Горошковский иконописец (Ясинский)/ДО

Горошковскій иконописецъ : Психологическій очеркъ
авторъ Іеронимъ Іеронимовичъ Ясинскій

Источникъ: Ясинскій І. І. Дѣти провинціи. — Екатеринодаръ: Типографія И. Ф. Бойко, 1903. — Т. I. — С. 157.

I

Въ 1888 году я служилъ учителемъ въ селѣ Горошкахъ. Мѣстная дирекція народныхъ училищъ вмѣнила въ обязанность всѣмъ школамъ пріобрѣсти образъ великихъ славянскихъ просвѣтителей, св. Кирилла и Меѳодія.

Получивъ объ этомъ циркуляръ, я отправился въ сельское управленіе.

— Что-жъ, коли нужно — выполнимъ… Икона вещь важная… — съ сознаніемъ собственной власти и со смиреніемъ набожнаго человѣка рѣшилъ староста. — Кстати, у насъ скоро ярмарка. Ужъ гдѣ, а на ярмаркѣ можно сыскать всякаго «святого»…

— Нѣтъ, староста, Кирилла и Меѳодія вы тамъ не сыщете, — замѣтилъ я. — Образъ нужно заказать порядочному мастеру.

Староста смутился.

— Заказать… Оно-то хорошо… я самъ это знаю… И мастеръ есть хорошій, но…

— Что?

— А то, что дорого будетъ стоить…

— А кто-же этотъ мастеръ?

— Да мастеръ нашъ… Сафронычъ… Только онъ дешево не срисуетъ.

Я не зналъ Сафроныча и не видѣлъ его работы, но то, что приходилось мнѣ слышать о немъ, заставляло меня усомниться въ творческихъ силахъ горошковскаго иконописца.

— Слушайте, староста, — сказалъ я, — если желаете повѣсить въ школѣ икону, то все же нужно, чтобы она имѣла образъ и подобіе Божіе… Значитъ, нужно пріискать иконописца, правда, недорогого, но тѣмъ не менѣе, порядочнаго. А Сафронычъ… какъ вамъ сказать?.. Онъ просто не годится…

— Какъ, и Сафронычъ не годится? Да онъ въ наши церкви сколько иконъ списывалъ!

— Знаю. Отецъ Кипріанъ говорилъ объ этомъ. У Сафроныча всѣ «святые» выходятъ съ такими ужасными лицами, что батюшкѣ не разъ приходилось возвращать его работу… Нѣтъ, этотъ человѣкъ для насъ неподходящій…

— Воля ваша, — сказалъ староста, — пусть отдаютъ меня подъ судъ, а иконы я заказывать не стану!

Староста былъ глупъ и упрямъ, какъ большинство сельскихъ старостъ, и какъ я не убѣждалъ его — ни доводы, ни просьбы на него не дѣйствовали. Онъ твердо сознавалъ свою власть, хорошо понималъ безсиліе «нашихъ» циркуляровъ и поэтому, какъ на послѣдній исходъ, указалъ на Сафроныча.

Дѣлать было нечего — я согласился и мы тогда-же отправились къ иконописцу.

Сафронычъ имѣлъ собственный домъ, расположенный вблизи базарной площади, почти на срединѣ довольно обширнаго двора, который, повидимому, былъ когда-то огороженъ, о чемъ свидѣтельствовали кое-гдѣ уцѣлѣвшіе по межѣ полусгнившіе столбики. Дворъ и прилегающій къ нему огородъ были запущенны: высокая, почти саженнаго роста лебеда, казалось, укоренилась тутъ вѣками, напоминая собой дѣвственный лѣсъ. Въ знойные лѣтніе дни въ ней скрывались собаки, свиньи, а иногда и болѣе почетные гости — пьяные мужички, такъ какъ черезъ улицу красовалось «распивочно и на выносъ».

Домъ Сафроныча также имѣлъ свои особенности и не менѣе свидѣтельствовалъ о томъ, что въ немъ обитаетъ «разночинецъ». Это было узкое, но довольно длинное строеніе съ низкими глинобитными стѣнами, непропорціонально большими окнами, тщательно выкрашенными ставнями и крылечкомъ. Крыша зданія выглядѣла удивительно оригинальной: крытая соломой, поросшей отъ времени мхомъ, она имѣла до того пострадавшій гребень, что торчавшая посрединѣ его печная труба раза въ три превышала свою обыкновенную величину, нахально выдаваясь вверхъ и какъ бы щеголяя своимъ отвратительно-неряшливымъ видомъ.

Не безъ страха вошелъ я подъ кровъ иконописца. За крыльцомъ слѣдовали грязныя, темныя сѣни, изъ которыхъ шло двое дверей — въ каждую изъ половинъ дома; въ одну изъ нихъ дверь оставалась открытой, — это была кухня.

Тутъ, на широкой кровати, полулежала женщина среднихъ лѣтъ, съ откормленнымъ краснымъ лицомъ и зловѣщими черными глазами. Увидѣвъ насъ, она не измѣнила своей позы, показавшейся мнѣ неприличной, даже не мигнула глазомъ на наше «здравствуйте», а на вопросъ старосты — «гдѣ-же Сафронычъ?» — молча указала на противоположную дверь.

Мы вошли въ другую половину дома — свѣтлую и довольно обширную, раздѣленную деревянной перегородкой на двѣ комнаты. Первая изъ нихъ именовалась у Сафроныча «залой» и была обставлена простой, довольно приличной мебелью. Грязныя стѣны ея почти сплошь убраны были самыми разнообразными картинами, писанными на полотнѣ, а въ красномъ углу громоздились одинъ на другомъ большіе и малые, тщательно отдѣланные образа. Глядя на всѣ эти изображенія, чувствовалось, что тутъ затрачена цѣлая жизнь человѣка, добровольно осудившаго себя на такой неблагодарный, кропотливый трудъ…

Около получаса мы расхаживали по залѣ, разсматривая работу Сафроныча. Изъ всѣхъ его произведеній заинтересовало меня одно — «Зима на Днѣпровскихъ порогахъ». Этотъ видъ былъ знакомъ мнѣ въ натурѣ и теперь меня удивляла вся художественность его изображенія. Та буйная, стихійная сила «пороговъ», которая такъ злобно бушуетъ лѣтомъ, зимой обыкновенно скована морозомъ, представляя изъ себя нѣмыя и безобразныя глыбы льда. «Пороги» Сафроныча, несмотря на видимую торопливость работы, говорили за его наблюдательность и удивительно тонкое пониманіе природы. Мнѣ даже не вѣрилось, чтобы картина эта была созданіемъ кисти Сафроныча, котораго я представлялъ себѣ самымъ отпѣтымъ иконописцемъ.

— Что, хороша картинка? — спросилъ я у старосты.

— Пустячки!..

— А вы понимаете пустячки-то эти?

— Вѣстимо… Снѣгъ и ледъ — значитъ зима! — авторитетно отвѣтилъ «администраторъ» и отошелъ къ большому холсту, изображавшему Іоанна Богослова.

Образъ былъ исполненъ плохо, но въ общемъ, особенно издали, производилъ нѣкоторый эффектъ.

— Вотъ видите-ли, — сказалъ староста, — вы говорили, что Сафронычъ не срисуетъ «Кирилла»…

— Тсс… — прервалъ я рѣчь старосты, кивнувъ головой въ сторону слѣдующей комнаты. — Вѣдь туда все слышно…

Староста сконфузился и подошелъ къ двери, ведущей въ мастерскую. Опасеніе мое оказалось напраснымъ: ни движеній, ни малѣйшаго шороха не слышно было за плотно прикрытой дверью. Очевидно, Сафронычъ работалъ съ увлеченіемъ, какъ и полагается художнику. Признаюсь, у меня не хватало духу нарушить подобное состояніе человѣка, но староста выручилъ меня.

— Здравствуй, Сафронычъ! Какъ поживаешь? Какъ здоровье? — обычнымъ рѣзкимъ тономъ прокричалъ онъ, перешагнувъ порогъ двери въ мастерскую и направляясь къ хозяину.

По тону этихъ словъ я понялъ, что староста попалъ въ такое мѣсто, гдѣ ему церемониться нечего.

Сафронычъ сидѣлъ молча. Передъ нимъ, изнанкой къ двери, помѣщался большихъ размѣровъ холстъ, за которымъ онъ работалъ. Холстъ закрывалъ всю фигуру мастера, исключая однѣхъ ногъ. Я оставался у двери, любопытно разсматривая ноги Сафроныча. Длинныя, исхудалыя, обутыя на босую ногу въ старыя туфли и обтянутыя узкими грязными штанами, съ большой заплатой на колѣнѣ, ноги эти достаточно уже свидѣтельствовали о всей фигурѣ моего будущаго знакомца.

— Славная икона! — съ достоинствомъ процѣдилъ староста, разсматривая работу Сафроныча. — Какъ долженъ называться этотъ святой?

— Маркъ… — неохотно отвѣтилъ хозяинъ, не покидая кисти.

— Въ нашу церковь?

— Да.

— А сколько за работу? Небось, рублей пятнадцать?

Сафронычъ смолчалъ, лишь ноги его судорожно дрогнули.

Такое невниманіе обидѣло властолюбиваго мужика.

— Что-жъ не спрашиваешь, зачѣмъ пришли?.. — все тѣмъ же грубымъ тономъ продолжалъ староста. — Работы-то у тебя много?

— Да, есть…

— А я пришелъ съ учителемъ… Нужно списать икону…

Сафронычъ вытянулъ изъ-за холста голову и взглянулъ на меня; взоры наши встрѣтились. Я почувствовалъ себя неловко, да и онъ сконфузился. Оставивъ кисть, Сафронычъ вышелъ изъ засады и пожалъ мнѣ руку, а затѣмъ пригласилъ насъ въ залу… Но интересенъ его портретъ.

На видъ Сафронычу можно было дать лѣтъ около сорока. Высокій, тонкій, сутулый, со впалой грудью, длинными костлявыми конечностями и такой-же шеей, онъ могъ-бы показаться самымъ ужаснымъ привидѣніемъ, если бы все это уродство не стушевывалось его физіономіей: величавымъ спокойствіемъ, кротостью и добродушіемъ дышала она, не говоря уже объ общемъ ея благообразіи. Правда, носъ Сафроныча былъ нѣсколько неудаченъ, напоминая собою одну изъ формъ недозрѣлаго картофеля, но до бѣды тутъ было далеко: такой носъ, какъ нельзя лучше, шелъ къ его физіономіи. Остальныя черты лица были правильны: блѣдный, выпуклый лобъ, умѣренный ротъ, тонкія, строго очертанныя губы.

Я съ цѣлью не упомянулъ о глазахъ Сафроныча, ибо всегда внимательно останавливаюсь на этомъ важномъ органѣ человѣческаго образа. И если не рѣдко встрѣчаются люди, глаза которыхъ служатъ лишь обыкновеннымъ органомъ зрѣнія, ничего не говоря за внутренній міръ человѣка, зато, во всякомъ случаѣ, часты примѣры и обратнаго явленія. Въ этомъ отношеніи Сафроныча можно было назвать феноменомъ. Въ глазахъ этого человѣка отражалась вся прошедшая и настоящая жизнь… Казалось, не было чувства, думы, малѣйшаго сердечнаго движенія, которыя не проглядывали-бы сквозь стекло умѣренныхъ по величинѣ и черныхъ, какъ воронье крыло, глазъ, съ пожелтѣвшими отъ утомленія бѣлками. Эти глаза спокойно двигались въ орбитахъ, не имѣя признака того остраго блеска, язвительная искра котораго такъ часто присуща этого рода глазамъ, — напротивъ, въ глазахъ иконописца просвѣчивала любовь, ласка, смѣнявшіяся по временамъ глубоко-затаенной грустью…

Я и староста сидѣли, а Сафронычъ ходилъ по комнатѣ, жадно куря папиросу. Его движенія были вялы и неловки: ноги поднимались неуклюже, руки болтались, какъ плети.

— Очевидно, у васъ много работы? — спросилъ я, предварительно обмѣнявшись съ нимъ нѣсколькими пустыми фразами. — Очень жаль, что мы попали къ вамъ въ такое время, когда…

— Вамъ нужно написать икону? — спросилъ Сафронычъ, прерывая мою рѣчь. — Какую и для какой надобности?

— Видите-ли, въ чемъ дѣло, — отвѣтилъ я, — начальство наше велитъ пріобрѣсти въ школу образъ Кирилла и Меѳодія. И вотъ по этому-то поводу мы зашли къ вамъ…

— Да, постарайся, братъ… — съ своей стороны добавилъ староста. — Главное, чтобы не дорого… Для «обчества» долженъ уважить…

— Къ чему же преждевременно говорить о платѣ, — съ укоризной возразилъ я, — вѣдь плата должна быть дѣломъ личной совѣсти… Сначала нужно обусловливать работу, а стоимость ея будетъ очевидна сама по себѣ.

Сафронычъ внимательно посмотрѣлъ на меня, оригинально искрививъ свои блѣдныя губы; во взглядѣ его и въ улыбкѣ я подмѣтилъ что-то крайне наивное, — такъ выражаетъ свои чувства полугодовой ребенокъ, который и въ радости, и въ горѣ одинаково искажаетъ художественное очертаніе миніатюрнаго ротика.

— Да… Кирилла и Меѳодія?.. Что пожалуй, напишу… — процѣдилъ Сафронычъ. — Я радъ… Мнѣ очень пріятно… Но позвольте… — и онъ остановился.

Я наблюдалъ за лицомъ иконописца, въ особенности — за его глазами. Чувство радости и какой-то дѣтски-скрытой надежды сказалось въ нихъ. Какое это было чувство — я не могъ понять.

— Кирилла и Меѳодія?.. Хорошо… благодарю васъ… Я возьмусь… Только, видите-ли, все дѣло въ томъ…

— Въ чемъ? Въ цѣнѣ?

— О, нѣтъ, помилуйте… далеко нѣтъ!.. Я за цѣной не гонюсь… Мнѣ нужно знать… какъ бы это сказать?.. — и онъ опять замялся.

Мнѣ хотѣлось выручить Сафроныча, но могъ ли я знать его мысли?

— Ахъ, видите-ли, — продолжалъ онъ, — наша работа… ужасна… Каждый заказчикъ тычетъ намъ пальцемъ, водитъ нашей кистью… Вотъ поэтому-то я и хотѣлъ знать… какъ вы желаете… какъ вамъ нравится… какія краски, то-есть, сколько свѣта и тѣни, и любите ли вы оригинальность?

— Удивляюсь, право, вашимъ словамъ, — сказалъ я. — Разъ заказчикъ довѣряетъ мастеру, то при чемъ тутъ такая предусмотрительность вкуса? Въ особенности это неудобно при написаніи иконъ. Сдѣлайте одолженіе — пользуйтесь полной свободой.

Нужно было видѣть, во что обратился Сафронычъ послѣ моихъ словъ. Удивленіе, восторгъ, чувство искренней признательности до того взволновали его слабую грудь, что онъ не могъ вымолвить слова. Напрасно шевелились его блѣдныя губы, напрасно онъ силился сдержать свое порывистое дыханіе — рѣчи не было, а какъ бы взамѣнъ ея костлявыя руки дѣлали неловкіе, жалкіе жесты, краснорѣчиво говоря за его душевное состояніе.

— О, я понимаю! — вырвалось, наконецъ, изъ устъ иконописца. — Вы умный, благородный человѣкъ!.. Вы цѣните… вы понимаете искусство… Сердечно благодарю!.. Позвольте быть знакомымъ… — и онъ протянулъ мнѣ обѣ руки.

Что взволновало Сафроныча — для меня осталось загадкой.

Наступившее молчаніе пришлось очень кстати. Я отошелъ въ сторону и чтобы не смотрѣть на иконописца, началъ крутить папиросу. Онъ понялъ это, растерялся, или вѣрнѣе — сконфузился, и вслѣдъ за тѣмъ, безъ всякой видимой причины, поспѣшилъ въ мастерскую.

Минуты черезъ двѣ онъ возвратился.

— Это все ваша работа? — спросилъ я, глядя на стѣны комнаты и придавая своему лицу сосредоточенное выраженіе.

— Моя… — какъ-то нехотя подтвердилъ онъ.

Я перевелъ взглядъ на Сафроныча. Въ глазахъ его свѣтилась та же дѣтская откровенность, съ тою лишь разницей, что она подавлялась теперь не то досадой, не то стыдливостью, — такъ глядятъ раскаивающіяся дѣти, когда у нихъ не совсѣмъ чиста совѣсть…

— И «Пороги» тоже ваша работа? Чудная вещица! Какъ мастерски уловлена природа! И знаете, я говорю не шутя: видъ этотъ мнѣ знакомъ въ натурѣ.

— Какъ? Вы видѣли пороги? Видѣли ихъ зимой? Но обратили-ли вниманіе?..

— Да, видѣлъ и обращалъ вниманіе… Поэтому-то и говорю, что «Пороги» ваши уловлены превосходно… Мало того, вы вылили на холстъ ту истинно-художественную суть, которая дѣлаетъ природу болѣе рельефной, болѣе доступной нашему пониманію, чѣмъ она есть на самомъ дѣлѣ…

— Ахъ, Господи!.. Но знаете… картина не окончена… Тутъ недостаетъ многаго… Я набросалъ ее наскоро… Я…

И Сафроныча опять нервно передернуло, опять судорожно запрыгали мускулы его лица: приливъ разнородныхъ чувствъ опять взволновалъ все его существо… Я съ сожалѣніемъ смотрѣлъ на иконописца; этотъ человѣкъ становился для меня понятнымъ. Чистота души, отсутствіе самообладанія, дѣтская доброта и беззащитность слишкомъ явно проглядывали въ немъ.

— Напрасно такъ волнуетесь… Вы слишкомъ нервны, — замѣтилъ я. — При вашемъ здоровьѣ нужно избѣгать острыхъ ощущеній.

Сафронычъ понялъ меня, улыбнулся и, ничего не отвѣтивъ, присѣлъ къ столу.

— А какой же размѣръ иконы? — спросилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія. — Вѣдь это дѣло условное…

— Да. Объ этомъ упомянуть необходимо. Но я, право, самъ не знаю. Слишкомъ большого образа, думаю, не нужно? Вы какъ полагаете?

— Мнѣ кажется, что полтора аршина и аршинъ вполнѣ достаточно; это будетъ вотъ такой величины…

И Сафронычъ указалъ мнѣ на одну изъ иконъ, висѣвшихъ въ залѣ.

— И превосходно! — одобрилъ я, — размѣры вполнѣ подходящіе. — Теперь скажите цѣну.

Переходъ къ цѣнѣ непріятно подѣйствовалъ на Сафроныча; очевидно, ему еще хотѣлось поговорить со мной о чемъ-то… Онъ разсѣянно взглянулъ на меня и на старосту и, закрывъ глаза и потирая лицо руками, тихо проговорилъ:

— Что же, образа такой величины во весь ростъ и въ два лика я пишу для церквей по тридцати, по сорока рублей, а съ васъ, какъ для школы… пусть будетъ десять… Кажется, это недорого?

Сафронычъ отвелъ отъ лица руки и опять взглянулъ на насъ.

Я хотѣлъ-было благодарить его за такую умѣренность, но меня предупредилъ грубый голосъ старосты:

— Десять рублей?! Что ты! А что скажетъ «обчество»!.. Оно прогонитъ меня!.. Какъ можно!

И староста направился къ двери.

— Погодите! — умоляюще воскликнулъ Сафронычъ, — что же вы уходите! Хотя скажите, сколько можете дать.

— Да что мнѣ говорить съ тобой! Я и раньше зналъ, что не будетъ дѣла…

— Ну, извольте, я напишу за восемь… — И это дорого?

Староста махнулъ рукой и опять направился было къ двери, но тутъ же вернулся къ столу и, глядя въ упоръ Сафронычу, нагло прокричалъ:

— Ты живешь на нашей землѣ и просишь съ насъ такія деньги?!. А?

— Да… я живу… Но усадьба куплена… А я еще сверхъ того плачу вамъ ежегодно…

— Что съ того, что ты платишь? А если намъ не угодно будетъ, чтобы ты жилъ на нашей землѣ? Нѣтъ, лучше не спорь!.. Хочешь, возьми два рубля… ну пусть будетъ три… и концы въ воду!..

Тутъ староста, изобразивъ изъ себя «губернатора», съ достоинствомъ вышелъ изъ комнаты.

— Что, хороши наши «власти»? — обратился я къ Сафронычу, по уходѣ старосты. — Повѣрьте, меня болѣе всего удивляетъ то, что дирекція наша, желая имѣть для школы образъ, пишетъ учителю, а къ сельскимъ властямъ ни слова. Съ ними, молъ, споется самъ учитель… Что послѣ этого прикажете дѣлать?..

— Странно. Напишите вашему директору, чтобы онъ вздулъ его хорошенько! — замѣтилъ простодушный Сафронычъ.

— Эхъ, любезнѣйшій Сафронычъ! Напрасно вы такъ думаете! Наши директора-то — люди со смысломъ… И если мы пожалуемся на старосту, то вина будетъ не его, а наша… Учитель, молъ, не сумѣлъ поставитъ себя… не сумѣлъ заручиться добрыми отношеніями… Вотъ и страдаетъ дѣло… страдаетъ вся школа…

— Въ такомъ случаѣ я напишу образъ безплатно… Изъ уваженія къ школѣ… Нѣтъ, собственно — къ вамъ…

Предложеніе иконописца тронуло меня… Но меня поразила не доброта этого человѣка, а скорѣе ея форма, то чисто-дѣтское добродушіе, которое побуждало Сафроныча принять во мнѣ участіе.

— О, вы слишкомъ великодушны! — съ неподдѣльнымъ восторгомъ воскликнулъ я. — Но вправѣ ли мы пользоваться подобной жертвой? При томъ же, я увѣренъ, что старосту можно понудить и помимо дирекціи… У меня отыщется болѣе простое и болѣе вѣрное средство. А пока — прощайте! Скоро увидимся.

Придя домой, я написалъ мѣстному сельскому писарю — добродушному и неглупому хохлу, уваженіемъ котораго я пользовался — письмо приблизительно такого содержанія:

«Какъ поживаетъ высокошануемый Иванъ Максимовичъ?!

Сегодня я былъ въ управленіи по поводу извѣстнаго вамъ циркуляра, смыслъ котораго вы обѣщали разъяснить старостѣ, но къ сожалѣнію, не могъ видѣть васъ. Теперь же, вашъ милѣйшій староста просто измучилъ меня и на цѣлыхъ десять лѣтъ разстроилъ нервы Сафронычу… За образъ въ полтора аршина длины и аршинъ ширины иконописецъ проситъ десять рублей, а тотъ даетъ два или три и то съ угрозой выселить его изъ Горошокъ… Ради Бога, урезоньте вашего „звѣря“!..»

На это письмо я получилъ лаконическій отвѣтъ: «До́бре!»

Убѣжденіе мое, что Иванъ Максимовичъ угомонитъ старосту, оправдалось, хотя, впрочемъ, не скоро. Не мало усилій нужно было употребить настойчивому писарю, пока необузданный сельскій правитель рѣшился, наконецъ, подчиниться его вліянію. Вѣроятно, если бы Иванъ Максимовичъ нѣсколько иначе редактировалъ свой отвѣтъ ко мнѣ, то-есть, если бы вмѣсто — «До́бре» (что въ переводѣ на русскій языкъ означаетъ: «Хорошо, исполню, молъ… Даю честное слово!») было сказано что-либо иное, писарь, пожалуй, отказался бы отъ этой миссіи, такъ какъ староста старался во всемъ быть самостоятельнымъ и при томъ-же недолюбливалъ Ивана Максимовича.

Но такъ или иначе, а образъ св. Кирилла и Меѳодія былъ вскорѣ же написанъ и это случайное обстоятельство дало мнѣ возможность поближе познакомиться съ Сафронычемъ.

II

Сафронычъ былъ сыномъ одного изъ тѣхъ горемычныхъ мѣщанъ, нищенская жизнь которыхъ говоритъ за всю безсмысленность существованія у насъ этого жалкаго сословія… Отецъ Сафроныча, какъ это часто случается съ людьми этого класса, никогда не заглядывалъ въ будущее, ничему опредѣленному не учился въ молодости, а сдѣлавшись отцомъ семейства, торговалъ фруктами и т. п. мелочью.

Сначала Сафронычъ пользовался вниманіемъ отца и двѣнадцати лѣтъ былъ опредѣленъ въ уѣздное училище. Страсти къ наукамъ онъ не имѣлъ, но въ рисованіи оказывалъ большіе успѣхи. Эта способность, вѣроятно, развивалась въ немъ въ ущербъ другимъ, такъ какъ и дома, и въ школѣ страсть къ малеваніямъ не покидала его. Послѣднее обстоятельство еще тогда могло охарактеризовать до нѣкоторой степени его будущность, но изгнанный изъ училища за какую-то нескромную каррикатуру на смотрителя училища, Сафронычъ попалъ въ немилость отца и отданъ былъ въ приказчики. И тутъ онъ оставался недолго: неповоротливый и молчаливый, онъ не удовлетворялъ законамъ низшаго торгашества и былъ изгнанъ изъ лавки, а вмѣстѣ съ тѣмъ и изъ дому. Тогда онъ поступилъ на службу къ иконописцу Цыбаркину, и съ четырнадцати лѣтъ началъ свою самостоятельную жизнь.

О мастерской Цыбаркина Сафронычъ сохранилъ, съ одной стороны, самое грустное, а съ другой же — самое пріятное воспоминаніе. Это было то дорогое время, когда проявился въ немъ первый пылъ юношескаго сердца, — время, безспорно, незабвенное въ жизни каждаго талантливаго человѣка.

Мастерская Цыбаркина представляла изъ себя нѣчто грандіозное и недаромъ именовалась «иконописнымъ, малярнымъ и столярнымъ заведеніемъ».Тутъ всѣ эти отрасли труда дѣйствительно находили широкое примѣненіе, не говоря уже объ иконописномъ дѣлѣ, надъ которымъ работали пользовавшіеся въ то время извѣстностью «чугуевскіе» мастера… Самъ Цыбаркинъ былъ человѣкъ съ особенностями. Онъ принадлежалъ къ числу тѣхъ талантливыхъ русскихъ кулаковъ, которые ни въ одно дѣло не вносятъ свѣта, любви, зато умѣло и терпѣливо ведутъ всякое предпріятіе, разъ оно служитъ для нихъ предметомъ наживы.

Помимо работъ въ мастерскихъ, Цыбаркинъ имѣлъ подряды по постройкѣ церквей и занимался земледѣліемъ.

Школа, гдѣ должно было закончиться воспитаніе Сафроныча, представляла изъ себя удивительную смѣсь нравовъ и физіономій. Тутъ встрѣчались сухопарые и карапузые, черномазые и рыжіе, молодцоватые и неуклюжіе русскіе люди, готовые работать въ будніе дни до кроваваго пота и способные перерождаться въ праздники въ буйныхъ сорвиголовъ, склонныхъ къ пьянству и разврату. Такому складу нравовъ способствовалъ отчасти самъ хозяинъ, который частенько твердилъ свою любимую поговорку: «Въ будень работай, въ праздникъ пей — опохмѣляться не смѣй, — вышвырну!»

Сначала Сафронычъ не несъ у Цыбаркина опредѣленной роли: онъ былъ и нянькой, и горничной, и растиральщикомъ красокъ, и лишь потомъ, когда хозяинъ подмѣтилъ въ немъ способности, ему открытъ былъ доступъ къ кисти. Сафронычъ съ любовью принялся за работу, но расписываніе цвѣтовъ на экипажахъ и шкафахъ (вначалѣ это только и поручалось ему) скоро опротивѣло, и онъ съ замираніемъ сердца косился на иконописное дѣло. Однако, долго еще пришлось ему поновлять всякое старье, пока онъ удостоился званія иконописца, доплывъ, наконецъ, до этого завѣтнаго берега, казавшагося ему чѣмъ-то неземнымъ и, на самомъ дѣлѣ, стоявшаго ниже всякаго ремесла. Чугуевскіе мастера были бездарными и бездушными богомазами, не имѣвшими понятія о живописи, и до педантизма преданными своимъ ремесленнымъ традиціямъ. Они-то и исковеркали талантъ Сафроныча и если не успѣли погубить его оригинальнаго дарованія, то, во всякомъ случаѣ, навсегда зародили въ этомъ человѣкѣ поразительный разладъ между чувствомъ и дѣломъ, — остававшійся долгое время непобѣдимымъ, какъ увидимъ впослѣдствіи.

Иконописи Сафронычъ учился довольно оригинальнымъ способомъ:

Послѣ долгихъ и разнообразныхъ упражненій, скорѣе затемнявшихъ тайны человѣческой физіономіи, чѣмъ открывавшихъ ихъ, Сафроныча усадили за иконописное дѣло, предупредивъ, что во всемъ «нужно подражать старшимъ». Первыми уроками Сафроныча было — умѣть писать носъ «святого», потомъ ротъ, усы, бороду, уши и, наконецъ, лобъ и глаза. Всѣ эти части лица должны были имѣть отпечатокъ безупречной божественности, понимаемый подъ видомъ мертвенности, слащавости, чего-то до отвращенія приторнаго, безжизненнаго. И только потомъ изъ этихъ «идеальныхъ» частей складывалось лицо «святого», складывалось такъ же просто, какъ строятся изъ кубиковъ дѣтскіе домики: намѣчалась соотвѣтствующая лицу окружность и на нее накладывались заранѣе приготовленные уши, ротъ, носъ, глаза. Въ результатѣ такого способа творчества получалось то, что всѣ «святые» были родными братьями, такъ какъ являлись на свѣтъ Божій съ одинаковыми носами и усами. Мало того, въ подобныхъ изображеніяхъ положительно не было цѣльности, не говоря уже о той строгой идеѣ, которая должна характеризовать трудъ художника. Всѣ части лица оставались неприклеенными другъ къ другу, почему каждая изъ нихъ существовала лишь въ отдѣльности, сама по себѣ, не представляя въ общей сложности той гармоніи, какой уже по одной природѣ является человѣческій обликъ. Такъ, съ почтенной сѣдой бородой находилъ примѣненіе миніатюрный, совершенно дѣтскій ротикъ, со вздутыми алыми губками; рядомъ же со свѣтлымъ, мастерски исполненнымъ лбомъ, помѣщались плаксивые глаза; на скуластомъ мужественномъ лицѣ произрастали крошечные, тщательно зализанные усики, достойные скорѣе современнаго поповича, а не тѣхъ могучихъ представителей «духа», какими были Божьи угодники.

И на подобныхъ противорѣчіяхъ развивался талантъ Сафроныча, талантъ пылкій, воспріимчивый, могущій при другихъ условіяхъ достигнуть грандіознаго развитія; юноша-иконописецъ уже тогда стоялъ выше своихъ учителей. Онъ работалъ страстно, до изнеможенія, не заглядывая въ будущее и не отдавая себѣ отчета въ настоящемъ… Пребываніе въ мастерской Цыбаркина было для него непрерывнымъ сномъ, исполненнымъ лучшихъ грезъ. Не подлежитъ сомнѣнію, что только эта страсть къ творчеству сохранила его натуру отъ нравственной порчи, навсегда оставивъ его художникомъ, въ истинномъ значеніи этого слова.

Въ двадцатипятилѣтнемъ возрастѣ съ Сафронычемъ произошла перемѣна. Онъ пріѣхалъ въ невѣдомое ему село Горошки, куда его послалъ Цыбаркинъ для поновленія иконостаса. Молодой иконописецъ поселился у одной вдовы, женился на ея дочери и навсегда остался жить въ домѣ тещи.

Этотъ домъ вскорѣ перешелъ въ наслѣдство молодой четѣ и былъ тѣмъ самымъ оригинальнымъ строеніемъ, гдѣ мнѣ суждено было познакомиться съ иконописцемъ.

III

Съ женитьбой Сафроныча начинается новый періодъ въ его жизни. Это время уже нельзя было назвать тѣмъ безотчетнымъ сномъ, какимъ характеризовалось пребываніе иконописца въ мастерской Цыбаркина, — напротивъ, это были дни и годы той упорной борьбы, на которую побуждаютъ человѣка лишь высшіе инстинкты его души. Эти годы самъ Сафронычъ называлъ временемъ преобразованія своего таланта, но я пока не стану говорить о нихъ, а скажу нѣсколько словъ о той особѣ, которая привлекла вниманіе молодого иконописца.

Меланья Петровна Дубинина была единственной дочерью одного изъ мелкихъ базарныхъ торговцевъ, именуемыхъ въ народѣ «краснорядцами». Отецъ ея умѣло велъ свое дѣло, былъ преданъ семьѣ, хотя почти всю жизнь свою провелъ въ странствованіяхъ изъ села въ село, посѣщая ихъ въ базарные дни. Во время одной изъ такихъ поѣздокъ Дубининъ былъ ограбленъ и лишился не только. состоянія, но и жизни, оставивъ семью безъ средствъ. Меланьѣ было тогда четырнадцать лѣтъ; на нее-то мать и возложила свои надежды.

Она внушила Меланьѣ, что отъ нея зависитъ ихъ общая судьба и дѣятельно занялась пріисканіемъ выгоднаго жениха. Въ женихи, конечно, прочился торговецъ. Такимъ образомъ, Меланья въ шестнадцать лѣтъ является настоящей невѣстой: принимаетъ гостей, подноситъ имъ чай, ведетъ хитрыя бесѣды… Дѣло, повидимому, шло на ладъ… Но Меланья слишкомъ уже увлеклась своей ролью — поддалась «любви» и была обманута удалымъ парнемъ, красивымъ и ловкимъ «краснорядцемъ». Тѣмъ не менѣе, охота на жениховъ не прекратилась. Нашелся новый молодецъ, а за нимъ еще одинъ, и обманутая дѣвушка въ 20 лѣтъ узнаетъ жизнь далеко не по-дѣвичьи и теряетъ надежду на хорошую партію. Въ это-то время явился въ село Сафронычъ.

Домъ Дубининыхъ находился недалеко отъ церкви, почему и послужилъ удобной квартирой для пріѣзжаго иконописца. Ему отвели отдѣльную комнату, большую и достаточно свѣтлую, предложили по умѣренной цѣнѣ столъ и вообще отнеслись къ нему очень внимательно. Меланья то и дѣло вертѣлась передъ гостемъ: подавала обѣдъ, чай, убирала комнату, показывая видъ, что дѣлаетъ это по обязанности, и лишь изрѣдка взглядывала на работу мастера, терпѣливо разставляя сѣти.

Въ молодости Меланья была недурна собой. Высокая грудь, широкія мощныя плечи говорили о ея цвѣтущемъ здоровьѣ, а полное смуглое лицо, съ черными блестящими глазами, надъ которыми, точно кистью художника, была отмѣчена такого же цвѣта широко-лоснящаяся бровь, обличали въ ней присутствіе сильной страсти. Даже въ голосѣ ея сказывалось что-то страстное, нетерпѣливое.

Сафронычъ, по обыкновенію, всецѣло поглощенъ былъ своей работой. Онъ долго подновлялъ старыя иконы, потомъ принялся за написаніе новыхъ. Ему даже не приходило въ мысль присматриваться къ Меланьѣ, этому пышно-расцвѣтшему созданію, окружавшему его своимъ вниманіемъ. Кто она — дѣвушка или женщина, занято ли ея сердце или нѣтъ — для него въ то время было безразлично. Но вотъ Сафронычъ какъ-то вступилъ съ нею въ бесѣду, внимательно выслушивая ея рѣчи; улыбка Меланьи и голосъ ея проникаютъ ему въ душу. Будто тронутое тихой отдаленной мелодіей, сердце его съ жадностью ловитъ волшебные звуки: они пріятны, милы, они такъ нѣжно заставляютъ трепетать душу… Но что они? гдѣ они? — опять непонятно… Онъ сильнѣе напрягаетъ слухъ, шире открываетъ глаза, все существо его устремляется въ даль; звуки кажутся яснѣе, мелодичнѣе… Дальше — больше… и чудная гармонія наполняетъ его душу… Кроткій, цѣломудренный, съ дѣтскими взглядами на жизнь, Сафронычъ, наконецъ, видитъ передъ собой новый міръ, тотъ міръ прекрасныхъ грезъ, который заставляетъ сердце биться сильнѣе, который и самое искусство дѣлаетъ животворнѣе, — и онъ, какъ подкошенный стебелекъ травы, падаетъ къ ногамъ Меланьи…

Первое время семейной жизни Сафроныча прошло, главнымъ образомъ, въ хозяйственныхъ заботахъ. Онъ передѣлалъ домъ, отдѣлилъ въ немъ залу, спальню, мастерскую, при чемъ послѣдняя была устроена съ юго-восточной стороны. Съ какой радостью, съ какимъ довольствомъ онъ усѣлся за работу!.. Гамъ и шумъ, какими сопровождалась его жизнь у Цыбаркина, теперь тѣмъ болѣе казались ему противными, невыносимыми и онъ удивлялся — какъ можно было до сей поры жить тамъ? «А здѣсь не то, — неоднократно думалъ Сафронычъ, — здѣсь тишина, удобство; здѣсь я самъ — хозяинъ… И кисть крѣпче держится въ рукѣ, и взмахи ея смѣлѣе, животворнѣе»…

— Ланечка! — обращался онъ къ женѣ. — Милая!.. Какъ я люблю живопись! А съ тобой… О, моя дорогая!..

И онъ нѣжно цѣловалъ жену въ ея жирныя, алыя губы.

Въ этихъ случаяхъ Меланья упорно молчала и, какъ-то неестественно улыбаясь, съ удивленіемъ выслушивала мужа. Сафронычъ цѣнилъ эту молчаливость, находя въ ней идеальную скромность, такъ высоко имъ цѣнимую. О, бѣдный, жалкій ребенокъ! Онъ такъ и не постигъ истиннаго значенія улыбки жены, ея молчаливости… Ему, невинному, даже не западала мысль, что «милая Ланечка» въ подобныхъ случаяхъ проводила параллель между нимъ и тѣми молодцами, съ которыми она такъ забавно поиграла въ свое время… Мало того, это сравненіе заканчивалось далеко не въ пользу Сафроныча. Всѣ дѣйствія «краснорядцевъ» казались Меланьѣ нормальными, человѣческими. Они пили, разыгрывали веселыя штуки, моргали усомъ, бровью, а когда дѣло касалось «любви», душили въ своихъ объятіяхъ, вышибая изъ головы умъ, всякое соображеніе… О, то было незабвенное для Меланьи время! А если «краснорядцы» и посмѣялись надъ ней, то виной тому — она, не сумѣвшая взять ихъ въ свои лапы… Этотъ же… этотъ «мужъ» казался Меланьѣ просто чудакомъ — потѣшнымъ чудакомъ, не умѣющимъ ни обнять, ни поцѣловать какъ слѣдуетъ… Она, Меланья, даже не предполагала, чтобы могли существовать подобные мужчины… И вдругъ Богъ посылаетъ ей такого мужа!..

Такая находка казалась ей чѣмъ-то забавнымъ и она не рѣшалась пока ни радоваться, ни грустить.

Впрочемъ, первые годы своего замужества Меланья вела себя степенно. Она прервала съ «краснорядцами» всякія связи и на первыхъ-же порахъ сумѣла прибрать мужа къ рукамъ. Во всемъ руководя имъ, Меланья, зачастую, касалась его работы и хотя Сафронычъ попрежнему оставался въ ея глазахъ смѣшнымъ, она все-же уважала его, принимая въ расчетъ тѣ средства къ жизни, какія онъ добывалъ своими трудами. А онъ работалъ безъ устали, съ энергіей, со страстью, какъ могутъ работать лишь истинные художники. Отецъ Кипріанъ (священникъ села Горошекъ), убѣдившись въ способностяхъ новаго иконописца, рекомендовалъ его окрестнымъ церквамъ, такъ что Сафронычъ не въ силахъ былъ справиться съ поступавшими къ нему заказами. И не смотря на то, что трудъ его оплачивался дешево, онъ сознавалъ всю доходность своего дѣла, мечталъ открыть у себя «Иконописное заведеніе», привлечь лучшія силы… совершить многое…

Вѣроятно, такъ и случилось бы, если бы Сафронычу суждено было остаться ремесленникомъ.

IV

Спустя пять-шесть лѣтъ послѣ того, какъ Сафронычъ поселился въ домѣ Дубининыхъ, съ нимъ произошла странная перемѣна. До сихъ поръ онъ не только работалъ, но и наслаждался работой, и это наслажденіе было иногда настолько велико, что ему положительно не хотѣлось разставаться съ любимымъ созданіемъ своей кисти. Но потомъ увлеченіе его время отъ времени замѣтно уменьшалось и, наконецъ, почти исчезло и даже перешло въ совершенно противоположное чувство — отвращеніе. Какъ ни удивлялся Сафронычъ этой странности и какъ ни старался побѣдить ее, силы его отказывали ему въ этомъ.

И вотъ, всякій разъ съ какой-то тревогой, даже съ боязнью, брался онъ за кисть, съ величайшимъ вниманіемъ слѣдилъ за работой, оттѣнялъ малѣйшія ея штрихи и, будучи убѣжденнымъ въ достоинствѣ новаго произведенія, осторожно переносилъ его съ мольберта къ стѣнкѣ, закрывая простыней. Черезъ два-три дня Сафронычъ опять глядѣлъ на образъ и лицо его блѣднѣло, глаза горѣли огнемъ досады: предъ нимъ стояло не его произведеніе, не тотъ драгоцѣнный холстъ, на который, какъ казалось ему, онъ вылилъ всю душу, а жалкій безжизненный обликъ, искаженный до отвращенія. Онъ снова брался за работу и снова оказывалось тоже, будто невидимая рука похищала его труды, замѣняя ихъ какими-то ужасными каррикатурами. Сафронычъ приходитъ въ ужасъ, сомнѣвается въ своихъ силахъ, становится близкимъ къ отчаянію, но любовь къ творчеству, все болѣе и болѣе возраставшая въ немъ, спасаетъ его. Онъ опять работаетъ, стараясь не придавать значенія своей странности, даже мысленно поощряетъ ее, ищетъ, наконецъ, одного — причинъ.

Теперь онъ болѣе равнодушно глядитъ на свои произведенія. «Они мизерны, отвратительны!.. Но почему? почему? — шепчетъ онъ. — Что дѣлаетъ ихъ такими? — долженъ же я знать, долженъ понимать это?» Послѣдняя мысль нѣсколько облегчаетъ его: ему кажется, что вотъ-вотъ онъ откроетъ тайну и тогда устранитъ всѣ недостатки, тогда и начнется то истинное довольство своимъ трудомъ, къ которому такъ чутка его душа. Но надежда его не оправдывается: онъ стоитъ предъ «образомъ», какъ безумный, поворачиваетъ его во всѣ стороны, — стоитъ часъ, другой, и что-же? — чувствуетъ къ нему отвращеніе, но не понимаетъ его… Это превышаетъ его силы: онъ дрожитъ, какъ въ лихорадкѣ, бросается въ кухню, тащитъ жену.

— Ланечка, дорогая, гляди!.. Одно безобразіе!.. Но гдѣ оно?.. не вижу… Тутъ-ли? тутъ-ли? тутъ?..

И онъ съ ожесточеніемъ тычетъ пальцемъ въ икону. — тычетъ въ ротъ, въ носъ, въ глаза «святого»…

Меланья глядитъ въ ужасѣ, но глядитъ не на образъ, а испытующимъ окомъ пронизываетъ мужа…

— Сафронычъ! А, Сафронычъ! Обезумѣлъ, что-ли?.. Опомнись!.. — Да что тычешь пальцемъ? Что грубишь святому образу?

И она въ досадѣ плюетъ ему подъ ноги и убѣгаетъ въ кухню.

Сафронычъ остается одинъ. Поступокъ Меланьи нѣсколько отрезвляетъ его, но душевная боль — все та-же. Онъ томится въ ожиданіи вечера, а затѣмъ идетъ къ священнику, сознается во всемъ, проситъ совѣта.

Священникъ идетъ въ мастерскую иконописца.

— Ну-ка. посмотримъ!.. Покажь послѣднюю работу…

— Вотъ она… вотъ! — указываетъ Сафронычъ, не рѣшаясь приподнять простыню, которой былъ занавѣшенъ большой образъ Николая Чудотворца.

— Ну покажи-же!.. Смѣлѣе!

Сафронычъ прикоснулся къ простынѣ, но рука его дрогнула… Онъ отступилъ отъ образа.

Батюшка глядитъ въ испугѣ… Невольный страхъ насквозь пронизываетъ его душу. Онъ протягиваетъ къ простынѣ руку, но… о ужасъ! и онъ не можетъ открыть образа…

— Что же это? что-о? Да тутъ что-то неладно!.. — шепчетъ поблѣднѣвшій священникъ. — Ну-ка… ну-ну!.. Открывай-же!

Но Сафронычъ стоялъ, какъ окаменѣлый; искаженное отъ волненія лицо его выражало одно безуміе.

— Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази его!.. — дрожащимъ голосомъ произноситъ священникъ, осѣняя образъ крестнымъ знаменіемъ и касаясь рукой покрывала.

О. Кипріану казалось, что онъ слегка приподнимаетъ простыню, на самомъ же дѣлѣ онъ до того сильно вздернулъ ее, что стоявшій у стѣнки образъ свалился ему на голову. Батюшка въ испугѣ замахалъ руками, мужественно оттолкнулъ образъ, но такъ какъ мастерская Сафроныча была не шире сажени, то образъ, ударившись о стѣнку, опять навалился на батюшку. Тутъ о. Кипріанъ потерялъ отъ испуга всякое соображеніе, издалъ пронзительный крикъ и опрометью бросился въ дверь…

Богъ вѣсть, чѣмъ бы это окончилось, если бы въ это время въ залѣ не показалась хозяйка. Меланья преспокойно шла въ мастерскую со свѣчей въ рукѣ, желая узнать, почему такъ поздно изволилъ пожаловать батюшка…

— О. Кипріанъ! Что случилось? — въ испугѣ спросила она, глядя на священника, на которомъ не было лица.

— Господи помилуй!.. Ахъ… ахъ… Меланья! Это ты?.. ты? — бормоталъ священникъ, тяжело переводя дыханіе и схвативъ ея за руку, выше локтя.

— Батюшка! Да что-же?.. Что съ вами?.. Сафронычъ! Гдѣ ты? Что сдѣлалъ съ батюшкой, окаянный?!.

Какъ-бы повинуясь этому крику, изъ мастерской высунулась фигура Сафроныча. Онъ былъ блѣднѣе обыкновеннаго и на лицѣ его выражался не то испугъ, не то изумленіе. Вообще Сафронычъ былъ не изъ трусливыхъ и теперь онъ скорѣе потерялся, чѣмъ струсилъ… Впрочемъ, нѣкоторый страхъ, вѣроятно, затронулъ и его душу, но страхъ этотъ былъ не субъективнымъ, а, такъ сказать, переходнымъ — какъ слѣдствіе ужаса, овладѣвшаго батюшкой и оставшагося для иконописца загадкой… Сафронычъ помнилъ — съ какимъ трепетомъ онъ подводилъ священника къ образу, какъ замирало въ немъ сердце въ ожиданіи суда надъ нимъ и какъ его давило предчувствіе, что батюшка не пойметъ работы и признаетъ ее хорошей. «О, что тогда будетъ со мной!» — думалъ онъ. Помимо этого, Сафронычъ ничего не чувствовалъ, не видѣлъ и не слышалъ: преждевременный испугъ зрителя, слова «Да воскреснетъ Богъ», совершонное надъ образомъ крестное знаменіе и, наконецъ, причина его паденія — все это оставалось внѣ сознанія Сафроныча. Когда же упала со стола свѣча, что-то мягкое, на подобіе края легкой одежды, ударило по его лицу, поднялся шумъ, трескъ — и Сафронычъ какъ-бы очнулся. Но тутъ кто-то сшибъ его съ ногъ и вслѣдъ затѣмъ послышался голосъ Меланьи.

— Ты побилъ батюшку? Ты? — допрашивала она.

— Ланечка! Я? Кто? Что ты!

— Охъ… охъ… это грѣхи наши! — крестясь произнесъ священникъ. — Оставь, Меланья!.. Оставь!..

Отецъ Кипріанъ, повидимому, приходитъ въ себя.

Наступила нѣмая сцена… Сафронычъ терялся въ догадкахъ, Меланья съ открытымъ ртомъ глядѣла на мужа и на священника, а послѣдній шепталъ что-то, не переставая осѣнять себя крестнымъ знаменіемъ…

V

На слѣдующій день утромъ Меланья была приглашена въ домъ священника. Ее проводили на парадный ходъ, въ кабинетъ батюшки.

О. Кипріанъ сидѣлъ въ креслѣ. Случившееся наканунѣ сильно повліяло на него: онъ былъ угрюмъ и блѣденъ, во взглядѣ же и голосѣ его сказывалась твердость.

— Слушай, Меланья… Все, что произошло вчера, должно остаться тайной… Даже матушка не должна знать о случившемся…

— Да что-же случилось? Что? Господи!

— Я говорю — тайна… Ну и молчи! — сурово произнесъ священникъ. — А если-бы спросила матушка, скажи, что со мной сдѣлалось дурно… Понимаешь?

Меланья утвердительно кивнула головой въ то время, когда по открытому рту и выпученнымъ глазамъ ея видно было, что она все-таки ничего понять не можетъ.

— Теперь-же отправляйся домой, Меланья, — продолжалъ батюшка нахмуривъ брови, — возьми замокъ и запри мастерскую… Чтобы туда никто ни ногой… Слышишь? Никто — ни ты, ни Сафронычъ…

— Охъ, да что-же это? Что? — съ испугомъ воскликнула она.

— А то, что ты ничего понять не хочешь, — сердито пояснилъ о. Кипріанъ. — Завтра я приду и отслужу молебенъ. Такъ и скажи Сафронычу. — Да, вотъ еще что не упусти изъ виду, — поспѣшно прибавилъ онъ, — изъ мастерской не выносить ничего, ни одной вещицы; краски, соръ, все, все должно остаться на мѣстѣ…

Меланья покорно удалилась, но на душѣ у нея стояла буря. Неопредѣленность случившагося до такой степени возбуждала въ ней любопытство, что это послѣднее, какъ червь, сосало ея душу. Кромѣ того, торжественность обстановки — прежде всего «тайна», а потомъ «молебенъ» — тѣмъ болѣе сокрушали ее. «Значитъ, что-то случилось… случилось что-то важное», — думала она. И Меланья рѣшила, что виновникомъ всей этой бури былъ никто иной, какъ тотъ же Сафронычъ, и что онъ, мерзавецъ, все знаетъ, но не хочетъ сознаться своей законной женѣ, которая по глупости рѣшилась быть супругой такого дурня…

— Говори!.. говор-ри!.. не притворяйся непомнящимъ! — въ дикой злобѣ завопила она, вихремъ врываясь въ домъ.

— Что? Что-о, Ланечка?!

— Молчи! Ты… ты… безпутный теленокъ!.. Ты еще смѣешь спрашивать — «ч-то-о-о?!»

— Ахъ, это ужасно! Но что-же?.. Что?.. — опять вырвалось у него…

— Не знаешь?.. Вотъ что!.. Вотъ!..

И Меланья выбѣжала изъ комнаты, а черезъ минуту опять явилась, держа въ рукѣ большой заржавленный замокъ.

— Видишь? Вотъ что!.. — въ бѣшенствѣ прокричала она, тыча замокъ въ носъ мужу, — вотъ что! во-отъ!..

Тутъ приливъ гнѣва лишилъ ее возможности къ дальнѣйшему объясненію и она, бросившись къ двери, заперла ее.

— Теперь про-падешь съ го-олоду! — задыхаясь отъ злости, прокричала она и, будучи вполнѣ удовлетворенной, скрылась въ кухню.

Сафронычъ остался одинъ…

Какъ автоматъ, стоялъ онъ среди комнаты, ничего не видя, не слыша, не чувствуя. Для него вчерашняя исторія, болѣе чѣмъ для Меланьи, оставалась тайной. Меланья, по крайней мѣрѣ, была убѣждена въ причинѣ случившагося: она твердо вѣрила, что во всемъ виновенъ ея мужъ, а онъ ничего не зналъ, ровно ничего не вѣдалъ. Что испугало священника — у горемычнаго Сафроныча даже не нашлось средствъ къ предположенію, а батюшка на всѣ вопросы оставался глухъ и нѣмъ и только упорно крестился. Помимо этого, тотъ же батюшка, такъ любившій Сафроныча, сталъ сторониться его и даже какъ-бы вздрагивалъ при одномъ звукѣ его голоса, въ чемъ воочію убѣдился Сафронычъ наканунѣ, — тѣмъ болѣе, что о. Кипріанъ, придя въ себя и отправляясь домой, взялъ за провожатаго не его, а Меланью.

Всю ночь бѣдный иконописецъ провелъ, какъ въ лихорадкѣ. Съ вечера неотвязно осаждала его жена своими распросами, а потомъ какая-то непосильная тяжесть камнемъ навалилась ему на душу. Онъ уснулъ только къ утру, но проспавши часа два, услыхалъ голосъ жены: «вставай, меня зовутъ къ священнику». Послѣднее слово дѣйствуетъ на него магически: онъ наскоро одѣвается, идетъ на кухню, но жены уже нѣтъ. «Какъ, ее позвали? — была первая его мысль, — зачѣмъ?» Но тутъ вчерашняя исторія во всей свѣжести воскресаетъ въ его памяти. Сафронычъ опять недоумѣваетъ, спѣшитъ въ мастерскую, глядитъ то на одинъ, то на другой предметъ, наконецъ, на образъ Николая Чудотворца. Образъ попрежнему кажется отвратительнымъ, но бѣда не въ томъ — на образѣ царапина, точно слѣдъ отъ гвоздя или отъ когтя хищнаго звѣря… «Откуда? Неужели это въ испугѣ сдѣлалъ батюшка? Что поразило его?» — вотъ какіе вопросы овладѣли теперь умомъ Сафроныча. Наконецъ, приходитъ Меланья; онъ встрѣчаетъ ее въ залѣ, сгорая отъ нетерпѣнія. И вдругъ — опять такая же путаница, какъ и вчера: гнѣвъ, брань, ужасъ жены; словомъ, опять одни послѣдствія, а причины скрыты…

Когда Сафронычъ нѣсколько успокоился, первымъ его чувствомъ было — не потребность въ молитвѣ, не голодъ и не жажда, а желаніе работать… Какъ бы не вѣря своей памяти, онъ подошелъ къ двери мастерской и пощупалъ замокъ. «Да, дверь дѣйствительно заперта… Но что-же это? насмѣшка, что ли?» — съ досадой прошепталъ онъ, направляясь къ женѣ. Меланья сидѣла за столомъ и плакала; слезы катились у нея скорѣе со злости, нежели съ горя. Тутъ опять произошла непріятная сцена, но на этотъ разъ Сафронычъ съ одной стороны получаетъ удовлетвореніе: жена передаетъ ему о своемъ разговорѣ съ батюшкой.

— Какъ? Это онъ?.. Ты шутишь, Ланечка… Кому какое дѣло… какое право… Это… это… Нѣтъ, это невозможно!..

Жена убѣждаетъ его; онъ не вѣритъ, беретъ шляпу, идетъ къ священнику, чтобы объясниться резонно, переговорить обо всемъ, но ему отвѣчаютъ черезъ прислугу, что его принять не могутъ.

— Какъ? Почему? — въ испугѣ шепчетъ онъ. — Скажи, что дѣло… важное… безотлагательное…

И не смотря на это, его все-таки не принимаютъ.

Сафронычъ приходитъ въ отчаяніе, глядитъ въ окно, ищетъ глазами батюшку, открываетъ ротъ, чтобы сказать что-то вѣское, убѣдительное…

— Что ты? Что-о?.. Ты совсѣмъ обезумѣлъ?.. — предупреждаетъ его повелительный голосъ священника.

— Отецъ Кипріанъ!.. Отецъ!..

— Сафронычъ! — ни слова!.. Иди и подчинись «сказанному»! — сурово заключаетъ о. Кипріанъ, удаляясь изъ кабинета.

Весь этотъ день прошелъ для Сафроныча въ ужасной пыткѣ… Еще никогда жизнь не была для него такой тяжелой дѣйствительностью, никогда она не приносила ему столько жгучихъ, безысходныхъ мученій. Онъ, прожившій тридцать два года, не зналъ иной жизни, кромѣ своей, личной, доставлявшей ему одно наслажденіе. Даже женитьба не нарушала до сихъ поръ этой строгой гармоніи. И хотя Сафронычъ любилъ Меланью, эту жгучую полногрудую женщину, съ пасмурнымъ блескомъ ея очей, широкой сладострастной улыбкой, но все же онъ старался избѣгать, по возможности, всего будничнаго, упиваясь до болѣзненности своей работой.

Впрочемъ, въ послѣднее время Сафронычъ не могъ не замѣтить разлада въ своей жизни. Разладъ этотъ былъ, такъ сказать, общимъ, ибо проявлялся не въ одномъ лишь творчествѣ, но и въ семейной жизни. Меланья все болѣе и болѣе охладѣвала къ мужу, дѣлалась раздражительной, капризной и даже видимо мстила ему. Такъ, когда онъ тихой, робкой походкой изрѣдка появлялся въ комнатѣ жены, Меланья глухо и грубо шептала: «Опять явился… иди себѣ: я нездорова»… — «Ланечка! только „спокойной ночи“… одинъ поцѣлуй»… — «Иди, иди, не мѣшай спать!» — болѣе внушительнымъ тономъ возражала жена. И онъ уходилъ.

Зная нравъ своей Ланечки, Сафронычъ имѣлъ основаніе предположить, что подобное неудовольствіе жены есть ничто иное, какъ слѣдствіе неоправданныхъ имъ надеждъ. Въ началѣ онъ получалъ за свою работу сравнительно хорошія деньги и Меланья, любившая поѣсть и одѣться, думала зажить на славу… Но ей пришлось разочароваться: въ работѣ иконописца послѣдовалъ кризисъ. Недовольство своими произведеніями, постоянная хандра затормазили доходное дѣло: работа подвигалась медленно, за каждой новой иконой слѣдовали перерывы, — самъ иконописецъ видимо избѣгалъ заказовъ. Все это въ его глазахъ не могло остаться безысходнымъ, и какъ ни тяжело переживались имъ эти минуты, но онѣ тутъ же стушевывались надеждами на будущее, — той вѣрой въ собственныя силы, которая сулила Сафронычу и новое, еще большее наслажденіе, и матеріальныя выгоды, и ласки капризной жены…

Того же дня, подъ вечеръ, зашелъ къ Сафронычу священникъ. За нѣсколько минутъ до этого Меланья, уступая просьбамъ мужа, а можетъ быть, подстрекаемая собственнымъ любопытствомъ, открыла запрещенный входъ въ мастерскую. Она и сама вошла туда, какъ-бы въ качествѣ надзирателя. Этотъ контроль, повидимому, тяготилъ Сафроныча и онъ, взявъ палитру и кисть, засуетился по комнатѣ. Когда же показалась во дворѣ фигура священника, Меланья, чувствуя свою вину, схватила мужа за руку и проводила изъ мастерской, но едва она успѣла запереть дверь, какъ въ комнату вошелъ священникъ. Оторопѣлый Сафронычъ, какъ робкій школьникъ, стоялъ среди комнаты: въ опущенныхъ рукахъ его еле держались палитра и кисть, а умоляющій взглядъ безъ словъ говорилъ: «О, да объясните же, наконецъ, что вы со мной дѣлаете!»

— Очень жаль, что вы не сочли нужнымъ исполнить мое приказаніе, — сказалъ о. Кипріанъ при входѣ въ комнату; въ выраженіи лица его, такъ же, какъ и въ голосѣ, проглядывало явное неудовольствіе.

— Ахъ, батюшка!..

— Меланья! — прервалъ священникъ рѣчь хозяйки. — Я смотрѣлъ на тебя, какъ на благоразумную женщину, а ты…

И не окончивъ этой фразы, о. Кипріанъ присѣлъ на стулъ, положивъ на колѣни принесенный имъ довольно объемистый узелокъ.

Послѣдовало изворотливое объясненіе Меланьи, но священникъ не слушалъ ее, внимательно наблюдая за Сафронычемъ. Во взглядѣ пастыря замѣчалось не то участіе. не то какая-то боязливая напряженность.

— Меланья, выйди на минутку изъ комнаты: намъ нужно остаться наединѣ… — сухимъ тономъ проговорилъ о. Кипріанъ и этимъ самымъ какъ бы давая знать, что онъ далеко не намѣренъ простить виновницѣ ея прегрѣшенія.

Меланья повиновалась.

О. Кипріанъ всталъ со стула, положилъ узелокъ и, осѣнивъ себя крестнымъ знаменіемъ, твердо и громко произнесъ: «Господи, помилуй насъ грѣшныхъ!» Затѣмъ, приказавъ Сафронычу отнести въ мастерскую палитру и кисть, онъ не безъ волненія началъ:

— Слушай, Сафронычъ! Съ тѣхъ поръ, какъ ты поселился въ Горошкахъ, прошло не мало времени и, кажется, ты могъ узнать меня… Я полюбилъ тебя за твою кротость и по первой твоей работѣ опредѣлилъ, что ты человѣкъ не безъ дарованія… Тѣ заказы. которые и я, и прочіе давали тебѣ и которые ты выполнялъ такъ добросовѣстно, безусловно оправдали мое довѣріе, и я радовался за тебя отъ души. Теперь же скажи откровенно — съ какого времени произошла съ тобой перемѣна… та ужасная перемѣна, которая только вчера открыла мнѣ глаза…

— Я… отецъ Кипріанъ!.. Я… радъ… постараюсь…

Рѣчь Сафроныча, обличавшая въ немъ какое-то непонятное замѣшательство, какъ нельзя лучше, выдавала теперь его душевное состояніе. Онъ не могъ понять словъ священника и съ замираніемъ сердца ожидалъ надъ собой окончательнаго приговора.

— Будь откровененъ, Сафронычъ, и отвѣчай спокойно на мои вопросы… Лишь въ такомъ случаѣ я могу помочь тебѣ…

Несчастный иконописецъ шире открылъ глаза и ротъ, но рѣчи не было.

— Ну-ну… Не скрывай-же!.. Говори правду!.. Давно-ли ты замѣтилъ въ себѣ вражду къ тѣмъ священнымъ изображеніямъ, которыя раньше писались тобою съ такою рѣдкой любовью?..

— Нѣтъ… недавно… Но это такъ… это пройдетъ… Я убѣжденъ… Постараюсь…

Священникъ замолчалъ; по взгляду его можно было понятъ, насколько онъ былъ огорченъ нечистосердечностью Сафроныча.

— Быть хорошимъ иконописцемъ — дѣло нелегкое… Прими во вниманіе, Сафронычъ, что тутъ недостаточно однихъ способностей; тутъ неразлучно должны сопутствовать и чистота душевная, и глубина религіознаго чувства!.. Тебѣ, какъ христіанину, извѣстно, что мы, вѣруя въ Бога, ежеминутно пребываемъ въ борьбѣ съ діаволомъ… Этотъ врагъ рода человѣческаго настолько силенъ, что далеко не всякому приходится побѣждать его… Да, не всякому…

И о. Кипріанъ испытующимъ окомъ взглянулъ на Сафроныча.

— Вотъ почему я и велѣлъ закрыть твою мастерскую, — продолжалъ священникъ. — Но не подумай, Сафронычъ, что это сдѣлано надолго, — нѣтъ, это важно лишь въ ожиданіи молебна, чтобы ты могъ работать съ Божьей помощью…

Священникъ опять замолчалъ.

Но оригинальной выглядѣла въ это время фигура Сафроныча. Вытянувшись во весь ростъ и наклонясь въ сторону своего собесѣдника, онъ съ величайшимъ вниманіемъ слѣдилъ за его рѣчью… Расширенные зрачки глазъ, поднятыя брови, наконецъ, полуоткрытый ротъ — всѣ эти части лица до того были въ напряженномъ состояніи, что, какъ бы наперекоръ одна другой, цѣликомъ глотали каждое слово священника. Въ глазахъ иконописца упорно сказывалось одно недоумѣніе, потомъ легкій испугъ проскользнулъ въ нихъ и, наконецъ, острая неожиданная радость заискрилась въ черныхъ зрачкахъ. Вмѣстѣ съ этимъ — брови, глаза, ротъ приняли нормальное положеніе и легкая чисто-дѣтская улыбка задрожала на поблѣднѣвшихъ губахъ. «О, только теперь я понялъ все! — хотѣлъ было воскликнуть онъ. — Но зачѣмъ-же такъ безчеловѣчно мучили меня?»

— Благодарю, батюшка!.. Я радъ… Я вижу… — съ дѣтскимъ восторгомъ пролепеталъ онъ. — Я готовъ молиться, готовъ просить… Но не могу… не могу разстаться со своимъ трудомъ!..

— Да, ты долженъ просить и молиться, — проговорилъ священникъ, глядя на Сафроныча и въ свою очередь не мало обрадовавшись, — и вотъ, пока душа твоя возбуждена искрой милосердія Божьяго, я сейчасъ же приступлю къ молитвѣ… Скажи Меланьѣ, пусть войдетъ и приготовится къ молебну…

Сафронычъ, какъ ребенокъ, поспѣшилъ изъ комнаты; въ походкѣ, въ движеніяхъ, во всемъ его существѣ проглядывала теперь неподдѣльная радость.

Не менѣе былъ доволенъ и о. Кипріанъ. По уходѣ Сафроныча, онъ самодовольно провелъ рукой у себя по головѣ и, весело зѣвнувъ, подошелъ къ узелку, гдѣ были связаны церковныя принадлежности, необходимыя для служенія молебна.

Заранѣе торжествуя побѣду надъ діаволомъ, батюшка твердой и вѣрной рукой разложилъ священные предметы и, въ ожиданіи хозяевъ, зашагалъ по комнатѣ.

VI

О. Кипріанъ Пивоваровъ былъ веселаго нрава и принадлежалъ къ типу тѣхъ священниковъ, которые, съ одной стороны, почти отходятъ у насъ въ область преданія. Глубоко-религіозный, съ добрымъ, чуткимъ сердцемъ, поэтической душой, онъ, къ сожалѣнію, лишенъ былъ характера. Зато добротѣ и простотѣ о. Кипріана, казалось, не было границъ, и эти качества дѣлали его примѣрнымъ пастыремъ. Онъ любилъ своихъ прихожанъ, былъ отзывчивъ къ бѣднымъ, надѣляя ихъ деньгами, съѣстными продуктами, хозяйственнымъ инвентаремъ… Подобныя пожертвованія какъ бы имѣли форму займовъ, но на самомъ же дѣлѣ оставались обыкновенной подачей, ибо должники въ большинствѣ случаевъ мало заботились объ интересахъ добродушнаго батюшки. Въ священники о. Кипріанъ пошелъ по призванію и, какъ служитель церкви, не заставлялъ желать лучшаго. Онъ аккуратно относился къ службѣ, съ благоговѣніемъ держалъ себя въ храмѣ, нерѣдко читалъ проповѣди собственнаго сочиненія, не лишенныя нѣкотораго краснорѣчія, но, къ сожалѣнію, почти всегда носившія отпечатокъ чего-то слишкомъ устарѣвшаго, ветхозавѣтнаго.

Въ домашней жизни о. Кипріанъ, какъ и большинство людей, былъ человѣкомъ не безъ слабостей: живая, чисто-русская натура иногда сказывалась въ немъ во всю ширь и глубь. Всегда веселый и благодушествующій, онъ любилъ принять гостей, любилъ иногда выпить, хотя, конечно, «по маленькой»… Одно было странно въ этомъ человѣкѣ: будучи способнымъ молиться до умиленія, онъ оказывался совсѣмъ безсильнымъ въ борьбѣ со своими страстями и эта двойственность натуры выработала въ немъ оригинальный взглядъ на вещи. Когда, вслѣдъ за молитвой, онъ впадалъ въ искушеніе, въ немъ все болѣе и болѣе крѣпла мысль, что подобная несуразность натуры есть ничто иное, какъ происки діавола. И вотъ, съ этимъ діаволомъ происходитъ у батюшки потѣшная борьба: въ молитвѣ побѣждается сатана, въ страстяхъ — батюшка, и въ заключеніе не получается полнаго эффекта… Но во всякомъ случаѣ отецъ Кипріанъ былъ прекрасный человѣкъ и было бы несправедливымъ предпочесть ему тѣхъ молодыхъ чопорныхъ священниковъ, которые гордятся своей нравственностью, разумѣя ее въ формѣ супружеской вѣрности и которые теперь являются у насъ на смѣну стараго поколѣнія.

Вскорѣ вошли въ комнату хозяева и о. Кипріанъ приступилъ къ молебну.

— Я не пригласилъ причетника, — предварительно пояснилъ онъ, — что сдѣлано мною не безъ цѣли: мы будемъ молиться въ тайнѣ и Господь Богъ воздастъ намъ явно… Молись-же, Сафронычъ, молись всѣмъ сердцемъ своимъ, чтобы вновь не впасть во искушеніе!

И Сафронычъ молился.

Но странна была его молитва… Устремивъ глаза на образъ, онъ какъ будто силился выкрикнуть что-то, пасть ницъ, зарыдать… Дрожащая рука его изрѣдка совершала крестное знаменіе, тонкія губы то сжимались въ плотную энергическую складку, то судорожно дрожали, то наконецъ, дѣлали ротъ полуоткрытымъ, какъ бы выражая при этомъ его отчаяніе. И это былъ не религіозный экстазъ человѣка, не сознаніе своей грѣховности предъ Богомъ, а то удивительно своеобразное состояніе души, которое, будучи своего рода молитвой, въ тоже время такъ далеко стояло отъ молитвы къ Богу…

Да и могъ-ли молиться Сафронычъ, этотъ глубоко-оригинальный человѣкъ! Оставленный съ малолѣтства на произволъ судьбы, онъ еще тогда чувствуетъ страсть къ творчеству. Эта страсть захватываетъ все его существо, не допуская войти въ него чему-либо иному, будничному. Съ тѣхъ поръ, какъ почувствовалъ Сафронычъ свое призваніе, для него навсегда закрылся міръ Божій: предъ нимъ не осталось иного идеала, иного божества, помимо того чистаго, возвышеннаго труда, который онъ видѣлъ въ своемъ творчествѣ, приносившемъ ему истинный рай неизъяснимаго блаженства, — грезившемся во снѣ и отвѣчавшемъ на каждое его дыханіе, на каждое біеніе сердца! Даже религія не могла нарушить этой строгой гармоніи, и если Сафронычъ имѣлъ въ дѣтствѣ смутное понятіе о Богѣ, то потомъ это понятіе заглохло, исчезло, улетучилось, помимо его желанія и воли. Изображая такъ часто Спасителя и великихъ представителей Его ученія, онъ не могъ испытать на себѣ ихъ божественнаго вліянія, — онъ, чистый душой и тѣломъ, не имѣлъ съ ними никакого общенія и, будучи всегда готовымъ лить предъ ихъ образомъ слезы умиленія, онъ чтилъ въ немъ не духовный оригиналъ, а созданіе своей кисти, тотъ идолъ искусства, который такъ обаятельно дѣйствовалъ на его душу…

Да, Сафронычъ не могъ молиться.

И теперь, когда священникъ понуждалъ его къ этому, онъ, повидимому, молился страстно, всею душой, но опять-таки не предъ Богомъ, а предъ своимъ идоломъ… Въ ту минуту, когда слуха его коснулись слова — «Молись, Сафронычъ, чтобы вновь не впасть во искушеніе»… — онъ почувствовалъ въ этихъ словахъ что-то роковое для себя, потрясающее. Возможность предстоящаго «искушенія» взволновала его и онъ готовъ былъ кричать, плакать, чтобы подавить эту душевную тяготу, покончить съ этой ужасной пыткой, понимаемой имъ не въ смыслѣ искушенія отъ діавола, а какъ что-то непосредственное, субъективное, какъ опасный разладъ между нимъ и его идоломъ…

Подъ конецъ молебна о. Кипріанъ перешелъ въ мастерскую и съ величайшимъ вниманіемъ окропилъ святой водой всѣ находившіеся тамъ предметы. Краски, палитра, кисти — все, все, во что могъ проникнуть зоркій глазъ батюшки, не избѣжало этой возвышенной участи. Особенное же вниманіе въ этомъ отношеніи выпало на долю образа Николая Чудотворца: священникъ трижды осѣнилъ его крестнымъ знаменіемъ и въ такой же мѣрѣ окропилъ святой водой…

— Сафронычъ!.. А это что? Ца-арапина? — въ недоумѣніи спросилъ онъ, не успѣвъ закончить надъ иконой религіозной церемоніи и указывая взоромъ на ту самую, знакомую намъ царапину, которую въ испугѣ сдѣлалъ самъ о. Кипріанъ.

— Это?.. Не знаю… это вчера… До вашего прихода этого не было.

— Неу-ужели? — съ чувствомъ затаеннаго страха произнесъ о. Кипріанъ. — Это… что-о-же? Что-о?

Сафронычъ въ недоумѣніи повелъ плечомъ.

— Мнѣ кажется, что царапина сдѣлана ногтемъ… въ суматохѣ, — робко прибавилъ онъ, боясь обидѣть батюшку.

— Что-о? Говоришь — въ суматохѣ? Какой? Тутъ работалъ не «ноготь», а «ко-оготь»!.. Понимаешь?!.

И о. Кипріанъ, расширивъ обращенные на образъ глаза, трижды перекрестился.

Смотрѣлъ на образъ и Сафронычъ, хотя нѣсколько иначе. Боязливо прищуривъ глаза, онъ не только не усиливался понять истинную причину, вызвавшую въ священникѣ чувство страха, напротивъ, по мѣрѣ закрытія глазъ, иконописецъ старался оградить себя отъ подавляющаго впечатлѣнія: образъ Святителя еще болѣе отталкивалъ его, а глубокая царапина, проведенная наискось, по длинѣ всего лица, черезъ правый глазъ и носъ, придавала изображенію отпечатокъ чего-то ужаснаго, искалѣченнаго.

И онъ, закрывъ глаза, поспѣшилъ выйти изъ мастерской, а вдогонку за нимъ выбѣжалъ и о. Кипріанъ, опять подавляемый страхомъ.

— Что, все тѣмъ же кажется тебѣ этотъ образъ?.. Опять у тебя нѣтъ чувства благоговѣнія, Сафронычъ?.. — проговорилъ священникъ, стараясь быть спокойнымъ. — А работа исполнена мастерски… И знай, разъ ты не побѣдишь въ себѣ того ужаснаго чувства… сатанинской ненависти… ты… ты не можешь оставаться иконописцемъ…

Сафронычъ упорно молчалъ; лицо его блѣднѣло, губы передергивались.

— Сейчасъ же закрой образъ и не подходи къ нему, по крайней мѣрѣ, съ мѣсяцъ, — продолжалъ священникъ. — Вообще тебѣ слѣдовало бы совсѣмъ оставить работу… Это такъ важно для твоего укрѣпленія…

— Зачѣмъ? — въ испугѣ спросилъ Сафронычъ.

— Ну хотя на недѣльку, на двѣ… Для твоей же пользы…

— О, я знаю… Но это… послѣдній разъ…

Священникъ съ недовѣріемъ взглянулъ на иконописца.

— Нѣтъ, ты не образумишься! — твердо рѣшилъ онъ, — оставь, не говори, — имѣть дѣло со «святыми» тебѣ нельзя!.. А если ты такъ упорствуешь, я разрѣшу тебѣ иную работу: пиши Іуду Предателя.

Тутъ о. Кипріанъ провелъ рукой у себя по головѣ, что доказывало — насколько онъ былъ радъ своей находкѣ.

— Да, Сафронычъ, это будетъ кстати, — какъ красное яичко къ Свѣтлому Христову Воскресенію!.. Постарайся изобразить, какъ слѣдуетъ сатанинское племя! Понялъ?

Сафронычъ улыбался, — и одна эта улыбка уже достаточно говорила о томъ, что мысль о. Кипріана вызвала въ иконописцѣ отрадное чувство: что-то новое, еще неиспытанное, блеснуло въ его сознаніи, въ видѣ какой-то непонятной, но лучезарной надежды. Такой неожиданный оборотъ дѣйствій освѣжилъ душу страдальца, какъ-бы явившись на смѣну острой, нестерпимой боли, накопившейся въ его сердцѣ.

— Но какъ? Зачѣмъ? Для какой надобности? — пролепеталъ онъ, довѣрчиво глядя на священника и продолжая улыбаться.

— Дѣло понятное — какъ и для чего!.. Не будемъ же мы молиться этому идолу!.. Значитъ, пиши и только!

— Но все-таки — какая цѣль, направленіе?

— Стыдись, Сафронычъ! Ты точно ребенокъ! Вѣдь всякой деревенской бабѣ извѣстно, какое направленіе заключалось въ Іудѣ… Самый отъявленный сатана — сатана во плоти, во всемъ… Дьявольскіе глаза, чертовскій носъ, звѣриная пасть… — вотъ программа твоей работы.

При этомъ священникъ серьезно улыбнулся. Сафронычъ молчалъ.

— Самъ старайся понять, насколько это важно, — продолжалъ о. Кипріанъ, — и чѣмъ лучше ты выполнишь эту работу, тѣмъ покойнѣе будетъ твоя душа… Впрочемъ, увидишь самъ.

Съ этими словами священникъ простился съ хозяевами и вышелъ изъ комнаты; Сафронычъ и Меланья проводили его.

— Значитъ, ты «съ чортикомъ», Сафронычъ? Ха-ха-ха! — весело пролепетала Меланья, охотно принимая мужа въ тотъ же вечеръ въ своей комнатѣ. — Уморительно! Пожалуй, еще удушишь!..

— Ахъ, Ланечка, не ожидалъ я такой исторіи!.. Но, слава Богу, прошло. И какъ мнѣ хорошо теперь, какъ пріятно!..

— И ты будешь писать Іуду?

— Непремѣнно… Меня занимаетъ эта работа.

Долго велась между супругами веселая бесѣда, между тѣмъ пылкое воображеніе иконописца уже работало надъ новымъ образомъ. Предъ нимъ неотразимо стоялъ Іуда, какъ воплощеніе дьявола, сверкая своими коварными глазами и Сафронычъ, какъ истый храбрецъ, ласкалъ этотъ ужасный образъ, терпѣливо снося болтовню жены, мѣшавшей его фантастической работѣ. Находясь въ самомъ прекрасномъ настроеніи духа, Меланья безпрестанно хохотала: открытіе батюшки казалось ей въ высшей степени забавнымъ. «Чортъ и Сафронычъ… Сафронычъ и чортъ… Какъ, неужели тутъ есть что-либо общее?» — думала она, всякій разъ заливаясь звонкимъ смѣхомъ. Но главная причина такого настроенія Меланьи таилась въ томъ, что умъ этой дебелой женщины не лишенъ былъ нѣкоторой оригинальности. Въ Бога она, конечно, вѣровала, но существованія чертей не признавала. По ея убѣжденію, чертей просто выдумали для того, чтобы пугать безпутныхъ людей. Она не могла иначе представить себѣ все это, тѣмъ болѣе, что ей не разъ приходилось слышать отъ «краснорядцевъ» о томъ, что черти не пристаютъ къ порядочному человѣку…

— Сафронычъ! А, Сафронычъ!

— Что?

— Да какой изъ тебя чортъ? — Ты просто теленокъ!.. Ха-ха-ха!..

И Меланья такъ крѣпко сжала въ своихъ объятіяхъ тощую фигуру мужа, что, тотъ дѣйствительно почувствовалъ себя беззащитнымъ теленкомъ.

VII

Рано утромъ Сафронычъ уже бодрствовалъ. Душевное спокойствіе и довольство окружающей обстановкой до того располагали его къ жизни, что онъ, какъ беззаботный ребенокъ, не имѣлъ границъ своему счастью… Миновавшее событіе теперь было для него отдаленнымъ, почти забытымъ сномъ и оставляло на душѣ впечатлѣніе пережитаго подвига… Оставивъ жену спящей, онъ наскоро одѣлся и поспѣшилъ въ мастерскую.

— И такъ… помоги, Господи, справиться съ этимъ сорвиголовой! — прошепталъ Сафронычъ, устанавливая холстъ и усаживаясь за работу.

Твердо и вдохновенно держалась кисть въ его рукѣ… Увлеченію этаго человѣка не было границъ: онъ весь углубился, оцѣпенѣлъ, замеръ отъ удовольствія, потерявъ изъ виду все окружающее… Нѣтъ словъ, какими въ точности можно бы было выразить это самозабвеніе, эту поразительную страсть къ творчеству.

Правда, настроеніе Сафроныча было нѣсколько своеобразно. Никогда еще онъ не чувствовалъ такой невольной любви къ дѣлу, именно невольной и игривой, открывавшей передъ нимъ одинъ и тотъ же неизсякаемый родникъ — наслажденіе. Даже воображеніе его работало теперь далеко иначе: тутъ уже не было обычной плавности, сосредоточенности, освѣщаемыхъ удушливымъ тяжелымъ зноемъ, способнымъ вызвать утомленіе; напротивъ, и оно оказалось игривымъ, легко-порывистымъ, нѣжно сверкая своими переливами, подобно первому полету мотылька, подобно теченію еле ощущаемой струи утренняго эѳира…

Ничего подобнаго не испытывалъ Сафронычъ раньше. Будучи въ жизни простодушнымъ ребенкомъ, онъ, усаживаясь за работу, перерождался въ жреца, — правда, не надменнаго, но все же строгаго, таинственнаго… Глаза его никогда не свѣтили дѣтской радостью, а строго и сосредоточенно впивались въ холстъ; устъ не касалась игривая улыбка — они хранили непреоборимое молчаніе классическаго мрамора — и если иногда поднималась и опускалась бровь, то опять-таки строго сообразуясь съ развитіемъ работы. Теперь же вся эта гармонія вдругъ измѣнила своимъ законамъ и, являясь еще болѣе строгимъ аккордомъ, она способна была принести и болѣе упоительное, болѣе дѣльное наслажденіе…

— Сафронычъ! Оглохъ что-ли? — рѣзко прозвучалъ за его спиной голосъ Меланьи. — Хочешь чаю?

— Ахъ, Ланечка!.. Хорошо… Нѣтъ… — почти безсознательно отвѣтилъ онъ.

— Воно что-о? — Это, значитъ, начинается тотъ самый «чортикъ»?.. Ха-ха-ха!.. И навѣрно — съ рожками и съ хвостикомъ?..

Тутъ Меланья любовно хлопнула мужа но плечу и опять звонко захохотала.

— Милая!.. Пойдемъ!.. не мѣшай! — воскликнулъ Сафронычъ, взявъ жену за руку и уводя къ двери. — Я сейчасъ!.. иди!.. наливай чай!.. Я не люблю горячаго… Я…

И онъ, проводивъ жену въ слѣдующую комнату, опять взялся за кисть.

Меланья ушла, но минутъ десять спустя, снова явилась въ мастерскую, держа въ рукѣ небольшой подносъ съ чашкой чая.

— Сафронычъ, гляди!..

Послѣднее слово она произнесла съ особеннымъ оттѣнкомъ и въ немъ дѣйствительно выражалась цѣлая мысль: «Смотри, молъ, какая честь тебѣ… И если ты понимаешь это, поспѣши воспользоваться, ибо я сама не знаю, почему такъ дѣлаю»…

Сафронычъ оставилъ кисть и залпомъ выпилъ чай, забывъ взять сахаръ. Меланья замѣтила это, улыбнулась, а потомъ не выдержала — захохотала.

— Сафронычъ! А сахаръ-то?

— Ахъ, Ланечка!.. Ты-же знаешь, что я не люблю сладкаго!.. — не безъ укоризны сказалъ онъ.

Эти слова еще болѣе разсмѣшили Меланью. Правда, она знала что мужъ не любитъ сладкаго, но до сего времени онъ всегда пилъ чай съ сахаромъ; теперь же вдругъ увѣряетъ ее въ такой нелѣпости!

И опять послѣдовалъ взрывъ здороваго женскаго хохота. Очевидно, и Меланья благодушествовала. Со вчерашняго вечера въ ея душѣ нашлось мѣсто игривому настроенію, которое до сихъ поръ не оставляло ее.

VIII

Прошло нѣсколько дней. О блаженномъ состояніи Меланьи не было и помину, а вдохновеніе Сафроныча все болѣе и болѣе усиливалось… На другой день онъ также забавно напился чаю, а на третій — совсѣмъ отказался. И обѣдалъ онъ молча, поспѣшно, отвѣчая короткими фразами на вопросы жены. Но необходимо взглянуть на рабочій холстъ иконописца, или вѣрнѣе, на тотъ фантастическій оригиналъ, который предполагалось воплотить на холстѣ.

Изображеніемъ этимъ, какъ уже извѣстно, былъ Іуда, тотъ самый предатель Господа, который со дня своего паденія сдѣлался предметомъ отвращенія для всего христіанскаго міра. Но и этой дани, повидимому, мало для него, и не удивительно, если многіе изъ христіанъ упрочили за нимъ самое близкое родство съ дьяволомъ. Чортъ и Іуда, Іуда и чортъ — эти два понятія сдѣлались одной цѣльной и нераздѣльной величиной, а о. Кипріанъ, какъ ревнивый христіанинъ, ушелъ въ этомъ отношеніи еще дальше. Ненависть его къ этому грѣшнику была настолько сильна, что онъ рѣшительно не признавалъ за нимъ физіономической оригинальности, пересоздавъ ее въ «дьявольскіе» глаза, «чертовскій» носъ, «звѣриную» пасть… Подобная-то фотографія и должна была служить программой новой работы Сафроныча.

Именно въ такомъ видѣ иконописецъ и думалъ изобразить Іуду. Но потомъ, чувство ли умѣренности, или глубина эстетическаго чутья возстала противъ «чертовскаго» носа и «звѣриной» пасти, представляемыхъ батюшкой въ самыхъ грандіозныхъ размѣрахъ, и Сафронычъ рѣшилъ ограничить эту вспыльчивость взгляда. Онъ рѣшилъ изобразить Іуду такъ: въ глазахъ — дьяволъ, а въ остальномъ — человѣкъ. Послѣднее естество, по убѣжденію Сафроныча, должно было носить строгую гармонію, хотя, въ то же время, ни въ какомъ случаѣ не могло явиться «образомъ»: иконописецъ зналъ, что Іуда на самомъ дѣлѣ былъ безобразенъ. Длинный еврейскій носъ, скуластое, худощавое, чисто искаріотское лицо, тонкая жилистая шея, — все это, проникнутое энергіей и преданностью тайнымъ убѣжденіямъ, такъ самонадѣянно, такъ неудержимо рвалось на холстъ. Правда, всѣ эти черты физіономіи Іуды предполагалось нѣсколько пріукрасить и при томъ — съ отрицательной стороны, что нужно было сдѣлать въ удовлетвореніе о. Кипріана, такъ какъ, въ противномъ случаѣ, въ глазахъ священника пропалъ бы весь смыслъ работы, а вмѣстѣ съ тѣмъ уменьшилась бы и заслуга Сафроныча, такъ дорожившаго мнѣніемъ своего руководителя.

Съ какимъ увлеченіемъ начатъ былъ портретъ Іуды — читателю уже извѣстно. Но выполнивъ планъ работы и приступивъ къ ея отдѣлкѣ, Сафронычъ почувствовалъ, что имъ овладѣло что-то ужасное, непобѣдимое… Сердце въ немъ забилось чаще и сильнѣе, въ глазахъ потемнѣло, рука двигалась болѣзненно, а кисть — эта могучая, самоувѣренная кисть — еле держалась въ рукѣ. Иконописецъ еще разъ напрягаетъ усиліе и опять — одно и тоже… И онъ, опустивъ руки на колѣни, истерически зарыдалъ…

Боже, какъ велико было его отчаяніе!.. Онъ — самоувѣренный, вдохновенный художникъ, съ такой страстью создавшій Іуду въ своемъ воображеніи, — вдругъ оказался немощнымъ и долженъ сознать свое безсиліе… О, какъ тяжела, какъ невыносимо-мучительна была эта пытка!.. Даже рыданія — бурныя, истерическія — не могли побѣдить ея сокрушающей силы, не могли принести облегченія!.. Онъ не глядѣлъ, но видѣлъ, старался не чувствовать, но чувствовалъ, что на роковомъ холстѣ не было черты, которая бы находила правдоподобіе въ лицѣ Іуды, въ томъ огненно-пылкомъ лицѣ, фантастическія черты котораго нисколько не блекли, — напротивъ, все ярче и ярче свѣтили въ его воображеніи. И вотъ ни единой черты!.. Носъ, ротъ, характерныя скулы лица, даже растительность на немъ, — эти жиденькіе, будто заживо увядшіе усики и бородка, — даже они не поддавались творческой силѣ Сафроныча. А что было съ изображеніемъ глазъ — о томъ, конечно, не можетъ быть и рѣчи! Желчные, коварные, при всемъ своемъ стальномъ блескѣ непобѣдимой злой страсти, какъ дьявольское естество, какъ суть всей работы, они тѣмъ болѣе оказались недоступными для кисти жалкаго иконописца… Еще на первыхъ порахъ Сафронычъ замѣтилъ это. Когда онъ отмѣчалъ нѣсколько прищуренные, характерные бѣлки этихъ глазъ, рука его невольно дрогнула: онъ почувствовалъ, что кисть не подчиняется его волѣ… Онъ оставилъ глаза, взялся за изображеніе носа, потомъ — рта, скулъ лица, усовъ, бороды, и ничто, — хотя бы эта борода, хотя бы одинъ волосъ ея, — не соотвѣтствовало фантастическому оригиналу.

IX

Но нѣтъ грозы въ природѣ, которая не утихала бы; нѣтъ ея и въ душѣ человѣка… Потрясеніе Сафроныча замѣтно ослабѣвало, уступая свое мѣсто тяжелой, подавляющей скорби. Правда, онъ все еще глядѣлъ на холстъ, но чувство уже не сопутствовало этому взгляду; воображеніе видимо ослабѣвало, и Іуда-оригиналъ, какъ-бы завершивъ свое дѣло, уходилъ все дальше и дальше, пока, наконецъ, совсѣмъ скрылся въ какомъ-то непроницаемомъ облакѣ… Тяжелая, но благотворная усталость почувствовалась во всѣхъ членахъ Сафроныча. Онъ поднялся со стула и быстро сдернулъ простыню съ образа Николая, чтобы закрыть ею поврежденнаго «Іуду».

Это онъ сдѣлалъ безсознательно, инстинктивно, забывъ о томъ, что тутъ нарушается данный имъ обѣтъ не открывать образа и не глядѣть на него, по крайней мѣрѣ, въ теченіе мѣсяца. Впрочемъ, этотъ запрещенный плодъ остался невкушеннымъ, и если-бы у Сафроныча спросили, откуда имъ взята простыня, онъ навѣрно утверждалъ бы, что снялъ ее съ гвоздя, — утверждалъ бы съ тою же дѣтской наивностью, съ какой увѣрялъ Меланью, что онъ не любитъ «сладкаго».

— Ну, что Ланечка? Какъ поживаешь?.. — пролепеталъ онъ, оставивъ мастерскую и переступая порогъ кухни.

Удивленная не столько этой любезностью, сколько ея несвоевременностью, Меланья бросила на мужа серьезный взглядъ, но такъ какъ она, по-своему, священнодѣйствовала — подметала соръ въ комнатѣ — то отвѣта не послѣдовало.

— Уйди, посторонись! — сухо процѣдила она, бросая соръ къ ногамъ мужа.

— Ланечка, поцѣлую!.. разъ… только одинъ разъ!.. — продолжалъ Сафронычъ, подавляя въ себѣ истинныя чувства: онъ не зналъ, чѣмъ заглушить свою скорбь, какъ освѣжить душу.

— По-цѣ-ло-вать? Воно-что! — съ глубокой, безпощадной ироніей отозвалась Меланья. — Изволь!.. На!

И ухарьски откинувъ впередъ правую ногу, она вытянула въ шишку свои жирныя губы.

Насмѣшка жены отрезвила страдальца, но онъ не обидѣлся; напротивъ, ему стало стыдно за свою ложь и онъ опрометью выбѣжалъ на дворъ.

Было подъ вечеръ… По небу бродили сѣрыя тучи и зной лѣтняго дня смѣнялся благотворной прохладой: близость дождевой влаги замѣтно ощущалась въ воздухѣ. Остановившись среди двора и закинувъ назадъ голову, Сафронычъ безсмысленно глядѣлъ на небо. Порывистый вѣтеръ охватывалъ все его существо, небрежно развѣвая длинныя пряди ничѣмъ непокрытыхъ волосъ, и невольный трепетъ какой-то исцѣляющей силы пробѣгалъ по нервамъ страдальца. Онъ продолжалъ безмолвно стоять, открывая жилетъ, рубаху, обнажая грудь, шевеля рукой въ пазухѣ, какъ-бы усиливаясь привлечь эту чудотворную благодать, втянутъ ее подальше въ глубину сердца, гдѣ все еще дымилась рана, гдѣ прыгали послѣдніе, но жгучіе огоньки всерастлѣвающей боли… Глубокіе, продолжительные вздохи дѣлали эту картину еще болѣе поразительной…

— Сафронычъ! Закрой ротъ!.. Не то дождь испугается и уйдетъ отъ насъ… — раздался вблизи чей-то нахальный голосъ.

Сафронычъ очнулся. По улицѣ, мимо усадьбы шелъ «сотскій» съ большимъ знакомъ отличія на груди. Это былъ незнакомый иконописцу, молодой крестьянинъ, съ живой насмѣшливой физіономіей… Полицейскій надзоръ оскорбилъ Сафроныча и онъ быстро зашагалъ по двору.

— Ахъ, какъ ужасны эти крестьяне! — съ досадой прошепталъ оскорбленный, возмущаясь не столько нанесенной ему обидой, сколько тѣмъ обстоятельствомъ, что его лишили послѣдняго удовольствія.

И онъ направился въ отдаленный, глухой уголъ двора.

Прогулка Сафроныча и тутъ продолжалась недолго. Не успѣлъ онъ снова забыться, какъ на улицѣ показалась фигура священника, шедшаго по направленію усадьбы иконописца. Сафронычъ быстро сдѣлалъ поворотъ назадъ и пройдя нѣсколько шаговъ присѣлъ въ густую лебеду; вышло это какъ-то странно: не то съ намѣреніемъ, не то безсознательно. Правда, Сафронычъ искалъ уединенія и встрѣча съ кѣмъ бы то ни было тяготила его, но прятаться отъ уважаемаго о. Кипріана въ то время, когда тотъ могъ замѣтить, — просто несуразно… Впрочемъ, самъ Сафронычъ не давалъ себѣ отчета въ своемъ поступкѣ и лишь потомъ, лежа въ лебедѣ, онъ созналъ всю глупость этой выходки. «Хорошо, если не замѣтилъ, — подумалъ онъ. — Вѣроятно, не замѣтилъ… Ну, а если зайдетъ въ мастерскую?»

И при одной этой мысли иконописецъ мигомъ выскочилъ изъ засады.

— Ахъ, отецъ Кипріанъ… Вы? — только и могъ сказать онъ, обращаясь къ стоявшему тутъ же священнику.

— Разумѣется!.. Хе-хе-хе!.. А ты-то что же бездѣльничаешь?

— Я… Какъ видите… вышелъ прогуляться…

— Хе-хе-хе! Но зачѣмъ же ползаешь въ лебедѣ? — Да, кстати: тутъ, говорятъ, несутся мои куры, — серьезнымъ тономъ прибавилъ батюшка, — не видѣлъ-ли?

— Какъ же!.. Это возможно!.. Конечно…

— То-есть, какъ? — недоумѣвающе спросилъ о. Кипріанъ, не понимая словъ Сафроныча, а тѣмъ болѣе его душевнаго состоянія.

— Да, вѣроятно… это возможно… Да-да!.. — бормоталъ иконописецъ.

— Ты говори толкомъ, Сафронычъ!.. Ты видѣлъ моихъ куръ? Такъ, что-ли?

— Разумѣется… Я не видѣлъ, конечно… но очень можетъ быть… Я увѣренъ… Вѣдь въ такой лебедѣ все можетъ случиться…

— Ты не видѣлъ, а лишь предполагаешь? Ну, такъ и скажи…

— Нѣтъ, зачѣмъ!.. Я къ вашимъ услугамъ… Я сейчасъ поищу…

И Сафронычъ, казалось, готовъ былъ осмотрѣть каждый кустъ лебеды, чтобы удовлетворить о. Кипріана и хотя на минуту отвлечь его отъ мысли зайти въ мастерскую.

— Хе-хе-хе!.. Оставь, я вѣрю!.. Вѣдь я пришелъ не за этимъ… Просто — сказалъ къ слову… Безпокоится матушка: куръ больше сотни, а яицъ наполовину… По-мнѣ то все равно, а для хозяйки… того… — Ну, что-же, какъ твой «Іуда»? Пишешь?

— Іуда?.. Я… какъ же работаю… Но видите-ли…

— Трудновато? Не такъ-ли?

— Именно такъ! Да-да… Я привыкъ къ благообразію…

— Ха-ха-ха! И вдругъ подавай сюда самого чорта!.. Но ты не падай духомъ, Сафронычъ! Крѣпись до послѣдней возможности: въ этомъ твое спасеніе!..

Иконописецъ вздохнулъ.

— Я, собственно, и пришелъ узнать о томъ, какъ идетъ твоя работа, — все съ тою же улыбкой продолжалъ священникъ, — видишь-ли… Э, да это никакъ дождь?.. Прощай, голубчикъ! Будь поаккуратнѣе!.. Хе-хе-хе!.. Да за яички помни!.. Слышишь?

И священникъ быстро зашагалъ къ своему дому, а Сафронычъ остался одинъ, провожая его недоумѣвающимъ взглядомъ… Иконописцу стало вдругъ легко, пріятно. Крупныя капли дождя падали на его обнаженную голову, но онъ стоялъ неподвижно, пока батюшка скрылся въ домъ, захлопнувъ за собой дверь.

Сафронычъ торжествовалъ. Промычавъ что-то отъ восторга, онъ съ радостной улыбкой поспѣшилъ въ мастерскую…

X

Тѣмъ временемъ Меланья почивала крѣпкимъ сномъ. Спать въ дождь было ея привычкой, и когда бы это не случалось, — утромъ-ли, вечеромъ, въ обѣдъ, — она одинаково успѣшно засыпала подъ своимъ завѣтнымъ одѣяломъ… Въ такіе «неприсутственные» дни нормальное теченіе жизни супруговъ нѣсколько измѣнялось: чай и обѣдъ подавался одновременно, или обѣдъ замѣнялся вечернимъ чаемъ и ужиномъ. Этотъ порядокъ вещей ничуть не тревожилъ Сафроныча: работая съ увлеченіемъ, онъ и безъ того почти всегда опаздывалъ къ обѣду, пилъ холодный чай, а иногда являлся лишь къ ужину и ѣлъ въ такомъ случаѣ по-богатырски. Словомъ, Сафронычъ умѣлъ управлять своими животными инстинктами и аппетитъ его вызывался скорѣе успѣхомъ работы, чѣмъ временемъ.

Придя теперь въ мастерскую, иконописецъ подошелъ къ образу св. Николая и остановился.

«Вотъ уже странно!.. — подумалъ онъ, переводя взглядъ отъ „Николая“ къ занавѣшенному „Іудѣ“ и обратно. — Кто открылъ образъ? Неужели я? Но когда и зачѣмъ? Не помню, положительно не помню»…

Но страннымъ тутъ было не одно это. Роковой образъ Николая Чудотворца потерялъ вдругъ для Сафроныча свой таинственный смыслъ и теперь иконописецъ смотрѣлъ на него свободно, безбоязненно, не вникая, такъ сказать, въ его прошлое. Да, совсѣмъ инымъ онъ казался теперь для Сафроныча. Прежде онъ терзалъ его взглядъ, вызывалъ ужасъ, отвращеніе, котораго нельзя было выносить, а теперь иконописецъ видѣлъ въ немъ одно — что-то до безконечности мизерное, располагающее къ той еле затрагивающей сердце мимолетной жалости, какую вызываетъ въ насъ искалѣченное насѣкомое, не имѣющее, по здравому смыслу, права на жизнь. Такое именно ощущеніе переживалъ теперь Сафронычъ и оно какъ-бы еле касалось его чуткой души, не находя должнаго мѣста въ его сознаніи. Напротивъ, все то, что на самомъ дѣлѣ тревожило его мысли и чѣмъ невольно онъ жилъ теперь, — опять находилось подъ той же простыней, но уже на крѣпкомъ мольбертѣ, какъ будто вся тайна заключалась въ этомъ чудодѣйномъ покрывалѣ, переносившимъ съ собой что-то страшное, вызывающее трепетъ, отчаяніе…

И дѣйствительно, со страхомъ глядѣлъ Сафронычъ на мольбертъ… Заставляя себя думать лишь о томъ, когда и какъ онъ снялъ простыню, иконописецъ въ то же время подавлялъ въ себѣ иныя чувства и мысли, говорившія ему, что то, надъ чѣмъ онъ думаетъ теперь — неважно, что его дѣло — «Іуда», что нужно взглянуть на него… Странно, Сафронычъ даже старался убѣдить себя, что подъ простыней скрывается не «Іуда», а что-то иное, болѣе отрадное, чего не слѣдуетъ открывать сейчасъ, а нужно повременить хотя нѣсколько минутъ. И онъ рѣшилъ не открывать портрета.

«Что жъ, развѣ задѣлать царапину?» — подумалъ онъ, какъ-бы для успокоенія совѣсти, побуждавшей его къ работѣ. Онъ взялъ палитру, кисть и приступилъ къ дѣлу: затеръ шрамъ краской, стушевалъ кистью и закончивъ, такимъ образомъ, свое дѣло, все еще глядѣлъ на образъ. Казалось, онъ совсѣмъ успокоился. Тихая, нѣсколько туповатая задумчивость сказывалась въ выраженіи его лица; ни усилій, ни апатіи нельзя было замѣтить въ немъ, а скорѣе — физическую усталость, придававшую всей фигурѣ иконописца отпечатокъ не то болѣзненности, не то обычнаго переутомленія.

Такъ прошло около получаса. Вечернее солнце дѣлало послѣдній шагъ къ закату и, освободясь отъ тучъ, залило вдругъ огненно-яркимъ свѣтомъ мастерскую. Сафронычъ сдвинулъ брови, прищурилъ глаза, — чуть замѣтно передернулись мускулы его лица, — голова близко наклонилась къ образу, потомъ вмѣстѣ съ туловищемъ отшатнулась назадъ. Онъ вновь наклонился къ образу, всталъ со стула, отошелъ къ окну, затѣмъ поспѣшилъ къ мольберту, хотѣлъ открыть «Іуду», но не сдѣлалъ этого, а лишь махнувъ рукой, выбѣжалъ изъ мастерской.

Когда, полчаса спустя, онъ опять явился въ мастерскую со свѣчей въ рукѣ, удрученный и все еще скорбный видъ носила его физіономія. Стараясь быть спокойнымъ, онъ съ невольной дрожью открылъ портретъ Іуды. Судя по тому, какимъ лихорадочнымъ блескомъ горѣли его глаза и какъ въ рукѣ дрожала свѣча, можно было заключить, что новая, еще невѣдомая тайна открывалась предъ нимъ, но появившаяся и какъ бы вслѣдъ за тѣмъ застывшая на полуоткрытыхъ устахъ улыбка заставляла думать противное. «Я такъ и зналъ!» — казалось говорила она. Улыбка эта еще болѣе усилилась, еще тверже оправдывала эти слова, когда Сафронычъ отъ «Іуды» перешелъ къ образу Святителя — разъ и другой, — поставилъ затѣмъ оба изображенія рядомъ къ стѣнкѣ и снова разсматривалъ ихъ — то издали, то на близкомъ разстояніи. А на утро, тѣмъ болѣе, уже не было сомнѣнія: свѣжій умъ, свѣжій глазъ не могли обманывать Сафроныча: «Іуда» и «Николай» стояли передъ нимъ, какъ родные братья, какъ близнецы…

И дѣйствительно, поразительное сходство оказалось на самомъ дѣлѣ между этими столь разнородными изображеніями! Если трудно допустить, чтобы гранитная скала могла мгновенно обратиться въ пропасть, то какъ-же зіяющая бездна можетъ коснуться небесъ?.. Іуда, этотъ выродокъ природы, этотъ дьяволъ «въ глазахъ», обманулъ вдохновенную кисть, оставилъ свое адское жилище и — о чудо! — вознесся до такой недосягаемой высоты! И хотя бы одна черта, хотя бы малѣйшая тѣнь во всемъ его портретѣ шепнула слово «Іуда», — нѣтъ, чисто и возвышенно — конечно, по силѣ кисти мастера — все было тутъ! Носъ, ротъ, глаза, даже тощіе усики, даже жиденькая бородка отражали непобѣдимое спокойствіе души, величавую чистоту нрава. Одинъ возрастъ только и служилъ контрастомъ между образомъ и портретомъ: святитель Николай, какъ старикъ, украшался сѣдой бородой, прямымъ широковатымъ носомъ, тогда какъ Іуда былъ, повидимому, молодъ, имѣлъ болѣе узкій носъ, легкая горбина котораго казалась какъ-бы временнымъ слѣдствіемъ общей худобы лица. Но и этотъ носъ, и все лицо его были совершеннѣйшей копіей молодыхъ лѣтъ «Николая».

Едва-ли перенесъ бы Сафронычъ такую насмѣшку судьбы, если бы она не послужила пророческимъ откровеніемъ для всей его дальнѣйшей дѣятельности… «Іуда», какъ художественное произведеніе, оказался несравненно выше всего, вышедшаго до сихъ поръ изъ подъ кисти страдальца. И до какой степени это обрадовало Сафроныча! Онъ, стоявшій на краю пропасти, вмѣсто того чтобы броситься въ бездну, прервать послѣднюю нить жизни, — онъ находитъ каменную скалу, ограждающую его отъ опасности. И эта скала выросла изъ ничего, какъ бы изъ самой бездны, выросла невидимо, а его дѣло было — глядѣть и не вѣрить, щупать и не осязать, радоваться и бояться за свое счастье…

И не будь этого, не найди Сафронычъ преимуществъ въ послѣдней своей работѣ, онъ бы погибъ отъ отчаянія.

А теперь вновь забила жизнь въ этомъ измученномъ существѣ: онъ опять сидѣлъ съ кистью въ рукѣ передъ новымъ холстомъ, приступая къ новой работѣ. Все еще какъ бы не давая себѣ отчета въ случившемся, Сафронычъ еще разъ приблизился къ портрету и еще разъ взглянулъ на него… И опять онъ видитъ, что тутъ уже нѣтъ мѣста тому отвращенію, какое всегда такъ терзало его; напротивъ, въ «Іудѣ» онъ находитъ достоинства и — какое счастье! — онъ понимаетъ ихъ. Цѣльность лица, или точнѣе — его общая связь, жизнь, такъ сказать, идея, которая и должна служить главной задачей художника и въ силу которой нѣмыя краски переходятъ въ живую оригинальность, — вотъ что прежде всего замѣтилъ онъ. Помимо того, всѣ части портрета въ отдѣльности носили отпечатокъ той же жизненности — правда, въ слабой формѣ. Особенно важный шагъ впередъ былъ сдѣланъ въ глазахъ. Глаза эти, понятно, далеко не отвѣчали фантастическому оригиналу: это были тщательно выведенные кружки, которые вставлялись механически и «Николаю» и «Петру» и всѣмъ святымъ, почитаясь за органъ зрѣнія… Но на этотъ разъ они дѣйствительно имѣли право на такое названіе. Чуть мерцая, какъ отдаленный огонекъ на непроглядномъ фонѣ ночи, въ глазахъ этихъ таилась искра чего-то, еле тлѣвшагося, но, очевидно, живого. Въ нихъ дѣйствительно скрывалась жизнь, только такъ слабо, такъ неопредѣленно было ея проявленіе. Зарождалась-ли она или совсѣмъ угасала, какъ это бываетъ съ больнымъ въ предсмертную минуту — отличить было нельзя; поэтому-то и весь портретъ Іуды казался чѣмъ-то волшебнымъ, какъ будто онъ силился что-то почувствовать, но не могъ…

XI

Новымъ трудомъ Сафроныча былъ опять «Іуда». Взяться за что-либо другое онъ не могъ, но и работать надъ портретомъ при такихъ условіяхъ едва-ли было возможно. Напрасно старался иконописецъ забыть о случившемся — воображеніе отказывало ему въ необходимой дѣятельности; оригиналъ Іуды, еще недавно такъ преданно руководившій его кистью, теперь казался для него чѣмъ-то отдаленнымъ и художникъ не въ силахъ былъ вновь создать его. Но этотъ непонятный для Сафроныча отдыхъ души скоро исчезъ; страстный художникъ опять сказался въ немъ. Ощущенія будничной жизни опять замерли, какъ-бы сознавая свое ничтожество, чувства души слились въ одно цѣлое; прежній оригиналъ Іуды еще ярче, еще рельефнѣе засверкалъ въ его воображеніи, и счастье неизъяснимаго блаженства опять наполнило все существо Сафроныча. Не мысля — казалось. не чувствуя, какъ истуканъ, съ плотно-сжатыми устами сидѣлъ онъ передъ роковымъ холстомъ и только огонь глазъ, движенія рукъ обличали въ немъ живого человѣка. А изображеніе росло, какъ-бы судорожно билось на холстѣ, какъ-бы прорывалось сквозь него, точно за холстомъ этимъ находился огненный ликъ Іуды, прожигавшій стоявшую предъ нимъ преграду и силившійся выпрыгнуть во всей своей оригинальности.

Такая непослѣдовательность нарушала цѣльность работы и не могла обѣщать успѣха. Но могъ ли Сафронычъ управлять собой? Для него не существовало разсудка, не было законовъ творчества; его путеводитель — какая-то страстная непостижимая мечта, помимо его воли распоряжаясь кистью, бросала ее во всѣ стороны и, въ ущербъ дѣлу, преждевременно сосредоточивала работу на глазахъ Іуды. Да, эти ужасные глаза не давали ему покоя. Страстные, жгучіе, они казались еще поразительнѣе подъ своимъ покровомъ холодноватаго блеска стали, скрывая въ глубинѣ своей безпредѣльную бездну жизни, силы, коварства. Они, какъ раскаленное остріе, прожигали душу Сафроныча, они затемняли другіе черты фантастическаго образа. Они безъ словъ, съ какимъ-то непонятнымъ коварствомъ говорили: «Поспѣши… Улови нашу глубину и силу и для тебя не будетъ препятствій! Тогда мы покоримся тебѣ, закроемъ свой взоръ, и ты спокойно возьмешь остальное!»

Когда же Сафронычъ поддался этому теченію, когда онъ остановился на изображеніи глазъ и одновременно съ формой долженъ былъ влить въ нихъ всю мощь адской власти — кисть его дрогнула… Онъ отвелъ руку, шире открылъ глаза — холстъ передъ нимъ двоился, потомъ совсѣмъ исчезъ, исчезла вся мастерская, а взамѣнъ этого радужные круги запрыгали въ пространствѣ. И среди этой массы окружностей еще рельефнѣе, еще ужаснѣе предсталъ предъ нимъ образъ Іуды… Онъ — то достигалъ необыкновенныхъ размѣровъ, то разсыпался на миріады кукольныхъ головокъ, то удалялся отъ Сафроныча, то приближался къ нему, вновь соединяясь и вновь дробясь… Иконописецъ теряетъ сознаніе, какъ-бы замираетъ на мѣстѣ, хочетъ оставить кисть, но не можетъ; палитра приростаетъ къ рукѣ, даже вѣки глазъ, которыя онъ старается сомкнуть, остаются внѣ его власти… А образъ Іуды подавляетъ его своимъ взглядомъ, какъ-бы мучитъ, какъ-бы казнитъ его. И уже не тотъ надменно-покорный, умоляющій взглядъ онъ видитъ предъ собой, нѣтъ, этотъ взглядъ говоритъ уже иное: онъ не просится на холстъ, а глумится надъ всей дерзостью, надъ всѣмъ безуміемъ намѣреній иконописца. Непобѣдимая гордость и холодность, зловѣщій мрачный блескъ, казалось, впервые открывали теперь всю глубину, всю бездну этихъ глазъ, и не было конца, не было мѣры той бурной, ядовитой страсти, которая была такъ непостижимо-далека отъ образа и подобія Божія.

Пораженная этой новой обстановкой душа Сафроныча силится познать ее; она вся какъ-бы обращается въ зрѣніе, ловитъ этотъ новый, этотъ ужасный взглядъ, но достигнувъ конечной точки усилія, мгновенно обрывается: острая боль даетъ знать о существованіи плоти; но одинъ. моментъ, одинъ полетъ искры и физическая природа опять замираетъ, непроницаемая тьма скрываетъ образъ Іуды… Сафронычу кажется, что душа его навсегда оставляетъ тѣло, что все существо его — духъ, что этотъ духъ стремится къ верху, носится въ этой тьмѣ, потомъ опускается… О, какъ легка, какъ невыразимо-пріятна эта новая жизнь! Но и она — одно мгновенье: тьма рѣдѣетъ, показываются очертанія мастерской — стѣны, дверь, а у двери… живая человѣческая фигура… Да, совершенно живой, еврейскаго типа человѣкъ… И этотъ человѣкъ глядитъ на Сафроныча… Скорбь, отчаяніе, изнеможеніе выражаетъ его взглядъ… Уста его дрожатъ, какъ-бы желая что-то сказать, но не смѣютъ… Но вотъ, они открываются… уже открылись… Льются звуки… — Господи, да что же это?! Слова ли? — Да… Живая человѣческая рѣчь…

«Сафронычъ, гляди!.. Это я… Іуда… предатель Господа… Такимъ ли ты хочешь изобразить меня?.. Я человѣкъ — пойми! Пойми „человѣка“ — и ты поймешь меня!..»

И потомъ… опять воскресаетъ бренное тѣло… Тяжелая глухая боль, какъ отъ удара молота, проникаетъ во всѣ его члены: жизни уже нѣтъ въ душѣ, она перешла въ плоть… Но кто же мучитъ, кто терзаетъ эту плоть? Іуда? Этотъ странный гость? Но гдѣ онъ? Исчезъ… Исчезло все…

И опять легко… Опять тьма, вѣчная, непроницаемая…

XII

Прошло нѣсколько дней. Въ залѣ лежалъ Сафронычъ… Было десять часовъ утра… Открытыя, но занавѣшенныя окна вливали въ комнату таинственный полусвѣтъ, а сквозныя струи вѣтерка дѣлали воздухъ цѣлительно-прохладнымъ. Длинная исхудалая фигура Сафроныча невозмутимо покоились въ постели…

Но кто бы могъ сказать, что это былъ онъ, тотъ живой, тотъ страстный иконописецъ?! Безжизненное, почернѣвшее лицо, плотно закрытыя вѣки глазъ, длинныя пряди черныхъ волосъ, поднятыя отъ затылка къ верху, жадно-открытыя, воспаленныя и какъ бы закоченѣлыя уста, — все это носило печать вѣрной смерти… Одна нога была судорожно вытянута, другая находилась въ положеніи изогнутаго колѣна и только судя по тому какъ вздрагивали иногда эти ноги, какъ поднималась и опускалась положенная на грудь рука, можно было понять, что холодное дыханіе смерти не успѣло еще проникнуть въ глубину этого живого трупа.

Сафронычъ спалъ. Это былъ первый крѣпкій сонъ больного послѣ продолжительной агоніи. Жаръ и бредъ, такъ мучившіе его наканунѣ, казалось, закончили свое дѣло, и только теперь впервые блеснула надежда на выздоровленіе Сафроныча… Впрочемъ, смыслъ болѣзни и ея причины остались полнѣйшей загадкой для окружающихъ и приглашенный мѣстный земскій врачъ то и дѣло распрашивалъ Меланью, отъ чего произошла вся эта «канителица». Меланья отвѣчала коротко, какъ бы нехотя.

По ея словамъ Сафронычъ никогда не болѣлъ, не поддавался простудѣ, работалъ много, до изнеможенія, ѣлъ мало, да и то большей частью не во время. Въ послѣдніе дни она замѣтила, что мужъ дуется, особенно когда она являлась въ мастерскую, — какъ воръ, тащитъ себѣ пищу и по цѣлымъ днямъ не выглядываетъ изъ своего закоулка. Въ послѣднее время онъ тамъ же проводилъ и ночи, но спалъ-ли онъ — когда ложился и когда вставалъ? — она не знаетъ. Свѣтъ у него былъ видѣнъ всю ночь, часто раздавался стукъ, но до всего этого ей, Меланьѣ, разумѣется, не было дѣла. Конечно, Меланья скрыла, что наканунѣ происшествія она нѣсколько разъ подходила съ бранью къ двери мастерской, которая была заперта. и что она тогда же заявила мужу, что хлѣба онъ ужъ таскать не будетъ, что все съѣстное подъ замкомъ и что онъ смѣло можетъ пропадать съ голоду!.. Въ послѣдній день Меланья вовсе не думала о мужѣ и часу въ 12 ночи случайно вошла въ залу. Въ этотъ моментъ раздался въ мастерской пронзительный крикъ; что-то тяжелое свалилось на полъ, послышался стонъ, вырвалось нѣсколько словъ, непонятныхъ, безсмысленныхъ. Она бросилась къ двери, но открыть ее не могла. Она звала Сафроныча, но отвѣта не было, прекратился и стонъ, и въ мастерской стало глухо, какъ въ могилѣ. Въ страхѣ она созвала людей, но тѣ не знали, что дѣлать; она побѣжала къ священнику… Отецъ Кипріанъ вскорѣ явился, но волненіе его было настолько сильно, что оказать помощь и онъ не могъ. Наконецъ, дверь была взломана, всѣ ввались въ мастерскую и отъ ужаса отшатнулись назадъ.

И дѣйствительно, поразительную картину представлялъ изъ себя Сафронычъ. Онъ лежалъ навзничь, свалившись на опрокинутый стулъ; одна нога его была приподнята сидѣньемъ стула, другая попала въ сторону; кисть и палитра закоченѣли въ рукахъ, а портретъ Іуды лежалъ на полу, возлѣ опрокинутаго мольберта.

Но не этотъ безпорядокъ, въ сущности, поразилъ зрителей, — въ началѣ онъ оставался незамѣченнымъ; вся сила зрѣлища, весь его ужасъ заключался въ физіономіи иконописца. Глаза его, почти совсѣмъ открытые, не то казались застывшими, свидѣтельствуя о послѣдней минутѣ какой-то напряженной работы, не то медленно и безцѣльно перекашивались въ орбитахъ, когда все лицо искажалось судорогами. Эти конвульсіи какъ бы будили жизнь, способствуя болѣе сильному, болѣе учащенному дыханію, но это усиліе, этотъ призывъ къ жизни совсѣмъ мало говорили за ея присутствіе. — Такъ бьется, боясь разстаться съ жизнью, хвостъ змѣи, отдѣленный отъ туловища.

Теперь около Сафроныча находились о. Кипріанъ и Меланья; послѣдняя сосредоточенно глядѣла на мужа, но этотъ взглядъ выражалъ скорѣе досаду, чѣмъ грусть.

Зато отношеніе батюшки къ больному было по истинѣ христіанскимъ. Скорбь его, казалось, готова была перейти въ отчаяніе. Такимъ чувствомъ люди способны встрѣчать лишь потерю любимой жены, лучшаго друга. Сидя предъ Сафронычемъ на скамейкѣ и запустивъ руки въ длинные растрепанные волосы, о. Кипріанъ не сводилъ съ него глазъ. Онъ самъ давалъ ему лекарство, накладывалъ холодныя примочки и когда тотъ находился еще въ безсознательномъ состояніи, священникъ старался успокоить его, какъ бы желая умалить бредъ больной души. О, какъ чисты, какъ дѣтски-невинны были эти мольбы! «Сафронычъ! Да, что ты — опомнись! Что будетъ съ тобой?.. Какъ можно… Посмотри сюда!.. Голубчикъ, ты нашъ!.. Ахъ, ахъ!..» — и рыданія прерывали рѣчь священника. Онъ оставлялъ свое мѣсто, шагалъ по комнатѣ и, нѣсколько успокоившись, опять садился къ больному.

— Господи, прости насъ грѣшныхъ и недостойныхъ!.. — обыкновенно въ заключеніе своего успокоенія шепталъ онъ.

И эта скорбь нелегко давалась ему. За эти дни священникъ похудѣлъ; полное лицо его казалось осунувшимся, синева ниже глазъ была замѣтна болѣе, чѣмъ когда-либо. Нѣсколько разъ въ день онъ являлся сюда: и рано утромъ, и поздно вечеромъ, не смотря на то, что матушка была недовольна его отлучками… «Нельзя, голубушка, нельзя!.. Нужно посѣтить больного!.. Какъ знать, быть можетъ, въ этомъ — все наше спасеніе»…

Утромъ и вечеромъ батюшка читалъ молитвы отъ имени Сафроныча, нѣсколько разъ служилъ молебенъ объ исцѣленіи, — въ церкви и въ домѣ больного. Послѣдній молебенъ вышелъ особенно торжественнымъ: надъ головой иконописца читалось Евангеліе, Сафроныча окропили святой водой… Глубоко вѣруя въ Бога, священникъ прибѣгалъ къ своеобразнымъ религіознымъ дѣйствіямъ и молитвамъ… Приподнявъ одной рукой крестъ, другую же смиренно приложивъ къ груди и повергшись на колѣни предъ образомъ Спасителя, отецъ Кипріанъ то громко, то еле слышно произносилъ: «Господи, Владыко, Вседержителю! Молю Тебя, исцѣли болящаго раба Твоего силою сего прославленнаго, Честнаго Животворящаго Креста!..» И потомъ онъ поднимался и клалъ крестъ на открытую грудь больного. Это онъ дѣлалъ троекратно и трижды въ день съ глубокимъ чувствомъ и вѣрой.

Впрочемъ, не однѣ высокія нравственныя качества и обязанности пастыря вызывали священника на такое участіе къ Сафронычу. Даже чувство любви, которую онъ питалъ къ этому человѣку за его нравственную чистоту, не имѣло въ данномъ случаѣ рѣшающаго значенія: безъ сомнѣнія, тутъ было еще и угрызеніе совѣсти. И если о. Кипріанъ не вполнѣ понималъ причину болѣзни иконописца, то во всякомъ случаѣ она не могла остаться для него загадкой. Никто изъ присутствующихъ, въ моментъ подачи больному первой помощи, не обратилъ вниманія на опрокинутый мольбертъ, кромѣ о. Кипріана. Онъ первый поднялъ лежащее на полу изображеніе и не глядя отбросилъ его въ уголъ. Но то, что могъ онъ въ это время лишь предполагать, страшась взглянуть на «Іуду», хотя бы мимолетно, — то оказалось несомнѣннымъ на другой день, когда священникъ, выславъ Меланью изъ мастерской, рѣшился, наконецъ, взглянуть на роковой холстъ. Теперь о. Кипріану было понятно, что Сафроныча погубилъ Іуда, этотъ Предатель, этотъ «злочестивый человѣкъ» и въ душѣ батюшки пуще прежняго не оставалось для него сожалѣнія… «Іуда!.. Онъ… онъ»… — съ проклятіемъ шепталъ священникъ.

Но почему же о. Кипріанъ въ гнѣвѣ не казнилъ, не разорвалъ его? Почему такъ боязливо скользилъ его взоръ по поверхности этого ничтожнаго, безжизненнаго холста? Онъ узналъ въ немъ Іуду? Но гдѣ, въ чемъ сказался онъ? Въ общихъ ли чертахъ оригинальнаго лица, или въ глазахъ, исполненныхъ страшной сатанинской власти, какими ихъ такъ упорно представляла жгучая фантазія мастера? Или, быть можетъ, о. Кипріанъ, этотъ невѣжда въ искусствѣ, будучи поклонникомъ пошлаго низменнаго малеванья, за которымъ безвкусые цѣнители установили названіе живописи, замѣтилъ въ Іудѣ малѣйшую искру жизни, ту искру, которая бы на этотъ разъ привела художника въ отчаяніе и которую о. Кипріанъ счелъ за что-то страшное, сверхъестественное, совмѣстимое лишь съ изображеніемъ сатаны?.. Какъ знать, что поразило его! Но уже одно то, до какой степени дрожала его рука, когда онъ схватилъ «Іуду» и сунулъ его подъ полу широкаго подрясника, чтобы унести домой и тотчасъ-же, тайкомъ ото всѣхъ, зарыть его въ землю, устроивъ на досугѣ въ этомъ мѣстѣ помойную яму, — какой болѣзненный трепетъ во всемъ тѣлѣ ощущалъ священникъ при одномъ лишь прикосновеніи къ похищенному холсту, и какъ на полпути къ своему дому онъ бросилъ его на землю и въ безотчетномъ страхѣ билъ и топталъ ногами, — все это явно доказывало, что въ портретѣ таилось что-то загадочное, что съ такимъ трудомъ далось Сафронычу и чему суждено было такъ скоро и такъ невозвратно погибнуть! Но возможно и то, что у о. Кипріана и въ данномъ случаѣ проявился такой же ложный, ни на чемъ не основанный страхъ, какой былъ вызванъ въ немъ образомъ Святителя Николая.

Однако, какимъ бы не оказался портретъ Іуды, а о. Кипріанъ одинаково сознавалъ свою вину предъ иконописцемъ, которому онъ первый подалъ несчастную мысль посмѣяться надъ сатаной.

Исходъ болѣзни Сафроныча оказался удачнымъ, хотя осложнившееся воспаленіе глазъ долго не поддавалось леченію. Вообще эта болѣзнь навсегда оставила свои неизгладимые слѣды… Послѣ того потрясенія, какое пережилъ Сафронычъ, едва ли можно было ожидать полнаго возстановленія силъ.

Зато, съ другой стороны, вліяніе болѣзни на душу больного превзошло ожиданія… Сафронычъ сталъ еще добрѣе, снисходительнѣе, — обратился просто въ «блаженнаго»… Онъ говорилъ еще меньше прежняго, еще тише, чаще улыбался и улыбка эта носила какой-то странный отпечатокъ. Когда онъ глядѣлъ на другихъ, его взглядъ какъ бы говорилъ: «Я знаю вашу жизнь, а моя для васъ — тайна»… И вслѣдъ за этимъ появлялась улыбка — непонятная, подозрительная. Лечившій Сафроныча врачъ, не знавшій его до болѣзни, утверждалъ, что онъ склоненъ къ тихому помѣшательству и что нужно слишкомъ осторожно обращаться съ нимъ. Это по секрету было сообщено священнику. О. Кипріанъ смутился: подобная мысль не приходила ему въ голову, хотя странность поведенія Сафроныча не ускользнула и отъ его вниманія.

Да, много странностей замѣчалось теперь въ этомъ человѣкѣ. Прежде всего, та удивительная страсть къ искусству, которая прежде такъ захватывала его, совершенно исчезла. И въ самомъ дѣлѣ, онъ, такъ долго болѣвшій, ни разу не заикался о желаніи работать… Когда его мучилъ бредъ, онъ еще былъ способенъ на это: искалъ кисть, палитру, воображалъ предъ собой приготовленный для работы холстъ, щурилъ глаза, чтобы привлечь желанный образъ. Тогда-же онъ произносилъ слово «Іуда», — то шопотомъ, слегка напрягая зрѣніе, какъ бы желая поймать, приласкать его, — то закрывая руками искаженное отъ волненія лицо, выкрикивалъ это роковое имя.

Но вскорѣ все это прошло: Сафронычъ забылъ объ Іудѣ, не стремился къ своей завѣтной работѣ, даже не вспоминалъ о ней.

Это было великое благо природы, которое еще на время давало ему жизнь.

XIII

Нескоро взялся Сафронычъ за живопись. Войдя впервые послѣ болѣзни въ мастерскую, онъ окинулъ ее страннымъ взоромъ и еще болѣе странно улыбнулся. Если бы кто подмѣтилъ этотъ взглядъ, эту улыбку, то навѣрно заключилъ бы, что передъ нимъ стоитъ умалишенный. А между тѣмъ, Сафронычъ понималъ, что комната, куда вошелъ онъ — его мастерская. Но зачѣмъ онъ вошелъ сюда? — Невѣрующій, но честный человѣкъ, случайно войдя въ великолѣпный храмъ, задаетъ себѣ такой вопросъ.

Дальше Сафронычъ сознаетъ, что онъ иконописецъ, но это сознаніе кажется ему страннымъ, ложнымъ. «Не обманъ ли это?» — думаетъ онъ. — «Нѣтъ, не обманъ!» — говоритъ сознаніе, но говоритъ неувѣренно, боязливо, слабо… «Гдѣ же мольбертъ, кисти, палитра?» И онъ ищетъ эти предметы — находитъ, разсматриваетъ ихъ. Всѣ они оказываются знакомыми и даже должны быть близкими его сердцу, а между тѣмъ, ему только такъ кажется. «Почему это?» Отвѣта нѣтъ… Онъ беретъ кисть, палитру. На послѣдней сохранился остатокъ засохшей, какъ бы окаменѣвшей краски; настолько же засохшая кисть торчитъ дубьемъ. Но до всего этого ему нѣтъ дѣла. Онъ прикасается кистью къ палитрѣ, подобно тому, какъ омокаютъ ее въ краску, — подходитъ къ стѣнкѣ, скользитъ по ней кистью — осторожно, умѣло, какъ бы желая убѣдиться — его ли это занятіе? И вдругъ онъ захохоталъ: «Что же можно написать такой кистью?» — воскликнулъ онъ, сознавая ея очевидную непригодность. Онъ осторожно кладетъ палитру и кисть на мѣсто и уходитъ изъ мастерской.

И ни единаго глубокаго чувства не было теперь въ этомъ человѣкѣ — того чувства, которое могло бы обрисовать въ его памяти картину прошлаго. Вѣроятно, это прошлое представлялось ему въ формѣ давно минувшаго, забытаго сна и казалось такимъ-же страннымъ, какъ и мастерская, палитра, кисть. При всемъ этомъ у Сафроныча положительно не было никакой потребности къ творчеству что, вполнѣ отвѣчало его «блаженному» состоянію. Глядя со стороны на этого человѣка, можно было заключить, что, помимо болѣзни, имъ овладѣла лѣнь, притворство и что этотъ тупой, безсмысленный покой его души оберегался имъ съ цѣлью найти въ немъ такое же удовольствіе, какое раньше испытывалъ онъ въ художественномъ трудѣ.

Наступила осень. Ясные теплые дни сентября, зачастую, бываютъ въ Новороссіи по истинѣ прекрасны. Въ это время жизнь по селамъ бьетъ ключемъ: закончивъ уборку хлѣба, крестьянинъ, какъ вырвавшійся изъ клѣтки звѣрь, торопится жить въ свое удовольствіе… Кабаки переполняются гостями.

Я уже упомянулъ, что противъ усадьбы Сафроныча пріютилось «Распивочно и на выносъ». Этой кличкой еще не такъ давно именовалось у насъ большинство заведеній, цѣль которыхъ — продажа такъ называемыхъ «питей». Но на офиціальномъ языкѣ эти притоны пьянства носили разныя названія, почему и мнѣ слѣдуетъ пояснить, что сосѣдомъ Сафроныча было не «распивочно и на выносъ», а «винная лавка».

Винныя лавки (не казенныя, конечно, а частныя) были тогда еще новинкой и своимъ появленіемъ произвели фуроръ въ низшемъ классѣ. — «Какъ? Покупать можно, а пить въ шинкѣ нельзя?» — вопили обиженные крестьяне. — «И что это за порядокъ? Кто выдумалъ его?!» — съ дерзостью спрашивали они у кабатчиковъ. — «Нельзи, милые! — успокаивали публику степенные сидѣльцы, — и намъ то это не нравится… Но что-же? Законъ! правительство» — «А-а!.. Такъ мы будемъ пить на улицѣ, гдѣ попало!»

Такъ и дѣлалось… Улицы, ближайшія усадьбы положительно заполнялись пьющими. Трудно было сѣсть первому, а за нимъ — цѣлая вереница. Находились чудаки, которые сидячей цѣпью пересѣкали улицу, просили выкупъ за проѣздъ и вообще производили тѣ далеко неостроумныя выходки, на которыя такъ гораздъ подвыпившій мужичекъ. Общественныя тишина и спокойствіе и безъ того лишь числящіяся по деревнямъ въ глубинѣ никѣмъ невѣдомыхъ «законовъ», тѣмъ болѣе, отошли теперь въ область преданія. Проѣхать ночью мимо «лавки» не было возможности: мужички пили гдѣ попало, какъ бы задавшись цѣлью доказать на дѣлѣ всю несостоятельность новаго законоположенія, и лишь объ одномъ глубокомысленно сѣтовали: «А гдѣ же будемъ пить въ дождь, въ распутицу?»

Между тѣмъ, Сафронычъ сидѣлъ на заваленкѣ собственнаго дома, все такой-же «блаженный», какъ и прежде… Онъ глядѣлъ на винную лавку, улицу, сосѣднія усадьбы. Но не о питейномъ преобразованіи думалъ иконописецъ, — нѣтъ, онъ слѣдилъ лишь за тѣмъ, что, по своей оригинальности, обращало на себя его вниманіе. Эта масса пьющихъ и отпившихъ людей, какъ забавные муравьи, копошились передъ нимъ. Но что нужды Сафронычу въ этомъ зрѣлищѣ? Разумѣется, никакой нужды ему не было: праздный человѣкъ, живущій какъ бы для личнаго удовольствія, которое онъ находитъ въ своемъ бездѣйствіи, никогда не задаетъ себѣ подобнаго вопроса.

Такимъ человѣкомъ и былъ теперь Сафронычъ. Спокойный и довольный, но все еще слабый послѣ болѣзни, онъ чувствовалъ потребность въ отдыхѣ — и отдыхалъ. Но и это дѣлалось имъ какъ-то невольно, безсознательно: такой образъ жизни былъ для него просто пріятенъ, а почему? — онъ самъ не сознавалъ этого. И глядя на праздныхъ и пьяныхъ мужиковъ, онъ какъ бы подкрѣплялъ свой внутренній мірокъ — это тихое, еле осязаемое прозябаніе души. Живописныя группы этихъ людей, оригинальныя физіономіи, то удовольствіе, которое испытывали они и какъ это удовольствіе сверкало въ ихъ глазахъ, — все это интересовало Сафроныча, все это было ему пріятно. «Хорошо, чортъ возьми!.. Право, хорошо!..» — съ наслажденіемъ шепталъ онъ, приковывая свой взглядъ къ болѣе рельефнымъ, болѣе очаровательнымъ картинамъ.

Прошло нѣсколько дней. За это время Сафронычъ часто заглядывалъ въ свою мастерскую какъ бы стараясь привыкнуть къ ней. Онъ отыскалъ краски, очистилъ палитру, вымылъ и высушилъ кисти. Выраженіе лица его, вся фигура имѣла видъ человѣка, что-то ищущаго, но не дающаго себѣ отчета въ томъ, что потерялъ онъ и что долженъ найти.

Въ такомъ же странномъ состояніи Сафронычъ однажды взялся за кисть и набросалъ что-то на большомъ холстѣ. Вышла исполинская рука, изогнутая подъ угломъ и одѣтая въ рукавъ мужскаго платья грязно-синяго цвѣта, съ большой живописно-окаймленной дырой, подъ которой виднѣлось грязно-бурое полотно рубахи. Кисть руки какъ бы подергивалась судорогами, что доказывали нервно растопыренные пальцы.

Это была рука пьянаго мужика, стремящагося къ пробужденію.

Какъ-то странно, болѣзненно захохоталъ Сафронычъ, окончивъ эту работу. Онъ посмотрѣлъ на изображеніе издали и опять засмѣялся: очевидно, имъ тутъ было найдено что-то знакомое, близкое. Но черезъ нѣсколько минутъ картина исчезла, скрывшись подъ широкими сплошными рядами кисти и какъ бы уйдя въ глубь лоснящагося отъ краски полотна. Казалось, Сафронычъ шутилъ и вдругъ, сознавъ всю безсодержательность своей шутки, уничтожилъ изображеніе, оставилъ кисть и опять усѣлся на заваленкѣ.

Все это входитъ ему въ привычку, дѣлается его страстью. Онъ то сидитъ на заваленкѣ, то появляется въ мастерской и на одномъ и томъ же холстѣ наскоро набрасываетъ самые оригинальные предметы. Осиротѣлый, совершенно изолированный носъ въ формѣ малороссійской «люльки»; изорванный сапогъ, обнаженное колѣно; задняя часть штановъ съ своеобразной прорѣхой ниже «очкура» (внутренній поясъ малороссійскихъ шароваръ), — все это разновременно являлось и исчезало на холстѣ, доставляя иконописцу истинное удовольствіе. Послѣднее чувство то усиливалось въ немъ, то ослабѣвало, судя по интересу сюжета. Однажды на томъ же холстѣ появился широкій затылокъ человѣческой головы со взъерошенными волосами, толстой загорѣлой шеей, задней стороной одного уха и далеко торчащимъ концомъ богатырскаго уса, а около головы безпомощно валялась огромная баранья шапка съ черными пятнами по грязно-бѣлому фону, и Сафронычъ уже не могъ смѣяться, а весь погрузился въ сосредоточенный восторгъ. Онъ долго любовался картиной, долго стоялъ передъ ней съ занесенной кистью, не имѣя силы уничтожить ее.

Подъ вліяніемъ чего-то пріятнаго, Сафронычъ вышелъ изъ мастерской. Учащенное сердцебіеніе, постукиваніе въ головѣ невольно вызвали въ немъ опасеніе за себя, за жизнь. Онъ старался не думать, не чувствовать, забыть все, поскорѣе уйти отъ этого взволновавшаго его зрѣлища.

XIV

Осень близилась къ концу. Наступило то непріятное время, въ которое, какъ говорятъ крестьяне, добрый хозяинъ собаки со двора не выгонитъ. Пасмурное небо, частые то мелкіе, то проливные, дожди, холодный вѣтеръ — все это не располагало къ выходу изъ теплыхъ помѣщеній. Даже винная лавка опустѣла. Напрасно глядѣлъ на нее Сафронычъ, сидя у окна; шумныя пирушки прошли безвозвратно и скорбный взглядъ иконописца могъ встрѣчаться лишь съ такимъ-же взоромъ кабатчика, нетерпѣливо высовывшаго изъ-за двери свою пронырливую голову.

Зато по воскреснымъ днямъ, утромъ, Сафронычъ находилъ смыслъ стоять или сидѣть у окна и глядѣть на улицу, гдѣ въ двухъ шагахъ отъ его дома гуськомъ проходила толпа народа, торопившагося въ церковь. Это уже неоднократно служило для него развлеченіемъ. Бабы и дѣвки засматривали въ окна, улыбались; мужики же, какъ болѣе серьезный и занятой народъ, вели себя солиднѣе, лишь изрѣдка оглядываясь по сторонамъ, — что, впрочемъ, нисколько не мѣшало Сафронычу разсмотрѣть ихъ физіономію, одежду, обувь. Заинтересованный той или иной фигурой, онъ нервно суетился, какъ бы желая остановить прохожаго, и вслѣдъ затѣмъ направлялся въ мастерскую и брался за кисть.

Въ одинъ изъ такихъ воскресныхъ дней сосѣдъ-кабатчикъ отперъ лавку и подалъ стоявшему у двери мужику бутылку водки. Это случилось подъ конецъ обѣдни и прохожихъ на улицѣ почти не было. Сафронычъ разсѣянно блуждалъ по комнатѣ, но замѣтивъ кабатчика и гостя, подошелъ къ окну, наблюдая за тѣмъ, какъ первый изъ нихъ получилъ деньги, заперъ лавку и удалился, оставивъ послѣдняго въ недоумѣніи.

Мысль — гдѣ выпить водку въ такое неурочное время? — очевидно, мучила мужика. Онъ прислонился къ боковой стѣнкѣ лавочки, осматриваясь по сторонамъ и какъ-бы вопрошая себя, насколько онъ застрахованъ отъ взора прохожихъ. Но тутъ соображеніе, должно быть, что-то подсказало ему, — и онъ, озираясь вокругъ, шмыгнулъ во дворъ къ иконописцу и скрылся тамъ подъ навѣсомъ. Сафронычу изъ окна мастерской было удобно наблюдать гостя.

Этимъ гостемъ былъ мѣстный крестьянинъ Никифоръ Забара, извѣстный въ селѣ пьяница и чудакъ, съ своеобразными чертами лица, такимъ же складомъ туловища, походкой. Онъ почти постоянно присутствовалъ въ лагерѣ пьющихъ, но толпа въ большинствѣ случаевъ какъ-то поглощала его. Низенькій, широкоплечій, съ высокой грудью и короткими ногами, при всей юркости своей фигуры, онъ утопалъ въ общей массѣ пьющихъ, характерно перепрыгивая или переползая на колѣняхъ отъ одного изъ нихъ къ другому. Большинство изображеній, какъ напримѣръ, рука пьяницы, стремящагося къ пробужденію и затылокъ со взъерошенными волосами и свалившейся пестрой шапкой были написаны съ того же Забары.

И теперь въ той же самой огромной, оригинальной шапкѣ съ многочисленными черными пятнами по грязно-бѣлому фону, сидѣлъ онъ въ глубинѣ навѣса, сдвинувъ ее назадъ и подложивъ подъ себя клокъ соломы. Ноги его были характерно растопырены и между нихъ стояла бутылка и рюмка. Онъ еще не наливалъ, не пилъ, а между тѣмъ лицо его уже сіяло при одной мысли о томъ удовольствіи, какое онъ сейчасъ получитъ.

Съ величайшей осторожностью налилъ Забара рюмку водки, боясь проронить каплю драгоцѣнной влаги, но наливъ ее, онъ не выпилъ, а съ затаенной страстью глядѣлъ въ глубь рюмки. О, какой безконечно-отрадной, должно быть, казалось она! Какъ сверкали его глаза, какъ затаенно учащалось дыханіе, когда онъ подносилъ рюмку ко рту, прикасался губами и затѣмъ глоталъ!..

Но не меньше удовольствія и тревоги испытывалъ и Сафронычъ, стоя у окна мастерской и глядя на эту картину. Опасаясь быть замѣченнымъ, онъ то глядѣлъ украдкой, то совсѣмъ прятался за стѣнку, но по мѣрѣ того, какъ пьющій входилъ въ свою роль, терялъ осторожность и Сафронычъ. Онъ увлекался этой картиной, онъ понималъ ее. Она поражала его своей оригинальностью, богатымъ подборомъ красокъ. И когда наступилъ существенный моментъ этой сцены, Сафронычъ засуетился и, казалось, готовъ былъ выскочить въ окно, чтобы поближе разглядѣть гостя, сѣсть рядомъ съ нимъ; но благоразуміе удержало его и онъ остался въ мастерской, пока Забара, покончивъ со своимъ дѣломъ, неспѣша ушелъ домой.

Прошла недѣля. Морозы понемногу сковывали землю; все чаще и чаще показывался въ воздухѣ снѣжный пушокъ. Сосѣдъ-кабатчикъ видимо повеселѣлъ: съ улучшеніемъ погоды, улучшались и его шансы на торговлю. Дѣйствительно, пьющая публика замѣтно увеличивалась, хотя прежняго разгула уже не было: дѣло шло какъ-то вразсыпную — лица смѣнялись лицами.

Сафронычъ попрежнему стоялъ у окна, но его уже не занимала эта смѣна лицъ: онъ искалъ иного. Съ той поры, какъ забрался къ нему въ сарай оригинальный гость, Сафронычъ не могъ изгнать его изъ своей памяти. И еще тогда у него блеснула мысль написать портретъ Забары, не измѣняя ни на іоту того, что онъ подмѣтилъ въ немъ:

На землѣ клокъ соломы, а на немъ сидитъ этотъ богатый, этотъ живописный оригиналъ. Положеніе ногъ, шапки, а затѣмъ главный моментъ сцены — все это должно остаться безъ измѣненія. Сафронычъ хотѣлъ было приступить къ дѣлу, приготовилъ холстъ, нѣсколько разъ заглядывалъ въ сарай, наконецъ, рѣшилъ еще разъ взглянуть на Забару, поговорить съ нимъ. Въ теченіе всей послѣдующей недѣли, въ разное время дня, онъ подходилъ къ окну, но ожидаемаго гостя не было.

Сафронычъ чувствуетъ досаду, нетерпѣніе, берется за кисть; а дня два-три спустя опять появляется Забара.

Утромъ у дверей винной лавочки показался кабатчикъ, а за нимъ, какъ-то лѣниво переступая съ ноги на ногу, шагалъ Забара. Первый о чемъ-то допрашивалъ мужика, а послѣдній увѣрялъ. Кабатчикѣ зашелъ въ лавку, взялъ бутылку водки, но прежде чѣмъ отдать ее покупателю, протянулъ другую руку, какъ это дѣлаютъ при полученіи денегъ. «Что, не вѣришь? — воскликнулъ обиженный Забара, — деньги есть, давай водку!» — Но кабатчикъ водки не далъ и, ловко сдѣлавъ шагъ назадъ, остался въ лавкѣ, захлопнувъ за собою дверь. Сильная злоба овладѣла мужикомъ. Онъ готовъ былъ броситься, чтобы разбить дверь, разгромить лавку, но вмѣсто этого нѣсколько бранныхъ восклицаній вырвалось у него изъ устъ и онъ, погрозивъ въ воздухѣ богатырскимъ кулакомъ, быстро зашагалъ по улицѣ.

— Эй, послушайте, какъ васъ?! Дядюшка! пожалуйте сюда! Есть дѣло… важное, ей-Богу! — умоляюще вопилъ Сафронычъ, выбѣжавъ изъ дому вдогонку за мужикомъ.

Крестьянинъ уже успѣлъ отойти шаговъ сорокъ, но услышавъ зовъ Сафроныча, остановился; уступая просьбамъ иконописца, онъ зашелъ къ нему въ домъ.

Сіяющій отъ радости Сафронычъ не зналъ съ чего начать и какъ объяснить гостю причину приглашенія. Забара тоже стоялъ въ недоумѣніи, разсматривая потолокъ и стѣны мастерской и не выпуская изъ рукъ своей огромной шапки. Но тутъ Сафронычъ нашелся: онъ мигомъ выбѣжалъ изъ мастерской, принесъ бутылку водки, досталъ хлѣбъ, пару огурцовъ и все это поставилъ на столъ. Забара чувствовалъ себя неловко, но послѣ первой рюмки это исчезло. Хозяинъ и гость разговорились и какъ бы поняли другъ друга.

Только теперь Сафронычъ пояснилъ, въ чемъ заключается его дѣло; онъ просилъ продать картофеля.

— Хорошо! На-дняхъ завезу самъ, — увѣрилъ гость, тронутый гостепріимствомъ иконописца.

— Пожалуйста! Я ужъ не забуду васъ! Повѣрьте, заплачу!.. отблагодарю, какъ пожелаете! — твердилъ послѣдній.

Забара сдержалъ слово и вскорѣ явился къ Сафронычу съ мѣшкомъ картофеля и горшкомъ творога, привезенныхъ имъ въ залогъ будущаго знакомства. Сафронычъ совсѣмъ растерялся: такой щедрости онъ не ожидалъ отъ мужика.

— Ахъ, зачѣмъ! Пожалуйста, не нужно! — лепеталъ онъ. — Ну, картофель я просилъ, а остальное?.. Къ чему-же?

Послѣдовало новое угощеніе и полилась пріятельская, задушевная бесѣда. Мужикъ уже не стѣснялся, велъ себя свободно, обнаруживая страсть къ водкѣ, остроту ума, цѣльность натуры. Сафронычъ наблюдалъ за нимъ съ величайшимъ вниманіемъ, всматриваясь, главнымъ образомъ, въ лицо гостя, въ которомъ дѣйствительно было много оригинальнаго.

Заманчивѣе всего оказались глаза Забары. Они глубже обыкновеннаго сидѣли въ орбитахъ и почти наполовину закрывались вѣками, что дѣлало ихъ насмѣшливыми, ядовитыми. Темно-синій цвѣтъ этихъ глазъ свидѣтельствовалъ на первый взглядъ какъ бы объ одной лишь душевной добротѣ мужика, но въ глубинѣ ихъ скрывалось что-то властное, непобѣдимое, говорившее о присутствіи сильной страсти. Эти глаза по своей подвижности и юркости напоминали собой пару крошечныхъ звѣрковъ, содержимыхъ въ засадѣ, — что въ особенности замѣчалось, когда въ нихъ выражался восторгъ, упоеніе.

Такимъ образомъ, всѣ условія благопріятствовали Сафронычу къ достиженію намѣченной цѣли. Никифоръ Ивановичъ (какъ величался Забара) далъ слово являться къ Сафронычу всякій разъ, какъ только встрѣтится въ немъ надобность. Онъ уже зналъ, что съ него пишутъ портретъ и окончательно пришелъ въ восторгъ, когда Сафронычъ сказалъ ему, что изобразитъ его съ рюмкой въ рукѣ.

Сафронычъ посадилъ Забару въ углу мастерской, на соломѣ, придавъ одеждѣ и всей фигурѣ его самое живописное положеніе: оно было тѣмъ же самымъ, въ какомъ иконописецъ уже наблюдалъ Забару, лишь съ нѣкоторыми измѣненіями въ мелочахъ. — На полу, между ногъ, стояла бутылка; налитая рюмка оставалась на полпути ко рту. Лишь не было прежняго выраженія глазъ — страстнаго, хищнаго, смѣнившагося теперь инымъ — сытымъ, насмѣшливымъ. Не страстнаго пьяницу представлялъ изъ себя Забара, а скорѣе человѣка, глумящагося надъ пьянствомъ; но для Сафроныча и этого было достаточно. Внутренняя жизнь оригинала, которая въ данномъ случаѣ должна была сказаться больше всего въ изображеніи глазъ, оставлена художникомъ въ заключеніе работы, теперь же нужно было уловить однѣ формы, однѣ физическія черты.

Забара оказался хорошимъ натурщикомъ.

— Долго-ли «ее» держать, или можно выпить? — съ улыбкой спрашивалъ онъ у Сафроныча и, не ожидая отвѣта, ловко опрокидывалъ рюмку въ ротъ. — А теперь можно еще налить и еще подержать! — заключалъ онъ.

Сафронычъ улыбался.

Прошла зима. Наступили чудные весенніе дни, а портретъ все еще не былъ готовъ. Прежде Сафронычъ, какъ и всѣ иконописцы-ремесленники, работалъ поспѣшно, не просиживая больше мѣсяца за однимъ произведеніемъ. Теперь же трудъ его носилъ иной характеръ: раньше чѣмъ перевести на холстъ какую-либо черту оригинала, Сафронычъ старался глубоко прочувствовать ее — вселить себѣ въ душу, и только послѣ этого, какъ нѣчто родное, общее съ его существомъ, переносилъ на холстъ. Поэтому-то Сафронычъ нерѣдко просиживалъ въ задумчивости по цѣлымъ часамъ, опуская кисть и какъ бы думая о чемъ-то совершенно иномъ. И только по мѣрѣ приближенія работы къ концу, онъ все болѣе и болѣе оживлялся: кисть двигалась быстрѣе, порывистѣе, во всемъ существѣ художника чувствовалась лихорадочная напряженность, являвшаяся помимо его воли. И болѣе всего онъ боялся теперь этой жгучей напряженности. Ему казалось, что съ потерей самообладанія, онъ потеряетъ все. «Не торопись! Успокойся! А иначе все пропадетъ»… — шепталъ ему на ухо въ подобныхъ случаяхъ чей-то вѣщій голосъ. И Сафронычъ съ усиліемъ оставлялъ кисть и, закрывая лицо руками, отходилъ отъ холста.

Но вотъ все кончено. Портретъ готовъ.

И до чего чуднымъ, могущественнымъ оказалось это произведеніе! Правда, какъ копія человѣка, съ котораго былъ снятъ портретъ, его нельзя было назвать безупречнымъ трудомъ мастера, но какъ свободное, чисто-художественное созданіе кисти, портретъ не оставлялъ желать лучшаго. На обширномъ холстѣ, во всю свою величину сидѣлъ мощный герой Украйны, типичный оборвышъ-гайдамака. Сходство съ оригиналомъ проглядывало во всемъ портретѣ: черты лица, шапка, одежда — все это было собственностью Забары. Но это сходство замѣчалось лишь въ общихъ чертахъ; въ отношеніи же идеи портретъ значительно разнился отъ оригинала, будучи болѣе цѣльнымъ, болѣе художественнымъ типомъ. Глубокая оригинальность лица, его мужество, степень физической силы, проглядывавшей во всемъ — въ шеѣ, плечахъ, богатырской груди, мускулахъ лица, даже въ складкахъ одежды, — наконецъ, небрежно раскинутыя пряди истинно-запорожскихъ усовъ, — все это такъ рельефно, такъ неоспоримо свидѣтельствовало, что оригиналъ былъ представленъ на холстѣ не въ безупречной точности, а въ томъ высшемъ фазисѣ своего развитія, до котораго онъ могъ бы дойти. Потому-то портретъ и изображалъ собой не мирнаго крестьянина съ отпечаткомъ лѣнивой страсти, а историческаго героя-забулдыгу.

Какъ передать словами ту степень наслажденія, какая имѣла мѣсто въ душѣ Сафроныча! Прислонясь къ стѣнѣ, онъ, точно окаменѣлый, стоялъ неподвижно, впиваясь глазами въ портретъ. И что значила для иконописца вся его прошедшая жизнь, съ ея радостями, наслажденіями? Насколько онѣ казались теперь жалкими, ничтожными! И онъ, какъ бы инстинктивно искалъ въ своей душѣ мѣста зажившихъ ранъ, мысленно лобзая ихъ, обливая ихъ чистой слезой неизъяснимаго восторга. Опустившись на стулъ и все еще глядя на портретъ, онъ не имѣлъ силы отвести свой взоръ отъ холста; онъ придвинулъ его къ постели и опять глядѣлъ, какъ бы не вѣря своимъ глазамъ, собственному чувству. Только сонъ, исполненный такихъ-же блаженныхъ грезъ, нѣсколько умѣрилъ проявленіе этой дѣйствительности.

Но какой ударъ ожидалъ Сафроныча по утру слѣдующаго дня!

Нужно сказать, что Меланья въ началѣ болѣзни мужа нѣсколько измѣнилась было къ лучшему, но по мѣрѣ выздоровленія Сафроныча, впечатлительность ея все болѣе и болѣе ослабѣвала. Къ тому же надежда на то, что Сафронычъ можетъ дать средства къ безпечальному житью, теперь въ ея глазахъ навсегда рухнула. Это злило ее, приводило подчасъ въ бѣшенство, вызывало потоки брани, проклятій. «Нѣтъ, лучше пусть пропадетъ, чѣмъ этакъ мучить себя и другого!» — рѣшила она, глядя на тощую фигуру Сафроныча и потерявъ къ нему всякое сожалѣніе. Эти приступы досады, ненависти были иногда до того сильны. что Меланья рыдала, какъ безутѣшный ребенокъ, не скрывая даже отъ о. Кипріана своихъ чувствъ къ мужу. Она старалась убѣдить священника, что она глубоко несчастна, что ей остается одно — повѣситься. О. Кипріанъ умолялъ ее не говорить этого, просилъ любить и беречь Сафроныча, обѣщалъ въ награду спасеніе души, «царство небесное» и прочія блага.

— Не буду смотрѣть за нимъ! Ей-Богу, не буду!.. Крестъ меня накажи!.. — въ бѣшенствѣ отвѣчала она. — Пусть пропадаетъ!.. Такъ ему и нужно, окаянному!..

И опять слышались рыданія, настолько же бурныя, неудержимыя, какъ и ея дикая воля, какъ и вся душа этой женщины. Закрывая лицо руками, она металась по комнатѣ, рвала на себѣ волосы. Впрочемъ, такой усиленный приступъ отчаянья случился съ ней лишь однажды, да и то по винѣ о. Кипріана, вздумавшаго насильно подчинить ее законамъ благоразумія. Перейдя границы умѣренности, священникъ наговорилъ ей всякихъ страховъ: «Тебя отдадутъ подъ судъ!.. Ты будешь посмѣшищемъ между людьми!.. Я отлучу тебя отъ церкви!» Когда же на другой день священникъ объявилъ Меланьѣ, что ей ввѣряется печенье просфоръ, хотя «по закону» этого удостоиваются только вдовы духовнаго званія, она какъ бы очнулась. Участіе о. Кипріана нѣсколько тронуло ея черствое сердце.

Послѣ этого Меланья была сдержаннѣе и если не съ любовью, то во всякомъ случаѣ, съ терпѣніемъ присматривала за Сафронычемъ.

Но примиреніе продолжалось недолго. Узнавъ о послѣдней работѣ мужа, Меланья еще съ большей энергіей вступила въ свои права. «Значитъ, иконъ писать нельзя, а „выводить“ пьяницъ можно?.. На то боленъ, а на это здоровъ?» — злобно шептала она, увидѣвъ однажды въ мастерской большой холстъ, на которомъ уже успѣла расположиться фигура Забары. «Значитъ, ему нравится, что я работаю?.. Значитъ, онъ думаетъ, что я буду кормить его? Нѣтъ, погоди! Я за все поквитаюсь съ тобою, окаянный!»

Меланья не разъ уже хотѣла было броситься къ мольберту, чтобы изорвать въ клочки красовавшееся на немъ изображеніе, но ей, очевидно, что-то мѣшало осуществить этотъ планъ. По ея искаженному гнѣвомъ лицу и холодной эгоистической улыбкѣ, можно было заключить, что для Сафроныча готовится что-то еще болѣе ужасное, что успѣлъ создать злой геній этой женщины. Она еще нѣкоторое время тайкомъ слѣдила за работой мужа и когда портретъ Забары былъ готовъ и, придвинутый къ постели художника, казалось, навѣвалъ на него блаженные сны, въ мастерской появилась Меланья. Она шла на цыпочкахъ, съ искаженнымъ отъ злобы и нетерпѣнія лицомъ.

Было 6 часовъ утра. Сафронычъ спалъ… Что-то глубоко-мирное и не менѣе блаженное сказывалось въ его лицѣ. Наслажденіе, съ такой силой овладѣвшее имъ наканунѣ, все еще не оставляло его.

Меланья подошла къ постели мужа, произнесла что-то въ родѣ «кхи!» и убѣдившись, что Сафронычъ спитъ, бросилась къ портрету съ большимъ желѣзнымъ костылемъ.

Насталъ роковой моментъ. Словно отъ удара пули, «Забара» лишенъ былъ одного глаза. Искажонный портретъ принялъ странное выраженіе и казалось готовъ былъ вскрикнуть отъ причиненной ему боли. Прошла еще минута — и художественное произведеніе мастера, стоившее ему столько труда и времени, обратилось въ безобразную, ничего невыражающую каррикатуру. Глаза замѣнились двумя зіяющими дырами; носъ, ротъ исчезли: ихъ скрыли двѣ широкія полосы густой грязно-желтой вохры, соединяющіяся у рта подъ прямымъ угломъ. Такая же полоса краски въ формѣ подковы скрывала верхнюю часть лба. И ничего не уцѣлѣло, все погибло!.. Хотя бы капля творчества, хотя бы легкая, мимолетная тѣнь его сохранилась на холстѣ!..

Закончивъ свое дѣло, Меланья стояла неподвижно, измѣряя взглядомъ то спящую фигуру мужа, то обезображенные остатки его излюбленнаго произведенія. Что-то страшное, всеразрушающее сверкало въ ея черныхъ, выпученныхъ глазахъ. Дикая злоба, какъ-бы уступившая свое мѣсто чувству удовлетворенной мести, никогда, вѣроятно, не достигала въ этомъ чудовищѣ такой поразительной степени развитія, какъ это было теперь. И эта злоба, эта кипучая страсть сказывалась не въ одной лишь физіономіи Меланьи: порывистое, бурно-клокочущее дыханіе, судорожное движеніе груди, вся ея фигура — не исключая даже неряшливыхъ складокъ грязной одежды — говорила за присутствіе въ ней этой злобы, страсти, напоминая собой воплощеніе злого генія, духа тьмы. И этотъ геній, этотъ злой духъ торжествовалъ!.. — Что испытывалъ Сафронычъ, создавая портретъ, то-же самое, если еще не больше, чувствовала и Меланья, разрушая его.

Желая убѣдиться воочію, какъ все это подѣйствуетъ на мужа, Меланья присѣла за обезображеннымъ портретомъ и загремѣла стуломъ, чтобы разбудить мужа.

Сафронычъ проснулся. Меланья, съ затаеннымъ дыханіемъ, наблюдала за нимъ, глядя то въ одну, то въ другую дыру портрета.

Несчастный открылъ глаза, бросилъ въ пространство безцѣльный взглядъ, — какъ это почти всегда дѣлаютъ проснувшіеся въ моментъ пробужденія, — и опять сомкнулъ вѣки, какъ бы засыпая. Широкая лучезарная улыбка украсила его блѣдное, спокойное, дѣтски-невинное лицо. И ни малѣйшей тѣни душевнаго разлада, безпокойства, даже физической усталости не замѣчалось на этомъ, какъ бы высѣченномъ изъ мрамора, величавомъ лицѣ, замершемъ отъ счастья, упоенія.

Но вотъ онъ опять открываетъ глаза, опять тотъ-же безцѣльный, мимолетный взглядъ на мигъ брошенъ въ пространство, — та же спокойная, лучезарная улыбка. За этимъ — невольное движеніе длинныхъ, исхудалыхъ рукъ, всего тѣла, поворотъ головы, быстрый взглядъ на портретъ…

Страшная буря, казалось, должна была разразиться въ этотъ моментъ… Двѣ враждебныя силы человѣческаго духа — всесозидающая и всеразрушающая — столкнулись грудью, какъ два богатыря и все окружающее должно было пасть, разрушиться отъ этого столкновенія «стихій».

Что-то слабое, безсмысленное — не то восклицаніе, не то стонъ, не то отдаленный гулъ глухого удара — вырвалось изъ груди Сафроныча, вырвалось на мигъ и, какъ искра, погасло!..

XV

Прошло четыре мѣсяца. Стояла глубокая осень. На угрюмомъ свинцовомъ небѣ не оставалось пятнышка — ни малѣйшаго слѣда отъ чарующей взоръ, чудной лазури, еще не такъ давно дни и ночи не перестававшей глядѣть своимъ безконечно-глубокимъ и чистымъ, какъ хрусталь, куполомъ на село Горошки, какъ бы убаюкивая его!.. Взамѣнъ этой лазури, этой величавой, вѣчно-юной красы южнаго неба, надвинулась надъ землей, какъ надъ лицомъ великана, косматая шапка, опускавшаяся все ниже и ниже. Казалось, что этотъ мрачный куполъ осенняго неба надвигался на землю, какъ бы стремясь всею своей тяжестью, своей сырой, холодной грудью прижаться къ груди земли, чтобы не дать ей жить, лишить ее свѣта, тепла, покрыть и безъ того озябшее лицо этой страдалицы-земли густымъ холоднымъ туманомъ или размыть потоками ливня. И это насиліе надъ собой, этотъ гнетъ осенней непогоды чувствовали и люди, и животные, и растенія — вся природа — и эта раскисшая, обратившаяся въ сплошную лужу грязи земля, — все-все, повидимому, отказалось отъ жизни, погрузившись въ спячку подъ давленіемъ глубокой осени.

Въ такой угрюмый день ноября, часовъ въ десять утра, къ дому Сафроныча подъѣхала телѣга, запряженная тройкой обывательскихъ лошадей. На передкѣ телѣги, доверху наполненной соломой и закрытой войлокомъ, сидѣлъ возница, спустивши ноги къ лошадинымъ хвостамъ. За телѣгой шли староста и два полицейскихъ — «сотскій» и «десятскій», — всѣ трое съ знаками на груди, присвоенными ихъ служебному положенію.

Когда телѣга подъѣхала къ дому Сафроныча, сопровождавшіе ее староста и полицейскіе остановились въ раздумьи и молча глядѣли то на закрытыя двери и окна дома, то на землю, то другъ на друга. Сидѣлъ молча и возница, сѣдой угрюмый дѣдъ, устремивъ свой взоръ въ лошадиные хвосты. И хотя бы однимъ словомъ, однимъ звукомъ или малѣйшимъ движеніемъ выдали бы себя эти люди, настолько же унылые и холодные, какъ и висѣвшее надъ ними свинцовое небо, какъ и вся окружавшая ихъ природа, — выдали бы себя въ томъ, зачѣмъ они сюда явились…

Но вотъ въ домѣ иконописца скрипнула дверь: вышли врачъ и фельдшеръ. Послѣдній осторожно велъ подъ руку гибкаго и тонкаго какъ трость человѣка, очевидно больного, одѣтаго въ теплую рясу и мѣховую шапку о. Кипріана и совершенно утопавшаго въ этой одеждѣ. За ними вышла старушка-крестьянка, и всѣ четверо, подойдя къ телѣгѣ, остановились…

— Можетъ быть, того… Мнѣ не зачѣмъ ѣхать? — обратился фельдшеръ къ врачу. — Глядите, какой онъ тихій, покорный… Звука не издастъ ненормальнаго… Только и дѣлаетъ, что ищетъ… все ищетъ любимый портретъ.

— Да. Опять ищетъ… — процѣдилъ врачъ въ раздумьи. — Опять распахиваетъ полы. Подпоясайте его, — прибавилъ онъ, обращаясь къ фельдшеру.

Когда подпоясывали больного, послѣдній оставался неподвижнымъ, какъ послушный ребенокъ, и лишь потомъ, когда фельдшеръ сдѣлалъ свое дѣло, больной опять засуетился, попрежнему разыскивая что-то вокругъ себя…

Кто же этотъ больной и что ищетъ онъ?

Присмотритесь ему въ лицо: въ эти искрящіеся, напряженные глаза, въ эти блѣдныя, дрожащія губы, — поймите, наконецъ, упорное желаніе этого человѣка отыскать «что-то», — и вы узнаете въ немъ сумасшедшаго.

Не Сафронычъ ли это?

Да, это былъ онъ, Сафронычъ, горошковскій иконописецъ… котораго отправляли въ «губернію», въ домъ умалишенныхъ…