Ветхая деревянная церковь, сиротливо прилѣпившаяся на высокомъ, обрывистомъ краѣ погоста, тускло освѣщена зажженными предъ мѣстными иконами тонкими восковыми свѣчками. Мерцающій огонекъ какими-то полосками играетъ на темныхъ закоптѣлыхъ, древнихъ ликахъ святыхъ, временами замретъ отъ нагорѣвшей свѣтильни, — испуганныя тѣни пробѣгутъ отъ иконотаса къ стѣнамъ и скроются гдѣ-то во мракѣ безлюднаго храма.
Со святыми упокой, Христе, душу раба твоего
поетъ маленькій, худенькій человѣчекъ лѣтъ 45 съ рыжей рѣденькой бородкой, еле доходящей до высокаго ворота зеленаго заплатаннаго подрясника… И его звучный, симпатичный голосокъ, съ грустными, хватающими за-сердце переливами, какъ-то тоскливо отдается гдѣ-то вверху, подъ крышей храма.
Аллилуія, ал-лилуія, а-ааллилуія…
доплакалъ Егорычъ похоронную пѣснь, и слезы одна за другой покатились изъ красныхъ, воспаленныхъ глазъ по измученному, высохшему, продолговатому личику. Сердито нахмурившись, онъ оглянулся на пустой храмъ, точно боясь, что кто-нибудь увидитъ его слабость, и рѣшительно, съ какой-то порывистой злостью сорвалъ съ огарка нагорѣвшую свѣтильню. Плюнувъ на черные мозолистые пальцы и вытеревъ о полу полукафтанья, онъ откинулся къ стѣнѣ клироса и о чемъ-то задумался.
Въ церкви воцарилась мертвая тишина… Смолистый дымъ кадила безформенными клубами носился въ воздухѣ…
Вѣтеръ, завывая, порывистыми приступами стучалъ въ старенькія оконныя рамы, — зазеленѣвшія, съ фіолетовымъ оттѣнкомъ стекла жалобно звенѣли, точно прося о пощадѣ. Но вотъ вѣтеръ, какъ бы собравъ всѣ силы, отчаяннымъ напоромъ ударилъ въ колеблющіяся оконницы, и стекла, не выдержавъ, съ отчаяннымъ звономъ упали на подоконникъ. Пламя заколыхалось, и тѣни испуганнымъ роемъ забѣгали по церкви. Звонъ разбитаго стекла заставилъ Егорцча вздрогнуть и открыть глаза. Прислушавшись, онъ вздохнулъ, покачалъ головой.
— Знать, плохо дѣло, — прошепталъ онъ и развалистыми шагами рабочаго человѣка пошелъ на средину церкви.
Тамъ, предъ большимъ посеребреннымъ распятіемъ, поставленнымъ на низенькомъ панихидномъ столикѣ, крѣпко прижавшись къ полу голой головой, безъ движенія лежалъ священникъ въ черной великопостной ризѣ.
Огонекъ желтыхъ восковыхъ свѣчекъ искорками блестѣлъ на бѣломъ парчевомъ крестѣ ризы.
Егорычъ грустно, съ любовью посмотрѣлъ на эту точно застывшую фигуру и слегка кашлянулъ въ кулакъ.
Священникъ не шевелился.
Егорычъ, наклонившись, тихо потрясъ его за плсчо:
— Батюшка, а батюшка!..
— А? что?.. Что, Егорычъ?
— Возгласъ, батюшка, я «со святыми» кончилъ!
— Ахъ, да!.. возгласъ, да, да… Сейчасъ, Егорычъ, — виновато проговорилъ онъ и, отвернувшись въ сторону, отеръ краснымъ, старенькимъ платочкомъ свои заплаканные глаза.
— Во блаженномъ… успеніи вѣчный покой подаждь, Господи… — дрожащимъ, прерывистымъ, съ сдавленными слезами голосомъ, началъ батюшка, стараясь какъ можно торжественнѣе произносить слова возгласа. — Усопшему рабу твоему… Константину… — захлебываясь отъ слезъ, какъ-то прорыдалъ онъ и, тяжело упавъ на вытертый коврикъ, конвульсивно забился, ударяясь голой головой о холодныя плиты пола…
— Вѣчная память, вѣчная на-амять… въ-ѣ-ѣ-чнааа-я па-амять… — плакалъ Егорычъ, сморкаясь и тяжело переводя духъ отъ сдавливающихъ горло рыданій.
Старикъ-священникъ продолжалъ биться по-полу.
— Константина, — шепталъ онъ, кладя дрожащими руками крестное знаменіе. — Господи, Константина… Костю… О… охъ! милый мой, дѣтка! За что, за что?!. — и онъ, уже безсильный совладать съ собой, чувствуя, что сердце готово разорваться отъ нахлынувшаго горя, жалко зарыдалъ обрывающимся, временами взвизгивающимъ плачемъ на всю церковь, плачемъ человѣка, у котораго отнято все, разбита послѣдняя, единственная надежда.
Вѣтеръ врывался въ разбитое стекло, колыхалъ сѣдые серебристые волосы, вѣнкомъ обрамлявшіе голову и мелкими прядями спускавшіеся на шею. Слезы неудержимымъ потокомъ струились изъ затуманенныхъ глазъ подъ рѣдкими сѣденькими бровями. Капли слезъ, пробѣгая по мелкимъ морщинамъ лица и собравшись въ рѣзкихъ складкахъ отъ носа, орошали сѣдую окладистую бороду, кольцами извивавшуюся почти до половины груди.
Въ сторонѣ, опершиcь на стеклянную крышку плащаницы, плакалъ Егорычъ.
Свѣчи догорали и гасли, когда о. Николай поднялся съ колѣнъ и, торопливо, на-ходу снимая трясущимися руками ризу, вошелъ въ алтарь и началъ одѣваться.
Егорычъ, переминаясь съ ноги на ногу, вѣшалъ кадило.
— Ничего не извѣстно, батюшка?
— Нѣтъ, Егорычъ, ничего. Померъ и только.
— Царство ему небесное, хорошій онъ у насъ былъ…
— Не увидимъ уже, Егорычъ… О, Господи! За что ты меня испытуешь? — зашепталъ о. Николай и, шатаясь, тяжело волоча ноги, побрелъ изъ церкви.
На улицѣ выла пурга. Пронзительный вѣтеръ, со свистомъ вздымая снѣжную пыль, крутилъ ее въ воздухѣ и съ силой ударялъ въ лицо о. Николая. Но тотъ, видимо, мало сознавалъ окружающее. Старая, вытертая бѣличья ряса, не запахнутая, развѣвалась вѣтромъ и полы ея безпомощно болтались по ногамъ. Ничего не соображая, глубоко задумавшись, онъ брелъ по занесенной тропинкѣ. Ежеминутно увязая въ сугробахъ, онъ добрался до своего домика и вошелъ въ кухню.
Старая свояченица, сидѣвшая за столомъ, закрывъ лицо фартукомъ, торопливо подошла къ шестку и сердито загремѣла заслонкой.
Батюшка раздѣлся и долго вѣшалъ рясу. Руки его дрожали.
Въ сосѣдней чистой комнатѣ, на старомъ необитомъ диванѣ съ высокой черной спинкой, лежала матушка съ бдѣднымъ измученнымъ лицомъ. Голова ея была опутана мокрымъ полотенцемъ. Она лежала, ослабѣвшая послѣ тяжелаго обморока.
Услышавъ шумъ шаговъ, матушка поспѣшно вытерла глаза и постаралась придать себѣ бодрый видъ.
— Ну что, папаша, будешь-ли пить чай?
— Какой тутъ, Саша, чай. До чаю-ли! — и глаза его усиленно замигали и заслезились. — Осиротѣли мы, Саша, — дрогнувшимъ голосомъ произнесъ о. Николай. — Знать чуяло твое сердце, что не добромъ кончится. Помнишь, какъ отправляли мы его, ты сказала: «ужъ не увижу я тебя, Костя, больше»… Словно напророчила!
Матушка не выдержала и, оборотившись къ стѣнѣ, глухо зарыдала.
О. Николай постоялъ около дивана, переминаясь съ ноги на ногу, хотѣлъ что-то сказать, но вмѣсто этого тяжело вздохнулъ и поплелся за перегородку въ свой кабинетъ. Засвѣтивъ тамъ огонь, онъ досталъ изъ кармана телеграмму…
«Костя вчера скоропостижно скончался. Студентъ Бѣльскій», прочелъ онъ уже сотый разъ роковыя слова и глубоко задумался.
— Скоропостижно… Отчего это?! Что за болѣзнь такая? Нѣтъ, что-нибудь не такъ… Сердце чуетъ… не даромъ, такой думчивый, нервный… Бѣдный мой дѣточка!.. А красавецъ-то какой былъ! — и старикъ досталъ со стѣны портретъ погибшаго сына.
Съ карточки глядѣло молодое открытое лицо съ ясными глазами подъ густыми, слегка сдвинутыми бровями. Темноватая бородка опушала круглыя щеки, сливаясь съ густой шапкой красивыхъ вьющихся волосъ. Энергіей и смѣлостью вѣяло отъ всей широкой фигуры съ гордо закинутой головой.
Старикъ съ любовью и благоговѣніемъ смотрѣлъ на дорогія черты и думалъ:
— Не можетъ быть! Не старъ вѣдь — скоропостижно умирать… что нибудь не ладно… ужъ не убилъ-ли себя, прости Господи!..
Онъ снова перевелъ глаза на печатныя слова телеграммы, а мысли роемъ загнѣздились въ его старой головѣ.
50 лѣтъ священничества въ этомъ заброшенномъ погостѣ, какъ въ калейдоскопѣ, пронеслись передъ нимъ — годы тяжелаго труда и лишеній. Суровая жизнь впроголодь, страхъ предъ господами и начальствомъ. Эти изсушающія заботы о кускѣ хлѣба, это знакомое чувство стыда при вымаливаніи людскихъ подачекъ. Оскорбленія, незаслуженныя насмѣшки, вырвавшія его клятву сдѣлать изъ сына человѣка, дать ему то, чѣмъ ему самому не пришлось воспользоваться за всю его долгую жизнь… дать ему право смѣло смотрѣть въ глаза людямъ, не унижаться, не бѣдствовать.
Вотъ они, длинные зимніе вечера. Ярко и ровно горитъ сухая березовая лучина на рожкахъ большого свѣтца, освѣщая треть большой пасмурной избы.
Тихо кругомъ, лишь сверчокъ за печью стрекочетъ свои пѣсни, да веретено съ легкимъ трескомъ жужжитъ въ проворныхъ рукахъ жены и свояченицы.
Грустно и жутко на сердцѣ при мысли, что долго-долго протянется эта мертвая жизнь.
Обгорѣвшіе угольки лучины, описавъ дугу, съ жалобнымъ пискомъ падаютъ въ воду корыта…
Все такъ… и онъ догоритъ… не дождавшись жизни. Только бы вотъ ему… Богъ далъ счастья, — шепчетъ онъ, съ нѣжной любовью останавливая свой грустный взглядъ на сидящемъ на полу подъ свѣтцомъ сынѣ. Отрадно ему смотрѣть на эту умную головку Кости, такъ и впившагося въ книгу своими блестящими быстрыми глазами. Тонкое, съ легкимъ, едва замѣтнымъ, оттѣнкомъ грусти лицо отражаетъ только что прочтенное въ книгѣ…
Дальше годъ за годомъ, не измѣняясь, тянется жизнь… тѣ же долгіе зимніе вечера… только свѣтецъ смѣняется лампой… Ученье сына, новые расходы, большая бѣдность, заботы, хлопоты. Вотъ пріѣздъ сына, уже студента университета, послѣ долгой разлуки…
Сбылись его мечты. Съ какой гордостью смотрѣлъ онъ на сына, съ какой отрадой видѣлъ, что цѣль близка. Еще годъ и конецъ науки, годъ, обезпеченный стипендіей. У его Кости теперь есть деньги… даже ему далъ.
А эти безсонныя ночи, когда оба, дрожа отъ волненія, говорили о жизни. Какъ счастливъ былъ онъ, слушая разсказы о жизни Кости за время разлуки… о его работѣ статистикомъ, о профессорахъ, товарищахъ, университетѣ… о людяхъ, так ъ не похожихъ на здѣшнихъ…
И вдругъ все кончено! Какъ вихрь налетѣлъ и разрушилъ все… Все оборвалось… онъ снова одинъ, разбитый, старый… даже роптать уже не въ силахъ…
Совершилось…
Лампа догорѣла. Красноватый огонь, мигая и подпрыгивая, какъ бы боролся за жизнь… А старикъ съ измученнымъ, блѣднымъ лицомъ неподвижно сидѣлъ, устремивъ затуманенные слезами, выцвѣтшіе глаза на портретъ сына, глубоко задумавшись. Временами глубокій вздохъ вырывался изъ его разбитой груди, глаза заволакивались влагой, а блѣдныя, безкровныя губы беззвучно шептали: бѣдное, бѣдное дитятко! Господи… Твоя воля!..