Горькая доля (Витковский)/РС 1860 (ДО)

Горькая доля
авторъ Андрей Генрихович Витковский

Опубл.: 1860^[1]. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ГОРЬКАЯ ДОЛЯ.

I.

— Прощай Sophie, прощай душка моя! говорила, въ день выпуска изъ пансіона, взрослая семнадцати лѣтняя дѣвушка, прощаясь съ своей подругой.

— Прощай Маша! грустно отозвалась послѣдняя. Подруги поцѣловались.

— Ты не забудешь меня; мы будемъ встрѣчаться въ оперѣ; быть можетъ, на вечерахъ у нашихъ общихъ знакомыхъ; наконецъ, ты будешь пріѣзжать ко мнѣ, я къ тебѣ; намъ будетъ весело. Смотри Sophie, я разсчитываю на тебя, говорила первая, тотчасъ же, на дняхъ пріѣзжай, вѣдь ты недалеко живешь? — Папаша, Коломна близко отъ насъ? неожиданно обратилась она къ стоявшему сзади господину, сіявшему бѣлой звѣздой на черномъ фракѣ.

— Нѣтъ, мой другъ, далеко, отвѣтилъ господинъ съ улыбкой.

— Неужели!? какъ жаль!.. какъ-же папаша, стало быть и мы далеко живемъ?

— Мы живемъ, мой другъ, въ центрѣ города, а Коломна, это тамъ, далеко, отозвался генералъ.

— Ну все равно, что за бѣда — что далеко, твой палаша отпуститъ тебя Sophie, онъ добрый! Она взглянула на стоявшаго неподалеку, низенькаго, старенькаго господина въ потертомъ вицъ-мундирѣ.

— Помилуйте, какъ не отпустить, я такъ сказать, почту за счастіе, робко отвѣчалъ послѣдній, низко кланяясь.

— Папаша, познакомьтесь съ папенькой Sophie, сказала вполголоса Маша господину со звѣздой, и слегка толкнула его къ вицъ-мундиру.

Подруги стали снова обниматься.

— Моя дочь кажется такъ любитъ вашу? нехотя и довольно сухо произнесъ отецъ Маши, въ полъ-оборота обращаясь къ вицъ-мундиру.

— Подруги-съ, ваше превосходительство, отвѣчалъ послѣдній, низко нагибаясь. — Дѣтская привязанность! прибавилъ онъ робко.

— Вы ее отпускайте къ намъ, она у насъ не соскучится.

— Благодарю за честь, ваше превосходительство, такое лестное вниманіе…. не знаю чѣмъ заслужила дочь моя, отвѣтилъ господинъ въ вицъ-мундирѣ и опять поклонился.

— Вы гдѣ служите? спросилъ генералъ, оглядывая отца Софьи.

— Въ министерствѣ внутреннихъ дѣлъ, ваше превосходительство!

— Что-жъ, хорошее министерство. — А чинъ какой имѣете?

— Небольшой чинъ, ваше превосходительство. — Коллежскій совѣтникъ, ваше превосходительство.

— Ну что-жъ, чинъ хорошій!… Богъ дастъ пойдете и выше, была бы на то добрая воля! замѣтилъ генералъ покровительственнымъ тономъ.

— Не жалуюсь, ваше превосходительство, Господь Богъ не оставляетъ; лѣта мои ужъ старыя, я и этимъ доволенъ.

— А мѣсто какое имѣете?

— Столоначальникъ, ваше превосходительство!

— Merèi mon Général! вдругъ произнесла, съ особенной ужимкой, подошедшая бывшая наставница Маши, перетянутая въ рюмочку.

Генералъ быстро обернулся и вполголоса, очень почтительно заговорилъ съ дамой.

— Merèi, merèi! повторяла она, безпощадно закатывая глаза къ небу.

— Сонечка голубушка, не пора-ли домой, ужъ и обѣдать время, вполголоса замѣтилъ господинъ въ вицъ-мундирѣ, обращаясь къ дочери.

— Сію минуту папаша, только съ maman прощусь, отвѣтила послѣдняя и полетѣла на другой конецъ залы, къ пожилой содержательницѣ пансіона, окруженной роемъ воспитанницъ.

Скоро двѣ дочери и два отца вышли на лѣстницу.

Въ богатой ливреѣ лакей набросилъ на Машу бархатную шубу и побѣжалъ за каретой.

Сатентюрковый салопъ съ бѣличьимъ воротникомъ надѣла Софья.

— Папаша, а карета наша, у насъ и человѣка нѣтъ, какъ-же это, кто же подастъ ее? спускаясь съ лѣстницы, спрашивала послѣдняя у своего отца.

— А я и не взялъ кареты, голубушка, на саночкахъ еще лучше доѣдемъ; теперь Ванекъ много, довезутъ мигомъ.

— Боже мой! безъ кареты! развѣ можно, что вы папаша, побойтесь Бога; что же скажутъ; такъ нельзя ѣхать! произнесла она оскорбленнымъ голосомъ.

— Да, вѣдь теперь не достанешь, Сонечька, я и думалъ нанять, да дорого показалось; все одно, получше сани возьмемъ.

— Карета готова! крикнулъ лакей генерала.

— Sophie, вмѣстѣ выйдемъ, сказала Маша, схватила подругу за руку и весело потащила ее съ лѣстницы. — А ваша карета? вопросительно произнесла она, на подъѣздѣ.

— Должно быть не подали еще, робко отвѣтила Соня и поцѣловала Машу.

Генералъ кивнулъ головой вицъ-мундиру, сказалъ по французски нѣсколько словъ его дочери, и чинно влѣзъ въ карету. Лакей подсадилъ туда-же свою барышню, хлопнулъ дверцами и вскочилъ на козлы. — Карета помчалась. — Маша стучала въ окно и дѣлала ручку Сонѣ.

— Пойдемъ папаша, ради Бога, поскорѣй пойдемъ, бѣда будетъ, меня увидятъ, говорила послѣдняя, съ трудомъ переступая по снѣгу, и таща за руку отца своего.

— Извозчикъ, къ Покрову! произнесъ онъ, наткнувшись на первыя сани.

— Четвертакъ безъ лишняго.

— Двугривенный.

— Папаша!… ради Бога! почти закричала Соня и вскочила въ сани.

Они усѣлись и поѣхали.

Иванъ Петровичъ Рябинкинъ, отецъ Сони, былъ бѣдный чиновникъ, жилъ небольшимъ казеннымъ содержаніемъ, нанималъ двѣ комнаты у Покрова; для прислуги держалъ одну кухарку.

Его превосходительство, Григорій Сергѣичъ Копайскій, отецъ Маши, занималъ очень видное мѣсто, былъ богатъ, жилъ на Литейной, въ собственномъ домѣ, въ великолѣпной квартирѣ съ швейцаромъ и цѣлымъ легіономъ лакеевъ.

Иванъ Петровичъ, за исключеніемъ службы, большею частію сидѣлъ дома, изъ знакомыхъ рѣдко кто навѣщалъ его, развѣ пріѣзжалъ курьеръ изъ департамента съ какой нибудь экстренной бумагой или заходилъ домовой хозяинъ, отставной подпоручикъ лѣтъ семидесяти.

У Григорія Сергѣича, напротивъ, постоянно были люди и за дѣломъ и безъ дѣла; Машу его ожидали нескончаемые вечера и дома и въ гостяхъ.

Лѣтомъ, по воскресеньямъ, Иванъ Петровичъ, посѣщалъ Екатерингофъ; Григорій Сергѣичъ имѣлъ собственную, прекрасную дачу въ Павловскѣ.

Иванъ Петровичъ былъ человѣкъ далеко не привлекательной фигуры, худенькій, приземистый, съ огромной лысиной. — Григорій Сергѣичъ полный, округленный, отличался какою-то импозирующей сановностію и сѣдыми, гладкими, ровно подстриженными бакенбардами.

Иванъ Петровичъ выпросилъ впередъ жалованье, долго бѣгалъ по гостинному двору съ одной старухой родственницей и наконецъ, рѣшился купить Сонѣ дешевенькой матеріи на два платья. — Григорій Сергѣичъ, съ туго набитымъ бумажникомъ отправился во французскій магазинъ и скупилъ чуть-ли не половину его.

Иванъ Петровичъ вдовѣетъ лѣтъ десять; супруга его превосходительства скончалась недавно гдѣ-то за-границей, отъ нервическаго разстройства.

Иванъ Петровичъ долго не могъ утѣшиться послѣ смерти жены своей; Григорій Сергѣичъ, напротивъ, тогда только и утѣшился, когда получилъ извѣстіе о кончинѣ своей лишней половины.

Иванъ Петровичъ любилъ Соню, какъ божество; благоговѣлъ предъ ней; она была его единственнымъ утѣшеніемъ, счастіемъ, онъ дорожилъ ею собственно для себя, потому что вся жизнь его, всѣ радости и надежды покоились на ней; — Григорій Сергѣичъ также любилъ дочь, но любилъ больше изъ тщеславія, ему хотѣлось чтобъ Маша блестѣла въ обществѣ, составляла его лучшее украшеніе, чтобъ всѣ восхищались, любовались ею, сямъ же онъ и любовался и восхищался ею не много.

У Ивана Петровича, кромѣ дочери; не было никого близкаго сердцу; Григорій Сергѣичъ имѣлъ сына гвардейскаго офицера.

Соня была очень хороша собой. — Большіе, темноголубые глаза ея свѣтились добротой, всѣ черты лица не отличались строгою правильностію, но заключали въ себѣ что-то особенно привлекательное, задушевное. Тепло, отрадно было смотрѣть на это нѣжное, томное личико съ свѣтлорозовыми щечками, оттѣненное густыми каштановыми волосами, такъ отрадно, что долго, долго не хотѣлось отвести глазъ отъ прекраснаго видѣнія. — Напротивъ, наружность генеральской дочери отличалась только свѣжестію и молодостію. — Небольшіе, сѣрые, лукавые глаза, нѣсколько курносый носъ и довольно большой, смѣющійся ротъ, придавали ея физіономіи что-то черезъ чуръ бойкое, развязное, рѣзкое.

По характеру и внутреннимъ достоинствамъ, обѣ подруга также нисколько не походили другъ на друга.

Соня хорошо училась; Маша, изъ всего своего воспитанія, вынесла только умѣнье болтать по-французски; не смотря на щедрыя пожертвованія отца въ пользу разныхъ наставницъ заведенія, она считалась весьма посредственной ученицей. — Соня была дѣвушка самаго мягкаго характера, любимая своими подругами; напротивъ Маша, пользовалась болѣе начальственныхъ расположеніемъ и между дѣвицами называлась: «отличкой.» — Соня была до крайности впечатлительна; каждая бездѣлица тревожила, огорчала ее; для Маши все было трынъ-трава. — Соня, если кого любила, то любила искренно, всѣмъ сердцемъ, она никогда не измѣняла предмету своей дѣтской привязанности, съ полнымъ самоотверженіемъ готова была страдать за него, дѣлиться съ нимъ послѣднимъ. — Маша мирилась и ссорилась съ своими подругами по нѣскольку разъ въ день. — Соня смѣялась рѣдко, Маша рѣдко не смѣялась. Соня никогда не сидѣла сложивъ руки, работала и для себя и для другихъ; Маша заказывала свою работу и расплачивалась за нее отцовскими подарками. — Соня обыкновенно одѣвалась чисто, опрятно; передникъ Маши былъ постоянно въ пятнахъ.

Что было общаго между двумя подругами — это воспитаніе, если только можно назвать воспитаніемъ простую дрессировку нашихъ институтовъ. — Съ дѣтства отданныя въ пансіонъ, онѣ обѣ одинаково прониклись его духомъ, въ одно розовое стекло смотрѣли на будущую жизнь, одинаково думали о блескѣ, роскоши, богатыхъ нарядахъ, одинаково мечтали, затвердивъ одну общую роль своего будущаго значенія въ свѣтѣ; программа ихъ будущаго была также одинакова: выпускъ, радость родныхъ, визиты, балы, театры, молодой статный женихъ, особенно военный, свадьба, наконецъ безмятежная супружеская жизнь, съ послѣобѣденнымъ сномъ и вѣчной зѣвотой. Другія, темныя стороны жизни не возмущали ихъ дѣтскіе сны.

Быстро докатила карета его превосходительства и остановилась у одного изъ подъѣздовъ на Литейной. — Соскочившій съ козелъ лакей отворилъ дверцы, Марья Григорьевна выпрыгнула, за нею вышелъ Григорій Сергѣичъ и, подъ руку съ дочерью, поднялся по устланной ковромъ и уставленной цвѣтами лѣстницѣ. — Въ передней ихъ встрѣтилъ статный гвардейскій офицеръ, братъ Маши.

— Bonjour Marie, mon Dieu, какая ты пышная! говорилъ онъ, цѣлуя сестру и оглядывая ее съ ногъ до головы. — Дай руку, я тебя представлю нашимъ знакомымъ.

Дѣйствительно, въ гостинной толпа гостей, и мужчинъ и женщинъ, ожидала отца съ дочерью.

— Григорій Сергѣичъ! Марья Григорьевна! честь имѣемъ поздравить; наконецъ-то, — quelle charmante personne!… давноли я знала ихъ маленькихъ; какъ похорошѣла, выросла, какая радость! какъ разцвѣли, пополнѣли! раздались отвсюду заученые возгласы.

Марья Григорьевна едва успѣвала благодарить и присѣдать; дамы цѣловали ее въ голову, щеки и губы, мужчины почтительно цѣловали ручку.

Иванъ Петровичъ съ Соней заѣхалъ по дорогѣ въ церковь, помолился, свѣчку поставилъ, и только спустя часъ доплелся до своего жилища, небольшаго, сѣраго, деревяннаго домика.

Отецъ съ дочерью вошли въ комнату, вступили на низенькое крыльцо и были встрѣчены кухаркой Матреной.

— Барышня, голубушка, радость наша, дождались нашего солнушка! говорила она цѣлуя руки Софьи Ивановны. — Господи, что за красавица такая, писаная, просто писаная!

Войдя въ комнату, Иванъ Петровичъ бросился цѣловать руки дочери, какъ бы благодаря ее за свое счастіе; но она вырвала ихъ и горячо обвила ими шею отца.

Но осмотрѣвшись кругомъ, она призадумалась; на ея лицѣ мелькнула тѣнь того грустнаго чувства, которое такъ неуловимо въ минуты отдыха и радости, какъ неуловимы сумерки въ нашу сѣверную майскую ночь.

— Папаша голубчикъ, отчего здѣсь такія низенькія комнаты? вдругъ спросила Соня: — у насъ въ пансіонѣ свѣтлыя и высоки.

— Тамъ, голубушка, помѣщеніе большое; на вольной квартірѣ за высокія комнаты дорого заплатить надо; да что-жь Сонечька, вѣдь и здѣсь хорошо, было бы дружно да весело, а на что намъ высокія-то! — Вотъ здѣсь, за перегородкой, твоя спаленька будетъ, а по эту сторону гостинная, ну, а въ другой комнатѣ, тамъ ужъ я буду; съ насъ двоихъ и довольно, вѣдь довольно, Сонечька?

— Да, папаша, довольно! нерѣшительно произнесла Софья Ивановна, опустила голову и опять нѣсколько задумалась.

Въ столовой его превосходительства, оживленный разговоръ кипѣлъ за обѣдомъ, лакеи съ блюдами сновало взадъ и впередъ, искрилось разлитое въ бокалы шампанское, гости дружно поздравляли и дочь и отца, Марья Григорьевна была весела какъ птица, выпущенная изъ клѣтки.

Иванъ Петровичъ надѣлъ халатъ, выпилъ водки, перекрестился и сѣлъ съ дочерью за маленькій столикъ. Матрена подала кушанье. — Софья Ивановна отвѣдала одного, другаго и, къ великой досадѣ отца и кухарки, кушала только третье, состоявшее изъ блинковъ съ вареньемъ.

Послѣ обѣда, около дочери генерала, увивалась цѣлая толпа поклонниковъ, какой-то конно-гвардеецъ побрякивалъ шпорами о отпускалъ самые пошлые комплименты; ему вторилъ господинъ во фракѣ, съ лорнеткой на носу; другой господинъ разсказывалъ забавные анекдоты, третій распрашивалъ про пансіонъ. — Марья Григорьевна наивно улыбалась и хохотала; глаза ея искрились особеннымъ удовольствіемъ.

— Ахъ, папаша, какое визитное платье сдѣлали Лизѣ Лепарской, говорила Софья Ивановна отцу своему, сидѣвшему на диванѣ: — чудо какъ хорошо; знаешь, этотъ цвѣтъ называется bleu de Napoleon, точно небо; всѣ паши дѣвицы налюбоваться не могли, а этой противной гувернанткѣ даже завидно стало; представь себѣ, вдругъ говоритъ, что этотъ цвѣтъ ей къ ляцу, просто приговаривалась, такая жадная! — Папаша, у тебя часто гости бываютъ? знаешь, ты назначь дни, нынче всѣ такъ дѣлаютъ…. послушай папаша…. папаша! — Она взглянула на отца, онъ спалъ повѣся голову.

II.

Нѣсколько дней спустя, въ изящно-убранномъ кабинетѣ Марьи Григорьевны, сидѣли двѣ подруги.

— Ахъ, Sophie, право я послѣ выпуска еще опомниться не могу; мнѣ такъ раздольно, весело, что и сказать нельзя!… какіе папаша подарки мнѣ сдѣлалъ, просто восхищеніе! — Знаешь, entre nous soit dit, за мной ухаживаетъ одинъ прехорошенькій офицеръ! — Ну, а ты, гдѣ ты была, что видѣла?… видишь, я тебѣ все разсказываю, говорила Марья Григорьевна, обнимая Софью Ивановну.

— Я все больше дома сижу, отвѣтила послѣдняя съ нѣкоторымъ смущеніемъ. — Ѣздили мы съ папашей къ тетенькѣ, только она такая странная, старая да сердитая, гостей у насъ не бываетъ, папаша уйдетъ утромъ въ должность, придетъ, отобѣдаетъ, спать ляжетъ… вотъ и все!

— Да, вѣдь это скучно, Sophie!

— Что-жъ дѣлать, я и сама не знаю…. иногда скучно.

— Стало быть твой папаша не любить тебя!

— Что ты Маша, какъ можно, онъ меня очень любитъ, только… она замялась, можетъ, у него денегъ мало, — добавила она со вздохомъ.

— Такъ онъ бы постарался достать какъ нибудь; для того, кого любишь, все легко сдѣлать.

— Ужъ не знаю Маша; только онъ такой добрый; я не смѣю при немъ скучать, боюсь огорчить его; онъ такъ и смотритъ мнѣ въ глаза, любуется мной, а только…. право у насъ въ паюсіонѣ какъ-то веселѣе было, бывало мы шутимъ, смѣемся.

— Фи, Sophie, какъ не стыдно, ужъ одно то, что быть подъ началомъ какой нибудь гувернантки; теперь мы на волѣ, что хотамъ то и дѣлаемъ. — Знаешь, меня всѣ называютъ ваше превосходительство, горничная иначе и не говорить, все ваше превосходительство; послушай, оставайся гостить у меня, какъ намъ будетъ весело, мы вмѣстѣ поѣдемъ въ гости, въ театръ, Сонечька, ангелъ, оставайся. — Она поцѣловала Софью Ивановну.

— Что ты Маша, развѣ это можно, а папаша?

— Ну, что-жъ папаша, онъ будетъ знать, что ты здѣсь веселишься.

— Онъ соскучится безъ меня.

— Ахъ, какой вздоръ, ну поскучаетъ и перестанетъ, вонъ я своего папашу иногда по цѣлымъ днямъ не вижу, что-жъ за бѣда…. за то тебѣ будетъ весело, вмѣстѣ танцовать будемъ!

— Ужъ я право не знаю…. да, нѣтъ, какъ можно, лучше другой разъ, тогда я отпрошусь у папаши, скажу ему; онъ добрый, отпуститъ меня.

Въ комнату вошелъ Сергѣй Григорьичъ, братъ Маши. Онъ ловко поклонился Софьѣ Ивановнѣ и поцѣловалъ сестру.

— Серёжа, рекомендую тебѣ, — подруга моя, Sophie Рябинкина, сказала Марья Григорьевна. Сергѣй Григорьичъ еще разъ поклонился, Соня сдѣлала реверансъ.

— Я васъ помню, началъ онъ, обращаясь къ Софьѣ Ивановнѣ: — когда вы еще въ маленькомъ классѣ были.

— Да-съ, вы тогда юнкеромъ были, отвѣтила Соня, слегка покраснѣвъ.

— Да, юнкеромъ, еще танцовалъ у васъ на балѣ, вы помните?

— Помню.

— Еще бы не помнить, онъ тогда такой противный быть, стриженый, подсказала Маша: — всѣ дѣвицы смѣялись надъ нимъ.

Обѣ подруги улыбнулись.

— А теперь какой, не противный? спросилъ Сергѣй Григорьичъ, закручивая усы.

— Такъ — себѣ! отвѣтила Маша.

— Только?

— Еще бы, разумѣется только; и то можетъ я сужу пристрастно какъ сестра; вотъ спроси у ней.

— Софья Ивановна, за вами дѣло, рѣшите! произнесъ онъ улыбаясь.

— Ахъ, Маша, какъ тебѣ не стыдно! съ упрекомъ отвѣяла Соня, покраснѣла и отвернулась.

Долго еще просидѣла Софья Ивановна у своей подруги, много болтали онѣ, вспоминали про пансіонъ, про старое житье бытье. — Марья Григорьевна разсказывала о балахъ, передавала свои впечатлѣнія, надежды, показывала обновки — и дававла полную волю задушевнымъ мечтамъ.

— Господи, какая ты счастливая Маша! говорила Соня, разсматривая какое-то великолѣпное платье. Боже мой! какъ это хорошо!

— У меня лучше есть! отвѣтила Марья Григорьевна и съ такой улыбкой взглянула на Соню, точно дразнила ее. — Знаешь, я скоро поѣду на большой, большой вечеръ, и вотъ увидишь, мой туалетъ будетъ самый лучшій, мнѣ и папаша сказалъ, чтобъ я ничего не жалѣла, я хочу, говоритъ онъ, чтобъ моя дочь была лучше всѣхъ. — Она торжественно улыбнулась.

— Воображаю какъ всѣ смотрятъ на тебя, любуются, замѣтила Соня нѣсколько грустно. — Боже мой! какъ это должно быть весело…. ахъ, еслибъ мнѣ разбогатѣть какъ нибудь!

— Что-жъ, можетъ быть и разбогатѣешь, выйдешь замужъ… знаешь, я тебѣ скажу по секрету, у папаши есть на примѣтѣ женихъ для меня, князь! — Послѣднее слово Марья Григорьевна произнесла съ особеннымъ удареніемъ, и ужъ гордо взглянула на свою подругу.

Софья Ивановна вздохнула.

Вечеромъ въ тотъ же день, въ квартирѣ Рябинкина, за чайнымъ столикомъ сидѣли отецъ съ дочерью.

— Что ты Сонечька, такая, какъ будто скучная сегодня? говорилъ Иванъ Петровичъ, съ участіемъ глядя на дочь свою.

— Нѣтъ, папаша, ничего…. напротивъ, мнѣ было очень весело у Маши, какая она добрая, милая, богатая! — Знаешь, папаша, у меня до тебя просьба есть…. ты не осердишься, ты добрый? — Она обняла отца.

— Господь съ тобой! да развѣ можно сердиться на тебя? что ты Сонечька, да я и подумать-то этого не могу, говорилъ Иванъ Петровичъ, цѣлуя Соню. — Ну что, что тебѣ?

— Папаша, голубчикъ! отпусти меня погостить къ Машѣ, только на цѣлую недѣлю, папаша.

— Погостить?! а меня-то развѣ не жаль тебѣ, что я-то безъ тебя буду дѣлать; какъ же это Сонечька, я вѣдь стоскуюсь совсѣмъ?

— Ахъ, папаша, ты будешь писать, у тебя дѣла есть, вѣдь недѣля скоро пройдетъ, тамъ такъ весело, я съ Машей на балъ поѣду!

— А вѣдь я безъ тебя плакать буду.

— Ужъ и плакать! полно папаша…. ну, ты тоже въ гости поѣдешь.

Иванъ Петровичъ улыбнулся.

— Веселись, голубушка, я останусь, я пошутилъ…. за что же, въ самомъ дѣлѣ, и сидѣть тебѣ, почему и не отпустить, самъ не въ силахъ доставить развлеченіе, ну такъ другимъ спасибо… поѣзжай съ Богомъ, за то потомъ-то какъ радостно будетъ: домой пріѣдешь, разскажешь…. когда тебѣ весело, такъ и у меня на сердцѣ легко.

— Милый, добрый папочка! съ чувствомъ произнесла Соня и обняла отца. — Только вотъ что, у меня еще просьба, мнѣ платье нужно, добавила она весело-плаксивымъ тономъ. — Знаешь, я думаю розовое сдѣлать.

— Платье?! что ты Сонечька, а у меня и денегъ нѣтъ; вонъ и за квартеру за этотъ мѣсяцъ не отдано, жалованье тоже не скоро раздадутъ. — Вѣдь у тебя есть платьице, что-жъ, его бы надѣла, вѣдь за богатыми не угоняешься.

Софья Ивановна надула губки.

— Боже мой, развѣ это можно?! надо мной смѣяться станутъ; тамъ всѣ наши будутъ…. Папаша, голубчикъ, вѣдь я не много прошу у тебя, другимъ вонъ сколько дѣлаютъ, ни въ чемъ не отказываютъ, чѣмъ же я хуже ихъ? — Она совершенно неожиданно заплакала.

Иванъ Петровичъ бросился утѣшать дочь.

— Сонечька, жизнь моя! говорилъ онъ, ну…. ну, не плачь… ангелъ мой, радость моя… ву, устроимъ, малъ нибудь, Богъ дастъ, все устроимъ, утри глазки-то, утри…. сдѣлаемъ, лучше всѣхъ платье сдѣлаемъ, красное, желтое, голубое, слышишь, какое хочешь, лучше всѣхъ будетъ.

Софья Ивановна просвѣтлѣла и поцѣловала отца.

— Знаешь, папаша, начала она уже весело, мнѣ хочется такое какъ у Вѣрочки Завалишиной.

— Такое и сдѣлаемъ, точно такое.

— Только немножко бы лентъ побольше.

— Ну, и лентъ побольше.

— А рукава кружевами убрать.

— И кружевами можно! кружевами, такъ кружевами.

На другой день Иванъ Петровичъ съ трудомъ, рано утромъ поплелся къ казначею; долго онъ ждалъ и униженно просилъ выдать ему двадцать пять рублей, — и какъ онъ радостно шелъ домой съ этими деньгами.

— Вотъ тебѣ Сонечька, не скучай только, я твоихъ слезъ видѣть не могу; чтобъ не было ихъ, возьми, говорилъ онъ, подавая дочери ассигнацію.

— Ахъ, сколько денегъ! Господи, какой ты добрый, душка папаша! отвѣтила Софья Ивановна и бросилась обнимать отца.

На слѣдующее утро Иванъ Петровичъ съ дочерью отправились по лавкамъ и магазинамъ.

— Господи, какъ все дорого у васъ, говорила Софья Ивановна, перебирая разложенныя предъ нею матеріи. Уступите! произнесла она почти со слезами. — Купецъ улыбнулся и нѣсколько понизилъ цѣну. — Иванъ Петровичъ сидѣлъ поодаль и, казалось, не обращалъ вниманія на происходившее, обѣгавъ съ дочерью не мало магазиновъ онъ порядочно умаялся.

— Боже мой, это все таки дорого, уступите, пожалуйста, еще; у меня столько денегъ нѣтъ, ей Богу нѣтъ! по прежнему произнесла Софья Ивановна.

Но купецъ оказался неумолимымъ, притомъ же и торговаться было далеко; матерія, которую желала пріобрѣсти покупательница, стоила чуть-ли не вдвое дороже предлагаемой цѣны.

Отецъ съ дочерью перешли въ другую лавку, тамъ повторилась прежняя сцена. — Софья Ивановна начинала сердиться, не разъ назвала одного изъ купцовъ "противнымъ, " вопросительно взглядывала, то на отца, то на разбросанные предъ нею куски матерій, и, казалось, отчаялась въ возможности покупки. — Наконецъ, уже послѣ многихъ поисковъ и убѣдительныхъ упрашиваній, была пріобрѣтена какая-то эфирная кисея.

Иванъ Петровичъ возвратился домой совершенно измученный, но нисколько не жаловался дочери, а напротивъ хвалилъ ея покупку, повидимому радовался вмѣстѣ съ нею, и только послѣ обѣда проспалъ дольше обыкновеннаго. Нѣсколько дней прошло въ сборахъ и приготовленіяхъ къ предстоящему балу; платье было сшито, убрано, разъ десять примѣрено. — Иванъ Петровичъ только любовался на свою дочь, она прыгала, восхищалась и нетерпѣливо ожидала вожделѣннаго времени.

Наконецъ Софья Ивановна въ сопровожденіи отца, обремененная множествомъ картонокъ, уѣхала на Литейную. Иванъ Петровичъ проводилъ дочь на лѣстницу, перекрестилъ, крѣпко поцѣловалъ, и, повѣся голову, побрелъ къ должности.

«Господи! думалъ онъ лежа у себя на диванѣ, дня черезъ два послѣ отъѣзда Сони: — что-жъ это такое?… Ждалъ, ждалъ ее, дождаться не могъ, все бывало думаешь, вотъ Сонечька выйдетъ, какъ весело будетъ, а вышла, не успѣла кажется и оглядѣться дома, какъ и уѣхала!… Нѣтъ, не пущу другой разъ, какъ хочетъ, а не пущу; на день, ну на два, другое, а то легко сказать недѣля, мало ли что можетъ случиться, чего только не передумаешь!… И не ужъ-то ей скучно дома? кажется по силѣ возможности все доставляешь, полакомиться захочетъ — лакомится; работы никакой не знаетъ, гулять вздумаетъ — гуляетъ; кушать захочетъ — кушаетъ, голодомъ не сидитъ, а все точно не довольна чѣмъ!… Годы-то вѣтрянные, хочется вотъ попрыгать, нарядиться, на людей посмотрѣть, себя показать. — И въ самомъ дѣлѣ, что ей со мной старикомъ сидѣть-то тоже, одурь возьметъ. — Вонъ теперь, шутка, платье какое сдѣлалъ, задолжалъ кругомъ, а какъ отказать-то ей, стыдно, ну и тянешься!… и что это за наряды нонче выдумали, Господи, Господи, дороговись-то какая… Поѣхала бы себѣ, потанцовала, да на другой бы день и домой пріѣхала, а то недѣля, — экая тоска беретъ!» И старикъ видимо закручинился. Въ его душѣ какъ-то нечаянно сошлись два противоположныя чувства — безотчетная тоска отъ прошлаго съ неясной думой о будущемъ. Въ головѣ его прошла длинная вереница воспоминаній — по бѣдной юности, о гнетущей служебной карьерѣ, и о томъ, какъ онъ проводилъ безсонныя ночи за неблагодарнымъ трудомъ, и о томъ, какъ часто оскорбляла его нищета и униженіе. И все это тяжелымъ грузовъ ложилось на-сердцѣ коллежскаго ассесора…. А Софья Ивановна между тѣмъ носилась въ вихрѣ вальса, подъ звуками прекраснаго оркестра, на балѣ у одного изъ родственниковъ Копанскихъ. — Разгорѣвшись и запыхавшись, она опускалась на стулъ, переводила духъ и тотчасъ неслась снова съ первымъ подскочившимъ кавалеромъ. — Музыка, танцы, богатые парады дамъ, блестящіе эполеты кавалеровъ, кружили и туманили незнакомую съ жизнію головку. — Теперь она была довольна и счастлива; какой-то тайный голосъ шепталъ ей: «посмотри, ты лучше другихъ, всѣ отдаютъ тебѣ первенство, ухаживаютъ за тобой.» — Самолюбіе ея было раздражено; она вся отдалась окружающему, забыла отца, забыла, что настоящее ея положеніе не отвѣчаетъ ни этому балу, ни этой роскоши, что она не можетъ принадлежать этому обществу, что другая роль и другая доля суждены ей въ жизни.

— Вы вѣроятно устали, не угодно ли вамъ сѣсть? говорилъ Сергѣй Григорьичъ, становясь съ Софьей Ивановной въ кадриль и предлагая ей стулъ.

— Non, merci, я не устала, отвѣтила она улыбнувшись.

— Стало быть вы часто танцуете, привыкли?

— Напротивъ, послѣ выпуска первый разъ.

— А любите танцовать?

— Очень!

— Побольше гостите у насъ, сестра танцуетъ часто.

— Merèi, я не могу располагать собой, у меня есть отецъ!

— Я это знаю, такъ что-жъ?… вѣроятно вашъ батюшка такъ благоразуменъ, что радъ, когда вы веселитесь.

Софья Ивановна опустила глаза и замялась.

— Право я не знаю, что сказать вамъ, нерѣшительно отвѣчала она. — Въ чужомъ домѣ я могу наконецъ надоѣсть, правда, Маша меня такъ любить, но….

— Что же, но? вы не договорили?

— Она не одна.

— Mon Dieu! отвѣтилъ Сергѣй Григорьичъ, право еслибъ я не зналъ васъ, я бы подумалъ, что вы напрашиваетесь на комплиментъ. — C’est à vous de commencer, добавилъ онъ….

Софья Ивановна начала вторую фигуру.

— Кому же вы боитесь надоѣсть? говорилъ Сергѣй Григорьичъ, становясь на свое мѣсто: — скажите откровенно, мнѣ или моему отцу?

— Боже мой, никому, вашъ папенька такъ добръ! отвѣтила Соня.

— Стало быть мнѣ, а я вѣдь злой, замѣтилъ кавалеръ.

Она улыбнулась.

— Да, молчаніе — знакъ согласія, повторилъ онъ.

— Нѣтъ, вы…. Mais vous me faite rougir, замѣтила она, слегка покраснѣвъ.

— Et vous êtes charmante, отвѣтилъ въ полголоса Сергѣй Григорьичъ.

Софья Ивановна отвернулась и стала перебирать складки на платьѣ.

— Подарите мнѣ листочекъ изъ вашего букета, слова началъ Сергѣй Григорьичъ, протанцовавъ одну изъ фигуръ.

— Это зачѣмъ?

— Такъ, на память!

— Къ чему? вы меня видите часто.

— Я бы желалъ видѣть еще чаще, отвѣтилъ онъ и взглянулъ на Софью Ивановну.

Она молчала и казалось не слыхала словъ Копанскаго.

— Такъ подарите, повторилъ онъ.

— Finissez donc, vous plaisantez, отвѣтила она и перенеслась на другую сторону.

Контръ-дансъ кончился.

Далеко за полночь продолжался балъ, много еще танцовала Софья Ивановна, много выслушала всевозможныхъ комплиментовъ, нѣсколько разъ краснѣла, не разъ отмалчивалась или скромно улыбалась.

На другой день между двумя подругами происходилъ слѣдующій разговоръ.

— Знаешь, Sophie, говорила Марья Григорьевна, право я такъ рада, когда ты у меня, что кажется вѣкъ бы съ тобой не разсталась, такая скука, вспомнить не могу, что ты скоро уѣдешь…. душка, Sophie, оставайся еще погостить, ну, денька на два.

— Ни за что Маша, я воображаю, какъ папаша скучаетъ.

— Твой папаша несносный! намъ съ тобой такъ весело, мы вотъ говоримъ, смѣемся, а безъ тебя, ты только подумай, мнѣ вѣдь не съ кѣмъ слова сказать, все одна да одна! — Она немножко надулась.

— Ахъ, Маша, у васъ постоянно гости? замѣтила Софья Ивановна.

— Такъ что-жъ гости, все больше мужчины, а кромѣ тебя у меня нѣтъ ли одной подруги, папаша и то мнѣ хочетъ компаньонку взять, да это что!… другая такая несносная попадется, пожалуй важничать будетъ. — Она задумалась. — Sophie, миленькая Sophie, нѣсколько спустя, вдругъ произнесла Марья Григорьевна: — Знаешь, что мнѣ пришло въ голову…. душка Sophie, переѣзжай ко мнѣ!

— Какъ къ тебѣ?

— Ну, да, переѣзжай ко мнѣ жить.

— Что ты Маша, развѣ это можно?!

— Разумѣется можно, ты упроси своего папашу, а я скажу своему, вѣдь мнѣ же нужно компаньонку, вотъ ты и будешь моимъ другомъ, мы тебѣ жалованье положимъ…. вмѣстѣ будемъ ѣздить, спать въ одной комнатѣ…. душка, Sophie, миленькая, согласись! говорила Марья Григорьевна, обнимая свою подругу.

Софья Ивановна совершенно растерялась.

— Маша, да развѣ я могу, что ты!… какъ же останется папаша, говорила она.

— Ну, онъ будетъ пріѣзжать къ намъ, съ полною увѣренностію замѣтила Марья Григорьевна. — Нѣтъ, я сама упрошу его, продолжала она, вѣдь ты…. ты согласна?

— Боже мой, я такъ люблю тебя, мнѣ такъ пріятно здѣсь, я такъ благодарна тебѣ, только…. да нѣтъ, этого нельзя, какъ-же я?… это невозможно!

— An, Sophie, да ты разсуди только, ты будешь получать хорошее жалованье, прекрасно одѣваться, я тебя даритъ буду, вѣдь ты же говоришь, что тебѣ дома скучно да скучно? — что ты все одна, не имѣешь никакого удовольствія, а тутъ, подумай только, у тебя все будетъ; правда, ты согласна? — Она уставила глаза на Софью Ивановну.

— Нѣтъ Маша, папаша меня ни за что не отпуститъ! рѣшительно отвѣтила послѣдняя и вздохнула.

Марья Григорьевна нетерпѣливо пожала плечами.

— Боже мой, ты не сердись, Sophie, а только твой папаша право противный! Ну, пускай онъ переѣдетъ сюда поближе, ходитъ къ намъ хоть цѣлый день, не все ли ему равно?! — Вотъ что Sophie, когда ты пріѣдешь домой, ты скажи своему папашѣ, что вотъ такъ и такъ, объясни ему, а я попрошу своего къ вамъ съѣздить, тогда твой отецъ конечно согласится, не можетъ же отказать онъ?

— Ахъ, что ты, нѣтъ, нѣтъ, этого нельзя, какъ можно! поспѣшно, какъ бы испугавшись, произнесла Софья Ивановна.

Нѣсколько времени еще спорили и толковали подруги. Марья Григорьевна продолжала упрашивать, сердилась, представляла всѣ выгоды, Софья Ивановна отказывалась какъ-то нехотя, не по своему убѣжденію, а только изъ состраданія къ отцу.

Вообще, на задуманный планъ обѣ подруги смотрѣли съ различныхъ точекъ зрѣнія.

Марья Григорьевна видѣла въ немъ исключительно собственное свое удовольствіе, ей хотѣлось имѣть возлѣ себя существо, вполнѣ ей преданное, такое, съ которымъ бы она могла болтать когда ей вздумается, смѣяться, когда захочется, сердиться и мириться по своимъ капризамъ, которое, хотя по наружности, восхищалось бы ея радостями, горевало ея горемъ, думало одинаково съ нею. — Она не любила, напримѣръ, спать одна въ комнатѣ, а класть съ собою горничную дѣвушку считала унизительнымъ; иногда ей хотѣлось подѣлиться впечатлѣніемъ, передать какую нибудь тайну своего сердца, отецъ или братъ не поймутъ ее или засмѣются надъ пансіонскими замашками, а другаго близкаго человѣка, никого не было. — Словомъ, ей хотѣлось имѣть друга, но друга ей вполнѣ покорнаго, обязаннаго, не имѣющаго одинаковыхъ правъ съ нею, друга, который бы сознавалъ ея первенство и преклонялся ему. — Sophie, навостривъ уши, съ разгорѣвшимися щеками, слушала когда Марья Григорьевна болтала о своихъ удовольствіяхъ; Sophie восхищалась ее нарядами, удивлялась ея роскоши и богатству, умилялась предъ ея величіемъ, вздыхала глядя на ея дорогіе браслеты, наконецъ, Sophie отучалась скромностію, умѣньемъ ужиться, характеромъ способнымъ поддаться постороннему вліянію, и во всемъ этомъ олицетворяла собою того друга, котораго искала Марья Григорьевна.

Напротивъ, Софья Ивановна, въ задуманномъ планѣ видѣла единственную возможность измѣнить свой скучный образъ жизни. Ей представились и богатые наряды, которые она надѣлаетъ изъ получаемаго жалованья, и выѣзды, и вообще вся эта беззаботная и легкая жизнь, которая лелѣяла ея подругу, и которой втайнѣ она завидовала; Софья Ивановна не задумалась бы произнести — да; она готова была тотчасъ согласиться на предложеніе Марьи Григорьевны, но ее останавливала мысль объ отцѣ, и сожалѣніе о немъ. Она не знала, какъ объявить свое желаніе. То ей казалось, что отецъ обрадуется ея намѣренію, возможности пользоваться всѣми удобствами богатой жизни. «Что-жъ, говорила она сама съ собой, я вѣдь въ Петербургѣ останусь, папаша будетъ меня видѣть; я его также буду любить, онъ будетъ знать, что меня ласкаютъ, что я весела, покойна, ему же лучше; я отъ него ничего не потребую, наконецъ, онъ долженъ считать за честь себѣ!..» То какой-то внутренній голосъ подсказывалъ ей: «нѣтъ, это огорчитъ, убьетъ твоего отца, стало быть ты не любишь его, ты заботишься только о себѣ, о пустыхъ удовольствіяхъ, ты не помощь, а бремя его». И Софья Ивановна задумалась. «Господи! что мнѣ дѣлать?» шептала она. «Нѣтъ, я люблю папашу, я не оставлю его!»

— Прощай, Sophie! — говорила Марья Григорьевна, цѣлуя свою подругу: — смотри же я не на долго разстаюсь.

— Прощай, Маша, благодарю тебя! — грустно отвѣтила Софья Ивановна, — очень, очень благодарю, я теперь ничего не знаю, потомъ увижу, скажу тебѣ, — добавила она.

— Не потомъ, а скорѣй, скорѣй, какъ можно скорѣй! — замѣтила первая.

Онѣ крѣпко поцѣловались и разстались.

— Что ты, Сонечька, словно огорчена чѣмъ, словно сказать что-то хочешь, говорилъ Иванъ Петровичъ въ тотъ же день вечеромъ: — ужъ не обидѣли ли тебя въ гостяхъ-то?

— Ахъ, папаша, что это вы право говорите, въ этакомъ и обидѣли!.. тамъ такъ пріятно, весело, не замѣчаешь какъ время проходитъ, отвѣтила она со вздохомъ, какъ бы сожалея о прошедшемъ.

— Ну и слава Богу! я вѣдь такъ только изъ любви же къ тебѣ сказалъ; мнѣ все кажется, что вотъ ты точно скучаешь дома, точно недовольна чѣмъ?

— Полноте, папаша, ужъ у меня характеръ такой, нельзя же смѣяться все.

Софья Ивановна немножко надулась; въ комнатѣ все замолчало.

— Вотъ Богъ дастъ послѣ 1-го Мая въ Екатерингофъ будемъ ходить, началъ Иванъ Петровичъ, воздухъ тамъ, Сонечька, чудесный, качели есть.

— Фи, папаша, какъ вамъ нестыдно, кто-жъ тамъ гуляетъ!.. лучше же я въ Павловскъ поѣду, къ Машѣ. Иванъ Петровичъ ничего не отвѣтилъ и задумался.

— Скучаешь ты, Сонечька, дома, заговорилъ онъ нѣсколько спустя: — Богъ тебя знаетъ, а только скучаешь; ты бы вотъ работой какой нибудь занялась, рукодѣльемъ.

— Купите мнѣ бархату и синели, я вамъ туфли вышью.

— Куда же мнѣ такія туфли, некстати!.. Вонъ и въ хозяйствѣ мало ли что найдется, только посмотрѣть такъ работы не оберешься, что починить, поправить, что самой сдѣлать, что кухарку заставить… Иванъ Петровичъ замолчалъ и изъ подлобья взглянулъ на дочь. — Она плакала.

— Господи! Сонечька, что съ тобой?!.. произнесъ онъ почти съ ужасомъ, разводя руками. Сонечька, ангелъ мой, да развѣ я тебя чѣмъ обидѣлъ?.. ну, ну не сердись, прости меня, вѣдь я дуракъ, старый дуракъ! говорилъ Иванъ Петровичъ сквозь слезы.

Софья Ивановна заплакала сильнѣй.

— Господи! да что-жъ это такое?.. сокровище ты мое, ну, коли виноватъ, накажи меня, что-ли, — не плачь только, Сонечька! а Сонечька.

— Богъ съ вами, папаша, отвѣтила Софья Ивановна всхлипывая: — развѣ я затѣмъ воспитывалась, чтобъ работать только; ужъ лучше бы вы меня и домой не брали; насъ не учили всякую дрянь дѣлать, не въ ключницы же я готовилась!

Иванъ Петровичъ не зналъ, что и отвѣчать. Онъ только цѣловалъ руки дочери, какъ бы прося у нее прощенія за нанесенное оскорбленіе. — Софья Ивановна долго не могла утѣшиться, но, наконецъ, предложеніе отца ѣхать къ какимъ-то знакомымъ нѣсколько успокоило ее.

Вообще, съ этого вечера отношенія между отцомъ и дочерью сдѣлались какъ-то холодны и натянуты. Софья Ивановна явно выказывала свое неудовольствіе на все окружающее, иногда отвѣчала отцу какъ-то нехотя, иногда по нѣскольку часовъ сряду сидѣла задумавшись, иногда плакала, безъ всякой видимой прятаны. У Ивана Петровича, отъ такого обращенія ныло сердце; чѣмъ только могъ, онъ старался угодить дочери, кое-какъ веселить, разговарить, занять ее; но всѣ его старанія не только не имѣли успѣха, напротивъ, дѣйствовали отрицательно.

Однажды, нѣсколько дней спустя, Софья Ивановна вдругъ повеселѣла, она шутила, смѣялась, прыгала, безпрестанно цѣловала отца. Иванъ Петровичъ также развеселился и надивиться не могъ внезапной, неожиданной перемѣнѣ.

— Папаша, голубчикъ папаша! говорила она, крѣпко сивашя руки отца: — знаешь, у меня къ тебѣ просьба есть, ты не откажешь, не осердишься на меня?

— Что ты, Сонечька, Богъ съ тобой, да могу ли я сердиться на такого ангела, лишь бы весела была да спокойна! — Небось новую шляпку хочется, вотъ погоди, получимъ мы жалованье, вмѣстѣ къ француженкѣ поѣдемъ и выберемъ!

— Что шляпку, не шляпку, папаша… угадай! Она пристально посмотрѣла на отца.

— Ну, гостинцу что-ли какого?

— И не гостинцу! — Она съ досадой махнула рукой. Знаешь, мнѣ ничего не нужно, ничего, ничего!.. только… ну, вотъ что, отпусти меня жить къ Машѣ, вдругъ произнесла она, проворно поцѣловала Ивана Петровича и взглянула на него такъ, какъ будто заранѣе хотѣла знать, какое дѣйствіе произвели слова ее.

— Что ты сказала Сонечька? какъ жить?.. вѣдь ты со мной живешь, у себя дома, въ недоумѣніи отвѣтилъ отецъ, не совсѣмъ понимая просьбу дочери.

— Такъ папаша!.. вотъ видишь ли, я давно собиралась сказать… Маша меня такъ любитъ, тамъ такъ ласкаютъ меня… ну, и папаша ея хочетъ взять къ ней компаньонку; вотъ Маша а предлагаетъ мнѣ… они и жалованье положатъ… я отъ тебя ничего не буду требовать, мнѣ тамъ весело будетъ!

Иванъ Петровичъ не зналъ что отвѣчать, казалось онъ на довѣрялъ ушамъ своимъ и вопросительно смотрѣлъ на дочь.

— Да, какъ же, Сонечька?.. что это говоришь ты?!.. Кв=акъ требовать ничего не будешь; да развѣ я запрещаю тебѣ требоватъ?.. Господи! да требуй ты у меня, заключилъ онъ какъ-то отчаянно.

— Ахъ, папаша, я сама буду получать жалованье, тебѣ же лучше… у нихъ такъ хорошо, они такъ любятъ меня!

— Любятъ!.. Господи! да побойся Бога, Сонечька, опомнись, подумай что говоришь ты, да развѣ я-то не люблю тебя, кто-жъ можетъ любить такъ, развѣ я могу жить безъ тебя, что ты… Господи, Господи! до какого сраму дожили!.. когда я умру, тогда дѣлать нечего, ступай въ чужіе люди, а покамѣстъ живъ, совѣсть у меня не повернется на такое дѣло!

— Значитъ вы не хотите мнѣ счастія, Богъ съ вами, отвѣтила Софьи Ивановна сквозь слезы: — а только я умру здѣсь, я не могу такъ жить, я непремѣнно умру! добавила она и заплакала.

Иванъ Петровичъ хотѣлъ что-то сказать, во махнулъ рукой и самъ заплакалъ.

— Что-жъ, ступай! говорилъ онъ нѣсколько минутъ спустя, отпустить тебя по своей волѣ я не могу, ну, а насильно тоже не удержишь, насильно какая жизнь, тягость одна! — Что-жъ, ступай, если сердце ни о комъ не болитъ, если свой домъ постылъ, въ чужихъ людяхъ лучше, отецъ что!.. отецъ вотъ ѣздилъ, ѣздилъ, а не то и пѣшкомъ въ пансіонъ таскался, просилъ, выпрашивалъ, изъ послѣдняго все отдавалъ, думалъ выйдетъ дочь на радость, на утѣху ему, а вышла дочь, какъ чужой человѣкъ точно!.. Что-жъ, ступай, у отца вонъ комнатки маленькія, не то что ваши залы тамъ, парадныхъ каретъ тоже нѣтъ, отецъ дрянь, бѣднякъ, не генералъ, что въ немъ!.. Ступай, Соня, ступай, прыгай, танцуй!.. Я только одно скажу — вспомнишь ты меня да поздно будетъ; своя черствая корка лучше чужихъ ананасовъ! заключилъ онъ, вставая и уходя въ свою комнату.

Софья Ивановна продолжала плакать.

— Полно, Сонечька! заговорилъ снова Иванъ Петровичъ, вѣдь ты свои слезами все сердце мнѣ высушишь, вѣдь я же говорю тебѣ, дѣлай какъ хочешь; о чемъ же плакать-то.

— Вы сердитесь на меня! проговорила она попрежнему.

— Что мнѣ сердиться, отвыкла ты отъ отца да и все тутъ!.. я не сержусь, а сердце у меня разрывается, я бы лучше согласился камни ворочать, чѣмъ твои слезы видѣть, жгутъ онѣ меня, Соня, жгутъ!..

— Ну перестань, прошу тебя! продолжалъ онъ подходя мь Софьѣ Ивановнѣ.

— Папаша, простите меня! произнесла, она ухвативъ руку отца и покрывъ ее поцѣлуями.

Иванъ Петровичъ просвѣтлѣлъ; на лицѣ его показалась улыбка; онъ все забылъ, бросился успокоивать дочь и кончилъ тѣмъ, что самъ же просилъ у нее прощенія. Софья Ивановна перестала плакать, однако не развеселилась, сидѣла угрюмо, молча, жаловалась на головную боль и легла спать раньше обыкновеннаго.

На другой день, въ отсутствіи отца, она написала слѣдующее письмо къ Марьѣ Григорьевнѣ.

«Милая Маша! пожалѣй меня, я такъ несчастна, что не въ состояніи тебѣ выразить всего того, что чувствую! — Все кончено! — Прощай мой ангелъ; быть можетъ я скоро умру, если это случится, приди ко мнѣ на могилу и вспомни обо мнѣ. Вчера я говорила папашѣ о твоемъ предложеніи, онъ и слышать не хочетъ, упрекаетъ меня, да я и сама знаю, Маша, что это убьетъ его; мнѣ теперь самой себя стыдно, совѣстно. — Господи! къ чему ты затѣяла это, теперь я и на денекъ не смѣю попроситься къ тебѣ. А такъ жить, какъ живемъ мы, я не могу; вообрази, кромѣ какого-то противнаго старика, папашинаго пріятеля, ни одна душа человѣческая не заглядываетъ къ вамъ, я все одна, все одна; мы живемъ въ двухъ комнатахъ маленькихъ, низенькихъ; у меня нѣтъ горничной, я сама себя одѣваю, сама себѣ чешу голову, постель моя стоитъ по цѣлымъ днямъ, не убранная, сама я не умѣю, а кухарку съ ея грязными руками не пускаю. Ради Бога, Маша, не разсказывай этого никому, особенно изъ нашихъ; не ссорь меня съ бѣднымъ отцомъ; я люблю его, но жить съ нимъ невыносимая скука. Помнишь ли въ пансіонѣ какіе планы мы составляли и что-же!?.. увы! — Пожалѣй меня, Маша; дѣлай какъ знаешь, пусть что будетъ, то будетъ, я бы почла себя счастливою еслибъ могла жить у тебя, а только не бывать этому, противъ воли папаши я никогда не пойду; вѣдь я одна у него. — Прощай Маша, и прощай навсегда; будь весела, счастлива и незабывай о своей горюющей Сонѣ. Неизмѣнный другъ твой Sophie Riabinkine».

Она перечитала письмо, сложила, запечатала, надписала адресъ Марьи Григорьевны и отправила на городскую почту.

Прошло съ недѣлю.

Однажды, послѣ обѣда, Иванъ Петровичъ по обыкновенію спалъ у себя на диванѣ; Софья Ивановна сидѣла задумавшись и перелистывала какую-то квиту. — Въ комнату вбѣжала Матрена.

— Баринъ, барышня! говорила она запыхавшись: — генералъ пріѣхалъ, барина спрашиваютъ!.. Иванъ Петровичъ, батюшка!.. со звѣздой пріѣхалъ! добавила она. расталкивая своего господина.

Софья Ивановна почему-то поблѣднѣла и бросилась къ зеркалу оправлять волосы. — Иванъ Петровичъ вскочилъ, какъ угорѣлый, хватился за вицъ-мундиръ. — Матрена побѣжала на кухню. — Въ комнату вошелъ Григорій Сергѣичъ Копанскій.

— Pardon, Софья Ивановна, произнесъ онъ, слегка кланяясь и протягивая ей руку: — вы не ожидали… извините.

Софья Ивановна совершенно растерялась и не знала, что отвѣчать.

Копанскій окинулъ взоромъ комнату и скорчилъ легкую гримасу.

— Ваше превосходительство, такъ неожиданно, пробормоталъ, низко кланяясь, вошедшій Иванъ Петровичъ.

— Аа!.. мы, кажется, немножко знакомы, произнесъ Григорій Сергѣичъ, протягивая хозяину два пальца.

— Помилуйте, ваше превосходительство, я можно сказать нестою этакой чести… дочь моя такъ много обязана вашему превосходительству! повторилъ Иванъ Петровичъ, кланяясь и подвигая къ Копанскому кресло.

— Софья Ивановна обязана только своимъ достоинствамъ, ее нельзя не любить, отвѣтилъ гость, нѣсколько покровительственнымъ тономъ. — Я пріѣхалъ къ вамъ съ маленькимъ предложеніемъ, добавилъ онъ, усаживаясь на кресло и указывая хозяину на противоположный стулъ.

У Софьи Ивановны тряслись руки, щеки ея горѣли, она такъ взглянула на отца, какъ будто отъ словъ его зависѣла ея участь и сѣла поодаль.

— Дочь моя такъ привыкла къ Софьѣ Ивановнѣ, такъ любитъ ее, я съ своей стороны такъ уважаю, цѣню ее… отпустите ее къ намъ погостить, да подольше, на лѣто, а тамъ…

— Благодарю, ваше превосходительство, за честь, а только… какъ ей угодно, это не отъ меня зависитъ, — какъ она хочетъ такъ пусть и дѣлаетъ, дрожащимъ голосомъ отвѣтилъ Иванъ Петровичъ.

— Eh bien! вы конечно не откажете намъ въ этомъ удовольствіи? произнесъ увѣреннымъ тономъ Ковенскій, обращать къ Софьѣ Ивановнѣ.

— Merèi, mon general! какъ угодно папашѣ, отвѣтила она!

— Какъ папашѣ? папаша предоставляетъ вамъ, замѣтилъ Григорій Сергѣичъ. — Молодой образованной дѣвицѣ нужно развлеченіе, продолжалъ онъ, въ моемъ домѣ вы увидите хорошее общество; я полагалъ что какъ вы, такъ и вашъ батюшка будете рады воспользоваться случаемъ; мой экипажъ къ вашимъ услугамъ, вы можете всегда навѣщать вашего папашу, да притомъ, милости просимъ ко мнѣ, что-жъ я очень радъ! добавилъ онъ, обращаясь къ Ивану Петровичу.

— Слишкомъ иного чести, ваше превосходительство, я не заслужилъ… какъ ей будетъ угодно.

— Eh bien, vous consentez? произнесъ генералъ.

— Ça depend de mon père; отвѣтила Софья.

Копанскій пожалъ плечами.

— Я надѣюсь, Иванъ Петровичъ, что вы повѣрите моему слову, вѣроятно его достаточно, — я ручаюсь, что вашей дочери будетъ у меня хорошо, она будетъ весела, довольна, счастлива… не лишайте же ее этого счастія… Я завтра пришлю за ней карету?

— Какъ ей будетъ угодно, ваше превосходительство! снова повторилъ Иванъ Петровичъ.

— Боже мой! да ей угодно! нетерпѣливо замѣтилъ генералъ.

— Слушаю, ваше превосходительство… Сонечька, ты согласна? вопросительно, не твердымъ голосомъ, произнесъ Иванъ Петровичъ.

— Согласна папаша! не совсѣмъ рѣшительно отвѣтила Соми Ивановна.

— Такъ пріѣдетъ, ваше превосходительство! я никакъ не ожидалъ такой чести для себя, думалъ бѣдная дочь скучать съ отцомъ будетъ, дѣлить съ нимъ горе и нужду, а ей, вонъ какое счастье вышло!.. Пріѣдетъ ваше превосходительство! рѣшительно добавилъ Иванъ Петровичъ и поклонился.

Григорій Сергѣичъ всталъ, опять протянулъ хозяину два пальца, пожалъ руку хозяйкѣ, повторилъ снова свое обѣщаніе прислать завтра карету, кивнулъ головой и уѣхалъ.

— Господи! какой срамъ! что скажутъ, что подумаютъ о насъ!.. здѣсь такой безпорядокъ, я воображаю ему противно сидѣть было, посмотрите, какое грязное кресло! почти со слезами говорила Софья Ивановна обращаясь къ отцу своему.

— Чего-жъ тебѣ, Сонечька, стыдиться, вѣдь ты гость здѣсь, все это не твое; что тебѣ!.. у тебя тамъ богато, роскошно, а здѣсь что!.. Живетъ бѣдный чиновникъ, гдѣ-жъ ему за богатыми генералами гоняться, и лицо у него глупое, да гадкое, и говорить-то онъ не умѣетъ, ничтожество да и только, какъ не стыдиться.

— Вы опять упрекаете меня! замѣтила Софья Ивановна.

— Нѣтъ, Сонечька, нѣтъ, что ты, поспѣшно отвѣтилъ Иванъ Петровичъ: — за что мнѣ упрекать тебя, тамъ хорошо, а здѣсь дурно, ну извѣстно человѣкъ ищетъ гдѣ лучше, зачѣмъ же въ самомъ дѣлѣ лишать себя лучшаго, произнесъ онъ послѣднія слова сдавленнымъ голосомъ.

— Папаша, я къ тебѣ пріѣзжать буду.

— Благодарю, пріѣзжай коли милость будетъ; только здѣсь все просто, бѣдно и вонъ кресла грязныя.

— Ничего папаша!.. я въ каретѣ пріѣду, гостинца тебѣ привезу.

— Спасибо, Сонечька; я сытъ и безъ генеральскихъ лакомствъ, мнѣ и Матрена состряпаетъ.

— А знаешь, Маша всегда катается по Невскому, я съ ней буду ѣздить; ты пойдешь изъ должности и встрѣтишь насъ.

— Нѣтъ, Сонечька, я не хожу тамъ, тамъ задавятъ меня, куда мнѣ по Невскому!

На другой день, уходя въ должность, Иванъ Петровичъ крестился съ дочерью, крѣпко обнялъ, нѣсколько разъ поцѣловалъ и перекрестилъ ее.

— Какъ же, папаша, развѣ я безъ тебя уѣду? — спрашивала она, цѣлуя отца.

— Безъ меня, Сонечька, да что-жъ мнѣ и быть-то тутъ, зачѣмъ? — Онъ отвернулся, и слезы градомъ упали на рукавъ его потертаго вицъ-мундира.

— Боже мой, ты плачешь кажется? вопросительно замѣтила Софья Ивановна.

Иванъ Петровичъ быстро оправился, и лицо его принужденно прояснилось.

— Что ты, Сонечька?.. да, о чемъ плакать мнѣ, ѣдешь ты для своего счастія, ну и съ Богомъ, прощай, прощай голубушка, въ должность пора! поспѣшно произнесъ онъ, поцѣловалъ дочь и быстро вышелъ изъ комнаты.

Скоро пріѣхала и генеральская карета. — Софья Ивановна схватила свои пожитки, узелокъ да двѣ или три картонки, сказала мимоходомъ кухаркѣ Матренѣ: "прощай, " прыгнула въ карету и уѣхала.

Возвратился Иванъ Петровичъ изъ должности, противъ обыкновенія крикнулъ за что-то на Матрену, велѣлъ подавать обѣдать, снялъ съ себя вицъ-мундиръ и швырнулъ его, потомъ сѣлъ за столъ, налилъ тарелку супу, съѣлъ нѣсколько ложекъ и заплакалъ. Нѣсколько минутъ просидѣлъ онъ, подперевъ рукою голову, безпрестанно утирая свои слезы, какъ бы стыдясь ихъ или боясь, чтобъ его кто не замѣтилъ въ этомъ положеніи, наконецъ, тяжело вздохнулъ, выпилъ водки и снова принялся за супъ, только два или три раза точно слеза канула изъ глазъ его на подносимую ко-рту ложку.

III.

— Sophie! душка Sophie! говорила Маша встрѣчая подругу. — Сережа, папаша! Sophie пріѣхала! кричала она и бросилась цѣловать Софью Ивановну.

Въ гостинную вошли Григорій Сергѣичъ и сынъ его.

— Ну, ужъ папенька вашъ, говорилъ первый, смѣясь, такой упрямый старикъ, насилу уломалъ, право!

— Pardon mon general, мнѣ такъ совѣстно было; вы сама безпокоились, отвѣтила гостья, низко присѣдая.

— Bonjour, je suis charmé de vous voir; произнесъ Сергѣй, крѣпко пожимая руку Софьѣ Ивановнѣ.

— Пойдемъ Sophie, пойдемъ; я покажу тебѣ твою комнату, говорила Маша, уводя ее за собой.

Отецъ съ сыномъ переглянулись и засмѣялись.

— Вотъ видишь, во-первыхъ, ты спать со мной будешь, я не могу одна спать; во вторыхъ, вотъ эта комната твоя, а рядомъ моя, — неправда-ли какъ хорошо? Софья Ивановна взглянула.

Дѣйствительно, отведенная ей небольшая комната была мню убрана. Въ ней стояли: маленькій диванъ, столикъ, три покойныхъ кресла, комодъ, туалетъ съ разными вещами и нѣсколько вазъ съ цвѣтами.

— Вотъ Sophie, это твоя горничная. — Чему ты, дура, ухмыляешься? неожиданно добавила дочь генерала, обращаясь къ вошедшей дѣвушкѣ лѣтъ шестнадцати. Оторопѣлая служанка нахмурилась, и дико оглянула свою новую госпожу.

Весь этотъ день прошелъ очень весело; подруги хохотали, болтали безъ умолку, обнимались, и долго не могли уснуть первую ночь, разгоряченныя мечтами и будущими планами.

На другое утро Софья Ивановна отправилась по магазинамъ, и на полученныя деньги накупила себѣ разныхъ обновъ. — Теперь, болѣе чѣмъ прежде, она видѣла необходимость въ щегольскихъ, дорогихъ нарядахъ; во-первыхъ потому, что она жила въ такомъ домѣ, гдѣ нельзя было одѣваться дурно, гдѣ она была постоянно на виду, въ обществѣ, не то что въ Коломнѣ у Покрова; во-вторыхъ, ей не хотѣлось, отстать отъ Маши. Правда, на ея деньги нельзя было сдѣлать многаго, по неволѣ пришлось ограничиться необходимымъ, но и въ этомъ необходимомъ она искала блеска и роскоши. Софья Ивановна заказала щегольскую шляпку, купила дорогой матеріи на платье, между тѣмъ какъ для нее, быть можетъ, гораздо полезнѣе было сдѣлать два платья попроще.

Жизнь Софьи Ивановны измѣнилась совершенно. Отъ тихаго уединенія она перешла къ великосвѣтскому кругу, ложилась поздно, вставала чуть не за-полдень; горничная убирала, чесала, одѣвала ее. Затѣмъ начинались визиты, пріемы, гулянья и время до обѣда проходило мигомъ. Съ новой обстановкой жизни стать измѣняться и самый характеръ Софьи. Изъ наивной пансіонерки, она вдругъ выросла до свѣтской барышни, начинала чувствовать вліяніе всѣхъ мелкихъ, но ѣдкихъ страстей, которыя даже постепенно и незамѣтно волновали ея дѣвственной душой.

При такихъ условіяхъ, нѣкогда было Софьѣ Ивановнѣ раздумывать о своемъ положеніи, она не вспоминала о прошедшемъ, не заботилась о будущемъ, а носилась въ вихрѣ настоящаго и не имѣла ни силъ, ни времени остановиться и отдохнуть. Иногда, ложась спать, она какъ будто задумывалась о чемъ-то, но Марья Григорьевна болтала безъ умолку и вызывала свою подругу отвѣчать. Однимъ словомъ, Софья Ивановна не принадлежала сама себѣ, она жила и дѣйствовала такъ, какъ заставляли ее окружающія обстоятельства. Нельзя сказать чтобъ такая жизнь не нравилась ей; напротивъ, она была довольна и весела какъ нельзя болѣе, не только Маша, но и отецъ и братъ ея, было вполнѣ любезны, предупредительны, добры до своей нахлѣбницы. Послѣдній въ-особенности, иногда довольно долго засматривался на Софью Ивановну, какъ будто искалъ случая говоротъ съ ней, думахъ сказать что-то необыкновенное и не рѣшался. Софья Ивановна, Богъ знаетъ почему, старалась избѣгать Сергѣя Григорьича, если ей случалось оставаться съ нимъ наединѣ, она тотчасъ же выдумывала какой-нибудь предлогъ и уходила.

Въ первое время своего пребыванія у Копанскихъ, Софья Ивановна часто переносилась въ сѣрый деревянный домикъ въ Коломнѣ, часто раздумывала о своемъ отцѣ, о его одиночествѣ и не разлучной съ нимъ скукѣ. На третій день, послѣ своего отъѣзда, она написала къ нему длинное письмо, въ которомъ умоляла его не сердиться и подробно описывала свою новую жизнь, со всѣми ея выгодами. — Вскорѣ Софья Ивановна лично навѣстила отца, просидѣла у него часа два или три, плакала, обнимала, цѣловала его. — Разъ какъ-то она успѣла уговорить старика отправиться въ гости къ Копанскимъ. Тщательно осмотрѣла его туалетъ, посадила съ собой въ карету, дорогой учила что и какъ говорить. Иванъ Петровичъ обѣдалъ у генерала, благодарилъ его за участіе къ дочери и былъ радъ радехонекъ, когда вырвался изъ генеральской гостинной.

"Нѣтъ, не пойду туда больше, — думалъ онъ, идучи къ себѣ домой: — не по мнѣ тамъ, душно, неловко какъ-то, не знаешь какъ сѣсть, какъ повернуться, такъ и кажется, что всѣ смѣются надъ тобой, пальцемъ на тебя показываютъ… Да и что за роль моя тамъ, велика штука, всякій подумаетъ: хорошъ отецъ, Христа ради дочь призрѣли, такъ и самъ таскается!.. хочетъ Сонечька, такъ пусть ко мнѣ пріѣзжаетъ, а я… нѣтъ, не пойду туда!

А чѣмъ дальше шло время, тѣмъ больше и больше сожалѣніе объ отцѣ изглаживалось изъ сердца дочери, ей казалось, что жизнь ея въ постороннемъ домѣ совершенно естестественна, что иначе она не можетъ, не должна жить, что сфера отцовской жизни существуетъ только для него, а для нея она комъ тѣсна и неприлична. Что касается до Ивана Петровича, то первое время своего одиночества онъ не зналъ, куда дѣваться отъ тоски, внутренно обижался на дочь, на самого себя, жаловался на свою горькую участь, все стало не мило, противно ему, но потомъ, мало-по-малу, время замазало отцовскія раны, грусть его утихла, сдѣлалась ровнѣе, казалось онъ привыкъ къ своему положенію, тѣмъ болѣе, что Софья Ивановна всегда пріѣзжала такая веселая, счастливая, что нельзя было не сочувствовать ей, не радоваться на нее глядя.

Только прощаясь съ дочерью, предъ отъѣздомъ Копанскихъ на дачу, горько заплакалъ старикъ.

— Папаша! что съ тобой? говорила Софья Ивановна, — развѣ я на вѣкъ ѣду, полно папаша, какъ не стыдно тебѣ!

— Нѣтъ, Сонечька, ничего… сгрустнулось что-то… за тебя радуюсь, веселись… что-жъ дѣлать, не привелось вмѣстѣ пожить, поѣзжай!.. пиши ко мнѣ, по-чаще пиши, не равно что случится, — тотчасъ напиши! говорилъ Иванъ Петровичъ, провожая дочь.

Однажды на дачѣ, въ саду, Софья Ивановна сидѣла на скамейкѣ и что-то работала.

Копанскихъ не было дома.

— Bonjour, Софья Ивановна! вдругъ произнесъ, неожиданно подкравшись, Сергѣй Григорьичъ.

Софья Ивановна вздрогнула и подняла глаза.

— Господи, какъ вы меня испугали, сказала она.

Копанскій принужденно засмѣялся.

— Что вы работаете? робкимъ голосомъ спросилъ онъ.

— Не скажу… сюрпризъ.

— Для меня?

— Нѣтъ!

Затѣмъ послѣдовала пауза. Сергѣй Григорьичъ закурилъ папироску.

— Вы позволите мнѣ здѣсь остаться? довольно тихо произнесъ онъ.

— Какъ вамъ угодно; развѣ я могу вамъ приказывать… вы изъ должности, можетъ вамъ кушать угодно; я прикажу, она приподнялась и хотѣла идти.

— Не безпокойтесь, Софья Ивановна, я сытъ. — Онъ замолчалъ. Скажите пожалуйста, отчего вы какъ будто избѣгаете говорить со мной?

— Я?.. нисколько, напротивъ!

— Не правда, Софья Ивановна, ну, скажите откровенно, все равно, я вижу, вы говорите не то, что думаете.

— Можетъ быть; произнесла Софья Ивановна очень тихо и покраснѣла.

— Что можетъ быть? подхватилъ Сергѣй Григорьичъ.

— Ну, да, можетъ быть, повторила Софья Ивановна.

— Боже мой; извините меня, я право сама не знаю, что говорю.

— Вотъ видите, стало быть моя правда, но отчего-же, что за причина?

— Не знаю.

— Не знаете!.. развѣ это отвѣтъ?

— Господи! какой вы несносный!.. ну, просто мнѣ неловко съ вами, я не умѣю говорить съ вами.

— А мнѣ, напротивъ, мнѣ хочется говорить, даже нужно говорить, очень робко замѣтилъ Сергѣй Григорьичъ.

Софья Ивановна ничего не отвѣчала и совершенно углубилась въ работу.

— Вы въ караулѣ были? спросила Софья Ивановна, послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія.

— Въ караулѣ! отвѣтилъ со вздохомъ Сергѣй Григорьичъ. Молчаніе возобновилось.

— Софья Ивановна, вы не осердитесь на меня? смѣлѣе прежняго заговорилъ Сережа.

— Если будете говорить вздоръ, осержусь, — не твердымъ голосомъ отвѣтила Софья Ивановна.

— А если не вздоръ, если буду говорить о томъ, о чемъ не въ силахъ молчать, если сердце будетъ говорить за меня.

Софья Ивановна вспыхнула, руки ея задрожали, на глазахъ навернулись слезы.

— Ради Бога! произнесла она умоляющимъ голосомъ, ради всего святого, умоляю васъ, не говорите ничего, оставьте меня, я не могу, не должна говорить съ вами, оставьте меня или я убѣгу отъ васъ!

Копанскій растерялся и опустилъ глаза въ землю. — Софьи Ивановна сидѣла какъ на иголкахъ, она не смѣла шевельнуться, боялась и уйдти и оставаться.

— Богъ съ вами! началъ Сережа нѣсколько минутъ спустя, простите, если я осмѣлился обезпокоить васъ; извините меня, добавилъ онъ и отошелъ въ сторону.

Софья Ивановна воспользовалась случаемъ, вскочила и убѣжала изъ саду. На крыльцѣ она остановилась, обернулась, вздохнула свободнѣй, точно избавилась отъ чего-то страшнаго, и ушла въ свою комнату. — Сергѣй Григорьичъ посмотрѣлъ ей вслѣдъ, потомъ сѣлъ, опустилъ голову и задумался…

— Господи, какой ты бука! бѣдная Sophie тамъ сидитъ одна, скучаетъ, а ему все равно! вдругъ заговорилъ чей-то голосъ.

Копанскій поднялъ глаза, передъ нимъ стояла сестра.

Съ этого времени Софья Ивановна еще больше стала избѣгать Сергѣя Григорьича, при встрѣчѣ съ нимъ она краснѣла, отворачивалась, мѣшалась и при первой возможности уходила къ себѣ въ комнату. — Тамъ она дышала вольнѣй; ей хотѣлось подольше пробыть одной, но скоро вбѣгала Маша и заставляла свою подругу болтать и принужденно улыбаться.

— Знаешь, что Sophie, говорила какъ-то Марья Григорьевна, я замѣчаю, въ послѣднее время, ты перемѣнилась что-то, какъ будто скучаешь, точно боишься чего-то, ты не откровенна, что съ тобой?

— Ничего Маша, напротивъ, я такъ много обязана тебѣ и всему твоему семейству, такъ весела, спокойна!

— Неправда, по глазамъ вижу, что неправда! отвѣтила Марья Григорьевна, всматриваясь въ свою подругу.

— Боже мой, ну весьма натурально, я думаю о папашѣ, давно не видала его, вотъ и все!

Маша засмѣялась. — Вздоръ, вздоръ! произнесла она.

— Послушай Sophie, ну будь откровенна, вѣдь я твой другъ, скажи мнѣ, я хочу знать, желаю этого, требую наконецъ.

— Господи, да мнѣ нечего сказывать, вѣдь это скучно Маша, оставь меня! умоляющимъ голосомъ замѣтила Софья Ивановна.

Марья Григорьевна надулась. — Оставь! вотъ какъ! отвѣчала она: — я не знаю кому изъ насъ будетъ хуже, если мы оставимъ другъ друга. Извините, Софья Ивановна, я очень рада что этотъ случай показалъ мнѣ вашу преданность, вашу благодарность за все, что для васъ сдѣлали. Прощайте! прошу васъ не говорить со мной, я не могу видѣть подлѣ себя какую-то надутую особу! добавила она, хлопнула дверью и вышла вонъ изъ комнаты.

Софья Ивановна встала и побѣжала вслѣдъ за нею.

— Маша, прости меня, говорила она, удерживая свою подругу за платье, клянусь тебѣ, у меня ничего нѣтъ, я сама не знаю отчего я разстроена, это пройдетъ, это такъ, ты обижаешь меня.

Марья Григорьевна продолжала играть роль обиженной; Софья Ивановна признала себя виновной, и подруги скоро помирились.

Нѣсколько дней спустя, человѣкъ подалъ Софьѣ Ивановнѣ письмо съ городской почты. Адресъ былъ написанъ незнакомой рукой. Она взяла письмо, вышла въ свою комнату, распечатала конвертъ, вытащила изъ него большой листъ исписанной бумаги и взллянула на подпись, тамъ стояло: «Сергѣй Копанскій». — Софья Ивановна опустила руки, поблѣднѣла, быстро сложило письмо, сунула его опять въ пакетъ и спрятала въ карманъ, потомъ вытащила снова, украдкой съ боязнію взглянула на него, внять спрятала, опять вытащила, притворила дверь, сѣла за диванъ и начала читать. По временамъ, она вздрагивала, прислушивалась, при малѣйшемъ шорохѣ прятала письмо, то блѣднѣла, то на щекахъ ея вспыхивалъ румянецъ.

"Софья Ивановна, " писалъ Копанскій. — «Простите меня, если я осмѣливаюсь писать къ вамъ — обстоятельства сильнѣй моей воли. Лично вы не позволяете говорить съ вами, молчать же и скрываться долѣе я не могу; умоляю васъ только объ одномъ, прочтите эти строки и затѣмъ дѣйствуйте такъ, какъ скажетъ вамъ сердце. Я люблю васъ, Софья Ивановна, люблю всѣми силами души, только вы однѣ можете составить мое счастіе, отъ одного слова вашего зависитъ все мое будущее, вся жизнь моя. Эта любовь не есть увлеченіе, нѣтъ, я долго не вѣрилъ самъ себѣ, долго старался отклонить всякую мысль о васъ, долго боролся самъ съ собой, но все это только болѣе и болѣе укрѣпило меня въ привязанности къ вамъ. Конечно, быть можетъ, вы не только не раздѣляете моего чувства, но даже осудите его. — Какъ бы то ни было, во всякомъ случаѣ, я не хочу долѣе обманывать себя, я долженъ выяснить свое положеніе, или счастіе или горе, что нибудь изъ двухъ. Я не разсчитываю на ваше участіе или состраданіе, но я долженъ выразить вамъ мое желаніе; захотите ли вы принять его, или нѣтъ, все равно, не стѣсняйтесь ни чѣмъ, дѣйствуйте искренно, и вѣрьте, что я сьумѣю перенести ударъ, такъ точно, какъ оцѣнить вашу преданность. Я прошу у васъ, Софья Ивановна, вмѣстѣ съ рукой сердце, и что вы будете счастливы, въ томъ клянусь предъ Богомъ и предъ людьми; подумайте и скажите мнѣ, да или нѣтъ, и ничего больше. Объ остальномъ не безпокойтесь, все устроится, сестра моя будетъ очень рада, отецъ не станетъ противорѣчить мнѣ. Вотъ все, что я хотѣлъ сказать вамъ и что тать долго сказать не рѣшался, умоляю васъ пожалѣйте меня нѣсколько, не томите меня и чѣмъ-бы то ни было, рѣшите мою участь!»

Она кончила, положила на колѣни письмо и заплакала. Въ комнату вошла Марья Григорьевна. Софья Ивановна быстро схватила письмо и сунула его въ карманъ.

— Боже мой! что это значитъ, Sophie, ты плачешь? говорила Копанская, съ удивленіемъ и участіемъ глядя на свою подругу.

Софья Ивановна совершенно смѣшалась; она утирала платкомъ мокрые глаза свои и принужденно улыбалась.

— Ты читала что-то; письмо, отъ кого, что такое? продолжала Марья Григорьевка.

— Отъ папаши, такъ, на меня тоска нашла! отвѣтила Софья Ивановна и опустила руку въ карманъ.

— Что-жъ онъ пишетъ, покажи мнѣ, Sophie.

— Не могу, Маша, ни за-что не могу, тамъ секретъ, не проси меня! Она крѣпче сжала письмо.

— Послушай, Sophie! если ты считаешь меня своимъ другомъ, если сколько нибудь любишь меня, дорожишь мною, покажи письмо… клянусь тебѣ, чтобы ни было, я никому не скажу! Она протянула руку.

Софья Ивановна колебалась.

— Нѣтъ! сказала она рѣшительно, сердись, брани меня, дѣлай что хочешь, но не могу!

Любопытство Маши было сильно затронуто, она догадывалась, что письмо было не отъ отца, а отъ посторонняго человѣка, — только братъ не приходилъ ей въ голову.

— Я знаю отъ кого письмо, вдругъ произнесла она и глаза ея заблистали: — это подло, низко, ты знаешь, что я не равнодушна къ нему, что я можетъ люблю его, а ты… Софья Ивановна всплеснула руками.

— Господи! клянусь тебѣ ты ошибаешься: — Маша, Маша! что ты думаешь обо мнѣ! съ отчаяніемъ произнесла она.

— Такъ покажи письмо, дай мнѣ взглянуть только, я не буду читать его.

— Не могу! повторила Софья Ивановна.

Марья Григорьевна злобно засмѣялась и опустилась на стулъ.

— Я не такъ глупа, какъ ты думаешь, заговорила она: — это вмѣсто благодарности, за то что я вывела тебя изъ нищихъ, обласкала, нарядила, возила на вечера, обращалась какъ съ другомъ, съ сестрой, за то наконецъ, что я унизилась, забыла свое званіе, свое положеніе въ обществѣ и стала наравнѣ съ тобой, съ дочерью бѣднаго чиновника, подобнаго тѣмъ, которые по нѣскольку часовъ сряду дожидаются здѣсь, въ передней отца моего.

Она презрительно улыбнулась.

Софья Ивановна встала.

— Маша, ты сама не помнишь, что говоришь, произнесла она хладнокровно, но нѣсколько дрожащимъ голосомъ: — подумай, за что ты обижаешь меня, клянусь тебѣ что въ этомъ письмѣ ни слова нѣтъ о тебѣ, клянусь, что оно не отъ того человѣка, о которомъ ты думаешь, клянусь, что оно касается только меня, что я ни въ чемъ невиновата предъ тобой, ни душой ни тѣломъ. Къ чему мнѣ напоминать о моемъ отцѣ, я сама знаю, чѣмъ тебѣ обязана, что ты выше, лучше, богаче меня, отпусти меня Маша, скажи одно слово и я сегодня же уѣду домой. Показать тебѣ письма я не могу, быть можетъ ты скоро сама узнаешь о немъ и увидишь какъ ошибаешься!

Марья Григорьевна ничего не отвѣчала, только на лицѣ ея показалось нѣкоторое раскаяніе; она сознавала себя виноватою, но гордость и самолюбіе непозволяли въ томъ признаться.

— Если я виновата, прости меня Маша, не обижай только, не сердись на меня! умоляющимъ голосомъ произнесла Софья Ивановна.

— Я никого не виню, я просила тебя какъ друга, что-жъ дѣлать если не заслужила этого, отвѣтила Марья Григорьевна, съ нѣкоторымъ сожалѣніемъ.

— Я твой другъ, твой вѣрный другъ! съ чувствомъ замѣтила Софья Ивановна и взяла Машу за руку.

Въ это самое время Сергѣй Григорьичъ сидѣлъ въ гостинной и читалъ книгу или, вѣрнѣе, только показывалъ видъ, что читаетъ; глаза его остановились на одной изъ страницъ, а мысль на Софьѣ Ивановнѣ и на полученномъ ею письмѣ. Онъ видѣлъ какъ пришло оно и какъ человѣкъ отнесъ его по принадлежности. По задумчивому липу Сергѣя Григорьича, по выраженію его глазъ, нетерпѣливому движенію губъ, конвульсивному дрожанію рукъ, видно было, что сердце его томилось сильно, боролось между страхомъ и надеждой. Онъ безпрестанно оглядывался въ ту сторону, гдѣ была комната Софьи, при малѣйшемъ шорохѣ съ большимъ вниманіемъ углублялся въ книгу, потомъ оглядывался снова и нетерпѣливо пожималъ плечами. Наконецъ послышались шаги и смѣхъ Маши. Въ комнату вошла Марья Григорьевна, за нею Софья Ивановна.

Копанскій всталъ, очень почтительно поклонился и сѣлъ на прежнее мѣсто.

— Ну, что ты все читаешь, какой право несносный, хоть бы разсмѣшилъ чѣмъ нибудь; вонъ бѣдная Sophie скучаетъ, говорила Маша, обращаясь къ брату.

Софья Ивановна отвернулась и стала перебирать лежавшія на столѣ ноты.

Сергѣй Григорьичъ машинально перевернулъ страницу, рука его задрожала сильнѣе. — "Софья Ивановна, " неопредѣленно отвѣчалъ онъ, не подымая глазъ.

— Ну, да, Софья Ивановна… ахъ какой бука, а еще офицеръ: замѣтила Маша и засмѣялась. Знаете что, пойдемте въ садъ, я только зонтикъ возьму, Sophie я тебѣ принесу, добавила она и проворно выбѣжала изъ гостинной.

Софья Ивановна обернулась, она хотѣла тоже уйдти, но глаза ея встрѣтились съ умоляющимъ взглядомъ Сергѣя Григорьича.

— Простите меня, Софья Ивановна, робко и вполголоса произнесъ онъ: — я ожидаю вашего приговора.

— Не спрашивайте меня, отвѣчала Софья Ивановна тѣмъ кроткимъ и симпатичнымъ тономъ, въ которомъ видимо боролось сомнѣніе съ надеждой.

— Ради Бога! повторилъ Копанскій.

— Да, если вашъ отецъ и ваша сестра будутъ желать этого, благодарю васъ, Сергѣй Григорьичъ, больше я ничего не могу сказать вамъ.

— Софья Ивановна! почти закричалъ Копанскій и вскочилъ со стула, но она была уже въ другой комнатѣ и, подъ руку съ Машей, сходила въ садъ.

Сергѣй Григорьичъ пошелъ за ними.

Въ саду общество развеселилось. — Маша хохотала и возилась съ братомъ, послѣдній шутилъ и украдкой посматривалъ на Софью Ивановну; она уже менѣе отворачивалась, менѣе избѣгала его испытующаго взора, и сама взглянула разъ такъ, какъ будто говорила: «благодарю тебя, — ты любишь меня, и я люблю тебя!»

— Господи, какъ я счастливъ теперь! улучивъ удобную минуту, шепнулъ ей Сережа.

Она ничего не отвѣчала.

— Вы позволяете? продолжалъ онъ, я скоро начну дѣйствовать.

— Я вамъ все сказала, отвѣтила она.

Нѣсколько дней спустя, Софьи Ивановны не было на дачѣ; она уѣхала въ городъ къ отцу. Въ комнатѣ Марьи Григорьевны происходилъ слѣдующій разговоръ.

— У меня къ тебѣ просьба есть, говорилъ Сергѣй Григорьичъ, нѣсколько взволнованнымъ голосомъ, обращаясь къ сестрѣ: — вотъ видишь, просьба не къ тебѣ собственно, а къ папенькѣ; но я надѣюсь, что ты не откажешь мнѣ передать ему, — мнѣ самому говорить довольно щекотливо, я бы не рѣшился скоро, я тебя прошу быть моимъ ходатаемъ; папенька же тебя такъ любитъ, онъ не откажетъ тебѣ.

Марья Григорьевна вопросительно посмотрѣла на брата. «Что это значитъ, кжая просьба?» произнесла она.

— Просьба, которая быть можетъ нѣсколько удивитъ тебя. Я, Маша, хочу жениться.

— Жениться? почти вскричала Марья Григорьевна. Serge, душка, какъ я рада, какъ это весело, мнѣ все хотѣлось на свадьбѣ быть, вотъ сколько времени какъ я вышла, а ни на однойих свадьбѣ не была, а тутъ братъ…. сколько я себѣ платьевъ нашью! Боже мой! да ты шутишь!

— Этимъ нельзя шутить, Маша.

— Да на комъ же?

— Угадай; — на прелестной дѣвушкѣ!

— На княжнѣ? подхватила Маша.

— Нѣтъ!… на одной изъ твоихъ короткихъ знакомыхъ.

Марья Григорьевна нѣсколько задумалась.

— Да кто же? произнесла она весело улыбаясь: — Annette? Лиза Кругликова?… ну, на дочери этого генерала? какъ его…. ну, неужто на Natalie?

Сергѣй Григорьичъ отрицательно кивалъ головой.

— На дѣвушкѣ, съ которой ты даже очень дружна, очень любишь ее; кажется угадать не трудно, добавилъ онъ.

— Ахъ, Serge, право не знаю! нетерпѣливо произнесла Марья Григорьевна.

— На Софьѣ Ивановнѣ, отвѣтилъ Сергѣй Григорьичъ и уставилъ глаза на сестру.

— На Sophie! вскрикнула Маша и уставила глаза на брата.

— Да, на Sophie! развѣ это такъ удивляетъ тебя?

— Ты шутишь, Serge?!

— Нисколько, я слишкомъ люблю ее чтобъ шутить.

— Да, развѣ это можно?!

— Отчего-же нѣтъ?… она согласна.

Марья Григорьевна дико захохотала. — Согласна! повторила она: — ты смѣшишь меня Serge, да, какъ-же ей не быть согласной, что ты!

— Я право не понимаю тебя Маша, отвѣтилъ Сергѣй Григорьичъ взволнованный!, голосомъ: — ты кажется такъ любишь Sophie?!

— Ну люблю, такъ что-жъ изъ этого, люблю потому, что это мнѣ нравится, я ей милость дѣлаю, изъ этого не слѣдуетъ, чтобъ ты могъ жениться на ней; что всѣ скажутъ, ты унижаешь все ваше семейство! добавила она сквозь слёзы.

Сергѣй Григорьичъ пожалъ плечами.

— Признаюсь Маша, ты такъ изумляешь меня, что я не знаю — что сказать, заговорилъ онъ, чѣмъ же она хуже другихъ, чѣмъ хуже тебя?

Марья Григорьевна вскочила со стула, глаза ея за сверкали.

— Покорно васъ благодарю, что вы меня равняете со всякой ничтожной дѣвчонкой, нѣтъ-съ она хуже меня, у меня отецъ со звѣздой, я богата, а она… когда она пришла сюда, у ней не было башмаковъ порядочныхъ, таскала одно шерстяное платьишко; посмотри какъ живутъ они, она сама себѣ голову чешетъ, у нихъ одна кухарка, ея отецъ, что за отецъ у ней! — Она нищая и больше ничего, которую я же вытащила изъ грязи!.. Я удивляюсь, какъ послѣ этого вамъ не пришло въ голову жениться на моей горничной, чѣмъ же та хуже?.. я ее тоже люблю.

— Послушай, Маша, — мнѣ стыдно за тебя; вѣдь ты говоришь о своемъ другѣ, о дѣвушкѣ, которая такъ искренна и свято предана тебѣ.

— Я говорю правду, и мнѣ стыдно за васъ! крикнула она, упала въ кресла и громко заплакала.

— Пощади меня, Маша, къ чему кричать, я думалъ поговорить съ тобой откровенно, какъ братъ съ сестрой.

— Нѣтъ, послѣ этого я не сестра вамъ; мой братъ не способенъ жениться на уличной нищенкѣ, — продолжала Марья Григорьевна, громче прежняго.

— Я прошу тебя, по крайней мѣрѣ, въ моемъ присутствіи на обижать ее, она и лучше и умнѣе тебя! возразилъ Сергѣй Григорьичъ сильно взволнованнымъ голосомъ.

— Дрянь, дрянь! еще выше возразила Маша и разразилась истерическимъ смѣхомъ.

Копанскій хлопнулъ дверью и вышелъ изъ комнаты, на порогѣ онъ встрѣтился съ отцомъ.

— Что у васъ? спросилъ послѣдній съ испугомъ.

Сережа ничего не отвѣтилъ и выбѣжалъ въ садъ. Тамъ онъ схватилъ себя за голову, бросился на скамью и зарыдалъ, какъ сумасшедшій.

Между тѣмъ Марья Григорьевна со всѣми подробностями, въ полномъ ужасѣ за участь брата, вередала отцу бывшую сцену.

— Ну, разсуди ты самъ хорошенько, говорилъ, нѣсколько времени спустя, старикъ Копанскій своему сыну: — вѣдь люди женятся по разсчету, для связей, чтобъ выиграть тамъ по службѣ или иначе какъ, а тутъ-то что-жъ? подумай только, ты стоишь на хорошей дорогѣ, получилъ порядочное образованіе, не бѣденъ, не дуренъ собой, за тебя какую хочешь невѣсту отдадутъ, съ именемъ, съ деньгами, съ значеніемъ въ обществѣ, а она-то что-жъ, что въ ней?!.. ну, смазливенькое личико, такъ неужто и жениться изъ-за этого?… ну, положимъ ты любишь ее, такъ во-первыхъ ты молодъ, успѣешь десять разъ и полюбить и разлюбить, а во-вторыхъ, ну кто-же женится по любви, вѣдь это глупо Сергѣй, что за нелѣпая идилія, любовь тутъ послѣднее дѣло!.. ну, люби ее себѣ, кто тебѣ запрещаетъ, но жениться… вѣдь ты самъ себя, всю жизнь свою, проклинать будешь, да и меня дуракомъ назовешь, — вѣдь жена не любовница, съ ней не скоро раздѣлаешься, вонъ она теперь завлекла тебя….

— Папенька! возразилъ Сергѣй Григорьичъ, прошу васъ, по крайней мѣрѣ, не обижайте ее, это доброе существо ни въ чемъ не виновато; она избѣгала всякой встрѣчи со мной.

Генералъ слегка засмѣялся.

— Ты точно какой-то пастушескій романъ читаешь, замѣтилъ онъ, по твоему выходитъ это — ангелъ!.. знаемъ мы этихъ ангеловъ, всѣ онѣ херувимы; она избѣгала его! Нѣтъ Сергѣй, не за тѣмъ я тебя воспитывалъ, заботился о тебѣ, чтобъ женить на первой встрѣчной дѣвчонкѣ, безъ роду, безъ имени. — Во-первыхъ, повторяю тебѣ, въ твои лѣта женятся только крестьяне, а во-вторыхъ, если ты вздумаешь сдѣлать эту глупость, даю тебѣ честное слово, я тебя и знать не хочу, ну и живи тамъ своимъ жалованьемъ, тремя стами рублей, что ли?

— Господи! да что-же мнѣ дѣлать! съ жаромъ возразилъ Сергѣй Григорьичъ: — вы не можете мнѣ сочувствовать, вы слишкомъ холодны, вы отжили свой вѣкъ, что-жъ мнѣ дѣлать, если я чувствую, что безъ нее жить не могу, если я ее люблю, люблю больше всего на свѣтѣ!

— Дуракъ! повторилъ генералъ, качая головой. — Да, люби ее себѣ! почти крикнулъ онъ. Ну, чего не достаетъ тебѣ, деньги есть, если мало я еще дамъ, ну и дѣлай какъ знаешь, люби, да не женись. Вѣдь это двѣ вещи разныя.

— Папенька! съ негодованіемъ произнесъ Сергѣй Григорьичъ.

— Да, что, папепька! перебилъ его отецъ, вотъ тебѣ мое послѣднее слово; я объ этой свадьбѣ и слышать не хочу, а тамъ дѣлай, какъ знаешь, запретить тебѣ я не могу, хочешь женись, хочѣшь нѣтъ; только ты знаешь, Сергѣй, что я своему слову не измѣню: на отца тогда не разсчитывай, у тебя не будетъ его! — Прощай! мнѣ ѣхать пора, да больше и говорить нечего. Онъ взялъ шляпу и вышелъ изъ комнаты. Сергѣй Григорьичъ остался раздумывать о своемъ положеніи.

Къ вечеру, въ тотъ же день, возвратилась изъ города Софья Ивановна, отнюдь не подозрѣвая, что въ ея отсутствіе разъигралась цѣлая драма.

Съ веселымъ, беззаботнымъ лицомъ вошла она въ комнату Марьи Григорьевны и подскочила, къ сидѣвшей на диванѣ, своей подругѣ. — Послѣдняя грозно взглянула на нее и отвернулась.

Софья Ивановна остановилась въ недоумѣньи.

— Здравствуй, Маша! произнесла она, протягивая руку.

— Я не Маша, я Марья Григорьевна… ваше превосходительство! съ достоинствомъ, гордо отвѣтила генеральская дочь, и презрительно улыбнулась.

Софья Ивановна остановилась какъ вкопаная; она не знала что подумать и только глядѣла во всѣ глаза на Марью Григорьевну.

— Вы напрасно сюда приходите, я не звала васъ, я желаю остаться одна, я не нуждаюсь въ васъ, ваше мѣсто тамъ! произнесла послѣдняя, указывая на сосѣднюю комнату.

— Маша, да что съ тобой?!

— Ваше превосходительство! злобно крикнула Марья Григорьевна.

Софья Ивановна задрожала и продолжала смотрѣть на свою подругу такими глазами, какъ будто не довѣряла тому, что слышитъ.

— Извините, ваше превосходительство, произнесла она, я… я уйду… но позвольте узнать, чѣмъ же я заслужила подобное обращеніе?… вы сами не только отпустили меня, но даже просили ѣхать.

— А теперь приказываю ѣхать обратно, совсѣмъ, отвѣчала Марья Григорьевна: — если нельзя сегодня вечеромъ, то завтра по раньше утромъ извольте убираться вонъ отсюда, на ваши болота!… мой отецъ приказалъ передать вамъ это, слышите!

— За что же?! какъ-то отчаянно, съ трудомъ, выговорила Софья Ивановна.

— За любовныя письма, которыя вы такъ хорошо умѣете скрывать… за то что въ чужомъ, постороннемъ для васъ домѣ, вы смѣете заводить пошлыя интриги, разсчитывать на неопытность я увлеченіе молодаго человѣка… вы здѣсь слуга, наемница и больше ничего, васъ ласкали изъ милости, изъ состраданія, вы забылись!… совѣтую вамъ искать жениха по-равнѣе и вѣшаться на шею кому нибудь по-проще!… славную партію вы себѣ составили, съ разсчетомъ… это подло, слышите, — подло!

Софья Ивановна поблѣднѣла, какъ полотно, и безъ чувствъ упала на кресло.

Марья Григорьевна кликнула горничную.

— Барышнѣ дурно, сказала она и вышла изъ комнаты.

Въ тотъ же вечеръ Софья Ивановна написала слѣдующее письмо къ бывшему другу

«Марья Григорьевна! Завтра утромъ вы меня не увидите въ вашемъ домѣ, да быть можетъ не увидите больше нигдѣ, и никогда; послѣ нашего послѣдняго свиданія и разговора, послѣ страшныхъ, ничѣмъ не заслуженныхъ, обидъ, я и сама знаю, что должна васъ оставить. — Признаюсь, я никакъ не ожидала, чтобъ наша дружба, наши теплыя до-сихъ-поръ отношенія, вдругъ были прерваны такъ грубо, холодно и дерзко съ вашей стороны. Теперь вы мнѣ доказали, что эта видимая дружба была, съ вашей стороны, только прихотью вашей гордости, вашего величія. — Ваша наружная доброта ко мнѣ имѣла видъ одного тщеславія, вы ласкали меня, какъ ласкаютъ въ богатомъ домѣ собаку или кошку, любили какъ игрушку, развлекавшую васъ. Все это нисколько неудивительно; люди — эгоисты по своей природѣ; но удивительно, какъ вы, въ ваши юношескіе годы, могли воспитать въ себѣ такую черствую, чтобъ не сказать, пошлую душу. Я не стану оправдываться предъ вами; совѣсть скажетъ вамъ кто изъ насъ виноватъ, не стану доказывать всю мерзость вашихъ обвиненій; онѣ слишкомъ нелѣпы и грязны, чтобъ могли очернить меня. Не скрою отъ васъ, что я сама, къ несчастію, люблю вашего брата, и теперь, въ настоящую минуту люблю больше чѣмъ когда нибудь, это есть воля моего сердца, указать въ ней мнѣ никто не можетъ. Что же касается до моей съ нимъ свадьбы, то въ этомъ отношеніи считаю долгомъ васъ успокоить; я только тогда соглашусь на нее, когда вы, искренно, отъ всего сердца, попросите у меня прощенія, когда вашъ отецъ будетъ умолять меня объ этомъ. У меня есть свое самолюбіе, своя гордость, онѣ не допустятъ меня въ дѣйствительности заслужите ваши упреки и забыть все то, что я отъ васъ вытерпѣла. Прощайте, ваше превосходительство, желаю, чтобъ васъ менѣе мучила совѣсть. С. Рябинкина.»

Она кончила, сложила письмо, и глубоко призадумалась.

На другой день. рано по утру, Софья Ивановна ушла изъ дому Копанскихъ и уѣхала въ Петербургъ. Сергѣй Григорьичъ ничего не зналъ о томъ. Передъ пріѣздомъ Софьи Ивановны онъ нарочно ушелъ изъ дому и вернулся ночью; онъ боялся встрѣтиться съ ней, не зналъ какъ ей сказать о своемъ разговорѣ съ сестрой и отцомъ, и никакъ не думалъ, что на слѣдующее утро ея уже не будетъ болѣе въ домѣ.

IV.

— Сонечька, голубушка!… что это значитъ!? говорилъ Иванъ Петровичъ, съ удивленіемъ оглядывая вошедшую Софью Ивановну.

— Ничего папаша, я пріѣхала, отвѣтила она, принужденно улыбаясь.

— Здорова ли ты?… не случилось ли чего?… какъ-же такъ, вчера только уѣхала, а сегодня назадъ, что такое Сонечька?

— Ничего, папаша, я совсѣмъ пріѣхала, прости меня, я больше не оставлю тебя! глухо произнесла Софья Ивановна, бросилась на шею къ отцу и зарыдала.

— Соня, Соня!.. Господи! да что съ тобой?.. что за напасть такая, обидѣли тебя, что ли?… а?… говори!.. полно, полно! говорилъ Иванъ Петровичъ, съ слезами на глазахъ, цѣлуя руки дочери и стараясь ее успокоить.

Нѣсколько минутъ Софья Ивановна не могла выговорить слова и продолжала плакать. Иванъ Петровичъ былъ въ отчаяніи; онъ съ ужасомъ смотрѣлъ на дочь.

— Говори же, говори! шепталъ онъ, умоляющимъ голосомъ.

— Ничего папаша, я не виновата, клянусь вамъ не виновата, только я не могу тамъ жить, позволь мнѣ здѣсь остаться! отвѣтила Софья Ивановна, и съ трудомъ, кое-какъ, передала отцу причину своего внезапнаго отъѣзда, умолчавъ однако о своихъ отношеніяхъ къ молодому Копанскому.

По мѣрѣ разсказа дочери, лицо Ивана Петровича принимало болѣе и болѣе спокойное выраженіе.

— Слава тебѣ, Господи! произнесъ онъ крестясь, а мнѣ-то старому дураку чертъ знаетъ чего въ голову не пришло!… да, плюнь ты, Сонечька, ну ихъ! черное къ бѣлому не пристанетъ. Господь Богъ знаетъ, кто правъ кто виноватъ, тамъ всѣхъ досудитъ, ни на чины, ни на званія не посмотритъ!… Радость ты моя, такъ мы опять вмѣстѣ жить будемъ, не ходи ты отъ меня, ни куда не ходи, что чужая любовь, чужая любовь дрянь, обманъ. Господи! радость какая! добавилъ онъ, потирая колѣна и смѣясь въ лицо дочери.

Софья Ивановна также улыбнулась. — Ты не сердишься на меня, папаша? спросила она.

— Я-то? онъ опять засмѣялся и поцѣловалъ дочь. Батюшки, батюшки, что за люди на свѣтѣ есть, звѣри, тигры лютые!… этакого ангела оцѣнить не умѣли, а еще генералъ со звѣздой!.. ну ихъ, тьфу! Иванъ Петровичъ махнулъ рукой, плюнулъ и сдѣлалъ что-то въ родѣ антраша.

Въ два-три дня Софья Ивановна, казалось, измѣнилась совершенно. Прежняя ея холодность къ отцу, прежнее отчужденіе отъ дому, прежнее стремленіе къ свѣту и роскоши, замѣнились полною любовію и привязаннстію къ своему скромному очагу. Она не сидѣла сложа руки, а постоянно находила какое нибудь занятіе, не гнушалось никакой работой, какъ будто желала вознаградить свое временное отсутствіе. Возвращался Иванъ Петровичъ изъ должности, она весело встрѣчала его, не скучала какъ прежде по вечерамъ, не рвалась ѣхать куда нибудь въ гости, а напротивъ, какъ-то особенно дорожила и наслаждалась тихой домашней бесѣдой, за шипящимъ самоваромъ. Только иногда, въ отсутствіи отца, тяжело задумывалась Софья Ивановна, подпирала голову обѣими руками, вынимала письмо Копанскаго, перечитывала его нѣсколько разъ сряду, изъ глазъ ея капали слезы, щеки разгорались, грудь высоко подымалась. Иногда она съ негодованіемъ отталкивала отъ себя письмо и, спустя нѣсколько минутъ, принималась за него снова; лицо ея прояснялась, губы что-то шептали, она вся предавалась своей мысли, ничего не замѣчала вокругъ себя и вдругъ тревожно оглядывлась, какъ будто боялась чего-то.

Иванъ Петровичъ былъ въ восторгѣ отъ дочери, еще больше ухаживалъ за ней, еще больше старался угодить ей.

— Сонечька, голубушка ты моя, говорилъ онъ, да какъ мнѣ и благодарить-то тебя, радость ты моя, нѣтъ у меня горя теперь, и умирать-то легче будетъ, Господи, ужъ передъ добромъ ли все это сдѣлалось такъ.

Недѣлю спустя, послѣ пріѣзда домой, Софья Ивановна сидѣла у раствореннаго окна; Иванъ Петровичъ ушелъ въ должность. На улицѣ раздалась мужскіе шаги и забрякала сабля. Софья Ивановна почему-то вздрогнула и отскочила.

Передъ окномъ явился Сергѣй Григорьичъ; онъ искоса взглянулъ во внутрь комнаты и прошелъ далѣе.

Софья Ивановна опять вздрогнула, дыханіе ея замерло, она бросилась къ окну, но тотчасъ попятилась назадъ.

Шаги раздались снова; Сергѣй Григорьичъ прошелъ еще разъ, у ногъ Софьи Ивановны что-то стукнуло. Она опустила глаза, на полу лежалъ свернутый клочекъ бумаги. Руки Софьи Ивановны дрожали, она проворно подняла бумагу, судорожно развернула ее, оглянулась кругомъ и торопливо прочла слѣдующее.

«Ради всего святаго, я долженъ видѣть васъ, это необходимо, мы должны разъяснить наше взаимное положеніе. Завтра, въ одиннадцать часовъ утра я васъ буду ожидать на улицѣ, не по далеку отъ вашего дома. Умоляю не откажите. Черезъ четверть часа я пройду опять мимо, дайте мнѣ отвѣтъ. Мое счастіе и жизнь въ рукахъ вашихъ.»

Софья Ивановна нѣсколько разъ перечитывала письмо, она дрожала какъ въ лихорадкѣ, нѣсколько разъ взглядывала то на часы, то на окно, и не знала на что рѣшиться, наконецъ оторвала кусокъ бумаги, не твердою рукою написала на немъ: «буду.» На улицѣ раздались снова шаги, она быстро подскочила къ окну, проворно бросила свертокъ и упала на диванъ.

— Барышня, сахарцу пожалуйте, вдругъ произнесла вошедшая Матрена.

Софья Ивановна вскочила. — Что, что такое? говорила она съ испугомъ, уставивъ глаза на кухарку.

— Да, ничего, барышня, на блинцы сахарцу пожалуйте, повторила послѣдняя, не безъ удивленія глядя на госпожу свою.

Софья Ивановна вздохнула свободнѣе я пошла въ шкафъ.

На другой день, по уходѣ Ивана Петровича въ должность, Матрена по обыкновенію убирала комнаты, Софья Ивановна ходила взадъ и впередъ, по временамъ останавливалась, хотѣла что-то сказать, но не рѣшилась и принималась ходить снова.

— Матрена! вдругъ произнесла она, разсѣянно глядя въ окно, вотъ что Матрена, я схожу не далеко, мнѣ купить кое-что нужно, я скоро приду, такъ ты не уходи безъ меня, домъ одинъ не оставь, слышишь, ни куда не уходи, а я…. я скоро приду.

— Куда же мнѣ барышня, ступайте съ Богомъ, извѣстно, какъ одну фатеру оставить, отвѣтила кухарка.

Софья Ивановна надѣла шляпку и опустила вуаль.

— Такъ не уходи же! повторила она, растворяя дверь за крыльцо.

— Богъ съ вами барышня, да нешто я полоумная какая! обиженнымъ тономъ отвѣтила Матрена и захлопнула за госпожой дверь.

Софья Ивановна вышла на улицу, робко оглянулась кругомъ, ноги ея дрожали, сердце сильно билось; ей казалось, что изъ всѣхъ оконъ наблюдаютъ, подсматриваютъ за ней, показываютъ на нее пальцемъ.

— Вѣдь ничего худаго нѣтъ, думала она, желая успокоить себя. Я хочу его видѣть, я не могу отказать ему… ну, что-жъ такое, ну я люблю его, я всѣмъ скажу что люблю и буду любить, я не могу не любить, я должна любить, мнѣ не могутъ запретить этого.

Изъ-за угла показалась каска; Софья Ивановна ускорила шаги.

— Васъ ли я вижу? произнесъ подошедшій Сергѣй Григорьичъ.

— Говорите, говорите скорѣй! что вамъ нужно?… я пришла… видите, я исполнила ваше желаніе, говорила Софья Ивановка, пугливо оглядываясь по сторонамъ.

— Что мнѣ нужно?… видѣть васъ, дышать вами! отвѣтилъ Копанскій. — Зайдемте въ кандитерскую, на улицѣ васъ могутъ замѣтить, добавилъ онъ.

— Ступайте, ступайте впередъ, разсѣянно отвѣтила Софья Ивановна.

Они вошли и заняли отдѣльную комнату. Софья Ивановна сѣла на диванъ, откинула вуаль и схватила Копанскаго за руку.

— Сергѣй Григорьичъ, что со мной!… гдѣ я?!.. произнесла она, и закрыла лицо руками.

— Боже мой, успокойтесь, умоляю васъ!… мнѣ стыдно смотрѣть на васъ, страшно за мою сестру, за отца, за самого себя. Простите, простите, меня!… мы завтра же обвѣнчаемся, я ни на кого не посмотрю, отецъ проститъ меня, онъ полюбить васъ.

— Никогда! рѣшительно произнесла она, никогда, Сергій Григорьичъ; скорѣй я умру, буду несчастнѣйшимъ существомъ въ мірѣ, но никогда противъ воли вашего батюшки не соглашусь быть вашей женой. Теперь я ни въ чемъ не виновата, душа моя чиста, а тогда… тогда я сама назвала бы себя тѣмъ именемъ, которымъ наградила меня сестра ваша!

— Но вы пожалѣйте хоть меня, сжальтесь надъ моими страданіями, что-жъ мнѣ дѣлать, научите меня, что мнѣ дѣлать? говорилъ онъ съ отчаяніемъ.

— Не знаю! грустно отвѣтила Софья Ивановна. — Покориться свой участи, постараться забыть….

— Забыть? повторилъ Копанскій: — нѣтъ, послѣ этого вы не знаете, ни силы моей любви, ни моей рѣшимости! Вы не любите меня.

— Доказательство моей любви видно на дѣлѣ, Сергѣй Григорьичъ, неужели вы думаете, что безъ нея я бы рѣшилась прійдти сюда, сидѣть съ вами наединѣ въ кондитерской, развѣ это такъ легко, пощадите меня!… неужели мало этого!

Копанскій тяжело вздохнулъ.

— Слушай, Serge! продолжала Софья Ивановна, особенно ударяя на послѣднемъ словѣ: — да, Serge!… вотъ тебѣ еще доказательство, я люблю тебя такъ, какъ только можетъ любить женское чистое сердце, люблю на зло людямъ, на зло природы, на зло самой себѣ, видишь, я все забыла, я сама говорю тебѣ это; я люблю тебя! добавила она съ какимъ-то восторгомъ, схватила Копанскаго за плечи и устремила на него глаза, полные нѣжной, согрѣвающей влаги. Копанскій вспыхнулъ; онъ бросился было къ Софьѣ Ивановнѣ, но она вырвалась и вскочила съ дивана.

— Прощай! мнѣ домой пора, меня ждутъ, сказала она.

— Когда-жъ мы увидимся еще?

— Никогда, Сергѣй Григорьичъ, между нами должно быть все кончено; я сдѣлала все, что возможно, я сдѣлала слишкомъ много, я сама не помню себя, я въ бреду, видите, я дрожу вся, оставьте меня, я сказала вамъ все. — Прощайте! добавила она, вышла въ общую комнату, а оттуда юркнула на улицу.

Копанскій бросился за ней.

— Умоляю васъ, Сергѣй Григорьичъ, оставьте меня, дайте мнѣ прійдти спокойно домой, сжальтесь надо мной, вспомните, у меня отецъ есть.

— Ради Бога!… позвольте мнѣ хоть писать къ вамъ?

— Пишите! отвѣтила Софья Ивановна.

— А отвѣчать будете?

Она молчала.

— Отвѣчать будете? повторилъ Копанскій.

— Буду! отвѣтила она, ускорила шаги и перешла на другую сторону улицы.

Чрезъ нѣсколько времени она оглянулась: Сертѣй Григорьичъ стоялъ далеко и смотрѣлъ ей вслѣдъ.

Не безъ трепета подошла Софья Ивановна къ своему дому; ей все казалось не узнала ли Матрена или кто другой объ ея свиданіи съ молодымъ человѣкомъ. Подойдя къ воротамъ, она обернулась еще разъ; Копанскій все еще смотрѣлъ.

— Что такъ скоро барышня?… погода-то сегодня хорошая, еще бы погуляли, говорила кухарка, встрѣчая на дворѣ госпожу свою.

— Какъ скоро? а мнѣ казалось я такъ долго ходила; отвѣтила послѣдняя и почти бѣгомъ прошла въ свою комнату.

Здѣсь она вздохнула свободнѣй, сбросила съ себя салопъ и шляпку и опустилась на диванъ. Долго она сидѣла неподвижно, опрокинувъ назадъ голову и безсознательно устремивъ глаза на противоположный уголъ комнаты. Богъ знаетъ гдѣ бродили ея мысли, казалось, какая-то усталость томила ее, точно она совершила огромное путешествіе. Только по приходѣ Ивана Петровича вдругъ ожила Софья Ивановна, вскочила съ дивана, бросилась на шею къ отцу, крѣпче обыкновеннаго обняла и поцѣловала его и все остальное время, казалась, такою веселою, какъ будто въ самомъ дѣлѣ была чѣмъ нибудь особенно довольна.

Съ этого времени, между молодыми людьми завязалась довольно частая переписка. Дня черезъ три или четыре Копанскій написалъ одно письмо, потомъ другое, третье, четвертое и такъ далѣе. Въ письмахъ этихъ онъ твердилъ про свою страстную любовь, неотступно умолялъ Софью Ивановну согласиться на свадьбу, иногда отчаивался въ возможности своего счастія, иногда же не только вѣрилъ въ него, но былъ убѣжденъ въ немъ. Бѣдная дѣвушка, читая эти письма, задумывалась, плакала, иногда какъ-то безотчетно радовалась, сама не зная чему. Однимъ словомъ письма Копанскаго были новой атмосферой для Софьи Ивановны; она жила ими, перечитывала ихъ съ наслажденіемъ и мало-по-малу привыкла къ ихъ мечтамъ, принимая ихъ часто за дѣйствительность. На первое письмо Сергѣя Григорьича она написала коротенькій отвѣтъ; она умоляла не требовать отъ нея дальнѣйшей переписки, позволяла, даже просила писать къ себѣ, но отказалась писать сама, за исключеніемъ развѣ какого нибудь особеннаго случая. Въ послѣднемъ письмѣ Копанскій, между прочимъ, увѣдомлялъ Софью Ивановну о предстоящей свадьбѣ его сестры съ какимъ-то гвардейскимъ офицеромъ, и о томъ, что съ этого времени онъ будитъ жить одинъ, при чемъ, ни всякій случай, сообщилъ свой новый адресъ.

И не мало измѣнилась Софья Ивановна въ послѣднее время, она снова начала грустить, снова, иногда по нѣсколькимъ часамъ сряду, сидѣла задумавшись, такъ что и Иванъ Петровичъ съ трудомъ добивался ея отвѣта; часто плакала, и, по исхудалому лицу ея, не трудно было догадаться о внутреннихъ затаенныхъ мукахъ. Теперь одна мысль поглотила всѣ ея душевные силы — это была мысль о Копанскомъ. Если она и жаловалась на свою бѣдность, на свое скромное положеніе въ обществѣ, то только потому, что эта бѣдность и это положеніе отдѣляли ее отъ любимаго существа.

— Да, говорила она сама съ собой, зачѣмъ не генералъ отецъ мой, зачѣмъ я не богата. Только оттого, что я дочь бѣднаго чиновника, даже не смѣю любить того, кто посланъ мнѣ самой судьбой. Боже мой!.. зачѣмъ мнѣ прежде не объяснили мое положеніе, не приготовили къ настоящей жизни, тогда я бы иначе повела себя, я бы не совалась выше себя, не видѣла и не знала бы его!

Иванъ Петровичъ попрежнему смотрѣлъ въ глаза дочери, не зналъ чѣмъ угодить, чѣмъ разсѣять ее, попрежнему отчаявался глядя на ея тоску да слезы, думалъ, что ей опять надоѣла бѣдная домашняя жизнь, вздыхалъ, качалъ головой и наконецъ махнулъ рукой.

— Будь что будетъ, сказалъ онъ самъ съ собою, что дѣлать, не ровня она мнѣ, не помога, а тягость одна, съ генеральскими дѣтьми училась, по генеральски и жить хочетъ.

Такъ прошло недѣли три, четыре.

Однажды утромъ, въ отсутствіи отца, на Софью Ивановну, напало особенно непріятное расположеніе духа, точно какое-то предчувствіе томило ее. Писемъ отъ Копанскаго она давно не получала, послѣднее письмо его отзываюсь самымъ грустнымъ содержаніемъ, съ отцомъ у ней былъ не совсѣмъ пріятный разговоръ, кончившійся не безъ нѣкоторыхъ упрековъ съ той и другой стороны. Софья Ивановна сидѣла, облокотясь на столикъ, передъ ней лежалъ чистый листъ почтовой бумаги, повидимому она хотѣла что-то писать и собиралась съ мыслями.

Въ комнату вошла Матрена и подала письмо съ городской почты.

Софья Ивановна схватила конвертъ, взглянула на адресъ, выдернула письмо и стала читать.

«Софья Ивановна!» писалъ Копанскій. «Наконецъ я могу поздравить и себя и васъ съ нашимъ взаимнымъ счастіемъ, отецъ мой согласенъ на нишу свадьбу, онъ не лишаетъ меня ничего и предоставляетъ дѣлать, что угодно, только самъ просить васъ не намѣренъ и рѣшительно объявилъ, что никогда не станетъ. Конечно вы извините старика за его упрямство, самолюбіе и нѣкоторую гордость. Ради Бога, положительно увѣдомьте меня оба всемъ, назначьте сами день свадьбы, чѣмъ скорѣй тѣмъ лучше.

Я увѣренъ, что съ вашей стороны не можетъ быть никакихъ препятствій, въ противномъ случаѣ клянусь вамъ, я не медля ни минуты лишу себя жизни, больше мнѣ ничего не остается дѣлать, — не примите словъ моихъ за пустыя фразы влюбленнаго юноши; нѣтъ, я долго терпѣлъ, долго страдалъ, счастіе въ рукахъ у меня и если вы его вырвете, то я вправѣ буду дѣйствовать какъ хочу! Ради Бога, поскорѣй отвѣтъ, я такъ счастливъ, что не вѣрю себѣ!»

Софья Ивановна дрожала, какъ въ лихорадкѣ, щеки ее такъ и пылали, нѣсколько разъ она перечитала письмо, какъ бы не довѣряя собственнымъ глазамъ, казалось она не знала на что рѣшиться, схватывала себя за голову, какъ бы желая выдавить изъ нее счастливую мысль, то безсознательно подходила къ окну, то опускалась на диванъ, то вставала и въ недоумѣнія ходила взадъ и впередъ по комнатѣ. Наконецъ, она сѣла къ столу, написала нѣсколько словъ и тотчасъ же уничтожила ихъ. «Что мнѣ дѣлать, что мнѣ дѣлать?!» повторяла она, ломая себѣ руки. На лицѣ ея мелькнула какая-то мысль, она встрепенулась и провела рукой по лбу. — Папаша, папаша! произнесла она съ ужасомъ. — Нѣтъ!.. все равно… нельзя-же… я не могу такъ оставить, онъ убьетъ себя, я должна! Она схватила клочекъ бумаги и дрожащей рукой написала слѣдующее.

«Милый папаша! ты конечно удивишься не заставъ меня дома, я сію-минуту получила письмо отъ подруги моей Лизы Чебылкиной, она очень больна и я поѣхала навѣстить ее, пожалуйста не безпокойся если я замѣшкаюсь. Тысячу разъ цѣлую тебя!»

— Матрена! сказала Софья Ивановна рѣшительно: — Скажи папашѣ… нѣтъ, отдай ему эту записку… у меня подруга очень больна, я ѣду навѣстить ее, она очень больна!

— Слушаю барышня! извѣстно какъ не навѣстить знакомаго человѣка… чѣмъ же это она захворала сердечная.

— Не знаю… очень больна… отвѣтила Софья Ивановна, поспѣшно надѣвая салопъ и шляпку.

— Такъ смотри же отдай, какъ придетъ папаша, я пріѣду, сама пріѣду, къ обѣду… чтобъ не безпокоились.

— Да, чего барышня безпокоиться, не за худымъ чѣмъ поѣхали, — отвѣтила Матрена, запирая за госпожей двери.

Софья Ивановна вышла на улицу, взяла перваго попавшагося извозчика и поѣхала. — Всю дорогу она ничего не замѣчала; не видѣла ни улицъ, по которымъ ѣдетъ, ни встрѣчавшихся ей прохожихъ; она вся замкнулась въ самую себя, была занята однимъ предметомъ и только безпрестанно торопила своего возницу. Достигнувъ дому, гдѣ жилъ Копанскій, она не безъ труда поднялась по лѣстницѣ, по временамъ останавливалась и переводила духъ, ноги ея тряслись, она подошла къ двери съ мѣдною дощечкою, оглянулась вокругъ, какъ бы боясь, чтобъ ее не увидалъ кто, и тихо позвонила.

Отворившій двери лакей подозрительно взглянулъ на Софью Ивановну. — «Кого вамъ?» довольно грубо спросилъ онъ.

— Сергѣй Григорьичъ здѣсь живетъ, дома онъ? — робко, едва слышно произнесла посѣтительница.

— Какой Сергѣй Григорьичъ? повторилъ лакей, оглядывая Софью Ивановну съ ногъ до головы.

— Копанскій! отвѣтила она.

— Да вы отъ кого? спросилъ лакей.

— Я?.. скажите ему что дама, одна дама желаетъ его видѣть, онъ знаетъ кто.

Лакей снова поглядѣлъ на Софью Ивановну, улыбнулся, покачалъ головой и вышелъ изъ передней.

— Тамъ дама какая-то васъ спрашиваетъ? произнесъ онъ, съ трудомъ удерживаясь отъ смѣха.

— Что!?

— Дама васъ спрашиваетъ, — повторилъ лакей и фыркнулъ.

— Чему ты смѣешься, болванъ! пошелъ вонъ! крикнулъ Сергѣй Григорьичъ и выскочилъ въ переднюю.

Лакей разинулъ ротъ и остановился въ недоумѣніи.

— Mon Dieu! est-il possible, c’est vous! произнесъ Копанскій, съ удивленіемъ глядя на Софью Ивановну.

— Oui, c’est moi, — отвѣтила она хладнокровно: — Ради Бога, нѣтъ-ли у васъ кого-нибудь? ушлите вашего человѣка, меня никто не долженъ видѣть.

Копанскій исполнилъ желаніе.

Софья Ивановна вошла въ комнату и сѣла на первое попавшее кресло.

— Сергѣй Григорьичъ, чего вы отъ меня хотите? вдругъ произнесла она, устремивъ глаза на Копанскаго.

— Боже мой, что за вопросъ?!.. моего счастія хочу я, моей жизни… вы получили письмо?.. отецъ мой согласенъ.

— Согласенъ! повторила она съ ироніей, тяжело вздохнула и нѣсколько секундъ ничего не отвѣчала, какъ бы не зная, что сказать; потомъ взяла Копанскаго за руку и посадила его возлѣ себя.

— Послушайте! — произнесла она прерывающимся голосомъ: — требуйте отъ меня всего на свѣтѣ, жизни моей если нужно, но не требуйте свадьбы. Я не нарушу даннаго слова; я не хочу дать поводъ вашему отцу и сестрѣ упрекнуть меня въ подлой интригѣ, въ мелкихъ разсчетахъ на ваше богатство ни положеніе въ свѣтѣ. Еслибъ я не жила въ вашемъ домѣ, можетъ быть я поступила бы иначе; но теперь согласіе вашего батюшки не болѣе, какъ милость, какъ снисхожденіе къ моему ничтожеству. Насъ разъединяетъ широкая ступень общественнаго положенія; зачѣмъ же прибавлять къ этому затаенную ненависть вашего семейства; повѣрьте они отравятъ лучшіе дна въ нашей жизни. Подумайте объ этомъ, и взвѣсьте вашимъ холоднымъ умомъ то, что предчувствуетъ и угадываетъ мое женское сердце.

— Стало быть все кончено? сухо и отрывисто спросилъ Копанскій.

— Не все, успокойтесь, не кончено главное, это любовь наша… это знаетъ быть можетъ….

— Быть можетъ! — повторилъ Копанскій, вскакивая съ кресла: — Быть можетъ! — повторилъ онъ, схватывая себя за голову: — За что же вы, Софья Ивановна, такъ равнодушно губите меня, такъ страшно смѣетесь надъ моимъ первымъ святымъ чувствомъ? Неужели ради какого-то свѣтскаго приличія, ради выдержка дѣтскаго самолюбія вамъ не больно разбить и е существованіе, какъ бы оно ни было ничтожно. Отчего вы не оттолкнули меня съ перваго раза, отчего прямо не сказала, что не можете любить меня, что любовь ваша пустая мечта раздраженнаго воображенія.

Софья Ивановна встала и подошла съ Сергѣю Григорьичу.

— Въ моей любви вы не имѣете права сомнѣваться; для нея я обманываю отца! — сказала она: — Для этой любви я забываю долгъ мой, совѣсть, стыдъ, всѣ приличія; для этой любви я пріѣхала къ вамъ, для этой любви… убейте меня если нужно, но не оскорбляйте подозрѣніемъ и моего перваго, чистаго чувства.

— Serge! — произнесла она съ какою-то отчаянною рѣшимостію: — погоди!.. выслушай!.. Serge!.. несравненный Serge!.. Я… давно твоя!.. но не для свѣта, не для родныхъ твоихъ… не жена я тебѣ, а…. твой неизмѣнный другъ, съ безпредѣльной довѣренностью къ тебѣ, сказала она и громко зарыдала.

Копанскій не зналъ что отвѣчать; казалось онъ испугался чего-то, не вѣрилъ глазамъ своимъ, силился поднять Софью Ивановну, вырывалъ свои руки, которыя она цѣловала.

— Оставь, оставь меня! — говорила она: — мнѣ хорошо такъ, не говори, что я не люблю тебя, я не хочу слышать этого, не могу слышать, ты мнѣ дороже всего, дороже отца, дороже жизни…. дороже чести…

— Sophie, — говорилъ Копанскій, нѣсколько времени спустя: — Я сейчасъ поѣду къ отцу, умолю его, брошусь ему въ ноги, онъ согласится исполнить твое желаніе, онъ долженъ это сдѣлать, я докажу какъ умѣю цѣнить твою любовь, твое самоотверженіе…. сегодня свадьба моей сестры, онъ не откажетъ, не смѣетъ отказать, иначе… нѣтъ, не можетъ быть иначе или я подлецъ въ глазахъ общества! — добавилъ онъ энергически.

Софья Ивановна въ изнеможеніи опустилась на стулъ.

— Свадьба! прошептала она и вздрогнула: — Какъ же я домой покажусь, какъ страшно мнѣ!.. Она тяжело вздохнула и закрыла глаза.

— Успокойся, Sophie, умоляю тебя!. Поѣзжай домой, будь весела, клянусь тебѣ я все обдѣлаю… черезъ какую-нибудь недѣлю все кончится.

— Что кончится? — Она грустно улыбнулась и покачала головой: — Сережа? а вдругъ ты разлюбишь меня? произнесла она съ испугомъ и нѣжно-умоляющимъ взглядомъ посмотрѣла на Копанскаго.

— Тебя разлюбить, Sophie?!. да развѣ это можно? развѣ есть въ природѣ такая сила?.. скорѣй я сдѣлаюсь отъявленнымъ негодяемъ, преступникомъ, разбойникомъ, нежели разлюблю тебя, послѣ всѣхъ твоихъ жертвъ и преданности.

— Нѣтъ, я вѣрю тебѣ, мнѣ такъ пришло въ голову, я кажется читала что-то такое, вздоръ это!.. вѣдь ты честный человѣкъ, я знаю, ужъ если любишь кого, такъ нельзя разлюбить! возразила Софья Ивановна.

Копанскій обнялъ и крѣпко поцѣловалъ ее.

— Еслибъ было можно, я-бъ не ушла отъ тебя; кажется, лучше въ воду броситься, чѣмъ домой вернуться; страшно, такъ страшно!.. въ груди горитъ точно!… Знаешь, Serge, я вѣдь все разскажу папашѣ, пусть узнаетъ, мнѣ легче будетъ, ну, что-жъ если я люблю тебя!

— Боже мой, что ты говоришь Sophie, подумай какими глазами будетъ смотрѣть на тебя отецъ… развѣ это можно… вѣдь ты убьешь его!, наконецъ, пощади хоть меня!

Софья Ивановна машинально схватила шляпку и стала собираться домой.

— Прощай Serge! прощай!.. что будетъ то и будетъ, все равно, только бы любить тебя, а тамъ пусть что хотятъ то и дѣлаютъ! сказала она и повисла на шею Копанскому.

Черезъ нѣсколько минутъ они разстались.

— Боже мой, что за ангелъ эта женщина! — говорилъ самъ съ собою Копанскій, по уходѣ Софьи Ивановны: — Я боюсь за нее, пожалуй она все разскажетъ…. все равно!.. она должна быть моей женой, непремѣнно должна…

Онъ не договорилъ, кликнулъ человѣка, велѣлъ подать себѣ шинель и отправился къ отцу.

А между тѣмъ Софья Ивановна, съ замершимъ сердцемъ, подъѣхала къ своему дому, соскочила съ дрожекъ, поспѣшно вбѣжала на дворъ и встрѣтилась съ отворившимъ ей двери, отцомъ.

— Ну слава Богу, наконецъ-то! — говорилъ старикъ, — Ужъ я чего не передумалъ… и обѣдать давно время, да безъ тебя и кусокъ въ горло нейдетъ, все думается не случилось-ли чего-нибудь.

Софья Ивановна ухватила руку отца, потомъ обняла его крѣпко, и крѣпко поцѣловала, какъ бы прося прощенія за свой проступокъ.

— Кто-жъ это боленъ Сонечка? спросилъ Иванъ Петровичъ, совершенно довольный ласковой встрѣчей дочери.

— Больна… Лиза больна, торопливо отвѣтила она, укрываясь отъ взгляда отца.

За обѣдомъ Иванъ Петровичъ не переставалъ распрашивать со всѣми подробностями о мнимо-больной. Софья Ивановна мѣшалась, не знала что отвѣчать, блѣднѣла, краснѣла, перебрасывала разговоръ на другой предметъ, но отецъ, какъ бы нарочно, снова принимался за прерванную тему и ворочалъ тревожную совѣсть дочери.

Кончился обѣдъ. — Иванъ Петровичъ по обыкновенію отправился вздремнуть; Софья Ивановна осталась одна.

— Боже мой! — говорила она сама съ собой. — что за мука! нѣтъ, я не перенесу этого… Голова ея горѣла и кружилась, руки похолодѣли, по всему тѣлу бѣгалъ то ознобъ, то жаръ, грудь высоко подымалась и тяжело дышала. — Пощадите, простите меня, бормотала она безсвязно.

Софья Ивановна не перенесла душевныхъ потрясеній и заболѣла.

V.

Недѣли двѣ пролежала больная. Бѣдный Иванъ Петровичъ во все свободное время отъ должности, не отходилъ отъ ея постели, ухаживалъ за дочерью, какъ самая нѣжная мать за малымъ ребенкомъ. И Софья Ивановна, съ своей стороны, была какъ-то особенно нѣжна къ старику-отцу, часто брала его руку или наклоняла его голову и впивалась въ нее своими горячими губами. — «Прости меня, папаша, — говорила она, — я умру можетъ, прости меня, молись за меня!» — Иванъ Петровичъ въ такихъ случаяхъ рѣшительно не зналъ что отвѣчать; слезы невольно катились изъ глазъ его, онъ цѣловалъ дочь, просилъ ее успокоиться и выходилъ въ другую комнату выплакаться на свободѣ; а Софья Ивановна, между тѣмъ, прислонившись къ подушкѣ, въ свою очередь, заливалась слезами.

— Сонечька! что съ тобой? никакъ ты плачешь? — спрашивалъ старикъ изъ другой комнаты, слыша вырывавшееся всхлипыванье дочери. — Сонечька! что ты?!. Господь съ тобой! — повторялъ онъ, подходя къ ея постели.

— Оставь меня, папаша, — отвѣчала она: — я хочу плакатъ, дай мнѣ плакать, не мѣшай, мнѣ легче отъ этого!

Старикъ тяжело вздыхалъ, опускалъ голову на руки и по-неволѣ слушалъ стоны дочери.

— Господи! что съ ней? — думалъ онъ, — ужъ не влюблена-ли она?.. но въ кого же, въ кого?.. ко мнѣ такой никто не ходитъ, она нигдѣ не бываетъ… въ кого же?.. вѣдь и влюбиться-то не въ кого, не можетъ быть! — Онъ задумывался, соображалъ что-то и потомъ отрицательно моталъ головой. Ему и на умъ не приходило, что она любитъ брата той подруги, которая такъ жестоко и грубо поступила съ ней, да притомъ, Иванъ Петровичъ быть можетъ даже не зналъ о существованіи этого брата.

А между-тѣмъ молодой Копанскій до-сихъ-поръ все намѣревался неотступно просить и требовать у своего отца, исполненія всѣхъ условій для своей свадьбы. Въ роковой для Софьи Ивановны день, тотчасъ по уходѣ ея, онъ съ горяча отправился къ отцу, съ твердымъ намѣреніемъ дѣйствовать рѣшительно, всю дорогу обдумывалъ, какъ и что говорить, но пріѣхавъ засталъ много гостей и не сказалъ ничего.

Съ этого дня откладываніе продолжалось; то генералъ былъ занятъ, то у него были гости, то онъ былъ не въ духѣ, то самимъ молодымъ человѣкомъ овладѣвала, какая-то нерѣшимость. "Пусть лучше завтра, " думалъ онъ, но приходило завтра и приносило съ собою новое препятствіе.

Во все это время Сергѣй Григорьичъ писалъ безпрестанно письма къ Софьѣ Ивановнѣ, ихъ доставляла украдкой отъ Ивана Петровича, если не посвященная въ тайну, то по крайней-мѣрѣ, подкупленная Матрена. Софья Ивановна отвѣчала на нихъ немедленно; часто, приподымаясь на постели, она до того забывалась надъ письмомъ, что какъ будто новыя силы посѣщали ее въ эти минуты. Ни слова не говоря о свадьбѣ, она считала свой союзъ совершенно законнымъ, законнымъ не по формѣ, а по сердцу, желанію и природѣ. Одна эта мысль подкрѣпляла ее и оправдывала въ ея собственномъ мнѣніи.

Прошло двѣ недѣли. Софья Ивановна выздоровѣла.

Однажды старикъ Копанскій сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ за письменнымъ столомъ и возился съ какими-то бумагами, Серіѣй Григорьичъ стоялъ у окна и разсѣянно глядѣлъ на улицу; видно было, что его занимала какая то мысль, онъ хотѣлъ что-то сказать, но не рѣшался начать разговоръ, не зналъ, какъ приступить къ нему. Нѣсколько минутъ молчаніе не нарушалось, наконецъ генералъ первый прервалъ его

— Ну, что, Сергѣй, не поздравить ли тебя, ты не женатъ еще? — спросилъ онъ, иронически улыбаясь.

— Что за странный вопросъ папенька, что за насмѣшка надъ моимъ несчастіемъ. Вы очень хорошо знаете, что женитьба моя зависитъ отъ васъ.

— Я не удерживаю, я тебѣ нѣсколько разъ объявилъ это.

— Вы больше, чѣмъ удерживаете, возразилъ Сергѣй Грягорьичъ, — вы знаете чего недостаетъ мнѣ, чего прошу я и теперь пришелъ просить у васъ.

Генералъ лежалъ плечами.

— Если ты за тѣмъ пришелъ, отвѣтилъ онъ, — то повторяю тебѣ одинъ разъ на всегда, что всѣ твоя просьбы будутъ напрасны. — Я не такой партіи хотѣлъ для тебя, не того искалъ, если ужъ пришла дурь въ голову, ну, Богъ съ тобой, женись, я умываю руки, но унижаться передъ дѣвчонкой, ужъ за это вы меня извините. — Да, и она же дура порядочная, ей кладъ въ руки дается, а она туда же, кобенится, — стыдно тебѣ, Сергѣй, лучше одумайся, ты этимъ бракомъ унижаешь себя, меня, сестру, портишь свою карьеру!

— Я люблю ее, понимаете ли — люблю! энергически произнесъ Сергѣй Григорьичъ.

Генералъ отвернулся и нетерпѣливо махнулъ рукой.

— Не говори ты вздору! замѣтилъ онъ.

— Нѣтъ, это не вздоръ, я люблю ее горячо, свято и я долженъ жениться на ней! добавилъ Сергѣй Григорьичъ.

— Долженъ?… Это почему?

— Да; долженъ, если только не хочу быть подлецомъ, мерзавцемъ, долженъ!… долженъ для любви, для совѣсти, для своего счастія, долженъ потому, что она…. Онъ не договорилъ; на глазахъ его показались слезы.

Во все это время, старикъ пристально смотрѣлъ на сына; потухшіе глаза его ярко блеснули.

— Честь имѣю поздравить! произнесъ онъ протяжно и какъ-то особенно улыбаясь: — ай да молодецъ! а вѣдь славная, чертъ возьми, штука, право славная!… признаюсь я не ожидать отъ тебя такой прыти! Такъ, за чѣмъ же жениться-то, чего жъ тебѣ еще больше?

— Какъ, зачѣмъ?! а любовь, честь, совѣсть! почти закричалъ Сергѣй Григорьичъ. — Папенька! пощадите меня! добавилъ онъ плачевнымъ голосомъ и упалъ на колѣни.

— Встань, встань Сергѣй, какъ не стыдно тебѣ! говорилъ генералъ, подымая за руку сына. — Полно! продолжалъ онъ, — опомнись!… какая тутъ честь!… стоитъ ли сожалѣнья та женщина, которая рѣшилась на подобный поступокъ; она прихоть, игрушка, любовница, — сегодня твоя, завтра другаго, третьяго и пошла по рукамъ. — Сергѣя Григорыіча подернуло морозомъ.

— Замолчите папенька!… вѣдь это страшно, страшно, что говорите вы!… вы ее не знаете, вы не смѣете такъ судить о ней!

Генералъ захохоталъ. — Ты мальчишка, произнесъ онъ, — такъ судитъ цѣлый свѣтъ, тебя водятъ за носъ, а ты порешь о какой-то чести и совѣсти. Дуракъ, пошлый дуракъ! добавилъ онъ и снова захохоталъ.

Сергѣй Григорьичъ не выдержалъ, схватилъ фуражку и выбѣжалъ изъ комнаты. Слова отца, пронзительный смѣхъ его звенѣли и отзывались въ ушахъ молодаго человѣка; и когда отъ дохнулъ свѣжимъ воздухомъ улицы, ему показалось, что отъ освободился отъ орудія пытки, отъ площаднаго хохота толпы: такъ больно слова и смѣхъ генерала ударили по сердцу сына.

Вернувшись домой, онъ вбѣжалъ на лѣстницу и дернулъ за колокольчикъ. Ему хотѣлось поскорѣй остаться одному, наединѣ съ своею совѣстью, обсудить, обдумать свое положеніе. Лакей отворилъ двери, Копанскій рванулся въ переднюю, сбросилъ съ себя шписль и въ первой комнатѣ увидѣлъ, сидѣвшую на диванѣ Софью Ивановну.

На секунду онъ остановился въ недоумѣніи, какъ будто пробужденный отъ сна.

Софья Ивановна улыбнулась.

— Прости, прости меня! говорилъ онъ, сжимая ея руки и покрывая ихъ поцѣлуями: — это ужасно, подло, безчеловѣчно, мнѣ стыдно смотрѣть на тебя…. отецъ, мой отецъ!

— Ради Бога, что съ тобой, что такое?!

Копанскій коротко передалъ ей свой разговоръ съ отцомъ. — «Нѣтъ! добавилъ онъ — все это вздоръ, теперь ты должна быть моей женой, ты не смѣешь, тебѣ нельзя отказаться отъ этого, иначе совѣсть убьетъ меня, я преступникъ передъ тобой, а ты…. позоръ и стыдъ тебѣ!»

Софья Ивановна вздохнула.

— Преступникъ, если обманешь, разлюбишь меня, отвѣтила она: — тогда да, страшный преступникъ, а мнѣ, я знаю, стыдъ и позоръ, передъ людьми; но ужъ лучше стыдъ, чѣмъ бракъ по разсчету. Одно другаго стоитъ. Мнѣ ничего не нужно, одной твоей любви хочу я, пусть люди судятъ, какъ хотятъ, мнѣ все равно, только люби меня! — Она крѣпко ухватила его голову обѣими руками, подняла ее и устремила глаза свои, какъ-бы спрашивая отвѣта.

— Вѣчно и безпредѣльно! отвѣтилъ Копанскій и повисъ на шею Софьѣ Ивановнѣ….

И не разъ, не два посѣтила дѣвушка молодаго человѣка; она пользовалась каждымъ удобнымъ случаемъ, выдумывала разные предлоги украдкой отправляясь на квартиру Копанскаго или въ другое мѣсто, назначенное для свиданія. О свадьбѣ у молодыхъ людей не было больше и помину, они, казалось, все забыли и были довольны и счастливы настоящимъ своимъ положеніемъ. Правда, задумывалась иногда Софья Ивановна, не могла смотрѣть прямо въ глаза отцу своему, все боялась чего-то, но мысль о любви, о предстоящемъ свиданіи скоро разгоняла печальную думу.

Копанскій, въ послѣднее время, избѣгалъ встрѣчи съ отцомъ своимъ, сталъ рѣже посѣщать его, быть можетъ потому, что старикъ, при каждомъ удобномъ случаѣ, всячески смѣялся надъ сыномъ, неприлично выражался о Софьѣ Ивановнѣ, даже называлъ ее не совсѣмъ пріятными именами.

— Жаль, жаль ее! повторялъ иногда въ раздумьи Сергѣй Григорьичъ, — кто-жъ виноватъ, она сама не хотѣла, я все сдѣлалъ, все!… Я ставилъ ее такъ высоко, недосягаемо…. конечно она всѣмъ пожертвовала для меня, изъ любви ко мнѣ, мнѣ слѣдовало…. Зачѣмъ я узналъ и увидѣлъ ее, все это ужасно!.. Онъ задумывался и грустно качалъ головой.

Иванъ Петровичъ по прежнему ничего не подозрѣвалъ; хотя онъ видѣлъ какую-то затаенную грусть дочери, ея полное равнодушіе ко всему окружающему, иногда горькія слезы, иногда звонкій, непринужденный смѣхъ, безъ всякой видимой причины, но все это объяснялось старикомъ по своему или, лучше сказять, никакъ не объяснялось. По цѣлымъ часамъ, иногда думалъ онъ, ломалъ себѣ голову, потомъ тяжело вздыхалъ и говорилъ самъ съ собой: — ужъ Богъ ее вѣдаетъ, вѣрно уродилась такая, а я ума не приложу…. хоть бы женишекъ какой выискался, можетъ лучше бы было!

Такъ прошелъ мѣсяцъ, другой. Молодые люди по прежнему были счастливы, по прежнему любили другъ друга, только на Копанскаго иногда находила какая-то хандра, онъ запирался у себя въ комнатѣ, никого ни хотѣлъ видѣть, точно боялся или стыдился чего-то.

Однажды, возвратясь изъ должности, Иванъ Петровичъ почувствовалъ себя что-то не хорошо; нѣсколько дней онъ перемогался, наконецъ не выдержалъ и слегъ въ постель.

Софья Ивановна хлопотала, плакала, ѣздила за докторомъ; казалось, она все забыла и Копанскаго, и любовь свою, и не отходила отъ постели больнаго.

Ивану Петровичу становилось все хуже и хуже.

— Сонечька, говорилъ онъ, нѣсколько дней спустя, — я ужъ не встану, Сонечька…. сядь ближе, сюда, на кровать сядь…. я не могу говорить громко.

Софья Ивановна зарыдала и повалилась въ ноги къ отцу.

— Не плачь Соня, продолжалъ онъ, — что плакать, ужъ я старъ, нужно же умирать когда-нибудь…. выслушай меня…. прости меня, я тебѣ ничего не оставилъ, что дѣлать, не то думалъ я, да не такъ вышло…. умру, продай все, мебель, все продай, сама на мѣсто пойдешь, въ гувернантки что-ли, сама знаешь, сиротѣ и пристало это…. веди себя честно Соня, у тебя только и есть что одна честь; ее потеряешь — все пропало, все!

Софья Ивановна поблѣднѣла, руки ея задрожали.

— Не плачь! продолжалъ старикъ, — не тревожь меня, дай умереть спокойно…. Знаю, что ты дѣвушка добрая, честная, береги только себя, и нигдѣ не пропадешь; какъ совѣсть говоритъ, такъ и поступай: совѣсть никогда не обманетъ!

— Папаша! вскрикнула Софья Ивановна; она хотѣла что-то сказать, но старикъ прервалъ ее.

— Постой! дай договорить, продолжалъ онъ, — да, совѣсть… свихнуться легко, долго ли, да поправиться трудно…. есть у тебя на душѣ что-то, Соня, есть…. не знаю не довольна ты чѣмъ что ли, бѣдность ли смущаетъ тебя, скучаешь ли, не знаю!… прости меня Соня, молись обо мнѣ…. Живи счастливо, честно… онъ закрылъ глаза и тяжело застоналъ

Софья Ивановна обнимала ноги отца, цѣловала ихъ и горько плакала.

Больной впалъ въ безпамятство, на другой день очнулся, пришелъ въ себя, но не могъ говорить; только тяжелые вздохи его грустно раздавались по комнатѣ.

Софья Ивановна какъ окаменѣлая, блѣдная, стояла у его изголовья, съ каждымъ вздохомъ отца лицо ея судорожно подергивалось; видно было, что эти вздохи глубоко проникала въ ея сердце, по временамъ она поднимала глаза къ верху, складывала на груди руки, губы ея что-то шептали, она молилась, потомъ пристально заглядывалась на страдальческое, блѣдносинее лицо больнаго, такъ заглядывалась, какъ будто каялась предъ нимъ, и хотѣла вымолить себѣ прощеніе.

Умирающій открылъ глаза, оглядѣлъ кругомъ себя, хотѣлъ что-то сказать, но не могъ, судорожно поднялъ руку и сдѣлалъ крестное знаменіе, потомъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ, глаза его закатились, онъ страшно захрипѣлъ.

— Папаша, папаша! вскрикнула Софья Ивановна, и упала на грудь отца.

— Позвольте, сударыня…. отходитъ никакъ, сказала подоспѣвшая Матрена и съ трудомъ оттащила свою барышню.

Бѣдная дѣвушка повалилась на колѣни предъ кроватью и глухо зарыдала.

Старикъ скончался.

Дня черезъ три послѣ этого, въ комнатѣ съ опущенными сторами, передъ небогатымъ гробомъ, священникъ въ черной ризѣ совершалъ погребальный обрядъ, дьячекъ протяжно пѣлъ «вѣчную память»; Софья Ивановна въ черномъ съ плерезами платьѣ, поддерживаемая молодымъ Копанскимъ, цѣловала въ послѣдній разъ холодный трупъ отца. Нѣсколько сослуживцевъ Ивана Петровича равнодушно стояли поодаль.

Наконецъ и прощаніе кончилось, гробъ заколотили крышкой, поставили на грязныя дроги, и бѣдная похоронная процессія поплелась, куда слѣдуетъ.

Софья Ивановна бросилась на шею Копанскому; она ничего не сказала, но такъ взглянула на него, какъ бы проговорила: «ты одинъ у меня теперь, не покинь же меня, не погуби меня!» — Копанскій посадилъ ее въ карету, а самъ пошелъ за гробомъ пѣшкомъ; много тяжелыхъ думъ оттѣнилось на лицѣ его.

Съ кладбища Софья Ивановна уѣхала къ Сергѣю Григорьичу.

VI.

Прошло два мѣсяца. — Въ небольшой, чисто убранной комнаткѣ, за маленькимъ столикомъ, сидѣла Софья Ивановна и что-то работала, противъ нее, развалясь на креслѣ, съ папироской въ зубахъ, помѣстился Сергѣй Григорьичъ…. Въ комнатѣ царствовало молчаніе; Софья Ивановна первая прервала его.

— Сережа, начала она, — знаешь, я все хочу тебѣ что-то сказать, да боюсь…. ты, пожалуй, разсердишься на меня?

Копанскій поднялъ голову и разсѣянно взглянулъ на нее.

— Неужели ты не догадываешься, продолжала она, — какой странный!… ну, посмотри, что я шью? — Она протянула ему работу.

— Шемизетку, кажется, отвѣтилъ Копанскій и зѣвнулъ. Софья Ивановна засмѣялась.

— Да какая же шемизетка…. гляди! — Она развернула работу.

— Чтажъ это?… дѣтская рубашка? произнесъ Сергѣй Григорьичъ и вопросительно взглянулъ на Софью Ивановну.

— Да!… дѣтская рубашка! выразительно подтвердила послѣдняя и въ свою очередъ посмотрѣла на Копанскаго. — Теперь догадываешься. Знаешь для кого? добавила она, улыбаясь.

Сергѣй Григорьичъ нечего не отвѣчалъ; онъ какъ будто боялся говорить и во всѣ глаза смотрѣлъ на Софью Ивановну.

— Сережа! неужели ты не видишь, что я скоро сдѣлаюсь матерью! съ особеннымъ чувствомъ произнесла она.

Копанскій вздохнулъ и опустилъ глаза въ землю.

— Сережа! Софья Ивановна протянула ему руку. — Ты ничего не говоришь?

Копанскій поднялъ голову.

— Сонечька! произнесъ онъ, — мнѣ такъ больно за тебя, я такъ виновать предъ тобой, что право не смѣю и этому радоваться… меня все страшитъ что-то, точно совѣсть мучитъ, я все боюсь будущаго, что дальше будетъ, чѣмъ все это кончится?

Софья Ивановна встала и обняла Копанскаго.

— Чтожъ будущее? отвѣтила она улыбаясь, вѣдь ты счастливъ теперь, мы любимъ другъ друга, да?

— Да! едва слышно подтвердилъ Сергѣй Григорьичъ.

— Ну, и въ будущемъ, я вѣдь никогда тебя не разлюблю, не могу я тебя разлюбить, вѣдь ты все для меня, ну и ты тоже будешь любить меня, а тамъ, быть можетъ, обстоятельства перемѣнятся, тогда мы обвѣнчаемся, вотъ и все!… да, что мнѣ, таперъ мнѣ все равно, нѣтъ у меня никого кромѣ тебя… правда?

— Правда! разсѣянно отвѣтилъ Копанскій и снова задумался.

— Знаешь, мнѣ одно досадно, начала нѣсколько спустя Софья Ивановна, зачѣмъ я не живу вмѣстѣ съ тобой, иногда такъ, такъ скучно одной, такъ бы хотѣлось видѣть тебя.

— Этого нельзя, Сонечька, ко мнѣ ходятъ товарищи, офицеры, тогда всѣ узнаютъ, что я живу… Онъ не договорилъ, нахмурился и провелъ рукою по лбу.

Софья Ивановна слегка покраснѣла, отвернулась и утерла выкатившуюся слезу.

Сергѣй Григорьичъ просидѣлъ еще нѣсколько времени, какъ-то вяло, разсѣянно отвѣчалъ за всѣ вопросы Софьи Ивановны и наконецъ, дождавшись урочнаго часу, побрелъ къ себѣ домой.

Долго ходилъ онъ взадъ и впередъ по своей комнатѣ, по временамъ останавливался, тяжело вздыхалъ, качалъ головою и опять принимался шагать.

«Ужасно!» повторялъ онъ самъ съ собой, "ребенокъ?… что за несчастная судьба свела меня съ этой женщиной…. мнѣ такъ жаль ее, стыдно за нее, я бы хотѣлъ бѣжать отъ всего этого… Господи! чтожъ мнѣ дѣлать?!… Жениться, уговорить ее…. что всѣ скажутъ, всѣ знаютъ что я живу съ ней… Женился на любовницѣ…. а между тѣмъ, что дальше-то будетъ?… не могутъ же быть наши отношенія вѣчны, онѣ не скрѣплены ни чѣмъ, въ нихъ нѣтъ ничего святаго, въ нихъ только преступленіе, одна слѣпая любовь обезпечиваетъ ихъ, но вѣдь рано или поздно любовь пройдетъ и тогда же что?… у ней позоръ и общее презрѣніе, у меня…. что-жъ мнѣ дѣлать?… Жениться — невозможно, прежде она была честная дѣвушка, а теперь…. оставить, забыть ее?… вѣдь это безчестно, подло, за что-жъ я погублю ее, она не перенесетъ этого!… Господи! и зачѣмъ она меня любитъ такъ, зачѣмъ?!… Кто-жъ виноватъ?… Она сама виновата, я дѣйствовать честно, она сама унизилась, забылась, не будь этаго, все бы разъигралось совершенно иначе…. Боже мой! сколько подлости въ человѣкѣ! она принесла себя въ жертву моей страсти, моей любви, а я…. Онъ упалъ на диванъ и закрылъ глаза руками. И чѣмъ дальше шло время, тѣмъ чаще и сильнѣе задумывался и сомнѣвался Сергѣй Григорьичъ, тѣмъ неохотнѣе отправлялся онъ къ Софьѣ Ивановнѣ, тѣмъ принужденнѣе цѣловалъ ее, тѣмъ болѣе злился на себя и осуждалъ ее за прошедшее, тѣмъ положительнѣе себя оправдывалъ. — Мысль о женитьбѣ не приходила болѣе ему въ голову, ее смѣнила другая мысль, мысль о возможности, какимъ бы то ни было образомъ, избавиться отъ Софьи Ивановны.

Однажды, когда старикъ генералъ, улыбаясь спросилъ сына: «скоро ли его свадьба будетъ»? — Послѣдній отвѣчалъ: «не обижайте меня, папенька, я слишкомъ подлъ и слишкомъ несчастенъ, и никогда не могу жениться.»

А между тѣмъ бѣдная женщина ничего не подозрѣвала, она воображала, что Копанскій любитъ ее по прежнему, да и не могла воображать иначе. — Сергѣй Григорьичъ тщательно скрывалъ свои мысли и измѣнившіяся чувства. По наружности онъ и по прежнему посѣщалъ Софью Ивановну, насильно, съ болью въ душѣ разъигрывалъ роль страстно влюбленнаго, ласкалъ ее не изъ любви, а изъ сожалѣніи, изъ потребности собственнаго раскаянія. — Онъ чувствовалъ, что совершаетъ преступленіе и ему тяжко было обманывать несчастную, часто ему хотѣлось броситься предъ ней на колѣни, и рыданіями вымолить себѣ если не прощеніе, то по крайней мѣрѣ облегчить свое душевное страданіе, но боязнь видѣть отчаяніе Софьи Ивановны, раздирающія сердце слезы ея, слушать заслуженные упреки, сдерживали Копанскаго и заставляли его притворяться. — Онъ зналъ, что Софья Ивановна любитъ его безъ границъ, что отдѣлаться отъ нея можно только однимъ рѣшительнымъ ударомъ, убьетъ ли, нѣтъ ли этотъ ударъ женщину, на это Копанскій, заглушивъ совѣсть, махнулъ рукой; что будетъ то будетъ, лишь бы выйдти изъ ложнаго положенія.

Нѣсколько времени спустя, Софья Ивановна разрѣшилась отъ бремени дочерью.

Съ малюткой у груди сидѣла она на своей кровати, возлѣ ея, свѣсивъ голову внизъ, помѣщался Сергѣй Григорьичъ.

— Какъ я счастлива теперь, говорила Софья Ивановна, съ улыбкою глядя на дочь свою: — послушай, Serge, я ее такъ буду любить, какъ ужъ нельзя больше, больше жизни своей, больше свѣту божьяго!

Копанскій слегка вздрогнулъ и ничего не отвѣтилъ.

— Знаешь, продолжаю Софья Ивановна, — мнѣ хочется, чтобъ она на тебя была похожа, чтобъ она мнѣ всегда напоминала тебя…. посмотри Сергѣй, поцѣлуй ее! — Она открыла лицо ребенка.

Копанскій приложился къ нему губами, потомъ поцѣловалъ руку матери.

— Сережа! Жизнь моя, ты вѣдь радъ, что у насъ дитя есть, да, радъ?… ты тоже будешь любить его?… Она глупенькая и не знаетъ теперь, какой у ней добрый папаша….

Сергѣй Григорьичъ посмотрѣлъ въ окно и почему-то закашлялся.

— Какъ же не любить своего ребенка, еще бы! отвѣчалъ онъ, стараясь придать выраженіе словамъ своимъ, между тѣмъ какъ на лицѣ его сверкнуло неудовольствіе. Онъ подошелъ къ кровати, поцѣловалъ Софью Ивановну, вышелъ въ другую комнату и всплеснулъ руками: — Господи! что я дѣлаю! глухо проговорилъ онъ.

Прошелъ мѣсяцъ, Копанскій велъ себя попрежнему, Софы Ивановна по прежнему была счастлива.

— Ну, еслибъ я умеръ, чтобы было съ тобой, чтобы ты тогда сдѣлала? спросилъ Сергѣй Григорьичъ Софью Ивановну.

— Тоже умерла бы! съ полною увѣренностію отвѣтила послѣдняя.

— Какъ умерла?

— Ну, да, умерла!… развѣ я могу жить безъ тебя?!

— А дочь?… Софья Ивановна задумалась. — Сережа, ну что за вопросы такіе, произнесла она, — мнѣ теперь весело, я такъ счастлива, а ты право смущаешь меня… мнѣ страшно!

Она обняла Копанскаго.

— Я такъ только замѣтилъ, мало ли что можетъ случиться! отвѣтилъ онъ.

— Только хорошее! выразила Софья Ивановна, — я въ дурное не вѣрю, не для насъ оно! — Она засмѣялась, лицо Копанскаго судорожно подернулось.

— Ну, прощай! говорилъ онъ нисколько времени спустя: — я завтра не прійду, занятъ на службѣ, прощай. — Онъ подошелъ къ колыбели, перекрестилъ спавшую малютку, нагнулся къ ней и проворно утеръ глаза свои.

— Разбудишь! замѣтила мать и взяла его за руку.

— Прощай! снова повторилъ онъ, и какъ-то особенно крѣпко, какъ бы говоря: «прости, прости меня», поцѣловалъ Софью Ивановну и вышелъ изъ комнаты.

Оставшись одна, бѣдная, ничего не подозрѣвавшая женщина весело улыбнулась, потомъ на цыпочкахъ подошла къ колыбели, стала на колѣни, раздвинула занавѣсъ и долго, долго смотрѣла на свое спавшее сокровище.

Слезами радости наполнились глаза ея, вся физіономія выражала ея любовь и счастіе, и, какое-то святое материнское благоговѣніе. — «Ангелъ Божій!» тихо произнесла она и стала молиться.

На другой день Копанскій не приходилъ къ Софьѣ Ивановнѣ, а на третьи сутки она получила отъ него письмо такого содержанія.

"Софья Ивановна, писалъ онъ. — Полтора года тому назадъ, когда несчастныя обстоятельства заставили васъ оставить домъ отца моего, я полюбилъ васъ горячо, и не смотря на всѣ препятствія, я постоянно стремился къ одной цѣли, сдѣлаться вашагъ мужемъ; въ этомъ я видѣлъ свое счастіе и дѣйствительно былъ бы счастливъ, назвавъ васъ своею женою. — Обстоятельства разыгрались иначе, въ тотъ самый роковой для васъ день, когда я неотступно, рѣшительно просилъ руки вашей, когда грозилъ въ случаѣ отказа лишить себя жизни, грозилъ не изъ притворства, а изъ дѣйствительной любви, вы, для моего успокоенія, пожертвовали своею честію, вы стали моею!… И я тогда любилъ васъ, любилъ, быть можетъ, больше прежняго, но любилъ какъ-то иначе. Прежде я чтилъ васъ какъ святыню, видѣлъ во всемъ существѣ вашемъ что-то неземное, вы мнѣ казались геніемъ моего счастія, я готовъ былъ преклоняться передъ вами, но послѣ роковаго дня, это чистое покрывало любви спало, святость ея исчезла, я былъ счастливъ, я любилъ васъ страстно, но изъ божества вы стали для меня женщиной, правда, женщиной прекрасной, истинно-любящей, но все-таки женщной. — Мнѣ досадно было за васъ, я не ожидалъ вашего увлеченія и, счастливый въ душѣ, осуждалъ его. — И я самъ испугался этого осужденія, мнѣ показалось, что вы потеряли цѣну въ глазахъ моихъ, мнѣ сдѣлалось страшно, страшно за васъ, и чтобъ отклонить отъ себя даже мысль суда надъ вами, чтобъ смыть съ себя пятно преступленія, я еще упорнѣе требовалъ нашей свадьбы. — Вы стояли на своемъ, хотѣли одной любви, а я боялся за то, что случилось теперь въ дѣйствительности. — Чѣмъ дальше шло время, тѣмъ отношенія наши становились болѣе и болѣе неловкими, стѣснительными, странными; любовь перестала быть новостію, порывы ея прошли, она утратила свой прежній блескъ; подкрѣпленная положительной, матеріальной силой, она бы продолжала горѣть ровно, безостановочно, а теперь вышло иначе. Да, Софья Ивановна, я рѣшился наконецъ открыть себя, не хочу, да и не могу притворяться долѣе, я долженъ высказаться, я долженъ разомъ все кончить, мнѣ легче будетъ, гора съ плечъ свалится. Я разлюбилъ васъ, Софья Ивановна! сердце мое опустѣло, одно сожалѣніе къ вамъ и жестокій упрекъ самому себѣ остались въ немъ. — Презирайте, называйте меня какъ хотите, я не прошу прощенія, я слишкомъ виноватъ предъ вами, но чтожъ мнѣ дѣлать… Я разлюбилъ васъ! Отчего?… не знаю…. скажу одно: для прочныхъ отношеній нуженъ былъ болѣе прочный союзъ. Знаю, что вы, къ несчастію, слишкомъ любите меня, что это извѣстіе поразитъ, убьетъ васъ, но, во всякомъ случаѣ, пусть что будетъ то будетъ, я лучше рѣшаюсь быть палачомъ вашимъ, но не въ состояніи долѣе обманывать васъ, гнусно притворяться предъ самимъ собою. Наши отношенія сдѣлались слишкомъ тягостны, мы должны забыть ихъ, они вызываютъ только упреки стыда и совѣсти. Умоляю васъ, Софья Ивановна, не принимайте слишкомъ къ сердцу словъ моихъ, успокойтесь, поберегите себя, вспомните, что у васъ есть дочь, для которой вы должны жить. — Вы еще такъ молоды, такъ хороши собой, что можете поддержать себя; быть можетъ найдется человѣкъ, который предложитъ вамъ руку, не отвергайте ее; этимъ вы искупите ошибку молодости. — Прощайте, Софья Ивановна, прощайте навсегда, мы меня не увидите болѣе! — Я пишу это письмо и плачу какъ ребенокъ, мнѣ жаль себя, жаль васъ; жаль всего прошедшаго. — Прощайте! перекрестите за меня нашу малютку, пусть за страданіе матери она будетъ счастлива. Прилагаю здѣсь деньги на ваше годовое содержаніе, впослѣдствіи можете получать еще. — Прощайте! на всегда, и вѣки; въ послѣдній разъ, за-очно, рыдая, цѣлую руки ваши. — Не думайте писать ко мнѣ, не старайтесь меня увидѣть — все это будетъ напрасно.

Получивъ это письмо, еще не распечатывая его, Софья Ивановна измѣнилась въ лицѣ, она взглянула на адресъ и тотчасъ узнала руку Сергѣя Григорьвча. — «Что это такое?» произнесла она съ испугомъ и нѣсколько секундъ, молча смотрѣла на конвертъ, не рѣшаясь проникнуть во внутрь его и какъ бы соображая причину такого полновѣснаго посланія. — Наконецъ она судорожно, съ боязнію, сломала печать, выдернула письмо, изъ него упала пачка ассигнацій. — «Что это?! — повторила Софья Ивановна, не довѣряя глазамъ своимъ: — деньги?!…. да деньги! она подняла ихъ, положила настолъ и снова взглянула на письмо: — „Что это?! мнѣ страшно!… я боюсь!… Что тамъ такое?“ произнесла она сквозь слезы, опустилась на диванъ и горько заплакала. Потомъ съ усиліемъ, какъ бы рѣшившись на что-то отчаянное, развернула письмо и начала читать. — „Софья Ивановна“, — глухо, глотая слезы, выговорила она и продолжала чтеніе. Руки ея дрожали, грудь высоко подымалась, лицо было блѣдно, глаза проворно перебѣгали отъ строчки къ строчкѣ и казалось искали чего-то. — „Сережа!“ вдругъ дико, отчаянно вскрикнула Софья Ивановна, припала лицомъ на подушку и страшно зарыдала. „Разлюбилъ!“ повторяла она такъ, что слыша ее, кажется, камень прослезился бы. — Нѣсколько минутъ рыданія ея не прекращалось, наконецъ она вскочила, проворно отерла глаза, схватила письмо и стала продолжать чтеніе. Губы ея судорожно сжимались, изъ глазъ невольно текли слезы. Она выронила письмо, шатаясь встала съ дивана, схватила себя за голову, — глаза ея выкатились и дико блуждали. — „Быть не можетъ!… Это вздоръ, обманъ, подлый обманъ!… онъ этаго не сдѣлаетъ, не смѣетъ сдѣлать, съ чего?!“ говорила она шопотомъ, точно сама боялась словъ своихъ. — „Деньги!… письмо!… Сережа, Сережа!“ застонала она, ударяя себя въ грудь.. „Да развѣ это возможно!?.. Это сонъ!.. Я не оставлю тебя!… убей меня на мѣстѣ, убей вмѣстѣ съ ребенкомъ!… Я не могу такъ жить, убей! убей!“ повторяла Софья Ивановна, отчаянно ломая себѣ руки. — Нѣсколько минутъ она и плакала, и стонала; то рвалась и металась по комнатѣ, то останавливалась безсознательно, въ недоумѣніи, бралась за голову, полураскрытыя губы ея что-то шептали, она схватывала письмо и снова бросала его. — Наконецъ, проворно, дрожащими руками завернула въ платокъ присланныя деньги, схватила шляпку, накинула салопъ, кликнула горничную и выбѣжала на улицу. — Почти бѣгомъ, расталкивая прохожихъ, сама не помня себя, она достигла дома, гдѣ жилъ Копанскій, быстро поднялась по лѣстницѣ, сильно дернула колокольчикъ, другой, третій, четвертый разъ — отвѣта не было. У Софьи Ивановны подкосились ноги, она схватилась за перила, кое-какъ спустилась и стала звонить къ дворнику.

— Кого вамъ? вопросительно произнесъ, сидѣвшій у воротъ, мужикъ въ красной рубахѣ.

— Копанскаго! съ трудомъ выговорила Софья Ивановна.

— Съѣхалъ! равнодушно отвѣтилъ дворникъ и плюнулъ на сторону. — За-границу выписался, добавилъ онъ.

Софья Ивановна покачнулась и упала на мужика, тотъ поддержалъ ее.

— Что ты барыня, хмѣльна, что-ль? произнесъ онъ; не взглянувъ въ страдальческое, мертвое лицо женщины, усумнился въ своемъ мнѣніи, взялъ ее подъ руку и усадилъ подъ воротами на лавку. — Сомлѣла что-ли, кто ее знаетъ, добавилъ онъ самъ съ собой.

— Воды! умоляющимъ голосомъ, едва слышно, произнесла Софья Ивановна.

Дворникъ вынесъ ковшикъ съ водой, она дрожащими руками схватила его и стала пить, потомъ встала, шатаясь и улицу, сѣла на перваго попавшагося извозчика и приказала вести себя къ старику Копанскому.

Дворникъ смотрѣлъ ей въ слѣдѣ. — „Надо быть барыня!..“ замѣтилъ онъ нѣсколько спустя, замоталъ годовой и какъ-то не своему улыбнулся.

— Я къ генералу! произнесла Софья Ивановна, когда человѣкъ отворилъ ей двери.

— Уѣхали за-границу, равнодушно отвѣтилъ лакей. Софья Ивановна остановилась, какъ вкопаная.

— Марья Григорьевна? съ трудомъ выговорила она.

— Дома! отвѣтилъ лакей и отворилъ двери въ гостинную, Софья Ивановна сбросила съ себя салопъ и вошла. — Ноги ея тряслись, она не могла стоять и опустилась на стулъ.

Въ сосѣдней комнатѣ послышался шорохъ шелковаго платья, Софья Ивановна встала; въ дверяхъ показалась разодѣтая хозяйка, она взглянула на гостью, презрительно улыбнулась и остановилась въ недоумѣніи.

— Что вамъ угодно? строго произнесла она.

— Брата вашего!… гдѣ братъ вашъ?!.. отдайте мнѣ его, пощадите меня! завопила умоляющимъ голосомъ Софья Ивановна.

— Братъ мой третьяго дня уѣхалъ за-границу, на долго! выразительно отвѣтила хозяйка.

— Напишите ему… дайте его адресъ, я сама буду писать, сама поѣду къ нему… онъ вернется, онъ не можетъ оставить меня, не можетъ… онъ сжалится надо мной!… Я люблю его!…

— Quelle horeur! вполголоса произнесла Марья Григорьевна и пожала плечами. — Я вамъ повторяю, что братъ мой за-границей, громко продолжала она, адреса его не знаю, да хотя-бъ и знала, ни въ какомъ случаѣ не сказала бы вамъ… я васъ прошу оставить меня въ покоѣ, я отнюдь не желаю вмѣшиваться въ ваши грязныя отношенія, въ эту низкую связь, которой вы опутали моего брата!

Софья Ивановна упала въ ноги къ Марьѣ Григорьевнѣ.

— Марья Григорьевна! говорила она, заглушая слова свои рыданіями: — сжальтесь… простите… пощадите!… у меня есть дочь, слышите, дочь!… вашъ брать отецъ ея!

Хозяйка сдѣлала движеніе, намѣреваясь уйдти, Софья Ивановна схватила ее за платье.

— Пустите! произнесла сердито Марья Григорьевна.

— Не пущу! отвѣтила Софья Ивановна, съ полнымъ отчаяніемъ, — Нѣтъ!… стойте!.. да, у вена есть дочь! продолжала она глухимъ прерывающаяся голосомъ: — дочь!… племянница ваша!… вы когда-то любили меня, я ваша подруга…. вашъ брать долженъ жениться на мнѣ, долженъ!… я требую этого, требую!… сжальтесь, сжальтесь!… счастіемъ будущихъ дѣтей вашихъ прахомъ моего отца, свѣтомъ, жизнію, заклинаю васъ!… спасете меня!… Маша, Маша! закричала она рыдая, приникла къ полу и стала цѣловать ноги хозяйки.

Марья Григорьевна вздрогнула и отскочила.

— Прочь! произнесла она трясясь всѣмъ тѣломъ, не смѣйте меня называть такъ, вспомните какое разстояніе отдѣляетъ меня отъ васъ… ваше мѣсто не здѣсь…. прочь!… я честная, замужняя женщина, а вы продажная любовница, развратница, презрѣнная тварь! добавила она въ бѣшеномъ гнѣвѣ и убѣжала въ другую комнату.

Софья Ивановна застонала и повалилась безъ чувствъ на полъ.

Она не помнила, какъ ее вынесли изъ дома генерала, какъ она возвратилась къ себѣ; только на третій день больная, истомленная, склонившись надъ колыбелью своей малютки, она чувствовала, что въ ея слезахъ и поцѣлуяхъ есть признаки жизни…

Прошло три года. — Сергѣй Григорьичъ во время путешествія за-границей, женился на какой-то очень богатой вдовѣ, возвратился въ Петербургъ и живетъ припѣваючи.

Софья Ивановна, съ дочерью, нанимаетъ комнату, гдѣ-то въ пятомъ этажѣ, съ очень грязной лѣстницей. — Богъ знаетъ, чѣмъ живетъ бѣдная женщина; правда, она занимается иногда и работой, шитьемъ кой-какимъ, бѣгаетъ куда-то давать уроки, только денегъ за эту работу не достаетъ ей на самую горькую жизнь.

Неизвѣстно, приходитъ ли когда на умъ Копанскому воспоминаніе о прежней и первой любви его, и какое чувство волнуетъ его душу при этомъ воспоминаніи?

Только когда отецъ генералъ, усмѣхаясь, какъ-то вздумалъ спросить у сына: „а что твоя прежняя любовь дѣлаетъ?“ — Сергѣй Григорьичъ отвѣчалъ: „полноте папенька, не стыдите меня“ глупая женщина, шляется гдѣ-то…. могла бы найдти себѣ порядочнаго человѣка, а то чертъ знаетъ — что!… ребенка жаль, тоже по матушкѣ пойдетъ!» добавилъ онъ, закручивая свой усъ съ полнымъ спокойствіемъ духа. А въ пятомъ этажѣ, цодъ смраднымъ потолкомъ бѣдной квартиры Софьи Ивановны, иногда долго за полночь горитъ тусклый огонь и томительно тянется безотрадный трудъ обманутой женщины. Нѣтъ ни отдыха, ни свѣтлой радости, ни надежды въ этой глубоко-скорбной жизни, разбитой варварскимъ предразсудкомъ.

А. ВИТКОВСКІЙ.

10 Мая 1860 г.

Примечания

↑ Впервые — в журнале «Русское слово», 1860, № 8, отд. I, с. 202—269.

[1] Впервые — в журнале «Русское слово», 1860, № 8, отд. I, с. 202—269.

[1]