1915
правитьI.
править— Тихонъ Петровичъ, господинъ Скороходовъ, здравствуйте! — весело кричалъ каждое утро сапожникъ Гаврилычъ, выставляясь въ окно своего подвала, выходившее на дворъ.
— Здравствуй, Гаврилычъ! — отвѣчалъ тоненькій дѣтскій голосокъ.
— Какъ поживаете, г. Скороходовъ?
— Скверно, Гаврилычъ…
— Ахъ, братецъ ты мой…. Дѣло табакъ, Тихонъ Петровичъ.
— Да, не особенно красиво.
Въ дѣтскомъ голосѣ звучали какія-то особенныя, не дѣтски-серьозныя нотки, что придавало ему печальную оригинальность чего-то созрѣвшаго прежде времени и безсильнаго. Сапожникъ Гаврилычъ каждый разъ съ какимъ-то изумленіемъ прислушивался именно къ этому удивительному голосу, задумчиво крутилъ стриженой по-солдатски головой и точно смущался, что вотъ онъ, Гаврилычъ, такой здоровенный, сильный и могучій человѣкъ. Если бы было возможно, такъ, кажется, взялъ бы да и отдалъ половину здоровья Тихону Петровичу съ его дѣвичьимъ голосомъ или бы сказалъ за него, какъ здоровому человѣку хочется откашляться за больного.
У сапожника было такое красное, точно выдубленное лицо. Тутъ сказалось все — и солдатскій загаръ, и слабость къ рюмочкѣ, и главное — неиспорченная деревенская кровь. Въ свои пятьдесятъ лѣтъ Гаврилычъ выглядѣлъ молодцомъ. Онъ никогда еще не хворалъ и удивлялся, какъ это другіе могучъ хворать. Больше — у Гаврилыча являлось брезгливое отвращеніе ко всѣмъ больнымъ или просто къ людямъ, которые могутъ захворать. Исключеніе представлялъ одинъ Тихонъ Петровичъ, блѣдное, безкровное личико котораго казалось сапожнику такимъ близкимъ, роднымъ, точно оно притягивало его къ себѣ.
— Велико ли еще мѣсто, всего-то семь годковъ, — разсуждалъ вслухъ Гаврилычъ, — это было его слабостью, а можетъ-бытъ, и принадлежностью мастерства. — Еще дите, андельская душенька Тихонъ-то Петровичъ, а Господь ему все открылъ… Да. Большого поучитъ… Эхъ, кабы господину Скороходову ножки да здоровьишка — вотъ какой бы человѣкъ вышелъ!
Знакомство сапожника съ г. Скороходовымъ состоялось только въ прошломъ году, вотъ такъ же о веснѣ. Дворъ только очистили очъ снѣга, и на него выползла изъ своихъ угловъ разная петербургская дѣтвора, точно галчата. Крикъ, шумъ, гамъ — извѣстно, ребячье дѣло. Какъ-то въ понедѣльникъ у сапожника очень трещала голова съ похмелья. Гаврилычъ былъ мраченъ и съ особеннымъ ожесточеніемъ тыкалъ шиломъ какую-то невинную подметку, точно она была главной причиной его сквернаго душевнаго настроенія. Два подмастерья работали молча, стараясь не глядѣть на хозяйскую муку-мученическую. Съ похмелья Гаврилычъ дѣлался золъ, и теперь его раздражалъ шумъ и гвалтъ дѣтскихъ голосовъ на дворѣ. Онъ уже нѣсколько разъ сердито поглядывалъ въ раскрытое окно, подыскивая случай придраться. И случай представился… Вся дѣтвора столпилась у окна въ подвалъ напротивъ и кого-то дразнила. Слышался задорный смѣхъ, вызывающій крикъ, дѣтская брань.
— Вотъ я васъ, акробаты! — ругнулъ ребятишекъ Гаврилычъ, высовываясь въ окно.
Но никто не обратилъ на его окрикъ ни малѣйшаго вниманія, что окончательно взорвало Гаврилыча, особенно, когда послышался тихій дѣтскій плачъ.
— Обезьяна!.. обезьяна!.. — выкрикивали дѣтскіе голоса.
Гаврилычъ не стерпѣлъ и вылетѣлъ на дворъ, чтобы обслѣдовать дѣло. Онъ увидѣлъ слѣдующую картину: у открытаго окна подвала сидѣлъ въ подушкахъ худенькій блѣдный мальчикъ и плакалъ.
— Что вамъ нужно отъ меня? — говорилъ онъ, обращаясь къ дѣтямъ, — Вѣдь я вамъ не мѣшаю, и вы мнѣ не мѣшайте…
— Обезьяна… обезьяна…
— Я васъ, наконецъ, прошу, господа, оставьте меня въ покоѣ. Это просто невѣжливо. Вы играйте, а я буду смотрѣть на васъ… Я и самъ съ удовольствіемъ поигралъ бы съ вами, но, къ сожалѣнію, не могу.
Дѣти съ дѣтской жестокостью дразнили больного ребенка и не хотѣли оставлять его.
— Господа, вы мнѣ мѣшаете читать, — продолжалъ тоненькій дѣтскій голосокъ уже со слезами. — Вѣдь это мое единственное удовольствіе… Вы здоровы, можете бѣгать, кричать, а я долженъ сидѣть на одномъ мѣстѣ.
— Обезьяна!..
— Эй, вы, акробаты, брысь: — крикнулъ Гаврилычъ такъ, что больной мальчикъ въ окнѣ вздрогнулъ и даже закрылъ глаза со страха. — Вотъ я васъ… Ежели кто подойдетъ вотъ къ этому окошку, такъ я пропишу такую встрепку… Слышали?
Дѣтвора мигомъ разсыпалась, какъ стая воробьевъ. Самые храбрые показывали языки, другіе ругались не дѣтскими словами. Увлекшись своимъ подвигомъ, Гаврилычъ бросился съ поднятыми кулаками, и маленькій непріятель исчезъ вразсыпную.
Вольной мальчикъ съ удивленіемъ и удовольствіемъ смотрѣлъ на своего заступника, и ему все въ немъ понравилось, начиная съ жилистыхъ рукъ и кончая загорѣлымъ лицомъ. Когда сапожникъ подошелъ къ окну, мальчикъ протянулъ свою исхудалую, почти прозрачную руку и серьезно проговорилъ:
— Благодарю васъ… Вы меня избавили отъ большой непріятности. Вѣдь я никому не мѣшаю…
— Да вы только скажите мнѣ, баринъ… Я ихъ распатроню въ лучшемъ видѣ.
— Нѣтъ, зачѣмъ же обижать дѣтей. Они по-своему правы… Я не сержусь. Меня зовутъ Тихономъ Петровичемъ, фамилія Скороходовъ. Точно въ насмѣшку такая фамилія, потому что, какъ видите, я совсѣмъ не могу ходить, а долженъ сидѣть. Я васъ какъ зовутъ?
— Сапожникъ Гаврилычъ… Меня тутъ всѣ знаютъ, потому какъ я живу въ этомъ домѣ четвертый годъ. А вы, г. Скороходовъ, видно, недавно еще переѣхали къ намъ?
— Передъ Пасхой, когда мой папа умеръ. Онъ служилъ въ типографіи и умеръ отъ чахотки. Я живу съ мамой. Ей, бѣдной, трудно достается. Она тоже служитъ и приходитъ домой только вечеромъ, когда я ложусь спать. Знаете, больные люди должны вести правильный образъ жизни.
Такъ и состоялось это оригинальное знакомство. Гаврилычъ присѣлъ къ окну, набилъ солдатскую трубочку-носогрѣйку и закурилъ. Его поразилъ необыкновенный мальчикъ, говорившій тономъ большого человѣка.
Новые знакомые довольно безцеремонно оглядѣли другъ друга съ ногъ до головы, а потомъ мальчикъ замѣтилъ:
— Отчего отъ васъ пахнетъ водкой, Гаврилычъ?
Сапожникъ сконфузился. Его трубочка захрипѣла, точно онъ хотѣлъ высосать изъ нея свое оправданіе.
— Видите ли, г. Скороходовъ, такое ужъ наше положеніе, значитъ, сапожничецкое… Сидишь-сидишь недѣлю-то, въ томъ родѣ какъ идолъ какой, ну, а въ субботу грѣшнымъ дѣломъ и разрѣшишь. Окромя всего этого, я человѣкъ неженатый, ну, стало-быть, такая плепорція… У всякаго своя плепорція.
— Нехорошо, — наставительно отвѣтилъ мальчикъ и посмотрѣлъ на Гаврилыча такими печальными глазами. — Я говорю: нехорошо.
— Ужъ что тутъ хорошаго, г. Скороходовъ… Самая эта вредная вещь водка, ежели разобрать. А что въ башкѣ дѣлается съ похмелья. Себя бы самого растерзалъ, кажется.
— Для чего же тогда вы пьете?
Гаврилычъ ничего не могъ отвѣтить, а только развелъ руками. Плепорція такая… саножничецкое положенье…
Такимъ образомъ завязалось знакомство. Каждое утро отворялось окно въ подвалѣ, и въ немъ показывалось блѣдное личико г. Скороходова. Сапожнику очень нравился больной ребенокъ, и онъ разъ забрался въ квартиру. Мать г. Скороходова была дома. Она очень походила на сына, только казалась сѣрѣе, точно ее покрыла пыль столичной мостовой. По бѣдному платью, плохонькой дешевой обуви и всей обстановкѣ бѣдной квартиры сапожникъ сразу опредѣлилъ бѣдственное положеніе. Да, не красно жилось вдовѣ.
— Не будетъ ли чего насчетъ починки? — объяснилъ Гаврилычъ. — Я тутъ на дворѣ живу, значитъ, сапожникъ… Вы не сумлѣвайтесь: деньги могу подождать, потому какъ изъ-за дѣла подмахну заплатку. Вотъ мальчику, можетъ, что понадобится…
— Ахъ, это вы и есть… — обрадовалась вдова. — Мнѣ Тиша говорилъ про васъ. Очень вамъ благодарна…
— Помилуйте, сударыня. Пустяковое дѣло… Извѣстно, ребята пристали. Ну, я ихъ пугнулъ малымъ дѣломъ… Озорники, однимъ словомъ. А ежели что касаемо починки, такъ ужъ вы только скажите…
— Зайдите ко мнѣ, Гаврилычъ, — послышался изъ слѣдующей комнаты тоненькій дѣтскій голосокъ. — Я буду радъ васъ видѣть…
Сапожникъ высморкался, обдернулъ свой рваный «спиджакъ» и осторожно прошелъ въ слѣдующую комнату, гдѣ въ старомъ клеенчатомъ креслѣ лежалъ больной ребенокъ. Теперь онъ показался Гаврилычу совсѣмъ маленькимъ, точно цыпленокъ. Головка маленькая, шея тонкая, а личико какъ у большого — умное личико, а глазенки совсѣмъ не по-дѣтски смотрятъ. Особенно хорошо Тихонъ Петровичъ улыбался — тоже умненько такъ, какъ улыбаются хорошо сохранившіеся старички. Дѣтское тѣльце совсѣмъ было скрыто подъ старымъ плодомъ. Это двойное впечатлѣніе ребенка и большого человѣка ставило Гаврилыча втупикъ и онъ не зналъ, какъ ему говорить съ мудренымъ мальчонкой.
— Садитесь… — предлагалъ маленькій хозяинъ. — Мама, ты, можетъ-быть, намъ дашь чаю? Впрочемъ, сахару осталось всего два куска…
— Нѣтъ, не нужно чаю, — отказался политично Гаврилычъ. — Я такъ, на минутку завернулъ… Насчетъ работы. Вотъ г. Скороходову можемъ новые сапожки оборудовать…
Ребенокъ печально улыбнулся: онъ не нуждался въ сапогахъ, потому что не могъ ходить.
«Эхъ, невпопадъ слово вырвалось, — подумалъ Гаврилычъ, почесывая свой красный затылокъ. — Большимъ себя дуракомъ оказалъ».
Сапожникъ посидѣлъ недолго. Онъ боялся помѣшать да и вообще какъ-то конфузился, точно самой фигурой производилъ обидный диссонансъ въ этой маленькой подвальной квартиркѣ.
— Заходите, когда будете свободны, — приглашалъ мальчикъ. — Я-то постоянно свободенъ и буду радъ васъ видѣть… Цѣлый день сижу одинъ. Только вотъ квартира у насъ сырая, а у меня по вечерамъ бываетъ лихорадка…
Когда сапожникъ ушелъ, ребенокъ задумался. Онъ внимательно слѣдилъ за матерью своими печальными глазами и наконецъ проговорилъ:
— А онъ славный, мама, этотъ сапожникъ. Ты замѣтила, какія у него сильныя руки и какой онъ весь большой? Дышитъ такъ, что на улицѣ слышно… Ахъ, мама, какъ бы я желалъ быть такимъ же здоровякомъ!.. Вѣдь это, должно-быть, очень хорошо, когда ничего не болитъ… и когда можешь работать. Я тебѣ могъ бы помогать тогда, а теперь тебѣ такъ трудно съ больнымъ ребенкомъ. Вѣдь я все понимаю, мама, и часто думаю, что мнѣ лучше умереть.
— Перестань, Тиша. Глупости… Куда же я безъ тебя?..
— Нѣтъ, мама, нужно смотрѣть серьезно на вещи. Вѣдь я тебя только стѣсняю, а пользы отъ меня никакой. Это обидно… Конечно, тебѣ будетъ очень жаль, когда я умру; но вѣдь весь я не умру: душа останется… Я всегда буду съ тобой, только тогда не нужно будетъ ухаживать за мной. Ты, пожалуйста, не огорчайся… Вѣдь все равно когда-нибудь нужно будетъ умирать. И ты умрешь, и даже этотъ сапожникъ… Ахъ, какой онъ здоровый, мама! Мнѣ точно лучше сдѣлалось, когда онъ вошелъ ко мнѣ въ комнату… Здоровые люди должны быть добрѣе, потому что ихъ ничто не должно раздражать.
Подобные разговоры часто велись въ маленькой квартирѣ, и мать Тиши уходила въ другую комнату, чтобы скрыть слезы. Это было, одно изъ тѣхъ страшныхъ несчастій, для которыхъ нѣтъ словъ…
Болѣзнь Тиши развивалась медленно, но съ той послѣдовательностью, какую имѣютъ только болѣзни. Ребенокъ родился здоровымъ, почти крѣпышемъ, и такимъ оставался до трехъ лѣтъ, а потомъ вдругъ началъ хирѣть. Причинъ болѣзни было много: сырыя квартиры, плохое питаніе, нездоровый воздухъ, — однимъ словомъ, все то, что даетъ столица бѣдному люду. Маленькое дѣтское тѣльце подавало въ отставку, а живой оставалась одна голова. Мысль работала упорно и неугомонно, сосредоточивъ въ себѣ всѣ силы. Въ пять лѣтъ Тиша уже свободно читалъ. Его лучшими друзьями сдѣлались книги. Ребенокъ ихъ глоталъ съ жадностью и особенно любилъ путешествія. Фантазія работала съ поразительною яркостью.
— Когда я читаю путешествія, то чувствую себя здоровымъ и сильнымъ человѣкомъ, а это такое счастье… — объяснялъ ребенокъ. — Вотъ только во снѣ, мама, я всегда вижу себя здоровымъ и тоже счастливъ.
Въ маленькой дѣтской головкѣ ярко цвѣли пестрыя картины тропической природы, гдѣ царитъ вѣчная весна, бушевалъ океанъ, быстро неслись громадныя рѣки, величественно поднимались неприступныя горы со снѣговыми вершинами, разстилались цвѣтущія степи и покрытая снѣгомъ тундра, таинственно шумѣли вѣковые лѣса, пѣли птицы и ласково улыбались цвѣты. Ахъ, сколько было цвѣтовъ… Это были золотые сны, тѣ счастливыя грезы, отъ которыхъ не хочется проснуться. Мальчика угнетало только одно, именно, что ему не съ кѣмъ было подѣлиться всѣми этими богатствами, а мама отъ усталости даже не могла его слушать.
II.
правитьСтранныя бываютъ психическія сближенія, какъ это было и въ данномъ случаѣ. Сапожникъ Гаврилычъ сдѣлался дорогимъ гостемъ въ квартирѣ Скороходовыхъ. Больной мальчикъ каждый разъ оживлялся, когда въ его комнатѣ неуклюже помѣщалась массивная фигура отставного солдата, насквозь пропитанная смѣшаннымъ запахомъ кожи и махорки. Сначала сапожникъ очень смущался, а потомъ привыкъ. Чтобы не портить воздуха своимъ куревомъ, онъ уходилъ съ трубочкой въ сѣни или смѣшно присаживался на корточки къ топившейся печкѣ. Мальчикъ любовно смотрѣлъ своими умными глазами на эту большую фигуру и дѣлался, какъ-то спокойнѣе, когда сапожникъ сидѣлъ около него. Вѣдь онъ былъ такой сильный и здоровый. Часто ребенокъ трогательно просилъ его:
— Гаврилычъ, вы посидите около меня, пока я засну…
— Въ лучшемъ видѣ посижу, г. Скороходовъ.
— Вы держите мою руку, Гаврилычъ… Вотъ такъ. Только, пожалуйста, не дышите на меня…
И Гаврилычъ сидѣлъ, не смѣя шевельнуться, какъ заботливая нянька. Правда, что это было не легко, но что подѣлаешь съ г. Скороходовымъ. Маленькая прозрачная ручка сначала крѣпко держала жилистую руку Гаврилыча, а потомъ распускалась — такая маленькая, совсѣмъ ребячья рука. Больной спалъ въ своемъ креслѣ всегда въ одной позѣ, немного склонивъ головку на одинъ бокъ. Гаврилычъ терпѣливо выжидалъ, когда послышится ровное дыханіе заснувшаго, и удалялся такимъ осторожнымъ шагомъ, точно шелъ съ огнемъ въ пороховомъ погребѣ. Онъ даже захватывалъ свой ротъ ладонью и свободно переводилъ духъ только въ сѣняхъ.
Это удивительное сближеніе произошло, главнымъ образомъ, на духовной почвѣ. Гаврилыча поражалъ необыкновенный умъ ребенка. Кажется, все-то на свѣтѣ онъ зналъ и такъ удивительно хорошо умѣлъ разсказывать обо всемъ. Слушая своего маленькаго друга, Гаврилычъ чувствовалъ себя ужасно глупымъ и совершенно темнымъ человѣкомъ. Ничего-то, ничего онъ не зналъ, а вотъ мальчоночка такъ все произошелъ. И насчетъ звѣздъ, и насчетъ разныхъ странъ, и насчетъ городовъ иноземныхъ, и про войны, и про всякихъ полководцевъ. А то еще стишки прочитаетъ, — все больше жалобные стишки. И про святыхъ угодниковъ тоже отлично понималъ. Гаврилычъ съ все возраставшимъ удивленіемъ слушалъ маленькаго оракула и только встряхивалъ головой, какъ взнузданная лошадь.
— Такъ въ темнотѣ и кончимся, Тихонъ Петровичъ, — говорилъ онъ уныло, подавленный стоимъ незнаніемъ. — Прямо сказать: всѣ мы отъ пня народъ… Вотъ и службу прошелъ, оболванивали тоже, а какъ ничего не зналъ, такъ и остался. Живемъ, какъ во снѣ…
Мальчику нравилась та непосредственность, съ которой Гаврилычъ относился ко всему. Онъ такъ хорошо умѣлъ слушать и такъ увлекался всѣмъ.
— Вотъ такъ штука, братецъ ты мой, г. Скороходовъ. Дерево въ семьдесятъ саженъ высоты? Ловко… Это повыше адмиралтейскаго шпица. А вотъ что я скажу вамъ, г. Скороходовъ: и деревья разныя, и горы, и моря-окіяны, а люди-то вездѣ одинаковые… Такъ, чуть-чуть разность маленькая… И всѣ должны работать, и забота у всѣхъ одинаковая, и семьишка такая же, и дѣтишки.
Былъ одинъ пунктъ, въ которомъ Гаврилычъ оказывался неизмѣримо сильнѣе маленькаго мудреца. Именно, г. Скороходовъ видѣлъ только одинъ Петербургъ, а объ остальномъ зналъ только изъ книжекъ. Другое дѣло Гаврилычъ — онъ много видѣлъ, начиная со своей деревни. Когда заходила рѣчь о послѣдней, роли сразу мѣнялись, и г. Скороходовъ превращался въ самаго обыкновеннаго ребенка, предлагавшаго иногда вопросы, наивные до смѣшного. Здѣсь наступала очередь Гаврилыча удивляться, что есть такіе люди, которые не понимаютъ самыхъ простыхъ вещей, какъ пашня, лѣсъ и т. д. Сапожникъ даже сердился на г. Скороходова. Какъ этого-то не понять? Конечно, обидно…
— А въ деревнѣ нѣтъ мостовыхъ? — спрашиваетъ, напримѣръ, г. Скороходовъ.
— Какія тамъ мостовыя… Одно слово, деревня. Тутъ тебѣ пашня, тугъ рѣка, тутъ лѣсъ. Значитъ, какъ есть деревня настоящая, значитъ, вполнѣ… грязь…
— Вотъ вы говорите, Гаврилычъ, лѣсъ… Кто же его садилъ?
— А никто… Самъ лѣсъ растетъ, такъ ужъ это назначено отъ Господа… Гдѣ быть лѣсу, тамъ онъ и растетъ.
Недоразумѣнія происходили, главнымъ образомъ, потому, что ребенокъ никогда не былъ за чертой Петербурга, и живое представленіе о природѣ у него сложилось изъ того, что онъ только видѣлъ. А видѣлъ онъ мостовыя, пятиэтажные дома, дворы колодцами, чахлые петербургскіе скверы, гранитные берега Невы. Тутъ безсильны были всѣ книги, и Гаврилычъ, въ свою очередь, долженъ былъ объяснять многое такое, что для деревенскаго жителя понятно само собой.
— Главное дѣло въ деревнѣ — пашня, — объяснялъ онъ съ какой-то особенной торжественностью. — Все отъ пашни… Безъ пашни, братъ, шабашъ. Вотъ и мы съ тобой чужой хлѣбъ ѣдимъ… А онъ дорого стоитъ настоящему мужику. Это, братъ, штука!..
— Одинъ разъ посѣять хлѣбъ, онъ и будетъ расти.
— А вотъ и не будетъ. Ты его посѣялъ, снялъ, а на слѣдующій годъ та же музыка сначала. Да еще можетъ случиться засуха или ненастье… Въ деревнѣ-то съ молитвой живутъ, не то что въ городу. Здѣсь мнѣ что — плевать. Вёдро, такъ вёдро, ненастье, такъ ненастье, а въ деревнѣ-то… Да что тутъ говорить!..
— Лучше въ деревнѣ?
— Какое же сравненіе: конечно, лучше. Возьмите хоть меня, г. Скороходовъ: какой я есть человѣкъ, ежели разобрать? Вѣдь денегъ я зарабатываю уйму, ежели это по-деревенски считать, а гдѣ онѣ у меня, деньги-то?.. То-то вотъ и есть… Весь тутъ, дома ничего не осталось. А въ деревнѣ у меня бы и своя избенка была, и лошаденка, и коровенка, и всякое обзаведенье… Ну, какъ слѣдоваетъ настоящему мужику быть. А здѣсь что: тьфу!.. Развѣ это жисть?.. Вотъ придетъ суббота, и натрескаюсь, какъ свинья. А отчего?.. Такая плепорція городская… И въ деревнѣ пьютъ, только съ умомъ: на праздникахъ, на свадьбахъ, а не такъ, чтобы дуромъ. Вотъ и вы, г. Скороходовъ, ежели бы родились въ деревнѣ, развѣ такой бы были?.. Въ деревнѣ народъ здоровый, потому какъ вольный воздухъ первое дѣло.
— Отчего же вы не уѣдете въ деревню, Гаврилычъ?
— Я-то? А немножко, значитъ, угорѣлъ… Привыкъ къ городскому легкому хлѣбу. Ослабѣлъ…
Заговоривъ о деревнѣ, сапожникъ весь измѣнялся. Онъ дѣлался совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Даже голосъ не тотъ. Мальчикъ смотрѣлъ на него съ удивленіемъ и никакъ не могъ понять причины такой перемѣны. Въ дѣйствительности Гаврилычъ идеализировалъ деревню и деревенскую жизнь, но тѣмъ не менѣе чувствовалось, что она захватывала его всего, несмотря ни на какую городскую «плепорцію». Эти разговоры очень нравились мальчику, и у него складывалось самое фантастическое представленіе о той Россіи, которая начиналась сейчасъ за Петербургомъ. И онъ, петербургскій выродокъ, никогда не увидитъ этой настоящей русской деревни, настоящаго лѣса, желтѣющихъ нивъ и всего того, чѣмъ живутъ десятки милліоновъ настоящихъ русскихъ людей. Петербургъ ему представлялся громадной тюрьмой, гдѣ люди не живутъ, а мучатся, и больше всѣхъ онъ, Тихонъ Петровичъ Скороходовъ, такой маленькій, такой безсильный и такой жалкій, какъ тѣ чахлыя деревца, которыя растутъ въ петербургскихъ скверахъ. Ахъ, если бы можно было взглянуть хоть однимъ глазкомъ, какъ живутъ тамъ, не въ Петербургѣ — взглянуть и умереть! Тамъ и за квартиру не нужно платить: тамъ и подваловъ нѣтъ, и дворовъ колодцами, и болѣзней… Вотъ отчего Гаврилычъ такой здоровый и вотъ отчего онъ дѣлается совсѣмъ другимъ человѣкомъ, когда начинаетъ говорить о деревнѣ.
Прошла гнилая петербургская весна, и наступило лѣто. Каменные дома днемъ накалялись отъ солнца, воздухъ былъ пропитанъ ѣдкой кислой пылью, нечѣмъ было дышать. Г. Скороходовъ мучился теперь отъ того, что нечѣмъ было дышать, какъ весной страдалъ отъ подвальной сырости. Разъ, наканунѣ воскресенья, Гаврилычъ сказалъ.
— Вотъ что, Тихонъ Петровичъ, мы завтра съ вами разгулку устроимъ. До Юсупова-то саду отъ насъ рукой подать… У меня есть знакомая барыня, а у барыни стоитъ дѣтская колясочка.
— Да вѣдь вамъ будетъ скучно со мной, Гаврилычъ… Въ трактирѣ веселѣе.
— И трактиръ отъ насъ не уйдетъ, а въ Юсуповъ садъ все-таки съѣздимъ.
Это было цѣлымъ событіемъ въ жизни г. Скороходова. Сборовъ было столько, точно снаряжалась экспедиція, по меньшей мѣрѣ, къ сѣверному полюсу. Какъ волновался ребенокъ за этотъ роковой день! Какая-то будетъ погода? не раздумалъ бы Гаврилычъ? не закапризничала бы барыня съ коляской? Мать Тиши волновалась еще сильнѣе, хотя и старалась не выдавать себя.
— Какой добрый этотъ Гаврилычъ! — повторяла она.
— Ты его, мама, еще не знаешь!..
Ночь прошла почти безъ сна. Г. Скороходовъ ужасно волновался. Въ немъ проснулся тотъ живой ребенокъ, котораго не могла похоронить никакая петербургская пыль. Въ шесть часовъ утра онъ уже проснулся и наблюдалъ по противоположной стѣнѣ двора., какая будетъ погода. Къ нимъ въ подвалъ солнце никогда не заглядывало, и метеорологическія наблюденія ребенокъ производилъ по противоположной, стѣнѣ: стѣна освѣщена, значитъ, есть солнце.
Гаврилычъ заканчивалъ какую-то спѣвшую работу и явился только часамъ къ одиннадцати. Онъ даже умылся, пріодѣлся и выглядѣлъ франтомъ. Но главный восторгъ былъ въ колясочкѣ. Правда, она была немного мала, но съ этимъ приходилось мириться. Больной былъ уложенъ въ колясочку, и Гаврилычъ торжественно повезъ ее. День былъ праздничный. На тротуарахъ происходила настоящая давка, и только благодаря силѣ и ловкости Гаврилыча колясочка благополучно добралась до Юсупова сада.
— Вотъ мы какъ!.. — хвастался Гаврилычъ, когда коляска покатилась по усыпанной пескомъ дорожкѣ.
Но г. Скороходовъ былъ разочарованъ. Всѣ деревья стояли сѣрыя отъ пыли и, главное, тотъ же кислый воздухъ. Вдобавокъ, всѣ уголки были усыпаны дѣтворой, а г. Скороходовъ не выносилъ шума. Господи, сколько тутъ было дѣтей, этихъ несчастныхъ петербургскихъ дѣтей!.. Блѣдныя, худенькія, съ тонкими ручками и ножками, они напоминали тѣ блѣдные цвѣты, которые вырастаютъ въ подвалахъ безъ солнца. Правда, они играли, бѣгали, кричали, дрались, какъ и слѣдуетъ дѣтямъ, но это было не настоящее дѣтское веселье. Г. Скороходовъ, лежа въ своей колясочкѣ, съ какой-то тоской наблюдалъ ихъ своими не по-дѣтски умными глазами, и ему дѣлалось ужасно скучно. Все это было не то, чего ему хотѣлось, точно самый воздухъ былъ здѣсь насыщенъ какой-то фальшью, а «скверныя» деревья только притворялись зелеными. Да, не то… А эта петербургская дѣтвора, набравшаяся сюда изъ своихъ подваловъ и чердаковъ, что могло быть печальнѣе?.. На дѣтскихъ личикахъ уже сквозила не дѣтская тревога, а въ глазахъ свѣтилось то раздраженіе, которое не оставляетъ настоящаго петербуржца даже лѣтомъ. Больной мальчикъ наблюдалъ дѣтей съ такимъ видомъ, точно онъ самъ былъ вотъ этими самыми дѣтьми, принимая сотни всевозможныхъ превращеній. О! онъ такъ все отлично понималъ…
— Ахъ, ты, братецъ ты мой, г. Скороходовъ, — ворчалъ Гаврилычъ, огорченный неудавшейся поѣздкой. — Пыль одна, а не садъ. Такъ, названіе…
Такъ прошло все лѣто, тяжелое и мучительное. Даже Гаврилычъ затосковалъ, бросилъ работу и кутилъ недѣли двѣ. Онъ явился къ Тихону Петровичу такимъ виноватымъ и никакъ не могъ взглянуть прямо въ глаза ребенку.
— Нехорошо, Гаврилычъ…
— Ахъ, какъ нехорошо, Тихонъ Петровичъ… Ужъ скорѣе бы осень. Не крайности, сидишь у себя въ норѣ и никуды тебя не тянетъ.
Осень не заставила себя долго ждать. Пошли дожди, потомъ ударилъ первый морозецъ — все шло своимъ порядкомъ. Въ концѣ сентября выдалось нѣсколько такихъ крѣпкихъ и хорошихъ осеннихъ деньковъ. Именно въ одинъ изъ такихъ дней Гаврилычъ пришелъ къ г. Скороходову и заявилъ безъ всякихъ предисловій:
— Ну, и дуракъ же я, Тихонъ Петровичъ… ахъ, какой дуракъ!…
— Что случилось?
— А тогда-то, ну, когда мы въ Юсуповъ садъ путешествовали… Ну, конечно, дуракъ! Нужно было не въ Юсуповъ садъ васъ везти, а за городъ. Что мнѣ стоило въ колясочкѣ-то васъ скатать хоть въ то же Парголово… И настоящій лѣсъ посмотрѣли бы, и напило, и травку зеленую. Положимъ, не настоящая деревня, а нашибаетъ.
Г. Скороходовъ молчалъ. Такое путешествіе было его завѣтной мечтой, но онъ боялся даже думать о немъ, какъ о чемъ-то недосягаемомъ и несбыточномъ.
— Не буду я, ежели будущимъ лѣтомъ не свожу васъ за-городъ, г. Скороходовъ, — рѣшилъ Гаврилычъ. чтобы хоть чѣмъ-нибудь утѣшить пригорюнившагося ребенка. — Ей-Богу, такъ… Только бы зиму пережить.
Ждать цѣлый годъ… Это былъ такой ужасный срокъ, особенно когда приходится жить въ сыромъ подвалѣ. Но уже самая мысль подкрѣпляла г. Скороходова, и ребенокъ любилъ разговаривать на эту тему. Маршрутъ былъ выработанъ во всѣхъ подробностяхъ, съ точностью военной диспозиціи. Гаврилычъ сто разъ разсказалъ весь путь, и мальчикъ запомнилъ его отъ начала до конца.
— Ахъ, только бы намъ зиму смотать! — повторялъ сапожникъ. — Какъ это мнѣ раньше-то въ башку не пришло… а?..
Много было разговоровъ въ длинные зимніе вечера на эту тему, и мальчикъ каждый разъ оживлялся. Онъ считалъ, сколько осталось дней до этого событія, и чувствовалъ, какъ одна мысль о немъ живитъ и подкрѣпляетъ его.
— Мама, я тогда умру спокойно, — повторялъ ребенокъ съ какимъ-то особеннымъ чувствомъ. — Вѣдь мнѣ такъ немного нужно… Только одинъ разъ взглянуть…
А время ползло ужасно медленно. Гаврилычъ приходилъ къ г. Скороходову почти каждый вечеръ и при его помощи переплывалъ море-окіянъ, путешествовалъ въ тропическихъ лѣсахъ, сгоралъ отъ жажды въ Сахарѣ, замерзалъ въ полярныхъ льдахъ при освѣщеніи сѣвернымъ сіяніемъ, спускался въ глубины земныхъ нѣдръ, поднимался на воздушномъ шарѣ, сражался при Ѳермопилахъ, защищая свободную Грецію отъ персидскихъ полчищъ, открывалъ Америку вмѣстѣ съ Колумбомъ, изобрѣталъ паровую машину и даже заглядывалъ въ то далекое будущее, когда пароходы, желѣзныя дороги и телеграфы покажутся жалкими игрушками. Слабая дѣтская рука вела этого большого и сильнаго человѣка отъ одного чуда къ другому, изъ одной страны въ другую, и Гаврилычъ чувствовалъ только одно, что самое главное чудо вотъ этотъ больной ребенокъ съ его дѣвичьимъ голосомъ и печальными глазами. Старый солдатъ привязался къ нему всей душой и былъ счастливъ, когда блѣдное дѣтское личико озарялось улыбкой.
III.
правитьМы ничего не сказали о матери Тиши. Ее звали Настасьей Антоновной. Родилась и выросла она въ Петербургѣ и кромѣ Петербурга ничего не знала. Образованіе получила домашнее, другими словами — никакого. Послѣ отца осталась двѣнадцатилѣтней дѣвочкой и скоро познакомилась съ нуждой. Мать была больная женщина и едва существовала крошечной пенсіей. Маленькой Настѣ пришлось поступить въ магазинъ швеей. Шестнадцати лѣтъ она познакомилась съ молодымъ типографскимъ наборщикомъ и скоро вышла за него замужъ. Онъ былъ пріѣзжій изъ далекой провинціи и мечталъ со временемъ завести свое дѣло. Но вышло иначе. Петербургскій климатъ и непосильная работа надломили силы. Ребенку было пять лѣтъ, когда чахотка свалила съ ногъ отца. Прислушиваясь къ разговорамъ Тиши и сапожника, Настасья Антоновна живо припоминала мужа: больной онъ тоже мучился тоской о своей далекой провинціи, мечталъ о ней и умеръ съ мыслью о ней. Ребенокъ шелъ по отцовской дорогѣ, и мать чувствовала, что онъ скоро умретъ. Да и примѣта такая есть: если больной начнетъ собираться въ дорогу — дѣло скверно. А какой росъ мальчикъ — понятливый, умненькій, совсѣмъ особенный. Еще при отцѣ выучился читать и цѣлые дни проводилъ за книгами.
— Не жилецъ онъ у васъ, сударыня, — говорилъ не разъ Гаврилычъ, качая головой.
— Что же я подѣлаю? И то вытянулась вся…
— Божья воля… да.
Послѣднюю зиму Настасья Антоновна сама прихварывала и уставала отъ работы. Придетъ домой и рада мѣсту, а тутъ то нужно, другое, третье, и вездѣ приходится самой. Хоть и маленькое, а все-таки хозяйство. Да еще шитье разное да починка. Отъ нужды и заботъ бѣдная женщина начинала тупѣть, и ее охватывало то тупое отчаяніе и равнодушіе, которому нѣтъ исхода. Иногда она думала, что ужъ лучше Тишѣ умереть, чѣмъ такъ мучиться. Положимъ, что онъ никогда и ни на что не жаловался, но она чувствовала его страданія. Сапожникъ Гаврилычъ являлся счастливой находкой, и она не знала, какъ его благодарить за участіе къ больному ребенку. Разъ она даже попробовала это сдѣлать, но Гаврилычъ только сконфузился.
— Что вы, что вы, сударыня… Да вѣдь я хожу-то къ вамъ для себя. Очень ужъ любопытно… Даже и разсказать не умѣю, какъ любопытно. Совсѣмъ особенный у васъ Тихонъ Петровичъ… Господь умудряетъ младенцевъ.
Настасья Антоновна расплакалась. Гаврилычъ нахмурился. Не любилъ онъ этихъ бабьихъ слезъ. Плачетъ, а того не подумаетъ, что всѣ подъ Богомъ ходимъ — сегодня живы, а завтра и поминай какъ звали.
— А за городъ я его свожу, какъ только земля оттеплѣетъ, — бормоталъ сапожникъ, точно оправдываясь. — Ужъ вы не сумлѣвайтесь, Настасья Антоновна. Надо потѣшить младенчика.
Ласковыя слова у Гаврилыча выходили какъ-то особенно хорошо, и самъ онъ точно свѣтлѣлъ отъ нихъ.
Поддаваясь теченію событій, Настасья Антоновна и сама увлеклась идеей путешествія Тиши за городъ. Какіе это смѣшные пустяки для другихъ, а для нихъ троихъ въ этихъ пустякахъ было все, интересъ цѣлой зимы, интересъ будущаго. Если бы отнять эту мысль о поѣздкѣ, всѣ трое почувствовали бы себя ужасно несчастными. Къ жизни большое и маленькое мѣряется личнымъ настроеніемъ. Такъ было и тутъ, въ подвальной квартирѣ, гдѣ сошлись такіе противоположные. люди, какъ больной ребенокъ и отставной солдатъ. Ахъ, скорѣе бы наступало лѣто… Это было самое томительное ожиданіе, сопровождавшееся иллюзіями и фантазіями, въ родѣ того, что вѣдь можетъ быть лѣто и въ апрѣлѣ мѣсяцѣ — стоитъ только теплу ударить, и зимѣ капутъ.
Роковой моментъ приблизился почти неожиданно. Это было въ серединѣ мая. Съ вечера выпалъ такой теплый весенній дождичекъ. Раннимъ утромъ Гаврилычъ сбѣгалъ въ Юсуповъ садъ и принесъ радостное извѣстіе, что деревья уже распустились и высыпала зеленая травка.
— Только въ скверныхъ мѣстахъ зелень-то раньше показывается, г. Скороходовъ, — объяснялъ сапожникъ. — Потому камень кругомъ, солнышкомъ-то и угрѣетъ. Надо обождать денька три… Пока что, пусть тамъ все распустится.
Еще три дня самаго томительнаго ожиданія. Наканунѣ поѣздки у Гаврилыча явился неожиданный планъ.
— Не махнуть ли намъ, г. Скороходовъ, по Финляндской желѣзной дорогѣ? До вокзалу въ колясочкѣ доѣдемъ, а тамъ колясочку въ багажъ, сами въ вагонъ…
— Нѣтъ, Гаврилычъ… — заупрямился г. Скороходовъ.
Ребенокъ слишкомъ сжился съ первымъ маршрутомъ, который зналъ наизусть: по Парголовскому шоссе, мимо Лѣсного, мимо Поклонной горы, Озерковъ — нѣтъ, такъ лучше. Да и на вокзалѣ будетъ много людей, а тутъ совсѣмъ одни.
Рано утромъ восемнадцатаго мая голова Гаврилыча высунулась изъ окна.. Свѣтило яркое солнце, значитъ, отлично.
— Тихонъ Петровичъ, господинъ Скороходовъ, вы встамши?
— Здѣсь, Гаврилычъ… — отвѣтилъ тоненькій голосокъ.
Колясочка была готова еще двѣ недѣли тому назадъ. Необходимая провизія лежала завязанная въ газетную бумагу. Гаврилычъ не забылъ сунуть сапожный ножъ за голенище. Однимъ словомъ, путешествіе форменное.
— Ну, съ Богомъ, — говорила Настасья Антоновна, провожая путешественниковъ за ворота. — Гаврилычъ, вы смотрите, осторожнѣе… Гдѣ-нибудь еще подъ конку попадете.
— Не сумлѣвайтесь, сударыня…
Мальчикъ показался матери такимъ блѣднымъ сегодня, точно восковой. Она слышала, какъ онъ сегодня всю ночь надрывался отъ кашля. Да и лихорадка всю весну мучитъ… А колясочка катилась по тротуару. Вотъ она уже на углу. Гаврилычъ остановился, оглянулся и сдѣлалъ Настасьѣ Антоновнѣ подъ козырекъ. Къ послѣдній разъ мелькнуло блѣдное дѣтское личико, и Настасья Аптоновна вернулась въ свою нору, вытирая непрошенную слезу.
— Г. Скороходовъ, вотъ мы и поѣхали…
— Да…
Мальчикъ задумчиво смотрѣлъ на закипавшія жизнью центральныя улицы. Въ воздухѣ еще чувствовалась свѣжесть. Отворялись магазины; бѣжали кухарки съ корзинками и кульками; дворники мели мостовую, поднимая облака пыли. Начинался тревожный столичный день. Ахъ, какъ все это надоѣло — и эта вѣчная суета, и трескъ экипажей, и вѣчная пылъ!
А колясочка катилась да катилась. Вотъ и новый Александровскій моста, и клиника, и паровая конка. Дома дѣлались все ниже. Начинался фабричный кварталъ. Гаврилычъ попутно дѣлалъ нѣкоторыя объясненія.
— Только бы намъ до Московскихъ казармъ добраться, а тамъ мостовой шабашъ, г. Скороходовъ. Солдатскіе огороды начнутся…
Доѣхали и до казармъ, и колясочка мягко покатилась по утрамбованному шоссе. Ребенокъ съ особеннымъ вниманіемъ смотрѣлъ кругомъ, ожидая какого-то чуда. Вонъ тамъ лѣсъ…
— Гаврилычь, вѣдь это настоящій лѣсъ?..
— Нѣтъ, еще не настоящій… Такъ, дачи. А эвонъ на горкѣ Лѣсное, значитъ, паркъ: шапка шапкой.
Навстрѣчу попадались чухонцы въ своихъ таратайкахъ, ломовые, возвращавшіеся съ дачъ порожнякомъ, извозчики. Пронеслась мимо «паровушка».
У подъема къ Лѣсному Гаврилычъ сдѣлалъ первый привалъ, поставивъ колясочку въ тѣни дачнаго сада. Вездѣ уже зеленѣла трава, деревья распустились. Сапожникъ съ особеннымъ удовольствіемъ раскурилъ свою трубочку.
— Хорошо, г. Скороходовъ?
— Отлично… А лѣсъ скоро?
— Скоро, скоро… Вотъ только проѣдемъ Лѣсное, сейчасъ можно свернуть влѣво, къ Коломягамъ — и тамъ лѣсъ, а то можно вправо ударить, по Старо-Парголовскому шоссе — тоже лѣсъ.
— Нѣтъ, я хочу на Поклонную гору…
Ребенка огорчало то, что городъ все еще не кончался, — всѣ эти дачи были только его продолженіемъ. Конечно, это не Юсуповъ садъ, а все-таки настоящаго еще нѣтъ.
— Ну, трогай! — покрикивалъ Гаврилычъ, вкатывая колясочку на пригорокъ, гдѣ стоитъ церковь и конка дѣлаетъ поворотъ съ шоссе вправо.
Мимо потянулись безконечныя дачи. Должно-быть, хорошо здѣсь жить. Воздухъ совсѣмъ другой, и столько зелени. Въ одномъ мѣстѣ Гаврилычъ сдѣлалъ неожиданную остановку. Какъ проѣдешь мимо постоялаго двора «Распутье»? Онъ быстро юркнулъ къ буфету, хватилъ стаканчикъ и вернулся обратно, на ходу прожевывая какую-то корочку.
— Зарядилъ малымъ дѣломъ, г. Скороходовъ.
Было уже около десяти часовъ утра, когда колясочка подъѣхала къ Поклонной горѣ. Г. Скороходовъ былъ въ восторгѣ. Господи, какъ здѣсь хорошо… И сосновый боръ, и какая даль тамъ, внизу, и какое высокое небо здѣсь. У мальчика начинала кружиться голова, и передъ глазами точно летали мухи, но онъ крѣпился и ничего не говорилъ Гаврилычу. Свѣжій воздухъ его пьянилъ. Хотѣлось ѣхать впередъ безъ конца…
— Хорошо, г. Скороходовъ?
— Ахъ, какъ хорошо…
Здѣсь дачъ было уже меньше. Встрѣчные попадались рѣдко, такъ что Гаврилычъ даже затянулъ какую-то необыкновенную солдатскую пѣсню:
…Мы Расеюшку насквозь пройдемъ,
Да графъ Па, графъ Паскевьча въ полонъ возьмемъ!..
Скоро показался и тотъ лѣсокъ, о которомъ говорилъ цѣлую зиму Гаврилычъ. Былъ тутъ и лугъ, и какой-то безыменный ручеекъ, и цѣлый островокъ изъ сосенъ и березъ. Колясочка свернула съ шоссе и скрылась въ лѣсу. Какъ мягко катились колеса по этой зеленой травѣ, какъ ласково шептались только-что распустившіеся зеленые листочки, какъ весело выглядывали изъ травы первые весенніе цвѣточки!..
— Стопъ, машина! — скомандовалъ Гаврилычъ, останавливаясь на опушкѣ лѣса, съ той стороны, съ которой не видно было шоссе. — Съ благополучнымъ прибытіемъ, г. Скороходовъ.
Г. Скороходовъ что-то хотѣлъ отвѣтить, но только раскашлялся. Блѣдное личико покраснѣло отъ натуги, потомъ посинѣло.
— Это отъ пыли… — объяснялъ Гаврилычъ, тоже кашляя, точно хотѣлъ откашляться за своего маленькаго друга. — А мы сейчасъ огонекъ разложимъ, чайничекъ согрѣемъ… Хотите на травку, г. Скороходовъ?
Мальчикъ ничего не отвѣтилъ, а только смотрѣлъ на Гаврилыча своими печальными глазами. Онъ не могъ говорить отъ охватившаго его волненія. Гаврилычъ устроилъ самъ все, что было необходимо. Разостлалъ на травѣ плэдъ и подушки и перенесъ г. Скороходова на новое мѣсто, а самъ сейчасъ… же принялся разводить огонь. Мальчикъ лежалъ и смотрѣлъ въ голубое высокое небо, на тихо шумѣвшія вершины сосенъ, на плывшія по небу бѣлоснѣжныя облака — смотрѣлъ и чувствовалъ, что съ нимъ дѣлается что-то необыкновенное. Его точно уносила какая-то сила… Не было ни боли, ни усталости, ни той тяжести, которая давила его маленькое сердце. Глаза закрывались сами собой.
«Намаялся дорогой-то, пусть соснетъ», — думалъ Гаврилычъ, сидя на корточкахъ около огонька.
Ребенокъ заснулъ, заснулъ съ такимъ счастливымъ выраженіемъ на лицѣ, какъ засыпаютъ только дѣти.
Чайникъ закипѣлъ уже три раза. Прошло больше часа, а ребенокъ продолжалъ лежать съ закрытыми глазами.
— Тихонъ Петровичъ, господинъ Скороходовъ… — тихонько будилъ его Гаврилычъ. — Будемте чаевать…
Отвѣта не послѣдовало.
Г. Скороходовъ заснулъ, чтобы больше не просыпаться…
1893.