Собраніе сочиненій. Т. 16. Андалузскіе легенды.
М., 1896
Давно тому назадъ проживалъ около Севильи, въ маленькой деревушкѣ, нѣкто Родриго Гомесъ, человѣкъ бѣдный отъ своей безпечности и лѣни. Работать онъ не хотѣлъ, въ торреросы[1] итти боялся, потому что въ тѣ времена на бояхъ быковъ бывало опаснѣе, чѣмъ теперь; въ монахи итти ему не хотѣлось — не весело все Богу молиться; въ солдаты итти пора прошла, да и тоже страшно — пожалуй воевать придется.
И такъ, жить Гомесу было нечѣмъ, а семья его все увеличивалась. Что ни годъ, новый сынъ у него рождался — и такъ дошло дѣло до 18-го. И всѣ-то 18 ѣсть просятъ.
Прослышалъ Родриго Гомесъ, что если онъ доложитъ королю, что у него полторы дюжины сыновей, одинъ краше другого, а ѣсть нечего, — то ему выдадутъ пенсію.
Собрался онъ ко двору въ столицу.
Кому незадача въ жизни, то все на свѣтѣ — и самое умное — кверху ногами выйдетъ.
Пришелъ Гомесъ въ столицу, велѣлъ объ себѣ доложить королю, что «такъ и такъ, молъ, у меня полторы дюжины сыновей, одинъ краше другого, а ѣсть нечего. Дайте пенсію».
Король было обѣщалъ, но въ тотъ-же самый день заболѣлъ молодой королевичъ (а у короля только и былъ одинъ единственный сынъ и наслѣдникъ престола); захворалъ королевичъ объѣвшись фигъ, слегъ и умираетъ совсѣмъ — и все въ столицѣ стало вверхъ дномъ; а вмѣстѣ съ другими важными дѣлами и обѣщанная пенсія пошла къ чорту. Созвали докторовъ со веей Испаніи, но доктора объявили, что ничѣмъ помочь нельзя и что королевичъ Богу душу отдастъ чрезъ три дня.
Гомесъ, видя, что королю и двору не до него, грустный собрался домой съ пустыми руками. Только и было у него въ рукахъ что колбаса да апельсянъ.
Выйдя за городъ, онъ съ горя сѣлъ надорогѣ и собрался съѣсть свою провизію. Грустно ему стало.
— Вотъ, думаетъ, — королевичъ умираетъ, а ему ли не жить. У меня вотъ полторы дюжины сыновей и ни одинъ, поди, не умретъ. Хоть бы мнѣ ужъ самому умереть! Такъ нѣтъ — и за мной смерть, поди, не скоро придетъ.
Только успѣлъ Гомесъ подумать это, какъ видитъ — подходитъ къ нему грязная и противная старуха-нищенка, какъ есть вѣдьма, и говоритъ:
— Кушать изволите, донъ-Родриго Гомесъ?
— Да-съ! вамъ не угодно ли?
Извѣстно, что всякій благовоспитанный кавалеръ, когда ѣстъ, долженъ поневолѣ предложить присутствующему раздѣлить съ нимъ хлѣбъ-соль; но извѣстно тоже, что всякій благовоспитанный кавальеро или дама должны отказаться, когда имъ предлагаютъ раздѣлить пищу.
Какова же была досада Гомеса, когда старая вѣдьма въ мгновеніе ока плюхнулась около него на траву и сказала:
— Ахъ, съ удовольствіемъ! Я уже давно не ѣла.
Взяла она колбасу, отрѣзала оба кончика, гдѣ торчали веревочки, для Гомеса, сама зацѣпила всю колбасу своими зубищами — и не успѣлъ Гомесъ мигнуть, какъ старуха сожрала ее всю. Какъ бы и не бывало ее никогда.
— Ахъ, чортъ тебя побери! подумалъ Гомесъ.
— А это, говоритъ старуха, — что у васъ? Апельсинъ? Съудовольствіемъ.
И, взявъ сама изъ рукъ Гомеса апельсинъ, старая вѣдьма, не обчищая его, угрызла съ кожей въ одну секунду.
— Нѣтъ, какова чертовка! подумалъ Гомссъ. про вебя: — Нужно мнѣ было тутъ располагаться ѣсть, на дорогѣ, гдѣ всякій чортъ таскается.
— А знаете, колбаса-то и апельсянъ превкусные! говоритъ старуха. — Я съ удовольствіемъ ихъ скушала.
— Оно и замѣтно, сердито сказалъ Гомесъ.
— Нѣтъ ли у васъ еще чего съѣсть?
Гомесъ на такое невѣжество, еще и невиданное въ Испаніи, ничего и отвѣчать не захотѣлъ, а всталъ и сказалъ: — Прощайте, сударыня.
— Погодите, донъ-Гомесъ. Вы меня угостили — и я хочу отплатить вамъ добромъ. Хотите ли вы быть богаты?
Гомесъ поглядѣлъ на старую вѣдьму въ дырявомъ балахонѣ, босоногую, нечесаную, и понялъ, что отъ этой обжоры и хвастуньи ничего путнаго не дождешься. Лучше уйти.
— А вы не спѣшите. Присядьте-ко.
Нечего дѣлать. Гомесъ, какъ благовоспитанный кавальеро, сѣлъ опять и, глядя на животъ старухи, поневолѣ опять подумалъ:
— Эка обида — куда моя колбаса съ апельсяномъ пошли!
— Позвольте имѣть честь прежде всего вамъ представиться! сказала старуха, дѣлая ручкой. — Я сама госпожа Смерть — собственной, такъ сказать, своей персоной.
Гомеса такъ и отбросило отъ собесѣдницы.
— Вы, вѣроятно, слыхали обо мнѣ, хотя въ вашъ домъ давненько я уже не навѣдывалась.
Гомесъ вскочилъ и хотѣлъ было удрать что было мочи, да вспомнилъ, что вѣдь отъ смерти не уйдешь, смерть вездѣ тебя найдетъ. Такъ что-жъ бѣгать? Да при томъ дѣла его были такъ плохи, что онъ самъ за полчаса предъ тѣмъ звалъ ее къ себѣ.
— Сударыня, если я васъ звалъ, тому назадъ минуту… Если вы потому явились, что я… Началъ заикаться Гомесъ. — Я могу васъ увѣрить, что я пошутилъ. Я бы не посмѣльвасъ безпокоить. У васъ столько дѣла на свѣтѣ, что такую важную и занятую особу я не рѣшился бы безпокоить.
— Сядьте, не бойтесь, донъ-Гомесъ. Я пришла съ вами познакомиться, а не за вами. За вами я такъ невзначай не приду, а пошлю васъ предупредить о себѣ, когда наступитъ. время.
— Не могу ли я, сударыня, узнать, когда и кого вы пришлете ко лмнѣ, чтобы быть готовымъ васъ принять?
— Я пришлю кого-нибудь изъ моей прислуги, у меня ихъ несколько сотенъ.
— Эко счастье! подумалъ Гомесъ. — А унасъ одна старая Хосефа, горничная, да и та хромая.
— Чаще всѣхъ я посылаю предупредить о своемъ прибытіи мою любимицу Холеру.
— Холеру?! Такъ вотъ у васъ какая прислуга-то! привскочилъ Гомесъ.
— Вы ее знаете?
— Нѣтъ, нѣтъ. Да и Христосъ съ ней! Упаси меня Матерь Божія отъ нея!
— А то носылаю Подагру, Параличъ. Этихъ я посылаю задолго до своего прихода. Они ужъ очень медленны, лѣнивы, старые слуги; имъ лѣтъ по тысячѣ. А вотъ Холера — молоденькая; ей ста лѣтъ нѣтъ, такъ ее я посылаю предъ тѣмъ какъ итти самой. Кромѣ того, я ее посылаю ужъ заразъ предупредить нѣсколько человѣкъ. Знаете, чтобы не гонять по пусту. Есть у меня еще Чума. Это старуха тоже старая, хоть и моложе много меня самой. Я ровесница Адаму. Съ Чумой мы ходимъ въ одно время, вмѣстѣ; куда она — и я сейчасъ за ней. Да много вообще у меня слугъ. Есть молоденькій мальчикъ, славный такой, — Тифомъ звать. Много надеждъ подаетъ.
Гомесъ, разумѣется, ротъ разинулъ, слушая госпожу Смерть, и все думалъ только, какъ бы отъ нея удрать поскорѣе.
— Ну-съ, донъ-Гомесъ, такъ хотите вы разбогатѣть?
— Еще бы не хотѣть! Да вы-то тутъ, извините, при чемъ же?
— Ну, слушайте. Идите вы въ доктора.
— Какъ-съ?
— Объявите себя докторомъ и начните лѣчить.
— Помилуйте, я по-латыни ни бельмеса не знаю.
— Это не нужно совсѣмъ.
— Я ни писать, ни читать не учился, потому что уменя въ молодости палецъ все болѣлъ, да одинъ глазъ косилъ! совралъ Гомесъ.
— И это не нужно. Слушайте. Объявитесь докторомъ и начните лѣчить, вотъ хоть съ королевича. Тамъ теперь у меня Холера сидитъ, я къ ней туда собираюсь сейчасъ, только не за королевичемъ, а за другими. Слушайте уговоръ. Когда васъ позовутъ къ больному, то смотрите: Сижу я около него или нѣтъ. Коли я сижу, уходите, говоря, что дѣлать нечего, больной умираетъ. Если мѣня нѣтъ, то какъ плохъ больной ни будь — давайте лѣкарство и беритесь вылѣчить.
Гомесъ даже обидѣлся.
— Какія же лѣкарства я буду давать, когда я, милостивая государыня, говорю вамъ, что я по-латыни не знаю ни слова?
— Ахъ, Создатель мой! Вотъ оловянная-то башка!… воскликнула смерть въ нетерпѣніи. — Да воды-то въ рѣкѣ развѣ мало? Не всю же ее доктора вычерпали, чтобъ людей-то морочить. Охъ, ужъ эти мнѣ доктора! То ли дѣло было, когда, люди медицину еще не выдумали. Бывало пошлешь кого изъ прислуги предупредить человѣка, потомъ придешь сама — и въ одну минутку дѣло обдѣлаешь. А теперь хлопочи да возись отъ этихъ проклятыхъ докторовъ, да время теряй. Вѣдь ужъ когда я къ кому приду, то какъ ты тутъ ни вертись, а не отвертяшься отъ меня — только возня! А когда я за кѣмъ не пришла, а только кого изъ прислуги послала напомнить о себѣ, что есть, дескать, на свѣтѣ смерть, — тогда эти проклятые доктора только мою прислугу задерживаютъ зря и человѣка зря мучаютъ… Ну, однако, довольно. Я заболталась. И такъ, донъ-Родриго Гомесъ, господинъ докторъ, желаю вамъ быть здоровымъ и разбогатѣть. До свиданья.
— Охъ, лучше бы до несвиданія, сударыня! Хоть я и очень вамъ благодаренъ за совѣтъ и за открытіе мнѣ таинства медицины — а все-таки я бы не желалъ, чтобы вы ко мнѣ пожаловали когда-либо.
— Я васъ предупреждать пожалуй не стану, чтобъ не пугать, а приду за вами вдругъ во время свадьбы вашего сына. Прошайте.
— Котораго? закричалъ что было мочи Гомесъ. Но Смерть пропала — и слѣдъ простылъ.
— Ахъ чертовка эдакая, подумалъ Гомесъ. — Вѣдь у меня сыновей полторы дюжины. На свадьбѣ сына? Да котораго же? Вотъ одолжила-то! Ужъ лучше бы держала языкъ за зубами, старая шатунья!
Прійдя въ себя отъ всего случившагося, Гомесъ рѣшилъ немедленно приняться за дѣло. Онъ вернулся въ столицу.
Всюду только и было говору, что про больного королевича, кончину котораго ожидали съ часу на часъ. Кромѣ того, въ городѣ было много больныхъ, нѣкоторые уже умерли въ нѣсколько часовъ. Говорили, что это новая чума посѣтила городъ. Гомесъ пошелъ прямо во дворецъ и велѣлъ доложить королю, что онъ докторъ и возьмется вылѣчить королевича. Извѣстіе это поставило во дворцѣ, да и въ народѣ, все вверхъ дномъ… т. е. лучше сказать, поставило все внизъ дномъ, такъ какъ всѣ придворные ходили уже какъ потерянные, а теперь обрадовались и успокоились — и дѣло пошло своимъ дорядкомъ.
Гомеса встрѣтилъ самъ король и обѣщая ему за спасенье сына половину своего королевства и титулъ маркиза Касторкина. Гомесъ вошелъ въ опочивальню королевича и нашелъ тамъ полсотни докторовъ — старыхъ и молодыхъ. Вся комната была завалена лѣкарствами, и смрадъ отъ нихъ шелъ такой, что Гомесъ чуть не задохнулся. Королевичъ лежалъ безъ чувствъ, потому что изъ него доктора выпустили ужь третье ведро крови и собирались выпустить еще три. Доктора такъ и окрысились на новаго доктора Гомеса, а одинъ такъ даже его ловко укусилъ сзади за локать.
— Ну что-жъ, — вылѣчишь мнѣ оына? спрашиваетъ король, а самъ чуть не плачетъ.
Гомесъ оглядѣлъ комнату, видитъ — дѣйствительно его новой знакомой, т. е. Смерти, нѣтъ нигдѣ.
— Вылѣчу, ваше королевское величество. Это, дѣйствительно, трудная болѣзнь — и кромѣ меня вылѣчить никто не можетъ.
— Ну, донъ-Гомесъ, слушай: вылѣчишь — отдамъ тебѣ полъ-королевства и будешь ты герцогъ Касторкинъ. Не вылѣчишь — я тебя казнить велю на площади. Согласенъ?
Гомесъ опять оглядѣлъ горницу, чтобы не ошибиться — боялся онъ на первыхъ порахъ — но, не найдя положительно нигдѣ Смерти, храбро и важно отвѣчалъ, что не пройдетъ трехъ дней, какъ онъ вылѣчитъ королевича. Доктора совсѣмъ остервенились на Гомеса и одни стали надъ нимъ насмѣхаться, ругаться, другіе начали даже драться. Гомесъ прежде всего велѣлъ выкинуть въ окошко всѣ лѣкарства и принести сто ушатовъ воды. Кромѣ того приказалъ подать бутылку самой лучшей малаги, да бутылку перваго сорта лиссабонскаго, потомъ полъ-теленка жаренаго съ каштанами и дюжину апельсиновъ. Все это онъ велѣлъ себѣ подать въ отдѣльную комнату и никому туда не входить.
Докторовъ онъ велѣлъ разогнать палками и не пускать во дворецъ. А за женой своей и за дѣтьми выпросилъ у короля послать золотую карету, чтобы привезти ихъ въ столицу. Безъ нихъ ему, видите ли, стало скучно, а ходить пѣшкомъ они, видите ли, не привыкли.
Король былъ какъ мальчикъ на побѣгушкахъ у Гомеса. Все обѣщалъ, только сына вылѣчи.
Вышелъ Гомесъ въ отдѣльную горницу, гдѣ было все приготовлено, заперся и сталъ будто составлять лѣкарство. Во всякомъ случаѣ, жареная телятина съ каштанами, апельсяны, малага и лиссабонское — сами составились вмѣстѣ въ желудкѣ Гомеса.
Плотно поѣвъ и выпивъ, Гомесъ, радостный, вышелъ къ больному и вынесъ миску съ водой, въ которую подлилъ рюмочку малаги. На счетъ ста ушатовъ воды онъ распорядился, чтобы ихъ по одному и по два держали придворные у окошезсъ — и каждый разъ, что ко дворцу сунется кто-либо изъ докторовъ — то воду выливать имъ на голову.
Вешелъ Гомесъ въ опочивальню королевича, далъ ему лѣкарство свое и, сѣвъ на кровать, началъ хвастать. Откуда что у него бралось съ сыта. И султана-то турецкаго онъ спасъ отъ смерти, и убитаго полководца французскаго воскресилъ. И всякую другую дичь понесъ новый докторъ.
Въ опочивальнѣ были только король, королева да королевичъ. Вдругъ, смотритъ Гомесъ, отворяется дверь и входитъ… кто жъ бы такой? Да сана она — госпожа Смерть… Вошла да и сѣла съ ними въ кружокъ. У Гомеса языкъ прилипъ къ нёбу, да такъ и остался. Хотѣлъ онъ было крикнуть:
— Батюшки свѣты! Надула!… но и этого языкъ его не былъ въ состояніи выговорить.
Король и королева не могли видѣть нежданную гостью. Могъ видѣть ее одинъ Гомесъ — и поэтому они не могли себѣ объяснить, что сдѣлалось вдругъ съ докторомъ.
— Ахъ, анаѳема! закричалъ, наконецъ Гомесъ, забывая всякое приличіе. — За что же ты меня, анаѳема, погубила? Не лѣзь я въ доктора — не быть бы мнѣ и казнену!
Король выпучилъ глаза на Гомеса — и смекнувъ, что докторъ, можетъ быть, съ ума спятилъ, отскочилъ отъ постели сына въ уголъ; королева прыгнула въ другой уголъ… А Смерть будто тоже испугалась, тоже отскочила, да за королемъ. И стоитъ около него — глазомъ не моргнетъ, проклятая; будто не ея дѣло.
Гомесъ поглядѣлъ-поглядѣлъ, да и треснулъ себя по лбу.
— Вотъ оно что! Эка я тетеря! сообразилъ онъ про себя. — Ну, хорошо! Спасибо Смерти. Сразу прославлюсь. Вишь штука-то какая!..
Видя, что докторъ успокоился, король и королева опять подсѣли къ сыну, а Смерть опять за королемъ — и еще ближе, чуть не на спинѣ у него сидитъ.
— Ваше королевское величество! заговорилъ Гомесъ важно. — Вамъ бы лечь въ постель. Вы нездоровы.
— Что ты! Христосъ съ тобой! говоритъ король. — Типунъ тебѣ на языкъ.
— Сухо дерево! Тьфу, тьфу, тьфу!… три раза плюнула королева. — Ляжетъ король въ постель, некому править королевствомъ.
— Ей Богу, лягте, ваше величество! повторяетъ Гомесъ. — Вы очень даже опасно больны. Королевичъ будетъ здоровъ чрезъ три дня, а вы чрезъ три дня, а то и прежде того… капутъ можете быть.
Король разсердился — и забывъ, что Гомесъ хочетъ вылѣчить его сына, постращалъ его острогомъ; но этотъ не унялся.
— Соберите придворныхъ! важно скомандовалъ Гомесъ. — Созовите верховный совѣтъ, сенатъ и все войско. Всѣхъ зовите на площадь выслушать то, что я имъ объявлю. Народъ гоните въ шею. Это не его дѣло въ государственные дѣла мѣшаться.
Нечего дѣлать, собрали совѣтъ, сенатъ и войско на площадь, народъ по шеямъ разогнали и навострили уши слушать, что скажетъ новый докторъ королевскій.
Гомесъ объявилъ коротко и ясно, что чрезъ три дня королевичъ будетъ здоровъ и будетъ королемъ, потому что настоящій король боленъ, вылѣчить его нельзя и онъ чрезъ три дня будетъ уже на томъ свѣтѣ въ качествѣ ужъ не короля, а простой души.
— Если же этого не будетъ и я все вру, то на этомъ же мѣстѣ меня казните.
Какъ Гомесъ сказалъ, такъ и случилось. Королевичъ выздоровѣлъ, а король, котораго сенатъ насильно уложилъ въ постель и далъ лѣчить 50-ти докторамъ — Гомесъ, разумѣется, отказался, а тѣ взялись — король отправился на тотъ свѣтъ.
За то въ этотъ день Гомесъ и возрадовался несказанно и озлился неописуемо. Возрадовался Гомесъ потому, что слава о немъ дошла уже до французскаго короля и тотъ прислалъ за нимъ пословъ приглашать егь къ себѣ. А озлился Гомесъ потому, что при его напоминаніи объ обѣщанной ему поконымъ королемъ наградѣ, т. е. половинѣ королевства — королевичъ отвѣчалъ:
— Не хочешь-ли вотъ этого! и показалъ Гомесу шишъ.
Гомесъ сослался на королеву, какъ на свиѣтельницу. Королева отвѣчала, что ея изба съ краю — ничего не знаю! Что-жъ было дѣлать? Позлился Гомесъ и согласился взять мѣшокъ золота. И за то спасибо. Кромѣ того, онъ началъ уже величаться маркизомъ Касторкинымъ.
Во Францію онъ не захотѣлъ ѣхать.
Гомесъ зажилъ въ столицѣ, сталъ лѣчить и скоро прославился на весь міръ. Не было случая, чтобы онъ не вылѣчилъ, когда брался за дѣло, и не было случая, чтобы остался живъ больной, отъ котораго онъ отказывался.
Гомесъ сталъ страшнынь богачемъ и жилъ въ домѣ, который былъ не хуже дворца, и ѣздилъ въ золоченыхъ каретахъ. Только одна была у него забота. Онъ строго настрого приказалъ своимъ 18-ти сыновьямъ не смѣть и думать объ женитьбѣ. Когда кто изъ нихъ приходилъ просить позволенья жениться, то Гомесъ приходилъ въ такую ярость, что грозился убить родного сына, прежде чѣмъ дозволить ему эдакое безобразіе. Жена, сыновья и всѣ друзья не могли объяснить себѣ этой нелѣпости и говорили, что какъ у всякаго барона своя фантазія, такъ у всякаго великаго человѣка свой пунктикъ. А Гомесъ, конечно, считался великимъ человѣкомъ во всемъ королевствѣ.
И такъ, маркизъ Касторкинъ жилъ-поживалъ въ свое удовольствіе и нажилъ горы золота. Но вмѣстѣ съ деньгами и почетомъ голова у Гомеса пошла кругомъ. Хвастунъ и враль онъ сталъ уже давно, но съ каждымъ годомъ все увеличивалась его самонадѣянность.
Всѣ вѣрили, что онъ великій медикъ, какыхъ и не бывало еще на свѣтѣ… Скоро и самъ Гомесъ повѣрилъ въ это. Хоть и оглядывалъ онъ тщательно горницу, прежде чѣмъ взяться лѣчить больного, и не брался никого вылѣчить, если госпожа Смерть была на лицо — но, однако, онъ лѣчилъ уже не по-прежнему. Сталъ онъ водить знакомство съ другими докторами — и хотя обращался съ ними величественно и достойно, но сталъ кой-чему у нихъ и учиться. Прежде, бывало, возьметъ онъ воды простой, наболтаетъ въ нее сахару или соку апельсяннаго, или вина — и готово лѣкарство! И живъ больной! А теперь, вообразивъ себя и впрямь ученымъ, сталъ онъ, по примѣру другихъ, травы собирать цѣлебныя и настоящія лѣкарства стряпать.
Придетъ онъ къ больному. Смерти въ горницѣ нѣтъ, — взять бы воды! И прекрасное бы дѣло! Такъ нѣтъ! Гомесъ давай бурду сочинять, травы разныя варить и больного ими накачивать. А то начнетъ, съ важнымъ видомъ, кровь пускать изъ больного. Все другіе доктора да своя глупость — смущали.
Бѣдныхъ онъ еще лѣчилъ водой изъ рѣчки, но чѣмъ важнѣе былъ больной, тѣмъ пуще Гомесъ мудрилъ.
Лѣчилъ онъ разъ одного сенатора, такъ цѣлый возъ сѣна сварилъ въ котлѣ и все это выпить его заставилъ. Спасибо, сенаторъ попался здоровенный, да съ большимъ животомъ.. Было куда вливать.
Долго ли, коротко ли лѣчилъ такъ и мудрилъ Гомесъ, a пришло время — и стряслась на него изъ-за этого мудрствованія лихая бѣда.
Вздумай прихворнуть на грѣхъ королева — и чѣмъ-то совсѣмъ не смертельнымъ. Разумѣется, сейчасъ послали за Гомееомъ. Этотъ былъ не злопамятенъ — и хоть новый король, вступивъ на престолъ и надулъ его, не сдержавъ обѣщаніе отца, — но Гомесъ потомъ утѣшился титуломъ маркиза Касторкина и своимъ золотомъ, что загребалъ чуть не лопатами.
Явился Гомесъ во дворецъ. Король его встрѣтилъ, какъ прежде встрѣчалъ Гомеса его отецъ, покойный король.
— Ну, Гомесъ, голубчикъ, мамаша моя захворала. Всѣ доктора говорятъ, что это пустяки, и лѣзутъ ее лѣчить именно потому, что болѣзнь пустая, но я ужъ по старой памяти за тобой послалъ.
Гомесъ вошелъ въ горницу. Смерти, конечно, нѣту! Да она и быть не могла, потому что королева, по правдѣ сказать, съ жиру баловалась; захотѣлось ей поваляться да поохать. А болѣзни у нея совсѣмъ никакой нѣтъ. Здоровехонька, голубушка.
Доктора это пронюхали — оттого особенно и лѣзли лѣчить.. Гомесъ поглядѣлъ больную и тоже видятъ: — здоровехонька королева, а такъ, блажитъ!
Потому ли, что хотѣлось Гомесу поспорить съ докторами или хотѣлось важности напустить насебя, или, можетъ такъ, зря, но только Гомесъ заартачился… И говоритъ онъ королю:
— Доктора всѣ врутъ! Ваша мамаша при смерти.
— Что ты? ахнулъ король. Онъ помнилъ, какъ Гомесъ насильно уложилъ въ постель его отца, еще здороваго, и какъ тотъ дѣйствительно чрезъ три дня умеръ.
— Очень даже ваша мамаша плоха! все повторяетъ Гомесъ. — Совсѣмъ дрянъ дѣло!
Королева хоть и была здоровехонька, а услыхавъ эти слова великаго доктора, такъ и привскочила на поетели. Она тоже помнила случай съ покойнымъ нужемъ и предсказанье Гонеса. Здорова-здорова была королева, а и ее морозъ по кожѣ пробралъ.
— И на кой прахъ я ложилась въ постель! подумала она. Только болѣзнь себѣ накликала. Что жъ у меня такое? спрашиваетъ королева Гомеса.
— Какаяже болѣзнь у мамаши? спрашиваетъ и король.
— Холера! говоритъ Гомесъ.
— Что ты, Христосъ съ тобой! говоритъ королева. — Совсѣмъ нѣтъ. Вотъ ужъ это-то… такъ, ей-Богу, нѣтъ!
— Я вамъ говорю: холера! чуть не кричитъ Гомесъ. — Будете вы со мной еще спорить! Что вы въ медицинѣ смыслите?!..
— Помилуй, Гомесъ! возражаетъ королева. — Не въ обиду будь тебѣ сказано, ты не можешь судить.
— Кому же судить, коли не мнѣ?
— Да вѣдь мнѣ-то ближе знать, все противорѣчитъ королева. — Не вѣришь — спроси моихъ фрейливъ и дамъ. Не то что холера у меня, а даже я тебѣ скажу — совсѣмъ напротивъ того…
Сообразилъ Гомесъ, что совралъ, и говоритъ:
— Да вы, ваше королевское величеоно, ничего въ медицинѣ не понимаете. У васъ холера въ головѣ.
— Какъ въ головѣ?! воскликнули вмѣстѣ и королева и король, одурѣвъ отъ испуга.
— Какъ? Такъ! говоритъ Гомесъ. — Вотъ тутъ, въ головѣ сидитъ.
Королева струхнула не на шутку; ей даже жарко вдругъ стало и потомъ въ холодъ бросило, такъ что она тутъ-же ослабла и поблѣднѣла.
— Видите, говоритъ Гомесъ. — Начинается…
— Батюшки, свѣты! завыла королева. — И на кой прахъ я здоровая въ постель ложилась. Холеру въ головѣ належала талько.
— Вонъ, вонъ оно! говоритъ Гомесъ королю. — Начинается!.. Слышите, увѣряетъ мамаша теперь, что здоровая легла. Начинается.
— Берешься-ли ты вылѣчить? спрашиваетъ король.
— Разумѣется, берусь и вылѣчу. Не вылѣчу, вы меня казнить прикажите… Вотъ что!
— Всѣ наши доктора берутся вылѣчить, говорятъ, что это пустяки, да ужъ я по старой памяти…
— Знаю, слышалъ ужъ! Вы не повторяйте по два раза тоже самое. Казните меня на площади, коли не вылѣчу. Сейчасъ пойду домой за лѣкарствомъ и черезъ три дня вылѣчу.
Гомесъ отправился домой. Во всей столицѣ и во всей Испаніи пошелъ говоръ о томъ, что у королевы холера, да еще въ головѣ, и что Гомесъ — не даромъ великій медикъ — и изъ головы взялся выгнать холеру.
Гомесъ между тѣмъ дома сталъ стряпать лѣкарство. Взялъ котелъ, наклалъ туда всякой травы, потомъ въ разныхъ овощныхъ лавочкахъ накупилъ всякой дряни. И что не принесутъ, все валитъ въ котелъ. Валитъ, варитъ да мѣшаетъ, мѣшаетъ, валитъ да варитъ. Человѣкъ до ста набралось глядѣть на его стряпню и только ахаютъ его учености. И крапивы-то онъ наклалъ, и репейнику навалилъ, и сальныхъ свѣчъ фунтъ положилъ, и орѣховъ подсыпалъ, и ворону жареную нарѣзалъ и туда жъ бултыхнулъ.
Пришелъ какой-то докторъ къ нему, тоже удивляется и ахаетъ.
— Донъ Гомесъ, говоритъ онъ вдругъ, — а про царя всѣхъ порошковъ вы забыли!
— Какой такой царь порошковъ?
— А персидскій-то! Или, думаете, не надо?!
— Надо! Надо! говоритъ Гомесъ. — Побѣгите, принесите.
Тотъ живо сбѣгалъ и принесъ цѣлый пудъ.
Гомесъ взялъ и туда же вывалилъ.
— Вотъ такъ лѣкарство! похваляется предъ народомъ Гомесъ. — Стоялъ свѣтъ и будетъ стоять, а такого лѣкарства не составитъ никто.
— Да вѣдь и болѣзнь тоже такая, что стоялъ свѣтъ и будетъ стоять, а холеры въ головѣ ни у кого не приключится! говоритъ народъ. (А извѣстно, что гласъ народа — гласъ Божій).
Сварилъ Гомесъ лѣкарство, розлилъ на бутылки, взялъ дюжину съ собой и поѣхалъ во дворецъ. Смотритъ онъ, королева лежитъ на постели — еще блѣднѣй и слабѣй.
— Гомесъ, говоритъ она. — Холера у меня изъ головы, видно, ушла.
— А что?
— Да такъ. Она уже теперь не въ головѣ.
— Ну, все равно. Нате-ка вотъ…
Гомесъ налилъ лѣкарства и сразу заставилъ королеву выпить цѣлую бутылку. Не прошло получасу, королева начала кричать… Да не кричать, а выть благимъ матомъ.
Весь городъ собрался на площадь; спрашиваютъ всѣ, чтомолъ не рѣжутъ ли королеву, чтобы холеру изъ нее выпустить.
— Ничего, говоритъ Гомесъ. — Выпейте-ка еще бутылочку.
Выпила королева еще бутылочку. На минуту ее какъ буто одурманило и будто полегче стало… Да вдругъ какъ хватитъ опять… «Батюшки свѣты! Еще хуже!» Такъ все у нея вотъ и подтягиваетъ.
— Что это? воетъ королева. — Что это такое? Смотрите-ка! Смотрите! показываетъ она на небо. — Никакъ это овчинка?
— Нѣтъ, мамаша, успокаиваетъ ее король. — Это наше небо испанское! Оно вамъ теперь съ овчинку кажетъ. Это всегда отъ боли такъ бываетъ.
Королева скоро начала кувыркомъ кувыркаться. Держутъ ее двое, а ничего сдѣлать не могутъ.
— Ничего! говоритъ Гомесъ. — Это изъ нея холера выходить. Ужъ очень крѣпко засѣла. Нуте-ка, ваше величество, еще бутылочку.
Хотѣлъ было Гомесъ поднести больной еще своего лѣкарства, станъ наливать, да вдругъ остановился, бросилъ бутылку… да и заоралъ самъ, какъ шальной. Да такъ заоралъ, что всѣ со страху, даже сама королева, одервенѣли на мѣстѣ.
— Что вы? Что вы? справшваютъ всѣ.
А Гомесъ трясется, какъ осиновый листъ, глядя на кровать королевы, да и шепчетъ:
— Да, вѣдь, васъ же не было… Вѣрно говорю, не было… Развѣ я бы посмѣлъ ослушаться? За что жъ вы меня губите-то? А? За что? У меня семья. 18-ть сыновей сиротами останутся.
Всѣ такъ и обмерли. Спятилъ Гомесъ самъ.
Должно быть, Холера изъ королевиной головы къ нему въ голову перелѣзла. Но Гомесъ не спятилъ. Гомесъ увидалъ на кровати королевы — саму госпожу Смерть.
— Уйдите! Ради Создателя, уйдите! шепчетъ все Гомесъ.
Но Смерть сидитъ около королевы и глазомъ не моргнетъ. Всѣ обступили Гомеса, справляются объ его здоровьѣ. А королевато заливается еще пуще, совсѣмъ ужъ осипла и голосу не хватаетъ.
Спохватился Гомесъ — и сказавъ, что пойдетъ за новыми лѣкарствами, вышелъ изъ дворца, припустился что есть духу въ поле. Пробѣжавъ десять верстъ безъ оглядки, сѣлъ онъ отдохнуть.
— Ахъ, проклятая Смерть! Каково надула? А? Что теперь дѣлать? Къ французскому королю бѣжать. Здѣсь поймаютъ, казнятъ на площади.
И Гомесъ горько заплакалъ.
— Здравствуйте, донъ Родриго Гомесъ, маркизъ Касторкинъ! вдругъ слышитъ онъ за собой.
Обернулся Гомесъ какъ ужаленный, думаетъ, что вѣрно полиція, — но нѣтъ… Стоитъ передъ нимъ она же самая госпожа Смерть.
— Что вы со мной надѣлали, сударыня? за что вы меня надули? Это съ вашей стороны подлость, сударыня. Я не думалъ, чтобы такая почтенная дама, какъ вы…
— Оловянная ты башка, Гомесъ! отвѣчаетъ Смерть. — Вѣдь я не всегда по собственной волѣ прихожу за людьми. Иной разъ и сами люди заставляютъ прійти. За какимъ ты дьяволомъ — прости Господи — лѣкарство-то это сочинялъ? Зазнался ты — возгордился, вотъ и пропалъ. А лѣчи ты водой изъ рѣчки, то и по сю пору былъ бы счастливъ.
— Что жъ теперь-тодѣлать? Королеву-то вы покинули… Стало быть, есть надежда.
— Королева ужъ по твоей милости въ гробу и на столѣ лежитъ смирнехонько. Мнѣ тамъ больше и дѣлать нечего. А за тобой сто жандармовъ послано, поймать и привести, чтобы казнить. Стало быть, какъ тебя поймаютъ, такъ я къ тебѣ и приду.
— Помилосердуйте! Вы же сказали, что придете за мной на свадьбѣ моего сына. А они у меня ни одинъ не женаты.
— Вотъ то-то и бѣда, Гомесъ! Какъ только королева умерла, а про тебя сказали, что ты бѣжалъ, — такъ король приказалъ тебя разыскивать, чтобы казнить, а сыновьямъ тволмъ велѣлъ поровну раздѣлить все твое богатство, сейчасъ же выбирать себѣ невѣстъ и жениться. А за нихъ всякая пойдетъ. Не пройдетъ трехъ дней, они всѣ будуть вѣнчаться и пировать… Да вотъ гляди и жандармы скачутъ… прибавила Смерть: — до свиданія!
Черезъ часъ Гомесъ былъ уже въ тюрьмѣ, а на площади устраивали помостъ, чтобъ его казнить. Въ вечеру пришли ему сказать, что у него на дому пиръ горой. Всѣ 18-ть сыновей жениться собрались и пируютъ. Даже самъ король на пиръ поѣхалъ.
По утру ранехонько въ казематъ къ Гомесу постучали:
— Войдите! простоналъ бѣдный Гомесъ.
Вошла госпожа Смерть и сѣла. Гомесъ было жаловаться, просить… но Смерть сидитъ и глазомъ не моргнетъ, будто не ея и дѣло. Пришли палачи, раздѣли Гомеса, опять одѣли. Причесали, напомадили. Потомъ подали завтракать, поѣлъ бѣдный Гомесъ. Завтракъ былъ превосходный. Не сиди тутъ Смерть, такъ просто и не подумалъ бы онъ, что его казнить собираются. Потомъ Гомеса спросилъ палачъ: не хочетъ ли онъ сигару. Дали и сигару. Куритъ Гомесъ, а Смерть сидитъ молчитъ. Затѣмъ пришелъ толстый сенаторъ, котораго Гомесъ когда-то лѣчилъ и спросилъ его отъ имени короля, какое будетъ его послѣднее желаніе.
— Король поклялся жизнью его свято исполнить, сказалъ сенаторъ.
— Скажите королю, надумался Гомесъ, — что мое послѣднее желаніе, чтобы мои сыновья раздѣлили себѣ мое богатство, но чтобы ни одинъ изъ нихъ не смѣлъ никогда жениться.
— Хорошо. Я доложу королю.
Сенаторъ ушелъ, а Гомесъ пріободрился и говоритъ Смерти:
— Вотъ я васъ и поставлю въ тупикъ!..
А Смерть будто не слышитъ, сидитъ молчитъ и глазомъ не моргнетъ.
Вернулся сенаторъ и говоритъ:
— Король не можетъ исполнить вашей просьбы. Вашъ старшій сынъ уже повѣнчался и изъ церкви домой поѣхалъ, остальные шестнадцать вѣнчаются, а послѣдній восемнадцатый въ церковь поѣхалъ. Какое же другое желаліе прикажете передать королю? Онъ далъ клятву исполнить.
Гомесъ думалъ, думалъ и придумалъ:
— Мое послѣднее желаніе такое, чтобы король присутствовалъ на моей казни! сказалъ Гомесъ.
— Онъ и такъ непремѣино желаетъ присутствовать — ради развлеченія, отвѣчалъ сенаторъ.
— Да. Но это не все… Мое желаніе заключается въ томъг что когда меня будутъ казнить, король пускай думаетъ объ чемъ пожелаетъ, но никакъ бы не думалъ обо мнѣ, Гомесѣ, маркизѣ Касторкинѣ.
— Хорошо. Я передамъ королю.
Сенаторъ ушелъ.
— Что-то будетъ… думаетъ Гомесъ. — Король поклялся своею жизнью. Клятва страшная. А что стоя предо мной, когда меня будутъ казнить, мудрено ему будетъ обо мнѣ не думать.
Гомесъ сталъ было надѣяться, что его спасетъ эта выдумка. Только одно его смущало. Смерть сидитъ около него, молчитъ и не моргнетъ глазомъ, проклятая.
Вернулся опять сенаторъ и объявилъ Гомесу, что король, давши клятву исполнить послѣднее желаніе Гомеса, согласился и на это. А что казнь назначена черезъ часъ.
Дѣйствительно, черезъ часъ Гомеса вывели на площадь и взвели на помостъ. Народу набралось какъ всегда тьма-тьмущая, давка была такая, что Смерть, не отходившая прежде ни на шагъ отъ Гомеса, два раза бѣгала въ толпу за двумя старухами, которыхъ придавили въ толпѣ.
— Батюшки! Смерть! Задавили! кричали эти старухи. И дѣйствительно Смерть живо за ними сходила и назадъ вернулась.
Король вышелъ изъ дворца со свитой своей, и всѣ сѣли противъ помоста.
Палачъ объявилъ народу, что такъ какъ Гомесъ, маркизъ Касторкинъ, взялся вылѣчить покойную королеву, а вмѣсто того ее уходилъ, что доказано показаніями другихъ докторовъ, то его по уговору и по закону будутъ казнить; но такъ какъ онъ когда-то спасъ отъ смерти нынѣшняго короля, когда еще онъ былъ королевичемъ, то король ему за пять минутъ до казни жалуетъ титулъ герцога Медицина-Сола. И такъ, почтеннѣйшая публика, кончилъ палачъ, — донъ Родриго маркизъ Касторкинъ уже скончался, такъ сказать, умеръ политически или метрически велѣніемъ короля; а предъ вами — вновь пожалованный герцогъ, которому я сейчасъ и отрублю глупую голову. И такъ, знайте всѣ, думайте и молитесь за душу герцога Медицина-Сола-отца, такъ какъ сыновья его тоже наслѣдуютъ этотъ титулъ. Его Величество король, глядя на казнь, будетъ вмѣстѣ съ вами думать и молиться за душу спроваживаемаго мною на тотъ свѣтъ герцога Медицина-Сола.
— Надули, мошенники! были послѣднія слова Гомеса, такъ какъ его тотчасъ поставили на колѣни, и налачъ отрубилъ ему голову. Говорятъ, что голова его отскочила къ королю и показала ему языкъ. Говорятъ, что король, въ отвѣтъ, показалъ — шишъ. Говорятъ, что 18-ть сыновей Гомеса, всѣ герцоги Медицина-Сола, имѣли много сыновей и сдѣлались родоначальниками знатнаго и богатаго испанскаго рода грандовъ. Старшій же изъ нихъ основалъ даже въ Испаніи городъ, носившій его имя, т. е. Медицина-Сола. Говорятъ, что этотъ городъ и этотъ знатный родъ герцоговъ и грандовъ существуетъ и теперь, — что будто это ничто иное, какъ городъ и родъ Медина-Сёли[2], преобразившійся въ устахъ народа изъ Медицина-Сола. Но это пускай говорятъ. Это вздоръ!
Ну, а съ госпожею Смертью что жъ сталось?
Госпожа Смерть гуляетъ и теперь по бѣлу свѣту. Гововорятъ, что ей теперь еще чаще приходится по неволѣ итти иной разъ къ больному. Какъ захвораетъ кто и лежитъ одинъ, тужится да охаетъ, — Смерть не безпоконтся; а какъ только больной, покричавъ да поохавъ, пошлетъ за докторомъ, такъ ужъ Омерть сидитъ на чеку. — Это тоже пускай говорятъ. А правда ли это — неизвѣстно!..
Доктора говорятъ, что это положительно вздоръ.
- ↑ Торреро или матадорами называются на боѣ быковъ сражающіеся съ разъяреннымъ животнымъ одинъ на одинъ, пѣшіе бойцы, воорушенные шпагой, которой они обязаны нанести быку смертельный ударъ не иначе какъ спереди и непремѣнно черезъ наклоненные рога въ становую жилу.
- ↑ Médina Celi, городъ въ старой Кастиліи.