Голоса рѣки.
правитьДорожные наброски — С. И. Гусева-Оренбургскаго*)
править- ) Впечатлѣнія С. И. Гусева-Оренбургскаго относятся къ лѣту 1914 г., т. е. къ періоду непосредственно предшествовавшаго войнѣ. Они печатаются по обстоятельствамъ времени, съ нѣкоторыми купюрами. Ред.
I.
править…Тучи ушли, и палуба крошечнаго парохода «Императоръ» заполнилась поднявшимися изъ каютъ пассажирами.
Еще вдали гдѣ-то глухо ворчалъ громъ, но надъ рѣкою, уже сіяло солнце. Сіяло оно тепло и нѣжно сквозь бѣлесоватый туманъ. И рѣка была подобна серебру съ перла метровымъ отливомъ. Посреди рѣки, какъ бы преграждая путь, желтѣлъ песчаный островокъ. Пароходъ медленно, съ опаскою двигался его него, то и дѣло задѣвая дно. Капитанъ не отходилъ отъ мѣдной трубки, давая приказанія машинѣ. На носу стоялъ человѣкъ съ лотомъ и по рѣкѣ бѣжалъ его голосъ.
— Чотыре.
Пароходъ еле двигался, нащупывая путь.
Голосъ мѣрно звучалъ.
— Чотыре!
Берега были попрежнему низки и унылы, въ безграничную даль убѣгали степные просторы и во всей ихъ необъятности — какъ будто ни кустика зелени.
— Три съ половиной.
Капитанъ прошепталъ въ трубку, и внизу громко прозвучало.
— Стопъ!
Машина перестала работать.
Пароходъ вздрогнулъ и врѣзался въ мель.
— Два съ половиной!
Капитанъ безпомощно оглядывался на рулевую будку, откуда доносился грубоватый голосъ бородатаго казака. Казакъ увѣренно, съ апломбомъ, совѣтовалъ капитану «попробовать вправо». Капитанъ приказалъ дать задній ходъ и опять обернулся къ казаку. Завертѣлось рулевое колесо, пароходъ медленно скользилъ и поворачивалъ.
— Впередъ надо, — сказалъ казакъ.
Капиталъ повернулся къ трубкѣ.
— Впе-редъ!
Мгновеніе.
Пароходъ сильно вздрогнулъ и окончательно засѣлъ. Спустили лодку, положили въ нее якорь съ канатомъ. Шесть человѣкъ отправились на островокъ. Вскорѣ заработалъ воротъ, звеня, какъ колокольчикъ, медленно выступалъ изъ воды и натягивалъ канатъ.
— Вира, вира! — покрикивалъ капитанъ.
Пароходъ медленно становился поперекъ рѣки, не сдвигаясь съ мѣста. Публика толпилась на палубѣ, наблюдая за борьбою парохода съ перекатомъ. Близь грубы на бѣлой скамейкѣ сидѣлъ батюшка величественнаго вида, очень крупный и полный, въ бѣлой рясѣ и соломенной шляпѣ. Рядомъ съ нимъ помѣшалась матушка совершенно необъятной толщины, съ красивымъ, но лунообразнымъ липомъ, съ маленькими, красивыми руками, у локтей достигавшими размѣровъ окорока. Оба духовныхъ занимали всю скамейку. Но на кончикѣ ея ухитрился примоститься, съ видомъ почтительности, маленькій, тоненькій человѣчекъ съ подвязанной щекой.
— Я вамъ, ваше благословеніе, разскажу такой случай, — говорилъ онъ пискливымъ голоскомъ, — у насъ форма на первомъ мѣстѣ-съ. И Бо-о-же тебя избави казака попасться ни глаза начальству безъ форменной фуражки. Поѣхалъ какъ то казачекъ нашинской станины на лугъ за травою, налѣпилъ на башку шапченку какая подъ руку попалась. Еще баба ему сказала:
— Надѣлъ бы ты, Митрій, съ кукардой, — неровенъ часъ, — начальство встрѣтишь.
— На тотъ-то мнѣ она въ лугу кокарда, — говорить.
И поѣхалъ.
А на ту пору — окружной атаманъ.
Скачетъ на парѣ, ужь совсѣмъ было проѣхалъ, обернулся.
— Стой!
Остановился казачекъ, соскочилъ, во фронтъ вытянулся.
— Кто такой?
— Здѣшній станицы, ваше превосходительство.
— Казакъ?
— Такъ точно…
— Такъ какъ же я табя, такой р-растакой, узнаю, что ты казакъ? Почему безъ форменной фуражки? Привилегіей казачьей не дорожишь? Назадъ! Въ станицу! Явиться къ атаману! На трое сутокъ подъ арестъ!
Матушка вздохнула.
— О, Господи… сколь строго. Въ нашей станицѣ окружной подобрѣе. Хотя тоже форму блюдетъ…
А батюшка отозвался тягучимъ баскомъ
— Закономѣрно.
— Такъ вотъ я и хочу вамъ разсказать случай, — продолжилъ человѣчекъ пискливымъ голоскомъ, — столь эта форма у насъ на первомъ мѣстѣ, что и духовенство блюдетъ за нею. Священникъ нашей Алексѣевской церкви человѣкъ еще мало той, но весьма серьезный и строгій. Любитъ, чтобы казакъ говорилъ съ нимъ стоя на вытяжку, а сторожа даже научилъ являться къ нему по утру съ рапортомъ:
— Тякъ что честь имѣю доложить вашему благословенію, что въ мѣстной церкви все благополучно.
А что касается взиманію на требы, то у него даже есть словечко такое любимое.
— Чину соразмѣрно.
Вотъ-съ и явился какъ-то атаманъ нашъ станичный въ праздникъ къ обѣднѣ. И ужъ не знаю: по разсѣянности ли, или ужъ просто такъ, за ненадобностью сего воинскаго предмета въ храмѣ Божіемъ за молитвой, — только не прицѣпилъ онъ шашки и значка не одѣлъ. Стоитъ впереди, молится, честь-честью, по-христіански. И дивится онъ, что это батюшка, нѣтъ-нѣтъ, да и взглянетъ на него. Едва кончилась обѣдня, какъ батюшка вышелъ изъ алтаря и всенародно обличилъ атамана въ служебномъ нерадѣніи.
— Вы атаманъ, вы должны подавать примѣръ, ибо вы человѣкъ, стоящій на горѣ. Но что же я вижу? Гдѣ аттрибуты вашего званія? Нѣтъ ни шашки, ни значка! Прилично ли лицу начальствующему въ такомъ видѣ показываться въ храмъ Божій? Идите и покайтесь. За сіе лишилъ васъ просфоры!
Атаманъ у насъ человѣкъ кроткій.
Пришелъ домой… заплакалъ.
— На тотъ-то, говорить, сдалась она мнѣ въ церкви шашка! Что же это такое… надо мной даже и попъ начальникъ!
Дня три пилъ послѣ того, все успокоиться не могъ…
Человѣчекъ засмѣялся и смолкъ. Батюшка заговорилъ было наставительно:
— Форма въ жизни человѣческой есть какъ бы нѣкоторое внѣшнее руководство…
Но въ этотъ моментъ пронзительный, долгій, тревожный свистокъ заставилъ батюшку вздрогнуть и обернуться, а матушка и тоненькій человѣчекъ поспѣшно заткнули уши. Вдали, за поворотомъ берега, показались огни встрѣчнаго парохода.
— Ту-ту-ту… ту-ту… ту-у-у! — кричалъ гудокъ.
Издали отозвалось:
— У-у-у…
Медлительно и глухо.
…Пароходъ снялся съ мели и медленно огибалъ островокъ…
II.
править…Незамѣтно надвинулась тихая, и вялая ночь. Словно прогуляться вышла полная луна, отразилась въ рѣчной глади сверкающими искрами и волшебнымъ свѣтомъ залила низкіе берега и бѣлесыя отмели. Ужъ мѣстами стали выступать по берегамъ темныя рощи. На рѣкѣ сверкали огоньки бакановъ. Пароходъ медленно двигался по серебристой и покойной глади, шумно бурля колесами и оставляя за собою темный слѣдъ. Кто-то, въ бѣломъ платьѣ, на скамейкѣ потихоньку игралъ на гитарѣ. Кто-то запѣлъ. Въ уголку за трубою семинаристы и учительницы образовали хоръ, они пѣли про казачка-охотинчка…
Онъ за плечьми носилъ свою винтовочку.
Выходила къ нему ланья бурая…
— Ты не бей меня, ладью бурую,
У меня есть малы дѣточки…
Отовсюду изъ сумрака доносились голоса тихихъ бесѣдъ. Внизу, въ темнотѣ нижней палубы, бородатый казакъ угощалъ водкою старую-престарую бабу, сухую и сморщенную…
— Пей, — совалъ онъ ей стаканъ, — пей, пока водка есть… скоро ее не будетъ анафемы!
Баба поспѣшно взяла стаканъ и, торопливо перекрестившись, выпила.
Онъ совалъ ея хлѣба.
— Закуси… на здоровьице!
Голосъ у него былъ грубый, жесткій, но манеры, обходительныя. Видно было, что онъ любилъ общество, и, выпивая, немедленно наливалъ для сосѣдей:
— Выпейте-ка… за компанію.
— Да я его не особенно, вино-то…
— По носу видать. Чаво тамъ… берите. Скоро ее не будетъ, анафемы!
Чуть видные люди вокругъ смѣялись:
— Куда она дѣнется!
— Аль всю выпьешь?
— Мотри, небо и земля пропадутъ, а водка останется:
Казакъ шумно жевалъ хлѣбъ и говоритъ:
— Теперь по всей области шабашъ… вездѣ винополія закрывается. Конецъ ей пришелъ. И то сказать, казачки, бѣда была отъ нея народу, спился совсѣмъ. У насъ въ станицѣ ни одного трезваго человѣка не найдешь, всѣ пьяницы, всѣ красноносые… вотъ отъ нея бѣда какая была.
Кто-то вздохнулъ.
— А гдѣ же теперь будемъ водку доставать?
Казакъ такъ и накинулся на него.
— Вота-а! А шинкари-то на что?!
Всѣ захохотали.
Но казакъ остался серьезенъ.
— У насъ въ станицѣ, — говоритъ онъ, — дѣло просто вышло. Пріѣхалъ окружный атаманъ; — здорово, казачки! — Здравія желаемъ, ваше превосходительство! — такъ и такъ, казачки, царское слово вышло, чтобы пьянство истреблять. Желаете винополію закрыть? — Такъ точно, ваше превосходительство, какъ же не желать, ежели… слово! — Пишите приговоръ!.. Ну, и написали. У насъ это просто.
— Да это, — сказалъ кто-то — по всей области просто.
Молодой голосъ проговорилъ изъ темноты.
— Только у насъ на хуторѣ заминка вышла.
— Ты съ какого хутора? — обернулся къ нему казакъ.
— Съ Попова.
— Знаю.
— Може вы и Артема знаете?
— Заику-то?
— Это!
— Знаю.
— Такъ вотъ черезъ него дѣло — было по хорошему вышло. Пріѣхалъ станичный атаманъ, собралъ сходъ. — Такъ и такъ, казачки, начальство приказываетъ съ пьянымъ дѣломъ бороться. — Что-жъ, — говоримъ, — дѣло это хорошее. — Желаете начальству удовольствіе доставитъ? — Какъ-же. — говоримъ, — не желать начальству удовольствія доставить. — Такъ закрывайте винополію! Помялись, посмотрѣли другъ на друга. — Штожъ, закрывать такъ закрывать. И ужъ совсѣмъ собрались приговоръ писать, какъ принялся Артемъ рѣчь держать. Руками машетъ:
— С…с.. стойте!
Атаманъ смотритъ на него.
— Што такое?
— Н…н…ельзя!
— Почему нельзя?
— Н…н…Никите нѣту! У его т…тоже голосъ. Безъ Н…ни…Никите нельзя!
Тутъ и весь сходъ кричать принялся.
— Вѣрно. Сходъ не полный. Безъ Никиты нельзя. Да и дѣло это не годится. На чепурѣ что ли ѣздить за водкой? Тутъ запойное лѣто тебѣ, свадьба, а ты за Догъ переправляйся. Нѣтъ, какъ была, такъ и будетъ винополія. Не согласны.
Такъ и уѣхалъ атаманъ ни съ чѣмъ, сорвалъ сходъ Артемъ.
Казакъ заглянулъ на разсказчика и сощурилъ глазъ.
— А потомъ окружный пріѣзжалъ?
— Пріѣзжалъ.
— Закрыли?
— Закрыли. Противъ слова не пойдешь… казачье дѣло такое.
— Вѣрно, — сказалъ казакъ, — молодецъ. Выпей за это.
И опятъ стаканчикъ заходилъ по рукамъ.
— Кушайте, кушайте.
— Покорнѣйше благодаримъ.
— Всю, всю! Хрусталь любитъ чистоту.
Темныя руки тянулись за стаканомъ, таинственно сверкавшимъ въ лунномъ свѣтѣ. Призрачно уплывали берега за пароходнымъ бортомъ. Съ верхней палубы все доносилась хоровая пѣсня. Пароходъ ровно, однообразно шумѣлъ колесами и временами тяжело вздрагивалъ, задѣвая песокъ на перекатахъ. Внизу все ходила по рукамъ чарка и продолжался разговоръ.
— У насъ окружный атаманъ, — говорилъ казакъ, держа въ рукѣ сверкающую посуду, — человѣкъ стр-рогій! У него этой винополіи на полмизинца не останется, онъ ее вывезетъ! Глазъ начальника. Вездѣ смотритъ, вездѣ видитъ. Передъ нимъ бутылки-то во фронтъ становятся… ни гдѣ, анафема, отъ его глаза не схоронится: сейчасъ накроетъ и голову долой. Какое дѣло, казачки… Поѣхали наши на учебный сборъ. Неподалеку. Извѣстное дѣло, лестно родителямъ съѣздить къ сыновьямъ въ праздникъ. А окружный шарить по дорогамъ.
Встрѣчаетъ старуху, стару-престару.
— Здорово, баушка!
А та его никогда въ глаза не видала.
— Здравствуй…
— Какъ живешь?
— Слава Богу.
— Куда ѣдешь?
— Къ внуку на сборъ.
— А чего везешь ему?
— Да чего повезешь-то…
— Волку везешь?
— Полбутылочки есть.
— Покажи-ка!
Вынула она изъ сѣна посудину. А онъ рукой въ сѣно, другую тащитъ.
— А это што?
— А это ужъ для себя.
Хрястъ онъ объ колѣно и ту, и другую, да какъ примется кричать.
— Та-кая — р-растакая… пьянство разводить?! Пошла вонъ назадъ въ станицу, не смѣть къ внуку ѣздитъ!
Старуха подавай Богъ ноги.
А окружный опять по дорогѣ скачетъ.
Видитъ: казаки.
— Стой! Куда ѣдете?
— Такъ-что къ сыновьямъ, ваше превосходительство, на сборъ.
— Чего везете?
Видятъ тѣ, скрываться нельзя.
— Полдюжины пива, ваше превосходительство.
— Пива?.. Назадъ! Въ станицу! Явиться къ атаману. Я вамъ покажу пьянство разводитъ! На семь сутокъ подъ арестъ каждый!
Да… у насъ это дѣло просто дѣлается… Скоро ее, анафемы, совсѣмъ не будетъ!
Кто-то тихо разсмѣялся.
— Мотри, скоро нашъ братъ казакъ трезвѣе угодника будетъ.
Казакъ быстро повернулся къ нему.
— А што черезъ семь лѣтъ козѣ будетъ?
— А што?
— Вотъ то-то… большой выросъ, а не знаешь!
И при общемъ смѣхѣ онъ докончилъ:
— Восьмой пойдетъ!
III.
править… Луна взбѣжала высоко.
Пѣсни смолкли на верхней палубѣ публика разошлась. Только одинокая фигура помощника капитана темнѣла у мѣдной трубки. Пароходъ двигался медленно, нащупывая путь черезъ перекатъ. Онъ сонно, устало работалъ колесами. На носу человѣкъ съ лотомъ говорилъ мѣрно:
— Чотыре!
Бѣлая палка въ его рукахъ маячила въ воздухѣ и снова опускалась за бортъ.
— Три съ половиной.
Низкіе берега глядѣли таинственно и какъ будто были полны привидѣній и призраковъ ночи. Вотъ на изгибѣ рѣки темно недвижно-молчаливая роща словно загородила свѣтлую дорогу… и медленно уплывала, и ушла… опять за низкими берегами ширилася туманная и загадочная далъ. А на нижней палубѣ люди изъ этой загадочной дали все еще передавали сверкавшую въ лунномъ свѣтѣ чарку изъ однѣхъ темныхъ рукъ, въ другія и все еще говорили о борьбѣ съ пьянствомъ, — очевидно, это было злобою дня для тѣхъ мѣстъ, откуда они были.
— У насъ засѣдатель лютъ на это дѣло, — говорилъ молодой голосъ, — соберутся два-три человѣка за чарочкой посидѣть, — глядь, а ужъ онъ въ окно смотритъ. Сейчасъ тебѣ въ избу ворвется, водку отберетъ, изъ матери въ мать выругаетъ. Лютой. Пьянаго издали чуетъ. Пришелъ къ нему какъ-то старикъ одинъ нашинскій. Идетъ такъ-то по сѣдламъ, половички скрипятъ. А засѣдатель ужъ по шагамъ услыхалъ, что онъ подвыпилъ.
Выбѣжалъ къ нему:
— Дыхни!
Дыхнулъ старикъ, — извѣстно, духъ спиртный.
Ка-къ онъ размахнется, въ самое горло старику угодилъ, тотъ почитай безъ памяти такъ черезъ крыльцо на улицу и вылетѣлъ. А засѣдатель причалъ ему вслѣдъ.
— Въ другой разъ трезвый приходи!
По базару онъ тоже холитъ, засѣдатель-то, ловитъ, отъ него водку такъ прячь, чтобы и примѣты не было.
— А у насъ атаманъ смиренный, — сказалъ казакъ — замучился онъ съ этимъ дѣломъ. Не ловить ему нельзя, за нимъ самимъ засѣдатель наблюдаетъ. А совѣстно. Да и самъ выпитъ не прочь, человѣкъ компанейскій. Приходитъ недавно ко мнѣ:
— Что, говоритъ, дѣлать, Максимъ Филатысъ, смучился я совсѣмъ. Послалъ окружному бумаги на счетъ нашего новаго помощника: — «Хозяйственную, молъ, часть знаетъ хорошо, пьетъ умѣренно». — Объ этомъ нынче обязательно писать заставляютъ. Такъ, вѣдь, вернулъ окружной бумагу-то: — «Что значитъ, — пьетъ умѣренно?» — Ну, что я ему отвѣчу? Рюмку въ день, бутылку въ день? Какая тому мѣра?
Вокругъ смѣялись.
— Что же онъ отвѣтилъ?
— Не знаю. А я ему такъ отвѣтить посовѣтовалъ: у него, молъ, душа мѣру знаетъ.
Молодой голосъ сказалъ:
— Чѣмъ такъ-то канителиться, да за всѣми гоняться и слѣдить, лучше бы законъ издали, по справедливости: дома пей, а на улицу пьяный не показывайся.
Но казакъ съ этимъ не согласился.
— Да что же такъ-то, безъ веселья-то, и пить! Безъ шуму-то! Тогда лучше и не пить!
Онъ поднялъ сверкающую посуду.
— Остаточки? Эхъ, скоро ее, анафемы, совсѣмъ не будетъ! Докончимъ-ка, казачки!
Чарка съ остатками заходила по рукамъ.
Дѣлили поровну.
— Всю, всю!
Выпивали, шумно вздыхали.
IV.
править… Пароходъ у пристани стоялъ недолго. На Дону нѣтъ пристаней, кипящихъ оживленіемъ, какъ на Волгѣ. Здѣсь пристани такъ же пустынны, тихи и унылы, какъ и берега этой рѣки. Нѣсколько построекъ, напоминающихъ сараи: десятокъ торговокъ съ лотками, гдѣ нечего купить: нѣсколько человѣкъ въ штанахъ съ лампасами, невѣдомо зачѣмъ пришедшихъ на пристань: дюжина сахарныхъ бочекъ да сѣрые молотильные камни, которые четверо рабочихъ неторопливо выгружаютъ, съ прибаутками… вотъ и вся картина пристани. Сонной тишиной вѣетъ отъ рѣчныхъ береговъ, за которыми гдѣ-то, всегда идти, пріютились хутора и станицы. Пароходъ даетъ послѣдній гулокъ, не простоявъ часа даже и у большой пристани. И опятъ медленно движутся сонные берега, бѣлѣютъ отмели, грозятъ перекаты.
— Ту-ту… ту-у-у! — звучитъ тревожный свистокъ, предупреждая встрѣчный пароходъ! — Мы на мели путь закрыть!
И кажется: вѣчно была и будетъ сонною эта тихая рѣка, неизмѣнно унылыми пробудутъ пустынные берега ея и вѣчно будутъ грозить стремленію впередъ коварные перекаты. И только изъ разговоровъ можно не понять, а скорѣе почувствовать, — что наростаютъ въ этомъ краю какія-то незримыя перемѣны
— Прежде служба была проще, — слышенъ тихій разговоръ на палубѣ, — рядовые казаки и офицеры были одной семьей, отношенія были патріархальныя и подчасъ отеческія. Отлучится казакъ съ поста, замѣтить это офицеръ, доносить по начальству не станетъ, а ухватитъ домашнимъ способомъ за волосы!
— Жена есть?
— Есть, ваше благородіе.
Таскаетъ, таскаетъ за волосы.
— Дѣти есть?
— Есть, ваше благородіе.
Опять таскаетъ, пока не устанетъ.
— Что же ты надѣлалъ, что-бы съ тобой было, если-бъ я донесъ.
Отпустить.
— Стурай.
А казакъ кланяется.
— Покорнѣйше благодаримъ, ваше благородіе.
Теперь же…
— А теперь, — прервалъ тягучій голосъ, — нашинской станицы казакъ Микулинъ въ денщикахъ у офицера находился… Исторія эта съ полгода назадъ была. Издѣвался нимъ нимъ офицеръ всячески. И вотъ какъ-то… ужь по знаю, шинель ли онъ ему не такъ подалъ, или еще что другое неловко сдѣлалъ, сталъ его офицеръ изъ матери въ мать ругать въ пьяной компаніи, а потомъ по лицу нѣсколько разъ ударить. Стоялъ казакъ на вытяжку молчалъ. А потомъ, когда вышелъ кухню…
— Что же?
— Застрѣлился.
Кто-то третій вступилъ въ разговоръ.
— Долженъ я сказать, что казакъ, при всей его грубости, не лишенъ, большого здраваго смысла и подчасъ умѣетъ разбираться въ вещахъ и явленіяхъ.
Вотъ вамъ фактъ.
Когда на одномъ изъ хуторовъ обнаружилась чума и пріѣхалъ Заболотный съ врачами, у казаковъ не явилось и мысли объ отравленныхъ колодцахъ и тому подобныхъ вещахъ, они сразу уразумѣли всю пользу врачебныхъ мѣропріятій. И когда Заболотный уѣзжалъ весь хуторъ высыпалъ его провожать. Потребовали батюшку, отслужили молебенъ, поднесли икону, какъ ужъ водится, и съ пѣснями и привѣтствіями вынесли профессора и врачей ни рукахъ. Говорятъ, Заболотный былъ растроганъ.
— Нигдѣ я такого отношенія къ врачебному персоналу не встрѣчалъ!
… Разговоръ затихъ…
Пароходъ медленно подвигался впередъ межъ сонныхъ, унылыхъ береговъ, одинъ за другимъ побѣждая перекаты.
На нижней палубѣ длиннобородый сѣдой старикъ-казакъ монотонно говорилъ задумчивымъ слушателямъ.
— У него, у Толстого-то, во всемъ равненіе. Ежели я, скажемъ, чеботарь, а ты портной, а онъ плотникъ… и нѣтъ у меня штановъ, я у тебя беру, а ты у меня чирики берешь, или у плотника струменты. И ежели у тебя шесть паръ головъ, а у меня нѣтъ, а мнѣ нужно, — беру у тебя. Равенство, значить…
— Не ея васванваютъ, стало-быть?
— Все общее?
Старикъ качнулъ головою.
— Все!
Грубый голосъ со смѣхомъ произнесъ:
— А у насъ то… ежели подъ руки попадетъ что, такъ въ свою сумку норовитъ. Не иначе!.
Всѣ тихо засмѣялись…