Год
авторъ Виктор Васильевич Муйжель
Опубл.: 1911. Источникъ: az.lib.ru

Молодой крестьянинъ называлъ на дровни у гумна снопы перебитой молотилкой соломы и поглядывалъ на солнце. Оно уходило на темную стѣну лѣса, и небо пылало холоднымъ пламенемъ заката. Шелъ вечеръ: синія зимнія сумерки стлались по меркнувшему простору снѣговъ за деревней, куда вынесены были длинныя, черныя гумна.

Высоко наросшая, плотно убитая и твердая дорога извилистой лентой убѣгала между вечерними полями, пряталась въ ложбинкахъ, темнѣла на взгоркахъ и пропадала между кустарникомъ, подступавшимъ къ деревнѣ со стороны далекаго лѣса.

Когда-то этотъ лѣсъ подходилъ вплотную къ деревнѣ, но послѣ воли его вырубили, и отъ него остался лишь мелкій парусникъ, перемежавшійся съ низинами, въ которыхъ постоянно скоплялась вода, гдѣ осенью мочили ленъ. Въ послѣдніе годы мѣста повыше и посуше отдѣльные хозяева стали покупать у деревни за четверть или полведра водки и раздѣлывали ихъ подъ ленъ или яровое.

Крестьянинъ смотрѣлъ на дорогу, по которой одиноко маячилъ поздній путникъ, и думалъ о томъ, что на весну не худо бы было взять у деревни такой кусокъ.

Онъ недавно пришелъ изъ города, гдѣ работалъ на огородахъ до смерти отца, и не помнилъ хорошо, но зналъ, что въ этой низинѣ должны быть гожія мѣста для посѣва. Хорошо бы было еще пройти все болото канавой, повыкорчевать старые пни, но съ деревней не столкуешься. Съ мужиками трудно столковаться и о пустякахъ, а о такомъ дѣлѣ, какъ общественная канава, и говорить нечего. Каждый тянетъ въ свою сторону, боится, какъ бы его не подвели чѣмъ и какъ бы сосѣду не стало лучше чѣмъ ему, всѣ въ разныя стороны — и толку никакого нѣтъ. А въ послѣднее время и совсѣмъ никакого согласія не стало, всѣ живутъ нащетинившись и другъ за другомъ, какъ за врагомъ, смотрятъ — совсѣмъ плохія времена стали…

Путникъ, шедшій отъ лѣса, подошелъ ближе, и можно было узнать, что это нищій. Одѣтъ онъ былъ въ рваный тулупъ, поверхъ котораго былъ натянутъ еще болѣе рваный армякъ, худые, стоптанные лаптишки и старую шапку. Грязная холстинная торба болталась сбоку, спускаясь ниже колѣна. Онъ былъ уже старъ, съ сѣрой отъ грязи сѣдой бородой, лицомъ, изсѣченнымъ глубокими морщинами, и когда, подойдя, снялъ шапку, то показалъ голову, совсѣмъ лысую, блестящую и круглую какъ костяной шаръ.

— Богъ помочь! — проговорилъ онъ и остановился, опершись на длинную палку, неразлучную, какъ и торба, спутницу деревенскаго нищаго.

Крестьянинъ посмотрѣлъ на него внимательно и неторопливо отвѣтилъ:

— Спасибо.

Старикъ приглядывался къ нему тусклыми водянистыми, глазами, изъ которыхъ морозъ выжималъ мутную старческую слезу, и сказалъ:

— А вѣдь не признать мнѣ, глазами слабъ сталъ, — чьихъ же ты будешь, молодецъ? Гумно будто Данилово, а тебя опознать не могу…

— Коли гумно Данилово, такъ и я, стало быть, Даниловъ, — усмѣхнувшись, промолвилъ парень, туго перетягивая солому веревкой. — А ты откуда-жъ, дѣдъ?

— Такъ, такъ, Даниловъ, — бормоталъ нищій, по дѣтски моргая главами, — то-то я не призналъ-то… Ты не Серёга, будешь?

— Сергѣй…

— Такъ, такъ, домой, значитъ, пришелъ, вотъ оно что… Отецъ померъ, такъ ты, сталоть, домой… Это хорошо, парень, что дому не забываешь, отлично-хорошо это!..

— Да ты-то чей, старикъ, будешь? — повторилъ парень, когда солома была уже увязана, и оставалось только запереть гумно.

— Я-то? — повторилъ старикъ. — А мы сами по себѣ… Такъ, въ кусочки ходимъ, Христовымъ именемъ, сталоть… Зимой въ кусочки, лѣтомъ въ пастухи наймуемся, такъ и живемъ…

— Такъ ты Захаръ? — спросилъ парень, улыбаясь.

— Захаръ и есть, — подтвердилъ старикъ, и дѣтская чуть-чуть какъ будто лукавая улыбка раздвинула старыя, слежавшіяся плотно морщины на его лицѣ.

— Все живъ еще? — изумился перень.

— А что-жъ мнѣ дѣлается? Я Богу не грѣшенъ, царю не виноватъ — что-жъ мнѣ не жить… День хожу, ночью полежу, гдѣ хлѣбца кусочекъ, гдѣ кваску глоточекъ — вотъ я и живъ!

Онъ бормоталъ еще что-то, когда парень тронулъ лошадь, запряженную для скорости въ одинъ хомутъ, прихваченный къ дровнямъ веревочными возжами, и пошелъ слѣдомъ за санями.

— А сыновья твои что-жъ? — спросилъ Сергѣй, когда они шли рядомъ за возомъ.

— Что-жъ сыны — сыны сами по себѣ, — уклончиво отвѣчалъ старикъ. — Егоръ въ городъ ушедши, на веревочномъ заводѣ никакъ работаетъ, а Максимъ дома…

— Правду говорятъ, они тебя выгнали?

— Ну, выгнали! — недовольно отвернулся старикъ, — я самъ ушелъ, потому вижу: имъ тоже, братъ, не сласть…

— Прежде ты по зимамъ дома жилъ, подъ чужое окно ходить не приходилось, — усмѣхнулся Сергѣй.

— Въ этомъ худого тоже нѣту, — отозвался Захаръ. — Богъ далъ вѣку — дастъ и хлѣбу… А сыны — что-жъ сыны: я на нихъ не обиждаюсь!.. Чтобы обиды — этого у меня нѣту. Говаривалъ ли покойникъ батька Захонскій — каждый за себя, а Богъ за всѣхъ!..

— Развѣ что такъ…

Первымъ домомъ въ деревнѣ была крохотная избушка, выстроенная изъ бѣлыхъ, еще не потемнѣвшихъ бревенъ тонкаго плохого лѣса. Построена она была, очевидно, на скорую руку, и, должно быть, не успѣли еще хозяева сложить какъ слѣдуетъ печь, потому что топилась она по черному: надъ дверью виднѣлся слѣдъ копоти.

Была странна эта избушка тѣмъ, что стояла довольно далеко на отшибѣ, высокая отъ четырехъ огромныхъ камней, служившихъ ей фундаментомъ, не забранныхъ подъ стѣнами другими камнями, такъ что вѣтеръ свободно гулялъ подъ поломъ избы, гдѣ кучами возвышалась желтая на бѣломъ снѣгу щепа, оставшаяся отъ постройки.

Вмѣсто крыльца къ избѣ была приставлена прямо лѣсенка; сѣней не было, и дверь избы отворялась прямо на улицу. Вся она производила поэтому впечатлѣніе не постояннаго жилья, а чего-то временнаго, скоро преходящаго, вродѣ тѣхъ будокъ, которыя строятся гонщиками плотовъ, или крохотныхъ избушекъ лѣсныхъ сторожей на мѣстѣ рубки.

Не было около нея ни двора, ни хлѣва, ни даже изгороди, и бѣдность, послѣдняя деревенская голодная нищета, глядѣла въ крохотныя, закрытыя до половины веретьемъ, окна.

Старикъ поглядѣлъ на нее и помоталъ головой.

— Ишь, ты говоришь: «въ кусочки, въ кусочки», — забормоталъ онъ, кивая головой на избушку, — а этому, братъ, похуже кусочковъ… Вотъ, братъ, гдѣ жисть-то… А какого роду-то, надо подумать. Отецъ, можно сказать, на деревнѣ въ первыхъ людяхъ, а сынъ эвона въ какомъ дворцѣ… Подумать только! Хуже нищаго!..

— Хуже нищаго не придумаешь…

— Какъ сказать… — буркнулъ старикъ и замолчалъ.

Прошли еще нѣсколько избъ — кое-гдѣ свѣтился уже огонь, и трепетными красными очами глядѣли въ синемъ сумракѣ освѣщенныя окна, когда лошадь сама повернула въ прогонъ и стала у воротъ.

— Старуха-то, Данилиха-то, говорю, поночевать-то пуститъ? — спросилъ старикъ.

— А что-жъ — заходи, а либо мѣста всѣмъ хватитъ!.. — отвѣтилъ парень, проходя во дворъ, чтобы открыть ворота, — или въ избу-то, сзябъ, пожалуй…

— Пройду, пройду, дай тебѣ Владычица!..

Нищій аккуратно обколотилъ на ступенькахъ крыльца свои промерзшія лапти, высморкался пальцами, вытеръ руку объ армякъ и прошелъ въ сѣни. Сергѣй вогналъ лошадь во дворъ и сталъ отпутывать веревочныя постромки.

Онъ еще не успѣлъ затворить ворота послѣ того, какъ поставилъ въ конюшню лошадь, какъ во дворъ вошла съ коромысломъ на плечѣ высокая здоровая дѣвушка. Она осторожно переступила обледѣнѣвшій порогъ калитки и, чуть колыхаясь на ходу подъ тяжестью полныхъ ведеръ, прошла въ сѣни.

— Вернулся уже? — бросила она мимоходомъ, увидя, что братъ распутываетъ веревки, обвязывающія солому. — Мать давеча тебя спрашивала…

— А Лушка гдѣ? — спросилъ Сергѣй про другую сестру.

— Въ лавку мать послала…

Она появилась на порогѣ сѣней уже безъ коромысла и посмотрѣла на брата. Ей шелъ только семнадцатый годъ, и она едва вошла «въ годы», т. е. въ возрастъ, когда уже можно вступать въ бракъ, но, глядя на нее, ей можно было дать лѣтъ восемнадцать, такъ выросла и окрѣпла она въ постоянной работѣ. Въ сумракѣ дѣвушка казалась еще больше и тяжелѣе отъ старой ватной кацавейки и высоко подоткнутой юбки, оставлявшей неприкрытыми крѣпкія сильныя ноги въ бѣлыхъ толстыхъ чулкахъ и черныхъ полусапожкахъ, отъ воды и мороза затвердѣвшихъ съ вѣчно поднятыми кверху носами.

— Коровы обряжены, соломы еще оставши никакъ, — проговорила она, неподвижно глядя на брата, — теперь все… Иди въ избу-то.

— И то! — согласился Сергѣй и, закинувъ отвязанную веревку на возъ, пошелъ въ домъ. — Зачѣмъ мать спрашивала?

— Не знаю… Она вѣдь все молчитъ, все мудруетъ… Меня нонче ругала…

— За что?

— А я знаю? По ней все не такъ… Дома сидишь — худо, зачѣмъ сидишь?.. Пойдешь куда — опять худо, — не ходи! Намедни я у Миронихи на посидѣлкахъ спозднилась — ругала, ругала…

— Ну, ничего, Дунь, обойдется, — успокаивающе замѣтилъ Сергѣй, проходя въ избу, — авось тебя не убудетъ…

Въ избѣ уже горѣла лампа, привѣшанная къ черному отъ дыма и копоти потолку, и мать копалась у тагана, разведеннаго на припечкѣ.

Старикъ Захаръ сидѣлъ на лавкѣ возлѣ двери, очевидно не рѣшаясь изъ деликатности расположиться на другомъ мѣстѣ, и рядомъ на полу лежали его торба, армякъ и тулупъ, распространявшіе въ теплѣ противный запахъ мокрой овчины и застарѣлаго пота. Онъ уже разулся и теперь сидѣлъ, разламывая плохо слушающимися озябшими руками закаленѣвшія подвертки, съ которыхъ сыпались на полъ мелкія льдинки, тутъ же таявшія и оставлявшія небольшія лужицы.

Возясь съ подвертками, онъ говорилъ негромкимъ голосомъ, слегка шамкая, съ тѣмъ выраженіемъ не то равнодушія, не то особой внутренней убѣдительности, съ какимъ говорятъ обычно старики, часто и подолгу бывающіе въ одиночествѣ, такъ что невозможно понять, — говоритъ ли онъ потому, что есть люди, которые могутъ слушать его, или просто думаетъ вслухъ, провѣряя свои одинокія, старыя мысли.

— Вотъ я и смекаю, — ронялъ онъ слова ровнымъ, спокойнымъ говоркомъ: — хуже нищаго! Нѣтъ, братъ, погоди, бываетъ много похуже нищаго… Нищій что — у нищаго нѣтъ ничего, такъ и нѣтъ, а на нѣтъ и спросу нѣтъ… Пустили поночевать — слава Богу, дали хлѣбца пожевать — спасибо… Ночь поспалъ, утромъ всталъ, торбу на шею и пошелъ себѣ — людямъ не помѣха, себѣ не бѣда! А тутъ ты то возьми — ребятишки скулятъ, жена все рывкомъ норовитъ, съ сердцовъ ни вѣсть за что взяться готова, ухватъ не ухватъ, ведро не ведро, а достать надобно, а достать негдѣ!.. Обиды одной да злости-то, злости что!.. Праздникъ зашелъ въ людяхъ — и кусокъ, и чаекъ, на заговѣнье убоинка, на розговѣны яичко, а тутъ ничѣмъ ничего — достать надобно, а достать негдѣ!.. Нищему что? — говорятъ: бери ложку да хлѣбай — онъ сѣлъ да и все, питайся добротою христіанской, а тамъ забѣжитъ баба иголку занять — попала къ обѣду, садись, чего тамъ — ѣшь! Анъ нѣтъ: спасибо, мы ужъ обѣдавши! А въ брюхѣ-то третій день, окромя воды да желудоваго хлѣба, ничѣмъ ничего… А дома-то ребятишки скулятъ, мужъ туча-тучей ходитъ, гляди — не то самъ возжей на чердакѣ обратается, не то родного отца ножикомъ зарѣжетъ, а обиды-то, а злости-то, а стыдобушки-то — бѣ-да!.. Это, братъ, много похуже нищаго будетъ. Нищему что: нищій легъ, свернулся, всталъ, встряхнулся и былъ таковъ, да!

Вошла Дуня и стала молча раздѣваться. Старикъ посмотрѣлъ на нее и снова опустилъ голову.

— То-то вотъ и оно, — продолжалъ онъ, аккуратно раскладывая портянки рядомъ съ собою на лавкѣ, — я правду говорю, мнѣ что… Такъ оной вертится: я — въ кусочки Христовымъ именемъ, а сыны: одинъ дома на печкѣ съ бабой, другой въ городѣ въ чайной. А тутъ отецъ въ богатствѣ, первый домъ на деревнѣ, а сынъ въ бѣдности-лишеніи, курятникъ замѣсто избы, да-а-а… Такъ вотъ оно и вертится все!…

— Куда-жъ теперь пробираешься? — спросила старуха.

— Я-то? А въ Рождественъ погостъ, ярмарка тамъ…

— Не близко. Верстъ, чай, сорокъ будетъ…

— А мнѣ что близко, что далеко — все одно… Я на липовыхъ вагонахъ съ березовымъ кондукторомъ и дальше махивалъ… Мнѣ что? — нынче здѣсь, завтра тамъ, такое дѣло!…

— А къ веснѣ опять къ намъ въ пастухи?

— А хоть бы и къ вамъ… Возьмете — у васъ буду гоняться, а нѣтъ — такъ въ другое мѣсто пойду… Нынче меня вонъ хуторщикъ Кирила звалъ, хоть къ нему!…

— Это что на банковскихъ хуторахъ-то? Заболоцкій Кирила? — спросилъ Сергѣй.

— Ну да, онъ… Восминадцатый нумеръ, что-ли, ему… Они тамъ по нумерамъ — Кирила будетъ восьминадцатый, рядомъ съ нимъ Николай — тотъ семнадцатый, послѣ — на шешнадцатомъ чухно Густавъ сидитъ…

— Какъ же живутъ они? — заинтересовался Сергѣй.

— А что-жъ — живутъ! — неопределенно отозвался старикъ, — жить надо, такъ и живутъ, куда-жъ дѣнешься?

Старуха отлила похлебки въ большую глиняную чашку и поставила на столъ.

— Садись къ столу-то ближе, что-жъ ты тамъ-то, — позвала она Захара, въ то время какъ Сергѣй рѣзалъ хлѣбъ большими ровными ломтями, да никакъ еще Лушки нѣтъ?

— Придетъ ужо…

Всѣ сѣли вокругъ стола, только Дуня не двинулась, словно не видѣла ничего кругомъ. Она раздѣлась и была въ свѣтлой ситцевой кофтѣ, изъ которой уже выросла, такъ что спереди подъ грудью и на животѣ матерія собралась поперечными складками, съ короткими рукавами, открывавшими почти до локтей большія, красныя, загрубѣвшія въ работѣ руки. Сѣрыми выпуклыми глазами неподвижно глядѣла она на огонь лампы, словно видѣла тамъ любопытное, чему улыбалась чуть-чуть мягкой, задумчивой улыбкой.

— Чего-жъ ты, Дунька? Ай заснула? — окликнула ее мать, — стоитъ столбомъ, объ чемъ думаетъ только…

Дѣвушка двинулась и не сразу отвела глаза отъ огня.

— Вы про Лушу, мамонька? Ужо придетъ она, — проговорила она, садясь къ столу, — надо быть, зашла куда…

— Знаю, что придетъ, не заблудилась, чай! — ворчала мать, — не вамъ, стрекотухамъ, чета…

Старуха была не то что сердита, а недовольна: ныла у нея спина, должно быть — на ростепель, старый ревматизмъ грызъ колѣни, а въ ухо стрѣляло такъ, что въ головѣ звонъ шелъ.

Ей было уже много лѣтъ, и пора бы старухѣ на покой, но жизнь все шла такъ, что о покоѣ некогда было и думать. Послѣдніе два года болѣлъ умершій по веснѣ старикъ; ей одной съ помощью двухъ дочерей приходилось управляться со всѣмъ — и съ землей и скотиной, домомъ и огородомъ. Сынъ жилъ въ городѣ у огородника, и жаль было его стронуть съ мѣста, гдѣ онъ хорошо получалъ и былъ «на дорогѣ», не хотѣлось запрягать въ мужицкій тугой хомутъ. А когда умеръ старикъ — пришлось выписать, никакъ безъ мужика не справиться было, и то много упущеній вышло.

Старикъ умеръ по веснѣ, а сынъ по условію долженъ былъ дожить годъ до поздней осени, когда съ огорода снимали послѣднюю капусту, и за это время много вышло потери. Нанять трудно, а помощи отъ сосѣдей по нынѣшнимъ временамъ не жди, пришлось натягиваться, какъ двужильному мерину. Тутъ-бы Дуньку замужъ отдать, благо годы вышли, — и то трудно: времена стали голодныя, въ своей деревнѣ парни на перечетъ, либо бѣднота, либо озорство такое, что за дѣвку страшно становится. Ни одной праздничной, чтобы безъ драки: еще ребра другъ другу переломаютъ, да ножиками порѣжутся… Ножики эти самые пошли, да гирьки, да свинчатки — разбойники, сущіе рязбойники съ большой дороги!..

Сергѣй пришелъ и сразу принялся за хозяйство, какъ будто уходилъ только на день, на два, и хотя все шло точно такъ же, какъ прежде, но стало какъ-то больше увѣренности, что дѣлается именно то и тогда, когда должно было дѣлаться.

По прежнему вѣдала всѣмъ старуха, хоть и дѣлала видъ, что все перешло къ сыну, а она не сегодня-завтра полѣзетъ на печку, и когда у нея спрашивали дочери что-либо, отвѣчала покорно:

— Какъ Сергунька, его надо спросить… Его хозяйство, его и отвѣтъ!..

Но на самомъ дѣлѣ сама старая держала въ своихъ скрюченныхъ отъ многолѣтней работы и болѣзней рукахъ всѣ нити сложнаго дѣла хозяйствованья, сама за всѣмъ присматривала своими черными, глубоко прячущимися въ темныхъ ямахъ глазами, острыми и проницательными, словно она видѣла человѣка насквозь.

Хитрая была старуха и умная, не даромъ повитухой была на всю деревню и лѣчить умѣла своими средствами, которыхъ никому не открывала.

Когда уже кончали ужинъ, и Захаръ, громко рыгнувъ, положилъ ложку и отеръ рукавомъ ротъ, сказавъ: «спасибо!» — въ сѣняхъ послышался топотъ, и дверь отворилась.

Пришла Луша, старшая изъ троихъ дѣтей Данилихи. Она была горбата — уродливый наростъ выпиралъ у нея на груди и точно такой же былъ сзади между плечами, и отъ этого было впечатлѣніе, будто большая не по росту голова втиснута между неестественно вздернутыми кверху плечами прямо безъ шеи, такъ что уши приходились ниже плечей. И особенную странность ея фигурѣ придавали длинныя, почти до колѣнъ, цѣпкія руки съ прямыми и проворными пальцами.

Глядя на эти пальцы въ то время, когда Луша сидѣла, за станкомъ или пряжей или на плотной, обтянутой холстомъ, болванкѣ плела кружева, на что она была великая охотница и мастерица, — иной разъ казалось, что эти живые, непрестанно мелькающіе пальцы одушевлены особой самостоятельной жизнью, независимой отъ жизни самой Луши. Какъ бѣлые умные пауки, неуловимо бѣгали они, пускали челнокъ или продергивали спутавшуюся основу, наставляли бердо и опять подхватывали челнокъ, и все это точно, проворно и безъ суетливой торопливости; всякій невольно въ такую минуту смотрѣлъ не на саму Лушу, а на ея руки. И, посмотрѣвъ, бормоталъ про себя съ невольнымъ изумленіемъ:

— И задастся же дѣвка такая — кладъ, а не руки, прямо можно сказать — истинно золотыя руки! Кабы такой дѣвкѣ да не горбъ…

И съ сожалѣніемъ и участіемъ смотрѣли всѣ на глубоко вдавленную въ плечи голову, подпертую нелѣпыми наростами на груди и спинѣ.

Одна Луша, кажется, не замѣчала своего уродства и носила горбъ такъ же легко, какъ сестра Дуня свое здоровое, стройное тѣло. Какъ всѣ дѣвушки, ходила она на супрядки, смѣялась и шутила и звонкимъ, немного крикливымъ, какъ у большинства деревенскихъ дѣвушекъ, голосомъ пѣла пѣсни. Дома, по безсилію, очевидно явившемуся результатомъ неправильнаго развитія, не могла работать въ подѣ и на огородѣ, какъ Дуня, но за то искупала это тѣмъ, что обшивала всю семью, ткала холсты, плела кружева на продажу и часто послѣ ярмарки или поѣздки въ торговое село за тридцать верстъ приносила матери деньги, вырученныя отъ продажи.

И мать помнила это и относилась къ ней съ той особой суровой мягкостью и заботливостью, которыя прячутся подъ старческимъ ворчаньемъ, досадливымъ окрикомъ и стыдятся самихъ себя, какъ худого.

Старуха любила горбунью: можетъ быть, чего-го чувствуя гдѣ-то глубоко въ душѣ полубезсознательную вину свою передъ ней за то, что тридцать два года назадъ не покорилась подвыпившему мужу и повздорила съ нимъ, а онъ побилъ ее, беременную, и она родила прежде времени уродца, полгода отстаивая его у смерти со всею страстностью перваго материнскаго чувства; а можетъ быть, она просто жалѣла ее материнской жалостью за то, что чужды и недоступны были ея Лушѣ яркія радости женской доли, радости, заставляющія забывать унылую цѣпь долгихъ буденъ крестьянской женщины, полную лошадинаго труда, обиды и долгой неизбывной тоски полуслѣпого существованія.

И часто во время работы вдругъ поднимала голову и смотрѣла на дочь съ нѣмой, темной печалью. Быстро мелькали живыя, проворныя руки, широкіе сѣрые глаза внимательно, не отрываясь, смотрѣли на работу, и твердый горбъ упруго и дико выпиралъ наружу, обтянутый тонкимъ ситцемъ легкой кофты.

— А можетъ, и къ лучшему, — думала мать, припоминая всѣ темные дни, всѣ безсонныя ночи, когда, измученная долгимъ трудомъ страднаго дня, не могла заснуть отъ писка еле живого ребенка, когда треснувшая грудь невыносимо болѣла, такъ что хотѣлось кричать, и — самое страшное — эти ужасные первые роды, когда въ теченіе четырехъ сутокъ непрестанно выла она отъ мучительнѣйшей боли, умолкая только тогда, когда обмирала, и безпамятную, безвольную ее мяли и терли и встряхивали, сами перепуганныя на смерть, деревенскія повитухи…

— Можетъ, и къ лучшему… Бѣдненькій «охъ!» а за бѣдненькимъ Богъ, кто знаетъ!..

И теперь старуха смотрѣла, какъ ужинала Луша, быстро двигая своими удивительными руками, совершенно равнодушная къ тому, что дочь опоздала къ ужину и пришла тогда, когда всѣ уже кончили ѣсть.

Было еще рано, но ночь уже шла надъ землею и смотрѣла въ окна холодными звѣздами, особенно яркими и живыми отъ крѣпчавшаго съ вечера мороза.

Захаръ еще разъ поблагодарилъ и, дождавшись, когда поднялся Сергѣй, считавшійся въ домѣ хозяиномъ, всталъ и принялся развѣшивать свои портянки на шестокъ печки. Ему хотѣлось спать, цѣлый день, проведенный въ ходьбѣ отъ одной деревни до другой, давилъ плечи усталостью, отъ которой глаза слипались въ сладкой истомѣ, и было трудно держать ихъ открытыми. Но спросить, гдѣ можно лечь ему, было неловко, и онъ долго перебиралъ и развѣшивалъ поближе къ печкѣ свои пахучія лохмотья, бормоча что-то про старость, про бѣдность, про добрыхъ людей.

Старуха тоже поднялась и, кряхтя, пошла за занавѣску,.которой была отдѣлена отъ печки до стѣны кровать. На этой кровати спали дочки, а она помѣщалась по старому дѣлу своему на печкѣ, къ которой, для того, чтобы легче ей было забраться туда, была приставлена сдѣланная сыномъ лѣсенка. Она собрала свои вещи — жидкую, колючую подушку, на которой спала, и овчинный тулупъ и снесла все на печь.

— Что-жъ, нынче опять пойдете? — спросила она, снимая валенки.

— А что-жъ, за что-жъ не идти? — отозвалась Луша, — чай, и мы не хуже людей! — Ты, Сергѣй, пойдешь? — обратилась она къ брату.

— А не знаю — можетъ, и пойду, — усмѣхнулся тотъ.

Они говорили про посидѣлки, на которыя собиралась деревенская молодежь каждый вечеръ въ нанятой у старухи-бобылки избѣ. Дѣвушки коротали длинные зимніе вечера за пряжей, судачили и пѣли, а попозднѣе приходили парни съ гармоникой, веселой шумной ватагой вваливаясь въ избу, угощая орѣхами и леденцами, а иногда принося и наливки. Тогда подымалось веселье: ревѣла неистово растягиваемая гармоника, нѣсколько паръ принимались танцовать, и не столько было работы на этихъ вечерахъ, сколько смѣху и забавы, разнообразившихъ скучное зимнее время.

Сергѣй тоже былъ на супрядкахъ раза два или три, и всегда приходилъ какъ будто невзначай, дѣлая видъ, что зашелъ только такъ посмотрѣть, встрѣтившись на улицѣ съ деревенскими парнями, затащившими его.

Ему и хотѣлось побыть на народѣ, посмѣяться съ дѣвушками, послушать гармошки, какъ всякому неженатому молодому парню, и немного неловко было оттого, что онъ все же, какъ ни какъ, хозяинъ, уже самостоятельный мужикъ, не пара всѣмъ другимъ мальцамъ, глядящимъ изъ отцовскихъ рукъ и продающимъ лавочнику Ларіону утянутую мѣрку ржи или овса для того, чтобы угостить знакомыхъ дѣвушекъ.

Луша посмотрѣла на него лукаво и сказала, какъ будто безъ всякаго намека:

— Давеча бѣгу я отъ лавошника, а на встрѣчу Танюшка Пѣгарева: «приходи, говоритъ, сегодня, нынче всѣ будутъ, Ванька хуторскій новую гармонь принесетъ»…

— Что я его гармони не видалъ, что ли, — не глядя на нее, отвѣчалъ Сергѣй, — невидаль тоже…

— Занятно все же, онъ играетъ хорошо… И всѣ будутъ, Танюшка тоже…

Сергѣй промолчалъ на это вторичное напоминаніе, словно не слыхалъ его. Онъ совсѣмъ отвернулся отъ свѣта и копался на полочкѣ у образовъ, гдѣ у него былъ положенъ привезенный изъ города календарь, серебряные часы, гребень и новый солдатскій пѣсенникъ, который онъ любилъ перечитывать, хотя никогда солдатомъ не былъ.

— Никешка Собакинъ лучше играетъ, — равнодушно проговорила Дуня, по обыкновенію глядя куда-то передъ собой выпуклыми сѣрыми глазами и словно не замѣчая окружающаго, — онъ пѣсни гораздъ играть…

— Тоже добра — Никешка! Дубина трехполѣнная твой Никешка! — возразила Луша и, кончивъ ужинъ, такъ же быстро, какъ ѣла, собрала все со стола и разставила въ постанцѣ.

— Все Никешки да Ваньки, гулянки да погулянки! — ворчала старуха, подбирая подъ повойникъ выбившіеся волосы, — только и знаютъ, что посидѣлки да супрядки… Завтра хлѣбы мѣсить, то. бы подумали!..

— Такое дѣло — покуль молоды, потуль живы. Намъ съ тобой ничего нынче не надо, — а-а-а-ха-ха! — замѣтилъ Захаръ.

Онъ кончилъ развѣшивать свою одежду и сѣлъ вѣжливо возлѣ двери, разложивъ руки на колѣняхъ, въ ожиданіи, когда ему укажутъ мѣсто для сна.

Дѣвушки накинули салопы и, захватавъ прялки, отправились. Сергѣй еще копался на своей полочкѣ, отыскивая что-то.

— Кого ты тамъ, Серега? — окликнула съ печки мать.

— Ключъ отъ сундучка былъ тутъ, не знаю, куда подѣвши…

— Глянь въ печуркѣ-то, никакъ тамотко видала я…

Она помолчала, зѣвнула и перекрестила ротъ.

— А ты что-жъ, старый, не ложишься, ай тоже на супрядку собрался? — продолжала она, обращаясь къ Захару? — Эвона тамъ на лавкѣ и легъ бы…

— Наша супрядка нонмя плохая, — отозвался нищій, — гдѣ бы полежать, костямъ угомонъ дать, вотъ наша супрядка какая, да-а!..

Онъ снялъ только что развѣшанные армякъ и тулупъ, армякъ аккуратно сложилъ подъ голову, легъ и накрылся тулупомъ.

— Да, вотъ какая наша супрядка нонмя, — все ворчалъ онъ, укладываясь поудобнѣе на твердой, узкой лавкѣ. — Легъ, поспалъ, всталъ — пошелъ, тутъ добрые люди накормили, тамъ старику стаканчикъ поднесли — вотъ наша супрядка какая, да!

Сергѣй ушелъ за занавѣску и долго тамъ копался въ красномъ съ полукруглой крышкой сундучкѣ, который привезъ изъ города. Онъ вынулъ оттуда новый пиджакъ, разложилъ его на кровати и долго разглаживалъ руками залежавшія складки. Потомъ осторожно, стараясь сдѣлать это незамѣтнымъ отъ матери, хотя та все видѣла съ печки, — надѣлъ его и еще разъ провелъ рукою по рукавамъ, смятымъ отъ долгаго лежанья. И, закрывъ сундукъ и задвинувъ его снова подъ кровать, вышелъ изъ-за занавѣски, захвативъ съ кровати полушубокъ.

— Я пойду, матушка, — неопредѣленно сказалъ онъ, припуская фитиль въ лампѣ передъ тѣмъ, какъ погасить ее.

— А изи, иди, сынокъ, что-жъ тебѣ такъ-то, иди, Христосъ съ тобой!.. — забормотала мать съ печки и закряхтѣла, поворачиваясь, — о-о-охъ, Господи-Батюшка!..

Слабый голубоватый огонекъ мигнулъ въ послѣдній разъ въ пыльномъ, засиженномъ еще лѣтними мухами стеклѣ, и тьма разомъ надвинулась отовсюду, быстро и беззвучно затопивъ хрипящій огонекъ. И сразу ясно и мягко выступили на полу и на углу стола два голубоватыхъ лунныхъ пятна, рѣзко расчерченныхъ переплетами рамъ.

Сергѣй вышелъ, плотно притворивъ за собою дверь. Старуха слышала, какъ онъ прошелъ по сѣнямъ, закрылъ вторую дверь и черезъ минуту звякнулъ щеколдою калитки.

— Пошелъ! — усмѣхнулась она внутренней слабой усмѣшкой.

И она стала думать о молодости, о сынѣ, о хозяйствѣ, о жизни.

Старыя мысли медленно плыли въ тишинѣ, нарушаемой только слабымъ посвистываніемъ спящаго Захара.

Время отъ времени открывая глаза, она видѣла два лежавшихъ на полу серебристыхъ пятна, отъ которыхъ по всей избѣ струился странный голубоватый свѣтъ, въ которомъ знакомая привычная изба глядѣла по новому. Иногда легкая дрема налетала внезапно, путала мысли и туманомъ застилала голову, потомъ снова старуха пробуждалась и оглядывала избу.

Мѣсяцъ такъ же лежалъ прямыми лучами на полу, такъ же посвистывалъ носомъ старый нищій Захаръ, знакомый Захаръ, легкій духомъ старикъ, все принимавшій отъ жизни съ добродушнымъ смиреніемъ и примиряющей покорностью; гдѣ-то осторожно и воровато скреблась мышь.

И время плыло тихой ночью, двигалось надъ темной избой, и связанныя съ нимъ двигались серебряныя пятна мѣсяца на полу.

Вдали, на другомъ концѣ деревни, острыми, переливающимися звуками звенѣла гармоника, и звонкій молодой голосъ вспыхивалъ неожиданной припѣвкой:

— Стары тропочки запали,

Ихъ снѣжочкомъ занесло.

Стары милки захворали,

Лихоманкой затрясло-о-о-о!..

— Гуляютъ! — бормочетъ старуха, усмѣхаясь прежней внутренней усмѣшкой, пущай гуляютъ!..

И думаетъ о томъ, что пора-бы вывозить купленную дѣлянку изъ банковскаго лѣсу; о томъ, что надо бы привезти сѣна съ мокраго покоса за Струковой деревней; о томъ, что пора начать класться курамъ…

И вспоминаетъ: старика, сломленнаго работой и ушедшаго, оставивъ ее доживать старый вѣкъ; дочерей — надо бы, надо бы Дуньку сбывать; сына, которому пора-бы жениться — не сталъ-бы побаловывать въ скукѣ деревенской послѣ города, — и нельзя жениться, покуда Дунька не выдана, и такъ бабъ полный домъ…

Загадываетъ: мѣсяцъ дюже свѣтитъ, и звѣздъ что усыпано — хлѣбу родъ добрый будетъ!..

Еще день не наступилъ вполнѣ, и тѣни еще стлались по землѣ синія и холодныя, когда Сергѣй поднялъ голову и посмотрѣлъ въ окно, подъ которымъ спалъ. Небо затупилось къ утру, и крыша клѣти противъ окна бѣлѣла на его сумрачной синевѣ опредѣленно и плотно, какъ вылѣпленная.

Двѣ галки сидѣли на самомъ конькѣ ея и серьезно и молча копались носами въ натопорщенныхъ перьяхъ.

— Надо быть, теплѣетъ, — подумалъ Сергѣй, зѣвая и почесываясь, и спустилъ босыя ноги на полъ. — Пора въ Ростково справляться…

Старикъ Захаръ тоже проснулся и копался въ своей торбѣ. Онъ молча посмотрѣлъ на Сергѣя и продолжалъ рыться, отыскивая что-то.

— Морозъ-то, надо думать, сдалъ, — проговорилъ Сергѣй, опять зѣвая такъ, что въ ушахъ у него что-то хрустнуло, — не было-бъ снѣгу… Кого ты тамъ шаришь, въ торбѣ-то?

— Табачишко никакъ оставался сколько-то, — пробормоталъ старикъ, — будто на трубченку завалющую было, вчера думалъ покурить, да дай, думаю, до утра…

Онъ вытащилъ изъ угла торбы щепотку махорки, перемѣшанной съ хлѣбными крошками и мусоромъ, и сталъ въ ладони разбирать, пригнувшись къ самому окну.

— Снѣгу, снѣгу, — ворчалъ онъ, — на то и зима, чтобы снѣгъ былъ, да-а… Такое дѣло, братъ — у Бога всего много!.. А ты что-жъ всталъ-то, чай рано?

— Нонче въ Ростково за сѣномъ ѣздить, на обрѣзъ-то, такъ покуда что — справиться тоже надо…

— Такъ, такъ… Нонче, стало быть, сами косили — на обрѣзѣ-то?

— Сами… Кто отдалъ, а мы сами.

— Такъ… Мѣсто худое — мокро гораздъ.

— То-то что мокро — косить, такъ бѣда, по пузо въ водѣ, Одонья ставить, такъ сколько одного хворосту набьешь, а сѣно брать только что зимой…

— Плохо, братъ, плохо… Ладно какъ такой годъ, а какъ — помню я — былъ годъ — сущая бѣда, рѣки объ Рождествѣ вышли, болота такъ вплоть и простояли…

Захаръ разобралъ табакъ, крошки аккуратно ссыпалъ назадъ въ торбу, а табакомъ набилъ черную, старую трубку.

Потомъ присѣлъ къ печуркѣ, въ которую вставляли трубу самовара, и закурилъ, пуская струйки синяго пахучаго дыма.

На печкѣ завозилась старуха, заохала и закряхтѣла и разразилась долгимъ старческимъ кашлемъ.

— Дѣвки, а, дѣвки! — звала она въ промежутки кашля, колотившаго старую, разбитую многими простудами, грудь, — дѣвки, а дѣвки!.. Ишь спятъ, гулёхи!.. Дунька, кобыла лѣпая, чать вставать пора, заспалась!..

Кровать заскрипѣла. Дунька сонно вздохнула и стала подыматься.

— Заспалась съ супрядки со своей, — ворчала старуха, — гдѣ бы пораньше встать, перехватку справить, спитъ, какъ пропитая… Вставай, вставай, нечего чесаться-то!..

Дунька молча поднялась и, оправляя разбившуюся во снѣ косу, вышла изъ-за занавѣски.

Такъ же молча она задвигалась по избѣ, шлепая босыми ногами и сопя носомъ, еще не стряхнувшая тупой тяжести сна, опутавшаго тѣло лѣнивой, тягучей паутиной.

Старуха тоже поднялась и сѣла, опустивъ ноги на приставленную къ печкѣ лѣсенку.

— Коровамъ-то воды отогрѣтой есть-ли? — спросила она, повязывая черный платочекъ, — обряжать пора.

— Естя! — коротко отвѣтила Дуня и стала обуваться.

Сергѣй уже одѣлся и пошелъ изъ избы.

Какъ ни уменьшился морозъ, но все же послѣ жаркой, насыщенной дыханіемъ спящихъ людей, избы въ сѣняхъ было холодно, и онъ вздрогнулъ отъ этого разомъ охватившаго холода. Синее утро тонкими полосками глядѣло въ расщелины между кривыми бревнами сѣней, и казалось, отъ ярко намѣчавшихся въ темнотѣ полосъ свѣта и идетъ этотъ прохватывающій холодъ.

Слѣдомъ за Сергѣемъ вышелъ и Захаръ. Какъ деликатный человѣкъ, онъ хотѣлъ чѣмъ-нибудь отблагодарить хозяевъ за ночлегъ и шелъ помочь Сергѣю при уборкѣ коня. На дворѣ онъ тщательно выколотилъ свою трубку, затопталъ огонь рванымъ лаптемъ и пошелъ за Сергѣемъ въ конюшню.

И все время, пока тотъ убиралъ лошадь и справлялъ сани, тихо и незамѣтно помогалъ ему, бѣгалъ въ избу за веревочкой, чтобы подвязать кресла на дровняхъ, принесъ воды попоить коня, а когда вышли Дуня и Луша обряжать скотину — сталъ помогать имъ, носилъ воду, закладывалъ сѣно и дѣлалъ все такъ, какъ будто годы жилъ здѣсь.

Было въ старикѣ пріятно это желаніе пособить, такъ же какъ его манера говорить, какъ будто бы ни къ кому не обращаясь, особенныя примирительныя слова, та легкость, съ которой онъ говорилъ о своемъ нищенствѣ, объ оставившихъ его съ торбой сыновьяхъ, про которыхъ говорили, будто они выгнали его изъ дому, чтобы даромъ хлѣба не ѣлъ.

Когда старуха позвала къ перехваткѣ, онъ замѣшкался въ хлѣву, перестраивая курошестъ, поставленный такъ, что куры могли запакостить сѣно, — очевидно, стѣсняясь слишкомъ пользоваться добротою хозяевъ; но когда его кликнули — пошелъ спокойно, не ломаясь и не подхалимничая, какъ сдѣлалъ бы всякій нищій.

За сѣномъ надо было ѣхать на обрѣзъ въ Ростково, гдѣ у столбухинскихъ мужиковъ былъ покосъ. Дома, около своей деревни, покоса почти не было, и сѣно приходилось возить за девять верстъ; пробраться съ лошадью туда можно было только зимою, когда болота станутъ вплотную, потому что покосъ былъ мокрый, по топкимъ мочлявинамъ. Нѣкоторые столбухинскіе хозяева, сдавали свои покосы, другіе косили сами и ставили до зимы одонья сѣна на болотѣ, но и то, и другое было невыгодно: первое потому, что сосѣдніе струковскіе мужики, пользуясь выгодою положенія, платили мало, а второе — оттого, что съ этимъ покосомъ терялось очень ужъ много времени, какъ въ самый сѣнокосъ, когда приходилось выбираться на болото изъ дому и жить таборомъ на покосѣ, такъ и зимою, когда надо было перевозить сѣно — терять время и мучить лошадей по бездорожью.

Да и сѣно было плохое, болотное — острецъ да осока, про которую деревенскіе остроумцы говорили, что во время ѣды у коровъ одинъ конецъ сѣнины торчитъ изо рту, а другой сзади; къ тому же, и народъ сталъ по нынѣшнимъ временамъ подлый — крали много, пользуясь дальностью разстоянія отъ хозяевъ — и не иначе, какъ струковскіе мужики крали, изъ тѣхъ, что не сошлись на предлагаемой дешевкѣ съ столбухинцами.

Еще смѣялись при случаѣ: «мы и такъ, говорятъ, дарма возьмемъ, чего намъ за деньги снимать!..»

Поэтому между струковцами и столбухинцами была давняя вражда, принятая нынѣшними мужиками, какъ наслѣдіе отцовъ. Злобились другъ на друга, выискивали случай напакостить и жестоко мстили за всякую малость, а парни той и другой деревни безпощадно дрались при каждомъ удобномъ случаѣ, придираясь къ малѣйшему предлогу.

Когда у столбухинцевъ шла косьба въ Ростковѣ, струковскіе парни прятались и обходили обрѣзъ, стараясь не попасть на глаза столбухинцамъ. За то, въ свою очередь, столбухинцы зимой, отправляясь за сѣномъ, никогда не ѣздили въ одиночку, а сбивались партіями въ двое-трое саней: струковскіе мальцы ловили одинокаго столбухинца и били смертнымъ боемъ.

Сергѣй съ вечера сговорился съ однимъ изъ сосѣдей ѣхать за сѣномъ вмѣстѣ.

Алексѣй жилъ на другомъ концѣ деревни въ старой, полуразвалившейся избѣ, которую онъ необыкновенными усиліями удерживалъ отъ полнаго разрушенія.

Онъ былъ молодъ — едва ли ему было больше двадцати пяти лѣтъ, а по внѣшнему виду его можно было признать за одного изъ тѣхъ парней, которымъ нынче идти въ наборъ, но онъ уже шесть лѣтъ былъ женатъ, имѣлъ четверыхъ дѣтей, слабыхъ, болѣзненныхъ, полуголодныхъ, съ темными землистыми лицами и огромными испуганными глазами. По зимамъ ребята почти не бывали на улицѣ, потому что не въ чемъ было выпустить, и отъ этого они дичали, боялись чужихъ и при входѣ въ избу посторонняго человѣка забивались въ темные углы и смотрѣли оттуда уныло и пугливо, какъ звѣрьки.

Несмотря на то, что изба была старая, доставшаяся «отъ отцовъ», и бревна на углахъ въ срубѣ повыгнили и грозили разсыпаться изъ связи, какъ спички изъ коробки, оставивъ обитателей вмѣстѣ съ печкой и со всѣмъ убранствомъ прямо на улицѣ, — видно было, что примѣнялись прямо героическія усилія удержать какъ-нибудь все это въ цѣлости, какъ-нибудь поддержать падавшее строеніе, видны были огромныя заботы устроиться хоть по внѣшности «какъ всѣ добрые люди». Крохотный дворикъ изъ кривого осиноваго лѣса, очевидно недавней стройки, прилѣпился къ избѣ, и жалобно скрипѣла обвисшая воротина.

Сергѣй подъѣхалъ къ избѣ вмѣстѣ съ Захаромъ: онъ хотѣлъ подвезти старика до крестовъ, отъ которыхъ отходилъ большакъ въ Рождественъ погостъ.

— И изба! — качалъ головою нищій, глядя на Алексѣево строеніе, — какъ живутъ, какъ бьются, понять невозможно… А держатся! — изумленно продолжалъ онъ: — сидя спятъ, можно сказать, вотъ какая изба, а держатся!..

Онъ подумалъ немного и опять покачалъ головой.

— А ты говоришь: хуже нищаго! — вспомнилъ онъ, очевидно за живое задѣтый давешнимъ словомъ Сергѣя, — нѣтъ, многимъ есть и похуже нищаго. Нищій что? Всталъ да пошелъ, вотъ те и все…

Онъ остался съ лошадью у воротъ, а Сергѣй направился въ избу.

Въ самой избѣ, удивительно миніатюрной, словно-будто игрушечной, съ игрушечными оконцами, забранными для тепла снаружи соломою до половины, съ крохотной новой печью, сложенной недавно самимъ Алексѣемъ, съ маленькими, похожими тоже на игрушечные, образами въ углу, — дѣйствительно, спать можно было развѣ только сидя.

Но по чистотѣ, по тому порядку, въ какомъ были разставлены казавшіеся также игрушечными горшки и чашки, по всему было видно, что люди крѣпко держатся, держатся съ остервенѣніемъ, со злобой, съ глубокой тайной надеждой додержаться, а порой, можетъ быть, и съ темнымъ ужасомъ передъ тѣмъ, что въ концѣ концовъ додержаться будетъ невозможно.

Всѣ усилія, вся воля, все упорство обитателей этой избушки на куриныхъ лапкахъ ушли на то, чтобы все было, какъ у добрыхъ людей, какъ у настоящихъ хозяевъ. Объ этомъ говорили чистота и порядокъ въ избѣ, вымытый и даже выскобленный полъ, даже миніатюрныя вырѣзанныя изъ бумаги разными узорами занавѣсочки на окнахъ, робко говорившія о наивномъ и стыдливомъ желаніи прикрыть и украсить угрюмую бѣдность, глядящую изъ всей этой чистоты и порядка.

Послѣ женитьбы, раздѣлившись по согласію деревни съ отцомъ и братомъ, Алексѣй бился на выдѣленной одной душѣ самъ-шестъ, мучился, не доѣдалъ и не досыпалъ и — держался. При другой женѣ ему непосильно было бы выполнить эту задачу, которая больше была похожа на фокусъ, но баба у него была немолодая, на семь лѣтъ старше его, здоровая и видавшая всякіе виды по части нужды еще въ своей семьѣ, и съ нею вмѣстѣ онъ несъ огромную, почти непосильную тяготу кормленія одной душой шести человѣкъ.

Сергѣй зналъ Алексѣя давно, выросъ вмѣстѣ и былъ съ нимъ друженъ, какъ бываютъ дружны крестьянскія дѣти, не считающіяся съ степенью той или иной зажиточности отцовъ. Потомъ Алексѣй женился, раздѣлился съ отцомъ, а Сергѣй ушелъ въ городъ, и они видѣлись рѣдко и мало. Но память о прежнихъ отношеніяхъ осталась, и, придя назадъ въ деревню, Сергѣй поддерживалъ сношенія со старымъ пріятелемъ, несмотря на недовольство старухи-матери, неодобрительно посматривавшей на дружбу сына — средняго, не бѣднаго хозяина, съ деревенской голью.

Была и еще одна причина, по которой Сергѣй не хотѣлъ прекращать отношеній съ Алексѣемъ, хотя послѣ долгой разлуки у нихъ, казалось бы, мало осталось общаго, и въ его глазахъ Алексѣй былъ, какъ будто, совсѣмъ не тотъ, котораго онъ зналъ прежде, но объ этой причинѣ онъ никому не говорилъ и даже самъ старался о ней не думать, какъ старался дѣлать видъ, что не замѣчаетъ намековъ сестры Луши, звавшей его на посидѣлки. И каждый разъ, когда Сергѣй входилъ въ эту избу, онъ испытывалъ смѣшанное чувство не то неловкости, какъ будто онъ провинился въ чемъ-то передъ Алексѣемъ, не то смущенія за то, что онъ не можетъ не видѣть всей бѣдности жизни этой семьи.

Быстро, порывисто двигалась по избѣ Лукерья съ замкнутымъ окаменѣвшимъ лицомъ, встрѣчала входившаго короткимъ привѣтствіемъ и тотчасъ умолкала и пряталась гдѣ-нибудь за занавѣской или въ сѣняхъ, словно ни отъ кого не ждала ничего добраго.

Дикіе, испуганные ребята жались въ углахъ, глядя оттуда сверкающими глазами, какъ злые волчата; и самъ Алексѣй — уже не прежній спокойный, добродушный Алексѣй съ мягкой улыбкой, немного лѣнивый и медлительный, котораго зналъ Сергѣй, а какой-то новый, незнакомый, съ неожиданными движеніями, какъ будто онъ все куда-то спѣшилъ, что-то хотѣлъ сдѣлать и не зналъ или забылъ — что.

Его нельзя было узнать, такъ измѣнился онъ за это сравнительно короткое время: сильно похудѣлъ и какъ-то вытянулся, руки были не по росту длинны съ широкими костлявыми кистями, а лицо съ русой недлинной бородкой и острыми выступающими скулами потемнѣло, и тѣнь напряженной тревоги лежала на немъ. И глаза — большіе, сѣрые, быстро переходившіе съ одного предмета на другой, внезапно упиравшіеся неподвижно въ собесѣдника, — гдѣ-то въ сѣрой глубинѣ своей таили такое выраженіе, что невозможно было смотрѣть въ нихъ и хотѣлось отвернуться.

Въ избѣ была Лукерья, съ ожесточеніемъ скоблившая и такъ чистую лавку. При входѣ Сергѣя она подняла голову, поправила сбившійся на бокъ черный повой и коротко бросила:

— Здравствуйте!

Потомъ выпрямилась и цыкнула на ребятъ, въ ужасѣ кинувшихся къ ней.

— Алешку? Никакъ во дворѣ коня справляетъ! — отрывисто отвѣтила она на вопросъ Сергѣя и тотчасъ же снова наклонилась къ лавкѣ.

Алексѣй, дѣйствительно, былъ на дворѣ и возился около худой, какъ скелетъ, рыжей лошаденки, ростомъ чуть не по поясъ самому Алексѣю.

— Сейчасъ, сейчасъ — крикнулъ онъ, завидѣвъ Сергѣя, — готовъ, поѣзжай впередъ полегоньку, сейчасъ мы… Больше никого не ѣдетъ?

— Нѣтъ, никого…

— Не нарыли-бъ намъ струковскіе-то?

— Авось не нароютъ…

Сергѣй вышелъ на улицу и сталъ поворачивать лошадь.

— Ѣдетъ, что ль? — спросилъ Захаръ, помогая вывернуть сани.

— Сейчасъ ѣдетъ…

— Хватишь горя съ нимъ ѣхать… Конь-то гораздъ худой, почитай съ собаку добрую будетъ…

— Какъ-нибудь…

Они поѣхали шагомъ по деревнѣ. Уже совсѣмъ стало свѣтло, и народъ шевелился возлѣ избъ. Шли бабы съ ведрами къ рѣчкѣ; въ кузницѣ Василія Семенова на поворотѣ сверкалъ красный огонь, и желѣзо звенѣло тонко и звучно въ остромъ утреннемъ воздухѣ.

Старый бездомовый Флегонтъ, жившій въ работникахъ у Прокофія Ельникова, одного изъ самыхъ зажиточныхъ крестьянъ деревни, стоялъ возлѣ привязаннаго къ жернову жеребца, нетерпѣливо бившаго ногой и пугливо косившагося на черную дверь кузницы, и вертѣлъ цыгарку.

— Ковать, что-ль? — спросилъ Захаръ, когда проѣзжали мимо, — здравствуй, Флегонтъ Мосеичъ!..

— Велѣлъ ковать, ѣхать ладитъ никакъ, — отозвался Флегонтъ.

— Кто, старый ай Иванъ?..

— Старикъ… Въ волостное, кажись.

— Ага.

— Укрѣпляться хочетъ старый, Прокофій-то Егорычъ, — продолжалъ Захаръ, когда проѣхали кузницу, — все справки наводитъ, узнать какъ слѣдоваетъ хочетъ… Давеча Кирила-хуторщикъ болталъ, будто къ банковскому барину ходилъ, — это Прошка то, — тоже будто приторговываетъ…

— Хуторъ купить хочетъ?

— Ну да, хуторъ… Будто въ сорокъ десятинъ на два пая взять хочетъ, а баринъ-то на два не даетъ… Кабы, говоритъ, ты съ сыномъ не дѣливши былъ, тогда другой разговоръ, а такъ, говоритъ, по семейственному списку тебѣ не выходить… Вотъ старикъ-то и кориться сыну не хочетъ, — самъ же, почитай, выгналъ Дмитрія-то, а и съ однимъ Иваномъ не сдолить взять, кусъ-то захватить банковскій!..

Когда выѣхали за деревню, стало, какъ будто, холоднѣе. Незамѣтный между избами вѣтеръ тянулъ съ востока упорно и безостановочно, подымалъ сухую снѣговую пыль и вертѣлъ ее въ воздухѣ, разсыпая по ямамъ и впадинамъ.

— Быть завирухѣ! — бормоталъ Захаръ, кутаясь въ свой рваный армякъ, — помяни мое слово — быть!.. Напутаетесь вы нынче съ сѣномъ вашимъ…

— А либо какъ-нибудь! — усмѣхнулся Сергѣй, останавливая лошадь и оглядываясь. — Что-то Лешка долго тамъ…

Онъ зналъ, что Алексѣй поѣдетъ не одинъ, и отъ этого чувствовалъ себя нѣсколько необычно. Теперь онъ смотрѣлъ назадъ, съ нетерпѣніемъ ожидая спутника, досадуя на то. что тотъ долго, не ѣдетъ.

— Чего глядишь — небось, мимо не проѣдутъ, — ворчалъ Захаръ, — все тутъ-же будутъ…

Онъ, должно быть, догадывался, кого ждалъ Сергѣй, потому что тотчасъ-же заговорилъ:

— Что-жъ, Дуньку-то ладите выдавать, ай нѣтъ?

— Пойдетъ, такъ выдадимъ, не удержимъ.

— То-то не удержимъ… Гляди, Прокофій-то Ваньку своего обратать хочетъ, вотъ бы и пропить дѣвку-то… И тебѣ-бъ руки развязались тогда…

Сергѣй молча тронулъ лошадь.

— Ѣдутъ, что-ль?

— Никакъ ѣдутъ, — отвѣтилъ онъ.

— Тоже, братъ, жизнь не въ сласть, — продолжалъ бормотать Захаръ, отвертываясь отъ вѣтра, обжигавшаго лицо ледянымъ дыханіемъ, и говоря, очевидно, не про Алексѣя, а про кого-то другого, --матка-то бьётся, бьётся, дѣвка на выданьи, способовъ никакихъ… Кабы дѣвка-то съ долей была — иншее дѣло, а то вѣдь только и богачества всего, что алтынъ денегъ да новый вѣникъ…

Чѣмъ дальше отъѣзжали отъ деревни, тѣмъ сильнѣе подымался вѣтеръ. Съ тонкимъ свистомъ несся онъ по полю обдувая твердые, какъ каменные, скованные морозомъ сугробы, острыми мысами отточенные съ навѣтренной стороны, подхватывалъ сухой, разсыпавшійся, какъ песокъ, снѣгъ и носилъ его длинными, закручивающимися кверху вихрами по скользкому насту.

Лошадь фыркала и мотала головой, и на мордѣ у нея, у ноздрей и губъ, наросли тяжелыя сосульки, которыя она тщетно старалась стряхнуть. Сергѣй кутался въ армякъ, надѣтый поверхъ полушубка, и чувствовалъ, какъ гдѣ-то подмышкой, вѣроятно въ разошедшіяся прорѣхой овчины, забирается вѣтеръ и знобитъ тѣло острымъ колющимъ холодкомъ.

Онъ посматривалъ на отвернувшагося отъ него нищаго, что-то бубнившаго себѣ въ бороду, а невольно подумалъ о томъ, какъ должно быть холодно этому безпріютному старику въ его рваномъ полушубкѣ, вытертомъ до того, что на внутренней сторонѣ шерсть свалилась грязнымъ войлокомъ или вылѣзла широкими плѣшинами, а сверху едва прикрытомъ дырявымъ армякомъ, вытертымъ до того, что сквозь толстыя нитки основы виднѣлся полушубокъ.

— Только званіе, что одѣтъ, — думалъ онъ, прислушиваясь къ тому, что бубнилъ отвернувшійся отъ вѣтра Захаръ, и, не разобравъ, спросилъ громко:

— Кого ты тамъ, старый?

Захаръ повернулся краснымъ обвѣтреннымъ лицомъ съ слезящимися тусклыми глазами и, напрягая голосъ, крикнулъ:

— Говорю: не однимъ намъ, а и всѣмъ плохо. А ты говоришь: хуже нищаго!.. Даве былъ я въ Рюхѣ селѣ… Фу ты, Господи Владычица небесная! Тутъ тебѣ и собственники, которые въ собственность укрѣпились, тутъ и которые хуторщики, и вовсе продавшіе, и старые хозяева, что въ міру — не приведи Богъ!..

Онъ еще что-то говорилъ; вѣтеръ жегъ лицо, и онъ отвернулся, продолжая говорить, но Сергѣй уже не слышалъ что. Мысли были заняты тѣмъ, что было сзади его. Раза два онъ приподнялся и, несмотря на вѣтеръ, распахивавшій армякъ, оглянулся назадъ.

Крохотная рыжая лошаденка съ. обледенѣлой мордой трусила, плохо справляясь съ спокойнымъ ходомъ его коня, а въ саняхъ рядомъ съ сѣрымъ, вылѣзшимъ мѣстами ушаномъ Алексѣя виднѣлась обвязанная крестъ на крестъ по плечамъ и груди большимъ сѣрымъ платкомъ женская фигура.

Лица нельзя было разобрать, потому что она сидѣла, почти повернувшись назадъ, но Сергѣй зналъ, кто ѣдетъ и, несмотря на холодъ, отъ котораго коченѣли въ новыхъ рукавицахъ руки, улыбался смущенно и радостно.

«Какъ говорила, такъ и есть, поѣхала таки! — думалъ онъ, вспоминая вчерашній вечеръ и супрядку у Миронихи: — дарма что смѣется вокругъ меня!..»

Ему хотѣлось думать объ этой дѣвушкѣ, единственной дочери вдовы-старухи, изъ милости живущей въ деревнѣ, той самой Танькѣ Пѣгаревой, о которой говорила вчера Луша, и эти мысли были связаны неуловимой связью со всѣмъ, что говорилъ нищій Захаръ, что приходило ему на память и что видѣлъ онъ кругомъ.

Какъ самого себя чувствовалъ онъ неразрывно и плотно связаннымъ со всѣмъ, на что падалъ случайно взглядъ его — была ли то запотѣвшая, курчавившаяся длинной зимней шерстью спина гнѣдого мерина, или чуть видимая изъ-подъ снѣга изгородь, отдѣляющая яровое, или дальняя полоса лѣса, въ которомъ ему придется работать, рубя и вывозя купленную дѣлянку, — со всѣмъ, о чемъ думалъ и вспоминалъ онъ; какъ онъ въ мысляхъ своихъ растворялся и тонулъ въ этомъ знакомомъ и трудномъ мірѣ, состоявшемъ изъ земли, работы, жизни, — такъ и мысли о Татьянѣ связывались плотно и неразрывно съ предположеніемъ купить у деревни уголъ на мочлявинѣ подъ ленъ, или разсчетомъ — стоитъ ли брать у Матвѣя Шерстобита полторы души подъ яровое или нѣтъ, также какъ съ тѣмъ, что къ веснѣ непремѣнно надо прикупить какую ни на есть лошаденку на помощь старому мерину.

Это было общее, неразрывное, не такое, о чемъ онъ пріучилъ себя думать, а что чувствовалъ такъ же непосредственно и безъ предварительныхъ размышленій, какъ голодъ послѣ работы, необходимость отдыха послѣ какой-нибудь молотьбы, такъ же какъ чувствовалъ — не разсчитывалъ, не думалъ, а чувствовалъ — что по веснѣ надо орать подъ овесъ и гречу, раздѣлывать подъ ленъ, послѣ Петрова дня — косить, и все это для того и въ силу того, чтобы жить, т. е. нести свое невѣдомое назначеніе къ невѣдомой цѣли.

Кругомъ лежали поля — холодныя, пустыя, блестѣвшія мертвой бѣлизной настывшаго снѣга, но гдѣ-то въ глубинѣ, подъ этимъ наружнымъ покровомъ смерти, скрывавшія и копившія то творческое начало, что яркой зеленью выбьется весной и снова превратитъ ихъ въ широкія знакомыя равнины, сверкающія веселой озимью, темнѣющія влажными глыбами черной земли поднятаго пара, переливающія кованымъ золотомъ волнующейся ржи, повитыя жемчужной сѣдиной усатыхъ овсовъ, краснѣющія медовой гречихой…

И въ глубокомъ, таинственномъ предчувствіи грядущаго творчества, болѣе глубокомъ, чѣмъ мысль, и болѣе таинственномъ, чѣмъ рожденіе и смерть, идущемъ изъ глубины темнаго прошлаго, о которомъ онъ никогда не думалъ и котораго не зналъ, — кутаясь отъ вѣтра и постукивая каляными новыми рукавицами о грядки саней, отвѣчалъ столбухивекій парень Сергѣй неясному зову замершихъ зимнихъ полей мыслями о ѣдущей сзади дѣвушкѣ: вѣдь эти затаившіяся поля жили и одушевлены были тою же жизнью, что и озябшій парень…

Лежали бѣлыя ожидающія поля, ѣхала сзади дѣвушка въ большомъ платкѣ, и мысли о ней такъ же, какъ мысли о новой лошади, о лишнемъ надѣлѣ подъ яровое, — все ввязывалось въ одно чувство такой же неизбѣжности, какъ ожидающая гдѣ-то въ далекомъ темномъ будущемъ смерть, такой же необходимости, какъ остановка у расходящихся крестами дорогъ, гдѣ надо было спустить озябшаго Захара. Все было одинаково важно, и обо всёмъ надо было думать — не о томъ, почему и для чего это сдѣлать, ибо это было нѣчто принятое и не пробуждавшее мысли, какъ длинная цѣпь дней, мѣсяцевъ и годовъ, тянувшаяся съ момента рожденія, а о томъ, какъ лучше, толковѣе и выгоднѣе сдѣлать для наилучшаго выполненія той же невѣдомой и не возбуждавшей сомнѣній цѣли — жизни.

Старикъ, кряхтя, вылѣзъ изъ саней и поколотилъ зазябшими ногами о твердую дорогу.

— Не, братъ, на своихъ на двоихъ теплѣе, — сказалъ онъ, прощаясь съ Сергѣемъ, — быть завирухѣ, говорю…

— Гляди, не замерзъ бы гдѣ на дорогѣ… Занесетъ, и слѣда не найдешь, — съ сомнѣніемъ проговорилъ Сергѣй, — помрешь еще…

— А вѣдь и помрешь — не откажешься, — согласился старикъ, — никто, какъ Богъ да добрые люди… Спасибо, что подвезъ. Прощай покудова!

Онъ еще разъ постучалъ твердыми, какъ деревянные, лаптями, поправилъ сползшую на грудь торбу и зашагалъ по большаку, подпираясь палочкой.

— Заходи когда! — крикнулъ ему вслѣдъ Сергѣй и оглянулся. Маленькая рыжая лошаденка шагомъ подходила къ санямъ.

Татьяна повернулась и, встрѣтившись глазами съ Сергѣемъ, ухмыльнулась и кивнула головой.

— Живы-ль вы, ай совсѣмъ смерзли?! — крикнулъ онъ, стоя въ саняхъ и придерживая лошадь.

— Ништо! — весело отозвалась Татьяна и добавила еще что-то, но вѣтеръ подхватилъ слова, и слышно было только: — «а-а-а-у-у-о!»

— Кого?! — переспросилъ Сергѣй.

— Ста-ри-ка-а зря-а пусти-и-лъ, замерзнетъ!

— Цѣлъ будетъ, ништо! — безпечно ухмыльнулся Сергѣй, думая больше о кричавшей Татьянѣ, чѣмъ объ ушедшемъ по большаку старикѣ, — садись кто-нибудь ко мнѣ, вашему коню легче.

Онъ хотѣлъ, чтобы сѣла Татьяна, но поднялся Алексѣй и, подвязавъ возжи къ передку дровней, подошелъ къ нему.

— Трогай, что-ль! — бросилъ онъ, вваливаясь въ сани, — и то моей крысѣ легче!..

Сергѣй погналъ лошадь и сѣлъ самъ. Говорить по вѣтру было трудно, и ѣхали молча. Вѣтеръ свистѣлъ жалобно и пронзительно, заворачивалъ на бокъ хвостъ лошади и трепалъ гривой, а голые придорожные кусты мотались подъ его порывами безпомощно и жалко. Кое-гдѣ на нихъ виднѣлись пучки соломы, нацѣпленные заботливой рукой боявшагося заблудиться во вьюгу крестьянина.

Когда ѣхали по опушкѣ Банковскаго бора, тамъ, гдѣ узкая лента проселка бѣжала по неширокой просѣкѣ — вдали между деревьями черными трепетными зигзагами мелькали перелетавшіе на морозѣ тетерева.

— Ау-бины-ау! — забубнилъ что-то Алексѣй.

— Ась? — переспросилъ Сергѣй.

Вѣтеръ въ перелѣскѣ былъ меньше, но деревья шумѣли глухо и сердито, и въ этомъ жуткомъ неугомонномъ шумѣ тонули всѣ звуки.

— Морозу большому быть — птица летаетъ! — повторилъ Алексѣй. — Теперь скоро!

Алексѣй повернулся лежа, стараясь не вынимать запрятанныхъ въ рукава кистей рукъ, и движеніемъ головы показалъ на узкій и прямой, какъ стрѣла, лыжный слѣдъ, тянувшійся вдоль дороги.

— Собакины бѣжали, Ѳедоръ съ Никитой; нынче, сказываютъ, въ ночь ушли въ банковскую дачу…

— Можетъ, лѣсникъ?

— Не, они, я знаю… Козловъ видѣли въ шуровской дачѣ, вотъ и отправились…

— Отчаянный народъ! — покачалъ головой Сергѣй.

— Чего отчаянный — совсѣмъ сбившійся народъ… Съ нихъ все и началось!

— Что началось-то?

— Да насчетъ передѣлу этого самаго.

Алексѣй вдругъ оживился и сѣлъ. Красное обвѣтренное лицо его задергалось мучительной судорогой, которой не звалъ или не замѣчалъ въ немъ раньше Сергѣй. Какъ хозяинъ, заинтересованный въ деревенскихъ дѣлахъ, онъ зналъ, въ чемъ дѣло, и зналъ, что поднятый Алексѣемъ вопросъ больнѣе всего касался его именно, но сейчасъ онъ не могъ и не хотѣлъ думать объ этомъ.

Онъ непрестанно ощущалъ присутствіе ѣдущей сзади Татьяны, и это чувство путало мысли и мѣшало слушать. Онъ вспоминалъ вчерашнюю посидѣлку, то, какъ онъ встрѣтился на ней, съ Татьяной, и какъ она сказала ему, что Алексѣй, доводившійся ей двоюроднымъ братомъ, — проситъ ее ѣхать съ нимъ въ Ростково, помочь убраться съ сѣномъ. Сергѣй, съ своей стороны, сообщилъ ей, что тоже ѣдетъ; тогда она начала, смѣясь, увѣрять, что все наврала и ни о чемъ Алексѣй не просилъ ее; а когда Сергѣй сталъ приставать съ разспросами — твердила, что ему вѣдь все равно, ѣдетъ она или нѣтъ. И все смѣялась, чуть-чуть щуря лукавый черный глазъ и закрываясь обратной стороной ладони, а онъ стоялъ передъ ней, смущенный, не зная, что сказать и чему вѣрить.

Сергѣй безпрестанно оглядывался и почти не слушалъ Алексѣя, а тотъ разсказывалъ про свою давнюю обиду, морщилъ лицо и ругалъ кого-то скверно — не то Собакиныхъ, не то всѣхъ столбухинскихъ мужиковъ.

Его дѣло было извѣстно всей деревнѣ, и вся деревня, въ томъ числѣ и Сергѣй, относились къ этому дѣлу такъ, какъ будто рѣшеніе зависѣло не отъ нихъ, крестьянъ, а отъ кого-то другого, противъ кого ничего не подѣлаешь.

Это дѣло заключалось въ томъ, что послѣ всякихъ свалокъ-навалокъ земли, происходившихъ въ деревнѣ для уравненія нѣсколько лѣтъ тому назадъ, это уравненіе въ послѣдніе годы передъ передѣломъ прекратилось совершенно. Въ нынѣшнемъ году истекалъ двѣнадцатилѣтній срокъ, послѣ котораго долженъ бы быть передѣлъ. Алексѣй, сидѣвшій на одной душѣ самъ-шестъ, употреблялъ всѣ возможныя усилія, всю изобрѣтательность и выносливость, чтобы додержаться кое-какъ до этого передѣла, вопросъ о которомъ былъ вопросомъ жизни и смерти всего его существованія.

И онъ, и жена вытягивались изъ послѣднихъ силъ, чтобы сдержать хозяйство, «какъ у добрыхъ людей», заявить себя передъ міромъ настоящими хозяевами, нуждавшимися только по малоземелью, на которое были осуждены до новаго передѣла.

Въ послѣдніе годы земельныя надежды всякаго рода, прекратившія даже обычную «свалку-навалку», а въ особенности новые законы объ укрѣпленіи надѣла въ собственность и правѣ расходиться углами — посѣяли раздоръ въ деревнѣ, и такъ плохо столковывавшейся со всякимъ передѣломъ. Ясно было, что передѣлъ затормазится, что ему, пожалуй, и совсѣмъ не бывать, но въ это возможное будущее Алексѣй боялся заглядывать, такъ какъ вся, опора его усилій и стремленій была именно въ передѣлѣ, когда ему неминуемо должны были нарѣзать вмѣсто одной три души.

Какъ всѣ растерявшіеся, сбитые съ толку люди, онъ вообще боялся думать о будущемъ и только искалъ виновниковъ того, что неумолимо и навѣрняка надвигалось на него. То, что Собакины, обычно отдававшіе землю и сами совершенно не занимавшіеся ею, первые заговорили о ненадобности передѣла, заставило его относиться къ нимъ подозрительно и враждебно.

— Я знаю, въ чемъ ихъ разсчетъ, — говорилъ онъ, гримасничая и морщась, какъ отъ боли, — имъ все одно, они окромя охоты ничего знать не хотятъ… Укрѣпятъ да продадутъ Прошкѣ, а тотъ давно зарится, тоже знаю — думаетъ, коли съ банковскимъ бариномъ не выйдетъ насчетъ футоровъ, хоть здѣсь обсадить. Только не бывать, нѣ-е-е-тъ, не бывать этому!..

— А и другіе тоже, къ кому сунься — на-къ возьми — я не я, лошадь не моя, и я не повозникъ!.. — продолжалъ онъ, садясь и разминая застывшія ноги, — ты подумай самъ, Господи, ужли-жъ въ тебя ума нѣту…

И онъ опять начиналъ высчитывать и ругаться, и чѣмъ больше говорилъ, тѣмъ скучнѣе было слушать его Сергѣю. Все это онъ давно зналъ, обо всемъ этомъ слышалъ и думалъ самъ, но все это сейчасъ мало или совсѣмъ не касалось его. Все это должно устроиться и, несомнѣнно, устроится такъ, какъ устроится, и что бы ни говорилъ сейчасъ Алексѣй, какъ бы ни ругалъ онъ Ельникова Прокофія, нацѣливавшагося купить выдѣленные надѣлы, или Собакиныхъ, стремившихся продать ихъ, — все это будетъ такъ, какъ будетъ.

— Гляди, Струково видать, — перебилъ онъ Алексѣя, — тоже народъ — воръ на ворѣ…

— Разбойникъ-народъ… Намедни въ волостномъ говорили, Саньку Деменьтева въ Сибирь, будто, угнали…

— Это что приказчика лѣсного зарѣзалъ?

— Онъ самый… Да и у насъ не лучше… Надо къ Танькѣ сѣсть, не было-бъ чего.

— Я сяду…

Сергѣй проворно соскочилъ и остановился. Рыжая лошаденка поровнялась съ нимъ, онъ прыгнулъ и съ размаху свалился въ дровни, гдѣ сидѣла Татьяна.

— Струковскіе парни балуютъ, — какъ бы извиняясь, проговорилъ онъ, беря возжи, — не было бы чего…

Но Струково проѣхали благополучно. Встрѣтился тольке сѣдой, какъ лунь, старикъ въ длинномъ полушубкѣ и черныхъ валенкахъ, молча посмотрѣвшій на проѣзжавшихъ. Да въ концѣ деревни баба съ подоткнутымъ высоко подоломъ, показывавшимъ толстыя въ бѣлыхъ шерстяныхъ чулкахъ ноги, тащила на обледенѣлыхъ салазкахъ мокрое бѣлье.

— На работѣ всѣ, видно, лѣсъ возятъ, — проговорила Татьяна.

— Пусть бы сунулись, я-бъ имъ далъ! — проговорилъ Сергѣй.

— Они съ ножиками…

— Я и безъ ножика трепку задалъ бы!

Онъ искоса посматривалъ на высовывавшееся изъ плотно повязывавшаго голову платка лицо Тани, съ плотно сжатыми губами, и ему хотѣлось сказать что-то значительное и большое, что копилось въ груди, но словъ не было.

Такъ, въ молчаніи, они съѣхали съ дороги за деревней и направились по узенькому, заваленному снѣгомъ, зимнику на покосъ.

Лошади шли, увязая въ снѣгу, какъ по цѣлинѣ, дровни шуршали отводами по болотнымъ кустамъ, между которыми они ѣхали, кое-гдѣ виднѣлись клоки сѣна на черныхъ обломанныхъ мѣстами вѣтвяхъ — слѣды проѣзжавшихъ ранѣе возовъ.

Сергѣй два раза за зиму былъ уже здѣсь за сѣномъ, нотеперь ему казалось, что это было неизмѣримо давно, и теперь все глядитъ иначе: тяжелыя одонья сѣна, торчавшія вдалекѣ на пустомъ бѣломъ пространствѣ заваленнаго снѣгомъ покоса, казавшіяся черными отъ налегшихъ сверху снѣговыхъ шапокъ, неровная, прячущаяся подъ сугробами, плохо проѣзженная дорога, унылая рыжая Алексѣева лошаденка, съ трудомъ тащившая пустыя дровни…

На одну минуту ему показалось, что то, что было на самомъ дѣлѣ, было когда-то ужасно давно: давно уже нѣтъ на свѣтѣ холостого парня Сергѣя, ѣдущаго въ чужихъ саняхъ съ чужой дѣвушкой на покосъ за сѣномъ, а вмѣсто него ѣдетъ лѣсной дорогой, возвращаясь изъ города, женатый мужикъ Сергѣй со своей хозяйкой, поспѣшая домой къ ребятамъ, оставленнымъ на призоръ бабки, — и такъ показалась ему эта выдуманная картина уютной и трогательной, что онъ оглянулся на Татьяну въ странномъ и смутномъ волненіи. Но это было только минуту — въ слѣдующую онъ забылъ объ этомъ, и только на душѣ осталось теплое ласковое ощущеніе.

Сѣно называли быстро, торопясь и стараясь согрѣться работой, помогая другъ другу, перебрасываясь короткими замѣчаніями, но, какъ ни торопились время шло, и короткій зимній день уходилъ съ неуловимой быстротой. Когда довязали второй возъ, подошелъ лѣсникъ Кирила, хромоногій мужикъ, который за три рубля брался у столбухинскихъ крестьянъ караулить сѣно. Сторожъ онъ былъ плохой, и сѣно у него крали струковцы напропалую, но все же изрѣдка онъ заглядывалъ на покосъ.

Онъ поговорилъ о дѣлахъ, пожаловался на струковцевъ, но когда жаловался — глядѣлъ въ сторону и такъ божился, что можно было заподозрить его самого въ стачкѣ съ ворами. У Сергѣя онъ попросилъ двугривенный въ долгъ и, получивъ отказъ, сказалъ, словно продолжая прежде начатый разговоръ:

— Чего ты не женишься, Сергуха?

— Дай невѣсту, такъ и женюсь, — шутливо отвѣчалъ тотъ.

— Эва, братъ, добра-то!.. Ихней сестры, — онъ кивнулъ на Татьяну, — сколь хошь, хоть рукамъ подбирай…

— Погоди, женюсь, дай срокъ…

— То-то, что строкъ, а, поди, годовъ тебѣ не мало…

— Чай, не перестарокъ какой, — вставила Татьяна.

Сергѣй благодарно взглянулъ на дѣвушку, какъ будто она сказала не просто такъ, а съ умысломъ.

И когда ѣхали назадъ съ покоса, онъ пустилъ свою лошадь сзади, а самъ шелъ рядомъ съ возомъ Алексѣя, стараясь попасть на ту сторону, гдѣ была Татьяна.

Назадъ ѣхать было мучительно трудно. По непробитой дорогѣ сани тонули въ снѣгу, возъ то и дѣло накренялся, и приходилось поддерживать его плечами. Алексѣва лошаденка совсѣмъ выбилась изъ силъ, и они втроемъ ухватывались за оглобли и вытягивали возъ изъ ухаба. И весь этотъ проведенный въ рабочей суетѣ день, за который они сказали другъ другу едва ли десять словъ, невидимыми, тонкими нитями связывалъ уже Сергѣя съ Татьяной, какъ не могли ихъ связать ни гулянья, ни супрядки, ни разговоры.

Когда выбрались на торную дорогу уже вечерѣло, и блѣдныя синія тѣни легли на снѣгу, а даль задернулась тусклой дымкой идущей съ востока ночи.

Опять лежали кругомъ молчаливыя поля, казавшіяся мертвыми, таившія въ глубинѣ будущую жизнь, опять смотрѣлъ на нихъ Сергѣй съ смѣшаннымъ чувствомъ ожиданія и увѣренности; только теперь эта увѣренность была шире и больше и связывалась съ шедшей рядомъ дѣвушкой, внезапно ставшей близкой и не чужой.

Вѣтеръ утихъ, но морозъ сталъ сильнѣе, и это замѣтно было по сухому визгу саней и по тому, какъ упруго и неподатливо скрипѣлъ снѣгъ подъ ногами. Время отъ времени Сергѣй колотилъ себя рукавицами по плечамъ и кричалъ на лошадь, и голосъ разносился звонко и чисто въ чуткомъ, сжавшемся воздухѣ.

Когда проѣхали кресты, гдѣ сошелъ утромъ нищій Захаръ, взошелъ мѣсяцъ, и блѣдный свѣтъ незамѣтно вошелъ въ твердый снѣгъ, заискрился на острыхъ, отполированныхъ вѣтромъ сугробахъ, наполнилъ воздухъ. Слабыя синія тѣни двигались рядомъ съ возами, ломаясь и прыгая черезъ ямы и выбоины, живыя и связанныя общностью движеній съ ними.

День прошелъ и лишь напоминалъ о себѣ яркимъ голодомъ и усталостью, сѣрый, будничный день, одинъ изъ тысячи другихъ такихъ же дней, что идутъ длинной цѣпью надъ человѣкомъ, будничный день, таившій въ себѣ, какъ земля зерно, зачатокъ дѣлъ и поступковъ, чувствъ и мыслей, словъ и ощущеній — всего, что называется жизнью.

И Сергѣй забылъ бы его, какъ тысячи другихъ дней, если бы передъ самой своей деревней не сказалъ въ смутномъ желаніи подвести итогъ всему, что было въ это будничное сегодня:

— Ужо постомъ надо Дуньку замужъ ладить, а либо тогда руки развяжутся…

И, отвѣчая не столько тому, что сказалъ Сергѣй, сколько своимъ и его мыслямъ, странно соединившимся въ одну общую мысль за сегодняшній будничный, одинъ изъ тысячи подобныхъ, день, Татьяна проговорила раздумчиво:

— Парней-то у насъ нѣтъ, развѣ на сторону куда… Дома-то либо бѣдность непокрытая, либо озорство такое, что брось все… Вонъ Прокофій Ивана своего ладитъ женить…

Они больше ничего не сказали, но когда въѣхали въ деревню и попрощались, — разошлись съ чувствомъ неясной, но окончательной перемѣны, произошедшей въ ихъ жизни и послѣ этого каждый изъ нихъ зналъ, что жизнь его опредѣлена и направлена, какъ опредѣлена и направлена жизнь брошеннаго въ борозду сѣмени…

Зима шла ровнымъ безостановочнымъ шагомъ, равнодушная къ людскимъ дѣламъ и мыслямъ, чуждая страстямъ и волненіямъ, какъ все въ природѣ, не тише и не скорѣе, чѣмъ это полагалось ей. Морозы сковали глубокіе снѣга, покрывавшіе твердую, промерзшую землю, и этотъ бѣлый блестящій покровъ лежалъ, какъ одинъ кусокъ, смягчившій неровности почвы, окутавшій воды, подступившій къ деревнямъ высокой стѣной, такъ что на выѣздѣ приходилось лѣзть въ гору, вышиной съ крышу.

Бѣлый разсѣянный свѣтъ лежалъ на поляхъ, и казалось, шелъ онъ не съ неба — мутнаго, низкаго, покрытаго тяжелыми свинцовыми тучами, а отъ бѣлой застывшей земли, отъ этого снѣга, необозримаго, широкаго и унылаго въ однообразной бѣлизнѣ своей.

Утро вставало медленное, тяжелое, какъ заспавшійся лѣнивый работникъ, и вяло пробуждался въ лиловомъ сумракѣ короткій день.

Уже сверкали блестящими ребрами сугробы на мѣстахъ повыше, а въ лѣсу подъ деревьями, подъ низко свѣсившимися вѣтвями еще лежалъ синій сумракъ, неохотно уступающій пядь за пядью идущему свѣту. Неподвижными призрачными силуэтами подымались черные стволы деревьевъ, странно короткіе отъ закрывавшаго ихъ чуть не до половины снѣга, и низкія, отягощенныя обледенѣлымъ снѣгомъ вѣтви были, какъ парчевая риза, пышно спускающаяся до самой земли.

Лѣсъ умеръ — и строгое величественное молчаніе стало между соснами, чутко ловило звукъ и гасило его, ревниво оберегая холодную тишину.

Беззвучно, едва касаясь пушистыми лапками твердаго наста, мягкими, круглыми скачками промелькнетъ неуловимо заяцъ, и задѣтый прутикъ долго качается, нарушая торжественную неподвижность и рождая смутное движеніе въ густомъ голомъ парусникѣ, тянущемъ изъ-подъ снѣга свои зазябшія вѣточки.

По тонкимъ, согнутымъ вьюгами дугой березкамъ на опушкахъ стрекочутъ сороки, сверкая бѣлыми перьями, пробираются ближе къ жилью, усаживаются на занесенныя сугробами изгороди и наглѣютъ, лѣзутъ въ гумна и рѣзко будятъ студеную тишину своимъ металлическимъ четкимъ стрекотомъ.

Тихо въ лѣсу, мертво въ полѣ, и нѣтъ жизни въ деревнѣ. Люди сидятъ по избамъ, толкутся другъ около друга, и, стиснутые на долгія недѣли тѣсными стѣнами домовъ, ссорятся и сердятся, раздражаются и бранятся; но улица пустынна, и можно подумать, что укрывшіяся подступившимъ подъ самыя окна снѣгомъ, прячущіяся подъ огромными бѣлыми крышами избы пусты и мертвы, какъ лѣсъ. И только дымъ плотными грязными кругами подымается изъ этихъ кучъ снѣга, изъ теплыхъ закопченыхъ трубъ, на которыхъ по вечерамъ озябшія вороны грѣютъ лапы.

Короткій и пустой день скоро проходитъ, и ночь идетъ съ востока, какъ владѣтельная царица, знающая свою силу и власть на этой замерзшей молчащей землѣ. Какъ будто ниже осѣдаетъ свинцовое небо, какъ будто роняетъ оно сѣрыя краски свои на бѣлый снѣгъ и темными, путанными пятнами бросаетъ въ овраги и ложбинки и будитъ въ нихъ холодные тусклые призраки, и медленно встаютъ они, подымаются блѣдными тѣнями — чѣмъ дальше, тѣмъ больше, и копятся толпой, заслоняютъ горизонтъ — чѣмъ дальше, тѣмъ больше, и обступаютъ со всѣхъ сторонъ бѣлесымъ мракомъ, въ которомъ все призрачно и незнакомо и все чуждо человѣку.

То, что пряталось днемъ, лежало, забившись, въ гущѣ болотнаго кустарника, въ темной дебри заглохшаго лѣса, выползаетъ изъ темныхъ логовищъ и медленно, осторожно, бродитъ по лѣсу, прислушивается къ глубокому молчанію его и длинной мелькающей цѣпью скользитъ по опушкѣ…

И часто въ такія ночи случайно вышедшіе изъ натопленныхъ избъ люди слышали далекій вздрагивающій вой, странный стонъ повитыхъ печалью полей, полный жуткаго выраженія и непонятной человѣку тоски.

Заслышавъ этотъ стонъ, голодныя облѣзлыя деревенскія собаки волновались, прислушивались, наставивъ одно ухо, потомъ мотали головой и нюхали воздухъ. И, забравшись куда-нибудь на засыпанную снѣгомъ пуньку, на кучу сваленныхъ бревенъ, задирали оскаленныя морды кверху и отвѣчали далекой звѣриной тоскѣ отчаяннымъ, пугающимъ воемъ…

Тогда въ конюшняхъ лошади поднимали сонныя головы и, въ недоумѣніи, слушали. Потомъ, вздрогнувъ, начинали тяжело подниматься, стуча подковами по досчатому помосту и гремя о жолобъ цѣпью недоуздка.

И на крытомъ, пропитанномъ теплымъ запахомъ навоза и парного молока дворѣ, распространялась та же неясная тревога. Хлопая тяжелыми ушами, умолкали вѣчно жующія коровы; овцы, дробно перебивая копытцами, сбивались въ кучу гдѣ-нибудь въ углу и толклись въ жидкомъ навозѣ, готовыя каждый моментъ ринуться въ противоположный уголъ; и разбуженныя этой суетней куры цапались лапками гдѣ-то наверху подъ крышей, гдѣ сложены на стропилахъ тонкія жерди и лежатъ на нихъ закинутыя за ненадобностью сохи и бороны, и пѣтухъ, вѣрный стражъ и хранитель потонувшаго въ темнотѣ двора, пробуждался и рѣзкимъ вопросительнымъ крикомъ освѣдомлялся — въ чемъ дѣло?

Иногда поднимался вѣтеръ — тогда все мѣнялось.

Буйными, порывами налеталъ онъ на деревню, толкался въ стѣны такъ, что избы тряслись, рвалъ чуть пріотворенную дверь и оглушительно хлопалъ ею и скрипѣлъ неплотной воротиной, шуршалъ соломой крышъ.

Съ дикимъ воемъ носился онъ надъ деревней, забивалъ дымъ обратно въ трубы, такъ что нельзя было затопить печи, и въ то же время выдувалъ остатки тепла въ щели оконъ, плохо пригнанную дверь, сквозь сгнившую конопатку стѣнъ…

Въ такія ночи люди сидѣли по домамъ, жутко прислушизаясь къ вою и хохоту вѣтра, подавленные буйной, нечеловѣческой жизнью, крестились и вздыхали; въ такія ночи звѣрь наглѣлъ и лѣзъ въ самую деревню, вбивался въ сады, подбирался къ самымъ дворамъ, наводя ужасъ на ощетинившихся, жмущихся къ дому собакъ; въ такія ночи старухи вспоминали давнія, сѣдыя были и, кряхтя и охая, вели темный сказъ, а ребята слушали съ расширенными отъ ужаса глазами, боясь спустить подобранныя подъ себя ноги съ лавки, и, напуганныя бабкой, тряслись, жались и кряхтѣли, не будучи въ силахъ выйти на дворъ, когда это было необходимо нужно, рискуя подвергнуться большой непріятности…

А мужики съ темноты заваливались спать въ такое время и спали, хрипя и стоная во снѣ подъ жаркими полушубками, по шестнадцати часовъ, просыпались среди ночи покурить, или шарили на полкѣ хлѣба и опять валились, какъ подстрѣленные., не зная, куда дѣть безконечную ночь…

Бабы сидѣли до позднихъ пѣтуховъ за пряжей, думали свои длинныя бабьи думы, и долгими часами бойко прыгало, ударяясь въ полъ, толстое веретено, пузатилось, тяжелѣло и сулило новые полтинники, тайно замотанные въ какой-нибудь клубокъ шерсти или запиханные въ моткѣ тряпокъ въ сваленную въ кладовушкѣ грязную волну такъ, что и самой прятавшей не сразу найти можно было, собираясь на ярмарку…

А когда утихало, все оказывалось такъ глубоко заваленнымъ снѣгомъ, что пробраться куда-нибудь на гумно представлялось дѣломъ необычайно труднымъ. Высокіе сугробы равнялись съ крышей, а вербы на ручьѣ были занесены до такой степени, что видна была только ихъ похожая на перевернутый вѣникъ верхушка, набитая снѣгомъ, какъ корзина. И только у самыхъ стволовъ виднѣлась воронкообразная яма съ крутыми, блестящими боками, заканчивающаяся острымъ ребромъ сугроба.

Огромныя шапки снѣга покрывали торчащія, какъ мачты разбитаго корабля со дна бѣлаго отвердѣвшаго моря, — жерди затопленной вьюгой изгороди; плотными массами свисалъ онъ съ наличниковъ оконъ, съ коньковъ воротъ, и было удивительнымъ, какъ могъ онъ держаться тамъ, не свалившись и не разсыпавшись сухой морозной пылью.

Отъ нѣкоторыхъ избъ, стоявшихъ въ прогонахъ, выходившихъ въ поле, на улицу, вели цѣлыя траншеи, въ которыя съ непомѣрно наросшей, твердой дороги надо было скатываться чуть не кувыркомъ.

Кузнецъ Василій Семеновъ прежде, чѣмъ добраться до своей низенькой кузницы, отъ которой была видна только крыша съ трубой да кусокъ двери, съ выжженнымъ на ней чернымъ крестомъ, долженъ былъ позвать помогавшаго ему въ качествѣ молотобойца Дмитрія Прокофьева, и оба они, вмѣстѣ съ мальчишкой, жившимъ у одинокаго Василія и обычно раздувавшаго въ кузницѣ горнъ, вплоть до перехватки откапывали погребенную кузницу, кляня того дурака, который поставилъ ее на перекресткѣ двухъ улицъ, открытой всѣмъ вѣтрамъ.

И хотя дуракомъ этимъ былъ тотъ же Василій Семеновъ, никто не ругалъ его такъ забористо и крѣпко, когда барахтался по поясъ въ осыпавшемся, какъ песокъ, снѣгу, какъ самъ бородатый, вѣчно черный отъ копоти и жара кузнецъ.

У Алексѣя совсѣмъ занесло дворъ, а оставленныя на улицѣ у воротъ дровни пришлось откапывать лопатой, потому что отъ нихъ торчали только верхушки креселъ, да загнутыя вверхъ концы полозьевъ.

Всѣмъ надѣлала бѣды вьюга: у кого дерево сломала, у кого плетень вывернула; у лавочника Ларіона развалила трубу на старой избѣ, а у Сергѣя Данилова такъ занесло привезенныя наканунѣ бревна, что онъ, такъ же, какъ кузнецъ, цѣлое утро провозился съ Дуней, откапывая ихъ. И когда они кончили отгребать снѣгъ, пора было уже идти обѣдать.

Когда сидѣли за обѣдомъ, Луша замѣтила, что кто-то мелькнулъ подъ окнами, и сказала:

— Дмитрій, никакъ, идетъ къ намъ…

— Какой Дмитрій? — спросила старуха.

— А Прокофьевъ Дмитрій, какой же въ насъ еще есть?..

Жидкія половицы въ сѣняхъ, прыгавшія при каждомъ шагѣ, какъ клавиши, заскрипѣли, и дверь отворилась.

Пришелъ, дѣйствительно, Дмитрій. Онъ снялъ у двери свою вылѣзшую барсучью шапку-ушанъ и проговорилъ:

— Хлѣбъ да соль!

— Милости просимъ, — отвѣтилъ Сергѣй, — садись, что-ль, пообѣдаемъ вмѣстѣ…

— Не, спасибо… — Дмитрій хотѣлъ сказать, что онъ уже обѣдалъ дома, но понялъ, что ему, все равно, никто не повѣритъ, и промолчалъ.

Онъ присѣлъ на лавку у окна, прислонясь спиной къ стѣнѣ и положивъ на колѣни свою пеструю шапку.

— Тихо-ль въ васъ? — спросила старуха, подымаясь отъ стола, чтобы добавить въ чашку похлебки.

— Покуда… Какъ вы?

— А да чтожъ? Живемъ!

Видно было, что Дмитрій пришелъ по дѣлу, но не хочетъ говорить при всѣхъ и ждетъ конца обѣда.

— Отецъ-то какъ? — спросила старуха.

— А песъ его знаетъ! — отозвался Дмитрій и добавилъ, усмѣхнувшись зло и горько: — что ему дѣлается! Жретъ да пьетъ, да деньги копитъ, старый кобель!

— Ой, ой, молодецъ, ладно ли такъ про отца-то говорить, — съ серьезнымъ упрекомъ покачала головой старуха, — ну, ссоритесь вы, ну, обидѣлъ онъ тамъ тебя, а тоже не годится такъ-то про родного отца… чать, не кто тебѣ, а отецъ!

Дмитрій изподлобья посмотрѣлъ на нее и опять усмѣхнулся.

— Оте-е-цъ! — протянулъ онъ: — такому отцу камень на шею да въ пролубь, вотъ какой это отецъ!..

— Господи Боже ты мой, Владычица матушка, — испугалась старуха, — молчалъ бы ты лучше, ну тебя!.. Такія слова…

Дмитрій вдругъ вспыхнулъ и смялъ въ рукахъ шапку такъ, что она затрещала. Онъ вообще имѣлъ эту черту въ характерѣ — внезапно загораться страстнымъ гнѣвомъ или страстной тоской — и этимъ напоминалъ отца въ молодости, превратившагося въ старости въ крутого нравомъ старика, угрюмаго и требовательнаго до того, что съ нимъ трудно было ужиться.

— Слова! — вскрикнулъ онъ, дернувшись на лавкѣ, какъ будто его ударили по-больному мѣсту, — а его поступки каковы? Коли онъ мнѣ отецъ, такъ я ему сынъ али нѣтъ? Со мной онъ какихъ поступковъ себѣ допустилъ? Нешто мысленно? Нынче, вонъ онъ, на укрѣпленіе хлопочетъ, а я ему сынъ ай нѣтъ?! У меня трое ребятъ, самъ жилы съ себя рву — далъ онъ мнѣ хоть корку сухую когда? Я на него работалъ, хребетъ ломалъ-ломалъ, а теперь пошелъ вонъ и живи, какъ хошь?.. То не отецъ, а ворогъ лютый, звѣрь истинный, вилы ему въ бокъ надо, либо колъ осиновый въ спину, вотъ что!..

— Брось, Дмитрій, чего тамъ! — остановилъ его Сергѣй, — мало что промежъ своими бываетъ…

Ему было неловко слушать такія слова про Прокофія, за второго сына котораго, Ванюху, брата Дмитрія, онъ хотѣлъ выдать Дуньку.

«…Кто его знаетъ, сейчасъ слушаешь этого Дмитрія, доведеннаго до послѣдняго выгнавшимъ его крутымъ старикомъ, а послѣ случится играть свадьбу — неловко будетъ и предъ старикомъ, и предъ Дмитріемъ…»

Была еще одна тайная глубокая мысль, въ которой Сергѣй никогда не сознался бы даже самому себѣ: такъ была она глубоко похоронена гдѣ-то въ самомъ темномъ углу мозга, — мысль, рожденная вѣчной безпощадной борьбой за каждый день и каждый кусокъ хлѣба для этого дня, себялюбивая, коротенькая, полубезсознательная мысль о Дунькѣ, о томъ, что хозяйство стараго Прокофія, цѣльное и крѣпкое, именно тѣмъ и крѣпко, что не дѣлилось, въ однѣхъ рукахъ, которыми будутъ послѣ смерти старика рука Ивана, будущаго Дунькина мужа…

Эта мысль на мгновенье подняла голову, какъ хитрая змѣйка, и тотчасъ же спряталась въ сырыхъ, темныхъ камняхъ, такъ что нельзя было даже понять, была она или нѣтъ, и если бы мягкому, добродушному Сергѣю, удивлявшемуся и разводившему руками при видѣ примѣровъ новой, дикой деревенской злости и жестокости, сказали, что онъ думалъ это, онъ не повѣрилъ бы и сталъ бы открещиваться и ночелъ бы такое предположеніе за большую обиду себѣ.

Дмитрій нѣсколько успокоился и опять отклонился спиной къ стѣнкѣ съ усталымъ и равнодушнымъ видомъ.

Даниловы кончили обѣдъ, и дѣвки вмѣстѣ съ матерью собирали посуду и мыли ее у бадьи возлѣ двери, гдѣ висѣлъ привѣшенный за двѣ ручки кувшинчикъ для мытья.

Сергѣй одѣвался, потому что съ утра еще хотѣлъ перелопатить хлѣбъ въ амбарѣ, оставленный для сѣва, а то не попортили бы мыши, да не слежался бы и не засырѣлъ бы.

Они вышли вмѣстѣ съ Дмитріемъ и, какъ только ступили въ дворъ, Дмитрій сказалъ, глядя въ сторону:

— Что я хотѣлъ попросить тебя, Сергѣй Данилычъ…

— А что такое?

— Да хлѣбомъ поиздержавши я, почитай ни пястки муки нѣту, а самъ знаешь — ребята… Можетъ, сколько далъ бы?

Сергѣй посмотрѣлъ на занесенную снѣгомъ крышу клѣти и не сразу отвѣтилъ:

— Что-жъ, это можно, — проговорилъ онъ, думая въ то же время о томъ, что хлѣба самимъ осталось еле-еле до Свѣтлаго дня, а Дмитрію дать — навѣрно, не скоро отдастъ, — не знаю только, какъ молотого-то, намедни ладился на мельницу ѣхать, да погода зашла, собаки не выгнать, не то что со двора справляться… Ладно, ужо подъ вечеръ принесу, сейчасъ будто неловко…

— Спасибо, и то подъ вечеръ лучше… Не боюсь собаки, да не люблю ея звяги, — усмѣхнулся Дмитрій не то надъ тѣмъ, что они безъ словъ поняли другъ друга, не то надъ этой, въ сущности, ненужной попыткой скрывать то, что у всѣхъ было на глазахъ и о чемъ всѣ знали.

— Спасибо, — повторилъ онъ еще разъ, — а то ребята ревутъ, баба сама не своя ходитъ, самъ знаешь… А я ужо отъ кузнеца-то свово, можетъ, получу, либо поработаю тебѣ что… — скажешь тамъ, какъ лучше…

— Ладно, чего тамъ, сочтемся…

— Такъ вечеромъ, значитъ… Спасибо…

Съ минуту Дмитрій смотрѣлъ на Сергѣя особеннымъ страннымъ взглядомъ, какъ будто хотѣлъ что-то сказать и не могъ выговорить. Тотъ въ недоумѣніи стоялъ, ожидая, и только что хотѣлъ спросить, въ чемъ дѣло, какъ щеки Дмитрія дрогнули и онъ шморгнулъ носомъ.

— Спа… сиб… бо! — запинаясь и съ трудомъ, еще разъ проговорилъ онъ, и вдругъ лицо его мгновенно измѣнилось, глаза стали круглыми и блестящими, а губа приподнялась, открывая рядъ бѣлыхъ, острыхъ, какъ у хищнаго звѣря, зубовъ.

— А отецъ… — вдругъ захрипѣлъ, а не заговорилъ Дмитрій, — отцу… ввѣкъ не забуду! — Онъ остановился и съ той же холодной, безпощадной жестокостью, отъ которой Сергѣй невольно дрогнулъ и подался назадъ, докончилъ: — истинно говорю, смертный часъ придетъ, жизни буду рѣшаться, а этого ему ввѣкъ не забуду, вотъ тѣ крестъ!..

Онъ снялъ свой пестрый барсучій ушанъ, на которомъ шерсть мѣстами вытерлась и виднѣлись большія проплѣшины, и истово-медленно перекрестился, потомъ разомъ нахлобучилъ ушанъ на глаза и, ни слова не говоря больше, широкими шагами пошелъ прочь.

— «Ну, этотъ точно не забудетъ, — думалъ Сергѣй, глядя ему вслѣдъ, — надѣлаетъ онъ хлопотъ старику…»

Онъ сталъ отпирать клѣть ключемъ величиною съ маленькій топорикъ, похожимъ на тѣ ключи, съ которыми изображается апостолъ Петръ на иконахъ. Вдали еще видѣнъ былъ Дмитрій — высокій, тощій, согнувшійся такъ, какъ будто плечи его давила невидимая ноша, въ короткомъ полушубкѣ и стоптанныхъ валенкахъ — Сергѣй зналъ, единственныхъ на всю семью, — изъ которыхъ торчали худыя жилистыя ноги, стянутыя узкими портками изъ красной съ бѣлымъ домотканины.

Этотъ Дмитрій возбуждалъ жалость и страхъ своей голодной, ужасной жизнью, въ которой самъ былъ ничѣмъ не виноватъ, и тѣмъ, что заставлялъ всѣхъ посматривать на эту жизнь со страхомъ и ожиданіемъ, что вотъ-вотъ не сегодня-завтра она разразится чѣмъ-нибудь дикимъ, страшнымъ и жестокимъ…

Ссора его съ отцомъ было ихъ дѣло, и деревня не мѣшалась въ него, не судила — кто правъ, кто виноватъ, относясь одинаково къ обѣимъ сторонамъ. То, что Сергѣй, выгнанный отцомъ, изъ четырехъ душъ надѣла не давшимъ ему ничего, долженъ былъ жить Богъ знаетъ чѣмъ и Богъ знаетъ какъ — это тоже было его дѣло, въ которое соваться никому не слѣдъ; деревня земли ему выдать не могла — это уже было дѣло деревенское: она только присматривалась со стороны къ этой ссорѣ сына съ отцомъ, ожидая и опасаясь могущихъ произойти послѣдствій.

И всѣ привыкли смотрѣть на эту ссору, какъ на что-то касающееся каждаго и поглядывая на избу Дмитрія, странную избу отъ отсутствія фундамента, не забраннаго между четырьмя камнями, на которые она опиралась, безъ сѣней, безъ какой-либо постройки около, обдуваемую всѣми вѣтрами, свободно гулявшими подъ поломъ, съ дверью, отворявшейся прямо на улицу, гдѣ вмѣсто крыльца была приставлена обледенѣлая лѣсенка, — поглядывая на это немудрое жилище, въ которомъ дѣти ревѣли отъ холода, дыма топившейся по черному печки и вѣчнаго голода, и бормоча опасливо:

— Быть дѣламъ!.. Не миновать.

Когда стало темнѣть, Сергѣй взялъ изъ сѣней приготовленный мѣшокъ съ мукой и вышелъ на улицу. Онъ не хотѣлъ встрѣтиться съ матерью, а она вышла куда-то, и прежде чѣмъ завернуть изъ прогона въ улицу, онъ выглянулъ изъ-за угла Феклистова сада, огороженнаго полуповаленнымъ вѣтромъ тыномъ.

— «Не боюсь собаки, да не люблю ея звяги!.. — припомнились ему слова Дмитрія. Эво времена — добро человѣку дѣлаешь, и то ровно крадешь!»

Онъ усмѣхнулся той сложности и запутанности деревенской жизни, по которой даже добро приходилось дѣлать съ такимъ чувствомъ боязливости, какъ обычно крадутъ, въ то время какъ въ городѣ, гдѣ онъ былъ какъ дома, — все просто и ясно, -и не успѣлъ сдѣлать нѣсколькихъ шаговъ, какъ наткнулся на Лушу.

— Ты куда пробираешься? — спросила она, поглядывая на мѣшокъ, — гляди, замѣтитъ матка, что подарки Танькѣ носишь — дастъ тебѣ!.

— Ладно, подарки! — пробормоталъ Сергѣй, отлично понимая, что Луша догадалась, что и кому онъ несетъ, и нарочно говорить про Татьяну, чтобы не подать вида.

— Подарки! — продолжалъ онъ бормотать, минуя Феклистову избу, освѣщенную лавочку Ларіона по сосѣдству, потомъ длинный заборъ Собакиныхъ и подходя къ высокой, съ мезониномъ, широко расползшейся старинной избѣ отца Дмитріева Прокофія, — вотъ этому отъ Митьки будетъ подарокъ, это ужъ какъ есть… Затравилъ старый Митьку, какъ есть въ уголъ прижалъ — не хорошо!..

Дальше былъ дворъ Пѣгаревыхъ. Сергѣй попробовалъ было вглядѣться въ окошки, не увидитъ ли Татьяну, — но оба окна, выходящія на улицу, были завѣшаны красными занавѣсками, и только тамъ, гдѣ въ одномъ изъ нихъ занавѣска не вплотную подходила къ краю, виднѣлся огонь привѣшанной къ потолку лампы, клавшій на улицу длинный прямой лучъ.

И опять, какъ всегда, когда онъ думалъ о Татьянѣ или видѣлъ ее при другихъ, когда нельзя было перекинуться словомъ, — гдѣ-то внутри поднялось спокойное, немного гордое чувство увѣренности и поконченности, передъ чѣмъ настоящее казалось не важнымъ и не главнымъ, какъ канунъ передъ праздникомъ.

— Вотъ только-бъ Дуньку кому ни на есть пропить; пока сестра дома — никакъ нельзя, ну да алибо… Старуха, поди ужъ старается, что-то часто изъ дому бѣгать стала, раньше, бывало, съ печи не слѣзетъ вечеромъ…

За Пѣгаревыми жилъ Алексѣй, глубоко воткнувшись избой въ прогонъ, выходящій въ поле, потомъ — Никитьевы два брата, Борисъ и Егоръ, потомъ шелъ большой задичавшій садъ, въ которомъ яблони расползлись во всѣ стороны кривыми перекрученными вѣтвями, а кусты стояли вплотную, перепутавшись такъ, что сквозь нихъ нельзя было продраться.

Сергѣй вспомнилъ, какъ мальчишкой, вмѣстѣ съ другими ребятами, бѣгалъ онъ въ въ этотъ садъ задолго до Спаса воровать маленькія горькія яблоки, отъ которыхъ лицо сводилось судорожной гримасой, а животы такъ разстраивались, что нерѣдко при вторичномъ набѣгѣ съ кѣмъ-нибудь изъ участниковъ помоложе тутъ же случалось несчастье — предметъ издѣвательства остальныхъ, не дававшихъ впослѣдствіи прохода потерпѣвшему обидными кличками…

Тогда былъ живъ еще старикъ Никита — огромный, весь заросшій волосами, какъ лѣсной звѣрь, подстригавшій усы на верхней губѣ, чтобъ можно было ѣсть, ревѣвшій на воришекъ такъ, что у тѣхъ въ животѣ холодѣло, и кидавшій въ нихъ чѣмъ попало: камнемъ, оглоблей, чашкой для меду, съ которой шелъ онъ подрѣзать новыя соты…

Обычно въ этихъ набѣгахъ участвовала и Татьяна — тогда худенькая Танька, съ длинными такими тонкими и худенькими руками и ногами, какъ будто онѣ состояли изъ однѣхъ плоскихъ, какъ узкія досочки, костей, обтянутыхъ загорѣлой коричневой кожей.

Никто не зналъ, кто былъ ея отецъ. Мирониха принесла ее изъ города, куда каждую осень отправлялась трепать ленъ, — и это обстоятельство было причиной немалаго смущенія старухи Данилихи, матери Сергѣя, видѣвшей, къ чему клонятся всѣ эти посидѣлки и супрядки…

Теперь, когда она выросла и измѣнилась такъ, что въ стройной, сильной дѣвушкѣ нельзя было узнать замарашку-дѣвченку въ одной до невозможности грязной рубахѣ, едва достигавшей худыхъ, загрубѣлыхъ колѣнъ, съ вздернутымъ на веревочку воротомъ, открывавшимъ тонкія кости ключицъ, съ вѣчно болтавшимся на боку или на спинѣ мѣднымъ крестомъ на грязной, свернувшейся отъ пота и грязи, тесемкѣ, — теперь, пожалуй, можно было предполагать, что отцемъ ея былъ не мужикъ, не крестьянинъ.

Продолговатое, необычное у крестьянскихъ дѣвушекъ, лицо съ тонкими чертами, высокій бѣлый лобъ и общая блѣдность лица, чуть подернутая на щекахъ слабымъ застѣнчивымъ румянцемъ, и темные сѣрые глаза такъ же, какъ небольшія, съ длинными пальцами руки и вся фигура — не приземистая, короткая, крѣпкая, какъ камень, фигура крестьянской дѣвки, налитая силой и выносливостью, фигура, про которую парни говорятъ: «круглая, что бутылка», — а главнымъ образомъ, то особенное впечатлѣніе хрупкости, неустойчивости, даже какъ будто слабости, какое оставалось у всякаго, глядѣвшаго на Татьяну, — все это говорило о не мужицкомъ происхожденіи.

Обстоятельство это какъ-то особенно волновало Сергѣя, и, возвратившись съ супрядки, онъ долго, случалось, ворочался на скамьѣ, перевертывая подушку, вставая попить, сбрасывая и вновь натягивая душный полушубокъ, не будучи въ силахъ побороть власть, сохраненную цѣломудріемъ страсти, молодого, сильнаго тѣла.

За садомъ Никитьевыхъ находился мостъ черезъ ручей, теперь замерзшій, окруженный голыми прутьями прибрежныхъ кустовъ, лѣтомъ веселый, звонкій, прячущійся въ густой заросли; тамъ по веснамъ прилетавшіе соловьи напоминали людямъ своимъ побѣдоноснымъ, радостнымъ громомъ о веснѣ, о любви, о радости…

И сразу же за мостомъ, на голомъ открытомъ мѣстѣ, ограниченномъ со стороны мокраго болотца, вплотную подходившаго къ деревнѣ, — темными силуэтами длинныхъ гуменъ стояла, какъ на тычкѣ, доступная всѣмъ вѣтрамъ и всѣмъ непогодамъ изба Дмитрія.

Деревня поскупилась дать землю для постройки разсорившемуся съ отцомъ мужику на полевой землѣ и — частью въ угоду властному отцу, которому многіе были обязаны деньгами, хлѣбомъ или работой — отвела самое неугожее, самое плохое мѣсто — на берегу ручья, весною разливавшагося такъ, что часть Никитьевскаго сада бывала затоплена, рядомъ съ болотомъ, гдѣ, какъ только оттаетъ ледъ, по вечерамъ подымался гнилой, пронизывающій туманъ, отъ котораго, какъ говорили, болѣютъ и мрутъ дѣти….

Въ этомъ сказалась полубезсознательная жестокость крестьянъ, въ душѣ которыхъ всегда скрыто гдѣ-то въ глубинѣ подъ неимовѣрной толщей нужды, зависимости и тьмы нѣчто похожее на злорадное желаніе добить упавшаго, случайно неостерегшагося, споткнувшагося тамъ, гдѣ споткнулся хоть разъ въ жизни каждый: не на ссорѣ съ отцомъ, такъ на смерти кого-либо изъ семьи, на падежѣ лошади, на довѣрчивой темнотѣ, ввѣрившейся подпольному ходатаю въ городѣ, на случайномъ загулѣ, подорвавшемъ благосостояніе цѣлой жизни…

Въ окнахъ Дмитріевой избы было темно, и Сергѣй остановился въ нерѣшительности — можетъ, дома нѣтъ? Но если нѣтъ самого — дома, вѣрно, хозяйка, хлѣбъ отдать все равно кому… Онъ поднялся по дрожащей, качающейся лѣсенкѣ и отворилъ дверь. Внутри было еще темнѣй, и Сергѣй не зналъ, куда ступить.

— Иди, иди, затворяй двери-то, настудишь! — услышалъ онъ откуда-то изъ темноты голосъ Дмитрія, — ступай впередъ, не бойсь, не провалишься…

Сергѣй ступилъ и тотчасъ наткнулся колѣномъ на что-то. Должно быть, это стояла кадка около дверей.

— Что-жъ вы такъ-то… въ потемкахъ? — спросилъ, онъ, сбрасывая мѣшокъ на полъ возлѣ своихъ ногъ. Здравствуйте…

— Здравствуй… Посидишь и въ потемкахъ, какъ огня нѣту… Керосинъ весь вышелъ…

Темный силуэтъ поднялся съ лавки у крохотнаго окна и выпрямился, уйдя головой куда-то подъ самый потолокъ.

— Спасибо тебѣ, Сергѣй Данилычъ, въ вѣкъ не забуду! Садись, что-ль…

Сергѣй ощупью пробрался къ столу и сѣлъ. Несмотря на то, что глаза должны бы были привыкнуть къ темнотѣ, онъ ничего, кромѣ чуть свѣтлѣвшихъ оконъ, не видѣлъ. Дмитрій опять сѣлъ и потонулъ въ этой темнотѣ, и слышно было только его дыханіе гдѣ-то тутъ же у окна.

На печкѣ или возлѣ нея негромко возились, и оттуда слышался сдержанный шепотъ.

— А это кто пришелъ? — шелестилъ кто-то чуть слышно.

— Молчи, сынокъ, это дядя, знакомый дядя, ништо… — также шепотомъ отвѣчала ему мать.

— А онъ что принесъ? А? Мамка, что?

— Хлѣба, сынокъ, принесъ, молчн!.. Хлѣба теперь печь будемъ, поѣдимъ ужо…

— А лепешку будемъ печь?

— И лепешку спекемъ…

Странный незнакомый запахъ стоялъ въ избѣ. Пахло, какъ будто, угаромъ и еще чѣмъ-то, чего никакъ не могъ разобрать Сергѣй и только немного спустя догадался: изба топилась по черному, и это былъ запахъ холоднаго дыма и давно простывшихъ кирпичей.

Въ избѣ было очень холодно, очевидно — печь давно не топилась; въ щели пола сильно дуло, и вѣтеръ, незамѣтный въ деревнѣ за постройками и садами, гудѣлъ тамъ жалобно и тоскливо, и смутнымъ, жуткимъ шуршаньемъ отзывалась ему солома на крышѣ… Моментами этотъ шорохъ стихалъ, и тогда было такое впечатлѣніе, что то, что бродитъ осторожной поступью на сквозномъ, открытомъ съ двухъ сторонъ чердакѣ, прислушивается къ тому, что дѣлается въ погруженной въ мракъ избѣ. Потомъ опять тихо шуршитъ, бродитъ невидимый подъ конькомъ крыши и трогаетъ старую солому, на спѣхъ связанную подъ лопату…

Въ одномъ изъ оконъ, должно быть, было разбито стекло, потому что тонкій, дребезжащій звонъ несся съ той стороны вмѣстѣ съ острой струйкой холода.

Опять у печки завозился кто-то и захныкалъ.

— Цы-ы-цъ! — предостерегающе громко протянулъ Дмитрій, и хныкавшій тотчасъ же стихъ.

— Какъ же… какъ же вы живете тутъ? — спросилъ Сергѣй, чтобы хоть чѣмъ-нибудь нарушить жуткую тишину.

— Какая ужъ наша жизнь, — плаксиво отозвался бабій голосъ отъ печки, — маята одна, а не жизнь…

— Еще ты начни! — такъ же угрожающе прервалъ Дмитрій.

— Что-жъ, живемъ, — продолжалъ онъ, обращаясь къ Сергѣю, — живемъ ничего, заправскими, можно сказать, хозяевами… Читалъ вонъ разъ Алешка Мироновскій изъ книжки: есть и овощь въ огородѣ — хрѣнъ да луковица, есть и мѣнная посуда — крестъ да пуговица… Х-х-ха! — отхаркнулся онъ съ непонятнымъ и жуткимъ выраженіемъ. — Главное дѣло, — снова заговорилъ онъ, и было страшно слушать этотъ идущій изъ темноты голосъ, — главное дѣло, не къ чему прибиться совсѣмъ… Какъ есть не къ чему! Только что у Василія Семеновича молотомъ помахаешь, да вѣдь и у него работы-то только слава одна — все ковка больше… На той недѣлѣ махалъ, махалъ, руки въ плечьяхъ, думалъ, отвалятся — до того боль въ кости вошла, двадцать копѣекъ вымахалъ… Съѣли! — добавилъ онъ, помолчавъ.

— Ну, а дальше-то какъ? — полюбопытствовалъ Сергѣй.

— Дальше? — переспросилъ Дмитрій, — х-х-ха! Дальше видно будетъ… Вотъ ты погляди, что дальше будетъ: сейчасъ у насъ мясоѣдъ, черезъ полмѣсяца масляная, такъ… Хлѣба у насъ у кого до Рождества своего хватило, у кого до масляной будетъ, а до Пасхи такъ и мало кто дотянетъ, такъ… Х-х-ха! Ну, коли сейчасъ ты далъ мнѣ, скажемъ, сколько тамъ, такъ ужъ когда покупать будешь — не дашь, не, не бойсь, братъ, тогда не дашь, х-х-а!… Ну, такъ… Теперь то взять: Рождество только что отошло, стало-ть, считать надо ползимы, а ползимы еще впереди… Дровъ у нашихъ мужиковъ у кого и есть, такъ купленные, а купленныхъ, что хлѣба, — повѣсься на воротахъ, — никто не дастъ… Которые кусты въ Лѣшихинской дачѣ, такъ и тѣ подѣлены по надѣлу, значитъ, кому сколько слѣдуетъ, а мнѣ, ты знаешь, какой надѣлъ, избу-то вонъ гдѣ выбили, самъ, чай, понимаешь!.. Вотъ и гляди, что дальше-то, х-х-ха!..

У печки опять заплакали, но на этотъ разъ шмургая носомъ, всхлипывая и вытираясь, должно быть, подъ чуть слышныя, подавленныя причитанія.

— Ну-у-у?! — опять свирѣпо протянулъ Дмитрій.

Причитанія прекратились, но плачъ продолжался и вскорѣ перешелъ въ жалобный вой, похожій на длинный протяжный стопъ.

Сергѣю стало страшно отъ этого воя, и онъ поднялся.

— Идешь? — спросилъ Дмитрій. — Ну, иди и то, братъ, сидѣть тутъ не въ радость, хх-х-ха!..

Онъ поднялся и хотѣлъ, должно быть, проводить гостя.

По прежнему тонкой струйкой вился въ воздухѣ слабый сгонъ, похожій на вой, и это вывело изъ себя Дмитрія.

— Молчать, стерва, еще ли тутъ выть будешь! — рявкнулъ онъ страшнымъ голосомъ и выругался длинно и злобно грубой скверной бранью. — Мало того, ребята ревутъ, что ни часъ, она еще тутъ…

Сергѣй поспѣшилъ выйти и, когда лѣзъ по лѣсенкѣ внизъ, услышалъ, какъ въ избѣ поднялся ревъ въ три голоса, и визгливый женскій голосъ, полный гнѣва и отчаянія, кричалъ изступленно и громко:

— Убей меня лучше, убей сразу, мучитель ты мой, убей, и съ ребятами за одно убей и въ землю закопай!..

Вышедшій на порогъ, слѣдомъ за Сергѣемъ, Дмитрій захлопнулъ дверь, и голоса разомъ смолкли, какъ придушенные.

— Началась музыка, — услышалъ за собой Сергѣй, когда сошелъ внизъ, — теперь пойдетъ исторія…

Дмитрій спустился съ лѣсенки и остановился.

— Спасибо еще разъ… Ужо мѣшокъ-то я отнесу назадъ. Онъ помолчалъ немного и опять отхаркнулся громкимъ и продолжительнымъ: — к-ха-ха-а!..

— Вѣришь ли, — заговорилъ онъ придавленнымъ, сиплымъ шепотомъ, — сидишь вотъ такъ въ потемкахъ-то, и всякое-то тебѣ думается: и кто обиду тебѣ какую сдѣлалъ, посмѣялся надъ тобой и чѣмъ досадилъ когда… Все копишь, все копишь и копишь, и счетъ всему ведешь — долгой счетъ, ухъ, долгой…

Онъ остановился, и Сергѣй слышалъ только порывистое, хриплое дыханіе, отъ котораго, казалось, качается длинная, придавленная невидимой тяжестью, черная фигура Дмитрія.

— Ухъ, долгой счетъ, ха-х-ха-а! А на послѣдокъ всему счету — отцу моему родному Прокофію Кудимычу Ельникову запись стоитъ, большая запись, слезамъ-кровью сыновней записанная!..

— Брось, что ты, Дмитрій Прокофьичъ… — началъ было Сергѣй, но Дмитрій не далъ ему договорить:

— И ни-ни, молчи!.. Ни-ни-ни! — захрипѣлъ онъ надъ самымъ ухомъ, часто и горячо дыша въ щеку: — и ни Боже мой!.. А твоего добра — по смертной часъ не забуду, истинно говорю!..

Онъ отшатнулся и проворно и ловко полѣзъ по своей лѣсенкѣ къ двери.

— Бѣда-а! — думалъ Сергѣй, шагая обратно. — Бѣда чистая, и быть бѣдѣ, не миновать!..

Онъ попробовалъ было вообразить жизнь изо дня въ день въ этой прокуренной горькимъ дымомъ избѣ, гдѣ вѣтеръ ходитъ подъ поломъ, завываетъ, какъ голодный звѣрь, и шевелитъ волосы спящихъ дѣтей, просыпающихся отъ холода и воющихъ оттого, что послѣ голоднаго дня легли не ѣвши…

Сидитъ въ темнотѣ Дмитрій, сидитъ часами, сжавшись въ углу около окна, и думаетъ. Какія мысли приходятъ ему въ голову въ эти страшные, наполненные темнотой часы! Какая звѣриная тоска грызетъ этого длиннаго, сгорбленнаго мужика съ окаменѣвшимъ, замкнутымъ въ злой и холодной гримасѣ, лицомъ?

Ползетъ часъ за часомъ плывущаго во мракѣ вечера, шуршитъ подъ невидимымъ прикосновеніемъ солома на крышѣ, бушуетъ вѣтеръ подъ поломъ, налетаетъ на стѣны и звенитъ пронзительно въ разбитомъ стеклѣ, и разбуженные ребята скулятъ, какъ забитые щенки. А изъ угла, тамъ, гдѣ притаилась неподвижная черная фигура отца, время отъ времени доносится темное и страшное:

— К-х-ха!..

И копится счетъ. Каждый день и каждый часъ вносится новая цифра, и не ее ли отмѣчаетъ отчаявшійся человѣкъ своимъ характернымъ и жуткимъ кашлемъ?..

Копится одно къ другому, цифра къ цифрѣ, и страшенъ будетъ послѣдній итогъ этого счеуа!..

Дома Сергѣй нашелъ только Дуньку. Она сидѣла за занавѣской на кровати, пристроивъ трехугольный осколокъ разбитаго зеркала на подушкахъ, а надъ нимъ къ изголовьямъ кровати прилѣпивъ тоненькую восковую свѣчку отъ образовъ, и разсматривала свое круглое красное лицо съ блестящими, какъ лакированныя, щеками, заплетала тонкую коротенькую косичку рыжеватыхъ волосъ и желѣзной шпилькой, нагрѣтой тутъ же на свѣчкѣ, пыталась устроить кудряшки надъ низкимъ веснущатымъ лбомъ.

Она такъ увлеклась этимъ занятіемъ, что не замѣтила, какъ вошелъ братъ.

Сергѣй долго смотрѣлъ на нее, слегка приподнявъ занавѣску, и что его забавляло больше всего — это мѣняющееся выраженіе лица Дуньки, смотрѣвшейся въ осколокъ зеркала то прямо, то искоса, закатывая глаза такъ, что сверкалъ напряженный желтоватый бѣлокъ. Можно было подумать, что она слушаетъ чей-то тихій разговоръ, передъ кѣмъ-то жеманится и улыбается и даже отвѣчаетъ кому-то, чуть шевеля губами.

— Кого-жъ это ты такъ улещаешь, Дунь?! — насмѣшливо спросилъ Сергѣй.

Дунька быстро обернулась, и лицо ея мгновенно потухло, стало сѣрымъ и неподвижнымъ, и привычное тупое выраженіе разомъ легло на немъ, какъ старая, полинявшая маска.

Она тотчасъ потушила свѣчу, сунула куда-то обломокъ стекла и вышла изъ-за занавѣски, равнодушная и спокойная какъ будто ничего не было.

— Куда-жъ ты такъ справляешься, а? — снова спросилъ Сергѣй, — еще накрасилась никакъ…

У Дуньки щеки, дѣйствительно, были накрашены, — смѣшной обычай, привитый городомъ, въ которомъ не нуждались совершенно полнокровныя лица деревенскихъ дѣвушекъ. Такъ какъ румяна были дороги и поѣздки въ городъ рѣдки, такъ что купить ихъ могла не всякая, то для притиранія употреблялись всякія средства, большей частью бумажки отъ конфектъ, покрытыя красной, линючей краской.

Это очень портило и такъ испорченныя морозомъ и вѣтромъ лица, и часто послѣ такого притиранія конфектной бумажкой на щекахъ появлялись прыщи, подозрительныя пятна, но обычай держался твердо, и никто не могъ бы разубѣдить деревенскихъ модницъ въ ненадобности для нихъ притираній.

— Вона расписалась, что икона суздальская! — усмѣхнулся Сергѣй, разсматривая сестру.

— А тебѣ что — болитъ отъ этого, что ли? — равнодушно отозвалась Дунька.

— Зря это, вотъ что… И совершенно даже ни къ чему!

— За то, что ты ничего не понимаешь, — она улыбнулась слабой, далекой улыбкой, — и то сказать: мазанный блинокъ, ай не мазанный…

— Ты, мазанный блинокъ, туда же… Куда матка-то ушедній, съ коихъ поръ нѣту?..

— А кто ее знаетъ… Къ Пѣгарихѣ никакъ, что ли. Пойдешь вечеромъ-то сегодня, ай нѣтъ?

— А тебѣ что?

— Да такъ…

— Може, и пойду…

— Коли пойдешь, такъ иди вмѣстяхъ, не то мѣсто займутъ.

— Кто-жъ займетъ-то?

— А Ванька Прокофьевъ, онъ давно ладится къ Танькѣ присѣсть..

— Ладно, пущай садится! — усмѣхнулся Сергѣй. — Какъ сядетъ, такъ и встанетъ!

На супрядкахъ было въ обычаѣ каждому парню садиться къ той дѣвушкѣ, съ которой онъ былъ связанъ обѣщаніемъ жениться, или просто чувствомъ, тѣмъ безсознательнымъ чувствомъ влеченія, которому поддается деревенская молодежь, такъ же, впрочемъ, мало называя его любовью, какъ и думая о подборѣ, заставляющемъ самца-звѣря выбирать именно ту, а не другую самку.

Сергѣй пропускалъ иногда супрядки, иногда являлся поздно, когда всѣ уже сидѣли на своихъ мѣстахъ, и раза два видѣлъ около Татьяны Прокофьевскаго Ивана, котораго та усиленно, гнала, прочь, иногда вступая съ нимъ въ шутливую борьбу: упершись обѣими руками, дѣвушка толкала со скамьи Ваньку, а тотъ упирался и, придерживая одной рукой гармонь, другой пытался обнять Таню.

— А Луша? — спросилъ Сергѣй.

— Она никакъ съ матерью къ Танькѣ, что ли, побѣгла…

— Чего онѣ всѣ туда забрались! — проворчалъ Сергѣй, какъ будто бы недовольно, въ сущности догадываясь, зачѣмъ пошла мать, и съ нѣкоторой тревогой думая объ этомъ: — ты собиралась — иди, я подожду пока…

Дунька натянула материнъ салопъ и, прихвативъ прялку, вышла. И на крыльцѣ встрѣтилась съ матерью, возвращавшейся отъ Пѣгарихи.

— Идешь, что-ль? — прокряхтѣла старуха, съ трудомъ подымаясь по обледенѣлымъ ступенькамъ крыльца, — домъ, я чай, такъ бросила…

— Тамъ Сергѣй.

— То-то что Сергѣй… Все гулянки да погулянки… Давеча встрѣтила Феклистова Матвѣя, шерстобита, — ужо, говоритъ, догуляются, дай срокъ, догуляются!..

Старуха прошла въ сѣни и долго шарила рукой по двери, ища скобу.

— Догуляются! — бормотала она, очевидно, думая о чемъ-то другомъ и забывъ про Дуню, — ужо, говоритъ, будетъ имъ!..

Не дожидаясь Сергѣя, Дуня пошла на супрядку.

Онъ пришелъ поздно, когда всѣ почти уже собрались, и въ сѣняхъ, и въ самой избѣ у дверей стояла плотная толпа мальчишекъ, обычно скоплявшихся въ избѣ, гдѣ была супрядка. Они торчали тамъ до поздняго вечера, задирали другъ друга, толкались, иногда дрались и поминутно сновали изъ сѣней въ избу и обратно, хлопая дверью и напуская холоду. На нихъ цыкали, бранились, порой крѣпкій подзатыльникъ обрушивался на чью-нибудь голову, ихъ гнали, выталкивая изъ избы въ сѣни, а оттуда на дворъ, но проходило нѣсколько минутъ, и — мелюзга снова набивалась въ избу плотной кучей, сверкавшей любопытными глазами и красными съ мороза щеками, шушукаясь, толкаясь и затрудняя входъ желавшимъ войти…

Сергѣй раза два прошелъ по темной улицѣ мимо Пѣгаревой избы, заглядывая въ окна, свѣтившіяся яркимъ желтымъ огнемъ. Морозъ закрылъ стекла плотнымъ лапчатымъ узоромъ, и съ улицы видны были только черныя фигуры, двигавшіяся по избѣ уродливыми тѣнями.

Ему не хотѣлось входить, когда собрались еще не всѣ деревенскіе парни, которымъ нѣтъ никакого другого дѣла кромѣ посидѣлокъ да супрядокъ; чтобы оттянуть время, инъ пошелъ въ лавочку Ларіона, на другой конецъ деревни.

Ларіонъ уже хотѣлъ запирать лавку и стоялъ возлѣ нея на улицѣ, пристраивая къ окошку ставню.

— Никакъ ко мнѣ? — спросилъ онъ, когда Сергѣй подошелъ.

— Да такъ коё-чего взять, орѣшковъ тамъ либо пряниковъ.

Ларіонъ пристроилъ ставню и, отряхая руки, вошелъ за Сергѣемъ въ лавку.

— Дѣвокъ баловать? — спросилъ онъ, ухмыляясь въ черную широкую бороду, — чего-жъ тебѣ, орѣховъ, что-ль? Волоцкихъ?

— Хоть ихъ фунтикъ, да пряничковъ какихъ тамъ…

— Вонъ мятные намедни съ городу привезъ, свѣжіе…

Онъ отвѣсилъ по фунту орѣховъ и пряниковъ и ссыпалъ все въ подставленный Сергѣемъ платокъ.

— Неси, неси, а либо которая добрѣй будетъ, — говорилъ Ларіонъ, принимая деньги. — Моя Машка тамъ ужъ и Степанъ никакъ справляется… Гляди, не увези кого съ супрядки-то…

Онъ говорилъ о старинномъ, уцѣлѣвшемъ до сихъ поръ обычаѣ, когда молодую дѣвушку увозили съ супрядки и прятали въ домѣ кого-нибудь изъ пріятелей жениха съ недѣлю, а потомъ, когда можно было уже предположить, что дѣвушка перестала быть дѣвушкой, — оба, женихъ и невѣста, въ сопровожденіи родныхъ жениха, являлись съ повинной къ отцу и матери потерпѣвшей за прощеніемъ и благословеніемъ. Увозъ дѣлался почти всегда съ согласія дѣвушки, приходившей на супрядку съ узелкомъ бѣлья и кое-какими «окрутами», часто даже съ согласія родителей невѣсты и жениха, не желавшихъ тратиться на свадьбу, но бывали случаи, когда увозъ совершался и безъ согласія невѣсты, силкомъ, какъ въ то старое время, отъ котораго дошелъ этотъ обычай: тогда дѣвушка переживала драму, первымъ актомъ которой являлось изнасилованіе гдѣ-нибудь въ темномъ, скрытомъ углу, приготовленномъ заранѣе дружками жениха…

Сергѣй заплатилъ деньги изъ особенныхъ своихъ сбереженій, составившихся частью изъ остатковъ не цѣликомъ отданнаго матери жалованья, полученнаго еще осенью въ городѣ, частью изъ хозяйственныхъ суммъ, вырученныхъ продажею льна или хлѣба, утаенныхъ на всякій случай, чтобы не ходить къ старухѣ за каждымъ гривенникомъ. Это не было воровствомъ, потому что было освящено обычаемъ, и сами старики въ большинствѣ случаевъ знали о подобныхъ утайкахъ и лишь дѣлали видъ, что ничего не видятъ.

Изба уже полна была народу, когда Сергѣй отворилъ дверь изъ темныхъ сѣней, гдѣ мальчишки сновали невидимыми тѣнями, и горячій, нагрѣтый дыханіемъ многихъ людей воздухъ, рванулся въ холодныя сѣни, поднявъ сѣдые клубы пара.

Кое-какъ, расталкивая сгрудившихся у порога мальчишекъ, онъ вошелъ въ середину и поклонился. Гости сидѣли на широкихъ лавкахъ по стѣнкамъ, даже за печкой на кровати, занавѣска которой была закинута высоко къ потолку, за поддерживающую ее жердь. У всѣхъ дѣвушекъ были прялки, а у двухъ — Маши Ларіоновой, дочери лавочника, и Наташи, дальней родственницы Даниловой семьи, дочери дѣдушки Ѳедора Романовича — новыя желтыя, полированнаго дерева, точеныя самопрялки ст большимъ колесомъ и приводнымъ ремнемъ, приводившимся въ движеніе ногой.

Пока Сергѣй обходилъ всѣхъ, здороваясь, онъ рѣшилъ, что въ ближайшую ярмарку купитъ такую же самопрялку и подаритъ Татьянѣ, весело кивавшей теперь ему издали головой. Она сидѣла вплотную около задвинутаго въ уголъ стола, плечомъ къ плечу съ сидѣвшей рядомъ Настушкой Матвѣевой, около которой пристроился Ванька-хуторянинъ, придерживавшій на колѣнѣ новую трехрядную итальянку, а съ другой стороны, за недостаткомъ мѣста на скамьѣ, присѣвъ бокомъ на столъ, сидѣлъ Иванъ Прокофьевъ, тоже съ гармонью, и, наклонясь черезъ прялку, лицомъ почти касаясь прицѣпленной къ ней кудели, говорилъ что-то.

Сергѣй понялъ, почему Татьяна сѣла въ самый уголъ, такъ, чтобы не было мѣста сѣсть рядомъ, и, здороваясь съ ней, улыбнулся забавной, подмигивающей улыбкой.

— Ладно, уходите, пожалуста, и ни къ чему все то, что вы говорите! — проговорила Татьяна, обращаясь къ Ивану: — и даже совсѣмъ напрасно…

Она подтолкнула чуть-чуть локтемъ Настушку, та — Ваньку-хуторянина, тотъ — сидѣвшую рядомъ Наташу, и такъ толчокъ дошелъ до угла: весь рядъ посжался, и рядомъ съ Татьяной образовалось пустое мѣсто.

Иванъ кинулся было къ нему, но Сергѣй ловко оттолкнулъ его и разомъ шлепнулся на лавку, едва втиснувшись своимъ широкимъ тѣломъ и приминая юбку Татьяны.

Всѣ захохотали, а мальчишки у дверей завыли отъ восторга и подались ближе, на что хозяйка избы, Пѣгариха, намахнулась на нихъ ухватомъ и закричала не своимъ голосомъ:

— Кышь вы, паршивые!..

— Такъ что — не въ свои сани не садись, Иванъ Прокофьичъ, не то носъ разобьешь! — крикнулъ младшій Собакинъ, сидѣвшій рядомъ съ Дуней.

— Не ожидалъ этого отъ васъ, совсѣмъ даже не ожидалъ! — съ укоризненной галантностью говорилъ Татьянѣ Прокофьевъ. — Что-жъ, сыграть, что-ль, на грустяхъ, безъ подружки въ одиночествѣ!..

Онъ развелъ широкимъ размахомъ гармонь и сдѣлалъ частый ловкій переборъ. Но тотчасъ же смолкъ и собралъ мѣхъ гармони.

Парни близко наклонялись къ своимъ дѣвушкамъ и говорили такъ, что разобрать могли только онѣ однѣ, и отъ этого въ избѣ стоялъ негромкій гулъ, похожій на гулъ въ пчелиномъ ульѣ передъ тѣмъ, какъ долженъ отойти новый рой. Иногда у кого-нибудь вырывалось неосторожно сказанное громкое слово, и тогда всѣ подхватывали на смѣхъ промахнувшуюся пару, и со всѣхъ сторонъ сыпались шутки и намеки, заставлявшіе визжать отъ восторга мальчишекъ у двери.

Пущенныя ловкой рукой веретёна прыгали, ударяясь объ полъ, и это было похоже на странный танецъ какихъ-то маленькихъ сѣрыхъ существъ, пузатенькихъ и юркихъ, но чѣмъ дальше шло время, тѣмъ лѣнивѣе становились эти прыгуны, тѣмъ меньше ихъ крутилось возлѣ ногъ сидѣвшихъ вдоль стѣнъ дѣвушекъ. И часто занесенная уже рука, съ пальцами, готовыми пустить бойкимъ вертуномъ обмотанное ссученной пряжей веретено, застывала въ воздухѣ, въ то время, какъ лицо дѣвушки съ потупленными глазами и вспыхнувшими легкой краской щеками смущенно улыбалось на слова совсѣмъ приникшаго къ ней парня…

И чѣмъ дальше шло время, тѣмъ ближе и тѣснѣе сжимались пары, и, въ странной зависимости отъ этого, всѣ почти парни оказывались однорукими, ухитрявшимися этой одной рукой дѣлать одновременно нѣсколько дѣлъ: держать гармонь, угощать дѣвушку сластями, подкрутить усъ, достать маленькое зеркальце со щеткой на обратной сторонѣ и провести имъ по волосамъ. А въ это же время подъ спущеннымъ съ одного плеча полушубкомъ или ватной кофтой дѣвушки, въ которыхъ онѣ, придя въ избу, садились прямо на мѣсто и почему-то держали ихъ все время накинутыми на плечи, что-то подозрительно шевелилось вокругъ таліи, ничуть, впрочемъ, не пугая дѣвушку…

Иванъ прошелся нѣсколько разъ по избѣ, пробуя заговаривать съ той или другой парой, но вездѣ его встрѣчали насмѣшкой или просто гнали, и когда онъ хлопнулся было на мѣсто вышедшаго на минуту Степки Ларіонова — поднялось цѣлое возмущеніе.

Прежде всего дѣвушка, къ которой онъ подсѣлъ, вдругъ запѣла пронзительнымъ тонкимъ голосомъ:

— Всѣмъ по пары, всѣмъ по пары,

Всѣмъ по пары дадено,

Ахъ, всѣмъ по пары дадено

Со мной посаженъ гадина!..

И подъ общій хохотъ, прибаутки и улюлюканье, Ивана вытолкнули изъ ряда, какъ онъ ни упирался. А въ это время, пользуясь суматохой, у двухъ дѣвушекъ украли изъ прялокъ личинки. Онѣ долго просили отдать украденное, но всѣ только отвѣчали смѣхомъ, и парни глядѣли такъ, что никакъ нельзя было догадаться, кто воръ.

Тогда первая, обнаружившая пропажу, поднялась съ мѣста и съ глубокимъ пояснымъ поклономъ обратилась къ сосѣду слѣва и, обнявъ за шею, поцѣловала его, потомъ такъ же всѣхъ слѣдующихъ по всѣмъ рядамъ вдоль всѣхъ четырехъ стѣнъ.

Дѣвушки смѣялись, подбадривали подругу, а парни дурачились, тянули время, пытались цѣловать два раза, вмѣсто одного, и смѣхъ стоялъ въ избѣ сплошнымъ гомономъ.

Такъ перецѣловала она всѣхъ находившихся въ избѣ парней; ее заставили перецѣловать даже толкавшихся у двери мальчишекъ, и когда она вернулась къ своей прялкѣ — личинка была уже на мѣстѣ, лукаво поблескивая своимъ блестящимъ отъ долгаго употребленія желтымъ деревомъ и сѣдой бородой кудели.

То же должна была продѣлать и вторая дѣвушка; также, какъ и первой, Сергѣй послѣ поцѣлуя далъ горсть пряниковъ и орѣховъ.

— Вотъ настоящій кавалеръ, — крикнула Наташа, — хоть наградилъ дѣвушку, не дарма ходила!.. Не то, что вы, на даровщинку!..

Наташа была бойкая дѣвушка и нравомъ задалась въ отца — веселаго старика Федора Романыча, котораго никто на деревнѣ не звалъ иначе, какъ дѣдушкой.

Ваня-хуторянинъ, котораго звали такъ потому, что онъ жилъ съ отцомъ на банковскомъ хуторѣ, подтолкнулъ ее локтемъ:

— Ой, не смѣйся, Наташь, просмѣешься! Алибо всѣ на даровщинку?

— Съ васъ пользы — что съ козла молока!

— Наша польза впереди, не то, что сразу все…

— Ваша польза: покуда въ дѣвкахъ — такая ни сякая, а замужъ возьмете — возжами стегать сразу!

— Зачѣмъ такъ, мы такъ никогда въ жизни… — онъ наклонился ближе и зашепталъ что-то, въ то же время для большей убѣдительности пряча одну руку куда-то подъ пальтушку Наташи, а та слушала, опустивъ глаза и недовѣрчиво улыбаясь.

— Ахъ, не летай сорока въ полѣ —

Воронята разорятъ!.. —

вдругъ рѣзко и сильно выкрикнула здоровая черноглазая и круглая, какъ бутылка, дѣвушка, и всѣ дѣвушки разомъ, какъ будто стараясь перекричать одна другую, подхватили:

— Не садись, миленокъ, рядомъ,

Про насъ славу говорятъ!..

— Золото мое колечко

Тянетъ трубочкой ко дну!.. —

выдѣлывала дѣвушка, сверкая своими черными, круглыми, застывшими въ вѣчномъ изумленіи, глазами, а хоръ дружно и согласно, отрывистыми рѣзкими тэмпами рубилъ:

— Ты скажи, милой, на совѣсть —

Любишь двухъ али одну!..

— Всѣ я рощи исходила

И крутые бережка… —

старалась запѣвала, до звона напрягая свой сильный, высокій голосъ.

— Не нашла такой травинки

Присушить къ себѣ дружка-а-а!.. —

какъ топоромъ рубилъ хоръ, растягивая только послѣдній звукъ.

Младшій Собакинъ, Ѳедоръ, толкнулъ хуторскаго Ваньку, и тотъ сразу передалъ ему гармонь. Собакинъ великолѣпно игралъ на ней, научившись этому въ городѣ, и, кажется, охота и гармонь были единственными занятіями этого лихого красиваго парня.

Онъ, не торопясь, надѣлъ ремешекъ на палецъ, открылъ свободный клапанъ и растянулъ мѣхъ и вдругъ подсталъ къ хору тоненькимъ чистымъ голосомъ верхняго клапана, въ которомъ напѣвъ завился, какъ юркая живая змѣйка.

— Не ходите дѣвки замужъ,

Не губите красоты!..

гремѣлъ хоръ, и по мѣрѣ того, какъ дальше и дальше развертывались припѣвки — къ тоненькому ладу гармони въ Ѳединыхъ рукахъ присоединялись другіе тона, несложный мотивъ развертывался шире, пріобрѣталъ неожиданныя варіаціи, внезапные переходы съ басовъ на самые верхи, и гармонь то ревѣла короткими хриплыми вздохами, то звенѣла, выбрасывая тысячи перевивавшихся между собой острыхъ нитей, разсыпавшихся стеклянными колокольчиками.

И временами казалось, что и онъ, этотъ квадратный ящикъ изъ дерева, кожи и блестящихъ мѣдныхъ клапановъ, этотъ нехитрый инструментъ, способный оглушить самыя тугія уши, — выговариваетъ переложеннымъ на вибрирующіе звуки человѣческимъ языкомъ слова частушки:

— Попляшите вы, ботинки,

Можетъ, больше не плясать;

Замужъ выйду, плакать буду,

Вы — на полочкѣ лежать!.. —

И когда по окончаніи припѣвки голоса смолкли, Собакинъ сдѣлалъ бурный, оглушающій переходъ и, растянувъ до послѣдней степени мѣхъ, осторожно, негромко, какъ будто боясь порвать подмывающую цѣпь не окрѣпшихъ, не осмѣлѣвшихъ еще звуковъ, началъ казачка — отъ одного начала этого совершенно невозможно было усидѣть, и сами ноги дергались въ тактъ ритмическимъ, все болѣе и болѣе крѣпчавшимъ звукамъ. И когда Собакинъ, высоко взмахнувъ гармоніей, ударилъ во всю, — изъ длиннаго ряда сидящей по стѣнамъ молодежи сразу вырвались три пары и, грохоча по деревянному полу такъ, что огонь въ лампѣ на стѣнѣ вспыхивалъ и припадалъ, завертѣлись и понеслись въ бѣшеной пляскѣ.

Одинъ танецъ смѣнялъ другой: послѣ казачка танцевали русскую, потомъ кадриль, послѣ которой всѣ взялись за руки и повели хороводъ съ пѣснями и пляской въ серединѣ круга, въ то время какъ Собакинъ, подладившись съ Иваномъ Прокофьевымъ, въ двѣ гармоніи подыгрывали поющимъ.

Потомъ опять ударили казачка, и плясало уже паръ шесть, и не успѣли еще устать, какъ слѣдуетъ, — дверь отворилась, и въ клубахъ морознаго пара показался дѣдушка Ѳедоръ Романычъ. Въ пляскѣ да за толпой ребятъ молодежь не сразу замѣтила низенькаго коренастаго старика съ огромной во всю грудь бородой, завивающейся на концахъ такъ, что она похожа была на спутанную гриву старой лошади, но старикъ растолкалъ ребятъ, какъ-то незамѣтно втерся въ середину и, подбоченясь и въ то же время придерживая сползающій съ плечъ, накинутый на бѣлую, длинную, какъ у старовѣровъ, рубаху, лихо притопнулъ новыми, по старинному чисто сплетенными лаптями.

— Ахъ, Евлашкина мать

Собиралась помирать.

Да помереть не померла,

Да только время провела, —

съ гиканьемъ и уханьемъ закричалъ старикъ, притоптывая въ тактъ лапотками и, взмахнувъ рукой съ такимъ выраженіемъ, что, молъ, пропадай все, а я разойдусь, — согнулся въ три погибели и пошелъ семенить:

— Стали гробъ тесать,

А она плясать!..

Хохотъ и крикъ встрѣтили веселаго старика. Мигомъ пары разбились и всѣ окружили дѣдушку, а онъ остановился, поправилъ слѣзавшій полушубокъ и, лукаво мигая маленькими, прячущимися подъ густыми, нависшими бровями глазками, улыбался и качалъ головой.

— Ай парни, ай дѣвушки, умѣютъ повеселиться, ай молодца, молодца, что говорить, за весельемъ въ люди не ходятъ!.. — говорилъ онъ, въ то же время отыскивая глазами дочку Наташу, за которой пришелъ. — Одначе, хоть какъ ни весело, а время-то позднее… Наташечка, не пора-ль къ дому, завтра день рабочій…

Это послужило знакомъ расходиться. Парни взялись за прялки — каждый той дѣвушки, съ которой сидѣлъ — и со смѣхомъ и шутками, подзадориваемые веселымъ старикомъ, забравшимъ дочернюю прялку (онъ не долюбливалъ Ваньку-хуторщика, по всѣмъ видимостямъ имѣвшаго нѣкоторые виды на Наташу), гурьбой вывалились изъ избы.

Сергѣй шелъ вмѣстѣ съ Татьяной, которая вышла подъ предлогомъ проводить Лушу, единственную дѣвушку на всей супрядкѣ, которая сама несла свою прялку.

На улицѣ Луша задержалась около дѣдушки, балагурившаго съ молодежью, а Татьяна съ Сергѣемъ прошли впередъ.

— Поди, возьми Лушину прялку, что-жъ ей тащить, — проговорила Татьяна, когда они отошли немного.

Сергѣй вернулся къ сестрѣ.

— Давай, я донесу… — сказалъ онъ, вынимая прялку изъ-подъ руки Луши. Та благодарно взглянула на него и хотѣла что-то сказать, но въ это время дѣдушка опять что-то сморозилъ, и она захохотала вмѣстѣ съ другими.

Татьяна отошла уже довольно далеко, когда ее снова нагналъ Сергѣй.

Погода измѣнилась и жесткій полуночный вѣтеръ мелъ съ крышъ сухой снѣгъ, летѣвшій въ воздухѣ бѣлымъ искристымъ дымомъ. Порой этотъ снѣгъ поднимался съ земли, изъ-подъ заборовъ, гдѣ лежалъ острыми, какъ застывшія волны, гребнями, и тогда казалось, что поднимается кто-то старый, сѣдой, похожій на привидѣніе въ бѣломъ саванѣ, и тотчасъ падаетъ, исчезая во мракѣ.

На углу у прогона, гдѣ была изба Даниловыхъ, Сергѣй съ Татьяной остановились. Вѣтеръ мелъ на нихъ снѣгъ изъ сосѣдняго сада и обдавалъ лицо ледяной пылью.

Сергѣй подвинулся вплотную къ дѣвушкѣ и обнялъ свободной рукой ее, закрываясь вмѣстѣ накинутымъ ею на плечи большимъ платкомъ. Теплое, упругое женское тѣло, едва прикрытое тонкой, ситцевой кофтой, волновало его и туманило голову, и, съ трудомъ переводя дыханіе, вздрагивающимъ голосомъ онъ спросилъ:

— Такъ объ осени рѣшено?

Она приникла совсѣмъ къ нему, такъ что онъ почувствовалъ, какъ колышется сдержаннымъ дыханіемъ ея небольшая, горячая грудь, и, обдавая его особымъ, едва уловимымъ запахомъ молодого тѣла здоровой женщины, таинственнымъ и влекущемъ запахомъ, ударяющимъ въ голову, какъ крѣпкое густое вино, прошептала:

— Мы то порѣшивши, а какъ мамонька…

— А либо противъ не встанетъ!

Онъ мялъ и сжималъ это близкое, пьянящее тѣло, полное сладостныхъ тайнъ, незнакомыхъ холостому мужчинѣ, налитое, какъ сосудъ виномъ, любовью, сулящее наслажденія. А она прижималась къ нему все крѣпче и крѣпче, возбужденная, какъ и онъ, желаніемъ, стыдясь и сдерживая его и безмолвно прося новыхъ ласкъ, толкая молчаніемъ на большую смѣлость.

Кто-то шелъ, направляясь въ прогонъ, — маленькая придавленная къ землѣ фигурка съ прячущейся между неестественно вздернутыми кверху плечами головой.

— Прощай! — успѣла шепнуть Татьяна, и въ тотъ же моментъ онъ почувствовалъ острое и быстрое прикосновеніе мягкихъ губъ на своей щекѣ. И еще не успѣлъ сообразить толкомъ, въ чемъ дѣло, какъ Таня была уже далеко. Она что-то крикнула Лушѣ, мимо которой бѣжала, закутавшись въ свой сѣрый шерстяной платокъ, и исчезла, поглощенная бѣлыми призраками, внезапно появлявшимися изъ мрака и въ мракъ уходившими.

Весь полный ощущеніемъ вспыхнувшаго искрой поцѣлуя, смѣшаннымъ съ ощущеніемъ щекочущей щеку пряди волосъ, выбившихся у Тани изъ-подъ платка, полный напряженія и силы, сокращавшей крѣпкіе мускулы, Сергѣй пошелъ къ дому.

У воротъ, также оба закрывшись однимъ полушубкомъ, какъ онъ съ Татьяной платкомъ, стояла пара. При его приближеніи парень отдѣлился и быстро, хотя, очевидно, не желая показывать особенной торопливости, пошелъ дальше по прогону, выходящему въ поле. По короткому, значительно выше колѣнъ, полушубку, такъ же какъ по большой ушастой шапкѣ, Сергѣй узналъ меньшого Собакина. Онъ быстро пропалъ въ темнотѣ, а когда Сергѣй оглянулся на ворота, никого не было. И когда онъ вошелъ въ избу, Дунька сидѣла на скамьѣ возлѣ стола, расплетая косу.

— Это Ѳедька съ тобой былъ? — негромко, чтобъ не разбудить мать, спросилъ Сергѣй.

— А хоть бы и Ѳедька, тебѣ что? — отвѣчала Дунька, глядя, по обыкновенію, куда-то вдаль своими выпуклыми бараньими глазами.

— А то, что нечего тебѣ съ нимъ путаться, вотъ какое дѣло!..

— Въ тебя спрошусь…

— И спросишься!

— Бы-ы-ыть…

— А вотъ и бы-ыть! — снова повторилъ Сергѣй.

— Я не мѣшаюсь, что ты съ Танькой Пѣгаревой путаешься, такъ и ты не лѣзь! — равнодушно возразила Дунька.

— Тебѣ до меня дѣла нѣтъ, ты за мной не приставлена…

— А и тебѣ до меня нѣтъ…

— Нѣтъ, есть, когда говорю…

Оба раздражились и готовы были поссориться. Дунька нарочно злила брата, дѣлая видъ, что не понимаетъ, почему ей нельзя путаться съ тѣмъ парнемъ, съ какимъ ей нравится, а Сергѣя сердило то, что она хочетъ, чтобы онъ прямо сказалъ, что ей надо искать жениха и выходить замужъ, а не якшаться съ Собакинымъ, который обманулъ уже много дѣвушекъ и никогда не женится.

— Тебѣ до всего есть дѣло… Глядѣлъ бы лучше за Танькой за своей, чтобъ она Ваньку Прокофьева спать къ себѣ не пустила! — зло бросила Дунька.

— Молчи, стерва, не ври, дура! — сдержанно, все еще боясь, чтобы не услышала мать, зарычалъ Сергѣй.

— Отъ дурака слышу!

Старуха все же проснулась.

— Кого вы тамъ, ребята? — спросила она. — Всѣ пришедши, ай нѣтъ?

— Луши еще нѣтъ, идетъ сейчасъ… — мягко отвѣтилъ Сергѣй.

— Все гулянки, погулянки… — бормотала старуха — Говорилъ ли даве Матвѣй-шерстобитъ: — ужо, говоритъ, будетъ имъ… Чтой-то хрянцы гудутъ, къ погодѣ, видно…

— И то мятель наметываетъ…

— То-то я чую, будто и въ ухо стрѣлять стало…

Она замолкла и, повозившись на жаркой печкѣ, утихла. Пришла Луша, отряхнула у порога снѣгъ съ полусапожекъ и шепотомъ, указывая глазами на печку, спросила:

— Спитъ?

— Не, говорила сичасъ…

Дунька заплела косу и пошла за занавѣску на кровать.

Луша стала разуваться.

— Сейчасъ Фроську, Дмитрія Прокофьева женку, встрѣтила, — шепотомъ разсказывала она, — ночь, завируха идетъ, морозъ, а она со старшимъ сынишкой на Алексѣевой клячѣ на станцію выбравши…

— Чего ее понесло?

— Мальченку, что ли, предѣлять куда… У нихъ будошникъ сродственникъ, такъ къ нему никакъ…

— Такъ въ ночь-то чего? Дня мало ей, что ли?

— Къ поѣзду, что ли… Будошникъ завтра въ городъ ѣдетъ, ну такъ мальченку свезетъ, въ депо предѣлять никакъ… Да и коня днемъ Алексѣй не даетъ…

Сергѣй покачалъ головой.

— Лошаденка Алексѣева чѣмъ жива только, снѣгъ мететъ, дорогу позанесетъ, не доѣхать имъ…

— И я говорю — не доѣхать, — согласилась Луша, — одѣты-то рвань рванью, а вѣтеръ съ полуночи…

— А либо доберутся…

— Знамо, и тутъ имъ не сласть. Хоть ротъ лишній вякать не будетъ!..

Сергѣй устроился уже на лавкѣ, Луша разулась и переплела косу.

— Тушить, что-ль?

— Туши!

Тьма волнами хлынула въ избу и сомкнулась подъ чернымъ потолкомъ. И, словно отъ исчезновенія свѣта, стало слышнѣе, что дѣлается на улицѣ.

Вѣтеръ толкался въ стѣны мягко и сильно, бросалъ въ стекла горсти обледенѣлаго снѣга и гудѣлъ въ трубѣ.

Сергѣй вспомнилъ бѣлые призраки, беззвучно бродившіе по улицѣ, появляясь изъ мрака и уходя въ мракъ, хотѣлъ было подумать что-то насчетъ Фроськи, Дмитріевой жены, и ея сынишки, выбравшихся въ эту жуткую ночь на плохой лошаденкѣ на станцію за девятнадцать верстъ, но не успѣлъ, такъ какъ вспомнилъ теплое, живое тѣло Тани, щекочущую лицо прядь волосъ и острый холодокъ внезапнаго поцѣлуя.

Съ этимъ онъ и заснулъ.


На вершинѣ холма лошадь остановилась. Она похожа была на большую собаку, эта тщедушная рыжая лошаденка, съ лохматой, курчавившейся застывающимъ на морозѣ по томъ шерстью и непомѣрно раздутымъ брюхомъ.

Для того, чтобы вытащить дровни съ бабой и ребенкомъ по заметенной снѣгомъ дорогѣ на некрутой изволокъ, она употребила послѣднія усилія и, втащивъ, стала, тяжело водя боками и опустивъ голову. Казалось, никакіе удары размочалившагося въ щепки кнутовища не могли бы сдвинуть ее съ мѣста, такъ безнадежна была ея поза съ широко разставленными короткими ногами, почти по колѣна утонувшими въ снѣгу, и безпомощно склоненной мордой.

Не видно было въ темнотѣ, но, должно быть, глаза у нея были закрыты, а губа отвисла съ выраженіемъ презрительнаго равнодушія ко всему, что бы ни случилось.

Вѣтеръ, особенно замѣтный на вышинѣ, заворачивалъ въ сторону хвостъ и трепалъ гривой. Какъ бѣлый тусклый дымъ, несъ онъ тучи снѣга, засыпалъ спину лошади, дровни, сидящихъ въ нихъ женщину съ ребенкомъ, пряталъ дорогу, наметая на ней глубокіе, топкіе сугробы.

Кругомъ тѣснымъ кольцомъ стояла ночь. Въ пяти шагахъ отъ саней она упиралась слѣпой темнотой въ слабо бѣлѣвшій снѣгъ, и только временами стѣны этого замкнутаго круга раздвигались, чтобы пропустить несущійся сѣдымъ облакомъ снѣгъ, и тотчасъ смыкались, не выпуская усталой обезсилѣвшей лошади и заносимыхъ все больше людей.

Это была та особенная вьюга, когда морозы долго стоятъ, не отступая, не давъ оттепели сковать снѣгъ твердой коркой наста. Онъ лежалъ, какъ песокъ, сухой и разсыпчатый, изъ котораго морозъ выжалъ послѣднюю влагу, и при первомъ дуновеніи даже слабаго вѣтра подымался цѣлыми тучами, крутясь по полю, заметая кусты, дороги, глубокіе овраги…

Сидѣвшая въ дровняхъ женщина поднялась, отряхнула снѣгъ и оглянулась.

Замкнутый кругъ ночи позволялъ видѣть только очень ограниченное пространство. Чахлый, мотающійся подъ вѣтромъ парусникъ уходилъ по склону холма внизъ, пропадая во мракѣ. Направо, налѣво виднѣлась — или это только казалось — какая-то засыпанная снѣгомъ канава, мягкимъ изгибомъ уходившая впередъ. За лошадью ничего не было видно — крутился снѣгъ и стояла тьма. Тамъ было царство ночи и вьюги.

Туда и рѣшила ѣхать женщина. Она задергала возжами, ударила два раза лошадь кнутовищемъ, но та только слабо отмахнулась на эти удары хвостомъ и не подняла головы.

Тогда женщина вышла изъ саней и, утопая стоптанными до дыръ валенками въ сугробѣ, подпряглась въ пару къ оглоблѣ и, крича и ухая на лошадь, силилась стронуть сани съ мѣста. Лошадь сдѣлала попытку двинуться, но дровни глубоко ушли въ снѣгъ, и когда совмѣстными усиліями женщины и лошади это удалось сдѣлать, въ передкахъ дровней между оглоблями, какъ волна передъ лодкой, потащился снѣгъ крутымъ сугробомъ.

Такъ они сдѣлали нѣсколько шаговъ, тотчасъ выбившись оба изъ силъ, и долго стояли — женщина и лошадь, — тяжело дыша, прислонившись другъ къ другу. Потомъ прошли еще нѣсколько шаговъ и опять остановились, лошадь — широко разставивъ ноги и опустивъ голову къ самой землѣ, женщина — привалившись къ холодной обмерзшей оглоблѣ.

На склонѣ холма, спускавшагося длиннымъ скатомъ съ навѣтренной стороны, не видно было уже никакихъ признаковъ дороги.

Бѣлая мертвая гладь снѣговъ, прерываемая мѣстами тѣмъ же чернымъ, безвольно шатающимся парусникомъ, глухо шумѣвшимъ голыми обледенѣлыми вѣтвями.

Женщина помнила, что гдѣ-то въ этомъ мѣстѣ, на такомъ же склонѣ пологаго холма, невдалекѣ отъ Банковскаго лѣса, по опушкѣ котораго были разсыпаны хутора съ переселившимися жителями, долженъ быть поворотъ на банковскій большакъ.

Она сообразила время съ выѣзда изъ дому, чтобы хоть приблизительно установить мѣсто, гдѣ они сейчасъ были, и ей показалось, что поворотъ долженъ быть именно здѣсь, Можетъ быть, въ этой увѣренности играло главную роль то обстоятельство, что ей очень хотѣлось выбиться на банковскій большакъ, проложенный по просѣкѣ въ густомъ высокомъ березнякѣ, не позволявшемъ вѣтру заносить дорогу, какъ на открытомъ мѣстѣ.

Она дернула лошадь за правую возжу и, хотя та уперлась было и не хотѣла идти, кнутовищемъ и собственными усиліями, изо всей мочи напирая на оглоблю, заставила ее повернуть. Несмотря на разбѣгавшійся волной въ щиткахъ дровней снѣгъ, подъ гору тащить было легче, и лошадь прошла нѣсколько саженей. Но тутъ она окончательно остановилась — и не оттого, что выбилась изъ силъ и ждала новаго накопленія ихъ для слѣдующихъ десяти саженей, а потому, что чуяла что то впереди. Она захрапѣла и уперлась всѣми четырьмя ногами въ снѣгъ, откинувшись всѣмъ тѣломъ назадъ и задравъ голову подъ самую дугу. Женщина прошла нѣсколько шаговъ впередъ — и чуть не сорвалась вмѣстѣ съ осыпающимся снѣгомъ въ глубокую балку. Тогда она повернула лошадь, чтобы попасть на старую дорогу, съ которой свернула, но найти ее уже было невозможно. Снѣгъ заметалъ все, по прежнему курился въ воздухѣ дымной тучей, садился на плечи, на окутывавшій голову платокъ, на спину лошади.

Тогда началось страшное медленное круженіе на одномъ мѣстѣ, похожее на затрудненное движеніе не до смерти раздавленнаго червяка, извивающагося въ послѣдней агоніи.

Женщина искала, кричала — не то на лошадь, не то въ надеждѣ, что ее кто-либо услышитъ; выбиваясь изъ послѣднихъ силъ, тащила за оглоблю, иногда падала, запутавшись валенками въ высокомъ сугробѣ; снѣгъ набирался въ рукава, попадалъ за пазуху и жегъ ледянымъ прикосновеніемъ потное отъ усилій лицо. Такъ она лежала, распластавшись на немъ нѣсколько времени, набираясь новыхъ силъ для послѣдней безпощадной борьбы, потомъ вставала, снова искала и кричала и, цѣпляясь за холодные скользкіе ремни запряжки, силилась тащить сани съ ребенкомъ и изнемогавшей совершенно лошадью.

И, ослабѣвъ совершенно, опустила руки и подошла къ санямъ.

— Живъ ли, сынокъ?

Толстый куль въ саняхъ, обмотанный тряпками, долго молчалъ. Наконецъ, раздался слабый, заглушенный звукъ:

— У-гм…

Женщина остановилась у дровней и молчала. Изъ темнаго заколдованнаго круга ночи на нее шло отчаяніе. Оно выло побѣдоноснымъ радостнымъ воемъ, гудѣло въ густой поросли безсильныхъ кустовъ, въ дикой забавѣ заигрывало съ обезсилѣвшимъ человѣкомъ, бросай въ него горстями промерзлый снѣгъ.

Тьма стояла кругомъ плотнымъ кольцомъ, и, казалось, за его гранью мечется въ нечеловѣческомъ восторгѣ тысяча неуловимыхъ, враждебныхъ существъ, радуясь побѣдѣ надъ заблудившимся.

Тогда она подняла лицо къ небу, — но неба не было. Сверху нависала та же тьма, и въ ней, какъ живые злорадные призраки, носились облака снѣга.

Куль въ саняхъ вдругъ зашевелился и закряхтѣлъ.

— Ма-амка, холодно… Ма-а-амка!..

Женщина не сразу разслышала, но, когда поняла, рванулась къ лошади и, вновь схватившись за оглоблю, закричала на лошадь, и крикъ этотъ былъ, какъ стонъ послѣдняго отчаянія. И, какъ будто понявъ, лошадь напряглась и прошла нѣсколько шаговъ, но вдругъ провалилась передними ногами въ наполненную снѣгомъ яму, подалась внизъ и вбокъ и мягко, словно раздумывая, какъ удобнѣе лечь, — упала на бокъ.

Она попробовала встать, но ноги бороздили податливый разсыпающійся снѣгъ, и черезсѣдельный ремень упряжи давилъ книзу, и, захрипѣвъ отъ затягивавшаго шею хомута, она опустила голову и такъ и осталась лежать головой и передними ногами въ ямѣ, а задомъ на высокомъ краю ея, гдѣ были дровни.

Лазая по поясъ въ снѣгу, женщина попробовала разстегнуть супонь и освободить черезсѣдельный ремень, но упряжь застыла, и замерзшіе пальцы не слушались. И, какъ ударъ кнута, отъ котораго она начинала растерянно метаться отъ саней къ упавшей лошади и опять къ санямъ — изъ темнаго куля, обмотаннаго засыпанными снѣгомъ тряпками, пищалъ дѣтскій голосъ:

— Ма-амка, холодно!..

Женщина бормотала и пыталась не то сообразить что-то, не то молиться въ смертной тоскѣ материнской, какъ птица съ пришибленнымъ крыломъ, кружась около дровней.

— Господи Батюшка, не допусти… Владычица матушка… на футора-бы, тутъ футора близъ должны быть… Кирила, либо Чухно-Карлъ… Угодница Иверская…

И вдругъ пошла въ сторону, утопая въ снѣгу, карабкаясь на сугробы, быстро и бокомъ, какъ птица съ перебитымъ крыломъ, подгоняемая вьюгой, воющимъ вѣтромъ, морозомъ и слабымъ, тонущимъ въ этомъ побѣдоносномъ гулѣ, пискомъ:

— Ма-а-амка, холодно!.. Ма-амка страшно, ма-амка-а а!..


Въ то время, какъ деревенская молодежь думала о посидѣлкахъ и супрядкахъ, а старики соображали о придвигающейся масляницѣ, расчитывая, къ кому надо ѣхать въ гости и кого у себя принимать, въ холодной избѣ Дмитрія стояло молчаніе.

Оно вошло послѣ того, какъ банковскій лѣсникъ Фролъ привезъ полуживую, съ отмороженными пальцами, бабу и совершенно замерзшаго ребенка; послѣ того, какъ вся деревня, кромѣ стараго Ельникова, отца Дмитрія, уѣхавшаго наканунѣ въ городъ, перебывала въ темной, пропахшей угаромъ и дымомъ избѣ, поахала и поглядѣла на застывшій синій трупъ мальчика.

Когда всѣ разошлись, Ефросинья долго стонала, причитая, и нельзя было понять, надъ чѣмъ она причитаетъ — надъ замерзшимъ сыномъ или своими отмороженными пальцами, невыносимо горѣвшими, несмотря на снѣгъ, принесенный Дмитріемъ въ чашкѣ, куда она опустила руки.

Потомъ успокоилась и замолчала, съ тупымъ и безжизненнымъ выраженіемъ сидя на лавкѣ у двери. А Дмитрій молчалъ съ самаго начала. Онъ только стиснулъ плотно зубы, такъ что мускулы щекъ стали твердыми и неподвижными, и когда всѣ ушли и покойника положили на лавку ногами въ уголъ, гдѣ были образа, — забрался въ самый темный уголъ къ печкѣ и сидѣлъ тамъ, поблескивая свѣтлыми зеленоватыми глазами, въ которыхъ зрачекъ сузился и сжался въ булавочную головку.

Никто не обмылъ умершаго, не обрядилъ, никто даже не пытался снять съ него то тряпье, въ которое былъ замотанъ онъ послѣ того, какъ его пытались оттирать въ Фроловой сторожкѣ.

Какъ привезли его, такъ, и лежалъ онъ съ незакрытыми стеклянными глазами, судорожно скрюченными пальцами, которыми цѣплялся въ послѣднемъ усиліи удержать уходившую жизнь, съ тонкой, слабой, непомѣрно вытянувшейся шеей, похожей на усохшую былинку мертваго уже цвѣтка…

Мать не могла этого сдѣлать изъ-за отмороженныхъ рукъ, а отецъ даже не подумалъ, что это надо сдѣлать. А сосѣди разошлись, и было такое впечатлѣніе, будто это послѣднее несчастье окружило Дмитріеву избу холодной стѣной отчужденія, словно люди боялись этого мѣста, гдѣ несчастье свило гнѣздо свое.

Такъ просидѣли они въ молчаніи цѣлый день, и въ такомъ же молчаніи, сбившись въ кучу, просидѣли на холодной печкѣ остальные трое ребятъ.

Дико, выпученными глазами поглядывали они оттуда на невѣдомое и страшное, отдаленно напоминавшее знакомаго Митьку, что лежало въ углу на лавкѣ, жались другъ къ другу и боялись подать голосъ.

И только подъ вечеръ, когда голодъ сталъ уже нестерпимымъ, — робко поглядывая на сидѣвшаго возлѣ печки отца, пропищали:

— Мамка, исть!..

И тотчасъ-же смолкли, упершись глазами въ темнѣющій уголъ, гдѣ лежало страшное.

Мать, должно быть, не слышала, а повторить просьбу они не рѣшались. И только самая маленькая трехлѣтняя Агашка заскулила тоненькимъ, прерывистымъ голосомъ.

Тогда Дмитрій всталъ, молча отрѣзалъ три сукрая хлѣба и сунулъ ихъ на печку. И опять сѣлъ, какъ прежде, переплетя руки такъ, что длинными сухими пальцами, напоминавшими птичью лапу, охватывалъ собственныя локти, и стиснулъ по прежнему зубы и щурилъ маленькіе зеленоватые глаза.

Тьма подымалась въ углахъ строгими молчаливыми тѣнями, стлалась по грязному полу, густилась у потолка. Свѣтъ за окнами сталъ лиловымъ и холоднымъ, и казалось, отъ него именно и распространялся по избѣ знобкій, пронизывающій холодъ, въ которомъ запахъ остывшаго дыма и давняго угара давилъ грудь, какъ камнемъ..

И было еще что-то въ избѣ — невидимое, но ясно ощущаемое, что стояло, какъ молчаливыя тѣни въ углахъ, терпѣливо и беззвучно, въ безстрастномъ равнодушіи, чуждомъ человѣку. Отъ этого было впечатлѣніе незнакомой и жуткой пустоты, какъ будто опустѣлъ весь міръ, и жизнь остановилась, прерванная безстрастной рукой нѣмого равнодушія. Не было ни сосѣдей, ни деревни, ни родныхъ, ни знакомыхъ, не было людей, звуковъ, все замерло и умолкло, и пустота вошла въ міръ, лежала на холодныхъ, тусклыхъ поляхъ, стала въ голомъ озябломъ лѣсу и потушила жизнь.

И только на самомъ днѣ этого бездоннаго, пустого колодца, куда не достигаетъ ни одинъ звукъ, бьются въ судорожномъ томленіи опустошающей скорби неслышно бьются придавленные, скованные ею два человѣка: сухой, костлявый мужикъ съ стиснутыми жестоко зубами и омертвѣвшая, словно погруженная въ тупой сонъ, баба съ отмороженными пальцами.

И когда совсѣмъ стемнѣло, и ползавшія по полу тѣни слились съ тѣми, что выжидали въ углахъ, и ничего не было видно кромѣ чуть намѣчавшихся оконъ, изъ темноты отъ печки раздался голосъ:

— Кххха-а-а… Попу надо и гробъ… гдѣ достать?..

Долго было молчаніе. Такъ долго, что можно было подумать, что никто не слышалъ сказаннаго. Наконецъ, послышался вздохъ — легкимъ колебаніемъ прошелъ въ настывшемъ воздухѣ — и родились слова такія жалобныя и тихія, какъ шелестъ умершихъ листьевъ:

— Пошла я… до хутора добиться хоть… а сзади: «маам-ка-а, страшно!..»

И опять молчаніе, черное молчаніе потонувшей во мракѣ избы. И снова голосъ отъ печки:

— А помнишь объ рождествѣ: Сергѣй Даниловъ вертепъ съ городу привезъ, махонькая такая звѣздочка… Митюшка-то: я, говоритъ, славить пойду… я пѣсню знаю!..

И женскій голосъ напомнилъ:

— «Рождество твое… волки со звѣздою…» Сколько говорила: волхви, нѣтъ — все «волки»!..

— Кхха-а-а!.. Я, говоритъ, денегъ насбираю со звѣздою, мамкѣ калачъ куплю, а тятькѣ — махорки…

Опять долго было молчаніе. Шла ночь неслышной поступью, и такъ же молчаливо и безстрастно съ равнодушнымъ терпѣніемъ стояло въ темнотѣ нѣчто, чуждое человѣку и жизни.

У печки послышался шорохъ, и скрипнула лавка.

— Гробъ надобенъ, попу тоже — гдѣ возьму?

Не вздохъ, а стонъ — длинный и жалобный — отвѣтилъ изъ другого угла.

— Къ дѣдушкѣ, говоритъ, Христа славить пойду!..

— Со звѣздою! — поддержалъ мужской голосъ.

— Пѣсню ему спою: «я маленькій хлопчикъ»…

На моментъ опять наступило молчаніе. И вдругъ порвалось страшнымъ воплемъ, отъ котораго разомъ проснулись и заголосили на печкѣ дѣти.

— Сыночекъ мой родненькій, дитятко ненаглядное, не съумѣла я, глупая, злая мать, сберечь тебя, солнышко наше, о-о-о-о!..

— Еще ли хорошо терпѣть надо! Али мало битъ, али еще принять надо!.. Али я Богу грѣшнѣй всѣхъ?!.

Дико потрясая руками, металась въ темнотѣ, задѣвая столъ и лавки, длинная, выпрямившаяся, какъ пущенная пружина, фигура мужика, мелькала передъ окнами и спрашивала съ гнѣвомъ и страстью послѣдняго отчаянія, и въ отвѣтъ рвался вопль смертной материнской тоски и боли.

— Къ чорту, къ дьяволу!.. Ничего нѣтъ, къ бѣсу все!.. — топая ногами такъ, что доски пола подгибались и прыгали, дико оралъ Дмитрій, — все къ дьяволу, ничего нѣтъ: ни звѣзды, ни пѣсни, ничего, все къ чорту!..

Онъ метнулся опять въ уголъ къ печкѣ и, вцѣпившись скрюченными пальцами въ волоса, уперся локтями въ стѣну и такъ замеръ.

И замерла мать, и притихли вспугнутые внезапной вспышкой отцовскаго гнѣва дѣти, — и опять молчаніе встало подъ низкимъ, чернымъ потолкомъ, и въ немъ, какъ терпѣливый заимодавецъ, неразлучный съ тѣмъ, что лежало въ углу, у образовъ, ждало чуждое человѣку. И такъ же неслышной поступью шла ночь — по бѣлымъ, холоднымъ полямъ, по темнымъ, гудящимъ лѣсамъ, надъ деревнями, надъ избами, надъ людьми.

И когда это молчаніе ночи, казалось, достигло высшаго напряженія, когда стало не въ мочь слушать звенящую тишину погруженной въ мракъ избы, и — пройди еще минута, люди завыли бы отъ ужаса, заброшенности и безпомощности, — наружная лѣстница вдругъ заскрипѣла подъ чьими-то неувѣренными шагами.

Кто-то шарилъ рукою по двери, ища ручку, и долго не могъ найти. Наконецъ, дверь отворилась, и въ смутно бѣлѣющемъ квадратѣ ея, чуть выдѣляясь чернымъ силуэтомъ, показалась маленькая, сутулая фигурка съ головой, вдавленной въ плечи, и длинными не по росту руками.

— Есть ли кто тута? — неувѣренно спросилъ тонкій голосъ, — Дмитрій, Фрося…

Мужикъ отдѣлился отъ стѣны и двинулся къ двери.

— Кого надо, что тамъ еще? — хрипло спросилъ онъ.

— Некогда мнѣ гораздъ, и то еле урвалась… Темно у васъ, и лѣстница эта… — Луша говорила быстро и чуть-чуть задыхаясь, — ждутъ меня, сейчасъ хватятся, я не сказала… Вотъ…

Она протягивала съ чѣмъ-то руку и все оглядывалась назадъ, съ трудомъ держась на зыбкой, качающейся лѣсенкѣ.

— Вотъ, что нашла у себя, время такое — нѣтъ больше… Кабы ярманка… у меня кружева сплетены, полотенецъ полдюжины въ сундукѣ лежитъ, да вѣдь кому продашь?.. Кабы ярманка… Два рубля вотъ, больше нѣтъ… И въ Сергѣя спрашивала — у того тоже нѣтъ, вотъ…

Дмитрій слушалъ, не вполнѣ понимая и не двигаясь, а она качалась слабыми ногами горбуньи на шаткой лѣсенкѣ, съ трудомъ удерживаясь, чтобы не упасть, и протягивала въ черную избу руку съ деньгами.

И вдругъ услышала странный, костлявый стукъ объ деревянныя доски пола. Длинная свѣтлая фигура мужика передъ дверью вдругъ стала ниже и захрипѣла, всхлипывая и захлебываясь.

Не слушая, не вполнѣ понимая, въ чемъ дѣло, съ сжавшимся отъ внезапнаго ужаса и боли сердцемъ, она положила принесенное на полъ, захлопнула дверь и торопливо начала спускаться по лѣсенкѣ.

И когда уже бѣжала прочь отъ мрачной, темной избы, когда миновала мостикъ, за которымъ начинался Никитьевъ садъ, почувствовала, что лицо ея мокро отъ внезапныхъ, сладостныхъ слезъ…

У дѣдушки Федора Романовича осталось пудковъ это нетрепаннаго льна. Старикъ выжидалъ хорошихъ цѣнъ, и хотя цѣны все время стояли высокія, дѣдъ думалъ, что подымутся еще больше, и, продавъ три четверти всего урожая, оставилъ полтора берковца до времени — авось еще подъѣдутъ приказчики городскихъ купцовъ, когда ихъ можно будетъ поприжать цѣной.

Но приказчики не ѣхали, приходилось сбывать ленъ, когда всѣ давно уже оттрепали и продали; волей-неволей надо было приниматься за него.

Сергѣй подрѣзалъ въ садикѣ за огородомъ старыя корявыя яблони, когда во дворъ вошелъ дѣдъ. Онъ оглянулъ дворъ, посмотрѣлъ на окна избы, но въ избу не пошелъ. Дунька въ это время отбирала пелы въ амбарѣ къ вечерней обрядкѣ скота. Она высунулась изъ двери и окликнула старика:

— Кого тѣ, дѣдъ? Чего-жъ въ избу-то не идешь, матка дома…

— А-а, красавица! То ли парней, поди, окрутила… Когда замужъ-то отдавать будемъ? Ужъ и гульнетъ же дѣдъ на твоей свадьбѣ!.. Что за дѣвка, — малина, а не дѣвка!

— Да будетъ тѣ, старый, наговоритъ тоже…

— А что-жъ наговоритъ, — дѣдъ дѣло говоритъ. Ужъ пьянъ-то навѣрнякъ буду… Сергѣй-то гдѣ?

— Въ саду, никакъ яблони, что-ль, рѣжетъ.

— Хозяйственный парень, обо всемъ заботу имѣетъ, — одобрилъ дѣдъ, — не чета новѣйшимъ…

Онъ пошелъ въ садъ, а навстрѣчу ему шелъ Сергѣй.

— Сергѣй Данилычу наше…

— Здравствуй, дѣдъ, что-жъ на дворѣ-то толчешься, въ избу не идешь?

— Некогда, все некогда, дѣло, знаешь, такое наше…

— Какое-жъ такое дѣло?

— А, видишь ли, другъ ты мой Сереженька, дѣло такое, что старикъ въ промахъ попалъ…

— Въ какой промахъ?

— Да со льнишкомъ-то не вышло у меня, думалъ умнѣй людей быть, анъ дуракомъ и вышелъ… — онъ посмѣивался, лукаво щурилъ прячущіеся подъ нависшими бровями глаза, и похоже было, будто онъ самъ подсмѣивается надъ собой и своей оплошностью. — Видишь ли, другъ Сереженька, схитрилъ я малость, по осени-то не весь ленъ оттрепалъ, берковца полтора никакъ оставши есть, все думалъ цѣнъ настоящихъ дождаться, анъ Богъ-то меня и наказалъ: лежитъ ленокъ не трепанный въ амбарѣ, атряпцовъ-то нынче, поди, поищи…

— Такъ помочь, что-ль? — догадался Сергѣй.

— Во-во, оно самое, именно, что помочь… Можетъ, какъ-нибудь, а?

— Время-то нескладное, — гляди, навозъ скоро на огороды возить, да и такъ по дому много чего…

— Можетъ, какъ-нибудь, — упрашивалъ дѣдъ, — много-ль тамъ всего-то, говорю, пудковъ сто, болѣ не будетъ… Много, что полтора берковца вытреплемъ.

Сергѣй подумалъ, что на эту работу можно будетъ прихватить Татьяну, и согласился.

— Ладно, что-жъ, я не прочь, можно будетъ… Когда надо, что-жъ ты подѣлаешь. Народу только надо подобрать будетъ.

— Присоглашу, объ этомъ не сомнѣвайся, народу присоглашу, — поддакивалъ дѣдъ, — Собакина котораго можно будетъ, послѣ Лешку Миронова, ты съ Дунечкой…

— Пѣгареву Татьяну тоже можно… — вставилъ Сергѣй.

Дѣдъ подмигнулъ и засуетился еще больше.

— Во-во, оно самое, Танечку Пѣгарихину безпремѣнно, барышня такая ладненькая, хо-орошая жена своему мужу будетъ…

Сергѣй усмѣхнулся.

— Ладно, дѣдъ, болтай, знаю, куда гнешь-то…

— Что-жъ, я ничего, какъ есть ничего, — ухмылялся Федоръ Романычъ, — я только такъ сказалъ — дѣвушка, молъ, хорошая…

— Послѣ Дмитрія Прокофьева можно… Тому-то и надо — нужда гораздъ заѣла.

— Что-жъ и Митьку можно, — соглашался дѣдъ, но уже не такъ охотно: какъ состоятельный хозяинъ, онъ былъ въ хорошихъ отношеніяхъ со старикомъ Прокофіемъ и теперь боялся, какъ бы тотъ не разсердился на помощь, оказываемую непослушному сыну.

— Такъ когда-жъ къ тебѣ, дѣдка? — спросилъ Сергѣй.

— А, да вѣдь какъ справитесь, такъ и можно, мнѣ чѣмъ скорѣй, тѣмъ ладнѣй.

— Ладно, ужо собью ватагу, придемъ… Завтра, чай?

— Хоть и завтра, поранѣй только…

— Да ужъ какъ водится.

— Такъ до повиданья пока… Старуха-то дышитъ?

— Ништо, пока дышитъ.

— Добрая старуха, заботливая… Прощай, что-ль.

— Прощай.

Дѣдъ ушелъ, а Сергѣй отправился сбивать ватагу. Алексѣя онъ не засталъ, дома были только жена и ребята, дико метнувшіеся при его появленіи. Онъ сказалъ бабѣ о работѣ, на что та только угрюмо хмыкнула, такъ что нельзя было понять, придетъ ли Алексѣй и гдѣ онъ теперь.

Потомъ Сергѣй пошелъ къ Дмитрію. Со времени смерти сына Дмитрій сталъ какимъ-то новымъ, не похожимъ на прежняго, угнетеннаго голодомъ и нуждой мужика, растерявшагося передъ тѣмъ, что на него свалилось. Онъ сталъ какъ будто веселымъ, необыкновенно подвижнымъ, странно оживленнымъ. Едва только онъ подходилъ къ кучкѣ собравшихся гдѣ-нибудь у кузницы или просто на дорогѣ мужиковъ, какъ тотчасъ начиналъ городить какую-нибудь срамную околесицу, отъ которой подымалось веселое ржанье здоровенныхъ мужицкихъ глотокъ. Самъ онъ никогда не смѣялся, а только вставлялъ новыя замѣчанія, щурилъ зеленоватые свѣтлые глаза, такіе прозрачные и замкнутые, что нельзя было разобрать, весело ему самому или нѣтъ, и лишь время отъ времени отхаркивался своимъ характернымъ, громкимъ звукомъ: «х-х-а!»

Было иногда жутко слушать безстыдную чепуху этого придавленнаго судьбой человѣка, какъ его неожиданное, пугающее отхаркиваніе, какъ жутко смотрѣть въ узкіе, холодные глаза, неуловимо-быстро перебѣгавшіе по лицамъ слушателей. Невольно думалось при этомъ о его холодной, уныло торчащей на краю деревни избѣ, о голодныхъ ребятахъ, воющихъ отъ холода, о пришибленной растерявшейся женѣ, стонущей темными вечерами по погибшемъ сынѣ… Чудилось, что на душѣ у Дмитрія лежитъ тьма, глухая, черная тьма, въ которую онъ самъ боится, можетъ быть, заглянуть, стараясь отвлечься отъ нея нелѣпыми присказками и прибаутками, заставлявшими хохотать мужиковъ. И чудилось еще, что, самъ никогда не улыбнувшійся ни одной своей шуткѣ, онъ издѣвается надъ веселящимися мужиками и съ злымъ, жаднымъ любопытствомъ бѣгаетъ глазами поискривленнымъ судорожной гримасой смѣха лицамъ.

Противъ ожиданія, въ избѣ у Дмитрія топилась печь было сравнительно тепло, и самъ Дмитрій передвигалъ въ пылающемъ жерлѣ печи какіе-то горшки. Жена его не могла работать — у нея все болѣли послѣ той ночи отмороженныя руки, и пальцы на нихъ отваливались одинъ за другимъ съ невыносимой болью, отъ которой она принималась по временамъ выть не своимъ голосомъ.

Дмитрій сразу же согласился помочь дѣдушкѣ убраться со льномъ.

— Что-жъ, это можно, — говорилъ онъ, отходя отъ печки и какъ будто стараясь отвести гостя отъ нея, — за что-жъ — время, славу Богу, не занятое…

— Какъ же твои руки? — спросилъ Сергѣй Фросю.

— Охъ, и не говори, Данилычъ, смертушка моя приходитъ, конецъ сущій! Да руки что, руки бы ничего, да…

Она умолкла и вздохнула такъ, что этотъ вздохъ былъ похожъ на стонъ.

— Ну ничего, ничего, — смущенно проговорилъ Сергѣй, — такое дѣло…

Онъ нерѣшительно посмотрѣлъ на бабу, потомъ на Дмитрія. Тотъ чуть-чуть прихмурился и тотчасъ заговорилъ:

— Такъ буду, буду… Когда — завтра, что-ль?

— Завтра, да пораньше…

— Ладно…

Когда на обратномъ пути онъ проходилъ Прикофьевъ дворъ, въ калитку вывалился пьяный совершенно Ванька.

— И-ахъ, н-ни-и о чемъ то мы не ту-у-жимъ… — пытался онъ запѣть, поводя мутными глазами вокругъ. За нимъ неторопливо и равнодушно шелъ работникъ Флегонтъ.

— Ванька, брось, — лѣниво говорилъ онъ, — говорю, брось, ужо батька задастъ тебѣ…

— Батька? Ты говоришь, батька? — заоралъ Ванька: — а плевать я на твоего батьку хочу… — онъ скверно выругался и опять затянулъ:

— И только водочку мы пьемъ…

— Вотъ бѣсъ, ходи тутъ за тобой, — выругался и Флегонтъ, — налопался ни свѣтъ, ни заря…

— Паршивый малецъ, — подумалъ Сергѣй, проходя стороною, чтобъ не присталъ Ванька, — совсѣмъ сбаловавши какъ есть…

Онъ видѣлъ, какъ Ванька, ломаясь и бранясь, пошелъ по улицѣ, но поскользнулся и чуть-чуть не упалъ.

— Иванъ, а Иванъ, иди, говорю, домой, — ворчалъ поддерживавшій его Флегонтъ, котораго, должно быть, послали за загулявшимъ сыномъ старики, — ужо отецъ-то тѣ дастъ…

Сергѣй подумалъ было о судьбѣ будущей жены Ваньки, но остановиться на этомъ не могъ, потому что былъ уже у дома Пѣгарихи, куда ему надо было зайти позвать Татьяну.

Старухи не было дома, какъ и зачастую; она не любила сидѣть дома, бѣгала все по сосѣдкамъ, переносила новости, которыя всегда узнавала первой, сватала и сплетничала, ссорила женъ съ мужьями, за что ее не любили мужики и грозились гонять вонъ. Но она была необходимымъ человѣкомъ въ деревнѣ — она одна держала для продажи водку, которую можно было достать у нея во всякое время и въ любомъ количествѣ; кромѣ того, она долго жила въ городѣ и знала, куда и съ какой жалобой надо пойти, знала такіе ходы, о которыхъ другіе никогда не догадались бы, и ссориться сѣней было невыгодно. Поговаривали даже на деревнѣ, что она занимается кое-чѣмъ и похуже и связывали эти слухи съ уходомъ изъ деревни двухъ дѣвушекъ, поставленныхъ, будто бы, Пѣгарихой на какія-то особо хорошія мѣста, но лично ей никто не рѣшался сказать что-нибудь объ этомъ.

« — Скверная баба, нечистая, — думалъ Сергѣй о матери Татьяны, — съ ней какъ разъ во что-нибудь влопаешься…»

Но не могъ уже стать дальше отъ скверной бабы, и только мечталъ о томъ, что когда женится, постарается сдѣлать такъ, чтобы теща не жила у него.

Татьяна мѣсила хлѣбы, стоя возлѣ большой вымазанной въ тѣстѣ квашни въ высоко подторнутомъ платьѣ, съ засученными выше локтя рукавами. Если бы вошелъ кто-либо другой, она, вѣроятно, спряталась бы за занавѣску, законфузилась бы и ни за что не вышла бы; но, увидя Сергѣя, она только вспыхнула слегка и не отъ того, что была не одѣта, а отъ радостной неожиданности, поразившей ее. Въ этой простотѣ, съ какой она, не стѣсняясь, встрѣтила его, сказывалась близость, ясность ихъ отношеній, не требующая кокетства и жеманничанья.

Сергѣй поздоровался и молча, слегка смущенно, смотрѣлъ на нее. Ея одиночество, какъ будто, стѣсняло его, хотя онъ былъ очень радъ тому, что матери нѣтъ дома.

— Здравствуйте, Татьяна Богдановна, — тихо проговорилъ онъ, хотя обычно они никогда не говорили другъ другу вы, — зашелъ вотъ къ вамъ…

— Здравствуйте, — такъ же тихо отвѣтила Таня, — присѣли бы…

— Да я по дѣлу… Дѣдушка Федоръ Романовичъ помочь лроситъ, ленъ у него не трепанный оставши, такъ докончить.

— А когда надо?

— Завтра, да немного, полтора дня трепки всего… Ужъ я попрошу васъ.

— Какъ маменька… По мнѣ-то что-жь, я могу…

— Ужъ пожалуйста. Вмѣстѣ и работать будемъ.

Онъ улыбнулся этому «вмѣстѣ», и улыбка его передалась ей. Она закраснѣлась и отвернулась въ сторону.

— Танюшечка… — прошепталъ онъ, придвигаясь къ ней.

Она попрежнему не глядѣла на него, но подалась всѣмъ тѣломъ къ нему и прильнула крѣпко, держа передъ собой вымазанныя въ тѣстѣ руки.

— Танюшечка, — бормоталъ Сергѣй, обнимая тонкое, какъ у городской барышни, тѣло и стараясь заглянуть въ глаза, — то-есть сказать не могу, до чего все сердце мретъ, только увижу тебя…

Она прошептала что-то, чего онъ не разслышалъ.

— Что такое? — переспросилъ онъ.

— Когда же, Сереженька? — чуть слышно, однѣми губами, повторила она.

— Господи, да мнѣ хоть завтра… Дунька вотъ только.. — А не омманешь?

— Я-то? Танюшка? Ай я какой озорникъ безъ совѣете?.. Ужли-жъ ты…

Онъ не докончилъ, только обнялъ крѣпче, такъ что она охнула чуть-чуть и засмѣялась тихонько радостнымъ смѣхомъ.

На дворѣ щелкнула щеколда калитки, и Таня выскользнула изъ рукъ. Сергѣй поднялъ упавшую на полъ шапну, и, сдерживая дыханіе, отошелъ въ сторону.

Дверь отворилась, и показалась сѣдая борода дѣда Федора Романыча.

— Эва онъ гдѣ? — изумленно произнесъ старикъ и подмигнулъ хитро, — гдѣ-гдѣ, а Пѣгарихиной избы не пройдетъ…

— По твоему же дѣлу хлопочу, чего ты, — оправдывался Сергѣй, — надо-жъ народъ собрать…

— Знаемъ мы отлично хорошо, по чьему дѣлу вы хлопочете, ладно, стараго не проведешь, нечего не дамъ… А я звать тебя, Танюшка, пришелъ, да, дуракъ старый, не догадался, что тутъ безъ меня позовутъ… Поможешь, что-ль. завтра?

— Ужо мать придетъ, спрошу.

— Такъ, такъ, спасибо тебѣ… — Онъ остановился и посмотрѣлъ на нихъ: — что жъ, ребятки, дѣло то на мази, а? Какъ, дѣвушка, парень-то тебя не гораздъ обижаетъ?

— Покуда нѣтъ!.. — засмѣялась Таня.

— Ну и слава Богу, онъ малецъ добрый, я его знаю, водку только гораздъ пить да на руку тяжелъ больно, а то совсѣмъ ничего.

— Экъ ты меня, дѣдъ, конфузишь-то! — улыбнулся Сергѣй.

— Чего тамъ конфузишь, я только къ слову… Одначе, пора, пойдемъ, что-ль?

— Пойдемъ, и мнѣ надо…

— Знамо, не ночевать же тебѣ тутъ… Ночевать, братъ, погоди, еще какъ пустятъ?

Они вышли на улицу, и дѣдъ подтолкнулъ Сергѣя:

— Что-жъ, штофъ-то запасать, съ посуломъ-то чтобъ итти, ай другого кого попросишь?

— Погоди, дѣдъ, сулиться, Дунька еще не выдана…

— А либо долгое дѣло дѣвку замужъ выдать… Коли Богъ дастъ — баба съ печи спрыгнуть не успѣетъ, какъ выскочитъ!..

— То-то что все Богъ да Богъ…

— А, да вѣдь безъ него куда-жъ ты дѣнешься? Народу только у насъ настоящаго мало, — либо такіе, какъ Собакины, либо пьяницы…

— Болтали, будто Прокофій своего Ваньку оженить хочетъ… — раздумчиво говорилъ Сергѣй.

— Развѣ что Ванька Прокофьевъ, по крайности хоть богатый, — согласился дѣдъ, — хоть онъ парень-то тоже не похвалишь…

— Да вѣдь что-жъ дѣлать-то будешь, дѣдка? На сторону куда отдать — самъ знаешь: не лучше… Тутъ хоть знаешь, на глазахъ все же…

— Больно мальцы баловные стали, силъ-возможности просто нѣтъ…

Они дошли до прогона, гдѣ жилъ Сергѣй, и попрощались.

— Такъ завтра чѣмъ свѣтъ, Данилычъ, — напомнилъ дѣдъ.

— Алибо не знаю… Ты только перехватку готовь, а мы будемъ.

— Ужъ это какъ водится…

Дома Сергѣй засталъ гостей. Въ избѣ въ большомъ углу сидѣлъ возлѣ образовъ самъ Прокофій Егорычъ Ельниковъ. Съ нимъ былъ ливочникъ Ларіонъ, и сидѣли они. должно быть, давно. Дуньки не было, съ гостями бесѣдовала старуха, а Луша возилась у печки.

Сергѣй поздоровался и сталъ раздѣваться.

— Такое дѣло, Прокофій Егорычъ, — говорила старуха, — послѣднія времена, должно, пришли, я, чай, самъ не маленькій, понимаешь не хуже нашего…

Она сидѣла, глядя въ полъ, разложивъ руки на колѣняхъ, какая-то по особенному старая, словно она внезапно одряхлѣла. Сергѣй замѣтилъ, что мать была въ новомъ платкѣ, — по черной землѣ бѣлая съ голубымъ каемочка, — въ томъ самомъ, что ей привезъ сынъ изъ города, надѣвавшемся ею только въ большіе праздники, въ новой старушечьей черной кофтѣ, и въ полсапожкахъ, которыхъ никогда почти не надѣвала, такъ какъ носила по старой привычкѣ лапти. Какъ въ ней, такъ и въ возившейся съ горшками Лушѣ проглядывало и въ одеждѣ, и въ сдержанной неторопливости движеній что-то торжественное, какъ будто праздничное.

Сергѣй догадался, что приходъ Ельникова, должно быть, подготовленъ былъ самой старухой, и тоже пошелъ въ лѣтнюю избу черезъ сѣни одѣться. Тамъ была и Дунька. Она стояла возлѣ окна съ сердитымъ, надутымъ лицомъ, въ новой юбкѣ и кофтѣ, сшитой къ Рождеству. Она даже не оглянулась на стукъ двери, только упрямо мотнула головой и стала еще упорнѣе смотрѣть въ замерзшее окно.

— Чего-жъ ты туда не идешь? — спросилъ Сергѣй, доставая съ протянутой подъ потолкомъ жерди новый пиджакъ, повѣшенный здѣсь, чтобъ не мялся.

— Не пойду я, — угрюмо буркнула Дунька.

— Иди, дура, не складно такъ то…

— Иди самъ…

Сергѣй надѣлъ пиджакъ и подошелъ къ ней.

— Сказано иди, — проговорилъ онъ строго, — нечего тутъ ломаться, канитель разводить…

— Не пойду!

Дунька рѣзко отвернулась отъ него, продолжая теребить край кофты.

— Иди, стерва, дамъ раза, такъ пойдешь! — онъ дернулъ Дуньку за руку такъ сильно, что та перевернулась на одномъ мѣстѣ.

— Не хочу! — упрямо прошептала Дунька, но не выдержала и заплакала; — чего вы ко мнѣ пристаете — иди, да иди. не хочу я идти, онъ гнилой…

— Сама ты гнилая дубина, докуда-жъ ты будешь зря сидѣть, возись тутъ съ тобою…

— Вотъ работала, работала, рукъ не покладала, все зря, все занапрасно, лучше-бъ я въ городъ ушла… — ревѣла Дунька, боясь вытереть слезы рукавомъ, чтобы не испортить новой кофты, и шмургая носомъ, — по крайности хоть у меня деньги были-бъ, комодъ себѣ завела-бъ, сакъ плюшевый…

— Я тѣ дамъ сакъ. Иди, когда говорятъ, не то хуже будетъ!

Онъ взялъ ее за плечи и грубо вытолкнулъ за дверь. И когда увидѣлъ, что она, вытеревъ лицо и оправивъ волосы пошла въ ту избу, самъ пригладилъ голову, обдернулъ полы пиджака и пошелъ туда же.

Прокофій съ лавочникомъ пришли не то чтобы сватать, а сперва поглядѣть семью и хозяйство того дома, откуда хотѣли взять дѣвку. Дѣлалось это не столько для дѣйствительнаго осмотра, потому что смотрѣть, въ сущности, было нечего, такъ какъ всѣ знали въ деревнѣ, какъ кто живетъ, сколько для того, чтобы узнать, можетъ ли наладиться сватовство, и показать, что они, съ своей стороны, ничего не имѣютъ противъ того, чтобы породниться.

Зашли они, какъ будто, по дѣлу — узнать, не ѣдетъ ли Сергѣй въ Ростково за сѣномъ, чтобы съ нимъ вмѣстѣ отправить работника. Но всѣмъ ясно было, что сѣно тутъ не причемъ, и что для этого не сталъ бы безпокоиться самъ Прокофій Егорычъ.

Старуха вела тоже свою линію, не показывая, что имъ необходимо нужно выдать Дуньку, — говорила о пьянствѣ нынѣшнихъ парней, о разбоѣ съ ножиками, о томъ, что ни одна праздничная не обходится безъ душегубства. Какъ хорошій хозяинъ, она не хотѣла продешевить и показывала видъ, что ей все равно — выйдетъ Дунька замужъ въ этотъ годъ, или посидитъ еще…

— Да вѣдь семья, семья, говоришь ты, Прокофій Егорычъ… А что-жъ — живемъ покуда… Дунька-то, почитай, только-только въ годы вышла, не гляди, что она что корова раздѣлавши, всего-то семнадцатый годъ… Ну, Серега да Луша — вотъ тѣ и семья вся. Что-жъ это за семья?

— Бабъ-то въ васъ хоть отбавляй, — вставилъ Ларіонъ, — которую и сбыть не худо бы…

— Охъ, ужо сбудусь скоро, сбудусь, родимый, много ли мнѣ теперь осталось-то? — сдѣлала видъ, что не поняла старуха. — чать годовъ-то не мало…

— Что ты, Макарьевна, куда тебѣ сбываться, ты еще баба хоть куда, — заговорилъ Прокофій, — ты зараньше сына пожени да дѣвокъ замужъ повыдай, тогда ужъ о смерти говори.

Гости еще долго сидѣли, тянули кое-какой разговоръ, иногда намекали какъ будто, и видно было, что имъ хотѣлось узнать, какъ на ихъ намеки посмотрятъ въ семьѣ. Но старуха твердо вела свою линію, боялась продешевить товаръ и отпустила ихъ ни съ чѣмъ.

Выходя уже, Прокофій пріостановился и проговорилъ:

— Зашла бы когда. Макарьевна, старуху мою провѣдала бы…

— Охъ, ужъ ходить-то я не горазда, ноги-то чтой то все ломитъ, старость видно… Да зайду, зайду, ужо въ церковь когда поползу, зайду…

Сергѣй проводилъ гостей за ворота.

— Что не женишься-то, малецъ! — хлопнулъ его по плечу Прокофій.

— Онъ только дѣвокъ нашихъ обманываетъ, — замѣтилъ лавочникъ, — даве на супрядку собирался, почитай, весь мой магазинъ забралъ…

— Охъ, ужъ эти мальцы, много они дѣвокъ попортятъ Посмѣялись, постояли у воротъ.

— Никакъ дѣдъ Федоръ толоку сбиваетъ ленъ трепать? — спросилъ Прокофій.

— Просилъ притти, не трепаннаго у него оставши…

— Передержалъ дѣдъ, умнѣй людей хотѣлъ быть…

Когда Сергѣй вернулся въ избу, Дунька ревѣла въ голосъ, а мать бранила ее.

— Туда же, кобыла сивая — не хочу! Больно спросили твоего хотѣнья, тоже… реви теперь хоть до завтра! Небось, кабы за Федьку Собакина, — захотѣла-бъ…

— Ужо я этому Федькѣ ноги-то поломаю, — проговорилъ Сергѣй, — а и ты тоже выдумала привычку: гдѣ ни коснись, все съ Федькой да съ Федькой… Гляди, говорить станутъ, тогда путайся съ тобой…

— Въ нихъ вся семья гнилая, — ревѣла Дунька, — старикъ все перхаетъ, да и Ванька пьетъ гораздъ, послѣ бить будетъ…

— Тебя не бить, такъ толку не достанешь…

— Не хочу я, хоть рѣжьте меня — не хочу!..

— Алибо захочешь.

Когда сѣли обѣдать, Дунька, все еще не переставшая плакать, подавала на столъ. Она шмургала носомъ, утирала слезы и въ то же время успѣвала ѣсть, присаживаясь на минуту къ столу, чтобы сейчасъ же встать долить похлебки или отрѣзать еще хлѣба. О сватовствѣ уже не говорили, какъ о дѣлѣ поконченномъ, и это дѣйствовало на Дуньку такъ, какъ будто бы у нея отнята всякая возможность протестовать. Къ концу обѣда она, какъ будто, примирилась даже съ мыслью о замужествѣ съ Ванькой и перестала плакать.

Съ вечера стали справляться къ дѣдушкѣ Федору Романовичу на работу. Ленъ мять надо было съ ночи, потому что у каждаго на завтра была своя работа, которую откладывать не годится.

Сразу послѣ ужина Сергѣй съ Дунькой легли спать, вставать надо было-къ первымъ пѣтухамъ. Старуха еще долго возилась съ посудой, шепталась съ помогавшей ей Лушей, что-то бормотала про себя, чего нельзя было разобрать. И когда успокоилась и забралась на свою печь, долго еще не спала, все думала и рѣшала…

Теперь, въ ночной тишинѣ, ей было жалко Дуньку; думала о своей жизни, какъ она выходила замужъ за неиз вѣстнаго совсѣмъ парня, что спитъ теперь на погостѣ подъ срубленнымъ сыномъ крестомъ… Тоже всякаго было, — много и хорошаго, да нотъ плохого отказываться не приходилось.. Пьяный тоже старикъ сердитый бывалъ, билъ порой, грубымъ словомъ обижалъ, тоже за всѣмъ не угонишься…

Знала она, видѣла, не умомъ понимала, а сердцемъ своимъ бабьимъ чуяла, что отъ тоски все это, горькой доли мужицкой, что давитъ человѣка камнемъ стопудовымъ, ведетъ путемъ Христовымъ, скорбнымъ путемъ… Отъ обиды да несправки крестьянской и выпьетъ иной разъ мужикъ и ругаетъ невѣдомо кого, и въ драку лѣзетъ невѣдомо съ кѣмъ, и бабу свою побьетъ — пусть хоть тутъ сердце рано шлось, нравъ свой хозяйскій уважилъ…

— Охъ, ночь-то зимняя долгая, чего-чего не передумаешь, чего не вспомнишь… Реветъ дѣвка, коровой реветъ да и придется еще поревѣть, да что ты сдѣлаешь, куда подашься?

Думаетъ старуха, не спитъ, дочку жалѣетъ, объ сынѣ раскидываетъ… Всплакнула разокъ, благо никто не видитъ — дѣло старое, слезы близкія…

Идетъ время, двигается неслышными стопами ночь, риз, у свою звѣздную по небу синему стелетъ… Уже лось запро кинулся совсѣмъ, дышломъ своимъ, что изъ трехъ звѣздъ къ четыремъ колесамъ придѣлано, внизъ сталъ, — пора ребятамъ вставать, къ дѣду на толоку справляться…

Поднялась старуха на печи, глядитъ внизъ. И жалко ей Дуньку будить, и надо… Пусть бы спала дѣвка, тоже и по работано не мало!

Сергѣй увидѣлъ, что старуха поднялась и спросилъ

— Пора, что-ль, матушка?

— Да, надо быть, пора, гляди, пѣтухамъ пѣть…

— И то…

Потомъ поднялась Дунька и, почесываясь и зѣвая, стала обуваться. Толока, да еще у веселаго дѣда Федора Романовича, дѣло веселое, на толокѣ всегда и на кусокъ хорошо, потому что хозяевамъ стыдно, если потомъ въ народѣ говорить будутъ, что у такого-то, молъ, на кусокъ обидно, скупится на харчъ хозяинъ. Поэтому на толоку собирались живо, шли охотно, не такъ какъ на свою работу, за которую никто спасибо не скажетъ.

Когда Сергѣй съ сестрой пришли къ гумну дѣда, тамъ уже младшій Собакинъ съ Алексѣемъ устанавливали пастельную машину. Дѣдъ былъ хорошій хозяинъ, все у него было справное, добротное, ни за чѣмъ къ людямъ ходить не надо было. Въ то время, какъ большинство крестьянъ мяли ленъ ручными машинами, состоящими изъ двухъ зубчатыхъ катковъ, расположенныхъ одинъ надъ другимъ, съ наваленными въ ящикъ надъ верхнимъ каткомъ камнями — у дѣда былъ конскій приводъ съ кругомъ, изсѣченнымъ лучеобразными зубцами, по которому ходили два сцѣпленныхъ между собою луба съ ящиками, набитыми камнями, двигавшіеся на такихъ же, какъ кругъ, зубчатыхъ колесахъ.

Машину скоро уставили, запрягли пѣгую дѣдову кобыленку, а на ящики сѣлъ взятый у кузнеца Василія Семенова его мальченка съ такимъ большимъ кнутомъ, что онъ задѣвалъ имъ при ѣздѣ за стѣнки гумна.

Вязанки дѣдомъ были посажены еще съ утра вчерашняго дня на рей, ленъ хорошо отошелъ — и теперь сразу принялись на работу.

Раздѣлились такъ: двое сверху со рья скидывали вязанки, трое подкладывали, трое отбирали. А дѣдъ вертѣлся и тамъ и здѣсь, подбадривалъ шуткой, подгикивалъ, да ^подталкивалъ, приговаривая шуточки да прибауточки.

Горѣла маленькая лампочка, что-то вродѣ ночника конической формы, гдѣ вмѣсто фитиля былъ вставленъ свернутый кусокъ ваты; она немилосердно коптила, такъ что Наташа, сбрасывавшая вязанки сорья, задыхалась отъ этой копоти и особой, ѣдкой пыли пересохшаго льна.

— Ребята, да подмѣнилъ бы хоть кто меня, — кричала она, высовываясь чернымъ отъ пыли и копоти лицомъ изъ мрака черной дырки наверху, — гораздъ сажно да душно тутъ…

— Ладно, ништо, цѣла будешь, — шутливо отвѣчали ей низу, — а и помрешь — не великъ убытокъ…

Работа шла съ пѣсней: затягивала Дунька, подхватывала Настюшка Феклистова, а парни гикали и подкрикивали. Даже Дмитрій — и тотъ подпѣвалъ ребятамъ, успѣвая въ то же время раскладывать ленъ ровнымъ пластомъ подъ двигавшуюся все время машину.

Лубы скрипѣли подъ тяжестью наваленныхъ въ ящики камней, твердыя части отхада похрустывали, а мальчишка-погоньщикъ свистѣлъ, какъ заправскій ямщикъ. Когда Наташа уходила въ рей дальше за новыми вязанками, кто-нибудь изъ парней прикрывалъ дверь, и она путалась въ потемкахъ, полныхъ пыли, сажи и копоти.

— Озорники, вотъ озорники, — бранилась она, распахивая дверь, — ужо я васъ… — Она брала вязанку и замахивалась ею на парней; а тѣ хохотали и отпускали шутки, въ отвѣтъ на которыя сыпалась тоже шутливая брань.

Дѣдушка приходилъ и уходилъ, — должно быть, онъ хлопоталъ дома на счетъ перехватки, и, появляясь, приговаривалъ:

— Ай парни, ай дѣвушки, вотъ молодцы… Ужъ будьте добренькими, постарайтесь къ пѣтухамъ-то отмять, ужо бабато васъ уважитъ — такіе блины затворила, почесть, попу и то въ пору… А ужъ я не оставлю, стаканчикъ другой то-жъ поднесу…

Когда мятье подходило къ концу, дѣдъ опять явился на гумно.

— Ай да работнички, ай да ребятки! Ну, постарались! вижу, отлично, хорошо старались, теперь и шабашить на перехватку пора…

И когда кончили мять и стали убирать пастельную машину, дѣдъ опять побѣжалъ домой. Дѣдъ былъ не дуракъ зналъ, какъ съ народомъ обращаться: гдѣ подхвалитъ, гдѣ стаканчикомъ поманитъ и, самъ, лукаво подмигивая и ухмыляясь. хлопочетъ и бѣгаетъ, довольный успѣшной работой.

Онъ еще разъ прибѣжалъ и погналъ всѣхъ въ избу. Сергѣй задержался въ гумнѣ, отпахивая разсыпавшіеся отростья; дѣдъ пошелъ было со всѣми, но вернулся.

— А ты что-жъ, Серега, ай ѣсть не охота?

— А сейчасъ, подпашу вотъ только…

Дѣдъ вдругъ подошелъ совсѣмъ близко и, оглядываясь на ворота гумна, заговорилъ:

— Слышь, Серега, какое дѣло-то… — онъ опять боязливо оглянулся и продолжалъ: — неладно на деревнѣ-то у насъ…

— Чего не ладно-то?

— А того… Воръ заявивши, братъ, вотъ что… И не иначе какъ свой воръ! Я примѣчать сталъ, будто неладно.

— Да что такое? Какой воръ-то?

— А такой, который воруетъ… Дрова въ меня стали пропадать, послѣ въ клѣти къ замку подбирался… Замокъ добрый, да и шуму надѣлать боялся, видно, а только что не тихо, видитъ Богъ — не тихо…

— Кому-жъ быть-то? — съ сомнѣніемъ проговорилъ Сергѣй.

— А тамъ думай… Кому надо, тому и быть. Въ кого дровъ-то нѣту, на того и гляди…

— Можетъ, такъ, съ озорства… — нерѣшительно вымолвилъ Сергѣй.

— Плохое гораздъ озорство… Ну, да инъ ладно, потомъ поговоримъ! Одно скажу: не было у насъ на деревнѣ такого, а завелось, вотъ что не хорошо…

Въ избѣ, сразу наполнившейся народомъ, шло мытье послѣ работы въ гумнѣ при коптящей лампочкѣ, возни съ льномъ, только что скинутымъ съ жаркаго рья, гдѣ пыль, копоть и дымъ курной топки покрывали вязанки чернымъ налетомъ, всѣ перепачкались, и больше всѣхъ Наташа.

— Скачки на сковороду, — проговорилъ Сергѣй, входя въ избу и здороваясь съ старухой, возившейся у печки. — Наташь, что-жъ плохо мылась, гляди — носъ-то не домыла…

Наташа схватилась заносъ и поняла, что Сергѣй смѣется.

— Вамъ-бы только смѣяться, — отвѣчала она подъ общій смѣхъ, — нѣтъ того, чтобы кому подмѣнить на рью-то…

— Ничего, доченька, поработай, али бо грязь-то отмоется…

Когда сѣли ѣсть, дѣдъ вытащилъ изъ поставца бутылку водки.

— Нука, ребятки, съ устатку-то… — подчивалъ онъ, наливая рюмку.

— Ай, дѣдушка, ай, Федоръ Романовичъ, вотъ ужъ въ своемъ словѣ справедливъ! — заахали парни, лукаво передразнивая тономъ и манерой дѣда, когда онъ похваливалъ работу на гумнѣ, чтобъ лучше работали, — какъ говорилъ, такъ и сдѣлалъ: стаканчикъ-то подноситъ…

Собакинъ, которому дѣдъ поднесъ первому, подмигнулъ другимъ и сталъ отказываться.

— Нѣтъ ужъ, Федоръ Романовичъ, не гоже такъ-то сначала хозяину… Такъ и Богъ и велѣлъ…

— А, да вѣдь что-жъ, и хозяинъ не откажется!

Дѣдъ выпилъ, крякнулъ громко и отеръ ротъ рукавомъ.

Бутылка быстро разошлась, выпили и дѣвки, жеманясь и отговариваясь, и.когда пили, то отворачивались конфузливо.

— Наташь, носъ-то, говорю, не домыла, гляди черный весь! — говорилъ Сергѣй, у котораго отъ выпитой водки съ непривычки загудѣло въ ушахъ, — какая-же ты будешь невѣста своему жениху, съ чернымъ носомъ!

— Ладно, тебѣ моимъ женихомъ не быть, нечего и смѣяться зря…

— Ну, что-жъ, ребятки, кто на трепку ко мнѣ останется?. — спрашивалъ дѣдъ, — ужъ я не обижу, вотъ какъ отблагодарю…

На одну ночь всѣ было шли съ охоткой, а на двѣ трудно было — у каждаго своя работа ждала.

Тѣмъ не менѣе, Сергѣй съ Дмитріемъ сходили на гумно приготовить все къ ночной работѣ. Когда они вошли въ ворота, Сергѣй сказалъ:

— Дѣло-то какое, давеча дѣдъ мнѣ говорилъ, будто въ насъ воры появивши…

Онъ не глядѣлъ на Дмитрія, разбирая сваленныя въ кучу вязанки.

— Гм… — отозвался Дмитрій.

Сергѣй поднялъ голову и посмотрѣлъ на него. Дмитрій стоялъ передъ нимъ, прямо глядя своими зеленоватыми глазами и чуть-чуть ухмыляясь. Сергѣй тотчасъ-же опустилъ голову.

— Не ладно это, — продолжалъ онъ, — кабы не хватился еще кто, ловить станутъ…

— Много, братъ, неладнаго-то, не перечтешь! — отозвался Дмитрій, отворачиваясь, — тоже посмотрѣть, много неправды…

Они потушили лампочку и заперли гумно. Было еще совсѣмъ темно, когда возвращались по домамъ. Морозъ къ утру забиралъ сильнѣе, и звѣзды горѣли на небѣ холоднымъ, живымъ пламенемъ. Черной, путанной толпой шли по улицѣ, смѣясь и крича, словно провели ночь не въ утомительной трудной работѣ, а на гулянкѣ. Одна изъ дѣвушекъ затянула пѣсню, другія ее подхватили, и молодые голоса разнеслись по спящей улицѣ разгульнымъ, будящимъ крикомъ. И совсѣмъ стало не похоже, что это возвращается молодежь съ работы.

Сергѣй шелъ рядомъ съ дѣвушками, обнявъ подъ тулупомъ Таню, и подгикивалъ пѣснѣ. Отъ усталости у него болѣли руки и въ мускулахъ было странное ощущеніе, какъ будто вся кровь собралась къ плечамъ, но онъ не обращалъ на это вниманія, несмотря на то, что сразу послѣ часового отдыха ему надо было приниматься опять за трудную, утомительную работу: возить бревна изъ банковской, дѣлянки, купленной еще по осени.

Когда надо было расходиться, возлѣ Нѣгаревскаго дома пѣть перестали. И сразу услышали крикъ сзади, гдѣ шли, догоняя ихъ, Алексѣй, Собакинъ и Дмитрій.

— Чего они тамъ, никакъ драться затѣяли? — проговорила Таня, — гляди, орутъ какъ…

Сергѣй прошелъ туда. Кричалъ больше всѣхъ Алексѣй, какимъ-то надрывистымъ, тонкимъ голосомъ, и махалъ руками передъ самымъ носомъ Собакина, словно, дѣйствительно, лѣзъ въ драку.

— Ты мнѣ глаза-то не отводи! — оралъ онъ, такъ что было слышно по всей улицѣ, — я тебя довольно хорошо знаю! Какой ты есть крестьянинъ, земли своей работникъ? Ты думаешь, я не знаю куда ты гнешь? Отлично даже хорошо знаю, меня не обманешь…

— Да кто тебя обманывать хочетъ, чего ты взъѣлся-то? — повидимому спокойно отвѣчалъ Собакинъ, — чего ты лѣзешь ко мнѣ?

— А того, что ты, продажная тзоя душа, всѣхъ мутишь, весь народъ сбиваешь!

— Въ тебя, гляди, не спросился…

— И спросишься… Я тебѣ, матери твоей…

— Брось, чего ты… — подошелъ Сергѣй, — чего орешь-то…

Да какъ-же — на укрѣпленіе, вишь ты, ему желательно, не надобно, говорить, передѣлу… чтобы, знаю я…

Онъ такъ разгорячился, что готовъ былъ драться.

— А, да вѣдь захочу, такъ и буду подавать на укрѣпленіе, — насмѣшливо отвѣчалъ Собакинъ, котораго, кажется, больше занимало то, что Алексѣй такъ сердится, чѣмъ самый споръ.

— Подашь? Нѣтъ, дружекъ, погоди, не такъ-то скоро подашь! Ты подашь значитъ, передѣлу не быть, такъ?

— А по мнѣ, хоть и не быть…

— А я, стало быть, на одной душѣ, такъ? — приставалъ Алексѣй.

— А по мнѣ хоть и на полдушахъ… — ухмылялся Собакинъ.

— Я горбъ гнулъ, съ году на годъ перебивался… Это, значитъ, ни почемъ?

— А мнѣ что-жъ?

— Тебѣ что-жъ? Ну, дружекъ, погоди, погоди будетъ и тебѣ не что-жъ! Я ребятъ ростилъ, жилы съ себя тянулъ, а ему «что-жъ»? На одной душѣ, словно каторжный, самъ шесті мучался, а ему что-жъ, а? Да я тебя за такое слово…

Онъ подскочилъ къ Собакину и хотѣлъ, казалось, ударить, но Сергѣй удержалъ его…

— Ребята, бросьте, чего вы тутъ завели еще? — уговаривалъ онъ, но Алексѣй не слушалъ и рвался изъ рукъ.

— Да я тебя со свѣту сживу, живьемъ на тотъ свѣтъ отправлю! — пронзительно кричалъ онъ, не помня себя отъ гнѣва и обиды.

— Ладно, не грозись, свидѣтелевъ много, — хладнокровно возражалъ Собакинъ и вдругъ тоже озлился и заоралъ во весь голосъ:

— Да ты чего ерепенишься, чего глотку дерешь, а? Чего ты съ своей одной душей ко мнѣ лѣзешь? А выкупы за тебя кто несъ? Въ тебя одна душа была, а передѣлять, поди, по ѣдокамъ захочешь, а послѣ, какъ будетъ въ тебя шесть душъ, самъ на укрѣпленіе пойдешь, а я за тебя больше пятнадцати годовъ выкупъ несъ, а мнѣ за это на одную душу? Такъ, по твоему, что ли? Ахъ ты, душа твоя собачья, туда же «передѣлъ, передѣлъ», оретъ, драться лѣзетъ… Ну, давай, что-ль, дамъ тебѣ раза, чтобъ щенята твои сиротами остались!

Онъ скинулъ съ плеча полушубокъ и подскочилъ къ Алексѣю.

— Давай, что ль, когдатебѣ такъ хочется! — кричалъ онъ въ то время, какъ Сергѣй сталъ между ними и изо всѣхъ силъ старался утихомирить расходившихся враговъ.

— Митрій, что-жъ ты, помоги хоть ты… — крикнулъ онъ.

— А песъ съ имя, пущай подерутся, — насмѣшливо отвѣчалъ Дмитрій, — гораздъ горячи оба, пущай прохладятся, х-х-а!

Парней все-таки удалось развести. Собакинъ снова лѣнивымъ жестомъ, словно сожалѣя, что не удалось подраться, натянулъ на плечи полушубокъ и отошелъ въ сторону.

Только пачкаться не охота, далъ бы я тебѣ звону, — усмѣхаясь, говорилъ онъ и пошелъ рядомъ съ Дунькой дальше.

— Змѣй, вотъ онъ змѣй настоящій! — кричалъ Алексѣй, задыхаясь отъ злобы, — вотъ отъ такихъ все и идетъ, отъ змѣевъ проклятыхъ…

— Будетъ тебѣ, или ты домой спать, разобрало тебя съ дѣдовой водки, не пилъ, видно, давно…

Алексѣй пошелъ домой, а Сергѣй сталъ догонять остальныхъ.

— Тоже «хрястьянинъ, хрястьянинъ», только и знай твердитъ. Того въ башку свою дурацкую не возьметъ, что другой, можетъ, сзатого и крестьянство бросилъ, что толку биться для себя не видитъ, какъ онъ, въ навозѣ своемъ сдыхать… — услышалъ Сергѣй, когда подходилъ къ Дунькѣ.

Она шла рядомъ съ Собакинымъ и смотрѣла на него восторженнымъ, преданнымъ взглядомъ.

Собакинъ наклонился и сталъ что-то тихо говорить, на что она улыбнулась сначала, потомъ засмѣялась громко.

— Дунь, домой! — коротко проговорилъ Сергѣй, попрощавшись съ Татьяной.

— Иду, — отозвалась Дуня, продолжая разговаривать съ Собакинымъ.

Сергѣй отошелъ немного и остановился въ ожиданіи. Дунька оглядывалась на него нѣсколько разъ, но, должно быть, Собакинъ держалъ ее, и она не шла. Сергѣй, наконецъ, двинулся къ ней — и парень пошелъ прочь.

— Я тебѣ говорилъ, чтобъ ты съ нимъ не путалась? — строго сказалъ Сергѣй, когда они шли къ дому.

— За собой то глядѣлъ бы лучше… — сердито отвѣтила Дунька, не оглядываясь, — тоже на другихъ-то гораздъ, а самъ все у Танькинаго хвоста треплется…

— Дунька, молчи! — угрожающе вымолвилъ Сергѣй.

— А чего молчать, спугалась я тебя гораздъ, какъ же. Глядѣлъ бы за своей Танькой, чтобъ она хвостъ съ Ванькой Прокофьевымъ не трепала…

— Молчи, змѣя, дамъ затрещину, замолчишь тогда! Экая дѣвка злая, только и норовитъ какъ бы напакостить…

Они молча дошли до дома. Мать уже проснулась и возилась съ прялкой, навивая на личинку бороду хорошаго, чесаннаго льна, приготовленнаго для домашней надобности.

— Кончили, что-ль? — спросила она.

— Не, еще нынче въ ночь трепать будемъ…

— Гляди, за бревнамъ надо ѣхать, вывезти покуда до маслянѣй… Послѣ на огородъ навозъ возить…

Слова матери имѣли такой смыслъ: ваше, молъ, дѣло ходить по ночамъ трепать ленъ, только спать днемъ не дамъ, домашняя работа на чужую не глядитъ…

Сергѣй понялъ это и попросилъ разбудить себя къ обѣду. Дунька же передъ сномъ должна была еще обрядить скотину, замѣсить пелы въ котлѣ, развести огонь подъ таганомъ. Встала Луша, и вдвоемъ онѣ принялись за работу, обычную и скучную, потому что ее надо было дѣлать всегда. И уже совсѣмъ ободняло, и низкое зимнее солнце готовилось подняться, когда дѣвка могла лечь. Не раздѣваясь, привалилась она на кровать и въ ту же минуту заснула, захрапѣвъ на всю избу.

И во снѣ улыбалась чему-то, должно быть, Собакинъ шепталъ на ухо лукавыя слова, противъ которыхъ невозможно было устоять…

Еще обѣдъ не былъ готовъ, какъ старуха стала будить Сергѣя. Вставать не хотѣлось, глаза слипались, и во всемъ тѣлѣ было такор ощущеніе, словно его опутывала тугая, сонная паутина, но надо было вставать, старуха сердито громыхала ухватомъ въ печи, ворчала что-то и бранила Дуньку.

Кое-какъ Сергѣй поднялся, ополоснулъ лицо возлѣ кадки въ сѣняхъ и пошелъ справлять лошадь.

Шелъ снѣгъ, медленно падалъ рѣдкими лѣнивыми звѣздочками, и ложился легкій и мягкій какъ пухъ, уравнивая дорогу, занося постройки, украшая вѣтви деревьевъ пушистыми гроздьями. У воротъ конюшни онъ налегъ цѣлымъ сугробомъ и Сергѣй лопатой долго отрывалъ его, скидывая тутъ же на дворѣ. И когда приготовилъ дровни и маленькія салазки-катки для перевозки бревенъ — пора было обѣдать.

За обѣдомъ старуха сердилась и все ворчала на дѣтей, бранила дѣда Федора Романыча и огрызалась на Дуньку, не выспавшуюся, сонную, медленно двигавшуюся.

Сергѣй молчалъ, какъ всегда, когда мать ругалась, и только переглядывался съ Лушей, подмигивавшей ему. А Дунька, какъ будто, не слышала даже, что говорила мать, и, уставившись въ одну точку своими выпуклыми, мало выразительными глазами, стояла такъ подолгу, не замѣчая окружающаго.

Она тоже ѣхала въ банковскій лѣсъ съ Сергѣемъ помогать ему нагружать бревна и послѣ обѣда одѣлась и пошла запрягать. Вообще Дунька исполняла дома самую черную работу, и это было въ порядкѣ вещей и никому не казалось удивительнымъ.

Она была лишней въ семьѣ, связывала брату руки сама это чувствовала, молча перенося всѣ несправедливости, ограждая себя отъ нихъ лишь безразличнымъ отношеніемъ ко всему окружающему.

Въ лѣсъ выѣхали поздно, и Сергѣй уже думалъ, не отложить ли поѣздку, но побоялся матери,

— «Пропутаешься до поздней ночи, — думалъ онъ, погоняя лошадь, — дорога тяжелая, въ лѣсу снѣгу не впроворотъ…»

Дунька, какъ сѣла, такъ зѣвнула и стала примащиваться спать.

— Спать гораздъ охота, — проговорила она, — мать и поспать-то совсѣмъ не дала… Ужъ эти старики — сущіе ядовитые корни…

Съ утра дорогу поразмяли немного, но снѣгъ все время падалъ, все такъ же медленно, лѣниво, словно любуясь каждой звѣздочкой, которую клалъ на дорогу, и укрывалъ ее пушистымъ сухимъ покровомъ, разбѣгавшимся передъ санями, какъ вода.

Лошадь фыркала и бѣжала свободной рысью, мотая головой и прося возжей. За зимнее время она поотдохнула, набралась силъ, и спина у нея стала круглой и лоснящейся новой зимней шерстью.

— Погоди, будетъ тебѣ еще, — думалъ Сергѣй, глядя на сверкающія въ быстрой перемѣнѣ подковы, — ужо поработаемъ мы съ тобой…

Онъ сталъ думать о всей той работѣ, которую придется ему поднять съ этой лошадью. Она влекла его, эта работа, какъ влекло будущее со всѣми его горестями, трудомъ и радостями. Влекли къ себѣ задумчивыя тихія поля, теперь мертвыя, покрытыя снѣгомъ, копящія въ себѣ силу рождать и ростить, терпѣливо ожидающія его труда, его мысли…

Онъ придетъ къ нимъ — и они потемнѣютъ черными волнами поднятаго пара, засверкаютъ яркой зеленью озими, одѣнутся жемчужной сѣдиной усатыхъ овсовъ, греча встрѣтитъ его мягкой улыбкой розовѣющаго цвѣта, а ленъ будетъ кивать перепутанной зеленью своею, въ которой, какъ искры, упавшія съ неба, засверкаютъ голубые, наивные цвѣты…

И будутъ мучительно ныть натруженныя пахотой руки, будетъ трещать широкая спина отъ сохи, будетъ ѣсть глаза соленый потъ во время покоса, и грудь задыхаться отъ нестерпимаго жара пышущей зноемъ ржи во время жатвы, а въ сердцѣ будетъ рости и шириться могучая радость, особая радость труда и напряженія всѣхъ силъ, которыя копятся до времени въ крестьянской душѣ его, какъ въ тѣхъ поляхъ, покрытыхъ снѣгомъ, мертвыхъ поляхъ долгой зимы, мимо которыхъ онъ ѣдетъ въ смутной задумчивости…

Огромной, необъятной жизнью охватывала его земля, своей самостоятельной жизнью, въ которой онъ тонулъ, какъ маленькая песчинка со всѣми мыслями, надеждами, со всей своей жизнью, такой большой и важной сама по себѣ — жалкой и ничтожной безъ этой земли, освѣщенной только ею… Земля тянулась къ нему тысячью щупальцевъ, вплеталась во всѣ его мысли, и все, что былъ онъ — работа, женитьба, счастье и горе, все это, какъ бусы на длинной ниткѣ, было нанизано на землѣ и держалось ею.

Она распростерлась безкрайными полями, шумѣла смутнымъ шумомъ лѣсовъ; какъ кровеносныя жилы протянулись по ней серебряныя рѣки, язвами страшной проказы осквернилась она гнилыми нарывами городовъ, она жила, страдала, рождала въ мукахъ, благословляла плодородіемъ, проклинала безплодіемъ, и — обнаженная, отдавшая все, что таила въ нѣдрахъ своего тѣла, — порой умирала, сѣя смерть вокругъ, какъ мертвая мать, къ сосцамъ которой тщетно ползутъ голодныя, слабыя дѣти…

Она любила и въ сладостномъ, страстномъ восторгѣ отдавала творческую мощь своего тѣла человѣку и, украшенная цвѣтами, благоухающая, полная нѣги, дарила человѣка своей улыбкой, обѣщая этой улыбкой вѣнчать любовь свою съ царственной щедростью…

И, какъ женщина, манила, плѣняла и звала, и владѣла, и иго ея было сладостно и трудно, какъ иго женщины.

…Отъ большой дороги отходилъ проселокъ, проложенный столбухинскими мужиками, ѣздившими въ банковскій лѣсъ на свои дѣлянки. Онъ шелъ по хуторамъ, гдѣ жили разселенные въ прошломъ году зюковскіе мужики, всѣ до одного разошедшіеся на купленныя у банка земли. Сразу подъ лѣсомъ виднѣлись эти хутора, одиноко разбросанныя постройки, теперь заваленныя снѣгомъ и оттого казавшіяся маленькими и беззащитными, сиротливо и жалко глядящими слѣпыми оконцами темныхъ, перетащенныхъ со старыхъ ободворинъ избъ. Хуторяне еще не успѣли обжиться, и видно было, даже теперь, зимой, что живутъ они еще кое-какъ, не настоящей жизнью, а какъ на бивакахъ, неувѣренные, что имъ придется долго тутъ жить. Строенныя по выработанному банковскимъ бариномъ плану, постройки были расположены не такъ, какъ обычно въ той мѣстности: нѣкоторыя изъ нихъ еще не были покрыты, и голыя стропила крышъ глядѣли, какъ ободранныя ребра падали. Нигдѣ еще не было изгородей и воротъ, и отъ этого получалось впечатлѣніе, что это не крестьянскій дворъ, а придорожная корчма прежняго времени.

Хуторяне были злы — и злились они на все: на другихъ мужиковъ, платившихъ имъ такою же злостью за то, что они первые разбились на отруба и разошлись но хуторамъ, прибравъ лучшіе куски, въ то время какъ другіе, опасаясь свирѣпыхъ банковскихъ платежей, долго не рѣшались выходить на переселеніе, котораго обязательно требовалъ банкъ, и пропустили время купить, когда все равно пришлось лѣзть въ банковскую петлю; злились на то, что отцы не выдавали дочекъ замужъ на хутора, и ихъ парни видѣли безъ невѣстъ, когда ихъ пора уже было женить; злились на мелкія пакости, устраиваемыя деревенскими мужиками на каждомъ шагу, въ отместку за тѣ преимущества, которыми пользовались хуторяне передъ ними — и ссудами, и кредитомъ, и вспомоществованіями всякаго рода, сыпавшимися на хуторянъ первое время. Образовалась вражда, долгая, упорная и безпощадная, породившая месть за каждую малость, месть за месть, и въ этой враждѣ все перепуталось, какъ можетъ только перепутаться у мужиковъ.

Дунька очнулась и оглядѣлась кругомъ.

— Никакъ скоро пріѣдемъ? — проговорила она, зѣвая, — а я сонъ ажъ видала, вотъ заснула какъ… Будто у господъ живу въ городѣ, платье на мнѣ аккуратное, кругомъ чисто такъ. И будто я деньги коплю, все складываю, все складываю… ужъ много посложила, а матери ни-ни не даю, а она проситъ: Дунюшка, говоритъ, родненькая, дай, пожалуйста! Вѣжливо такъ проситъ, а я не даю…

— Нашла чѣмъ хвастаться! — замѣтилъ Сергѣй.

— А что-жъ? За что-жъ я ей давать буду? Мнѣ самой надо… Кабы я въ городѣ жила, я комодъ бы себѣ завела, перину, зеркало, пукеты-бъ у меня на комодѣ стояли въ чашечкахъ такихъ голубенькихъ… А старухѣ, ядовитому корню, ни гривенника-бъ не дала!

— Дѣти должны родителямъ помогать, — наставительно проговорилъ Сергѣй, — сама выйдешь замужъ, родятся дѣти, будешь ихъ учить родителей почитать, на себя примѣръ показывать, а какъ сама худая была, такъ и сказать нельзя.

— А я дѣтямъ совру, я ихъ вотъ какъ держать буду… А когда привезла-бъ комодъ да перину, да зерькало — всѣ-бъ диву дались, пусть говорили-бъ — вотъ она сколько отъ господъ денегъ награбала!..

— Дура ты, Дунька, вотъ что я тебѣ скажу!

— Только и слышишь отъ васъ все: дура, да дура…

Вдали стоялъ мужикъ, должно быть, хуторянинъ и внимательно смотрѣлъ на нихъ. Онъ что-то закричалъ, но было такъ далеко, что нельзя было разслышать ни одного слова. Понятно было только, что мужикъ ругается и грозитъ одѣтой въ новую желтую рукавицу рукой. Сергѣй вынулъ изъ-подъ себя кнутъ и тоже погрозилъ имъ мужику, совершенно не зная, въ чемъ дѣло.

— А-а-а-о-у мать, мать, мать! — кричалъ мужикъ, тряся въ воздухѣ своей рукавицей.

— Ладно, ори, чертовъ сынъ, гораздъ испугался! — усмѣхнулся Сергѣй и, вставъ въ дровняхъ, обернулся къ мужику и закричалъ, не стѣсняясь Дунькой, отборную ругань.

— Тоже учитъ, какъ надо все, а самъ какія слова орешь, — замѣтила Дунька.

— А ты не слыхала, поди? Барышня…

Въ лѣсу было трудно; снѣгъ завалилъ срубленныя деревья, морозъ приковалъ ихъ къ землѣ и чистое мученье было отдирать толстыя стволы отъ обледенѣлаго мха и мелкой поросли, отрытой въ снѣгу. Поддѣвъ подъ стволъ толстую жердь, Сергѣй съ Дунькой изо всѣхъ силъ налегали на нее, какъ на рычагъ, кряхтѣли и напрягались до того, что въ глазахъ шли кровяные круги. Оба вспотѣли такъ, что волоса были совершенно мокрые и концы ихъ тутъ же подмерзали и курчавились сѣдымъ инеемъ. Кое-какъ навалили три бревна, въ конецъ измотавшись надъ ними, и стали прикручивать веревкой, потомъ коломъ, поддѣтымъ подъ веревку и перевернутымъ нѣсколько разъ для крѣпости. И когда хотѣли тронуться — между деревьями показался тотъ самый мужикъ, что ругался, когда они ѣхали.

Онъ былъ не одинъ, а съ другимъ мужикомъ, еще не старымъ, необыкновенно высокимъ и съ такой маленькой головой, что было смѣшно на него смотрѣть.

— Ты чего по моей землѣ ѣздишь? — закричалъ первый мужикъ еще издали, — али у тебя бока не мяты?

— А чего по твоей землѣ дорога идетъ, я ее проводилъ развѣ? — тѣмъ же тономъ встрѣтилъ его Сергѣй.

— Это ваши столбухинскіе пробили дорогу, меня дома не было, они и зачали ѣздить… Я къ тещѣ уѣхавши былъ, баба ихъ сколько разъ просила, все ни къ чему…

— Ты мнѣ еще разскажи, какъ твою тещу зовутъ, да цѣлую-ль ты женку отъ нея взялъ! — смѣялся Сергѣй. — Дорога сдѣлана, я и ѣду…

— Да ты свои надсмѣшки-то брось, неровенъ часъ, не въѣхало бы тебѣ!

— Сунься, я тѣ коломъ-то огрѣю…

— Я земскому подамъ жалобу, зачѣмъ мою озимь мнешь.

— Эво дуракъ, что тѣ весна пришла, что ли, что ты за озимь боишься…

— Я дуракъ? Дуракъ?

— Дуракъ и есть.

— Ужо вотъ къ земскому подамъ, будетъ тебѣ дуракъ тогда.

— А хоть самому черту подавай, не то что земскому, боюсь я его гораздъ, какъ же…

— А — а, чорту? Ты такъ? Степанъ, бери коня подъ уздцы.

Степанъ двинулся было, но Сергѣй подскочилъ къ нему и замахнулся коломъ.

— Я тѣ такъ возьму, что ты, какъ батьку зовутъ, забудешь!.. — заоралъ онъ и ударилъ бы, если бы длинный мужикъ не отскочилъ прочь.

— Уйди, дьяволъ, мѣста живого не оставлю, даромъ что васъ двое… — продолжалъ Сергѣй, трогая лошадь, — тоже прилѣзетъ шантропа всякая…

Они пошли съ Дунькой за возомъ, и Сергѣй долго еще оглядывался и переругивался съ отставшими мужиками.

— Разбойникъ, сущій разбойникъ, — кричали сзади, — всѣ столбухинскіе такіе, ужо вотъ къ земскому…

— А вѣдь онъ подастъ земскому, — говорила Дунька, когда они выѣзжали изъ лѣсу, — будетъ тебѣ тогда…

— А пущай подаетъ, коли ему время не жаль, мнѣ-то что?

— Ты, никакъ, опять по ихъ землѣ ладишь ѣхать? — удивилась Дунька.

— А неужъ я кругомъ по большаку поѣду? Гляди, и такъ темнѣетъ.

— А побьютъ?

— Кого, меня? Тотъ три дня жить не будетъ, кто меня побить захочетъ…

— Эво ты какой, — съ изумленіемъ посмотрѣла на него Дунька, — я и не знала… Совсѣмъ какъ Федя Собакинъ…

— Дуракъ твой Федя, и ты дура съ нимъ вмѣстѣ… Говорилъ тебѣ — брось ты эту привычку съ нимъ путаться, нѣтъ-таки все свое… Бить тебя, что ли, надо?

Домой ѣхали тихо. Тяжелая дорога прижимала дровни такъ, что здоровый меренъ порой останавливался, тяжело водя боками. Иногда и Дунька, и Сергѣй припрягались къ оглоблямъ и помогали лошади, утопая въ снѣгу по сторонамъ дороги. Чѣмъ ближе подъѣзжали къ большаку, тѣмъ труднѣе была дорога. И когда они выбились, наконецъ, на него, — всѣ трое остановились въ полномъ изнеможеніи.

— Хай бы ему бѣсъ, этому лѣсу, — ругался Сергѣй, — всѣ жилы вытянулъ, проклятый… Ажъ звонъ въ ушахъ пошелъ!

Отдохнули немного и тронулись дальше. Но черезъ нѣсколько времени пришлось остановиться опять. Давешній крестьянинъ нагналъ ихъ уже вмѣстѣ со стражникомъ. Должно быть, онъ его встрѣтилъ по дорогѣ, потому чти стражникъ жилъ за три версты, въ деревнѣ Подберезьи.

— Стой, вотъ они! — закричалъ мужикъ, останавливая лошадь.

— Ты что безпорядки производишь? — строго спросилъ стражникъ, подходя къ Сергѣю.

— Я никакихъ безпорядковъ не дѣлаю, вольно ему орать зря, — сердито отвѣчалъ Сергѣй, придерживая возжи.

— Енъ по моей землѣ ѣздитъ, самовольщина все, безотцовщина! — кричалъ мужикъ, — въ меня тамъ рожь посѣяна, а онъ ѣздитъ…

— Я долженъ протоколъ составить, — говорилъ стражникъ, — какъ ты земскаго начальника обругалъ нехорошими словами…

— А, да составляй хоть десять, ну тебя къ ляду! — обозлился Сергѣй. — Тоже не гораздъ испугался… Ты-то тоже, Никишка, путаешься всюду.

— Я тебѣ не Никишка, а начальство, — серьезно возразилъ стражникъ, — мое дѣло жалобу принять…

Онъ былъ давнишній знакомый семьи Даниловыхъ, даже дальній родственникъ, и теперь ему было неловко затѣвать исторію. Но хуторянинъ приставалъ и не хотѣлъ оставить такъ дѣло.

— Я долженъ доложить господину земскому начальнику, — говорилъ Никишка, — онъ жалобу твою разберетъ.

— Въ темною его, подлеца… Безотцовщина!.. — кипятился мужикъ.

Совсѣмъ темно стало, когда Сергѣй съ Дунькой могли ѣхать домой. Оба они перезябли на морозѣ, устали и хотѣли ѣсть, и оба были злы отъ этого.

Сергѣй шагалъ рядомъ съ возомъ и думалъ о томъ, что никому такъ плохо не живется, какъ мужику. Работать онъ долженъ, какъ конь, мерзнуть, голодать, и всѣ надъ нимъ начальство, каждому дѣло есть, какой-нибудь соплякъ Никишка и тотъ куражится, себя показываетъ… По дорогѣ не ѣзди, слова не скажи, а тутъ еще путайся до поздней ночи въ лѣсу, когда не выспался…

И ему казалось, что вся крестьянская жизнь есть огромная тюрьма, въ которой все можно сдѣлать съ мужикомъ, благо онъ отвѣта дать не можетъ, можно изругать, нажаловаться, посадить въ холодную, и ничего не подѣлаешь…

— А, будь ты проклятъ! — ругался онъ на останавливающуюся лошадь, — тяни, падло, что-ль!

Онъ свирѣпо вытягивалъ ее кнутомъ и со злостью, порывами, отъ которыхъ лошадь шла бокомъ, помогалъ ей, схватившись за оглоблю.

И оралъ на Дуньку:

— Чего-жъ ты, дубина толстомясая, барыней, что-ль, родивши? Все о Федькѣ своемъ да о комодахъ думаешь, нѣтъ того, чтобы помочь… Ужо дамъ я тебѣ комоды…

Только къ самому ужину добрались домой. Старуха попробовала было заворчать, но Сергѣй рѣзко отвѣтилъ и послалъ ее самое такъ далеко, что она замолчала сейчасъ же.

— Сами бы попробовали путаться тамъ, — какъ бы въ извиненіе проговорилъ онъ, очевидно, устыдившись, — силъ нѣтъ просто, а тутъ еще скандалъ вышелъ…

И онъ разсказалъ происшествіе съ хуторяниномъ. Старуха качала головой и кряхтѣла.

— Посадютъ тебя, какъ пить дать посадютъ, — бормотала она, — съ сильнымъ не борись, съ богатымъ не судись… А кто нынче сильнѣй футорщиковъ — имъ всякое снисхожденіе, и начальство ихъ руку тянетъ. Говорилъ ли давеча Матвѣй шерстобитъ — то ли, баетъ, будетъ, ужо погодите, увидите дѣла…

Не дождавшись ужина, Сергѣй прилегъ на сестрину кровать и сразу заснулъ, какъ легъ — со спущенными на полъ ногами, отвалившись головой къ стѣнѣ. И захрапѣлъ, какъ будто на грудь ему навалили пудовый камень.

Ужинъ онъ проспалъ и когда проснулся, рядомъ почувствовалъ тѣло какой-то изъ сестеръ. Онъ всталъ, хрипя и откашливаясь, засвѣтилъ лампу и посмотрѣлъ на часы, обычно лежавшіе на полочкѣ подъ образами. Былъ уже двѣнадцатый часъ, пора итти къ дѣду.

Онъ наскоро поѣлъ кое-чего, оставленнаго ему отъ ужина, и сталъ будить Дуньку. Старуха тоже проснулась и, свѣривъ съ печки голову, спросила:

— Поѣлъ ли, сынокъ?

— Поѣлъ, нашелъ тутъ вотъ… Дунька, вставай, итти пора…

Дунька поднялась и стала быстро справляться.

— Полуночники, право слово полуночники, — бормотала старуха, — угомону на васъ нѣтъ…

Въ гумнѣ дѣда Федора уже горѣла лампочка, и Дмитрій съ Алексѣемъ Мироновымъ разбирали подъ руководствомъ дѣда связанные соломой тюки льна. Народъ подходилъ, зѣвая и переговариваясь хриплыми со сна голосами, не выспавшійся, еще не сбросившій усталости прошедшаго дня. Труднѣе всѣхъ было дѣдовой Наташѣ — она должна была приготовить все къ трепкѣ, цѣлый день связывала тюки; перекладывала ихъ и разбирала, который куда: на трепку для продажи — который похуже, и для себя — самый отборный, погонистый и чистый. Теперь она сидѣла въ полудремотѣ на сваленныхъ въ углу тюкахъ, съ трепаломъ въ рукѣ и какъ будто не слышала, что дѣлается кругомъ. Усталость давила тѣло непомѣрной тяжестью, и казалось, вотъ-вотъ она не выдержитъ ея и упадетъ, поваленная каменнымъ сномъ.

— А ну, дѣвушки, ну пареньки, еще-то ночку какъ-нибудь, — суетился дѣдъ, — ужо въ перехватку-то два полштофа припасу… Ужъ поработайте, будьте добренькими, авось вы молодцы у меня…

Стали за трепалицы-запрялки, разобрали первый тюкъ, и каждый взялъ по повѣсьмѣ — полной горсти отмятаго льна, длинной, какъ конскій хвостъ. Дѣдъ тоже взялъ повѣсьмуѣ хотя самъ не собирался трепать.

— А ну, благословясь-то… — онъ положилъ прядь на ребро вертикально укрѣпленной въ тяжелой колодѣ доски такъ, что державшая концы рука была по одну сторону доски трепалицы-запрялки, а длинная косма льна свѣшивалась по другую, и занесъ трепало — широкую, четверти въ три длинною, деревянную лопатку съ короткой ручкой.

Ты, трепало, не страдай,

Конецъ напрасно не ломай,

вдругъ затянулъ онъ тоненькимъ бабьимъ голоскомъ и подмигнулъ дѣвкамъ, а тѣ, сбросивъ тягучую лѣнь послѣдней дремы, въ разъ ударяя трепаломъ по свѣшивавшейся съ запрялки повѣсьмѣ, подхватили высокимъ, пронзительнымъ крикомъ:

Стеколъ не бей, воротъ не мажь,

Моихъ родителевъ не дражь!..*)

  • ) Дразни, мѣстный говоръ.

И — какъ будто не было усталости и безсонницы, опутывавшей тѣло и давившей плечи! Словно всѣ эти парни и дѣвки не работали прошлую ночь до свѣту, не ѣздили днемъ за сѣномъ или бровнами — не устали смертной усталью въ работѣ безъ отдыха!

Сначала обравнивали — дѣлали подбойку, потомъ складывали двѣ пряди вмѣстѣ, и это и была настоящая повѣсьма, которую уже отдѣлывали начисто, отбивая костру, валившуюся тутъ же въ кучу.

И съ пѣснями, — большинство которыхъ намекало на вольныя нравы трепальщицъ, сложенными тамъ, гдѣ треплютъ уходящія на заработки трепки льна дѣвки и принесенными въ деревню изъ города, — били длинный, желтоватый ленъ, болѣе дорогой, чѣмъ хлѣбъ, таинственный чудесный ленъ, въ которомъ ходилъ самъ Христосъ, ленъ, несущій собою благо сытости и покоя.

Его требовали всегда, и чѣмъ дальше, тѣмъ больше, — за нимъ пріѣзжали, его искали, и цѣлая армія пронырливыхъ, бойкихъ шибаевъ и приказчиковъ носилось по деревнямъ, сбивая народъ деньгами, спаивая водкой, сманивая обѣщаніями и развращая всяческими способами.

Цѣлыми горами двигался онъ изъ деревни по зимамъ, наполнялъ собою базары и рынки, годъ отъ году подымался въ цѣнѣ, и, размѣненный на деньги, цѣлыми поѣздами уносился куда-то, гдѣ его ждали, требовали, искали…

Въ тяжелыхъ, громыхающихъ вагонахъ плылъ онъ за границу, раствыривался по фабрикамъ и заводамъ; тысячи людей вертѣлись около него, тысячи машинъ хватали его своими жадными щупальцами, вертѣли, мяли, деріали и выбрасывали плотныя крѣпкія матеріи, возбуждавшія довѣріе только по одному тому, что они были изъ русскаго льна, и эти матеріи безграничными лентами расползались по свѣту, возвращались опять на рынки и базары, переѣзжали опять границу и красовались въ витринахъ магазиновъ и плѣняли своею мягкостью и блескомъ, не уступающими шелку.

Тысячи людей кормились около этого грубаго, скверно пахнущаго продукта, рожденнаго широкими, тоскливыми полями суровой страны, обработаннаго и взрощеннаго грубыми, темными людьми — въ большинствѣ полуголодными, непомѣрно усталыми отъ всей своей темной жизни; въ огромныхъ городахъ, гордо возносящихъ къ небу свои поразительныя зданія, тысячи людей волновались и безпокоились, читали газеты, справлялись на биржахъ, не спали ночи, посылали телеграммы, освѣдомляясь какъ о здоровьѣ близкаго человѣка о состояніи всходовъ и видовъ на урожай. И одна только тысячная доля всѣхъ денегъ, разсыпаемыхъ этимъ льномъ, попадала въ деревню, въ то время какъ самый тяжкій трудъ, самая тяжкая возня съ нимъ выпадала на ея долю…

Ахъ, пойду я въ Раменье,

Наберу я каменья,

Наломаю зеленой трясты…

Совью я вьюшечку.

Милой подушечку,

Сотку рубашечку,

Разуважу душечку… —

пѣли дѣвки, въ тактъ отбивая трепалами, откидывая костру и забирая все новыя и новыя повѣсьмы, которыя Дмитрій съ Сергѣемъ тутъ же сказали въ пучки, по двадцать фунтовъ каждый, перевязывая ихъ свитымъ изъ того же льна жгутомъ.

Около шести часовъ утра дѣдушка Федоръ Романовичъ пришелъ звать на перехватку. Но не хотѣлось оставлять недотрепаннымъ ленъ, котораго оставалось немного, и ввѣ порѣшили подождать.

— Ужо погоди, дѣдъ, не забудемъ, придемъ, дай справиться только, — весело говорилъ Сергѣй, — пошло дѣло на задоръ, держись только…

Дѣйствительно, между тряпцами началось соревнованіе. Три парня хотѣли загнать трехъ дѣвокъ — у кого скорѣе выйдетъ пучокъ, и ленъ будетъ мягче оттрепанъ. Дѣвки старались, какъ могли, гоняли подававшую Татьяну, но отъ торопливости путались и отбивали костру не чисто, за что парни ругались и смѣялись надъ ними, не прекращая въ то же время работы.

— Вали, вали, старайся, а либо перебивать дѣдъ заставитъ, — поддразнивалъ Дмитрій, — не гляди, что дѣвки, по матери, гляди, такъ пуститъ…

— Кнутомъ не вытянулъ бы, за что ленъ спортили, — поддерживалъ Сергѣй, — какъ Быковъ Сеня свою Ашечку…

Всѣ захохотали отъ одного напоминанія про Ашечку. Это было непрестанное увеселеніе всей деревни — четыре немолодыхъ бабы, двѣ изъ нихъ уже совершенныя старухи, сильно пьющія, въ праздникъ напивающіяся до того, что мужья и сыновья растаскивали ихъ по Избамъ, какъ безчувственные трупы. У трехъ изъ нихъ были мужья — это были несчастные люди, привыкшіе уже къ тому сраму, отъ котораго гоготала вся деревня, и сквозь пальцы смотрѣвшіе на всяческія упущенія и безхозяйственность, вносимую пьющими бабами.

Иногда, обозленные безпробуднымъ пьянствомъ, они начинали безпощадно бить женъ, стегали ихъ кнутами, запирали въ подъизбицахъ, но отучить отъ несомнѣнной болѣзни, разумѣется, не могли.

Ихъ было четыре, въ насмѣшку прозванныя деревней уменьшительными именами:. Ашечка Быкова, Фира Дудова, Настушка Гусева и Душа Ванюшкина, четыре жертвы временной обезпеченности и отсутствія мужей, уходившихъ въ городъ на заработки. Онѣ пользовались всякимъ случаемъ выпить, и часто бывало такъ, что онѣ ходили по деревнѣ и выпрашивали у сердобольныхъ бабъ гривенники на опохмѣлку. И бабы, особенно тѣ, у которыхъ мужья запивали и пьяные колотили женъ, давали имъ, а потомъ кололи глаза мужьямъ, указывая на запившихъ бабъ…

— Попробовалъ бы самъ, — кричала такая баба въ минуту раздраженія, — пріѣдетъ пьяный, куражится… Кабы тебѣ Ашечка либо Фира попалась, тогда узналъ бы, какъ это сладко…

— Ай, ребята, что съ Настушкой-то было, — началъ Дмитрій, — идетъ она пьяная, какъ мочь только, а навстрѣчу ей Феклистовъ Матвѣй-шерстобитъ; глядитъ на нее, а самъ, какъ водится, бормочетъ — то ли, говоритъ, увидимъ, до того ли доживемъ, послѣдніе, говоритъ, времена приспѣли, а Настушка, будь она неладна, какъ задеретъ подолъ да какъ заоретъ на всю улицу…

Онъ ясно и точно повторилъ, безъ малѣйшей улыбки, что именно заорала Настушка, вызвавъ этимъ общій хохотъ. Смѣялись и дѣвушки, какъ будто сказанное было самой обыкновенной шуткой, и только Татьяна, тоже смѣясь, сказала:

— И что это съ тобой, Митька, никакъ ты прежде не такой охальникъ былъ!

— Ужъ онъ отмочитъ, — смѣялся Собакинъ, — только послушай…

— Ребята, ребята, на перехватку баба ждетъ, блины остынутъ, — появился опять дѣдъ, — бросьте, ужо дотреплете…

— Сичасъ, дѣдка, сичасъ конецъ твоему льну, полштофъ только готовь…

Когда дотрепали послѣдній пудокъ, бросили трепалы и стали разминать спины.

— Устала, Танютъ? — спросилъ Сергѣй, заглядывая въ блѣдное подъ невѣрнымъ свѣтомъ коптящаго ночника лицо дѣвушки.

— Спать охота, а то ничего… Почесть днемъ нисколько не спала, все работа была, а матки дома нѣтъ.

— Куда-жъ она дѣвши?

— А въ Прокофьевыхъ, что ли, дни и ночи тамъ пропадаетъ…

Сергѣй подозрительно поглядѣлъ на нее.

— Ты гляди, Танька, меня спрашивала, не обману ли, молъ, сама не обмани…

Всѣ уже пошли на перехватку, и [въ гумнѣ они остались одни. Татьяна подвинулась къ нему совсѣмъ близко и, какъ бы прося ласки, прильнула плечомъ къ его плечу. Онъ обхватилъ ее и заглянулъ въ широко открытые глаза, довѣрчивые и близкіе, странные отъ колеблющагося свѣта ночника.

— Танюшъ, да ну…

Онъ не договорилъ, но по его движенію къ сваленнымъ въ кучу пудкамъ льна, по дрогнувшему голосу, такъ же, какъ по трепету его тѣла, она догадалась, что хотѣлъ онъ сказать, и слегка оттолкнула его.

— Брось, оставь, погоди… — шептала она, сама поддаваясь его возбужденію и борясь больше съ собой, чѣмъ съ нимъ, — не хорошо, оставь…

Можетъ быть, она подъ конецъ и сдалась бы его молящимъ глазамъ но въ гумно навернулся дѣдъ.

— Эво дѣло-то какое, какъ не приду куда — глядь, а они вмѣстѣ! Ладно, [что гумно-то не заперъ, плохо бы тебѣ, дѣвка, пришлося тогда… — Онъ погналъ ихъ въ избу, самъ потушилъ ночничекъ и заперъ гумно.

А они пошли странной, качающейся походкой, заглядывая другъ другу въ лицо затуманенными глазами, вздрагивая отъ малѣйшаго прикосновенія горячихъ рукъ, полные другъ другомъ.

Въ избѣ уже мылись и чистились, собираясь сѣсть къ столу.

— А дѣдъ-то гдѣ? — спросилъ Собакинъ.

— Къ Пѣгарихѣ за водкой побѣгъ, сейчасъ будетъ, — отвѣчала старуха, возившаяся у стола.

Дѣдъ скоро вернулся, выставилъ двѣ бутылки и сталъ благодарить всѣхъ.

— Ребята, я вами доволенъ, дюже хорошо трепали; кабы такіе тряпцы да всегда были…

Онъ налилъ водки и поднесъ сидѣвшему съ края Собакину.

— Опять старый законъ забылъ, — укоризненно сказалъ тотъ.

— Ладно, ладно, ужъ и промашку дать нельзя…

Дѣдъ долилъ полнѣе стаканчикъ и обратился къ бабѣ:

— Какъ нынче я очень доволенъ и дѣло въ насъ покончено, то прошу тебя…

Онъ поднесъ старухѣ стаканъ и, какъ та ни отказывалась, заставилъ выпить.

— Эва, грѣхъ старый, что выдумалъ, еще Душечкой Ванюшкиной сдѣлаешь, — отплевывалась старуха, утирая ротъ фартукомъ.

— За то, что я доволенъ очень…

Онъ выпилъ самъ, поднесъ всѣмъ по очереди и опять выпилъ. Онъ пилъ рѣдко и мало — говорили, что отъ скупости, — и вино развеселило его.

— Гулять, такъ гулять, — вскрикнулъ онъ и притопнулъ ногой.

И-и-хъ разгуляюсь, развернуся,

Со милою обоймуся, —

съ гикомъ и топаньемъ запѣлъ онъ, а сидѣвшіе за столомъ ударили въ ладоши.

— Эва старикъ какой, не берись за него!

— Не хуже васъ, молодыхъ! Тоже грамотные…

За столомъ сидѣли до тѣхъ поръ, пока не выпили всю водку. Дѣдъ и дѣйствительно разошелся и вытащилъ откуда-то еще бутылку. Эти три бутылки, выпитыя послѣ безсонной ночи, ударили въ головы тяжелымъ, тупымъ дурманомъ. Алексѣй заспорилъ и сталъ ругаться, Дмитрій понесъ такую чепуху, что зазорно было слушать, а Собакинъ ударилъ кулакомъ по столу и рявкнулъ на всю избу:

— Али я не удалой малецъ? Намедни лѣсника банковскаго кругъ пальца обвертѣлъ и въ веревочку завязалъ, а ты говоришь… Мнѣ дай только — всѣхъ сокрушу… Я — герой!

— Герой, только что съ дырой! — насмѣшливо вставилъ Дмитрій.

— Съ дырой? Ты говоришь съ дырой? А ежели я тебѣ за такое слово въ башкѣ дыру сдѣлаю?

— Руки не хватютъ…

— Не хватютъ? А ежели я… Ты кто такой, а? Кто ты будешь изъ себя, скажи, пожалуй? Ты своему отцу не сынъ, вотъ ты кто!

— Ты насчетъ этого помолчи лучше, кабы подъ столъ не свалиться часомъ.

— Бросьте ребята, чего вы, — вступился дѣдъ и кое-какъ успокоилъ ихъ.

Изъ-за стола встали всѣ пьяные и обезсилѣвшіе больше, чѣмъ отъ работы.

— Спасибо, Федоръ Романовичъ, дай Богъ продать тебѣ ленъ твой, а мы тобою много довольны…

— И я вами доволенъ, спасибо, что постарались! Что-жъ чаю-то мало пили?

— Довольно, и то какъ мочь встать…

Вышли и гайкнули пѣсню, только пѣсня не гораздо налаживалась: пьяны были, и въ головахъ шумѣло дѣдово вино, такъ что каждый слышалъ только себя. Уже бабы шли по воду, смотрѣли на горланившихъ каждый по своему пѣсни и говорили:

— Эва, еще масляная только подходитъ, а наши парни уже загуляли…

И смотрѣли вслѣдъ проходящимъ, а тѣ шли, не обращая вниманія на встрѣчныхъ, пугая крикомъ всю деревню, гульливые и свободные, забывъ двухдневную усталость, какъ будто этимъ разгуломъ хотѣли крикнуть всему міру:

— Хоть часъ да мой! Гуляй, пока молодъ!

У кузницы Василія Семенова Собакинъ выскочилъ впередъ и, загребая вывернутыми носками снѣгъ, пошелъ козломъ передъ Дунькой.

— И-ха, и-ха, и-ха!.. — подгикивалъ онъ самъ себѣ, извиваясь всѣмъ тѣломъ и разбрасывая кругомъ снѣгъ, — али я не герой?

А остальные свистѣли, горланили и притоптывали: — Гуляй, покуда молодъ, хоть часъ, да мой!..

----

Пришла масляная — и, какъ будто, кто-то снялъ приводной ремень съ маховаго колеса жизни. Такъ же просыпались по утрамъ, ходили и говорили, но, какъ будто, всѣ вертѣлись на одномъ мѣстѣ, и жизнь пошла страннымъ кругомъ, разгульнымъ, веселымъ и пьянымъ — плохо помнящая вчерашній день, совсѣмъ не думающая о завтрашнемъ.

Съ утра ревѣли гармоники, гремѣли пѣсни, звенѣли бубенцы, и длинная улица жила больше, чѣмъ дома: они стояли тихіе и какъ будто заброшенные, оживлялись только по вечерамъ, когда грохотъ разгульной пляски потрясалъ стѣны, а нестройный гулъ пьяныхъ голосовъ рвался на улицу, пугая собакъ, завывающихъ по дворамъ.

Парни, не успѣвшіе толкомъ проспаться со вчерашняго гулянья, съ утра ходили длиннымъ рядомъ по улицѣ, ради пѣсни и, выбравъ гдѣ-нибудь мѣстечко съ хорошо утоптаннымъ снѣгомъ, принимались плясать съ серьезными, нахмуренными лицами, какъ будто дѣлали необычайно важное и трудное дѣло; потомъ опять трогались дальше и орали пѣсни и наполняли воздухъ рѣзкими, острыми звуками гармоникъ, и опять плясали съ гиканьемъ, вскриками и свистомъ, не столько сами веселясь, сколько показывая веселье, словно ихъ для этого нанялъ кто-то, кто разомъ остановилъ всю жизнь и пустилъ ее по пьяному, гульливому кругу.

Въ обѣдъ нѣкоторые изъ нихъ заходили домой, тащили съ собой пріятелей, пришедшихъ на гулянье изъ другихъ деревень, и пили водку передъ обѣдомъ, пили послѣ обѣда, ссорились съ родными, ругались на воркотню матерей и опять уходили на улицу, растягивали гармоники, орали припѣвки, совались на людей и веселились невеселымъ пьянымъ весельемъ.

Подъ вечеръ выходили дѣвки — по началу онѣ ходили отдѣльно отъ парней, бранились на приставанья ихъ и были недоступны, какъ королевы. Онѣ оглядывали другъ друга, шушукались, замѣчали, кто чѣмъ накрашенъ, и хохотали только тогда, когда ихъ не могли видѣть парни; но едва только встрѣчались съ ними, какъ лица ихъ принимали каменное, неподвижное выраженіе, и опять онѣ становились недоступными королевами, чуждыми улыбкѣ и шуткѣ…

Онѣ забѣгали домой, спѣшно переодѣвались гдѣ-нибудь въ холодныхъ сѣняхъ и шли опять на улицу, возбуждая завистливые взгляды тѣхъ, кто не могъ хвастнуть своими окрутами. И всѣ, какъ одна, были онѣ въ длинныхъ шелковыхъ шарфахъ — послѣдняя мода, неизвѣстно кѣмъ принесенная въ деревню, принятая единогласно по безмолвному соглашенію.

Эта мода мѣнялась — одно время носили платки-полушалки, спускавшіеся по спинѣ ниже пояса, потомъ стали носить цвѣтные шелковые платки, закрывавшіе только голову, и чѣмъ ярче былъ цвѣтъ, тѣмъ моднѣе считался уборъ, потомъ, наконецъ, у всѣхъ появились шарфы — длиною чуть не въ сажень, обматывавшіе голову, шею и спускавшіеся украшенными бахромою концами чуть не до земли. Они были у всѣхъ — позоромъ несмываемымъ было бы показаться дѣвушкѣ на гуляньи безъ шарфа: это свидѣтельствовало бы бѣдность, непорядочливость и могло привести къ катастрофическимъ послѣдствіямъ — про такую дѣвушку заговорили бы съ самой невыгодной для замужества стороны, ее осмѣяли бы и парни, и свои же подруги, и такимъ образомъ шарфъ являлся такою необходимостью, на которую даже скупые хозяйственные отцы, почесывая затылки и торгуясь, какъ о собственной душѣ, расходовались въ городѣ, изводя приказчиковъ необыкновеннымъ упорствомъ и неподатливостью.

Чѣмъ ближе подходила ночь, тѣмъ больше оттаивали лица недоступныхъ королевъ, и тѣмъ смѣлѣе становились парни. И часто гдѣ-нибудь на углу прогона останавливалась какая-нибудь пара, измѣнившая своимъ и отдѣлившаяся, не смущаясь насмѣшками и шутками, сыпавшимися на нее съ обѣихъ сторонъ.

Ночь несла свою правду — болѣе близкую и убѣдительную, чѣмъ всѣ соображенія и разсчеты, и подъ покровомъ ея сходились пары, шли разговоры, и часто внезапный крикъ дѣвушки протестовалъ противъ неожиданной смѣлости парня, которому ночь и хмѣль давали возможность проявить свой темпераментъ.

Гудѣла улица, а въ домахъ сидѣли только старики да старухи, уже давно потерявшіе не только всю заманчивость праздника, но и счетъ собственнымъ годамъ, слушали праздничный гулъ и ворчали на молодежь, не дававшую спокойно заснуть. Отцы тоже не сидѣли дома — если не уѣзжали съ бабами куда-нибудь въ гости въ чужую деревню, то толклись у Миронихи, набившись плотной толпой въ ея просторную избу, пили и поминали, какъ сами гуляли когда-то — не чета нынѣшней молодежи… И принимались орать какія-то странныя старинныя пѣсни, непонятныя и безконечныя, быть можетъ, потерявшія свое окончаніе и гармонію въ разбавленной водкѣ Миронихи…

А бабы торчали у воротъ, судачили, подперши щеки, жаловались на загулявшихъ мужей и бѣгали отъ воротъ къ воротамъ, перенося новости.

Ночью вспыхивала драка. Съ крикомъ и свистомъ, отъ котораго старухи на печахъ крестились, поминая душегубовъ и разбойниковъ, неслись парни, вышибая изъ деревни парней другихъ деревень, слышался дикій вой ошалѣвшихъ отъ злобы и водки людей, и часто въ ночи раздавался пугающій, страшный крикъ:

— Убили!.. охъ, убили!..

А на утро пріѣзжалъ становой, ставилъ стражу и ругалъ, сотскаго, Семена Быкова, и деревенскаго старшину дѣда Федора Романовича. Потомъ пріѣзжалъ докторъ, нагоняли въ деревню стражниковъ, и тѣ требовали водки, пива и шлялись по избамъ пьяные, нахальные. А послѣ этого кого-нибудь изъ молодежи, а иногда и изъ женатыхъ мужиковъ забирали въ тюрьмы, и онъ исчезалъ изъ деревни — навсегда, въ большинствѣ случаевъ.

Такъ исчезъ Мишка Дудовъ, увезли Степку Иванова, сына Душечки Ванюшкиной побывалъ въ острогѣ, но все же вернулся кузнецъ Василій Семеновъ.

Въ среду на масляной во дворъ къ Даниловымъ вошелъ старикъ Прокофій Ельниковъ.

Была оттепель, какъ всегда почему-то бываетъ на масляной; съ стеклянной бахромы ледяныхъ сосулекъ, свѣсившихся съ крыши, падали тяжелыя медленныя капли. Подъ жолобомъ, идущимъ вдоль ската крыши, скопились лужи, и пройти черезъ нихъ надо было возлѣ самой стѣнки избы. Прокофій постоялъ въ калиткѣ, пожевалъ губами, отчего усы зашевелились неодобрительно и строго, и оглядѣлъ дворъ. Но на дворѣ никого не было — дѣвки съ Сергѣемъ гуляли на улицѣ, а старуха сидѣла въ избѣ за прялкой, коротая скучные часы праздника.

Прокофій направился въ избу, но шелъ медленно, внимательно оглядывая дворъ и постройки, прикидывая въ умѣ, не пропуская ни одной мелочи. На крыльцѣ онъ пріостановился, еще разъ обвелъ весь дворъ своими сѣрыми, глубоко ушедшими подъ высокій выступающій лобъ глазами, и, пошевеливъ усами, прошелъ въ сѣни.

Въ избѣ онъ, снявъ шапку, долго крестился, оборотись къ темному углу и въ то же время внимательно водя глазами кругомъ, очевидно, соображая, кто дома и кого нѣтъ, потомъ положилъ шапку на лавку и сказалъ:

— Здравствуй, старая.

Данилиха привстала, поклонилась ему и отвѣтила:

— Здравствуй, батюшка, здравствуй… Садись, что ли, что-жъ стоишь-то?

Прокофій сѣлъ и погладилъ бороду.

— Что-жъ, молодежь-то на гуляньи, поди? — спросилъ онъ.

— А, да вѣдь что-жъ имъ дѣлать, время праздничное…

— Такъ… — онъ пожевалъ губами, какъ будто во рту у него все время мѣшало что то, и сложилъ руки на колѣняхъ.

— Я звать васъ пришелъ, — заговорилъ онъ степенно и важно, какъ говорилъ всегда, такъ что у слушающаго оставалось впечатлѣніе, будто ему оказывали снисхожденіе, — старуха моя блиновъ, что-ли, напекла, такъ проситъ васъ погостить у насъ.

— Спасибо, батюшка, много благодарны на ласкѣ твоей…

— Какъ мы теперь съ тобой имѣемъ дѣтей, то надо намъ ихъ побаловать когда, — продолжалъ онъ, но видно было, что онъ чего-то не договариваетъ, — наше дѣло старое, намъ и на погостъ пора, а молодымъ-то жить…

— Правду говоришь — имъ-то жить… Я и то думаю — что мы? Старые пни, одного и названія намъ, вотъ что, — согласилась Данилиха.

— Вотъ оно и есть… Надо думать — какъ бы имъ? У меня вотъ, скажемъ, Ванька — какъ онъ, что — надо подумать. А и тебѣ тоже — Дунька въ годы вошла, Серегѣ пора хозяйку заводить, не то будетъ что съ Собакинымъ — упустишь время, послѣ не обратаешь… Въ городъ опять-же захочетъ назадъ…

— Зачѣмъ ему въ городъ, чай тутъ онъ, дома.

— Не гляди, что дома, къ городу, то домовъ много… Нѣтъ, старуха, какъ ни вертись, а въ хомутъ мужицкій всовывать парня надо… Не дѣло такъ-то болтаться. Тоже Ванька вотъ мой…

Онъ помолчалъ, подумалъ и пошевелилъ усами.

— Я Tö думаю: не войти-ль намъ съ тобой, старуха, въ роду… Покойный Данило-то, царство ему небесное, все бывало говорилъ — вотъ двѣ дочки имѣю, ни въ жисть на сторону куда не отдамъ, чтобы въ своей деревнѣ…

— Охъ, правду покойникъ говорилъ, сущую правду, — вздохнула старуха, — понималъ онъ это, какъ стеклушко видѣлъ…

Она шморгнула носомъ и утерлась краемъ подола, наклонившись почти къ самому полу.

— Вотъ я и говорю… — Прокофій помолчалъ. — Какъ мы съ тобою со старины знакомство имѣемъ и съ покойнымъ хозяиномъ твоимъ въ пріятеляхъ состояли, такъ давай и роду промежъ себя заведемъ и дѣтей — потомство наше изъ вѣка въ вѣкъ съединимъ…

Старикъ умѣлъ говорить, зналъ такія слова, отъ которыхъ даже въ носу щипало и слезы на глаза навертывались. Данилиха опять шморгнула носомъ и охнула.

— Да вѣдь какъ Дунька-то, ея дѣло; ей жить-то придется, какъ она… — прошамкала старуха, утирая непрошенныя слезы, Богъ вѣсть откуда взявшіяся, — мнѣ-то что? — мнѣ въ домовину пора, я свое отжила, охъ, Господи…

— Погоди въ домовину-то, она отъ тебя не уйдетъ, всѣмъ мѣсто тамъ приготовлено, ты зараньше дѣтей пристрой, на правильную путь наставь, послѣ и о себѣ думай… Возьми хоть бы меня… Что мнѣ надо? Сажень земли да четыре доски, одначе, я заботу свою имѣю… О дѣтяхъ, — потомствѣ своемъ непрестанно въ головѣ держу…

— Съ Митькой-бы вамъ помириться… — несмѣло выговорила старуха.

Прокофій нахмурился и пожевалъ губами.

— Это ты оставь… Это дѣло особенное. Двумъ медвѣдямъ въ одной берлогѣ не ужить… Это ты брось и не говори, не говори… — вдругъ повышая голосъ до крика твердилъ онъ, — это дѣло не такое… И въ писаніи сказано — чти отца твоего, а онъ звѣрь, волкъ лѣсной — и брось…

— Да вѣдь я что-жъ? Мое дѣло сторона, я ничего, я только такъ къ слову, — забормотала Данилиха, испуганная этой внезапной вспышкой всегда сдержаннаго и спокойнаго старика.

— Ну, и оставь, и не говори…

Онъ еще не успокоился совсѣмъ, дышалъ тяжело, какъ будто шелъ на гору, и усами шевелилъ такъ, что по всему лицу пробѣгали, какъ волны въ вѣтеръ, темныя неспокойныя морщины.

— Такъ старуха-то звала на блины, ай какъ тамъ, не обезсудь, приди да и своихъ-то тащи… Чай, они и придутъ скоро?

— Да они тутъ, около дому…

— Ну, такъ вотъ и приходи…

— Спасибо, ужо будемъ…

Прокофій поднялся и сталъ прощаться. Старуха провела его до крыльца и постояла еще, пока онъ не вышелъ за калитку.

Она была довольна тѣмъ, что первый житель на деревнѣ самъ пришелъ сватать сына за ея Дуньку. Она сама все такъ подстраивала, но теперь только окончательно успокоилась и могла не думать въ безсонныя ночи о томъ, какъ это все выйдетъ, да какъ удастся.

Должно быть, старикъ долго не рѣшался на этотъ шагъ, потому что все какъ-то жался, приходилъ съ Ларіономъ, высматривалъ и выглядывалъ и даже теперь, когда уже сказалъ свое рѣшеніе и позвалъ на блины, какъ бы для того, чтобы ужъ всѣмъ показать, что тутъ дѣло конченное, — все же имѣлъ еще задумчивый, нерѣшительный видъ.

Онъ шелъ по улицѣ степенный, какъ всегда, медленно оглядывая каждаго кланяющагося передъ тѣмъ, какъ самому отвѣтить на поклонъ, и шевеля усами; дѣло было ужъ очень важное, и было въ немъ много такого, что не совсѣмъ нравилось ему.

Даниловы не изъ богачей, а ему не пристало, въ сущности, родниться съ бѣдняками всякими, но такъ повернулась жизнь за послѣдніе годы, что и Даниловымъ радъ будешь…

Улица шумѣла народомъ; иногда съ. крикомъ и пѣснями, гремя бубенцами проносились катающіеся на взмыленныхъ потныхъ лошадяхъ, и, крича на народъ такъ, что всѣ шарахались въ сторону, подвыпившіе мужики бродили толпой между парней и дѣвокъ, ссорясь и мирясь, обнимая другъ друга и затѣвая драки, бабы ползали за ними, упрашивая идти домой, браня мужей и ихъ пріятелей. Откуда-то назойливо лѣзъ въ уши плачъ ребятъ, пѣсня разгульная гремѣла на всю улицу, и двѣ или три гармоники хрипѣли на разныхъ концахъ, вплетаясь въ нестройный, пьяный гулъ.

— «Гуляетъ народъ, только и дѣла, что гулять, — думалъ Прокофій, неодобрительно жуя губами, — поди, хлѣбъ-то давно у Ларьки покупаютъ, а гуляютъ…»

Онъ былъ серьезный и угрюмый человѣкъ, мало говорящій и не любящій никакого шуму, и это гулянье раздражало его. Встрѣтился Матвѣй Феклистовъ, должно быть, тоже выпившій, и прошелъ рядомъ.

— Прокофій Егорычъ, отецъ, — бормоталъ онъ, поглядывая на Ельникова, — ужъ какіе я тебѣ валенки сваляю — не приведи Богъ!

— То-то сваляю — масляная на дворѣ, а онъ валенки валять собирается… Когда-жъ носить-то мнѣ ихъ прикажешь? А деньги, небось, всѣ взялъ еще къ святкамъ.

— Прокофій Егорычъ, душа, все несправка наша, я развѣ что? Такое дѣло…

— То-то, что у васъ все дѣло, нѣтъ того, чтобы заботливость хоть какую имѣть… И у меня дѣла, поболѣ, можетъ, твоихъ.

— Ужъ извѣстно, ваши дѣла не нашимъ чета, кто говоритъ… Я только о томъ, что несправка наша — туды надоть, сюды надоть…

Онъ отсталъ — смѣшной, пьяный шерстобитъ, обычно угрожающій чѣмъ-нибудь, толкующій о послѣднихъ временахъ, на все, что бы ни случилось, глядящій запуганнымъ, робкимъ взглядомъ — во хмѣлю добродушный, сбрасывающій всю вою недовѣрчивость и робость, желающій всѣхъ обнять и со всѣми цѣловаться.

Дома у старика все было приготовлено къ пріему гостей. Уже столъ былъ убранъ въ чистой избѣ, стояла водка и наливка для бабъ, и работница сновала изъ черной избы въ чистую.

Прокофій раздѣлся, аккуратно повѣсилъ шубу за занавѣску и спросилъ:

— А Иванъ гдѣ?

— Въ той избѣ никакъ, съ матерью, что ли…

Работница жила давно, была даже дальняя родственница и знала, къ чему клонится все это угощеніе. Она остановилась съ рушниками въ рукахъ, которые несла разложить по столу, и сказала:

— Ванька-то выпивши былъ, съ парнями гулялъ, ну теперь мать-то его протрезвляетъ.

— Давно пришелъ?

— Не, недавно… Давеча мать Флегонта посылала, еле разыскалъ!

Старикъ хмыкнулъ носомъ и присѣлъ на лавку.

— Ладно, или по своему дѣлу, да гони мать-то сюда…

Пришла старуха. Она была неимовѣрно толста, двигалась медленно и тяжело и дома ничего не дѣлала, проводя дни подъ окномъ и поджидая — не принесетъ ли кто какихъ новостей. И если долго никто не шелъ, — посылала работницу за Миронихой.

— Охти мнѣ, Ванька то гораздъ хмѣльной, какъ-то будетъ все, — проговорила она, тяжело опускаясь на лавку, — не набѣдокурилъ бы чего…

— А ты чего-жъ глядѣла? Въ тебя глаза то гдѣ были? Не пускала-бъ его на улицу, какъ я говорилъ, нѣтъ — и того не можетъ… Съ коихъ поръ ушедши, и слуху нѣтъ, а она сидитъ развалимшись колодой… Тоже — мать!

Ванька къ гостямъ все же вытрезвился немного. Онъ умылся, напомадилъ волосы и, одѣтый въ сѣрый пиджакъ и брюки, былъ похожъ на городского приказчика.

Гости пришли скоро, разсѣлись по лавкамъ и молчали, отвѣчая только на вопросы и изрѣдка перешептываясь между собою. Съ Даниловыми пришелъ еще Ларіонъ съ хозяйкой, дѣдъ Федоръ Романовичъ съ бабой и Наташей, еще кое кто изъ самыхъ зажиточныхъ хозяевъ… Старухѣ Данилихѣ льстило, что она въ такой компаніи, о которой никогда не могла думать, и она то и дѣло наклонялась къ Дунькѣ и шептала что-то ей на ухо, на что та отмахивалась, какъ отъ надоѣдливой мухи.

Сѣли за столъ, и всѣ понемногу оживились. Дѣдъ Федоръ выпилъ рюмку-другую и потѣшалъ народъ своими прибаутками, сыпавшимися у него, какъ изъ мѣшка, разсказывалъ, какъ онъ въ городѣ въ части сидѣлъ за то, что у него украли кошелекъ съ деньгами.

— А денегъ-то было двѣнадцать рублевъ, я какъ заору — караулъ, ограбили! а ко мнѣ это городовой — здѣсь, говорить, не приказано чтобы орать… Я ему: деньги, говорю, сперли, двѣнадцать рублевъ и съ кошелемъ, а онъ мнѣ: — не приказано, да и все… Ну, слово за слово, и очутился я подъ шарами.

— Небось, у самого сперли бы, такъ заоралъ бы, — замѣтилъ Ларіонъ.

— Я ему это самое и говорилъ, такъ никакого вниманія…

— Ты бы сказалъ, гдѣ у тебя скрали-то, — проворчала бабка.

Всѣ стали приставать и дѣдъ, подмигивая и ухмылясь, разсказалъ, какъ ему захотѣлось поглядѣть театръ «Модернъ», гдѣ на полотнѣ, какъ живые, ходятъ нарисованные люди и чудно представляютъ.

— И въ бѣду-то рыбникъ Лука Петровичъ ввелъ — пойдемъ да пойдемъ, присталъ съ ножемъ къ горлу, ну, а выпито было, вотъ и пошли… Послѣ ужъ отъ околотка парой цѣлковыхъ откупился, а то въ судъ хотѣли тащить, за обиду полиціи.

По мѣрѣ того, какъ работница приносила горячіе блины, и водка уменьшалась въ бутылкѣ — всѣ становились оживленнѣе и разговорчивѣе. Гулъ поднялся надъ столомъ густымъ облакомъ, звенѣли рюмки, стучали ножи и смѣхъ порой вспыхивалъ ярко…

Ванька, уже успѣвшій напиться снова, пересѣлъ поближе къ Дунѣ и заговаривалъ съ нею, плетя какую то скоромную чушь, отъ которой она хмурилась и отворачивалась. Сергѣй тоже выпилъ и пришелъ въ то мягкое, доброжелательное расположеніе, когда хочется сказать и сдѣлать всѣмъ пріятное и хорошее. Онъ подсѣлъ къ Прокофію и намеками сталъ говорить о томъ, чего нельзя было пока, до настоящаго сватовства, сказать прямо.

— Какъ вы, Прокофій Егорычъ, выходите нашъ знакомый и человѣкъ самосильный, — говорилъ онъ, съ удовольствіемъ замѣчая, что старый Ельниковъ слушаетъ его внимательно, какъ настоящаго хозяина, — то я и хочу вамъ сказать, потому что вы вполнѣ понять меня можете… Вотъ вы давеча говорили, что я съ городу ушелъ — это правильно вы говорили, не пристало мнѣ въ городѣ жить, и не могу я… Я все какъ и жилъ, все про деревню думалъ и домой стремился; я такъ разсуждаю, что послѣ смерти отца моего родного нужно мнѣ за дѣло взяться и домъ вести самосильно…

— Жениться тебѣ пора, — вымолвилъ Прокофій.

— Истинное слово сказали, именно, что пора, — согласился Сергѣй и опять сталъ говорить про деревню и про то, какъ онъ скучалъ въ городѣ.

Послѣ блиновъ пили чай — и тутъ-то и стало для всѣхъ понятно, что собралъ сегодня всѣхъ Ельниковъ не зря: въ большомъ углу, между нимъ, съ одной стороны и старухой Данилихой, съ другой, посадили Ивана съ Дуней.

Они сидѣли молча, Ваньку развезло, и онъ только старался, какъ бы ему усидѣть на мѣстѣ, и смотрѣлъ на все мутными, посоловѣлыми глазами, а Дунька поджала губы и глядѣла себѣ въ колѣни, не подымая глазъ даже когда къ ней обращались съ чѣмъ-либо.

Жена Ларіона-лавочника поняла все и зашушукалась съ бабкой Федоровой, оскорбленная тѣмъ, что Прокофій погнался за такой родней, когда на деревнѣ есть дѣвушки состоятельныхъ семей, а бабка качала голозой и разсказывала шепотомъ о томъ, какой пьяница и озорникъ Ванька — Да чтобы я отдала за такого свою дочку? Да никогда въ жизни! — шамкала она, тряся головой, — да это родное свое дите не жалѣть надо… Ну, Данилихѣ оно, конечно, люди они небогатые, имъ честь такую оказали… А чтобы мы съ дѣдомъ да нашу Наташу…

— И вѣдь дѣвка-то не безъ грѣха, — шипѣла лавочница, — не даромъ они съ Федькой Собакинымъ все путались…

— Я тѣ вотъ что скажу, племяшъ, — гудѣлъ на другомъ концѣ стола дѣдъ Федоръ, — теперь время такое — держись! Никто добраго слова не стоитъ, всякъ на себя тянетъ, кто куда и всѣ въ разныя стороны… Не нынче-завтра дѣла пойдутъ, только держись…

— Это какъ въ Подберезьѣ, — сталъ разсказывать Ларіонъ, — собрались мужики насчетъ передѣлу толковать, говорили-говорили да ножами и перерѣзались; давеча я со станціи ѣду, товаришку кое-какого привезти надо было, а Матвѣя Гиринскаго въ больницу везутъ — какъ есть брюхо скрозь пропороли…

— Это теперь очень даже просто…

— Все вольница, безпорядокъ все, — вставилъ Прокофій.

— Потому жить стало трудно, тоже законы новые пошли…

— Новые законы не глупые, который человѣкъ съ умомъ, тотъ завсегда себя на линіи держать можетъ…

Поговорили еще немного, еще выпили и стали собираться къ домамъ.

Уходя, всѣ толпились у дверей, благодаря за угощенье; Прокофій стоялъ тутъ же и жевалъ губами.

— Не забывай старуху-то мою, заходи, — говорилъ онъ Данилихѣ, — теперь у насъ дѣло другое…

— И то зайду, дай срокъ, годы-то мои…

— Слыхали, какъ баринъ банковскій сдѣлалъ-то? — спрашивалъ дѣлъ Федоръ, прилаживая на голову шапку. — Дорогу тамъ онъ проводитъ, лѣсъ надо вырубить сажени на четыре никакъ… Ну за это лѣсъ себѣ брать… Такъ онъ которые на хутора разошедши — тѣмъ даетъ, а деревенскимъ нини… Тоже законъ!

Поговорили по этому поводу, поругали банковскаго барина, и только Прокофій всталъ за него:

— А ты что-жъ думалъ? За какія-такія дѣла тебѣ онъ служить будетъ? Онъ разводилъ ихъ на хутора, объ нихъ и безпокойство имѣетъ…

Вышли всѣ толпой и тотчасъ же стали расходиться — каждый въ свой конецъ.

Ночь была черная, такая, что въ двухъ шагахъ ничего не было видно. Сырой вѣтеръ дулъ съ запада, гудѣлъ въ деревьяхъ и несъ оттепель. Подъ ногами хлюпали лужи, снѣгъ сталъ рыхлымъ и липкимъ, а съ крышъ звенѣла непрестанная капель, и часто длинная сосулька, не выдержавъ собственной тяжести, падала внизъ, разсыпаясь съ прозрачнымъ, стекляннымъ звономъ.

Дунька шагала по лужамъ впереди всѣхъ, не разбирая дороги; Сергѣй съ матерью едва поспѣвали за ней, а она шла все скорѣе и скорѣе, словно боялась не донести до дому всей той горечи и боли, что поднялись въ ней въ избѣ богатаго Прокофія. И едва только вошла она въ избу, едва скинула салопъ и присѣла на кровать, чтобы переодѣться, какъ завыла дикимъ неточнымъ голосомъ и повалилась на подушки, закрывая лицо руками.

Оставшаяся дома Луша, перепуганная этимъ плачемъ, кинулась къ ней, но старуха остановила ее, и она присѣла нова къ прялкѣ, косясь на занавѣску, за которой на кровати стонала Дунька.

Ей было до боли жаль ее, и она сама готова была плакать, хотѣлось пойти къ сестрѣ и утѣшить ее, обнять… Она сама не знала, что бы сказала она ей, хотѣлось просто разговорить ее любовными, ласковыми словами, но мать сидѣла тутъ же, и при ней было неловко идти. А Дунька плакала, вбливая слезами свою дѣвичью долю, злая отъ того, что никто не хотѣлъ понять ее, и всѣ смотрѣли на нее, какъ на необходимую жертву, приносимую всей семьѣ, совершенно не считаясь съ ея волей и желаніями.

Такъ проплакала она долго, и никто не мѣшалъ ей выплакаться, какъ никто не подумалъ хоть на минуту перемѣнить то, отъ чего она плакала.

Выплакавшись, она полѣзла подъ одѣяло, поскидавъ праздничную кофту и юбку прямо на полъ, и долго еще ворочалась и всхлипывала, лежа рядомъ съ Лушей, шептавшей ей что-то, на что она, сердито отворачиваясь, не отвѣчала…

И съ этихъ поръ она какъ бы отпала отъ интересовъ семьи, стала грубой и лѣнивой и перестала работать, словно подчеркивая этимъ всю несправедливость семьи.

Въ прощеное воскресенье, когда всѣ поднялись, старуха подошла къ Сергѣю и низко ему поклонилась:

— Прости, Христа ради, можетъ обидѣла чѣмъ, али злобу на тебя имѣла, ужъ прости, не держи сердца на старуху глупую…

— Прости и меня, матушка, досадилъ когда чѣмъ, въ гнѣвъ ввелъ по неразумію!

Они обнялись и трижды, крестъ на крестъ, поцѣловались. Старуха подошла къ Лушѣ, ей поклонилась такъ же низко и истово и попросила прощенія.

— И меня, мамонька, прости, — прошептала Луша и долго цѣловала мать, словно ни вѣсть какъ была виновата передъ нею.

Старуха оглядѣлась, мелькомъ взглянула на образа, потомъ на Дуньку и подошла къ ней. И вдругъ стала склоняться, словно хотѣла достать что-то съ полу, оперлась на руку, потомъ сухо стукнула старыми колѣнями и распласталась въ земномъ поклонѣ передъ дочерью, почти касаясь смоченнымъ слезами лицомъ холодныхъ досокъ пола.

— Прости меня, доченька, не суди гораздъ! Можетъ, и виновата передъ тобой — сама суди; не я плачу — земля плачетъ, не я травинку подгибаю — вѣтеръ гнетъ!

— Охъ, мамонька, охъ родненькая! — простонала Дуня и повалилась подымать старуху и сама залилась слезами, и такъ онѣ плакали обѣ, простивъ другъ друга, полныя общей скорби покорнаго бабьяго жребія, отъ котораго не уйти, какъ отъ смерти…

А наплакавшись, сѣли и стали говорить о томъ, какъ должно все быть: и когда сватовъ ждать, и когда къ свадьбѣ готовиться, и что нужно справить къ ней изъ окрутъ и изъ приданаго — перину и сундукъ, холстовъ и пальтушку плюшевую, и многое еще, что полагается невѣстѣ принести съ собою, ежели она изъ хорошаго дому.

Въ обѣдъ стукнула калитка, и на дворъ вошелъ Прокофій съ Ванькой. Ихъ встрѣтили на крыльцѣ и провели въ избу. Прокофій долго крестился на образа, по обыкновенію косясь по сторонамъ, и подошелъ къ старухѣ.

— Прости, старая, ежели согрубилъ тебѣ, али погордился чѣмъ передъ тобою, прости, не помни обиды на старикѣ!

Онъ трижды поцѣловался съ нею и тѣмъ же порядкомъ подошелъ къ Сергѣю и къ дѣвкамъ. А Ванька тоже кланялся и бормоталъ что-то, чего никто не могъ разобрать и лѣзъ цѣловаться къ Дунѣ; она спокойно отвѣтила ему, и была въ ея обращеніи, и въ словахъ, и въ лицѣ неуловимая перемѣна, какъ будто она откинула что-то, мѣшавшее ей стать такой степенной и серьезной. И даже на приставанья Ваньки, подсмѣивавшагося надъ стариннымъ обычаемъ, она отвѣчала такъ, какъ отвѣчаетъ баба на шутки дурачащагося мужика. И эта перемѣна особенно толкнула въ сердце старуху, какъ не толкали стоны и слезы упрямившейся дѣвки: должно быть, поняла она, что Дунька уже кончена и сама на себя такъ смотритъ.

— Охъ дочушка моя, дитятко мое родное, кровинушка моя! — заголосила она въ то время, какъ Прокофій, доставъ изъ кармана бутылку и стаканчикъ, наливалъ вино. Онъ придвинулся къ старухѣ и съ серьезнымъ, строгимъ лицомъ проговорилъ:

— Какъ мы теперь дѣло прикончивши и роду промежъ собой завевши и съ вѣку въ вѣкъ, чтобы сынамъ и внукамъ и правнукамъ нашимъ, то проздравить съ прощенымъ днемъ и съ начатіемъ дѣла!..

Онъ поклонился, подалъ стаканчикъ, и когда старуха выпила, налилъ себѣ, потомъ Сергѣю, потомъ Дунѣ, и такъ обошелъ всѣхъ.

— Дай Богъ, — проговорилъ онъ, пряча стаканъ и бутылку въ карманъ, — ужо сватовъ ждите…

Они ушли, а Даниловы сѣли обѣдать. Дуня такъ же, какъ и прежде, двигалась по избѣ, подавала на столъ и принимала со стола, такъ же ворчала о чемъ-то успокоившаяся старуха, но вошло новое въ жизнь, умиротворяющей тишиной стало въ лзбъ, глубокой думой легло на лицѣ пропитой дѣвки, и все было особеннымъ, немного торжественнымъ, какъ въ канунъ большого праздника.

И когда, послѣ обѣда, молодежь вышла на улицу на послѣднее гулянье, Дунька глядѣла уже иначе, иначе кланялась встрѣчавшимся подружкамъ, и похоже было, что она несетъ въ душѣ нѣчто большое и важное, такое, чего не поймутъ ни бойкая Наташа, ни смѣшливая Настюшка шерстобитова, ни даже ласковая сестрица Луша, шедшая возлѣ.

Послѣднее воскресенье масляной недѣли день особенный — завтра постъ, долгія недѣли работы и тишины, когда молодежь сидитъ по домамъ, встрѣчается рѣдко, когда почти не слышно смѣху, а если и прорвется внезапно, вспыхнетъ яркимъ пламенемъ на тихой улицѣ — тотчасъ высунется изъ избы какая-нибудь старуха, и суровый окрикъ потушитъ нечаянно вспыхнувшее веселье, погаситъ радость, и снова потянутся молчаливые, тусклые, какъ одинъ, дни, полные работы и далекой ходьбы на погостъ къ службѣ, долгое стоянье въ полутемной церкви, гдѣ смутно гудитъ подъ высокимъ куполомъ хриплый голосъ дьячка, читающаго часы…

Съ обѣда промышляли уже парни по дворамъ, воровато оглядываясь, шныряли возлѣ избъ и тащили все, что неприбраннымъ лежитъ у безпечнаго хозяина: дрова или жердь какая-нибудь, заготовленное къ веснѣ прясло изгороди, либо привезенный изъ лѣсу хворостъ, и пока хозяева съ хозяйками ходили по роднымъ и выпивали для прощенія всѣхъ винъ другъ другу по закону христіанскому — парни все это тащили за деревню, складывая въ огромный костеръ на полѣ.

Въ этомъ былъ своего рода спортъ — чтобы утянуть у небережливаго хозяина неприбранную къ мѣсту вещь, такъ же, какъ и въ томъ, чтобы костеръ ихъ деревни былъ больше и горѣлъ ярче, чѣмъ у всѣхъ окружающихъ деревень.

Тащили все, что попадется, что можетъ горѣть, и вѣнцомъ всѣхъ желаній была баклага, въ которой хранится деготь: во-первыхъ, ее по зимнему времени было трудно стащить, а во-вторыхъ, она горѣла такъ, что, глядя на костеръ, каждый хозяинъ сомнительно покачивалъ головой и говорилъ своей бабѣ:

— Что-то въ парней нашихъ гораздъ огонь дюжой, дайко-съ ключъ-то отъ клѣти: цѣла-ль баклага-то наша, гораздъ полыхаетъ, не иначе, какъ уперли озорники откуда ни на есть…

А изъ другихъ деревень глядѣли на такой костеръ и дѣвушки корили парней:

— Тоже парни, баклаги не могли стянуть, глядите, какъ въ столбухинскихъ — чисто пожаръ завели!..

И, кто бы что откуда ни утянулъ, что-бы ни притащилъ на костеръ, хотя бы вещь и узнали тутъ же другіе парни и дѣвушки — виновный не выдавался старикамъ ни при какихъ условіяхъ, хотя бы брань и попреки разсерженныхъ хозяевъ не давали проходу дѣтямъ.

Когда Ванька Прокофьевъ притащилъ чуть не полную дегтя баклагу — его встрѣтили дружными криками. Костеръ былъ огромный, равнявшійся хорошей избѣ, и баклагу торжественно водрузили на самый верхъ.

— Теперь рванетъ, унеси ты мое горе! — говорили парни, — ай да Ванька, разстарался здорово, поди у собственнаго батьки и сперъ!

— Это я для васъ, Авдотья Даниловна, какъ вы теперь моя дорогая барышня, — говорилъ Ванька, близко наклоняясь къ Дунѣ, — хоть намъ такъ и приказали старики, одначе я васъ очень уважаю и всегда готовъ всякое удовольствіе сдѣлать…

Дуня улыбалась той же спокойной, серьезной улыбкой и глядѣла на него.

Онъ былъ не худой, этотъ Ванька, пилъ только очень, но и то потому, что домъ ихъ былъ богатый, работой его никто не тревожилъ, развѣ отецъ когда прикрикнетъ, баловала мать, и много было денегъ. Можетъ, и броситъ, какъ женится, жена тоже многое можетъ съ мужикомъ сдѣлать…

Дуня принимала его ухаживанья, ей нравилось, что онъ такой вѣжливый, къ тойу же льстило, что онъ изъ перваго дома въ деревнѣ, женихъ, о которомъ думали не въ одномъ домѣ, гадая, какъ послать сватовъ къ серьезному старику Прокофію Ельникову. А дѣвки, навѣрное, будутъ завидовать ея нарядамъ, большому хозяйству, сѣрому жеребцу, купленному старикомъ послѣ ссоры съ сыномъ Дмитріемъ, можетъ, для того только, чтобы показать, что ничего не жалѣетъ для покорнаго младшаго.

Стоялъ возлѣ Собакинъ Федоръ, поглядывалъ на нихъ и задумчиво ковырялъ коломъ въ кострѣ. По деревнѣ уже разнеслась вѣсть о сговорѣ ихъ, не говорили только громко, пока не прислалъ сватовъ Ельниковъ, но всѣ уже знали и тоже поглядывали на нихъ.

Когда Ванька отвернулся на минуту, позванный кѣмъ-то, Собакинъ незамѣтно очутился рядомъ и прошепталъ:

— Что-жъ, Дунечка, ай взаправду конецъ?

Дуня отвернулась слегка и отвѣтила:

— А вы что-жъ думали? Васъ не спросились…

— Такъ вѣдь я-жъ… Дунечка, какъ же это?

— А вотъ такъ… И оставьте, пожалуйста, не о чемъ намъ съ вами разговаривать!

— Господи, да я… Я для васъ все сдѣлаю, ужли-жъ…

Онъ не докончилъ, потому что подходилъ Ванька. Такъ-же незамѣтно отодвинулся онъ и вдругъ, взмахнувъ рукою, крикнулъ:

— Эхъ, да пропадай пропадомъ, али я не герой? Не судила судьба добру молодцу!

И, быстро повернувшись, вдругъ пошелъ спѣшно къ деревнѣ.

Когда стало темнѣть и пора было зажигать костеръ, Степанъ Ларіоновъ, залѣзшій на самый верхъ костра и пристраивавшій тамъ притащенный кѣмъ-то цѣлый ворохъ соломы, остановился и сталъ вглядываться въ ползущій по симѣвшему снѣгу сумракъ.

— Ребята, никакъ кто ѣдетъ къ намъ? — проговорилъ онъ, — эва отъ деревни-то.

Отъ деревни дѣйствительно двигалось что-то, похожее и на возъ, и на толпу людей.

— Гляди, не старики-ль, озлившись, — пойдетъ свалка…

— Не, громыхаетъ будто, это — телѣга.

— Какая телѣга теперь, чай всѣ подъ повѣтями стоятъ…

Когда темное пятно приблизилось, стало видно, что два парня катили бочки. Онѣ гремѣли по твердой дорогѣ, и гулъ этотъ разносился такъ, какъ будто бы шелъ изъ-подъ земли.

— Ребята, да вѣдь это Федька Собакинъ бочки на костеръ катитъ!

— Вотъ ловко, ну и полыхнетъ теперь.

— Ай да масляница!

— А и ворюга этотъ Федька, гдѣ сперъ только!..

Федька подкатилъ бочки, весь потный и задыхающійся, и закричалъ: — Зажигай скорѣе, покуда не хватились, а то и сжечь не дадутъ!

Всѣ схватились за бочки и со смѣхомъ поволокли ихъ на костеръ.

— Ай Федька, ну и лихъ парень.

— И кого только обшилъ такъ! у

— Нечего, нечего, знай зажигай только… И то, какъ мочь, торопился по деревнѣ-то, все бѣгомъ! — говорилъ Собакинъ, — ноги ажъ трясутся.

Одну бочку кое-какъ взвалили на вершину костра; и подхватывавшій на верху Степанъ Ларіоновъ вдругъ закричалъ:

— Мать честная, да вѣдь это отцовы бочки! Вчера только и изъ лавки выкатилъ!..

— О-го-го-го! — загрохотала толпа, — ну Федька, ну ловко!..

— О-хо-хо, — отзывался сверху Степанъ, — ну будетъ теперь у отца ругни, не дай Богъ! особливо за эту вотъ изъ-подъ масла постнаго… Только ладился въ городъ ѣхать, зато и выкатилъ!

— Теперь съѣздитъ.

— Ужо масло-то теперь доброе будетъ!

— Да полно, черти, болтать зря, зажигай скорѣе! — суетился Собакинъ, — ей-Богу, лавочникъ подоспѣетъ, конецъ тогда намъ…

— Пусть сунется, попадетъ на орѣхи!

— Прячь лучше, а то выкатилъ на улицу…

— Впередъ наука, мы учителя хорошіе…

— Степка, лѣзь съ костра-то, не то съ тобой подожгу…

— Черти, и взаправду сожгутъ! — крикнулъ Степанъ, прыгая съ костра.

Собакинъ поднесъ зажженный пукъ соломы къ костру, и онъ вспыхнулъ яркимъ пламенемъ. Жадный перебѣгающій языкъ желтаго огня охватилъ подкаченную бочку, остановился въ раздумьи, перекинулся черезъ нее къ соломѣ и разомъ охватилъ ее съ побѣдоноснымъ, кровожаднымъ воемъ. Пламя вспыхнуло высокимъ столбомъ, затрещало и загудѣло, и высокое зарево поднялось къ небу, внезапно потемнѣвшему и какъ бы опустившемуся. Пуки соломы съ воемъ вырывались изъ моря огня, взметывались кверху и летѣли далеко въ поле, падая на снѣгъ яркими медленными звѣздами. Когда огонь добрался до бочки и охватилъ ее, столбъ огня метнулся еще выше, и это было такъ неожиданно, что всѣ со смѣхомъ шарахнулись въ сторону.

— Ай да масляница, вотъ ловко свѣтитъ!..

Дѣвушки собрались въ плотный кругъ и закружились, притопывая въ тактъ ногами:

Дорогая наша масляница,

Протянися отъ Петрова

До Христова дня!

Дорогая наша масляница!

И звонкіе голоса, мѣшаясь съ мощнымъ голосомъ огня, разносились по полю призывнымъ крикомъ. А изъ деревни смотрѣли на костеръ старики, вспоминали свою молодость и только для порядка ворчали на озорниковъ, разорившихъ приготовленныя дрова и жерди, стащившихъ баклагу съ дегтемъ, укравшихъ цѣлыя вязанки соломы.

Пѣсня доносилась смягченнымъ отзвукомъ, несла веселье и молодость, такую далекую и безвозвратную, что становилось обидно: куда-то звала и манила она и была, какъ этотъ костеръ, вспыхнувшій среди поля колеблющимся факеломъ.

— Ты прости-прощай,

Дорогая наша масляница… —

пѣли дѣвушки, а Собакинъ растягивалъ мѣхъ гармоники, подладившись къ напѣву, и широкое поле — безкрайно-бѣлое, осѣвшее подъ сырымъ вѣтромъ оттепели, чуявшее въ ней далекаго гонца веселой и трудной весны — слушало эту пѣсню, передавало ее вѣтру, а тотъ несъ дальше, стлалъ по синему снѣгу, качалъ мягкими волнами эхо и бросалъ смутный отзвукъ веселья растянувшимся вдоль лѣса одинокимъ хуторамъ — такимъ печальнымъ, затеряннымъ и молчаливымъ у темной стѣны лѣса…

Костеръ догоралъ и красные угли грудой возвышались на черной оттаявшей землѣ. Синіе трепетные огоньки перебѣгали по нимъ въ молчаливой игрѣ, кое гдѣ съ тихимъ шорохомъ обрушивалось догорающее полѣно, и странный отсвѣтъ падалъ на лица пріумолкшихъ дѣвушекъ. Смутная грусть прошла по толпѣ, смѣнивъ веселыя пѣсни, всѣмъ почудился конецъ веселыхъ дней праздника, и долгій постъ глянулъ въ лицо хмурыми буднями…

Пора было расходиться, но тянули все время парни, стоя подлѣ своихъ дѣвушекъ, не желая разстаться, пока не догоритъ послѣдній уголекъ въ кострѣ.

Глядѣла Дуня на вздрагивавшіе въ послѣднемъ жару угли, и казалось ей, что это ея дѣвичья доля догораетъ, веселая доля, беззаботная… И слышитъ шепотъ позади себя, знакомый шепотъ, что выговаривалъ разныя слова ласковыя:

— Дунечка, ужли-жъ навсегда? Али ужъ мнѣ вѣры ни на эстолько не было? За что-жъ такъ, Дунечка?

И не хочется ей слушать лукавый голосъ, и силъ нѣтъ отогнать все, что память приводитъ — и темныя ночки осеннія, и посидѣлки зимнія. А шепотъ ползетъ, стелется у самаго уха:

— Дунечка, али я Ваньки хуже, али я не уберегъ бы, какъ онъ, соплякъ? За что-жъ вѣры мнѣ не дали, Дунечка?

Гаснутъ угли въ кострѣ, проходитъ веселый праздникъ, постъ великій смотритъ изъ темноты, ползущей по полю — смутному бѣлому полю… Кончается веселая дѣвичья жизнь, Ванька, будущій мужъ, стоитъ рядомъ. Долгими днями безкрайной тоски глядитъ неминуемое замужество…

Первымъ поднялся Степанъ Ларіоновъ.

— Ну, сестра, — подошелъ онъ къ Машѣ, — прости, ежели что… — и поцѣловался…

Стали и другіе прощаться, кланялись другъ другу низко и цѣловались, взявшись за руки, какъ братъ съ братомъ — парни и дѣвушки, всѣ, что вмѣстѣ провожали масляницу. И всѣ обиды и грубости, и большое, и малое, все прощалось въ этотъ часъ.

Собакинъ подошелъ къ Дунѣ, низенько поклонился и, грянувъ шайку о земь, обтеръ усы.

— Прости, коли согрубилъ чѣмъ, видитъ Богъ, не ладивши…

— Простите и меня, Федоръ Кузьмичъ, можетъ непріятность какую сдѣлала…

Они поцѣловались, потомъ Собакинъ поцѣловался съ Ванькой.

Домой пошли толпой, и когда шли, — Собакинъ говорилъ:

— Ну, ребята, гляди, чтобъ какъ на дно моря кануло все, чтобы ни одна душа не провѣдала, кто и что… Взялъ не взялъ, сожгли — концовъ нѣту, и чтобы не выдавать… Попу на духу и то не сказывай…

А дома уже ждали съ ужиномъ, ставили на столъ рыбу и блины овсяные — заговѣнье на великій постъ.

Еще походили парни съ дѣвушками по улицѣ, постояли, обнявшись гдѣ-нибудь за угломъ, и протолкались бы подольше, да старухи стали кликать въ избы.

И разошлись всѣ, и тиха и пустынна стала улица, только въ окнахъ свѣтились огни, да пьяная Фира Дудова толкалась у своего крыльца, не рѣшаясь войти въ домъ, гдѣ ждалъ загулявшую на прощеный день бабу злой мужикъ.

По прежнему шла надъ землею оттепель, звенѣла капель, лужи сверкали краснымъ живымъ отраженіемъ освѣщенныхъ оконъ, вѣтеръ сырой и сильный гудѣлъ въ Никитьевомъ саду и несъ вѣсть о далекой веснѣ, гдѣ-то за тридевять земель идущей теперь побѣдоносно въ цвѣтахъ и зелени, въ свѣтѣ яркаго солнца, несущей тепло и радость…

Гасли одинъ за другимъ огни, сонъ окутывалъ темныя избы и темной, и молчаливой стала деревня.

Тревожнымъ, будящимъ крикомъ всколыхнулъ тишину пѣтухъ, ему отозвался другой, потомъ третій и всѣ замолчали, прислушиваясь. Залаялъ старый песъ на Ельниковскомъ дворѣ и тоже смолкъ…

Неслышно шла ночь.

Тягучіе, медленные дни принесъ постъ, такіе медленные, что люди успѣвали передѣлать кучу дѣлъ за день, и все же время оставалось, и тогда подползала скука, которой не знали до поста.

День ли прибавился и раньше вставало солнце, позже садилось оно, или это особенное молчаніе, наступившее въ деревнѣ съ перваго дня поста, дѣйствовало такъ, но скука шла вмѣстѣ съ ясными солнечными днями, сверкавшими голубымъ, нѣжнымъ небомъ, такимъ чистымъ, какъ будто оно налито было чудесной прозрачной влагой, ослѣплявшими блескомъ снѣга, на который больно было смотрѣть глазамъ, полными тишины и тайной молитвы ожидающей весны земли…

Возили навозъ… Сначала на огороды, потомъ на яровое поле, — пока дорога по насту, — медленными цѣпями тащились среди сверкающихъ снѣговъ черныя подводы, сбрасывали возы курившимися на морозѣ кучами и возвращались въ молчаніи легкой трусцой. И рѣдко когда дрогнетъ воздухъ отъ громкаго крика, неожиданнаго смѣха, вспыхнувшей пѣсни…

Можетъ и потому еще это было, что въ рѣдкой избѣ оставался свой хлѣбъ. Уже покрикивали бабы на ребятъ за лишнюю корку, а мужики раскидывали умомъ и чаще и чаще заглядывали къ Ларіону, божились и клялись, обѣщали помочь, когда надо, а толстый лавочникъ чертилъ невѣдомыя каракули въ длинной книжкѣ, похожей на узенькую досочку, муслилъ во рту карандашъ и кидалъ косточками счетовъ, откладывая нужду и несправку мужичью длинными цифрами.

Еще постъ только начался, а прилетѣли уже первые вѣстники далекой весны — теплые вѣтры; и часто въ полдень, когда солнце пригрѣвало такъ, что отъ соломенныхъ крышъ курился паръ, вдругъ налеталъ откуда-то, изъ какихъ-то далекихъ веселыхъ странъ, вѣтеръ, теплымъ дыханіемъ обдавалъ лѣсъ, и хмурыя деревья оживали, заводили звенящій разговоръ свѣтлой капели. Онъ летѣлъ дальше въ поле и крутился надъ холмами, а снѣгъ отъ него осѣдалъ къ землѣ, какъ будто хотѣлъ обнять ее крѣпче, защитить отъ веселаго озорника, что прилетѣлъ невѣдомо откуда, веселый и радостный, какъ смѣющійся ребенокъ. Къ вечеру опять забиралъ морозъ, чинилъ испорченное вѣтромъ и стягивалъ снѣгъ плотной коркой твердаго наста, и пролитую у колодца лужицу ковалъ въ звонкій ледъ, хрустѣвшій подъ ногою, какъ тонкое стекло.

А ночи стояли такія ясныя, свѣтлыя, что запоздавшему на улицѣ не хотѣлось идти въ избу. Стоялъ посреди неба сжавшійся въ крохотный кружокъ мѣсяцъ, звѣзды горѣли живыми очами, шевелились и мигали въ нѣмомъ разговорѣ, снѣгъ сверкалъ тысячью искръ, внезапно вспыхивавшихъ голубыми огнями, и тѣни черныя лежали молчаливо на немъ — живыя и непонятныя черныя тѣни, двигавшіяся вмѣстѣ съ мѣсяцемъ въ круговомъ пути его…

Какъ безкрайнее море струился серебрянный свѣтъ, скользилъ по твердому насту, вспыхивалъ на острыхъ гребняхъ сугробовъ, путался въ обледенѣлыхъ вѣткахъ спящаго дерева и клубился призрачной дымкой на горизонтѣ, гдѣ черное небо уперлось въ снѣжную землю и слушаетъ темные голоса ея.

Часто Дуня, задержавшись у ручья, гдѣ брала воду на утреннюю обрядку скота, вдругъ останавливалась, поставивъ полное ведро, и глядѣла въ эту ночь, полную тишины и таинственныхъ чаръ, могучихъ и непонятныхъ. Далекая, странная дума налегала на сердце неизбывной печалью, томила безотчетной жалостью и тянула куда то въ эту чудесную ночь, и звала, и близокъ былъ смутный зовъ… Такъ тяжко, такъ скучно было жить, когда все уже кончено и умерла радость, и нѣтъ впереди ничего, о чемъ можно было бы мечтать мѣсячной ночью… Сѣрыми, тусклыми днями бабьихъ буденъ смотрѣло будущее, мужъ нелюбимый, свекоръ суровый, домъ чужой — богатый, невѣдомый, пугающій.

Свѣтлая ночь глядѣла въ душу тысячью очей, читала тихую дѣвичью скорбь, и хотѣлось сказать ей, какъ трудно и больно жить приневоленной, какъ скучно коротать дни безнадежные, какъ долги ночи безсонныя въ думахъ горестныхъ…

И молчала ночь. Тихо, въ глубокомъ торжественномъ молчаніи двигался мѣсяцъ, тянулъ черныя тѣни, живыя звѣзды вели нѣмой разговоръ свой, и блѣдныя искры вспыхивали вокругъ — тамъ и тутъ, тамъ и тутъ, холодныя слезы, застывшія въ серебряномъ свѣтѣ…

Черной сказочной избушкой, хмуро ушедшей подъ заснѣженную крышу, стояла Дмитріева постройка на четырехъ камняхъ, какъ на куриныхъ лапахъ; темныя пятна мелкой поросли на болотинѣ тянули къ мѣсяцу голыя вѣтви лѣсъ синей полосой намѣчался вдали… Заяцъ осторожно пробирается мелочами, — маленькій зайчикъ, замѣтный больше по черной тѣни, что прыгаетъ рядомъ, сѣрый, съ бѣлыми подпалинами и черными кончиками чуткихъ ушей. Присѣлъ на холмикѣ, вытянулся столбикомъ и нюхаетъ острый воздухъ, чуть пошевеливая поднятыми передними лапками… И опять пробирается мягкими скачками, неясно мелькая въ густой поросли, перекрещенной черными тѣнями; должно быть, въ Никитьевъ садъ держитъ, яблоновую кору глодать…

Идутъ гдѣ-то далеко, гремятъ набранныя подъ тонъ бубенцы, и свистъ будто слышится, а можетъ, чудится только это…

Долго стоитъ въ смутной задумчивости Дуня, слушаетъ негромкіе голоса ночи и трудно ей тронуться, взять на плечи коромысло и идти домой.

А дома, у поставленной на край стола лампы, копается съ старыми хомутами, обтрепанными подсѣделками и рваными шлеями занятый старикъ-шорникъ Трофимычъ.

Онъ приходилъ всегда къ веснѣ, когда хозяевамъ надо приниматься за оправку хомутовъ, сохъ, всего, что должно было скоро потребоваться и что надо заранѣе приготовить чтобы не хвататься потомъ, когда уже пора браться за пахоту.

Вмѣстѣ съ торговцемъ-селедочникомъ появлялся онъ въ посту на деревнѣ, заходилъ къ кому-нибудь, ночевалъ, а на утро шелъ изъ избы въ избу, разспрашивалъ, не надо-ли кому связать хомутъ или поправить шлею, или починить что требуется къ веснѣ. И обычно кочевалъ изъ дома въ домъ, работалъ и жилъ тамъ, гдѣ работалъ, какъ всѣ эти портные, шерстобиты, тряпцы и прочій бродячій людъ — полунищій, полуголодный, скромный и желанный почти въ каждомъ домѣ.

Трофимъ былъ извѣстенъ главнымъ образомъ тѣмъ, что умѣлъ разсказывать такія сказки, что взрослые мужики приходили его слушать. Обычно вечеромъ, когда въ избѣ собирались всѣ домашніе, бабы садились за станъ, а хозяинъ присаживался къ шорнику помочь и кое-чему поучиться у него, Трофимъ начиналъ разсказъ, одинъ изъ безчисленныхъ разсказовъ, которые хранила его старая память, и часто выходило такъ, что всѣ остальные какъ-то незамѣтно забывали про работу и слушали старыя были и сказки, пестрой лентой развертываемыя занятымъ старикомъ.

И незамѣтно изба наполнялась посторонними.

Первыми приползали ребята. Они робко отворяли двери, толклись долго у порога, потомъ смѣлѣли, подходили ближе и окружали шорника тѣснымъ кольцомъ. Потомъ появлялись бабы — забѣгали за чѣмъ нибудь, спрашивали иголку или соли, или бердо для стана, ссылаясь на то, что свое, молъ, узко, а холстъ надо ткать двойникъ, присаживались на минутку погрѣться и — оставались часами, заслушавшись занятной сказки.

Потомъ ползли мужики. Соскучившись дома безъ бабъ и ребятъ, выбирались они изъ домовъ и такъ же, какъ бабы, войдя и поздоровавшись, спрашивали табачишки или спичекъ, или покалякать, будто, о сходѣ, что долженъ быть по веснѣ. И тоже присаживались гдѣ-нибудь возлѣ печки, потягивая махорку и аккуратно пуская дымъ подъ загнетку.

А Трофимъ, словно не замѣчая этого скопленія народу, продергивалъ дратву и ковырялъ шиломъ, подшивая къ новой хомутинѣ старыя крылья, поправлялъ огромныя очки въ желѣзной, связанной толстыми шорными нитками оправѣ, и слове за словомъ неторопливо велъ разсказъ — о чуцахъ морскихъ, о царяхъ заморскихъ, о житіи преподобныхъ, о всемъ, что ему доводилось слышать и видѣть въ своихъ странствованіяхъ.

И часто вторые пѣтухи уже пѣли, и старухи кряхтѣли на печахъ, недовольныя на незнающихъ угомону гостей, и все лилась медлительная рѣчь, и все не было силъ оторваться отъ диковинныхъ образовъ стараго шорника.

Жались крѣпче другъ къ другу ребята, вздыхали шумно бабы, мотали головой мужики:

— Хитеръ старый пёсъ на сказку, такое сплететъ, что хоть лопни, а занятнѣе не придумаешь…

День шорникъ молчалъ: ковырялъ свои потники да шлеи, обстругивалъ кривымъ ножемъ клещи къ хомутамъ, прилаживалъ гужи оральные и только посматривалъ, не ставитъ ли хозяйка на столъ поѣсть чего. Почти не вставалъ отъ окна, гдѣ работалъ, и ворчалъ, ежели его трогали съ мѣста.

Шуршитъ тугая дратва, продергиваемая въ плотной кожѣ, ровно и часто постукиваетъ подножка стана, на которомъ неутомимая баба ткетъ толстый добротный холстъ, и время идетъ медленно, часъ за часомъ, въ молчаніи и работѣ. Возится на дворѣ хозяинъ, выкапывая изъ хлѣва старый, слежавшійся пластами навозъ, ѣдетъ на поле, проваливаясь въ канавахъ въ глубокій снѣгъ, собирается на дальній погостъ говѣющая бабка. И хмурится старый шорникъ, думаетъ о чемъ-то, чего никому не говоритъ, шепчетъ ушедшими подъ сѣрые отъ сѣдины усы губами. Ждетъ вечера, когда набьется въ избу народъ, и онъ старый, полунищій, одинокій старикъ, которому только изъ милости когда-никогда поднесутъ разгулявшіеся мужики стаканчикъ, будетъ держать эту толпу въ напряженномъ вниманіи, волновать страхомъ и жалостью, веселить бойкой прибауткой, наполняющей избу грохотомъ раскатистаго, здороваго хохота…

Бывало такъ, что въ то время, когда на этой половинѣ Трофимъ забавлялъ бабъ и ребятъ сказками, въ чистой избѣ собирались мужики и толковали о своихъ дѣлахъ, шептались о чемъ-то, переговаривались глухо и скрытно и умолкали, когда въ избу случайно заходила хозяйка. Чѣмъ ближе подходила весна, тѣмъ чаще собирались мужики на совѣтъ, и вышло какъ-то, что больше всего сходились они у Сергѣя, можетъ быть, потому, что шорникъ сталъ работать у него перваго.

Часто и днемъ заходили они, будто по дѣлу, заглядывали на дворъ, въ хлѣвъ, конюшню, не заходя въ избу, проходили въ садъ, если Сергѣй подрѣзалъ тамъ кусты или молодыя яблоньки, посаженныя имъ по приходѣ домой отъ огородника, и, присѣвъ гдѣ-нибудь около работавшаго парня, перебрасывались короткими замѣчаніями и какъ бы невзначай передавали какую-либо новость изъ деревенскихъ дѣлъ.

И вышло такъ, что Сергѣй, самъ того не замѣчая, сталъ въ центрѣ самой сущности деревенскихъ отношеній; все среднее крестьянство, примкнувшее въ ожиданіи новыхъ временъ къ деревенской бѣднотѣ, шло къ нему, какъ къ единомышленнику, незамѣтно и постепенно выталкивая его впередъ, въ первую голову, прислушиваясь къ тому, что скажетъ онъ, неся ему все, что томило ихъ предчувствіемъ близкой бѣды.

И, самъ того не замѣчая, Сергѣй невольно поддавался этому, разспрашивалъ и узнавалъ, что говорится и дѣлается въ другой части деревни: у Прокофія Ельникова, у лавочника Ларіона, у Семена Быкова, вообще у всѣхъ богатѣевъ, прибравшихъ къ рукамъ пяти и шести-душные надѣлы, у тѣхъ, что первые должны встать противъ передѣла, о которомъ мечтала вся бѣднота и среднее крестьянство.

Раза два Сергѣй сходилъ въ волость, разспросилъ писаревка, что гдѣ дѣлается, и вернулся задумчивый и хмурый. Дѣлалось скверное, и неминуемо должно выйти столкновеніе у столбухинцевъ: должна была подняться большая война со всѣми кряжистыми стариками, и это отзывалось на немъ, какъ будто онъ былъ отвѣтственъ за все, что могло случиться съ толковавшими у него по вечерамъ мужиками.

За подарочекъ писаревокъ обязался давать ему свѣдѣнія обо всемъ, что будутъ предпринимать хозяева столбухинскіе насчетъ новаго закона, и время отъ времени въ избу Даниловыхъ заглядывалъ какой-нибудь нищій, или просто прохожій мужикъ, или разъѣзжавшій по деревнямъ селедочникъ, таинственно отзывалъ Сергѣя на дворъ и совалъ въ руку скомканную бумажку, шепча:

— Эва, писаренокъ-то волостной, мальчишка-то, что въ помощникахъ у Кондратьева сидитъ въ волоцти, просилъ, чтобы доставить…

И самъ Сергѣй посылалъ мужика потолковѣе да понадежнѣе къ писаренку — бойкому черноглазому мальчишкѣ лѣтъ семнадцати, взяточнику и мошеннику, толковому и дѣльному, какъ самъ писарь Кондратьевъ. Мужикъ возвращался и приносилъ новости:

— Быковъ Сенька къ банковскому барину намедни ходилъ, писаренокъ-то, Санька Котовъ, ладился узнать у писаря баринова зачѣмъ.

— Не за добромъ чать ходилъ то… — раздумчиво говорилъ Сергѣй.

— А, да вѣдь самъ знаешь: не иначе какъ хуторъ ладитъ купить…

— А хуторъ купитъ — безпремѣнно станетъ на укрѣпленіе подавать… — размышлялъ Сергѣй, — отобьетъ къ одному углу, а евоныя нивы акуратъ лучшая земля…

И уже при встрѣчѣ съ Семеномъ Быковымъ подозрительно поглядывалъ на него и заводилъ разговоръ — о банковскомъ баринѣ, о хуторахъ, о новомъ законѣ. Но Быковъ жался, поддакивалъ, мигалъ красными, пораженными трахомой глазками и на всѣ подходы отвѣчалъ уклончиво и неопредѣленно.

— Извѣстно… это, какъ есть, — бормоталъ онъ, поглядывая по сторонамъ, — оно конешно…

Слушая это, Сергѣй невольно вспоминалъ, какъ разъ онъ былъ свидѣтелемъ одного разговора.

Онъ жилъ тогда въ городѣ у своего огородника, и разъ на огородъ пріѣхалъ какой-то баринъ. Нуженъ ему былъ зачѣмъ-то другой работникъ, Василій, — на судѣ, что ли, показать что то, свидѣтелемъ быть — богъ ихъ знаетъ, только баринъ долго толковалъ Василью, что и какъ ему надо сказать, и повторялъ безконечно:

— Ты только правду скажи, понимаешь, говори только то, что видѣлъ…

— Это точно, — отзывался Василій, глядя на свои сапоги.

— Понимаешь, отъ тебя никто не требуетъ, чтобы ты показывалъ ложно, — хлопоталъ баринъ.

— Ужъ извѣстно, — бормоталъ такъ же, какъ теперь, Быковъ Василій, — это какъ есть…

— Да что есть то, чего ты бормочешь что-то, чего понять совсѣмъ нельзя? — волновался баринъ. — Ты скажи человѣческимъ языкомъ.

— Оно конечно, мы что жъ, мы какъ есть… — уперся Василій, и баринъ такъ и уѣхалъ, ничего не добившись, плюнувъ отъ злости и обругавъ Василія сущимъ дуракомъ.

Всѣ рабочіе и съ ними Сергѣй долго хохотали надъ этимъ бариномъ, отъѣхавшимъ ни съ чѣмъ, а Василій, тоже посмѣиваясь, говорилъ:

— А по мнѣ дуракъ такъ дуракъ, плевать я на тебя хотѣлъ, бѣда мнѣ большая, что ты меня дуракомъ сосчиталъ, не ребятъ мнѣ съ тобою и крестить… А впутайся съ тобою, такъ послѣ вѣкъ жизни не радъ будешь, какъ по судамъ таскать учнутъ…

Теперь Сергѣй оказался въ положеніи этого барина, съ тою только разницей, что онъ зналъ, что какой-нибудь Быковъ или лавочникъ Ларіонъ совсѣмъ не дураки, хотя и говорятъ такъ, что ничего понять нельзя.

— «Жмутся, дьяволы толстобрюхіе, прижучились толстосумы, — думалъ онъ съ глубокой горестью и злостью о передѣлѣ, его лично въ сущности мало касавшемся: онъ держалъ земли на двѣ души и, какъ холостому, да еще выдающему изъ дому сестру, ему ни въ коемъ случаѣ прибавить не могли, — жмутся, какъ жукъ, когда по нему пальцемъ стукнешь: лапки подобралъ и ничего, я, молъ, даже и не живъ совсѣмъ…»

И снова вечеромъ набиралась въ избу толпа, слушали стараго шорника, дивились занятнымъ разсказамъ, и одинъ по одному шли — будто на дворъ за нуждою — въ сѣни, а послѣ входила Дуня либо Луша и звала Сергѣя:

— Выдь-ко на часъ, говорить съ тобой хочутъ, что-ли…

И Сергѣй шелъ въ чистую избу, гдѣ уже сидѣли въ потемкахъ мужики, красными огоньками вспыхивали цыгарки и трубочки, и въ холодномъ воздухѣ давно не топленной комнаты крѣпко пахло махоркой.

А постъ шелъ, день за днемъ шагалъ, недѣлю за недѣлей отмахивалъ и, казалось, только два-три дня тому назадъ поднялись всѣ послѣ заговенъ, и старуха торжественно и съ поклономъ поздравляла:

— Съ честнымъ постомъ!… — И ей отвѣчали:

— Равнымъ образомъ, съ честнымъ постомъ и васъ", ма". менька…

А уже три недѣли отмахалъ постъ, солнце ярче свѣтило, оттепели стали чаще, и уже осѣлъ, помертвѣлъ синій снѣгъ, и только по утрамъ, когда еще держали крѣпкіе морозы, былъ онъ блестящимъ и сверкающимъ, какъ высѣченный изъ одного куска бѣлаго камня.

На четвертой недѣлѣ говѣли Луша и Дуня. Старуха по. старому дѣлу своему отговѣла на первой, и такъ какъ погостъ былъ далеко, то она прожила всю первую недѣлю у знакомыхъ въ селѣ, не показываясь домой. И вернулась она какая-то по особенному чистая, умиротворенная, задумчивая, словно побывала въ банѣ, гдѣ выстегали горячими вѣниками всю ея старую, грѣшную душу…

— Грѣхи то наши… Сколько время собираешься, а когда въ церковь-то попадешь, — бормотала она, развязывая узелки, что брала съ собой на недѣлю, — сдала попу-то, авось легче будетъ…

— Гляди, мать, не помолодѣй гораздъ, а то замужъ выдавать станемъ, — шутилъ Сергѣй.

— Вамъ все смѣхъ, все бы насмѣшки около матери строить… Ладно-ль жили-то тутъ безъ меня, все-ль справно?

Несмотря на усталость, она обошла все хозяйство, всюду заглянула и все ворчала что-то про себя, не то бранилась потихоньку, не то пеняла на недосмотръ и всякое упущеніе.. И хоть только что пришла отъ святыхъ тайнъ и, когда шла, обѣщала себѣ не ругаться и не ссориться съ дѣтьми, все-же корила дѣтей по осмотрѣ:

— Дылды большія выросли, ни къ чему заботы имѣть не можете, все мать да мать. Коровы съ пустымъ яслямъ стоятъ, пелы въ амбарѣ по всему полу раструсили, картошка почесть половина погнивши, не разобрана… Тоже дѣтки!.. Только палкой васъ и гоняй, сами ничего не могутъ…

И долго еще бормотала, лазая въ подъизбицу, прибирая брошенное зря бердо отъ стана, на которомъ Луша, въ подмѣнку съ Дуней, ткала возлѣ окна.

Дѣвки во время говѣнья ходили на погостъ каждый день, простаивали тамъ всю службу и возвращались усталыя больше, чѣмъ отъ работы дома. Говѣть ходили цѣлыми партіями, дѣвокъ набиралось со всей деревни пять или шесть, и всѣ жаловались на стариковъ, не позволявшихъ оставаться въ селѣ, а требовавшихъ этой утомительной ходьбы за семь верстъ. Но иногда имъ было весело; возвращаясь, онѣ пѣли пѣсни, смѣялись и только повременамъ вспоминали, что онѣ говѣютъ, и тогда старались быть серьезными, что плохо удавалось. И если возвращались раскраснѣвшіяся и оживленныя, старики ругали ихъ, упрекали молодость и грозились ходить съ ними провѣрить, какъ онѣ молятся.

Только Дуня ходила задумчивая, простаивала всю службу и молилась усердно, становилась на колѣни и, вперивъ взоръ въ сверкавшую позолотой икону Божьей Матери, стояла такъ въ странномъ забытьи. И если бы ее спросить, о чемъ она такъ молится, — она не могла бы сказать, какъ не могла бы сказать, почему налегла на душу ея эта давящая тяжесть, словно хрустнуло и сломалось что въ ней и стонетъ неумолкаемой болью, какъ свѣжая рана…

Часто, глядя на твердые бумажные цвѣты, украшающіе вѣнчикъ лика, строгаго, холодно-спокойнаго, равнодушно глядящаго темными, пустыми очами съ полупившейся мелкой сѣткой доски, спрашивала она себя, останавливалась, устремившись въ темную глубь дѣвичьей души своей, и не могла понять, отвѣтить себѣ, — откуда эта долгая, тянущая печаль, эта скорбь, что темнымъ облакомъ окутала ея молодую жизнь…

И не грядущее замужество гнало ее, — о немъ она какъ-то не думала, словно забывала, — не мысль о немиломъ Ванькѣ Прокофьевѣ, а что-то другое было въ душѣ, какъ предчувствіе невѣдомой бѣды, что должна стрястись надъ нею.

И часто, склонясь лбомъ къ холодному полу, шептала она слова молитвы — наивныя слова, пронесенныя черезъ всю жизнь отъ ранняго дѣтства, темныя слова, которыхъ она сама не понимала и повторяла потому, что такъ учила мать, перепутанныя, искаженныя, потерявшія смыслъ и значеніе самостоятельное, важныя только потому, что они были единственными выразителями сосавшей сердце печали…

Возвращаясь съ дѣвушками домой, Дуня шла одиноко въ сторонѣ, иногда отставала и прислушивалась съ безсознательнымъ вниманіемъ къ тихой жизни ожидавшихъ весны полей.

Они шептали что-то смутнымъ шепотомъ, стлавшимся по темнѣющей дали, вели темный разсказъ невнятнымъ языкомъ своимъ, и была большая тоска въ ихъ голосахъ.

Темное небо смотрѣло на нихъ, тучи бѣжали торопливо по небу, вѣтеръ гудѣлъ голыми вѣтвями низкихъ кустовъ, можетъ, разсказывалъ о скорой веснѣ, о близкой радости говорилъ, трудъ скорый обѣщалъ, веселый весенній трудъ, для котораго копятся силы въ занесенныхъ избахъ, въ крѣпкихъ рукахъ, такъ же, какъ здѣсь, подъ этимъ снѣгомъ, въ этихъ поляхъ…

Будетъ весна — не на радость она будетъ одиноко идущей дѣвушкѣ, будетъ радость, да не ей, трудъ ждетъ и ее въ нелюбимой семьѣ, въ чужомъ дому…

И тогда хотѣлось Лунѣ плакать, упасть на холодный снѣгъ и выкликать жалостныя слова надъ собою…

Она остановилась и посмотрѣла въ небо. Низкое, съ тяжелыми тучами, висѣло оно надъ нею, и тьма шла отъ него, вечерняя, сырая тьма близкой оттепели. Кто-то ѣхалъ по дорогѣ, догоняя ее, и далеко было слышно фырканье лошади и стукъ саней по выбитой дорогѣ. Дуня отступила въ снѣгъ и ждала, когда проѣдутъ.

Большая сѣрая голова лошади, съ глубоко провалившимися впадинами надъ глазами выдвинулась сбоку, мелькнули худые бока съ выпуклыми, крутыми ребрами и дровни… Въ дровняхъ сидѣлъ мужикъ, закутанный въ армякъ, оборотившись спиною къ лошади, отвернувшись отъ вѣтра и закрывшись воротникомъ армяка. Онъ уже проѣхалъ нѣсколько саженей, какъ вдругъ остановилъ лошадь и поднялся. И, несмотря на сумракъ, Дуня узнала Ѳедора Собакина.

— Дунечка, что-жъ вы такъ, однѣ то? — проговорилъ Собакинъ, подходя къ ней. — Изъ церкви идете?

— Съ погосту, говѣемъ мы… — отвѣтила Дуня и опустила глаза: такъ смотрѣлъ на нее парень.

— Присядьте, подвезу, все одно домой ѣду… — нерѣшительно выговорилъ онъ.

— Поѣзжайте одни, я пойду…

Онъ стоялъ, не двигаясь и заступая дорогу Дунѣ, и видно было, что хотѣлъ что-то сказать и не рѣшался.

— Поѣзжайте, Ѳедоръ Иванычъ, неловко стоять такъ намъ, еще увидитъ кто… — прошептала дѣвушка, не подымая глазъ.

— Дунечка, какъ же это? — тоскливо спросилъ онъ, и она почувствовала, что онъ дѣйствительно опечаленъ и не знаетъ, что сказать.

Она посмотрѣла на него долгимъ, грустнымъ взглядомъ.

— Что-жъ, я ничего… Маменька, Сергѣй тоже…

И, вдругъ опомнившись, сдѣлала строгое лицо и отвернулась. Но было уже поздно: онъ понялъ, что она такъ же груститъ о прошломъ, о немъ, о веселыхъ посидѣлкахъ, о неудавшемся счастьѣ.

— Дунечка, — зашепталъ онъ, придвигаясь ближе, и отъ шепота этого она дрогнула вся, и лицо вспыхнуло горячимъ румянцемъ, — вѣдь, Господи Боже мой, я ли не уважалъ васъ, я ли не говорилъ: поженимся, Дунечка…

Онъ шепталъ еще что-то, но она уже плохо слышала, потому что онъ обнялъ ее крѣпко и такъ прижалъ къ себѣ, что вздохъ перервался, и голосу не было.

Она хотѣла вырваться, порывалась освободиться отъ этихъ сильныхъ и такихъ нѣжныхъ рукъ, заключившихъ ее въ замкнутый кругъ, и въ то же время, какъ въ сладкомъ, туманящемъ снѣ, слушала порывистый, горячій шепотъ близко придвинувшихся губъ.

— Оставь, пусти… — однѣми губами шептала она, но онъ не пускалъ, сжималъ все крѣпче и крѣпче и все шепталъ что-то, что она ловила не слухомъ, а внезапно раскрывшимся въ безконечной радости и безконечномъ ужасѣ сердцемъ.

— Нельзя, нельзя, — твердила она, слабыми, безвольными руками отпихивая его, — увидитъ кто, пусти…

Онъ, наконецъ, разжалъ руки, и она, качаясь, сдѣлала два шага.

— Какъ не стыдно… Развѣ можно, озорство такое… — бормотала она, дрожащими руками поправляя сбившійся платокъ и чувствуя, что все передъ глазами плыветъ въ странномъ, колеблющемся туманѣ, и снѣгъ качается подъ ногами, такъ что трудно стоять.

— Развѣ можно, такъ нехорошо… Поѣзжай ты, ради Христа, ну тебя, грѣхъ какой!

— А зачѣмъ мнѣ не сказала, хоть шепнула бы только, — говорилъ Ѳедоръ, взмахнувъ рукой горькимъ безсильнымъ жестомъ, — али Ельниковское богачество одолѣло, пшеничнаго хлѣба захотѣлось?

— Все одно, дѣло кончено, и оставьте меня, пожалуйста, поѣзжайте, не наводите славы хоть…

Онъ постоялъ еще немного, видимо, усиливаясь разобраться, точно ли для нея все равно, что онъ, что Ванька Прокофьевъ, и, тряхнувъ головой, пошелъ къ лошади.

И она видѣла, какъ, приподнявшись въ дровняхъ, онъ жестоко вытянулъ высокую, худую лошадь кнутомъ, такъ что она рванулась съ мѣста тяжелымъ галопомъ, потомъ ударилъ еще и еще и скрылся въ сумракѣ.

Тогда она пошла домой. Передніе уже далеко ушли, должно быть, уже входили въ деревню, и не могли видѣть Собакина. Она шла быстро, стараясь нагнать упущенное время и думая только о томъ, чтобы кто не догадался, почему она такъ опоздала.

…Мать хитрая, не даромъ колдуньей зовутъ, она сквозь землю видитъ, догадается старая, бить, пожалуй, станетъ…

Она не думала о грѣхѣ, стыдно ей не было нисколько, только гдѣ-то въ тайномъ уголкѣ дѣвичьей души теплилась скрытая, прячущаяся гордость. И чѣмъ больше она вспоминала, какъ вздрагивалъ его голосъ, какъ крѣпко обнималъ онъ ее, какъ растерянно и робко глядѣлъ ей въ глаза, тѣмъ больше подымалась эта гордость. Отъ нея стало весело, словно что-то измѣнилось, стало другимъ, и не было уже прежней тоски и печали, какъ будто взялъ ее съ собою обиженный парень, увезъ къ себѣ, чтобы мучиться безсонною ночью, какъ мучилась она…

А весна шла своимъ чередомъ, шагъ за шагомъ отвоевывая у зимы, и солнце, какъ вѣрный союзникъ, помогало въ этой войнѣ, старалось, какъ могло: раньше вставало хорошимъ работникомъ, позже садилось и за день открывало то черный бугоръ на пашнѣ, то подтачивало сугробъ у лѣса, то гнало по деревенской улицѣ цѣлые ручьи талой воды… Наступила та пора, когда нельзя выѣхать ни въ лѣсъ за хворостомъ, ни на пашню съ навозомъ; уже образовались прососы на дорогахъ, и часто лошадь проваливалась глубоко въ разрыхлившійся снѣгъ.

Передъ самой работой, когда послѣ зимней лежки надо было приниматься за тяжкій весенній трудъ, наступило то время, когда уходящая зима какъ будто даетъ возможность въ послѣдній разъ набраться силъ въ вынужденномъ бездѣльи, когда, кромѣ работы около дому, никуда нельзя показаться.

Заскучавшіе, сонные мужики выползали погрѣться весеннимъ солнышкомъ на завалинки, вели медленные разговоры, глядѣли въ небо и говорили о веснѣ.

— На Авдотью-то Плющиху гораздъ ростепель взяла, надо быть веснѣ дружной…

— Тоже на Срѣтеніе черезъ дорогу мело, вѣрная примѣта — теплу скорому быть.

— На сорокъ мучениковъ ясный день стоялъ тоже….

— Пахота ранняя должна быть.

Такъ перекидывались лѣнивыми словами, позѣвывая и почесываясь, дремали, пригрѣтые теплыми лучами, ползли въ избы спать, разморенные непривычнымъ тепломъ. А вечеромъ набивались въ Данилову избу, слушали Трофимыча, покуривая подъ загнетку, и похваливали:

— Ахъ, прахъ те бери, ловокъ сказки плести!..

А Трофимычъ каждый вечеръ обводилъ спрятавшимися подъ нависшія брови глазами слушателей, свирѣпо продергивалъ зубами тугую дратву и хмурился, какъ будто ему было непріятно, что его собираются слушать.

Уже почти всѣ хомуты были починены, оправлены сохи и бороны, подвязаны даже оральные гужи къ обжамъ, а онъ все не уходилъ, не кончалъ работы, благо хозяева не торопили и на кусокъ н.е скупились. Видно, прижился старикъ въ теплѣ и сытости, и трудно было ему трогаться съ мѣста опять на полуголодное бродяжничанье…

И каждый вечеръ разсказывалъ все новыя сказки, словно изъ мѣшка сыпалъ ихъ.

Садился рядомъ Сергѣй, Ванька Прокофьевъ Заходилъ иногда на Дуню посмотрѣть, старуха присаживалась около съ неизмѣнной шрял кой, Луша стучала станомъ, сосѣди набирались.

И начиналъ старшкъ:

— А вотъ еще разскажу я вамъ, любезные мои други, какое дѣло то было… Хитрое дѣло, — и кто понимаетъ, тому даже очень полезню послушать — сказка сказкой, любезные мои други, а правда правдой…

Онъ оглядывалъ избу, косился на дверь, въ которую потихоньку пролезали ребята, тѣснымъ кольцомъ сбиваясь къ шорнику, и шелъ разсказъ.

— Сказка про царя Лукопера.

И въ нѣкоторомъ царствѣ, да въ нѣкоторомъ государствѣ жилъ царь съ царицей… Богатый былъ царь, большое царство было ему дадено, и правилъ онъ имъ, какъ настоящій царь — милостиво и по справедливости, бѣдныхъ не обижалъ, богатому потачки не давалъ. А чтобы какую неправду богать ей надъ бѣднымъ чинилъ, то этого онъ даже терпѣть не мотъ и тотчасъ стражу свою вѣрную посылалъ, чтобы узнать, что и къ чему и по какому праву…

Много было золота у царя, и серебра не мало хранилось въ подвалахъ, дворца царскаго, стража вѣрная охраняла богачества его, только не было у царя съ царицей дѣтей, и сильно крушился этимъ царь, а царица даже глазъ не осушала, горючиіми слезами разливалась… И много они Богу за это молились, монастырямъ жертвованія разныя дѣлали, лѣкарей звали и самыхъ что ни есть умнѣющихъ людей спрашивали, по другимъ царствамъ собирали, а все помочи себѣ не видали и даже въ большую горесть изъ за этого впали…

И говорили промежъ себя другъ съ дружкой: — Ужли жъ намъ бѣды съ ей не избыть и даже царство оставить не будетъ кому? И плакали горько…

Ну, одначе, долго-ль-коротко, а пришло царю время воевать. И вотъ, любезные мои други, собрался царь на войну. Былъ, онъ царь настоящій, самъ войско повелъ и никому править имъ не уступалъ, а за царствомъ глядѣть поставилъ cъ коего первѣющаго министра и крѣпко наказъ ему чинилъ, чтобы бѣдныхъ не обижать, народу крестьянскому докуки не чинить и все по правдѣ настоящей править, какъ самъ онъ правилъ. Сказавши это, съ женой своей любезной распростился, сахарныя уста цѣловалъ и такую надежду подалъ: авось, милый другъ, меня не убьютъ на войнѣ и здравымъ къ тебѣ вернуся…

И пошелъ воевать, любезные мои други, а царица осталась плакать…

Долго-ль-коротко воевалъ царь, только повстрѣчалъ онъ на пути своемъ въ иноземное царство нѣкую колдунью, и стала она ему ворожить. Худо-ль-хорошо ворожила ему, колдунья, други мои любезные, только наворожила она ему сына… Такимъ словомъ и сказала: кончишь ты войну, вернешься домой, будетъ тебя ждать великая радость — у царицы твоей сынъ родивши… Одначе война не понюшка табаку — не такъ скоро кончишь, какъ начнешь… И хотѣлось царю поскорѣй домой, но все же воевать приходилось. И такъ онъ провоевалъ не день, не два, а что нѣсколько лѣтъ…

И вотъ, други мои любезные, провоевавши, сколько ему тамъ полагалось, и завоевавъ царство иноземное и царя того подъ свою волю покоривъ, возвращается царь съ радостію домой. Ступилъ въ свою столицу — въ трубы вездѣ заиграли, въ колокола зазвонили, въ барабаны забили… И такая радость поднялась по всему царству, что ни въ сказкѣ сказать, ни перомъ не описать! А царица изъ дворца своего, золотого выходитъ и сына за руку ведетъ, а сынъ всему царству на удивленіе: и румянъ, и пригожъ, и такой красоты неописанной, что даже самъ царь диву дался и въ радость большую пришелъ… Приставилъ онъ къ сыну тридцать дядекъ и сорокъ учителей, а для веселья его созвалъ со всего царства пятьдесятъ самолучшихъ товарищей, сыновьевъ министровъ первѣющихъ, чтобы въ игры разныя играли съ нимъ, золотыя комнаты на конъ ставили, серебряными плитками выбивали. А надъ всѣми; слугами и дядьками поставилъ главнѣющимъ дядькой стараго старика, что еще самого царя вынянчилъ и отъ смерти много разъ спасалъ. Была ему вѣра такая, что ни учителя, ни наставники, ни всѣ другіе дядьки, ни даже царица сама ничего сказать про него не могли… А былъ тотъ дядька умнѣющій человѣкъ, въ разныхъ странахъ бывалъ, многія земли видѣлъ и все, что видѣлъ, царевичу разсказывалъ, на умъ его наставлялъ; и про царства разныя ему говорилъ, и про моря бездонныя, и про земли чужестранныя, гдѣ живутъ не люди — не звѣри, а самъ Господь не разберетъ, что такое… И такъ онъ все это разсказывалъ, такія исторіи выводилъ, что захотѣлось царевичу самому все поглядѣть, силу свою попробовать, удаль молодецкую развернуть… И долго-ль-коротко, други мои любезные, только приходитъ онъ къ самому царю, сталъ передъ трономъ его золотымъ и такую рѣчь повелъ:

— Любезнѣющій мой батюшка, славный царь Додонъ! Какъ много я отъ васъ наученъ, разнымъ наукамъ образованъ и годы мои молодые, то сдѣлайте мнѣ такую милость, пустите по свѣту погулять, людей посмотрѣть и себя показать, силу молодую попробовать…

Долго не соглашался царь, жаль ему было сына своего единаго отъ себя отпускать, одначе упросилъ его царевичъ, слезами умолилъ, и пустилъ его царь. Справилъ ему коня самолучшаго, далъ казны золотой и мечъ свой булатный и за городъ-столицу свою самъ съ царицей провелъ. — Иди, — говоритъ, — сынъ мой на всѣ четыре стороны, ищи своего счастія, долю свою молодую пытай!.. — И пошелъ царевичъ на всѣ четыре стороны, долю свою молодецкую испытывать, счастія выискивать.

Не день, не два ѣхалъ царевичъ, коня плеткой шелковой подстегивалъ, по сторонамъ поглядывалъ, держалъ путь въ тридцатое царство, тридевятое государство. Ѣхалъ онъ лѣсамъ дремучимъ, ѣхалъ морямъ-окіанамъ, полямъ зеленымъ ѣхалъ, горамъ высокимъ пробирался — все ѣхалъ и ѣхалъ и, вдосталь смаявши, сдѣлалъ такое рѣшеніе, чтобы отдохнуть. Выбралъ мѣсто на берегу озера, спуталъ коня своего и пустилъ на ухожъ, а самъ прилегъ отдохнуть. И только что онъ прилегъ это, какъ видитъ: столбъ стоитъ передъ нимъ и на столбу томъ надпись сдѣлана. Сталъ читать царевичъ, долго разбиралъ и прочелъ такія слова: кто поѣдетъ прямо — самъ погибнетъ, кто поѣдетъ влѣво — коню пропасть, а кто поѣдетъ вправо — много горя испытаетъ, ой много, да за то, можетъ, и счастье свое найдетъ… Прочелъ это царевичъ, подумалъ и сдѣлалъ такое рѣшеніе, что какъ за долей своей онъ выѣхали, то ѣхать ему вправо. Такъ сказавши, легъ онъ заснуть и заснулъ, подъ голову положивши мечъ свой.

— Долго-ль-коротко спалъ царевичъ, други мои любезные, только просыпается онъ — глядь, а въ озерѣ купаются двѣнадцать дѣвъ. Сталъ глядѣть онъ: несказанной красоты были всѣ дѣвы и всѣ, какъ одна: ростъ въ ростъ, волосъ въ волосъ. Диву дался царевичъ: ужли-жъ одной матери всѣ дочки такой красоты неописанной и столь ровныя промежду собой? А дѣвицы купаются себѣ и ни къ чему имъ, что царевичъ на нихъ съ за куста глядитъ… Только царевичъ глядѣлъ-глядѣлъ, да — шасть! и скралъ дѣвичьи рубашки; скралъ онъ эти рубашки, сунулъ ихъ подъ кустъ, а самъ легъ, какъ прежде, будто не его и дѣло совсѣмъ. А только одна дѣвица и говоритъ: а что, сестрицы, ежели кто нашу одежу скрадетъ, что съ нами тогда будетъ? Вѣдь Лукоперъ со свѣту насъ сживетъ, ежели мы ко времю назадъ не оборотимся! Время ужъ уходить имъ стало, хватились онѣ своихъ рубашекъ — нѣтъ какъ лѣтъ! Что тутъ дѣлать? Стали онѣ плакать: такъ и есть, скрадены наши рубашки! И закричали онѣ жалостнымъ голосомъ: кто тутъ есть, добрый человѣкъ, али воръ лихой, пожалѣй насъ, отдай наши рубашки. Коли мы ко времю не вернемся, царь Лукоперъ насъ со свѣту сживетъ! Смилостивился царевичъ, сказалъ, чтобы скрылись онѣ, а самъ положилъ ихъ рубашки на старое мѣсто. Вотъ одѣлись онѣ, вышли передъ нимъ и такъ предупредили ему: добрый витязь, какъ тебя сюда Богъ занесъ? А онъ и спросилъ ихъ: къ чему столбъ стоитъ и что понимать отъ него надо? — Это царство царя Лукопера, — отвѣчали дѣвицы, — много тебѣ горя принять придется, коли ты зашелъ сюда, добрый молодецъ. — Поблагодарили онѣ его, сказали: авось и мы тебѣ. въ чемъ пригодимся, ударились объ землю, обернулись въ двѣнадцать голубицъ. Пырхнули онѣ подъ небо, вдарили крылушками и полетѣли, будто не было ихъ… А царевичъ глядитъ, куда онѣ полетѣли, и рѣшился онъ принять много горя, одначе не оставлять дѣвицъ, — въ самое сердце ударила старшая красотой своей несказанной: рѣшилъ идти въ Лукоперово царство…

— И вотъ, други мои любезные, приходитъ онъ въ агромадный городъ, стѣна кругомъ высоченная, башни въ ней крѣпчайшія, пушки со стѣны торчатъ, солдаты ровно муравьи ползаютъ. А превыше всѣхъ стѣнъ и башенъ крыша золотая, какъ жаръ горитъ, флаки на ей по вѣтру раздуваются, — то дворецъ самого царя Лукопера… Подошелъ царевичъ къ дворцу, стража его строгая встрѣтила, начальникъ главнѣющій крикнулъ ему: — Куда прешь, малецъ, кого надо-то? А царевичъ, не будь трусъ, смѣло такъ ему въ отвѣтъ: — Самого царя Лукопера требуется мнѣ повидать и слово ему нѣкое сказать! Спрыгнулъ съ коня и прямо это во дворецъ, не глядя на стражу — подступись, молъ, только который… Идетъ онъ по лѣстницѣ, слуги царскіе на него глядятъ, видятъ: одежа на немъ хорошая, золотомъ-серебромъ блеститъ, повадка самая настоящая. Ну, думаютъ, вѣрно царь самъ къ себѣ вызвалъ, что такъ смѣло идетъ! Поклонъ ему чинятъ и дальше пропущаютъ. Шелъ царевичъ палатами золотыми, палатами серебряными, стѣны въ разныя краски раскрашены, потолки звѣздамъ изукрашены, а гдѣ луна горитъ, гдѣ солнце смотритъ, полы стекломъ разноцвѣтнымъ уложены и такая красота кругомъ, что ни въ сказкѣ сказать, ни перомъ описать… Много покоевъ такъ прошелъ царевичъ, одначе дошелъ до главнаго покоя, гдѣ самъ царь Лукоперъ на золотомъ тронѣ сидѣлъ, а стража вокругъ стоитъ, покой его охраняетъ. И не успѣлъ царевичъ сквозь стражу эту самую пробиться, какъ вскочитъ этто Лукоперъ, да какъ закричитъ не своимъ голосомъ: — Фу, фу, русскимъ духомъ пахнетъ!.. — И велѣлъ схватить царевича, и чтобы въ темницу его заточить на вѣки вѣчные… А стражу свою невѣрную, что покой его не уберегла, ругательски изругалъ и главнѣющаго начальника казни лютой предать приказалъ.

— Одначе, царевичъ отъ стражи въ разъ отмахнулся: махнетъ лѣвой рукой — три человѣка валятся, махнетъ правой — десятокъ лежитъ, а самъ къ трону золотому подошелъ и такъ Лукоперу злющему сказалъ: — Милостивый царь Лукоперъ! Не приказывай меня казнить, это дѣло ты завсегда успѣешь, а можетъ я тебѣ въ чемъ и пригожусь. Ѣхалъ я не день, не два, а цѣлыхъ три года, чтобъ поглядѣть славное царство твое, уму твоему подивиться, мудрости твоей поучиться! — Сказалъ онъ такое слово, а Лукоперу это и въ лесть. Поглядѣлъ онъ на царевича, видитъ молодецъ хоть куда, и говоритъ ему: — Какого-жъ ты роду-племени, молодецъ, когда ты даже меня, страшнѣющаго Лукопера, и то не спугался? — Я, — говоритъ царевичъ, — славнаго царскаго роду, навродѣ какъ бы своей земли изгнанникъ: ушелъ противъ воли отца своего искать тридцатое царство, тридевятое государство… А слыхалъ про это царство отъ дядьки своего стараго, что набольшимъ дядькой у отца моего при мнѣ состоялъ. — Изумился Лукоперъ, покачалъ короной своей самоцвѣтной и говорить царевичу: — Ну, ежели хочешь ты мнѣ служить, то распишись кровью своею на пятнадцать лѣтъ! Я тебя въ мальчики къ себѣ возьму. Ежели вынесешь ты службу мою, — дамъ я тебѣ полцарства своего и царевну замужъ за тебя отдамъ, а не вынесешь, — будешь вѣчно мучаться въ огненной рѣкѣ, что сквозь царство мое протекаетъ. — Страшно стало царевичу, одначе, смѣлымъ Богъ владаетъ, взялся онъ Лукоперу служить, гдѣ, молъ, наше не пропадало…

— Скоро сказка сказывается, да не скоро дѣло дѣлается, долго-ль-коротко служилъ царевичъ, любезные мои други, одначе приходитъ ему послѣдній годъ. И приходитъ этотъ послѣдній срокъ, когда надо Лукоаеру полцарства отдавать и царевну за него замужъ выдавать. А царевичъ служилъ ему вѣрой и правдой, и такъ царь Лукоперъ привыкъ къ нему, что ужъ безъ него и ѣсть не садился, и за дѣло не брался. Всѣ науки царевичъ произошелъ у него, всѣмъ волшебствамъ выучился и даже не хуже самого Лукопера разныя чары умѣлъ и хитрѣе его сталъ. Крѣпко хотѣлось Лукоперу царевича при себѣ удержать, полцарства ему не отдавать и совѣтника не рѣшаться: старъ онъ ужъ сталъ и трудно ему съ царствомъ управляться сталоИ когда пришелъ послѣдній день службы царевичевой, говоритъ онъ ему такое слово: — Вотъ отслужилъ ты мнѣ пятнадцать годовъ, какъ одни сутки, и сильно я привыкъ къ тебѣ, одначе долженъ по уговору отпустить тебя на всѣ четыре стороны. Только допрежъ того долженъ ты судьбу свою найти и промежъ двѣнадцати царевенъ свою милую угадать…

— Приказалъ онъ царевнамъ своимъ, что въ плѣну у него зачарованы были, не выдавать другъ друга и, ежели не угадаетъ царевичъ милой своей, то не получитъ ни одной и сичасъ его въ огненную рѣку. Задалъ онъ царевичу задачу, задумался царевичъ, повѣсилъ буйную голову. Какъ тутъ угадаешь, когда онѣ всѣ, какъ одна? Ходитъ онъ по дворцу Лукоперову самъ не свой, ума приложить не можетъ. Одначе идетъ онъ разъ мимо терема, гдѣ царевны сидѣли, падаетъ прямо въ ноги ему письмушка махонькая, а въ письмушкѣ той пишетъ царевна: — Не печалься, говоритъ, царевичъ, а либо не пропадемъ мы, — чѣмъ-нибудь да выдамъ я тебѣ себя, гляжъ только строжѣе… Обрадовался царевичъ. Ну, думаетъ, не все еще пропало, а либо угадаю! Пришелъ царевичъ и не успѣлъ сѣсть на табуретъ золотой, какъ засвистѣли крылья, и откуда ни возмись, влетѣли въ палату двѣнадцать голубицъ, какъ снѣгъ бѣлыхъ — одна въ одну. Сѣли онѣ на серебряномъ шестѣ, что для нихъ заготовленъ былъ, хвостиками помахали, и сталъ глядѣть царевичъ — которая суженная его, чтобъ не ошибиться какъ. А Лукоперъ глядитъ на него, усмѣхается, зараньше гибели царевичевой радуется. Глядитъ царевичъ на двѣнадцать голубицъ — всѣ, какъ одна, перо въ перо, хвостикъ въ хвостикъ, какъ тутъ угадать, промашки не сдѣлать? Одначе приглядывается онъ строжѣе, всѣ сидятъ не шелохнутся, одна только будто крылушкомъ. этакъ вильнула. — Эта вотъ, — показалъ царевичъ, а въ самого сердце такъ и упало.

— Угадалъ! — загремѣлъ Лукоперъ и отъ горести корону свою шваркъ объ землю, такъ что каменья самоцвѣтныя только посыпались.

— Ладно, — говоритъ онъ, спустя малое время, — еще задамъ тебѣ задачу. Коли тутъ не угадаешь — быть тебѣ въ огненной рѣкѣ.

Выслалъ онъ царевича, а послѣ опять зоветъ. И знаетъ хитрый чудодѣй: не угадать теперь царевичу, зараньше время радуется гибели его. Прилетѣли въ палату пчелы — всѣ какъ одна, гудятъ что въ рою, мельтешатъ кругъ головы царевичевой, даже глазамъ не усмотрѣть, только золотыя спинки, что огонечки мигаютъ. Вертѣлъ-вертѣлъ головой царевичъ, индо шея заломила, въ грусть было совсѣмъ впалъ — гдѣ тутъ угадать, когда знаку никакого нѣтъ? Одначе, по прошествіи времени, сталъ онъ понимать, что одна пчела юрчей всѣхъ кругъ головы его вертится, такъ и суетитъ, и гудетъ, а послѣ того, какъ въ щеку его куситъ! Да таково больно его кусила, что хотѣлъ царевичъ крикнуть даже, одначе стерпѣлъ и говоритъ Лукоперу: — Тая вонъ самая и есть!

— Опять угадалъ! — грянулъ Лукоперъ и позеленѣлъ весь со злости, скиптра-державу свою изломалъ въ щепы и за окошко выкинулъ. И цѣльный день сидѣлъ, пригорюнившись, послѣднюю задачу царевичу выдумывалъ. Думалъ онъ, думалъ, ничего выдумать не могъ и рѣшилъ самъ про себя показать царевичу всѣхъ дѣвицъ, какъ онѣ есть, благо всѣ были, какъ одна, и различить ихъ даже до невозможности трудно было. Зоветъ опять царевича. Приходитъ царевичъ, садится на золотой табуретъ, и входятъ одна за другой царевны — всѣ, какъ одная, входятъ другъ за дружкой, рядкомъ становятся, очами ясными глядятъ на царевича, промежъ себя усмѣхаются. А царь Лукоперъ сидитъ, не шелохнется, глазами только зелеными бѣгаетъ, за царевнами слѣдитъ, чтобъ знаку какого не подали. Глядитъ царевичъ, водитъ глазами съ одной на другую, промашку дать боится, никакъ узнать не можетъ. Крикнулъ тутъ Лукоперъ, замерли всѣ царевны, стоятъ не шелохнутся, очи всѣ поопускали, какъ имъ зараньше Лукоперъ приказалъ. Совсѣмъ трудно стало царевичу, хоть садись да плачь, въ самый разъ ошибиться. Поглядѣлъ онъ, поглядѣлъ, почесалъ затылокъ, а Лукоперъ уже радуется: понялъ чародѣй хитрущій, что угадалъ задать задачу, не узнать царевичу… Перекрестился царевичъ. Взвылъ волкомъ сѣдымъ отъ того креста Лукоперъ, закорежился, какъ береста на огнѣ, слова даже сказать не могъ. А царевичу, что дѣлать? Либо суженую на весь вѣкъ свой добывать, либо огненной рѣки не миновать. Сталъ онъ глядѣть чередою на всѣхъ царевенъ, на которую, молъ, сердце дрогнетъ, тую и покажу, будь что будетъ! Дошелъ онъ такъ ао середины ряда, глянулъ на тую, что въ самой середкѣ была, дрогнуло его сердце молодецкое, видно сердце сердцу вѣсть подало. — Эва, говоритъ, моя! — да хвать ее съ ряду вонъ: все одно, молъ, пропадать!

— Зашипѣлъ Лукоперъ, дымъ у него пошелъ со рту со злости нечеловѣчьей, завертѣлся вьюномъ, съ трона своего золотого упалъ даже, такъ ему непріятно было, что царевичъ суженую свою угадалъ. Слуги тутъ набѣжали, подняли своего царя. Пришелъ онъ въ память, говоритъ царевичу: — Счастье, говоритъ, твое такое, быть какъ сказалъ я, потому, что слову своему я не измѣнщикъ. Готовить свадьбу, и чтобы пиръ на весь міръ, какъ царскому сыну достойно. Сыграли этто свадьбу, други мои любезные, пировали тамъ, сколько полагалось имъ, провели молодыхъ въ покой и оставили. И только что оставили, какъ говоритъ царевна мужу своему: — Любезный другъ мой, въ эту ночь должны мы съ тобой погибнуть, да-а. Потому что Лукоперъ, злющій чародѣй, поклявши, чтобы со свѣту насъ съ тобой сжить и счастью нашему препятствовать. Одначе, говоритъ, онъ хитеръ, да и мы съ тобой не дураки, тоже понимаемъ… — Призвала она свою свиту, подружекъ и людей вѣрныхъ, и приказала имъ убить двухъ агромаднѣющихъ борововъ. Опаляли двухъ борововъ, одѣли ихъ такъ, будто одного подъ невѣсту, другого подъ жениха, положили на кровать, а сами приказали подать самолучшихъ лошадей, чтобы въ эту ночь изъ царства Лукоперова бѣжать. Царевичу подали его коня, на которомъ пріѣхалъ онъ, а царевнѣ — самого Лукоперова жеребца, что быстрѣй вѣтра бѣжалъ, облаки обгонялъ. Взяла царевна съ собой волшебную щикатулку, закупили они придворныхъ всѣхъ и пустились въ путь-дорогу…

— Отправились они такимъ разомъ въ путь, ѣхали день и ночь ѣхали, море-окіянъ переплыли. Приклонила царевна ухо къ землѣ — слышитъ: погоня неминучая за ними. Испугался царевичъ, что тутъ дѣлать? — Не бойся, говоритъ царевна. Открыла она волшебную щикатулку, вынула бѣлый платъ толковый и махнула имъ по воздуху — и выросла такая большая роща, что ни мухѣ не пролетѣть, ни змѣѣ не проползти, не то что вырубить ее…

Многоль-мало ѣхали они, любезные мои други, опять приклонила царевна ухо къ землѣ и говоритъ царевичу: — Неминучая погоня за нами, милый другъ мой! Испугался царевичъ, что тутъ дѣлать? — Не бойся, — говоритъ царевна, — открыла волшебную щикатулку, вынула зеркальце малое, ударила его объ земь, и разлилось великое озеро, травойтиной заросши, ни въ лодкѣ его переплыть, ни берегомъ не обойти…

Идутъ дальше они, коней погоняютъ. Слышитъ опять царевна, настигаетъ погоня. Боится царевичъ: — не миновать, говоритъ, намъ съ тобой, супруга любезнѣющая, огненной рѣки Лукоперовой. Не за себя, говоритъ, боюсь, за тебя сердце болитъ! Пятнадцать лѣтъ, говоритъ, въ царствѣ Лукоперовомъ прожилъ, вѣкъ страху никогда не видалъ, хоть и тугонько подчасъ приходилось, а теперь боюсь даже до смерти. — Не бойся, говоритъ царевна, вынула изъ щикатулки своей гребешокъ, кинула его на земь — и выросли агромаднѣющія горы, ни ихъ на коняхъ ни перескочить, ни на карачкахъ перелѣзть…

Стали они, други мои любезные, къ своему царству подъѣзжать. Стоятъ на краю солдаты, никого не пропущаютъ, за то что, говорятъ, намъ отъ царя приказу нѣтъ пропущать. Бился-бился съ ними царевичъ. Я, говоритъ, сынъ царскій, должны меня пропустить. Намъ, говорятъ, дѣла нѣтъ. А что ты сынъ царскій, то ты врешь, потому что сынъ царскій въ чужихъ земляхъ погибъ, по немъ царь съ царицей денно и нощно плачутъ, глазъ даже не осушаютъ! — Видитъ царевна, что имъ не пройти, открыла волшебную щикатулку, вынула двѣ ленты шелковыхъ, опоясались они лентами тѣми и стали вродѣ какъ бы невидимыми, и прошли мимо солдатъ. Подъѣхали они къ Царьграду своему, ко дворцу пробились, не пропущаютъ ихъ опять солдаты, уперлись: не приказано, хоть ты что дѣлай! Вынулъ царевичъ большенный пакетъ, бумагу значитъ, далъ главнѣющему министру и приказалъ передать самому царю. Прочелъ царь пакетъ, заплакалъ онъ горько и вѣры ему не далъ. — Вотъ, говоритъ, пятнадцать годовъ какъ пропалъ любезнѣющш сынъ мой, не можетъ этого.быть, чтобъ въ живыхъ онъ оказался! Ни слуху, ни вѣсти не было съ той поры. — Не повѣрилъ пакету: навѣрно, говоритъ, обмануть меня кто хочетъ…

Сказали это царевичу, что тутъ дѣлать? Одначе и тутъ нашелъ онъ какъ сдѣлать: привелъ ко дворцу своего коня, на которомъ въ путь отправлялся, показалъ его всѣмъ: чей, говоритъ, конь — узнаете? — Нашего царя конь, говоритъ стража, только постарѣлъ за пятнадцать годовъ. Доложили объ этомъ царю, вышелъ онъ съ царицею на дворъ, на коня поглядѣлъ, на царевича — узналъ его и сталъ цѣловать-обнимать, слезами отцовскими обливать. И какъ поздоровкались они, велѣлъ царь пиръ готовить, чтобы всему міру на удивленіе, всѣмъ православнымъ на радость. И гуляли на томъ пиру три дня и три ночи, пьяны были почесть всѣ, и я тамъ былъ, носъ въ стаканчикъ помочилъ, три дня послѣ подъ заборомъ валялся!..[1]

Кончилъ Трофимычъ сказъ свой, сердито шило въ хомутъ воткнулъ, хоть и не въ то мѣсто, куда надо, однако дратву всунулъ и зубами свирѣпо продернулъ.

— А и гораздъ ты, старый, сказки плести, — проговорилъ Ульянъ Гусевъ, вытаскивая изъ кармана кисетъ, — учился ты гдѣ, аль такъ съ роду тебѣ дадено?

Онъ свернулъ цыгарку, согнулъ ее собачьей ножкой и поднялся.

— Подти покурить развѣ… — И вышелъ, плотно припирая дверь.

За нимъ поднялся Алексѣй, потомъ Никитьевъ Борисъ, и одинъ по одному вышли почти всѣ мужики. Ребята все еще просили сказки у стараго шорника, но онъ хмурился только и тащилъ изъ кармана тавлинку съ табакомъ, смѣшаннымъ для большаго вкуса съ толченымъ листомъ вишневымъ. Да и матери заругались: пришли онѣ уже давно гнать ребятъ по домамъ, да заслушались сказки занятной и просидѣли почти весь вечеръ.

— Еще вамъ сказку, угомону на васъ нѣтъ. Спать то когда еще пора была, завтра до полдня спать будете…

И повели по избамъ ребятъ, полныхъ страшными образами дивнаго Лукопера, огненной рѣки въ его царствѣ, доброй царевны съ ея волшебной «щикатулкой» и безстрашнаго царевича, что угадалъ суженную свою на злость злому чародѣю.

Долго еще будутъ они шушукаться въ темнотѣ, свалившись въ кучу на горячей печкѣ, долго будутъ перебивать другъ друга, припоминая все, что случилось съ царевичемъ, завидовать золотымъ козатамъ, что игралъ онъ въ юности, серебряной плиткой выбивая…

Въ чистой избѣ мужики сидѣли впотьмахъ, не зажигали огня, словно по невысказанному уговору, и старуха Данилиха, заглянувшая зачѣмъ-то сюда, чуть не растянулась на протянувшіяся въ темнотѣ ноги разсѣвшихся хозяевъ.

— Что-жъ вы въ потемкахъ то сидите, въ прятки, что-ль, играете? — заворчала она, обходя выставленныя на середину избы чьи-то валенки. Ей очень не нравилось то, что мужики собираются у Сергѣя, о чемъ-то столковываются, что то таятъ, явно задумываютъ противъ Ельникова и другихъ справныхъ хозяевъ.

— Кликни-ко-съ сына то, бабка, — сказать слово нужно, — попросилъ кто-то изъ мрака.

— Кликни, кликни, — ворчала старуха, — погодите доиграетесь вы ужо… Надымили то махрой своей, алибо вамъ тутъ не чайная…

— Эва Данилиха шерстобитову захмычку взяла: ужо, говоритъ, будетъ вамъ…

— А что жъ, и будетъ, я и безъ шерстобита скажу… Статочное дѣло, кажній вечеръ совѣты все, въ потемкахъ ровно рѣзать кого собираются…

— Это не мы рѣзать собираемся, а насъ ужо рѣзать будутъ, — проговорилъ Алексѣй.

Старуха ушла, но Сергѣя все же прислала. Онъ пришелъ сразу и, какъ вошелъ, сдѣлалъ видъ, что хочетъ зажечь лампу.

— Что жъ тащь то, въ темнотѣ, огня бы, что ли… — сказалъ онъ, подходя къ столу.

— Ладно и такъ, чего тамъ огня, — остановили его, — посидѣть только такъ, покуда.

Никто не говорилъ, зачѣмъ всѣ собрались; выходило такъ, будто просто зашли отъ нечего дѣлать посидѣть, покалякать, и въ этомъ сказывалась выработанная годами привычка не довѣрять даже другъ другу… Сидишь, говоришь, а послѣ кто возьметъ да и перекинется на ту сторону, и начнутъ прижимать богачи, народъ слитный, сгрудившись другъ за дружку вотъ какъ стоятъ… Скажутъ: ходилъ къ Сергѣй Данилову, разговоры разговаривалъ? Ну, такъ вотъ тебѣ…

Почти никто изъ нихъ не далъ бы собираться такъ въ своей избѣ, боясь, что впослѣдствіи это можетъ сказаться на отношеніяхъ съ тѣми, противъ кого теперь каждый находилъ свое слово. И тѣмъ, что Сергѣй позволилъ сдѣлать изъ своего дома клубъ недовольныхъ, онъ поставилъ себя какъ бы во главѣ деревенской оппозиціи, принимая отвѣтственность за всѣхъ собиравшихся.

Ему немного льстило это, такъ же, какъ и то, что, съ нимъ, холостымъ парнемъ, считаются бородатые мужики, единодушно признали своимъ вожакомъ и надѣются на него.

— Такъ что жъ, мужики, какъ дѣла то? — спросилъ онъ, присаживаясь на лавку возлѣ кого то, попыхивавшаго краснымъ огонькомъ трубочки.

— А что жъ дѣла? Тебѣ виднѣй, какъ дѣла, — отвѣтили изъ дальняго угла, и по голосу Сергѣй призналъ Ульяна Гусева.

— Ты гляжъ какъ дѣла, мы тебя спросить хотѣли, — согласились другіе.

— Дѣла, какъ сажа бѣла, — вставилъ Борисъ Никитьевъ.

Теперь, когда Сергѣй присмотрѣлся къ темнотѣ, онъ сталъ различать отдѣльныя фигуры. Сидѣло мужиковъ съ десятокъ, все изъ недостаточныхъ больше. Былъ Алексѣй Мироновъ, Ульянъ Гусевъ, мужъ знаменитой Настушки Гусевой, пившей за двухъ мужиковъ. Иванъ Калининъ, сотоварищъ по семейному несчастью съ Гусевымъ, сидѣлъ около — они и держались всегда какъ-то вмѣстѣ, словно пьющія жены связывали ихъ прочной дружбой, — тотъ самый Иванъ, который объ Рождествѣ такъ билъ свою пьяную Душу Ванюшкину, что, навѣрное, убилъ бы до смерти, ежели бы не отнялъ народъ; сидѣлъ въ уголку, угрюмо насупившись, Матвѣй Феклистовъ, ожидавшій всего худого шерстобитъ, на все, что бы ему ни сказали отзывавшійся темной угрозой: ужо, погодите, не то еще будетъ, дайте срокъ… И Дмитрій Прокофьевъ былъ тутъ же. А Сергѣй поглядѣлъ на него и подумалъ, что этотъ пришелъ не столько для того, чтобы говорить по дѣлу, — пожалуй его не касающемуся, такъ какъ ему при какомъ угодно передѣлѣ ничего все равно не отчислилось бы, — сколько для того, чтобъ посидѣть въ теплой избѣ и узнать, не готовится ли какая пакость отцу его, первому богатѣю? Сергѣю стало неловко отъ его присутствія, приходилось говорить про Прокофія, какъ главнаго упорщика въ передѣлѣ, и потому еще, что Дмитрій зналъ, вѣроятно, про сватовство стараго Ельникова Дуньки.

Сидѣлъ еще у двери Авузинъ Титъ Мосеевъ, огромный, подавленный необъятнымъ ростомъ своимъ мужикъ, заросшій, какъ лѣсной звѣрь, волосами, изъ которыхъ видны были только маленькіе, необычайно кроткіе глазки, напоминавшіе выраженіемъ крохотные глазки испуганной, робкой мышки; надъ нимъ смѣялись по деревнѣ, что, когда онъ пріѣзжалъ изъ города выпивши и жена, съ которой онъ прожилъ душа въ душу двадцать съ лишкомъ лѣтъ, хотѣла его наказать, онъ становился на колѣни, чтобъ она могла достать до прятавшагося въ всклокоченныхъ, волосахъ лица, и просилъ поучить его, глупаго мужика.

Какъ большинство большихъ и сильныхъ людей, онъ былъ добродушенъ, какъ ягненокъ, почти никогда не сердился и даже сына своего, девятнадцатилѣтняго парня, разбаловавшагося пьяницу и озорника, прославленнаго на тридцать верстъ въ округѣ своимъ озорствомъ, боялся бить.

— Рука у меня гораздъ тяжелая: вдаришь разъ, а изъ него духъ вонъ, что тогда? — тихо говорилъ онъ. — А вступитъ злость эта самая въ руку, бѣды не оберешься… Еще въ Сибирь за него, подлеца, пойдешь!

Сидѣлъ и кузнецъ Василій Семеновъ. Ему было все равно, какъ порѣшатъ съ передѣломъ: было у него полдуши, да и тѣ онъ сдавалъ изъ года въ годъ, самъ землею никогда не занимался и пришелъ только потому, что вечеромъ въ пустой избѣ, гдѣ онъ жилъ съ мальчишкой, помогавшимъ ему въ кузницѣ, было скучно. На народѣ и время скорѣе пройдетъ, и на цыгарку кто табачишки дастъ, своя-то давно вся вышла, а Ларіону лавочнику и такъ Богъ вѣсть сколько долженъ.

— Такъ что-жъ, мужики, какъ говорить-то будемъ? — спрашивалъ Сергѣй, — время-то идетъ…

Онъ сказалъ о времени, и непонятно было — какое время: то-ли, что сидятъ люди вечеромъ въ темной избѣ и жмутся, не начинаютъ настоящаго разговора, или что уже весна пришла, плещетъ за окномъ ручьями талой воды, гудитъ въ оттаявшихъ вѣтвяхъ сада сырымъ вѣтромъ, гонитъ снѣгъ день ото дня и послѣ каждой ночи открываетъ новые и новые пласты черной, набухшей земли, отъ которой такъ густо и тяжело пахнетъ вечерами…

— Говорить надо бы… — нерѣшительно замѣтилъ Ульянъ.

— Что-жъ говорить, дѣло что на ладошкѣ: дѣлиться наново надо, — поддержалъ его Алексѣй, — безъ дѣлежа не обойтись.

Онъ говорилъ такъ, какъ будто бы не было никакого сомнѣнія въ томъ, что передѣлъ будетъ, и не позже, какъ черезъ недѣлю-двѣ, и въ этомъ проглядывалъ его собственный страхъ, который онъ гналъ своимъ увѣреннымъ тономъ.

— Дѣлиться-то какъ не дѣлиться, да какъ раздѣлишься? — сомнительно качалъ головой Калининъ, — это тоже надо подумать…

— Не добивайся ранняго вставанья, добивайся добраго часу, — вставилъ Авузинъ, — говаривали старики…

— Дѣлиться надо, — твердо заговорилъ Сергѣй и поднялся, какъ всегда, когда говорилъ о томъ, что его волновало: — безъ дѣлежа, Алексѣй правду говоритъ, не обойтись… Въ нашихъ мужикахъ больше, какъ въ половинѣ семьи прибавились въ два, три раза, а земли все тожъ… Послѣдній дѣлежъ-то когда былъ, кто помнитъ? Я не помню, либо малъ былъ, либо и на свѣтѣ меня не было…

— Шерстобитъ долженъ помнить, онъ старѣй всѣхъ…

— Что кобель поповъ, ажно посивѣлъ! — усмѣхнулся кузнецъ.

— Кобель! Самъ ты кобель шлющій, — огрызнулся шерстобитъ, — когда былъ, почемъ я знаю? Никакъ Никита пчелякъ, евоный батька, — указалъ онъ на Бориса Никитьева, — мельницу свою на Раменьѣ сжегъ, тогда еще штраховку ввели… Годовъ двадцать никакъ будетъ.

— Годовъ двадцать, хватилъ тоже, — перебилъ Иванъ Калининъ, — тоже ляпнулъ! Никитьева мельница горѣла, когда на погостѣ новую церкву ставили, а десятилѣтіе-то когда попъ справлялъ, еще архирей пріѣзжалъ? Годовъ пять, не болѣ того… Еще народъ сгоняли, большакъ съ Раменья въ Березно править, говорили: губернаторъ, ай кто тамъ долженъ быть…

— Это вѣрно, годовъ пятнадцать не болѣ… — согласились другіе, — и штраховку-то не болѣ, какъ пятнадцать годовъ ввели.

— Ну, вотъ, — продолжалъ Сергѣй, — теперь съ того и начать.. Такъ и сказать имъ то, что, молъ, такъ и такъ, какъ народу размножилось, а земли утѣсненіе, то не передѣлиться ли, молъ, намъ по хорошему? Чѣмъ склеку да свару разную заводить на деревнѣ, не сдѣлать ли намъ, чтобы по сосѣдски…

— Ничто съ моимъ Богомъ даннымъ папашенькой по сосѣдски, — вставилъ Дмитрій, — онъ тѣ хвостъ-то загнетъ, откуда въ тебя ноги растутъ, посмотритъ…

— Брось, Дмитрій, твое-то дѣло помолчать-бы…

— А что-жъ мнѣ молчать, чай я у Бога теленка не съѣлъ…

Стали толковать о томъ, какъ начать дѣло. Поднялся крикъ такой, что ничего разобрать нельзя было, хоть и кричать-то въ сущности некому было. Ульянъ Гусевъ стоялъ за то, чтобы сряду, какъ снѣгъ стаетъ, и начать дѣло, а говорить съ ними теперь же. Калининъ Иванъ кричалъ, чтобы подождать до Пасхи, когда народъ свободнѣй, тогда и приниматься за богачей. А больше всѣхъ кипятился Алексѣй. Должно быть, ему уже не въ силу стало терпѣть то невыясненное положеніе, въ которомъ онъ находился уже нѣсколько лѣтъ. Онъ выскочилъ на середину избы и тонкимъ, пронзительнымъ голосомъ оралъ такъ, что его было слышно на улицѣ.

— Дѣлать, такъ сразу, а то и канителиться нечего! — визжалъ онъ, кидаясь то къ Сергѣю, въ которомъ искалъ опоры, то къ Калинину. — День за день такъ и пойдетъ, а послѣ хватишься, да поздно будетъ… Говорить теперь, завтра пойти и сбивать сходъ, деревеннаго дѣда Ѳедора за бока, пущай сходъ гонитъ…

— Да погоди ты, чего темяшишься-то, дай слово сказать, — отступалъ отъ него Калининъ, — загорѣлось тебѣ…

— Загорѣлось! — подхватилъ Алексѣй, — тебѣ не горитъ, такъ ты и въ кусты, а мнѣ надо.. Посадилъ бы я тебя въ мой дворецъ, взвылъ бы…

— Да погодите вы, будетъ вамъ, чего не подѣлили-то, — выступилъ Сергѣй, но Алексѣя уже трудно было унять. Онъ, какъ собака, огрызался на всѣ стороны, вертѣлся посреди избы и кого-то ругалъ, на кого-то кричалъ и мѣшалъ сказать хоть слово.

— Эва его прижгло какъ, — усмѣхался кузнецъ, посасывая собачью ножку.

— Прижжетъ, братъ… Ты-бъ въ его шкуру влѣзъ, — отвѣтилъ Авузинъ, — тоже не отъ сладости визжитъ…

Говорили еще долго, больше кричали и высчитывали другъ другу, кому передѣлъ нужнѣе, а толку было мало. Сергѣй съ грустью смотрѣлъ на все это, и не зналъ, какъ утихомирить расходившихся мужиковъ.

— У меня полдуши, а народу самъ-шесть, — звенѣлъ голосъ Алексѣя, — а ты что? ты сидишь на полторыхъ душахъ и сиди, все одно тебѣ не прибавятъ…

— Прибавятъ, должны прибавить, потому я не хуже тебя. Коли прибавлять, такъ должны… — гудѣлъ Калининъ. — А ты что присталъ, какъ банный листъ, тебѣ жаль себя, а другіе какъ хотятъ…

— Ты и безъ прибавки живешь, за то ты вонъ льну одного сколь продалъ…

— А ты мнѣ въ карманъ глядѣлъ? Ты что, карманникъ, что-ли?

— Это ты карманникъ, ты на чужое заришься, а не я…

Они заругались, и ихъ еле развели. Толку не было никакого, видно только стало, что и у собравшихся здѣсь мужиковъ, настроенныхъ противъ богатѣевъ, не сегодня-завтра можетъ выйти разладъ. Долгое, темное озлобленіе прорывалось внезапно, и трудно было ждать, что всѣ согласятся на чемъ нибудь, хотя бы это касалось всѣхъ въ одинаковой степени.

— Народъ нашъ — каждый въ свою сторону глядитъ, — говорилъ Борисъ Никитьевъ, сидѣвшій рядомъ съ Сергѣемъ, — нестолкуешь ихъ…

— То ли еще будетъ, погоди, увидишь, какъ другъ дружку грызть учнутъ, — каркалъ Матвѣй шерстобитъ, — ужо будетъ, будетъ, обожди только…

— Такое дѣло — каждому болитъ, онъ и плачется, — тихо толковалъ Авузинъ, — а только что насчетъ согласья — трудно съ нашимъ народомъ…

Говорили еще съ часъ по крайней мѣрѣ, до того, что старуха Данилиха выглянула въ дверь и спросила:

— Никакъ вы тутъ подрались, оглашенные? Экій гомонъ подняли. Что вы. ребята? Еще хозяева…

Она посмотрѣла немного, не закрывая двери, словно ожидая, что начнутъ расходиться. Первымъ поднялся Титъ Авузинъ, за нимъ и другіе. Согласились только на томъ, чтобы ждать до Пасхи, а тѣмъ временемъ каждому особо поговаривать съ остальными хозяевами.

Уходили молча, прощались угрюмо, выйдя за калитку, тотчасъ пропадали въ сыромъ, влажномъ мракѣ.

Сергѣй подождалъ, чтобы послѣ запереть калитку. Ночь звенѣла тысячью бойкихъ живыхъ звуковъ, плющала вода по невидимымъ лужамъ, гудѣлъ вѣтеръ, что то шуршало по снѣгу, по сломленной крышѣ, по всей улицѣ, какъ будто, подъ чернымъ невидимымъ небомъ шелъ кто-то огромный, сильный, трогалъ рукою замершіе за долгую зиму предметы провѣрялъ, все ли такъ, какъ было; должно быть, онъ готовилъ что то людямъ, ходилъ по всей деревнѣ, что то дѣлалъ, ворочалъ, пользуясь темнотою, хотѣлъ удивить къ утру новымъ и нежданнымъ, что принесъ съ собою вмѣстѣ съ весной.

— Народъ нашъ, — тихо говорилъ задержавшійся послѣднимъ, несмотря что поднялся уходить первымъ, Авузинъ: — никакого сладу, согласія чтобы, нѣтъ съ нимъ.

Сергѣй молчалъ, вслушиваясь въ то, что дѣлалъ пришедшій съ весною въ деревню. Ему казалось, что онъ долженъ быть вродѣ Авузина, такой же большой, обросшій и добрый.

— Народъ что-жъ? Темный народъ нашъ, — отозвался онъ, помолчавъ.

— Чисто, что темный, — согласился Титъ и, попрощавшись, пошелъ къ себѣ. Сергѣй провелъ его до конца прогона и посмотрѣлъ на окна Пѣгаревой избы. Они свѣтились краснымъ теплымъ свѣтомъ. Должно быть Таня сидѣла за станомъ и ткала, а старуха дремала около за пряжей. Сергѣй вспомнилъ, что онъ давно не видалъ Тани, такъ какъ та говѣла и не выходила къ нему на улицу, и ему стало грустно.

— «Народъ, — думалъ онъ, идя назадъ и приписывая эту грусть тому, что съ народомъ трудно было сладить, — и правду сказалъ, что темный народъ… Настоящаго человѣка нѣтъ, чтобы понималъ все, растолковать умѣлъ, научилъ-бы, какъ надо… Бродятъ мужики, какъ котята слѣпые, тыкаются носами, сердятся, другъ друга поѣдомъ готовы съѣсть»…

Онъ еще хотѣлъ что-то подумать, что-то знакомое, что уже думалъ однажды, не то о мужикахъ, не то о своей жизни.

— Что въ тюрьмѣ, — бормоталъ онъ, подходя къ калиткѣ: — заперли всѣхъ въ одно мѣсто, трутся одинъ объ другого, понятія никакого не имѣютъ…

Еще что-то надо было додумать, но дверь въ сѣняхъ скрни нула и мать звала:

— Серега, скоро ты, ай ты пропалъ совсѣмъ?

Онъ рѣшилъ додумать это послѣ и отозвался:

— Иду…

Дома старуха бранила его, не ругалась, а тихо ворчала, недовольная тѣмъ, что сынъ главаремъ былъ во всей этой шайкѣ мужиковъ.

— И что тебѣ за польза только, гляжу я. Добро бы самому надо, а то на тебѣ! Думаешь, не говорятъ на деревнѣ то? Еще какъ говорятъ-то… Прокофій-то Егорычъ и такъ даве спрашивалъ: что, говоритъ, у васъ такое дѣется?..

— А мнѣ гораздъ надо, что онъ спрашивалъ…

— Гляди, не вышло бъ чего.

— Пущай выходитъ, не впугаюсь…

Снѣгъ почти весь сошелъ. Лежалъ только въ низинахъ, рыхлый и дряблый, и каждый день его гнало больше и больше, то дождемъ, что шелъ по ночамъ, то солнцемъ. Дороги стали непроѣздными, потому что зимникомъ, по полямъ уже нельзя было ѣздить, а на лѣтнихъ стояла такая грязь, что страшно было выѣхать. Вотъ-вотъ долженъ былъ тронуться донникъ, нижній пластъ застывшей земли, когда трудно проѣхать по деревнѣ, не только что куда-нибудь дальше. По утрамъ еще держали заморозки, подбирали грязь, какъ аккуратный хозяинъ, лучше солнца, и уже въ мѣстахъ на солнцѣ сухія твердыя тропки протянулись возлѣ избъ, и на нихъ, первыми вѣстниками пришедшаго тепла уже играли въ козаты мальчишки, наполняя чуткій воздухъ веселымъ звономъ своихъ голосовъ.

Уже пришла, уже принялась за свою работу весна, уже бѣлоносые грачи важно разгуливали по чернымъ полямъ, а гдѣ-то въ сверкающемъ солнцемъ, тепломъ и радостью небѣ зазвенѣла первая пѣсня жаворонка, и такая радость была кругомъ, такое тепло нежданное, что люди выбирались на оттаявшія завалинки и сидѣли подолгу, жмурясь на солнце и улыбаясь ему, какъ пріятелю…

— Ранняя да дружная весна — быть жаркому лѣту, да ранней осени… Не зря плющала Авдотья Плющиха, наплющала доброй весны!

А пѣтухи орали, какъ ошалѣлые, безъ толку цѣлый день, бродили по улицѣ, копались въ черной землѣ и таскали за собой весь свой гаремъ, такъ что трудно было ихъ потомъ разыскать вечеромъ.

Собаки вылѣзали къ воротамъ, садились, какъ мужики, у завалинокъ и тоже щурились на солнце, думая свое, собачье…

Отдыхомъ отъ долгой зимы, тепломъ весеннимъ и весенней благостью вѣяло на все живое, и похоже это было на канунъ большого праздника, когда въ медленныхъ, лѣнивыхъ часахъ свѣтлаго солнечнаго дня готовится торжественное и большое, важное для всей жизни…

А вечера были трогательно-нѣжные, полные зеленоватыхъ сумерекъ, блѣднаго золота заката и проникновенной тишины, которой дышала темная земля. Какъ дѣвушки, въ смутной грусти стояли у дорогъ тонкія березки, тянули въ небо слабыя вѣточки съ набухшими рыхлыми почками и ждали праздника, чтобъ развернуть клейкія листочки — привѣтъ теплу, солнцу и долгому лѣту. Но къ ночи подбирался легкій морозъ, стягивалъ лужи въ глубокихъ колеяхъ, и березки стояли одинокія и озябшіе, обманутыя прошедшимъ тепломъ, печально протягивая въ темнѣющее небо хрупкія вѣтви, съ нѣмой жалобой и робкимъ упрекомъ.

Подъ Благовѣщеніе Сергѣй вмѣстѣ со всѣми пошелъ на погостъ ко всенощной. Благовѣщеніе — день особый, и всякій хозяинъ хочетъ попасть въ церковь. Благовѣщеніе уже начало настоящей весны, того времени, что несетъ работу и таитъ въ себѣ зачатки будущаго: пахоты и сѣва, и урожая, и счастія всего года.

Передъ вечеромъ по дорогѣ къ большаку вытянулась длинная цѣпь мужиковъ и бабъ, шедшихъ на погостъ. И парни, и дѣвушки шли, расфранченные, сверкавшіе яркими платками, новыми уборами, приготовленными къ Пасхѣ, надѣтыми въ первый разъ, придававшими особую торжественность и церемонность молодежи. Въ деревнѣ остались только старые старики да старухи, а весь цвѣтъ и сила крестьянства, празднично разодѣтая, серьезная и торжественная, безъ шутокъ и смѣха, обычныхъ въ толпѣ, двигалась по темнѣвшей дорогѣ, по тропкамъ возлѣ канавы.

Дѣвушки шли отдѣльно, и въ пестрой толпѣ ихъ Сергѣй видѣлъ Таню, въ новомъ платкѣ и полусапожкахъ, которые она тщательно оберегала отъ грязи, прыгая черезъ лужи и часто переходя съ тропинки на дорогу и опять черезъ канаву на тропинку. Она шла, какъ и другія, высоко подобравъ юбку, такъ что видны были полныя икры здоровыхъ ногъ въ сѣрыхъ шерстяныхъ чулкахъ, о чемъ-то говорила и, очевидно, совсѣмъ не думала о томъ, что на нее смотрятъ; и это обстоятельство странно трогало Сергѣя, вносило знакомую, испытываемую имъ по временамъ такъ сильно близость къ ней, словно они не были еще чужими другъ другу; онъ смотрѣлъ на колебавшееся въ ходьбѣ тѣло ея и чувствовалъ, что каждое ея движеніе близко и знакомо ему на столько, что ему казалось, что онъ одинъ видитъ и замѣчаетъ всю легкость и красоту этихъ движеній.

Съ ней шли подруги: Вѣра, дочь Ивана Калинина, Маша Ларіонова, дѣда Ѳедора Романыча Наташа, Настушка Шерстобитова, сестра Дуня и другія дѣвушки. И всѣ онѣ были въ его глазахъ грубыми, тупыми, какими то тяжелыми, какъ будто крѣпкія тѣла ихъ были вырублены изъ дерева, не поддающагося мягкости движеній, какъ сами онѣ не способны чувствовать того, что могла чувствовать Таня.

Въ посту они рѣдко видѣлись, и Сергѣй съ новой проницательностью слѣдилъ за этой дѣвушкой, которую считалъ своею собственностью, на которую у него есть такое же право, какъ на свою ниву въ полѣ, и то-же ощущеніе силы и затаенной радости будила она въ немъ, какъ и черная, ждущая его прихода земля, теперь окутанная сумракомъ весенняго вечера, нѣжно пахнущая въ свѣжемъ воздухѣ прошлогодней травой и сыростью.

Это была одна любовь — не къ дѣвушкѣ, идущей впереди, не къ ея стройному, гибкому тѣлу, не къ землѣ, дающей благо сытости, обезпеченія и покоя, но было влеченіе и къ тѣлу, и къ тѣмъ результатамъ, что дастъ его нива въ смыслѣ обезпеченія, — это была любовь къ жизни, что неослабѣвающимъ пламенемъ горѣла въ его молодомъ тѣлѣ, двигала его умъ и наполняла душу, къ настоящей правильной жизни во всемъ ея объемѣ, съ женитьбой, трудомъ, радостями и печалями, жизни — какъ одного изъ членовъ большого и сложнаго организма, называемаго крестьянствомъ.

Онъ не думалъ объ этомъ, какъ не думавъ о томъ, почему вдругъ оказался выдвинутымъ въ первый рядъ протестующей противъ новаго уклада деревни, въ то время, какъ ему лично это было если не невыгодно, то безразлично, это вышло само, почти помимо его воли, какъ само, помимо своей воли растетъ брошенное въ землю зерно, почву для котораго приготовили тысячи предшествовавшихъ причинъ, вызвавшихъ его ростъ. Онъ былъ только сыномъ своихъ отцевъ, порожденіемъ этихъ темныхъ, спящихъ чуткимъ сномъ весенней ночи полей, надѣленный вѣковымъ тяготѣніемъ къ нимъ, служившимъ его истинной родиной въ самомъ прямомъ и лучшемъ смыслѣ этого слова. Это было не его чувство — это было чувство цѣлой цѣпи поколѣній, конечнымъ звеномъ которой былъ онъ, полубезсознательно устраивающій свою жизнь такъ, какъ влекло его это собирательное чувство жившихъ до него, называемое инстинктомъ…

И въ этомъ была сила и слабость его: сила камня, пущеннаго твердой рукой въ круговоротъ міра, и слабость темныхъ влеченій, не освѣщенныхъ мыслью, путающихся въ туманныхъ представленіяхъ объ отцахъ и дѣдахъ, о настоящей жизни, безсиліе рутины, пугливо слѣдящей за всякамъ новшествомъ…

…Чѣмъ ближе подходили къ селу, тѣмъ больше шло народу, присоединявшагося къ толпѣ Столбухинцевъ. Уже совсѣмъ стемнѣло, и въ сумракѣ шли люди плотными группами, тихо разговаривая, и рѣдко когда смѣхъ вдругъ вспыхивалъ въ той или иной группѣ: всѣ были серьезны, потому что шли въ церковь на большое служеніе, котораго ждали цѣлый постъ.

У церкви стояла толпа, не вмѣщавшаяся внутри, смутно колебавшаяся неуловимымъ движеніемъ, и негромкій говоръ, какъ легкое облако, вился надъ ней, въ то время какъ изъ распахнутыхъ настежъ дверей церкви порой доносился звучный, заглушенный толпой и разстояніемъ, аккордъ клирнаго хора. Церковь сверкала огнями, черезъ головы стоявшихъ на паперти и въ дверяхъ лился свѣтъ, на фонѣ котораго тяжелыми черными силуэтами выступали косматыя мужицкія головы и бабьи платки, непрестанно двигавшіеся какъ живая, колеблющаяся волна, подававшаяся впередъ и назадъ, сообразно тому, выходилъ кто-либо наружу или протискивался впередъ запоздавшій богомолецъ, давившій ноги, толкавшійся плечами, такъ что болѣе слабые раздавались, какъ колосья подъ вѣтромъ. Такихъ ругали, на нихъ ворчали, но они не обращали вниманія на это и вдавливались внутрь, пока это было возможно, чтобы остановиться гдѣ-нибудь, стиснутые горячимъ потнымъ кольцомъ толпы, [Лишавшей возможности опустить поднятую руку или передвинутъ отставшую ногу.

Воздухъ, отравленный дыханіемъ сдавленныхъ каменными стѣнами людей нагрѣтый сотнями свѣчей, слабо мерцавшихъ передъ сверкавшими образами, пропитанный крѣпкимъ запахомъ пота, кислой овчины и еще чего-то, всегда сопутствующаго крестьянской толпѣ, давилъ груди тяжкимъ камнемъ, отъ него звенѣло въ ушахъ, а передъ глазами плыли радужные круги. Но люди все же стояли, довольные хоть тѣмъ, что слышутъ пѣніе, потому что самую службу видѣли только два первыхъ ряда, забравшіеся задолго до начала всенощной.

Не шепотъ, а шорохъ огромной толпы стлался подъ сводами новой церкви, сложный шорохъ вздоховъ, движеній, въ то время, когда невидимый большинству священникъ уходилъ въ алтарь и, преклонивъ колѣна, возносилъ молитву въ тайнѣ, а клиръ молчалъ, выжидая новаго возгласа.

— Вечеръ, и заутра, и полудне, хвалимъ, благословимъ, благодаримъ и молимся тебѣ, Владыко всѣхъ, исправи молитву нашу, яко кадило передъ тобою, и не уклони сердецъ нашихъ въ словеса или въ помышленія лукавствія… — чуть слышно доносился слабый голосъ священника, дрожавшій, какъ дымъ того кадила, о которомъ говорилъ онъ, а дьяконъ Силычъ, извѣстный всей округѣ своимъ громогласнымъ хохотомъ, рвавшимся изъ него по всякому поводу, выждавъ конца молитвы, возглашалъ густой, дребезжащей октавой:

— Премудрость, прости!..

И хоръ, подобранный изъ обыва лей села, радость и гордость всего прихода, трогательно и осторожно начиналъ:

— Свѣте тихій, сгмтыя славы…

И чѣмъ дальше шла пѣснь, тѣмъ больше крѣпчалъ хоръ, наполняя своды стройными волнами слившихся въ одну ленту голосовъ, отъ которыхъ вздрагивали и колебались желтые огоньки свѣчей.

— Яко милостивъ и человѣколюбецъ Богъ еси… — звучалъ голосъ священника.

— Ами-и-инь… — отвѣчалъ хоръ.

— Исполнимъ вечернюю молитву нашу Господеви… — гудѣлъ дьяконъ.

— Господи помилуй… — вздыхалъ хоръ.

— Заступи, спаси, помилуй и сохрани насъ, Боже, твоею благодатію… — настойчиво просилъ Силычъ.

— Господи по-ми-лу-у-уй… — скорбно отзывался хоръ, тономъ ниже.

— Христіанскія кончины живота нашего, безболѣзненны, непостыдны, мирны… — проникновеннымъ речитативомъ гласилъ дьяконъ.

— Подай, Господи… — отвѣчалъ хоръ.

И эта перекличка подымала въ душѣ странное умиротвореніе, какъ будто старыя, тысячи разъ повторявшіяся слова служили средствомъ примиренія съ тяжелой и темной жизнью всѣхъ этихъ лохматыхъ, нечесаныхъ, вспотѣвшихъ въ неимовѣрной духотѣ головъ.

А когда священникъ своимъ трепетнымъ, усталымъ голосомъ возгласилъ:

— Мы-и-и-ръ всѣмъ… — и дьяконъ звучно и торжественно бросилъ въ толпу:

— Главы наши Господеви преклонимъ… — и хоръ смиренно вздохнулъ:

— Те-бѣ, Го-спо-ди-и-и… — какъ вѣтромъ рожь всколыхнуло мужицкія головы, и всѣ склонились въ смутномъ чувствѣ смиренія и кротости передъ тѣмъ; что незримо вело ихъ жизнь путемъ скорби и тягости, стезей покорности и терпѣнія, не давая одуматься и оглянуться.

— Господи Боже нашъ, — говорилъ священникъ, не тотъ отецъ Нилъ, что ѣздилъ по ругу за сборами и торговался съ молодухами, ежели онѣ скупились на пятокъ яицъ или на корецъ зерна, а другой совсѣмъ, таинственный, имѣющій дѣло только съ той высшей силой, что незримо стояла надъ жизнью и землей, могущій вязать и разрѣшать, служащій проводникомъ въ запутанной сѣти грѣха и милости, особенный, бывающій только здѣсь, среди строгихъ, молчаливыхъ и суровыхъ иконъ… — Преклонивый небеса и сошедшій на спасеніе рода человѣческаго, призри на рабы твоя…

— "Призри… — стонало въ одной огромной всемужицкой душѣ, — только призри…

…Тебѣ бо страшному и человѣколюбцу судіи твои рабы подклониша главы…

«Страшному…» — клонили головы покорные рабы…

…но твоя ожидающе милости и твоя чающе спасенія…

…"милости, только милости, спасенія отъ тягости, холода, заброшенности,.одиночества, дикости и темноты, въ котор.см видѣнъ только одинъ путь — на вѣчную Голгоѳу, на вѣчное пропятіе…"

Такъ молилась огромная всемужицкая душа, безъ словъ, безъ мыслей, однимъ порывомъ сердца, истомленнаго смѣной сѣрыхъ дней, трудомъ извѣчнымъ и скорбью давней.

Напряженіе росло и подымалось густой, тяжелой волной. Уже не обращали вниманія на отдавленныя ноги, на стиснутые бока, на то, что стоящіе сзади налегали на плечи, ложась всею тяжестью; нечѣмъ было дышать, и отворенная дверь не помогала, но это какъ будто повышало общій подъемъ и служило къ вящшему настроенію.

И когда священникъ, подойдя къ приготовленному столику, покрытому чистой скатертью, на которой стояли два сосуда съ «плодомъ лознымъ» — виномъ и елеемъ, пшеница и пять хлѣбовъ, взялъ въ руки одинъ хлѣбъ, въ то время какъ дьяконъ, махая кадиломъ, до половины закрылъ его и столъ синими клубами пахучаго дыма, — толпа дрогнула и колыхнулась, двинулась впередъ и застыла.

— Господи Іисусе Христе, Боже нашъ, благословивый пять хлѣбовъ и пять тысячъ насытивый, самъ благослови и хлѣбы сіи, пшеницу, вино и елей: и умножи сія въ веси сей и во всемъ мірѣ твоемъ… И вкушающія отъ нихъ вѣрныя освяти…

Это былъ хлѣбъ, предметъ столькихъ заботъ, волненій труда, думъ… Имъ освѣщена была вся жизнь. Какъ могучій двигатель, онъ посылалъ арміи на поля, сѣрыя арміи скромныхъ, невѣдомыхъ никому героевъ, замѣтныхъ, только какъ трава, когда ея много, сильныхъ только тѣмъ, что ихъ много, влачащихъ невѣдомое существованіе въ глубинѣ бревенчатыхъ избъ… Каждая минута каждаго дня была освѣщена мыслью этихъ людей о немъ. Онъ дарилъ радость, несъ горе, онъ устраивалъ жизнь, и не было ничего въ деревнѣ что прошло бы помимо его власти, власти хлѣба въ самомъ прямомъ и точномъ значеніи. Онъ соединялъ браки, отрывалъ дѣтей отъ дома, дѣлалъ проклятіемъ рожденіе, толкалъ на величайшую жестокость, служилъ предметомъ горчайшихъ упрековъ, превращалъ затянувшуюся жизнь въ непрестанное мученіе совѣсти и стыда… Изъ-за него лилась порою кровь, и сынъ поднималъ на отца тяжелую руку. Онъ несъ благо — и радость лилась тамъ, гдѣ его было много, люди становились добрѣе, слова звучали мягче и взоры любовнѣе; онъ царилъ надъ деревней, какъ самъ богъ, безконечными нивами окружалъ ее, затопляя въ золотыхъ волнахъ своихъ, вплетался тяжелыми кованными изъ темной мѣди зернами въ сонъ и явь ея, сторожилъ ея жизнь и направлялъ, какъ неограниченный владыка ко благу и скорби…

Отъ рожденія и до смерти шла мысль о немъ, опутывая жизнь желѣзными цѣпями, оправдывая ее и служа ей смысломъ. Онъ придавалъ цѣнность самому жалкому, самому нищенскому существованію и однимъ своимъ прикосновеніемъ освящалъ всѣ пороки, всѣ паденія, всѣ дикости мужика. Гдѣ-то тамъ, въ городѣ, въ столицѣ, во всей странѣ расцвѣтало искусство, гордо подымалась наука, утоньчалась жизнь, сверкало вдохновеніе.. Но фундаментъ всего былъ здѣсь, въ поднятомъ старческой высохшей рукой деревенскаго священника темномъ кругломъ кускѣ, свершавшемъ крестообразное движеніе надъ покрытымъ бѣлой скатертью столикомъ… Онъ имѣлъ свою жизнь, требовалъ своего искусства, быть можетъ, болѣе сложнаго, чѣмъ всѣ искусства міра, ждалъ своего вдохновенія и бралъ человѣка подъ свою власть цѣликомъ, не оставляя ничего, приспособляя къ своимъ требованіямъ мозгъ, тѣло, душу, все существо каждаго звена безконечной цѣпи хлѣбопашцевъ, теряющейся позади тамъ, гдѣ беретъ начало человѣчество, и уходя впередъ въ безконечную даль тысячъ поколѣній…

И если искусство передать сложность жизни въ краскахъ въ пластической точности статуи, въ сочетаніи звуковъ симфоніи, или словъ стиха беретъ человѣка и владѣетъ имъ, и требуетъ высшаго напряженія всѣхъ силъ его, и несетъ міру благо, — то требуемое этимъ чернымъ, грубымъ кускомъ искусство беретъ большинство человѣчества, требуетъ необъятнаго напряженія и несетъ неизмѣримое благо…

Это былъ хлѣбъ, предметъ проявленія высшаго искусства — искусства всей жизни милліоновъ людей, дѣлающій изъ полуживотнаго существованія подвигъ, изъ орущаго дикія, пьяныя пѣсни, сквернословящаго, поминающаго въ кощунственномъ сочетаніи имя матери, грязнаго, вонючаго мужика святого, потому что, вынося на себѣ всю подавляющую тягость ига этого хлѣба, онъ имѣлъ его меньше всѣхъ. попрекалъ имъ зажившагося отца, вложившаго всѣ силы въ его ярмо, билъ жену за то, что она жалѣла дѣтей и тайно совала имъ кусокъ, проклиналъ рожденіе дочери, потому что она лишній ротъ, не оправдывающій своего появленія на свѣтъ…

Это былъ хлѣбъ, могучее колесо, приводившее въ движеніе жизнь всего земного шара, ломавшее и коверкавшее людей, возносившее ихъ наверхъ и швырявшее внизъ съ равнодушіемъ судьбы.

Это былъ предметъ думъ, труда, волненій и заботъ большинства человѣчества…

«…. — и умножа сія въ веси сей… —» склонялся народъ. Да, да, «умножа», — вѣдь его такъ мало, этаго чернаго, грубаго хлѣба… того самаго, что лежитъ теперь сонными зернами въ оттаивающихъ бороздахъ, что подымется зеленой щетиной, что зацвѣтетъ золотою пылью, колеблемою тихимъ вѣтромъ надъ полями, пахучимъ облакомъ, что знойной стѣной встанетъ передъ истомленной жницей, а потомъ несмѣтной силой дружескаго стана окружитъ деревню желтыми бабками, посыпется подъ цѣпами тяжелой волной и двинется на станцію безчисленными возами, наполнитъ грохочущіе вагоны, потопитъ элеваторы, двинетъ левіафаны-корабли и вернется къ веснѣ назадъ въ деревню, повысившись въ цѣнѣ и возбуждая истиннный ужасъ съѣденнымъ лишнимъ кускомъ…

Глубокимъ, полнымъ огромнаго значенія символомъ подымался онъ надъ толпой, и не даромъ многіе стремилисъ къ алтарю, серьезные, бородатые хозяева, чтобъ быть при дѣлежѣ пяти хлѣбовъ, насытившихъ пять тысячъ человѣкъ. Надо было достать хоть маленькій кусочекъ этого хлѣба, хоть самую горбушечку, чтобъ хранить до посѣва у образовъ въ своей избѣ, а потомъ, выходя на сѣвъ, взять въ сѣвницу этого освященнаго хлѣба, какъ залогъ будущаго урожая, кусокъ, могущій свершить чудо насытить тощей, узенькой нивой, изъ которой выжато почти все, что она могла дать, тысячи тысячъ народа, идущаго изъ тьмы прошлаго и уходящаго въ тьму будущаго… Только чудомъ, только Божьимъ попущеніемъ живы были эти тысячи поколѣній, копавшихся въ землѣ, дробившихъ ее на полосы, выкраивавшихъ по самой трогательной справедливости шматки и уголки, сообразно увеличенію семей, вертящихся въ одной границѣ пятьдесятъ лѣтъ…

Священникъ дѣлилъ эти хлѣбы на двѣ, на четыре, потомъ на восемь и т. д. частей и эти частицы плыли по толпѣ, исчезая въ ней, какъ зерна въ землѣ, неся надежду и наивную увѣренность. Сергѣй не могъ протискаться къ столику, но онъ зналъ, что чудесный кусокъ у него будетъ — онъ недаромъ забѣжалъ къ писаренку Санькѣ Котову, пѣвшему на правомъ клиросѣ. Онъ узналъ отъ него много новаго, о чемъ думалъ во время службы, и, когда церковный сторожъ, съ неимовѣрнымъ трудомъ протискиваясь сквозь толпу, подалъ ему черезъ головы другихъ завернутый въ платокъ кусокъ хлѣба, шепча свистящимъ шепотомъ:

— Котовъ писаренокъ посылаетъ… — Сергѣй также шепотомъ, покрывавшимъ пѣніе хора, крикнулъ:

— Скажи, чтобъ не уходилъ сразу, слово сказать надо!.

И потомъ, когда хоръ гремѣлъ радостнымъ, восторженнымъ кликомъ:

— Слава тебѣ, Боже… — вмѣстѣ съ другими Сергѣй протискивался къ выходу, не обращая вниманія на стоны сдавленныхъ бабъ, на крѣпкіе толчки, сыпавшіеся со всѣхъ сторонъ, шелъ по ногамъ, продирался сквозь плотную толщу людей, разминая ее по сторонамъ при помощи своихъ дюжихъ плечъ и локтей.

Остановился онъ уже въ палисадникѣ, у ограды, возлѣ чугуннаго креста, окруженнаго желѣзной рѣшеткой, подъ которымъ покоился старый священникъ отецъ Никодимъ. Онъ былъ весь въ поту, картузъ его смяли, а у пальто не хватало двухъ пуговицъ. У этого попова креста онъ условился встрѣтиться съ Таней. Онъ смотрѣлъ въ толпу, но весенняя ночь была такъ темна, что, послѣ яркаго свѣта церкви, глаза его ничего не видѣли. Люди шевелились черными силуэтами, переходили съ мѣста на мѣсто, толкали его, оттирали къ сторонѣ, но все былъ народъ, какъ будто незнакомый, словно столбухинцевъ совсѣмъ не было здѣсь. Разъ мелькнулъ, какъ будто, огромный Авузинъ и тотчасъ скрылся, поглощенный толпой и мракомъ. Сергѣй ужъ началъ думать — не ушла ли Таня домой, не дождавшись его, и въ темнотѣ онъ нахмурился отъ досады. Не видно было и Дуньки, которой онъ сказалъ быть у поповой могилы къ концу службы: Должно быть, опять встрѣтилась съ своимъ Ѳедькой, что бѣгаетъ за ней, какъ кобель за гулящей сучкой…

— Ноги бы ему, дьяволу, обломать за это, не бѣгалъ бы тогда… — сердито бормоталъ онъ, раздраженный и тѣмъ, что ему успѣлъ сообщить Санька писаренокъ, и усталостью долгаго стоянія въ церкви, и отсутствіемъ Татьяны.

Народъ расходился и медленно, съ трудомъ, тискаясь и давя слабыхъ, выливался изъ церкви, заполняя палисадникъ. Кто-то сильно толкнулъ Сергѣя, такъ что онъ покачнулся въ сторону, и только хотѣлъ обругать неосторожнаго, какъ увидѣлъ, что это Прокофій Ельниковъ.

— Народу-то — страсть, — проговорилъ старикъ, останавливаясь возлѣ него, — не приведи Богъ сколько…

— Поджидаю своихъ, да не видать что-то, — отвѣтилъ Сергѣй и вспомнилъ, какъ писаренокъ давеча сказалѣему, что старый Ельниковъ уже почти кончилъ съ банковскимъ бариномъ о хуторѣ. Ему хотѣлось спросить, правда ли это, но неудобно было спрашивать, и онъ началъ издалека:

— Что-жъ, Прокофій Егорычъ, весна вѣдь…

— Къ тому идетъ, — отозвался старикъ.

— Намедни я на мельницу ходилъ, — будто Захара видѣлъ у винополіи, ровно онъ прошелъ… Нищій то Захаръ, что въ пастухахъ въ насъ гонялся.

— Опять пришелъ? Бродитъ старый, къ дому ему не прибиться…

— Думать надо, опять къ намъ придетъ, — говорилъ Сергѣй равнодушнымъ голосомъ, — надо бы намъ собраться, потолковать въ гулящій день: его въ пастухи брать, али еще кого…

— А за что-жъ другого. Онъ справный пастухъ былъ? Мальченку какого ему дать, пусть опять ходить…

— Вотъ и я такъ думаю: пущай онъ, а все же потолковать надо, какъ хозяева…

Прокофій помолчалъ.

— Наши хозяева, — проговорилъ онъ, и по тону его голоса Сергѣй догадался, что онъ усмѣхнулся.

— «Загордѣлъ старый, — подумалъ онъ съ чувствомъ той давней, длинной злобы, съ которой думалъ всегда объ этомъ коноводѣ всѣхъ деревенскихъ бигатѣевъ, глядящихъ только, какъ бы себѣ утянуть, что получше, — погоди, дамъ я тебѣ звону на сходѣ…»

Онъ и мечталъ, и боялся этого неминуемаго схода. Ему хотѣлось выступить на немъ противъ всѣхъ этихъ Прокофьевъ, лавочниковъ Ларіоновъ, Быковыхъ, и другихъ тугихъ мужиковъ, выступить тѣмъ почетнѣе, что ему самому ничего не надо было, и стоялъ онъ только за деревенскую бѣдноту… А боялся онъ потому, что это выступленіе могло испортить всю его жизнь: свадьба Дунькк тогда, навѣрное, разстроится… Не даромъ старый Ельниковъ до сихъ поръ не засылаетъ сватовъ, какъ обѣщалъ на масляной. Вѣрно ждетъ чего то — не то этого схода, о которомъ не могъ не слышать, не то покупки хутора, на который хочетъ выселяться…

— Потолковать то все жъ надо, — повторилъ Сергѣй, стараясь разглядѣть въ темнотѣ лицо Прокофія, — какъ никакъ, а вѣдь и они хозяева…

— Потолковать можно, за что-жъ не потолковать, только что хозяева то они всѣ добраго слова не стоютъ… Говорятъ, вы тамъ ужъ толкуете что-то, — замѣтилъ онъ и опять усмѣхнулся.

— Да вѣдь дѣла, — хмурясь и кусая губы, сказалъ Сергѣй; ему было непріятно, словно его уличили въ чемъ-то, — шорникъ у меня работалъ, сказки гораздъ мастеръ говорить, заходили нѣкоторые…

Они помолчали. Толпа стала рѣдѣть, изъ церкви уже всѣ почти вышли и толкались у ограды, отыскивая своихъ. Кое кто уже двинулся домой, оставались только ожидающіе партіи, чтобы двинуться вмѣстѣ.

— Дуняша то тутъ, ай дома оставши? — спросилъ Ельниковъ.

— Тутъ, вмѣстѣ шли, не знаю, куда запропастивши, жду вотъ ее.. — Можетъ, подвезти, я на конѣ, — предложилъ Прокофій.

— Дойдемъ, насъ тутъ цѣлая партія, все одно ужъ…

Старикъ попрощался и ушелъ. И только онъ пропалъ въ толпѣ, какъ изъ мрака, словно ожидая его ухода, вынырнулъ Санька писаренокъ.

— Звалъ меня никакъ, — спросилъ онъ, подходя, — скорѣй только, бѣжать надо…

— Куда тебѣ бѣжать то? Все, чай, по дѣвкамъ?

— А что-жъ, и по дѣвкамъ не худо… Что надо-то, говори…

— Узнай ты мнѣ, какой хуторъ Прокофій торгуетъ, къ какому краю онъ будетъ. Ты можешь: у писаря баринова, ай, такъ въ конторѣ… Мнѣ безпремѣнно знать надо, и чтобы до Пасхи, слышишь?

— Ладно, будешь знать… На Пасхѣ къ вамъ гулять приду, скажу тогда…

— Тебѣ мальцы наши бока-то почистятъ, когда придешь, — засмѣялся Сергѣй.

— Боюсь я ихъ гораздъ, какъ же… — отвѣчалъ писаренокъ; однако спросилъ: — а развѣ злятся?

— На тебя не злиться… Сколько ты дѣвокъ-то перепортилъ?

— Тебя послушать!..

Черная тѣнь вплотную придвинулась къ Сергѣю и заглянула въ лицо.

— Эва, Серега, а мы тебя тамъ за оградой ждемъ, — проговорила Дуня, — всѣ собравши, тебя только и ждемъ…

— Я же говорилъ возлѣ поповой могилы, — сердито отвѣтилъ Сергѣй, — понять ничего толкомъ не могутъ…

— Авдотьѣ Даниловнѣ, наше съ почтеніемъ, — заговорилъ Санька, раскланиваясь и подавая руку, — какъ живете?

— А что жъ, живемъ васъ поджидаемъ… — усмѣхаясь, отвѣчала Дуня.

— Дозволите къ вамъ на праздникъ въ деревню придти?

— А по мнѣ что-жъ — приходите, съ насъ не убудетъ.

— За что-жъ равнодушіе такое, позвольте спросить? Мы къ вамъ всѣмъ сердцемъ, можно сказать, а вы все задомъ.

Онъ болталъ еще что-то, но Дуня не слушала и пошла за братомъ.

Назадъ идти было весело, несмотря на темноту и усталость отъ долгаго стоянія. Предчувствіе праздника сказывалось; казалось, тишина ночи приготовляетъ на завтра нѣчто радостное и большое, и отъ этого въ темнотѣ смѣхъ звучалъ задорно и громко, позабылся постъ, связывавшій молодежь на пути въ церковь. Шли уже вмѣстѣ, дѣвушки и парни, перекликались и шутили, прыгали черезъ канавы дороги и гонялись другъ за другомъ, какъ будто не стояли подъ рядъ нѣсколькихъ часовъ безъ отдыха.

— Все смѣхи да шуточки, — ворчалъ шедшій рядомъ съ Сергѣемъ Матвѣй Феклистовъ, измѣнявшій своей мрачности, только когда выпивалъ, — досмѣетесь ужо до дѣловъ, погодите…

— Толкую я ему: благія селедки далъ, въ безпречь вонючія, — говорилъ идущій впереди Панкратъ Дудовъ, — смѣется подлецъ, хуть ты что… Ужо подъявится, я ему хвостамъ то селедочнымъ морду набью! Чать, мнѣ расходъ, времена-то какія, гляди…

— А занапрасно, совсѣмъ даже занапрасно ты, Вѣрка, морду отъ нашихъ мальцовъ воротишь, — укоризненно говорилъ Егоръ Никитьевъ Вѣрѣ Калининой, — горда гораздъ стала, въ купчихи хоть…

— Она за то въ носъ и говоритъ, что за ней Петька живой съ Подберезья ходитъ. Чать, не нашъ братъ мужикъ — на-бор-шшикъ!..

— Не вашей сѣрости чета, — огрызалась Вѣра, — только и знаютъ, что въ навозѣ копаться…

— Ахъ, мать… пресвятая, эво барышня нашлась въ насъ! Ребята, гляжъ на Столбухинѣ-столицѣ графиня заморская объявилась, Вѣра гундавая прозывается!..

— Оставьте, ребята. Что вы дѣвку зря въ сердце вводите, ни за что обижаете, не хорошо такъ…

— Да какъ же, Татьяна Богдановна, сама погляди: въ навозѣ, говоритъ…

— Теперь дѣло такое: за селедки отдай, за соль отдай, и за масло за постное отдай… Сколь выйдетъ то? А времена какія?

— А ты, дядя Панкратъ, свою Фиру замѣстъ івсего отдай, вотъ тѣ и польза, и выходить ничего не станетъ…

— А главностью Пѣгарихѣ доходу не будетъ…

— Черти оголтѣлые, еще съ церкви идутъ!.. Смѣяться вамъ около людей только…

Предъ домомъ Сергѣй съ Татьяной отсталъ немного.

— Гляди, мать что-то къ Ельниковымъ зачастила, не вышло бъ чего, — говорила Таня, — собираются у тебя, говорятъ, старикъ даже очень недоволенъ…

— Мать говорила?

— Она. Что, говоритъ, Серега въ сторону глядитъ, его въ люди вывести хотятъ, а онъ съ дрянью всякой путается, это про тебя то…

— Очень я въ его люди хочу.

Онъ помолчалъ немного и взялъ ее за руку.

— А ты то, ты сама, въ словѣ своемъ тверда будешь? — спросилъ онъ, притягивая ее къ себѣ.

— Господи, Сереженька… — могла только простонать она, вся припадая къ нему.

— Только главностью держись, сколько тамъ нужно, а держись, не поддавайся матери, она, я знаю, только и глядитъ, чтобт Дунькину свадьбу разстроить, мнѣ говорили… А ты держись хоть тутъ что, тогда все ладно будетъ!

Они постояли минутку, обнявшись, смущенные тѣмъ, что надвигалось на нихъ, противъ чего имъ надо было собрать всѣ силы, чтобъ выдержать натискъ, и пошли за вошедшей уже въ деревню толпой.

— Болитъ мое сердце, охъ болитъ, — шептала Таня, — боюсь я… Ну что я сдѣлаю, какъ мать не захочетъ?

— Говорю: держись, зубами держись…

— Она такая — все молчитъ, все поддакиваетъ, а сама свое думаетъ, на умѣ держитъ.

Сергѣй стиснулъ зубы, чтобы не разразиться бранью. Вообще съ тѣхъ поръ, какъ онъ сталъ въ центрѣ деревенскихъ дѣлъ, онъ сталъ раздражителенъ, нетерпѣливъ и вспыхивалъ быстро неожиданнымъ гнѣвомъ.

— А ты то маленькая, что ли, за себя постоять ужъ не можешь, — проговорилъ онъ, сдерживаясь.

— Такъ вѣдь что-жъ я сдѣлаю? Она мать…

Онъ промолчалъ, чтобы не разсердиться еще больше; она его обезоруживала своей беззащитностью, какой-то особенной слабостью, трогавшей, какъ слабость ребенка, которому негдѣ искать защиты. Въ этомъ сказывалось — такъ, по крайней мѣрѣ, казалось ему — ея происхожденіе, не мужицкое, деликатное, та неопытность и мягкость, которой отличаются люди господскаго званія, которыхъ онъ много видѣлъ въ городѣ. Это сердило и влекло къ себѣ, онъ не могъ устоять и обнялъ ее крѣпко, какъ бы стараясь перелить въ нее свою устойчивую твердость крестьянина, доходящую до жестокости тамъ, гдѣ это было необходимо.

— Одно говорю: держись, — твердилъ онъ, не находя болѣе убѣдительныхъ и сильныхъ словъ, — а либо и мы еще поживемъ…

Онъ сказалъ: «поживемъ», и вдругъ теперь только замѣтилъ, что въ послѣднее время какъ-то мало думалъ о своей жизни, весь уйдя въ общую жизнь всѣхъ этихъ Алексѣевъ, Авузиныхъ, Ульяновъ Гусевыхъ, втянувшую его въ себя съ чисто крестьянской цѣпкостью. Они были изумительные люди, эти мужики, они способны были поглотить человѣка совершенно, едва только онъ поддавался имъ хоть немного, взять все его время, торчать у него цѣлыми вечерами, беря отъ него все, то имъ было нужно, и ничего не давая взамѣнъ, словно онъ для того и былъ созданъ, чтобы служить имъ.

Съ наивностью дѣтей они отбрасывали всякую мысль о томъ, что у человѣка могутъ быть свои интересы, своя жизнь, свое дѣло, были увѣрены, что онъ можетъ думать только о нихъ, объ ихъ интересахъ, не останавливаясь даже мыслью на томъ, что у него такое же хозяйство, такая же семья; то, что выступленіе его, какъ сплотившаго ихъ возлѣ себя могло привести его къ бѣдѣ въ своей жизни — ихъ не интересовало, они совсѣмъ не думали объ этомъ, считая совершенно справедливо, что это его дѣло; они если брали, то брали цѣликомъ, всего, не оставляя ничего.

— «Впутался я съ этими мужиками, — думалъ онъ, когда они разстались съ Татьяной, идя къ себѣ, — сдѣлаютъ они мнѣ штуку… Да вѣдь и тѣ-то хороши… Охъ, звѣрисущіе звѣри, только о брюхахъ своихъ ненасытныхъ и ду, маютъ».

Онъ остановился, посмотрѣлъ въ землю и склонилъ голову, какъ бы прислушиваясь къ тому, что незримо наростало въ душѣ. Было что-то толкающее его именно въ томъ направленіи, какъ онъ шелъ во всемъ, что видѣлъ онъ кругомъ себя, что-то непріемлемое имъ, отъ чего порой вспыхивала въ немъ эта внезапная злость, которой онъ никогда не чувствовалъ въ себѣ раньше.

…Дмитрій, выгнанный отцомъ только потому, что работалъ больше всѣхъ, заботился больше всѣхъ въ семьѣ и велъ хозяйство къ большему благополучію. Положимъ, поговаривали на деревнѣ и о другомъ: старикъ еще дюжой, а баба его уже совсѣмъ никуда не годится… да вѣдь деревня чего не выдумаетъ?..

…Алексѣй, принятый на «бабій» надѣлъ, съ тѣмъ, что при передѣлѣ ему дадутъ настоящій надѣлъ, какъ односельчанину, благо онъ приписался къ обществу и выставилъ вина, а за пользованіе выморочной полдушей отдалъ скопленныя невѣроятнымъ трудомъ деньги…

…Матвѣй Шерстобитъ, бьющійся самъ-шесть на одной душѣ, высѣвающій густымъ сѣвомъ пять мѣръ на нивѣ своей, запуганный до того, что все, что бы ни приходило въ деревню, принималъ, какъ знаменіе несчастья, бѣды, что, должны свалиться на его голову…

Много, охъ! много въ ихъ скромной, тихой деревнѣ, прожившей вѣка незамѣтно, какъ одинъ годъ, накопилось несправедливости, горя, злобы… Много было въ ней такого, чего не могъ принять онъ, попробовавшій лучшей жизни и уже порядкомъ поотвыкшій отъ полнаго безразличія всѣхъ этихъ Прокофьевъ, Ларіоновъ, Фроловъ Спиридоновыхъ и другихъ къ судьбѣ бѣдноты, изъ которой состояло большинство…

— «А подъ конецъ всего — отцу моему родному запись стоитъ, большая запись, кровью, слезамъ сыновнимъ записана», — вспомнилъ онъ слова Дмитрія и теперь только почувствовалъ, что можно дойти до такой ненависти, можно, сидя въ потемкахъ нетопленной избы, слушая пискъ голодныхъ ребятъ, которыхъ нечѣмъ, нечѣмъ вѣдь накормить, можно придумывать страшныя вещи, строить дикіе планы, полныя нечеловѣческой жестокости и дьявольской мести…

— Дьяволы толстобрюхіе, погодите, удружу я вамъ праздничкомъ, — бормоталъ онъ, направляясь домой, — самъ вдохну, а и вамъ не сладко будетъ… Испакостили, совсѣмъ испакостили деревню, — думалъ онъ, забывая, что она всегда была такой, только онъ, когда жилъ въ ней, не замѣчалъ этого, потому что не вмѣшивался въ ея жизнь, оставляя это старому Данилѣ, отцу, что смертью своей поставилъ его лицомъ къ лицу со всей сложной путаницей общей жизни…

…Тогда больше о гуляньяхъ, да праздникахъ думалъ, пиджакъ новый да калоши къ сапогамъ важнѣй всего были…

Дома уже собирались ужинать, и только сама старуха копалась съ чѣмъ то у печки.

— Мордву то нѣтъ? — спросила она, когда Сергѣй вошелъ.

— Коли и есть, такъ самый чуточный, — отвѣчалъ онъ, садясь къ столу.

Старуха копалась съ разсадой. Благовѣщенская разсада вамая крѣпкая: хорошая хозяйка всегда должна посадить въ Благовѣщеніе хоть немного разсады, чтобы огородъ былъ хорошъ и все вызрѣло. До солнца еще подымалась она въ этотъ день, пожимаясь отъ холода, копалась иногда еще въ подмерзшей землѣ, свято соблюдая завѣтъ исконный. Порой благовѣщенская разсада пропадала, побитая морозомъ, но это не умѣряло ея старанія на слѣдующій годъ, и, если овощь огородная удавалась, она всецѣло приписывала это тому, что первую разсаду садила въ Благовѣщеніе. Остальная сажалась въ чистый четвергъ, и это тоже было закономъ, который нельзя было бы преступить даже въ томъ случаѣ, если бы на страстной вдругъ ударилъ морозъ и шелъ бы снѣгъ.

— Все примѣты, все бабья вѣра, — говорилъ Сергѣй въ то время, какъ самъ.пряталъ за образа тщательно завернутый въ чистую холстинку принесенный изъ церкви хлѣбъ, — вамъ бы только календари писать…

— Умнѣй стариковъ не будешь, — отозвалась старуха, — отъ отцовъ-дѣдовъ заведено, не намъ перемѣнять…

Утромъ, еще Сергѣй спалъ, она дѣйствительно поднялась, надѣла валенки и, забравъ корзину съ разсадой, пошла на огородъ.

Еще не разсвѣло толкомъ, молочно розовое небо еще хранило память о минувшей ночи, и земля лежала сонная, какой она бываетъ только весеннимъ утромъ, похожая на дѣвушку, что заспалась и не хочетъ пробуждаться для работы и смѣха.

Гдѣ-то недалеко было солнце. Оно уже чувствовалось въ протянутыхъ къ игравшему нѣжными красками небу вѣтвяхъ деревьевъ, о немъ трещали уже проснувшіеся воробьи, и долгимъ теплымъ вздохомъ встрѣчала его земля. Приготовленныя еще давно Сергѣемъ гряды, черныя и не потерявшія еще холода могилы, тянулись прямыми полосами, жирныя, хорошо унавоженныя, обѣщающія добрый урожай.

Старуха глядѣла на нихъ съ любовью и нѣжностью, какъ глядитъ мать на свое дѣтище. Она ходила за огородомъ, она умѣла посадить во время, не забыть полить, подумать о всемъ, что нужно было, она — уже отошедшая отъ большого хозяйства, сосредоточившая весь свой земельный инстинктъ, освѣщавшій всю ея долгую жизнь, на этомъ кускѣ земли, отданномъ въ полное ея вѣдѣніе.

— Господи Спасе, — начала она молиться тою, молитвой, что научила ее пріятельница, жена церковнаго сторожа, у которой она говѣла всегда на погостѣ, — Владыко Господи боже нашъ, твоя отъ твоихъ приносяще тебѣ, и вѣчныхъ твоихъ благъ въ воздаяніе… и въ вѣчнѣхъ твоихъ сокровищахъ сподоби…

Она не помнила половины словъ, а что помнила, путала невѣроятно, при чемъ ничего не понимала изъ того, что бормотала сухими губами; но на нее неотразимо дѣйствовали странныя слова, въ которыхъ чудилась торжественность церковной службы, дѣйствовало одно то, что это была молитва, спеціально предназначенная для даннаго случая.

--…возложится, сподоби… — бормотала она съ тѣмъ чувствомъ изумленія и важности произносимаго, съ какимъ повторяла за попомъ непонятныя слова молитвы послѣ причастія, — какія слова!..

Солнце только что глянуло изъ-за крышъ, а она уже кончила сажать и поднялась. Блѣдные, синеватые листочки капусты торчали изъ земли правильными рядами — это старая разсада, вырощенная въ избѣ, въ ящикѣ; темныя ямки, политыя подогрѣтой водой, говорили о всѣхъ сельдереяхъ, пореяхъ и прочей бабьей благодати, о которой даже не думаютъ мужики, считая ее глупостью и чепухой. А попробуй забыть въ похлебку чего положить — сейчасъ ругаться: ничего не смотришь, ничего не знаешь… Такъ оно и все въ бабьей жизни: вертишься съ утра до вечера, какъ конь въ молотилкѣ, а дѣла не видать, какъ и всей бабьей жизни..

Утро уже пришло — ясное, свѣтлое, крѣпкое, какъ молодость, настоящее праздничное утро. Все спало, пользуясь праздникомъ, только на огородахъ кое-гдѣ копошились бабы, вставшія, какъ и она, до свѣту. За плетнемъ рядомъ, согнувъ худую, костлявую спину, бродила между высокихъ грядокъ Матвѣя Шерстобитова хозяйка Василиса. Кончивъ одну гряду, она поднялась и поглядѣла въ Данилихинъ огородъ.

— Здравствуй, Макарьевна, — проговорила она, — съ праздничкомъ…

— Равнымъ и тебя… Что-жъ, посадила?

— Да никакъ все, боюсь морозъ не: ударилъ бы какъ лѣтось…

— Какъ Богъ дастъ.

Онѣ помолчали.

— Что-жъ, Дуньку то пропили?

— Вышло такъ…

— То-то я говорю, парень то ничего, семья настоящая…

— Пьетъ только боюсь, бить не сталъ бы…

— А, да вѣдь кто не пьетъ-то? Вотъ мой Шерстобитъ и то пьетъ, когда поднесутъ… А Ванька онъ хоть и пьетъ, а только тихой малецъ…

— Дай то Богъ…

Опять помолчали, подставляя спины солнышку.

— А правда, Сергушка то вашъ, будто народъ смутьянитъ, давеча Пѣгариха болтала?

Данилиха посмотрѣла на нее подозрительно.

— Чего тамъ смутьянитъ, скажетъ тоже, — проворчала она недовольно, — болтаетъ твоя Пѣгариха зря, хвостъ только треплетъ, какъ сука бездомовая…

— Я что-жъ, я — что люди, то и я… Болтали, будто ба’ринъ банковскій даже къ становому ѣздилъ… Будто Серега то супротивъ него хочетъ идтить. Футора, ай какъ ихъ тамъ…

— Зря болтаютъ! — отрѣзала старуха и, не по прощавшись, пошла къ дому.

— Тоже — футорй, — бормотала она, проходя на дворъ, — къ становому…

Она заглянула въ хлѣвъ. Коровы съ молчаливымъ вниманіемъ поглядѣли на нее; овцы плотной толпой подошли и уставились загадочными свѣтлыми глазами… Нынѣшній теленокъ, тощій и слабый до того, что едва держался на тонкихъ качающихся ногахъ, замычалъ неожиданно громко.

Старуха потрогала развѣшанные у хлѣва, вываренные въ золѣ холсты и мотки пряжи и подумала:

— Разстилать надо, отвисѣлись… Бѣлится съ масляной, хорошо прошло… Теперь на пожню, пусть солнцемъ то ихъ прошпаритъ….

Она приперла хлѣвъ и остановилась въ задумчивости.

— Къ становому…. Супротивъ него, говоритъ… Футора ай какъ ихъ тамъ…

И пошла, кряхтя, въ сѣни, озабоченная новымъ, что вошло вдругъ въ жизнь, невѣдомо откуда и невѣдомо зачѣмъ…

Къ празднику всѣмъ надо. Не успѣлъ еще день разслоиться какъ слѣдуетъ, сумракъ утренній висѣлъ еще въ воздухѣ, мѣшаясь съ туманной сѣткой дождя, какъ со стороны большака, смутно колеблясь чернымъ пятномъ въ неясномъ свѣтѣ, показалась большая телѣга, запряженная высокой, рыжей кобылой.

Кобыла была здоровая, телѣга исправная, окованная желѣзомъ, изъ тѣхъ, что называются московками, на желѣзныхъ осяхъ и выкрашена была въ красную краску.

И по одной уже этой телѣгѣ вышедшая по воду Анна Авузина узнала, кто ѣдетъ. Сморщилась старуха, присмотрѣлась и, когда разглядѣла мокрую зимнюю шапку поддѣльнаго бобра, заворчала:

— Поѣхали побирухи, все мало имъ, гляди опять стращать будетъ, слова страшныя говорить… Ужъ эти попы…

А попъ толкнулъ локтемъ сидѣвшаго рядомъ дьякона, правившаго лошадью, и подвернулъ къ первой на выѣздѣ къ большаку избѣ дѣда Ѳедора Романыча.

Лошадь стала, высоко задравъ подъ крашеную дугу сухую, костлявую голову съ большимъ кадыкомъ и глубокими ямами надъ глазами; рыжая шерсть ея, смоченная дождемъ, на бокахъ и крупѣ потемнѣла, и она казалась грязной. Попъ посидѣлъ нѣкоторое время, поглядывая на окна, но никто не показывался.

— Надо лѣзть… — проговорилъ онъ, взглянувъ на дьякона.

— Приходится, — отозвался тотъ, — народъ нынче пошелъ, никакого пониманія не имѣетъ…

Попъ тяжело вылѣзъ прямо въ скопившуюся возлѣ избы грязь и запахнулъ полы теплой рясы.

Дождь мочилъ его съ самаго погоста, упорный весенній дождь, что дѣлаетъ утро похожимъ на глубокую осень. Плотная сѣрая дымка закрывала темныя поля, тощія березки стояли въ ней сиротливо, лужи мерцали тусклымъ, оловяннымъ блескомъ и, придавленный влажной пылью дождя, густо разносился запахъ прѣвшаго на поляхъ навоза.

— О, Господи… — вздохнулъ попъ, направляясь къ крыльцу, — дождитъ то какъ.

Должно быть, въ избѣ замѣтили его пріѣздъ, потому что въ сѣняхъ его встрѣтилъ старикъ. Онъ сложилъ руки лодочкой и подошелъ подъ благословеніе.

— Заставляете унижаться, никто не встрѣтитъ, будто врагъ пріѣхалъ, — говорилъ попъ, осѣняя его размашистымъ, быстрымъ крестомъ, — нѣтъ того, чтобы облегчить…

— Да вѣдь, батюшка, время то гораздъ раннее, заспались дюже, погода тоже… — оправдывался дѣдъ, — какъ легъ давеча коня обрядивши — что камень въ воду… Въ избу не зайдешь ли?

— Некогда, некогда, еще ѣзды не дай Богъ сколько, когда тутъ заходить, — бормоталъ попъ, несмотря на то, что ему хотѣлось зайти: прозябъ онъ подъ дождемъ и вѣтеръ надоѣлъ такъ, что до сихъ поръ гудѣло въ ушахъ, — справляйся живѣй, время идетъ…

Старикъ вернулся въ избу за ключемъ и тотчасъ же вернулся. Бабы не было въ избѣ и прежде, чѣмъ идти въ клѣть, онъ заглянулъ въ хлѣвъ. Вмѣстѣ съ Наташей старуха доила коровъ. Почуявшія весну коровы не стояли, мотали головами, били хвостами, словно нарочно стараясь попасть по лицу, и мычали протяжно и нетерпѣливо.

— Стой ты, паскуда, эва пропасти на тебя нѣтъ, — сердито бранилась старуха, — и что за наказанье съ тобой такое…

Когда дѣдъ заглянулъ въ пахучую черноту хлѣва, корова попятилась и, задѣвъ копытомъ подойникъ, опрокинула его. Старуха окончательно разсердилась, выругала мужа, ударила корову такъ, что та замотала притянутой на веревкѣ головой, и поднялась.

— Не ори ты, дура, попъ на дворѣ, по ругу пріѣхалъ, разинула хайло то, — остановилъ ее мужъ, но она не слушалась и продолжала браниться, сбавивъ все же тонъ:

— Принесла его нелегкая, тоже забѣднялъ гораздъ, то и знай путается… Теперь время передъ праздникомъ, самимъ надо, а онъ, поди, и яицъ, и масла захочетъ… Въ городѣ то яйца вонъ по тридцать копѣекъ десятокъ, слыхана-ль когда цѣна такая, сколько денегъ взять можно, а ему дай…

Однако, она встала, приставила подойникъ возлѣ Наташи и пошла вонъ. И, несмотря на то, что только что ругала попа, подошла къ нему подъ благословеніе, умильно подобравъ губы и опустивъ подоткнутую юбку.

Въ клѣти старикъ медленно развязывалъ мѣшокъ за мѣшкомъ, какъ будто подчеркивая этой медленностью зависимость попа отъ него. Это дѣлалось не по злости — старикъ на даяніе былъ простъ, — а только потому, что такъ велось почти у всѣхъ: пусть и попъ почуетъ, что не все мужикъ къ нему съ поклономъ, поклонись и ты, а моя воля дать гарнецъ либо мѣру…

Пришелъ дьяконъ съ мѣшками и корзинами и сталъ въ дверяхъ. Попъ не торговался, чтобы дѣдъ больше сыпалъ, а съ напряженной шутливостью похваливалъ рожь или жито. Видно было, что ему почти мучительна вся эта операція сбора, освященнаго вѣками и необходимаго; подставляя вмѣстѣ съ дьякономъ мѣшокъ, онъ старался не смотрѣть на дѣда, хотя ему приходилось уже десятки разъ продѣлывать то же самое у того же Ѳедора Романыча.

— Сыпь, сыпь, старикъ, не жалѣй, ты хозяинъ самосильный, — приговаривалъ дьяконъ, — порадѣй причту то, чать самъ придешь говѣть на страстной…

— Такъ вѣдь и за говѣнье отдашь, — ухмыльнулся дѣдъ, — такое дѣло — всѣмъ нужно, и вамъ, и намъ, — прибавилъ онъ какъ бы въ извиненіе.

Хлѣбъ и сѣмя онъ отсыпалъ полнымъ корцемъ, старался съ верхомъ и, кромѣ того, выкопалъ гдѣ-то въ углу клѣти порядочную кадочку съ масломъ.

— Бери, батя, время къ празднику, всѣмъ надо, — говорилъ онъ, передавая ее дьякону, — такое дѣло…

Старуха, какъ ни ругалась, а тоже притащила попу коечего. Вмѣстѣ съ дьякономъ она долго перекладывала яйца въ корзину, сдавая ихъ счетомъ, какъ будто продавала, потомъ отпахнула передникъ и вытащила конецъ холста.

— Батя, а батя, — обратилась она къ попу, — это не вамъ попадьѣ своей передашь, для нея готовила… Гляди, чтобъ горлопанъ то твой утайки не сдѣлалъ!

— Ну, прости Господи, что-жъ я воръ, что-ли, — возмутился дьяконъ, — эва баба ядовитая какая…

— Ладно, ядовитая, — ворчала старуха, — тожъ, братъ, и ты не простъ…

Отъ дѣда попъ съ дьякономъ двинулись дальше. У слѣдующей избы имъ опять пришлось постоять, пока изъ воротъ не вышелъ мужикъ. И такъ же почесываясь, жалуясь на сонъ, одолѣвшій въ это дождливое утро народъ, подошелъ подъ благословеніе и повелъ пріѣхавшихъ въ клѣть. Сыпалъ онъ понемногу, стараясь отмѣрить гарицемъ такъ, чтобы зерно было вровень съ краями заржавленнаго, съ пробитымъ дномъ гарнца, а дьяконъ ругалъ его:

— Что ты, лѣшій, подъ гребло норовишь, жаль небось отцу то духовному, ты долженъ сыпать по честности, вёрхомъ чтобы было…

— Такъ вѣдь достатки наши, самъ знаешь, коли бы мы были жители настоящіе, — оправдывался мужикъ, стараясь сыпать такъ, чтобы вышло и подъ гребло, т. е. такъ, какъ будто зерно сровнено съ краями мѣры, и верхомъ, чтобы оно осыпалось съ возвышавшейся по серединѣ кучки; для этого онъ дѣлалъ крохотную кучку на самой серединѣ. И здѣсь дали яицъ и сметаны немного, и дьяконъ, какъ заправская хозяйка, увязывалъ привезенные съ собой горшечки тряпицами.

И когда они остановились у третьей избы, по деревнѣ уже пошла вѣсть: попъ по ругу пріѣхалъ!.. Хозяева кряхтѣли, бабы ругались, а молодежь фыркала, — стоитъ кормить дармоѣдовъ! А кое-гдѣ хозяева поскупѣй, подхвативъ какую-нибудь веревку или возжи, отправлялись огородами на гумно, какъ будто за соломой или еще за чѣмъ, зная, что баба безъ хозяина стѣсняться не будетъ и станетъ торговаться, какъ на рынкѣ, въ то время, какъ самому мужику дѣлать это не складно.

Съ середины деревни попъ уже не смущался тѣмъ, что приходится «побираться». Первое впечатлѣніе притупилось, къ тому же дождь, мочившій его все время, недосугъ — ему надо было еще объѣхать пять деревень, со Столбухина онъ началъ какъ съ самаго дальняго, — все это его сердило и онъ, сжавъ зубы, съ неподвижнымъ каменнымъ лицомъ требовалъ:

— Сыпь… Еще прикинь, нечего… Знаю я васъ, вы бы рады совсѣмъ не давать, а попъ какъ хочешь… Подкинь, подкинь, нечего!

И самъ вмѣстѣ съ дьякономъ таскалъ мѣшки и кадки на телѣгу. Онъ даже не обращалъ вниманія на то, что коекто изъ молодыхъ отворачивался презрительно отъ нихъ или, подавая, говорилъ, какъ нищимъ: «прими, Христа рали», и только вспыхнулъ, когда встрѣтившійся по дорогѣ Мишка Авузинъ закричалъ на всю деревню:

— Братцы, хоронись кто куда — цыганы съ погосту пріѣхали, гони курей въ поле…

— Ладно, попомнишь ты мнѣ цыганъ, — бормоталъ попъ, — ужо придешь ко мнѣ еще!

У старика Авузина онъ задержался дольше. Послѣ того, какъ дьяконъ съ мѣшками убрался на телѣгу, онъ зашелъ въ избу и томительно долго пробиралъ огромнаго мужика.

— Распустилъ дѣтей, выростить не смогъ, тоже крестьяниномъ называешься, — сердито говорилъ онъ, шагая изъ угла въ уголъ, — оскорбленіе, обида отцу духовному, все ни по чемъ… Училъ бы хоть, что-ли…

— Да вѣдь какъ учить то? — ежился громадный Авузинъ, словно стыдясь своего заполнявшаго всю избу тѣла и не зная, куда спрятать огромныя руки. — Кулакъ въ меня гораздъ тяжелый — вдаришь его, а послѣ или на каторгу… Вступитъ эта самая злоба, станешь за все разсчитываться, анъ и будетъ худо… Пусть ужъ такъ!

А попъ все пилилъ, гнѣваясь все больше и больше, махалъ руками, такъ что широкіе рукава рясы взметывались въ воздухѣ, какъ крылья большой черной птицы, и похоже было, что онъ готовъ заплакать отъ обиды.

У него была многочисленная семья, жалованья онъ получалъ двадцать рублей и безъ поборовъ обойтись никакъ невозможно было, а поборы эти, несмотря на долголѣтнюю привычку, давили его мучительнымъ стыдомъ. И отъ этого стыда, такъ же, какъ отъ усталости долгихъ великопостныхъ службъ, отъ дождя и холода первой весны, онъ сердился, кричалъ на мужиковъ, нарочно злобно торговался, словно желая подчеркнуть этимъ всю косность, скупость и свинство крестьянъ.

У Алексѣя Миронова попу дали только пятокъ яицъ и десять копѣекъ денегъ, больше въ этомъ домѣ ничего не было. И хотя попъ, такъ же какъ и дьяконъ, знали всю подавляющую бѣдность, кое-какъ, съ невыразимымъ упорствомъ державшагося мужика — попъ, подъ вліяніемъ тягости такого сбора, отъ насмѣшливо-злобнаго пріема въ большинствѣ домовъ, раскричался, выругалъ хозяйку Алексѣя и наговорилъ ей самыхъ обидныхъ, самыхъ больныхъ вещей:

— Что-жъ жаль стало? — бубнилъ онъ, принимая скромное приношеніе. — Небось и хозяинъ, поди, въ гумно спрятался со стыда… Бабу оставилъ съ попомъ торговаться, тоже крестьяне называетесь… А какъ щенокъ который помретъ, — кивнулъ онъ на шарахавшихся при каждомъ его движеніи ребятъ, — къ попу: хорони, батька, за спасибо…

Какъ почти всегда это бываемъ въ бѣдныхъ семьяхъ, гдѣ радость рѣдко освѣщаетъ лица улыбкой, вся любовь, вся таящаяся нѣжность сосредоточивается на дѣтяхъ, прячется ревниво подъ грубымъ окрикомъ, случайнымъ подзатыльникомъ; быть можетъ, оттого это, что они, эти самыя дѣти и заставляютъ нести всю тяготу жизни: не будь ихъ, можно было бы все бросить и идти на всѣ четыре стороны свободно и легко, не ожидая ничего впереди, ничего не оставивъ сзади. И каждое посягательство на дѣтей болью жгучей и обидой несмываемой ранитъ жертвующее всѣмъ для нихъ сердце родительское и стономъ долгимъ стонетъ оно, оплакивая потерю, хотя бы въ сердитую минуту и орала нелѣпо злая баба:

— Да чтобъ родимецъ тебя взялъ, паскуда ты эт акая да чтобъ черная смерть задавила тебя, порожденье ты безсчастное…

У Дмитрія Прокофьева было трое дѣтей, но когда замерзъ старшій, Митька — жизнь опустѣла, какъ будто изъ нея вынули самое главное, самое существенное и послѣ этого Дмитрій сталъ инымъ, новымъ и чуждымъ, какъ чудной пришлецъ…

Некрасивая, уже немолодая, всю душу положившая на домъ и дѣтей, жена Алексѣя отъ этихъ словъ попа дрогнула, какъ лошадь, когда ее жестоко вытянутъ кнутомъ. Она рванулась къ нему сказать, выкрикнуть что-то самое обидное, самое жестокое, самое больное, но не было у нея такихъ страшныхъ словъ, чтобъ выразить всю муку, вспыхнувшую отъ холодныхъ словъ злого попа. И она заплакала, какъ плачутъ не бабы — съ причитаніемъ и воемъ, а здоровенные мужики, когда внезапная обида толкнетъ ножомъ крѣпкое сердце, — заплакала, тяжело сотрясаясь широкими костлявыми, не женскими плечами, вздрагивая плоской спиной и отвернувшись къ окну.

— Богъ тебѣ судья за такое слово, — могла только выговорить она, въ то время, какъ попъ, уже пронзенный всей болью и жестокостью своихъ словъ, старался подъ внѣшнимъ гнѣвомъ скрыть жестокость свою и говорилъ еще про непокорство мужиковъ.

Они вышли вонъ, молча пошли рядомъ съ телѣгой и даже разговорчивый, ко всему привыкшій дьяконъ хмурился, помахивая концами возжей — не то отъ дождя хмурился, заливавшаго лицо, не то отъ того, что оставилъ попъ послѣ себя въ нищенски бѣдной избѣ Алексѣя Миронова.

А высокая баба плакала, отворотясь къ окну, не обернулась и когда вошелъ мужъ, хоронившійся отъ попа въ хлѣвѣ…

Стыдно было Алексѣю за свою бѣдность, за малое приношеніе предпраздничное, когда всѣ, даже бѣдняки, старались дать попу побольше, и какъ всегда въ тѣхъ случаяхъ, когда нестерпимо было самому, оставилъ онъ раздѣлываться свою безотвѣтную бабу. Бабы — онѣ биты десятью кнутьями, онѣ терпѣливы долгимъ бабьимъ терпѣніемъ и которая баба къ дому ревность имѣетъ, ту хоть огнемъ жги, она будетъ отстаивать свое и не поглядитъ на стыдъ, на униженіе, жалѣючи хозяина своего, пойдетъ на большую боль и самую боль эту считать будетъ радостью, если съ хозяиномъ живетъ хорошо и тотъ ее жалѣетъ.

А ее, безотвѣтную, согласную на все, лишь бы какъ нибудь отстоять жалкую жизнь, согласную въ какія угодно тягости, только бы облегчить хоть немного рабье ярмо своего мужика, ее обидѣлъ попъ и не было тогда его, Алексѣя, чтобъ постоять за обиду, выручить свою вѣрную бабу…

— Глашенька, родная, — жалко приговаривалъ Алексѣй, не зная, чѣмъ остановить эти судорожныя порывистыя рыданія своей крѣпкой, каменной бабы, — брось, ну, Богъ съ нимъ, эко дѣло, сказалось слово… Отъ слова не станется…

— Не то, не то, не то, — прерывисто бормотала она, не будучи въ силахъ говорить отъ слезъ и обиды, — зачѣмъ, за что такъ то?.. Бьещься, ночи не спишь, куска не доѣдаешь, все имъ, все имъ, а онъ попрекъ… За что-жъ жисть такая задалась, Господи?..

Дѣти выползли изъ угловъ собрались вокругъ матери, съ дикимъ любопытствомъ заглядывая въ плачущее лицо ея… Сырымъ, полнымъ запаха гнили и плесени, холодомъ тянуло съ полу, отъ старыхъ прогнувшихся стѣнъ. Дождь мочилъ заклеенныя хлѣбомъ и грязными полосками бумаги стекла, тусклый осенній свѣтъ стлался въ избѣ, синій свѣтъ, какъ будто было не утро, а сумерки передъ безконечной ночью…

— Господи, да что-же это такое!.. — взвылъ Алексѣй, метнувшись въ сторону, да когда жъ конецъ этому будетъ, али смертью все и кончится?..

А баба, словно разбуженная этимъ, перестала плакать и озлилась: съ женской послѣдовательностью цыкнула на ребятъ, дала тумака старшему Ванькѣ и закричала, словно нарочно подтверждая слова попа:

— Пропасти на васъ нѣтъ, чтобъ вы сдохли, мучители вы мои…

И вновь задвигалась по избѣ съ плотно сжатыми губами, швыряя горшки и ухваты, стыдясь за недавнія слезы, и закричала на мужа:

— Ну чего сталъ столбомъ каменнымъ, ай на тебя любоваться? Тоже — конецъ, конецъ! — передразнила она, — лучше бы къ Сергѣю сходилъ, про сходъ узналъ бы.

А попъ шелъ чередою отъ дома къ дому, злой и на себя, и на мужиковъ, и на дьякона, видимо осуждавшаго его… Гдѣ выругаетъ, гдѣ нравоученіе скажетъ, что похоже больше на брань, гдѣ поторгуется… У Сергѣя Данилова задержался, прищурившись, поглядѣлъ на парня и покачалъ головой:

— Что-то, братъ, толкуютъ про тебя не хорошо, слыхалъ я… Съ городу пришелъ да не по крестьянски повернуть хочешь…

— Что-жъ про меня толковать, я худымъ ничѣмъ не занимаюсь…

— Да вѣдь какъ сказать…

— Да что толкуютъ то, батюшка, ужъ вы когда начали, такъ скажите, — не отпускалъ его Сергѣй, но попъ уперся и ничего больше не сказалъ.

Чувствовалось, что гдѣ-то ползетъ слухъ, темный и скрытый, неуловимый, какъ змѣя въ валежникѣ, подымаетъ ядовитую голову свою клевета, а понять нельзя, въ чемъ она, кѣмъ пущена, какъ уязвитъ…

— Охъ, сынокъ, бросилъ бы ты дѣла свои эти, — стонала старуха, кряхтя, словно совсѣмъ старая, ползавшая по избѣ, будто ей и впрямь три дня жить осталось, съ наивной материнской хитростью полагая разжалобить сына своей немощью, чтобъ хоть смерти ея дождался, что ли…

А попъ посматривалъ таинственно, ссыпая въ мѣшокъ овесъ, говорилъ темныя слова, ничего толкомъ добиться отъ него нельзя было.

И пошелъ со двора, словно боясь, что въ этомъ домѣ не ладно, и онъ можетъ быть замѣшанъ въ дѣла Сергѣевы.

Сергѣй проводилъ его, какъ хорошій хозяинъ, и долго стоялъ потомъ у воротъ, глядя въ синюю сѣтку дождя.

…Говорятъ, не иначе какъ говорятъ, кругомъ, и говорятъ, какъ всегда въ деревнѣ, перевирая все до неузнаваемости, путая правду со сплетней, сочиняя то, чего и въ мысляхъ не было… И кто-то упорно и незамѣтно пускаетъ эти сплетни, кто-то умный, знающій, которому все извѣстно, кто то сильный… Кто бы?..

Сергѣй стоялъ у воротъ, а дождь мочилъ лицо, катился мелкими, какъ бисеръ, капельками по щекамъ, и страннымъ и новымъ выраженіемъ измѣнялъ это лицо: подъ нимъ, не молодымъ лицомъ парня было оно чуть извѣдавшаго жизнь парня, недавно пришедшаго изъ города, а старымъ, какимъ-то сѣрымъ, словно много-много лѣтъ прожилъ Сергѣй въ своей деревнѣ въ самой гущѣ темной жизни ея, гдѣ переплелись запутаннымъ узломъ отношенія всѣхъ…

… Дуньку выдавать за Ваньку Прокофьева, съ Прокофіемъ безпремѣнно ссориться, подастъ таки старый песъ на укрѣпленіе, откроетъ дорогу, не даромъ Санька Котовъ писаренокъ на него все кажетъ… Самому жениться — Дуньку сбывать надо, а тамъ старая вѣдьма уже бѣгаетъ къ Ельникову избу, уже плететъ черную паутину свою, дочку милую Танюшку замѣстъ Дуньки пристраивая…

Злости, гнѣва, долгой мести была полна эта треклятая жизнь деревенская, подумать да раскинуть — дышать нечѣмъ отъ всего этого, а жить надо… Незамѣтно какъ-то вышло, что сталъ онъ впереди всѣхъ, вытолкнули его голяки деревенскіе, какъ щепку вода, и трудно отличить, гдѣ кончалась его воля и начиналась какая-то особенная сложная, безликая воля народа, выставляющая передъ собою героя, отразившаго въ себѣ всѣ черты раздробленныхъ капель необъятной волны…

Въ противность тому, какъ это бываетъ у всѣхъ другихъ кромѣ крестьянъ, тамъ, въ верхахъ, гдѣ герой объединяетъ массы своей волей, — здѣсь масса выдавливала изъ себя героя, снабдивъ его всѣми распыленными чертами своими, поставивъ его въ невозможность не выступить, почти отнявъ у него собственную волю, не согласную, можетъ быть, съ тѣмъ, что было волей массы.

И расколовъ жизнь его тяжкимъ ударомъ безликой силы своей, ведетъ скорбнымъ путемъ жертвы, подавленной игомъ тяжкимъ и неблагодарнымъ.

…Уже попъ успѣлъ побывать почти во всѣхъ избахъ, набрать цѣлую телѣгу приношеній, успѣлъ поругаться на смерть съ младшимъ Собакинымъ и пообѣщать лишить его причастія, на что тотъ буркнулъ такъ, что всѣ слышали: «очень надо мнѣ твое причастіе, по мнѣ хоть въ нѣмецкую вѣру…» — успѣлъ засѣсть въ Ельниковской избѣ за чай, которымъ встрѣтилъ его Прокофій Егорычъ, а Сергѣй все еще стоялъ у воротъ въ смутной задумчивости.

Странная тяжесть легла на плечи и не было исхода отъ нея, словно шла она отъ мокрыхъ безрадостныхъ полей, такихъ тоскливыхъ, такихъ холодныхъ… Мелкой, едва видимой сѣткой дождя закрыты они, лежатъ въ безмолвномъ ожиданіи животворящаго солнца, темныя поля… Тянутъ невидимыя нити одинокому парню и кладутъ на плечи тягостное иго свое… Молчаливыя, таинственныя поля, знающія свою особую правду, что распылена мельчайшими брызгами въ темныхъ таинственныхъ мужикахъ… Что выдавливаютъ изъ себя человѣка и ставятъ его рабскимъ властителемъ, охваченнымъ волей этихъ полей, раскалываютъ безликой волей своей жизнь его и поглощаютъ, и заставляютъ дѣлать не то, что выгодно самому человѣку, а что нужно имъ…

…Долго стоялъ Сергѣй, потомъ пошелъ въ избу, но и тамъ давила его все та же тяжесть, странная тяжесть одинокаго человѣка.

А руга шла своимъ чередомъ; попивъ чаю, двинулся опять попъ и опять успѣлъ озябнуть и разсердиться, и съ болью въ душѣ, съ презрѣніемъ къ себѣ и злостью на тупыхъ, скупыхъ мужиковъ торговался, ругался, грозилъ не давать причастія…

У Никитьевой избы, на глазахъ у мужиковъ, онъ уронилъ кусокъ масла, что получилъ отъ Прокофія Ельникова, порядочный кусокъ фунтовъ въ пятнадцать… Масло упало прямо въ грязь — и тутъ попъ испыталъ величайшее мученье: было жаль бросить такой кусокъ хорошаго масла, а стыдно поднять, а тутъ еще дьяконъ запутался въ Никитьевой избѣ, а тутъ собаки кругомъ, того и гляди опаганятъ масло…

Стоятъ мужики, гогочутъ, словно обрадовались поповой бѣдѣ, ни одинъ не двинется поднять. Полѣзъ попъ съ телѣги, не глядя на народъ, сталъ подымать масло… Еще больше загоготали мужики, а кто-го пустилъ во весь голосъ:

— Ай да попъ, пущай наше не пропадало, хоть повалялось въ навозѣ и то съѣстъ!..

Больно было попу, обидно до слезъ, и въ первый разъ за всю его жизнь, вмѣстѣ съ злыми мстительными мыслями, вмѣстѣ съ горечью незаслуженной обиды, пришло ему въ голову, что все, соприкасающееся даже съ деревней — все тяжесть, все боль, все злоба и несправедливость… Смѣются, радуются, а легко ли ему-то? И всегда, какъ въ деревню, такъ боль, такое треклятое мѣсто деревня…

— «А живутъ… Годами, сотнями лѣтъ живутъ…» — мелькнуло у него въ головѣ и погасло, задавленное мыслями о маслѣ, злостью на дьякона, что задержался въ Никитьевой избѣ, соображеніемъ того — стоитъ или ужъ просто не стоитъ заходить къ Дмитрію Прокофьеву?.. Но такъ угрюмо глядѣла торчащая на отшибѣ избенка, такъ мрачно свѣтились въ дождевомъ туманѣ тусклыя окна ея, что попъ рѣшилъ, что не стоитъ заходить, и проѣхалъ мимо, направляясь къ Струкову.

Такъ прошла руга — первымъ вѣстникомъ приближающагося праздника была она въ деревнѣ; скоро, скоро свѣтлый день, великій праздникъ, и ждала его деревня, спихивая всю грязь на улицу, прибираясь въ избахъ и на дворахъ…

Цѣлыми днями неутомимая Луша сновала по избѣ, ночью сидѣла за станомъ, а старуха глядѣла, не могла наглядѣться на милую дочку. Много тревоги было старухѣ — Дунька ходила, какъ въ воду опущенная, то вдругъ вспыхивала внезапнымъ весельемъ, словно бы и не въ посту дѣло было, пѣла громкія пѣсни, то останавливалась въ тихой задумчивости и подолгу глядѣла въ одну точку, чему то улыбаясь — тайному, своему, такому, чего никому не разскажетъ, да и сама себѣ врядъ-ли признается…

А Сергѣй совсѣмъ не веселилъ. Былъ онъ молчаливъ и странно серьезенъ, словно по мѣрѣ того, какъ приближался праздникъ, большая и тяжкая дума нисходила на него; о томъ ли думалъ онъ, что сходъ на праздникѣ непремѣнно долженъ быть, и не ждалъ ничего хорошаго отъ этого схода, или безпокоило его, что старый Ельниковъ до сихъ поръ не засылаетъ сватовъ, какъ обѣщался, оттягиваетъ, словно выжидаетъ чего…

И часто старуха въ безсонницу слышала, какъ ворочается сынъ на своей лавкѣ тоже безъ сна, садится въ темнотѣ душной избы, опять ляжетъ…

— Охъ, не шлетъ сватовъ то, не шлетъ кряжистый мужикъ, — бормотала старая, кряхтя на горячей печи, — опасается серьезный мужикъ, выжидаетъ…

И думала о сынѣ и темномъ дѣлѣ его съ мужиками, непонятномъ дѣлѣ — не бабьему уму постичь его, его дѣло, его и дума, — перебирала мужиковъ и тѣхъ, что побогаче, и тѣхъ, что побѣднѣе.

И вспомнила: какъ въ Благовѣщеніе ударила ее въ сердце Пашка Собакина, какъ темно намекалъ невѣдомо на что попъ, какъ ходилъ разный народъ изъ волостного къ сыну…

Опасалась: а вдругъ выйдетъ что, и полетитъ все въ тар-тарары и не сладится съ Дунькой, и не женится сынъ…

И холодомъ сердце обдавало отъ этихъ мыслей.

Къ празднику всѣмъ нужно: проѣхалъ попъ, а прошло немного времени, двинулись и за податями.

Напрасно мужики кричали, что весна вѣдь, голодъ, почитай, въ каждой избѣ, и мало такихъ осталось жителей, чтобы до праздника свой хлѣбъ додержали, напрасно бѣгали въ волостное, просили повременить — всѣмъ одинъ сказъ былъ: не нашей волей, приказано, ничего нельзя сдѣлать…

Пріѣхалъ старшина Михѣй Яковлевичъ, писарь Кондратьевъ, писаренокъ Саша Котовъ, остановились всѣ у Ельниковыхъ и подождали пристава. И онъ, мало спустя, пріѣхалъ съ двумя урядниками и стражниками, словно на войну собрался. Деревенный Ѳедоръ Романычъ оповѣстилъ мужиковъ, и пошла такая кутерьма по всей деревнѣ, что похоже стало, будто бѣдствіе какое свалилось нечаянно.

Начали съ Никитьева конца; вызвали сначала старшаго Бориса Никитьева, сказали сколько нужно платить и, когда тотъ только усмѣхнулся въ отвѣтъ, пообѣщали описать.

— Такъ вѣдь что-жъ описывать-то, — по прежнему ухмыляясь, отвѣчалъ Борисъ, — чай, сами въ деревнѣ живете, должны знать — не осень нынѣ, хлѣба нѣтъ, сѣна коровѣ и то нѣтъ, по людямъ сѣномъ побираюсь, что-жъ описывать-то?

— А вотъ мы увидимъ что, — пообѣщалъ становой, — деревенный, собрать добросовѣстныхъ…

Каждаго хозяина сначала звали въ Ельникову избу, объявляли, сколько накопилось недоимокъ, если вносилъ что — говорили, сколько не хватаетъ, и обѣщали придти на опись.

Вышедшаго покурить Саню Котова обступили мужики.

— Скажи-жъ ты на милость, что это такое, съ чего собсвенно прижимъ такой выходитъ, чтобы акуратъ передъ праздникомъ да вдругъ подати?

Писаренокъ только жмурился, посмѣивался и косился на собравшихся дѣвокъ.

— За то и передъ праздникомъ, что къ празднику всѣмъ нужно, — усмѣхался онъ, — вамъ вѣдь нужно?

— А еще-бъ не нужно, чать праздникъ, чать хрестьяне мы…

— Ну и имъ нужно… Всѣмъ, братъ, нужно… Давеча въ Зюковѣ до послѣдней пары сапогъ описали, со стражникомъ два воза въ контору отправили…

— Ужли-жъ и намъ то жъ будетъ?

— А ты думалъ нѣтъ? Погоди, братъ, дождешься…

— Такъ вѣдь весна-жъ, ай они въ заграницѣ живутъ, того не знаютъ, что по веснѣ мужика хоть рѣжь — ничего не достанешь…

Писаренокъ озлился.

— Чудакъ ты, борода, ей-ей чудакъ! И какъ въ тебѣ соображенія этого совсѣмъ нѣту… Пойми ты, дубовый ты человѣкъ, что къ розговѣнамъ ты чего тамъ запасъ, да къ празднику? Не на пустое брюхо праздникъ встрѣчать будешь?

— Оно конечно… Какъ водится…

— Ну такъ вотъ… Когда съ тебя и взять, какъ не передъ праздникомъ… Тоже съ гостями чаю захочется попить, вотъ ты самоваръ, описанный-то, и выкупишь, нарочно въ волостное пять разъ сбѣгаешь, все торговаться будешь…

Онъ бросилъ папироску, аккуратно заплевалъ ее и пошелъ въ избу.

Когда призвали Сергѣя, онъ пришелъ со всѣми книжками и тетрадками, по которымъ велись разсчеты повинностей въ волостномъ правленіи.

— У насъ все занесено, — говорилъ онъ, показывая книжки, — вотъ поземельныя, подушныя тожъ и на правленіе…

— Ссуда овсяная была, того не взято, — бросилъ писарь.

— Ссуды мы и не брали, намъ не требовалось…

— На всю волость выписана была, все одно.

— И даже совсѣмъ не одно, мы овсомъ не брали, кто бралъ, съ того и бери.

Становой посмотрѣлъ на него изъ-за бумаги, которую писалъ.

— Сказано: плати — и плати, нечего тутъ разговаривать, — проворчалъ онъ, снова опуская голову.

Сергѣй потупилъ глаза и нахмурился.

— И совершенно даже напрасно говорите такъ, — тихо проговорилъ онъ, — сказаннаго мало… Намъ тоже знать требуется, за что и какъ платить.

Становой поднялъ голову и уставился на него.

— Ты откуда? — коротко спросилъ онъ.

— Здѣшній крестьянинъ Сергѣй Даниловъ…

— Что-то я не помню тебя… Будто не было тебя раньше, — такъ же тихо, какъ Сергѣй, сказалъ становой. Оба они говорили не громко и съ такимъ выраженіемъ, словно между ними шелъ простой разговоръ.

— Я въ городѣ въ огородникахъ служилъ, съ осени только дома…

— Ага, съ осени… — становой поднялся и вдругъ покраснѣлъ.

— Я тебя, мать твою такъ, въ такую дыру спрячу, что ты у меня разговоры эти бросишь сразу… Это еще что такое?.. — бѣшено заоралъ онъ, — знать тебѣ требуется? Зна-а-ать? Я т-тебѣ дамъ знать, до новыхъ вѣниковъ не забудешь… Ни слова чтобъ я больше не слышалъ, сейчасъ со стражникомъ на высидку пойдешь, каналья… Тоже, знать ему, видите ли, требуется, — говорилъ онъ, постепенно успокаиваясь, — въ городѣ, говоритъ, былъ… Я тебѣ дамъ городъ, сразу очухаешься, гдѣ ты… Тутъ тебѣ не городъ…

Онъ опять принялся за бумагу, тяжело отдуваясь и сопя.

— Ставь на опись: Даниловъ Сергѣй, овсяной ссуды — четыре двадцать, страховыхъ — рубль восемь гривенъ, остальное въ подушныя…

Писаренокъ подмигнулъ Сергѣю и записалъ.

Вышелъ на улицу Сергѣй, угрюмый и злой.

— Что, отъисповѣдался? — встрѣтилъ его кузнецъ Василій

Семеновъ и, видя хмурое лицо Сергѣя, добавилъ: — вотъ миляга, какъ у насъ…

— У насъ просто, — поддержалъ Собакинъ, — за хвостъ да объ уголъ…

— И то есть сколько этого самаго побору нынче идетъ — не приведи Богъ! — вздохнулъ дѣдъ Ѳедоръ Романычъ, — ужъ у меня-ль не плочено? Кажись, я справный хозяинъ, а гляди, почитай, полторы красныхъ насчитали…

— За что много-то такъ?

— А да вѣдь поди, поговори… Онъ вонъ поговорилъ, — кивнулъ онъ на Сергѣя, — какъ становой-то зыкнулъ… То и то посчитай — земли я держу на три съ половиной души…

— То-то что на три съ половиной, а народу-то у тебя только и есть, что самъ съ бабой да съ дочкой, — зло усмѣхнулся Иванъ Калининъ.

— Что-жъ народу, — смутился дѣдъ, — я, какъ всѣ: какъ дѣлено было, такъ и держу землю, не подъ деревню же мнѣ ее…

— То-то что «держу»… А коснись передѣла…

— Это дѣло десятое: миръ въ виръ — и мы не въ кусты! — отрѣзалъ дѣдъ и отвернулся, нахмурившись.

— Знаемъ мы твои кусты, не заливай бѣльма-то, чать грѣхъ на старости-то лѣтъ!..

— Къ тебѣ каяться вотъ приду…

— И придешь!

— Ждала баба цыгана, да дождалась цыганенка…

Стоявшіе у воротъ стражники повернулись къ спорящимъ и крикнули:

— Тише тамъ… Подеритесь еще!

Опись пошла съ Никитьевой избы. Всегда велось такъ, что при описи, особенно въ своей деревнѣ, никто ничего не покупалъ. Это было нѣчто вродѣ безмолвнаго соглашенія: пусть тянутъ въ волость всѣ эти полушубки, самовары, недѣльныхъ телятъ, что описано и подлежитъ продажѣ за невзносъ повинностей. И всегда въ такихъ случаяхъ по дорогѣ отъ деревни, гдѣ описывали мужицкій скарбъ, тянулись въ волостное возы, сопровождаемые стражникомъ. Въ конторѣ набирались цѣлыя кучи добра, валялись въ судейской, въ сборной, на окнахъ стояли цѣлые десятки самоваровъ съ привязанными веревочкой номерами, и сторожъ съ писарятами пили изъ нихъ чай во время ночныхъ занятій. А во дворѣ, изводя сторожа ревомъ и блеяніемъ, толкался голодный скотъ, пока не являлись раздобывшіе подъ ужасающіе проценты денегъ хозяева и не выкупали его или какой-нибудь изъ мѣстныхъ благодѣтелей шибаевъ не являлся къ старшинѣ съ предложеніемъ скупить весь скотъ за треть стоимости…

Подводу нарядилъ Ѳедоръ Романычъ съ Ивана Калинина — захотѣлъ помстить, должно быть, старикъ за нехорошія слова. Иванъ выругался нехорошо, пробовалъ доказать, что не его чередъ, потому что онъ не такъ давно, по осени въ язву, отвозилъ ветеринарнаго фельдшера, но дѣдъ не уступилъ и только бормоталъ, не глядя:

— Такъ считать надо, твой чередъ, съ моего конца начавши: тамъ дохтуршу возили, послѣ землеустроительнаго члена, потомъ подъ земскаго подавали два раза, аккуратъ твой чередъ..

И заставилъ запречь лошадь.

— Ладно, старый кобель, попомнишь меня, — сжавъ зубы, шепталъ Калининъ, подгоняя подводу, — дай срокъ только… Не добивайся ранняго вставанья — добивайся добраго часу…

Къ описи приступили скоро. Обошли весь дворъ, избу сволокли все къ воротамъ, чтобъ ближе на возъ таскать было, и стали оцѣнивать.

— Недоимки числится двѣнадцать рублей шестьдесятъ пять копѣекъ, — громко прочелъ писарь, — за невзносомъ приступается къ описи имущества… Хомутъ старый… Оцѣнка… добросовѣстные, сколько?

— А кто-жъ его знаетъ, сколько… Хомутъ-то совсѣмъ, надо сказать, пропавши.

Старшина посмотрѣлъ черезъ плечо на хомутъ и небрежно бросилъ:

— Ставь тридцать копѣекъ!

— Тридцать копѣекъ! — ахнулъ Борисъ Никитьевъ, — да ты попробуй, сдѣлай его за тридцать-то копѣекъ, ты не гляди, что онъ старый, на немъ еще три года отработаешь… Опишешь, такъ новый покупать придется, а за тридцать-то копѣекъ купи…

— Хомутъ старый — тридцать копѣекъ, кто хочетъ? Нѣтъ желающихъ? Вали на возъ… — привычнымъ скучнымъ голосомъ выкрикнулъ писарь, но его остановили: сквозь толпу протискался всегда безразличный, молчаливый и какъ-то незамѣтный мужикъ Ермолай Сучковъ и, стараясь не глядѣть на крестьянъ, выговорилъ срывающимся голосомъ:

— Погоди, господинъ писарь, можетъ желающіе покупку сдѣлать есть…

— Купить хошь? — удивился писарь, — ну гляди…

Мужики переглянулись и подвинулись ближе. Это было что-то новое, до сихъ поръ никогда не бывавшее.

— Эва, песъ, никакъ торговать ладитъ? — изумленно проговорилъ Борисъ Никитьевъ, — братцы, что-жъ это такое?

Онъ оглянулъ всѣхъ, и видно было, что темное безпокойство овладѣло имъ.

— Даешь тридцать то? — спросилъ писарь.

— За что жъ — можно дать, хомутъ ничего… Послужитъ! — по прежнему ни на кого не глядя, отвѣтилъ Ермолай.

Онъ медленно вынулъ изъ-за пазухи кисетъ, долго разматывалъ закрученный гайтанчикъ и вынулъ деньги.

— Твой хомутъ, обирай сайки съ квасомъ…

Сучковъ, забравъ хомутъ на руку, отодвинулся къ сторонѣ.

— Салопъ бабій, старый, крытый… крытый… лѣшій его знаетъ, чѣмъ онъ крытый? Никакъ сукномъ, ай драпомъ… Оцѣнка… Добросовѣстные, сколько?

Въ добросовѣстные становой назначилъ шерстобита Матвѣя Феклистова, Тита Авузина и Семена Быкова. Два первыхъ, какъ принадлежавшихъ къ участникамъ собраній у Сергѣя, сообразили, что что-то не ладно, какой то подвохъ въ этой внезапной покупкѣ, и уперлись. Напрасно Быковъ, очевидно, знавшій что-то про закулисную сторону этого аукціона, старался понизить оцѣнку, — Авузинъ съ шерстобитомъ ломили нелѣпыя цѣны.

— Да погляди ты, салопъ то добраго слова не стоитъ, дубина стоеросовая, — увѣщевалъ писарь, — куда-жъ ты ломишь десять рублей, дядя?

— Салопъ добрый, хоть двадцать годовъ носи, — стоялъ на своемъ Авузинъ, — что-жъ зря то отдавать…

— Да ты подумай: ежели никто не купитъ — какъ выкупать то ему будетъ, то сообрази, — толковалъ писарь, — вѣдь онъ денегъ достанетъ, въ волость прибѣжитъ за оцѣнку отдадимъ, а что не хватитъ де взносу, на предбудущій разъ останется…

— Ничего не знаю я этого, я вашихъ дѣловъ не понимаю, — заартачился Авузинъ, — я, какъ добросовѣстный, вижу, что какая вещь стоимость имѣетъ…

— Добрый салопъ, хоть самой губернаторшѣ впору… — поддакивалъ шерстобитъ.

— Тьфу, черти ломанные! — выругался писарь. — Такъ что-жъ — ужли-жъ десять?

— Десять сказано…

— А ты, Семенъ Яковличъ?

— По моему и цѣна то ему полтинникъ… — презрительно отозвался Быковъ.

— Полтинникъ! — крикнулъ кто-то изъ толпы. — Хуторяне, помѣщики, черти болотные, на чужомъ горбу полтинниками размахались, мать вашу такъ…

— Ты-ы-ы!.. — свирѣпо обернулся стражникъ.

Оцѣнка все же была назначена въ десять рублей, но салона никто не купилъ.

Добросовѣстные растерялись. Вышло такъ, какъ говорилъ писарь, т. е., что салопъ Борису Никитьеву приходилось выкупать передъ праздникомъ, внося почти всю цифру недоимки. Они попали въ безвыходное положеніе: назначатъ дешево, какая-то тайная организація, очевидно объединенная чьей то мстящей волей, тотчасъ же покупала вещь за десятую часть стоимости; стоятъ за дорогую оцѣнку — никто даже не подходилъ къ вещи, и она оставалась на выкупъ хозяину за огромную цѣну, такую, при которой легче и выгоднѣй было внести недоимку.

Это была обычная борьба деревни съ властью, выколачивавшею недоимки. На хитрость власти, назначившей сборъ передъ праздникомъ, когда у всякаго, самаго бѣднаго, есть деньги и жаль лишиться какого-нибудь самовара или салопа, деревня отвѣчала своей хитростью — сбывала все по ничтожной оцѣнкѣ въ контору, откуда потомъ выкупала къ празднику вещи, занося остатокъ въ недоимку до слѣдующей описи. Теперь эта простая, выработанная годами система, служившая къ удовольствію обѣихъ сторонъ, осложнилась внезапнымъ вторженіемъ своихъ деревенскихъ отношеній, той невидимой подпольной вражды, что таилась гдѣ-то, выжидая случая проявиться открыто.

Несомнѣнно было, что это — месть, и месть, вѣрнѣе, предупрежденіе, богатѣевъ, точившихъ зубы на желавшихъ передѣла. Ничто не остается тайнымъ, въ деревнѣ знали всѣхъ толковавшихъ послѣ сказокъ занятнаго старика шорника Трофимыча въ Сергѣевой избѣ о передѣлѣ, и это знаніе сказалось особенно ярко, когда опись подошла къ избѣ Фрола Спиридонова.

Онъ былъ мужикъ зажиточный, свободно могущій во всякое время внести числившуюся за нимъ недоимку, держалъ земли слишкомъ на четыре души, имѣлъ сына парня, помогавшаго ему, но, должно быть, надо было показать, что все это не зря, что тутъ дѣло не въ описи и покупкѣ вещей, правда, дешево и выгодно, но все же почти не нужныхъ, а въ другомъ.

Ни одной вещи, независимо отъ того, была ли она оцѣнена дешево или дорого, у Фрола никто не купилъ. Писарь ухмыльнулся, очевидно сообразивъ, что тутъ свои дѣла; писаренокъ Санька Котовъ подмигнулъ стоявшимъ около мужикамъ и съ усмѣшкой записалъ все непроданнымъ. Потомъ наклонился къ писарю и сказалъ:

— Хоть не пророкъ, а знаю: у Авузина продажа будетъ,

у Феклистова будетъ, у Тихона Сидорова не будетъ, послѣ у Алексѣя Миронова тоже будетъ…

— Эва, братъ, сообразилъ… Раньте твоего поняли… — отозвался писарь.

Мужики толковали въ сторонкѣ:

— Что, дядя, хороши сказки шорникъ болтаетъ? — спрашивалъ Дмитрій Прокофьевъ.

— Н-да, послушали сказокъ… — моталъ головой Иванъ Калининъ, — добились добраго часу…

Какъ большинство крестьянъ той мѣстности, онъ говорилъ, сильно цокая, употребляя вмѣсто ч — ц, такъ что у него выходило: «добраго цасу».

--…добились добраго цасу, нецего сказать…

— То-то, братъ, нецего сказать, — передразнилъ Дмитрій, — вы-бъ съ батькой моимъ раньше столковались…

— Неужъ онъ? Будто не схоже…

— А ты гляди дольше, можетъ, похоже и будетъ… Говаривала баба одна, какъ мужикъ ейный съ Питера пришелъ: что, говоритъ, у тебя, Ванюшка, будто какъ прежде не схоже…

И тутъ Дмитрій, по своему обыкновенію, разсказалъ такой анекдотъ, что мужики заплевались.

— Тфу, бѣсъ анафемскій, скажетъ тоже, индо съ души воротитъ, тьфу, ты, прости Господи…

— Хоть бы Бога побоялся, постъ чать…

— А что ему постъ, когда у него и вѣкъ постъ..

— То ли еще будетъ, погодите, ужо придетъ время, будутъ дѣла, — бубнилъ шерстобитъ, — попомните мое слово…

— Каркай еще тутъ…

— Нечего каркать, я правду говорю.

У Алексѣя описали все. Былъ какой-то злой, мстительный задоръ въ томъ, какъ пускали по міру этого мужика, перваго начавшаго толковать о передѣлѣ. Вещи шли за гроши, сумма недоимокъ у него была больше, чѣмъ у другихъ — сказывалась его бѣднота, продавали все, что попадалось на глаза.

Плотнымъ кольцомъ обступили писаря лавочникъ Ларіонъ, Фролъ Спиридоновъ, Тихонъ Сидоровъ, Сучковъ, такой же незамѣтный въ обычное время Евдокимъ Васильевъ, называвшій самъ себя Авдакимъ… Не было только самого Прокофія Ельникова, сидѣлъ старый дома, не показываясь на улицу, словно не при чемъ былъ здѣсь, во всей этой смутѣ, что пошла по деревнѣ.

Съ злыми неподвижными лицами стояли на дворѣ Але ксѣй со своей бабой, мертвыми, потускнѣвшими глазами смотрѣли, какъ утекало съ такимъ трудомъ и напряженіемъ нажитое добро — смѣшныя лохмоться бѣдняковъ, наивныя попытки додержаться до настоящей жизни, какія-то особенно маленькія вещи, крохотные сундучки, дѣтскія зеркальца, игрушечные образа…

Вся деревня собралась къ мѣсту продажи, охали, всхлипывая, жалостливыя бабы, качали головами мужики, и говоръ смутный вился надъ толпой, похожій на ропотъ. Пришелъ становой, чувствуя, что что-то не ладно въ этой продажѣ, стражники сгрудились плотнѣе и смотрѣли сурово и молчаливо, какъ всегда во враждебной толпѣ, даже старшина какъ то замялся и все вывертывался вонъ со двора.

Былъ онъ мужикъ почти безграмотный, выбранный въ старшины неимовѣрнымъ подкупомъ, выпаиваньемъ безсчетнаго количества вина, дружбой съ земскимъ начальникомъ, занимавшимъ деньги у его отца, вышедшаго въ купцы мужика, человѣка суроваго и властительнаго, вопреки желанію сына заставившаго его идти въ старшины… Самъ онъ былъ мягокъ, безхарактеренъ и лѣнивъ, много пилъ, и все его старшинство было для него какимъ то пьянымъ, нелѣпымъ сномъ, пугавшимъ въ минуты отрезвенія.

Часто, трезвый, схватывался онъ за голову, въ ужасѣ отъ всего того, что дѣлалось его именемъ и властью, а писарь только посмѣивался, совалъ къ подписи какія то бумаги, и каждая изъ нихъ была для старшины, какъ приговоръ смертный на незнакомомъ языкѣ…

— Охъ, не сдобровать намъ, чуетъ мое сердце не сдобровать, — говорилъ онъ въ такія минуты, — полетимъ мы всѣ куда Макаръ телятъ не гонялъ…

И запивалъ тяжелымъ мужицкимъ запоемъ…

На продажѣ Алексѣева имущества его взялъ страхъ, такъ часто посѣщавшій его въ трезвое время, страхъ не передъ явной несправедливостью, не передъ жестокостью этой продажи — къ этому онъ давно привыкъ уже, зналъ, что если начнутъ выдирать, такъ выдирать съ мясомъ, а страхъ передъ той сплоченностью, цѣльностью, передъ слитностью огромной мстящей силы, что безпощадно давила чуть живого мужика…

— Ой, Иванъ Кондратьичъ, худо будетъ, — наклонялся онъ къ писарю, — не дѣло затѣяли, ей-ей не дѣло…

— Молчи, чего тамъ, не намъ разбираться, видишь самъ, становой тутъ, ну, стало быть, все по закону…

--…сапоги старые, пятокъ нѣтъ, носки драные, подошва чуть жива!.. — издѣвался писарь. — Добросовѣстные, сколько?

— Два двугривенныхъ взять надо…

--…сорокъ копѣекъ, кто даетъ? Сапоги хоть куда, носи не хочу…

— Получай сорокъ! — выдвигался Авдокимъ.

— Платокъ бабій, около шелку лежалъ, отъ него набрался блеску, треску, цвѣтовъ всякихъ… Ахти, это сопли имъ вытираны, простите братцы, я думалъ цвѣты… Десять копѣекъ, кто даетъ?

— И платокъ тожъ, за тряпку сойдетъ… — подходилъ Ларіонъ и платилъ гривенникъ.

— Съ обновкой, Ларіонъ Николаичъ… — подмигивалъ Тихонъ Сидоровъ.

— А да что-жъ — гляди къ празднику и обновка, бабѣ чугуны вытирать! — отвѣчалъ лавочникъ.

Они дѣйствовали на чистоту, пересмѣивались и подшучивали и съ задорнымъ вызовомъ поглядывали на притихшихъ мужиковъ. И была во всѣхъ ихъ словахъ, въ движеніяхъ, взглядахъ злая, жестокая насмѣшливость, такъ и говорившая всѣмъ притихшимъ, сбившимся плотной кучкой врагамъ:

— Что взяли, дубье осиновое? Захотѣли тягаться? Ну потягайтесь, что-жъ… Попробуйте, коли неучены, поглядите, какъ люди по міру пойдутъ…

— Безстыдники, ахъ безстыдники, нехристи сущіе… — шептала Анна Авузина, — каторги имъ мало за такія дѣла…

— Прощай хозяйскіе горшки, х-х-ха-а… — отхаркивался Дмитрій Прокофьевъ.

А Алексѣй съ женой стояли, какъ мертвые: не понять было — видѣли они все то, что происходило вокругъ, или не видѣли… Стояли съ деревянными замершими лицами, тупо уставившись въ пространство неподвижными глазами… Только когда добросовѣстный Семенъ Быковъ вытащилъ откуда-то хорошую бѣлую рубаху, вышитую по подолу и обшлагамъ пестрымъ узоромъ, въ которомъ хитро вплетена была наивная, трогательная по своей дѣтской наивности надпись, вышитая крестикомъ: «носи на радость», Алексѣй дрогнулъ.

Эту рубаху вышивала жена, урывая время отъ вѣчной работы, отъ сна, вышивала къ празднику, чтобъ и ему было не стыдно показаться на улицу, все-жъ обнова… Какія думы передумала она, сидя безсонными ночами надъ пестрымъ узоромъ, она, эта грубая, немолодая, больше похожая на мужика баба, какую нѣжность отыскала она въ темномъ уголкѣ своего зачерствѣвшаго въ вѣчной нищетѣ, вѣчномъ, трудѣ сердцѣ?..

— Ребята, кто хочетъ рубаху? Не рубаха — кладъ сущій, тутъ вонъ и написано: «носи на радость»! Кто радости хочетъ? — выкрикивалъ писарь, подражая ярмарочнымъ продавцамъ.

— Кто Алексѣя Миронова счастья хочетъ? — зло отозвался Дмитрій. — Ну-ка, ребята, попробуй… Пожить въ такомъ дворцѣ, поѣсть хлѣбца съ водицей — кто хочетъ?..

Даже слитная масса покупщиковъ и та поотодвинулась отъ этого крика.

— Эхъ, Алексѣй Миронычъ, никто твоей радости не хочетъ, — продолжалъ Дмитрій, — мнѣ бы ее купить въ самую стать, одна у насъ радость, что ребята не жравши воютъ, да капиталы всѣ въ оборотъ пущены…

— Ты-ы легче! — кинулъ ему стражникъ.

— А ты что-жъ, ротъ мнѣ завяжешь? — огрызнулся Дмитрій.

— Я тѣ завяжу… — съ дѣланнымъ равнодушіемъ произнесъ стражникъ.

— Вали, забалтывай… Только веревочки покрѣпче стягивай, не равенъ часъ, не укусилъ бы…

Онъ отошелъ немного и, ничуть не понижая голоса, продолжалъ:

— Боюсь я ихъ чертей безпятыхъ гораздъ, какъ же… Что онъ мнѣ можетъ сдѣлать. Какъ есть ничего… Въ холодную запереть? — Кормить долженъ. Побить? Такъ вѣдь биты слава тѣ, Господи, учены даже очень, не дарма папенька учебой съ измальства занимался…

Съ тяжелымъ, какимъ-то разбитымъ чувствомъ растерянности, безпомощности расходился народъ съ Алексѣева торга.

Свѣтило яркое по весеннему солнце, а, казалось, муть вступила въ голубое небо, тепломъ и первымъ запахомъ проглянувшей травы вѣяло съ полей, а холодъ могилы наросталъ въ душѣ.

Господи, Господи, гдѣ-жъ мужику укрыться, гдѣ-жъ защиты искать праведной, гдѣ долю свою найти?.. На небо поднялся бы, да крыльевъ нѣтъ, въ землю бы ушелъ — да земля не разступится…

Лежитъ, черная, равнодушной грудой, копитъ кровь и потъ мужицкіе, вѣками собираетъ, чтобъ взростить ихъ колосомъ хлѣбнымъ, накормить тѣхъ, что придавили, сгрудившись, а мужику все такъ…

Шелъ Сергѣй Даниловъ домой, — къ его концу скоро должны были передвинуться взыскатели — слабо разводилъ руками въ безмѣрной тоскѣ и растерянности. Такое чувство было, словно онъ виноватъ во всемъ этомъ, словно онъ натравилъ на эту боль, шелъ и робко оглядывался, а вдругъ крикнетъ кто: ты виноватъ, народъ мутилъ, въ твоей избѣ сборища шли, ты всему дѣлу зачинщикъ…

Онъ прошелъ мимо своихъ воротъ, какъ будто за уголъ по нуждѣ, и остановился, прислоняясь къ стѣнѣ клѣти, выходившей въ поле.

Передъ нимъ лежали широкія пустыя по весеннему поля, дрожащія въ струящемся заревѣ ранняго тепла, сверкающія пронзительнымъ блескомъ лужицъ, черныя, отдохнувшія, живыя…

Призрачной, неуловимой дымкой дрожалъ дальній лѣсъ, весь синій, густой дрожалъ влекущимъ веселымъ пробужденіемъ своимъ. На улицѣ звенѣли капли, журчали ручейки, орали пѣтухи, говоръ слышался — весна ярко пѣла тысячью голосовъ, а здѣсь была тишина — странная тишина поля, огромнаго пространства безлюдія, залитаго солнцемъ. И сонное тепло разливалось въ немъ широкой волной, какъ дрожащія искорки, трепетали въ немъ переливчатыя трели жаворонковъ, милыхъ птичекъ… Пѣлъ гдѣ-то на деревнѣ пѣтухъ — затушеваннымъ, блѣднымъ откликомъ доносился дерзкій крикъ сюда… Золотомъ сверкало небо, темной старой бронзой отливала прошлогодняя трава, изсиня черной лежала жмурящаяся на солнцѣ земля…

Внезапно темная тѣнь выдвинулась изъ-за угла. Сергѣй тускло взглянулъ въ ту сторону — и дрогнулъ: не торопясь, размѣреннымъ тихимъ шагомъ, выбирая сухую тропинку между лужицами, шелъ къ нему Прокофій Ельниковъ.

Онъ подошелъ, притронулся къ картузу и остановился, разсматривая парня своими небольшими, прячущимися въ глубокихъ ямахъ орбитъ глазами. Сергѣй смотрѣлъ на него съ изумленіемъ, почти ужасомъ. Его не столько поразило самое появленіе старика, сколько то, какъ онъ нашелъ его, уже почти въ полѣ, за угломъ клѣти… Никто не могъ видѣть, какъ онъ прошелъ сюда въ своей смутной тоскѣ, онъ не заходилъ даже домой, а Прокофій пришелъ, словно ему раньше было извѣстно все, словно слѣдилъ онъ за каждымъ шагомъ Сергѣя, сидя въ своей избѣ, не показываясь даже на улицу…

— Ну что-жъ, здравствуй! — проговорилъ старикъ такъ просто, словно бы ничего не случилось въ деревнѣ и все было по старому.

— Здравствуй… — нерѣшительно отвѣчалъ Сергѣй, не будучи въ силахъ стряхнуть жуткое впечатлѣніе этого неожиданнаго прихода.

Старикъ помолчалъ и пожевалъ сухими, проваливающимися губами.

— Такое дѣло… — заговорилъ онъ раздумчиво, какъ будто говорилъ самъ съ собой, — пришелъ вотъ повидать тебя…

Онъ опять подождалъ, поглядѣлъ прямо въ глаза Сергѣю своими маленькими пронзительными глазками и спросилъ:

— Что-жъ Дунюшка то, здорова?

— Ничего, кажись…

— Такъ такое дѣло… Надо бы и сговоръ, а?

— Ваше дѣло…

Старикъ говорилъ о Дунѣ и сговорѣ, но похоже было, что это только такъ онъ говоритъ, а думаетъ совсѣмъ не о сговорѣ, не о Дунѣ, а о чемъ-то другомъ, огромномъ, важномъ, что бороздитъ темный лобъ заботливыми, напряженными морщинами.

— Описываютъ тамъ то… — сказалъ онъ, чуть кивнувъ въ сторону деревни.

Сергѣй склонилъ голову, словно передъ обвиненіемъ.

--…Да, описываютъ… — продолжалъ темный старикъ, — у тебя то какъ, хлѣбъ поди остался?.. Помогъ бы, что ли… — съ неуловимымъ выраженіемъ усмѣхнулся онъ, — али бы заложилъ что латошнику, на хлѣбъ промѣнялъ, помогъ бы хлѣбомъ-то.

Сергѣй съ недоумѣніемъ смотрѣлъ на него. Онъ не могъ понять, къ чему говоритъ все это старикъ, смѣется, издѣвается надъ нимъ, или гнетъ куда то, куда — не понять?

— Не въ хлѣбѣ дѣло…

— Надо, надо намъ скорѣй за это самое дѣло приниматься, — опуская голову и покусывая концы бороды, говорилъ старикъ, — тамъ на Фоминой и надо бы… Такое дѣло: ты вотъ съ городу пришелъ, вновѣ тебѣ деревня наша, отвыкъ ты отъ нее, а всосался съ ушами… Куда уйдешь? Али есть куда? Али съ городскими какими знакомство имѣешь? Тамъ забастовщиками, либо студентами какими, поддержутъ, можетъ? Говорилъ мнѣ одинъ такой вотъ то же: сильно другъ за дружку держатся, хоть съ крыши, говоритъ, кинься и то поддержутъ…

Опять неуловимо и тонко усмѣхнулся старикъ.

— А тутъ гляди… — тихо говорилъ онъ, словно раздумывалъ про себя, пожевывая губами, — ежели, такъ сказать, на укрѣпленіе, скажемъ, выйти — гляди…

Онъ вдругъ загорѣлся, вскинулъ голову и широкимъ, властнымъ движеніемъ обвелъ рукою черное, струящееся поле.

— У меня четыре съ половиной души, твоихъ двѣ съ половиной, семь душъ, къ одному ежели углу, да послѣ банковскій хуторъ приспособить въ одинъ шматъ… Былъ я у барина, говорилъ, вполнѣ даже возможно, можно даже съ Подберезскими промѣнъ сдѣлать, и то вполнѣ даже возможно, были бъ деньги, гляди: окружность!.. Такое дѣло!

Онъ вдругъ наклонился совсѣмъ близко и, весь содрагаясь отъ внезапно прорвавшагося страшнаго напряженія очевидно, давно клокотавшаго въ немъ, хрипло торопливо и задыхаясь заговорилъ, почти зашипѣлъ странными вспыхивающими словами:

--…Оставь, оставь, брось все это, къ чему, къ чему, ужли жъ не видишь? Оставь, плюнь, приди — гляди: окружность… Денегъ дамъ, сколь хошь — вороти только, что сдѣлать то можно. Вѣдь никого, никого нѣтъ у меня, нѣтъ Дмитрія, нѣтъ сына… Ванька что, Ванька растяпа… Что сдѣлать то можно, думать надо… Только брось, оставь, все одно ничего не будетъ, гдѣ жъ быть то, самъ подумай?.. Скажи, слово только скажи — все твое, какъ есть все — семь душъ, хуторъ, въ сорокъ десятинъ хуторъ сторгую — обширность, такое дѣло…

Онъ бормоталъ, наклонясь низко и горячо дыша въ самое лицо, и весь корежился, изгибаясь въ неописуемомъ волненіи, заглядывалъ въ глаза мерцающими напряженными глазами и ловилъ взглядъ, какъ покорная собака… И, торопясь, не договаривая словъ, бормоталъ о землѣ, силѣ, деньгахъ, о всей округѣ, что можно взять, страннымъ быстрымъ движеніемъ писалъ круги по воздуху, обводя дремотныя въ весеннемъ сладостномъ зноѣ поля, и твердилъ: — все, все возьмешь, только плюнь, брось это самое…

И перекидывался и вновь махалъ рукой и высчитывалъ, сколько мѣръ можно будетъ высѣвать, какой урожай будетъ, и странной властью опутывалъ мозгъ Сергѣя картинами необъятныхъ пашней, моремъ колосящейся ржи, цѣлымъ ливнемъ струящагося золотого зерна…

— Брось, брось, плюнь… только приди, слово, только слово — и все будетъ, все придетъ…

И уже въ послѣднемъ усиліи кинулся обнимать, сжалъ въ тѣсномъ кольцѣ крѣпкихъ, жилистыхъ рукъ и цѣловалъ, обдавая, горячимъ, воспаленнымъ дыханіемъ.

— Уйди, уйди, что ты… — задыхаясь, защищался Сергѣй, уйди…

И старикъ понялъ. Онъ сразу потухъ, отступилъ въ сторону и опять сталъ темнымъ, важнымъ и серьезнымъ. И только затрудненное, порывистое дыханіе выдавало недавнее волненіе.

— Какъ хошь, твое дѣло, — медленно проговорилъ онъ, опустивъ глаза и шевеля губами, — такое дѣло…

И вдругъ вскинулъ глаза, уперся ими съ невыразимымъ выраженіемъ глубокой насмѣшки, такой глубокой, что она похожа была на тайную грусть, и сказалъ:

— Недоимку то занести, можетъ, денегъ надо?.. Я дамъ.

Сергѣй отрицательно покачалъ головой. Онъ не могъ говорить, потому что все внутри какъ то опустилось и упало, и только гдѣ-то въ невѣдомой глубинѣ души дрожала чуть замѣтная и слабая искорка.

Старикъ поглядѣлъ въ землю, покачалъ головой. Потомъ повернулся тихо и пошелъ, не разбирая дороги, ступая прямо въ лужи, за уголъ. И скрылся, какъ будто не было его вовсе, а былъ необычайный страшный сонъ.

Сергѣй долго стоялъ, прислонясь спиною къ сырой стѣнѣ клѣти, опустивъ безсильно вдоль тѣла руки. Полное изнеможеніе охватило его, и это было удивительно: вотъ стоитъ молодой парень, что одинъ подымаетъ въ лѣсу огромныя бревна на сани, а не можетъ двинуть пальцемъ…

Какъ и когда онѣ появились, онъ не замѣтилъ, только вдругъ увидѣлъ возлѣ себя Лушу и Татьяну. Онѣ стояли около, о чемъ-то шепчась, и поглядывали на него съ особеннымъ выраженіемъ не то жалости, не то изумленія. Онъ вздохнулъ, и обѣ двинулись къ нему, приступили близко и, заглядывая въ глаза преданнымъ взоромъ, спрашивали:

— Чего ты, ай худо тебѣ? Что ты дѣлалъ тутъ съ Прокофіемъ то?

Сергѣй пришелъ въ себя и улыбнулся слабой, далекой улыбкой.

— Такъ, дѣло одно было… Вы откуда?

— Сейчасъ къ тебѣ придутъ, описывать хотятъ, — отвѣтила Татьяна и отвернулась. Она, видно, хотѣла что то сказать, но не рѣшалась. Луша пришла ей на помощь.

— Танька штуку удумала, — заговорила она, — у насъ денегъ нѣтъ, мать съ печи не слѣзаетъ, ревмя реветъ… Никогда, говоритъ, такого страму не было при старикѣ, чтобы съ описью шли… Вотъ тѣ и молодой хозяинъ… Обидно ей!

— Ничего, перемелется, — тихо выговорилъ Сергѣй.

— Такъ Танька, говорю, удумала, — продолжала Луша, — все одно, говоритъ, мы ровно бы женихъ съ невѣстой, пущай, говоритъ у меня возьметъ: у нея есть..

Сергѣй, молча, взглянулъ на нее.

— Правда, что тамъ говорить, — сказала она, очевидно, ободренная этимъ взглядомъ, — намъ все одно никакихъ податей не платить… У меня давно лежатъ, все шкапъ собиралась купить… Послѣ отдашь когда.

Она стала копаться въ завязанномъ узелкомъ углу платка который держала въ рукахъ, и вытащила четыре старыхъ, смятыхъ трехрублевки. Сергѣй машинально взялъ ихъ и сунулъ въ карманъ пиджака.

— Все одно, — вымолвилъ онъ, думая о чемъ-то другомъ.

То, что онъ такъ просто и безъ отказа взялъ, страшно обрадовало обѣихъ дѣвушекъ. Онѣ переглянулись и засмѣялись довольнымъ тихимъ смѣхомъ, словно восторгаясь тѣмъ, что имъ удалось такъ ловко обмануть его.

— И отлично, хорошо, и сказать ничего нельзя, а теперь иди, иди, пора уже…

Онѣ оправляли его, какъ будто, отправляя въ дорогу, Татьяна поправила картузъ, Луша стряхивала грязь съ пиджака, и обѣ все время переглядывались и подмигивали другъ другу. Онъ пошелъ домой, занятый все той же неотступной и неясной думой, что не позволяла ему даже сообразить толкомъ, что ему сунула въ руку Татьяна, а съ улицы уже шли старшина, писарь, добросовѣстные и народъ. Сергѣй подошелъ къ нимъ и рѣзко спросилъ у писаря:

— Сколько съ меня? Семь сорокъ?..

— Кажись такъ, Сань, сколько?

— Семь сорокъ, — подтвердилъ писаренокъ.

— Получи… — Сергѣй протянулъ три трехрублевки, — да сдачи давай…

— Вотъ это я понимаю, — похвалилъ писарь, — ни свары, ни ссоры, все по хорошему…

Онъ далъ сдачи, и Сергѣй, ни на кого не глядя, повернулъ назадъ. Дома онъ, ни слова не говоря, не отвѣчая на разспросы матери, прошелъ за занавѣску и легъ на сестрину кровать, Такъ пролежалъ онъ — спалъ или не спалъ — до самаго вечера… И лежалъ, отвернувшись къ стѣнѣ, совершенно не, подвижно; мать нѣсколько разъ подходила, приподнимала тихонько уголъ занавѣски и глядѣла съ тоской. Раза два окликнула негромко, но молчалъ сынъ, лежалъ по прежнему, не двигаясь, словно замеръ въ неясной скорби своей…


Ясная была въ тотъ годъ весна, дружная, солнце каждый день всходило въ чистомъ небѣ, словно хотѣло оно наверстать пропущенные за долгую сумеречную зиму дни; легкія облачка гналъ теплый вѣтеръ по небу, плыли они бѣлыми лебедями, куда то несли вѣсть о веселой веснѣ, о радостномъ солнцѣ…

Къ полднямъ такъ теплѣло, что похоже было на лѣто: жарко было въ теплой одеждѣ, ходили всѣ на легкѣ, радуясь благодатному теплу, при которомъ даже голодъ весенній казался не такимъ жуткимъ.

Въ мѣстахъ повыше уже попросохли поля и ждали сохи, поглядывали на нихъ мужики, соображали:

— Въ разъ послѣ Пасхи, за пахоту приниматься надо: не засохла бъ земля…

И ждали Пасхи не столько какъ праздника, сколько какъ труда веселаго.

Надулись, потемнѣли ручьи и рѣчки, бѣгали ребята каждое утро смотрѣть — не тронулись ли, но еще держали заморозки ночные ихъ, хотя дневное тепло точило омертвѣвшій, просочившійся ледъ.

Ходившіе на погостъ на шестой недѣлѣ говорили, что на Раменкѣ снесло мостъ, весь ледъ затерло у мельничной запруды, поставило дыбомъ, и, того и гляди, напретъ верховая вода, и полетитъ запрудье мельниково. Въ погостъ пробирались теперь только по одной мостниченкѣ на запрудѣ и для этого надо было обходить на мельницу, за село, дѣлать крюкъ съ версту. Мужики, которые говѣнье оставляютъ всегда до страстной, чесали въ затылкахъ и поговаривали, какъ бы этотъ годъ не остаться совсѣмъ такъ… А Дмитрій Прокофьевъ посмѣивался надъ ними и обѣщалъ, что попъ ихъ погонитъ говѣть въ самую пахоту.

Въ вербное воскресенье всѣ двинулись въ церковь. Пестрая рать нарядныхъ мужиковъ, бабъ и ребятъ, сверкающая яркими платками, новыми рубахами, всѣ съ вербочками, украшенными бумажными цвѣтами, ползла длиннымъ, извивающимся по дорогѣ червемъ, забирала вышедшихъ изъ сосѣднихъ деревень, разсасывала ихъ въ себѣ и двигалась дальше, красивая подъ щедрымъ золотомъ солнца. Казалось, шла безпорядочная толпа, а была стройность въ этомъ неуклонномъ движеніи, свой порядокъ, по которому примкнувшія дѣвушки шли съ дѣвушками, парни съ парнями, а сзади всѣхъ степенно выступали хозяева въ порыжѣлыхъ праздничныхъ пиджакахъ, такихъ добротныхъ, что ихъ носили чуть не десятками лѣтъ, въ дегтяныхъ сапогахъ, загорѣлые, морщинистые, съ наивными свѣтлыми глазами, щурившимися на солнце, радуясь доброй веснѣ…

Праздничная армія труда двигалась на погостъ, шла за единственнымъ, что доступно духу ея, сбросивъ цѣпи вѣчнаго рабства тѣла, шла за скудной духовной пищей, чізъ которой половины не слышала, а половины не понимала… Шли молиться, хотя девять десятыхъ не знали и перезабыли всѣ молитвы, и въ то, что идутъ именно въ церковь, вкладывали весь накопившійся запасъ потребности въ духовной жизни, неограниченной безпощадными стѣнами нужды, хлѣба, урожая. Сотнями дней, десятками недѣль вертѣлись въ заколдованномъ кругу интересовъ брюха, достатка, обезпеченія и когда-никогда выбирались за семь верстъ на погостъ отдохнуть отъ этого. Стояли въ церкви первое время внимательно, потомъ уставали отъ непривычной неподвижности, отъ непонятныхъ возгласовъ, переминались съ ноги на ногу, вздыхали, потѣли, и скука одолѣвала крѣпкой дремой, отъ которой никакъ нельзя было избавиться, никакъ не пересилить ее, подлую… Приваливались къ стѣнамъ, другъ къ другу, роняли шапки, становились на колѣни съ единственной цѣлью присунуться къ впереди стоящему и хоть минутку сладко забыться въ этой одолѣвающей дремѣ… И, поднявшись, смотрѣли сонными, апатичными глазами, ничего не понимая изъ того, что говорилъ попъ или дьяконъ, плохо соображая, что вообще дѣлается кругомъ, налегали на плечи другъ друга и не знали, какъ избыть эту нудную исторію…

И это было все, что могли получить они въ качествѣ духовной пищи въ противовѣсъ всему огромному труду, что несли они изо дня въ день. Иногда имъ говорили проповѣди, но даже малый ребенокъ не могъ заинтересоваться тѣмъ, что читалъ по тетрадкѣ съ амвона попъ, потому что все это сливалось въ странный потокъ избитыхъ, никому ненужныхъ, мертвыхъ словъ, въ которомъ прыгали все объясняющія и все оправдывающія слова: Богъ, Господь, Іисусъ Христосъ…

И къ проповѣди обыкновенно большинство выбиралось изъ церкви покурить, разсаживалось на фундаментѣ, на могилкахъ, закуривало цыгарки и толковало все о томъ же, чѣмъ наполнена была вся жизнь: о погодѣ, дружной веснѣ, раннемъ сѣвѣ, податяхъ…

Потомъ опять вваливались въ церковь, давили ноги, сжимали дюжими плечами ребра, не обращали на сердитый шепотъ богомольныхъ старушекъ вниманія, и ждали, вытирая потъ, креста. Потомъ, толкаясь, путаясь, повеселѣвшіе, прикладывались къ кресту и выходили, облегченно вздыхая, на паперть…

А потомъ пили водку.

Сергѣй отсталъ отъ толпы: онъ былъ въ новыхъ сапогахъ, и торопливо завернутая портянка терла ногу. Выбравъ бугорокъ посуше, онъ присѣлъ на ржавую прошлогоднюю траву переобуться. Пока онъ справлялся, всѣ ушли уже въ березовый перелѣсокъ, и онъ остался одинъ среди утреннихъ полей, подъ не жаркимъ, раннимъ солнцемъ.

Оно недавно показалось, поборовъ длинныя сизыя облака, растянувшіяся по горизонту, и свѣтъ его еще былъ по утреннему бѣлый, какимъ бываетъ только въ погожее весеннее утро, сулящее почти лѣтній по теплу и свѣту день.

Широкимъ спокойствіемъ вѣяла земля, затихшая въ этомъ серебряномъ свѣтѣ и тающій снѣгъ въ дальнихъ лощинкахъ сверкалъ, какъ кованный — такъ странно, бѣло, лишенный напряженнаго золота знойнаго полдня. Сергѣй надѣлъ сапогъ, оперся руками о землю и, чувствуя влажную прохладу ея, прикрылъ глаза.

Вѣтеръ ласково обдувалъ лицо, такъ мягко, нѣжно касался разгоряченной ходьбой кожи… Гдѣ-то, утопая въ необъятной сверкающей голубизнѣ, переливчато звенѣлъ жаворонокъ; какъ серебряный колокольчикъ, доносился сверкающій голосокъ, журчалъ ручейкомъ, своею радостью радовался, невѣдомой человѣку радостью…

Большая синяя муха, невѣсть откуда залетѣвшая въ этотъ просторъ, изъ тѣхъ, что, кажется, и появляются только весною, съ громкимъ жужжаніемъ круговымъ движеніемъ опустилась на руку и смолкла. И долго сидѣла такъ въ своей мушиной задумчивости, грѣя на солнцѣ прозрачныя крылышки.

Два муравья старательно, то и дѣло скатываясь и снова принимаясь за работу, тащили сухой листикъ черезъ сломанную вѣтку. Зачѣмъ имъ листикъ?

Все жило своей полной жизнью, пробужденной отъ долгаго сна, дѣятельной и незамѣтной. Острыми усиками лѣзла молодая трава, такая нѣжная, еще не вполнѣ окрашенная, блѣдная… Почки набухли на вербѣ возлѣ канавы и были они похожи на какихъ-то крохотныхъ звѣрковъ, выползшихъ къ теплу и свѣту и довѣрчиво приникшихъ къ краснымъ вѣтвямъ.

Все это была жизнь, со всѣмъ этимъ была огромная непрерываемая связь. Одной незамѣтной каплей распылялся въ круговоротѣ всѣхъ этихъ мухъ, муравьевъ, жаворонковъ, травинокъ человѣкъ, подчиненный, какъ и все, той же радости весны и тепла… Не вѣнцомъ созданія, независимымъ отъ жизни природы, устроившимъ свою, обособленную жизнь, сидѣлъ Столбухинскій парень Сергѣй, а только человѣкомъ — такимъ же слабымъ, зависимымъ и незамѣтнымъ, какъ всѣ эти букашки, пушистые звѣрьки, черныя глыбы влажной земли.

Онъ поднялся и пошелъ, какъ въ сладкомъ снѣ, по дорогѣ. Солнце грѣло спину, вѣтеръ обдувалъ лицо и, какъ сонъ, шло весенное утро надъ землею. Весна, весна!.. Не осталось ничего отъ всего больного, тяжелаго, что было въ деревнѣ — все смылъ серебряный кованный свѣтъ невысокаго солнца…

У перелѣска Сергѣй остановился. Сырымъ влажнымъ покоемъ дохнулъ на него частый березнякъ; клейкія набухшія почки наполняли воздухъ терпкимъ ароматомъ, густымъ и сильнымъ, какъ вино, бѣлые стволы сверкали ослѣпительно подъ солнцемъ, и пятна яркія бродили медленно по нимъ, какъ живыя…

Сергѣй шелъ и думалъ, что нѣтъ ничего лучше и выше, какъ уйти въ такой лѣсъ, построить крохотную избушку и остаться въ ней жать, какъ жили древніе схимники, въ постѣ и молитвѣ, не общаясь съ людьми, въ вѣчномъ молчаніи и вѣчномъ покоѣ.

Но надо было идти, скоро должна была начаться обѣдня: нехорошо опоздать въ первый день говѣнья.

И, какъ покорное, двинутое не его силой колесо, поползли привычныя мысли о домѣ, деревнѣ, и сладкая, тихая радость одиночества растаяла свѣтлымъ туманомъ, оставивъ въ душѣ легкую грусть.

Въ церкви было такъ много народу, что нельзя было и думать попасть туда. Стояли въ оградѣ съ непокрытыми головами, въ растворенныя двери доносилось пѣніе, и это было похоже на странную службу самого крестьянства безъ священника и клира, собравшагося подъ открытымъ небомъ.

Сергѣй долго толкался въ самой гущѣ толпы, отыскивая своихъ; онъ влѣзъ на желѣзную рѣшетку, окружавшую могилу умершаго священника, похороненнаго возлѣ церкви, и сталъ оглядываться. Море головъ было вокругъ него, черныхъ, русыхъ, совсѣмъ бѣлыхъ, съ выгорѣвшими на солнцѣ волосами. Вѣтеръ шевелилъ волосами ихъ; сѣрые, синіе, каріе глаза мигали добродушно и просто, потъ искрился мелкимъ бисеромъ на загорѣлыхъ до половины лбахъ…

Сергѣй возвышался надъ ними, словно выдавленный этимъ моремъ мужицкимъ, такой-же, какъ всѣ они — покорный больше волѣ невѣдомаго ему предначертанія, чѣмъ своей..Недалеко отъ него стоялъ Ельниковъ — большая полусѣдая голова возвышалась надъ другими, и было въ ней что то упрямое, сильное, словно весь хмурый старикъ былъ проникнутъ особой своей мыслью, въ которой земля и сила сливались въ одно.

Сергѣй вспомнилъ, какъ въ день продажи нашелъ его этотъ человѣкъ за угломъ клѣти и говорилъ странныя, запутанныя слова. И вдругъ весь смыслъ того, что говорилъ тогда Ельниковъ, всталъ передъ нимъ во всей величинѣ. Онъ тихо спрыгнулъ съ рѣшетки и полѣзъ къ выходу изъ ограды, забывъ про своихъ, которыхъ отыскивалъ.

Постъ все же сказывался: послѣ обѣдни почти не было пьяныхъ и народъ быстро расходился; даже молодежь не оставалась на обычное праздничное гулянье, которое въ другое время тотчасъ же началось бы. Пестрыми ручейками стали дороги и тропинки, разливающіяся изъ села; какъ полая вода, растекался народъ по деревнямъ окрестнымъ, торопясь домой; солнце уже покраснѣло, напряженно дрожалъ надъ полями нагрѣтый имъ воздухъ и жарко уже было идти назадъ.

Вотъ она, весна, во всей силѣ своей. Давно ли снѣгъ лежалъ на этихъ поляхъ и вьюга крутила бѣлый дымъ сухого снѣга, а уже слѣдовъ нѣтъ всего этого, и зимняя одежда томитъ людей, такъ что трудно вообразить, какъ это бываетъ холодно.

Но стояли еще, не трогались рѣки, синимъ, вздувшимся трупомъ лежалъ набухшій снѣгъ, смотрѣли на него старые мужики, сомнительно качали головами; а Матвѣй Феклистовъ по привычкѣ своей бормоталъ угрюмо:

— Ладно, погодите, будутъ еще холода, еще какъ морозъ то ударитъ, ужъ погодите, будетъ тогда, какъ къ самому сѣву и хватитъ…

Столбухинскіе мужики шли гуртомъ за своими бабами и молодежью, толковали про свои дѣла, и Сергѣй шелъ среди нихъ, какъ будто онъ былъ самымъ главнымъ на деревнѣ.

— Авось Богъ милостивъ, не попуститъ морозу, — говорилъ Авузинъ, шагая своими огромными ногами такъ, что все незамѣтно уходилъ впередъ и принужденъ былъ останавливаться, чтобы подождать остальныхъ.

— Гляди, гляди, надѣйся, — отзывался Иванъ Калининъ, — говорю: не дожидайся ранняго вставанья, а добивайся добраго цасу… Какъ не въ цасъ посѣешь, да морозомъ грянетъ, тогда совсѣмъ конецъ…

— Все отъ Бога, все отъ него, что будетъ, то и будетъ, — толковалъ Панкратъ Дудовъ, — это ужъ какъ онъ милостивецъ…

Была въ этихъ словахъ какая-то странная покорность даже растерянность какъ-будто, такая, какой не было раньше. Постъ ли это дѣйствовалъ, то ли, что народъ шелъ изъ церкви въ Вербное воскресенье, или общая угнетенность отъ продажи, гдѣ ярко и такъ жестоко проявился расколъ въ деревнѣ, незамѣчаемый раньше, но всѣ говорили какъ-то безнадежно, тускло, словно не ждали ничего хорошаго отъ будущаго и отъ весны, и отъ земли, и отъ всей жизни…

Сергѣй смотрѣлъ на опущенныя головы, на темныя, покрытыя потомъ лица, и ему казалось, что онъ въ чемъ-то виноватъ передъ этими людьми, хотя самъ не могъ понять въ чемъ.

— Богъ, Богъ да и самъ не будь плохъ, — раздумчиво проговорилъ онъ, догоняя поджидавшаго Авузина, — такое дѣло, говоритъ ли Прокофій Ельниковъ…

Опять воспоминаніе о строгомъ старикѣ обожгло его…

— «…Вѣдь что думалъ только, — качалъ головою Сергѣй, — а какой человѣкъ. Вѣдь бѣсъ, сущій бѣсъ — что говорилъ то… Брось, плюнь, стало быть, оставь, не вяжись, пусть они, — онъ оглянулъ шагавшихъ рядомъ столбухинцевъ, — они какъ хотятъ… Такъ нѣтъ же, не быть по твоему, попробуй-ка, на..

И вдругъ, поднявъ голову, онъ почти весело посмотрѣлъ на мягкое лицо Авузина.

— Что-жъ, Титъ Мосеичъ, вѣдь Пасха на носу, надо передѣлъ затѣвать, а? — спросилъ онъ, чуть-чуть усмѣхаясь, словно отвѣчая этимъ тому, кого не было здѣсь, кто говорилъ тогда странныя, безстыдныя слова тамъ за угломъ старой клѣти.

— А да вѣдь что жъ? Начали, такъ въ кусты не лѣзть… — отвѣчалъ Авузинъ, поглядывая на него сбоку.

— То-то что въ кусты не лѣзть, — согласился Ульянъ Гусевъ, — все одно — будетъ не будетъ, а начинать надо.

— Не зря жъ Лешку то Миронова раззорили, теперь не полѣзешь…

— Дождетесь вы съ своимъ передѣломъ, дадутъ вамъ пару, погодите, — пугалъ шерстобитъ, окончательно извѣрившійся въ томъ, чтобы могло выйти что либо хорошее изъ такой штуки, какъ мужицкая жизнь, — будетъ вамъ тоже, что Лешкѣ!

— Ужъ молчалъ бы ты, шерстобитъ, только скулишь зря, — отмахнулся отъ него Борисъ Никитьевъ, — только и знай бубнитъ, что ворона каркаетъ…

Поговорили и согласились на томъ, что начинать говорить о передѣлѣ надо на Пасхѣ, либо сряду же послѣ Егорьева дня. Разсчитали особымъ мужицкимъ календаремъ, таинственнымъ и вѣрнымъ, въ которомъ не было чиселъ, датъ, а все помнилось какъ-то, переходя отъ дѣдовъ страннымъ счетомъ, и вывели, что нынче Егорьевъ день долженъ быть не иначе, какъ на второй недѣлѣ праздника.

— Не гоже такъ-то, — проговорилъ Иванъ Калининъ, — надо раньше, передъ Егоріемъ… Когда пастуха нанимать, тогда заодно и говорить, все одно народъ въ сборѣ будетъ…

— А какъ съ пастухомъ быть — опять Захара?

— А чѣмъ онъ не пастухъ? Коли придетъ, такъ и говорить нечего, брать да и все тутъ.

— А придетъ?

— По зимѣ какъ былъ, ладился придти.

— Его, такъ его.?

Дома пришедшія раньше бабы уже ждали съ обѣдомъ. Вербное воскресенье — большой праздникъ, даже старыя старухи, весь постъ не ѣвшія рыбы, разрѣшали себѣ въ этотъ день, ибо сказано и въ Писаніи даже: разрѣшается вино и елей… Обѣдали долго, а послѣ обѣда пріѣхалъ селедочникъ. Онъ ѣздилъ нѣсколько разъ въ посту, развозя по деревнямъ селедки, продавая боченками и цѣлыми бочками, и поштучно. Подъ конецъ поста онъ собиралъ деньги, старые долги за весь постъ. На старой бѣлой лошади ѣздилъ онъ изъ деревни въ деревню, останавливаясь около каждой избы почти, стучалъ въ окошко кнутовищемъ и вызывалъ хозяйку.

Селедки у него были скверныя, бралъ онъ за нихъ неимовѣрно дорого, и когда отпускалъ въ долгъ, то насчитывалъ такъ, что бабы возмущались и грозились судомъ. Шумъ и крикъ поднимался въ деревнѣ, когда пріѣзжалъ селедочникъ за деньгами. Бабы ругались, ругался селедочникъ, взывалъ къ мужикамъ, а тѣ отмахивались отъ него — „кто тамъ разберетъ ваши счеты!“ — и смѣялись, когда какая-нибудь баба особенно насѣдала на бойкаго торговца.

Послѣ обѣда Сергѣй съ вербой, освященной въ церкви, шелъ по улицѣ и видѣлъ, какъ бабы плотнымъ роемъ окружили телѣгу селедочника, сводя съ нимъ счеты.

— Да что ты мнѣ толкуешь, безстыжіе твои глаза, — кричала Василиса Шерстобитова, махая костлявыми сухими руками передъ самымъ носомъ селедочника, — я у тебя и взяла то всего, что три десятка, а ты полсотни…

— Господи Боже жъ мой, — молился селедочникъ, воздѣвая руки къ небу, — и что это за народъ такой эти самыя бабы!.. Истинно въ турецкой вѣрѣ Мухаметъ сказалъ: баба не есть человѣкъ! Да пойми ты, сукатая голова, у меня вѣдь запись всему есть, чай, я не зря говорю.

— А мнѣ твоя запись вотъ куда… — кричала баба и громко, на всю улицу, повторила грубое слово, — что ты ко мнѣ съ записью своей.

— И оставь, оставь, не говори, ничего я тутъ сдѣлать не могу…

— „Грязь, скверность, баба, а ругается, какъ пьяный мужикъ, — думалъ Сергѣй, проходя мимо, — еще постъ, праздникъ…“

Ему стало непріятно отъ всего этого, что назойливо лѣзло въ глаза въ деревнѣ. Противно было слушать, какъ ругается скверными словами баба, какъ обманываетъ нахальный селедочникъ, и то большое и важное, что пережилъ сегодня онъ, сидя одиноко въ полѣ, тускнѣло въ этихъ мелочахъ, вызывая раздраженіе.

— „Ахъ мужики, мужики, — думалъ онъ, выходя за деревню, — сѣрости то одной, Господи, Боже мой…“

Онъ вышелъ на паровое поле, что было за гумнами, въ низкій пологій скатъ, отграниченный извилистымъ ручьемъ, тѣмъ самымъ, что огибалъ деревню со стороны Никитьева сада. По всему теченію его росъ буйный олешнякъ, въ которомъ по веснамъ гремѣли цѣлые хоры соловьевъ. Теперь еще было рано, и кусты стояли голые, съ набухшими, рыхлыми почками, и непролазная лѣтомъ гуща ихъ свѣтилась умиравшимъ, синимъ снѣгомъ.

Земля была мокрая, и жирные комья ея приставали къ сапогамъ, затрудняя ходьбу. Отъ тяжкаго покрова снѣга и отъ весенней ростепели, залившей талой водой поля вначалѣ, борозды сгладились и заплыли; всякую дрянь принесла вода на пахоту: пучки соломы золотились подъ солнцемъ, какія-то вѣтки, щепа… И высокими крутыми грядами дѣлили узкія полосы нивъ поросшіе жесткой щетиной прошлогодней травы межники, на которыхъ репье и чернобыльникъ стояли, какъ стражи, неподвижно и строго.

Передѣлу не было лѣтъ пятнадцать, и межи загрубѣли; кое-гдѣ заботливые мужики постаскали къ нимъ камни, вывернутые сохой на пахотѣ, и тамъ онѣ были какъ стѣны изъ сѣраго булыжника.

— Да, трудно, охъ! трудно будетъ двинуть ихъ, — думалъ Сергѣй, проходя такимъ межникомъ къ своей нивѣ, — въ землю вросли, что мужики наши…

Вотъ его нива. Не широкой полосой уходила она внизъ, отдѣленная съ обѣихъ сторонъ этими высокими межниками, дѣлавшими мучительными повороты при пахотѣ. И у Сергѣя, какъ у другихъ, были снесены къ нимъ камни, большіе валуны, которые онъ выворачивалъ плугомъ, пустивъ первымъ глубокую запашку. Скота было все мало, не справиться съ навозомъ, а то бы ничего, земля не худая, съ камушкомъ, а это всегда только на доброй землѣ… Пробовалъ покупать порошковъ, да трудно — денегъ нехватка все, и такъ въ земство долгъ все больше да больше, да и понимать надо, какой куда порошокъ надлежитъ… Пріѣзжалъ по осени земскій агрономъ, читалъ что то въ волостномъ, да тогда некогда сходить было, а потомъ такъ и замолчало все, никѣмъ никого.

Вотъ на хуторахъ тамъ дѣйствительно, что помощь имѣютъ, тамъ и порошковъ этихъ самыхъ въ складѣ даютъ, и разсрочка большая. Конечно, такъ подумать, на хутора эти самые, только когда съ капиталомъ, тогда можно трогаться, а такъ не выдержать платежей, да кредиту этого самаго, да всяческихъ долговъ, что наваливаются на выселившагося такъ, что и вздохнуть не въ моготу…

Онъ остановился на пригоркѣ, съ котораго начиналась его нива, и посмотрѣлъ въ ту сторону, гдѣ были эти самые хутора.

Ихъ не было видно отсюда, лѣсъ банковскій закрывалъ ихъ, но чудилось, что сидятъ тамъ обозленные мужики и косятся на нихъ, столбухинцевъ… Попали въ первую голову, кто посильнѣй, тому хоть бы что, а попроще который, готовъ зубами загрызть всѣхъ за то, что самъ влетѣлъ…

А придется, придется всѣмъ узнать это, къ тому идетъ… Ужо какъ станутъ на укрѣпленіе подавать, да въ собственность производить, конецъ деревни сразу… А къ тому времени тѣхъ, что послабже, съ хуторовъ попрутъ, вотъ и будутъ земли…

— „Охъ, не хорошо это, совсѣмъ не хорошо, совсѣмъ выходитъ вродѣ Прокофія, что говорилъ онъ тогда, темный мужикъ… Лишь бы себѣ, лишь бы какъ-нибудь самому распространиться, а тамъ хоть помирай!“

Онъ стоялъ, какъ будто ждалъ чего-то. День плылъ надъ полями сладостно мирный, полный свѣта и тепла, отъ котораго отвыкли люди за долгую зиму. Большіе черные грачи копались бѣлыми носами въ землѣ, поглядывая на него осторожно, тяжело подымались и перелетали съ мѣста на мѣсто. Мерцая на солнцѣ бѣлыми крыльями, съ громкимъ стрекотаньемъ пролетѣла сорока и усѣлась на ольховый кустъ въ низинѣ, по прежнему наполняя воздухъ металлически-рѣзкимъ крикомъ. Уже проснулись лягушки, и негромкое еще пока урчанье неслось съ болотины за ручьемъ.

Мирные, спокойные голоса полей, проснувшихся отъ долгаго сна… Въ нихъ была своя, особая радость, такая же тихая, какъ они сами, непонятная никому, кромѣ человѣка, подчинившаго свою жизнь тому, чему подчиняли свою всѣ эти лягушки, сороки, грачи.

Сергѣй выбралъ мѣсто повыше и, тщательно обравнявъ мягкую землю, воткнулъ принесенную съ собой вербочку съ краснымъ бумажнымъ розаномъ на ней какъ разъ посерединѣ своей нивы. Онъ не зналъ, почему это дѣлается, этотъ старый обычай хранился, какъ много другихъ, уже потерявъ внутренній смыслъ свой, но чувствовалъ, что онъ имѣетъ какую-то связь съ посѣвомъ на этихъ поляхъ, съ той силой, что должны напрячь они въ ростѣ сѣмени.

Онъ подумалъ, посмотрѣлъ на вербочку издали и, снявъ шапку, перекрестился. Вербочка была небольшая, вѣтвистая, красный розанъ на ней ярко алѣлъ на фонѣ темной земли, и было весело смотрѣть, какъ стоитъ этотъ невнятный символъ среди голой нивы… Было въ немъ что-то задорное смѣлое, въ этой слабой вѣточкѣ, словно ей радостно стоять здѣсь подъ солнцемъ украшенною бумажнымъ цвѣткомъ.

Авузинъ ползъ вдали, тоже съ вербой, оглядывалъ свою полосу и жмурился на солнцѣ, какъ старый, сѣдой песъ.

Онъ долго копался, втыкая вербу въ землю, потомъ поднялся, поглядѣлъ на Сергѣя и крикнулъ что-то.

— Кого ты? — не разслышалъ Сергѣй.

— Законъ, говорю, сполнили, а къ чему это — Богъ знаетъ… — повторилъ Авузинъ и тяжело пошелъ къ нему, — отъ стариковъ заказано, вотъ и дѣлаемъ.

Онъ подошелъ, остановился на межѣ и ухмыльнулся.

— Помню, мальченкой еще былъ, принесетъ, бывало, бабка, старая такая у насъ была, отцева тетка, первое дѣло вербой стегать давай: „верба хлестъ, бьетъ до слезъ, крѣпче, говоритъ, ростъ въ того будетъ, кого вербой священной постегаютъ“… А потомъ съ отцемъ на ниву, вербу сажать.

Онъ склонилъ голову, подумалъ и опять усмѣхнулся:

— Все отецъ то намъ говорилъ, что выростетъ верба то… Все, бывало, поутру бѣжимъ глядѣть — не выросла ли? И теперь то жъ… — закончилъ онъ, взглядывая на Сергѣя.

— Что то жъ? — не понялъ тотъ.

Авузинъ самъ не вполнѣ овладѣлъ своей мыслью. Что-то вилось въ головѣ смутнымъ сравненіемъ, а поймать его трудно было.

— А съ нами тожъ… — усмѣхнулся онъ, — съ мужиками, то есть… Все ждемъ, все глядимъ — не выросли ль изъ хомута нашего, а все такъ…

И, понявъ, что сказалъ что-то темное и неясное, потерявшее то значеніе, что наростало въ душѣ большимъ обобщеніемъ, смолкъ.

Сергѣй тоже подумалъ и сказалъ:

— Да вѣдь какъ выростешь? Можетъ, оно и лучше, такъ то…

— Ну, лучше то какъ сказать…

— Потому лучше, что коли худо, такъ не вѣкъ же.. Худо, худо, да вѣдь должно жъ быть и лучше… Терпѣливъ мужикъ нашъ, страсть терпѣливъ, хочетъ онъ настоящей жизни, тянется къ ней, ровно скотина къ сѣну, а все не дается она ему — и ничего… Думать такъ надо, что не зря это, придетъ время, когда и мы хозяевами будемъ. И правда вотъ тоже — нѣтъ мужику правды, теменъ онъ въ ней, а думается тоже не зря это, потому что сердцемъ онъ чистъ, не глядя, что пьяница и охальникъ, и всякое такое… Гоньбы много, за то это… Всякій, кому не лѣнь, мужика въ шею толкаетъ, всякій надъ нимъ начальство, что въ тюрьмѣ мужикъ сидитъ, нѣтъ ему никуда ходу, а все живъ… Не зря это, я такъ считаю.

Оба уставились въ землю въ смутной задумчивости, глядѣли, думали.

— Давеча, какъ въ церковь шли, переобуться я сѣлъ, отсталъ… — продолжалъ Сергѣй, потрогивая ногою обсохшій комъ земли, — такое вышло, что и самъ не знаю… Тихо такъ, солнце свѣтитъ, жаворонки какъ сейчасъ вотъ поютъ, облака это… Ровно въ церкви словно… И думалъ я… Богъ знаетъ, о чемъ я только думалъ? Иному сказать — смѣшно станетъ, да и сказать такъ нельзя, словъ такихъ не найти.

— То-то и оно, что словъ въ насъ настоящихъ нѣту… — согласился Авузинъ.

— И это… Такъ сидѣлъ я… Вотъ тоже мужики наши: не гляди, что орутъ, да пьяные кулаками машутъ, да драки затѣваютъ, съ кольями другъ на дружку стѣнкой идутъ, а по настоящему говорить — тише нѣтъ мужиковъ… Потому, подумай самъ: ну-ка кого изъ господскаго званія тронь такъ, какъ мужика трогаютъ — фу ты Господи Боже мой, что тутъ подымается!.. Тоже придетъ куда мужикъ — другому честь честью, погодите, молъ, и все такое, а на мужика хоть бы голову поднялъ кто. А спроситъ что — сейчасъ ему: куда лѣзешь, сѣрость! Ты погляди только, куда ни кинься — вездѣ мужикъ придетъ, сидитъ-сидитъ, ждетъ-ждетъ, его и гоняютъ, его и ругнетъ который, а онъ все ничего… А вѣдь подумать только: кто всему начало то, какъ не мужикъ? Ну какъ же не кротокъ онъ, какъ же зря это? Не можетъ быть, чтобы зря, — убѣжденно закончилъ Сергѣй.

Они пошли медленно домой, оглядывая поля, разомлѣвшія подъ солнцемъ. Оно уже ушло за полдня, и въ густомъ золотѣ его лучей пробивалось красное. Неподвижно стояли ольховые кусты внизу у ручья, сухой прошлогодній чернобыльникъ торчалъ на межникахъ, четко рисуясь въ голубѣвшемъ небѣ. Тишина была въ поляхъ, такая тишина, словно ждали они чего то, прислушивались и лежали въ этомъ неподвижномъ ожиданіи, тая въ себѣ не вѣдомо — радость или горе… Передъ тѣмъ, какъ войти въ прогонъ, ведущій мимо Алексѣевой избы, Сергѣй остановился. Сталъ и Авузинъ, и оба они долго и внимательно, не говоря ни слова, оглядывали затихшее поле.

— Ежели только на укрѣпленіе подастъ, — заговорилъ Авузинъ, не называя кто, — эвонь какой шматъ долженъ отойти ему… Вонъ по ручью-то такъ и отрѣжетъ…

— Гдѣ выберетъ, тамъ земскій и прикажетъ обойти…

— Свою возьметъ, вонъ его нива… Домъ сильный, скота много, чего-жъ ему чужое то брать, когда свое добро?.. Земля въ него эва какая жирная стала! Навозъ все одно, хошъ вонъ рой…

— Къ одному углу стараться будетъ, чтобы къ хутору банковскому поближе.

— А препятствія ему нельзя сдѣлать въ этомъ?

— Нельзя, Титъ Мосеичъ… Коли нашего согласія не будетъ, все одно прикажетъ земскій, чтобъ выбить, и землемѣра пришлетъ.

— Вотъ оно, дѣло то наше мужицкое какое.

Они пошли дальше, — Сергѣй, оглядываясь по сторонамъ, словно желая запомнить эти поля, Авузинъ, задумчиво опустивъ голову, похлопывая прутикомъ по огромнымъ, тяжелымъ, какъ желѣзные, сапогамъ.

На углу улицы и прогона они остановились.

— Что-жъ, съ завтрева говѣть на погостъ? — спросилъ Авузинъ.

— Какъ водится, надо-жъ грѣхи то попу сдать..

— Что передъ войной, — усмѣхнулся Авузинъ, и лицо его сморщилось крѣпкими складками въ закрывавшихъ почти все волосахъ.

— Чисто, что передъ войной…

Селедочникъ еще путался въ деревнѣ, разбирая съ бабами старые счеты, ругался и божился, бабы кричали и пуще всѣхъ Пѣгариха.

— Ты думаешь, я на тебя управы не найду? — верещала она пронзительнымъ голосомъ, — не на такую напалъ!.. Я тебя въ самый судъ стащу, пусть разсудятъ насъ судьи праведные.

Чтобы не вмѣшиваться въ чужую свару, Сергѣй прошелъ стороной къ своему прогону. Дунька во дворѣ копалась съ чѣмъ-то, посмотрѣла на брата и сказала:

— Давеча дѣдъ Ѳедоръ Романычъ приходилъ, тебя никакъ искалъ, что-ли…

— Что жъ ему надо-то?

— А кто его знаетъ, не сказалъ…

Сергѣй пошелъ въ избу.

Какъ большинство мужиковъ, Сергѣй говѣлъ на страстной недѣлѣ. Каждое утро отправлялся онъ на погостъ, отстаивалъ тамъ обѣдню и возвращался домой усталымъ и соннымъ отъ долгой ходьбы подъ солнцемъ. Въ понедѣльникъ онъ ходилъ два раза, къ обѣднѣ и вечернѣ, а въ среду долженъ былъ исповѣдаться.

Вся недѣля превратилась въ стояніе въ церкви, полной народа, то темной и таинственной отъ мерцающихъ лампадъ и свѣчей вечеромъ, когда глухой голосъ священника звучалъ далекимъ и чуждымъ подъ тонувшимъ во тьмѣ куполомъ, то странно свѣтлой днемъ, въ косыхъ лучахъ солнца, дробившихся въ позолотѣ иконъ и затоплявшихъ собою слабые, желтые огоньки…

Исповѣдниковъ было много, длинный хвостъ тянулся по всей церкви отъ старенькой ширмочки, за которой усталый до послѣдней степени отецъ Нилъ монотонно отпускалъ мужицкіе грѣхи…

Съ самаго утра и до поздняго вечера толпился народъ возлѣ церкви, присаживаясь на ступенькахъ паперти, говорилъ негромкими голосами, и опять тянулся въ церковь, въ сонномъ равнодушіи ожидая очереди.

Въ среду Сергѣй пришелъ чуть свѣтъ, думая занять очередь поближе, но народъ уже стоялъ въ гулкой, холодной церкви, какъ будто большинство ночевало здѣсь. У ограды бивакомъ расположились пріѣхавшіе изъ дальнихъ деревень; лошади лѣниво по утреннему жевали темное, слежавшееся сѣно, ребята спали на телѣгахъ, завернутые въ тряпье и полушубки.

Сергѣй подумалъ о томъ, какъ они, должно быть, мерзли въ холодную ночь. По утрамъ еще держали заморозки, хотя весна была на рѣдкость ранняя и дружная. Они простужались, кашляли, но родители или не могли ихъ оставить дома или не хотѣли, и они жили тутъ чуть не всю страстную недѣлю, бѣгая днемъ по селу, забѣгая въ церковь, какъ въ свою избу, а ночью корчились отъ холода и скулили подъ грудой полушубковъ, какъ озябшіе щенята…

Сергѣй долго ждалъ очереди. Не смотря на то, что священникъ исповѣдывалъ съ той быстротой, которая дается только скучной, надоѣвшей профессіей, народу было такъ много, что раньше вечера нельзя было и думать объ исповѣди. По мѣрѣ того, какъ шло время, исповѣдниковъ приходило все больше и больше, словно всѣ откладывали обязательный обрядъ до послѣдняго времени.

Уже давно отошла обѣдня, Сергѣй раза три выходилъ изъ церкви, бродилъ по селу, выходилъ къ рѣкѣ, гдѣ толпились живой переливающейся кучей ребята, ожидавшіе, что ледъ вотъ-вотъ тронется, опять шелъ въ церковь и ждалъ, тихо переговариваясь и вздыхая, не столько отъ сокрушенія грѣховнаго, сколько отъ скуки. Наконецъ, подъ вечеръ, уже передъ вечерней, онъ вступилъ за завѣтную ширму.

Опершись одной рукой на аналой, съ усталымъ, блѣднымъ лицомъ, такимъ желтымъ и прозрачнымъ въ невѣрномъ свѣтѣ уходящаго дня, какъ будто оно было сдѣлано изъ воска, встрѣтилъ его священникъ.

Онъ молча посмотрѣлъ на парня, вздохнулъ и съ выраженіемъ тягостной необходимости спросилъ:

— Подумалъ ли о грѣхахъ своихъ? Ты, кажется, Сергѣй Даниловъ со Столбухина?

— Да, батюшка…

— Такъ, такъ… Ну такъ вотъ…

Онъ началъ спрашивать скучнымъ, усталымъ голосомъ, вздыхая и поглядывая по сторонамъ, вертя въ рукѣ конецъ эпитрахили.

— Еще чего не запомнишь ли? Не злобился ли на кого, сердца не держишь ли?

Сергѣй подумалъ, стоитъ или не стоитъ говорить о томъ, что готовить онъ въ деревнѣ, и рѣшилъ, что не стоитъ. Все одно попъ не пойметъ, станетъ говорить напротивъ, а можетъ еще и подскажетъ кому изъ Прокофьевой шайки, а Богъ и такъ знаетъ…

Исповѣдь была необходимой обязанностью, которую почему-то надо выполнять каждый годъ передъ Пасхой. Въ ней не было ничего, что служило хоть бы отдаленнымъ намекомъ на таинство, такъ все было обыкновенно въ ней и мало связано съ той настоящей жизнью, что представлялась важной. Просто на просто надо было отбыть скучную обязанность, мало даже относящуюся къ той настоящей вѣрѣ, что подымалась порою въ душѣ… Она была необходима, эта вѣра, безъ нея охватила бы полная безпомощность и заброшенность, но таилась она гдѣ-то не здѣсь, передъ усталымъ священникомъ, говорящимъ обычныя, надоѣвшія ему слова, о которыхъ онъ самъ не думалъ; можетъ быть, она осталась тамъ, въ поляхъ, подъ яркимъ зовущимъ солнцемъ, росла и крѣпла вмѣстѣ съ зернами, что бухнутъ и растворяются, выпуская блѣдный, слабый ростокъ…

Попъ помолчалъ, опустилъ глаза и подумалъ.

— Надо бы тебѣ кое-что сказать, не все ладно-то вѣдь и у тебя, — проговорилъ онъ, — да… Тамъ много еще ждетъ-то?

— Есть народъ…

— Охъ, Господи… Ну, такъ такъ: стань на колѣни… такъ., голову склони… Нынѣ отпущаеши раба твоего, — забормоталъ онъ скоро и непонятно…

Положивъ на деревянную тарелку гривенникъ и взявъ, съ нея сдачи пятачекъ, Сергѣй вышелъ изъ-за ширмы съ неяснымъ чувствомъ недоумѣнія и досады: пробылъ, почитай, цѣлый день на ногахъ, такъ что пятки болятъ, словно его кто поколотилъ по нимъ палкой, а для чего на самомъ-то дѣлѣ?..

Ему хотѣлось ѣсть и, не смотря на то, что по обычаю ѣсть отъ исповѣди до причастія нельзя, онъ зашелъ въ лавочку на сельской площади купить хлѣба.

Онъ не сталъ дожидаться вечерни, сразу пошелъ домой; вечеръ уже былъ, солнце готовилось опуститься и длинныя тѣни протянулись по дорогѣ. Очень хороши были эти весенніе вечера со своимъ бодрящимъ холодомъ, особой свѣжестью проникавшимъ все тѣло. Такъ пріятно было итти по дорогѣ, темнѣющей первыми сумерками, послѣ долгаго стоянія въ полутемной церкви. Легко и странно было на душѣ, какъ въ сладкомъ забытьи представлялись всѣ неурядицы деревенскія, далекія и чуждыя отъ того спокойствія, которымъ былъ проникнутъ и пологій скатъ дороги, и высокое недосягаемое небо и красный закатъ, тихо пылавшій послѣднимъ огнемъ.

— Эхъ, сидѣть бы мнѣ на землѣ, да не путаться во всѣ дѣла эти, — съ сожалѣніемъ подумалъ Сергѣй, — только безпокойство одно…

Это было очень странно, какъ онъ, которому нѣтъ никакой выгоды отъ всѣхъ этихъ передѣловъ, отъ вражды и свары, что поднялась въ деревнѣ, какъ онъ очутился въ самой серединѣ воюющихъ сторонъ.

Но тотчасъ же онъ подумалъ о продажѣ, о томъ, какъ приходилъ къ нему старый Ельниковъ, соблазняя землей и богатствомъ, о томъ, какъ разрушается эта самая деревня послѣ того, какъ первый мужикъ вылѣзетъ изъ нея, и злость взяла его, долгая мужицкая злость, накопленная не только всѣми этими дѣлами, а шедшая отъ самаго рожденія, злость бѣдности, безпомощности, несправедливости, что давила съ перваго дня жизни…

— Ахъ народъ, вотъ народъ, — глухо думалъ онъ, шагая по твердой, какъ лѣтняя, дорогѣ, — прямо волки, а не люди…

Онъ злился на то, что сдѣлали эти волки съ Алексѣемъ, что сдѣлаютъ они почти со всѣми мужиками деревенскими, а въ сущности гдѣ-то въ глубинѣ души зрѣла и копилась обида на то, что вся его личная жизнь должна пойти прахомъ, столкнувшись съ Прокофіемъ…

Дома его ждала баня. Топила съ утра Дунька, носила воду, нарубила дровъ и Сергѣю пріятно было думать, что ему ни съ чѣмъ не надо возиться, а все будетъ готовое.

Такъ какъ на всю деревню было только три бани, то обычно топили ихъ сообща, кто носилъ воду, кто доставлялъ дровъ. Но въ этотъ разъ Даниловы готовили баню только для себя и Дунька возилась съ утра съ ней, уставъ къ вечеру.

Какъ прежде она не хотѣла итти за Ваньку Прокофьева замужъ, такъ потомъ, свыкнувшись съ этой мыслью, она уже не могла отказаться отъ нея. То, что случилось въ деревнѣ во время продажи, выяснившееся отношеніе богатѣевъ во главѣ съ Прокофіемъ къ Сергѣю и всѣмъ собиравшимся у него, дѣлало ея свадьбу гадательной настолько, что она сама почти перестала вѣрить въ нее.

Отъ этого она злилась на Сергѣя, на мать, заставлявшую ее раньше соглашаться, и въ Даниловой избѣ со дня продажи наступило то напряженное молчаніе, которое дѣлаетъ жизнь изо дня въ день почти невыносимой.

Старуха кряхтѣла, медленно ползая по избѣ, согнутая, словно она постарѣла за это время на десять лѣтъ, ворчала, но вслухъ почти ничего не говорила, Дунька рвала и метала, что бы ее ни заставляли дѣлать, а Луша оглядывалась растерянно, словно ждала, что вотъ-вотъ случится что-то, что разрушитъ всю жизнь.

А Сергѣй ходилъ задумчивый и молчаливый, дома говорилъ только необходимое и было страшно почему то распрашивать его. Не праздникомъ великимъ надвигалась Пасха, а темной зловѣщей угрозой.

Въ банѣ Сергѣй мылся съ Дмитріемъ Прокофьевымъ. Онъ пришелъ какъ будто по дѣлу, но въ сущности для того, чтобы Дмитрій предложилъ ему пойти съ нимъ мыться. Дмитрій не могъ, какъ другіе хозяева, участвовать въ топкѣ дровами и поэтому не могъ пользоваться баней. Кромѣ того благодаря ссорѣ съ отцомъ, на него косо смотрѣли всѣ, кто былъ побогаче и находившіеся въ зависимости отъ крутого старика. А всѣ бани были у большинства такихъ — у Ларіона лавошника, дѣда Федора Романыча и только одна стояла на ободворкѣ Собакиныхъ.

Отъ грязи ребята Дмитрія болѣли, на тѣлѣ ихъ выступала какая-то короста, а голова покрывалась твердой коркой, въ которой волоса слиплись плотнымъ войлокомъ.

Больно смотрѣть было на этихъ заморенныхъ тощихъ ребятъ, смотрѣвшихъ воспаленнымъ жаднымъ взглядомъ провалившихся глазъ, одѣтыхъ въ какія-то отребья, наверченныя кучей на худыхъ истощенныхъ тѣлахъ. Какъ старики, выбирались они на солнышко, садились гдѣ-нибудь на завалинкѣ, не играли, мало двигались и только поглядывали кругомъ съ такимъ выраженіемъ, какъ будто просыпались отъ холода зимней спячки.

Сергѣю жалко было ихъ больше, чѣмъ самого Дмитрія и его искалѣченной жены, время отъ времени онъ, скрываясь отъ домашнихъ, таскалъ въ одинокую избу муки или чего случится, не смотря на то, что хлѣбъ уже давно покупали у Ларіона. Дмитрій принималъ это какъ милость, отъ которой его коробило, и каждый разъ говорилъ объ отцѣ и о своемъ счетѣ, что ведетъ онъ односельчанамъ. По существу онъ былъ мужикъ гордый, выросшій въ сознаніи, что ихъ домъ самый богатый, что къ нимъ всѣ приходятъ за помощью, а жизнь такъ перевернулась, что самому приходится чуть что не побираться…

Когда мылись, Дмитрій первое время молчалъ. Похоже было, что онъ сердится на что-то или думаетъ сосредоточенно о чемъ-то. И только потомъ онъ немного разговорился, сталъ смѣяться по своему обыкновенію надъ мужиками, передавать различные слухи, похожіе на сплетни.

Нищета испортила его, онъ сталъ какъ-то угодливо относиться ко всякому, съ кѣмъ говорилъ, хотя не показывалъ этого явно. Просто онъ подыскивалъ для каждаго, о чемъ говорить съ нимъ, словно стараясь быть нужнымъ…

— Что наше мужичье, только разговоръ одинъ, — говорилъ онъ, обдаваясь горячей водой и стараясь расходовать ея какъ можно меньше, — болтаютъ, болтаютъ, а сами…

— Что жъ сами? — спрашивалъ Сергѣй.

— Да что — припугни ихъ, всѣ въ стороны полетятъ, какъ цыплята отъ вороны… Ты думаешь, они и вправду всѣ такъ стоятъ, какъ говорятъ?

— Чтожъ имъ врать-то, чай не маленькіе…

— А то, что сейчасъ ты, а завтра батька мой гукнетъ на нихъ, только перья отъ нихъ полетятъ.

Онъ посмотрѣлъ на Сергѣя, усмѣхнулся и какъ-то предупреждающе нагнулся къ нему:

— Смотри ты, Серега, не сносить тебѣ головы съ нашимъ мужичьемъ; на своей шкурѣ, братъ, испыталъ это… Въ самый часъ, гляди, и откажутся — я, молъ, не я, знать ничего не знаю и вѣдать не вѣдаю…

— Брось, что ты говоришь, подумай самъ, чай не мое только дѣло, да моего-то, пожалуй, и нѣтъ совсѣмъ, не за себя стою…

— А вотъ гляди, было бы сказано… Можетъ, и совралъ что, тебѣ виднѣе.

Сергѣй подумалъ.

— Не можетъ этого быть, — твердо сказалъ онъ, мотнувъ головой, — не такіе люди… Что жъ, Авузинъ подастся? Либо Шерстобитъ? Либо Калининъ Иванъ?

— На счетъ Авузина не скажу, а что Калининъ… Да и Шерстобитъ тоже, одна цѣна всѣмъ… А ты думаешь, Лешка Мироновъ въ кусты не полѣзетъ?

— Этотъ-то не полѣзетъ, гораздъ самого прижало…

— За то и полѣзетъ, что прижало. Не знаешь еще ты нашего брата, какъ прижметъ когда, такъ и не на то полѣзешь, х-х-а-а…

Онъ усмѣхнулся — длинной и темной усмѣшкой — и сталъ одѣваться. Сергѣй замѣтилъ эту усмѣшку и ему стало не хорошо.

— „Тогда къ чему же все? — съ недоумѣніемъ подумалъ онъ, еще не будучи въ силахъ поймать того, что пробудила въ немъ эта усмѣшка, — не зачѣмъ все, въ пустую“…

Но это было не то. Что-то другое напомнила ему усмѣшка Дмитрія, словно забытое что-то, такое, о чемъ онъ забылъ думать — и теперь вдругъ вспомнилъ.

Этотъ разговоръ не давалъ ему покоя долго. Непрестанно вспоминалъ онъ слова Дмитрія, его странную усмѣшку, и съ этихъ поръ сталъ смотрѣть на своихъ мужиковъ съ тайнымъ вопросомъ.

Говорилъ съ какимъ-нибудь Панкратомъ Дудовымъ и глядѣлъ въ темные непонятные глаза, а смутное подозрѣніе шевелилось въ душѣ… Теменъ другой человѣкъ, говоритъ, смотритъ, блеститъ глазами, а что у него на душѣ — вѣкъ не поймешь… И вдругъ правъ Дмитрій, вдругъ дѣйствительно полѣзутъ кто куда въ самый трудный часъ, оставятъ его одного и будетъ онъ какъ дуракъ хлопать глазами…

Спросятъ:

— Да ты-то что ерепениться, тебѣ-то польза какая?

И сказать нечего — пользы самому никакой, стоялъ за мужиковъ, а они гдѣ?..

Въ Чистый четвергъ Сергѣй причащался.

Онъ проснулся еще до свѣта, разбуженный бряканьемъ желѣзныхъ ведеръ. Дунька, вмѣстѣ съ Лушей, смѣясь придушеннымъ смѣхомъ, очевидно боясь разбудить его и мать, о чемъ-то шептались и какъ видно было — спорили.

— Врешь, съ первоначалу надо по воду итти, потомъ крыльцы… — шептала Луша, а Дунька махала рукой и, закрывая ротъ рукой, хохотала.

— Чего ты, дура? — такъ же смѣясь, спрашивала Луша.

— Да какъ же — гадать-гадать, а сами и не знаемъ, какъ гадать… — отвѣчала Дунька.

— „Гадаютъ, — съ улыбкой подумалъ Сергѣй и притворился спящимъ, — тоже думаютъ“…

Онъ вспомнилъ, какъ въ дѣтствѣ самъ гадалъ — ставилъ сухуні вѣточку златоцвѣта и ждалъ, что на утро она расцвѣтетъ…

— „Пущай гадаютъ, — подумалъ онъ съ той же внутренней улыбкой, — такое дѣло ихъ“…

Дѣвушки вышли на улицу. Утро только что проснулось и солнца не было еще, блѣдное небо смотрѣло свѣтлой, молочной глубиной, а въ землѣ еще была ночь — такъ сумрачна и тяжела была ея влажная грудь. Свѣжесть утренняя охватывала холодкомъ, отъ котораго дѣвушки ежились послѣ теплой избы, но мороза не было — на рѣдкость теплая весна была въ томъ году.

Онѣ пошли за водой, распустивъ волоса и расчесывая ихъ гребнемъ, какъ слышали это отъ матери — въ чистый четвергъ надо такъ дѣлать, тогда ростъ волосамъ будетъ, сами смѣясь надъ этой примѣтой, на половину уже не вѣря ей и продѣлывая все это только по тому, что это было забавно и весело.

Потомъ ходили по ступенямъ крыльца, приговаривая имена своихъ поклонниковъ, и Луша смѣшила тѣмъ, что называла все самыхъ неудачливыхъ парней, иногда подростковъ, надъ которыми всѣ смѣялись.

— А мнѣ еще Захара бы пастуха приворожить — и молодъ, и пригожъ, лучше всѣхъ… — говорила она, стараясь быть серьезной, чтобы еще больше разсмѣшить Дуню, и, не выдержавъ, смѣялась сама, — али еще Авузина Тита… Акуратъ подъ ростъ будетъ…

Сергѣй слушалъ все это — крыльцо было какъ разъ за стѣной, у которой онъ лежалъ, и новое чувство особой трогательности и любви къ Лушѣ, этой обиженной судьбой сестренкѣ, не теряющей, не смотря на свой горбъ, веселости и особой легкости духа, охватило его страннымъ волненіемъ. Казалось — что могло быть въ жизни этой дѣвушки? Только обида непрестанная при видѣ счастья и радости другихъ, а она смѣется, старается смѣшить угрюмую за послѣдніе дни Дуньку, старается хоть чѣмъ-нибудь заслонить, хоть на минуту темное будущее передъ ней, то будущее, отъ котораго сама вздыхала часто…

Зашевелилась на печи мать — тоже вспомнила, что чистый четвергъ сегодня, много въ этотъ день надо сдѣлать…

Пошла въ сѣни, не мывшись и не крестясь, долго копалась тамъ съ ящиками, въ которыхъ была разсада. Надо бы было помочь старухѣ нести тяжелые ящики, но нельзя было, потому что должна была сдѣлать она все сама и такъ, чтобы другіе не мѣшались не въ свое дѣло…

До солнца высадила она разсаду, копаясь стынущими руками въ холодной землѣ, потомт на серединѣ двора распожалась и, сложивъ поясъ кружкомъ, стала звать куръ… И, когда торопливой толпой сбѣжались онѣ вмѣстѣ съ пестрымъ огромнымъ пѣтухомъ, насыпала въ отграниченный поясомъ кругъ зерна и кормила имъ птицу, пришептывая что-то сухими губами…

Сергѣй уже всталъ въ это время и вышелъ на дворъ мыться къ привѣшенному у столбика крыльца рукомойнику. Увидѣвъ мать возлѣ куръ, онъ улыбнулся исказалъ:

Чтожъ, ко двору приманиваешь, чтобъ не заблудили куда?..

Старуха посмотрѣла на него исподлобья, очевидно недовольная его смѣхомъ.

— Вамъ бы все надсмѣшки строить, только и знаете, — пробормотала она, — нѣтъ того, чтобы заботливость имѣть…

— А чтожъ — такъ замѣчаешь — помогаетъ? — по прежнему смѣясь, спросилъ Сергѣй.

— Вамъ теперь все одно, вы и въ Бога перестали вѣрить… Сегодня къ причастію идешь, а самъ зубы скалишь…

Большой день чистый четвергъ, много хозяйкѣ заботливой надо сдѣлать въ это время — не успѣла откормить куръ старуха, какъ, набравъ въ рѣшето послѣдняго, уже совсѣмъ просочившагося снѣга, уцѣлѣвшаго въ самомъ углу огорода въ канавѣ, пошла обходить избу, начиная съ подъизбицы до чердака… Дѣлала все это она съ полной вѣрой, недовольная тѣмъ, что дѣти смѣются надъ нею, какъ надъ всѣми этими примѣтами, покорные новой жизни, которой она не знала и не хотѣла понять. Богъ ихъ знаетъ, какіе-то чудные они пошли, все имъ смѣхъ, нѣтъ того, чтобы жить, какъ отъ стариковъ заказано, все умнѣе хотятъ быть…

Обходя избу со снѣгомъ въ рѣшетѣ и твердо вѣруя, что отъ этого не станутъ вестись блохи въ домѣ, она съ особой старческой грустью впервые поняла, что она уже не нужна своимъ дѣтямъ… Все казалось, что еще маленькіе они, что надо ихъ наставлять и смотрѣть за ними, а вышло такъ, что они уже выросли и смѣются надъ старой бабой, вмѣстѣ со старыми примѣтами ея…

— Охъ пора, пора уже, — шептала она, качая трясущейся головой, съ выбившимися изъ-подъ темнаго покоя сѣдыми волосами, — пора уже…

Она не говорила, что пора, но смиренно склонялась передъ этимъ словомъ, полнымъ глубокаго и темнаго значенія. И примиренность эта, такъ же, какъ внезапное сознаніе своей ненужности въ жизни дѣтей, выдавливала на старые глаза мутныя слезы.

— Пора, пора, — твердила она, бродя по двору и отъискивая спрятанный сыномъ деготь, — стара стала, — можетъ, глупа стала, кто ихъ знаетъ?..

Деготь оказался въ клѣти. Она вытащила мазницу и потащила ее къ воротамъ.

Дунька съ Лушей пришли, стали на крыльцѣ вмѣстѣ съ Сергѣемъ и съ улыбкой, перешептываясь, смотрѣли на мать:

Старуха обошла ворота въ калитку и стала мазать дегтемъ наружную сторону подворотни. Палка съ наверченной на ней вымазанной въ дегтѣ паклей шуршала по доскѣ клала жирныя пятна чернаго дегтя, какіе-то кресты и кружки которые выводила невѣрная, старческая рука.

— Отъ худой порчи бережется, — съ трогательной, немного жалкой улыбкой шептала Луша, — чтобъ отъ коровъ молока не вызывали…

Она взглянула блестящими влажными глазами на Сергѣя и Дуню.

— Стара стала, — отозвался Сергѣй.

— Не надо смѣяться, зачѣмъ смѣешься, — умоляюще взглядывая на него, зашептала Луша, — ну, чтожъ такое, ну и стара…

Ей было жаль мать — надъ ней смѣялись они, а она ничего не хотѣла худого, дѣлала, какъ научили ее ея мать или бабка, какъ дѣлали въ старину… Это отжило, осталось только въ такихъ древнихъ старухахъ, имъ уже только смѣшно, а она вѣритъ, дѣлаетъ какъ лучше — не надо надъ ней смѣяться…

Какъ только день разстоялся, явились парни. Пришло трое — Мишка Авузинъ, Егоръ Никитьевъ и Степка Ларіоновъ. Въ Чистый четвергъ они ходили по всѣмъ избамъ собирать деньги на капель къ Пасхѣ. Это была своего рода повинность, возложенная на нихъ всѣмъ молодымъ населеніемъ Столбухина, собирали съ дѣвушекъ по гривеннику, съ парней по двадцать копеекъ и на эти собранные три-четыре рубля покупали лѣсъ для капель.

Такъ завелось съ очень давняго времени, обычай держался со старины и никто не протестовалъ противъ этихъ поборовъ.

— Чтожъ, капель-то какая будетъ, можетъ давать не стоитъ? — смѣялся Сергѣй, доставая деньги за себя и Лушу, — если простая, такъ Богъ съ ней…

— Кузнецъ сулился перекидную съ ящикомъ срубить, давай, давай, нечего….

— То-то, что всего доходу отъ этого только кузнецу, — бормотала старуха, — сорокъ копеекъ, малыя это деньги, чтоль…

Она какъ-то разучилась совсѣмъ говорить, бормотала себѣ подъ носъ, не обращая вниманія на то, слушаютъ ее или нѣтъ, что-то ворчала про себя, какъ-будто недовольная всегда, но вслухъ почти не бранилась, не смотрѣла даже ни на кого, бродила по избѣ и по двору, уставившись въ землю, словно обдумывая или припоминая что-то, чего не могла вспомнить.

— Ничего, матушка, алибо не обѣдняемъ, — ласково отвѣтщдъ Сергѣй — ему жаль почему-то все было матери, какую-то безпомощной представлялась она ему теперь, послѣ утра.

— Обѣдняемъ, обѣдняемъ… — тихо, ни на кого не глядя, говорила старуха, ползая по избѣ, точно отъискивая что-то, но ничего не нашла и сѣла въ уголокъ.

Дунька долго торговалась съ парнями, выговаривала, какія должны быть качели, а парни смѣялись и обѣщали обить деревянный ящикъ для нея кумачемъ.

— Вамъ бы только зубы скалить, а послѣ деньги небось пропьете, намъ ничего не дадите, — сердилась Дунька.

— А это ужъ какъ водится, мы качели ставить, вы качаться, а послѣ намъ праздникъ…

— Добро бы вы то качели ставили, а то и того не умѣете, все Василій съ Митькой Прокофьевымъ заработаютъ съ васъ, безпутевыхъ.

Парни, дѣйствительно, не умѣли ставить качелей, единственный знавшій плотничье ремесло былъ Сергѣй, но онъ былъ на особомъ положеніи — не то парня, не то мужика, и ему не пристало заниматься такими глупостями.

Ставили качель всегда мужики — главнымъ образомъ кузнецъ Василій Семеновъ, причемъ безбожно надували парней, говорили, что лѣсу нѣтъ, достать трудно, что онъ стоитъ втридорога, и устраивали такую экономію, послѣ которой кузнецъ пьянствовалъ вплоть до свѣтлаго дня.,

Уже Сергѣй съ матерью и Лушей вышелъ за деревню, направляясь въ церковь, когда его догналъ кузнецъ. Онъ бѣжалъ, словно случилось что-то необыкновенное, махалъ руками и кричалъ такъ, что слышно было за версту.

— Что такое, чего ты? — спросилъ Сергѣй, когда кузнецъ догналъ ихъ и остановился, запыхавшись.

— Серега, другъ, выручи Бога для, — заговорилъ кузнецъ, едва переводя духъ, — такое дѣло, что окромя тебя не къ кому сунуться… Дай коня за лѣсомъ съѣздить, качели эти самые…

— Тьфу, Господи, напугалъ какъ, я думала горитъ что, не дай Богъ, — отплюнулась старуха, двинувшись впередъ, — озорники, истинный Господь, озорники…

— Чего тебя-то такъ подобрало? — усмѣхнулся Сергѣй.

— Какъ чего — Господи, ужли жъ не знаешь? Чай пользы-то сколько взять можно… — удивился кузнецъ…

— Все одно вѣдь пропьешь…

— А такъ вѣдь куда жъ еще то? Чудакъ ты человѣкъ, извѣстно пропью… Такъ можно что ль?

— Скажи тамъ Дунькѣ, пусть дастъ…

— Да я и самъ возьму, ты только позволь!

— Только не гоняй, гляди, а то вѣкъ больше не дамъ…

— Что ты, мнѣ только кругъ своей кузницы обернуться… — онъ захохоталъ хитро и Сергѣй догадался: лѣсъ былъ гдѣ-нибудь спрятанъ у кузнеца, ему надо было только показать, что онъ ѣздилъ за нимъ, чтобы содрать больше съ парней.

— Жулье вы всѣ, братцы, — засмѣялся Сергѣй, махнувъ рукой, — только и знаете другъ друга обманывать…

— Самъ знаешь, какъ пользу-то упускать?

Мать уже далеко ушла впередъ — такая старенькая, сгорбленная — шагала себѣ по чистой твердой тропинкѣ, въ новомъ темномъ платочкѣ, въ чистомъ салопѣ, по старинному сшитомъ почти до земли, опрятная и вся какая-то по особенному чистенькая, какъ бываютъ чистенькими только глубокія старушки.

— А вѣдь не долго ей скрипѣть… — проговорилъ Сергѣй, поглядывая, какъ шла, глядя по обыкновенію въ землю, мать, словно думала большую, послѣднюю думу, — гляди, скоро ей…

Луша посмотрѣла на него и глаза ея стали сразу влажными и блестящими.

— Не нужно, не говори такъ, что ты, словно самъ этого хочешь…

Она очень любила мать, пожалуй, больше всѣхъ дѣтей старухиныхъ — можетъ быть, оттого, что и мать любила ее больше всѣхъ, словно извиняясь этой любовью за то, что родила ее горбатой.

— Хотѣть тутъ нечего, а сама видишь… Вотъ ничего она не дѣлаетъ, кажись, и не говоритъ, почитай, ничего, а помри она — какъ безъ нея будешь?..

Онъ подумалъ о томъ, какъ будетъ все безъ нея — и ему вдругъ до -боли стало жаль эту старушку, которую онъ почти не замѣчалъ, живя съ ней бокъ-о-бокъ. Съ особымъ невѣдомымъ ему до сихъ поръ чувствомъ нѣжности смотрѣлъ онъ на хмурое, сложившееся вѣчными складками лицо, высовывающееся изъ подъ платка. Такая старая, такая старая и не замѣтно этого было совсѣмъ до сихъ поръ какъ-то… А ужъ совсѣмъ старая…

За дорогу къ погосту старуха сильно устала. Она стала дышать какъ-то особенно коротко, вспотѣла такъ, что потъ катился по темному лицу крупными тяжелыми каплями, и, не доходя до церкви, присѣла отъ изнеможенія возлѣ какого-то дома на лавочкѣ.

— Устала, матушка? — ласково спросилъ Сергѣй, — не ходить бы тебѣ…

— Либо коня запрягли бы, — поддержала Луша.

— Коня гонять еще… — недовольно отозвалась старуха, — скажешь тоже…

Она какъ-будто сердилась на что-то — на дѣтей или свою усталость внезапную — и не хотѣла говорить.

Въ эти дни сѣрая, колыхающаяся, потная, душная крестьянская толпа почти жила въ церкви. Исповѣдники, причащающіеся, богомольцы изъ дальнихъ деревень наполняли ее, толкались, когда не было службы, сидѣли въ притворѣ, наполняя высокіе своды гудящимъ шопотомъ. Дѣти сновали подъ ногами, смѣялись и играли, получая отовсюду тумаки и подзатыльники, разсматривали страшные образа и, улучивъ минуту, когда на нихъ никто не смотрѣлъ, раскачивали висячія паникадила, на великую досаду церковнаго сторожа Бутика. Онъ былъ глухъ, старый Бутикъ, такъ что ему надо было кричать въ самое ухо, нюхалъ табакъ такой крѣпкій, что имъ пропахло все его тѣло, одежда и всѣ предметы, которые онъ бралъ въ руки. Часто дьяконъ, слѣдовавшій во время службы за Бутикомъ, несущимъ впереди въ длинномъ подсвѣчникѣ свѣчу на середину церкви, передъ тѣмъ, какъ начать чтеніе, вертѣлъ носомъ и смотрѣлъ на окошко въ куполѣ, собираясь чихнуть. У этого Бутика останавливалась всегда старуха Данилиха. Она съ дѣтскихъ лѣтъ была дружна съ его женой, тоже насквозь пропахшей запахомъ крѣпкаго мужнинаго табаку, хотя сама его не нюхала и бранила за это мужа, и по привычкѣ говорившей такъ громко, какъ-будто всѣ были глухими.

Старуха Данилова, не смотря на усталость, немного оправившись у Бутихи, тотчасъ же пошла въ церковь. Ей непремѣнно хотѣлось присутствовать при причастіи сына. Никакіе уговоры не могли ее удержать, она поплелась въ своемъ тепломъ тяжеломъ салопчикѣ, влѣзла въ самую гущу и, пробившись въ передніе ряды, остановилась тамъ съ замкнутымъ и торжественнымъ лицомъ. Потъ лилъ съ нея, старыя ноги дрожали отъ усталости, временами дыханіе какъ будто останавливалось совсѣмъ и тогда казалось, что вотъ-вотъ она упадетъ, но она все стояла съ упорствомъ упрямой старухи, рѣшившей во что бы то ни стало сдѣлать по своему.

Ее толкали, потому что причащающіеся пробивались впередъ къ образамъ, ставили свѣчи и клали земные поклоны. Лавина тоненькихъ дешевыхъ свѣчей катилась черезъ нее — то и дѣло по плечу стучалъ кто-нибудь осторожно и сзади высовывалась желтая свѣчечка и сиплый шопотъ просилъ:

— Владычицѣ Казанской то поставь Бога для…

Передъ приходомъ она подала поминовеніе и просфору за здравіе причащающагося.. И, когда дьяконъ вышелъ на амвонъ и торопливо, невнятно сталъ перечислять умершихъ, она напрягла все вниманіе, чтобъ услышать знакомыя имена.

--… рабъ Божіихъ Никиты, Саввы, Анкудина, Петра, паки Петра… — бормоталъ глухимъ басомъ дьяконъ, не переводя духа, потомъ пріостанавливался на моментъ, набиралъ воздуху и опять читалъ:

--… Иліи, Іакова, Митрофана, Алексія, Федора…

И, когда она уловила въ этомъ торопливомъ потокѣ давно исчезнувшихъ людей имя [мужа и племянника, погибшаго на войнѣ, — стало какъ будто легче стоять и усталость отступила, словно расплылась въ трепетныхъ огонькахъ, теплящихся передъ образами.

Подъ конецъ обѣдни священникъ вызвалъ:

— Причащающіеся, подойдите…

И сразу всѣ зашевелились, затолкались, и одинъ за другимъ стали выходить мужики и бабы. Бабы передъ тѣмъ, какъ стать передъ алтаремъ, сняли платки, оправили волосы и оглянулись на толпу. Старуха придвинулась ближе, ища сына, но глаза плохо видѣли, слезились отъ кадильнаго дыма и ей показалось, что его нѣтъ. Тогда она заволновалась, метнулась въ сторону и оглянулась безпомощно, готовая одновременно разсердиться и заплакать, какъ вдругъ увидѣла Сергѣя стоящаго прямо передъ ней. Онъ стоялъ, равнодушно поглядывая по сторонамъ, ожидая, когда священникъ станетъ читать молитву, съ такимъ лицомъ, какъ будто ему было скучно.

Священникъ оглянулъ выстроившихся въ рядъ причастниковъ, усталымъ движеніемъ поправилъ волосы, и строгимъ медленнымъ голосомъ зачиталъ:

— Вѣрую, Господи, и исповѣдаю, яко ты еси во истину Христосъ…

— Въ-у-у-у… и-и-и… у-у-у… о-о-о… с-с-с-с… — въ разбродъ и несогласно загудѣла толпа, наполняя церковь смутнымъ и громкимъ гуломъ, похожимъ на жужжанье какихъ-то огромныхъ жуковъ…

— Мо-лю-ея убо те-бѣ… по-ми-луй мя и про-сти мы прегрѣ-ше-нія мо-и… раздѣльно читалъ священникъ и причастники гудѣли за нимъ:

— у-у-у… с-с… а-а-а… о-о-о… и-и-и… а-а…

„ — Господи… Господи… — молилась тоской безмолвной старая Данилиха, — не попусти, не оставь, Господи… Становой… Народъ бунтуетъ, Господи, не позволь…“

--… и въ жи-знь… вѣч-ную-у-у… А-ами-нь… читалъ священникъ и обыкновеннымъ голосомъ прибавилъ:

— Кланяйтесь въ землю…

И причастники одинъ за другимъ, тяжело и медленно, стали склоняться на колѣни, потомъ на руки и, коснувшись волосами пола, таки медленно подымались.

… Господи, чтожъ онъ сдѣлалъ такого, Господи? — недоумѣло спрашивала старая бабья душа, — за что напасть твоя?..»

Казалось, не было врмени. Густымъ смутнымъ гудѣніемъ наполняли церковь причастники — началось это только что или было уже давно?.. Минутами казалось, что старуха безконечно долго стоитъ, такъ долго, что силъ уже нѣтъ больше стоять — проходила эта минута, и съ изумленіемъ слышала она заключительныя слова молитвы:

— Да не въ судъ и въ осужденіе буди мнѣ причащеніе…

И повышенное, радостное волненіе двинувшихся причастниковъ передалось ей и захватило трепетной волной. Эта волна подхватила ее, вынесла изъ церкви и съ изумленіемъ видѣла она яркое синее небо, такое яркое, какимъ его рисуютъ только на иконахъ, напряженный свѣтъ солнца и пеструю толпу, переливавшуюся передъ глазами, такъ что трудно было услѣдить за ней.

Сынъ былъ около, Луша откуда-то появилась и смотрѣли на нее съ мягкой улыбкой, поддерживали подъ руки…

Она склонилась къ Сергѣю и стала цѣловать его, бор моча что-то, не то поздравленіе съ принятіемъ святыхъ тайнъ, не то о становомъ, о бунтѣ; она была взволнована и волненіе это прошло только, когда они пришли къ Бутихѣ.

Съ этого дня до конца Свѣтлой Заутрени она почти не выходила изъ церкви. Дни и ночи слились въ непрестанное моленіе. Горѣли свѣчи, золотые лучи солнца рѣзали прямыми мечами кадильный дымъ, тьма ночная клубилась подъ чернымъ куполомъ, толпа то приливала, заполняя храмъ, то откатывалась, усталый теноръ священника смѣнялся дребезжащимъ басомъ дьякона или чистымъ голосомъ причетника, служба шла за службой и старый Бутикъ въ промежуткахъ прибиралъ церковь, всюду разнося крѣпкій запахъ свой, а старуха все стояла у лѣваго клироса, передъ иконой Богоматери, крестилась, клала земные поклоны, стояла съ темнымъ лицомъ, по которому время отъ времени струились слезы.

Она слушала двѣнадцать Евангелій — думала о сынѣ.

--… иду уготовать мѣсто вамъ… читалъ священникъ.

— Охъ… — вздыхала Данилиха, проникая сердцемъ материнскимъ въ тайный смыслъ словъ перваго Евангелія.

--… чашу юже дастъ мнѣ отецъ — не имамъ ли пити ея?.. — читалъ священникъ.

— Охъ, — стонала старуха, предчувствуя чашу сыновнюю…

--… и ты бѣ со Іисусомъ Галилейскимъ? Онъ же отвержеся предъ всѣми, глаголя… — звучало третье Евангеліе…

— Охъ, отвержеся… — предчувствовало сердце материнское:

--… егдаже видѣша его, возопиша глаголюще: распни, распни его… — вспыхивали жестокія слова четвертаго Евангелія, а вечеръ уже спускался и красный кровавый лучъ заглядывалъ въ церковь, кровавымъ отблескомъ обливалъ иконостасъ и обливалось кровью сердце материнское:

— «Распни!..»

--… кровь его на насъ и на чадѣхъ нашихъ… — скорбно возглашалъ священникъ, подымая вверхъ усталые глаза.

--… на насъ!..

--… и приведоша его на Голгоѳу мѣсто, еже есть сказаемое лобное мѣсто…

— Казнятъ, казнятъ, охъ… — стонала старуха у лѣваго клироса.

И такъ шло время. И вдругъ материнскій стонъ сливался въ странный и мучительный аккордъ скорби съ смертной скорбью, стонавшей двадцать вѣковъ назадъ.

--… Боже мой, Боже мой, вскую мя еси оставилъ!..

Она упала въ земномъ поклонѣ и лежала такъ, распровтершись, полная непонятной муки за сына. Все, что думала она въ одинокомъ молчаніи своемъ, чѣмъ пугалъ ее старый крестьянскій опытъ, всѣ эти становые, бунты, запавшіе въ душу глубокой тревогой, все свилось въ запутанный клубокъ, давящій сердце.

Очнулась она уже ночью, когда горѣли неровнымъ колыхающимся свѣтомъ паникадила и лампады. Въ сумракѣ храма стояла толпа, странная отъ освѣщавшихъ снизу лица желтыхъ огоньковъ свѣчей, чуждо и таинственно блистали глаза, вздохъ летѣлъ сдержанный, качая узкія язычки пламени…

Съ истомленнымъ, похудѣвшимъ, старымъ лицомъ, обращеннымъ къ невидимому во мракѣ куполу, священникъ говорилъ:

— Слава долготерпѣнію твоему, Господи… — и, поцѣловавъ Евангеліе, медленно повернулся и пошелъ въ алтарь, невѣрно ступая одервенѣвшими, подгибающимися ногами.

И какъ сонъ былъ этотъ поздній вечеръ, когда морозъ свѣжимъ дыханіемъ стянулъ хрустящія звонко подъ ногами лужицы, звѣздное небо смотрѣло тысячами живыхъ молчаливыхъ очей и народъ расходился изъ церкви, бережно неся закрытыя полами и платками четверговыя свѣчи…

Мальчишки сновали всюду, тушили эти огоньки и бѣжали прочь, веселой ватагой, боясь получить крѣпкаго тумака, парни нарочно тушили свои свѣчи, чтобы занять огня у дѣвушекъ… Огромный, наивный Титъ Авузинъ закрывалъ необъятной ладонью крохотный огонекъ, а мальчишки, зная его добродушіе, безбоязненно высовывались со стороны и задували его; Авузинъ не сердился, медленно лѣзъ въ карманъ, вынималъ спички и, тщательно оправивъ черный фителекъ, зажигалъ свѣчку снова, полагая, что огонь все одно огонь, зажженъ ли теперь или часъ назадъ…

Вдругъ что-то вспыхнуло, хохотъ и свистъ мальчишекъ разнесся по всей улицѣ — это Вѣра Калинина, желавшая хвастнуть знаніемъ городскихъ обычаевъ, не уберегла завернутой въ трубку бумаги, окружавшей свѣчу. Бумага вспыхнула и загорѣлась яркимъ столбомъ живого пламени. Растерявшаяся дѣвушка махала ею, не зная чѣмъ потушить этотъ внезапный пожаръ, пока кто-то не толкнулъ ее къ большой лужѣ; пачкая рукава плюшеваго городского пальто, она возила по лужѣ свою бумагу вмѣстѣ съ четверговой свѣчей подъ громкій хохотъ окружающихъ…

Какъ сонъ была эта ночь — странная, вспыхивающая живыми движущимися огоньками, какъ будто сонмъ свѣтляковъ расползся изъ церкви по селу, неся свой мирный наивный свѣтъ, ночь, полная тихой радости…

Въ пятницу старуха ничего не ѣла. У нея кружилась голова, ноги болѣли отъ вчерашняго стоянія у двѣнадцати евангелій, но къ выносу плащаницы она опять поплелась въ церковь, что-то бормоча про себя провалившимися губами, чуждая жизни, какъ будто она уже не жила, вся полная тихимъ, наростающимъ экстазомъ.

Уже она не слышала, что говорила ей Луша, не отвѣчала, словно все, что могла сказать ей любимая дочка, было далеко отъ нея. Она шла съ замкнутымъ, окаменѣвшимъ въ тайной суровой мысли лицомъ, по временамъ бормоча что-то непонятное другимъ, и съ жалостью, съ новой, неизвѣданной тоской заглядывала въ это лицо дочь, словно старалась прочесть въ немъ то неминуемое и страшное, что двигало старухой…

И едва только заслышала старая Данилиха странный погребальный, надрывающій душу мотивъ пѣснопѣнія при выносѣ плащаницы «Благообразный Іосифъ», какъ лицо ея стало медленно оживать, какъ будто оттаивало оно, какъ сжатая весеннимъ морозомъ земля, слезы сверкали на мутныхъ отъ старости глазахъ и снова все слилось въ чудесномъ безвременіи, заставлявшемъ забыть — день ли, ночь ли теперь, почему свѣтитъ солнце, зачѣмъ старый Бутикъ ставитъ цѣлые пуки свѣчей къ паникадиламъ?..

Опять звучали неземныя и такія близкія слова. Опять свѣтлая тоска сдавливала сердце мягкой рукой и хотѣлось пасть на твердыя плиты церковнаго пола и стонать, жалобно причитая…

Плачъ Богородицы заполнялъ церковь скорбью матери казненнаго сына… Святой плачъ, такой понятный и близкій старой бабѣ у лѣваго клироса…

--…нынѣ моего чаянія, радости и веселія, сына моего и Господа лишена быхъ: увы мнѣ, болѣзную сердцемъ, чистая плачущи глаголаше… —

… — нѣсть святъ якоже ты Господи Боже мой… — тихо отвѣчалъ клиръ.

--…о страшномъ твоемъ рождествѣ и странномъ, сыне мой… — стонало материнское сердце, — нынѣ тя видѣща на древѣ, распалюся утробою…

Въ чудесномъ сліяніи росла и подымалась материнская скорбь. Не свои слова роняли старыя губы чуть слышнымъ топотомъ, не древнія слова древней скорби читалъ священникъ-одно это было, одна молитва, одна скорбь сердечная и не было ей исхода.

Тонкимъ, едва слышнымъ воемъ разлилась баба, себѣ только слышнымъ, такимъ тонкимъ, похороненнымъ въ то"къ своей. Стоялъ кругомъ народъ, поглядывалъ на старую Данилиху — чего баба убивается? Никому не понятна была предсмертная скорбь ея, когда потухло уже все кругомъ и только тоска о сынѣ палила ненасытимымъ огнемъ нажившееся сердце.

Чуждая жизни, далекая отъ нея была старуха внѣ церкви. Отвѣчала только, когда ее спрашивали, а сама молчала, словно обѣтъ на себя положила, бормотала только что-то про себя, невѣдомое, непонятное другимъ, счеты ли послѣдніе сводила, съ жизнью ли прощалась?..

И всѣмъ стало понятно, что не прожить ей долго.

Старый Бутикъ глядѣлъ на нее слезящимися глазками, похожими на глазки кроткой старой собаки, качалъ головою и толковалъ Сергѣю:

— Гляди мать-то… плоха старуха-то… Не курнула бъ въ одночасье!

И удивлялся, видя ее въ церкви: радостью тихой свѣтилось желтое, словно вылѣпленное изъ стараго воска лицо, тихой скорбью туманилось, слезами старческими сверкало и давняя усталость была на немъ, а все стояла старуха, часа своего ждала, крестилась, кланялась и была не похожа на ту, что сидѣла, нахохлившись, въ уголкѣ чужой избы…

— Капутъ старухѣ… — думалъ Бутикъ, шмургая огромными сапожищами по церковному полу, — ужотка-съ помереть ей…

И всѣ такъ думали.

Въ ночь съ пятницы на субботу вышла рѣка. Народъ былъ весь въ церкви; сурово и печально звучалъ чинъ погребенія Христова, народъ молился, вздыхалъ, стоя тѣсной толпой. Нѣкоторые ночевали тутъ же въ церкви, усталые, голодные, стояли службу въ полуснѣ, навалившись всей тяжестью на стоящихъ впереди. Душно было въ церкви, синій дымъ ладона медленной волной колыхался въ воздухѣ и лица молящихся выглядѣли въ немъ новыми: похудѣвшими, странно одухотворенными и задумчивыми.

Въ церкви, залитой тусклыми огнями свѣчей, было еще темно, а разсвѣтъ уже позолотилъ небо, когда съ печальнымъ, медленнымъ пѣніемъ подняли плащаницу. Придерживая на груди евангеліе, закрытый до половины свѣшивающимися краями священной матеріи, на которой выцвѣтшее изображеніе колебалось въ тактъ неровнымъ шагамъ несущихъ, священникъ, поддерживая надъ головою середину плащаницы, медленно направился къ выходу.

И страннымъ и чудеснымъ было это шествіе подъ восходящимъ солнцемъ, игравшимъ на мѣдныхъ крестахъ хоругвей, внимательно смотрѣшимъ на желтыя отъ безсонницы и усталости лица. Когда обогнули церковь — стала видна рѣка. Изломанныя на поворотѣ льдины стремились безпорядочнымъ хаосомъ; смутный шорохъ и трескъ доносился съ той стороны, тамъ была жизнь и борьба — послѣдняя борьба умирающей зимы. Маленькой, затерянной кучкой казалась процессія съ плащаницей передъ этой широкой силой, залитой серебрянымъ свѣтомъ всходящаго солнца; заунывнымъ погребальнымъ стономъ звучали жидкіе человѣческіе голоса, терялись въ звонѣ и радости побѣдившей весны и какъ отвѣтъ имъ — гдѣ-то высоко надъ землею, изъ необъятной голубой тверди страннымъ серебрянымъ аккордомъ донесся радостный, призывный крикъ: бѣлымъ сверкающимъ треугольникомъ, равномѣрно и сильно взмахивая крыльями, летѣли вверху журавли и, какъ рокотъ низкихъ звучныхъ струнъ, падалъ на землю ихъ весенній кликъ — радостный привѣтъ землѣ, солнцу, веснѣ…

Шли и пѣли, скорбя сердцемъ, а глаза невольно стремились туда къ веселой буйной рѣкѣ, такъ же, какъ къ удалявшейся вереницѣ журавлей; и, когда снова вошли въ церковь для стона и молитвы, — принесли съ собой въ затхлую атмосферу пахнущей свѣчнымъ угаромъ, человѣческими испареніями и кадильнымъ дымомъ церкви слабый отблескъ весенней радости, свѣжести и жизни.

Сергѣй пришелъ въ село только въ субботу. Онъ былъ дома одинъ съ Дуней и ему стало скучно отъ непривычнаго молчанія и безлюдія. Мать безпокоила его — что-то дѣлалось со старухой, не та она была, что раньше, или онъ просто не замѣчалъ прежде матери — ходила себѣ старая по своимъ дѣламъ, ворчала что-то про себя, почти не говорила ни съ кѣмъ…

— Похудѣла ты, мать, — говорилъ онъ, собираясь съ матерью къ заутрени, — совсѣмъ стянулась, не ѣла вѣрно ничего…

Старуха посмотрѣла на него и промолчала.

— Чтожъ молчишь-то, ай обѣтъ дала? — усмѣхнулся онъ, чувствуя въ то же время какую-то странную жалость къ ней.

— А чтожъ говорить то, слова зря терять? — отвѣтила мать, и тѣнь слабой улыбки мелькнула по ея лицу, какъ будто она знала такое, чего не могъ знать сынъ. — Идти надо, — добавила она, помолчавъ.

— Куда идти, рано еще, ужо погодя и пойдемъ…

— Надо… Не знаешь ты ничего… Въ церкви служба… — она пробормотала еще что-то, чего онъ не разслышалъ; потомъ, кинувъ на него взглядъ, сказала:

— Голова кружится… Хрянцы тоже гудутъ… Въ ушахъ звонъ такой, что слухать не могу… — и, опустивъ голову, подумала. — А какъ въ церкви стоишь, ничего нѣту: и въ ушахъ не гудитъ, и стоять легко… Зря это развѣ?..

— Богъ силу даетъ, — вставила Бутиха, стоявшая около, она подперла щеку рукой и разсматривала старуху Данилиху, словно не видала ея никогда.

— То-то что силу… А имъ смѣшно… Все смѣшно… — ворчала старуха, не глядя на дѣтей, — и какъ по старинѣ что — смѣшно, и Богу кто молится, а я какъ лучше… За тебя молюсь, — посмотрѣла она на Сергѣя.

— Чего-жъ ты молишься то за меня?..

— Такъ… Молюсь… Увы мнѣ: нынѣ распалюся утробою, — съ прежнимъ отблескомъ странной слабой улыбки сказала она, придавая словамъ какое-то свое значеніе, — молюсь…

— Устала ты, матушка… — прошептала Луша, которой страшно стало отъ непонятныхъ словъ матери.

— Знамо устала, — согласилась Бутиха, — день деньской на ногахъ, почесть изъ церкви не выходя.

Старуха вдругъ заволновалась и задвигалась безпокойно на скамьѣ.

— Пора, пора, пора, — забормотала она, — время уже, пора, чего-жъ вы сидите?..

— Да поспѣешь, мать, куда торопишься то? — попробовала остановить ее Дунька, но она только посмотрѣла на нее и завозилась сильнѣе.

— Пора, пора, — твердила она, какъ будто придавая значеніе этихъ словъ не тому, что пора идти въ церковь, а чему-то другому, — говорю — пора, чего-жъ вы?

Чтобы успокоить ее, Сергѣй всталъ и одѣлся.

— Пора такъ пора, какъ хошь, — проговорилъ онъ, дѣлая знакъ Лушѣ, чтобы и она собиралась, — пойдемъ, когда такъ…

Они пришли рано, въ церкви были только крестьяне дальнихъ деревень, не имѣвшіе знакомыхъ въ селѣ. Они «идѣли и лежали на паперти, въ притворѣ, ожидая заутрени, заполняли своими темными тѣлами весь церковный полъ, такъ что пройти было почти невозможно.

Они ждали уже нѣсколько часовъ, сидя и лежа безвыходно, боясь потерять занятое мѣсто, нѣкоторые спали, скорчившись и наваливаясь другъ на друга, и воздухъ во всей церкви былъ отравленъ до невозможности. Даже у привычнаго Сергѣя закружилась голова отъ отвратительнаго запаха, густой волной ударившаго изъ двери, Луша сморщилась такъ, словно ее тошнило, а старуха шла какъ ни въ чемъ ни бывало, какъ будто совсѣмъ не замѣчала этого.

Съ неимовѣрнымъ усиліемъ, наступая на разбросанныя ноги и руки спящихъ, спотыкаясь и чуть не падая на распластанныя тѣла, пробралась она на свое мѣсто у лѣваго клироса и присѣла на полъ въ ожиданіи службы.

Время тянулось медленно, глухо шли часы въ полутемной церкви.

Читали полуночницу — сначала причетникъ, высокій, тонкій парень съ большимъ носомъ и костлявымъ кадыкомъ, двигавшимся при чтеніи такъ, какъ будто-бы причетникъ глоталъ что-то съ каждымъ словомъ; потомъ вышелъ церковный староста, богатый мѣщанинъ Алферовъ. Онъ надѣлъ большія очки и сталъ въ нихъ похожъ на шорника Трофимыча. Читалъ онъ медленно, съ трудомъ разбирая славянскій текстъ, и старуха не слушала его.

Она сидѣла въ своемъ уголкѣ, поджавъ подъ себя нога и время отъ времени опуская голову въ глубокой задумчивости, похожей на легкую дремоту.

Мысли были какія-то странныя и путались онѣ между собой, то перебивая одна другую, то вытягиваясь въ тонкую странную нить воспоминанія — не то сновидѣнія…

Думала о сынѣ — по какъ будто отболѣла за него за эти дни, уже не возмущалась старымъ сердцемъ, а шла мыслью дальше. О себѣ думала… Видно приходитъ это, старость гнететъ тяжкимъ бременемъ, не замѣтнымъ прежде, такъ тягостнымъ теперь. Стоять трудно, все лечь хочется — земля къ себѣ зоветъ, силой своей тянетъ… Довольно, говоритъ, пожила, чего тамъ еще?..

Тонкими незримыми нитями протягивала щупальцы свои черная извѣчная земля къ старухѣ, зовъ ея глухой и темный чуяла спокойной душей прикорнувшая въ уголкѣ Данилиха и мирилась съ нимъ безъ протеста и возмущенія — пожила, чего тамъ еще?..

И внезапно задремывала.

…Въ сладкомъ тепломъ ароматѣ дозрѣвающихъ яблонь стоитъ отцовскій садъ, старый, полузаглохшій, но все еще богатый плодомъ, отягчающимъ изогнутыя дугой вѣтви. Свѣтлой дѣвушкой стоитъ она — Данилиха? Да развѣ-жъ у нея, Данилихи, была когда-нибудь такая коса? И такое веселое смѣющееся лицо, и такой смѣхъ звонкій, которымъ дрожитъ ея трепетное, ожидающее сердце?…

Ее пропили, и пьяный отецъ гуляетъ съ сватами въ избѣ, крикъ и пѣсня слышится оттуда, а въ саду тихо — и медленно качается задѣтая вѣтка съ тяжелымъ плодомъ. Пропили? Ну и пусть, дрожитъ все существо тайнымъ ожиданіемъ и жизнь впереди кажется безконечной и влекущей…

Подняла голову — въ большихъ очкахъ медленно читаетъ Алферовъ:

--… во-зо-пихъ… въ… скор-би… мо-ей… ко… Го-спо-ду… Бгу… Бо-гу… —

— Пожила, чего тамъ еще?.. — бормочетъ старуха, оглядывая церковь тусклымъ взглядомъ…

Кто-то изъ лежащихъ рядомъ перебранивался пониженными голосами.

— А платокъ Пастушкинъ для ча взяла? Все франтить, все передъ людьми ковыряться? — говорилъ мужской голосъ.

А женщина отвѣчала скучно:

— Ты скажешь… Тебя послушать…

--…и… вѣ-ро… вав-ша… му-жіе… ни-не… ни-не… ни-невій… ниневій-ст!… — съ трудомъ разбиралъ трудный славянскій текстъ закапанной воскомъ книги Алферовъ и косился изъ-подъ очковъ на мужиковъ, не слушавшихъ совершенно чтенія.

…Сонъ ли это тихо охватилъ ласковымъ объятіемъ, явьли это внезапно встала въ старой душѣ — стоитъ посреди избы давно умершій Данила, машетъ болтающимися безъ воли руками, ругается такъ, что за три избы слышно: пьянъ и золъ и грозится бить смертнымъ боемъ, а за что — неизвѣстно… Позапрятались со страху дѣти кто куда, Сережка сверкаетъ уныло блестящими глазами на печкѣ, грозится отцу шепотомъ: — Только сунется сюда — топоромъ зарублю!.. А она сама, какъ птица съ перебитымъ крыломъ, мечется въ послѣдней истомѣ по избѣ, переступаетъ подгибающимися ногами, шепчетъ побѣлѣвшими губами безсвязныя слова — сейчасъ бить будетъ ошалѣлый мужикъ…

— Охъ, не время бы вспоминать, — опомнилась Данилиха, — ночь-то нынче какая! Чего тамъ — померъ давно и памяти нѣтъ о немъ… Всѣ помремъ! Чего тамъ еще?

Уже не Алферовъ читаетъ, пристроился къ огромной книгѣ Бутикъ сторожъ, копается въ ржавой коробочкѣ изъ-подъ грошевыхъ конфетъ, гдѣ хранитъ крѣпкій табакъ свой, и самъ не знаетъ — можно понюхать въ церкви, или нельзя? Оглянулся по сторонамъ: и понюхать хочется, и боится — грѣха или попа, неизвѣстно.

Рѣшилъ, что нельзя, спряталъ опять коробочку жестяную ввою, прихмурился старчески и зачиталъ, словно горохомъ разсыпалъ:

— И бысть вкупѣ внегда возсіяти солнцу…

Медленно тянется время, глухо идутъ ночные часы ожиданія…

…Умеръ Данило, выросъ сынъ, дочка на выданьи, авось Господь не попуститъ, сладится свадьба, Лушеньку жаль вотъ только… А ей что жъ? Она кончила свое, уходить надо, не нужна стала… Не маленькіе, а либо проживутъ и сами… Смѣются…

Нѣтъ обиды въ старой душѣ на смѣхъ ребячій — все еще ребятами кажутся ей и сынъ взрослый; и дочь невѣста — молоды, по своему жить хотятъ, смѣшна имъ старинная захмычка… Ушло это, пропало, никто вѣры не даетъ уже — конецъ, стало быть…

И съ миромъ, безъ возмущенія принимаетъ старуха конецъ этотъ — пожила, дѣтей выростила, дарма хлѣбъ тольки ѣсть теперь будетъ, чего еще?..

И ужъ совсѣмъ заснула, сморенная усталостью и долгимъ ожиданіемъ. Сергѣй къ заутренѣ пріѣхалъ на лошади. Онъ зналъ, что за пятницу и субботу мать такъ устанетъ, что врядъ-ли сможетъ дойти домой. Лошадь онъ поставилъ на дворѣ у Бутика и, давъ ей выстояться, напоилъ и задалъ овса. И сидѣлъ са’мъ около, слѣдя за тѣмъ, какъ она ѣстъ, ожидая звона, чтобъ идти въ церковь. Съ матерью осталась Луша, а. Дуньку онъ прогналъ домой, чтобъ она встрѣтила всѣхъ отъ заутрени и приготовила столъ для разговѣнъ, для котораго она чуть не недѣлю готовила пасхи — твердыя булки изъ бѣлой муки съ грубыми крестами на верхней коркѣ, студеную рыбу и все, что полагалось для такого дня.

Лошадь громко и вкусно хрупала овесъ, роясь въ немъ, позвякивая удилами, болтавшимися подъ нижней губой, иногда нетерпѣливо переступала ногами и фыркала. За конецъ зимы и начало весны она хорошо отдохнула и Сергѣй съ радостью слушалъ, какъ охотно и быстро она ѣстъ.

— „Поработаемъ еще, старикъ, поработаемъ, — мысленно говорилъ онъ, глядя въ черное, усыпанное звѣздами небо. Онъ лежалъ на телѣгѣ, пристроившись на соломенникѣ, положенномъ на то мѣсто, гдѣ должна была сѣсть мать, — еще какъ поработаемъ-то, не гляди, что старъ сталъ…“

Темно было на дворѣ Бутиковомъ, заваленномъ какимъ-то никому ненужнымъ хламомъ, — старыми ящиками, разбитыми колесами, какими-то корытами, тоже никому ненужными. Между черными навѣсами повѣтей прямымъ глубокимъ квадратомъ виднѣлось небо — особенное небо, какое бываетъ только въ пасхальную ночь, — живое, дрожащее вмѣстѣ съ сонмомъ звѣздъ, струящихся густымъ золотымъ свѣтомъ.

Такъ тихо было все въ селѣ, словно всѣ замерли, прислушиваясь къ этой тишинѣ въ ожиданіи перваго удара колокола. Неслышно шла ночь — темная, по особенному радостная, словно она несла примиреніе со всѣмъ, что угнетало жизнь. Все останется такимъ же, пройдетъ эта ночь — потомъ праздникъ и жизнь пойдетъ своимъ ходомъ — весе лымъ и скучнымъ, радостнымъ и горькимъ, будутъ хлопоты и непріятности и свара тяжелая надвигающаяся, а кажется, словно должно сразу и круто измѣниться что-то на завтра, какъ будто первый ударъ колокола сельской церкви долженъ принести забвеніе прошлаго на границѣ какой-то новой неизвѣстной жизни…

Сергѣй сталъ думать о деревнѣ, о сходѣ, о Татьянѣ… Какъ-то вышло такъ за послѣднее время, что онъ почти не не видѣлъ ея, — то она говѣла, то онъ ходилъ въ церковь, а тутъ еще всякія дѣла деревенскія, Прокофій этотъ…

Смутной далекой тоской сжалось его сердце: не бывать тому, о чемъ говорили они, не отдастъ ее мать за него… Обрадуется старая, что разстроится Дунькина свадьба, будетъ забѣгать къ хитрому старику, Татьяну сватать… Пропалъ, пропалъ онъ со всей этой возней, совсѣмъ пропалъ… Добробъ ему самому нужно что было, а то вѣдь такъ, зря все…

Но тутъ онъ вспомнилъ Ельникова, какимъ онъ былъ въ день продажи, когда Сергѣй ушелъ въ прогонъ за клѣть и стоялъ въ смятенной растерянности.

— Ахъ, подлецъ, ахъ, негодникъ, — заерзалъ онъ на телѣгѣ такъ, что лошадь перестала ѣсть и уставилась на него неподвижно, — вѣдь что думалъ, — купить меня думалъ, чтобъ продалъ я ихъ всѣхъ… Какъ Іуда продалъ… Ахъ, какъ не хорошо!

Ему было стыдно, онъ чувствовалъ, какъ тяжелый медленный стыдъ только за то, что Прокофій могъ считать его Іудой, давитъ грудь камнемъ.

— Не надо, не надо, пусть… — шепталъ онъ, силясь не поддаться наростающей отъ этого стыда злости, — ни къ чему это пока…

Но тотчасъ же сѣлъ, обдернулъ полы пиджака, въ которомъ лежалъ, не смотря на холодную ночь, и помоталъ головой:

— Будетъ тебѣ праздничекъ, погоди… Выйдетъ не выйдетъ, а доволенъ будешь.

Онъ долго сидѣлъ въ неподвижности, похожей на оцѣпенѣніе. И вдругъ дрогнулъ и поднялъ голову. Лошадь тоже навострила уши, фыркнула и перестала ѣсть.

Что-то пронеслось въ воздухѣ — тягуче и медленно, странный гулъ, шедшій какъ бы изъ подъ земли. Потомъ еще и еще и съ каждымъ разомъ сильнѣе — благовѣстъ!..

Должно быть, первый разъ тяжелый языкъ едва коснулся края колокола и мѣдь отвѣтила этому прикосновенію глухимъ колеблющимся стономъ. Еще и еще падали звенящіе удары съ новой колокольни, сливались въ побѣдоносный мѣдный вой, радостный и торжественный, казалось, все повышавшій свой твердый, напрягающійся тонъ…

Сергѣй поднялся и, закрѣпивъ поводъ лошади и подложивъ ей сѣна, пошелъ въ домъ надѣть пальто. Дома была одна только Бутиха, собирала на столъ торопливо, должно быть, хотѣла, убравшись, попасть сама къ заутренѣ.

— Идешь? — спросила она больше для того, чтобы сказать что-нибудь, — поди, пора уже…

Сергѣй вышелъ и тьма охватила его сразу, какъ будто бы ждала его у воротъ.

Чѣмъ ближе шелъ онъ къ церкви, тѣмъ больше шло вмѣстѣ съ нимъ народу. Шли почти всѣ, собравшіеся въ село, въ церкви были только пріѣзжіе изъ дальнихъ деревень. Негромкій сдержанный говоръ стлался по улицѣ, изрѣдка вспыхивалъ смѣхъ яркимъ лучемъ и видно было, что особая праздничная радость дрожитъ въ воздухѣ, какъ гудящій звонъ новаго колокола.

Церковь была набита народомъ до такой степени, что нельзя было и думать пробиться внутрь. Сергѣй поспѣлъ къ тому времени, когда крестный ходъ, обойдя всю церковь, вошелъ на паперть и остановился передъ занавѣшанными красной полинявшей занавѣской стеклянными дверями.

Пока священникъ читалъ ектенію, народъ колыхался вокругъ, медленными непрерывными волнами. Всѣ стояли со свѣчами, и желтые трепетные огоньки сверкали въ блестящихъ, широко открытыхъ глазахъ, придавая лицамъ выраженіе новой веселости и ясности. Наконецъ завѣса, закрывавшая входъ, дрогнула, скользнула въ сторону и съ радостнымъ, побѣдоноснымъ кликомъ двинулся пестрый клубокъ людей внутрь, предводительствуемый священникомъ съ крестомъ и трехсвѣчникомъ въ рукахъ.

— Хри-стосъ во-скре-се-е-е… — напрягался хоръ, заполняя всю церковь могучимъ крикомъ, — Хри-сто-о-осъ во-скре-еесе-е… — подымалось все выше и выше, билось гдѣ-то у купола, какъ обезумѣвшая отъ свѣта птица, и дальше и дальше растекалась пѣснь, рвалась въ двери, стремилась въ раскрытыя окна и неслась по темной улицѣ…

Непрерывная, безостановочная волна двигалась среди стоящихъ въ церкви. Усталые, сонные мужики, раскраснѣвшіяся дѣвки, франтоватые парни все время выходили и входили, толкались среди стоящихъ, пересмѣивались, чуть не кричали на всю церковь. Измученные пѣвчіе надрывались въ послѣднемъ напряженіи, горѣли свѣчи въ рукахъ молящихся и все было, какъ въ праздникъ, радостно, весело и свободно, какъ никогда не бываетъ въ другое время въ церкви.

— Христосъ воскресе… — кадилъ священникъ направо, и всѣ весело отвѣчали ему съ той стороны:

— Воистину воскресе…

— Христосъ воскресе… — поворачивался онъ налѣво и среди кадильнаго дыма лицо его казалось тоже радостнымъ и веселымъ.

— Воистину воскресе… — стоялъ гулъ и такъ весело отъ него было, что хотѣлось смѣяться не зная чему…

Долгій постъ, ожиданіе праздника, весна, побѣдоносно шедшая тамъ за этими стѣнами — все слилось въ одномъ привѣтствіи… не сердились даже на толкавшихся, сновавшихъ взадъ и впередъ мужиковъ, что бродили безъ дѣла по всей церкви. А когда священникъ сталъ обходить всю церковь, кадя передъ каждой иконой — казалось, что и онъ не выдержалъ и пошелъ между народомъ, не въ силахъ будучи выстоять на одномъ мѣстѣ…

Сдавленный со всѣхъ сторонъ, Сергѣй стоялъ на паперти, обливаясь потомъ. Онъ боялся, какъ бы въ этой давкѣ не сомлѣла мать, затертая толпою, и, приподнявшись на носки, выглядывалъ ее, обводя глазами море головъ, разстилавшееся передъ нимъ. Вдругъ кто-то дернулъ его за рукавъ, — онъ оглянулся и человѣка за два отъ себя увидѣлъ Таню, — въ новомъ голубомъ шарфѣ, съ цѣпями, какія носили дѣвушки той мѣстности, на груди, сверкавшую глазами отъ возбужденія…

Сергѣй пригнулся, вдавился плечемъ между двухъ бабъ и, чувствуя, что пуговицы на пальто трещатъ, продрался къ ней.

— Танюшка, барышня моя… — забормоталъ онъ, не обращая вниманія на воркотню бабъ, между которыми протиснулся, — Христосъ Воскресе, Танюшка…

Она смѣялась, блестя ровными, мелкими, какъ у хищнаго звѣрька зубами и что-то говорила, чего за пѣніемъ и гуломъ нельзя было разслышать. Онъ наклонился, чтобы похристосоваться, а она подалась въ сторону, кокетливо жеманясьно онъ все же поймалъ ее и крѣпко трижды поцѣловалъ въ смѣющіяся раскрытыя губы, ощущая своими губами твердый рядъ раскрытыхъ улыбкой зубовъ ея.

— Ай да парень, — вотъ это молодецъ… — вскрикнулъ стоявшій около мужикъ, съ широкой бородой лопатой и бѣльмомъ на глазу, — чего на ихъ глядѣть? Сграбилъ въ охабку да и все тутъ…

Сергѣй оглянулся на него и засмѣялся.

— А что жъ? Молодецъ, одно слово, — подтвердилъ мужикъ и потянулся къ нему — чего жъ — али мы у Бога теленка съѣли? Христосъ Воскресе что ль…

Онъ облапилъ Сергѣя и расцѣловался съ нимъ, какъ со старымъ другомъ.

— Вотъ это я понимаю, по христьянски значитъ, — говорилъ онъ, обтирая усы подъ смѣхъ окружающихъ, — чего тамъ глядѣть?..

И въ памяти Сергѣя мужикъ этотъ запечатлѣлся вмѣстѣ съ поцѣлуемъ Тани въ одно — что-то свѣтлое, радостное праздничное…

Изъ церкви возвращались среди толпы народа, стремившейся по разъѣзженной грязной дорогѣ. Черная ночь жила смутнымъ говоромъ этой толпы, разсыпавшейся по дорогѣ, крикъ стоялъ надъ нею, смѣхъ звучалъ неожиданно, и чудной была она, развернувшаяся въ пустынныхъ поляхъ въ эту ночь.

То и дѣло сзади слышалось тарахтѣнье колесъ и изъ темноты кричали:

— Эй, братцы, къ одной, дай проѣхать, дядя…

И срываясь въ канавы, настегивая хрипящую лошадь, обгоняла переполненная народомъ телѣга, передъ которой толпа раздавалась, какъ вода передъ носомъ парохода.

Неизвѣстно, когда они успѣли напиться, но уже были въ толпѣ пьяные — они горланили пѣсни, ругались и лѣзли цѣловаться ко всякому встрѣчному. Надъ ними смѣялись, ихъ гнали, а бабы ихъ тащили за рукава, не будучи въ силахъ сладить съ загулявшими мужьями.

— Кто праздничку радъ, тотъ до свѣту пьянъ, — гудѣлъ чей-то низкій басъ возлѣ телѣги.

— И когда поспѣютъ только спросить — только и утреня отошла-то…

— Чего другого, а напиться во какъ успѣютъ…

— Ахти мнѣ, дѣвоньки, никакъ я яйца свящёныя подавила…

— У-у ты, несправа, тебѣ дай только…

— А и пѣли же нынче, ахъ, какъ пѣли…

— Брысь, баба, не засти… Ты свое мѣсто знай, въ мужни дѣла не мѣшайся…

— Господи, да чтожъ мнѣ съ тобой, иродомъ, дѣлать, вѣдь ты до дому не доползешь…

— Сте-панъ… А, Сте-панъ. И гдѣ ты запропалъ только, Сте-панъ…

--…а платье на ей бережевое, матерія такая называется, и все въ складочку…

— Да на комъ, скажи ты толкомъ?

— Господи, да на становихиной дочкѣ, что у праваго клироса стояла…

— И кудряшки, вотъ истинный Господь, кудряшки…

— Кудряшки то нынче мода такая, чтобы носить, и скажу я вамъ, дѣвоньки, не свои это кудряшки, а купленныя…

— Ври, дура, скажетъ — купленныя.

— Вотъ истинный Господь купленныя, мнѣ Дунька Милушева говорила, она знаетъ, въ городѣ ей барыня говорила, въ которой она служила… Двадцать три рубля кудряшки эти самыя стоютъ…

— Не въ томъ дѣло, что по церковному читать онъ плохо знаетъ, а то, что гордость въ его гораздъ велика: семъ-ко, молъ, и я читать стану…

— На то и въ купцы выйти мѣтитъ, что гордость одолѣла…

— Ну и досталось попу нынче, ажъ съ лица позеленѣлъ…

— А еще бъ не достаться, какъ денегъ перебрано нѣсть числа, приходъ-то гляди какой… Съ однѣхъ исповѣдей сколь будетъ то…

Чѣмъ больше расходилось дорогъ отъ большака, тѣмъ рѣже становилась толпа. Уже свѣтало сильно, когда подъѣзжали Даниловы къ дому — и шли вокругъ только свои Столбухинскіе.

Блѣдныя, усталыя лица улыбались въ невѣрномъ свѣтѣ сумеречнаго разсвѣта, поздравляли съ праздникомъ и отста.вали.

Пьяная Фира Дудова путалась по дорогѣ, чуть подъ лошадь не попала, помахивала сорваннымъ платкомъ, обнаживъ полусѣдую голову въ новомъ, съѣхавшемъ на сторону покоѣ и улыбалась хмѣльной улыбкой, покрикивая:

— Праздничная я нынче, не ступись около…

— Эва старуха-то разгулялась, когда помокнуться-то успѣла, — усмѣхался кузнецъ Василій Семеновъ, самъ уже успѣвшій выпить, — дастъ тебѣ праздничную мужикъ-то…

— Чтожъ, качели-то готовы? — спросила Луша его.

— Въ аккуратѣ, Лукерья Даниловна, краснымъ бархатомъ выбиты, золотымъ галуномъ вышиты, все какъ есть… — отвѣчалъ кузнецъ, подмигивая.

— Содралъ денегъ сколько, теперь и смѣется…

— А да что жъ — я не дралъ, сами давали, еще просили какъ: сдѣлай да сдѣлай…

У Дуньки все уже было поставлено на столъ и сама она стояла у воротъ, ожидая къ разговѣнамъ. Должно быть, кто-нибудь былъ возлѣ нея недавно, потому что была она какъ-то смущена и встрѣтила особенно радостно своихъ, словно желая излить на нихъ ту радость, что трепетала въ ней.

Старуха похристосовалась съ нею, за ней Сергѣй съ Лушей и сразу же, едва только распрягли лошадь, сѣли разговляться.

Прежде всего ѣли рыбу — студеныхъ ершей, потому что есть такая примѣта, что кто будетъ разговляться въ великій день рыбой, у того животъ будетъ крѣпкій и болѣть не станетъ.

Съ голоду всѣ накинулись съ жадностью на пищу. Въ пятницу почти ничего не ѣли, а въ субботу только закусили чуть-чуть тюрей съ квасомъ. Это была обычная исторія, тутъ же опровергавшая примѣту о розговѣнахъ рыбой — половина деревни на слѣдующій день маялась животами, корчась отъ боли и не имѣя мужества отказаться отъ мяса и свинины, такъ рѣдко попадавшихъ на деревенскій столъ.

Ослабленные за постъ желудки, растянутые неимовѣрнымъ количествомъ капусты, картофеля и квасу, этихъ трехъ китовъ, на которыхъ зиждется крестьянское благополучіе въ посту, отказывались варить тяжелую мясную пищу и почти вся деревня поголовно корчилась отъ невыносимыхъ судорогъ, напоминавшихъ собою холеру..

Послѣ рыбы старуха тщательно очистила привезенное съ собою изъ церкви освященное яйцо, разрѣзала его хлѣбнымъ ножемъ на четыре части и роздана всѣмъ. Потомъ поднялась, отвѣсила глубокій поклонъ и сказала торжественно:

— Хоть и смѣетесь надо мной старой, вамъ это въ смѣхъ да въ шутку, одначе съ праздникомъ свѣтлымъ и съ окончаніемъ поста честнаго…

И, обходя всѣхъ, стала цѣловаться истовымъ троекратнымъ поцѣлуемъ.

И когда сѣла на мѣсто опять — смолкла и пригорюнилась, словно вмѣстѣ съ постомъ кончилось для нея что-то, чего она сама не могла уловить, и только чуяла запечалившейся душей…

Во время разговѣнья не полагается пить. Разсказывали на деревнѣ про Лушу Ванюшкину, что она однажды попила, разговляясь подъ свѣтлый день, и съ тѣхъ поръ, идя поджинать посѣянное въ огородѣ жито, тутъ же въ десяти шагахъ отъ избы, захватывала съ собой бутылку съ водой, такъ мучила ее жажда. Правда, смѣялись на деревнѣ, что бутылку она захватывала, но была ли тамъ вода или что другое — не вѣдомо никому, кромѣ самой Луши, по какъ бы тамъ ни было, а въ розговѣны пить за ѣдой не годится: смучается та жница, которая пила за ѣдой… Все время будетъ хотѣть она пить и не будетъ мочи утолить палящую жажду.

Прежде старуха зорко слѣдила за тѣмъ, чтобы дочки не пили, боясь порчи, а теперь сидѣла, пригорюнившаяся, не глядѣла ни на что, словно чужой была въ домѣ, гдѣ прожила двѣ трети жизни.

И какъ чужая ждала, когда Дунька подастъ еще чего на толъ, не вмѣшивалась ни во что, слова не проговорила.

Съ тоской и болью смотрѣла на нее Луша, мигала Сергѣю и тотъ присматривался — мать и какъ-будто не мать видѣла за столомъ подъ образами, озаренная зажженными Дунькой въ ожиданіи своихъ изъ церкви лампадками… И прежде сгорбленная — еще больше согнулась старой спиной, усталымъ равнодушнымъ взглядомъ смотрѣла въ одну точку — чужая, странная старуха, словно уже отошедшая отъ жизни, словно видящая то, чего не дано видѣть людямъ — по ту сторону бытія человѣческаго.

Когда отъужинали, старуха молча побрела на свою печку, взобралась по сдѣланной сыномъ лѣсенкѣ и легла тихонечко…

Сергѣй сходилъ посмотрѣть лошадь, закинулъ сѣна, погладилъ шершавую отъ высохшаго пота спину коня и заперъ конюшню. И когда вернулся — всѣ уже легли и огонь въ лампѣ надъ столомъ былъ притушенъ. Онъ потушилъ совсѣмъ лампу, раздѣлся при свѣтѣ лампадокъ и тоже легъ.

Но заснулъ онъ не сразу: все приподымалъ голову, прислушивался, склонивъ ухо, словно ждалъ чего. Потомъ опять опускался на подушку, смотрѣлъ на неподвижные огоньки трехъ лампадъ и опять слушалъ: нѣтъ, дышетъ, клокочетъ что-то въ старой груди, съ легкимъ хрипомъ вылетаетъ воздухъ… Жива…

И казалось, что вмѣстѣ съ нимъ есть еще кто-то въ свѣтлой по праздничному избѣ… Бодрствующій, терпѣливый, недвижно стоитъ въ свѣтломъ сумракѣ и ждетъ, какъ старый должникъ, когда пробьетъ его часъ…

На третій день праздника Луша поднялась первой и, накинувъ на себя обычную, не праздничную одежду, вышла во дворъ.

Солнце уже давно встало, и все небо сіяло его ослѣпляющимъ свѣтомъ, отъ котораго больно было смотрѣть; еще не прошла прохлада утра и въ тѣни стоялъ ночной холодокъ, бодрящій и свѣжій, но уже предчувствовалось, что будетъ жаркій по лѣтнему день.

На голыхъ вѣтвяхъ деревьевъ въ саду зелеными плотными шишками виднѣлись почки, готовыя распуститься; уже поднималась зеленая щетина травы, и черная земля на грядахъ огорода распространяла спокойный терпкій запахъ свой, отъ котораго ширилась грудь, какъ на пашнѣ.

Воробьи неугомонно кричали за воротами, большіе черные грачи возились въ Никитьевомъ саду и тоже кричали, — должно быть, вили гнѣзда на старыхъ липахъ; воздухъ звенѣлъ отъ мухъ, невѣдомо откуда появившихся, большихъ, синихъ, какія появляются только весной, какъ вѣстники тепла и радости.

Осторожно ступая босыми ногами по влажной, холодной землѣ, Луша прошла по двору, заглянула въ хлѣвъ, потрепала по широкой лобастой головѣ буро-пѣгую корову Рублевку. Животное посмотрѣло на нее спокойнымъ, задумчивымъ взглядомъ и вздохнуло, обдавъ лицо дѣвушки теплымъ дыханіемъ. Дѣвушка взяла изъ корзинки сѣна и кинула охабку въ жолобъ, пристроенный на мѣстѣ испорченныхъ яслей. Потомъ она прошла въ конюшню — лошадь лежала, подобравъ подъ себя переднія ноги и далеко вытянувъ заднюю, и при ея появленіи стала тяжело подыматься. И когда поднялась, отряхнулась сильнымъ, внезапнымъ движеніемъ, отъ котораго задрожала тонкая перегородка конюшни и деревянный полъ.

Куры бродили у самыхъ ногъ, вытягивали шеи и, склонивъ головы на бокъ, искоса заглядывали въ руки дѣвушки — не принесла ли она чего-нибудь?..

Луша опять вышла на середину двора и оглянулась кругомъ.

Свѣтлая праздничная тишина стояла надъ землей, полная солнца и тепла, весенняя тишина, отъ которой росло и ширилось въ груди горбатой дѣвушки большое свободное чувство…

Праздникъ… Онъ пришелъ, такъ долго жданный праздникъ, когда все кажется не такимъ, какимъ было обычно, а новымъ и хорошимъ… Съ утра скрипѣли срубленныя кузнецомъ Василіемъ Семеновымъ качели, только что вскочившіе съ постелей ребята пользовались отсутствіемъ большихъ и, какъ пчелиный рой, облѣпляли широкую доску, раскачивая ее такъ, что столбы шатались и грозили рухнуть… Ихъ нельзя было дозваться домой пить чай, обязательный почти въ каждой избѣ въ эти дни, и оставляли они качели, только когда появлялись дѣвки, разодѣтыя, сверкающія яркими платками, чинныя, какъ королевы на большомъ выходѣ… Такъ же, какъ дѣти, онѣ усаживались на доску цѣлымъ десяткомъ и мотались сверху внизъ, запѣвая пѣсни, подхватывая мотивъ крикливыми рѣзкими голосами, наслаждаясь не столько самимъ праздникомъ, сколько сознаніемъ, что это праздникъ.

Пѣсни разносились далеко, наряды сверкали такъ, что больно было смотрѣть, юбки полоскались въ воздухѣ, облегая крѣпкія, сильныя ноги, а проходившіе мимо бабы и мужики радовались, глядя на нихъ:

— Ай дѣвушки, ай забавницы, обрадовались праздничку!..

А парни въ это время, выбравшись куда-нибудь на огуменникъ, перетащивъ туда купленную въ складчину корзину пива, усѣвшись кружкомъ, дулись въ засаленныя, съ обтрепанными углами карты, проигрывая накопленное за зиму, утащенное отъ отцовъ, иногда праздничный пиджакъ или часы, о которыхъ мечтали годами и которые носили два дня…

Кругомъ собиралась толпа мужиковъ, бабъ, смотрѣли и не мѣшали, только порой принимали участіе въ волненіяхъ игры, совѣтуя, подсказывая, съ чего ходить и чѣмъ крыть, и часто бывало такъ, что кто-нибудь изъ мужиковъ, не выдержавъ, садился самъ, къ великому неудовольствію бабъ, почитавшихъ, что игра — занятіе пустяковое, простительное только для парней, которымъ по праздничному дѣлу дѣлать нечего…

Иногда среди играющихъ подымались споры, доходившіе до ссоръ, кого-нибудь уличали въ неправильной игрѣ, кого то грозили побить, и всѣ другъ друга боялись, прятали карты подъ себя, смотрѣли въ нихъ тайкомъ, боясь, что сосѣдъ тоже увидитъ ихъ, и время отъ времени кто либо изъ играющихъ подымался съ ужасающей руганью, топтался затекшими отъ долгаго сидѣнья ногами, грозилъ урядникомъ и становымъ и, если бы ему отвѣчали, полѣзъ бы въ драку. Бабы пробовали тащить мужей, тоже ругались и, отойдя въ сторонку, плакали…

Луша думала о праздникѣ и улыбалась всему этому. Она была внѣ жизни, шла въ ней стороною и, можетъ быть, поэтому было въ ней прощеніе всѣхъ безобразій деревенскихъ, всего свинства, отъ котораго плакали бабы, а серьезные старики говорили о послѣднихъ временахъ.

Не рано было — уже визжали на качеляхъ дѣти, то тамъ, то тутъ хлопали двери — просыпался народъ послѣ вчерашняго похмѣлья… Въ шерстобитовомъ дворѣ тонкій бабій голосъ ругалъ кого-то и попрекалъ новыми гужами, что забылъ этотъ кто-то на дворѣ, а собаки сгрызли ихъ на нѣтъ… Луша вспомнила Матвѣя шерстобита, обычно молчаливаго и угрюмаго, рѣдко и мало пьющаго, всегда пророчащаго какую-нибудь бѣду, что должна стрястись надъ деревней. Вчера онъ выпилъ — кто-то угостилъ его — и, какъ всегда у пьянаго, въ немъ пробуждалось несвойственное ему добродушіе. Въ такія минуты шерстобитъ готовъ былъ цѣловаться со всякимъ встрѣчнымъ, обнимать всю деревню, а свою бабу — худую, какъ загнанная почтовая кляча, Василису — звалъ супружницей вѣрной и пытался обѣщать ей плюшевый салопъ…

Смѣшной, милый шерстобитъ… И его понимала Луша — или ей казалось, что понимала, и не было въ ней осужденія старому, обѣднѣвшему, запуганному мужику, рѣдкую радость видѣвшему въ угощеніи подвыпившихъ парней…

Маленькая, искалѣченная до насмѣшки дѣвушка, съ прячущейся въ неестественно приподнятыхъ плечахъ головой, и тяжелымъ, придавливающимъ все тѣло горбомъ стояла посреди двора, жмурясь отъ солнца, подставляя ему сухое, старообразное лицо, протягивала къ этому солнцу странно длинныя бѣлыя руки, какъ будто бы хотѣла обнять разсыпавшуюся передъ ея глазами кучу тусклыхъ, покривившихся избъ… Она оглядывала одну за другой ихъ, припоминала всѣхъ, что жили изо дня въ день въ этихъ кривыхъ, осѣвшихъ стѣнахъ, подъ растрепанными, почернѣвшими крышами, вели угрюмое, тяжкое существованіе въ трудѣ, недостаткѣ и грязи, задыхаясь по зимамъ отъ недостатка воздуха, напрягаясь лѣтомъ до грыжи, всегда, съ перваго часа рожденія до послѣдняго мгновенія, обреченные на страшную борьбу…

Такъ понятно было, что не могутъ люди жить все время въ трудѣ, что праздникъ нуженъ, какъ отдыхъ, и самое пьянство нужно, какъ забвеніе…

Старуха выглянула изъ двери, подслѣповатыми, прищуренными глазами поглядѣла на небо, потомъ на дворъ и пожевала губами.

— Уже встала, маменька? — обратилась къ ней Луша.

Старуха долго смотрѣла на нее, не отвѣчая. Потомъ опять пожевала, губами, или пробормотала что-то про себя и прихмурилась.

— Будить, чать, пора… Нашихъ-то… Ишь заспались какъ… — проговорила она, не глядя на дочку, — мало что праздникъ… Коровы не обряжены, конь такъ стоитъ… И хорошаго мало, что такъ спятъ…

— Ужо встанутъ, — отвѣтила Луша и съ нѣжной, ласковой улыбкой посмотрѣла на мать, — а хочешь, такъ я разбужу…

— Да мнѣ бѣда большая, что спятъ…

Луша все же пошла будить Сергѣя и Дуню. Сергѣй уже проснулся самъ и лежалъ, глядя въ разошедшіяся широкими щелями доски потолка.

— Вставай, мать ворчитъ уже, — съ тою же, какъ будто извиняющей улыбкой сказала Луша, — коровы, говоритъ, не обряжены…

Сергѣй посмотрѣлъ на нее и тоже отвѣтилъ ей такой же улыбкой.

— Все безпокоится?

— Безпокоится…

Сергѣй сѣлъ, спустивъ ноги съ лавки и съ тою же улыбкой, задумчиво промолвилъ:

— Вотъ она, жизнь-то…

Онъ подумалъ о матери, что она уже собралась помирать — это видно было по всей торжественности, съ которой она стояла въ церкви на страстной, какъ причащалась, какъ замолкла въ послѣднее время, словно отойдя отъ всего, что было ея жизнью, и все же безпокоится еще о чемъ-то, старой привычкой хлопочетъ, думаетъ о коровахъ, когда вся стать ей думать только о томъ, что ждетъ ее.

— Вотъ она, жизнь-то, — повторялъ онъ, натягивая праздничные сапоги, что привезъ изъ города, еще когда былъ огородникомъ, и съ удовольствіемъ чувствуя, что эта самая жизнь наполняетъ все его тѣло сдержанной силой, — всю-то ее такъ проживешь, смертный часъ придетъ, а все про коровъ думать будешь…

И то, что все время придется думать о коровахъ, о хозяйствѣ, о всѣхъ мелочахъ, составляющихъ длинную цѣпь дней крестьянской жизни, не подѣйствовало на него угнетающе, не привело въ грусть, а наоборотъ, показалось чѣмъ-то значительнымъ, большимъ, полнымъ смысла…

— Только бы было надъ чѣмъ, а поработать можно, — думалъ или ему казалось, что такъ именно, думалъ онъ, когда шелъ на крыльцо къ умывальнику, привѣшенному у столбика, поддерживающаго навѣсъ крыльца.

— Праздникъ… — подумалъ онъ, обтираясь подоломъ рубахи, съ удовольствіемъ прислушиваясь къ тому, какъ на деревнѣ у качелей визжали мальчишки, а какая-то баба звала и не могла дозваться своего Ваньки, — вечеромъ опять гулять возлѣ качелей будутъ…

Каждый вечеръ молодежь собиралась къ качелямъ и тамъ дѣвушки пѣли пѣсни, судачили отдыхавшія бабы, а мужики, присѣвъ гдѣ-нибудь на бревнышкѣ, вели неторопливый разговоръ. Это время, когда въ деревнѣ не было никого чужихъ, было самымъ лучшимъ, потому что меньше было пьянства, не висѣла въ воздухѣ драка и какъ-то тихо проходилъ праздникъ. Въ первые дни бывали гости въ деревнѣ, сами столбухинцы ѣздили къ роднымъ въ другія деревни, навѣщали родню, а когда прошелъ первый угаръ праздника, всѣ какъ-то успокоились и даже мужики, начинавшіе день тѣмъ, что прежде всего отыскивали оставшуюся съ вечера водку и подкрѣплялись ею на весь день, и тѣ стали какъ-то меньше пить. Были такіе, что не понимали праздника безъ того, чтобы не начать съ утра пить водку, потому что какой и праздникъ безъ вина, но большинство уже начинало думать о томъ, что теперь самое трудное время приходитъ въ деревнѣ — уже почти просохла пашня и вотъ-вотъ надо приниматься за соху.

Уже вчера Авузинъ подходилъ на гуляньи къ Сергѣю и заговаривалъ о томъ, чѣмъ была полна вся деревня — о передѣлѣ, что долженъ быть на праздникѣ. Былъ въ деревнѣ въ первый день Санька Котовъ, писаренокъ, разсказывалъ про Прокофія, что тотъ ѣздилъ къ банковскому барину насчетъ хутора, но баринъ уѣхалъ въ городъ и онъ говорилъ только съ писаремъ банковскимъ, намѣчая будущій хуторъ и стараясь примѣриться такъ, чтобы онъ подходилъ къ столбухинскимъ полямъ.

Уже сидя за чаемъ, Сергѣй думалъ о томъ, что не зря старый хитрецъ выглядывалъ мѣсто супольное съ ними — не иначе, какъ хочетъ укрѣпиться да съ тѣмъ, чтобы выбить однимъ клиномъ землю въ межу съ хуторомъ.

И отъ всѣхъ этихъ соображеній какъ будто потухъ веселый праздникъ, словно проглянувшая обыденная жизнь наложила свою сѣрую хлопотливую дымку на него, путая и мѣшая легкія мысли о Татьянѣ и вечернемъ гуляньѣ съ заботами и безпокойствомъ.

Старуха не пила чаю — не хотѣла или нарочно выдерживала себя, какъ выдерживали прародители, приготовляясь къ смерти и отъ того, что она такъ слѣдила за собой, всѣ невольно вѣрили, что она дѣйствительно собралась помирать. Она сидѣла у стола, какъ чужая, уставившись въ одну точку подслѣповатыми глазами и о чемъ-то думая, чего никому не говорила. И когда всѣ уже отпили чай, вдругъ шевельнулась и посмотрѣла на сына.

— Чтожъ, гулять теперь? — спросила она, усмѣхаясь внутренней, какъ будто понимающей что-то свое улыбкой,

— А чтожъ, чать праздникъ, — стараясь попасть ей въ тонъ, — отвѣтилъ Сергѣй.

— Такъ… — она помолчала. — Ну, а съ дѣламъ-то какъ?

— Съ какимъ дѣламъ?

— Да вотъ насчетъ передѣлу, чтоль, ай какъ тамъ…

Она, какъ баба, знала только свое бабье дѣло и не считала для себя возможнымъ путаться въ дѣла мужскія, во всѣ эти передѣлы, свары и ссоры, что шли промежъ мужиковъ.

— Тамъ глядѣть будемъ… — уклончиво отвѣчалъ Сергѣй. — Ему не хотѣлось смущать мать безполезнымъ волненіемъ о его судьбѣ, связанной неразрывно съ судьбой всѣхъ идущихъ противъ Прокофія и другихъ богачей, такъ же, какъ не хотѣлось безпокоить свадьбой Дуньки, явно незадачливой… Не было сомнѣнія, что послѣ разговоровъ о передѣлѣ, независимо отъ исхода ихъ, Дунькѣ не выйти замужъ въ Прокофьеву семью.

Старуха опять усмѣхнулась тайной, внутренней усмѣшкой — не то надъ сыномъ, что не хочетъ тревожить ее, не то надъ всѣми этими дѣлами, наполняющими его молодую жизнь, которая кончится, какъ и всякая жизнь, смертью.

— Ты не таись, мнѣ все равно, не стать мнѣ мѣшать-то тебѣ, чай самому придется жить своимъ умомъ… Я къ тому только, что вотъ помру я скоро…

Она задумалась немного и, можетъ быть, въ первый разъ стало ей жаль себя, того, что скоро она умретъ. И вздохнувъ продолжала:

— Сиди, Луша, не реви, дѣло старое, пора помирать-то… И не говори мнѣ ничего, сама не хуже васъ знаю… Чувствую время свое… Говорю: не реви, не о чемъ, не два вѣка жить… Я къ тому: — она опять оглянула всѣхъ дѣтей своихъ немного печальнымъ, немного какъ будто насмѣшливымъ взглядомъ, — къ тому я, что останетесь вы одни… Да, останетесь вы одни и будете жить, какъ разумъ вашъ говоритъ вамъ… Такъ.

Видно стало, что она давно готовилась къ тому, что хотѣла теперь сказать, можетъ быть, безсонными ночами обдумывала, какъ надо сказать и что именно, чтобъ не забыть чего и отъ этого стало дѣтямъ немного страшно, словно уже не жила она, хотя и сидѣла передъ ними такая сморщенная, старая и непонятная, какъ пришедшая изъ другого міра.

— Матушка, стать ли говорить-то объ этомъ, можетъ, и поживешь еще, — началъ Сергѣй, но она не дала ему договорить. — Нечего тамъ, говорю — знаю, что говорю… Будете жить одни — не бросай другъ друга… Не оставляй, ежели какое случится или еще тамъ что…

Ей не хватало словъ. Должно быть, безсонной ночью, вертясь на горячей печкѣ, тысячу разъ обдумывала она всѣ слова, все, что должна была сказать и старалась упомнить все, а пришлось говорить — и не стало словъ, словно разбѣжались они куда, вспугнутыя тѣмъ большимъ и важнымъ, что необходимо было высказать, какъ послѣднюю волю.

Всегда такъ дѣлалось въ хорошихъ исконныхъ крестьянскихъ семьяхъ, что, умирая, глава семьи дѣлалъ послѣднее наставленіе дѣтямъ, какъ жить; хотѣла и она, видно, сказать свое слово, да только слово это было трудное и не сразу можно было выговорить его. Сотни словъ знала она, много разъ собиралась говорить, а пришло время — и какъ будто все забыла и не было настоящихъ истинныхъ словъ, чтобъ поняли они, чтобъ приняли ихъ въ сердца свои, какъ завѣтъ на всю жизнь.

И отъ безсилія, отъ невозможности высказать такое важное, чѣмъ жила она всѣ эти дни, она заплакала старческими безсильными слезами, низко склоняясь къ самымъ колѣнямъ и сотрясаясь отъ рыданій.

— Маменька… — простонала Луша, кидаясь къ ней, — маменька, родненькая, да чтожъ это такое…

Она обняла старуху, припала къ ней, какъ будто стараясь задержать ее на томъ пути, которымъ неуклонно шла она, и, прильнувъ къ ея лицу, мѣшала свои слезы съ ея слезами.

— Матушка, къ чему такъ-то… — смущенно бормоталъ

Сергѣй, чувствуя, что и у него слезы сжимаютъ горло и стыдясь этихъ слезъ. — Что еще скажете только…

А Дунька смотрѣла удивленно и, казалось, не понимала, изъ-за чего такъ убивается старуха.

— Охъ, что ужъ тамъ, — проговорила наконецъ та, безсильно махнувъ рукой, все одно…

Она умолкла и пригорюнилась, нахохлилась, какъ птица въ дождь, и сидѣла такъ, не принимая участія въ томъ, что вокругъ нея дѣлалось.

Успокоилась Луша, всталъ Сергѣй, а Дуня принялась одѣваться, чтобъ идти на улицу. Она долго возилась за занавѣской, выбирая платье и косынку, которую ей подарилъ Ванька, и все хотѣла пристроиться съ кусочкомъ зеркальца порумяниться, но боялась, что войдетъ Сергѣй или мать и ее будутъ ругать.

По улицѣ уже ходили парни и дѣвушки. Дѣвушки больше направлялись къ качелямъ, а парни сначала гуляли, заглядывая одинъ къ другому, потомъ шли смотрѣть, какъ хуторщикъ Ванька играетъ въ карты съ кузнецомъ Василіемъ Семеновымъ, Мишкой Авузинымъ и кое-кѣмъ изъ другихъ парней возлѣ Пѣгарихинова гумна.

Всѣ они сидѣли около корзины пива, которымъ угощалъ богатенькій хуторщикъ, и перебрасывались старыми, измызганными картами. Глядя со стороны, можно было подумать, что они только отъ нечего дѣлать балуются картами — такъ спокойно и равнодушно болтали они, ставя ремизы и снимая деньги.

Когда Сергѣй вышелъ на улицу, прежде всего онъ натолкнулся на Матвѣя Феклистова. Не смотря на раннее время, шерстобитъ былъ уже хмѣленъ, вѣрный крестьянскому обыкновенію пить натощакъ, едва только просыпался. И какъ всегда, когда онъ былъ выпивши, шерстобитъ забылъ свою угрюмую боязнь передъ всѣмъ, что бы ни встрѣчалось въ жизни, былъ добродушенъ и смѣшливъ и лѣзъ цѣловаться.

— Уже, — усмѣхнулся Сергѣй, здороваясь съ нимъ, — эво какъ спозаранку…

— Кто праздничку радъ — тотъ до свѣту пьянъ, — въ тонъ ему отвѣтилъ шерстобитъ и полѣзъ обниматься. — Сергѣй Данилычъ, развѣ жъ я не понимаю? Родный ты мой, человѣкъ-то ты какой, Господи… Да такого человѣка въ насъ сроду, какъ Столбухино стоитъ, не было, голубь ты мой…

— Я все понимаю и очень даже антирисуюсь, потому какъ ты настоящей земли своей крестьянинъ выходишь, — болталъ онъ, когда Сергѣй потащилъ его къ дому, — это мы все отлично даже хорошо понимаемъ и потому и вѣримъ тебѣ, какъ отцу родному… А только… — онъ пріостановился немного и, скорчивъ таинственную, необыкновенно лукавую гримасу, зашепталъ свистящимъ шепотомъ: — только, что, братъ, сказать тебѣ по совѣсти — ни-че-го, братъ, не выйдетъ, ужъ прости ты меня, пьянаго дурака… И ровнехонько ничего не выйдетъ, потому си-и-ла-а-а… Гдѣ ужъ…

— Да что не выйдетъ-то? — спросилъ Сергѣй, немного обезпокоенный пьяной откровенностью смѣшного шерстобита. — Не выйдетъ чего? Али слыхалъ что?

— Ни. Ни Боже мой, ничего и слыхомъ не слыхалъ, — зачурался Матвѣй, и Сергѣю показалось, что онъ совсѣмъ не такъ пьянъ, какъ это можно было подумать сначала, — ровнехонько ничего не слыхалъ, мы люди маленькіе, гдѣ намъ… Намъ хуть какъ-нибудь, только-только сытымъ бы быть… А слышать — вотъ убей Богъ мою душу, ничего не слыхалъ…

Они вышли къ его дому, но шерстобитъ уперся.

— Домой? Ни за что… То есть никакъ не хочу домой!.. Пойдемъ глядѣть, какъ Ванька хуторщикъ народъ объегориваетъ…

Онъ потянулъ его за руку въ прогонъ, гдѣ возлѣ Пѣгарихинаго гумна играли въ карты парни.

Около нихъ уже стояла небольшая толпа любопытныхъ — мужиковъ и парней, не принимавшихъ участія въ игрѣ, оживленныхъ чужимъ рискомъ, принимавшихъ выигрышъ или проигрышъ другого, какъ будто отъ этого зависѣло ихъ благосостояніе.

Шерстобитъ тотчасъ же приткнулся къ играющему парню и весь вошелъ въ азартъ игры. Самъ онъ почти никогда не игралъ, — не потому, что не любилъ этого, — онъ, какъ большинство крестьянъ любилъ слушать про клады, внезапныя находки, огромные выигрыши и самъ въ глубинѣ души мечталъ о быстромъ и неожиданномъ обогащеніи; не игралъ онъ потому, что денегъ у него почти никогда не было, и бѣдность жала изо дня въ день, не оставляя копейки для „глупостей“. Жена у него была строгая, державшая его такъ сурово, что даже табакъ выдавала ему по порціямъ, и если онъ выкуривалъ свою порцію раньше времени, никакія просьбы и мольбы не могли склонить ее выдать до срока новую.

— Ходи, ходи, чего ты, — съ необычайнымъ оживленіемъ совѣтовалъ онъ, глядя въ карты парня, — ей-же ей ходи, не то онъ тебя…

— А какъ хлопнетъ?.. — нерѣшительно говорилъ парень.

— Да чѣмъ хлопнетъ то? Чай въ тебя краля…

— А ежели въ него бардадымъ?

— Быть…

— Вотъ-тѣ и быть.

Парень пошелъ — сидящій рядомъ, размахнувшись такъ, какъ будто бы хотѣлъ сокрушить своей картой партнера, ударилъ королемъ.

— Ахъ, мати божія, — охнулъ шерстобитъ и чуть не повалился на землю подъ хохотъ окружающихъ, — кто жъ его зналъ?..

— Еще лѣзетъ, подъ руку наговариваетъ… — свирѣпо оглянулся на него парень: — какъ дамъ раза, чтобъ не лѣзъ… Тоже играть-то васъ нѣтъ, а соваться взять…

— Да вѣдь я што жъ, я такъ… — оправдывался Матвѣй.

— Самъ бы сѣлъ, коли такъ…

— А что-жъ — и сяду… Что жъ ты мнѣ запретъ положишь, что-ль?

— Такъ и садись…

— И сяду…

Они долго еще препирались, пока шерстобитъ не раззадорился совсѣмъ. Сергѣй пробовалъ было оттащить его, но онъ упирался и даже сталъ поругиваться, чего съ нимъ никогда не бывало. Очевидно, давнишняя мечта внезапнаго обогащенія овладѣла имъ, и онъ ни на что не обращалъ вниманія.

— Брось, чего ты, — упирался онъ, когда Сергѣй тащилъ его прочь, — я вотъ имъ покажу, какъ играть надо… Ты что думаешь — я не умѣю? Нако-съ выкуси, безъ портокъ пущу, я дюжой…

Онъ сѣлъ, а Сергѣй отошелъ, чувствуя, что ничего сдѣлать съ загулявшимъ мужикомъ нельзя. Вмѣстѣ съ нимъ отошелъ и Борисъ Никитьевъ.

— Оберутъ они его, — проговорилъ тотъ, кивая на шерстобита, — какъ липку оберутъ — компанія согласная…

— А въ него деньги развѣ есть?

— Есть. Давеча отъ дѣда Федора Романыча никакъ четыре цѣлковыхъ получилъ.

— Плохо…

— То-то что плохо… И какъ эта дрянь завелась промежъ насъ, все Ванька этотъ мутитъ… Еще писаренокъ Санька Котовъ тоже научаетъ… Какъ есть парни оголтѣли — только и дѣла что въ три листика рѣжутся….

— Пройдетъ — пустое это…

— Кабы такъ то, а то они играютъ-то такъ, что не похвалишь…

— Ну да?

— А ты что думалъ? Этотъ Ванька да Мишка Авузинъ они стакнувшись хоть кого оберутъ… У нихъ игра такая, что проигрышу не будетъ, не бойсь…

На улицъ народу было немного. Большинство разъѣхалось по окрестнымъ деревнямъ въ гости, навѣстить родню, часть спала по праздничному времени, дѣвки качались на качеляхъ. Съ той стороны доносился смѣхъ и визгъ, словно тамъ ихъ рѣзали. Ребята носились по улицѣ, поджимая подолы рубахъ, въ которыхъ колыхались выигранныя яйца, пристраивались гдѣ-нибудь на мѣстѣ посуше и тотчасъ же появлялся лотокъ, и шелъ тоже азартъ: красныя, синія и желтыя яйца переходили изъ рукъ въ руки, служили предметомъ споровъ и ссоръ, доходящихъ до дракъ.

Тропинка у избъ, такъ же какъ и дорога, была усыпана разноцвѣтными скорлупками — слѣды бурнаго проявленія ребячьяго азарта. Дѣвченки прятались отъ мальчишекъ, потому что опытъ уже научилъ ихъ держаться въ сторонѣ, какъ бы они ни играли — въ результатѣ всѣ яйца переходили къ мальчишкамъ, въ случаѣ проигрыша отнимавшимъ силою добычу у дѣвченокъ.

Стараясь не мѣшать играющимъ, Сергѣй съ Никитьевымъ проходили осторожно между конами. У прогона, ведущаго къ Алексѣевой избѣ, они увидѣли блѣдныхъ, заморенныхъ Алексѣевыхъ ребятъ, выползшихъ тоже на улицу. Они тоже играли — яицъ у нихъ была только пара, такъ какъ мать, очевидно, больше не давала, да врядъ ли во всей избѣ и было больше двухъ яицъ; ими они выкатывали, а на кону вмѣсто яицъ стояли камушки, набранные тутъ же около избы. При видѣ людей ребята перестали играть и дико воззрились, готовые стрѣльнуть въ калитку. Старшій уже подобралъ два драгоцѣнныхъ яйца и приготовился спасать ихъ.

Но мужики прошли мимо и они, боязливо оглядываясь, принялись снова за игру.

— Вотъ бѣдность то гдѣ, — покачалъ головой Сергѣй, — поди и праздникъ не въ праздникъ…

— Такое дѣло… — неопредѣленно отозвался Никитьевъ.

Онъ помолчалъ немного и добавилъ:

— И похуже есть..

— Это Дмитрій-то?

— А хоть бы и онъ… Давеча говорили на деревнъ, будто баба его тайкомъ отъ него къ отцу евоному пошла, что прямо сказать ѣсть нечего…

— Что жъ старикъ то?

— А что жъ — не вышелъ даже… Выслалъ своего работника Флегонта этого, чтобы прогнать… Ну вышелъ тотъ — иди, говоритъ, ты баба, Богъ съ тобой, еще бѣды не нажила бъ… Ушла… А послѣ Дмитрій и узнай это. Не иначе какъ подсказалъ ему кто — ужъ билъ-билъ бабу-то свою, такъ билъ, что еле жива осталась.

Никитьевъ говорилъ все это медленно съ остановками, какъ будто раздумывая надъ каждымъ словомъ. И неизвѣстно было, что для него было удивительнѣе въ этой исторіи, — то ли, что старикъ ничего не далъ и прогналъ невѣстку, или то, что Дмитрій такъ жестоко избилъ свою жену за то, чтота обратилась къ его отцу за помощью.

— Крутой старикъ, — негромко вымолвилъ Сергѣй, покачивая головой.

— Чего чище… У васъ-то какъ съ нимъ — будто болтали, что вы Дуньку пропили?

— Было…

Никитьевъ подумалъ.

— Не бывать, пожалуй… Не на ту линію сталъ ты теперь… А?

Сергѣй посмотрѣлъ на него.

— Пожалуй, что не бывать, — согласился онъ.

— То-то и есть… И насчетъ передѣлу этого самаго — тожъ не бывать…

— Ну, не все такъ-то…

— А что жъ, — думаешь, онъ дозволитъ? И ввѣкъ нѣтъ. Вотъ помяни мое слово — ничего не будетъ, только себѣ ты много напортишь… Бросилъ бы ты.

— Да что вы всѣ какъ сговорившись-не бывать да не бывать, али въ кусты ужъ полѣзли всѣ? — возмутился Сергѣй.

— Въ кусты, не въ кусты, хотя и такихъ будетъ, а только видно и такъ… Ну нешто мысленно это, чтобы онъ то изъ рукъ своихъ выпустилъ какой кусъ?

— Такъ развѣ-жъ онъ одинъ?

— А ужъ тамъ гляди…

Разстался съ Никитьевымъ Сергѣй съ тяжелымъ чувствомъ. Чѣмъ ближе подходилъ Егорьевъ день, когда назначено было говорить о передѣлѣ, тѣмъ больше проглядывало какое то недовѣріе ко всему затѣянному. Какъ будто совсѣмъ другіе люди собирались у него по зимѣ въ чистой избѣ, послѣ разсказовъ занятнаго шорника. Выходило какъ-то такъ, словно одному Сергѣю нуженъ былъ этотъ передѣлъ, и всѣ шли съ нимъ за одно какъ будто изъ одолженія, а сами давно уже не вѣрятъ въ это дѣло… И стало чувствоваться, что въ самый нужный моментъ онъ можетъ остаться совершенно одинъ. И кто же? Онъ, которому этотъ передѣлъ совсѣмъ не нуженъ, вреденъ, потому что разстраиваетъ все налаженное было дѣло съ Дунькиной свадьбой, отъ которой зависитъ его собственная свадьба…

— Что за лѣшій, — недоумѣло думалъ Сергѣй, проходя по деревнѣ и опять осторожно обходя играющихъ мальчишекъ и ихъ коны, — что они сдурѣли всѣ, что-ли?..

Солнце начинало уже припекать. — Такъ вольно и свѣтло лились его лучи, что похоже становилось, будто уже и не ранняя весна теперь, а къ лѣту дѣло идетъ. Въ промежутки между избами виднѣлись поля — необъятныя, набухшія, ожидающія работы…

Сергѣй смотрѣлъ на нихъ, и ему показалось, что онъ начинаетъ понимать, въ чемъ дѣло. Ждала работа — такая знакомая, понятная, извѣстная, а всѣ эти ссоры да споры — кто его знаетъ чѣмъ все это можетъ кончиться?..

Уже звалъ мужиковъ трудъ, настойчиво звалъ тепломъ и свѣтомъ и зеленой щетиной озими — пахать бы надо приниматься уже…

Такъ ждали поля, что, казалось, темнымъ голосомъ земнымъ стонали подъ жаркими лучами солнца. Сверкала надъ ними дымка дрожащая синяго пара — гнало солнце влагу изъ земли, сушило пашню. И озимь зеленѣла, какъ будто напоминала тоже о трудѣ, о тѣхъ дняхъ, когда придется убирать ее, въ пылу горячаго дня, когда раскаленное небо стоитъ безбрежнымъ океаномъ надъ раскаленной рожью…

Бездѣліе томило Сергѣя, праздникъ бралъ, кажется, больше силъ, чѣмъ самая трудная работа. Ну, куда пойдешь? Рано — ни гулянья, ни дѣла… Что будешь дѣлать? Незанятое время всегда идетъ медленно, какъ будто нарочно тянутся еле-еле пустые часы…

Онъ вернулся домой, — тамъ мать сидѣла на солнышкѣ, выбравшись на дворъ, грѣла старую спину и думала свое — какъ будто чуждое уже и равнодушное, какъ сама смерть. Луша возилась съ чѣмъ-то въ избѣ, должно быть, собиралась на качели, куда пошли всѣ дѣвки съ ранняго утра и гдѣ была уже Дуня…

— Охъ, праздники эти самые — живешь, такъ ждешь ихъ не дождешься, а придутъ — не знаешь куда избыть ихъ…

Такъ утомительно скучно тянулся праздникъ.

Опять Сергѣй вышелъ на улицу, пошелъ къ Пѣгарихину гумну посмотрѣть, какъ играютъ парни тамъ, но по дорогѣ его остановилъ какой-то шумъ. Онъ доносился съ околицы, и вскорѣ можно было разобрать, что это ѣдутъ нѣсколько телѣгъ, гонятъ во всю, должно быть, пьяные мужики — пѣсни орутъ бабьи голоса и тарахтятъ колеса телѣгъ по выбоинамъ дороги…

Онъ подождалъ на улицѣ — любопытно было поглядѣть — кто такъ ворочается изъ гостей. Кое-кто изъ мужиковъ тоже вылѣзъ изъ дворовъ.

Все время нахлестывая хрипящихъ, загнанныхъ лошадей, съ пѣснями и гикомъ неслись двѣ телѣги. Какъ брызги изъ подъ колеса — вразсыпную бросились игравшіе посреди улицы мальчишки, захватывая свои яйца и лотки — съ плачемъ торопились маленькіе, шлепались отъ ужаса на землю и ревъ поднялся по всей деревнѣ.

Старый Авузинъ глядѣлъ изъ подъ руки, придерживая за руку свою восьмилѣтнюю Женьку.

— Песъ ихъ — не мой ли молодецъ такъ катитъ?.. — произнесъ онъ, обращаясь къ Сергѣю. — Давно что то его нѣтъ…

Сергѣй хотѣлъ сказать ему, что его Мишка играетъ въ карты на Пѣгарихиномъ огуменникѣ, но не успѣлъ, такъ какъ телѣги неслись прямо на нихъ.

— О, чтобъ те лядъ взялъ! — успѣлъ только крикнуть Авузинъ и, подхвативъ подъ мышки Женьку, метнулся въ сторону. — Ребятъ передавятъ, какъ есть передавятъ, ироды…

Въ телѣгахъ неслись бабы. Это были тѣ четыре бабы, что служили посмѣшищемъ всей округи. На первой, погоняя заморенную, задыхающуюся отъ усталости лошадь, мотались три бабы — Матрена Фролова, Душа Ванюшкина и Настюшка Гусева; на второй, махая сдернутымъ съ головы платкомъ, крича какую то нелѣпую, пьяную пѣсню и тоже все время нахлестывая лошадь, скакала Анютечка Быкова.

Съ громомъ и трескомъ пронеслось все это мимо Сергѣя, обдавъ его на мгновеніе запахомъ потныхъ лошадей и пыли, крикомъ и гамомъ…

— О Господи, вотъ бабы то… — говорилъ Авузинъ, снова выходя на улицу, — вотъ ты и поди, посмотри на нихъ….

— Праздникъ за то… — усмѣхнулся Сергѣй, вглядываясь въ улицу, гдѣ первая телѣга уже остановилась возлѣ Ульяновой избы и бабы, шатаясь и выкрикивая что-то, отъ чего хохотали собравшіеся кучей ребятишки, вываливались одна за другой на землю. Народъ собирался возлѣ нихъ, гналъ ребятъ и смѣялся, а бабы, видя это скопленіе, еще больше ломались, падали и бранились, какъ мужики.

Издали уже бѣжалъ Фролъ Спиридоновъ, махая руками и ругаясь, тоже выпившій и отъ того еще болѣе злой. Онъ подбѣжалъ къ телѣгѣ, рванулъ за руку жену, такъ что она едва не упала и съ размаху ударилъ другой рукой ее по лицу. Должно быть, онъ попалъ прямо по носу, потому что кровь сразу брызнула и окрасила лицо. Фролъ оралъ изступленнымъ голосомъ и опять ударилъ, а другія бабы захохотали, какъ будто это было только веселымъ окончаніемъ ихъ веселья.

— Убью-у-у подлюгу, убью и въ отвѣтѣ не буду, гадина… — кричалъ Фролъ и изо всей силы, на которую только былъ способенъ обозленный, доведенный до отчаянія мужикъ, билъ безвольно мотающееся тѣло.

Онъ схватилъ жену за волосы — они распались жидкими свѣтлыми косами — и поволокъ по землѣ такъ быстро, что та не поспѣла за нимъ и упала. Тогда онъ обернулся, размахнулся тяжелымъ праздничнымъ сапогомъ и ударилъ ее въ лицо разъ и другой, потомъ опять поволокъ, все время ругаясь площадными словами… Она тянулась за нимъ, слабо барахтаясь руками, безсильная отъ побоевъ и хмѣля, ослѣпшая отъ крови, что заливала ея лицо.

Толпа хохотала кругомъ, подъуськивала ударить посильнѣй, мальчишки тискались къ самому мужику и свистѣли такъ пронзительно, что звенѣло въ ушахъ.

А у самой бабы, пытавшейся встать на ноги и загребавшей землю, пачкавшую ей лицо, бѣжала семилѣтняя дѣвченка съ обезумѣвшимъ отъ ужаса лицомъ и выла пронзительнымъ звѣринымъ воемъ.

Сергѣй отвернулся — такъ стало ему противно смотрѣть на эту расправу.

— Здорово раздѣлаетъ бабу, — качнувъ головой, проговорилъ старый Авузинъ, — поди не убилъ бы и взаправду… Съ него станетъ, озвѣрѣлъ мужикъ-то…

— Праздникъ тоже, — брезгливо сказалъ Сергѣй, сплевывая, какъ будто эта сцена подняла въ немъ тошноту, — хорошъ праздникъ…

— А такъ вѣдь чтожъ сдѣлаешь — ее не учи, такъ она и вбезперечь такъ станетъ…

Фролъ утащилъ жену домой и изъ ихъ избы несся смѣшанный вой избиваемой бабы и ошалѣвшей отъ страха дѣвченки. Народъ сталъ расходиться, только мальчишки вертѣлись все около крыльца, стараясь заглянуть внутрь, чтобы не пропустить ни одного момента интереснаго зрѣлища.

Сергѣй шелъ, подавленный этимъ, какъ будто это его близко касалось. Авузинъ остался около своей избы, а онъ шелъ дальше, ни о чемъ не думая, съ смутнымъ чувствомъ какой-то странной душевной пустоты, какъ будто этотъ освирѣпѣвшій мужикъ, бьющій свою пьяную бабу, опустошилъ его…

— Праздникъ тоже, — злобно повторялъ онъ, поминутно сплевывая, — не люди, скоты какіе-то… Развѣ жъ это люди?..

И ему вдругъ стало странно понятнымъ то, что ничего рѣшительно съ этими людьми нельзя сдѣлать. Какъ бы ни старался онъ, какъ бы ни работалъ, ни втолковывалъ онъ имъ самыя, казалось бы, понятныя вещи — ничего съ ними не сдѣлаешь: все будутъ жить, какъ свиньи, будутъ пьянствовать, играть въ карты, бить смертнымъ боемъ своихъ женъ, тянуть безконечную лямку, отъ которой сами не хотятъ освободиться…

Это было такъ горько, такъ больно, что злость сжала его сердце жесткой рукой и стало трудно дышать.

— Охъ, будьте вы прокляты, гады смердящіе! — почти простоналъ онъ, чувствуя какое то огромное крушеніе, всю величину котораго еще не могъ охватить. — И что путаюсь я съ вами чертями, чего себя мучаю?..

Дѣвушки шли навстрѣчу — смѣялись чему-то и зубоскалили — должно быть, тому, что Фролъ билъ свою жену, словно большинство изъ нихъ было избавлено отъ того же, — и такъ тупы, глупы и грубы показались онѣ Сергѣю, что когда одна изъ нихъ бросила ему какую то шутливую фразу, онъ такъ взглянулъ на нее, что остальныя фыркнули.

Еще партія дѣвушекъ проходила — съ качелей, вѣрно, собирались къ обѣду; Таня шла между ними — такая высокая, тонкая, непохожая на другихъ, словно это барышня шла переодѣтая среди крестьянокъ.

Она издали еще глядѣла на него, чуть-чуть улыбалась лукаво, какъ будто хотѣла намекнуть на что-то, что оба они знали. Сергѣй и на нее взглянулъ такъ же сурово, но потомъ ему стало жалко и въ отвѣтъ на ея вопросительный, растерянный взглядъ онъ крикнулъ ей:

— Чтожъ, вечеромъ то пѣсни играть придете, дѣвки?

— А ты будешь слушать? — въ тонъ отвѣтили дѣвки.

— Алибо нѣтъ…

— Пряниковъ то раньше приноси… — шутили дѣвки, проходя мимо! — ишь какой, даромъ слушать хочешь…

Онъ прошелъ мимо — неприлично было долго разговаривать съ дѣвушками днемъ, и Тагьяна провожала его все тѣмъ же немного удивленнымъ, немного растеряннымъ взглядомъ. Очевидно, она не понимала, почему такъ зло посмотрѣлъ онъ въ первый разъ, и ее это безпокоило.

Онъ улыбнулся ей такъ, чтобы этого не видѣли остальныя, и пошелъ дальше. И не успѣлъ пройти нѣсколькихъ шаговъ, какъ встрѣтилъ Ивана Калинина. Онъ шелъ, плотно сжавъ губы, держа за спиною новый, -очевидно, недавно купленный, витой кнутъ на желомустовомъ кнутовищѣ и, когда проходилъ мимо, опустилъ глаза, словно ему было неловко.

— Иванъ Калинычъ, куда такъ? — попробовалъ было остановить его Сергѣй, но тотъ только мотнулъ головой и буркнувъ — „такъ, по своему дѣлу“ — пошелъ дальше.

— Охъ праздникъ… — опять вздохнулъ Сергѣй, догадываясь, куда шелъ Калининъ: будетъ и Дунѣ праздникъ тоже…

И ему вдругъ захотѣлось, чтобъ былъ праздникъ настоящій, чтобъ Иванъ билъ бы не на животъ, а на смерть-такъ показались ему противны всѣ эти пьяныя бабы, безтолковые мужики, вся эта нелѣпица, что затѣялась вокругъ него безъ всякой для него пользы.

Онъ уже поворачивалъ въ свой прогонъ, когда со стороны Пѣгарихиной избы донесся крикъ. Кричалъ мужикъ, несомнѣнно пьяный, кричалъ неточнымъ голосомъ. Сергѣй пріостановился и, разобравъ въ чемъ дѣло, плюнулъ.

Пьяный — съ ногъ долой — шерстобитъ, въ разодранной отъ плеча по поясъ рубахѣ, открывавшей худое желтое тѣло, неистово махалъ руками и грозилъ кому то, ругался безобразной бранью и время отъ времени, остановившись, вопилъ на всю деревню:

— Ка-ра-у-у-у-улъ, православные, заступитесь — ограбили, ка-ра-у-у-у-улъ…

И снова ругался, поминалъ кого то жуликомъ и карманникомъ и опять оралъ:

— Къ уряднику пойду, къ становому, до самого царя дойду, мошенники, прощалыги, шайку вашу въ Сибирь упеку, грабители, разбойники, ка-ра-у-у-у-улъ… — А мальчишки уже неслись къ нему, прыгали на одной ногѣ, дразнили и швыряли въ него грязью…

Злой, словно кто его оскорбилъ или обидѣлъ, пришелъ домой Сергѣй. Онъ просидѣлъ молча весь день, бормоча что то, словно перенялъ эту привычку у матери и изругалъ Дуньку, опоздавшую къ обѣду.

Потомъ долго копался въ своемъ сундучкѣ, вынулъ старый затрепанный календарь и долго читалъ его, съ трудомъ разбирая мелкую печать и шевеля губами, словно все еще на кого-то сердился и не могъ успокоиться.

Не смотря на то, что праздникъ еще не кончился и только что отправила деревня поповъ съ иконами, еще стоялъ въ воздухѣ разгульный гулъ пьянаго, сбившагося съ толку времени, Сергѣй уже принялся за весеннія дѣла, которыя, чѣмъ дальше шло время, тѣмъ больше и больше накоплялись.

Еще гремѣли по вечерамъ пѣсни возлѣ качель, парни орали днемъ и ночью, возвращаясь съ какого-нибудь гулянья, гармоники ревѣли во всѣхъ концахъ деревни — и было разгульнѣе, веселѣе и вольнѣе, чѣмъ въ первые дни, — Сергѣй ушелъ отъ всего этого, какъ будто приближающаяся работа протянула уже къ нему свои щупальцы и забирала все сильнѣй…

Ужасно много надо было сдѣлать, такъ много, что голова шла кругомъ.

Одновременно онъ принимался за нѣсколько дѣлъ и въ каждое изъ нихъ старался вложить все свое умѣнье, всю старательность. И вмѣстѣ съ тѣмъ часто среди работы останавливался онъ въ минутной задумчивости, удивленно оглядывая то, что сдѣлалъ. И тогда похоже было, что онъ сейчасъ броситъ всѣ дѣла, которыми такъ горѣлъ но временамъ, и пойдетъ прочь отъ хозяйства, отъ деревни.

Вечеромъ, ложась спать онъ долго не могъ заснуть. Слышно было, какъ гуляютъ на улицѣ — гармоника скрипѣла гдѣ-то, смѣхъ порой чудился — а онъ лежалъ, вертясь съ боку на бокъ, ловилъ хриплое дыханіе матери и одна мысль настойчиво стучала въ головѣ, не давая забыться до свѣту…

Со всѣмъ жаромъ молодого хозяина, которому въ первый разъ приходится браться за большое и сложное дѣло, копался онъ подъ повѣтью, въ послѣдній разъ оглядывая соху и бороны, примѣряя хомуты, выправленные шорникомъ Трофимычемъ, потомъ шелъ въ сѣни и смотрѣлъ, приподнимая мокрую тряпицу, какъ между двухъ кусковъ дерна сложенныхъ другъ къ другу травою давало ростки сѣмя. Сѣмя пыталъ онъ нѣсколько разъ, перемѣняя его, выбирая наиболѣе всхожее, доставалъ овесъ и въ земскомъ складѣ и у купцовъ, взялъ даже разъ у помѣщика за двѣнадцать верстъ. И смотрѣлъ за нимъ, какъ мать за ребенкомъ, боясь какъ бы не повредили его чѣмъ-нибудь и бранясь каждый разъ, какъ только кто-либо изъ семьи ходилъ въ чуланъ, отдѣленный отъ сѣней досчатой переборкой, гдѣ стояли привезенныя съ базара кадки, валялись мѣшки изъ-подъ хлѣба и распластанныя на жердяхъ, протянутыхъ подъ потолкомъ, висѣли зимнія одежды.

Потомъ съ Лушей, которая тоже рѣдко стала выходить на улицу, приглядывая за больной матерью, стригъ овецъ, собиралъ волну въ мѣшки и мылъ ее на ручьѣ… И тоже внезапно останавливался въ задумчивости, такъ что Луша спрашивала его:

— Чего ты?

— Что? — отзывался онъ, словно разбуженный ея обращеніемъ.

— Чего ты все такой… — Она не умѣла подобрать слова, — словно въ воду опущенный…

— Такъ, ничего…

Онъ опять принимался за дѣло и спѣшилъ, торопился, словно мало было времени, а время было самое раннее — только, только весна, какъ слѣдуетъ, стала и поля обсыхать начали…

Часто вечеромъ выходилъ онъ въ садикъ свой, гдѣ ранней весной онъ подрѣзалъ всѣ эти старыя корявыя яблоньки, расползшіеся кусты крыжовника, разсаживалъ малину — выродившуюся, задичавшую, перепутавшуюся цѣпкими вѣтвями.

Тамъ останавливался онъ, прислонившись къ старой изгороди, и смотрѣлъ въ поля. Небо темнѣло вечерними красками, прозрачное и высокое, уходило вдаль темной синевой; чѣмъ ближе къ востоку, тѣмъ гуще была эта синева; надъ головой еще горѣлъ закатъ спокойнымъ, краснымъ пламенемъ и багровое, огромное солнце обливало старыя березы у изгороди кровавымъ золотомъ своимъ. Смутными въ вечернемъ сумракѣ лежали поля — сѣрая тѣнь стлалась по нимъ, и пахло отъ нихъ нагрѣтой за день травой какой-то — терпкій и горьковатый запахъ — и землей подсыхающей…

Уходило солнце — и сѣрая паутина росла и ширилась, разливалась, захватывая все, глубокой тѣнью ложилась вдали — и на душу отъ нея ложилась, смутная какъ она, тоска.

Вновь и вновь думалъ онъ о томъ, что предстояло ему» и видѣлъ, такъ ясно видѣлъ, что ничего изъ этого не выйдетъ. Праздники доказали ему, что надѣяться на помощь мужиковъ ему нечего — да и поздно было уже надѣяться на что-либо, такъ какъ очевидно было, что богачи, во главѣ съ Прокофіемъ, на передѣлъ не пойдутъ ни въ какомъ случаѣ…

Что же вышло изъ всего этого?.. Разбилась свадьба Дуни — уже даже на деревнѣ стали говорить о томъ, что этому не бывать, — разбилась его жизнь… И за что, за что?..

Онъ поворачивался, налегая на изгородь такъ, что старыя жерди скрипѣли, и шепталъ горько:

— За что-жъ такъ-то, за что-жъ?..

И своя жизнь представлялась ему какимъ-то глубокимъ и темнымъ колодцемъ, изъ котораго онъ никакъ не могъ выбраться. Какъ, зачѣмъ онъ попалъ въ него, что онъ могъ выиграть отъ этого, какая ему была польза отъ всего этого?.. Вышло, какъ-то само вышло, что замкнулись для него всѣ пути, кромѣ того, по которому онъ шелъ и тщетно глядѣлъ онъ въ прошлое, чтобы отвѣтить себѣ, какъ онъ попалъ на него?..

Чужая, странная воля выдавила его впередъ и, какъ пущенный съ горы камень, катился онъ, движимый этой объединившейся на немъ волей, неуловимой волей многихъ, изъ которыхъ каждый былъ чуждъ опредѣленнаго желанія выдвинуть именно его…

— Зачѣмъ, зачѣмъ же все это?..

Молчали сѣрыя доля, молчаніе стлалось по темной землѣ и шло отъ неба, синяго и плотнаго, въ которомъ рѣдкими искрами вспыхивали звѣзды…

Кто отвѣтитъ?

И жалость — большая давящая жалость къ своей молодой неудачной жизни — сдавливала горло такъ, что готовъ былъ заплакать одиноко стоящій у изгороди парень, что такъ неожиданно попалъ въ самую гущу жизни, въ которой ничего не могъ сдѣлать…

— Таня… — шепталъ онъ, — ахъ, Танька ты, Танька…

И едва только подумалъ о ней, какъ злость и скорбь въ мучительномъ смѣшеніи охватили его…

— О-о-о… — долго и протяжно вздохнулъ онъ, вцѣпившись руками въ подгнившую жердь и ломая ее мелкими кусками, — о-о, чтобъ тебя…

Эта боль была такъ непривычна, что изумила своей силой. Какъ будто отрывалось отъ него что-то, съ кровью отрывалось живое мясо, свое, такое, о которомъ привычно уже было не думать, какъ о здоровой рукѣ, что ли…

Тихо шла ночь, трепетно горѣли звѣзды и странный, мигающій свѣтъ ихъ струился блѣднымъ маревомъ надъ черной, молчаливой землей. Гдѣ-то недалеко посвистывала ночная птица — уныло и безнадежно звала кого-то… Узкій рогъ мѣсяца, тонкій и блестящій, какъ лезвіе серпа, неподвижно сталъ надъ горизонтомъ и звѣзды хоромъ собрались къ нему, а онъ внимательно и строго слушалъ беззвучный разговоръ ихъ.

Гдѣ-то еще пѣли — не понять было, на деревнѣ или дальше на дорогѣ — и пѣснь плыла въ холодѣющемъ воздухѣ неуловимой печалью, чѣмъ-то связанная съ грустною ночью, уходящимъ праздникомъ… Птица умолкла, прислушиваясь, послушала немного и опять протяжно и негромко свистнула. И какъ отвѣтъ ей, словно сильный и гибкій бичъ рѣзнулъ въ воздухѣ короткимъ, прерваннымъ звукомъ — ударилъ въ недалекой озими перепелъ.

--…У-ить-вить!.. уить-вить!..

И отъ этого стало совсѣмъ сумрачно, словно ночь уже давно наступила, и не по весеннему звучалъ этотъ крикъ — какъ будто давно уже прошла весна и лѣто посылало такія ночи — теплыя, ароматныя, полныя таинственныхъ звуковъ нечеловѣческой жизни.

Сергѣй подумалъ, что скоро должны прилетѣть соловьи, какъ мечталъ онъ послушать ихъ надъ ручьемъ возлѣ Никитьева сада, сидѣть гдѣ-нибудь въ кустахъ съ Таней — и боль сожалѣнія горько сдавила сердце.

Онъ навалился всѣмъ тѣломъ на изгородь, какъ будто она держала его около себя невидимой цѣпью, и приникъ головою на сложенныя на старой, пахнущей плѣсенью и грибами жерди.

— Господи, Господи, — забормоталъ онъ, не замѣчая, что говоритъ вслухъ, — ну какъ-нибудь, ну, можетъ быть, можно еще какъ-нибудь… Ужли-жъ такъ совсѣмъ конецъ и ничего, ничего нельзя подѣлать уже?..

Все рушилось и падало, что готовилось съ такимъ напряженіемъ, о чемъ мечталось зимними ночами, что связывало его плотной, несознаваемой связью съ жизнью, въ которой все было хорошо: и работа, и женитьба, и сама Таня, и будущее…

Не малодушіе, а огромное сожалѣніе къ себѣ придавило Сергѣя непосильной тяжестью. Какъ птица съ перебитымъ крыломъ, метался онъ въ темнотѣ возлѣ изгороди, хотѣлъ и не могъ сбросить все то, что навалилось на него, помимо его воли. Поднималъ голову, и закинувъ ее совсѣмъ назадъ, вцѣпившись руками такъ крѣпко, что пальцамъ было больно, смотрѣлъ на небо. Что тамъ?

Равнодушная синева смотрѣла на него — такъ же смотрѣла, какъ на невидимую унылую птицу ночную, на ранняго перепела, пробующаго свой голосъ, на дальняго, одинокаго человѣка, что идетъ теперь по большаку и поетъ такъ печально.

Нельзя, никакъ нельзя избыть того, что должно быть, — никакъ не минуешь этой боли, а изживешь ее когда?..

И, опустивъ голову, думалъ:

— Можетъ, уйти, сбѣжать, бросить все? Можетъ, какъ-нибудь сдѣлать такъ, что нѣтъ его совсѣмъ въ деревнѣ, ушелъ, молъ, а вы тутъ, какъ хотите…

И видѣлъ, что не дѣло думаетъ.

Съ чувствомъ какой-то поконченности понималъ, что выхода нѣтъ и надо вести до конца то, что началъ. А иначе и жизни нѣтъ…

Ужъ было поздно, когда онъ, нахмуренный и печальный пошелъ домой. Старуха копалась съ огаркомъ свѣчи въ сундукѣ въ кладовушкѣ, что-то перебирала тамъ, что-то выкладывала, смотрѣла подслѣповатыми глазами, разворачивая какіе-то холсты, чистые и бѣлые, какъ саваны…

Луша готовила возлѣ тагана ужинъ, растирала какую то бѣлую кашу въ лоточкѣ, наклонясь такъ, чтобы быть въ свѣту. А Дуньки дома не было — гуляла вѣрно съ молодежью гдѣ-нибудь…

Сергѣй смотрѣлъ на то, что дѣлаетъ Луша, и ему было странно видѣть, что все идетъ такъ, какъ всегда. Та же изба, пропитанная страннымъ смѣшаннымъ запахомъ жилья, запахомъ, отъ котораго не избавиться было никакими уборками и мытьемъ, лампа горитъ надъ столомъ, и Луша что то вертитъ, словно все оставалось и должно было остаться такимъ, какимъ было сотни лѣтъ…

— И какъ они могутъ… — тоскливо подумалъ Сергѣй и спросилъ:

— Что ты тамъ дѣлаешь?

Луша подняла голову и посмотрѣла на него. Прядь волосъ назойливо лѣзла изъ-подъ платка, закрывая глаза. — Она отвела ее рукой и поправила платокъ.

— Кутью дѣлаю, завтра Радоница, не знаешь чтоль?..

— А на что тебѣ эта кутья сдалась?

Она опять посмотрѣла и выпрямилась. Уродливый, твердый горбъ вырисовался на груди. Когда она Отояла наклонившись, его какъ то не было замѣтно, теперь онъ лѣзъ въ глаза и чѣмъ то оскорблялъ это тонкое, ласковое лицо.

— Какъ на что? — переспросила она, въ то же время соображая, что онъ хотѣлъ сказать своимъ вопросомъ.

Онъ махнулъ рукой и отвернулся. Луша постояла неподвижно, подумала и сказала, отвѣчая не его словамъ, а тому, что она хотѣла разобрать подъ его словами:

— Мать все копалась нынче, все перебирала въ сундукахъ разное… Отбираетъ что то, откладываетъ, меня холсты стлать послала, а сама все какъ есть перебрала… Готовится…

Сергѣй промолчалъ. Тогда Луша добавила:

— Велѣла, чтобъ въ Радуницу всѣмъ итти на погостъ, и чтобъ ты безпримѣнно.

— Чтожь — я пойду…

— Иди… Она совсѣмъ какъ будто собирается куда… И чудно и жалость беретъ смотрѣть… Сарафанъ новый свой вынула, холста заготовила… Полсапожки, что въ прошломъ годѣ въ городѣ купила какъ къ тебѣ ѣздила, Дунькѣ отдала, сама лапти выискала негдѣ — приготовлены они чтоль у нея были — это, говоритъ, тогда надѣнете…

Луша крѣпилась и вдругъ заплакала, часто мигая глазами и сморщивъ лицо въ безобразную гримасу.

Сергѣй равнодушно посмотрѣлъ на нее и спокойно бросилъ:

— Дуритъ старая, дѣлать ей нечего…

— Ахъ что ты! — вся всколыхнулась Луша и даже сжала руки въ мучительномъ чувствѣ, — развѣ можно такъ говорить? Ахъ какъ это ты…

Она