Гоп-Фрог (По; Бальмонт)
| ← Разговор между Эйросом и Хармионой | Гоп-Фрог | Тень → |
| Оригинал: англ. Hop-Frog, 1849. — Перевод опубл.: 1901. Источник: Собрание сочинений Эдгара По в переводе с английского К. Д. Бальмонта. Том первый. Поэмы, сказки. — Москва: Книгоиздательство «Скорпион», 1901. — С. 122—134. |
Никогда я не видал никого, кто мог бы сравниться с королем в зажигательной веселости и любви к шуткам. Он, по-видимому, жил только для шуток. Рассказать добрую шутливую историю, и рассказать ее хорошо, это был вернейший путь к его благосклонности. Таким образом, произошло, что семь его министров все были отменными шутниками. Кроме того, по примеру короля, они все были плотными, коренастыми и жирными, в этом они были так же несравненны, как и в искусстве шутить. Толстеют ли люди от шуток, или в самой тучности есть что-то предрасполагающее к шутливости, этого я никогда в точности не мог определить, но во всяком случае достоверно, что худощавый шутник rara avis in terris[2].
Об утонченностях, или, как он называл их, о «призраках» остроумия король беспокоился очень мало. Он в особенности любил, чтобы шутка была, так сказать, на широкую ногу, и ради этого нередко заботился об ее длиннотах. Излишние деликатесы претили ему. Он предпочел бы «Гаргантюа» Раблэ «Задигу» Вольтера; и, в заключение всего, шутки, сопровождавшиеся действием, соответствовали его вкусу гораздо более, чем шутки словесные.
В те времена, к которым относится мое повествование, профессиональные шуты еще не совсем вышли из моды при дворах. Некоторые из великих «властителей» континента еще держали при себе «дураков», они были одеты в пестрые костюмы, украшены колпаками с бубенчиками, и от них всегда ожидали метких острот на тот или иной случай, в обмен на крохи, падавшие с королевского стола.
Наш возлюбленный король, конечно, держал при себе «дурака». Дело в том, что он положительно нуждался в чем-нибудь этаком сумасбродном — хотя бы для того, чтобы уравновесить тяжеловесную мудрость семи мудрецов, бывших его министрами, уже не говоря о нем самом.
Его дурак, или профессиональный шут, был, однако, не только дураком. Его достоинство было утроено в глазах короля тем обстоятельством, что он был карлик и увечный. Карлики были в те дни такими же обычными явлениями при дворах, как и шуты; и многим монархам было бы трудно прожить свой век (дни при дворе, пожалуй, длиннее, чем где-либо), если бы у них не было шута, вместе с которым можно было бы смеяться, и карлика, над которым можно бы было насмехаться. Но, как я уже заметил, все эти шуты, в девяносто девяти случаях из ста, толсты, жирны и неповоротливы, — так что у нашего короля было с чем поздравит себя, ибо Гоп-Фрог (так звали шута) представлял из себя тройное сокровище в одной персоне.
Я думаю, что лица, крестившие карлика, назвали его при крещении не «Гоп-Фрогом», это имя ему было милостиво пожаловано, по общему согласию, семью министрами, благодаря тому, что он не мог ходить, как все другие. Действительно, Гоп-Фрог мог двигаться только таким образом, что его походка как бы напоминала знаки междометия: он не то прыгал, не то ползал, извиваясь,— движения, бесконечным образом услаждавшие короля и, конечно, доставлявшие ему немалое утешение, потому что (несмотря на выпуклость его живота и прирожденную припухлость головы) весь двор считал его красавцем-мужчиной.
Но хотя Гоп-Фрог, благодаря искривлению ног, мог двигаться по земле или по полу с большими трудностями и усилиями, громадная мускульная сила, которой природа наградила его, как бы в виде возмещения за несовершенство нижних конечностей, давала ему возможность учинять с необыкновенным проворством всякие проделки, везде, где дело шло о деревьях, канатах, или вообще, где нужно было на что-нибудь вскарабкиваться. При таких упражнениях он, конечно, более походил на белку или на маленькую обезьяну, нежели на лягушку.
Не могу сказать с точностью, из какой страны был родом Гоп-Фрог,— из какой-то дикой области, о которой никто не слыхал и которая находилась очень далеко от двора нашего короля. Гоп-Фрог, вместе с одной молодой девушкой, почти такой же карлицей, как он (хотя необыкновенно пропорциональной и преискусной танцовщицей), был насильственно отторгнут от родного очага, и оба они из своих собственных домов, находившихся в смежных провинциях, были посланы, в качестве подарка, королю, одним из тех генералов, которые всегда побеждают.
При таких обстоятельствах нет ничего удивительного, что между двумя маленькими пленниками возникла самая тесная близость. Действительно, они скоро сделались закадычными друзьями. Гоп-Фрог, хотя и был большим искусником во всяких шутках, не пользовался, однако, популярностью и не мог оказывать никаких услуг Триппетте, но она, благодаря изяществу и изысканной красоте, (хоть и карлица), была общей любимицей, пользовалась большим влиянием и никогда не упускала случая применить его на пользу Гоп-Фрога.
По случаю какого-то крупного государственного события, какого именно не помню, — король решил устроить маскарад; а когда при нашем дворе случался маскарад или что-нибудь в этом роде, тогда таланты и Гоп-Фрога и Триппетты, конечно, выступали на сцену. Гоп-Фрог в особенности был изобретателен в искусстве устраивать пышные зрелища, выдумывать новые характерные типы и подбирать костюмы для маскированных балов, во всем этом он был таким искусником, что, казалось, ничего бы не вышло без его помощи.
Ночь, назначенная для празднества, наступила. Пышный зал причудливо был разукрашен, под надзором Триппетты, чтобы придать маскараду возможный блеск. Весь двор с лихорадочным нетерпением ожидал торжества. Что до костюмов и масок, как легко догадаться, каждый во́время пришел к тому или другому решению. Многие приготовились к своим ролям за неделю или даже за месяц; и ни у кого на самом деле не было ни малейших колебаний, ни у кого, кроме короля и его семи министров. Почему колебались они, я никак бы не мог сказать, — разве что они делали это ради шутки. Более вероятно, впрочем, что им было трудно приготовиться, по причине их основательной тучности. Как бы то ни было, время уходило; и, прибегая к последнему средству, они послали за Триппеттой и Гоп-Фрогом.
Когда два маленькие друга пришли на зов короля, он сидел за столом и пил вино вместе с семью сочленами своего совещательного кабинета; но владыка, по-видимому, был решительно не в своей тарелке. Он знал, что Гоп-Фрог не выносил вина; действительно, оно возбуждало бедного калеку настолько, что он делался почти безумным, а безумие чувство не особенно приятное. Но король любил свои активные шутки, и ему показалось очень приятным заставить Гоп-Фрога выпить и (как король изволил определить это) «развеселиться».
— Ну-ка, поди-ка сюда, Гоп-Фрог, — сказал он, когда шут вместе со своею подругой вошел в комнату. — Вот выпей-ка, — он показал ему на кубок, налитый до краев, — за здоровье твоих отсутствующих друзей — (тут Гоп-Фрог вздохнул) — а потом покажи нам, братец, свою изобретательность. Нам нужно что-нибудь характерное, что-нибудь характерное, любезнейший, новенькое. Надоело нам это вечное одно и то же. Ну, пей же, вино подогреет твое остроумие.
Гоп-Фрог попытался было ответить на предупредительность короля обычною шуткой, но усилие не увенчалось успехом. Случилось так, что это был как раз день рождения бедного карлика, и приказание выпить за «отсутствующих друзей» вызвало слезы на его глаза. Не одна крупная горькая капля упала в кубок, который он взял из рук тирана.
— А! ха, ха, — загремел тот, когда карлик с отвращением выпил кубок. — Стакан доброго вина вещь великая! Да что это, братец, у тебя уже и глаза засветились!
Бедняга! Его большие глаза не светились, а скорее сверкали, вино оказывало на его впечатлительный мозг не только сильное, но и мгновенное действие. Он порывисто поставил кубок на стол и осмотрел всю компанию пристальным полубезумным взглядом. Все эти господа, по-видимому, в высшей степени забавлялись успешною «шуткой» короля.
— Ну-с, а теперь к делу, — сказал первый министр, очень толстый человек.
— Да, — сказал король, — помоги-ка нам, братец, что-нибудь выдумать, что-нибудь характерное, Гоп-Фрог; всем нам не достает характера — всем — ха, ха, ха! — И так как это положительно было сказано в виде шутки, смех короля был подхвачен семикратным эхом.
Гоп-Фрог также смеялся, хотя слабо и несколько рассеянно.
— Ну, ну, — нетерпеливо проговорил король, — что же, ничего еще тебе не приходит в голову?
— Мне хочется выдумать что-нибудь новое, — отвечал карлик рассеянно. Он был совершенно ошеломлен вином.
— Хочется! — бешено закричал тиран. — Что ты хочешь сказать этим хочется? А, понимаю. Ты надул губы, и тебе еще хочется вина, ну, выпей, выпей! — и, налив другой кубок, он предложил его увечному. Тот уставился на вино пристальным взглядом и еле дышал.
— Пей, говорят тебе, — разразилось чудовище, — или, черт побери…
Карлик колебался. Король был красен от гнева. Придворные сладко улыбались. Триппетта, мертвенно бледная, приблизилась к креслу короля и, упав перед ним на колени, умоляла пощадить ее друга.
Несколько мгновений тиран смотрел на нее, очевидно, пораженный ее дерзостью. Он, по-видимому, совершенно не знал, что́ ему делать или говорить,— как наиболее прилично выразить свое негодование. Наконец, не говоря ни слова, он с яростью толкнул ее от себя и выплеснул ей в лицо полный стакан вина.
Несчастная девушка встала через силу и, не смея даже вздохнуть, заняла свое прежнее место у конца стола.
На полминуты воцарилась такая мертвая тишина, что можно было бы услыхать падение листа или пера. Тишина была прервана глухим, но резким и продолженным царапающим звуком, который одновременно исходил как бы изо всех углов комнаты.
— Что — что — что, спрашиваю я тебя, хочешь ты этим сказать? — спросил король, бешено поворачиваясь к карлику. Последний, как кажется, в значительной степени успел отрезвиться и, смотря пристально, но спокойно, прямо в лицо тирану, воскликнул:
— Я, я? Почему непременно я?
— Это, кажется, оттуда, — заметил один из придворных, — я думаю, это попугай на окне точил клюв о проволоку клетки.
— Верно, — ответил король, как будто весьма облегченный этою догадкой, — но я бы мог поклясться рыцарскою честью, что это вон тот бродяга скрипел зубами.
Тут карлик захохотал (а король был слишком расположен к шуткам, чтобы быть недовольным чьим бы то ни было смехом), причем обнаружил два ряда широких, сильных и безобразных зубов. При этом он выразил решительную готовность выпить сколько угодно вина. Государь был умиротворен; и Гоп-Фрог, осушив новый кубок, без видимых дурных последствий, тотчас же и с большим воодушевлением начал обсуждать маскарадные планы.
— Не могу объяснить, в силу какого сплетения мыслей, — заметил он очень спокойно, и с таким видом как будто бы он никогда с роду не пил вина, — не могу объяснить, но именно после того, как ваше величество изволили ударить эту девушку и выплеснули ей в лицо вино — именно после того, как ваше величество изволили это сделать, и в то время как попугай произвел такой странный шум около окна, мне припомнилась прекрасная забава — одна из обычных в моей стране игр — у нас в маскарадах она исполняется очень часто, здесь же будет совершенною новинкой. К несчастью, однако, для этого требуется компания в восемь человек, и…
— Да нас как раз восемь! — воскликнул король, смеясь на свою тонкую наблюдательность. — Я и семь министров, как раз восемь. Ну, в чем же дело?
— Мы называем это, — ответил хромец, — Восемь Скованных Орангутангов, — и, действительно, это чудесная штука, если хорошо разыграть".
— Мы-то ужь ее разыграем, — заметил король, приосаниваясь и опуская веки.
— Вся прелесть игры, — продолжал Гоп-Фрог, — заключается в чувстве страха, который можно нагнать на женщин.
— Превосходно! — заревели хором король и его министры.
— Я вас наряжу орангутангами, — продолжал карлик; — предоставьте все мне. Сходство будет такое поразительное, что все примут вас за настоящих зверей и, конечно, страх гостей будет равняться их изумлению.
— О, да это действительно превосходно, — воскликнул король, — Гоп-Фрог, я тебя, братец, озолочу.
— Цепи будут греметь, потому они и необходимы, они увеличат смятение. Можно будет подумать, что вы убежали целой толпой от своих вожатых. Вы не можете себе представить, ваше величество, какой эффект произведут на маскарадную публику восемь скованных орангутангов, которые большинству покажутся настоящими; и каково это будет, когда они бросятся с дикими криками в толпу изящных и разряженных мужчин и женщин. Контраст неподражаемый.
— Надо думать, — сказал король, и весь совет быстро поднялся (уже становилось поздно), чтобы немедленно привести в исполнение план Гоп-Фрога.
Те приемы, с помощью которых он хотел изготовить партию орангутангов, были очень несложны, но в достаточной степени действительны для намеченной цели. Упомянутые животные в ту эпоху, к которой относится мое повествование, были весьма редкостными везде в цивилизованном мире, и так как черты сходства, созданные карликом, приводили к достаточной звероподобности и к более чем достаточной отвратительности, соответствие с природой было, по-видимому, обеспечено. Король и его министры, прежде всего, были облечены в узкие ажурные рубахи и панталоны. Затем они были густо намазаны жидкой смолой. Тут кто-то из участников предложил применить перья; но это предложение было немедленно отвергнуто карликом, который, как дважды два четыре, доказал, что шерсть такого животного, как орангутанг, гораздо лучше можно изобразить с помощью льна. Согласно с этим, слой смолы был покрыт густым слоем льна. Затем достали длинную цепь. Прежде всего, она прошла вокруг талии короля и была закреплена; затем она обошла вокруг талии одного из министров и тоже закреплена; затем вокруг талии каждого из остальных, тем же порядком. Когда этот процесс закрепления цепи был окончен, и участники игры стояли друг от друга так далеко, как только было можно, они образовывали из себя круг; и, чтобы придать всему естественный вид, Гоп-Фрог протянул остаток цепи, в виде двух диаметров, сходящихся под прямыми углами, поперек круга, совершенно так же, как в наши дни сковывают чимпанзе и других крупных обезьян с острова Борнео.
Большой зал, в котором должен был праздноваться маскарад, представлял из себя круглую комнату, очень высокую, причем солнечный свет проходил сюда через единственное окно, находившееся в вышине. По ночам (время, для которого преимущественно предназначался этот чертог) зал освещался главным образом громадным канделябром, который свешивался на цепи из самого центра косого окна, находившегося в потолке, и который поднимался и опускался с помощью обыкновенного противовеса; но (в видах изящества) этот последний шел по ту сторону купола и тянулся над сводом.
Внешнее убранство комнаты было предоставлено надзору Триппетты, но кое в чем, по-видимому, ею руководил рассудительный ее друг, карлик. Так, по его внушению канделябр был убран прочь. Капли воска (а при такой теплоте атмосферы разве можно было от них уберечься) могли бы причинить серьезный ущерб богатому одеянию гостей, которые, по причине большого многолюдства, не все были бы в состоянии избегать центрального пункта комнаты, то есть того пункта, который находился под канделябром. В различных местах чертога, там и сям, были поставлены добавочные светильники, и по одному ароматичному факелу было помещено в правой руке каждой из Кариатид, которые стояли против стен, числом всего на всего пятьдесят или шестьдесят.
Следуя советам Гоп-Фрога, восемь орангутангов терпеливо дожидались полночи, чтобы явиться в полном блеске, когда зал будет битком набит нарядными масками. Но как только часы возвестили полночь, они тотчас же ринулись все вместе, или вернее вкатились — ибо, благодаря цепи, большинство из участников этой компании по необходимости падало, и все они спотыкались.
В толпе масок последовало необыкновенное возбуждение, от которого исполнилось восторгом сердце короля. Как и было предположено, многие из гостей решили, что эти твари с такой свирепой наружностью действительно какие-то животные, хотя быть может и не подлинные орангутанги. Многие из женщин от ужаса попадали в обморок. И если бы король не позаботился заранее о том, чтобы в зале не было никакого оружия, его компания быстро искупила бы свою забаву кровью. Теперь же поднялась страшная давка по направлению к дверям, но они, по приказанию короля, были заперты тотчас же, как он вошел, и ключи, согласно внушениям карлика, были переданы ему.
В то время как суматоха достигала своих высших пределов, и каждый из веселящихся заботился только о своей собственной безопасности (благодаря давке было действительно много опасности, самой настоящей), можно было видеть, как цепь, на которой обыкновенно висел канделябр и которая была удалена вместе с ним, теперь мало-помалу, еле заметно, начала опускаться вниз, пока ее крючковатый конец не очутился на расстоянии приблизительно трех футов от пола.
Вскоре после этого король и его семь сотоварищей, вдоволь напрыгавшись в зале по всем направлениям, очутились, наконец, в ее центре и, естественно, в непосредственной близости от цепи. Карлик, следуя за ними по пятам и понуждая их поддерживать суматоху, схватил их цепь в точке пересечения двух частей, проходивших по кругу диаметрально, под прямыми углами, затем с быстротою молнии он зацепил за это место крюком, на котором обыкновенно висел канделябр,— и в одно мгновение, действием какой-то невидимой силы, висячая цепь была подтянута вверх настолько, что за крюк уже нельзя было взяться; орангутанги, с логической неизбежностью, были стянуты вместе и столкнулись лицом к лицу.
Маски тем временем несколько оправились от своей тревоги и, начиная смотреть на все, как на искусно выдуманную шутку, разразились громким хохотом по поводу смешного положения обезьян.
— Предоставьте их мне! — вдруг закричал Гоп-Фрог, и его резкий пронзительный голос отчетливо вырезался из этого смутного гула. — Предоставьте их мне! Кажется, я-то их знаю. Если только я взгляну на них хорошенько, я тотчас же скажу, кто они!
Затем, карабкаясь над головами столпившихся зевак, он пробрался к стене, выхватил у одной из Кариатид факел, и, вернувшись тем же порядком к центру комнаты, вскочил, с ловкостью обезьяны, на голову к королю, вскарабкался еще на несколько футов по цепи и опустил вниз факел, как бы рассматривая группу орангутангов и все продолжая кричать: — уж я-то разузнаю, кто они!
И в то время как вся нарядная толпа (до обезьян включительно) была объята судорожным смехом, шут внезапно издал резкий свист, цепь быстро взлетела вверх футов на тридцать, увлекая за собою испуганных и бьющихся орангутангов и заставляя их висеть в пространстве между косым окном и полом. Что касается Гоп-Фрога, он, карабкаясь по цепи, пока она поднималась, все еще сохранял свое прежнее положение относительно восьми замаскированных и все еще (как будто ничего не произошло) он продолжал устремлять к ним факел, словно пытаясь рассмотреть, кто они.
Все присутствующие были так изумлены этим внезапным подъятием вверх, что на минуту в чертоге воцарилось мертвое молчание. Оно было нарушено совершенно таким же глухим резким царапающим звуком, какой раньше привлек внимание короля и его советников, когда в лицо Триппетте было выплеснуто вино, но теперь уже не могло быть вопроса, откуда исходил этот звук — это карлик скрипел и скрежетал своими клыкообразными зубами, между тем как рот его покрылся пеной, а глаза блистали сумасшедшею яростью, устремляясь к приподнятым лицам короля и его семи сотоварищей.
— Ага, — выговорил, наконец, рассвирепевший шут. — Ага! я начинаю узнавать, что́ это за публика! — и, делая вид, что он желает посмотреть на короля хорошенько, он поднес факел к его льняному покрову, и мгновенно брызнули струи яркого огня. Менее чем в полминуту все восемь орангутангов пылали ослепительным пламенем, среди криков толпы, которая, будучи поражена глубоким ужасом, смотрела на них снизу и не имела возможности оказать им хотя бы малейшую помощь.
Наконец, огни, быстро увеличиваясь в силе, принудили шута вскарабкаться выше по цепи. И когда он сделал это движение, толпа опять на краткое мгновение погрузилась в безмолвие. Карлик воспользовался удобным случаем и снова заговорил:
— Теперь я отлично вижу, что́ это за публика. Это великий король и его семь советников — король, которому ничего не стоит ударить беззащитную девушку, и его семь советников, которые подстрекают его на оскорбление. А что́ до меня, я просто шут — Гоп-Фрог, и это моя последняя шутка.
Благодаря сильной воспламеняемости льна и смолы, деяние мести был окончено, едва только карлик договорил свои последние слова. Восемь трупов висели на своих цепях, почернелая масса, вонючая, гнусная, неузнаваемая. Калека швырнул в них свой факел, проворно вскарабкался к потолку, и скрылся в косом окне.
Думают, что Триппетта, находясь над сводом зала, была соучастницей своего друга в его жестокой мести, и что оба они бежали на родину, ибо никто их больше не видал.