этой ея свободѣ.

Но вернись юность — и онъ готовъ начать все сначала, такъ, какъ было… кромѣ праздности! Онъ чувствуетъ, что не могъ-бы иначе…

Онъ представляетъ себѣ, какъ ему скажутъ, что если онъ не будетъ ревновать, если онъ будетъ слишкомъ снисходителенъ къ ея свободѣ, то вѣдь со ступеньки на ступеньку она начнетъ мѣнять любовниковъ, какъ перчатки, и выбирать ихъ, гдѣ попало. И онъ чувствуетъ, какъ при этой мысли въ душѣ его поднимается горячій протестъ противъ всѣхъ, кто могъ-бы дурно подумать о ней, и онъ готовъ забросать ихъ тысячами возраженій.

Какой вздоръ! — возмущается онъ. — Отчего же самъ онъ, пользуясь этой свободой, не спускался со ступеньки на ступеньку, не погружался въ подонки разврата, а шелъ выше и выше, дойдя до желанія имѣть семью, дѣтей, до успокоенія страстей, до терпимости къ свободѣ другихъ?

Нѣтъ, никогда она не можетъ сдѣлать дурного шага въ этомъ отношеніи. То, что сдѣлаетъ грубая натура, того не сдѣлаетъ натура воспитанная. Чѣмъ выше организація и духовное развитіе индивидуума, тѣмъ труднѣе для него опуститься до чего-нибудь низменнаго. «Qui se ressemblent — s’assemblent» вѣрно и тутъ.

"Еслибъ не было вѣковой преграды предразсудковъ, — думалъ теперь Сарматовъ, — преграды, охраняющей женщину для мужчины, безнравственность быть можетъ исчезла-бы сама собой. Натуры равныя искали-бы только равныхъ себѣ. Юноша не развращался-бы, спускаясь къ женщинѣ низменной и развращенной по неволѣ. Ставъ мужемъ, онъ не развращалъ-бы потомъ въ свою очередь другихъ женщинъ уже однимъ напоминаніемъ о своей прежней развращенности. Молодая дѣвушка не продавалась-бы старику или развратнику за брачный союзъ; женщина, свободно ставшая женой человѣка, съ которымъ она сжилась, убѣдившись, что онъ ей ближе другихъ, не пошла-бы мѣнять его на другого.

«Кипѣніе», вызванное въ Сарматовѣ подавленной ревностью, постепенно утихло, и теперь онъ опять уже судилъ съ своей обычной нерѣшительностью въ приговорѣ, опять онъ становился на точку зрѣнія: я знаю только то, что я ничего не знаю.

«Какъ знать» — думалъ онъ теперь — «быть можетъ именно низведеніе „любви“ до степени простого чувства, какъ и остальныя пять — это путь къ возвышенію истинной любви, путь къ альтруизму и единственный вѣрный путь къ чистотѣ нравовъ, когда всѣ другіе пути тысячелѣтнимъ опытомъ доказали, что они ведутъ къ самой отчаянной безнравственности, не только половой, но и всякой другой».

Да и что же ему остается дѣлать, какъ не примириться съ тѣмъ, что Лидіи Александровнѣ вздумалось такъ-же свободно сблизиться съ Черкаловымъ, какъ она сблизилась съ нимъ. Что можетъ онъ сдѣлать противъ этого?

Мстить ей за измѣну? — это недостойно его. Да онъ и не чувствуетъ жажды мести.

И если онъ серьезно любитъ ее, а не себя, не свою любовь къ ней, не свою забаву этой любовью — развѣ не долженъ онъ, напротивъ, радоваться всему тому, что доставляетъ ей удовольствіе? Развѣ ея радость не должна быть его радостью.

«Но если эта радость низменнаго свойства» — невольно, по привычкѣ, ставитъ онъ противорѣчіе — и сейчасъ-же самъ его отвергаетъ.

Да развѣ онъ считаетъ ее способной на низменное? Почему связь съ нимъ — не низменна, а связь съ Черкаловымъ становится въ его глазахъ низменной? Развѣ Черкаловъ хуже его? Нѣтъ, напротивъ, изъ всѣхъ его знакомыхъ для него онъ наиболѣе симпатиченъ. Отчего же не казалась ему низменной связь ея съ ея бывшимъ женихомъ Елкинымъ?.. Или потому, что то прошло, а это существуетъ?

Его счастіе заключалось до сихъ поръ въ единомысліи съ ней. Одно шестое чувство не могло составить ихъ счастія. Оно являлось второстепеннымъ элементомъ въ ихъ союзѣ, не на немъ основано ихъ единомысліе, и конечно, не случайныя отклоненія въ этой области должны разрушить это единомысліе.

Если они дошли уже до того, что и вдали другъ отъ друга начинаютъ думать мыслями, говорить словами другъ друга, если ихъ души сливаются до этой степени, неужели то, что каждому изъ нихъ свойственно по природѣ, должно возбуждать въ другомъ непріятное, чувство?

Онъ перебираетъ въ своемъ умѣ все, что онъ могъ-бы сказать противъ Лидіи Александровны въ этомъ случаѣ, и на минуту останавливается на чувствѣ брезгливости.

Ему кажется, что это чувство какъ будто просыпается въ немъ, что оно должно проснуться.

Но отчего-же онъ не испытывалъ этого чувства брезгливости, когда упивался «страстной любовью» женъ, мужья которыхъ были ему совсѣмъ не такъ симпатичны, какъ Черкаловъ? Гдѣ было у него чувство брезгливости тогда, и отчего оно должно явиться теперь? Только потому развѣ, что Лидія Александровна должна стать его собственностью.

И разбираясь хорошенько въ этомъ чувствѣ, онъ видитъ, что брезгливости у него нѣтъ, онъ не смѣетъ и представить себѣ этого чувства въ связи съ представленіемъ о Лидіи Александровнѣ.

И если онъ могъ принять хоть на минуту за брезгливость какое-то другое непріятное чувство, то это чувство было сознаніе какъ-будто нарушеннаго права его на что-то.

Но разбирая и это чувство, онъ приходитъ къ заключенію, что и права у него никакого нѣтъ.

«Ну, а еслибы она была уже моей женой?» — послѣ минутнаго раздумья задаетъ онъ себѣ вопросъ.

И онъ чувствуетъ, какъ при этой мысли всѣ его рѣшенія, казавшіяся ему сейчасъ твердыми, начинаютъ шататься и колебаться, и опять вопреки всему, что онъ сейчасъ говорилъ себѣ, онъ готовъ сказать: зачѣмъ-же тогда и быть женой? Тогда пусть и останется свободной.

Но эта непроизвольно вспыхнувшая мысль тотчасъ-же потухаетъ подъ дуновеніемъ грустнаго сознанія предстоящаго ему въ такомъ случаѣ одиночества и на ея мѣстѣ уже является, другая: неужели его надежды на союзъ съ ней должны рухнуть?

Неужели только изъ-за этого?

А она можетъ поставить это условіе, можетъ выговорить себѣ это право, «опредѣленное и ограниченное», какъ она говоритъ.

Пусть она даже не воспользуется имъ… пусть воспользуется… согласно съ ея натурой… Но она можетъ потребовать себѣ этого права по принципу — и по принципу долженъ-ли онъ согласиться на это, или долженъ отвергнуть и самый союзъ?

Только изъ за этого?

Неужели это самое дорогое для него въ ихъ союзѣ?

Неужели, не встрѣтивъ никого до сихъ поръ, кто-бы вызвалъ у него полное единомысліе, неужели найдя, наконецъ, ее, почувствовавъ такую близость съ ней, какой не испытывалъ до сихъ поръ ни съ кѣмъ, онъ откажется отъ нея изъ-за проявленія ею той самой свободы сужденій и дѣйствій, которая именно и привлекала его къ ней.

Стоитъ отнять отъ нея эту свободу, и она потеряетъ все, чѣмъ она побѣдила его, она превращается въ заурядную интеллигентную красавицу.

Нужна-ли она ему такая, какихъ онъ встрѣчалъ много, равнодушно проходя мимо?

«Нѣтъ, — отвѣчалъ онъ себѣ послѣ минутнаго размышленія: — я долженъ любить все, что любитъ она, и, любя ее, я долженъ оберегать ее отъ всѣхъ, кто осмѣлился-бы бросить въ нее камень».

И ужъ конечно не самъ онъ будетъ осуждать ее!

— Но, какія-же обязательства нужно включить, въ нашъ союзъ? — задаетъ онъ себѣ вопросъ.

Обдумывая и это положеніе, онъ приходитъ къ заключенію: никакихъ. Только тотъ союзъ и проченъ, и плодотворенъ, который основанъ на взаимной свободѣ и единомысліи. Если они соединяются въ свободный союзъ потому, что ихъ натуры родственны, то ихъ дальнѣйшіе поступки не должны быть предметомъ раздора, причиной разлада.

Вдумываясь въ то, что ему приходилось наблюдать въ жизни, припоминая своихъ знакомыхъ, ихъ отношенія, припоминая мелкіе случаи, про которые приходилось слышать и читать, припоминая намеки, вызывавшіе его на размышленія, онъ приходитъ къ заключенію, что сотни, быть можетъ, тысячи мужей, самыхъ благонамѣренныхъ и почтенныхъ, любящихъ своихъ женъ и уважаемыхъ ими, не ревнуютъ своихъ женъ; зная о ихъ случайныхъ увлеченіяхъ, они стараются дѣлать видъ, что не замѣчаютъ ихъ, чтобъ не быть вынужденными, помимо воли и желанія, ревновать и проявлять неудовольствіе. Потому что прочность ихъ взаимнаго расположенія держится не однимъ шестымъ чувствомъ, не на немъ построенъ ихъ «домъ». Если въ такихъ случаяхъ ревность является, она навязана имъ извнѣ, навязана массовымъ внушеніемъ.

"Такъ позвольте-же мнѣ быть самимъ собой, — мысленно обращается онъ опять къ своему обществу, — «позвольте, не поддаваясь массовому внушенію, сохранить ясность сознанія и quand même поступать такъ, какъ чувствуетъ мое сердце, какъ говоритъ мнѣ мой умъ».

Но еще одна, забытая было мысль вдругъ возникаетъ и бросаетъ его въ тревожное настроеніе:

— А дѣти?

Онъ задумывается надъ этимъ вопросомъ и перебираетъ въ памяти все, что когда-то уже передумалъ.

Нѣтъ, даже вопросъ о дѣтяхъ не смущаетъ его. Развѣ ея дѣти не будутъ для него такъ-же дороги, какъ его собственныя дѣти. Если онъ пришелъ къ желанію имѣть собственныхъ дѣтей, то только потому, что хотѣлъ видѣть въ нихъ наслѣдниковъ сущности своего внутренняго «я».

"Я могу любить своихъ собственныхъ дѣтей больше, если они будутъ лучше, — говоритъ онъ въ успокоеніе себѣ. — А если будетъ наоборотъ — развѣ мой разумъ не съумѣетъ направить мое чувство въ сторону лучшаго, и развѣ въ такомъ случаѣ въ ея ребенкѣ я не съумѣю воспитать мое «я», ту сущность этого «я», которая дорога мнѣ и во мнѣ самомъ только въ той-же мѣрѣ, въ какой она дорога мнѣ и въ Лидіи Александровнѣ. Если я дѣлаю различіе между своимъ и чужимъ ребенкомъ, то только по духовной близости ко мнѣ тѣхъ Моихъ дѣтей, которыхъ я воспитаю у себя, какъ своихъ. Что касается собственно меня, — разсуждалъ онъ въ заключеніе: — то мнѣ вѣдь нужны только оправданныя ожиданія, осуществленная надежда, продолженіе жизни моего «я», а совсѣмъ не одна формальная или фактическая «собственность» моихъ потомковъ.

XV.

Лидія Александровна понять не могла, что такое вдругъ сдѣлалось съ Сарматовымъ. Послѣ перваго-же разговора о Черкаловѣ, когда она считала, что ея цѣль достигнута, что ревность въ Сарматовѣ возбуждена, Егоръ Дмитріевичъ ни разу не возобновлялъ своихъ намековъ на ухаживаніе за ней Черкалова. Въ то время, какъ Иванъ Андреевичъ, теперь довольно часто навѣщавшій ее, съ каждой новой встрѣчей проявлялъ все большую и большую — начинавшую тревожить уже и самое Лидію Александровну — нѣжность въ обращеніи съ ней, нѣжность, почти переходившую иногда предѣлы деликатности и извинительную только Ваничкѣ Черкалову, Сарматовъ какъ будто не замѣчалъ ничего. Въ то время какъ Иванъ Андреевичъ любезно цѣловалъ у нея по обыкновенію на прощанье руку, такъ-же любезно цѣловалъ ее и Егоръ Дмитріевичъ; въ то время, какъ Иванъ Андреевичъ въ шутливомъ тонѣ признавался ей въ своей нешуточной влюбленности въ нее, Егоръ Дмитріевичъ шутливо ухаживалъ за княжной.

Лидія Александровна видѣла, что, каковы-бы ни были отношенія Сарматова къ княжнѣ, онъ остался такимъ-же въ отношеніи ея самой; она видѣла, что ея комедія съ Черкаловымъ могла-бы, тайнымъ образомъ, превратиться и въ самую реальную дѣйствительность, ни въ чемъ не измѣняя создававшагося положенія.

И это начинаетъ тревожить, мучить ее, она напрасно старается разсчитать свои шансы въ затѣянной ею игрѣ, и ей уже хочется какъ можно скорѣе добиться рѣшенія загадки, прямо, смѣло идти къ развязкѣ.

Въ пятницу, въ абонементный русскій спектакль, она была въ своей ложѣ въ Михайловскомъ одна: княжна въ этотъ вечеръ уѣхала къ роднымъ, сказавъ, что ей это необходимо нужно, и что она быть можетъ еще пріѣдетъ въ театръ, а можетъ быть вернется прямо домой часовъ въ двѣнадцать.

Лидія Александровна разсчитывала по обыкновенію увидѣть въ театрѣ Сарматова. Но въ первомъ актѣ его кресло осталось пустымъ. Не пришелъ онъ и въ антрактѣ, и Лидія Александровна, разговаривая съ зашедшимъ въ ея ложу Черкаловымъ, была въ тревожномъ настроеніи. Это совпаденіе отсутствія Сарматова съ таинственной поѣздкой княжны къ ея роднымъ, съ которыми Лидія Александровна не была знакома, возбудило опять въ душѣ ея непріязненное чувство.

Прошелъ и второй актъ. Лидія Александровна вышла въ этомъ антрактѣ въ аванложу, поджидая что вотъ-вотъ сейчасъ придетъ Сарматовъ. Но его нѣтъ.

— Гдѣ-же нашъ Егоръ Дмитріевичъ? — говоритъ Лидія Александровна Черкалову, когда тотъ опять заходитъ къ ней.

— Вольнодумствуетъ гдѣ-нибудь по обыкновенію на счетъ женскаго вопроса, — смѣясь отвѣчаетъ Черкаловъ и не безъ ехидства взглянувъ ей въ глаза, прибавляетъ: — а вамъ онъ сегодня очень нуженъ?

— Нисколько, — сдѣлавъ гримаску, отвѣчаетъ Лидія Александровна.

— Можетъ быть я могу замѣнить его? — позволяетъ онъ себѣ сошкольничать.

— Вы сами по себѣ незамѣнимы и неоцѣненны! — съ немножко дѣланнымъ смѣхомъ восклицаетъ Лидія Александровна.

— Благодарствуйте, — отвѣчаетъ съ комической серьезностью Черкаловъ. — Но я охотно отдалъ-бы вамъ свою неоцѣненную особу… за самую маленькую благосклонность съ вашей стороны, — говоритъ онъ, смотря на нее заискивающимъ маслянымъ взглядомъ.

— Вамъ еще мало! — восклицаетъ Лидія Александровна. — Вамъ мало того вниманія, какое я вамъ оказываю!

— Все это вниманіе и благосклонность, такъ сказать, внѣшнія… наружныя, — не то просто шутитъ, не то на что-то намекаетъ Иванъ Андреевичъ и съ лукавой улыбкой останавливаетъ на Лидіи Александровнѣ вопросительный взглядъ.

— Почему вы знаете, можетъ быть у меня внутри гораздо большее расположеніе къ вамъ, чѣмъ я могу это показать внѣшнимъ образомъ, — парируетъ Лидія Александровна его попытку перейти въ болѣе нескромный тонъ.

Они продолжаютъ перебрасываться шутками, оставаясь въ аванложѣ, пока не поднимается занавѣсь.

Но Лидіи Александровнѣ не хочется выходить, смотрѣть. Скучная пьеса кажется ей еще скучнѣе, потому, что она на-половину не слушала, что говорятъ на сценѣ: въ умѣ у нея Сарматовъ, княжна, тревога ревности, обида обмана. Разговаривая съ Черкаловымъ, она чувствуетъ, какъ смѣхъ ея выходитъ натянутымъ, шутки и отвѣтныя колкости на его порою плоскія, порою скабрезныя любезности выходятъ не всегда удачными. Неотступная мысль: «не откроется-ли дверь, не войдетъ-ли Сарматовъ?» — становится, наконецъ, несносной, и Лидія Александровна боится, что она вотъ-вотъ отвѣтитъ что-нибудь невпопадъ.

— Идите-же на ваше мѣсто смотрѣть пьесу, — говоритъ она Черкалову.

— Мнѣ гораздо пріятнѣе смотрѣть на васъ, — отвѣчаетъ онъ.

— Представьте, и мнѣ тоже, — шутливо улыбается она.

Ей наконецъ просто хочется вонъ изъ театра, и, подумавъ нѣсколько секундъ, она говоритъ Черкалову съ умышленно подчеркнутымъ простодушіемъ:

— Знаете что? Поѣдемте ко мнѣ чай пить.

— Съ наслажденіемъ! — восклицаетъ Черкаловъ.

— Ну, такъ и ѣдемте, — сказала она, вставая. — Только взгляните въ щелку, не пріѣхалъ-ли Егоръ Дмитріевичъ.

Черкаловъ чуть-чуть пріотворилъ дверь и посмотрѣлъ въ зрительную залу, кресло Сарматова было пусто.

— Ну, развѣ думалъ я имѣть сегодня это удовольствіе! — въ восторгѣ, доходившемъ до наивности, повторялъ Черкаловъ, сидя съ Лидіей Александровной въ ея каретѣ, когда они ѣхали изъ театра до ея квартиры.

— Ну, и радуйтесь, — сказала она, чтобъ сказать что-нибудь.

Присутствіе Черкалова такъ близко, бокъ-о-бокъ, въ тѣсномъ экипажѣ, при условіяхъ нѣсколько исключительныхъ, возбуждало въ Лидіи Александровнѣ странное настроеніе. Раздраженіе, явившееся у нея отъ одновременнаго «исчезновенія» княжны и Сарматова готово было, помимо ея воли прорваться желаніемъ чѣмъ-нибудь отплатить имъ, сдѣлать что-нибудь, что уравновѣшивало-бы обиду, которую наносили ей они, если они дѣйствительно обманывали ее. Да сегодня она еще какъ-то особенно возбуждена, а шутки и двусмысленности Черкалова à la longue вызвали и у нея снисходительное отношеніе къ его ухаживанію… и теперь… это покачиваніе кареты на мягкихъ рессорахъ нѣтъ-нѣтъ да и подталкивало ее и Ивана Андреевича другъ къ другу.

---

Катя не ждала возвращенія Лидіи Александровны такъ скоро, и у нея ни на столъ не накрыто, ни самоваръ не ставленъ.

Въ большой пріемной темно; но въ столовой по обыкновенію горитъ висячая лампа, и ея яркіе лучи проникаютъ и въ сосѣднюю маленькую гостиную, перекрещиваясь тамъ съ матовымъ свѣтомъ, падающимъ въ отворенную боковую дверь изъ спальни Лидіи Александровны.

Лидія Александровна и Черкаловъ входятъ въ столовую. Но здѣсь, со столомъ и стульями посрединѣ комнаты, неуютно, и Лидія Александровна говоритъ Черкалову:

— Пойдемте прямо въ гостиную. Тамъ уже достаточно свѣтло пока. Катя, зажги лампу, — сказала она горничной.

— Ахъ, а нельзя-ли такъ, въ полусвѣтѣ? — комически заискивающимъ тономъ обратился къ ней Черкаловъ, сложивъ у груди руки въ просительный жестъ. — «Полусвѣтъ» — это моя слабость. Право-же здѣсь достаточно свѣтло.

Лидія Александровна, улыбаясь, посмотрѣла на него.

— Нѣтъ, пожалуйста, не велите зажигать, — упрашивалъ Черкаловъ. — И потомъ смотрите, что будетъ: въ столовой лампа, тамъ, — сказалъ онъ, указывая на спальню: — лампа, и здѣсь, опять лампа — три свѣта! И мы съ вами будемъ у этого третьяго. Нѣтъ я положительно боюсь.

Лидія Александровна не желала уступить его просьбѣ и, обратившись къ горничной, съ оттѣнкомъ неудовольствія спросила:

— Да зачѣмъ у тебя зажжена лампа въ спальнѣ?

— А я только-что ее заправила, — объяснила Катя: — такъ хотѣла немного обжечь, да начала было постель вашу приготовлять, а вы позвонили, я и побѣжала…

— Ну, такъ погаси, и зажги здѣсь, — приказала Лидія Александровна.

— Ахъ, нѣтъ, зачѣмъ-же! — воскликнулъ Черкаловъ. — Право-же такъ уютнѣе. Не велите зажигать здѣсь.

И онъ опять принялъ такой просительный видъ, что Лидія Александровна улыбнулась и не захотѣла нарушать своей суровостью его настроеніе.

— Ну, хорошо, Богъ съ вами, — разсмѣялась она и велѣла Катѣ приготовлять чай.

Катя вышла.

— Садитесь сюда, — фамильярно сказала Лидія Александровна, садясь на маленькій диванчикъ и указывая Черкалову мѣсто рядомъ съ собой.

Черкаловъ при всемъ легкомысленномъ довѣріи къ своему успѣху у Лидіи Александровны, сохранялъ еще чувство деликатности въ обращеніи съ ней; и теперь онъ неловко помѣстился бокомъ на тѣсномъ сидѣньи и, повернувъ лицо къ Лидіи Александровнѣ, немножко комично, немножко восторженно смотрѣлъ на нее, не говоря ни слова.

Она, улыбаясь, тоже молчала и сквозь царившій въ комнатѣ легкій сумракъ вглядывалась въ его черты. Красивый, бѣлый лобъ, слегка увеличенный начинающейся лысиной, живые глаза, небольшіе, черные усы, «тирбушоны», какъ онъ самъ ихъ называлъ, мясистый гладко выбритый подбородокъ, — Иванъ Андреевичъ иногда производилъ на Лидію Александровну впечатлѣніе пріятное, но…

— Мы съ вами сидимъ точно влюбленные, — усмѣхнулась она послѣ минутнаго молчанія.

— Почему «точно?» Почему не въ самомъ дѣлѣ? — съ шутливой увѣренностью возразилъ Черкаловъ. — Да влюбитесь-же вы въ меня наконецъ! Я, слава Богу, давно хлопочу объ этомъ. Посмотрите-ка, какъ я влюблюсь въ васъ… если позволите.

— А Марья Владиміровна, что скажетъ?

— Что скажетъ! Ничего не скажетъ… потому что мы начнемъ съ того, что ничего ей не скажемъ.

— Стыдъ какой воровать! — съ кокетливой гримаской произнесла Лидія Александровна. У нея на мгновеніе явилась мысль: она не хотѣла быть обманутой, ей непріятно обмануть и другихъ, а Марья Владиміровна теперь безпомощна.

— Ничуть не воровать, — подхватилъ ея слова Черкаловъ и съ серьезной увѣренностью, не смотря на шуточный тонъ, продолжалъ: — Марью Владиміровну я люблю, а въ васъ я влюбленъ. Вамъ я говорю о своей любви къ Марьѣ Владиміровнѣ, а сказать ей о моей влюбленности въ васъ не посмѣю… любя ее, — улыбнулся онъ. — Ей вѣдь это, пожалуй, и въ самомъ дѣлѣ не понравится.

— Зачѣмъ-же дѣлать то, что ей не понравится? — замѣтила Лидія Александровна.

— Мало-ли, что ей можетъ не понравится, — возразилъ Черкаловъ. — Ей не нравится, что я табакъ курю, такъ неужели изъ-за этого я долженъ бросить курить. Зачѣмъ-же ей не нравится то, что мнѣ нравится? Будьте снисходительны. Зачѣмъ-же мнѣ и жизнь, если не жить такъ, какъ хочется. Мнѣ нравится любить ее и влюбляться.^ въ васъ.?

— А любитъ меня вы не могли-бы? — спросила Лидія Александровна задумчиво.

— Еслибъ вы были моей женой, любилъ-бы до безумія, — быстро отвѣтилъ Иванъ Андреевичъ, какъ будто для него это былъ давно рѣшенный вопросъ.

— И влюблялись-бы въ Марью Владиміровну? — пошутила Лидія Александровна.

— И влюблялся-бы въ Марью Владиміровну, — отвѣтилъ онъ ей въ тонъ.

— Вы мнѣ нравитесь такъ, — разсмѣялась Лидія Александровна, шутливо ободряя его наклоненіемъ головы.

— И слава Богу! Теперь влюбитесь въ меня, — воскликнулъ онъ.

— Со временемъ, можетъ быть.

— Когда-же? — настаивалъ начинавшій таять и терять терпѣніе Иванъ Андреевичъ.

— Когда у меня… будетъ своя Марья Владиміровна, которую я буду любить, — загадочно и серьезно послѣ минутнаго раздумья произнесла Лидія Александровна.

— Иначе сказать, когда вы выйдете замужъ?

— Можетъ быть.

— Неосновательно.

— Почему?

— Я влюбляюсь въ васъ совсѣмъ не потому, что у меня есть Марья Владиміровна.

— Нѣтъ потому.

— Я влюбился-бы въ васъ, если бы у меня и не было ея.

— Но тогда влюбленность въ меня, вы соединили-бы съ любовью ко мнѣ, — внушительно сказала Лидія Александровна. — Сознайтесь, вѣдь и съ Марьей Владиміровной это было, вѣроятно, такъ-же: сначала влюбились, потомъ полюбили.

Черкаловъ на минуту задумался. Но онъ не былъ расположенъ къ какимъ-бы то ни было головоломнымъ разсужденіямъ и, сейчасъ-же разсмѣявшись, комично-просительнымъ тономъ сказалъ:

— Ну, такъ, ради Бога, выходите поскорѣе замужъ.

— Я никогда не выйду замужъ, — улыбнувшись, сказала Лидія Александровна.

Черкаловъ принялъ недоумѣвающій видъ и развелъ руками.

— Ну, въ такомъ случаѣ, я уже ничего не понимаю, — сказалъ онъ.

— И не надо. Продолжайте просто быть влюбленнымъ въ меня, мнѣ это пріятно.

Ей нравилось дразнить его. Эта игра забавляла ее и отвлекала ея мысли и отъ невольно напоминавшей о себѣ ревности къ Сарма₍.тову и отъ какого-то другого чувства, вызываемаго близостью Черкалова.

— Гмъ… — ухмыльнулся Черкаловъ: — Пріятно вамъ, да каково-то мнѣ!

— А вамъ развѣ непріятно? — спросила она шаловливо вызывающимъ тономъ.

— Я знаю кое-что болѣе пріятное, — дрогнувшимъ голосомъ сказалъ онъ, бросая на нее ласкающій, но не смѣлый взглядъ.

Она замѣчала, какъ его возбужденное настроеніе передавалось и ей, чувствовала, что каждую минуту у нея нечаянно могутъ сорваться тѣ или другія слова, которыя ободрятъ его, и ей казалось, что онъ вотъ-вотъ возьметъ ея руку и будетъ покрывать ее поцѣлуями… и она не вырветъ у него эту руку… И потомъ… И это не пугаетъ ее… не отталкиваетъ…

Она сидитъ такъ въ молчаливомъ раздумьи, едва слушая, какъ Иванъ Андреевичъ продолжаетъ бормотать ей что-то такое о своей влюбленности и о томъ, что вѣдь на свѣтѣ все трынъ-трава, кромѣ минутныхъ увлеченій. И Лидія Александровна уже чувствуетъ, какъ будто кто-то манитъ ее испытать что-то неизвѣстное…

Но по этому настроенію сейчасъ-же пробѣгаетъ холодная струйка сознанія, что надо умѣть владѣть собой… И Черкаловъ производитъ уже на нее впечатлѣніе чего-то чуждаго, чего-то такого, къ чему притрогиваются и сейчасъ-же отдергиваютъ руку. Она прислушивается теперь не къ словамъ, а къ звукамъ его сдержаннаго, вкрадчиво-умильнаго голоса, и въ ея умѣ является смутное представленіе гладкаго, холенаго кота, мурлыкающаго, когда его гладятъ. И ей смѣшно, ей забавно… волна одурманивающаго чувства отхлынула, разумъ начинаетъ подсказывать ей, что все это вызвано ея сомнѣніями въ любви Сарматова, что эти сомнѣнія еще ничѣмъ не подтверждены. Она уже очнулась, она уже начинаетъ разсуждать.

И улыбаясь про себя, она уже думаетъ, что милѣйшій Иванъ Андреевичъ можетъ теперь мурлыкать и мяукать сколько ему угодно: она холодна къ нему, она уже всей пылкой мыслью около Сарматова. Увѣренный и чуждый робости, но сдержанный и преданный, влюбленный, но и любящій, единомысленный и страстный, онъ какъ будто здѣсь, съ ней; въ ея сердцѣ, въ ея умѣ его образъ заслоняетъ на минуту все окружающее, устраняя всякую мысль о возможности разлада съ нимъ; и вновь волна сладостнаго, одурманивающаго чувства заставляетъ захолонуть ея сердце и бросаетъ ее мысленно въ столько разъ согрѣвавшія ее объятія ея избранника.

И онъ тутъ!..

— Пріѣзжаю въ театръ, — говорилъ вошедшій въ гостиную Сарматовъ, здороваясь съ Лидіей Александровной и Черкаловымъ: — смотрю: васъ нѣтъ, вижу пустой бенуаръ. Досиживаю актъ и спѣшу сюда, узнать здоровы-ли вы, и вотъ…

— Застаешь насъ въ пріятномъ tête-à-tête — смѣется Черкаловъ, вставая и протягивая ему руку.

Лидія Александровна невольно краснѣетъ. Она такъ замечталась подъ мурлыканье Черкалова, что и не замѣтила, какъ Катя, приготовлявшая въ столовой столъ къ чаю, выходила въ переднюю, отпирала двери, и какъ вошелъ Сарматовъ. Она смущена, какъ пойманный за шалостью школьникъ, но въ то же время она обрадована приходомъ Сарматова. Не будь тутъ Черкалова, она готова была-бы броситься Егору Дмитріевичу на шею.

Но она сейчасъ же успѣваетъ сообразить, что ея положеніе выгодно, разъ она желала возбудить ревность въ Сарматовѣ. И она съ улыбкой обращаясь къ нему, вторитъ шутливому намеку Черкалова:

— Я сегодня не поѣхала въ театръ, потому что не хотѣлось одной. Зина куда-то уѣхала, а вотъ Иванъ Андреевичъ былъ такъ добръ, что заѣхалъ ко мнѣ, найдя что сегодняшняя пьеса не интересна.

— Да, да, — подхватываетъ Черкаловъ, замѣтивъ, что Лидія Александровна зачѣмъ-то нашла нужнымъ солгать: — я тоже былъ въ театрѣ, смотрю тебя нѣтъ, Лидіи Александровны нѣтъ, дай думаю поѣду сюда, и вотъ…

— И вотъ я неудачно нарушилъ ваше tête à tête, — улыбается Сарматовъ.

Но онъ тоже смущенъ. Онъ не ожидалъ застать здѣсь Черкалова, не ожидалъ этой полутемной гостиной и зачѣмъ-то горящей лампы въ сосѣдней спальнѣ. Все это въ связи съ возбужденной уже раньше ревностью кажется ему теперь страннымъ — онъ не рѣшается сказать себѣ: непріятнымъ… Въ головѣ у него сейчасъ же мелькаетъ мысль, что онъ не замѣтилъ у подъѣзда лошади Черкалова: стало быть, на извощикѣ или пѣшкомъ. И это кажется Сарматову подозрительнымъ.

— Садитесь, — говоритъ Лидія Александровна.

Сарматовъ садится на кресло, Черкаловъ занимаетъ свое прежнее мѣсто на диванѣ.

— Отчегоже вы поѣхали въ театръ только къ третьему акту? — спрашиваетъ Лидія Александровна, не замѣчая, что она выдаетъ себя.

— У меня сегодня неожиданный гость былъ, — отвѣчаетъ Сарматовъ, не обративъ вниманія на неумѣстность ея вопроса. — Старый знакомый моего покойнаго отца. Старикъ когда-то меня на рукахъ нянчилъ. Теперь пріѣхалъ на нѣсколько дней изъ своей уфимской глуши, нельзя же было мнѣ его выпроваживать.

— Брюнетка или блондинка? — спокойнымъ тономъ спрашиваетъ его Черкаловъ.

Сарматовъ смѣется и не находитъ нужнымъ отвѣчать.

— А на чемъ прервалъ я вашъ интересный разговоръ? — въ свою очередь язвитъ Сарматовъ.

— Мы говорили по обыкновенію о любви, — принимая аффектированно-равнодушный видъ, говоритъ Черкаловъ. — Да, о чемъ мы говорили?.. — припоминаетъ онъ. — О свободѣ любви.

— Что-жъ и прекрасно, будемъ продолжать… если позволите, — обращается Сарматовъ къ Лидіи Александровнѣ, стараясь принять безпечно-шутливый видъ.

— Чай готовъ, — доложила Катя, появляясь въ дверяхъ изъ столовой въ гостиную.

— Отлично, — сказала Лидія Александровна и, вставая произнесла: — messieurs, не угодно-ли вамъ поближе къ свѣту… и къ чаю. Прошу въ столовую.

И пока они выходили, Лидія Александровна приказала Катѣ:

— Однако, зажги-ка здѣсь въ гостиной лампу.

Какъ только они усѣлись за столъ, Черкаловъ заговорилъ первый.

— Лидія Александровна вотъ говоритъ, что она никогда не выйдетъ замужъ, — усмѣхнулся Черкаловъ.

— Она и мнѣ это говорила, — сказалъ Сарматовъ: — и что-жъ, я не смѣю совѣтовать ей, — добавилъ онъ, съ многозначительной улыбкой въ глазахъ смотря на нее.

Лидія Александровна тѣмъ временемъ наливала чай и, сохраняя спокойно-равнодушный видъ, молчала.

— А я вотъ, напротивъ, совѣтую ей выйти, какъ можно скорѣе, — сказалъ Черкаловъ, и тоже съ затаенной мыслью посмотрѣлъ на Лидію Александровну.

— А я вамъ совѣтую ничего не совѣтовать мнѣ въ этомъ отношеніи, — сказала немного сухо Лидія Александровна, которую тонъ Черкалова теперь немного раздражалъ, — Я предпочитаю остаться старой дѣвой, — разсмѣялась она.

— Не одобряю, — сказалъ Черкаловъ, начиная прихлебывать чай.

— Съ представленіемъ о васъ какъ-то не вяжется понятіе о традиціонномъ типѣ старой дѣвы, — рѣшается пошутить Сарматовъ: — но, простите за сравненіе, мнѣ иногда ваша боязнь замужества напоминаетъ стараго холостяка, который боится потерять свою свободу.

— Что-жъ, — улыбнулась Лидія Александровна: — равноправность во всемъ. Если старому холостяку позволительно дорожить своей свободой, отчего же не дорожить ею… старой дѣвѣ.

Иванъ Андреевичъ, какъ будто потерявъ, по крайней мѣрѣ, на сегодня, надежду увлечь Лидію Александровну, круто повернулъ вдругъ въ находившій иногда на него умиленный тонъ.

— Нѣтъ, какъ хотите, — заговорилъ онъ: — ничто не можетъ сравниться съ прелестью домашняго очага, съ прелестью семьи. Я понимаю, — продолжалъ онъ, воодушевляясь, — что можно влюбляться, увлекаться, грѣшить, но что можетъ быть выше семьи, этого источника всякой нравственности.

«И этотъ туда же!» — мысленно восклицаетъ Лидія Александровна. И ей захотѣлось оборвать его.

— А по моему это большое заблужденіе, — отрѣзала она.

— Что?

— Что семья источникъ нравственности. По моему она источникъ эгоизма.

— Ну, какъ можно говорить такія вещи! — укоризненно воскликнулъ Черкаловъ, покачавъ головой. — Нѣтъ, я вижу, что вліяніе моего друга Гориньки принесло дурные плоды. Помилуйте, есть-ли чувство болѣе высокое, болѣе сладостное, какъ любовь къ семьѣ?!.

— И порокъ сладокъ, — бросила ему Лидія Александровна въ отвѣтъ.

Двусмысленная фраза привела и Черкалова, и Сарматова на минуту въ нѣкоторое смущеніе.

«Однако, откровенное признаніе!» — подумалъ про себя Черкаловъ.

Сарматовъ, нѣсколько минутъ не принимавшій участія въ разговорѣ и, вслушиваясь въ него, думавшій по своему, при этихъ словахъ посмотрѣлъ на Лидію Александровну серьезнымъ взглядомъ и подумалъ:

«Да, привлекательность не доказательство разумности».

— Нѣтъ, я ни за что не хотѣлъ-бы быть старымъ холостякомъ, — продолжалъ Черкаловъ: — вотъ хоть-бы ты Горинька. Ну, сознайся, по правдѣ: вѣдь тебѣ бываетъ скучно дома.

— Бываетъ.

— Потому что ты холостякъ. А если бы у тебя была семья, дѣти…

— Знаю, — улыбнулся Сарматовъ.

— Милый, ты только подумай, какое это наслажденіе имѣть дома жену и дѣтей — продолжалъ умиляться и восторгаться Иванъ Андреевичъ. — Маня выросла, Оля подростаетъ, а тутъ вотъ глядишь, еще какой нибудь карапузъ на свѣтъ Божій собирается… Ну, развѣ это не наслажденіе, не радость!

Лидію Александровну такія разговоры всегда раздражали. Она не могла равнодушно слышать, когда говорили: безъ дѣтей скучно. Эта фраза запомнилась ей еще съ тѣхъ поръ, какъ покойная Саша Смирнова жаловалась на однообразіе своей семейной жизни. Потомъ ей припоминалось, какъ тетка жаловалась, что ей скучно съ тѣхъ поръ, какъ она лишена возможности заниматься воспитаніемъ дѣтей, раздражалъ ее даже и Сарматовъ, когда неоднократно повторялъ ей, что ему скучно… безъ дѣтей.

Это раздраженіе опять овладѣваетъ ею при видѣ родительскихъ восторговъ Ивана Андреевича.,

— Вы говорите о дѣтяхъ точно о какомъ то развлеченіи, — обращается она теперь къ Черкалову. — Какъ будто дѣти должны являться на свѣтъ потому, что вамъ скучно. Заведите себѣ скрипку или флейту, если вамъ скучно. А по моему, дѣти страшная отвѣтственность, и говоря о нихъ, право, врядъ ли можно думать объ удовольствіи.

— Неужели вы находите, что дѣти не могутъ доставить удовольствія? — воскликнулъ Черкаловъ.

— Нѣтъ могутъ, только не въ томъ смыслѣ, какъ вы это понимаете, — сказала Лидія Александровна, — сознаніе исполненнаго долга тоже удовольствіе, и я признаю его. Но чтобъ имѣть ребенка, надо прежде всего помнить свой долгъ: воспитать его непремѣнно лучше, чѣмъ было ваше собственное воспитаніе, и дать ему возможность быть между людьми…

Она не сразу могла найти слова, чтобъ выразить свою мысль и съ запинкой произнесла:

— Быть нужнымъ… благотворнымъ… — и потомъ сейчасъ же продолжала: — надо, чтобъ на вашей душѣ не осталось отвѣтственности за будущее человѣка, котораго вы произведете на свѣтъ… и не за его матеріальную обезпеченность только, а за его право называться человѣкомъ. Вотъ что такое дѣти, какъ я ихъ понимаю. А то какъ же можно думать о томъ, чтобъ разгонять дѣтьми свою скуку! — рѣзко закончила она.

Пока Лидія Александровна говорила это, Катя прошла, по звонку, въ переднюю и отперла двери. Это вернулась княжна.

На нѣсколько минутъ разговоръ принялъ другое направленіе. Разгорѣвшіяся щеки княжны вызвали нѣсколько замѣчаній о морозѣ на улицѣ, потомъ княжна задала вопросъ, какъ прошелъ спектакль, а Лидія Александровна спросила въ свою очередь княжну, довольна ли она своимъ вечеромъ у родныхъ?

— Чрезвычайно, — съ огонькомъ въ глазахъ отвѣтила княжна.

Лидія Александровна подозрительно посмотрѣла на нее, бросила при этомъ незамѣтный взглядъ въ сторону, на Сарматова, и съ напускнымъ равнодушіемъ спросила:

— Танцовали?

— Нѣтъ. Какіе же танцы, когда тамъ былъ всего одинъ по сторонній, и еще нѣтъ двѣнадцати, а я уже здѣсь, — отвѣтила княжна.

— Ты такъ оживлена… — сказала Лидія Александровна, продолжая всматриваться въея лицо.

— Мнѣ было весело.

— Вы тамъ не занимались головоломными вопросами? — спросилъ Черкаловъ.

— Мы занимались вопросами интересовавшими насъ, — улыбнулась въ отвѣтъ ему княжна.

— А меня вотъ, не смотря на присутствіе здѣсь моего друга Гориньки, Лидія Александровна совсѣмъ загоняла. Окажите хоть вы защиту.

— Въ чемъ же?

— Да, помилуйте, я готовлюсь не сегодня завтра стать отцомъ третьяго ребенка, а она мнѣ совсѣмъ не позволяетъ имѣть дѣтей.

— Я этого не сказала, — отозвалась Лидія Александровна.

— Нѣтъ сказали, — настаивалъ Черкаловъ. — Развѣ ваши слова не означали именно это?

— Нѣтъ, я только возставала противъ вашей манеры говорить о дѣтяхъ, — возразила Лидія Александровна. — А развѣ я знаю, какъ вы ихъ воспитываете, къ чему готовите, какія мысли таите о нихъ въ глубинѣ вашей души.

— Да не оправдывайтесь. Приговорили меня къ неимѣнію потомства и кончено! А я вотъ не хочу! Не смотря ни на васъ, ни на кого и ни на что, кромѣ имѣющихся и ожидаемаго, и впредь постараюсь имѣть еще столько, сколько Богъ пошлетъ.

— Это дѣло ваше.

— Да и вамъ тоже совѣтую.

— Я и не отказываюсь.

— Ну, такъ вотъ и выходите скорѣй замужъ, а чрезъ годъ меня въ крестные зовите.

Но Лидія Александровна почувствовала одинъ изъ тѣхъ приступовъ порывистаго протеста противъ всего, что мѣшаетъ ей развернуться, какіе не разъ являлисьу нея, когда въ душѣ боролись противоположныя чувства. Ей хочется теперь открыто бросить вызовъ и Черкалову, который ухаживая за ней съ нескромными намѣреніями, поетъ тутъ же о прелести домашняго очага, и Сарматову, и княжнѣ, которыхъ она опять начинаетъ ревновать.

Сарматовъ все это время сидѣлъ молча, а княжна находилась въ очевидномъ возбужденіи, какъ будто у нея была какая-то тайна, которую она вотъ-вотъ сейчасъ всѣмъ хотѣла бы сказать, да не смѣетъ, и только переводитъ свой, то вспыхивающій, то потухающій взглядъ съ Лидіи Александровны на Сарматова, на Черкалова, и снова на Лидію Александровну.

И подъ вліяніемъ этого настроенія Лидія Александровна въ отвѣтъ на слова Черкалова отрѣзываетъ ему:

— Зачѣмъ вы хотите непремѣнно выдать меня замужъ?!

— Да вѣдь вы же сейчасъ сказали, что не отказываетесь, — попробовалъ онъ настаивать.

— Имѣть дѣтей, — поправила его она.

— Значитъ… безъ замужества? — нѣсколько расширивъ глаза, посмотрѣлъ на нее Черкаловъ.

— Отчего бы и нѣтъ, — равнодушно отвѣтила Лидія Александровна.

Черкаловъ на минуту задумался.

— Это по крайней мѣрѣ откровенно, — сказалъ онъ, не придумавъ ничего сказать, кромѣ этого.

— Да развѣ ихъ не бываетъ? — спокойно задала она ему вопросъ.

— Сколько угодно.

— Почему же вы не хотите позволить этого мнѣ?

— Не смѣю запрещать. Только какъ же это: отъ скуки, для развлеченія или какъ нибудь иначе? — съязвилъ онъ.

— Стать матерью это мое естественное право; воспитать ребенка, какъ я это понимаю, то есть стараться сдѣлать его лучшимъ, чѣмъ я сама — это мой долгъ, — отвѣтила Лидія Александровна, и потомъ въ выраженіяхъ, очевидно, давно продуманныхъ ею, продолжала отстаивать свою мысль. — Почему же вы хотите, — говорила она: — чтобъ я это право дѣлила съ мужемъ, который будетъ смотрѣть на меня, какъ на свою собственность, который можетъ по своему помѣшать мнѣ въ этомъ дѣлѣ воспитанія, въ дѣлѣ исполненія мною моего долга, который даже еще можетъ и не дать мнѣ сдѣлаться матерью и въ то же время держать меня вдобавокъ подъ вѣчнымъ страхомъ tue-la! Вамъ, конечно, это знаменитое изреченіе знакомо? — заключила она, вызывающимъ взглядомъ посмотрѣвъ на Черкалова и Сарматова.

— Знакомо, — отвѣтилъ Черкаловъ.

Сарматовъ утвердительно кивнулъ головой.

— Вотъ до какой прелести могли вы, мужчины, договориться все подъ предлогомъ охраненія нравственности, а въ сущности ради охраненія вашего крѣпостнаго права на женщину, — съ оттѣнкомъ, не то презрѣнія, не то негодованія продолжала Лидія-Александровна. — И кто-же сказалъ это?! Одинъ изъ лучшихъ умовъ передовой націи!..

— Ну, что-жъ, — усмѣхнулся пока молчавшій Сарматовъ: — теперь «L’homme-femme» давно забыта — это вѣдь было почти двадцать лѣтъ тому назадъ. Да и тогда на Александра Дюма посыпались со всѣхъ сторонъ возраженія, со стороны мужчинъ-же. Протестовалъ, сколько помню, Emile Girarclin, потомъ другіе, а чрезъ нѣсколько лѣтъ Дюма и самъ отрекся отъ своей книжки. Вы знаете, что онъ написалъ потомъ?

— Нѣтъ.

— Въ одной изъ позднѣйшихъ брошюръ его онъ сказалъ по поводу «L’homme-femme»: j’ai écrit une bêtise, et je change d’opinion aujourd’hui. Je ne serai pas le premier qui aura écrit une bêtise, ni le premier qui aura changé d’opinion, voilà tout. — Вотъ какъ поступаютъ мужчины, — самодовольно замѣтилъ Сарматовъ послѣ этой цитаты. — Дай Богъ, чтобъ у женщинъ было столько-же мужества признаваться въ своихъ ошибкахъ, — заключилъ онъ.

— Что-жъ, дѣлаетъ ему честь, что онъ открыто призналъ это, — сказала Лидія Александровна: — Я думаю, впрочемъ, что ему ничего другого и нельзя было сдѣлать, не находя сочувствія себѣ, даже у мужчинъ, а встрѣчая возраженія, какъ вы сами говорите. Я самое это его «tue-la» не читала, зная о немъ по наслышкѣ; двадцать лѣтъ тому назадъ я была вѣдь ребенкомъ. А вотъ года три тому назадъ я случайно прочла книжку, возраженіе господину Дюма, и тогда-то я и сказала себѣ: ne te marie jamais.

— Любопытная книжка, что она привела васъ къ этому рѣшенію, — съ легкой усмѣшкой сказалъ Сарматовъ.

— Да, любопытная, — самоувѣренно отвѣтила Лидія Александровна.

— Какъ она называется?

— «L’homme, qui sait».

— Не слыхалъ, — сказалъ Сарматовъ.

— И я нѣтъ, — сказалъ Черкаловъ.

— Очень жаль, — сказала Лидія Александровна: — она заставила-бы васъ подумать надъ этимъ вопросомъ.

— Чья она? Кто авторъ?

— На ней написано просто: par une mère. Да я вамъ сейчасъ покажу ее. Зина, позвони, пожалуйста, — обратилась она къ княжнѣ, сидѣвшей ближе къ электрическому звонку. — Я давно искала эту книжку и, представьте, совершенно случайно увидала ее вчера на окнѣ у букиниста на Литейной. Зашла и купила всего за двугривенный. Катя, — сказала она вошедшей горничной: — дай мнѣ изъ спальни маленькую сѣрую книжку со столика у кровати. — И обращаясь снова къ Сарматову она продолжала: — Вчера я опять прочла ее, и хотя вижу, что наши взгляды съ этой барыней во многомъ различны, но есть мѣста, которыя не лишены интереса.

Горничная подала ей книжку.

— Вотъ я сейчасъ вамъ прочту, — сказала Лидія Александровна, перелистывая маленькій томикъ. — Видите-ли, барыня тутъ описываетъ, какъ она хотѣла непремѣнно имѣть дѣтей, но бывши три раза замужемъ, она осталась бездѣтной вдовой. Вотъ послушайте.

И отыскавъ въ книгѣ, что ей было нужно, она начала читать отрывками, переворачивая страницы и останавливаясь, гдѣ было отмѣчено:

— J’avais vingt six ans, — читала Лидія Александровна: — trois fois veuve, je renonèais à me remarier. Riche, je résolus de rester libre; libre, je résolus de devenir mère.

Перескочивъ чрезъ нѣсколько строкъ, Лидія Александровна продолжала:

--…l’idée de l’adultère ne m’est pas venue à l’esprit une seule fois, même dans une idée pure de maternité. Mariée indissolublement, mon mari vivant, et vieillisant, j’aurais passé' ma vie à pleurer ma maternité déèue, mais je serais morte vierge de toute fraude et de toute hypocrisie…

Лидія Александровна опять пропустила то, что ей казалось не нужнымъ, переходя къ интересовавшему ее.

— Mais… j’ai une fille de huit ans, née après mon troisième veuvage, de père inconnu — прочла она съ разстановкой и подчеркивая послѣднія слова. И, не прерываясь, она сейчасъ-же сказала: — а вотъ дальше, слушайте. — Qu’il vous suffise d’apprendre, qu'à un moment donné j’ai voulu être mère et que le mâle que j’ai eu m’а cru de conquête, lorsque par le fait c’est lui qui était de proie. Et je me suis arrangée. de faèon à ce qu’il ignorât à jamais le résultat de sa mission accidentelle, afin qu’il ne pût jamais venir jeter son droit paternel au milieu de mou amour de mère consciente et jalouse.

Лидія Александровна остановилась и вопросительно посмотрѣла на Сарматова и Черкалова, ожидая, что они скажутъ на брошенный имъ вызовъ. Но они, снисходительно улыбаясь, молчали, какъ-бы приглашая ее продолжать.

И она, перевертывая страницы, сказала:

— Затѣмъ, эта барыня предполагая, что она сказала-бы своей дочери, пишетъ…

Лидія Александровна нашла нужныя ей строки и, сказавъ: — вотъ, — принялась опять читать:

— Si aujourd’hui ma fille avait dix-huit ans, je lui dirais: — ma fille, ne te marie pas et garde ta dot. La loi te le permet, et protège ton célibat et même ta maternité librement voulue. Reste libre, je te le répète, et pour que l’homme te respecte, sache toujours te tenir debout devant lui.

Произнеся эту тираду нѣсколько повышеннымъ голосомъ съ горделивой интонаціей, Лидія Александровна опять перевернула двѣ страницы:

— Si par malheur tu arrives à aimer l’homme pour l’homme, — продолжала она: — tu risques fort de trébucher, et de tomber, tête en avant, dans l’abîme sans fond où toutes les femmes sombrent.

Увлекшись, Лидія Александровна уже не останавливалась до конца книжки.

— Si tuas un ou plusieurs enfants, — читала она строку за строкой: — continue la tradition maternelle, émancipé la fille en lui laissant tout l’héritage, puisqu’elle seule а.charge de postérité et d'éducation. Si tu as un garèon, ne lui donne que l'éducation professionnelle et les instruments de travail, et puis, comme il n’aura pas de père reconnu, inspire lui le désir de devenir le fils de ses oeuvres.

Кончивъ, Лидія Александровна положила книжку.

Всѣ молчали.

— И вы такъ думаете? — спросилъ наконецъ Черкаловъ.

— Я думаю, что я имѣю право думать, какъ мнѣ хочется, — отвѣтила она, не давая прямого отвѣта.

— Однако: согласны вы съ этой барыней?

— Не во всемъ и не всегда, и во всякомъ случаѣ только до тѣхъ поръ, пока мнѣ не вздумается измѣнить моего взгляда.

— А теперь вы такъ-таки и не хотите выходить замужъ?

— Такъ-таки и не хочу.

— Плохо пришлось-бы намъ мужчинамъ, еслибъ всѣ такъ думали, — разсмѣялся Черкаловъ.

— Я не знаю, почему вы думаете, что плохо. Напротивъ, мнѣ кажется, что именно такое положеніе было-бы удобнѣе всего для самихъ мужчинъ.

— Ну, я съ этимъ не согласенъ, — сказалъ Черкаловъ.

— А вы Егоръ Дмитріевичъ? — обратилась Лидія Александровна къ Сарматову.

Молчавшій до сихъ поръ, Сарматовъ отвѣтилъ не сразу.

— Уважая свободу мысли, — началъ онъ задумчиво: — я не могу не согласиться съ тѣмъ, что вы въ правѣ и думать, и поступать такъ, потому что отъ этого рѣшительно никто не пострадаетъ. Мы это впрочемъ видимъ нерѣдко и на практикѣ: вѣдь въ томъ, что вы сейчасъ прочли, нѣтъ ничего новаго, это встрѣчается. Но мнѣ кажется, что вы, женщины, слишкомъ односторонне смотрите въ этомъ случаѣ на мужчинъ. Вы все видите въ нихъ только противную воинствующую сторону. За что-же вы хотите лишить насъ лучшаго украшенія человѣческой души: самоотверженной защиты слабаго? Развѣ мужчины не являлись защитниками женщинъ, развѣ, если вы эмансипируетесь отъ мужскаго вліянія, совсѣмъ не будетъ слабыхъ женщинъ? Или вы уже и защиту всѣхъ слабыхъ и женщинъ, и мужчинъ хотите сдѣлать привиллегіей сильныхъ женщинъ?

— Когда будетъ нужно, вы будете защищать насъ, — съ шутливой любезностью согласилась Лидія Александровна.

— Въ видѣ повинности, — тономъ упрека сказалъ Сарматовъ. — За что-же такая суровость къ намъ? Оставьте намъ лучше это право

въ видѣ свойственной намъ добродѣтели. Вспомните: цѣлыя поколѣнія всевозможныхъ донъ-кихотовъ посвящали всю жизнь на служеніе «слабой женщинѣ». И неужели жизнь будетъ такъ идеально прекрасна, если всѣ дѣти будутъ de père inconnu и всѣ мужчины только le fils de leurs oeuvres, а женщины будутъ наслѣдовать и имѣнья, и традиціи? Полноте, — съ снисходительной, грустной улыбкой покачалъ онъ головой.

— Хвалю, Горя, хвалю, милый, за отповѣдь! — воскликнулъ Черкаловъ..

— Я-же сейчасъ и сказала, что я вовсе не раздѣляю всѣхъ этихъ взглядовъ, — начинала немного горячиться Лидія Александровна.

— Однако замужъ выходить не хотите? — подзадоривалъ Черкаловъ.

— Я нахожу, что мнѣ это не нужно, зачѣмъ-же уговаривать меня, — стояла она на своемъ. — Я вѣдь никому не мѣшаю выходить замужъ и жениться.

— Да васъ никто и не спроситъ, — продолжалъ подзадоривать ее Черкаловъ. — Вотъ развѣ Зинаида Валентиновна, можетъ быть, согласится съ вами, потому что вы, кажется, однихъ взглядовъ на женскую равноправность, а другія…

При этихъ словахъ онъ взглянулъ на молчавшую княжну; а за нимъ и Сарматовъ, и Лидія Александровна, тоже обратили къ ней вопросительные взгляды, какъ-бы ожидая, что она скажетъ на замѣчаніе Черкалова. Тѣмъ временемъ Лидія Александровна, прерывая Черкалова, произнесла:

— Я развѣ требую, чтобъ кто-нибудь соглашался со мной. Я отстаиваю свое право думать такъ, какъ мнѣ хочется, а другія пусть, если хотятъ, думаютъ иначе.

Какъ-бы въ отвѣтъ на это, княжна, все время смотрѣвшая на нихъ изъ подлобья горячимъ, возбужденнымъ взглядомъ, весело и звонко бросаетъ имъ фразу:

— Я выхожу замужъ.

Ея щеки вспыхиваютъ при этомъ яркимъ румянцемъ.

— Браво! — невольно воскликнулъ Черкаловъ.

У Лидіи Александровны захолонуло на сердцѣ, она внезапно поблѣднѣла и перевела тревожный взглядъ съ княжны на Сарматова: Егоръ Дмитріевичъ съ какой-то радостно-изумленной улыбкой смотрѣлъ на княжну.

— Я очень радъ, что я ошибся въ своемъ предположеніи относительно васъ; но простите: вы не шутите? — обратился къ княжнѣ, вдругъ усомнившійся Черкаловъ. — У васъ уже есть женихъ?

— Да, онъ у меня уже есть, — съ веселой увѣренностью отвѣтила ему княжна: — сегодня мнѣ сдѣлали предложеніе, и я дала согласіе.

Лидія Александровна съ трудомъ сдерживаетъ при этихъ словахъ свое волненіе и, устремивъ на княжну мучительно-ожидающій взглядъ, съ вынужденной улыбкой произноситъ:

— Ты мнѣ ничего не говорила, Зина… Кто-же?

— Пока это оставалось нерѣшеннымъ, я не находила нужнымъ говорить никому, — отвѣчаетъ княжна: — а рѣшилось только сегодня. Хотя мы знакомы давно. Мой женихъ былъ товарищемъ брата въ университетѣ, потомъ служилъ, тамъ, у насъ, учителемъ гимназіи, теперь написалъ блестящую диссертацію, и уже получилъ здѣсь профессорскую каѳедру. На дняхъ я тебѣ представлю его.

Лидія Александровна почувствовала, какъ теперь ея блѣдность смѣнилась быстрымъ приливомъ крови къ лицу и съ неподдѣльной радостью, оживленная, сіяющая воскликнула:

— Поздравляю тебя.

— Чему вы такъ обрадовались? — спросилъ Черкаловъ: — вѣдь это-же совсѣмъ противъ васъ.

— Я рада за Зину, — смущенно говорила Лидія Александровна, и не думая скрывать радостное настроеніе, которое все болѣе охватывало ее.,

— Вотъ такъ всегда женщины, — продолжалъ донимать ее Черкаловъ: — говорятъ, говорятъ о всякой свободѣ, и такая у нихъ выходитъ неприступность, что твой Монбланъ…

— Ахъ перестаньте вы!.. — прервала его Лидія Александровна.

— А какъ только настоящимъ образомъ показали имъ жениха, такъ все забыто: съ распростертыми объятіями! — не унимался самодовольно улыбавшійся Черкаловъ. — И прекрасно! — заключилъ онъ. — Не слѣдовало только съ самаго начала вольнодумствовать.

— Да будетъ вамъ! Неужели вы думаете, что это теперь интересно, — настойчиво остановила его Лидія Александровна и обрати лась къ княжнѣ: — а давно онъ здѣсь, въ Петербургѣ, твой женихъ?

— Да, онъ здѣсь уже два мѣсяца, — отвѣтила та.

— Ахъ, Зина, Зина, какая ты… скрытная, — покачавъ головой, упрекнула ее Лидія Александровна.

— Совсѣмъ нѣтъ, голубчикъ, — ласково отвѣтила ей на это княжна: — но, повторяю, что-же я буду говорить о такомъ дѣлѣ когда оно не рѣшено. Теперь я вотъ всѣмъ вамъ сказала, — разсмѣялась она.

— Когда-же ваша свадьба?

— Мы еще не обсуждали этого вопроса, — отвѣтила княжна: — вѣроятно, весной, — добавила она, съ минуту подумавъ.

Лидіи Александровнѣ хотѣлось-бы теперь спросить княжну: оставитъ-ли она мастерскую совсѣмъ, или нѣтъ? Но она находитъ этотъ вопросъ теперь неумѣстнымъ и не старается даже косвенно навести разговоръ на эту тему.

— Ну, что-же, Зина, — ласково говоритъ она ей: — мы должны поздравить тебя, какъ слѣдуетъ, по обычаю. Надо выпить какого-нибудь вина. Позвони ужъ еще разъ, голубушка, Катю.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, Лида, ради Бога не надо! — рѣшительно воспротивилась княжна. — Ты знаешь я не терплю никакой торжественности… Я-бы лучше не сказала!.. И потомъ у меня немножко голова болитъ.

Лидія Александровна попробовала настаивать, княжна отговаривалась; Черкаловъ присоединился къ княжнѣ.

— Подумайте, — въ шутку сокрушался онъ: — меня ждетъ дома супруга. Вонъ уже первый часъ! Что скажетъ она, когда я вернусь и отъ меня будетъ пахнуть виномъ. А я еще, какъ нарочно, отпустилъ давеча изъ театра своего кучера и не велѣлъ пріѣзжать за мной. Подумайте о моемъ положеніи семейнаго человѣка.

— Плохого-же должно быть Марья Владиміровна мнѣнія о васъ, что вы боитесь такихъ пустяковъ, — поморщилась Лидія Александровна.

— Нѣтъ мнѣнія она обо мнѣ правильнаго, но теперь положеніе-то ея не совсѣмъ правильное. Я долженъ позаботиться, чтобъ ничѣмъ не тревожить ее, — сказалъ онъ, намѣреваясь встать.

— Ну Богъ съ вами, — добродушно сказала Лидія Александровна. — Не будемъ безпокоить Марью Владиміровну, — поѣзжайте домой.

— Вы мнѣ вотъ только что скажите на прощанье, — обратился Черкаловъ къ княжнѣ: — вы, кажется, всегда были согласны со взглядами Лидіи Александровны на свободу женщины… по крайней мѣрѣ, на сколько мнѣ приходилось это замѣчать. Почему-же теперь вы поступаете какъ разъ наоборотъ?

Княжна съ минуту подумала и улыбнулась.

— Я прежде всего свободна, — сказала она съ удареніемъ: — но будущее положеніе моего жениха могло-бы пострадать отъ свободнаго сожительства. Вѣдь если-бъ какія-нибудь условныя стѣсненія мѣшали мнѣ жить съ дорогимъ мнѣ человѣкомъ, я не задумалась-бы перешагнуть чрезъ эти условности во имя свободной любви. Ну, а теперь точно также я не хочу изъ-за свободныхъ взглядовъ на свободную любовь лишить себя возможности жить съ человѣкомъ, котораго я полюбила. Какая мнѣ надобность создавать невѣдомо зачѣмъ всевозможныя затрудненія себѣ и ему. Я выхожу замужъ, потому,.что мнѣ лично, по сложившимся обстоятельствамъ, такая жизнь будетъ удобнѣе, потому что мнѣ такъ свободнѣе. Прошу не понять этого слова въ дурномъ смыслѣ, — съ улыбкой прибавила она.

— Нѣтъ, я понимаю его въ самомъ хорошемъ, — любезно, но серьезно поклонился ей Черкаловъ: — и я очень радъ за васъ. А теперь до свиданья, — сказалъ онъ, пожимая всѣмъ руки.

— Не пора-ли и мнѣ, — сказалъ Сарматовъ, вставая вслѣдъ за Черкаловымъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, вы посидите еще, — остановила его Лидія Александровна: — васъ вѣдь, надѣюсь, не ждетъ никто ни въ правильномъ, ни въ неправильномъ положеніи.

Черкаловъ распрощался, еще разъ пожелалъ княжнѣ счастія и уѣхалъ.

Но едва успѣла Лидія Александровна сдѣлать княжнѣ нѣсколько вопросовъ о ея женихѣ, о томъ, когда она именно познакомитъ ее съ нимъ, и княжна, ссылаясь на утомленіе, встала и тоже начала прощаться.

— Ни тамъ, у своихъ, весь вечеръ была предметомъ общаго вниманія, — разсмѣялась княжна: — теперь хочется просто въ себя придти. До свиданья, — сказала она Сарматову, протягивая ему руку. — Покойной ночи, дорогая, — сказала она, цѣлуя Лидію Александровну.

— Покойной ночи, Зиночка, — ласково произнесла Лидія Александровна, крѣпко обнимая и цѣлуя ее. — Спи, невѣста моя хорошая, и счастливыхъ сновидѣній!

И она еще разъ поцѣловала ее.

Когда княжна вышла, Лидія Александровна и Сарматовъ взглянули другъ на друга. Выраженіе лица Лидіи Александровны было радостно-взволнованное, ея взглядъ говорилъ Сарматову, что она счастлива, и Сарматовъ смотрѣлъ теперь на нее выжидательнымъ, ласкающимъ взглядомъ.

Съ минуту они просидѣли такъ молча.

— Теперь очередь за вами, — рѣшился, наконецъ, произнести Сарматовъ, и въ его голосѣ прозвучала нѣжная просьба.

Лидія Александровна ласково улыбнулась ему въ отвѣтъ, но промолчала.

Потомъ, вставъ изъ-за стола, она взяла Сарматова за руку и со словами:

— Пойдемте сюда, — улыбаясь, повела его за собой въ гостиную.

Они сѣли на томъ самомъ двухмѣстномъ диванчикѣ, гдѣ, до прихода Сарматова, Лидія Александровна сидѣла съ Черкаловымъ. Но Сарматовъ не испытывалъ тутъ неловкости, какая досталась на долю ютившагося бочкомъ Ивана Андреевича. Сарматовъ тѣсно прижался къ Лидіи Александровнѣ и, обнявъ ее одной рукой за талію, въ другой сжималъ ея руку, покрывая ее поцѣлуями.

Лидія Александровна молчала и, о чемъ-то думая, казалось, внимательно разсматривала сквозившіе на огнѣ сухіе цвѣты и листья, наклеенные красивымъ сочетаніемъ на прозрачномъ абажурѣ столовой лампы.

— Очередь за нами, — повторилъ опять Сарматовъ послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія. — Когда-же, дорогая?

Лидія Александровна не отвѣтила, и Сарматовъ продолжалъ задушевнымъ тономъ убѣждать ее.

— Теперь послѣ давешняго чтенія, я вижу, откуда у васъ это нежеланіе выйти замужъ, — говорилъ онъ. — Но вѣдь вы сами согласитесь, что если «tue-la» — нелѣпость, то вѣдь и «père inconnu» не идеалъ!.. Полноте колебаться, дорогая моя. Вы завоевали себѣ независимое положеніе, свободу и… моя любовь и уваженіе принадлежатъ вамъ. Но зачѣмъ-же отказываться отъ того, что не только не лишаетъ васъ независимости и свободы, а открываетъ вамъ большой просторъ. Неужели счастье и задачи жизни только въ адюльтерѣ? Милый Ермакъ, зачѣмъ становиться во враждебныя отношенія къ господствующему порядку… Воюя, онъ вѣдь еще можетъ отнять у васъ ваши завоеванія. Присоединитесь лучше къ нему добровольно и будьте сильны вмѣстѣ съ нимъ. Если вы хотите, чтобъ уважали вашу свободу, уважайте и права другихъ. Вы слышали, что сказала княжна: такъ будетъ свободнѣе. Да, и вамъ, и всѣмъ тѣмъ, кому судьба не представитъ такихъ благопріятныхъ условій для замужества…

Онъ опять поцѣловалъ ея руку и ласкающимъ тономъ повторилъ:

— Когда же, дорогая?

Не отвѣчая на вопросъ и не смотря на Сарматова, Лидія Александровна спросила его:

— У васъ есть тайны отъ меня?

Сарматовъ подумалъ и отвѣтилъ:

— Право не знаю… какія?..

— Любовныя.

Сарматовъ опять задумался.

— Кажется, нѣтъ. Не называя именъ, я вамъ «каялся» во всемъ, — улыбнулся онъ. — А имена — это уже не моя тайна. Я вамъ все сказалъ…

— Все? До послѣдняго времени?

— Да. Да въ послѣднее время ничего такого и не было.

— За эти полгода?

— Нѣтъ, ничего.

Лидія Александровна посмотрѣла ему въ лицо.

— Вы знаете, я ревновала васъ, — сказала она, прижимаясь къ нему съ ласковой улыбкой.

— Вотъ какъ!

— Скажите правду: вы ухаживали за Зиной?

— За княжной? — изумился Сарматовъ. И, покачавъ головой, онъ съ печальнымъ выраженіемъ лица грустнымъ тономъ произнесъ: — ай, какого же вы обо мнѣ дурного мнѣнія! Я никогда не думалъ, что я могу быть такъ непонятъ вами, я не ожидалъ, что вы…

— Ну, нѣтъ, нѣтъ, я не сказала этого! Я не хочу, не хочу, дорогой мой, замолчите! — торопливо капризно-умоляющимъ тономъ заговорила Лидія Александровна и, обнявъ Сарматова, принялась цѣловать его. — Нѣтъ, нѣтъ, не говорите больше! Хорошій, милый, я не дамъ вамъ говорить.

Ему дѣйствительно ничего не оставалось, какъ замолчать подъ этимъ градомъ поцѣлуевъ, болѣе искреннихъ и горячихъ, чѣмъ когда-либо. Онъ въ свою очередь страстно обнялъ Лидію Александровну, и на мгновеніе они забыли все, кромѣ свѣтлой радости этихъ объятій.

— А вотъ вы, моя дорогая, такъ дѣйствительно имѣете тайны отъ меня, — ласково упрекающимъ тономъ произнесъ Сарматовъ послѣ минуты молчанія. — Я ихъ знаю и молчу, уважая ваше право имѣть ихъ и ожидая, что вы сами поймете, что это лишнее…

Лидія Александровна немного отклонилась отъ него, смутилась и, опустивъ глаза, съ нѣкоторой нерѣшительностью произнесла:

— Вы хотите сказать…

Она не могла ни на минуту допустить мысль, что Сарматовъ знаетъ что-нибудь о ребенкѣ; она могла скорѣе предположить что-нибудь другое… то, чего она сама добивалась — ревность — и она осторожно спросила:

— Черкаловъ, что-ли?…

Сарматовъ въ свою очередь немного смутился и нѣсколько времени молча смотрѣлъ на нее.

— Я думалъ другое, — произнесъ онъ, принимая серьезный видъ.

— А что? — вырвалось у Лидіи Александровны, и она испуганно взглянула ему въ глаза.

Онъ молчалъ, озадаченный ея неожиданнымъ испугомъ.

— Что-же, скажите, что еще? — волнуясь, нерѣшительно спрашивала она.

— Я хотѣлъ сказать про деньги, которыя вы взяли у княжны, — началъ Сарматовъ, мало обращая теперь вниманія на то, что онъ говоритъ, и вдумываясь, что могло быть у Лидіи Александровны «еще», что такое встревожило ее.

Но онъ не могъ не замѣтить, какъ послѣ сейчасъ произнесенныхъ имъ словъ, Лидія Александровна сразу стала спокойнѣе и даже улыбнулась.

— А вы какъ знаете? — спросила она.

— Мнѣ сказала сама княжна, — отвѣтилъ Сарматовъ.

— Откуда же у васъ такая интимность съ ней? — съ вызывающей улыбкой спросила Лидія Александровна.

— Это былъ случайный разговоръ, еще на дачѣ, — поспѣшилъ онъ объяснить: — мы какъ-то разговорились о дѣлахъ мастерской, хвалили васъ, и Зинаида Валентиновна проговорилась совершенно случайно… не помню даже какъ… а когда я высказалъ свое огорченіе, что вы заняли у нея, чтобы отдать мнѣ, и собирался упрекать васъ за это, она просила меня не говорить вамъ ничего.

У Лидія Александровны совсѣмъ отлегло отъ сердца. Вся тревога была изъ-за призрака.

— Зина, такая сдержанная, молчаливая, и выдала мой секретъ!.. Что-то странно, — продолжала она, однако, въ шутку нападать на Сарматова.

— Вы еще все-таки ревнуете? — сказалъ Сарматовъ. — Полноте. Неужели я не имѣлъ права даже поговорить по душѣ съ княжной? Спросите сами Зинаиду Валентиновну, и вы увидите, какъ вы не правы и въ вашихъ сомнѣніяхъ, и въ вашихъ поступкахъ относительно меня. Вы заслужили упрекъ.

— Мы уже съ вами говорили объ этомъ. Стоитъ-ли повторять, — прервала его Лидія Александровна. — Я все равно не образумлюсь, и каковы-бы ни были наши отношенія, я хочу, чтобы въ нихъ не были замѣшаны наши денежные разсчеты. Оставимъ это.

— Богъ съ вами, — уступилъ ей Сарматовъ: — но вы не правы.

Съ минуту помолчавъ, онъ осторожно спросилъ:

— А что заставило васъ такъ смутиться сейчасъ? Что еще!

И онъ ласково взялъ ея руку, смотря на нее выжидательнымъ, но нѣжнымъ и ободряющимъ взглядомъ.

Лидія Александровна посмотрѣла ему прямо въ глаза. Ей не хотѣлось въ эту минуту самой начинать разговоръ о ребенкѣ; она рада была, что ея тревога была напрасна, и она увѣренно, съ улыбкой говоритъ Сарматову:

— Ничего. Я испугалась, думая не сдѣлалась-ли я жертвой какой-нибудь клеветы, не повѣрили-ли вы какимъ-нибудь разговорамъ.

— Какимъ?

— Не знаю. Я ничего не знаю… Я только такъ подумала, когда вы сказали…

Онъ видѣлъ, что ея лицо спокойно, ея взглядъ ясенъ, и онъ не могъ не вѣрить ей.

— А Черкаловъ? Вы сейчасъ сказали… — началъ онъ несмѣло, и оборвался.

Лидія Александровна опустила глаза и задумалась.

Сарматовъ, продолжая держать ея руку въ своей рукѣ, снова обнялъ ее другой рукой за талію и ласковымъ, сдержаннымъ тономъ заговорилъ:

— Ну, Лида, скажи правду, дорогая моя, милая, хорошая, посмотри на меня открыто и скажи… прямо… не задумываясь…

Онъ въ первый разъ переходилъ въ разговорѣ съ ней на «ты». До сихъ поръ, не смотря на всю ихъ близость, они оставались всегда на «вы»: Лидія Александровна не могла какъ-то ни взять сентиментально-фамильярный тонъ въ разговорѣ съ нимъ, ни подобрать приличнаго ласкательнаго имени для Егора Дмитріевича, а Сарматовъ по нѣжной деликатности ждалъ, чтобы этотъ переходъ былъ сдѣланъ ею. Но теперь, въ эту минуту страстнаго и въ то же время тревожнаго настроенія это вышло у него какъ-то само собой.

А Лидіи Александровнѣ это «ты» и «Лида» напомнили Елкина, напомнили, какъ тотъ точно также просилъ ее признаться въ ея близкихъ отношеніяхъ съ Сарматовымъ. Ей вспомнилось, какъ Елкинъ «прощалъ» ей «прошлое» и какъ онъ потомъ заревновалъ ее къ «будущему».

И теперь, не отвѣчая Сарматову, не поднимая на него взгляда, Лидія Александровна думаетъ.

Она думаетъ, что она можетъ смѣло взглянуть ему въ лицо и сказать: ничего этого нѣтъ. Но она думаетъ также, что это сію минуту могло быть, что это чуть-чуть не случилось. Она провѣряетъ свои чувства и видитъ, что она не такъ легко поддается увлеченіямъ, что она останется вѣрной Сарматову даже въ случаѣ его «невѣрности»; но въ то же время мысль о какомъ-то «прощеніи» ея поступковъ, о необходимости каждую минуту бояться какой-то отвѣтственности за самое себя кажется ей обидной. Вѣдь теперь Сарматовъ проситъ ея согласія быть его женой, и неужели за это добровольное согласіе она должна потомъ выносить всю обиду снисходительныхъ прощеній, все униженіе высокомѣрныхъ подозрѣній?

Лидія Александровна смотритъ теперь прямо передъ собой въ полумракъ отворенной изъ гостиной. двери въ ея спальню и какъ будто ищетъ тамъ отвѣта на свой тревожный вопросъ.

«Вотъ теперь никто ни въ какую минуту не смѣетъ войти туда безъ моего позволенія» — думаетъ она — «и никому я не обязана отчетомъ, кого я введу туда по своему желанію».

— Лида… что-жъ ты молчишь? — опять спрашиваетъ ее Сарматовъ, слегка пожимая ея руку.

— Къ чему вы задали мнѣ этотъ вопросъ… о Черкаловѣ? — говоритъ ему Лидія Александровна, продолжая глядѣть въ темное пятно отворенной двери. — Вѣдь вы же говорили всегда, что ревность чувство ложное, что любовь потому и не чиста, что не свободна, что… Чего же вы хотите отъ меня?

— Правды, дорогая моя.

— Чтобъ бросить мнѣ ее въ лицо и сказать: я хотѣлъ на тебѣ жениться, а теперь не хочу! Вы проповѣдуете намъ свободную любовь, чтобъ унижать насъ, а когда мы вздумаемъ заявлять въ самомъ дѣлѣ право на эту свободу — вы говорите: стой, ты моя собственность! Но прежде чѣмъ согласиться стать вашей собственностью, я хочу, чтобъ вы знали, кого вы берете, я хочу знать… что то униженіе, которое вы, мужчины, и холостые и женатые, такъ охотно допускаете у чужихъ и отъ котораго такъ ревниво оберегаете себя, — я хочу знать, что это униженіе мое не тайна для васъ уже и теперь!.. Я хочу быть униженной въ вашихъ глазахъ… и я была и останусь свободной!.. Если вамъ за этимъ нужна эта правда — пользуйтесь ею.

Она произнесла все это спокойно, безъ волненія, твердымъ, увѣреннымъ голосомъ и вызывающе взглянула на Сарматова.

Онъ отвѣтилъ ей любящимъ взглядомъ, крѣпко прижалъ ее къ себѣ, поцѣловалъ въ лобъ и спокойно произнесъ:

— Нѣтъ, дорогая моя, я не затѣмъ хочу правды, чтобъ упрекать ею тебя. Я хочу, чтобъ между нами не было преграды, потому что она не нужна. Да, я начиналъ ревновать тебя къ Черкалову… и путемъ долгихъ… и мучительныхъ размышленій пришелъ къ заключенію, что это нелѣпо, что это безцѣльно, что мое счастіе и моя любовь къ тебѣ не зависятъ отъ этого… и зависятъ совсѣмъ не отъ этого. И я хотѣлъ этой правды отъ тебя… чтобъ имѣть возможность смѣло и прямо сказать тебѣ то, что ты хотѣла: при какихъ бы то ни было условіяхъ я не отказываюсь назвать тебя своей женой… если ты согласна.

— И если ты обѣщаешь впредь не грѣшить? — улыбнувшись дополнила его мысль Лидія Александровна.

— Никакихъ ограниченій, — просто, спокойно сказалъ ей на это Сарматовъ. — Въ твоей свободѣ твоя высшая красота. Ты не можешь пользоваться ею неразумно, я это знаю.

— А если? — усмѣхнулась Лидія Александровна.

— Не можетъ быть никакого «если», — увлекаясь, говорилъ онъ, продолжая сжимать ее въ своихъ объятіяхъ. — Тогда это не была бы ты. Только такою, какова ты, я могъ полюбить тебя — ты моя первая и конечно единственная любовь — и другою мнѣ тебя не надо. Никакихъ ограниченій, Лида, и я все-таки прошу тебя: будь моей женой… Я люблю тебя…

И, поцѣловавъ обѣ руки ея, онъ на минуту выпустилъ ее изъ своихъ объятій и взглянулъ ей въ лицо нѣжно-покорнымъ и въ то же время полнымъ надежды взглядомъ.

Въ глазахъ Лидіи Александровны заблестѣли слезы восторга.

— Милый, дорогой… а я-то… я люблю тебя, Горя! — страстно проговорила она, прерывисто дыша отъ радостнаго волненія.

И она обвилась вокругъ его шеи руками, и на минуту они замерли въ страстномъ, лихорадочномъ поцѣлуѣ.

XVI.

Поздно встала на другой день утромъ княжна, еще позже проснулась Лидія Александровна.

Сарматовъ уѣхалъ отъ нея только въ пятомъ часу утра, но она еще долго не могла сомкнуть глазъ, взволнованная, счастливая, но и озабоченная..

Вопросъ рѣшенъ, слово дано, она сказала ему, что теперь уже назначить время свадьбы будетъ зависѣть отъ него, но… увлеченная страстью, она не хотѣла отравлять себѣ счастливыхъ минутъ, а еще не все сказано… еще объясненіе… рѣшающее, быть можетъ, роковое.

И теперь, за завтракомъ, любовно глядя на довольную своей судьбой княжну, ласково вызывая ее на разговоры о ея женихѣ, о свадьбѣ, о планахъ будущей семейной жизни, Лидія Александровна каждую минуту порывается воскликнуть въ тонъ молодой невѣстѣ: «я тоже выхожу замужъ, за Сарматова» — и не смѣетъ произнести эти слова!

Это состояніе такъ мучительно, ей такъ хочется поскорѣе разрѣшить его, что во второмъ часу, поручивъ пріемъ заказчицъ княжнѣ, она уѣзжаетъ къ Сарматову, разсчитывая, что онъ уже всталъ, но еще не успѣлъ никуда уѣхать.

— Они въ столовой, завтракаютъ, — сказалъ Лидіи Александровнѣ швейцаръ Сарматова на вопросъ, дома ли Егоръ Дмитріевичъ.

— Давно? — спросила она.

— Должно быть сейчасъ кончатъ.

— Велите доложить, что мнѣ нужно его видѣть, — сказала Лидія Александровна, снимая шубку, и прошла въ гостиную внизу.

Черезъ нѣсколько минутъ Сарматовъ, спустившись по винтовой лѣстницѣ, вышелъ къ ней.изъ кабинета.

— Вотъ неожиданно! — воскликнулъ онъ, радостно улыбаясь и протягивая Лидіи Александровнѣ обѣ руки.

--.Здравствуйте, — отвѣтила на его рукопожатіе Лидія Александровна съ спокойнымъ, но серьезнымъ выраженіемъ лица. — Мнѣ нужно поговорить съ вами. Вы свободны?..

— Конечно, — поспѣшилъ онъ отвѣтить, нѣсколько встревоженный ея тономъ и возвращеніемъ къ прежнему «вы».

— Не велите никого принимать и пойдемте сюда, — сказала она, направляясь въ кабинетъ.

Сарматовъ послѣдовалъ за нею.

— Что случилось, дорогая моя? — спросилъ онъ, позвонивъ слугу и садясь рядомъ съ Лидіей Александровной, занявшей одинъ изъ стульевъ у круглаго стола.

— Сейчасъ, погодите, — спокойно отвѣчала она, откинувъ вуаль, но не снимая ни шапочки, ни перчатокъ. Она молчала, ожидая.

Вошелъ слуга.

— Я никого не могу принять, — отдалъ ему распоряженіе Сарматовъ.

Слуга поклонился и вышелъ.

Сарматовъ теперь снова взглянулъ на Лидію Александровну и нѣжно взялъ ее за руку.

— Я должна еще… сказать вамъ… — начала она нерѣшительно, не глядя на него.

И съ трудомъ находя слова, она почти прошептала: — у меня былъ… ребенокъ… сынъ…

Сарматовъ расширилъ глаза и нѣсколько подался назадъ, но промолчалъ.

— Вашъ… — такъ-же тихо продолжала Лидія Александровна.

— Мой?! — воскликнулъ озадаченный Сарматовъ, невольно сжимая ея руку. — Когда-же? — спросилъ онъ съ тревожнымъ выраженіемъ лица.

— Послѣ того… послѣ нашей первой встрѣчи здѣсь, — отвѣтила она.

— Гдѣ-же онъ? — нервно спросилъ Сарматовъ.

— Онъ умеръ, — тихо, спокойно сказала Лидія Александровна, освобождая свою руку изъ руки Сарматова.

На лбу Сарматова сдвинулись морщинки, онъ задумчиво смотрѣлъ передъ собой.

— Я отдала его въ воспитательный домъ, и онъ умеръ чрезъ три мѣсяца, въ деревнѣ, — уже рѣшительнѣе заговорила Лидія Александровна, поднявъ на Сарматова взглядъ, въ которомъ выражалась готовность принять какой угодно упрекъ.

Сарматовъ опять подался назадъ и изумленно взглянулъ на Лидію Александровну. Но первая преграда была уже сломана, и Лидія Александровна спокойно встрѣтила этотъ немного жесткій взглядъ и, помолчавъ минуту, начала ровнымъ, убѣжденнымъ тономъ объяснять Сарматову, почему и при какихъ обстоятельствахъ она это сдѣлала, что она пережила потомъ, какой слѣдъ оставило это въ ея душѣ, почему она молчала до сихъ поръ, почему рѣшилась сказать теперь.

Сарматовъ, опустивъ голову, молча, слушалъ ея длинное повѣствованіе, прерывавшееся минутами молчанія и снова дополняемое новыми подробностями, оправданіями. Въ душѣ онъ то соглашался съ ней, то упрекалъ ее за чрезмѣрную разсудочность, то самъ поддавался грустному чувству и на каждую мысль Лидіи Александровны нанизывалъ рядъ своихъ мыслей, ища въ логическихъ доводахъ оправданія и ей, и себѣ.

— Вотъ… я вамъ все сказала, — закончила Лидія Александровна свой разсказъ: — теперь вы знаете все… какая я есть, я вся тутъ. Если вы находите, что то, что вы сейчасъ узнали, бросаетъ на меня новый свѣтъ… или тѣнь, и если вы…

— Полно, Лида, милая моя, — съ грустной лаской сказалъ Сарматовъ, беря ее опять за руку: — какія тамъ «если». Я могу упрекать тебя развѣ только все въ томъ же недовѣріи ко мнѣ: зачѣмъ ты не, сказала мнѣ этого раньше, зачѣмъ ты боялась, что я поставлю тебѣ это въ вину, когда я виноватъ не меньше… если не больше. Я не смѣю обвинять тебя даже въ томъ, что ты… тогда… выгнала меня… отвергла всякія попытки къ сближенію. Бываютъ настроенія, предъ которыми безсильна всякая логика. Кого тутъ винить! Я ли, ты ли виноваты, виновато-ли общество, которое — какъ ты сейчасъ сказала — создавъ такія условія, проходитъ потомъ равнодушно мимо, — позднее раскаяніе все равно будетъ запоздалымъ. И теперь… развѣ это мѣняетъ въ чемъ-нибудь наши отношенія.

О’въ крѣпко пожалъ ея руку.

— Я думала, что ты… — начала было Лидія Александровна, и замолчала, успокоенная добрымъ, устремленнымъ на нее взглядомъ Сарматова.

— Ты думала, что я не съумѣю понять тебя, — нѣжно произнесъ онъ. — Да развѣ наша близость, наше единомысліе и любовь были-бы возможны, еслибъ каждое твое душевное движеніе не находило отклика въ моей душѣ!.. Нѣтъ, все, что ты мнѣ сказала сейчасъ, я отлично понимаю…

И онъ задумался и замолчалъ.

Ничего не говорила и Лидія Александровна. Послѣ напряженнаго состоянія, въ которомъ она была, когда ѣхала сюда, послѣ волненія и возбужденія во время разсказа, она испытывала теперь нѣкоторый упадокъ силъ: и мозгъ и сердце требовали покоя. Разгоряченная продолжительнымъ разговоромъ, она сняла теперь шапочку и перчатки и машинально поправляла рукой прическу. Она какъ будто сознавала, что пока, на это мгновеніе, ея роль кончена, и ей остается только ждать, куда пойти за Сарматовымъ. Ей даже казалось страннымъ, что Сарматовъ такъ просто встрѣтилъ это признаніе. Но, умиротворенная, она уже спокойно смотрѣла на его задумчивое лицо.

А онъ, забывъ и ея присутствіе, не замѣчая и продолжительности ихъ обоюднаго, наступившаго теперь молчанія, размышлялъ о чувствахъ, возбужденныхъ въ немъ разсказомъ Лидіи Александровны: безо лжи, безъ фарисейства, онъ долженъ сознаться себѣ, что это неожиданное извѣстіе… о сынѣ, умершемъ, въ воспитательномъ домѣ, взволновавъ его на минуту, уже не вызываетъ въ немъ теперь ни горя, ни сознанія вины, ни потребности какого-бы то ни было искупленія. То ли это мысли, сейчасъ высказанныя ему Лидіей Александровной — мысли, побудившія и ее къ отреченію отъ ребенка — то ли его собственное равнодушіе къ этому незнакомому, давно умершему и ничѣмъ не заявившему о себѣ существу, — но онъ сознаетъ, что въ эту минуту чувство у него отхлынуло въ сторону и все событіе представляется его воображенію только подъ освѣщеніемъ разума.

И онъ судитъ себя и Лидію Александровну, какъ людей, совершенно для него постороннихъ, судитъ въ себѣ и въ ней членовъ общества, а рядомъ съ ней и съ собой судитъ и все это общество.

«Быть можетъ, у многихъ изъ насъ, мужчинъ, найдется тамъ, въ воспитательномъ, ребенокъ, живой или умершій, и почему-же мы не бѣжимъ туда справляться о нихъ? — задаетъ Онъ вопросъ. — Намъ даже не приходитъ въ голову подумать, попали-ли они туда, или куда-нибудь въ другое мѣсто, родились они на свѣтъ или нѣтъ, задохнулись гдѣ-нибудь въ міазмахъ или живутъ и страдаютъ!.. Можетъ быть, тотъ мальчикъ, „подкидышъ“, который подаетъ мнѣ обыкновенно калоши въ клубѣ — мой сынъ? Можетъ быть, та оборванная, заплаканная маленькая дѣвочка, которую вчера на моихъ глазахъ успокаивалъ и утѣшалъ на улицѣ городовой — моя дочь? Развѣ я справлялся объ этомъ?..»

Сарматову вспоминается при этомъ одинъ знакомый старикъ, раззорившійся помѣщикъ, бывшій сосѣдъ по имѣнію, любившій хвастаться, какая у него была прислуга въ крѣпостное время: «молодецъ къ молодцу! Что не лакей, то красавецъ! И въ каждомъ, шельмѣ, видна была наша, барская., кровь!»

«Нѣтъ, къ нашимъ дѣтямъ мы, мужчины., равнодушны, — говоритъ теперь Сарматовъ самъ себѣ. — Мы начинаемъ любить ихъ и признавать ихъ своими только тогда, когда любимъ ихъ мать… Почему-же въ такомъ случаѣ и женщинѣ не быть равнодушной къ ребенку отъ нелюбимаго отца?»

Но онъ провѣряетъ снова свое равнодушіе къ умершему «сыну», родившемуся отъ нея, отъ Лидіи Александровны, которую онъ несомнѣнно любитъ. Н оказывается, что и этой «любви къ ней» еще не достаточно для того, чтобъ «сынъ» былъ «сыномъ».

Можетъ быть онъ такъ спокойно принимаетъ это извѣстіе потому, что ребенокъ умеръ давно, что это безвозвратно?

Но вѣдь иначе и не умираютъ, какъ безвозвратно, а давность только сглаживаетъ горестное чувство, сглаживаетъ не вдругъ. Но это. впечатлѣніе смерти свѣжо, а горестное чувство сейчасъ и не является у него, и тотъ умершій ребенокъ говоритъ его сердцу не больше, чѣмъ всякій посторонній.

«Умри сейчасъ Лида» — думаетъ Сарматовъ — «развѣ я останусь такъ равнодушенъ, и сгладитъ-ли еще когда-нибудь время это горе?.. Умри ребенокъ, который родился-бы у нея вотъ сейчасъ — это будетъ горе вѣроятно не меньшее… А тотъ — нѣтъ. Въ чемъ-же разница?»

И опять онъ убѣждается, что въ дѣтяхъ любятъ или свой эгоизмъ, или нѣчто гораздо высшее, чѣмъ ихъ физическое, животное происхожденіе отъ насъ. Можно любить въ нихъ свое утѣшеніе, свою игрушку, свое тщеславіе или свои надежды на ихъ будущую взаимную любовь къ намъ… на подкладкѣ взаимнаго эгоизма; можно любить въ нихъ и высшую, духовную сущность человѣчества, можно любить въ нихъ любовь къ человѣчеству.

Однако не всякому-же дано слиться со всѣмъ человѣчествомъ, не каждый можетъ дать ему понять свою любовь — а у каждаго эта вѣчная любовь ищетъ проявленія, ищетъ жизни. И каждый понимаетъ ее по своему. И каждый жаждетъ любить хоть кого-нибудь.

Но какъ можно любить кого бы то ни было больше всего человѣчества! Вѣдь каждое милое существо все-таки физически и духовно ограничено и смертно, а жизнь, великая жизнь останется всегда во всемъ своемъ великомъ, безконечномъ разнообразіи.

Когда мы ополчаемся на враговъ, угрожающихъ нашей родинѣ, развѣ мы не умѣемъ жертвовать и собой, и нашими дѣтьми — любимыми, дорогими и чаще всего лучшими — для защиты отъ вражескаго насилія и себя, и дѣтей нашихъ? Если мы умѣемъ это, надо умѣть жертвовать нашей любовью къ нашимъ дѣтямъ во имя любви къ лучшему, что есть въ человѣчествѣ, надо умѣть любить чужихъ дѣтей больше собственныхъ, если въ этихъ чужихъ вѣчная высшая сущность человѣчества отражается чище и ярче, чѣмъ въ нашихъ собственныхъ дѣтяхъ. Иначе придетъ врагъ-звѣрь, сидящій въ каждомъ изъ насъ, и поработитъ насъ, сначала каждаго въ отдѣльности, а потомъ и всѣхъ вмѣстѣ.

Но среди всѣхъ этихъ разсужденій Сарматовъ чувствовалъ, что въ его душѣ закипала тревога, при малѣйшихъ проблескахъ мысли о томъ, какъ отнесется къ этому обстоятельству весь кругъ его знакомыхъ. Если предъ ними надо еще отстаивать простое право быть «портнихой», то что-же скажутъ они теперь? Конечно, когда все это прикрыто стыдливой вуалью секрета — все пройдетъ. Такіе-ли грѣхи прощаетъ общество, когда они составляютъ секретъ, хотя и полишинеля, но все-таки секретъ! Конечно, не зачѣмъ и раскрывать свою душу предъ обществомъ, не зачѣмъ прогуливать по улицѣ эту тайну. Но и вѣчно няньчиться съ ней въ глубинѣ души съ ежеминутнымъ опасеніемъ чьего нибудь намека и предстоящихъ объясненій, еслибъ она была обнаружена, — развѣ это не вериги въ своемъ родѣ!

И онъ чувствуетъ, что у него нѣтъ ни боязни, ни колебаній въ случаѣ предстоящей борьбы, и что его тревожное настроеніе теперь — это протестъ противъ того оружія мнимой добродѣтели, съ которымъ выступитъ противъ него лицемѣрное общество.

Его раздраженіе растетъ, и онъ уже задаетъ себѣ вопросъ, что сдѣлало-бы общество, еслибъ онъ представилъ ему теперь свою невѣсту, любимую, единомысленную съ нимъ, избранную послѣ долгихъ лѣтъ исканія и предпочтенную всѣмъ другимъ, свою милую, дорогую Лиду, и сказалъ-бы: вотъ эта портниха, потерявъ… послѣ кутежа… свою честь, родила незаконнаго ребенка и бросила его умереть въ воспитательномъ домѣ; потомъ жила съ какимъ-то нищимъ художникомъ, жила со мной, а можетъ быть и еще съ кѣмъ-нибудь — и если не жила то готова была на это — и я женюсь на ней, потому что люблю ее, люблю не безумной страстью, а сознательной, испытанной любовью, и хочу, чтобъ вы признавали въ ней мою жену по плоти и духу.

«Что скажутъ они?» — спрашивалъ онъ себя. — «Одни отвернутся, другіе… не посмѣютъ… Но всѣ — одни открыто, другіе, перешептываясь — назовутъ еепадшей, а меня, въ лучшемъ случаѣ, безумцемъ».

«Пусть ихъ!» — мысленно бросаетъ онъ обществу вызовъ. — «Паденіе вѣдь часто заставляетъ насъ увидѣть ошибки пройденнаго пути… и не только пройденнаго и своего, но и тѣхъ путей, которыми идутъ другіе. Изъ темныхъ нѣдръ глубокаго паденія видна иногда бываетъ и сверкающая въ солнечныхъ лучахъ недосягаемая вершина общаго счастія… скрытая облаками отъ тѣхъ, что расположились спокойнымъ станомъ отдохнуть на полдорогѣ. Въ нѣдрахъ глубокаго паденія становится иногда понятенъ высшій смыслъ жизни. Но если павшій — разбитый, изувѣченный и не способный подняться, но еще живой и зрячій — крикнетъ оттуда ищущимъ и не находящимъ пути: смотрите, вонъ путь, вонъ вершина! -его назовутъ безумцемъ и съ презрѣніемъ отвернутся отъ него… если только среди лѣниво отдыхающихъ въ туманѣ не найдется тоже безумца, который рѣшится… самъ рискуя жизнью… спуститься къ павшему и отъ него взглянуть на видимую изъ нѣдръ паденія вершину рая».

Сарматовъ сидѣлъ съ устремленнымъ впередъ себя взоромъ и въ его воображеніи мысли его принимали живыя очертанія, воплощались въ ясныя картины.

— Горя, — вывела его Лидія Александровна изъ этой задумчивости: — я поѣду домой.

Теперь уже не онъ, а она ласково взяла его за руку и пожала ее. Онъ взглянулъ ей въ глаза. Оба улыбнулись тихой, грустной улыбкой.

— Ты задумался, — сказала Лидія Александровна.

Ей хотѣлось сказать: «ты недоволенъ мной, прости меня», — но слова какъ-то замерли у нея на языкѣ, какъ будто она чувствовала, что въ ихъ теперешнемъ обоюдномъ настроеніи есть что-то болѣе важное, чѣмъ его огорченіе, что обоимъ нужно что-то большее, чѣмъ взаимное прощеніе.

— Да, мнѣ пришло въ голову много разныхъ мыслей, — медленно произнесъ Сарматовъ.

И, снова замолчавъ, онъ продолжалъ смотрѣть на нее съ выраженіемъ любви и печали.

— Ты заѣдешь ко мнѣ вечеромъ? — спросила Лидія Александровна, вставая и надѣвая шапочку.

— Хорошо, — отвѣтилъ Сарматовъ не задерживая ее и тоже вставая. — Въ которомъ часу?

— Какъ всегда, — отвѣтила Лидія Александровна. — Пусть сегодня въ театръ Зина ѣдетъ одна…

— Ахъ, да… сегодня суббота, — вспомнилъ Сарматовъ.

— Не поѣдемъ мы, — произнесла Лидія Александровна тономъ тихой, нѣжной просьбы.

— Конечно, дорогая, — отвѣтилъ ей въ тонъ Сарматовъ: — мы проведемъ вечеръ вмѣстѣ.

— До свиданья, — сказала она.

Онъ пожалъ протянутую ему Лидіей Александровной руку, и, посмотрѣвъ другъ на друга ласковымъ, дружескимъ взглядомъ, они простились сердечнымъ, но спокойнымъ и чистымъ поцѣлуемъ.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.

I.

Свадьба Егора Дмитріевича и Лидіи Александровны состоялась только въ началѣ мая, чрезъ два дня послѣ свадьбы княжны.

Откладывать такъ долго пришлось отчасти потому, что Лидія Александровна хотѣла раньше устроить всѣ свои дѣла по мастерской, отчасти по соображеніямъ объ отношеніяхъ къ знакомымъ Егора Дмитріевича. Рѣшено было не приглашать на свадьбу никого и тотчасъ же уѣхать за границу. Чтобъ это не имѣло вида бѣгства, удобнѣе всего было сдѣлать это тогда, когда всѣ начнутъ разъѣзжаться на лѣто изъ Петербурга.

Шаферами были: со стороны Егора Дмитріевича — Черкаловъ, со стороны Лидіи Александровны — Митя Карауловъ. Они же, княжна — «молодая профессорша» — съ ея мужемъ, да Марья Владиміровна проводили Сарматовыхъ чрезъ два часа послѣ вѣнчанія на заграничный поѣздъ.

Май Лидія Александровна и Егоръ Дмитріевичъ провели въ Неаполѣ, на іюнь переселились въ Сорренто.

Лидія Александровна была рада погрѣться на южномъ солнцѣ, покупаться въ теплыхъ, лазурныхъ волнахъ Неаполитанскаго залива, потопить всѣ прежнія тревоги и заботы въ безпечномъ dolce far mente, забыть на время всякіе вопросы и воспоминанія среди впечатлѣній молодой, звонко-поющей жизни на почвѣ безмолвныхъ памятниковъ засыпанной пепломъ древности.

Молодые супруги любовались дымящимся Везувіемъ отъ гробницы Виргилія, искали античныхъ камешковъ на развалинахъ Вній, пили Lacrima Christi на Везувіи, бродили цѣлыми днями по раскопкамъ Помпеи и ѣли всевозможныя gelato во всѣхъ порядочныхъ кафе, смѣясь и наслаждаясь жизнью, какъ будто имъ было двадцать лѣтъ и какъ будто у нихъ не было за плечами нелегкаго груза отвѣтственности за прошедшее и будущее.

Но жили они скромно, не вдаваясь въ ненужную роскошь, занимая въ отелѣ только небольшое помѣщеніе, гостиную и двѣ спальни, не имѣя другой прислуги, кромѣ общей номерной, не держа экипажа и пользуясь для своихъ экскурсій первымъ попавшимся yetturino.

Лидія Александровна набиралась здѣсь силъ и давала отдыхъ и своей душѣ.

Она вступала въ новую фазу существованія.

Предѣльная высота, до которой она могла довести свое положеніе портнихи, была достигнута; дальше ей было нечего дѣлать въ этой сферѣ. Рама становилась тѣсна. Лидія Александровна изъ нея выросла, ее манила новая дѣятельность, намѣчались новые планы.

Но Лидія Александровна, оглядываясь на прошлое, смотрѣла на будущее съ увѣренностью. Если она съумѣла создать свою мастерскую, если она изъ ничего составила себѣ независимое и прочное положеніе, если она смогла дать обезпеченное существованіе полсотнѣ дѣвушекъ, работающихъ подъ ея руководствомъ, то дальше, что-бы она ни предприняла, все казалось ей легче. За ней уже была опытность, обезпеченное и болѣе выгодное, семейное положеніе и болѣе спокойный, болѣе безстрастный взглядъ на жизнь.

Къ мастерской у Лидіи Александровны установились теперь нѣсколько иныя отношенія. Вѣрная себѣ, она пожелала во что-бы то ни стало расплатиться до послѣдняго рубля съ Сарматовымъ еще до свадьбы. Благодаря массѣ обычныхъ заказовъ въ теченіе зимняго и весенняго сезоновъ и нѣсколькимъ богатымъ свадьбамъ, для которыхъ она дѣлала приданое, это ей удалось.

— Пусть это смѣшная щепетильность при нашихъ отношеніяхъ, — говорила она Сарматову: — пусть это смѣшная черта въ моемъ характерѣ, но допусти эту маленькую слабость у твоей будущей жены. Я все-таки предпочитаю быть равноправной въ моментъ выхода замужъ.

— А потомъ? — спросилъ Сарматовъ.

— А потомъ… увидимъ. Можно будетъ, пожалуй, и позабыть объ этомъ, — улыбнулась Лидія Александровна.

Но хотя мастерская дала за послѣдній годъ до двадцати тысячъ чистой прибыли, Лидіи Александровнѣ послѣ такой скорой расплаты съ Сарматовымъ пришлось-бы все-таки испытать нѣкоторыя финансовыя затрудненія, если-бъ не тетка Анна Сергѣевна.

Помѣщеніе дѣтей Лукерьи Степановны на воспитаніе къ Аннѣ Сергѣевнѣ не состоялось. Лукерья Степановна яростно воспротивилась тому, чтобъ отпустить дѣтей въ Петербургъ, и всего болѣе уцѣпилась за старшаго сына.

— Поилецъ, кормилецъ мой, да я отдамъ его! Да что вы это, да гдѣ это видано, чтобъ у матери дѣтей отнимать. Да покарай меня Господь, ежели я съ нимъ разстанусь! — голосила она.

Николай Петровичъ все это дословно сообщилъ въ письмѣ Ивану Александровичу, а онъ въ свою очередь сообщилъ это сестрѣ.

И Лидія Александровна рѣшила посылать предводителю ежегодно извѣстную сумму на воспитаніе старшаго сына Лукерьи Степановны до его совершеннолѣтія; Ивану Александровичу волей-неволей пришлось сдѣлать то же самое для двоихъ другихъ дѣтей.

Между тѣмъ Аннѣ Сергѣевнѣ ея пенсіи и доходовъ съ ея «сбереженій» казалось мало, и она начинала плакаться на разныя лишенія, которыя теперь испытывала. Старушка хотѣла свои 4,000 р., накопленныя по грошамъ въ теченіе ея долголѣтней службы, помѣстить въ чьи бы то ни было руки, лишь-бы получить побольше процентовъ, и пріѣхала посовѣтоваться объ этомъ съ Лидіей Александровной, какъ съ человѣкомъ опытнымъ, по ея понятіямъ, въ этихъ дѣлахъ. Лидія Александровна предложила теткѣ отдать эти деньги ей на дѣло мастерской, назначивъ большіе проценты, и Анна Сергѣевна охотно согласилась.

Княжна, и по выходѣ замужъ, не взяла отъ Лидіи Александровны своихъденегъ, потому что онѣ ей были не нужны, не оставила и мастерской. Напротивъ, мастерская теперь перешла почти совсѣмъ въ ея руки. Настоящей владѣлицей осталась Лидія Александровна, не перемѣнилась и старая вывѣска «Нерамова»; но съ новаго года Лидія Александровна поставила себя въ положеніе какъ-бы посторонняго человѣка, завѣдующаго этимъ дѣломъ за процентное вознагражденіе, назначивъ себѣ только десятую часть ежегодной чистой прибыли. Вся остальная прибыль раздѣлялась на двѣ половины: одна шла въ оборотный капиталъ, съ увеличеніемъ котораго предполагалось постепенное погашеніе сдѣланныхъ займовъ, а другая на распредѣленіе между всѣми работающими и служащими въ мастерской, пропорціонально получаемому ими жалованью. Лидія Александровна разсчитывала, что въ этомъ-же году мастерицы получатъ такое крупное вознагражденіе, которое превзойдетъ всѣ ихъ ожиданія.

Львиная доля, въ видѣ жалованья и процентаго вознагражденія, приходилась во всякомъ случаѣ на долю княжны. Тотчасъ послѣ свадьбы княжна съ мужемъ переѣхали прямо на дачу, а съ осени они должны были занять тѣ отдѣльныя отъ мастерской комнаты, которыя занимала прежде Лидія Александровна..

Но, поставивъ такимъ образомъ княжну во главѣ мастерской, а себя лишь номинальной владѣлицей, Лидія Александровна сдѣлала это не потому, чтобъ она охладѣла къ мастерской или считала-бы теперь несовмѣстнымъ съ своимъ положеніемъ жены Сарматова продолжать быть портнихой. Взгляды ея не измѣнились, и если княжна, ставъ профессоршей, находила удобнымъ заниматься мастерской и жить при мастерской, то Лидія Александровна тѣмъ болѣе, ставъ женой Capматова, по прежнему твердо вѣрила, что неблагородныхъ профессій нѣтъ, и всякій трудъ дѣло почетное.

Но профессія вліяетъ, какъ нарядъ. По времени и мѣсту — и костюмъ. Въ пеньюарѣ никто не пойдетъ въ храмъ, костюмъ амазонки настраиваетъ совершенно иначе, чѣмъ подвѣнечное платье. Не выходите по цѣлымъ днямъ изъ домашняго капота, и въ концѣ концовъ — привычная лѣнь, расплывчатость; женщина, снимающая бальное декольте на разсвѣтѣ, чтобъ съ наступленіемъ ночи надѣть его снова, разучится понимать самый смыслъ жизни, иначе, какъ подъ звуки вальса.

Такъ и профессія. Она кладетъ на человѣка свою печать и дѣлаетъ одностороннимъ, если устраняться отъ интересовъ другихъ профессій, отъ близкаго участія въ общей жизни.

И Лидія Александровна понимала, что нѣсколько лѣтъ, посвященныхъ напряженной заботѣ о мастерской, начинали оказывать на нее свое вліяніе; неизбѣжно съуживая кругозоръ и ограничивая ея свободное время, мастерская не могла не отвлекать ее отъ другихъ цѣлей и задачъ. Такъ отдаться этому дѣлу можно было временно, пока нужно было создать его, дать ему направленіе, укрѣпить фундаментъ. Теперь-же, когда эта грубая работа сдѣлана, снявъ фартукъ, можно было надѣть торжественный нарядъ и идти въ храмъ. Вѣдь не затѣмъ дѣлалась она портнихой, чтобъ спуститься до узкаго міросозерцанія портнихъ; не опускаться — другихъ поднимать надо.

И если она въ положенное время умѣетъ мѣнять утренній туалетъ на вечерній, то отчего-же не дѣлить свое время между занятіями по мастерской и другими болѣе высокими задачами. Чѣмъ разнообразнѣе интересы, тѣмъ труднѣе можетъ одолѣть скука жизни, тѣмъ прочнѣе и устойчивѣе должно быть благополучіе.

Оглядываясь на свои отношенія къ своимъ мастерицамъ, Лидія Александровна видитъ, что она никогда не была близка съ ними. Однако это было такъ не по кастовому ихъ положенію, а по своимъ и ихъ личнымъ свойствамъ и качествамъ.

«Сама природа создала различіе отдѣльныхъ лицъ; условія жизни могутъ усилить или сгладить эти различія», — думала Лидія Александровна. — «Но мы должны стремиться совершенствовать несовершенное, а не искусственно создавать еще такія преграды, которыхъ нѣтъ въ самой природѣ».

й теперь, вставъ нѣсколько въ сторонѣ отъ своей мастерской, она мечтаетъ о томъ, что она можетъ сдѣлать для подъема умственнаго уровня своихъ мастерицъ. Она не думаетъ о ихъ такъ называемомъ «нравственномъ» уровнѣ, потому что для нея это давно рѣшенный вопросъ: прочна только та нравственность, которая стоитъ непоколебимо на основахъ разума, и всякое умственное развитіе ведетъ къ укрѣпленію нравственности.

Лидія Александровна мечтаетъ объ устройствѣ клуба, гдѣ собирались-бы однѣ только женщины. Она въ своихъ мечтахъ не допускаетъ туда мужчинъ изъ опасенія, чтобъ эти собранія не приняли, по рутинѣ, характеръ тѣхъ ничтожныхъ собраній, которыя ничего общаго съ умственнымъ развитіемъ не имѣютъ.

Она мечтаетъ объ ассоціаціи портнихъ, которая заботилась-бы объ улучшеніи быта мастерицъ, облегчала-бы имъ возможность болѣе выгоднаго помѣщенія своего труда, давала-бы средства учиться улучшать свою работу.

Она знаетъ о существованіи уже «Общества поощренія женскаго ремесленнаго образованія», но она еще не принадлежитъ къ нему, и это общество еще не отвѣчаетъ тому, что она создаетъ въ своемъ воображеніи.

Ей мечтается уже введеніе такихъ модъ, которыя сплотили-бы всѣхъ одинаково мыслящихъ, которыя ввели-бы упрощенія въ костюмѣ, не нарушая его красоты и изящества, которыя по возможности сгладили-бы кастовый духъ въ обществѣ и сблизили-бы всѣхъ мыслящихъ и трудящихся къ какому-бы классу общества они ни принадлежали.

Въ газетахъ ей не разъ попадались то тутъ, то тамъ замѣтки о томъ, что корсетъ, турнюръ, зонтикъ и лайковыя перчатки уже проникли въ деревню, и это ее возмущало. Она мечтала, напротивъ, о такомъ нарядѣ, который въ основныхъ формахъ былъ-бы удобенъ, простъ, и въ то-же время давалъ-бы просторъ для фантазіи, для разнообразія, для выраженія характера отдѣльнаго лица, не кладя отпечатка кастовыхъ различій. Съ этой цѣлью она изучала въ послѣднее время по рисункамъ, описаніямъ, и частію по образцамъ народные наряды и въ разныхъ русскихъ губерніяхъ, и инородческіе, и иностранные, и обдумывала свою задачу. Осенью, по возвращеніи изъ-за границы, была предположена поѣздка въ одно изъ тульскихъ имѣній Сарматова, гдѣ Лидія Александровна мечтала устроить народный праздникъ и присмотрѣться къ тому, какъ и почему именно такъ, а не иначе одѣвается народъ.

Лидія Александровна хотѣла ѣхать въ это имѣніе еще тотчасъ послѣ свадьбы, но Егору Дмитріевичу не совсѣмъ нравилось, что они явятся туда въ качествѣ молодыхъ супруговъ въ періодѣ медоваго мѣсяца; хотѣлось ему и на югъ, на море, и онъ настоялъ на поѣздкѣ въ Неаполь, тѣмъ болѣе, что хотѣлъ, проѣздомъ туда чрезъ Германію, ознакомиться съ организаціей германскихъ школъ, а потомъ еще съѣздить въ Парижъ и посмотрѣть дѣло ремесленнаго образованія тамъ.

Его ремесленная школа дала за первую зиму удовлетворительные результаты, и эта новая задача его показалась ему настолько полезной и доставляла ему такое нравственное удовлетвореніе, что онъ рѣшился съ осени открыть еще одну болѣе обширную школу и купилъ уже для нея домъ за Нарвской заставой.

Но Егоръ Дмитріевичъ не хотѣлъ ограничивать свою школьную дѣятельность Петербургомъ. Онъ рѣшилъ предпринять организацію разносторонняго ремесленнаго образованія и въ деревнѣ, въ своихъ имѣніяхъ, при своихъ фабрикахъ и заводахъ. Задача, которую онъ себѣ поставилъ, заключалась въ томъ, чтобъ всѣ тѣ дешевые предметы первой необходимости, сооружаемые изъ дешевыхъ простыхъ матеріаловъ, которыми пользуются самые неприхотливые и бѣдные потребители, работались съ большимъ вкусомъ, изяществомъ, прочнѣе и удобнѣе теперешнихъ неуклюжихъ и невыгодныхъ. Онъ мечталъ о томъ, чтобъ въ каждой деревнѣ были и столяры, и печники, и кузнецы, умѣющіе работать не только грубо «по кустарному», но съ пріемами уже доступными наиболѣе цивилизованному европейцу. И онъ хотѣлъ, чтобъ такое образованіе доставалось каждому желающему, каждому даже обездоленному, безплатно, и рѣшился, ограничивъ свои личныя потребности лишь строго необходимой въ его положеніи обстановкой, тратить всѣ свои доходы на это дѣло общее, на народное образованіе.

Поѣздка въ имѣнія назначалась на осень, къ окончанію уборки хлѣбовъ. Сарматовъ хотѣлъ ближе присмотрѣться, что могло быть нужно народу, что могъ народъ производить, чтобъ самъ, при содѣйствіи капитала, поднять свое благосостояніе, а вмѣстѣ съ подъемомъ внѣшней культуры расширить и свою умственную жизнь.

Но пока онъ разсуждалъ и раздумывалъ въ этомъ направленіи, живя въ Неаполѣ, въ концѣ іюня онъ получилъ изъ Петербурга отъ Мѣдникова между другими донесеніями два письма управляющихъ его имѣніями въ Рязанской и Воронежской губерніяхъ. Извѣстія о положеніи народнаго благосостоянія были весьма печальныя.

Кое-гдѣ слабые отголоски о предстоящемъ плохомъ сборѣ урожая и народномъ обнищаніи встрѣчали Егоръ Дмитріевичъ и Лидія Александровна и въ полученныхъ ими русскихъ газетахъ; но эти отдѣльныя мелкія корреспонденціи были менѣе опредѣленны и краснорѣчивы, чѣмъ донесенія управляющихъ.

Егоръ Дмитріевичъ телеграфировалъ Мѣдникову, чтобъ онъ распорядился о помощи нуждающимся въ видѣ работъ и кредита. И поддерживаемый Лидіей Александровной, онъ начинаетъ торопиться вернуться въ Россію.

Но, сознавая, что для него настало время разумнымъ и полезнымъ образомъ возвратить добро, собранное его предками съ тѣхъ, чьи потомки нуждаются въ его помощи, онъ не поддавался сантиментальному желанію раздать все свое имѣніе.или отдать всѣ свои силы исключительно помощи сельскому населенію.

Съ того самаго дня, какъ онъ узналъ, отъ Лидіи Александровны о смерти ихъ перваго ребенка, Егоръ Дмитріевичъ намѣтилъ себѣ главнѣйшей задачей будущаго заботу о питомцахъ воспитательнаго дома.

Благодаря своимъ свѣтскимъ связямъ, Сарматову удалось еще тогда же, зимой, прикомандироваться безъ жалованья къ вѣдомству учрежденій Императрицы Маріи. Затѣмъ онъ скоро перезнакомился со всѣми, кто такъ или иначе соприкасается съ дѣятельностью воспитательнаго дома, и являлся при всякомъ удобномъ случаѣ сотрудникомъ частныхъ попечительницъ; онъ успѣлъ побывать въ нѣсколькихъ деревняхъ, посмотрѣть, какъ живутъ тамъ питомцы, устроилъ два пріюта — «ясли» — прямо въ крестьянскихъ избахъ и обезпечилъ возможно лучшій уходъ, гдѣ это было можно и нужно.

Все это было сдѣлано имъ еще до свадьбы, а съ осени предполагалось этимъ частнымъ заботамъ придать болѣе широкій и правильный характеръ.

Какъ, что дѣлать — Егоръ Дмитріевичъ и Лидія Александровна еще не опредѣляли въ подробностяхъ; но они обдумывали, обсуждали свою будущую дѣятельность въ этомъ направленіи и рѣшились посвятить, ей всю свою дальнѣйшую жизнь… и завѣщать это дѣло своимъ наслѣдникамъ.

Они мечтали о томъ, какъ, принадлежа къ свѣтскому обществу, они, пользуясь всѣми выгодами своего положенія, употребятъ все свое вліяніе на то, чтобъ вызвать въ средѣ этого общества сочувствіе къ судьбѣ питомцевъ воспитательнаго дома; они устроятъ въ деревняхъ простые, но здоровые пріюты; они, сообразуясь съ правилами воспитательнаго дома, дадутъ возможность крестьянскимъ семьямъ взятыхъ ими питомцевъ выростить здоровыми и обучить ремесламъ; они сами будутъ слѣдить за тѣми питомцами, которые окажутся наиболѣе способными, чтобъ, не нарушая ихъ связи съ усыновившими ихъ семьями, дать имъ возможность совершенствоваться въ ремеслахъ или въ искусствахъ и наукахъ, не ставя себѣ въ этомъ отношеніи никакого предѣла, а, напротивъ, обезпечивая этихъ лучшихъ, избранныхъ, наиболѣе одаренныхъ природой, всѣмъ необходимымъ до тѣхъ поръ, пока — les fils des leurs oeuvres — они не займутъ въ обществѣ того положенія, которое опредѣлено имъ судьбой и ихъ природными качествами и способностями.

Егоръ Дмитріевичъ и Лидія Александровна разсчитываютъ, что вся ихъ дѣятельность въ этомъ направленіи будетъ только добровольческимъ содѣйствіемъ дѣятельности воспитательнаго дома, направленной именно къ тому же, что они ставятъ и своей задачей. Но то, что не всегда удается чиновнику, дѣйствующему въ указанныхъ ему предѣлахъ, то доступнѣе частному человѣку, вкладывающему въ это дѣло свою душу и не жалѣющему своихъ силъ и средствъ; что не удается одному лицу, какими-бы онъ средствами ни обладалъ, съ какой-бы энергіей не взялся за дѣло, то всегда доступно обществу, когда возможно большее число членовъ его проникнутся мыслью, что они могутъ быть полезны обездоленнымъ сиротамъ не одной только усердной покупкой игральныхъ картъ. Стоитъ вмѣсто этого пассивнаго участія принять участіе активное, и тѣ гекатомбы дѣтскихъ жизней, которыя приносятся теперь въ жертву общественному равнодушію, уменьшатся до минимума.

Такъ думали, такъ разсуждали между собой Егоръ Дмитріевичъ и Лидія Александровна, такъ строили они. свои планы будущей дѣятельности.

Но они нимало не отказывались и сами жить и пользоваться радостями жизни, а желаніе имѣть собственныхъ дѣтей стало у нихъ обоихъ еще сильнѣе, еще осмысленнѣе. Егоръ Дмитріевичъ какъ будто боялся, что предпринимаемая имъ задача такъ велика, что ему не хватитъ вѣка выполнить хоть сколько-нибудь замѣтную частицу ея, и чувствовалъ потребность видѣть поскорѣе около себя другую, молодую жизнь, въ которой должно съ еще большей силой возродиться все то лучшее, что онъ цѣнилъ въ себѣ. Онъ будетъ беречь и лелѣять эту молодую жизнь, чтобъ передать ей ту задачу, которая одаряетъ ему весь путь, предстоящій впереди.

Бродя по улицамъ раскопанной Помпеи, гдѣ задолго до насъ люди жили, волновались мелочными дрязгами и крупными задачами; глядя на Везувій, съ незапамятныхъ временъ вѣчно дымящійся, и вѣчно грозящій залить лавой и засыпать пепломъ все, что на старыхъ развалинахъ вновь копошится у его подножія, Егоръ Дмитріевичъ не разъ думалъ о ничтожности жизни каждаго отдѣльнаго человѣка и о мощной, вѣчной силѣ человѣческаго духа. И ему хотѣлось, чтобъ именно здѣсь, въ Италіи, въ этой колыбели нашей цивилизаціи началась жизнь его будущаго ребенка.

Съ радостью встрѣчала теперь беременность и Лидія Александровна. Насколько вначалѣ своей первой беременности она боялась вѣрить нѣкоторымъ признакамъ ея и отгоняла тогда прочь отъ себя эту мысль, настолько теперь она не рѣшалась вѣрить имъ, боясь разочарованія, боясь, что эти признаки могутъ оказаться ложными, что они не оправдаютъ ея надежды.

И иногда, сидя на балконѣ и любуясь, какъ голубыя волны, погоняемыя легкимъ вѣтеркомъ, бѣгутъ отъ Неаполя къ Сорренто, обгоняютъ другъ друга, вздымаются, цѣнятся и рокочутъ, Лидія Александровна вдругъ припадетъ головой на плечо мужа и на минуту закроетъ глаза.

— Кружится? — спроситъ Егоръ Дмитріевичъ, нѣжно прижимая ее къ себѣ.

— Да, немного, — чуть слышно отвѣтитъ Лидія Александровна.

И откроетъ глаза, и посмотритъ на него любовнымъ, радостнымъ взглядомъ.

— А можетъ быть это волны?.. — улыбаясь, выскажетъ она свое сомнѣніе.

— Можетъ быть, — съ улыбкой-же отвѣтитъ Егоръ Дмитріевичъ.

Но въ глазахъ его свѣтится увѣренность, что не волны производятъ это головокруженіе, и онъ нѣжно цѣлуетъ жену.

Въ мечтахъ Лидія Александровна представляетъ себѣ своего будущаго ребенка и ласкаетъ его. Она уже рѣшила, что родится непремѣнно сынъ и что она назоветъ его Колей въ память того, покойнаго. Ей не жаль теперь умершаго ребенка, никогда не бываетъ жалъ, когда она вспоминаетъ о немъ. Ей почему-то кажется, что душа того Коли возродится въ этомъ будущемъ, ожидаемомъ ею сынѣ. Она сознаетъ, что эта мысль дѣтски наивна, но она такъ отрадна ей, она миритъ ее съ прошлымъ, она радужными красками рисуетъ ей будущее, и Лидія Александровна рада, когда эта мысль овладѣваетъ ею. Ей даже представляется иногда, что эта душа умершаго Коли какъ будто пережила вмѣстѣ съ ней самой всѣ волненія, всѣ радости и горести ея послѣдующей жизни, что она незримо сопутствовала ей вплоть до теперешняго возрожденія въ будущемъ ея сынѣ; и ей кажется, что эта душа теперь уже не такая, какая она была-бы у того Коли, еслибъ онъ остался живъ.

И она видитъ, какая разница и въ ней самой, и въ ея отношеніяхъ къ своему материнству. Какъ знать, какія чувства привила-бы она тому, покойному, ребенку, въ какихъ чувствахъ воспитала-бы его, еслибъ оставила его у себя, ненавидя его, ненавидя тѣ цѣпи, которыя онъ налагалъ на нее, ненавидя въ то время и любовь, и людей. Теперь, просвѣтленная пережитой жизнью, она знаетъ, что она скажетъ своему ребенку, когда онъ, открывъ свои недоумѣвающіе глазенки на широкій міръ Божій, въ первый разъ пролепечетъ: «мама это что? это почему? это зачѣмъ?» Теперь у нея самой есть идеалъ, есть Богъ въ сердцѣ, и она знаетъ, что она съумѣетъ воспитать своего ребенка въ духѣ міровой любви.

И она будетъ горячо любить его, не потому, что онъ ея ребенокъ, что она должна защищать его отъ всѣхъ другихъ людей, а потому, что въ немъ воплощается ея любовь къ цѣлому міру, ко всему человѣчеству, потому, что въ немъ она воспитаетъ преемника и наслѣдника этой любви, которая одна только незыблемо, вѣчно живетъ въ человѣчествѣ, заставляя людей любить и самую жизнь и вѣрить въ отрадное, свѣтлое будущее.

II.

Сарматовы вернулись изъ-за границы къ самому разгару кронштадтскихъ празднествъ.

Узнавъ изъ газетъ, что французская эскадра идетъ въ Кронштадтъ, они рѣшили, прежде чѣмъ поѣхать въ имѣнія, завернуть въ Петербургъ. То настроеніе мирнаго братанія народовъ, которое разразилось потомъ шумными восторгами въ Кронштадтѣ и Петербургѣ, уже предчувствовалось заранѣе, и Лидію Александровну и Егора Дмитріевича тянуло въ Петербургъ посмотрѣть на эту встрѣчу.

У Лидіи Александровны съ мыслью объ этихъ празднествахъ явилось еще и соображеніе о вліяніи ихъ на моды. Она предвидѣла, что уже ранѣе начавшееся во Франціи подражаніе русскимъ народнымъ и древне-боярскимъ костюмамъ должно будетъ получить новый толчокъ и развитіе, и она конечно не могла оставаться въ сторонѣ отъ этого движенія въ желанномъ для нея направленіи сближенія и сословій, и народовъ.

Егору Дмитріевичу предстояло получить приглашеніе на балъ на Marengo; но онъ уклонился отъ этого: Лидія Александровна не была еще принята въ обществѣ и дѣлать такимъ образомъ первое вступленіе въ этотъ кругъ было тѣмъ болѣе невозможно, что беременность Лидіи Александровны начинала становиться замѣтной. Всѣ предполагавшіеся визиты къ тѣмъ, съ кѣмъ Егоръ Дмитріевичъ находилъ нужнымъ и удобнымъ завязать семейное знакомство, были отложены до возвращенія изъ деревни и до того времени, когда Лидія Александровна уже будетъ въ состояніи выходить послѣ родовъ.

Сарматовы ограничились теперь тѣмъ, что ѣздили осматривать броненосцы, да, побывавъ на своей дачѣ въ Петергофѣ, прокатились нѣсколько разъ по аллеямъ парка, причемъ и тутъ, и тамъ не обошлось безъ встрѣчъ съ знакомыми Егора Дмитріевича. На Surcouf'ѣ они столкнулись какъ разъ съ Полтавцевой, той самой, про салонъ которой разсказывала Лидіи Александровнѣ еще тетка Анна Сергѣевна, и Сарматову неизбѣжно пришлось представить здѣсь Полтавцевой свою жену. Полтавцева, уже слышавшая о женитьбѣ Егора Дмитріевича, приняла это представленіе съ холодной свѣтской любезностью и въ заключеніе разговора, невыражая прямого желанія поддерживать близкое знакомство, спросила, однако, гдѣ проведутъ Сарматовы зиму.

— Мы скоро уѣзжаемъ въ деревню, — сказалъ Егоръ Дмитріевичъ: — но часть зимы предполагаемъ прожить въ Петербургѣ.

— Надѣюсь, что сдѣлавшись семейнымъ человѣкомъ, вы бросите наконецъ вашу скитальческую жизнь, — улыбнулась Полтавцева.

— Надѣюсь, — отвѣтилъ съ улыбкой Сарматовъ.

На этомъ ихъ бесѣда была прервана капитаномъ, увлекавшимъ ихъ къ дальнѣйшему осмотру броненосца, и они распрощались.

---

Лидія Александровна осталась и теперь вѣрна своей мастерской и навѣщала ее почти ежедневно.

Отъ княжны она узнала неутѣшительную новость, что торговцы уже начинаютъ поговаривать о плохихъ дѣлахъ на эту зиму. Свѣдѣнія о плохомъ урожаѣ должны были вызвать сокращеніе расходовъ у всѣхъ, въ чей бюджетъ входятъ доходы съ имѣній. Не могло это конечно не отразиться и на количествѣ заказовъ въ мастерской.

— Что-жъ, надо будетъ допустить большій кредитъ заказчицамъ, — рѣшила Лидія Александровна.

— Да, хорошо, — замѣтила княжна: — но во всякомъ случаѣ надо ожидать и сокращенія выѣздовъ, вечеровъ, вообще…

— Ну, по нашу долю достанетъ, — успокоила ее Лидія Александровна.

Однако эти разговоры навели ее на мысль о томъ, какъ тѣсно связано благосостояніе всѣхъ и каждаго между собой. Она увидала теперь въ столкновеніи ея интересовъ съ общимъ экономическимъ положеніемъ, до какой степени находится въ зависимости успѣхъ ея собственнаго дѣла отъ благополучія не только тѣхъ, кто являются ея непосредственными плательщиками, но и отъ благополучія самаго отдаленнаго бѣдняка, вносящаго свою незамѣтную долю труда на созиданіе общаго счастія. Ей думалось теперь, что всякая попытка къ осуществленію не только общаго, но и своего, личнаго, прочнаго счастія будетъ ничтожной, если она не будетъ начата съ укрѣпленія благосостоянія самыхъ низшихъ слоевъ.

И Лидія Александровна настойчиво торопила Егора Дмитріевича къ отъѣзду въ имѣнія. Картины деревенской жизни рисовались въ ея воображеніи такими, какими она видала ихъ еще въ дѣтствѣ. Но все это воспоминанія, смутныя, одностороннія, неосмысленныя. Теперь у нея являлась потребность ближе и серьезнѣе ознакомиться съ бытомъ народа, и это новое теченіе ея мыслей съ каждымъ днемъ становилось шире и сильнѣе.

И тѣмъ не менѣе поѣздку приходилось откладывать въ теченіе нѣсколькихъ недѣль со дня на день, потому что пріѣздъ Сарматовыхъ въ Петербургъ былъ вызванъ не однимъ интересомъ къ кронштадтскимъ празднествамъ, а главнымъ образомъ тѣмъ, что Егоръ Дмитріевичъ добивался теперь оффиціальной санкціи для своей дѣятельности при воспитательномъ домѣ и хлопоталъ объ утвержденіи его жены въ званіи попечительницы въ одномъ изъ воспитательныхъ округовъ, гдѣ онъ устраивалъ еще новый пріютъ и «ясли» для грудныхъ питомцевъ и ремесленную школу для подростковъ. Были кое-какія текущія заботы и по устройству второй его ремесленной школы въ Петербургѣ.

Занятый этими хлопотами, Егоръ Дмитріевичъ теперь почти по цѣлымъ днямъ не бывалъ дома, предоставивъ Лидіи Александровнѣ приготовлять все, что ей казалось нужнымъ, для ихъ поѣздки въ деревню.

III.

До отъѣзда оставалось три дня.

---

Еще темно, еще только восьмой часъ въ началѣ, а Лидія Александровна уже встала, вышла въ столовую, осмотрѣла, все-ли приготовлено на столѣ къ чаю, и тотчасъ-же перешла въ гостиную и остановилась тамъ у окна, глядя на улицу, поджидая.

Егоръ Дмитріевичъ еще вчера утромъ уѣхалъ по Николаевской дорогѣ въ деревню, гдѣ устраивается его пріютъ; день онъ долженъ былъ провести тамъ, ночью снова сѣсть въ обратный поѣздъ и сегодня рано утромъ вернуться въ Петербургъ. Карета уже уѣхала за нимъ на вокзалъ.

Но время, когда онъ долженъ-бы подъѣхать, прошло, а его все нѣтъ.

Лидія Александровна думаетъ, что, вѣроятно, запоздалъ поѣздъ. Она идетъ въ столовую, наливаетъ себѣ чаю и съ чашкой въ рукахъ снова возвращается къ окну въ гостиную.

Противный осенній дождикъ съ порывистымъ вѣтромъ хлещетъ во всѣ стороны, то ударяя въ окна, то бросаясь въ противоположную сторону. Лидія Александровна немножко безпокоится за мужа, не простудился-бы онъ тамъ: отъ полустанка до деревни надо было ѣхать пять верстъ на лошадяхъ въ открытомъ экипажѣ.

И ей хочется скорѣе увидѣть мужа здоровымъ и бодрымъ, какъ всегда.

Вотъ, наконецъ, и карета!

«Рядомъ съ кучеромъ какой-то мужчина… Ѣдутъ шагомъ… Что это значитъ?..» — думаетъ Лидія Александровна, ближе прислоняясь лицомъ къ стеклу. — «Не вернулся, что-ли?»

Лидія Александровна видитъ, какъ карета остановилась у подъѣзда, сидѣвшій съ кучеромъ — по виду артельщикъ — спрыгнулъ… подскочилъ къ каретѣ и швейцаръ, отворилъ дверку, но растерялся и остановился.

Что-то говорятъ… Но Егоръ Дмитріевичъ не выходитъ изъ кареты…

Вотъ швейцаръ бросился назадъ въ швейцарскую. Лидія Александровна слышитъ, какъ по лѣстницѣ быстро побѣжалъ лакей…

И она не въ состояніи выносить этой неизвѣстности. Она тоже спѣшитъ въ швейцарскую.

Еще не успѣвъ спуститься по лѣстницѣ въ вестибюль, она на мгновеніе замираетъ на мѣстѣ: съ улицы въ отворенныя входныя двери прислуга вносила Егора Дмитріевича на рукахъ.

Быстро, не помня себя, Лидія Александровна сбѣжала послѣднія ступеньки на встрѣчу мужу.

Ей бросилось въ глаза его желтое, осунувшееся лицо, лихорадочно горящіе глаза, большіе синіе круги подъ глазами: онъ былъ неузнаваемъ.

— Что съ тобой, Горя? — испуганно, отъ волненія едва осиливая слова, спросила она.

Егоръ Дмитріевичъ взглянулъ на нее болѣзненнымъ, измученнымъ взглядомъ, собираясь что-то сказать. Но въ эту минуту, по мѣрѣ того, какъ несшіе его поднимались на ступеньки, страшная боль заставила его закусить губы, и лицо его перекосило.

Лидія Александровна почувствовала, какъ и у нея задрожала нижняя челюсть, какъ ноги ея внезапно отяжелѣли, точно налитыя чѣмъ-то.

А Егоръ Дмитріевичъ, сейчасъ-же протянувъ шедшей около него женѣ руку и поймавъ ея руку, сдѣлалъ надъ собой усиліе, чтобъ улыбнуться, и произнесъ:

— Ничего, родная… Я повредилъ палецъ ноги…

Между тѣмъ Лидія Александровна успѣла замѣтить, что его правая нога вся обернута пледомъ и вытянута, но никакихъ другихъ слѣдовъ поврежденія не было видно.

Спальня Егора Дмитріевича помѣщалась теперь въ бель-этажѣ, рядомъ съ спальней жены, и его пронесли прямо туда.

Чрезъ нѣсколько минутъ онъ уже лежалъ на постели, раздѣтый и покрытый двумя шелковыми пуховыми одѣялами и мѣховой шинелью, но въ страшномъ припадкѣ потрясающаго озноба. Несмотря на боль, онъ удерживался отъ стоновъ, но не могъ и говорить съ женой.

Лидія Александровна сидѣла около него на кровати, сама едва сдерживая нервную дрожь и тревожно смотря въ искаженное болѣзнью лицо мужа. Съ закрытыми глазами, съ впалыми почернѣвшими вѣками, съ нѣсколько растрепавшимися волосами, сухими и растрескавшимися губами, онъ вызывалъ въ ней чувство мучительнаго состраданія.

Его поврежденная нога, теперь прикрытая, все еще, казалось, была передъ глазами у Лидіи Александровны послѣ того, какъ она увидала ее, когда Егора Дмитріевича раздѣвали и укладывали въ постель. Большой палецъ на ногѣ представлялъ какую-то темную громадную опухоль, отъ которой ноготь отдѣлился въ стороны, расщепленный надвое. Другіе пальцы слились въ одну сплошную фіолетово-багровую подушку, ступня въ сочлененіи была вывихнута на сторону, распухла и покрылась темно-красными пятнами, а повыше по сухой воспаленной кожѣ, натянувшейся и блестящей, вились, какъ змѣйки, красноватыя полоски.

Лидіи Александровнѣ эта картина показалась настолько страшной, что она уговорила мужа не ограничиваться однимъ докторомъ, а немедленно устроить консультацію, и пока Егора Дмитріевича укладывали въ постель, пока Лидія Александровна сама поила его чаемъ, Мѣдниковъ и еще двое служащихъ изъ домовой конторы уже уѣхали и за старикомъ домашнимъ докторомъ Сарматовыхъ, и къ нѣсколькимъ другимъ докторамъ.

Тяжелый приступъ озноба, наконецъ, миновалъ, и лицо Егора Дмитріевича стало нѣсколько спокойнѣе. Онъ посмотрѣлъ на жену ласковымъ взглядомъ. Ему хотѣлось выразить ей сожалѣніе о ней-же, о томъ огорченіи, которое причиняетъ ей его положеніе. Но ея устремленный на него любящій взглядъ уже предупредилъ его.

— Что, милый, легче тебѣ? — тревожно-радостнымъ тономъ спросила Лидія Александровна.

— Да, немного, — отвѣтилъ Егоръ Дмитріевичъ, стараясь улыбнуться. — Только голова болитъ очень. Перемѣни компрессъ.

Лидія Александровна взяла со столика приготовленное мокрое полотенце и положила его на голову Егора Дмитріевича, снявъ согрѣвшееся.

— Сейчасъ пріѣдутъ доктора, — торопилась она успокоить его: — все поправимъ, милый… Горя, Горя, голубчикъ, да какъ это ты?!. — съ выраженіемъ душевной муки въ лицѣ, рѣшилась она теперь спросить его и, опершись на руки, близко склонилась лицомъ къ его лицу, смотря ему въ глаза ободряющимъ взглядомъ.

— Въ избѣ… въ сѣняхъ… гнилая половица проломилась подо мной, — тихо, но спокойно могъ разсказать ей теперь Егоръ Дмитріевичъ: — нога провалилась, упало еще какое-то бревно… должно быть съ гвоздемъ… сапогъ разорвался, палецъ раздавило, а подъ ноготь вошла гнилая заноза… и потомъ вывихъ…

Лидію Александровну при этихъ словахъ невольно бросило въ дрожь руки ея нервно сжались, на лицѣ явилось выраженіе страданія.

— Ее вынули? — почти сквозь зубы проговорила она.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Егоръ Дмитріевичъ и, помолчавъ немного, продолжалъ: — со мной сдѣлался на нѣсколько минутъ обморокъ. Потомъ, когда я очнулся…

Егоръ Дмитріевичъ опять закусилъ губы: онъ неловко пошевелилъ ногу, и боль заставила его замолчать. Лидія Александровна, смотря на него, безпокойно прислушивалась, не пріѣхалъ-ли уже докторъ.

Но чрезъ минуту Егоръ Дмитріевичъ попросилъ пить и потомъ, напившись, опять заговорилъ.

— Глубокая очень заноза… — произнесъ онъ, сдвинувъ брови: — нельзя вынуть… мягкая, гнилая. Посылали за фельдшеромъ, за десять верстъ, не застали дома. Я ужъ самъ разрѣзалъ ноготь ножомъ… только не досталъ всего. Потомъ, вижу, надо спѣшить на поѣздъ. Думаю, ужъ лучше, скорѣе домой… А до станціи въ телѣжкѣ растрясло, промочило дождемъ… Когда я сѣлъ въ вагонъ, нога уже была распухши…

Онъ опять закрылъ глаза и опять весь затрясся въ лихорадочномъ ознобѣ.

Лидія Александровна встала, обошла кругомъ кровати, оправила одѣяла и шинель, безсознательно бросила умоляющій взглядъ на двери, изъ которыхъ долженъ былъ появиться докторъ, и снова сѣла на кровать. Она не могла ничего говорить, ни о чемъ не могла думать въ эту минуту, она только напряженно прислушивалась къ стуку экипажей, смягченному теперь соломенной подстилкой, которую, по приказанію Мѣдникова, дворники уже разстилали передъ домомъ во всю улицу.

Доктора, наконецъ, пріѣхали: сначала одинъ и тотчасъ-же вслѣдъ за нимъ другой.

Они осмотрѣли больного, послушали сердце, измѣрили температуру, и по сосредоточенному выраженію ихъ серьезныхъ лицъ Лидія Александровна могла несомнѣнно заключить, что положеніе ея мужа очень опасное.

— Гангрена? — тихо спросилъ Сарматовъ своего домашняго доктора, смотря на него умоляющимъ взглядомъ и какъ-бы ожидая отрицательнаго отвѣта.

Старикъ покраснѣлъ немножко, и потомъ какъ-то торопливо развелъ руками и съ напускнымъ спокойствіемъ произнесъ:

— Теперь нельзя судить… трудно сказать что нибудь опредѣленное, надо выждать, пока выяснится.

Онъ хотѣлъ какъ будто сказать еще что-то, но только многозначительно посмотрѣлъ на другого доктора. Тотъ наклоненіемъ головы подтвердилъ сказанное сейчасъ товарищемъ.

Но Сарматовъ по ихъ настроенію чувствовалъ, что они только боятся подтвердить прямо его догадку, что они, какъ всегда, боятся встревожить больного. И лицо его на, минуту оживилось, глаза вспыхнули, онъ перевелъ взглядъ съ одного доктора на другого и встрѣтившись со взглядомъ своего домашняго доктора, медленно, вынулъ изъ-подъ одѣяла свою дрожавшую руку и, не говоря ни слова, сдѣлалъ рѣшительный жестъ ладонью, какъ-бы показывая, что нужно отсѣчь ногу выше колѣна.

Лидія Александровна невольно охнула и закрыла лицо руками. Сарматовъ въ напряженномъ ожиданіи смотрѣлъ на своего доктора.

Но тотъ пожалъ плечами, медленно покачалъ головой и спокойно произнесъ:

— Нѣтъ, не слѣдуетъ… Да этого теперь и нельзя.

Онъ опять посмотрѣлъ на другого доктора и тотъ снова молчаливымъ наклоненіемъ головы согласился съ нимъ.

Но, замѣтивъ, что это опредѣленіе положенія только хуже встревожило больного, докторъ поспѣшилъ прибавить:

— Надо непремѣнно выждать… надо подождать…

Въ это время въ спальню входилъ Мѣдниковъ въ сопровожденіи еще двухъ докторовъ: извѣстнаго хирурга и его молодого ассистента.

Поздоровавшись съ присутствующими, эти тоже осмотрѣли Сарматова. Хирургъ у постели больного ограничился тѣми-же замѣчаніями, что и другіе доктора.

Затѣмъ, несмотря на просьбы Егора Дмитріевича, чтобъ ему сказали прямо правду, доктора удалились для консультаціи въ гостиную. Лидія Александровна пошла за ними. Здѣсь, въ виду серьезности случая, хирургъ не счелъ нужнымъ обставлять произнесеніе своего діагноза какими-либо предосторожностями по отношенію къ женѣ больного. Обращаясь къ своимъ коллегамъ, онъ прямо сказалъ:

— Флегмонозная гангрена конечности, осложненная явленіями острой септицеміи. Ампутировать нельзя.

— Тѣмъ болѣе при слабой дѣятельности сердца, — сказалъ домашній докторъ.

— Тутъ или можетъ помочь только сама натура, или… — началъ было хирургъ и не договорилъ.

Взглянувъ попристальнѣе на Лидію Александровну, которую онъ видѣлъ впервые, онъ былъ невольно пораженъ ея красотой, возвышенной теперь еще отпечаткомъ горя, и его рѣчь внезапно смягчилась.

— Впрочемъ, — продолжалъ онъ: — теперь самое важное, это поддерживать силы больного, примѣняя въ то-же время антисептическія средства. Если обнаружится демаркаціонная линія и явленія сепсиса ослабѣютъ, тогда сдѣлаемъ ампутацію.

Обращаясь къ Лидіи Александровнѣ, онъ ободряющимъ тономъ сказалъ:

— Возможно сильную укрѣпляющую пищу и побольше вина… крѣпкаго — рому, коньяку… шампанскаго… и не теряя времени примемъ антисептическія мѣры.

И они, обсудивъ подробности леченія, послали сейчасъ-же за лекарствами, и когда все было приготовлено, вернулись къ больному. Хирургъ съ своимъ ассистентомъ очистили и дезинфецировали рану, вынули гнилую занозу, удалили расщепленный ноготь, и наложили антисептическую повязку.

Егоръ Дмитріевичъ, не пожелавшій хлороформа, старался терпѣливо переносить эту мучительную операцію. Но отъ тяжкой боли онъ судорожно сжималъ пальцы рукъ, изрѣдка вскрикивая или подавляя болѣзненный стонъ.

Наконецъ все было сдѣлано. Доктора условились между собой о времени дежурства у постели больного, о времени съѣзда для новой консультаціи и, оставивъ пока молодого ассистента, уѣхали къ другимъ больнымъ, посовѣтовавъ Сарматову попробовать уснуть.

Но несмотря на то, что боль теперь утихла, несмотря на слабость и усталость, Егоръ Дмитріевичъ уснуть не могъ. Разбитый, съ закрытыми глазами онъ старался лежать неподвижно; но, мучимый жаждой, онъ поминутно просилъ пить.

А сознаніе работало ясно.

И ему ясно вспомнился теперь тотъ ужасный моментъ, когда онъ въ вагонѣ впервые почувствовалъ опасность своего положенія, когда такъ-же, какъ и теперь, напрасно силясь задремать, онъ почувствовалъ вдругъ, какъ боль въ раненомъ пальцѣ на мгновеніе прекратилась, и словно электрическій токъ пробѣжалъ вверхъ по правой ногѣ, по туловищу, перешелъ на другую сторону и на мгновеніе отдался въ лѣвой, здоровой ногѣ. Это онѣмѣніе больной ноги, ея безчувственность продолжались одно мгновеніе, но оно показалось ему страшно долгимъ, страшно мучительнымъ. Только въ тотъ моментъ, когда боль въ раздавленномъ пальцѣ возобновилась, онъ опять сталъ спокойнѣе; но даже теперь, когда доктора, по его настоянію, должны были сказать ему, что положеніе его очень опасно и надо быть готовымъ ко всему, онъ все-же не такъ потрясенъ душевно, какъ тогда. Теперь его душевная чувствительность къ опасности положенія какъ-то уменьшилась. То-ли онъ притерпѣлся, то-ли надѣется, то-ли ужъ начинаетъ примиряться съ неизбѣжнымъ…

И теперь Егоръ Дмитріевичъ уже не думаетъ о томъ, что въ тотъ страшный моментъ цѣлымъ потокомъ самыхъ разнообразныхъ мыслей бросилось ему въ голову; онъ уже не хочетъ и не можетъ соображать все это связно и логически; но мрачное настроеніе, которое появилось у него тамъ въ вагонѣ подъ раздражающій стукъ поѣзда, невыносимо долго и въ то-же время насмѣшливо быстро мчавшаго его къ рѣшенію вопроса о близости смерти, — то душу леденящее настроеніе возникаетъ у него опять вновь съ еще большей силой, охватывая его сознаніе одной всеподавляющей мыслью: Богъ.

Онъ давно пересталъ вѣрить въ Бога, и долгое время вопросъ о Богѣ даже какъ-то не возникалъ у него. Къ чему, казалось ему, мучить себя неразрѣшимымъ вопросомъ. Онъ жилъ худо-ли, хорошо-ли, но согласно со своей совѣстью и не видѣлъ за собой такихъ большихъ грѣховъ, чтобъ особенно бояться Божьей кары.

Но вотъ внезапно обрушившаяся опасность, призракъ стоящей за плечами смерти при полной бодрости духа, при ничѣмъ неослабленной силѣ ума, внезапно вызываетъ у него опять мысль о Богѣ.

И пока постукивающій-посмѣивающійся поѣздъ мчался впередъ, потряхивая Егора Дмитріевича на пружинномъ диванѣ отдѣльнаго купэ, бередя его больную ногу и переливая ядъ по его жиламъ, — мысли его уносились въ вѣчность, и Богъ во всемъ своемъ непостигаемомъ величіи уже становился между нимъ и людьми, между видимымъ ему міромъ и невидимой, но ясно сознаваемой имъ его собственной душой.

Обидно было ему теперь умереть, такъ, ни за что!.. Умереть въ то время, когда онъ только что началъ быть лучшимъ, чѣмъ прежде, когда онъ разсчитывалъ своей жизнью быть полезнымъ другимъ!.. За что-же онъ умретъ теперь… на этомъ дѣлѣ, отъ этого дѣла, тогда какъ онъ вольно и весело жилъ празднымъ и никому ненужнымъ?.. Обидное сознаніе чьей-то власти, не спрашивающей о нашемъ желаніи, о нашихъ дѣлахъ и намѣреніяхъ!..

И ему не хотѣлось вѣрить, что смерть возможна. Нѣтъ, нѣтъ… этого не будетъ, — думалось ему.

Но поѣздъ мчался впередъ и впередъ, а боль разливалась по

тѣлу и жестокій ознобъ мѣшалъ уже и сосредоточиться на одной мысли и только неотвязчиво лѣзли въ голову слова старухи-бабы, помогавшей ему, тамъ, въ избѣ, обмывать окровавленную ногу. «Долго ли до грѣха. Вотъ этакъ-же, какъ у насъ плотникъ въ прошломъ году» — пришепетывала беззубая карга: — «поутру-то занозился въ банѣ, къ ночи опухъ, искать-поискать сейчасъ фелыпера — дома нѣтути, а черезъ два денька нашъ паренекъ и преставился».

И Егору Дмитріевичу вспоминается теперь, какъ мучимый болью и сознаніемъ своего безсилія предпринять что-либо, кромѣ этого выжидательнаго сидѣнія въ мчащемся по указанному росписанію поѣздѣ, онъ напрасно боролся съ этими мѣшавшими ему думать, назойливо вертѣвшимися въ головѣ словами: «искать-поискать.»

Это уже былъ какой-то бредъ на яву, среди лихорадочнаго озноба, въ глубокій часъ безсонной ночи.

Но и въ бреду онъ настойчиво искалъ рѣшенія вопросовъ о вѣчности, о душѣ, о причинѣ причинъ его смерти.

И ему уже казалось, что онъ умираетъ за этого плотника, за свое равнодушіе къ нему, за то, что онъ не зналъ, что тотъ умеръ, за то, что тотъ умеръ отъ случайной причины, которая могла быть предотвращена, за то, что тотъ умеръ безпомощнымъ, такъ-же, какъ и онъ теперь безпомощенъ былъ остановить разливавшуюся въ немъ болѣзнь.

И Егору Дмитріевичу казалось, что это жизнь мститъ ему за равнодушіе къ судьбѣ этого плотника, что это жизнь, одинаково любящая и одинаково равнодушная ко всѣмъ живущимъ, наказываетъ его за то, что онъ до сихъ поръ все только собирался быть нужнымъ для другихъ, оставаясь безучастнымъ ко всему, что не доставляло ему наслажденія.

И опять, какъ въ бреду, ему представлялась его встрѣча гдѣ-то тамъ, въ вѣчности, съ душой этого невѣдомаго ему плотника.

Съ раскрытыми глазами, въ полудремотномъ состояніи, въ полусознаніи, въ полубреду, онъ — словно галлюцинацію — видѣлъ предъ собой безчисленное множество душъ умершихъ людей. Онъ начиналъ разсматривать ихъ и считать. Но конца нѣтъ счету, никакихъ цифръ не хватаетъ!

И онъ тщетно задавалъ себѣ вопросъ, сколько ихъ — этихъ душъ всѣхъ умершихъ въ цѣломъ мірѣ во всѣ вѣка отъ сотворенія міра до нашихъ дней, какіе милліарды ихъ накопятся еще до окончанія его и гдѣ теперь всѣ эти души, и какъ найти ему между ними этого плотника, котораго ему почему-то необходимо найти, найти непремѣнно.

«Искать-поискать» — шепчутъ въ бреду его запекшіяся губы, и онъ на минуту приходитъ въ сознаніе, открываетъ глаза и чувствуетъ страшную боль. Но тѣ-же мысли продолжаютъ лѣзть въ голову и безъ всякаго бреда. Онъ продолжаетъ думать о раѣ и адѣ, о Богѣ, и никакъ не можетъ себѣ представить себя въ раю вмѣстѣ съ этимъ плотникомъ. Онъ никакъ не можетъ представить себѣ, чтобъ рай, который будетъ раемъ для этого плотника, былъ-бы раемъ и для него. Адъ — онъ понимаетъ. Страданія — могутъ быть одинаковы и для него, и для плотника, и будутъ страданіями, будутъ адомъ. Въ ничтожествѣ они оба равны. Но наслажденія, наслажденія души!-- нѣтъ, не можетъ быть, чтобъ высшее наслажденіе, наслажденіе мыслью могло быть доступно плотнику!.. Стало быть рай долженъ быть доступенъ только душамъ совершеннымъ?.. А души идіотовъ?.. Гдѣ онѣ? Сколько ихъ? Зачѣмъ? И не проходятъ-ли онѣ гдѣ-нибудь новый искусъ?.. Если матерія не возникаетъ вновь и не пропадаетъ, почему-же души должны все нарождаться и нарождаться… и до какихъ поръ?

И вдругъ ему приходитъ мысль: Богъ — это жизнь! Жизнь — вотъ Богъ! Жизнь — вотъ рай! Безсмертіе въ жизни — вотъ идеалъ доступнаго намъ райскаго блаженства.

И Егоръ Дмитріевичъ провѣрялъ этой мыслью всѣ явленія физическаго и духовнаго бытія людей и все подтверждало ему, что Богъ есть жизнь и жизнь — есть Богъ, всѣ прегрѣшенія противъ Бога — прегрѣшенія противъ жизни.

Но ему вспоминается великій «Атманъ» буддистовъ, великое, единое «Я», пожелавшее сдѣлаться «множествомъ». Но есть еще какая-то сила, невѣдомая, могущественная, неодолимая, имѣющая власть разлучить его съ его богомъ-жизнью и повергнуть въ адъ небытія или… въ еще болѣе страшное «невѣдомое».

И онъ приходилъ къ заключенію, что эта сила есть Богъ истинный, Богъ надъ богомъ каждаго человѣка, Богъ надъ богами всѣхъ народовъ, всѣхъ странъ и временъ — и предъ лицомъ его смиряется всякая мысль.

Все это передумалъ Егоръ Дмитріевичъ, сидя одиноко въ купэ вагона и съ тревогой наблюдая все увеличивавшуюся боль въ ногѣ и жаръ и холодъ въ тѣлѣ, и все это оставило свой слѣдъ въ его мозгу; но ни о чемъ этомъ онъ уже не думалъ теперь, лежа въ своей постели, съ полнымъ сознаніемъ своей безпомощности предъ идущей за нимъ смертью, безпомощности, подтвержденной вотъ сейчасъ всѣми этими докторами, сдѣлавшими около него свое дѣло и уже уѣхавшими къ тѣмъ, для кого ихъ помощь еще нужна и возможна.

И онъ чувствовалъ, какъ постепенно имъ овладѣвала полная апатія, и онъ становился равнодушенъ ко всему окружающему, и къ смерти, и даже къ самымъ страданіямъ.

Положеніе его ухудшалось быстро, и вечеромъ съѣхавшіеся на вторую консультацію доктора прямо сказали Лидіи Александровнѣ, что теперь надежды на выздоровленіе очень мало.

У Егора Дмитріевича чувствительность къ боли притупилась, а слабость увеличивалась. Къ ночи жаръ сталъ еще сильнѣе. Егоръ Дмитріевичъ лежалъ разметавшись, бредя. Но минутами ясное сознаніе возвращалось, и онъ грустнымъ и покорнымъ взглядомъ смотрѣлъ на стоявшую у его изголовья жену.

Лидія Александровна старалась мужественно переносить нежданно обрушившееся на нее горе, желая своей бодростью поддержать въ мужѣ надежду на выздоровленіе. Но ни ея испытанное прежними волненіями сердце, ни твердость характера, ни сознаніе необходимости казаться спокойной, не помогли ей теперь сохранить самообладаніе. При взглядѣ на обреченнаго смерти мужа, при встрѣчѣ съ его то вспыхивающимъ, то потухающимъ жалобно-ласковымъ взглядомъ, ея глаза наполнились слезами, и она напрасно старалась успокоить и мужа, и себя.

— Горя, родной мой, ты не бойся, — говорила она съ насильно вызванной улыбкой: — не смотри на меня, что я такъ плачу. Мнѣ……ты страдаешь… вотъ я и плачу.

И наклонившись къ нему, она крѣпко поцѣловала его пожелтѣвшій, сморщившійся лобъ и потомъ опять, ласково посмотрѣвъ на мужа, не могла удержать навернувшихся слезъ.

Но именно эти слезы въ глазахъ жены дѣйствовали на Егора Дмитріевича благотворно. Ему какъ-то отрадно было видѣть теперь эту сильную волей женщину, плачущей надъ нимъ.

И какъ-бы чувствуя, что все, что есть въ немъ лучшаго, переживетъ его и останется жить въ ней и въ ожидаемомъ ими ребенкѣ, онъ слабымъ голосомъ говоритъ Лидіи Александровнѣ:

— Люби людей… люби міръ… люби Бога твоего…

Егоръ Дмитріевичъ замолчалъ. Онъ какъ будто задумался, хотѣлъ что-то еще сказать, но закрылъ глаза, нѣсколько разъ повернулъ голову то въ одну сторону, то въ другую, и снова забредилъ.

Мысль о забытомъ Богѣ внезапно охватила теперь и Лидію Александровну. За послѣдніе годы она сдѣлалась совсѣмъ невѣрующей. Даже у постели умирающаго мужа, подавленная заботой объ уходѣ за нимъ и облегченіи его страданій, она только теперь вспомнила о Богѣ, когда слова Егора Дмитріевича напомнили ей это.

И Лидіи Александровнѣ стало какъ будто чего-то страшно, и въ ея сердцѣ вдругъ поднялась всеопрокидывающая волна молитвеннаго настроенія.

Но ей не приходило въ голову послать за священникомъ или выражать свою молитву какимъ бы то ни было внѣшнимъ образомъ, какими бы то ни было религіозными обѣтами. Въ эту минуту Богъ являлся ея душѣ всевѣдающимъ, видящимъ и ея душевное настроеніе, и ея мольбу, и не требующимъ отъ нея ничего въ эту минуту, не нуждающимся ни въ чемъ, что она въ состояніи сказать Богу или сдѣлать въ угоду Ему. Она не съумѣла бы, не смогла бы выразить теперь ничѣмъ всей силы ея душевнаго порыва къ Богу, у котораго она молила теперь спасенія ея мужа.

«Искать-поискать» — шепталъ между тѣмъ въ бреду Егоръ Дмитріевичъ, и, наклонившись надъ нимъ, Лидія Александровна прислушивалась, старалась понять непонятный ей смыслъ этихъ словъ.

Но чрезъ нѣсколько минутъ Егоръ Дмитріевичъ опять пришелъ въ себя и, открывъ глаза, долго смотрѣлъ на Лидію Александровну. Она стояла передъ нимъ, боясь что нибудь сказать, чтобъ не прервать его мысль, она ждала, что онъ скажетъ.

И Егоръ Дмитріевичъ прошепталъ:

— Петра Сергѣевича…

Лидія Александровна повернулась къ дежурившему у дверей лакею и велѣла позвать управляющаго.

Егоръ Дмитріевичъ тѣмъ временемъ нѣсколько оправился и, протянувъ руку, взялъ руку жены и поднесъ ее къ своимъ губамъ. Лидія Александровна со слезами на глазахъ поспѣшила поцѣловать его въ губы: сухія, растрескавшіяся, онѣ не возбуждали въ ней никакого боязливо-непріятнаго чувства; ея поцѣлуй былъ сердеченъ, хотя и остороженъ изъ боязни взволновать больного.

Но, взглянувъ въ лицо мужа, Лидія Александровна замѣтила теперь, что бѣлки его глазъ были совершенно желты, и она опять не могла удержаться отъ слезъ.

— Лида… — заговорилъ Егоръ Дмитріевичъ, съ трудомъ произнося слова: — ты наслѣдница… тамъ въ шкафу завѣщаніе… все тебѣ… помогай…

Онъ не могъ продолжать отъ слабости. Его рука потянулась ко лбу, и Лидія Александровна поспѣшила передвинуть ему на лобъ съѣхавшій назадъ пузырь со льдомъ.

Въ спальню вошелъ Мѣдниковъ и молча остановился у кровати больного, ожидая, когда тотъ замѣтитъ его. Но Егоръ Дмитріевичъ долго не открывалъ глазъ.

— Не прикажете ли послать за священникомъ? — тихо спросилъ Мѣдниковъ, обращаясь къ Лидіи Александровнѣ.

Она посмотрѣла на него, кивнула головой и такъ же тихо произнесла:

— Да, хорошо… только надо предупредить Егора Дмитріевича. И они опять стали выжидать, когда онъ придетъ въ себя.

Какъ только Егоръ Дмитріевичъ почувствовалъ себя лучше и открылъ глаза, онъ остановилъ свой взглядъ на Мѣдниковѣ и, казалось, обрадовался, увидавъ его. Мѣдниковъ сдѣлалъ шагъ ближе къ кровати и почтительно посмотрѣлъ на хозяина, но не рѣшался заговорить.

— Петръ Сергѣевичъ, — началъ теперь Сарматовъ, нѣсколько бодрѣе: — вы будете у нея… — и онъ повелъ глазами въ сторону жены: — служите ей, какъ мнѣ… прошу васъ.

— Да полноте, Егоръ Дмитріевичъ, еще прежде времени безпокоиться-то, — заговорилъ Мѣдниковъ, съ трудомъ сдерживая слезы и глотая слова: — конечно, на все воля Божья… и ужъ если такъ бы привелось… такъ и Лидіи Александровнѣ послужу по совѣсти…

Онъ отеръ слезу, дѣлая видъ, какъ будто у него зачесался глазъ, и откашливаясь.

— Вотъ онъ все знаетъ, — обратился теперь Егоръ Дмитріевичъ къ женѣ: — и при завѣщаніи… свидѣтель… онъ все устроитъ…

И Сарматовъ опять перевелъ на Мѣдникова взглядъ, въ которомъ выражалась трогательная просьба.

Мѣдниковъ слегка поклонился въ знакъ того, что все, чего онъ отъ него ожидаетъ, будетъ исполнено, и сейчасъ же, наклонившись къ Сарматову, задабривающимъ тономъ сказалъ:

— А все-таки на все воля Божья, и на кончину, и на выздоровленіе. Помолитесь-ка хорошенько, Егоръ Дмитріевичъ, да пріобщитесь… такъ можетъ быть сразу и пойдетъ на облегченіе.

Егоръ Дмитріевичъ молча посмотрѣлъ сначала на него, потомъ на Лидію Александровну.

Богъ!.. Опять эта мысль умиротворяющимъ, обнадеживающимъ настроеніемъ проносится въ его мозгу… Онъ не отдаетъ себѣ отчета, какъ онъ будетъ молиться, что онъ скажетъ священнику… На мгновеніе является что-то въ родѣ вопроса: почему священника?.. Но сейчасъ же это становится ему какъ будто и понятнымъ… ему все равно, что скажетъ священникъ… ему все равно… Онъ только вѣритъ, что долженъ быть Богъ… ему кажется, что не можетъ быть, чтобъ не было Бога… И священникъ вѣритъ… И онъ готовъ вѣрить вмѣстѣ съ нимъ…

Между тѣмъ Мѣдниковъ рѣшается спросить:

— Не прикажете ли позвать нашего батюшку?

Но у Егора Дмитріевича опять уже все закружилось передъ глазами, ослабѣвшія вѣки его снова закрываются. Опять появляется бредъ, и Лидія Александровна опять съ тревогой прислушивается, какъ губы Егора Дмитріевича шепчутъ все тѣ же загадочныя слова: «искать-поискать».

Мѣдниковъ принимаетъ ихъ за утвердительный отвѣтъ на свой вопросъ и выходитъ изъ комнаты.

IV.

Черезъ день, на слѣдующую ночь, Егоръ Дмитріевичъ тихо умеръ, окруженный и докторами, и самымъ заботливымъ уходомъ.

Лидія Александровна все время не отходила отъ его изголовья. Она уже не плакала. Она, казалось, застыла въ безмолвномъ созерцаніи, какъ спокойно отдавался во власть смерти этотъ горячо любимый ею человѣкъ, и какъ ни она, и никто изъ окружающихъ ничѣмъ не могли помочь ему.

И когда все было кончено, она наклонилась къ усопшему, поцѣловала его въ лобъ и отошла отъ постели, чтобъ уже не подходить къ ней болѣе. Она не плакала и теперь; пока доктора оставались еще у постели, разсматривая теперь по чисто профессіональному интересу пораженныя гангреной части трупа, Лидія Александровна безмолвно вышла изъ спальни и прошла чрезъ будуаръ въ маленькую гостиную, гдѣ нѣкогда принималъ ее Егоръ Дмитріевичъ, когда она привезла ему въ первый разъ деньги.

Здѣсь, какъ и въ будуарѣ и въ сосѣдней залѣ, во всю ночь горѣли лампы, потому что чрезъ эти комнаты доктора проходили въ спальню, сюда же они выходили для совѣщаній.

Еслибъ Лидія Александровна, проходя чрезъ будуаръ, взглянула теперь на себя въ зеркало, она могла-бы замѣтить, какъ въ ея темныхъ волосахъ появилась у висковъ начинающаяся просѣдь. Но она была въ эту минуту безучастна ко всему окружающему и къ самой себѣ и, войдя въ гостиную, опустилась на одно изъ креселъ, обезсиленная, разбитая. Ея губы были плотно сжаты, между бровями легла небольшая складка. Что-то сдавливало ей грудь и горло, хотя слезъ не было.

Но на минуту она откинула назадъ отяжелѣвшую голову, и ея взглядъ остановился на висѣвшемъ какъ разъ передъ ней портретѣ красавицы матери Егора Дмитріевича.

И въ одно мгновеніе глаза Лидіи Александровны заволокло слезами, подбородокъ ея задрожалъ и, опустивъ голову на руки, она глухо зарыдала. Почти до потери чувствительности подавленная горемъ, какъ жена — она, казалось, оплакивала теперь за эту, какъ будто родную ей мать, ея умершаго сына.

Доктора тоже вышли теперь къ Лидіи Александровнѣ, но, заставъ ее рыдающей, поспѣшили уѣхать, кромѣ постояннаго домашняго доктора, который счелъ своей обязанностью остаться, боясь, чтобъ съ Лидіей Александровной не случилось какого-нибудь припадка.

Но напрасно почтенный старикъ уговаривалъ Лидію Александровну поберечь себя и не забывать отвѣтственнаго положенія, въ которомъ она находилась, положенія будущей матери, — у него и у самого навертывались слезы на глазахъ при видѣ того, какъ еще только усиливались ея рыданія отъ его утѣшеній.

---

Извѣстіе о внезапной смерти Егора Дмитріевича вызвало искреннее соболѣзнованіе среди его многочисленныхъ знакомыхъ. Многіе узнали о ней отъ докторовъ, большинство только по газетной публикаціи. Но уже на второй панихидѣ вся зала была полна и мужчинами, и дамами, принадлежавшими къ лучшему обществу столицы. Нѣкоторыя дамы пріѣхали изъ празднаго любопытства, пріѣхали посмотрѣть на новое положеніе молодой вдовы, которая была имъ извѣстна по наслышкѣ, иныя даже пріѣхали просто взглянуть на траурный нарядъ фешенебельной «портнихи», но большинство явились, побуждаемое искреннимъ участіемъ къ горю ближняго.

Здѣсь, у гроба мужа, Лидія Александровна въ первый разъ снова вступала полноправнымъ членомъ въ тотъ свѣтскій кругъ, къ которому она принадлежала по рожденію и съ предразсудками котораго и она, и этотъ примиряющій ее теперь со всѣми усопшій боролись.

И теперь, по сердечнымъ проявленіямъ участія, которыя она встрѣтила не только у тѣхъ, кто, какъ обнимавшая и цѣловавшая ее Дубовская, знали ее лично, но и у тѣхъ, кто впервые обращался къ ней съ дружескимъ, сочувственнымъ рукопожатіемъ въ память только ея мужа, — теперь Лидія Александровна убѣждалась, что въ такія серьезныя минуты и этотъ холодный свѣтскій кругъ способенъ на великодушные порывы и что онъ лучше, чѣмъ кажется подъ маской бездушной напыщенности.

Но утѣшаемая этимъ участіемъ, Лидія Александровна встрѣтила его просто, какъ нѣчто должное; просто, не выставляя и не скрывая своего горя, несла она и тяжесть выпавшей теперь на ея долю роли; простъ и незамѣтенъ былъ и ея траурный нарядъ.

И въ этой строгой простотѣ свѣтъ оцѣнилъ и умъ, и душу вступавшаго въ его ряды новаго члена, и шопотъ одобренія слышался въ залѣ по адресу молившейся у гроба молодой вдовы и будущей матери.

Быстро разнеслась и вѣсть о томъ, что Сарматовъ все свое состояніе завѣщалъ женѣ: благопріобрѣтенное въ полную собственность, родовыя имущества — въ пожизненное владѣніе. Еще за нѣсколько дней до свадьбы и отъѣзда за-границу, Егоръ Дмитріевичъ нашелъ нужнымъ составить это духовное завѣщаніе, къ которому Мѣдниковъ и одинъ университетскій товарищъ Сарматова, стоявшій внѣ свѣтскаго круга, подписались свидѣтелями. Засвидѣтельствованное у нотаріуса, завѣщаніе было сдано на храненіе въ Опекунскій совѣтъ, а копія съ него и расписка въ принятіи подлинника на храненіе, лежали у Сарматова вмѣстѣ съ его другими бумагами. Когда, тотчасъ по смерти Егора Дмитріевича, явился было судебный приставъ для охраны имущества, Мѣдниковъ предложилъ Лидіи Александровнѣ предъявить ему духовное завѣщаніе, чтобъ устранить формальность описи. Такимъ образомъ съ этого момента всѣ уже знали о завѣщанныхъ Лидіи Александровнѣ милліонахъ.

Похороны Сарматова, несмотря на холодный, хмурый сентябрьскій день, были многолюдны. Впереди траурной колесницы вслѣдъ за хоромъ пѣвчихъ и духовенствомъ шли ученики его ремесленной школы. Тотчасъ за гробомъ шла Лидія Александровна, одна. Въ нѣсколькихъ шагахъ за нею шли Дубовская и Черкалова, рядомъ съ ними домашній докторъ Сарматовыхъ, за ними Зинаида Валентиновна съ мужемъ и Черкаловымъ, и затѣмъ густая толпа знакомыхъ. Почти всѣ, перебывавшіе на панихидахъ, пріѣхали и на похороны, и длинная вереница экипажей тянулась вслѣдъ за замыкавшими шествіе служащими Сарматова и лицами разнаго званія, такъ или иначе знавшими его и Лидію Александровну.

---

Только въ четвертомъ часу вернулась изъ Лавры Лидія Александровна въ сопровожденіи Мѣдникова.

— Благодарю васъ за всѣ хлопоты Петръ Сергѣевичъ, — сказала она, пожимая управляющему руку и прощаясь съ нимъ у подъѣзда своего дома. — Мы увидимся съ вами уже завтра… а сегодня я хочу остаться одна.

Мѣдниковъ молча поклонился, и они разстались.

Послѣ той массы народа, которая только-что перебывала здѣсь, пусты и мрачны показались теперь Лидіи Александровнѣ большія комнаты бельэтажа; каждый шагъ здѣсь напоминалъ ей душевныя муки, пережитыя въ послѣдніе дни; она нигдѣ не находила себѣ здѣсь мѣста и, волнуемая тяжелымъ чувствомъ тоски, спустилась теперь въ нижній этажъ, медленно прошла тамъ чрезъ гостиную въ кабинетъ, на минуту съ опущенной головой остановилась при входѣ и потомъ машинально, задумчивая, подошла и сѣла на кресло у письменнаго стола.

Въ эти дни, протекшіе съ момента смерти ея мужа, она имѣла не мало времени дать волю душевной мукѣ и своимъ слезамъ; предоставивъ всѣ хлопоты о похоронахъ управляющему, она не отходила отъ гроба, вся отдаваясь своей печали: и зато теперь она уже не въ состояніи была ни думать о чемъ-бы то ни было, ни соображать что-бы то ни было, ни чувствовать. Безучастно смотрѣла она на виднѣвшійся изъ окна фасадъ дома на противоположной сторонѣ улицы, но не видѣла ни его, ни самаго окна, ни всего, что окружало ее. Масса всякихъ впечатлѣній и далекаго, и недавняго прошлаго какимъ-то туманомъ окутала ея сознаніе, не давая пробиться наружу ни тяготѣвшему надъ ней горю, ни заботамъ о будущемъ.

Но пасмурный сентябрьскій день кончался и разливавшаяся вокругъ темнота вывела Лидію Александровну изъ оцѣпенѣнія.

Ея мысль начинаетъ теперь работать живѣе и каждый изъ давно знакомыхъ окружающихъ предметовъ начинаетъ привлекать ея вниманіе. И дѣйствительность, и мечта смѣшиваются, сливаются въ одно общее настроеніе, прошлое, настоящее и будущее переплетаются.

На все болѣе темнѣющемъ фонѣ стѣнъ и шкафовъ рѣзкой полоской бѣлѣетъ предъ глазами Лидіи Александровны рука скелета съ трехсвѣчнымъ канделябромъ. Но видъ этой руки не пугаетъ ее, и картина агоніи только-что похороненнаго мужа не встаетъ въ воображеніи Лидіи Александровны. Она, напротивъ, съ какой-то жадностью смотритъ на эту руку съ того свѣта, ей что-то какъ будто подсказываетъ, что тутъ ея связь съ умершими, и въ ея возбужденномъ страданіями мозгу эти три незажженныя свѣчи выростаютъ въ три ярко горящихъ пламени. И она готова думать, что эти воображаемые огни — это свѣтятъ ей души умершихъ. То голубовато-розовымъ, то зеленовато-бѣлымъ пламенемъ какъ будто вспыхиваетъ передъ ней и снова пропадаетъ душа ея матери; яркимъ, красновато-золотистымъ ровнымъ свѣтомъ свѣтитъ ей душа ея горячо любимаго Гори, и маленькой брилліантовой точкой сверкаетъ рядомъ съ ними, но ярче ихъ обоихъ, душа умершаго сына, не видѣннаго ею, но властвующаго надъ ней Коли.

Эта игра воображенія готова перейти въ галлюцинацію и Лидія Александровна, чтобъ отогнать отъ себя эти раздражающія ее мысли, встаетъ, зажигаетъ всѣ три свѣчи, и снова опускается на кресло.

Теперь взглядъ ея падаетъ на кучку лежащихъ здѣсь на письменномъ столѣ нераспечатанныхъ газетъ, накопившихся за эти послѣдніе дни. Лидія Александровна не думаетъ развертывать ихъ, но она знаетъ о чемъ тамъ пишутъ. Вотъ уже нѣсколько времени, какъ всѣ газеты полны однимъ и тѣмъ-же: голодъ!

И опять въ воображеніи Лидіи Александровны возникаетъ та самая картина деревенской нищеты, которая встревожила ея душу, когда она узнала о смерти своего сына въ деревнѣ. Теперь къ этому присоединяется еще и представленіе объ этой ужасной, гнилой доскѣ, которая проломилась подъ Егоромъ Дмитріевичемъ. Лидію Александровну на мгновеніе охватываетъ мучительное чувство сознанія страшной физической боли, и она нервно закрываетъ лицо руками.

«Помогать… помогать!..» — шепчетъ она съ закрытыми глазами, устремляя свой духовный взоръ въ непроглядную даль.

И ей кажется, что откуда-то издалека несется на нее, вздымаясь все выше и выше, огромная волна, волна горя народнаго, и она бросается на встрѣчу, неся на встрѣчу ей свое горе, и на мгновеніе тонетъ подъ этимъ натискомъ взволнованной стихіи… Но волна уже перекатилась чрезъ нее, и, омытая, радостная, она уже несетъ теперь на встрѣчу другой волнѣ не горе свое, а чужое счастье… общее счастье… завѣщанное ей мужемъ.

И, отнявъ отъ лица руки и поднявъ голову, Лидія Александровна напряженно смотритъ впередъ, и снова ея взглядъ останавливается на костлявой рукѣ съ тремя свѣчами. Но теперь у нея въ памяти воскресаетъ образъ умершаго мужа и ей вспоминаются его слова.

— Люби людей… люби міръ… — взволнованнымъ шопотомъ повторяетъ она ихъ, и не доканчиваетъ мысли. Ея сердце сжимается отъ душевной боли, и она чувствуетъ, какъ начинаютъ дрожать ея губы и какъ слезы подступаютъ къ горлу.

Да, она пойдетъ туда на помощь къ этимъ голодающимъ и страждущимъ, да она исполнитъ его завѣщаніе любить людей, любить міръ, любить Бога своего… Онъ зналъ, что онъ дѣлалъ, когда назначалъ ее своей наслѣдницей. Пусть-же его душа видитъ оттуда, какъ все то, что было въ немъ лучшаго, осталось жить и въ ея душѣ, чтобъ снова еще ярче заблестѣть въ душѣ ея будущаго сына.

Вдругъ Лидіи Александровнѣ вспоминается, что въ тотъ самый моментъ, когда она, по предложенію Мѣдникова, распечатала конвертъ, гдѣ хранилась копія съ духовнаго завѣщанія и расписка Опекунскаго совѣта, она видѣла въ этомъ-же конвертѣ еще листокъ почтовой бумаги, на которомъ было написано нѣсколько французскихъ словъ. Тогда, въ торопяхъ передавая Мѣдникову документы, она только мелькомъ взглянула на этотъ листокъ, снова вложила его въ конвертъ и заперла въ шкафъ.

Теперь, вспомнивъ объ этомъ, Лидія Александровна достала лежавшій у нея въ портмоне маленькій ключикъ отъ вдѣланнаго въ стѣну, здѣсь-же у стола, несгораемаго шкафа и, вставъ, отперла шкафъ. Тамъ, на пачкѣ разныхъ бумагъ, сверху, лежалъ этотъ конвертъ.

Взявъ его, Лидія Александровна снова сѣла на мѣсто и вынула изъ конверта небольшой листокъ, на которомъ рукой Егора Дмитріевича было написано:

Мое завѣщаніе моимъ наслѣдникамъ.

«L’age d’or, qu’une aveugle tradition а placé jusqu’ici dans le passé, est devant nous.» — Saint-Simon.

Лидія Александровна положила листокъ передъ собой и на минуту задумалась.

Потомъ, облокотившись на столъ обѣими руками и, склонивъ голову на руки, она принялась перечитывать эти слова нѣсколько разъ сряду, какъ будто хотѣла заучить ихъ наизусть.

И по мѣрѣ того, какъ она повторяла ихъ про себя, вся горечь понесенной ею утраты снова разливалась по ея сердцу, она начинала живѣе чувствовать, какъ радостна была-бы ея жизнь рука объ руку съ Егоромъ Дмитріевичемъ, какъ одинока она теперь опять, и образъ мужа возставалъ въ ея памяти, и ей казалось, что она уже не слова, написанныя имъ, читаетъ, а слышитъ его собственный голосъ. И Егоръ Дмитріевичъ представляется теперь ея воображенію уже не тѣмъ больнымъ и ужаснымъ, какимъ онъ запечатлѣлся въ ея памяти отъ послѣднихъ минутъ прощанія. Она видитъ его предъ собой такимъ, какимъ она его любила, добрымъ и красивымъ, скромнымъ и увѣреннымъ, задушевнымъ, любящимъ…

Ея глаза наполняются слезами, жгучая тоска щемитъ ея сердце, и она не въ силахъ подавить отчаяннаго вопля, чуть слышно и незамѣтно для нея самой вырывающагося изъ ея груди. Его, одного его ей надо теперь! И никакая любовь ни къ кому въ мірѣ, ни къ цѣлому міру не заглушатъ теперь этой раздирающей боли сознанія, что его уже нѣтъ, что она никогда не увидитъ его, не услышитъ его больше!

Ея сжатыя руки, поддерживающія голову, дрожатъ. Лидія Александровна откидывается на минуту назадъ, на спинку кресла, и сейчасъ-же опять облокачивается на столъ и опять опускаетъ голову на руку, а слезы, застывшія было предъ мрачнымъ ужасомъ горя и снова растопленныя теперь яркой картиной утраченнаго счастья, льются и льются по ея щекамъ.

Проходитъ полчаса, проходитъ часъ, прежде чѣмъ застучавшая въ виски кровь, а потомъ головокруженіе заставляютъ Лидію Александровну опомниться, пріободриться.

И теперь взглядомъ, еще не осушеннымъ отъ слезъ, опять взглянувъ на этотъ клочекъ бумаги, гдѣ словами давно умершаго мученика идеи написанъ послѣдній завѣтъ оплакиваемаго ею мужа, Лидія Александровна уже готова упрекнуть себя въ малодушіи, въ эгоизмѣ любви къ одному, въ эгоизмѣ любви къ собственнымъ радостямъ, заслоняющимъ міровое горе.

«Нужна-ли любовь?.. Она всегда страданіе» — невольно повторяетъ Лидія Александровна свою давнишнюю мысль.

Но она чувствуетъ, что еслибъ сейчасъ у нея отняли еще и эти страданія, не возвративъ ей радостей любви, она была-бы несчастна, несчастна сознаніемъ ничтожества жизни. Нѣтъ, она не уступитъ никому и своей дорогой печали!

И какъ-бы отвѣчая сама себѣ на мелькнувшую мысль, она чрезъ минуту уже спрашиваетъ себя:

«Да было-ли бы и самое счастіе на свѣтѣ, еслибъ не было страданія?..»

Въ это мгновеніе она чувствуетъ, какъ внутри ея что-то шевельнулось. Ея рука невольно протягивается, чтобъ остановить непривычное движеніе… Но вотъ еще толчокъ… и еще… Это бьется новая жизнь!..

И слезы исчезаютъ съ глазъ Лидіи Александровны, ея взглядъ дѣлается строгимъ, легкой тѣнью на мгновеніе пробѣгаетъ по лицу безпокойно-озабоченное выраженіе; но еще мигъ — и она, рѣшительно вставъ, какъ-бы сейчасъ готовая послѣдовать какому-то властному призыву, останавливается на мѣстѣ, смотря передъ собой вдохновеннымъ взглядомъ, какъ будто уже угадывающимъ невѣдомое будущее.

А. Луговой. КОНЕЦЪ.

"Сѣверный Вѣстникъ", №№ 7—12, 1892