Гофманская капля (Даль)/ДО

Гофманская капля
авторъ Владимир Иванович Даль

Опубл.: 1846. Источникъ: az.lib.ru

СОЧИНЕНІЯ В. И. ДАЛЯ. ПОВѢСТИ И РАЗСКАЗЫ. ТОМЪ I. Изданіе третье. ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА-ТИПОГРАФА М. О. ВОЛЬФА. С.-ПЕТЕРБУРГЪ, Гостиный дворъ, №№ 17 и 18 МОСКВА, Петровка, домъ Михалкова, № 5

1883.

ГОФМАНСКАЯ КАПЛЯ.

Повѣсть.

Зала благороднаго собранія стариннаго удѣльнаго, а нынѣ губернскаго города Тугарина, освѣщена была какъ щитъ на потѣшныхъ огняхъ. Свѣтъ падалъ сквозь цѣльныя зеркальныя стекла, недавно выписанныя дворянствомъ въ честь новаго губернатора и на прощанье со старымъ; яркая полоса ложилась во всю ширину зданія поперегъ улицы, загроможденной каретами, колясками, дрожками: кучера и выносные расхаживали въ толпѣ любопытнаго народа и заглядывали въ окна; въ окнахъ мелькали головы, проносились попарно, и подавали зрителямъ на улицѣ поводъ къ разнымъ толкамъ и замѣчаніямъ.

Молодой кучеръ, котораго баринъ недавно обзавелся выписанными изъ Казани пролетками, гордо подбоченивался и, глядя на яркія окна, передвигалъ по временамъ шляпу съ уха на ухо. «Вотъ они», — сказалъ онъ товарищу: — «близнецы наши; вишь несутся: что ни есть лучшихъ выбираютъ барышень!»

— Нѣтъ, — замѣтилъ тотъ: — намедни одинъ изъ нихъ, видалъ я у предводителя, съ прокурорскою тещею пустился, да такъ вотъ и разсыпается мелкимъ бѣсомъ передъ ней!

— Ужь нечего сказать, что умѣетъ угодить на всякаго, — сказалъ опять первый: — и на всѣ руки удалъ, хоть куда хочешь. Хватъ дѣтина такой; откуда что у него берется!

— Да который же это изъ нихъ, вотъ что пронесся по окнамъ?

— А Богъ ихъ разберетъ; я, признаться, о сю пору не распознаю ихъ. Это, говорятъ, Ефремъ Поликарповичъ — это Малахій Поликарповичъ; а поглядишь — все одно, не распознаешь; ровно оборотни какіе.

— А что ты шутишь? да, можетъ статься, и правда, что оборотни; то одинъ на двое разсыплется, то двое въ одного сойдутся…

— Вотъ штука, парень! Куда же онъ кости да мясо свое дѣнетъ, какъ двое-то въ одного сойдутся?

— Куда! ты говори! кто, братъ, съ кѣмъ поведется, съ тѣмъ и спознается.

— Ну?

— Ну, и только. Тебѣ костей своихъ некуда дѣвать: а люди сказку сложили про скатерть хлѣбосолку, сапоги самоходы да шапку-невидимку, такъ съ чего-нибудь да взяли.

— Извѣстно, взяли съ чего…

— А съ чего?

— Да съ чего! съ того и взяли, что сказка. На то она сказка.

— Анъ быль!

— Ой ли быль?

— То-то и есть, братъ.

Между тѣмъ, балъ былъ въ самомъ разгарѣ; губернаторъ, предсѣдатели палатъ, прокуроръ, часть совѣтниковъ и членовъ, врачебная управа — это все сидѣло въ особой комнатѣ за зелеными столами, и только пятый выходилъ иногда, смѣнившись, освѣжиться въ танцовальную залу, гдѣ было столько свѣта, блеска, пригожества и веселья, — гдѣ все было шумно, празднично, великолѣпно; все кипѣло жизнію, суетой, все плясало, прыгало, бѣгало, всякій разсказывалъ, хохоталъ — одинъ только Иванъ Максимовичъ, который ѣздитъ въ собраніе для того, чтобъ выспаться, вздремнулъ подъ шумокъ въ углу, на креслахъ, сложивъ руки на груди, потому что онѣ вокругъ живота не сходились, и одобрительно киваетъ головой, какъ будто соглашается съ говоромъ ста человѣкъ, сидѣвшихъ и расхаживавшихъ взадъ и впередъ въ одной съ нимъ залѣ. Вице-губернаторъ, причисляя себя еще къ молодежи, управлялъ пляской, фигурами, музыкой и оживлялъ радушнымъ усердіемъ своимъ къ этому дѣлу цѣлое собраніе; а Иванъ Максимовичъ былъ, казалось, отъ природы на то назначенъ, чтобъ нехотя потѣшать и забавлять людей. И чѣмъ же? иной вѣкъ бьется изъ того, чтобъ посмѣшить людей, надсѣдается и надрывается, чтобъ сорвать съ толпы одобрительный хохотъ, и скромное желаніе это не всегда ему удается; Иванъ Максимовичъ, напротивъ, не дѣлалъ ровно ничего съ вѣдома своего для общей пользы и увеселенія, и собственно бездѣйствіемъ своимъ смѣшилъ до упаду. Онъ только сидѣлъ и дремалъ, выходилъ изрѣдка на воздухъ освѣжиться, спрашивалъ стаканчикъ горячаго, или закусочку, и опять садился дремать; а между тѣмъ, никто не могъ видѣть его безъ радушнаго смѣха.

— Вы мало танцуете сегодня, — сказала мимоходомъ молодая дама въ золотистыхъ кудряхъ, мило улыбаясь. Она расхаживала подъ руку съ подругой и поравнялась въ это время съ двумя мужчинами, изъ которыхъ одинъ невольно обратилъ бы на себя вниманіе ваше при нечаянной встрѣчѣ. Это былъ статный молодецъ, который ловкими пріемами своими бросался въ глаза при первомъ взглядѣ. Въ ту же секунду обратился онъ почтительнымъ и вѣжливымъ движеніемъ къ золотистой молодой женщинѣ, сказавъ: «О, и вамъ не дамъ покоя за этотъ упрекъ: приглашаю васъ на всѣ сегодняшніе танцы, на весь вечеръ!…» и, не давъ ея отвѣтить на это, прибавилъ самымъ незамѣтнымъ для другихъ образомъ два словечка шопотомъ — и она, зарумянившись слегка, какъ будто нехотя улыбнулась, склонила голову и молча прошла далѣе. На лицѣ ея еще нѣсколько времени послѣ этого носилось какое-то туманное облако, какой-то слѣдъ скромнаго раскаянія, для чего, она сама вызвала черноволосаго, ловкаго и статнаго юношу на эту пару словъ.

— Смѣю ли просить васъ на кадриль? — сказалъ нѣсколько робко молодой человѣкъ въ адъютантскомъ мундирѣ… Тряхнувъ слегка золотистыя кудри свои, красавица подняла голову; неожиданность предложенія и легкое смущеніе видимо рисовались на лицѣ ея. Въ самомъ дѣлѣ что отвѣчать? Молодой мужчина въ черномъ фракѣ, съ которымъ она сейчасъ пошутила, пригласилъ ее, шутя или въ правду, на всѣ слѣдующіе танцы; стало быть, уже во всякомъ случаѣ на первую, послѣ этого разговора, кадриль, — а тутъ новое приглашеніе; отказать — какъ-то неловко, не достаетъ духу; можетъ быть, первый отвѣтилъ только шуткой на шутку… а можетъ быть, и нѣтъ? Тогда могутъ выйти непріятности, отъ которыхъ столько предостерегали ее опытныя дамы; по крайней мѣрѣ, онъ самъ объ ней Богъ вѣсть что подумаетъ… могутъ даже подумать…

Нѣсколько томительныхъ для обоихъ секундъ прошли въ этомъ быстролетномъ размышленіи, и золотистая невольно, сама не зная, что она дѣлаетъ, отвѣчала: «я уже приглашена — извините».

И вслѣдъ затѣмъ, едва слово это вырвалось и адъютантъ, пожавъ плечами и покраснѣвъ, раскланялся, какъ ей стало досадно на необдуманный отвѣтъ свой, и жаль молодаго адъютанта, который, казалось, былъ огорченъ этимъ отказомъ:

— Что ты это? — спросила у нея подруга, неотходившая отъ нея весь вечеръ: — кто же тебя пригласилъ? съ кѣмъ ты танцуешь?

— Да развѣ онъ меня не пригласилъ на…

— Кто онъ? когда? помилуй, Ольга! это шутка; неужто ты считаешь себя обязанною? Да развѣ такимъ образомъ приглашаютъ? Развѣ это водится? Да, или ты, можетъ быть, сама очень довольна.

— Ахъ, не говори такъ; стало быть, я сдѣлала глупость; но когда же мнѣ было обдумывать… Право, я такъ смѣшалась: какъ же теперь это поправить? Бога ради…

Послѣ многихъ аховъ и большихъ страховъ изъ опасенія дурныхъ послѣдствій отъ этихъ запутанныхъ дипломатическихъ отношеній, дѣло развязалось благополучно; братъ подруги Ольгиной, чрезъ посредство сестры, выручилъ преступницу, принявъ все на себя и протанцовавъ съ нею кадриль; потомъ явились вдругъ, какъ двѣ стрѣлы, пущенныя съ одной тетивы, два кавалера въ черныхъ фракахъ, похожихъ другъ на друга какъ подобранная пара листковъ съ одного дерева; они оспоривали другъ у друга счастіе танцовать съ Ольгой, и одинъ изъ нихъ сказалъ: «не уступлю никому, я былъ первый, я въ рукѣ, я давно уже приглашалъ васъ»… Музыка грянула, и Ольга, тряхнувъ, по милой привычкѣ своей, слегка золотистыми кудрями, подала ему руку; тутъ послѣдовало, во время танца, какое-то объясненіе, которое показывало, что она бѣдненькая, не могла уже выбиться изъ подъ нравственнаго вліянія своего черноокаго кавалера. Потомъ уже дошла, наконецъ, очередь до свѣтлорусаго адъютанта, который скромно и прилично, но настойчиво подстерегалъ своей очереди; и тутъ, наоборотъ, перевѣсъ нравственнаго вліянія явнымъ образомъ былъ не на сторонѣ силы, какъ во время танца съ черноокимъ, а на сторонѣ изящества, олицетвореннаго въ Ольгѣ.

Еще часъ — и этотъ хаосъ мелкихъ разсчетовъ, видовъ, страстей и страстишекъ — чистыхъ, непорочныхъ желаній, насущныхъ помышленій, вліяній и помышленій всякаго рода, исчезъ и разнесся по всѣмъ концамъ города. Зала собранія затихла, окна ея потемнѣли… но участники и участницы развезли по обителямъ своимъ богатый запасъ, пищу для ума и сердца, на цѣлую недѣлю; можетъ быть, иной или иная на цѣлый вѣкъ. Не скоро размотается этотъ клубокъ мыслей, чувствъ, столкновеній, сродства, взаимныхъ приключеній и размолвокъ, брошенныхъ тутъ и тамъ невзначай замѣчаній, таинственныхъ намековъ, вопросовъ и загадокъ — то очень простыхъ, но тѣмъ не менѣе полновѣсныхъ, то опять такихъ, двусмысленныхъ, иносказательныхъ, а потому и весьма важныхъ… Впечатлѣнія, остатки думъ и чувствъ и самыя послѣдствія ихъ были неодинанаковы: одному грезилось во всю ночь самая глупая карта изъ цѣлой колоды, какъ онъ выражался, чухонское окно, четверка пикъ, которая убила его франковку и этимъ испортила всю игру; на другомъ лежалъ, настоящимъ стеганымъ тюфякомъ, какой-то толстый, пестрый господинъ, въ синихъ наплечникахъ и аломъ кушакѣ, съ рѣзной или долбленой рожей — и это былъ бубновый король, который душилъ соннаго какъ домовой. Третій слышалъ музыку сферъ, подымался, леталъ въ огромной залѣ собранія, но толкался головою въ потолокъ и не могъ выбиться на просторъ; четвертый падалъ стремглавъ съ какой-то страшной крутизны, и вздрагивая просыпался, храбрился на яву и не могъ понять, чего онъ труситъ во снѣ; пятый, напротивъ, побѣждалъ всѣхъ противниковъ своихъ однимъ махомъ руки во снѣ, и, просыпаясь, думалъ: какъ бы это хорошо, еслибъ такъ было и наяву! Была и такая бѣдняжка, которая плакала во снѣ, громко всхлипывая: ей казалось, будто какое-то сатанинское созданіе держало ее въ когтяхъ своихъ и смотрѣло на нее жадными глазами, налившимися кровью.

Да, жизнь наша, раздѣленная сномъ и бдѣніемъ на двѣ части, представляетъ въ двухъ частяхъ этихъ двѣ отдѣльныя жизни. Одна изъ нихъ остается въ памяти нашей, и въ ней-то собственно заключается все наше земное бытіе; другая, безсознательная, существующая, однакожь, не менѣе того сама по себѣ и отдѣльно — проходитъ, не оставляя ни памяти, ни слѣда. Но можетъ ли она быть безъ всякаго значенія, смысла и связи? А въ чемъ значеніе это состоитъ, когда и гдѣ оно для насъ объяснится?..

Но обратимся къ своимъ тугаринцамъ. Не только множество безсвязныхъ сновъ родилъ балъ этотъ, который мы описали, но и не менѣе того послѣдствія его изобличались наяву.

Еслибъ можно было сдѣлать сводъ всего того, что было сказано, пересказано, говорено, болтано, переболтано, разболтано въ теченіе слѣдующихъ за баломъ дней, — сколько тутъ было заключеній, умозрѣній, догадокъ, обмолвокъ, размолвокъ, удовольствія, надеждъ, неудовольствія, злобы и горя — о, конечно, еслибъ не было слѣдующаго затѣмъ воскресенья, гдѣ все это можетъ принять иной видъ, распутаться и запутаться снова, то не знаю, какъ и чѣмъ все это могло бы кончиться!

Настало утро, понедѣльникъ; весь городъ протиралъ глаза и припоминалъ сонъ свой и вчерашній балъ.

— Какіе у нея глаза! — сказалъ Буслаевъ, адъютантъ военнаго губернатора: — какіе глаза! видѣлъ ты? Или ты слона-то и не привѣтилъ?

— Примѣтилъ, — отвѣчалъ его товарищъ, правитель канцеляріи Горнилинъ: — какъ не примѣтить! глаза большіе, голубые; пожалуй, лазоревые!

— И только? — продолжалъ Буслаевъ. — Не пиши, пожалуста, картины своей такимъ потертымъ помазкомъ, не прикасайся такого предмета, молчи лучше! Тебя не обдало этимъ лучезарнымъ тепломъ, иначе бы ты воспѣвалъ глаза ея поразвязнѣе! Большіе и голубые! Что твои большіе и голубые? въ томъ-то и загадка, что они малы и велики, голубые, когда имъ надо быть голубыми, и каріе, и сѣрые, и черные, когда имъ надо быть карими, сѣрыми и черными! О, я бы, кажется, могъ теперь же воспѣть глаза эти; не запинаясь" звучными октавами!

— Пой же! — закричалъ Горнилинъ, воспламенившись въ свою очередь: — а я буду хоть вторить и подыгрывать, — взялъ въ руки гитару и уДирилъ по струнамъ.

И Буслаевъ запѣлъ говоромъ подъ созвучные лады гитары:

— "Глаза, глаза, осыпьте вы меня, подъявши соболины вѣки, струями серебра пловучаго, дождемъ хрустальнымъ окатите! вы, искрометные, вы сыплете роскошно, расточительно тьмы отблесковъ души, души небесной!…

«О, поскупитесь, тороватые!» — подхватилъ Горнилинъ: «дарите взглядомъ этимъ достойныхъ себя, сыпьте серебро свое на доблестную душу, не сыпьте апельсиновъ…» или бишь, «бисера…»

— Передъ Горнилинымъ и ему подобными! — закричалъ Буслаевъ, вырвавъ у товарища гитару. — Выпуклое стекло какой-нибудь косморамы болѣе займетъ и утѣшитъ вашу братью, чѣмъ алмазное яблоко ольгиныхъ очей!

— Да, — продолжалъ Горнилинъ: — тамъ видъ пообширнѣе будетъ, пообстоятельнѣе и поразнообразнѣе.

— Невѣжа! — подхватилъ опять Буслаевъ! — что можетъ быть въ этомъ скудельномъ, нищенскомъ мірѣ обширнѣе и разнообразнѣе этихъ очей? Я вижу въ нихъ вселенную. Не стану и говорить о душѣ, которая сказывается въ этихъ глазахъ, — нѣтъ, объ этомъ съ вашимъ братомъ говорить нечего; но посмотри только простымъ, холоднымъ наблюдателемъ на эту зеницу, на эту живую игру и силу выраженій: ни минуты не стоитъ она спокойно, а отвѣчаетъ на всѣ, всѣ душевныя движенія! то сомкнется въ покоѣ, въ холѣ, въ нѣгѣ — и передъ тобою свѣтлоголубой глазъ, томный, чувствительный, воспріимчивый; ты готовъ растаять, какъ воскъ, и пасть… или нѣтъ, не ты, а кто-нибудь другой, кто это чувствуетъ; то глазъ этотъ расширяется немного, блеснувъ сокровенной искрой, и открываетъ въ срединѣ своей темный зрачокъ необъятной глубины и свѣтлости; то зеница эта вдругъ вовсе отступится отъ своего зрачка, исчезнетъ, расширившись до самой окраины своей, и глазъ темнѣетъ, и дѣлается изъ темноголубаго каримъо наконецъ, передъ тобою черный, какъ смоль, глазъ, который жжетъ огнемъ, на что и куда ни взглянетъ — тряпье мигомъ въ пепелъ и золу; одно чистѣйшее золото, одна тольк выжига всплываетъ королькомъ…

— Такъ, дружище! — сказалъ вздохнувъ Горнилинъ, помолчавъ немного: — все это прекрасно, да вотъ что: не умѣю я вставлять мыслей и чувствъ своихъ по-твоему въ такую великолѣпную оправу рококо, я думаю просто, что эта дѣвица чистая, непорочная въ душѣ, которая во снѣ и наяву дремлетъ еще въ младенческомъ невѣдѣніи своемъ, колышется съ мотылькомъ на стебелькѣ и листочкѣ, съ солнечнымъ лучомъ на зыбкой струйкѣ; но что въ этомъ? когда гляжу на нее, меня жалость беретъ и духъ захватываетъ, томитъ истома. На долго ли все это? Всякая поэзія дана какъ греза; а проза, нагая существенность, запуская понемногу кошачьи когти свои въ глубину, добирается у насъ къ сроку не только до вещественнаго сердца, но и до духовной души. Она скована, приросла къ костямъ и къ мясу и не выбьется до поры изъ путъ своихъ, не устоитъ, среди небывалаго рая своего, противу насущной, грязной жизни, въ которую попадаетъ по неволѣ, какъ и всѣ мы, потому что живемъ на свѣтѣ. Къ чему же все это? Къ тому, чтобъ, неминуемо, опаливъ крылья выспренняго полета, расхаживая между остальною плотскою братіею пѣшечкомъ, по уши въ трязи, затоптать непорочное вдохновеніе свое подъ ноги, дать его топтать кому угодно и, обманувшись въ надеждахъ, въ сладкихъ и пречистыхъ мечтахъ своихъ, въ самой жизни, въ людяхъ, въ себѣ самой, прозрѣть, наконецъ, этими голубо-карими глазами въ бездну нечистотъ мірскихъ, въ эту юдольную жизнь, и, изнемогая подъ непосильнымъ бременемъ черствой, грубой и наглой вещественности ея, заломить руки и, расплываясь слезами, воскликнуть: о, я несчастная, обманутая!…

Буслаевъ слушалъ рѣчь эту, самъ заломивъ руки и уставивъ въ старшаго товарища большіе глаза; наконецъ, помолчавъ, сказалъ:

— Но развѣ она не можетъ достаться достойному?

— Достойному! гдѣ же эти небожители? укажи на нихъ, О, кичливый юноша! Развѣ ты не изъ той же плоти созданъ, какъ и всѣ мы грѣшные? развѣ не ждетъ и тебя съ нею участь одна и та же: общаго разочарованія, толкотня вокругъ домашняго очага, горохъ, огурцы и капуста, — словомъ, жизнеплотская, вещественная? Не въ томъ дѣло, другъ, кому она, голубоокая твоя, достанется, а въ томъ, что всѣхъ насъ ждетъ одна участь, что всякое обѣщанное на землѣ блаженство есть чистое надувательство, а всякое ощущеніе блаженства — временной хмѣль, чадъ, и послѣ просыпа больно заломитъ голова, заноетъ и защемитъ сердце. Зачѣмъ, для чего это такъ устроено — не знаю; но оно такъ, слѣдовательно, такъ и быть должно и, слѣдовательно, положимъ, къ лучшему; но гдѣ это лучшее — мы также не знаемъ, видимъ только, что не здѣсь. Кичливый умъ нашъ и высокомѣрное сердце — вотъ источники этого ложнаго положенія, въ которое поставлены всѣ мы, все такъ называемое хваленое образованное общество. Блаженъ, кто убиваетъ залетныя, заносчивыя грезы свои потовымъ трудомъ, не давая разгула духовному началу своему; придетъ срокъ — и духъ возцарствуетъ на волѣ. А кто, не къ мѣсту нѣжа плоть свою досугомъ, взыграетъ жаворонкомъ и заликуетъ соловушкой, тотъ не жилецъ нашъ: онъ подъ часъ самъ отъ себя не скажется дома. Между тѣмъ, такъ мы ростемъ, такъ мужаемъ: насъ учатъ смолоду жить духовною жизнію, чтобъ потомъ разучиваться, какъ управимся, самоучкой; чтобъ вѣкъ гоняясь за счастіемъ, со дня на день болѣе отъ него удаляться, копаться муравьемъ въ наносныхъ кучкахъ тли, воображая, что мы входимъ по золотымъ ступенямъ въ баснословный храмъ истины и свѣта, — словомъ, чтобъ, выбившись изъ силъ, пасть безъ памяти въ какомъ-то чаду, въ житейскомъ угарѣ, и очнуться — если доведется еще на бѣду очнуться, съ какою-то заглохшею пустотою въ груди и въ головѣ, гдѣ все исчезло, что было смолоду насажено, — потому что насажены-то были вербочки съ бумажными листьями, золотыми яблочками и восковыми фигурками, — и гдѣ все поросло не бумажнымъ, а живымъ, корневымъ чертополохомъ…

— Губернаторъ васъ проситъ, — сказалъ вошедшій деньщикъ Буслаева. — Буслаевъ, бывъ уже въ мундирѣ, схватилъ шляпу и побѣжалъ; а Горнилинъ спокойно сѣлъ за письменный столъ свой и принялся за бумаги. Онъ проворчалъ только про себя: "И тутъ то же, что и всюду; пишешь, пишешь — будто на письмѣ свѣтъ стоитъ; ину пору запишешься до того, что самъ этому повѣришь, и что, кажется, если не сдѣлаешь на то письменнаго распоряженія, то и солнышко завтра не выйдетъ и не будетъ пятницы либо вторника. А какъ разсудишь по совѣсти, то, право, роздалъ бы всю бумагу, сколько есть ея на бѣломъ свѣтѣ, ребятишкамъ на змѣи, а перья на морковные пистолеты. Но вотъ до чего мы запутались въ своихъ понятіяхъ, вотъ до чего мы, — безъ сомнѣнія, по чрезвычайной образованности своей, — все выворотили наизнанку: связку бумагъ мы называемъ дѣломъ; а самое дѣло, существенное исполненіе на дѣлѣ, къ чему все должно бы стремиться — мы называемъ… да не называемъ вовсе: для этого нѣтъ у насъ и названія. Переписка изъ средства чуть ли не обратилась въ цѣль, и мы добросовѣстно воображаемъ, что сдѣлали дѣло, когда исписали нѣсколько листовъ бумаги!

— Пойдемте къ близнецамъ, Илья Львовичъ, — сказалъ губернаторъ Буслаеву: — надобно посмотрѣть на новыя чудеса ихъ, на дагерротипные портреты, да оттиснуть и свои бакенбарды съ принадлежностію; благо не красками росписываютъ, такъ, глядя на портретъ, можно будетъ подумать, что и сѣдинъ еще нѣту!

До близнецовъ всего было пути какихъ-нибудь 100 саженъ; но подали, по обычаю, коляску четверней. Бѣдный человѣкъ! Ему нельзя даже пройтись по городу, какъ на шему брату, потому что это неприлично, по понятію тугаринцевъ, и надѣлало бы тревоги на цѣлую недѣлю! Въ самомъ дѣлѣ, положеніе этихъ людей иногда жалко: куда ни повернись, гдѣ ни пошевелись — вездѣ слѣдятъ за тобою десятки ногъ и глазъ; покоя и простора нѣтъ; гдѣ бы ты ни стоялъ, что бы ни дѣлалъ, всегда и вездѣ ты выходишь какъ на показъ; всюду есть и должны быть свидѣтели, наблюдатели, услужливые и почтительные, послушные, покорные, исполнительные… но безъ свидѣтелей и наблюдателей можно быть развѣ только въ своемъ кабинетѣ. Какъ это должно быть скучно, какъ утомительно!..

Близнецы были оба дома и приняли желаннаго гостя съ большимъ умѣньемъ. Трудно описать, въ чемъ заключалось это умѣнье. Свѣтская вѣжливость, предупредительность, уваженіе — это не мудрено найдти ныньче во всѣхъ свѣтскихъ людяхъ, обтершихся въ хорошемъ обществѣ; но въ близнецахъ было еще что-то особенное, какое-то благородство и ловкость во всѣхъ пріемахъ, обнаруживающія скромное чувство собственнаго достоинства, избавляющее гостя отъ нѣсколько тягостнаго для него чувства, что всякое движеніе, стараніе и забота хозяина относятся собственно къ нему, къ гостю, и что все то, что дѣлается, дѣлается собственно для него. Умѣнье это, ловкость, свѣтская развязность близнецовъ, скрадывали очень искусно даже самый видъ одолженія и покрывали всѣ дѣйствія ихъ лоскомъ обыкновеннаго приличія. Умѣнье это было, можетъ статься, не послѣднею причиною, почему все тугаринское общество было безъ ума отъ близнецовъ. Они обворожили, обошли всѣхъ, какъ лѣшій обходитъ путника, и никто не могъ выпутаться изъ непосредственнаго ихъ вліянія.

Давно уже губернаторъ собирался навѣстить близнецовъ, чтобъ осмотрѣть всѣ чудеса ихъ, о которыхъ весь городъ не могъ наговориться. Въ самомъ дѣлѣ, домъ ихъ представлялъ крайне замѣчательное собраніе предметовъ изящества, рѣдкостей всякаго рода и въ то же время мастерства и искусства самихъ хозяевъ. Трудно было придумать что-нибудь, чего бы они не умѣли сдѣлать своими руками, и притомъ едва ли не лучше, нежели кто-нибудь иной. Убранство комнатъ было у нихъ таково, что обратило бы на себя вниманіе даже въ столицѣ; въ губернскомъ же городѣ, хотя бы это былъ и Тугаринъ, можетъ быть, ничего подобнаго не бывало. Сверхъ того, почти все, что только въ домѣ ихъ обращало на себя вниманіе посѣтителей, было собственной ихъ, близнецовъ, работы, чему даже трудно было бы повѣрить, еслибъ и самая мастерская ихъ не была для всякаго открыта.

Губернаторъ вошелъ. Въ первой, довольно обширной комнатѣ, или такъ называемой залѣ, разставлены были съ большимъ вкусомъ художественныя произведенія всѣхъ родовъ. Комната была въ два свѣта: отступя аршина на три отъ каждой изъ продольныхъ стѣнъ, расположены были въ одинъ рядъ, попарно, мраморныя изваянія въ полный человѣческій ростъ, на цвѣтныхъ стоялахъ; верхъ надъ этими изваніями забранъ былъ почти сплошь превосходными картинами разной величины: большія висѣли надъ самыми статуями, меньшія наполняли промежутки, образуя въ общности узоръ въ видѣ сводовъ, которыхъ пятки сходились надъ каждою парой статуй. Сверхъ того, рядъ этотъ былъ завѣшанъ также точно картинами и съизнанки, отъ оконъ. Такимъ образомъ, зала раздѣлена была, продольною двойною колоннадою, на средній и на два боковые участка, изъ которыхъ каждый былъ убранъ и украшенъ особо. Въ лѣвомъ — разставлена по простѣнкамъ старинная мебель самой высокой работы прошлыхъ вѣковъ: все это было изъ цѣльнаго дуба или орѣха, съ выпуклой рѣзьбой, съ широкими карнизами и затѣйливыми на нихъ сухариками, съ плодами, цвѣтами, головками, цѣлыми человѣческими тѣлами, звѣрями, баснословными животными и со множествомъ прикрасъ тогдашняго времени; все это было сработано, какъ работали прадѣды наши, чтобъ стало на сто лѣтъ съ походомъ, не щадя ни припасовъ, ни труда. Мебели фанерной или наклейной и съ нарѣзкой, какъ ее начали дѣлать уже съ половины прошедшаго вѣка, здѣсь не было вовсе. На этихъ вещахъ разставлена была различная посуда и другая старинная утварь — серебряная и золотая, вальяжной работы, съ слоновой костью, черепахой, раковинами, кораллами, жемчугомъ и драгоцѣнными каменьями. На каждое блюдо, кружку, кубокъ, рогъ, ковшъ, чарку, стопу, горку, ендову или корабликъ можно было заглядѣться, и нынѣшнимъ облизаннымъ стопамъ нашимъ, или поддѣльнымъ на живую нитку чашамъ рококо было бы стыдно стать рядомъ съ этими полновѣсными произведеніями искусства.

По правую руку, или въ правомъ участкѣ, по простѣнкамъ и подъ окнами, расположены были музыкальные инструменты всѣхъ родовъ, величинъ и народовъ, начиная отъ гудка и балалайки до контрбаса, отъ рожка и сопѣлки до семидесяти двухъ русскихъ роговъ, отъ серинетки до органовъ и рояля. Тутъ же, у одного окна, была придѣлана съ большимъ искусствомъ эолова арфа, о которой народъ бредилъ удивительными нелѣпицами. Когда въ сумерки окно это растворялось и гусли-самогуды начинали издавать нѣжныя и полныя созвучія свои, то народъ стоялъ толпами подъ окномъ и слушалъ до самой полуночи, припоминая сказку объ Иванѣ Царевичѣ, о жаръ птицѣ и о гусляхъ-самогудахъ, о которыхъ доселѣ слыхивалъ только въ сказкахъ, а теперь видѣлъ ихъ наяву. Въ другомъ ряду обоихъ боковыхъ участковъ, то есть насупротивъ оконъ и задъ съ задомъ со статуями, было расположено оружіе, охотничье вооруженіе и припасы и даже капканы, западочки и ловушки всѣхъ сбыточныхъ родовъ, начиная отъ мышеловки, удочки и птичьихъ цапковъ до пятипудоваго медвѣжьяго капкана, рогатины и китовыхъ багровъ. Ружья, пистолеты, сабли и ножи всѣхъ народовъ красовались тутъ же среди щитовъ, сѣкиръ, бердышей, копій, кистеней, чекановъ и мечей. По срединѣ залы стоялъ великолѣпный рояль со всѣми принадлежностями, съ запасомъ нотъ на вычурныхъ рѣзныхъ полочкахъ и особымъ, не менѣе затѣйливымъ устройствомъ для освѣщенія.

Все это было показано губернатору съ надлежащими поясненіями и въ порядкѣ, одно за другимъ; его водили то Ефремъ, то Малахій Поликарповичи, и онъ, обращаясь къ тому или другому съ вопросомъ, никогда не зналъ навѣрное, кто изъ нихъ передъ нимъ: такъ они были другъ на друга похожи. Если они стояли рядомъ, то ихъ не трудно было отличить: Малахій былъ пониже, похудощавѣе и поблѣднѣе лицомъ; но порознь никто почти ихъ не различалъ. Народъ утверждалъ, что если хорошенько вглядѣться въ старшаго, въ Ефрема, то за нимъ всегда стоялъ и Малахій; что даже изъ глазъ Ефрема, если въ нихъ пристально всмотрѣться, выглядывалъ на глубинѣ зрачка братъ его Малахій. Эта странная сказка была какъ-то сплетена съ общимъ у насъ народнымъ повѣрьемъ, что въ глубинѣ глаза каждаго человѣка сидитъ другой человѣкъ, почему и самый зрачокъ иногда называется человѣчкомъ. Разрѣшеніе загадки этой, впрочемъ, очень просто и заключается въ томъ, что въ зрачкѣ всегда отражаются, какъ въ зеркалѣ, окрестные предметы, и что каждый изъ насъ можетъ увидѣть себя въ зрачкѣ своего собесѣдника.

Въ слѣдующихъ затѣмъ покояхъ близнецовъ, были расположены рабочія или мастерскія ихъ. Разсматривая тамъ начатыя работы — картины, мраморныя изваянія, мебель, ружья, токарныя, гончарныя и другія работы всѣхъ возможныхъ родовъ — губернаторъ не могъ надивиться этому небывалому соединенію въ однихъ и тѣхъ же двухъ лицахъ всѣхъ искусствъ и художествъ.

— Но, ради Бога, сказалъ онъ, наконецъ: — объясните мнѣ хотя одно: когда у васъ достаетъ времени на все это? Я рѣшительно становлюсь въ тупикъ; не говорю уже о непонятномъ для насъ искусствѣ вашемъ, о томъ, что вы знаете и умѣете все, дѣлаете все; но, помилуйте, васъ только двое, даже помощниковъ у васъ не видать… когда же вы успѣваете? Это непонятно? Неужели слухи, которые носятся на этотъ счетъ, справедливы?

— О, не вѣрьте слухамъ! — отвѣчалъ одинъ изъ нихъ: — вы сами знаете, что такое значитъ народная болтовня…

— Однакожь, — возразилъ губернаторъ: — какъ же вы мнѣ эту загадку объясните? Говорятъ, вы вовсе не нуждаетесь въ снѣ, и у васъ, не въ примѣръ намъ грѣшнымъ, въ суткахъ двадцать четыре рабочіе часа?

— Это придумали отъ нечего дѣлать, — сказалъ улыбаясь близнецъ: — въ сказкѣ этой, вѣроятно, подало поводъ то, что мы, вообще, точно мало спимъ, а иногда посидимъ и ночью, если заработаемся, какъ случается со всякимъ.

Разговоръ этотъ, казалось, былъ непріятенъ Таганаеву, и онъ, вслѣдъ затѣмъ, заговорилъ о другомъ.

Буслаевъ разсматривалъ все съ большимъ вниманіемъ; онъ также поневолѣ изумлялся этой, можно сказать, сверхъестественной дѣятельности и всеобъемлемости дарованій; но ему даже и это невольное сознаніе было въ тягость: онъ не наслаждался тѣмъ, что видѣлъ, а терпѣлъ и выдерживалъ только поневолѣ, немогши оставить своего начальника. Близнецы, не таясь, показали въ мастерской своей вновь начатые рѣзные шкафы, точно работы XVI вѣка, недоконченные антики бѣлаго мрамора, серебряную посуду въ работѣ… словомъ, объяснилось, что всѣ чудеса эти были издѣлія самихъ близнецовъ, хотя всѣ эти вещи, по крайней мѣрѣ въ глазахъ тугаринскихъ знатоковъ, ровно ничѣмъ не отличались отъ подлинниковъ, которыхъ, впрочемъ, также никто не видалъ. Но у Буслаева въ то же время щемило сердце, само не зная по комъ и по чемъ. Въ одной изъ статуй, Буслаевъ, къ ужасу своему, узналъ Ольгу, хотя сходство это было скрыто довольно искусно: его оскорбила нагота изваянія и, сверхъ того, выраженіе лица, въ которомъ были столь чуждыя Ольгѣ наглыя и страстныя черты.

Близнецы были противны Буслаеву при всемъ его удивленіи къ ихъ геніальной даровитости; Ольга съ золотыми кудрями своими, кажется, замѣшалась какъ-то въ это дѣло и застила Буслаеву, становилась между нимъ и каждой картиной, статуей или другимъ предметомъ; а какъ она была не просвирнина дочь, то сквозь нее ему и нельзя было видѣть. Буслаевъ съ нетерпѣніемъ ожидалъ конца этого посѣщенія.

Дагерротипный портретъ губернатора былъ сдѣланъ, какъ дѣлаютъ ихъ нынче — въ нѣсколько секундъ, потомъ вставленъ въ приготовленную заранѣе богатую рамочку и врученъ почетному посѣтителю. Таганаевъ предложилъ Буслаеву то же; этотъ хотѣлъ отговориться, но приличіе требовало, наконецъ, уступить, и не успѣлъ онъ присѣсть, какъ и ему также вручили готовый портретъ его. Выраженіе было какое-то злое, искаженное; но Буслаевъ понималъ, что можетъ винить въ этомъ только себя самого, поблагодарилъ и положилъ портретъ въ карманъ. Близнецы при прощаньи просили позволенія прислать губернатору нѣкоторыя вещи, которыя ему особенно понравились; одинъ изъ нихъ сдѣлалъ даже то же предложеніе адъютанту его; но этотъ, самъ не памятуя чѣмъ и какъ, отговорился, и спѣшилъ вонъ вслѣдъ за своимъ начальникомъ.

Деньщикъ губернатора, суевѣрный олончанинъ, любившій притомъ, при спопутности, лишнее выпить, разсказывалъ дворнѣ, по пріѣздѣ домой, такія чудеса, какихъ не видывали не только наяву, но и во снѣ, самъ губернаторъ и Буслаевъ: деньщикъ увѣрялъ, что, стоя, въ передней и заглядывая въ двери, онъ видѣлъ, какъ всѣ статуи эти ворочались, потягивались и зѣвали каждый разъ, когда губернаторъ съ адъютантомъ отъ нихъ отворачивались; онъ увѣрялъ, что близнецы Таганаевы то сходились вмѣстѣ и сплавлялись въ одного человѣка, то опять раздвоивались и даже расходились на-трое; что третій близнецъ былъ еще менѣе, сухощавѣе и блѣднѣе втораго. Онъ увѣрялъ, клялся и божился, что комната, по частямъ, застилалась внезапно густымъ туманомъ, словно маревомъ, въ которомъ кишила какая-то чертовщина, а тамъ опять выростали тѣ же мраморы и картины, а туманъ ложился на вещи свѣжей позолотой, и проч. — Черти, такъ черти и есть! прибавилъ деньщикъ и плюнулъ. Иные дивились этому разсказу, крестились и ужасались, другіе смѣялись, увѣряя, что у деньщика съ похмѣлья семерило въ глазахъ.

Въ тотъ же день вечеромъ, въ людской губернаторской случилось, ради праздника, нѣсколько посѣтителей обоего пола; было угощеніе и бесѣда обо всякой всячинѣ; заставили деньщика повторить все, что онъ видѣлъ утромъ, и толковали объ этомъ долго и обстоятельно.

— Они-таки точно, говорятъ, съ нечистымъ знаются! — замѣтилъ поваръ.

— Чего знаются, — подхватилъ старый кучеръ: — такипросто самъ сатана въ нихъ, да и только. Это ехидна, змій-василискъ во образѣ человѣка; отъ того ему дьяволъ и служитъ.

— Отколѣ жь они берутся, эти змѣи? — спросилъ кто-то.

— А вотъ откуда, — отвѣчалъ кучеръ; — вотъ, полубарыни, чай, знаютъ спорышокъ, — продолжалъ онъ, указавъ на дворовыхъ женщинъ: — спорышокъ — маленькое яичко, выносокъ куриный, послѣдній, что ли, говорятъ и всего-то съ солдатскую пульку. Ну, вотъ, это все ничего, потому что снесла его курица, хоть и ошиблась; а то и пѣтуху приводится ину пору этакой спорышокъ снести, ровно куриный выносокъ.

— Пѣтуху! — воскликнули иные, между тѣмъ, какъ другіе подтверждали это, и кучеръ продолжалъ:

— Да, пѣтуху; только на рѣдкость, во сто лѣтъ одинъ разъ, — во сто лѣтъ, то есть, одинъ только такой пѣтухъ найдется, и снесетъ. Старые люди отъ дѣдовъ слышали, что пѣтухъ въ это время закружится на одномъ мѣстѣ, захлопаетъ крыльями, заоретъ, запоетъ по обычаю своему, да и снесетъ яичко. Вотъ тебѣ и штука: яичко не величко, да въ немъ что сидитъ, спроси, — такъ и узнаешь кузькину матушку, да! Кто знаетъ что поболѣе нашего, такъ его не обманешь яйцомъ этимъ. Вонъ, знахарь какой-нибудь съ разу толкъ дастъ въ немъ; а нашему брату, разумѣется, не въ догадъ. Коли такое яйцо попадется дѣвкѣ, да она его шесть недѣль день и ночь проноситъ подъ мышкой, такъ и выведетъ изъ него эту самую ехидну, то есть змѣя-василиска. Онъ-то какъ вылупится, такъ и поклонится названной матери своей, дѣвкѣ этой, всею нечистою силой преисподнею, и станетъ службы служить на дѣвку-ту всякія: что ни задумай она, что ни загадай, все тутъ. Вотъ онъ служитъ службы, а самъ отпрашивается у нея на волю; а какъ только обманетъ ее, выпросится, либо заслужить волю за три службы большія, то и пойдетъ по свѣту ходить да бѣдокурить. Добра отъ него не жди: все худо да худо; куда ни пришелъ, все бѣда около него, а самому ничего; самъ онъ, ровно нечистый, и перекидывается во что захотѣлъ, и мару всякую на людей напускаетъ и что хочетъ, то и проказитъ.

— А какую жь это онъ мару напускаетъ, дядюшка? — спросилъ робко подчиненный кучера, выносной мальчишка.

— Какую, — отвѣчалъ тотъ: — ты, щенокъ, что разумѣешь? а вотъ какую: отведетъ тебѣ глаза, да и только. Вотъ у насъ на ярмаркѣ появился такой: лежатъ колоды, бревна; онъ тебѣ въ одинъ конецъ въ бревно влѣзетъ, и пролѣзетъ его насквозь, ровно бъ тебѣ вотъ въ трубу какую, а въ другой конецъ и вылѣзетъ. Народъ стоитъ кругомъ, не надивуется; а тутъ сторонніе мужики подъѣхали съ сѣномъ, имъ-то вишь и не успѣлъ онъ глаза тѣ отвести, и не вдогадъ; они глядятъ со стороны: что молъ народъ чему дивится? Братцы, да вѣдь онъ не въ колоду лѣзетъ; нешто не видите: онъ по землѣ, собака, ползетъ, подлѣ бревна! А тотъ и вскочилъ: «Вы, говоритъ, чего сюда глазѣть пришли? а что воза ваши горятъ, этого и не видите?» Глядь, — анъ сѣно-то и горитъ; вотъ оно что!

— А какой же ему конецъ будетъ, дядя, этому змію? — спросилъ форейторъ, едва переводя духъ.

— А извѣстно какой, — продолжалъ кучеръ: — провалится сквозь землю, какъ конецъ придетъ; живымъ огнемъ сгоритъ: вотъ самъ изо-рта полымя выпуститъ, да такъ самъ по себѣ и сгоритъ на мѣстѣ, и головешки не останется; пропадетъ да и только.

Обществу, собравшемуся въ застольной на дворѣ губернаторскомъ, все это показалось хоть и страшно, но весьма правдоподобно. Были, правда, вольнодумцы, какъ, напримѣръ, буфетчикъ Ѳедька, который утверждалъ, что все это враки; что у деньщика спохмѣлья голова вертѣлась и въ глазахъ семерило; но большинство было на сторонѣ вѣрующихъ, и грозили даже Ѳедькѣ, что когда-нибудь ему за вольнодумство будетъ худо.

Между тѣмъ, въ этотъ же вечеръ, въ одномъ изъ видныхъ каменныхъ домовъ Тугарина, стройная какъ тополь молодая дѣвушка вошла въ свою почивальню; одиннадцать ударило; она остановилась въ дверяхъ, положила руку на грудь, вскинула глаза кверху, вздохнула и опять опустила голову, будто ей было что-то очень тяжело. Осмотрѣвшись затѣмъ, одна ли она, посмотрѣла также, плотно ли опущены сторы у окна, притворила тихо дверь, прислушалась во всѣ стороны, и, наконецъ, достала изъ-за косыночки записку и робко подошла къ уборному столику, на которомъ стояли двѣ свѣчи и большой пучокъ прекрасныхъ цвѣтовъ. Она присѣла, склонила голову и, развернувъ записочку, начала ее медленно читать. Грудь ея всколыхалась зыбью не отъ внѣшней бури, а отъ внутренняго волненья. Читая все однѣ и тѣ же три строки, она оперлась на локоть, опустивъ голову на руку, и золотистыя кудри засыпали собою и руку, и лицо ея. Толстая въ руку коса была обвита вокругъ гребня, и, вмѣстѣ съ этими кудрями, показывала необычайное богатство и роскошь волосъ. Наконецъ, она опрокинулась въ креслахъ назадъ, закинувъ голову, зажмуривъ глаза я опустивъ руки на колѣна, какъ утомленная до нельзя. Она, казалось, дремала, но вѣки быстро дрожали. Въ этомъ положеніи была она изумительно хороша и живописна. Какой превосходный, изящный очеркъ, какая свѣжесть и прозрачность продолговатаго лица, внезапно открывшагося отъ разсыпавшихся въ обѣ стороны кудрей! какой изящный станъ, какая удивительная соразмѣрность склада въ плечахъ, груди и лебяжьей шеѣ… Но ей послышались шаги: она внезапно выпрямилась на креслахъ и открыла глаза… глаза, которые описалъ уже Буслаевъ, и описалъ вѣрно, сказавъ, что они бываютъ и голубые, какъ самая яркая незабудка, и черные, какъ крыло ворона. Это замѣчательное и довольно рѣдкое свойство глаза человѣческаго основывается на томъ, что зеница бываетъ голубая, а отверстіе ея, или зрачокъ, какъ всегда, темный или черный; а какъ зрачокъ суживается и расширяется, то зеница иногда почти вовсе исчезаетъ въ узенькой полоскѣ, и вся средина глаза является черною. Прибавимъ къ этому, что зеница суживается и образуетъ голубой глазъ при разсмотрѣніи близкихъ предметовъ, или при умственномъ напряженіи къ тому; а расширяется она и образуетъ черный глазъ при взглядѣ на предметы отдаленные или при игрѣ воображенія, представляющяго, хотя бы то въ переносномъ смыслѣ, отдаленные, мечтательные предметы. Посему описанное нами явленіе всегда служитъ доказательствомъ чрезвычайно пылкаго, бѣглаго и заносчиваго воображенія и души, способной къ внезапнымъ, нѣжнымъ и страстнымъ впечатлѣніямъ. У этихъ людей, въ особенности, если это женщина, глазъ всегда загорается особеннымъ блескомъ, какъ выраженіемъ этой же чрезвычайной живости и воспріимчивости воображенія и пламенной души.

Шаги вскорѣ затихли. Ольга успокоилась; оборотивъ голову и встрѣтивъ передъ собою глазами зеркало, она углубилась въ него взоромъ и задумалась опять такъ же упорно, какъ и прежде, когда, зажмурившись, закинула головку на спинку креселъ. Въ это время, она видѣла въ зеркалѣ большіе черные глаза, что и служитъ яснымъ доказательствомъ, что она, несмотря на пристальный взглядъ свой, разсматривала въ зеркалѣ не себя; иначе, по близости предмета, у нея, конечно, былъ бы глазъ голубой. Записочка все еще была у нея въ рукахъ, и еслибъ вы подошли тихонько съ боку, то прочитали бы:

"Съ позволенія вашего и почтеннѣйшей матушки вашей, спѣшу представить вамъ образчикъ цвѣтовъ моей самоучковой работы. Вѣрьте, что я пользуюсь милостивымъ позволеніемъ этимъ съ истиннымъ наслажденіемъ. Съ глубочайшимъ почтеніемъ и проч.

Вашъ Ефремъ Таганаевъ".

«Братъ Малахій завидуетъ мнѣ и просилъ позволенія присоединить нѣсколько цвѣтковъ отъ себя; но я, какъ само собою разумѣется, не позволилъ. Извините!»

Она взглянула на огромную связку яркихъ, превосходныхъ цвѣтовъ и стала ихъ слегка поглаживать пальчиками, наслаждаясь ихъ нѣжно бархатною поверхностью. Какъ будто снова изумившись этому, она привстала и принялась ихъ тщательно разсматривать. Такъ, цвѣты, листья, лепестки, тычинки, пупочки — все это перяное, все изъ самоцвѣтныхъ, яркихъ перьевъ; но если отнести цвѣтокъ отъ глаза только на разстояніе локтя, то можно бы побожиться, что это живые цвѣты. Махровый макъ, гвоздика, шапочки, и особенно маргаритки — это непостижимое подражаніе природѣ, — и все это дѣлаетъ онъ самъ, думала она: — какой вкусъ, какое умѣнье!

Она долго смотрѣла на цвѣты, держа ихъ передъ собою въ рукахъ и, склонившись надъ ними головой, будто хотѣла упиться ихъ душистыми, невидимыми парами; но прекрасная на видъ гвоздика была мертва и не душиста. При этой задумчивой недвижности взора, глаза Ольгины, конечно, не разъ темнѣли и голубѣли, загорались блескомъ и потухали, смотря по ходу безотчетныхъ чувствъ ея; но вдругъ эти глаза заволоклись туманомъ, потомъ крупная слеза расплылась по всему яблоку, потомъ какая-то дрожь пробѣжала по всему тѣлу, слезы внезапно полились ручьемъ, и она, не выпуская пучка цвѣтовъ изъ рукъ, накрыла ими все лицо и долго еще стояла въ этомъ положеніи.

О чемъ, зачѣмъ эти слезы, — этого она не была бы въ состояніи объяснить. Постараемся сдѣлать это за нее.

Ольга была воспитана, къ сожалѣнію, не на землѣ; гнѣздышко ея, выкормившее столько пріемышей, находясь среди самаго шумнаго и многолюднаго въ Россіи города, было отгорожено такъ прочно и плотно отъ дѣйствительности въ физическомъ и нравственномъ отношеніи, что она оперилась, сдѣлалась лётною, вспорхнула и полетѣла, не прикоснувшись еще ни ножками своими до земли безъ паркетной подстилки, ни чувствами своими до чего-нибудь вещественнаго, ни, наконецъ, разсудкомъ и воображеніемъ до бывалаго и сбыточнаго. Въ такомъ состояніи спустилась она изъ поднебья подъ кровлю родительскаго дома, въ Тугаринѣ; молодежь ударила тревогу при первомъ появленіи въ обществѣ этой райской птички: она порхала беззаботно, какъ мотылекъ, и смотрѣла на всѣтъ и на общество въ какой-то цвѣтистый, радужный калейдоскопъ глазами то черными, то карими, то лазоревыми, и потому видѣла не дѣйствительность, а то только, что могли представить ей необузданное воображеніе ея и зашитыя въ китайскій башмачокъ понятія. Будучи идоломъ отца и матери, людей довольно образованныхъ и зажиточныхъ, Ольга не была стѣснена дома ничѣмъ и не успѣла еще разочароваться, оберегаемая родителями отъ всякихъ насущныхъ столкновеній; она еще пѣла, смѣялась и порхала, наслаждаясь властію, силою и избыткомъ дѣвственныхъ прелестей своихъ, и была несказано счастлива, сама не зная и не вѣдая съ, чего и почему. На долго ли такое счастье?

Также безотчетно она теперь плакала и вздымала грудь свою глубокими вздохами; но какъ блаженство ея происходило отъ этого незримаго владычества надо всѣмъ и отъ сказочныхъ понятій о жизни — такъ и слезы текли теперь по угрожающему безмятежной жизни этой разстройству. Ольгу невозможно было вовсе уберечь отъ наружныхъ вліяній, отъ ядовитаго дыханія свѣта; нельзя было поставить ее восковой фигурой на вербочку и не прикасаться къ ней; она уже нѣсколько разъ, въ послѣднее время, была поражена враждебно холодною и суровою дѣйствительностію, хотя и не видала еще желѣзныхъ когтей этого стоглаваго чудовища; затѣмъ она встрѣтилась съ Буслаевымъ, узнавъ въ немъ съ перваго взгляда вѣрнаго, покорнаго и безотвѣтнаго раба. Буслаевъ сталъ навѣщать родителей ея часто; они предвидѣли то, что могло случиться, и не думали тому противиться; Буслаевъ былъ ей дружка по всему; сердце ея только было взыграло радостію, какъ утренній жаворонокъ, трепещущій въ вышинѣ надъ землею — какъ вдругъ передъ нею сталъ этотъ загадочный человѣкъ, близнецъ Таганаевъ, и мгновенно потрясъ и помутилъ всю душу ея, подчинилъ ее себѣ однимъ взглядомъ, приковалъ къ себѣ и господствовалъ надъ нею почти какъ надъ рабыней… Ольга не понимала тутъ ничего; сердце ея надрывалось и радостію, и грустію, но оно страшно томилось отъ какой-то неизвѣстности; оно билось, какъ птичка въ клѣткѣ, какъ мотылекъ, опалившій крылья, упавшій на землю и обратившійся внезапно изъ воздушнаго жильца въ ползучаго, землянаго червя… она испугалась этого неизвѣстнаго ей доселѣ чувства и однѣ только слезы могли доставить ей временное облегченіе, а сонъ — забвеніе. Вотъ источникъ этихъ слезъ.

Со времени поселенія близнецовъ въ Тугаринѣ, стали частенько появляться пожары, и было подозрѣніе въ поджогахъ: народъ, безъ всякаго повода и смысла, утверждалъ, что это происходило отъ близнецовъ. Хлѣбъ нѣсколько вздорожалъ, показался падежъ на скотъ — и въ этомъ народъ винилъ Таганаевыхъ. Самое прозваніе ихъ, какъ носились слухи въ народѣ, было взято отъ какой-то проклятой горы на Уралѣ, изъ которой-де черти таскаютъ по ночамъ золото бадьями и разсыпаютъ его по доламъ и по угорьямъ. Гора Таганай есть, кончено, на Уралѣ; но сколько извѣстно, въ ней нѣтъ золота, и черти не ходятъ за нимъ туда съ бадьями. Таганай извѣстенъ только дикостью своею, и самая подошва его едва доступна для коннаго путника, а на вершину, усаженную по всему гребню отвѣсной зубчатой скалой, въ родѣ какихъ-то развалинъ, съ трудомъ взбирается пѣшій. Таганай также извѣстенъ, между прочимъ, какъ мѣсто нахожденія гранатовъ. Но молва судила объ этомъ иначе. Народъ говорилъ, что близнецы «въ себѣ жито держатъ», хотя этому изреченію нельзя было пріискать никакого смысла, потому что Таганаевы хлѣбомъ не торговали, не сѣяли и незакупали его, а ѣли, вѣроятно, не болѣе, какъ и всякій иной. Но народъ ненавидѣлъ Таганаевыхъ по крайней мѣрѣ столько же, сколько образованное общество имъ безусловно удивлялось, и ненавидѣлъ безъ причинъ, а по какому-то чутью или предубѣжденію, считалъ ихъ въ связи съ нечистой силой и, взваливая на нихъ всякое зло, всякое бѣдствіе и несчастіе, разсказывалъ на ихъ счетъ страшныя нелѣпости.

Извѣстно по стократному несчастному опыту, что никакое народное бѣдствіе — холера, неурожаи, голодъ, пожары, палы, и проч., не приписываются народомъ естественному стеченію обстоятельствъ: чернь всегда ищетъ и находитъ виновника, и доводы, и доказательства этому тѣмъ убѣдительнѣе для черни, чѣмъ они нелѣпѣе. Точно то же случилось и тутъ. Во всемъ, что было дурнаго, виноваты были близнецы; оправданій никто отъ нихъ не спрашивалъ и не принималъ, а молвѣ невозможно зажать рта, потому что говоръ ея разносится незримыми устами.

Буслаевъ, съ благородными, возвышенными, можетъ быть, нѣсколько залетными чувствами своими и воображеніемъ, былъ поставленъ близнецами въ какое-то странное положеніе. Онъ страстно привязался къ Ольгѣ, и со дня первой встрѣчи съ нею у него была одна дума, одно желаніе и стремленіе, чтобъ заслужить благосклонность ея, — о любви онъ почти не смѣлъ мечтать — и просить ея руки. Онъ всѣми средствами и усиліями старался обратить на себя ея вниманіе и устранить другихъ соискателей, и первое время, казалось, начиналъ въ этомъ успѣвать; но вдругъ явился близнецъ этотъ, или близнецы, и, выворотивъ на изнанку всѣ мѣры и предположенія его, поселили въ немъ лихорадочное безпокойство и поразили параличомъ всю дѣятельность его на этомъ поприщѣ.

Странно, но самый скромный и невинный шагъ Буслаева, если онъ имѣлъ какое-либо отношеніе къ этому предмету, выходилъ теперь неудаченъ, и даже нерѣдко оказывался неумѣстнымъ. Смѣшно и глупо было бы приписывать это Таганаевымъ, которые большею частію не могли имѣть на это никакого вліянія; но Буслаеву невольно мерещились эти зловѣщія птицы день и ночь, во снѣ и наяву.

Тугаринское общество приглашено было на загородную закуску, обѣдъ и вечеръ, устроенные въ обширномъ саду, который принадлежалъ хозяину празднества, мѣстному откупщику питейныхъ сборовъ. Баринъ этотъ праздновалъ именины супруги своей, крещеной еврейки и задавалъ пиръ на славу.

На этомъ веселомъ праздникѣ, куда былъ приглашонъ весь городъ и никто не замедлилъ прибыть, гдѣ гости пировали и забавлялись, каждый по своему вкусу и желанію, почти круглыя сутки, — на этомъ праздникѣ одинъ изъ близнецовъ показалъ себя опять въ полномъ блескѣ мужества, ловкости и искусства. Другой братъ его не пріѣхалъ по нездоровью; но правда, что этотъ съ честію отвѣчалъ за двоихъ: и смѣшно, и странно было видѣть, какъ обращающіеся къ нему со всѣхъ сторонъ съ разговоромъ поперемѣнно называли его одинъ Ефремомъ, другой Малахіемъ Поликарповичемъ; онъ же, привыкнувъ къ этому недоразумѣнію и вполнѣ издавна съ нимъ освоившись, одинаково отзывался и отвѣчалъ на тотъ и на другой зовъ, не подавая изъ вѣжливости даже вида, что въ немъ обознались.

Тутъ были въ саду устроены игры, гимнастическіе снаряды и упражненія всѣхъ родовъ, до которыхъ нынѣшній начальникъ губерніи былъ большой охотникъ: почему услужливый хозяинъ праздника и позаботился всѣми силами угодить этому вкусу, сдѣлавшемуся, впрочемъ, въ Тугаринѣ, со времени прибытія губернатора, всеобщимъ. Вся тугаринская молодежь состязалась въ ловкости и силѣ на площадкѣ передъ зданіемъ, мёжду тѣмъ, какъ барыни и дѣвицы, разсыпавшись по открытымъ окнамъ и на огромномъ крыльцѣ съ навѣсомъ, присутствіемъ своимъ оживляли ристалище и подстрекали самолюбіе соперниковъ.

Давно уже кто-то замѣтилъ странность природы человѣческой, состоящей въ томъ, что мы безъ особеннаго огорченія готовы уступить кому-либо, по заслугамъ, первенство въ умственныхъ способностяхъ; но большая часть изъ насъ крайне раздражительны, если намъ приходится признать себя побѣжденными въ какихъ-либо тѣлесныхъ упражисніахъ. То же обнаруживалось и здѣсь: за чтобы ни принимался Таганаевъ — за кегли, карусель, прыганье съ шестомъ и безъ шеста, бѣганье въ запуски, за перетяжку черезъ палку или рука съ рукой, наконецъ, за стрѣльбу въ цѣль изъ лука, пистолета и винтовки, — во всемъ онъ выходилъ до того побѣдителемъ, что ему не могло быть въ числѣ гостей ни одного соперника. Каждому совѣстно было выказать ребячество свое и негодованіе на то, въ чемъ никто не виноватъ и чему въ сущности всякій только заведовалъ; но многіе не могли скрыть этого чувства, и одна только чрезвычайная любезность самого близнеца и умѣнье его обращаться примиряли съ нимъ, хотя по наружности, оскорбленныхъ его соперниковъ. Онъ нисколько не искалъ случая выказать ловкость, силу и искусство свое, а, напротивъ, вступалъ въ состязаніе не иначе, какъ когда самое приличіе не позволяло уклониться отъ вызова или приглашенія, не вымазавъ какого-то неумѣстнаго упрямства или пренебреженія. Но обстоятельства сами собой были до того странны, что поводъ этотъ преслѣдовалъ его, такъ сказать, шагъ за шагомъ, и что такимъ образомъ, близнецъ, при всей скромности своей, почти не сходилъ съ поприща. Едва оканчивалъ онъ однимъ ударомъ партію кеглей, какъ человѣка два-три изъ побѣжденныхъ въ стрѣльбѣ или иномъ упражненіи уже приглашали его помѣриться съ ихъ противникомъ, и обоимъ, при обязательныхъ пріемахъ Таганаева, нельзя было отъ этой чести отказаться. Такимъ образомъ, не только сами соучастники, такъ сказать, натравливали Таганаева другъ на друга, но и зрители и даже зрительницы, вмѣшиваясь иногда въ общій говоръ и одобряя ловкость того или другаго молодаго человѣка, вызывали его на состязаніе съ близнецомъ, который всегда выходилъ побѣдителемъ, оставляя всѣхъ за собою.

Въ такое положеніе былъ поставленъ нѣсколько разъ въ теченіе этого дня добрый, но разсудительный и влюбленный до безумія Буслаевъ. Онъ и безъ того ненавидѣлъ Таганаева, можетъ быть, угадывая въ немъ, не по соображеніямъ, а по безотчетному чувству, соперника; теперь, же онъ не зналъ куда дѣваться отъ негодованія и злобы, а между тѣмъ, сохранилъ еще столько присутствія духа и спокойствія, чтобъ понять, что онъ самъ сдѣлался бы смѣшонъ, еслибъ обнаружилъ такое ребячество. И вотъ въ чемъ состояла тайна искусства и наслажденія близнеца: озлобить человѣка противъ себя, вывести его изъ всякихъ предѣловъ терпѣнія, но связать его въ то же время законами нашихъ условныхъ приличій и удержать ничѣмъ ненарушаемымъ спокойствіемъ своимъ и обязательнымъ обращеніемъ въ границахъ свѣтской вѣжливости. При всемъ томъ, Таганаевъ умѣлъ, однакожь, мастерски выказать, гдѣ считалъ это нужнымъ, перевѣсъ силъ своихъ или искусства; и въ этотъ день, между прочимъ, какъ будто въ предостереженіе всѣмъ недоброжелателямъ своимъ, не безъ намѣренія, можетъ быть, сажалъ изъ пистолета пулю въ пулю, отходя, въ видѣ шутки, все дальше и дальше отъ цѣли; а наконецъ, когда неосторожная кукушка, Богъ вѣсть откуда взявшись, принеслась, какъ ястребъ, между деревьями, то онъ также спокойно пронизалъ ее пулькой, и, засмѣявшись, будто съигралъ какую-нибудь самую обыкновенную шутку, передалъ пистолетъ и отошелъ въ сторону, заговоривъ съ кѣмъ-то вовсе о постороннихъ предметахъ.

Народъ, который глазѣлъ на пиръ этотъ съ улицы, черезъ узенькія щели промежъ досками забора, не только объяснялъ и толковалъ видѣнное имъ по-своему, но смотрѣлъ даже на все это совсѣмъ иными глазами. Такъ, народная молва утверждала послѣ, что и другой братъ или близнецъ ходилъ всюду слѣдомъ за первымъ, подавалъ ему пистолеты, сажалъ прямо изъ руки пулю въ цѣль, а когда близнецъ убилъ въ летъ кукушку, то народъ увѣрялъ, что какой-то чертенокъ держалъ ее вплоть передъ нимъ, растянувъ за крылья. Подобнаго вздора много ходило молвой, и нѣкоторые даже утверждали, что видѣли тутъ не только двухъ, но и всѣхъ трехъ братьевъ; но что третій мелькалъ тамъ и сямъ, какъ тѣнь, устроивалъ также все, что было нужно для успѣха Ефрема, мѣшалъ въ чемъ могъ другимъ и дразнилъ всѣхъ людей языкомъ. Подобныя нелѣпости каждый разъ ходили въ народѣ, когда одинъ изъ близнецовъ гдѣ-либо показывался и обращалъ на себя вниманіе; не умѣя объяснить себѣ ловкость или искусство человѣка, котораго онъ ненавидѣлъ, народъ придумалъ такія, обыкновенныя въ быту его, толкованія и стоялъ за нихъ горою. Замѣчательно, что въ такихъ случаяхъ невозможно было узнать или дослѣдиться, отъ кого именно подобный вздоръ выходилъ; «всѣ говорятъ», «народъ говоритъ» — этимъ ограничивались всѣ свѣдѣнія.

О убитой кукушкѣ народъ въ особенности толковалъ довольно много. Даже стрѣлкамъ и охотникамъ диво это казалось несбыточнымъ. Есть народное повѣрье, что бываетъ наговоренное ружье съ портикомъ, т. е. когда знающій человѣкъ прицѣлится имъ въ птицу, то она отъ него уйти не можетъ; чертенокъ, ухвативъ ее и растопыривъ за крылья, держитъ прямо передъ дуломъ, не опасаясь самъ быть раненымъ; птица бьется и трепещетъ, но не можетъ вырваться; а когда охотникъ выстрѣлитъ, то чертенокъ бросаетъ ее на земь и самъ исчезаетъ. Все это вполнѣ согласовалось съ тѣмъ, что народъ, т. е. неизвѣстно кто именно видѣлъ въ щели забора, — и потому въ застольныхъ, людскихъ и переднихъ никто не сомнѣвался въ истинѣ этой нелѣпицы, которая пересказывалась и въ высшемъ обществѣ то вслухъ, какъ чистая нелѣпость, то шопотомъ, какъ странность, въ которой недоумѣвали.

Буслаевъ былъ на этомъ праздникѣ сильно встревоженъ, разсѣянъ и какъ-то не въ своей тарелкѣ. Онъ подходилъ нѣсколько разъ съ осторожностью къ Ольгѣ, замѣчалъ, что близость его отзывалась въ ней какимъ-то волненіемъ и даже внутреннимъ раздоромъ; она измѣнялась въ лицѣ, была не совсѣмъ спокойна, то сама первая обращалась къ нему въ разговорѣ, то какъ будто опять въ томъ раскаявалась и избѣгала новой встрѣчи; но онъ не зналъ, какъ все это объяснить, въ пользу ли свою или нѣтъ; въ тоскѣ, въ какомъ-то отчаяніи и изнеможеніи онъ желалъ убраться изъ этого шумнаго сборища въ уединеніе, но, по занимаемой имъ должности, не смѣлъ уѣхать ранѣе своего генерала.

Смирившись подъ этою необходимостью, Буслаевъ отшатнулся подъ вечеръ отъ остальнаго общества и, забившись въ крайній конецъ сада, присѣлъ въ задумчивости на разсыпавшуюся дерновую скамью, прислонивъ раскаленную голову свою къ дереву. Мысли его, однакожь, не отрывались отъ ликующаго общества, въ которомъ была и она, Ольга; а раздававшаяся издали музыка представляла его воображенію ее же, Ольгу, какъ она несется вихремъ, едва касаясь пола, съ головкою, обсыпанною золотистыми кудрями, въ вѣнкѣ изъ бѣлыхъ лилій… «и вѣрно съ нимъ» подумалъ онъ, и почти готовъ былъ вскочить и бѣжать туда, чтобъ удостовѣриться въ этомъ предположеніи; но онъ одумался; на лицѣ его выразилась какая-то сострадательная улыбка, и онъ, забывшись, махнулъ слегка рукою, сказавъ: «Богъ съ нею; это ея воля!»

Успокоившись немного, онъ услышалъ не вдалекѣ отъ себя разговоръ: двое крестьянъ, можетъ быть, садовники или работники, стояли, глядѣли издали по прямой просади на пирующихъ, и одинъ что-то жарко разсказывалъ.

— Вся дворня, братецъ ты мой, была при этомъ дѣлѣ, вотъ что! — говорилъ одинъ изъ нихъ: — за споромъ дѣло стало; а было это у Крапивникова, въ Долгушкѣ. Онъ насмѣхаться, вишь, сталъ надъ коноваломъ, а коновалъ былъ сторонній, — «что? не умѣешь», говоритъ, «отворить кровь?» коновалъ и говоритъ: что де не первую тысячу починать придется мнѣ, коли баринъ прикажетъ кинуть кровь мерину; а кинуть надо, не то лошадь пропадетъ. — «Ну», говоритъ тотъ: «надо-то надо, въ этомъ не спорю, да не за свое дѣло берешься, братъ, не умѣешь». Баринъ приказалъ; коновалъ принялся; что жь? вѣдь истыкалъ всю лошадь, ни капли не пошло: вотъ все одно, что стѣну либо доску долби! Сперва осерчалъ было коновалъ, давай да давай постукивать колотушкой, а тамъ ужь и руки опустились, и присмирѣлъ, и повинился: ты-де, стало быть, больше моего знаешь, виноватъ я; не погуби, батюшка, отпусти! «Ступай!» говоритъ: «да сегодня не кидай смотри: руда не пойдетъ. Завтра можно». Вотъ что!

Буслаевъ, обративъ невольно вниманіе на этотъ дикій разсказъ, подошелъ и спросилъ, кто это такой штукарь, что заговариваетъ кровь?

— А вотъ близнецъ-отъ, — сказалъ крестьянинъ, указавъ на домъ, гдѣ въ это время раздался какой-то дружный, веселый хохотъ…

— Опять близнецъ, опять онъ! — подумалъ бѣдный Буслаевъ: — нигдѣ нѣтъ мнѣ отъ него покоя… Что это за человѣкъ? чего онъ хочетъ? зачѣмъ онъ здѣсь? откуда онъ взялся?

Буслаевъ обратился скорыми шагами на одну изъ дорожекъ, ведущихъ къ дому; но чѣмъ ближе онъ подходилъ къ нему, тѣмъ медленнѣе дѣлались шаги его. Яркое освѣщеніе въ большой залѣ ослѣпило его на время; но когда онъ прозрѣлъ, то увидѣлъ прямо передъ собою, на другомъ концѣ залы, Ольгу въ краснорѣчивомъ молчаніи во время занимательнаго для нея разсказа Таганаева. Музьща замолкла, и чета эта стала расхаживать по залѣ; Буслаевъ замѣтилъ, что Таганаевъ первый тронулся съ мѣста, а Ольга за нимъ послѣдовала; ей вскорѣ показалось неловко продолжать прогулку, обращая на себя всеобщее вниманіе; она безпрестанно снова алѣла, потупляла глаза, поглядывала изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ съ безпокойствомъ по сторонамъ, но не смѣла или не могла отстать отъ неровнаго товарища своего и слѣдовала за нимъ, какъ прикованная невидимою цѣпью. Онъ же, казалось, вовсе не замѣчалъ этого и ловкими, развязными пріемами своими умѣлъ придать этой насильственной бесѣдѣ видъ строгаго приличія и почтительности. Какъ будто сжалившись, наконецъ, надъ своею жертвою, Таганаевъ непринужденно остановился у стула, спросилъ Ольгу, не угодно ли ей, можетъ быть, присѣсть, и ей казалось въ эту минуту, что она бы упала безъ чувствъ, еслибъ ей пришлось пройтись съ близнецомъ еще разъ-другой по залѣ.

Уже многіе изъ пожилыхъ гостей тароватаго хозяина слѣдовали примѣру мраморныхъ статуй Таганаева и зѣвали; уже блонды и кружева, несмотря на драгоцѣнность свою, принимали видъ менѣе казистый и походили на обвисшія тряпки; старички, кромѣ тѣхъ, которые не покончили еще игры своей, сидѣли тутъ и тамъ въ растяжку на креслахъ, сложивъ руки, закинувъ головы, и дремали; уже Иванъ Максимовичъ выспался, ожилъ, ходилъ и поглядывалъ, нельзя ли гдѣ выпить и закусить; словомъ, балъ уже подходилъ къ концу, когда уѣхалъ губернаторъ, а за нимъ и бѣдный Буслаевъ. Друга своего Горнилина онъ уже засталъ дома.

— Скажи мнѣ, ради Бога, — говорилъ Буслаевъ Горнилину, когда и этотъ день кончился, по примѣру прочихъ, когда всѣ разъѣхались, и на дачѣ откупщика огни погасили и смерклось, какъ смеркается на остальномъ неоткупщичьемъ Божьемъ мірѣ: — скажи и мнѣ, ради Бога, Горнилинъ, что ты видѣлъ, слышалъ и чувствовалъ сегодня, — наконецъ, что ты думаешь обо всемъ этомъ?

Горнилинъ сидѣлъ въ халатѣ, съ трубкой, готовясь отойти ко сну, а Буслаевъ стоялъ передъ нимъ въ мундирѣ, какъ пріѣхалъ съ бала, застегнутый на всѣ крючки и пуговицы.

— О чемъ же обо всемъ этомъ? — спросилъ Горнилинъ.

— О чемъ! объ Ольгѣ и… и… и объ этомъ человѣкѣ, если это человѣкъ, о Таганаевѣ!

— Я думаю, что Ольга влюблена въ него, и жалѣю объ ней. Онъ не любитъ ни ея, ни кого-либо инаго, кромѣ себя. Онъ волочится за нею, какъ у насъ выражаются, не по праву, не по сердцу, а просто по обычаю молодецкому, и потому мнѣ ея жаль.

— Но, ради Бога, скажи, что же мнѣ дѣлать? Я не могу долѣе смотрѣть на это; я не могу этого снести!..

— Какъ не можешь — можешь! Мало ли что на свѣтѣ бываетъ невыносимо, а между тѣмъ, мы выносимъ все.

— Это ты меня утѣшаешь, да?

— Да, другъ мой, именно утѣшаю; обтерпишься современемъ, почерствѣешь, будешь менѣе раздражителенъ, и успокоишься.

— Горнилинъ, не говори мнѣ теперь этимъ холоднымъ, разумнымъ языкомъ: ты язвишь меня; говори такъ, какъ съ человѣкомъ въ моемъ положеніи говорить должно! Послушай: ты знаешь, я живу, я дышу теперь только Ольгой; назови это какъ хочешь — дурачествомъ, ребячествомъ, но я знаю, я, что это такое, и я тебѣ говорю, что я прозябалъ только, какъ былинка — нѣтъ, кисъ, какъ плесень, до знакомства съ нею, и умру безъ нея; но вотъ тебѣ рука моя: еслибъ я зналъ, что она съ нимъ будетъ счастливѣе, нежели со мною, я бы торжественно самъ отрекся отъ своего блаженства…

— Стой, другъ, — закричалъ Горнилинъ въ нетерпѣніи: — стой! Куда ты занесся? Ты меня спрашиваешь; ты меня хочешь слушать? Ну, такъ слушай же спокойно, сколько можешь; завладѣй же на пять минутъ сердцемъ своимъ посредствомъ разсудка, и слушай: сдѣлай милость не великодушничай, потому что это здѣсь вовсе не у мѣста. Ты, какъ я тебя знаю, дѣйствительно добръ, благороденъ и великодушенъ; но здѣсь, въ настоящемъ случаѣ, употребить этихъ качествъ въ дѣло нельзя, негдѣ. Здѣсь ваша рѣчь еще впереди; никто не спрашиваетъ, да и вѣроятно не спроситъ, угодно ли тебѣ будетъ отказаться отъ Ольги, — отказаться отъ того, что тебѣ еще вовсе не принадлежитъ; а еслибъ она тебѣ принадлежала, еслибъ тебѣ дано было право владѣнія ею, — тогда позволь надѣяться, другъ, ты заговорилъ бы иначе и не показалъ ни для кого въ мірѣ этой великодушной уступчивости.

— Ты правъ, Горнилинъ; это такъ. Ты умнѣе, разсудительнѣе меня; но, ради Бога, скажи, что мнѣ дѣлать?

— Дай руку, другъ, и слушай: напередъ всего, соберись съ разсудкомъ, успокойся, и для этого оставайся дома на цѣлую недѣлю, не показывайся въ обществѣ; я тебѣ обѣщаю слѣдить за всѣмъ и наблюдать; но ты оставайся дома и положись на меня.

— А потомъ?

— А потомъ увидишь: утро вечера мудренѣе. Если будетъ надежда, рѣшись и дѣйствуй; если же нѣтъ, если тутъ все для тебя потеряно — тогда мужайся; тогда пришло время опереться на доблесть свою и чувство собственнаго достоинства. Тогда тебѣ здѣсь житья не будетъ; брось все на время и пускайся съ посохомъ странника въ путь. Свѣтъ не клиномъ передъ тобой сошелся, а что далѣе, то все шире, да шире. Вотъ мой совѣтъ, мой завѣтный наказъ другу, и ты его исполнишь!

Буслаевъ обнялъ Горнилина, пожалъ ему руку и скорыми шагами молча удалился. Ему было совѣстно показать лицо свое, по которому бѣжали горючія слезы.

Не мудрено было ему, впрочемъ, исполнить завѣтъ друга, на первый случай, по-крайней-мѣрѣ: отъ сильнаго волненія и огорченія, какъ докторъ увѣрялъ, — у него внезапно прикинулась рожа къ лицу и заставила просидѣть дома двѣ недѣли. Докторъ, видно, отгадалъ тайну его, приписавъ рожу именно этой причинѣ — и Буслаевъ, какъ-будто пристыженный, молчалъ.

У губернатора сдѣлалась сильная головная боль, которая, впрочемъ, черезъ сутки прошла, и докторъ это приписывалъ чрезмѣрнымъ занятіямъ его, нерѣдко длившимся далеко за полночь. Глухая молва, ходившая по городу, въ этихъ двухъ ничего незначащихъ случаяхъ нашла опять нѣчто чрезвычайное и связала его, по обыкновенію, съ непріятелями своими, близнецами: дагерротипные портреты, снятые ими съ губернатора и съ Буслаева, были причиной болѣзни того и другаго. Увѣряли, будто каждый человѣкъ, съ кого близнецы снимали портретъ, непремѣнно заболѣвалъ, и приводили этому множество примѣровъ, по которымъ, конечно, не всегда можно было наводить справки.

— Родимые мои, — говорила всесвѣтная тугаринская про- или приживалка, извѣстная подъ именемъ капитанши: родимые мои, вѣдь это дѣло богопротивное; поличія человѣческаго, кромѣ ликовъ святыхъ, писать нельзя, да и не съ добрымъ же умысломъ это дѣлается? Надъ поличіемъ твоимъ, все одно, что надъ слѣдкомъ, либо надъ волосками, коли худой человѣкъ, что худое задумаетъ — сдѣлаетъ. Вотъ у насъ, въ Богородскомъ уѣздѣ, это при мнѣ было, въ мою память: разъѣзжалъ, видишь ли, какой-то формасонъ, и кто даковъ и откуда взялся, ничего не знаютъ, а формасонъ настоящій, и въ бѣлой пуховой круглой шляпѣ. Разъѣзжаетъ себѣ, словно добрый какой, а самъ въ свою вѣру обращаетъ, и много даритъ золотомъ за то, а еще больше сулитъ впередъ. Вотъ кто согласится, того и закабалитъ себѣ, и запишетъ въ книгу свою, а пишетъ онъ, вишь, не по-крещеному, — пишетъ отъ стѣны, ровно татаринъ. Вотъ, записавъ, да поличіе съ него и сыметъ; такисловно живой сидитъ, весь тутъ, только что въ бѣлой шляпѣ напишетъ; да еще развѣ вотъ, что души нѣтъ: а привяжетъ и душу! Запишетъ и денегъ дастъ, а поличіе-то увезетъ съ собой; а какъ только кто опять откинется отъ фармасонской вѣры его, да покается, такъ онъ, родимые мои, поличіе-то поставитъ, и самъ бѣлую шляпу на себя опять надѣнетъ, да изъ пистолета ему бѣлу грудь и прострѣлитъ; какъ прострѣлитъ — такъ тотъ человѣкъ сердечный, хоть за тысячу верстъ будь, Богу душу и отдастъ! Да, батюшка, сама видѣла, сама; я много лѣтъ на свѣтѣ прожила, много что знаю и видала!

Разсказъ этотъ ходилъ по городу въ двоякомъ видѣ: иные передавали его глазъ на глазъ, съ тѣмъ же простодушіемъ, какъ слышали, пожимали плечами и дѣлали свои замѣчанія и примѣненія; другіе, напротивъ, разсказывали его какъ новую, замысловатую выдумку капитанши, которая подслуживалась всегда и вездѣ очень кстати, знала кому и чѣмъ угодить и выручить на бѣдность за услугу свою, ощущительную благодарность.

Вслѣдъ за пирушкой у откупщика, занемогла и Ольга. Она простудилась, выходя нѣсколько разъ послѣ танцевъ на широкое крыльцо, въ садъ, а можетъ быть, даже выпила неосторожно стаканъ лимонада. У ней сдѣлалась сильная головная боль, которая, по словамъ доктора, явно принадлежала къ числу ломотныхъ или ревматическихъ, болей, называемыхъ также простудными и другими названіями; это, по мнѣнію его, не подлежало никакому сомнѣнію, потому, между прочимъ, что при этомъ у Ольги обнаруживалась и лихорадка, и больная жаловалась на чувство, будто голова стянута желѣзнымъ обручемъ. Нашлись, однакожь, люди, которые, положивъ въ основаніе аксіому, что доктора ничего не смыслятъ, намекали шопотомъ на вѣнокъ изъ бѣлыхъ лилій, который былъ, какъ извѣстно, собственной работы Таганаева и имъ же поднесенъ Ольгѣ въ числѣ другихъ цвѣтовъ. Докторъ, услышавъ гдѣ-то объ этомъ, но не дослышавъ за недосугомъ, или не понявъ въ чемъ дѣло, вообразилъ, что у Ольги на головѣ былъ вѣнокъ изъ настоящихъ живыхъ лилій; измѣнивъ на этомъ основаніи, мнѣніе свое о болѣзни Ольги, онъ объѣздилъ весь городъ и разсказывалъ всюду, какъ рѣшенную вещь, что у Ольги голова разболѣлась совѣмъ не отъ простуды, чему онъ и въ началѣ болѣзни, по качеству припадковъ, никакъ не могъ вѣрить, но что болѣзнь приключилась отъ сильнаго наркотическаго запаха цѣлаго вѣнка изъ живыхъ лилій, которыя въ особенности на ночь, то есть по захожденіи солнца, испаряютъ самый вредный и одуряющій запахъ, и надѣвать такой вѣнокъ на голову онъ никому не совѣтовалъ.

Относительно этого вѣнка, мы должны объяснить еще, что Ольга, сбираясь на извѣстный пиръ откупщика, долго стояла въ раздумьѣ передъ уборнымъ столикомъ своимъ и въ какой-то нерѣшимости перебирала розовыми пальчиками золотую цѣпочку и бусы, и головной обручикъ, не рѣшаясь, чѣмъ убрать волнистые и золотистые волосы свои и поглядывая во все это время на превосходные цвѣты Таганаева. Ей, кажется, хотѣлось бы убрать голову свою этими цвѣтами; но какое-то темное чувство приличія удерживало ее отъ этого, такъ что она даже не взяла въ руки цвѣтка и не прикинула его на мѣсто, чтобъ увидѣть, каково-то онъ будетъ ей къ лицу. Въ это время вошла къ ней мать и стала торопить Ольгу, потому что отецъ уже одѣлся и не любитъ въ такихъ случаяхъ долго дожидаться; видя нерѣшимость Ольги, она выбрала превосходный вѣнокъ изъ бѣлыхъ лиліи и положила ей на голову. Ольга опустилась передъ матерью молча на одно колѣно, не возражая ни слова, но съ чувствомъ, будто приноситъ себя на жертву неограниченной дочерней любви своей. Откуда чувство это и въ какой связи оно было съ этимъ ничтожнымъ по себѣ случаемъ — этого не знаемъ.

По поводу нездоровья губернатора, Буслаева и даже Ольги, пошла опять странная молва, доходившая изъ застольной, черезъ переднюю или дѣвичью, въ барскіе покои. Это было повтореніе той же безсмыслицы, какъ дѣвка вывела изъ пѣтушьяго яйца змѣя, который на нее служилъ, но только съ нѣкоторыми измѣненіями противъ разсказа кучера. Дѣвка, изволите видѣть, вывела этого змѣя изъ пѣтушьяго яйца, проносивъ его шесть недѣль подъ мышкой — это вѣрно; змѣй служилъ на нее чортову службу, и она помыкала имъ какъ хотѣла, — и это все такъ; но, при одной изъ служебъ этихъ, чортъ попалъ невзначай въ рукомойникъ и никакъ не могъ оттуда выскочить; и вотъ по какому поводу: дѣвка, для забавы своей, затѣяла смутить и соблазнить какого-то раскольника, поселившагося въ лѣсу. Змѣй порядилъ чорта на эту службу; но пустынникъ, смекнулъ въ чемъ дѣло, предложилъ нечистому выкупаться въ глиняномъ, висячемъ рукомойникѣ; искуситель вскочилъ туда, а отшельникъ накрылъ его деревяннымъ крестомъ. Въ этомъ отчаянномъ положеніи, по уши въ водѣ, чортъ просидѣлъ по крайней мѣрѣ сутки, покуда змѣй успѣлъ отыскать и снарядить человѣка для подаянія ему помощи. Для этого-то именно подосланъ былъ имъ Таганаевъ, человѣкъ склонный ко всѣмъ внушеніямъ искусителя; по неизвѣстному побужденію, отыскалъ онъ жилище отшельника, услышалъ въ рукомойникѣ плачевный голосъ закабаленнаго батрака, снялъ крестъ и выпустилъ плѣнника, но съ уговоромъ, на честное слово, чтобъ чортъ оказалъ ему большую и важную услугу. Изъ благодарности чортъ открылъ Таганаеву всю тайну связей своихъ со змѣемъ и съ несчастною дѣвкою, научивъ его, какъ обмануть дѣвку эту и завладѣть ея пріемышемъ. Готовый на все, Таганаевъ успѣлъ, наконецъ, послѣ продолжительныхъ усилій, войти въ тѣсныя связи съ названною матерью василиска, пригвоздилъ однажды, въ лунную ночь, тѣнь ея къ стѣнѣ избы, заткнувъ осиновый колочекъ въ сучокъ; этимъ отчаяннымъ и рѣшительнымъ средствомъ онъ принудилъ ее передать ему вѣрнаго слугу ея, а затѣмъ, покинулъ ее на произволъ судьбы и самъ пользуется теперь неограниченно черною силою этого таинственнаго змѣя. Народъ увѣрялъ, что нѣкоторые даже видѣли чудище это, какъ оно, въ облакѣ дыма, летаетъ въ трубу и изъ трубы у Таганаева; что видѣть его можно только по ночамъ извѣстныхъ въ народѣ черныхъ дней, и что для этого должно обмыть себѣ глаза отваромъ травы заря и смотрѣть на трубу Таганаева однимъ глазомъ изъ-за угла сосѣдняго дома, такъ чтобъ закрыть имъ половину трубы.

Мы уже упомянули, что народъ приписывалъ близнецамъ и чуму на скотъ, и пожары, и, наконецъ, угрожающій голодъ. Хлѣбная мышь, извѣстная подъ названіемъ житничка, появилась въ большомъ числѣ и истребляла послѣдніе запасы хлѣба въ зернѣ. Таганаевъ сказалъ гдѣ-то въ обществѣ, что у него есть хорошее и вѣрное средство отъ этихъ мышей, и на предложеніе губернатора изъявилъ полную готовность осмотрѣть запасныя жилища и истребить мышей, сказавъ, однако же, что онъ долженъ сдѣлать это самъ, потому что дѣло это требуетъ осторожности и извѣстныхъ пріемовъ.

Какъ только распространился слухъ, что Таганаевъ объѣзжалъ ближайшія къ городу запасныя житницы и заговаривалъ тамъ мышей, то разсказамъ объ этомъ не было конца. Мыши были изгнаны, въ этомъ никто не спорилъ и не сомнѣвался; въ народѣ ходили даже презатѣйливыя подробности о чинѣ или порядкѣ, который соблюдался мышами при поголовномъ переселеніи ихъ изъ житницъ въ чистое поле; но въ то же время, народъ былъ увѣренъ, что это было не къ добру, что Таганаевъ съ дьявольскимъ лицемѣріемъ принялъ на себя это спасительное дѣло, а самъ, безъ всякаго сомнѣнія, напустилъ при этомъ случаѣ какую-нибудь бѣду, которая будетъ еще гибельнѣе первой.

Вслѣдъ затѣмъ, распространилась молва, что зерновой хлѣбъ въ нѣкоторыхъ житницахъ ожилъ; что хлѣбъ побрелъ пѣшій во всѣ четыре стороны, что сдѣлался даже лётнымъ и всѣ запасы разлетѣлись. Эта вѣсть взволновала народъ и уже необходимо было принять нѣкоторыя предосторожности для предупрежденія безпорядковъ. Донесенія мѣстныхъ смотрителей и даже дворянъ, подтвердили истину народной молвы, которой сущность состояла въ слѣдующемъ: хлѣбная моль внезапно развелась въ несмѣтномъ числѣ; насѣкомое это кладетъ по яичку въ каждое зерно; тамъ выводится гусеничка, выѣдаетъ до-чиста все зерно, до тончайшей наружной оболочки его, залегаетъ тамъ же личинкой, а когда, наконецъ, выползаетъ молью и дѣлается лётною, то тащитъ за собою эту оболочку зерна, даже подлетываетъ съ нею, покуда отъ нея не освободится. Это извѣстное явленіе, если оно происходитъ въ большихъ размѣрахъ, поражаетъ умы въ невѣжественномъ народѣ и всегда подаетъ поводъ къ сверхестественнымъ толкованіямъ. Въ самомъ дѣлѣ, странно и поразительно видѣть, какъ цѣлые запасы хлѣба внезапно, въ глазахъ вашихъ, исчезаютъ; у васъ засыпано нѣсколько сотъ или тысячъ четвертей, и въ теченіе какихъ-нибудь сутокъ, вамъ остается только растворить всѣ ворота и отдушины житницы, стоять и смотрѣть сложа руки, какъ хлѣбъ вашъ выползаетъ и вылетаетъ, а затѣмъ, вымести и вычистить пустые закромы: хлѣба не осталось ни зерна. Хлѣбъ ожилъ, хлѣбъ пошелъ пѣшій, хлѣбъ полетѣлъ — это обыкновенныя выраженія при такомъ случаѣ, который приписывается всегда порчѣ, урокѣ, напуску, злому умыслу какого-нибудь человѣка. На сей разъ въ этомъ гласно обвинялся близнецъ или близнецы.

На бѣду, Таганаевъ, пренебрегая этою молвою и насмѣхаясь надъ нею, очутился въ базарный день на площади; за дѣломъ ли онъ пошелъ, или по случаю прогулки, но весь базаръ пришелъ въ волненіе; толпы буйной и отчаянной черни его окружили, требовали, чтобъ онъ отпустилъ порчу, чтобъ онъ не держалъ обилія, а выдалъ хлѣбъ; шумъ и крикъ увеличивался до неистовства; Таганаевъ увидѣлъ, что ему остается только искать спасенія въ томъ, чтобъ куда-нибудь скрыться; начинали уже рвать и толкать его спереди, съ тылу и съ боковъ; страшныя угрозы и проклятія сыпались на него со всѣхъ сторонъ. Пользуясь своею ловкостью, онъ внезапно схватилъ одного мужика, который навалился на неҐо съ довольно рѣшительнымъ намѣреніемъ, подсунулъ его ближайшимъ изъ буйной толпы, вмѣсто себя, а самъ, перескочивъ черезъ нѣсколькихъ человѣкъ, скрылся за бывшій вблизи колодезь и, какъ самъ послѣ говорилъ, достигъ благополучно своего дома. Все это очень просто; но народъ говорилъ не то: Таганаевъ, изволите видѣть, перекинулся у него въ рукахъ въ крестьянина, котораго никто на базарѣ не зналъ и который неизвѣстно когда и куда дѣвался; Таганаевъ сбилъ съ ногъ семерыхъ мужиковъ, успѣвъ заплести каждому изъ нихъ по колтуну, а самъ, въ виду всѣхъ, вскочилъ въ колодезь, около восьми саженъ глубиною, и пропалъ; если же онъ теперь дома, или въ иномъ мѣстѣ на бѣломъ свѣтѣ, то, безъ сомнѣнія, вылѣзъ опять изъ-подъ земли.

Шумъ и волненіе на базарѣ привлекли туда новыя толпы любопытныхъ, полицію, а наконецъ, пріѣхалъ даже и самъ губернаторъ. Народъ стоялъ, не сходя съ мѣста, вокругъ колодезя, глядѣлъ туда, аукалъ, кидалъ каменья, спускалъ бадьи и, покачавъ ихъ во всѣ стороны, подымалъ снова; закидывалъ багры и крючья — словомъ, народъ утверждалъ, что близнецъ сидитъ въ колодезѣ. Съ трудомъ только толпу разогнали, пославъ всѣхъ по домамъ, и поставили хожалаго по близости дома Таганаева, опасаясь, чтобъ чернь не покусилась на новые безпорядки.

Между тѣмъ, время шло да шло своимъ чередомъ, и повѣсть наша, подвигаясь впередъ вмѣстѣ со временемъ, пережила лѣто и осень, давно уже вступила въ зиму и собиралась встрѣчать весну. Великій постъ былъ на исходѣ. Поживетъ ли она, вмѣстѣ съ весною природы, и до своей весны?

Буслаевъ выздоровѣлъ, но, несмотря на все стараніе вѣрнаго друга своего, Горнилина, не получалъ во все время своей болѣзни никакихъ особенныхъ извѣстій; пѣшій и лётный хлѣбъ, а затѣмъ происшествіе на базарѣ, занимали всѣ досужіе языки Тугарина, и, кромѣ этихъ странныхъ и несчастныхъ случаевъ, ничего не было слышно о Таганаевѣ, который самъ на это время счелъ за лучшее остаться на нѣсколько дней дома. Ольга же, также не выѣзжавшая первые дни по нездоровью, не явилась въ воскресенье на балѣ дворянскаго собранія, и злые языки не упустили тотчасъ же замѣтить, что тутъ не было и двухъ главныхъ поклонниковъ ея. Выздоровѣвъ, Буслаевъ воспользовался первымъ случаемъ, чтобъ побывать въ домѣ родителей Ольги. Это было вечеромъ; отецъ ея жилъ довольно открыто, и Буслаевъ засталъ тамъ небольшое общество. Ему непритворно обрадовались, и сама даже Ольга, изобличивъ, для опытнаго наблюдателя, въ первую минуту появленія Буслаева, неравнодушіе свое къ нему, вскорѣ побѣдила въ себѣ это волненіе и смущеніе и сдѣлалась мила, ласкова и развязна; въ ней только замѣтна была повременамъ какая-то необычайная робость.

Она сѣла за флигель, играла и пѣла; затѣмъ, пѣли и другіе, пѣлъ и Буслаевъ съ нею вмѣстѣ, стоя за ея стуломъ. Онъ не могъ отвести глазъ отъ этихъ роскошныхъ, золотистыхъ кудрей, отъ полныхъ бѣлыхъ плечъ и рукъ, и съ жадностью прислушивался къ нѣжному, мягкому голосу ея, который выражалъ мгновенно, противъ воли скрытыя чувства пылкой и чувствительной ея души. Буслаевъ замѣчалъ уже нѣсколько разъ, когда стоялъ противъ Ольги у флигеля, что, когда глаза ея, расширясь, темнѣли и дѣлались, наконецъ, черными, то голосъ ея былъ твердъ, звученъ и смѣлъ; когда же, напротивъ, глаза ея голубѣли, принимали какой-то нѣжный лазоревый отливъ съ поволокою, то голосъ ея дѣлался мягче, нѣжнѣе, болѣе томнымъ, и даже иногда дрожалъ.

Ольга взяла какой-то новенькій дуэтъ и пригласила Буслаева попробовать его. Она была потверже его въ музыкѣ, и потому сдѣлалась на этотъ разъ учительницей, а онъ послушнымъ ученикомъ. Урокъ этотъ былъ менѣе "занимателенъ для прочихъ собесѣдниковъ, и они занялись по сторонамъ разговоромъ, частію съ хозяиномъ и хозяйкой дома, частію же съ двумя, бывшими тутъ, подругами Ольги.

— Вы, кажется, разсѣяны? — сказала она Буслаеву, который сбивался два-три раза сряду.

— Я васъ не видалъ такъ давно, такъ давно, — отвѣчалъ онъ: — а теперь…

— А теперь что же? думаете о другомъ?

— О нѣтъ, Ольга Николаевна, объ васъ я думаю, не о другомъ — объ васъ, и потому-то все другое забываю!

Ольга немного смутилась, вскинула голову, мило тряхнула кудрями, взяла аккордъ и, перебирая клавиши рояля, спросила: вы развѣ были нездоровы?

— Лицо мое пострадало нѣсколько отъ тёзки, сказалъ Буслаевъ, — и Ольга, вздрогнувъ едва замѣтно, Богъ-вѣсть почему припоминала въ умѣ, какъ зовутъ Таганаева и какъ Буслаева, и опомнившись, что Ефремъ или Малахій и Илья не могутъ быть тёзками, успокоилась. Буслаевъ продолжалъ: — Но я слышалъ, Ольга Николаевна, что вы были не совсѣмъ здоровы?

— Право? нѣтъ, это было пустое, головная боль. Почему же вы это знаете?

— Я знаю также, что вы заболѣли отъ недоразумѣнія: на васъ были цвѣты, бѣлыя лиліи, до того превосходно поддѣланныя, что у васъ отъ мнимаго сильнаго запаха ихъ заболѣла голова.

— О, да вы и насмѣхаться умѣете! Это нашъ добрый Карлъ Ивановичъ выдумалъ на меня такую напраслину. Но я все-таки разсердилась на этотъ вѣнокъ, я не хочу его болѣе надѣвать, не хочу его видѣть…

— Право? Скажите, ради Бога, вы не шутите?

Буслаевъ при этомъ вопросѣ не могъ скрыть удовольствія, поразившаго его по случаю такой вовсе неожиданной вѣсти.

У Ольги разгорѣлось не только лицо, но даже грудь, которая взволновалась болѣе обыкновеннаго, и руки; на лицѣ выразилось какое-то страданіе, глаза поголубѣли, потускнѣли, и губки ея показывали, что она почти готова была заплакать; она чувствовала, что положеніе ея дѣлается чрезвычайно неловкимъ, что ей нельзя отвѣчать молчаніемъ на одушевленный страстный вопросъ Буслаева, а между тѣмъ, у нея не доставало для отвѣта ни силы, ни разсудка; она не знала, что отвѣчать. Буслаевъ сидѣлъ, утонувъ въ мечтахъ, съ нею рядомъ, уставилъ на прекрасное лицо ея свои глаза и ждалъ, однако же, этого отвѣта также въ какомъ-то странномъ недоумѣніи.

Отвѣчать Ольгѣ, конечно, было нечего; но могъ ли, при такихъ обстоятельствахъ, и самъ Буслаевъ, съ своей стороны, продолжать разговоръ, не сдѣлавъ развѣ перехода къ погодѣ или иному невинному обстоятельству? могъ ли онъ высказать то, что въ эту минуту сжимало и тѣснило грудь, что огнемъ растекалось по жиламъ его, воспламеняя все его тѣло, до послѣдняго суставчика мизинца?

Еслибъ не было этого ненавистнаго врага рода человѣческаго, Таганаева — конечно, пара недоговоренныхъ словъ могла бы сказать много, почти столько, сколько въ сущности Буслаеву было нужно; но невыразимо странныя отношенія и положеніе этого человѣка измѣняли все дѣло, Онъ стоялъ какимъ-то, мрачнымъ привидѣніемъ между Ольгой и Буслаевымъ, затемняя ему Божій свѣтъ и застя передъ этимъ краснымъ солнышкомъ. Если было рѣшиться Буслаеву говорить, то надо было говорить много, надобно было объяснить все, очистить совѣсть свою, свалить гору съ плечъ и разъяснить эти запутанныя сосложенія и сочетанія. Буслаевъ осторожно оглянулся; подобный разговоръ казался ему неумѣстнымъ, невозможнымъ.

Не получая отвѣта на пристальный, озабоченный вопросъ свой и растаявъ мало-по-малу вблизи златокудрой Ольги, онъ, однакожь, продолжалъ вполголоса:

— Еслибъ вы знали, Ольга Николаевна, какъ часто у меня по васъ болѣетъ сердце — отъ искренняго, душевнаго участія, отъ желанія вамъ добра и всѣхъ благъ, за которыя я бы съ наслажденіемъ отдалъ жизнь свою…

— Вы пугаете меня, — отвѣчала Ольга робко, обративъ къ нему голову. — Развѣ мнѣ угрожаетъ что-нибудь? скажите!… И развѣ я… развѣ вы думаете… развѣ бы я согласилась искупить свое спокойствіе или счастіе вашимъ?

Какая-то всеобщая тревога вокругъ забывшейся четы и шумные со всѣхъ сторонъ возгласы заставили ихъ опомнится; Ольга безсознательно ухватилась за стоящій передъ ною листокъ нотъ, а Буслаевъ вскочилъ торопливо и чего-то сильно испугавшись: Таганаевъ только что вступалъ въ залу. Ловко и развязно онъ раскланивался, между тѣмъ, какъ со всѣхъ сторонъ сыпались на его шумныя привѣтствія.

Раскланявшись съ хозяиномъ и хозяйкой, онъ тотчасъ же обратился къ Ольгѣ, которая, казалось, даже и не старалась скрыть своего смущенія, или, вѣрнѣе сказать, своего пораженія: она была очень блѣдна и съ трудомъ только отвѣчала на нѣсколько самыхъ обыкновенныхъ вопросовъ. Онъ сказалъ ей еще нѣсколько общихъ словъ — и та же зависимость, то же порабощеніе, которое мы уже замѣтили и прежде, видимо овладѣли бѣдной плѣнницей. Она уже не смѣялась болѣе; она была сильно взволнована и съ трудомъ удерживалась отъ глубокихъ вздоховъ; она безпрестанно украдкой приглядывалась и прислушивалась въ ту сторону, гдѣ стоялъ, сидѣлъ или ходилъ этотъ загадочный человѣкъ; который, съ своей стороны, завладѣлъ всеобщимъ вниманіемъ и участіемъ на весь вечеръ. Когда онъ сѣлъ за рояль, шумно ударилъ по клавишамъ, бойко пробѣжалъ по нимъ вверхъ и внизъ и огласилъ залу превосходнымъ, звучнымъ баритономъ своимъ, то приковалъ къ себѣ всеобщее вниманіе; только изрѣдка слушатели были поражены какимъ-то страннымъ чувствомъ удивленія и ужаса, когда голосъ Таганаева внезапно, такъ сказать, раздваивался и самъ себѣ вторилъ; но вслѣдъ затѣмъ, онъ опять входилъ въ обыкновенные предѣлы свои, и едва уловимые, двойственные звуки навсегда изчезали. Ольга сидѣла въ это время съ выраженіемъ какой-то важной задумчивости на лицѣ, обративъ постоянно темные, большіе глаза свои на этого непонятнаго человѣка.

Когда же, наконецъ, кто-то осмѣлился вспомнить Буслаева и робко, украдкой поискать его глазами, то Ильи Львовича давно уже не было въ комнатѣ, даже не было въ домѣ, и никто не замѣтилъ, его ухода. Увидѣвъ что онъ сдѣлался лишнимъ, какъ пятое колесо въ телегѣ, онъ втихомолку убрался, хотя сердце его надрывалось съ отчаянія и боли.

Горнилинъ замѣтилъ по первому взгляду такое грустное расположеніе Буслаева и пріискивалъ средство успокоить его, но опасался заговорить невпопадъ, чтобъ не растревожить его еще болѣе. Буслаевъ ходилъ скоро взадъ и впередъ, между тѣмъ, какъ Горнилинъ сидѣлъ за работою; но вслѣдъ затѣмъ Буслаевъ кинулся ничкомъ на диванъ, растянувшись во всю длину его, подложивъ закинутыя кверху руки подъ голову и уставивъ глаза въ потолокъ; тогда Горнилинъ всталъ съ нѣкоторымъ безпокойствомъ и расхаживалъ въ свою очередь по комнатѣ мѣрными шагами. Никто не говорилъ ни слова.

— Горнилинъ, — сказалъ, наконецъ, Буслаевъ, вскочивъ и сѣвъ на диванъ: — я сейчасъ разсчиталъ, что ты старѣе меня не болѣе какъ годами шестью; скажи мнѣ, откуда взялась въ тебѣ эта опытная премудрость, это спокойствіе и сухой, прозаическій взглядъ на все житейское?

— Откуда? — отвѣчалъ тотъ, пожавъ плечами: — откуда все берется; отъ корня или сѣмени, отъ солнца, дождя, воздуха и вѣтра… фіалка и лопушникъ растутъ нерѣдко на одной и той же почвѣ. Не думаю, впрочемъ, чтобъ я въ этомъ отношеніи представлялъ что-нибудь особенное; а, можетъ быть, ты собственно слишкомъ не спокоенъ теперь, и потому смотришь на меня такими не мудрыми глазами.

— Но, послушай, неужели ты никогда не былъ влюбленъ? Скажи мнѣ, другъ, признайся, разскажи… мнѣ хочется слышать это отъ тебя!

— Зачѣмъ же ты называешь это признаніемъ? То, что я могу разсказать объ этомъ, я не таю ни отъ кого — ничего же человѣческаго не отрекаюся, какъ сказалъ латинскій мудрецъ — и готовъ подѣлиться опытностью, чувствами и понятіями своими со всякимъ, кто приметъ въ нихъ участіе. Тебѣ же, другъ, радъ говорить объ этомъ съ теплымъ чувствомъ дружбы. Но не думай, чтобъ я испыталъ что-либо чрезвычайное; нѣтъ, похожденія мои въ сущности очень просты и повторились надо мною, можетъ быть, надъ сотымъ или тысячнымъ; но обстоятельства, при которыхъ я прошелъ испытаніе это, мелочная обстановка главной и весьма обыкновенной картины, были довольно разительны и поучительны, по крайней мѣрѣ собственно для меня, надъ которымъ все это сбывалось.

Горнилину казалось, что Буслаевъ перешелъ внезапно въ довольно спокойное или по крайней мѣрѣ въ болѣе разсудительное расположеніе, что въ немъ пробудилась какая-то жажда спокойно слушать разсказъ о близкомъ ему теперь предметѣ, и полагалъ, что этимъ расположеніемъ должно воспользоваться. Онъ присѣлъ къ нему на диванъ и началъ разсказъ свой:

— Ты знаешь, что я остался круглымъ сиротой съ восьми лѣтъ и почти не помню своихъ родителей: помню темно заботливую, ласковую мать, которая сама чесала меня каждое утро и учила молиться; помню, какъ сквозь сонъ, больнаго, хилаго отца, который долго лежалъ на смертномъ одрѣ, такъ что въ памяти моей остались не разъ слышанныя мною отъ постороннихъ людей слова: «Когда бы уже Господь милосердый прекратилъ страданія его».

"Наконецъ и это исполнилось, а вслѣдъ затѣмъ, очень скоро, скончалась матушка, будто она жила только для того еще на свѣтѣ, чтобъ высидѣть до конца у изголовья этого страдальца. Дядя мой остался моимъ опекуномъ, отдалъ меня въ школу, потомъ въ гимназію, наконецъ, въ университетъ. Дядя этотъ былъ въ сущности холоденъ и равнодушенъ ко мнѣ, и къ этому я привыкъ; не зная лучшаго, я не замѣчалъ даже этого, а почиталъ и уважалъ дядю безусловно. Никогда не приходило мнѣ и въ голову подумать, не только спросить о томъ, не было ли у меня какого наслѣдства и все, что дѣлалъ для меня дядя, я принималъ за чистое благодѣянье. Я перешелъ отъ родителей своихъ къ нему въ руки и продолжалъ почитать себя у него точно въ тѣхъ же отношеніяхъ, какъ въ родительскомъ домѣ.

"Когда мнѣ минуло двадцать два года и я кончилъ ученіе, то дядя заперся однажды со мною, при какихъ-то особенныхъ околичностяхъ, въ свою комнату, былъ добрѣе и ласковѣе обыкновеннаго, напутствовалъ меня на предстоящее мнѣ поприще жизни золотыми наставленіями и поученіями и слегка коснулся того, что отецъ мой оставилъ небольшое наслѣдство собственно на мое воспитаніе; что имущества этого, однакожь, не достало на необходимые по сему расходы, и что онъ, дядя, не щадилъ для меня своего — въ чемъ я и не думалъ сомнѣваться и не усомнился бы, вѣроятно, по нынѣшній день, еслибъ онъ не вздумалъ прибавить къ этому, съ какимъ-то смущеніемъ и почти скороговоркой, нѣсколько словъ, совершенно противорѣчащихъ сказанному; а именно: что доброжелательство его ко мнѣ, къ сожалѣнію, вовлекло его въ нѣкоторыя не совсѣмъ удачныя предпріятія, при которыхъ онъ пострадалъ отъ неблагонамѣренныхъ людей, и потерялъ и свое, и остатокъ моего достоянія. Я молчалъ, не смѣя даже спросить объясненія этой загадки; а дядя тутъ же подсунулъ мнѣ для подписи какія-то изготовленныя имъ бумаги, сказавъ, что порядокъ требуетъ тутъ подписи моей, въ удостовѣреніе согласія моего и признательности относительно всего сдѣланнаго имъ для меня въ продолженіе моего несовершеннолѣтія. Само собою разумѣется, что я подписывалъ имя и фамилію свои тамъ, гдѣ дядя указывалъ мнѣ пальцемъ, не призадумавшись ни на минуту. Этимъ, какъ я уже впослѣдствіи удостовѣрился, дядя прекратилъ навсегда всѣ счеты свои по опекѣ надо мною и надъ небольшимъ бывшимъ имуществомъ моимъ.

"Но я все еще ничего не подозрѣвалъ. Я кончилъ экзаменъ, готовился на службу и мнѣ надо было одѣться; я обратился къ дядѣ, по старой привычкѣ, испрашивая его приказаній на этотъ счетъ. — Я ужь думалъ объ этомъ, сказалъ онъ мнѣ: — и, право, нахожусь въ большомъ затрудненіи. Я не въ состояніи пособить тебѣ; остается одно: у тебя осталось еще отъ матери семейство людей; дай мнѣ довѣренность, я постараюсь сбыть ихъ повыгоднѣе, и ты можешь тогда одѣться и снарядиться хорошо, разсчитывая смѣло на это пособіе.

"Я исполнилъ приказаніе дяди и, не ожидая лишняго дня, тотчасъ же заказалъ себѣ мундиръ съ принадлежностью и всю одежду, можетъ быть, нѣсколько роскошнѣе, чѣмъ бы слѣдовало, но во всякомъ случаѣ въ твердой увѣренности, что я уплачу все это по сдѣланному дядей распоряженію. Между тѣмъ, время проходитъ, дядя откладываетъ дѣло со дня на день, говоритъ, что все еще не можетъ пріискать покупщика, — а я получилъ уже назначеніе, долженъ ѣхать и не знаю какъ мнѣ быть съ долгами. Вдругъ я слышу на сторонѣ, что семья давно продана; приступаю къ дядѣ, представляю крайность своего положенія — и слышу отъ него, что онъ точно продалъ семью, но денегъ еще не получилъ; что получилъ и деньги, но только не всѣ; и наконецъ, что денегъ этихъ нѣтъ, что онъ употребилъ ихъ по своимъ крайнимъ надобностямъ и современемъ мнѣ отдастъ.

"Въ отчаяніи кинулся я къ товарищамъ, изъ которыхъ въ особенности одинъ, человѣкъ богатый, былъ со мною очень друженъ и, при всей бѣдности моей, оставался мнѣ еще долженъ сотни двѣ рублей, по старымъ студентскимъ разсчетамъ. Это извѣстная истина, что нуждаются въ деньгахъ всегда болѣе зажиточные люди, всегда богатые бываютъ должниками бѣдныхъ и всегда ихъ надуваютъ. Мой задушевный другъ, которому я совѣстился доселѣ.напомнить о небольшомъ долгѣ его, самъ съ трудомъ только объ этомъ вспомнилъ, да и то не совсѣмъ ясно; онъ далъ мнѣ также замѣтить, какъ неприлично требовать уплаты стараго долга, и въ особенности заводить рѣчь о такой бездѣлицѣ, о двухстахъ рубляхъ! Оскорбившись этимъ, по праву преимущества своего положенія передъ моимъ, онъ прогулялъ и проигралъ, правда, въ тотъ же вечеръ болѣе этой суммы, но денегъ не уплатилъ мнѣ по сегодняшній день. Онъ теперь занимаетъ значительное мѣсто, составилъ себѣ имя и извѣстность въ обществѣ, и потому, конечно, не нуждается въ моемъ одобреніи.

"Итакъ, родной дядя мой и такъ называемый другъ и товарищъ жестоко меня разочаровали. Я увидѣлъ, что долженъ искать помощи въ одномъ только себѣ и на себя одного надѣяться. Я взялъ ту только часть изъ заказанной одежды, которая была для меня необходима, убѣдивъ портнаго принять остальное обратно за извѣстное вознагражденіе, убѣдилъ его также повѣрить честному слову моему и получать исподволь уплату, потому что на нѣтъ и суда нѣтъ, и онъ, въ противномъ случаѣ, не получилъ бы ничего.

"Отправившись, затѣмъ, по назначенію, я положилъ себѣ святымъ правиломъ не издерживать ни одного мѣднаго гроша изъ жалованья моего на какое бы то ни было удобство или прихоть, за исключеніемъ однихъ только неизбѣжныхъ расходовъ для поддержанія жизни. Я ѣлъ одинъ черствый хлѣбъ, въ полномъ и буквальномъ смыслѣ слова, не могъ никуда показываться въ общество, и даже знаться съ товарищами: мнѣ не во что было порядочно одѣться; но послѣ двухгодичнаго, жестокаго искуса этого я уплатилъ сполна долги свои и вздохнулъ свободно на вольномъ свѣтѣ. Къ этому прибавлю еще, въ скобкахъ, что, упрекая не только дядю, но и себя, въ поступкѣ нашемъ, въ безпутной продажѣ семьи, — продать которую я допустилъ только изъ крайности, между тѣмъ, какъ дядя промоталъ деньги, — я впослѣдствіи выкупилъ ее снова, и одного изъ членовъ этого семейства ты видишь въ лицѣ моего почтеннаго Якова.

"Ты не можешь себѣ представить, съ какимъ блаженствомъ я вступилъ опять съ безукоризненною совѣстію въ общія права человѣчества, въ которыхъ для меня доселѣ было сдѣлано такое тяжкое исключеніе. Я нерѣдко бывалъ безъ сапогъ, сидѣлъ дома и сказывался больнымъ, и только подобными пожертвованіями и усиліями могъ удержать въ покоѣ своего неумолимаго заимодавца, грозившаго мнѣ черезъ каждыя двѣ почты подать на меня жалобу. Никто не зналъ моего положенія; я прослылъ не только чудакомъ, но и пьяницей, и негодяемъ, который совѣстится показаться людямъ въ глаза. На человѣка, который бѣгаетъ отъ общества, можно клеветать, какъ на мертваго — и люди дѣлаютъ это отъ скуки и для забавы. Новый человѣкъ, особенно молодые люди, непремѣнно должны показываться въ своемъ кругу и въ обществѣ; когда ихъ сколько нибудь узнаютъ, тогда сплетни эти не такъ легко прилипаютъ и скорѣе обнаруживаются.

"Когда испытанія мои кончились, когда я снова прилично одѣлся и вдругъ сталъ вести вовсе иной родъ жизни, то это обратило на себя всеобщее вниманіе, и досужій городишко заплелъ коклюшками на всѣхъ четырехъ концахъ своихъ такія кружева, что имъ, какъ ниткѣ на клубкѣ Бабы-Яги, не было конца. Тогда только я объяснилъ дѣло откровенно своему начальству, показавъ и подписанные окончательно счеты; а кружевницамъ предоставилъ выплетать, по усмотрѣнію, самые затѣйливые городки и узоры.

"Я теперь захотѣлъ жить по-людски, думалъ, что и мнѣ можно объявить скромное притязаніе на мірскія радости; суетныя скорби были мнѣ уже извѣстны, и казалось, что имъ пришелъ конецъ, что колесо причудливой богини мчитъ меня теперь, за долготерпѣніе и твердость мою, безостановочно на высшую точку своего оборота.

«Въ одномъ изъ домовъ, съ которымъ я познакомился черезъ дядю, была дѣвушка, которая въ прежнее время вскружила мнѣ голову. Нравъ у меня, какъ ты знаешь, не слишкомъ пылкій, а потому и въ любви моей не было никакихъ неистовствъ; но зато она проникла довольно глубоко и залегла тамъ, какъ говорится, на мертвомъ якорѣ. Третій годъ уже я не видалъ этой дѣвушки и ничего объ ней не слышалъ, потому что отнюдь не хотѣлъ вмѣшаться въ судьбу ея, не будучи въ состояніи предложить ей сцосную, по всѣмъ видимымъ соображеніямъ, участь; не менѣе того, мысли мои постоянно переносились къ ней; будучи ежеминутно готовъ услышать, безъ трепета и ропота, что она стала женою другого, я, однакожь, считалъ, верхомъ блаженства тѣ мгновенія, когда позволялъ себѣ мечтать, что она можетъ быть еще свободна, можетъ быть, даже вспоминаетъ по-прежнему обо мнѣ, и можетъ быть будетъ моею!»

— Опиши мнѣ ее, — перебилъ Горнилина Буслаевъ: — какова она была собой? Или тебя это растревожитъ?

— Нѣтъ, другъ мой, — отвѣчалъ Горнилинъ, улыбаясь: — тогдашній Горнилинъ есть только двойникъ нынѣшняго — это не одно и то же лицо; я смотрю на него и на тогдашнія событія точно какъ на вытверженный романъ или разсказъ.

"Описать ее… что жь тебѣ въ этомъ? Пожалуй: она была не велика ростомъ, бѣлокура, голубоглаза, очень стройна и тонка, но кругла, какъ хорошенькій ребенокъ; лицомъ она походила также на хорошенькое дитя; а живостію своего нрава и вѣчною готовностію хохотать надо всѣмъ, чѣмъ угодно было посмѣшить ее, она была чрезвычайно пріятною собесѣдницею всякаго общества. Она мгновенно оживляла, какъ волшебнымъ жезломъ, всякое собраніе, вечерокъ или домашній кружокъ; нельзя было не увлечься этою беззаботною веселостью и ребяческимъ радушіемъ. Припоминая ее теперь, я, конечно, не могу утверждать, чтобъ она была дѣвушка необыкновенная по уму или по красотѣ, — совсѣмъ нѣтъ; но она увлекала по мѣрѣ приближенія къ ней и заставляла забывать все, кромѣ собственно себя самой. Но оставимъ это… я въ угоду тебѣ сдѣлался живописцемъ.

«Итакъ, я рѣшился узнать судьбу этой дѣвушки, и если она еще свободна, предложить ей себя во всегдашніе товарищи и сотрудники жизни, потому, любезный, что жить на свѣтѣ безъ труда нельзя. Я узналъ, что она свободна, что даже отказала недавно какому-то жениху, что она стала теперь гораздо положительнѣе и спокойнѣе въ своемъ обращеніи и уже не съ такимъ наслажденіемъ хохочетъ. Болѣе я не могъ узнать ничего, но мнѣ и этого казалось за глаза довольно; я нашелъ случай и отправилъ коротенькое письмецо прямо къ ней въ руки, съ тѣмъ, что если она только согласится, то я обращусь къ отцу ея; въ противномъ случаѣ, я просилъ ее сжечь записку и не отвѣчать мнѣ ни слова».

— Что же, ты получилъ отвѣтъ? — перебилъ опять въ нетерпѣніи Буслаевъ: — или, бѣдный другъ мой, ты не получилъ отвѣта? Она тебя забыла?

— Отвѣтъ я получилъ, — продолжалъ Горнилинъ, устремивъ глаза прямо передъ собою на земь: — отвѣтъ я получилъ, и ты увидишь его въ подлинникѣ; онъ еще цѣлъ; но я попрошу тебя угадать предварительно, въ чемъ бы отвѣтъ этотъ могъ состоять?

Буслаевъ вскочилъ тревожно и началъ опять ходить.

— Въ чемъ! ну, разумѣется: или да, или нѣтъ, или позвольте подумать; а соображая нынѣшнія обстоятельства твои, полагаю, что она отказала; ты опоздалъ?

— Ни то, ни другое, ни третье?

— Такъ что же? Стало быть, она отвѣчала ни то, ни сё?

— Нѣтъ, — она отвѣчала очень ясно и положительно, можетъ быть, яснѣе и положительнѣе, чѣмъ дѣвица когда-либо въ ея положеніи отвѣчала.

— Да что же такое?

— Отгадай; отгадай хотя приблизительно: она, въ сущности, конечно, давала согласіе свое; но такое согласіе, которое было еще болѣе, нежели отказомъ, потому что дѣлало бракъ нашъ невозможнымъ.

— Ты меня озадачиваешь, — сказалъ Буслаевъ. — Еслибъ я былъ теперь расположенъ шутить, то сказалъ бы: она, вѣроятно, соглашается, но съ тѣмъ условіемъ, чтобъ ты былъ невѣстой, а она женихомъ, потому что она не дѣвица, не женщина, а мужчина!

— Напротивъ, потому-то собственно, что она была женщина, бракъ нашъ сдѣлался невозможнымъ; и, несмотря на это, въ твоемъ предположеніи, или въ одной части его, заключается разгадка.

— Нѣтъ, ужь не мучь же меня болѣе, — сказалъ Буслаевъ: — у меня голова кругомъ пошла, говори скорѣе…

— Пожалуйте сейчасъ къ губернатору, Семенъ Ивановичъ, — сказалъ посланный Горнилину, который въ одну минуту надѣлъ виц-мундиръ, бросилъ передъ Буслаевымъ на столъ записку и побѣжалъ.

Буслаевъ сидѣлъ и, не прикасаясь къ запискѣ, разсматривалъ ее съ большимъ вниманіемъ со всѣхъ сторонъ. Владѣя тайной, онъ мучилъ самъ себя нѣсколько времени съ большимъ наслажденіемъ, стараясь отгадать содержаніе записки. Онъ нехотя воображалъ себѣ, что записка относится къ нему, что получена имъ отъ одной извѣстной особы и должна рѣшить его участь. Вскрывъ ее, наконецъ, и пробѣжавъ глазами, онъ вскочилъ съ восклицаніемъ: «опять онъ! опять этотъ…» и опомнившись, что записка вовсе не относилась къ нему, сталъ перечитывать съ большимъ вниманіемъ слѣдующее:

«Получивъ письмо ваше, я долго не могла опомниться; но первымъ желаніемъ моимъ, когда я пришла въ себя, было покаяться передъ вами и тѣмъ… но нѣтъ, я этимъ не могу уже ни успокоить совѣсти своей, ни заслужить вашего уваженія! Все равно; вы должны знать все: годъ спустя послѣ отъѣзда вашего, одинъ человѣкъ сватался за меня; его уже нѣтъ на свѣтѣ; но черезъ него я сдѣлалась недостойною быть вашею невѣстой… Не могу писать болѣе отъ слезъ. Располагайте судьбою несчастной N. N.»

— Что же ты сдѣлалъ? — спросилъ вдругъ забывшись Буслаевъ, оглянулся и опомнился, что друга его нѣтъ. — Бѣдный! — сказалъ онъ: — такъ вотъ какія испытанія судьба на тебя положила, такъ вотъ какой крестъ досталось тебѣ нести! И ты не упалъ; ты шелъ бодро впередъ и вынесъ его, этотъ крестъ, и вынесъ вмѣстѣ съ нимъ чистую душу и доброе, благородное сердце! Ты не сѣтуешь болѣе, на людей, потому что ничего не требуешь отъ нихъ, хотя и радуешься, нашедши что-нибудь хорошее; ты живешь не внѣ себя, а внутри, въ себѣ самомъ; отъ этого ты чуждъ самолюбія, тщеславія, корысти; отъ этого ты не знаешь скуки, не знаешь мелочныхъ и суетныхъ житейскихъ бѣдъ и огорченій; ты скромно уважаешь самаго себя — и люди не могутъ отказать тебѣ въ уваженіи… А я? что я такое? Я самъ въ себѣ не нахожу еще ничего, кромѣ растерзаннаго сердца; я ищу того, чего не достаетъ мнѣ, внѣ себя, требую всѣхъ благъ земныхъ отъ свѣта, отъ людей — и наказываю самаго себя болѣзненнымъ, горькимъ чувствомъ, если коварный свѣтъ меня дурачитъ, или случай меня обманываетъ…

Горнилинъ воротился, сталъ противъ задумчиваго друга своего и старался разгадать его мыніи и чуства.

— Ну, что скажешь, другъ? — спросилъ онъ.

— Я? и ничего, и очень много, коли дѣло пошло сегодня на загадки; но ты доскажи мнѣ сперва свое. Что же дальше?

— Письмо прочиталъ ты?

— Прочиталъ, разумѣется.

— Такъ говори ты: скажи, что бы ты сдѣлалъ на моемъ мѣстѣ?

Буслаевъ подумалъ, развелъ руками, пожалъ плечами, прошелся по комнатѣ и остановился съ какою-то рѣшимостью передъ другомъ своимъ, сложивъ руки на груди и поднявъ гордо голову.

— А вотъ что бы я сдѣлалъ, — отвѣчалъ онъ: — еслибъ я зналъ эту дѣвушку прежде такъ хорошо и коротко, еслибъ столько любилъ и уважалъ ее, что рѣшился бы сдѣлать ей предложеніе, то подобное признаніе съ ея стороны не удержало бы меня ни отъ чего. Обычай подчинилъ намъ женщинъ до того, что одно имя наше въ глазахъ свѣта покрываетъ все; а женщина, которая рѣшилась на подобное признаніе, — это женщина необыкновенная, и я признаюсь, меня бы подкупила уже одна эта довѣренность. Повторяю, все зависитъ отъ того, какъ я ее зналъ и сколько я въ ней увѣренъ; но само по себѣ, обстоятельство это, кажется, не измѣнило бы моихъ чувствъ и намѣреній.

— Ты судишь благородно, — сказалъ Горнилинъ: — хотя, можетъ быть, нѣсколько мечтательно; но не спорю, быть можетъ, ты правъ. Я, съ своей стороны, въ то время, по крайней мѣрѣ, не могъ чувствовать такъ, какъ ты теперь чувствуешь по чужому дѣлу; а теперь не хочу растравлять старой раны позднимъ и безполезнымъ раскаяніемъ. Я оставилъ дѣло это и, кажется, оставилъ и самое намѣреніе когда-либо жениться.

— То есть, ты однакожь, зарока не кладешь на это?

— Нѣтъ, зарока не кладу; но вотъ, по крайней мѣрѣ, причина, почему я до сихъ поръ еще холостъ; а покуда буду чувствовать и думать, какъ теперь, не стану себя неволить.

Въ продолженіе этого разговора Горнилина и Буслаева, жившихъ въ домѣ своего начальника, люди ихъ бесѣдовали въ людской губернатора о предметѣ, близкомъ къ этому разговору — о Таганаевѣ. Опять было тутъ сказано и пересказано почти все то, что мы уже знаемъ, и, сверхъ того, пущено въ ходъ нѣсколько новыхъ событій или соображеній, истинъ или догадокъ, Богъ-вѣсть откуда взявшихся.

— Тотъ, кто подчинилъ себѣ змѣя, высиженнаго или выношеннаго дѣвкой изъ пѣтушьяго яйца, — такъ говорилъ одинъ: — владѣетъ имъ ровно сто лѣтъ, до тѣхъ поръ, пока не придетъ другому пѣтуху очередь снести яичко. Въ продолженіе этихъ ста лѣтъ, онъ можетъ перелинять и помолодѣть снова до трехъ разъ, каждые четверть вѣка, или въ другой срокъ, по произволу, а по истеченіе послѣдней четверти гибнетъ. Гибель эту или смерть Таганаева предсказалъ недавно какой-то юродивый села Пономарева, извѣстный во всей окружности подъ именемъ Аѳони-юродиваго: конецъ этотъ близокъ и совершится, когда воскресеніе будетъ въ субботу. По этому-то третій близцецъ уже исчезъ вовсе и является только въ видѣ какой-то тѣни, а второй — показывается все рѣже и рѣже; всѣ они должны вскорѣ соединиться неразлучно въ одномъ Ефремѣ и погибнуть безъ слѣда въ одинъ ударъ.

— Онъ-таки, братцы, — сказалъ старый служитель Горнилина: — онъ-таки мнѣ и не впервые попадается на глаза, этотъ чортовъ послушникъ. Видно онъ съ той поры вымолодился и продалъ чорту шкуру свою, а другую купилъ у него; да ужь я знаю, что это все онъ. Я по глазалъ его узналъ, и по тому, что это онъ и есть: и про того, что я видѣлъ, годовъ тому съ десятокъ, въ Москвѣ, все то же говорили. Когда, вишь, мы съ молодымъ бариномъ жили еще въ Москвѣ, а онъ обучался въ университетѣ, на Тверской, а дядя ихъ жилъ подъ Новинскимъ, такъ на Ильинкѣ жилъ Лакаловъ господинъ, хорошій знакомый дяди моего барина, тотъ самый, которому достались мы, когда дядя обманулъ моего Семена Ивановича, продалъ насъ этому Лакалову господину, а денежки прогулялъ. Вотъ у Лакалова и былъ сосѣдъ, хорошій знакомый ему, хлѣбъ-соль съ нимъ важивалъ и часто ходили одинъ къ другому на вечеръ; а у сосѣда этого, у Михѣева Григорья Ивановича, была дочь, прекрасная и превеселая барышня, и предобрая душа. Въ тѣ поры и Семену Ивановичу никакъ приглянулась она; была она еще молоденькая, небольшая изъ себя, бѣлокурая, какъ кровь съ молокомъ; и веселая, и добрая, все, бывало, шутитъ да все смѣется. Вотъ ужь когда Семенъ Ивановичъ уѣхалъ, а я попалъ въ чужія руки, къ Лакалову господину, такъ у Григорья Ивановича у Михѣева и пошелъ обивать пороги какой-то Господь его знаетъ и кто такой, и откуда, только это онъ и есть, это самый Ефремъ Поликарповичъ и есть, — только что не своей шкурѣ теперь ходитъ. Этотъ-то бродяга и сманилъ было дочь у Григорья-то Ивановича, да послѣ и покинулъ ее, а самъ пропалъ безъ-вѣсти, да отписалъ, говорятъ, самъ про себя, что померъ. Она, сердечная моя, всѣ глаза выплакала, на свѣтъ глядѣть перестала, да ужь послѣ слышно было, что пошла въ монастырь. Вотъ оно каково: а все это онъ; ужь я знаю, что онъ; вотъ онъ каковъ!

Между тѣмъ, вечеръ, въ смыслѣ суточныхъ перемѣнъ, давно уже кончился, потому что время подходило къ полуночи, и вскорѣ кончились также вечера въ Тугаринѣ, въ смыслѣ домашнихъ кружковъ, и кончился вечеръ у родителей Ольги. Но съ нею, съ бѣдною, случилось въ этотъ вечеръ что-то такое странное, такое необыкновенное, что едвали бывало съ кѣмъ другимъ съ тѣхъ поръ, какъ свѣтъ стоитъ. Мы описали уже приходъ Таганаева, любезность его, владычество надъ всѣми, и въ особенности надъ робкимъ и нѣжнымъ сердцемъ бѣдной Ольги, но мы не сказали одного: который, именно, это былъ изъ двухъ близнецовъ! Тугаринцы уже привыкли къ этому общему недоумѣнію и даже, какъ я упомянулъ, обыкновенно мало объ немъ заботились; близнецы были такъ тождественны во всѣхъ отношеніяхъ, что въ нихъ, казалось, вложена была даже одна общая душа; по крайней мѣрѣ, одинъ всегда отвѣчалъ съ одинаковымъ удовольствіемъ за другаго, продолжалъ за него любой разговоръ, зная всегда и во всякое время почти все, что прежде говорилъ и дѣлалъ другой, потому, вѣроятно, что братья дѣлились дома всѣми чувствами и мыслями своими; но каково же было Ольгѣ попасть въ такое же недоумѣніе, Ольгѣ, которая была уже сама не своя въ присутствіи своего побѣдителя, словомъ, которая была къ нему совсѣмъ въ иныхъ отношеніяхъ, чѣмъ свѣтъ или общество?

Таганаевъ много, съ нею говорилъ въ этотъ вечеръ, ловко припоминалъ ей мелочныя, ничтожныя, но важныя, при такихъ отношеніяхъ, обстоятельства ихъ первой встрѣчи, знакомства, бесѣды, недомолвокъ, гласныхъ и нѣмыхъ разговоровъ; Таганаевъ обворожилъ Ольгу болѣе чѣмъ когда-либо прежде, заставивъ ее забыть ту робость, тотъ дѣтскій, безотчетный страхъ, который сковывалъ члены ея, отъ котораго у нея занимался духъ въ груди при одномъ видѣ этого человѣка; она забылась, она по-прежнему разыгралась опять какъ дитя, шутила, смѣялась, даже пѣла вмѣстѣ съ нимъ, и пѣла еще смѣлѣе и лучше обыкновеннаго; родители смотрѣли съ любовью на это милое созданіе и молились за нее въ душѣ; она забылась до того, что глядѣла опять голубыми глазами, что дѣтски лепетала о прошломъ, дорогомъ для нея времени, разсказывала всѣ обстоятельства своего воспитанія, припоминала и описывала подругъ, представляла въ лицахъ злыхъ и добрыхъ, обожаемыхъ и презираемыхъ бывшихъ наставниковъ и наставницъ своихъ, воспитанницъ и дамъ разнаго званія; словомъ, Ольга растаяла, какъ этого давно съ ней случалось, и по уходѣ послѣднихъ изъ близкихъ знакомыхъ, составлявшихъ этотъ небольшой кружокъ, полетѣла прямо въ объятія отца и матери — счастливая, блаженная, какъ невѣста, не зная куда дѣваться отъ избытка благодатныхъ чувствъ, готовая зарыдать, не отъ печали, не отъ горя — отъ чистой, невыразимой, безотчетной радости…

И вдругъ она слышитъ, будто она говорила весь вечеръ съ Малахіемъ Поликарповичемъ, съ тѣмъ, котораго она доселѣ мало видѣла и котораго, какъ ей казалось, вовсе не мудрено было отличить отъ Ефрема; полагала даже и была въ томъ увѣрена, хотя и никому этого не говорила, что отличитъ и узнаетъ Ефрема всегда и вездѣ по одной походкѣ, по голосу, по одному слову — по чувству, наконецъ, котораго не умѣла объяснить, но которое говорило ей каждый разъ безошибочно: онъ идетъ, онъ здѣсь… «Малахій?» сказала она, улыбаясь, какъ человѣкъ, знающій болѣе прочихъ: «помилуйте, это былъ Ефремъ Поликарповичъ; можно ли вѣчно ошибаться и не распознавать ихъ, когда это такъ легко?»

— Нѣтъ, мой другъ, — сказалъ отецъ: — ты сама ошиблась; но я нисколько этому не удивляюсь. Онъ самъ сказалъ мнѣ, что братъ его, Ефремъ, сегодня уѣхалъ потихоньку, во избѣжаніе новыхъ толковъ, къ Ивану Алексѣевичу въ деревню, гдѣ житнички появились въ несмѣтномъ числѣ и опустошаютъ гумна. Боже мой, — прибавилъ старикъ: — когда этому бѣдствію будетъ конецъ… умилосердись!

Ольга смотрѣла съ недовѣрчивостью на отца, не знала, спорить ли ей, оставить ли дѣло это Нерѣшеннымъ; она все еще была увѣрена вполнѣ, что это былъ Ефремъ; она его называла такъ во весь вечеръ; онъ не только отвѣчалъ ей на это, какъ отвѣчаютъ всегда, когда говорятъ съ людьми въ обществѣ; но онъ… онъ отвѣчалъ ей какъ-то особенно, какъ человѣкъ, который слишкомъ хорошо знаетъ и чувствуетъ, что это именно онъ самъ и что говорятъ съ симъ; онъ даже безпрестанно, какъ нарочно, припоминалъ сегодня прошлое, и всегда говорилъ самъ о себѣ, какъ о себѣ, а не какъ о братѣ… О, это невозможно!

Но Ольга съ этой минуты какъ-то затихла; а мать, увидѣвъ, что она устала, благословила ее и отпустила ко сну. Ольга вошла въ свою комнату почти также точно, какъ въ тотъ вечеръ, когда разбирала по складамъ записку Таганаева; она остановилась, переступивъ завѣтный порогъ свой; и, вздохнувъ тяжело, призадумалась. Невыносимая мысль стала мучить ее: сомнѣніе, ужасное сомнѣніе овладѣло ею, невзирая на видимую увѣренность, — и она опять уже смотрѣла на всѣ окрестные предметы черными, большими, остойчивыми глазами, между тѣмъ, какъ алый румянецъ постепенно сбѣгалъ съ мраморнаго лица и груди. Внезапно мелькнула въ ней какая-то запутанная, неясная, но страшная мысль, которая была ей до такой степени противна и ненавистна, что бѣдная Ольга не была уже болѣе въ силахъ обознаться въ чувствахъ и мысляхъ своихъ и стояла, едва переводя духъ. Мысль или темный отголосокъ этотъ трудно выразить словами, не оскорбивъ чистаго сердца Ольги, потому именно что эта мысль мелькнула въ ней безъ словъ, безъ выраженій, а такъ, будто электрической искрой. Но сущность мысли этой все-таки состояла въ сознаніи, что она любитъ страстно — сама не зная кого, любитъ человѣка, котораго даже не можетъ распознать въ лицо и отличить отъ другаго — или отъ другихъ что, слѣдовательно, тутъ возможенъ обманъ, подлогъ — и она не въ состояніи его открыть. Эта таинственная и ужасающая двойственность явилась ей внезапно, какъ привидѣніе. «Двое… двое…» подумала она, — и Буслаевъ, благородный, покорный, вѣрный и нѣжный, стоялъ передъ очами души ея. — «Нѣтъ», подумала она, тряхнувъ въ негодованіи головкой и отступивъ поспѣшно на шагъ: «нѣтъ, я говорю не о томъ… о, это опять иное… я говорю о тѣхъ… о томъ… и ихъ двое… Какъ, двое?.. Развѣ это можно, развѣ это сбыточно?.. двое, и я даже не могу распознать ихъ?..» Ольга всплеснула руками, закрыла лицо и упала съ выраженіемъ совершеннаго отчаянія на изголовье своей постели. Черезъ нѣсколько минутъ, она встала, сорвала съ шеи платочекъ, будто онъ ее душитъ, будто ей не достаетъ воздуха, и пала на колѣни передъ стоявшимъ въ углу образкомъ, которымъ благословилъ ее, семнадцать лѣтъ тому назадъ, крестный отецъ.

Въ этомъ положеніи она стала видимо успокоиваться; опять полились слезы, и она сердечно шептала молитву.

Въ это время, мать Ольги вошла тихонько въ келійку ея, и, при видѣ дочери на колѣняхъ передъ иконою, ничего не подозрѣвая; остановилась, чтобъ не помѣшать ея вечерней молитвѣ. Ольга оглянулась, увидѣла мать и полетѣла въ ея объятія. Ольгѣ стало легче, она нѣсколько успокоилась, чувствовала въ себѣ болѣе силы и воли. Молитва ея была услышана. Оставшись одна, она еще разъ усердно помолилась, еще разъ горько поплакала, опять нѣсколько успокоилась и уснула.

Ровно въ полночь ударили въ набатъ; трещетки и барабаны прошли зловѣщимъ грохотомъ по всѣмъ улицамъ Тугарина… Мы упомянули выше, что въ теченіе лѣта было уже нѣсколько пожаровъ, одинъ вскорѣ за другимъ, что подозрѣвались поджоги, и что народная молва безотчетно обвиняла ненавистныхъ для черни близнецовъ. Нѣсколько недѣль прошло спокойно; жители начинали уже забывать этотъ убійственный страхъ, который въ такихъ случаяхъ овладѣваетъ всѣми безъ разбора; уже мирные обыватели начинали засыпать по ночамъ спокойно, не выставляя за ворота сторожа съ дубинкой или бабу съ кочергой, — какъ вдругъ опять трещотка и барабанъ загремѣли, и испуганные на-смерть жители бросались спросонья къ окнамъ и за ворота, чтобъ увидѣть, гдѣ и откуда грозитъ опасность. Ночь освѣтилась страшнымъ, зловѣщимъ заревомъ пожара; городъ ожилъ; улицы снова покрылись народомъ, крики и вопли огласили воздухъ, ворота, растворялись, и бочки съ водою катились со стукомъ и громомъ вдоль улицъ.

«Кто горитъ? гдѣ горитъ?» спрашивали тутъ и тамъ испуганные и вскочившіе со сна, выбѣжавъ за ворота — и встрѣчные, бѣгущіе съ пожара или на пожаръ, большею частію отвѣчали: «Слава Тебѣ, Господи, близнецы горятъ!»…

Домъ⁷ Таганаевыхъ былъ весь объятъ яркимъ пламенемъ, и дымъ черными тучами налегъ на подвѣтренныя строенія и разстилался клубомъ вдоль улицъ. Тьма народу сбѣжалась и все сбѣгались болѣе и болѣе; но всѣ до единаго стояли зрителями: ни одинъ человѣкъ не брался за дѣло. Въ этой огромной толпѣ, обыкновенно столь шумной, торопливой, суетливой, господствовала какая-то величавая тишина, какое-то благоговѣніе, и никто не смѣлъ, въ настоящемъ случаѣ, «противиться волѣ и попущенію Божію», какъ народъ выражался, никто не трогался съ мѣста, не думалъ объ оказаніи помощи, объ утушеніи пожара, а всѣ, будто по взаимной клятвѣ и соглашенію, предоставляли проклятое, по понятіямъ черни, жилище Таганаевыхъ на жертву карающей стихіи. Полицейскія пожарныя средства были въ Тугаринѣ весьма слабы и, безъ помощи народа, ничтожны; но никто не приступалъ къ пожарнымъ трубамъ, несмотря ни на какія убѣжденія и понужденія, а бочки съ водою останавливались издали, запрудивъ собою всѣ улицы. Когда прибылъ губернаторъ, то уже не было никакой возможности спасти домъ близнецовъ, ни даже вынести что-нибудь изъ находящихся въ немъ сокровищъ; благоразуміе требовало подумать теперь только о томъ, чтобъ отстоять сосѣдей и не дать пожару распространиться. За это народъ принялся единодушно и съ необычайнымъ усердіемъ. Къ утру вся опасность миновалась; деревянный домъ Таганаевыхъ сгорѣлъ до тла, но сосѣдніе домы всѣ были отстояны.

Случай этотъ произвелъ необыкновенное дѣйствіе на весь народъ въ Тугаринѣ. Напередъ всего, народъ вспомнилъ, что это было въ субботу передъ вербнымъ воскресеніемъ, то есть, въ день Лазарева воскресенія, или собственно тогда, когда воскресеніе бываетъ въ субботу. «Вотъ» говорили всѣ единогласно: «вотъ разгадка замысловатой задачи Аѳоннюродиваго!» Иной крестился и ужасался; другой благодарилъ Создателя за праведную кару; третій разсказывалъ неслыханныя страсти о томъ, какъ черти вылетали подюжинно изъ яраго пламени и, свиваясь клубками въ черномъ дыму, уносились по вѣтру; народъ весь день толпился вокругъ пожарища, глядѣлъ съ ужасомъ на безобразную кучу углей, пепла и головней — то шепталъ и крестился, то изрыгалъ вслухъ свои безразсудныя проклятія, но никто не рѣшался пройтись по самому пожарищу, осмотрѣть вблизи, по врожденному любопытству, обгорѣвшіе остатки и поискать этихъ слитковъ золота, о которыхъ всякій толковалъ, и которыхъ при всѣмъ томъ всякій ужасался. Народъ увѣрялъ, что теперь всѣмъ бѣдствіямъ пришелъ конецъ и что больше голода не будетъ. Откуда взяться хлѣбу, объ этомъ не разсуждали; но всеобщая увѣренность въ скоромъ изобиліи его не менѣе того была причиною внезапнаго пониженія хлѣбныхъ цѣнъ на базарахъ; это обстоятельство, въ свою очередь, еще болѣе ободрило народъ и дало ему еще болѣе самоувѣренности.

Въ продолженіе пожара, никто не видѣлъ хозяевъ этого дома, въ которомъ, какъ равно и во дворѣ его, вообще, было такъ мертво, пусто и тихо, какъ въ необитаемомъ зданіи. О причинѣ пожара ничего нельзя было открыть, но явно было, что тутъ не было наружнаго поджога; огонь распространился снутри и обнялъ все зданіе прежде, чѣмъ кто-либо поспѣлъ на помощь. Народъ утверждалъ, что домъ сгорѣлъ самъ своимъ огнемъ, не объясняя, впрочемъ, какой это былъ свой огонь и откуда онъ взялся.

Но гдѣ жь жильцы этого дома? гдѣ близнецы? — объ нихъ не было никакого слуха; озабоченный губернаторъ посылалъ искать ихъ по всему городу — но они пропали безъ вѣсти. Вся прислуга ихъ состояла изъ трехъ человѣкъ; люди эти были строго допрошены, но и это не повело ни къ чему. По заведенному у Таганаевыхъ обычаю, люди находились постоянно въ удаленіи отъ господъ, черезъ дворъ, и являлись только по звонку; у господъ былъ свой ключъ или общая отмычка, которая отпирала и калитку, и всѣ двери въ домѣ; уходя со двора или возвращаясь домой, господа никогда не тревожили слугъ своихъ, которые спали всегда спокойно, не заботясь о томъ, дома ли господа ихъ или нѣтъ. Такъ было и въ этотъ вечеръ; Ефремъ Поликарповичъ воротился поздно изъ поѣздки своей и опять куда-то вышелъ; Малахій Поликарповичъ вышелъ въ сумерки; а возвратился ли кто изъ нихъ къ ночи домой, или нѣтъ, этого никто изъ прислуги не зналъ и не вѣдалъ.

Стали, наконецъ, по распоряженію начальства, разрывать груду пепла на пожарищѣ, чтобъ хотя отыскать обгорѣлые трупы близнецовъ, если они погибли; но и это было тщетно. Все сгорѣло до тла, мраморы разсыпались и едва оставили признаки жженой извести; изъ металлическихъ вещей сдѣлались безобразные, небольшіе слитки; кромѣ того, не было никакого слѣда ни бывшихъ вещей, ни труповъ. Конечно, они могли сгорѣть вовсе въ этомъ страшномъ огнѣ, и обратиться не только въ головню или въ уголь, но и въ пепелъ — въ сущности это не представляло ничего необыкновеннаго; но народъ былъ уже напередъ увѣренъ, что таинственный Таганаевъ сгоритъ именно такимъ образомъ, не оставивъ по себѣ никакого слѣда, и что это случится, когда воскресеніе будетъ въ субботу.

Къ вечеру, однакожь, распространился, Богъ вѣсть откуда, другой, чрезвычайно дикообразный слухъ или молва, въ которой нельзя было добиться никакого человѣческаго смысла; не менѣе того, однакожь, всѣ, весь городъ и всѣ сословія жителей его, толковали объ этомъ, будучи поражены ужасомъ столь неожиданнаго событія, страшною смер тію въ огнѣ двухъ братьевъ, составлявшихъ украшеніе и утѣху лучшаго общества въ Тугаринѣ. Странная и безтолковая молва эта или сказка заключалась въ слѣдующемъ:

Мы упомянули уже, что въ окрестности Тугарина бродилъ по деревнямъ какой-то Аѳоня-юродивый. Народъ почиталъ его какимъ-то богоугоднымъ человѣкомъ, подавалъ ему при всякомъ случаѣ богобоязненно ломоть хлѣба, при чемъ вошло въ обычай говорить: «Аѳоня, молись за грѣшнаго раба Божьяго такого-то»; и Аѳоня читалъ молитву. Денегъ не бралъ онъ никогда; и оплевывался отъ нихъ; кромѣ чтенія молитвъ, никогда и ни съ кѣмъ не говорилъ за исключеніемъ весьма рѣдкихъ случаевъ, когда онъ благословлялъ или проклиналъ кого-нибудь, или же когда предрекалъ возмездіе за добрыя и дурныя дѣла и предсказывалъ въ двусмысленныхъ, темныхъ загадкахъ какія-либо событія. Итакъ, въ народѣ пошла молва, будто Таганаевъ, соединивъ въ одномъ лицѣ своемъ также и мнимыхъ братьевъ своихъ, но покинувъ, для обмана, тѣнь свою въ городѣ, отправился, при закатѣ солнца, скорыми шагами загородъ, исполняя тѣмъ наложенный на него завѣтъ или зарокъ, отъ котораго ему въ этотъ послѣдній часъ никакимъ образомъ нельзя уже было уклониться. Онъ встрѣтился съ Аѳоней-юродивымъ, при самомъ закатѣ солнца, на возвышенномъ холму. Свѣтъ померкалъ, воздухъ густѣлъ и становился мутнѣе; лазорь и багрецъ одолѣвали на западѣ поперемѣнно другъ друга, въ нѣмомъ и величавомъ состязаніи, смотря по виду и положенію раскиданныхъ по небосклону облаковъ, въ которыя ударяли еще послѣдніе лучи солнца. Аѳоня стоялъ на возвышенности передъ близнецомъ, крестился и читалъ молитву. Таганаевъ остановился на мѣстѣ, какъ замороженный; онъ какъ будто не могъ пошевелиться; на него внезапно нашелъ какой-то ледяной столбнякъ. Аѳоня крестилъ близнеца издали и вдругъ, захохотавъ, какъ безумный, пустился бѣгомъ на кругахъ около испуганнаго, полуобмершаго человѣка, которымъ онъ безусловно завладѣлъ. Описывая кругъ этотъ, какъ лошадь на приколѣ, Аѳоня входилъ постепенно въ какое-то неистовство, бѣсновался, ржалъ, прыгалъ, лягался и ломался, махалъ съ крикомъ руками, крутилъ головой, — но лишь только близнецъ, собравъ послѣднія силы свои, хотѣлъ пошевелиться, какъ тотъ, не останавливаясь, обращалъ на него лютые, налившіеся кровью глаза свои, искаженное судорожными порывами лицо, и, подымая руки, изрыгалъ какія-то невнятныя слова; тогда плѣнникъ стоялъ опять какъ вкопанный, какъ обмершій, не зная самъ, безотчетный ли ужасъ сковалъ суставы его, или невидимая и непостижимая сила наложила руки на удрученныя его плечи. Волосъ на головѣ его поднялся дыбомъ, глаза и уста широко разверзлись, дыханіе спиралось, колѣни подкашивались, дрожь пробиралась курчавой ледянистой волной по захребетью. Вдругъ Аѳоня заревѣлъ дикимъ голосомъ: «Ступай на смѣну!» и, оборотившись на всемъ скаку въ средину круга, быстро устремился на полумертваго близнеца; несчастный, какимъ-то невольнымъ, мгновеннымъ порывомъ, будто воодушевленный отчаяньемъ и ужасомъ, сорвался съ мѣста и кинулся бѣжать изо всѣхъ силъ, но, не добѣжавъ до описаннаго Аѳоней круга, поворотилъ противъ солнца, въ противную сторону отъ того направленія, по которому бѣгалъ Аѳоня, пустился также бѣгомъ на кругахъ, между тѣмъ, какъ Аѳоня стоялъ уже, въ свою очередь, спокойно въ срединѣ. Близнецъ былъ не въ силахъ остановиться, ни перескочить завѣтной черты описаннаго Аѳоней круга, ни своротить въ сторону; онъ бѣжалъ какъ взапуски и объ закладъ головы своей, описывая нѣсколько меньшій, кругъ внутри перваго.

Уже смерклось вовсе, а близнецъ все еще несется во весь духъ по тому же безконечному ободу; дыханіе его слышно издалече, а топотъ раздается какъ отъ полновѣсныхъ, тяжелыхъ конскихъ копытъ. Аѳоня дико вскрикивалъ, хохоталъ, взвизгивалъ — и, наконецъ, замолкъ; по временамъ только бормоталъ онъ что-то про себя, или начитывалъ шопотомъ. Небо заволоклось непроницаемыми, черными тучами, которыя быстро неслись отъ запада и грозно скоплялись надъ головами побѣдителя и побѣжденнаго, надъ малоумною головою получеловѣка, юродиваго, и надъ удрученнымъ челомъ этого таинственнаго человѣка, почитаемаго въ народѣ какимъ-то отступникомъ и предателемъ своей души. Черная ночь давно уже облекла всю окрестность сплошными потемками; несчастный уже не могъ видѣть своего неумолимаго мучителя и палача, даже не могъ слышать голоса его отъ шума, стука и свиста въ собственной своей головѣ; близнецъ слышалъ только въ нѣмомъ ужасѣ, какъ глухо раздавался собственный топотъ его въ окрестности и въ какомъ-то отчаянномъ безпамятствѣ, какъ будто гонимый неодолимою силой, несся все впередъ, возвращаясь безпрерывно на одно и то же мѣсто и пускаясь опять безостановочно по тому же безконечному кругу. Онъ учащалъ съ минуты на минуту на бѣгу скачки свои, сгарая внутреннимъ жаромъ своего дыханія, которое изсушило ему въ подошву запекшуюся кровью гортань, языкъ и губы. Все въ окрестности затихло, глубокая ночь объяла успокоившуюся природу, — а несчастный близнецъ все еще несется впередъ; отекшія, отяжелѣвшія ступни его падаютъ какъ чугунные песты на остывшую землю и гулъ раздается далече.

Вдругъ, издали, едва внятно, примчался по вѣтру отголосокъ ранняго пѣтуха; синее пламя мгновенно вспыхнуло по всему ободу таинственнаго круга — и Таганаева не стало. Аѳоня побрелъ молча съ холма, ворча про себя какія-то невнятныя рѣчи, и, не оглядываясь, исчезъ въ черныхъ потемкахъ. Вотъ, что разсказывалъ народъ.

Народное преданіе указываетъ на холмъ или курганъ, получившій съ этой поры названіе «чертова городища»; суевѣрные крестятся, проѣзжая по дорогѣ мимо кургана въ городъ или изъ города; а смѣлые, какъ говорятъ, припадаютъ иногда по ночамъ въ отдаленіи къ битой, укатанной дорогѣ и внятно слышатъ, какъ близнецъ все еще мчится конскою рысью по тому же зачарованному кругу. На сколько лѣтъ или вѣковъ наложена на него эта служба — неизвѣстно.

Между тѣмъ, какъ весь Тугаринъ пораженъ былъ этимъ необыкновеннымъ событіемъ, таинственною или, по крайней мѣрѣ, странною гибелью Таганаевыхъ; между тѣмъ, какъ не одинъ только народъ, а всѣ сословія объ этомъ толковали, каждый по своему — образованный кругъ, какъ о дѣлѣ чрезвычайно странномъ и непонятномъ, а народъ, — какъ о случаѣ довольно простомъ и для него вполнѣ объяснимомъ, — между тѣмъ, говорю, и друзья наши, Горнилинъ съ Буслаевымъ, сидѣли вечеромъ дома и въ разговорѣ объ этомъ же предметѣ поглядывали другъ на друга съ какимъ-то недоумѣніемъ. Горнилинъ старался объяснить все естественнымъ порядкомъ, а Буслаевъ, нисколько не оспоривая сущности мнѣнія своего друга, дѣлалъ, однакожь, кой-какія довольно дѣльныя возраженія, и, между прочимъ, остановился на вопросѣ: куда же, наконецъ, дѣвались Таганаевы? Неужели они въ самомъ дѣлѣ сгорѣли дотла?

Въ эту минуту, Горнилина опять внезапно потребовалъ губернаторъ, и потому Буслаевъ продолжалъ начатый разговоръ мысленно одинъ и придумывалъ разрѣшеніе на предлагаемыя самому себѣ загадки.

— Кто они таковы? — сказалъ онъ самъ себѣ: — и зачѣмъ они здѣсь поселились? Откуда у нихъ это богатство? Откуда эти необыкновенныя способности и дарованія, употребляемыя ими во зло? Явно, что искусство, ловкость и свѣдѣнія одного дополнялись способностями и искусствомъ другаго; что здѣсь два необыкновенные человѣка, по чрезвычайному сходству своему другъ съ другомъ, такъ сказать, слились въ одного, который отъ этого сдѣлался въ глазахъ общества еще большимъ и непостижимымъ дивомъ; можетъ быть, даже ловкій подлогъ и фиглярство участвовали во всемъ этомъ столько же или еще болѣе, какъ искусство; почему знать? можетъ быть, даже мраморы и картины вовсе не ихъ работы, а все это выставлялось только на показъ, ради мороки; но съ какою цѣлью, для чего? Тутъ должно крыться что-нибудь необычайное…

Горнилинъ, взглянувъ на губернатора, тотчасъ увидѣлъ, по выраженію его лица, что и тутъ также случилось что-нибудь необыкновенное. Не говоря ни слова, губернаторъ подалъ ему черезъ столъ бумагу, сказавъ: «прочитайте». Горнилинъ читалъ и по временамъ запинался отъ изумленія, а иногда перечитывалъ по нѣскольку строкъ опять снова, останавливаясь, припоминая и соображая въ умѣ своемъ разныя обстоятельства, относящіяся къ дѣлу.

Въ бумагѣ этой говорилось о двухъ братьяхъ-близнецахъ, изъ которыхъ одинъ нѣсколько лѣтъ тому уже сосланъ былъ въ Сибирь за поддѣлку денегъ, но бѣжалъ оттуда и скрывался неизвѣстно гдѣ, вѣроятно, подъ чужимъ именемъ, между тѣмъ, какъ другой братъ, отъявленный игрокъ и шулеръ, также пропалъ безъ вѣсти, обыгравъ въ Москвѣ молодаго человѣка на огромную сумму. Братья эти, было сказано далѣе, до того походятъ другъ на друга, что ихъ чрезвычайно трудно распознать, они притомъ необыкновенно ловки и искусны на всѣ руки и не принадлежатъ къ числу простыхъ мошенниковъ, скрывающихся въ толпѣ и въ рубищѣ, а всегда втирались въ порядочное общество, гдѣ образованностію своею, необыкновенными дарованіями и умѣньемъ блеснуть, не разъ уже ослѣпляли всѣхъ и отклоняли отъ себя всякое подозрѣніе.

Между тѣмъ, нынѣ опять въ разныхъ мѣстахъ, впрочемъ, довольно отдаленныхъ отъ Тугарина, стали появляться въ большомъ числѣ весьма искусно поддѣланныя ассигнаціи, и нѣкоторые слѣды указываютъ именно на Тугаринъ, какъ на мѣсто ихъ производства, хотя дѣлатели ихъ, можетъ быть, изъ хитрой предосторожности, не распускаютъ денегъ своей работы тамъ, гдѣ сами проживаютъ. А какъ носятся слухи о какихъ-то близнецахъ Таганаевыхъ, обратившихъ въ Тугаринѣ на себя общее вниманіе, то и предписывалось мѣстному начальству изслѣдовать подъ рукой, кто они таковы, откуда, чѣмъ занимаются и проч., а между тѣмъ, наблюдать за ними самымъ строгимъ образомъ.

— Ну, что скажешь? — спросилъ губернаторъ Горнилина, давъ ему напередъ время прочитать бумагу два или три раза. Горнилинъ пожалъ плечами, смотрѣлъ во всѣ глаза, и долго не зналъ, что сказать. — Стало быть, они — проговорилъ онъ, наконецъ, указывая на бумагу, — стало быть, они узнали заблаговременно даже объ этомъ; стало быть, подручники ихъ дали имъ знать, что ихъ ищутъ, что слѣды ихъ открыты?..

— Похоже на то, — отвѣчалъ губернаторъ — и теперь намъ остается одно: не теряя ни минуты распорядиться погоней по всѣмъ дорогамъ; Таганаевы были здѣсь такъ извѣстны, что ихъ зналъ почти всякій; разослать на почтовыхъ и съ открытыми листами людей, которые знали ихъ хорошо въ лицо, чтобъ имъ нельзя было укрыться гдѣ нибудь въ чужой одеждѣ — въ видѣ крестьянъ, отставныхъ солдатъ, монаховъ, или Богъ вѣсть подъ какимъ нарядомъ: нѣтъ сомнѣнія, что они на такой случай приготовлены. Идите и распорядитесь. Я уже послалъ за исправникомъ и полицеймейстеромъ.

Горнилинъ прибѣжалъ домой, сѣлъ, запыхавшись, за письменный столъ, не отвѣчалъ ни слова Буслаеву, который и оставилъ его въ покоѣ, видя, что онъ занятъ чѣмъ-то нужнымъ и спѣшнымъ. Но старикъ Яковъ, который возился въ комнатѣ съ сапогами или со щеткой, несмотря ни на что, подошелъ къ своему барину и, какъ онъ все умѣлъ дѣлать впопадъ и кстати, началъ изливать убѣжденія свои на счетъ тождества личности Таганаева и того человѣка, который былъ вхожъ у пріятеля Лакалова господина, то есть у Михѣева, и который обманулъ и покинулъ бѣдную дочь его. Конечно, подобное извѣстіе — будь оно справедливо или нѣтъ, должно было сильно растревожить Горнилина; но, привыкнувъ владѣть собою, особенно когда занятъ былъ служебными дѣлами, — онъ продолжалъ писать, обѣщавъ Якову поговорить объ этомъ обстоятельствѣ въ другое время.

Когда дѣло это впослѣдствіи огласилось, то, конечно, подало новый поводъ къ безконечнымъ толкамъ и пересудамъ. Припоминали каждое слово, каждое движеніе близнецовъ въ продолженіе короткаго пребыванія ихъ въ Тугаринѣ, и уже на все смотрѣли другими глазами и во всемъ видѣли явное и ясное подтвержденіе того, что теперь всякому было извѣстно.

Иванъ Максимовичъ очень перепугался по случаю пожара у Таганаева и всѣхъ страховъ, которые на этотъ счетъ ходили по городу. Съ нимъ едва не сдѣлалось удара, отъ котораго, разумѣется, спасъ его добрый Карлъ Ивановичъ; но съ этого времени Иванъ Максимовичъ вздрагивалъ частенько во снѣ и даже покачивался отъ слабости на стулѣ, когда засыпалъ, по своему обычаю, въ углу танцовальной залы, подъ шумокъ, подъ музыку и пляску. Вздрагивая, онъ оглядывался съ изумленіемъ, протиралъ слегка глаза, улыбался сосѣдямъ и покачивалъ головой, будто соглашался съ ними во всемъ, и снова засыпалъ, усѣвшись на креслахъ своихъ какъ было удобнѣе.

Съ того дня, какъ Таганаевы пропали безъ вѣсти, народъ въ Тугаринѣ и во всей окрестности успокоился и загладилъ послушаніемъ прежнюю вину свою — безразсудное волненіе и буйство; все пришло опять въ порядокъ; благоразумныя мѣры начальства приносили ожидаемую пользу, и нужда миновалась. Люди образованные и разсудительные приписывали послѣднее именно тому, что волненіе и безпокойства прекратились, что ложные слухи, безпрерывно тревожившіе умы, разсѣялись, и каждый, обратившись къ своему долгу, спокойно принялся за обычныя занятія свои; народъ же, напротивъ, былъ увѣренъ, что причиною всѣхъ бѣдъ было присутствіе ненавистныхъ близнецовъ или близнеца, и что съ гибелью его все должно было придти въ естественный свой порядокъ.

Губернаторъ, который любилъ своего адъютанта и зналъ черезъ Горнилина все до него относящееся, счелъ за лучшее дать ему время опомниться и придти въ себя; поэтому Буслаевъ внезапно получилъ предписаніе отправиться по различнымъ порученіямъ немедленно на другой край нашего государства. Предписаніе это было написано Горнилинымъ, въ присутствіи самаго Буслаева, который вовсе не подозрѣвалъ, что такое правитель канцеляріи въ эту минуту пишетъ съ такимъ усердіемъ, между тѣмъ, какъ они бесѣдовали вмѣстѣ о происшествіяхъ и обстоятельствахъ, близкихъ къ сердцу и помысламъ одного изъ друзей.

Ольга, безотчетно испуганная при первомъ извѣстіи о страшной кончинѣ Таганаева, упала въ безпамятствѣ и прилежала нѣсколько дней въ бреду. Когда ей сдѣлалось дурно и мать, и отецъ сами отъ испуга потерялись, не зная, что начать, — тутъ, на бѣду или на счастье, случилась всесвѣтная проживалка, капитанша. Она схватила стклянку съ гофманскими каплями и вылила ее почти всю въ уста бѣдной Ольги, лежавшей безъ памяти, безъ дыханія, безъ біенія сердца, Карлъ Ивановичъ былъ этимъ чрезвычайно недоволенъ; усматривая въ капитаншѣ какую-то вредную и опасную соперницу, отравительницу, посягающую, въ невѣжествѣ своемъ, на жизнь ближнихъ, онъ до того разсердился, что наскочилъ на нее пѣтухомъ и чуть не прибилъ ее своею тростью. Всю послѣдующую болѣзнь Ольги онъ приписывалъ этимъ несчастнымъ гофманскимъ каплямъ и кричалъ по городу, что капитанша уморила было бѣдную Ольгу, и онъ, Карлъ Ивановичъ, едва только поспѣлъ во время, чтобъ спасти ее, но жизнь ея, по глупости и дерзости этой бабищи, висѣла-де на волоскѣ. Въ особенности, по мнѣнію доктора, спиртовой и эфирный духъ капель этихъ долженъ былъ подѣйствовать гибельно на такой субъектъ, котораго тонкій мозгъ и обояніе почти за годъ передъ тѣмъ пострадали отъ вредныхъ испареній пахучихъ бѣлыхъ лилій. Капитанша въ свою очередь клялась и божилась на всѣхъ перекресткахъ, что она дала Ольгѣ одну только капельку, одну малѣйшую капельку гофманской эссенціи, и за это, сверхъ прозванія своего, капитанша получила съ этого времени еще и другое: гофманская капелька. Ольга во все время болѣзни своей держалась обѣими руками за руки отца или матери, или кого-нибудь изъ подругъ, ни за что не хотѣла остаться одна и не выпускала изъ рукъ своихъ того, за кого успѣвала ухватиться. Оправившись, она еще болѣе похорошѣла, сдѣлалась блѣднѣе или бѣлѣе, нѣсколько задумчивѣе и спокойнѣе, плавнѣе и медленнѣе въ движеніяхъ своихъ и пріемахъ. Долго еще она весьма неохотно выѣзжала.

Послѣ перваго свиданія съ Буслаевымъ, по возвращеніи его мѣсяца черезъ три изъ командировки, Ольга въ первый разъ опять улыбнулась по-прежнему, ожила и стала принимать участіе въ обществѣ. Глаза ея стали загораться опять тѣмъ же свѣтлымъ, яснымъ огнемъ и начали переливаться иногда опять изъ голубаго цвѣта въ карій и черный, — а этого давно уже не было замѣтно. Буслаевъ, кажется, не страдалъ болѣе, а наслаждался жизнію, полною блаженныхъ надеждъ. Горнилинъ спокойно и беззаботно ему улыбался.

Да, жить надеждой — всего надежнѣе; чѣмъ менѣе потребуешь отъ существенности, отъ настоящаго, тѣмъ счастливѣе будешь.