ГОНИМЫЕ.
правитьПередъ отъѣздомъ изъ Сибири въ Петербургъ, въ 1869 году, мнѣ привелось прожить мѣсяца три въ городѣ Томскѣ, съ которымъ связаны всѣ дорогія для меня воспоминанія дѣтства и юности. Благодаря этимъ воспоминаніямъ и самый городъ всегда былъ для меня чѣмъ-то роднымъ, чѣмъ-то до того близкимъ мнѣ, что каждый разъ подъѣзжая къ нему я невольно испытывалъ учащенное сердцебіеніе. Покидая въ этотъ разъ Сибирь, я уже предчувствовалъ, что покидаю ее навсегда. Непривѣтна наша родина для искренно любящихъ сыновъ ея, осужденныхъ бѣжать изъ нея на чужбину, отряхая прахъ съ своихъ ногъ. Преслѣдуемый интригами чиновничьей клики и сцѣпленіемъ различныхъ, неблагопріятно сложившихся обстоятельствъ, я переживалъ въ то время до того горькія минуты, что и теперь еще, при воспоминаніи о нихъ, мое сердце обливается кровью. Подобное душевное состояніе можетъ довести до сумасшествія даже человѣка съ желѣзными нервами, и я чувствовалъ, какъ силы покидали меня съ каждымъ днемъ, и продлись мое пребываніе еще на мѣсяцъ или два, я не знаю, что было бы со мной. Единственную отраду для меня въ эту горькую пору моей жизни доставляли мнѣ прогулки въ пустынныхъ окрестностяхъ города. Еще ребенкомъ и любилъ эти мѣста и теперь искалъ здѣсь успокоенія отъ печальной дѣйствительности.
Выходя изъ дому обыкновенно подъ вечеръ и идя за черту города, во избѣжаніе всякихъ встрѣчъ, глухой, пустынной улицей, я каждый разъ замѣчалъ на одномъ изъ перекрестковъ ея старика, лѣтъ семидесяти на видъ, одѣтаго въ крайне вытертый пайковый сюртукъ, мѣстами совершенно пожелтѣвшій отъ времени. По картузу неопредѣленнаго цвѣта, украшенному кокардой, можно было заключить, что старикъ этотъ отставной чиновникъ, живувущій крайне ограниченной пенсіей, или служитъ въ качествѣ вѣчнаго писца въ одномъ изъ низшихъ іерархическихъ учрежденій, гдѣ мѣсячное вознагражденіе за упорный! канцелярскій трудъ не превышаетъ пяти или шести рублей. Каждый разъ, при встрѣчѣ со мной, старикъ, снималъ свой картузъ и низко кланялся мнѣ, и, какъ казалось… наблюдалъ за мной. Смущенный такимъ загадочнымъ явленіемъ я невольно сталъ наблюдать въ свою очередь за этимъ соглядатаемъ, какъ показалось мнѣ тогда, и какъ ни смѣшно, можетъ быть, покажется читателю, но сознаюсь, что послѣ этого открытія, совершая свои уединенныя прогулки, принималъ для своей безопасности кое-какія предосторожности, вооружаясь небольшимъ двухствольнымъ пистолетомъ и толстою желѣзною тростью.
Кто знакомъ съ Сибирью и царящими въ ней правами, топ. пойметъ, что предосторожности эти были излишни. При отсутствіи гласности и полной необузданности тяготѣющаго надъ нею произвола, а главное при крайнемъ невѣжествѣ, одинаково охватывающемъ всѣ слои ея населенія, общественная жизнь въ Сибири, не смотря на внѣшнюю европейскую обстановку, во многомъ еще полна тѣхъ традицій, яркимъ выразителемъ которыхъ были подвиги, совершаемые опричниной Іоанна Грознаго. Схватить на улицѣ случайно вышедшую изъ дома вечеромъ дѣвушку, завязать ей ротъ, увезти ее и изнасиловать, тамъ считается молодецкимъ подвигомъ, а не преступленіемъ; откупиться-же за подобный подвигъ отъ кары закона стоитъ не особенно дорого. Вымазать ворота дегтемъ у человѣка, имѣющаго взрослыхъ дочерей, и тѣмъ обезславить всю семью, сдѣлавъ ее достояніемъ всевозможной клеветы и сплетенъ, есть общепринятый и обыденный способъ мести отцу, матери или дѣвушкѣ, отклонившей назойливыя предложенія какого нибудь поклонника. Избить до полусмерти въ глухомъ пустырѣ наемными руками чѣмъ нибудь ненавистнаго для васъ человѣка есть также одинъ изъ способовъ частной, а иногда и административной мести къ лицу, осмѣлившемуся, напримѣръ послать корреспонденцію въ какую нибудь столичную газету о дѣйствіяхъ какого нибудь лица или цѣлой корпораціи лицъ, имущихъ власть и злоупотребляющихъ своею властью… Бывали примѣры и не особенно давно, что непріятные въ какомъ нибудь отношеніи люди исчезали безъ слѣда и если находили иногда трупъ съ совершенно изуродованнымъ лицомъ, въ которомъ по платью узнавали исчезнувшаго, то ужъ убійцъ никогда не находили; это также не рѣдко практикуемый въ Сибири способъ хоронить концы слишкомъ крупныхъ, боящихся огласки дѣлъ. Вѣдь былъ-же случай, что одинъ изъ томскихъ прокуроровъ, молодой и еще неопустившійся человѣкъ, когда началъ крупно протестовать противъ существующихъ злоупотребленій, то не могъ найти во всемъ городѣ квартиры для себя, его поминутно выживала съ каждой квартиры полиція, дѣйствовавшая по предписанію начальства въ видахъ… охраненія его безопасности, такъ какъ всѣ дома, куда ни переѣзжалъ онъ, оказывались ветхими и назначались подъ сломъ… и несчастный, побившись такъ съ полгода, вышелъ наконецъ въ отставку и уѣхалъ въ Петербургъ, а дома, осужденные на сломъ, и донынѣ обитаемы и невредимы. Другой прокуроръ, также начавшій крупно протестовать, кончилъ тѣмъ, что былъ обвиненъ… ни болѣе ни менѣе, какъ въ кражѣ денегъ… совершенной имъ яко-бы во время ежемѣсячной ревизіи въ губернскомъ казначействѣ, и принужденъ былъ выѣхать со скандаломъ. Одинъ мировой посредникъ въ Алтаѣ, честно защищавшій крестьянъ отъ давленія кулаковъ и чиновничества, съ горечью показывалъ знакомымъ повозку, прострѣленную пулями, какъ трофей, какого удостоивается въ Сибири человѣкъ, защищающій человѣческія права народа. Въ виду подобныхъ примѣровъ, при натянутыхъ отношеніяхъ моихъ къ администраціи я и не считалъ тогда излишнимъ принять эти мѣры для личной безопасности, тѣмъ болѣе, что незадолго до этого времена въ бытность мою на службѣ въ городѣ Кузнецкѣ, меня уже покушались стереть съ лица земли… Въ темный, осенній вечеръ, брошенный съ улицы камень въ окно моей квартиры, разбивъ въ дребезги стекла, пролетѣлъ на какой нибудь вершокъ надъ головою моего письмоводителя… сидѣвшаго въ это время въ моемъ кабинетѣ за письменнымъ столомъ, и котораго приняли за меня. Камень былъ брошенъ съ такою силою, что уложилъ-бы его на мѣстѣ; попавъ въ печь, онъ вышибъ изъ нея два кирпича. Покушеніе это послѣдовало вслѣдъ за оффиціальнымъ заявленіемъ моимъ, закрѣпленнымъ фактами и свидѣтельскими показаніями, бросавшими не лестный свѣтъ на дѣйствія и репутацію лицъ, стоявшихъ въ непосредственныхъ отношеніяхъ къ народу… Случай этотъ такъ и остался тогда неразслѣдоваинымъ, не смотря на всѣ мои настоянія.
Наконецъ, однажды утромъ, сидя въ своей комнатѣ, я услышалъ, что кто-то спрашиваетъ у хозяйки моей квартиры, дома-ли я и можно-ли войдти ко мнѣ. Очевидно, меня спрашивалъ незнакомый мнѣ человѣкъ, такъ какъ два-три друга, посѣщавшіе меня въ это время, рискуя навлечь на себя опалу за знакомство со мной, входили обыкновенно прямо ко мнѣ въ комнату. Вслѣдъ за утвердительнымъ отвѣтомъ хозяйки, что я дома, дверь отворилась и ко мнѣ вошелъ мой таинственный незнакомецъ, старичокъ. Войдя, онъ остановился на порогѣ, отвѣшивая мнѣ низкіе поклоны, на пергаментномъ лицѣ его даже выступила легкая краска; руки, въ которыхъ онъ держалъ картузъ, дрожали; замѣтно было, что онъ сильно сконфузился и оробѣлъ. «Простите меня-съ… я… я… можетъ обезпокоилъ… Я… уйду-съ!» — шепталъ онъ своими безкровными губами, продолжая кланяться и слегка пятясь назадъ.
— Я… я… титулярный совѣтникъ… честь имѣю представиться… Иванъ Родіонычъ Марковъ… не обезсудьте, что того-съ… осмѣлился… этакъ, нахрапомъ обезпокоить! — говорилъ онъ, поминутно привставая со стула и кланяясь, когда, пожавъ его руку, я съ трудомъ почти усадилъ его на стулъ.
Всмотрѣвшись теперь въ сгорбленную и съежившуюся фигуру старика, мнѣ стало невыносимо жалко его; руки его дрожали отъ волненія и робости, и онъ не зналъ куда ихъ спрятать; каждая черта въ худомъ, изрѣзанномъ морщинами лицѣ его, теперь тщательно выбритомъ, говорила, при самой поверхностной наблюдательности, какъ много горя и страданій пережито имъ на вѣку своемъ. Со свойственной нищетѣ стыдливостью, онъ тщательно пряталъ отъ меня ноги, обутые въ дырявые, до невозможности стоптанные сапоги, но все-таки вычищенные. Застегнутый на-глухо сюртукъ скрывалъ, повидимому, отсутствіе жилета и бѣлья. Высокій, порыжѣвшій галстухъ, по старинному высоко обматывавшій всю шею, мѣстами уже превратился въ бахрому. Сѣрые глаза его слезились и онъ поминутно обтиралъ ихъ своею дрожащею рукой или приглаживалъ остатки сѣдыхъ волосъ на своемъ обнаженномъ черепѣ.
— Осмѣлюсь спросить… простите за безпокойство… — началъ онъ, силясь подавить улыбкой свое еще не утихшее волненіе: — вы сынокъ покойнаго Ивана Николаевича будете-съ?
— Да!.. А вы знаете его? — спросилъ я.
— Ка-а-акже-съ… ихъ-то-бы не знать… Правдивые-съ, безкорыстные были люди. Служилъ съ ними-съ… удостоился. Я вѣдь и матушку вашу знавалъ… ка-а-кже-съ… очень даже были призрѣны въ семьѣ вашей… и васъ вѣдь я помню-съ… вотъ экинькимъ еще… — улыбнувшись и робко посмотрѣвъ на меня, произнесъ онъ, отмѣривъ отъ пола рукой разстояніе не болѣе полуаршина. — На рукахъ васъ нашивалъ… Да-а-съ, вотъ какъ время-то идетъ, — задумчиво началъ онъ, качая головою, — и вы ужъ возмужали… а я въ могилу гляжу заживо… ужъ снѣдь червей… а давно-ли, кажись, все это было, какъ теперь ровно вижу-съ, и родителя вашего, и васъ… Я вѣдь, признаться, давно ужъ покушался зайдти къ вамъ, обезпокоить васъ, да не насмѣливался!.. — тихо произнесъ онъ, обтирая ладонью навернувшіяся на глаза слезы.
— Почему-же? — спросилъ я.
— Видъ-то у меня такой-съ… жалости подобный! — сконфузившись отвѣтила, онъ, скользнувъ глазами но своему ветхому костюму: — какъ, думаю, пойдешь… Господи, не подумали-бы еще, что пропоецъ, Христа ради просить пришелъ.
— Что вы это, Иванъ Родіонычъ, зачѣмъ же вы такъ дурно думаете обо мнѣ? спросилъ я.
— Я… я… не объ васъ, нѣ-ѣ-ѣтъ-съ!.. Избави Господи!.. торопливо поправился онъ. — Я… такъ ужъ… самому-то думается, что всѣ-то ровно сторонятся тебя, да презираютъ, ну, и робѣю-съ!.. И силюсь въ ино время смѣлости-то напустить на себя, а не могу-съ, такъ вотъ и задрожу весь, ходенемъ ровно руки-то, ноги заходятъ. Ну, глядя на это, другой и подумаетъ, что я выпиваю, а я… я… и отъ роду не потреблялъ ничего… Поэвтому болѣ и стѣсняюсь всѣхъ, — и, окинувъ меня какимъ-то робко-любовнымъ взглядомъ, онъ снова отеръ ладонью накатившіяся на глаза слезы. — А я наслышанъ, что вы въ Петербургъ изволите отъѣзжать? — спросилъ онъ, послѣ минутной паузы.
— Да, собираюсь.
— Слава тебѣ Господи!.. — и, вздохнувъ, старикъ перекрестился. — Какая здѣсь служба, помилуйте, воруй, грабь, дѣлись награбленнымъ — и будешь возлюбленъ и почтенъ, а рѣшился кольми ежели за правду встать, то сотрутъ и погубятъ, какъ татя погубили меня…
— Васъ?.. прервалъ я…
— Погубили… снова повторилъ онъ… и нигдѣ… ни у кого не нашелъ правосудія… Заступитесь, какимъ-то рыдающимъ шепотомъ произнесъ онъ.
— Но предъ кѣмъ? скажите, мнѣ, развѣ вы не знаете, что я не имѣю никакой силы и значенія.
— Вы… вы… въ газеты пишете…
— Пишу…
— Опубликуйте… явите заступничество, можетъ и того оглянутся.
— Ну, едва-ли!.. невольно вырвалось у меня. Вы успокойтесь прежде, Иванъ Родіоновичъ, отдохните, уговаривалъ я, замѣтивъ, что его снова начинаетъ охватывать волненіе.
— Я… Я… ужъ не успокоюсь, въ могилѣ развѣ, тихо отвѣтилъ онъ. Но и тамъ, гдѣ судъ Всевышняго, возропщу, возропщу-у… Погубили за правду… и не нашелъ на враговъ мзды на землѣ, трагически воскликнулъ онъ, тряся своею лысою головою.
— Но кто-же васъ погубилъ?.. рѣшился наконецъ спросить я.
— Враги, мощные, лихоимцы.
— Но кто-же они.
— Бывшій К--ій исправникъ Иванъ Миронычъ Канаевъ, и городничій Гордѣевъ, а съ ними вкупѣ и весь сонмъ, сонмъ нечестивыхъ.
— Чѣмъ-же погубили они васъ, разскажите.
— Чѣмъ?.. съ горькой усмѣшкой переспросилъ онъ и долго, пытливо посмотрѣлъ на меня своими слезящимися глазами. Скажите мнѣ по совѣсти, вѣрите-ли вы во всемогущаго Бога? спросилъ вдругъ онъ.
— Вѣрю.
— И благо вамъ, кивнувъ головою, одобрилъ онъ. Не вамъ я буду разсказывать, милостивый государь, свое многострадателъмое житіе, а Ему, Ему, невинно распитому Богу, не мнѣ вѣрьте, а вѣрьте Богу, предъ ликомъ коего я исповѣдую вамъ всю истину, что я невинно стражду. Знайте, чти изъ меня, человѣка съ измальства чтившаго святое имя Божіе, сдѣлали святотатца.
— Святотатца! съ удивленіемъ прерванъ я.
— Да-а-асъ! святотатца, что яко-бы я сорвалъ у церкви кружку съ намѣреніемъ похитить изъ нея деньги и былъ пойманъ на мѣстѣ, съ поличнымъ; три года сидѣлъ я за сіе въ тюрьмѣ и только вслѣдствіе нарушенія въ дѣлѣ формъ и обрядовъ и подозрѣнія на самихъ свидѣтелей не ушелъ въ каторгу, а оставленъ въ сильномъ подозрѣніи и исключенъ по суду изъ службы, и изъ глазъ старика при послѣднихъ словахъ его снова потекли крупныя слезы. Вѣрите вы въ сіе мое преступленіе, скажите но совѣсти, тихо спросилъ онъ.
— Не вѣрю! рѣшительно отвѣтилъ я, глядя на несчастнаго старика.
— Гдѣ-же правосудіе, что-же оно? раздраженно спросилъ онъ меня.
— Но какъ-же все это случилось, объясните мнѣ, прежде жаловались-ли вы наконецъ кому нибудь, объяснили-ли истину? прервалъ я его.
— Жаловался, вся моя жизнь прошла въ жалобахъ, неустанно жаловался и былъ сосланъ за сіе въ Нарымъ подъ надзоръ полиціи, какъ злостный ябедникъ; кричалъ и жаловался, кому только не жаловался: и въ сенатъ, и министрамъ, и въ святѣйшій синодъ подавалъ прошеніе, прося святѣйшихъ чановъ, служителей Господа, воззритъ на мою невинность и защитить, и митрополитамъ писалъ слезныя письма; но вѣрно всѣ мои просьбы перехватывали или оставляли втунѣ. Хотѣлъ въ Петербургъ идти, кинувъ семью въ нищетѣ и пасть къ йогамъ правосуднаго царя, но меня заточили.
— Въ тюрьму?
— Да-а-съ, а потомъ въ Нарымъ безъ права отлучки даже за черту города. А теперь куда ужъ я пойду, теперь ужъ я и слѣпъ, съ трудомъ вижу, и заживо становлюсь снѣдью червей. Писать, но кому ужъ теперь писать, какое ужъ кому теперь дѣло до нищаго, опозореннаго, выживающаго изъ ума старика, да я ужъ и простилъ моимъ врагамъ, они ужъ безсильны теперь, и многіе въ могилѣ. Вѣдь ужъ тридцать лѣтъ время протекло съ тѣхъ поръ. Тамъ! тамъ! ужъ на судѣ Всевышняго встрѣтимся мы, но за одно у меня душа болитъ, за дочь, которую по злобѣ на меня изнасиловали, опозорили, — и обхвативъ голову руками, старикъ зарыдалъ.
— Боже мой! невольно вырвалось у меня.
— Придетъ судный часъ, придетъ онъ, милостивый государь, въ какомъ-то неистовствѣ крикнулъ старикъ, вскочивъ со стула, Господь оглянется и на Сибирь… и ниспошлетъ рано или поздно грозу… и опалитъ она… и размететъ въ ней сонмъ нечестивыхъ… и много, много темныхъ дѣлъ, таящихся подъ спудомъ, выплыветъ на свѣтъ Божій, и горе будетъ тогда поправшимъ законъ и правду… и обезсилѣвъ, онъ опустился на стулъ и голова его затряслась и склонилась на грудь.
Старикъ съ минуту сидѣлъ неподвижно и наконецъ, глубоко вздохнувъ, робко взглянулъ на меня и снова понурился. Ему невидимому стало совѣстно за свои слезы, невольно вырвавшіяся у него предъ незнакомымъ ему человѣкомъ. Но всему было замѣтно, что онъ принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которые хотя и сжились уже съ своими страданіями, но все-таки малѣйшее воспоминаніе о нихъ снова будитъ въ нихъ нестерпимо-жгучую боль, какой они не въ силахъ подавить въ себѣ и искренно отдавшись охватившему ихъ чувству, имъ въ то же время становится стыдно за свою искренность, въ виду того холоднаго равнодушія и насмѣшекъ, съ какими относится къ искренности большинство людей…
— Это, ровно-съ, обоями комнатка-то оклеена? неожиданно спросилъ онъ, осмотрѣвшись вокругъ себя.
— Обоями! отвѣтилъ я, изумленный неожиданностью подобнаго вопроса.
Глаза-то плохи у меня… читать-то теперича и въ очкахъ-то съ трудомъ могу… Вижу это пестритъ… пестритъ ровно что-то въ глазахъ, а въ понятіе-то не могу взять, что это обои… меня ужъ дочка-то признаться и не пущаетъ одного изъ дому-то выходить… боится, что заплутаюсь въ улицахъ или въ канаву по слабости зрѣнія попаду… И сегодня не пущала къ вамъ… да ужъ признаться тайкомъ ушелъ… съ какою-то дѣтски-плутоватой улыбкой пояснилъ онъ…
— Отчего-же не пускала? полюбопытствовалъ я.
— Охота, говоритъ, тятенька, идти тебѣ… и безъ того ужъ не мало, говоритъ, насмѣхаются надъ тобой… Болитъ вѣдь тоже у нея сердце-то обо мнѣ… какой ни есть, а все же отецъ…
— Неужели васъ преслѣдуютъ насмѣшками, Иванъ Родіонычъ.
— Многія козни творятъ… качая головою грустно отвѣтилъ онъ… но но невѣжеству болѣе, особливо купечество… Это нонѣ, доложу вамъ, пошелъ я на базаръ… хлѣбца купить да чайку осьмушечку… Прихожу въ лавку за чаемъ, прошу отвѣсить, а купецъ-то и говоритъ мнѣ: дай, говоритъ, я те въ кокарду плюну… за то сахарку на прикусочку дамъ… Смолчалъ… что же болѣе отвѣтить на сію продерзость… А то нонѣ также иду но базару, а купецъ Карколевъ, мильонщикъ, кричитъ вдругъ мнѣ… на весь базаръ: Эй… ты… говоритъ титулярный сморчокъ… покажи какъ кружку у церкви содралъ… гривну на нищету дамъ!" Не плакалъ-съ, горько вспла калъ-съ… услыша энто… но что подѣлаешь… опозоренъ и нищъ, а у нихъ мильоны… съ ими вонъ губернаторъ-то на охоты ѣздитъ… а я и за правымъ дѣломъ приду, такъ меня лакеи-то и въ переднюю не пущаютъ, съ горечью въ голосѣ пояснилъ онъ, смиряюсь и терплю-съ…
— Какъ-же съ вами случилась эта печальная исторія… о святотатствѣ… разскажите мнѣ, прервалъ я его.
— Поучительно-съ, истинно доложу вамъ, поучительно-съ!.. отвѣтилъ онъ, задумчиво покачивая головой… Вы не изволите употреблять нюхательнаго табачку? — спросилъ въ свою очередь онъ.
— Нѣтъ.
— Жаль… тавлиночку-то забылъ, произнесъ онъ, пошаривъ рукой около кармана шараваръ. — Я для освѣженія головы болѣе употребляю его, пояснилъ онъ, ну, и отъ слезъ-то помогаетъ, прочищаетъ будто глаза-то. Забылъ… ну, обойдемся!.. А это поучительно-съ, весьма, говорю, поучительно-съ!.. снова повторилъ онъ, и въ лицѣ его отразилось глубоко-вдумчивое выраженіе, — достойное пропечатанія въ газетахъ, чтобы узрѣли, говорю, лица имущія санъ и власть, сколь легко въ Сибири за правду стоять… Бойкости въ перѣ не имѣю-съ!.. Читаю иногда газеты-то и зрю… съ удивленіемъ даже, какой нонѣ слогъ пошелъ: ни сего, ни онаго, ни каковаго совсѣмъ даже не употребляется…
— Да…
— Удивительно! пожавъ плечами произнесъ онъ…
Я къ тому это болѣе говорю-съ, что пыталъ самъ описать, но не могу-съ изобразить, никакъ это не потрафлю-съ… въ слогъ-то… я вотъ и хотѣлъ вамъ захватить рукотворенія-то свои, одобрите ли-съ… да ужъ крадучись… отъ дочки-то пошелъ… такъ того-съ… растерялся.. А поучи-и-ительно-съ… снова заключила онъ… "Человѣкъ я, доложу вамъ, былъ маленькій-съ… Засѣдателемъ въ К--омъ окружномъ судѣ служилъ-съ… по этой должности меня и застигли козни враговъ моихъ… Тридцать одинъ годъ уже Божіею милостью въ офицерскихъ чинахъ состоялъ… и всего-то четыре годика оставалось до полнаго спокоя и пенсіи… Ну… не при противъ рожна, не плыви на утлой ладьѣ супротивъ теченія, произнесъ онъ, разведя руками, и глубоко вздохнулъ. Образованія я, доложу вамъ, не дальняго-съ… если и постигъ употребленіе буквы ѣ и препинательныхъ знаковъ, то уже на службѣ по совокупности своихъ способностей и былъ одобряемъ за то отъ начальниковъ даже высокаго ранга, не утаю-съ!.. Служилъ я, милостивый государь, честно и говорю сіе не ради похваленія… Скрывать не стану, приношенія бралъ… бралъ-съ, но лихоимцемъ не былъ, не торговалъ совѣстью… окажешь бывало мужичку послугу, привезетъ онъ хлѣбца пудовочки двѣ три, иной маслица, яичекъ… поросеночка или подсвинка… и видя свою нужду горькую взималъ, вѣдь жалованья-то получалъ двадцать три рубля съ копѣйками въ мѣсяцъ… Семью-то пропитывалъ въ шесть душъ… воззрите окомъ благоразумія, могъ-ли быть сытъ, одѣтъ и обутъ, но на вымоганіе не дерзалъ!.. Ужъ вы послужили въ провинціи, не вамъ обсказывать какова въ ней жизнь и служба… доносы другъ на друга, интриги, сплетни повсечасныя. Видя оное я удалялся отъ всѣхъ и но бѣдности ни съ кѣмъ знакомства не поддерживалъ, тѣмъ паче, что въ оное время въ К--ѣ свирѣпствовали, по истинѣ какъ звѣри, исправникъ Иванъ Миронычъ и городничій Гордѣевъ, ихъ трепетали, сударь, не токмо крестьяне, именитые купцы и граждане, но и чиновники…
— Чѣмъ же они наводили такой страхъ?
— Ни узды, ни страха не знали надъ собой… творили непостижимыя даже для ума дѣйствія. Этотъ самый Иванъ Миронычъ двадцать два года былъ исправникомъ… не скрывая говорилъ, что капиталу настяжалъ болѣ двухъ-сотъ тысячъ; однихъ шкурокъ съ соболей, лисицъ и бѣлокъ, что собиралъ съ инородцевъ, тысячъ на десять ежегодно продавалъ въ Ирбитской ярмаркѣ… Въ ясакѣ въ казну была вѣчная недоимка… но въ свой карманъ Иванъ Миронычъ собиралъ безъ недоимки… самъ фальшивыя деньги въ тайгу къ инородцамъ сбывалъ… онъ и разорилъ К — ихъ инородцевъ. Народъ дикій, невѣжественный, безотвѣтный, твори съ нимъ что хочешь, — не пикнетъ. Ну, и творили… Инородцы до того увѣровали во всемогущество и несмѣняемость Ивана Мироныча, что когда его уже отрѣшили отъ должности, такъ они не хотѣли признавать новаго исправника и попрежнему везли и несли къ нему ежегодную дань… «отъ Ивана… да отъ шайтана откупиться надо», говорили они.
— Неужели подобныя дѣянія были неизвѣстны губернскимъ властямъ? прервалъ я.
— Знали… какъ не знать… да что-же-съ!.. Поѣдетъ онъ въ губернію… свезетъ тысячъ десять, пятнадцать… поднесетъ кому слѣдуетъ… и всѣ жалобы на него, какъ въ воду канутъ… Но ужъ за то онъ на кого донесетъ или насплетничаетъ, такъ ужъ уберутъ… или переведутъ въ другой округъ, или въ отставку выгонятъ… Вотъ почему его боялись всѣ какъ огня, трепетали-съ… Слово его было сильнѣй закона. Съ городничимъ-то Гордѣевымъ онъ жилъ душа въ душу, потому одного деревца были лопатки… убійство-ли закрыть, ограбить-ли кого, завести-ли монетный дворъ — это ужъ ихъ было дѣло… Повѣрите ли-съ… этотъ самый Гордѣевъ, бывши городничимъ въ К--ѣ, содержалъ разбойничью шайку, что грабила проходившіе обозы съ чаями, проѣзжихъ…почты разбивала…и всѣ это знали…
— Ну ужъ… это легенда… какая нибудь, Иванъ Родіонычъ… не можетъ быть…
— Сущая правда-съ… предъ Богомъ клянусь вамъ, горячо вступился старикъ… Ужъ обозные-то прикащики! что съ паями шли, такъ къ нему прямо и являлись… что возьметъ за пропускъ обоза, коли сторгуются въ цѣнѣ, и обо: «, пройдетъ благополучно, а коли нѣтъ, то такъ и знай, что около станціи Осиновые Колки отхватятъ… возовъ семь, десять… и убійства случались, и все какъ въ воду капало… Да десять годочковъ онъ этакъ то градоначальствовалъ пока его къ намъ въ К--ъ перевели… Каковъ былъ капиталъ у человѣка, посудите, коли этакихъ-то обозовъ въ зимнюю пору, но семи, но восьми… ежедневно черезъ городъ-то проходило… ибо въ тѣ норы, всѣ чаи въ Россію черезъ Кяхту шли… Торговля-то цвѣла!.. теперича онъ въ отставкѣ живетъ и за безпорочную службу пенсію получаетъ… Ну, гдѣ-жъ было возможно съ этакими господами тягаться… вонмите!.. Пріѣдетъ-ли бывало генералъ-губернаторскій чиновникъ или губернаторская ревизія… все это у нихъ притонъ имѣло… пойдутъ бывало обѣды, закуски, вечера, шампанское рѣкой льется… ревизія-то пріѣдетъ въ мерлущатыхъ шубкахъ, а уѣдетъ-то въ соболяхъ да вмѣсто того, чтобы сковать ихъ цѣпями по рукамъ и ногамъ… гляди-жъ, ордена имъ шлетъ, да Монаршія благоволенія… за безпримѣрно-ревностную службу… Да-асъ… вотъ и подите, поищите правосудія!.. Крестьяне-то, видя все это, и пикнуть не смѣли про нихъ, потому — пикни только, такъ и шкуру съ живаго сдерутъ, да мало того… Живаго въ землю зароютъ!.. О-о-охъ… много творится беззаконій въ Сибири людьми всякаго ранга… не мнѣ разсказывать, съ глубокимъ вздохомъ произнесъ онъ… Ну, жилъ я тихо да смирно… снова началъ онъ… и видѣлъ да будто не видалъ, и слышалъ да не слыхалъ… человѣкъ маленькій, бѣдный сторонился отъ всего, чтобъ не раздавили, только, доложу вамъ, ужъ полагаю по напущенію Божію, и возникни въ сіе время дѣло… Въ одной изъ деревень жилъ богатый крестьянинъ Аксеновъ, кумомъ доводился Ивану Миронычуисъ! Гордѣевымъ состоялъ во узахъ, непонятныхъ для и у блики. Ну, что ни что, жилъ!.. и вотъ въ эфтой-то деревнѣ убили вдову, молодуху, съ которой Аксеновъ, надоть такъ сказать, въ любодѣйствѣ состоялъ, хорошо-съ… Убили и вѣчная память, только убійцей-то оказался молодой парень, той же деревни, бѣднякъ, проживавшій въ батракахъ… Ну, пошло дѣло по формѣ, а вмѣстѣ съ дѣломъ и молва, ши, ши, да ту ту, что убилъ-то самъ Аксеновъ изъ ревности, а парню-то только разсолъ доводится расхлебывать… Мяли, мяли это дѣло никакъ съ годъ, я конечно все это слышалъ, да молчалъ, не въ диковинку ужъ мнѣ сіи дѣйствія были, какое мнѣ дѣло, кого путаетъ Богъ, тоги пусть и судитъ… Но Господь судилъ иначе, на повѣрку-то вышло, что съ эстаго самаго дѣла и загорѣлся сыръ-боръ, и меня опалилъ! — и вздохнувъ, старикъ отеръ ладонью лобъ, и затѣмъ торопливо пошарилъ рукою около кармана шароваръ, хватившись своей тавлиночки…
— Позвольте не-то папиросочку попробую? спросилъ! Иванъ Родіоновичъ, увидя, что я закурилъ папиросу, и закуривъ началъ усердно всасывать въ себя дымъ. — Такъ вотъ, доложу вамъ, — началъ онъ, окруживъ себя облакомъ дыма. — Мяли, мяли они это дѣло, наконецъ закончили и представили его на разсмотрѣніе окружнаго суда; хорошо-съ! только окружный судья. Матвѣй Карпычъ Хлоповъ, теперь ужъ покойникъ, не тѣмъ будь помянутъ, въ одну-же дудочку этой шайкѣ подсвистывалъ; вдругъ, какъ только представили они это дѣло, и соберись въ отпускъ, съ умысломъ ужъ это имъ было сдѣлано, чтобъ отклонить отъ себя это дѣло или нѣтъ, не могу судить, и какъ только получилъ разрѣшеніе и тотчасъ-же въ путь собрался; какъ старшій по чину, я и вступилъ въ исправленіе должности окружнаго судьи. Въ первое-то время я порѣшилъ было не прикасаться къ Аксеновскому дѣлу до пріѣзда его, пускай-де самъ какъ знаетъ, такъ и орудуетъ. Хорошо! Только чего допрежъ никогда не бывало, заѣзжаетъ ко мнѣ однажды Иванъ Миронычъ, а прежде, доложу вамъ, не удостоивалъ и визитовъ мнѣ отплачивать. Ну, милости просимъ, благодаримъ за честь. Слово за слово, то да се, онъ и говоритъ мнѣ: — у васъ, говоритъ, представлено изъ земскаго суда на разсмотрѣніе дѣло объ убійствѣ вдовы Лихутиной-съ. — Есть. говорю. — Поспѣши, говоритъ, разсмотрѣть его, арестантъ содержится, и дѣло-то, говоритъ, пустяшное, никакихъ сомнѣній, а то, говорить, я слышалъ, что мать-то арестанта поѣхала въ губернію съ жалобой, то какъ бы, говоритъ, запроса не послѣдовало о причинахъ медленности. Я и отвѣчаю, что хочу-де оставить это дѣло до пріѣзда судьи Матвѣя Карпыча. — Почему? спрашиваетъ; да такъ, говорю, ужъ всѣ болѣе серьёзныя дѣла до его пріѣзда оставляемъ. — Вотъ, говоритъ, пустяки какіе, онъ проѣздитъ по болѣзни четыре, пять мѣсяцевъ, а арестантъ будетъ сидѣть и дѣла накапливаться! Ну, уѣхалъ; нѣтъ, думаю, не возьмусь за это дѣло, словно сердце чуяло! Прошло еще такъ съ недѣлю время, опять Иванъ Миронычъ удостоилъ меня посѣщеніемъ и первый вопросъ: разсмотрѣлъ-ли дѣло? — Нѣтъ, говорю. Посидѣлъ онъ, посидѣлъ, да и говоритъ мнѣ: послушай моего добраго совѣта, Иванъ Родіонычъ, разсмотри дѣло, а то худо будетъ, если донесется до губернатора и губернскаго суда, что ты затягиваешь его. Задачей было для меня это слово его. Ну, что, думаю, какъ донесетъ, тогда вѣдь и спрашивать не станутъ, почему медлю, а спихнутъ за бездѣятельность, какъ блинъ со сковороды. Ну, думаю, была не была, перекрестился и приступилъ. Приступилъ и вижу, Господи Боже мой, кто убилъ черезъ каждое слово сквозитъ, а невиннаго человѣка въ острогъ заточили, подъ плети ведутъ. Важные свидѣтели или не допрошены, или допрошены безъ присяги, Аксеновъ въ ночь убійства Лихутиной самъ затопилъ печь въ избѣ, и сжегъ въ ней рубаху, порты и азямъ, а почему, для чего сжегъ — не разслѣдовано, и много такого-съ, чего ужъ не могу вамъ обсказать теперь, потому ужъ память-то измѣняетъ и это подробно въ моихъ-то бумагахъ обозначено. Какъ разсмотрѣлъ я это дѣло и ободрился, дѣло кругомъ нечистое. Совѣсть заговорила во мнѣ: чтожъ это, думаю, невиннаго человѣка губятъ и у тебя рука не поднимется спасти его? Да развѣ я не примялъ присяги служить честью и правдой; да коли этакъ всѣ будутъ молчать, такъ послѣ этого посередь улицы, кто побогаче, будетъ рѣзать да бить, а неповиннаго человѣка схватятъ да судить будутъ, а? Нѣтъ, думаю, сколь вт мы сильны, господа, а законъ-то и правда все посильнѣе васъ. жить-то мнѣ не съ вами доведется, а со своею совѣстью, да, долго не думая, составилъ постановленіе: что по раз- смотрѣнію-молъ означеннаго дѣла въ виду таковыхъ-то и оныхъ обстоятельствъ, вытекающихъ изъ него, окружный судъ постановилъ переслѣдовать означенное дѣло, противу указанныхъ обстоятельствъ; арестанта, содержащагося въ острогѣ, Семена… Семена…. ахъ какъ его, забылъ вотъ, чей бишь онъ по прозвищу-то, говорилъ онъ, припоминая и потирая лобъ, ну, не вспомнить, — э-эхъ да ничего, обойдемся. — освободить изъ подъ-ареста и отдать подъ надзоръ общества до рѣшенія дѣла, а Аксенова въ виду таковыхъ-то неопровержимыхъ, хотя и недостаточно обстоятельныхъ уликъ арестовать, дабы отнять у него возможность уклоняться отъ суда и слѣдствія; о настоящемъ постановленіи сообщить для надлежащаго свѣдѣнія господину начальнику губерніи, а самое дѣло возвратить въ земскій судъ, для переслѣдованія и исполненія. Не успѣли еще и заслушать какъ слѣдуетъ это постановленіе суда, какъ ужъ вѣсть эта пошла по городу. Прихожу я домой изъ суда, не сѣлъ еще и за столъ, Иванъ Миронычъ пожаловалъ, спрашиваетъ правду-ли онъ слышалъ то-то и то-то но дѣлу Аксенова? — Правду, говорю. — Да ты, говорить, съ чего это взялъ убійцу-то освобождать? — А потому, говорю, чтобъ настоящаго на его мѣсто посадить, убилъ Аксеновъ, а не этотъ парень какъ бишь его… ну, Семенъ. Помолчалъ онъ, помолчалъ это, подумалъ, да и говоритъ: послушай, говоритъ, меня, Иванъ Родіонычъ, спасибо мнѣ скажешь. — Извольте, говорю, слушаю! — Не дѣлай ты этого, изорви свое постановленіе, къ добру оно не поведетъ! ты бѣдный человѣкъ, живи лучше посмирнѣй… тысяча рублей тебѣ будетъ большая подмога, возьми и молчи! — Нѣтъ, говорю, Иванъ Миронычъ, хотя я и бѣденъ, а человѣческой жизнью торговать не буду; за што, говорю, будутъ бѣднаго парня плетьми драть, а настоящій убійца — будетъ смотрѣть да хихикать. Нѣтъ, не продамъ, говорю, своей совѣсти! — Ой возьми, говоритъ, драть его не будутъ, дѣло замнемъ, много што на поселенье пойдетъ. И на это, говорю, не поступлюсь, Богъ и законъ повелѣваютъ правду блюсти. — Такъ не хочешь? говоритъ. — Не хочу! — Ну, прощай, говоритъ, такъ и разстались. До того энтотъ разговоръ тогда, милостивый государь, меня въ преферансъ ввелъ, што по истинѣ доложу вамъ, я былъ какъ самъ не свой! Болитъ это сердце, щемитъ его, словно бѣду чуетъ, ну, думаю, Господи Владыко живота моего, укрѣпи унылый духъ мой, хожу это молюсь да вздыхаю, жену покойницу прибилъ-съ.
— Ее-то это за что-же, прервалъ я.
— Каюсь, отпусти мнѣ. Господи, грѣхъ сей, прибилъ-съ. Со слезами это она приступила ко мнѣ: не задирайся, говоритъ, Ваня, послушай меня, сгубятъ! возьми, говоритъ, ты лучше энту тыщу, што даютъ и молчи. Бѣдные, говоритъ, мы люди, ужъ намъ ли совѣсть соблюдать! Эхъ ты. говорю, такая сякая, гдѣ бы, говорю, поднять у мужа унылый духъ, а ты, говорю, сіи слова мнѣ говоришь, вошелъ это въ азартъ да хлопъ, хлопъ, и взвыла только сердешная! дрожащимъ отъ слезъ голосомъ произнесъ онъ, и отеръ ладонью показавшіяся на глазахъ слёзы. — Хорошо-съ! началъ онъ послѣ минутной паузы, подошелъ вечеръ, на дворѣ-то ужъ августъ стоялъ, темнѣло-то раненько. Вдругъ смотрю подъѣзжаетъ къ дому кучеръ городничаго Гордѣева на дрогахъ, входитъ это ко мнѣ и говоритъ: Спиридонъ Еветафьичъ Гордѣевъ приказали кланяться, просили въ гости къ себѣ и экипажъ прислали. Ну, я ужъ сразу е догадался зачѣмъ зовутъ; кланяйся, говорю, боленъ, не могу ѣхать! ушелъ онъ, не прошло и часу, съизнова пріѣзжаетъ съ запиской, наизусть ее даже помню: полно говоритъ, Иванъ Родіонычъ болѣть-то, пріѣзжай, мы тебя подружески полѣчимъ; што, думаю, ѣхать аль не ѣхать? ѣхать, знаю что приступать будутъ, чтобы бросилъ свое намѣреніе, продалъ-бы совѣсть, не ѣхать до поры до время ссору заводить, а сердце вотъ такъ и говоритъ, сударь: не ѣзди!.. не ѣзди!.. Ну, жена это съизнова приступила, поѣзжай, не заводи каплота! Ну, послушалъ ее, перекрестился и поѣхалъ. Смотрю, Иванъ Миронычъ у него въ гостяхъ, начальникъ гарнизонной команды, еще человѣка три, четыре чиновниковъ изъ ихней шайки. Приняли меня, милостивый государь, съ любовью да лаской, не знаютъ куда и усадить. Выпей да выпей; не пью, говорю, едва отбиваюсь; ну, вотъ идетъ время, часъ ужъ полагать одиннадцатый, вотъ они и налягъ на меня всѣмъ-то соборомъ: брось, не ссорься, умнемъ дѣло, въ отвѣтъ не попадешь, вотъ, говоритъ, тебѣ, возьми полторы тысячи и будешь намъ первый другъ, орденъ выхлопочемъ, судьей сдѣлаемъ, мы. говоритъ, все можемъ, брось! — Не могу, говорю, не пойду супротивъ закона и совѣсти, не могу! Гордѣевъ-то меня обнимаетъ, цѣлуетъ. Брось! — Не могу, говорю, не нудьте, я своей совѣсти и чести господинъ! На своемъ, говорить, хочешь поставить, а? Гордѣевъ-то спрашиваетъ. — Богъ и законъ такъ, говорю, велятъ мнѣ, прощайте господа, взялъ это шапку и вышелъ въ переднюю, и они всѣ за мной. Только что я хотѣлъ это шинель-то надѣть, Гордѣевъ снова спрашиваетъ: Такъ не хочешь, говоритъ, противъ насъ идешь?
— Богъ и законъ, говорю. — Такъ вотъ, говоритъ, тебѣ Богъ твой и законъ!.. да какъ хватитъ меня, сударь, по лицу, у меня и свѣтъ изъ глазъ выкатился, и я не помню какъ слетѣлъ по лѣстницѣ внизъ со втораго этажа. Господа, вѣдь это разбой, есть-ли изъ васъ кто благородный человѣкъ! крикнулъ я, придя въ себя, но только услышалъ въ отвѣтъ хохотъ, и не знаю кто ужъ кинулъ мнѣ шинель и меня вытолкнули изъ дверей на улицу и захлопнули ихъ за мной. Пошелъ я домой въ какомъ ужъ состояніи, посудите сами, и горе-то и злоба душитъ. Иду, а слезы такъ вотъ и катятся. Идти-то отъ Гордѣева до меня нужно было по крайней мѣрѣ съ полверсты, фонарей нѣтъ, на улицѣ ни души, потому ужъ время-то позднее, ночь темная; иду, на половинѣ дороги, гдѣ проходилъ я. есть оврагъ и чрезъ него мостикъ. Только что я сталъ подходить къ мостику, слышу ѣдетъ кто-то сзади; взошелъ я на мостикъ и посторонился, когда ужъ дроги-то въѣхали на мостикъ и поровнялись со мной, гляжу Гордѣевскія дроги и кучеръ его и на дрогахъ сидятъ двое, но не господа, а такъ простаго званія люди; только что они поровнялись со мной, двое-то сидѣвшихъ соскочили съ дрогъ, схватили меня, а кучеръ ударилъ но лошади и ускакалъ, и крикнуть я, милостивый господинъ, не успѣлъ, какъ закрутили мнѣ шинелью голову и стащили въ оврагъ, потому ужъ очнулся-то я потомъ въ оврагѣ; ужъ какъ меня били, чѣмъ по чему — не скажу, потому сознанье потерялъ. Только когда ужъ очнулся, а ужъ очнулся-то почесть передъ свѣтомъ, такъ у меня ни голосу нѣтъ, ни головы не могу поднять, ни ногой, ни рукой пошевельнуть. Долго я такъ лежалъ, чую только, что голова какъ въ огнѣ горитъ и поднять ее не могу! ползкомъ ужъ, сударь, изъ оврага-то я выбрался, а у оврага стоялъ домъ мѣщанина Сизова. Проползу можетъ шаговъ пять, обнесетъ у меня голову и съизнова пойду, только и думаю: пособи, Господи, не умереть безъ покаянія! Подползъ наконецъ къ дому Сизова, собралъ что есть силы въ себѣ и крикнулъ: сна-си-те, да тутъ же и упалъ безъ памяти. Очнулся-то я, милостивый государь, ужъ у себя въ семьѣ никакъ нл четвертые сутки. Послѣ ужъ мнѣ разсказали, что этотъ самый мѣщанинъ-то Сизовъ услыхалъ, что около его дома кто-то крикнулъ „спасите“, вскочилъ, растворилъ ставенекъ-то у окна и видитъ что человѣкъ лежитъ замертво, испугался, легъ да и ни гу-гу, только жена и говоритъ ему. смотри какъ бы бѣды не нажить, постучимъ лучше къ сосѣдямъ. Побудили сосѣдей, собрался народъ, видятъ лежитъ человѣкъ замертво, безъ языка ужъ, весь въ крови, дали знать въ полицію, когда-то еще квартальный пріѣхалъ да что, ну, подняли и доставили домой. Болѣе мѣсяца я боленъ-то былъ. Съ этихъ самыхъ норъ у меня и глаза стали слабѣть, и тѣсненія въ груди, и голову обносить, вотъ почему дочка-то и боится пущать меня одного, обнесетъ этакъ внезапно голову и падешь, закончилъ онъ и, глубоко вздохнувъ, отеръ глаза отъ накопившихся слезъ. — Ну што вамъ сказать, снова началъ онъ, поправился я и послалъ рапортъ губернатору, въ коемъ все описалъ, и дѣло Аксеновское и копію съ своего постановленія по этому дѣлу, и какъ меня уговаривали броситъ его, давали деньги, сулили орденъ выхлопотать мнѣ и мѣсто судьи, и какъ избили… послалъ. Слышимъ, пишутъ, ѣдетъ къ намъ губернаторскій чиновникъ особыхъ порученій произвести но моимъ выводамъ слѣдствіе. Слышу, милостивый государь, и господа Гордѣевъ и Канаевъ пріуныли, почуяли, что ужъ далеко зашли. Вотъ въ эфто-то время-съ мнѣ и надо бы быть поосторожнѣй, почаще бы оглядываться около себя; ну, сплоховалъ, каюсь, не прозрѣвалъ до чего можетъ простираться человѣческая злоба и низость. (!ъ раннихъ лѣтъ, доложу вамъ, я питалъ пристрастіе къ охотѣ, осенью это первое мое удовольствіе было: какъ слободное время, возьмешь, ружье и пойдешь перстъ за десять, за пятнадцать on. города, оно и средство къ пропитанію давало, набьешъ уточекъ, рябчиковъ, куропаточекъ и, глядишь, недѣлю питаемся съ семьей; дичи-то обиліе, стада. И въ это-то время я не покидалъ сей привычки. Въ ину пору изниметъ эта тоска, возьмешь ружье и пойдешь въ лѣса и какъ будто рукой сниметъ, отдохнешь. Завсегды почти я ходилъ изъ города по дорогѣ къ селу Христорожественскому, въ трехъ верстахъ оно отъ города, и какъ только спустишься съ горы, то при входѣ въ село стоитъ церковь, монастыремъ называется, монастырь тутъ былъ когда-то. Часто это, сударь, возвращаясь поздно ночью домой усталый, прежде чѣмъ подниматься въ гору, которая версты полторы вышиной-то, я имѣлъ обычай, присядешь на ступеньки-то у паперти, отдохнешь съ полчаса время, освѣжившись и пойдешь себѣ. Только однажды, доложу вамъ, ужъ этакъ въ половинѣ сентября, иду я домой, погода-то теплая стояла, ночь; ну, время такъ по моему часъ десятый не болѣе. Въ селѣ все тихо, кое-гдѣ только по избамъ огоньки мелькаютъ. Хорошо-съ! Подошелъ я къ церкви и, ни мало ничего не думая, сѣлъ на ступеньку, положилъ около себя ружье и сижу. Только вдругъ слышу подъ самымъ почесть ухомъ крикнулъ кто-то: „стой, держи, кружку у церкви сорвалъ“! Я исшо и оглянуться не успѣлъ, какъ около меня выросъ мужикъ и схватилъ за руки, а съ нимъ и другой. „Что такое, что тутъ“? спрашиваю я, какое ты имѣешь право хватать меня, я чиновникъ!» — А вотъ тамъ разберутъ кто ты!.. говоритъ онъ, а между тѣмъ другой-то крестьянинъ побѣжалъ знаете по селу, кричитъ: «выходи, ребята, церковь обокрали»! Изъ волости, точно какъ по сказанному, точно какъ будто ждали: волостной писарь выбѣжалъ, сотскіе, изъ избъ народъ сталъ выскакивать; а меня держатъ какъ въ тискахъ. Писарь подбѣжалъ, я ему объясняю кто я, спрашиваю, что все это значитъ, требую составить аки, «Слушаю-съ»! говоритъ. Принесли огня, смотримъ, крышка у кружки церковной оторвана, но деньги цѣлы лежатъ. Тутъ ночной караульный крестьянинъ Максюковъ и съ нимъ другой. Антиповъ, и церковный сторожъ, старикъ уже, показали предъ всѣмъ обществомъ: "что они давно примѣтили, какъ я постоянно присаживался по ночамъ на церковной паперти и все какъ будто выжидалъ, когда на улицѣ никого не будетъ. Не зная-де, что я за человѣкъ, они впали, будто въ сумнѣніе и не желая дѣлать фальшивой тревоги, молчали, но сговорились промежъ себя слѣдить за мной до время, и Максюковъ и Антиповъ нарочно для этого вызывались не въ очередь ходить въ ночной караулъ. И вотъ, говорятъ, какъ увидали, что я иду, притаились за церковью и видятъ, сѣлъ я на паперть… посидѣлъ маленько, оглядѣлся кругомъ, подошелъ къ кружкѣ, ощупалъ ее да вдругъ какъ рвану съ нея крышку-то гвоздемъ, они тутъ меня и накрыли и не дали время денегъ вынуть. Ну, что вамъ говорить дальше… предъ вами сижу, произнесъ онъ разведя руками: во очію видите, что сдѣлали изъ человѣка…
— Кто-жъ вамъ устроилъ эту пакость?
— Канаевъ, кому-же больше-то? Владыко вѣдь былъ въ округѣ, а эти самые крестьяне Максюковъ и Антиповъ, сподручными были у него, черезъ нихъ онъ сбывалъ фальшивыя деньги, скупалъ скотъ, хлѣбъ и потомъ перепродавалъ. Видя, что дѣло ихъ со мной принимаетъ дурной оборотъ, они слѣдили вѣрно за мной, подмѣтили мои привычки и устроили ловушку, чтобъ погубить меня.
— А слѣдствіе было произведено?
— Ка-а-акже-съ, они тотчасъ-же донесли объ этомъ губернатору, ну. и пріѣхалъ чиновникъ особыхъ порученій и произвелъ слѣдствіе объ избіеніи меня но моемъ преступленіи. Всѣ бывшіе въ тотъ вечеръ у Гордѣева показали подъ присягой, что меня никто не билъ въ домѣ его. Максюковъ, Антиповъ и церковный сторожъ тоже показали подъ присягой, что я сорвалъ крышку у церковной кружки. Что я могъ подѣлать одинъ противъ всѣхъ: волочили, волочили меня, писалъ, жаловался, скорбѣлъ, доказывая, что это интрига, но изъ меня сдѣлали сумасшедшаго и заточили въ Нарымъ, и старикъ, понуривши голову, долго отиралъ накатывавшіяся на глаза слезы. — "А Аксеновское дѣло такъ и замяли-съ. Вотъ, сударь, прежде къ намъ въ Сибирь хоть ревизоровъ посылали. Вотъ еслибъ теперь наѣхалъ какой ни на есть сенато-о-оръ, много, много-бы зла накрылъ онъ, что и во снѣ тамъ въ Питерѣ-то не видѣли, а здѣсь во очію творится. Убійства сплошь и рядомъ закрываются; коли ты бѣденъ, то какое-бы ни было у тебя правое дѣло, всегда проиграешь, конкурсы тянутся но тридцати лѣтъ, гдѣ предсѣдатели наживаютъ сотни тысячъ, а кредиторы не получаютъ ни копѣйки; а что съ казенными заводами и имуществомъ творятъ, такъ помилуй Богъ: всѣ сыты около нихъ, только казнѣ вѣчный убытокъ… о-ox!.. Сибирь, Сибирь! и старикъ, снова покачавъ головой, впалъ въ какое-то забытье.
Посидѣвъ еще немного, онъ вдругъ вскочилъ, и разсыпавшись въ извиненіяхъ, заторопился домой, попросивъ позволенія бывать у меня и принести, какъ называлъ онъ, свои-рукотворенія — Дочка-то спохватится, ума поди не приложитъ, гдѣ я… говорилъ онъ, выходя за порогъ. Я не удерживалъ его, и замѣтивъ, какое болѣзненное впечатлѣніе произвело на него воспоминаніе объ изнасилованіи его дочери, стѣснился напомнить ему объ этомъ эпизодѣ изъ его страдальческой жизни, который можетъ быть съ умысломъ былъ пропущенъ имъ въ своемъ разсказѣ.
Дня черезъ два послѣ посѣщенія старика, ко мнѣ зашелъ одинъ изъ моихъ пріятелей, старинный томскій житель, знавшій не только всѣхъ жителей этого города, но и біографію каждаго изъ нихъ. Я спросилъ у него: знаетъ ли онъ старика Маркова.
— Ты спросилъ бы лучше, кого я не знаю, съ ироніей отвѣтилъ онъ, — а ужъ онъ не былъ ли у тебя?
— Пыль.
— И разсказывалъ тебѣ свою исторію, съ приложеніемъ рукотвореній… а?..
— Да… хотя рукотворенія обѣщалъ доставить на- дняхъ.
— Несчастный старикъ, несчастный… Это дѣйствительно жертва гнусной провинціальной интриги въ сибирскомъ вкусѣ. Теперь ужъ это полусумасшедшій человѣкъ, сдѣлавшійся общимъ посмѣшищемъ. Ты вотъ принялъ его и онъ на-дняхъ къ тебѣ опять придетъ и снова разскажетъ тебѣ свою исторію… и затѣмъ каждый день будетъ ходить къ тебѣ и разсказывать ее. Онъ ужъ ни о чемъ болѣе не въ состояніи и говорить, какъ только о своемъ Дѣлѣ. Все собирается пропечатать его, да никакъ газетнаго слога не можетъ изучить, несчастный. Объ одномъ только предупредить тебя надо, ты не вздумай предложить ему денежной помощи.
— А что?
— Избави тебя Господи, дерзостей наговоритъ. Я не нищій… не нищій-съ… и, милостивый государь, Божіею милостію, титулярный совѣтникъ Государя моего… закричитъ на всю улицу, такъ что ты и жизни будешь не радъ, смѣясь закончилъ онъ свой отзывъ о несчастномъ старикѣ.