Город мёртвых (Ясинский)/ДО

Городъ мертвыхъ
авторъ Іеронимъ Іеронимовичъ Ясинскій

Дата созданія: августъ 1885 года. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1885—1886). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. IV. — С. 104.

Э. Л. Праховой

Чрезвычайное напряженіе чувствъ — родъ безумія…^[1]Тертулліанъ

I

Всѣ знали, что онъ помѣшался, но никому не приходилъ въ голову вопросъ, почему онъ на свободѣ и исправляетъ должность сторожа. Ни разу не было сдѣлано попытки засадить его въ желтый домъ. Его странности и неумѣстныя выходки объясняли родомъ его занятій. Какъ иному врачу душевныхъ болѣзней извиняютъ смѣхъ некстати, таинственныя подмигиванія, сатирическое сжиманіе губъ, справедливо приписывая подобныя манеры частому обращенію съ полоумными паціентами, такъ и ему прощали хохотъ во время похоронъ, или заунывныя пѣсни по ночамъ и бормотаніе непонятныхъ словъ, грозные жесты, вздохи, слезы, на томъ основаніи, что онъ былъ сторожемъ новаго городского кладбища, которое было заложено въ холеру 1848 года, съ тѣхъ поръ пышно расцвѣло на склонѣ Дѣвичьей-Горы и стало первымъ въ городѣ. Его терпѣли, наконецъ, потому что привыкли къ нему.

Это былъ высокій, крѣпкій и сухой, какъ опаленный молніей дубъ, старикъ лѣтъ шестидесяти-трехъ, съ черными, огнистыми глазами на пергаментномъ лицѣ, изборожденномъ рѣзкими отвѣсными морщинами. На большомъ черепѣ вились рѣденькія черныя пряди волосъ, и подбородокъ былъ усѣянъ короткими, бѣлыми, какъ серебро, щетинками. Шея была покрыта загрубѣлой кожей. Красная тряпица служила ему обыкновенно вмѣсто галстуха. Въ дурную погоду онъ повязывалъ ею уши.

Онъ жилъ въ землянкѣ, на краю кладбища, гдѣ шумѣли деревья, посаженныя имъ около сорока лѣтъ назадъ. Землянку онъ самъ выкопалъ себѣ. И еслибъ повременамъ не свѣтился въ ней огонь и не дымила труба, ее можно было бы принять за огромную могилу.

Въ самомъ дѣлѣ, чудакъ похоронилъ себя здѣсь. Старожилы разсказываютъ, — и въ особенности извѣстны всѣ подробности исторіи престарѣлому діакону новокладбищенской церкви, — что до холеры 1848 года онъ былъ совершенно въ здравомъ умѣ и слылъ однимъ изъ образованнѣйшихъ людей въ городѣ. Онъ былъ учителемъ исторіи и готовился къ магистерскому экзамену. Жизнь улыбалась ему. Онъ рано женился — на красавицѣ-еврейкѣ, кроткой и милой дѣвушкѣ, и отъ этого брака въ нѣсколько счастливыхъ лѣтъ родилось трое ангеловъ. Семья благоденствовала. Небольшой каменный домъ съ колоннами служилъ имъ жилищемъ, и зеленый садъ окружалъ его опрятныя бѣлыя стѣны. За прозрачными стеклами оконъ виднѣлись цвѣты, а среди цвѣтовъ блестѣли иногда глазки кудрявыхъ дѣтей, смотрѣвшіе на свѣтъ Божій, какъ фіалки. Завистливое око сосѣда или прохожаго ловило еще повременамъ дивныя очертанія лица высокой, стройной женщины съ пышными волосами, зачесанными просто, какъ у Рафаэлевой мадонны, съ ослѣпительнымъ, здоровымъ цвѣтомъ кожи и парою большихъ, черныхъ, божественныхъ глазъ. Когда вечеръ облекалъ предметы розовымъ сумракомъ и высоко въ жемчужно-голубомъ небѣ загорались тамъ-и-сямъ серебряныя звѣзды, а темный садъ лилъ благоуханія, изъ раскрытыхъ оконъ счастливаго дома неслись звуки арфы, и нѣжный голосъ пѣлъ романсы, какіе были въ модѣ въ сороковыхъ годахъ… Молодой человѣкъ случайно проходилъ мимо, останавливался, очарованный, и не смѣлъ дышать отъ сладостнаго испуга. Всмотрѣвшись въ прозрачный сумракъ, онъ могъ, счастливецъ, увидѣть силуэтъ женщины невыразимой граціи. Какъ билось тогда его сердце, и какъ потомъ, гдѣ-нибудь въ дымной каморкѣ, споря съ товарищами о Гегелѣ, онъ вдругъ вспоминалъ поэтическій образъ, видѣнный имъ въ тотъ чудный лѣтній вечеръ, и теплая струйка какого-то высшаго чувства долго согрѣвала его чистую душу… Послѣ холеры опустѣлъ домъ, ставни заколотили наглухо, дожди размыли кирпичи колоннъ, онѣ попадали одна за другою; сгнила и рухнула крыша, и садъ засохъ; и все мѣсто приняло зловѣщій видъ, пугавшій по ночамъ пѣшеходовъ.

Трудно вѣрится, чтобы современные счастливые люди, напр., магистръ римскаго права, женившійся недавно на купеческой дочери Износковой, Преображенскій, у котораго такой прекрасный англійскій проборъ и жирное бѣлое лицо, столь быстро становились несчастными. Если я воображу себѣ катастрофу, которая отниметъ однимъ ударомъ у этого молодого баловня судьбы его полную и румяную жену, ребенка, даже состояніе, даже мѣсто экстраординарнаго профессора, то умъ мой отказывается представить его живущимъ въ землянкѣ, на кладбищѣ, вдали отъ живыхъ людей, во вретищѣ, и сорокъ лѣтъ оплакивающимъ потерю дорогихъ существъ на ихъ собственныхъ могилахъ. Разумѣется, онъ не камень, катастрофа глубоко поразитъ его, онъ похудѣетъ и нѣсколько дней будетъ ходить въ нечищенныхъ сапогахъ. Онъ будетъ вздыхать, плакать, поднимать глаза къ небу и убитымъ голосомъ спрашивать: «За что-же?» Онъ не получитъ отвѣта, потому что у судьбы нѣтъ языка, а есть только слѣпо разящая десница, и мало-по-малу успокоится. Продавши мебель, вещи и платья жены, онъ пріѣдетъ въ Петербургъ и при помощи новой фрачной пары, магистерскаго диплома и англійскаго пробора станетъ вхожъ въ нѣкоторые вліятельные салоны, а затѣмъ получить мѣсто въ министерствѣ. Черезъ пять лѣтъ я встрѣчу его опять счастливымъ, пожирѣвшимъ и въ чинахъ. Отъ бѣдной купеческой дочери Износковой не останется и слѣда въ его обновленномъ сердцѣ. Онъ ужь женился на другой купеческой дочери Пищиковой, принесшей ему въ приданое сто тысячъ. Она тоже румяна и полна, и красивѣе первой жены. Когда онъ пожметъ мнѣ руку своей бѣлой короткопалой рукой и улыбнется, я прочту въ его душѣ: «Все, что ни дѣлается — къ лучшему». Современный счастливый человѣкъ живучъ, какъ кошка.

Но, должно быть, не такъ равнодушно относились къ ударамъ судьбы люди тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ. Они были смѣшны въ своемъ увлеченіи идеалами, которые они находили и видѣли во всемъ; даже въ любви они искали идеаловъ. Послѣднее теперь вызываетъ хохотъ среди здравомыслящихъ молодыхъ людей. Магистръ римскаго права Преображенскій, отрицающій чувство и признающій только разсудокъ, можетъ съ презрѣніемъ смотрѣть на полоумнаго сторожа новаго кладбища, что на Дѣвичьей-Горѣ.

II

Этотъ сторожъ еще при жизни былъ уже до того легендаренъ, что настоящую фамилію его забыли, и многіе сомнѣвались даже, существовалъ ли онъ когда-нибудь и не есть ли вся его исторія плодъ фантазіи престарѣлаго діакона, у котораго воспоминанія о давнихъ событіяхъ спутались. Самъ сторожъ на вопросы никогда не отвѣчалъ и никого не пускалъ къ себѣ въ землянку, гдѣ, по словамъ діакона, должна была висѣть на стѣнѣ арфа съ порванными струнами. Если прожить сорокъ лѣтъ среди мертвецовъ, то можно помѣшаться и безъ всякихъ предварительныхъ исторій. Сторожъ былъ чрезвычайно исправенъ: тщательно чистилъ дорожки между могилками, снималъ мохъ съ мраморныхъ плитъ и — драгоцѣнное качество — зналъ гдѣ, кто и когда погребенъ. Его не любили, потому что не любятъ сумасшедшихъ, которые сосредоточены въ себѣ и смотрятъ мрачно. Но безъ него едва ли могли бы обойтись.

Такъ какъ фамилія его была забыта, то о немъ, если представлялась надобность, выражались въ третьемъ лицѣ: «онъ». Иногда прибавляли: «лунатикъ»… На кладбищѣ понимали сразу, что рѣчь идетъ о старомъ сторожѣ.

Да, онъ лунатикъ. Онъ любилъ лунныя ночи, и сны, которые онъ видѣлъ тогда на яву, были странные сны. Онъ не отличалъ ихъ отъ дѣйствительности, и его грезы были словно туманъ, пестрый, движущійся и до того прозрачный, что сквозь него рисовались окружающіе предметы.

Дѣвичья-Гора полукругомъ опоясывала городъ и отдѣлялась отъ него узкимъ ручейкомъ, извивавшимся по широкой зеленой долинѣ, гдѣ былъ выгонъ и паслись коровы. Кладбищенскій лѣсъ печально хмурился, и отъ времени до времени изъ него доносился жалобный звонъ похороннаго колокола. Пастухъ снималъ шапку и крестился. Городъ красивой громадой лежалъ вдали, и гордо сверкали на солнцѣ кресты и куполы его храмовъ. Тамъ шумѣла жизнь, грохотали экипажи, гремѣла музыка въ увеселительныхъ садахъ, и лишь смеркалось, какъ зажигались безчисленные огни. Городъ не обращалъ вниманія на печальный звонъ, и вѣчно висѣло надъ нимъ грязное облако пыли, говорившее о суетѣ, которая царила въ немъ.

Можно сказать, было два города: городъ живыхъ и городъ мертвыхъ; они чуждались другъ друга, какъ два враждебные лагеря, однако, не могли существовать одинъ безъ другого, потому что нѣтъ жизни безъ смерти и смерти безъ жизни. Становился великъ одинъ, ширился во всѣ стороны и другой. Воздвигались въ городѣ живыхъ огромные красивые дома, и городъ мертвыхъ тоже украшался современными монументами съ мраморными статуями плачущихъ женщинъ и крылатыхъ геніевъ, опускающихъ факелы. Дорожала земля тамъ, и здѣсь доходила до баснословныхъ цѣнъ. И въ обоихъ городахъ тѣснили бѣдняковъ.

Послѣднее обстоятельство было причиной того, что часть Дѣвичьей-Горы — темный оврагъ — застроилась маленькими домиками, лачугами и землянками, которые незамѣтно смѣшивались съ буграми могилъ. Въ ясный день на крышахъ несчастныхъ жилищъ можно было видѣть тамъ-и-сямъ заранѣе приготовленные предусмотрительными людьми сосновые гробы. Ихъ просушивали на солнцѣ, какъ у зажиточныхъ людей провѣтриваютъ шубы. Благодаря бѣдности, переходъ изъ одной землянки въ другую не представлялъ ничего ужаснаго.

Сторожъ бывалъ здѣсь въ гостяхъ. Онъ, кажется, смотрѣлъ на оврагъ, какъ на неустроенный кварталъ мертваго города, и справлялся, скоро ли начнется здѣсь порядокъ и люди навсегда улягутся въ гробы. Молча наблюдалъ онъ по цѣлымъ часамъ игры маленькихъ дѣтей и, наконецъ, уходилъ, бормоча: «Умрутъ и эти… Всѣ умрутъ!» Какой-нибудь сорванецъ бросалъ въ него горсть песку, но онъ не оборачивался, заливался тихимъ, похожимъ на плачъ смѣхомъ и хваталъ себя за голову. Долго мелькала его высокая, тощая фигура среди безмолвныхъ крестовъ и нѣмыхъ могилъ.

Къ нему тоже приходили въ гости. Онъ любилъ угощать чаемъ и рисовой кашей, и обитатели оврага пользовались этимъ. Возлѣ его землянки былъ разбитъ цвѣтникъ и расли тѣ самые цвѣты, которые благоухали въ палисадникѣ около бѣлаго дома съ колоннами. Большой бугоръ возвышался среди цвѣтника, окруженный тремя меньшими. Это было кладбище въ кладбищѣ, это была семья помѣшаннаго сторожа. Гость усаживался на скамейкѣ, передъ которой стоялъ круглый, врытый въ землю столъ. Сторожъ приносилъ на подносѣ нѣсколько стакановъ чаю и тарелочекъ съ рисовой кашей. На его измученномъ лицѣ выдавливалась любезная улыбка.

— Кушайте, прошу васъ… Лидочка, хочешь?

Онъ подходилъ къ большой могильной насыпи и ставилъ на нее стаканъ и блюдечко.

— А вы, дѣти?

Гость ѣлъ и говорилъ:

— Корми, братецъ, корми. Они очень какія голодныя.

— Тише, пожалуйста! Дѣти боятся чужихъ. Сейчасъ бабочки прилетали… Бѣлыя бабочки… Это они, Боже мой, они!

Сторожъ съ тоскою смотрѣлъ по сторонамъ; гость посмѣивался.

— Ну, ладно, наливай чаю.

Нахмуривъ лобъ, нерѣшительнымъ шагомъ уходилъ старикъ въ свою таинственную землянку, и чрезъ нѣкоторое время оттуда раздавались надрывающія душу рыданія. Гость ждалъ сначала. Потомъ, наскучивъ ждать, онъ выпивалъ одинъ за другимъ стаканы, стоявшіе на могилахъ, и съѣдалъ рисовую кашу. Съ состраданіемъ глянувъ по направленію къ землянкѣ, онъ вытиралъ губы рукою, вздыхалъ и произносилъ:

— Ахъ, чудакъ, чудакъ!

Полоумный сторожъ, случалось, по цѣлымъ днямъ не выходилъ изъ своей землянки, и разсказывали на кладбищѣ, будто онъ что-то пишетъ. Однажды — это было прошлой весной — онъ не показывался трое сутокъ. Къ нему постучались — нѣтъ отвѣта. Священникъ приказалъ сломать дверь, и старика нашли мертвымъ. Никакой арфы не оказалось на стѣнѣ и нигдѣ. По мнѣнію престарѣлаго діакона, она непремѣнно погребена была сторожемъ въ большой могилѣ. Лѣтомъ я посѣтилъ кладбище. На мѣстѣ землянки выстроена уже хорошенькая изба въ родѣ кіоска. Могилы въ цвѣтникѣ срѣзаны и насыпано много песку, въ которомъ копались, какъ жуки, черноволосыя, румяныя дѣти новаго сторожа.

Я разговорился съ нимъ.

— Не страшно вамъ здѣсь жить?

— Помилуйте, что за суевѣріе необразованнаго вѣка! — отвѣчалъ онъ.

— Гдѣ вы служили прежде?

— Я унтеръ-офицеръ въ запасѣ, — а только я кончилъ два класса уѣзднаго училища.

— Тяжелую обязанность взяли вы на себя?

— Мѣсто доходное… Воздухъ!

Онъ помахалъ рукою передъ своимъ носомъ.

— Вашъ предмѣстникъ былъ странный человѣкъ, — началъ я.

— Уморительный! Порядки у насъ, доложу я вамъ!..

— А что?

— Да то. Я васъ спрошу: гдѣ этакого полоумнаго, можно сказать, умалишеннаго, сумасшедшаго человѣка станутъ держать при дѣлѣ? А у насъ держали! Сорокъ лѣтъ держали!

Я подумалъ: «Да ты либералъ!» И сказалъ вслухъ:

— Но онъ исполнялъ свои обязанности недурно… говорятъ…

— Много понимаютъ! Мертвецъ нѣмъ, онъ не можетъ произносить въ свою защиту ничего. Онъ ежели мертвъ, то мертвъ. А вотъ, другое дѣло, ежели бы онъ заговорилъ! Я вамъ долженъ объяснить, что покойникъ, — тутъ онъ понизилъ голосъ, — былъ фармазонъ.

Я вопросительно поглядѣлъ на собесѣдника.

— Поняли? Запрещенной партіи держался. Это партія давнихъ лѣтъ. Нечистое дѣло!

— Откуда вы знаете?

— Знаю.

Онъ закурилъ папиросу и промолвилъ:

— Есть подлинныя доказательства. Я въ его землянкѣ въ стѣнѣ шкафъ нашелъ, а тамъ его рукою писанныя тетрадки необыкновеннаго содержанія.

— Покажите ихъ, пожалуйста!

— Ужь я показывалъ нашему священнику, о. Александру, и онъ сказалъ, что не нашего ума это дѣло. Но однако для разсмотрѣнія передалъ своему сродственнику, статскому совѣтнику при университетѣ, и тотъ произнесъ такую резолюцію, что это одна фармазонская глупость, а тетрадки я получилъ обратно.

— Уступите мнѣ ихъ!

Онъ привсталъ.

— Мнѣ и самому казалось — денегъ онѣ стоютъ и, быть можетъ, не малыхъ. Рѣдкость. Хорошо-съ. Алена, а Алена! Принеси тамъ на полкѣ желтыя этакія бумаги лежатъ! За горшкомъ направо… Эти самыя!

Онъ снова сѣлъ и сталъ разглаживать тетрадки рукою.

— Сколько-жь за нихъ дадите?

— Но… вырваны страницы!

— Вырваны, вѣрно. Дѣти, что подѣлаешь!

Мы сошлись на пустой суммѣ, и я сталъ собственникомъ бумагъ, забракованныхъ статскимъ совѣтникомъ. Часть ихъ писана шифромъ, я ничего не могъ разобрать. Но за то остальное я прочиталъ, и оно показалось мнѣ интереснымъ.

III

Изъ этихъ мемуаровъ видно, что ихъ автору весь міръ представлялся однимъ огромнымъ призракомъ. Жизнь такъ же призрачна, какъ и смерть. Городъ, лежавшій по ту сторону ручья, огромный и шумный, велъ призрачное существованіе. Призрачные дома, призрачные люди, призрачныя дѣла!

«Мертвые и живые — какая между ними разница? И тѣхъ, и другихъ я вижу. Я вижу, какъ выходятъ первые изъ своихъ гробовъ, вторые изъ своихъ домовъ, и каждый живетъ тоскливою, себялюбивою жизнью, погруженный въ свои желанія, въ свои мечты. Они встрѣчаются другъ съ другомъ и бесѣдуютъ; но ни на секунду не забываютъ они своего сквернаго маленькаго „я“, и ихъ собственный голосъ кажется имъ сладостнѣе всякой музыки. Говоря, они слушаютъ только себя самихъ. Старики и молодые одинаково презрѣнны и ничтожны, и красота — такая же рѣдкость среди живыхъ, какъ и среди мертвыхъ. Призраки вѣчны. Потухаетъ одинъ призракъ, является другой, который есть его продолженіе.

Ничто не исчезаетъ во вселенной. Костеръ по ту сторону ручья горитъ яркимъ краснымъ огнемъ, а по эту — чуть мерцаетъ блѣднымъ прозрачнымъ пламенемъ, легкимъ и почти незримымъ, какъ пламя водорода. Тамъ солнце, раскаленное, какъ горнъ; здѣсь — луна, холодная, какъ мертвая красавица. Если тамъ замретъ грустная пѣсня, она долетаетъ сюда чуть слышная и кажется вздохомъ, тихимъ, мучительнымъ рыданіемъ больной души. И она никогда не умолкаетъ. Она все звучитъ и звучитъ. Она будитъ кладбище, она облекается въ призрачную плоть, становится образомъ горя, превращается въ худую, блѣдную женщину съ длинными волосами, которая закрываетъ руками лицо и на крыльяхъ, вѣющихъ холодомъ, летитъ дальше, дальше — въ надзвѣздные міры, находя и тамъ еще чуткое ухо, которое ловитъ странные скорбные звуки. И если тамъ торжествуетъ зло и побѣдный вой его потрясаетъ воздухъ, пугая робкихъ и ободряя преступныхъ, онъ доносится къ намъ, въ обитель вѣчнаго мира, какъ рокотаніе далекаго грома; и подобно вѣтру, въ осеннее ненастье кружащему въ воздухѣ сухіе листья, онъ колеблетъ легкія тѣни, бродящія по кладбищу, нагоняетъ ужасъ на кроткія души, вливаетъ жизнь во все дурное, что казалось давнымъ-давно умершимъ, и мчится дальше, все дальше мчится, разростаясь до гигантскихъ размѣровъ, какъ море, какъ океанъ, и его кровавая волна съ шумомъ бьетъ въ берега вселенной, и чистыя звѣзды, блестѣвшія подобно серебру, тускнѣютъ отъ его сѣрнаго дыханія. Малѣйшій звукъ, малѣйшій шорохъ, малѣйшее движеніе — ничто безслѣдно не пропадаетъ. Городъ мертвыхъ есть эхо города живыхъ. Заплачетъ тамъ страдалецъ, и шумъ отъ паденія каждой слезы его родитъ здѣсь свой отзвукъ. И тихимъ вздохомъ отвѣтятъ на него могилы. Возстанетъ братъ на брата — и шелестъ отъ пролитой крови рыдающей жалобой донесется сюда. Добрыя и злыя дѣла одно за другимъ прилетаютъ въ нашъ городъ, то свѣтлыя и чистыя, какъ лиліи, какъ дѣвушки подъ брачнымъ вѣнцомъ, то черныя, какъ вороны. Я сейчасъ же узнаю пришельцевъ. Мое духовное зрѣніе такъ остро, что я вижу, изъ какого дома они вышли. И грудь моя болитъ, и душа рвется на части, и сердце полно горечи, и глаза воспалены отъ слезъ, и я часто плачу, какъ ребенокъ, проклиная призракъ жизни, потому что много злыхъ дѣлъ и мало добрыхъ. Мало! Боже мой, мало, какъ мало! За тридцать слишкомъ лѣтъ я не исписалъ ими и страницы. Робкія созданія, они стыдятся самихъ себя. Ихъ бѣлыя платья смущаютъ ихъ, и они ищутъ тѣни, какъ ландыши. И какъ ландыши, молчаливы эти кроткія дочери Добродѣтели. Но зато какъ крикливы злыя дѣла! Какъ ихъ много! Когда луна освѣтитъ кладбище и засверкаютъ тамъ и здѣсь непорочныя одежды добрыхъ дѣлъ, злыя поднимаются отовсюду съ страшнымъ шумомъ и кружатся въ воздухѣ, выше и выше, черной зловѣщей тучей расползаются по небу, и луна исчезаетъ, гаснетъ ея блѣдное пламя отъ ревнивыхъ взмаховъ ихъ крыльевъ»…

IV

Онъ считалъ себя сердцемъ міра, центромъ вселенной. Онъ стоялъ на грани, гдѣ призракъ жизни встрѣчается съ призракомъ смерти, и поэтому все бремя страданій людскихъ лежало на немъ; онъ несъ на себѣ его фатально. Всякій, кто станетъ на этой грани, будетъ обреченъ на этотъ крестъ, потому что откроются его очи; а достаточно увидѣть скорбь міра, чтобы стать сердцемъ міра. «Всѣ слезы, когда-либо пролитыя человѣчествомъ, и всѣ, которыя оно льетъ, слились въ одинъ жгучій потокъ, и онъ ежеминутно грозитъ выйти изъ береговъ и разорвать мнѣ сердце на тысячу частей. Я захлебываюсь отъ слезъ! Мое сердце не мнѣ принадлежитъ — я съ ужасомъ сознаю это. И моя личная скорбь утопаетъ въ морѣ всечеловѣческой скорби, какъ голосъ запѣвалы тонетъ въ хорѣ, составленномъ изъ многихъ тысячъ голосовъ. Нѣтъ мнѣ спасенія, мнѣ некуда уйти отъ моихъ глазъ, они глубоко сидятъ въ моей душѣ, и я цѣною личнаго страданія купилъ горе, которому названіе — вселенная!»

Не надо забывать, что онъ былъ помѣшанный, и ему можно простить нѣкоторую неясность этого мѣста. По всей вѣроятности, объясненіе находилось въ слѣдующемъ засимъ шифрованномъ полулистѣ. Половины тетради не достаетъ совсѣмъ. Такимъ образомъ, приходится сдѣлать скачокъ и предложить читателю другой отрывокъ странныхъ мемуаровъ.

V

«Только что взошла луна. Была такая тишина, что еслибы дышали мертвые въ своихъ гробахъ, я слышалъ бы ихъ дыханіе. Цвѣлъ можжевельникъ. И смолистъій запахъ его наполнялъ воздухъ и кружилъ мнѣ голову.

Отъ деревьевъ вытягивались длинныя тѣни, и бѣлыя полосы луннаго свѣта спокойно лежали на черной землѣ. Могильныя насыпи, памятники съ чугунными плитами и мраморъ статуй слегка расплывались въ серебристомъ туманѣ.

Я чувствовалъ — они становились легче, воздушнѣе. Громко стучало мое сердце. Кресты, какъ люди съ простертыми руками, толпились со всѣхъ сторонъ и заграждали мнѣ дорогу. Я страстно ждалъ чего-то: тамъ въ глубинѣ лѣса и во мракѣ могилъ совершались таинственные процессы.

Я никогда не могъ понять ихъ. И жизнь — тайна, и смерть — тайна. Сами ангелы безсильны проникнуть въ эту область вѣчныхъ чудесъ. Мозгъ мой горѣлъ; я стоялъ и слушалъ, безмолвный, и блескъ луны становился нестерпимымъ.

Глаза моей души раскрылись. Мнѣ было страшно, какъ при родахъ любимой женщины. И когда поднялся надъ землею туманъ, и странный вздохъ прокатился по гулкому лѣсу, грудь моя всколыхнулась отъ радостнаго испуга, и я не могъ сдержать рыданій.

Туманъ волновался. Не было вѣтра, но тѣни рѣяли въ воздухѣ, полосы луннаго свѣта пришли въ движеніе, и тамъ, гдѣ стояли кресты, гдѣ высились надгробные памятники и бѣлѣлись статуи, я увидѣлъ неясные очерки множества людей.

По всему лѣсу раскинулись ихъ группы. Туманъ, казалось, живетъ и въ разныхъ направленіяхъ съ возрастающею быстротою выпускаетъ изъ себя бѣлые отростки — подобія рукъ, ногъ и головъ, словно фантастическій гигантскій молюскъ безчисленныя щупальца.

Онъ таялъ, какъ облако, проливающееся на землю дождемъ, и неясные очерки людей все умножались, и скоро имъ не было мѣста. Я слышалъ, ко мнѣ прикасались легкіе призраки. Они были тоньше сновидѣній.

Можетъ быть, то были крылатые образы, и, какъ птицы, спугнутыя въ полночь, они сновали взадъ и впередъ, сталкивались другъ съ другомъ, и ихъ воздушныя оболочки носились вокругъ меня, пронизанныя луннымъ свѣтомъ.

Образы — чего? Я не знаю. По эту сторону ручья, отдѣляющаго городъ живыхъ отъ города мертвыхъ, многое такъ же необъяснимо, какъ и тамъ. Пожалуй, около меня кружились души нерожденныхъ дѣтей или великія, давно сказанныя и давно позабытыя мысли.

Или то были грезы мертвыхъ? У нихъ не было очертаній, но я ощущалъ ихъ присутствіе. Они все проносились мимо меня едва уловимыми глазомъ лазурными тѣнями. И чѣмъ ярче становилась луна, тѣмъ матеріальнѣе были эти образы. Иногда, казалось, у самаго лица моего вѣютъ шелковыя ткани одеждъ.

Кто вы? Что вы? Отвѣта нѣтъ. Лучи мѣсяца серебряными стрѣлами проникаютъ мнѣ въ мозгъ, и я впадаю въ восторгъ. Я не чувствую больше себя. Я духъ. И я понялъ, что сегодня великая ночь, которая бываетъ одинъ разъ въ году. Мнѣ будетъ оказано правосудіе, и я обрѣту счастье за то, что я — сердце міра.

Всѣ мертвецы сегодня встаютъ изъ гробовъ, и призракъ смерти съ страстною тоскою слѣдитъ за призракомъ жизни. Если хоть на минуту стихнетъ зло, въ которомъ лежитъ міръ, и слезы перестанутъ литься въ юдоли плача, радость будетъ велика въ городѣ мертвыхъ.

Смертный ужасъ, который леденитъ здѣсь души, уступитъ мѣсто кротости. Усопшіе забудутъ земное, грѣшникамъ отпустятся прегрѣшенія, праведники вкусятъ покоя. И луна заблеститъ, ничѣмъ неомрачаемая, съ такою силою, что затмитъ собою завтрашнее солнце.

И призракъ смерти, и призракъ жизни станутъ однимъ тѣломъ, они сольются въ нѣчто единое и великое, которому еще нѣтъ имени. И явится она, моя желанная, прекрасная, какъ Божья греза, и ее будутъ сопровождать ангелы.

Одну секунду продлится блаженство. Но она будетъ безконечнѣе многихъ вѣчностей. Міръ станетъ гармоніей, и ни добра, ни зла не будетъ. Красота разольется по вселенной.

Пора, пора! Тридцатую великую ночь переживаю я! Я страдаю за грѣхи міра, и пусть остановится рѣка злыхъ дѣлъ лишь на одно мгновеніе! Неужели зло вѣчно? Развѣ вѣченъ градъ, развѣ постоянно волнуется океанъ, развѣ землетрясеніе не проходитъ? Люди, пощадите меня!

Пора вложить мечъ въ ножны! Пусть братъ обниметъ брата, пусть зависть закроетъ очи, убійца содрогнется, обжора скажетъ: „я сытъ“, — богачъ не посягнетъ на домъ, который не онъ строилъ, и пусть смолкнутъ уста богохульниковъ!

Пощадите меня, пощадите! Уже всѣ мертвые вышли изъ гробовъ, и ихъ тоска терзаетъ мнѣ сердце. Тише! Мнѣ кажется, близится торжественный мигъ. Дремлетъ городъ и слабѣютъ жалобы, которыя несутся изъ него, подобно стону далекаго моря…

Съ мольбою протянулъ я руки. И то же сдѣлали мертвецы; измучило ихъ бремя грѣховъ и пороковъ, взятое ими съ собою въ могилы, и жаждутъ они вѣчнаго мира. Вмѣстѣ со мною вопіютъ къ людямъ несчастныя тѣни: „Пощадите насъ! пощадите!“

И яркія звѣзды, и деревья, и земля, и смутные призраки, рѣющіе на лазурныхъ крыльяхъ вокругъ меня, и ручей, отражающій въ своихъ струяхъ холодное небо, — все прониклось сочувствіемъ къ намъ и все вздыхаетъ: „Пощадите ихъ! пощадите!“

Но пощады нѣтъ, и жалость молчитъ, нѣмая, потому что нѣтъ у ней языка. Глаза ея сухи, потому что нѣтъ у ней слезъ. Безстрастно смотрятъ на насъ неподвижные зрачки ея, и не имѣетъ она ушей. Она давно обратилась въ каменный столпъ.

Злыя дѣла стаями перелетаютъ изъ города къ намъ. Это птицы, похожія на вороновъ. При свѣтѣ луны блестятъ ихъ черныя перья, и мраморныя статуи равнодушно глядятъ на нихъ немигающими очами.

Мало-по-малу меркнетъ луна — тучи набѣжали на серебряный дискъ. Съ того берега, свистя могучими крыльями, прилетѣлъ огромный воронъ, и мертвые встрѣтили его крикомъ ужаса. Онъ несъ духъ ребенка, отвергнутаго родителями.

Я знаю ихъ. Они мужъ и жена передъ людьми и передъ Богомъ. Имъ сладко живется и спокойно спится. Но когда они дали жизнь новому существу, имъ стало страшно, что оно объѣсть ихъ и помѣшаетъ ихъ счастью.

Нѣтъ пощады, молчитъ жалость! Смеживъ очи, носится по кладбищу призракъ непробуждавшагося младенца. И его ангелъ-хранитель, геній будущаго, съ морщиной на челѣ, въ гнѣвѣ сокрушаетъ дары, которые были приготовлены для него.

Совсѣмъ померкла луна. Одинъ только лучъ ея, проходя черезъ мой мозгъ, разсыпается по толпѣ мертвецовъ бѣлыми, потухающими пятнами. Въ тридцатый разъ обманула меня надежда! И я вижу, какъ насмѣшливо улыбаются безчисленные черепа покойниковъ.

И зарыдавъ, я закрылъ руками лицо. Мнѣ казалось, что я умираю отъ горя. Одинокій, старый мечтатель — кому я нуженъ? Зачѣмъ я живу? Скорѣе смерть! Скорѣе смерть! Приди, блѣдная! Приди, холодная!»

…

VI

Не знаю почему, но мнѣ захотѣлось побывать на Дѣвичьей-Горѣ въ ясную лунную ночь. Образъ бѣднаго кладбищнаго сторожа, съ его таинственными надеждами и галлюцинаціями лунатика, не выходилъ у меня изъ головы. Мнѣ казалось, что эта прогулка будетъ интересна, и я испытаю ощущенія, которыя разсѣятъ мою городскую тоску. Несмотря на то, что во всемъ совершился съ нѣкоторыхъ поръ прогрессъ, и никто не вѣритъ въ привидѣнія, кладбище, да еще ночью, представляетъ пока обширное поле для всякаго рода неопредѣленныхъ страховъ, и я готовъ держать пари, что магистръ Преображенскій ни за что не согласился бы сопутствовать мнѣ. Я отправился. Мнѣ нравилось, что воздухъ былъ совершенно сонный и стояла тишина въ родѣ описанной помѣшаннымъ сторожемъ. Темные каштаны и траурныя ели, бѣлые памятники, море луннаго свѣта, силуэты крестовъ… Я думалъ о мемуарахъ, жалѣлъ, что такъ мало уцѣлѣло этихъ желтыхъ листковъ, исписанныхъ лихорадочною рукою… Вдругъ на поворотѣ, гдѣ изгибается тропинка, показалось вдали два человѣка. Разумѣется, то были живые люди, а не мертвецы, но я вздрогнулъ. Повременамъ между ними происходила борьба, и всякій разъ побѣждалъ плотный и приземистый худого и высокаго. Тишина не нарушалась ни однимъ словомъ. Съ сильно бьющимся сердцемъ приблизился я къ нимъ и въ приземистомъ человѣкѣ узналъ новаго сторожа. Узнать было нетрудно, потому что луна свѣтила необыкновенно ярко.

Худой незнакомецъ былъ почти безъ одежды, въ страшно разорванной рубахѣ. Онъ тяжело дышалъ; глаза были широко раскрыты и скрученныя назадъ руки его запачканы землею.

— Куда вы его тащите? Что это за человѣкъ?

— А вамъ какое дѣло? Вы еще чего по ночамъ шляетесь здѣсь?.. Ахъ, извините, господинъ! Не узналъ спервоначала. Вотъ представьте: нѣмымъ притворяется! Очень просто, какой человѣкъ — тать! Свѣжую могилу разроетъ, и есть ему во что одѣться. Нѣтъ, братъ, такъ не отвертишься. Было бы покушать чего-нибудь дома, а то въ тебѣ силы очень мало… Ну, маршъ!

Онъ ударилъ его въ спину кулакомъ и потащилъ дальше.

Мнѣ жутко стало. Я хотѣлъ вернуться и вступиться за несчастнаго вора, но сторожъ шелъ уже ко мнѣ навстрѣчу. Теперь онъ былъ одинъ.

— Отпустилъ анаѳему. Гдѣ мнѣ съ нимъ возиться? Голый, какъ святой турецкій, и — кожа да кости. Того гляди, умретъ. Гулять изволите? Воздухъ у насъ это — точно ликеръ! Пойти посмотрѣть, что онъ надѣлалъ тамъ. Сегодня купца Износкова, котораго дочь за господиномъ Преображенскимъ, похоронили. Сюртукъ на немъ очень даже хорошій. Тоже и брюки, наконецъ. Пожалуйте со мной за компанію?!

Мы пошли межъ кустовъ, спотыкаясь о насыпи полустертыхъ дѣтскихъ могилокъ. Подъ высокой плакучей березой бѣлѣла глина и чернымъ пятномъ зіяла полуразрытая яма.

— Ишь, вотъ дьяволъ! Убить мало, да сюда и вкинуть самого! Скажите, до гроба доходилъ!..

Онъ нагнулся и смотрѣлъ.

— Сюртукъ, можетъ, рублей тридцать стоитъ. Очень тонкаго и, можно сказать, аглицкаго сукна… Ахъ, варваръ-народъ! Ахъ, каналья! Никакъ и гробъ потревожилъ!

Онъ схватилъ жердь, которая лежала на глинѣ, и прыгнулъ въ могилу. Нѣкоторое время не было слышно ни звука.

— А, что съ вами?

— Постойте! Постойте! Я сейчасъ. Я живо. Ахъ, народецъ! Боже мой, до чего вполнѣ, значитъ, распустились!

Онъ опять умолкъ. Мнѣ Богъ знаетъ что вообразилось. Мнѣ стало казаться, что сторожъ пользуется случаемъ, чтобы присвоить себѣ сюртукъ «аглицкаго сукна». Слышался шорохъ, легкій трескъ. Потомъ я вспомнилъ, что читалъ гдѣ-то, будто покойникъ, который былъ въ летаргіи, проснулся, когда воръ разрылъ могилу съ цѣлью ограбить гробъ. Что если повторится этотъ случай?

— Послушайте, я уйду… Вамъ не страшно… оставаться одному?

Изъ могилы раздался смѣхъ. Образованный сторожъ произнесъ:

— Чего же можетъ быть страшно? Я въ военной службѣ подъ Плевной сколько времени былъ. Мы турокъ складывали въ кучи, какъ дрова. Но ежели, конечно, который живъ, да станетъ ночью охать и бормотать, — натурально, не выдержишь и приколешь… Да вы подождите минутку.

Онъ выскочилъ изъ ямы съ легкостью акробата.

— Я ужь совсѣмъ. Кликнуть надо работника, чтобы сейчасъ вторично зарыть, а то къ свѣту, дѣйствительно, ограбятъ… Много найдется охотниковъ!

Онъ смѣялся. И при свѣтѣ луны блестѣли его бѣлые, крупные зубы. Воображеніе мое было такъ настроено, что мнѣ казалось, будто на немъ сюртукъ сталъ длиннѣе и шире.

Мы шли по дорожкѣ, онъ все говорилъ о Плевнѣ. Потомъ онъ разсказалъ, какъ женился, какъ дѣти пошли у него, и какъ давно присматривался онъ къ мѣсту кладбищнаго сторожа, да старикъ не хотѣлъ умирать. У воротъ онъ остановился.

— А позвольте узнать, эти самыя тетрадки пригодились вамъ? Прочитали? Уморительный былъ человѣкъ, формально рехнулся — и держали на мѣстѣ. Чего только нѣтъ у насъ въ Россіи!

На прощанье онъ горячо пожалъ мнѣ руку.

Я вернулся домой, сѣлъ у открытаго окна и долго глядѣлъ на тополи, уходившіе вдаль, гдѣ блестѣлъ фосфорической чертой извилистый ручей, на Дѣвичью-Гору, мирно дремавшую черной лѣсистой громадой направо, на синее небо. Тоска моя не проходила…

Примѣчанія

1. Необходим источник цитаты