Осматривая одинъ изъ крупныхъ музеевъ древностей въ Римѣ, Норбертъ Ганольдъ наткнулся на барельефъ, особенно привлекшій его вниманіе, и былъ очень обрадованъ, когда, по возвращеніи въ Германію, ему удалось получить превосходный гипсовый слѣпокъ съ этого произведенія. И вотъ уже нѣсколько лѣтъ виситъ этотъ гипсъ на стѣнѣ его рабочей комнаты, на почетномъ мѣстѣ среди полокъ съ книгами, озаряемый въ часы заката вечернимъ солнцемъ. Приблизительно въ треть натуральной величины изображена была на этомъ барельефѣ идущая римская дѣвушка, — virgo — лѣтъ двадцати. Она ничѣмъ не напоминала часто попадающіяся рельефныя изображенія Венеры, Діаны или какой нибудь другой обитательницы Олимпа, также мало походила она на Психею или Нимфу. Ея образъ воплощалъ въ себѣ нѣчто буднично-повседневное, но будничное не въ низменномъ значеніи слова; казалось, что художникъ наскоро, на ходу запечатлѣлъ живую дѣйствительность совершенно такъ же, какъ въ наши дни онъ зарисовалъ бы ее въ видѣ эскиза на бумагѣ. Высокая, стройная фигура дѣвушки, слегка вьющіеся волосы, почти теряющіеся подъ складками платка, тонкій овалъ лица, — все это производило чарующее впечатлѣніе. Однако ясно было, что она не гонится за такимъ впечатлѣніемъ: красивыя черты выражали равнодушіе ко всему, происходящему кругомъ, спокойный взглядъ, устремленный въ пространство, говорилъ о нетронутой еще силѣ проницательности и сосредоточенной мысли. Такимъ образомъ, молодая женщина не привлекала пластической красотою формъ; въ ней было нѣчто чуждое античной скульптурѣ, — какая то естественная, простая дѣвичья прелесть, которая, казалось, оживляетъ гипсъ. Эту прелесть придавала ей, повидимому, поза, въ которой дѣвушка была изображена. Слегка наклонивъ впередъ голову, лѣвой рукой приподымала она платье, ниспадающее живописными складками, такъ что видны были ноги въ сандаліяхъ. Лѣвую ногу продвинула она впередъ, а правымъ носкомъ лишь слегка ірикасалась къ землѣ, причемъ подошву и пятку поднимала почти отвѣсно. Отъ этого получалось двоякое впечатлѣніе: крайне легкой подвижности идущей женщины и въ то же время спокойной самоувѣренности. И это соединеніе парящаго полета съ твердымъ шагомъ придавало ей своеобразную красоту.
Въ какой странѣ, въ какомъ городѣ шла она такимъ образомъ и куда она направлялась? Докторъ Норбертъ Ганольдъ, доцентъ археологіи, не находилъ въ этомъ барельефѣ ничего особенно интереснаго для своей науки. Это не было произведеніе великаго, стараго искусства, скорѣе это была римская жанровая картинка; онъ даже не могъ понять, что въ ней привлекло его вниманіе; но что то безспорно привлекло его, и сила этого перваго впечатлѣнія осталась непоколебленной. Чтобы какъ нибудь назвать эту скульптуру, онъ далъ ей имя «Gradiva» — «Шествующая»: правда, это былъ эпитетъ, приписываемый древними поэтами исключительно Марсу — «Марсъ Градивусъ» — богу войны, выступающему въ бой, — однако Норберту казалось, что этимъ прозвищемъ онъ лучше всего выразитъ позу и движеніе молодой дѣвушки или — если хотите — молодой дамы, ибо несомнѣнно она принадлежала не къ низшимъ сословіямъ, а была дочерью «благороднаго»; во всякомъ случаѣ отецъ ея былъ honesto loco ortus[1]. Быть можетъ, — приходило ему въ голову — принадлежала она къ семьѣ какого нибудь патриціанскаго эдила, служившаго культу Цереры, и шла въ храмъ богини.
Но что-то мѣшало молодому археологу представить ее себѣ въ рамкахъ большого, шумнаго города — Рима. Ея спокойная, тихая манера не соотвѣтствовала, по его мнѣнію, пестрой сутолокѣ, гдѣ люди не обращаютъ вниманія другъ на друга; скорѣе подходила она къ обстановкѣ маленькаго городка, гдѣ всякій встрѣчный зналъ ее и, остановившись и глядя ей вслѣдъ, говорилъ своему спутнику: «Это — Градива»… Норбертъ никакъ не могъ замѣнить это прозвище настоящимъ именемъ «дочь». «Ея походка красивѣе, чѣмъ у всѣхъ дѣвушекъ нашего города»…
Какъ будто онъ, дѣйствительно, слышалъ эти рѣчи, — такъ прочно засѣли онѣ ему въ голову. Затѣмъ у него сложилась другая догадка, почти увѣренность. Во время своего италіанскаго путешествія онъ посвятилъ нѣсколько недѣль изученію древнихъ развалинъ Помпеи, и уже въ Германіи однажды пришла ему въ голову мысль, что женщина, изображенная на барельефѣ, проходитъ гдѣ то тамъ — въ этомъ древнемъ городѣ — по особымъ каменнымъ плитамъ, которыя давали возможность въ дождливую погоду переходить на другую сторону улицы, не мѣшая въ то же время проѣзду экипажей, И вотъ онъ видѣлъ, какъ одна нога ея уже перешагнула черезъ пролетъ между двумя плитами, а другая еще не оторвалась отъ земли, и когда онъ глядѣлъ на нее, шествующую, — въ его воображеніи возникала, какъ живая, вся окружающая ее обстановка. Дополняя картину своими познаніями по археологіи, онъ рисовалъ себѣ тянущіеся вдоль улицы, по бокамъ ея, два ряда домовъ, кое-гдѣ храмы, колоннады. Кругомъ кипѣла жизнь, шла бойкая торговля, — tabernae officinae canponae, — лавочки, мастерскія, кабачки; булочники раскладывали свои хлѣбы, глиняные кувшины, укрѣпленные на мраморныхъ прилавкахъ, предлагали все необходимое для хозяйства и кухни; на перекресткѣ улицы сидѣла женщина съ корзинами и продавала зелень и плоды; она очистила наполовину нѣсколько большихъ грецкихъ орѣховъ, чтобы соблазнить покупателя видомъ свѣжаго и крупнаго плода. Куда ни обращался взоръ, всюду были живыя краски, пестро размалеванныя стѣны, колонны съ красными и желтыми капителями; все искрилось и ослѣпительно сіяло въ полуденномъ солнцѣ. Дальше вглубь поднималась на высокомъ цоколѣ бѣлоснѣжная статуя, а за нею вдали виднѣлась затуманенная дрожащей игрой раскаленнаго воздуха гора Везувій, но не такая, какъ теперь — конусообразная, коричневая, пустынная, — а покрытая до самой расколотой крутой вершины изумрудной растительностью. По улицѣ двигалось мало людей, да и тѣ, по возможности, искали тѣни — жаръ лѣтняго полудня обезсилилъ обычно дѣловую жизнь. И среди всего этого разнообразія шла по переходнымъ плитамъ Градива, спугнувъ съ нихъ золотисто-зеленую ящерицу.
Какъ живая, стояла эта картина передъ глазами Норберта Ганольда, но, когда онъ изо дня въ день разсматривалъ голову дѣвушки у него постепенно начало складываться новое представленіе. Ему все болѣе и болѣе казалось, что черты ея не римскаго или латинскаго типа, а скорѣе греческаго, и мало по малу онъ сталъ убѣждаться въ ея эллинскомъ происхожденіи. Это происхожденіе можно было объяснить тѣмъ фактомъ, что въ древности весь югъ Италіи былъ заселенъ выходцами изъ Греціи; а отсюда вытекали уже дальнѣйшіе, пріятные для молодого археолога выводы. Легко было предположить, что молодая «domina»[2] говорила въ своей семьѣ по-гречески и воспитывалась въ духѣ эллинизма. При болѣе внимательномъ изученіи эту догадку подтверждало также и выраженіе ея лица; за его непритязательностью безспорно скрывалось что то умное и тонкое, одухотворенное.
Однако эти соображенія не могли оправдать дѣйствительнаго археологическаго интереса къ маленькой скульптурѣ, и Норбертъ сознавалъ, что его неудержимо влечетъ къ ней нѣчто другое, хотя несомнѣнно близкое его наукѣ. Онъ считалъ необходимымъ выяснить, изобразилъ ли художникъ картину движенія идущей Градивы соотвѣтственно дѣйствительности. Этого вопроса онъ не могъ разрѣшить, и его богатая коллекція снимковъ пластическихъ произведеній древности тоже не могла помочь ему въ этомъ. Ему казалось преувеличеннымъ почти отвѣсное положеніе правой ноги; при всѣхъ опытахъ, произведенныхъ имъ на себѣ самомъ, никогда не получалось такого крутого наклона ноги, какъ у Градивы; формулируя свои наблюденія математически, онъ пришелъ къ заключенію, что его нога въ тотъ моментъ, когда она отрывается отъ земли, образуетъ половину прямого угла, и это казалось ему естественнымъ для механики хожденія, ибо было наиболѣе цѣлесообразнымъ. Однажды онъ задалъ этотъ вопросъ своему пріятелю, молодому анатому, зашедшему навѣстить его, но и тотъ не могъ дать рѣшительнаго отвѣта, такъ какъ онъ никогда не занимался наблюденіями въ этой области. Онъ признался, что его личный опытъ совпадаетъ съ опытомъ Ганольда, однако не могъ сказать, отличается ли женская походка отъ мужской; такъ вопросъ и остался нерѣшеннымъ.
Все же этотъ разговоръ не прошелъ безслѣдно; послѣ него Норберту Ганольду пришло въ голову разрѣшить интересующую его загадку посредствомъ наблюденій надъ самой жизнью. Правда, женщины были для него до сихъ поръ лишь отвлеченнымъ понятіемъ, воплощеннымъ въ мраморъ или бронзу, и онъ никогда не обращалъ на нихъ ни малѣйшаго вниманія. Но его жажда познанія пробудила въ немъ научное рвеніе, и онъ предался своеобразному изслѣдованію женской походки. Однако этому наблюденію, производящемуся въ сутолокѣ большого города, препятствовало многое, а потому результатовъ можно было ждать только отъ посѣщенія менѣе оживленныхъ улицъ. Да и здѣсь длинныя платья женщинъ часто лишали возможности опредѣлить ихъ походку, — короткія юбки встрѣчались, главнымъ образомъ, у служанокъ, а онѣ, за немногими исключеніями, не годились для рѣшенія вопроса, уже потому, что носили грубую обувь. Все-таки онъ настойчиво продолжалъ свои наблюденія и въ сухую и въ дождливую погоду; онъ замѣтилъ, что въ послѣднемъ случаѣ скорѣе можно добиться успѣха, такъ какъ дамы вынуждены приподнимать платья. Несомнѣнно многимъ изъ нихъ бросался въ глаза его пристальный взглядъ, устремленный на ихъ ноги; нерѣдко дама выражала свое недовольство, давая ему понять, что считаетъ его поведеніе дерзкимъ или безтактнымъ; по временамъ въ женскихъ глазахъ свѣтилось нѣчто противоположное, — вѣдь онъ былъ молодымъ человѣкомъ привлекательной наружности — нѣчто ободряющее; но онъ не понималъ ни того, ни другого. Въ концѣ концовъ ему удалось собрать значительное число разнообразныхъ наблюденій. Однѣ женщины шли медленно, другія быстро, однѣ тяжеловѣсно, другія легкой походкой. Нѣкоторыя лишь скользили подошвой по землѣ, и только немногія приподнимали ступню до болѣе изящнаго крутого уклона. И все-таки ни одна изъ нихъ не повторяла походки Градивы; итакъ, Норбертъ, очевидно, не ошибся въ своей археологической оцѣнкѣ барельефа. Но, съ другой стороны, эти наблюденія огорчили его, такъ какъ отвѣсное положеніе правой ноги казалось ему красивымъ, и онъ сожалѣлъ, что оно было созданіемъ фантазіи ваятеля и не отвѣчало дѣйствительности.
Вскорѣ послѣ того, какъ онъ пришелъ къ этому выводу, ему приснился страшный сонъ. Онъ увидѣлъ себя въ древней Помпеѣ, какъ разъ 24-го августа 79 года, въ день ужаснаго изверженія Везувія. Небо окутало обреченный городъ чернымъ плащемъ; лишь мѣстами можно было видѣть сквозь просвѣты какія то массы, залитыя кроваво-краснымъ свѣтомъ вырывающихся изъ кратера огненныхъ потоковъ: всѣ жители искали спасенія въ бѣгствѣ, — одни врозь, другіе сбившись въ кучи, обезумѣвъ, потерявъ самообладаніе отъ невѣдомаго ужаса. На Норберта сыпались шлаки и пепельный дождь; но, какъ это случается во снѣ, они не стѣсняли его дыханія. Когда онъ стоялъ такимъ образомъ на краю Форума у храма Юпитера, онъ вдругъ увидѣлъ недалеко отъ себя Градиву: до этой минуты ему даже въ голову не приходило, что она можетъ быть здѣсь, но теперь сразу показалось вполнѣ естественнымъ, что она, помпеянка, живетъ въ своемъ родномъ городѣ въ одно время съ нимъ, хотя онъ этого и не подозрѣвалъ. Онъ узналъ ее съ перваго взгляда, — ея каменный портретъ оказался похожимъ на оригиналъ до послѣднихъ мелочей, точно также и ея походка; онъ невольно опредѣлилъ ее словомъ «lente festinans»[3]. Такъ шла она спокойно-быстро по каменнымъ плитамъ Форума къ храму Аполлона съ характернымъ для нея безразличіемъ ко всему окружающему. Казалось, она даже не замѣчала разразившагося надъ городомъ бѣдствія и была поглощена своими мыслями; это заставило и его — правда, на нѣсколько минутъ — забыть страшную дѣйствительность. Чувствуя, что живой образъ ея быстро исчезнетъ, онъ старался возможно точнѣе запечатлѣть его. И вдругъ, какъ блескъ молніи, пронеслась въ головѣ мысль, что, если она сейчасъ же не спасется, она погибнетъ вмѣстѣ со всѣми, и крикъ ужаса сорвался изъ его устъ. Она услышала его: ея голова повернулась, передъ нимъ мелькнуло на мигъ ея недоумѣвающее лицо, — и опять тѣмъ же шагомъ продолжала она прежній путь. Только лицо ея стало еще блѣднѣе, словно она превращалась въ мраморъ; она дошла до самаго портика храма, тамъ сѣла между колоннами на ступень лѣстницы и медленно положила на нее голову. Теперь шлаки сыпались такъ густо, что образовали сплошную непроницаемую завѣсу, и Норбертъ потерялъ ее изъ виду. Бросившись въ ту сторону, гдѣ она исчезла, онъ увидѣлъ ее лежащей подъ выступомъ крыши. Неподвижно вытянувшись на широкой ступени, она не дышала, повидимому, задохнувшись отъ сѣрныхъ испареній. Красный свѣтъ Везувія озарялъ ея лицо, казавшееся благодаря опущеннымъ вѣкамъ, прекрасной скульптурой; оно не было искажено страхомъ, печать полнаго безразличія и спокойнаго примиренія съ неизбѣжнымъ лежала на немъ. Но скоро черты стали неясны, такъ какъ вѣтеръ, гнавшій теперь въ эту сторону пепельный дождь, покрылъ лежавшую какъ бы сѣрымъ флеромъ, погасилъ послѣдніе отблески свѣта на ея лицѣ и вскорѣ совсѣмъ укуталъ ее, какъ зимняя метель на сѣверѣ, ровнымъ покровомъ. Вокругъ нея стояли еще засыпанныя до половины колонны храма Аполлона, но и ихъ уже забрасывала сѣрая масса пепла.
Когда Норбертъ Ганольдъ проснулся, въ ушахъ у него все еще звучали смятенные крики жителей Помпеи, ищущихъ спасенія, и глухо рычащій прибой бушующаго моря. Но потомъ онъ пришелъ въ себя; апрѣльское утро глядѣло въ его комнату, бросая на постель снопы солнечнаго свѣта, съ улицы несся многоголосный шумъ большого города, крики продавцевъ и грохотъ экипажей. Но передъ раскрытыми глазами все еще стояло сновидѣніе, — яркое, во всѣхъ своихъ подробностяхъ, — и понадобилось довольно времени, чтобъ освободиться отъ мысли, что онъ дѣйствительно присутствовалъ въ памятную ночь при драмѣ, разыгравшейся 2000 лѣтъ тому назадъ въ неаполитанской бухтѣ. Только одѣваясь, постепенно отдѣлался онъ отъ этого чувства, но даже, усиліемъ критической мысли онъ не могъ освободиться отъ представленія, что Градива жила въ Помпеѣ и тамъ была засыпана вмѣстѣ съ другими въ 79 году. Первое изъ этихъ предположеній даже укрѣпилось въ немъ до безспорности, а къ нему присоединилось и второе. Съ чувствомъ грусти смотрѣлъ онъ на старый барельефъ, пріобрѣвшій теперь для него новое значеніе. Это былъ въ нѣкоторомъ родѣ надгробный памятникъ, въ которомъ художникъ сохранилъ для потомства портретъ женщины, такъ рано ушедшей изъ жизни. И когда онъ смотрѣлъ теперь на ея образъ, вкладывая въ него свое новое пониманіе, у него не оставалось уже ни малѣйшаго сомнѣнія въ томъ, что въ роковую ночь она, дѣйствительно, умерла такъ спокойно, какъ это показалось ему во снѣ. Старая поговорка утверждаетъ, что именно своихъ любимцевъ уносятъ боги съ земли въ годы цвѣтущей юности.
Не надѣвая воротничка, въ легкомъ домашнемъ костюмѣ, въ комнатныхъ туфляхъ, легъ Норбертъ на открытое окно и смотрѣлъ на улицу. Добравшаяся, наконецъ, и до сѣвера весна стояла на дворѣ, и хотя въ каменныхъ колодцахъ города о ней можно было судить только по голубому небу и мягкому воздуху, все же какое то томленіе волновало чувства, пробуждало тоску по солнечнымъ далямъ, по зеленой листвѣ, по аромату, по пѣнію птицъ; слабые отголоски весны доносились и сюда, — торговки на улицѣ украсили свои корзины пестрыми букетиками полевыхъ цвѣтовъ, а на открытомъ окнѣ громко заливалась запертая въ клѣтку канарейка. Норберту было жаль бѣдной птички; несмотря на ликующій тонъ, въ ея ясномъ пѣніи слышалась, тоска по свободѣ, по далекимъ странамъ.
Но мысли молодого археолога лишь мелькомъ остановились на этой картинѣ, ибо ихъ поглотило теперь нѣчто иное. Только сейчасъ пришло ему въ голову, что онъ не обратилъ надлежащаго вниманія на то, дѣйствительно ли ожившая въ его снѣ Градива шла такой походкой, какъ ее изобразила скульптура, и какой современныя женщины во всякомъ случаѣ не ходятъ. Это было тѣмъ болѣе странно, что его научный интересъ къ барельефу возбужденъ былъ какъ разъ этой походкой; но, понятно, что онъ могъ и не замѣтить ея, охваченный волненіемъ за жизнь дѣвушки, которой грозила такая опасность. И онъ тщетно старался теперь возстановить въ памяти ея походку.
Вдругъ онъ вздрогнулъ: въ первое мгновеніе онъ не могъ даже сообразить почему. Но потомъ онъ понялъ: внизу по улицѣ, спиною къ нему, шла легкимъ шагомъ женщина, по виду и одеждѣ, молодая дама. Лѣвой рукой она слегка приподнимала край платья, и ему показалось, что, когда она, во время ходьбы, на мгновеніе опирается на носокъ узкой ноги, ступня ея поднимается отвѣсно вверхъ. Но такъ какъ онъ смотрѣлъ сверху внизъ и ихъ раздѣляло большое разстояніе, онъ не могъ съ увѣренностью убѣдиться въ этомъ.
Мгновенно Норбертъ Ганольдъ очутился посреди улицы, не отдавая себѣ отчета, какъ онъ туда попалъ. Какъ мальчикъ, скользя по периламъ, спустился онъ съ быстротой молніи по лѣстницѣ, и пробрался среди экипажей, возовъ и людей. Окружающіе смотрѣли на него удивленными глазами, съ ихъ устъ срывались шутливые, полунасмѣшливые возгласы. Но онъ не понималъ, что они относятся къ нему, онъ искалъ взглядомъ молодую даму и ему казалось, что на разстояніи двухъ десятковъ шаговъ впереди онъ различаетъ ея платье, но только верхнюю часть, — нижней же половины и ногъ онъ совершенно не могъ разглядѣть, такъ какъ ихъ закрывали отъ него толпящіеся на тротуарѣ люди. Въ это время какая то старая, добродушная торговка взяла его за рукавъ, придержала и спросила, слегка усмѣхаясь: «Скажите, сынокъ, навѣрно вы сегодня ночью влили въ себя слишкомъ много жидкости, если ищете свою постель на улицѣ. Лучше сходите домой и полюбуйтесь на себя въ зеркало». Смѣхъ окружающихъ подтвердилъ, что онъ одѣтъ неподходяще для публичнаго мѣста, и тутъ только онъ сообразилъ, до какой степени безсознательно выбѣжалъ изъ своей комнаты. Это его смутило, такъ какъ онъ считался съ внѣшними приличіями, и, отказавшись отъ своихъ намѣреній, онъ быстро вернулся домой. Но, видно, чувства его находились еще подъ властью сновидѣнія и обманывали его ложными образами, ибо у него запечатлѣлся послѣдній моментъ, когда при смѣхѣ и крикахъ толпы, молодая дама на мгновеніе повернула голову, и ему показалось, что на него смотритъ не чужое лицо, а лицо Градивы.
Богатство доктора Норберта Ганольда дѣлало его неограниченнымъ господиномъ своихъ дѣлъ и поступковъ, и когда у него возникало какое нибудь желаніе, онъ осуществлялъ его, считаясь только съ самимъ собой. Этимъ онъ отличался отъ канарейки, которая только въ пѣснѣ могла выразить свое врожденное стремленіе вырваться изъ клѣтки на солнечный просторъ, — да и это было безуспѣшно. Впрочемъ, въ остальномъ было много сходныхъ чертъ у молодого археолога съ этой птицей. Онъ тоже родился и воспитывался не какъ свободное существо; съ самаго рожденія онъ находился въ той клѣткѣ, которая создается семейной традиціей и воспитаніемъ и опредѣляетъ дальнѣйшую судьбу человѣка. Съ ранняго дѣтства въ домѣ родителей не было ни малѣйшаго сомнѣнія въ томъ, что онъ, какъ единственный сынъ профессора университета и изслѣдователя древностей, призванъ поддерживать на томъ же поприщѣ блескъ фамильнаго имени, и даже усилить его; эту дѣятельность считалъ онъ издавна своей жизненной задачей. Онъ отдавался ей и тогда, когда, послѣ ранней смерти родителей, остался совершенно одинокимъ, прекрасно выдержалъ филологическій экзаменъ и совершилъ обычное научное путешествіе по Италіи, гдѣ увидѣлъ въ оригиналѣ множество произведеній древней скульптуры, которыя были доступны ему до тѣхъ поръ только въ снимкахъ. Нигдѣ не могъ онъ встрѣтить болѣе поучительнаго матеріала, чѣмъ въ музеяхъ Флоренціи, Рима и Неаполя; онъ самъ сознавалъ, что пребываніе тамъ использовалъ лучшимъ образомъ для обогащенія своего спеціальнаго образованія, и вернулся изъ путешествія съ новымъ запасомъ знаній, рѣшившись цѣликомъ отдаться своей наукѣ. Онъ только смутно ощущалъ, что кромѣ этихъ предметовъ далекаго прошлаго вокругъ него имѣется также настоящее. Для него мраморъ и бронза были не мертвой матеріей, а единственными живыми существами, — выразителями цѣлей и цѣнности человѣческой жизни. Такъ жилъ онъ между своихъ стѣнъ, книгъ и картинъ, не нуждаясь ни въ какихъ другихъ собесѣдникахъ, даже, по возможности, избѣгая всякаго общенія съ людьми, какъ пустой траты времени. Съ большой неохотой и изрѣдка поддерживалъ онъ, по необходимости, нѣкоторыя традиціонныя знакомства своихъ родителей. И всѣ знали, что, бывая въ обществѣ, онъ совершенно не замѣчаетъ того, что происходитъ вокругъ. Сейчасъ же послѣ обѣда или ужина при первой возможности, онъ откланивался и при встрѣчѣ на улицѣ даже не здоровался ни съ кѣмъ изъ тѣхъ лицъ, съ которыми сидѣлъ за столомъ. Это, конечно, мало располагало къ нему людей, особенно молодыхъ дамъ: если ему въ видъ исключенія обмѣняться нѣсколькими словами съ какой-нибудь дамой, онъ все таки при встрѣчѣ съ нею, не кланяясь, смотрѣлъ на нее, какъ будто видѣлъ ее впервые.
Сама ли по себѣ археологія является такой оригинальной наукой, или только такъ преломлялась она въ мозгу Норберта Ганольда, но вмѣстѣ со своей археологіей онъ очень мало привлекалъ къ себѣ людей, да и самъ не умѣлъ пользоваться наслажденіями жизни, что такъ свойственно юности. Однако, въ противовѣсъ этому, природа, быть можетъ съ добрыми намѣреніями, надѣлила его чрезвычайно живой фантазіей, которая проявлялась не только въ сновидѣніяхъ, но часто и на яву, — и это мѣшало ему приспособляться къ трезвой и строгой методикѣ изслѣдованія. Но это опять таки увеличивало сходство между нимъ и канарейкой. Она родилась въ плѣну, никогда не знала ничего, кромѣ тѣсной клѣтки, и все-таки она чувствовала, что чего то ей не хватаетъ, и жажду этого невѣдомаго она выражала звуками своей пѣсни. Такъ понималъ ее Норбертъ Ганольдъ, и, когда, вернувшись въ свою комнату, опять улегся на окнѣ, ему снова стало жаль птицы; но сегодня кромѣ того онъ испытывалъ родственное ощущеніе, — ему тоже чего то недоставало, и онъ не могъ сказать, чего именно. Однако, эти размышленія были безполезны. Мягкій весенній воздухъ, солнечные лучи, даль съ ея ароматами рождали въ немъ неясное возбужденіе, — и ему казалось, что онъ тоже сидитъ здѣсь въ клѣткѣ за рѣшеткой. Легче стало отъ сознанія что ему лучше, чѣмъ канарейкѣ, потому что у него есть крылья, и ничто не можетъ помѣшать ему вылетѣть, при желаніи, на волю.
Это представлялось уже извѣстнымъ положеніемъ, которое можно было развивать логически дальше. Однако Норберту не много пришлось размышлять, и въ его головѣ быстро созрѣла мысль отправиться въ весеннее путешествіе. Въ тотъ же день осуществилъ онъ ее, уложилъ свой легкій чемоданъ, бросилъ въ сумерки прощальный, полный сожалѣнія, взглядъ на Градиву, которая, въ свѣтѣ послѣднихъ лучей солнца, казалось, быстрѣе обычнаго шла по каменнымъ плитамъ, и уѣхалъ съ ночнымъ курьерскимъ поѣздомъ на югъ. И хотя его натолкнуло на мысль о путешествіи какое то смутное чувство, все же въ дальнѣйшемъ онъ пришелъ къ заключенію использовать свою поѣздку въ научныхъ цѣляхъ. Онъ вспомнилъ, что не выяснилъ въ Римѣ нѣкоторыхъ важныхъ археологическихъ вопросовъ, касающихся многихъ статуй, и теперь отправился туда безъ остановокъ.
Не каждому дано испытать наслажденіе отъ поѣздки, когда путешествуешь весною изъ Германіи въ Италію молодымъ, богатымъ, независимымъ, потому что даже при всѣхъ этихъ данныхъ не всѣ люди обладаютъ и чувствомъ красоты. Особенно велико это наслажденіе, когда, оставаясь вдвоемъ въ медовые дни и недѣли свадебнаго путешествія, встрѣчаешь и провожаешь все, что попадается на пути, съ какимъ то необычайнымъ восторгомъ, безчисленными восклицаніями и, въ концѣ концовъ, возвращаешься домой съ тѣми же переживаніями и ощущеніями, которыя испыталъ-бы, никуда не уѣзжая. По альпійскимъ долинамъ къ теплымъ странамъ, изъ которыхъ какъ разъ въ это время возвращаются перелетныя птицы, направляются обыкновенно весною брачныя пары. Во время всего путешествія къ Норберту доносились со всѣхъ сторонъ шумъ птичьихъ крыльевъ и ихъ голоса, словно онъ находился въ какой то подвижной голубятнѣ, и впервые въ жизни онъ былъ вынужденъ болѣе подробно присматриваться и прислушиваться къ окружающимъ его людямъ. Хотя по языку всѣ они были его соотечественниками-нѣмцами, все же племенное сродство не вызывало въ немъ особеннаго чувства гордости. Напротивъ, онъ убѣдился въ томъ, что до сихъ поръ поступалъ вполнѣ разумно, удѣляя какъ можно меньше вниманія живому виду homo sapiens классификаціи Линнея. Особенно касалось это женской половины названнаго вида; Ганольду впервые приходилось видѣть на такомъ близкомъ разстояніи лицъ, соединенныхъ взаимнымъ влеченіемъ, и онъ никакъ не могъ понять, что собственно влекло ихъ другъ къ другу. Для него было непостижимо, почему женщины выбрали именно этихъ мужей, но еще загадочнѣе было, почему выборъ мужчинъ палъ на этихъ женщинъ. Всякій разъ, когда онъ подымалъ голову и взглядъ его падалъ на кого-либо изъ нихъ, онъ не находилъ ни одного лица, которое привлекало бы взоръ внѣшнимъ изяществомъ или указывало-бы на какую-либо внутреннюю работу мысли или чувства. Во всякомъ случаѣ у Ганольда не было мѣрила для правильной оцѣнки женской красоты, потому что современныхъ женщинъ, конечно, нельзя было сравнить съ величественной красотой древнихъ произведеній искусства; но у него было смутное чувство, что онъ не грѣшитъ противъ истины, когда не находитъ во всѣхъ этихъ лицахъ ничего привлекательнаго.
Такъ раздумывалъ онъ цѣлыми часами надъ странными поступками людей и пришелъ, наконецъ, къ тому выводу, что среди всѣхъ человѣческихъ безразсудствъ первое мѣсто занимаетъ бракъ, — какъ самая крупная и самая непонятная и что всѣ эти безсмысленныя свадебныя путешествія въ Италію являются верхомъ человѣческой глупости.
И снова вспоминалась ему канарейка, которую онъ оставилъ дома: онъ чувствовалъ себя стѣсненнымъ, какъ въ клѣткѣ; со всѣхъ сторонъ его окружали восторженныя, молодыя пары, которыя мѣшали ему даже смотрѣть въ окно вагона. Вѣроятно поэтому предметы, мелькавшіе за окнами передъ его глазами, рождали въ немъ теперь иныя впечатлѣнія, чѣмъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Листья оливковыхъ деревьевъ блестѣли болѣе сильнымъ серебристымъ цвѣтомъ, одиноко торчавшіе къ небу то здѣсь, то тамъ кипарисы и пиніи пріобрѣтали болѣе красивыя и своеобразныя очертанія; деревушки, расположенныя въ горахъ, казались болѣе очаровательными, словно все, что онъ видѣлъ, было индивидуальностью съ своеобразнымъ выраженіемъ лица, а Тразиментское озеро имѣло такую нѣжную голубую окраску, какой онъ не видалъ еще никогда раньше на озерахъ. У него было такое чувство, словно по обѣ стороны рельсъ открывались новые пейзажи, — словно прежде ему приходилось проѣзжать здѣсь всегда въ сумерки или въ дождливую погоду, а теперь онъ какъ-будто впервые видѣлъ природу въ богатствѣ ея красокъ, озолоченную солнцемъ. Раза два поймалъ онъ себя на невѣдомомъ ему до тѣхъ поръ желаніи соскочить съ поѣзда и пѣшкомъ поискать дороги къ тому или другому мѣсту, которое манило его чѣмъ-то своеобразнымъ, таинственнымъ. Однако онъ не поддался этому безразсудному желанію, и курьерскій поѣздъ доставилъ его прямо въ Римъ. Уже подъѣзжая къ городу, онъ увидѣлъ развалины храма Венеры Медицейской, которыми его встрѣтилъ древній міръ. Освободившись отъ своей клѣтки, наполненной «miserable’ями», устроился онъ предварительно въ знакомой ему гостиницѣ, чтобы затѣмъ, не торопясь, подыскать подходящую квартиру.
Весь слѣдующій день онъ провелъ въ поискахъ квартиры; не найдя ея, вернулся вечеромъ въ свой отель и легъ спать, утомленный непривычнымъ итальянскимъ воздухомъ, солнечнымъ жаромъ, продолжительной прогулкой и уличнымъ шумомъ. Онъ уже сталъ засыпать, когда былъ разбуженъ неожиданнымъ шумомъ: въ сосѣдній номеръ, отдѣленный отъ его комнаты дверью, которая была заставлени шкафомъ, вошло двое гостей, занявшихъ его еще утромъ. Судя по ихъ голосамъ, доносившимся къ нему сквозь тонкую перегородку, — это были мужчина и женщина, принадлежавшіе, безспорно, къ классу нѣмецкихъ весеннихъ перелетныхъ птицъ, съ которыми онъ вчера пріѣхалъ изъ Флоренціи. Ихъ настроеніе служило лучшей похвалой римскимъ ресторанамъ, а крѣпкое вино «Castelli romani» развязало ихъ языки и они выражали свои чувства и впечатлѣнія довольно громко на сѣверно-нѣмецкомъ нарѣчіи:
— «Мой единственный Августъ!».
— «Моя сладкая Грета!».
— «Ну вотъ мы опять вмѣстѣ».
— «Да, наконецъ, мы опять одни».
— «Что еще завтра мы должны осмотрѣть?»
— «За завтракомъ мы увидимъ въ Бэдекерѣ, гдѣ еще намъ необходимо побывать».
— «Мой единственный Августъ, ты мнѣ гораздо больше нравишься, чѣмъ Аполлонъ Бельведерскій.»
— «Я часто думаю, моя сладкая Грета, что ты много красивѣе капитолійской Венеры».
— «А эта огнедышащая гора, на которую мы хотимъ взобраться, — она далеко отсюда?».
— «Нѣтъ, мнѣ кажется, надо проѣхать еще нѣсколько часовъ по желѣзной дорогѣ».
— «А, если-бы при насъ началось изверженіе, — чтобы ты сдѣлалъ?».
— «Конечно, я захотѣлъ бы спасти тебя… Я взялъ бы тебя вотъ такъ на руки»…
— «Не уколись только о булавку»…
— «Я былъ бы счастливъ пролить за тебя мою кровь».
— «Мой единственный Августъ».
— «Моя сладкая Грета».
На этомъ пока разговоръ прекратился. Норбертъ слышалъ еще какое-то неопредѣленное передвиганіе стульевъ, потомъ все стихло, и онъ опять погрузился въ полусонъ. Во снѣ онъ очутился въ Помпеѣ какъ разъ во время изверженія Везувія. Пестрая толпа спасающихся людей кишѣла вокругъ него. Вдругъ онъ увидѣлъ въ толпѣ Аполлона Бельведерскаго, который поднялъ Капитолійскую Венеру и положилъ на какой-то предметъ, въ безопасномъ мѣстѣ, въ тѣни; повидимому это былъ экипажъ или телѣжка, на которой ее должны были увезти, потому что вслѣдъ за этимъ послышался грохотъ. Этотъ миѳологическій фактъ не удивилъ молодого археолога; ему показалось только страннымъ, что оба они говорили не по-гречески, а по-нѣмецки, ибо немного спустя, наполовину проснувшись, онъ услышалъ ихъ голоса:
— «Моя сладкая Грета».
— «Мой единственный Августъ».
Но вслѣдъ за тѣмъ сновидѣніе совершенно перемѣнилось. Вмѣсто спутанныхъ звуковъ наступила безмолвная тишина, и вмѣсто дыма и пламени на развалины засыпаннаго города легъ горячій солнечный свѣтъ. Городъ тоже постепенно преображался: скоро онъ превратился въ большую постель, по бѣлымъ простынямъ которой поползли золотые лучи до самыхъ глазъ Норберта Ганольда, и онъ проснулся, разбуженный раннимъ римскимъ утромъ.
Но и въ немъ самомъ что-то измѣнилось; онъ самъ не могъ бы сказать, какъ это произошло, но имъ опять овладѣло, какое то странное, щемящее чувство, словно запертъ онъ въ клѣтку, которая на этотъ разъ называется Римомъ. Когда онъ открылъ окно, у него въ ушахъ зазвучали еще рѣзче, чѣмъ на его родинѣ, разноголосые выкрики уличныхъ продавцевъ; онъ попалъ изъ одной шумной каменной шахты въ другую. Непонятное чувство удерживало его вдали отъ коллекцій древностей, отъ возможной встрѣчи съ Аполлономъ Бельведерскимъ и Капитолійской Венерой. И вотъ послѣ короткаго раздумья онъ отказался отъ своего плана отыскать квартиру, наскоро уложилъ опять свой чемоданъ и отправился по желѣзной дорогѣ дальше на югъ. Чтобы избѣжать общества «miserable’ей» онъ поѣхалъ въ вагонѣ третьяго класса, разсчитывая въ то же время встрѣтить тамъ интересные и полезные для него съ научной точки зрѣнія итальянскіе народные типы, служившіе нѣкогда натурой для античнаго искусства. Но онъ встрѣтилъ только обычную въ этой странѣ грязь, невыносимо вонючія сигары «Монополь», маленькихъ искривленныхъ человѣчковъ, размахивающихъ руками и ногами, да представительницъ женскаго пола, по сравненію съ которыми его соотечественницы рисовались въ его воспоминаніи почти олимпійскими божествами.
Два дня спустя Норбертъ Ганольдъ поселился въ весьма сомнительномъ помѣщеніи, называемомъ «camera»[4], въ гостиницѣ «Діомедъ» рядомъ съ украшеннымъ евкалиптусами «Ingresso» входомъ на выставку помпеянскихъ раскопокъ. Онъ разсчитывалъ довольно долго пробыть въ Неаполѣ, чтобы опять основательно заняться скульптурой и стѣнной живописью въ Національномъ Музеѣ, но съ нимъ произошло то же самое, что и въ Римѣ. Въ залѣ помпеянской домашней утвари его окружило множество дамъ — цѣлое облако модныхъ женскихъ дорожныхъ туалетовъ, повидимому недавно только замѣнившихъ дѣвственныя атласныя, шелковыя и газовыя подвѣнечныя платья; каждую изъ нихъ сопровождалъ молодой или пожилой спутникъ въ такомъ же безукоризненномъ мужскомъ костюмѣ. Норбертъ сдѣлалъ уже такіе успѣхи въ этой новой области знанія, ему до сихъ поръ неизвѣстной, что съ перваго же взгляда узнавалъ въ каждомъ изъ нихъ Августа или Грету. Но здѣсь, въ публичномъ мѣстѣ, они уже разговаривали болѣе сдержанно.
— «Смотри, какъ это практично. Такую машинку для ѣды нужно будетъ и намъ пріобрѣсти!»
— «Да, но для ѣды, которую готовитъ моя жена, — она должна быть серебряной».
— «Почему ты увѣренъ, что ѣда, приготовленная мною, прійдется тебѣ по вкусу?».
Вопросъ этотъ сопровождался лукавой улыбкой, и отвѣтомъ на него былъ блестящій, влажный взглядъ. «Все, что ты мнѣ ни приготовишь, покажется мнѣ прелестнымъ…».
— «Посмотри, вѣдь это жъ наперстокъ! Развѣ у нихъ тогда уже существовали иголки?».
— "Кажется, существовали; но тебѣ, мое сердце, этотъ наперстокъ не могъ бы пригодиться, онъ былъ-бы великъ даже для твоего большого пальца.
— «Ты въ самомъ дѣлѣ такъ думаешь? А тебѣ маленькія руки больше нравятся, чѣмъ большія?».
— «Твои руки я отличу отъ рукъ всѣхъ женщинъ міра, даже въ темнотѣ».
— «Все это, право, такъ интересно. Намъ необходимо еще съѣздить и въ самую Помпею…».
— «Нѣтъ, не стоитъ, тамъ остались только старые камни и мусоръ. Бэдекеръ говоритъ, что все цѣнное перенесено сюда. Я боюсь, что солнце будетъ тамъ слишкомъ сильно жечь твою нѣжную кожу; этого я бы себѣ не простилъ».
— «Вдругъ твоя жена сдѣлается негритянкой?».
— «О нѣтъ, къ счастью, такъ далеко не идетъ моя фантазія. Но даже веснушка на твоемъ носикѣ сдѣлала бы меня несчастнымъ. Если ты согласна, мы лучше завтра съѣздимъ на Капри. Тамъ, говорятъ, все устроено очень удобно, и въ чудесномъ свѣтѣ голубого грота я, наконецъ, узнаю, что выпало на мою долю въ лоттереѣ счастья».
— «Тише, кто-нибудь услышитъ… мнѣ стыдно. Но куда бы ты меня ни увезъ, мнѣ всюду хорошо, гдѣ бы мы ни были…».
Словомъ, тѣ же Августъ и Грета, только въ нѣсколько смягченномъ видѣ. Норбертъ Ганольдъ былъ въ такомъ состояніи, какъ будто его со всѣхъ сторонъ угощали жидкимъ медомъ и ему приходилось принимать его глотокъ за глоткомъ. Онъ почувствовалъ тошноту и убѣжалъ изъ Національнаго Музея въ ближайшій ресторанъ, чтобы выпить рюмку вермута. Ему не давалъ покоя вопросъ: зачѣмъ наполняютъ сотни такихъ паръ музеи Флоренціи, Рима и Неаполя, вмѣсто того, чтобы заниматься дѣломъ размноженія въ своемъ родномъ отечествѣ? Однако, изъ цѣлаго ряда болтовни и любовныхъ разговоровъ онъ понялъ, что, по крайней мѣрѣ, большинство птичьихъ паръ не думаетъ вить гнѣзда на развалинахъ Помпеи, а считаетъ гораздо болѣе разумнымъ свернуть на Капри; отсюда у него быстро явилась потребность сдѣлать именно то, чего онѣ не дѣлали. Во всякомъ случаѣ, это давало ему надежду вырваться изъ этой перелетной компаніи и найти то, него онъ напрасно искалъ здѣсь, въ странѣ заката. Ему нужна была тоже пара, но не брачная, а братская — безъ вѣчнаго щебетанія — тишина и наука, двѣ спокойныя сестры, которыя однѣ только могли дать ему умиротворяющее убѣжище. Свое стремленіе къ наукѣ, — если бы въ этомъ не было внутренняго противорѣчія, — Ганольдъ могъ бы назвать «страстнымъ». Часъ спустя онъ уже сидѣлъ въ «carozella»[5], которая быстро уносила его по безконечной дорогѣ черезъ Портичи и Резину. Онъ ѣхалъ по улицѣ, торжественно убранной какъ-будто для древнеримскаго тріумфатора: справа и слѣва почти въ каждомъ домѣ висѣли, точно желтые ковры, подсыхающія на солнцѣ необозримыя количества «pasta da Napoli»[6], любимаго лакомаго блюда населенія, въ видѣ толстыхъ и тонкихъ macheroni, vermicelli, spaghetti, cannel Joni и fidelini[7], которыя принимали тамъ специфическіе вкусовые оттѣнки отъ запаха сала кухмистерскихъ, столбовъ пыли, мухъ и блохъ, носящейся по воздуху рыбьей шелухи и прочихъ дневныхъ и ночныхъ примѣсей. Потомъ показался вблизи надъ коричневыми, покрытыми лавой, полями, конусъ Везувія, а справа открылся въ сіяющей синевѣ заливъ, точно подкрашенный жидкимъ малахитомъ и ляписъ-лазурью. Словно гонимая какимъ-то безумнымъ вихремъ, мчалась скорлупа на колесахъ, въ которой сидѣлъ Ганольдъ, по безжалостной мостовой Torre del Greco, миновала Torre dell’Annunziata, достигла обѣихъ гостиницъ — «Швейцарской» и «Отель Діомедъ», подобно Діоскурамъ, неустанно конкуррирующихъ между собой, и остановилась у послѣдней изъ нихъ, древне-классическое имя которой и теперь, — какъ и при первомъ посѣщеніи, — привлекло Ганольда; въ ней онъ и поселился. Съ величайшимъ спокойствіемъ смотрѣлъ на это владѣлецъ сосѣдней гостиницы, стоя у своей двери; онъ зналъ, что въ горшкахъ классическаго конкуррента варятъ на той же водѣ, что и въ его отелѣ, и что такъ соблазнительно выставленныя у «Діомеда» для продажи древности, подобно его собственнымъ, и не думали проводить два тысячелѣтія подъ покровомъ лавы.
Такъ, вопреки ожиданіямъ и намѣреніямъ, Норбертъ Ганольдъ былъ въ нѣсколько дней перенесенъ съ нѣмецкаго сѣвера въ Помпею; онъ засталъ въ отелѣ «Діомеда» не особенно много путешественниковъ, но зато всѣ комнаты кишѣли musca domestica communis — обыкновенной домашней мухой. Норберту никогда не приходилось испытывать бурныхъ вспышекъ своего темперамента, но по отношенію къ этимъ двукрылымъ въ немъ кипѣл ненависть; онъ считалъ ихъ самой отвратительной изъ злостныхъ выдумокъ природы, изъ-за нихъ признавалъ безспорное преимущество зимы передъ лѣтомъ, какъ единственнаго времени, когда можно вести спокойное существованіе, и видѣлъ въ нихъ самое непровержимое доказательство отсутствія разума въ міровомъ порядкѣ. Теперь ему пришлось сдѣлаться жертвой мухъ на нѣсколько мѣсяцевъ раньше, чѣмъ это бывало въ Германіи; цѣлыми дюжинами напали онѣ на него, какъ на долгожданную добычу, вертѣлись у него передъ глазами, жужжали въ ушахъ, путались въ волосахъ, бѣгали, щекоча, по носу, по лбу, по рукамъ. Нѣкоторыя изъ нихъ напоминали ему парочки, совершающія свадебное путешествіе, говорили, очевидно, другъ другу на своемъ языкѣ «мой единственный Августъ» и "моя сладкая Грета; въ памяти истязуемаго проснулась тоска по «scacciamosche», великолѣпно устроенной хлопушкѣ для мухъ, которую онъ видѣлъ въ этрусскомъ музеѣ въ Болоньѣ, выкопанную изъ старой могилы. Значитъ, уже въ древности это гнусное созданье, было бичемъ человѣчества, болѣе злымъ и неискоренимымъ, чѣмъ скорпіоны, ядовитыя змѣи, тигры и акулы, которые причиняли только физическій вредъ своей жертвѣ, и отъ которыхъ можно было охранить себя разумными мѣрами. Но отъ обыкновенной комнатной мухи не было никакого спасенія; она, въ концѣ-концовъ, надламывала, разстраивала, разрушала духовную сущность человѣка, его способность къ мышленію и работѣ, всякое вдохновеніе и всякое художественное воспріятіе. Не голодъ и не жажда крови толкали ее къ этому, а исключительно дьявольское наслажденіе мучить: она была «вещью въ себѣ», въ которой абсолютное зло нашло свое выраженіе и свое воплощеніе. Этрусская «скаччіамоске», деревянная ручка съ прикрѣпленнымъ къ ней пучкомъ тонкихъ кожанныхъ полосокъ, подтверждала это съ несомнѣнностью: такъ губила муха уже въ головѣ Эсхила самыя возвышенныя поэтическія мысли, толкала рѣзецъ Фидія къ непоправимымъ ошибкамъ, бѣгала по лбу Зевса, по груди Афродиты, по всѣмъ олимпійскамъ богамъ и богинямъ отъ головы до пятъ… Норбертъ глубоко чувствовалъ, что заслуга человѣка должна прежде всего оцѣниваться по количеству мухъ, которое онъ въ теченіе всей своей жизни, какъ мститель за весь свой родъ съ древнихъ временъ, убилъ, наткнулъ на булавки, сжегъ, вообще уничтожилъ въ ежедневныхъ гекатомбахъ.
Однако для такой мести у Ганольда не было необходимаго оружія, и, подобно героямъ древности, безсильнымъ, когда они сражались въ одиночку, онъ уступилъ многочисленному противнику, поле битвы или, вѣрнѣе, свою комнату. На улицѣ онъ подумалъ, что завтра ему придется пережить снова все это, но еще въ большемъ масштабѣ. Пребываніе въ Помпеѣ, очевидно, не могло ему дать покоя и удовлетворить его потребность въ тишинѣ. Ко всему этому еще присоединилось, правда весьма смутное, сознаніе, что причина его неудовлетворенности коренится не только во внѣшнихъ условіяхъ, но до извѣстной степени и въ немъ самомъ. Конечно, надоѣдливость мухъ была для него всегда очень противна, однако до такого бѣшенства, какъ сейчасъ, она его все же никогда не доводила. Несомнѣнно, что его нервы находились, благодаря путешествію, въ возбужденномъ и раздражительномъ состояніи, и это, повидимому, началось еще дома, какъ слѣдствіе проведенной въ комнатномъ воздухѣ зимы и переутомленія. Норбертъ былъ разстроенъ, онъ чувствовалъ, что ему чего то не хватаетъ, но чего именно, онъ не могъ себѣ уяснить. Это настроеніе всюду сопровождало его; конечно, кружащіяся — тучами — мухи и брачныя пары мало способствовали тому, чтобы сдѣлать жизнь гдѣ бы то ни было пріятной. Но если бы онъ не хотѣлъ самообольщаться, онъ не долженъ былъ бы скрывать отъ себя, что, собственно говоря, онъ такъ же, какъ и эти пары безцѣльно и безсмысленно катается по Италіи, такъ же глухъ и слѣпъ ко всему окружающему, но только меньше способенъ наслаждаться. Его спутница, — наука, — была положительно похожа на старую монахиню-траппистку, не открывала рта, пока съ ней не заговорятъ, и ему показалось, что онъ скоро вообще забудетъ, на какомъ языкѣ объяснялся съ нею.
Попасть въ Помпею черезъ «входъ» было уже слишкомъ поздно. Норбертъ вспомнилъ, какъ онъ однажды совершилъ прогулку по старой городской стѣнѣ, и сталъ искать дороги къ ней среди кустарниковъ и всевозможныхъ зарослей. Такъ прошелъ онъ нѣкоторое разстояніе надъ городомъ могилъ, который лежалъ направо отъ него, неподвижно и молчаливо. Какимъ то мертвымъ мусорнымъ полемъ казался этотъ городъ, покрытый тѣнью: вечернее солнце стояло уже на западѣ низко надъ горизонтомъ Тирренскаго моря. Кругомъ же оно еще заливало всѣ горы и поля волшебнымъ блескомъ жизни, золотило растущую надъ кратеромъ Везувія пинію, красило въ пурпуръ вершины и зубцы горы Сант’Анджело. Высоко и одиноко выступала гора Эпомео изъ жемчужно-голубого, сіяющаго искрами моря, на фонѣ котораго рисовался темными контурами мысъ Мизенумъ, подобный таинственной постройкѣ титановъ. Куда только ни достигалъ взоръ, всюду развертывалась удивительная картина, соединяющая величіе съ прелестью, далекое прошлое съ радостнымъ настоящимъ. Норберту Ганольду казалось, что здѣсь онъ найдетъ то, къ чему влекло его неопредѣленное чувство. Однако у него не было подходящаго настроенія; хотя на покинутой стѣнѣ ему не надоѣдали ни брачныя пары, ни мухи, зато и природа не могла дать то, чего онъ не находилъ вокругъ себя и въ себѣ самомъ. Со спокойствіемъ, близкимъ къ безразличію, обвелъ онъ взглядомъ всю эту пышную красоту, но не ощутилъ ни малѣйшаго сожалѣнія, что съ закатомъ солнца она поблекла и погасла. И по-прежнему неудовлетвореннымъ онъ вернулся въ гостиницу «Діомедъ».
Ночью онъ рѣшилъ иное: ужъ если, по своей неосмотрительности, попалъ онъ сюда, хотя и «вопреки Минервѣ», надо извлечь изъ своего пребыванія здѣсь хоть какую-нибудь пользу. Какъ только утромъ открыли входъ къ раскопкамъ, онъ отправился, на этотъ разъ уже обычной дорогой въ Помпею. Впереди и позади шли маленькими группами, въ сопровожденіи неизбѣжныхъ проводниковъ, съ другими путеводителями въ рукахъ, всѣ обитатели обѣихъ гостиницъ, втайнѣ мечтающіе о собственноручныхъ раскопкахъ. Почти исключительно англійская и англо-американская болтовня наполняла свѣжій утренній воздухъ, нѣмецкія же брачныя пары наслаждались счастьемъ по ту сторону горы Сентъ Анджело на Капри, за завтракомъ въ излюбленномъ нѣмцами отелѣ Пагано, со свойственной германцамъ слащавостью и одушевленіемъ. Норбертъ издавна зналъ секретъ, какъ отдѣлаться удачнымъ словомъ и щедрой подачкой отъ надоѣдливости своего «гида», и получить возможность безъ помѣхи отдаться своей цѣли. Онъ съ удовольствіемъ убѣдился въ томъ, что его память не измѣнила ему: куда ни заглядывалъ онъ, все лежало и стояло на томъ же мѣстѣ, какъ и раньше — какъ будто онъ только вчера все это изучалъ. Убѣждаясь въ этомъ на каждомъ шагу, онъ увидѣлъ въ концѣ концовъ, что пребываніе его здѣсь совершенно излишнѣ, и его чувствами и мыслями, какъ наканунѣ во время прогулки по городской стѣнѣ, все больше и больше овладѣвало безразличіе. Правда, всякій разъ, когда онъ смотрѣлъ вверхъ, пинія на вершинѣ Везувія почти всегда рисовалась передъ нимъ на фонѣ голубого неба: и все таки странно, что ему ни разу не вспомнился его недавній сонъ о томъ, какъ онъ присутствовалъ въ 79 году при разрушеніи Помпеи изверженіемъ Везувія. Послѣ цѣлыхъ часовъ странствованія имъ овладѣла усталость и сонливость, онъ не чувствовалъ ни малѣйшей склонности къ сновидѣньямъ: кругомъ были нагромождены обломки старыхъ аркъ. колоннъ и стѣнъ, въ высшей степени важные для археологіи, но безъ научнаго толкованія казавшіеся громадной, весьма чисто прибранной, однако, крайне скучной грудой мусора. И хотя наука и грезы обычно находятся на совершенно противоположныхъ полюсахъ, сегодня онѣ, несомнѣнно, вступили въ союзъ, чтобы лишить Норберта Ганольда своей помощи и предоставить его всецѣло безсмысленному шатанію.
Такъ прошелъ онъ отъ Форума до Амфитеатра, отъ Porta di Stabia до Porta del Vesuvio, вдоль и поперекъ по улицѣ могилъ и по многимъ другимъ, а солнце тѣмъ временемъ тоже поднялось со стороны горнаго хребта и дошло до того мѣста, гдѣ оно начинаетъ опускаться по направленію къ морю. Къ великому удовольствію охрипшихъ, но мало понимаемыхъ проводниковъ, это послужило для англичанъ и американцевъ обоего пола, занесенныхъ сюда по долгу путешествія, знакомъ того, что не мѣшаетъ подумать и объ обѣденномъ столѣ обоихъ отелей Діоскуровъ: къ тому же они собственными глазами обозрѣли все, что можетъ пригодиться потомъ для поддержанія разговоровъ по ту сторону океана или пролива. И, полные впечатлѣній, они стали расходиться, отхлынули общей массой по Via Marina, чтобы вернуться въ свои отели къ пиру, который только по снисходительности можно было назвать «лукулловымъ». Если принять во вниманіе всѣ внутреннія и внѣшнія условія — это было самое умное, что они могли сдѣлать, ибо, хотя полуденное майское солнце очень мило обращалось съ ящерицами, бабочками и прочими крылатыми обитателями и посѣтителями развалинъ, все же его палящіе лучи далеко не были пріятны для сѣверной кожи какой нибудь «мистрисъ» или «миссъ». И въ безспорной связи съ этимъ, за послѣдній часъ значительно сократилось число «charmings» и настолько увеличились «shockings», а мужскія «auhs», вырываясь изъ все шире раздвигающихся челюстей, начали весьма походить на зѣвоту.
И странно, какъ только исчезли эти господа, Помпея приняла совершенно другой обликъ. Она не ожила, именно теперь только она казалась окаменѣвшей въ мертвой неподвижности. Но отъ этаго получалось впечатлѣніе, будто сама смерть начинаетъ говорить, — только непонятнымъ человѣку языкомъ. Чудилось, что изъ камней то здѣсь, то тамъ, вырывается какой то шопотъ, — его рождалъ легкій южный вѣтерокъ, древній Атабуль, который два тысячелѣтія тому назадъ такъ же носился вокругъ храмовъ, колоннадъ, домовъ, а теперь играетъ съ зелеными, сверкающими былинками на обломкахъ низкой стѣны. Часто мчался онъ сюда отъ бѣреговъ Африки, дыша палящимъ зноемъ: теперь этого не было, лишь нѣжно обвивалъ эти колоннады, какъ будто снова воскресшія къ жизни. Но все-таки природа пустыни чувствовалась и въ томъ легкомъ, но горячемъ дыханіи, которымъ онъ обдавалъ все, что встрѣчалось на пути.
Въ этомъ помогало ему солнце, его вѣчно молодая мать. Оно усиливало его жаркое дыханіе и дѣлало то, чего онъ не могъ сдѣлать, — заливало все дрожащимъ, искрящимся слѣпящимъ свѣтомъ. Словно золотымъ ножомъ срѣзало оно у края домовъ съ semitae и crepidines viarum, — такъ нѣкогда называли троттуары, — узкія полоски тѣни, бросало во всѣ vestibula, atria, peristilia и tablina[8] полные снопы своихъ лучей, а гдѣ крыша преграждала имъ прямой доступъ, туда солнце посылало свой отраженный свѣтъ. Едва ли оставался гдѣ нибудь уголокъ, скрытый отъ потоковъ свѣта и окутанный серебристой тканью полутѣни; каждая улица тянулась между старыми постройками на подобіе длиннаго растянутаго для бѣленія куска холста. Улицы эти были молчаливы и пусты, такъ какъ теперь отсюда исчезли не только картавящіе и гнусящіе англичане и американцы, но, казалось, также и маленькіе обитатели — ящерицы и бабочки. Въ дѣйствительности, онѣ находились здѣсь, но движенія ихъ были незамѣтны для глазъ. Какъ тысячелѣтія тому назадъ, гдѣ нибудь въ склонахъ горъ и на утесахъ, когда шелъ ко сну великій Панъ, такъ и здѣсь, боясь потревожить его, вытягивались онѣ неподвижно или, сложивъ крылья, тихо сидѣли тутъ и тамъ. Казалось, что здѣсь онѣ еще сильнѣе ощущали святую полуденную тишину, — время призраковъ, когда жизнь замолкаетъ и мертвые встаютъ и начинаютъ говорить на беззвучномъ языкѣ духовъ.
Перемѣна, которая произошла со всѣми предметами не бросалась рѣзко въ глаза, скорѣе она возбуждала цѣлую гамму чувствъ, или, вѣрнѣе, одно чувство — какое то безымянное, шестое и притомъ настолько сильное и длительное, что охваченный имъ человѣкъ находился всецѣло въ его власти. Правда, къ числу одаренныхъ этимъ чувствомъ людей едва ли принадлежалъ кто либо изъ драгоцѣнныхъ гостей, занятыхъ теперь обѣдомъ, въ обоихъ отеляхъ, за то Норберть Ганольдъ, по природѣ своей, обладалъ этимъ чувствомъ, и ему приходилось мириться съ его послѣдствіями. И не потому, конечно, что ему самому хотѣлось чего-либо подобнаго; его единственнымъ желаніемъ было, вмѣсто безцѣльнаго весенняго путешествія, спокойно сидѣть въ своей комнатѣ съ поучительной книгой въ рукѣ. Но когда онъ теперь вернулся съ улицы могилъ черезъ геркуланскія ворота во внутреннюю часть города и, безъ опредѣленныхъ намѣреній и мыслей, свернулъ около Casa di Sallustio налѣво въ узкій переулокъ, въ немъ вдругъ проснулось это шестое чувство. Собственно, это опредѣленіе неточно, вѣрнѣе это чувство привело его въ какое то странное состояніе, — нѣчто среднее между бодрствующимъ сознаніемъ и полной потерей его. Таинственно, безъ малѣйшаго дыханія царила вокругъ него залитая солнцемъ мертвая тишина, такъ что и Норбертъ почти не рѣшался дышать. Онъ стоялъ на перекресткѣ, гдѣ Vicolo di Mercurio пересѣкалъ болѣе широкую, тянущуюся далеко направо и налѣво, Strada di Mercurio; здѣсь были сосредоточены нѣкогда торговля и промыслы, о чемъ молчаливо говорили углы улицъ; стояли открытыми tabarnae, лавочки, съ потрескавшимися мраморными прилавками; тутъ же находилась, судя по расположенію, булочная, — тамъ цѣлая коллекція большихъ, пузатыхъ глиняныхъ кувшиновъ указывала на торговлю масломъ и мукою. На противоположной сторонѣ узкія, снабженныя ручками амфоры, вставленныя въ доску стола, говорили о томъ, что здѣсь былъ кабачокъ, куда, вѣроятно, стекались по вечерамъ тѣсной толпой рабы и служанки изъ окрестности, чтобы налить въ свои кувшины вина изъ caupona[9] для господъ; на semita[10] передъ лавочкой еще видна была выложенная мелкими камешками мозаичная надпись, которую уже нельзя было прочесть, до того она была стерта ногами; она, повидимому, расхваливала прохожимъ vinum praecellens[11]. На стѣнѣ, на высотѣ половины человѣческаго роста, виднѣлся «graffito»[12], вырѣзанный, вѣроятно, школьникомъ на штукатуркѣ ногтемъ или желѣзнымъ гвоздемъ, быть можетъ, шутливое примѣчаніе къ рекламѣ кабатчика о томъ, что вино его обязано своимъ превосходствомъ обильной примѣси воды.
Норберту Ганольду казалось даже, что среди каракуль онъ различаетъ слово caupo,[13] — а былъ ли это самообманъ, — онъ не зналъ. Онъ достигъ безспорнаго совершенства въ расшифровкѣ малопонятныхъ graffiti, его заслуги въ этой области были уже признаны и оцѣнены, но сейчасъ эта способность ему измѣнила. Мало того — у него было такое чувство, будто онъ вообще не знаетъ латыни, и ему казалось безсмысленнымъ стараться прочесть то, что два тысячелѣтія тому назадъ нацарапалъ на стѣнѣ какой то помпеянскій второклассникъ. Его не только покинула вся его учёность, но пропало даже всякое желаніе вновь обрѣсти и онъ вспомнилъ о ней словно о чемъ-то далекомъ, какъ о старой, засохшей, скучной теткѣ, самомъ мертвомъ, существѣ на свѣтѣ. То, что она съ архи-ученымъ видомъ преподносила намъ сквозь сжатыя губы въ качествѣ мудрости, представляло лишь раздутое ничтожество, ковыряніе въ плодахъ познанія, безъ проникновенія въ ихъ глубь, въ ихъ сущность, — безъ всякаго внутренняго удовлетворенія. То, чему она учила, было только безжизненныыъ археологическимъ воззрѣніемъ, а то, что она говорила, было мертвымъ языкомъ филологовъ. Она не учила понимать душою, чувствомъ, сердцемъ или какъ тамъ это называютъ: въ комъ былъ Богъ живой — и кто жаждалъ такого познанія, тому ничего не оставалось, какъ уйти одиноко въ жаркую полуденную тишину къ остаткамъ прошлаго, чтобы смотрѣть не плотскими глазами и слушать не тѣлесными ушами. Тогда отовсюду начинало что то выползать безъ движенія и говорить безъ звуковъ, — тогда солнце разрушало могильную неподвижность старыхъ камней, горячая дрожь пробѣгала по нимъ, мертвые, пробуждались, и Помпея начинала опять жить.
Въ головѣ Норберта Ганольда, собственно, не было такихъ кощунственныхъ мыслей, — было только какое то неопредѣленное скептическое чувство, съ которымъ онъ глядѣлъ, стоя неподвижно, вдоль Strada di Mercirio по направленію къ городской стѣнѣ. Многогранные куски лавы, образовавшіе ея мостовую были все такъ же безукоризненно пригнаны другъ къ другу, какъ и до исчезновенія города, и каждый изъ нихъ былъ свѣтлосѣраго цвѣта. На мостовую падалъ такой слѣпящій свѣтъ, что она уходила въ сверкающую даль подобно серебристо-бѣлой лентѣ молчаливыхъ стѣнъ и развалинъ колоннадъ.
Какъ вдругъ…
Открытыми глазами смотрѣлъ онъ вдоль улицы, — но ему казалось, что это происходитъ во снѣ: справа, изъ дома Кастора и Поллукса вышла Градива и легкимъ быстрымъ шагомъ направилась по плиткамъ изъ лавы, ведущимъ на другую сторону улицы Меркурія.
Несомнѣнно это была она; хотя лучи солнца окружали ея фигуру тонкой золотой вуалью, Норбертъ совершенно отчетливо видѣлъ ее именно такой, какой она была на рельефѣ. Голова была нѣсколько наклонена впередъ и покрыта падающимъ на плечи платкомъ, лѣвая рука легко приподнимала обильныя складки платья, такъ что можно было видѣть, какъ ступня правой ноги при движеніи принимала почти отвѣсное положеніе. Только сейчасъ все это не представляло однороднаго, безцвѣтнаго каменнаго изваянія: платье изъ мягкой, красиво падающей матеріи, было не холодное, мраморное, бѣлое, а теплаго, желтоватаго тона; слегка вьющіеся волосы, выбившіеся изъ-подъ платка на лбу и на вискахъ, отливали золотисто-каштановымъ блескомъ на алебастровомъ фонѣ лица.
Это видѣніе сразу и отчетливо напомнило Норберту его сонъ: онъ видѣлъ ее теперь совершенно такой-же, какъ въ ту ночь, когда тамъ, на Форумѣ, она легла спокойно, словно готовясь ко сну, на ступени храма Аполлона. И вмѣстѣ съ этимъ воспоминаніемъ у него впервые достигаетъ его сознанія еще другая мысль: очевидно, самъ не сознавая своего побужденія, онъ отправился въ Италію, прямо въ Помпею, не останавливаясь въ Римѣ и Неаполѣ, именно затѣмъ, чтобы поискать здѣсь слѣдовъ Градивы, слѣдовъ въ буквальномъ смыслѣ, ибо, при ея своеобразной походкѣ, она должна была оставить въ пеплѣ особый, отличный отъ всѣхъ, отпечатокъ пальцевъ ноги.
Сномъ наяву казалось то, что онъ сейчасъ видѣлъ передъ собою, и вмѣстѣ съ тѣмъ это все-таки было дѣйствительностью. Онъ ясно видѣлъ на послѣдней переходной плиткѣ неподвижно лежавшую на жгучемъ солнцѣ большую ящерицу, какъ бы сотканную изъ золота и малахита. Но, когда приблизилась Градива, ящерица вдругъ бросилась внизъ и исчезла, извиваясь по ярко-бѣлымъ плиткамъ мостовой.
Градива прошла съ обычной спокойной торопливостью черезъ улицу и, повернувшись къ нему спиной, пошла по троттуару противоположной стороны; она направлялась, повидимому, въ домъ Адониса. Тутъ она остановилась на мгновеніе, но потомъ, какъ бы передумавъ, пошла дальше по улицѣ Меркурія. По лѣвую сторону этой улицы изъ болѣе знатныхъ домовъ находился еще только одинъ, названный, по найденнымъ въ немъ многочисленнымъ изображеніямъ Аполлона, Casa di Apollo — домомъ Аполлона, и Норберту, глядѣвшему Градивѣ вслѣдъ, опять вспомнилось, что вѣдь именно портикъ храма Аполлона избрала она для своего смертнаго сна. Градива, очевидно, служила культу бога солнца и шла теперь туда. Но вскорѣ она опять остановилась; переходныя плиты снова пересѣкали улицу, и она перешла обратно на правую сторону ея. Такимъ образомъ, Норбертъ увидѣлъ теперь ея профиль съ другой стороны. Градива предстала передъ нимъ въ нѣсколько иномъ видѣ: ея лѣвая рука, приподнимающая платье не была замѣтна, а правая рука была опущена. Чѣмъ дальше она уходила, тѣмъ больше терялась она за вуалью золотыхъ лучей солнца, и трудно было прослѣдить, куда скрылась она — вдругъ исчезнувъ передъ домомъ Мелеагра.
Норбертъ Ганольдъ все еще стоялъ неподвижно, затаивъ дыханіе. Такъ запечатлѣвался въ его памяти образъ удаляющейся Градивы, съ каждымъ шагомъ становившейся все меньше и меньше, и этотъ образъ запечатлѣвался теперь въ формахъ тѣлесныхъ, матеріальныхъ. Наконецъ, онъ могъ вздохнуть полной грудью.
Какимъ-то шестымъ чувствомъ, которое, подавляя всѣ остальныя, держало его въ своей власти, — спрашивалъ онъ себя, дѣйствительность или плодъ его воображенія то, что онъ видѣлъ сейчасъ; сонъ это или нѣтъ. Но вдругъ его охватила странная дрожь. Ничего не видя и не слыша, онъ инстинктивно чувствовалъ, что въ полуденный часъ привидѣній пробуждается Помпея, — вмѣстѣ съ нею оживаетъ Градива и направляется въ домъ, въ которомъ она жила передъ роковымъ 79 годомъ.
Онъ зналъ домъ Мелеагра со времени своего прежняго посѣщенія Помпеи, но на этотъ разъ еще не заходилъ въ него; только въ Неаполѣ, въ Національномъ музеѣ, онъ ненадолго остановился передъ стѣнной живописью, изображающей Мелеагра и его аркадійскую подругу-охотницу Атананту. Эта картина была найдена въ домѣ на улицѣ Меркурія, и отъ нея самый домъ получилъ свое названіе. Теперь, направившись къ дому Мелеагра, Норбертъ усомнился, дѣйствительно ли отъ убійцы калидонскаго вепря получилъ этотъ домъ свое названіе. Онъ вдругъ вспомнилъ греческаго поэта Мелеагра, который, правда, жилъ, за доброе столѣтіе до разрушенія Помпеи. Но вѣдь могъ его потомокъ попасть сюда и построить себѣ домъ. Это совпадало еще съ другимъ его предположеніемъ, пожалуй, даже, увѣренностью, что Градива греческаго происхожденія. Въ его памяти всталъ образъ Аталанты, какимъ его изобразилъ Овидій въ «Метаморфозахъ».
Сверху платье ея скрѣпляла гладкая пряжка,
Волосы связаны были легко въ безхитростный узелъ…
Точно онъ не могъ припомнить этихъ стиховъ, но содержаніе ихъ было ему памятно; онъ вспомнилъ также, что молодая жена Ойнеева, сына Мелеагра, называлась Клеопатрой. Но вѣроятнѣе всего рѣчь шла не объ этомъ Мелеагрѣ, а о греческомъ поэтѣ. Такъ, въ раскаленной атмосферѣ Кампаньи рождались у него въ головѣ миѳологическія, историко-литературныя и археологическія мысли.
Миновавъ дома Кастора, Поллукса и Кентавра, стоялъ онъ теперь передъ домомъ Мелеагра, на порогѣ котораго еще можно было различить инкрустированное привѣтствіе «Have»[14]. На стѣнѣ vestibulum Меркурій передавалъ Фортунѣ кисетъ, наполненный деньгами; это было, повидимому, аллегорическимъ указаніемъ на богатство и благосостояніе тогдашнихъ обитателей. Сзади виднѣлся atrium, посреди котораго стоялъ мраморный столъ, поддерживаемый тремя грифами.
Пустъ и молчаливъ былъ домъ, чуждо смотрѣлъ онъ на Норберта, не пробуждая въ немъ ни малѣйшаго воспоминанія о томъ, что онъ уже былъ здѣсь однажды. Но потомъ внутренность дома, сильно отличавшаяся своимъ планомъ отъ другихъ раскопанныхъ построекъ города, напомнила ему объ этомъ. Peristilium находился не въ глубинѣ дома за tablinum’омъ, какъ это было обычно, а по лѣвую сторону его, но зато онъ былъ гораздо больше и отдѣланъ роскошнѣе, чѣмъ всякій другой въ Помпеѣ. Его окружалъ портикъ, опиравшійся на двѣнадцать колоннъ, покрашенныхъ внизу въ красный, а вверху въ бѣлый цвѣтъ. Онѣ придавали большому молчаливому пространству торжественный видъ; здѣсь посрединѣ находились piscina[15] въ формѣ колодца съ красиво выложенными стѣнками. Изъ всего видно было, что домъ принадлежалъ лицу съ виднымъ общественнымъ положеніемъ, образованному, обладавшему, къ томуже, художественнымъ чутьемъ.
Съ напряженнымъ вниманіемъ Норбертъ глядѣлъ кругомъ, прислушивался. Но и здѣсь ничто не шевелилось, не слышно было ни малѣйшаго звука. Среди этихъ холодныхъ камней, не чувствовалось признаковъ жизни; если даже Градива вошла въ домъ Мелеагра, она уже опять превратилась въ ничто.
За перистилемъ находилась еще одна комната, — oecus — старинный праздничный залъ; онъ тоже былъ окруженъ колоннами желтаго цвѣта, которыя издали, въ лучахъ солнца, сіяли, точно золоченныя. Но между ними просвѣчивалъ еще болѣе яркій, чѣмъ на стѣнахъ красный цвѣтъ. Этой краской покрыла землю не древняя кисть, а вѣчно обновляющаяся природа. Прежній искусно выложенный полъ совершенно разрушился, разсыпался, вывѣтрился; снова царилъ вѣчно прекрасный май; онъ покрылъ весь oecus, здѣсь, какъ и въ другихъ домахъ города могилъ, краснымъ полевымъ макомъ, сѣмена котораго занесъ сюда вѣтеръ и вскормилъ пепелъ. Это было волнующееся море цвѣтовъ, или только оно казалось волнующимся, потому что, въ дѣйствительности, оно было неподвижно. Атабулусъ не достигалъ цвѣтовъ, онъ проносился высоко надъ ними. Но солнце заливало ихъ такимъ дрожащимъ огнемъ, что казалось, будто въ бассейнѣ ходятъ взадъ и впередъ красныя волны.
Въ другихъ домахъ эта картина не обращала на себя вниманія Норберта Ганольда, но здѣсь его охватила какая-то странная дрожь. Вся комната была наполнена макомъ — цвѣтами грезъ, выросшими на берегу летейскихъ водъ, и Hypnos[16] лежалъ среди нихъ, посылая изъ соковъ, скопившихся за ночь въ ихъ красныхъ чашечкахъ, одуряющій сонъ. Норберту, вошедшему черезъ портикъ перистиля въ экусъ, казалось, что его висковъ касается невидимымъ усыпляющимъ жезломъ этотъ могучій богъ — побѣдитель боговъ и людей; но не тяжелое забвеніе, а сладкая, навѣвающая грезы, истома окутывала его сознаніе. Онъ еще не поддался ей, и вошелъ въ бывшій праздничный залъ, со стѣны котораго смотрѣли древнія картины: Парисъ — присуждающій яблоко, и сатиръ, держащій въ рукѣ ядовитую змѣю и пугающій ею молодую вакханку.
И тутъ опять, совершенно неожиданно — шагахъ въ пяти отъ него, въ узкой полоскѣ тѣни, падавшей отъ единственнаго уцѣлѣвшаго куска верхней части портика, сидѣла между двумя желтыми колоннами на низкихъ ступенькахъ женщина въ свѣтломъ платьѣ. Легкимъ движеніемъ она слегка приподняла голову. Незамѣтно подошедшій Ганольдъ, шаги котораго она, повидимому, только теперь услыхала, увидѣлъ прямо передъ собой ея лицо, показавшееся ему чужимъ и въ то-же время знакомымъ, какъ будто онъ уже видѣлъ его гдѣ-то въ дѣйствительности или въ воображеніи, — и это пробудило въ немъ двойственное чувство. По остановившемуся дыханію и по усиленнымъ ударамъ своего сердца онъ почти безошибочно узналъ, чье это лицо. Онъ нашелъ то, чего искалъ, что безсознательно влекло его въ Помпею; Градива жила своею призрачною жизнью въ полуденный часъ привидѣній. Она сидѣла передъ нимъ точно такая-же, какой онъ видѣлъ ее во снѣ, когда она опустилась на ступени храма Аполлона. У нея на колѣняхъ лежало развернутымъ что-то бѣлое, чего глазъ его не въ состояніи былъ разглядѣть; казалось это былъ листокъ Патруса, и на немъ выдѣлялся краснымъ пятномъ цвѣтокъ мака. Однако Норбертъ не могъ разглядѣть, что это.
На ея лицѣ застыло выраженіе неожиданности, изъ-подъ блестящихъ каштановыхъ волосъ и красиваго алебастроваго лба смотрѣли на него удивленно-вопросительно свѣтящіеся, какъ звѣзды, глаза. Достаточно было нѣсколькихъ мгновеній, чтобы убѣдиться въ ея сходствѣ съ рельефомъ: такою должна была быть Градива en face и вотъ почему черты сидѣвшей передъ нимъ дѣвушки съ перваго взгляда показались ему знакомыми. Мягкіе тона ея бѣлаго платья казались вблизи еще нѣжнѣе, благодаря желтому отливу; оно было сшито, повидимому, изъ тонкой, чрезвычайно мягкой, шерстяной матеріи, ложившейся множествомъ складокъ. Изъ той-же матеріи былъ и платокъ, накинутый на голову. Изъ подъ него выбились на затылкѣ каштановые волосы, незатѣйливо собранные въ узелъ; спереди же, на шеѣ, подъ изящнымъ подбородкомъ застегивала платье маленькая золотая пряжка.
Все это замѣтилъ Норбертъ Ганольдъ. Онъ невольно приподнялъ свою панаму и изъ устъ его вырвалось на греческомъ языкѣ: «Аталанта ли ты, дочь Язона, или происходишь изъ рода поэта Мелеагра?».
Та, къ которой онъ обращался, молчаливо посмотрѣла на него, ничего не отвѣчая, спокойно-умнымъ взглядомъ, и у него въ головѣ пронеслась мысль: либо она только воскресшій призракъ и, вообще, неспособна говорить, либо она не греческаго происхожденія и не знаетъ греческаго языка. Поэтому онъ замѣнилъ его латинскимъ и спросилъ: «Не дочь ли ты знатнаго помпеянскаго гражданина латинскаго происхожденія?».
На это она ничего не отвѣтила, только по ея тонкимъ губамъ проскользнула сдержанная улыбка. Теперь его охватилъ ужасъ: очевидно она сидѣла передъ нимъ, какъ безмолвный образъ, какъ привидѣніе, лишенное дара слова. Смущеніе, вызванное этимъ открытіемъ, ясно отразилось на его лицѣ.
Но тогда ея губы уже не въ силахъ были сдержать улыбки, и смѣясь, она сказала: «если вы хотите со мною разговаривать, вамъ придется говорить по нѣмецки».
Весьма странно было слышать это изъ устъ помпеянки, умершей два тысячелѣтія тому назадъ. По крайней мѣрѣ, всякому человѣку, находящемуся въ другомъ душевномъ состояніи, чѣмъ Норбертъ это должно было показаться страннымъ. Но способность изумляться у Норберта была подавлена наплывомъ новыхъ впечатлѣній. Градива обладала даромъ рѣчи, а самый звукъ этого голоса рождалъ въ немъ необъяснимое волненіе. Онъ казался такимъ же яснымъ, какъ и взоръ ея очей: мягкій, какъ звонъ колокола, несся этотъ звукъ среди солнечной тишины по цвѣтущему маковому лугу, и у молодого археолога вдругъ блеснула мысль, что гдѣ-то въ своихъ внутреннихъ переживаніяхъ, онъ уже слышалъ именно этотъ голосъ. И невольно онъ громко сказалъ: «Я зналъ, что твой голосъ такъ звучитъ».
По ея лицу видно было, что она старается что-то понять, но никакъ не можетъ. На его послѣднія слова она только отвѣтила: «Какъ могли вы знать это. Вѣдь вы еще никогда со мною не говорили».
Его больше не удивляло, что она говоритъ по-нѣмецки и обращается къ нему по-современному на «вы»: въ ея устахъ это казалось естественнымъ. И онъ тотчасъ же отвѣтилъ: «Да, я не говорилъ съ тобою. Я тебя только окликнулъ, когда ты ложилась на ступенькахъ храма, и потомъ стоялъ возлѣ тебя — твое лицо было такъ спокойно-прекрасно, словно изъ мрамора. Могу я тебя попросить — положи голову опять такъ же. какъ ты это тогда сдѣлала»…
Пока онъ это говорилъ, случилось нѣчто странное. Съ цвѣтовъ мака прилетѣла къ колоннамъ бабочка золотистаго цвѣта съ красноватыми верхними крыльями, облетѣла раза два вокругъ головы Градивы и опустилась на каштановыя волны волосъ надъ, ея лбомъ. Въ то же время ея фигура сразу стала высокой и стройной, она поднялась спокойно-быстрымъ движеніемъ, коротко и молчаливо взглянула еще разъ на Норберта Ганольда, какъ будто хотѣла сказать, что считаетъ его помѣшаннымъ, и ушла своей характерной походкой вдоль колоннъ Портика. Она была видна еще мгновеніе, а потомъ словно провалилась сквозь землю.
Норбертъ стоялъ безъ дыханія, какъ бы ошеломленный. Онъ только смутно понималъ то, что произошло. Полуденный часъ привидѣній миновалъ, и, подъ видомъ бабочки, прилетѣлъ крылатый гонецъ съ асфоделевыхъ луговъ Аида, чтобы напомнить ушедшей о возвращеніи. Съ этимъ связывалось, хотя и неясно, еще нѣчто другое. Онъ зналъ, что красивая бабочка странъ Средиземнаго моря называется Клеопатрой, и совершенно такъ же звалась молодая жена калидонскаго Мелеагра, съ горя по умершемъ супругѣ принесшая себя въ жертву подземнымъ богамъ.
Вслѣдъ уходившей съ его устъ сорвался возгласъ: «Вернешься завтра опять сюда въ полдень?». Она не обернулась, ничего не отвѣтила и скоро исчезла въ углу экоса за колоннами. Что то толкнуло его и онъ бросился ей вслѣдъ. Но нигдѣ уже не было видно ея бѣлаго платья; залитый горячими солнечными лучами, застылъ вокругъ него домъ Мелеагра безъ движенія и безъ звука, только Клеопатра трепетала въ воздухѣ на своихъ мерцающихъ, красновато-золотистыхъ крыльяхъ, медленными кругами уносясь къ цвѣтамъ мака.
Когда и какимъ образомъ очутился онъ у выхода, — Норбертъ Ганольдъ не могъ припомнить; онъ вспоминалъ только, что его желудокъ настойчиво взывалъ къ запоздалому обѣду въ «Діомедѣ», послѣ чего онъ безцѣльно отправился по первой попавшейся дорогѣ, забрелъ на берегъ залива сѣвернѣе Кастелламаре, гдѣ усѣлся на обломкѣ лавы. Морской вѣтеръ обвѣвалъ ему голову. Такъ сидѣлъ онъ, пока не зашло солнце между горою Сант’Анджело надъ Сорренто и горою Эпонео на Искіи. Однако, несмотря на то, что онъ пробылъ нѣсколько часовъ у моря чистый воздухъ не освѣжилъ его головы, и онъ вернулся въ гостинницу почти въ томъ же состояніи, въ какомъ вышелъ оттуда. Онъ засталъ остальныхъ гостей за ужиномъ, велѣлъ подать себѣ къ отдѣльному столику везувіанскаго вина, присматривался къ лицамъ ужинавшихъ и прислушивался къ ихъ разговорамъ. По лицамъ и по рѣчамъ онъ убѣдился, что никто изъ нихъ не встрѣчалъ ожившей въ полдень помпеянки и никто не говорилъ съ нею. Это, конечно, можно было впередъ предположить, такъ какъ въ то время всѣ они были заняты «pranzo» — обѣдомъ. Не отдавая себѣ отчета, почему и зачѣмъ, отправился онъ немного спустя къ конкурренту «Діомеда» — въ «Швейцарскую гостиницу», усѣлся тамъ въ уголокъ, заказалъ — такъ какъ нужно было что нибудь заказать — опять бутылку везувіанскаго вина, и предался здѣсь тѣмъ же наблюденіямъ. Они привели его къ совершенно сходному результату; кромѣ того теперь ему стали извѣстны въ лицо всѣ живые посѣтители Помпеи даннаго времени. Это, конечно, увеличило его познанія, но врядъ ли обогатило ихъ; зато теперь въ обѣихъ гостинницахъ не было ни одного мужчины, ни одной женщины, которые остались бы ему неизвѣстными.
Разумѣется, ему даже на мысль не могло прійти вздорное предположеніе, что, быть можетъ, онъ встрѣтитъ въ одномъ изъ отелей Градиву; но онъ могъ бы поклясться также и въ томъ, что ни въ одной изъ встрѣченныхъ имъ женщинъ не было ни малѣйшаго сходства съ Градивой. Во время своихъ наблюденій онъ часто наполнялъ свой стаканъ, опоражнивалъ его глотками, и, когда, наконецъ, бутылка была пуста, онъ поднялся и опять пошелъ къ «Діомеду». Небо было теперь усѣяно безчисленными свѣтящимися и мерцающими звѣздами. Норберту казалось, что Персей, Кассіопея, Андромеда и ихъ сосѣди и сосѣдки двигались въ медленномъ танцѣ, легко наклоняясь то въ ту, то въ другую сторону, и казалось, что внизу на землѣ темные контуры деревьевъ тоже не оставались безъ движеній. Это было естественно въ такой вѣчно неустойчивой мѣстности, гдѣ подземная расплавленная масса повсюду искала выхода и кое что отъ ея огня попадало также въ виноградныя лозы, изъ которыхъ давили везувіанское вино, не принадлежавшее къ обычнымъ вечернимъ напиткамъ Норберта Ганольда. Не отрицая того, что нѣкоторую долю этого движенія слѣдуетъ приписать выпитому вину, онъ вспоминалъ, что еще въ полдень всѣ предметы медленно вращались вокругъ его головы, и если теперь это движеніе усиливалось, то это не представляло ничего новаго, а было лишь продолженіемъ знакомаго явленія. Онъ поднялся въ свою комнату, постоялъ еще нѣкоторое время у открытаго окна, глядя на конусъ Везувія, надъ которымъ теперь видна была не пинія, а что-то похожее на колеблющійся темно-багровый плащъ. Послѣ этого молодой археологъ раздѣлся, не зажигая огня, и ощупью добрался до своей постели. Но, какъ только онъ растянулся на ней, она оказалась не постелью «Діомеда», а краснымъ маковымъ полемъ, цвѣты котораго сомкнулись надъ нимъ на подобіе мягкаго, нагрѣтаго солнцемъ одѣяла. Его врагъ, musca domestica communis сидѣла на стѣнѣ у его изголовья, черной массой, скованная темнотою до летаргическаго состоянія, только одна изъ нихъ, терзаемая даже въ полуснѣ жаждой крови, жужжала у его носа. Но онъ не узнавалъ въ ней своего стараго врага, тысячелѣтняго бича человѣчества; передъ его закрытыми глазами муха порхала въ образѣ красно-золотистой Клеопатры.
Когда утромъ мухи и солнце разбудили его, онъ не могъ вспомнить, какія еще овидіевы метаморфозы совершались ночью у его кровати. Но несомнѣнно какое то мистическое существо навѣяло ему сновидѣнія, ибо онъ чувствовалъ, что его голова совершенно заполнена и затуманена ими. Всякая способность къ мышленію была парализована, и только одно было ясно его сознанію: ровно въ полдень онъ долженъ опять быть въ домѣ Мелеагра. Его безпокоила мысль, что сторожа у входа, увидя его лицо, пожалуй, не впустятъ его, что, вообще, неразумно попадаться людямъ на глаза. Чтобы избѣжать этого, для лица, хорошо знающаго Помпею, существовало лишь одно недозволенное средство; онъ мало считался съ предписаніями, установленными здѣсь и опять, какъ въ день своего прибытія, поднялся на старую городскую стѣну, и обошелъ по ней кругомъ всѣ развалины до одинокой, никѣмъ не охраняемой Porta di Nota. Проникнуть внутрь здѣсь было нетрудно. Его совѣсть не страдала отъ того, что онъ не уплатилъ администраціи за входъ двухъ лиръ, которыя можно было вернуть въ другой разъ. Никѣмъ не замѣченный пробрался онъ въ пустынную часть города, мало интересную, по большей части еще не раскопанную, усѣлся въ тѣни и сталъ ждать приближенія срока, посматривая по временамъ на часы. Въ отдаленіи онъ замѣтилъ какой-то серебристо-бѣлый предметъ, блестѣвшій среди обломковъ, привлекшій его вниманіе, но своими близорукими глазами онъ не могъ разглядѣть его. Однако что-то невольно побуждало его приблизиться, и онъ увидѣлъ высокій, весь увѣшанный бѣлыми колокольчиками, цвѣтокъ асфоделя, сѣмя котораго было занесено сюда вѣтромъ. Это былъ цвѣтокъ подземнаго царства, полный таинственнаго значенія; чувство подсказывало Норберту, что цвѣтокъ предназначенъ для него. Онъ сорвалъ его и вернулся къ своему прежнему мѣсту. Какъ вчера, все сильнѣе и сильнѣе жгло майское солнце, приближаясь, наконецъ, къ своей полуденной высотѣ; и онъ двинулся по длинной Strada di Nola въ путь. Она была молчалива и пустынна, какъ почти всѣ остальныя улицы; утренніе посѣтители уже опять спѣшили на западъ къ Porta Marina и къ обѣденнымъ столамъ. Раскаленный воздухъ дрожалъ, и среди ослѣпительнаго свѣта показалась одинокая фигура Норберта Ганольда съ цвѣткомъ асфоделя въ рукѣ; онъ казался наряженнымъ въ современное платье Гермесомъ Психопомпомъ[17], готовымъ проводить въ Аидъ усопшую душу.
Не столько сознательно, сколько инстинктивно, онъ пошелъ по правильному пути черезъ Strada della Fortuna дальше до улицы Меркурія и повернувъ направо, пришелъ къ дому Мелеагра. Безжизненно, какъ и вчера встрѣтили его здѣсь vestibulum, atrium и peristylium; межъ колоннъ пылали маковые цвѣты oecusa. Но Ганольду не было ясно, вчера или двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ приходилъ онъ сюда, чтобы получить у владѣльца дома какую нибудь справку, имѣвшую громадное значеніе для археологіи; какую именно, онъ не могъ теперь опредѣлить, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, хотя это было явнымъ противорѣчіемъ, вся наука о древности представлялась ему самымъ безцѣльнымъ и безразличнымъ дѣломъ въ мірѣ. Онъ не понималъ, какъ можетъ человѣкъ заниматься ею, когда существуетъ только одинъ единственный вопросъ, на который должно быть направлено всеі мышленіе и изслѣдованіе: какими физическими свойствами обладаетъ существо, одновременно и мертвое и живое хотя-бы только въ полуденный часъ привидѣній. Быть можетъ, оно пробудилось только вчера, единственный разъ за сто или тысячу лѣтъ… Постепенно Норбертомъ овладѣла увѣренность въ томъ, что сегодняшнее его посѣщеніе дома Мелеагра безполезно. Онъ не встрѣтитъ той, которую ищетъ: ей не суждено прійти опять; лишь черезъ много столѣтій явится она, когда и его самого уже давно не будетъ въ живыхъ, когда и онъ будетъ тоже мертвъ, погребенъ и забытъ. Но, когда Норбертъ шелъ вдоль стѣны мимо Париса, присуждающаго яблоко, онъ замѣтилъ, какъ и вчера, Градиву въ той-же одеждѣ, между тѣми же двумя колоннами, на той же ступенькѣ. Но онъ не поддался иллюзіи; онъ понималъ, что видѣнное имъ вчера въ дѣйствительности — сегодня чудится ему лишь, какъ плодъ его воображенія. Все же онъ не могъ удержаться отъ того, чтобы не увлечься игрой своей фантазіи; онъ остановился и съ устъ его сорвались слова сожалѣнія: «О, если бы ты еще жила!»
Голосъ его прозвучалъ громко, и потомъ среди развалинъ стариннаго праздничнаго зала воцарилась прежняя мертвая тишина. Но тогда раздался другой голосъ: «Можетъ быть, ты тоже присядешь. Ты кажешься усталымъ»…
Норбертъ Ганольдъ застылъ въ изумленіи. Его мозгъ могъ сознавать только одно: видѣніе не можетъ разговаривать. Быть можетъ это галлюцинація слуха? Не спуская съ нея глазъ, онъ облокотился рукою на колонну.
Вдругъ видѣніе опять заговорило. Это былъ голосъ, который не могъ принадлежать никому, кромѣ Градивы: «Ты мнѣ принесъ этотъ бѣлый цвѣтокъ?».
У Норберта помутилось сознаніе; онъ чувствовалъ, что больше не въ силахъ держаться на ногахъ, и опустился на ступеньку у колонны. На него смотрѣли ясные глаза Градивы, но взглядъ ихъ былъ совершенно иной, чѣмъ вчера, когда она неожиданно встала и ушла. Тогда въ ея взглядѣ было что-то недовольное и расхолаживающее, теперь же въ ея глазахъ свѣтилось выраженіе любопытства и глубокаго интереса. Очевидно, она поняла и то, что обычное въ наши дни обращеніе на «вы» неумѣстно въ ея устахъ въ данной обстановкѣ; она ему тоже говорила «ты», и это слово не причиняло ей затрудненій, казалось чѣмъ то обычнымъ для нея. Но такъ какъ на ея послѣдній вопросъ онъ ничего не отвѣтилъ, она снова обратилась къ нему и сказала:
«Ты говорилъ вчера, что однажды окликнулъ меня, когда я ложилась на ступеньки храма; а потомъ, когда ты подошелъ ко мнѣ, мое лицо было блѣдно, какъ мраморъ. Когда и гдѣ это было? Я не могу припомнитъ, скажи мнѣ точнѣе».
Тѣмъ временемъ къ Норберту уже явилась способность рѣчи, и онъ былъ въ состояніи отвѣтить ей: «Въ ту ночь, когда на Форумѣ ты сѣла на ступенькахъ храма Аполлона, и пепельный дождь съ Везувія засыпалъ тебя».
«Ахъ, такъ, — тогда. Да, правда — я упустила изъ виду. А вѣдь это должно было прійти мнѣ въ голову. Но я была слишкомъ мало подготовлена къ тому, что ты мнѣ сказалъ вчера. Гибель Помпеи произошла почти два тысячелѣтія тому назадъ. Развѣ ты тогда уже жилъ? Мнѣ кажется, ты выглядишь гораздо моложе».
Она сказала это совершенно серьезно, только подъ конецъ на ея устахъ заиграла легкая, милая улыбка. Онъ смутился и отвѣтилъ нерѣшительно, нѣсколько запинаясь: "Нѣтъ, конечно, — то есть я думаю, что я еще не жилъ въ 79 году, — быть можетъ, это было — да, разумѣется, это было душевное состояніе, называемое сномъ, которое перенесло меня ко днямъ разрушенія Помпеи — но я узналъ тебя съ перваго же взгляда…
На лицѣ дѣвушки, сидѣвшей противъ него, отразилось изумленіе, и она переспросила удивленнымъ тономъ: «Ты меня узналъ? Во снѣ? Какимъ образомъ?».
«Прежде всего по твоей своеобразной походкѣ».
«Ты обратилъ вниманіе на мою походку? Развѣ я хожу не такъ, какъ всѣ?».
Ея удивленіе все усиливалось; онъ отвѣтилъ: «Да, — ты развѣ этого не знаешь, — твоя походка изящнѣе, чѣмъ у всякой другой женщины, по крайней мѣрѣ, среди живущихъ сейчасъ ни одна такъ не ходитъ. Но я тебя тотчасъ же узналъ и по всему остальному, по фигурѣ и по лицу, по манерѣ держать себя и по одеждѣ, потому что все въ точности соотвѣтствуетъ твоему римскому рельефу».
«Ахъ, такъ, — повторила она опять въ томъ же тонѣ, какъ и раньше, — моему римскому рельефу. Да, объ этомъ я тоже не подумала и сейчасъ я даже не знаю — какъ же это, — значитъ ты его видѣлъ?».
Онъ разсказалъ ей, что этотъ рельефъ плѣнилъ его, что онъ былъ очень обрадованъ, когда ему удалось достать въ Германіи гипсовую копію его, которая уже нѣсколько лѣтъ виситъ въ его комнатѣ. Онъ ежедневно смотрѣлъ на нее и у него постепенно возникло предположеніе, что картина изображаетъ молодую помпеянку, переходящую по плитамъ черезъ улицу своего родного города; и сонъ подтвердилъ это. Теперь онъ знаетъ также, что онъ отправился сюда именно для того, чтобы попытаться найти ея слѣдъ. И когда вчера онъ стоялъ на улицѣ Меркурія, она прошла неожиданно передъ нимъ по плитамъ, совершенно такая же, какъ на изображеніи; казалось, что она направлялась къ дому Аполлона. Но нѣсколько дальше она перешла черезъ улицу обратно и исчезла передъ домомъ Мелеагра.
На это дѣвушка утвердительно кивнула головой и сказала: «Да, я хотѣла зайти въ домъ Аполлона, но все таки пошла сюда».
Онъ продолжалъ: «Это навело меня на мысль о греческомъ поэтѣ Мелеагрѣ, я подумалъ, что ты происходишь изъ его рода и возвращаешься въ часъ, когда это разрѣшено призракамъ въ домъ твоего отца. Но, когда я заговорилъ съ тобою по гречески, ты не поняла».
«Развѣ ты говорилъ по гречески? Нѣтъ, я не поняла, вѣроятно, уже забыла родной языкъ. Но когда ты сегодня сюда вошелъ и у тебя вырвалось желаніе видѣть кого-то живымъ, я поняла твои слова. Мнѣ было только непонятно, о комъ ты говорилъ».
Тогда онъ разсказалъ ей, что, войдя въ домъ Мелеагра, онъ принялъ ее за видѣніе, явившееся ему на томъ мѣстѣ, гдѣ онъ вчера ее встрѣтилъ. Она улыбнулась и замѣтила: «Тебѣ-бы, по моему, слѣдовало сдерживать свое воображеніе, хотя при вчерашней встрѣчѣ ты не произвелъ на меня впечатлѣнія фантазера»… Она перемѣнила разговоръ и спросила: «Въ чемъ особенности моей походки, о которой ты раньше говорилъ?».
Очевидно, этотъ вопросъ живо интересовалъ ее; онъ отвѣтилъ: «Если-бы ты захотѣла…».
И вдругъ остановился; онъ со страхомъ вспомнилъ, что вчера она вышла и ушла, когда онъ попросилъ ее прилечь на ступеньку, у храма Аполлона, какъ тогда во снѣ: смутно вспомнился взглядъ, который, уходя, она бросила на него. Однако, сейчасъ она смотрѣла на него спокойно и дружелюбно. Увидя, что онъ смутился, она сказала: «Если твое желаніе, что-бы кто-то жилъ, относилось ко мнѣ, это очень мило съ твоей стороны, и я очень охотно исполню всѣ твои желанія»…
Это ободрило Норберта и онъ отвѣтилъ: «Я былъ бы счастливъ, если-бы могъ убѣдиться, что твоя походка такая же, какъ на рельефѣ».
Она охотно встала и сдѣлала нѣсколько шаговъ вдоль стѣны. Это была хорошо знакомая ему спокойно-быстрая походка, съ почти отвѣснымъ уклономъ ступни, но теперь впервые онъ замѣтилъ, что на ногѣ ея вмѣсто сандалій были желтые изъ тонкой кожи башмаки. Когда она вернулась на прежнее мѣсто, Норбертъ спросилъ ее, почему ея обувь отличается отъ обуви на рельефѣ. На это она отвѣтила: «Время все мѣняетъ. Для нашего времени сандаліи не удобны, поэтому я ношу башмаки, которые лучше защищаютъ отъ пыли и дождя. Но скажи, что тебя поразило въ моей походкѣ?»
Этотъ вопросъ указывалъ, что она была, какъ и всѣ женщины, очень любопытна. Норбертъ объяснилъ, что его заинтересовало своеобразное, отвѣсное положеніе ея ступни во время ходьбы; у себя на родинѣ онъ въ теченіе нѣсколькихъ недѣль старался наблюдать на улицѣ походку современныхъ женщинъ. Но, повидимому, онѣ совершенно отвыкли отъ красивой манеры ходить; онъ встрѣтилъ только одну единственную женщину, у которой, какъ ему показалось, была такая-же походка. Однако, изъ за окружавшей его толпы, это нельзя было точно установить, и, возможно, что онъ сталъ жертвой обмана зрѣнія, тѣмъ болѣе, что и чертами лица она нѣсколько напоминала ему Градиву.
«Какъ жаль, — возразила дѣвушка — вѣдь этотъ фактъ имѣетъ большое научное значеніе, и если-бы ты убѣдился въ немъ, тебѣ-бы, пожалуй, не понадобилось это длинное путешествіе сюда. Но о комъ говорилъ ты сейчасъ? Кто это Градива?».
«Такъ я назвалъ твое изображеніе, потому что не зналъ твоего настоящаго имени, — да и теперь еще не знаю».
Послѣднія слова добавилъ онъ съ нѣкоторой нерѣшительностью; она тоже какъ будто замялась, но потомъ сказала: «Меня зовутъ Зоя».
Въ голосѣ его зазвучали страдальческія ноты: «Это имя тебѣ очень къ лицу, но оно кажется горькой насмѣшкой, ибо Зоя значитъ-жизнь».
"Нужно мириться съ непреложнымъ, — сказала она; — и я уже давно привыкла къ мысли, что я мертва. Однако мой часъ ужъ пришелъ; ты принесъ могильный цвѣтокъ, дай его мнѣ, съ нимъ я вернусь обратно въ могилу.
Она поднялась и протянула тонкую руку за цвѣткомъ асфоделя; онъ передалъ его осторожно, боясь коснуться ея пальцевъ. Принимая растеніе, она сказала: "Благодарю тебя. Другимъ дѣвушкамъ дарятъ весною розы, но для меня цвѣтокъ забвенія изъ твоихъ рукъ самый подходящій… Завтра мнѣ будетъ разрѣшено въ этотъ часъ еще разъ прійти сюда. Если и тебя твой путь снова приведетъ къ дому Мелеагра, мы встрѣтимся, какъ сегодня другъ съ другомъ у этихъ маковъ. На порогѣ дома стоитъ: «Have», и я говорю тебѣ: «Have»!
Она ушла и, какъ наканунѣ, исчезла подъ портикомъ, какъ будто провалилась сквозь землю. Опять все было кругомъ пустынно и безмолвно, только гдѣ то вдали вдругъ раздался ясный, тотчасъ же оборвавшійся, похожій на хохотъ, крикъ птицы, пролетѣвшей надъ городомъ развалинъ. Оставшись одинъ, Ганольдъ смотрѣлъ на опустѣвшее мѣсто на ступенькѣ; тамъ виднѣлось что то бѣлое, похожее на листъ папируса, который Градива держала вчера на колѣнахъ, а сегодня забыла взять съ собою. Но когда онъ боязливо протянулъ къ нему руку, онъ увидѣлъ, что это былъ маленькій альбомъ съ рисунками предметовъ, сохранившихся въ разныхъ домахъ Помпеи. На предпослѣднемъ листѣ былъ изображенъ столъ съ грифами въ атріумѣ дома Мелеагра, на послѣднемъ же былъ начатъ набросокъ колоннады перистиля. То обстоятельство, что ушедшая дѣвушка дѣлала свои наброски въ модномъ альбомѣ, было такъ же странно какъ и то, что свои мысли она высказывала по-нѣмецки. Но все это казалось Норберту мелочью въ сравненіи съ великимъ чудомъ воскресенія Градивы. Очевидно, она пользовалась въ свободный полуденный часъ своимъ большимъ художественнымъ талантомъ, что-бы сохранить для себя виды тѣхъ мѣстъ, гдѣ она нѣкогда жила. Какъ въ словахъ ея сквозилъ ясный умъ, такъ и рисунки ея говорили о тонкомъ художественномъ чутьѣ. Повидимому, когда то она часто любовалась старымъ столомъ съ грифами и онъ сталъ для нея цѣннымъ предметомъ воспоминаній.
Машинально пошелъ Норбертъ съ альбомомъ въ рукѣ вдоль портика и на поворотѣ замѣтилъ въ стѣнѣ узкую щель, такой ширины, что очень худой человѣкъ могъ пройти черезъ нее въ сосѣднее зданіе, а, вѣроятно и дальше на Vicolo del Fauno по другую сторону дома. Теперь ему стало понятно, почему прежде ему казалось, что Зоя-Градива какъ-будто проваливается на этомъ мѣстѣ сквозь землю. — Ему было даже странно, какъ могъ онъ дѣлать такое безсмысленное предположеніе. Несомнѣнно, Градива пользовалась этой щелью, чтобы пройти обратно къ своей могилѣ, которая, находится на Strada dei Sepolcri. Бросившись къ выходу, Норбертъ очутился на улицѣ Меркурія и побѣжалъ дальше къ воротамъ Геркулеса. Но когда, задыхаясь, усталый, добѣжалъ онъ до нихъ, было уже поздно; пустынно тянулась ослѣпительно-бѣлая, широкая улица могилъ, и только въ концѣ ея, за сотканной изъ солнечныхъ лучей завѣсой, казалось, таяла чья то тѣнь передъ виллой Діомеда.
Остальную часть этого дня Норбертъ Ганольдъ провелъ въ какомъ то странномъ состояніи. Ему казалось, что вся Помпея окутана туманомъ. Это не былъ обычный туманъ — сѣрый, мрачный, печальный, — напротивъ, онъ былъ ярокъ и многокрасоченъ, — то голубой, алый, коричневый, то желтоватый и алебастрово-бѣлый, пронизанный золотыми нитями солнечныхъ лучей. Этотъ туманъ не мѣшалъ ни зрительнымъ, ни слуховымъ ощущеніямъ, но онъ окутывалъ мысль, точно густое облако и не давалъ ей проникнуть за эту непроницаемою стѣну. У молодого археолога было такое самочувствіе, словно ему все время подливали незамѣтно везувіанскаго вина, которое поддерживало непрерывное опьяненіе въ его мозгу. Онъ инстинктивно старался выйти изъ такого состоянія при помощи различныхъ средствъ, — часто пилъ воду и дѣлалъ большія прогулки. Хотя медицинскія познанія Норберта были невелики, они помогли ему объяснить все, происходящее съ нимъ, сильнымъ приливомъ крови въ головѣ, быть можетъ, въ связи съ ускоренной дѣятельностью сердца, о которой говорило сильное сердцебіеніе. Его мысли, лишенныя возможности вырваться наружу, не оставались бездѣятельными: это была, собственно, одна мысль, прочно укрѣпившаяся въ его мозгу, но не приводившая ни къ какимъ результатамъ. Она неизмѣнно вращалась вокругъ вопроса, каковы физическія свойства Зои-Градивы, — тѣлесное ли она существо, или только призракъ. Въ пользу перваго предположенія говорили такія физіологическія данныя, какъ органъ рѣчи или умѣнье держать въ рукахъ карандашъ. Однако Норберту казалось, что если бы онъ коснулся Градивы напримѣръ, положилъ руку на ея руку, онъ встрѣтилъ бы пустое пространство. Его болѣзненно влекло убѣдиться въ этомъ, но страхъ удерживалъ отъ подобнаго шага. Онъ чувствовалъ, что подтвержденіе каждой изъ этихъ возможностей неизбѣжно вызоветъ въ немъ жуткое чувство. Тѣлесность руки пробудила бы въ немъ ужасъ, а безплотность ея причинила бы сильную боль.
Поглощенный этимъ безплоднымъ вопросомъ, который можно разрѣшить только путемъ опыта, добрался онъ, послѣ продолжительной прогулки, до горной группы Monte Sant’Angelo, тянущейся къ югу отъ Помпеи. Здѣсь неожиданно встрѣтилъ онъ пожилого, сѣдоватаго господина, который, судя по одеждѣ и разнымъ принадлежностямъ, былъ зоологъ или ботаникъ, производившій на самомъ солнцепекѣ какія то наблюденія. Когда Норбертъ близко подошелъ къ нему, тотъ повернулъ голову, удивленно посмотрѣлъ на него и сказалъ: «Вы тоже интересуетесь faraglionenses?[18] Раньше я не предполагалъ, но теперь считаю весьма вѣроятнымъ, что онѣ водятся не только на Фаральонахъ у Капри, а что если терпѣливо и усердно поискать то ихъ можно найти и на материкѣ Средство, предложенное коллегой Эймеромъ, дѣйствительно, хорошо, я уже не разъ примѣнялъ его съ полнымъ успѣхомъ. Пожалуйста, не шевелитесь…».
Онъ замолчалъ, осторожно сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, и, вытянувшись на землѣ, подставилъ маленькій силокъ, сдѣланный изъ длиннаго стебелька травы, къ узкой щели въ скалѣ, изъ которой выглядывала голубоватая, съ отливами головка ящерицы. Онъ замеръ въ такомъ положеніи Норбертъ Ганольдъ тихо повернулся и вышелъ опять на дорогу, по которой пришелъ. Ему смутно помнилось, что лицо этого охотника на ящерицъ онъ уже видѣлъ однажды, вѣроятно, въ одномъ изъ отелей; это подтверждалось и обращеніемъ къ нему старика. Какія нелѣпыя фантазіи могутъ побудить человѣка къ далекой поѣздкѣ въ Помпею! Довольный, что ему удалось такъ скоро отдѣлаться отъ старика и снова сосредоточиться на занимающемъ его вопросѣ о тѣлесности и безплотности Градивы, отправился Норбертъ въ обратный путь. Но, свернувъ въ сторону, онъ сбился съ дороги и, вмѣсто того, чтобы попасть къ западной сторонѣ старой городской стѣны, пришелъ къ восточной; поглощенный своими мыслями, онъ только тогда замѣтилъ свою ошибку, когда вплотную подошелъ къ какому то дому, — по виду отелю, — который не былъ однако, ни «Діомедомъ», ни «Швейцарской гостиницей». Норбертъ узналъ находившіяся подлѣ отеля развалины стараго помпеянскаго амфитеатра, и тогда онъ вспомнилъ, изъ своей прежней поѣздки, что вблизи амфитеатра есть тоже гостинница, — отель «Солнца», — въ которой благодаря отдаленности отъ вокзала, обыкновенно останавливается мало туристовъ. Норберту было жарко, къ тому же туманъ въ его головѣ не уменьшался, и, войдя въ открытую дверь, онъ велѣлъ подать себѣ бутылку углекислой воды, полезное, по его мнѣнію, средство противъ прилива крови. Комната была совершенно пуста, правда, она была переполнена мухами, и праздный хозяинъ, воспользовавшись случаемъ завязать съ посѣтителемъ разговоръ, сталъ расхваливать свой домъ и хранящіяся въ немъ выкопанныя сокровища. Онъ прозрачно намекалъ на то, что вблизи Помпеи имѣются люди, у которыхъ, среди массы предметовъ, выставленныхъ для продажи, нѣтъ ни одного подлиннаго, а все поддѣлки, между тѣмъ какъ онъ, не гоняясь за количествомъ, предлагаетъ своимъ покупателямъ только безспорныя древности. Онъ пріобрѣтаетъ только тѣ предметы, которые были найдены въ его присутствіи; дальше изъ разговора выяснилось, что на его глазахъ раскопали въ окрестностяхъ Форума молодыхъ влюбленныхъ, которые, убѣдившись, повидимому, въ своей неизбѣжной гибели, въ объятіяхъ другъ друга ждали смерти. Объ этомъ Норбертъ слыхалъ еще раньше, но всегда считалъ эти разсказы выдумкой фантазеровъ. Совершенно такъ же отнесся онъ и къ разсказу хозяина, но тотъ принесъ ему въ доказательство покрытую зеленой патиной металлическую застежку, которая въ его присутствіи была извлечена изъ пепла вмѣстѣ съ останками дѣвушки. Когда Норбертъ, взялъ въ руки эту вещицу, сила воображенія настолько овладѣла имъ, что онъ, безъ дальнѣйшихъ размышленій, уплатилъ потребованную съ него чисто англійскую цѣну и быстро покинулъ со своей покупкой Albergo di Sole. Оглянувшись еще разъ, онъ увидѣлъ въ открытомъ окнѣ верхняго этажа цвѣтокъ асфоделя, стоящій въ стаканѣ съ водой. При видѣ этого могильнаго цвѣтка, Норберту пришла въ голову мысль, что благодаря ему онъ выяснитъ подлинность своего новаго пріобрѣтенія.
Онъ разсматривалъ застежку, направляясь вдоль городской стѣны къ Porta Marino: напряженное боязливое чувство смѣнялось въ немъ чувствомъ раздвоенности. Итакъ, сказка о молодыхъ влюбленныхъ, нашедшихъ смерть въ объятіяхъ другъ друга недалеко отъ Форума, не была празднымъ вздоромъ. Но вѣдь онъ помнилъ, что, готовясь къ смерти, Градива легла именно у храма Аполлона. Теперь онъ твердо зналъ, что это было только сновидѣніемъ; въ дѣйствительности же она могла пойти съ Форума дальше, встрѣтиться со своимъ возлюбленнымъ и умереть съ нимъ вмѣстѣ.
Зеленая пряжка могла принадлежать Зоѣ-Градивѣ, застегивать платье на ея груди: Зоя-Gradiva была возлюбленной, невѣстой, быть можетъ, молодою женой того, съ кѣмъ вмѣстѣ захотѣла умереть.
Норбертъ Ганольдъ готовъ былъ отшвырнуть эту пряжку: она жгла его пальцы, точно раскаленная. Онъ испытывалъ такое же страданіе, какъ при мысли, что прикасается къ рукѣ Градивы и встрѣчаетъ вмѣсто нея пустоту.
Однако, разсудокъ восторжествовалъ надъ разыгравшейся фантазіей. Вѣдь не было безспорныхъ доказательствъ того, что застежка принадлежала Градивѣ и что именно Градива была найдена въ объятіяхъ молодого человѣка. Успокоившись на этой мысли, онъ, наконецъ, свободно вздохнулъ. Когда, послѣ продолжительной прогулки, въ сумерки Норбертъ добрался до своего отеля, онъ почувствовалъ физическій голодъ. Съ большимъ аппетитомъ проглотилъ онъ спартанскій ужинъ, который обычно подавался у «Діомеда», несмотря на аргивское происхожденіе этого названія. За столомъ онъ замѣтилъ двухъ новыхъ гостей, пріѣхавшихъ послѣ обѣда, — молодого человѣка и его спутницу, оказавшихся тоже нѣмцами. У нихъ были привлекательныя, интеллигентныя лица; чѣмъ они приходились другъ другу, трудно было опредѣлить; хотя у молодого человѣка были свѣтлые волосы, а у дѣвушки — каштановые, но по нѣкоторому внѣшнему сходству Норбертъ рѣшилъ, что это братъ и сестра. Къ ея платью была приколота соррентская роза, что то смутно напомнившая Норберту. За все его путешествіе это были первые люди, вызвавшіе въ немъ чувство симпатіи. Сидя за бутылкой вина, они разговаривали вполголоса, такъ что ихъ слова не долетали до Норберта. Повидимому серьезный разговоръ по временамъ переходилъ въ шутливый, потому что ихъ уста складывались въ улыбку, которая была имъ къ лицу и вызывала желаніе принять участье въ ихъ бесѣдѣ. И если бы онъ встрѣтился съ ними двумя днями раньше въ обществѣ англоамериканцевъ, онъ, вѣроятно, такъ бы и поступилъ. Но то, что онъ переживалъ сейчасъ слишкомъ рѣзко противорѣчило искреннему веселью молодыхъ людей, которые безмятежно радовались таинственной загадкѣ жизни, не задумываясь надъ вопросомъ о загробномъ существованіи тѣхъ, что умерли двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ. Душевное состояніе Норберта не гармонировало съ настроеніемъ молодой пары: съ одной стороны, онъ чувствовалъ, что въ ихъ обществѣ онъ будетъ лишнимъ, съ другой — просто боялся завязать съ ними знакомство: ему казалось, что ихъ веселые, ясные глаза проникнутъ въ глубину его мыслей, и. его примутъ за помѣшаннаго. Онъ ушелъ въ свою комнату, постоялъ, какъ и вчера, у окна, любуясь ночнымъ пурпурнымъ плащемъ Везувія, и легъ спать. Утомленный, онъ скоро уснулъ, и видѣлъ всю ночь странные сны. Гдѣ то на солнцепекѣ сидѣла Градива, сдѣлала изъ травы силокъ, чтобы поймать ящерицу, и говорила: «Пожалуйста, не шевелись: — коллега правъ средство, дѣйствительно, хорошо, — она уже примѣняла его съ полнымъ успѣхомъ».
Норбертъ Ганольдъ сквозь сонъ понялъ, что это сплошной вздоръ. Онъ повернулся на другой бокъ, желая освободиться отъ кошмара. Ему помогла невидимая птица, которая издала короткій, похожій на смѣхъ, — крикъ, и, очевидно, унесла въ клювѣ ящерицу; послѣ этого все исчезло.
Проснувшись, онъ вспомнилъ, что чей-то голосъ говорилъ ему во снѣ о розахъ, которыя дарятъ весною; впрочемъ возможно, что онъ подумалъ объ этомъ, когда увидѣлъ за окномъ кустъ алыхъ цвѣтовъ. Это были такія же розы, какія онъ замѣтилъ вчера на груди молодой дамы, и, сойдя внизъ, онъ сорвалъ нѣсколько цвѣтковъ. Очевидно соррентскія розы обладали какими то особенными свойствами; ихъ запахъ показался ему не только удивительнымъ, но и совершенно новымъ; онъ какъ будто оказывалъ благотворное вліяніе на его мозгъ, по крайней мѣрѣ, онъ освободилъ его отъ вчерашняго страха передъ привратниками. Норбертъ вошелъ въ Помпею черезъ главный входъ, уплатилъ подъ какимъ-то предлогомъ двойную плату и быстро удалился отъ остальныхъ посѣтителей. Маленькій альбомъ изъ Casa di Meleagro онъ несъ съ собою вмѣстѣ съ зеленой застежкой и красными розами. Однако, увлекшись ароматомъ цвѣтовъ, онъ забылъ позавтракать, и его мысли, чуждыя дѣйствительности, были всецѣло поглощены ожиданіемъ условленнаго часа. Но до полудня было еще далеко, надо было убить время, и онъ бродилъ изъ дома въ домъ, заходя, главнымъ образомъ, въ тѣ дома, гдѣ, какъ ему казалось, въ старину часто бывала Градива, а, быть можетъ, бываетъ и теперь. Онъ допускалъ, что она это дѣлаетъ не только въ полдень, но и въ другіе часы дня, пожалуй, также ночью при лунномъ свѣтѣ. Почему-то наводилъ его на эти мысли запахъ розъ; когда онъ вдыхалъ ихъ ароматъ, мозгъ его особенно настойчиво работалъ въ этомъ направленіи. Собственно говоря, онъ не настаивалъ на своемъ мнѣніи, — что Градива обладаетъ свойствами живого существа, — онъ самъ признавалъ необходимость и желательность разумныхъ возраженій. Но при этомъ возникалъ другой вопросъ, — могутъ ли другіе люди видѣть Градиву какъ нѣчто реальное, — или это свойственно только ему одному. Первое изъ этихъ предположеній казалось вполнѣ вѣроятнымъ; но оно совершенно не отвѣчало желаніямъ Норберта и пробуждало въ немъ безпокойство и недовольство. Мысль о томъ, что другіе могутъ тоже заговорить съ Градивой, сѣсть рядомъ съ нею и завести бесѣду, возмущала его; онъ одинъ имѣлъ на это право, или, по крайней мѣрѣ, онъ преимущественно: вѣдь это онъ открылъ Градиву, о которой никто ничего не зналъ, онъ изо дня въ день изучалъ ее, воспринялъ ея образъ, перелилъ въ нее до нѣкоторой степени свою жизненную силу. Ему иногда казалось, что именно онъ оживилъ ее. Отсюда его чувство пріобрѣтало права, на которыя онъ одинъ могъ притязать и могъ владѣть ими нераздѣльно.
День былъ еще жарче, чѣмъ оба предыдущихъ, — солнце пекло невѣроятно и заставляло не однихъ археологовъ сожалѣть о томъ, что водопроводъ Помпеи уже два тысячелѣтія разрушенъ. О немъ напоминали мѣстами уличные колодцы, носившіе на себѣ слѣды частаго пользованія изнывавшихъ отъ жажды прохожихъ. Чтобы пригнуться къ отверстію, изъ котораго текла вода, приходилось опереться одной рукой на мраморный край колодца, и на этомъ мѣстѣ образовалось углубленіе, какъ отъ воды, непрерывно капающей на камень. Норбертъ замѣтилъ это на колодцѣ на углу Strada della Fortuna; онъ подумалъ, что и рука Зои-Градивы когда-то опиралась здѣсь такимъ же образомъ, и машинально положилъ руку въ маленькую ямку. Но онъ тотчасъ же прогналъ эту мысль; ему стало стыдно, какъ могъ онъ допустить такую нелѣпость, которая рѣзко противорѣчила всему поведенію молодой помпеянки изъ образованной семьи; ему казалось унизительнымъ уже одно предположеніе, что Градива могла такимъ образомъ пригибаться и касаться губами того самого отверстія, изъ котораго пилъ плебсъ грубымъ ртомъ. Онъ никогда еще не встрѣчалъ такого изящества и благородства, какъ въ поступкахъ и движеніяхъ молодой дѣвушки; ему стало жутко при мысли, что она прочтетъ въ его глазахъ это безсмысленное предположеніе. Въ ея взглядѣ было что то проницательное; не разъ онъ чувствовалъ, что, при свиданіи съ нимъ, этотъ взглядъ старался, какъ стальной зондъ, проникнуть въ его голову и нащупать его мысли. И ему приходилось внимательно слѣдить за тѣмъ, чтобы Градива не прочла тамъ ничего нелѣпаго.
Еще цѣлый часъ оставался до полудня, и, чтобы заполнить его, Норбертъ пересѣкъ улицу и вошелъ въ Casa del Fauno, самый большой и роскошный изъ раскопанныхъ домовъ Помпеи. Въ отличіе это всѣхъ остальныхъ, въ немъ былъ двойной атріумъ, и въ болѣе просторномъ изъ нихъ, посреди impluvium, находился пустой цоколь, на которомъ стояла прежде знаменитая статуя пляшущаго фавна, отъ которой домъ получилъ свое названіе. Однако на этотъ разъ Ганольдъ не жалѣлъ, что это произведеніе искусства, такъ высоко цѣнимое наукой, перенесено, вмѣстѣ съ мозаичной картиной битвы Александра, въ Національный Музей въ Неаполѣ. У него была только одна мысль и одно желаніе: приблизить время свиданія, и онъ бродилъ безъ всякаго плана по большому зданію. За перистилемъ открывался второй перистиль, окруженный многочисленными колоннами, такъ называемый xystos, — цвѣточный садъ; онъ и теперь былъ покрытъ, какъ и экусъ въ домѣ Мелеагра, алымъ макомъ. Задумчиво шелъ Ганольдъ среди этихъ развалинъ.
Но вдругъ онъ вздрогнулъ, остановился: онъ былъ не одинъ. Вдали онъ увидѣлъ двухъ людей, которыхъ сначала принялъ за одного человѣка, до того близко стояли они другъ къ другу. Поглощенные собою, они не замѣтили его, а, можетъ быть, думали, что за этими колоннами они защищены отъ чужихъ взоровъ. Крѣпко обнявшись, сливаясь губами, стояли они, и Ганольдъ съ удивленіемъ узналъ въ нихъ молодого господина и молодую даму, которые такъ понравились ему вчера вечеромъ. Для брата и сестры эти объятія и поцѣлуи казались слишкомъ продолжительными; это была, повидимому, влюбленная парочка, вѣроятнѣе всего, новобрачные, — тоже Августъ и Грета.
Но странно, Августъ и Грета не пришли въ данную минуту на умъ Норберту, — самое происшествіе не показалось ему смѣшнымъ или противнымъ, напротивъ, скорѣе усилило его расположеніе къ молодымъ людямъ. То, что они дѣлали, казалось ему естественнымъ и понятнымъ, — онъ смотрѣлъ на нихъ съ большимъ восторгомъ, чѣмъ на самыя удивительныя произведенія древняго искусства, и готовъ былъ и дальше заниматься своимъ наблюденіемъ. Но онъ сознавалъ, что безъ всякаго права вторгается въ священное мѣсто и можетъ нарушить тайну любви; при мысли, что его замѣтятъ, имъ овладѣлъ ужасъ; быстро повернувшись, беззвучно пошелъ онъ на цыпочкахъ и, когда его шаговъ уже не было слышно, бросился, взволнованный, съ бьющимся сердцемъ, на Vicolo del Fauno.
Когда онъ подошелъ къ дому Мелеагра, онъ не зналъ, наступилъ ли уже полдень; но онъ не догадался посмотрѣть на часы, и остановился въ нерѣшительности передъ дверью, глядя на привѣтствіе «Have» у порога. Его удерживалъ страхъ; онъ одинаково боялся и встрѣтить тамъ Градиву, и не встрѣтить ея. Въ послѣднюю минуту ему въ голову пришла мысль, что, если онъ не застанетъ ее на обычномъ мѣстѣ, то значитъ, она находится гдѣ-либо въ другомъ мѣстѣ съ какимъ-нибудь молодымъ человѣкомъ, — а если она окажется здѣсь, то этотъ молодой человѣкъ сидитъ, вѣроятно, рядомъ съ нею на ступенькѣ. Къ нему онъ чувствовалъ болѣе сильную ненависть, чѣмъ ко всѣмъ мухамъ вмѣстѣ; до сегодняшняго дня онъ даже не допускалъ мысли, что можетъ дойти до такой раздражительности. Дуэль, которую онъ всегда считалъ безсмыслицей, представилась ему въ совершенно иномъ свѣтѣ; она казалась ему естественнымъ правомъ смертельно обиженнаго человѣка, оскорбленнаго въ своихъ неотъемлемыхъ правахъ, единственнымъ средствомъ получить удовлетвореніе или освободиться отъ жизни, ставшей теперь безцѣльной. Быстрымъ движеніемъ онъ переступилъ порогъ; онъ хотѣлъ вызвать на дуэль дерзкаго молодого человѣка, и — это было, пожалуй, еще важнѣе. — рѣшилъ сказать Градивѣ прямо, что считалъ ее болѣе благородной, неспособною на такую низость.
Это чувство возмущенія до того овладѣло имъ, что онъ не въ силахъ былъ удержать его даже тогда, когда убѣдился въ его неосновательности. Стремительно ворвавшись въ экусъ, онъ воскликнулъ возбужденно: «Ты одна», — хотя было совершенно ясно, что Градива такъ же одиноко сидитъ на ступенькѣ, какъ и въ предыдущіе дни. Она посмотрѣла на него удивленно и отвѣтила: «Кому же еще быть здѣсь послѣ полудня. Теперь всѣ люди голодны и сидятъ за ѣдой. Природа устроила это очень удобно для меня».
Однако его возбужденіе не могло такъ скоро улечься, и онъ невольно началъ дальше излагать мысли, которыя на порогѣ дома казались ему безспорными. Въ свое оправданіе онъ говорилъ, что иначе этого дѣла нельзя себѣ представить. Ясные глаза дѣвушки были устремлены на него, и, когда онъ кончилъ говорить, она указала пальцемъ на свой лобъ и многозначительно сказала: «Ты --». Послѣ минутнаго молчанія она продолжала: «Кажется уже достаточно того, что я не ушла отсюда, — хотя могла знать, что въ это время ты явишься сюда. Но мнѣ здѣсь нравится; я вижу, ты принесъ мой альбомъ, который я вчера забыла. Благодарю тебя за вниманіе. Можетъ быть, ты, наконецъ, отдашь его мнѣ».
Послѣднія слова она прибавила, видя, что онъ не двигается съ мѣста и, очевидно, не собирается вернуть альбомъ. Онъ постепенно началъ сознавать, что сказалъ чудовищную глупость; чтобы сгладить впечатлѣніе, онъ быстро подошелъ къ Градивѣ, подалъ ей альбомъ и машинально сѣлъ рядомъ съ нею на ступеньку. Замѣтивъ букетъ въ его рукѣ, она сказала: «Ты, кажется, любишь розы».
Тогда онъ вспомнилъ, зачѣмъ сорвалъ и принесъ сюда цвѣты, и отвѣтилъ: «Да, — но я ихъ не для себя, — ты говорила вчера — и сегодня ночью кто то мнѣ говорилъ — что ихъ дарятъ весною».
Она подумала минуту, потомъ отвѣтила: «Ахъ, такъ — да, помню. Я говорила, что другимъ даютъ не асфодели, а розы. Это мило съ твоей стороны; мнѣ кажется, что ты сталъ лучшаго мнѣнія обо мнѣ».
Она протянула руку за красными цвѣтами; передавая ихъ, онъ сказалъ: «Мнѣ казалось сначала, что ты можешь приходить только въ полдень; но потомъ я подумалъ, что это возможно и въ другое время, — эта мысль сдѣлала меня счастливымъ».
— «Почему же эта мысль сдѣлала тебя счастливымъ?».
Ея лицо выражало недоумѣніе, только въ углахъ губъ заиграла чуть замѣтная улыбка. Смущенно онъ проговорилъ: «Какъ хорошо быть живымъ — прежде мнѣ никогда не приходилось радоваться этому… Я хотѣлъ тебя еще спросить --».
Онъ порылся въ боковомъ карманѣ и, найдя то, что искалъ, прибавилъ: «Скажи, не принадлежала ли тебѣ когда либо прежде эта пряжка?».
Она посмотрѣла внимательно и покачала головой. «Нѣтъ, не могу вспомнить. По времени это вполнѣ возможно, такъ какъ она получена, вѣроятно, только въ этомъ году. Не нашелъ ли ты ее въ „Солнцѣ?“ Эта красивая зеленая патина мнѣ знакома, мнѣ кажется, что я ее уже гдѣ то видала».
Онъ повторилъ невольно: «Въ солнцѣ? Почему въ солнцѣ?».
«Sole» называется это мѣсто здѣсь, — оно производитъ многое въ этомъ родѣ. Не принадлежала ли эта пряжка молодой дѣвушкѣ, которая погибла вмѣстѣ со своимъ спутникомъ въ окрестностяхъ форума?".
«Да, который держалъ ее въ объятіяхъ».
«Ахъ, такъ».
Это было, повидимому, любимое восклицаніе Градивы. Послѣ минутнаго молчанія, она продолжала: «не потому ли подумалъ ты, что я ее носила? Можетъ быть, именно это обстоятельство, — какъ ты сказалъ, — дѣлало тебя несчастнымъ?».
Очевидно, какое-то бремя свалилось съ него; это слышалось и въ его голосѣ, когда онъ отвѣтилъ: «Я очень радъ; одна мысль, что эта застежка принадлежала тебѣ, вызывала у меня головокруженіе».
«Твоя голова, кажется, очень подвержена этому. Не забылъ ли ты сегодня утромъ позавтракать? Голодъ усиливаетъ такіе припадки; я не страдаю головокруженіями, однако, всюду беру съ собой какую-либо ѣду, такъ какъ люблю проводить здѣсь обѣденное время. Если я чѣмъ-нибудь могу облегчить твое болѣзненное состояніе, я охотно подѣлюсь съ тобой своимъ завтракомъ».
Она вынула изъ кармана булку, завернутую въ шелковую бумагу, разломила ее пополамъ, сунула одну половину ему въ руку, а другую начала сама ѣсть съ большимъ аппетитомъ. Во время ѣды ея красивые бѣлые зубы сверкали точно жемчугъ, и хлѣбная корка такъ заманчиво хрустѣла подъ ними, что трудно было сомнѣваться въ ихъ реальности. Предположеніе Градивы относительно завтрака было, повидимому, правильно; онъ ѣлъ, машинально слѣдуя ея примѣру, и это производило весьма благотворное дѣйствіе на просвѣтленіе его мыслей. И нѣкоторое время оба они предавались молча этому полезному занятію; наконецъ Градива сказала: «Мнѣ сейчасъ кажется, что мы уже однажды, такимъ же образомъ ѣли вмѣстѣ хлѣбъ двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ. А ты не помнишь?».
Онъ не могъ припомнить этого, но теперь ему показалось страннымъ, что она говорила о такомъ далекомъ времени; пища успѣла вызвать перемѣну въ его настроеніи. Мысль, что Градива столько вѣковъ разгуливала въ Помпеѣ, не мирилась со здравымъ смысломъ; по всѣмъ признакамъ, Градивѣ не могло быть больше двадцати лѣтъ. Довольно было взглянуть на овалъ и цвѣтъ ея лица, на красивые, вьющіеся волосы и бѣлоснѣжные зубы; нелѣпо было также предполагать, что свѣтлое, безъ малѣйшаго пятнышка платье пролежало безчисленные годы въ пемзовомъ пеплѣ. Норбертъ началъ сомнѣваться въ своихъ чувствахъ: дѣйствительно ли сидитъ онъ здѣсь въ бодрствующемъ состояніи; не заснулъ ли онъ у себя въ рабочей комнатѣ, разсматривая портретъ Градивы, — и его поѣздка въ Помпею, встрѣча тамъ съ молодой дѣвушкой, какъ будто съ живымъ лицомъ, наконецъ, вотъ эта сцена сейчасъ въ Casa di Meleagro, — все не болѣе, какъ сонъ. Только во снѣ могло казаться, что Градива на самомъ дѣлѣ жива или вновь ожила — законы природы вопіютъ противъ этого.
Странно торжественно звучали слова ея, когда она сказала, что уже двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ однажды такъ же дѣлилась съ нимъ хлѣбомъ. Этого онъ не зналъ и не могъ представить себѣ даже во снѣ.
Ея лѣвая рука съ тонкими пальцами спокойно лежала на колѣняхъ — въ ней былъ ключъ къ рѣшенію запутанной загадки.
Увы, дерзость комнатныхъ мухъ не щадила даже экуса дома Мелеагра. Норбертъ увидѣлъ какъ одна изъ нихъ, точно высматривая добычу, бѣгала взадъ и впередъ по желтей колоннѣ; вотъ она прожужжала у него подъ самымъ носомъ.
Однако надо было что нибудь отвѣтить на вопросъ дѣвушки, не помнитъ ли онъ, какъ они вмѣстѣ ѣли хлѣбъ; и неожиданно для себя онъ произнесъ: «А что, въ то время мухи были тоже такъ дьявольски невыносимы и дѣлали жизнь ненавистной?».
Она посмотрѣла на него съ недоумѣніемъ, очевидно, ничего не понимая, и повторила: «Мухи? — Теперь у тебя муха въ головѣ».
И вдругъ черное чудовище сѣло на ея руку, оставшуюся неподвижной, какъ если-бы она ничего не чувствовала. При видѣ этого въ молодомъ археологѣ зародились два разнородныхъ желанія, — убить муху и коснуться руки Градивы, — и оба эти желанія толкнули его къ одному и тому же дѣйствію: неожиданно его рука поднялась вверхъ и съ силой опустилась на муху — и на руку сосѣдки.
Онъ тотчасъ же спохватился и страшно сконфузился; въ одно и то же время онъ почувствовалъ и радость и страхъ. Рука его не пролетѣла по пустому пространству, не наткнулась на что то холодное, окоченѣлое, а встрѣтила настоящую, живую, теплую человѣческую руку; нѣсколько мгновеній эта рука оставалась недвижимой подъ его рукой, — очевидно, Градива совершенно растерялась, но потомъ она рѣзко отдернула руку, и онъ услыхалъ слова: «Ты, повидимому, съ ума сошелъ, Норбертъ Ганольдъ».
Имя, котораго онъ никому не называлъ въ Помпеѣ, такъ легко, ясно и отчетливо было произнесено Градивой, что Норбертъ въ ужасѣ вскочилъ со ступеньки. Но въ это время подъ колоннадой зазвучали быстрые шаги, передъ его смущеннымъ взглядомъ мелькнули лица симпатичной влюбленной парочки изъ Casa de Fauno, и молодая дама воскликнула съ крайнимъ изумленіемъ: «Зоя, ты тоже здѣсь? Тоже совершаешь свадебное путешествіе? Но вѣдь ты мнѣ ни слова не писала объ этомъ!»
Норбертъ вновь очутился передъ домомъ Мелеагра на Strada di Mercurio. Онъ не могъ объяснить себѣ, какъ онъ туда попалъ, повидимому, обратившись въ бѣгство, онъ дѣйствовалъ безотчетно. Это было единственное средство выйти изъ невѣроятно смѣшного положенія. Онъ стыдился и молодой пары, которая такъ дружески привѣтствовала Градиву, и Градивы, которая только что называла его по имени, а больше всего самого себя. Хотя во всемъ этомъ онъ ничего не понималъ, одно было безспорно: Градива съ ея тѣлесной, теплой, человѣческой рукой была права, когда сказала, что въ послѣдніе дни онъ близокъ къ помѣшательству. И все случившееся было не сномъ, а реальной дѣйствительностью. Онъ не могъ понять, какъ могло все это произойти; лишь смутно догадывался онъ, что здѣсь замѣшано какое-то шестое чувство, которое, всецѣло овладѣвъ человѣкомъ, можетъ разумное и цѣнное превратить въ нелѣпость. Необходимо было остаться наединѣ съ собою, чтобв разобраться въ этомъ вопросѣ; но прежде всего Норберту хотѣлось уйти отъ людей, чувства которыхъ совершенно нормальны.
Что касается Градивы, то неожиданное появленіе въ домѣ Мелеагра ея подруги поразило ее и, повидимому, не особенно пріятно. Но неудовольствіе быстро исчезло съ ея умнаго лица, она встала, пошла навстрѣчу молодой дамѣ и сказала, подавая ей руку: «Это очень мило, Гиза, у случая бываютъ иногда пріятные капризы. Такъ это твой мужъ? Я очень рада съ нимъ познакомиться. Не думаю, чтобы мнѣ пришлось мѣнять свои поздравленія на соболѣзнованія. Тѣ молодыя пары, относительно которыхъ приходится поступать такимъ образомъ, сидятъ сейчасъ въ Помпеѣ за обѣденнымъ столомъ… Вы, вѣроятно, поселились около „Ingresso“, я зайду къ вамъ сегодня послѣ обѣда. Я тебѣ ничего не писала, но ты не можешь быть на меня въ претензіи; какъ видишь на моей рукѣ еще нѣтъ кольца. Я замѣчаю по тебѣ, что здѣшній воздухъ черезвычайно сильно дѣйствуетъ на воображеніе; конечно, это лучше чѣмъ избытокъ трезвости. Молодой человѣкъ, который только что ушелъ, тоже страдаетъ какимъ-то страннымъ бредомъ, онъ, кажется, думаетъ, что у него въ головѣ жужжитъ муха; видно, впрочемъ, у всякаго изъ насъ сидитъ тамъ какое нибудь насѣкомое. Мнѣ по обязанности пришлось познакомиться съ энтомологіей и я могу быть въ подобныхъ случаяхъ очень полезной. Мы съ отцомъ живемъ въ „Sole“, ему внезапно пришла блестящая идея взять меня съ собою сюда, если я устроюсь самостоятельно въ Помпеѣ и не буду предъявлять къ нему никакихъ требованій. Я рѣшила, что и одна сумѣю раскопать для себя что-нибудь интересное. Правда, о находкѣ, которую я сдѣлала, т. е., о счастьи встрѣтить тебя, Гиза, я даже не мечтала. Но я, какъ старуха теряю время на болтовню, а вѣдь мы вовсе не такъ стары. Мой отецъ придаетъ въ два часа прямо съ солнцепека къ обѣденному столу „Солнца“, и такъ какъ безъ меня онъ неохотно садится за столъ, я должна съ вами проститься. Вы сможете и безъ меня осмотрѣть Casa di Meleagro. Favorisca, signor! А rivederci,[19] Джизетта. На столько я уже научилась итальянскому языку, да больше, въ сущности не требуется. А то, что нужно сверхъ этого, черпаешь изъ самаго себя — ах нѣтъ, пожалуйста, senza complimenti!»[20]
Послѣднія слова прибавила она, замѣтивъ, что молодой супругъ собирается ее проводить. Все это Зоя произнесла легко и просто, — что было естественно при неожиданной встрѣчѣ съ близкой пріятельницей; но она говорила съ такой невѣроятной быстротой, точно она была очень занята. Такимъ образомъ, всего нѣсколько минутъ спустя послѣ ухода Норберта Ганольда, она тоже вышла изъ дома Мелеагра на улицу Меркурія. Какъ всегда въ этотъ часъ, улица была пустынна, только здѣсь и тамъ пробѣгали ящерицы; остановившись на тротуарѣ, Градива стала обдумывать положеніе. Потомъ она торопливо пошла по кратчайшему направленію, къ воротамъ Геркулеса, пересѣкла на углу Vicolo di Mercurio и Strada di Sallustio своей изящной быстрой походкой по переходнымъ плитамъ, и очень скоро достигла развалинъ городскихъ стѣнъ у Porta Ercolanese. За воротами тянулась улица могилъ, но теперь она не казалась ослѣпительно бѣлой, залитой золотистыми лучами солнца, какъ вчера въ это время, когда молодой археологъ стоялъ здѣсь и смотрѣлъ вдоль нея. Сегодня солнце, повидимому, утомилось отъ своей большой работы, оно закуталось въ сѣрый флеръ, который все больше и больше сгущался, и на этомъ фонѣ рѣзкими, черными призраками вырисовывались растущіе по Strada dei Sepolcri кипарисы. Не было, вчерашняго таинственно дрожащаго блеска; сама улица стала мрачно отчетливой. И это впечатлѣніе мертвенности еще больше усиливалось оттого, что въ концѣ улицы одиноко двигалась чья-то тѣнь, словно тамъ, около виллы Діомеда кто-то поднялся на могильный холмъ и исчезъ за надгробнымъ памятникомъ.
Кратчайшій путь отъ дома Мелеагра до гостинницы «Солнца» лежалъ, конечно, не здѣсь, а какъ разъ съ противоположной стороны, но очевидно, Зоя-Градива рѣшила, что не зачѣмъ такъ спѣшить къ обѣду. Остановившись на мгновеніе у воротъ Геркулеса, она пошла дальше по плитамъ изъ лавы по улицѣ могилъ, ставя ступню ноги каждыи разъ почти отвѣсно.
«Вилла Діомеда» — случайно получила названіе отъ гробницы, которую «отпущенный рабъ» Маркъ Аррій Діомедъ, бывшій начальникомъ этой части города, построилъ по близости для своей бывшей госпожи Арріи, а также для себя и своихъ близкихъ. Эта вилла представляетъ очень большое зданіе и съ нею связана трагическая страничка изъ исторіи гибели Помпеи. Цѣлый лабиринтъ развалинъ составляетъ верхнюю часть виллы, ниже лежитъ большой садъ, окруженный уцѣлѣвшимъ еще портикомъ, съ остатками колодца и маленькаго храма по-срединѣ, а еще ниже двѣ ступени ведутъ въ полукруглый, слабо освѣщенный сумеречнымъ свѣтомъ, сводчатый подвальный ходъ. Сюда тоже проникъ пепелъ Везувія. При раскопкахъ здѣсь нашли скелеты восемнадцати женщинъ и дѣтей; ища спасенія, укрылись они въ этомъ подземельѣ, наскоро захвативъ кое какую пищу, и обманчивое убѣжище превратилось для нихъ въ могилу. Въ другомъ мѣстѣ лежалъ трупъ предполагаемаго хозяина дома; онъ хотѣлъ спастись черезъ запертую калитку сада, ключъ отъ нея былъ зажатъ у него въ рукѣ. Рядомъ на землѣ сидѣлъ скорчившись другой скелетъ, очевидно, слуги, который несъ большую сумму золотыхъ и серебряныхъ монетъ. Затвердѣвшій пепелъ сохранилъ формы тѣлъ несчастныхъ жертвъ; въ Museo Nazionale въ Неаполѣ хранится подъ стекломъ найденный здѣсь точный отпечатокъ шеи, плечъ и красивой груди молодой дѣвушки, одѣтой въ тонкое, словно газовое, платье.
Виллу Діомеда считаетъ своей обязанностью посѣтить каждый добросовѣстный туристъ; однако, можно было съ увѣренностью сказать, что теперь, въ обѣденный часъ, въ особенности при отдаленности виллы, въ ней нѣтъ посѣтителей. Поэтому она казалась Норберту Ганольду тѣмъ уединеннымъ мѣстомъ, гдѣ онъ могъ бы лучше всего разобраться въ своихъ мысляхъ. Онъ искалъ полнаго одиночества, мертвой тишины и покоя; но безпокойная кровь его протестовала противъ этого, требуя движенія; примирить эти противорѣчія онъ могъ лишь тѣмъ, что предоставилъ головѣ заниматься своими мыслями, а самъ безъ устали ходилъ взадъ и впередъ вдоль портика. Ему удалось достичь физическаго равновѣсія, и теперь онъ стремился также къ душевному равновѣсію; это было гораздо легче задумать, чѣмъ исполнить. Все-же для него стало ясно, что онъ поступилъ, какъ человѣкъ, лишенный здраваго смысла, вообразивъ, что сидитъ рядомъ съ воскресшей изъ мертвыхъ молодой помпеянкой. Уже одно то, что Норбертъ сознавалъ это, говорило о возстановленіи его нормальныхъ умственныхъ способностей. Все же онъ не могъ вполнѣ отрѣшиться отъ своей навязчивой идеи: хотя онъ и сознавалъ, что Градива не болѣе, какъ мертвое, каменное изваяніе, въ то же время онъ не сомнѣвался въ томъ, что она жива. Вѣдь не только онъ, но и другіе видѣли ее, называли ее Зоей и разговаривали съ нею, какъ съ живымъ существомъ. Но съ другой стороны, она знала его имя, а узнать его она могла только сверхъестественнымъ путемъ; это противорѣчіе оставалось для него неразрѣшимымъ даже тогда, когда разсудокъ его началъ проясняться. Такая же раздвоенность была и въ его душѣ: ему хотѣлось быть мертвымъ, какъ эти жертвы, засыпанныя въ виллѣ Діомеда двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ, лишь бы не встрѣтиться опять съ Зоей-Градивой; но, въ то же время, его охватывала радость при мысли, что онъ еще живъ, а потому можетъ еще, разъ увидѣться съ нею. Какъ будто въ его головѣ вращалось мельничное колесо, и самъ онъ, какъ колесо, безостановочно кружилъ по длинному портику, не находя выхода изъ этихъ противорѣчій. Ему даже казалось, что все въ немъ и вокругъ него затемняется еще больше.
Дойдя до одного изъ четырехъ угловъ колоннады, онъ вдругъ въ ужасѣ отшатнулся: въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, на полуразрушенной высокой стѣнѣ сидѣла одна изъ тѣхъ дѣвушекъ, которыя были засыпаны здѣсь золой.
Нѣтъ, это не она. Норбертъ сейчасъ же самъ понялъ это. Это была Градива; онъ увидалъ ее, онъ чувствовалъ ея присутствіе. Она сидѣла на высокой стѣнѣ, такъ же невозмутимо, какъ прежде сидѣла на ступенькѣ въ залѣ дома Мелеагра, но теперь видны были изящныя ноги въ песочножелтыхъ башмакахъ.
Первымъ инстинктивнымъ движеніемъ Норберта было броситься въ садъ и убѣжать: то, чего онъ полчаса тому назадъ больше всего боялся, неожиданно наступило; на него смотрѣли ясные глаза дѣвушки, готовой, какъ ему казалось, разразиться ироническимъ смѣхомъ. Но вмѣсто этого прозвучалъ спокойный голосъ: «Въ саду ты промокнешь».
Только теперь онъ замѣтилъ, что идетъ дождь; оттого и стало такъ темно. Безспорно, это было очень полезно для растительности Помпеи, но смѣшно было-бы думать, что и для Норберта Ганольда онъ тоже можетъ быть полезенъ; а въ данную минуту онъ больше смерти боялся быть смѣшнымъ. Пришлось поневолѣ отказаться отъ бѣгства. Ганольдъ стоялъ безпомощно на мѣстѣ, глядя на ноги дѣвушки, капризно болтавшіеся, какъ будто ими овладѣло нетерпѣніе. Но видъ ихъ не привелъ мыслей Норберта въ спокойное состояніе; видя, что онъ молчитъ, обладательница изящныхъ ножекъ заговорила опять: «Намъ тогда помѣшали, — ты хотѣлъ разсказать мнѣ что-то про мухъ… я подумала, что ты занимаешься здѣсь научными изслѣдованіями; или, быть можетъ, тебя безпокоитъ муха засѣвшая у тебя въ головѣ?. Что-же? ты поймалъ и убилъ ее на моей рукѣ?»
Послѣднія слова она произнесла съ такой очаровательной улыбкой, что къ молодому археологу вернулся даръ рѣчи. Теперь онъ не зналъ, удобно ли говорить дѣвушкѣ ты, а потому онъ рѣшилъ избѣгать въ разговорѣ всякихъ личныхъ обращеній. Онъ сказалъ Градивѣ: «у меня въ головѣ, какъ кто-то сказалъ, все перепуталось… Поэтому прошу прощеніе за то, что я такимъ образомъ… руку — какъ я могъ быть столь безразсуднымъ, мнѣ совершенно непонятно — но также отказываюсь понять какимъ образомъ обладательница этой руки могла меня упрекнуть въ этомъ безразсудствѣ, называя меня по имени».
Градива перестала болтать ногами. «Повидимому, ты все еще ничего не понимаешь, Норбертъ Ганольдъ. Правда, это меня не удивляетъ, ты уже давно меня къ этому пріучилъ. Чтобы получить новый урокъ, мнѣ незачѣмъ было ѣхать въ Помпею, — ты могъ бы мнѣ дать его на сто миль ближе».
«На сто миль ближе», — повторилъ онъ, не понимая, — «гдѣ же это?».
«Противъ твоей квартиры, въ угловомъ домѣ, стоитъ у меня на окнѣ клѣтка съ канарейкой».
Слова эти пробудили въ немъ воспоминаніе далекаго прошлаго, и онъ повторилъ: «Канарейка… та, которая — которая поетъ…»
«Да, канарейки обыкновенно поютъ, — особенно весною, когда солнце начинаетъ пригрѣвать. Въ этомъ домѣ живетъ мой отецъ, профессоръ зоологіи, Рихардъ Бертгангъ».
Глаза Норберта Ганольда расширились отъ удивленія: «Бертгангъ — повторилъ онъ — стало быть вы — вы — Зоя Бертгангъ… Но вѣдь она выглядѣла совсѣмъ — иначе».
Ноги дѣвушки опять начали слегка раскачиваться, и Зоя Бертгангъ отвѣтила: «Если ты считаешь обращеніе на „вы“ болѣе удобнымъ, будемъ говорить такъ, — хотя для меня естественнѣе говорить вамъ „ты“. Я не знаю выглядѣла ли я иначе въ то время, когда мы дружно по цѣлямъ днямъ играли и бѣгали вмѣстѣ, а при случаѣ, для разнообразія, тузили и лупили другъ друга! Но если бы въ послѣдніе годы вы хоть одинъ разъ удостоили меня взгляда, быть можетъ, вы убѣдились бы тогда, что я уже давно такъ выгляжу. — Однако дождь льетъ, какъ изъ ведра, на васъ не останется сухой нитки».
Ноги Градивы болтались теперь нетерпѣливо, а въ ея голосѣ слышались раздражительныя и недовольныя ноты. Норбертъ чувствовалъ, что попалъ въ положеніе школьника, молчаливо выслушивающаго выговоръ. Онъ еще разъ машинально оглянулся — нельзя-ли убѣжать; именно это движеніе, выдавшее его намѣреніе, вызвало послѣднія, равнодушно сказанныя слова Зои. Она была совершенно права, для дождя, который заливалъ теперь все кругомъ, опредѣленіе «какъ изъ ведра» казалось слишкомъ мягкимъ. Тропическіе потоки, какіе рѣдко утоляютъ лѣтнюю жажду полей Кампаньи, съ ревомъ низвергались на землю, словно все Тирренское море собиралось затопить виллу Діомеда. Эти потоки казались плотной стѣной, какъ бы сложенной изъ милліардовъ жемчужныхъ капель величиною въ орѣхъ. Убѣжать теперь было совершенно невозможно; Норберту Ганольду приходилось стоять подъ портикомъ, какъ школьнику въ классѣ и молодая учительница съ тонкимъ, умнымъ лицомъ, пользуясь его невольнымъ заточеніемъ, продолжала дальше свои педагогическія нравоученія:
«Тогда, ну, до того времени, пока насъ не стали называть — сама не знаю отчего — подростками, во мнѣ жила необыкновенная привязанность къ вамъ, и я думала, что въ цѣломъ мірѣ не смогла бы никогда найти себѣ лучшаго друга. Матери, сестры или брата у меня не было, для моего отца мѣдянка въ спирту была интереснѣе меня, но вѣдь что-нибудь долженъ имѣть всякій — въ томъ числѣ и дѣвушка — чѣмъ можно было бы занять свои мысли и все то, что съ ними связано. Этимъ вы были иногда для меня. Но когда на васъ обрушилось это несчастье — археологія, я сдѣлала открытіе, что ты — простите, но ваше галантное нововведеніе звучитъ такъ звучитъ такъ нелѣпо и такъ не гармонируетъ съ тѣмъ, что я хочу выразить и я хотѣла сказать: тогда именно стало ясно, что изъ тебя сдѣлался несносный человѣкъ, который, по крайней мѣрѣ для меня не имѣлъ ни глазъ въ головѣ, ни языка во рту, ни воспоминаній, тѣхъ воспоминаній, которыя у меня живо сохранились о нашемъ дѣтствѣ. И, если я тебѣ казалось другой, чѣмъ прежде, то это потому, что, встрѣчаясь изрѣдка со мною въ обществѣ, — послѣдній разъ это было еще прошлой зимой — ты не замѣчалъ меня, не разговаривалъ со мною. Впрочемъ, ты не дѣлалъ для меня исключенія, а поступалъ такъ-же точно и по отношенію къ другимъ. Я для тебя была пустымъ пространствомъ, съ своимъ бѣлокурымъ локономъ, за который я раньше такъ часто таскала тебя, былъ скучный, сухой и молчаливый, какъ чучело какаду, и притомъ важный, какъ археоптериксъ — такъ кажется, называется это птицеподобное ископаемое. Но я все же никогда не подозрѣвала, чтобы въ твоей головѣ могла зародиться такая дикая фантазія, — принять меня въ Помпеѣ тоже за ископаемое и притомъ воскресшее. Когда ты такъ неожиданно появился предо мною, мнѣ стоило большого труда понять, какой нелѣпый бредъ овладѣлъ твоимъ воображеніемъ. Но потомъ это только забавляло меня и нравилось мнѣ, несмотря на свое безуміе. Повторяю, этого я за тобой не подозрѣвала».
Зоя Бертгангъ закончила свою безпощадную обвинительную рѣчь; правда, къ концу она смягчила выраженіе и тонъ. Было удивительно, до чего походила она на рельефъ Градивы. И не только чертами, лица, а фигурой, умнымъ выраженіемъ блестящихъ глазъ красивыми, вьющимися волосами; ея платье и платокъ изъ тонкой кашемировой матеріи кремоваго цвѣта, съ мягкими складками, довершали рѣдкое сходство. Конечно, много нелѣпаго было въ увѣренности Норберта, что засыпанная Везувіемъ два тысячелѣтія назадъ помпеянка можетъ опять жить, гулять, говорить, рисовать и ѣсть, но, вѣра, которая даритъ людямъ блаженство, всегда заключаетъ въ себѣ много необъяснимаго. И если, при оцѣнкѣ умственнаго состоянія Норберта, принять во вниманіе всѣ обстоятельства дѣла, станетъ понятно то странное помѣшательство, подъ вліяніемъ котораго въ дня смотрѣлъ онъ на Градиву, какъ на воскресшую.
Хотя крыша портика защищала его отъ дождя, у него все же былъ видъ мокраго пуделя. Однако, холодный душъ подѣйствовалъ на него хорошо. Самъ не понимая почему, онъ чувствовалъ, что дышется ему какъ то легче. Этому помогла, конечно, перемѣна тона къ концу объясненія, — по крайней мѣрѣ съ этого момента у него въ глазахъ появился огонекъ, какой бываетъ у молитвенно настроенныхъ людей въ церкви, когда вѣра открываетъ имъ пути къ спасенію. А такъ какъ проповѣдь уже окончилась, и нечего было опасаться ея продолженія, онъ пробормоталъ несмѣло: «Да, теперь я вижу… ты совсѣмъ не измѣнилась — это ты Зоя — моя добрая, нѣжная, подруга — какъ это странно!..»
— …то, что нужно сначала умереть, чтобы потомъ воскреснуть? Для археолога это очевидно, необходимо?"
«Нѣтъ я имѣю въ виду твое имя…».
«Чѣмъ-же оно странно?».
Молодой археологъ оказался свѣдущимъ не только въ классическихъ языкахъ, но и въ нѣмецкой этимологіи, и отвѣтилъ: "Вѣдь «Бертгангъ» и «Градива» значитъ то же самое: «въ сіяніи идущая».
Башмаки Зои Бертгангъ, похожіе на сандаліи, нетерпеливо болтались теперь, точно трясогузки; но, очевидно, филологическія разъясненія занимали дѣвушку съ сіяющей походкой. По выраженію ея лица видно было, что въ ней зрѣло какое-то рѣшеніе, которому помѣшали слова Норберта, произнесенныя съ глубокимъ чувствомъ: «Какое счастье, что ты не Градива, а такая-же, какъ и та, симпатичная молодая дама».
На ея лицѣ появилось выраженіе крайняго изумленія. Она спросила: «Кто? О комъ ты говоришь?».
«Та, что говорила съ тобою въ домѣ Мелеагра».
«Ты ее знаешь?».
«Да, я ее уже видалъ. Это была первая женщина, которая мнѣ очень понравилась».
«Вотъ какъ. Гдѣ же ты ее видалъ?».
«Сегодня утромъ въ домѣ Фавна. Тамъ они оба чѣмъ то занимались».
«Что же они дѣлали?».
«Не замѣтивъ меня, они цѣловались».
«Собственно говоря, это очень разумно. Иначе, зачѣмъ же имъ было совершатъ свое свадебное путешествіе въ Помпею».
При этихъ словахъ, картина передъ глазами Норберта вдругъ измѣнилась: старый обломокъ стѣны вдругъ опустѣлъ, а та, которая, сидя на немъ, произносила проповѣдь, соскочила внизъ. Вѣрнѣе, она вспорхнула, подобно быстро летящей трясогузкѣ: не успѣлъ онъ сообразить, какъ Градива стояла уже на ногахъ. И, какъ бы продолжая свою рѣчь, она сказала «Но вотъ дождь пересталъ: власть слишкомъ строгихъ повелителей не долго длится. Опять все вернулось въ прежнее состояніе, въ томъ числѣ и я, а ты можешь опять розыскать Гизу Гартлебенъ, или, какъ она теперь называется, и усладить ея пребываніе въ Помпеѣ научными комментаріями. Мнѣ же пора итти въ гостиницу „Солнце“. Отецъ, вѣроятно, уже ждетъ меня съ обѣдомъ. Быть можетъ, въ обществѣ, гдѣ нибудь мы еще встрѣтимся, въ Германіи или на лунѣ. Addio!».
Все это было сказано вѣжливымъ, холоднымъ тономъ благовоспитанной дамы, и, сдѣлавъ шагъ впередъ, Зоя Бертгангъ по привычкѣ поставила ступню правой ноги почти отвѣсно. Ступая по мокрой землѣ, она подобрала лѣвой рукою платье. Получился законченный образъ Градивы. Стоявшій въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея Норбертъ теперь впервые замѣтилъ нѣкоторое различіе между живой и каменной Градивой. У послѣдней не было чего то, что было у первой, и, что особенно ясно выступало въ данную минуту: ямочки на щекѣ, которая придавала лицу выраженіе не то огорченія, не то сдержаннаго смѣха. На эту ямочку смотрѣлъ Норбертъ, и, хотя онъ уже пришелъ въ нормальное состояніе, Зоѣ показалось, что онъ вновь поддался оптическому обману, потому что онъ вдругъ воскликнулъ какимъ то торжествующимъ тономъ: «Вотъ опять муха!»
Это звучало такъ странно, что у Зои-Градивы, не видѣвшей самое себя, невольно вырвался вопросъ: «Муха? — гдѣ?»….
«Здѣсь, на твоей щекѣ». Въ то же время онъ вдругъ обнялъ ее за шею и потянулся губами къ ямкѣ, въ которой, казалось, находилось ненавистное насѣкомое; но, очевидно, его трудно было поймать, потому что Норбертъ тотчасъ же снова воскликнулъ: «Смотри, теперь она сидитъ на губѣ», и при этомъ съ быстротою молніи прильнулъ къ убамъ дѣвушки и долго не отрывался отъ нихъ, изъ чего можно было заключить, что ему удалось, наконецъ, поймать отвратительную муху. И, странно, живая Градива не сопротивлялась ему; когда же, минуту спустя, она освободилась, чтобы перевести дыханіе, она не сказала: «ты, повидимому, съ ума сошелъ, Норбертъ Ганольдъ»; напротивъ, на ея покраснѣвшихъ губахъ играла милая улыбка, говорившая, что молодая дѣвушка окончательно убѣдилась въ полномъ умственномъ выздоровленіи своего друга дѣтства.
Двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ, въ часъ своей гибели, вилла Діомеда видѣла и слышала много потрясающаго, но теперь она въ теченіе часа была свидѣтельницей такихъ вещей, которыя менѣе всего способны внушать ужасъ. Наконецъ благоразуміе Зои Бертгангъ восторжествовало, и она, правда, неохотно, сказала: "Теперь я дѣйствительно должна уйти, иначе мой бѣдный отецъ умретъ съ голоду. Мнѣ кажется, что ты можешь сегодня послѣ обѣда отказаться отъ общества Гизы Гартлебенъ; тебѣ больше нечему у нея учиться, — можешь смѣло предпочесть «Солнечную гостинницу».
Изъ этого можно догадаться, о чемъ говорили молодые люди въ теченіе цѣлаго часа и какого рода педагогическому воздѣйствію подвергся Норбертъ со стороны дѣвушки. Но сейчасъ его вниманіе было поглощено вопросомъ, который теперь впервые возникъ у него и наполнилъ его безпокойствомъ. Онъ робко спросилъ: «Твой отецъ — а какъ онъ?».
Зоя невозмутимо отвѣтила: «Вѣроятно, онъ никакъ не отнесется; я не принадлежу къ числу необходимыхъ экземпляровъ въ его зоологической коллекціи; иначе мое глупое сердце, быть можетъ, не привязалось бы къ тебѣ такъ сильно. Впрочемъ, я уже давно поняла, что женщина только тогда приноситъ человѣчеству пользу, когда освобождаетъ мужчину отъ заботъ по хозяйству; отъ этихъ заботъ я почти всецѣло освободила отца, и въ этомъ смыслѣ ты тоже можешь быть спокоенъ за свое будущее. Но, если бы онъ неожиданно оказался въ этомъ вопросѣ другого мнѣнія, чѣмъ я, мы тогда устроимъ это очень просто. Ты поѣдешь дня на два на Капри, поймаешь тамъ травянымъ силкомъ lacerta faraglionensis, — какъ это дѣлать, я научу тебя на моемъ пальцѣ — выпустишь ее здѣсь на волю и потомъ вторично поймаешь на его глазахъ. Тогда ты предложишь ему выборъ между ящерицей и мною, и твой успѣхъ настолько обезпеченъ, что мнѣ даже жалко тебя. Но я чувствую, что была неблагодарна коллегѣ Эймеру; безъ его геніальнаго открытія, какъ надо ловить ящерицъ, я, вѣроятно, не попала бы въ домъ Мелеагра, о чемъ пришлось бы пожалѣть не только тебѣ, но и мнѣ».
Послѣднія слова она произнесла, уходя уже изъ виллы Діомеда; къ сожалѣнію, не было уже никого въ живыхъ изъ тѣхъ, кто слышалъ голосъ и рѣчь настоящей Градивы; но, если и въ этомъ отношеніи она была похожа на Зою Бертгангъ, то смѣло можно сказать, что голосъ помпеянки отличался большой красотой, а ея рѣчь большимъ лукавствомъ.
По крайней мѣрѣ, Норбертъ Ганольдъ былъ глубоко убѣжденъ въ этомъ. Подъ вліяніемъ охватившаго его настроенія онъ воскликнулъ: «Зоя, моя жизнь, моя прекрасная дѣйствительность, — нашъ медовый мѣсяцъ мы проведемъ въ Италіи и Помпеѣ!»
Это доказывало только, что обстоятельства, мѣняясь, вызываютъ также перемѣну въ человѣческихъ настроеніяхъ и заставляютъ людей забывать то, что они сами говорили раньше. Ему даже въ голову не пришло, что его самого и его будущую спутницу можетъ какой нибудь мизантропъ, — спутникъ по вагону — обозвать Августомъ и Гретрй: онъ сейчасъ такъ же мало думалъ объ этомъ, какъ и о томъ, что идетъ съ Зоей рука объ руку по улицѣ могилъ въ Помпеѣ. Теперь эта улица не оправдывала своего названія; безоблачное небо опять сіяло и смѣялось надъ ними, солнце золотило старыя плиты изъ лавы, на вершинѣ Везувія протягивала свои ароматныя вѣтви пинія, и весь раскопанный городъ касался засыпаннымъ не пемзой и пепломъ, а сверкающимъ дождемъ изъ жемчуга и алмазовъ. Съ этимъ блескомъ состязался, блескъ очей молодой дочери зоолога.
На предложеніе друга дѣтства, тоже какъ будто выкопаннаго изъ развалинъ, она отвѣтила; «Надъ этимъ мы не станемъ теперь ломать голову; мы успѣемъ еще не разъ и гораздо лучше обсудить этотъ вопросъ въ зависимости отъ нашихъ будущихъ настроеній. По крайней мѣрѣ, я чувстаую себя еще не достаточно ожившей для такого рода географическихъ споровъ».
Повидимому, дѣвушка проявляла большую сдержанность въ разрѣшеніи тѣхъ вопросовъ, надъ которыми она до сихъ поръ еще не задумывалась. Они опять очутились у воротъ Геркулеса, гдѣ въ началѣ Strada Consolare пересѣкали улицу старыя переходныя плиты. Норбертъ Ганольдъ остановился передъ ними и сказалъ съ дрожью въ голосѣ; «Иди, пожалуйста, впередъ». Веселая лукавая улыбка пробѣжала по устамъ его спутницы, и, приподнявъ слегка лѣвой рукою платье, перешла улицу въ солнечномъ блескѣ возрожденная Градива Зоя Бертгантъ своей спокойно-скользкой походкой. И мечтательнымъ взглядомъ слѣдилъ за нею Норбертъ Ганольдъ.
- ↑ Происходящій изъ почтеннаго рода.
- ↑ Госпожа.
- ↑ Медленно торопящаяся.
- ↑ Комната.
- ↑ Экипажъ, вродѣ дрожекъ.
- ↑ Неаполитанское тѣсто.
- ↑ Разновидности макаронъ.
- ↑ Vestibulum — родъ передней; atrium — передній залъ; peristilium — внутренній дворъ съ колоннадой; tablinum — пріемная комната.
- ↑ Винный погребокъ.
- ↑ Троттуаръ.
- ↑ Превосходное вино.
- ↑ Стѣнные надписи и рисунки.
- ↑ Кабатчикъ.
- ↑ Have или ave — привѣтствіе.
- ↑ Рыбный бассейнъ.
- ↑ Богъ сна.
- ↑ Гермесъ, проводникъ душъ.
- ↑ Видъ ящерицъ, находящійся на каменистыхъ островкахъ у Капри, называемыхъ Фаральонами.
- ↑ Мое почтенье, сударь! До свиданія.
- ↑ Не безпокойтесь.