ГОРБУНЪ.
правитьВъ Ульяновкѣ, сколько ни запомнятъ старики, была всегда тишь, да гладь, да Божья благодать. Этакой патріархальной деревни поискать на-рѣдкость. Ульяновцы испоконъ-вѣка сидѣли на пашнѣ. Владѣльцевъ имѣнья они никогда въ глаза не видали, и если какому-нибудь пытливому проѣзжему, которому нравилась дикая мѣстность деревни, случалось спросить: чьи они? они говорили, что Марьи Андреевны; фамиліи не спрашивай: какая-то мудреная. Прикащиковъ также не бывало тамъ сроду, а были только старосты. Въ послѣднее время, больше пятнадцати лѣтъ, ходилъ въ этой должности Сидоръ Терентьичъ. При немъ десятскимъ былъ Горбуновъ, Ѳеоктистъ Ивановъ, или, просто, Ѳеклиска Горбунъ, одинокій мужикъ и, по причинѣ перешибеннаго ребра, неспособный къ полевой работѣ. Такъ оно и шло своимъ порядкомъ: помѣщица довольна была крестьянами, а крестьяне — помѣщицей; хоть бы вѣкъ вѣковать.
Но въ одинъ вечеръ наѣхала въ деревню земская полиція. Немного спустя, въ другую околицу въѣхалъ Василій Матвѣевичъ, прикащикъ сосѣдней богатой вотчины, Просѣчья, Борисовки тожъ. Ульяновцы только разинули рты, а на утро имъ было объявлено, что они принадлежатъ ужь не Марьѣ Андреевнѣ, а Борису Андреевичу.
Ужь Богъ-знаетъ какъ это случилось. Умерла ли Марья Андреевна, или, по стѣсненнымъ обстоятельствамъ, должна была разстаться съ имѣньемъ, неизвѣстно; только Сидоръ Терентьичъ былъ высаженъ за старостью лѣтъ, и на его мѣсто выбранъ другой мужикъ, моложе и расторопнѣе, который долженъ былъ каждый вечеръ ѣздить за приказаніями къ просѣцкому управляющему. Горбуновъ остался въ родѣ земскаго при деревнѣ, а, впрочемъ, прежнее все осталось по-старому: ни работъ не прибавлено, ни холста не набавлено, и даже сборъ курами и баранами былъ вовсе оставленъ.
Ульяновцы успокоились. Одинъ только Сидоръ Терентьичъ не унимался. Онъ согрѣвалъ свое стариковское сердце воспоминаніями о томъ, какъ, бывало, встанетъ раньше другихъ, куды! еще хочетъ только заря займаться, а онъ ужь съ палочкой обошелъ всѣ дворы, постучался во всѣ окна. Ходилъ онъ пѣшкомъ, а ныньче такъ новый староста все верхомъ ѣздитъ, да, прости Господи, бѣговыя дрожки завелъ. Ну къ-чему пристало мужику въ бѣговыхъ дрожкахъ ѣздить? Не его рылу! Опять же онъ жалованья не получалъ, ходилъ, можно сказать, изъ одной только «пузы», а новому старостѣ можно жить… «Онъ бы ужь такъ все пустыри надѣлалъ въ вотчинѣ: вонъ, надысь, корову увязили, нигдѣ мостовъ нѣту; а ему кому около этого ходить-обращаться? когды пріѣдетъ мельникъ, самоваръ ставятъ, чаи пьютъ, прохлажаются; онъ поѣдетъ, жену посодитъ туды пировать, а энтотъ пріѣдетъ, свою посодитъ туды пировать. Нѣту, дитя, ты не староста, ты подпасокъ; а пастухъ — это Василій Матвѣевичъ. Да еще пастухъ-то негодный, о господскомъ добрѣ нерадитъ». При этомъ Сидоръ Терентьичъ не терялъ надежды, что ему когда-нибудь да прійдется умереть въ старостахъ.
А между-тѣмъ, дворъ Сидоровъ все больше-и-больше разваливался. Каждое утро старикъ пройдетъ мимо оконъ, покачаетъ головой на крышу, вздохнетъ и приговариваетъ: пьяница, пьяница! При всемъ томъ Сидоръ Терентьичъ дорожилъ своими гнилушками. Молодое поколѣніе, разумѣется, иначе судило объ этомъ. Пишетъ съ Москвы Тимоѳей Сидорычъ (зиму онъ въ Москвѣ жилъ на фабрикѣ, лѣтомъ, въ петровки, домой, приходилъ на работу). «Уповательно, пишетъ, батюшка, таперича и накатникъ новый настланъ, да и кровлю подновить безпремѣнно надыть; ты, батюшка, объ евтомъ отдумай, потому — житія нѣтъ, да и ребята наши оттелѣ пришли, совсѣмъ, говорятъ, житія нѣтъ на вашемъ дворѣ, говорятъ, а объ этомъ ты, батюшка, отдумай, да мнѣ отпиши. А я посылаю тебѣ сто рублевъ денегъ, и проситъ родительскаго благословенья сынъ вашъ Тимоѳей Сидорычъ». А на лѣто Тимоѳей Сидорычъ заставалъ все по-старому: тѣ же раскрытые верхи, тѣ же сгнившія половицы, та же течь по угламъ. И опять засядетъ добрый труженикъ, зиму, глаза и руки надсаживать въ неблагодарной, въ безъименной работѣ. Смирный былъ человѣкъ, непитущій: ужь подлинно, все для дому, ничего для себя. Была еще сестра у него, Дарьею звать, и два меньшихъ брата, одинъ женатый, да куча ребятъ. Была и старуха, вторая хозяйка Сидора Терентьича, а дѣтямъ мачиха — всего-на-все тринадцать человѣкъ въ домѣ. Только не красна была жизнь на ихнемъ дворѣ: такая въ семьѣ борона, а все отъ старухи отъ Василисы: словно вражья сила угнѣздилась въ домѣ. Снохъ отбила отъ печки, старика съ ногъ смотала, бой-баба; одна только Маша не поддавалась ей. И какая же дѣвка была эта Маша! Спросить можно у Филимона Васильевича: онъ долго за нею ухаживалъ.
За-то и Василій Матвѣевичъ былъ не простой какой-нибудь управитель: Бѣлоусовы съ давнихъ поръ сидѣли въ Просѣчьѣ наслѣдственными прикащиками. Породистая была семейка: съмолоду все красавцы, все продувные ребята, они, подъ-тридцать лѣтъ, остепенившись, вступали въ законный бракъ съ мѣщанкою изъ уѣзднаго города К… или, по-крайней-мѣрѣ, съ вольноотпущенною дворовою дѣвкою. Смотрите, какъ въ зимнее утро Василій Матвѣевичъ ѣдетъ къ обѣднѣ въ село Расторгуево. Сытая тройка съ бубенчиками и съ бухарскою упряжью; весь народъ въ сборѣ… «Ѣдутъ, ѣдутъ!» раздается въ толпѣ. Вотъ вылѣзаетъ Василій Матвѣевичъ въ бараньемъ тулупѣ: его и въ рогожкѣ знаютъ; вылѣзаетъ Настасья Никифоровна въ лисьей шубѣ и въ кофточкѣ на заячьемъ мѣху; за ними Филимонъ Васильичъ верхомъ. Вотъ какого шику задавала семья Бѣлоусовыхъ!.. По одна была минута жестокая для самолюбія Филимонова: это когда пріѣзжалъ въ деревню на три дня Борисъ Андреевичъ. Господи! какъ спала спесь, какъ прыть улеглась, какъ совѣстно ему было передъ дворнею! Борисъ Андреевичъ не любилъ баловства. Прикащикъ нарядилъ сынка въ длиннополый кафтанъ, съ перехватомъ и пуговицами, но все же въ кафтанъ, какой носятъ прикащики торговыхъ домовъ и даже крестьяне, торгующіе на сторонѣ; велѣлъ снять часы съ золотою цѣпочкою, воротнички и жилетъ, отпустить волосы, завивавшіеся туго барашками, и выразить на лицѣ смиреніе. Но, вмѣсто смиренія, Филимонъ изобразилъ на лицѣ необъятную робость, когда позвали его въ кабинетъ. А ну, какъ спроситъ Борисъ Андреевичъ: «Василій Матвѣевъ! Что онъ ростетъ у тебя бобылемъ? Долго ли малому испортиться? Дай-ка ты мнѣ его въ Москву годика на три, въ хорошую контору; мы его выучимъ». Можетъ спросить — ручаться нельзя; эти господа все по-своему судятъ… Филимона дрожь пробирала. Баринъ только-что откушалъ и курилъ сигару, сидя на диванѣ съ сосѣднимъ помѣщикомъ Сорокинымъ. Вотъ-вотъ, скажетъ: «ну, братъ, Филимонъ, прошло твое времечко, будетъ; пора за дѣло; я и самъ служу, работаю; сядь-ка, поѣдемъ въ Москву». Но баринъ спросилъ только, сколько ему лѣтъ, оглядѣлъ его съ ногъ до головы, улыбнулся и завелъ съ прикащикомъ другую матерію. Все обошлось какъ-нельзя-лучше. Борисъ Андреевичъ погулялъ съ тросточкой по селу, объѣхалъ въ тележкѣ свои владѣнія, хоть и не всѣ, похвалилъ гречиху и просо, поклонился издали овсамъ, спросилъ на сходкѣ, довольны ли мужики, и уѣхалъ, распростившись навѣки съ своею вотчиною. Потомъ, по рекомендаціи Василья Матвѣевича, куплена была и Ульяновка. Борисъ Андреевичъ зналъ Ульяновку только въ видѣ чернаго пятнышка, на западъ, или на сѣверъ, или на востокъ отъ своихъ родовыхъ владѣній — словомъ, вовсе не зналъ, что такое за Ульяновка. Но прикащикъ писалъ, что просѣцкіе утки и гуси переходятъ ручей, за которымъ начиналась ульяновская пашня, и живомъ-живутъ въ ульяновскомъ хлѣбѣ, отчего нерѣдко бываетъ перебранка между сосѣдями, и что, для округленья имѣнья, необходимо прикупить Ульяновку. И Борису Андреевичу стало мерещиться, что вотъ врѣзалась эта скверная Ульяновка въ самое сердце Просѣчья и не даетъ ему жить. Онъ даже, говоря съ женою о необходимости этой покупки, повернулъ такъ рукою по воздуху, что вотъ-молъ именно такъ-то округлится земля его… Ну, и купилъ.
При Ульяновкѣ было много лѣсу, о которомъ прикащикъ писалъ Борису Андреевичу: «мелкій лѣсишка, я полагаю, на стройку негодный, все больше осинникъ, есть и дубки, да все мелочь». А лѣсъ былъ именно строевой, небывалый подъ топоромъ, такой крупный и чистый, что на него ужь давно разбѣгались глаза у Савелья Артемьевича, богатѣйшаго мужика’въ сосѣдней экономической волости, который имѣлъ поблизости пильный заводъ и сплавлялъ барки на пристань. Часть этого лѣса была запродана Савелью Артемьевичу; но Василій Матвѣевичъ не разсудилъ увѣдомить объ этомъ Бориса Андреевича. Довольно съ него, чт онъ округлилъ себя отъ сосѣдей! И дѣйствительно, округливъ имѣнье, Борисъ Андреевичъ отдохнулъ; онъ чувствовалъ себя такъ легко, какъ послѣ добраго дѣла. Такимъ-образомъ по пословицѣ, и волки были бы сыты, и овцы цѣлы, еслибъ не случилось въ Ульяновкѣ одного маленькаго происшествія…
Это было за мѣсяцъ до начала моего разсказа.
Густыя потёмки лежали надъ Ульяновкой, когда молодёжь деревенская стала сбираться въ крайній дворъ. Изба освѣтилась лучиной, и въ раскрытыя окна вынеслась дружно могучая пѣсня.
Она зазвучала такъ далеко въ чистомъ полѣ, что даже въ Просѣчьѣ одному изъ караульныхъ, которому снилась на деревнѣ какая-то чепуха, захотѣлось проснуться. Онъ приподнялся на локтѣ и застучалъ со всего размаха въ чугунную доску. Но пѣсня не унималась, и мужикъ, совершенно очнувшись, пошелъ, съ досады, обходитъ дозоромъ усадьбу.
Въ избѣ былъ домовникъ.
При красномъ огнѣ лучины освѣтилась самая разнообразная группа тридцати или болѣе парней и дѣвокъ, либо чинно посѣвшихъ по лавкамъ, либо шнырявшихъ, куда глаза глядятъ, въ просторной избѣ. Багровыя лица ихъ, какъ таборъ цыганскій у лѣснаго костра, давали картинѣ оттѣнокъ какого-то сумрачнаго величья, словно не на веселье сошлись они, а на тризну или поминки.
— Марья Сидоровна… шепталъ на ухо одной изъ посидѣлокъ Захаръ, по прозванью Пляскунъ, старостинъ сынъ, малый лѣтъ двадцати-двухъ, недурной изъ себя, но съ какою-то изношенною наружностью и съ наглымъ выраженьемъ въ глазахъ.
— Отстань, не хочу! отвѣчала она.
Маша была ростомъ невеличка, румяная и свѣжая, какъ бываютъ на Руси крестьянскія дѣвки, когда онѣ не перешли еще втораго десятка. Красавицею ее грѣшно было назвать; но черныя ея рѣсницы, подстать волосамъ, ея плутовскіе глаза, такъ словно и говорившіе: «полюби меня, авось либо и я тебя буду любить»; ея вздернутый носикъ и свѣженькія губки — все это вмѣстѣ дѣлало Машу какъ-то особенно-милою и заманчивою.
Захарка спрятался за веретено и оттуда умильно глядѣлъ на нее.
— Вѣришь ли, говорилъ онъ, придавая лицу своему выраженіе искренности: — я вотъ по тебѣ истаялъ, нигдѣ мѣста не найду.
— Да ты мнѣ не любъ! отвѣчала дѣвка, смѣясь.
— За что жь такъ, Марья Сидоровна?
Маша надула губки.
— Наплачешься потомъ, за тебя выйдешь. Сестры пойдутъ наговаривать, съ матерью, и… и… просто, ничѣмъ загоняютъ.
— А тебѣ съ кѣмъ жить: съ матерью, съ сестрами, али со мною? спросилъ Захаръ убѣдительно.
— Нѣтъ, это шатко дѣло. Что ежели хушь бы ты со мною въ кругахъ хватался, а ты завсегда со всѣми вяжешься.
— Я бы и радъ хватался, да старый чортъ не велитъ, отвѣчалъ плачевно Захаръ: — а я буду таперь каждый разъ хвататься, какъ заведутъ. Ты только погляди на меня.
Маша взглянула на парня. Глаза его горѣли вовсе не цѣломудреннымъ огнемъ. На обветшаломъ лицѣ пробивались морщины… Она отвернулась.
Тутъ пѣсня замолкла. Въ двери просунулась увѣсистая голова Тимоѳея Сидорыча. Какъ онъ ни нагибалъ ее, а все она стукнулась о перекладину.
— Здорово, парни! здорово, дѣвки! сказалъ онъ, бросая безъ церемоніи свое нанковое полукафтанье. — А я къ вамъ гостя привелъ.
За нимъ шелъ черномазый, курчавый молодчикъ, переворачивая робко въ рукахъ пуховую шляпу. Во всей фигурѣ его было что-то уютное, укладистое: такъ и несло отъ него самоваромъ и отцовскими пряниками. Усики только-что пробивались. Одѣтъ онъ былъ въ щегольскую бархатную поддёвку по шелковой красной рубахѣ и плисовымъ шараварамъ. Все это было съ иголочки новое.
— Бѣлоручка… проворчалъ сердито Захаръ, отходя къ своимъ парнямъ: ему было стыдно за свое дырявое полукафтанье.
— Ну, чего застыдились, дѣвки? продолжалъ Тимоѳей: — ай парень-то хорошъ? Знамо дѣло, не нашему рылу. Что губы-то прячете, нёшто ихъ не видали?
— Да какже, стыдно, не бось! сказала вполголоса Марья, сестра его, пересмѣиваясь въ полоборота съ товарками.
— Стыдно, стыдно! повторилъ, передразнивая, Тимоѳей. — Эге, братъ, да и ты зарумянился! Ничего, подойди къ нимъ; нёшто онѣ съѣдятъ тебя? Вѣдь онѣ не съѣдятъ.
— А мы очинно ради будемъ, подхватила Маша.
— Ну, ну, дѣвки, не кошеливайся! А ты, Митя, полно стоять какъ оплеванный; выйдь на серёдочку.
Митя, подвинутый на серёдку, краснѣя, раскланялся съ дѣвками.
— Давайте, сестрицы, соловушкѣ грамотку! сказала рѣшительно Маша, и всѣ дѣвки, пріостановивъ работу, запѣли согласно величанье парню.
— Товарищъ! сказалъ кто-то изъ сельскихъ молодцовъ, подойдя къ Захаркѣ, который грызъ себѣ ногти поодаль, и ударивъ его по плечу: — ужоль наше подшиблось село?
Захарка тряхнулъ волосами.
— У насъ свои припуски есть, сказалъ другой, подходя къ нимъ.
— Вѣдь мы къ нимъ въ вотчину не ходимъ, говорилъ третій: — зачѣмъ онъ пожаловалъ? какого дѣла?
Захарка крѣпился, но лицо его хмурилось и въ немъ проступало какое-то злостное выраженье.
— Не замай, Кирюха; вишь, не хочетъ! сказалъ первый парень, отстраняя другихъ: — онъ что-то сердовый.
Захарка не вытерпѣлъ: — Ну смотрите жь, не выдавайте! сказалъ онъ.
Пѣсня кончилась. Митя отвѣсилъ поклонъ, пошарилъ въ карманѣ, вынулъ червонецъ и выложилъ чванно на столъ. Благородная монета прокатилась ребромъ по столу и съ грохотомъ упала подъ ноги пѣсенницамъ. Дѣвки тотчасъ же подхватили ее.
— Это, напримѣръ, не то, чтобы нашъ золотой, говорилъ Митя, наклонивъ надъ столомъ свою курчавую голову и бойко потряхивая кудрями: — а, почитай, что почище будетъ золотаго-то. Изъ-за моря къ намъ привозятъ купцы, напримѣръ, тамошніе; у нихъ тамъ разные этакіе платки продаютъ, что нашихъ и показать неможно противу тѣхъ; такъ мы ихніе, значитъ, платки покупаемъ, а они у насъ хлѣбъ забираютъ; ну, хлѣбъ-то, извѣстно дороже, а имъ безъ того пить, ѣсть, нечего, такъ они намъ въ придачу вотъ эти самые червонцы даютъ.
— Растолковалъ, заморская птица, павлинъ! завершилъ громко Захарка. Кругомъ его разсмѣялись, а Митя смутился и покраснѣлъ.
— Чу! что такое? послышались дѣвичьи голоса. Стала мертвая тишина.
— Ничего, сказала Маша, встрепенувшись: — Горбунъ поетъ.
Въ-самомъ-дѣлѣ, съ того конца улицы доносилась до слуха унылая, протяжная пѣсня. Звучный теноръ пѣвца то поднимался въ дикой энергіи, то переходилъ въ глухой стонъ. Казалось, что эти звуки вылетали съ усиліемъ изъ больной, чахлой груди. Въ голосѣ были слезы:
Не вытерпѣть ретиву сердцу
Выйдти за Дунай-рѣку,
Ужь плаваютъ тутъ гуси, лебеди,
Ужь спрошу я, горюша горькая,
Ужь спрошу я гусей, лебедей:
Каково вамъ гуси, лебеди,
Каково вамъ плавать супротивъ воды?
Таково-то жить во чужихъ людяхъ.
Пѣвецъ затянулъ послѣднюю, трепещущую ноту, и все затихло. Только подъ окнами послышался кашель и чьи-то шаги по ступенямъ крылечка.
— Товарищи! ужь вы мово парня не бездольте, упрашивалъ, обходя земляковъ, Тимоѳей Сидорычъ. — Вамъ хорошо къ нему признаваться: вы сельные, а онъ-то съ чужой стороны. Хорошо, какъ добрый человѣкъ привѣтитъ, а какъ кто мимо пройдетъ, закубыритъ морду…
— А ты зачѣмъ приводилъ изъ чужаго села? спросилъ, подбоченясь, Захарка.
— Да я къ сестрѣ приводилъ.
— Эхъ, Тимоха, не такъ говоришь! возразилъ одинъ разсудительный, парень: — ужь ты говори: въ гости привелъ, говори; а къ сестрѣ не говори.
— Зачѣмъ приводилъ изъ чужаго села? повторилъ назойливо Захаръ.
— У насъ свои припуски есть, прибавилъ другой парень.
— Да, да, подхватили въ толпѣ: — нашъ народъ завистной, у насъ молодецъ къ молодцу.
— Храбриться ништо, возразилъ Тимоѳей, расправляя хладнокровно жилистыя свои руки, какъ медвѣжьи лапы: — ну, давай, кто охочь, разойдемся на кулачки.
— Братцы! закричалъ Захарка: — что его слушать-то? Прійми его въ колья, энтого-то, хватай его зз воротъ.
— Разбойники! что вы это? Бога вы не боитесь! закричалъ, бросаясь имъ на встрѣчу Ѳеклиска Горбунъ. — Вся барщина да на одного молодца! Дерутся — по чести дерутся; конецъ наконецъ, а ужь это если — не хорошая драка. Нѣту, не моги, ребята!
Въ словахъ Горбуна, въ его голосѣ, въ благородномъ выраженіи глазъ его было столько власти и силы, что вся ватага мгновенно отшатнулась. Захарка остался одинъ.
— Эхъ вы, трусы! сказалъ онъ: — чего испужались? Вѣдь сказано для игры…
— Для игры, Захаръ Тихонычъ? Нѣтъ, это что за игра, когды кровь такъ и содитъ, какъ изъ боровьевъ, и ужь животъ-то короткій? Захарка! прибавилъ Горбунъ, возвышая голосъ насмѣшливо, мало что ль я училъ тебя, бывалочи? Да есть ли у кого на дворѣ что ни самая хорошая лошадь, и та на возъ не подыметъ, что я обломалъ объ тебя. То-то вѣдь, лобъ-то крутой, а ухи не добрѣ долги…
Въ народѣ стали смѣяться.
— Ну-ка, Ѳеклиска, ну, ну, не робѣй!
— Про меня ужь нечего говорить, сказалъ угрюмо Горбунъ. Ужь я свои года выжилъ. Куды я гожусь таперича? Мертвый человѣкъ! Было время, точно… На! пропадай оно совсѣмъ! онъ махнулъ рукой: — не хочу говорить; тутъ-то мы въ гостёчкахъ живемъ; туды-то широка дорога, оттель-то узка.
Горбунъ обвелъ свѣтлыми глазами всю избу. Маша и Митя стояли рядышкомъ.
— Здравствуй, Митя, сказалъ онъ. — Здорово живете, Марья Сидоровна… И бѣднякъ закашлялся, словно поперхнулся на этомъ привѣтствіи; багровыя пятна выступили на щекахъ его. — Слышь, ребята, прибавилъ онъ: — чай Василій Матвѣичъ вамъ за это спасибо не скажетъ. Вы знаете ли? у этого парня застои велики. Это сынъ Савелья Артёмыча, крутицкаго богача, а Савелій Артёмычъ нашему-то Василью Матвѣичу, не босъ, хлѣбосолецъ.
— Да мы нёшто взаправду? началъ Захарка.
— Ты, Пляскунъ, погоди, твоя рѣчь впереди! сказалъ, грозя пальцемъ, Горбунъ. — Вѣдь я тебя знаю: хочется попасть въ головы, да еще разумъ не вышелъ. Ребята! вяжите глаза ему — живо!
— За что жь такъ? спросилъ Захарка, отбиваясь.
— Въ лычки! давай лыки сюда! закричалъ Горбунъ.
ІІляскуна, несмотря на отчаянное сопротивленіе, посадили середь пола съ завязанными глазами; потомъ, сложивъ вмѣстѣ ремешки, нарѣзанные изъ лыкъ, сунули ему въ правую руку и велѣли держать. Еще долго Захарка метался, разбрасывая по полу лыки: его снова сажали. Сорванцы-ребятишки, наигрывая губами какой-то маршъ, скакали кругомъ его, какъ, должно быть, прыгаютъ дикари-людоѣды кругомъ своей жертвы; а толпа такъ и заливалась неистовымъ смѣхомъ.
— Ребята! сказалъ, выбившись изъ силъ, Пляскунъ: — моей мочи нѣту, отпустите повязку, а я буду сидѣть — что жъ?
— Не замай. Кричи: полѣзай, всходи на меня скомандовалъ Горбунъ.
— Полѣзай, всходи на меня! повторилъ съ досадой Пляскунъ.
— Вы, молодцы, въ одну сторону, дѣвки въ другую. Кругъ Захарки разбирайтесь — вотъ такъ! Ты, Пляскунъ, держи лычки зажамши, да, мотри, не показывай: народъ, знаешь, плутоватый, прибавилъ онъ, взглянувъ пристально на Митю: — съ которой ему хотся попасть, молодцу-то, ужь углядитъ, которую лыку потянетъ. Ну таперь подходи, ребята, попарно. Митя, Маша, впередъ, не торопись, другъ дружку не перебивать! Разъ, два, три — хорошо! Таперь кажный по хвостику, тащи, ребята!
Рука Пляскуна пошла ходенёмъ; всѣ пары разобрались; Митя съ Машей ухватились крѣпко за руки, какъ-будто боясь, чтобъ ихъ опять не розняли.
— Кто въ череду? спросилъ Горбунъ.
— Я, Митрій Савельевъ.
— Ну, Митя, ступай себѣ съ Богомъ домой, да мотри, не забудь отъ меня поклонъ Савелью Артёмычу. Скажи, молъ, Горбунъ вашей милости кланяется. Не дальній, молъ, человѣкъ Ѳеклиска, а добро помнитъ. Мотри жь, не забудь.
Неловко и дико показалось Митѣ, когда, выбравшись на улицу, онъ очутился вдвоемъ съ хорошенькой Машей, съ которой, вѣтеченіе цѣлаго вечера, онъ не успѣлъ и двухъ словъ перемолвить.
— Ну, прощайте, Марья Сидоровна, сказалъ онъ, немного помолчавъ.
— Погодите жь; я васъ до околицы провожу, отвѣчала Маша.
— Съ моимъ удовольствіемъ, на этомъ покорно благодаримъ, сказалъ Митя, кланяясь.
— А то какъ же? сказала Маша смѣясь. — Что ежели гостю надо чести подкинуть — нельзя же. У насъ это прозывается учливый народъ.
— Я у насъ все едино, Марья Сидоровна.
— Да что жь вы меня все Марьей Сидоровной кличете? Мы къ эхтому непривычны; меня всѣ Машей зовутъ.
— И у насъ такое же пословье: Митя, да Митя…
— А вы отколева?
— Вамъ нешто лестно знать? спросилъ Митя лукаво.
— Извѣстно. Неравно въ другорядъ сойдешься, чтобъ можно было признаться, отвѣчала находчивая дѣвка.
— Мы съ вами неподалеку, версты четыре. Пафнутьевку знаете?
— Какъ не знать! Бывать не бывали, а знаемъ.
— Ну я оттелѣ, когды вы знаете. А вотъ, Марья Сидоровна, подхватилъ онъ торопливо, мы съ вами сроду не видывались, а я васъ давно знаю.
— Какъ же такъ вы знаете? спросила Маша.
— Отъ Тимоѳея Сидорыча наслышанъ, отъ братца отъ вашего.
— А онъ что вамъ говорилъ про меня?
— Ну, онъ говорилъ, что вотъ, молъ, у меня сестра есть въ Ульяновкѣ, да красовитая, молъ, такая, ни съ кѣмъ, говоритъ, несложна, съ дѣвками-то, моя Маша, говоритъ, хушь я и не въ похвальбу, говоритъ, а ты погляди на ее, гдѣ-гдѣ ни пройдетъ, а на ее люди зарятся. Ну я и не вытерпѣлъ, Маша, пришелъ.
У Мити стѣснилось дыханье. Маша молчала.
— Вотъ вы и осерчали, Марья Сидоровна, а я отъ души, какъ Господу Богу, такъ и вамъ, повѣрьте.
— Ужь я и не знаю теперь, какъ что сказать, отвѣчала Маша застѣнчиво: вы меня на смѣхъ подымете.
— Что вы, Марья Сидоровна? Али я выродокъ какой? Меня отецъ съ матерью не учили такъ-то смѣяться. Что вы? Я потому, что отъ чистаго сердца; вы не повѣрите…
— Да мнѣ вотъ что, мнѣ противу васъ стыдно, сказала дѣвка, переминаясь: — вы, можетъ, объ насъ думали, какъ сами прибрамши, такъ и мы ходимъ; а мы, ишь, бѣленькое повязали…
Митя осмѣлился.
— Маша, прошепталъ онъ: — ты для меня во всемъ хороша, хушь бѣленькое, хушь что…
Говоря такъ-то, они дошли до околицы. Митя оглянулся съ сожалѣніемъ на пройденный путь.
— Ну, таперь давайте простимся, сказала она.
— Маша… приходить завтра?
— А что скажетъ Захарка?
— Опять все этотъ Захарка! отвѣчалъ Митя съ сердцемъ: — нешто ему какая власть запоручена?
— Какже! онъ мнѣ женихъ.
Митя такъ и остолбенѣлъ.
— И взаправду женихъ? спросилъ онъ, скрѣпя сердце.
— Женихъ, да не суженый… Старостинъ сынъ… выдаютъ… а я не хочу, сказала Маша отрывисто.
Они вошли въ тѣнь развѣсистой ракиты, которая накрывала околицу густыми своими вѣтвями.
— Что жь, Маша, приходить завтра? повторилъ Митя, наклоняя къ красавицѣ кудреватую свою голову.
— Приходи, Митя… отозвалась она, затаивъ дыханье…
Когда Маша возвращалась одна, улица была полна народу, расходившагося съ домовника: гдѣ играли въ горѣлки, гдѣ дѣвки, сплетаясь въ связный кружокъ, распѣвали гулливую нескладицу; другія, подвертываясь къ парню съ завязанными глазами, били его по затылку, пока онъ распростертыми объятіями хваталъ впереди себя одну туманную мглу… А въ избѣ Ѳеклиска Горбунъ все причитывалъ. Но видно было по его разсѣянному взору, что мысль его была гдѣ-то далеко. Слова звучали какъ-то глухо и невнятно. Ужь послѣднія пары выходили на улицу, лучина едва теплилась, а Горбунъ все причитывалъ, словно причитамъ его не было конца. А Захарка все крѣпился, сидѣлъ.
— Ну, таперь сказкѣ конецъ, ложись спать! Голосъ Горбуна какъ-будто оборвался; послѣдній лучень, подброшенный подъ каблукъ Тимоѳея, погасъ. Все замолкло.
Пляскунъ сорвалъ съ глазъ повязку. Въ избѣ стояла непріятная тишина. Только два тяжелые парня полегли по залавкамъ и густо храпѣли, да мяукала кошка, облизывая лапу на перегородкѣ. А мѣсячный лучъ прокрадывался въ избу, словно просилъ позволенія заглянуть туда.
Захарка злостно лягнулъ парней, которые что-то промычали во снѣ, и бросился вонъ.
— Куды ты, Захаръ? а Захаръ? кричалъ ему вслѣдъ Горбунъ. — Ступай спать. Вѣдь ихъ не догонишь.
— Я этого вечера не забуду, отвѣчалъ Захаръ.
Горбунъ поплелся домой. Все было пусто на улицѣ. Ночная сырость такъ и прохватывала бѣдняка. А мѣсяцъ, какъ огромный маякъ, разливалъ по окрестности свои влажно-холодные лучи, и зыбкая поверхность земли волновалась, какъ море, въ синихъ парахъ клубившагося надъ нею тумана.
Вернувшись въ свою хату, Горбунъ оглядѣлъ ея убогую внутренность, почернѣвшіе углы и стѣны, присѣлъ на лавочку, пригорюнился.
Въ-самомъ-дѣлѣ, незавидная была его жизнь.
Онъ остался послѣ отца семи лѣтъ. Мірская сходка тотчасъ же прикинула его на хлѣбы двоюродному дядѣ, мужику одинокому, которому нужны были для дома подростки. Вдовѣ, Ѳеклискиной матери, не нашлось мѣста въ деревнѣ; она пошла побираться изъ милостыни; а Ѳеклиска остался у дяди служить ему батракомъ, не зная себѣ ни льготнаго часа, ни воскреснаго дня. За все это великое терпѣнье честный мальчикъ не выручилъ и спасибо, а принималъ только побои отъ дяди, или слышалъ отъ него нетрезвыя рѣчи. Сколько разъ ему приходило на умъ сказать помутившемуся отъ вина старику: «да вѣдь ты не отецъ мнѣ; вѣдь есть еще на тебя и судъ Божій и мірская расправа». Не сказалось, однакожь, ни разу; только мысленно проговаривалось: «эй! была не была! я на все готовъ!» Въ этой неволѣ заглохло дѣтство Ѳеклиски, прошли, какъ тяжелый сонъ, десять лѣтъ жизни его. И хоть бы одинъ выдался красный денёкъ во все это долгое ненастье! Хоть бы кто приголубилъ сиротинку, согрѣлъ бы его словомъ прямаго участія… Напрасно! Въ пространномъ мірѣ Божьемъ, гдѣ и птицы вьютъ себѣ дружныя гнѣзда, и звѣрь находитъ другому на слѣдъ, ему, одинокому, всѣ люди были чужіе. Ребятишки, даже и тѣ провожали его но деревнѣ глупыми криками: «сиротка! сиротка!» Долго прятался отъ нихъ Ѳеклиска, долго плакалъ онъ втихомолку, не столько отъ горя, сколько отъ стыда и досады. Ужь Богъ съ ними, что они его не любятъ, да что далось имъ это безродное, это нищенское его сиротство? Вѣдь онъ у нихъ, у богатыхъ, не отнималъ ни отца, ни матери! Живите же счастливо, добрые люди! И запуганный мальчикъ полюбилъ свое одиночество. Въ немъ люди казались ему добрѣе, міръ краше обыкновеннаго. Лѣсныя птицы, правда, замахивались на него крыльями, но за-то привѣтно шумѣла надъ головою зеленая роща. Тамъ внутренній голосъ началъ шептать ему: «Не давайся въ обиду, дитя! Зачѣмъ выставлять на-показъ свои дорогія, свои кровныя слезы? Когда всѣ смѣются, лучше же смѣйся и ты!» Такъ молча, незнаемо, подъ глазами яснаго неба, закрадывалась гордость въ больную душу Ѳеклиски. И онъ потерялъ съ годами свою прежнюю стыдливую робость. Глаза его ужь больше не прятались отъ людскаго взора, а зорко и смѣло глядѣли на встрѣчнаго, какъ-будто говорили ему: «иди, братъ, своею дорогою; міръ великъ; авось-либо и мы разойдемся въ немъ!» Разъ — это было въ Пафнутьевкѣ — въ зимнее морозное утро Савелій Артемьевичъ, выходя посидѣть за воротами, увидѣлъ проходившаго мимо бѣлокураго, блѣднаго мальчика; онъ шелъ на-босу-ногу и несъ за плечами пучокъ такихъ новенькихъ, такихъ золотистыхъ лаптей. «Продаешь?» — «Продаю», отвѣчалъ гордо мальчикъ. Старикъ улыбнулся, забралъ всѣ лапти, расхвалилъ ихъ, заплатилъ за нихъ серебряный рубль и въ придачу вынесъ ему теплую обувь. Мальчикъ откинулъ подачку. «Возьми, не бось!» сказалъ Савелій Артемьевичъ, ласково подмигивая подслѣповатыми глазами: «ну, будто отецъ подарилъ; умру, чтобъ было чѣмъ помянуть». Съ этого слова, ужь Богъ знаетъ, какъ это случилось, не поздоровилось парню, не выдержалъ кремень, залился въ три ручья слезами и принялъ подачку. Но она съ-тѣхъ-поръ легла ему на совѣсти, какъ дурное дѣло. Нѣтъ, видно ужь такъ на роду ему было написано, заброшенному въ міръ какою-то вражьею силою, поквитаться съ жизнію въ-чистую, ничего не задолжать людямъ, а идти одному по Божьей дорогѣ! О чемъ же думалъ онъ, когда изъ душнаго дома пускался бѣгомъ въ дальнюю рощу; ложась на траву, навастривалъ уши, ловилъ неразгаданный шопотъ листьевъ, и вдругъ закиваетъ головою съ улыбочкою, какъ-будто подсказала ему что понятное, что-то родное эта вѣчно-шумящая сосна? Съ какими мыслями глядѣлъ онъ на звѣздное небо, тамъ, на лугу, подальше отъ жилья человѣческаго, гдѣ ребята караулятъ въ ночномъ лошадей, когда, подложивъ руки подъ голову, растянувшись во всю длину на холодной земляной постелѣ, онъ жадно допрашивалъ звѣзды небесныя, затверживалъ наизусть ихъ причудливые образы? Вѣчныя звѣзды! кого караулите въ небѣ? Кто велѣлъ вамъ раскинуться по небу широкимъ хвостомъ какъ-будто огненнаго змѣя или мохнатою гривою сердитаго звѣря, кружиться ночь, кружиться другую, кружиться всю долгую, безсонную ночь — то ярко блеснуть, то затеплиться? И мнилось сиротинкѣ, что и онѣ тоже плачутъ, какъ онъ, и помнилось ему, какъ во снѣ, что у него былъ отецъ, который не отдалъ бы его въ наемныя руки, не пустилъ бы по міру горемычнаго. А вотъ
Богъ къ себѣ его взялъ, и горитъ онъ, быть-можетъ, въ небѣ путеводною звѣздочкою; но гдѣ отъискать ее, когда всѣ равно сердцу милы? Теплѣе и уютнѣе становилось Ѳеклискѣ подъ кровомъ этого неба, и плакали, на него глядя, задумчиво-склоненныя звѣзды Оріона, какъ заливающееся слезами лицо человѣческое.
Все перемелется — мука будетъ, говорится въ народѣ. И точно, все прежнее перемололось. Дядя опился въ лихой часъ и умеръ; Ѳеклиска остался хозяинъ въ дому, и зажилось ему такъ исправно, тякъ весело вдвоемъ со старухою-матерью… Доброе было время! Работалъ ли въ полѣ Ѳеклиска, учился ли грамотѣ у приходскаго дьячка, сколачивалъ ли новую избу своими руками: что ни начнетъ, бывало, все спорилось доброму сыну! И люди стали добрѣе къ нему. Ужь онъ теперь не бродяга, а человѣкъ осѣдлый; у него есть домъ и хозяйство; есть мать; современемъ будетъ семья. Отъ этого семейнаго чувства разошлось въ немъ сердце, какъ расходится природа отъ теплаго дыханія весны, когда вѣтерокъ подуетъ съ юга надеждою хоть далекаго еще, но желаннаго лѣта. Съ небольшимъ въ двадцать лѣтъ, Ѳеклиска былъ по наружности образцовымъ снимкомъ съ нашего строгаго, стройнаго великорусскаго типа. Та же сила, тяжелая на подъемъ, но размашистая, та же скучная нѣга, лѣниво-развернувшаяся по всему пространству нашей необозримо-гладкой, перехваченной только небомъ равнины. Никто, какъ Ѳеклиска, не умѣлъ сидѣть сиднемъ по цѣлымъ часамъ на порогѣ избы и коротать время пѣснію, или, поджавши ноги, задумчиво разсчитывать, сколько пролетѣло журавлей въ небѣ, и отчего это такъ бываетъ, что два журавля всегда впереди летятъ, и куда они путь держатъ. Но въ веселый часъ ему стоило только разойдтись въ молодецкой схваткѣ съ товарищемъ въ-руконашную, или завиться въ горѣлкахъ далекимъ кольцомъ, на зло неповоротливой дѣвкѣ, и всякій сказалъ бы: врядъ ли этому гіаршо снести на плечахъ головушку? Ему не было равнаго на деревнѣ ни смиренствомъ, ни удалью; за это его дѣвки любили. Бывало, когда онъ рано утромъ выѣзжалъ въ поле, лишь только поравняется съ домомъ, сейчасъ подымалось окошко и выглядывало свѣженькое, словно росою умывшееся личико, или громоздкія ворота, скрипя на петляхъ, выпускали румяную молодицу, съ коромысломъ черезъ плечо, и она, какъ-бы невзначай перебивала дорогу Ѳеклискѣ. А онъ былъ малый степенный; честью поклонятся, честью и разойдутся. У него не было блажной повадки къ женскому полу — ни рѣчьми улестить, ни подъ закатъ солнца, когда тѣни ложатся, тулупомъ накрыть, для игры, какъ дѣлали другіе ребята; развѣ только на праздникъ пройдется разъ-другой въ хороводѣ съ красною дѣвушкою. А такъ, чтобъ выхватить дѣвку изъ круга, потряхивать передъ нею кудрями, или упираться руками въ бочокъ, или, гіуще того, развалиться на постланномъ ею платкѣ и, разнѣжившись, протянуть ей сапогъ: «на, возьми, разувай», какъ въ пѣсни поется — на все это у Ѳеклиски духу не доходило. И много кое-чего было чудного въ его обычаѣ. Затянетъ ли веселую пѣсню, подъ конецъ непремѣнно собьетъ ее на унылый ладъ. Смѣшитъ ли народъ Божій прибаутками, вдругъ оборвется — и занесетъ отъ нескладныхъ рѣчей его чѣмъ-то небывалымъ, словно вдругъ холодомъ пахнуло изъ раскрытой могилы. И потомъ опять, какъ-будто-бы не спроста, налетитъ на него такое бѣшеное веселье, такой неистовый смѣхъ, что и самымъ задорнымъ жутко становилось. Въ народѣ говорили, что проликъ со степеня его сбилъ, и что все это, можетъ-статься, не къ добру. И точно, Ѳеклиска въ эти минуты и самъ въ себѣ не былъ воленъ. Его что-то подталкивало и опять что-то осаживало. Рѣзвая молодость такъ и бѣжала въ обгонку съ молчаливымъ, плакучимъ дѣтствомъ, а оно, дразнясь, все заманивало: то прикидываясь блѣднымъ ребенкомъ, глядѣло на него въ хороводѣ нстуканными глазами; то, скрестивъ руки, повѣсивъ голову, садилось съ нимъ рядомъ и молча на вечеринкѣ. Такъ выходи жь на честный бой, когда такъ, полно прятаться, задумчивый призракъ! Кого изъ насъ нелёгкая вынесетъ, живую молодость или старообразое дѣтство?.. Напрасно! былаго не вычеркнешь, дѣтства не докличешься: оно заблудилось безъ выходу въ томъ далекомъ лѣсу, глѣ мальчикъ говорилъ молча съ своими любимыми соснами…
И всѣ эти воспоминанья связною нитью, но быстро промчались теперь передъ Ѳеклиской, а круглый мѣсяцъ глядитъ ему прямо въ глаза. И вотъ показалось ему, что въ обликѣ этого мѣсяца проступило кровавое пятнышко…
Вотъ какъ это было. Помнится, лѣтъ шесть назадъ, въ такую же свѣтлую, холодную ночь. Онъ спитъ въ избѣ. Ему чудится, что вотъ-вотъ засвѣтился огонёкъ на дальнемъ концѣ деревни, и потянулась оттуда багровая полоса, и какъ-будто мѣхами раздутый огонь забираетъ, забираетъ кругомъ себя; пылающія галки летятъ, подброшенныя невидимою, но страшною силою, прямо на ветхія крыши, и вмигъ защетинились гребни крутящейся подъ огнемъ соломы. Чу! благовѣстъ… нѣтъ, это не молитвенный звонъ; повторяются рѣзкіе удары смущеннаго колокола съ ужасающею торопливостью; ударъ за ударомъ; колоколъ не гудитъ, а бьетъ безъ отголоска, беззвучно и тупо. И вотъ выбѣгаетъ народъ; полусонные, угорѣлые люди снуютъ, какъ тѣни, съ ушатами, съ кольями, съ топорами; а пламя, разливаясь какъ море, ростетъ, все ростетъ, и лижетъ землю огнистыми струями, и вьется къ небу сердитыми гребнями — и зажглись облака надъ объятою пожаромъ деревнею…
Ѳеклиска не вытерпѣлъ; онъ вскочилъ съ постели и выбѣжалъ на улицу.
Домовъ десять пылало; тамъ крыша проваливалась въ огненномъ снопѣ; тутъ трещали столѣтніе дубы, охваченные дымомъ; птицы, вытягивая горло, бросали на воздухъ безсильные крики; на тлѣющихъ балкахъ колыхались остовы избъ, обвитые огненными вѣнцами; мычали коровы, блеяли овцы, метались съ неистовымъ ржаньемъ лошади, голосили женщины полунагія, съ грудными младенцами на рукахъ… спасенія не было. И вотъ, при заревѣ пожара, открылась въ сѣняхъ забытая колыбелка, и оттуда, высовываясь, ручонки малютки какъ-будто просили о помощи Бога и людей.
— Господи! спаси и помилуй! говорилъ народъ кругомъ и крестился. — Младенецъ-то, младенецъ… Братцы, кто удалѣе?… Вѣдь это Ѳедя анюткинъ. Ишь мать-то на порогѣ упала; жалко не бось. Ну, въ святой часъ, ребята!… Чего стоите? Бросайся! Тимоха, съ Богомъ, ступай… Что жь? никого нѣтъ охотниковъ? Съ нами крестная сила!…
И, сбросивъ съ себя полушубокъ, окатившись холодною водою, одинъ парень, съ крестомъ и молитвою, бросается, сломя голову, въ адскую бездну.
Два раза огонь, задуваемый вѣтромъ, отбиваетъ зашатавшагося на ногахъ молодца; но десять ушатовъ дружно полились по слѣдамъ его; огонь, треща, уступаетъ; еще минуту — и истлѣвшія веревки обрываются на крючкѣ, люлька падаетъ; но Ѳеклиска успѣлъ ужь выхватить полузадохшагося ребенка и снова является въ дверяхъ съ опаленнымъ лицомъ и руками.
— Забирай вправо!
— Нельзя, тутъ ступеньки обвалились.
— Ну, въ окошко вылѣзай, съ Богомъ.
— Тутъ полъ провалился.
— Какъ же быть?…
Отчаяннымъ прыжкомъ Ѳеклиска перескочилъ цѣлое огненное море и безъ чувствъ упалъ, съ младенцемъ, въ объятія толпы.
— Живъ — слава ты Господи, живъ! Ай-да Ѳеклиска! Дай Богъ здоровья! Слышь, братцы, онъ недвижимъ. Убился, что ль? А вотъ мотри… Эхъ, не даромъ досталось…
Ѳеклиска лежалъ весь въ крови. Обгорѣлая балка во время его воздушнаго странствованія упала ему на спину, перешибла плечо и вдавила ребро.
Съ той поры, ни много, ни мало, прошло шесть лѣтъ. Поговорили да и замолкли. Избы выстроились вновь, лучше прежнихъ; завели трубу на деревнѣ. Ѳедя живъ и ростетъ, а бѣдный Ѳеклиска пошелъ горе мыкать съ перешибеннымъ ребромъ и съ прозвищемъ Горбуна.
Такъ вотъ что нашептывала тебѣ родная сосна! Ботъ о чемъ плакали звѣзды! Вотъ что сулило дѣтство!
Погоди, добрый труженикъ, не все еще!
Весело было тебѣ, когда, вырвавъ живую душу у смерти, отъ радости не помня ни ужаса, ни боли, ты упалъ ззмертво, а народъ съ благословеніями понесъ тебя на рукахъ?
А теперь?
Есть минуты въ жизни, минуты такого полнаго счастья, что и страданьями многихъ лѣтъ не выкупить ихъ человѣку.
А сердце не спрашивается: пріидетъ время, и ему нужно любить.
Горбунъ полюбилъ такою глубокою страстью, отъ которой развѣ только въ могилѣ отдохнешь.
Онъ любилъ Машу, а она и не знала про эту любовь. Еслибъ знала, не повѣрила бы; еслибъ повѣрила, стала бы смѣяться.
А этого смѣха не вынесла бы гордая душа Ѳеклиски.
Онъ затаилъ свою бѣдную, свою нищенскую любовь, какъ скупой зарываетъ сокровище.
Два года терпѣлъ онъ эту сладкую муку — и вѣря, и смѣясь, надъ собою, и надѣясь, боясь проговориться, боясь взглядомъ, движеньемъ, мыслью измѣнить тайнѣ, которой онъ разъ навсегда судилъ умереть вмѣстѣ съ нимъ.
Случалось, когда, въ вечернія сумерки, пригонятъ скотъ на ночлегъ, ужь и бабы накачали воду въ колодцахъ, по окнамъ замелькали огни, пыль длинною полосою стелется вдоль улицы; какою-то нѣгою дышетъ тогда деревенская картина — тогда, бывало, Горбунъ, садясь на порогѣ избы своей, настроиваетъ сладкій голосъ на печальный складъ больной души. Тогда и Маша, тайкомъ выходя изъ сѣней, садится и слушаетъ, и на рѣзвыя черты набѣгаетъ легкая тѣнь. Больнѣе-и-больнѣе звучитъ пѣсня Горбуна; она поетъ разлуку съ милымъ, поетъ страданья извѣрившейся любви, а Маша все пристальнѣе слушаетъ, слушаетъ притаясь.
О чемъ же задумывалась рѣзвая дѣвка? Какія чувства вторили безнадежнымъ порывамъ души Горбуна?
Она видѣла когда-то во снѣ курчаваго мальчика, съ вьющимися усиками, въ бархатной поддёвкѣ, въ козловыхъ сапожкахъ, съ горстью денегъ въ правой рукѣ, откуда сыпалось, издавая серебристый звукъ при паденьи, все золото, чистое золото.
И вотъ они сошлись, узнали другъ друга, узнали и полюбили другъ друга.
Нѣтъ, Горбунъ, не стоитъ эта вертлявая дѣвка одного вздоха чахлой груди твоей, одного прощальнаго движенья руки, возвратившей жизнь человѣку!
А сердце не спрашивается: ему нужно любить.
Одинъ! все одинъ!
«Можетъ, Господь меня скоро къ себѣ возьметъ», сказалъ онъ и вышелъ на улицу…
Верстахъ въ двухъ отъ Ульяновки, въ сторонѣ, лежитъ старый погостъ, съ старою деревянною церковью. Стѣны ея поросли крапивой, а надгробные кресты, съ треугольниками наверху, какъ покойники, сложившіе на груди костлявыя руки, сторожатъ недвижно вѣчный сонъ и праведныхъ и грѣшныхъ.
Полночь. Спятъ вдали лѣса и деревни, окутанныя длинными тѣнями. Гдѣ-то очень-далеко прокатились окрики караульныхъ; глухо раздался въ сторонѣ, на ливадѣ подъ рѣчкой, конскій топотъ ночнаго табуна, и потомъ все затихло. Такая тишь, что страшно становится… Давитъ грудь какъ-будто присутствіемъ невидимыхъ свидѣтелей, и нѣтъ никого, только онъ, съ своею совѣстью, съ своими грѣшными думами.
Вотъ онъ, бѣдняжка, крадется, озираясь при легкомъ шорохѣ, по знакомой дорожкѣ къ знакомой могилкѣ. Только и осталось у него роднаго на свѣтѣ, что эта могилка. Сюда, два года назадъ, проводилъ Горбунъ свою старуху-мать, здѣсь выплакалъ послѣднія слезы; къ этой могилкѣ своими ногами протопталъ онъ дорожку, самъ вытесалъ кленовый крестъ, самъ написалъ на немъ: «Помяни ее, Господи, во царствіи Твоемъ!» а имени не написалъ. Для кого жь? Онъ и такъ знаетъ; а его не станетъ, некому будетъ и помянуть. Одинъ развѣ Ѳедя помянетъ. Только у Ѳеди семья; сестра подростаетъ, такая хорошенькая; выйдетъ замужъ, и онъ къ ней пристроится. Нѣтъ, забудетъ и Ѳедя про Горбуна! Заляжетъ дорога къ старому кладбищу; отведутъ новый погостъ, поближе къ деревнѣ — туда будутъ ходить…
Вотъ Горбунъ прилегъ на святую землю. Хорошо такъ лежать: боль въ груди унимается.
Онъ смотритъ туда, гдѣ небо нагнулось къ землѣ съ своими мірами. Давно не бывало такъ чисто на небѣ. Опять звѣзды плачутъ, такъ и обливаются. Словно все небо расколыхалось. Вонъ журавлиная дорога перекинулась бѣлою лентою отъ сѣвера къ югу. На темномъ востокѣ подымаются плавно семь звѣздъ сажара. Насупротивъ ихъ, съ закругленнымъ хвостомъ, упершись на заднія ноги, лось сторожитъ на холодномъ сѣверѣ вѣковую добычу. Спутники жизни и смерти — звѣзды, не плачьте! проговорите хоть слово бѣдному малому!
Кому онъ нуженъ безъ роду и племени? Кто будетъ плакать о немъ? Могила безотвѣтна…
Вдругъ что-то зашевелилось. Изъ-за ближняго креста показалось худенькое личико семилѣтняго мальчика.
— Ѳедя! ты что ли?
— Я, дядя.
Мальчикъ подбѣжалъ къ Горбуну.
— Ну, чего тебѣ, пострѣлёнокъ?
— Я за тобой, дядя, о тебѣ соскучился.
— Ну лѣзь туды, лѣзь. Ишь ты, озябъ; вотъ я тебя! говорилъ Горбунъ, и грозя и прижимая къ сердцу любимое дитя.
— Мнѣ, дядя, страшно! (Глаза Ѳеди наполнялись слезами).
— Чего тутъ бояться? чего? (Ѳеклиску самого дрожь пробирала).
— Да какъ же, дядя! чай, тутъ нехорошо.
— Ничего, перекрестись. Они смирно лежатъ, не тронутъ, сказалъ Горбунъ, сильнѣе убаюкивая мальчика. — Зачѣмъ ты ходилъ?
— Я, дядя, проснулся — въ избѣ, знаешь, потемки, а малютка въ сѣняхъ воетъ. Я этакъ перекрестился, хотѣлъ перевернуться, ужасть на меня и напала. Напала на меня ужасть, словно ты, дядя, ко мнѣ пришелъ. Пришелъ, да этакъ ко мнѣ, да и говоришь: что ты тутъ лежишь, говоришь! Такъ вотъ и говоришь: «что ты тутъ лежишь, говоришь; пойдемъ». Ну я кое-какъ это перетерпѣлъ, а малютка все воетъ. Я, это, перекрестился, выбѣжалъ въ сѣни, анъ мѣсяцъ глядитъ. Глядитъ это мѣсяцъ — ну я въ сѣни выбѣжалъ, а люлька-то качается, сама качается… нѣтъ никого. И все то разметано по полу. Ну, я тутъ ужь не взвидѣлъ ничего, да бѣжать, а самъ не оглядываюсь, словно кто за мною бѣжитъ, словно такъ слышу: тонъ, тонъ, за мною бѣгомъ. Вотъ я до околицы добѣжалъ, а ты, дядя, впереди идешь. Я такъ-то притаился, да за тобой слѣдомъ… ну, ужасть у меня и пошла.
— А старикъ-то гдѣ?
— Караулитъ. Тётка-то тамъ осталась, такъ и храпитъ на всю избу.
— Ну, бѣги домой, разбойникъ; я сейчасъ буду.
— Нѣтъ, дядя, боюсь.
— Ну, погоди маленечко.
— А мнѣ, дядя, такъ-то думается. Ты только не осерчай…
— Ну?
— Когды ты помрешь, на комъ я останусь?
— Зачѣмъ помирать, Ѳедя?
— А я вотъ что, дядя (мальчикъ глядѣлъ на Ѳеклиску своими большими глазами), когды ты помирать станешь, ты мнѣ скажи: и я помру съ тобою.
— А тётка-то что жь?
— Тетка-то?.. Мальчикъ остановился въ раздумьѣ. — Нѣтъ! я съ тобой помру. И мальчикъ опять принялся плакать.
— Полно, Ѳедя, нехорошо. Богъ не любитъ.
Онъ поцаловалъ ребенка. Долго крѣпился онъ. Наконецъ сердце его растопилось какъ воскъ. Такъ и подогнулись колѣни на материнской могилѣ.
— Матушка! сказалъ онъ, обвивая крестъ исхудавшими руками: матушка, прости. Взгляни ты на меня, матушка, милостивно съ того свѣта. Не сбивай меня съ глазъ долой. Матушка! родимая!..
Все это, какъ сказано, происходило за мѣсяцъ до начала моего разсказа.
Обѣдня только-что отошла въ Крутицахъ. Отзваниваютъ въ новый, въ савельевскій колоколъ.
Вотъ наконецъ показался на паперти и Савелій Артемьевичъ. Онъ подвигается впередъ сановитою, медленною поступью, не глядитъ ни вправо, ни влѣво. Волосы и борода, самой яркой бѣлизны, слегка задуваемые вѣтромъ, даютъ картинной наружности старика выраженіе спокойное и величавое.
Онъ кончилъ молитву, надвинулъ шапку на брови и началъ легонько спускаться по ступенямъ.
— Савелью Артёмычу наше почтенье, наше нижайшее… сказалъ громогласно кто-то изъ сельскихъ тузовъ, обгоняя Савелья и откидывая шляпу съ видомъ полу-фамильярнымъ, полу-почтительнымъ.
Савелій оглянулся.
— А! какъ живете, какъ можете? сказалъ онъ небрежной сурдиной, продолжая спускаться.
— Вашими святыми молитвами, Савелій Артёмычъ. А дома изволите быть сегодня?
— Врядъ-ли, не могу васъ завѣрить, сказалъ Савелій Артемовичъ: — мнѣ на заводъ нужно. А бѣлыя вѣки, прихлопывая, прибавляли безъ словъ: «ну, въ другой разъ побываешь — что за бѣда! Вѣдь дѣло твое, не мое!»
— А мнѣ бы оченно-нужно было; дѣльцо, знаете, такое…
Тузъ потеръ самодовольно руки, какъ-будто хотѣлъ сказать:
«Врешь, лисица, дѣло-то наше общее».
— Ну, заѣзжайте, этакъ вечеркомъ. Такъ и быть, понѣжусь.
— Понѣжитесь… ха, ха, ха! Заря выгонитъ, заря пригонитъ. Нѣтъ, Савелій Артёмычъ, это что-то не такъ. Безпремѣнно буду-съ. Прощенья просимъ.
Тузъ опять откинулъ шляпу и пошелъ своею дорогою, принимая поклоненье направо и налѣво.
Внизу, у паперти, стояла въ два ряда толпа нищихъ. Послѣ каждой обѣдни Савелій раздавалъ милостыню: у него была на это положенная сумма.
— Не тѣснитесь, не тѣснитесь, дѣло Божье! говорилъ Савелій Артемьевичъ, полѣзая въ широкій карманъ за кожанымъ мѣшкомъ.
А новый савельевскій колоколъ весело гудѣлъ надъ головой старика.
Наконецъ все замолкло. Въ замирающемъ отголоскѣ слышнѣе отдались голоса расходившихся прихожанъ и праздничная суматоха люднаго села.
— Савелій Артёмычъ! да они васъ задавятъ, говорилъ проходившій мимо волостной голова, слегка приподнимая шляпу.
— Чего добраго! замѣтилъ улыбнувшись Савелій. — Говорятъ, не тѣснитесь!
— Экій народъ безотвязный! продолжалъ голова. Онъ оперся руками о суковатую палку и отслонилъ козырькомъ солнышко. — А вѣдь это баловство, Савелій Артёмычъ. Вотъ я ихъ гнать велю въ другой разъ.
— Нѣтъ, Василій Петровичъ, рука коротка, отвѣчалъ съ вѣсомъ Савелій.
— Богъ съ вами! что жь! дѣло доброе. Савелій Артёмычъ, желанный ты мой, что жь? Честнымъ пиркомъ, да за свадебку. Чего мешкать-то?
— Старичку-то, старичку-то, говорилъ между-тѣмъ Савелій Артемьевичъ, протягивая руки къ слѣпому, стоявшему въ заднихъ рядахъ съ мальчишкою-вожатымъ. — Василій Петровичъ, самъ знаешь, кою Митя намѣтитъ, тоё и возьму.
— Ну, наладилъ одно да одно, перебилъ съ сердцемъ голова, и пошелъ дальше.
— Василій Петровичъ! а Василій Петровичъ! закричалъ ему вслѣдъ Савелій: — а какъ вонъ въ какой вотчинѣ вода съ пескомъ замутилася, жена съ мужемъ разбранилася. На что нониче избушки маханькія постановлены? Тутъ, знаешь, ссорились. Мужъ да жена живетъ.
— Ну, ну, ладно! откликнулся голова.
Раздача кончилась; но старикъ не пропуститъ обѣдни, чтобъ не положить на могилахъ земнаго поклона. А курчавый, круглолицый Митя, давно ужь подвинувшій тележку къ воротамъ, зѣваетъ, соскучась, по сторонамъ.
— Здорово, сватъ. Какими судьбами?
Митя повернулъ голову. Передъ отцомъ его стоялъ Сидоръ Терентьевичъ, бывшій староста деревни Ульяновки, дряхлая стариковская фигура необыкновенно-жалкаго вида. Рыжеватые волосы, перешедшіе съ годами въ блѣдножелтый оттѣнокъ, покрывали низкій лобъ старика и свѣшивались надъ глазами; клочковатая борода дрожала на воздухѣ вмѣстѣ съ губами и подбородкомъ.
— Сапоги принесъ, мой кормилецъ, сапоги вашей милости, прошамшилъ скороговоркою старикъ, вынимая изъ-за пазухи пару вытяжныхъ сапоговъ.
— А! спасибо, спасибо! Савелій оглядѣлъ товаръ знатокомъ. — Что жь, сватъ, даровые, что ль? Онъ прищурилъ лукаво глаза.
— Что жъ, кормилецъ? хуть даромъ возьми. Мнѣ не торговаться съ тобой.
Савелій расхохотался.
— Нѣтъ, сватъ, законъ не велитъ, сказалъ онъ серьёзно. — Вотъ притча-то, на старости лѣтъ и меня соблазнила собака — сапоги вытяжные, а я вотъ въ осмёткахъ ходилъ, да безъ рубцовъ, чтобъ ногу не потерѣть. А таперича дай-ка малому (Савелій показалъ на сына: Митя улыбнулся). Такой нонѣ вѣкъ: идетъ мужикъ въ картузѣ, идетъ купецъ въ картузѣ, и не угадаешь никакъ таперича.
— А что дальше, отецъ мой, то мудренѣе пойдетъ, отвѣчалъ Сидоръ. Сошли съ луговъ цвѣты, да въ народы попали. Ноньче народъ все цвѣты стали. О, Господи!.. Сидоръ тяжелёхонько вздохнулъ.
— Ну садись, что-ли; ѣдемъ ко мнѣ.
— Ничего, мой кормилецъ, какъ это можно! захлопотался старичокъ: — ничего, я и такъ добѣгу.
— Полно, полно, не срами себя и людей! Потрудилъ, чай, свои ноженки, дошагавши сюды. Э-э-эхъ, старина!
Савелій Артемьевичъ крякнулъ самодовольно. Въ-самомъ-дѣлѣ, онъ былъ еще молодцомъ передъ Сидоромъ, хоть годами и немногимъ отсталъ.
— А я вотъ такъ-то на облучкѣ. Ничего, мой кормилецъ. Митя подмигнулъ старику. — Изволь, родимый, изволь, прибавилъ Сидоръ, подпрыгивая почти-молодцовато въ тележку, куда Савелій Артемьевичъ усѣлся бариномъ.
— Нѣтъ, ноньче не то, Савелій Артёмычъ, продолжалъ Сидоръ, когда тележка покатила по селу: — ноньче въ народѣ такая сдѣлалась низкость; хуже сталъ лѣтошняго народъ. Праведливства такого нѣту въ народѣ, чтобы кто на сходкѣ сказалъ, или такъ прямо. Другъ дружку ѣдятъ, другъ на дружку несутъ; ноньче вотъ какъ бы только у мене было, а у тебе даромъ. У кого изъянъ, это радуются. Нѣту! далёко намъ до старыхъ людей догнаться, нонѣ народъ сталъ злыдарь. О, о, охъ!
— Здластуй, дѣдуска! заговорило разомъ нѣсколько мальчишекъ, караулившихъ на селѣ Савелья Артемьевича.
— Вотъ я васъ! крикнулъ на нихъ Савелій: — вы что тутъ балуете?
Мальчишки подбрасывали орѣховую скорлупу подъ ноги украинской лошадкѣ, которая семенила по улицѣ съ неуклюжимъ вожатымъ въ бараньей шапкѣ.
— Мы, дѣдуска, не балуемъ; мы олѣхи глыземъ.
— Вотъ я васъ! Митя замахнулся на нихъ кнутомъ. Мальчишки загрохотали и съ визгомъ отскочили назадъ.
— Ну, чего сидятъ, смотрятъ? сказалъ съ негодованіемъ Савелій Артемьевичъ.
Въ-самомъ-дѣлѣ, во всю длину улицы, за воротами, сидѣли, какъ идолы, разрумяненныя, разодѣтыя въ-пухъ, что твои подгородныя слобожанки, бабы; ихъ одна сухота — день-денской глазѣть на проѣзжихъ, когда-то зазвенитъ колокольчикъ съ Москвы, и промчится карета съ генеральской семьей и съ сидѣньемъ сзади для камердинера.
А тамъ, подъ холщевою палаткою, красивыя блинницы, съ влажными глазами, поднимая на лоткахъ дымящіеся и лоснящіеся пузырьками блины, нахально преслѣдуютъ желудокъ и нравственность проѣзжаго барина; а онъ только рукою махнулъ.
А тамъ сбитеньщикъ льетъ черезъ пальцы неразборчивому пѣшеходу подозрительную влагу мутнокраснаго цвѣта; прохожій, переступающій съ ноги на ногу на богомолье, зарится на качающіеся подъ навѣсомъ пучки новыхъ лаптей, а хозяинъ ихъ, опершись угрюмо локтемъ о рѣзныя перила, читаетъ, отъ нечего-дѣлать, Мартына Задеку; подъ тѣнью мучнаго амбара жирный лабазникъ съ исхудавшимъ сидѣльцемъ важно проводятъ пѣшку въ доведи; а тамъ, у плашкотнаго моста, инвалидъ на деревяшкѣ собираетъ мыто съ длинныхъ, длинныхъ обозовъ…
Наконецъ тележка выбралась на проселокъ. Лошадёнка весело побѣжала рысцой. Лицо старика прояснялось по мѣрѣ того, какъ стали открываться за горкою соломенныя крыши Пафнутьевки. Сидоръ сидѣлъ, какъ въ воду опущенный. Митя, наклонивъ голову на бокъ, о чемъ-то раздумывалъ.
— Дѣти здоровы? спросилъ вдругъ Савелій. Митя хлеснулъ лошадёнку; старикъ Сидоръ вздрогнулъ.
— Маленечко не дослышу, родимый, проговорилъ онъ. Но Савелій не переспросилъ, а сказалъ:
— У тебя, сватъ, и невѣста хоть куды. Ужь такія два зерна, Богъ наградилъ.
Митя зашевелился на облучкѣ; у Сидора ёкнуло сердце.
— Благодарю всевышняго Создателя, сказалъ онъ. — Было время, я нужды съ ними много принялъ, съ дѣтьми-то. Вотъ наше семейство, мы ни одного часу не отстаемъ отъ работы, ни единаго часу. Ну, всякій человѣкъ, если такъ напрасно пропадетъ, ни за что… А мы вѣкъ свой живемъ, боимся. Мы супротивъ начальства не можемъ никогды грубить сроду, много ль годовъ ни живемъ. А все отъ наговоровъ пропали мои ребята. Ны за что, ни за воровство, а все отъ добрыхъ людей. Богъ съ ними! Богъ терпѣлъ лучше насъ!
— На кого же ты плачешься? спросилъ Савелій Артемьевичъ.
— На кого? (Глаза и голосъ Сидора мгновенно оживились). — Я, шибко-напрасно терплю, вотъ какъ однова дохнуть, хушь огни на мнѣ раскладай, да проговорите все, какъ это значитъ, протянуся и не ворохнуся, готовъ къ смерти — вотъ это вѣрно. Не попячусь ни однимъ словомъ. Ну какъ же, когды ѣдетъ пьяный, какъ жукъ, черный, какъ же не видать?
— Кто? Василій Матвѣичъ?
— Нѣту, у насъ и староста таперь на управительской линіи. Вы разберите это дѣло, Савелій Артёмычъ. Мужику властёвъ большихъ нельзя давать. Нашъ братъ мало чувства знаетъ, особливо какъ очинно селитры переложилъ. Маленечко хушь бы такъ-то пониже, а то ужь больно зазнался: скуднаго не замѣчаетъ, а кто мало-мало сродни, возвышаетъ. На что жь это? Онъ хозяинъ нижній, а это нашему брату не правосходно. У насъ языки. Ну, мнѣ жалко, Савелій Артёмычъ вижу, уйдетъ все, урона во всемъ. Иной не утерпишь, такъ-то вотъ скажешь — ну, это, услышитъ, собой не давнетъ, такъ стороной. Ну, я не могу, потому-что у меня желанье было съизмальчи. Мнѣ жалко. Надысь, вонъ, какъ благослови Богъ, въ старосты посадили, поѣхалъ въ Москву, да свѣдомости и потерялъ. А мой-то Тимошка, онъ малый простъ, а дометливъ. «Тихонъ Иванычъ, говоритъ, какія это ты бумаги потерялъ?» А онъ хвать за пазуху — нѣту. А Тимошка-то мой говоритъ: «На, возьми, говоритъ, я въ навозѣ поднялъ». Да етде-то не утерпѣлъ: «хорошъ, говоритъ, староста, да свѣдомости потерялъ». Онъ его свѣдомостями-то урекнулъ, вотъ онъ это и помнитъ. Да ужь гдѣ — на сходкѣ надысь говоритъ: «Сидоръ Терентьевъ, говоритъ, помяни мое слово, я вашъ домъ разорю». — «За что жь ты, я говорю, разоришь? Мы тебѣ обиды не дѣлали». — «Хушь и не дѣлали, а разорю». Ну, я молчу, вѣдаю: незамай, собака жадная какая есть. Онъ постоялъ, постоялъ. «Нѣтъ, ребята, говоритъ, я ужь этого старика доплету худыми дѣлами, что онъ мнѣ все поперегъ стане». А Ѳеклиска Горбунъ тутъ стоитъ. «Ну, Богъ знаетъ, Тихонъ Иванычъ, говоритъ, ты тяжелъ на ногу; иной на предбудущій годъ я буду староста. А если какія обиды, я долженъ барину произвесть». Такъ онъ весь въ лицѣ перемѣнился. "Если ты, говоритъ, это сдѣлаешь, ты года два кануну не покупай, матери не поминай!«Ну прочіе мужики стоятъ, молчатъ. „Одного, говорятъ, разорилъ, а мы люди запутанные. Что жь намъ? Пропади онъ пропастью, кинуть надо“. То-то вѣдь говорятъ: своя рубашка къ тѣлу ближе». Ну, я ему и сказалъ: «Послушай, молъ, говорю, Тихонъ Иванычъ, какую ты себѣ корысть черезъ евто получилъ? Малый-то тебя спросту попрекнулъ; ты не благородный какой, ты ѣхалъ съ Москвы на одной заверткѣ. Мужикъ ѣхалъ поперегъ дороги, остановился, и то говоритъ: „эхъ бурмистру, говоритъ, не чинно на одной заверткѣ ѣхать“, и лошадь на трехъ ногахъ воротилась. Такъ онъ такъ углемъ и сдѣлался: а ну, пролетѣло, ту, ту, ту, туды крючокъ завернетъ, завернетъ, вотъ и весь тутъ; такъ съ тѣмъ и пошелъ, да теперь вотъ и разоряетъ.
Тутъ тележка остановилась у Савельева двора. Сидоръ легонько выпорхнулъ, какъ садился, а Савелій, кряхтя и опираясь, вылѣзалъ бариномъ.
— Ну-ка, Митя, сказалъ онъ, неси самоваръ; вотъ мы горе чайкомъ запьемъ.
Старики вошли въ избу.
— Пенять не на кого, сватъ, сказалъ полновѣсно Савелій Артемьевичъ, усадивъ гостя возлѣ себя и разглаживая, не безъ удовольствія, сѣдую бороду и усы: — отъ свого пропадай, птичка, отъ свого языка.
— Савелій Артёмычъ, родимый! да вѣдь мы человѣки есть, не обострожишься такъ-то; думаешь состоянье въ немъ есть…
— Зачѣмъ? перебилъ нетерпѣливо Савелій. — Не нашъ возъ, не намъ и везть его. Я вѣкъ свой жилъ, людей не касался. Навязался лихой человѣкъ — не замай. Пришлось развѣдывать его добродѣтель, да пропадай онъ совсѣмъ — мнѣ какая нужда? Грѣхами опутаны, кто говоритъ! грѣхи-то насъ и мучатъ, сватъ. Да таперича кому похвалиться? кто съ честью вышелъ?
— Нѣту, Савелій Артёмычъ, продолжалъ Сидоръ съ одушевленіемъ: — я-такъ не скажу ложно въ свѣтѣ — нѣтъ, я бы не постыдился, когда бъ не зналъ закона и совѣсти. Что жь? я вѣкъ прожилъ, свое состоянье не кидалъ, содержалъ себя въ одномъ стремѣ. Насъ трое было; двоихъ сиротъ выкормилъ, нужду видѣлъ съизмальчи; таперь Богъ подъ старость привелъ нужду видѣть. Не занялси я гулять, и въ хмѣли не кидался, служилъ старой барынѣ пятнадцать годовъ, таперь другому дополнилъ два года, пороку себѣ не видалъ, слава ты Господи, благодарю всевышняго Создателя!
И Сидоръ, вставая, набожно перекрестился.
Тутъ Митя, въ-попыхахъ, съ разгорѣвшимся лицомъ, вошелъ въ комнату; онъ несъ самоваръ.
— Куды жь ты, сватъ?
— Ко двору, кормилецъ. Время идти.
— По-крайности хуть чайку-то хлебни.
— Не нашему рылу, кормилецъ. Я его сроду не видывалъ, и не знаю, что за чаи такіе. Гдѣ ужь мнѣ, горькому? Ну, прости, родимый, прости, Савелій Артёмычъ! Дай тебѣ Господи много лѣтъ и въ корысти и въ радости, что меня, старика, не забылъ, не потребовалъ. Будешь въ Ульяновкѣ, зайди… просвѣти ты мой домъ… Вѣдь мнѣ ужь недолго… на-послѣдяхъ… И голосъ старика окончательно развинтился.
— Полно, сватъ, не грѣши. Зачѣмъ бѣду накликать? сказалъ вставая, Савелій Артемьевичъ.
Сидоръ хотѣлъ отвѣчать, но только развелъ руками; губы его затряслись, и онъ повалился въ ноги хозяину.
— Сидоръ Теренгьичъ! какъ тебѣ не грѣшно! сказалъ Савелій, бросаясь поднимать старика.
— Заступись, Савелій Артёмычъ! проговорилъ безсвязно старикъ: — заступись! Мой конецъ пришелъ, немножко погостевали… сдѣлалась выборка… Ну, куды я теперь подымусь, старикъ этакой? Не топтать мнѣ росы въ другомъ мѣстушку… заступись!
— Ну, я тебѣ всѣ тайности открою, батюшка, сказалъ Митя, приступая къ отцу: — его, ишь, выселяютъ въ дальнюю вотчину; значитъ, мужики ихніе просьбу подали, чтобъ ихнюю семью, значитъ, съ хлѣба долой спихнуть, съ мірскаго-то, а мнѣ его Марья… не могу только проговорить, ужь такъ-то полюбилась, ужь такъ-то… я ужь и не знаю…
Митя остановился перевести духъ.
— Батюшка! неужли ты меня захочешь несчастнымъ сдѣлать? Вотъ я колько объѣздилъ — ты знаешь, ни одной мнѣ не надыть, только Машу одну. Когды по-твоему бѣдность не порокъ, а будетъ ей пріѣздъ у богатаго отца, и по-моему также. Ну, будь ты мнѣ отецъ и мать: у меня таперь только и свѣту въ окошко… завершилъ Митя дрожащимъ голосомъ.
— Будетъ вамъ, я согласенъ, сказалъ растревоженный старикъ. — Ну, чего еще? Когды тебѣ хочется, Митя, и ей тоже. и ему тоже, ну, я согласенъ… Опять! ну! ударились въ плачъ, заголосили! Полно, сватъ, ребячьи слезы! Митя! говорятъ, перестань. Ну… онъ махнулъ рукою на нихъ: — вотъ таперь и меня слеза проняла… такая…
— Кудыжь ты, Савелій Артёмычъ? Родимый! добрѣ мое сердцето таперь никакъ не вытерпитъ. Вѣдь ты мнѣ жисть воротилъ. (Сидоръ такъ и ухватился за Савелья Артемыча и не пускалъ его). — Я за тебя обрекся до вѣку десять поклоновъ, какъ я недвижимъ останусь. Мои слезы не потекутъ на землю. Таперь мнѣ Господь свѣтло открываетъ. На радостяхъ… увеселюся…
— Митя! кафтанъ. Я къ Василью Матвѣичу ѣду! сказалъ Савелій, отбиваясь отъ старика.
Легко было на сердцѣ Савелья Артемьевича, когда онъ выѣхалъ со двора. Путь въ Просѣчье лежалъ ему лѣсомъ верстъ пять или шесть; а этотъ лѣсъ былъ тотъ самый, за который онъ заплатилъ прикащику Василью Матвѣевичу три тысячи рублей задатку.
Любо было охотнику взглянуть лишній разъ на свое добро.
И вотъ лѣсная прохлада охватила пріятно Савелья Артемьевича среди знойнаго полдня; солнце, скрывшись за высокими, широколиственными деревьями, только украдкою проглядывало въ лѣсную глушь; все было такъ чисто, все такъ свѣжо тутъ. Узкая дорога вилась промежду глухаго кустарника; сучья съ трескомъ отлетали отъ покачивавшихся колесъ, или мягкая, пропитанная влагою трава слегка подмывала тележку и убаюкивала какъ люльку; какія-то сѣрыя птицы взлетали впереди; воронъ каркалъ и бился пугливо на верхушкѣ дуба, недовѣрчиво глядя сверху на старика; великолѣпныя бабочки съ траурными крыльями, усыпанными лазурными звѣздочками съ золотистою каймою, переплетались игриво въ воздухѣ, то затѣйливо кружились на мѣстѣ, выставляя на-показъ черный бархатъ своихъ крыльевъ, то, какъ-бы увлекаемыя вѣтромъ, уносились далеко съ глазъ въ какой-нибудь тѣнистый овражекъ. Все это лѣсное царство переполошилось при видѣ Савелья Артемьевича — должно быть, не зная, что онъ хозяинъ. Выпрямившись въ тележкѣ, онъ ѣхалъ шагомъ и слѣдилъ за деревьями, которыя тамъ, за кустами, осанисто и медленно проходили передъ его глазами, мимо дороги, сначала въ сплошной массѣ ядреныхъ стволовъ, а потомъ и каждое по себѣ, какъ-бы зацѣпляясь одно за другое, какъ-бы дразня старика богатствомъ и людностью неприкосновенной своей области. „Дайте срокъ, голубчики“, говорилъ онъ, протирая глаза, утомленные глядѣньемъ: „будетъ и вамъ конецъ. Что вы торчите тутъ, ни себѣ, ни людямъ? Пора вамъ, дружки; разботѣли, подросткамъ жить не даете; пора. А теперь вы въ соку, самое время; состарѣетесь — червь подточитъ, или буря повалитъ; куды вы годитесь? Развѣ птицамъ на гнѣзда; ну, этой дряни вездѣ довольно“. Такъ разговаривалъ Савелій Артемьевичъ съ дубами, березами и осинами, а они въ отвѣтъ ему глухо шумѣли. Налюбовавшись и наговорившись до-сыта, Савелій Артемьевичъ принялся сводить въ умѣ итоги: сколько можно будетъ изъ всего этого лѣснаго богатства выгодать на строенье барокъ, и что пойдетъ на дрова. Разсчетомъ Савелій Артемьевичъ остался совершенно доволенъ, такъ-что, выѣзжая изъ лѣсу, онъ чувствовалъ себя въ особенно-пріятномъ расположеніи духа. Передъ нимъ открывалось чистое поле и, въ полуверстѣ разстоянія, деревня Ульяновка. „Надулъ я прикащика“, сказалъ онъ, усмѣхнувшись: „лѣсъ-то дороже этого стоитъ…“
— А, конекъ-горбунокъ, здорово! здорово! закричалъ весело Савелій Артемьевичъ, завидя по дорогѣ Ѳеклиску: — далеко ли путь держишь?
— Въ Просѣчье, Савелій Артёмычъ.
Горбунъ улыбался на встрѣчу старику.
— Садись, что-ль? я подвезу.
— Покорно благодаримъ. Ѳеклиска вмигъ взмостился на тележку.
— Низомъ что ли ѣхать, аль въ Ульяновку завернете?
— Поѣзжай низомъ.
— Ну, пошатывай, Орликъ! крикнулъ Горбунъ, замахнувшись возжами.
— Легче! легче! кричалъ Савелій: — экъ его!
— Ничего, сказалъ Горбунъ, перекидываясь, какъ кошка, на облучокъ.
— Ты меня разлюбилъ, началъ старикъ, когда они усѣлись: — не грѣхъ бы завернуть, коли, въ праздникъ.
— Неколи, Савелій Артёмычъ, нёколи. Должность-то моя така хлопотливая, трудная. Иной и ночи прихватываешь. Да и нездоровъ-то я: кашель одолѣваетъ; такъ грудь и мозжитъ. Зачни у меня съ поясники быдто: всѣ мои суставцы у мене какъ изъ нея вонъ летятъ. Какъ человѣкъ быдто пыряетъ по спинѣ; такъ и бузнечитъ, и вдоль, и погіерегъ, не даетъ мнѣ проходу ни маленечко.
Въ-самомъ-дѣлѣ, въ-теченіе этого мѣсяца Ѳеклиска сильно перемѣнился. Онъ поминутно кашлялъ; багровыя пятна такъ и разошлись во всю щеку.
— Для чего жь ты не лечишься?
— Что лечиться-то Савелій Артёмычъ! Тоже вотъ мамонька упокойница — не ной ея косточки на томъ свѣтѣ — притруднала, знаешь, крѣпко, лежитъ опустёмши. А я подойду къ ней: „мамонька, говорю, видно, молъ, тошно душѣ съ тѣломъ разставаться!“. — „Тошно, молъ, дитя, тошно, говоритъ; душечка моя съ тѣломъ разстается“. — Ну что, молъ, дѣлать, видно потель, молъ, Господь велѣлъ жить». Да еще то говоритъ: «Ѳеклиска, говоритъ, твоей жисти недолго». Вотъ я это помню. Создай ей Господи мѣсто прохладное!
Ѳеклиска трогательно перекрестился.
Оба попутчика поѣхали молча.
— А смѣю спросить: за какимъ дѣломъ изволите ѣхать? спросилъ вдругъ Ѳеклиска, весело вскинувъ глазами.
— А тебѣ нужно знать? спросилъ Савелій Артемьевичъ, смѣясь.
— Да какъ же, батюшка! слухомъ земля полнится, отвѣчалъ Ѳеклиска съ наивною миною: — народъ, знаешь, у насъ любопытный, особливо на этомъ дворѣ, на Сидоровомъ, такъ тутъ и ирисыпятъ, какъ мухи.
— А что?
— Да такъ. Старики и то бьются. Да отойдите, молъ, вы гдѣ, молодыя бабы; тутъ притонъ старины. А они прутъ. Кто ни пройдетъ мимо… ахъ, тутъ бы пожилъ на вашемъ мѣстѣ! А что? Да вотъ, молъ, веселье, все перехрестки: кто идетъ, кто ѣдетъ — все видно. Вонъ давича, дружки-то прокатывались, какъ разъ умѣтили; вѣдь мимо-то не проѣхали.
— Какіе дружки? спросилъ съ любопытствомъ Савелій Артемьевичъ.
Горбунъ закашлялся.
— Господи! мука-то моя, мука!… Да нёшто Сидоръ не говорилъ вамъ? Ужь они старики, значитъ, порѣшоные. Гдѣ не родились, тамъ угодились.
Ѳеклиска вздохнулъ.
— И то сказать (онъ оглянулся на старика): — вы знаете ли, Савелій Артёмычъ, мы и сами родомъ своимъ на третье мѣсто неревезёны. Мнѣ однова разсказывала мамонька упокойница: "Пришли мы, говоритъ, въ Ульяновку съ старикомъ, ни рубахи-то нѣтъ, ни лаптей-то нѣтъ на ногахъ; только рыжая тёлочка да жеребчикъ саврасый, только добра всего; тёлочка позади, а жеребчикъ напередъ скачетъ, колокольчикъ къ шеѣ привѣшанъ, гремитъ. А какъ это на старинѣ пришли намъ сказать, ну это невѣстки пришли, говоритъ: онѣ, вѣдаешь, не терпятъ, все голосятъ; ну я ихъ уймаю, а сама укладаю, все хожу укладаю, что, молъ, нечего намъ разгадывать тутъ. Онѣ голосятъ на крыльцу такъ-то облегши: «Тётушка ты наша, добродушная тётушка, родимая, привѣтливая! къ кому-то намъ теперь придти, гдѣ намъ голову приклонить? Куды-то вы глянете, кому-то вы скажете: родные вы наши! что не выходите насъ сустрѣвать, аль вы намъ не ради?» Онѣ голосятъ такъ-то, а я все укладаюсь. Что жь, молъ, дѣтушки? Что жь, молъ, тутъ оставаться? Я вся подымаюсь, что жь? У насъ бѣлый свѣтъ одинъ, и мѣсяцъ одинъ, и солнышко все одно, и люди тамъ хрещоные такіе же. Что жь?
На лицѣ Ѳеклиски проступили слѣды глубокаго душевнаго волненія.
— Ну ужь баять, не крадовать, сказалъ Савелій: — я таперь къ Василью Матвѣичу ѣду, абы старика только выручить.
— Ой-ли? и моя съ вами грѣшная молитва, сказалъ Горбунъ.
— Ты только не говори.
— Какая мнѣ нужда? сказалъ, горько улыбнувшись, Ѳеклиска. Бываетъ вотъ, ночью наваливается на человѣка. Мнѣ однова Богъ привелъ. Такъ и слѣзъ на меня сверху; ну я его за бороду сгребъ, сгребъ его, а онъ такъ-то мнѣ къ уху: къ-худу, говоритъ, къ-худу.
Послѣднія слова Ѳеклиска произнесъ такимъ глухимъ голосомъ, что и Савелья морозомъ прошибло.
— Вотъ ужь на что хуже, кажись, продолжалъ Ѳеклиска, показывая на свое бѣдное туловище: — а съ моей легкой руки, не повѣрите… (кашель такъ и зашибъ его голосъ). — Савелій Артёмычъ! прибавилъ онъ скороговоркою: — я все знаю; вы таперь объ Машуткѣ ѣдете — поздно: тутъ безъ васъ повернули дѣло.
— Что ты говоришь? сказалъ Савелій Артемьевичъ въ испугѣ.
— Нѣтъ, я не прихвастываю. Человѣкъ-то недальній надъ вами шутитъ, Савелій Артёмычъ. Берегитесь Захарки нашего: онъ ее до смерти любитъ; ему таперь Митя въ зубахъ завязъ. И та5перь ужь отбоя нѣтъ, изгонялъ онъ ее сердечную, и добромъ и худомъ, и всячиной — нѣтъ. А какъ вонъ дѣвка не въ лѣсу заблудилась, а въ большой семьѣ, въ людяхъ? А ему рука есть, Савелій Артёмычъ.
— Добрый человѣкъ, коли знаешь что; не возьму я невѣдомо, помилуй Господи, не хочу вязаться, сказалъ Савелій.
— Это что? изъ худаго-то? Нѣту, Савелій Артёмычъ! нѣту! гордая дѣвка, ужь я на этомъ основанъ. Кого полюбитъ, ужь точно, можно сказать, не разлюбитъ. Стала она открываться намъ. «Какъ ушелъ, говоритъ, словно онъ мнѣ ночною порою постучалъ въ окно, словно со мною что сдѣлалъ». А я такъ стану ей баять: на что жь ты, я говорю, Маша, таку муку примаешь? «Я, говоритъ, и сама животу не рада. Мало-мало такъ оно и печетъ, такъ тоска тебя такъ пополамъ, все какъ бы увидѣть, все какъ бы увидѣть. Готова въ бучило бѣжать, али осилъ на шею». Ужь я и не знаю, какъ больше любить-то. Меня, правда, не помню, чтобъ кто меня любилъ, окромя моей матушки-упокойницы.
— Ну, спасибо, дружокъ; вотъ это мнѣ дорого слово! сказалъ Савелій Артемьевичъ, разведрившись: — а то-было у меня совсѣмъ мысли разошлись, хоть оглобли назадъ. Авось-либо Василій Матвѣичъ…
Горбунъ сомнительно покачалъ головой.
— Дай Богъ счастья, Савелій Артёмычъ, сказалъ онъ. — А мнѣ все что-то не вѣрится. И Василій Матвѣичъ тоже одна складчина, ихъ одно замѣшанство. Ступайте, ступайте…
Передъ ними въ лощинѣ открылась большая деревня со множествомъ разбросанныхъ переулковъ, съ господскимъ домомъ и садомъ.
— Вонъ и Просѣчье. Прощайте, Савелій Артёмычъ, спасибо, что довезли.
— Куды жь ты?
— А вотъ по этой дорожкѣ, на мельницу.
— Прощай, Горбунокъ.
— Савелій Артёмычъ! крикнулъ, вслѣдъ старику, Ѳеклиска, сдѣлавшій ужь нѣсколько шаговъ въ сторону.
— Ну?.. Тележка остановилась.
— Въ память вамъ, Савелій Артёмычъ, сказалъ Горбунъ, подходя къ нему: — какъ я вамъ перво-ьт-перво въ Пафнутьевкѣ встрѣлся; вы еще мнѣ онучи подарили?
— Дай Богъ памяти… сказалъ Савелій.
— Ну, я не забылъ. А что денежки взаимъ берешь, нужно отдать, Савелій Артёмычъ, и въ силу, и не въ силу. Кто вѣдаетъ? А какъ громъ не изъ тучи грянетъ… Можетъ, и я вамъ еще службу сослужу такую… Ступайте къ Василью Матвѣичу, прибавилъ онъ, насмѣшливо махнувъ ему рукою: — ступайте. Я понавѣдаюсь.
— Чудакъ, этотъ Горбунъ! сказалъ Савелій Артемьевичъ, въѣзжая въ Просѣчье и пошатываясь по грязнымъ колышкамъ деревенской улицы.
— А! гость дорогой! вскричалъ съ радостнымъ движеньемъ прикащикъ Василій Матвѣевичъ Бѣлоусовъ, разводя руки на встрѣчу вошедшему въ комнату Василью Артемьевичу.
Старикъ, помолившись на образа и откланявшись на всѣ стороны, то-есть, въ пустые углы, подвигался на встрѣчу прикащику своею плавною, нѣсколько-кошачьею походкой.
— А ко мнѣ и дороженька залегла? сказалъ съ укоромъ Василій Матвѣевичъ, усаживая гостя на собственное свое, широкоспинное кресло.
— Нѣтъ, сидите, сидите; я этого корыта терпѣть не могу, сказалъ Савелій, садясь на диванъ. — Анастасья Никифоровна здравствуетъ?
— Какое! все хвораетъ. Намедни къ обѣднѣ ѣздила да зашла къ матушкѣ чайку напиться, поѣхала, а тутъ на дорогѣ дождемъ захватило — кто ее знаетъ? простудилась. А ваше здоровье, Савелій Артёмычъ?
— Живу, покель Господь грѣхамъ терпитъ, живу. А я къ вамъ по дѣлу, Василій Матвѣичъ.
— Да бросьте дѣло, Савелій Артёмычъ, поговоримте. Ужь такая суета, такая суета!
— Кто? я суета? спросилъ Савелій. Онъ разсмѣялся сурдиной, погладивъ бороду. — Нѣтъ, это дѣло такое. Пойдетъ въ за тяжку, все негодна будетъ, прибавилъ онъ серьёзно.
— Развѣ ужь очень къ спѣху? Давай! давай!
Василій Матвѣевичъ также принялъ видъ чрезвычайно-серьёзный и дѣловой.
— Просьба. Я задумалъ сына женить.
— Нельзя ли на моей дочери, батюшка? Я вамъ въ ножки поклонюсь.
— Ну, я на сына расположился, какую самъ выберетъ, отвѣчалъ Савелій, будто не слыхавъ замѣчанія. — Онъ и выбралъ. Вашей Ульяновской Вотчины дѣвка Марья Сидорова, стараго старосты дочь. Всѣ согласны; таперь только за вами дѣло.
Василій Матвѣевичъ смутился.
— Что жь вы не говорите? Согласны?
— Савелій Артёмычъ, помилуй! Я что-то не вѣрю.
— Нѣтъ, это точная, блюстительная правда. Что жь тутъ невѣроятнаго? Мужикъ — съ сохи и беретъ. Что жь тутъ васъ удивляетъ? Истинно такъ.
— Такъ-то, такъ-то…
— Нѣтъ, вы не колзите, Василій Матвѣичъ; вы мнѣ прямо roворите, подхватилъ Савелій, который рѣшился взять дѣвку приступомъ.
— Да вѣдь это голышъ, послѣдній мужикъ. Да вы знаете ли… Господи, воля твоя!.. ну ужь съискалась роденька!
— Нѣтъ, его только бѣдность ушибла, а то онъ мужикъ кабыть на порядкахъ.
— Да они въ уморъ помираютъ, Савелій Артёмычъ, вся семья; и на дворѣ-то пустырь. Помилуй! его только въ ступу положить да истолочь, а больше-то никуды…
— Ему нельзя въ разживъ жить, Василій Матвѣичъ, таперича, отвѣчалъ старикъ убѣдительно. — Сказано, возьмите таперича, помѣшается таперь мыслями человѣкъ, испортится. Его старость пришла, а семья большая. Трава кланяется, у нея сердечко засохло: такъ-то и эти вещи. Вонъ она, старуха-то его, обклалась самъ-пятъ, а онъ едва ноги тащитъ, вонъ воды ушатъ принести, онъ и не пьянъ шатается, на всѣ стороны поклоняется: прости матушка, батюшка. А вѣдь всяка душа желаетъ питанья, животъ смерти боится. Хуть бы только маненько мнѣніемъ справиться, войдите въ его сожалѣнье. Вѣдь это все разобрать надо, по закону по Божью, Василій Матвѣичъ.
— Какое, Савелій Артёмычъ! Вы не знаете, отвѣчалъ прикащикъ: — кабы онъ былъ въ дому хозяинъ, онъ бы не видалъ себѣ такого упадку. Вѣдь вотъ онъ тогда какой ударъ сдѣлалъ: напередъ всѣхъ на оброкъ выбрался…
— Да ужь очинно-великъ околодокъ, перебилъ Савелій Артемьевичъ.
— А теперь, продолжалъ прикащикъ, не слушая: — по претензіи прямо есть, по видимости, что они запутались. Отчего? отъ бездѣлья. Самъ не путевый, всѣхъ и мараетъ, ходитъ, какъ вѣтреная мельница, кругомъ себя обираетъ. И дура-то простоплёта. И дѣти на такіе же концы.
— Бѣлая грудь закрыта, темнѣе темнаго лѣса, Василій Матвѣичъ. Это хитро намъ узнать. То же, что рожъ съ пыльцой — кабы она хвостикомъ отлетала, а то она вся рядомъ ложится. Такъ-то и это.
— Нѣтъ, Савелій Артёмычъ, продолжалъ, горячась, прикащикъ: — я все знаю до тонкости и до вѣрности; онъ мнѣ вотъ гдѣ сидитъ, просто шею отъѣлъ (Василій Матвѣевичъ показалъ на затылокъ).
— Ну, имъ будь по-вашему, отвѣчалъ Савелій спокойно. — Да то-то и хорошо таперь, что Богъ его изъ небытія въ бытіе-то привелъ.
— Какъ такъ, изъ не бытія въ бытіе?
— А такъ, что въ богатую семью дочь просваталъ. Вамъ это лекше. Таперь за нимъ застоевъ никакихъ нѣту, просто сядь въ сыру землю, да плачь вонъ на нёбо, и такъ-то все рука будетъ. Ужь я не потерплю, напримѣръ, такого урону.
Прикащикъ замялся.
— Нѣтъ, что угодно, Савелій Артёмычъ, а это мнѣ совѣсть попретитъ…
— Мы знаемъ и сами, что кривы сани, да пришлось садиться въ нихъ. Эхъ братъ, Василій Матвѣичъ, не зналъ я этого дѣла! Я бы щепокъ-то твоихъ не купилъ, я бы сталъ торговаться по вольной цѣнѣ, а баринъ-то, чай, какую благодарность подкинулъ — а?
— Толкуй: щепки, благодарность! Я лѣсъ-то продешевилъ. Только, что вотъ барину деньги понадобились, а то бы я набилъ красную цѣну. Вѣдь это лѣсъ капитальный,! и глядѣть ужастей ная страсть: такъ стѣной и стоитъ.
— Такъ, такъ, отвѣчалъ, смѣясь, Савелій Артемьевичъ. — Ну, что жь, Василій Матвѣичъ? по рукамъ что ли? Дѣвку-то отдаете?
— Нѣтъ, дѣвки никакъ не могу.
— Такъ-таки и не можете?
— Не моя воля, сказалъ прикащикъ, понизивъ голосъ таинственно.
— Не ваша?
— Ну, вамъ-то можно сказать, къ тишинѣ, чтобъ вѣтру не было: мужики на него просьбу подали, что отъ этого старика житья нѣтъ въ деревнѣ, только хлѣбъ мірской заѣдаетъ, опять же работа на него все мірская идетъ. Ну здѣсь, сами знаете, хлѣбъ дорогой. За что жь? Имъ это обидно. Такъ мы таперь, дѣлать нечего, перевозимъ его въ степную деревню.
— А! произнесъ съ притворнымъ удивленіемъ Савелій.
— Да какъ же? Неужто бы я постоялъ изъ этакой дряни? А то я долженъ отвѣтъ держать. Таперь войдите вы въ это разсужденье. Первое дѣло: мнѣ противъ міру нельзя идти, потому, это міръ присудилъ, стало, тому быть должно — дѣло свято; второе, острастка другимъ. У насъ и то недоимокъ не оберешься. Мужики изъ господскаго закорма не выходятъ. Я барину докладалъ; ну баринъ нашъ подлинно ужь безсребреная душа, ужь что говорить, христіанскій человѣкъ, такъ вотъ онъ отписываетъ, вотъ ноньче письмо получилъ: «пожалоста, говоритъ, кто въ хлѣбѣ нуждается, никому не отказывать». Ну что жь мнѣ таперь? Всю деревню кормить, что ли? Мнѣ также барина жалко.
— Ваша правда! сказалъ съ убѣжденіемъ Савелій Артемьевичъ. — Ну, что этого старика, значитъ, надо долой спихнуть — хорошо, это такъ; да дѣвка-то таперича по какимъ частямъ? Ужь она, дѣвка-то, зàмyжъ выйдетъ, что жь она? она, значитъ, выходитъ отрѣзанный ломоть. А то, можетъ статься, туды же слѣдуетъ, въ дальнюю вотчину? Говоря это, Савелій немилосердо щурилъ глазами на управляющаго.
— Нѣтъ, дѣвка здѣсь остается, сказалъ, помѣшкавъ, Василій Матвѣевичъ, не найдя лучшаго отвѣта.
Савелій Артемьевичъ разсмѣялся короткимъ, горловымъ смѣхомъ, похожимъ немного на ребячій смѣхъ, причемъ и плечи, и борода, и всѣ снасти его затряслись.
— Ну, полно артачиться, Василій Матвѣичъ, сказалъ онъ: — порѣшимъ дѣло. Такъ и быть, дѣвка-то хороша; ну я тебѣ три сотенки отсчитаю; ну возьми четыре, ну пятьсотъ — куды не шло, только дѣвку отдай.
— Да какой же ты право чудной, Савелій Артёмычъ! отвѣчалъ, смѣясь, прикащикъ: — а женихъ-то при чемъ останется?
— Женихъ? какой еще тамъ женихъ? спросилъ, хмурясь, Савелій.
— А вотъ вы и не знаете. Ужъ она въ своей деревнѣ просватана. Когда помолились Богу да, значитъ, образовались, вѣдь этимъ дѣломъ не шутятъ.
— Э! да тутъ склали, смазали, все поготово! сказалъ, вставая съ спокойнымъ негодованіемъ, Савелій Артемьевичъ.
— Вамъ, потому-что, Савелій Артёмычъ, старый песъ все нахвасталъ; таперь ему семерыхъ надобно.
Савелій отвѣсилъ низкій поклонъ хозяину.
— Вы думаете, у меня какія-нибудь сложенья съ ними? спросилъ сконфуженный прикащикъ.
— Значитъ, попусту. — Савелій глядѣлъ прямо въ глаза Василью Матвѣевичу. — Моймалый сохнетъ, дѣвка плачетъ, а вамъ не угодно.
— Сдѣлайте милосердіе! къ-чему пристало? я отъ васъ не отбиваюсь, сказалъ съ досадою прикащикъ.
— Насильно милъ не будешь. Прощенья просимъ, сказалъ Савелій Артемьевичъ, направляясь къ двери съ длиннымъ лицомъ, но съ тою же сановитою поступью, въ которой, на этотъ разъ, проступало чувство оскорбленнаго достоинства.
Василій Матвѣевичъ проводилъ гостя до крыльца. Они молча и сухо раскланялись.
Вечеромъ того же дня Ѳеклиска сидѣлъ, но обыкновенію, на порогѣ избы своей. Мѣсяцъ осиливалъ вечернія сумерки. Гуще-и-гуще ложились тѣни На земь, а Горбунъ все сидѣлъ и поглядывалъ. Онъ пробовалъ пѣть — не поется что-то; все думается. Такъ и стучитъ въ голову, такъ и говоритъ: «Ступай, напиши. Вѣдь ты зарокъ себѣ далъ, не отнѣкивайся».
— Маша!
— Она подкралась такъ тихо, что онъ и не слыхалъ.
Не та рѣзвая Маша, какую онъ зналъ; а блѣдная, заплаканная, на себя непохожая.
— Гдѣ Митя? сказала она, приложивъ палецъ къ губамъ.
— Гдѣ жь ему быть, Маша? Спитъ, чай, въ Пафнутьевкѣ.
— Спитъ? повторила дѣвка: — не пришелъ проститься! Я его у околицы прождала, всѣ глаза высмотрѣла. Ѳеоклиска! ему не грѣшно это? (Она начала плакать). Вѣдь вотъ ты не спишь.
Горбунъ печально улыбнулся.
Не спится, Маша, сказалъ онъ, все думается.
— Объ чемъ тебѣ думать? спросила Маша, вдругъ унимаясь плакать и глядя неподвижно передъ собою.
— Объ чемъ, Маша? Да вотъ объ чемъ: мнѣ долго не жить, Маша, меня Господь къ себѣ зоветъ. Маша, когда я умру, ты забудешь про меня?
— Нѣтъ, не забуду, отвѣчала она какимъ-то деревяннымъ голосомъ, все глядя передъ собою.
— Пріидешь на мою могилку?
— Пріиду.
— А тебя Богъ не оставитъ, Маша: ты будешь счастлива — вѣрь слову.
— Я? спросила она дикимъ голосомъ.
— Маша! Захарка тебѣ не женихъ, сказалъ Горбунъ съ какою-то торжественностью: — помяни мое слово, вотъ тебѣ Богъ и святые угодники!
Горбунъ, видно, зналъ что говорилъ. Вернувшись къ себѣ, онъ засвѣтилъ ночникъ, очинилъ новое перо, перекрестился и принялся писать такимъ красивымъ, крупнымъ почеркомъ, какимъ давно не писывалъ.
Видишь, Горбунъ, пригодилась грамота!
Онъ писалъ до разсвѣта.
На другой день, вмѣстѣ съ письмами отъ управляющаго, онъ отвезъ на почту и свое письмо къ барину.
Прошелъ еще мѣсяцъ. Вотъ и августъ на дворѣ. Скоро сказкѣ конецъ.
Было около девяти часовъ вечера. Блѣдный мѣсяцъ едва только набрался силы, какъ ужь и зашелъ за рощу. Ночь была душная, послѣ невыносимо-жаркаго дня, какъ часто бываетъ въ жатвенную пору.
Въ Ульяновкѣ происходило что-то необыкновенное. Народъ весь сголчилъ около Сидоровой избы. Никто не зналъ навѣрное, что такое случилось. Слышно было только, какъ Марья, Сидорова дочь, голосила, да еще два молодца углядѣли на задахъ какого-то парня, перелѣзавшаго проворно черезъ плетень и опрометью бѣжавшаго въ поле; другіе видѣли какого-то человѣка, скакавшаго во весь духъ на сѣрой лошади по дорогѣ къ Просѣчью; третьи кричали, что поджигаютъ. Въ избу никого не пускали; дверь заперта была на крючокъ; за-то дворъ и крылечко запружены были народомъ; передавали другъ другу нелѣпыя вѣсти.
— Дядя! гдѣ жъ поджигаютъ-то? спрашивалъ малый съ глупою рожею, ковырявшій въ носу, у стоявшаго возлѣ его мужика съ козлиною бородой.
— Гдѣ? отвѣчалъ мужикъ съ презрѣніемъ: — нёшто не видишь, гдѣ?
— Да куды онъ, бабушка, бѣжалъ? приступала въ то же время къ сосѣдкѣ одна молодая бабёнка.
— А вотъ куды, отвѣчала старуха съ увѣренностью: — стерегли вонъ за плетнемъ лошадей, а онъ, вишь, пробѣжалъ, да на гумно, да въ хорьки, да въ рощу, всѣ крюки-то и сдѣлалъ. Ну народъ все за нимъ. Ушелъ, это, въ рощу, тамъ въ большую, тамъ и пропалъ. Ну народъ-то воротился. Воротился народъ-то, а онъ на осинки стрѣльнулъ. Тутъ вся деревня сбѣжалась, это ушаты приготовили, все это: зажгли-и, зажгли-и!
— Кто гаркалъ? спросилъ заспанный дѣтина, подступая къ заднему кружку.
— Да кто? Кричала старуха ихняя — вотъ кто, отвѣчалъ другой парень, на лицѣ котораго выразилось сомнѣніе: — а нигдѣ, вишь, не зажигается.
— Ты говори! сказалъ съ сердцемъ мужикъ съ козлиной бородкой: — поджигаютъ, это всѣ знаютъ.
— Да кто поджигаетъ-то?
— Кто? Просѣцкіе — вотъ кто. У насъ лѣсу-то вонъ сколько, а у нихъ ни прутика, ни лѣсочку.
— У нихъ такъ дрова одни добили мужичка, подхватили другіе.
Парень тотчасъ присмирѣлъ.
— Что жь ты, батюшка, задорный такой? сказала старуха съ вѣсомъ въ деревнѣ козлиной бородкѣ, вступаясь за малаго.
Въ переднихъ рядахъ послышались смѣхи.
— Ну, братцы, сказалъ какой-то мужикъ, въ короткомъ зипунѣ, съ лицомъ добродушно-веселымъ: — тревога-то попусту.
— А что?
— Да по всей деревнѣ бѣгутъ, по сараямъ снуютъ, но заборамъ, а нѣтъ ничего. А садовники просѣцкіе стоятъ, смѣются. Это, говорятъ, не поджигалка. Вонъ смѣются, стоятъ. А добрый-то человѣкъ клоки металъ, металъ, да и… и… ха, ха, ха!
Тутъ мужикъ, избѣгая дальнѣйшихъ разспросовъ, отправился прямо домой, продолжая отсмѣиваться.
Козлиной бородкѣ совѣстно стало. Онъ пустился впередъ, заигралъ кулаками и вдругъ встрѣтилъ неожиданное препятствіе.
— Ишь, плыветъ, раскинумши паруса, а куды лѣзетъ? сказалъ, отпихивая его, другой рыжій мужикъ.
— Куды-ы! А тебѣ что?
— А то, что толкаешься таперича — вотъ что.
И, принатужившись, онъ оттиснулъ мужика съ козлиной бородкой.
Въ самыхъ близкихъ рядахъ шли другіе толки. Тамъ слышнѣе было, какъ Маша голосила.
— На кого это она, бабушка, выкликаетъ? спрашивала молоденькая дѣвка.
— На кого? Да нешто оно не таё, какъ ужь очень по нагруби? отвѣчала старуха съ лицомъ рябымъ и сморщеннымъ: — молоденькую, было, и мене подновили, да опять, того, отходили. А то вѣдь какія дѣла?
— Какія же, тетка? спросилъ любопытно парень, сидѣвшій на перилахъ крыльца и покачивавшій ноги.
— И-и-и, грѣхъ какой! продолжала старушка. — Былъ вотъ за лѣсомъ старикъ, да пріѣхалъ такъ-то къ нашему старику, ну и сдѣлалъ это на мене. Найдё на мене круговая, да всячиной, нѣмецкими такими словами, и все это: Иванъ Ѳедорычъ, Ѳедорычъ, такъ все, словно у мене туманъ въ головѣ, и городишь, и всячество, и собакой брешешь, и такъ все, все выговариваешь, а ужь просватали. Ну, и кинулся этотъ старикъ-то мой къ энтому: «пожалоста, говоритъ, не можешь ли, говоритъ, это дѣло утушить?» — Могу, говоритъ, не жалѣй только ты, говоритъ, платежу. — «Ну, что хошь, то бери, говоритъ, только человѣкомъ постанови.» Ну, и произвелъ онъ меня въ дѣло.
— Какъ же такъ произвелъ? спросилъ тотъ же парень.
— Вышелъ изъ меня, изъ нутря вышелъ. Экъ ты, говоритъ, экъ ты другъ, экъ ты, говоритъ, зашелъ! не въ тоё ты рабу зашелъ. Самъ баетъ, да такъ-то: попусту, говоритъ, попусту, тебѣ войдти-то не сюды велѣно, не показано, говоритъ. Ну и разъ, и другой, все ему такъ-то отвѣчалъ. Такъ и вышелъ при немъ, ночная пора, такъ, свѣчку затушили, такъ, словно ёжъ, такъ подъ порогъ и пошелъ. Ну взялъ его энтотъ-то, снесъ въ кучу. Потомъ мене замужъ взяли, и стала я ничего.
— И--и, страсти! вскрикнула дѣвка, на которую давно заглядывался парень, качавшій ноги на перекладинѣ.
— Эко диво, подумаешь! подхватилъ мужикъ, оттѣснившій козлиную бородку. — Я самъ испорченъ былъ какъ кладушка. Мене гоже съ наговоромъ старуха спускала воды…
— А то, дядя, со мной что было, началъ смиренно парень: — лѣсникъ вонъ у насъ, у него ружье было. Такъ онъ, бывало: я, говоритъ, за ружье ста рублевъ не возьму. Я имъ живъ. Что ни есть тутъ звѣрья, вся моя, она скрозь мой слѣдъ не перешагнетъ. Я выучу тебя слово, ты проговоришь — что ни есть звѣрь, самъ пойдетъ на тебя.
— Нѣту, Богъ съ тобой, не вступай въ это дѣло! сказала увѣщательно старуха: — онъ, проглушоный, ужь самъ знаетъ…
— Эхъ, тетушка, не то говоришь! сказалъ мужикъ, невольно разсмѣявшись.
— Что ты тетушкой-то помыкаешься? отвѣчала задорно старуха: — постарѣй тебя буду, годковъ пять пожила.
Мужикъ продолжалъ смѣяться, а старуха задориться. Среднихъ лѣтъ мужики на деревнѣ зачастую ссорятся съ пожилыми бабами. Вдругъ дверь избы отворилась, и цѣлая стая мальчишекъ, подъ метлой Тимоѳея, кубыремъ слетая со ступеней, врѣзалась въ передній кружокъ и разняла говорящихъ. Маша ужь не голосила. Въ избѣ было гробовое молчанье.
Сказать ли вамъ, о чемъ Маша голосила? Вы, можетъ-быть, и сами догадались.
Достовѣрно извѣстно одно только, что вечеромъ этого дня Василій Матвѣевичъ послалъ за старикомъ Сидоромъ, и объявилъ ему, что такъ-какъ дочери его Марьѣ съискался на деревнѣ хорошій женихъ, такъ и откладывать нечего, а послѣ свадьбы не угодно ли будетъ ему собираться въ степную деревню.
Приказъ этотъ отданъ былъ съ такою рѣшительностью, что старикъ Сидоръ, приготовившій цѣлую рѣчь, запнулся на первомъ словѣ, оробѣлъ, поклонился въ — поясъ и вышелъ.
Событіе это произвело различныя впечатлѣнія: Маша заголосила; Митя, узнавъ о немъ, слегъ въ постелю; Савелій Артемьевичъ рѣшительно потерялъ голову: велѣлъ закладывать лошадь, чтобъ ѣхать къ прикащику, но потомъ одумался и поѣхалъ за лекаремъ; а бѣдный Горбунъ, ударивъ себя по лбу, залился глухимъ кашлемъ и погрузился въ какое-то безчувственное состояніе.
Приготовленія къ свадьбѣ шли довольно-медленно. Пока Маша оправилась, пока Захарка съѣздилъ въ городъ за подарками, пока справляли богомолье съ дѣвичникомъ, прошло нѣсколько дней. Но оттянуть дальше рѣшительно нельзя было: прикащикъ торопилъ съ упрямою настойчивостью, да и Маша сама, какъ-скоро привыкла къ мысли о неотвратимой судьбѣ своей — а вѣра въ судьбу глубоко залегла въ душѣ русскаго человѣка — почти помирилась съ нею: ей было все-равно теперь, что за Пляскуна выйдти, что за другаго.
Горбунъ провелъ всѣ эти дни въ мучительномъ состояніи. Онъ бродилъ по цѣлымъ днямъ, какъ сумасшедшій, ни съ кѣмъ не говорилъ, задавалъ себѣ какіе-то вопросы, разсчитывалъ про-себя, а когда заговаривали съ нимъ, только спрашивалъ, когда будетъ почта, и отчего такъ давно нѣтъ писемъ отъ барина? На деревнѣ начали сильно подозрѣвать, что Ѳеклиска съ ума спятилъ.
Наконецъ насталъ желанный почтовый день. Горбунъ не спалъ всю ночь: его трясла лихорадка. Какая-то внутренняя буря крутила и сушила это бѣдное сердце. На него страшно было взглянуть-' казалось, въ чемъ душа держится: блѣдный, испитой, щеки впалыя, румянецъ во все лицо, какъ насмѣшка смерти надъ жизнью… что-то отвратительное и жалкое вмѣстѣ. Онъ едва ноги волочилъ, но не жаловался, а напротивъ, бодрился, боясь, чтобъ его не записали въ больные. Наставала для него торжественная минута. Не смерти боялся онъ: одинъ разъ приходитъ эта лютая гостья, а боялся умереть, не докончивъ своего дѣла, не сдавъ земныхъ счетовъ, какъ слѣдуетъ доброму человѣку — вотъ чего боялся Горбунъ. Въ этотъ день всталъ онъ еще до зари и началъ молиться. Молился онъ долго. Образъ матери неотступно былъ съ нимъ: она была тутъ же, молилась съ нимъ вмѣстѣ. Ему стало свѣтло на душѣ. Зари румянила набѣгавшія на небо облачка блѣдно-розовыми, невыразимо-сладостными, какъ земная надежда, отливами. Онъ началъ закладывать лошадь съ судорожнымъ нетерпѣніемъ. Каждая минута была ему дорога. Этотъ самый день назначенъ былъ для машиной свадьбы, а Горбунъ не хотѣлъ, чтобъ было эта свадьба. Восходящее солнце застало его далеко за деревней, на половинѣ дороги къ почтовой станціи. Онъ ѣхалъ шажкомъ, чтобъ не утомить и безъ того непрыткой лошадёнки. Лучше оттуда порѣзвѣе, если Богъ его обрадуетъ. Ну, а какъ Богу не угодно, и почта опоздала, или не привезла писемъ изъ Москвы? При одной этой мысли такъ и обливало его холоднымъ потомъ. Тогда онъ задерживалъ лошадь и опять погонялъ ее. Утро, сначала прохладное, быстро согрѣвалось. Воздухъ наполнялся парами. На хлѣбной равнинѣ искрились капли полегшей росы. Игриво хлопотали птички въ воздухѣ; а тамъ, (далеко въ пространствѣ, неслась державнымъ полетомъ станица журавлей, какъ дымчатое облако на свѣтлоголубомъ небѣ. Всюду ровныя нивы золотились болотистыми овсами; ржаные снопы отдыхали, наклонивъ къ землѣ свои тучные колосья. Проселокъ былъ ровенъ и гладокъ, какъ вытянутое полотно; колеса такъ и звенѣли по высохшей землѣ, издававшей металлическій звукъ. Тяжелыя испаренія, какъ что-то пряное въ воздухѣ, туманили голову. Пчелы жужжали безъ умолку; здѣсь и тамъ, подъ ногами, нигдѣ и вездѣ, разсыпались острыя, неумолкаемыя трели сверчковъ. И вотъ показалась вдали большая дорога; вонъ и почтовая станція. Горбунъ перекрестился…
Василій Матвѣевичъ сидѣлъ у открытаго окна, покуривая трубку, и сильно негодовалъ на Настасью Никифоровну. Узнавъ, что свадьбу отложили до вечера, Василій Матвѣевичъ отдалъ приказъ, чтобы поѣздъ готовъ былъ не позже, какъ въ четыре часа. Онъ собирался вечеромъ въ гости къ хмѣлевскому управляющему на семейный праздникъ. Но женѣ его вздумалось побывать и на свадьбѣ — посмотрѣть, какъ водится, на молодыхъ. И вотъ свадебный поѣздъ давно уже дожидался въ Ульяновкѣ приказанія тронуться. Было уже половина пятаго; все было готово; одна только Настасья Никифоровна еще наряжалась. Василій Матвѣевичъ курилъ и ворчалъ про-себя: «Охъ, ужь эти мнѣ бабьи тряпки! Опоздаемъ, какъ есть опоздаемъ!… Эй ты, уродъ! продолжалъ онъ, высунувъ голову въ окошко: — смотри, лошадь-то заморилъ. Вишь, хромаетъ. Знать господское добро — не свое!»
Слова эти относились къ Горбуну, который, минуту спустя, запыхавшись и едва держась на ногахъ, вошелъ въ комнату и подалъ прикащику письма.
— Письма отъ барина, сказалъ онъ поспѣшно.
— Знаю, что письма. Да за что ты лошадь-то заморилъ? сказалъ прикащикъ, небрежно принимая изъ рукъ его письма.
— Къ спѣху было, Василій Матвѣичъ, сказалъ Горбунъ, съ усиліемъ переводя духъ. — Извольте прочесть.
Прикащикъ засунулъ-было письма въ боковой карманъ.
— Извольте прочесть; ей-Богу, спѣшное дѣло! повторилъ Горбунъ съ странною настойчивостью.
— Да что ты, боленъ, что ли? спросилъ прикащикъ, котораго тутъ только поразила перемѣна въ лицѣ Горбуна.
— Давно боленъ, Василій Матвѣичъ, а вотъ скоро буду здоровъ, совсѣмъ буду здоровъ.
Василій Матвѣевичъ вынулъ письма изъ боковаго кармана. Одинъ конвертъ, запечатанный, адресованъ былъ на его имя; другой, съ разломленною печатью, на имя станціоннаго смотрителя, съ передачею, въ собственныя руки, земскому деревни Ульяновки, Ѳеоктисту Иванову Горбунову.
Въ письмѣ къ прикащику Борисъ Андреевичъ отдавалъ полную справедливость заслугамъ Василья Матвѣева по управленью имѣньемъ, увѣрялъ его въ неизмѣнномъ къ нему расположеніи, и говорилъ, вскользь, о намѣреніи прислать въ скоромъ времени знающаго человѣка для оцѣнки ульяновскаго лѣса, и, если можно, для продажи на мѣстѣ по выгоднѣйшей цѣнѣ.
Какъ видно, Борисъ Андреевичъ запускалъ крючокъ, но такъ мягко, что на него рѣшительно нельзя было сердиться.
Но въ другомъ письмѣ молодой баринъ, Андрей Борисовичъ, извѣщалъ земскаго Горбунова, что, вслѣдствіе формальнаго доноса его на управляющаго въ томъ, что онъ запродалъ лѣсъ, состоящій при вотчинѣ, крестьянину деревни Пафнутьевки, Савелью Артемову, не получивъ на то приказанія и на собственный счетъ, посылается немедленно вѣрный человѣкъ для обслѣдованія этого дѣла; что если доносъ окажется справедливымъ, то онъ, Горбуновъ, получитъ хорошую награду; а если напротивъ, и пр. и пр.
Василій Матвѣевичъ, прочитавъ это письмо, только схватилъ себя за голову.
— Разбойникъ ты этакой! мошенникъ! Ну что я тебѣ сдѣлалъ? Посмотри на себя: вѣдь ты на ладонъ дышешь.
— Вы мнѣ ничего не сдѣлали, Василій Матвѣичъ, я вами доволенъ, отвѣчалъ Горбунъ дрожащимъ голосомъ: — только помяните мое слово, Василій Матвѣичъ, когда меня не будетъ; два вѣка человѣкъ другой вѣкуетъ, только бы Богъ привелъ его сказаться совѣсти, отчастить свои остатки. А я Бога боюсь. Кабы я былъ разбойникъ или мошенникъ, Василій Матвѣичъ, вы знаете, я тогды бъ не донесъ.
Отвѣтъ этотъ еще больше озадачилъ прикащика.
— Да. когда ужь ты доносилъ на меня, сказалъ онъ наивно: — ты бы, по-крайности, хоть письма-то мнѣ не показывалъ.
— Эхъ, Василій Матвѣичъ, у меня на только хватило бы разуму; кто себѣ лиходѣй? только я губить никого не хотѣлъ.
— Да вѣдь ты себя погубилъ, отвѣчалъ прикащикъ съ трагическимъ жестомъ.
— Ну, что жь? Я на это шелъ, по Божью, съ чистою совѣстью, отвѣчалъ Горбунъ спокойно, безъ чванства, безъ самохвальства. — Что жь? Я, почитай, третій годъ чахну; моей жисти недолго; гдѣ ни умирать — все равно, а гдѣ-нибудь причалъ будетъ; была не была, я на все готовъ.
— Да какая же тебѣ нужда была доносить? повторилъ Василій Матвѣевичъ.
— Какая нужда? отвѣчалъ Горбунъ, съ одушевленьемъ. — Не могу терпѣть: какое мое здѣсь житье? Нѣту мнѣ прохладнаго часу ни единаго. По моей жисти по вѣдомой, колько было тяганья надо мною! Что совѣсти мнѣ было, что стыду супротивъ свого брата? Сердце-то ночуетъ все, Василій Матвѣичъ, только не скажетъ. А видишь, дѣлами-то нашими… люди-то… онъ махнулъ рукой: — ну, ужь это Господь будетъ судить; Ему одному извѣстно…
Горбунъ поднесъ руку къ сердцу… Онъ не могъ больше говорить. Самому даже прикащику стало жалко, на него глядя.
И то сказать: Василій Матвѣевичъ вовсе не былъ дурнымъ человѣкомъ; онъ имѣлъ только слабости.
Тутъ дверь растворилась, и Настасья Никифоровна, раздушоная, расфранчонная, съ перчатками на рукахъ, съ парасолемъ въ рукахъ, какъ пава, показалась въ дверяхъ.
— Ну, ѣдемъ, дружокъ, пора! проговорила она, оглядываясь бокомъ въ зеркало.
— Да, какъ бы не такъ! Эй вы, народъ! я въ Пафнутьевку ѣду — закладывать! Да послать скорѣе въ Ульяновку, свадьбу отмѣнить, не бывать свадьбѣ! кричалъ Василій Матвѣевичъ, какъ угорѣлый.
А между-тѣмъ въ Ульяновкѣ все было готово. Жениховъ поѣздъ растянулся по улицѣ въ два ряда. Сытая тройка потряхиваетъ гривами, позваниваетъ бубенчиками. Ужь лихой малый въ бархатной поддёвкѣ, съ павлиньимъ перомъ, подбоченясь, зѣваетъ на облучкѣ; хлопотливые дружки, съ широкими платками черезъ плечо, выбѣгали не разъ посмотрѣть, не ѣдетъ ли вѣстовой изъ Просѣчья; ждутъ-пождутъ и, пожавъ плечами, опять возвращаются въ избу.
Угощенье давно ужь кончилось; женихъ съ невѣстой сидятъ рядомъ и молча, на одной овчинѣ, крѣпко сжавъ другъ другу руки; по сторонамъ поѣзжане усѣлись чинно по лавкамъ; Тимоѳей сидитъ возлѣ невѣсты — братъ возлѣ сестры на послѣдней семейной пирушкѣ. Невѣста, какъ истуканная, ни головой повернетъ, ни глазами глянетъ: подружки-дѣвицы тони-дѣло подходятъ, то прикалываютъ опустившій голову василекъ, то расплетаютъ послѣдніе узелки на черной косѣ: она ихъ не видитъ. Женихъ тоже невеселъ. И вотъ, въ раскрытыя двери, изъ сѣней, гдѣ собрались всѣ пѣвицы деревенскія, грянула мѣрная пѣсня. Что это за пѣсня? Откуда взялась она? Есть что-то обрядовое, что-то похоронное въ голосѣ; въ словахъ что-то неотразимо-унылое. Сложила ее душа народа великаго; настроило ея дикія струны ретивое сердце; заплакала она, зарыдала и пошла раздаваться по всему царству русскому. Голоси, погребальная пѣсня, хорони родную хлѣбъ-соль, хорони родительскій кровъ, ласку матери; развѣй въ непогодахъ, въ дождяхъ, въ вѣтрахъ буйныхъ красоту дѣвичью!.. А вы, добрые люди, не торопитесь; дайте ей насидѣться по конецъ стола, дайте сердцу натѣшиться, очамъ яснымъ надсадиться. Вотъ скоро, скоро!
— Ѣдетъ! сказалъ жениховъ дружка, вбѣгая въ избу.
Все переполошилось. Поѣзжане встали. Старикъ Сидоръ дрожащими руками взялъ со стола хлѣбъ съ солью «для великаго благословленья». Невѣста подняла голову и залилась продолжительнымъ рыданьемъ. Хоръ дружнѣе поднялъ:
Ужъ прощай-ка, свѣтла свѣтлица,
Ужь прощай-ка, подворье широкое,
Ужъ прощайте-ка вы, милыя подруженьки,
Ужь прощайте-ка вы, поля чистыя!
Тутъ Горбунъ показался въ дверяхъ.
Безъ словъ, безъ движенья, безъ силъ остановился онъ на порогѣ, пожирая глазами эту сцену человѣческой скорби.
И во вдохновенномъ созерцаніи проходили передъ нимъ давнозабытыя видѣнья, какъ сны, и ощущалъ онъ въ другой разъ то сладкое, ни съ чѣмъ несравнимое счастье, которое дается доброй душѣ, когда спасаетъ она другую, живую душу.
Не торопись, Горбунъ! еще минуту, еще одну — за длинную ночь впереди!
Вотъ ужь Сидоръ поднялъ надъ головою дочери хлѣбъ, вотъ ужь Маша стала на колѣни; самъ Тимоѳей, этотъ камень, прослезился.
— Стой! крикнулъ Горбунъ. Не могу, дайте духъ перевести, боялся опоздать, вотъ ей-Богу, лошадь загналъ, говорилъ онъ безсвязно: — прикащикъ отмѣнилъ свадьбу.
Маша слабо крикнула.
— Свадьбы не будетъ, не будетъ! могъ только повторить Горбунъ.
Маша бросилась на шею отцу. Пошла такая сумятица, что описать трудно.
— Не вѣрьте, добрые люди! кричалъ Пляскунъ, который хотѣлъ выиграть время: — это обманъ; онъ мнѣньемъ помѣшанъ; не вѣрьте: онъ это отъ злобы, отъ ненависти; онъ котъ который день все заговаривается.
Горбунъ поднялъ голову. Вся его прежняя сила вернулась къ нему на минуту.
— Нѣтъ, я не помѣшанъ, сказалъ онъ, гордо тряхнувъ головой: — ты знаешь, Захарка, я шелъ за тобой слѣдомъ, я всѣ дѣла твои исходилъ. Кабы ты прямо шелъ, не пошатнулся, и дѣла бъ то были по Божью, и не положилъ бы ты на себя охулки. А вотъ Богъ-то это означилъ, недолго промѣшкалъ. Нѣтъ! свадьбы не будетъ, Захарка, вотъ какъ передъ Богомъ, я истинно говорю…
Въ тотъ же вечеръ прикащикъ Василіи Матвѣевичъ ѣздилъ въ Пафнутьевку. Воротился онъ уже ночью. На лицѣ его сіяло полное удовольствіе: онъ съ торжествомъ держалъ въ рукахъ какую-то бумагу. Это было условіе, заключенное съ Савельемъ Артемьевичемъ о запродажѣ ему лѣса, съ уплатою имъ трехъ тысячъ рублей задатку. Прикащикъ заплатилъ за эту бумагу недорого: только выводною невѣстѣ Савельеву сыну.
— Ну, ужь грузенъ старикъ! говорилъ онъ, потирая себѣ руки съ наслажденьемъ: — да спасибо, дѣвка-то вынесла; это не дѣвка, а кладъ.
Нѣтъ, Василій Матвѣичъ, не Маша вынесла: она и знать не знала, бѣдняжка, про эти дѣла, и Митя не зналъ, даже самъ Савелій Артемьевичъ не зналъ, хоть и могъ догадаться; знала только душа Горбуна.
Но кто, кромѣ Бога, могъ прозрѣть въ эту душу?
…Недѣлю спустя, счастливый Митя игралъ свою свадьбу съ невиданнымъ и неслыханнымъ до-тѣхъ-поръ въ околодкѣ великолѣпіемъ.
На другой день пріѣхалъ въ Ульяновку слѣдователь, посланный съ тайнымъ порученьемъ отъ Бориса Андреевича. Онъ обошелся до-того политично съ Васильемъ Матвѣевичемъ, что ни одинъ человѣкъ не угадалъ, зачѣмъ онъ пріѣхалъ; но на прощанье онъ протянулъ ему руку ужь съ самою дружескою откровенностью.
— А Ѳеклиска-то нездоровъ, сказалъ онъ, усаживаясь въ бричку: — ужь Богъ виноватаго сыщетъ.
Прикащикъ стоялъ у подножки; Филимонъ Васильевичъ, въ дорожномъ платьѣ, лежалъ въ объятіяхъ безутѣшной Настасьи Никифоровны, которая никакъ не хотѣла вѣрить, что она отпускаетъ въ Москву единственнаго, любимаго сына.
— Вѣрьте совѣсти моей, Сергѣй Петровичъ, я ему зла не хотѣлъ, говорилъ, опираясь о кузовъ брички, прикащикъ: — Богъ его знаетъ, что ему вздумалось; завтра пошлю за лекаремъ, а ужь я васъ буду просить замолвить за него словечко барину.
— Какой тутъ лекарь? Нѣтъ, ужь это кончено дѣло, сказалъ, съ видомъ знатока, Сергѣй Петровичъ: — прощайте, Василій Матвѣичъ, добро оставаться.
— Прощай, Филимонъ, веди себя хорошо, служи барину вѣрно, человѣкъ будешь, говорилъ прикащикъ, цалуясь съ сыномъ, который успѣлъ наконецъ вырваться изъ объятій матери.
— Филимоша, другъ ты мой, ангелъ ты мой, Филимоша! выгляни еще разочекъ, да и спрячься! прощай! кричала, со слезами въ голосѣ, Настасья Никифоровна.
Но Филимоша не дослышалъ; бричка весело катила ужь по гладкой дорогѣ. Она везла къ барину письмо Василья Матвѣевича слѣдующаго содержанія:
"Государю милостивому Борису Андреевичу донесеніе.
"Въ сельцѣ Просѣчьѣ и деревняхъ все состоитъ, слава Богу, благополучно.
«При посылкѣ, значущей по реестру въ Москву, хотѣлъ я отправить и Ульяновской вашего превосходительства вотчины земскаго Ѳеоктиста Иванова, который, уклонясь отъ настоящей своей должности, вздумалось ему въ праздное время заняться сборомъ воздушныхъ матерьяловъ, въ-отношеніи дѣлаемыхъ мною въ имѣніяхъ злоупотребленій, о которыхъ въ кругу здѣшнихъ людей неоднократно во все горло высказывалъ: что здѣшніе крестьяне разорены мною до основанія, а въ свою пользу я пріобрѣтаю тысячи, и что все это такъ коротко ему извѣстно, какъ дважды два. Сверхъ сего имъ придумано очень много разнообразныхъ анекдотовъ, чернитъ и оскорбляетъ честь Андрея Борисовича, изъ котораго но желаніямъ своимъ онъ будто можетъ дѣлать все какъ изъ мягкаго воску, заслуживъ будто онъ неограниченное его довѣріе. Этотъ болтунъ, вѣроятно, по очень простой какой ни есть причинѣ, придумалъ содержать меня подъ страхомъ, чтобъ прикащикъ послѣ того не смѣлъ взглянуть на него косо, а притомъ онъ могъ думать, что таковое его злословіе будетъ простираться не далѣе, какъ только до моего слуха; напротивъ того онъ совершенно въ томъ ошибся. Хотя его извѣтъ, придуманный имъ на меня, во всѣхъ отношеніяхъ составленъ на основаніи ложномъ, но я почитаю не вправѣ подвергать его моему суду, а прошу васъ, государь мой, уполномочить благонадежныхъ людей, съ живущими здѣсь повѣренными учинить строжайшее изслѣдованіе; и если какіе ни есть злонамѣренные поступки будутъ открыты не только-что въ настоящемъ времени учиненные мною, но даже и въ минувшемъ, за одну тѣнь, падающею къ подозрѣнію, меня какъ недостойнаго и нетерпимаго человѣка сослать куда-угодно. Послѣ сего изложеннаго мною собственно для себя приговора, если извѣтъ доносителя окажется ложнымъ, то прошу васъ, государь мой, не подвергать его наказанію, ибо оный довольно наказанъ, находясь нынѣ въ болѣзненномъ положеніи, такъ-какъ онъ больше по глупости впалъ въ это дѣло, а теперь пропадать долженъ.
Въ-отношеніи вышепрописанныхъ мною обстоятельствъ, вы, государь мой, можете быть въ томъ совершенно удостовѣрены, какъ-бы въ собственныхъ дѣйствіяхъ вашихъ, которымъ можете дать вѣру. Такъ и эта клевета, по одной ненависти составленная на меня, не имѣетъ и тѣни правдоподобія. А потому я смѣло прошу ваше превосходительство, дабы въ строжайшемъ видѣ было изслѣдовано это дѣло; пусть этотъ непріятный гулъ суда распространится во всѣ стороны здѣшняго круга, что послѣ того принесетъ мнѣ болѣе чести, о которой какъ доноситель, такъ и подобные ему не имѣютъ никакого понятія; но я много болѣе этимъ дорожу, нежели тѣмъ, какъ они думаютъ, что я довѣріемъ вашимъ, какъ вѣрнымъ орудіемъ по волѣ своей прихоти дѣйствую, употребляя его во зло. Я впродолженіе моей службы не хотѣлъ уронить (хотя давно ужь забытой) чести покойнаго моего отца, который зналъ лишь пріобрѣтать въ пользу своихъ довѣрителей. Это по преданіямъ однимъ вамъ только извѣстно, а потомство по другимъ преданіямъ судитъ о томъ иначе. О семъ доноситъ вамъ, государь мой, сельца Просѣчья управляющій Василій Бѣлоусовъ».
— Я зналъ напередъ, что такъ будетъ. Ну ужь закаяваюсь, это въ послѣдній разъ. Видите, Андрей Борисовичъ? сказалъ его превосходительство Борисъ Андреевичъ, прочитавъ это письмо.
Андрей Борисовичъ не сказалъ ни слова, а Софья Петровна тоже молча продолжала раскладывать свой пасьянсъ.
Прошло много времени.
Боже мой, какъ давно не видалъ я Ульяновки! И пришлось-то побывать въ ней не лѣтомъ, а осенью. И какая еще осень! глубокая, непривѣтная, съ снѣжными сугробами, съ восточными вьюгами… А тогда? Помнится, утро было радужное; шумѣла роща, одѣтая въ праздничную ризу; между колосистыми ржами гуськомъ тянулись грибницы; въ чистомъ воздухѣ темнѣе отливались окраины далеко-зыблющагося лѣса; все было такъ свѣжо, все такъ чисто на небѣ и на землѣ. Теперь лѣсъ, заметаемый вьюгою, сурово шумитъ голыми остовами деревьевъ; снѣговыя тучи несутся но небу воздушными саванами; жалобно воетъ продрогшій песъ, свернувшись въ клубокъ подъ навѣсомъ; все спитъ въ природѣ; не спитъ лишь горе одно.
Господи! давно ли? Года пролетѣли, какъ дни; одно утро смѣняло другое; шла красная заря рука-объ-руку съ задумчивою ночью; звѣздная полночь сгоняла туманъ съ темносиняго неба и стлала на землю; проходили метелицы, точь-въ-точь какъ теперь, завывая въ пустынныхъ овражкахъ; скрипучая зима каталась на сайкахъ по всему пространству нашей равнины, и опять зеленѣли луга, одѣвались рощи, желтѣли нивы… Но помнитъ ли та поляна, на которой бойкая ножка попирала траву, разрывая мшистые пни, гдѣ пряталась свѣжая грибная головка — помнитъ ли она торопливые шаги восьмнадцатилѣтняго мальчика и робкое замираніе сердца красавицы, когда онъ напѣвалъ ей любовь, а она его слушала да заслушивалась? Не прошли ли по этой полянѣ шаги запоздалаго гуляки-охотника, не топтала ли ея нескромной пятерней его запыхавшаяся собака, или, можетъ-быть, заблудившаяся отъ табуна какая-нибудь чахлая лошадёнка взрыла тутъ землю копытомъ, и земля заросла можжевельникомъ или волчьими ягодами, или дровосѣкъ невинно срубилъ засохшую березу, подъ которой когда-то бились одно для другаго два любящія сердца?.. Господи! кто это помнитъ? Не-уже-ли сосчитаны дни какого-нибудь бѣднаго дерева или зеленѣющей травки? Зачѣмъ же ты помнишь это, бѣдное сердце? Кто вложилъ въ тебя эту живучую искру безплоднаго, но жгучаго воспоминанія?
Много новыхъ лицъ мелькаетъ по задворкамъ, много свѣженькихъ лицъ; подросли и невѣсты; молодыя красотки готовятся на смѣну старымъ; но мы ихъ не знаемъ, и онѣ насъ не знаютъ. Дико смотрятъ онѣ на насъ, какъ-будто-бы спрашивая, по какому праву живемъ мы и числимся въ спискахъ несовсѣмъ еще процвѣтшей молодости… Господи! давно ли?
Сосчитаемъ знакомыхъ.
Сидоръ Терентьичъ приказалъ долго жить. Наканунѣ смерти онъ сталъ заговариваться: ему все казалось, что вотъ-вотъ его сдѣлаютъ старостой; съ тѣмъ и умеръ. Теперь Тимоѳей хозяинъ въ дому. Онъ выстроилъ новую избу — заглядѣнье. Меньшіе братья всѣ подросли; недавно женили третьяго. Старуха не слѣзаетъ съ печи, все охаетъ, молитъ Бога о смерти, а умирать не хочется. Захарка послѣ Митиной свадьбы спился съ кругу и пропалъ безъ вѣсти. Василій Матвѣевичъ, за болѣзнію, отказался отъ управленія; Филимонъ Васильевичъ въ прикащикахъ; онъ не измѣнилъ обычаю предковъ, женился на к…ой мѣщанкѣ и строго преслѣдуетъ на деревнѣ развратъ. Красавица Марья обрюзгла и сдѣлалась старообразою, а съ мужемъ живетъ припѣваючи: видно, по нраву пришлись; у нея ужь четверо; старшему мальчугану девятый пошелъ — весь въ мать, а три въ отца, гакіе хорошенькіе. А что такое подѣлалось съ Савельемъ Артемьевичемъ? Такой старичишка сталъ дряхлый, сѣдой, такой сгорбленный, ходитъ ужь не своей силой, и няньчитъ внучатъ — это главная забота, да еще частенько поглядываетъ въ даль, гдѣ кладбище Крутицкое.
Всѣ ли?
Десять лѣтъ прошло; скоро сказка сказывается, не скоро дѣло дѣлается. А прошли, кто въ потомствѣ помянетъ ихъ? Оно спѣшитъ жить своею жизнью, сгоняя прежнюю, безпокойно воззрясь на будущую. Много съ-тѣхъ-поръ воды утекло, много зеленыхъ крестовъ расцвѣло на погостѣ:
Обширное гражданство улегшихся праховъ! Наростаютъ обители; раздвигаются края смертной гостинницы; дальше-и-дальше переноситъ ее отъ себя человѣкъ, а она все ближе подступаетъ къ нему, пока новый гробъ не опустится съ шумомъ въ тлѣнную кормилицу-землю.
Есть тамъ одна могила давнишняя, забытая всѣми. Лежатъ сынъ да мать, рядышкомъ; одинъ крестъ осѣняетъ обоихъ, кленовый крестъ, съ истертою надписью. Десять лѣтъ прошло надъ этой могилой, десять лѣтъ какъ десять дней, какъ десять мгновеній передъ длинною вѣчностью. Одинъ только Ѳедя не забылъ Горбуна. И часто, по знакомой тропинкѣ, ведущей къ гробамъ, зимою и лѣтомъ, весною и осенью, мелькаетъ въ вечернія сумерки задумчивая тѣнь молодаго крестьянина…
Простите жь, родныя поля, простите любимыя прогулки, знакомыя мѣста одиночества, гдѣ душа растворялась къ добру созерцаньемъ Бога въ твореніи! Простите, добрыя дѣти природы! Вамъ мой привѣтъ. Не поминайте лихомъ, не забудьте въ вашихъ молитвахъ!..