Голова (Петропавловский)/ОЗ 1881 (ДО)

Голова
авторъ Николай Елпидифорович Петропавловский

Изъ цикла «Грязев». Опубл.: 1881. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Отечественныя записки», 1881, томъ CCLIV, № 1, отд. I, с. 281—302.

ГРЯЗЕВЪ.

(Очерки нравовъ).

I.
Голова.

Виды города, открывавшіеся взорамъ Конона Петровича Покрышкина, когда онъ по вечерамъ выходилъ на свой балконъ «для воздуху», какъ онъ выражался, не представляли ничего выдающагося, помимо того, что они были знакомы ему съ самаго дѣтства. Вдали виднѣлся лѣсъ, поле, нѣсколько деревень съ церквами и дороги въ разныхъ направленіяхъ, а вблизи, тотчасъ возлѣ города, зіялъ оврагъ, изъ котораго, при благопріятномъ вѣтрѣ, несло запахомъ падали, потому что граждане сваливали въ него дохлыхъ лошадей, собакъ, кошекъ, протухлые остатки скотобойни и прочія вещи, сдѣлавшіяся во внутренности города ненужными. Виднѣлась еще рѣчка Соня, на которой стоялъ Грязевъ, чрезвычайно мелководная и съ лѣниво текущей водой, отличавшейся нѣкоторыми особенными, только ей одной свойственными качествами, напримѣръ, громаднымъ содержаніемъ микроскопическихъ животныхъ. Далѣе вокругъ всего города, подобно пирамидальнымъ монументамъ, цѣпью возвышались сорныя кучи, показывавшія, съ одной стороны, желаніе жителей держать себя чисто, а съ другой — склонность ихъ къ консервативнымъ чувствамъ; по при благопріятномъ вѣтрѣ онѣ также издавали нехорошій запахъ.

Это виды природы.

Самый городъ, съ площадью по серединѣ, съ переулками по бокамъ вмѣсто улицъ, и съ необъятными пустырями по окраинамъ, не имѣлъ никакихъ достопримѣчательностей; даже каменныхъ домовъ въ немъ было всего шесть, изъ которыхъ одинъ принадлежалъ Конону Петровичу Покрышкину, другой былъ занятъ исправникомъ Яковомъ Кузьмичемъ Кулаковымъ, четыре остальные находились подъ присутственными мѣстами. Однимъ словомъ, Конону Петровичу нечего было осматривать, такъ что, дѣйствительно, онъ выходилъ «для одного воздуху», котораго ему требовалось очень много, по причинѣ его тучности и одышки, постоянно грозившей ему удушеніемъ. Мѣстный докторъ такъ прямо и говорилъ ему, нисколько не скрывая опасности, но что же ему дѣлать? Еще когда онъ самъ управлялъ мучнымъ лабазомъ, страданія его не доходили до такой степени, чтобы грозить ему преждевременной смертью, потому что тогда онъ все-таки занимался дѣлами, придававшими ему болѣе худощавости: а когда его выбрали въ головы и онъ всю торговлю сдалъ сыновьямъ, сохранивъ за собой одно главенство, жизненная дѣятельность его дошла до нуля, страданія же возрасли до послѣдней крайности. Въ думу онъ ходилъ аккуратно и старался во все самъ вникать, безъ помощи секретаря, но несчастіе его состояло въ томъ, что вникать-то ему было не во что, и потому во время засѣданій онъ только храпѣлъ, вытирая платкомъ вотъ, безпрерывно струившійся по его лицу, воздуху же для него нигдѣ не доставало.

Страданіямъ Конона Петровича Покрышкина много способствовали еще нѣкоторыя привычки, бывшія полезными во время его энергичной дѣятельности, когда онъ неутомимо занимался своими дѣлами, и сдѣлавшіяся убійственными послѣ его избранія на должность головы, когда для него всякая тѣнь дѣятельности прекратилась: такъ напримѣръ, имѣя наклонность къ плотной и основательной пищѣ, онъ ѣлъ и продолжалъ ѣсть бѣлужину, икру, сомовину, балыкъ, блины и проч., и пристрастіе къ этимъ вещамъ дошло въ немъ до степени мучительной потребности, отстать отъ которой у него не было силы. Бросилъ онъ только тѣ привычки прежней жизни, которыя не касались внутреннихъ убѣжденій, отказавшись носить пестрый жилетъ, картузъ и длиннополое платье. Выбранный въ головы, онъ призвалъ къ себѣ извѣстнаго всему городу портнаго Якимова и освѣдомился у него на счетъ того, какое въ нынѣшнее время носятъ платье.

Но измѣненіе этой старой привычки на новую нисколько не облегчило его одышки, ибо костюмъ, сшитый портнымъ Якимовымъ, оказался вреднымъ во всѣхъ отношеніяхъ. Портной шилъ его два мѣсяца, передѣлывалъ пять разъ, безчисленное число разъ примѣривая къ корпусу Конона Петровича, пуская въ ходъ и мѣрки, и глазомѣръ, и собственные пальцы, которыми онъ ощупывалъ неровности тѣла Конона Петровича, и умственныя соображенія, но тѣмъ не менѣе, когда онъ, въ пятый разъ, принесъ платье и съ отчаяніямъ принялся натягивать его, то оно снова оказалось ни къ чему негоднымъ. Кононъ Петровичъ разразился тогда упреками и укорялъ Якимова въ безстыдномъ самохвальствѣ, говоря сердито, что онъ только считается портнымъ столичнымъ, а на самомъ дѣлѣ можетъ шить одни портки и поддевки. Портной также разозлился, несмотря на кроткій характеръ.

— Кононъ Петровичъ! воскликнулъ онъ дрожащимъ голосомъ: — я не виноватъ! Главнѣйшее дѣло, цивилизація къ вамъ не подходитъ, а вовсе не я причина тутъ!

Платье такъ и осталось плохо сдѣланымъ; оно и стѣсняло грудь, и давило на животъ, и стягивало шею, вслѣдствіе чего удушеніе и скоропостижная смерть стали съ этой поры представляться Конону Петровичу еще болѣе близкими. Тогда-то онъ и началъ выходить каждый вечеръ на свой балконъ «для воздуху», оставался здѣсь по цѣлымъ часамъ, вплоть до того времени, когда надъ площадью, находящеюся передъ его глазами, и надъ всѣмъ городомъ распространялся непроницаемый мракъ. Обыкновенно ему никто не мѣшалъ въ этомъ занятіи; въ городѣ стояла вѣчная сонная тишина; если кто и проходилъ по площади, то нисколько не удивлялся, видя Покрышкина сидящимъ на балконѣ, отдувающимся отъ духоты и вытиравшимъ платкомъ потъ съ лица — до того всѣ привыкли видѣть голову въ такомъ положеніи.

Но Кононъ Петровичъ не всегда оставался безъ дѣла на своемъ балконѣ. Часто на свой балконъ, находящійся наискось дома Покрышкина, выходилъ и Яковъ Кузьмичъ, появлявшійся на балконѣ не для воздуху, а для наблюденій за порядками въ городѣ. По крайней мѣрѣ, самъ онъ такъ хвастался, говоря всѣмъ, что у него образцовый порядокъ, и еслибы, говорилъ онъ, во ввѣренномъ ему уѣздѣ пропалъ грошъ, то, навѣрное, онъ былъ-бы возвращенъ своему хозяину. Замѣтивъ Якова Кузьмича, Кононъ Петровичъ раскланивался съ нимъ. Нѣкогда онъ поздравлялъ его съ добрымъ вечеромъ во всеуслышаніе, черезъ площадь, но исправникъ разъ строго замѣтилъ ему, что это неприлично, и Покрышкинъ пересталъ здороваться такимъ способомъ. Однако, не проходило вечера, чтобы два начальника города не обмѣнялись знакомыми имъ знаками, показывавшими ихъ дружелюбныя отношенія. Обмѣнъ привѣтствій всегда былъ одинаковъ. Обыкновенно Покрышкинъ дѣлалъ руками и головой такія движенія, которыя между всѣми людьми сопровождаютъ выпивку и закусываніе; это означало, что Покрышкинъ проситъ исправника Кулакова зайти къ нему и закусить. Яковъ Кузьмичъ отвѣчалъ на это различно; если онъ былъ почему либо не расположенъ принять приглашеніе Покрышкина, то снималъ свою бѣлую фуражку, и тогда Покрышкинъ заключалъ, что Кулаковъ закуситъ не желаетъ; всего же чаще Кулаковъ, снявъ фуражку, мгновенно надѣвалъ ее, что означало: иду! И приходилъ.

Скоро появлялась въ комнатахъ Покрышкина длинная, съ крючковатымъ носомъ и съ загорѣлымъ лицомъ фигура исправника Кулакова, а вслѣдъ за нимъ на столъ становились разныя угощенія. У головы Покрышкина всегда про запасъ содержалась какая-нибудь новинка, выписанная изъ губернскаго города: боченокъ икры, свѣжій балыкъ, добрая водка; но онъ скромно хвалился всѣми этими вещами.

— Попробуй-ка, Яковъ Кузьмичъ, вонъ этого, говорилъ онъ. — На дняхъ предоставлена изъ губерніи. Самъ-то еще не пробовалъ, какова на вкусъ, не привелось. Отвѣдай-ка, хороша-ли?

Исправникъ Кулаковъ отвѣдывалъ и всегда на лицѣ его отражалось одобреніе, выражаемое имъ тѣмъ, что онъ похлопывалъ ладонью по животу Покрышкина и весело говорилъ:

— Хорошо, хорошо! У тебя, Кононъ Петровичъ, ничего худого не бываетъ, откровенно тебѣ скажу, другъ мой. Что правда, то правда; ты у меня молодецъ!

Это говорилось покровительственнымъ тономъ, но голова Покрышкинъ съ удовольствіемъ гладилъ себѣ бороду въ то время, какъ его маленькіе, заплывшіе глазки хитро смѣялись.

Вслѣдъ за закуской часто появлялся столикъ съ шашками, за которымъ бражники просиживали до полуночи, причемъ голова Покрышкинъ неизмѣнно загонялъ исправника Кулакова въ ретирадникъ, а исправникъ Кулаковъ бѣсился, ругался непечатною бранью и дѣлалъ новыя ошибки. Но это былъ единственный случай, гдѣ голова Покрышкинъ бралъ верхъ надъ исправникомъ Кулаковымъ; во всемъ остальномъ онъ подчинялся послѣднему, наставлявшему его въ дѣлахъ думы, въ дѣлахъ управы и вообще во всѣхъ общественныхъ дѣлахъ.

Несмотря на пріятельскія отношенія, существовавшія между ними, исправникъ Кулаковъ держался съ головой Покрышкинымъ покровительственнаго тона, говорилъ съ нимъ иногда строго и нерѣдко давалъ понять, что хотя онъ и находится въ зависимости отъ думы, но въ сущности это самая пустая зависимость, ни мало не связывающая его, и что между исправникомъ и головой есть большая разница, которую не слѣдуетъ забывать. Какъ умный человѣкъ, голова Покрышкинъ пропускалъ это мимо ушей. Онъ замѣчалъ, съ какимъ почтеніемъ относятся къ нему всѣ городскія власти, большая часть которыкъ даже ухаживаетъ за нимъ — и довольствовался этимъ; былъ доволенъ онъ и дружбой исправника Кулакова, считая ее большимъ снисхожденіемъ къ себѣ и не обижался покровительственнымъ тономъ. Исправникъ былъ его начальникъ.

Голова Покрышкинъ сначала даже удивлялся, что съ нимъ обращаются хорошо, не вытирая объ него ноги, какъ бывало раньше. Знавалъ онъ много печальныхъ случаевъ съ грязевскими головами, бывшими до него. Ему было извѣстно, что его предшественника Корчагина одна проѣзжающая особа оскорбила дѣйствіемъ публично, во время базарнаго дня, и не получила за это ничего, кромѣ совѣта поступать въ такихъ случаяхъ осторожнѣй; ему также разсказывали, что предшественнику Корчагина, не имѣвшему счастія пользоваться самоуправленіемъ, исправникъ Свистуновъ выдернулъ половину бороды, развѣявъ шерсть по вѣтру, такъ-что борода отросла только черезъ годъ. Вообще, голова Покрышкинъ зналъ очень печальныя происшествія, бывшія до самоуправленія, и объяснявшія, какимъ несчастіямъ могъ бы онъ подвергнуться, еслибы жилъ въ тѣ времена. Теперь же съ нимъ ничего подобнаго быть не могло, въ чемъ онъ положительно былъ увѣренъ, и дорожилъ своимъ положеніемъ, гордился своею безопасностью. За нимъ, какъ онъ видѣлъ, даже ухаживаютъ, забѣгаютъ впередъ, обращаются съ просьбами, а вмѣсто приказаній совѣтуютъ. Всѣмъ этимъ онъ вполнѣ удовлетворялся; глядя-же на строгія маперы Кулакова и слушая его покровительственный тонъ, онъ только хитро улыбался про себя.

— Пущай! говорилъ онъ. — Пущай подымаетъ голову и возвышается! А вотъ какъ перестану шальныя-то деньги выдавать, тогда мы поглядимъ, какъ онъ запоетъ! Пущай его!

Живя мирно съ Яковомъ Кузьмичемъ и довольствуясь оказываемымъ ему почетомъ, голова Покрышкинъ безпрекословно исполнялъ всѣ требованія исправника, который для его предшественниковъ былъ бы грозой, а для него оказался неизмѣннымъ другомъ. Самъ голова Покрышкинъ ничего не предпринималъ и ничего не дѣлалъ, исполняя лишь строгія предписанія, заказываемыя для него и для думы начальствомъ и выдавая требуемыя деньги. Исправникъ Кулаковъ бралъ деньги двумя способами — онъ или посылалъ прямо головѣ Покрышкину бумагу за номеромъ такимъ-то, или объяснялъ дѣло во время закуски; во и въ этомъ случаѣ онъ не унижался до просьбы, и просто заявлялъ шутливо:

— Ну, Кононъ Петровичъ, тебѣ видно придется раскошеливаться, начиналъ исправникъ, наливая рюмку водки и приготовляя кусокъ осетрины, причемъ онъ глубоко погружался въ свое занятіе, и не поднималъ глазъ на хозяина.

— Ужели еще расходъ, Яковъ Кузьмичъ? Ежели такъ-то я буду расходовать суммы, такъ, пожалуй, всю кассу скоро раскассирую, отвѣчалъ голова Покрышкинъ и поглаживалъ себѣ бороду. Онъ отлично понималъ, куда клонитъ разговоръ Яковъ Кузьмичъ, но скромно ждалъ, что будетъ дальше.

— Что дѣлать, братъ, нужда! Казенная необходимость! возражалъ исправникъ и объяснялъ казенную необходимость, на которую требуется крупная сумма. Увеличеніе штата пожарныхъ, покупка подъ пожарныя машины колесъ, которыя, разумѣется, разсохлись, покупка новыхъ лошадей для пожарныхъ машинъ, или выписка пожарной «кишки» — все это требовало много денегъ. Кишка особенно часто выписывалась, потому что, какъ извѣстно, она дѣлается изъ весьма непрочнаго матеріала; разъ пять въ годъ она портилась, и каждый разъ, какъ исправникъ сообщалъ о ея порчѣ, онъ оставался спокойнымъ, не моргая даже глазами отъ стыда, какъ ожидалъ иногда голова Покрышкинъ. У Якова Кузьмича дѣло выходило просто.

— Да! Тебѣ ужь придется раскошеливаться. Ты, пожалуйста, поговори тамъ въ думѣ, чтобы мнѣ выдали необходимыя средства для выписки; а то случись пожаръ — мы съ тобой цѣлый городъ спалимъ.

— Что-жь кишка? Не годится? спрашивалъ голова Покрышкинъ, и его маленькіе глазки, устремленные на Якова Кузьмича, безмолвно смѣялись.

— Говорю — не годится, новую надо выписывать.

— Тссс! Стало быть, розорвало ее, кишку-то?

— Лопнула… Ты ужь, пожалуйста, поговори тамъ… на выписку, молъ, кишки. Однако, балыкъ у тебя ныньче превосходный, просто пальчики оближешь. Яковъ Кузьмичъ весь былъ погруженъ въ созерцаніе балыка.

— Зачѣмъ пальцы облизывать, кушай на здоровье…

Кононъ Петровичъ насквозь видѣлъ Якова Кузьмича, но молчалъ и выдавалъ деньги на кишку. Между тѣмъ, исправникъ, въ кругу своихъ близкихъ друзей, между которыми самымъ интимнымъ былъ квартальный Чертыхаевъ, объяснялъ податливость головы глупостью, увѣряя, что онъ какъ былъ мужикъ сиволапый, такъ и остался имъ.

— Въ своихъ собственныхъ дѣлахъ его не проведешь; онъ тутъ самъ тебя сто разъ надуетъ; но вотъ въ дѣлахъ думы его постоянно надо учить; тутъ онъ ничего не смыслитъ, чистый дуракъ, увѣряю васъ!

Такъ говорилъ исправникъ Кулаковъ и ошибался, выдавая свою безнаказаность за чужую глупость. Голова Покрышкинъ многое понималъ и во все старался вникать, не говоря уже о дѣлахъ денежныхъ, среди которыхъ онъ былъ человѣкомъ, насквозь прокаленнымъ; если же онъ мало вникалъ въ общественныя дѣла, то справедливость требуетъ сказать, что не одинъ онъ былъ виноватъ, толстый бѣдняга! Во-первыхъ, городской сундукъ былъ вѣчно опустошаемъ на выписку кишекъ, на устройство и умноженіе клоповниковъ и на другія потребности, столько же обязательныя, сколько и чудныя; во-вторыхъ, тишина, царствовавшая постоянно въ городѣ, гдѣ жители никогда и ни о чемъ не заявляли, считая думу только болѣе или менѣе остроумнымъ орудіемъ для взиманія съ нихъ денегъ, была такого рода, что ежеминутно внушала мысль объ ихъ блаженномъ счастіи и отбивала всякую охоту нарушить ихъ спокойствіе. Непониманіе головой Покрышкинымъ своихъ обязанностей зависѣло оттого, что и понимать было нечего. Никто ничего не проситъ — значитъ, довольны всѣмъ. Главная забота головы Покрышкина состояла въ раскассированіи — и онъ раскассировывалъ. Ему приказывали — онъ слушался; у него просили — онъ давалъ, и радъ былъ, что могъ давать на устройство клоповниковъ, потому что исправникъ хвалилъ его за такую готовность, нѣсколько разъ обѣщая выхлопотать ему награду, медаль за ревность.

Но одинъ разъ головѣ Покрышкину досталось за эту дружбу съ Яковомъ Кузьмичемъ и было нанесено оскорбленіе. Правда, непріятность эта избавила его на нѣкоторое время отъ страха удушенія или скоропостижнаго конца, поднявъ его духъ и силы, подавленныя бездѣльемъ; но обида была велика и невыносима. Нанесъ ее тотъ же портной Якимовъ. Портной Якимовъ «Измосквы», какъ значилось на его вывѣскѣ, будучи робкаго характера, въ продолженіи пяти дней недѣли, когда онъ прилежно работалъ, вдругъ, въ воскресенье и понедѣльникъ, превращался въ буйнаго и пьянаго человѣка, крошилъ стекла и своимъ непріятелямъ дѣлалъ словесныя оскорбленія. Голова же Покрышкинъ сдѣлался для него ненавистнымъ, особенно съ той поры, какъ не далъ ему свидѣтельства на открытіе лавочки съ готовымъ платьемъ, а такъ какъ Якимовъ былъ старожилъ, принявшій званіе столичнаго портного только по необдуманности, и зналъ всю подноготную каждаго жителя города, то его оскорбленіе вышло острымъ, ударивъ прямо въ носъ.

Сидѣлъ, однажды, въ понедѣльникъ вечеромъ, Кононъ Петровичъ на своемъ балконѣ и тяжело дышалъ, отирая время отъ времени потъ съ лица клѣтчатымъ фуляромъ и, конечно, не ждалъ для себя ничего худого; сыновья его всю недѣлю торговали порядочно и сами не безобразничали; другія домашнія дѣла также шли недурно; въ думѣ все было благополучно, а на площади въ эту минуту не было нетолько какого-нибудь человѣка, но даже и собаки, которая брехнула бы на него, ибо нельзя же считать живымъ человѣкомъ старушку у сосѣдняго домишка, вязавшую чулокъ и о чемъ-то разсуждавшую съ собой. Вдругъ, на концѣ площади, появился портной Якимовъ и направился къ дому головы Покрышкина, дѣлая отклоненія отъ намѣченнаго пути только ради уступки неповинующимся ногамъ; исколесивъ большую часть площади, онъ очутился, наконецъ, прямо противъ балкона, шагахъ въ двадцати отъ Конона Петровича и, покачиваясь на всѣ четыре стороны, обратился съ вопросомъ къ послѣднему.

— Ты кто? спросилъ онъ глухимъ голосомъ,

Кононъ Петровичъ не считалъ нужнымъ входить въ разговоры съ пьяницей и молчалъ. Долгое время хранилъ молчаніе и портной Якимовъ, забывъ свой вопросъ, но черезъ нѣкоторое время поднялъ голову снова.

— Ты кто? спросилъ онъ и тяжело вздохнулъ.

— Ступай домой, пьянчуга! Я тебѣ покажу, какъ со мной разговоры вести, закричалъ съ балкона Кононъ Петровичъ, по этими словами только разозлилъ Якимова.

— Кто ты, говорю, голова или нѣтъ? закричалъ въ свою очередь Якимовъ.

— Пошелъ домой! закричалъ Кононъ Петровичъ и побагровѣлъ.

— А я тебѣ скажу — ты не голова! началъ насмѣшливо Якимовъ. — Я тебѣ прямо скажу — ты не голова! Что ты дѣлаешь съ исправникомъ? Шашни у васъ? И я тебѣ говорю — ты не голова, а больше ничего, какъ хвостъ! Можетъ, ты лабазомъ своимъ похваляешься? такъ это, братъ, оставь. Лабазъ дѣло не стоющее, то есть камень, глупость… И я на него плюю — вотъ гляди! Якимовъ, дѣйствительно, харкнулъ по направленію къ лабазу и слюна длинной нитью потекла по его бородѣ, послѣ чего онъ продолжалъ. — Ты не голова! Кабы ты пользу городу сдѣлалъ — ну такъ; тогда бы ты могъ похваляться, а то у тебя одинъ лабазъ, то есть камень, глупость. Ты думаешь, тебя кто добромъ помянетъ? Ни Боже мой! Умрешь ты и никто тебя не вспомнитъ, потому что какъ есть ты лабазъ и какъ для города никакой пользы нѣтъ отъ тебя, то и вышла одна глупость. Что есть Покрышкинъ? Неизвѣстно. Въ какомъ смыслѣ Покрышкинъ? Неизвѣстно. По какой причинѣ голова? Никто не знаетъ. И вышелъ ты самъ ничего больше, какъ лабазъ, то есть камень, глупость, и я на него плюю, вотъ гляди!

Якимовъ снова плюнулъ, и на этотъ разъ брызги разлетѣлись въ разныя стороны. Но, вслѣдствіе напряженія силъ, онъ понагнулся и началъ колесить вокругъ, ища точки опоры и отчаянно размахивая руками, въ то время, какъ Кононъ Петровичъ хотѣлъ подняться — и не могъ; онъ побагровѣлъ до того, что, казалось, жилы на его лицѣ сейчасъ лопнутъ; даже старушка, всматривавшаяся въ эту сцену, сказала себѣ: у, осерчалъ голова! Портной Якимовъ, между тѣмъ, совсѣмъ обезсилѣлъ, готовый ежеминутно растянуться на землѣ; но нашелъ возможность сказать еще нѣсколько словъ.

— Ахъ, ты голова!! Не голова ты, а башка пустая — больше я тебѣ ничего не скажу.

Больше онъ, дѣйствительно, ничего не сказалъ, потому что совсѣмъ потерялъ силы сохранять равновѣсіе, отяжелѣлъ и повалился на землю, а черезъ нѣкоторое время уже храпѣлъ на всю площадь. Никто этого не видалъ; только одна старушка съ чулкомъ, качая старой головой, сказала: Ахъ, грѣхи, грѣхи! зѣвнула и перекрестилась.

Что касается Конона Петровича, то онъ долго не въ состояніи былъ подняться съ мѣста, какъ бы пригвожденный къ стулу; багровое лицо его было ужасно, руки дрожали, дыханіе было прерывисто. Отдышавшись, онъ, однако, сошелъ внизъ и отправился отыскивать какого-нибудь полицейскаго, котораго нигдѣ не было видно; но Кононъ Петровичъ не полѣнился зайти даже въ часть, гдѣ у воротъ нашелъ спящаго будочника, растолкалъ послѣ предварительной брани и велѣлъ взять въ темную портного Якимова, валявшагося на площади, причемъ наказывалъ стражу хорошенько накласть въ загорбокъ мошеннику, а утромъ прислать его къ нему, головѣ, и внушить, чтобы онъ чувствовалъ.

— Оскорбилъ онъ меня, паршивикъ! Ужо я съ нимъ поговорю… сволочь эдакая! говорилъ голова Покрышкинъ, уходя изъ части и еще не оправившись отъ гнѣва.

Гнѣвъ его, однако, скоро прошелъ, а обида чувствовалась только въ той мѣрѣ, въ какой онъ раньше питалъ почтеніе къ себѣ, надѣясь, что тоже самое почтеніе должны были оказывать ему и всѣ граждане, какъ ихъ законному головѣ и представителю. Теперь онъ палъ въ своихъ собственныхъ глазахъ, осрамленный портнымъ, и съ этого дня заскучалъ, страдая нетолько физически — отъ одышки, отъ мускульной бездѣятельности, но и душевно — отъ душевной пустоты, что онъ самъ понялъ. Была еще въ этихъ страданіяхъ небольшая доля страха передъ пустой смертью, которую никто не оплачетъ, которой будутъ даже радоваться и послѣ которой отъ него не останется ничего, кромѣ лабаза, ни одного дѣла, стоящаго воспоминанія и благодарности со стороны согражданъ.

Въ сущности, Кононъ Петровичъ Покрышкинъ всегда страдалъ отъ бездѣлья, сдѣлавшагося постояннымъ послѣ его избранія въ думу, и страданія его были неизбѣжны. Онъ не принадлежалъ къ родовитому купечеству, которое испоконъ вѣковъ страдаетъ одышкой, и не былъ настоящимъ купцомъ, получившимъ отъ своего дѣда лисью шубу, отъ тятеньки лабазъ, отъ жены — сундукъ; нѣтъ, все это Кононъ Петровичъ самъ долженъ былъ заработать своими руками и умомъ. Портной Якимовъ помнитъ, какъ Кононъ Петровичъ въ былое время торговалъ тряпьемъ, какъ онъ потомъ завелъ мелочную лавочку, какъ послѣ этого ѣздилъ по всей губерніи скупать всякую дрянь, помнитъ вообще то время, когда Кононъ Петровичъ назывался просто торговцемъ Покрышкой. Это была дѣятельная жизнь, полная приключеній и ужасовъ, а иногда жалкая и унизительная. Тогда, понятно, Конону Петровичу засыпать было некогда; въ погонѣ за рублями онъ не смыкалъ глазъ и въ ловлѣ рублей не останавливался ни передъ какими трудами, всему подвергаясь. Онъ буквально прошелъ огонь и воду, и мѣдныя трубы; часто ночевалъ въ полѣ, мокъ подъ дождемъ, нѣсколько разъ тонулъ въ рѣкахъ, не одинъ разъ замерзалъ среди бурана, привозя домой отмороженныя уши; вѣчно унижался, получалъ нерѣдко подзатыльники, былъ просто битъ и, однимъ словомъ, жилъ въ безустанномъ трудѣ и безпрерывномъ страхѣ, получая каждый рубль только послѣ остервенѣлаго боя. Даже и женился на сундукѣ Алены Митріевны самъ, а не посредствомъ тятеньки, котораго съ раннихъ лѣтъ дѣтства у него не существовало; даже граматѣ выучился самъ, нанявъ учить себя, уже въ зрѣломъ возрастѣ, соборнаго дьячка, которому онъ платилъ натурой и деньгами. До сорока лѣтъ онъ не зналъ никого, не покладалъ рукъ и не бросалъ трудолюбивыхъ привычекъ, занимаясь увеличеніемъ своего благосостоянія.

И вдругъ послѣ такой адской жизни — полное успокоеніе! Меньше чѣмъ черезъ годъ, Кононъ Петровичъ страдалъ уже одышкой, угнетаемый всяческимъ бездѣльемъ и неизмѣнной пустотой, мучимый неумѣніемъ пользоваться нажитымъ состояніемъ. Привычка къ труду въ немъ осталась, но практиковать ее было не надъ чемъ, а лабазъ больше его не занималъ, отданный двумъ сыновьямъ, которые и орудовали всѣмъ дѣломъ. Привычка къ бѣлужинѣ также не могла быть оставлена, но бѣлужина не превращалась больше въ работу рукъ и головы, переходила въ мясо, кровь и жиръ, которые безцѣльно накоплялись, такъ что Кононъ Петровичъ не могъ даже долго говорить, и потому портной Якимовъ безнаказанно могъ срамить его, не встрѣчая себѣ возраженія.

Между тѣмъ, силы Конона Петровича не пропадали совсѣмъ даромъ; онѣ только дѣлались невидимыми; прежняя дѣятельная энергія его сдѣлалась скрытою энергіей, превратившись въ мясо и жиръ, какъ первобытная теплота солнца скрылась въ залежахъ каменнаго угля. Голова Покрышкинъ началъ страдать отъ неумѣнья наполнить свою пустую жизнь; общественныя же дѣла города такъ мало обращали на себя вниманіе всѣхъ вообще жителей, что и онъ не занимался ими, долгое время даже не зная, что существуютъ такого рода дѣла. Однако, еслибы онъ взялся за исполненіе миссіи городского представителя, то, можетъ быть, изъ этого что-нибудь и произошло, и могло случиться, что онъ пересталъ бы задыхаться отъ бездѣлья. Скрытая энергія, которой онъ обладалъ въ значительной степени, добиваясь мучного лабаза, и которая не совсѣмъ потонула въ пустотѣ существованія, скрытая энергія, направленная на общественныя дѣла города Грязева, превратилась бы въ дѣятельную, какъ связка дровъ, брошенная въ печь паровоза, превращается въ движеніе, тѣмъ болѣе, что голова Покрышкинъ надѣленъ былъ опытностью и достаточнымъ умомъ. Кровь, мясо и жиръ могли сдѣлаться тогда полезными для человѣчества.

Нѣчто подобное и совершилось.

— Хочу поставить бассейнъ городу! сказалъ голова Покрышкинъ, занимая обычное мѣсто посрединѣ стола, въ то время, какъ другіе члены управы сѣли по бокамъ.

Заявленіе это было въ такой же мѣрѣ неожиданно, какъ громъ среди безоблачнаго неба, и произвело на всѣхъ дѣйствіе, необычайно сильное. А самъ Кононъ Петровичъ, высказавъ свое желаніе, отеръ клѣтчатымъ фуляромъ лицо и сердито посматривалъ на всѣхъ своихъ товарищей.

— Хочу поработать на пользу города! еще сказалъ онъ.

Всѣ хранили долго время глубокое молчаніе, переглядываясь и не зная, что говорить и думать. Это были все короткошейные люди, туземцы города, для которыхъ требовалось продолжительное время, чтобы сообразить какое-нибудь предложеніе, выходящее изъ ряда обыкновеннаго. Они молчали; притомъ, они привыкли во всемъ слушаться своего головы, принимая каждое его хотѣніе безъ разсужденія. Только одинъ трактирщикъ, бывшій здѣсь, съ бойко и подозрительно глядѣвшими глазами, сдѣлалъ нѣсколько замѣчаній.

— Какъ бы изъ этого бассейна, шутъ его возьми, что не произошло? замѣтилъ онъ.

Кононъ Петровичъ не обратилъ на это вниманія.

— А на какой грѣхъ, Конъ Петровичъ, бассейнъ городу? спросилъ еще разъ трактирщикъ и выразилъ мысль, что воды у города довольно.

— Довольно? Значитъ, не довольно, коли я говорю, сказалъ разсерженный Покрышкинъ. — Ужь если я что говорю, то вѣрно. Есть у насъ рѣчка, а водой ее нельзя назвать, вши тамъ много. Доколѣ же городъ будетъ ѣсть вошь? Воду изъ Крестовскаго родника провести не хитро, была бы охота.

Крестовскій родникъ дѣйствительно былъ не далеко отъ города, находясь притомъ на возвышеніи, съ котораго легко было провести воду, не прибѣгая къ искуственному поднятію уровня. До сихъ поръ воду изъ родника брали только богатые граждане, имѣющіе лошадей и кучеровъ, всѣ же остальные жители брали воду изъ Сони. Это въ короткихъ словахъ и разъяснилъ Кононъ Петровичъ. Но трактирщикъ сдѣлалъ еще возраженіе.

— Оно, конечно, Кононъ Петровичъ, вамъ лучше знать эти дѣла. Но, до своему глупому разсужденію, я думаю такъ: большія тутъ нужны суммы! А гдѣ мы возьмемъ суммы?

Кононъ Петровичъ побагровѣлъ: онъ вообще не терпѣлъ возраженій, а теперь и не думалъ, что ему поставитъ кто-нибудь препятствіе. Онъ еще разъ утерся платкомъ и, возбужденный до послѣдней степени, заговорилъ прерывающимся голосомъ:

— Хочу я послужить честно городу, а вы мнѣ препятствуете. Куда идутъ наши суммы? По нынѣшній день, нѣсколько годовъ сряду, съ самаго первоначалу, пока дали намъ положеніе, испоконъ вѣковъ куда идутъ суммы? Чай, знаете. Ничего у насъ не было и ничего не будетъ; слава только, что въ думѣ сидимъ, а какой изъ насъ прокъ городу — неизвѣстно. Хочу я послужить съ этого дня на общую пользу, а вы мнѣ препятствуете, и никакой причины этому нѣтъ. Есть у насъ подъ бокомъ рѣка, а тамъ вошь. На улицахъ чистая смерть, иной разъ домой къ себѣ не пролѣзешь черезъ эти самыя улицы. На площади въ нынѣшнюю весну свинья утонула, чай знаете. Ничего у насъ нѣтъ, и хочу я честно послужить на пользу, а вы мнѣ препятствуете…

Кононъ Петровичъ такъ взволновался, что не могъ продолжать эту непривычно длинную рѣчь. Онъ тяжело перевелъ духъ.

— Кононъ Петровичъ! Мы не препятствуемъ! Тебѣ ближе знать, какъ и что… Мы не препятствуемъ! заговорили всѣ бывшіе на лицо представители города, не менѣе головы взволнованные до глубины души. Только послѣ этого, Кононъ Петровичъ былъ въ состояніи продолжать.

— Ежели вы мнѣ будете препятствовать — уйду; такъ прямо и говорю — не буду служить… Суммы… Какія намъ еще суммы, коли ежели мы не будемъ ихъ раскассировывать? Недостанетъ общественныхъ — откажусь отъ жалованья… Да и сейчасъ отказываюсь! не хочу жалованья! Хочу изъ чести служить, на пользу общую! Берите мое жалованье! Недостанетъ общественныхъ — своихъ приложу. Нате, берите мои, чтобы на пользу общую! У меня, слава Богу, есть чѣмъ жить. Только чтобы была польза городу, а мнѣ почетъ, и не препятствуйте мнѣ, честью вамъ говорю!

Нельзя выразить волненія, какое овладѣло Покрышкинымъ, когда онъ говорилъ эту рѣчь задыхающимся голосомъ; можно только отмѣтить внѣшніе признаки, выразившіе вьявь его необыкновенно возбужденное состояніе: онъ вынулъ два платка и въ одинъ изъ нихъ высморкался, а другимъ утеръ потъ, послѣ чего положилъ ихъ на столъ и началъ осматривать всѣхъ присутствующихъ, желая, повидимому, удостовѣриться, не найдется ли и послѣ этого въ ихъ числѣ такой, который будетъ препятствовать? Нашелся. Это былъ все тотъ же трактирщикъ, боявшійся, съ устройствомъ водопровода, потерять значительную долю посѣтителей своихъ, предпочитавшихъ его чай вшивой водѣ изъ Сонѣ. Онъ опять возразилъ, что это дѣло большое, на которое нужны суммы и хлопоты; а кто захочетъ взять на себя эти хлопоты? Но онъ былъ прерванъ.

— А я хочу! гнѣвно сказалъ голова Покрышкинъ.

Всѣ остальные присутствующіе, взволнованные въ такой же степени, какъ и самъ голова Покрышкинъ, заставили замолчать трактирщика, а Конону Петровичу выразили свое почтеніе, увѣряя, что они ему не препятствуютъ служить на общую пользу и даже совсѣмъ напротивъ, очень рады его предложенію. Кононъ Петровичъ сказалъ еще разъ, что оставитъ службу, если ему будутъ препятствовать. За этимъ послѣдовала общая суматоха, среди которой одинъ съ негодованіемъ накинулся на трактирщика, обвиняя его въ оскорбленіи головы, другой упрашивалъ Конона Петровича остаться на общую пользу, третій съ секретаремъ предложилъ заказать Конону Петровичу бюстъ, четвертый, видя, какъ расчувствовался Кононъ Петровичъ, послѣ изъявленія ему довѣрія, самъ прослезился. Кононъ Петровичъ получилъ вдругъ такія полномочія и былъ награжденъ такой слѣпой вѣрой, какою пользуются только передовые бараны въ стадѣ овецъ, и, будь онъ человѣкомъ дурнымъ, расчувствуйся онъ позаказу, а не отъ волненія души, касса думы мигомъ была бы раскассирована, а въ самой думѣ остался бы одинъ грошъ.

Этого, разумѣется, не могло случиться, потому что у Конона Петровича и въ мысляхъ ничего подобнаго не было; онъ искренно желалъ оказать пользу городу и заслужить прочное почтеніе со стороны жителей. Назначивъ самъ для себя дѣло и расходы на него, онъ больше не думалъ о сопротивленіи управы и думы; первая пришла въ умиленіе, вторая, если говорить по чистой совѣсти и безъ обиняковъ, никогда не существовала, рѣдко собираясь въ узаконенномъ числѣ и идя на самоуправленіе весьма не охотно, лишь подъ вліяніемъ увѣщаній своего головы. Такимъ образомъ, Кононъ Петровичъ былъ со всѣхъ сторонъ свободенъ и могъ безпрепятственно оказать городу пользу, осуществленіе которой онъ рѣшилъ начать почему-то съ чистки улицъ и проведенія водопровода.

Рѣшеніе Конона Петровича отдать свои послѣдніе годы на пользу города и для него самого было поразительно по безпримѣрности, потому что прежнее естество его заключалось въ томъ, чтобы убиваться за себя и за свой лабазъ, въ полномъ невѣденіи общественныхъ дѣлъ, занятіе которыми и не для него одного казалось чѣмъ-то необыкновеннымъ, чрезвычайнымъ, граничащимъ съ глупостью. Понятно, какъ былъ онъ возбужденъ, когда въ этотъ день явился въ свое семейство и объявилъ ему о своемъ рѣшеніи. Собравъ вокругъ себя всѣхъ домочадцевъ, состоявшихъ изъ жены Алены Митріевны, двухъ сыновей, изъ которыхъ одинъ былъ женатъ, и тещи, онъ усѣлся на стулѣ и строго заговорилъ, видя лица сыновей не достаточно серьёзными. Впрочемъ, онъ всегда говорилъ въ своемъ домѣ строго.

— Смирно! Слушайте, что я вамъ разскажу, началъ Кононъ Петровичъ. — Не лѣзьте вы, Господа ради, ко мнѣ теперь съ вашими дѣлами и не препятствуйте. Хочу я послужить на пользу городу, и вы не препятствуйте. Довольно я послужилъ для себя, хочу для ради пользы города послужить, и приказываю вамъ не лѣзть ко мнѣ съ вашей дурью.

Далѣе, Кононъ Петровичъ объяснилъ, что онъ будетъ строить водопроводъ для города, а потомъ примется и за другія дѣла. Что касается домашнихъ дѣлъ, то онъ отъ нихъ совершенно отстраняется, оставляя для себя одно право давать отъ времени до времени подзатыльники и приказы своимъ сыновьямъ, если послѣдніе начнутъ баловаться. Это оговорка была сдѣлана Колономъ Петровичемъ не безъ основанія, такъ какъ сыновья его, здоровенные малые, съ подушками вмѣсто щекъ, съ заплывшими глазами, загоравшимися по временамъ чисто животною радостью, хотя и называли своего отца тятенькой, выказывая передъ нимъ глубочайшее раболѣпство, но за глазами отца пользовались всякимъ удобнымъ случаемъ, чтобы прокутить и развѣять уйму отцовскихъ денегъ. Отецъ съ трудомъ управлялся съ ними, съ помощью угрозъ, брани и внушеній страха. Теперь, глядя на нихъ, Кононъ Петровичъ чувствовалъ отвращеніе къ своей прежней жизни и къ стоявшимъ передъ нимъ животнымъ, для которыхъ онъ почему-то всю жизнь работалъ, и которые ждали только смерти его, чтобы пустить по вѣтру все его состояніе и погрузиться въ прежнюю бѣдность.

— Ну, смотрите! прибавилъ Кононъ Петровичъ. — У меня гляди въ оба, веди дѣло чисто, а не то я… Вотъ куда я васъ зажму, ежели вы вздумаете безобразничать! воскликнулъ Кононъ Петровичъ и показалъ сжатые кулаки. Послѣ этого онъ обратился къ женѣ и тещѣ:

— А ты, Алена Митревна, своихъ-то монашенокъ укроти малость, чтобы не очень часто шлялись и пороги обивали своими хвостами, сказалъ онъ женѣ, которая любила принимать монашенокъ и іерусалимскихъ странницъ, безпрестанно заходившихъ къ ней. — Не то я смотрю-смотрю да и разгнѣваюсь, тогда держись черные хвосты… сволочь эдакая! Только въ утробу живутъ, а не то чтобы для божественнаго… паскудницы! Кононъ Петровичъ опять почувствовалъ отвращеніе къ прежней жизни, въ которой было такъ много дури, и увидѣлъ также непролазную темноту, среди которой жили онъ и его домочадцы.

Кононъ Петровичъ продолжалъ:

— Чтобы этого безобразія не было, и лучше не мѣшайте мнѣ. Хочу послужить на общую пользу! довольно жилъ для своей утробы! Слава Богу, некуда больше жадничать, будетъ! Не препятствуйте мнѣ. Теперь пойдутъ у насъ реформы, спервоначалу водопроводъ, а послѣ и все… Спроситъ губернаторъ: есть у васъ бассейнъ? Вотъ гляди, ваше превосходительство, вотъ онъ самый бассейнъ! И воздвигнулъ его голова Покрышкинъ. А улицы вымощены? Сколько угодно, вотъ онъ чистый булыжникъ! Богадѣльня? Извольте. Больница? Неугодно-ль посмотрѣть, вотъ она! Школа? Съ моимъ почтеніемъ, извольте. У насъ все есть, все будетъ. И все это понадѣлалъ голова Покрышкинъ. Не препятствуйте! Будетъ жадничать, довольно!

Кононъ Петровичъ перевелъ духъ, отеръ потъ съ пылающаго лица и, сдѣлавъ еще нѣсколько приказаній, отпустилъ домочадцевъ. Онъ наказалъ, чтобы не лѣзли къ нему съ дѣлами, и оставилъ для себя только наблюденіе за порядкомъ. Это рѣшеніе облегчило Конона Петровича, хотя онъ зналъ, что безъ его глазу сыновья навѣрно станутъ безобразничать и рады, что тятенька отказался вмѣшиваться въ ихъ дѣла; это онъ увидалъ тутъ же.

— Тятенька нашъ теперь закуралесилъ! Господь съ нимъ! Намъ же лучше, пусть куралеситъ! говорилъ, выходя, старшій сынъ. Младшій захохоталъ.

— Смирно! Чему обрадовались, безобразники! закричалъ Кононъ Петровичъ на прощанье.

Онъ догадался объ этой радости и зналъ, что современемъ онъ совсѣмъ можетъ потерять власть надъ домомъ, но отвращеніе къ дури прежней жизни и къ бездѣлью настоящей было въ немъ такъ сильно и болѣзненно въ эту минуту, а желаніе «послужить на пользу» было такъ неожиданно и поразительно, что онъ не поколебался въ своемъ рѣшеніи. До этого времени онъ точно и строго выполнилъ программу жизни настоящаго русскаго человѣка, доставилъ себѣ состояніе и обзавелся домашнимъ омутомъ; на это у него ушла, какъ и у всякаго коренного русскаго человѣка, большая половина жизни, а дальше онъ по программѣ долженъ былъ наслаждаться жизнью созданнаго имъ самимъ ада. Очевидно, что по программѣ ему просто некогда было заниматься общественными дѣлами, ибо у него, какъ у всякаго, остальная половина жизни должна была пройти въ вознѣ съ омутомъ; онъ долженъ былъ управлять имъ, вносить въ него хотя наружный порядокъ, заботиться хотя о внѣшней благопристойности, приводить самимъ имъ нарожденныхъ, но невоспитанныхъ животныхъ хотя къ временному повиновенію, наказывать ихъ, укрощать, тушить ненависть и злобу, снѣдающую ихъ, кипѣть и бѣсноваться, отравляясь и отравляя другихъ, однимъ словомъ, продѣлывать все, къ чему обязываетъ программа жизни. Какія тутъ общественныя дѣла? Некогда! Но Кононъ Петровичъ, строго выполнивъ первую половину житейской программы, отъ второй половины, по чистой случайности, отказался и разгорѣлся желаніемъ послужить на общую пользу, хотя, какъ умный человѣкъ, и сознавалъ опасность покинуть омутъ безъ призора, опасность столь же сильную, какъ напоминаніе о непріятелѣ, оставленномъ въ тылу.

Его рѣшенію способствовало еще то обстоятельство, что отовсюду онъ встрѣчалъ соглашеніе съ нимъ, одобреніе и даже похвалу. Одинъ исправникъ держалъ себя странно. Черезъ нѣсколько дней послѣ достопамятнаго засѣданія управы, у Конона Петровича былъ исправникъ и похвалилъ его икру, а когда немного закусилъ, то похвалилъ и его самого. Но на этотъ разъ голова Покрышкинъ былъ менѣе гостепріименъ, отказался бражничать до полуночи и не захотѣлъ играть въ шашки, чему не мало удивился исправникъ Кулаковъ, не воображая, что этотъ вечеръ будетъ послѣднимъ вечеромъ ихъ дружбы, какъ не воображалъ и голова Покрышкинъ. Вражда открылась упорствомъ головы Покрышкина, который не пожелалъ выдать деньги на выписку обоевъ и нѣкоторой мебели для квартиры исправника.

— Кстати, Кононъ Петровичъ, похлопочи на счетъ мебели, сказалъ, между прочимъ, исправникъ, подставляя рюмку на свѣтъ, чтобы удостовѣриться, на сколько чиста водка. — Я давно хотѣлъ поговорить тебѣ, да все забывалъ; пожалуйста, не забудь хоть ты. Мебель и въ канцеляріи развалилась, просто стыдъ! Необходимо пріобрѣсть новую. Я бы послалъ вамъ бумажку, да вѣдь у васъ тамъ завелась канцелярщина! А я люблю по военному: разъ, два, бацъ — готово!.. Икра у тебя, другъ мой, отличная, откуда ты выписываешь?

— Икра какъ слѣдуетъ, скусъ настоящій… Только небель, ты говоришь, не годится? спросилъ Кононъ Петровичъ, но безъ обычной насмѣшливости, а тревожно и печально.

— Сгнила! Того и гляди разобьешь голову!

Но Кононъ Петровичъ задумчиво гладилъ себѣ бороду.

— Ты теперь погоди, Яковъ Кузьмичъ. Мнѣ въ нынѣшнее время заниматься недосугъ этой самой небелью. Ты ужь погоди.

— Какъ погоди? строго сказалъ Яковъ Кузьмичъ. — Говорятъ тебѣ, крайняя нужда! Нѣтъ, ты, пожалуйста, выдай.

— Нельзя, Яковъ Кузьмичъ, невозможно! Сдѣлай милость, погоди! Дѣла общественныя, самъ знаешь. Мнѣ тоже вѣдь надо давать отвѣтъ, а ты какъ думаешь! Сдѣлай милость, погоди!

Исправникъ пересталъ ѣсть икру, поставилъ обратно на столъ невыпитую рюмку водки и во всѣ глаза смотрѣлъ на Покрышкина, очевидно, не вѣря ни глазамъ, ни ушамъ, потому что до этого дня голова Покрышкинъ никогда не отказывался раскассировывать суммы…

— Ты говоришь, нельзя? Такъ ты говоришь? а? спросилъ Яковъ Кузьмичъ.

— Погоди, Яковъ Кузьмичъ! Христомъ Богомъ умоляю! Дѣла городскія, чай знаешь. Ежели я все раскассирую, какой отвѣтъ я дамъ? Куда дѣлъ? какая такая небель? Чай знаешь.

— Такъ я, какъ истинный начальникъ твой, приказываю — слышишь? приказываю, ежели ужь ты дружбы не понимаешь! закричалъ, внѣ себя отъ гнѣва, Яковъ Кузьмичъ.

— Невозможно, прямо тебѣ говорю… сказалъ Покрышкинъ твердо, хотя и печально.

Исправникъ Кулаковъ оцѣпенѣлъ на время. Но потомъ вдругъ надвинулъ на голову фуражку, тутъ же въ столовой, и направился къ двери. У порога онъ еще разъ спросилъ:

— Такъ не дашь?

— Нельзя, Яковъ Кузьмичъ!.. Ахъ, грѣхъ какой! Христомъ Богомъ прошу… Такъ ты говоришь развалилась? Чудеса!

Яковъ Кузьмичъ вышелъ въ дверь, не слушая. У него чесались руки, и онъ едва удержался отъ нанесенія оскорбленія дѣйствіемъ, но зато далъ себѣ слово не оставлять этого дѣла. Дѣйствительно, съ этой минуты онъ сталъ питать къ головѣ Покрышкину такую непріязнь, что послѣдній былъ очень огорченъ. На другой же день, когда голова Покрышкинъ вышелъ вечеромъ на балконъ подышать и, увидѣвъ исправника Кулакова, раскланялся съ нимъ, исправникъ Кулаковъ не кивнулъ даже головой и не сдѣлалъ ни малѣйшаго знака одобренія, а только проговорилъ: я тебѣ, толстый, покажу Кузькину мать! — и затѣмъ, отвернулся въ сторону, медленно и оскорбительно. Самъ Кононъ Петровичъ не дослышалъ этихъ словъ — иначе онъ примирился бы съ Яковымъ Кузьмичемъ — но ихъ слышала у сосѣдняго домика старушка, сидѣвшая по обыкновенію съ чулкомъ. Она сказала себѣ: «у, осерчалъ исправникъ!»

Начиная съ этого дня, когда упорство головы Покрышкина и его желаніе быть самостоятельнымъ обнаружились явнымъ образомъ, Яковъ Кузьмичъ не переставалъ обдумывать способъ обуздать своего непріятеля, такъ жестоко оскорбившаго его. Это продолжалось около двухъ мѣсяцевъ, и во все это время желаннаго для Кулакова случая не представлялось. Онъ видѣлъ часто изъ окна Покрышкина, который сдѣлался очень дѣятельнымъ, видѣлъ, какъ онъ самъ осматриваетъ навозъ на улицахъ, тычетъ палкой въ помойныя ямы, заходитъ во дворы обывателей, говоритъ и убѣждаетъ, прѣетъ и задыхается, создавая, очевидно, въ своей головѣ планъ будущей чистки, видѣлъ все это и не могъ представить себѣ возможности привязаться къ Покрышкину; но все-таки говорилъ: я тебѣ покажу!

Наконецъ, насталъ и тотъ день, который голова Покрышкинъ назначилъ для осмотра мѣста, гдѣ должно было поставить водоемъ, потому что въ этотъ день все было готово, нанятъ подрядчикъ, привезено на площадь нѣсколько сѣрыхъ камней и собраны были гласные, сколько было возможно. Этотъ день былъ воскресенье. Яковъ Кузьмичъ всталъ возлѣ своего окна и наблюдалъ за всѣмъ, что происходитъ на площади. А происходило тамъ движеніе, необычное для города. Прежде всего, конечно, Якову Кузьмичу попался на глаза самъ голова Покрышкинъ, шедшій впереди десятка гласныхъ думы, а за ними толпилось много празднаго народа, заинтересованнаго необыкновенной дѣятельностью головы. Во все время, пока голова осматривалъ и показывалъ мѣсто, гдѣ всего лучше поставить каменный чанъ, громко именуемый имъ фонтаномъ, праздный людъ держалъ себя смирно и не громко разсуждалъ о выдумкѣ головы, причемъ большинство хвалило голову; только мальчишки шумѣли, шмыгая между взрослыми, или вступая въ драку другъ съ другомъ. Пьяныхъ было, по обыкновенію, много, но они вели себя кротко, и держались съ большимъ достоинствомъ на ногахъ; а ихъ широко раскрытые и полоумные глаза съ недоумѣніемъ останавливались на головѣ Покрышкинѣ, на сѣрыхъ камняхъ и на гласныхъ думы; повидимому, они не могли дать себѣ отчета въ томъ, что передъ ними происходитъ.

За всѣ полчаса, въ продолженіи которыхъ голова Покрышкинъ съ товарищами осматривалъ мѣсто и говорилъ съ подрядчикомъ, былъ только одинъ случай, возбудившій всеобщее вниманіе и хохотъ. Мѣщанинъ Селивановъ, извѣстный въ городѣ за человѣка веселаго нрава, будучи немного навеселѣ, ходилъ по толпѣ и возбуждалъ дружный хохотъ своими прибаутками, изъ которыхъ одна попала и городовому Шишкину. Шишкинъ сдѣлалъ видъ, что оскорбился, и чтобы выразить свое негодованіе на словахъ, изъявилъ лѣнивымъ тономъ желаніе посадить насмѣшника въ клоповникъ. — Посажу вотъ въ клоповникъ и погляжу, какъ ты тогда будешь зубы-то скалить, сказалъ Шишкинъ. — На-ко, вотъ тебѣ, съѣшь! возразилъ мѣщанинъ Селивановъ съ гримасой, помуслилъ себѣ кукишъ и подставилъ его подъ носъ Шишкину, возбудивъ вокругъ много веселья. Шишкинъ тогда осердился. Онъ отошелъ къ сторонкѣ, схватилъ зачѣмъ-то комъ земли и бросилъ его по неизвѣстной причинѣ въ собаку, лежавшую на другомъ концѣ площади и, конечно, не ожидавшую столь неожиданнаго нападенія.

Потомъ Яковъ Кузьмичъ увидалъ дальнѣйшее шествіе головы Покрышкина къ Крестовскому роднику, который долженъ былъ послужить источникомъ всѣхъ благъ, проэктированныхъ головой Покрышкинымъ; но скоро взглядъ Якова Кузьмича пересталъ слѣдить за толпой, ушедшей далеко. Онъ удивился только, какъ такому толстяку не лѣнь дѣлать подобныя прогулки пѣшкомъ. Но скоро Яковъ Кузьмичъ увидалъ, что голова Покрышкинъ, слава Богу, дошелъ до ручья благополучно и возвращался назадъ весело. Правда, онъ былъ видимо утомленъ; то и дѣло вытиралъ потъ съ краснаго лица; снялъ даже шляпу, и сѣдые кудри его развѣвались вѣтромъ; но онъ былъ возбужденъ, горячо о чемъ-то разсуждалъ и размахивалъ руками. Всѣ эти дѣйствія были, однако, менѣе оскорбительны для Якова Кузьмича нежели обѣдъ, который Кононъ Петровичъ устроилъ, прямо послѣ прихода съ родника, для всѣхъ своихъ спутниковъ, и на который онъ забылъ пригласить главнаго начальника города… Мѣра терпѣнія Якова Кузьмича переполнилась, и онъ сказалъ, отходя отъ окна: «Я тебѣ покажу!»

Въ тотъ же вечеръ Кулаковъ призвалъ къ себѣ Чертыхаева, человѣка воинственнаго и рѣшительнаго, и между ними произошло совѣщаніе относительно головы Покрышкина. Въ концѣ концовъ, было рѣшено сочинить донесеніе губернатору, но при этомъ отъ посылки бумаги воздержаться, а показать ее одному Покрышкину для устрашенія. Рѣшено было еще, что отнесетъ сочиненіе къ Покрышкину Чертыхаевъ, принявъ образъ друга его, желающаго если не выручить изъ бѣды, то, по крайней мѣрѣ, предувѣдомить о ней. Бумага была сочинена: тогда Кулаковъ спросилъ Чертыхаева, бросится ли она въ носъ? Еще разъ прочли сочиненіе, озаглавленное такъ: «О революціонныхъ умыслахъ головы города Грязева, Конона сына Петрова Покрышкина купца». Доказательства же существованія умысловъ заключались въ томъ, что оный Покрышкинъ неоднократно отказывался исполнять законныя требованія нижеозначеннаго исправника, приглашая къ таковому неповиновенію и всѣхъ гласныхъ думы, мысли коихъ, до него, были религіозными и доброжелательными, а послѣ вступленія его, вышеупомянутаго Покрышкина, въ должность, сдѣлались буйными и безнравственными. А въ послѣднее время вышеназванный голова Кононъ сынъ Петровъ Покрышкинъ, собравъ на площади города многочисленную толпу, весьма враждебно настроенную противъ мѣстныхъ представителей масти, обратился къ ней съ возбудительной рѣчью, приглашая ее къ бунту и неповиновенію, чѣмъ явно обнаружилъ свои преступные умыслы, до сего дня скрываемые имъ отъ начальства, боясь заслуженной имъ кары; а по этой причинѣ, буйная толпа, подстрекаемая къ насильственнымъ дѣйствіямъ вышеписаннымъ головой Покрышкинымъ, начала представителямъ мѣстной власти наносить дерзкія оскорбленія, понося ихъ наглыми словами, а одному городовому, увѣщевавшему возмутителей и зачинщиковъ разойтись по домамъ и утихнуть, оная толпа яростно грозила растерзаніемъ.

— Хорошо? спросилъ Кулаковъ послѣ прочтенія бумаги. Чертыхаевъ задумчиво разсматривалъ бумагу и только послѣ продолжительнаго молчанія отвѣчалъ, что больше ничего и не надо. Онъ переписалъ сочиненіе своимъ почеркомъ и изъявилъ готовность хоть сейчасъ ее отнести къ головѣ Покрышкину, но Кулаковъ рѣшилъ, что лучше вручить ее завтра въ засѣданіи, выбравъ время, когда Покрышкинъ останется съ однимъ секретаремъ. Чертыхаевъ и на это согласился.

На слѣдующій день, Чертыхаевъ отправился въ думу и предсталъ предъ Конономъ Петровичемъ, съ таинственнымъ видомъ, предварительно заперѣвъ дверь и озираясь по сторонамъ; на глазахъ его были слезы, и онъ нѣкоторое время жалобно смотрѣлъ на Покрышкина. Когда эти предварительныя приготовленія кончились, онъ вручилъ Конону Петровичу бумагу, отошелъ къ двери и оттуда смотрѣлъ, выражая на своемъ лицѣ печаль.

— Господи! что же это такое? прошепталъ Кононъ Петровичъ, когда прочиталъ бумагу.

— Вы ужь, Кононъ Петровичъ, не выдавайте меня! Никому, Бога ради, не говорите, что я васъ предувѣдомилъ! сказалъ съ ужасомъ Чертыхаевъ.

Кононъ Петровичъ, прямо по прочтеніи, еще не понялъ всего и переводилъ глаза съ секретаря на Чертыхаева и съ Чертыхаева на секретаря, но и въ эту минуту его уже прошибъ холодный потъ. Между тѣмъ, Чертыхаевъ, съ тѣмъ же таинственнымъ видомъ, взялъ назадъ бумагу, спряталъ въ рукавъ и поспѣшно удалился къ двери, умоляя Конона Петровича не выдавать его.

— Вы знаете, чѣмъ это пахнетъ! сказалъ онъ шопотомъ и окончательно удалился.

Кононъ Петровичъ обратился за совѣтомъ къ секретарю, взволнованный до глубины души. Секретарь былъ заранѣе увѣдомленъ Кулаковымъ и теперь пояснилъ, что это дѣйствительно нехорошимъ пахнетъ. Сибири не будетъ, но срамъ на всю жизнь, осрамятъ ужасно потому что станутъ изслѣдовать, нарядятъ слѣдствіе, пожалуй!

— Я бы вамъ совѣтывалъ помириться. А впрочемъ, какъ знаете, кончилъ секретарь и весь погрузился въ бумаги.

Покрышкинъ былъ оглушенъ. Не медля долго, онъ отправился къ Кулакову. Но каково было его удивленіе, когда въ домѣ исправника ему сказали, что хозяинъ уѣхалъ по весьма важнымъ дѣламъ. — Уѣхалъ? спросилъ ослабѣвшимъ голосомъ Кононъ Петровичъ; у него помутилось въ глазахъ, и онъ готовъ былъ пасть на землю, пораженный ударомъ. На нѣкоторое время, онъ остолбенѣлъ. Потомъ, постоявъ около дома Якова Кузьмича и потоптавшись подъ его окнами, онъ пустился бѣжать домой, на сколько это позволяла его тучность. Дома онъ хлопнулся на стулъ и крикнулъ Алену Митревну. Когда та предстала, онъ грозно сказалъ:

— Жена! Молись! Несчастіе. Молись Богу!

Алена Митріевна обомлѣла.

— Завтра же, слышишь, закажи молебенъ съ водосвятіемъ. А теперь уходи. Ступай, больше моего приказу тебѣ нѣтъ! сказалъ Кононъ Петровичъ и пошелъ въ спальню. Тамъ онъ также хлопнулся на стулъ, пыхтя и задыхаясь, и безумно озирался кругомъ, недоумѣвая, что съ нимъ случилось.

Цѣлую недѣлю послѣ этого онъ оставался въ спальнѣ, боясь выглянуть на улицу. Только по вечерамъ выходилъ на балконъ, если на площади никого не было. Фонтанъ вылетѣлъ изъ его головы. Съ балкона онъ осматривалъ весь городъ, рѣку, сѣрые камни, валявшіеся на площади, нюхалъ запахи, несущіеся къ нему со стороны оврага и сорныхъ кучъ, думалъ о жителяхъ и говорилъ про себя: пущай ихъ, пущай! Требованія Якова Кузьмича онъ съ тѣхъ поръ по первому мгновенію исполнялъ, не взирая на кажущуюся ихъ странность, а когда Яковъ Кузьмичъ выходилъ на свой балконъ, онъ кланялся ему и говорилъ про себя: пущай его, пущай! Дома онъ потерялъ съ этой же поры всякое значеніе. Когда онъ вздумалъ было снова взять въ свои руки дѣла, то сыновья твердо отстранили его, говоря, что они и безъ него могутъ управляться, а ежели тятенька мѣшаться будетъ, то отъ этого только ущербъ одинъ произойдетъ, и попросили его жить тихо-смирно, увѣряя, что онъ можетъ куралесить въ думѣ. Кононъ Петровичъ сначала бѣсновался, бушевалъ, одинъ разъ побилъ много посуды въ домѣ, грозилъ даже разнести весь домъ, но вдругъ какъ-то стихъ и, смотря на распорядки своихъ сыновей, на ихъ кутежи и на ихъ наглость, говорилъ про себя: пущай ихъ, пущай! И тогда его чудовищное тѣло дрожало, готовое ежеминутно быть расшибленнымъ паралитическимъ ударомъ.

С. Коронинъ.