Городские и деревенские (Хвощинская)/ДО

Городские и деревенские
авторъ Софья Дмитриевна Хвощинская

Опубл.: 1861. Источникъ: az.lib.ru • (под псевдонимом Ив. Весеньевъ).
Текст издания: журнал «Отечественныя Записки», №№ 3—4, 1863.

ГОРОДСКІЕ И ДЕРЕВЕНСКІЕ.
РОМАНЪ.

Часть первая.

I.

Лѣто прошлаго года Настасья Ивановна Чулкова, вдова пятидесяти-пяти лѣтъ и помѣщица пятидесяти уже временно-обязанныхъ душъ въ селѣ Снѣтки, могла бы назвать самымъ замѣчательнымъ лѣтомъ своей жизни и записать его таковымъ въ своихъ мемуарахъ, еслибы только она вела мемуары. Вопервыхъ, надъ нею въ самомъ воздухѣ ея жилища пронеслись новыя струи воспитанія, которымъ вѣетъ со всѣхъ концевъ нашей отчизны; вовторыхъ, въ ея жилищѣ совершилась борьба старыхъ и новыхъ понятій, и Настасья Ивановна боролась сама и даже одержала побѣду, сама того не зная; въ-третьихъ, она чуть-чуть не стала развитой женщиной на удивленіе себѣ и на зависть мелкопомѣстнымъ сосѣдкамъ. И что же? неблагодарная нетолько не порадовалась, а назвала все это «напастью».

Настасья Ивановна не знала цѣны развитію, которое даромъ давалось ей въ руки, какъ не знала цѣны саксонскому фарфору, наивно предпочитая ему чашки гжельскаго производства, какъ не поняла вкуса въ трюфеляхъ, которые ѣла одинъ разъ въ жизни, думая про себя, что подосинники снѣтковой рощи будутъ не въ примѣръ получше. Грубыхъ вкусовъ своихъ она не выражала при всѣхъ, но зато съ людьми, которые были ей по душѣ, смиренная и откровенная, она каялась въ этихъ грѣхахъ своихъ. Она сознавалась сама, безъ чужихъ понужденій; не ясно ли отсюда, что она была способна совершенствоваться? И потому очень жаль, что до событій прошлаго лѣта судьба не послала Настасьѣ Ивановнѣ человѣка, который подготовилъ бы ее къ событіямъ, предупредилъ бы, что громко говорить, будто, напримѣръ, борьба за убѣжденіе есть напасть и наказаніе божіе — гораздо стыднѣе, чѣмъ во всеуслышаніе предпочесть трюфелямъ подосинники. Тогда Настасья Ивановна не проиграла бы окончательно въ глазахъ людей, тоскующихъ о нравственномъ развитіи ея роднаго уѣзда. Имъ и въ-самомъ-дѣлѣ скучно стоять во главѣ движенія, когда позади никто не движется.

Но родной ея уѣздъ, а съ нимъ и сама Настасья Ивановна, еще плохо двигались по пути прогреса, хотя были, какъ говорится, на-слуху. Губернскій городъ лежалъ отъ села Снѣтки недалѣе двадцати верстъ, на шоссе — значитъ, не въ захолустьѣ. Настасья Ивановна часто ѣзжала въ городъ, гдѣ у нея были родные между мелкими служащими. Они вѣрнѣе своихъ крупныхъ начальниковъ знали, что дѣлается во всѣхъ присутственныхъ мѣстахъ, всѣ новыя распоряженія, всѣ перемѣны въ административномъ хозяйствѣ; какъ первые исполнители предписаній строжайшихъ и нестрожайшихъ, то-есть гончія собаки дѣла, они раньше и чаще другихъ заглядывали въ темные закоулки, куда должны были низойти слѣдствіе, судъ, приговоръ или вообще перемѣна быта; они вѣрнѣе своихъ старшихъ могли наблюдать, какъ новыя радости и невзгоды, новые прибыли и убытки отзываются на крѣпко сложившейся сельской и городской жизни. Предъ этими темными и бѣдными людьми не стѣснялись ни домашняя радость, ни ругательство. И потому немудрено, что они знали и разсказывали множество анекдотовъ, то-есть просто страницъ, вырванныхъ изъ живой жизни — страницъ, которыя прячутся отъ глазъ сановитаго наблюдателя, которыя иногда вѣрнѣе могли бы раскрыть дѣло, чѣмъ тысячи исписанныхъ листовъ канцелярской и всякой бумаги. Настасья Ивановна безпрестанно слышала такіе анекдоты и сама впродолженіе своей замужней, а потомъ вдовьей жизни давала поводъ къ анекдотамъ, какъ владѣлица помѣстья, надъ которымъ въ разныя времена прошли и свои порядки и невзгоды, тяжбы, ссоры съ сосѣдями, межеваніе, рекрутчина и ополченіе, пожары, слѣдствія съ становыми, исправниками и мертвыми тѣлами, урожаи и неурожаи, и, наконецъ, воля. Настасья Ивановна и сама знала и разсказывала множество анекдотовъ. Но она принимала и передавала ихъ какъ фактъ — неболѣе. Она не углублялась въ нихъ, не извлекала оттуда никакого нравственнаго значенія, то-есть именно не дѣлала той работы, которая, говорятъ, ведетъ человѣка къ саморазвитію. Положительно, у этой женщины, представительницы одного древняго дворянскаго рода, еще не было пробуждено вникновеніе и желаніе анализа. Отецъ и мать ея тоже никогда не анализировали. Иванъ Терентьевичъ и Меланья Кузьминишна были въ свое время землевладѣльцами, землепашцами и землелюбцами въ полномъ смыслѣ этого слова. Они родились и умерли, не побывавъ въ губернскомъ городѣ. Только разъ оторвались они отъ снѣтковской почвы, это — совершивъ бѣгство отъ перваго француза, на мѣсяцъ, въ другую губернію. Настасья Ивановна родилась и воспиталась на этой почвѣ. Тутъ же она и вышла замужъ, и овдовѣла отъ своего Николая Демьяновича, помѣщика о десяти душахъ, избраннаго родителями, хозяина необыкновеннаго и человѣка души самой незлобивой въ мірѣ. Тутъ, послѣ восьми преждевременно скончавшихся младенцевъ, послѣ долгаго ожиданія, родилась, выжила и выросла у Настасьи Ивановны дочка Олинька. Но Олинькѣ въ прошломъ году уже исполнилось семнадцать лѣтъ; значитъ, она подошла къ нашему времени, тоесть къ порѣ лихорадочной, неусидчивой — не къ такой, чтобы всю свою жизнь сидѣть на одной снѣтковской почвѣ. Настасья Ивановна видѣла, что такая пора пришла, хотя не обдумывала, почему она именно — такая, а инстинктивно, сколько могла, услѣдила за временемъ. Она расширила кругъ знакомства по сосѣдству и стала очень часто ѣздить въ городъ. Она даже нарочно за двадцать верстъ ѣздила съ Олинькой въ городъ, когда тамъ по воскресеньямъ на бульварѣ играла музыка. Она наряжала свою Олиньку какъ куклу, выучила ее, чему могла, молилась за нее Богу, любила своихъ родныхъ и знакомыхъ, соболѣзновала ближнему и думала, что этимъ все сказано.

А прошлымъ лѣтомъ ей указали, что этимъ далеко не все сказано.

Прошлымъ лѣтомъ, у Настасьи Ивановны поселился гость.

Эрастъ Сергѣевичъ Овчаровъ въ тотъ годъ не ѣздилъ за-границу на-воды, какъ привыкъ это дѣлать каждый годъ. Несмотря на то, что московскіе медики нашли его ревматизмъ усилившимся, несмотря на приказаніе заграничныхъ медиковъ, съ которыми онъ велъ переписку, воротиться на-воды, Эрастъ Сергѣевичъ не поѣхалъ. Онъ сказалъ, что въ виду хозяйственныхъ реформъ, какъ ни драгоцѣнно здоровье, а было бы нелѣпо уходить изъ дому. Кромѣ того, у него, было мало денегъ, послѣ зимы въ Москвѣ, а кредитъ… кредитъ, какъ извѣстно, сталъ падать и во всей Россіи. Овчаровъ рѣшилъ, что пробудетъ лѣто въ своей деревнѣ. Чтобы не терять времени, драгоцѣннаго для здоровья, и, чѣмъ можно, воспользоваться въ нашемъ отвратительномъ климатѣ, Овчаровъ намѣревался въ деревнѣ пить сыворотку. Его Березовка была всего въ двухъ верстахъ отъ имѣнія Настасьи Ивановны. Много лѣтъ не заглядывалъ онъ въ свое помѣстье. Пріѣхавъ, онъ нашелъ, что тамъ нельзя жить. Господскій домъ давнымъ-давно былъ проданъ на свозъ въ городъ. У управляющаго во флигелькѣ и можно было бы помѣститься, но не было покоя отъ полдюжины ребятъ. Можно было нанять избу, но мужики, хотя изстари жившіе въ довольствѣ, были прескверно обстроены. Овчаровъ подумалъ, что близкое сосѣдство телятъ, коровъ и прочихъ домашнихъ животныхъ, можетъ-быть, было бы полезно для его слабой груди, но противъ этой мысли возставала его чистоплотность. Наконецъ, онъ не зналъ, что ему дѣлать. Первую ночь онъ переночевалъ въ своей вѣнской коляскѣ; но мелкій дождь и холодъ, пробравшій его на зарѣ (это было въ началѣ мая), повергли его въ ужасъ: онъ вспомнилъ о. ревматизмѣ. Вставъ поутру, хотя уже и заблестѣло прелестное вешнее солнце, онъ надѣлъ фланель и косматое пальто съ твердымъ намѣреніемъ уѣхать въ губернскій городъ и пожаловаться тамъ", сколько кому будетъ можно, что вина судьбы, а не его, если онъ не выполнилъ рѣшительнаго желанія принять участіе, въ начинающихся реформахъ. Но вдругъ все измѣнилось. Покуда его человѣкъ хлопоталъ о лошадяхъ, а жена управляющаго о куриномъ бульонѣ для завтрака, Овчаровъ пошелъ гулять. Послѣ ночной дрожи было необходимо движеніе и согрѣваніе на солнцѣ. Не прошло полчаса, какъ Овчаровъ уже миновалъ березовскій выгонъ, а за нимъ небольшую лощинку, въ которую спускалась проселочная дорога. Эта дорога въ трехъ верстахъ далѣе впадала въ старую большую дорогу, перерѣзанную почти въ этомъ самомъ мѣстѣ губернскимъ шоссе. Пройдя поперегъ лощинку, путникъ былъ уже не въ своихъ владѣніяхъ. Тутъ начинались Снѣтки. Ихъ ржи тянулись вверхъ по небольшому холму, на которомъ, пробѣжавъ съ версту, проселокъ входилъ уже въ снѣтковскій лѣсокъ и заворачивалъ за гумны усадебъ.

Овчаровъ скоро былъ уже около этихъ усадебъ и еще не почувствовалъ усталости.

«Какъ близко!» подумалъ онъ. И вдругъ у него мелькнула счастливая мысль: нельзя ли будетъ найти пріютъ здѣсь, чѣмъ ѣхать въ городъ? Нанять домъ, если помѣщики не живутъ сами?.. Березовка въ двухъ шагахъ; сыворотку можно пить и здѣсь, устроясь какъ-нибудь почеловѣчески…

Мечта едва не шепнула ему, что это такъ же легко, какъ занять шале въ Интерлакенѣ. Но Овчаровъ былъ еще русскій, и потому мечта исчезла мгновенно. Черезъ минуту онъ еще торжественнѣе доказалъ, что онъ русскій, потому-что произнесъ вслухъ и какъ-то радостно:

— Э! да и село знакомое.

Конечно, оно было ему знакомо. Онъ бывалъ въ немъ лѣтъ двадцать тому назадъ гимназистомъ на послѣднемъ курсѣ; родные его тогда два лѣта сряду прожили въ Березовкѣ и привозили изъ Москвы на вакацію сына. Онъ еще чаще бывалъ въ Снѣткахъ въ возрастѣ менѣе сознательномъ: до восьми лѣтъ онъ прожилъ рядомъ, въ Березовкѣ. Но съ тѣхъ поръ столько утекло воды! А въ послѣдніе годы изъ оконъ вагоновъ передъ глазами Овчарова пролетѣла такая тьма нѣмецкихъ, французскихъ и всякихъ деревень, что не мудрено ему было забыть село Снѣтки и его давнишнихъ обитателей.

Но черезъ минуту онъ да, же вспомнилъ и обитателей. Въ его время тамъ было трое владѣльцевъ: Топорищевы, Малинниковы, и… третьихъ Овчаровъ не могъ припомнить. Но знакомъ онъ былъ только съ этими третьими. Онъ, помнится, бывалъ у нихъ въ гостяхъ съ своею матерью ребёнкомъ, и эти посѣщенія были принимаемы хозяевами какъ милость необычайная. Его и мать подчивали сахарнымъ вареньемъ, тогда какъ хозяева не ѣли другаго, кромѣ паточнаго. Люди были простые и, кажется, добрые, но все какіе-то старые люди. Потомъ онъ не видалъ ихъ. Но какое дѣло было до нихъ гимназисту въ семьнадцать лѣтъ, единственному сыну, наслѣднику пятисотъ душъ, мальчишкѣ, который только и мечталъ, какъ бы дорваться до вакаціи, то-есть до бѣганья по лѣсамъ и лугамъ съ ружьемъ и собакой. Мелкопомѣстныхъ господъ Малинниковыхъ онъ не зналъ потому, что ему не велѣно было съ ними знакомиться. Тамъ, въ семьѣ, были двѣ подроставшія дочки, недурненькія, и сынъ — тоже гимназистъ, но изъ губернскаго города. Общество это считали для него неприличнымъ. О Топорищевыхъ онъ слыхалъ потому, что у нихъ дрались во всеуслышаніе околодка, и разъ онъ встрѣтилъ одного члена этой семьи на охотѣ, и тотъ одолжилъ его дробью. Потомъ, уже взрослый, онъ бывалъ въ этихъ краяхъ, но уже не заглядывалъ въ снѣтковскія владѣнія.

Овчарову припоминались эти пустяки, покуда онъ шелъ къ деревнѣ. Она была далеко не изъ живописныхъ. Крестьянскія избы, отдѣленныя широкими промежутками, въ безпорядкѣ разметались но холму, осѣненныя рѣдкими вётлами. Прошлогодняя весна, сухая и холодная, дала всему видъ бѣдности: трава въ канавахъ и кругомъ плетней была тощая и рѣдкая, листъ на деревьяхъ — плохой. Овчаровъ какъ-то презрительно сбивалъ землю концомъ сапога, оглядываясь по сторонамъ. Въ селеніи не было видно ни души. Онъ прошелъ мимо одного господскаго дома, выстроеннаго прямо на дорогу. Домъ былъ сѣрый, весь покривившійся, съ заколоченными окнами. Кругомъ его, конечно, когда-то были службы, но теперь лежалъ одинъ пустырь, и только по четыреугольникамъ старыхъ, разбитыхъ кирпичей, заросшихъ полынью и крапивой, можно было догадаться, что это — фундаменты прежнихъ построекъ. За службами вѣрно когда нибудь былъ и садъ, потому что кое-какіе одичавшіе кусты крыжовника тянулись длинными полосами, расположенными крестъ на крестъ, а въ ихъ промежуткахъ торчали пеньки съ чахлыми отростками яблонь и вшнень, тоже одичавшихъ.

«Что за мерзость!» подумалъ Овчаровъ, оглядывая эту въ самомъ дѣлѣ уродливую часть снѣтковскаго ландшафта. «Ну гдѣ, хоть всю Европу пройди, найдешь такой безпорядокъ? А вѣдь — тоже, дорожимъ собственностью, кричимъ по ней! Охъ, народецъ, премудрый народецъ — нечего сказать!»

Но черезъ нѣсколько шаговъ онъ былъ утѣшенъ. Передъ нимъ, направо, показался садъ, обнесенный новымъ плетнемъ, обсаженный высокими вётлами — надежной защитой отъ вьюгъ и вѣтровъ; за вётлами густо разрослись плодовитыя деревья; за ними виднѣлась тесовая крыша, выкрашенная краснымъ, и двѣ бѣлыя трубы надъ мезониномъ господскаго дома. Садъ незамѣтно спускался къ рѣчкѣ, которая огибала селеніе по ту сторону этого господскаго дома, и оттуда бѣжала въ Березовку. За рѣчкой лежали порядочные поёмные луга обоихъ селеній — ихъ существенное богатство. Налѣво, на пригоркѣ, прямо противъ сада, стояла снѣтковская церковь — каменная, некрасивая постройка двадцатыхъ годовъ. Оглянувшись на нее и на садъ, Овчаровъ тотчасъ припомнилъ, гдѣ онъ. Это была усадьба тѣхъ самыхъ господъ, которые кормили его сахарнымъ вареньемъ. И какое-то доброе чувство примѣшалось на-лету къ этому воспоминанію. Овчаровъ будто обрадовался, что въ домѣ живутъ, и не вѣетъ отъ него запустѣніемъ… Чувство это, конечно, было и мгновенное, и слабое. Овчаровъ былъ слишкомъ озабоченъ мыслью, что онъ безпріютенъ… Но вдругъ лицо его просіяло.

«Что, еслибы здѣсь?» подумалъ онъ.

Совсѣмъ припомнивъ мѣстность, онъ пошелъ по дорогѣ вдоль сада, къ рѣчкѣ. Тутъ дорога круто повертывала но ея берегу и вела прямо къ господскому дому. Овчаровъ вспомнилъ даже, что противъ самаго дома долженъ быть черезъ рѣчку мостъ — мостъ дрянной, настланный хворостомъ, соломой, и тотъ еще устраивался очень поздно, къ лѣту — къ перевозкѣ тяжелыхъ возовъ, а до тѣхъ поръ, кому было угодно ѣхать, тотъ могъ совершать это вбродъ.

Овчаровъ еще соображалъ, какъ о нашихъ мостахъ и дорогахъ судитъ Европа, когда на окраинѣ сада показалось строеніе. Оно было совсѣмъ новое, и въ его свѣжія, бревенчатыя стѣны ударяло яркое солнце. Строеніе, должно быть, не было окончено внутри. Около него лежалъ приготовленный тёсъ, груда щепокъ, и примыкавшій къ нему плетень былъ снятъ для проѣзда телеги. Въ стѣнѣ были пробиты два окна и вставлены крѣпкія подъемныя рамы. Заглянувъ внутрь, Овчаровъ догадался, что это строилась баня.

«Вотъ бы мнѣ помѣщеніе», подумалъ онъ и разсмѣялся. «Отель и табль-д’отъ — въ банѣ! Прелесть! Да что же больше дѣлать въ нашихъ трущобахъ?»

Раздосадованный на себя, на всю природу, на усталость, которая начала отзываться въ ногахъ, Овчаровъ присѣлъ на кончикъ тёса, пригрѣтаго солнцемъ, подставивъ спину солнцу, чтобъ оно пропекло хорошенько, и закрылъ глаза. Онъ сбирался отдохнуть минутъ десять и вернуться домой. Расположеніе его духа было самое кислое; мысли объ отчизнѣ и о родномъ уѣздѣ въ особенности — самыя предосудительныя. Онъ и не подозрѣвалъ, что его караулитъ удовольствіе.

Настасья Ивановна Чулкова (потому что это былъ ея домъ, ея садъ и ея баня) уже съ полчаса караулила незваннаго гостя. Она даже знала, кто онъ, и даже давно зната; еще наканунѣ, въ день пріѣзда Овчарова въ Березовку, ей уже были извѣстны и невзгоды молодаго сосѣда, и надолго ли пріѣхалъ, и что жениться, кажется, не имѣетъ намѣренія. Аксинья Михайловна, кухарка и вѣрный другъ барыни, бѣгала за симпатіей отъ лихорадки къ женѣ березовскаго управляющаго и принесла вѣсти. Настасья Ивановна опрометью сообщила ихъ Олинькѣ, сидѣвшей въ своей свѣтелкѣ за работой. Чему такъ обрадовалась Настасья Ивановна — неизвѣстно. Это было бы понятно въ глуши, въ степи, куда рѣдко заглядываютъ новыя лица; но для снѣтковской помѣщицы новыя лица были вовсе не диво. Тѣмъ не менѣе, она обрадовалась.

Она еще больше обрадовалась, когда въ это утро, придя въ свѣтелку къ Олинькѣ, увидала сверху, что Эрастъ Сергѣевичъ уже гуляетъ по ея деревнѣ. Конечно, самолюбіе не подсказало ей вздора, то-есть мысли, что Эрастъ Сергѣевичъ что пріѣхалъ, то поспѣшилъ къ ней съ визитомъ. Овчаровъ прежде нѣсколько разъ бывалъ по сосѣдству и ни разу не счелъ за нужное навѣстить сосѣдку. Сама Настасья Ивановна, впродолженіе этихъ лѣтъ видѣвшая только мелькомъ Эраста Сергѣевича, и то въ губернскомъ городѣ, теперь только по догадкамъ сообразила, что это именно онъ и есть. И это потому, что онъ шелъ отъ Березовки и на немъ было какое-то особенное пальто, должно быть, заграничное. Она разсудила, что вѣрно у Эраста Сергѣевича есть дѣло въ Снѣткахъ и вѣрно до нея, потому что съ кѣмъ же тутъ имѣть еще дѣло? Доказательство ясно — онъ шелъ къ ея дому и присѣлъ на ея бревнахъ.

Настасья Ивановна заметалась по комнатамъ, наскоро придумывая, какъ бы получше принять гостя. Она велѣла варить кофе, закричала на свѣтелку Олинькѣ, чтобы та надѣла кринолинъ, мгновенно сообразивъ, что это — все-таки женихъ, хотя женихъ невозможный, потому что былъ въ Парижѣ и вездѣ былъ — да мало ли что бываетъ? потомъ закричала ей, чтобъ она сидѣла и ждала въ гостиной; потомъ Настасья Ивановна рѣшила, что лучше встрѣтить Овчарова заранѣе, и побѣжала въ садъ.

Заслышавъ за собою шорохъ, Овчаровъ обернулся. Онъ увидалъ барыню полную, съ круглымъ лицомъ, съ румянцемъ во всю щоку, съ ямками у рта, съ голубыми глазами на выкатѣ, озабоченными и радостными, такую моложавую, что ей можно было дать лѣтъ сорокъ. Бываютъ такія женщины, некрасивыя съ молоду, но особенно здоровыя, которыя чрезвычайно туго старѣются. У Настасьи Ивановны почти не было и сѣдины. Ея жиденькіе, густо напомаженные бѣлокурые волосы были просто завернуты на гребенку и не покрыты чепцомъ. На Настасьѣ Ивановнѣ была черная старомодная мантилья съ бахромами и шерстяная пестрая блуза, но безъ рукавовъ и воротничка и неподпоясанная, потому что, по деревенскому, это — не бѣда, а для старухи еще менѣе. Настасья Ивановна порядочно запыхалась, и прежде ея рѣчей до Овчарова долетѣли ея радостные вздохи.

«Вотъ нелегкая несетъ барыню», подумалъ онъ, привставъ скорѣе и вѣжливо раскланиваясь.

— Батюшка, Эрастъ Сергѣичъ, какъ это Богъ привелъ увидаться! начала Настасья Ивановна и сконфузилась.

Овчаровъ шелъ навстрѣчу, снявъ фуражку. Онъ ломалъ свою память, которая все-таки не подсказывала ему, что было нужно. Но какъ же ее зовутъ, наконецъ, и чему она рада? И все-таки не вспомнивъ, онъ уже былъ передъ самымъ лицомъ Настасьи Ивановны. Оно сіяло.

— Пожалуйста, извините меня, начатъ Овчаровъ въ недоумѣніи: — я здѣсь давно не былъ…

— И, батюшка, гдѣ же вамъ всѣхъ помнить? я васъ на рукахъ носила! Чулкова, Николая Демьяныча, помните? и моего батюшку съ матушкой, Ивана Терентьича и Маланью Кузьминишну?.. Такъ — Чулкова, Настасья Ивановна.

— Ну, и слава тебѣ Господи, сказалъ Овчаровъ, улыбаясь, и точно вспомнивъ. «Этакая, впрочемъ, добрая баба», подумалъ онъ: «стоитъ да радуется». — Вы меня, пожалуйста, извините: такая неблагодарная память, сколько ни шатаешься по свѣту.

Настасья Ивановна, между тѣмъ, уже немного растерялась: звать ей или не звать гостя? Это случилось потому, что она почти не узнавала его въ лицо. Она оглянула его какъ-то жалостливо и только спросила, какимъ образомъ онъ попалъ въ Снѣтки?

Овчаровъ передалъ свои затрудненія и сказать попросту, что гуляетъ и сѣлъ отдохнуть у ея бани.

— Что же вы не сдѣлали одолженія: дошли бы до дома отдохнуть?

«Рѣшительно, надо покориться этимъ старосвѣтскимъ привязанностямъ», подумалъ Овчаровъ и отвѣчалъ съ вѣжливостью прекрасно воспитаннаго человѣка:

— Если я васъ не обезпокою.

— Батюшка, да для меня это — такая радость, вскричала Настасья Ивановна и тотчасъ повела Овчарова по садовой тропинкѣ между яблонь и вишень къ балкону дома, который виднѣлся издали.

— Папенька вашъ и маменька — царствіе имъ небесное — что за люди безподобные были, говорила она дорогой. — Даромъ что мы — ну что мы такое? — а не брезгали никогда. Какъ подумаешь, что вотъ ихъ нѣтъ на свѣтѣ, а вы, мой батюшка, какъ настоящій сирота, но чужимъ краямъ все — такъ на сердцѣ тяжело станетъ, право. Плохо ныньче держатся хорошіе люди; въ деревняхъ не живутъ, а все — куда подальше, да подальше.

Настасья Ивановна опять сконфузилась.

— Это вы на мой счетъ говорите, прервалъ ее Овчаровъ, смѣясь и довольно веселый. Помѣщица начинала ему нравиться. — Правда ваша: я — бобыль, и еще необстоятельный. Вотъ въ Березовкѣ разорилъ домъ и теперь самъ не знаю, куда дѣваться.

— Какъ же быть, какъ же быть-то?

Настасья Ивановна жалобно покачивала головою.

Они дошли до дому. Войдя въ прихожую, Овчаровъ замѣтилъ, что она — чистая, выбѣленная, въ порядкѣ. Она не была увѣшена лакейскимъ платьемъ и тряпками; въ ней не торчали вёдра, метёлки, сапожныя колодки и всякая такая дрянь, которая составляетъ принадлежность девяти десятыхъ деревенскихъ entrées. На Овчарова пріятно подѣйствовала эта чистота. Изъ этого онъ безошибочно заключилъ, что и остальной домъ и все хозяйство Настасьи Ивановны содержатся въ такомъ же порядкѣ. Овчаровъ безъ страха и брезгливости положилъ пальто на лавку и учтиво отклонилъ горничную дѣвчонку, черномазую, но отъ природы, бросившуюся снимать съ него калоши. Дѣвчонка была въ полиняломъ ситцѣ, но небосая. Это опять пріятно подѣйствовало на Овчарова.

— Домишко-то нашъ, все тотъ же, если припомните, Эрастъ Сергѣичъ, говорила Настасья Ивановна, вводя его въ залу и оттуда въ гостиную. — Только больно просторно стало, прибавила она, вздохнувъ: — все-то вымерло: батюшка, матушка, мужъ покойный. Иной день бродишь-бродишь по дому съ Олинькой — не найдешь другъ друга. А вотъ и моя Олинька.

На встрѣчу Овчарову съ дивана привстала дѣвушка и раскланялась. Высокая, тоненькая, въ широкой пестрой юбкѣ и русской рубашкѣ, отдѣланной кумачомъ, и прехорошенькая; такъ показалось Овчарову на разстояніи десяти шаговъ; когда онъ подошелъ ближе, дѣвушка показалась ему хуже. Она была свѣжа какъ яблоко, но похожа на мать, и выраженіе ея лица было самое обыкновенное. Это лицо и нарядъ, смѣсь чисто-деревенскаго, простаго съ модно-губернскимъ, не понравились Овчарову. Отъ дѣвушки онъ поднялъ глаза на комнату. Въ ней тоже была смѣсь старины и новаго. Старое было некрасиво, новое было безобразно. Къ прежней мебели, кожаной, твердой какъ камень и съ тоненькими ручками и ножками какого-то желтаго дерева, Настасья Ивановна прибавила купленныя по случаю два мягкихъ ситцевыхъ кресла съ однимъ розаномъ во всю спинку и до того горбатыхъ, что на нихъ нельзя было сѣсть. Надъ диваномъ висѣли портреты знаменитыхъ особъ, литографированные и раскрашенные, съ чернымъ фономъ и сусальнымъ золотомъ вмѣсто краски на эполетахъ и аксельбантахъ. Въ годъ коронаціи губернскіе торговцы навезли множество такихъ портретовъ изъ Москвы, какъ моду, и Настасья Ивановна пріобрѣла для Олиньки. На противоположныхъ стѣнахъ висѣли фотографическіе портреты ея и Олиньки. Злодѣй заѣзжій фотографъ взялъ цѣну страшную, снялъ слабо, нечисто, непохоже, подправилъ какъ рука взяла и еще за что-то разбранилъ Настасью Ивановну. Впрочемъ, виновата была немножко и сама Настасья Ивановна. Фотографическій процесъ совершался надъ нею въ первый разъ, и она, боясь моргнуть, до того выкатила глаза, что выразила столбнякъ. Подъ портретомъ матери, на столикѣ, стояли восковые цвѣты, ужасно яркіе, съ зеленью vert-de-gris, въ маленькой пестрой вазѣ.

«Боже мой! потишоманія въ мелкопомѣстномъ салонѣ», подумалъ Овчаровъ, взглянувъ на эту вазу и садясь около столика.

Олинька сѣла напротивъ, и по ея лицу нельзя было сказать, чтобы гость ей нравился. Настасья Ивановна сѣла и тоже не знала, съ чего возобновить разговоръ.

— Кажется, изъ помѣщиковъ вы здѣсь одни живете? спросилъ Овчаровъ.

— Одна, Эрастъ Сергѣичъ. Да что ныньче наше помѣщичье житье? Съ толку какъ-то сбились, право. Я, вотъ, никакъ умомъ-разумомъ не прикину, какъ что дѣлать. Видно ужь такъ и вѣкъ доживать придется. Да и то сказать: какіе мы помѣщики? Туда же, на безголовьѣ!

Настасья Ивановна разсмѣялась.

— Развѣ вы — не помѣщица, Настасья Ивановна? сказалъ Овчаровъ, улыбаясь.

— И то нѣтъ, Эрастъ Сергѣичъ. Такъ-себѣ — человѣкъ простой; рада, что вотъ васъ у себя имѣю. Вѣдь я вижу въ городѣ, какъ люди живутъ, и здѣсь, кто богатые, у кого бываю. Не то, что я. Вы не нашего воспитанія и къ тому же и не помните моего батюшку съ матушкой, Эрастъ Сергѣичъ — такъ они были совсѣмъ другіе люди, чѣмъ я. Тѣ же имѣли пятьдесятъ душъ, а были гораздо почтеннѣе. А мой Николай Демьянычъ? ужь на что, я думаю, вы человѣка добрѣе не встрѣчали — а все былъ почтеннѣе меня. У меня никакаго умѣнья нѣтъ, право. Лишь бы сберечь для Олиньки…

Она не замѣтила, что Олинька слегка покраснѣла и отвернулась. За то Овчаровъ это замѣтилъ и, чтобы помѣщица въ какомъ-то нашедшемъ на нее избыткѣ чувства не выдала противъ воли своихъ домашнихъ дѣлишекъ, онъ круто повернулъ разговоръ.

— Чей это домъ, заколоченный? я проходилъ мимо.

— А Топорищевыхъ — не помните? Безпокойные такіе были. И, Господи, что мы отъ нихъ натерпѣлись страху! Раза три отъ нихъ горѣла деревня. Старуха въ умѣ была тронута, а мужъ — пьяница. Какъ, бывало, примутся между собой, такъ Терешка ихъ и бѣжитъ за моимъ Николаемъ Демьянычемъ, разними онъ ихъ, христа-ради. Но гдѣ же было сладить моему Николаю Демьянычу? Увѣщеваетъ, бывало, усовѣщеваетъ: плюнетъ и уйдетъ. Имѣнье разорили въ край, а все — счастье! богатые родственники у нихъ въ Казани, раза два выручали отъ аукціона. И сынъ вышелъ такой жe негодный. Былъ записанъ въ гражданскую палату, а все здѣсь шатался. Настоящій разбойникъ. И что онъ у меня, Эрастъ Сергѣичъ, съ позволенія сказать, свиней перестрѣлялъ, такъ вы не повѣрите!

Настасья Ивановна понизила голосъ, а Олинька опять покраснѣла.

— И покончилъ, должно быть, не нехристіански. Къ родителямъ самый непочтительный былъ сынъ. Уѣдетъ въ городъ, а тамъ на бильярдѣ, да на бильярдѣ, да въ карты. И много выигрывалъ. Ну, выигравши, что бы Бога поблагодарить и уняться? Оно хоть и неправо нажитое, да все бы… Такъ нѣтъ! навезетъ шампанскаго. Одинъ разъ — ужь на что — и моего Николая Демьяныча домой привезли еле живаго въ саняхъ: лыка не вязалъ… И такъ я тогда огорчалась!.. Ну, послѣ этой оказіи старый-то, отецъ, ударомъ тутъ на мѣстѣ и жизнь кончилъ. За нимъ и старуха совсѣмъ рехнулась и въ сумасшедшемъ домѣ жизнь кончила. А лѣтъ пять до этого увязался онъ, молодой-то, съ однимъ заѣзжимъ офицеромъ и скаталъ въ Польшу. Воротился года чрезъ полтора, женатый и съ ребёнкомъ. Молоденькая такая полячка невзрачная, глупенькая, ни слова по русскому — такъ мнѣ на нее было смѣшно! Къ году у нихъ еще ребёнокъ. И чего она не натерпѣлась, Господи! Билъ, билъ; что съ собой привезла, то обобрали; еле платьишко осталось, и дѣтей нечѣмъ было пеленать. Писала она, писала въ свою сторону, но оттуда писемъ никогда не получала. Все ей хотѣлось какъ нибудь избавиться отъ злодѣя. И ревнива была, знаете, какъ полячки бываютъ. Даже вздумала съ-дуру приревновать меня. Прежде я съ моимъ Николаемъ Демьянычемъ такъ и сякъ къ ней приступались, чѣмъ могли, знаете — сами небогаты — а тутъ я отступилась. И видаться перестали. Вотъ, слышимъ мы, какъ-то по осени забралъ разбойникъ всю семью и уѣхалъ на ярмарку въ Кіевъ. Тамъ жену и бросилъ. Самъ пошелъ въ актёры; изъ актёровъ, говорятъ, прогнали; потомъ лавку обокралъ съ мошенниками, и совсѣмъ пропалъ безъ вѣсти. Полячка тоже, какъ были слухи, плохо покончила: тамъ стояли полки; ну, офицеры… Не то замужъ опять вышла, не то — такъ себѣ. Дѣтей, слава богу — какой-то милостивецъ дѣдушка нашелся — перевезъ къ себѣ въ Польшу. Имѣніе взяли въ опеку. Вотъ и распорядился опекунъ: почти что щепокъ дѣтямъ не останется. Господь знаетъ, что съ ними и будетъ.

Настасья Ивановна вздохнула.

— Олинька, ты бы намъ кофею дала, сказала она.

Кофе явился, и, какъ замѣтилъ Овчаровъ, порядочно и опрятно сервированный. Хозяйка пристала съ угощеніемъ. Овчаровъ отговаривался, и чуть не пришлось ему отмахиваться отъ Настасьи Ивановны какъ отъ мухи. Навязчивое гостепріимство было вовсе не европейское, но огорченіе, съ которымъ Настасья Ивановна приняла отказъ Овчарова, пришлось ему по сердцу.

— Что это вы не дадите покормить себя, батюшка? сказала она: — въ какой вѣкъ дождалась! Вотъ прежде вы меня не обижали.

— Тогда я мальчишкой былъ, и много ѣлось, Настасья Ивановна; а теперь мнѣ вредно, возразилъ Овчаровъ и вдругъ, вспомнивъ о своемъ ревматизмѣ, принялъ озабоченный видъ. Затѣмъ предъ его глазами мелькнули здоровые годы юности и съ ними разныя обстоятельства этой юности, и онъ спросилъ:

— Тутъ еще были помѣщики, помнится, я встрѣчалъ гимназистомъ?

— Какъ же! Вонъ, за церковью усадьба; отсюда невидно. Малинниковы. Тоже не живутъ, а такъ, наѣздомъ бываютъ, рѣдко. Въ сочинители пошли.

Настасья Ивановна вдругъ понизила голосъ до такой таинственности, что Овчаровъ ея не понялъ.

— Въ какіе сочинители? спросилъ онъ, сдерживая улыбку.

— Въ сочинители. Они живутъ въ Петербургѣ и книжки сочиняютъ, отвѣчала Настасья Ивановна еще тише.

— Les demoiselles Малинниковы въ прошломъ году пріѣзжали сюда и нашу губернаторшу описали, прибавила Олинька громко и немного язвительно.

— Малинниковы… Малинниковы… сказалъ Овчаровъ, вспоминая: — не знаю. Я, кажется, всѣхъ литераторовъ знаю. Что-нибудь по мелочи… Малинниковы… Впрочемъ, я такъ послѣднее время отсталъ отъ нихъ, отъ всѣхъ этихъ… заключилъ онъ вскользь, не рѣшаясь съ этимъ разговоромъ отнестись къ своей публикѣ.

— Онѣ пишутъ въ журналахъ, сказала Олинька, глядя въ сторону.

— Какія крайности начинаютъ у насъ рости на одной и той же уѣздной почвѣ! замѣтилъ Овчаровъ, взглянувъ кругомъ и потомъ въ окно. — Снѣтковскіе литераторы! какъ это могло случиться?

— Бѣдность привела, Эрастъ Сергѣичъ. Имѣньишко — самое плохое. Отецъ подумалъ-подумалъ и опредѣлился къ губернатору. Переѣхалъ съ семействомъ въ городъ. Потомъ его перевели въ Петербургъ. Тѣмъ временемъ сынъ въ петербургскомъ университетѣ ученіе свое кончалъ. Чѣмъ онъ тамъ, сердечный, шесть лѣтъ пробавлялся, Господь знаетъ. Какъ пріѣхали къ нему отецъ и сестры, они и начали… Да я не умѣю, какъ вамъ это сказать… Скажи, Олинька.

— Les demoiselles Малинниковы принялись опять учиться, сказала Олинька неохотно и насмѣшливо: — братъ ихъ посадилъ въ классъ. Онѣ всегда были охотницы до книжекъ. Познакомились съ разными сочинителями. Переводятъ съ французскаго и нѣмецкаго; имъ за это платятъ. Романы обѣ сочиняютъ, только не говорятъ своей фамиліи… Впрочемъ, маменька, что я буду о нихъ разсказывать? мы почти незнакомы. M-lIes Малинниковымъ, одной — тридцать, другой — тридцать пять лѣтъ, и онѣ — сочинительницы.

— Да, ужъ замужъ невыйдутъ, сказала Настасья Ивановна съ какимъ-то грустнымъ спокойствіемъ.

— Почему же нѣтъ, Настасья Ивановна? спросилъ Овчаровъ, замѣтивъ, что приговоръ хозяйки относился не столько къ лѣтамъ m-lles Малинниковыхъ, сколько къ ихъ сочинительству.

— Страшно такихъ за себя взять, умныхъ, Эрастъ Сергѣичъ. По-крайности, я знаю, тутъ у насъ въ околодкѣ изъ помѣщиковъ никто бы не взялъ. Конечно, хорошъ умъ, а все страшно. Еще критику напишутъ. Учитель гимназіи какой нибудь — ну, да у невѣсты за душой ни гроша. Охъ, куда бѣдны! Прошлое лѣто, какъ пріѣзжали сюда изъ Петербурга, такъ поразсказали. Цѣлый божескій день пишутъ, пишутъ, такъ иное лѣто пройдетъ, и погулять не удастся. Одно, говорятъ, удовольствіе — театръ…

— И то — въ райкѣ, прибавила Олинька.

— И смѣялась же я, какъ онѣ пріѣзжали. Лѣтъ восемь онѣ не были въ деревнѣ. Такъ на все, мои голубушки, и кинулись, точно малыя дѣти. «Ахъ! и соловьи у васъ поютъ; ахъ! и коровы у рѣчки; ахъ! и смородина красная на кустахъ, и бобы съ горохомъ! Мы этого сто лѣтъ не видали, перезабыли! Ахъ, счастливица, Настасья Ивановна!» И смѣшно мнѣ было, и жалко. Плакали даже. Старшая-то изъ себя такая худая стала. Одѣты по петербургскому, модно. Жаль барышень: такъ, вѣрно, въ дѣвкахъ и засидятся.

— И вовсе имъ нескучно, маменька, замѣтила Олинька. — Къ нимъ были здѣсь такъ внимательны; вольно имъ было не пользоваться? Губернаторша ихъ приглашала; зачѣмъ онѣ не поѣхали? Тогда еще у губернаторши чтеніе какое-то было.

— Ваша губернаторша покровительствуетъ литературѣ? спросилъ Овчаровъ Олиньку.

— Не знаю; она много устраиваетъ. Только къ ней мало ѣздятъ — одна ея партія, а половина города съ ней въ ссорѣ.

— Почему же въ ссорѣ?

Олинька начала разсказывать о какомъ-то балѣ, на которомъ изъ-за сплетни произошла исторія. Олинька, конечно, не была на этомъ балѣ, потому что не была знакома съ губернаторшей: до такого почета снѣтковскія владѣлицы еще не доросли — но тамъ танцовали дѣвицы, знакомыя съ Олинькой. Овчаровъ слушалъ разсѣянно и съ небольшой гримасой. Гримаса относилась къ разсказу, а разсѣянность была отъ мысли, что онъ все-таки неустроенъ. Онъ пощипывалъ бороду, не замѣчая, какъ Настасья Ивановна жалко и сердечно посматривала на него со стороны. Овчарова очень бы удивило, еслибы Настасья Ивановна выговорила вслухъ то, что думала: она находила его очень некрасивымъ.

Она вспоминала, какой это былъ прекрасный гимназистъ и потомъ молодой помѣщикъ, пріѣзжавшій на выборы въ губернскій городъ. Овчаровъ былъ тогда, что называется, кровь съ молокомъ, а теперь онъ казался Настасьѣ Ивановнѣ гораздо хуже ея самой. Фигура — невысокая согнутая и съ впалой грудью; длинное лицо съ худыми щеками и тонкими губами; густые бакенбарды и волосы очень рѣдкіе на лбу; костлявыя, совсѣмъ прозрачныя руки; глаза, немного тусклые, но очень большіе отъ тонкой кожи вѣкъ и блѣднаго лба… Настасья Ивановна не знала, что многіе въ этомъ полуразрушеніи находятъ красоту, потому что въ ущербъ свѣжести у человѣка формируется то, что называютъ une physionomie. Она не знала, какъ это высоко цѣнится и какъ самъ Овчаровъ цѣнилъ это высоко. Овчаровъ находилъ у себя une physionomie de penseur и не промѣнялъ бы ея ни на чью на свѣтѣ. Онъ и сидѣлъ, постоянно наклонившись впередъ, заложивъ руки въ колѣни, или подпирая ими подбородокъ. На деревенскую барыню фигура эта дѣлала грустное впечатлѣніе.

«Избави Богъ, если у Олиньки будетъ такой щедушный мужъ», додумала Настасья Ивановна: «какъ разъ умретъ». И затѣмъ она вздохнула такъ громко, что Овчаровъ это, наконецъ, замѣтилъ.

— Что вы на меня такъ посматриваете, Настасья Ивановна? — спросилъ онъ, улыбаясь.

— Да что, Эрастъ Сергѣичъ? придти въ себя не могу, какимъ вы хворымъ — и вы меня простите — какимъ вы старикомъ смотрите. То ли дѣло было прежде! И папенька вашъ покойный куда не въ примѣръ былъ крѣпче васъ. И всѣ мы, старые люди! Хоть бы у насъ здоровья заняли. Видно не лечитесь?

— Какъ не лечусь! возразилъ Овчаровъ, вдругъ оживляясь и съ какой-то гордостью. — Какой порядочный человѣкъ не заботится о своемъ здоровьи? Я думаю, это — вещь такая для меня важная. Я для здоровья ничего не жалѣю. Я каждый годъ пью воды, купаюсь въ морѣ. Я совѣтуюсь со всѣми европейскими знаменитостями; у меня есть изъ нихъ короткіе знакомые. Жаль, попадаются шарлатаны и деньгу любятъ. Одного я вывелъ въ люди, и вы представьте, злодѣй, послѣ того какъ я цѣлые полгода самымъ прилежнымъ образомъ занимался собою — злодѣй меня въ сутки испортилъ! Да вы не можете судить, какъ я бывалъ боленъ и чего я не перенесъ для моего здоровья!

— Я себѣ представляю, Эрастъ Сергѣичъ, проговорила Настасья Ивановна, благоговѣйно озадаченная.

— Я лечусь, продолжалъ Овчаровъ еще внушительнѣе. — Вообще, это дѣло — не шутка. Въ деревняхъ, къ несчастью, еще не понимаютъ, какъ оно важно — вы меня извините. Здѣсь ни по-чемъ, сплошь и рядомъ, и болѣзнь запустить, или лекаришку разъ въ годъ позвать, и даже — зачѣмъ лекаря? — знахарку. По моему, это просто значитъ ни науку въ грошъ не ставить, ни себя не уважать.

— Конечно, мы народъ глупый, отвѣчала смиренно Настасья Ивановна. — Да и что наши болѣзни деревенскія? — такъ, дрянь одна, и деликатныхъ-то болѣзней не бываетъ, мой батюшка. Въ городѣ, послушаешь, ну, тамъ еще есть. И слава тебѣ, господи, что не хвораемъ, Эрастъ Сергѣичъ; что же хорошаго, что вы какъ спичка худые стали? Лучше себя не доводить. Я слышала, вы давно хвораете. Лѣтъ десять, никакъ, тому намъ разсказывали. Вы проживали зимы въ Москвѣ. Говорятъ, тамъ у богатыхъ людей мода была кататься съ горъ, и вы катались. Прокатитесь, прокатитесь, а тамъ, ужь разумѣется, согрѣться надо; пойдете и выпьете, конечно — немножко, чего нибудь хорошаго, да все нездорово. Говорятъ, одинъ разъ такъ и съ салазками, и съ барыней опрокинулись, что чуть не переломили ноги и ушибли бокъ: такъ замертво васъ домой и отвезли. Вотъ, говорятъ, съ тѣхъ поръ у васъ и ревматизмъ такой, Эрастъ Сергѣичъ.

— Отчасти, можетъ быть, и такъ, отвѣчалъ Овчаровъ, не совсѣмъ дружелюбно принявъ наивный разсказъ хозяйки. — Грѣхи юности; кто не былъ глупъ?… и время было самое глупое… Но это — вздоръ. Жизнь загубила, Настасья Ивановна — вотъ что-съ. Жизнь, да мысль, да поиски за лучшимъ для себя, для другихъ — въ этомъ, вы не знаете, что тратится. Вотъ что-съ.

— Конечно, такъ, Эрастъ Сергѣичъ, отвѣчала Настасья Ивановна, рѣшительно не понявъ своего гостя. Тотъ замолчалъ, поглядывая передъ собою и машинально похлопывая въ ладони. Въ комнатѣ водворилась тишина; Олинька зѣвнула. Овчаровъ обдумывалъ что-то и вдругъ сказалъ:

— У меня будетъ до васъ просьба, Настасья Ивановна.

— Какая? Сдѣлайте милость, Эрастъ Сергѣичъ… Вашъ батюшка съ матушкой… я ихъ такъ любила… что угодно просите, что могу.

— Я боюсь только стѣснить васъ. Впрочемъ, вы мнѣ скажете это по совѣсти. Въ городъ мнѣ ѣхать не хочется; воздухъ мнѣ необходимъ, а въ Березовкѣ некуда дѣваться. Я видѣлъ, у васъ строится баня; еслибъ я могъ помѣститься въ ней на лѣто.

Настасья Ивановна была нѣсколько ошеломлена.

— Какъ, въ банѣ? Эрастъ Сергѣичъ? развѣ это можно? такое безпокойное помѣщеніе… Вотъ, еслибы у меня въ домѣ… да какъ на горе…

Настасья Ивановна вдругъ понизила голосъ.

— Какъ на горе, у меня гостья гоститъ — негдѣ.

— О, нѣтъ, прервалъ ее Овчаровъ: --я вамъ откровенно скажу, что люблю быть свободнымъ. Это бы стѣснило и васъ, и меня. Если можно баню, я ее у васъ найму.

— Наймете? что вы, Эрастъ Сергѣичъ? это даже обидно, вскричала Настасья Ивановна, покраснѣвъ.

— Чѣмъ? помилуйте!

— Такая малость… я отроду не слыхивала, какая можетъ быть цѣна такой квартиры… я и не придумаю… Нѣтъ, пожалуйста, Эрастъ Сергѣичъ.

— Если такъ, я беру назадъ свою просьбу, отвѣчалъ тотъ хладнокровно.

Настасья Ивановна опечалилась. Овчаровъ продолжалъ:

— Во всемъ нуженъ порядокъ, Настасья Ивановна. Вотъ нѣмцы это понимаютъ, а мы, русскіе, еще не поняли. Зачѣмъ вамъ терять ваши выгоды, а мнѣ принимать отъ васъ подарки или жертвы? Это — все старая русская распущенность нравовъ, безпорядокъ одинъ. Если я живу у васъ, я вамъ рѣшительно плачу за все. Лучше скажите, можно ли жить въ вашей банѣ?

Настасья Ивановна была совсѣмъ озадачена. Олинька улыбалась не то насмѣшливо, не то весело.

— Баня, что жь, новая. Полки, слава-богу, еще не поставлены. Двери готовы и петли; ихъ только навѣсить. Она, пожалуй, и просторная; я сама не знаю, зачѣмъ я ее застроила такую большую… Но какъ же вы будете тамъ, Эрастъ Сергѣичъ?

Настасья Ивановна выговорила это съ такой грустью и безпокойствомъ, будто соображая, нельзя ли какъ-нибудь сію минуту перестроить эту баню въ барскіе хоромы.

— И прекрасно, сказалъ Овчаровъ: — если баня годится. Что же дѣлать? Мы, русскіе господа, должны сживаться со всякимъ положеніемъ. Сами виноваты. Вотъ я разорилъ свой домъ и плачусь за разореніе… Ну-съ, теперь еще условіе и просьба: я — человѣкъ больной и всегда на діэтѣ. Мнѣ лишь, бы куриный бульонъ, кусокъ бѣлаго хлѣба, какую-нибудь куриную котлетку въ обѣдъ и стаканъ чаю утромъ — вотъ и весь мой день. Могу ли я надѣяться, что у васъ съумѣютъ приготовить и вы присмотрите за кухаркой?

Настасья Ивановна просіяла.

— Это — что жь, Эрастъ Сергѣичъ, это и говорить нечего. Я о себѣ безъ похвалы скажу: у меня, какъ ни у кого изъ сосѣдей, и готовятъ, и во всемъ чистота. Вотъ вы бы попробовали кофей. И бѣлый хлѣбъ отличный печетъ Аксинья Михайловна… И я сама…

— Хорошо, хорошо… увидимъ. Впрочемъ, вы позвольте, я пришлю моего человѣка; онъ покажетъ кухаркѣ, какъ для меня готовить. Я немножко прихотливъ. Кухарки вашей я буду платить, а также и за всѣ припасы.

Настасья Ивановна повернулась.

— Непремѣнно, продолжалъ Овчаровъ съ торжественной твердостью. — Чего недостанетъ, или, можетъ быть, дурно… вѣдь вы извините, я знаю, что мы осуждены ѣсть въ деревняхъ — ну, тогда мой человѣкъ купитъ въ городѣ; я распоряжусь.

— Человѣка какъ же вы помѣстите съ собою, Эрастъ Сергѣичъ? спросила Настасья Ивановна уныло. — Въ банѣ будетъ тѣсно. Я отдамъ ему въ домѣ кабинетъ моего покойнаго Николая Демьяныча… Но изъ дому вы не докличетесь… далеко.

— Я вовсе его не возьму сюда, а оставлю въ Березовкѣ, возразилъ Овчаровъ, засмѣявшись кабинету мелкопомѣстнаго Николая Демьяновича. — Вопервыхъ, я привыкъ обходиться одинъ: впродолженіе дня мнѣ ненужно никакой услуги. Вовторыхъ, я терпѣть не могу, когда лакеи вертятся безъ толку на глазахъ; все это — наше старое русское барство, а я, слава-богу, отучился отъ него за границей. Лакей мой будетъ приходить каждое утро изъ Березовки къ моему вставанью; я ему прикажу, что нужно — вотъ и все. Прогулка будетъ ему полезна: и моціонъ, и не разлѣнится. А помѣсти я его у васъ въ домѣ — да онъ пропадетъ. Пустится въ росказни, или будетъ спать безъ-просыпу; весь свой навыкъ потеряетъ. Нѣтъ-съ, это порча. Вообще, этотъ столичный и выученный народъ въ деревняхъ сильно портится.

— Это — какъ вамъ угодно, Эрастъ Сергѣичъ, сказала Настасья Ивановна кротко. — Если понадобится и вы позволите, вамъ и моя дворня услужитъ.

Овчаровъ улыбнулся.

— Благодарю васъ. Теперь главное, существенное, изъ чего я рѣшаюсь провести сезонъ въ вашей банѣ, это — сыворотка. Мнѣ надо пить сыворотку.

— Сыворотку? сказала удивленная Настасья Ивановна. — Что ужь объ ней говорить? коровы у меня есть, а этой дряни будетъ въ волю.

— Дряни? вскричалъ Овчаровъ: — дряни пить нельзя. Вопервыхъ, каковы коровы, какова сыворотка — ну, тогда и можно рѣшать, что такое дрянь. Пожалуй, изо всего можно дрянь состряпать.

Онъ заволновался. Перспектива леченья въ Снѣткахъ, казалось, готова была исчезнуть какъ мечта.

— Сыворотка? сказала Настасья Ивановна, глядя во всѣ глаза: — ну, сыворотка обыкновенная.

— Нѣтъ-съ, не обыкновенная.

— Какая же, батюшка мой?

Настасья Ивановна заволновалась сама.

— Вы растолкуйте, Эрастъ Сергѣичъ. Можетъ, Богъ дастъ… Да нѣтъ ли у насъ сыворотки? Я вамъ покажу, вы посмотрите… Кажется, есть, кажется, я видѣла… Олинька, спроси у Аксиньи Михайловны, если не вылила эту дрянь… Какъ не быть. Поди, Олинька.

Олинька разсмѣялась и вышла.

— Я ея въ ротъ не беру, а вы мнѣ растолкуйте, Эрастъ Сергѣичъ.

Овчаровъ сталъ подробно объяснять ей, какъ два медика въ Швальбахѣ запрошлымъ лѣтомъ совѣтывали ему леченье, и непремѣнно въ Швейцаріи, потому что тамъ лучшая сыворотка; какъ онъ хотѣлъ пріютиться для этого въ гостинницѣ на Гандекѣ, по списавшись еще съ докторами, ушелъ оттуда, потому что молоко тамъ оказалось слишкомъ жестко; какъ, наконецъ, выбирая и выбирая, онъ поселился на Риги, гдѣ сыворотка оказалась мягкая, и онъ остался очень доволенъ и своимъ выборомъ, и своимъ обществомъ. Покуда онъ говорилъ, вошла опять Олинька, все смѣющаяся, и съ ней сама Аксинья Михайловна. Старуха несла горшокъ съ сывороткой и остановилась въ дверяхъ.

— Ну, вотъ, сказала Настасья Ивановна.

— Подойди, покажи, матушка, кликнулъ Овчаровъ.

Олинька стояла и улыбалась. Настасья Ивановна стояла тоже молча, ожидая. Овчаровъ близко наклонился къ горшку, осмотрѣлъ его, обнюхалъ и лизнулъ оттуда. Въ комнатѣ на секунду было тихо. Должно быть, наконецъ, Овчаровъ не нашелъ существенной разницы между швейцарской и снѣтковской сывороткой, потому что приподнялъ голову и сказала,:

— Да, пожалуй… Это еще кое-какъ годится, сойдетъ.

— Какъ не сойти, Эрастъ Сергѣичъ! вскричала Настасья Ивановна, радостно переводя духъ. — Вѣдь я коровъ не на мякинѣ держу. У меня, благодаря бога, лужокъ поёмный; наши снѣтковскіе и березовскіе луга самые лучшіе въ уѣздѣ. Коровы-то — не швейцарскія: на горе, и никогда такой у меня не было. Лѣтъ пять тому, послѣ падежа, еле поправилась, завела скотинку. Отъ черкасской коровы у Марьи Осиповны корова была, такъ отъ этой коровы я купила тёлку… Вотъ горе-то, что сыворотка не отъ швейцарской, а отъ черкасской.

— Не бѣда, проговорилъ сквозь зубы Овчаровъ, успокоивая ее и самъ слегка сконфуженный. — За сывороткою я буду наблюдать самъ… И такъ-съ, рѣшимте, вопервыхъ, что будетъ стоить сыворотка?

Настасья Ивановна чуть не онѣмѣла.

— Какъ, и за сыворотку хотите платить, Эрастъ Сергѣичъ?

— Я уже сказать — за все, возразилъ Овчаровъ, и пожалъ плечами.

— Я не съумѣю счесть, чего она стоитъ?

— Потрудитесь сообразить.

— Эрастъ Сергѣичъ, вы меня не конфузьте.

— Помилуйте, чѣмъ?

Настасья Ивановна замолкла.

— Эрастъ Сергѣичъ, сказала она какъ-то не своимъ голосомъ: — вы меня обижаете. Я, старуха, васъ маленькимъ знала, и мой Николай Демьянычъ… Бывало, вашу маменьку и васъ угостить — праздникъ для меня былъ… А теперь вамъ угодно со мной изо всякаго куска, изъ за какой нибудь поганой сыворотки считаться! Развѣ я — ростовщица какая, или корыстная женщина? Это обидно, обидно, Эрастъ Сергѣичъ. Я не могу. Да я не могу и счесть, что все это стоитъ.

— Въ такомъ случаѣ я — не жилецъ вашъ, Настасья Ивановна, возразилъ Овчаровъ и взялъ фуражку.

Настасья Ивановна потупилась и не вставала съ мѣста. Она была огорчена до послѣдней степени. Овчаровъ это замѣтилъ.

— А лучше, сказалъ онъ: — поступимте какъ умные люди. Деньги — сами по-себѣ, а расположеніе ваше — само по-себѣ. Одно другому нисколько не мѣшаетъ. Вы мнѣ напишете условія, а я ихъ выполню, и останемся добрыми пріятелями, безъ ссоръ и столкновеній. Иначе и жить нельзя, иначе я и не останусь. Что же, развѣ вамъ пріятнѣе отказать мнѣ, когда я съ пользой могу провести лѣто?

— Ну, какъ вамъ будетъ угодно; платите, пожалуй, выговорила Настасья Ивановна.

— Давно бы такъ. Потрудитесь счесть.

Настасья Ивановна засмѣялась.

— Ну, сочту, сочту, батюшка, не теперь… дайте подумать. Развѣ скоро сообразить такіе головоломные счеты да разсчеты! А вы устроивайтесь.

— Сегодня же. Только прошу васъ, чтобы сегодня же были готовы условія, безъ проволочекъ.

— Хорошо, хорошо… Такъ какъ же это — такъ?… Въ банѣ, Эрастъ Сергѣичъ?

— Что же?

Настасья Ивановна задумалась, замолчала и поглядывала на свои стѣны.

— Лучше бы въ домѣ.

— Я вамъ уже сказалъ…

— Лучше бы въ домѣ, продолжала она, не внемля: — да у меня гостья. И то была бы не бѣда, мѣста бы достало для хорошаго человѣка… Но гостья такая…

Она таинственно понизила голосъ. Овчаровъ вспомнилъ, что хозяйка дѣлала это уже во второй разъ, съ оглядкой, поминая о какой-то гостьѣ. Это его немножко заинтересовало. И такъ-какъ его жизнь въ Снѣткахъ была уже рѣшена, а усталость отъ прогулки еще не совсѣмъ прошла, то онъ рѣшился остаться еще нѣсколько минутъ и узнать, что это за таинственная деревенская гостья.

— Вѣроятно, у васъ больная родственница? спросилъ онъ.

— Родственница, да не простая, батюшка, отвѣчала Настасья Ивановна и вдругъ наклонилась къ самому уху Овчарова. — Святая. Съ недѣлю гоститъ.

— Какая святая?

— Анна Ильинишна Бобова. Она мнѣ — внучатная сестра. Я ее отроду-то раза два видѣла: въ годъ олинькинаго рожденья, какъ ѣздила въ Москву съ Николаемъ Демьянычемъ, и въ годъ его кончины, какъ была у Троицы-Сергія. Анна Ильинишна эта — она осталась лѣтъ двѣнадцати послѣ отца и матери — и жила у благодѣтельницы, княгини Пальцевой — слыхали въ Москвѣ? Тоесть, не у благодѣтельницы, потому что у Анны Ильинишны есть свой капиталъ небольшой отъ родителей. Княгиня призрѣла ее, потому что любила, чтобъ въ домѣ у нея много проживало и чтобъ за ней ухаживали. Набожная была старуха, а куда злая — царство небесное. Объ ней и въ нашемъ городѣ поразсказываютъ. Вы вѣрно слыхали?

— Какъ не слыхать? извѣстная была московская богомолка, хлѣбосолка и сплетница.

— О! крутая, говорятъ, была женщина. Сестрица у нея была въ фаворѣ. Ну-съ, княгиня умерла; сестрица досталась ея дочери, вдовѣ-княгинѣ Марьѣ Сергѣвнѣ. Дружба между ними большая. Сестрица съ ней не разстается. Только вотъ теперь нежданно-негаданно разлучились. Молодая княгиня собралась заграницу и передъ тѣмъ поѣхала въ свою деревню — тутъ у нея имѣніе, въ губерніи. Изъ имѣнія за-границу и проѣдетъ. А сестрица доѣхала съ нею до города и оттуда — ко мнѣ. Проживетъ у меня, покуда та вернется и возьметъ ее опять съ собою. Мѣсяца два-три проживетъ.

— Значитъ, вы ее пригласили. Или это вамъ — сюрпризъ? спросилъ Овчаровъ, потому что на послѣднемъ словѣ, ему показалось, Настасья Ивановна вздохнула.

— Сюрпризъ, отвѣчала она съ легкимъ замѣшательствомъ. — Я ужасно рада, и Олинька тоже…

— Ну, маменька, говорите за одну себя, прервала Олинька, оглянувшись на запертую дверь спальни. Мать покачала на нее головой.

— Я очень рада, повторила Настасья Ивановна. — Сестрица — такая женщина.

— Святая, вы сказали?

Олинька засмѣялась и опять посмотрѣла на дверь.

— Развѣ потому, сказала она: — что тётенька привезла съ собою полонъ чемоданъ образовъ, да чётокъ, да просфоръ отъ разныхъ архіереевъ и архимандритовъ…

— Олинька! жалобно прервала ее мать.

— Что же молчать? Эрастъ Сергѣичъ самъ поживетъ, увидитъ. Тётенька — деликатная и пріѣхала хорошо. Явилась совсѣмъ добромъ, не спросясь маменьки, не предупредивъ изъ города, хоть бы запиской. Маменька ея въ лицо не узнала… «Я живу у васъ, покуда мнѣ будетъ нужно». Какъ вамъ нравится? Милость какую оказала родственникамъ!

— Олинька! повторяла Настасья Ивановна въ ужасѣ.

— А самое лучшее, Эрастъ Сергѣичъ, продолжала Олинька, вдругъ фамильярно обратясь къ нему и раскраснѣвшись отъ досады: — самое лучшее, это — ея поселеніе въ моей комнатѣ. Маменька велѣла отдать ей мою комнату. Она сейчасъ послала за нашимъ Порфиріемъ Иванычемъ, за попомъ, молебенъ тамъ отслужила и всѣ углы просила окропить святой водой… Точно будто тамъ прежде бѣсъ жилъ, право!

— Перестань, Олинька, закричала на нее мать въ сердцахъ: — что о тебѣ подумаетъ Эрастъ Сергѣичъ? И какой грѣхъ! Ты вспомни только, чего не сподобилась видѣть Анна Ильинишна, какихъ страстей разныхъ она ни видѣла въ своихъ странствіяхъ! Охъ, молодость, молодость! все вотъ такъ-то осуждаетъ. Вы ее простите, Эрастъ Сергѣичъ. Сестрица — самая достойная женщина. Я на нее и смотрѣть не смѣю. Она у гроба господня была и во всѣхъ нашихъ богатѣйшихъ обителяхъ была. У нея цѣлая шкатулочка…

Настасья Ивановна вдругъ понизила голосъ.

— Цѣлая шкатулочка съ письмами. Пять однихъ архіереевъ къ ней пишутъ; и еще святые отцы, и даже отъ одного схимонаха намять лежитъ: камень ей подарилъ на память.

— А! это — не шутка, замѣтилъ Овчаровъ съ комической важностью и тихонько похлопывая въ ладони.

— Ужь, конечно, не шутка. Да и чего съ сестрицей въ жизни не было? Господи, Господи! Вотъ, я вамъ разскажу.

За дверью спальни послышался кашель. Настасья Ивановна вдругъ потеряла нить разговора, навострила уши и умолкла. Овчаровъ быстро взялся за фуражку.

— Это — тётенька, кажется, хочетъ выйти; а вы какъ будто испугались, Эрастъ Сергѣичъ, сказала Олинька и захохотата. Она была очень недурна въ эту минуту.

— Какъ, испугался? спросилъ Овчаровъ, смѣясь, хотя точно поднялся съ мѣста, если не отъ страха, то отъ желанія уйти отъ новаго лица. — Почему вы заключили, что я — такой трусливый или такой грѣшникъ, что на святость боюсь взглянуть?

— Этого я еще не знаю, а мнѣ кажется, возразила Олинька, кокетничая на его кокетство.

Дверь скрыпнула и тамъ опять закашляли.

— Прощайте, моя молодая хозяйка; вѣдь съ нынѣшняго дня вы — моя хозяйка, не такъ ли? Можетъ быть, будемъ друзьями, не такъ ли?

Онъ протянулъ Олинькѣ руку; та пожала ее очень ловко.

— Ужь, конечно, друзьями, вмѣшалась Настасья Ивановна, немножко растерянная и почему-то не удерживая гостя, котораго имѣла намѣреніе еще долго не выпускать. — Дай-богъ намъ быть добрыми друзьями, почтеннѣйшій Эрастъ Сергѣичъ, и вамъ съ Олинькой. Это и Богъ велитъ, и я такъ рада, и чего же лучше…

— Прощайте, повторилъ Овчаровъ и, прежде чѣмъ Настасья Ивановна успѣла догнать его по пятамъ, онъ уже былъ въ лакейской, накинулъ пальто и вышелъ съ быстротою и походкой человѣка, сто разъ въ жизни поспѣшавшаго къ послѣднему свистку локомотива.

II.

Въ ту минуту, какъ онъ выходилъ, въ залѣ Настасьи Ивановны пробило одиннадцать часовъ, а изъ спальни, осторожно и тихо пріотворивъ дверь, появилась гостья.

— Здравствуйте, сестрица. Хорошо ли почивали? сказала Настасья Ивановна, идя съ ней цаловаться. Олинька поцаловалась тоже. Но прежде молодая дѣвушка съ головы до ногъ окинула свою тётеньку. Она даже не постаралась скрыть своего взгляда. Тётенька кивнула ей головой и съ небольшимъ отвращеніемъ прикоснулась къ ея свѣжимъ губамъ своими тонкими губами.

Анна Ильинишна была сорока-трехъ-лѣтняя дѣвица, чрезвычайно сухая и желтая. Ея посѣдѣвшіе и до-черна намазанные фиксатуаромъ волосы были тщательно подобраны подъ модную сѣтку съ бантикомъ въ видѣ бабочки надъ самымъ лбомъ. Ея батистовое съ цвѣточками платье и дорогимъ воротничкомъ только-что вышло изъ-подъ утюга. Надѣтое скромно, безъ кринолина и съ гладкой таліей, оно печально обрисовывало тощую грудь и худую спину Анны Ильинишны. Но, вѣроятно въ видахъ утѣшенія за излишнюю простоту, гостья надѣла брошку. Она замыкала воротничокъ подъ самымъ горломъ. Эта брошка, на которой красовался мозаичный попугай, и ленточная бабочка на лбу особенно привлекали вниманіе Олиньки. Она сѣла и не сводила глазъ то съ бабочки, то съ попугая.

— Хорошо ли почивали? повторила Настасья Ивановна, потому что Анна Ильинишна уже сѣла молча и принялась за вязанье шерстянаго коврика, который принесла съ собою.

— Благодарю; какъ всегда. Палашка такъ стучитъ, обрадовавшись, своими новыми подмётками, что еслибъ и не хотѣла, такъ проснешься. Я и кофе только что сейчасъ напилась; послѣ васъ мнѣ принесли. А вы вѣрно уже находились по хозяйству? или куда нибудь сбираетесь съ Ольгой Николавной?

Говоря это, она долго поглядывала своими маленькими и томными глазами на широкій кринолинъ Олиньки.

— Это почему вамъ кажется? спросила Олинька.

— Такъ, нарядъ вашъ.

— Хотѣла — и надѣла, возразила Олинька, нарочно шевельнувъ кринолиномъ и распустивъ платье еще пошире по стулу.

— Простите нескромный вопросъ.

— Нѣтъ, мы никуда не выходили, вступилась Настасья Ивановна: — недосугъ. У насъ сидѣлъ гость.

— Неужели? раннее посѣщеніе…

Настасья Ивановна вздохнула свободнѣе.

— Вы не слыхали? поспѣшно спросила она, боясь до смерти, что Анна Ильинишна слышала конецъ разговора. — Я думала, онъ васъ обезпокоилъ. Мы громко говорили.

— И понятія не имѣла, какой былъ гость такой. Почемъ же я знаю, кто у васъ бываетъ? Мнѣ никто не доложилъ.

Олинька взглянула на нее испытующимъ взглядомъ. Настасья Ивановна опять струсила.

— Виновата, что вамъ не доложили, сестрица. Я очень рада знакомить васъ съ каждымъ почтеннымъ человѣкомъ, потому вы — моя хорошая гостья… Но я думала, вы, коли сами нейдете, значитъ, еще Богу молитесь.

Анна Ильинишна усмѣхнулась.

— Еще Богъ меня не сподобилъ на такіе долгіе подвиги, сказала она, нетерпѣливо зацѣпивъ вязальнымъ крючкомъ лишнюю петлю. — Я битыхъ пять часовъ не могу простоять на молитвѣ. Это и отцу Ѳеофану Саровскому не въ пору, нетолько мнѣ. Меня разбудили въ шесть, а теперь одиннадцать.

Настасья Ивановна присмирѣла. Въ комнатѣ опять водворилась тишина.

— Эрастъ Сергѣичъ у меня сидѣлъ, Овчаровъ, начала опять Настасья Ивановна.

Гостья вязала.

— Овчаровъ, чья Березовка, куда мы ходили. Что за границу все ѣздитъ, сестрица.

Гостья все вязала.

— Онъ зимы проживаетъ въ Москвѣ. Московскій житель, можно сказать.

— Знаю я этого, тонконогаго, проговорила Анна Ильинишна, вдругъ положивъ гнѣвъ на милость. — Всѣ пороги у насъ, у княгини Марьи Сергѣвны, обилъ. И куда какъ сталъ скверенъ, какъ посмотрю… Лысѣетъ — фи!…

Олинька встрепенулась.

— Почему же вы знаете, что онъ лысый? вскричала она: — стало быть, вы его сегодня видѣли?

— Въ щелку замочную видѣла, отвѣчала Анна Ильинишна невозмутимо.

— Зачѣмъ же вы пришли, тётенька, сказали, что не знаете ни о какомъ гостѣ? продолжала Олинька и даже встала съ мѣста.

— Что же мнѣ первой говорить о гостѣ, когда хозяева мнѣ объ немъ не говорятъ? Я думаю, это — долгъ гостепріимства; и если меня отодвигаютъ на второй планъ, я въ чужомъ домѣ не прекословлю.

— Мы тутъ долго разговаривали, вступилась Настасья Ивановна, ни жива ни мертва отъ страха, что сестрица «все слышала». — Ольга Николавна! да что ты, матушка, баклуши бьешь, работой не займешься? накинулась она внезапно на дочь, какъ на виновницу своихъ страховъ. — Мы все бесѣдовали, сестрица. И о васъ бесѣдовали.

Настасья Ивановна выговорила это твердо. Она вдругъ рѣшилась пойти впередъ опасности, и слѣдующимъ образомъ: если сестрица «все слышала», то дѣлать нечего; а если только прислушалась и не все разобрала изъ запертой комнаты, то сподличать, т. е. солгать, лишь бы спасти Олиньку.

— Любопытно, что вы могли обо мнѣ говорить, сказала Анна Илышишна загадочнымъ тономъ.

— Такъ, немножко: что вы ѣздили къ святымъ мѣстамъ, и какъ это пріятно.

— Еще бы не пріятно. Это только нехристей надо вразумлять, что это пріятно. Немного же вы ему сказали, правда ваша.

— Свое родное какъ-то совѣстно хвалить, сестрица, возразила Настасья Ивановна. — Конечно, я могла бы поразсказать, какія вы дѣлали-благодѣянія по Москвѣ, и калеки, и все… Но я боялась. Вамъ, можетъ, по христіанскому вашему смиренію, это было бы непріятно.

— Покорно благодарю. Еслибъ я сама о себѣ болтала; а кажется, чужимъ и Богъ велитъ разглашать добро. Впрочемъ, прекрасно сдѣлали, что мало обо мнѣ бесѣдовали.

— Почему же, Анна Ильинишна?

— Такъ, не надо.

— Почему же?

Лицо Настасьи Ивановны выразило страданіе думы и потомъ совершенный тупикъ. Олинька выжидала.

— Потому что — безбожникъ, выговорила спокойно Анна Ильинишна и наклонилась къ своей работѣ.

— Развѣ?… развѣ онъ въ церкви что?… Но… но какъ же это знать?

— Вамъ трудно, а я въ нихъ толкъ знаю.

— Но какъ же это можно распознать?

— Одна борода чего стоитъ, проговорила Анна Ильинишна будто сама съ собою и махнувъ головой въ ту сторону, куда ушелъ Овчаровъ.

Послѣдовало совершенное молчаніе. Только Настасья Ивановна осторожно вздохнула.

— А главное — невѣжда, произнесла внезапно среди тишины Анна Ильинишна. И опять замолчала.

— Ему ли меня не знать, сказала она вдругъ, взглянувъ на онѣмѣвшихъ хозяекъ, сердито засмѣявшись и чрезвычайно оживленная. — Я думаю, не ему чета — вся Москва, а мою библіографію знаетъ! Онъ изволилъ дожидаться, чтобъ вы соблаговолили ее разсказать. Да я думаю, весь свѣтъ знаетъ, чего-чего меня Господь ни сподобилъ: и какъ со мной магнетизмъ былъ, и какъ я ясновидящей была, и всѣ главные медики объ этомъ въ Парижъ писали! Я думаю, я и не такихъ насквозь видѣла, когда сама не знала, что со мной дѣлалось. Я и не такого напугаю. А онъ, вотъ видите ли, не помнитъ меня! Вы ему тутъ милостиво объясняете, кто такая Анна Ильинишна! Ахъ, какая невидаль — его память! Полноте. Нечего дѣлать, если одинъ гость вамъ пріятнѣе другаго. Я все съ своей стороны сдѣлала, что могла. Я вамъ о моихъ страданіяхъ, о сновидѣніяхъ все разсказала, а одни эти разсказы разрушаютъ здоровье. Конечно, я принесла эту жертву, думая обойтись съ вами по родственному. Очень мнѣ тяжело, что это мало цѣнится.

Проговоривъ, Анна Ильинишна откинулась въ креслѣ и замахала прилежно крючкомъ.

— Сестрица, сказала робко Настасья Ивановна: — вы никакъ за что-то на меня сердитесь?

— Что вы? и не думаю.

— Вы сейчасъ говорили такимъ голосомъ…

— Я объ Овчаровѣ говорила, а что вы на свой счетъ принимаете — я невиновата. Нечего на меня раздражаться. А если что про себя знаете, я думаю, Господь и вамъ отпустилъ разума обсудить.

— Я, сестрица, ничего не знаю, сказала Настасья Ивановна: — и дай Богъ, чтобы между нами никогда ничего не было. Вы мнѣ позволите…

И, не дождавшись, она встала и крѣпко обняла Анну Ильинишну. Та не мѣшала. Олинька отвернулась къ окну и тихо пожала плечами.

— Я — грѣшница, но злобы не имѣю, прибавила Анна Ильинишна, кончивъ объятія и разматывая шерсть съ клубка.

— Дай Богъ, дай Богъ, сказала Настасья Ивановна, растроганная. — А Эрастъ Сергѣичъ самъ передъ вами оправдается, навѣрное. Вы не знаете — онъ будетъ мой жилецъ.

— Слышала.

Олинька хотѣла вдругъ что-то спросить, но удержалась.

— Баню мою желаетъ занять на лѣто; у него въ Березовкѣ негдѣ. Я ему отдала.

— Баню? повторила протяжно Анна Ильинишна, и лицо ея приняло какое-то необыкновенное выраженіе. — Поздравляю васъ.

— Вы думаете… тѣсно? осмѣлилась робко Настасья Ивановна.

— Я ничего, ничего не думаю. Я только поздравляю васъ.

— Не понимаю, начала Настасья Ивановна, озадаченная больше, чѣмъ первой пронесшейся грозой, и только поглядывая, какъ значительно колыхался бантикъ на сѣткѣ Анны Ильинишны.

— Не понимаете? Я думала, старые люди не забываютъ подобныхъ вещей. Выходитъ наоборотъ. Мнѣ совѣстно учить васъ. Кто всегда живетъ въ банѣ?

— Какъ, кто? Никто не живетъ, возразила изумленная Настасья Ивановна.

— И никто, по вашему?

— Никто, сестрица. Я, право, васъ не понимаю.

— А чортъ, гдѣ живетъ? сказала Анна Ильинишна съ какимъ-то наслажденіемъ и положивъ свое вязанье.

Настасья Ивановна весело засмѣялась.

— Э, да вы шутите, сестрица! Кто же этому вѣритъ? Вы и сами не вѣрите. Вездѣ — Богъ. И Господь съ вами! Насмѣшили же вы меня, моя дорогая… Вотъ сюрпризъ!

— Какъ угодно. А вѣрующіе знаютъ, что — это нечеловѣческое жилье и не для того строится. Младенцы понимаютъ. Извѣстное дѣло — «его» тѣшить. Но вѣдь я не мѣшаю. Я только предрекаю вамъ. Я — въ сторонѣ.

— Но не отказать же мнѣ Эрасту Сергѣичу изъ-за такихъ пустяковъ, сказала робко Настасья Ивановна, немного сбитая съ толку.

— Не мѣшаю, не мѣшаю, перебила ее Анна Ильинишна, замахавъ рукою. — Поступайте, какъ знаете. Я по расположенію желала предупредить зло — и довольно.

Настасья Ивановна присмирѣла.

— Любопытно, поставитъ ли образъ, сказала чрезъ секунду Анна Ильинишна, опять взявшись за крючокъ.

— Я сама поставлю, возразила твердо Настасья Ивановна.

Та на нее взглянула, и въ комнатѣ водворилось молчаніе.

Анна Ильинишна, казалось, вязала очень прилежно и что-то еще обдумывала. Черезъ секунду лицо ея начало измѣняться; морщинки около глазъ съежились, и глаза приняли лукавое выраженіе. Настасья Ивановна, уже успокоенная, отошла къ окну, высунулась туда всей своей толстой фигурой и поглядывала въ цвѣтникъ. Туда забралась ея любимая насѣдка и рылась въ кустѣ единственнаго, еще нераспустившагося піона.

— Кш! закричала на нее кротко Настасья Ивановна: — кш!

И, похлопывая на курицу, она совсѣмъ-было забыла свои тревоги.

— Мнѣ любопытно было бы знать еще одну вещь, раздался за нею голосъ гостьи. Вопросъ, казалось, не относился ни къ кому особенно — ни къ матери, ни къ дочери. Олинька не пошевелилась. Она сидѣла, подергивая ниточки изъ своей кумачной обшивки, и неслышно напѣвала пѣсенку.

— Что вамъ угодно знать, сестрица? спросила Настасья Ивановна, обернувшись. Гроза, видимо, еще не прошла.

— Когда Эрастъ Сергѣичъ уѣдетъ изъ вашихъ Сокольниковъ, то-есть уйдетъ изъ вашей бани, вы ее докончите?

— Кончу, сестрица, непремѣнно. Только надо полки заказать.

— И будете… будете пользоваться ею?

— Да. Вотъ съ осени затопимъ.

— И это послѣ того… послѣ мужчины? вскричала въ ужасѣ Анна Ильинишна.

Настасья Ивановна покраснѣла.

— Ну, сестрица, сказала она, сдерживая сердце: — я васъ вовсе не понимаю. Что же тутъ такого? Я, вѣрно, безтолкова. Вы меня вразумите.

— Не смѣю, смиренно возразила Анна Ильинишна и поднялась съ своего мѣста.

— Куда вы?

— Къ себѣ. Нервы разстроены.

Анна Ильинишна вынула изъ кармана какую-то скляночку.

— По крайней мѣрѣ понятно ли вамъ, сказала она, понюхивая ее у дверей спальни, которую пріотворила: — понятно ли, что вамъ ни при комъ выговорить нельзя, гдѣ у васъ кавалеръ живетъ? Что это неприлично? Понимаете?

И она затворила за собою двери.

Нѣсколько минутъ мать и дочь провели въ совершенномъ молчаніи. Олинька заливалась тихимъ смѣхомъ, зажимая ротъ обѣими руками. Настасья Ивановна обдумывала свое положеніе. Она осталась при сильнѣйшемъ подозрѣніи, что сестрица все слышала, и къ тому же явилось еще новое горе.

— Что ты надѣлала, Олинька? начала она шопотомъ.

— Что? Ничего. Она не слыхала.

— Ты думаешь? успокой меня.

— И, полноте, маменька.

— Богъ знаетъ, какъ это вы не сошлись съ перваго дня.

— Горе мое. И не грѣхъ тебѣ? Сердита она еще ни разу не была… Мало мы внимательны къ ней, что ли? Ты не знаешь, за что она сердится?

— За что? за то, что вы ее не кликнули занимать Эраста Сергѣича — хозяйкой вмѣсто себя. Вы думаете, она — и вправду богомолка? Старая она кокетка, тётенька моя — вотъ и все.

— Олинька, побойся Бога, откуда ты это берешь?

— Я ее съ перваго шагу раскусила. Ей завидно, что мнѣ семнадцать, а ей пятьдесятъ. Святая! А она зачѣмъ съ собой навезла притиранья, да корсеты, да подкладки? Я видѣла.

— Ахъ, молчи, перебила ее Настасья Ивановна, расхаживая по комнатѣ. — Мнѣ это такъ огорчительно. Я ума не приложу… И съ Эрастомъ Сергѣичемъ. Слышала — неприлично?

— Охота слушать вздоръ.

— А ну, какъ въ самомъ дѣлѣ — ея правда? Я съ-дуру, съ горяча, обрадовавшись, и не смекнула. Ты не смотри по окнамъ, ты слушай. Ну, какъ сегодня начнутъ говорить?… Я — вдова, ты — молоденькая… молодой человѣкъ… Олинька?

— Сосѣди? Какіе это, позвольте узнать? сказала Олинька съ презрительной гримаской. — Здѣсь въ деревнѣ — ни души, а другіе — да я на нихъ и смотрѣть не хочу. Невѣжды одни. Я только на городскихъ смотрю. А въ городѣ такъ не посудятъ. Въ городѣ, вы посмотрите, послушайте, что дѣлается.

— Хорошо, коли такъ, проговорила въ раздумьи Настасья Ивановна, но печаль залегла въ ея душу. — Я, Олинька — человѣкъ старый; мнѣ пора твоимъ умомъ жить: ты меня изъ бѣды и выручай. А покуда ты только въ бѣды вводишь.

— Ну, не буду, не буду; вы только не требуйте отъ меня нѣжностей къ тётенькѣ. И мой совѣтъ: не говорите вы больше сегодня объ Эрастѣ Сергѣичѣ, а попросите тётеньку показать свои наряды, поахайте надъ всѣмъ, и все пойдетъ на ладъ. Пожалуйста, не позволяйте вы ни тётенькѣ, ни кому собою вертѣть. Нѣтъ у насъ своего ума? не съумѣемъ мы жить, какъ хотимъ? Это скучно.

— Ну, не капризничай, ну, ты меня поцалуй, Олинька, сказала Настасья Ивановна, взявъ ее обѣими руками за голову и вздохнувъ. — Эхъ, утро-то у насъ все прошло безъ дѣла!

III.

Эрастъ Сергѣевичъ устроился очень скоро, потому что употребилъ энергическія мѣры. Въ половинѣ дня, проведеннаго кое-какъ подъ кровлей управляющаго за разными хозяйственными счетами, онъ послалъ верховаго въ Снѣтки съ запиской къ барынѣ, гдѣ просилъ прислать «условія». Верховой ждалъ. Никогда еще голова бѣдной Настасьи Ивановны такъ не трудилась, какъ въ это утро. Она забралась къ Олинькѣ на свѣтелку и тамъ вдвоемъ, тайно отъ Анны Ильинишны, соображала цѣны. Настасья Ивановна не знала, какъ сладить съ своимъ безкорыстіемъ. Она спрашивала Олиньку сто разъ и, наконецъ, надоѣла ей.

— Да запросите вы съ этого заграничнаго пятьсотъ цѣлковыхъ, сказала Олинька; бросилась на свою постельку и стала расплетать и заплетать свою свалившуюся косу.

— Ну, вотъ и говори съ козой! вскричала мать и ушла, унося свои математическія писанія.

Она ихъ послала, но все-таки не покончила съ сывороткой. Изъ за этой сыворотки и другихъ слишкомъ сомнительно дешевыхъ цѣнъ еще разъ пріѣзжалъ верховой и потомъ еще разъ. Наконецъ, по просьбѣ Настасьи Ивановны, Овчаровъ написалъ prix fixe цѣлебному кушанью, самый правильный, безъ великодушныхъ жертвъ и ущерба своимъ доходамъ. Къ вечеру еще въ Снѣгкахъ появилась лошадь изъ Березовки, но съ дрожками, и везла пожитки Овчарова. Ихъ, казалось, было очень немного; но какъ бы удивился непосвященный, еслибы увидать, что вышло изъ этого немногаго. Овчаровъ недаромъ побывалъ на европейскихъ промышленныхъ выставкахъ; онъ, въ особенности, недаромъ восторгался геніемъ новаго свѣта. Овчаровъ воспользовался тѣмъ, что было нужно для туриста, и, налетный гость своей родины, знающій, каково жить на Руси, привезъ драгоцѣнности съ собою. И если у него не было пальто, которое по волѣ обладателя могло превращаться въ лодку, въ тюфякъ, въ подушку, въ зонтикъ, пожалуй, въ шляпу — то было нѣчто приблизительное. Къ слѣдующему утру баню нельзя было узнать. Полъ ея покрылся американской клеенкой, маленькими англійскими ковриками и какой-то пушистой шкурой особеннаго звѣря. Большой англійскій коверъ съ изображеніемъ оленя, точно живаго, и охотничьихъ принадлежностей занялъ одну стѣну; подъ нимъ появилась складная кровать; кругомъ — складные столикъ, стуликъ, высокій пюпитръ для письменныхъ занятій; все — прочное, уютное, тоненькое, изящное; все — breveté и garanti; все съ медалями экспонентовъ. Въ углу красовался великолѣпный чемоданъ, почтенно попорченный клочками билетовъ всѣхъ европейскихъ желѣзныхъ дорогъ и слѣдами европейской и родной грязи. Чемоданъ былъ какой-то волшебникъ. Изъ него вышло сто предметовъ, и тѣ еще размножились на сто. Тончайшее бѣлье и платье, разныя согрѣвательныя и предохранительныя одѣянія, отрекомендованныя знатоками въ гигіенѣ, нессесеръ для туалета съ зеркаломъ, нессесеръ съ серебромъ, паровыя кострюли, лампа, подсвѣчники и, наконецъ, въ особенномъ отдѣленіи брошюры и книги. Кромѣ этихъ, былъ еще большой тюкъ съ книгами, еще неразобранный. На зарѣ проворный служитель Овчарова поѣхалъ въ городъ, и оттуда была привезена желѣзная печь, большое кожаное кресло, зеленыя тафтяныя сторки на окна и множество парусины. Съ служителемъ было двое мастеровыхъ. Печь была мигомъ поставлена; парусиной обтянулись стѣны бани. Когда солнце ударило въ окно сквозь бѣлыя и зеленыя занавѣсы на чистый холстъ, на англійскую сталь, на пестрые ковры, бронзу, лампы и чернильницу, на пунцовое шелковое одѣяло, наконецъ, на два фотографическіе портрета, появившіеся на стѣнѣ — видъ вышелъ великолѣпный. Овчаровъ самъ прибылъ взглянуть и остался удовлетворенъ. Затѣмъ онъ велѣлъ приступить къ послѣдней работѣ и какъ можно скорѣе, чтобы на завтра все было кончено. Къ банѣ онъ пристроилъ палатку. Она была ему нужна для отдыха послѣ купанья и для занятій во время большаго припека солнца. Еще наканунѣ въ одной изъ своихъ записокъ онъ попросилъ позволенія у Настасьи Ивановны расширить такимъ образомъ свое жилище.

Палатка выросла такъ скоро, какъ было приказано, и Овчаровъ водворился.

Онъ пришелъ пѣшкомъ, съ портфелемъ, котораго не довѣрялъ рукамъ прислуги, и положилъ его на пюпитръ. Портфель этотъ былъ изъ великолѣпной кожи, сработанъ лучшимъ парижскимъ мастеромъ, но давнишній, пострадавшій отъ времени, изцарапанпый, во многихъ мѣстахъ попорченный чернилами — почтенный портфель. Въ немъ Овчаровъ набрасывалъ свои замѣтки.

Послѣ большаго моціона и трехъ безпокойныхъ ночей пріятно было отдохнуть. Овчаровъ съ удовольствіемъ очутился въ своей постели. Но сонъ не шелъ къ нему, не отъ новизны мѣста — онъ въ жизни мѣнялъ ихъ тысячи — а отъ усталости, которая часто гонитъ, а не возбуждаетъ сонъ. Онъ лежалъ и думалъ и поневолѣ отъ вида родныхъ полей настроился на воспоминанія далекаго прошлаго, первой поры своей юности.

Тогда домъ въ Березовкѣ и московскій домъ Овчаровыхъ были поставлены на воображаемую европейскую ногу, возбуждая зависть людей бѣдныхъ и улыбку настоящихъ баричей. Тамъ за кулисами была грязь и право сильнаго въ полныхъ размѣрахъ, а въ салонѣ старое гостепріимство съ доморощенной прислугой замѣнилось зваными diners-fixes и каррикатурными метр-д’отелями. Въ деревнѣ, на владѣльцевъ двадцати, сорока душъ онъ наводилъ благоговѣйный ужасъ. Это-то многіе наивные люди и называли «Европой».

Овчаровъ съ отвращеніемъ вспомнилъ и свой домъ, и свое тогдашнее непониманіе смѣшнаго склада его домашней жизни. Мать его постоянно играла въ карты и вела большую игру съ рѣдкимъ умѣньемъ и счастіемъ для женщины. Игра привлекла въ ихъ московскій домъ господъ чиновныхъ и знатныхъ, что придало Овчаровымъ вѣсу; игра въ деревнѣ привела въ ихъ домъ безъ разбора всѣхъ сосѣдей, что выказало Овчаровыхъ людьми добрѣйшими и негордыми, тѣмъ болѣе, что они кормили. Господинъ Овчаровъ все кушалъ. Послуживъ немножко, онъ посвятилъ себя на разработку прихотей своего желудка. Онъ занимался воспитаніемъ вкусныхъ животныхъ, съѣдалъ ихъ и потому слылъ опытнымъ хозяиномъ. Однажды, не оглянувшись, онъ чуть не проѣлъ совсѣмъ одной деревни съ молотка, еслибъ не выручилъ выигрышъ жены. У жены онъ состоялъ въ полной покорности, но кутилъ на сторонѣ, подъ непроницаемой тайной, охраняемый друзьями, которыхъ пріобрѣлъ обѣдами. Грѣшки рѣдко выходили наружу; семейныхъ ссоръ не было, и вообще только одни кухонные интересы соединяли супруговъ для интимной бесѣды.

Овчаровъ поступилъ въ университетъ. Богатый студентъ и еще въ то время, когда студенты были въ большой модѣ въ Москвѣ, когда университетъ былъ въ блестящемъ положеніи и гордился своими представителями — въ то время Овчаровъ повелъ жизнь самую разнообразную. Отъ чердака товарища-труженика до кабинета товарища-князя, отъ бала у генерал-губернатора и до жжёнки на заложенную студентскую шинель — вездѣ перебывалъ Овчаровъ и вездѣ былъ равно принятъ. Обширное знакомство отца и матери еще добавляло къ этому разнообразію. Знакомые Овчаровыхъ считались сотнями; эти сотни доставили молодому человѣку еще сотни. Такимъ образомъ, къ выходу своему изъ университета Овчаровъ положительно могъ сказать, что знаетъ всю Москву. Скоро послѣ того отецъ и мать его умерли. Овчаровъ остался въ Москвѣ, записался на службу въ канцелярію губернатора и заглядывалъ туда разъ въ годъ. Обезпеченный, свободный, онъ сталъ на просторѣ извѣдывать все, что совершалось кругомъ него. Нельзя сказать, чтобы онъ мало видѣлъ и извѣдалъ. Московскія катанья, гулянья, пикники, фейерверки, балы, костюмированные и мѣщанскіе балики, маскерады, театры, клубы, трактиры, манежи, концерты благородные и неблагородные, цыгане, свадьбы купеческія и дворянскія, благотворительные базары, обѣды родственные и холостые, богомолье по моднымъ церквамъ и монастырямъ, визиты — визиты, отъ высокихъ представителей и представительницъ духовенства, отъ сенаторовъ, отъ сіятельныхъ князей и княгинь, до глухонѣмой внучатной тётушки за Дѣвичьимъ Поламъ; вечера и «предвечерія» фамильные, интимные, артистическіе; вечера ученые, кружки кутилъ и обжоръ, кружки троичныхъ и собачьихъ охотниковъ, кружки гегелистовъ, кружки славянофиловъ, назидательные кружки дамъ-патронессъ разныхъ обществъ и, наконецъ, въ особенности, дамскіе литературные поэтическіе кружки тѣхъ лѣтъ — все это прошелъ Овчаровъ. Отъ Рогожской до Дорогомиловской все, что знало Овчарова, прозвало его добрымъ малымъ. Онъ получилъ это названіе за свою угодливость дамамъ, за свою сговорчивость, аккуратность, неутомимость и поспѣшность во всѣхъ затѣяхъ общества; за всегдашнюю готовность говорить рѣшительно обо всемъ и также за свою готовность рѣшительно все слушать. Но этимъ названіемъ добраго малого и ограничивалось навсегда и всякое общество, гдѣ появлялся Овчаровъ въ своей кочующей жизни. Вообще, онъ нигдѣ не производилъ сильнаго впечатлѣнія, легко нравился и скоро забывался, у женщинъ въ любви и ненависти игралъ второстепенную роль, на людей серьёзныхъ наводилъ оттѣнокъ скуки и не нажилъ себѣ ни одного преданнаго друга.

Конечно (какъ и всѣ мы, грѣшные, на счастье или на горе одаренные долею слѣпоты), Овчаровъ никогда и не замѣчалъ, какъ дешево цѣнили его люди. И теперь, когда это пестрое прошлое замелькало въ его памяти, онъ сказалъ почти вслухъ, весело закидывая руки за голову:

— Этакая диковинная была жизнь!… Да и натура-то была богатая, если смогла все перепробовать!

Онъ сдѣлался еще веселѣе, когда подумалъ, что теперь его жизнь стала еще диковиннѣе, а натура еще богаче. Изъ прошлыхъ своихъ вкусовъ и занятій давно и постепенно съ годами онъ многое оставилъ, многое отвергъ, осудилъ и даже проклялъ — проклялъ, не принимая въ разсчетъ ни своей юности, ни духа тогдашняго времени. Такъ, подъ приговоръ пошли, напримѣръ, его неистовства о Фанни Эльсяеръ, отъ которыхъ онъ было-нажилъ горловую чахотку, его боярскіе костюмы на балахъ знати, посѣщенія Ивана Яковлевича въ угоду нѣкоторымъ благочестивымъ дамамъ, восторги отъ стиховъ согражданокъ-поэтессъ и собственные стихи въ ихъ альбомахъ, и многое, многое другое проклялъ Овчаровъ. Онъ даже не могъ понять, онъ ли это былъ и что это такое съ нимъ было. Онъ только благодарилъ судьбу, что, во время ни отъ чего не отказавшись, къ зрѣлымъ годамъ своимъ могъ дать каждому проявленію общественной жизни свою настоящую цѣну.

Сознаніе это, постоянно живое въ Овчаровѣ, шевельнувшись какъ-то сильнѣе, придало теперь его отдыху особенную пріятность.

Потомъ онъ вспомнилъ, какъ, наконецъ, онъ сложился, сосредоточился, окрѣпъ, сталъ серьёзнѣе, очистилъ кругъ знакомства и опредѣлилъ свое призваніе. Онъ сталъ писать романы, очерки, театральныя замѣтки, драмы, комедіи, клочки поэмъ, сатирическія мелочи. Работа отняла часть времени отъ выѣздовъ; желаніе подѣлиться работой указало, какими людьми надо было ограничить знакомство. Все написанное прочитывалось въ салонахъ, гдѣ любили литературу, и ничто не сжигалось какъ негодное.

Вспоминая свою тогдашнюю литературную дѣятельность, Овчаровъ остался доволенъ. Многое находилъ онъ, конечно, крайне незрѣлымъ, но направленіе удовлетворяло его и теперь. Половина этихъ трудовъ появилась въ печати; другая, возвращенная редакторами за цензурными обстоятельствами, осталась въ портфеляхъ. Зная наизусть каждую свою строку, Овчаровъ въ настоящую минуту пришелъ къ убѣжденію, что, вѣроятно, въ то стѣснительное время онъ и точно хотѣлъ карать своимъ перомъ порядокъ вещей и говорилъ о немъ горькую правду почти безсознательно, не думая, говорилъ даже въ своихъ театральныхъ замѣткахъ о московской драматической труппѣ 1854—55 годовъ. Потомъ вспомнилъ онъ, какъ подошло время, время нашего «общественнаго пробужденія», и вспомнилъ съ гордостью, что ему нечего было пробуждаться. Время застало его бодрствующимъ и впереди, съ знаніемъ своей среды и съ запасомъ силъ, выработанныхъ мыслью. Съ той поры начались его поѣздки за-границу; съ той поры Овчаровъ считалъ себя человѣкомъ, уже развитымъ окончательно. Онъ былъ очень доволенъ своими поѣздками. Отъ визитовъ по всѣмъ европейскимъ университетамъ и академіямъ, отъ парламентскихъ преній и разнороднѣйшихъ митинговъ, отъ всевозможнѣйшихъ съѣздовъ промышленныхъ и артистическихъ до гомбургской рулетки bal-mabille’ей — отъ всего извѣдалъ Овчаровъ, какъ туристъ, невѣдающій покоя. Но онъ уже не прилѣплялся къ худу и, какъ мудрецъ, пользовался искушеніями съ осторожной экономіей. Къ тому же, онъ порядочно и давно уходилъ свое здоровье и жаждалъ его поправить. Съ той поры, то выглядывая издалека на родину, то періодически посѣщая родину, Овчаровъ нашелъ, что время созрѣло и что теперь онъ можетъ быть полезенъ. Онъ началъ съ того, что предпринялъ трудъ серьёзный и вступилъ въ практическую дѣятельность…

И теперь, во время отдыха, мысль объ этомъ трудѣ, рѣдко покидавшая Овчарова, вдругъ сильнѣе забродила въ его головѣ… Онъ думалъ и придумывалъ, и, наконецъ, началъ видѣть сны въ полудремотѣ и только къ утру заснулъ крѣпко.

IV.

Овчаровъ повелъ въ своемъ уединеніи жизнь самую дѣятельную. Проснувшись, онъ купался, лежалъ на солнцѣ, выпивалъ сыворотку, и отправлялся пѣшкомъ до Березовки, гдѣ прилежно осматривалъ хозяйство, разговаривалъ съ управляющимъ, съ мужиками, толкуя имъ «Положеніе». Толкованія эти были чрезвычайно разнообразны, и разнообразіе это, тѣмъ болѣе, что къ нему примѣшивался то поэтическій, то политическій элементъ, натурально вызывало сомнѣніе и недоумѣніе въ головахъ слушателей. Недоумѣніе, въ свою очередь, утруждая головы, порождало въ нихъ упрямство, а противъ упрямства Овчаровъ долженъ былъ искать въ себѣ новыя нравственныя силы. Онъ трудился, ораторствуя, волнуясь, уставая, и къ концу недѣли, къ будущему устройству въ Березовкѣ еще ничего не было рѣшено. Къ обѣду Овчаровъ пускался въ обратный путь верхомъ, въ Снѣтки, то-есть на свою дачу, съѣдалъ супъ и ложился на горячемъ пескѣ на берегу рѣчки, или въ палаткѣ, смотря по погодѣ. Онъ отдыхалъ, но никогда не позволялъ себѣ засыпать. Вечеръ былъ опять посвященъ прогулкѣ, чтенію; зажигалась лампа, но ненадолго, потому что Овчаровъ, какъ больной, уже въ десять часовъ лежалъ въ постели. Во всю недѣлю никто его не потревожилъ. Онъ могъ быть доволенъ. Только крестьянскіе мальчишки съ свойственнымъ младенчеству невѣжествомъ приходили къ тому мѣсту, гдѣ баринъ жарился на пескѣ и глазѣли на него немножко; но и тѣ чрезъ секунду, сбросивъ рубашонки, пускались въ воду, ныряя и барахтаясь и совсѣмъ забывъ, есть ли тутъ или нѣтъ на берегу заграничный баринъ. Хозяйки доказали нелюбопытство истинно нерусское, неуѣздное и въ особенности недеревенское: во всю недѣлю Овчаровъ видѣлъ ихъ раза два, и то на разстояніи четверти версты, то-есть длины сада отъ бани до дома. Только разъ одна Олинька подошла нѣсколько поближе, но тотчасъ же, ускоривъ шагъ, повернула назадъ между вишнями.

— Ольга Николавна! закричалъ Овчаровъ: — что вы не выйдете сюда, на солнце? Здѣсь теплѣе.

— Лицо загоритъ; не хочу.

— Загаръ — дѣло здоровое. Но вѣдь вы въ шляпкѣ.

— Это — тюдорка. Тюдорка ничего не прикрываетъ. Такая глупая мода. А за гарибальдійкой идти далеко. Прощайте.

Овчаровъ не спросилъ о Настасьѣ Ивановнѣ и не повторилъ приглашенія. Дѣвушка ушла.

Вечеромъ того дня, почувствовавъ въ себѣ какой-то неожиданный приливъ здоровья и силъ, Овчаровъ принялся за любимую работу. У него была начата статья въ «Нордъ» о состояніи финансовъ въ Россіи. Она была начата давно и прервана за недосугомъ, за необходимыми справками; теперь надо было надуматься. Овчаровъ потеръ руки, бережно досталъ листки изъ портфёля, досталъ великолѣпный porte-plume, великолѣпное стальное перо, попробовалъ его гибкій кончикъ на своемъ длинномъ постѣ, обмакнулъ перо и задумался. Онъ думалъ долго. Перо давно засохло, обмакнулось опять и опять засохло. Это повторилось много разъ въ теченіе двухъ часовъ, которые, быть можетъ, незамѣтно протекли для міра, но очень замѣтно для Овчарова. Разстроенный, сердитый, онъ всталъ съ кресла, прошелся, бросилъ листки въ портфель, взялъ поспѣшно оттуда другіе, и, наконецъ, перо быстро полетѣло по бумагѣ. Но это уже не была статья для «Норда». Прежде всего Овчаровъ надписалъ конвертъ въ редакцію… въ Петербургъ и принялся за дѣло. То было письмо къ одному пріятелю, участвовавшему въ журналѣ.

— Дѣлать нечего, если тамъ всѣ одурѣли, проворчалъ онъ, обмакивая перо: — подвину впередъ хотя мои замѣтки.

Въ тотъ вечеръ, онъ написалъ много, въ томъ числѣ слѣдующее, что предполагалось переписать и послать на почту.

"Любезный другъ, ты бы никакъ не получилъ отъ меня этого письма или, вѣрнѣе, этихъ замѣтокъ, еслибы я могъ заняться чѣмъ нибудь болѣе дѣльнымъ. Но добрые люди связываютъ мнѣ руки на дѣльное дѣло, за что, конечно, я при свиданіи отблагодарю ихъ по моему. Съ моими замѣтками нельзя сказать, чтобъ ваша редакція поступила вѣжливо. Гдѣ же тѣ, что я послалъ тому три мѣсяца? Я ихъ не вижу въ печати. Когда онѣ явятся? Поторопи и дай мнѣ знать съ первой почтой. Эти замѣтки посылаю en gros, необдѣланныя, что въ голову пришло, надъ чѣмъ скользнула мысль, что такъ мелькнуло предъ глазами. Обдѣлай все это мое письмо въ статью — и баста. Право, мнѣ некогда заниматься шлифовкой и перешлифовкой стиля, то-есть переливаніемъ изъ пустаго въ порожнее. Дѣло все тутъ — чего же еще больше? Только покорнѣйше прошу безъ измѣненій, чтобъ это былъ я, а не кто другой. Я украшеній, сокращеній и тому подобныхъ вещей не потерплю. Придай этому чуть-чуть литературную форму и не коснись ни до чего больше. Надѣюсь, ты не злоупотребишь моею довѣренностью. Статью назови «Въ Захолустьѣ».

"Я и точно живу въ захолустьѣ, да вдобавокъ еще живу въ банѣ. Какъ съ виду ни пусто кажется это обстоятельство, а если вникнуть въ него, оно получитъ совсѣмъ другое значеніе. Жить въ банѣ, и еще у деревенской барыни въ полномъ смыслѣ слова, для человѣка, который въ Hôtel de Louvre умѣлъ указать на недостатки комфорта — знаешь, это — подвигъ! Я горжусь имъ. Это — доказательство нравственныхъ силъ, самоотверженія, потому что половина жертвы совершается въ видахъ пользы, которую уже одно мое присутствіе можетъ сдѣлать окружающему. Пусть подумаютъ объ этомъ наши передовые люди и, взявъ съ меня примѣръ, не погнушаются забиться въ глушь. Время такое подошло, что насъ, застрѣльщиковъ, насъ, медиковъ, отживающее и слѣпое старое общество должно встрѣчать вездѣ, неожиданно, такъ сказать: au coin de la rue. Польза и польза — вотъ нашъ крикъ; надо навязывать нашу пользу, грозно навязывать. И кто больше знаетъ, съ того больше и взыщется.

"Намъ говорятъ, пожалуй, будто мы беремъ работу не по силамъ… Трусы они — ничего больше. Удивительное дѣло! Мы, русскіе дѣятели, никакъ не хотимъ взять себя au serieux и, зная, чего стоимъ, страдаемъ недовѣрчивостью къ себѣ. Смиреніе ханжества — ничего больше. Какой нибудь западный крикунъ, который не стоитъ нашего сапога, прославляется себѣ, и мы его славимъ, а о томъ, что у самихъ есть хорошаго — ни словечка. Въ послѣднее время, особенно, мы засмиренничали до глупости. Когда же это мы установимся, друзья мои?

"Я — не самолюбивый мальчишка и, наконецъ, въ сорокъ лѣтъ безъ лицемѣрія громко скажу: я хочу, чтобы меня цѣнили. Предлагаю тоже и вамъ. Я даже настолько цѣню себя, что усиленно лечась теперь, неусыпно заботясь о моемъ здоровьѣ, положительно дѣлаю это столько же для себя, сколько и для другихъ.

"Жизнь главныхъ представителей поколѣнія, къ которымъ я имѣю право причислять и себя, стоитъ того, чтобъ ею дорожили. Кромѣ шутокъ, лучшіе русскіе люди какъ-то привыкли рано умирать. Да не будетъ этого съ нами. Выразимъ себя по-крайней-мѣрѣ, а для выраженія нужно долголѣтіе, нужно здоровье. Мы всѣ желчны, печенью страдаемъ, благодаря недавнему прошлому. Будемъ же лечиться всѣми возможными средствами, будемъ живучи, не дадимъ застарѣлымъ болѣзнямъ подточить на корню наше лучшее племя.

"Я — не педантъ и чувствую: то, что захочу передать меньшему собрату, будетъ принято искренно. Мужикъ чувствуетъ, что я люблю его. Пусть онъ приметъ мое ученіе на вѣру. Такая вѣра — дѣло доброе. Отсталыхъ надо подогнать. А чтобы подогнать, подровнять ихъ съ нами, нечего ждать ихъ собственнаго желанія или согласія. Этого Богъ-знаетъ когда еще дождешься. Когда еще они вдумаются въ жизнь — въ жизнь, которая еще не начиналась? Нѣтъ, нѣтъ, скорѣе задѣло! Пусть принимаютъ насъ на вѣру! Иначе мы еще ничего во сто лѣтъ не дождемся. Мало у насъ такихъ столѣтій назади!…

"Оглянувшись на эти столѣтія и на всю работу, вѣрнѣе, кашу, которую они изволили намъ наготовить, я вижу, что мнѣ и ничѣмъ другимъ быть нельзя, какъ тѣмъ, что я въ настоящую минуту. Я весь на поискахъ.

"Чѣмъ же быть другимъ? Послѣ широкой, капризнѣйшей жизни я вдругъ сосредоточился. Много лѣтъ провѣрялъ я себя и то, что видѣлъ. Теперь подошла пора. Буквально надо броситься на всѣ стороны, поспѣвать вездѣ. Гдѣ сильнѣе выступила порча, гдѣ обозначились свѣжіе, неожиданные ростки… все надо доглядѣть и караулить будущее… Работа и работа!

"И какое разнообразное время! И какія диковинныя столкновенія понятій, интересовъ, привычекъ, вкусовъ, стараго и новаго, безобразнаго и изящнаго, умнаго и глупаго, безграмотнаго и просвѣщеннаго на каждой пяди земли нашего милаго отечества!

"Да вотъ — недальше какъ на разстояніи двухъ шаговъ — я обсуждаю міровые вопросы, а моя хозяйка ломаетъ голову, какую патоку купить на варенье. Финансы Россіи и патока — не вся ли тутъ наша Русь?

"Уморительный народъ, однако! Такъ смиренно выглядываетъ онъ на васъ изъ-за своихъ старосвѣтскихъ помѣщичьихъ пеленъ, что, когда вы принимаетесь за указку или ферулу, вами овладѣваетъ не строгость, а умиленіе.

"Мелкопомѣстная жизнь копошится вокругъ меня, и отъ глазъ моихъ не ускользаетъ ни одна ея черта. Отъ села, гдѣ я живу, губернскій городъ въ двадцати верстахъ. Замѣчаю, что близость его занесла порчу въ складъ деревенскаго помѣщичьяго быта. Нѣтъ въ немъ, такъ сказать, той чистоты невѣжества, которая встрѣчается въ степи; здѣсь на нее наведенъ лоскъ рукою безталаннаго провинціальнаго подмастерья.

"Но порча ли, посмотримъ. Я ищу, вглядываюсь и не знаю… Вотъ юная деревенская дѣвица носитъ на головѣ какую-то гарибальдійку, купленную у казанской иностранной магазинщицы Мухиной. Мода. Русая коса вдоль плечъ была бы, конечно, приличнѣе. Но, можетъ быть, нося гарибальдійку, дѣвица какъ нибудь узнаетъ, что такое Гарибальди.

"…Положительно можно сказать, что село убьетъ городъ. «Ceci tuera cela». Я напророчилъ это сегодня моему управляющему и мужикамъ, съ которыми толкую по десяти часовъ въ сутки. Они понимаютъ мало, но здравый смыслъ — удивительный. Стоитъ только поокрѣпнуть новымъ учрежденіямъ, и тогда мы увидимъ… Но мы — не трусы, и ничего я такъ не жажду, какъ видѣть на моемъ вѣку то, что называется виды… Впрочемъ, говоритъ объ этомъ еще рано…

"Пора убѣдиться, однако, что мы — старшій людъ, аристократы обветшалые — мы неживучи. Непремѣнно скоро умремъ. Говорю прямо: высшему обществу не должно жить. Такое время: на насъ не мода, а еслибы и была — поддерживать нелѣпую моду разорительно. Мы — прокутившіеся, и съ какимъ-то наслажденіемъ любимъ задолжать и бросить копейку, когда она послѣдняя. Что намъ не жить — свидѣтельствомъ тому наши барскія усадьбы, моя родная усадьба. Запустѣлые, обветшаіые, сто разъ обреченные аукціону, наши барскіе хоромы напоминаютъ мнѣ другихъ мертвецовъ — барскіе замки на высотахъ по Рейну. Жизнь оттуда сползла въ города и села. И мы, если хотимъ жить, должны сползти, хотя не въ столь живописныя мѣстности. Мы промѣняемъ барскіе хоромы на полумѣщанскіе покойцы. Ну, тогда и проживемъ, только уже не будемъ баричами.

"Вотъ эта, мелюзга мелкопомѣстная, та будетъ живуча. Все ея — впереди, да такъ и должно, по закону справедливости. О крестьянахъ я уже-не говорю. Странно только: ни тѣ, ни другіе не чуютъ своего будущаго первенства. Надо толкать, чтобы они поняли, и я готовъ помочь имъ.

"…Въ виду близкой смерти однихъ, возрожденія другихъ, мыслитель останавливается пораженный и думаетъ: «какъ руководить неопытныхъ, чѣмъ руководиться?»

"Дайте мнѣ средній выводъ изъ каждаго явленія жизни, дайте мнѣ среднее мнѣніе между двумя крайними мнѣніями. Я ищу его и доищусь, если уже не ощупываю. Вотъ чѣмъ я и доволенъ собою.

"Поиски и поиски — подвигъ высокій. Блаженъ, кто на него потратитъ всѣ свои силы…

"…Не смѣйся; сейчасъ мнѣ въ голову пришло одно очень прозаическое обстоятельство и пришло потому, что оно въ связи съ моими поисками. Вѣрно, если вы, друзья мои, обернетесь на себя, у васъ найдутся такія же обстоятельства, и погордимся ими вмѣстѣ, потому-что они достойны гордости. Разсуждая, я наткнулся на одинъ вопросъ:

"Куда я израсходовалъ мою тверскую деревню?

"Эту маленькую часть родоваго имѣнія я давно продалъ, и отъ суммы давно нѣтъ ничего. Я думалъ, думалъ и, наконецъ, успокоился. Деревня вся ушла въ тѣ годы, когда я, какъ труженикъ, сидѣлъ въ Гейдельбергѣ и потомъ, когда я бросился искать сближенія съ нашими великими учителями и страдальцами. Деревня растаяла на поискахъ общественной пользы…

"Будутъ ли такъ безкорыстны и самоотверженны тѣ, кто насъ замѣнятъ и кого мы учимъ? Напримѣръ, когда доростетъ (и доростетъ ли?) до подобныхъ понятій хотя бы моя хозяйка? Она — женщина добрая, навѣрное позволяетъ обирать себя калѣкамъ и попрошайкамъ, но ужь, конечно, для того, чтобы выучиться чему-нибудь, не разступится на копейку.

«Выучимъ ли мы ихъ не уважать собственности, даже презирать ею для благихъ цѣлей? — вотъ вопросъ, существенный въ ту минуту, когда любовь къ собственности возбуждена до послѣднихъ размѣровъ… Какъ бы поскорѣе указать законныя границы этой любви? Вотъ это-то и предлагаю обсудить хорошенько всѣмъ дѣятелямъ нашего времени»…

V.

Покуда Овчаровъ соображалъ нравственное перевоспитаніе Настасьи Ивановны, писалъ о немъ и переписывалъ на-бѣло свои соображенія, сама Настасья Ивановна провела много безпокойныхъ дней.

Она мучилась, придумывая, можно ли ей или не можно навѣстить своего гостя. Позволитъ ли онъ или не позволитъ? По ея понятіямъ, ей бы слѣдовало самой водворить его, самой присмотрѣть за всѣмъ и лично справляться, хотя разъ въ день, живъ ли Эрастъ Сергѣевичъ, и не нужно ли чего дорогому гостю? Но она на это не рѣшилась. Много разъ покушалась она пойти — и не пошла. Настасью Ивановну обуялъ какой то-страхъ не то приличія, не то страхъ самаго Овчарова, такого заграничнаго, богъ-знаетъ какой страхъ — только она не шла. Намекнувъ поутру Олинькѣ, что надо было бы и прочее, Настасья Ивановна впадала уже на цѣлый день въ грустное недоумѣніе. На кухнѣ она ворчала и даже кричала. Кричала она много и прежде, но никогда сердито. Теперь всему причиной былъ обѣдъ для Эраста Сергѣевича и несчастная сыворотка. Сыворотка лишала сна Настасью Ивановну. Только въ тѣ дни, когда казалось ей, что все сваренное, процѣженное и очищенное точно удалось, Настасья Ивановна дѣлалась весела. Паровая кострюля и великолѣпное столовое бѣлье Эраста Сергѣевича были точно источникомъ мученія. Какъ они вымыты, какъ прибраны, сохранены ли пуще глаза Аксиньей Михайловной, и не лучше ли все это прибрать въ свою спальню? Одно утро она была поражена до ужасу. Супъ былъ возвращенъ изъ бани нетронутымъ. Настасья Ивановна осмѣлилась спросить лакея: «почему?..» и получила въ отвѣтъ только одно краткое: «не желаютъ.» Супъ перепробовали двадцать разъ и она, и Олинька, и ничего въ немъ не было найдено, достойнаго порицанія. Олинька, впрочемъ, больше пробовала изъ шалости. Выплюнувъ послѣднюю ложку, она со смѣхомъ сказала чуть неплачущей матери:

— Да можетъ быть, у него животъ болитъ, что онъ ничего не ѣстъ. Есть о чемъ думать! Ну, хотите, я у его Ѳедьки спрошу…

— Ай, Олинька! не говори съ нимъ! нельзя.

Этого Ѳедьку или, вѣрнѣе, презентабельнаго Ѳедора Ѳедоровича съ рыжеватыми бакенами и бѣлокурымъ завитымъ хохломъ, въ полу фракѣ и перчаткахъ, Настасья Ивановна положительно боялась. Ѳедору Ѳедоровичу было предписано говорить какъ можно меньше. Настасья Ивановна поняла это изъ перваго разговора съ Овчаровымъ, и какъ ни страстно, какъ ни сердечно хотѣлось ей вступить въ бесѣду, у нея не хватало отваги. Кромѣ приказа о нѣмотѣ, Ѳедоръ Ѳедоровичъ подавалъ еще много и другихъ причинъ для страха какъ самой Настасьѣ Ивановнѣ, такъ и ея дворнѣ. Такого элегантнаго и гордаго служителя еще не видали въ Снѣткахъ, ни даже въ губернскомъ городѣ. Совершивъ каждое утро и вечеръ пѣшее путешествіе отъ Березовки до Снѣтковъ, онъ являлся въ людскую Настасьи Ивановны такъ величественно и съ такими отрывочными приказаніями, что дворня спѣшила кланяться, хотя никогда не получала поклона. Когда онъ уходилъ чрезъ аллею, унося къ барину подносъ, накрытый салфеткой, дворня провожала его благоговѣйнымъ любопытствомъ. Ѳедоръ Ѳедоровичъ этого стоилъ. Вопервыхъ, онъ былъ обрусѣлый петербургскій нѣмецъ, незабывшій своего роднаго языка; вовторыхъ, до поступленія къ Овчарову онъ служилъ въ числѣ буфетчиковъ на пароходѣ, гдѣ умѣлъ во время качки пронести рюмку водки, не проливъ капли; въ-третьихъ, на пароходѣ онъ видалъ лицомъ къ лицу и en négligé пассажировъ перваго класса. Все это, конечно, было очень важно. Ѳедоръ Ѳедоровичъ самъ повѣдалъ о себѣ снѣтковской дворнѣ. Онъ былъ нѣмъ предъ Настасьей Ивановной по приказанію барина, хотя глубоко былъ обиженъ, что ему приказали молчать предъ такой барыней; но среди ея дворни онъ давалъ себѣ волю. Намолчавшись вдоволь на пути изъ Березовки, онъ приходилъ и нѣсколько грозно пускалъ въ ходъ свою біографію и какія на свѣтъ онъ видалъ диковинки. Снѣтковцы внимали, сытно кормили проголодавшагося путника, и понемногу Ѳедоръ Ѳедоровичъ сталъ ручнѣе. Понемногу боязнь даже вовсе сошла съ снѣтковской дворни, понемногу (конечно, тайно) явилась у нея и насмѣшка надъ Ѳедоромъ Ѳедоровичемъ. Дѣло въ томъ, что Ѳедоръ Ѳедоровичъ проговорился. Онъ разсказалъ, что на пароходѣ — жизнь каторжная, что настоящая жизнь его далеко некрасна, что Эрастъ Сергѣевичъ — отъявленный тиранъ, а наиболѣе — скаредъ, что его прогнали съ парохода, потому что зашалился, а отсюда онъ уйдетъ, непремѣнно уйдетъ, вотъ какъ только выберетъ задержанное бариномъ за два мѣсяца жалованье. Дворня, натурально, пересказала все Олинькѣ и Настасьѣ Ивановнѣ.

— Да не болтайте вы, невѣжды, ради Господа Бога, вскричала Настасья Ивановна въ ужасѣ, что сплетня дойдетъ до Эраста Сергѣевича.

Мученія ея удвоились. Они утроились, когда она поближе заглянула, что вдругъ произошло подъ ея кровлей. Волнуясь о чаѣ, сывороткѣ, обѣдѣ, о помѣщеніи, о вставаньи, лежаньи, купаньи, гуляньи, о всѣхъ жизненныхъ отправленіяхъ дорогаго гостя; волнуясь громко каждую минуту въ своемъ салонѣ предъ Анной Ильинишной, Настасья Ивановна нажила себѣ бѣду. Бѣда эта, казалось, логически не должна была бы истечь изъ волненій Настасьи Ивановны, но тѣмъ не менѣе вытекла. И Настасья Ивановна смиренно начала глотать ея горькіе пріемы.

VI.

Невинный, ничего неподозрѣвавшій Овчаровъ продолжалъ между тѣмъ ходить въ свою Березовку, посиживать у себя и еще просидѣлъ такимъ образомъ нѣсколько дней, ничего не зная, что изъ-за него происходило въ господскомъ домѣ. Физіономія его служителя могла бы показать ему, что тамъ ненормально возбуждена жизнь; но Овчаровъ не обратилъ вниманія на эту физіономію. Что бы тамъ ни было, Овчаровъ принялъ принципъ невмѣшательства и ничего не спрашивалъ. Онъ началъ находить, что покой и пустынножительство полезны ему въ высшей степени и какъ больному, и какъ дѣятелю, и въ новыхъ замѣткахъ, отосланныхъ въ Петербургъ, совѣтывалъ еще подробнѣе всѣмъ дѣятелямъ подобный курсъ одиночества.

Но въ одно утро Овчаровъ совсѣмъ внезапно проснулся съ другими мыслями. Солнце было славное, съ рѣчки потягивало прохладой, изъ сада доходилъ сладкій запахъ уже доцвѣтавшихъ яблонь и запахъ сирени въ полномъ цвѣту. Овчаровъ всталъ какъ-то особенно здоровый, одѣлся кокетливѣе, чѣмъ обыкновенно, даже лишній разъ взглянулся въ зеркало и сѣлъ за дѣло. Но дѣло не подвигалось. Овчаровъ глядѣлъ не на бумагу, а въ глубину сада.

Тамъ гуляла Олинька. Она встала рано, надѣла свѣженькое розовое платье и вышла въ садъ. Олинька приняла почему-то твердое намѣреніе непремѣнно въ это утро достигнуть до жилья Овчарова.

— Этотъ хорёкъ надѣлалъ у насъ переполоху, а самъ глазъ не кажетъ, сказала она.

Овчаровъ увидалъ ее, поспѣшно бросилъ перо и вышелъ. Видъ свѣженькой дѣвушки подѣйствовалъ на него какъ-то особенно пріятно. Въ голову его влетѣли нѣкоторыя совсѣмъ забытыя соображенія.

— Здравствуйте, Ольга Николавна! закричалъ онъ, еще далеко не встрѣтясь. — Виноватъ, страшно виноватъ; не знаю, какъ заслужить прощенье.

— Въ чемъ? Здравствуйте.

Олинька подошла. Овчаровъ пожалъ и два раза потрясъ ея правую руку. Лѣвую она опустила, желая скрыть; въ ней были какіе-то печатные листочки.

— Въ чемъ вы извиняетесь? спросила она, притворясь удивленной.

— Помилуйте! я живу и точно будто не замѣчаю, какъ я стѣснилъ васъ. Съ-тѣхъ-поръ, какъ я здѣсь, вы и ваша маменька въ садъ не выходите. Это — не деревенская привычка. Я долженъ былъ бы попросить васъ не стѣсняться. Наконецъ, я такъ давно не видалъ вашей маменьки… Какъ здоровье вашей маменьки?

Олинька засмѣялась.

— Благодарю васъ. Мы всѣ здоровы. Конечно, мы могли бы сто разъ умереть, покуда вы… Но вы тоже вѣрно не хотѣли стѣснять насъ вашимъ вниманіемъ, договорила она насмѣшливо.

— Виноватъ… Но вы меня не браните. Отчасти такъ: я точно не хотѣлъ навязывать вамъ своей особы. Я — скучный и больной гость, Ольга Николавна.

— Это ужь наше было бы дѣло разбирать. Вы все за себя боитесь, или притворяетесь, что боитесь. Впрочемъ — какъ вамъ угодно.

Олинька повернулась сердитая и хотѣла идти назадъ.

— Чѣмъ вы занимаетесь? Что дѣлаетъ маменька? спросилъ Овчаровъ, идя за ней, и даже, въ желаніи удержать дѣвушку, наступилъ ей на платье.

— Маменька?…

Олинькѣ хотѣлось разбраниться.

— Маменька? да она вся измучилась по вашей милости.

— Какъ, по моей милости?

— Хорошо ли вамъ, покойно ли вамъ. Еслибы вы пришли, сказали, а то — ни слова.

— Ахъ, какъ это, однако, непріятно, прервалъ ее Овчаровъ, озабоченный. — Но мнѣ казалось, если я молчу, то это достаточный знакъ того, что я доволенъ. Сдѣлайте милость, успокойте вашу маменьку; я самъ явлюсь…

— Ну, прекрасно, прекрасно!

— Чему же вы смѣетесь?

— Прекрасно. Я скажу, успокою. У насъ — все толки. Вотъ вы бѣлье ваше посылаете мыть городскимъ прачкамъ.

Она взглянула на его ослѣпительную рубашку.

— Супу на-дняхъ не ѣли.

Овчаровъ помолчалъ. «Умна ли она, или дура?» подумалъ онъ и сказалъ внушительно:

— Супу я не ѣлъ потому, что былъ боленъ. Я прихотливъ, Ольга Николавна, это — правда, но… но я бываю и снисходителенъ.

Проговоривъ это, Овчаровъ почему-то обдернулъ борты своего сюртука и потомъ взглянулъ на румяное личико Олиньки.

— Вы обѣщали почтить меня вашей дружбой?

— Когда вы сами ея не хотите.

— Чѣмъ васъ увѣрить, что хочу? Вотъ, еслибы вы были добры, вы сдѣлали бы мнѣ честь пройтись со мною по саду.

— Ахъ! какъ вы это говорите!… комплименты, замѣтила Олинька немного жеманно, но довольная. — Въ какую же сторону идти?

Между тѣмъ она уже направилась къ его «дачѣ»..

— Вы читали, кажется?

Онъ подалъ ей руку. Олинька облокотилась, посмѣиваясь въ сторону.

— Читала. Такъ, дрянь, отвѣчала она, помахивая листками.

Овчаровъ на нихъ взглянулъ. Это была «Искра».

— Мы ѣздили съ маменькой третьяго дня въ городъ. Климъ Павловичъ далъ, чиновникъ. Говорятъ, тутъ написаны и нарисованы нашъ губернаторъ съ губернаторшей. Искала — ничего нѣтъ; даже не нашла, въ какомъ листкѣ написано.

— А вы любите читать?

Олинька поморщилась.

— Журналы беремъ, пожалуй, сказала она скучливо.

Разговоръ, видимо, завязывался не по ея вкусу.

— Тоска ихъ читать. Тамъ и въ повѣстяхъ ничего понять нельзя. Какъ это вы тутъ живете? вамъ не страшно?

Они были около бани.

— Здѣсь не страшно, возразилъ Овчаровъ и почему-то пожалъ Олинькѣ руку.

— Ахъ! и какъ у васъ нарядно! вскричала она, облокотясь на окно и съ дѣтскимъ любопытствомъ поглядывая внутрь. — Впрочемъ, я видѣла и ковры и мебель получше этихъ. И книги, и все книги! А портреты, чьи?

— Это… Они тоже написали много скучныхъ книгъ, Ольга Николавна.

— И вы сами, кажется, все пишете?

— Немного; настолько, чтобъ надоѣсть вамъ. Но что же мы стоимъ? Сдѣлайте мнѣ честь, войдите.

— Ахъ, что вы! На крылечко, пожалуй, присяду. Вы съ-ума сошли — войти!

— Отчего же? Англичанка бы вошла.

— Ну, ужь ваши англичанки!

— Но, однако…

— Ни-ни! Ни за что на свѣтѣ! вскричала Олинька, зажимая уши и садясь на крыльцо.

— Какъ вамъ угодно. Въ моихъ правилахъ — никого не стѣснять. Успокойтесь. Я счелъ бы преступленіемъ навязать вамъ хотя одно изъ моихъ убѣжденій.

— Что такое? какая навязчивость?

— То, что вы, развиваясь сами изъ себя, дойдете до другихъ убѣжденій, до другаго взгляда на приличіе и неприличіе, до многаго…

— Какъ же! вскричала Олинька, поглядывая въ сторону дома: — сидѣть у мужчины въ кабинетѣ!… Вѣдь одна тётенька чего не насплетничаетъ. Вотъ она и безъ того сюда глядитъ… Посмотрите.

— Какая тётенька?

Олинька вытаращила глаза.

— Ужь вы и забыли?

— Ахъ, да! Человѣкъ! кликнулъ Овчаровъ въ дверь: — подайте сюда коврикъ и стулья. Видите ли: я обращаюсь съ вами, какъ съ знатной леди… У меня были хорошія знакомыя…

— Благодарю васъ, отвѣчала Олинька, сдерживаясь, но сильно уколотая. Овчаровъ это замѣтилъ и поспѣшилъ спросить очень любезно:

— Что жь, тётенька? Вы меня простите, Ольга Николавна: я столько видѣлъ лицъ; подчасъ измѣняетъ память.

— Ну, ужь другой такой физіономіи вѣрно не встрѣчали, возразила она, вдругъ положивъ гнѣвъ на милость. — Впрочемъ, когда вы были, она не вышла. Она, говоритъ, знаетъ васъ.

— Меня?

— Да, видала у княгини Марьи Сергѣвны. Она у нея живетъ.

— Можетъ быть, отвѣчалъ Овчаровъ разсѣянно.

— Вотъ вы не помните, а намъ отъ васъ съ Анной Ильинишной бѣда.

— Какая бѣда?

— Не скажу; а я догадалась… Вы во всемъ виноваты… Ахъ, какъ выглядываетъ! ахъ, скверная!.. Сдѣлайте доброе дѣло: полюбезничайте съ тётенькой. Или нѣтъ, не надо — зазнается… А ужъ какъ она вашего человѣка ненавидитъ — ужасъ!

— Развѣ онъ осмѣлился нагрубить?

— Нѣтъ. Такъ, ненавидитъ. И меня ненавидитъ, и всѣхъ, всѣхъ…

Олинька разсмѣялась.

Овчаровъ припоминалъ. Онъ и точно припомнилъ Анну Ильинишну и за нею сотни и сотни московскихъ дамскихъ лицъ, знатныхъ барынь, полубарынь, приживалокъ, и проч. Было время, когда онъ вертѣлся въ этомъ дамскомъ хаосѣ, зналъ малѣйшую бабью сплетаю, участвовалъ въ нихъ, передавалъ ихъ съ наслажденіемъ. Теперь частыя поѣздки за границу, самое измѣненіе московскихъ кружковъ сдѣлало то, что Овчаровъ немножко поотсталъ отъ этихъ дамскихъ волненій. Овчаровъ сейчасъ съ сожалѣніемъ подумалъ, что отсталъ; ему пришла мысль, что онъ самъ себя лишилъ богатаго задатка для изученія нравовъ. Ему стало грустно; онъ примолкъ.

Олинька между тѣмъ, все поглядывая вдаль, дѣлала гримаски невидимой Аннѣ Ильинишнѣ. Овчаровъ ихъ, наконецъ, замѣтилъ. Оглянувшись, онъ нашелъ, что дѣвушка очень недурна.

— Охъ, эти тётеньки! сказалъ онъ фамильярно и весело. — Но я-то чѣмъ же виноватъ? Объясните. Вѣдь мы — друзья?

— Нѣтъ еще, и не скажу, возразила Олинька, кокетничая.

— А я хочу быть вашимъ другомъ во что бы то ни стало и потому даю вамъ совѣтъ, хотя мѣшаться въ семейныя дѣла, быть даже свидѣтелемъ чего нибудь и тому подобное я считаю предосудительнымъ въ высшей степени. Вы видите — я даже избѣгаю бывать у васъ… Но вы, Ольга Николавна, заслуживаете мою симпатію…

— Какой же совѣтъ? прервала его Олинька, все кокетничая, и, сорвавъ тонкую траву, ударила его по пальцамъ.

— Онъ говорится вотъ такъ, entre les deux yeux, сказалъ Овчаровъ, наклоняясь къ ея щекѣ. — Не смотрите вы ни на старость, не смотрите вы ни на родство, если они вамъ не. по вкусу. Вы молоды — вотъ почему вы и правы.

— Неужто? Штука отличная!

— Такъ точно. Молодость — мудрость. Къ ней старое тряпье съ своею гнилою моралью должно имѣть уваженіе. Махните вы на нихъ рукой, и дѣлайте по своему. Ну — что? совѣтецъ хорошъ? заключилъ онъ, нагибаясь еще ближе.

— Отличный!

— Такъ дайте поцаловать ручку.

— Извольте.

Олинька протянула руку и, глядя въ даль, спокойно зѣвнула. Овчаровъ поднялъ на нее глаза и совершилъ поцалуй, но уже не съ тѣмъ увлеченіемъ, съ которымъ попросилъ его. Онъ откинулся на спинку стула, заложилъ руку за голову, какъ человѣкъ усталый, и сказалъ полунебрежно, полунаставительно:

— Видите ли, какъ я ищу сближенія. Молодость, неразвитость, невѣжество, закоснѣлость — все равно. Я обрекъ себя ничѣмъ не презирать, не брезгать, потому что знаю, что могу приносить пользу. Поневолѣ лишаешь себя покоя. Вы знаете: я богатъ и могъ бы съ комфортомъ жить теперь въ любомъ европейскомъ городѣ. Вы знаете?

Олинька его не поняла и не отвѣчала.

— Вамъ не угодно отвѣчать? Такъ потрудитесь по крайней мѣрѣ сказать, что и какія столкновенія могли изъ-за меня произойти въ вашемъ домѣ? продолжалъ Овчаровъ, вдругъ заволновавшись и нѣсколько грозно. — Я — не знатокъ въ здѣшнихъ нравахъ. Что можетъ казаться вѣжливымъ въ Европѣ, то, можетъ быть, не принято въ Снѣткахъ — почемъ я знаю? Растолкуйте мнѣ. Повторяю: я ни своихъ вкусовъ, ни своей особы не навязываю никому; это глупо. Если я вышелъ чѣмъ-то въ родѣ яблока раздора между вашей тётенькой и маменькой…

Онъ захохоталъ.

— Я завтра же сведу счеты съ Настасьей Ивановной и уѣду.

— Утѣшите же вы маменьку! вскричала Олинька, ничего не понявъ изъ его гнѣвовъ. — И не стыдно вамъ? Эхъ, капризникъ! а еще за границей учились. Ничего у насъ не вышло; я вамъ все наврала. Сидите себѣ и пишите и не смѣйте огорчать маменьку. Она васъ сама не знаетъ, за что любитъ… А какой на васъ удивительный сюртукъ, я давно гляжу. Что это за матерія?

Она нецеремонно нагнулась къ его рукаву.

— Кромѣ шутокъ, сказалъ Овчаровъ, смягчаясь и скромно отодвигая свою руку: — вы должны мнѣ сказать, что у васъ случилось.

— Я же вамъ говорю — ничего. Только съ того дня, какъ вы пріѣхали, тётенька дуется и сердится на всѣхъ, и никто не добьется толку, за что. Я-то не добиваюсь, но маменька. "Я васъ стѣсняю; мое присутствіе вамъ непріятно, " — вотъ и все. До васъ она этого не говорила — куда!… А я догадалась, отчего она такая.

— Отчего?

— Она въ васъ влюблена.

— Такъ пусть страдаетъ! вскричалъ Овчаровъ со смѣхомъ, но сильно обиженный.

— Вы — что же? спросила Олинька, подмѣтивъ его душевное движеніе. — Вѣдь не вы влюблены, а она. Конечно, заграничный баринъ и старая святоша, оно, правда, вмѣстѣ ужасно смѣшно. Да вѣдь Анна Ильинишна говоритъ, въ нее и не такіе, а лучше влюблялись. Чѣмъ вы обижаетесь?

— Нисколько; что вы? Только это, конечно — одна ваша фантазія.

— Что бы то ни было, прервала его Олинька невозмутимо: — только Анна Ильинишна дуется. Встанетъ поутру, набьетъ себѣ лобъ на поклонахъ, разбранится съ Палашкой, придетъ къ чаю въ видѣ жертвы, съѣстъ за четверыхъ и тотчасъ — за коврикъ или за божественную книжку. Книжка — вверхъ ногами, да все равно. Маменька принимается ублажать: «что вы, сестрица, да что вы…» А тётенька въ отвѣтъ — только одно: «такая-то графиня меня ласкала; у такой-то княгини сервизы серебряные…» И все съ шпильками, съ намеками… Мы невиноваты, что мы — не графини! Да наша фамилія почище иной графской; мы — не какія нибудь обер-офицерскія, вонъ, какъ Машенька съ Катенькой, Барабановы… ѣздили мы третьяго-дня въ городъ, чтобы ее угомонить. Жеманилась, жеманилась, а все-таки сѣла въ тарантасѣ на первое мѣсто. Тутъ опять — и нервы у нея, и ѣдемъ-то мы въ кашолкѣ… Оно, правда, стыдно; я всегда прошу слободой объѣзжать до дядюшки Павла Ефимыча, а не большой улицей. Повели тётеньку въ лавки. Маменька купила ей барежъ-кринолину на платье — прелесть, модное: наши аристократки носятъ. Тётенька сама покраснѣла отъ радости, а вѣдь едва поблагодарила! И какая еще! Денегъ, вѣрно, пропасть — нѣтъ того, чтобы маменьку подарить. Вечеромъ повели ее въ городской садъ. Три часа мы собирались; это тётенька все лобъ бѣлила; тамъ у нея сѣло что-то. Конечно, на нее никто и не поглядѣлъ. А ужь за то какъ мнѣ было весело! И что я тамъ подслушала про одну барыню!…

— Сплетню, видно, любите, Ольга Николавна?

— Люблю. Ну, что же?

— Ничего. Дѣло — женское, безгрѣшное.

— И очень люблю. Слушать — всегда слушаю, а сама никогда не сочиняю. На другой день повезли мы тётеньку къ обѣднѣ въ соборъ. Вотъ умилялась-то она! А на публику все-таки глазѣла… Послѣ обѣдни — гляжу — летитъ моя тётенька впередъ, къ архіерею. И кулаками работаетъ, и квартальному кричитъ: «проводи, я — такая-то…» Срамъ, просто. Однако, подлетѣла, и тутъ — въ разговоры, и чуть не въ слезы… Я не знала, куда дѣваться… Удивляюсь, какъ онъ-то могъ говорить съ такой дурой…

— Я васъ остановлю, вдругъ сказалъ Овчаровъ серьёзно и положивъ ей руку на руку. — Вы извините. Я вижу васъ въ другой разъ и въ другой разъ вы довольно легкомысленно трактуете о духовныхъ особахъ. Развѣ это хорошо? Что можно мнѣ, напримѣръ, человѣку взрослому и другихъ понятій, скажу прямо — человѣку невѣрующему, то не приходится женщинѣ. Наше дѣло — разумъ и осужденіе, а ваше — смиренная вѣра. Это нейдетъ къ женщинѣ. У васъ нѣтъ уваженія къ представителямъ вашей вѣры…

— И Богъ-знаетъ, что вы говорите! вскричала озадаченная Олинька: — какого у меня нѣтъ уваженія? Что такое вамъ можно, а намъ нельзя? Я васъ не понимаю.

— Не хитрите. Вы самолюбивы и обидѣлись. А я говорю правду. И еще скажу, хоть вы сердитесь, не сердитесь — вы — ригористка. Тётенька ваша имѣетъ слабости: ну, любитъ духовныхъ особъ, ну, тамъ, нервозна и прочее. Надо объяснять себѣ эти вещи воспитаніемъ, положеніемъ, и всякую вещь надо объяснять себѣ. Надо подходить осторожно ко всякой личности, многое прощать. Вообще, надо щадить чужія слабости, чтобы и насъ щадили…

— Эрастъ Сергѣичъ, сказала Олинька, выслушавъ внимательно, и засмѣялась: — вы сейчасъ что-то другое говорили… недавно… Васъ вѣрно муха укусила. Признавайтесь. Вы разсердились съ тѣхъ поръ, какъ я помянула о любви тётеньки? Такъ, что ли?

Овчаровъ сконфузился.

— Вы — дитя, сказать онъ, скрывая досаду поцалуемъ на ея рукѣ. — Вы мало, вообще, понимаете, а самую себя еще меньше. Да и вникать ни во что еще не хотите. Молодость, лѣнь. Я и самъ, какъ педантъ-учитель, коснулся серьёзныхъ вопросовъ не во время… Лучше скажите, что еще тётенька? что еще было въ городѣ?

— Тётенька! Извольте ее защищать — не угодно ли? Послѣ обѣдни, она тутъ же, на паперти, сдѣлала мнѣ сцену.

— Какъ, сцену?

— Да за одного человѣчка! Ай, что я сказала!..

Олинька вскочила, закрывая лицо. Она зарумянилась, какъ ея платье.

— Нѣтъ, нѣтъ, Ольга Николавна! Этого я уже не пропущу! вы должны сказать: кто и что, вскричатъ Овчаровъ, удерживая дѣвушку.

— И ничего особеннаго, отвѣчала Олинька, немного презрительно взглянувъ на его худую и блѣдную фигуру съ протянутыми руками: — я влюблена въ одного гренадерскаго офицера, и онъ въ меня влюбленъ. Онъ подошелъ ко мнѣ на паперти, а тётенька накинулась.

— И небось — красавчикъ, съ усиками, въ кудряхъ? спросилъ Овчаровъ, усѣвшись опять и покачивая ногою.

— Что вы подтруниваете? ну, да красавчикъ. Еще бы я стала смотрѣть на всякаго дурнаго!

Овчаровъ помолчалъ.

— Вы — славное дитя, Ольга Николавна, сказалъ онъ черезъ минуту: — веселитесь, рѣзвитесь, влюбляйтесь. Вы не знаете, какъ со стороны отрадно смотрѣть на это человѣку пожившему, симпатизирующему молодости. Вотъ я на васъ гляжу и, увѣряю васъ, здоровѣю.

— Будто бы? Очень рада, Эрастъ Сергѣичъ.

— И вѣдь знаю, продолжалъ онъ, прищурясь и граціозно грозя ей пальцемъ: — знаю, кокетка, что это все непрочно, что завтра другой офицерикъ понравится, послѣ завтра третій.

— Ну, да; ну, можетъ быть…

— Это-то и мило; вы не отвертывайтесь, не краснѣйте; это-то и прелесть, вскричатъ Овчаровъ. — Покуда… покуда, договорилъ онъ уже очень серьёзно: — умъ и страсть вступятъ въ свои права и укажутъ вамъ на настоящаго человѣка — не куклу… человѣка, въ самомъ дѣлѣ стоящаго и чувства, и жертвы.

Говоря это, онъ такъ изящно и вмѣстѣ съ такимъ скромнымъ достоинствомъ откинулся на спинку стула, что Олинька немного присмирѣла. Ей стаю неловко. Эрастъ Сергѣевичъ въ самомъ дѣлѣ показался ей такимъ «заграничнымъ», такимъ «неровнею» ей… До сихъ поръ это не входило ей въ голову. Она молчала и даже хотѣла уйти.

— А намъ, старикамъ, продолжалъ Овчаровъ, замѣтивъ, какое произвелъ впечатлѣніе: — намъ — только любоваться изъ нашихъ рабочихъ угловъ, давать посильные совѣты, писать для васъ книжки. Вотъ наша доля.

— А вы много пишете? спросила Олинька, вдругъ подумавъ, что глупо было вести до сихъ поръ все глупые разговоры.

— Нѣтъ, немного. Я уже вамъ сказалъ. Я — писатель не слишкомъ плодовитый. Хорошее-то нелегко удается, Ольга Николавна. Трудъ и трудъ… впрочемъ, для меня… А я еще не спросилъ васъ, гдѣ вы воспитывались?

— У однихъ старыхъ барышенъ; онѣ живутъ въ монастырѣ, въ городѣ; мы тогда съ мамашей по зимамъ квартиру нанимали. Потомъ ходила года два въ пансіонъ, тоже зимами. А лѣтомъ — тутъ одна барыня съ дѣтьми и гувернантками пріѣзжаетъ изъ Москвы. Меня возили къ ней заниматься. Только, вотъ годъ, какъ, слава-богу, перестали возить.

Олинька выговорила все это конфузливо и съ досадой.

— Такъ вы пятнадцати лѣтъ окончили курсъ воспитанія?

— Да.

— И больше не располагаете заниматься?

— Зачѣмъ же? начала Олинька и не знала, какъ кончить. Ей стало еще досаднѣе и еще скучнѣе. Овчаровъ нашелъ, наконецъ, что довольно ее мучить.

— Неправда ли, тоска учиться? сказалъ онъ, смѣясь.

— Терпѣть не могу! вскричала Олинька.

— Потому что преподаютъ нелѣпо; не стоитъ слушать. Вы лучше и не вспоминайте, что учили; не надо.

— Я и безъ того не помню.

— И прекрасно; не конфузьтесь; я невѣжество… не prenez pas ни pied de la lettre… я невѣжество отчасти уважаю; оно подчасъ полезнѣе мудрости: я вижу въ немъ присутствіе свѣжихъ, нетронутыхъ силъ, изъ самой натуры почерпнутыхъ понятій… Не конфузьтесь; я говорю не для того, чтобы васъ ободрить. Я вамъ докажу сейчасъ. Вчера я писалъ о воспитаніи — прочтите. Только сдѣлайте милость, бросьте «Гудки», «Весельчаки», вонъ эту дрянь, что у васъ въ рукахъ. Это портитъ вкусъ. Погодите, я вамъ дамъ кое-что.

Онъ всталъ и принесъ свой портфель.

— Вотъ-съ. Это — о заграничныхъ школахъ… о нашихъ школахъ… Вы ничего моего не читали въ печати? Я вамъ доставлю когда-нибудь. Вотъ это уже здѣсь написано.

— Покажите, что тутъ написано, сказала Олинька.

Она положила портфёль на колѣни, и глаза ея стали перебѣгать сверху внизъ страницы безъ остановки. Ее занималъ почеркъ Овчарова, разгонистый, съ капризными завитками и бѣшеными помарками, на которыхъ, навѣрное, разрывалось перо.

— Ай, какой почеркъ! сказала она невольно.

— Да. Мнѣ шутили, что онъ похожъ на почеркъ лорда канцлера… Вы разбираете?

Спрашивая, Овчаровъ глядѣлъ въ сторону, какъ человѣкъ, нежелающій мѣшать, и чертилъ сапогомъ по коврику. Олинька ничего не читала. Она даже хотѣла возвратить портфёль, когда слово «гарибальдійка» мелькнуло въ строчкахъ. Она прочла. Это было именно замѣчаніе по поводу ея шляпы.

— Чѣмъ это вамъ не понравилась моя шляпка? и вопервыхъ, она — московская, а не казанская, сказала Олинька заносчиво и вспыхнувъ.

— Чѣмъ? но вы прочтите.

— Не хочу. Я ничего не понимаю изъ вашихъ ученостей. Возьмите ихъ, пожалуйста.

— Какъ вамъ угодно.

Овчаровъ принялъ портфёль съ видомъ человѣка, выносившаго и болѣе этого глупостей на свѣтѣ. Ему было досадно. Но Олинька встала, чтобъ уйти, и ему стало еще досаднѣе.

— Если я худо отозвался о вашей шляпкѣ, сказалъ онъ, вдругъ перемѣняя тонъ: — на то была особая причина.

— Какая?

— Я думалъ… Я думалъ: зачѣмъ на хорошенькой головкѣ…

— Ну, вотъ вздоръ!

— Да. Зачѣмъ на хорошенькой головкѣ не парижская шляпка.

— Охъ, что-то, да не то!

— Увѣряю васъ — то! вскричалъ Овчаровъ такъ искренно, что Олинька была поймана. — Такъ вы не сердитесь?

— За что?

— За все… Вопервыхъ, за то, что я васъ воспитываю. Вѣдь я началъ ваше воспитаніе, Ольга Николавна.

— Будто бы?

— Да. Но согласитесь, воспитаніе нескучное. Ваше дѣло — только пользоваться. А въ доказательство, что вы не сердиты и нешутя хотите пообразоваться, прочтите все, что я вамъ дамъ.

— Пожалуй.

— И еще просьба.

— Говорите. Мнѣ пора домой.

— Надѣньте завтра вашу гарибальдійку и пойдемте пораньше гулять вмѣстѣ. Можно?

— Отчего же нѣтъ; приду.

— Можетъ быть, маменька не пуститъ; такъ вы ей растолкуйте.

— Нечего толковать; меня съ вами такъ пустятъ. А пока прощайте. Я воображаю, Анна Ильинишна ужь всѣ глаза проглядѣла.

VII.

Овчаровъ, хотя и намѣревался исполнить долгъ вѣжливости и побывать у Настасьи Ивановны, однако не исполнилъ. Должно быть, онъ боялся любви Анны Ильинишны или предполагалъ, что видъ ея настолько разстроитъ его нервы, что повредитъ леченью. За то сама Настасья Ивановна, какъ только узнала отъ Олиньки, что Овчаровъ здоровъ и веселъ, бѣгомъ пустилась къ нему, разахалась надъ его «кабинетомъ» и убѣждала, чтобъ онъ хоть и не ходилъ къ ней, лишь бы ему было покойно. Вечеромъ, онъ занялся. Свиданіе съ Олинькой навело его на мысль написать кое-что о женщинахъ. И скоро были набросаны слѣдующія соображенія:

"Большинство молодыхъ женщинъ въ наше время начинаютъ утрачивать женственность.

"Наши сверстницы, нынѣшнія сороколѣтнія, въ свое время были женственнѣе. Онѣ были присяжныя мечтательницы, вздыхательницы, зачитывались Байрона и Жоржа-Занда, не понимая, новое равно. Чтеніе бросало на нихъ поэтическій колоритъ. Онѣ были недоучены, говорили пустячки, но застѣнчиво и стыдливо, какъ фіялки, не довѣряя себѣ… Все это было глупо, но имѣло свою прелесть.

"Что такое была эта прелесть въ женщинѣ? Но она была и теперь исчезаетъ.

"Теперь встрѣчаются у женщинъ другія красоты. Что-то яркое, рѣзкое, насильно бросающееся въ глаза, скорѣе навязчивое, чѣмъ привлекательное… Точно пышные, крунно выведенные маки и даліи, которые первые поражаютъ васъ, когда вы входите въ цвѣтникъ.

"Что же лучше?

"Все хорошо для своего времени; все нужно для своего времени.

"Теперь въ массѣ женщинъ гораздо больше разнообразія.

"Женщины такъ называемыя добродѣтельныя и такъ называемыя недобродѣтельныя, трудящіяся и праздныя, хранительницы семейнаго начала и женщины, требующія развода, товарищи-студентессы и эфирныя барышни, ханжи и камеліи, женщины вѣрующія и невѣрующія.

"Чѣмъ же должна быть женщина?

"Пусть она изъ всѣхъ этихъ «видовъ» (espèce) извлечетъ съ тактомъ ихъ красивѣйшую и полезнѣйшую сторону и заключитъ въ себѣ. Тогда это будетъ идеалъ женщины.

"А покуда — всѣ, отъ святой до развратной, всѣ намъ нужны, и даже не одной отрицательной пользой. Время переходное; въ немъ каждый элементъ необходимъ и требуетъ сохраненія.

"Будутъ ли существенно нужны женщины невѣрующія? Надо ли въ одной части рода людскаго сохранить заблужденіе? Если не сохранить, куда же дѣнется необходимый, нравственный перевѣсъ мужчины?

"Въ деревняхъ вѣра еще держится, но патріархальный складъ быта въ сильномъ упадкѣ. Духъ разложенія проникъ сюда, и немного времени пройдетъ, мы увидимъ здѣсь тѣ же явленія, которыя встрѣчаемъ между женщинами въ столицахъ.

"Типъ деревенской старой барыни почти тотъ же: неуклюжесть нравственная и физическая. За то исчезъ прежній деспотизмъ, и молодое поколѣніе расправляетъ крылья.

"Оно расправляетъ ихъ неуклюже, грубо, неграціозно, но все же расправляетъ. Оно возвышаетъ голосъ, поступаетъ немножко по своей волѣ. Изъ прежнихъ, низшаго сорта фіялокъ, забитыхъ десницею папаши и мамаши, онѣ тоже превращаются въ низшаго сорта георгиніи. Все же — цвѣтокъ красный, яркій и для огорода казистый… Да, это вѣрно: молодое поколѣніе женщинъ въ деревняхъ и провинціальныхъ городахъ дѣлается свободнѣе, чѣмъ двадцать лѣтъ назадъ.

"Надо воспользоваться этой минутой и доказать имъ, по чьей милости онѣ дѣлаются свободнѣе… Можетъ быть, онѣ воображаютъ, что обязаны этой свободой виновникамъ своей жизни.

"Пусть узнаютъ, кому онѣ обязаны.

«Дѣло наше, вообще — возвести женщину на высшую ступень развитія, идя съ ней рука объ руку, какъ равные, предоставить ей, если можно, средства перегнать насъ. Вотъ существенная задача вѣка».

VIII.

Олинька исполнила свое обѣщаніе и на другой день гуляла съ Овчаровымъ. Раннія эти прогулки повторились еще нѣсколько разъ, и нельзя сказать, чтобы онѣ доставляли большое удовольствіе Олинькѣ. Она ходила больше отъ нечего дѣлать. Ей было не весело, а любопытно ходить съ Овчаровымъ. Семнадцатилѣтигою дѣвочку занимала озабоченность, съ которой онъ выпивалъ свою сыворотку, аккуратно начиная каждое утро разсказомъ о своемъ здоровьѣ, объ успѣхахъ леченья, хотя его ни о чемъ не спрашивали, и наконецъ, акуратность, съ которою онъ совершалъ свой моціонъ. Никогда десятью минутами раньше или позже не возвращались они до дома. Олинькѣ это было ужасно смѣшно. Потихоньку отъ Анны Ильинишны она передразнивала передъ матерью каждую ужимку Эраста Сергѣевича и вводила Настасью Ивановну въ ужасъ, грозя, что когда-нибудь передразнитъ Эраста Сергѣевича ему самому въ лицо. Настасьѣ Ивановнѣ было довольно и своего мученія: она страдала мыслью, хорошо ли такъ пускать дочь съ чужимъ человѣкомъ, а все-таки пускала. Передъ Анной Ильинишной Олинька говорила, что Эрастъ Сергѣевичъ — «ангелъ», и только. Анна Ильинишна никогда не разспрашивала о прогулкахъ. Только разъ предложила она вопросъ значительно и склонясь къ своей работѣ:

— Чѣмъ же вы изволите заниматься въ вашихъ странствіяхъ?

— Онъ мнѣ въ любви объясняется, отвѣчала Олинька невозмутимо.

Этого, конечно, не было. Но Овчаровъ точно совершалъ свою прогулку съ маленькими коварными мыслями. Настроеніе его духа въ каждое такое свиданіе перемѣнялось два раза и почти всегда въ слѣдующемъ порядкѣ. Кончивъ о здоровьѣ въ первую половину пути, онъ становился кокетливъ и предупредителенъ къ своей дамѣ. Онъ предлагалъ ей свой локоть, какъ надежную опору отъ усталости, свою руку при каждой колеѣ, которую надо было перешагнуть; нѣсколько разъ нагибался, удостовѣряясь, не промочила ли она ботинки; поправлялъ бурнусъ на плечахъ отъ утренняго вѣтра и, наконецъ, дойдя до лощинки между Снѣтками и Березовкой, всякій разъ покушался перенести Олиньку на рукахъ чрезъ двухвершковый ручей, протекавшій тамъ прежде и пересохшій. Олинька рѣшительно не воспользовалась ни одной услугой.

— Куда вамъ! я посильнѣе васъ. Хотите, лучше я васъ донесу, сказала она однажды съ своею грубой откровенностью.

Но большею частью на всѣ заботы Овчарова у нея былъ легкій смѣхъ безъ словъ, который со стороны могъ казаться глуповатымъ.

Разъ Овчаровъ не выдержалъ, несмотря на всю свою европейскую учтивость:

— Что это вы все смѣетесь, Ольга Николавна? сказалъ онъ.

Она не отвѣчала, а только расхохоталась.

Вслѣдъ за этимъ и за отвергнутыми учтивостями начиналось другое расположеніе духа. Овчаровъ принимался много говорить и большею частью серьёзно. Онъ говорилъ о прелести довѣрчивости и покорности въ женщинѣ, о женскомъ трудѣ, о томъ, какъ высоко цѣлитъ духъ хозяйственности и экономіи въ нѣмкахъ, объ очаровательности восточныхъ женщинъ, о рабствѣ, которое налагаютъ на себя русскія женщины, о застоѣ деревенской жизни и о гнили петербургскихъ гостиныхъ. Олинька слушала, и нельзя сказать, чтобы внимательно. Ее не развлекала и природа; на снѣтковскія окрестности она наглядѣлась давно и вообще не понимала, что во всемъ «этомъ», т. е. въ лѣсахъ, лугахъ и прочемъ, можно находить хорошаго. Замѣтивъ невниманіе, которое выражалось тѣмъ, что Олинька поглядывала и на глаза и на бороду Овчарова, сильно шевелившуюся отъ жаркой лекціи — Овчаровъ опять принимался за угожденія.

— Когда же вы зайдете ко мнѣ? спросилъ онъ однажды, когда они дошли до его крыльца.

— Я вамъ сказала. Еслибъ я еще спросилась у мамаши — ну, тогда бы какъ нибудь.

— Спросились… Вы очень любите вашу мамашу?

— Еще бы!

— Такъ-съ. Ну, а когда же офицерикъ пріѣдетъ? И вы много съ нимъ гуляете… то-есть, спросясь мамаши?

— Какой офицерикъ? — Ахъ, я объ немъ ужь и забыла. Онъ сюда не ѣздитъ… Но какой же вы, Эрастъ Сергѣичъ, ахъ, какой вы!…

Она остановилась, покачала головой и вдругъ громко захохотала.

— Что съ вами, Ольга Николавна?

— Такъ… у васъ семь пятницъ на одной недѣлѣ!

— Что?…

Но на свое «что», оставшееся безъ отвѣта, Овчаровъ вопроса не возобновилъ. Онъ только нетерпѣливо снялъ фуражку, какъ человѣкъ, достигшій желаемой пристани, вынулъ ключъ изъ кармана и отворилъ свою дверь.

— Когда же, наконецъ, вы будете что нибудь читать, Ольга Николавна? спросилъ онъ, стоя на своемъ порогѣ. — Этакъ мы далеко не пойдемъ.

— Ахъ, Господи! вскричала она, смѣясь. — Давайте — ну, и буду.

— Возьмите же мои замѣтки о женщинахъ. Займитесь, вникните.

— Давайте; кто вамъ мѣшаетъ?

Овчаровъ безмолвно вошелъ къ себѣ и такъ же безмолвно вынесъ портфель.

— Все это читать, Эрастъ Сергѣичъ?

— Хоть все, хоть ничего — какъ хотите! Развѣ я навязываю?

Олинька засмѣялась.

— Ну, прочту, сказала она. — Вы не сердитесь. И маменькѣ прочту. До свиданія.

На первый разъ Овчарову, какъ писателю, не очень посчастливилось предъ снѣтковской публикой. Олинька прибѣжала къ себѣ и, съ разу не разглядѣвъ, что въ гостиной не одна ея мать, а также и Анна Илыінишна, отъ которой она по какому-то капризу, какъ отъ коршуна, охраняла Овчарова — Олинька разлетѣлась съ восклицаніемъ:

— Должно быть, онъ тутъ какихъ нибудь чудесъ о насъ настрочилъ, если все суетъ въ руки.

Мать перебирала бѣлье, нахлопотавшись по хозяйству и озабоченная; у нея были дѣла. Но это не помѣшало ей сильно полюбопытствовать, что такое написалъ Эрастъ Сергѣевичъ.

— Я буду лишняя, сказала Анна Ильинишна, вставая.

Олинька хотѣла моргнуть матери, что «да», и пусть себѣ уходитъ, но Настасья Ивановна уже кинулась къ Аннѣ Ильинишнѣ.

— Ахъ, нѣтъ, сдѣлайте милость, сестрица, не уходите… Ужь и такъ у насъ все не по родственному; авось Эрастъ Сергѣичъ намъ внушитъ. Не уходите. Прочти, Олинька, прочти.

Анна Ильинишна сѣла. Настасья Ивановна уставила глаза на Олиньку. И первая, и вторая статья были прочтены. Чрезъ полчаса, когда она кончила, Настасья Ивановна поняла о патокѣ.

— Я патоки не покупала, сказала она, опечаленная чуть не до слезъ и качая головой. — Какъ это Эрасту Сергѣичу померещилось, право… А все же онъ — предобрый.

— Чудо, какой добрый! подхватила Олинька, хотя была крѣпко сердита сама. — Я въ его мазаньи ничего не понимаю, а все — добрый.

— Да… И отлично онъ васъ тутъ третируетъ, замѣтила тихо Анна Ильинишна, не глядя на портфёль, но указывая на него спицей.

— И ханжей помянулъ, возразила Олинька, вздернувъ носикъ.

— Это ни до кого здѣсь не касается, сказала Анна Ильинишна, будто не замѣтя: — въ ханжествѣ ли, въ христіанскомъ ли благочестіи безбожникъ — не судья. А что онъ — безбожникъ, то по-моему и оказалось… Что-съ, Настасья Ивановна? И еще хвалится своимъ невѣріемъ, написалъ. Слышали?

— Какое невѣріе? Тутъ ничего нѣтъ, Анна Ильинишна.

— Кто образованъ, тотъ понимаетъ.

— Конечно, вы образованнѣе насъ, сестрица.

— Дрянь онъ, вашъ Овчаровъ. И со всѣмъ съ своимъ разстригой… Ахъ!

Анна Ильинишна откачнулась отъ окна.

— Вотъ, вотъ, идетъ. Видѣть его не могу.

— Кто идетъ, сестрица?

— Ѳедька его. Точно такого въ Москвѣ разстригу видѣла. Портретъ.

— Ну, тётенька! это — изъ рукъ вонъ, вскричала Олинька, хохоча.

— Ты — дура, вступилась мать съ сердцемъ: — поди, вели завтракать давать. Поди, повторяла она, толкая Олиньку въ спину. — Ради Бога, вы на нее не смотрите, Анна Ильинишна, милая моя… вы мнѣ лучше разскажите, потрудитесь, кто это такой былъ разстрига… если для васъ неотяготительно… Милая моя, сдѣлайте милость.

— Извольте, отвѣчала Анна Ильинишна очень неохотно.

Но разсказъ все-таки начался; водворился миръ, и Настасья Ивановна внутренно поблагодарила небо.

IX.

На слѣдующее утро Олинька не приходила гулять. Возвращаясь одинъ и раздосадованный, потому что нашелъ въ Березовкѣ безпорядки, Овчаровъ увидалъ, что во дворѣ хозяекъ стоитъ коляска. Часа чрезъ полтора коляска эта уѣхала. Олинька показалась въ саду. По обыкновенію своему она бродила безъ дѣла,

— Что же не приходили сегодня? спросилъ Овчаровъ, выходя ей навстрѣчу.

Олинька подошла; она была сердита.

— Вы будете насъ бранить, а я буду съ вами гулять? сказала она. — Хорошая штука. Вы что тамъ настрочили?

— Ольга Николавна!

— Да; и маменьку обидѣли. Нечего дѣлать грустной мины…

— Ольга Николавна, но зачѣмъ же вы принимаете на свой счетъ… Вотъ судьба наша, писателей… Скажемъ что нибудь — лишимся дружбы, а не сказать…

— Ну, ну, довольно, прервала его Олинька съ утомленіемъ: — развѣ я не знаю, что писатели нарочно злятся. Вотъ и барышни Малинниковы, говорятъ, добры, а все злятся… ну, довольно вамъ!

— Да, Вы почти вѣрно судите, сказалъ Овчаровъ: — но я объясню вамъ, какимъ мы процесомъ…

— Ахъ, нѣтъ, пожалуйста! я ничего не понимаю, закричала Олинька, зажимая уши: — и у меня совсѣмъ не вы въ головѣ… Вы видѣли, у насъ барыня была?

— Да. Проѣхала коляска.

— Она мнѣ жениха хочетъ сватать. Да это вздоръ: я не пойду. Скверно, что меня теперь возить къ ней станутъ, а у нея тоска смертная. Это та барыня, у которой я занималась съ гувернанткой. Я знаю, отчего она все кругомъ насъ юлитъ. Она пять лѣтъ должна маменькѣ тысячу цѣлковыхъ и не платитъ. Maменька добра: какъ сберется намекнуть, такъ струситъ. Глупо: или бы спросила, или бы перессорилась — одинъ конецъ. А меня все возятъ… Видите ли, отказать нельзя — зоветъ; знатная барыня!

— Какая нибудь вага сосѣдка?

— Да. Репехова-Долговская, Катерина Петровна.

— Катерина Петровна! вскричалъ Овчаровъ: — развѣ она здѣсь? давно ли?

— Вы ее знаете?

— Еще бы! сто лѣтъ знакомы.

— Родня вамъ, можетъ быть, а я наговорила…

— Нѣтъ, какая родня! Катерина Петровна… Да вѣдь у, нея здѣсь имѣніе. Теперь помню, помню.

— Да, въ пятнадцати верстахъ.

— Давно пріѣхала?

— Недѣли съ три, говорятъ. Но какъ же это…

Олинька вдругъ спохватилась.

— Зачѣмъ же она прикинулась, что васъ не знаетъ?

— Какъ прикинулась?

— Да. Маменька сказала ей, что вотъ, сосѣдъ Эрастъ Сергѣичъ у насъ гоститъ, и какъ, и что. Катерина Петровна промолчала. Да, навѣрное помню, промолчала. Потомъ увидала вашъ портфёль… Да вы только не сердитесь, Эрастъ Сергѣичъ…

— Ну, что же?

— Она его раскрыла, прочла что-то и рожу сдѣлала.

— Не понимаю, сказалъ Овчаровъ, пожавъ плечами: — вы вѣрно не такъ разслышали.

— Какъ не разслыхать! Но можетъ быть, ныньче мода отказываться отъ знакомыхъ. Катерина Петровна и отъ тётеньки отказалась, а она ее знаетъ сто лѣтъ. Сама намъ еще прежде о тётенькиныхъ чудесахъ всѣ уши прожужжала, а сегодня не захотѣла ея видѣть… Бѣда! теперь маменькѣ грозитъ цѣлая исторія. Вы представьте: входитъ Катерина Петровна; маменька, обрадовавшись, хотѣла кликнуть Анну Ильинишну, а Катерина Петровна говоритъ: «не нужно, не нужно, не безпокойтесь…» И покраснѣла. Такъ мнѣ было смѣшно… А тётенька — вы представьте, была за дверью… Что намъ дѣлать?

— Не понимаю, отвѣчалъ Овчаровъ, занятый своимъ дѣломъ.

И точно, дѣло было немножко странно. Катерина Петровна Репехова-Долговская была истая москвичка, какъ Овчаровъ былъ истый москвичъ, и знала его со временъ его синяго воротника, будучи тогда особой, какъ говорится, frisant la quarantaine. Мужа ея ни тогда, ни понынѣ никто не видалъ дома. Занимая только по имени какую-то почетную должность при какой-то московской богадѣльнѣ, онъ жилъ въ клубѣ, за лото. Катерина Петровна слыла оставленной женщиной, но это не придавало ей интересности, какъ придаетъ многимъ. За нею не волочились, ее не жалѣли. Катеринѣ Петровнѣ, однако, очень хотѣлось того и другаго. Но она была дурна и жаловалась, должно быть, некраснорѣчиво или не умѣла найти помощниковъ, которые заинтересовали бы ея печалями московское общество. Она много выѣзжала, средства ея были неплохія, по фамиліи мужа она занимала непослѣднее мѣсто въ гостиныхъ. Это не удовлетворяло Катерину Петровну. Съ тридцати лѣтъ, какъ ни хлопотала она, а ее записали въ почтенныя женщины. Вмѣстѣ съ многими подобными ей неблестящими личностями, покорная модѣ, переносилась она въ тѣ кружки, на которые указывала мода, никогда не отставая отъ всѣми принятаго мнѣнія. Въ свое время, вслѣдъ за другими пошла она подъ иго, наложенное на московское общество новымъ представителемъ столичной власти; признала прелести ига, разорялась на лицезрѣніе власти; искала дружбы, искала безъ всякой нужды послѣдняго изъ послѣднихъ приближенныхъ власти, льстила ей до потворства всякой мелочи. Казалось, она наслаждалась жизнью, какъ другіе, но подъ наслажденіемъ лежала тайная скорбь. Катерину Петровну мучило неудовлетворенное самолюбіе. Катерина Петровна не съумѣла заставить говорить о себѣ — говорить что бы то ни было. Объ ней никто ничего не говорилъ. Она исчезала. Въ ея салонѣ зѣвали. Но вдругъ жизнь ея круто измѣнилась. Въ клубахъ закрыли лото, и въ одно прекрасное утро господинъ Репеховъ-Долговскій очутился дома. Онъ занемогъ и три дня не принималъ пищи. Катерина Петровна окружила его нѣжнѣйшими заботами, и, наконецъ, въ первый разъ ея жизни, объ ней поговорили немножко. Она торжествовала. Ей мнилось, она успѣла доказать, что такая женщина, какъ она, способна привлечь къ ногамъ своимъ если не постороннюю страсть, то возвратить заблудшую, законную, что еще труднѣе. Торжество принесло, однако, и свои горечи. Несмотря на попеченіе, г-нъ Репеховъ-Долговскій не обрѣталъ здороваго состоянія духа. Онъ чахнулъ и впалъ въ ипохондрію. Наконецъ, онъ дошелъ до того, что безпрепятственно позволилъ увезти себя на свѣжій воздухъ. Катерина Петровна увезла его въ деревню. Тамъ впродолженіе трехъ лѣтъ она родила двухъ дѣтей — первыхъ послѣ ея долголѣтняго замужства. Катерина Петровна была невыразимо счастлива. Вполнѣ увѣренная, что супругъ ея также невыразимо счастливъ, и желая уже навѣки привязать его къ семейному очагу, она не допускала ни на секунду, чтобы его вниманіе отклонилось отъ малютокъ. Малютки спали въ ихъ спальнѣ; господину Репеховъ-Долговскому была поручена половина ухода за ними; весь процесъ воспитанія труднаго младенчества совершался на его глазахъ. Казалось, семейная жизнь супруговъ окрѣпла, какъ однажды, проснувшись подъ особенно звучный пискъ дѣтей, господинъ Репеховъ-Долговскій сообразилъ нѣчто. Онъ удралъ на преферансъ къ сосѣду. И не прошло недѣли, какъ супруги уже были въ Москвѣ, и каждый поселился на своемъ мѣстѣ: онъ — на вѣчное жительство за преферансомъ, она — дома. Катерина Петровна была поражена. Оглянувшись, она увидала, что ее всѣ забыли, а жить въ однихъ дѣтей казалось ей еще мало. Катерина Петровна думала-думала, и, наконецъ, въ первый разъ въ жизни разумъ подсказалъ ей съ тактомъ, какъ помочь горю. Она мужественно приняла названіе «почтеннѣйшей», съ неимовѣрнымъ усиліемъ возобновила знакомства и избрала ремесло. Она пустилась въ благородныя сватовства, тоесть она взяла на себя ролъ помощницы у дамъ, любительницъ устроивать, отчасти и разстроивать свадьбы. Катерину Петровну употребили въ роль безотвѣтнаго разсыльнаго, и она тормошилась усердно, сама не замѣчая своей бѣдненькой роли. Сперва дѣла шли робко, потомъ посильнѣе, и, наконецъ, Катерина Петровна всплыла. Ей повезло, о ней заговорили, у нея спрашивали совѣта, у нея даже цаловали ручку. И къ концу какихъ-нибудь четырехъ лѣтъ Катерину Петровну знали всѣ. Особенно всплыла она, устроивъ сама одну свадьбу. Она добыла загладившагося юнкера съ двумя-стами душами для горбатой дѣвицы изъ княжескаго дома. Юнкеръ самъ не опомнился, какъ его женили, а Катерина Петровна выросла въ глазахъ Москвы на двадцать процентовъ. Принося такимъ образомъ общественную пользу, допущенная до intimité въ семействахъ и даже до семейныхъ тайнъ, прибавивъ къ своему титулу «почтеннѣйшей» еще титулъ «полезнѣйшей» женщины, Катерина Петровна зажила счастливо. Между тѣмъ дѣти ея росли, и на нѣжную мать посыпались еще титулы. «Развитая, высоко-нравственная особа», сказали о ней… Кажется, этого было довольно.

Овчаровъ зналъ Катерину Петровну во всѣ періоды ея жизни; ѣзжалъ къ ней съ визитами и даже просиживалъ на ея вечерахъ. Зачѣмъ — Господь его знаетъ. У Овчарова никогда не случилось «дѣла» до Катерины Петровны; онъ никогда не хвалилъ ея, а ѣздилъ. Пятидесятилѣтняя хозяйка, подростающія дѣти, т. е. отживающее съ нежившимъ, атмосфера сватовства кругомъ… кажется, это довольно скучно. Овчаровъ и находилъ, что скучно, а ѣздилъ.

Тѣмъ страннѣе казался ему теперь поступокъ Катерины Петровны; это было что-то въ родѣ неблагодарности. «Такими людьми, какъ я, не брезгаютъ», подумалъ онъ очень основательно. «Или тутъ что другое? Хороша была бы фантазія для особы съ годами и физіономіей Катерины Петровны! Я, однако, это разузнаю».

И едва только «Олинька ушла, какъ онъ написалъ записку.

„Comment m’ordonnerez vous d’interpreter, madame…“

Но это не понравилось. — Пожалуй, вообразитъ себѣ, подумалъ Овчаровъ и взялъ другой листокъ.

„Милостивая государыня, Катерина Петровна…“

Но и это было изорвано. Наконецъ, одну записку онъ кончилъ.

„Эрастъ Сергѣевичъ Овчаровъ покорнѣйше проситъ почтеннѣйшую и любезнѣйшую Катерину Петровну объяснить ему, почему ей было угодно такъ немилостиво не вспомнить о немъ сегодня утромъ, когда онъ имѣлъ удовольствіе видѣть ея экипажъ въ деревнѣ Снѣтки, у госпожи Чулковой?“

"Э. Овчаровъ".

Записка была отослана съ нарочнымъ, а въ тотъ же день самъ Овчаровъ собрался въ городъ. Запутанныя дѣла въ Березовкѣ требовали хлопотъ по присутствіямъ, посѣщенія чиновниковъ и много тому подобныхъ печальныхъ вещей. Овчаровъ уѣхалъ въ отчаяніи, что нѣсколько дней безъ сыворотки могутъ отодвинуть его выздоровленіе еще Богъ-знаетъ на какое неопредѣленное время…

X.

Но покуда Овчаровъ сокрушался о непріятности, предполагаемой въ будущемъ, Настасью Ивановну постигало въ настоящемъ такое бѣдствіе, отъ котораго, будь она не желѣзнаго здоровья и не дворянка села Снѣтковъ, она бы по приказанію медиковъ выдержала навѣрное трехгодичный курсъ леченія…

— Мамаша, вы не знаете, какую съ нами съиграли штуку, сказала Олинька, влетая къ ней часъ спустя послѣ свиданія съ Овчаровымъ и вся раскраснѣвшись отъ злости. — Вы не слыхали? Да это ни на что не похоже!

Настасья Ивановна сидѣла одна въ гостиной, на диванѣ, какъ гостья, сложа руки и глядя передъ собою. Она сама была ни на что не похожа. Она смотрѣла потерянной.

— Полно вздоръ молоть, сказала она тихонько, сквозь зубы: — тутъ и безъ тебя ума не приложишь.

— Какъ, вздоръ? вы слушайте.

— Что слушать!… Да не кричи, ради Господа Бога: двери не каменныя… Что намъ дѣлать съ Анной Ильинишной? Что надъ дѣлать, Олинька?…

— Я уже вамъ хотѣла сказать…

— Ничего ты не скажешь… Я тутъ какъ сумасшедшая сижу. Ты гдѣ была? ты не видала ничего. Я — одна, голову потерявши. Вотъ, и живи. Я цѣлый часъ у ея дверей толкачемъ толкусь, не достучусь.

— Зачѣмъ?

— Зачѣмъ, зачѣмъ?… Дура! Вонъ она, какъ уѣхала Катерина Петровна, голосу не подаетъ. Высунула голову, дверью хлопнула и заперлась. Я и такъ, я и всячески… Ходитъ, шуршитъ, а не отвѣчаетъ… Слышишь? слышишь?… Сестрица! Настасья Ивановна привстала съ мѣста. — Сестрица!…

— Прахъ съ ней! куда вы? вскричала Олинька, удерживая ее за платье.

— Господи! да не кричи же… все слышно. Пойдемъ, я тебѣ разскажу.

— Нечего разсказывать, повторяла Олинька, покуда отуманенная Настасья Ивановна увлекала ее на свѣтелку: — она-то себѣ сидитъ. Выйдетъ еще. Успѣете нацаловаться.

— Какъ же! Она чемоданъ укладываетъ; я слышала, какъ выдвигала.

— Ждите! Она намъ на тысячу лѣтъ.

— И какъ было не грѣхъ Катеринѣ Петровнѣ ее разобидѣть, и у меня же… Ну, въ другомъ бы мѣстѣ отказывалась отъ знакомства, а то все на мою голову… Я и вообразить не могу. Анна Ильинишна, можетъ, думаетъ, я на нее что наговорила, или ты… А я, какъ Богъ святъ…

— Вы передъ кѣмъ же клянетесь! Ахъ, какія вы уморительныя, маменька! Вы никакъ плакать собрались. Да не уѣдетъ же ваша Анна Ильинишна, я вамъ говорю! Она тутъ на сто лѣтъ. Ей дѣваться некуда. Ее намъ прикинули.

— Кто прикинулъ? что ты врешь?

— Вольно не слушать. Вы не мечитесь, вы присядьте. Тётеньку намъ прикинули. Это сейчасъ люди Катерины Петровны нашимъ разсказали. Ну, да; нечего вамъ смотрѣть, я правду говорю. Катерина Петровна видѣлась съ тётенькиной княгиней Марьей Сергѣвной въ Москвѣ передъ отъѣздомъ; потомъ Катерина Петровна была у нея уже здѣсь, въ деревнѣ. Княгиня воротится изъ за границы и тётеньку къ себѣ не возьметъ. Она съ ней еще въ Москвѣ поссорилась, только молчала, потому что не знала, какъ развязаться. Тётенька тамъ завела шашни и еще изъ за денегъ вышла исторія. Марья Сергѣвна ея не хочетъ держать. Такъ и сказала Катеринѣ Петровнѣ, что такой коварной женщины, интригантки и воровки не хочетъ держать. Воровки — да-съ; она у княгини деньги таскала.

— И тебѣ не стыдно вѣрить всякой мерзости, грѣховодница? вскричала мать.

— Ну, какъ вамъ угодно.

Олинька надулась, но посматривала на Настасью Ивановну. Та, однако, была порядочно напугана перспективою вѣчнаго жительства Анны Ильинишны.

— Лучше подумаемте, какъ бы ее выжить, сказала Олинька, замѣтивъ этотъ испугъ и улыбаясь. — Поручите мнѣ, я какъ разъ…

— Ай, что ты!…

— Ну, и прекрасно, и безподобно! Да этакъ въ домѣ не будетъ житья! И живите съ ней однѣ, и цалуйтесь. Я уйду. Я въ городъ къ дядюшкѣ Павлу Ефинычу уйду. Сейчасъ возьму телегу, уѣду.

— Олинька!

— Помилуйте! вы на себя взгляните, до чего они васъ довели. Вопервыхъ, по милости одного Эраста Сергѣича уже совсѣмъ извелись…

— Онъ ни въ чемъ невиноватъ.

— Ну, хорошо — ничѣмъ, а все-таки изъ за него извелись. А эта! Пріѣхала! Съ чего она дуется, съ тѣхъ поръ какъ Овчаровъ тутъ живетъ! Съ чего? Это все терпѣть! Унижаться, подслуживаться — покорно васъ благодарю. Вотъ вамъ за вашу хлѣбъ-соль. На носъ двери заперла въ вашемъ собственномъ домѣ — и права!… Княгини знать ее не хотятъ, а вы за нихъ отвѣчайте!

— Что же мнѣ дѣлать, Олинька? сказала Настасья Ивановна.

Она сказала это такъ жалобно, что Олинька пріутихла; ей было жаль матери. Но чрезъ минуту она опять засмѣялась и, наконецъ, захохотала: такъ ей стало вдругъ смѣшно на все дѣло.

— Ну, мамка, ты не пищи, сказала она, цалуя Настасью Ивановну. — Какъ нибудь выживемъ. Сама уйдетъ. Видишь, она съ какими фонами да тонами; гдѣ ей жить въ Снѣткахъ? Развѣ ты — ей пара?

— Какъ же! вонъ она и сюда-то выдти не хочетъ.

— Выйдетъ. Только ты, сдѣлай милость, не умоляй. Будь ты, сдѣлай милость, прошу тебя, погордѣе!

— И въ правду, сказала Настасья Ивановна: — что это за напасти. Я передъ ней ничѣмъ невиновата! Кромѣ моихъ ласкъ и одолженій! Терпишь, терпишь!… У меня и своя гордость есть, коли на то пошло. Ну, и сиди-себѣ. Я ей покажу, какъ со мною шутятъ… Анна Ильинишна эта!…

— Погордись, пожалуйста, погордись! повторила Олинька, хохоча во все горло.

Настасья Ивановна и точно взяла куражу. Все утро ходила она по хозяйству съ видомъ особы, къ которой хоть не приступись. Однако, когда подали обѣдъ, она постучалась у двери.

— Пожалуйте кушать, Анна Ильинишна.

— Не пойду, отвѣчалъ оттуда голосъ.

— А не пойдете, какъ угодно. Олинька, садись. Было бы предложено, а отъ убытку Богъ избавилъ, сказала Настасья Ивановна, вся пунцовая и наливая себѣ постныхъ щей вровень съ краями тарелки.

За чаемъ было тоже. Только Настасья Ивановна возгордилась и закипѣла гнѣвомъ еще сильнѣе. За чаемъ она уже не постучалась сама, а поручила это Аксиньѣ Михайловнѣ.

— Я и сама — барыня, проговорила сквозь зубы Настасья Ивановна, выжидая, однако, отвѣта.

— Не хочу, былъ отвѣтъ.

— Ну, хорошо. Увидимъ, кто кого пересилитъ.

И Настасья Ивановна такъ стремительно отвернула кранъ самовара, что кипятокъ полилъ сверхъ чайника.

Олинька была необыкновенно весела, громко разсказывала всякіе пустяки съ явнымъ намѣреніемъ, чтобы эта веселость была замѣчена за дверью. Такъ прошелъ и чай, и вечеръ, въ первый разъ проведенный въ саду, по случаю отсутствія Овчарова. Она съ удовольствіемъ увидала свои давно невиданныя груши и яблони, необѣщавшія, впрочемъ, въ тотъ годъ никакого урожая.

— Грустно какъ-то; нѣтъ голубчика Эраста Сергѣича, сказала Настасья Ивановна, взглянувъ на его жилище, запертое на ключъ.

— За что вы такъ любите Эраста Сергѣича, маменька? спросила Олинька, улыбнувшись.

Настасья Ивановна подумала.

— Да такъ, душа лежитъ, хоть онъ меня не любитъ. — Она грустно вздохнула. — Человѣкъ онъ умный, Олинька. И еще то, что молодость мнѣ мою напоминаетъ. И какъ батюшка съ матушкой были живы, и мой Николай Демьянычъ. Ты вѣдь отца не помнишь, Олинька. Эхъ, что за человѣкъ былъ! Отроду отъ него никто слова не слыхалъ капризнаго, не то, что брани!.. Когда бы тебѣ такой счастливой быть, какъ твоя мать была… Вотъ, о женихѣ сегодня Катерина Петровна намекала. Такъ, признаться, цѣлый день точно шальная. Съ этой Анной Ильинишной и свои кровныя дѣла выскочили изъ головы…

— Да что, женихъ, сказала Олинька: — Катерина Петровна никакъ изъ того и хлопочетъ, что — онъ ея питомецъ… благодѣтельница какая! что мнѣ за дѣло, что у нея питомецъ въ московской казенной палатѣ! такъ мнѣ за него замужъ и идти? вотъ диковинка!

— Владыко мой, что за коза! вскричала Настасья Ивановна: — такъ и затараторила! матери негдѣ слова вставить!

— Нечего вставлять. Надо на него еще посмотрѣть. Видѣла я его всего мелькомъ въ прошломъ году, какъ она его сюда привозила, и сами вы тогда сказали, что я молода. Какое же мнѣ дѣло, что Катерина Петровна выхлопотала ему мѣсто въ нашей казенной палатѣ и что онъ всѣ ея дѣла справляетъ прекрасно?… Мнѣ какое дѣло до ея дѣлъ?…

— Ну, заболталась! вскричала Настасья Ивановна, но не сердито. — И понять-то ничего нельзя.

— Все понимаете, а принуждать меня не станете, если не захочу, я вѣдь знаю, сказала Олинька. — И пожалуйста, перестанемте говорить обо всѣхъ этихъ дуракахъ.

— Пожалуй, отвѣчала Настасья Ивановна покорно, а больше разсѣянно. Ея мысли опять ушли на другое. — Вѣдь Анна Ильинишна ничего не ѣла сегодня, Олинька?

— Что?

— Надо бы узнать… стороною.

— Опять за свое!

— Ну, ну, не буду. Не стоитъ она, сказала Настасья Ивановна, опять разсердясь.

— Утѣшьтесь, съ голоду не умретъ. У нея цѣлый коробъ пряниковъ. Сама слышала, какъ грызетъ…

Часть вторая и послѣдняя.

XI.

Слѣдующій день прошелъ въ Снѣткахъ еще замысловатѣе. Анна Ильинишна не вкусила опять ни хозяйскаго чаю, ни трапезы. Но такъ-какъ голодъ — не свой братъ, то она выпила собственнаго чаю съ собственнымъ сахаромъ, остававшимися въ дорожномъ погребцѣ, и, вѣрно, находя, что ѣда дворни не есть ѣда вражья и потому неомерзительна для ея души, она смиренно спросила у Аксиньюшки, то-есть у Аксиньи Михайловны, людскихъ щей и похлебала ихъ. Прислугу она звала тихонько изъ другой своей двери, въ корридоръ, когда слышала, что тамъ нѣтъ Настасьи Ивановны, и звала необыкновенно ласково. Прислуга бросалась къ ней со всѣхъ ногъ. И старая Аксинья Михайловна, и Палашка были какъ-то особенно угодливы въ этотъ день къ Аннѣ Ильинишнѣ. Тутъ видимо дѣйствовало не одно приказаніе ихъ барыни. Дворня видимо получила какое-то особенное расположеніе къ Аннѣ Ильинишнѣ. И что было всего страннѣе и чего Настасья Ивановна не замѣчала среди своихъ волненій: дворня эта, какъ приближенные, такъ и на дальнихъ должностныхъ ступеняхъ стоящіе, въ послѣднія двѣ недѣли какъ-то стали нехорошо носиться на свою Настасью Ивановну. Правда, всѣ исполняли свое дѣло, но физіономіи были не тѣ. Особенно другъ и наперсница, Аксинья Михайловна стала неузнаваема. Въ комнату она входила только по третьему зову, глядѣла не на барыню, а въ полъ и, уходя, воpчала подъ носъ. Угрюмость эта все росла и, наконецъ, Олинька, какъ ни была вѣтрена, а замѣтила.

— Что это, маменька, Аксинья Михайловна отъ васъ носъ воротитъ? сказала она почти наканунѣ вотъ этой катастрофы.

— Какіе тебѣ вздоры чудятся! возразила мать.

— Нѣтъ-съ; вы замѣтьте.

И точно, Настасья Ивановна, наконецъ, замѣтила. Въ этотъ день она была горда и гнѣвна за всю многолѣтнюю, смиренную жизнь свою, и все дурное ясно бросалось ей въ глаза. Съ утра исторія „собственнаго чая“ привела ее въ негодованіе; но когда дѣло дошло до людскихъ щей, она закипѣла.

— Да развѣ это щи — не мои же, не барскіе? закричала она: — развѣ Анна Ильинишна, когда ихъ ѣстъ, не мнѣ же одолжается? Или ей угодно на весь свѣтъ пустить, что я держала на застольной?

— Ничего не знаю, сударыня, возразила Аксинья Михайловна, къ которой относились эти рѣчи. Она несла деревянную чашку со щами и была остановлена барыней среди двора.

— Какъ ничего не знаешь, Аксинья Михайловна?… Да ты сама, матушка, на кого же сердишься? Что я тебѣ сдѣлала?

Старуха утупилась.

— Смѣемъ ли мы сердиться, сударыня. Хоть мы и вольныя, а на все ваша господская воля. Что прикажете, то съ нами и сдѣлаютъ… А что мы барышнѣ услуживаемъ, на то Господь велѣлъ; этого вамъ не взыскать. Мы за что ее обижать будемъ? Барышня праведная и нашею пищею не брезгаетъ.

Сказавъ это, старуха проворчала что-то еще, и понесла свое блюдо.

— Что такое, что такое? хотѣла-было спросить Настасья Ивановна — но была уже одна.

— Да они всѣ очумѣли! вскричала она, входя къ единственному своему прибѣжищу, къ Олинькѣ.

— Я вамъ говорила, маменька. И Палашка фыркаетъ. Тутъ тётушкины штучки. Ужь я вижу.

Настасья Ивановна рѣшила, что будетъ негодовать и не уступитъ до послѣдней крайности. Цѣлый день она не подала голосу у дверей своей гости и миновала корридоръ, чтобы даже вскользь какъ нибудь не встрѣтить нарушительницы своего душевнаго мира. Такъ день прошелъ, такъ наступилъ вечеръ. Щоки Настасьи Ивановны осунулись, глаза потускнѣли.

— Изъ головы у меня не выходитъ, съ чего это они всѣ взбѣсились? сказала она послѣ часоваго молчанія.

Она сидѣла подъ окномъ, за которымъ набѣгали лѣтніе сумерки. Въ сумеркахъ было видно, какъ въ кухнѣ зажгли огонёкъ и ужинали люди. Олинька ходила по залѣ и соображала, купить ли ей позументный поясокъ съ кавказской пряжкой, какіе она видала на городскихъ барышняхъ. Настасья Ивановна немного посидѣла и вышла.

— Хлѣбъ да соль, сказала она, появляясь на порогѣ кухни. — Сидите, сидите; не вставайте.

— Мы ужь покончили, отвѣчали люди, вставая и крестясь. Тутъ были всѣ служители на лицо. И Аксинья Михайловна, и Палашка, и работница, и скотница, обѣ еще — несовѣмъ пожилыя бабы, и старый кучеръ Ермолай, и двое его юныхъ сыновей, Ѳока и Ѳомка, парни молодые, употреблявшіеся на всевозможныя службы и сильно желавшіе поскорѣе попробовать волю въ должности половыхъ въ трактирахъ губернскаго города. Всѣ они встали около лавокъ, выжидая, что прикажетъ барыня.

— Мнѣ надо съ вами поговорить, мои друзья, сказала Настасья Ивановна — и замялась.

Оно, въ самомъ дѣлѣ, было немножко странно. Никогда еще въ жизнь свою Настасья Ивановна не появлялась на кухнѣ для разрѣшенія общественнаго вопроса. Она, конечно, сама не сознавала, что пришла за этимъ вопросомъ, но чувствовала, что ни ея дѣдушка, ни бабушка, ни ея родитель и родительница, ни ея Николай Демьяновичъ, ни она сама еще не дѣлали того, что она дѣлала въ эту минуту.

— Я васъ спросить хотѣла… А вы отойдите, сказала она, разводя рукою въ одну сторону Палашку и обоихъ юношей. Въ Настасьѣ Ивановнѣ проснулась ея барская гордость. Она почувствовала, что говорить съ этимъ юнымъ невѣжествомъ, какъ съ равными, будетъ униженіе, и оставила передъ собою только зрѣлыхъ годами.

— Я васъ спросить хотѣла, продолжала она: — Такъ, мнѣ показалось… Вы чѣмъ недовольны?

Она примолкла и ждала. Дворня молчала. Вступленіе рѣчи точно было несовсѣмъ въ порядкѣ снѣтковскихъ вещей. Скотница, впрочемъ, и не поняла его.

— Чѣмъ вы вотъ двѣ недѣли недовольны? начала Настасья Ивановна, все вглядываясь и все выжидая. — Грубить вы мнѣ не грубите, а морды воротите… Не на твой счетъ, Аксинья Михайловна, говорю — я твоего лица не позволю себѣ мордой назвать — а вотъ Ермолай Степанычъ, даромъ что постарше своей барыни, и вотъ та дура…

Она указала на Палашку.

— Барыня ваша пришла съ вами на объясненіе; вы цѣнить должны, продолжала Настасья Ивановна и даже нѣсколько возвысила голосъ. — И время такое, что господа съ холопами входятъ въ резоны. И вамъ ныньче языкъ данъ, благодареніе Богу, ныньче вамъ на него замка не вѣшаютъ. Такъ говорите. Такъ судиться и будемъ и разберемъ. Вы на что сердитесь? Что вамъ барыня сдѣлала, или въ чемъ обидѣла? По совѣсти, я за собой ничего не знаю. Въ миру, кажется, весь свой вѣкъ изжила. Ни моя, ни моего Николая Демьянича рука вотъ до этой эмансипаціи никогда на васъ не была, и никогда мы рожъ недовольныхъ не видали. Ну, такъ говорите же, въ чемъ дѣло. Барыня васъ спрашиваетъ.

Дворня молчала. Казалось, она была въ легкомъ недоумѣніи.

— Конечно, ныньче такіе порядки пошли, что вы съ-дуру, не разобравши, себя выше господъ возмечтать готовы. Вонъ у кого ни посмотришь, у господъ, ваша братья норовитъ бѣжать, думаетъ на волѣ набрать золотыя горы. А того не разбираютъ, что сами — лѣнтяи, а золотыя горы все равно, что суленый журавль. И вамъ, видно, того же захотѣлось? Ну, говорите же! Неблагодарные вы, неблагодарные! Не помните вы господскаго добра. Да иной господинъ — намъ теперь такая власть дана — вытолкалъ бы васъ со двора въ три-шеи: или на всѣ четыре стороны, наживайся съ сумою. А не гонитъ. Потому, помнимъ христіанское милосердіе.

Настасья Ивановна произнесла это съ особеннымъ удареніемъ. Собственно, ей не хотѣлось никого выгнать въ три-шеи; но все равно. Она опять обвела глазами публику и повторила приказъ.

— Говорите.

— Еслибъ была ваша милость, паспортъ намъ… отозвались Ѳока и Ѳомка, которыхъ не спрашивали.

— Опять за старую пѣсню! вскричала, разсердясь, Настасья Ивановна: — сказала не дамъ, не пущу баловаться. Подождете! И отецъ несогласенъ. Развѣ теперь и самъ Ермолай Степанычъ съ ума спятилъ?

— И, нѣтъ, нѣтъ, Настасья Ивановна, отозвался кучеръ: — нѣтъ, ужь сдѣлайте божескую милость, не давайте.

— Такъ за что же ты дуешься?

Ей опять не отвѣчали. Настасья Ивановна думала уже уйти, сконфуженная тѣмъ, что безъ нужды побезпокоила свое дворянское достоинство и тѣмъ, быть можетъ, умалила свой кредитъ у дворни. Но ее остановило лицо Аксиньи Михайловны. Старуха какъ-то сморщилась на свою барыню и нѣсколько энергичнѣе обыкновеннаго заложила руки подъ свой большой платокъ. Пожалуй, ее можно было принять за заговорщика, скрывающаго на груди нѣчто смертоносное.

— Что-нибудь да есть! говори, Аксинья Михайловна, сказала барыня рѣшительно.

Аксинья Михаиловна еще помедлила, будто ждала согласія „своихъ“.

— Такъ… про-межь себя разговоръ вели, начала она и остановилась. Палашка хихикнула въ углѣ. Работница и скотница подгорюнились, а Ермолаи Степановичъ заложилъ за спину руки.

— Ну? спросила Настасья Ивановна.

— Разсужденіе у насъ было, сударыня. Барышню вы оченно обижаете.

Настасья Ивановна сначала не поняла.

— Какую барышню? спросила она, думая объ Олинькѣ, что вотъ ей придется тоже когда-нибудь ладить съ дворней, и прочее.

— Барышню Анну Ильинишну, сказала старуха.

— Ахъ, батюшки! вскричала Настасья Ивановна.

Изъ вопроса объ эмансипаціи она такъ неожиданно бухнулась въ другой, что неразомъ собрала свои мысли. Но ей стало гораздо легче на душѣ. Она увидѣла себя полною госпожею положенія и расхохоталась.

— Аксинья Михаиловна, матушка, крестись! въ разумѣ ли ты, моя родная? вскричала она: — да и вы… Господь съ вами! вы съ ума спятили. Васъ какой нибудь нечистый обошелъ.

— То-то нечистый, проворчала тихонько Аксинья Михайловна.

— Я обижаю Анну Ильинишну? Да развѣ ты не видишь, что сестрица дѣлаетъ со мною день-деньской? Какъ отъ мошенницы отъ меня заперлась, сестрица прекрасная!

— Потому — нельзя ей не запереться, сударыня, сказала Аксинья Михайловна твердо и съ легкимъ ожесточеніемъ, каръ особа, у которой накипѣло на сердцѣ. — Потому — барышня святая, у нея душа наболѣлась, глядючи; нельзя ей отъ васъ не запереться. И мы знаемъ, что — святая, потому — молится за насъ какъ Господь велѣлъ; какъ въ Снѣтки пріѣхала, все за насъ, да за васъ молится, чтобъ помиловалъ. Потому и сновидѣнія ангельскія ей были для насъ, грѣшныхъ, а уваженія ей отъ людей нѣтъ. И вы, барыня, не взыщите, что это я вамъ говорю. Я васъ люблю и всегда хотѣла почтеніе соблюсти. Анна Ильинишна, рай прозрѣвши, и наши бѣдствія видитъ, какъ случатся они съ нами за господъ строптивыхъ и какъ намъ, смиреннымъ, спастись. Польза отъ нея, сударыня. Всѣмъ великимъ заступникамъ Господь ее сподобилъ поклониться, а вы не видите. Ужь на что я, окаянная старуха безсмысленная — не то, что вы, а благодать приняла. Вонъ, въ кіотѣ стоитъ, отъ щедротъ Анны Ильинишны. Умирать, матушка, буду, вспоминаючи, какова она была, и что это такое есть. А вы не видите. Потому, сударыня, вамъ отвели глаза. Потому — надо ей запереться; мерзость видитъ. Вотъ что.

— Какіе глаза? какая мерзость?

— Нехристя больно полюбили, сказала торжественно старуха.

— А! вскричала Настасья Ивановна, и все ей стало ясно. Но ей хотѣлось узнать до конца. — Ну, какъ же нехристь, Аксинья Михайловна? спросила она и, не выдержавъ, засмѣлась.

— Вотъ и пришла наша неминучая погибель! ужь вы смѣяться изволите! Точно вы, барыня, не знаете, про кого говорю. Господи! грѣхи, грѣхи! рабы своихъ господъ ныньче учить стали.

— Почему же ты знаешь, что Эрастъ Сергѣичъ — нехристь?

— Нечистый онъ, нехристь! Недаромъ, можетъ, теперь ангельская душа слезьми сидитъ обливается. Все отъ нея узнали. Все, матушка, слышали. И какъ онъ барышню Ольгу Николавну въ поганую вѣру приводитъ, а я ее младенцемъ въ купели видѣла, а вы, барыня, попускаете, и какъ сами въ ту вѣру придете. Знаемъ, матушка, все. И какъ онъ погань эту по губерніи поведетъ, потому — говоритъ: нечего христіанству нашему людскому въ Бога вѣрить: довольно! А кто позволилъ? Все вы, сударыня, съ вашего удовольствія. Чѣмъ бы проклятаго прогнать, а вы его ласкаете. Какъ же народъ-то будетъ тогда жить? Господи Владыко! ужь и безъ того Господь всего умалилъ за грѣхи наши!…

Она вздохнула.

— Ну, сударыня, я сказала; не взыщите. Правда — правдой.

Она низко поклонилась и хотѣла уйти.

— Постой, Аксинья Михайловна, сказала Настасья Ивановна, садясь на скамью. — Постой (она потянула къ себѣ старуху и призадумалась). Когда же Анна Ильинишна успѣла вамъ насказать про меня? Говори. Я — ваша барыня и все вынесла, выслушала. Когда это Анна Ильинишна вела съ вами бесѣды?

— Мало ли когда? возразила Аксинья Михайловна неохотно.

Вопросъ, послѣ ея обвиненій, казался ей уже слишкомъ ничтожнымъ.

— Развѣ мало времени тугъ нехристь живетъ? Ну, покуда вы по хозяйству ходите или въ поле, она изволитъ гулять по двору, къ намъ въ кухню заходитъ, въ мою каморку, или покуда изволитъ вставать и ложиться, или кругомъ ее прибираешь, чай ей приносишь… Матушка! на благое дѣло у благословеннаго человѣка всегда найдется часъ.

— И вправду нашла! вскричала Настасья Ивановна, вспыхнувъ. — Ну, теперь ты кончила, Аксинья Михайловна. Теперь вы меня слушайте, и ты, Ермолай Степанычъ. И покорно благодарю, что сказали все, безъ утайки. Теперь вы мнѣ отвѣчайте. Что я, въ церковь хожу?

— Ходите, барыня, отвѣчали оба.

— Дома Богу молюсь? книги святыя читаю? Видали?

— Видали.

— Ну, хорошо. Что, по вашему, могу я, вотъ я, ваша старая барыня, Чулкова Настасья Ивановна, могу я лгать, дѣлать все такъ, для одного примѣра, чтобы только на меня епитимью не наложили? Обманывать Бога могу?

— Нѣтъ, не можете, барыня, и не такъ вамъ отъ родителей преподано, отвѣчала Аксинья Михайловна.

— Ну, хорошо. Стало быть, я сама — не нехристь. Теперь еще: что, по вашему, кого я больше могу почитать… Господи, прости мое согрѣшеніе… Господа-Бога или какого нибудь Эраста Сергѣича?

— Извѣстно, кого, отвѣчалъ Ермолай Степановичъ, замявшись.

— Такъ какъ же вы смѣете вѣрить про вашу барыню всякую мерзость? вскричала Настасья Ивановна и даже встала съ мѣста: — чтобъ я васъ въ поганую вѣру… чтобъ я мою Олиньку… чтобъ за мои грѣхи васъ Богъ разразилъ? вы смѣете этому вѣрить… про вашу барыню?

— Барыня… барыня, сказали въ голосъ Аксинья Михайловна и Ермолай Степановичъ и бросились цаловать у нея ручки.

— То-то… Вы меня не цалуйте; я про себя плачу. Я васъ жалобить не хочу, я сердита. Надо, чтобъ вы мнѣ вѣрили, а не ручки у меня цаловали! Такъ-то.

— Мы вамъ вѣримъ, вотъ — какъ Богъ-святъ, барыня.

Настасья Ивановна поуспокоилась. Первая половина ея дѣла была кончена. Помолчавъ, она приступила ко второй твердо, почти весело.

— Теперь вы мнѣ скажите, начала она: — я — не поганой вѣры, а Эрастъ Сергѣичъ, говорятъ — нехристь. Надо ли его выгнать отсюда, или нѣтъ?

— Конечно, выгнать, барыня. И Анна Ильинишна говоритъ.

— Ну, мы Анны Ильинишныны бредни покуда оставимъ въ покоѣ. По почему же его не гонитъ батюшка, нашъ отецъ Порфирій? Вѣдь онъ вѣрно лучше вашей Анны Ильинишны знаетъ, кого гнать, а кого нѣтъ. Эраста Сергѣича и московскій владыка знаетъ, а не гонитъ. Почему?

— Этого ужь мы не знаемъ, барыня.

— А я вамъ скажу. Потому, вопервыхъ, что Эрастъ Сергѣичъ — не нехристь. А еслибъ и былъ онъ нехристь, не наше дѣло, человѣческое — его судить или толковать. Наше дѣло — молиться о его душѣ, чтобъ Богъ помиловалъ. Вѣры православной, мои друзья, никакому нехристю не побороть. А если кто заблуждается, ну, значитъ, самъ хотѣлъ и на него было попущеніе свыше. Вотъ что.

— Такъ, барыня, все вы правду говорите, сказала Аксинья Михайловна, вздохнувъ.

Ермолай Степановичъ вздохнулъ тоже. Издали, въ группѣ юношей, послышался зѣвокъ.

— Ну, такъ какъ же? сказала Настасья Ивановна весело. Вопросъ о вѣротерпимости, видимо, близился къ концу. Она довершала побѣду.

— Вы насъ простите, сказала Аксинья Михайловна, а за нею и другіе.

— А вы впередъ вздора не врите, во всемъ слушайтесь барыни, заключила она, и вопросъ былъ конченъ. — Пора спать. Да за огнемъ смотрите… избави васъ Боже!

XII.

Недаромъ говоритъ пословица: „утро вечера мудренѣе“. Настасья Ивановна легла съ вечеру храбрая, а проснулась трусливѣе зайца. Первая мысль, влетѣвшая съ зарею ей въ голову, была та, что ея ссорѣ наступили уже третьи сутки. Третьи сутки! Когда же это кончится?

Олинька столько разъ въ этотъ день встрѣтила ее у двери Анны Ильинишны съ покушеніемъ „вопросить“, и даже попросить прощенія, что ушла на свою свѣтёлку.

— Ты куда? закричала всѣми оставленная мать.

— Отъ васъ подальше.

— Олинька, что же мнѣ дѣлать?

— Я сказала. Не давайте потачки.

— Вотъ, вотъ опять за свое! закричала Настасья Ивановна въ отчаяніи: — все — погордись, да погордись! Вотъ, по твоей милости и надѣлала!

Если эти вопли отчаянія, совершаемые, впрочемъ, вполголоса, дабы „не уронить себя“, достигали до ушей Анны Ильинишны — то ей должно было быть очень весело. До нея и то достигло многое. Еще наканунѣ, тотчасъ послѣ преній о вѣротерпимости, Анна Ильинишна уже была вполнѣ au courant этихъ преній. Палашка, получившая отъ нея подарки — старую головную сѣтку, митёньки и часть полинялаго кисейнаго платья — передала ей все. Невинность, по крайнему своему разумѣнію, разсказала, что Анну Ильинишну ругали и что Настасья Ивановна приказала людямъ ругать ее, потому что они — вольные, а Эрастъ Сергѣевичъ поѣхалъ къ архіерею въ гости. Анна Ильишннна выслушала, и все ей стало ясно. Пораженіе сдѣлаюсь ей яснѣе утромъ, когда она увидала изъ окна, что Аксинья Михайловна, встрѣтясь съ барыней во дворѣ, бросилась ноцаловать ее въ плечо.

Увидавъ, Анна Ильинишна въ тотъ день уже не попросила никакой пищи.

— Ѣла что-нибудь Анна Ильинишна? спросила къ вечеру Настасья Ивановна.

— Ничего, матушка.

Настасья Ивановна сѣла у окна и призадумалась. Немного погодя, она вышла. Она послала за попомъ.

— Зачѣмъ это вы, маменька? спросила Олиньса.

— Можетъ, хоть батюшка ее уговоритъ, отвѣчала Настасья Ивановна, въ волненіи зашагавъ по комнатѣ.

Но, видно, Настасья Ивановна еще далеко не знала своей гостьи.

Отецъ Порфирій пришелъ. Это былъ человѣкъ лѣтъ тридцати, вдовый, бездѣтный, характера веселаго и о доходахъ беззаботнаго. Мужики его любили, и всѣ, кто зналъ его поближе, любили его. Проповѣдей онъ не говорилъ никогда, кромѣ предписанныхъ по правиламъ, находя, что „по старому“ говорить не слѣдуетъ, а сказать что-либо новое онъ еще не съумѣетъ. Съ тѣхъ поръ, какъ на Руси повѣяло „развитіемъ“, и „прогрессомъ“, человѣкъ этотъ влюбился въ развитіе и прогрессъ. Любовь его была самая искренняя, хотя отецъ Порфирій далеко еще не разобрался въ мысляхъ, какое развитіе, какой прогрессъ именно надо любить, и чѣмъ они точно выражаются. Такъ-какъ дѣла по приходу было у него немного, а городъ близко, отецъ Порфирій безпрестанно ѣздилъ въ городъ. Тамъ у него была тьма знакомой молодёжи изъ мелкихъ чиновниковъ, но въ послѣднее время отецъ Порфирій начиналъ болѣе тяготѣть къ учителямъ гимназіи и вообще къ людямъ болѣе серьёзнаго склада. Поиски за этими передовыми людьми, бесѣды съ ними наполняли счастьемъ его душу. Семинарскія познанія отца Порфирія были самыя скромныя. Отецъ Порфирій и не жалѣлъ объ этомъ. Онъ смиренно сознавалъ себя невѣждой, но, какъ мечтатель, впалъ въ крайность: образованіе его собратій, даже самыхъ ученыхъ, начало казаться ему негоднымъ ни на что. Ученые городскіе собратья, въ свою очередь, пренебрегали отцомъ Порфиріемъ. Они даже отказывали ему въ умѣ. Отецъ Порфирій стоически переносилъ ихъ приговоръ. Съ яснымъ лицомъ возвращался онъ всякій разъ въ свое скромное жилище, въ Снѣтки, гордый и довольный, что привозилъ изъ города клочки знанія, обрывки новостей изъ живаго міра. Читалъ онъ очень много, то-есть русскіе журналы, переписывалъ что нравилось и чего не могъ пріобрѣсть и, грѣшный человѣкъ, любя, зачитывалъ чужія брошюры и книги. Пріѣздъ Овчарова его сильно заинтересовалъ, и еслибы Эрастъ Сергѣевичъ не задалъ такого страху Настасьѣ Ивановнѣ своими „стѣсненіями и нестѣсненіями“, о коихъ Настасья Ивановна повѣдала отцу Порфирію — отецъ Порфирій давно бы попытался проникнуть къ Эрасту Сергѣевичу. Заграничный баринъ, да еще писатель, да еще, можетъ быть, видѣлъ папу въ его послѣднихъ, критическихъ обстоятельствахъ…

Съ самой Настасьей Ивановной отецъ Порфирій жилъ въ чрезвычайныхъ ладахъ, хотя во всю жизнь получилъ отъ нея одинъ подарокъ: поясъ, вышитый Олинькой, и тому прошла пятилѣтняя давность…

Когда Ѳомка явился за отцомъ Порфиріемъ, онъ уже смекнулъ, зачѣмъ его кличутъ. Новости въ Снѣткахъ распространились быстро.

--Комедія! сказалъ онъ, падѣвая рясу. — Скажи, сейчасъ буду.

— Помогите, батюшка, встрѣтила его на порогѣ Настасья Ивановна.

И, поскорѣе усадивъ его на диванъ, поскорѣе высыпала свои горести. Отецъ Порфирій не прерывалъ ея; онъ постукивалъ по столу и улыбался.

— Вы напрасно меня позвали, Настасья Ивановна, сказалъ онъ, когда она кончила. — Я тутъ ничего не могу.

— Батюшка, вы ее усовѣстите.

— Право, нѣтъ; она меня не послушаетъ.

— Какъ, священника не послушаетъ?

— То-есть, меня; про кого другаго я не говорю, Анна Ильинишна меня не жалуетъ. Развѣ вы не видите? у васъ ли, въ церкви ли — она не говоритъ со мною. Дѣло понятное: она — барыня важная, а мы, сельскіе попы, мелюзгой ей кажемся, ничтожествомъ. Анна Ильинишна привыкла къ Москвѣ. Ну, тамъ, извѣстно, блескъ духовенства… Ее избаловали. Ей подавай, знаете, аристократа, въ шелку, къ бархатѣ… Право. Я даже вамъ что скажу: она въ самую святость въ деревнѣ не вѣритъ. Не та у святости здѣсь обстановка. Что вы головой покачиваете? Я правду говорю. А вы достаньте ей увѣщевателя крупнаго, рангомъ высокаго — ну, тогда она и послушаетъ.

— Родимый, да гдѣ же мнѣ крупнѣе достать? вскричала Настасья Ивановна.

Отецъ Порфирій смѣялся.

— А мнѣ, воля ваша, лучше не идти. Прогонитъ.

— И, не можетъ быть, не можетъ быть! Вы утѣшить меня не хотите! Вся надежда на васъ.

— Ну, иду, иду. Отецъ Порфирій всталъ. — Только вы увидите, что это напрасно.

Отецъ Порфирій говорилъ совершенную правду. Не прошло полчаса, проведеннаго Настасьей Ивановной у замочной скважины и въ замираніяхъ сердца, какъ отецъ Порфирій показался изъ-за двери и осторожно затворилъ ее.

— Ну-съ, я вамъ говорилъ. Дѣло проиграно, сказалъ онъ, смѣясь. — Вѣдайтесь, какъ знаете. Что за отсталая женщина!… Да и женскія дѣла ваши!… Накинулась на меня, по какому я праву, и что я — католическій ксёндзъ, и совѣсть ея притѣсняю. Обѣщала нажаловаться тому-то и тому-то. Я и безъ того знаю, что у нея духовное знакомство паче песка морского.

— Какъ, и на васъ нажаловаться? спросила Настасья Ивановна.

— И, не смущайтесь. Ничего.

— Вы по крайней мѣрѣ посидите со мной, отецъ Порфирій. Вы не торопитесь.

— Нельзя, сказалъ отецъ Поріфирій и взялъ шляпу. — Мои вамъ совѣтъ, прибавилъ онъ, потому что лицо Настасьи Ивановны показалось ему уже слишкомъ жалко: — войдите вы къ ней, хоть силою, и выговорите ей, какъ женщина почтенная, что ея поступки недостойны цивилизованной дамы…

Отецъ Порфирій еще не договорилъ, какъ дверь распахнулась и вошла Анна Ильинишна. Настасья Ивановна взглянула на нее, взглянула кругомъ — она была глазъ-на-глазъ съ свой сестрицей.

Анна Ильинишна слышала все, что сказалъ отецъ Порфирій. Она явилась предъ Настасьей Ивановной грозная, во всеоружіи гнѣва.

Впрочемъ, и Настасья Ивановна мгновенно облеклась во всеоружіе. Сознаніе правоты вдохнуло ей силы.

— Ну-съ, Настасья Ивановна, когда на меня прекратятся гоненія въ вашемъ домѣ? сказала Анна Ильинишна, останавливаясь среди гостишюй. — И даже вашего нона научили! Ну-съ, отвѣчайте, когда этому конецъ?

— Очень рада, что вы соизволили выдти, сестрица, начала Настасья Ивановна въ волненіи и унимая себя какъ могла: — я очень рада. Моихъ нѣтъ силъ терпѣть. Мой домъ — вамъ не тюрьма; это оскорбительно; это я не знаю, какъ оскорбительно… Эдакъ я у сосѣдей, у всего свѣта прослыву… Извольте сѣсть и сейчасъ скажите, что я вамъ сдѣлала.

Настасья Ивановна схватила щедушную Анну Ильинишну за руки и втолкнула ее въ кресло.

— Что вы днѣ сдѣлали, что? вскричала Анна Ильинишна, выскочивъ оттуда: — да съ тѣхъ поръ, какъ пріѣхалъ вашъ ненаглядный Эрастъ Сергѣичъ, видѣла ли я къ себѣ хоть каплю вниманія? Я въ плѣну у васъ, Настасья Ивановна; я — жертва здѣшняя. Вы, да ваша Ольга Николавна всѣхъ противу меня возстановили. По чьей милости Эрастъ Сергѣичъ меня знать не хочетъ? Я плюю на него, но это — ваши козни. Ольга Николавна съ нимъ бѣгаетъ, вы къ нему на свиданіе ходите, а въ домъ онъ не ходитъ. Потому что я тутъ! Развѣ я — чума? Я все терпѣла, но терпѣнію мѣра есть. Катерина Петровна пріѣзжаетъ… Катерину Петровну кто возстановилъ, позвольте васъ спросить? И послѣ этого можно ли съ вами знаться какъ съ благородной женщиной?

— Сестрица, сестрица! вскричала ошеломленная Настасья Ивановна: — да я чѣмъ виновата? вотъ, какъ Богъ — они сами васъ знать не хотятъ!

Настасья Ивановна вдругъ остановилась — но слово безвозвратно. Глаза Анны Ильинишны засверкали; ударъ, видимо, пришелся въ самое сердце.

— А людей вашихъ кто подстрекаетъ третировать меня за ничто? спросила она, но уже гораздо слабѣе.

— Людей? Да не вы ли сами бунтуете ихъ противу меня, сестрица?

— А дочка ваша тоже внимательна къ теткѣ, Ольга Николавна ваша? Этого вы взыскать не могли? Это вы допустили?

— Олинька! Да Господи Боже мой! Вы думаете, мнѣ не прискорбно, что вы не полюбились другъ другу?…

— Прискорбно? Какъ же!

— Наконецъ, у нея и свой разумъ есть, вскричала Настасья Ивановна въ гнѣвѣ: — не сѣчь же мнѣ семнадцатилѣтнюю дѣвку, чтобъ она почитала родню!

— Кого сѣчь? сказала Олинька, входя на послѣднія рѣчи. — Никакъ у насъ съумасшедшій домъ?

— Нѣтъ, ужь сдѣлайте милость, сестрица, прервала ее Настасья Ивановна въ ужасѣ, что появленіе дочери подольетъ масла на огонь: — придите въ себя, повѣрьте, вамъ все померещилось. Помиримтесь и будемте жить ладно. Вы же, можетъ быть — наша вѣчная жилица…

— Кто вамъ это сказалъ? Едва вернется княгиня Марья Сергѣвна, какъ моя нога здѣсь не будетъ!

— Марья Сергѣвна?… Но вѣдь она васъ не возьметъ больше…

— Что?

Анна Ильинишна смотрѣла на нее во всѣ глаза. Настасья Ивановна почувствовала, что сболтнула нѣчто недолжное.

— Какъ не возьметъ меня? Кто сказалъ? допрашивала Анна Ильинишна, поблѣднѣвъ.

— Люди Катерины Петровны… да вы, сестрица… это, можетъ быть — только такъ… вы придите въ себя!

— Прекрасно, безподобно, Марья Сергѣвна! Поплатитесь вы у меня, вскричала внѣ себя Анна Ильинишна: — ужь и сюда дошло, и здѣсь меня оклеветали! Покорно васъ благодарю, Настасья Ивановна! Это только однѣ подлыя души могутъ вѣрить!

— Сестрица, я ничего не знаю…

— Хорошо, Марья Сергѣвна! Это мнѣ за то, что я ей столько лѣтъ ширмой служила, да ноги по Москвѣ избила за ея дѣлишками! Обобрать меня до копейки на свои шашни, да пустить! Благородно, очень благородно!… Кто теперь за меня вступится? Я — нищая, у меня во всемъ мірѣ ничего нѣтъ!…

— Сестрица, что я только могу…

— Ну, ужь вы съ вашими грошами, лицемѣрка!… Да я этого такъ не оставлю. Я ее на всю Москву отдѣлаю. Посмотримъ, мто теперь ее прикроетъ. Я ей напомню одинъ денёкъ!…

— Олинька, поди, сказала Настасья Ивановна.

— Что вы ее уводите! Невинность какая!… Я ее развращаю? Этого только недоставало! Покорно васъ благодарю!

Анна Ильинишна пошла къ двери.

— Куда вы, сестрица?

— Пустите меня! закричала она: — я отсюда не выйду. Богъ меня осудилъ жить здѣсь. Теперь вы вольны уморить меня съ голоду… Какъ хотите!

— Анна Ильинишна! Побойся Бога!

Но за дверью уже щелкнулъ замокъ, и Настасья Ивановна стояла одна, среди гостинной, обсуждая коловратности сего юдольнаго міра.

XIII.

Съ этого дня порядокъ въ снѣтковскомъ домѣ пошелъ слѣдующій: Анна Ильинишна окончательно заперлась у себя. Она объявила Настасьѣ Ивановнѣ, что въ ожиданіи денегъ, о которыхъ писала знакомымъ, она живетъ на ея хлѣбахъ, за что ей будетъ заплачено сполна, а также и за ея тюрьму и нее прочее, и чтобы пища ей выдавалась не барская, а съ застольной. Съ коварной прислугой, такъ скоро мѣняющей свои убѣжденія, она не говорила ни слова.

Все это смѣшило Олиньку, сообразившую, что исторія не можетъ тянуться цѣлый вѣкъ и вѣрно скоро оборвется, но Настасьѣ Ивановнѣ было вовсе не до смѣха. Ей приходило въ голову, не лучше ли будетъ предложить сестрицѣ денегъ, чтобъ она уѣхала куда нибудь, если ей такъ противно подъ ея кровлей. Но эта мысль была отвергнута. Анна Ильнишна могла, чего Боже сохрани, разобидѣться еще хуже.

Однимъ словомъ, Настасья Ивановна теряла голову. Она не знала, у кого спросить совѣта. Наконецъ, съ отчаянія она начала думать объ Овчаровѣ. Онъ какъ нибудь поможетъ, какъ нибудь помиритъ, размыслила она и, разъ уцѣпившись за эту, какъ ей казалось, доску спасенія, стала ждать пріѣзда Овчарова съ нетерпѣніемъ влюбленной женщины.

Потомъ ей пришло на мысль, что исторія съ Анной Ильинишной отчасти вертится на немъ самомъ, на Овчаровѣ, то какъ же говорить о ней! говорить ли, или нѣтъ? А если онъ узнаетъ стороною?

Думая и думая, бѣдная снѣтковская барыня познала наконецъ и безсонницу. И не одну ночь — цѣлыхъ пять ночей провела она, не смыкая глазъ, покуда, наконецъ, Овчаровъ пріѣхалъ.

Она завидѣла его коляску у бани и, уже не соображая ничего, поскорѣе накинула платокъ, поправила гребенку въ косѣ и выбѣжала на балконъ.

— Куда вы? встрѣтила ее Олинька. Она держала записку. — Вотъ вамъ отъ Катерины Петровны. Нарочный привезъ. Пишетъ, чтобъ я скорѣе, непремѣнно пріѣхала.

— Вѣрно тамъ женихъ, Олинька.

— Должно быть.

Олинька была смущена и въ досадѣ кусала уголъ записки.

— Надо ѣхать. Когда же мы потащимся?

— Не знаю. Эрастъ Сергѣичъ пріѣхалъ.

Настасья Ивановна растерялась.

— Я только съ нимъ поговорю. Я сейчасъ…

— Вы все-таки за свое! вскричала Олинька. — Ну, идите; мудрецъ наговоритъ вамъ дѣла!

Настасья Ивановна застала Овчарова сердитаго, разстроеннаго, больнаго, недовольнаго своей поѣздкой въ высшей степени. Отъ него выходилъ березовскій управляющій и нѣсколько мужиковъ, съ которыми онъ разбранился; лакей несъ воды и лекарство, и, когда вошла Настасья Ивановна, Овчаровъ едва поднялся съ своего кресла. Онъ былъ закутанъ въ фланель и составлялъ себѣ какой-то успокоивающій напитокъ.

— Что вамъ угодно? спросилъ онъ Настасью Ивановну.

Та поняла, что попала не во время. Все, что она сообразила и не сообразила изъ своихъ приготовленныхъ рѣчей, вылетѣло у нея изъ головы.

— Я хотѣла намъ о моихъ дѣлахъ, батюшка… сказала она, поглядѣвъ въ окно, какъ уходили мужики Овчарова. — Вотъ, мнѣ тоже надо будетъ своихъ переселять.

Она остановилась.

„Не до меня ему, ничего онъ не скажетъ“, подумала она. Но она ошиблась.

Эрастъ Сергѣевичъ наговорилъ очень много. Правда, онъ даже не попросилъ Настасью Ивановну разсказать, какія у нея затрудненія, но о своихъ затрудненіяхъ, о своихъ потеряхъ, объ упрямствѣ своихъ мужиковъ, объ ихъ корыстныхъ и неосновательныхъ требованіяхъ, о безтолковости, придирчивости и неразвитости городскихъ властей говорилъ онъ цѣлый часъ. Настасья Ивановна не проронила ни слова. Въ хлопотахъ Эраста Сергѣевича она искала примѣненія къ своимъ предстоящимъ хлопотамъ, изъ его опытности искала почерпнуть себѣ опытность… „Онъ все на свѣтѣ видѣлъ“, думала она. „Ну, не съ Анной Ильинишной, такъ съ мужиками поможетъ“.

— Какъ вы присовѣтуете, Эрастъ Сергѣичъ? сказала она, покуда онъ остановился, чтобы хлѣбнуть своего питья: — вонъ, та землица, что съ вашей межею…

— Я думаю, кончу тѣмъ, что выпишу работниковъ изъ Пруссіи, продолжалъ Овчаровъ. И тутъ же онъ обширно развилъ свою теорію сельскаго хозяйства, приводя мнѣнія иностранныхъ и нашихъ знатоковъ, опроверженія на эти мнѣнія, удобства и неудобства подобнаго нововведенія въ великорусскомъ хозяйствѣ. Настасья Ивановна слушала, не шевелясь.

Овчаровъ замѣтилъ это вниманіе. Вѣроятно, оно ему понравилось, потому что понемногу его глаза и ротъ, дотолѣ грозные, приняли болѣе любезное выраженіе.

— Мнѣ пріятно видѣть, сказалъ онъ: — что въ васъ, женщинѣ стараго вѣка, нѣтъ той закоснѣлости, какую встрѣчаешь вообще въ особахъ вашего состоянія. Я думалъ, Настасья Ивановна, вы сейчасъ закричите о моихъ прусскихъ работникахъ, что это — ересь.

— Какая же ересь, Эрастъ Сергѣичъ? возразила Настасья Ивановна смиренно. И вдругъ слово это перебросило ея мысли подъ кровлю ея дома. Настасья Ивановна стала разсѣянная.

— Вообще, въ эту четверть часа, какъ мы бесѣдуемъ, мнѣ пріятно взглянуть и на васъ, и на себя, продолжалъ Овчаровъ. — Я говорю и наблюдаю. Скажу безъ самохвальства… И вопервыхъ, я ненавижу самохвальство даже въ самыхъ замѣчательныхъ людяхъ, а восхваленіе считаю вреднѣйшимъ баловствомъ… Такъ я вамъ скажу: я очень цѣню въ себѣ вотъ это умѣнье говорить, снисходя, приноравливаясь. И еще скажу вамъ: къ сожалѣнію такое обращеніе какъ мое — теперь рѣдкость. Рѣдко кто теперь поддерживаетъ необходимую связь съ стариною, вотъ съ такими первобытными представителями нашихъ провинцій…

— Да ужь вы — такой умный человѣкъ, Эрастъ Сергѣичъ. — Еслибъ только вы хотѣли пользоваться нашими бесѣдами, нашими уроками, а то…

Овчаровъ покачалъ головой и задумался.

— Я къ вамъ и пршила за умомъ-разумомъ, сказала Настасья Ивановна — и даже засмѣялась отъ конфуза: — столько всякихъ дѣлишекъ… Ей-богу, и ума не приложу… Какъ ни раскинешь… дѣлаешь, кажется, хорошо, а выходитъ дурно.

— Да какъ вамъ сказать, возразилъ Овчаровъ въ серьёзномъ раздумьѣ: — что хорошо, что дурно?.. Да все на свѣтѣ и полезно и вредно. Какъ взглянешь на дѣло, или какъ приложишь понятіе на практикѣ.

— Я вредить, право, никому не хочу, Эрастъ Сергѣичъ.

— Положимъ, такъ. О преднамѣренности я не говорю. Но вотъ, напримѣръ, хоть мужики. Что въ отношеніи мужика было возможно богатымъ владѣльцамъ, то невозможно было помѣщицѣ съ скудными средствами, какъ ваши. Снисходительность, щедрость, пренебреженіе къ убыткамъ, это возможно только людямъ богатымъ.

— Что и говорить! сказала Настасья Ивановна: — вы, богатые и знатные, не въ примѣръ добрѣе насъ… Ужь нашъ братъ!… Господи, только прости мое согрѣшеніе!

— Вы не очень восхваляйте насъ, моя милая Настасья Ивановна, сказалъ любезно Овчаровъ. — Не стоитъ. Вопервыхъ, мы вовсе не великаго происхожденія и немногимъ чѣмъ васъ перегнали… Только гордости у насъ побольше. И себя вамъ нечего бранить. Если вы прижимали мужика, то вѣдь это дѣлалось наивно, безсознательно. И притомъ — нужда.

— Э, нѣтъ, нѣтъ, Эрастъ Сергѣичъ! Ужь кто сокъ выжималъ, того простить нельзя, того и на страшномъ судѣ…

— Ай, какія разсужденія! прервалъ ее наставительно Овчаровъ. — Знаете ли, вы говорите хуже самыхъ крайнихъ, самыхъ недовольныхъ людей неумѣренной партіи. Это — нехорошо. Вы вглядитесь: вы всему найдете объясненіе. А собственность, а любовь къ собственности? развѣ это — не извиненіе? Да знаете ли вы, какъ надо любить собственность, какъ уважать ее и что это такое? На ней все держится, все безъ нея погибло бы, общество, безъ нея…

— Я и люблю Снѣтки, что грѣха таить! сказала Настасья Ивановна и засмѣялась.

— То-то же.

— Но вотъ теперь бѣда… И какое вы бы мнѣ одолженіе сдѣлали, Эрастъ Сергѣичъ… Надо мужиковъ переселить; надо этихъ дураковъ надѣлить…

— Мужиковъ, дураковъ… сказалъ Овчаровъ, заложивъ руки въ колѣни. — Не дураки они, Настасья Ивановна, а помудрѣе насъ будутъ. Вы мужика такъ не третируйте. Что мы ихъ по зубамъ не били, такъ намъ кажется, ужь мы ни вѣсть какъ были и добры. Маленько. Вотъ теперь съумѣйте любить народъ, и тогда мы увидимъ. Я вотъ что скажу: мужикъ такъ уменъ, какъ мы и не подозрѣваемъ. Мы лѣземъ его учить съ нашей скороспѣлой мудростью — этакій вздоръ! — да онъ насъ самъ поучитъ! Видите ли, какъ я сужу: я не смотрю на то, что они у меня въ Березовкѣ надѣлали мерзостей…

Настасья Ивановна не возражала.

— Такъ-то-съ. И повторяю: любовь къ народу — сама по себѣ, а любовь къ собственности — сама по себѣ, сказалъ Овчаровъ.

Онъ всталъ и прохаживался по комнатѣ. Видно было, что онъ хотѣлъ заключить свою рѣчь и потому возвращался къ этому предмету.

— И даже вотъ какъ, Настасья Ивановна: если разглядѣть собственность, это — такое нравственное благо, что нѣтъ и требованія, которому можно было бы принести его въ жертву. Собственность, какъ святыня, должна передаваться изъ поколѣнія въ поколѣніе, чтобъ каждому было изъ чего извлекать средства къ общественной жизни, чтобъ каждому было на что опереться. И мой вамъ совѣтъ: какъ можно осмотрительнѣе, рачительнѣе, безъ ущерба себѣ устройте ваше имѣніе. Этимъ вы обязаны передъ дочерью…

— Конечно, Олинькѣ… проговорила Настасья Ивановна.

Она была рада, что разговоръ изъ общихъ воззрѣній началъ сходитъ на домашнія дѣла. О переселеніи мужиковъ какъ-то не столковались; но вѣдь она не затѣмъ собственно пришла, хотя, конечно, было бы лучше столковаться. Она пришла посовѣтоваться о другихъ дѣлишкахъ.

И вдругъ въ умѣ ея зашевелились всѣ эти дѣлишки: и сватовство Олиньки, и исторія съ Анной Ильинишой, и самъ Эрастъ Сергѣевичъ, изъ-за котораго она столько претерпѣла, и вотъ сейчасъ высказанные Эрастомъ Сергѣевичемъ совѣты, и надобность въ другихъ совѣтахъ.

— Олинька… Конечно, все ей, все мое добро… За нее женихъ сватается, Эрастъ Сергѣичъ, сказала она вдругъ, сама не зная хорошенько, зачѣмъ сказала.

— Что жь? прекрасно, отвѣчалъ Овчаровъ. — Женитьба, я вамъ скажу, вообще — дѣло хорошее. Противу браковъ напрасно ратуютъ наши передовые. Браки не прекратятся; они въ послѣдніе годы поубавились, а посмотрите, ихъ будетъ больше. Это я имъ пророчу. Очень просто (онъ остановился передъ Настасьей Ивановной). Все это тоже въ связи съ собственностью. Устройство нашихъ имѣній потребуетъ жизни усидчивой, осѣдлой, въ деревняхъ, а не на большихъ дорогахъ. Въ деревнѣ — жена, семья, это — сама необходимость. И притомъ, что бы ни говорили объ узкости понятій о бракѣ — въ обществѣ просто жива наклонность къ нравственно-приличной жизни… Уровень общественной нравственности поднимется, это — вѣрно. И даже очень скоро поднимется.

— Все — ваша правда, Эрастъ Сергѣичъ, сказала Настасья Ивановна, поглядѣвъ на часы. Они били. Уже три часа прошло съ тѣхъ поръ, какъ она вела бесѣду съ Эрастомъ Сергѣевичемъ. — Все такъ, а мнѣ — пора. Я васъ никакъ задерживаю…

— Нѣтъ, возразилъ онъ, зѣвнувъ: — но я точно, можетъ быть, займусь дѣломъ…

Настасья Ивановна встала и пошла-было къ двери.

— А вѣдь я дѣлишекъ вамъ моихъ не сказала, произнесла она вдругъ, отваживаясь, и засмѣялась: такъ ей стало и страшно, и стыдно Эраста Сергѣевича.

— Какихъ же собственно? И что могу я сдѣлать?

— Нѣтъ… Ничего… такъ… У меня непріятности съ сестрицей. Все сердится. Такая, по правдѣ сказать, злая женщина. Вотъ пять дней, какъ заперлась. А еще, говорятъ, святая женщина! И какъ Господь попускаетъ. Что мнѣ дѣлать?…

— Ахъ, плюньте вы на это ханжество! сказалъ Овчаровъ и взялся за свои бумаги.

Настасья Ивановна на него взглянула.

— Какъ Господъ попускаетъ! повторилъ онъ, немного передразнивъ ея голосъ. — Странныя вы всѣ, женщины вообще, какъ я погляжу. Сами увѣруете во что нибудь, сами потомъ съ своей вѣрой не знаете какъ развязаться!

Настасья Ивановна подумала, что, кажется, это начинается то, о чемъ твердила Анна Ильинишна. Она вздохнула и притворила дверь.

— Прощайте, Эрастъ Сергѣичъ, сказала. — Благодарю васъ.

Онъ стоялъ и рылся въ бумагахъ.

— А, вы уходите?

— Да. Пора.

— Я еще не спросилъ васъ, что Ольга Николавна.

— Ничего, Вотъ надо собраться къ Катеринѣ Петровнѣ. Пишетъ, зоветъ Олиньку. Еще не знаю, какъ. Одна лошадь охромѣла.

— Къ Катеринѣ Петровнѣ? Я тоже отъ нея получилъ записку и поѣду къ ней часа черезъ два. Не желаетъ ли Ольга Николавна доѣхать со мною?

— Что жъ? сказала Настасья Ивановна, подумавъ: — прекрасно. А то мы еще когда сберемся.

Она ушла, и немного погодя Овчарову пришли сказать, что Олинька будетъ ждать его. совсѣмъ готовая.

XIV.

Сбираясь ѣхать, Овчаровъ еще разъ перечиталъ записку Катерины Петровны. За недосугомъ и мужиками онъ не успѣлъ порядкомъ разобрать ее. Записка (Французская) была какого-то таинственнаго склада.

„Если я немилостиво не вспомнила о васъ, какъ вы выражаетесь, Mr. Овчаровъ, то это потому, что вы видимо устроили все такъ, чтобы объ васъ не вспоминали ваши друзья. Пріѣзжайте ко мнѣ, и тогда вы убѣдитесь въ неизмѣнной дружбѣ преданной вамъ K. Р. Д.“

— Этакія фразы, и на что мнѣ ея неизмѣнная дружба? сказалъ Овчаровъ, натягивая перчатки, — Нѣтъ! неисправимы наши дамы. Даже съ сѣдыми волосами не пріобрѣтаютъ онѣ себѣ клочка правды… Ложь держится въ мірѣ женщиною, и покуда мы не перевоспитаемъ женщины…

Въ это время подали его коляску. Онъ сѣлъ въ нея, очень элегантный, и подкатилъ къ крыльцу Настасьи Ивановны. Олинька вышла, тоже элегантная, въ кисеѣ, въ тюлевомъ канзу, едва набросивъ легкій бурнусикъ. Настасья Ивановна провожала ее, думая про себя, бѣдная женщина, что когда нибудь Олинька укатитъ отъ нея вотъ такъ, съ мужемъ… Изъ каземата Анны Ильинишны тоже выглядывала пара любопытныхъ глазъ. Олинька ловко подала руку подсадившему ея спутнику, и они поѣхали.

— Какъ же это вы ѣдете къ Катеринѣ Петровнѣ? спросила Олинька. — Вѣдь она отказалась отъ вашего знакомства?

— Вышло недоразумѣніе и прошло, отвѣчалъ онъ.

Олинька больше и не спрашивала. Размѣнявшись еще двумя-тремя словами о погодѣ, о томъ, что на дворѣ очень жарко, спутники замолчали. Они молчали довольно долго. У Олиньки многое бродило въ головѣ. Ей предстояло видѣть жениха. Въ первый разъ она переговорила объ этомъ серьёзно съ матерью. Настасья Ивановна напутствовала ее просьбами вглядѣться, ознакомиться хорошенько, не капризничать, потому что, быть можетъ, онъ и точно — человѣкъ хорошій; что въ прошломъ году она видѣла его только мелькомъ, и такъ опрометчиво нельзя судить, что Катерина Петровна вѣрно не навязываетъ дряни и, наконецъ, что она, Настасья Ивановна, не будетъ принуждать Олиньку ни въ какомъ случаѣ. Олинька обѣщала и себѣ, и матери быть благоразумной. Потомъ ей вспомнилось, какъ сейчасъ, поутру, ея мать пришла отъ Эраста Сергѣевича и какое у этой милой матери было уморительное печальное лицо отъ множества мудрыхъ совѣтовъ, которыми ее нагрузили, Олинька цѣлый часъ не дала матери покоя съ этими совѣтами. Олинька взглянула на совѣтчика и улыбнулась. Почему-то Овчаровъ постоянно вызывалъ у нея улыбку. На немъ была великолѣпная панама, и Олинька, взглянувъ на ея тѣнь, мелькавшую по дорогѣ, чуть не расхохоталась. Фасонъ ея показался дѣвчонкѣ уже слишкомъ солиднымъ. Дура, она не понимала, какъ это модно. Вообще, весь Эрастъ Сергѣевичъ казался ей какъ-то и болѣзненъ, и солиденъ, и уморительно моденъ, и скуповатъ, и важенъ — она не могла равнодушно смотрѣть ему въ глаза. „А впрочемъ“! думала она: „не мѣшало бы мнѣ прокатиться вотъ такъ, съ этимъ кавалеромъ, въ городѣ, передъ пріятельницами… Какъ бы онѣ разохались… А самое бы лучшее…“

И это „самое лучшее“ представилось Олинькѣ въ видѣ чертахъ усиковъ и черныхъ глазокъ, прикрытыхъ военной фуражкой, вотъ здѣсь, вмѣсто глубокомысленной панамы Овчарова.

Овчаровъ думалъ тоже… Но да проститъ ему небо, какъ онъ неглубокомыслено думалъ, и какія мелочи лѣзли ему въ голову! Да простить и всѣхъ насъ въ лицѣ Овчарова благое небо! Всѣ мы, тысячу душъ и вѣнскія коляски имущіе и заграницей разныхъ лордовъ посѣщающіе — всѣ мы, заѣхавъ въ родныя трущобы, способны на такія же мизерненькія мысли, какія бродили у Эраста Сергѣевича. Вкратцѣ — Эрастъ Сергѣевичъ думалъ: „эта дѣвчонка, конечно, влюблена въ меня, потому что никогда такого не видала. Она и вертится, и смѣется, и насмѣшничаетъ давно, съ перваго дня вертится и насмѣшничаетъ, потому что — въ конфузѣ, а у деревенщины какое же можетъ быть другое выраженіе любви и еще къ предмету, не совсѣмъ доступному?“

Потомъ онъ сообразилъ… призывать ли прощеніе неба?… что теперь эту любовь хорошо было бы вызвать немножко наружу, благо такъ удобно и изъ коляски уйти нельзя — не то, что пѣшее хожденіе въ полѣ, гдѣ она умѣетъ такъ прытко убѣгать впередъ. И ей будетъ весело; дѣвушки — глупыя трусихи; онѣ сами заранѣе не знаютъ, какъ бываетъ весело потомъ, когда проговоришься… Тогда ей можно будетъ дать… ну — то, что можно, крошечныя предвкушенія любви, ни къ чему впослѣдствіи необязывающія… И благо же она — такая вѣтреная, забывчивая, кажется, неспособная скомпрометировать ни себя, ни другаго глупыми вздохами и слезами… Впрочемъ, это-то она будетъ про себя помнить… Ей будетъ весело; ну, да и ему будетъ нескучно.

И наконецъ, уже ничего не соображая, онъ поглядывалъ на ея тюлевое канзу, съ котораго упалъ бурнусъ. Овчаровъ вздумалъ его поправить.

— Благодарю васъ, не надо. Жара такая! сказала Олинька, сбросивъ его опять.

„Кокетка!“ подумалѣ Овчаровъ. — Ольга Николавна, за что вы на меня сердитесь? спросилъ онъ неожиданно.

— Что вы? И не воображаю.

— Вы не хотите со мною говорить.

— Ахъ, полноте, пожалуйста, возразила она немного сердитымъ голосомъ. Эти слова напомнили ей, что сто разъ въ подобныхъ терминахъ была вопрошаема Анна Ильинишна, и какъ ни легко смотрѣла на эти сцены Олинька, и онѣ успѣли ей порядкомъ надоѣсть.

Припомнивъ, Олинька вдругъ пришла въ дурное расположеніе духа. Она подумала, что вотъ прошла половина лѣта, и что этимъ лѣтомъ ей вовсе было невесело. Въ городъ почти не ѣздили, вопервыхъ — отъ недостатка въ деньгахъ, а потомъ явилась кутерьмить противная Анна Ильинишна, для которой сидишь дома. Въ деревню никто не заглядываетъ… Одинъ вотъ этотъ торчитъ знатный баринъ съ своимъ діэтнымъ супомъ, да съ своими премудростями.

Овчаровъ между тѣмъ глядѣлъ-глядѣлъ на нее и повторилъ вопросъ.

Олинька вспыхнула.

— О чемъ же я буду говорить съ вами, Эрастъ Сергѣичъ? сказала она рѣзко, но сдерживаясь. — Вѣдь вы просите, потому что вамъ не съ кѣмъ больше говорить. А я что скажу? Вы видите, какъ мы живемъ — что же тутъ интереснаго? Мы — вовсе другъ другу не общество, ни вы для меня, ни я для васъ. Я люблю, чтобъ было весело, а вы — нѣтъ. Вы все на свѣтѣ выучили, а и ничего не знаю. Что въ Парижѣ, въ Москвѣ дѣлается — я не знаю. Книжекъ вашихъ я не читаю, не понимаю и понимать не хочу. Еще что? Развѣ объ Аннѣ Ильинишнѣ говорить?… Я лучше бы пошла подралась съ ней, еслибъ моя воля…

Овчаровъ упалъ съ неба. Только отчаянный фатъ или сумасшедшій могъ принять за dépit amoureux этотъ монологъ, произнесенный съ самимъ твердымъ и откровеннымъ взглядомъ.

Овчаровъ выслушалъ и отвѣчалъ, пожавъ плечами.

— Какъ вамъ будетъ угодно.

И опять версты съ двѣ они проѣхали молча.

— По крайней мѣрѣ допускается ли мнѣ замѣтить, что вы скучны? спросилъ Овчаровъ. Онъ передумалъ кое-что. Обращаясь cъ этимъ вопросомъ, онъ поглядѣлъ на Олиньку уже совсѣмъ не тѣмъ глубокомысленнымъ Овчаровымъ въ панама, который до-сихъ-поръ торжественно сидѣлъ по ея лѣвую сторону.

— Кто же вамъ мѣшаетъ? отвѣчала она, улыбнувшись. Дурной стихъ начиналъ съ нея сходить.

— Какъ, кто? возразилъ Овчаровъ весело и лукаво. — Вы меня сейчасъ такъ запугали… Право. Вы меня расписали такимъ пугаломъ учености и серьёзности, что мнѣ хоть о ту пору — бѣжать… Вы что смѣетесь? Вамъ хорошо, а каково мнѣ? А я, бѣдненькій, и въ помышленіяхъ не имѣлъ не только что серьёзное, но смыслъ имѣющее: до того мнѣ хотѣлось наболтать вамъ веселаго вздору…

— Ужь будто бы? сказала Олинька, не совсѣмъ довѣрчиво качая головою на мину школьника, которую онъ скорчилъ очень элегантно и удачно.

— Да такъ; я вамъ говорю.

— Ну, болтайте вашъ вздоръ.

— Не смѣю, возразилъ онъ, весело поднимая взоръ къ небу.

— Да ну, болтайте же! все, что хотите!

— Все?… Нѣтъ, то, что мнѣ хотѣлось бы сказать, ужь я, конечно, не скажу, отвѣчалъ онъ значительнымъ тономъ.

— Отчего?

Онъ не отвѣчалъ, но посмотрѣлъ на Олиньку пристально.

„Что бы такое?“ подумала она. „Напрасно я ему нагрубила; теперь онъ ничего не скажетъ.“

Въ ней сильно затронулось любопытство. Вообще она была очень любопытна. Овчаровъ все болѣе и болѣе дѣлалъ непроницаемую мину. Олинька стала кокетничать, приставать, наконецъ, мучиться, чѣмъ бы задобрить сосѣда. Тотъ молчалъ и только улыбался.

— Ну, хорошій, ну, милый, вскричала она, не выдержавъ и схвативъ его за руки: — скажите. Если вы мнѣ скажете вашъ секретъ, и я вамъ скажу, о чемъ я думаю.

— Хорошо! Вотъ это условіе годится. Только за то, что вы изволили дуть губки, говорите первая.

— Пожалуй, хоть такъ; лишь бы вы не обманули.

— Я буду обманывать! вскричалъ онъ: — да вы не знаете, чего мнѣ стоитъ удерживаться, чтобъ не сказать моего секрета.

— Вотъ какъ! сказала Олинька. И вдругъ ей показалось что-то странное и въ его словахъ, и въ голосѣ. Она присмирѣла. Ея кокетство сошло.

— Говорите.

— Я? честное слово, я думала о ссорахъ съ Анной Ильинишной и о томъ, что ѣду смотрѣть противную барыню и противнѣйшаго барина, котораго заранѣе терпѣть не могу, котораго мнѣ навязываютъ въ женихи.

— И только! вскричалъ Овчаровъ съ необыкновеннымъ жаромъ: — и не слаще этого? И въ семнадцать лѣтъ ни одной мечты въ такой славный лѣтній день, когда бы, кажется, вотъ такъ и спрятался въ этой ржи, въ этой рощѣ, вдвоемъ, чтобъ никто не видалъ… Полноте! вы притворяетесь; это тяжело.

— Я правду сказала, отвѣчала Олинька, но покраснѣла. — Надо же замужъ выдти.

— Замужество? съ противнымъ человѣкомъ! Ольга Николаева! Да не говорите же вы, наконецъ, противу себя. Не клевещите хоть на вашъ умъ, если уже… если уже хотите скрыть, что въ васъ есть страсть и сердце. Насильный бракъ, бракъ по разсчету, бракъ въ угоду папенькѣ и маменькѣ, бракъ неосмысленный, но это — убійство! Убійство вашей свободы — вотъ что… Да и что такое бракъ, если не преступленіе, не убійство свободы? Знаете ли вы, какъ вы можете быть, какъ должны быть свободны? знаете?

— Ну, какъ же?

— Какъ вѣтеръ, договорилъ Овчаровъ.

— Будто бы, сказала Олинька весело.

— Да. Вы сомнѣваетесь, вы думаете, меньше вы будете счастливы безъ вашихъ браковъ? Меньше найдется людей, которые будутъ любить васъ…

— Ничего, ничего не думаю, сказала Олинька, кокетливо закрывая уши отъ потока его рѣчей: — никто меня не любитъ, никто меня знать не захочетъ… А вы теперь подавайте мнѣ вашъ секретикъ…

— Мой секретъ? Да я съ-ума по васъ схожу, Олинька…

Овчаровъ бросился къ ней и, прежде чѣмъ она успѣла сказать слово, разцаловалъ ее въ плечи и въ шею.

Но Олинька, должно быть, точно была посильнѣе его. Она схватила его за плечи и оттолкнула его на другой конецъ коляски, быстро, молча, безъ шума, такъ-что и кучеръ не оглянулся.

— Скверный вы человѣкъ, сказала она, вся пунцовая отъ волненія: — шевельнитесь только — я васъ побью. Не смѣйте говорить со мной ни слова.

Овчаровъ оправилъ свою панама, закутался плотнѣе въ свои пледъ и отвернулся въ сторону. Олинькѣ только и было видно, что его худая рука въ замшевой перчаткѣ, которою онъ подпиралъ подбородокъ. Впрочемъ, Олинька и не смотрѣла.

Такъ прошло съ четверть часа. Вдалекѣ показалась усадьба Катерины Петровны.

— Ольга Николаева, сказалъ Овчаровъ, вдругъ повернувшись къ ней. Лицо его казалось огорчено и разстроено. — Ольга Николавна, неужели вы не простите увлеченія?… Еслибы вы мнѣ не нравились…

— Вздоръ, вздоръ! сказала она: — молчите. Не смѣйте лгать. Я вамъ не повѣрю на волосъ.

— Ольга Николавна, но какъ же бы я смѣлъ…

Она отвернулась. Но она чувствовала, что онъ не сводитъ съ нея глазъ. Онъ вздыхалъ, искалъ ея руку, потягивалъ кончикъ ея бурнуса. Такъ проѣхали они версту, потомъ еще полверсты, проѣхали сквернѣйшій мостикъ черезъ дрянную рѣчонку, проѣхали отвратительную деревенскую улицу съ невообразимо-плохими избами и наконецъ выѣхали на выгонъ, послѣ котораго чрезъ тощій, лунообразно-разбитый газонъ они должны были подъѣхать къ какому-то каменному сундуку съ дырочками вмѣсто оконъ и прихлопнутому крутой желѣзной крышкой — то-есть къ дому Катерины Петровны.

— Пожалуйста, любезный, завидѣвъ все это, закричала Олинька кучеру: — когда поѣдемъ назадъ, выпусти на мосту; ночью тамъ съ вашей вѣнской коляской, пожалуй, провалишься.

— Такъ вы поѣдете со мной? быстро спросилъ Овчаровъ.

— Что?…

— Я думалъ… Я боялся, что вы попросите Катерину Петровну… Такъ вы меня простили?

— И не думала, отвѣчала Олинька спокойно. — Я поѣду съ вами, какъ пріѣхала. Если вы меня тронете, я выскочу или побью васъ при кучерѣ. Просить защиты у Катерины Петровны! Трусишка! Вы испугались, что я васъ въ исторію введу? Что мнѣ это выгодно, что мнѣ это нужно? Узвь не думаете ли вы, что я пойду жаловаться маменькѣ? Я и сама съ вами расправлюсь.

Овчаровъ хотѣлъ что-то сказать, но уже лакей Катерины Петровны, выскочивъ на крыльцо, отпиралъ дверцы ихъ коляски.

XV.

Они вошли въ залу, небольшую, съ узенькимъ полинялымъ половикомъ во всю длину ея, оштукатуренную бѣлымъ и почти пустую. Въ ней стояло только старое піанино съ пожелтѣлой тетрадкой Розеллена на пюпитрѣ, да въ углу воланъ и какія-то лѣсенки и палки для гимнастическихъ упражненій. Время было послѣобѣденное, и на полукругломъ столѣ около лакейской были поставлены для прохлажденія графинъ съ водой и бутылочка съ прошлогоднимъ клюквеннымъ морсомъ, вся облѣпленная мухами. Мухъ жужжалъ мильйонъ. При входѣ гостей дѣвочка лѣтъ четырнадцати, высунувшаяся въ окно чтобъ посмотрѣть экипажъ, соскочила съ окна и не то присѣла, не то поклонилась гостямъ. Она была очень высока, очень дурна, въ веснушкахъ и зачесана à l’enfant. При поклонѣ какъ-то особенно бросались въ глаза огромные мохры англійскаго шва на ея панталончикахъ изъ-подъ полинялой кисейной юбки на умѣренномъ кринолинѣ и ея couleur chamois ботинки, должно, быть, модные, но сбитые на-бокъ.

— Bonjour, mademoiselle Annette; bonjour, George! une poignée de main, mon garèon, сказалъ Овчаровъ, кланяясь дѣвицѣ и завидѣвъ въ концѣ залы еще мальчика.

Mademoiselle Annette улыбнулась Овчарову, молча кивнула головой Олинькѣ и посмотрѣла на ея прекрасное платьице. Жоржъ обернулся. Это быль мальчикъ лѣтъ тринадцати, щедушный, приземистый, весь одѣтый въ старую парусину, при часахъ и модномъ галстухѣ. Вскочивъ на встрѣчу Овчарова, онъ разронялъ на полъ какія-то фотографическія карточки, которыя передъ тѣмъ убиралъ въ портфель.

— Что подѣлываешь? Гдѣ маменька?

— Маменька тамъ; здравствуйте, сказалъ Жоржъ, стуча подлѣ него каблучками и потянувъ въ себя запахъ бѣлья и жилета Овчарова, отъ которыхъ вѣяло тончайшимъ ароматомъ.

Олинька прошла впередъ.

— А вы, Mademoiselle Annette? Ну, какъ въ деревнѣ?

— Merci, monsieur, отвѣчала она съ гримаской и поглядывая вслѣдъ Олинькѣ, которую не провожала. — Вы живете съ Чулковыми?

— Скука здѣсь смертная, сказалъ Жоржъ, потирая руки.

— А я думалъ, шалуну раздолье… Это что?

Овчаровъ, проходя, взглянулъ на карточки, гдѣ мелькнуло ему много поднятыхъ ручекъ и ножекъ и балетныя платьица.

— Будто не узнаете? Вотъ Соловьева, Комарова, вотъ Любовь Петровна… Это — моя коллекція.

— Какъ, ужь обзавелся?

— Еще бы!

— Поздравляю, сказалъ Овчаровъ и прошелъ мимо въ гостинную, догоняя Олиньку.

Гостинная была пуста. Она вся была въ чахлахъ, колыхаемыхъ вѣтромъ изъ растворенныхъ оконъ, и по ней струился тотъ же старый половикъ, что и въ залѣ.

— Bonjour, раздалось, наконецъ, въ третьей комнатѣ, изъ-за двухъ тощихъ померанцовыхъ деревьевъ, стоявшихъ тамъ при входѣ на балконъ, показалась дама. Она работала; передъ ней на столикѣ былъ маленькій несессеръ и полоса кисеи съ дырявымъ шитьемъ. Дама привстала, при чемъ выказался ея низенькій ростъ и полноватая коротенькая талія, туго стянутая въ корсетъ. Платье ея тоже было довольно коротенькое, d’après la mode économique de campagne, съ хозяйственными карманчиками на бокахъ. Ея морщиноватое маленькое лицо, все сведенное въ улыбку, не то довольную, не то недовольную, казалось еще старѣе отъ контраста съ волосами. Волосы ея были вычернены какъ черный атласъ, и въ нихъ игралъ кончикъ старой алой ленты, приподнятой вѣтромъ съ чернаго кружевного кружечка, который прикрывалъ затылокъ.

— Здравствуйте, Катерина Петровна, сказалъ Овчаровъ немного насмѣшливо и еще издалека прищурясь на хозяйку.

— Ахъ, Эрастъ Сергѣичъ… и mademoiselle Olga? И вдвоемъ?… сказала Катерина Петровна, подавая руку Овчарову и открывъ на Олиньку большіе глаза, при чемъ, наконецъ, ей кивнула.

— Вдвоемъ, повторила Олинька.

— А я думала, Настасья Ивановна… Маменька ваша нездорова?

— Нѣтъ, она здорова, благодарю васъ.

— И такъ, мой милый Эрастъ Сергѣичъ, vous voilà… Садитесь. Vous voilà. Представьте, я почти думала, что вы вовсе не пріѣдете.

Олинька отошла и сѣла на первое ближнее кресло.

— Вы должны были бы, напротивъ, думать, что я непремѣнно, quand même, я пріѣду, возразилъ Овчаровъ любезно и поспѣшно отклоняя хозяйку, которая сама слегка подвинула ему стулъ. — А ваша записка? Вы мнѣ ее разъясните.

— Мое почтеніе, раздался чей-то голосъ.

Пріѣзжіе сначала не замѣтили, что съ Катериной Петровной сидѣлъ кто-то, только скрытый померанцами и выступомъ балконной двери. Оттуда всталъ господинъ и раскланялся.

„Что это за казенная фигура?“ подумалъ Овчаровъ и вдругъ, вглядѣвшись, сказалъ: — Ахъ! я не узналъ, простите.

— Какъ же! я думаю, вы — люди знакомые, вступилась Катерина Петровна, удивленная и какъ будто обиженная, что онъ не съ разу распозналъ ея гостя. — Вы не въ первый разъ видите Simon въ моемъ домѣ, и вы, mademoiselle Olga.

И точно, Овчаровъ припомнилъ. Передъ нимъ, вертя ключикомъ часовъ, стояла фигура средняго роста, коренастая, лѣтъ двадцати-пяти, краснощокая, съ круглыми глазёнками подъ выпуклымъ лбомъ. Вся она вертѣлась мѣрно, будто выточенная, и вся выражала исполненіе приказанія, еслибы не ужимка рта, въ которой былъ оттѣнокъ упрямства. Овчаровъ видалъ этого Симона, то-есть Семена Ивановича, у Катерины Петровны и больше нигдѣ. Она звала его mon protégé, онъ носилъ толстое сукно, скверные сапоги и не имѣлъ перчатокъ, то-есть — всѣ признаки бѣдности. Когда собственно начала протежировать Катерина Петровна этого сироту, Овчаровъ, гонявшійся за многимъ и рѣдко чего неуслѣдившій, какъ-то не услѣдилъ. Въ гостиной своей, при многолюдномъ сборищѣ, Катерина Петровна держала Симона въ тѣни и немудрено: при московской знати онъ былъ бы неприличенъ. Но вѣроятно не на людяхъ Simon былъ принятъ Катериною Петровною очень коротко, а слухъ опытнаго наблюдателя, поймавъ на лету интонацію двухъ-трехъ словъ, самыхъ незначительныхъ, которыми Катерина Петровна перебрасывалась съ своимъ protégé въ публикѣ, могъ бы заключить и очень многое. Но кругомъ Катерины Петровны еще не заключали. Всѣ знали, что эта добродѣтельная женщина изъ одного чистаго состраданія приступилась къ этому сиротѣ изъ московской казенной палаты и собственно за то, что онъ былъ характера ангельскаго… Овчарову одинъ разъ надосугѣ вздумалось немножко вглядѣться въ эту покровительницу и въ этого protégé, и вдругъ они показались ему какъ-то странны… Потомъ онъ забылъ о нихъ, занявшись болѣе интересными явленіями московской жизни…

— Какъ же! Simon гоститъ у меня лѣто. Служба совсѣмъ разстроила его грудь. Мы остаемся служить въ провинціи…

— Вы переходите сюда?

— Да-съ. А ваше здоровье какъ, Эрастъ Сергѣичъ? спросилъ Симонъ, нецеремонно и съ явнымъ намѣреніемъ перебивъ Катерину Петровну, которая хотѣла говорить.

Овчаровъ распространился о своей сывороткѣ.

— Вотъ и вамъ, Simon, не мѣшало бы, вмѣшалась Катерина Петровна.

— Не по моей комплекціи, отозвался онъ, почти не глядя на Катерину Петровну, и опять обращаясь къ гостю.

„Малый никакъ задаетъ здѣсь тонъ?“ подумалъ Овчаровъ. Онъ продолжалъ о своихъ ваннахъ, между тѣмъ какъ умильные взгляды и отворачиванія перекрещивались чрезъ раздѣлявшій ихъ столикъ. — Впрочемъ, заключилъ Овчаровъ про себя, оглянувшись: — какъ не одурѣть въ деревнѣ!

Онъ взглянулъ на Олиньку. Та сидѣла, сложивъ руки и поглядывая по стѣнамъ. Тамъ мало что было замѣчательнаго. Старые портреты родственниковъ, свезенные изъ Москвы за негодностію и за забвеніемъ тѣхъ, съ кого были писаны; два рисунка пастелью, будто бы сдѣланные mademoiselle Annette (Олинька видѣла, какъ ихъ рисовала гувернантка); нѣсколько книгъ на этажеркѣ, преимущественно по части воспитанія; шкафы съ дареными и фамильными чашками и свадебными бонбоньерками… ничего замѣчательнаго. Олинька сбиралась зѣвнуть и прикрыла ротикъ. На этомъ жестѣ поймали ее широко-раскрытые глаза Катерины Петровны. Она обратилась къ дѣвушкѣ, потому что на нее обернулся Овчаровъ.

— Mademoiselle Olga, не пройдете ли вы въ садъ? Sirtion пойдетъ съ вами… Simon, проводите Ольгу Николавну.

— Да; здѣсь жарко, сказала Олинька.

Она была рада уйти. Она подумала, что здѣсь скука смертная, а въ саду отъ этого барина можно будетъ отвязаться.

— Ну-съ, Катерина Петровна, сказалъ Овчаровъ, когда они остались одни, при чемъ хозяйка сейчасъ плотнѣе и интимнѣе подвинула свое кресло къ его креслу: — надѣюсь по этимъ приготовленіямъ услыхать, наконецъ, въ чемъ я провинился.

— Въ чемъ? Но какую же вы жизнь ведете, mon cher Овчаровъ? гдѣ вы живете? Знаете ли, я отъ васъ не ожидала. Avec ce genre de vie, ces tendances, увидите, порядочный кругъ запретъ вамъ двери.

— Но за что же?

— Вы меня не прерывайте… Я была такъ огорчена, такъ сконфужена, когда узнала! Я давно узнала, съ тѣхъ поръ, какъ пріѣхала. Я не могла себѣ представить. Un homme du monde — въ банѣ у какой-то помѣщицы; у этой помѣщицы молоденькая дѣвчонка дочь… Конечно, я могла бы имъ посовѣтывать, но не хотѣла ссориться, и не поймутъ… Но согласитесь вы, мой милый, съ виду это — двусмысленно. Потомъ я отбросила эту мысль; я вспомнила, какъ вы разборчивы. Et puis… Ныньче не то время. Я сообразила, что для такого страннаго уединенія у васъ другая цѣль, понимаете… нынѣшняя цѣль… quelque chose de jilus monstrueux encore…

— Ай, какіе ужасы! вскричалъ Овчаровъ, смѣясь.

Катерина Петровна пожала плечами, по Овчаровъ поцаловалъ у нея ручку.

— Какія же мои цѣли, милѣйшая Катерина Петровпа?

— Цѣль — распространять… И она оглянулась.

— И это мнѣ все за то, что я пью сыворотку!

— Но я въ васъ еще вѣрю, продолжала Катерина Петровна. — Я не хочу, никакъ не хочу видѣть въ васъ un rouge. Vous êtes des nôtres, n’est-cè pas? Вы меня успокойте.

— Ну да, ну да, конечно!

— Я такъ и думала. И потому, заключила Катерина Петровна: — я воротилась къ первому моему предположенію.

— Все-таки воротились? И нельзя было остаться безъ всякаго предположенія? Почему же, видя меня погибающимъ, вы не обратили меня на путь спасенія? То-есть отчего же, бывши въ Снѣткахъ, вы не пришли въ мое преступное жилище и не выдрали мнѣ уши?

Катерина Петровна выпрямилась.

— Отчего? Оттого, что я не ѣзжу къ молодымъ людямъ, Эрастъ Сергѣичъ. Еслибы еще со мной былъ Simon или мой мужъ…

— А, это резонно, пробормоталъ Овчаровъ.

— Конечно, я — уже не дитя, но я не знаю того возраста, когда било бы можно… Потомъ я думала: довольно одного моего нѣмаго протеста. Теперь вижу, что нѣтъ.

— Почему?

— Потому что вы не только уѣхали отъ Чулковыхъ, но даже сюда явились парочкой съ Ольгой Николавной… Но здѣсь, я увѣрена… c’est si mal élevé… Я увѣрена, что она навязалась съ вами.

Овчаровъ пошевельнулся, и сбирался отвѣчать.

— И потому… и потому я прекрасно сдѣлала, что кое-кому написала обо всемъ…

— Кому и что? спросилъ онъ рѣзко, глядя на ея лукавую мину.

Катерина Петровна разсмѣялась и захлопала въ ладони.

— А, сердитесь? не сердитесь; я уже васъ поссорила. Dorothée est au courant de tout… И вся Москва знаетъ. Конечно, я прямо не говорю, чтобы вы были совсѣмъ измѣнникъ, mais que la campagne а des attraits… Ну, и такъ далѣе.

— Мудрено вамъ съумѣть меня поссорить, Катерина Петровна, возразилъ Овчаровъ, желая быть хладнокровнымъ. — „Старая дура“, подумалъ онъ: „достанется тебѣ за твои сплетни“.

Ему хотѣлось разбраниться. Но потомъ онъ разсудилъ и благоразумно, что Катерина Петровна ему неопасна. Какъ ни легкомысленна, какъ ни падка на вздоры была та женская среда, въ которой Овчаровъ привыкъ выбирать свои сердечныя связи, но въ этой средѣ царствовалъ esprit de parti противу Катерины Петровны. Катерина Петровна была сплетница не ихъ прихода. Овчаровъ успокоился.

— Итакъ, почтеннѣйшая Катерина Петровна, сказалъ онъ, заложивъ руки въ колѣни и поглядывая ей въ глаза: — вамъ угодно сокрушить меня, то-есть образумить. Ужь не нашли ли вы мнѣ невѣсты съ вашимъ благоразуміемъ въ счетъ приданаго?

— Невѣсты? Нѣтъ. Но я отнимаю у васъ средство дѣлать глупости. Vous savez, je marie mademoiselle Olga.

— Вотъ какъ, сказалъ Овчаровъ равнодушно.

— Ali, Dieu merci; вы еще не совсѣмъ увлечены!

Она пожала ему руку.

— Я чувствую, что я дѣлаю вдвойнѣ доброе дѣло. Вообще, этихъ деревенскихъ дѣвочекъ надо скорѣе пристроивать. Мать глупа, соблазнъ близко, въ городъ ѣздятъ безпрестанно; jugez, que peut on attendre? Хорошо, что я приступилась и отвлеку. Но ужасъ, какъ это мало цѣнится! Вы представьте, я приняла, обласкала этихъ мелкопомѣстныхъ… были у насъ кое-какіе счеты… Но у нихъ на умѣ одни дрянные счеты! Эти люди не понимаютъ, не цѣнятъ нравственной расплаты! Они и видѣть не хотятъ, что я свожу ихъ съ пути безнравственности… Безнравственность! Mais je vous dirai — je ne détesté rien autant que la dépravation!

Катерина Петровна ударила себя въ грудь.

— Кто же ее любитъ, деправацію? сказалъ Овчаровъ, улыбаясь.

— Ну, да. Et j’у ai mis bon ordre. Ольга Николавна выйдетъ замужъ.

— Кто же ея женихъ?

— Развѣ вы не знаете? она вамъ не сообщила? Симонъ.

— Вашъ Симонъ? воскликнулъ-было Овчаровъ.

Но онъ не кончилъ. Яркая краска разлилась по лицу Катерины Петровны.

— Simon давно желаетъ жениться, заговорила она, помолчавъ, взявшись за платокъ, сморкаясь — но краска не проходила. — Онъ просилъ меня выбрать ему невѣсту. Это — счастье для Ольги Николавны. Simon, cest Tétoffe dont on fait les bons maris…

— Вѣроятно, она будетъ счастлива; вы его такъ хорошо знаете, замѣтилъ Овчаровъ.

— Да, промолвила Катерина Петровна, и вдругъ безъ всякой надобности вынула изъ несессера игольникъ. Съ минуту они молчали.

— Онъ — человѣкъ такой вамъ преданный, обязанный, сказалъ Овчаровъ.

Катерина Петровна взялась за ножницы.

Овчаровъ взглянулъ и на ножницы. Онъ подумалъ, какое это несчастье вообще — вотъ такъ, кажется, ни съ того, ни съ сего, а потерять „contenance“.

Катерина Петровна молчала.

Овчаровъ глядѣть. — И вы не боитесь, что, женившись, онъ васъ разлюбить? спросилъ онъ вдругъ рѣшительно.

— Какъ, разлюбить?

Овчаровъ взглянулъ еще, и все ему стало ясно, такъ ясно, какъ на ладони. Не даромъ много-много лѣтъ пилъ онъ соки, укрѣпляющіе духовную прозорливость — соки всѣхъ общественныхъ сплетенъ. Средство оказало свое дѣйствіе. Онъ нашелъ. Онъ нашелъ то, чего, можетъ быть, до него никто изъ приближенныхъ Катерины Петровны еще не открылъ, и тайно торжествовалъ свою находку. И все тотчасъ гладко, ровно, какъ пестрая ленточка развилось передъ его глазами… Тонкія отношенія, подмѣченныя какой нибудь кумушкой; страхъ языка этой кумушки, изъ-за котораго часто приносятся въ жертву всѣ милыя тонкости на свѣтѣ, приносятся до самозабвенія въ пользу другой; самый субъектъ, милостиво допущенный до отношеній и съ дуру, неблагодарно рвущійся съ цѣпочки… А также, можетъ быть, и средство безопаснѣе обманывать впередъ чужую прозорливость; кстати же все дѣло съ виду выгодно и прилично: устроивается взлелѣянная юность, юный мужескій опытъ соединяется съ порядочнымъ женскимъ приданымъ и надъ ними добродѣтельная старость простираетъ благословляющія длани.

„Славная штука“, подумалъ Овчаровъ. И ему стало ужасно смѣшно. — „Но однако — неужели такъ?“ чуть не подумалъ онъ, отыскивая глазами Симона и глядя на Катерину Петровну. Она оправляла свои крашеные волосы. „Après tout, l’on prend ce que l’on peut“, заключилъ онъ про себя, изъ вѣжливости подумавъ по-французски.

— Simon такъ безкорыстенъ, что даже не справляется о приданомъ, все-таки продолжала Катерина Петровна. Игольникъ и ножницы завертѣлись въ ея рукѣ. — Но эта Ольга Николавна… Богъ ее знаетъ…

„Нѣтъ“ подумалъ Овчаровъ: „пора быть великодушнымъ“. И круто повернулъ разговоръ на другое.

— Ольга Николавна… Конечно, ея воспитаніе, обстановка, домашнія дрязги… все это портитъ характеръ. Хотя бы присутствіе одной этой Анны Ильинишны…

— Да, вскричала Катерина Петровна, оживляясь: — я хотѣла попросить васъ, mon cher Овчаровъ — посовѣтуйте имъ… Люди мнѣ все разсказали. C’est une infamie. Какъ смѣютъ онѣ такъ съ нею обращаться!

— Съ кѣмъ? Съ Анной Ильинишной? Да развѣ она стоитъ добраго слова? Уморительная женщина! послѣдній экземпляръ салонной кликуши!

— Положимъ — такъ, возразила Катерина Петровна: — но деревенскіе невѣжды не смѣютъ ее такъ судить. Мы смѣемъ, а они нѣтъ. Иначе мы теряемъ нашъ кредитъ, mon cher Овчаровъ. Анна Ильинишна была допущена въ нашъ кругъ; старая княгиня держала ее, такъ родную. И вдругъ надъ ней будетъ издѣваться какая нибудь Настасья Ивановна! Развѣ это можно допустить? Это — разрушеніе общества.

Катерина Петровна волновалась. — Но чѣмъ же его поддержать, если валится? сказалъ Овчаровъ, улыбаясь.

— Натурально — собственнымъ достоинствомъ. Мы слишкомъ ровняемъ съ собою эту pauvreté campagnarde. Они должны знать свое мѣсто. Moi, je fermerai ma porte Аннѣ Ильинишнѣ, потому что за ней открылось… Ну, княгиня Марья Сергѣвпа прогнала ее и была права: Анна Ильинишна, которой княгиня все довѣряла, поступила такъ неловко, такъ неосторожно… Tous connaissez donc cette pauvre princesse… eile est si légère! Ну и потомъ Анна Ильинишна вздумала сводить съ нею счеты… И est possible que la princesse lui ait pris son argent; но вѣдь Анна Ильинишна столько лѣтъ нагрѣвала руки около княгининой шкатулки; у нея вѣрно есть на черный день… Повторяю: ce sont nos griefs à nous. Но для какой нибудь Настасьи Ивановны Анна Ильинишна должна быть свята: они должны уважать ея набожность, ея христіанское смиреніе.

— Вы никакъ въ нее вѣровали, Катерина Петровна?

— Ахъ, какъ вѣровала! вскричала она, ударивъ себя въ грудь. — Еслибъ не эти ея исторіи… Но признаюсь вамъ, я и теперь немножко вѣрую. Il у а des contradictions dails cette femme: это такъ жалко. Cette double vue étonnante qu' elle possédait! А ея магнетическіе сны! Помните, какъ одинъ разъ она удивила всю Москву? Помните, какія вещи она предсказала князю Петру Борисычу?

И Катерина Петровна начала припоминать эти вещи. За ними пошли одна, другая, третья московскія исторіи. Катерина Петровна была въ своей родной стихіи. Нельзя сказать, чтобы Овчаровъ не былъ въ ней тоже, тѣмъ болѣе, что только сейчасъ сдѣлалъ въ ней открытіе, но ему показалось ужь какъ-то слишкомъ много разсказовъ. Притомъ въ комнатѣ было жарко. Онъ поглядывалъ въ садъ и отвѣчалъ полусловами. Катерина Петровна между тѣмъ отъ сплетни перешла на свою другую любимую тэму. Она говорила объ отсутствіи мужа, о его нерадѣніи къ имѣнію дѣтей и, наконецъ, о воспитаніи дѣтей. Это уже было безконечно. Овчаровъ слушалъ, какъ она замѣняла имъ теперь гувернантку и профессоровъ, и сколько геніальности оказывается въ Жоржѣ, и слушалъ, именно думая совсѣмъ другое.

„Этакій шелопай“, думалъ Овчаровъ, глядя въ садъ, гдѣ Жоржъ, развалясь на скамейкѣ, цѣлый часъ болталъ ногами по ея закраинѣ и напѣвалъ водевильный куплетецъ. Mademoiselle Annette не было. Олинька гуляла одна вдали, въ аллеѣ. Овчаровъ замѣтилъ, что дѣвушка провела съ нареченнымъ женихомъ ровно пять минутъ, покуда они сходили съ балкона. Нареченный и посиживалъ одинъ прямо противъ Жоржа, глядя на его эволюціи и флегматически покуривая папиросу.

— Жарко, сказалъ Овчаровъ, взглянувъ въ аллею и выходя на балконъ. — У васъ, кажется, тамъ недурно разбита клумба.

— О нѣтъ! Гдѣ же думать о клумбахъ avec tous ces changements! Я завожу экономію. Вы въ садъ?

— Да. Пройдусь, если позволите.

— А я не выхожу. Un catliârre continuel. Если идете, позовите ко мнѣ Ольгу Николавну.

Оленька не дождалась его зова. Увидавъ, что Овчаровъ идетъ къ ней навстрѣчу, она повернула въ другую аллею и оттуда въ домъ.

Катерина Петровна посадила ее противъ себя. Не дѣлая никакихъ оговорокъ и приступовъ, она высказала дѣвушкѣ десятка два упрековъ, но такихъ мудрыхъ, что за нихъ слѣдовало бы поблагодарить. Она указала ей на ея дорогое и модное платье и на свой барежъ, купленный по дешевымъ цѣнамъ, напомнила неглижированное воспитаніе, замѣтила ея недостатокъ смиренія, а еще болѣе уваженія къ порядочнымъ людямъ, а еще болѣе нескромность, потому что она пріѣхала съ Овчаровымъ; съ горечью сказала о печальныхъ недостаткахъ самой Настасьи Ивановны и заключила тѣмъ, что пора Олинькѣ подъ вѣнецъ.

При этомъ послѣднемъ ясно высказано было и о милостяхъ самой Катерины Петровны.

Олинька молчала. У нея горѣли уши. Она такъ смотрѣла на Катерину Петровну, что еслибы Катерина Петровна хотя одну минуту допустила мысль, что на нее смѣетъ такъ смотрѣть деревенская дѣвочка, она бы выгнала ее изъ дому. Но Катерина Петровна считала себя выше этихъ взглядовъ. Она была вполнѣ увѣрена, что Олинька смущена и сейчасъ прослезится. Олинька крѣпилась.

„Ужъ еслибъ не маменька“, думала она, обрывая край своего канзу: „а она, пожалуй, испугается, огорчится… я бы тебѣ наговорила!…“ Она даже не возражала ни на что, ни даже на рѣчь о женихѣ.

Катеринѣ Петровнѣ это понравилось. Считая дѣло Симона почти рѣшенымъ послѣ часа назиданія, она немножно сложила гнѣвъ на милость. Она стала разспрашивать Олиньку подробно объ урожаѣ ихъ сада, жаловаться на неурожай своего сада и заказала сварить ей пудъ варенья.

— И потомъ вы скажете маменькѣ, докончила Катерина Петровна: — Annette и Жоржу не предстоитъ полакомиться все лѣто. Я буду привозить ихъ къ вамъ, когда поспѣютъ ягоды. Дѣтямъ это очень здорово. Попросите маменьку…

„Господи! Когда мы уѣдемъ!“ подумала Олинька и даже вздохнула, что не видать Эраста Сергѣевича.

Овчаровъ между тѣмъ проводилъ время въ обществѣ дѣтей и Симона. Едва онъ вышелъ, какъ Жоржъ подхватилъ его и увелъ на конецъ сада, въ тощенькій лѣсокъ (все въ этой деревнѣ было тощенькое). Тамъ они нашли mademoiselle Anuette, которая все время не показывалась гостямъ. Она ходила вдоль канавки, замыкавшей рощу. Завидѣвъ Овчарова и брата, она обернулась. Глаза у нея били заплаканы.

— Mademoiselle Annette, какія вы гордыя, сказалъ Овчаровъ, протягивая ей руки: — и знать меня не хотите. Вѣдь мы съ вами давно не видались. Что это — и глазки красные?

— Ничего, ничего, сказала она, отвертываясь. Овчаровъ ловилъ ее.

— А я скажу, закричалъ Жоржъ: — и отчего прячешься, скажу!

— Не смѣй, закричала сестра.

— Ей завидно, что Ольга Николавна хорошо одѣта. Я ужь знаю… это — не въ первый разъ. Вы не знаете, какая она у насъ, Эрастъ Сергѣичъ; у, какая завистница!

— Оставь меня въ покоѣ!

— А маменька скупа; это ужь всякій видитъ… Ой, Семка идетъ. Вы при немъ потише, пожалуйста; все перескажетъ маменькѣ.

— Зачѣмъ вамъ хорошее платье, mademoiselle Annette? утѣшалъ ее между тѣмъ Овчаровъ: — вѣдь вы — еще маленькія!

— Я — маленькая! Это маменькѣ такъ угодно, чтобъ я прослыла за пятилѣтнюю, сказала она и чуть не ударилась въ слезы. — Я воображаю, какихъ чудесъ она вамъ про меня не пересказала про мои успѣхи, про мои классы — тошно! Вотъ погодите, она меня еще позоветъ, на полъ передъ собой при васъ посадитъ, станетъ гладитъ по головкѣ, нѣжничать… Вы, я думаю, видали!… Что я за несчастная!

— Аи, ай, какіе капризы!… полноте. За это въ уголъ ставятъ. Полноте. Ахъ, еслибъ я былъ такой пятилѣтій, какъ мнѣ было бы весело! Меня бы гладили по головкѣ!

Annette отняла у него руку.

— Вы съ вашей Ольгой Николавной такъ не говорите! вскричала она: — подите къ ней, любезничайте.

— Кто вамъ сказалъ, что я съ ней любезничаю? я съ ней никогда не говорю.

— Нѣтъ, говорите; а вамъ стыдно признаться, что говорите; она — mauvais genre. Что, неправда, неправда? она — не mauvais genre?

— Нѣтъ, сказалъ Овчаровъ, какъ-то смутясь: — Ольга Николавна — прекрасная дѣвушка, но она, конечно, не изъ порядочнаго круга.

— Бросьте вы ее, Эрастъ Сергѣичъ, сказалъ Жоржъ, тормоша его за рукава: — охота связываться съ плаксой. Пойдемте дразнить Сёмку.

Тотъ подходилъ,

— Я вамъ скажу: я ненавижу этого человѣка!

— За что, мальчишка?

— Такъ. Увалень, а все что-то про себя думаетъ. Ну, Семенъ Иванычъ, держитесь.

Жоржъ бросился на него со всѣхъ ногъ.

— Я не умѣю бороться, не умѣю; пустите, Егоръ Петровичъ, проговорилъ тотъ, чуть не падая.

— Пусти, сказалъ Овчаровъ.

— Такъ хотите, я васъ самихъ поборю.

— О, нѣтъ, нѣтъ, прошу не трогать. У меня грудь болитъ.

Лицо Овчарова выразило ужасъ:

— Пусти Семена Иваныча. Я хочу посмотрѣть на твоего увальня, шепнулъ онъ мальчику какимъ-то благодарнымъ тономъ вѣроятно за то, что его не помяли. — Семенъ Иванычъ, какъ же вы предполагаете устроиться? Потолкуемъ.

Онъ отвелъ его въ сторону. Оба сѣли, свѣсивъ ноги въ канаву. Семенъ Ивановичъ еще вздыхалъ отъ объятій Жоржа и, закуривъ папироску, перевелъ духъ.

— Одолѣваетъ меня Егоръ Петровичъ, сказалъ онъ, улыбаясь: — такой слабенькій, а любитъ потѣшаться вотъ такъ иногда цѣлые дни. Это прекрасный мальчикъ. Такія превосходныя дѣти у Катерины Петровны. Я ихъ чрезвычайно люблю.

Овчаровъ глядѣлъ на его раздосадованное лицо.

— А между тѣмъ вы съ ними разстаетесь. Это очень жаль.

— Не такъ-то еще скоро разстанемся, возразилъ Семенъ Ивановичъ непроницаемо и съ этой минуты сталъ совсѣмъ проницаемъ для Эраста Сергѣевича. — Катерина Ивановна намѣрена изъ хозяйственныхъ разсчетовъ совсѣмъ поселиться здѣсь, въ деревнѣ. И лѣто и зиму. На неопредѣленныя времена.

— Но это превосходно! Вы будете съ ней часто видѣться. И къ тому же ея всегдашняя протекція.

— Оно, конечно, это — протекція… Правда, что я имѣю въ виду еще одно устройство… Но что же дѣлать! Мы — маленькіе люди, Эрастъ Сергѣичъ; какъ ни вертись, а безъ протекціи намъ тоже прожить нельзя.

— Натурально, замѣтилъ Овчаровъ: — человѣку безъ средствъ нельзя пренебрегать никакими выгодами, или одною выгодой жертвовать для другой. Притомъ жалованье ваше въ казённой палатѣ все-таки будетъ невелико, а невинные доходы…

И Овчаровъ распространился объ этихъ доходахъ. Убѣдясь во всемъ, что его интересовало въ дѣлахъ Семена Ивановича, онъ перешелъ къ вопросу болѣе серьёзному — къ общественному вопросу. Вопіющая необходимость разныхъ реформъ, критическое состояніе нашихъ финансовъ, его собственныя замѣтки по этой части…

Въ эту минуту явился лакей съ приглашеніемъ къ чаю.

— Какъ вы нелюбезно изволили меня покинуть, встрѣтила ихъ Катерина Петровна: — une tasse de thé.

— Не могу, благодарю насъ, Сказалъ Овчаровъ, взглянувъ на жидкость, которую лакей держалъ передъ нимъ на подносѣ. — И притомъ…

Онъ вынулъ часы. Олинька поспѣшно достала изъ кармана перчатки.

— Такъ неугодно ли… du laitage. — Катерина Петровна указала на свой столикъ; На немъ что-то стояло. — Я роскоши не люблю, но въ деревнѣ роскошничаю. Покушайте.

Жоржъ и Annette уже давно возились въ этомъ летажѣ.

— Не могу, повторилъ Овчаровъ, между тѣмъ какъ Симонъ клалъ на блюдечко небольшую ложечку чего-то синевато-бѣлаго и захрустѣлъ сухарикомъ. — Да и пора…

— Comment, vous me quittes? Нѣтъ, присядьте.

Катерина Петровна пожала ему руку.

— Я и забыла: у меня еще есть къ намъ порученіе.

— Что вамъ угодно? разсѣянно спросилъ Овчаровъ, глядя какъ Симонъ удалялся съ блюдечкомъ въ залу, а Олинька на балконъ.

— Мнѣ пишетъ графиня Евпраксія Михайловна. Она знаетъ, что мы — сосѣди, и просила передать вамъ… Но бѣдная графиня, можетъ быть, не подозрѣваетъ, что на васъ уже разсчитывать нельзя… Après tout, vous êtes devenu un étourdi de la première sorte… Я видѣла въ вашемъ портфелѣ у m-lle Ольги… Тамъ такія вещи.

— Какъ, нельзя разсчитывать? на что? спросилъ Овчаровъ, опять вынувъ часы.

— А ея книжки для народнаго чтенія? вы обѣщали статьи.

— О, да!… Овчаровъ оживился. — Кто жe вамъ сказалъ, что я забылъ? пожалуйста., напишите графинѣ… Я буду ей и самъ писать… Работы было много. Но у меня для нея заготовлено множество; надо только посообразиться, поразобраться въ матеріалахъ… Помилуйте! гдѣ тутъ do étourderies! Это — дѣло вопіющей необходимости!

— Значитъ, вы еще не совсѣмъ погибли? я обрадую графиню… Cette chère femme! Она и ея общество такъ хлопочетъ, столько жертвъ принесли для этого народа! Признаюсь вамъ, я въ это не мѣшаюсь. Конечно, стоило бы мнѣ сказать только слово, и меня бы пригласили участвовать. Но считайте меня хоть отсталой: je trouve que ее liest pas là la vocation de la femme. Наше дѣло — семейный очагъ.

Овчаровъ глядѣлъ на балконъ. Олинька входила.

— И наконецъ, продолжала Катерина Петровна: — je vais vous dire ma plus intime pensée… Наша аристократія слишкомъ самоотвержена… Мы ихъ выучимъ, а что изъ этого будетъ? Ужасы!

— И ничего не будетъ, возразилъ Овчаровъ.

— Вы не боитесь?… Нѣтъ, признаюсь вамъ, я каждый день встаю и ложусь…

— Совсѣмъ напрасно. Положительно вамъ говорю, ничего не будетъ.

— Почему вы это знаете?

— Стоитъ вглядѣться въ порядокъ вещей. Онъ ясенъ, какъ дважды-два. Когда-нибудь я вамъ растолкую.

— Ахъ, успокоите, Бога ради… Вотъ Симонъ не можетъ мнѣ объяснить…

Симонъ вошелъ въ эту минуту.

— Симонъ, что вы мнѣ вчера говорили о дворовыхъ людяхъ?…

— Пора ѣхать, Эрастъ Сергѣичъ, сказала Олинька, воспользовавшись тѣмъ, что Катерина Петровна обратила рѣчь къ другому субъекту. Овчаровъ быстро всталъ.

— Сейчасъ… Ольга Николавна, проговорилъ онъ, подходя къ ней, и шепотомъ: — какъ вы проскучали! И что за ужасный господинъ!…

— А не хочу говорить съ вами, сказала Олинька. — Ѣдемте.

Овчаровъ покраснѣлъ и взялъ шляпу.

— Прощайте, Катерина Петровна, сказать онъ: — поздно; и лошади у меня — несъѣзженныя.

Катерина Петровна всплеснула руками.

— Васъ ничѣмъ не уговоришь!… Но надѣюсь не надолго. Впрочемъ, вотъ что… Un instant, mon cher…

Она увела его подъ руку до залы.

— Пожалуйста, поговорите вашей хозяйкѣ… Je vois heureusement que vous Hôtes pas loin dans vos amabilités… Вѣдь такой женихъ — для нихъ счастье. Надѣюсь, старуха не позволитъ себѣ упрямиться. Такъ чтобы скорѣе.

— Увидимъ, хорошо, сказалъ Овчаровъ.

Олинька догоняла ихъ въ шляпкѣ. Овчаровъ раскланялся и уже вышелъ на крыльцо, къ лошадямъ.

— Проищите, Катерина Петровна, сказала Олинька еще въ залѣ.

Катерина Петровна ахнула.

— Вы хотите ѣхать?… Mais vous n’avez pas votre raison, ma chère? Ночью, вдвоемъ, mais cela n’а pas de aom!…

— Что же я должна дѣлать? спросила Олинька, попунцовѣвъ и отъ ея словъ, и отъ горести оставаться у Катерины Петровны.

— Очень просто. Я васъ не пущу.

— Я не взяла съ собой ничего, Катерина Петровна; я не думала…

Но много противорѣчить и настаивать тоже было нельзя. Олинька это почувствовала. Ей хотѣлось заплакать, однако она примолкла.

— Вы останетесь… eh bien — ou vous donnera du linge et quelque capote d’Annette. А въ воскресенье… Да, такъ: вторникъ, среда… такъ — въ воскресенье; у васъ храмовой праздникъ?

— Храмовой.

— Я сбиралась къ вамъ къ обѣднѣ и сама васъ отвезу. Человѣкъ!… Человѣкъ, скажи Эрасту Сергѣичу, что Ольга Николавна съ нимъ не ѣдетъ…

Овчаровъ стоялъ у коляски, когда ему передали эту новость.

— Не ѣдетъ?

— Точно такъ.

— Такъ ли? переспросилъ онъ лакея.

— Не ѣдетъ, былъ опять отвѣтъ.

Овчаровъ подумалъ-подумалъ, посмотрѣлъ еще въ дверь, влѣзъ въ коляску и уѣхалъ.

XVI.

Онъ былъ очень сердитъ.

„Что, эта дѣвчонка нажаловаться на меня успѣла, что ли?“ думалъ онъ. „Прикинуться оскорбленной невинностью мы всѣ умѣемъ… Да я гроша не прозакладую, что она способна броситься на шею первому встрѣчному! Погоди; много о себѣ думаешь, голубушка… Нѣтъ, нѣтъ, это — наша вина. Слишкомъ мы добры, слишкомъ нанюхались демократическаго духу, сами очумѣли и вздумали равнять васъ съ собою. Ну, народъ этотъ, куда ни шло, это — сила… Но возводить до себя, сажать себѣ наносъ, учить уму-разуму, вниманіе оказывать, тратить свое чувство на эту гнилую мелюзгу, на это полубарство, полумѣщанство, которому не то что жить, которое придушить надо… Дураки мы, безсребренники мы невинные… Хоть бы унялись-то мы во время…“

Овчаровъ нахмурился и нетерпѣливо надвинулъ свою панама. Лошади ѣхали крупной рысью. Лѣтній ночной полумракъ на необозримое пространство лежалъ кругомъ, окутывая небо и землю. Къ ночи поднялся сильный вѣтеръ и гналъ волны пыли на встрѣчу экипажу. Овчаровъ досталъ еще пледъ, взятый про запасъ, завернулъ ноги и посмотрѣлъ кругомъ.

— Эдакая гадость! сказалъ онъ почти вслухъ. — И пейзажецъ-то хорошъ, и люди за нимъ хороши. Ну, мужикъ — да про него еще и законъ не былъ писанъ. А эти! Чего отъ нихъ ждать? Какого обновленія? Развѣ его вытянешь изъ среды, гдѣ все мелко — и собственность, и происхожденіе, и связи, и гдѣ душонки выростаютъ мелкія? Хороша будетъ матушка Россія, когда ею будетъ заправлять такое общество!

— Но развѣ это будетъ? Что за вздоръ! Развѣ мы оглупѣли до конца, или развѣ насъ такъ маю? Стоитъ намъ опомниться и гордо, какъ слѣдуетъ, поставить этотъ мелкій людъ на свое мѣсто. Пусть тогда они поклонятся намъ въ поясъ, да хорошенько, чтобъ мы протянули имъ руку. Вотъ тогда они и попробуютъ, можно ли третировать насъ съ высоты величія…

Овчаровъ даже оглянулся: такъ ему хотѣлось, чтобы тутъ сидѣла Олинька.

Еслибъ она тутъ сидѣла, онъ самъ не зналъ, какъ бы онъ разбранилъ или разцаловалъ ее. Чѣмъ дальше ѣхалъ онъ, чѣмъ очевиднѣе было, что Олинька не придетъ, не сядетъ тутъ рядомъ — тѣмъ ему становилось хуже. Нѣсколько разъ сбрасывалъ онъ свою панама, надѣвалъ ее, ощупывалъ руками пустое мѣсто и злился-злился такъ, что отъ перчатокъ остались одни клочки.

— Дуралей! закричалъ онъ на кучера, вскочивъ и бросая эти остатки: — ты сломаешь мнѣ шею!

Дорога была ровная. Кучеръ былъ невиненъ. Въ такомъ положеніи далеко за полночь привезли Овчарова до дому.

Настасья Ивановна долго ждала Олиньку съ вечера. Она заслышала коляску, но коляска проѣхала прямо къ банѣ, а оттуда въ Березовку. Овчаровъ ничего не прислалъ сказать; онъ поскорѣе легъ и, ложась, также ничего не поручалъ на утро чрезъ сисего лакея.

Всю ночь его преслѣдовало тюлевое канзу. На утро Овчаровъ всталъ еще злѣе, но злобой болѣе спокойной, то-есть болѣе приличной человѣку воспитанному и въ добавокъ еще разстроенному въ здоровьѣ.

Настасья Ивановна тоже не спала. „Вѣрно Олинька заболѣла“, думала она, и утромъ, не получивъ никакого удовлетворительнаго отвѣта отъ лакея, приходившаго за сывороткой, сама побѣгала къ банѣ. Овчаровъ ушелъ гулять.

— Покарауль его, Аксинья Михайловна, сказала Настасья Ивановна въ тревогѣ. Ее кликнули по хозяйству.

Часа черезъ два Овчаровъ воротился. Утро освѣжило его, но глаза его были нахмурены; высоко поднятый воротникъ пальто придавалъ его лицу почти грозное выраженіе.

— Что тебѣ, матушка? спросилъ онъ Аксинью Михайловну, находя старуху, классически сидящую на его недоступномъ порогѣ.

— Барыня прислала; не изволили ли барышня заболѣть; безпокоится.

— Не безпокойтесь: здорова барышня ваша, прервалъ ее Овчаровъ, нецеремонно отодвигая старуху и влагая ключъ въ дверь: — изволили остаться у Катерины Петровны… Не пропало ваше дѣтище — не бойтесь, пробормоталъ онъ, входя. — Эй, матушка! какъ тамъ васъ…

Матушка уже со всѣхъ ногъ уходила по аллеѣ.

— Скажите барынѣ, я къ ней сейчасъ самъ приду, закричалъ Овчаровъ. — Дѣтище! Больно они ныньче зазнаются, эти дѣтища. И еще кто? Дѣвчонка, дрянь, которая едва подъ пару какому нибудь Симону!

Овчаровъ спряталъ книгу, которую бралъ гуляя, и опять спустился съ крыльца.

— Ну и пусть выходитъ за него замужъ; и благо ей, съ мамашенькинаго благословенія, людямъ на радость; ну, и рожай она себѣ дѣтей, и жирѣй въ захолустьи на перинахъ, ну, и теряй послѣдній умишка! Никто порядочный человѣкъ не приступится. Ну, и вѣнчайся она съ своимъ Симономъ, и отличное дѣло!

Овчарову вообразился и онъ, и Катерина Петровна; потомъ пришли ему на память вчерашнія блистательныя соображенія. Вдругъ онъ засмѣялся. Иногда какіе нибудь нѣсколько часовъ времени дѣлаютъ въ соображеніяхъ человѣческихъ большія перемѣны.

— Можно ли было придумать такую чепуху, какую я вчера придумалъ? сказалъ онъ, подходя къ балкону Настасьи Ивановны. — И на какомъ основаніи? Есть ли здѣсь тѣнь правдоподобія? Вотъ что значитъ одурѣть или вѣрнѣе — нравственно развртиться отъ бездѣлья кругомъ. О, моя бѣдная, бѣдная Катерина Петровна! Да проститъ меня ея старческая скромность!..

— Здравствуйте, батюшка Эрастъ Сергѣичъ, послышалось ему на встрѣчу.

— Здравствуйте, Настасья Ивановна, отвѣчалъ онъ сухо.

Настасья Ивановна была грустна. Отсутствіе Олиньки, совершенное безмолвіе дома (затворница не подавала признака жизни) — все набросило особенную тѣнь на лицо помѣщицы. Кромѣ того цѣль поѣздки Олиньки повергала ее въ раздумье. Единственная, семнадцатилѣтняя дочь, женихъ, своя собственная, близкая старость — какая мать въ подобномъ положеніи не раздумывалась подобно Настасьѣ Ивановнѣ? Тэма проста и вмѣстѣ такъ сложна, что обдумывается съ начала вѣка всѣми любящими матерями почти на одинакій ладъ и приправляется одними и тѣми же неопредѣленными слезами. Какъ разстаться?… И не сидѣть же ей въ дѣвкахъ… Каковъ онъ будетъ?… Женихами они всѣ хороши… и такъ далѣе, и такъ далѣе. Матери могли бы записать цѣлые томы своихъ соображеніи, отъ которыхъ ночи проходятъ безъ сна. а передъ образами кладутся лишніе поклоны, покуда… Покуда въ одинъ прекрасный день дѣло рѣшается, прежде чѣмъ въ умѣ созрѣло какое-нибудь рѣшеніе…

— Я имѣю кое-что переговорить съ вами, сказалъ Овчаровъ.

— Что такое, мой батюшка?

Онъ показался ей что-то не такъ. Настасья Ивановна заторопилась, посадила его на диванъ и сама усѣлась такъ близко къ нему, что Овчаровъ откачнулся. У нея задрожали руки.

— Что такое? повторила она.

— Катерина Петровна поручила мнѣ… Впрочемъ, я буду говорить и отъ себя, началъ Овчаровъ, посматривая на свои ногти и морщась: — Катерина Петровна предлагаетъ жениха вашей дочери.

— Она вамъ говорила? (Настасьѣ Ивановнѣ стало немножко досадно). Оно бы не слѣдовало; дѣло недоконченное… Ну, да, такъ и быть; вы мою Олиньку любите… Такъ и быть. Что же еще приказывала Катерина Петровна?

— Да главное-съ: чтобы вы, наконецъ, порѣшили.

Настасья Ивановна молчала.

— Рѣшили бы. Потому что — что же тянуть? Семенъ Иванычъ здѣсь; я его видѣть вчера. Оказывается, онъ мнѣ давно знакомъ. Человѣкъ солидный. Зять онъ будетъ почтительный, хозяинъ рачительный, не мотъ… Притомъ, Ольга Николавна — не такая женщина, чтобы дала заправлять собою… Однимъ словомъ, я не вижу, въ чемъ тутъ могутъ быть для васъ затрудненія.

— Олинька вамъ ничего не говорила? спросила Настасья Ивановна.

— Ничего. Ну что же?

— Если Олинька ничего не рѣшила, такъ что же я буду рѣшать?

— Очень многое, сказалъ Овчаровъ нѣсколько заносчиво.

— Что же, мой батюшка? я не вижу… И голова отъ непріятностей точно пьяная стала! Вы мнѣ посовѣтуйте; вы поумнѣе.

— Благодарю васъ. Но тутъ и премудрость невелика. Прикажите вашей дочери не упрямиться, если она вздумаетъ упрямиться.

— Ой, какъ это — приказать! возразила Настасья Ивановна, качая головою, но однако улыбаясь гостю: — сохрани Господи! Вотъ такъ иныя матери навязываютъ, а потомъ…

— Развѣ приказать значитъ навязать? вскричалъ Овчаровъ и вдругъ спохватился. — Ну, да, приказать. Когда это — польза дочери, а она сама ея не видитъ? Материнскою властью, я думаю, не дѣло пренебрегать.

Настасья Ивановна въ раздумьи качала головой.

— Если мы нашихъ дѣтей плохо приготовили къ жизни, если въ головѣ ихъ одна суета, а мы, по слабости, по недальновидности… ну — тогда дѣлать нечего, надо насильно брать ихъ въ руки.

Овчаровъ говорилъ это съ запальчивостью. Настасья Ивановна соображала. Сперва ей стало горько; потомъ ей показалось, она не такъ поняла, потомъ ей даже стало что-то смѣшно, потомъ…

— Эрастъ Сергѣичъ, сказала она таинственно и взявъ его за рукавъ: — вы на меня не разсердитесь, мой дорогой…

— Что такое?

— Особеннаго-то я ничего не вижу въ этомъ замужствѣ для Олиньки.

— Вы имѣете въ виду много другихъ жениховъ для вашей дочери? спросилъ Овчаровъ, помолчавъ.

— Никакого, Эрастъ Сергѣичъ, отвѣчала она въ недоумѣніи.

— Ольга Николавна влюблена въ кого нибудь? То-есть безнадежно, такъ, чтобъ это мѣшало ей глядѣть на другаго?

— Нѣтъ… да что это вы?..

— Хорошо. Есть ли надежда, что она скоро рѣшится на какой нибудь выборъ? Нѣтъ. Полагаетесь ли вы на себя, что вы когда нибудь безошибочно выберете ей мужа?… Нѣтъ?…

Вопросы рѣшительно походили на допросы. Настасья Ивановна почувствовала, что въ ней закипала досада, которой она не умѣла объяснить себѣ. Она хотѣла отвѣчать, но подождала; ей было жаль сердиться на Эраста Сергѣевича.

— Ничего я впередъ не загадываю, добрый мой Эрастъ Сергѣичъ, сказала она, усмиряясь. — Что Богу угодно, то и будетъ.

— И превосходно! проворчалъ онъ сквозь зубы.

— А что же?

— Ничего.

— Да что же? повторила она чрезъ минуту.

— Удивляюсь вамъ… вы меня извините, сказалъ онъ наконецъ, слегка пожимая плечами: — я полагалъ васъ благоразумнѣе. Какъ, въ ваши годы… Какъ это такъ легко смотрѣть на будущее, не готовясь, не думая, что бы тамъ ни случилось!…

— Такъ что же дѣлать, Эрастъ Сергѣичъ?

— Я думаю — слушать умныхъ людей. Лучше жить чужимъ умомъ, чѣмъ… упрямиться. На себя вы не полагаетесь, на дочь вашу — тоже; такъ лучше дайте приступиться другимъ. Вотъ Катерина Петровна сватаетъ… Она такъ внимательна къ вамъ, и я думаю, въ этомъ сватовствѣ у нея и мысли другой нѣтъ, кромѣ желанія вамъ добра.

Настасья Ивановна улыбнулась. Овчаровъ поймалъ эту улыбку.

— Вотъ оттого, что вы не довѣряете людямъ… вы меня извините, пожалуйста — людямъ повыше себя, вотъ оттого и вся бѣда, сказалъ онъ рѣзко и наставительно. — Я правду говорю, Настасья Ивановна — не всякій ее скажетъ. Ваше недовѣріе — вы меня простите — на зависть похоже. Что же дѣлать? недостатокъ касты. И скажу, наконецъ: ваша Ольга Николавна этимъ недостаткомъ страшно заражена. Это — вредное баловство-съ, Настасья Ивановна. Я еще удивляюсь Катеринѣ Петровнѣ! Ольга Николавна такъ на нее смотритъ… я вамъ совѣтую… обратите ваше вниманіе.

Настасья Ивановна молчала. Толстыя ея ручки, скрещенныя на поясѣ, замерли и только поднимались отъ тяжкаго дыханія.

Овчаровъ поправилъ волосы и откинулся на спинку дивана. Въ комнатѣ была совершенная тишина. За окномъ по обыкновенію возились куры. Овчаровъ сдѣлалъ гримасу и вздохнулъ. Казалось, и свѣтъ въ окна, и куры за окномъ, и все его окружавшее производило въ немъ нервическое раздраженіе. Настасья Ивановна не подавала голосу. Овчаровъ и не разговаривалъ. Наконецъ онъ чуть-чуть зѣвнулъ и всталъ.

— Прощайте, Настасья Ивановна, сказалъ онъ: — я не имѣю привычки мѣшаться въ семейныя дѣла, но здѣсь счелъ своимъ долгомъ…

— Прощайте, Эрастъ Сергѣичъ, промолвила Настасья Ивановна, тяжело поднимаясь съ мѣста.

Она проводила его на балконъ. Овчаровъ пошелъ, думая про себя, что рѣдко встрѣчалъ болѣе тупоумія и безтактности.

Воротясь, Настасья Ивановна сѣла опять на диванъ. Немного погодя, она заплакала. Настасья Ивановна была женщина необидчивая, но тутъ ей пришлось уже слишкомъ больно. Она никакъ не ожидала. Особенно не ожидала отъ Эраста Сергѣевича, такого умнаго, и котораго вдобавокъ она еще любила отъ всей души. Кровно разобидѣлъ ее Эрастъ Сергѣевичъ! Ну, дурой онъ ее считаетъ давно, но завистницей! это — уже ни вѣсть что… и Олнньку! И никогда у нихъ въ помыслахъ не было завидывать знатнымъ барынямъ! Господь съ ними, дай имъ больше всякаго добра; онѣ и сотворены умнѣе… Но не брать же у нихъ жениховъ, какъ милость: на то можетъ быть и своя воля!

Настасья Ивановна плакала. Ей было очень грустно. Въ воздухѣ ея дома стояла ссора. „И что за полоса такая нашла“, думала она: и ввѣкъ со мною этого не бывало. Кажется, права кругомъ, а все виновата. Должно быть, не въ шутку, я — старая дура!.. Вотъ Эрастъ Сергѣичъ вѣрно теперь у меня не останется. Послѣ того, что онъ наговорилъ, какъ же жить у такой хозяйки? Навѣрное пришлетъ сегодня счеты».

Настасья Ивановна проглядѣла глаза, ожидая лакея съ разсчетомъ… Подъ бокомъ у нея было другое мученье. Безъ Олиньки оно были уже слишкомъ тяжко. Анна Ильинишна двигалась, говорила съ Палашкой, единственной особой, съ которой желала имѣть сношенія послѣ вѣроломства остальной дворни; принимая пищу, громко произносила у двери, что за все заплатить Настасьѣ Ивановнѣ. Настасья Ивановна устремлялась къ двери съ протестомъ. Но протесты были тщетны. Къ ночи, когда Настасья Ивановна уже ложилась въ постель, Анна Ильинишна выходила во дворъ подышать воздухомъ. Казалось, такая жизнь должна была скоро обратиться въ привычку; но вдругъ, на удивленіе и на радость Настасьѣ Ивановнѣ, оказалось совсѣмъ иное.

Подъ вечеръ второго дня, проведеннаго безъ Олиньки, Аксинья Михайловна таинственно вошла къ барынѣ. Видъ ея былъ суровъ и обѣщалъ важное открытіе.

— Барыня, никакъ Анна Ильинишна хочетъ выдти, сказала она, но такъ тихо, что Настасья Ивановна, не вѣря ушамъ, переспросила два раза.

— Неужто, Аксинья Михайловна? воскликнула она.

— Должно быть, такъ. Въ воскресенье, къ обѣднѣ. Платье велѣла, готовить Палашкѣ. Такъ и сказала: приготовь мнѣ къ обѣднѣ.

— Ахъ, Господи Владыко, вразуми ее! воскликнула, крестясь, Настасья Ивановна.

— Да вы, барыня, погодите радоваться.,

— Что же еще?

— Да Господь ее знаетъ… Она какимъ-то не своимъ голосомъ приказывала. Что-то у нея есть на умѣ.

— Какъ, не своимъ голосомъ?

— Такъ; всторону какъ-то. Изподлобья и усмѣхаючись. Даже дѣвчонкѣ показалось странно. И приказывала, чтобы вы не узнали, какъ можно потихоньку. Та — приди и намъ разсказала.

— Этой дурѣ, я не знаю, что кажется! Сестрица, просто, хочетъ помириться.

— Ну, какъ вамъ угодно, барыня, А она что побудь свое смекаетъ. Еще спросила: много ли господъ бываетъ въ приходѣ у обѣдни, или изъ города вашихъ знакомыхъ.

— Ну?

— Ну, Палашка сказала, что много.

— Я нынѣшній разъ никого изъ города не жду и не зову, сказала Настасья Ивановна: — ни даже братца Павла Ефимыча… Куда съ такими исторіями!.. Что жь сестрица сказала?

— Анна Ильинишна взяла платье назадъ и достала другое, похуже — черное, крашеное, которое въ будни носитъ.

— Но все-таки сказала: приготовь?

— Да, приготовь.

Настасья Ивановна задумалась.

— Это — какъ ужь вы разсудите, барыня.

— Что разсуждать! сказала Настасья Ивановна спокойно, хотя радость почему-то съ нея сошла: — сестрица — женщина скромная, можетъ, по любитъ становиться съ публикой впереди, у амвона… Да въ деревнѣ какіе наряды! Если кто увидитъ — съ нашего брата, старой бабы, не взыщутъ…

Уяснивъ себѣ дѣло, Настасья Ивановна развеселилась. Съ этой минуты и голова ея стала яснѣе. Она приступила съ Аксиньей Михайловной къ обзору хозяйственныхъ приготовленій для праздника, на случай гостей, о которыхъ среди своихъ печалей чуть совсѣмъ не забыла. Она перестала толковать объ Олинькѣ, сообразивъ сама (потому что Овчаровъ не сказалъ ничего), что Олинька вѣрно пріѣдетъ къ обѣднѣ съ Катериной Петровной. До тѣхъ поръ недалеко. А тамъ сестрица — Господь внуши ей! — помолясь, выйдетъ въ гостивную… И хоть что нибудь да пойдетъ на прежній ладъ.

И Настасьѣ Ивановнѣ вдругъ до того захотѣлось этого ладу, что она подошла къ запертой двери съ намѣреніемъ разболтать все, что услышала отъ Аксиньи Михаиловны. Но потомъ она одумалась.

«Какъ нибудь еще раздражишь» разсудила она: «потерплю. Теперь недолго.»

Въ ту ночь Настасья Ивановна немножко заснула. Много было нельзя: мѣшала печаль отъ Эраста Сергѣевича.

Эрастъ Сергѣевичъ между тѣмъ и не думалъ, что производитъ печали. Какъ человѣкъ, хорошо понимающій вещи, онъ разсудилъ, что разница убѣжденій нисколько не мѣшаетъ ему пить сыворотку у госпожъ Чулковыхъ, когда за эту сыворотку заплачено. Онъ гулялъ и купался, а въ антрактахъ писалъ статьи для народа. Расположеніе его духа было нехорошо. Въ Березовкѣ все не ладилось. Тамъ упрямо не хотѣли принять его условій и, что хуже всего, понять Эраста Сергѣевича. Онъ выходилъ изъ себя. Въ тотъ вечеръ, когда Настасья Ивановна успокоилась, Овчаровъ схватилъ перо и принялся за статью, которая начиналась такъ:

«Избаловали мы нашъ народецъ — не хвалите его. Нѣтъ, это — народъ поконченный. Не учите его — не заслуживаетъ. И ничему не выучите. Надо стать съ нимъ лицомъ къ лицу, какъ я стою, чтобы понять всю великость жертвъ, которыя мы приносимъ, и, увидавъ, послать къ чорту свои благородныя начинанія.»

Но статья на этомъ и осталась. Овчаровъ подумалъ, что хотя это и цензурно, но не въ томъ духѣ, въ какомъ принято говорить между людьми, заправляющими нашими журналами. Онъ изорвалъ свой листъ и легъ спать.

Спалось ему плохо. Глупыя мысли его одолѣвали. Овчаровъ злился, зачѣмъ онѣ глупы, и сонъ отлеталъ совсѣмъ. Въ томъ числѣ ему входили въ голову самыя мизерныя вещи, напримѣръ, въ родѣ Настасьи Ивановны… Настасья Ивановна, кажется, имѣетъ свое мнѣніе… Настасья Ивановна не довольно проникнулась его мнѣніемъ… Она испугалась, но этого вліянія слишкомъ мало. Неужели и здѣсь необходимъ усиленный трудъ, и кому же? — ему, Овчарову.

Утромъ, совсѣмъ на удивленіе лакея, онъ спросилъ его раза два, не пріѣхала ли Ольга Николаевна…

XVII.

Рано утромъ въ воскресенье Олинька ѣхала вдвоемъ съ Катериной Петровной домой, къ обѣднѣ.

Катерина Петровна, захвативъ все пространство въ коляскѣ и прижавъ свою спутницу въ уголъ, дремала. Голова ея покоилась на плечѣ Олиньки, такъ что ей нельзя было шевельнуться. Олинькѣ не дремалось. Ей было неловко; кромѣ того ей было скучно.

Олинька возвратилась домой въ сильномъ затрудненіи и недовольная собой. Она не ожидала, что такъ глупо поведетъ дѣла свои, съ которыми она, такая храбрая, такая рѣшительная, воображала покончить разомъ, какъ заблагоразсудится.

Дѣло въ томъ, что Катерина Петровна ѣхала теперь къ ея матери, считая бракъ Олиньки и Симона непреложнымъ. А между тѣмъ со стороны Олиньки ни слова не было сказано объ этой непреложности. Въ четыре дня, проведенные въ деревнѣ, слово «бракъ» не было помянуто. Но все говорилось такъ, что этотъ бракъ состоится. Говорила Катерина Петровна, а не Олинька. Но Олинька не возражала. Не возразивъ съ перваго дня, какъ пріѣхала съ Овчаровымъ, въ остальное время она уже не знала, какъ это сдѣлать.

— Несносная маменька, рѣшила она одинъ разъ, бѣснуясь на себя: — лучше бы я ее не любила! Еслибъ я ее не любила — разомъ бы отвязалась. Не хочу — и конецъ. Выходи хоть сама Катерина Петровна за своего Симона! Нѣтъ, тутъ бережешь, какъ бы за глаза у маменьки не сдѣлать исторіи.

Олинька не хотѣла сознаться, что немножко трусила сама. Въ семнадцати лѣтъ деревенской барышнѣ, какъ бы она ни была храбра, даже дерзка, не такъ-то легко tetê-à-tête воевать съ старой знатной барыней, когда эта барыня упрямо что-нибудь забрала въ голову. Олинька также никакъ не хотѣла сознаться, что подъ крыломъ у родной матери и уже не téte-à-tête съ Катериной Петровной будетъ гораздо храбрѣе.

Время ея въ деревнѣ прошло и несносно, и уморительно: Олинька почти не видала хозяевъ. Mademoiselle Annette и Жоржъ пропадали цѣлые дни. Катерина Петровна для поправленія ихъ щедушнаго здоровья дала имъ полную вакацію. Цѣлое утро Жоржъ лежалъ у себя наверху, болтая ногами по дивану, и распѣвалъ французскіе куплеты. Онъ болталъ до того, что у него отлетѣли каблуки. Другихъ сапоговъ не было, и изъ за реставраціи каблуковъ онъ провоевалъ съ лакеемъ цѣлый день, бѣгая самъ съ колодкой и шиломъ по всему дому. Потомъ, къ вечеру, Жоржъ пропадалъ въ конюшнѣ или на деревнѣ и возвращался, всегда облизываясь. Его самоотверженно, скрѣпя сердце, кормили на людской, потому-что за обѣдомъ у Катерины Петровны было голодно. Mademoiselle Annette, съ утра разбранясь съ братомъ и побрянчавъ Ровеллена, уходила въ садъ къ рѣчонкѣ и удила рыбу. Иногда она разговаривала съ Олинькой, но у нея была такая снисходительная мина, что Олинька не снисходила отвѣчать. Mademoiselle Annette обыкновенно разспрашивала о городскихъ дѣвицахъ. Олинька нарочно описывала ихъ чудомъ красоты, ихъ наряды чудомъ моды, ихъ пріемы чудомъ изящества. Mademoiselle Annette злилась и уходила. Олинька уходила тоже куда-нибудь въ аллею съ работой и дремала. Катерины Петровна приказала ей вышить полосу англійскаго шитья на панталончики Annette. Олинька провернула на коленкорѣ нѣсколько скважинъ, несоразмѣрныхъ съ узоромъ, обстрочила ихъ какъ нельзя хуже и ждала, когда Катерина Петровна ее разбранитъ. Она находила, что былъ бы удобный случай разбраниться къ Катериной Петровной за Симона.

Но случай не пришелъ. Просто потому, что Олинька почти ни видала ни Катерины Петровны, ни Симона. Утренній чай всѣ пили въ розницу; Катерина Петровна пила его вдвоемъ съ Симономъ въ своей комнатѣ. Оттуда слышали говоръ вполголоса, иногда очень отрывочный, какъ-будто лѣнивый разговоръ; кажется, бывали и хозяйственные толки, потому-что щелкали на счетахъ. Потомъ Катерина Петровна выходила объ руку съ Симономъ, принимая привѣтствія дѣтей и Олиньки, и всѣ расходились въ свои стороны. Катерина Петровна, все объ руку съ Симономъ, уходила гулять или по хозяйству. Однажды была заложена старая, завалящая одноколка, обрѣтенная въ сараѣ, и Катерина Петровна ѣздила въ этомъ кабріолетѣ съ Симономъ въ поле. Такъ протекало время до обѣда. Олинька пересчитала полосы на обояхъ въ гостинной и научилась, какъ добровольно берутъ съ этажерки книгу. За обѣдомъ домъ оживалъ. Семейство соединялось, и шли рѣчи. Катерина Петровна обращалась къ дѣтямъ. Къ этому моменту дня она какъ-будто имѣла уже заранѣе подготовленные предметы разговора, нѣчто въ родѣ заданныхъ словъ, изъ которыхъ должны были выплетаться матерью и дѣтьми нравственныя сентенціи и благоразумные отвѣты. Еслибъ Олинька читала наши дѣтскіе журналы за пятнадцать лѣтъ назадъ, то предъ ней предстали бы живьемъ страницы, гдѣ какая-нибудь госпожа Лидина бесѣдуетъ съ Машеньками и Ваничками о непрочности сего міра. Бесѣды, впрочемъ, шли весьма вяло. Симонъ въ нихъ не участвовалъ. Онъ молчалъ и ѣлъ, что могло достаться на его долю. Онъ иногда поглядывалъ на Олиньку, но спокойно, какъ человѣкъ, порѣшившій какое-нибудь незатѣйливое, но выгодное дѣло. Изрѣдка онъ перекидывался съ нею словами о лѣтнемъ жарѣ и о прелести холоднаго кваса.

Олинька глядѣла на него, и ей было смѣшно и обидно.

«Что, этотъ скотъ», думала она: «влюбленъ въ меня, или хочетъ мои пятьдесятъ душъ? Безъ языка онъ, что ли, что предлагаетъ мнѣ руку и сердце чрезъ свою милостивую барыню? Когда же заговоришь самъ? Не воображаешь ли ты, что меня можно взять вотъ такъ, безотвѣтную, и повести съ тобою подъ вѣнецъ?»

— Превосходный квасъ, сказала Катерина Петровна, вслушиваясь. Ея уши постоянно слѣдили по сторонамъ. Нареченные сидѣли по ея обѣ стороны. — А вы научились, какъ его приготовлять, mademoiselle Olga?

— Не знаю, возразила Олинька. Она знала это дѣло не хуже самой Аксиньи Михайловны.

— Нехорошо. Поучитесь. Симонъ любить квасъ.

— Мнѣ какое дѣло? хотѣла сказать Олинька и промолчала.

Въ то же самое послѣ обѣда еще пришла оказія «порѣшить», но пропала даромъ. Катерина Петровна читала у себя книгу и смотрѣла въ дверь. За дверью, куря папиросу, безмолвно ходилъ Симонъ. Олинька спѣшила поскорѣе въ садъ.

— Гдѣ моя гарибальдійка? сказала она, смотря по угламъ. Шляпки не было. Ее утащилъ Жоржъ и, надѣвъ, отправился въ поле.

— Ахъ, батюшки! гдѣ же она? спрашивала Олинька.

— Что вамъ угодно, Ольга Николавна? спросилъ Симонъ, подходя.

— Шляпу; поищите, пожалуйста.

— Я ее видѣлъ у Егора Петровича.

— Ахъ, отнимите, отнимите у него, закричала Олинька въ ужасѣ: — онъ съ утра грозился наловить въ нее лягушекъ!

Симонъ спустился съ балкона. Олинька бѣжала за нимъ. Катерина Петровна посмотрѣла въ окно.

— Simon, крикнула она.

Олинька обернулась.

— Сейчасъ, отвѣчала она.

— Simon, повторила Катерина Петровна. Но тотъ былъ далеко. Олинька, сдѣлавъ сотню шаговъ на припекѣ солнца, возвращалась поскорѣе въ тѣнь, прикрывая рукою голову. Катерина Петровна, сердитая, уже стояла на балконѣ.

— Куда вы услали Симона?

— Сейчасъ; онъ только достанетъ мою шляпку.

— Но мнѣ его нужно; я кличу…

— Сію минуту воротится.

— Но я его давно кличу. Мнѣ нужно. Ce n’est pas du tout poli, mademoiselle. Вы его отрываете для вашихъ пустяковъ, когда хозяйкѣ дома… Успѣете, ma chère, у себя гонять его за вашими шляпками…

— Да на-кой онъ мнѣ? возьмите его! хотѣла сказать Олинька. Но предостереженіе о «politesse» и величественный оборотъ Катерины Петровны во внутренніе апартаменты остановилъ дерзновенное слово.

Вечеромъ была гроза, и семейство читало вслухъ «Journal des Demoiselles». То есть читала Annette. Жоржъ захрапѣлъ на диванѣ. Семенъ Ивановичъ, не понимая по-французски, удалился въ залу и читалъ «Памятную Книжку» за 1849 годъ.

На другой день «оказій» представлялось еще больше.

Просидѣвъ весь день у себя съ Симономъ, Катерина Петровна передъ вечеромъ собралась принять ванну. Олинька встрѣтила ее, уходящую съ горничной, и на нея напалъ глупѣйшій смѣхъ. Катерина Петровна была въ узенькомъ, зажелтѣломъ капотикѣ съ прошивочной и въ кругломъ дѣтскомъ чепцѣ, плотно стянутомъ надъ ушами. Знатная барыни смотрѣла хуже Аксиньи Михайловны. Олинька вообразила, какъ будетъ хороша Катерина Петровна, если полиняютъ ея крашеные полосы. Ей стало до того смѣшно, что стало весело. Отъ веселья, оглянувшись и увидавъ, что она одна, а Симонъ идетъ по садовой дорожкѣ, она его кликнула.

— Семенъ Иванычъ! подите сюда.

Ей не хотѣлось отъ него ни объясненій, ни признаній; ей не хотѣлось съ нимъ и браниться — ей, просто, хотѣлось посмотрѣть, наконецъ, поближе, что это за фигура, и натѣшиться надъ нею вдоволь.

— Подите сюда. Давайте бѣгать. Давайте другъ друга ловить. Кто скорѣе поймаетъ.

— Если вамъ угодно, сказалъ съ готовностью Симонъ.

Она побѣжала. Симонъ за ней, переплетая ногами, усердно, отдуваясь, озабоченный, пунцовый, распусти руки, ловя ее за платье, но тщетно. Олинька только оглядывалась. — Умру, а буду бѣгать, говорила она, и слезы смѣха градомъ катились по ея алымъ щекамъ. Она бѣгала цѣлый часъ.

Вдругъ она ахнула и стала. Кусочикъ разбитаго стекла врѣзался ей въ ботинокъ.

— Подите сюда; дайте руку, закричала она: — я себѣ ногу попортила.

Семенъ Ивановичъ подбѣжалъ, посадилъ ее на траву и нагнулся къ ея ботинку.

— Лучше снимите, Ольга Николавна, сказалъ онъ.

— О, нѣтъ! подите, не надо! сказала она, вдругъ оттолкнувъ его: — не надо.

Она кое-какъ выдернула стекло и немного хромая пошла къ дому. Она не замѣтила, что давнымъ-давно, за всей этой сценой наблюдала Катерина Петровна, приподнявъ занавѣску спальнаго окна, за которой скрывался négligé ея купальнаго туалета.

— Venez ici, mademoiselle, сказала она.

Олинька явилась.

— Я хочу вамъ посовѣтывать, сказала Катерина Петровна, скрывая свое взволнованное лицо за ручнымъ зеркаломъ и за полотенцемъ, которое также смягчало и звукъ ея раздраженнаго голоса. — Мы слишкомъ рано позволяете Симону… однимъ словомъ, это — не принято… Излишняя нѣжность, ma bien chère enfant… излишняя нѣжность и кокетство… это ихъ балуетъ. Не позволяйте ему покуда быть такимъ предупредительнымъ… Впослѣдствіи они отъ этого дѣлаются холоднѣе… Вотъ поучитесь у меня женской мудрости.

Катерина Петровна засмѣялась.

— Allez, заключила она, потому-что болѣе тереться полотенцемъ было невозможно.

Олинька вышла. Катерина Петровна надѣла капотъ и немного погодя Олинька слышала, какъ кликнули Симона.

Дверь затворилась. Въ комнатахъ становилось темно. Уставъ отъ бѣготни, Олинька сѣла въ кресло и начала дремать. Вдругъ говоръ за дверьми усилился. Голосъ Катерины Петровны все дѣлался явственнѣе, громче, разговоръ учащеннѣе. Олинька встала и подошла къ окну. Отворенное окно спальни было рядомъ. Тамъ рѣшительно происходила ссора.

Олинька была любопытна. Она бы дорого дала узнать, за что бранится Катерина Петровна. Она ничего бы не взяла и подслушать, но, къ-сожалѣнію, рѣчь доходила неясно. Только по голосу Олинька могла заключить, что Катерина Петровна просила и сердилась, а Симонъ только сердился. Разъ до нея долетѣли внятно слова: «Сами же вы знаете, что вамъ иначе нельзя быть, какъ мнѣ жениться». И потомъ: «Это уже будетъ не то…» выговоренное Катериной Петровной. И наконецъ: «Честное слово, то же самое, но дайте мнѣ немножко свободы…» произнесенное Симономъ.

Болѣе Олинька не слыхала ничего… Но что-то ее поразило. Что-то показалось ей особенно гадко… «Хоть вы повѣсьтесь оба, а я на васъ не взгляну!» сказала она, отходя. Окно затворилось.

Вечеромъ Катерина Петровна вышла въ гостинную очень поздно и очень любезная. Симонъ прошелъ наверхъ, жалуясь на зубы. Семейство собралось, и они читали. А на другой день, рано утромъ, Катерина Петровна и Олинька выѣхали въ Снѣтки.

Сидя въ коляскѣ и перебирая эти обстоятельства. Олинька называла себя «глупѣйшей изъ глупѣйшихъ дуръ».

— Какъ это — не рѣшить, не сказать слова! Но сегодня кончу, кончу, во что бы то ни стало!

Объ Овчаровѣ впродолженіе этихъ четырехъ дней она не подумала ни минуты.

XVIIІ.

Пріѣхавъ, Катерина Петровна прямо прошла въ церковь. Уже благовѣстили къ обѣднѣ. Олинька побѣжала въ домъ переодѣться. Она встрѣтила мать въ дѣвичьей. Настасья Ивановна, въ пестромъ канаусовомъ платьѣ, надѣвала чепецъ, окруженная подносами, тарелками, сыромъ и колбасой, привезенными изъ города. Аксинья Михайловна, одѣтая по праздничному, хлопотала кругомъ новыхъ чашекъ и ложекъ, вынутыхъ по этому случаю изъ сундука. На кухнѣ поспѣвалъ громадный пирогъ.

— Здравствуй, дружокъ мой, сказала Настасья Ивановна, цадуя дочь: — скажи: слава тебѣ, Господи!

Настасья Ивановна повѣдала объ Аннѣ Ильинишнѣ.

— Насилу-то за умъ взялась! вскричала Олинька.

— Ну, а что Катерина Петровна? Женихъ что? Какъ ты порѣшила?…

Настасья Ивановна была немножко растеряна. Ей подали нарѣзать балыкъ; Палашка несла зонтикъ, а въ церкви уже оттрезвонили часы.

— Ничего… Я ничего не могла сдѣлать.

— Но какъ же это такъ?.. Но Катерина Петровна вѣрно будетъ сегодня говорить… Послушай…. У насъ никакъ дуренъ кофей… Неравно зайдетъ Эрастъ Сергѣичъ… вѣдь онъ не кушаетъ колбасы…

— Онъ не зайдетъ! сказала Олинька.

— А что?

Настасья Ивановна остановилась.

— Такъ, ничего. Вѣдь онъ никогда къ намъ не ходитъ.

— Нѣтъ, онъ безъ тебя былъ. Но теперь, я думаю, уже не прійдетъ больше.

Олинька поглядѣла въ свою очередь. Настасья Ивановна отъ конфузу развязала и опять завязала чепецъ.

— Онъ приходилъ…Такъ, мы немножко поговорили. Я думаю, онъ на меня сердитъ.

— За что? спросила Олинька, и глаза ея загорѣлись любопытствомъ… Да вы не спѣшите; успѣемъ.

— Онъ, какъ отъ Катерины Петровны пріѣхавши, утромъ пришелъ. Ну, и говорилъ о женихѣ. И такой онъ прекрасный человѣкъ, говоритъ, и все…Ну, и уговаривалъ меня, чтобъ я тебя за него отдала замужъ. Я говорю: что же, насильно? коли ты не хочешь. И поспорила. Ну, а онъ какъ будто разсердился. И такъ это мнѣ грустно, Оля.

Олинька задыхалась. Ей хотѣлось нѣсколько разъ прервать Настасью Ивановну, но она не прервала.

— Хорошо, только сказала она: — хорошо!

Лицо ея алѣло.

— Хорошо, Эрастъ Сергѣичъ! Вы его, маменька, непремѣнно позовите. Слышите ли, непремѣнно.

— Да что съ тобою, Оля?

— Ничего со мною. Слышите ли, позовите. Если только вы осмѣлитесь его не позвать. Чего вы стоите? Идите. Давно служатъ.

— А ты?

— Приду. Дайте платье перемѣнить; все оттрепано, отвѣчала Олинька и, глядя на обомлѣвшую Настасью Ивановну, захохотала. — Чего вы испугались? Зовите, говорю вамъ, Эраста Сергѣича. Вѣдь я его бить не буду.

И, заливаясь смѣхомъ, она побѣжала на свою свѣтелку.

Церковь была полна. Но то, что называется, «благородной публики» было мало. Тутъ собралась вся паства отца Порфирія, и даже много изъ чужаго, ближняго прихода, гдѣ перестроивши храмъ. Неблагородная публика пестрѣла какъ маковъ-цвѣтъ. Кумачъ, синяя набойка, набивные платки, бѣлые головные платки старухъ сплошь покрыли пространство отъ входной двери до амвона. Толпа смотрѣла нарядно. Съ прошлаго года, т. е. съ объявленія воли, мужики наши, особенно подгородные, видимо зафрантили. Запахъ новыхъ, смазныхъ сапоговъ, которыми постукивали даже малые ребята, заглушалъ запахъ ладона. Ладонь былъ превосходный, съ какимъ-то особеннымъ благовоніемъ; отецъ Порфирій любилъ, чтобы такъ было на его празднествахъ. Самъ онъ и приглашенный басистый діаконъ были въ прекрасныхъ ризахъ, по но яркихъ, а изящно блѣдно-голубаго цвѣта, похожаго на лѣтнее небо. Мальчики, обученные церковному пѣнію, заливались какъ соловьи, хотя сильно врали. День былъ чудесный; солнце такъ и играло; церковь смотрѣла торжественно и весело, паства молилась усердно. Дворня Настасьи Ивановны, хотя въ почтительномъ разстояніи, но стояла позади барыни. Тамъ красовалась Палашка, напомаженная, въ сѣточкѣ съ кистью, подаренной за усердіе Анной Ильинишной, въ новомъ розовомъ ситцевомъ платьѣ — подаркѣ барыни, и въ олинькиномъ старомъ кринолинѣ. Олинька стояла около матери. Она нарядилась на-скоро, но то, что называется, въ-пухъ. Никогда она не была такой хорошенькой и такой сердитой. Овчарова не было. Напротивъ ея, у праваго клироса, на собственномъ коврикѣ и съ молитвенникомъ стояла на колѣняхъ Катерина Петровна. Позади ея лакей держалъ бурнусъ своей госпожи. Тутъ же былъ и пріѣзжій сосѣдъ. Старая барыня, довольно злобная, съ своимъ сыномъ, безногимъ отставнымъ офицеромъ крымской кампаніи, съ молодою невѣсткою и парою невзрачныхъ внучатъ; бывшій уѣздный судья съ тридцатилѣтней дочкой, проводившій зимніе сезоны всегда въ городѣ, въ дальнихъ кварталахъ, среди блюстительницъ общественной морали; студентъ-бобыль, на вакаціи проживавшій у сосѣднихъ мужиковъ для изученія нравовъ и, наконецъ, одинъ разоренный, неслужащій дворянинъ, не пьяный до обѣдни и охотникъ до пироговъ Настасьи Ивановны. Все это были ея знакомые. Настасья Ивановна соображала, какъ ихъ позвать, и у мѣста-ли это будетъ при Катеринѣ Петровнѣ, и — если она о женихѣ, и потомъ, если Эрастъ Сергѣевичъ… Но всѣ ея соображенія разлетались какъ дымъ, когда она оборачивалась въ уголъ. Въ углу, почти у самаго выхода, около маленькаго придѣла, топившагося зимой, стояла Анна Ильинишна. Сердце Настасьи Ивановны било тревогу. Молиться она не могла. Она была до того напугана, что не осмѣлилась замѣтить, когда именно пришла Анна Ильинишна, не осмѣлилась, чтобъ совсѣмъ не пропасть при публикѣ. Раза два ихъ глаза встрѣтились. Олинька покачала матери головой. Что-то грозное и загадочное было въ Аннѣ Ильинишнѣ, или такъ показалось Настасьѣ Ивановнѣ — богъ-знаетъ. Анна Ильинишна была въ черномъ, узенькомъ платьѣ, въ черной старой мантильѣ, застегнутой подъ самымъ подбородкомъ, и въ бѣломъ дорожномъ чепцѣ, подъ который убого были подпрятаны всѣ ея волосы. Она стояла тихая, смиренная, незрима для публики, созерцаемая только парою встревоженныхъ очей. Около нея прозвенѣлъ колокольчикъ для сбора. Анна Ильинишна жалобно кивнула чепцомъ, какъ особа, немогущая имѣть копейки. Одинъ разъ она только пошевельнулась, пропуская пройти, и такъ подобострастно, какъ будто хотѣла скрыться въ стѣну. Проходившій былъ Овчаровъ.

Онъ услыхалъ трезвонъ въ ту минуту, какъ собирался гулять. Трезвонили такъ много; классикъ-дьячокъ выдѣлывалъ такія диковинныя трели, что Овчаровъ поневолѣ обратилъ вниманіе.

— Праздникъ, что ли? спросилъ онъ у служителя.

— Точно-такъ. Катерина Петровна здѣсь и еще пріѣзжіе въ церкви. Настасья Ивановна прошла и Ольга Николавна.

Овчаровъ надѣвалъ пальто, но сбросилъ. — Приготовь мнѣ сюртукъ и шляпу, сказалъ онъ, подумавъ.

Между тѣмъ онъ сѣлъ за свою статью для народа. Черезъ часъ, перемаравъ крестъ на крестъ страницу, онъ одѣлся.

Обѣдня была уже въ концѣ, когда Овчаровъ вошелъ въ церковь. Передъ царскими дверями поставили налой. Отецъ Порфирій сбирался сказать проповѣдь.

Какъ уже было объяснено выше, отецъ Порфирій не любилъ проповѣдывать, но для торжества оно было необходимо. Онъ написалъ и простирался… въ его стараніи былъ еще одинъ невинный умыселъ…

Онъ вышелъ. Вдругъ передъ нимъ среди мужицкихъ косматыхъ бородъ мелькнула европейская борода и прищуренный глазъ. Отецъ Порфирій взглянулъ и весело сконфузился. Что грѣха таить? Отецъ Порфирій, сочиняя свое слово, думалъ объ Эрастѣ Сергѣевичѣ. Онъ услышитъ, будетъ судить, эти будетъ знакомство… Онъ говорилъ, боясь и желая, онъ глядѣлъ и думалъ и — грѣшный человѣкъ! — къ концу, чего уже никто не ожидалъ, ввернулъ современность и развитіе…

Овчаровъ выслушалъ, но одобрилъ ли — рѣшить было трудно. Обѣдня и молебенъ кончились, толпа поваляла ко кресту, потомъ стала отваливать. Овчаровъ прошелъ впередъ, ища Олиньку. Хозяйка и всѣ гости были тамъ, выжидая отъ тѣсноты. Онъ столкнулся съ Настасьей Ивановной; на ней не было лица.

— Ко мнѣ на пирогъ, Эрастъ Сергѣичъ. Катерина Петровна, на пирогъ; отецъ Порфирій… говорила она, ища глазами въ углѣ, у придѣла.

Олиньку подхватила барышня съ новостью, что въ городѣ офицеры въ публичномъ саду надѣлали скандала. Студентъ уходилъ съ парою мужиковъ. Старая барыня съ внучатами разбиралась въ просфорахъ и шинелькахъ. Ея невѣстка и мужъ шептались, остаться ли, потому что вѣрно пригласятъ. Отецъ Порфирій, съ крестомъ въ одной рукѣ, другою подавалъ просфору уѣздному судьѣ, черезъ голову подходившей Палашки. Овчаровъ былъ тутъ.

— Мое почтеніе, Эрастъ Сергѣичъ, обратился къ нему поскорѣе отецъ Порфирій: — здоровѣете у насъ, здоровѣете?..

— Нельзя сказать, возразилъ Овчаровъ.

— Оттого, я слышалъ: слишкомъ усердно занимаетесь.

— Не очень. Et votre santé, madame?…

Онъ пожалъ Катеринѣ Петровнѣ руку.

— Я невыразимо устала. Мы завтракаемъ вмѣстѣ?

— Не знаю.

Толпа отвалила совсѣмъ; благородная публика двинулась отъ клиросовъ. Настасья Ивановна глядѣла. Отецъ Порфирій хотѣлъ унести крестъ. Но вдругъ онъ остановился. Гости гоже остановились, и вдругъ все притихло.

Тихимъ, смиреннымъ шагомъ, потупивъ голову, изъ глубины своего угла шла Анна Ильинишна. Она была до того торжественна, что поражала. Ей въ безмолвіи, разступись, очистили путь до отца Порфирія.

Анна Ильинишна подошла къ кресту… Непремѣнно что-то должно было совершиться…

Вдругъ Анна Ильинишна обернулась къ Настасьѣ Ивановнѣ.

— Настасья Ивановна, произнесла она громко: — простите, въ чемъ я передъ вами согрѣшила.

И поклонилась ей въ ноги.

Настасья Ивановна вздрогнула и побагровѣла. У нея отнялся языкъ.

— Матушка, что вы? что вы, родная моя? выговорила она, едва опомнясь и нагибаясь къ Аннѣ Ильинишнѣ, вся дрожа: — Анна Ильинишна… Господь съ вами! развѣ я стою. — Да это ни на что не похоже!

Въ глазахъ у Настасьи Ивановны зашаталась церковь, люди…

— Матушка, повторяла она. Анна Ильинишна не разгибалась.

— Воды, сказала Катерина Петровна: — нѣтъ ли стула?… Поднялась суматоха. Гости ихъ окружили. Послышатся шопотъ, легкій смѣхъ… Отецъ Порфирій, осѣнивъ крестомъ паству, скрылся.

— Анна Ильинишна, повторяла Настасья Ивановна. — Я — какъ передъ Богомъ… встаньте, сдѣлайте милость…

— Овчаровъ, soulevez doue cette pauvre femme, сказала Катерина Петровна, нагибаясь тоже.

— Пойдемте, маменька, сказала Олинька. Она была внѣ себя. — Пойдемте. — Она дергала, мать за мантилью. — Пойдемте! повторила она и, наконецъ, взялъ ее подъ руку, силою вывела изъ кружка.

Онѣ пошли по церкви. Олинька вела ее скоро. Настасья Ивановна ничего не понимала. Что-то говорилось имъ вслѣдъ, ихъ громко кликала Катерина Петровна. Отецъ Порфирій, хотя званый на пирогъ, уходилъ домой. Гости, незваные, сердитые, что не позвали, огорченные, что не видятъ развязки скандала, еще окружили Анну Ильинишну, чтобъ попользоваться хоть чѣмъ нибудь. Катерина Петровна поддерживала ее подъ руки. Анна Ильинишна, бодрая, полная оскорбленнаго достоинства, выпрямилась, поднесла платокъ къ глазамъ, и сказала вслѣдъ уходившимъ:

— Вотъ вамъ и мое смиреніе! видите, какъ онѣ мирятся! Благодарю васъ, Катерина Петровна, и васъ, Эрастъ Сергѣичъ… Я была увѣрена, что по благородству вашей души вы меня не покинете, и если сестрицѣ угодно было оклеветать меня… Но Господь видитъ: я невиновата, что меня такъ отвергаютъ…

— Vraiment cela n’а pas de nom, cette méchanceté, — и что за невѣжество, проговорила Катерина Петровна: — пойдемте, Анна Ильинишна, успокойтесь.

Анна Ильинишна, все закрывая глаза платкомъ, позволила вывести себя изъ церкви. Овчаровъ надѣвалъ перчатки.

— До свиданія, Катерина Петровна, сказалъ онъ… Онъ хотѣлъ идти домой.

— Какъ, вы не съ нами? О, нѣтъ, нѣтъ! пойдемте; я хочу васъ видѣть, пойдемте.

Овчаровъ взялъ ее подъ руку. Онъ шелъ охотно и неохотно. Собственная его фигура между Катериной Петровной и Анной Ильинишной казалась ему немного смѣшна. Къ тому же Анна Ильинишна плачущимъ голосомъ разсыпалась въ преданности къ Катеринѣ Петровнѣ и къ нему, Овчарову. Но прелесть «исторіи» (онъ давно былъ лишенъ этихъ спектаклей) привлекала его. А главное — ему хотѣлось видѣть Олиньку, быть можетъ, объяснить ей…

Олинька съ матерью шла впереди его, шагахъ въ тридцати по выгону.

Она была взбѣшена; слезы выступали у нея на глазахъ; она задыхалась.

— Это ни на что не похоже! это — срамъ, говорила она: — хоть не гляди на свѣтъ божій; всякій встрѣчный хохочетъ.

— Олинька, я ничего не понимаю. Зачѣмъ она это сдѣлала? И я ей ничего не успѣла сказать, а ты меня уводишь… Она хотѣла помириться… Вотъ она идетъ съ Катериной Петровной. Я къ ней пойду…

— И не смѣйте! закричала Олинька: — мириться! Да она васъ осрамила, передъ всѣми знакомыми осрамила! Теперь слывете злодѣйкой! Ангелъ какой! Лицемѣрка! Кто же ей мѣшалъ мириться дома? Нѣтъ — бухъ въ ноги, чтобъ всѣ любовались! Господи, это — хоть не живи на свѣтѣ!

— Да что же? вѣдь должно быть твоя правда, Олинька, сказала Настасья Ивановна, вдругъ оживясь и вспыхнувъ. Она даже пріостановилась. Собственное чувство, несознанное въ минуту катастрофы, вдругъ выяснилось и закипѣло. — Я — дура! Твоя правда. Еслибъ она по душѣ, точно по душѣ… Я бы ее, видитъ Богъ, поцаловала, а то — сама суюсь, а самой противно, ну, вотъ точно будто — Господи, прости мое согрѣшеніе! — не попуталъ же меня окаянный.

— То-то, что моя правда. И они всѣ — нечего сказать! Вонъ неугодно ли полюбоваться. Ведутъ, какъ святую какую. И вашъ Эрастъ Сергѣичъ ведетъ, на своихъ козьихъ ножкахъ.

Она повернула мать за плечо.

Точно, Анна Ильинишна и ея ассистенты, обойдя мать и дочь болѣе короткой дорогой, уже подходили къ крыльцу дома.

— Видите! Погодите: васъ еще будутъ бранить.

— За что? Нѣтъ, покорно благодарю, я не дамся.

— Увидимъ… Храбрая какая! Это — что?… Эрастъ Сергѣичъ хочетъ улизнуть!…

Овчаровъ, въ самомъ дѣлѣ, проводя дамъ, сдѣлалъ шагъ назадъ. Ему опять показалось какъ-то неловко войти.

— Нѣтъ, ужъ я тебя не выпущу! вскричала Олинька и бѣгомъ пустилась къ нему.

— Эрастъ Сергѣичъ, сказала она: — пирогъ на столѣ. Такъ званые гости не дѣлаютъ. Войдите.

— Благодарю васъ, сказалъ Овчаровъ и вошелъ.

Онъ былъ немножко въ недоумѣніи. «Мировая это, что-ли?» думалъ онъ. «Ясно, что она не пожаловалась ни матери, ни Катеринѣ Петровнѣ. Должно быть, мировая». Онъ улыбнулся. — О, женская добродѣтель! было изъ чего прикидываться!

Онъ молча вошелъ въ залу, поглядывая на Олиньку. Та молчала тоже. У нея было ужасно лукавое лицо.

Настасья Ивановна скоро догнала ихъ. Бѣдная, совсѣмъ запыхавшись, сердитая, потому что Катерина Петровна прошла въ комнату Анны Ильинишны и онѣ затворились, обрадованная, что Эрастъ Сергѣевичъ не сердитъ, если пришелъ, и сбитая съ толку, почему же онъ не сердитъ. Къ счастью, закуска уже была готова на столѣ.

— Покушайте, батюшка, сказала она и, совсѣмъ забывъ пріемы благовоспитанной хозяйки, не посадивъ гостя, не перемолвивъ болѣе слова, въ волненіи воткнула вилку въ дымящійся пирогъ и поскорѣе начала его «рушить».

— Я не ѣмъ, благодарю васъ, сказалъ Овчаровъ, стоя со шляпой.

— Ахъ, вѣдь надо прежде чаю!

— Дайте мнѣ пирога, маменька, сказала Олинька и, положивъ себѣ кусокъ, принялась ѣсть молча. У нея тоже дрожали руки.

Въ комнатѣ было тихо и какъ-то все неловко, не у мѣста. Настасья Ивановна зачѣмъ-то отодвинула графинъ, а колбасу совсѣмъ стащила на другой столикъ.

— Такъ это все… произнесла она, замѣтивъ, наконецъ, что дѣлала: — не по праздничному у меня… Я не ожидала. Господь знаетъ, что это такое.

«Глупость — вотъ что», подумалъ Овчаровъ. «Всенародное покаяніе! Но вѣдь это — прелесть!…» — Ольга Николавна, сказалъ онъ вслухъ: — какъ провели вы время у Катерины Петровны?

— Отлично, отвѣчала она, поднявъ смѣющееся лицо отъ тарелки. — Развѣ можно скучать у Катерины Петровны? Притомъ, я никогда не скучаю.

— Вотъ какъ! замѣтилъ Овчаровъ и разсердился. Рѣшительно у нея было что-то на умѣ.

Настасья Ивановна, обрадованная, что хоть заговорили, побѣжала за чаемъ. Съ нимъ явилась Аксинья Михайловна.

Овчаровъ взялъ чашку.

— А Катерина Петровна? спросила Настасья Ивановна.

— Еще не выходила, сказала Олинька, пожавъ плечами.

— Что же это? Настасья Ивановна оглянулась на запертую дверь.

— Не знаю. Ей, вѣрно, угодно сидѣть тамъ. Утѣшаетъ. Но я ее звать не пойду, маменька.

— Зачѣмъ же звать? сказала Настасья Ивановна, покраснѣвъ и въ нетерпѣніи сбрасывая чепецъ. — Я — хозяйка. Катерина Петровна — такая воспитанная, должна знать, кто здѣсь хозяйка.

— Должно быть, не вы.

Катерина Петровна вошла въ эту минуту. За нею чья-та рука крѣпко притворила дверь.

— Vous êtes ici? любезно обратилась она къ Овчарову. — Настасья Ивановна, я должна вамъ сказать, что вашъ поступокъ… Вы непремѣнно должны просить прощенія у этой несчастной.

— Въ чемъ, Катерина Петровна? вскричала Настасья Ивановна, всплеснувъ руками.

Она подошла наступательно къ Катеринѣ Петровнѣ. Ея гнѣвъ и вся сдержанная горечь обиды прорвались разомъ, не умѣряя выраженій.

— Въ чемъ просить прощенія? Въ томъ, что она меня оскорбила!… Нѣтъ-съ, этого вытерпѣть я не могу, воля ваша!

— Но она вамъ въ ноги кланялась, Настасья Ивановна…

— Не вѣрю, хоть вы расклянитесь — не вѣрю! Ей осрамить меня хотѣлось!… Я же ее пріютила… Господи, Боже мой! Нѣтъ, вы лучше и не говорите.

Катерина Петровна взглянула на нее строго и презрительно.

— Ну, сказала она: — теперь я вѣрю, каково ей было у васъ житье; вы извините.

— Каково житье? Это ужь вы позвольте знать моей совѣсти, Катерина Петровна!

У Настасьи Ивановны выступили слезы.

Катерина Петровна сѣла. У нея былъ видъ судьи. Овчаровъ улыбнулся и пошелъ къ двери.

— Нѣтъ, ужь вы не уходите, Эрастъ Сергѣичъ, сказала Настасья Ивановна, увидавъ эту улыбку. — Дура я — такъ дура, а свое выговорю при свидѣтеляхъ.

— Что же вы свое выговорите, Настасья Ивановна? сказала Катерина Петровна.

— А то, что при всемъ моемъ къ вамъ уваженіи, Катерина Петровна, я васъ въ толкъ не возьму. Сами вы меня упрекаете, а если Анна Ильинишна сердита, такъ это по вашей милости. Кто ее видѣть не захотѣлъ и знакомой не призналъ? Не вы, что ли, Катерина Петровна? Не помните, что ли? Вотъ съ тѣхъ поръ у насъ все и пошло къ чорту.

— Я? сказала Катерина Петровна съ достоинствомъ: — но у меня есть свои причины. И что я знаю въ ней предосудительнаго, вы и видѣть не должны…

— Я ничего и не хотѣла видѣть, а она вотъ какъ отплатила.

— Вы и не могли разобрать ее, настаивала Катерина Петровна. — Вы вникните въ себя. Вопервыхъ, это вамъ не по силамъ, а вовторихъ, всматриваться въ наши распри, то-есть нашего круга, вы не имѣете никакого права.

— Да это — что же такое? вскричала Настасья Ивановна, съ напряженіемъ прослѣдивъ за ея словами: — это значитъ, матушка Катерина Петровна, что для васъ скверно, то для насъ, маленькихъ людей, должно быть хорошо! За что такая немилость?

Катерина Петровна встала, немного смущенная.

— Мы еще очень милостивы, начала она.

— А по моему глупому разуму, прервала ее Настасья Ивановна, засмѣявшись самымъ горкимъ смѣхомъ: — не то, что намъ рекомендовать ваше скверное, вамъ бы слѣдовало маленькихъ людей отводить отъ сквернаго!

— Я васъ и учу, сказала Катерина Петровна, вспыхнувъ: — но въ васъ столько жестокости, такое упорство сердца… я не понимаю, какъ въ ваши годы вы не краснѣете! И ваша дочь… Вамъ угодно улыбаться, mademoiselle Olga? Хорошо, очень хорошо-съ. Повѣрьте, княгиня Марья Сергѣвна, какія бы ни были у нея непріязненныя отношенія къ вашей двоюродной сестрѣ, не такъ-то легко посмотритъ на эту исторію.

— А мнѣ какое дѣло? сказала Настасья Ивановна.

— Нѣтъ дѣла? И вамъ также нѣтъ дѣла, что по долгу гостепріимства, вы должны снисходить… что Анна Ильинишна, пріѣхавъ къ вамъ, все-таки сдѣлала вамъ честь, что она — женщина нервная, нездоровая…

— Господи, да она здоровёшенька!

— И наконецъ, сказала Катерина Петровна торжественно: — вашимъ сегодняшнимъ упрямствомъ, вашимъ скандаламъ вы подаете вредный примѣръ всѣмъ — всѣмъ, даже мужикамъ. Это, Настасья Ивановна, ни на что не похоже!

— Что же дѣлать! вскричала Настасья Ивановна, всплеснувъ руками: — но я не покорюсь, Богъ видитъ, не покорюсь Аннѣ Ильинишнѣ!

Овчаровъ глядѣлъ. Бѣдная помѣщица, съ своимъ круглымъ краснымъ лицомъ, съ доморощенной таліей, съ своимъ канаусовымъ платьемъ и мантильей, растегнутой отъ волненія, была уморительна, но вмѣстѣ такъ непоколебимо тверда, что еще одинъ шагъ — и она могла дорости до умѣнья презирать. Овчаровъ увидалъ это, и вдругъ его забрала злоба.

— Если позволите мнѣ слово, Настасья Ивановна, сказалъ онъ: — вамъ, точно, нужно помириться.

— Мужики! продолжала Настасья Ивановна, едва оглянувъ его: — никогда они того не скажутъ, что вы говорите, Катерина Петровна. И нѣтъ на моей душѣ грѣха!

— Охъ, какая гордость! началъ Овчаровъ.

Она опять его оглянула.

— Да, гордость! вскричала Катерина Петровна: — вотъ и Эрастъ Сергѣичъ меня поддержитъ. Этого намъ потерпѣть нельзя. Я вамъ совѣтую въ послѣдній разъ…

— Помиритесь, Настасья Ивановна, и я вамъ совѣтую. Это — большой недостатокъ смиренія и такой дурной примѣръ…

Настасья Ивановна посмотрѣла на Овчарова и на этотъ разъ очень пристально.

— Я думала: вы шутки шутите, Эрастъ Сергѣичъ, сказала она.

— Что такое-съ?

Овчаровъ выпрямился.

— Да не вамъ бы говорить и не мнѣ бы слушать!

— Что такое-съ?

Настасья Ивановна захохотала.

— Не вы ли мнѣ сказали: плюньте на эту ханжу! Э, полноте, батюшка! сегодня — одно, завтра — другое! Оставьте насъ, старыхъ бабъ, возиться въ своемъ дѣлѣ!

Овчаровъ покраснѣлъ и взялъ шляпу. Катерина Петровна слегка покачала на него головой. Онъ откланялся Олинькѣ.

— Какой вздоръ! прошептала она кокетливо: — уходить изъ-за такихъ пустяковъ! Какъ вамъ не стыдно? Развѣ мы не знаемъ, что вы все шуточки шутите? Садитесь, прошу васъ.

Она удержала его за рукавъ.

— Я васъ не понимаю, началъ Овчаровъ, взбѣшенный, потому что терялся.

— Подождите. Мнѣ нужно. Однимъ словомъ — я васъ прошу.

— Какъ угодно.

Катерина Петровна шла къ двери.

— Вы знаете, сказала она: — что я не изъ такихъ особъ, которыя выносятъ отказы.

— Не могу, Катерина Петровна. Мнѣ очень прискорбно, что вы сердиты, а не могу.

Овчаровъ злился.

«Удивляюсь Катеринѣ Петровнѣ! что за терпѣніе!» думалъ онъ. Но онъ не зналъ, что Катеринѣ Петровнѣ нельзя было ссориться до конца.

Катерина Петровна точно одумалась.

— Но вы опомнитесь, сказала она, отходя отъ двери. — Эта женщина сейчасъ цаловала мои руки!

— Ахъ, Господи! Вѣдь ваши, а не мои!

— Ваши?… Настасья Ивановна!

— Да я и не хочу, не хочу, чтобъ ихъ цаловали: онѣ — не графскія! Лишь бы оставили меня въ покоѣ.

— Успокойте ее.

— Чѣмъ?

— Помиритесь.

Настасья Ивановна вышла изъ себя.

— Ахъ, Господи! Да возьмите вы себѣ эту Анну Ильинишну, если она вамъ такъ мила.

Катерина Петровна отворила дверь.

— Катерина Петровна! вскричала Настасья Ивановна и чуть не схватила ее за плечи: — простите меня. Богъ видитъ, я васъ уважала… Хоть я — невѣжда, а мнѣ тяжело… я такъ разстаться не могу… и Олинька…

— Да, сказала Катерина Петровна, вдругъ почему-то смягчась: — я васъ не узнаю, Настасья Ивановна. И это за все мое вниманіе!…

— Вотъ объ этомъ вниманіи я и хотѣла поговорить съ вами, Катерина Петровна, сказала Олинька такъ неожиданно, что всѣ на нее взглянули,

У нея давно горѣло лицо отъ негодованія; у нея въ умѣ промелькнуло то, что она подслушала у Катерины Петровны, непонятное, но возмутившее ее; сейчасъ Катерина Петровна и Овчаровъ показались ей до того противны… Она рѣшилась.

— Оставимте въ покоѣ Анну Ильинишну, сказала она: — вы уходите, Катерина Петровна, а мнѣ надо сказать вамъ и Эрасту Сергѣичу… Благодарю васъ за ваше сватовство. Я не пойду за Семена Иваныча.

Катерина Петровна ахнула. Слово было такъ внезапно, такъ дерзко, такъ безумно, что она сѣла въ кресло и сложила руки.

— Что такое? сказала она.

— Ничего. Не пойду, и только.

— Но ваша свадьба рѣшена?

— То-есть, вы рѣшили, а я еще нѣтъ, сказала Олинька, улыбаясь.

— Но вы съ-ума сошли… Настасья Ивановна, это что? грозно обратилась Катерина Петровна.

— Какъ угодно Олинькѣ, сказала Настасья Ивановна.

— Но это оскорбленіе выше мѣры! Когда вы были согласны…

— Никогда. Я только молчала. Не спрашивайте маменьку, продолжала Олинька послѣ секунды общаго безмолвія: — это — мое дѣло. Хотя я знаю, что и Эрастъ Сергѣичъ по своему расположенію бралъ на себя трудъ ее уговаривать… Мнѣ очень грустно, что онъ напрасно трудился.

— Я исполнилъ просьбу, началъ Овчаровъ и вспыхнулъ.

— Ну-съ, а резоны вашего отказа?

— Семенъ Иванычъ мнѣ противенъ.

— Что такое? вскричала Катерина Петровна, задыхаясь.

— Да какъ же я вамъ объясню? Ну, скверенъ, и только.

Катерина Петровна онѣмѣла.

— Можетъ быть, у меня дурной вкусъ, или я дура, продолжала Олинька: — но я его видѣть не могу. Такъ бываетъ. Человѣкъ, будь онъ хоть первый мудрецъ на свѣтѣ, не всякому нравится. Да что же я говорю! Семенъ Иванычъ и не мнѣ одной, онъ и умнѣйшимъ людямъ не нравится… вотъ онъ и Эрасту Сергѣичу противенъ. Спросите.

Овчаровъ стоялъ. Катерина Петровна только повернула къ нему голову.

— Развѣ неправда? неправда, Эрастъ Сергѣичъ? вскричала Олинька, подходя къ нему близко съ сверкающими глазами. — Говорите. Какъ честный человѣкъ, сейчасъ говорите, дрянь для васъ этотъ Симонъ, или нѣтъ?

— Ну, да, пробормоталъ Овчаровъ: — но мои личные вкусы…

Онъ не кончилъ. Опустивъ голову, онъ встрѣтилъ взглядъ.

Взглядъ Катерины Петровны былъ ужасенъ.

Въ комнатѣ сдѣлалась тишина. Олинька даже оробѣла. Она сама не понимала, до чего дотронулась, что еще сдѣлала, и подошла къ матери. Настасья Ивановна была ни жива, ни мертва. Овчаровъ вышелъ.

— Вижу, сказала, наконецъ, Катерина Петровна: — до чего можетъ дойдти крайнее безстыдство… Вы съ нимъ сговорились, Ольга Николавна! Но надо мной такъ легко не тѣшатся… Это всѣ узнаютъ. Благородный человѣкъ не переступитъ вашего порога. Хорошо, Настасья Ивановна! хорошо! Славно вы приглядѣли за поведеніемъ вашей дочери!

XIX.

Мать и дочь остались однѣ.

Настасья Ивановна молча сѣла на диванъ и глядѣла на опустѣлую комнату, на Олиньку. Олинька смѣялась, но въ ея смѣхѣ слышалось раздраженіе.

— Ты слышала, что она сказала? проговорила Настасья Ивановна.

— Слышала. Такъ что же?

— Ничего. Богъ ей судья. А тяжело, Олинька, на старости лѣтъ… И тебѣ, молоденькой, я думаю, невесело.

— Мнѣ? мнѣ вовсе нескучно. Добрые люди не повѣрятъ, а дрянь — да думай она-себѣ, что хочешь!

Настасья Ивановна опустила голову. Олинька ея не трогала. Она ждала, чтобъ мать развеселилась сама, то-есть, выражаясь какъ слѣдуетъ, трезвѣе взглянула на происшедшее. Но Настасья Ивановна не глядѣла.

— И, полно, маменька, вскричала, наконецъ, Олинька, цалуя ее въ раскраснѣвшіяся и заплаканныя щоки: — съ чего ты пріуныла?

— Олинька, вѣдь мы со всѣми въ ссорѣ!

Олинька засмѣялась.

— Ты — пресмѣшная! есть о чемъ жалѣть!

— Какъ же… вотъ и Эрастъ Сергѣичъ… Ты его чѣмъ-то разобидѣла… Все совѣстно… Сколько лѣтъ я хозяйкой, а еще никогда такой напасти…

Олинька вспыхнула.

— Такъ мало надъ нами мудрили! вскричала она. — Полноте! стыдно. Ну, дуры мы деревенскія, ну, учить насъ надо, да было бы кому учить. А то, хороши учителя — двѣ сумасшедшія бабы, да одинъ растерянный!

— Какой растерянный, Олинька? спросила Настасья Ивановна, слабо улыбнувшись.

— Какой? Извѣстно, вашъ Эрастъ Сергѣичъ… А вы лучше поѣшьте; вы съ пріятелями и про ѣду забыли. А тамъ подумаемъ, какъ извести Анну Ильинишну.

При имени Анны Ильинишны къ Настасьѣ Ивановнѣ вернулась вся ея энергія. Она мужественно положила себѣ порядочный кусокъ пирога, налила квасу, перекрестилась, и всѣ соображенія пошли какъ по маслу.

Къ концу завтрака мать и дочь придумали. Былъ заложенъ тарантасъ, и онѣ отправились въ городъ. Тамъ у дядюшки Павла Ефимовича, у разныхъ знакомыхъ не безъ хлопотъ были заняты деньги. Воротясь на другой день, Настасья Ивановна рѣшительно ворвалась въ комнату Анны Ильинишны и объявила, что она желаетъ, чтобъ она оставила ея домъ, и для сего вручаетъ ей сумму. Пусть Анна Ильинишна избираетъ жительство гдѣ угодно: Настасья Ивановна согласна содержать ее на свои послѣднія копейки, но лишь бы не видаться. Анна Ильинишна приняла деньги молча. Желала ли она только этого, или тутъ придумала, что надо дѣлать (кто вѣдаетъ глубину сердца!), только Анна Ильинишна стала сбирать свои чемоданы.

За затворенной дверью Настасья Ивановна слышала, какъ она возилась съ Палашкой.

— Было изъ чего пріѣзжать меня мучить, замѣтила она.

Но такъ-какъ мученія ея были сложны, то она тотчасъ перешла и къ другому ихъ виду.

— Олинька, сказала она, глубоко поразмысливъ: — вѣдь понастоящему надо отказать отъ бани Эрасту Сергѣичу? Онъ ничего не знаетъ; да не нести же намъ нареканія.

— И, оставьте его, маменька, возразила Олинька: — хуже будутъ толки. Если не дуракъ, уберется самъ.

На другой день, не простясь, выѣхала въ городъ одна часть мученій Настасьи Ивановны. Она приказала сказать, что, конечно, возвратить ей деньги. Этого, впрочемъ, не случилось. Изъ города Анна Ильинишна налетѣла коршуномъ на свою княгиню, Марью Сергѣевну, еще неубравшуюся заграницу. Анна Ильинишна разбранила свою княгиню такъ, что та сейчасъ отвела ей вѣчное жительство и прежнія комнаты въ своемъ домѣ.

— Должно быть, люди нужные другъ дружкѣ, замѣтила Настасья Ивановна, когда до нея дошла эта развязка.

Эрастъ Сергѣевичъ еще двѣ недѣли пилъ сыворотку, покуда нашелъ, что она начала вредить ему. Въ одно прекрасное утро онъ исчезъ. Отъ блестящаго посѣтителя осталась одна записка, гдѣ онъ внушалъ Настасьѣ Ивановнѣ помнить, что счеты ихъ кончены сполна.

Онъ уѣхалъ въ городъ, оттуда въ Москву, оттуда, обрѣтя кредитъ, за море. Березовку свою (проклявъ ее, наконецъ, подъ другимъ именемъ въ одной статьѣ, которую еще успѣлъ написать) — эту Березовку онъ бросилъ и отрясъ прахъ сапоговъ своихъ, то-есть забросилъ ее нравственно, отторгъ отъ нея свое сердце; матеріально же онъ ее устроилъ, начертавъ, наконецъ, проектъ будущихъ своихъ отношеній къ ея жителямъ.

Жители эти нынѣшній годъ на страхъ и соблазнъ сосѣдямъ произвели безпорядки. Кто былъ виноватъ? Многіе винили проектъ Эраста Сергѣевича, а другіе… другіе приписали дѣло общей неразвитости всего тамошняго края — такой неразвитости, отъ которой цвѣтъ нашихъ лучшихъ людей принужденъ покидать родное пепелище…

Нынѣшній годъ Овчаровъ совсѣмъ поселился за границей.

Ив. Весеньевъ.

"Отечественныя Записки", №№ 3—4, 1863