Мина. Работаетъ на сахарномъ заводѣ. 40 лѣтъ.
Нахома. Его жена. 33 года
Мира. Сестра ея. 20 лѣтъ. Работаетъ на табачной фабрикѣ.
Давидъ. Ихъ братъ. Въ ученьи у сапожника. 16 лѣтъ.
Бетька. Высокая худенькая дѣвочка. 14 лѣтъ.
Гершеле. 7 лѣтъ, Нахмале. 5 лѣтъ, Фавеле. 2 мѣсяца — Дѣти Нахомы.
Семъ. Дядя Нахомы. Сторожъ. 60 лѣтъ. Берманъ. Старьевщикъ. 50 лѣтъ — Живутъ у Нахомы.
Габай. Работаетъ на мебельной фабрикѣ. 26 лѣтъ.
Симонъ. Заготовщикъ. 27 лѣтъ.
Куна. Мельничный рабочій. Чахоточный. 40 лѣтъ.
Перка. Жена его. 35 лѣтъ.
Дѣти Куны. Калѣки.
Оснесъ. Нищая. 50 лѣтъ.
Гершель. Дурачокъ.
Первая нищая. Вторая нищая. Третья нищая — Старухи.
ДѢЙСТВІЕ ПЕРВОЕ.
правитьШирокій немощеный дворъ. По бокамъ длинные одноэтажные флигеля, старенькіе, низенькіе. У дверей однихъ квартиръ семьи пьютъ чай, сидя вокругъ маленькихъ столиковъ. У другихъ дверей на ступенькахъ сидятъ старики и старухи, нищіе калѣки, и грѣются на солнцѣ. Въ глубинѣ ворота, соединяющія два фасадныхъ строенія. Съ правой стороны между боковымъ и фасаднымъ флигелями повозки, биндюги; тамъ же играютъ босыя и оборванныя дѣти со двора. Съ лѣвой — пустырь, гдѣ помѣщается водопроводный кранъ. Сюда приходятъ женщины съ ведрами, мужчины берутъ воду для лошадей. Вдали отчетливо виднѣется городъ, церковь справа и напротивъ верхушка зданія театра, скрытаго за домами. Слѣва и далеко выдѣляются трубы заводовъ и фабрикъ. Въ ворота безпрестанно входятъ и выходятъ живущіе въ домѣ. Во дворѣ движеніе, шумъ отъ разговоровъ, суета, дѣтскій плачъ, смѣхъ, перебранка сосѣдокъ.
Жаркій іюльскій день. Пять часовъ вечера. Мира стоитъ справа, у дверей своей квартиры и разговариваетъ съ Нахомой. Нахома держитъ на рукахъ двухмѣсячнаго Фавеле и пьетъ чай. Бетька, присѣвъ на корточкахъ, щекочетъ ребенка. Остальныя дѣти Нахомы играютъ во дворѣ.
Изъ квартиры слѣва выходитъ Перка съ ведромъ въ рукахъ. Горбатый мальчикъ слѣдуетъ за ней.
Дай мнѣ, дай мнѣ!
Ступай къ чорту! Ступай! Ты не уйдешь отъ меня? (Грозитъ рукой)
Хочу, хочу! (Хнычетъ)
Вотъ жизнь! Ну возьми! (Даетъ ему ведро) Но если сломаешь, — убью тебя, помни! (Удаляется)
Мнѣ иногда хочется убѣжать отъ твоихъ разговоровъ. Ну и осталась безъ работы! Не буду набивать папиросъ на этой проклятой фабрикѣ. Ну и Бетька осталась безъ работы. И всѣ эти остались безъ работы. (Указываетъ на сосѣдей, сидящихъ во дворѣ) Привыкла! Только не говори объ этомъ.
Не мучь его, Бетька… Отойди.
Улетѣть мнѣ иногда хочется. Все объ одномъ, все о землѣ, о тлѣнѣ, какъ говоритъ дядя. (Разсмѣялась)
Я хотѣла бы произносить самыя лучшія слова… Самыя лучшія! Бетька, не стой передъ глазами!
Я хочу его поцѣловать. Дай мнѣ его, мать. (Беретъ у Нахомы ребенка и начинаетъ подбрасывать его, цѣловать)
Какія? (Сходитъ со ступеньки и оборачивается лицомъ къ городу)
Я ихъ не знаю, Мира… я забыла! (Задумчиво) Когда-то все знала, какъ ты! Когда-то! Что-то сіяло впереди… И душа моя поднималась. (Опускаетъ голову) Но оно прошло, вотъ эти глаза наплакались!…
Наплакались! (Вдругъ закрываетъ уши руками) Какъ они кричатъ!
Я въ дурной день родилась, Мира. Пока ты была маленькой, меня успѣли закопать вотъ такъ… глубоко.
Почему ты не боролась, какъ я?
Съ кѣмъ? Съ отцомъ, съ матерью? Можетъ быть, со стѣнами? Я опускала голову, ницъ я падала, — не помогало. И вышла за Мину. Да, за Мину!
Не говори!
Иногда вспомню, что за Мину вышла, и не повѣрю. Такъ это правда? Нахома — жена Мины? Нахома! Согласилась она! (Машетъ рукой. Грустно) Я всю жизнь работала то на отца, на мать, пока похоронила ихъ, то на тебя, на Давида, потомъ свои дѣти, Мина… и чего хочу я? Одной минуты, только одной минуты. Вздохнуть вотъ такъ и сказать: славу Богу! И этого нѣтъ! Нѣтъ этого… (Къ дочери) Бетька, ты его уронишь.
Нѣтъ, мать! Что-то онъ третъ глазки кулачкомъ. Его надо выкупать. (Бѣгаетъ съ нимъ)
Я жалѣю тебя, Нахома. Сердце мое сжимается отъ жалости. Но все-же, когда слышу вотъ эти разговоры дома-ли, или у сосѣдей — гдѣ бы я ихъ ни слышала, — я страдаю… У меня какъ будто крылья навѣки складываются и вотъ такъ я ихъ чувствую. (Дѣлаетъ движеніе) Я хочу, Нахома, только прекрасныхъ, хорошихъ словъ. Я хочу! Вотъ сегодня я вычитала въ книжкѣ что-то, и мнѣ хотѣлось смѣяться и кружиться. Я произносила это громко, и душа моя дрожала. Я люблю что-то, но что — не знаю. И скорбно мнѣ, — судорожно обнять кого-то хочется.
Ты странная дѣвушка, Мира. Я была другой.
Можетъ быть, можетъ быть…
Это отъ книжекъ. Онѣ вскружили тебѣ голову.
Не совсѣмъ еще. Глаза мои! Ясно видятъ мои глаза. (Разсмѣялась). Вотъ Гершель идетъ.
Сумасшедшій Гершель! (Побѣжала за нимъ)
Ну, а жизнь?
Что жизнь?
Я о Симонѣ говорю…
Онъ некрасивый… (Показывается изъ флигеля Гершель) Гершель, Гершель! (Манитъ его рукой)
Я приду! (Хохочетъ и подпрыгивая заходитъ въ чью-то квартиру)
Симонъ некрасивый? Въ первый разъ это слышу отъ тебя.
Ахъ, Нахома!… Я о душѣ его говорю. Душа у него простая.
Но зато онъ будетъ покорнымъ. Не будетъ гнуть тебя къ землѣ.
Мнѣ не нужно покорности. (Разсмѣялась) Нѣтъ, нужно.
Такъ откажи ему. (Съ жаромъ) Я, Мира, всегда дѣйствовала прямо. Прямо я шла.
И отказать не хочу. Почему? Не знаю, но не хочу. Пусть ходитъ… Нѣтъ, мнѣ все равно, пусть не ходитъ. Развѣ я его привязала? (Вдругъ откровенно) Что-то есть въ этомъ хорошее, Нахома. Крикнешь: «Симонъ, Симонъ!» — и онъ уже здѣсь. Сидишь на фабрикѣ, крутишь папиросы, и тошно и мучительно. И вотъ вспомнишь: Симонъ думаетъ о тебѣ, Симонъ мучается изъ-за тебя…
Ну, а Габай?
Габай? (Задумчиво) Почему, Нахома, я радуюсь и сердце сжимается, когда слушаю его, — вотъ что хотѣла бы знать. Не знаешь, Нахома?
Онъ нравится тебѣ?
Это не то слово… Иногда вотъ такъ дрожишь, — вдругъ въ огонь хочешь броситься… Иногда чувствуешь, что вотъ-вотъ крикнешь и убѣжишь. Нѣтъ, я не знаю — что это!
Я жалѣю, что сдала ему уголъ.
Я тоже…. иногда.
Когда мы Фавеле купать будемъ?
Ступай, принеси горячей воды. (Бетька отдастъ ей ребенка и убѣгаетъ въ комнату)
Пойду кончать работу. Все-же лучше, чѣмъ на фабрикѣ.
Подумай, Мира, о Симонѣ. Тебѣ двадцать лѣтъ.
Ахъ, Нахома, Нахома!
Что — Нахома? Я спрошу тебя: а жизнь? Вѣдь отъ нея не уйдешь.
Жизнь! Покориться нужно, Нахома. Надо смять ее подъ себя, усѣсться на ней и бить ее кнутомъ… Тогда она пойдетъ!
Смѣется Мира? А я совсѣмъ не вижу, отчего можетъ быть теперь весело. Убейте меня, — не вижу. Фабрики! Кончились всѣ фабрики! Заработки! Кончились всѣ заработки! Народъ въ отчаяніи. Я сказала бы ей: удержись. (Слышенъ дѣтскій плачъ, она прислушивается) Только-что на улицѣ поймали вора. Вы никогда не сказали бы, что это воръ. Онъ шелъ, плакалъ и жаловался: «я отъ голода укралъ. Зачѣмъ меня бить?..» Отъ голода! Опять моего калѣку побили. Чтобъ ихъ съ корнемъ вырвало!
Вымой корыто.
Хорошо, мать.
Такихъ проклятыхъ людей еще не было въ этомъ дворѣ. Живу здѣсь десять лѣтъ, а такихъ не видѣла.
Что это? Вы его хотите выкупать? Дорогая, счастливы, что можете еще объ этомъ думать. Мои дѣти уже больше года не знаютъ горячей воды.
Ребенку вѣдь два мѣсяца…
А если два? Гляжу на васъ и думаю: еще у нея эти глупости въ головѣ, еще она этимъ занимается…
Разъ онъ уже родился… Сказать правду, я его не хотѣла. Вотъ этого уже не хотѣла. Первые дни я на него смотрѣть не могла отъ злости. А теперь люблю… да, люблю! Что-то съ маленькими сама моложе становишься, — тише дѣлаешься.
Не большое счастье.
Что-же мнѣ дѣлать? Стоять въ сторонѣ и смѣяться — легко. Богъ знаетъ, какъ не хотѣла этого. Но не помогло, Перка. Вѣдь я за двѣнадцать лѣтъ девять разъ рожала, — насытилась! Четверо умерло, наплакалась! А спросишь у Мины, зачѣмъ намъ дѣти, такъ услышишь отвѣтъ!
Мужчины — скоты… Ничего имъ не нужно, — только это! Знаю ихъ. Но своего чахоточнаго я таки выучила. Объ этомъ даже разговоровъ не должно быть. Хлѣбъ, хлѣбъ, хлѣбъ, — вотъ о чемъ онъ долженъ думать.
Завидую вамъ…
Я ему пою: хлѣбъ, хлѣбъ, — и онъ поетъ за мной: «хлѣбъ, хлѣбъ».
А печаль, — когда они умираютъ? А скорбь? Четыре жизни отняли они у меня, четыре здоровья…
Я васъ, о-го-го! Съ хлѣбомъ скушаю!
Опять Гершель появился здѣсь. Не къ добру это.
Не люблю его.
Вода готова.
Сейчасъ иду.
Вотъ идетъ Оснесъ, несчастная душа. Посидите, послушаемъ, что въ городѣ дѣлается. (Поднимается) Бабушка Оснесъ, бабушка Оснесъ! Подойдите-ка сюда. (Старуха направляется къ нимъ) Здравствуйте, бабушка. Принесли что-нибудь?
Что я принесла, дитя мое, хи-хи! Ничего я не принесла! Хи-хи-хи! Людямъ плохо, ахъ, какъ плохо! Никогда еще такъ плохо не было, хи-хи. (Трясетъ головой и переводитъ духъ) Безъ ногъ останешься, безъ здоровья, а вотъ что приносишь. (Показываетъ мѣдяки) Нищихъ, какъ мухъ въ этомъ году. И откуда они взялись, думаю себѣ, хи-хи…
И отчего она смѣется?.. Я все боюсь чего-то эти дни. Услышу слово и ловлю его. Можетъ быть, отсюда идетъ несчастье! Кто-то сторожитъ насъ! Кто-то…
Такой уже этотъ годъ. Охъ, вижу я этотъ годъ, хи-хи! Не было еще такого года! Меня спросите, — я все знаю, хи-хи!
Что вы говорите, Оснесъ? Разскажите что-нибудь повеселѣе.
Не купила еще веселаго, дитя мое, и никто его не продаетъ. И слезами его не выпросишь, хи-хи! Хожу по улицамъ и вижу длинныхъ людей… Молчаливыхъ людей! Но сердце ихъ знаю…
Выпейте, бабушка, стаканъ чаю.
Таки выпью, добрая. (Усаживается на порогѣ и не можетъ отдышаться) Вотъ съ какимъ сердцемъ ходитъ нужно. За грошъ лѣзешь по лѣстницамъ и вверхъ и внизъ, на четверенькахъ ползешь, а часто и ничего не дадутъ. Вотъ какіе люди есть. Стоишь у дверей, стоишь ты, хи-хи, хи-хи!.. (Трясетъ головой) Ай, ай, я и позавтракала жизнью и пообѣдала, и поужинала его. Вотъ такъ наѣлась жизнью! Пошла бы въ богадѣльню, а кто мою вдову-калѣку накормитъ? Кто мою внучку накормитъ? Нѣтъ, Нахомочка, я сахаръ не возьму. У чужихъ пью безъ сахара. Зачѣмъ людей разорять?
Видите, Перка… Сердце каменѣетъ! И только когда туда посмотрю… (Указываетъ на городъ) Меня желчь душитъ, когда посмотрю туда… Видите вы эти проклятые дома? Какъ они красивы, а я на нихъ кровь нашу вижу.
Ну, это оставьте.
Иногда выйду ночью… Стою и смотрю. И кажется мнѣ, что отъ него, проклятаго, протягиваются сюда длинныя, цѣпкія руки, чтобы отнять у насъ мужей, нашихъ дѣтей, нашу жизнь… И я стою и показываю ему зубы, — а сердце не вѣритъ!
Что вы говорите, а тамъ не виноваты. Даже не возражайте мнѣ. Вы и вашъ Мина вѣчно нападаете на городъ. Развѣ намъ мѣшаетъ, что тамъ ѣдятъ изъ золотыхъ тарелокъ?
Они высасываютъ нашу кровь и наливаютъ ее въ свои жилы… Вотъ что намъ мѣшаетъ.
Идешь, мать?
Терпѣть не могу этой женщины! Видѣли вы? Она ненавидитъ богатыхъ! Она! Нахома! Мужъ ея любитъ выпить и всего-навсего работаетъ на сахарномъ заводѣ, а она ненавидитъ богатыхъ. Мигнулъ бы ей богатый, — она бы на четверенькахъ поползла. Вотъ мужъ мой чахоточный и — кровью и потомъ работаетъ на мельницѣ, а я ни слова не говорю. Я знаю свое мѣсто.
Не знаю, отчего вы, Перка, разсердились, хи-хи…
Молчите, бабушка. Я кланяюсь городу, на колѣняхъ готова стать передъ нимъ. Кто насъ кормитъ? Городъ! Кому нуженъ нашъ трудъ? Городу! Я это чувствую… Можетъ быть, вы думаете, что сестра ея лучше? Посмотрите на мою сестру и вы скажете: золото, тихая, золотая рѣка. А Мира играетъ Симономъ. Вотъ какая она дѣвушка.
А я люблю людей, хи-хи, и не чувствую къ нимъ ненависти. Люблю ихъ хорошихъ и всякихъ, хи-хи! Человѣкъ стоитъ, чтобы его любили.
Мама, что-же ты тамъ усѣлась? Иди домой!
Боже мой, кто это идетъ? Я съ ума сошла. Вѣдь онъ долженъ былъ ночевать на мельницѣ! Да, это мой чахоточный! (Подбѣгаетъ къ нему и останавливаетъ его) Что это ты пришелъ, Куна? Что? И у васъ распустили людей? Когда? Теперь! Сегодня! (Опять всплеснула руками)
Я вѣдь давно говорилъ тебѣ, что мельница перестанетъ работать.
Что говорилъ? Дуракъ! Какъ это мельница можетъ перестать работать? Какъ? — спрашиваю.
Ей-Богу, я не знаю, о чемъ ты говоришь, Перка!
Что не знаешь? Уже закашлялся! А дѣти? А я? Намъ развѣ ѣсть не нужно? Что-же, съ ума они тамъ сошли на мельницѣ? Вѣдь идетъ къ осени, къ лютому звѣрю идетъ!..
Сейчасъ они тебѣ отвѣтятъ! Вотъ тѣхъ (указываетъ на рабочихъ) тоже разсчитали. Стояли мы тамъ… Стой передъ глухой стѣной. Не кричи такъ, Перка!
Не кричать? Мое дѣло, что имъ нужно мельницу остановить? Должны же они и о насъ подумать. Не отвѣчай, калѣка, — молчи!
Крики не помогутъ…
Беру васъ въ свидѣтели, Нахомочка. Вы помните, что было два года назадъ? Тоже работалъ онъ на мельницѣ, а мельница сгорѣла. Годъ мы голодали, пока ее не построили. Теперь опять! Посмотрите же на моего счастливаго мужа!
Онъ не виноватъ: идетъ къ осени. Гдѣ теперь есть работа?
Пусть идетъ къ чорту! На тотъ свѣтъ пусть идетъ!
Не знаю, отчего ты кричишь, Перка? Вѣдь я работалъ, — прилежно я работалъ! (Кашляетъ) Всѣ меня любили на мельницѣ, честное слово, Перка!
Молчи, чахотка!
Перка, прошу тебя. Люди слушаютъ!
Это ничего, Куна, это ничего!..
Нахомочка, Нахомочка!.. (Заплакала) Никто не знаетъ моего сердца, никто!
Ага, ха-ха, ага!
Ступай къ чорту, нечистый! Откуда ты взялся?
Оттуда! Хо-хо! (Оретъ) Оттуда!
Прогоните его. Онъ всегда является передъ несчастьемъ.
Уходи отсюда, недобрый!
Кто сытъ, а я хочу кушать! Жрать я хочу! (Заплакалъ. Его толкаютъ. Онъ уходитъ и слезливымъ голосомъ кричитъ) Хочу кушать!..
Пустите меня къ Кунѣ, я хочу его спросить…
Перка, Перка! Здѣсь народъ, пойдемъ въ комнату.
Что я съ тобой въ комнатѣ буду дѣлать? (Обращается къ сосѣдямъ) Посмотрите же на насъ! Чахоточный мужъ, чахоточныя дѣти, — и ни копѣйки за душой! Завтра придется руку протянуть.
Намъ всѣмъ придется…
Будь они прокляты!
Не могу этого слушать! Въ глазахъ моихъ темнѣетъ… взгляните теперь на него! (Указываетъ на городъ) Вотъ онъ стоитъ, нашъ жестокій, сильный хозяинъ, — а мы тутъ плачемъ! За что? Кто покорнѣе насъ? Чьи плечи поддерживаютъ его? За что?..
Что мнѣ въ его силѣ, когда я несчастна?
Я и говорю…
Проклятые звѣри!..
А за бороду ты не могъ его схватить? А за горло? Держать и кричать: съ ума вы сошли, господинъ управляющій? Вы жрать будете, а намъ голодать? Вы животы гладить будете, а намъ умирать? Пустите мельницу, — сейчасъ пустите! Не наше дѣло! Достаньте денегъ, достаньте пшеницу и пустите мельницу. Или мы вамъ ее разнесемъ, или мы васъ всѣхъ перебьемъ!
Богъ съ тобой, Перка! Что ты сказала? Ты вѣдь умѣешь быть справедливой, когда хочешь… Развѣ управляющій виноватъ? Пойдемъ въ комнату.
Она говорила, какъ человѣкъ!
Несчастная душа! Посмотрите на этихъ калѣкъ.
А я люблю міръ, дѣтки, люблю, хи-хи! людей люблю.
Будемъ ждать Мину. Какія новости онъ принесетъ? А я дрожу? дрожу… Хотите чаю?
Налей мнѣ стаканъ.
Солнце сѣло. Буду здѣсь работать. Еще одну сотню осталось додѣлать, и я свободна, и я птица!
Роза опять бьетъ своего ребенка. Нахома, слышишь? Каждый день она ее истязаетъ. За что? Какіе люди! Зачѣмъ она бьетъ эту несчастную дѣвочку? (Встаетъ) Роза, довольно, слышите: довольно, довольно! (Къ Сему) И мы люди, дядя? И мы живемъ? Чудовища мы!
Что скажете, дядя, на то, что тутъ произошло?
Ничего не скажу.
Теперь уже съ отчаяніемъ ожидаю Мину. Ему давно пора быть дома.
Надо, Нахома, идти по одной дорогѣ, а не по двумъ. Отчаяніе! Оно никому здѣсь не нужно. Посмотри наверхъ и ты все увидишь, все узнаешь…
Скажите что нибудь земное-мудрое, — вотъ что нужно людямъ. Душа земного хочетъ, дядя.
Земное!.. Я иду своей дорогой съ этой книгой (указываетъ на молитвенникъ) — и ничего больше. Люди кричатъ о тлѣнѣ и о боли, — я не слышу, я ничего не слышу. Я иду…
Вы не добрый, дядя!
Не разсказывай же мнѣ о людяхъ.
О комъ же говорить?
Вотъ тебѣ дана книга…
Ну?
И тутъ все…
А когда жилы трясутся отъ страха? А если четверо дѣтей на плечахъ? Развѣ вы сами не голодаете? Развѣ у васъ близкихъ не было?
Я всѣхъ похоронилъ.
И не кричали, и не стонали?
Я смотрѣлъ въ книгу.
Вы не человѣкъ… Каменный вы!
Дитя мое…
Какъ хорошо вы это произносите, дядя. Скажите еще!
Дитя мое, покорности хочетъ Онъ! Покорности! Посмотри на нихъ! (Указываетъ на людей во дворѣ) Свиней я вижу кругомъ… Хрюканье слышу!.. Растоптано «Слово» свиными ногами. Дитя мое, сказано такъ: Въ потѣ лица своего будешь добывать хлѣбъ свой. Это надо понять. Или сердце можетъ быть правымъ, когда есть Онъ? Или языкъ смѣетъ роптать, когда повелѣлъ Онъ? Сказано: въ потѣ лица, въ страданіи… И спрашиваю: легко ли Ему видѣть страданія своихъ людей? Легко ли? Подумала ли ты о Его скорби? И вотъ уже утѣшеніе. Твое сердце смягчилось! Я страдаю, и Онъ страдаетъ. Далъ Законъ, далъ Слово, страдаетъ и молчитъ, не мѣняетъ и молча за насъ страдаетъ. Что же мы такъ громко кричимъ? Вотъ такъ отгорожено, — такъ идти нужно. Иди и страдай. Что я, Перка, ты, весь городъ, весь міръ, и всѣ наши слезы передъ однимъ вздохомъ Того, Кто наверху? Тлѣнъ! И вотъ гніетъ земля, но изъ гноища произростаетъ садъ — Его садъ… Сгніемъ!..
А я не хочу…
Такъ вы хотите, чтобы я Его пожалѣла, а не Онъ меня, чтобы я Его любила, а не Онъ меня? Отъ меня, слабой Нахомы, нужно доброе слово для Него? Онъ нуждается въ немъ? Онъ Самъ ничего для меня, для всѣхъ насъ, не можетъ сдѣлать ни сердцемъ, ни силой Своей? Несчастные мы! Проклятые мы! Смѣшались мои мысли, дядя. Я буду молчать.
Дитя мое, не спрашивай! Молчи! Вотъ стонутъ, плачутъ и ты и дѣти, стонете и плачете — молчи! Иди и молчи!
А я молчать не буду. Ни за что! Что-то я чувствую, дядя, что-то бьется во мнѣ…
Старыя вещи, вещи старыя! Вотъ и я домой пришелъ.
Теперь мнѣ не до Габая.
Добрый вечеръ. Охъ-ой-ой! Жарко! (Вытираетъ цвѣтнымъ платкомъ потъ съ лица) Семъ, добрый вечеръ!
Добрый вечеръ, Берманъ!
Вечеръ добрый, какъ дѣла?
Охъ-ой-ой! Дѣла? Нѣтъ дѣлъ. Одну пару калошъ купилъ сегодня.
Теперь вамъ не нужно бояться грязи.
Я самъ такъ думалъ. Охъ-ой-ой!
Что въ городѣ говорятъ, Берманъ?
Кромѣ богачей, никто не разговариваетъ. Вздыхаютъ вотъ такъ: охъ-ой-ой! охъ-ой-ой!..
Ну, добрый вечеръ. Чаю мнѣ хочется. (Трогаетъ руками чайникъ. Говоритъ къ Мирѣ) Можно взять чайникъ?
Дайте мнѣ, я пойду.
Отлично, Берманъ! Купите и хлѣба. Гулять такъ гулять.
Вы сегодня веселы…
Не очень… скоро безъ работы останусь. (Повернулся къ Сему) Что подѣлываете, Семъ?
Не твое дѣло…
Вотъ тебѣ и разъ, а чье же? Живете, Семъ, — давайте отчетъ.
Кому, тебѣ?
Конечно… Больше некому.
Палкой по головѣ я тебѣ дамъ, вотъ что.
Попробуйте.
И попробую. Думаешь, посмотрю на, то, что у тебя усы выросли.
Есть такая пѣсенка: мы будемъ защищаться.
Оставьте, Габай, дядю…
А-а, Бетька! Здравствуй. Ступай-ка сюда. (Посадилъ ее къ себѣ на колѣни) Ну что? Скверно, нехорошо?
Да, все безъ работы сижу.
Ну давай пѣсенку споемъ. (Поетъ) «Ахъ, Абрамъ, не могу я жить безъ тебя, — ты безъ меня, и я безъ тебя — что дверь безъ замка».
Ахъ, Абрамъ, не могу я жить безъ тебя…
Молодецъ Бетька!
Я васъ люблю, Габай. Какъ васъ зовутъ? Вотъ уже мѣсяцъ, — какъ вы здѣсь живете, а мы не знаемъ вашего имени.
Меня зовутъ: Асмодей.
Неправда, неправда.
Ну, хорошо… Я не знаю, какъ меня зовутъ. Не знаю. Будемъ пѣть. (Поетъ) «Помнишь, помнишь, у калитки я шепнулъ тебѣ на ухо: дай мнѣ свои губки».
Зачѣмъ развращать ребенка?
Посмотрите въ молитвенникъ! Тамъ сказано, что вамъ до этого дѣла нѣтъ.
Сказано: не развращай ребенка.
Спасибо, Берманъ. Отличный хлѣбъ. (Наливаетъ себѣ чай и Берману) Ну, что тамъ сказано, Семъ, повторите-ка.
Мало было слушать.
Вашихъ законовъ не хочу слушать. Мира, кто еще исполняетъ его законъ?
Я почитаю священныя книги.
Вотъ мы напишемъ новый законъ, и тогда его всѣ будутъ исполнять. Даже Семъ покорится.
Не могу слушать этихъ рѣчей. Погоди, — отзовется это на тебѣ. А я буду смѣяться.
Не уходите же, Семъ. Это глупо. Ушелъ! Ну, Богъ съ нимъ! Налейте себѣ еще чашку, Берманъ. Берите хлѣба. Бетька, не души, мнѣ жарко. (Бетька спрыгнула съ его колѣнъ) Ну, Мира…
Что, Габай?
Я принесъ новую книжку… Посмотрите.
Опять тѣ же слова. Такія страшныя! Хорошія слова, но я, кажется, боюсь ихъ. Я вечеромъ буду читать.
Дорогія слова здѣсь, Мира, дорогія мысли. Вотъ откуда намъ солнце сіяетъ. Если бы всѣ, Мира, кто трудится, знали, что тутъ!
Я кончила. (Поднимается) Работа кончена, и я свободна. Теперь выпью чай.
Какъ пріятно теперь послѣ дня на солнцѣ. Прохладно. Широко здѣсь. (Оглядывается)
Я люблю этотъ дворъ, Габай. Здѣсь я выросла. Напротивъ домъ, гдѣ я родилась. Все мнѣ здѣсь знакомое, родное. Помню, когда отецъ выѣзжалъ на своемъ биндюгѣ, я садилась рядомъ и чувствовала себя… царевной я себя чувствовала. Каждый камень мнѣ здѣсь родной… Въ двѣнадцать лѣтъ я упала возлѣ той квартирки и поранила себѣ руку топоромъ. Остался знакъ на рукѣ, посмотрите. Какъ сейчасъ это вижу. А въ той квартирѣ умерла моя подруга отъ чахотки. Да, отъ чахотки!
Время летитъ. Я тоже выросъ въ этомъ дворѣ. Имѣлъ жену, дѣтей, — всѣхъ похоронилъ. И намучились же мы, охъ-ой-ой!
А мнѣ тутъ все ново. Слушаю васъ, и кажется, что поднимаются тѣни и улыбаются… печально.
Откуда вы, Габай, и какъ васъ зовутъ?
Не знаю…
Пріятно въ сумеркахъ на этомъ дворѣ. Иногда, когда луна становится посреди двора, такъ умереть хочется, улетѣть хочется. И дѣти кричатъ… какъ птицы…
А мнѣ вздохи слышатся. Какъ наступитъ ночь, такъ изъ земли вздохи подымаются. Выйдешь, посмотришь, пойдешь, — никого нѣтъ. А вздохи слышатся.
Вздохи!.. Вездѣ сокращаютъ работу — вотъ вздохи! (Послѣ молчанія) На заводѣ Минѣ вернули книжку…
Не можетъ быть, Габай!
Заводъ прекращаетъ работу…
Что же это будетъ? Разскажите о другомъ… веселомъ. Бѣдная Нахома, бѣдныя дѣти!
Бѣдный народъ!..
Разскажите о другомъ. Лучше не думать.
О чемъ?
Не знаю… Но о чемъ-нибудь свѣтломъ, прекрасномъ. Чтобы душа моя вотъ такъ сжалась.
Она у васъ скоро и такъ сожмется. Не отъ словъ она задрожитъ, — отъ событій!
Отъ событій?.. (Вздохнулъ)
Отъ гнѣва сожмется ваша душа. Скоро тысячи зальютъ васъ стонами. Вы задохнетесь!
Какое мнѣ дѣло до нихъ? (Покорно) Нѣтъ есть, есть. И еще, когда слышу эти слова, — съ закрытыми глазами я бросилась бы впередъ!
Я… Мира, выучился желать одного: разрушенія! Если существуетъ вотъ это (жестомъ указываетъ на окраину), — то надо жить съ волею народа, надо, чтобы сердце всегда было съ нимъ. Пока врагъ не сломленъ, не о чемъ другомъ думать.
Да, страшно здѣсь… ужасно здѣсь…
Я живу однимъ, дышу однимъ: надо опрокинуть все. Возьмемъ свою силу, — соединимъ ее. Врагъ силенъ…
Я простой человѣкъ и ничего не понимаю… не слышу…
Вотъ читаешь эти книжки… (Указываетъ на книжки) Отвѣтъ есть, — тутъ онъ. И увѣренно грозишь кулакомъ всѣмъ имъ, окружившимъ насъ своей проклятой силой… Я вижу прекрасный новый день! И сжимается мое сердце дикой и бурной радостью.
Говорите еще, о, говорите…
Я счастливъ, что живу теперь, а не раньше или позже… Снаружи тихо, но внутри все кипитъ, бродитъ… накопляются огромныя силы… Пойдемъ въ комнату, Мира. Зажжемъ лампу и сядемъ читать.
Не къ добру эти чтенія. Что мужчинѣ къ лицу, то женщинѣ срамъ.
Пойдемъ читать.
Симонъ идетъ сюда. Какъ нехорошо, что онъ теперь пришелъ. Если бы онъ зналъ! Габай, я не буду читать. Потемнѣло въ моей душѣ.
Добрый вечеръ, Мира. Здравствуйте, Габай! (Подаетъ имъ руку)
Добрый вечеръ.
Что съ тобой, Мира? Ничего не случилось?
Ну вотъ еще… (Отвернулась и смотритъ упрямо передъ собой)
Я ничего не понимаю, Мира. Берманъ, можетъ бьпъ, вы знаете? (Берманъ качаетъ головой. Симонъ подходить къ Мирѣ) Мира!
Хочу такъ сидѣть. Не мѣшай мнѣ! Я думаю… Или нужно, чтобы я не сводила съ тебя глазъ?
Я ничего не хочу, Мира… Но ты такъ встрѣтила меня! Можетъ быть, я тебѣ мѣшаю?
Ахъ!.. Ну оставь меня въ покоѣ, на минутку! (Посмотрѣла на него и разсмѣялась) Какое у тебя лицо теперь… И причесался ты!
Я знаю, что я тебѣ не нравлюсь.
Мнѣ это не нравится. (Вскочила и растрепала его прическу) Ай, руки стали жирными!
Я вѣдь нарочно… Волосы блестятъ…
Ну садись тамъ, садись гдѣ-нибудь. (Нерѣшительно) Можешь проще одѣваться, когда ко мнѣ приходишь. Ты не дѣвушка.
Я не знаю, какъ тебѣ угодить. Вчера я былъ и другомъ сюртучкѣ, — ты сказала, что я грязно одѣваюсь,
Я была права и вчера, и сегодня. Я была права. Никто не можетъ сказать, что я не права…
Я этого не говорю, Мира. Хотѣлъ бы только знать, какъ сдѣлать тебя довольной.
И я не знаю.
Можетъ быть, ты хочешь…
Ну довольно, довольно. Садись гдѣ-нибудь…
Ты не сердись, Мира.
Вернули книжки!..
Знаю. Они сами себѣ готовятъ гибель. Въ городѣ уже наберется тысячи безработныхъ. Это тянется съ мая.
Не пой, Симонъ!
Гибель? Кого хозяевамъ бояться, — насъ? (Иронически разсмѣялся и ударилъ рукой по столу) Такихъ трусовъ? Всѣ мы храбрые дома… съ женами… а тамъ бы хоть слово сказали. Все хорошо понимаешь, а говоришь себѣ: лучше потерпѣть.
Не надо терпѣть.
Легко сказать! На что я вспыльчивый, а тамъ я тише цыпленка. Языкъ не поворачивается, — вотъ какими насъ сдѣлали. И почему имъ бояться насъ? Развѣ мало безработныхъ? Или сила не за нихъ? Что же она ужинъ не подаетъ. Нахома!
Ну, вотъ, кушайте.
Слезы? (Раздраженно) Сейчасъ перестань плакаты
Я перестала… Кушай!
Я еще съ утра видѣлъ, что дѣло наше плохо. Это чувствуется. Стоишь въ проклятой жарѣ или суетишься, — нѣтъ, что-то не то: другимъ воздухомъ пахнетъ. Передай-ка мнѣ хлѣбъ, Нахома.
Я думаю, что теперь не такъ скоро работа найдется.
Мы это увидимъ. Кто-кто, а я-то ужъ работу найду.
Откуда у васъ такая увѣренность?
Оттуда! Захочу и отыщу!
Это легче сказать…
Мертвые будутъ хоронить живыхъ, охъ-ой-ой, вотъ какъ будетъ. Дайте только холоду придти.
Зачѣмъ вы вмѣшались, вы, пятая нога? Какое вамъ дѣло? Что онъ хочетъ, этотъ старикъ? Сидите на своемъ мѣстѣ и вздыхайте, чтобы не слышно было.
Мина! Мина!
Зачѣмъ же онъ вмѣшивается? Обойдутся безъ его скрипки. И ты тоже, Нахома!… Вытри глаза. Не могу видѣть, когда у тебя текутъ слезы по лицу. Кушай, какъ я! Пусть все погибнетъ, — кушай!
Это не долго продлится.
Что? Можетъ быть, вы поможете? (Разсмѣялся) Вмѣстѣ издыхать будемъ. Что? Вмѣстѣ будемъ. Когда начнемъ голодать, вцѣплюсь въ Нахому и въ дѣтей и лягу посреди города.
Это не поможетъ. Вы все-таки умрете.
И вы тоже умрете.
Не дешево… будьте спокойны.
Мина, Мина!
Ну? Только поскорѣе. Кушайте, дѣти.
Мина, позволь мнѣ тебѣ сказать… Ты такой вспыльчивый. Позволь мнѣ… Вотъ ты остался безъ работы. Даже голова кружится, такъ мнѣ страшно…
Поскорѣе, поскорѣе…
Я плачу… Не могу я слезъ удержать!
Ну, что ты еще скажешь?
Когда я стояла подлѣ тебя въ комнатѣ, я опять почувствовала… Да, я почувствовала этотъ запахъ. И мнѣ хотѣлось тебѣ сказать съ упрекомъ: опять, Мина! Теперь-то? Вѣдь ты мнѣ обѣщалъ, ты клялся! Опять, Мина, эта проклятая водка! Уже тянетъ тебя къ ней. Вотъ ты теряешь все и разумъ. Характеръ у тебя портится…
Молчи, Нахома!
Хотѣла-бы… Въ комнатѣ удержалась, а здѣсь не могу. И какъ молчать, когда вижу нашу гибель? А о чемъ, Мина, раньше плакать мнѣ?
Дай мнѣ покушать, Нахома. Ты должна меня понять. Голова не на мѣстѣ, и вотъ я рюмочку выпилъ.
Сегодня одну? А въ пятницу, а на прошлой недѣлѣ? Ты всякій разъ находишь предлогъ… А голодъ не за горами!
Кушай, Нахома.
Плевать мнѣ на твои слова, если такъ!…
Вотъ здѣсь нѣсколько человѣкъ, спроси ихъ, хорошо ли это? Спроси у дѣтей!
Замолчи, Нахома! Замолчи!…
Надо же меня понять… Нищета, четверо дѣтей, ни одного дня покоя, ни дня отдыха! Все скорби, скорби, да скорби! Что же это за жизнь?
Нахома, замолчи! Мнѣ кровь бросается въ голову…
Сердце стонетъ во мнѣ… Палачъ идетъ на насъ, надо умѣть встрѣтить его… Надо! Вотъ стояла въ комнатѣ и думала: лучше взять топоръ и убить всѣхъ насъ, если Мина опять выпилъ.
Пусть отсохнетъ твой языкъ! (Встаетъ и съ гнѣвомъ) Сейчасъ! Пусть отсохнетъ! И ты замолчишь… Не смѣй мнѣ противорѣчить! Пусть отсохнетъ, говорю я! (Бьетъ рукой по столу, лицо у него передергивается) Отсохнетъ!…
Садитесь, Мина! Будетъ вамъ кричать.
Что? Кто смѣетъ со мной такъ говорить? Я… (задыхается) Я, я… (подымаетъ край стола и опускаетъ его съ силой). Ты… ея… любовникъ! Ага! Любовникъ! (Хочетъ броситься на Габая, но его удерживаютъ) Я… я… тебя убью! Что? Ты… ты здѣсь не хозяинъ! Я хозяинъ! Всѣхъ убью, ее и дѣтей!
Мина, съ ума вы сошли. Сядьте, Мина, довольно!
Лучше кричи, лучше убей насъ, лишь бы не пей. Что за жизнь у насъ будетъ!
Такъ я хочу. Буду пить, буду пьянствовать. Тебѣ на зло — на улицахъ валяться буду.
Успокоились бы вы, Мина! Собрали народъ… И совсѣмъ не весело это слушать! Жалко это слушать.
Смотри, Нахома, что ты дѣлаешь. Помни это…
Убей меня, — это легче! Не могу я видѣть — какъ ты падаешь.
Что за жизнь!… (Встаетъ въ волненіи)
Молчи же, проклятая! Вотъ мое честное слово, что подниму руку на тебя. Честное слово. Трижды честное слово мое!…
Не могу я сидѣть за столомъ. Что ты разсказываешь, что руку поднимешь. На меня? На меня? Гдѣ же твой Богъ? Развѣ я пьянствую? Развѣ я не работаю или не смотрю за дѣтьми? Или гуляю на сторонѣ? За что? — спрашиваю тебя. Не говори этихъ словъ, Мина! Моя душа переполнилась. Чувствую, что кончается мое терпѣніе…
Какъ?… (Заикается) Молчать! Закрыть ротъ!
Должны же вы перестать. Нахома, Мина!
Ни звука! Замереть… Не дышать!… Противъ кого она? Противъ этихъ усталыхъ рукъ? Противъ этой спины? Противъ этихъ мозолей? Замереть, на колѣни пасть… Смотрите на это измученное тѣло! Когда я отдыхалъ? Когда? Пусть кто-нибудь скажетъ, когда Мина прилегъ отдохнуть? Или когда голова его лежала спокойно на плечахъ, или когда его лицо смѣялось? Шесть человѣкъ носитъ Мина на себѣ, и каждый виситъ на его жилахъ! Шесть!…. Съ шестью страданіями онъ ложится, съ ними отъ встаетъ! Шесть съ нимъ, гдѣ бы онъ ни былъ, что бы ни дѣлалъ…
Мы всѣ работаемъ до упаду. Посмотрите на насъ: мы всѣ готовимся къ смерти. Зачѣмъ же ссориться?
Дай мнѣ сказать, Мина. Вотъ люди собрались, — пусть скажутъ, пусть разсудятъ. Ты приносишь шесть рублей въ недѣлю… Отсчитай для себя полтора, — что намъ остается? Ты спросилъ, какъ могу я накормить всѣхъ? Голова моя разрывается!.. Насъ шестеро, мы голодаемъ, и я, какъ проклятая лошадь, работаю на васъ. Скажи, упрекнула ли я тебя за эти двѣнадцать лѣтъ? Съ ногъ я падаю ежеминутно, но еще не спросила, когда конецъ, гдѣ конецъ? Мечтала я, Мина: потерплю еще, дѣти подростутъ — и легче станетъ. Отдохнетъ моя голова! Свою жизнь, Мина, я потеряла и не думала о ней: такова моя судьба! Такова, Мина, и твоя судьба, таковы всѣ мы здѣсь… Но терпѣла я и голодъ, и болѣзни дѣтей и голодная думала: вотъ, Богъ дастъ опять Мина станетъ работать. Уговорю я Мину и онъ станетъ человѣкомъ. А вотъ, Мина, ты началъ отбиваться… И этого я испугалась… Въ нашей жизни голова на плечахъ должна быть ясной…
Я испугался, Нахома. Голодъ мнѣ вспомнился и я выпилъ… Только одну рюмочку.
Мы бы всѣ напились съ горя.
Выбросили людей на улицу! Что дѣлать?
Терпѣть надо! Если бы не боялся, всѣхъ перебилъ бы отъ гнѣва…
Гдѣ силъ взять для терпѣнія? Вотъ у меня шестеро дѣтей, (указываетъ на другого) а у него пятеро! Тамъ восьмеро, а тамъ десятеро! Здѣсь больныя женщины, тамъ больныя дѣти, а тамъ мужчины, тутъ старики — и всѣ безсильные… А голодъ уже чувствуется, голодъ уже бьетъ. И хочется умереть. Развѣ теперь время ссориться? Посмотрите кругомъ! Оглянитесь! Сердце дрожитъ, сердце стонетъ.
Несчастные мы!
Надо вырыть большую яму и всѣмъ лечь въ нее…. Пусть насъ закопаютъ!
Почему же вы только плачетесь? Не жалость рождаетъ ваши слезы, а гнѣвъ. Влейте немного смѣлости въ свои жилы и скажите прямо, чего хотите! Не можете? Нѣтъ? Такъ я скажу за васъ. Вотъ ваши палачи!
Мы трусливы, какъ кошки…
Кто виноватъ въ вашихъ несчастьяхъ и въ вашихъ, и въ вашихъ? Скажемъ всѣ въ одинъ голосъ: они!
Не говорите такихъ словъ…
Мы боимся нашей тѣни.
Вы не должны возбуждать народъ…..
Оставьте меня, Семъ! (Обращается ко всѣмъ) Вы боитесь? Что же вы за люди такіе?.. Молотъ бьетъ по нашимъ спинамъ, — возмутимся!… Возстанемъ противъ угнетателей! Обрушимся на нихъ, и они побѣгутъ отъ нашего гнѣва, отъ нашей силы. Пойдемъ туда, запрудимъ ихъ улицы, ихъ площади и подъ окнами ихъ станемъ съ угрозой… Пойдемъ туда и громко скажемъ, чего хотимъ, — и получимъ….. Еще разъ! Возмутимся! (Съ силой) Еще разъ! Возстанемъ!… Падетъ угнетатель — и встанетъ господинъ: господинъ-народъ! Онъ устроитъ жизнь! Или вы не хотите народа-господина? Тогда молчите: пусть насъ задавятъ, пусть насъ замучатъ… Слушайте! Начинаются безумные дни! Неистовые дни начинаются. Вспомнимъ всѣ обиды, всѣ наши горести, всѣ несчастья и съ смѣлымъ сердцемъ пойдемъ туда! Пойдемъ…
Народъ, назадъ! Онъ зоветъ васъ на гибель! Назадъ, народъ!
Голодъ идетъ! Голодъ!… Ага, ха-ха!
ДѢЙСТВІЕ ВТОРОЕ.
правитьКомната средней величины. Сырыя стѣны, грязный полъ. Напротивъ широкая деревянная кровать. Слѣва окно на улицу. Справа плита, кое-какая утварь на полкахъ. Маленькій шкафчикъ. У стѣны узенькая деревянная кровать, принадлежащая Мирѣ. Подлѣ казанокъ. Посреди круглый столъ и три табурета. Напротивъ дверь.
Октябрьскій вечеръ. Стѣнная лампочка освѣщаетъ комнату. Дѣти Нахомы лежатъ на кровати. Бетька и Давидъ сидятъ тутъ же. Пятилѣтній Нахмале плачетъ.
Не плачь, Нахмале, — ты умный мальчикъ. Бетька тебя любитъ, потому что ты всегда былъ умнымъ мальчикомъ. Сейчасъ придетъ мать и принесетъ хлѣба…
Кто ей дастъ? Пошла она въ общество, и ей отказали. Почему? Потому что въ этомъ году много голодающихъ. Не хватаетъ на всѣхъ. А богатые не жертвуютъ. Такіе жадные, что ни хотятъ и жертвовать. Даже угля въ этомъ году дали только пять пудовъ, а въ прошломъ десять.
Можетъ быть, она все-таки принесетъ что-нибудь?
Не принесетъ! Вчера вѣдь не принесла! Сегодня ночью я лежалъ и долго думалъ, отчего богатые никого не жалѣютъ? Тутъ я вспомнилъ о нашемъ бѣдномъ Фавеле и заплакалъ. (Вытираетъ глаза)
Не вспоминай о немъ, Давидъ! Какъ онъ ручками дѣлалъ? Вотъ такъ онъ дѣлалъ (показываетъ) и пищалъ, какъ кошечка. (Заплакала. Пауза)
Мина уже два мѣсяца ничего не зарабатываетъ. Меня сапожникъ разсчиталъ. Никто не работаетъ, и я не знаю, что будетъ съ нами. Умремъ мы всѣ съ голода. Пошелъ бы украсть, да боюсь.
Красть нельзя.
Конечно, нельзя, но что же дѣлать? И жалко мнѣ всѣхъ. Нахома уже все продала, что въ комнатѣ было. Къ кому ни зайдешь во дворѣ, — все продано, всѣ плачутъ. А что у бабушки Оснесъ дѣлается? А у Перки? А у Фавла? И теперь тутъ дѣти у всѣхъ умираютъ… Ты крѣпко голодна, Бетька?
Даже здѣсь болитъ. (Указываетъ. Нахмале заплакалъ) Спи, Нахмале. Вотъ мать придетъ и хлѣба принесетъ, Нахмале. (Со слезами) Нахмале! Что же ты плачешь?
Онъ хочетъ кушать.
Что же я буду съ нимъ дѣлать? (Растерянно) Нахмале!
Знаешь, Бетька: ляжемъ всѣ мы вмѣстѣ и закроемся. Можетъ быть, уснемъ и забудемъ, что голодны. (Всѣ ложатся и закрываются старымъ одѣяломъ. Пауза)
Ты спишь, Бетька?
Я закрыла глаза и увидѣла… хлѣбъ… съ поджаренной коркой… такой красной…
Я тоже вижу… Теплый такой, — правда, Бетька? Такъ онъ пахнетъ хорошо.
Пахнетъ? А я вижу поджаренную корку…(Бормочетъ) съ красной коркой… Я кушаю… Дѣтей жаль.
И я жалѣю. Нахому жалѣю и мужа Перки, и Фавла… Отчего же Нахома не приходитъ?
Не плачь же, Нахмале! Принесетъ мать хорошій хлѣбъ.
Что ты сказала, Бетька? А я больше не могу выдержать. Я кушать хочу! (Вскакиваетъ) Кушать… (Подбѣгаетъ къ окну и стучитъ) Дайте намъ хлѣба, хлѣба!..
Онъ круглый… съ коркой. (Бормочетъ) И селедку. (Съ восторгомъ) Селедка, Давидъ. Такая вкусная. (Давидъ стоитъ у стѣны и бьетъ въ нее кулакомъ. Бетька подбѣгаетъ къ нему съ плачемъ)
Давидъ, перестань. (Точно вспомнила) А гдѣ-то теперь кушаютъ, гдѣ-то смѣются…
Вотъ Нахома пришла. Ты принесла что-нибудь?
Мать, мать! (Плачетъ) Я думала, что ты никогда уже не придешь.
Вотъ и пришла. Перестань… Сейчасъ будетъ тепло. Дѣти плакали?
Плакали… они звали тебя.
Дѣти. (Со слезами на глазахъ) Дѣточки мои, птички мои. (Беретъ Нахмале на руки) Нахмале, жизнь моя. (Страстно цѣлуетъ его) Я принесла тебѣ хлѣба. Нахмале, Нахмале. (Мальчикъ стонетъ. Она стонетъ за нимъ, думая, что ему отъ этого легче) Любишь свою мать, любишь? (Подбгаетъ съ нимъ къ корзинѣ, вынимаетъ оттуда хлѣбъ и показываетъ ему) Видишь, что я тебѣ принесла? Давидъ, разрѣжь хлѣбъ. Только на маленькіе кусочки.
Не кричите, дѣти. Что-то голова у меня болитъ. Никто не приходилъ? Отца не было? (Разводитъ огонь въ казанкѣ. Поставила варить картофель) Сейчасъ будетъ тепло. А отца еще не было?
Нѣтъ. (Ѣстъ) Гдѣ ты работала сегодня, Нахома?
Гдѣ? Не знаю. Кажется, я горы переворачивала. И что принесла? Пятнадцать копѣекъ. Купила пять фунтовъ угля, хлѣба, картофеля и ни гроша не осталось. Опять ни гроша.
Дай, мать, еще хлѣба Нахмале.
Уже съѣлъ весь хлѣбъ? Не кушай такъ скоро, Нахмале. Нельзя такъ скоро кушать. Надо отцу оставить. Вотъ возьми, только потихоньку кушай. Видишь какъ? Кусочекъ — и въ ротъ. Долго держи во рту.
Добрый вечеръ, Нахома.
Не стойте же на порогѣ, бабушка. Закройте дверь, на дворѣ не лѣто…
Вотъ этими руками когда-то міръ переворачивала, хи-хи. Теперь онѣ никуда не годятся… Никуда. Хи-хи.
Этими руками? (Посмотрѣла на нее) Хорошо, хорошо. Что же вы стоите? Сядьте гдѣ-нибудь. А что ваша Ита?
Смерть прокрадывается въ мой домъ. Ахъ, Нахома, Нахома… И маленькая уже свалилась.
Что вы говорите? И маленькая? Когда?
Сегодня утромъ. Горитъ дѣвочка и… кусочекъ лимона проситъ… А у меня ни одного гроша. Два дня мы уже не ѣли… Вы хорошая, Нахома. Шла по двору и думала: Нахома у насъ хорошая.
Вотъ этого не говорите, бабушка. Если человѣку плохо, онъ хуже звѣря. (Вспомнила о своей заботѣ) А Мины все нѣтъ.
Нахома!
Что, бабушка?
Нахома, я къ вамъ зашла. И въ той квартиркѣ была, и у другихъ людей была… (Безнадежно машетъ рукой) Стѣны кричатъ, стѣны плачутъ… Зашла и къ Перкѣ. О чемъ вамъ раньше разсказать? О ней или о Кунѣ, или о ея дѣтяхъ? Комната пустая, какъ въ лѣсу — у нея страшно. И четвертый день ничего во рту не имѣли. А Куна кончается, — хрипитъ уже Куна.
Не разсказывайте мнѣ. (Сердито) Прошу васъ, бабушка… Тамъ насмотрѣлись, а сюда пришли свалить… Не мое дѣло. Не мое… (Машетъ руками)
Нахома! Кусочекъ лимона. Одинъ только кусочекъ лимона она проситъ. Что-то ей нехорошо. Одолжите мнѣ что-нибудь, хоть пять копѣекъ. Куплю четверть лимона, четверть хлѣба, заварю въ лавочкѣ чай… Что-нибудь, Нахома. Вы думаете, для меня? Ничего не хочетъ это тѣло, — только сердце еще чувствуетъ. Что-нибудь, Нахома.
Мнѣ кажется, что вы съ ума сошли, бабушка.
Я уже и здѣсь всѣ сто квартиръ обошла, и въ сосѣднемъ домѣ обошла… Даромъ, Нахома. Ни у кого ничего нѣтъ. Пустые лѣса стоятъ. А въ городъ не могу пойти, нѣтъ, не могу. Хоть пять копѣекъ, Нахома. Хоть три копѣйки. Вы добрая, Нахома. (Трясетъ головой)
Что вы сказали, бабушка? Подумайте. Пять копѣекъ? Теперь? Съ ума вы сошли. Сегодня я заработала пятнадцать копѣекъ… Заработала… Ударило васъ? Два дня бѣгала, искала, а на третій пятнадцать копѣекъ заработала. А сколько наработалась, а какъ наработалась! Вѣдь если нѣтъ копѣйки, то это тоже самое, что нѣтъ тысячъ. А что мои глаза кругомъ видѣли? (Съ ужасомъ) Голодъ. Люди кричатъ и падаютъ. Скажите, гдѣ взять душу крѣпкую? Люди бьютъ другъ друга за грошъ, меньше чѣмъ за грошъ, и падаютъ…
Знаю, Нахома, ахъ, знаю.
Пять копѣекъ. Скажите — пять тысячъ и это будетъ не меньше. Идите и не мучьте моего сердца.
Хоть что-нибудь, Нахома. Какъ мнѣ домой вернуться? Если бы вы слышали, какъ она проситъ… Плача ея не могу перенести.
Ну и пусть ваша внучка умретъ. Легче вамъ будетъ. Умеръ же мой Фавеле. Я только стиснула зубы… Только. Пусть весь міръ умретъ… Кто теперь царь нашъ? Голодъ. Такъ молчите. Будемъ молчать. Скушаемъ послѣдній хлѣбъ и впустимъ царя… Умремъ. Кто первый, кто послѣдній. Бейтесь, можетъ быть вы будете послѣдней, — но не трогайте меня. Не бейте моего сердца. Не смѣйте. Я пью свой ядъ.
Я боюсь васъ, Нахома.
Кого? Меня? Меня? (Еще разъ разсмѣялась и грозно) Вставьте раньше въ ротъ мой желѣзные зубы, тогда бойтесь. Я буду кусаться. Дайте мнѣ сильное сердце, крѣпкую душу и тогда кричите: я боюсь Нахомы. Возьму я голодъ за шиворотъ и брошу его сильнымъ, какъ бросаютъ большой камень въ дорогое зеркало. Или дайте мнѣ широкую глотку, — вотъ когда бойтесь. Я крикну такъ, что люди содрогнутся…
Вы такъ, тамъ (дѣлаетъ жестъ) иначе, — но всѣ сойдемъ съ ума.
Говорю вамъ, я пью свой ядъ.
Тепло здѣсь. Охъ-ой! А на улицѣ рѣжетъ, — вотъ такъ рѣжетъ. Бросаетъ вѣтеръ людьми. (Снимаетъ съ себя шубу, шарфъ и кряхтитъ) Кости мои перемерзли, — вотъ какой морозъ теперь… Гдѣ Мина? (Разсматриваетъ кофту)
Не пришелъ еще Мина. Что это вы купили сегодня?
Спрошу у васъ. Самъ не знаю… Народъ все уже распродалъ, что имѣлъ. Теплая кофточка, — а кому она нужна? Теперь ей цѣна какъ разъ два гроша, а я далъ пятнадцать копѣекъ. Охъ-ой-ой, Нахомочка, плачется народъ.
И я продала все, что у меня было.
Охъ-ой-ой! Говорятъ, что въ Писаніи сказано про тотъ голодъ. Ходишь по улицѣ и слышишь: кризисъ, кризисъ; а я не знаю, что въ Писаніи сказано про этотъ голодъ. Такой человѣкъ мнѣ объяснилъ. (Подходитъ къ Сему и тычетъ пальцемъ въ его молитвенникъ) Почитайте-ка намъ, Семъ. Я простой человѣкъ, — но сказано такъ: «Придеть такая зима, что всѣ люди, сколько ихъ есть бѣдняковъ, умрутъ отъ голода. Почернѣетъ небо и хлынетъ каменный дождь». Охъ-ой-ой! Вотъ какъ сказано. «И всѣ звѣри, домашніе и дикіе, умрутъ отъ голода. И всѣ птицы, что умѣютъ летать и не умѣютъ, умрутъ отъ голода. И останутся одни богатые». Такъ говоритъ народъ. Охъ-ой-ой. Охъ-ой-ой!
Этого нѣтъ въ Писаніи, примите руку….
А можетъ быть, и нѣтъ. Я простой человѣкъ и ничего не знаю. Старикъ одинъ мнѣ сказалъ. И звѣзду какую-то ищутъ на небѣ. Съ хвостомъ. Охъ-ой-ой! Вотъ я скажу такъ: (тычетъ пальцемъ въ воздухъ) міръ темный, и жизнь темная. (Садится на корточкахъ у казанка и грѣетъ руки. Оснесъ подходитъ къ нему)
Хотѣла бы у васъ, Берманъ, попросить… Что-нибудь, Берманъ.
Что хочешь, старуха? Просить. Я лучше тебя умѣю… Не помогаетъ, старенькая. Всю жизнь прошу, языкъ мой шелковымъ сдѣлался, — не помогаетъ, нѣтъ, нѣтъ, охъ-ой-ой. И тебѣ не поможетъ. Какъ добрая собачка, я и такъ ложусь и вотъ такъ, и на лапкахъ стою, и на веревочкѣ танцую, — не помогаетъ.
Ну, а вы, Семъ? Что-нибудь?..
Возьмите, бабушка, кусочекъ хлѣба.
Не смотри на меня, Оснесъ. — Не проси: что у сторожа за богатство. Меня не трогай, Оснесъ.
Хлѣбъ — что-нибудь. Ахъ, Нахома… Ну пойду уже. Зайдите, Нахома, къ Перкѣ. Вотъ къ ней зайдите. (Къ Сему) А я не сержусь, Семъ. Душа болитъ, а на людей не сержусь, хи-хи. Нѣтъ, нѣтъ, хи-хи. (Выходитъ. Нахома провожаетъ ее глазами)
Вотъ, дядя, какъ люди умираютъ съ голода. Тихо и безъ шума. Маленькая ея тоже свалилась.
Только-что въ лавочкѣ разсказывали, что на улицѣ подняли голоднаго… Шелъ человѣкъ и упалъ… (Ѣстъ) Хорошій человѣкъ съ виду, говорятъ — съ бородой, шелъ и упалъ. (Послѣ молчанія) Кто-то далъ ему кусокъ хлѣба… И онъ заплакалъ. Охъ-ой-ой.
Пусть онъ не разсказываетъ, мать. Я боюсь.
Не надо бояться… Еще хуже будетъ. Пройдись-ка по базару, Бетька.
А почему вы молчите, дядя? Ничто васъ не трогаетъ? Все молитесь, — еще не надоѣло? Ступайте лучше на улицу и соберите народъ. Что вы эту книгу все передъ глазами держите? Зачѣмъ вы молитесь, кому вы молитесь?
Каждый здѣсь приставленъ къ чему-нибудь, Нахома. Этого ты не хочешь знать. Тебѣ мучиться, мнѣ молиться, тому кричать… Набери въ ротъ воды и ты тоже чему-нибудь научишься. Кто слышитъ крикъ человѣка, страданіе человѣка? Люди? Ты не скажешь: люди. Онъ слышитъ. Повернись же лицомъ къ Нему, закрой глаза и стань на колѣни. Ты хочешь крикнуть. Задави свой крикъ, — ну, задави же. Задави. Смотри, вотъ очистился путь твой и ты идешь по ровному пути Ты идешь, куда нужно. Не бойся. Кто-то стонетъ, кто-то плачетъ, — прислушайся. Развѣ это ты? Это Онъ. Въ Немъ боли, въ Немъ скорби…
Не говорите, дядя. Не смотрите на меня такъ вашими глазами. Почему-то въ душѣ смолкаетъ и она умиляется. Робкой становится моя душа. (Отворачивается отъ него) Но когда я не могу… (Взволнованно) Онъ. Все Онъ. Гдѣ Онъ? Гдѣ? Подайте-ка мнѣ Его. Поставьте Его здѣсь и я съ Нимъ поговорю, я. Я спрошу Его. Я скажу: Ты, всесильный, всемогущій, всевидящій, почему Ты отвратилъ лицо отъ насъ? Почему лаской и добромъ сіяешь Ты только сильнымъ, только избраннымъ? Почему одарилъ ты однихъ всѣмъ — и золотомъ, и здоровьемъ, и теплымъ домомъ, и смерть Ты посылаешь имъ рѣдко, а у насъ Ты отнялъ все, Ты вырвалъ надежду? Почему, когда Ты говоришь о людяхъ, то думаешь о тѣхъ, а насъ поставилъ ниже скотовъ, ниже червей. И что бы Онъ ни отвѣтилъ, я сказала бы Ему: обманщикъ Ты. Не всесильный, не могущій, а слабый. Съ лукавымъ сердцемъ, съ лукавымъ языкомъ. Всѣхъ, что страдаютъ на землѣ, взяла бы въ свидѣтели и сказала бы Ему: уйди съ глазъ нашихъ, лукавое сердце, лживый языкъ. Уйди, прислужникъ богатыхъ, поденщикъ у сильныхъ…
Охъ-ой-ой, Берманъ… До чего мы дожили. Берманъ, Берманъ.
Я не слышу, Нахома, знай, что я не слышу.
Скажите ей что-нибудь, Семъ. Надо же… Пусть она опомнится. Мучаюсь самъ, но хожу съ опущенными глазами. Языкъ мой тащится по землѣ.
Будемъ молчать…
Они сидятъ спокойно. Развѣ вы не знаете, что во дворѣ дѣлается? Куна вѣдь кончается.
Я уже слышала объ этомъ, Мира. Мнѣ разсказали.
Голодъ убилъ его…
Весь дворъ собрался у ея дверей. Женщины кричатъ, плачутъ… А Перка… Я только въ окно посмотрѣла и отшатнулась. Голова у меня закружилась.
Ты видишь, здѣсь ничего не случилось. Пойдемъ.
Я не пойду. Я раздумала. (Вздохнула)
Куда вы теперь пойдете, Симонъ? Снимите пальто.
Видите ли, Нахома. Она все время у Розы сидѣла, и мы словомъ не обмѣнялись. Понимаете ли вы меня? Нельзя вѣдь разговаривать при чужихъ, о чемъ хочешь. (Къ Мирѣ, умоляюще) Ты мнѣ обѣщала, Мира.
Ну, обѣщала, а теперь раздумала. И перестань повторять: «понимаете вы меня». (Снимаетъ шаль)
Я таки перестану… Можетъ быть, ты позже пойдешь, такъ я посижу, хотя мнѣ и нужно къ утру сдать работу. (Неохотно сбрасываетъ пальто)
Можетъ быть… развѣ я знаю? Что это, Нахома, Мина еще не пришелъ? Гдѣ онъ можетъ быть?
Если бы я знала. (Поднялась и поставила возлѣ казанка табуретку) Сядьте здѣсь, Симонъ, согрѣйтесь.
Я мороза не боюсь и мнѣ не холодно.
Я принесла сахаръ, Нахома… (Оглядывается, словно ищетъ чего-то) А Габай тоже не приходилъ?
Смотри-ка: она покраснѣла…
Молчи, Давидъ. Такихъ словъ нельзя говорить.
Развѣ я покраснѣла? Симонъ, иди-ка сюда. Посмотри, я покраснѣла?
Все это глупости…
Подойди, я хочу… Сама хочу узнать, покраснѣла ли я?
Эта дѣвушка когда-нибудь съ ума сойдетъ. Охъ-ой-ой!
Немножко, Мира… Но это ничего… только немножко.
Неправда. Развѣ можно покраснѣть, когда говоришь: Габай?
Мнѣ кажется, что объ этомъ намъ не слѣдуетъ разговаривать. Выходитъ какъ будто не красиво… Я ничего не говорю… Понимаешь ты, но это не идетъ какъ-то.
Ну, хорошо. Садись тамъ, нѣтъ, вотъ тамъ. Нахома, дай мнѣ свой гребень, я расчешу волосы.
Берманъ, принесите ведро воды. У насъ есть сахаръ, и я сварю чай.
Давайте, охъ-ой-ой. (Одѣвается и выходитъ)
А дядя все съ книжкой? Почитайте мнѣ что-нибудь изъ Писанія. (Заглядываетъ въ молитвенникъ)
Что у васъ слышно, Симонъ? Есть ли работа?
Понемножку. Я никогда не жалуюсь. Только вотъ… (Сдерживается) Немножко больше, немножко меньше, — безъ башмаковъ люди вѣдь не живутъ. Зарабатываю и теперь свои шесть-восемь рублей въ недѣлю. Заготовщику всегда хорошо. Кризисъ, а я не чувствую его. Вотъ только… (Сдерживается) Вы понимаете меня? (Знакомъ указываетъ на Миру) Но нужно терпѣть…
Что съ ней подѣлаете?
Почитайте-ка, дядя, что-нибудь изъ Писанія. Зачѣмъ, — не знаю. Но хочу.
Я разскажу тебѣ объ одной дѣвушкѣ, которую звали Мира. Это будетъ лучше.
Разскажите.
Ее звали Мирой… Она не знала, чего хочетъ отъ жизни, и никто этого не зналъ. Вотъ это самое главное. Вотъ это…
Дядя, откуда вы все знаете? (Быстро рѣшается) Симонъ, одѣвайся и уходи. Сейчасъ. (Со слезами на глазахъ) Уходи и не приходи больше.
Ну вотъ… (Разводитъ руками. Взволнованно) Это уже нехорошо, Мира, честное слово. Два года хожу сюда, и ты этого никогда не говорила мнѣ. Честное слово, нехорошо это. Всѣ скажуть: смѣется она надъ Симономъ. Я на тебя не сержусь, но что-то оно нехорошо… Для тебя же. Отчего же ты плачешь? (Растерянно) Отчего же ты плачешь? Вы видите, Нахома. Это трудно понять, это совершенно трудно понять. (Торопливо, къ Мирѣ) Ну, хорошо, хорошо, вотъ я одѣваюсь, вотъ я и ухожу…
Какъ я жалѣю тебя.
Вотъ этого ты не должна говорить мнѣ.
Понимаешь ты меня… жалѣю. Я пойду съ тобой; Скорѣй дай мнѣ кофточку, или я раздумаю. (Съ отчаяніемъ) Нѣтъ, я уже раздумала…
Такой странной дѣвушки, какъ ты, я еще не видѣлъ. Понимаешь ли, — клянусь…
Чего же я хочу? Я смѣялась. Да, я смѣялась. Я… страдаю… я мучаюсь. (Заплакала. Сдержалась и — нетерпѣливо) Дядя! (Подходитъ къ нему) Я хочу знать, что пишутъ Тутъ. (Тычетъ пальцемъ въ молитвенникъ) Хоть тутъ…
Тутъ пишутъ, что все благополучно, — все благополучно.
Такъ я довольна… Я довольна, Симонъ…
Ну вотъ и вода. Охъ-ой-ой. И этотъ молодецъ — вотъ.
Дайте мнѣ ведро. (Беретъ у него ведро и относитъ въ уголъ. Поставила чайникъ на казанкѣ)
Вы молчите. Поговорите-ка… Теперь спрошу: зачѣмъ мучить эту старую голову? Эта старая голова — вотъ.
Что съ вами случилось, Берманъ? Здравствуйте, Габай.
Здравствуйте. (Снимаетъ пальто и ходитъ по комнатѣ)
А еще человѣкъ съ книжками. Скажите вы, Семъ. (Упираетъ руки въ бока) Что значитъ слово — бунтуй? А? Охъ-ой-ой. Какое слово. А? Стыдитесь, молодой человѣкъ.
Изъ-за такихъ народъ распускается. Вотъ враги народа. Сюда не посмотрятъ. (Указываетъ на книгу) Зачѣмъ имъ?
А что сказано въ вашей книгѣ нужное людямъ?
Покорись, — вотъ что сказано.
Ага. А въ моихъ сказано: борись. (Поднимается, достаетъ пальто, книжку и погружается въ нее) Это получше.
Гдѣ же правда?
Это уже не наше дѣло.
Змѣя мнѣ милѣе. Она жалитъ, но безъ словъ. Вы молчите, Габай? Развѣ это по-человѣчески? Охъ-ой-ой. Иду я, Семъ, по двору… Что возлѣ Перки дѣлается. словъ много знаю, а не разскажу. Иду, и въ сердцѣ горько-горько… Думаю я себѣ: что же Ты, Господь, задумалъ, когда создавалъ міръ и людей. Могъ вѣдь Ты лучше сдѣлать, а создалъ такъ. Почему-то. Создалъ морозъ, бѣдняковъ, голодъ, Перку. Выдумалъ горе, боли, болѣзни и конецъ человѣка. Кажется мнѣ, могъ Ты что-нибудь получше выдумать, а выдумалъ это…
Лучше бы вы замолчали. (Плюетъ)
Я простой человѣкъ и то, кажется, могъ бы придумать что-нибудь поумнѣе. Сдѣлалъ бы человѣка, такъ изъ стали сдѣлалъ бы его, изъ золота. Не далъ бы ему желудка, чтобы ѣсть не хотѣлось, не далъ бы сердца, а если бы далъ, то сдѣлалъ бы изъ мѣди или изъ чугуна… Нашелъ бы уже планъ. И думаю я себѣ: дуракъ ты, Берманъ. Охъ-ой-ой, ужъ дуракъ. Можешь ли ты понять, что онъ этимъ думаетъ? Вѣроятно, нужно страдать… Вѣроятно, такъ лучше и не надо спрашивать. Страдай!
Не тяните же, Берманъ.
Вотъ я иду такъ и все думаю объ этомъ, а на сердцѣ у меня нехорошо. Черная ночь у меня на сердцѣ… И вдругъ встрѣчаю я этого чорта…
Кажется, это шаги Мины.
Добрый вечеръ, говорю ему…
Отецъ пришелъ. Отецъ!..
А, Мина… Ну, довольно — ну, хорошо. (Машетъ рукой садится у казанка на полъ)
Отецъ. Я, Бетька… Иди, поцѣлуй меня. Пусть никто не мѣшаетъ. Я буду цѣловаться съ своей дочерью. Добрый вечеръ.
Ты пьянъ, Мина? Опять ты напился?
Сердцемъ пьянъ я. Злобой пьянъ я. Что такое водка? А, Семъ? Вы не знаете? Для камня водка — вода. Для отчаянія — мечъ. Съ мечомъ хочу я идти…
Успокойтесь, Мина.
Ага, Симонъ. Это хорошо, что ты здѣсь. Честное слово, сапожникъ.
Уложите его, Нахома.
Я таки выпилъ, но почему мнѣ нельзя было выпить, когда это ничего не стоитъ? Я, Симонъ, весь день бѣгалъ, какъ вчера, какъ мѣсяцъ тому назадъ. Всѣ двери заперты. Нѣтъ дверей… И я шелъ и спрашивалъ у людей: такъ это правда? Что? Правда? Голодъ! Голодъ! (Въ бѣшенствѣ) Вотъ онъ. Сапожки его подкованы. Тонкій онъ, какъ коса… Лицо его звѣрское… Идетъ и зубами вырываетъ мясо у людей. Съ кровью… Морда его окровавлена. (Грозитъ кулакомъ)
Опять. Я боюсь его, мать.
Меня? (Хохочетъ) Никто Мины не боится. Нѣтъ въ мірѣ человѣка, который сказалъ бы: я боюсь Мины. Мина былъ трусомъ и есть трусъ. Мина — собака безъ зубовъ.
Ложись, Мина. Ноги у меня дрожатъ отъ страха и отъ отчаянія дрожатъ. Ложись.
Плохо вы кончите, Мина, охъ-ой-ой.
Нѣтъ, Нахома. Не проси. Развѣ я пьянъ? Душа моя пьяна. Только душа. (Грозно) Нахома, дай Минѣ поужинать… Вотъ эти зубы сегодня еще хлѣба не пробовали.
А водку?
Дай ему покушать, Нахома. Не спорь съ нимъ.
Пусть возьметъ себѣ, вотъ тутъ, на столѣ стоитъ.
Что тутъ есть? Картофель? Хлѣбъ? (Ѣстъ, стоя) Водку? Сейчасъ я тебѣ разскажу, Нахома. Все имѣетъ свою причину. Все. Вышелъ я утромъ, какъ всегда. Бросился къ одному заводу, къ другому, бросился на биржу, — ничего. Бѣгу и думаю, кому продать свою силу? Почему она никому не нужна? За грошъ отдамъ — только возьмите ее.
И я такъ бѣгала и тоже самое думала.
Ты понимаешь, Нахома? Понимаешь? Дѣти тутъ плачутъ, за квартиру не заплачено, въ комнатѣ морозъ, понимаешь? А лавки открыты, вездѣ торгуютъ хлѣбомъ, углемъ, мясомъ. (Бьетъ рукой по столу) Кто же могъ такъ обмануть насъ? Кто заставилъ насъ думать: это твое, это мое? Я голоденъ, лавки переполнены добромъ, не смѣй трогать. Умри, но не смѣй. Народъ съ ногъ падаетъ, а никто не подумаетъ сказать: мы не хотимъ больше, довольно.
Ложитесь уже, охъ-ой-ой. Водка сдѣлала васъ сумасшедшимъ.
Молчите, Берманъ, дайте ему договорить.
Водка? Да, Абрамъ, меня угостилъ, — я выпилъ. Утопился бы я въ водкѣ. Или мы ослѣпли? (Лицо у него подергивается) Я встаю и спрашиваю людей: люди, почему мы должны страдать? Ага, вы не знаете?
Кто хочетъ страдать, тотъ страдаетъ.
Никто не хочетъ. Это колдовство. Вотъ правда. Люди здоровые, сильные, — быки, а не люди, — идутъ тихо… ихъ давятъ, топчутъ, — они идутъ тихо и… ничего… (Съ силой и негодованіемъ) И ничего…
Людямъ данъ одинъ путь…
Молчите, дядя. Почему не выйти на улицу и не крикнуть: мы не хотимъ страдать!
Мы скоро выйдемъ, но скажемъ другое. Подождите немножко.
Почему жаловаться тихо-тихо, а не собраться всѣмъ съ заводовъ, съ фабрикъ, съ биржъ, съ окраинъ, пойти туда и сказать: довольно. Сытые и сильные, выходите-ка изъ своихъ дворцовъ, уходите-ка, хозяева, — все принадлежитъ народу. Почему?
Отлично, Нахома. Лучше и сказать нельзя было… И не сегодня — завтра мы пойдемъ…
Я первая пошла бы. Шла бы впереди и требовала: отдайте народу его хлѣбъ.
Это не наше дѣло, Мира. Намъ объ этомъ не нужно говорить.
А я лягу. Не хочу этого слушать. Вотъ такъ время, охъ-ой-ой.
Почему? Въ этомъ весь вопросъ. Никто не знаетъ, а я знаю. Трусы мы. Проклятые трусы мы, вотъ правда. Жилы наши трусливыя, мясо наше трусливое. Вотъ эти руки трусливыя, эти глаза всего боятся, платье наше трусливое. Потому что сами мы себѣ враги больше нашихъ враговъ. Всѣ стонемъ и отъ работы, и отъ безработицы, а что бьетъ насъ? Сами мы бьемъ другъ друга. Каждый требуетъ: я для себя хочу. У меня моя жена, моя семья. Умри ты сегодня, а я завтра. Сильные видятъ такой народъ, — сильные бьютъ по такому народу, и не рождается гнѣва, не рождается. (Грозно) Я пьянъ? Неправда. Сердце ненавистью пьяно противъ своихъ жилъ, противъ своего мяса. Возьмите это проклятое сердце, разорвите его, — я буду смѣяться. Такъ его, такъ его. Не будь трусомъ, — не будь. (Дрожитъ и опускается на стулъ. Пауза)
Если бы всѣ такъ чувствовали. Если бы…
Ты пойдешь, Мира? (Хочетъ встать)
Нѣтъ, — сиди. Я дышала свободнѣе… Я хочу надышаться.
Ложись, Мина. Посмотри на себя. Ты на человѣка не похожъ.
И не надо быть похожимъ. Уложи меня гдѣ-нибудь. (Она стелетъ на полу возлѣ окна)
Видите, дядя, мою жизнь. Если бы не мое терпѣніе… (Машетъ рукой) Ступай, ложись, Мина.
Вотъ я выдохся теперь весь. Не сердись на меня, Нахома. Я усталъ, Нахома. Я былъ крѣпкимъ работникомъ, а что изъ меня жизнь сдѣлала. Не сердись. Ты знаешь, какъ люблю тебя, дѣтей. Не я пью, горе мое пьетъ. (Идетъ пошатываясь и устраивается на полу) А вѣдь и завтра нужно жить и послѣзавтра.
Не легче мнѣ отъ этихъ словъ, нѣтъ, Мина. Я привыкла къ своей тачкѣ, правда. Я сгибаю спину, но человѣкъ не желѣзо. Не желѣзо, Мина, — знай это. Вышла я за тебя — тоже я спину согнула… И не лежало мое сердце къ тебѣ, другого я любила, — ты знаешь. Не я шла, судьба моя шла. Помни, Мина, не изъ желѣза я.
Ты этого не должна говорить ему, Нахома.
Кто мои слезы сосчитаетъ? Гдѣ мои слезы?
Богъ съ нами. Богъ съ нами.
Нахомочка, мать моя. Умеръ, бѣдняжка.
Умеръ.
Умеръ, мать моя. (Страстнымъ шопотомъ) Отъ голода. Даже не лѣчили, не кормили. Копѣйки тамъ не было. Несчастная наша жизнь.
Неудачница Перка. Бѣдная Перка!
Этого она не перенесетъ. Сама, бѣдняжка, на мертвеца стала похожа.
Еще сегодня утромъ я съ нимъ разговаривала. Что съ ней будетъ?
Какъ свѣча онъ угасъ. Тихо, безъ жалобы. (Шопотомъ) И никто ничего не зналъ. Нельзя было говорить.
Зайдите хоть къ ней… Выдержитъ ли Перка?
Идемъ! (Набрасываетъ на себя шаль. Всѣ выходятъ. Шумъ и плачъ постепенно утихаютъ)
Въ твои пути вѣрю, Господи.
Дѣдушка, ты тоже уходишь?
Пора мнѣ… Поставилъ меня Богъ сторожемъ на землѣ.
Я боюсь, дѣдушка…
Кого бояться, если Богъ съ нами?
Мы тоже умремъ?
Когда Онъ скажетъ — пора, — мы умремъ.
Слышишь, тамъ плачутъ.
Это душа къ Богу уходитъ… не слѣдуетъ плакать.
Я люблю Бога. Вотъ такъ я люблю Его. (Прижимаетъ руки къ груди)
Я Его тоже такъ люблю. Что Онъ дѣлаетъ, то и хорошо. Спокойной ночи, Бетька.
Спокойной ночи, дѣдушка.
Я испугалась. Уведи меня куда-нибудь. (Дрожитъ) Сейчасъ. Отыщи теплое мѣсто, родное мѣсто. Съ солнцемъ… (Короткая пауза) Пустая комната… мертвое тѣло, уроды дѣти и голодъ, голодъ. Спрячь меня куда-нибудь.
Меня это не тронуло, Мира. Я хочу сказать — тронуло, какъ всякая смерть. Смотрѣлъ и думалъ: вотъ и меньше однимъ несчастнымъ. Несчастнымъ лучше умереть.
Какъ ты сказалъ, Симонъ? Несчастнымъ лучше умереть?
Зачѣмъ ты такъ смотришь на меня? Я не могу быть другимъ.
Что же у тебя за сердце?
Сердце, какъ сердце. И… зачѣмъ говорить объ этомъ? Умеръ — похоронятъ. Голодаютъ — найдется кто-нибудь и накормитъ. Я не хочу объ этомъ думать, Мира…
Мнѣ кажется, что ты занялъ всю комнату, всю ты ее наполнилъ, и мнѣ нечѣмъ дышать.
Зачѣмъ меня мучить, Мира? Или я мало покоренъ тебѣ? Я буду покорнѣе. (Умоляюще) Мира…
Оставь меня.
Я оставлю… на сколько дней?
Оставь меня.
Чѣмъ ты меня взяла? У меня все есть, что нужно; я доволенъ и только ты… Чѣмъ ты меня взяла? Околдовала ты меня. Ничего я не вижу безъ тебя. Два года не день. Можетъ быть, это болѣзнь, — такъ кто же меня вылѣчитъ?
Лучше бы ты не говорилъ теперь. Лучше.
Можетъ быть, и лучше было бы. Не знаю… Всегда ты устроишь, чтобы я не могъ поговорить съ тобой. Вѣдь у меня вѣрное сердце и я всѣмъ доволенъ. Если еще нужно ждать, — я подожду. Я работящій и тебѣ будетъ хорошо у меня. Вѣрь, что будетъ хорошо. Я открою мастерскую… Я вытянусь, я сожмусь, — но тебѣ будетъ хорошо у меня. Дай мнѣ слово. Я не требую и не прошу, я только говорю: дай мнѣ слово.
Что? Слово? (Старается вдуматься) Всѣ слова… Всѣ мои слова даю тебѣ. Когда ты такъ говоришь со мной, я становлюсь слабой… Да, слабой. Но нужно и меня понять. Нужно. Вотъ я испугалась… О чемъ же ты говоришь. Мнѣ сейчасъ надо подняться… понимаешь, Симонъ, подняться. Куда? Не знаю. Чего-то хочу я, до смерти хочу. Хочу что-то, чего еще не видѣла. Можетъ быть, красиваго. Можетъ быть, гордаго.
Тебѣ не слѣдовало ходить туда.
Иногда какъ бы со сна спрашиваю: почему я здѣсь? Не здѣсь, въ комнатѣ, (нетерпѣливо) а здѣсь. (Дѣлаетъ жестъ) Почему. Или я прилетѣла сюда, или меня въ цѣли заковали и привезли сюда. И я смотрю въ окно и бьюсь въ окно. Что-то я вижу тамъ. Что я вижу? Что? Развѣ я знаю. Что-то свѣтитъ, кто-то манитъ… (Вдругъ какъ бы опомнилась) Это я съ тобой говорю, Симонъ.
Почему я не понимаю тебя. Я — какъ дерево. Мозгъ мой становится каменнымъ. Я хочу думать съ тобой, — не могу. А я люблю тебя всей кровью, всѣмъ сердцемъ.
Развѣ я могу дать тебѣ слово. Кому, тебѣ. Я вѣдь только жалѣю тебя. Я только спускаюсь къ тебѣ… (Быстро) Нѣтъ, не спускаюсь. (Раздумала) Нѣтъ, спускаюсь. Вдругъ я дамъ слово. (Недовѣрчиво разсмѣялась) Послѣ свадьбы ты отведешь меня къ себѣ, вотъ въ такую клѣтку съ окномъ. Черезъ годъ будетъ ребенокъ. У меня. Я стану худой, какъ всѣ здѣсь, и глаза мои ввалятся, чтобъ никогда уже не видѣть свѣта. Ты посѣдѣешь… Какъ ты скажешь тогда: «Мира, я люблю тебя». Симонъ, убей меня сейчасъ.
Опять то же. Опять — нѣтъ, опять.
Конечно, нѣтъ. Всегда нѣтъ. (Колеблется) Или когда нибудь — да. Нѣтъ, нѣтъ. Я вѣдь не люблю тебя. Какъ съ братомъ говорю съ тобой, какъ съ глупымъ братомъ. И ты мнѣ нуженъ, — зачѣмъ-то нуженъ… Нѣтъ, не нуженъ. (Смотритъ на него, какъ бы пораженная чѣмъ-то)
Ну, перестанемъ. Я опять буду молчать. Опять буду копить деньги и молчать. Я открою мастерскую, у меня дѣло пойдетъ хорошо, можетъ быть богатство смягчитъ тебя.
Это меньше всего, меньше, Симонъ. У тебя выростетъ борода и посѣдѣетъ. (Всмотрѣлась въ него и разсмѣялась)
Прошу тебя… Я буду ждать. Я умѣю, я долженъ. Мнѣ все равно не жить безъ тебя. Всего ты меня забрала.
Я знаю, ты будешь ждать, пока я покорюсь. Вотъ этого-то боюсь… Нѣтъ, не боюсь. Я не покорюсь, — никогда. Или покорюсь…
Что же дѣлать. Что я долженъ дѣлать? Скажи.
Откажись отъ меня. Это будетъ лучше. Ты вѣдь мнѣ нуженъ только… (Обрывается)
Славно ты хотѣла сказать, Мира… Но я буду ждать. И можетъ быть… Кто знаетъ…
Кто это плачетъ?
Это выше силъ… Выше. Мозгъ леденѣетъ. Я убѣжалъ оттуда…
А что случилось?
Только-что Перка умерла. Упала на трупъ и не поднялась. (Угрожающе) О…
Не можетъ быть, Габай. Перка. (Громко) Перка! (Съ крикомъ) Перка!
Вотъ это нехорошо. Съ этимъ я согласенъ.
Что? Съ чѣмъ согласны?
Ей не слѣдовало умереть. Надо было о дѣтяхъ подумать. Развѣ отчаяніе могло его вернуть.
Я не могу тебя слушать… Перестань.
Ты не хочешь меня понять… Мира… Я говорю только, что это меня не трогаетъ.
Послушаемъ-ка ваши проповѣди…
Не знаю, что вамъ нужно отъ меня. Я все понимаю. Оставьте меня въ покоѣ.
Такъ съ кѣмъ же мнѣ говорить? Подайте мнѣ покойника Куну, — я встряхну его. Я вдуну въ него гнѣвъ…
Вы меня безпокоите этими разговорами. Не безпокойте меня. Мира, я ухожу.
Мнѣ тяжело… Мнѣ страшно… Посиди еще немного. Нѣтъ, лучше уходи.
Зачѣмъ же онъ меня безпокоитъ?
Съ кѣмъ же мнѣ разговаривать? (Оглядывается) Со стѣнами. Стѣны, проклятыя, терпѣливыя, кроткія стѣны. Свидѣтели насилій… Проклятыя, глухія стѣны. Слышите? Отъ безстыдной силы, отъ безграничной власти умерло двое и еще погибнутъ тысячи. Кричите, стѣны, объ этомъ!
А я думаю, что лучше быть терпѣливымъ и кроткимъ. Нужно молчать и работать.
Слушайте, Мира. Нужно взять ихъ тѣла и бросить въ середину города. Возьмемъ мечъ и ткнемъ имъ въ сердце города. Мечъ, залитый нашей желчью, бросимъ въ городъ. Какъ смѣемъ мы такъ умирать, такъ?..
Я пойду съ вами, Габай, — я буду съ вами. Симонъ, — я уйду съ нимъ.
Я ненавижу его… говорю прямо: его ненавижу. Всѣхъ его товарищей, всѣхъ этихъ проклятыхъ разбойниковъ ненавижу. Съ кѣмъ ты пойдешь. Изъ-за нихъ мы страдаемъ. Бороться. Вѣдь насъ раздавятъ, какъ червей. Я помню прошлый годъ. Я помню, что было три года назадъ. Избивали, высылали и смирили насъ. Мы всѣ хорошо помнимъ это. Голодъ. Никто не виноватъ въ немъ. Теперь кризисъ. Надо перемучиться, и опять дѣла поправятся. Опять будетъ работа…
Развѣ я звалъ васъ? Скорѣе бы камень позвалъ, позвалъ потому, что камень можно бросить во врага. Я говорилъ, но то мой разумъ помутился…. Рыданія, плачъ, уроды дѣти, и ни одного гнѣвнаго стона…. Мой разумъ помутился… Ни одного гнѣвнаго крика я не услышалъ. Покорные, они умираютъ, какъ живутъ, покорно и примутъ завтрашній день.
Конечно. И отлично дѣлаютъ. Мы должны быть покорными, мы должны молчать… всегда. Вотъ и хозяевамъ теперь плохо. Надо и ихъ пожалѣть. Ихъ пожалѣешь, себя пожалѣешь…
Вы слышите, Мира? Вотъ враги народа. Это языкъ врага. Кого жалѣть, тупой, темный человѣкъ.
Потише, — я васъ не боюсь. Васъ-то не боюсь. Я знаю, что нужно сдѣлать съ такими, какъ вы…..
Замолчи, Симонъ. Замолчи, прошу тебя. Ты долженъ.
Жалость, Мира, къ угнетателямъ, къ гранитнымъ сердцамъ! Уничтожьте ихъ, вотъ будетъ ваше милосердіе. Сожгите ихъ, вотъ будетъ ваше добро. Станемъ хищными, безпощадными, свирѣпыми… Будущее человѣчество пойметъ насъ. Оно скажетъ: ваше изступленіе было милосердіемъ, ваша жестокость была жалостью. Потому что распахать жестокую каменистую землю можно только сохой и бороной. И если, Мира, кровь должна пролиться, то что значитъ небольшой ручеекъ ея передъ морями. Что значитъ крикъ насильника передъ тысячелѣтнимъ ревомъ обездоленныхъ. Что боль его, страхъ его передъ пыткой человѣчества. Милосердіе, — проклятіе ему! Жалость, — проклятіе ей! Оставимъ это имъ. Ни одной пяди не уступать назадъ….. И когда свершится, Мира, — встанутъ мертвецы…. Они разобьютъ крышки гробовъ, выйдутъ, чтобы увидѣть желанную жизнь, и мы обнимемъ ихъ. Мы скажемъ: ступайте спокойно назадъ въ ваши могилы, — дѣти вашихъ дѣтей освобождены, дѣти вашихъ дѣтей увидѣли новую жизнь.
Свершится ли?
Свершится… Отъ страданій на мигъ мой разумъ помутился. Свершится, Мира. Трусливые, слѣпые и темные плачутъ, дрожатъ, покоряются, но мы поднимаемся. Смотрите, мы поднимаемся. Повсюду несется дыханіе гнѣва работниковъ…. И оттого, что такъ скверно кругомъ, скажите себѣ: вѣковой ночи приходитъ конецъ. Запоры уступаютъ. Желѣзная дверь трещитъ… Дружнѣе! Мы выбьемъ ее…..
Теперь я знаю, кто онъ.
Ты еще здѣсь, Симонъ… Почему онъ здѣсь? Я какъ будто только-что родилась… Вотъ комната, грязь, бѣднота, а на душѣ такъ свѣтло. Уходи, Симонъ.
Я ухожу, Мира. Никогда не думалъ я, что ты……
Знаю, знаю. Только уйди теперь.
Говорите еще, Габай, говорите.
Охъ-ой-ой. Тяжелое время, трудное время. И что Онъ тамъ на небѣ думаетъ объ этомъ. (Разводитъ руками) Охъ-ой-ой, Охъ-ой-ой.
Можетъ быть, это и насъ ждетъ. Можетъ быть, завтра Мина или другой сосѣдъ… О Господи, помоги же намъ, помоги всѣмъ несчастнымъ на землѣ. Съ этими двумя смертями пусть кончаются горести, людей. Что-то на душѣ у меня неспокойно, Берманъ. Сердце плачетъ, плачетъ, какъ о своемъ.
Охъ-ой-ой, нѣтъ у меня силъ, Нахома, охъ-ой-ой, охъ-ой-ой.
Охъ-ой-ой, охъ-ой-ой!
Та-же комната. Изъ мебели осталась только кровать Нахомы, подушка и старенькое одѣяло. Кровать Миры, скамейка, казанокъ. Обѣденное время. Январь. День солнечный. Мимо окна отъ времени до времени проходитъ кучка мужчинъ. Дѣти сидятъ на кровати и то начинаютъ плакать, то перестаютъ. На скамейкѣ сидятъ Оснесъ и Нахома. Семъ стоитъ съ молитвенникомъ въ рукахъ у окна и выглядываетъ на улицу.
Окна оттаяли. Сегодня хорошій день. Опять прошла кучка рабочихъ. Куда это они идутъ?
Я знаю!
Ты знаешь? Много ты можешь знать.
Я говорю, что знаю, значитъ это такъ.
Съ утра тутъ неспокойно…
Опятъ плачете! Что же я вамъ дамъ? Что? Мясо мое? Ну отрѣжьте, отрѣжьте и кушайте. Разорвите меня! Кусайте меня!
Я уже не могу выдержать. Развѣ я виновата? Со вчерашняго дня ты мнѣ кусочка хлѣба не дала. Иди достань гдѣ-нибудь, попроси у кого-нибудь.
Что я съ ними буду дѣлать? У кого попросить, кто дастъ? Что вы тамъ молитесь, дядя, съ ума вы сошли! (Къ дѣтямъ) Не кричите же. Слышите, не смѣйте кричать! Я тоже голодна и молчу. И молчу! Не хочу слышать вашихъ голосовъ. Замолчите! Что? Голодны? Не смѣйте быть голодными. Молчать! (Подходитъ къ нимъ и бьетъ ихъ) Убью васъ. Вчера дала по кусочку хлѣба и на сутки должно быть довольно. Я не богачка, чтобы кормить васъ хлѣбомъ каждый часъ. Молчать, молчать! Здѣсь всѣ умираютъ съ голода и никто не кричитъ. Никого не слышно, кромѣ васъ однихъ.
Я не могу этого слушать, Нахома.
Такъ дайте имъ покушать, дядя. Продайте вашъ молитвенникъ и принесите имъ хлѣба, если у васъ такое сердце. Я все продала, что имѣла, и сердце мое окаменѣло. Я съ ума сошла, дядя! Гдѣ Мина? Два дня какъ нѣтъ Мины!
Не надо отчаяваться: Богъ дастъ, онъ вернется. Вернется!.. Если Богъ мнѣ мою маленькую вернулъ…
Кто? Богъ? (Иронически смѣется) Когда-то на Мину и смотрѣть не могла, а теперь съ безпокойствомъ спрашиваю: гдѣ Мина? Вотъ что Богъ можетъ сдѣлать. Страшно мнѣ безъ Мины! Когда онъ молодымъ былъ, молодцомъ онъ былъ, Мина, а я не хотѣла пойти за него. Теперь онъ и выпить любитъ и постарѣлъ Мина, а я дрожу и спрашиваю: гдѣ же Мина? Куда онъ пропалъ?
Опять прошли рабочіе.
…И сердце щемитъ. Что же это за проклятое сердце? О чемъ я говорю? Дѣти меня съ ума сведутъ. О чемъ я говорила? (Оглядывается) Мина два дня домой не приходилъ, — и я спокойна! Опять, дѣти, плакать! Молчать! Смѣйтесь… Нѣтъ голода, нѣтъ зимы. На дворѣ хорошо, тепло. Отецъ принесъ деньги, и мы славно покушаемъ. Что намъ еще нужно? Богъ, что намъ еще нужно?.. И отчего у меня голова кружится и въ глазу стрѣляетъ? Это оттого, дѣти, что нашего бѣднаго отца уже два дня какъ нѣтъ дома!..
Можетъ быть, онъ нашелъ работу? Никто ничего не можетъ знать, хи-хи. Онъ вышелъ въ добрый часъ изъ дому и встрѣтилъ человѣка… Хорошаго человѣка, хи-хи. И тотъ сказалъ ему: вотъ, Мина, есть для тебя работа! (Семъ киваетъ головой) Пошелъ Мина работать и принесетъ рубль. Хи-хи!
Это похоже на сказку. На хорошую! Когда я, Оснесъ, была маленькой, то зимой забиралась на печку, и бабушка моя разсказывала сказки. Отецъ отдыхалъ, мать перебирала перья для подушки, а я свѣшивалась вотъ такъ внизъ головой и слушала, и видѣла, какъ на высокой горѣ, въ зеленой травѣ стояли два нѣмца, два нѣмца!.. (Откровенно) Мина въ гнѣвѣ ушелъ. Не могъ онъ слышать плача дѣтей, такъ онъ сказалъ. А я поссорилась съ нимъ. Надо сказать правду, я разсердила его.
Мы всѣ такія.. Мы любимъ мужей, когда они кормятъ насъ, хи-хи.
Я сказала ему: ты сталъ пьяницей и ничего не можешь заработать. Ты убиваешь своихъ дѣтей, Мина! (Становится серьезной) Онъ ударилъ меня… Оснесъ, онъ меня побилъ въ первый разъ за двѣнадцать лѣтъ! Я не кричала, нѣтъ; Оснесъ, я не кричала. Я стиснула зубы и думала: вотъ и совсѣмъ пропала жизнь!
А спросите, что это тѣло вытерпѣло? Можетъ быть, извощикъ свою лошадь такъ не бьетъ, какъ меня билъ мой Фавлъ. Забывалось, Нахома! А что я выиграла? Иногда сижу и вспоминаю свою жизнь. Зачѣмъ я замужъ вышла? И зачѣмъ мы голодали? Зачѣмъ я дѣтей рожала, когда изъ десяти только одна калѣка осталась? Такъ сижу и думаю о жизни. Помню я, когда Фавлъ открылъ мастерскую… Что дѣлалось! Души наши летали. И это прошло! Потомъ мастерскую закрыли, — все описали. Прошло, Нахома! Десять дѣтей было… Они умирали, умирали и, бывало кажется, что душа твоя отлетитъ отъ горя, — прошло, Нахома, все прошло!.. Что же я выиграла? Зачѣмъ жила?
Хорошо спросила Оснесъ, но отвѣта не будетъ.
Не хочу этого знать… Какое мнѣ дѣло? Мое сердце разрывается! За что? Хоть не у кого спросить, а я все буду кричать: за что? Гдѣ справедливость?
Дай ей покричать. Если она будетъ молчать, то кто скажетъ, что Онъ (указываетъ пальцемъ вверхъ) страдаетъ съ любимыми и избранными?
Вѣдь я надъ ними кровь проливала. (Беретъ Нахмале на руки, тихо стонетъ и горячо цѣлуетъ его) Дяди, вы опять молитесь? Дядя, есть ли теперь въ городѣ несчастнѣе насъ?
Скажи Ему: все принимаю изъ Твоихъ рукъ.
Ну, а справедливость?
Вотъ здѣсь она!
И ничего больше, дядя?
Ничего!…
Отчего же я отпустила Мину? Отчего же я не выбѣжала и не крикнула ему: Мина, вернись, я прощаю тебя… И ничего больше, дядя, повторите-ка! Дѣти, молчать! Молчать! (Разсердилась и бьетъ ихъ) Я говорю — молчать!
Ничего!
Ну хорошо, хорошо! (Разсѣянно) Я все знаю, все вижу. Мина можетъ придти, или я опять пойду искать его, но что-то приближается. Что-то!
Вы пугаете дѣтей, Нахома.
Такъ разсмѣшить ихъ? Разсказать, что мелькаетъ у меня въ головѣ? (Вдругъ, съ радостью) Мы улетаемъ, дѣти, мы на крыльяхъ поднимаемся, мы… (Расплакалась)
Возьмите свое сердце вотъ такъ въ руки. Я знаю отчаяніе.
Мнѣ темно, Оснесъ. Куда ни повернусь, темно, куда ни ткнусь — стѣна. А сердцу такъ больно, такъ ему больно!
Вотъ идетъ Берманъ.
Можетъ быть, Нахомочка, узнаете что-нибудь о Минѣ.
Гдѣ же онъ? (Подбѣгаетъ къ окну)
Что уже не видно. Вѣроятно, зашелъ въ ворота.
Идите скорѣе, Берманъ. Слыхали что-нибудь о Минѣ?
Что теперь на улицахъ дѣлается! Чуть меня не задушили. Охъ-ой-ой! (Входитъ въ комнату) И отсюда толпа, и оттуда толпа!
Я васъ о Минѣ спрашиваю? Вы ничего не слышали о моемъ Минѣ?
Что? о Минѣ? Вотъ Симона я встрѣтилъ, это правда. Какъ сумасшедшій летѣлъ Симонъ. Охъ-ой-ой. Но не Мину. (Иронически смѣется) Она думаетъ, что теперь у всякаго ея мужъ въ головѣ. Носятся съ ея мужемъ, охъ-ой-ой. Пройдитесь-ка по улицамъ, такъ узнаете, что дѣлается. Дайте мнѣ присѣсть. Отдохну минуту. и опять пойду.
Что вы тамъ разсказываете, Берманъ? Я ничего не понимаю.
Подвинься-ка, старуха. Охъ-ой-ой. (Кладетъ брюки на холодный казанокъ) Что понимать?
Я могу подняться:..
Сиди, старуха, если сидишь, охъ-ой-ой! Не надо понимать, Семъ. Это ясно. Я простой человѣкъ, съ того свѣта, и то вижу. Бермамъ такъ сказалъ, — попомните это. Сколько корней имѣетъ зло? Одинъ корень. Живу и знаю, что всѣ вѣтки, сколько ихъ есть на деревѣ, отъ одного корня. А корень — голодный человѣкъ.
Я спрашиваю у васъ о моемъ Минѣ, Берманъ. Вслушайтесь въ мои слова. Ни отъ кого не слыхали о немъ? Не говорятъ: убили ночью человѣка, повѣсился человѣкъ!
Охъ-ой-ой! А откуда я знаю? Что вы суетесь теперь съ вашимъ мужемъ? Не онъ одинъ пропадетъ. Попомните, — скажете: дуракъ Берманъ сказалъ. Охъ-ой-ой! Есть такой Берманъ, живетъ у Мины, и онъ это сказалъ.
Понять васъ нельзя. Говорите какъ человѣкъ.
А какъ же я говорю? Какъ лошадь? Въ городѣ неспокойно… И оттуда приходятъ, и отсюда. И почему можетъ быть спокойно? Развѣ привезли хлѣбъ, разсыпали по улицамъ и сказали голоднымъ: берите! Или привезли уголь и роздали его народу. Я — старая собака и ничего у меня нѣтъ, ни голоса, ни зубовъ. А они не старыя собаки. (Достаетъ изъ кармана черный хлѣбъ и подходитъ къ дѣтямъ) А вамъ я пряникъ принесъ. Таки не пряникъ, но лучше пряника. Кушайте, маленькіе, кушайте, человѣчки! (Далъ каждому по кусочку)
Мать, хлѣбъ! (Крикнула) Хлѣбъ, хлѣбъ! Мать, вотъ и тебѣ кусочекъ. Ну, бери же, не стыдись.
Сама покушай. Развѣ я голодна?
Ну кушай же. (Суетъ ей хлѣбъ въ ротъ) Мать, дорогая моя мать.
Не мучьте ее, Нахома. Возьмите кусочекъ.
Теперь опять пойти можно. (Вѣшаетъ брюки на стѣнѣ) Чуть ихъ не разорвали. Ну, день сегодня. Такого дня не запомню.
Разскажи-же, что ты видѣлъ.
Вы должны меня съ одного слова понять. Вы вѣдь смотрите въ книгу. Народъ волнуется, народъ дѣлаетъ кулаками вотъ такъ! И вотъ такъ онъ тоже дѣлаетъ, какъ левъ въ лѣсу. (Оскалилъ грозно зубы) И шумитъ. Вы слыхали, какъ шумитъ вѣтеръ? Такъ онъ шумитъ: шшъ, шшъ!
Почему-же ты молчалъ? Пойду и я посмотрю.
Съ ума сошли люди! Мало они мучатся! (Встаетъ) Ахъ, Берманъ, Берманъ! И вы тоже? Надо идти на молитву, — они идутъ съ молитвы. Ихъ задушатъ! Ну голодъ, смерть, кто виноватъ въ этомъ? Когда-то хоть и нехорошо было, а все-таки хорошо. Радовались — молились, и мучились — молились. Сидѣли въ комнатѣ, и смѣялись тихо, и плакали тихо. Вы тоже идете, Семъ? Зачѣмъ вамъ ходить? Берманъ пусть идетъ, о немъ нечего говорить. А вы, Семъ, человѣкъ. Вы почтенный человѣкъ.
Сиди, старуха, и молчи.
Вотъ вамъ грошъ за ваши слова… (Разсмѣялся)
А мнѣ все равно. Пусть тамъ кричатъ, или пусть молчатъ, мнѣ все равно. Вѣдь то, что здѣсь кричитъ, лучше ихъ, громче. А кто слышитъ? Нѣтъ, мнѣ все равно. Поищите только моего Мину.
(Открывается дверь, и на порогѣ показывается Гершель. Оглядываетъ всѣхъ. На головѣ у него по-прежнему сплюснутый цилиндръ. Дико вращаетъ глазами)
Ха-ха. Ага, ха! Ага! (Хохочетъ)
Опять Гершель.
Пошелъ отсюда. Убирайся, нечистый!
Теперь вижу, что я пропала.
Подождите, Берманъ, я иду съ вами. Ничего не будетъ, Нахома. Не безпокойся. Я говорю: не безпокойся.
Дядя, вы будете ходить по улицамъ… Поищите моего Мину. Вотъ вы уходите, и мнѣ кажется, что я умру. Такъ мнѣ кажется. Сердце мое истекаетъ кровью отъ всего, дядя, отъ всего. Дѣти меня замучатъ. Если вы увидите Мину, скажите ему моимъ голосомъ: вернись, Мина, вернись! Нахома уже не сердится на тебя. Она прощаетъ тебя… Нахома сидитъ и плачетъ по тебѣ… (Расплакалась)
Перестань, Нахома. Онъ вернется.
Дядя, дядя, вы видите… Онъ видитъ.
Идете, Семъ?
И вы, Берманъ, тоже. Вы добрый старикъ. Если услышите о Минѣ, бросьте все и придите сказать мнѣ. Смотрите по сторонамъ, не пропускайте людей. Если увидите его, вцѣпитесь въ него, какъ я, и удержите. Скажите ему мягко, вотъ такъ: «Мина, твои дѣти голодаютъ и просятъ: хлѣба, хлѣба! а дома уже все продано. Нахома сидитъ вся не своя. Ничего не понимаетъ Нахома и что-то хочетъ сдѣлать. Отъ отчаянія, Мина. Ни во что она уже не вѣритъ, Нахома. И вотъ, Мина, нужно, чтобы ты вернулся домой мужчиной твердымъ и добрымъ хозяиномъ семьи своей. Она ждетъ, Нахома… Такъ она ждетъ»…
Хорошо, хорошо. Я возьму съ собой палку, Семъ. Идете? Гдѣ моя палка?
Я готовъ. Твоя палка въ углу.
Что это, мать? Какъ будто кричатъ или поютъ?
Пусть кричатъ.
Ихъ нѣтъ здѣсь!
Вы меня испугали, Симонъ. Что съ вами? Какъ вы шапку надѣли?
Только-что видѣлъ ихъ вмѣстѣ въ толпѣ и потерялъ. Мнѣ казалось, что они шли сюда. И смѣялись, смѣялись, смѣялись!
Вытрите лицо, оно въ грязи.
Надо мною…. (Проводитъ рукой по лицу) Я бѣжалъ, на улицахъ грязно…. Я бѣжалъ! А толпа раздѣлила насъ. Отбросила меня толпа.
Я не знаю, о комъ вы говорите. О Мирѣ?
Я говорю о немъ и о Мирѣ. Чего онъ хочетъ отъ нея? Подлый онъ человѣкъ! Безчестный человѣкъ! Что ему нужно отъ меня? Скажите, что? Вы сами говорили, что Мирѣ не надо лучшаго желать. Я ждалъ годъ, другой…. Теперь все перевернулось изъ-за него. Почему вы впустили его къ себѣ? На васъ буду плакаться.
Приходите, Симонъ, въ другой разъ. Голова моя заботой занята. Вы будете разсказывать о любви, а я разсмѣюсь. Еще существуетъ любовь, еще люди чувствуютъ…
Не говорите, — надоѣло! Всюду слышу одно: нѣтъ работы, голодъ, и что еще слышу! Но вѣдь одними жалобами на голодъ нельзя жить. Душа проситъ своего. Кровь горитъ, мозгъ горитъ. Вы были моей защитницей, Нахома. Почему же вы теперь молчите? Или онъ вамъ тоже нравится? Я рѣдко ее вижу…. Почему это? Почему она избѣгаетъ меня? Я хочу знать, за что? Если я виноватъ, пусть скажетъ, въ чемъ. (Взволнованно) И терпѣніе кончается. Она не хочетъ меня выслушать, а у меня такъ накипѣло за эти два мѣсяца! Бѣшенство меня душитъ.
Успокойтесь-же, Симонъ.
Я не хочу больше терпѣть, я не могу. Здѣсь прольется кровь. Если бы не этотъ подлый, грязный человѣкъ, она вышла бы за меня. Она бы полюбила меня. Откуда-же онъ взялся? (Свирѣпо) Здѣсь прольется кровь
Возьмите-же себя въ руки, Симонъ. Какъ вы его ненавидите. И такъ любите ее? Такъ крѣпко?
Я умираю за нее. Разорвалъ-бы себя, такъ люблю ее.
И мнѣ это что-то напомнило. Я вѣдь не любила Мину, когда выходила за него.
Бьется мое сердце. Вѣроятно, она недалеко. Я всегда чувствую, гдѣ она. (Оглядывается и прислушивается) Я дѣлаюсь тихимъ. При ней я не могу кричать. А иногда хочется поднять руку и убить ее и себя. (Уныло) Если бы кто-нибудь могъ меня вылѣчить…
Я тоже такъ любила когда-то.
Тоже? (Удивленный и растроганный) Въ самомъ дѣлѣ?
Онъ ушелъ въ солдаты… (Опускаетъ голову) и… не вернулся оттуда….
Бѣдная вы! И я бѣдный, Нахома. Душа горитъ, а словъ нѣтъ. По ночамъ не сплю. Лягу въ кровать и думаю до утра: еще нѣтъ со мной ея, еще нѣтъ ея, еще нѣтъ Миры? Отъ гнѣва плачу, какъ ребенокъ. Нѣтъ у меня Миры! Иногда стану у окна и смотрю на улицу: душа ноетъ, — нѣтъ Миры. И бѣгу изъ дому. Куда? Сюда бѣгу. Хожу и смотрю на окно: хоть бы огонекъ ея увидѣть.
Въ жизни все такъ: ты идешь направо, а счастье идетъ слѣва. Ты идешь налѣво, несчастье тоже идетъ слѣва.
Это правда. Сижу дома и думаю. Скриплю зубами и думаю: если не мнѣ, такъ никому. Никто не коснется Миры. Или прольется кровь. На-дняхъ я ей сказалъ: Мира, земля зальется кровью! «Я хочу увидѣть кровь», вотъ что она мнѣ отвѣтила. Скажите, Нахома, вы дѣти одной матери? Почему-же вы — другая? Раньше я думалъ, что всего можно добиться терпѣніемъ. Можетъ быть, нужно требовать? Сказать громко, вотъ такъ: мое! Схватить за косы, обвить ихъ вокругъ руки и потащить ее за собой?
Прошу васъ, Симонъ. Не теряйте головы.
Что-же мнѣ дѣлать? Смѣяться теперь трудно, никогда я не буду больше смѣяться… Скажите, она любитъ Габая? Признайтесь мнѣ.
Не знаю, навѣрно не знаю.
Можетъ быть, любитъ. Если да, то почему? Или онъ красивѣе меня? Или покорнѣй? Или лучше меня зарабатываетъ? Скажите, что онъ лучше меня, и я уйду.
Онъ смѣлъ. Мира какъ-то сказала мнѣ: «вотъ хозяинъ жизни!»
Она это сказала? Повторите, — какъ она сказала? Хозяинъ! Какой онъ хозяинъ этотъ нищій. Подбивать народъ значитъ быть хозяиномъ? О комъ вы говорите, Нахома? Вѣдь этихъ нужно убивать, какъ бѣшеныхъ собакъ. Говорить подлыя слова и сводить людей съ пути дѣло честнаго человѣка? И вѣдь это нравится, вотъ что меня бѣситъ. Почему это нравится? Проклятыя, проклятыя слова…
Слова хороши, вотъ что говоритъ Мира. Они складываются и такъ, и иначе. Они шепчутъ, они трубятъ…
Поговорите вы съ ней. Можетъ быть, вы меня спасете. Попросите ее крѣпко или закричите. Я даю честное слово, что ей будетъ хорошо у меня. Не можете? Куда-же мнѣ пойти теперь? Гдѣ ее искать? А въ городѣ неспокойно, и не до людей мнѣ!
Вы не встрѣтили моего Мину въ городѣ?
Нѣтъ. Толпы рабочихъ я встрѣчалъ. Страшно теперь на улицѣ! (Вдругъ) Она гдѣ-то близко здѣсь.
Что это? (Подбѣгаетъ къ окну) Вы слышите, вы слышите?
Это рабочіе!
Я должна пойти посмотрѣть, что тамъ. Вы идете, Симонъ? Дѣти, тихо сидѣть!
Пойду поищу ее.
Никого нѣтъ дома?
Вѣроятно, они вышли на улицу. (Видимо, усталъ, присѣлъ на скамейкѣ)
Гдѣ мать, Бетька?
Только-что вышла. Ты ее не встрѣтила? А мы боимся… кричатъ!
Сейчасъ васъ развеселю. Давайте-ка играть.
Ты только умѣешь обѣщать. Я вижу, что ты уходишь.
Конечно, ухожу. (Смѣется) Вотъ весело, что надо уходить!
А мнѣ не нравится…
Никого здѣсь не было?
Симонъ былъ. Онъ вышелъ съ матерью. И такое говорилъ… нѣтъ, я не скажу, что онъ говорилъ.
Симонъ. (Морщится) А отецъ вернулся?
Отца все не было. Мать плакала.
Видишь, Габай, Мина не приходилъ. Что это значитъ? Навѣрно, съ нимъ несчастье случилось. А ты меня успокаивалъ. Я говорила, что нужно зайти сюда.
Что-же мы выиграли отъ того, что я тебя послушалъ?
Ничего… Нѣтъ, выиграла. Буду ходить съ неспокойнымъ сердцемъ. (Серьезно) Вотъ несчастная жизнь, проклятая! То заболѣетъ кто-нибудь, то умретъ.
Не жалуйся, Мира. Теперь не жалуйся.
И не жалуюсь… Это другое…
Что другое?..
Что-то. Не качай головой! Я открываю тебѣ свою душу… Вотъ тамъ… на улицѣ идешь и тысячи шаговъ стучатъ въ твоемъ сердцѣ. Что-то благородное душитъ тебя. Разорваться хочется. Цѣловать всѣхъ хочется. И улыбаться… Толпа сидитъ въ душѣ….. судьей казалась мнѣ толпа. (Съ силой) Дѣла довольно! Правда! Но вѣдь это дѣло — дитя проклятой жизни…
Ахъ, Мира…
Ну вотъ… Нѣтъ, ты подумай. Какое благородное дѣло можетъ быть безъ проклятой жизни? Какое? Такъ благословлять эту проклятую жизнь? А безъ нея — сиди и бейся въ окошко. Вотъ что меня мучитъ. И думаю, а нѣтъ ли чего-нибудь другого, кромѣ проклятой жизни и дѣла? Можетъ бытъ, есть? Можетъ быть, нужно уйти въ сторону, и вдругъ откроется дверь куда-то, другая дверь… (Обрываетъ и смотритъ на него растерянно) Чего же я хочу?
Опять вопросы? Развѣ теперь время? Непонятная ты дѣвушка, Мира, неуловимая! Благословлять проклятую жизнь. Зачѣмъ? Надо выйти на ровную дорогу, а тамъ мы обо всемъ подумаемъ. Дана проклятая жизнь, надо сдѣлать, чтобы ея не было. Это раньше всего. Уничтожимъ ее! Развѣ ты сегодня не видѣла, какъ орелъ расправляетъ крылья? Развѣ ты отсюда не слышишь, какъ народъ беретъ въ руки свои цѣпи? Вотъ правда, вотъ прекрасная правда. Она потрясаетъ меня, тебя, всѣхъ насъ…
Говори, говори! (Смотритъ на него съ восторгомъ)
Дорогая моя Мира!
Нѣтъ, говори, говори… Почему ты всегда прерываешь себя?.. Эти слова и поцѣлуи! Поцѣлуи! Зачѣмъ они? Говори…. опять! Скажи: я люблю тебя? Ты цѣлуешь, а я спрашиваю, люблю ли я тебя? Иногда замираешь… и вдругъ что-то не нравится. У тебя тоже такъ?
Мнѣ всегда нравится…
А мнѣ нѣтъ. (Въ отчаяніи) И никогда я не полюблю? Когда ты говоришь о будущей жизни, я тоже замираю… и не нравится… въ концѣ. Но страшно, когда ты цѣлуешь. Не цѣлуй, когда говоришь. Къ чему это? (Обрываетъ и угрюмо) Нѣтъ, это не то. Почему, Габай, нѣтъ словъ, чтобы можно было все, все сказать? Всегда что-то остается… самое важное, самое нужное. Я цѣню тебя и все же мнѣ страшно, когда ты говоришь: моя. Ты только-что сказалъ — моя. Нѣтъ, я не твоя… Я чья то, но не твоя!
Почему же не моя?
Вотъ этого ты не можешь понять… Не твоя! (Вдругъ страстно цѣлуетъ его)
Ничего я не понимаю.
Ты не можешь понять. (Шопотомъ) Зоветъ меня кто-то, что-то!.. Можетъ быть, и полюбила тебя за то, что ты… (Смѣется) Смѣло, впередъ, — рабочій народъ! Это опьяняетъ, какъ вино! (Устало) Это всѣмъ кружитъ голову. Всѣмъ голоднымъ, угнетеннымъ оно кружитъ голову, и слова рождаются, и кулаки сжимаются, а когда кругомъ оглянешься, думаешь, — хорошо, что у насъ есть такія слова, что у всѣхъ кулаки сжимаются. У всѣхъ!.. (Произноситъ это слово съ сдержаннымъ презрѣніемъ) А я чего хочу? Подведи меня къ окну и сбрось на улицу. (Замученнымъ голосомъ) Ну, не сердись… я люблю тебя. (Заплакала. Онъ цѣлуетъ ее).
Габай цѣлуетъ Миру!
Тебѣ нужно взять себя въ руки. Я, право, не понимаю тебя. Зачѣмъ мучить себя, когда все такъ ясно. Посмотри: вотъ будущее! (Подходитъ къ окну) Смотри: идутъ наши братья. Они несутъ справедливость!
Жизнь кругомъ страшная, это правда, Габай. Но будущее!.. Скажи — сегодня, сейчасъ, и я отдамъ за него свою жизнь. Вѣрь, сейчасъ бы дала замучить себя на смерть, лишь бы стало свѣтло, справедливо, лишь бы всѣ эти дома исчезли и несчастные люди пропали, лишь бы у всѣхъ было вволю хлѣба и чистая одежда. (Въ раздумьи) И въ концѣ это кажется скучнымъ… (Порывисто) Чего-то другого хочетъ душа… но отдала бы себя. Но… поскорѣе бы, поскорѣе бы! Вотъ змѣя, медвѣдь, дикій быкъ… Они бѣшеные, они опасные. Можно взять топоръ и убить ихъ… сейчасъ же.
Сейчасъ!.. Да, сейчасъ… Взгляни на улицу! (Умоляюще) Не спрашивай теперь… Дѣло въ людяхъ, въ ихъ страданіяхъ, въ ихъ проклятомъ невѣжествѣ, въ проклятыхъ чувствахъ рабовъ… Надо раскрыть имъ глаза и повести ихъ. Вотъ задача! Врагъ сильный: столѣтіями накоплялъ онъ силу, тысячелѣтнія силы сидятъ въ немъ. Неизмѣримо страшенъ врагъ, а мы только поднимаемъ голову. Не спрашивай…
Мнѣ хочется отдать свою жизнь. Мнѣ это кажется прекраснымъ, необыкновеннымъ. Необыкновенное хочу я сдѣлать. Пусть всѣ станутъ счастливы, а мнѣ страдать вѣчно, — согласна! Всѣхъ освободить своей жертвой я согласна, но сейчасъ! Но чтобы не ждать, не томиться. Веди меня, укажи мнѣ… (Габай въ отчаяніи машетъ руками) Ну, не сердись, можетъ быть, я не понимаю.
Ахъ, съ тобой трудно сладить. (Хочетъ взять ее за руку)
Не надо! (Сейчасъ же горячо) Возьми, возьми!
Такъ идемъ…
Ага, ты здѣсь… съ нимъ! Я зналъ, что найду тебя.
А, теперь ты опять уходишь?
Какое тебѣ дѣло?
Мира, идти, такъ идти. (Доносится гулъ толпы) Бетька, слышишь, что на улицѣ дѣлается? То наши братья. Повтори-ка!
На улицѣ наши братья…
Ты не пойдешь, Мира. Я не хочу, чтобы ты пошла. (Съ силой) Никогда не будетъ этого, если я не хочу.
Я пойду.
Мира!
Что тебѣ нужно отъ меня?
Я хочу два слова сказать тебѣ. Только два слова,
Говори, но поскорѣе.
Скажи ему, чтобы онъ вышелъ. Я хочу, чтобы никто не слышалъ. Я могу только тебѣ сказать.
Габай, ступай внизъ и подожди меня у воротъ…
Ты знаешь, Мира… Ну, хорошо! Только не засиживайся.
Вотъ ты вырвала руку, а когда-то ты позволяла цѣловать себя. (Страстно) Радость моя, радость! Я уже не сержусь. Мы вдвоемъ…. одни.
Куда тебѣ спѣшить? На улицѣ неспокойно. Народъ разгоняютъ силой…..
Тебѣ нѣтъ дѣла.
Мира! (Глухо) Вѣдь я вотъ такъ сдерживаю себя.
Можешь не сдерживать.
Что же ты имѣешь противъ меня? Какое зло я тебѣ сдѣлалъ? Ты смотришь по сторонамъ, тебѣ скучно. Но вѣдь я разсказываю тебѣ о своей несчастной душѣ. Вспомни, сколько я перенесъ ради тебя. Вотъ ты стоишь каменная, а у меня вѣдь сердце сжимается отъ радости, что вижу тебя. Не смотри такъ на меня. Мнѣ два слова нужно сказать тебѣ.
Ты всѣ слова знаешь, кромѣ одного.
Зачѣмъ тебѣ слова? Я люблю тебя, — это лучшія слова. Подумай, что у меня за жизнь теперь. Я здоровый. Мои руки хотятъ работы, тѣло ноетъ отъ бездѣлья, а я отъ всего отбился. Я весь ослабѣлъ… (Торопливо) Ты сказала мнѣ: жди!
А теперь не надо больше ждать.
Не говори такъ… Ты сказала: жди, и я ждалъ. (Съ горечью) Вотъ и дождался. А я вѣдь ничего дурного не сдѣлалъ тебѣ.
Это правда, но ты любишь меня.
Но развѣ онъ не любитъ тебя? Почему ты мнѣ такъ отвѣчаешь? Вотъ только съ нимъ тебя видятъ. Помнишь, я говорилъ тебѣ: обойдетъ тебя Габай и посмѣется. Покажетъ онъ себя.
Ты ничего не понимаешь.
Сердце мое понимаетъ. Я простой, это правда, но понимаю. Какъ-то само понимается. Подумай, Мира, на кого ты меня промѣняла. Развѣ онъ лучше меня? Можетъ быть, сильнѣе? Я сильнѣе его въ десять разъ. Я могу его вотъ такъ согнуть. Я и какъ работникъ лучше. Чѣмъ же онъ взялъ тебя? Вѣдь сегодня онъ здѣсь, завтра тамъ, неспокойный человѣкъ какой-то и безъ жалости броситъ тебя, когда ему нужно будетъ! Кому ты можешь быть дорога, какъ мнѣ? Никому, Мира, никому, клянусь тебѣ…
Бросить? Я тоже могу его бросить. Развѣ я люблю его? Его! (Не знаетъ, какъ выразить, что чувствуетъ) Его? Вотъ плохая земля, Симонъ. Я стою на ней и вижу прекрасную землю…. Я хочу къ ней. Какъ пройти туда? Черезъ мостъ, Симонъ, черезъ мостъ.
Этого я не понимаю, Мира.
Габай цѣловалъ Миру.
Что она сказала? (Схватилъ Миру за руки) Это правда? Что же ты, Мира, со мной дѣлаешь?
Ну да, цѣловалъ.
Какъ же онъ смѣлъ! Ты вѣдь не хотѣла. Скажи, что ты хотѣла, и я пойду внизъ и убью его. Убью!.. Скажи слово — жизнь мнѣ не дорога. Ну, скажи-же, — Цѣловалъ? Тебя онъ касался? (Рѣшительно) Ну хорошо, хорошо. Теперь я знаю, что мнѣ нужно сдѣлать съ собой…
Ты умрешь? Тѣмъ лучше… Кто не можетъ, пусть умираетъ! Если бы я не могла!..
Теперь приду домой и расплачусь! Я увижу свои стѣны и расплачусь. Зачѣмъ я буду стоять у окна, когда нѣтъ Миры? Лягу спать и не скажу себѣ больше: завтра пройдусь по улицѣ, гдѣ живетъ Мира, когда нибудь она будетъ моей женой… Свою улицу увижу и расплачусь.
Развѣ я виновата? Я жалѣю тебя… Нѣтъ, не жалѣю. Я какъ-то не думаю о тебѣ. Такъ случилось… Что твое несчастье и что мое счастье? Мы всѣ тутъ бьемся. Я одного хочу, ты другого, каждый думаетъ о своемъ — мы рвемся куда-то… Я завидую тебѣ, Симонъ. Тебѣ нужна Мира, — какъ легко, если хочешь только Миру. Но мнѣ-то что нужно? Мнѣ-то! Да, Габай! Но вѣдь хочется другого, необыкновеннаго. И я недовольна, нѣтъ, я несчастна.
Ты всегда была странной дѣвушкой, Мира. Никому не понять тебя.
Ступай, Симонъ, домой. Ты долженъ меня забыть. У тебя есть терпѣніе. Заставь себя! Я совсѣмъ не то, что ты думаешь. Ни къ чему меня нельзя приручить, — ни къ мужу, ни къ семьѣ, ни къ дѣтямъ. Въ одинъ день я все разорву и улечу. И туда полечу, и сюда полечу. (Вдругъ, серьезно) Народъ ворчитъ на улицѣ! Если бы ему нужна была моя жизнь! Благословила бы ихъ и поцѣловала бы свою смерть.
Значитъ, все пропало! О Мира, какъ хорошо все-таки, что убьетъ меня не голодъ, не болѣзнь, не старость, а ты! Мнѣ хочется поцѣловать тебя за это. Позволь мнѣ на прощанье поцѣловать тебя. Я не сержусь, я покоряюсь, Мира. Ты всегда была сильнѣй меня, и я любилъ, что такая молоденькая вертитъ такимъ большимъ, какъ я. Я гордился… Я говорилъ себѣ: у меня будетъ жена съ головой. Всякій скажетъ: какая умница жена Симона. Ну, ничего, я не сержусь; я, кажется, успокоился. Дай мнѣ обнять тебя. Посмотри на меня нѣжно, какъ нѣкогда смотрѣла.
Стань мужчиной! Стань имъ. Не можешь? Что я для цѣлаго человѣка? Не можешь? Такъ много значитъ любовь для человѣка?
Прощай, Мира. Я иду теперь домой и до вечера буду думать о тебѣ. А потомъ? Сердце мнѣ скажетъ, что потомъ…
Ты развѣ не чувствуешь, какъ душа моя плачетъ? Ну, что же? Можетъ быть, такъ и нужно. Можетъ быть, наступитъ другая жизнь, этого не будетъ… Или будетъ? Иди, симонъ… Иди! (Симонъ цѣлуетъ ее)
Симонъ цѣлуетъ Миру! (Хлопаетъ въ ладоши. Симонъ быстро уходитъ)
Ну что, Бетька?
И Габай цѣловалъ тебя, и Симонъ. Это стыдно.
Мнѣ, Бетька, не стыдно. Мнѣ только больно, мнѣ ужасно больно.
Ты заставила меня долго ждать, Мира. Я потерялъ терпѣніе.
Иду уже.
Только-что Симонъ пробѣжалъ мимо насъ. Совсѣмъ сумасшедшій… Я позвалъ его: Симонъ, Симонъ, онъ даже не оглянулся. Охъ-ой-ой! Что-то онъ мнѣ не понравился. Какъ этотъ день, не понравился.
Не придетъ больше Симонъ сюда!
Мира!
Сейчасъ, сейчасъ. (Къ Нахомѣ) Вотъ у меня мелочь… Купишь хлѣба!
Что? мелочь? Ну хорошо, дай Берману.
Хлѣбныя заперты вездѣ. Не до торговли теперь.
Если, Мира, увидишь Мину гдѣ-нибудь, — скажи ему… скажи ему… (Готова заплакать. Сдерживается)
Посидѣла бы ты дома, дѣвушка… Берманъ говоритъ, что лучше сегодня дома посидѣть. Охъ-ой-ой. Что-то еще будетъ? Старые люди знаютъ, что будетъ, а молодые не видятъ. Буря пройдетъ и опять станетъ тихо, а въ домахъ будутъ плакать, не досчитаютъ всѣхъ. Охъ-ой-ой, жизнь наша темная. Ты послушай, что на улицѣ уже разсказываютъ!..
Пусть разсказываютъ. (Идетъ къ дверямъ. Габай вышелъ первымъ) Что тамъ за шумъ?
Кто это тамъ? (Громко и испуганно) Кого это ведутъ? (Съ воплемъ) Кто это? (Дѣти подняли плачъ)
Это Мина. Его привезли сюда.
Мина! Мой мужъ! Дѣти, молчать! (Подбѣгаетъ къ нему и вдругъ начинаетъ отступать. Недовѣрчиво осматриваетъ его) Нѣтъ, это не мой Мина!.. Мой Мина вышелъ здоровымъ, крѣпкимъ. Сердитымъ вышелъ мой Мина.
Свалился я, Нахома… Отъ голода!..
Добрые люди подобрали его на улицѣ.
Что съ вами, Мина? Гдѣ вы пропадали? Хорошихъ дѣлъ вы натворили. Нахома, надо положить его.
Что? (Крикнула) Положить? Кого? (Къ сосѣдямъ) Зачѣмъ вы привели его сюда? Что? Мой мужъ? Какой онъ мнѣ мужъ? У меня мужъ былъ здоровый. Ведите его туда, откуда взяли. Какъ вы смѣли привести сюда еще одного голоднаго. Возьмите его, — онъ мнѣ не нуженъ. Я искала Мину, Мину!
Нахома, (дрожитъ) Нахомочка… Куда же ты меня гонишь? Теперь! Ослабѣлъ я, Нахома, пропалъ я!
Съ ума ты сошла, Нахома? (Къ сосѣдямъ) Положите его на кровать. Габай, есть у тебя деньги? Надо сейчасъ же затопить. (Беретъ Мину за руку) Онъ горитъ, — онъ простудился!
Простудился! Какъ же онъ смѣлъ придти сюда? (Къ Минѣ) Почему ты пришелъ? Почему, почему?
Нахомочка, жена моя, дай мнѣ сказать. Я хотѣлъ придти только съ хлѣбомъ, я свалился…. Три дня я кусочка хлѣба не видѣлъ…. (Дрожитъ. Стучитъ зубами) Холодно мнѣ.
Ничего не хочу знать… Что-же это за жизнь такая… Уходи, откуда пришелъ. (Отходитъ отъ него)
Перестаньте ссориться. Что вы за люди! (Беретъ его подъ руки, подводитъ къ кровати и устраиваетъ на ней) Вотъ вамъ, Берманъ, деньги. Принесите угля. Затопите. Заварите чай. (Къ сосѣдямъ) А вы уходите-ка отсюда. Нечего вамъ здѣсь смотрѣть.
Чай? (Подходитъ къ Минѣ)Чаю тебѣ дать? А саванъ? (Къ Габаю)Что это вы задумали? Ядъ ему нужно дать! Ничего не имѣла отъ него въ жизни. Обманулъ онъ меня во всемъ. А что онъ мнѣ обѣщалъ?
Развѣ можно теперь говорить со мной объ этомъ?
О чемъ можно? Скажи — о чемъ? День у меня былъ ли хорошій за эти двѣнадцать лѣтъ? Ты портился, я портилась. Голодъ, голодъ, голодъ, вотъ что я помню… Ссоры и голодъ! Ругань. Дѣтей рожала, дѣти умирали. Ругань! Голодъ! Потомъ водка. Несчастная я!… Помнишь, когда ты первый разъ пьянымъ пришелъ? Я сказала тебѣ: теперь, Мина, мы пропали; ничто уже насъ не спасетъ, а ты смѣялся….
Оставь его, Нахома. Не мучь несчастнаго.
Я отъ голода сталъ пить. Вѣрь, Нахома, что отъ этого, отъ отчаянія, клянусь!
Плакала я тогда. Уткнулась въ подушку и думала: прибралъ бы уже меня Богъ съ дѣтьми къ себѣ.
Добрая жена моя, Нахома.
Зачѣмъ же ты пришелъ сюда? Пожалѣлъ бы насъ и не пришелъ. Ты намъ не нуженъ. Когда уже и руку поднялъ на меня… (Дико вскрикнула) Ты убѣжалъ! Ты думалъ, что побѣгу искать тебя, стонать буду? Стану рвать на себѣ волосы и кричать: гдѣ мой дорогой Мина, гдѣ мой хлѣбодатель?
Ты должна же перестать когда нибудь, Нахома, прошу тебя.
Убирайся съ совѣтами! Я о своей жизни кричу, я о своей боли кричу, послѣднимъ голосомъ я кричу. Что у меня была за жизнь? Двѣнадцать лѣтъ я падала внизъ и все царапаласъ вверхъ!.. Разбивалась я, Габай! Работала, рожала, мучилась, а жизнь все криво шла. Все криво! Уйди съ совѣтами! Уйдите всѣ съ совѣтами. Это сокровище вамъ дорого, возьмите его съ собой, все возьмите. Возьмите дѣтей, все, все!… (Сбрасываетъ съ кровати дѣтей, подушку, одѣяло)
Она съ ума сошла! Мира, помоги мнѣ ее удержать.
Берите все, ничего мнѣ не нужно! (Дико всматривается. Тяжело дышетъ Взглядъ ея падаетъ на окно. Подбѣгаетъ къ окну и неистово стучитъ въ него) Вотъ виновникъ! Проклятый городъ, ты виноватъ въ моей жизни. Развались, разсыпься! Задуши людей въ твоихъ домахъ своими камнями! Ихъ проклинаю!… Всѣхъ сидящихъ въ теплѣ и сытыхъ — проклинаю! Властныхъ проклинаю! Холодныхъ, довольныхъ, сидящихъ на нашихъ спинахъ — проклинаю…. Ихъ жениховъ, ихъ невѣстъ, ихъ родильницъ!… Ѣдящій пусть подавится! Богатый пусть умретъ, гдѣ стоитъ, лежитъ или ходитъ!
Нахомочка, что съ тобой? Или ты хочешь, чтобы я сейчасъ же умеръ? Чтобы сердце мое разорвалось? Нахома, у меня темнѣетъ въ глазахъ!
Мира, помоги ей! Мы ее сейчасъ поднимемъ. Мина, придите въ себя. Дѣти, не кричать! (Смотритѣ на Мину и на Нахому) Несчастные, несчастные люди, несчастныя жертвы. Видишь, Мира, запомни эту минуту! Напой гнѣвомъ свое сердце. Зажги ихъ виномъ свою ненависть и пусть она никогда не потухнетъ. Нахома проклинала, — она нашла врага…. Сердце ей сказало: вотъ онъ!…
Да, это онъ… (Къ Нахомѣ) Нахома, вставай, успокойся. (Растерянно) Развѣ я знаю, чѣмъ ее утѣшить? Утѣшеніе!
Нахомочка, дѣточки мои….
Утѣшеніе! Здѣсь нѣтъ утѣшенія. Оно тамъ! Мы принесемъ его… (Нахома плачетъ. Габай растроганно) Придетъ день, и мы начнемъ перелистывать книгу страданій… И тамъ мы прочтемъ о Нахомѣ! И мы не поймемъ, мы не повѣримъ, было ли оно такъ!
Томлюсь я… О, если бы поскорѣе этотъ день наступилъ! Не перевернется ли міръ до того, не потухнетъ ли солнце, не превратимся ли мы въ звѣрей? О, если бы поскорѣе!
Меня что-то поднимаетъ. (Съ увлеченіемъ) Идемъ, идемъ!
Это заря! Идемъ! (Быстро уходятъ. Нахома плачетъ. Все слышится пѣніе рабочихъ)
ДѢЙСТВІЕ ЧЕТВЕРТОЕ.
правитьКаморка въ подвалѣ. Стѣны черныя и мокрыя отъ сырости. Земляной полъ. Оконце во дворъ, — дверь напротивъ. Мебели никакой: ни стула, ни стола, ни кровати. Сбоку маленькая плита. На полу три мѣшка, набитыхъ соломой; на нихъ лежатъ двое дѣтей Нахомы, больныхъ тифомъ. Бетька забилась въ углу. Дѣтей сторожитъ первая нищая, старуха съ лицомъ, изрытымъ оспой. Сидитъ на полу подлѣ больныхъ. Возлѣ нея костыль. Вечеръ. На плитѣ горитъ сальная свѣча. Больныя дѣти тихо стонутъ.
Тише, дѣточки, тише, птенчики! (Придвинулась и всматривается въ ихъ лица. Качаетъ головой) Распухли вы, посинѣли! (Дѣти опять застонали) Тише, маленькіе…
Крыса, крыса…
Гдѣ она? Кш-кш… (Бьетъ костылемъ по землѣ) Чтобы васъ нечистый унесъ! И откуда онѣ берутся?
Я боюсь, бабушка! Такъ я боюсь! (Плачетъ)
Не надо бояться, дѣвочка! Эге, что я видѣла въ жизни! Не боялась!
А я боюсь. Отецъ стоитъ передъ глазами. Вотъ тутъ онъ стоитъ и плачется, и мнѣ клянется… Такъ онъ клянется, бабушка. (Плачетъ) Бабушка! Скажи мнѣ, въ глубокую яму его положили?
Въ глубокую, дѣвочка, въ глубокую!
И теперь онъ тамъ одинъ лежитъ… одинъ! Еще вчера онъ лежалъ вотъ тутъ и такъ стоналъ, и такъ стоналъ, (плачетъ) что голова моя чуть не лопнула… Отецъ, бѣдный отецъ, такой молодой — и ты долженъ сегодня уже тамъ лежать…
Всѣ тамъ будемъ, дѣвочка! Набѣгаешься, натрудишься, намучаешься въ этой проклятой жизни и такъ это легко тамъ отдыхать. (Пауза) Душа пошла наверхъ… А тѣло? Лежитъ себѣ тѣло тихо и радуется: слава Богу, я уже по ту сторону, — перешло я мостъ.
Слава Богу, я уже по ту сторону… Такъ онъ думаетъ? Бѣдный мой отецъ! И не боится? А черви?
Тише, маленькіе, тише, бѣдненькіе. А черви? Охъ, черви!..
И мать еще не вернулась съ кладбища. Почему же ея нѣтъ, бабушка? Ты все знаешь, такъ и скажи! И о комъ плакать раньше, бабушка? Вчера отецъ умеръ, Гершеле и Нахмале умираютъ, мать ушла отца похоронитъ и еще не вернулась… Что съ нами стало, что съ нами стало! Сама я уже старуха, бабушка.
Нах мале мйо, Нахмале!
Ахъ, дѣвочка, дѣвочка! Что же она оставила меня смотрѣть ваше горе?
Нахмале мой, Гершеле мой, и плакать уже не могу надъ вами. Слезъ у меня нѣтъ и голоса нѣтъ. (Заломила ручки, хрустнула пальчиками) Прибери уже всѣхъ насъ къ себѣ, Богъ добрый! Добрый Богъ, я прошу тебя, къ отцу возьми насъ всѣхъ. (Согнулась вдвое и вздрагиваетъ отъ рыданій)
Не запомню я такого года, охъ, не запомню! Не плачь, дѣвочка, не плачь! Тутъ вѣдь у меня сердце! Не кусокъ дерева, сердце тутъ лежитъ…
Кто это тамъ? Вы, Нахома?
Какая Нахома? Не знаю я Нахомы.
Что имъ нужно, бабушка?
Это сосѣдки со двора.
Что же меня не надо пожалѣть? Вѣдь этого нельзя перенести. Зачѣмъ они воютъ? Дайте имъ что-нибудь, чтобы не кричали.
Они воютъ прямо въ мозгъ. Мы зашли сказать вамъ, чтобы они замолчали. Иголки они втыкаютъ въ мозгъ своими голосами.
Дайте мнѣ сказать имъ…
Бабушка, я ихъ боюсь!
Не надо бояться, чего бояться? Но и чужое сердце нужно пожалѣть. Я живу рядомъ… Тамъ воютъ, здѣсь воютъ! Когда же конецъ?
Есть у васъ хлѣбъ или мясо, или что-нибудь? Такъ дайте мнѣ перекусить. Я два дня не ѣла. Два дня.
Ничего у меня нѣтъ! Откуда? Вотъ дѣти больныя, а я должна ихъ стеречь…
Больныя? А гдѣ здоровые? Мучиться, — такъ пусть дадутъ силъ. Или загнали бы насъ всѣхъ въ сарай и перебили сразу. А то голодъ вчера, голодъ сегодня, голодъ завтра, и воютъ! Къ чему это?
Да, къ чему это?
Куда ни пойду, вездѣ пахнетъ хлѣбомъ, говядиной…
Вотъ когда вы начинаете о говядинѣ говорить, я сержусь. Человѣкъ вѣдь пахнетъ мясомъ. И хочется… хочется вцѣпиться зубами въ чью нибудь руку… въ мясо!..
Богъ съ вами! Такихъ словъ еще не слыхала.
Что — Богъ съ вами? Голова уже не въ порядкѣ! И тутъ воютъ, и тамъ воютъ… Мутится въ головѣ. Сидишь — мутится, и стоишь — мутится… Въ глазахъ что-то прыгаетъ… отъ голода.
Бабушка, бабушка! (Прячется у нея на рукахъ)
Вы заговариваетесь! Вотъ тоже скажу: вы пугаете ребенка, а я боюсь васъ. Посмотрите, что тутъ дѣлается, и уйдите. Хозяинъ вчера умеръ, два мальчика умираютъ голодной смертью… уходите отсюда.
Пусть не воютъ, и я уйду.
Во дворѣ тоже умираютъ. И носятъ ихъ, носятъ! Всю недѣлю выносятъ мертвецовъ… Тутъ воютъ! Куда же дѣваться? Вырвала бы свои глаза, отрѣзала бы уши, а я сама хочу кушать. Какъ зовутъ ихъ мать? (Указываетъ на дѣтей)
Нахома. Вотъ тоже забота. Ушла похоронить мужа и еще не вернулась.
Кто-то идетъ, кажется.
Нѣтъ, никого!
Что я вамъ хотѣла сказать? (Вспоминаетъ) Хотѣла сказать вамъ, что не могу слушать, какъ они воютъ… Нѣтъ, хотѣла сказать вамъ, что хочу кушать… Нѣтъ, хотѣла сказать вамъ, что плачу и вѣрю! Вотъ это самое главное…
Теперь вы хорошо говорите. Придетъ же конецъ нашимъ мученіямъ. Не сегодня, такъ завтра.
Конецъ будетъ!… Перемремъ всѣ съ голода, вотъ какой конецъ будетъ.
Упросите ихъ, пусть не кричатъ. Не перенести мнѣ этого.
Тише, бѣдненькіе! Ахъ, козленочки, козленочки.
Бабушка, кто-то открываетъ дверь! Это мать! (Бѣжитъ къ дверямъ) Нѣтъ, это Берманъ. Берманъ! (Бросается ему на шею) Гдѣ моя мать? Берманъ! (Плачетъ)
Не вернулась! Придетъ твоя мать, охъ-ой-ой. Не плачь! (Оглядываетъ комнату и вздыхаетъ) И отцу хорошо, не плачь, хорошо ему. Возлѣ трона Его стоитъ и тепло ему, и не голоденъ! (Подходитъ къ больнымъ дѣтямъ, оглядываетъ ихъ и качаетъ головой) Радуется Мина теперь и проситъ: помоги, Господи, моей Нахомѣ и моимъ дѣтямъ на землѣ. И поможетъ, и поможетъ, охъ-ой-ой. (Раскрываетъ мѣшочекъ и достаетъ оттуда хлѣбъ) А вотъ что я выпросилъ у добрыхъ. Денегъ не даютъ, а хлѣбъ выпросилъ.
Я сяду возлѣ васъ, Берманъ. (Садятся на полу, Бетька ѣстъ и вздыхаетъ)
Дайте мнѣ кусокъ хлѣба. Дайте, не то вырву его у васъ. (Берманъ даетъ ей. Она быстро глотаетъ) Вкусно! Еще есть хлѣбъ въ городѣ? А мнѣ, куда ни приходила, кого ни просила, вездѣ отказывали. Два дня уже въ городѣ не была. Что тамъ? Дайте еще.
Будьте добрымъ и мнѣ кусочекъ удѣлите.
А? (Роется въ мѣшочкѣ и даетъ обѣимъ. Онѣ жадно ѣдятъ. Предлагаетъ и первой) Въ городѣ? Стоитъ городъ какъ ни въ чемъ не бывало. (Сталъ на четверенькахъ и заглядываетъ больнымъ дѣтямъ въ глаза. Суетъ имъ хлѣбъ въ ротъ. Они стонутъ) Пропали и эти, охъ-ой-ой!
Дайте еще кусочекъ. На томъ свѣтѣ сосчитаемся. (Ѣстъ съ наслажденіемъ. Отрываетъ куски и бросаетъ ихъ въ ротъ)
Еще кусочекъ, старичокъ. Ну, ну, что же въ городѣ?
Вамъ быка подай и его вы скушаете. (Даетъ имъ и самъ жуетъ) Что? ничего! Вотъ Берманъ нищенствуетъ теперь, хорошо это? Былъ купцомъ, сдѣлался нищимъ, охъ-ой-ой! И много Бермановъ теперь ходятъ по городу съ мѣшочками въ рукахъ. Вотъ что теперь въ городѣ. Если бы не въ землю шелъ, охъ-ой-ой, сказалъ бы: пропади этотъ міръ. Добрымъ голосомъ сказалъ бы!
Теперь всѣ такъ говорятъ…
Женщины! (Жуетъ. Оживляется) Женщины! Что вы понимаете? Вы видѣли, какъ собаки грызутся изъ-за кости? Такъ это пустяки. Слышите, Берманъ говоритъ, что это пустяки. Сегодня, когда хоронили нашего Мину и другихъ несчастныхъ, на кладбищѣ былъ вой… Нахома лежала на землѣ и билась, какъ въ черной болѣзни, землю она грызла. Я говорю, это пустяки. Что смерть? Добро — теперь смерть! Живые ходятъ и кричатъ и спрашиваютъ: гдѣ моя смерть? Вотъ что говоритъ народъ. Ну ничего! Можетъ быть, слышали, какъ недавно кричалъ народъ, когда его избивали на улицѣ? И даже этотъ крикъ пустяки! Вотъ что дѣлается въ городѣ.
Дорогой Богъ, пожалѣй уже насъ!
А что Мира подѣлываетъ, Берманъ, а Габай?
Тише, Бетька! Стѣны уши имѣютъ… Тшш! Не спрашивай о нихъ.
Они все тамъ?
Тшш, ахъ-ой-ой, тшш!
Еще кусочекъ, хорошій человѣкъ, и я ваши ноги поцѣлую.
Почему нельзя говорить? Кто такая Мира?
Не спрашивайте! Это имя нужно забыть.
Почему никто не понимаетъ? Я простой человѣкъ и говорю, что никто ничего не понимаетъ. Вотъ что я говорю.
Ничего не понимаю.
Ну, объясните. По васъ вижу, что вы хорошій старичокъ. Теперь я сыта и послушаю.
Ну хорошо, женщина. Воть спрошу васъ, что значитъ этотъ голодъ? Такого голода не было и вдругъ такой голодъ. А? (Пауза. Женщины выжидательно смотрятъ на него) Охъ-ой-ой! Вотъ я иду въ полѣ ночью… Берманъ идетъ. И думаю: Господи, все ночь, все ночь… Доколѣ? Охъ-ой-ой! И вдругъ гдѣ-то огонь.
Огонь! Ну дальше, Берманъ.
Вотъ это нужно понять. Что свѣтитъ больше, чѣмъ измученное сердце? Ни звѣзда, ни огонь, ни солнце! Женщины, — голодъ! Женщины, женщины! Высунемъ голову изъ окна. Что мы слышимъ? Плачъ? Больше! Стонъ? Еще больше! Вой? А еще, еще? Вслушайтесь, хорошенько вслушайтесь. Добро идетъ оттуда, миръ идетъ оттуда… Ага, вотъ что я говорю.
Я что-то слышу. Я давно слышу.
Что дѣлалось мѣсяцъ тому назадъ? Тшш… Били, рубили, лошадьми топтали! Ага! А какъ цыпленочекъ изъ яйца выходитъ? Ага! Голодъ рождаетъ гнѣвъ, и гнѣвъ рождаетъ миръ.
Богатые помирятся съ бѣдными?
Вотъ это и будетъ…
Никогда, никогда! Скорѣе на этихъ ладоняхъ волосы выростутъ.
Вотъ это то будетъ! Помирятся люди…. Былъ человѣкъ Симонъ и повѣсился съ горя. Охъ-ой-ой! На моихъ глазахъ плакалъ этотъ человѣкъ! И кто видѣлъ эти слезы, знаетъ ихъ вкусъ. А зачѣмъ? Подождалъ бы и примирились. Потому что помирятся люди, навѣрно помирятся, охъ-ой-ой. (Вдругъ) Кто это тамъ?
Мать! Я чувствую, что это моя мать!
Мать, дорогая мать! (Обнимаетъ ее)
Гдѣ вы были такъ поздно? Развѣ вы оставили здоровыхъ дѣтей?
Одна ты вернулась.
Пришелъ васъ провѣдать, Нахома, а вы… Охъ-ой-ой!
Зачѣмъ вы собрались здѣсь? Развѣ мнѣ нуженъ кто-нибудь? Дѣти, молчать!
Мы уже уходимъ. Мы знаемъ ваше несчастье. (Къ третьей) Идете?
Еще надо спрашивать. (Не торопясь выходятъ)
Всѣ уйдите. Кто призвалъ васъ?
Что съ вами, Нахома?
Я знаю, что со мною. Я знаю! (Подходитъ къ больнымъ дѣтямъ. Чуть застонала) Умираютъ! (Опять застонала) Умираютъ! Ну хорошо, — еще лучше!
Не узнаю васъ, Нахома! Слова ваши пугаютъ.
Что вы понимаете? Перестаньте, Берманъ… Вы — хорошій старикъ, только перестаньте. Знаете, гдѣ я была? Не знаете? Что рѣшила? Тоже не знаете! Сказать вамъ? Такъ я и скажу. Ну уходите, уходите скорѣе. Я тащилась по городу! Вотъ что я купила. (Показываетъ на узелокъ) Бѣжала я, бѣжала… И у оконъ богатыхъ стояла и… (Обрываетъ)
Какъ же уйти отсюда? Дорогая, я васъ не оставлю.
Что? Кто смѣетъ мѣшаться? Кто посмѣетъ… Должна сдѣлать людямъ добро и сдѣлаю. Или вы мнѣ жизнь дали? Или вы, Берманъ? Что же вамъ за дѣло?
Что ты говоришь? Какъ ты говоришь! (Ломаетъ пальчики отъ страха)
Молчи, Бетька. Надо людямъ помочь! Пришла минута, когда имъ можно помочь. Молчите, Берманъ. Вы должны теперь молчать и не мѣшать. Что-то должно случиться. (Смотритъ прямо передъ собой) Нѣтъ Мины! (Оглядывается и нѣжнымъ голосомъ зоветъ) Мина, Мина! Нѣтъ, нѣтъ, Берманъ, не жалко, не плачу. Слезынки не пролью. Какъ комочекъ желѣза мое сердце.
Я принесъ вамъ хлѣбъ, Нахома. Съ утра вы не ѣли, — покушайте.
Хлѣбъ… (Серьезно) Завтра у всѣхъ будетъ хлѣбъ. Ужаснутся люди и дадутъ всѣмъ хлѣба… Вотъ Мина спросилъ бы: отчего ты такъ поздно пришла, Нахома? А я отвѣтила бы: это оттого, Мина, что я искала правду. (Серьезно) Нашла Нахома правду.
Ну хорошо, но вы больны, дорогая. Отдохнуть вамъ нужно.
А вы еще здѣсь? Уходите-же… Какъ васъ упросить? Словами, слезами? Я должна съ дѣтьми остаться. И поплакать…. и поплакать!
Она въ отчаяніи. Богъ знаетъ, что она задумала.
Охъ-ой-ой! (Не знаетъ, на что рѣшиться)
Ну что же вы стоите? Зачѣмъ? Что у васъ есть теперь? Было немного хорошаго, какъ въ бѣдеой лавочкѣ, да вышло.
Я останусь съ вами. Не могу я уйти.
Такъ я возьму васъ за плечи и выброшу. Не мучьте меня. Ничего со мной не будетъ, не бойтесь.
Если вы гоните меня… (Поднимается съ пола и достаетъ костыль) Послушать васъ послушаю… Только помните.
Хорошо, хорошо. Идите съ Богомъ.
Спокойной ночи. (Выходитъ)
А вы? Идите же.
Таки пора мнѣ пойти домой, но что-то сердце не велитъ оставить васъ.
Берманъ! Хорошій Берманъ, добрый Берманъ… И вамъ нужно уйти. Развѣ я шучу съ вами? Развѣ я маленькая? Если бы вы знали, что будетъ завтра. Но молчу, молчу… Я хочу одна съ дѣтьми остаться, расцѣловать ихъ косточки и хорошо поплакать. (Хочетъ заплакать, но удерживается) Вы видите мою судьбу? Посмотрите, на чемъ мы спимъ; даже присѣсть негдѣ. И тутъ на землѣ онъ мучился весь мѣсяцъ. Вы иногда приходили. Что видѣли, что знаете! А помните, какъ хозяинъ выбросилъ меня на улицу съ больнымъ мужемъ, съ больными дѣтьми? Помните? И до сихъ поръ мы медленно умирали. Значитъ, все собралось для этого. (Обрываетъ) Не будемъ говорить, Берманъ! Сердце мое распухло, и все-таки я довольна…
Охъ-ой-ой.
Такъ вы теперь уходите. Что вамъ тутъ смотрѣть?
Я такъ привязался къ вамъ, Нахома. Честное слово Бермана, я привязался. Я даже могу въ огонь пойти, если вамъ нужно. Я жалѣю васъ. Дѣтей жалѣю. Можетъ быть, еще могу пригодиться вамъ? Не прогоняйте старика.
Нѣтъ, Берманъ, только я могу пригодиться людямъ. Вы — хорошій, только уходите. Не смягчайте меня. Ступайте, ступайте. Я съ дѣтьми о Минѣ поговорю и поплачу. Ахъ, Берманъ, Берманъ! (Страстно плачетъ)
Вотъ этого не нужно, охъ-ой-ой! Ну, я пойду. Что мнѣ здѣсь дѣлать? Смотрѣть на горе? Это не весело, больно это! Смотрѣть на слезы? Охъ-ой-ой. Спокойной ночи Нахома, спокойной ночи, дѣти! (Подходитъ къ нимъ и цѣлуетъ ихъ)
Ну, ступайте уже, ступайте.
Не плачь, мать. Прошу тебя. Ты не слушаешь? Что же съ нами будетъ?
Косточки мои дорогія! (Плачетъ) Невинные мои! Распухшія, молодыя косточки!
Это вы, дядя? Зачѣмъ вы пришли?
Нельзя къ тебѣ и придти? Если не у тебя живу, такъ нельзя навѣстить тебя?
Не теперь, дядя. (Достаетъ изъ кармана тряпки и разворачиваетъ ихъ)
Не понимаю я тебя, Нахома. (Вглядывается въ нее) У тебя нездоровые глаза. (Качаетъ головой) Что это у тебя въ рукахъ? Тряпки?
Да. (Вдругъ) Бетька!
Что, мать?
Ложись спать. Уже поздно.
Я не хочу еще спать. Можетъ быть, Давидъ придетъ ночевать.
Онъ не придетъ. Ложись, говорю тебѣ. (Бетька ложится на полу подлѣ дѣтей)
Я сегодня получилъ поклонъ… отъ Миры.
Отъ Миры? (Мнетъ тряпки) Ну, что она?
Она уже поправилась. Зажили раны! Велѣла тебѣ кланяться, и чтобы ты не боялась.
Я не боюсь. Не думаю о ней. Она хотѣла, пусть расплачивается! Не жалѣю я ее!
Это не можетъ быть.
Васъ тоже просить нужно? Вы вѣдь видите?… (Замѣтила молитвенникъ въ его рукахъ и разсердилась) Все вы съ молитвенникомъ, дядя? Это меня сердитъ. Такъ хорошо кругомъ, что только благодарить нужно, только кланяться.
Только!
Я мнѣ вѣдь, дядя, скучно безъ Мины! Помните, дядя, его, когда ему книжку вернули? Здоровый онъ былъ! Помните, дядя, что онъ сказалъ? И какъ скоро онъ умеръ. Сгорѣлъ онъ. А на лицѣ у него тогда не было написано… Но вы велѣли молиться. И сколько уже съ тѣхъ поръ умерло людей отъ этого проклятаго голода, а вы все молились. Пролетаютъ замученные надъ вашей головой, какъ птицы, а вы ихъ не видите. Дядя, дядя! (Склоняется головой къ его плечу) Шесть человѣкъ носитъ Мина и каждый виситъ на его жилахъ, — вотъ что онъ говорилъ. А у меня даже сердце не екнуло. Почему? Молчало мое сердце, а мнѣ съ нимъ прощаться нужно было. Мнѣ нужно было обнять его, прижать къ себѣ и держать бы такъ до вчерашняго дня. Нѣтъ, не придетъ уже Мина пьяный, а я въ отчаяніи не скажу больше: опять выпилъ Мина, погубилъ ты себя, Мина.
Если нужно, Нахома, то Онъ сильную руку, слышишь, вотъ такую сильную, большую руку простираетъ червю, который съ дерева упалъ, не гнушается и ведетъ его.
А почему же Онъ насъ не поддержалъ? Развѣ мы всѣ вмѣстѣ были слабѣе одного червя? Развѣ мы вмѣстѣ молили не громче одного червя?
Нѣтъ и нѣтъ! Вы возставали!
Когда вы такъ со мной говорите, дядя, я чувствую себя недостойной. Я смягчаюсь. Что-то тихое проходитъ въ душѣ, смиренное я чувствую, и хочется стать на колѣни, сложить руки вотъ такъ и опустить голову. Дрожь проходитъ по тѣлу. И готова страдать, дядя, сколько только вмѣститъ душа моя, тѣло мое…
Что ты задумала, Нахома? А, Нахома? (Подходитъ къ ней и пытливо смотритъ ей въ глаза. Она отворачивается) Ага, не можешь?
Ну, а отчаяніе, а страданіе? А куда я пойду завтра съ моими дѣтьми? Вѣдь умри, никто не дастъ намъ хлѣба. Но вѣдь это, дядя, только первый вопросъ, только первый! Вѣдь мы, дядя, передъ желѣзной стѣной стоимъ! Подумайте, дядя. Мать и трое дѣтей, и она безумно любитъ своихъ дѣтей! Зачѣмъ имъ вырости? Соками своими, слезами и кровью вскормила ихъ, — для кого? Посмотрите на этихъ двухъ, зачѣмъ же имъ жить? И вѣдь это только еще первый вопросъ, только первый…
Нахома! Я читаю въ твоихъ глазахъ, Нахома. Посмотри на своихъ больныхъ, испуганныхъ. Или они не достойны твоего состраданія?
Простой, непонимающій вы человѣкъ, дядя.
Жизнь подаренную надо беречь. Надо, я говорю тебѣ, надо… Задави свой вопль. Кто-то смотритъ на тебя, Нахома. Подними голову…
Не хочу смотрѣть! Ненавижу!
Не обижай Бога! Вотъ этими руками я задушу тебя за Его имя. Молчи, Нахома, молчи, ослѣпленная. Возьми свое сердце въ руки и скажи, какъ созданіе Его: Господи, люблю Тебя! Несправедливость люблю Твою, ибо она справедливость, жестокость люблю Твою! Люблю Твою правду, мнѣ непонятную, и все, что кажется Твоей ложью. Всего люблю Тебя и въ добромъ, и въ зломъ. Дѣлай со мной, что хочешь, ибо вѣрю въ Твои пути.
Дядя! (Со стономъ) Дядя!
Вѣрю въ Твои пути, такъ скажи.
Но вѣдь этого не должно быть! Дядя, людямъ нужна жертва! Не должно этого быть…
Все должно быть, что есть на землѣ.
Я откушу свои пальцы отъ гнѣва. Камень поставьте вмѣсто себя, и я обниму его. Еще вы не содрогнулись?
Это Его дѣла… Развѣ твое сердце не говоритъ тебѣ, что вездѣ Онъ…
Тяжело васъ слушать! Нѣтъ, дядя. Громъ нужно бросить на землю, чтобы этого не было больше! Нѣтъ такого закона, чтобы тьмы людей погибали. Дядя, такого закона нѣтъ. Только это нужно сказать. Сказать громко, сказать страшно. Вотъ послѣдній вопросъ. (Взволнованно) Кто виновникъ нашей жизни? (Указываетъ черезъ окно на городъ) Они! Они должны объ этомъ узнать… Завтра они опомнятся… Четыре трупа я брошу на ихъ головы. Богатые, сытые, сильные, — опомнитесь! И они содрогнутся… Четыре трупа я брошу на ихъ праздники, на ихъ пиры, на ихъ свадьбы, четыре грома я брошу среди ликованій и радости. Пусть жертва моя закричитъ: куда же идете, люди? Куда? Или можетъ быть радостью упиваться чужой кровью, или можетъ быть сладостью чужое страданіе? Или можно ѣсть, когда тьмы голодаютъ? Или можно жить, когда другіе страдаютъ? плясать, когда тьмы рыдаютъ? Дядя! Четыре трупа я брошу въ сердце этого проклятаго города. Четыре… Мы погибнемъ, но дойдетъ наша жертва, дойдетъ. Они содрогнутся и опомнятся. Они скажутъ: откуда этотъ громъ, и оглянутся. Они спросятъ, откуда этотъ громъ? и прислушаются. И пойдутъ къ замученнымъ, обезсиленнымъ…
Нахома! Не смѣй! Я выйду на улицу и стану кричать: народъ, ступайте къ Нахомѣ. Преступленіе хочетъ совершить Нахома.
Всѣ, что чувствуютъ сердце человѣка, скажутъ: съ радостью и блаженствомъ она хочетъ отдать себя и своихъ дѣтей ради другихъ!..
Дитя мое, дитя мое! (Протягиваетъ ей молитвенникъ) Возьми эту книгу и читай ее. Читай ее… Какъ палка въ трудномъ пути и какъ свѣтъ въ темнотѣ она. Возьми ее! Я вижу, — горнило отчаянія проходитъ твоя душа. Возьми теперь эту книгу…
Вотъ мѣсто этой книгѣ. Вотъ гдѣ! Въ насмѣшку она намъ дана. Ложь, развратъ несетъ эта книга. Проклятіе нашей жизни, вотъ что въ этой книгѣ…
Дитя мое, — Онъ проститъ. Вотъ насупилъ Онъ бровь, какъ я, и сейчасъ же разгладилось лицо Его. Онъ знаетъ страданіе. На ладонь положилъ его и взвѣшиваетъ…
А съ Нимъ я поговорю. Я иду къ Нему съ дѣтьми. И — если Онъ есть, но — если Онъ только существуетъ… Слушайте, дядя! Я возьму своихъ дѣтей и выдвину ихъ впередъ… Возьму своего несчастнаго Мину, подведу еще ближе къ Нему и скажу: посмотри, Господь, близко дѣла Твоихъ рукъ. И Мина заплачетъ, и дѣти заплачутъ, а я въ глаза Ему буду смотрѣть и глаза мои будутъ тихо кричать: вотъ, Господь, дѣла Твоихъ рукъ. И Онъ отвернется. Не выдержитъ Онъ слезъ невинныхъ вблизи, и тогда я спрошу Его: почему, Господь, когда я полюбила одного, Ты убилъ его и далъ мнѣ Мину нелюбимаго и заставилъ выйти за него? Вотъ, Іегова, страданіе мое первое.
Нѣтъ, нѣтъ, не такъ…
Почему Ты требуешь справедливости отъ слабыхъ, а Самъ, сильный, дѣлаешь хуже худшаго, злѣе злѣйшаго? Вотъ жалоба моя первая! — чѣмъ Ты оправдаешь мое страданіе? Тебѣ ли оно нужно было, когда Ты всѣмъ и каждому, направо и налѣво говоришь: Я — благо. Или Твое благо должно купаться въ страданіяхъ невинныхъ, такъ какое же это благо? И зачѣмъ Тебѣ людское мученіе? Тебѣ ли, Господь, сидѣть на тронѣ изъ страданій, Тебѣ ли нужна подставка изъ слезъ для ногъ? И вотъ направо и налѣво мы слышимъ про Тебя: Онъ добро, Онъ совершенство, какъ слышимъ мы лесть богатымъ и сильнымъ, когда и дѣла ихъ и помыслы — жестокость…
Закрой свой проклятый ротъ, безумная!
Слушайте, дядя, я спрошу Его во второй разъ. Почему Ты далъ мнѣ мужа и сдѣлалъ его пьяницей? Отъ горя онъ сталъ пьяницей! Былъ неудачникомъ, строптивымъ, а Ты вѣдь могъ его сдѣлать добрымъ работникомъ! И вотъ мы всегда голодали, какъ будто голодъ былъ лучшимъ кушаньемъ, а Ты изъ любви далъ намъ его полные амбары. Вотъ жалоба моя вторая. Отвѣчай, почему? Почему мы жили въ грязи, — спрошу Его въ третій разъ, — болѣли, скорбѣли, и рядомъ съ нами жили тьмы въ грязи, болѣли, скорбѣли, и всѣ мы плакали ежедневно, ежедневно тщетно молили Тебя, когда тутъ же есть любимцы Твои, которые не знаютъ, куда хлѣбъ свой дѣвать, что дѣлать съ довольствомъ, съ здоровьемъ? Почему ежечасно, ежеминутно Ты давалъ намъ чувствовать только свою жестокость, свою злость, и мы спрашивали себя: что же это за Богъ, что же это за жизнь? — а Ты никогда не давалъ отвѣта, будто ни одна наша слеза къ Тебѣ не дошла, будто ни одинъ крикъ всѣхъ тысячъ не дошелъ къ Тебѣ? Или Твои уши открыты только для избранныхъ, только для сильныхъ? Такъ какой же Ты Богъ, какъ можешь Ты требовать праведной жизни, смиренія, благословенія своихъ дѣлъ? Трижды жестокій содрогнулся бы, глядя на насъ. Ужаснулся ли Ты когда-нибудь, заплакалъ ли Ты хоть разъ надъ своими людьми?
Я сейчасъ тебѣ отвѣчу. Дай мнѣ сказать тебѣ, Нахома…
И вотъ всѣ годы моей жизни я видѣла только одну несправедливость Твою, только одну несправедливость видѣли мы и изо всѣхъ силъ старались не дѣлать такъ, какъ Ты. Оцѣнилъ ли Ты это? Сказалъ ли Ты себѣ: такъ конецъ же страданіямъ этихъ слабыхъ, — освобожу людей. Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ! Потѣшался Ты надъ нами, и игралъ нашимъ горемъ и слезами, и день и ночь придумывалъ, что бы еще горькаго дать испить слабымъ? Посмотри же теперь внимательно, если не зналъ, земнымъ глазомъ на дѣла своихъ рукъ. Посмотри и устыдись! Я отдала свою жизнь и жизнь своихъ дѣтей, чтобы явиться сюда и потребовать отчета у Тебя. Что Ты дѣлаешь, Господи? Оправдай Себя, оправдайся передъ нами, отвѣчай. Вѣка идутъ, несправедливость Твоя ростетъ съ вѣками, — люди уже не въ силахъ страдать. Ты отвернулся!.. Такъ отчего же Ты мучилъ? Зачѣмъ держалъ тьмы въ заблужденіи? Развѣ не могли мы силой своей побѣдить силу, взять власть и уничтожить зло? Несчастный обманщикъ же Ты! Сто разъ брось меня въ адъ свой, — душа моя не сдастся. Не простятъ Тебѣ люди Твоего обмана… (Обезсилѣла. Садится на полъ у стѣны и сурово смотритъ на Сема)
Проклясть тебя, — это не отвѣтъ, но было бы лучшимъ отвѣтомъ. Отчаяніе ослѣпило тебя. Взять бы камень и раздавить тебя… Кто можетъ желать, чтобы низъ дома лежалъ наверху, а крыша его подъ землей? (Съ презрѣніемъ) Человѣкъ! Кто можетъ просить, чтобы огонь охлаждалъ, а ледъ зажигалъ? Человѣкъ! И вотъ уже отвѣтъ. Вѣдь Онъ знаетъ, и Онъ не сдѣлалъ. Низъ дома лежитъ подъ землей, а крыша кладется сверху, такъ должно быть и иначе не можетъ быть. Какъ алмазъ сверкаетъ, такъ и правда сіяетъ здѣсь. Домъ, — вотъ его строеніе. Книга, — вотъ его пути. Камни жмутъ другъ друга, но кто спрашиваетъ о страданіи камня, когда зданіе нужно? (Съ презрѣніемъ) Человѣкъ! И что это за зданіе? Весь міръ! Крыша его тянется вверхъ къ Нему, но и низъ тянется вверхъ къ Нему, а кто скажетъ гдѣ верхъ, гдѣ низъ? Вотъ это нужно понять! Или хлѣбъ и солнце — все, что нужно человѣку? Нѣтъ и нѣтъ. Гдѣ же отвѣтъ? (Показываетъ на молитвенникъ) Вотъ онъ, здѣсь отвѣтъ! Сюда смотри, ее читай. Что муки страданій и непониманіе и слезы передъ сладостью этой книги? Въ каждомъ словѣ ея — вѣдь царство царствъ! Въ каждой буквѣ — блаженство блаженствъ… Или тебѣ дорогъ тлѣнъ? Или хочешь золота? Такъ зачѣмъ къ Нему идешь? Зачѣмъ спрашиваешь? Молчанія Онъ хочетъ и любви! Покорности Онъ хочетъ и любви. Смиренія Онъ хочетъ… Дитя мое! Нахома! (Растроганный) Смотри!.. Вотъ вверху стоитъ Онъ и смотритъ на дѣла своихъ рукъ. Смотритъ онъ на шествіе своихъ людей къ Нему. И отмѣчаетъ однихъ, и отмѣчаетъ другихъ, и всѣхъ слушаетъ и ласково улыбается шествію своихъ людей къ Нему. Но въ улыбкѣ Его сіяетъ страданіе!.. (Грустно) И надо идти, Нахома, неслышно надо идти къ Нему… Тамъ все объяснится…
Онъ смотритъ на шествіе своихъ людей къ Нему. Онъ смотритъ… И страданіе сіяетъ въ Его улыбкѣ?
Онъ знаетъ все. И сказалъ: вотъ вамъ Моя книга, — съ нею идите…
Ну, хорошо! Спокойной ночи, дядя. (Приподнимается) Зайдите утромъ, дядя…
Ты хочешь спать, Нахома? А то?
Что то? Я не знаю, что значитъ — то.
Вотъ то, о чемъ ты говорила.
О чемъ я говорила?
Ты хотѣла умереть.
Кто? я? (Искусственно разсмѣялась) Умереть! Ничего Нахома не сдѣлаетъ съ собой. Смѣялась Нахома. Она, останется сидѣть на полу, будетъ скучать по своемъ Минѣ, вздремнетъ, а когда проснется, поплачетъ о немъ. (Ложится, какъ бы собираясь уснуть)
Такъ какъ-же, Нахома? Я хочу спокойно уйти. Ничего ты съ собой не сдѣлаешь?
Я сплю. Вотъ сейчасъ Мину видѣла. Что, дядя?
Сердце мое неспокойно. Я останусь съ тобою.
Нѣтъ, нѣтъ, дядя. Ступайте домой! Зачѣмъ это? Умоляю васъ. Дайте мнѣ вздремнутъ… Я сейчасъ увижу Мину… И такъ плачется хорошо во снѣ. Дядя, завтра встану и начну думать о работѣ….
А я принесу утромъ хлѣба дѣтямъ. Принесу угля и затоплю.
И будетъ тепло…
И чай заварю. Возьму Нахмале на руки и дамъ ему чаю.
Если Нахмале доживетъ, то скажетъ: дѣдушка Семъ, гдѣ вы взяли хлѣба? А вы скажете: у людей, у проклятыхъ людей! (Зѣваетъ) Я спать хочу, дядя, спать…
Такъ спокойной ночи. Я не буду тревожиться. Ты заснула, Нахома?
Что, дядя? Вы еще здѣсь? И плакать хочется, и спать хочется… Спокойной ночи. Не забудьте зайти утромъ
Спокойной ночи. Я не тревожусь. Я спокоенъ.
Спокойной ночи. (Застонала. Подходитъ къ Бетькѣ и будитъ ее) Бетька, Бетька!
Что случилось, мать?
Ты спала? Ничего не случилось. Я разбудила тебя, чтобы поцѣловать.
Всѣ спятъ. Дѣти притихли. А какой я сонъ видѣла! (Зѣваетъ) Отца я видѣла!..
Бетька, Бетька…. (Плачетъ. Цѣлуетъ ее)
Что съ тобой, мать? Мать!…. (Обнимаетъ ее. Обѣ плачутъ) Я не понимаю, я ничего не понимаю, мать.
Ну ложись, засни. А завтра уѣдемъ.
Куда мы уѣзжаемъ, мать? Уѣзжаемъ? Завтра! А тамъ будетъ хорошо?
Лучше нигдѣ не будетъ. (Подползаетъ къ другимъ дѣтямъ, нѣжно обнимаетъ ихъ. Цѣлуетъ и стонетъ)
Опять ты плачешь, мать! Я боюсь… Давно дѣдушка ушелъ? И отчего онъ ушелъ?
Недавно. Поцѣлуемся еще разъ. (Обнимаетъ ее опять и страстно плачетъ)
Ахъ, какая ты! Мать, мать… И отца нѣтъ!.
Теперь разведу огонь, и вамъ будетъ тепло. Я и уголь принесла. Ну, ложись. (Подползаетъ къ больнымъ дѣтямъ) Косточки мои, косточки! Дорогія, больныя косточки!
Ну, еще разъ поцѣлуемся. Въ послѣдній разъ! Всѣ возлѣ меня. Можетъ быть, послѣ насъ людямъ станетъ легко!
Кажется, угаръ въ комнатѣ, мать? Голова что-то болитъ.
Это ничего, Бетька. Поцѣлуемся еще разъ, дѣти. Дѣточки! (Плачетъ) Обнимите меня! Еще одинъ разъ! Ну, еще!… (Припала къ нимъ и страстно рыдаетъ).