Господскій заговоръ.
правитьI.
правитьСреди ровнаго сосноваго жердняка попалась старая высокая сосна вершковъ двѣнадцати въ діаметрѣ. Пятый день работали мы въ молоднякахъ, крупныхъ деревьевъ не попадалось и поэтому рабочіе не брали съ собой пилы. Срубить легкими топорами двѣнадцативершковую сосну нелегко и рабочіе льстили себя надеждой на то, что визирка минуетъ сосну, и не хотѣли вѣрить, когда двѣ послѣднія вѣшки ясно показали, что линія упирается въ самую средину коричневаго ствола.
— Можетъ, обойти какъ-нибудь можно, часа полтора протянаешь вѣдь ее, — говорилъ вѣшильщикъ Савельевъ — не кончимъ визирку-то седни и завтра эдакую даль изъ-за пустяка идти придется.
Я, какъ умѣлъ, объяснилъ, что рискованно обходить безъ астролябіи дерево почти въ началѣ длинной, основной визирки, но рабочіе не хотѣли согласиться съ этимъ и принялись за работу съ такимъ видомъ, словно я безъ особой нужды, только изъ-за каприза, приказалъ рубить сосну.
— Эхъ! съ кремниной, кажется, — укоризненно произнесъ Савельевъ, вырубая первую щепку.
Сосна оказалась, дѣйствительно, съ «кремниной», — слой древесины, облитый затвердѣвшей смолой. Топоры отскакивали отъ твердой, какъ кость, крошившейся мелкими красноватыми кусочками древесины, впадина «заруба» росла раздражающе медленно. Павелъ Тишинъ съ противоположной стороны врубился одинъ гораздо глубже, чѣмъ Савельевъ и Кочневъ.
— Шире надо взять, — сказалъ Савельевъ, бросая на землю картузъ и вытирая рукавомъ потный лобъ.
— Да и покурить не мѣшаетъ, — добавилъ Кочневъ. Всѣ трое сѣли на сѣрый, влажный мохъ-ягель и стали вертѣть папиросы. Я пошелъ въ чащу сосенокъ.
Была ранняя весна. Утромъ, идя на работу, мы видѣли въ тѣнистой еловой рамени коврики грязнаго снѣга, но въ бору уже кипѣла весенняя жизнь: безъ умолку пѣли зяблики, на зарѣ токовали тетерева и глухари, мелодично пересвистывались рябчики, на березахъ надувались почки, на концахъ сосновыхъ вѣтокъ росли бѣловато-зеленые нѣжные побѣги, сквозь сѣрый мохъ и грязно-коричневый слой опавшей хвои пробивались острыя иглы новой травы, голубыя настовки цвѣли на полянкахъ, группами стояли неопрятные, склизкіе сморчки.
На маленькой овальной полянкѣ я сталъ рвать хрупкія настовки. До рабочихъ отсюда было шаговъ, тридцать, сосновая чаща закрывала ихъ, они сидѣли молча и можно было бы забыть объ ихъ присутствіи, еслибы изрѣдка слабый вѣтерокъ не доносилъ запахъ махорки, издали напоминавшій запахъ лѣсной малины.
Опять застучали топоры, — два звонко, третій глухо. Лѣсъ покорно, какъ и всѣ остальные звуки, принимаетъ въ свои нѣдра удары топоровъ и катитъ ихъ замирающимъ рокотомъ по ароматнымъ, вѣчно-зеленымъ сосновымъ чащамъ.
Вотъ, какъ-то сразу, звонкіе удары сорвались, словно ушли подъ землю. Теперь, всѣ топоры звучатъ глухо, очевидно, кремнина прорублена и сосна скоро упадетъ. Съ полянки видно, какъ судорожно вздрагиваетъ вершина лѣсного великана.
Еще нѣсколько глухихъ ударовъ и сосна, вздрогнувъ всѣми вѣтвями, тихо наклоняется въ противоположную отъ меня сторону. Задерживается на мгновеніе, словно въ раздумьи, и падаетъ съ все возростающей быстротой. Съ трескомъ ломается подъ тяжестью великана, молодежникъ, протяжно и глухо гудитъ земля отъ мощнаго удара…
Мы сидѣли на стволѣ срубленной сосны и курили. На блѣдножелтомъ пнѣ выступили крупныя капли смолы, словно слезы. Только на красноватой полосѣ «кремнины» не было этихъ капель.
Какое-то смутное чувство копошилось въ душѣ, — не то сознаніе виновности, не то досада. И вспоминалась застрѣленная въ прошломъ году ласточка. Она летала надъ колосившейся рожью и щебетала, опьяненная свѣтомъ и тепломъ, а я убилъ ее единственно для того, чтобы, показать свою мѣткость. И когда лежала она, бѣлѣя, брюшкомъ среди зеленой ржи, острая жалость и стыдъ овладѣли мной, и досадно было на свою мѣткость…
Такое же чувство было и теперь. Но вѣдь тогда была шалость, ненужное убійство, а сосна мѣшала намъ, загораживала визирку…
— Какую древину срубили, — словно подслушавъ мои мысли, заговорилъ Савельевъ. — Переводятъ и переводятъ лѣсъ… Прежде-то какіе лѣса были, а теперь скоро все прирубятъ…
Мнѣ показалось, что въ голосѣ Савельева звучитъ укоръ всѣмъ, рубящимъ лѣсъ, а въ томъ числѣ и мнѣ, и я сталъ возражать, доказывая, что при правильной рубкѣ лѣса не переведутся.
Савельевъ иронически усмѣхнулся.
— Значитъ, сколько ни руби, все не убудетъ?
— Если рубить каждый годъ сотую часть, то не убудетъ, — черезъ сто лѣтъ на первой дѣлянкѣ опять выростетъ лѣсъ…
— Изъ чего же онъ выростетъ? — уже совсѣмъ насмѣшливо спросилъ Савельевъ.
— Какъ изъ чего, — изъ сѣмянъ.
Этотъ отвѣтъ мой развеселилъ рабочихъ. Они смѣялись такъ откровенно, словно я сказалъ какую-нибудь нелѣпость.
— Изъ сѣмянъ? Чай, не рожь…
— Рожь выростаетъ изъ ржаныхъ сѣмянъ, а сосна — изъ сосновыхъ.
— Это которыя въ шишкахъ-то?
— Да.
— Ха, ха, ха…
— Да чего вы смѣетесь-то? — разсердился я. Рабочіе смолкли, но видно было, что имъ трудно сдерживать смѣхъ.
Я сначала подумалъ, что они просто издѣваются надо мной, но изъ дальнѣйшаго разговора убѣдился, что эти люди, большую половину жизни проводящіе въ лѣсу, не знаютъ общеизвѣстнаго явленія — размноженія деревьевъ сѣменами.
Они первое время даже оспаривали, что изъ мелкихъ деревьевъ выростаютъ крупныя, новъ концѣ концовъ это признали, хотя все-таки сомнѣвались, чтобы изъ сосенки толщиной въ руку могла вырости сосна, годная на бревно.
— Можетъ быть, черезъ много лѣтъ и выростетъ, а только что сумнительно… Изъ дерева дерево пожалуй, и вырастетъ, а чтобы изъ сѣмя да сосна…
— Сами же вы говорили, что лѣтъ двадцать назадъ на «Гладкомъ бору» ничего не было, а теперь вонъ какой молоднякъ..
— Ну, такъ что изъ того?
— Какъ что? Изъ чего же онъ выросъ?
— Такъ ужь, — въ землѣ былъ… А вы какъ полагаете?
— Конечно, изъ сѣмянъ.
— Ха, ха, ха…
Самодовольный смѣхъ этихъ людей, гордыхъ своимъ мнимымъ опытомъ, задѣлъ меня за живое и я рѣшилъ во что бы то ни стало доказать имъ, что правъ я, а не они. Съ вершины срубленной сосны мы сорвали нѣсколько шишекъ и по возвращеніи домой положили ихъ на печку. Когда шишки достаточно высохли, я вытрясъ изъ нихъ сѣмена и посѣялъ ихъ на огородѣ Савельева, въ концѣ грядки, приготовленной подъ огурцы.
II.
правитьЯ уѣхалъ на дальній кордонъ, въ деревнѣ настала рабочая пора. О посѣянныхъ сѣменахъ забыли, да рабочіе и не особенно интересовались посѣвомъ, нисколько не сомнѣваясь въ томъ, что мой опытъ потерпитъ полную неудачу.
Кончился сѣвъ, въ сельскихъ работахъ наступилъ небольшой перерывъ, которымъ я рѣшилъ воспользоваться для нарѣзки лѣсосѣкъ, такъ какъ въ рабочую пору за пятьдесятъ копеекъ въ день никто работать въ лѣсъ не шелъ, а больше я платить не могъ, ибо въ «вѣдомости справочныхъ цѣнъ» поденная плата была указана въ этомъ размѣрѣ.
Пріѣхавъ въ деревню для найма рабочихъ, я вспомнилъ о посѣянныхъ сѣменахъ и спросилъ Савельева, появились ли всходы.
— Я не знаю… Конешно, нѣтъ… Самъ-то я на огородѣ давно не бывалъ.
На предложеніе посмотрѣть рабочіе согласились неохотно.
— Пожалуй, пойдемте, а только зря… Ничего не выросло.
— Да почемъ вы знаете? — разсердился я. — Вотъ посмотримъ и узнаемъ. Можетъ быть, выдергали только сосенки-то, когда пололи.
— Огурцы у насъ не полютъ, — снисходительно успокоилъ Савельевъ.
День былъ праздничный. По дорогѣ къ намъ присоединились еще не начавшіе «гулять» парни, безъ толку бродившіе по улицѣ мужики и ребятишки. Не шли только женщины, — дѣвки наряжались къ «гулянью», бабы сидѣли кружками на зеленой травкѣ и сосредоточенно вели разговоръ о своихъ бабьихъ дѣлахъ.
Къ огороду Савельева собралась довольно значительная толпа, большая часть ея осталась у плетня, въ переулкѣ, остальные вошли въ огородъ.
Я сильно волновался, такъ какъ при неудачѣ опыта престижъ моей «учености», а съ нимъ и престижъ «господской» науки вообще налъ бы въ глазахъ крестьянъ окончательно, возможность же неудачи была очень вѣроятна: сѣмена могли оказаться еще неспѣлыми, а потому невсхожими, ихъ могли затоптать или засыпать непомѣрно толстымъ слоемъ земли при посадкѣ огурцовъ… Было досадно, что такъ легкомысленно отнесся къ опыту, и не разъ я даже пожалѣлъ, что теперь напомнилъ мужикамъ о посѣвѣ, но отступать было уже поздно.
Вотъ и грядка. На концѣ ея зеленѣетъ густая щетина такъ хорошо знакомыхъ сосновыхъ сѣянцевъ. Слава Богу!
— Вотъ глядите, развѣ это не сосна? — говорю я, протягивая Савельеву щепотку выдернутыхъ сѣянцевъ. Голосъ срывается и рука дрожитъ отъ волненія.
Корявые пальцы съ широкими грязными ногтями осторожно, какъ будто съ боязливостью, берутъ нѣжные ярко-зеленые ростки, лохматыя головы близко склоняются въ рукѣ Савельева. Потомъ сѣянцы по одному расходятся среди толпы, курносый, бѣлоголовый мальчишка въ ярко-розовой рубашкѣ выдралъ почти половину всѣхъ сѣянцевъ и передалъ тѣмъ, которые стояли у плетня въ переулкѣ.
— Д-да! Двистительно! Какъ есть сосна! Она самая! — раздались восклицанія.
— Я, мужики, въ лѣсу эвдакіе-то находилъ… Вотъ те хрестъ, — горячо заговорилъ Кариза, лядащій мужичонка лѣтъ сорока, горьчайшій пьяница. — Думаю, откедова они берутся, ровно бы изъ сѣмени выростаютъ… Дѣдушка Матвѣй, покойникъ, царство ему небесное, все говорилъ: всякая деревина, батъ, изъ сѣмени произростаетъ… Вотъ оно и выходитъ на повѣрку-то, что старикъ правду сказывалъ…
Каризу не слушали, — за нимъ прочно укрѣпилась репутація враля и льстеца, готоваго за бутылку водки утверждать что угодно.
Каждому хотѣлось взглянуть ростущіе сѣянцы и около нихъ была такая давка, словно эти маленькія, нѣжныя сосенки были и ни вѣсть какое чудо.
Прибѣжала Анна, жена Савельева, и визгливо принялась ругать мужиковъ за то, что помяли огурцы и горохъ. Грядамъ, дѣйствительно, досталось порядочно и голосистая Анна ругалась не зря, но тѣмъ не менѣе мужъ вытолкалъ ее изъ огорода.
Наконецъ, всѣ осмотрѣли сѣянцы и, вертя въ корявыхъ пальцахъ измятыя, поблекшія растеньица, вышли въ переулокъ.
— Д-да, — вздохнулъ Савельевъ. — Господа всему научились, потому, и жисть у нихъ легкая, безъ поту…
Мужики сразу притихли, словно боялись спугнуть важныя, серьезныя мысли, вызванныя фактомъ появленія нѣжныхъ, юныхъ сосенокъ на мѣстѣ посѣянныхъ сѣмянъ. Молчаніе было такое напряженное и какъ будто враждебное, что мнѣ стало даже немного жутко…
— Иро-ды! Выдумали еще моду: — шишки сѣять! — несся со двора зычный голосъ Анны. — У меня плечи болятъ отъ поливки-то, а они на-ко-си!! Гдѣ это видано, чтобы огурцы топтать!
У «магазеи», за прудомъ, рѣзко пилила гармоника, грубые голоса отрывисто рубили частушки, словно тоже ругались, а съ запада струился мирный свѣтъ вечерней зари и бѣлый прозрачный паръ поднимался надъ грязнымъ, тиннымъ прудомъ…
III.
правитьПрошло жаркое, хлопотливое лѣто, замерла жизнь въ пустыхъ поляхъ, холодные, ненастные дожди загнали деревенскую жизнь съ широкой, поросшей травой улицы въ тѣсныя, угарныя избы. Только осенью, когда съ утра до вечера льетъ дождь, когда по улицѣ и на дорогахъ невылазная грязь, во всей полнотѣ чувствуется малолюдность деревни, оторванность ея убогой жизни отъ большой и сложной жизни человѣчества. Смотришь на тусклыя, запотѣвшія стекла оконъ, слушаешь монотонный шорохъ дождя, и невыносимая скука овладѣваетъ душой, и какъ-то не вѣрится даже, что гдѣ-то огнями сверкаютъ города и шумитъ, гудитъ, не переставая, большая жизнь. Кажется, если и существуетъ гдѣ-то иная, шумная жизнь, то на какой-нибудь другой планетѣ, а не среди этихъ безлюдныхъ, мокрыхъ полей, по которымъ носится безъ удержу холодный, гудящій вѣтеръ…
Только книги спасаютъ отъ мертвящей, надоѣдливой скуки, но читать безъ перерыва нельзя, а въ перерывы еще рѣзче чувствуется заброшенность, оторванность отъ жизни, и радъ бываешь всякому гостю, который звуками живой человѣческой рѣчи хоть на мгновеніе ослабитъ впечатлѣніе грустнаго умиранія природы. Но въ такіе дни кому же охота покидать хотя и душную, но теплую избу и тащиться подъ дождемъ по невылазной грязи, а потому я былъ пріятно удивленъ и обрадованъ, когда въ сумерки одного ненастнаго дня ко мнѣ пришелъ Савельевъ.
Онъ долго возился въ сѣняхъ, старательно вытирая грязные сапоги, потомъ смачно высморкался, отряхнулъ мокрый картузъ и нерѣшительно перешагнулъ порогъ комнаты. Помолившись на старый, закопченый образъ и поздоровавшись, Савельевъ неловко усѣлся на стулъ, положивъ руку съ фуражкой на колѣни.
— Мокро, — откашливаясь, проговорилъ онъ. — Скушно, чай, вамъ, — ни тебѣ на охоту, ни тебѣ разгуляться…
— Да, скучновато. Погодите минутку, я самоваръ велю поставить.
— Покорнѣйше благодаримъ.
За чаемъ говорили о деревенскихъ новостяхъ, скудныхъ и однообразныхъ, вспоминали событія такъ быстро мелькнувшаго лѣта…
Послѣ чаю, собираясь уходить, Савельевъ попросилъ «книжечки почитать». Я понялъ, что именно съ этой цѣлью онъ и пришелъ, да не рѣшался сказать раньше.
Просьба была необычной. Я пріѣхалъ въ деревню съ мечтой о просвѣтительной дѣятельности и первымъ дѣломъ справился у завѣдующаго народной библіотекой въ сосѣднемъ селѣ, находившемся отъ нашей деревни въ полутора верстахъ, какъ читаются книги. Оказалось, что дѣло обстоитъ неважно, — читали книги почти исключительно ребята до пятнадцатилѣтняго возраста. Съ этого времени парень заглядывалъ въ библіотеку все рѣже и рѣже, а годамъ къ восемнадцати совсѣмъ бросалъ чтеніе. Изъ взрослыхъ мужиковъ нашей деревни «почитывали» только три человѣка. Савельевъ не принадлежалъ къ ихъ числу и за два года нашего знакомства онъ въ первый разъ обратился ко мнѣ за книгой.
— Какую же книгу вамъ дать?
— Какую-нибудь… Гдѣ про все напечатано…
— Про все сразу ни въ одной книгѣ не напечатано…
— Вотъ о соснахъ-то гдѣ вы прочитали?
— Въ книгѣ. Вамъ, значитъ, дать книгу о томъ, какъ выростаютъ всякія деревья?
— Мы теперь знаемъ… Мнѣ объ учености… нащетъ науки всякой…
Послѣ долгихъ разспросовъ я какъ будто выяснилъ, наконецъ, чего именно хотѣлъ Савельевъ, и вручилъ ему «Астрономическіе Вечера». Онъ бережно взялъ книгу, поблагодарилъ и ушелъ.
Черезъ день пришелъ опять и принесъ «Астрономическіе Вечера».
— Прочитали? — недовѣрчиво спросилъ я.
— Да… то-ись нѣтъ… Объ этомъ намъ учитель говорилъ, — тутъ все о звѣздахъ… Мнѣ другую дайте, настоящую, значитъ…
— Всѣ книги настоящія, Савельевъ, возьмите вотъ разсказы Чехова, очень занятно…
— Побасенокъ не надо, — рѣзко, съ оттѣнкомъ злобы сказалъ Савельевъ — мнѣ сурьезную…
— Гмъ. Что же вамъ дать? Есть вотъ о томъ, какъ желѣзныя дороги строятъ, какъ стекло дѣлаютъ, откуда желѣзо берется… есть объ Америкѣ, о разныхъ великихъ людяхъ…
— Дайте мнѣ вотъ ту, толстую-то.
— Это охотничій календарь, Савельевъ, тутъ про охоту.
— А ну-ка, покажите.
Посмотрѣвъ книгу, Савельевъ вздохнулъ и, отдавая ее обратно, сказалъ:
— Дайте мнѣ вонъ ту, вторую отъ краю..
Это былъ Ничше «Такъ говорилъ Заратустра»., Смущенно повертѣвъ книгу въ рукахъ, я нерѣшительно сказалъ:
— Это трудно читать, Савельевъ, вы не поймете…
— Ничего, поймемъ, не сумлѣвайтесь, — съ непонятнымъ злорадствомъ произнесъ Савельевъ и почти вырвалъ у меня книгу.
IV.
правитьДождь съ каждымъ днемъ становился холоднѣе и дней черезъ Пять послѣ вторичнаго посѣщенія Савельева среди тонкихъ сѣрыхъ струекъ замелькали бѣлыя пушинки перваго снѣга. Къ вечеру снѣгъ повалилъ густо, крупными, рыхлыми хлопьями, а, когда я ложился спать, крыши избъ и средина грязной улицы смутно бѣлѣли въ густой тьмѣ.
Утромъ подморозило и была великолѣпная пороша. Я вышелъ изъ дому вмѣстѣ съ бѣлымъ холоднымъ разсвѣтомъ и весь день бродилъ по тихимъ, опушеннымъ снѣгомъ полямъ и перелѣскамъ. Кромѣ двухъ зайцевъ и тетерева, мнѣ посчастливилось убить увлекшуюся ловлей полевыхъ мышей лису и я возвращался въ сумерки домой, довольный удачной охотой и здоровой, пріятной усталостью отъ ходьбы на свѣжемъ воздухѣ.
На крылечкѣ ждалъ меня Савельевъ. По излишне громкому покашливанью, по развязности жестовъ, сразу было видно, что мужикъ изрядно на веселѣ. Вставая, Савельевъ покачнулся, сильный запахъ сивухи рѣзко ударилъ мнѣ въ носъ.
— Кинику вашу принесъ, — отрывисто поговорилъ Савельевъ, едва переступивъ порогъ комнаты. — Вотъ получите…
— Ну. что же, прочитали?
— Не всю.. Не по-нашему написано, не по-русски…
— Эту книгу написалъ нѣмецъ, но у васъ былъ русскій переводъ.
— По-господски написано, чтобы мужики не поняли, а то господамъ кормиться будетъ нечѣмъ…
— Что вы говорите?
— Да ужъ знаю что, на: ъ не проведешь… Вотъ, къ примѣру сказать, фершалъ. Придешь къ нему, — зубы, молъ, болятъ, ну и, дзетъ гвоздичнаго масла, а шутъ ли въ емъ, коли оно не помогаетъ…
— При чемъ тутъ фельдшеръ?
— А все при этомъ же, для мужиковъ у него одно лекарство, для господъ — другое.
— Неправда, Савельевъ, — лекарство одно для всѣхъ.
— Какъ же, одно? Намеднись въ лѣсу вы мнѣ капель дали — такъ сразу унялись зубы-то. Я просилъ у фершала такихъ-то, небось не далъ. Возьми, батъ, гвоздичнаго масла. Вѣрите ли, — ажъ все нутро у меня ходуномъ заходило… Ну, не стерпѣлъ, обложилъ его, а онъ къ уряднику… А вы — одно для всѣхъ. Нѣтъ, на повѣрку-то и выходитъ разное.
— Я давалъ вамъ кокаину, это ядъ, и безъ докторскаго рецепта дать его въ аптекѣ не могутъ…
— Ну, конешно, господа отговорку всегда сыщутъ… Нельзя имъ, потому ежели мужикъ всему научится, то безъ господъ станетъ обходиться, господа съ голоду и подохнутъ, потому къ работѣ они не привычны…
— Зря говорите, Савельевъ, — учиться никому не запрещается… Я вотъ и самъ сынъ крестьянина, докторъ нашъ — тоже. Много теперь учится крестьянскихъ дѣтей. Неужели вы думаете, что они стали бы скрывать отъ своихъ родныхъ правду?
— А какъ же, — нельзя имъ, потому и до науки безъ клятвы не допускаютъ.
— Безъ какой клятвы? Кто вамъ наговорилъ такой чепухи?
— Кто ни наговорилъ, да знаемъ… Давно ужъ народъ-то знаетъ, да только взяться еще не умѣетъ.
— Чего знаетъ-то, говорите толкомъ?
— О господскомъ-то заговорѣ… Чтобы, значтъ, отъ мужиковъ правду беречь… Потому все разное и придумано: для мужиковъ однѣ книги, для мужиковъ другія, фальшивыя. Барину лекарство, мужику — другое.
— Да вѣдь книгу-то любую вы въ лавкѣ купить можете.
Савельевъ на мгновеніе опѣшилъ, но сейчасъ же побѣдоносно усмѣхнулся.
— Вотъ оно это самое и есть, — настоящія-то книги потому и написаны не по-нашему, чтобы мужики-то, значитъ, не поняли…
Какъ ни старался я доказать, что никакого «господскаго заговора» нѣтъ, Савельевъ не вѣрилъ и стоялъ на своемъ. Подъ конецъ разговора, не находя достаточныхъ возраженій противъ моихъ доводовъ, онъ вдругъ разразился скверной бранью по адресу всѣхъ «учесыхъ людей» и ушелъ не простившись, сильно хлопнувъ дверью.
Вошла хозяйка съ кипящимъ самоваромъ, поставила его ея столъ и зажгла лампу.
— Надоѣлъ вамъ Савельевъ-то, — говорила она, разставляя посуду, — чирезовый — совсѣмъ хорошій мужикъ, а какъ выпьетъ — и понесетъ всякое… Безпокойный онъ во хмѣлю-то, не въ свое дѣло лѣзетъ… Ужъ если ты мужикъ, такъ и будь мужикомъ, а не говори, чего ежели не понимаешь…
Я не сталъ поддерживать разговора и хозяйка ушла. Она какъ будто осуждала Савельева, но въ тонѣ ея голоса мнѣ послышались ноты тайнаго сочувствія ему и злорадства.
— Всѣ они заодно, — мелькнуло въ головѣ, и сейчасъ мнѣ же сдѣлалось стыдно. Только что я досадовалъ на темнаго хмѣльного мужика за то, что онъ повѣрилъ въ сказку о «господскомъ заговорѣ», а теперь самъ почти додумался до существованія «заговора мужицкаго»…