Господа.
правитьПисать они умѣютъ, — вотъ въ чемъ бѣда. Ранній утренній холодъ зимою и жатвенную жару они выносятъ, какъ всякій другой бѣдный человѣкъ, — потому что и они тоже изъ плоти и костей, какъ и ихъ ближніе, и тоже наблюдаютъ, чтобы ближніе не крали у нихъ времени и задѣльной платы. Но если вы съ ними дѣло имѣете, — они прицѣнятъ васъ и по имени, и по прозванію, и нашихъ сродственниковъ — и все это своимъ перышкомъ, — закуютъ васъ въ долги и изъ ихъ книгъ ужъ вамъ не выбраться.
— Ты съ прошлаго года днѣ мѣры зерна долженъ.
— Синьоре, годъ былъ плохой!
— Я-ль виноватъ, что дождей не было? Прикажешь мнѣ изъ стаканчика поливать?
— Синьоре, я моей кровью вашу землю полилъ!
— За то мошенникъ, я тебѣ и плачу! Тоже кровью плачу! Мнѣ хозяйственные расходы крови стоять… а вы, — какъ пришелъ неурожай, — бросаете всѣ; серпъ подъ мышку и — прощай, разбрелись. Правду говорятъ люди: — «Нищему легче, чѣмъ зажиточному». Съ нищаго, вѣдь, за долгъ шкуры не сдерешь. За землю, потому что у него нѣтъ ничего, онъ, разумѣется, заплатитъ дороже (тутъ и владѣлецъ больше рискуетъ), а пришелъ неурожай — ничего не возьмешь и уйдетъ себѣ съ серпомъ подъ мышкой; только, конечно, и такъ уйти дѣло скверное; цѣлый годъ труда пропалъ, а впереди — голодная зима.
А отъ неурожая, всякому въ голову всякая дурь лѣзетъ. Разъ, въ жатву (истинно, прогнѣвался Господь!) около полудня, пріѣхалъ капуцинъ-сборщикѣ въ поле къ дону-Пидду; колотитъ, пришпориваетъ деревянными башмаками въ животъ свою лошачиху и еще откуда оретъ: «Благословенъ грядый!»
Донъ-Пидду сидѣлъ на проломленной кошелкѣ, печально глядя на пустую ригу среди выгорѣлаго жнитва, подъ огненнымъ небомъ котораго, въ отчаяньи, и съ непокрытой головой не чувствовалъ.
— Славный мулъ у васъ, фра-Джузеппе. Получше будетъ, вонъ, тѣхъ четырехъ одровъ, которымъ ни молотить, ни жрать нечего.
— Мулъ отъ подаяній, отвѣчалъ фра-Джузеппе. — Благословенна буди благость ближняго! — Я пришелъ къ вамъ за сборомъ.
— Счастливы вы, — не сѣете, а собираете: позвонятъ вамъ — вы идете въ трапезную и кушаете благость ближняго. У меня пятеро дѣтей; за всѣхъ надо о хлѣбѣ подумать. Глядите — урожай какой! Вы у меня въ прошломъ году, стащили полчетверти зерна, чтобъ св. Францискъ урожай послалъ, — а цѣлые три мѣсяца, вотъ какой дождь идетъ — огненный!
Фра-Джузеппе вытиралъ потъ носовымъ платкомъ.
— Жарко вамъ, фра-Джузеппе? Я васъ проклажу.
И прохладилъ: четверо работниковъ такіе же, какъ онъ, сердитыя, завернули капуцину полы одежды и окатили его мутной водой изъ колоды.
— Чортъ! кричалъ донъ-Пидду; — ужь если милостыня моя ни во что, за то и тебѣ досталось!
И съ тѣхъ поръ онъ къ себѣ, капуциновъ ни разу не пускалъ, а за сборомъ велѣлъ прихолить другимъ, отъ Санъ-Франическо ди Паола.
Фра-Джузеппе это себѣ завязалъ на память.
— А-а, донъ-Пидду, вы меня опозорили, я васъ безъ рубашки оставлю!
Былъ онъ капуцинъ съ вотъ-этакой бородой, затылокъ широкій, волосы черные, густые, настоящій быкъ, — и за то, по всѣмъ поселкамъ и закоулкамъ въ чести у кумушекъ и у деревенщины.
— Не связывайтесь вы съ этимъ дономъ-Пидду. Онъ самимъ Господомъ отверженъ; земля его проклята.
Когда въ послѣдніе дни карнавала приходили проповѣдники, чтобъ служить постомъ, и когда случался какой грѣшникъ, или женщина безпутная, или, такъ, веселый народъ, — они проповѣдывали предъ ихъ дверями, полной процессіей, съ трехвостками, какъ слѣдуетъ за чужіе грѣхи. Фра-Джузеппе указывалъ на домъ дона-Пидду, которому, точно, всѣ бѣды посылались: и неурожай, и скотина падала, и жена хворала, и дочерей пора замужъ, — всѣ повыросли, всѣ недурненькія, Донна-Саридда, старшая, была уже лѣтъ подъ тридцать, и все еще звали ее «донна» Саридда. Во вторникъ карнавала, на праздникѣ у синдика, наконецъ, она себѣ подхватила жениха. Пьетро Макка глядѣлъ изъ столовой, какъ она и донъ-Джованнино руки пожимали, сконфуженные, шли танцовать. Донъ-Пидду хлѣба себя лишалъ, чтобы только повести на праздникъ свою дочку въ шелковомъ платьи и лифъ вырѣзанъ сердечкомъ. Кто знаетъ, что можетъ случится! Въ это самое время проповѣдники читали противъ искушеній, какъ разъ подъ окнами у синдики, обо всѣхъ грѣхахъ, которые тамъ творились, — такъ, что у синдика ставни закрыли, а то-бы народъ съ улицы перебилъ стекла каменьями.
Донна-Саррида воротилась съ праздника домой веселая, будто въ лотерею выиграла, и ночь не спала, думая о донъ-Джованнино, не зная того,, что ему нашептывалъ фра-Джузеппе:
— Съ ума вы сошли, воссиньоре! Связываетесь съ семействомъ дона-Пидду! Да у него скоро все за долги возьмутъ,
Донъ-Джованнино о приданомъ не думалъ. Но, вотъ, «возьмутъ, опишутъ» — это дѣло другое. Народъ толпился у крыльца дона-Пидду, смотрѣлъ, какъ вытаскивали шкафы и сундуки, отъ которыхъ оставались только бѣлыя пятна на стѣнахъ, гдѣ они стояли. Дѣвушки блѣдныя, словно восковыя, хлопотали, потихоньку отъ матери, припрятывали, что успѣвали, въ постели. Бѣдная мать видѣла и — будто не видала. Она, прежде этого, ходила съ мужъ къ судьѣ, къ нотаріусу, просила: — «Заплатимъ завтра! Заплатимъ послѣ завтра!» — и возвращалась, прижимаясь къ стѣнкѣ: она прятала лицо въ мантилью… А вѣдь — баронской крови!.. Въ тотъ день, какъ описывали, донна-Саридда — слезы на глазахъ, — пошла, всѣ окна заперла; кто родился съ титуломъ, тотъ особенно къ стыду чувствителенъ. Донъ-Пидду, когда потомъ, изъ милости взяли его въ надсмотрщики надъ уборкой хлѣба въ Фіумогранде, въ жатву, когда народъ крещеный пропадалъ отъ маларіи, — донъ-Пидду и о маларіи не думалъ: а мучило его, что мужики, говоря съ нимъ, титулъ его, — донъ, — оставляли въ сторонѣ, а все ему т_ы, да т_ы…
— Голышъ-бѣднякъ, по-крайней-мѣрѣ, были-бы руки да здоровье, всегда хлѣбъ найдетъ…
Такъ говаривалъ, донъ-Маркантоніо Малерба, когда обѣднѣлъ. Дѣтей у него было пропасть, а жена вѣчно беременна; ей приходилось и хлѣбы печь, и похлебку варить, и стирать, и домъ прибирать. Господамъ многое разное нужно; такъ ужъ пріучены. Ребятишки дона-Марикантоніо, хоть цѣлый день голодные сидятъ, никогда ничего не скажутъ; а самый старшенькій, если отецъ его пошлетъ взять хлѣбъ въ долгъ, или пучокъ салата, — пойдетъ, бывало, вечеромъ, голову потупитъ, въ дырявый плащикъ прячется.
Папаша его всячески старался хоть что-нибудь прихватить; снималъ иногда лоскутокъ земли, въ наймы или изъ-полу. Позднѣе всѣхъ приходилъ съ поля, пѣшкомъ, накинувшись кускомъ жениной шали (называлъ это пледъ) и славно свой день отработывалъ, самъ копалъ — когда по той дорогѣ не проѣзжалъ никто, не видали его.
По воскресеньямъ, ходилъ онъ, какъ настоящій господинъ, въ казино, гдѣ бывали и другіе господа; соберутся между собою, — руки въ карманы, носы въ воротники, — болтаютъ, — а то играютъ въ трессетъ, — палки между колѣнами, шляпы на головахъ. И какъ только пробьетъ полдень, взмечутся, какъ коты, кто туда, кто сюда, — и о_н_ъ тоже идетъ домой, какъ будто и у него всегда готовъ обѣдъ.
— Что-жъ дѣлать, — говоритъ, бывало: — нельзя мнѣ днемъ выходить съ дѣтьми!
И дѣти тоже, когда отецъ пошлетъ ихъ попросить взаймы мѣрку мерку пшеницы на сѣмяна, или сколько-нибудь бобовъ на похлебку, у дяди Мази, или у мессеро Пино, — дѣти тоже всѣ раскраснѣются, бормочутъ… словно большіе!
Когда съ Монтеджибелло шелъ огонь и уничтожилъ оливки и виноградники, — тѣ, у кого были рабочіе руки, съ голоду не умерли. Но ужь господа, чья земля была въ той сторонѣ, — лучше-бы имъ, если-бы лава похоронила вмѣстѣ съ ихъ добромъ и ихъ самихъ, и дѣтей, и все. Кому не было заботы, тѣ, заложивъ руки въ карманы, ходили, смотрѣли на огонь. Сегодня снесъ огонь виноградникъ у такого-то; завтра протекъ по полю у другаго; то грозитъ мосту на дорогѣ, то окружитъ домишко тамъ, на право. Кто не глазѣлъ, хлопоталъ, снималъ черепицу, рамы, двери, всякое добро, выбирался изъ дома, спасалъ что было возможно, терялъ голову въ торопяхъ, въ отчаяніи… точно муравейникъ въ разгромѣ.
Донъ-Марко сидѣлъ съ семьей за обѣдомъ, передъ блюдомъ макарони, когда ему прибѣжали сказать:
— Синьоръ донъ-Марко, лава пошла въ вашу сторону; сейчасъ виноградникъ загорится.
Онъ, несчастный, такъ вилку и выронилъ. Сторожъ таскалъ по частямъ прессъ, чаны, боченки, что только могъ; жена его ходила кругомъ виноградника, втыкала тростинки съ образочками въ защиту отъ пламени и читала молитвы.
Донъ-Марко прискакалъ, задыхаясь погоняя осленка, на встрѣчу черной тучѣ золы. Съ дворика была видна гора, она поднималась огромная надъ виноградникомъ, дымилась; тамъ и сямъ осыпались кремни, треща какъ груды черепковъ; мѣстами она лопалась и видно было, какъ въ ней кипѣлъ красный огонь. Еще издали, прежде ихъ онъ доходилъ, высокія деревья гнулись и корчились, въ спокойномъ воздухѣ; потомъ дымились трещали, вдругъ вспыхивали и сгорали въ одинъ мигъ. Они зажигались точно факелы, одно за другимъ въ темномъ полѣ вдоль по теченію лавы. Жена сторожа все ходила кругомъ, ставила тростинки съ образками на мѣсто тѣхъ, которыя сгорали, и плакала, перепуганная такимъ разореніемъ, думая, что теперь, какъ сторожа ужъ больше не нужно, хозяинъ ихъ отошлетъ. И собака дворовая выла тоже, глядя, какъ пылалъ виноградникъ. Сарай отворенъ, безъ кровли, все изъ него выкинуто во дворъ, кругомъ вся поляна — ужасъ… точно и сарай дрожитъ, перепуганный, что, вотъ, ограбятъ его совсѣмъ и покинутъ.
— Что ты дѣлаешь? — спросилъ донъ-Марко сторожа, который тащилъ доски и бочки. — Оставь все. Теперь у меня ничего нѣтъ и въ бочки наливать нечего.
Поцѣловалъ онъ въ послѣдній разъ калитку своего виноградника и пошелъ, уводя за поводъ осленка…
Господи, помилуй. И господа тоже горюютъ, и они тоже изъ плоти и костей. Доказательство — донна-Марина, вторая дочка дона-Пидду: связалась съ мальчишкой, работникомъ при лошадяхъ, при мулахъ. Она всякую надежду потеряла выдти замужъ; жили они, по бѣдности, въ деревнѣ, во всякой бѣдѣ; отецъ съ матерью ей новаго клочка надѣть не давали, ни собака о ней не лаяла. Въ іюлѣ мѣсяцѣ, въ самую жару въ полдень, комары жужжали въ пустой ригѣ; родители, носомъ въ стѣнку, старались заснуть. Она, донна-Марина, пошла за ворохъ соломы, къ мальчишкѣ; онъ, бывало, всегда краснѣетъ, какъ она на него поглядитъ. Она взяла его за волосы и приказала себя поцѣловать.
Донъ-Пидду умеръ-бы со стыда. Послѣ продажи имущества, послѣ нищеты, онъ не думалъ, что можно упасть еще ниже. Мать, бѣдняжка, узнала, какъ исповѣдывалась на Пасху… Святая! Въ это время, донъ-Пидду и другія господа затворялись въ капуцинскомъ монастирѣ для духовныхъ приготовленій. Господа вмѣстѣ съ своими крестьянами исповѣдывались и слушали проповѣди, они же и платили монастырю за общее содержаніе, въ надеждѣ, что работники исправятся, а если что украли — возвратятъ. Въ эту недѣлю покаянія, господа и простые люди были между собою, какъ братья, какъ во времена Адама и Евы, — а господа, ради смиренія, сами за столомъ прислуживали, — только, отъ смиренія этаго, все шло у нихъ на-криво, — затрапезная, когда работали всѣ эти челюсти, казалась конюшней. Проповѣдники, между тѣмъ читали объ адѣ и чистилищѣ. Этимъ годомъ, донъ-Пидду не хотѣлъ туда отправляться: нечѣмъ было ему платить свою долю, да и рабочимъ нечего было больше у него украсть. Но судья призвалъ его и послалъ спасаться волей-неволею, чтобъ не было дурнаго примѣра. Просторъ была эта недѣля для тѣхъ, кому было дѣло въ домѣ ближняго! Мужъ нежданный съ поля не прибѣжитъ, пированья ни смутитъ… Монастырскія ворога были заперты дли всѣхъ, но молодежь, у кого были деньги, умѣла ускользнутъ, какъ только ночь, и на зарѣ возвращалась.
Такъ и донъ-Пидду, когда до кого дошли разныя росказни, которыя распускалъ фра-Джузеппе, одной ночкой тихонько сбѣжалъ, будто молодой, будто ждала его возлюбленная, и самъ не зналъ, что направился накрывать, у себя въ домѣ. На зарѣ онъ воротился, блѣдный, какъ смерть, постарѣлъ на сто лѣтъ. На этотъ разъ, побѣгъ подстерегли, и бѣглецы, возвращаясь въ монастырь, нашли на порогѣ монаха, который на колѣняхъ отмаливалъ грѣхи, сотворенные этой ночью. Донъ-Пидду самъ бросился на колѣни и на ухо исповѣдался монаху, плача горькими слезами.
Ахъ, но что онъ нашелъ въ своемъ домѣ! въ каморкѣ дочери, куда не входило солнце!.. Мальчишка выскочилъ въ окно: Марина, блѣдная, полумертвая, не смѣя взглянуть, ухватилась за дверь, защищая любовника… У отца замелькали въ глазахъ другія дѣти, едва живая жена, судьи, жандармы, лужи крови…
— Ты… Ты! — бормоталъ онъ.
Она вся дрожала, злодѣйка, но — ни слова. Вдругъ упала на колѣни, руки сложила, будто на его лицѣ прочла свою смерть… Онъ схватилъ себя за волосы и бѣжалъ.
Наставникъ-монахъ совѣтовалъ ему вознести скорбь свою къ Господу. Онъ могъ-бы еще прибавить:
— Вотъ что, воссиньоріа, когда съ бѣдняками случается такая бѣда… они молчатъ, потому что бѣдны, неграмотны, а душу свою отводить умѣютъ только тѣмъ, что идутъ на галеры…