Горе и радости маленького человека (Дорошевич)/ДО
| Горе и радости маленькаго человѣка : Посвящается гг. родителямъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ I. Семья и школа. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 3. |
Ивановъ Павелъ, ученикъ 2-го класса 4-й гимназіи, вышелъ изъ дома сырымъ, осеннимъ, пасмурнымъ утромъ.
Выйдя изъ подъѣзда, онъ пошелъ едва-едва, медленно переставляя ноги, потомъ зашипѣлъ, началъ прибавлять ходу и завернулъ за уголъ съ такой уже быстротой, что долженъ былъ дать свистокъ, чтобы не передавить прохожихъ.
Это былъ не Ивановъ Павелъ, а курьерскій поѣздъ, шедшій изъ Петербурга въ Орелъ съ быстротой 120 верстъ въ часъ. Кругомъ мелькали пейзажи, и, проходя мимо воротъ, Ивановъ Павелъ за двѣ тумбы давалъ тревожные свистки, чтобы не перерѣзать на всемъ ходу бочку съ водовозомъ.
Ивановъ Павелъ, шипя и выпуская пары, съ быстротой молніи переводилъ себя съ стрѣлки на стрѣлку, самъ удивлялся своему искусству, и переходилъ черезъ улицы.
Съ конца октября или начала ноября Ивановъ Павелъ воображалъ себя команчемъ или онахомъ. Зимой онъ былъ слѣдопытомъ и очень внимательно разсматривалъ слѣды въ снѣгу, находя въ нихъ много таинственнаго, загадочнаго и тревожнаго, заставлявшаго его испускать крикъ совы.
Но осенью, когда еще живы были воспоминанія о поѣздкѣ въ деревню, онъ былъ курьерскимъ поѣздомъ, который каждый день въ 8 часовъ утра ходилъ въ Орловскую губернію.
Дойдя до лавки Шестопалова, Ивановъ Павелъ зашипѣлъ, далъ контропаръ, и поѣздъ остановился. «Машинистъ пошелъ въ буфетъ».
Ивановъ Павелъ зашелъ въ лавку, положилъ на прилавокъ пятачокъ, данный ему на завтракъ, и сказалъ:
— Дайте мнѣ палку шоколада «національнаго», только съ испанцемъ… Или нѣтъ, дайте мнѣ лучше батонъ… Или вотъ что… Не надо батона… Дайте мнѣ палку косъ-халвы. Самой лучшей.
И отъ лавки Шестопалова Ивановъ Павелъ пошелъ уже медленно, погруженный въ пережевываніе косъ-халвы.
Палка косъ-халвы была упругая, какъ толстый кусокъ резины. Косъ-халва вязла въ зубахъ такъ, что Ивановъ Павелъ часто не могъ разжать челюстей и запускалъ въ ротъ палецъ. Это ему нравилось.
— Настоящая пища воина. Индѣйцы и не то еще ѣдятъ. А Кукъ, который ѣлъ отъ голода свои мокассины!
Когда Ивановъ Павелъ съѣлъ палку косъ-халвы, у него ломило скулы.
Затѣмъ Ивановъ Павелъ началъ останавливаться передъ окнами открывавшихся магазиновъ и разсматривать вещи, которыя онъ зналъ всѣ наизусть, какая гдѣ лежала.
А передъ магазиномъ оптика подождалъ даже, пока приказчики откроютъ окна, чтобъ посмотрѣть на настоящій маленькій паровозъ на рельсахъ, который онъ собирался три года «накопить денегъ отъ завтраковъ и купить».
Но не могъ исполнитъ этого, потому что каждое утро свой пятачокъ проѣдалъ.
Въ гимназію Ивановъ Павелъ пришелъ передъ самымъ звонкомъ, и сердце его вдругъ наполнилось тревогой.
Сегодня его должны вызвать изъ латыни.
Онъ хотѣлъ утромъ въ гимназіи подзубрить. Когда же теперь?
Онъ чувствовалъ страшное безпокойство во всемъ своемъ существѣ. И всѣ кругомъ чувствовали боязнь и безпокойство. Бѣгали, играли, кричали, но все это такъ нервно, словно они хотѣли шумомъ и крикомъ заглушить внутренній безпокойный голосъ.
Товарищи кинулись къ Иванову Павлу и закричали:
— Что жъ ты, Деветъ, а такъ поздно приходишь. Тутъ безъ тебя битва была. Иди къ Крюгеру.
На что Ивановъ Павелъ раздраженно крикнулъ:
— Убирайтесь отъ меня къ чорту! Дуракъ ты, а не Крюгеръ.
— Такъ и ты не Деветъ, а свинья! — сказалъ обиженный Крюгеръ.
И всѣ закричали:
— Господа! Господа! Ивановъ больше не Деветъ!
Крюгеръ далъ ему кулакомъ въ бокъ, за что Ивановъ Павелъ сдѣлалъ ему подножку.
Въ эту минуту ударилъ звонокъ.
— На первомъ урокѣ выучу! Русскій меня не спроситъ.
Но Николай Ивановичъ, «русскій», вошелъ въ классъ и послѣ молитвы объявилъ:
— Господа, диктантъ!
У Иванова Павла сердце упало.
Диктантъ длился цѣлый часъ, и когда пробилъ звонокъ и началась первая перемѣна, къ Иванову Павлу подлетѣли товарищи:
— Ты какъ смѣлъ Костюкову подъ ножку давать? Подъ ножку нельзя! Не по правиламъ!
— Господа! Мнѣ надо латынь подзубрить! — объявилъ было Ивановъ Павелъ, но всѣ закричали:
— Трусъ! Трусъ!
А Мозговъ Игнатій крикнулъ:
— Какой же ты второй силачъ въ классѣ?
Это ужъ былъ вопросъ самолюбія. Ивановъ Павелъ вышелъ изъ-за парты и сказалъ:
— Ставься! Беру на лѣвую ручку. Много ли васъ на фунтъ сушеныхъ?
— Подъ ножку не давать! Подъ ножку не давать! — кричали товарищи.
А первый силачъ въ классѣ стоялъ около, готовый каждую секунду вступиться.
Мозговъ кидался и съ фронта и съ бока, но Ивановъ отшибалъ его каждый разъ и здорово приложилъ объ парту, какъ ударилъ звонокъ, и всѣ кинулись по мѣстамъ.
Въ коридорѣ раздались медленные, мѣрные шаги чеха-латиниста, словно шаги каменнаго командора.
У Иванова Павла вдругъ зачесалось все тѣло.
— Встуаньте! — дѣлая знакъ рукой, сказалъ чехъ-латинистъ.
Всѣ встали.
— Саитесь! — объявилъ чехъ-латинистъ, опуская руку.
Всѣ сѣли.
— Встуаньте! — опять крикнулъ онъ.
Опять всѣ встали.
— Саитесь! — опять сказалъ чехъ-латинистъ.
Опять всѣ сѣли.
Продѣлавъ такъ четыре раза, чехъ-латинистъ сѣлъ на каѳедру, отмѣтилъ отсутствующихъ, объяснилъ слѣдующій урокъ и взялся за журналъ.
— Господи! Не меня! Не меня! — зашепталъ Ивановъ Павелъ и началъ часто-часто креститься подъ партой.
Чехъ-латинистъ поводилъ пальцемъ по журналу и воскликнулъ:
— Мозгоу!
— Не меня! Не меня! — взыгралъ душой Ивановъ Павелъ.
Онъ сидѣлъ, низко-низко пригнувшись къ партѣ, и подъ столомъ давалъ ногою пинка сидѣвшему впереди высокому Веретенникову.
— Сиди выше! Сиди, говорятъ тебѣ, выше! Чтобъ меня не увидалъ.
— Я и такъ высоко сижу! — шепталъ въ отвѣтъ Веретенниковъ, подложилъ подъ себя двѣ книги и вытянулся въ струнку.
— Выше, говорятъ тебѣ! Выше! Чтобы не видно было! — лупилъ его подъ столомъ Ивановъ.
— Да некуда выше! — огрызнулся Веретенниковъ.
— Уеретенниковъ Никуай! Вы чеуо тамъ разгуариваете? — раздался вдругъ голосъ чеха. — Съ кѣмъ? Уотодвиньтесь!
И онъ пристально воззрился въ пригнувшагося къ партѣ Иванова Павла.
Ивановъ Павелъ чувствовалъ, какъ у него кровь приливала къ головѣ и горѣли уши.
Онъ сидѣлъ, нагнувшись, не смѣя взглянуть на чеха, но чувствовалъ на себѣ его пронизывающій взглядъ.
Весь классъ молчалъ. Мертвая тишина царила.
«Спроситъ! Спроситъ!» словно въ предсмертномъ томленьѣ подумалъ Ивановъ Павелъ и полѣзъ подъ парту.
Но съ каѳедры раздался голосъ:
— Куда уы? Остуаньтесь!
Ивановъ замеръ.
Прошла еще тягостная, безконечная минута.
Чехъ водилъ пальцемъ по журналу и, наконецъ, сказалъ:
— Иуановъ Пуавелъ!
Ивановъ Павелъ подкашивающимися ногами пошелъ къ доскѣ.
— У уасъ въ прошлый раузъ була двуойка, — медленно и съ разстановкой началъ чехъ, — вуамъ нуадо пупруавиться. Пупруавьтесь!
Ивановъ Павелъ мигалъ, дрожалъ, краснѣлъ, блѣднѣлъ.
— Позвольте вамъ сказать, Оскаръ Викторовичъ…
— Гуоворите! — объявилъ чехъ. — Гуоворите! Уасъ уызвали зуатѣмъ чтуобъ вы гуоворили! Мы ждюемъ, чтуо скуажетъ Ивуановъ Пуавелъ!
— Позвольте вамъ сказать, Оскаръ Викторовичъ… — началъ было Ивановъ Павелъ и хныкнулъ.
— Не плуачьте! Не нуадо плуакать! — остановилъ его чехъ. — Куакія вы знуаете pluralia tantum[1]?
Ивановъ Павелъ безпомощно оглянулся на классъ. Первый ученикъ, Патрикѣевъ Николай, съ оттопырившимися ушами сидѣлъ на первой скамейкѣ и сквозь очки ѣлъ чеха глазами, молилъ его:
— Спросите меня! Меня спросите, Оскаръ Викторовичъ, про pluralia tantum[1]!
Постниковъ Алексѣй поднималъ уже руку и показывалъ испачканную чернилами ладонь, готовый вотъ-вотъ сорваться съ мѣста и забарабанить.
Мозговъ показывалъ Иванову языкъ. Костюковъ дѣлалъ въ воздухѣ знакъ:
«Колъ»!
«Всѣ, подлецы, рады, что я не знаю!» подумалъ Ивановъ Павелъ и вдругъ почувствовалъ себя такимъ обиженнымъ, такимъ маленькимъ, такимъ несчастнымъ, что слезы полились у него изъ глазъ.
— Я… я… нниккаккихъ… не… не… знаю… pluralia… pluralia… tantum[1]!
— Иуановъ Пуавелъ не знаетъ никуакихъ pluralia tantum[1]! — вдругъ словно съ изумленіемъ воскликнулъ чехъ такимъ громкимъ голосомъ, что въ коридорѣ отдалось эхо.
Классъ хихикнулъ.
— Уаши уши, Иуановъ Пуавелъ, будетъ уэто pluralia tantum[1] или нъѣтъ?
Классъ насторожился, предчувствуя спектакль.
Ивановъ Павелъ началъ икать и всхлипывать:
— Уотвѣчайте!
— Не знаю! — робко пробормоталъ Ивановъ Павелъ.
Классъ фыркнулъ и расхохотался.
Ивановъ Павелъ оглянулся, какъ затравленный звѣрекъ.
— Иуановъ Пуавелъ никуогда не видуалъ свуоихъ ушей! — объявилъ чехъ-латинистъ.
Классъ надрывался, рыдалъ, катался отъ хохота.
— Суадитесь…
— Оскаръ Викторовичъ, у меня голова!.. — сдѣлалъ Ивановъ Павелъ шагъ впередъ.
— У всеаукаго человуэка есть гуолова! — объявилъ чехъ, взялся за журналъ и обмакнулъ перо.
— Оскаръ Викторовичъ! — съ отчаяніемъ воскликнулъ Ивановъ Павелъ.
— Суадитесь! — сказалъ латинистъ и провелъ въ журналѣ перомъ сверху внизъ.
Весь классъ показалъ Иванову Павлу по пальцу.
А Патрикѣевъ Николай зашепталъ:
— Садись же! Садись же!
И поднялъ руку.
— Я знаю, Оскаръ Викторовичъ, pluralia tantum[1]!
Ивановъ Павелъ съ воемъ прошелъ на свое мѣсто и, сѣвши, завылъ еще сильнѣе.
— Иуановъ Пуавелъ плуачетъ, — объявилъ чехъ, — пусть выйдетъ зуа дверъ и стуанетъ плуакать туамъ.
Ивановъ Павелъ вышелъ за дверь, сталъ въ коридорѣ — и въ классъ доносились его рыданія.
Время отъ времени онъ появлялся въ дверяхъ съ краснымъ лицомъ, мокрымъ, вымазаннымъ чернилами, поднималъ руку и говорилъ:
— Ос… Ос… Оскаръ… Вик… Вик… Викторовичъ…
Но чехъ спокойно отвѣчалъ каждый разъ:
— Стуаньте въ кауоридорѣ!
И продолжалъ допрашивать учениковъ.
Такъ кончился урокъ. Слѣдующимъ урокомъ былъ батюшка.
— Ивановъ Павелъ, чего слезы льешь, неутѣшно рыдаешь, словно избіенный младенецъ? — спросилъ батюшка.
— Мнѣ… мнѣ… Оскаръ Викторовичъ… колъ… колъ… колъ поставилъ! — отвѣтилъ, всхлипывая, Ивановъ Павелъ.
— Уроки надо учить съ прилежаніемъ, Ивановъ Павелъ, а не плакать! — замѣтилъ батюшка. — Пойди и умойся, потому что похожъ ты на чучело!
Ивановъ пошелъ, умылся и, вернувшись въ классъ, спросилъ у сосѣда записную тетрадку и переписалъ въ нее всѣ заданные уроки на двѣ недѣли впередъ, рѣшивъ съ этой самой минуты учить уроки не иначе, какъ наизусть.
Это рѣшеніе его нѣсколько успокоило и пробудило въ его сердцѣ надежду:
«Можетъ, и проститъ. Впередъ буду хорошо учиться».
Онъ сидѣлъ и мечталъ:
«Буду первымъ ученикомъ. Пятерки по главнымъ предметамъ домой принесу. Мама мнѣ комнатную гимнастику повѣситъ».
Но, вспомнивъ про маму, опять началъ всхлипывать. Тяжелыя предчувствія сжали ему сердце. Ему стало тяжко, тревожно, безпокойно.
И какъ только пробилъ звонокъ, Ивановъ, сшибая съ ногъ встрѣчныхъ, сломя голову бросился къ учительской и сталъ у дверей.
Была большая перемѣна.
Гимназисты шумѣли внизу. Изъ-за затворенныхъ дверей учительской доносились разговоры, смѣхъ.
У дверей учительской стояли двое: Ивановъ Павелъ и другой ученикъ, тоже 2 класса, но другого отдѣленія, Никаноръ Ивановъ, самый слабосильный въ классѣ.
— Ты къ кому? — спросилъ самый слабосильный.
— Къ Оскару Викторовичу, колъ поставилъ. А ты?
— Къ нѣмцу! — отвѣчалъ самый слабосильный. — За шумъ оставилъ!
И оба заплакали.
Такъ плакали они вмѣстѣ минутъ пять.
И, наконецъ, самый слабосильный сказалъ голосомъ, прерывавшимся отъ всхлипываній:
— Хочешь старое наполеоновское перо на новое восемьдесятъ шестое мѣнять?
— У меня восемьдесятъ шестыя всѣ со свинчаткой! — всхлипывая, отвѣтилъ Ивановъ Павелъ. — Хочешь я тебѣ за наполеоновское съ вѣточкой старое перо дамъ и немножко снимки дамъ?
— Ишь ты какой! — отвѣтилъ уже болѣе живо слабосильный. — На что мнѣ твоя снимка? Я самъ снимку жую!
И вынулъ изъ-за щеки кусокъ черной резины.
— Такъ твоя жеваная, а моя съ керосиномъ варена! — запальчиво отвѣчалъ Ивановъ Павелъ. — Щелкать можно. Хочешь, я тебѣ объ лобъ щелкну?
— Щелкни!
— Ишь какъ хлопаетъ!
— А дай мнѣ самому щелкнуть!
— Нѣтъ, братъ! Снимка, она къ рукамъ прилипаетъ. Не дамъ!
— Да что я, украду твою снимку-то?
— И украдешь!
— Самъ ты жуликъ! Жулье! Жулье! И снимка твоя дрянь!
— Что-о? Ты какъ смѣешь мою снимку ругать? А?
Ивановъ Павелъ далъ самому слабосильному подъ ножку, — въ эту минуту двери отворились, и изъ учительской вышелъ чехъ-латинистъ.
— Друаться здѣсь? Уопять Иуановъ Пуавелъ! Стуаньте къ стѣну. Уостанетесь на уодинъ часъ!
— Оскаръ Викторовичъ! — кинулся Ивановъ къ чеху и схватилъ его за фракъ. — Оскаръ Викторовичъ!
— Стуаньте!
— Оскаръ Викторовичъ! Оскаръ Викторовичъ! Я буду хорошо учиться!..
Латинистъ сходилъ съ лѣстницы.
— Оскаръ Викторовичъ! Оскаръ Викторовичъ! — кричалъ Ивановъ.
— Кто здѣсь кричитъ? Вы здѣсь кричите? — раздался громкій голосъ директора, выходившаго изъ учительской.
Все стихло.
Не слышно было даже всхлипываній.
Камень лежалъ на груди у Иванова. Онъ сидѣлъ, вздыхалъ и съ покорностью повторялъ про себя:
— Ну, что жъ дѣлать! Что жъ дѣлать! Пускай!
Затѣмъ ему что-то приходило въ голову, отъ чего его всего ежило и корежило. И онъ спѣшилъ отогнать отъ себя страшную мысль:
— А можетъ, и не будутъ!
На французскомъ языкѣ онъ немножко поуспокоился и даже сыгралъ подъ партой въ перышки, но безо всякаго увлеченія.
Когда же передъ концомъ послѣдняго урока, ариѳметики, надзиратель зашелъ въ классъ и объявилъ:
— Записанъ и остается Ивановъ Павелъ на одинъ часъ!
Ивановъ заерзалъ на мѣстѣ, чувствуя какія-то судороги, которыя пошли по тѣлу, и окончательно упалъ духомъ.
Гимназія съ шумомъ разошлась и опустѣла, Только въ одномъ классѣ сидѣло человѣкъ десять оставленныхъ, и среди нихъ Ивановъ Павелъ.
Старшіе шушукались между собой и чему-то смѣялись, младшіе плакали.
Дежурный надзиратель сидѣлъ на каѳедрѣ и писалъ записки родителямъ.
— Ивановъ Павелъ!
И онъ вручилъ Иванову записочку:
«Ивановъ Павелъ, 2 класса 1 отдѣленія, за единицу изъ латинскаго языка, за шумъ и драку во время большой перемѣны оставленъ на 1 часъ послѣ уроковъ. Помощникъ классныхъ наставниковъ А. Покровскій».
Ивановъ Павелъ, который все время сидѣлъ и обдумывалъ, какъ онъ окончательно исправится, и получалъ уже въ мечтахъ своихъ похвальный листъ и книги изъ рукъ самого директора, взялъ записку и разревѣлся:
— Какой же шумъ? Я никакого шума не дѣлалъ, Я только дрался.
— Завтра принесете съ подписью родителей! — объявилъ надзиратель, и въ половинѣ четвертаго сказалъ: — Ступайте!
Уныло и жутко было выходить изъ гимназіи по пустымъ, молчаливымъ заламъ, уныло и жутко было въ прихожей, гдѣ кое-гдѣ висѣло на пустыхъ вѣшалкахъ сѣрое пальто, уныло и жутко было идти по большому пустому двору.
— Хочешь, Ивановъ, я тебя провожу до дома, а потомъ ты меня проводишь до дома! — предложилъ ученикъ 8 класса, тоже остававшійся на часъ «за упорное непослушаніе классному наставнику».
— Убирайся ты! — со злобой и скорбью отвѣчалъ Ивановъ и пошелъ не домой, а по церквамъ.
Сначала зашелъ въ одну часовню Божіей Матери, потомъ въ другую, потомъ въ третью, потомъ сходилъ еще въ одну часовню приложиться къ образу Спасителя.
Молился вездѣ горячо и долго, кланялся въ землю, прикладывался по нѣскольку разъ, бралъ вату и чувствовалъ на душѣ примиреніе и успокоеніе и облегченіе.
Даже когда какой-то лавочный мальчишка крикнулъ ему въ догонку:
— Синяя говядина, красные штаны!
Ивановъ Павелъ не обернулся, не выругался, какъ бы слѣдовало, а кротко подумалъ въ душѣ:
«Господь велѣлъ прощать всѣмъ. Господи, прости ему его согрѣшеніе!»
Онъ ужасно боялся чѣмъ-нибудь теперь прогнѣвать Бога.
И давалъ въ душѣ обѣты:
«Я буду такой добрый, такой добрый. Только пусть бы меня сегодня не сѣкли!»
И вдругъ ему вспоминалось, какъ онъ въ субботу убѣжалъ отъ всенощной, чтобъ подраться на церковномъ дворѣ съ мальчишками.
И его охватывалъ страхъ. Онъ незамѣтно крестился, чтобъ не увидали прохожіе, и говорилъ:
— Я всегда, я всегда теперь буду ходить ко всенощной. Только пусть меня сегодня не сѣкутъ.
Такъ онъ пришелъ въ Казанскій соборъ, приложился къ иконамъ и особенно долго молился у одной.
Онъ всегда молился у этой иконы, и у него выработалась даже практика, какъ молиться.
Надо было стать на колѣни, откинуться немного назадъ и говорить шопотомъ такъ, чтобъ голосъ шелъ какъ можно глубже, и чувствовалось легкое содроганіе во всѣхъ внутренностяхъ.
— Господи! Господи! Дай Богъ, чтобъ меня сегодня… чтобъ меня сегодня… не сѣкли! — тише добавлялъ онъ, конфузясь передъ Богомъ, что обращается съ такой просьбой.
Онъ истово крестился большимъ крестомъ, крѣпко прижимая пальцы и кланяясь въ землю, долго оставался такъ, прижимаясь лбомъ къ холодному полу.
И онъ молился такъ до тѣхъ поръ, пока не началъ чувствовать знакомаго ощущенія: сердце какъ будто поднимается къ груди, горло слегка сжимаетъ, слезы сами текутъ большими каплями изъ глазъ и на душѣ разливается такое спокойствіе.
— Ну, значитъ сѣчь не будутъ! — рѣшилъ онъ, почувствовавъ знакомое ощущеніе.
И сейчасъ же самъ испугался своей самонадѣянности. Закрестился торопливо, торопливо:
— Господи, прости, прости!..
Вставъ съ колѣнъ, приложился къ образу, перекрестился три раза и пошелъ изъ собора, въ дверяхъ снова остановившись и истово перекрестившись еще три раза.
— Сѣчь не будутъ!
Смеркалось. ѣсть хотѣлось страшно. Ивановъ Павелъ пошелъ къ дому.
И чѣмъ ближе онъ подходилъ къ дому, тѣмъ больше и больше падалъ духомъ.
— Если сейчасъ изъ-за угла выйдетъ женщина, значитъ — высѣкутъ, а если мужчина — сѣчь не будутъ…
Выходила женщина.
— Нѣтъ, нѣтъ. Не такъ! Если до той тумбы четное число шаговъ, — не будутъ, нечетъ — будутъ.
Онъ разсчитывалъ, дѣлалъ то огромные шаги, то сѣменилъ, но встрѣчный мужчина чуть не сбивалъ его съ ногъ, разбивалъ всѣ расчеты, и выходило нечетное число.
Ивановъ Павелъ выбиралъ самыя отдаленныя улицы, останавливался у оконъ магазиновъ, шелъ все тише и тише, и когда, наконецъ, противъ воли, противъ желанія, все же подошелъ къ дому, палъ духомъ окончательно:
— Высѣкутъ!
И онъ принялся ходить взадъ и впередъ около своего дома. Зажгли фонари, и дворникъ Терентій въ шубѣ вышелъ на дежурство.
Онъ замѣтилъ барчука, шагавшаго взадъ и впередъ по тротуару, и сказалъ:
— Что, вихры, бродишь? Опять набѣдокурилъ? — и, помолчавъ, добавилъ: — Изъ 16 номера барчука тоже драть нынче будутъ. Горничная за розгами прибѣгала. Надо и для тебя связать. Такъ ужъ на васъ метла и выйдетъ.
Отъ этихъ неутѣшительныхъ словъ стало на сердцѣ у Иванова Павла еще хуже.
Пробѣжала въ лавочку горничная, замѣтила барчука и, вернувшись, сказала барынѣ:
— А маленькій баринъ по протувару ходютъ!
— Приведи его домой!
Горничная выбѣжала на подъѣздъ и весело крикнула:
— Павелъ Семенычъ! Идите, васъ барыня кличутъ. Скорѣича идите! Чего вы, какъ вамъ сто лѣтъ! Скорѣича! Ну, будутъ дѣла! — сказала она ему на лѣстницѣ, и Ивановъ Павелъ неутѣшно заплакалъ.
Онъ раздѣлся и стоялъ въ передней, стоялъ и ревѣлъ.
— Иди-ка, иди-ка сюда! — сказала мама. — Ты что жъ это, полунощникъ? Ты бы до полуночи домой не приходилъ. Иди сюда. Что тамъ еще?..
И только что Ивановъ Павелъ переступилъ порогъ гостиной, мать дала ему пощечину.
— Мамочка, не буду! Ой, мамочка, не буду! — завопилъ Ивановъ Павелъ.
— Хорошо, хорошо, мы это потомъ поговоримъ. Чѣмъ еще порадуешь? Что принесъ?..
— Охъ, мамочка… Мнѣ неправильно…
— Давай записочку-то, давай!
Мать прочла записочку, сжала губы, посмотрѣла на Иванова Павла, какъ на какую-то гадину, помолчала и спросила:
— Что жъ мнѣ теперь съ тобой дѣлать прикажешь? А?
— Мамочка, я не буду…
— Что съ тобой дѣлать?..
И Ивановъ Павелъ почувствовалъ жгучую боль въ ухѣ, завертѣлся, заежился, какъ береста на огнѣ.
— Мамочка, милая…
— Хорошо, хорошо. Мы съ тобой потомъ поговоримъ! Потомъ… — зловѣщимъ тономъ проговорила мать.
«Потомъ. Не сейчасъ будутъ!» полегчало на душѣ у Иванова Павла.
— Пойди въ кухню, умой харю-то! На кого ты похожъ?
Ивановъ Павелъ пошелъ въ кухню умываться.
Кухарка Аксинья возилась у плиты, разогрѣвая для него обѣдъ, увидала и сказала:
— Дранцы — поранцы, ногамъ смотръ?
Ивановъ промолчалъ и мылся.
— Зачѣмъ дихтанты не пишешь?! — наставительно замѣтила кухарка.
Иванова Павла взорвало:
— И вовсе не за диктантъ, а по латыни! Дура! Дура ты, дура!
— А ты не дурачъ постарше себя. Я же тебя держать буду, какъ маменька стегать станетъ. А тебя подержу! Я тебя такъ подержу! — поддразнила кухарка.
Иванову Павлу хотѣлось на нее броситься съ кулаками, но онъ удержался.
Хотѣлось попросить:
— Аксиньюшка, милая, недолго держи!
Но онъ тоже удержался.
— Пускай убиваютъ. Еще лучше!
И, глотая пополамъ со слезами холодное кушанье, Ивановъ Павелъ представлялъ себѣ, какъ онъ ужъ померъ подъ розгами, и его похоронили, и всѣ сидятъ на поминкахъ и ѣдятъ, какъ вотъ онъ теперь, и мать рветъ на себѣ волосы и кричитъ:
— Это я, я убила его! Очнись, мой Паша, очнись, мой дорогой, мой безцѣнный!
Какъ рыдала она, когда у него была скарлатина.
И Иванову Павлу стало жаль и себя, и матери, и всѣхъ, и онъ горько-горько заплакалъ.
— Ага! Кончилъ обѣдать? Ну-съ? — послышался голосъ матери.
Ивановъ Павелъ вскочилъ горошкомъ.
— Мамочка! Мамочка! Я сначала приготовлю уроки!
— Хорошо! Хорошо! Готовь, готовь уроки!
Ивановъ сѣлъ за уроки и принялся переписывать все, что только можно было переписать. Потомъ онъ все выучилъ, что можно было выучить, и особенно громко твердилъ латинскія слова:
— Увидятъ, что я стараюсь!
Чай пить онъ не пошелъ, боясь, чтобъ не воспользовались чайнымъ перерывомъ.
Наконецъ, ни переписывать ни читать было нечего. Спина и грудь ныли. Ивановъ Павелъ всталъ и началъ ходить по комнатѣ.
— Барыня спрашиваютъ: кончили, молъ? — появилась въ дверяхъ горничная.
— Нѣтъ! Нѣтъ! — испуганно забормоталъ Ивановъ Павелъ, снова сѣлъ за книги и принялся читать примѣры для переводовъ:
«— Войска царицы побѣдили конницу варваровъ. — Въ глубокихъ пещерахъ таятся львы. — Пожары часто уничтожаютъ цѣлые города».
И ему представилось, какъ весь ихъ домъ охваченъ огнемъ. Нѣтъ, лучше на городъ напали непріятели, въ ихъ домѣ всѣ заперлись. Но онъ, какъ древній грекъ Эфіальтъ, показываетъ непріятелямъ тайную дорогу по черной лѣстницѣ. Непріятели врываются. Всѣхъ избиваютъ, и онъ впереди непріятелей…
— Пойтить къ дворнику, сказать, чтобъ надергалъ! — словно про себя сказала горничная, проходя черезъ дѣтскую и шурша юбками.
«А Глашкѣ колъ въ животъ, — первой!» думалъ Ивановъ Павелъ. И вотъ онъ избиваетъ всѣхъ, всѣхъ. Всѣ умоляютъ его о пощадѣ, ползаютъ у его ногъ. Но онъ неумолимъ. Какія пытки онъ имъ выдумываетъ. «Съ кухарки сдерите кожу. Глашку на колъ». Ивановъ Павелъ даже содрогается. Ему становится ихъ даже жаль. «Просто прикажу убить.» А маму… Маму я спасаю… «Вотъ, — говорю, — мама»…
Въ эту минуту откуда-то издали, изъ-за стѣнъ послышался какой-то визгъ. Дѣтскій голосъ оралъ, вопилъ что-то.
Ивановъ Павелъ прислушался, замеръ, и голова у него ушла въ плечи.
— Слышишь? — спросила мать, появляясь въ дѣтской. — Въ 16 номерѣ порютъ. Такъ же орать будешь.
«И мать убить!» рѣшилъ Ивановъ Павелъ.
Кухарка прошла въ комнаты.
— Спросить, скоро, что ли-ча? — на ходу обронила она.
«А Аксинью!.. Ухъ, Аксинью!..»
— Маменька сказали, что нынче довольно. Какихъ уроковъ не доучите, завтра доучите! — объявила горничная. — Барыня сейчасъ сюда идутъ. Пойтить позвать Аксинью! У-у, безстыдникъ!
Ивановъ Павелъ бросился передъ вошедшей матерью на колѣни.
— Мама, милая, не сейчасъ! Дай Богу помолиться!
— Передъ смертью не надышишься! — улыбнулась мать. — Молись, молись!.. Да ты бы сначала раздѣлся.
Но Ивановъ Павелъ раздѣваться не сталъ. Онъ сталъ на колѣни и долго-долго истово молился на икону, дѣлая земные поклоны и шепча какъ можно громче, чтобъ слышно было въ сосѣдней комнатѣ:
— Господи, помилуй милую маму! Господи, защити, спаси и помилуй милую маму!
«Слышитъ она, какъ я за нее, или не слышитъ?» думалъ Ивановъ Павелъ и возвышалъ голосъ все больше и больше.
А въ дверяхъ дѣтской стояла Аксинья и приговаривала:
— Ишь кувыркается! Закувыркался, братъ!
И горничная, войдя въ дѣтскую, нарочно громко сказала:
— Куда розги-то положить? Ахъ, нынче хороши! На рѣдкость!
Иванову Павлу стало нестерпимо. Онъ вскочилъ.
Вошла мать.
— Раздѣвайся. Ложись.
— Мамочка! — вопилъ Ивановъ Павелъ. — Мамочка, не буду! Мамочка, милая, ты увидишь, — не буду!
— Раздѣвайся. Ложись.
— Мамочка!..
Ивановъ Павелъ ползалъ передъ матерью на колѣняхъ, ловилъ ея платье, цѣловалъ, но старался не приближаться слишкомъ, чтобы его не поймали и не ущемили головы между колѣнъ. Эту систему Ивановъ Павелъ ненавидѣлъ больше другихъ.
— Глаша, раздѣнь барина!
— Мамочка, я самъ…
И Ивановъ Павелъ принялся раздѣваться медленно-медленно.
— Глаша…
— Мамочка, я самъ.
Ивановъ Павелъ былъ готовъ.
— Ложись!
— Мамочка, ты меня не больно?.. Мамочка, ты меня недолго? — задыхаясь, говорилъ онъ, стараясь поймать руку, которая его сейчасъ будетъ сѣчь.
— Нечего, братъ, нечего уговариваться. Ложись…
— Мамочка…
— Положить тебя?
— Мамочка, я самъ.
— Аксинья!
— Мамочка, не надо, чтобъ Аксинья держала! Я самъ буду держаться!
— Аксинья!
И онъ почувствовалъ, какъ Аксинья взяла его за худенькія ноги, и сейчасъ же вслѣдъ за этимъ жгучую боль.
— У-ай! — взвизгнулъ мальчикъ, схватился руками, почувствовалъ жгучую боль въ рукахъ, отдернулъ ихъ, опять схватился, опять отдернулъ.
— Глаша, держи руки.
— А-а-ай! — какъ зарѣзанный завопилъ мальчикъ, чувствуя полную безпомощность.
— Учись! Учись! Учись! — приговаривала мать.
— Мамочка, не буду! Мамочка, не буду! — вопилъ Ивановъ Павелъ.
— Не дерись, не шуми! Не шуми, не дерись! Не шуми! Не шуми!..
— Мамочка, я не шумѣлъ… Мамочка, я не шумѣлъ…
И онъ чувствовалъ, что умираетъ…
Въ постели пахло сухими березовыми листьями. Красная лампадка мигала передъ образомъ. Въ сумракѣ слышались стихающія рыданія.
И грудь Иванова Павла была полна слезъ. Болѣло и саднѣло. А по душѣ расплывалось спокойствіе.
— Кончено. Случилось. Больше нечего бояться.
И тихо всхлипывая, заснулъ бѣдный мальчикъ, и снилось ему во снѣ, что онъ предводитель команчей и на голову разбиваетъ всѣхъ бѣлыхъ.
За что надругались надъ человѣческимъ тѣломъ и надъ маленькой человѣческой душой?