Грабители (Ясинский)

Грабители
автор Иероним Иеронимович Ясинский

Дата создания: 1906. Источник: Ясинский И. И. Плоское. — СПб: Типография товарищества «Труд», 1910. — С. 16.

I

Окна были раскрыты — огромные, старинные в тонких дубовых переплётах; и струился розовый воздух.

А тучи плыли чёрные как чернильные пятна, и ярко догорал красный закат.

И на завтра он сулил непогоду.

По старому паркету, в большой, длинной комнате, окрашенной бледно-жёлтой меловой краской, ходили две девушки.

Обе они были в чёрных платьях, с бледными лицами и с тёмными красивыми, злыми глазами.

В паркете отражались их фигуры, и длинные переломленные тёмно-голубые тени двигались по жёлтым стенам, на которых висели портреты екатерининских вельмож и дам в высоких пудреных причёсках — в облупившихся золотых рамах.

Старинные стулья с тоненькими спинками и с плоскими как блины подушками скудно украшали комнату.

С потолка спускались две люстры в холщовых чехлах — как два трупа.

II

— Лиза, — сказала старшая девушка, на прекрасном лице которой время провело несколько морщин, — Николай Петрович нас обманул.

Лиза посмотрела на Марфеньку гневным взглядом своих больших страдальческих глаз.

— Увидишь, — подтвердила Марфенька.

Они ускорили шаг, потому что внутреннее волнение требовало от них движения.

— Увидишь, — повторила Марфенька.

Вдруг она остановилась, взяла сестру за плечи и пристально посмотрела ей в лицо.

— Ты не из молоденьких, Лиза, тебе уже тридцать три года.

— А тебе — сорок, — с недоброй улыбкой сказала Лиза.

И подошла к раскрытому окну.

III

Расстилался заросший бурьяном большой двор. Вдали упали решётчатые ворота. Держались только два каменных столба с ампирными зелёными львами на них.

В Дербалевке они были известны под именем глупых львов. У них были смешно раскрыты рты, и они были похожи отчасти на собак и ещё больше на ящериц.

Дальше виднелось пространство с пустынными грядами, на которых когда-то возделывался табак.

За бывшей табачной плантацией тянулась красной полоской дорога с белыми развесистыми ракитами и с силуэтом заброшенной водяной мельницы.

Её изломанное колесо казалось выточенным из угля.

Ещё дальше синели леса, утопая направо в красном зареве закатного костра.

Тучи продолжали висеть и скопляться, чёрные как чернильные пятна.

IV

Дом был древний. Половина его окон была забита досками.

В стороне от него стоял флигелёк с кухней и жильём для слуг. Оттуда веяло унынием.

Его окружали старые деревья. Если есть у деревьев души, они были проникнуты скорбью. Печально наклонялись деревья к древнему дому.

Ранней весною Марфенька и Лиза похоронили мать. Она ходила, опираясь на палку. Перед смертью, лёжа в постели, она задумала писать роман из французской жизни. Вся она жила в прошлом. Красилась, румянила щёки, чернила брови, делала себе восковые зубы и, забывшись, съедала их. Она вела себя как большая барыня и обижалась, если архиерей не заезжал к ней, минуя Дербалевку.

Прошлым летом умер их отец — отставной генерал-майор Дербалев. Он не признавал земства, ссорился с молодыми дворянами, ездил в карете на круглых рессорах и носил зелёные очки о четырёх стёклах. Он аккуратно получал «Русский инвалид» и посылал Государю проекты об улучшении государства. Два раза получил высочайшую благодарность. Потом губернатор в личной беседе дал ему понять, чтобы он не беспокоил больше особу императора.

Генерал любил лично наблюдать полевые работы. В одной руке он держал зонтик, в другой — арапник. Крестьяне пугали им детей и за глаза смеялись над ним. Он умер от несварения желудка.

Марфенька и Лиза остались вдвоём — наследницами разорённого имения.

В этом году крестьяне отказались платить им прежнюю аренду. Они расплакались и согласились на половинные условия. Крестьяне ушли, посоветовались между собой и послали сказать «барышням», что ничего не будут платить.

V

Николай Петрович Трясогузкин приезжал в имение к сёстрам, и тогда те угощали его старым вином, которого осталось ещё несколько бутылок в погребе, и игрою на виртовском рояле в четыре руки. Их композитор был Чайковский, и Николай Петрович любил русскую музыку.

Несколько лет назад он купил с аукциона деревню Проталово и поселился в уезде.

Кажется, он был мещанин. Был либерален, горячо говорил на земских собраниях против произвола и против неравенства перед законом. Однако, скрывал своё звание. Репутация у него была хорошая. Он заявил себя хозяином, с мужиками поддерживал добрые отношения и вышучивал генерала Дербалева.

Узнав о смерти старого реакционера, он приехал к нему на похороны. Обветшалое великолепие усадьбы поразило его.

Уезжая к себе, он оглядывался и любовался усадьбой.

VI

У Николая Петровича было мужественное лицо с большим горбатым носом и красивой золотистой бородой. Ему было за тридцать лет, и он был холост.

Попадья, изредка бывавшая в усадьбе, передала по секрету Марфеньке и Лизе, что Николай Петрович вступил в недозволенные отношения одновременно с двумя своими горничными.

Генеральские дочери покраснели до слёз. Они в смущении замахали руками на попадью; они пришли в ужас.

Но как только ушла от них попадья, простили Николая Петровича.

VII

Трясогузкин стал бывать в Дербалевке чуть не каждый день. Привозил сёстрам новые журналы и газеты. Однажды привёз им пачку свежих нот. Взял доверенность на имя своего приказчика и доставлял им из уездного города пенсию, которая им была назначена как генеральским дочерям.

Увидев, что в коридоре у них свален разный старинный хлам — бронза, фарфор и книги, — он сообщил, что это вещи ценные. При этом он рассказал им анекдот о деревянной картинке, которою в одном помещичьем доме накрывали кувшины с молоком; но приехал знаток и предложил за дощечку тысячу рублей, а сам продал её за сто тысяч американскому миллиардеру.

Когда в усадьбе пал рогатый скот, Трясогузкин хотел подарить сёстрам пару коров. Но они не приняли подарка. Тогда он прислал им несколько белых мышей в медной клетке. Они пришли в восторг и не знали, как отблагодарить Николая Петровича.

Белые мыши жили у них в спальне и в короткое время страшно размножились. Их стали выпускать на волю — они визжали по всему дому.

VIII

В последний раз Николай Петрович был в Дербалевке две недели назад. Вечером сёстры играли, а Николай Петрович пел. У него был приятный баритон. Перед ужином он ходил с сёстрами по саду, и было так весело, так звонко распевали соловьи, такое было светлое небо, и такая душистая сирень, что все расшалились.

Он погнался за Лизой, поймал её за кустом сирени и расцеловал. Она была худенькая и слабенькая. В его могучих руках она не смела сопротивляться. Ей было стыдно и как-то радостно. Когда Николай Петрович позволил себе новую вольность, у неё закружилась голова, и померкло в глазах.

Но Марфенька помешала.

Она прибежала и с лёгким криком «ах!» отпрянула в сторону.

— Извините, — произнёс Трясогузкин, — Лизавета Константиновна, я не имел дурных намерений.

Он поцеловал её узенькую холодную руку.

Потом он сказал:

— Жизнь на лоне природы располагает к развлечениям.

Было почти темно. Запахом сирени был пропитан воздух. Соловьи всё заливались.

Лиза нерешительной походкой направилась к дому и сквозь запах сирени почувствовала ещё трепещущими ноздрями другой, страшный запах свежего мужского тела, от чего у неё подогнулись ноги.

Лиза шла и звала:

— Марфенька, где ты? Марфенька!

Но Марфенька не откликалась. Она спряталась и притаилась во мраке.

У Марфеньки тяжело и часто стучало сердце в груди.

IX

Лиза всё рассказала старшей сестре.

Марфенька выслушала её и крепко держала в своих руках руку Лизы.

— Я от души желаю тебе счастья, — сказала, наконец, Марфенька, — если только у вас…

— О нет, Марфенька, как ты могла подумать!

— Ну — он может на тебе жениться.

— Но я читала, Марфенька… Помнишь, мы читали с тобой роман… что бывают такие положения, которые обязывают мужчину жениться на девушке… Современные мужчины…

— Ты уж не крошечка, — возразила Марфенька, — и можешь делать какие угодно шаги, но тогда не советуйся со мною. Если тебе хочется быть несчастной, будь.

— Он сделал почти предложение.

— Почти не считается.

— Как я несчастна, и как я счастлива! — вскричала Лиза. — К Николаю Петровичу я отношусь с полным доверием. Нет, не говори, Марфенька. Я поняла, что он меня любит.

Марфенька выпустила руку сестры и задумчиво устремила глаза в угол, где теплилась лампадка перед иконами в золочёных ризах. Она долго сидела на кровати, уже совсем раздевшись, погружённая в созерцание тревоживших её образов. Белые мыши возились в клетке. Лиза потихоньку встала и легла на свою кровать, заложив руки под голову. Она смотрела в потолок на зыблющиеся тени.

Так сёстры не спали до рассвета.

X

На другой день и на следующий сёстры разбирали Николая Петровича — кто он и что. Не Бог знает какая партия — решили они. Припоминали все его слова, взгляды, вкусы, шутки. Они взвешивали его дурные и хорошие стороны, смеялись над его длинным носом, придавали этому обстоятельству значение, и худые щёки их покрывались неровным румянцем.

Прошла неделя.

Стали скучать без Николая Петровича. Он не приезжал. Что бы это значило? Марфенька подтрунивала над сестрой. Лиза огрызалась.

— А почему ты постоянно думаешь о Николае Петровиче?

Сёстры ссорились. Они бледнели, локти их тряслись. Им хотелось наговорить друг другу как можно больше колкостей. Ненависть разгоралась между ними и разделяла их как пылающий костёр.

За чаем, завтраком и обедом они заключали перемирие.

— Из-за чего мы ссоримся? — с улыбкой спрашивали они друг друга.

— Иногда мне кажется, Марфенька, что ты сама влюблена в Николая Петровича.

— Я? Но ты глупа! Впрочем, откровенность за откровенность. Мне тоже кажется, что ты совсем не любишь Николая Петровича и готова выйти за него замуж, только чтобы не оставаться в старых девах.

— Ты права, — надменно начинала Лиза. — Я не хотела бы дожить до твоих лет.

Несколько раз посылали они в Проталово узнать, не болен ли Николай Петрович.

Он присылал им поклоны. Не болен, но занят. Составляет программу прогрессивной земской партии. Уезжает. Заедет проститься. Уехал.

Так прошла ещё неделя. Сёстры томились.

XI

Утром прискакал человек из Проталово, нанятый сёстрами следить за Трясогузкиным, и подал письмо обрадованной Лизе.

Марфеньке захотелось вырвать письмо из рук сестры.

Они с весёлым криком как девочки помчались по комнатам. Упали на диван с полинялой позолотой и стали бороться из-за письма.

У Марфеньки были жилистые руки. Она сдавила тоненькие пальцы Лизы, и письмо упало на паркет.

— Оно мне! — вскричала Лиза, рассердившись.

Марфенька подняла письмо.

— Взгляни.

Письмо было адресовано Марфеньке.

Марфенька вскрыла смятое письмо, прочитала про себя и вслух.

…«было экстренное земское собрание, и я весь погрузился в общественный водоворот. Либеральная партия восторжествовала, и меня выбрали делегатом от нашего земства в Москву на съезд. Простите, что не писал из города. Завтра же или послезавтра я должен ехать в Москву. Пока меня останавливает только одно дело… Сегодня я намерен лично извиниться перед вами за лестное для меня беспокойство, которое я вам причинял своим молчанием, и кстати, прошу передать мой привет вашей уважаемой сестрице»…

— Эгоист! — воскликнула Лиза, уязвлённая тем, что письмо было адресовано не ей.

— Мужчина, — полновесно сказала Марфенька.

XII

Николай Петрович мог приехать к обеду.

Из деревни был вызван старый повар Василий, и заказан обед.

Приготовили карасей в сметане, начинили цыплят жареной петрушкой и сделали мороженое.

Лихорадочно ждали Николая Петровича.

Два раза переодевались. Хотели заменить траур тёмненькими платьями, но траур больше к лицу.

За завтраком Лиза стала любоваться рубиновым кольцом на своём мизинце и спросила:

— Красивы у меня руки?

Вместо ответа, Марфенька осмотрела свои руки.

— Дай мне примерить кольцо.

Кольцо не налезло на мизинец Марфеньки.

— Можно подумать, что ты — ещё ребёнок, — саркастически сказала Марфенька, возвращая кольцо.

«Николай Петрович любит маленьких и худеньких», — с тайной гордостью подумала Лиза.

Пробило два часа. Приближался час обеда. Николай Петрович не приезжал.

Накрыли на стол, достали из погреба старое вино. С возмутительной отчётливостью часы пробили пять. Николая Петровича не было. Прошёл ещё час и ещё час. Он не приехал.

Лиза бросилась в постель и заплакала. Ни она, ни Марфенька не захотели обедать. Горе на сердце не давало покоя.

Вдруг, Лиза вскочила и подбежала к сестре, бурно ходившей по залу.

— Ты? Насплетничала? Расстроила?

— Ты с ума сошла!

— Я презираю тебя!

— Лиза, ты всегда была нехорошая… неблагодарная…

Они как два вихря носились по старому дому и как две змеи готовы были обвиться друг около друга.

XIII

Трясогузкина бранили.

— Длинноносый! Рыжий!

Марфенька чуть не сказала «чёрт».

Впрочем, она ещё ни разу в своей жизни не сказала ни одного неприличного слова.

— Неужели он вообразил в самом деле, что ты или я вышли бы за него замуж?

— Лиза, он нам не пара. Ты, наконец, опомнилась. Он не приедет. Раздумал.

— Смотри, какие тучи. Сейчас брызнет дождь. Солнце зашло.

— Накрапывает.

— У Николая Петровича нет крытого экипажа.

— Размокнет!

— Он бедняк, но притворяется богатым.

— Не плачь. Любой мужчина лучше Николая Петровича.

Лиза повернула к сестре грустное, затуманенное, мёртвое лицо.

— С него ты взяла, что я плачу?

Но слёзы застряли у неё в горле.

Она поднесла надушенный платок к губам и закашлялась.

XIV

Солнце брызнуло во все стороны золотыми лучами и погасло.

Чернильные тучи закудрявились как деревья. Деревья превратились в верблюдов, в медведей, в поезд, наконец, в крокодила, который пополз низко-низко, почти касаясь земли червлёным брюхом.

Другие тучи помчались по небесам как вестники ночи, распустившие чёрные знамёна.

Розовый воздух стал серо-лиловым.

Между тучами и землёю протянулись шелестящие мокрые нити.

Лиза продолжала стоять у открытого окна и смотреть на дорогу и на расплывшийся в тумане силуэт мельницы.

Марфенька в злобном изнеможении опустилась на стул и хохотала.

— Ха-ха-ха! Когда мы были с тобой в Смольном, приходило ли нам в голову, что мы сделаемся такими старыми дурами? Помнишь, как в Дербалевку приезжал и ухаживал за нами флигель-адъютант?

— Это было десять лет тому назад.

— Тринадцать… Как он был хорош собою!

— Ему было сорок лет, если не больше.

— Что же, он был ещё такой мужественный.

— Он был наш кузен.

— Кузен! Седьмая вода на киселе.

— Готов был нас опозорить. Он был женат.

— Но у нас он гостил без жены.

— Он искал развлечения, Марфенька.

— Пустяки! Сентиментальность! А теперь нам нечем вспомнить свою молодость… Ха-ха-ха!

Звонко раскатывался смех Марфеньки по пустым комнатам старого дома.

XV

— Едет! — не своим голосом вскрикнула Лиза, проглядевшая глаза в дождливом тумане.

Марфенька вскочила и стала звать прислугу.

— Матрёна! Сергей! Накрывайте в столовой! Ставьте самовар! Цыплят подать холодными, а карасей зажарить свежих. Лиза, на духи… Ты уже выдохлась! Любимые Николая Петровича.

Слуги зашевелились. Зажжены были лампы. В кухне, стоявшей в глубине двора, ярко вспыхнул очаг.

Гостеприимно звенела посуда в столовой.

XVI

Во двор въехала простая кибитка. Пара почтовых кляч тащила её. На облучке сидел ямщик.

Кибитка остановилась у подъезда. Из глубины кибитки один за другим вышли два человека в дорожных балахонах.

Один был высокого роста с чёрной бородой, медлительный и неловкий, другой — небольшой и юркий блондин.

С упавшим сердцем Лиза, подбежав к дверям передней, прислушивалась к незнакомым голосам.

— А что же, барышни дома-с?

— Дома, — отвечал старый Сергей ворчливым голосом.

— А могут они принять нас?

— Пойду спрошу… Как доложить о вас?

— У тебя есть карточка? — спросил один приезжий другого.

— Есть-то, есть, да грязная.

— Сойдёт. Передай, братец, наши карточки. Доложи, что, мол, торговцы проездом… антиквары… Старые вещи покупают… ненужный хлам.

Сергей вошёл и передал Лизе две карточки. На одной, смятой и потёртой, стояло: «Вукол Фалалеевич Расторгуев»; на другой, большой и чистой — «Павел Елпидифорович Сосипатров». Внизу каждой карточки был обозначен адрес: «С.-Петербург, Ново-Александровский рынок» и выставлен был длинный номер.

— Проси, — приказала Лиза.

Оба торговца, держа в руке мокрые бородки, стали низко кланяться ещё в передней и гуськом вошли в зал.

XVII

— Что вам угодно? — спросила Лиза.

— Эти… эти самые портреты? — дискантом спросил блондин и указал рукой на екатерининских вельмож и дам в белых париках.

— Вас кто рекомендовал? Николай Петрович?

Торговцы опять стали кланяться, и Вукол Фалалеевич проговорил:

— Хорошая слава лежит, а дурная бежит. Мы по соседним помещикам кружим уже второй месяц и скупаем негодные предметы-с.

— Вы хотите купить портреты у нас?

— Если с другими вещами, — ответил брюнет басом. — Портреты мы на сажни покупаем.

— Как?

— А изволите ли видеть, — пояснил блондин, — ставим друг к дружке.

— Как дрова?

— Так точно-с.

Вышла Марфенька из столовой и с разочарованием посмотрела на гостей, освещённых боковым светом лампы на высокой металлической подставке.

— Они хотят купить у нас портреты, Марфенька.

— А также старинную мебель, — подхватил блондин, — целый и битый фарфор, табакерки, древние коробочки для румян, гравюры, бронзу, вышедшую из моды, и разный прочий андаоурный^[1] товар.

— Может быть, прикажете завтра заехать? — предложил брюнет.

Марфенька подняла голову и пристально взглянула на него.

Вдруг, милая улыбка как луч скользнула по её губам и лицу.

— Вы поздно приехали, — сказала она. — Но в нашей деревне негде больше остановиться. Вам придётся вернуться на вокзал. Во всяком случае, мы рады гостям. О деле можем переговорить в столовой… Пожалуйте, господа, и поужинайте с нами чем Бог послал.

Антиквары толкнули друг друга локтем, стали тереть руки как при умывании и откашливаться.

— Не обеспокоить бы нам… Дорожные люди…

— Полноте церемониться.

Они ещё раз поклонились и пошли вслед за Марфенькой.

Лиза замыкала шествие. Тень её слилась с тенями антикваров.

XVIII

В столовой был низкий лепной потолок. От большой керосиновой лампы он закоптился, почернел. Кругом стояли пузатые буфеты красного дерева с бронзой. Между ними торчали рога лосей, убитых в молодости покойным генералом.

Длинный овальный стол был застлан белой скатертью. На табуретке, обитой медью, кипел самовар.

Поставлены были приборы и блюда с кушаньями, и на каждом приборе торчала накрахмаленная салфетка.

Гости сели. Вукол Фалалеевич перевернул свою тарелку и посмотрел на фабричное клеймо. Павел Елпидифорович позвонил в тарелку согнутым пальцем и проговорил с широкой улыбкой:

— Старина-матушка!

Их внимание обратил на себя также гранёный графин с зелёной настойкой, по обеим сторонам которого возвышались две узкогорлые тёмные бутылки с хрустальными пробками.

— Из какого имения вы теперь едете? — спросила Марфенька.

— Из Красных Лугов.

— Что же, успешна была поездка?

— Одно огорчение. Делов нет никаких. Ездим больше по привычке.

— А вы не были в Проталово?

— Незачем-с. В Проталово нет настоящих господ. А новыми вещами мы не интересуемся. Не по нашему карману-с.

Вначале гости вели себя застенчиво. Они осторожно ели, отламывали хлеб маленькими кусочками и не дерзали взять карасей с шипящей сковороды.

Но когда Марфенька подвинула им зелёную настойку, Павел Елпидифорович и Вукол Фалалеевич стали смелее.

От ветра и непогоды и, может быть, от вина носы у них были с алым оттенком. Локти они широко расставляли. Сёстры подкладывали им и подливали. Мало-помалу торговцы обнаружили большой аппетит.

— Мы ничего не понимаем в старинных вещах, — начала Марфенька.

— Мы тоже не имеем надлежащих понятиев, — сказал блондин дискантом. — Но вы имеете привилегию, так как у вас благородные взгляды на предметы.

— Господа лучше понимают, нежели торговцы, — любезно засмеявшись, пробасил брюнет.

— Впрочем, теперь как угодно можно понимать, — подхватил Вукол Фалалеевич, — хоть семи пядей будь во лбу, а цена от этого не прибавится.

— А что?

— Очень дёшевы старинные вещи сделались.

— Нипочём! — устремив на старшую хозяйку хитрый взгляд своих круглых, слегка сонных глаз, сказал брюнет.

— Даром! — подтвердил блондин. — Поверите ли — с места не сойти, если лгу — нашли мы в Знаменском — может изволите знать? — целый сарай портретов. «Сколько, — спрашиваю, — на выбор цените?»

— С портретного рыла значит, — пояснил другой гость, приятно качнувшись всем телом.

— Управляющий отвечает: «Забирайте все портреты — и будем квиты». Глянули мы, товара возов на пять. Махнули рукой и не взяли. А там Тицияны были и Рубенцы.

— Верно-с!

— Тицияны и Рубенцы не в цене ноне-с, — со знанием дела проговорил Вукол Фалалеевич. — В Петербурге в нашем рынке можно приобресть первеющего Рубенца за синенькую. Фирмы братьев Смирновых-с.

Гости одушевились. Они заговорили о том, что было близко их сердцу.

XIX

Марфенька и Лиза смотрели на торговцев, доставивших им развлечение. По временам они обменивались французскими словечками. Павел Елпидифорович вдруг сам заговорил:

— Же компран. Тужур. Вуй. Комбьен… Кесе, кесе.^[2]

Сёстры рассмеялись, и на лбу у брюнета выступил пот.

— Нам никак нельзя обойтись без парижского наречия, — пояснил Вукол Фалалеевич. — Приходится с посланниками разговаривать.

— Неужели?..

— За руку видаемся. Разговор у них один, что персидский, что швейцарский, что испанский — фасон общий.

Разговор опять перешёл на вещи.

— Ваше превосходительство, эмалей у вас нет?.. — спросил дискант.

— Эмалей?..

— У мамочки была брошь с эмалью, но сломалась… Помнишь?.. — обратилась Лиза к Марфеньке.

— Нам нужны русские эмали… Действительно, можно было бы дать деньги. Например, русские эмали тунгусский князь Майстрюк собирает. А портреты, да ещё екатерининского времени, кому они нужны-с?..

Павел Елпидифорович выпил большую рюмку зелёной настойки.

— Покупаем также по сходной цене и с большой выгодой для господ помещиков ломаные люстры, негодное серебро, миниатюры на слоновой кости и английские гравюры с дамами в широких шляпах.

После ужина сёстры предложили гостям чай. Гости опрокинули стаканы.

— Вы так и не попробовали наших карасей.

Но Павел Елпидифорович указал на горло.

— Сыт по этих пор…

С разрешения дам они закурили. Табак у них был крепкий — настоящий. Мухи проснулись и зажужжали. Только сильные молодые мужчины могут выдерживать такой табак.

Хозяйки казались торговцам ангелами во плоти, с прелестными, добрыми лицами. Их удлинённые тёмные глаза метали искры милосердия, снисходительности и ласки. Они были не от мира сего. По-видимому, екатерининские портреты можно было купить у очаровательных сироток за грош.

В груди всё трепетало у торговцев. Волнение и зелёная настойка выгнали на их щёки яркий румянец, и глаза их блестели. Их томила неизвестность, какие вещи ещё находятся в усадьбе. Воображение рисовало им великие барыши.

XX

— Антикварам, — сказала Марфенька, — должно понравиться старинное вино… У нас сохранилось несколько бутылок… ещё от дедушки.

Сосипатров и Расторгуев устремили на хрустальные пробки острые как иглы взгляды.

Маслянистая влага полилась в гранёные рюмки. Распространился особый аромат.

— Винцо-с недурное, — сказал дискант и потёр руки. — Пахнет как у митрополита в гостиной.

— А вы бывали у митрополита?..

— Где не приходится бывать нашему брату? Из музея сторож византийскую панагию выкрал и на рынке за канарейку продал.

— За рублёвую бумажку-с, — пояснил Сосипатров.

— А я не будь дурак, — продолжал Расторгуев, — да прямо к его высокопреосвященству. Катеньку нажил.

— Вы не боялись?.. — спросила Марфенька.

— Торговое дело-с… И я услугу оказал. Панагия стоит пять тысяч.

— Я и у государя императора лично имел счастье быть, — похвастался Вукол Фалалеевич, помолчав.

— Расскажите, пожалуйста.

— Был точно, — подтвердил Сосипатров.

— Вот как было дело. Приезжает еврей из Киева. «Купи серебряную кружку»… Смотрю — давних времён… Тонкая работа. Я все деньги, какие были, отдал. Туда, сюда, — нипочём кружки. Кабы одна, а то их много навезли. Однако, осенило меня, что Александр III русскую старину любит. Я через знакомого камердинера еду к гоф-фурьеру. Кружку между тем в разных кислотах выкоптил. И что ж вы думаете — не проходит суток, как объявляют мне, что могу получить из придворной конторы свои деньги. Я даже испугался, своему счастью не верю, потому что цену назначил несообразную. Деньги эта я взял, три дня с Павлом Елпидифоровичем из трактира не выходили, а на четвёртый требуют меня к государю, прямо значит в личный кабинет его императорского величества. Отправился. Вхожу. Думаю — награды удостоят. Сидит перед столом в серенькой тужурке. Действительно — русский человек. Повернул голову, да как глянул на меня. Глаза-то у него белые и грозные. «Ах ты, — говорит, — своего государя обманул!» Земля у меня из под ног ушла. Не знаю, как домой добрался.

— Ну и что же?

— Деньги при мне остались.

Сосипатров посмотрел на товарища и хлопнул его по плечу.

XXI

Вино развязало языки. Марфенька налила сестре, и они выпили, взглянув друг на друга.

— Не поздно-с?.. Эн пэ регардэ?^[3]

Марфенька опять взглянула на сестру и сказала:

— Хорошо. А вино после можно допить. Ну пойдёмте, взгляните.

Жадно стали осматривать антиквары портреты. Вукол Фалалеевич щёлкнул старую добродушную фрейлину с екатерининским орденом на груди в самый нос.

— Живопись прочная, — похвалил он.

— Рублика по три на круг можно будет отпустить за вашу любезность, — сказал Павел Елпидифорович. — Осси шер ком са?^[4]

— Стоит ли отдавать по три рубля? — нерешительно спросила Лиза у Марфеньки.

— Их тридцать штук, — заметила Марфенька.

— Трант^[5], — перевёл Сосипатров.

С тяжёлым бронзовым подсвечником в руке шёл он и жёлтым светом нагоревшей свечи освещал старинные портреты в облупившихся рамах.

— На рамах один убыток придётся взять, — сквозь зубы проговорил он, обращаясь к товарищу.

— Поверните направо! — сказала Марфенька.

XXII

Вошли в коридор, в котором на первом плане стояли кадки и мешки с зерном. В одном не завязанном мешке были собраны стоптанные башмаки и порванные калоши.

— Подходящий товар, — пропищал Вукол Фалалеевич и подмигнул Сосипатрову, который остановился.

— С башмаками и калошами четвертачок следует накинуть к портретам.

Марфенька подумала и согласилась.

— А за это сколько дадите?

Она указала торговцам на запылённую люстру, которая была брошена после того, как сорвалась с цепей. Бесчисленные хрустали, похожие на миндалины, тускло блестели в углу. Казалось, какая-то великолепная и прекрасная змея вымершей породы свернулась в углу и застыла в вечном сне.

— С хрусталём ещё можно по рублику накинуть.

Дискант толкнул брюнета локтем.

— Больно много!

На полках стояли битые фарфоровые куклы, груда древних тарелок, сломанный глобус, круглый барометр и цинковый клистир с пожелтевшим костяным наконечником.

В другом углу были свалены книги и папки, серые и мохнатые от толстого слоя пыли.

Тут же стояла детская металлическая колясочка с клеёнкой на дне.

В колясочке когда-то возили по двору Марфеньку и Лизу.

— Продаётся?

— Кроме колясочки, — со вздохом сказала Марфенька.

Лиза тоже вздохнула.

XXIII

Вукол Фалалеевич и Павел Елпидифорович самоотверженно рылись в хламе. Они раскрывали книги и искали в них гравюры. Обревизовали папки, в которых оказались грамоты, собственноручно подписанные Екатериною II, быстро определили на глаз изъяны в люстре и сохранность её позолоты.

— Кажется, этот стиль называется люи сэз^[6], — заметила Лиза.

— Мы не понимаем в стилях, — наивно сказали торговцы. — Мы только в русских вещах знаем толк. Мы начистоту-с. Без фальши. Ваше превосходительство, комбьен^[7]? Силь ву пле, медемуазель?^[8]

— Вам фарфор?

— Всё, что на полках.

— А ваша цена?

Павел Елпидифорович пришёл в затруднение.

Он взял в руки клистир и сконфузился. Сёстры покраснели.

— Надо посоветоваться с товарищем. Мы опосля скажем цену. Не ошибёмся-с.

— Правда, мы устали, — сказала Марфенька. — Вы тоже утомились. Вам подадут умыться. Вы все в пыли. А у нас ещё две комнаты с мебелью и с негодными картинами. Папаша, когда служил в Москве, собирал. Нам хотелось бы, чтоб вы…

— Обобрали весь хлам, — любезно прервал Сосипатров. — С удовольствием. Только для вас. Прикажете, значит, завтра?

— Гораздо было бы лучше. Теперь одиннадцать часов.

— Ещё нет одиннадцати, — сказала Лиза.

— Но… пожалуйста, не вмешивайся! — с неудовольствием возразила Марфенька. — Пойдёмте. Вам приготовлены постели. Я распорядилась.

— Помилуйте! Никак не ожидали… Для гостеприимства мы накинем ещё что-нибудь. Мы полагали к мужикам проситься ночевать.

— Куда же! У них неопрятные избы… И в такую погоду.

Окна были чёрные, и по чёрным стёклам быстро скатывались чёрные слёзы.

— Дом большой… просторный… Вы не стесните нас…

— Благодарствуйте. Так точно-с.

Марфенька привела гостей в диванную. Четыре широких с высокими спинками дивана стояли вдоль стен. На двух диванах посланы были постели с откинутыми пикейными одеялами. Плоские чемоданчики торговцев и узлы были сложены на полу. На маленьком преддиванном столике была поставлена бутылка с вином.

— Господа, удобно ли будет? — заботливо сказала Марфенька. — Пожалуйста, допейте вино… чтобы вам приснились хорошие сны… А мы рано ложимся. Вы извините нас.

С институтской грацией раскланялись сёстры с гостями, которые смотрели на них посоловелыми, радостными глазами и прижимали руку к сердцу.

XXIV

Сёстры долго не раздевались и ходили по спальне в разные стороны. Встречаясь, они на секунду останавливались и смотрели друг другу в лицо.

— Кажется, мы рано ложимся спать сегодня, — сказала Лиза.

— Ты как-то насмешливо произнесла «рано». Что ты хотела сказать?

— Но ты поняла меня. Зачем же я буду тебе говорить?

— У меня сердцебиение, — призналась Марфенька и тягучим взглядом окинула сестру.

— Помнишь, отец предрёк нам, что мы навеки останемся старыми девами?

— Ну, что же? Какая связь?

— Ах, ты всё притворяешься со мной. Ведь годы проходят…

— А он не приехал!

— Зачем он нам? Он — один.

— Оставь меня. Не раздражай. Не зли. Не хочу, не хочу! Ты такая злая… Ты издеваешься надо мной.

— Полно, успокойся, Марфенька. Он нисколько не любит меня. Если бы я была девочка, я бы поверила… Но Трясогузкину хотелось втереться в нашу кровь. И даже не то… Он смотрит на наше разорённое имение и не прочь прибрать его к рукам. Ты была бы при нас, а у него остались бы две горничные, о которых рассказывала попадья. И так подло и пошло прошла бы наша жизнь.

— Лиза, что с тобой? Какие ты вещи говоришь? Ты говоришь так потому, что Николай Петрович не приехал? В тебе досада говорит. А если бы он приехал, ты бы теперь висела у него на шее!

— Нет, Марфенька, я обманывала тебя. Он с равным успехом мог бы ухаживать и за тобой, и результат вышел бы тот же. Нет, Марфенька, старые девы не могут нравиться.

— Полно! — вскрикнула Марфенька с горькой усмешкой, а глаза её горели неровным блеском и показались сестре бесстыдными.

— Бедный отец считал нас идеалистками, в уверенности, что мы будем перебирать и оттого засидимся… Нас считали даже одно время красавицами?! Но так случилось, что за нами мало ухаживали. Мы преглупо провели нашу молодость, и она пролетела как сон, Марфенька!

— А годы прошли, — с тоской сказала Марфенька. — Мы не знали, что такое жизнь. Мы засохли как те цветы, которыми перекладывают книги. Была когда-то роза, но сплющилась между листами и аромат утратила, и отдаёт от неё плесенью.

— Ну, уж достаточно. Это чересчур! — вскричала Лиза и топнула ногой.

— Ах, Лизи, Лизи!.. Не хочешь ли вина? Забыться! Ах, если б ты знала, какая тоска. Выпьем, Лиза… Мы дурны!

Марфенька раскупорила бутылку старого вина, захваченного ею в спальню, и густая влага наполнила два стаканчика.

Сёстры чокнулись и выпили вино как воду. Оно ударило им в голову, и виноватая и нехорошая улыбка осветила их лица.

И они снова заходили по комнате, расстёгивая на ходу кнопки и пуговки.

— Всё-таки мы сами себе госпожи, — решительно сказала Марфенька.

— Царицы.

— Скажи — царевны.

— Мы начинаем говорить глупости.

Они совсем разделись, и Марфенька пришла на постель к Лизе, которая бросилась поверх одеяла и положила обе ноги на спинку кровати.

— Отчего не показывать ног? У меня удивительно красивые ноги.

В углу сияла лампадка, в спальне трепетали тени ночи.

Девушки понизили голоса. Они смеялись, и голос Марфеньки как что-то ласковое и раздражающее, нежное, злое и кошачье, вливался в слух младшей сестры.

Лиза то отворачивалась от Марфеньки, то прижималась и целовала её.

Вдруг, они начинали хохотать.

— Раскрой окно в сад.

Лиза вскочила и раскрыла окно.

Слишком свежа была ночь. Стало так холодно в спальне, что пришлось укрыться байковым одеялом; зубы стучали у Марфеньки и у Лизы.

XXV

— Ты знаешь, о чём я сейчас думаю? — спросила Марфенька после продолжительного молчания.

— Отстань, Марфенька.

Марфенька шёпотом сказала несколько слов.

— Боже тебя сохрани!

— Отчего!.. Ах, какая тоска!

— Они не нашего круга, — продолжала старшая сестра. — Никто им не поверит, если бы они даже стали болтать. О, Господи! И наконец… пусть. Отчего, когда мы купаемся, и на нас смотрит мельник, нам не стыдно; а когда даже урядник проезжает мимо, мы прячемся. Ну, Лиза, слышишь?

— Я ничего не хочу слышать… Можно, впрочем, о чём угодно разговаривать…

— Хорошо… Слушай же…

Марфенька стала шептать. Губы её тряслись. Она была страшная, безумная, бесстыдная.

— Марфенька, ты просто дрянь! — вскричала Лиза в ужасе.

— Ах, ты бедная маленькая дурындочка, — нежно сказала Марфенька и обняла сестру и заплакала.

И тогда слёзы брызнули из глаз Лизы, и вся грудь у Марфеньки стала мокрой.

Лиза ревела как маленький ребёнок, уткнув нос в грудь сестры.

XXVI

Торговцы разделись до белья.

— Куда мы, брат, с тобой попали? — спросил Павел Елпидифорович.

— Действительно, мы теперь вроде как бы два Гусака.

— Волшебный замок и непреоборимая верность.

— Любезные помещицы.

— Тонкое воспитание.

— Ничего не смыслят в вещах.

— Тише.

— Дуры.

— А до чего ты хитёр, — каким Лазарем прикинулся! Ой, быть тебе на каторге!

— Вместе руду будем копать.

Они помолчали.

— А и фонарик недурной.

Вукол Фалалеевич поднял глаза к потолку.

Красный фонарь висел на бронзовых цепочках и погружал комнату в красный сумрак, разделённый чёрными лучами.

— Сколько за люстру дать?

— Что потребуют, ей цены нет. Верно, что луи-сэз^[9]. Я такой бронзы отродясь не видывал.

— А я такого вина не пивал.

Они осушили бутылку, помолились, улеглись и стали дремать.

Им начинали сниться фрейлины и генералы в белых париках, фарфоровые пастухи и пастушки, сторублёвки и миндалевидный хрусталь, который лился перед ними непрерывным, светозарным, ослепительным ручьём.

XXVII

Фонарь догорел и погас.

Вероятно, он погас сам собою.

Старинное смолистое вино дало новое направление грёзам Павла Елпидифоровича.

Кровь туго струилась в его затуманенных мозгах. Ему показалось, что он не один под одеялом. Кто-то гибкий и тёплый трепетал рядом с ним.

Вакхическая мечта посетила точно также диван Вукола Фалалеевича.

Сначала он закричал:

— Караул!

Но мечта сказала шёпотом:

— Тише! Вы с ума сошли.

Застонали пружины старого дивана.

Когда торговцы проснулись — поздно — чуть не в двенадцать часов — они посмотрели друг на друга, ощупали свои бумажники и слабо засмеялись.

— Что тебе приснилось? — спросил блондин охрипшим дискантом.

Павел Елпидифорович махнул только рукой и стал торопливо одеваться.

XXVIII

Им подали завтрак в столовой. Марфенька и Лиза прислали сказать, что они не могут выйти.

Торговцы молча принялись за еду. Их сильные челюсти громко работали, и от времени до времени Сосипатров обменивался с Расторгуевым деловыми замечаниями.

Деньги за «хлам» они вручили Сергею и недодали пяти рублей.

Быстро сколотили они ящики, упаковали фарфор, люстры, книги, стоптанные башмаки, подсвечники и клистиры и отправили на железную дорогу.

Погода была как вчера. То показывалось солнце, и золотой свет прорезывался сквозь чернильные тучи, то падал дождь и на дорожках сада выбивал песчаную зыбь.

Антиквары сели в кибитку и торопливо уехали вслед за ящиками.

Сергей стоял на крыльце, приложив руку к глазам и долго смотрел им вслед.

XXIX

Сёстры глядели друг на друга и не узнавали.

У Лизы глаза стали ещё темнее, у Марфеньки дрожала правая бровь. И теперь они не ссорились. Они чувствовали себя слабыми, томными, и у них не было желаний.

Что годами накопилось в душе, вся горечь разочарований, несбывшихся ожиданий, неудовлетворённых надежд, всё исчезло. Было что-то пустое, какая-то серая бездна развернулась перед ними, и не было страшно смотреть в неё. Они хотели бы упасть в эту бездну и умереть.

Безразличное мёртвое настроение паутиной затянуло серую бездну. Не двигались руки и ноги. Голова не болела. Вопросы роились у них, но неопределённые, туманные, на которые не было ответов, да и не хотелось отвечать.

Обед ожидал их в столовой; суп остыл; и не хотелось обедать.

И у них рождалась потребность поговорить друг с другом, но мучительная застенчивость смыкала губы.

Они насилу оделись, и им было стыдно друг перед другом; но уйти друг от друга не могли. Им было страшно заговорить друг с другом, но ещё страшнее остаться наедине.

Они вышли в сад и молча ходили по аллеям, не расставаясь.

Вдруг они услышали позади себя скрип шагов, щёгольской размеренный скрип. Шёл уравновешенный человек.

Марфенька и Лиза обернулись и на мгновение замерли от ужаса и острой боли в сердце: перед ними стоял Николай Петрович Трясогузкин.

Он как-то пошло похорошел. Новая деятельность преобразила его. В глазах его была самоуверенность, и он улыбался сёстрам.

И он шёл, и всё на нём было с иголочки, потому что Николай Петрович холил себя и любил.

— Как я виноват, что вчера не приехал! — вскричал он и протянул обе руки.

Он приближался с протянутыми руками.

— Здравствуйте. Представьте, отложил на завтра отъезд. Во мне кипят гражданские чувства, и всё же отложил. Я не хотел уезжать один. Я придумал ехать всем нам втроём!

Весёлые, хитрые и счастливые огни заиграли в его глазах. Он был уверен, что обрадует сестёр.

Красивое лицо его озарилось светом себялюбивого умиления.

— Втроём! — повторил он значительно и, чтоб рассеять недоразумение, пояснил. — Елизавета Константиновна — как моя невеста, вы — как сестра… Мы бы и повенчаться могли в Москве. А что — хорошо я придумал?

Лиза широко раскрыла глаза и жёстко — с ненавистью и со страхом — посмотрела на сестру.

Марфенька схватила её за руку.

— Кто ваша невеста?

— Я уже сказал: Елизавета Константиновна.

— Что ж, вы просили у неё руки? Когда?

— Я теперь прошу. Но, Боже мой, я давно хотел предложить свою руку Елизавете Константиновне… Лизе… в надежде, что она… разрешит мне эту дерзость… и даже едва ли это дерзость… я ещё вчера хотел с этим приехать.

Он не сомневался, властно притянул к себе Лизу и, не нагибаясь, потянул её руку к губам.

Но Лиза отдёрнула руку и простонала:

— Простите, Николай Петрович… Не хочу быть вашей женой… Отчего вы не приехали вчера?

Николай Петрович не поверил своим ушам. Он откинул назад голову и слегка побледнел.

— Меньше всего я этого ожидал, — произнёс он, растерявшись, — или вы хотите отложить ответ? Но мне казалось, что если я бываю у вас и хорошо принят в вашем доме… то можно сделать предложение без особых подходов… Я не умею петь романсов… Но наконец, что такое брак? Неужели для того, чтобы жениться или выйти замуж… необходимо ждать особого настроения? Вчера или сегодня — какая разница? Елизавета Константиновна, вы не решайте так быстро. Так нельзя. Дайте вашу руку.

— Оставьте меня! — злобно вскричала Лиза, заплакала и убежала.

Марфенька с пытливой улыбкой смотрела на Николая Петровича.

— Всё-таки, мне кажется, надо немного любви, чтобы жениться, — сухо сказала она.

— Да я же люблю её, — недоумевал Николай Петрович.

— А на мне вы женились бы?

— На вас?

Марфенька стала смеяться, и в её смехе задрожали искры истерики.

— Это было бы очень оригинально, — сказала она, — имение у нас такое разорённое.

— Послушайте, что вы меня терзаете? Вы как будто издеваетесь надо мной!

— Но и вы послушайте, я — старая дева… Мне… сор… тридцать восемь лет! — всё смеясь, продолжала Марфенька.

— Марфа Константиновна, вопрос о летах — десятое дело. Но я ровно ничего не понимаю…

— А ваши горничные будут меня причёсывать?

Он отступил шаг назад.

— Ну, — сказал он, — вам уже насплетничали?

Это расстроило Лизу.

— О нет, я хочу, чтоб имение осталось Лизе, если я выйду за вас замуж…

Николай Петрович развёл руками.

— Ничего не понимаю, — вскричал он, — вы просто белены объелись! Обе! — резко прибавил он.

— Ну вот, догадались!.. — и в горле Марфеньки заклокотала истерическая ярость. — Если хотите знать всю правду, мы сегодня дали клятву не выходить замуж, — объявила она и саркастически-безумно посмотрела на Трясогузкина.

— Вы дали клятву? Конечно, бывают странные клятвы, — со злостью сказал он, — но нет смысла в таких клятвах. Однако я хотел бы выслушать более дельный ответ!

Страдальческая улыбка выдавилась на тонких губах Марфеньки; потом что-то жгучее пронеслось в её душе. Она готова была вцепиться ногтями в розовое лицо Николая Петровича. Высокомерно подняла она голову и проговорила, стараясь как можно язвительнее обидеть Николая Петровича:

— Вы забыли, милостивый государь, что моя сестра принадлежит к старому дворянскому роду, а вы мещанин — Тря-со-гуз-кин!

Николай Петрович выпрямился.

— Ваше дворянство — хлам, и цена ему — грош, — грубо сказал он, повернулся и ушёл своей размеренной поступью уравновешенного человека.

— Ну и чёрт с вами, — проворчал он, садясь в экипаж.

Он как всегда оглянулся на старинный дом с его стройными белыми колоннами и лепными украшениями над окнами.

Острая ревность ущипнула его за сердце.

«Этакое имение, — сделав гримасу, подумал он, — пятьсот десятин, какая усадьба… Ах, дуры, дуры! Неужели ж никто не приберёт вас к рукам?»

Ему сделалось тошно, засосало под ложечкой, что-то вроде зубной боли заныло в его челюстях. Он достал крепкую сигару и поскорей закурил.

XXX

Алым костром пылал закат. Над ним вытягивались как пиявки чёрные тучи. Потом они превратились в процессию медведей, ставших на задние лапы, в дремучий лес, в караван верблюдов, в поезд с чёрным дымом, обращённым назад. Розовый воздух струился в раскрытые окна.

Печально ходили Марфенька и Лиза по залу, и тёмно-голубые тени их, переламываясь, скользили по жёлтым стенам, на которых ещё вчера висели портреты екатерининских вельмож и фрейлин.

Многого не стало в старинном доме. На месте портретов торчали только гвозди, висела разорванная паутина, и здесь, и там была обита штукатурка. Быстрым сумраком окутывался ограбленный дом.

Примечания

1. фр.
2. фр.
3. фр.
4. фр.
5. фр.
6. фр.
7. фр.
8. фр.
9. фр.