1871.
правитьVIII.
править— Здравствуйте, тетенька, съ ангеломъ, голубушка!.. и раздался поцѣлуй. — Вотъ вамъ подарочекъ, не взыщите на малости; чѣмъ богата, тѣмъ и рада!
— Напрасно изъянишься, Дашенька, право напрасно; ну къ чему это? проговорила тетка, принимая отъ племянницы чашку съ надписью:. «дарю въ день ангѣла».
— Здравствуйте, дяденька, съ имянинницей!
Дядя отеръ рукавомъ форменнаго сертука усы и поцѣловалъ племянницу.
— Снимай скорѣй бурнусъ да шляпу, да положи за ширмы на кровать. Что такъ поздно? спросила тетка.
— И то насилу урвалась; самою одѣвала: на дачу въ гости поѣхала. Ужь привередничала, привередничала: и то не по ней, и другое не по ней, да по мнѣ наплевать. Спросилась я у ней со двора: «ступай, говоритъ, только половина одиннадцатаго приходи домой».
— Что-жь она сердита, что ли?
— Нѣтъ, не то чтобы сердита, а такъ нравна…
Разговоръ этотъ и цѣлованія происходили въ комнатѣ департаментскаго сторожа Селифантьева, дяди Дашеньки. Онъ справлялъ имянины жены своей, Соломониды Зосимовны.
Комната находилась въ подвальномъ этажѣ казеннаго зданія, и была разгорожена деревянною перегородкою и шкапами на двѣ части. Въ одной половинѣ жилъ Селифантьевъ съ женою, въ другой его сослуживецъ, тоже департаментскій сторожъ, малороссъ Николенко или Миколинька, какъ его звали знакомые великороссы. У Николенки была большая половина комнаты; онъ, кромѣ жены, обладалъ тремя ребятишками; зато въ половинѣ Селифантьева помѣщалась русская печь съ лежанкой и тараканами, изъ-за которой, то есть изъ-за печи, поминутно ссорились сосѣдки. Около печи помѣщалась кровать, брачное ложе четы Селифантьевыхъ, загороженная ширмами, оклеенными листами «Сына Отечества», съ налѣпленными на нихъ картинками съ конфектъ фабрики братьевъ Лапиныхъ. На стѣнѣ висѣлъ хитро прилаженный посудный шкапикъ подъ красное дерево. Въ обыкновенные дни въ шкапикѣ этомъ, сквозь стеклянныя дверцы, на первомъ планѣ виднѣлись три серебрянныя ложки, глиняная масленица въ видѣ лежащей на травѣ коровы съ отшибеннимъ рогомъ; далѣе стояли: четыре рюмки, три стакана, разнокалиберныя чашки съ надписями и изъ самаго уголка глядѣли на свѣтъ Божій: полуштофъ съ синимъ ярлыкомъ завода Годгарта Мартини и разбитый чайникъ съ какими-то цѣлебными травами. Въ настоящее время шкапъ былъ пустъ; все, кромѣ чайника съ травами, было изъ него вынуто и поставлено на лежанку. Въ углу висѣлъ образъ въ кіотѣ, за которой стояли вѣнчальныя свѣчи Селифантьевыхъ и пучекъ вербы; у образа горѣла хрустальная лампада, а подъ лампадой висѣла цѣлая нитка фарфоровыхъ и сахарныхъ яицъ. Должно быть хозяинъ комнаты великій охотникъ, до живописи, потому куда ни взглянешь на стѣну, вездѣ висятъ изображенія людей, чертей и звѣрей; генералы на коняхъ, скачущіе передъ своими солдатами, мундиры которыхъ изображаетъ синяя полоса, а воротники" — красная, «разговоръ большаго носа съ морозомъ», «мыши кота погребаютъ» и тому подобныя изображенія. Даже на задней сторонѣ шкапа, принадлежащаго сосѣду и замѣняющаго собою перегородку, приклеена картина «страшный судъ»; бѣсы съ малиновыми языками запихиваютъ въ котелъ и жарятъ на вертелѣ грѣшниковъ, другіе стоятъ поодаль и ожидаютъ себѣ той же участи; внизу подпись: «лицедѣи, прелюбодѣи, табашники, піяницы, плясаніемъ бѣса тѣшущіе».
У Селифантьевыхъ уже всѣ гости были въ сборѣ, когда появилась Дашенька. Посреди комнаты стоялъ столъ; на столѣ стояли: пирогъ, нарѣзанная ветчина, селедка, графинъ водки и бутылка меду, за столомъ сидѣли гости: въ первомъ углѣ подъ образами помѣщался бравый гвардейскій унтеръ офицеръ, въ его усахъ и бакенбардахъ уже показывалось серебро, рядомъ съ нимъ сидѣлъ хозяинъ дома; онъ былъ не то чтобы выпивши, а такъ, какъ говорится, съ мухой, и разсказывалъ что-то о своихъ походахъ, какъ онъ подъ Варной стоялъ. Его поминутно перебивалъ находящійся въ числѣ гостей Николенко и вставлялъ подробности. Его жена съ ребенкомъ на рукахъ поминутно его останавливала.
— Погоди, Дмитрій Григорьевичъ, не перебивай Фомича, дай ему разсказать; онъ вѣдь тамъ тоже былъ. Это было не подъ Варной, а тогда, когда вы подъ черкеса ходили.
При этомъ Николенко умолкалъ и гладилъ свою щетину, то есть усы. Усы Николенки были какъ-то странно устроены: одинъ усъ росъ кверху, другой книзу.
— Вѣрно его тогда и ранили, когда онъ подъ черкеса-то ходилъ? спросила жену Николенки сидящая съ ней рядомъ гостья въ измятомъ чепцѣ съ лиловыми лентами, — тоже солдатка.
— И что вы, матушка, онъ не раненъ.
— А что у него, какъ будто губа не такъ… усъ какъ-то странно…
— Это ужъ такъ у него… говорила она. — Прежде когда мы въ полку служили, такъ бывало и начальство все смѣялось, поминутно спрашивало: «что это у тебя, Миколенко, за усы? ты бы ихъ хоть примазывалъ чѣмъ нибудь». Однажды ротный даже на помаду далъ… Ужь чѣмъ, чѣмъ онъ ихъ ни мазалъ, ничего не помогло: какъ-то разъ даже варомъ смазалъ, сначала было справилъ ихъ, а потомъ смылъ варъ, такъ опять врозь пошли. Ну вѣдь каждый день смазывать не будешь, — такъ и бросилъ.
Кромѣ этихъ гостей, былъ еще писарь военнаго вѣдомства — завитой франтъ съ бронзовой цѣпочкой на сюртукѣ. Онъ ни слова не говорилъ ни съ кѣмъ и какъ-то надменно на всѣхъ посматривалъ: «дурачье, молъ, вы всѣ, не о чемъ мнѣ съ вами разговаривать». Когда въ комнату вошла Дашенька, онъ весь встрепенулся, всталъ съ мѣста, поправилъ прическу и заигралъ цѣпочкой.
— Не желаете ли вотъ сѣсть на тепленькое мѣстечко?.. предложилъ онъ ей свой стулъ.
— Покорно васъ благодарю, напрасно вы безпокоитесь, жеманно отвѣчала Дашенька и сѣла.
Унтеръ-офицеръ, сидящій рядомъ съ Селифантьевымъ, пріосанился, покрутилъ усы и значительно посмотрѣлъ на нее. Она опустила глаза. Она была не дурна собой, ловка и порядочно одѣта. Ей было не болѣе двадцати лѣтъ.
Хозяйка подавала всѣмъ чай.
— Сначала вотъ водки выпьемъ, сказалъ Селифантьевъ, и налилъ рюмку.
Николенко крякнулъ и потеръ руки.
— Ужь которую это? спросила жена.
Онъ ничего не отвѣтилъ и выпилъ. Пили всѣ, даже женщины. Писарь тоже проглотилъ рюмку.
— Я, знаете, не пью, шепнулъ онъ Дашенькѣ; — да что-то холодно. А у самого капли пота на лбу выступили.
— И что вы, жара, а вы говорите, — холодно!
— Право, что-то знобитъ.
— Значитъ, въ васъ огня нѣтъ, говорила Дашенька, махаясь носовымъ платкомъ.
— Ахъ, во мнѣ очень много огня; я весь горю огнемъ неугасимымъ.
— А ты, Даша, что же, выпей рюмочку…
— Ахъ что вы, дяденька, развѣ я пью?
— Что ты дѣвушку-то конфузишь, Иванъ Фомичъ, развѣ она пьетъ? напустилась на сожителя Соломонида Зосимовна.
Писарь бросилъ на хозяина юпитеровскій взглядъ и шепнулъ Дашенькѣ:
— Никакого обращенія не понимаютъ. Медку не желаете ли? и налилъ стаканъ. — Какъ ваше прекрасное имячко?
— Дарья…
— Прекрасное имячко. А отчество?
— Максимовна…
— А меня такъ Финогенъ Финогеновичъ…
— Какое трудное имя.
— Это еще не трудное; а у меня товарищъ былъ Дормидонъ Мельхисидековичъ, такъ того, бывало, по имени и не звали, а по фамиліи: Цапъ да Цапъ; онъ изъ хохловъ былъ.
Гость унтеръ-офицеръ во весь вечеръ какъ-то значительно посматривалъ на Дашеньку, гладилъ усы, хотѣлъ съ нею заговорить, но только крякалъ и не разрѣшился ни однимъ словомъ.
Водки оказалось мало, хозяинъ отправился еще за полштофомъ.
— Ты куда? спросилъ его унтеръ.
— Да вотъ!..
Селифантьевъ стукнулъ по полуштофу.
— Возьми, кстати, ужь и для нихъ бутылочку медку, и онъ подалъ ему двугривенный.
«Для нихъ» — это значило: для Дашеньки.
Часовъ въ десять Дашенька начала сбираться домой. Прощаясь съ ней, писарь какъ-то искобенился, что по его мнѣнію составляло верхъ учтивости, и шаркнулъ ногой. Унтеръ тоже раскланялся и еще значительнѣе посмотрѣлъ на нее. Соломонида Зосимовна вышла провожать ее на лѣстницу.
— Видѣла унтера-то, что съ дядей рядомъ сидѣлъ? Къ тебѣ сватается.
— Что вы, тетенька…
— Ужь я тебѣ говорю, нарочно пришолъ сегодня; ты бы съ Финогеномъ-то меньше бобовъ разводила; вѣдь этотъ такъ трется, а Федоръ Акинфьичъ человѣкъ душевный, послѣдніе мѣсяцы дослуживаетъ, въ отставку выдетъ, такъ начальство ему, мѣсто обѣщало, — городовымъ. Онъ вдовый; у него все обзаведеніе есть: и перина, и самоваръ, и платья женины. Одно матерчатое отличное. Подумай, а на дняхъ я къ тебѣ зайду. Прощай. Славный женихъ, душевный: а этотъ Финогенъ — такъ голь, да и пьяница.
— Прощайте, тетенька, и Дашенька пошла.
— Теперь, поди, и артельныхъ денегъ у него ста три есть, кричала въ слѣдъ тетка. — Подумай!..
Въ коридоръ вышелъ ея супругъ.
— Ты это ей говорила насчетъ Акинфіева?
— Да.
— Ну, что жь она?
— Да ничего…
— То-то же смотри… Иванъ Фомичъ переминался съ ноги на ногу. — Ты мнѣ дай-ка три гривенника…
— Это еще зачѣмъ?
— Нѣтъ, я такъ… надо бы водки; тамъ ужь почитай вся.
— Не дамъ больше; тебѣ бы только все пить. Посмотри-ка на рожу-то… Ступай, ступай въ горницу!
— Экъ тебя!..
И махнувъ рукой, мужъ вошелъ въ горницу.
Часовъ въ одиннадцать отправился домой, покачиваясь, писарь. По уходѣ Дашеньки онъ порядочно понагрузился. Унтеръ-офицеръ остался. Онъ распрашивалъ Селифантьевыхъ о невѣстѣ. Изъ-за перегородки слышалось храпѣніе Николенки и какіе-то неопредѣленные звуки, похожіе на жужжаніе нѣсколькихъ тысячъ мухъ. Звуки эти издавала жена Николенки; она укачивала ребенка, бѣгала по комнатѣ и жужжала и выла надъ его ухомъ.
— Она дѣвушка хорошая, говорила унтеръ-офицеру Акинфіеву Соломонида Зосимовна: — вотъ уже третій годъ у хозяевъ живетъ. У ней тридцать пять рублей своихъ зажитыхъ денегъ есть.
— Дѣвушка не балованная, ужь я тебѣ говорю… вмѣшивается мужъ Соломониды Зосимовны.
— Молчи ты, Иванъ Фомичь, не перебивай меня. Ну, и насчетъ одежи, это у ней все есть; въ прошлую зиму салопъ отличный бѣличій справила, а ужь главное: сирота, — ни отца, ни матери кормить не придется.
— Чтожь, пожалуй, вы поговорите; у меня тоже отъ покойницы жены заведеніе осталось.
— Да, безпремѣнно, безпремѣнно, я къ ней на недѣлѣ схожу.
— Ну, пора и до хаты! Прощайте! проговорилъ подымаясь Акинфіевъ.
— Слышь, я его только за ворота провожу, сказалъ Селифантьевъ женѣ.
— Не нужно, не нужно, ложись лучше спать, а то еще зайдешь куда нибудь!
— Вотъ тѣ слово, нѣтъ: я его только провожу…
— Ничего, онъ не взыщетъ. Прощайте?
— Прощайте!
Акинфіевъ по три раза поцѣловался съ супругами и ушолъ.
— Вишь, шлюха, какъ все платье отшлепала, да еще и замывай ей сейчасъ, гнѣвно проговорила знакомая уже намъ Дашенька, выбѣгая изъ кухни на черную лѣстницу.
На плечѣ ея лежало барынино платье съ грязнымъ подоломъ; въ рукахъ она держала мѣдный тазъ съ горячей водой.
У окна стояла кухарка съ засученными по локоть рукавами платья и съ растрепанными волосами; она смотрѣла на даровую комедію. На дворѣ играла шарманка, подъ акомпаниментъ ея какая-то женщина съ подвязанной щекой и подбитымъ глазокъ пѣла: «не томи меня, родная, перестань меня бранить», и здоровый молодой парень въ грязныхъ красныхъ штанахъ и бѣлой рубашкѣ съ позументами ставилъ себѣ на носъ дугу.
— Что, опять отшлепала? спросила кухарка Дашеньку.
— Опять, да еще привередничаетъ, замывай ты ей, слышишь, сейчасъ… Просто съ жиру бѣсится!
— И не говори, дѣвушка!.. даве пришла въ кухню и начала браниться: зачѣмъ, видишь ли, я таракановъ развела. Развѣ я ихъ разводила, развѣ можно при хлѣбѣ безъ нихъ быть? Да я на одиннадцати мѣстахъ выжила, и вездѣ тараканы были. У одной купчихи жила, такъ та нарочно чорныхъ таракановъ разводила; «ты, говоритъ, не бей ихъ, Акулинушка, потому что они счастье приносятъ»… да… Ахти, еще у меня кастрюли не мыты!
Акулина ушла въ кухню. Дашенька поставила на окно тазъ и начала замывать платье. На лицѣ ея былъ гнѣвъ: Кто-то плюнулъ сверху на наружный подоконничекъ; она не обратила на это вниманія. Потомъ кто-то кинулъ пробкой; ударившись о желѣзо, пробка отскочила и попала въ Дашеньку. Она вывѣсилась за окошко и взглянула въ верхній этажъ:
— Ахъ, это вы, Петръ Иванычъ, какъ вы меня испугали…
Слова эти относились къ лакею, который жилъ этажемъ выше.
— Сейчасъ къ вамъ съ наиглубочайшимъ извиненіемъ-съ бѣгу…
И дѣйствительно сбѣжалъ внизъ.
Гнѣвъ исчезъ съ лица Дашеньки; она съ улыбкой стояла передъ нимъ. Петръ Иванычъ тоже осклабился; онъ былъ красивый бѣлокурый мужчина съ небольшими усами, и былъ одѣтъ франтомъ.
— Какъ вы меня испугали, просто ужасти…
— Чувствительно прошу вашего прощенія. Я точно кинулъ, знавши, что вы здѣсь стоите, но совсѣмъ не хотѣлъ васъ привести въ испугѣ-съ, а только, чтобъ изъ задумчивости вывести.
«Что ты все сидишь одна,
Въ задумчивости у окна?..»
— Откуда это вы къ каждому слову стишокъ приберете?
— Откуда-съ? — мы пѣсенники на свободѣ читаемъ, вотъ оттого и знаемъ… Вотъ тоже хорошая пѣсня:
«Мое сердце такъ томится,
Будто камень тамъ лежитъ.
Я желалъ бы утопиться,
Лишь на милую взглянуть!»
продекламировалъ онъ нараспѣвъ и, приложивъ руку къ сердцу, взглянулъ на Дашеньку. Та опустила глазки.
— Какія у васъ все грустныя пѣсни, такъ за сердце и щемятъ.
— Чѣмъ же грустныя?.. А впрочемъ, ежели на сердцѣ грустно, — такъ грустныя и поешь, говорилъ онъ, смотря въ другую сторону. — Это какіе-то фабричные въ воскресенье въ Александровскомъ паркѣ пѣли, пояснилъ онъ, уже взглянувъ на нее.
Оба замолчали. Лакей досталъ изъ боковаго кармана портсигаръ и вынулъ изъ него папиросу.
— Неугодно ли вамъ?
— Теперь не хорошо курить. Давайте я лучше утромъ выкурю. Смотрите, вонъ во флигелѣ Сомиковскіе молодцы смотрятъ, сказала она, и взявъ папиросу, спрятала ее въ карманъ своего передника.
— Это зубоскалы-то?..
— Чѣмъ же зубоскалы?..
— Помилуйте, какъ же, никакого обращенія съ дѣвицами не умѣютъ: прошлое воскресенье на Прасковью Митревну какія-то помои изъ окна вылили, да еще смѣются.
Петръ Иванычъ закурилъ папиросу и обгорѣлой спичкой начертилъ на стѣнѣ «я тебя люблю.»
— Что это вы пишете?
— Такъ, ничего. Прочтите.
Дашенька прочитала про себя по складамъ.
— Къ чему это относится? спросила она, покраснѣвъ.
— Это къ вамъ…
— Какъ это я понимать должна?
— Очень просто: я ужь давно въ чувствіяхъ имѣлъ.
— Полноте, что это вы говорите…
— Чтожь, я говорю, что у меня на сердцѣ. При этомъ онъ выразительно взглянулъ на нее. — Дарья Михайловна, вы розанъ… даже бутонъ, можно сказать… Одно слово, — букетъ…
Дашенька молчала.
— Дарья Михайловна, пойдемте въ воскресенье въ Александровскій паркъ гулять…
— Не знаю.
— Пойдемте.
Молчаніе.
— Пойдете, да?
— Право я не знаю, какъ сама отпуститъ, проговорила она и при этомъ снова покраснѣла.
— Петра! полно тебѣ тамъ лясы-то точить, ступай, барыня зоветъ! крикнулъ сверху поваръ и тѣмъ разстроилъ интимную бесѣду.
— А дуй его горой, вишь ему приспичило! Прощайте, Дарья Михайловна. Ужо попозднѣе выходите на лѣстницу! и лакей побѣжалъ наверхъ, напѣвая:
«Лучше въ морѣ утопиться,
Чѣмъ въ несклонную влюбиться».
По уходѣ его Дашенька въ задумчивости стояла у окна и держала въ рукахъ подолъ замываемаго платья. Она думала объ унтеръ-офицерѣ Акинфіевѣ и Петрѣ и сравнивала ихъ обоихъ. «Акинфіевъ женихъ съ деньгами и съ хорошимъ мѣстомъ въ виду, Петръ же безъ копѣйки, и всегда долженъ служить въ людяхъ. Самъ говоритъ, что на очереди стоитъ, того и гляди, что въ солдаты возьмутъ, да къ тому же, можетъ, не имѣетъ и намѣренія жениться. Чтожь, думала она: — я могу быть замужемъ за Акинфіевымъ и любить Петра.»
Натура ея еще не была испорчена, Дашенька покраснѣла отъ этихъ мыслей и еще болѣе задумалась; она даже не слыхала крупной брани, происходившей на дворѣ между кучеромъ и водовозомъ изъ-за поганаго ведра.
— Гужеѣдъ! закончилъ свою брань водовозъ, перебравъ съ десятокъ нецензурныхъ выраженій.
— Молчи, Кострома! Козу на колокольню пряникомъ манили!
— Сами вы, псковскіе, мякину сѣяли! отвѣчалъ водовозъ, чтобъ не остаться въ долгу.
Дашеньку вывели изъ задумчивости чьи-то шаги; она обернулась и увидѣла входящихъ по лѣстницѣ тетку Соломониду Зосимовну и жениха Акинфіева.
— Ахъ, здравствуйте, тетенька!
Она поцѣловала тетку и поклонилась Акинфіеву.
— Не ждала, чай?
— Милости просимъ, милости просимъ, пожалуйте!
— Вотъ и меня ваша тетка затащила. Шли мимо: «зайдемъ да зайдемъ.» Ужь извините.
— Ахъ помилуйте, что вы… Пожалуйте въ горницу.
Гости вошли въ кухню. Дашенька съ тазомъ и платьемъ слѣдовала за ними.
— Пожалуйте вотъ въ нашу комнату.
Она ввела ихъ въ людскую. Акинфіевъ помолился на образа.
— Садитесь, пожалуста.
— Мы на минуточку, такъ, мимоходомъ.
— Нѣтъ ужь, посидите, я вотъ сейчасъ кофій сварю.
— Не напрасно ли будетъ-съ, мы собственно мимоходомъ, проговорилъ Акинфіевъ и крякнулъ.
— Нѣтъ, ужь какъ же безъ кофію-то? Вари, вари, Дашенька, замѣтила тетка, пользуясь правомъ «своей.»
— Сейчасъ, въ минуточку готовъ будетъ.
Дашенька ушла въ кухню.
— Ну, что, Федоръ Акинфіевичъ, смотри, видишь, какъ живетъ? Господа ее любятъ, можетъ, и на свадьбу дадутъ. Видишь вонъ Божіе милосердіе, все это она сама, на свою трудовую копѣйку въ ризочку оправила. А вотъ сейчасъ и салопъ покажу. Соломонида Зосимовна вынула изъ шкафа бѣличій салонъ и поднесла Акинфіеву. — Видишь, новый, только что сшила зимой, покрышка-то какая, смотри-ка. Да что ты боишься-то, попробуй доброту-то, попробуй! Вишь байка-то какая! А вотъ это все ея платьи, продолжала она соблазнять его, и открыла дверцы шкафа: — вотъ матерчатое зеленое, шерстяное, ситцевыхъ два, а вотъ и еще матерчатое розовое… Видишь?
Тетка, ради краснаго словца, соврала; розовое платье принадлежало кухаркѣ.
— Чтожь, сватать, что ли?
— Пожалуй, сватайте!
— Такъ я сейчасъ пойду въ кухню къ ней и скажу, что ты за отвѣтомъ пришолъ.
— Послушайте, Соломонида Зосимовна, вы ужь лучше не ходите, я самъ спрошу ее, дѣло-то вѣрнѣе будетъ.
— Да что ты, ладно ли это?
— Да я думаю, что ладно, такъ напрямки и обрѣжу.
— Ну, какъ знаешь!
Въ комнату вошла Дашенька и внесла кофейникъ; началось кофіепитіе. Выпивъ вторую чашку, Акинфіевъ отеръ усы, опрокинулъ ее и положилъ на донышко огрызокъ сахару. Соломонида Зосимовна пила уже пятую чашку.
— Чтоже вы, кушайте еще, въ накладочку, да вотъ съ сухариками.
— Больше не могу-съ.
— Какіе спѣсивые, право…
— Нѣтъ, Дарья Михайловна, я не спѣсивъ-съ, говорилъ Акинфіевъ, слегка барабаня пальцами по столу. — Знаете, я пришолъ-съ по дѣлу. Я пришолъ васъ спросить, пойдете ли вы за меня за мужъ?
Вопросъ былъ неожиданъ; Дашенька смутилась.
— Я, право, не знаю… проговорила она, потупившись.
— Чего же не знать-то, рѣшай, матка, совѣтываться чтоли будешь? Я одна у тебя изъ родни, да и та на лицо.
— Все-таки, тетенька, вѣдь это судьба-съ, а судьба великое дѣло!..
— Вотъ мнѣ нашъ ротный обѣщалъ мѣсто городоваго; черезъ три мѣсяца я въ отставку выду. У меня денегъ артельныхъ есть ста три на обзаведеніе, да и обзаводиться не надо, потому что отъ покойницы жены все осталось, и перина, и все эдакое. Начальство меня любитъ, ротный посажонымъ отцомъ обѣщался быть.
Дашенька уже давно рѣшилась выдти за Акинфіева: въ ея глазахъ онъ былъ, хотя и старый, но видный женихъ.
— Вы вѣрно говорите, что вы будете городовымъ? спросила она его.
— Вѣрно-съ, хоть провалиться на этомъ мѣстѣ, мнѣ ротный обѣщалъ. «Вотъ тебѣ, говоритъ, слово, Акинфіевъ, что я тебѣ мѣсто достану.»
— Ну, такъ я согласна.
— Ну, вотъ и слава Богу, слава Богу! проговорила тетка.
— Только ужь это вѣрно, Дарья Михайловна? Да…
— То-то же, смотрите; это я потому говорю, что ужь не буду себѣ другой невѣсты искать.
— Да ужь сказала, что да, такъ ужь вѣрно будетъ, станетъ ли она отъ своего слова отступаться, вмѣшалась тетка. — Ну, теперь помолитесь Богу, да поцѣлуйтесь. Поздравляю васъ.
Дашенька и Акинфіевъ помолились и поцѣловались.
Черезъ четверть часа женихъ, въ сопровожденіи Соломониды Зосимовны, ушолъ отъ невѣсты.
Настало воскресенье, день, въ который Дашенька обѣщалась Петру идти съ нимъ гулять въ Александровскій паркъ. Сборы были великіе; все утро, покамѣстъ хозяева были у обѣдни, прогладила она себѣ юбку и манишку и побранилась съ кухаркой изъ-за утюга, за то, что та спихнула его съ горячаго мѣста плиты.
— Позвольте мнѣ, сударыня, сегодня со двора идти… спросилась она у хозяйки.
— Ахъ, Даша, какъ ты часто ходишь; это ужь второй разъ на этой недѣлѣ.
— Я, сударыня, только къ теткѣ схожу. У меня тамъ дѣло есть: я замужъ выхожу.
— Вотъ какъ? что же ты мнѣ раньше объ этомъ не сказала? Теперь, я тебя не буду удерживать, ступай. Я по опыту знаю, что значитъ желаніе увидаться съ милымъ сердцу…
При этомъ хозяйка вздохнула и закатила глаза подъ лобъ. Она была самтиментальная барыня.
— Кто же твой женихъ?
— Теперь онъ унтеръ, а послѣ будетъ городовой, ему мѣсто обѣщали.
— Что же, ты любишь своего жениха?
— Да-съ…
— То-то, моя милая, не неволь себя; я по опыту знаю, что значитъ жить съ человѣкомъ, котораго не любишь.
Барыня снова вздохнула и закатила глаза.
— Это я все знаю, сударыня, только онъ человѣкъ хорошій…
— Пріятно мнѣ слышать, милая, когда соединяются любящія сердца. Я тебѣ сдѣлаю подвѣнечное платье, подарю мой чепчикъ и чѣмъ нибудь помогу еще. Ступай, теперь я не въ правѣ тебя удерживать.
Горничная поцѣловала у хозяйки руку.
Сборы были также и этажемъ выше, у Петра. Онъ только что сейчасъ отбрился и начищалъ толченымъ мѣломъ бронзовую цѣпочку отъ часовъ, чтобъ ярче блестѣла. Ему чуть было не пришлась отложить прогулку; вчера онъ проигралъ въ три листа все, что у него было изъ наличнаго капитала, а какъ же гулять безъ денегъ? — и попотчивать придется, да и другіе непредвидимые расходы; но къ счастію, обстоятельства поправились: онъ занялъ у дворника два рубля.
Чтобы не обратить на себя вниманія, и не дать повода сплетнямъ, Дашенька и Петръ рѣшили не выходить вмѣстѣ, а по одиночкѣ, и ждать другъ друга на улицѣ, впрочемъ, тоже какъ можно дальше отъ мелочной лавочки.
Часа въ въ четыре Дашенька и Петръ были въ Александровскомъ паркѣ. Обычные посѣтители его: писаря, артельщики, мастеровые, солдаты и мелкое чиновничество, проживающее на Петербургской сторонѣ, чинно прогуливались по главной аллеѣ передъ воксаломъ.
У мальчишки, продающаго папиросы, стояли два больничныхъ фельдшера и двѣ ихъ дамы съ полинялыми зонтиками въ рукахъ.
— Есть у тебя сигары сильва дубиноза? спрашивалъ одинъ изъ фельдшеровъ.
— Нѣтъ, такихъ нѣтъ-съ, съ ужимчивой улыбкой отвѣчалъ мальчишка.
— А регалія капустиссимусъ?
— Тоже нѣтъ-съ.
Ихъ дамамъ казалось это очень забавно, и онѣ хохотали.
— Спроси, Федоровъ, нѣтъ ли у него трамбуку фабрики Носодерова.
— Такихъ тоже не имѣется. Миллера, Геллера, Крафта есть-съ.
— Ну ужь такъ и быть, давай двѣ рублевыя сигары, по три копѣйки!..
Дашенька и Петръ миновали ихъ; они стремились въ малолюдную аллею и скоро достигли ее. Это аллея, гдѣ обычные посѣтители Александровскаго парка назначаютъ rendez-vous своимъ предметамъ. По ней прогуливались два молодые чиновника съ кокардами на фуражкахъ и дожидали своихъ предметовъ.
— Пятаго половина, онѣ сейчасъ придутъ… Можетъ быть, ихъ мать задержала, проговорилъ одинъ, вынимая изъ кармана старые серебряные часы съ золотымъ ободочкомъ.
— Слышишь, Миша, ты въ разговорѣ скажи, что мы сюда на лихачѣ пріѣхали; по островамъ, дескать, немного прокатились.
— Такъ знаешь что? пойдемъ и попылимся; скажемъ — во всю прыть мчались, чтобъ не опоздать.
— Ну, хорошо…
Они встали посреди дороги, и одинъ изъ нихъ началѣ взбивать тросточкою пыль, стараясь запылить пальто товарища.
— Возьми въ горсть да брось мнѣ на спину.
— Не слишкомъ ли будетъ?
— Ничего, бросай.
Дашенька и Петръ сидѣли на скамейкѣ и ѣли вишни.
— Такъ когда же вы, Дарья Михайловна, замужъ выходите? спрашивалъ онъ ее.
— Въ будущемъ мѣсяцѣ, отвѣчала она, чертя зонтикомъ по песку.
— А я-то что бѣдный буду дѣлать. Можно сказать, во цвѣтѣ лѣтъ погибну.
— Не погибнете!
— Дарья Михайловна, вы будете обо мнѣ помнить?
— Буду…
— Мнѣ можно будетъ къ вамъ ходить?
— Можно…
— И когда мужа не будетъ дома?
— Не знаю…
— Скажите, можно или 'нѣтъ? Да, или нѣтъ?
— Можно…
Петръ обнялъ ее за талію.
— Ахъ оставьте, что вы… проговорила она, однако не перемѣнила своего положенія.
— И цѣловать васъ будетъ можно? Вотъ такъ…
Онъ поцѣловалъ ее. Дашенька не сказала ни слова.
Въ это время къ нимъ приближалась компанія мастеровыхъ. Одинъ изъ нихъ, ухорскій парень, игралъ на гармоникѣ и пѣлъ:
При серебряной цѣпочкѣ,
При серебряныхъ часахъ,
Фуражка на боку,
Куритъ трубку табаку.
А старуха щебетуха
Не любила того духа.
А позвольте васъ спросить,
Который теперь часъ?
Часовъ вовсе не бывало,
Всего только первый часъ.
— Ухти! закончилъ онъ, свиснулъ и подмигнулъ товарищамъ на влюбленную чету.
— Здѣсь неловко сидѣть, проговорилъ Петръ: — пойдемте сядемте лучше вонъ туда на траву.
— Нехорошо; все платье въ зелени перепачкаешь.
— Ничего, платочекъ подстелите.
Они пересѣлись на лугъ.
— Женихъ мой для меня очень хорошій женихъ, тридцать рублей мнѣ на приданое далъ, разсказывала Дашенька: — своимъ домомъ буду жить. Оно, хоть какъ ни-на-есть, а все лучше, чѣмъ въ людяхъ.
— Это точно…
Вскорѣ матеріалъ для разговора совершенно весь вышелъ. Петръ предложилъ ей еще вишенъ. Она отказалась. Онъ началъ посвистывать.
— Чайку бы теперь хорошо выпить, только не знаю, гдѣ тутъ по близости гостинница… проговорилъ онъ.
— Ахъ нѣтъ, я ни за что на свѣтѣ не пойду!.. заговорила Дашенька и замахала руками.
Онъ сталъ ее упрашивать.
Недалеко отъ нихъ на травѣ лежала фигура солдата и прислушивалась къ ихъ разговору. Это былъ Акинфіевъ.
Дня черезъ три Дашенька шла изъ лавки съ молочникомъ сливокъ. Подъ воротами она увидѣла солдата, что-то спрашивающаго у дворника. Изъ любопытства она подошла къ нимъ.
— У насъ двѣ Дарьи есть, одна у нѣмца живетъ, другая у Лосевыхъ, говорилъ дворникъ.
— Дарью Михайловну нужно…
— Ну, Дарья Михайловна у Лосевыхъ и живетъ. Да вотъ она!
Дворникъ указалъ на Дашеньку.
— Ты Дарья Михайловна? обратился къ ней солдатъ.
— Я-съ…
— Такъ вотъ къ вамъ письмо-съ. Онъ вынулъ его изъ-за обшлага шинели и подалъ Дашенькѣ. — Отъ ундеръ-офицера Акинфіева, добавилъ онъ.
Поднявшись на лѣстницу, Дашенька сейчасъ же, даже не входя въ квартиру, начала читать письмо. Вотъ что писалъ Акинфіевъ:
Во первыхъ сихъ строкахъ извѣщаю я васъ, что я на васъ жениться не могу, потому, что знавши ежели вы съ другимъ любовь водите, мнѣ ужъ съ носомъ соваться нечего, къ тому же и въ лѣтахъ я такихъ, что оженившись съ вами, хочу имѣть спокойствіе. Въ воскресенье я видѣлъ васъ съ однимъ человѣкомъ въ Александровскомъ паркѣ, и видѣлъ всѣ ваши амуры. А только вы не подумайте обо мнѣ, что я подсматривалъ за вами, а просто шедши къ крестинъ съ Петербургской, легъ на траву полежать и увидѣлъ васъ. Богъ съ вами, жалко, что я далъ вамъ тридцать рублей. Живите счастливо съ вашимъ воздакторомъ, коли не хотѣли въ законѣ жить, а я жениться на васъ не могу.
Дашенька прочитала письмо. На глазахъ ее блестѣли слезы. Вѣдь и она мечтала о своемъ углѣ и независимой жизни. Мечты эти рушились.
Въ это время на лѣстницѣ съ корзинкою въ рукахъ шолъ Петръ въ булочную за булками и напѣвалъ:
«Кринолинъ, кринолинъ,
Подкузьмилъ ты меня».,
Дашенька не хотѣла его видѣть и поспѣшно вошла въ кухню.