Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
правитьТОМЪ ДВѢНАДЦАТЫЙ
править1917
правитьГолый баринъ.
Изъ путевого альбома.
править
I.
править… Раннее лѣтнее утро. На почтовой станціи, гдѣ я жду лошадей, происходитъ та ямщичья безтолковая суета, которая русскаго путешественника приводитъ сначала въ болѣзненно-раздражительное состояніе, потомъ въ безсильное бѣшенство и наконецъ въ глухое и молчаливое отчаяніе. Именно въ такомъ настроеніи духа находился я, ожидая, когда заложатъ свѣжихъ лошадей. Кажется, чего проще такой операціи, особенно на почтовой станціи, гдѣ уже все приспособлено для подобной операціи, а между тѣмъ дѣло затянулось на лишнихъ два часа. Пришлось поправлять въ кузницѣ шину у колеса; когда это было сдѣлано, оказалось, что расковалась лѣвая пристяжка изъ моей тройки, потомъ ямщикъ Ѳедотка убѣжалъ въ кабакъ поправиться съ похмелья и т. д. Станція довольно грязная, самоваръ давно потухъ, развѣшенныя по стѣнамъ картинки изучены въ мельчайшихъ подробностяхъ, оставалось ходить по комнатѣ изъ угла въ уголъ и смотрѣть въ окно на улицу. Являлась невольная мысль о томъ, что есть теперь люди, которые такъ хорошо спятъ сейчасъ въ собственныхъ постеляхъ и которымъ рѣшительно никудане нужно ѣхать.
— Эй, Ѳедотка… чортъ!.. — раздается голосъ дворника гдѣ-то за угломъ. — А, Ѳедотка?.. Да не окаянная ли душа…
— А ёнъ побѣгъ къ кабакъ къ Митричу… — отвѣчаетъ тонкій дѣтскій голосъ. — Ка-акъ стрѣлитъ черезъ улицу… Точно олень али козелъ.
— Ну-у?.. Ахъ, ты, Боже мой… Вотъ ненасытная утроба!..
— Да онъ съ похмелья… — авторитетно объясняетъ дѣтскій голосъ. — Все равно, какъ чумной быкъ…
— Ахъ, варнакъ!.. ахъ… Ну, нарродецъ, ну, публика…
Слышно, какъ топчутся раскладываемыя лошади, какъ безтолково переграниваютъ поддужные колокольчики, когда подручный ударитъ рукой по дугѣ, какъ подъ окномъ по землѣ шлепаютъ чьи-то босыя ноги. Отъ безсонной дерожней ночи въ головѣ сумбуръ, а спать не хочется. Остается опять ходить по комнатѣ и смотрѣть въ окно на бойкую заводскую улицу, которая оживляется все сильнѣе. Отворяютъ напротивъ мелочную лавчоику, кажется, мимо телѣги съ мужиками бредетъ гуляющая скотина, выползаютъ ребята, и даже блеститъ полоска зааодскаго пруда, по которой ползетъ немолчный гулъ работающей фабрики. Направо изъ моего окна виднѣется уголокъ заводскаго базара, гдѣ тоже начинаютъ отворяться лавки, сгруживаются безтолково мужицкія телѣги, шмыгаютъ какія-то бабы, и стаями перелетаютъ голуби.
— Ишь, ишь… Дядя Петра, куды ускорился? — слышится подъ окномъ дѣтскій голосъ. — Ужо вотъ я скажу хозяину… Вотъ тѣ Христосъ, скажу.ъ
— Молчи, песъ… — сумрачно отвѣчаетъ дворникъ, шагая черезъ улицу. — Я за Ѳедоткой…
— Мотри, самъ застрянешь, дядя Петра, у Митрича. Вотъ только придетъ хозяинъ, я ему и скажу…
Что же это такое? Если дворникъ уйдетъ въ кабакъ, гдѣ прохлажается Ѳедотка, такъ я не дождусь лошадей никогда… Я подбѣгаю къ окну и кричу дворника. Озъ оглядывается на мой голосъ, машетъ рукой и продолжаетъ путь уже по инерціи, точно его подтягиваютъ къ Митркчу на веревкѣ.
— Ишь, ишь, какъ подворачиваетъ! — смѣется мальчикъ, провожая дворника глазами. — Ну, публика…
— А гдѣ хозяинъ? — спрашиваю я.
— На базаръ пошелъ…
— Когда же мнѣ лошади будутъ готовы, чортъ возьми!..
— Ссею минуту, баринъ… Въ одинъ секундъ: лѣворушную пристяжку хомутаютъ.
Мальчикъ, видимо, состоитъ при станціи въ качествѣ какого-то должностного лица, что слышно по его голосу. Я обращаюсь съ умильной просьбой уже къ нему, нельзя ли какъ-нибудь поторопить. Мальчикъ снисходительно выслушиваетъ меня и говоритъ уже совсѣмъ авторитетно:
— Извѣстно, какой у насъ народъ: заводчина. Отчаянные. Ужо я сбѣгаю на базаръ, найду хозяина, тогда все живой рукой обернемъ.
Мальчикъ исчезаетъ, а станція окончательно пустѣетъ. Нѣтъ, это невозможно, это возмутительно, это, наконецъ, чортъ знаетъ что такое… Есть книга жалобъ, и я опишу свое сидѣнье. Да, пусть потомъ земское начальство разбираетъ. Я, наконецъ, прямо въ земскую управу буду жаловаться, я… Въ заключеніе мнѣ дѣлается смѣшно, потому что ничего подобнаго я не сдѣлаю какого-то органическаго отвращенія къ жалобамъ вообще и жалующимся людямъ въ частности. Чтобы развлечься, выхожу на дворъ, осматриваю экипажъ, почти заложенныхъ лошадей и, выхожу на улицу.
— Ссею минуту хозяинъ будетъ, — докладываетъ появляющійся неизвѣстно откуда мой покровитель-мальчикъ. — Онъ на базаръ ходилъ… Да вонъ онъ и Ѳедотку съ дворникомъ волокетъ.
Я смотрю въ сторону базара и вижу кучку приближающихся мужиковъ. Впереди всѣхъ идетъ Ѳедотка, который время отъ времени дѣлаетъ какія-то отчаянныя антраша: это хозяинъ поддаетъ ему сзади въ затылокъ. Мальчикъ заливается звонкимъ дѣтскимъ смѣхомъ, но на половинѣ какъ-то сразу стихаетъ и молча указываетъ мнѣ на противоположную сторону улицы, ѣхавшая по улицѣ телѣга тоже останавливается. я смотрю и не вѣрю собственнымъ глазамъ: напротивъ около домовъ шелъ голый человѣкъ, т.-е. голый относительно, потому что на головѣ у него была надѣта лѣтняя соломенная шляпа, а на шеѣ было намотано полотенце, спускавшееся до колѣнъ. Онъ шелъ ровнымъ умѣреннымъ шагомъ, не обращая ни на кого вниманія. На видъ ему можно было дать лѣтъ сорокъ. Довольно красивое лицо обличало интеллигентнаго человѣка. Первая мысль, которая мелькнула у меня въ головѣ, была та, что это сумасшедшій человѣкъ.
— Кто это --спросилъ я мальчика.
— А нашъ голый баринъ… — спокойно отвѣтилъ онъ. — Ишь, купаться пошелъ. Онъ жъ гу каждое утро гуляетъ, въ чемъ мать родила.
— Да онъ сумасшедшій?
— Кто его знаетъ. Служитъ на заводѣ жалованье получаетъ большое; какой же сумасшедшій. Такъ просто голый баринъ.
— Давно онъ живетъ здѣсь?
— Да ужъ года съ три, и кажное лѣто вотъ такъ-то разгуливаетъ. Сперва ребята за нимъ бѣгали, ну а потомъ привыкли. Голый баринъ — и все тутъ.
Черезъ десять минуть мое почтовое сидѣнье закончилось, я я выѣзжалъ изъ Смородинскаго завода по тракту. На козлахъ раскачивалась широчайшая спина Ѳедотки. Это былъ плечистый, могутный мужикъ, незамѣнимый въ почтовой гоньбѣ. Ошибочка у него была только въ одномъ — любилъ ходить въ кабакъ къ Митричу. Впрочемъ, это общая ямщичья слабость
— Ну что Ѳедотка, досталось на орѣхи отъ хозяина?
Ѳедотка встряхиваетъ головой и молчитъ. Съ похмелья онъ въ самомъ мрачномъ настроеніи духа.
— Ѳедотъ, что это у васъ на заводѣ голый баринъ ходитъ?
— А чего ему не ходить? Глянется, вотъ и ходитъ… Однимъ словомъ, баринъ, ну, ему, значитъ, барину плевать…
— Да онъ сумасшедшій?
— Онъ-то? Нѣтъ, онъ поумнѣе другихъ протчихъ, а только свой карахтеръ уважаетъ. Правильный баринъ.. Конечно, по первоначалу въ диковинку было, какъ онъ нагишомъ пошелъ по заводу, а потомъ привыкли.. Супротивъ его никому не сдѣлать. Напримѣрно у него есть жена и дѣти. Ну, должонъ онъ ихъ воспитывать. Вотъ нанялъ онъ квартиру, какъ слѣдуетъ, да такъ въ голыхъ стѣнахъ и живетъ. Небили званья нѣтъ… Купилъ большую кошму — вотъ и все. Всѣ такъ вповалку и спять… Утромъ баринъ самъ ходитъ на базаръ, купитъ говядной фунтовъ пять, принесетъ домой и кормитъ ей всѣхъ. У него ни жаренаго ни варенаго, а прямо сырое потребляютъ. Ученый, сказываютъ, баринъ-то. Жалованье изъ конторы большое получаетъ. Онъ по законамъ продовольствуетъ… Я у него не одинова бывалъ въ дому. Завсегда водочки подаетъ. Правильный баринъ одно слово, а народъ, конечно, глупый: «голый, голый»… Онъ свою линію ведетъ, потому, какъ ему свой карактеръ дороже всего.
Ѳедотка, видимо, держалъ сторону «голаго барина» изъ чувства похмельнаго протеста. Ему нравилось, что выискался такой человѣкъ, который можетъ все дѣлать. Мы поднимались шагомъ въ гору. Обернувшись ко мнѣ, Ѳедотка проговорилъ:
— А есть у него вредная зараза: жалованья стряпкамъ не платитъ. Поживетъ какая-нибудь бабашка и посыкнется къ нему за расчетомъ, а онъ ее въ шею. Только на одну и налакался: Устиньей звать. Тоже пожила и приходитъ: «Баринъ, пожалуйте расчетъ…» — «Кахой расчетъ? Ахъ, ты, такая-сякая»… И пошелъ ее золотить, а потомъ рукой и тянется къ ней… А, Устинья, будь не плоха, какъ подскочитъ къ столу, на которомъ спъ пишетъ, какъ сцапаетъ лампу, да хрясь ее о полъ… «Ботъ тебѣ, говоритъ, голый чортъ!» Лампа-то рублей двѣнадцать стоила… И что бы ты думалъ, братецъ ты ней, такъ Устинья поглянулась голому барину за эту свою лихую ухватку, что и жалованье ей заплатилъ, и сейчасъ Устинья у него живетъ.
Голый баринъ оказался, по наведеннымъ впослѣдствіи справкамъ, заводскимъ юрисъ-консультомъ Леготинымъ. О его чудачествахъ ходили цѣлыя легенды, но, по общимъ отзывамъ, это былъ человѣкъ очень умный, съ университетскимъ образованіемъ, и прекрасно зналъ свое дѣло. Я отнесъ его къ рубрикѣ засидѣвшихся въ провинціи людей, которые иногда дичать…
II.
правитьЧерезъ годъ съ лишкомъ, поздней осенью, я плелся по грязной дорогѣ въ Смородинскій заводъ. Это удовольствіе понятно только тѣмъ, коку приходилось дѣлать сотни и тысячи верстъ по грунтовымъ дорогамъ. Лошадь тащилась шагъ за шагомъ, экипажъ каждую минуту могъ засѣсть гдѣ-нибудь въ заторѣ. Нѣкоторымъ утѣшеніемъ служило только то, что время отъ времени показывались встрѣчные, а чужія несчастія, какъ извѣстно. имѣютъ свойство уменьшать наше собственное. Недаромъ сложилась пословица, что на людяхъ и смерть красна. Унылое настроеніе овладѣло и моимъ ямщикомъ и даже лошадьми. Ямщикъ время отъ времени все приглядывалъ изъ-подъ руки впередъ и наконецъ радостно проговорилъ:
— Баринъ, можно смѣнить коней: встрѣчная тройка бѣжитъ.
Мѣнять лошадей на полдорогѣ — обычный пріемъ сибирской ямщины, и я не протестовалъ. Являлась слабая надежда вымѣнять лучшихъ. Бѣжавшая навстрѣчу намъ тройка едва тащилась. Поровнявшись, ямщики остановились и быстро начали предлагать лошадей. Въ встрѣчномъ ямщикѣ я сразу узналъ своего стараго знакомаго Ѳедотку. Онъ, противъ обыкновенія, былъ трезвый, но хмурый. Въ экипажѣ сидѣлъ какой-то мрачный господинъ съ большими усами и глазами навыкатѣ. Мы не перекинулась по дорожному обычаю ни однимъ словечкомъ и молча разъѣхалась. Взмостившись на козлы. Ѳедотка точно сразу повеселѣлъ и, привставъ на ноги, посмотрѣлъ назадъ, куда убѣжала смѣненная тройка.
— Ну и задастъ же пару Степкѣ… — пробормоталъ Ѳедотка, продолжая улыбаться. — Идолъ, а не баринъ. Ахъ, Боже мой, даже сейчасъ шеей не могу повернуть… Ужъ только и баринъ!.. Дорога вонъ какая, а онъ меня въ шею да въ шею… Будетъ Степкѣ баня.
— Да это не голый ли баринъ?.. — освѣдомился я.
— Нѣтъ, тотъ особь статья, а это нашъ мировой судья. Съ подгода только его опредѣлили къ намъ. Ну, и баринъ… Какъ давѣ залѣпилъ мнѣ, такъ вонъ свѣтъ изъ глазъ. Одно слово: идолъ…
— Что же, ты будешь жаловаться на него?
— Куда жаловаться-то? Къ нему-то итти не приходится… Нѣтъ, ужъ такъ, видно, изношу.
— Какъ такъ?
— А такъ…
Ѳедотка покрутилъ головой и даже засмѣялся, что уже окончательно не гармонировало съ разсказаннымъ фактомъ. Меня это заинтересовало. Выспрашивать въ такихъ случаяхъ не годится, потому что русскій человѣкъ дѣлается удивительно скрытнымъ и недовѣрчивымъ именно въ такихъ случаяхъ. Мы тащились съ убійственной медленностью. Начиналъ моросить назойливый осенній дождь. Ѳедотка время отъ времени встряхивалъ головой и ежилъ плечами.
— А вѣдь Устинья-то достигла нашего голаго барина, — неожиданно проговорилъ Ѳедотка, оборачиваясь ко мнѣ. — Даже можно сказать, что вполнѣ достигла.
— Какая Устинья?
— Да стряпка у голаго барина… Ну, по-вашему, по-городскому, кухарка. Вотъ она самая… Которая еще лампу хряснула тогда.
— Да, да, помню…
Удивительно, какія глупыя мелочи иногда сохраняются въ памяти. Какое мнѣ, въ сущности, было дѣло до голаго барина и его Устиньи, а между тѣмъ я сейчасъ же вспомнилъ весь эпизодъ съ лампой и то, что Устинья обругала своего барина «голымъ чортомъ». Обидно то, что въ то же время забываешь вещи, событія и лица, иногда очень нужныя, и прибѣгаешь къ справочнымъ книгамъ и замѣткамъ.
— Такъ вотъ, когда, значитъ, назначили намъ новаго мирового судью… — началъ Ѳедотка. — Эхъ, не съ того конца началъ: мировой-то потомъ окажется… да. Ну, такъ когда, значитъ, Устинья разбила лампу… Пожалуй, опять не выйдетъ. Ахъ, ты, чортъ…
— Да ты разсказывай по порядку…
— И то по порядку-то какъ будто лучше… Однимъ словомъ, такъ скажемъ, что Устинья вырвала свое жалованье у голаго барина прямо изъ пасти и еще сама же похваляется. Вотъ-де какая я есть подобная женщина… Хорошо. Живетъ она такимъ манеромъ у голаго барина, а голый баринъ возьми да этакъ по веснѣ лошадей пару и купи у нашего хозяина. Вотъ мнѣ съ чего надо было разсказывать-то!.. Ну, купилъ голый баринъ лошадей, а хозяинъ, значитъ, огрѣлъ его порядочно: одна съ запаломъ лошадь была, потому какъ лѣворушной пристяжной бѣгала подъ исправникомъ и загорѣла, а другая съ норовомъ. Тутъ у попа тоже лошадь была… Нѣтъ, это ужъ другое. Ахъ, ты, хрѣнъ тебѣ въ голову… Ну, купилъ голый баринъ лошадей, а снасти у его никакой нѣтъ: ни экипажа ни сбруи. Мы ждемъ, что онъ будетъ дѣлать съ животами. Одна узда — все обзаведенье. Мудреный баринъ, однимъ словомъ… Хорошо. Докормилъ баринъ своихъ лошадей до свѣжей травы у себя въ конюшнѣ, а потомъ каждое утро, какъ сходитъ нагишомъ покупаться, сейчасъ своихъ лошадей за поводья и въ поле. Книжку возьметъ съ собой, ляжетъ на траву и въ книжку, напримѣрно, читаетъ, а лошади около него пасутся. Все честно и благородно… Охотку тѣшить не бѣда платить. А мы все ждемъ, какую штуку уколетъ голый баринъ съ лошадьми, а безъ этого ему у насъ нельзя быть, потому какъ карактеръ онъ свой уважалъ… Ладно. Этакъ съ мѣсяцъ водилъ онъ лошадей въ поле, ну, тѣ отдохнули и начали поигрывать… Особенно та другая-то лошадь, которая съ норовомъ была — сейчасъ, напримѣрно, хвостъ трубой, фыркаетъ, на дыбы и разныя колѣна оказываетъ. Только голый баринъ и удумалъ штуку… Какъ-то Устинья возьми да и посмѣйся надъ нимъ, что онъ въ поводьяхъ лошадей водитъ, а верхомъ сѣсть боится. «Ну, — говорятъ голый баринъ, — ты бойка: поѣзжай верхомъ сама». — «И поѣду…» Это, значитъ, Устинья. Извѣстно, глупость ея бабья: на глупомъ словѣ и поймалась. Голый баринъ посулилъ ей кумачный платокъ и полштофъ наливки, ежели она проѣдетъ на норовистой лошади верхомъ по нашей улицѣ. Устинью и укололо согласиться… Опять-таки она вся баба и вышла, значитъ, Устинья. Когда снарядилась, голый баринъ впередъ и платокъ купилъ и наливки — однимъ словомъ, честь честью. Вотъ, значитъ, отворилъ голый баринъ ворота, залѣзла Устинья на лошадь, а онъ какъ ухнетъ да какъ огрѣетъ лошадь нагайкой… Вынесла лошадь Устинью на улицу и пошла трепать, а въ концѣ концовъ Устинья съ лошади рѣдькой и полетѣла. И ушиблась она таки-порядочно — лѣвую скулу повредила. Замертво подняли, а народъ хохочетъ. Въ лазаретѣ недѣли съ двѣ вылежала Устинья-то, а потомъ вышла изъ лазарета да жалобу мировому судьѣ и закатила. «Такъ и такъ, у насъ не было въ уговорѣ, чтобы, напримѣрно, лошадь ухнуть али нагайкой»…
Ѳедотка перевелъ духъ, раскурилъ дорожную трубочку и тряхнулъ головой — очевидно, теперь наступила самая интересная часть разсказа.
— Теперь я долженъ тебѣ обсказать, каковъ есть человѣкъ нашъ мировой, — продолжалъ Ѳедотка. — Почище голаго-то барина оказалъ себя… Первое дѣло онъ съ насъ, ямщиковъ, началъ. Спроситъ тройку, поѣдетъ въ городъ, да ямщика дорогой и раздѣлаетъ. Могутный баринъ и на руку дерзокъ… Одного онъ такъ ямщика побилъ, другого, третьяго, а потомъ ужъ ямщики не стали и ѣздить съ нимъ. Хозяину горе: никто не ѣдетъ. А мировой законъ твердо помнитъ и все безъ свидѣтелей лупитъ ямщиковъ. Ну, всѣ его боятся; хозяинъ ко мнѣ: что хошь возьми — выручи, Ѳедотъ Маркычъ. Ладно. Вотъ спросилъ мировой тропку. Я подаю. Онъ выглянулъ въ окошко и манитъ къ себѣ въ комнату. Онъ приперъ дверь на крючокъ и прямо ко мнѣ: «Не боишься меня, каналья?» — «Чего, говорю, бояться»… Только я это сказалъ, ка-акъ онъ размахнется и прямо меня въ скулу. Ловконько ударилъ… Ну, а я сейчасъ сдачи да за воротъ, да подъ себя, да и давай утюжить. Молчитъ мой баринъ, а я на немъ верхомъ по комнатѣ… Такъ молча и вышелъ, а онъ мнѣ стаканъ водки выслалъ. Вотъ какой человѣкъ нашъ мировой… Ни съ кѣмъ больше не ѣздитъ, окромя меня, и всегда на водку — первое дѣло. Отличный баринъ, окромя этой поганой заразы… Ладно. Только, какъ Устинья нажалилась, мировой и подтянулъ голаго барина. Вызвалъ этто его въ камеру, свидѣтелей — все по закону. Разобралъ дѣло и оправдалъ голаго барина, а потомъ и зазвалъ къ себѣ на чашку чаю. Для перваго, значитъ, знакомства… Что у нихъ тамъ было — неизвѣстно, только мировой сразу утихомирилъ нашего голаго барина. Недѣли съ три и на улицу не выходилъ: Устинья сказывала, что весь въ томъ родѣ, какъ чугунный былъ.
— Что же, мировой избилъ голаго барина?
— А это ужъ ихъ, господское дѣло: мы неизвѣстны. А главная причина та, что достигла голаго барина Устинья… Баба, дура, а достигла.
— Ну, и что же, голый баринъ жаловался?.
— Вотъ тутъ главная причина и вышла: куда жаловаться — и виду не подалъ. А пригласилъ къ себѣ мирового и тоже, напримѣрно, чаемъ давай угощать. Мужики бы опять драться, али по начальству съ жалобами пошли, а господа, видно, поумнѣе: нашелъ — молчи, потерялъ — молчи.
Пауза. Новая трубочка. Ѳедотка оборачиваетъ ко мнѣ свое бородатое лицо и говоритъ:
— А я такъ полагаю, ваше благородіе, что дичилъ-то нашъ голый баринъ прямо отъ скуки. Не было ему настоящей компаніи… А теперь вотъ мировой ему прямо подъ шерсть выискался: ну, и живутъ душа въ душу: водой не разольешь.
1891.