Глава II. Римское завоевание
На первый взгляд кажется странным, что среди тысячи гражданских общин Греции и Италии нашлась одна, которая оказалась способною подчинить себе все другие. Это великое событие объяснимо тем не менее обыкновенными причинами, определяющими ход человеческих дел. Мудрость Рима заключалась, как и всякая мудрость, в том, чтобы уметь пользоваться теми благоприятными обстоятельствами, которые встречались.
В деле римского завоевания можно различить два периода: один совпадает с тем временем, когда старинный муниципальный дух был еще очень силен; в это именно время Рим должен был преодолеть наибольшее количество препятствий. Второй период относится к тому времени, когда муниципальный дух уже значительно ослабел, завоевание сделалось тогда более легким и завершилось очень быстро.
1. Несколько слов о происхождении и населении Рима
Происхождение Рима и состав его населения достойны замечания. Они объясняют особенный характер его политики и ту исключительную роль, которая ему досталась с самого начала среди других гражданских общин.
Римское население было крайне смешанное. Главным основанием его были латины, уроженцы Альбы; но сами эти альбанцы, судя по преданию, которое мы не имеем никакого основания отрицать, состояли из двух соединившихся, но не слившихся народностей: одна была раса коренная, настоящие латины, а другая — чужеземного происхождения. Про последнюю предание говорит, что ее составляли выходцы из Трои вместе с Энеем, жрецом-основателем; она была, по всей видимости, немногочисленна, но значительна своим культом и теми учреждениями, которые она принесла с собою.
Эти альбанцы, смесь двух рас, основали Рим в том месте, где уже возвышался другой город — Палланциум, основанный греками. Население Палланциума продолжало существовать в новом городе, и в нем сохранились обряды греческого культа На том месте, где позже возвышался Капитолий, существовал тоже город под названием Сатурния, про который рассказывали, что он был основан тоже греками.
Таким образом в Риме соединились и смешались все расы: там были латины, троянцы, греки; в скором времени должны были прибавиться еще сабины и этруски. Обратите внимание на различные холмы: Палатин — латинский город, прежде он был городом Эвандра; Капитолий, бывший прежде жилищем спутников Геркулеса, потом становится жилищем сабинян Тация. Квиринал получает свое название от сабинских квиритов или от сабинского бога Квирина. Холм Целийский, кажется, с самого начала был населен этрусками. Рим представляется не одним городом, он является как бы федерацией нескольких городов, из которых каждый по своему происхождению принадлежит к иной федерации. Рим был центром, где встречались латины, этруски, сабины и греки.
Первым римским царем был латин; вторым, по преданию, сабинянин; пятый, как говорят, был сын грека; шестой был родом этруск.
Язык Рима состоял из самых различных элементов, но преобладал латинский; было также много корней сабинских, а греческих корней в нем встречается более, чем в каком-либо другом из наречий средней Италии. Что касается самого названия города, то было неизвестно, какому языку оно принадлежит. По мнению одних, Рим — слово троянское, по мнению других — оно греческое; есть основание считать его латинским, но некоторые древние думали, что оно этрусское.
Имена римских семей свидетельствовали также о большом разнообразии их происхождения. Еще во времена Августа было около пятидесяти семей, которые, восходя в ряду своих предков, доходили до спутников Энея. Другие считали себя потомками выходцев из Аркадии, ушедших вместе с Эвандром, и члены этих семей с незапамятных времен носили на своей обуви особый отличительный знак: маленький серебряный полумесяц. Семьи Потициев и Пинариев происходили от лиц, считавшихся спутниками Геркулеса, и происхождение их доказывается наследственным культом этого бога. Туллии, Квинкции, Сервилии пришли из Альбы после завоевания этого города. Многие семьи присоединяли к своим именам еще прозвища, указывающие на их иноземное происхождение; таким образом были Сульпиции Камерины, Коминии Аврунки, Сицинии Сабины, Клавдии Регилленсы, Аквилии Туски. Семья Навциев была троянского происхождения; Аврелии были сабины; Цецилии были родом из Пренеста; Октавии происходили из Велитр.
Следствием этого смешения самых различных народностей было то, что Рим по своему происхождению был связан узами родства со всеми известными ему народами. Он мог назвать себя латинским с латинами, сабинским с сабинами, этрусским с этрусками и греческим с греками.
Его национальный культ был тоже соединением нескольких бесконечно различных культов, из которых каждый соединял его с каким-нибудь народом. В Риме были греческие культы Эвандра и Геркулеса; он с гордостью говорил о том, что владеет троянским палладиумом. Его собственные пенаты находились в латинском городе Лавиниуме. Он с самого начала принял сабинский культ бога Конса. Другой сабинский бог Квирин укоренился в нем так прочно, что римляне присоединили его к своему основателю Ромулу; были еще кроме того боги этрусские и их праздники, их авгуры, вплоть до их священных знаков.
В то время, когда никто не имел права присутствовать на религиозном празднике какой бы то ни было нации, если он только не принадлежал к ней по своему рождению, римляне имели то несравненное преимущество, что они могли принимать участие и в латинских празднествах, и в празднествах сабинских, этрусских, и в олимпийских играх. Религия составляла могущественные узы. Когда два города имели общий культ, то они назывались родственными городами; они должны были смотреть друг на друга как на союзников и взаимно друг другу помогать; в эти древние времена не знали другого союза, кроме того, который устанавливала религия. Поэтому Рим и сохранял так тщательно все, что могло служить свидетельством этого драгоценного родства с другими народами. Латинам он представлял свои предания об Ромуле; сабинам — легенду о Тарпее и Тации; грекам он указывал на древние гимны, которые у него были сложены в честь матери Эвандра; он не понимал более этих гимнов, но тем не менее продолжал их петь. Он заботливо хранил все воспоминания об Энее, потому что если через Эвандра он мог считаться в родстве с пелопонесцами, то через Энея он был родственником более тридцати городов, рассеянных в Италии, в Сицилии, в Греции и в Малой Азии; все они считали Энея своим основателем или же были колониями основанных им городов, и у всех у них был вследствие этого общий с Римом культ. Какую выгоду извлекал себе Рим из этого древнего родства, можно видеть во время его войн в Сицилии против Карфагена и в Греции против Филиппа.
Римское население было, таким образом, смесью нескольких племен, его культ был собранием нескольких культов, его национальный очаг — собранием нескольких очагов. Рим был почти единственною гражданской общиной, которую ее муниципальная религия не обособила от всех остальных; она соприкасалась почти со всей Италией и со всей Грецией. Не было почти ни одного народа, которого бы она не могла допустить к своему очагу.
2. Первые римские завоевания (753—350 гг. до Рождества Христова)
В течение тех веков, когда муниципальная религия была всюду в полной силе, Рим сообразовал с ней свою политику.
Рассказывают, что первым актом новой гражданской общины было похищение сабинских женщин; легенда эта кажется очень невероятной, если подумать о святости брака у древних. Но выше мы видели, что муниципальная религия запрещала браки между членами различных гражданских общин, если эти общины не были связаны между собою, по меньшей мере, узами происхождения или общего культа. Первые римляне имели право заключать браки с жителями Альбы, но не имели того же права по отношению к своим другим соседям — сабинам. И Ромул хотел добыть прежде всего не несколько женщин, но право брака, т. е. право вступать в правильные сношения с сабинским населением, и для этого надо было установить религиозную связь между Римом и этим населением. Поэтому Ромул принимает культ сабинского бога Конса и устраивает в честь его празднество. Предание добавляет, что во время этого праздника и были похищены женщины. Если бы Ромул так сделал, то браки нельзя было бы совершить согласно обрядам, потому что первым и самым необходимым актом брачной церемонии было traditio in manum, т. е. передача дочери отцом; Ромул, таким образом, не достиг бы своей цели. Но присутствие сабинян и их семейств на религиозном празднестве, их участие в жертвоприношении устанавливали между этими двумя народами такого рода связь, что для connubium не было более препятствий. Тут не было необходимости в действительном похищении; вождь римлян умел добыть права на брак. Поэтому историк Дионисий, изучавший древние тексты и гимны, уверяет, что браки сабинянок были совершены с соблюдением самых торжественных обрядов; это же подтверждают Плутарх и Цицерон. Достойно замечания, что самое первое усилие, сделанное римлянами, вело к ниспровержению тех преград, которые муниципальная религия ставила между ними и соседним народом. До нас не дошло аналогичной легенды по отношению к Этрурии; но представляется вполне вероятным, что с этой страной у Рима были те же отношения, что и с Лациумом и Сабинской землей. Он сумел, таким образом, соединиться узами культа и крови со всеми своими соседями; для него было важно иметь право connubium со всеми гражданскими общинами, и он очень хорошо понимал значение этого права; это доказывается тем, что Рим не желал допустить, чтобы другие гражданские общины, подвластные ему, вступали между собою в такую же связь.
Затем для Рима начинается длинный ряд войн. Первая была против сабинян Тация; она закончилась религиозным и политическим союзом двух маленьких народов. Затем последовала война с Альбою; историки говорят, что Рим осмелился напасть на этот город, несмотря на то, что был его колонией. Может быть, именно потому, что он был его колонией, Рим и счел нужным разрушить его ради своего будущего величия. Действительно, каждая метрополия пользовалась правами религиозного главенства над своими колониями, а религия имела в те времена такую большую власть, что, пока Альба стояла непоколебимо, Рим не мог стать независимой гражданской общиной, и его дальнейшей судьбе была поставлена преграда.
Разрушив Альбу, Рим не удовлетворился тем, что перестал быть колонией, он захотел подняться сам до степени метрополии и унаследовать все те права религиозного главенства, которые имела до тех пор Альба над своими тридцатью колониями в Лациуме. Рим вел длинный ряд войн, чтобы добиться главенства при жертвоприношениях на латинских праздниках. Это было средство приобрести тот единственный вид преобладания и превосходства, который был тогда известен.
Рим воздвиг у себя храм Диане и принудил латинян являться туда и совершать жертвоприношения; он привлек туда даже сабинян. Этим он приучал два народа разделять с собою и под своим верховным руководительством праздники, молитвы, мясо жертвенных животных; он соединял их под своей верховной религиозной властью.
Рим — единственная гражданская община, умевшая войною увеличить свое народонаселение. У него была своя политика, неизвестная прочему греко-италийскому миру; он присоединял к себе все, что завоевывал; он уводил к себе обитателей покоренных городов и побежденных обращал мало-помалу в римлян. В то же время он посылал колонистов в завоеванные страны и повсюду сеял, таким образом, Рим, потому что эти колонисты, образовывая отдельные гражданские общины с политической точки зрения сохраняли религиозную общность со своей метрополией, а этого было уже вполне достаточно, чтобы они были принуждены подчинять свою политику политике Рима, повиноваться ему и помогать во всех его войнах.
Одной из замечательных черт римской политики было то, что он привлекал к себе все культы соседних гражданских общин. Он настолько же стремился завоевывать богов, как и города. Он овладел Юноной из Вей, Юпитером из Пренеста, Минервою из Фалисков, Юноною из Ланувиума, Венерою из Самниума и многими другими, которых мы не знаем. «Потому что у Рима был обычай, — говорит один древний, — вводить к себе религии побежденных городов; иногда он распределял их среди своих родов, иногда он отводил им место в национальной религии».
Монтескье хвалит римлян, как за ловкий политический прием, за то, что они не навязывали своих богов побежденным народам. Но это было бы совершенно противно их понятиям, а также и вообще понятиям древних. Рим завоевывал богов побежденных народов, а не давал им своих. Он хранил для себя своих покровителей и старался даже увеличить их количество. Он дорожил тем, чтобы владеть большим количеством культов и большим количеством богов-покровителей, чем какая-либо другая гражданская община.
Так как эти культы и боги были по большей части взяты у побежденных, то через них Рим вошел в религиозное общение со всеми этими народами. Узы общего происхождения, завоевание права connubium, права председательства на латинских праздниках, завоевание богов побежденных народов, притязания на право приносить жертвы в Олимпии и Дельфах — все это были средства, которыми Рим подготовлял свое владычество. У Рима, как и у каждого города, была своя муниципальная религия, источник его патриотизма, но это был единственный город, который заставил религию служить увеличению своего могущества. В то время, как религия обособляла, изолировала другие города, Рим имел ловкость или счастье употребить ее на то, чтобы все привлечь к себе и надо всем господствовать.
3. Каким образом Рим приобрел владычество (350—140 гг. до Рождества Христова)
В то время как Рим возрастал, таким образом, медленно, пользуясь теми средствами, которые ему давали религия и понятия того времени, произошел целый ряд политических и гражданских перемен в гражданских общинах и даже в самом Риме; они видоизменили одновременно управление людьми и их образ мыслей.
Выше мы описали уже этот переворот; здесь важно заметить, что он совпадает с развитием римского могущества. Эти два факта, происшедшие одновременно, не остались без влияния друг на друга. Римские завоевания не совершились бы так легко, если бы не угас повсюду прежний муниципальный дух, и можно думать, что муниципальный порядок не пал бы так рано, если бы римские завоевания не нанесли ему последнего удара.
Среди тех перемен, которые произошли в учреждениях, нравах, верованиях, праве, изменился также по существу и самый патриотизм, и это одна из тех причин, которые больше всего способствовали успехам Рима. Выше мы говорили, чем было это чувство в первые века гражданской общины. Патриотизм составлял часть религии: человек любил отечество, потому что он любил богов-покровителей, потому что в отечестве он находил пританей, божественный огонь, праздники, молитвы, гимны и потому что вне отечества у него не было ни богов, ни культа. Этот патриотизм был верой и благочестием. Но когда у жреческой касты было отнято ее владычество, то вместе со всеми древними верованиями исчез и такого рода патриотизм. Любовь к гражданской общине не погибла еще, но она приняла другую форму.
Отечество любили теперь не за религию или богов, его любили только за его законы и учреждения, за те права и безопасность, которую оно давало своим членам. Обратите внимание в надгробной речи, которую Фукидид влагает в уста Перикла, каковы были основания, заставлявшие любить Афины: это город, который «стремится к тому, чтобы все были равны перед законом»; «он дает людям свободу и открывает всем путь к почестям, он поддерживает общественный порядок, обеспечивает должностным лицам их власть, покровительствует слабым, устраивает для народа зрелища и праздники, воспитывающие душу». И оратор заканчивает свою речь такими словами: «Вот почему наши воины предпочли лучше погибнуть геройской смертью, чем позволить отнять у себя это отечество; вот почему те, кто остался жив, готовы страдать и жертвовать собою для него».
Итак, у человека есть еще обязанности по отношению к гражданской общине, но обязанности эти не вытекают более из того же самого принципа, как некогда. Человек жертвует по-прежнему своей кровью и жизнью, но уже теперь не ради защиты своего национального божества или очага своих отцов, а ради защиты учреждений, которыми он пользуется, и тех преимуществ, которые ему дает гражданская община.
И этот новый патриотизм имел несколько иные следствия, чем прежний. Человек привязывался теперь не к пританею, не к богам-покровителям, не к священной земле, но лишь к учреждениям и законам, а эти учреждения и законы при том неустройстве, в котором находились все гражданские общины того времени, часто менялись, и патриотизм стал тоже чувством непостоянным, изменчивым, он зависел от обстоятельств и был подчинен тем же колебаниям, как и само управление. Отечество любили лишь постольку, поскольку любили господствующий в нем в данное время строй, и того, кто находил законы отечества дурными, ничто уже более с ним не связывало.
Таким образом, муниципальный патриотизм ослабел в душе и исчез. Мнение каждого человека было для него священнее отечества, и триумф его сообщников стал ему более дорог, чем величие и слава гражданской общины. Каждый стал предпочитать родному городу, если там не было только симпатичных ему учреждений, тот город, где эти учреждения были в силе. Стали также более охотно переселяться, менее боялись уже изгнания. Что значило подвергнуться отлучению от пританея и быть лишенным очистительной воды? О богах-покровителях более совсем не думали и привыкли легко обходиться без отечества.
Отсюда было недалеко и до того, чтобы восстать против него с оружием в руках. Начали заключать союзы с враждебными городами, чтобы доставить торжество своей партии. Из двух аргивян один желал управления аристократического и предпочитал Спарту Аргосу, другой предпочитал демократию и больше любил Афины. Ни тот, ни другой не дорожили очень независимостью своей гражданской общины и готовы были отдаться под власть другого города, лишь бы только этот город поддержал их партию в Аргосе. Из Фукидида и Ксенофонта мы видим ясно, что именно подобное настроение умов и было причиной такого долгого продолжения пелопонесской войны. В Платее богатые принадлежали к партии Фив и лакедемонян, бедные к партии Афин. В Корцире народная партия была за Афины, а аристократия за Спарту. У афинян были союзники во всех городах Пелопоннеса, а у Спарты во всех ионийских городах. Фукидид и Ксенофонт говорят согласно друг с другом, что не было ни одной гражданской общины, где бы народная партия не благоприятствовала афинянам, а аристократия спартанцам. Эта война является тем общим усилием, которое сделали греки, чтобы установить повсюду одинаковый образ правления под гегемонией одного города; но одни желали аристократического правления под покровительством Спарты, другие демократического с поддержкою Афин. То же самое было и во времена Филиппа: аристократическая партия во всех городах горячо желала владычества Македонии. Во времена Филопемена роли переменились, но чувства остались те же: народная партия желала владычества Македонии, а все, что стояло за аристократию, присоединилось к Ахейскому союзу. Гражданская община не является, таким образом, более предметом желаний и привязанности людей. Мало было греков, которые отказались бы пожертвовать муниципальной независимостью ради того, чтобы приобрести те учреждения, которые они предпочитали иметь.
Что же касается людей честных и с чуткой совестью, то те беспрерывные распри и смуты, свидетелями которых они были, внушали им отвращение к муниципальному порядку. Они не могли любить той формы общественного устройства, при которой бедные и богатые вели беспрерывные войны, где они видели бесконечную смену народных насилий и мести аристократов. Люди эти хотели избавиться от режима, который, создав сначала истинное величие, порождал теперь только страдания и ненависть. Начинали чувствовать необходимость выйти из муниципальной системы и найти другую форму управления гражданской общиной. Многие мечтали о том, по крайней мере, чтобы установить нечто вроде высшей власти над гражданской общиной и чтобы власть эта заботилась о поддержании общего порядка и заставляла бы жить в мире между собой маленькие беспокойные общества. Ради этого Фокион, истинный гражданин, советовал своим соотечественникам отдаться под власть Филиппа, обещая им в таком случае мир и безопасность.
В Италии дела шли таким же точно порядком, как и в Греции. Те же самые революции и та же самая борьба волновали города Лациума, Сабинской земли, Этрурии, и любовь к гражданской общине исчезала. И здесь, как и в Греции, каждый охотно присоединялся к чужому городу, чтобы доставить в родном городе перевес своим мнениям и своим интересам.
Такое расположение умов создало успех Рима; он повсюду поддерживал аристократическую партию, и повсюду аристократия была его союзницею. Приведем несколько примеров: род Клавдиев покинул Сабинскую землю вследствие междоусобных раздоров и переселился в Рим, потому что римские учреждения нравились ему больше, чем учреждения его родины. В то же самое время много латинских семей также выселились в Рим, потому что им не нравился демократический строй Лациума, а Рим только что восстановил владычество патрициата. В Ардее шла война между плебеями и аристократией; плебеи призвали на помощь вольсков, аристократия же отдала город римлянам. Этрурия была полна раздоров; Веии ниспровергли свое аристократическое правление; римляне напали на них, и другие этрусские города, где господствовала еще жреческая аристократия, отказали Веиям в своей помощи. Легенда добавляет, что во время этой войны римляне захватили одного вейского жреца и вынудили у него предсказание, обеспечившее им победу. Не дает ли эта легенда указаний на то, что этрусские жрецы помогли римлянам завоевать город?
Позже, когда Капуя возмутилась против Рима, замечено было, что всадники, т. е. сословие аристократическое, не приняли участия в этом восстании. В 313 году города Авсона, Сора, Минтурн и Весция были выданы римлянам аристократической партией. Когда этруски заключили между собою союз против Рима, это означало, что у них установился народный образ правления; единственный город Арациум отказался войти в этот союз, и это потому, что там преобладала аристократическая партия. Когда Аннибал явился в Италию, то все города заволновались, но не о независимости шло тут дело: в каждом городе аристократия стояла за Рим, а плебеи за Карфаген.
Образ правления в Риме может нам пояснить, почему аристократия отдавала ему постоянное предпочтение. И в нем, как и во всех других городах, совершался ряд переворотов, но только они шли медленнее. В 509 г., когда в других гражданских общинах Лациума были уже тираны, в Риме имела успех патрицианская реакция. Демократия впоследствии возвысилась, но весь ход этого возвышения был медленный и очень умеренный. Римское правление было, таким образом, дольше, чем какое бы то ни было другое, аристократичным, и оно могло быть надеждой аристократической партии.
Правда, в конце концов в Риме взяла верх демократия; но даже и тогда все приемы и способы управления оставались аристократическими. В комициях по центуриям голоса разделялись сообразно богатству, и почти то же самое было в комициях триб. В праве не было допущено никакого отличия для богатых, на деле же бедный класс был заключен в четыре городские трибы и имел только четыре голоса против тридцати одного класса собственников. К тому же ничего не могло быть обыкновенно спокойнее этих собраний; никто кроме председателя или того, кому он давал слово, на них не говорил; ораторов совершенно не было, ничего не обсуждали, все сводилось чаще всего к подаче голоса, к простому да или нет и к счету голосов. Последнее дело было очень сложным и требовало много времени и много спокойствия. К этому нужно прибавить, что сенат не возобновлялся ежегодно, как это делалось в демократических гражданских общинах Греции. По закону его состав назначался цензорами при каждой новой люстрации, в действительности же списки сенаторов мало изменялись от одной люстрации до другой, и вычеркнутые члены представляли исключение. Сенат был, таким образом, пожизненной корпорацией, набиравшей почти что самостоятельно своих членов; по-видимому, нередко сыновья наследовали отцам. Он был истинным олигархическим учреждением.
Нравы были еще более аристократичны, чем учреждения. У сенаторов были свои особые места в театре. Только одни богатые служили в коннице. Военные должности предоставлялись по большей части молодым людям из знатных семей; Сципиону не было еще шестнадцати лет, когда он уже командовал отрядом конницы.
Господство богатого класса удержалось в Риме дольше, чем в каком бы то ни было другом городе. Этому были две причины: первая та, что совершились великие завоевания, и выгоды их достались классу и без того богатому; все земли, отнятые у побежденных, достались ему, он же овладел торговлей побежденных стран и соединил с этим огромные выгоды сбора податей и управления провинциями. Так обогащаясь с каждым поколением, эти семьи становились чрезмерно богатыми, и каждая из них являлась по отношению к народу большой силой. Вторая причина была та, что римлянин, даже самый бедный, чувствовал внутреннее уважение к богатству. И в то время, когда настоящей клиентелы уже давно не существовало, она как бы возродилась под видом почтения, воздаваемого большим состояниям; установилось обыкновение, чтобы пролетарии являлись каждое утро приветствовать богатых и просить у них дневного пропитания.
Это не значит, чтобы в Риме не существовало так же, как и в других гражданских общинах, борьбы между богатыми и бедными. Но она началась только во времена Гракхов, т. е. после того, как завоевания были почти окончены. Кроме того эта борьба не имела никогда в Риме того свирепого характера, который она носила повсюду. Низшие слои в Риме не стремились так алчно к богатству; они слабо поддерживали Гракхов, не хотели верить, чтобы реформаторы работали ради них, и в решительную минуту их покинули. Аграрные законы, являвшиеся так часто угрозой для богатых, волновали народ только на поверхности, вообще же он оставался к ним равнодушен. Ясно видно, что он не слишком горячо стремился обладать землей; к тому же, если ему и предлагали раздел общественных земель, т. е. государственного имущества, он не думал по крайней мере никогда лишать богатых их собственности. Частью вследствие укоренившегося уважения, частью по привычке ничего не делать, он предпочитал жить в стороне и как бы под сенью богатых.
Этот класс имел мудрость принять в свою среду наиболее знатные семьи покоренных или союзных городов. Все, что было богатого в Италии, вошло мало-помалу в состав римского богатого класса. Это сословие постоянно возрастало в своем значении и сделалось господином государства. Оно одно занимало все государственные должности, потому что покупка этих должностей стоила очень дорого. Оно одно составляло сенат, потому что требовался очень высокий ценз для того, чтобы стать сенатором. Таким образом, мы видим то странное явление, что вопреки демократическим законам образовался класс знати, и что народ, всемогущий в своей власти, допустил ее подняться выше себя и никогда не оказывал ей настоящего сопротивления.
Следовательно, в третьем и втором веке до нашей эры Рим был городом, управление которого было наиболее аристократичным среди городов Италии и Греции. Заметим наконец, что если во внутренних делах сенат был принужден сообразоваться с народом, то во всем, что касалось внешней политики, он являлся абсолютным владыкой. Он принимал посланников, заключал союзы, раздавал провинции и легионы, утверждал распоряжения военачальников, определял условия для побежденных — все то, что в других местах было в ведении народного собрания. Иностранцы при своих сношениях с Римом никогда не имели дела с народом; они слышали только о сенате, и их поддерживали в том мнении, что народ не имел никакой власти. Такое именно мнение выражал один грек Фламинину. «В вашей стране, — говорил он, — управляет богатство, и все остальное ему подчинено».
Результатом этого было то, что во всех гражданских общинах аристократия обращала свои взоры к Риму, рассчитывала на него, принимала его своим покровителем и соединяла свою судьбу с его судьбою. Это казалось тем более дозволенным, что Рим ни для кого не был чужим городом: сабины, латины, этруски видели в нем сабинский, латинский, этрусский город, а греки считали его Грецией.
Как только Рим столкнулся с Грецией (в 199 г. до Р. Х.), аристократия стала на его сторону. Почти никто тогда не думал, что тут дело идет о самостоятельности, независимости и о подчинении, о выборе между этими двумя вещами; для большей части людей весь вопрос состоял в выборе между аристократией и народной партией. Во всех городах народная партия стояла за Филиппа, Антиоха или Персея, аристократическая партия — за Рим. У Полибия и у Тита Ливия мы можем видеть, что если в 198 г. Аргос отворил свои ворота македонцам, то потому, что там господствовала народная партия; в следующем году партия богатых отдает Опунт римлянам; у акарнанян аристократия заключает союзный договор с Римом, но, спустя год, этот договор был нарушен, и причина была та, что в течение этого года демократия снова захватила в свои руки власть; Фивы до тех пор остаются в союзе с Филиппом, пока там господствует народная партия, и как только власть переходит в руки аристократии, они тотчас же сближаются с Римом; в Афинах, в Деметриаде, в Фокее народ враждебен римлянам; Набид, демократический тиран, ведет с ними войну; Ахейский союз, пока им управляет аристократия, сочувствует Риму; люди, подобные Филопемену и Полибию, желают национальной независимости, но они все же предпочитают римское владычество владычеству демократии; в Ахейском союзе наступает момент, когда верх берет в свою очередь народная партия, и начиная с этого момента, союз является врагом Рима; Диэй и Критолай являются одновременно вождями народной партии и военачальниками союза против римлян; они мужественно сражаются при Скарфее и Левкопетре, может быть, не столько за независимость Греции, сколько за торжество демократии.
Подобные факты говорят достаточно ясно, каким образом Рим без особых усилий мог получить владычество. Муниципальный дух исчезал мало-помалу. Любовь к независимости становилась чувством очень редким, люди отдавались всецело интересам и страстям партий. Гражданская община стала незаметно забываться. Преграды, которые разделяли некогда города и делали из них различные маленькие миры, тесные горизонты которых ограничивали мысли и желания каждого, теперь эти преграды падали одна за другой. Во всей Италии и Греции различали только два разряда людей: с одной стороны, аристократический класс, с другой — народную партию; один призывал владычество Рима, другая его отвергала. Аристократия взяла верх, и Рим завоевал владычество.
4. Рим разрушает повсюду муниципальный порядок
Учреждения древней гражданской общины были ослаблены и как бы обессилены целым рядом переворотов. Первым результатом римского владычества было их окончательное разрушение; было уничтожено все, что от них еще оставалось. Это мы можем видеть всюду, наблюдая те условия, в которые попадали народы по мере того, как Рим подчинял их себе.
Прежде всего мы должны отрешиться от всех обычаев современной политики; мы не должны представлять себе, что народы входили один за другим в состав римского государства, подобно тому, как в наши дни завоеванные области присоединяются к государству, и оно, принимая в свой состав этих новых членов, расширяет, таким образом, свои границы. Римское государство, civitas romana, не увеличивалось вследствие завоеваний, оно заключало в себе всегда только сто семей, которые появлялись в религиозной церемонии ценза. Римская территория, ager romanus, тоже не расширялась; она по-прежнему была заключена в неизменные пределы, которые обозначили для нее цари и освящали ежегодно обряды Амбарвалий. Увеличивалось при каждом завоевании, во-первых, владычество Рима, imperium romanum, во-вторых, территория, принадлежащая государству — ager publicus.
Пока существовала республика, никому не приходило в голову, чтобы римляне вместе с другими народами могли образовать одну нацию. Рим мог, конечно, принять к себе некоторых побежденных, отдельных личностей, поселить их в своих стенах и обратить с течением времени в римлян, но он не мог ассимилировать чужую национальность со своей и присоединить к своей ее территорию. Причина этого лежала не в особенной политике Рима, но в принципе, который твердо держался в древности и от которого Рим отступил бы охотнее всякого другого города; но он не мог освободиться от него вполне. Поэтому подчиненный народ не входил в состав римского государства — in civitatem, но он становился только под власть римлян — in imperium. Он не был соединен с Римом так, как соединены в настоящее время области с своей столицей; Рим не знал других отношений между собой и побежденными народами, как только подчинение или союз [dedititii, socii].
Казалось бы, вследствие всего изложенного, у покоренных народов должны были остаться муниципальные учреждения, и мир должен был обратиться в обширное собрание гражданских общин, различных между собою, но имеющих все во главе одну гражданскую общину. Ничего подобного не было. Римское завоевание произвело полную перемену во внутреннем строе каждого города.
С одной стороны, были подчиненные, dedititii, это были те, кто произнеся установленную формулу deditio, отдали в руки римского народа «себя самих, свои стены, свои земли, свои воды, свои дома, свои храмы, своих богов». Они отказались, значит, не только от своего муниципального управления, но и от всего, что было связано с ним в древности, т. е. от своей религии и своего частного права. Начиная с этого времени, люди эти не составляли более политического целого, у них не оставалось более никаких элементов правильного общественного устройства. Их город мог стоять по-прежнему, но их гражданская община погибла. Если они и продолжали жить вместе, то у них не было больше ни учреждений, ни законов, ни магистратов. Произвольная власть присланного из Рима префекта (praefectus) поддерживала среди них внешний порядок.
С другой стороны, были союзники, foederati, или socii. С ними поступали лучше. Вступая под римское владычество, они выговаривали себе право сохранения муниципального строя и организации гражданской общины; поэтому они продолжали иметь в каждом городе собственное государственное устройство, своих магистратов, сенат, пританей, законы, судей. Город считался независимым и имел, казалось, к Риму только отношение союзника к союзнику. Однако, в условие договора, заключаемого при завоевании, Рим включал следующую формулу: majestatem populi romani comiter conservato. Эти слова устанавливали зависимость союзной гражданской общины по отношению к общине-госпоже, а так как они были очень неясны, то вследствие этого и мера этой зависимости была всегда в руках сильнейшего. Эти так называемые свободные города получали приказания из Рима, повиновались проконсулам и платили налоги его сборщикам; их магистраты отдавали отчет правителю провинции, который принимал также жалобы на их судей. Но самая природа муниципального строя древних была такова, что для него требовалась или полная независимость, или же он переставал существовать. Между сохранением учреждений гражданской общины и подчинением чужеземному владычеству существовало противоречие, которое, быть может, не так ясно представляется в настоящее время, но которое должно было бросаться в глаза людям той эпохи. Муниципальная свобода и владычество Рима были несовместимы; подобная свобода могла быть только призраком, ложью, обманом для толпы. Каждый из этих городов посылал почти каждый год депутацию в Рим, и здесь в сенате решались их самые близкие и самые мелкие дела. Города имели еще своих муниципальных магистратов, архонтов и стратегов, свободно избранных ими самими; но единственною обязанностью архонта оставалось вносить свое имя в общественные списки для обозначения года, а стратег, некогда вождь армии и государства, заведывал теперь только путями сообщения и надзирал за городскими рынками.
Таким образом, муниципальные учреждения погибали равно и у тех народов, которых называли союзниками, и у тех, которых называли подчиненными; была только та единственная разница, что у первых сохранялись еще внешние формы муниципальных учреждений. По правде сказать, гражданской общины, такой, как ее понимали древние, мы больше нигде не видим за исключением только стен самого Рима.
К тому же Рим, разрушая повсюду строй гражданской общины, не ставил ничего на его место; и народам, у которых он отнимал их учреждения, он не давал взамен своих; он не думал даже о том, чтобы создать для них новые учреждения для их пользования. Он никогда не создал определенного государственного устройства для подвластных ему народов и не сумел установить точных правил для управления ими. Даже та власть, которою он пользовался по отношению к ним, не имела в себе ничего правильного; так как они не составляли части его государства, его гражданской общины, он и не мог оказывать на них никакого законного воздействия; подданные были для него чужеземцами, вследствие этого по отношению к ним у него была та неупорядоченная безграничная власть, какую древнее муниципальное право давало гражданину над иностранцем или врагом. Этим принципом долго руководилась римская администрация, и вот как она вела дело.
Рим посылал одного из своих граждан в завоеванную страну; он делал эту страну провинцией данного человека, т. е. она составляла предмет его должности, его заботы, его личного дела; таков был смысл слова provincia на древнем языке. В то же время Рим вверял этому гражданину imperium, это означало, что он отказывается в его пользу на неопределенное время от верховной власти в стране. С этих пор данный гражданин представлял в своей особе все права республики и в силу этого являлся абсолютным владыкою. Он определял размеры налогов, он пользовался властью над всеми военными силами, он судил. Никакой государственный правопорядок не определял его отношений к его подданным или союзникам. Восседая на судейском месте, он судил по своей собственной воле. Никакой закон не был для него обязателен, ни закон провинций, потому что он был римлянин, ни римский закон, потому что он судил жителей провинции. Для того, чтобы существовали какие-нибудь законы между ним и управляемым им населением, он должен был сам их создать, потому что только он один мог связать себя. Поэтому та власть, которою он был облечен, imperium, включала в себя также власть законодательную. Отсюда произошло, что правители имели право и усвоили себе обычай при своем вступлении в должность обнародывать собрание законов, которое они называли своим эдиктом и с которым обязывались нравственно сообразоваться. Но так как правители менялись ежегодно, то и кодексы также менялись ежегодно, в силу той простой причины, что единственным источником закона являлась воля человека, облеченного в данное время властью, imperium. Это правило наблюдалось столь строго, что если произнесенный правителем приговор не был еще приведен в исполнение в момент его отъезда из провинции, то прибытие его преемника уничтожало по праву его постановление, и дело разбиралось снова.
Так неограниченна была власть правителя. Он был воплощенным законом. Призвать римское правосудие против его насилий или преступлений жители провинции могли только в том случае, если они могли найти римского гражданина, который соглашался быть их патроном, потому что сами по себе они не имели права ни ссылаться на закон гражданской общины, ни обращаться к ее судам. Они были иностранцами; юридический и официальный язык называл их peregrini; все, что гласил закон относительно hostis, продолжало применяться и к ним.
Законное положение жителей империи обрисовывается перед нами ясно в произведениях римских юристов. Мы видим там, что народы считались не имеющими уже своих законов и не получившими еще законов римских. Для них, значит, ни в какой форме не существовало права. В глазах римского юриста житель провинции не может быть ни супругом, ни отцом, т. е. это значит, что закон не признает за ним ни супружеской, ни отеческой власти. Собственности не существует для него; для него существует даже двойная невозможность стать собственником: во-первых, в силу его личного положения, потому что он не римский гражданин; во-вторых, в силу положения его земли, так как земля эта не римская, а закон допускает право полной собственности только в пределах ager romanus. Поэтому римские юристы и говорят, что провинциальная земля никогда не бывает частной собственностью, и что люди могут иметь на нее только права временного владения и пользования. То, что они говорят во втором веке нашей эры о провинциальной земле, относилось вполне к италийской земле до того дня, когда вся Италия получила права римской гражданской общины, как мы это сейчас увидим.
Итак, вполне доказано, что народы, по мере того как они вступали под власть Рима, теряли свою муниципальную религию, свое управление, свое частное право. Можно думать, что Рим смягчал на практике то, что было разрушительного в этом подчинении ему. Поэтому мы видим, что если римский закон и не признавал за подданными отеческой власти, то он во всяком случае оставлял эту власть существовать в нравах и обычаях. Если данному человеку не разрешалось называть себя собственником земли, то ему все-таки предоставлялось владение ею; он обрабатывал свою землю, продавал ее, завещал. В таком случае не говорилось, что эта земля — его, но говорили, что она как бы его, pro suo. Она не была его собственностью, dominium, но она была в числе его имущества, in bonis. Таким образом, Рим изобрел для выгоды подданного целую массу обходов и особых выражений в языке. Конечно, муниципальные традиции мешали римскому гению создать законы для побежденных, но он не мог все же допустить, чтобы общества совершенно распались. В принципе он ставил их вне закона, вне права; в действительности они жили так, как будто имели законы, право. Но кроме этого и терпимости победителя у них не было ничего; все учреждения побежденных должны были пасть, все законы их — погибнуть. Imperium romanum представляла, особенно при республиканском и сенаторском режиме, исключительное зрелище: единственная гражданская община возвышалась, сохраняя свои учреждения и право; все же остальное, т. е. восемьдесят миллионов душ, или не имели более никаких законов, или, во всяком случае, не имели таких, которые бы признавались господствующей гражданской общиной. Мир не был в точном смысле хаосом, но грубая сила, произвол, условность — одни поддерживали общество за отсутствием законов и принципов.
Таково было следствие победы римлян над народами, которые сделались постепенно их добычей. Все, составлявшее гражданскую общину, погибло: сначала религия, потом управление и, наконец, частное право; все муниципальные учреждения, поколебленные уже с давних пор, были вырваны с корнем и уничтожены. Но никакое общественное устройство, никакая система управления не заменили тотчас же исчезнувшего. Был некоторый промежуток времени между тем моментом, когда распался муниципальный строй, и тем, когда начали нарождаться другие формы общежития. Нация не сменила непосредственно гражданскую общину, так как imperium romanum не походила никоим образом на нацию. Это была нестройная масса; истинный порядок был только в центре, все же остальное имело лишь временный, искусственный строй и то лишь ценою покорности. Покоренные народы могли достигнуть возможности сорганизоваться в политическое целое, только завоевав в свою очередь те права и учреждения, которые Рим хотел сохранить лишь для себя; для этого им нужно было войти в римскую гражданскую общину, занять там место, тесно сблизиться с ней и преобразовать ее так, чтобы создать из себя и Рима одно целое. Это было трудное дело, и на него требовалось много времени.
5. Покоренные народы входят последовательно в состав римской гражданской общины
Мы только что видели, насколько плачевно было положение подданных Рима и насколько судьба гражданина должна была казаться завидной. Страдало не одно тщеславие; тут дело шло об интересах более реальных и более дорогих. Человек, не бывший римским гражданином, не считался ни супругом, ни отцом; он не мог быть по закону ни собственником, ни наследником. Звание римского гражданина было так важно, что не имевший его оставался вне права, и только тот, кто его имел, входил в правильно устроенное общество. Звание это сделалось, следовательно, предметом самых горячих желаний людей. Латины, италийцы, греки и позже испанцы и галлы стремились стать римскими гражданами, это было единственное средство получить права и иметь какое-нибудь значение. Все эти народы, один за другим, приблизительно в том же порядке, в котором они подпадали под владычество Рима, начали добиваться того, чтобы войти в состав римской гражданской общины, и после долгих усилий им это удалось.
Это медленное вступление народов в состав римского государства является последним актом длинной истории преобразования социального строя древних. Для того, чтобы исследовать это великое событие во всех его последовательных фазисах, нужно обратиться к его началу в четвертом веке до нашей эры.
Лациум давно уже покорен; из сорока населявших его мелких народов Рим половину истребил, у некоторых отнял их земли, остальным же оставил звание союзников. В 340 году они заметили, что союз этот приносит им только вред, что они должны во всем повиноваться, что они обречены проливать ежегодно кровь и тратить свои деньги единственно ради выгоды Рима. Они составили союз, и вождь их Анний таким образом формулировал их требования римскому сенату: «Пусть у нас будет равенство, пусть нам дадут одни и те же законы, пусть мы будем составлять с вами единое государство, una civitas, чтобы у нас было одно только имя и чтобы мы все назывались равно римлянами». Так уже в 340 г. Анний высказал пожелания, которые стали потом постепенно общими для всех народов, но которые должны были вполне осуществиться только спустя пять с половиною веков. В четвертом же веке подобная мысль была очень нова и вполне неожиданна. Римляне объявили ее чудовищной и преступной; она, действительно, противоречила древней религии и древнему праву гражданских общин. Консул Манлий ответил, что если бы даже случилось, что подобное предложение было бы принято, то он, консул, убил бы собственной рукою первого латина, который явился бы заседать в сенат; затем, обращаясь к алтарю, он призвал бога во свидетели: «Ты слышал, о Юпитер, нечестивые речи, которые исходили из уст этого человека! Можешь ли потерпеть, о бог, чтобы в твоем священном храме, как сенатор, как консул, заседал чужеземец»? Манлий выражал, таким образом, то старинное чувство отвращения, которое удаляло гражданина от чужеземца; это был голос древнего религиозного закона, который предписывал, чтобы люди ненавидели чужеземца, потому что он ненавистен богам гражданской общины. Манлию казалось невозможным, чтобы латин был сенатором, потому что местом собрания сената был храм, а римские боги не могли допустить присутствия чужеземца в своем святилище.
За этим последовала война; побежденные латины принуждены были к deditio, т. е. они отдали римлянам свои города, свои культы, свои законы, свои земли. Их положение стало ужасно. Один из консулов сказал в сенате, что если государство не желает создать кругом Рима обширную пустыню, то необходимо с некоторым милосердием урегулировать положение латинов. Тит Ливий говорит неясно о том, что было сделано; если ему верить, то латинам было дано право римского гражданства, но за исключением из области политических прав права голоса, а из гражданских прав — брака; кроме того надо заметить, что эти новые граждане не включались в ценз, — совершенно очевидно, что сенат обманывал латинов, давая им название римских граждан; под этим названием скрывалось настоящее подчинение, так как те, кто назывались гражданами, должны были нести все обязанности, не имея никаких гражданских прав. Это настолько верно, что многие латинские города восстали, требуя, чтобы у них взяли назад это мнимое право гражданской общины.
Прошло около ста лет, и хотя Тит Ливий ничего нам об этом не сообщает, но видно совершенно ясно, что политика Рима изменилась. Положение латинов теперь уже другое, право гражданства без права голоса и connubium теперь уже не существует более. Рим отнял у них это имя или, вернее, он уничтожил эту ложь и решился возвратить различным городам их муниципальное устройство, их законы, их магистратуры.
Но в силу очень ловкого приема Рим открыл дверь, хотя бы и очень узкую, но все же позволяющую подданным войти в состав римской гражданской общины. Он дал право каждому латину, который исполнял какую-либо должность в своем родном городе, сделаться по окончании срока его службы римским гражданином. На этот раз право римского гражданства давалось полное и без ограничений: право голоса, магистратуры, внесение в ценз, право брака, частное право — все в нем заключалось. Рим решился поделиться с чужеземцем своей религией, своим управлением, своими законами, только милости его были личные и относились не к целым городам, но к отдельным личностям в каждом из этих городов. Рим принял в свою среду только то, что было самого лучшего, самого богатого, самого выдающегося в Лациуме.
Право гражданства стало цениться тогда чрезвычайно высоко, во-первых, потому, что оно было полным, затем потому еще, что являлось привилегией. В силу его человек являлся членом комиций самого могущественного в Италии города; он мог сделаться консулом и начальствовать над легионами. В этом же праве лежала возможность удовлетворения и более скромных притязаний: благодаря ему можно было посредством брака вступить в союз с римской семьей, можно было поселиться в Риме и сделаться там собственником, можно было заняться торговлей в Риме, который начал уже занимать первое место среди торговых городов тогдашнего мира. Можно было войти в компанию сборщиков податей, т. е. принять участие в тех огромнейших барышах, которые давало взимание податей или спекуляции на общественные земли, ager publicus. Где бы человек ни жил, он пользовался сильным покровительством, он мог уклониться от власти муниципальных магистратов и он был защищен от произвола даже самих римских магистратов. Вместе с правами римского гражданина приобретались почести, богатство и безопасность.
Латины горячо добивались этого звания и употребляли все средства для достижения его. В один прекрасный день, когда Рим пожелал отнестись несколько строже к этому делу, оказалось, что двенадцать тысяч латинов получили обманом право римского гражданства.
Рим смотрел на это обыкновенно сквозь пальцы, находя, что таким образом его население увеличивается, и пополняется убыль от войн. Но латинские города страдали: их наиболее богатые жители становились римскими гражданами, и Лациум беднел. Налоги, от которых богатые освобождались в качестве римских граждан, становились все более и более тяжкими, и количество воинов, которых нужно было ежегодно выставлять Риму, становилось все труднее набирать. Чем более возрастало число тех, кто получал права римского гражданства, тем тяжелее было положение тех, кто не имел этих прав. И вот настало время, когда латинские города потребовали, чтобы право римского гражданства перестало быть привилегией.
Италийские города, покоренные уже около двух веков, находились почти в том же положении, как и латинские; они также видели, что их наиболее богатые граждане покидают их и делаются римлянами, и италийские города потребовали тоже и для себя прав римского гражданства. Участь подданных или союзников становилась тем невыносимее, что как раз в эту эпоху римская демократия возбудила великий вопрос об аграрных законах. Основанием всех этих законов было то, что ни подданный, ни союзник не могли быть собственниками земли без формального акта гражданской общины, и затем большая часть италийских земель должна была принадлежать республике; одна партия требовала, чтобы все эти земли, которые почти сплошь были населены италийцами, были отобраны государством и поделены между бедными Рима. Италийцам угрожало, таким образом, всеобщее разорение; они живо чувствовали необходимость иметь гражданские права, а получить их они могли, только став римскими гражданами.
Война, которая возгорелась вслед за этим, получила название войны союзнической; действительно, римские союзники взялись за оружие, чтобы перестать быть союзниками и сделаться римлянами. Победоносный Рим был тем не менее принужден дать то, чего от него требовали, и народы италийские получили права римского гражданства. Слившись отныне с римлянами, они могли голосовать на форуме; в частной жизни они управлялись римскими законами; их права на землю были признаны, и земля италийская могла наравне с римской землею делаться собственностью. Тогда установилось jus italicum; это право касалось не лично италийца, потому что италиец сделался уже римлянином, но италийской земли, на которую могло теперь распространяться право собственности так же, как это было по отношению к ager romanus.
Начиная с этого времени, вся Италия составляет одно государство; оставалось только включить в это единство и провинции.
Нужно делать различие между провинциями Запада и Грецией. На Западе была Галлия и Испания, которые до завоевания их римлянами не знали истинного муниципального строя. Рим постарался создать муниципальный порядок у этих народов; потому ли, что он считал невозможным управлять ими иначе, или же для того, чтобы их ассимилировать с италийскими народностями, надо было заставить их пройти тот же путь, который прошли уже эти народы. Отсюда произошло то, что императоры, подавлявшие всякую политическую жизнь в Риме, старательно поддерживали формы свободного муниципального строя в провинции. Таким образом сложились гражданские общины в Галлии; в каждой из них был свой сенат, свое аристократическое сословие, свои выборные должностные лица; у каждой был даже свой местный культ, свой гений, свое городское божество, на подобие того, что было в древней Греции и в Италии. Но вводимый таким образом муниципальный строй не препятствовал людям достигнуть римского гражданства; он их к этому, наоборот, подготовлял. Искусно установленная между этими городами иерархия обозначала те ступени, которые должны были они пройти, чтобы незаметно приблизиться к Риму и, наконец, слиться с ним совершенно. Различались, во-первых, союзники, которые имели управление и собственные законы, но никакой правовой связи с римскими гражданами; во-вторых — колонии, которые пользовались гражданским правом римлян, но не имели их политических прав; в-третьих — города, имевшие италийское право, т. е. те, которым милость Рима дала права полной собственности на их земли, как будто бы эти земли находились в Италии; в четвертых — города, имевшие латинское право, т. е. обитатели которых могли согласно некогда существовавшему в Лациуме обычаю стать римскими гражданами, после того как они исполняли у себя какую-нибудь муниципальную должность. Эти различия были так глубоки, что между жителями городов двух различных категорий невозможны были ни брак, ни иные какие-либо основанные на законе отношения. Но императоры позаботились о том, чтобы города могли подниматься со ступени на ступень и переходить постепенно из состояния подданного или союзника к италийскому праву и от италийского выше — к латинскому. Когда город достигал этого положения, то его наиболее влиятельные и известные семьи становились одна за другою римскими.
Греция вошла также постепенно в состав римского государства. Каждый город сохранял вначале формы и весь механизм муниципального управления. В момент завоевания Греция выказала желание сохранить свою автономию, и автономия была ей предоставлена, быть может, даже на более долгое время, чем она сама того желала. После смены нескольких поколений она стала стремиться к тому, чтобы сделаться римской; тщеславие, честолюбие, интерес — все побуждало ее к этому.
Греки не питали к Риму той ненависти, какую обыкновенно чувствуют к чуждому владыке; они восторгались им, относились к нему с благоговейным почтением; по собственному желанию они установили ему культ и воздвигали храмы, как богу. Каждый город забывал свое городское божество и поклонялся вместо него богу Риму и богу Цезарю; им посвящены были самые великолепные праздники; самою высшею обязанностью первейших магистратов было справлять с величайшей пышностью Августовы игры. Люди привыкали, таким образом, смотреть поверх своей гражданской общины; Рим представлялся им гражданской общиной по преимуществу, там было истинное отечество, пританей всех народов. Родной город представлялся маленьким, тесным, его интересы не занимали больше ума, почести, которые он предоставлял, не удовлетворяли более самолюбия. Уважать можно было только римского гражданина. Правда, во времена императоров это звание не заключало в себе более никаких политических прав, но оно предоставляло зато более солидные преимущества; человек, облеченный им, приобретал в то же время полное право собственности, право брака, отеческую власть и все частное право Рима. Те законы, которые каждый находил в своем родном городе, были изменчивы, лишены прочного основания; их только временно терпели; римляне их презирали, и сами греки уважали мало. Чтобы иметь законы, твердо установленные, всеми признаваемые, поистине священные, нужно было иметь римские законы.
Мы не только не видим, чтобы вся Греция, но даже чтобы какой-нибудь из греческих городов формально потребовал себе так страстно желаемого права римского гражданства, но греки, каждый отдельно, лично стремились его приобрести, и Рим охотно его давал. Одни получали его по милости императора; другие покупали его; право это давалось тому, у кого было трое детей или кто служил в известном отряде войска; иногда для приобретения его достаточно было выстроить торговое судно известной грузовой емкости или же привезти хлеба в Рим. Самым быстрым и легким способом приобретения этих прав было продать себя в качестве раба римскому гражданину; потому что освобождение раба с соблюдением всех законных форм давало ему права римского гражданства.
Человек, имевший звание римского гражданина, не принадлежал более ни в гражданском, ни в политическом отношении своему родному городу. Он мог продолжать в нем жить, но он считался уже иностранцем; он не был более подчинен законам этого города, не повиновался более его властям, не участвовал более в несении денежных повинностей. Это было следствие древнего принципа, не разрешавшего человеку принадлежать одновременно к двум гражданским общинам. Произошло совершенно естественно, что через несколько поколений в каждом греческом городе образовалось значительное количество людей, обыкновенно наиболее богатых, которые не признавали ни управления, ни права этого города. Таким образом, муниципальный строй погибал медленно; он умер как бы естественной смертью. Настал день, когда гражданская община представляла из себя рамки, в которых ничего уже более не заключалось, где местные законы почти ни к кому уже более не применялись, где муниципальным судьям некого уже было судить.
Наконец, после того как восемь или десять поколений горячо добивались права римского гражданства, после того как все, что имело какое-нибудь значение, получило его, появился декрет императора, даровавший его всем свободным людям без исключения.
Странно здесь то обстоятельство, что нельзя указать достоверно ни времени, когда был издан этот декрет, ни имени императора, его издавшего. Честь его издания приписывают с некоторой вероятностью Каракале, т. е. тому именно государю, который никогда не отличался возвышенными взглядами; впрочем, ему и приписывают это только как чисто фискальную меру. Мы не встречаем в истории более важного декрета, чем этот: он уничтожал различие, существовавшее со времени римского завоевания между народом господствующим и народом подвластным; он уничтожал различие еще более древнее, то, которое религия и право установили между гражданскими общинами. Между тем историки того времени совершенно его не отметили, и мы знаем о нем только из двух неясных текстов юристов и затем из краткого указания Диона Кассия. Если этот декрет не поразил современников и не обратил на себя внимания тех, кто писал тогда историю, то это произошло вследствие того, что самая перемена, законным выражением которой он явился, произошла уже давно. Неравенство между гражданами и подданными ослабевало с каждым поколением и мало-помалу исчезло. Декрет мог пройти незамеченным под видом простой фискальной меры; он провозглашал и переносил в область права то, что было уже совершившимся фактом.
Звание гражданина начало выходить тогда из употребления, если же и употреблялось, то лишь для обозначения положения свободного человека, в противоположность положению раба. Начиная с этого времени, все, что входило в состав римской империи от Испании и до Эфрата, образовало действительно один народ и одно государство. Различие между гражданскими общинами исчезло; различие между нациями обнаруживалось еще очень слабо. Все жители этой громадной империи были равно римлянами. Галл оставил свое имя галла и охотно поспешил назваться римлянином; так же поступил испанец, так же сделал и обитатель Фракии или Сирии. Существовало одно только имя, одно только отечество, одно только правительство и одно только право.
Мы видим, как сильно развивалась из века в век римская гражданская община. Вначале в ее состав входили только патриции и клиенты; затем в нее проник класс плебеев, затем латины, потом италийцы и, наконец, жители провинций. Однако, завоевания было недостаточно, чтобы совершилась такая великая перемена; потребовалось еще медленное преобразование идей, осторожные, но беспрерывные уступки императоров и побуждение личного интереса. Тогда мало-помалу исчезли все гражданские общины. Римская гражданская община, последняя устоявшая от разрушения, преобразовалась сама настолько, что обратилась в соединение многих народов под властью единого верховного главы. Так пал муниципальный строй.
В нашу задачу не входит говорить теперь о том, какой системой управления был заменен этот строй, а также исследовать, была ли эта перемена прежде всего выгодна или гибельна для народов. Мы должны остановиться на том моменте, когда старинные формы общественной жизни, установленные древностью, исчезают навсегда.