Год (Муйжель)/ДО

Год
авторъ Виктор Васильевич Муйжель

Опубл.: 1911. Источникъ: az.lib.ru

ГОДЪ.

I.

Молодой крестьянинъ называлъ на дровни у гумна снопы перебитой молотилкой соломы и поглядывалъ на солнце. Оно уходило на темную стѣну лѣса, и небо пылало холоднымъ пламенемъ заката. Шелъ вечеръ: синія зимнія сумерки стлались по меркнувшему простору снѣговъ за деревней, куда вынесены были длинныя, черныя гумна.

Высоко наросшая, плотно убитая и твердая дорога извилистой лентой убѣгала между вечерними полями, пряталась въ ложбинкахъ, темнѣла на взгоркахъ и пропадала между кустарникомъ, подступавшимъ къ деревнѣ со стороны далекаго лѣса.

Когда-то этотъ лѣсъ подходилъ вплотную къ деревнѣ, но послѣ воли его вырубили, и отъ него остался лишь мелкій парусникъ, перемежавшійся съ низинами, въ которыхъ постоянно скоплялась вода, гдѣ осенью мочили ленъ. Въ послѣдніе годы мѣста повыше и посуше отдѣльные хозяева стали покупать у деревни за четверть или полведра водки и раздѣлывали ихъ подъ ленъ или яровое.

Крестьянинъ смотрѣлъ на дорогу, по которой одиноко маячилъ поздній путникъ, и думалъ о томъ, что на весну не худо бы было взять у деревни такой кусокъ.

Онъ недавно пришелъ изъ города, гдѣ работалъ на огородахъ до смерти отца, и не помнилъ хорошо, но зналъ, что въ этой низинѣ должны быть гожія мѣста для посѣва. Хорошо бы было еще пройти все болото канавой, повыкорчевать старые пни, но съ деревней не столкуешься. Съ мужиками трудно столковаться и о пустякахъ, а о такомъ дѣлѣ, какъ общественная канава, и говорить нечего. Каждый тянетъ въ свою сторону, боится, какъ бы его не подвели чѣмъ и какъ бы сосѣду не стало лучше чѣмъ ему, всѣ въ разныя стороны — и толку никакого нѣтъ. А въ послѣднее время и совсѣмъ никакого согласія не стало, всѣ живутъ нащетинившись и другъ за другомъ, какъ за врагомъ, смотрятъ — совсѣмъ плохія времена стали…

Путникъ, шедшій отъ лѣса, подошелъ ближе, и можно было узнать, что это нищій. Одѣтъ онъ былъ въ рваный тулупъ, поверхъ котораго былъ натянутъ еще болѣе рваный армякъ, худые, стоптанные лаптишки и старую шапку. Грязная холстинная торба болталась сбоку, спускаясь ниже колѣна. Онъ былъ уже старъ, съ сѣрой отъ грязи сѣдой бородой, лицомъ, изсѣченнымъ глубокими морщинами, и когда, подойдя, снялъ шапку, то показалъ голову, совсѣмъ лысую, блестящую и круглую какъ костяной шаръ.

— Богъ помочь! — проговорилъ онъ и остановился, опершись на длинную палку, неразлучную, какъ и торба, спутницу деревенскаго нищаго.

Крестьянинъ посмотрѣлъ на него внимательно и неторопливо отвѣтилъ:

— Спасибо.

Старикъ приглядывался къ нему тусклыми водянистыми, глазами, изъ которыхъ морозъ выжималъ мутную старческую слезу, и сказалъ:

— А вѣдь не признать мнѣ, глазами слабъ сталъ, — чьихъ же ты будешь, молодецъ? Гумно будто Данилово, а тебя опознать не могу…

— Коли гумно Данилово, такъ и я, стало быть, Даниловъ, — усмѣхнувшись, промолвилъ парень, туго перетягивая солому веревкой. — А ты откуда-жъ, дѣдъ?

— Такъ, такъ, Даниловъ, — бормоталъ нищій, по дѣтски моргая главами, — то-то я не призналъ-то… Ты не Серёга, будешь?

— Сергѣй…

— Такъ, такъ, домой, значитъ, пришелъ, вотъ оно что… Отецъ померъ, такъ ты, сталоть, домой… Это хорошо, парень, что дому не забываешь, отлично-хорошо это!..

— Да ты-то чей, старикъ, будешь? — повторилъ парень, когда солома была уже увязана, и оставалось только запереть гумно.

— Я-то? — повторилъ старикъ. — А мы сами по себѣ… Такъ, въ кусочки ходимъ, Христовымъ именемъ, сталоть… Зимой въ кусочки, лѣтомъ въ пастухи наймуемся, такъ и живемъ…

— Такъ ты Захаръ? — спросилъ парень, улыбаясь.

— Захаръ и есть, — подтвердилъ старикъ, и дѣтская чуть-чуть какъ будто лукавая улыбка раздвинула старыя, слежавшіяся плотно морщины на его лицѣ.

— Все живъ еще? — изумился перень.

— А что-жъ мнѣ дѣлается? Я Богу не грѣшенъ, царю не виноватъ — что-жъ мнѣ не жить… День хожу, ночью полежу, гдѣ хлѣбца кусочекъ, гдѣ кваску глоточекъ — вотъ я и живъ!

Онъ бормоталъ еще что-то, когда парень тронулъ лошадь, запряженную для скорости въ одинъ хомутъ, прихваченный къ дровнямъ веревочными возжами, и пошелъ слѣдомъ за санями.

— А сыновья твои что-жъ? — спросилъ Сергѣй, когда они шли рядомъ за возомъ.

— Что-жъ сыны — сыны сами по себѣ, — уклончиво отвѣчалъ старикъ. — Егоръ въ городъ ушедши, на веревочномъ заводѣ никакъ работаетъ, а Максимъ дома…

— Правду говорятъ, они тебя выгнали?

— Ну, выгнали! — недовольно отвернулся старикъ, — я самъ ушелъ, потому вижу: имъ тоже, братъ, не сласть…

— Прежде ты по зимамъ дома жилъ, подъ чужое окно ходить не приходилось, — усмѣхнулся Сергѣй.

— Въ этомъ худого тоже нѣту, — отозвался Захаръ. — Богъ далъ вѣку — дастъ и хлѣбу… А сыны — что-жъ сыны: я на нихъ не обиждаюсь!.. Чтобы обиды — этого у меня нѣту. Говаривалъ ли покойникъ батька Захонскій — каждый за себя, а Богъ за всѣхъ!..

— Развѣ что такъ…

Первымъ домомъ въ деревнѣ была крохотная избушка, выстроенная изъ бѣлыхъ, еще не потемнѣвшихъ бревенъ тонкаго плохого лѣса. Построена она была, очевидно, на скорую руку, и, должно быть, не успѣли еще хозяева сложить какъ слѣдуетъ печь, потому что топилась она по черному: надъ дверью виднѣлся слѣдъ копоти.

Была странна эта избушка тѣмъ, что стояла довольно далеко на отшибѣ, высокая отъ четырехъ огромныхъ камней, служившихъ ей фундаментомъ, не забранныхъ подъ стѣнами другими камнями, такъ что вѣтеръ свободно гулялъ подъ поломъ избы, гдѣ кучами возвышалась желтая на бѣломъ снѣгу щепа, оставшаяся отъ постройки.

Вмѣсто крыльца къ избѣ была приставлена прямо лѣсенка; сѣней не было, и дверь избы отворялась прямо на улицу. Вся она производила поэтому впечатлѣніе не постояннаго жилья, а чего-то временнаго, скоро преходящаго, вродѣ тѣхъ будокъ, которыя строятся гонщиками плотовъ, или крохотныхъ избушекъ лѣсныхъ сторожей на мѣстѣ рубки.

Не было около нея ни двора, ни хлѣва, ни даже изгороди, и бѣдность, послѣдняя деревенская голодная нищета, глядѣла въ крохотныя, закрытыя до половины веретьемъ, окна.

Старикъ поглядѣлъ на нее и помоталъ головой.

— Ишь, ты говоришь: «въ кусочки, въ кусочки», — забормоталъ онъ, кивая головой на избушку, — а этому, братъ, похуже кусочковъ… Вотъ, братъ, гдѣ жисть-то… А какого роду-то, надо подумать. Отецъ, можно сказать, на деревнѣ въ первыхъ людяхъ, а сынъ эвона въ какомъ дворцѣ… Подумать только! Хуже нищаго!..

— Хуже нищаго не придумаешь…

— Какъ сказать… — буркнулъ старикъ и замолчалъ.

Прошли еще нѣсколько избъ — кое-гдѣ свѣтился уже огонь, и трепетными красными очами глядѣли въ синемъ сумракѣ освѣщенныя окна, когда лошадь сама повернула въ прогонъ и стала у воротъ.

— Старуха-то, Данилиха-то, говорю, поночевать-то пуститъ? — спросилъ старикъ.

— А что-жъ — заходи, а либо мѣста всѣмъ хватитъ!.. — отвѣтилъ парень, проходя во дворъ, чтобы открыть ворота, — или въ избу-то, сзябъ, пожалуй…

— Пройду, пройду, дай тебѣ Владычица!..

Нищій аккуратно обколотилъ на ступенькахъ крыльца свои промерзшія лапти, высморкался пальцами, вытеръ руку объ армякъ и прошелъ въ сѣни. Сергѣй вогналъ лошадь во дворъ и сталъ отпутывать веревочныя постромки.

Онъ еще не успѣлъ затворить ворота послѣ того, какъ поставилъ въ конюшню лошадь, какъ во дворъ вошла съ коромысломъ на плечѣ высокая здоровая дѣвушка. Она осторожно переступила обледѣнѣвшій порогъ калитки и, чуть колыхаясь на ходу подъ тяжестью полныхъ ведеръ, прошла въ сѣни.

— Вернулся уже? — бросила она мимоходомъ, увидя, что братъ распутываетъ веревки, обвязывающія солому. — Мать давеча тебя спрашивала…

— А Лушка гдѣ? — спросилъ Сергѣй про другую сестру.

— Въ лавку мать послала…

Она появилась на порогѣ сѣней уже безъ коромысла и посмотрѣла на брата. Ей шелъ только семнадцатый годъ, и она едва вошла «въ годы», т. е. въ возрастъ, когда уже можно вступать въ бракъ, но, глядя на нее, ей можно было дать лѣтъ восемнадцать, такъ выросла и окрѣпла она въ постоянной работѣ. Въ сумракѣ дѣвушка казалась еще больше и тяжелѣе отъ старой ватной кацавейки и высоко подоткнутой юбки, оставлявшей неприкрытыми крѣпкія сильныя ноги въ бѣлыхъ толстыхъ чулкахъ и черныхъ полусапожкахъ, отъ воды и мороза затвердѣвшихъ съ вѣчно поднятыми кверху носами.

— Коровы обряжены, соломы еще оставши никакъ, — проговорила она, неподвижно глядя на брата, — теперь все… Иди въ избу-то.

— И то! — согласился Сергѣй и, закинувъ отвязанную веревку на возъ, пошелъ въ домъ. — Зачѣмъ мать спрашивала?

— Не знаю… Она вѣдь все молчитъ, все мудруетъ… Меня нонче ругала…

— За что?

— А я знаю? По ней все не такъ… Дома сидишь — худо, зачѣмъ сидишь?.. Пойдешь куда — опять худо, — не ходи! Намедни я у Миронихи на посидѣлкахъ спозднилась — ругала, ругала…

— Ну, ничего, Дунь, обойдется, — успокаивающе замѣтилъ Сергѣй, проходя въ избу, — авось тебя не убудетъ…

Въ избѣ уже горѣла лампа, привѣшанная къ черному отъ дыма и копоти потолку, и мать копалась у тагана, разведеннаго на припечкѣ.

Старикъ Захаръ сидѣлъ на лавкѣ возлѣ двери, очевидно не рѣшаясь изъ деликатности расположиться на другомъ мѣстѣ, и рядомъ на полу лежали его торба, армякъ и тулупъ, распространявшіе въ теплѣ противный запахъ мокрой овчины и застарѣлаго пота. Онъ уже разулся и теперь сидѣлъ, разламывая плохо слушающимися озябшими руками закаленѣвшія подвертки, съ которыхъ сыпались на полъ мелкія льдинки, тутъ же таявшія и оставлявшія небольшія лужицы.

Возясь съ подвертками, онъ говорилъ негромкимъ голосомъ, слегка шамкая, съ тѣмъ выраженіемъ не то равнодушія, не то особой внутренней убѣдительности, съ какимъ говорятъ обычно старики, часто и подолгу бывающіе въ одиночествѣ, такъ что невозможно понять, — говоритъ ли онъ потому, что есть люди, которые могутъ слушать его, или просто думаетъ вслухъ, провѣряя свои одинокія, старыя мысли.

— Вотъ я и смекаю, — ронялъ онъ слова ровнымъ, спокойнымъ говоркомъ: — хуже нищаго! Нѣтъ, братъ, погоди, бываетъ много похуже нищаго… Нищій что — у нищаго нѣтъ ничего, такъ и нѣтъ, а на нѣтъ и спросу нѣтъ… Пустили поночевать — слава Богу, дали хлѣбца пожевать — спасибо… Ночь поспалъ, утромъ всталъ, торбу на шею и пошелъ себѣ — людямъ не помѣха, себѣ не бѣда! А тутъ ты то возьми — ребятишки скулятъ, жена все рывкомъ норовитъ, съ сердцовъ ни вѣсть за что взяться готова, ухватъ не ухватъ, ведро не ведро, а достать надобно, а достать негдѣ!.. Обиды одной да злости-то, злости что!.. Праздникъ зашелъ въ людяхъ — и кусокъ, и чаекъ, на заговѣнье убоинка, на розговѣны яичко, а тутъ ничѣмъ ничего — достать надобно, а достать негдѣ!.. Нищему что? — говорятъ: бери ложку да хлѣбай — онъ сѣлъ да и все, питайся добротою христіанской, а тамъ забѣжитъ баба иголку занять — попала къ обѣду, садись, чего тамъ — ѣшь! Анъ нѣтъ: спасибо, мы ужъ обѣдавши! А въ брюхѣ-то третій день, окромя воды да желудоваго хлѣба, ничѣмъ ничего… А дома-то ребятишки скулятъ, мужъ туча-тучей ходитъ, гляди — не то самъ возжей на чердакѣ обратается, не то родного отца ножикомъ зарѣжетъ, а обиды-то, а злости-то, а стыдобушки-то — бѣ-да!.. Это, братъ, много похуже нищаго будетъ. Нищему что: нищій легъ, свернулся, всталъ, встряхнулся и былъ таковъ, да!

Вошла Дуня и стала молча раздѣваться. Старикъ посмотрѣлъ на нее и снова опустилъ голову.

— То-то вотъ и оно, — продолжалъ онъ, аккуратно раскладывая портянки рядомъ съ собою на лавкѣ, — я правду говорю, мнѣ что… Такъ оной вертится: я — въ кусочки Христовымъ именемъ, а сыны: одинъ дома на печкѣ съ бабой, другой въ городѣ въ чайной. А тутъ отецъ въ богатствѣ, первый домъ на деревнѣ, а сынъ въ бѣдности-лишеніи, курятникъ замѣсто избы, да-а-а… Такъ вотъ оно и вертится все!…

— Куда-жъ теперь пробираешься? — спросила старуха.

— Я-то? А въ Рождественъ погостъ, ярмарка тамъ…

— Не близко. Верстъ, чай, сорокъ будетъ…

— А мнѣ что близко, что далеко — все одно… Я на липовыхъ вагонахъ съ березовымъ кондукторомъ и дальше махивалъ… Мнѣ что? — нынче здѣсь, завтра тамъ, такое дѣло!…

— А къ веснѣ опять къ намъ въ пастухи?

— А хоть бы и къ вамъ… Возьмете — у васъ буду гоняться, а нѣтъ — такъ въ другое мѣсто пойду… Нынче меня вонъ хуторщикъ Кирила звалъ, хоть къ нему!…

— Это что на банковскихъ хуторахъ-то? Заболоцкій Кирила? — спросилъ Сергѣй.

— Ну да, онъ… Восминадцатый нумеръ, что-ли, ему… Они тамъ по нумерамъ — Кирила будетъ восьминадцатый, рядомъ съ нимъ Николай — тотъ семнадцатый, послѣ — на шешнадцатомъ чухно Густавъ сидитъ…

— Какъ же живутъ они? — заинтересовался Сергѣй.

— А что-жъ — живутъ! — неопределенно отозвался старикъ, — жить надо, такъ и живутъ, куда-жъ дѣнешься?

Старуха отлила похлебки въ большую глиняную чашку и поставила на столъ.

— Садись къ столу-то ближе, что-жъ ты тамъ-то, — позвала она Захара, въ то время какъ Сергѣй рѣзалъ хлѣбъ большими ровными ломтями, да никакъ еще Лушки нѣтъ?

— Придетъ ужо…

Всѣ сѣли вокругъ стола, только Дуня не двинулась, словно не видѣла ничего кругомъ. Она раздѣлась и была въ свѣтлой ситцевой кофтѣ, изъ которой уже выросла, такъ что спереди подъ грудью и на животѣ матерія собралась поперечными складками, съ короткими рукавами, открывавшими почти до локтей большія, красныя, загрубѣвшія въ работѣ руки. Сѣрыми выпуклыми глазами неподвижно глядѣла она на огонь лампы, словно видѣла тамъ любопытное, чему улыбалась чуть-чуть мягкой, задумчивой улыбкой.

— Чего-жъ ты, Дунька? Ай заснула? — окликнула ее мать, — стоитъ столбомъ, объ чемъ думаетъ только…

Дѣвушка двинулась и не сразу отвела глаза отъ огня.

— Вы про Лушу, мамонька? Ужо придетъ она, — проговорила она, садясь къ столу, — надо быть, зашла куда…

— Знаю, что придетъ, не заблудилась, чай! — ворчала мать, — не вамъ, стрекотухамъ, чета…

Старуха была не то что сердита, а недовольна: ныла у нея спина, должно быть — на ростепель, старый ревматизмъ грызъ колѣни, а въ ухо стрѣляло такъ, что въ головѣ звонъ шелъ.

Ей было уже много лѣтъ, и пора бы старухѣ на покой, но жизнь все шла такъ, что о покоѣ некогда было и думать. Послѣдніе два года болѣлъ умершій по веснѣ старикъ; ей одной съ помощью двухъ дочерей приходилось управляться со всѣмъ — и съ землей и скотиной, домомъ и огородомъ. Сынъ жилъ въ городѣ у огородника, и жаль было его стронуть съ мѣста, гдѣ онъ хорошо получалъ и былъ «на дорогѣ», не хотѣлось запрягать въ мужицкій тугой хомутъ. А когда умеръ старикъ — пришлось выписать, никакъ безъ мужика не справиться было, и то много упущеній вышло.

Старикъ умеръ по веснѣ, а сынъ по условію долженъ былъ дожить годъ до поздней осени, когда съ огорода снимали послѣднюю капусту, и за это время много вышло потери. Нанять трудно, а помощи отъ сосѣдей по нынѣшнимъ временамъ не жди, пришлось натягиваться, какъ двужильному мерину. Тутъ-бы Дуньку замужъ отдать, благо годы вышли, — и то трудно: времена стали голодныя, въ своей деревнѣ парни на перечетъ, либо бѣднота, либо озорство такое, что за дѣвку страшно становится. Ни одной праздничной, чтобы безъ драки: еще ребра другъ другу переломаютъ, да ножиками порѣжутся… Ножики эти самые пошли, да гирьки, да свинчатки — разбойники, сущіе рязбойники съ большой дороги!..

Сергѣй пришелъ и сразу принялся за хозяйство, какъ будто уходилъ только на день, на два, и хотя все шло точно такъ же, какъ прежде, но стало какъ-то больше увѣренности, что дѣлается именно то и тогда, когда должно было дѣлаться.

По прежнему вѣдала всѣмъ старуха, хоть и дѣлала видъ, что все перешло къ сыну, а она не сегодня-завтра полѣзетъ на печку, и когда у нея спрашивали дочери что-либо, отвѣчала покорно:

— Какъ Сергунька, его надо спросить… Его хозяйство, его и отвѣтъ!..

Но на самомъ дѣлѣ сама старая держала въ своихъ скрюченныхъ отъ многолѣтней работы и болѣзней рукахъ всѣ нити сложнаго дѣла хозяйствованья, сама за всѣмъ присматривала своими черными, глубоко прячущимися въ темныхъ ямахъ глазами, острыми и проницательными, словно она видѣла человѣка насквозь.

Хитрая была старуха и умная, не даромъ повитухой была на всю деревню и лѣчить умѣла своими средствами, которыхъ никому не открывала.

Когда уже кончали ужинъ, и Захаръ, громко рыгнувъ, положилъ ложку и отеръ рукавомъ ротъ, сказавъ: «спасибо!» — въ сѣняхъ послышался топотъ, и дверь отворилась.

Пришла Луша, старшая изъ троихъ дѣтей Данилихи. Она была горбата — уродливый наростъ выпиралъ у нея на груди и точно такой же былъ сзади между плечами, и отъ этого было впечатлѣніе, будто большая не по росту голова втиснута между неестественно вздернутыми кверху плечами прямо безъ шеи, такъ что уши приходились ниже плечей. И особенную странность ея фигурѣ придавали длинныя, почти до колѣнъ, цѣпкія руки съ прямыми и проворными пальцами.

Глядя на эти пальцы въ то время, когда Луша сидѣла, за станкомъ или пряжей или на плотной, обтянутой холстомъ, болванкѣ плела кружева, на что она была великая охотница и мастерица, — иной разъ казалось, что эти живые, непрестанно мелькающіе пальцы одушевлены особой самостоятельной жизнью, независимой отъ жизни самой Луши. Какъ бѣлые умные пауки, неуловимо бѣгали они, пускали челнокъ или продергивали спутавшуюся основу, наставляли бердо и опять подхватывали челнокъ, и все это точно, проворно и безъ суетливой торопливости; всякій невольно въ такую минуту смотрѣлъ не на саму Лушу, а на ея руки. И, посмотрѣвъ, бормоталъ про себя съ невольнымъ изумленіемъ:

— И задастся же дѣвка такая — кладъ, а не руки, прямо можно сказать — истинно золотыя руки! Кабы такой дѣвкѣ да не горбъ…

И съ сожалѣніемъ и участіемъ смотрѣли всѣ на глубоко вдавленную въ плечи голову, подпертую нелѣпыми наростами на груди и спинѣ.

Одна Луша, кажется, не замѣчала своего уродства и носила горбъ такъ же легко, какъ сестра Дуня свое здоровое, стройное тѣло. Какъ всѣ дѣвушки, ходила она на супрядки, смѣялась и шутила и звонкимъ, немного крикливымъ, какъ у большинства деревенскихъ дѣвушекъ, голосомъ пѣла пѣсни. Дома, по безсилію, очевидно явившемуся результатомъ неправильнаго развитія, не могла работать въ подѣ и на огородѣ, какъ Дуня, но за то искупала это тѣмъ, что обшивала всю семью, ткала холсты, плела кружева на продажу и часто послѣ ярмарки или поѣздки въ торговое село за тридцать верстъ приносила матери деньги, вырученныя отъ продажи.

И мать помнила это и относилась къ ней съ той особой суровой мягкостью и заботливостью, которыя прячутся подъ старческимъ ворчаньемъ, досадливымъ окрикомъ и стыдятся самихъ себя, какъ худого.

Старуха любила горбунью: можетъ быть, чего-го чувствуя гдѣ-то глубоко въ душѣ полубезсознательную вину свою передъ ней за то, что тридцать два года назадъ не покорилась подвыпившему мужу и повздорила съ нимъ, а онъ побилъ ее, беременную, и она родила прежде времени уродца, полгода отстаивая его у смерти со всею страстностью перваго материнскаго чувства; а можетъ быть, она просто жалѣла ее материнской жалостью за то, что чужды и недоступны были ея Лушѣ яркія радости женской доли, радости, заставляющія забывать унылую цѣпь долгихъ буденъ крестьянской женщины, полную лошадинаго труда, обиды и долгой неизбывной тоски полуслѣпого существованія.

И часто во время работы вдругъ поднимала голову и смотрѣла на дочь съ нѣмой, темной печалью. Быстро мелькали живыя, проворныя руки, широкіе сѣрые глаза внимательно, не отрываясь, смотрѣли на работу, и твердый горбъ упруго и дико выпиралъ наружу, обтянутый тонкимъ ситцемъ легкой кофты.

— А можетъ, и къ лучшему, — думала мать, припоминая всѣ темные дни, всѣ безсонныя ночи, когда, измученная долгимъ трудомъ страднаго дня, не могла заснуть отъ писка еле живого ребенка, когда треснувшая грудь невыносимо болѣла, такъ что хотѣлось кричать, и — самое страшное — эти ужасные первые роды, когда въ теченіе четырехъ сутокъ непрестанно выла она отъ мучительнѣйшей боли, умолкая только тогда, когда обмирала, и безпамятную, безвольную ее мяли и терли и встряхивали, сами перепуганныя на смерть, деревенскія повитухи…

— Можетъ, и къ лучшему… Бѣдненькій «охъ!» а за бѣдненькимъ Богъ, кто знаетъ!..

И теперь старуха смотрѣла, какъ ужинала Луша, быстро двигая своими удивительными руками, совершенно равнодушная къ тому, что дочь опоздала къ ужину и пришла тогда, когда всѣ уже кончили ѣсть.

Было еще рано, но ночь уже шла надъ землею и смотрѣла въ окна холодными звѣздами, особенно яркими и живыми отъ крѣпчавшаго съ вечера мороза.

Захаръ еще разъ поблагодарилъ и, дождавшись, когда поднялся Сергѣй, считавшійся въ домѣ хозяиномъ, всталъ и принялся развѣшивать свои портянки на шестокъ печки. Ему хотѣлось спать, цѣлый день, проведенный въ ходьбѣ отъ одной деревни до другой, давилъ плечи усталостью, отъ которой глаза слипались въ сладкой истомѣ, и было трудно держать ихъ открытыми. Но спросить, гдѣ можно лечь ему, было неловко, и онъ долго перебиралъ и развѣшивалъ поближе къ печкѣ свои пахучія лохмотья, бормоча что-то про старость, про бѣдность, про добрыхъ людей.

Старуха тоже поднялась и, кряхтя, пошла за занавѣску,.которой была отдѣлена отъ печки до стѣны кровать. На этой кровати спали дочки, а она помѣщалась по старому дѣлу своему на печкѣ, къ которой, для того, чтобы легче ей было забраться туда, была приставлена сдѣланная сыномъ лѣсенка. Она собрала свои вещи — жидкую, колючую подушку, на которой спала, и овчинный тулупъ и снесла все на печь.

— Что-жъ, нынче опять пойдете? — спросила она, снимая валенки.

— А что-жъ, за что-жъ не идти? — отозвалась Луша, — чай, и мы не хуже людей! — Ты, Сергѣй, пойдешь? — обратилась она къ брату.

— А не знаю — можетъ, и пойду, — усмѣхнулся тотъ.

Они говорили про посидѣлки, на которыя собиралась деревенская молодежь каждый вечеръ въ нанятой у старухи-бобылки избѣ. Дѣвушки коротали длинные зимніе вечера за пряжей, судачили и пѣли, а попозднѣе приходили парни съ гармоникой, веселой шумной ватагой вваливаясь въ избу, угощая орѣхами и леденцами, а иногда принося и наливки. Тогда подымалось веселье: ревѣла неистово растягиваемая гармоника, нѣсколько паръ принимались танцовать, и не столько было работы на этихъ вечерахъ, сколько смѣху и забавы, разнообразившихъ скучное зимнее время.

Сергѣй тоже былъ на супрядкахъ раза два или три, и всегда приходилъ какъ будто невзначай, дѣлая видъ, что зашелъ только такъ посмотрѣть, встрѣтившись на улицѣ съ деревенскими парнями, затащившими его.

Ему и хотѣлось побыть на народѣ, посмѣяться съ дѣвушками, послушать гармошки, какъ всякому неженатому молодому парню, и немного неловко было оттого, что онъ все же, какъ ни какъ, хозяинъ, уже самостоятельный мужикъ, не пара всѣмъ другимъ мальцамъ, глядящимъ изъ отцовскихъ рукъ и продающимъ лавочнику Ларіону утянутую мѣрку ржи или овса для того, чтобы угостить знакомыхъ дѣвушекъ.

Луша посмотрѣла на него лукаво и сказала, какъ будто безъ всякаго намека:

— Давеча бѣгу я отъ лавошника, а на встрѣчу Танюшка Пѣгарева: «приходи, говоритъ, сегодня, нынче всѣ будутъ, Ванька хуторскій новую гармонь принесетъ»…

— Что я его гармони не видалъ, что ли, — не глядя на нее, отвѣчалъ Сергѣй, — невидаль тоже…

— Занятно все же, онъ играетъ хорошо… И всѣ будутъ, Танюшка тоже…

Сергѣй промолчалъ на это вторичное напоминаніе, словно не слыхалъ его. Онъ совсѣмъ отвернулся отъ свѣта и копался на полочкѣ у образовъ, гдѣ у него былъ положенъ привезенный изъ города календарь, серебряные часы, гребень и новый солдатскій пѣсенникъ, который онъ любилъ перечитывать, хотя никогда солдатомъ не былъ.

— Никешка Собакинъ лучше играетъ, — равнодушно проговорила Дуня, по обыкновенію глядя куда-то передъ собой выпуклыми сѣрыми глазами и словно не замѣчая окружающаго, — онъ пѣсни гораздъ играть…

— Тоже добра — Никешка! Дубина трехполѣнная твой Никешка! — возразила Луша и, кончивъ ужинъ, такъ же быстро, какъ ѣла, собрала все со стола и разставила въ постанцѣ.

— Все Никешки да Ваньки, гулянки да погулянки! — ворчала старуха, подбирая подъ повойникъ выбившіеся волосы, — только и знаютъ, что посидѣлки да супрядки… Завтра хлѣбы мѣсить, то. бы подумали!..

— Такое дѣло — покуль молоды, потуль живы. Намъ съ тобой ничего нынче не надо, — а-а-а-ха-ха! — замѣтилъ Захаръ.

Онъ кончилъ развѣшивать свою одежду и сѣлъ вѣжливо возлѣ двери, разложивъ руки на колѣняхъ, въ ожиданіи, когда ему укажутъ мѣсто для сна.

Дѣвушки накинули салопы и, захватавъ прялки, отправились. Сергѣй еще копался на своей полочкѣ, отыскивая что-то.

— Кого ты тамъ, Серега? — окликнула съ печки мать.

— Ключъ отъ сундучка былъ тутъ, не знаю, куда подѣвши…

— Глянь въ печуркѣ-то, никакъ тамотко видала я…

Она помолчала, зѣвнула и перекрестила ротъ.

— А ты что-жъ, старый, не ложишься, ай тоже на супрядку собрался? — продолжала она, обращаясь къ Захару? — Эвона тамъ на лавкѣ и легъ бы…

— Наша супрядка нонмя плохая, — отозвался нищій, — гдѣ бы полежать, костямъ угомонъ дать, вотъ наша супрядка какая, да-а!..

Онъ снялъ только что развѣшанные армякъ и тулупъ, армякъ аккуратно сложилъ подъ голову, легъ и накрылся тулупомъ.

— Да, вотъ какая наша супрядка нонмя, — все ворчалъ онъ, укладываясь поудобнѣе на твердой, узкой лавкѣ. — Легъ, поспалъ, всталъ — пошелъ, тутъ добрые люди накормили, тамъ старику стаканчикъ поднесли — вотъ наша супрядка какая, да!

Сергѣй ушелъ за занавѣску и долго тамъ копался въ красномъ съ полукруглой крышкой сундучкѣ, который привезъ изъ города. Онъ вынулъ оттуда новый пиджакъ, разложилъ его на кровати и долго разглаживалъ руками залежавшія складки. Потомъ осторожно, стараясь сдѣлать это незамѣтнымъ отъ матери, хотя та все видѣла съ печки, — надѣлъ его и еще разъ провелъ рукою по рукавамъ, смятымъ отъ долгаго лежанья. И, закрывъ сундукъ и задвинувъ его снова подъ кровать, вышелъ изъ-за занавѣски, захвативъ съ кровати полушубокъ.

— Я пойду, матушка, — неопредѣленно сказалъ онъ, припуская фитиль въ лампѣ передъ тѣмъ, какъ погасить ее.

— А изи, иди, сынокъ, что-жъ тебѣ такъ-то, иди, Христосъ съ тобой!.. — забормотала мать съ печки и закряхтѣла, поворачиваясь, — о-о-охъ, Господи-Батюшка!..

Слабый голубоватый огонекъ мигнулъ въ послѣдній разъ въ пыльномъ, засиженномъ еще лѣтними мухами стеклѣ, и тьма разомъ надвинулась отовсюду, быстро и беззвучно затопивъ хрипящій огонекъ. И сразу ясно и мягко выступили на полу и на углу стола два голубоватыхъ лунныхъ пятна, рѣзко расчерченныхъ переплетами рамъ.

Сергѣй вышелъ, плотно притворивъ за собою дверь. Старуха слышала, какъ онъ прошелъ по сѣнямъ, закрылъ вторую дверь и черезъ минуту звякнулъ щеколдою калитки.

— Пошелъ! — усмѣхнулась она внутренней слабой усмѣшкой.

И она стала думать о молодости, о сынѣ, о хозяйствѣ, о жизни.

Старыя мысли медленно плыли въ тишинѣ, нарушаемой только слабымъ посвистываніемъ спящаго Захара.

Время отъ времени открывая глаза, она видѣла два лежавшихъ на полу серебристыхъ пятна, отъ которыхъ по всей избѣ струился странный голубоватый свѣтъ, въ которомъ знакомая привычная изба глядѣла по новому. Иногда легкая дрема налетала внезапно, путала мысли и туманомъ застилала голову, потомъ снова старуха пробуждалась и оглядывала избу.

Мѣсяцъ такъ же лежалъ прямыми лучами на полу, такъ же посвистывалъ носомъ старый нищій Захаръ, знакомый Захаръ, легкій духомъ старикъ, все принимавшій отъ жизни съ добродушнымъ смиреніемъ и примиряющей покорностью; гдѣ-то осторожно и воровато скреблась мышь.

И время плыло тихой ночью, двигалось надъ темной избой, и связанныя съ нимъ двигались серебряныя пятна мѣсяца на полу.

Вдали, на другомъ концѣ деревни, острыми, переливающимися звуками звенѣла гармоника, и звонкій молодой голосъ вспыхивалъ неожиданной припѣвкой:

— Стары тропочки запали,

Ихъ снѣжочкомъ занесло.

Стары милки захворали,

Лихоманкой затрясло-о-о-о!..

— Гуляютъ! — бормочетъ старуха, усмѣхаясь прежней внутренней усмѣшкой, пущай гуляютъ!..

И думаетъ о томъ, что пора-бы вывозить купленную дѣлянку изъ банковскаго лѣсу; о томъ, что надо бы привезти сѣна съ мокраго покоса за Струковой деревней; о томъ, что пора начать класться курамъ…

И вспоминаетъ: старика, сломленнаго работой и ушедшаго, оставивъ ее доживать старый вѣкъ; дочерей — надо бы, надо бы Дуньку сбывать; сына, которому пора-бы жениться — не сталъ-бы побаловывать въ скукѣ деревенской послѣ города, — и нельзя жениться, покуда Дунька не выдана, и такъ бабъ полный домъ…

Загадываетъ: мѣсяцъ дюже свѣтитъ, и звѣздъ что усыпано — хлѣбу родъ добрый будетъ!..

Еще день не наступилъ вполнѣ, и тѣни еще стлались по землѣ синія и холодныя, когда Сергѣй поднялъ голову и посмотрѣлъ въ окно, подъ которымъ спалъ. Небо затупилось къ утру, и крыша клѣти противъ окна бѣлѣла на его сумрачной синевѣ опредѣленно и плотно, какъ вылѣпленная.

Двѣ галки сидѣли на самомъ конькѣ ея и серьезно и молча копались носами въ натопорщенныхъ перьяхъ.

— Надо быть, теплѣетъ, — подумалъ Сергѣй, зѣвая и почесываясь, и спустилъ босыя ноги на полъ. — Пора въ Ростково справляться…

Старикъ Захаръ тоже проснулся и копался въ своей торбѣ. Онъ молча посмотрѣлъ на Сергѣя и продолжалъ рыться, отыскивая что-то.

— Морозъ-то, надо думать, сдалъ, — проговорилъ Сергѣй, опять зѣвая такъ, что въ ушахъ у него что-то хрустнуло, — не было-бъ снѣгу… Кого ты тамъ шаришь, въ торбѣ-то?

— Табачишко никакъ оставался сколько-то, — пробормоталъ старикъ, — будто на трубченку завалющую было, вчера думалъ покурить, да дай, думаю, до утра…

Онъ вытащилъ изъ угла торбы щепотку махорки, перемѣшанной съ хлѣбными крошками и мусоромъ, и сталъ въ ладони разбирать, пригнувшись къ самому окну.

— Снѣгу, снѣгу, — ворчалъ онъ, — на то и зима, чтобы снѣгъ былъ, да-а… Такое дѣло, братъ — у Бога всего много!.. А ты что-жъ всталъ-то, чай рано?

— Нонче въ Ростково за сѣномъ ѣздить, на обрѣзъ-то, такъ покуда что — справиться тоже надо…

— Такъ, такъ… Нонче, стало быть, сами косили — на обрѣзѣ-то?

— Сами… Кто отдалъ, а мы сами.

— Такъ… Мѣсто худое — мокро гораздъ.

— То-то что мокро — косить, такъ бѣда, по пузо въ водѣ, Одонья ставить, такъ сколько одного хворосту набьешь, а сѣно брать только что зимой…

— Плохо, братъ, плохо… Ладно какъ такой годъ, а какъ — помню я — былъ годъ — сущая бѣда, рѣки объ Рождествѣ вышли, болота такъ вплоть и простояли…

Захаръ разобралъ табакъ, крошки аккуратно ссыпалъ назадъ въ торбу, а табакомъ набилъ черную, старую трубку.

Потомъ присѣлъ къ печуркѣ, въ которую вставляли трубу самовара, и закурилъ, пуская струйки синяго пахучаго дыма.

На печкѣ завозилась старуха, заохала и закряхтѣла и разразилась долгимъ старческимъ кашлемъ.

— Дѣвки, а, дѣвки! — звала она въ промежутки кашля, колотившаго старую, разбитую многими простудами, грудь, — дѣвки, а дѣвки!.. Ишь спятъ, гулёхи!.. Дунька, кобыла лѣпая, чать вставать пора, заспалась!..

Кровать заскрипѣла. Дунька сонно вздохнула и стала подыматься.

— Заспалась съ супрядки со своей, — ворчала старуха, — гдѣ бы пораньше встать, перехватку справить, спитъ, какъ пропитая… Вставай, вставай, нечего чесаться-то!..

Дунька молча поднялась и, оправляя разбившуюся во снѣ косу, вышла изъ-за занавѣски.

Такъ же молча она задвигалась по избѣ, шлепая босыми ногами и сопя носомъ, еще не стряхнувшая тупой тяжести сна, опутавшаго тѣло лѣнивой, тягучей паутиной.

Старуха тоже поднялась и сѣла, опустивъ ноги на приставленную къ печкѣ лѣсенку.

— Коровамъ-то воды отогрѣтой есть-ли? — спросила она, повязывая черный платочекъ, — обряжать пора.

— Естя! — коротко отвѣтила Дуня и стала обуваться.

Сергѣй уже одѣлся и пошелъ изъ избы.

Какъ ни уменьшился морозъ, но все же послѣ жаркой, насыщенной дыханіемъ спящихъ людей, избы въ сѣняхъ было холодно, и онъ вздрогнулъ отъ этого разомъ охватившаго холода. Синее утро тонкими полосками глядѣло въ расщелины между кривыми бревнами сѣней, и казалось, отъ ярко намѣчавшихся въ темнотѣ полосъ свѣта и идетъ этотъ прохватывающій холодъ.

Слѣдомъ за Сергѣемъ вышелъ и Захаръ. Какъ деликатный человѣкъ, онъ хотѣлъ чѣмъ-нибудь отблагодарить хозяевъ за ночлегъ и шелъ помочь Сергѣю при уборкѣ коня. На дворѣ онъ тщательно выколотилъ свою трубку, затопталъ огонь рванымъ лаптемъ и пошелъ за Сергѣемъ въ конюшню.

И все время, пока тотъ убиралъ лошадь и справлялъ сани, тихо и незамѣтно помогалъ ему, бѣгалъ въ избу за веревочкой, чтобы подвязать кресла на дровняхъ, принесъ воды попоить коня, а когда вышли Дуня и Луша обряжать скотину — сталъ помогать имъ, носилъ воду, закладывалъ сѣно и дѣлалъ все такъ, какъ будто годы жилъ здѣсь.

Было въ старикѣ пріятно это желаніе пособить, такъ же какъ его манера говорить, какъ будто бы ни къ кому не обращаясь, особенныя примирительныя слова, та легкость, съ которой онъ говорилъ о своемъ нищенствѣ, объ оставившихъ его съ торбой сыновьяхъ, про которыхъ говорили, будто они выгнали его изъ дому, чтобы даромъ хлѣба не ѣлъ.

Когда старуха позвала къ перехваткѣ, онъ замѣшкался въ хлѣву, перестраивая курошестъ, поставленный такъ, что куры могли запакостить сѣно, — очевидно, стѣсняясь слишкомъ пользоваться добротою хозяевъ; но когда его кликнули — пошелъ спокойно, не ломаясь и не подхалимничая, какъ сдѣлалъ бы всякій нищій.

За сѣномъ надо было ѣхать на обрѣзъ въ Ростково, гдѣ у столбухинскихъ мужиковъ былъ покосъ. Дома, около своей деревни, покоса почти не было, и сѣно приходилось возить за девять верстъ; пробраться съ лошадью туда можно было только зимою, когда болота станутъ вплотную, потому что покосъ былъ мокрый, по топкимъ мочлявинамъ. Нѣкоторые столбухинскіе хозяева, сдавали свои покосы, другіе косили сами и ставили до зимы одонья сѣна на болотѣ, но и то, и другое было невыгодно: первое потому, что сосѣдніе струковскіе мужики, пользуясь выгодою положенія, платили мало, а второе — оттого, что съ этимъ покосомъ терялось очень ужъ много времени, какъ въ самый сѣнокосъ, когда приходилось выбираться на болото изъ дому и жить таборомъ на покосѣ, такъ и зимою, когда надо было перевозить сѣно — терять время и мучить лошадей по бездорожью.

Да и сѣно было плохое, болотное — острецъ да осока, про которую деревенскіе остроумцы говорили, что во время ѣды у коровъ одинъ конецъ сѣнины торчитъ изо рту, а другой сзади; къ тому же, и народъ сталъ по нынѣшнимъ временамъ подлый — крали много, пользуясь дальностью разстоянія отъ хозяевъ — и не иначе, какъ струковскіе мужики крали, изъ тѣхъ, что не сошлись на предлагаемой дешевкѣ съ столбухинцами.

Еще смѣялись при случаѣ: «мы и такъ, говорятъ, дарма возьмемъ, чего намъ за деньги снимать!..»

Поэтому между струковцами и столбухинцами была давняя вражда, принятая нынѣшними мужиками, какъ наслѣдіе отцовъ. Злобились другъ на друга, выискивали случай напакостить и жестоко мстили за всякую малость, а парни той и другой деревни безпощадно дрались при каждомъ удобномъ случаѣ, придираясь къ малѣйшему предлогу.

Когда у столбухинцевъ шла косьба въ Ростковѣ, струковскіе парни прятались и обходили обрѣзъ, стараясь не попасть на глаза столбухинцамъ. За то, въ свою очередь, столбухинцы зимой, отправляясь за сѣномъ, никогда не ѣздили въ одиночку, а сбивались партіями въ двое-трое саней: струковскіе мальцы ловили одинокаго столбухинца и били смертнымъ боемъ.

Сергѣй съ вечера сговорился съ однимъ изъ сосѣдей ѣхать за сѣномъ вмѣстѣ.

Алексѣй жилъ на другомъ концѣ деревни въ старой, полуразвалившейся избѣ, которую онъ необыкновенными усиліями удерживалъ отъ полнаго разрушенія.

Онъ былъ молодъ — едва ли ему было больше двадцати пяти лѣтъ, а по внѣшнему виду его можно было признать за одного изъ тѣхъ парней, которымъ нынче идти въ наборъ, но онъ уже шесть лѣтъ былъ женатъ, имѣлъ четверыхъ дѣтей, слабыхъ, болѣзненныхъ, полуголодныхъ, съ темными землистыми лицами и огромными испуганными глазами. По зимамъ ребята почти не бывали на улицѣ, потому что не въ чемъ было выпустить, и отъ этого они дичали, боялись чужихъ и при входѣ въ избу посторонняго человѣка забивались въ темные углы и смотрѣли оттуда уныло и пугливо, какъ звѣрьки.

Несмотря на то, что изба была старая, доставшаяся «отъ отцовъ», и бревна на углахъ въ срубѣ повыгнили и грозили разсыпаться изъ связи, какъ спички изъ коробки, оставивъ обитателей вмѣстѣ съ печкой и со всѣмъ убранствомъ прямо на улицѣ, — видно было, что примѣнялись прямо героическія усилія удержать какъ-нибудь все это въ цѣлости, какъ-нибудь поддержать падавшее строеніе, видны были огромныя заботы устроиться хоть по внѣшности «какъ всѣ добрые люди». Крохотный дворикъ изъ кривого осиноваго лѣса, очевидно недавней стройки, прилѣпился къ избѣ, и жалобно скрипѣла обвисшая воротина.

Сергѣй подъѣхалъ къ избѣ вмѣстѣ съ Захаромъ: онъ хотѣлъ подвезти старика до крестовъ, отъ которыхъ отходилъ большакъ въ Рождественъ погостъ.

— И изба! — качалъ головою нищій, глядя на Алексѣево строеніе, — какъ живутъ, какъ бьются, понять невозможно… А держатся! — изумленно продолжалъ онъ: — сидя спятъ, можно сказать, вотъ какая изба, а держатся!..

Онъ подумалъ немного и опять покачалъ головой.

— А ты говоришь: хуже нищаго! — вспомнилъ онъ, очевидно за живое задѣтый давешнимъ словомъ Сергѣя, — нѣтъ, многимъ есть и похуже нищаго. Нищій что? Всталъ да пошелъ, вотъ те и все…

Онъ остался съ лошадью у воротъ, а Сергѣй направился въ избу.

Въ самой избѣ, удивительно миніатюрной, словно-будто игрушечной, съ игрушечными оконцами, забранными для тепла снаружи соломою до половины, съ крохотной новой печью, сложенной недавно самимъ Алексѣемъ, съ маленькими, похожими тоже на игрушечные, образами въ углу, — дѣйствительно, спать можно было развѣ только сидя.

Но по чистотѣ, по тому порядку, въ какомъ были разставлены казавшіеся также игрушечными горшки и чашки, по всему было видно, что люди крѣпко держатся, держатся съ остервенѣніемъ, со злобой, съ глубокой тайной надеждой додержаться, а порой, можетъ быть, и съ темнымъ ужасомъ передъ тѣмъ, что въ концѣ концовъ додержаться будетъ невозможно.

Всѣ усилія, вся воля, все упорство обитателей этой избушки на куриныхъ лапкахъ ушли на то, чтобы все было, какъ у добрыхъ людей, какъ у настоящихъ хозяевъ. Объ этомъ говорили чистота и порядокъ въ избѣ, вымытый и даже выскобленный полъ, даже миніатюрныя вырѣзанныя изъ бумаги разными узорами занавѣсочки на окнахъ, робко говорившія о наивномъ и стыдливомъ желаніи прикрыть и украсить угрюмую бѣдность, глядящую изъ всей этой чистоты и порядка.

Послѣ женитьбы, раздѣлившись по согласію деревни съ отцомъ и братомъ, Алексѣй бился на выдѣленной одной душѣ самъ-шестъ, мучился, не доѣдалъ и не досыпалъ и — держался. При другой женѣ ему непосильно было бы выполнить эту задачу, которая больше была похожа на фокусъ, но баба у него была немолодая, на семь лѣтъ старше его, здоровая и видавшая всякіе виды по части нужды еще въ своей семьѣ, и съ нею вмѣстѣ онъ несъ огромную, почти непосильную тяготу кормленія одной душой шести человѣкъ.

Сергѣй зналъ Алексѣя давно, выросъ вмѣстѣ и былъ съ нимъ друженъ, какъ бываютъ дружны крестьянскія дѣти, не считающіяся съ степенью той или иной зажиточности отцовъ. Потомъ Алексѣй женился, раздѣлился съ отцомъ, а Сергѣй ушелъ въ городъ, и они видѣлись рѣдко и мало. Но память о прежнихъ отношеніяхъ осталась, и, придя назадъ въ деревню, Сергѣй поддерживалъ сношенія со старымъ пріятелемъ, несмотря на недовольство старухи-матери, неодобрительно посматривавшей на дружбу сына — средняго, не бѣднаго хозяина, съ деревенской голью.

Была и еще одна причина, по которой Сергѣй не хотѣлъ прекращать отношеній съ Алексѣемъ, хотя послѣ долгой разлуки у нихъ, казалось бы, мало осталось общаго, и въ его глазахъ Алексѣй былъ, какъ будто, совсѣмъ не тотъ, котораго онъ зналъ прежде, но объ этой причинѣ онъ никому не говорилъ и даже самъ старался о ней не думать, какъ старался дѣлать видъ, что не замѣчаетъ намековъ сестры Луши, звавшей его на посидѣлки. И каждый разъ, когда Сергѣй входилъ въ эту избу, онъ испытывалъ смѣшанное чувство не то неловкости, какъ будто онъ провинился въ чемъ-то передъ Алексѣемъ, не то смущенія за то, что онъ не можетъ не видѣть всей бѣдности жизни этой семьи.

Быстро, порывисто двигалась по избѣ Лукерья съ замкнутымъ окаменѣвшимъ лицомъ, встрѣчала входившаго короткимъ привѣтствіемъ и тотчасъ умолкала и пряталась гдѣ-нибудь за занавѣской или въ сѣняхъ, словно ни отъ кого не ждала ничего добраго.

Дикіе, испуганные ребята жались въ углахъ, глядя оттуда сверкающими глазами, какъ злые волчата; и самъ Алексѣй — уже не прежній спокойный, добродушный Алексѣй съ мягкой улыбкой, немного лѣнивый и медлительный, котораго зналъ Сергѣй, а какой-то новый, незнакомый, съ неожиданными движеніями, какъ будто онъ все куда-то спѣшилъ, что-то хотѣлъ сдѣлать и не зналъ или забылъ — что.

Его нельзя было узнать, такъ измѣнился онъ за это сравнительно короткое время: сильно похудѣлъ и какъ-то вытянулся, руки были не по росту длинны съ широкими костлявыми кистями, а лицо съ русой недлинной бородкой и острыми выступающими скулами потемнѣло, и тѣнь напряженной тревоги лежала на немъ. И глаза — большіе, сѣрые, быстро переходившіе съ одного предмета на другой, внезапно упиравшіеся неподвижно въ собесѣдника, — гдѣ-то въ сѣрой глубинѣ своей таили такое выраженіе, что невозможно было смотрѣть въ нихъ и хотѣлось отвернуться.

Въ избѣ была Лукерья, съ ожесточеніемъ скоблившая и такъ чистую лавку. При входѣ Сергѣя она подняла голову, поправила сбившійся на бокъ черный повой и коротко бросила:

— Здравствуйте!

Потомъ выпрямилась и цыкнула на ребятъ, въ ужасѣ кинувшихся къ ней.

— Алешку? Никакъ во дворѣ коня справляетъ! — отрывисто отвѣтила она на вопросъ Сергѣя и тотчасъ же снова наклонилась къ лавкѣ.

Алексѣй, дѣйствительно, былъ на дворѣ и возился около худой, какъ скелетъ, рыжей лошаденки, ростомъ чуть не по поясъ самому Алексѣю.

— Сейчасъ, сейчасъ — крикнулъ онъ, завидѣвъ Сергѣя, — готовъ, поѣзжай впередъ полегоньку, сейчасъ мы… Больше никого не ѣдетъ?

— Нѣтъ, никого…

— Не нарыли-бъ намъ струковскіе-то?

— Авось не нароютъ…

Сергѣй вышелъ на улицу и сталъ поворачивать лошадь.

— Ѣдетъ, что ль? — спросилъ Захаръ, помогая вывернуть сани.

— Сейчасъ ѣдетъ…

— Хватишь горя съ нимъ ѣхать… Конь-то гораздъ худой, почитай съ собаку добрую будетъ…

— Какъ-нибудь…

Они поѣхали шагомъ по деревнѣ. Уже совсѣмъ стало свѣтло, и народъ шевелился возлѣ избъ. Шли бабы съ ведрами къ рѣчкѣ; въ кузницѣ Василія Семенова на поворотѣ сверкалъ красный огонь, и желѣзо звенѣло тонко и звучно въ остромъ утреннемъ воздухѣ.

Старый бездомовый Флегонтъ, жившій въ работникахъ у Прокофія Ельникова, одного изъ самыхъ зажиточныхъ крестьянъ деревни, стоялъ возлѣ привязаннаго къ жернову жеребца, нетерпѣливо бившаго ногой и пугливо косившагося на черную дверь кузницы, и вертѣлъ цыгарку.

— Ковать, что-ль? — спросилъ Захаръ, когда проѣзжали мимо, — здравствуй, Флегонтъ Мосеичъ!..

— Велѣлъ ковать, ѣхать ладитъ никакъ, — отозвался Флегонтъ.

— Кто, старый ай Иванъ?..

— Старикъ… Въ волостное, кажись.

— Ага.

— Укрѣпляться хочетъ старый, Прокофій-то Егорычъ, — продолжалъ Захаръ, когда проѣхали кузницу, — все справки наводитъ, узнать какъ слѣдоваетъ хочетъ… Давеча Кирила-хуторщикъ болталъ, будто къ банковскому барину ходилъ, — это Прошка то, — тоже будто приторговываетъ…

— Хуторъ купить хочетъ?

— Ну да, хуторъ… Будто въ сорокъ десятинъ на два пая взять хочетъ, а баринъ-то на два не даетъ… Кабы, говоритъ, ты съ сыномъ не дѣливши былъ, тогда другой разговоръ, а такъ, говоритъ, по семейственному списку тебѣ не выходить… Вотъ старикъ-то и кориться сыну не хочетъ, — самъ же, почитай, выгналъ Дмитрія-то, а и съ однимъ Иваномъ не сдолить взять, кусъ-то захватить банковскій!..

Когда выѣхали за деревню, стало, какъ будто, холоднѣе. Незамѣтный между избами вѣтеръ тянулъ съ востока упорно и безостановочно, подымалъ сухую снѣговую пыль и вертѣлъ ее въ воздухѣ, разсыпая по ямамъ и впадинамъ.

— Быть завирухѣ! — бормоталъ Захаръ, кутаясь въ свой рваный армякъ, — помяни мое слово — быть!.. Напутаетесь вы нынче съ сѣномъ вашимъ…

— А либо какъ-нибудь! — усмѣхнулся Сергѣй, останавливая лошадь и оглядываясь. — Что-то Лешка долго тамъ…

Онъ зналъ, что Алексѣй поѣдетъ не одинъ, и отъ этого чувствовалъ себя нѣсколько необычно. Теперь онъ смотрѣлъ назадъ, съ нетерпѣніемъ ожидая спутника, досадуя на то. что тотъ долго, не ѣдетъ.

— Чего глядишь — небось, мимо не проѣдутъ, — ворчалъ Захаръ, — все тутъ-же будутъ…

Онъ, должно быть, догадывался, кого ждалъ Сергѣй, потому что тотчасъ-же заговорилъ:

— Что-жъ, Дуньку-то ладите выдавать, ай нѣтъ?

— Пойдетъ, такъ выдадимъ, не удержимъ.

— То-то не удержимъ… Гляди, Прокофій-то Ваньку своего обратать хочетъ, вотъ бы и пропить дѣвку-то… И тебѣ-бъ руки развязались тогда…

Сергѣй молча тронулъ лошадь.

— Ѣдутъ, что-ль?

— Никакъ ѣдутъ, — отвѣтилъ онъ.

— Тоже, братъ, жизнь не въ сласть, — продолжалъ бормотать Захаръ, отвертываясь отъ вѣтра, обжигавшаго лицо ледянымъ дыханіемъ, и говоря, очевидно, не про Алексѣя, а про кого-то другого, --матка-то бьётся, бьётся, дѣвка на выданьи, способовъ никакихъ… Кабы дѣвка-то съ долей была — иншее дѣло, а то вѣдь только и богачества всего, что алтынъ денегъ да новый вѣникъ…

Чѣмъ дальше отъѣзжали отъ деревни, тѣмъ сильнѣе подымался вѣтеръ. Съ тонкимъ свистомъ несся онъ по полю обдувая твердые, какъ каменные, скованные морозомъ сугробы, острыми мысами отточенные съ навѣтренной стороны, подхватывалъ сухой, разсыпавшійся, какъ песокъ, снѣгъ и носилъ его длинными, закручивающимися кверху вихрами по скользкому насту.

Лошадь фыркала и мотала головой, и на мордѣ у нея, у ноздрей и губъ, наросли тяжелыя сосульки, которыя она тщетно старалась стряхнуть. Сергѣй кутался въ армякъ, надѣтый поверхъ полушубка, и чувствовалъ, какъ гдѣ-то подмышкой, вѣроятно въ разошедшіяся прорѣхой овчины, забирается вѣтеръ и знобитъ тѣло острымъ колющимъ холодкомъ.

Онъ посматривалъ на отвернувшагося отъ него нищаго, что-то бубнившаго себѣ въ бороду, а невольно подумалъ о томъ, какъ должно быть холодно этому безпріютному старику въ его рваномъ полушубкѣ, вытертомъ до того, что на внутренней сторонѣ шерсть свалилась грязнымъ войлокомъ или вылѣзла широкими плѣшинами, а сверху едва прикрытомъ дырявымъ армякомъ, вытертымъ до того, что сквозь толстыя нитки основы виднѣлся полушубокъ.

— Только званіе, что одѣтъ, — думалъ онъ, прислушиваясь къ тому, что бубнилъ отвернувшійся отъ вѣтра Захаръ, и, не разобравъ, спросилъ громко:

— Кого ты тамъ, старый?

Захаръ повернулся краснымъ обвѣтреннымъ лицомъ съ слезящимися тусклыми глазами и, напрягая голосъ, крикнулъ:

— Говорю: не однимъ намъ, а и всѣмъ плохо. А ты говоришь: хуже нищаго!.. Даве былъ я въ Рюхѣ селѣ… Фу ты, Господи Владычица небесная! Тутъ тебѣ и собственники, которые въ собственность укрѣпились, тутъ и которые хуторщики, и вовсе продавшіе, и старые хозяева, что въ міру — не приведи Богъ!..

Онъ еще что-то говорилъ; вѣтеръ жегъ лицо, и онъ отвернулся, продолжая говорить, но Сергѣй уже не слышалъ что. Мысли были заняты тѣмъ, что было сзади его. Раза два онъ приподнялся и, несмотря на вѣтеръ, распахивавшій армякъ, оглянулся назадъ.

Крохотная рыжая лошаденка съ. обледенѣлой мордой трусила, плохо справляясь съ спокойнымъ ходомъ его коня, а въ саняхъ рядомъ съ сѣрымъ, вылѣзшимъ мѣстами ушаномъ Алексѣя виднѣлась обвязанная крестъ на крестъ по плечамъ и груди большимъ сѣрымъ платкомъ женская фигура.

Лица нельзя было разобрать, потому что она сидѣла, почти повернувшись назадъ, но Сергѣй зналъ, кто ѣдетъ и, несмотря на холодъ, отъ котораго коченѣли въ новыхъ рукавицахъ руки, улыбался смущенно и радостно.

«Какъ говорила, такъ и есть, поѣхала таки! — думалъ онъ, вспоминая вчерашній вечеръ и супрядку у Миронихи: — дарма что смѣется вокругъ меня!..»

Ему хотѣлось думать объ этой дѣвушкѣ, единственной дочери вдовы-старухи, изъ милости живущей въ деревнѣ, той самой Танькѣ Пѣгаревой, о которой говорила вчера Луша, и эти мысли были связаны неуловимой связью со всѣмъ, что говорилъ нищій Захаръ, что приходило ему на память и что видѣлъ онъ кругомъ.

Какъ самого себя чувствовалъ онъ неразрывно и плотно связаннымъ со всѣмъ, на что падалъ случайно взглядъ его — была ли то запотѣвшая, курчавившаяся длинной зимней шерстью спина гнѣдого мерина, или чуть видимая изъ-подъ снѣга изгородь, отдѣляющая яровое, или дальняя полоса лѣса, въ которомъ ему придется работать, рубя и вывозя купленную дѣлянку, — со всѣмъ, о чемъ думалъ и вспоминалъ онъ; какъ онъ въ мысляхъ своихъ растворялся и тонулъ въ этомъ знакомомъ и трудномъ мірѣ, состоявшемъ изъ земли, работы, жизни, — такъ и мысли о Татьянѣ связывались плотно и неразрывно съ предположеніемъ купить у деревни уголъ на мочлявинѣ подъ ленъ, или разсчетомъ — стоитъ ли брать у Матвѣя Шерстобита полторы души подъ яровое или нѣтъ, также какъ съ тѣмъ, что къ веснѣ непремѣнно надо прикупить какую ни на есть лошаденку на помощь старому мерину.

Это было общее, неразрывное, не такое, о чемъ онъ пріучилъ себя думать, а что чувствовалъ такъ же непосредственно и безъ предварительныхъ размышленій, какъ голодъ послѣ работы, необходимость отдыха послѣ какой-нибудь молотьбы, такъ же какъ чувствовалъ — не разсчитывалъ, не думалъ, а чувствовалъ — что по веснѣ надо орать подъ овесъ и гречу, раздѣлывать подъ ленъ, послѣ Петрова дня — косить, и все это для того и въ силу того, чтобы жить, т. е. нести свое невѣдомое назначеніе къ невѣдомой цѣли.

Кругомъ лежали поля — холодныя, пустыя, блестѣвшія мертвой бѣлизной настывшаго снѣга, но гдѣ-то въ глубинѣ, подъ этимъ наружнымъ покровомъ смерти, скрывавшія и копившія то творческое начало, что яркой зеленью выбьется весной и снова превратитъ ихъ въ широкія знакомыя равнины, сверкающія веселой озимью, темнѣющія влажными глыбами черной земли поднятаго пара, переливающія кованымъ золотомъ волнующейся ржи, повитыя жемчужной сѣдиной усатыхъ овсовъ, краснѣющія медовой гречихой…

И въ глубокомъ, таинственномъ предчувствіи грядущаго творчества, болѣе глубокомъ, чѣмъ мысль, и болѣе таинственномъ, чѣмъ рожденіе и смерть, идущемъ изъ глубины темнаго прошлаго, о которомъ онъ никогда не думалъ и котораго не зналъ, — кутаясь отъ вѣтра и постукивая каляными новыми рукавицами о грядки саней, отвѣчалъ столбухивекій парень Сергѣй неясному зову замершихъ зимнихъ полей мыслями о ѣдущей сзади дѣвушкѣ: вѣдь эти затаившіяся поля жили и одушевлены были тою же жизнью, что и озябшій парень…

Лежали бѣлыя ожидающія поля, ѣхала сзади дѣвушка въ большомъ платкѣ, и мысли о ней такъ же, какъ мысли о новой лошади, о лишнемъ надѣлѣ подъ яровое, — все ввязывалось въ одно чувство такой же неизбѣжности, какъ ожидающая гдѣ-то въ далекомъ темномъ будущемъ смерть, такой же необходимости, какъ остановка у расходящихся крестами дорогъ, гдѣ надо было спустить озябшаго Захара. Все было одинаково важно, и обо всёмъ надо было думать — не о томъ, почему и для чего это сдѣлать, ибо это было нѣчто принятое и не пробуждавшее мысли, какъ длинная цѣпь дней, мѣсяцевъ и годовъ, тянувшаяся съ момента рожденія, а о томъ, какъ лучше, толковѣе и выгоднѣе сдѣлать для наилучшаго выполненія той же невѣдомой и не возбуждавшей сомнѣній цѣли — жизни.

Старикъ, кряхтя, вылѣзъ изъ саней и поколотилъ зазябшими ногами о твердую дорогу.

— Не, братъ, на своихъ на двоихъ теплѣе, — сказалъ онъ, прощаясь съ Сергѣемъ, — быть завирухѣ, говорю…

— Гляди, не замерзъ бы гдѣ на дорогѣ… Занесетъ, и слѣда не найдешь, — съ сомнѣніемъ проговорилъ Сергѣй, — помрешь еще…

— А вѣдь и помрешь — не откажешься, — согласился старикъ, — никто, какъ Богъ да добрые люди… Спасибо, что подвезъ. Прощай покудова!

Онъ еще разъ постучалъ твердыми, какъ деревянные, лаптями, поправилъ сползшую на грудь торбу и зашагалъ по большаку, подпираясь палочкой.

— Заходи когда! — крикнулъ ему вслѣдъ Сергѣй и оглянулся. Маленькая рыжая лошаденка шагомъ подходила къ санямъ.

Татьяна повернулась и, встрѣтившись глазами съ Сергѣемъ, ухмыльнулась и кивнула головой.

— Живы-ль вы, ай совсѣмъ смерзли?! — крикнулъ онъ, стоя въ саняхъ и придерживая лошадь.

— Ништо! — весело отозвалась Татьяна и добавила еще что-то, но вѣтеръ подхватилъ слова, и слышно было только: — «а-а-а-у-у-о!»

— Кого?! — переспросилъ Сергѣй.

— Ста-ри-ка-а зря-а пусти-и-лъ, замерзнетъ!

— Цѣлъ будетъ, ништо! — безпечно ухмыльнулся Сергѣй, думая больше о кричавшей Татьянѣ, чѣмъ объ ушедшемъ по большаку старикѣ, — садись кто-нибудь ко мнѣ, вашему коню легче.

Онъ хотѣлъ, чтобы сѣла Татьяна, но поднялся Алексѣй и, подвязавъ возжи къ передку дровней, подошелъ къ нему.

— Трогай, что-ль! — бросилъ онъ, вваливаясь въ сани, — и то моей крысѣ легче!..

Сергѣй погналъ лошадь и сѣлъ самъ. Говорить по вѣтру было трудно, и ѣхали молча. Вѣтеръ свистѣлъ жалобно и пронзительно, заворачивалъ на бокъ хвостъ лошади и трепалъ гривой, а голые придорожные кусты мотались подъ его порывами безпомощно и жалко. Кое-гдѣ на нихъ виднѣлись пучки соломы, нацѣпленные заботливой рукой боявшагося заблудиться во вьюгу крестьянина.

Когда ѣхали по опушкѣ Банковскаго бора, тамъ, гдѣ узкая лента проселка бѣжала по неширокой просѣкѣ — вдали между деревьями черными трепетными зигзагами мелькали перелетавшіе на морозѣ тетерева.

— Ау-бины-ау! — забубнилъ что-то Алексѣй.

— Ась? — переспросилъ Сергѣй.

Вѣтеръ въ перелѣскѣ былъ меньше, но деревья шумѣли глухо и сердито, и въ этомъ жуткомъ неугомонномъ шумѣ тонули всѣ звуки.

— Морозу большому быть — птица летаетъ! — повторилъ Алексѣй. — Теперь скоро!

Алексѣй повернулся лежа, стараясь не вынимать запрятанныхъ въ рукава кистей рукъ, и движеніемъ головы показалъ на узкій и прямой, какъ стрѣла, лыжный слѣдъ, тянувшійся вдоль дороги.

— Собакины бѣжали, Ѳедоръ съ Никитой; нынче, сказываютъ, въ ночь ушли въ банковскую дачу…

— Можетъ, лѣсникъ?

— Не, они, я знаю… Козловъ видѣли въ шуровской дачѣ, вотъ и отправились…

— Отчаянный народъ! — покачалъ головой Сергѣй.

— Чего отчаянный — совсѣмъ сбившійся народъ… Съ нихъ все и началось!

— Что началось-то?

— Да насчетъ передѣлу этого самаго.

Алексѣй вдругъ оживился и сѣлъ. Красное обвѣтренное лицо его задергалось мучительной судорогой, которой не звалъ или не замѣчалъ въ немъ раньше Сергѣй. Какъ хозяинъ, заинтересованный въ деревенскихъ дѣлахъ, онъ зналъ, въ чемъ дѣло, и зналъ, что поднятый Алексѣемъ вопросъ больнѣе всего касался его именно, но сейчасъ онъ не могъ и не хотѣлъ думать объ этомъ.

Онъ непрестанно ощущалъ присутствіе ѣдущей сзади Татьяны, и это чувство путало мысли и мѣшало слушать. Онъ вспоминалъ вчерашнюю посидѣлку, то, какъ онъ встрѣтился на ней, съ Татьяной, и какъ она сказала ему, что Алексѣй, доводившійся ей двоюроднымъ братомъ, — проситъ ее ѣхать съ нимъ въ Ростково, помочь убраться съ сѣномъ. Сергѣй, съ своей стороны, сообщилъ ей, что тоже ѣдетъ; тогда она начала, смѣясь, увѣрять, что все наврала и ни о чемъ Алексѣй не просилъ ее; а когда Сергѣй сталъ приставать съ разспросами — твердила, что ему вѣдь все равно, ѣдетъ она или нѣтъ. И все смѣялась, чуть-чуть щуря лукавый черный глазъ и закрываясь обратной стороной ладони, а онъ стоялъ передъ ней, смущенный, не зная, что сказать и чему вѣрить.

Сергѣй безпрестанно оглядывался и почти не слушалъ Алексѣя, а тотъ разсказывалъ про свою давнюю обиду, морщилъ лицо и ругалъ кого-то скверно — не то Собакиныхъ, не то всѣхъ столбухинскихъ мужиковъ.

Его дѣло было извѣстно всей деревнѣ, и вся деревня, въ томъ числѣ и Сергѣй, относились къ этому дѣлу такъ, какъ будто рѣшеніе зависѣло не отъ нихъ, крестьянъ, а отъ кого-то другого, противъ кого ничего не подѣлаешь.

Это дѣло заключалось въ томъ, что послѣ всякихъ свалокъ-навалокъ земли, происходившихъ въ деревнѣ для уравненія нѣсколько лѣтъ тому назадъ, это уравненіе въ послѣдніе годы передъ передѣломъ прекратилось совершенно. Въ нынѣшнемъ году истекалъ двѣнадцатилѣтній срокъ, послѣ котораго долженъ бы быть передѣлъ. Алексѣй, сидѣвшій на одной душѣ самъ-шестъ, употреблялъ всѣ возможныя усилія, всю изобрѣтательность и выносливость, чтобы додержаться кое-какъ до этого передѣла, вопросъ о которомъ былъ вопросомъ жизни и смерти всего его существованія.

И онъ, и жена вытягивались изъ послѣднихъ силъ, чтобы сдержать хозяйство, «какъ у добрыхъ людей», заявить себя передъ міромъ настоящими хозяевами, нуждавшимися только по малоземелью, на которое были осуждены до новаго передѣла.

Въ послѣдніе годы земельныя надежды всякаго рода, прекратившія даже обычную «свалку-навалку», а въ особенности новые законы объ укрѣпленіи надѣла въ собственность и правѣ расходиться углами — посѣяли раздоръ въ деревнѣ, и такъ плохо столковывавшейся со всякимъ передѣломъ. Ясно было, что передѣлъ затормазится, что ему, пожалуй, и совсѣмъ не бывать, но въ это возможное будущее Алексѣй боялся заглядывать, такъ какъ вся, опора его усилій и стремленій была именно въ передѣлѣ, когда ему неминуемо должны были нарѣзать вмѣсто одной три души.

Какъ всѣ растерявшіеся, сбитые съ толку люди, онъ вообще боялся думать о будущемъ и только искалъ виновниковъ того, что неумолимо и навѣрняка надвигалось на него. То, что Собакины, обычно отдававшіе землю и сами совершенно не занимавшіеся ею, первые заговорили о ненадобности передѣла, заставило его относиться къ нимъ подозрительно и враждебно.

— Я знаю, въ чемъ ихъ разсчетъ, — говорилъ онъ, гримасничая и морщась, какъ отъ боли, — имъ все одно, они окромя охоты ничего знать не хотятъ… Укрѣпятъ да продадутъ Прошкѣ, а тотъ давно зарится, тоже знаю — думаетъ, коли съ банковскимъ бариномъ не выйдетъ насчетъ футоровъ, хоть здѣсь обсадить. Только не бывать, нѣ-е-е-тъ, не бывать этому!..

— А и другіе тоже, къ кому сунься — на-къ возьми — я не я, лошадь не моя, и я не повозникъ!.. — продолжалъ онъ, садясь и разминая застывшія ноги, — ты подумай самъ, Господи, ужли-жъ въ тебя ума нѣту…

И онъ опять начиналъ высчитывать и ругаться, и чѣмъ больше говорилъ, тѣмъ скучнѣе было слушать его Сергѣю. Все это онъ давно зналъ, обо всемъ этомъ слышалъ и думалъ самъ, но все это сейчасъ мало или совсѣмъ не касалось его. Все это должно устроиться и, несомнѣнно, устроится такъ, какъ устроится, и что бы ни говорилъ сейчасъ Алексѣй, какъ бы ни ругалъ онъ Ельникова Прокофія, нацѣливавшагося купить выдѣленные надѣлы, или Собакиныхъ, стремившихся продать ихъ, — все это будетъ такъ, какъ будетъ.

— Гляди, Струково видать, — перебилъ онъ Алексѣя, — тоже народъ — воръ на ворѣ…

— Разбойникъ-народъ… Намедни въ волостномъ говорили, Саньку Деменьтева въ Сибирь, будто, угнали…

— Это что приказчика лѣсного зарѣзалъ?

— Онъ самый… Да и у насъ не лучше… Надо къ Танькѣ сѣсть, не было-бъ чего.

— Я сяду…

Сергѣй проворно соскочилъ и остановился. Рыжая лошаденка поровнялась съ нимъ, онъ прыгнулъ и съ размаху свалился въ дровни, гдѣ сидѣла Татьяна.

— Струковскіе парни балуютъ, — какъ бы извиняясь, проговорилъ онъ, беря возжи, — не было бы чего…

Но Струково проѣхали благополучно. Встрѣтился тольке сѣдой, какъ лунь, старикъ въ длинномъ полушубкѣ и черныхъ валенкахъ, молча посмотрѣвшій на проѣзжавшихъ. Да въ концѣ деревни баба съ подоткнутымъ высоко подоломъ, показывавшимъ толстыя въ бѣлыхъ шерстяныхъ чулкахъ ноги, тащила на обледенѣлыхъ салазкахъ мокрое бѣлье.

— На работѣ всѣ, видно, лѣсъ возятъ, — проговорила Татьяна.

— Пусть бы сунулись, я-бъ имъ далъ! — проговорилъ Сергѣй.

— Они съ ножиками…

— Я и безъ ножика трепку задалъ бы!

Онъ искоса посматривалъ на высовывавшееся изъ плотно повязывавшаго голову платка лицо Тани, съ плотно сжатыми губами, и ему хотѣлось сказать что-то значительное и большое, что копилось въ груди, но словъ не было.

Такъ, въ молчаніи, они съѣхали съ дороги за деревней и направились по узенькому, заваленному снѣгомъ, зимнику на покосъ.

Лошади шли, увязая въ снѣгу, какъ по цѣлинѣ, дровни шуршали отводами по болотнымъ кустамъ, между которыми они ѣхали, кое-гдѣ виднѣлись клоки сѣна на черныхъ обломанныхъ мѣстами вѣтвяхъ — слѣды проѣзжавшихъ ранѣе возовъ.

Сергѣй два раза за зиму былъ уже здѣсь за сѣномъ, нотеперь ему казалось, что это было неизмѣримо давно, и теперь все глядитъ иначе: тяжелыя одонья сѣна, торчавшія вдалекѣ на пустомъ бѣломъ пространствѣ заваленнаго снѣгомъ покоса, казавшіяся черными отъ налегшихъ сверху снѣговыхъ шапокъ, неровная, прячущаяся подъ сугробами, плохо проѣзженная дорога, унылая рыжая Алексѣева лошаденка, съ трудомъ тащившая пустыя дровни…

На одну минуту ему показалось, что то, что было на самомъ дѣлѣ, было когда-то ужасно давно: давно уже нѣтъ на свѣтѣ холостого парня Сергѣя, ѣдущаго въ чужихъ саняхъ съ чужой дѣвушкой на покосъ за сѣномъ, а вмѣсто него ѣдетъ лѣсной дорогой, возвращаясь изъ города, женатый мужикъ Сергѣй со своей хозяйкой, поспѣшая домой къ ребятамъ, оставленнымъ на призоръ бабки, — и такъ показалась ему эта выдуманная картина уютной и трогательной, что онъ оглянулся на Татьяну въ странномъ и смутномъ волненіи. Но это было только минуту — въ слѣдующую онъ забылъ объ этомъ, и только на душѣ осталось теплое ласковое ощущеніе.

Сѣно называли быстро, торопясь и стараясь согрѣться работой, помогая другъ другу, перебрасываясь короткими замѣчаніями, но, какъ ни торопились время шло, и короткій зимній день уходилъ съ неуловимой быстротой. Когда довязали второй возъ, подошелъ лѣсникъ Кирила, хромоногій мужикъ, который за три рубля брался у столбухинскихъ крестьянъ караулить сѣно. Сторожъ онъ былъ плохой, и сѣно у него крали струковцы напропалую, но все же изрѣдка онъ заглядывалъ на покосъ.

Онъ поговорилъ о дѣлахъ, пожаловался на струковцевъ, но когда жаловался — глядѣлъ въ сторону и такъ божился, что можно было заподозрить его самого въ стачкѣ съ ворами. У Сергѣя онъ попросилъ двугривенный въ долгъ и, получивъ отказъ, сказалъ, словно продолжая прежде начатый разговоръ:

— Чего ты не женишься, Сергуха?

— Дай невѣсту, такъ и женюсь, — шутливо отвѣчалъ тотъ.

— Эва, братъ, добра-то!.. Ихней сестры, — онъ кивнулъ на Татьяну, — сколь хошь, хоть рукамъ подбирай…

— Погоди, женюсь, дай срокъ…

— То-то, что строкъ, а, поди, годовъ тебѣ не мало…

— Чай, не перестарокъ какой, — вставила Татьяна.

Сергѣй благодарно взглянулъ на дѣвушку, какъ будто она сказала не просто такъ, а съ умысломъ.

И когда ѣхали назадъ съ покоса, онъ пустилъ свою лошадь сзади, а самъ шелъ рядомъ съ возомъ Алексѣя, стараясь попасть на ту сторону, гдѣ была Татьяна.

Назадъ ѣхать было мучительно трудно. По непробитой дорогѣ сани тонули въ снѣгу, возъ то и дѣло накренялся, и приходилось поддерживать его плечами. Алексѣва лошаденка совсѣмъ выбилась изъ силъ, и они втроемъ ухватывались за оглобли и вытягивали возъ изъ ухаба. И весь этотъ проведенный въ рабочей суетѣ день, за который они сказали другъ другу едва ли десять словъ, невидимыми, тонкими нитями связывалъ уже Сергѣя съ Татьяной, какъ не могли ихъ связать ни гулянья, ни супрядки, ни разговоры.

Когда выбрались на торную дорогу уже вечерѣло, и блѣдныя синія тѣни легли на снѣгу, а даль задернулась тусклой дымкой идущей съ востока ночи.

Опять лежали кругомъ молчаливыя поля, казавшіяся мертвыми, таившія въ глубинѣ будущую жизнь, опять смотрѣлъ на нихъ Сергѣй съ смѣшаннымъ чувствомъ ожиданія и увѣренности; только теперь эта увѣренность была шире и больше и связывалась съ шедшей рядомъ дѣвушкой, внезапно ставшей близкой и не чужой.

Вѣтеръ утихъ, но морозъ сталъ сильнѣе, и это замѣтно было по сухому визгу саней и по тому, какъ упруго и неподатливо скрипѣлъ снѣгъ подъ ногами. Время отъ времени Сергѣй колотилъ себя рукавицами по плечамъ и кричалъ на лошадь, и голосъ разносился звонко и чисто въ чуткомъ, сжавшемся воздухѣ.

Когда проѣхали кресты, гдѣ сошелъ утромъ нищій Захаръ, взошелъ мѣсяцъ, и блѣдный свѣтъ незамѣтно вошелъ въ твердый снѣгъ, заискрился на острыхъ, отполированныхъ вѣтромъ сугробахъ, наполнилъ воздухъ. Слабыя синія тѣни двигались рядомъ съ возами, ломаясь и прыгая черезъ ямы и выбоины, живыя и связанныя общностью движеній съ ними.

День прошелъ и лишь напоминалъ о себѣ яркимъ голодомъ и усталостью, сѣрый, будничный день, одинъ изъ тысячи другихъ такихъ же дней, что идутъ длинной цѣпью надъ человѣкомъ, будничный день, таившій въ себѣ, какъ земля зерно, зачатокъ дѣлъ и поступковъ, чувствъ и мыслей, словъ и ощущеній — всего, что называется жизнью.

И Сергѣй забылъ бы его, какъ тысячи другихъ дней, если бы передъ самой своей деревней не сказалъ въ смутномъ желаніи подвести итогъ всему, что было въ это будничное сегодня:

— Ужо постомъ надо Дуньку замужъ ладить, а либо тогда руки развяжутся…

И, отвѣчая не столько тому, что сказалъ Сергѣй, сколько своимъ и его мыслямъ, странно соединившимся въ одну общую мысль за сегодняшній будничный, одинъ изъ тысячи подобныхъ, день, Татьяна проговорила раздумчиво:

— Парней-то у насъ нѣтъ, развѣ на сторону куда… Дома-то либо бѣдность непокрытая, либо озорство такое, что брось все… Вонъ Прокофій Ивана своего ладитъ женить…

Они больше ничего не сказали, но когда въѣхали въ деревню и попрощались, — разошлись съ чувствомъ неясной, но окончательной перемѣны, произошедшей въ ихъ жизни и послѣ этого каждый изъ нихъ зналъ, что жизнь его опредѣлена и направлена, какъ опредѣлена и направлена жизнь брошеннаго въ борозду сѣмени…

II.

Зима шла ровнымъ безостановочнымъ шагомъ, равнодушная къ людскимъ дѣламъ и мыслямъ, чуждая страстямъ и волненіямъ, какъ все въ природѣ, не тише и не скорѣе, чѣмъ это полагалось ей. Морозы сковали глубокіе снѣга, покрывавшіе твердую, промерзшую землю, и этотъ бѣлый блестящій покровъ лежалъ, какъ одинъ кусокъ, смягчившій неровности почвы, окутавшій воды, подступившій къ деревнямъ высокой стѣной, такъ что на выѣздѣ приходилось лѣзть въ гору, вышиной съ крышу.

Бѣлый разсѣянный свѣтъ лежалъ на поляхъ, и казалось, шелъ онъ не съ неба — мутнаго, низкаго, покрытаго тяжелыми свинцовыми тучами, а отъ бѣлой застывшей земли, отъ этого снѣга, необозримаго, широкаго и унылаго въ однообразной бѣлизнѣ своей.

Утро вставало медленное, тяжелое, какъ заспавшійся лѣнивый работникъ, и вяло пробуждался въ лиловомъ сумракѣ короткій день.

Уже сверкали блестящими ребрами сугробы на мѣстахъ повыше, а въ лѣсу подъ деревьями, подъ низко свѣсившимися вѣтвями еще лежалъ синій сумракъ, неохотно уступающій пядь за пядью идущему свѣту. Неподвижными призрачными силуэтами подымались черные стволы деревьевъ, странно короткіе отъ закрывавшаго ихъ чуть не до половины снѣга, и низкія, отягощенныя обледенѣлымъ снѣгомъ вѣтви были, какъ парчевая риза, пышно спускающаяся до самой земли.

Лѣсъ умеръ — и строгое величественное молчаніе стало между соснами, чутко ловило звукъ и гасило его, ревниво оберегая холодную тишину.

Беззвучно, едва касаясь пушистыми лапками твердаго наста, мягкими, круглыми скачками промелькнетъ неуловимо заяцъ, и задѣтый прутикъ долго качается, нарушая торжественную неподвижность и рождая смутное движеніе въ густомъ голомъ парусникѣ, тянущемъ изъ-подъ снѣга свои зазябшія вѣточки.

По тонкимъ, согнутымъ вьюгами дугой березкамъ на опушкахъ стрекочутъ сороки, сверкая бѣлыми перьями, пробираются ближе къ жилью, усаживаются на занесенныя сугробами изгороди и наглѣютъ, лѣзутъ въ гумна и рѣзко будятъ студеную тишину своимъ металлическимъ четкимъ стрекотомъ.

Тихо въ лѣсу, мертво въ полѣ, и нѣтъ жизни въ деревнѣ. Люди сидятъ по избамъ, толкутся другъ около друга, и, стиснутые на долгія недѣли тѣсными стѣнами домовъ, ссорятся и сердятся, раздражаются и бранятся; но улица пустынна, и можно подумать, что укрывшіяся подступившимъ подъ самыя окна снѣгомъ, прячущіяся подъ огромными бѣлыми крышами избы пусты и мертвы, какъ лѣсъ. И только дымъ плотными грязными кругами подымается изъ этихъ кучъ снѣга, изъ теплыхъ закопченыхъ трубъ, на которыхъ по вечерамъ озябшія вороны грѣютъ лапы.

Короткій и пустой день скоро проходитъ, и ночь идетъ съ востока, какъ владѣтельная царица, знающая свою силу и власть на этой замерзшей молчащей землѣ. Какъ будто ниже осѣдаетъ свинцовое небо, какъ будто роняетъ оно сѣрыя краски свои на бѣлый снѣгъ и темными, путанными пятнами бросаетъ въ овраги и ложбинки и будитъ въ нихъ холодные тусклые призраки, и медленно встаютъ они, подымаются блѣдными тѣнями — чѣмъ дальше, тѣмъ больше, и копятся толпой, заслоняютъ горизонтъ — чѣмъ дальше, тѣмъ больше, и обступаютъ со всѣхъ сторонъ бѣлесымъ мракомъ, въ которомъ все призрачно и незнакомо и все чуждо человѣку.

То, что пряталось днемъ, лежало, забившись, въ гущѣ болотнаго кустарника, въ темной дебри заглохшаго лѣса, выползаетъ изъ темныхъ логовищъ и медленно, осторожно, бродитъ по лѣсу, прислушивается къ глубокому молчанію его и длинной мелькающей цѣпью скользитъ по опушкѣ…

И часто въ такія ночи случайно вышедшіе изъ натопленныхъ избъ люди слышали далекій вздрагивающій вой, странный стонъ повитыхъ печалью полей, полный жуткаго выраженія и непонятной человѣку тоски.

Заслышавъ этотъ стонъ, голодныя облѣзлыя деревенскія собаки волновались, прислушивались, наставивъ одно ухо, потомъ мотали головой и нюхали воздухъ. И, забравшись куда-нибудь на засыпанную снѣгомъ пуньку, на кучу сваленныхъ бревенъ, задирали оскаленныя морды кверху и отвѣчали далекой звѣриной тоскѣ отчаяннымъ, пугающимъ воемъ…

Тогда въ конюшняхъ лошади поднимали сонныя головы и, въ недоумѣніи, слушали. Потомъ, вздрогнувъ, начинали тяжело подниматься, стуча подковами по досчатому помосту и гремя о жолобъ цѣпью недоуздка.

И на крытомъ, пропитанномъ теплымъ запахомъ навоза и парного молока дворѣ, распространялась та же неясная тревога. Хлопая тяжелыми ушами, умолкали вѣчно жующія коровы; овцы, дробно перебивая копытцами, сбивались въ кучу гдѣ-нибудь въ углу и толклись въ жидкомъ навозѣ, готовыя каждый моментъ ринуться въ противоположный уголъ; и разбуженныя этой суетней куры цапались лапками гдѣ-то наверху подъ крышей, гдѣ сложены на стропилахъ тонкія жерди и лежатъ на нихъ закинутыя за ненадобностью сохи и бороны, и пѣтухъ, вѣрный стражъ и хранитель потонувшаго въ темнотѣ двора, пробуждался и рѣзкимъ вопросительнымъ крикомъ освѣдомлялся — въ чемъ дѣло?

Иногда поднимался вѣтеръ — тогда все мѣнялось.

Буйными, порывами налеталъ онъ на деревню, толкался въ стѣны такъ, что избы тряслись, рвалъ чуть пріотворенную дверь и оглушительно хлопалъ ею и скрипѣлъ неплотной воротиной, шуршалъ соломой крышъ.

Съ дикимъ воемъ носился онъ надъ деревней, забивалъ дымъ обратно въ трубы, такъ что нельзя было затопить печи, и въ то же время выдувалъ остатки тепла въ щели оконъ, плохо пригнанную дверь, сквозь сгнившую конопатку стѣнъ…

Въ такія ночи люди сидѣли по домамъ, жутко прислушизаясь къ вою и хохоту вѣтра, подавленные буйной, нечеловѣческой жизнью, крестились и вздыхали; въ такія ночи звѣрь наглѣлъ и лѣзъ въ самую деревню, вбивался въ сады, подбирался къ самымъ дворамъ, наводя ужасъ на ощетинившихся, жмущихся къ дому собакъ; въ такія ночи старухи вспоминали давнія, сѣдыя были и, кряхтя и охая, вели темный сказъ, а ребята слушали съ расширенными отъ ужаса глазами, боясь спустить подобранныя подъ себя ноги съ лавки, и, напуганныя бабкой, тряслись, жались и кряхтѣли, не будучи въ силахъ выйти на дворъ, когда это было необходимо нужно, рискуя подвергнуться большой непріятности…

А мужики съ темноты заваливались спать въ такое время и спали, хрипя и стоная во снѣ подъ жаркими полушубками, по шестнадцати часовъ, просыпались среди ночи покурить, или шарили на полкѣ хлѣба и опять валились, какъ подстрѣленные., не зная, куда дѣть безконечную ночь…

Бабы сидѣли до позднихъ пѣтуховъ за пряжей, думали свои длинныя бабьи думы, и долгими часами бойко прыгало, ударяясь въ полъ, толстое веретено, пузатилось, тяжелѣло и сулило новые полтинники, тайно замотанные въ какой-нибудь клубокъ шерсти или запиханные въ моткѣ тряпокъ въ сваленную въ кладовушкѣ грязную волну такъ, что и самой прятавшей не сразу найти можно было, собираясь на ярмарку…

А когда утихало, все оказывалось такъ глубоко заваленнымъ снѣгомъ, что пробраться куда-нибудь на гумно представлялось дѣломъ необычайно труднымъ. Высокіе сугробы равнялись съ крышей, а вербы на ручьѣ были занесены до такой степени, что видна была только ихъ похожая на перевернутый вѣникъ верхушка, набитая снѣгомъ, какъ корзина. И только у самыхъ стволовъ виднѣлась воронкообразная яма съ крутыми, блестящими боками, заканчивающаяся острымъ ребромъ сугроба.

Огромныя шапки снѣга покрывали торчащія, какъ мачты разбитаго корабля со дна бѣлаго отвердѣвшаго моря, — жерди затопленной вьюгой изгороди; плотными массами свисалъ онъ съ наличниковъ оконъ, съ коньковъ воротъ, и было удивительнымъ, какъ могъ онъ держаться тамъ, не свалившись и не разсыпавшись сухой морозной пылью.

Отъ нѣкоторыхъ избъ, стоявшихъ въ прогонахъ, выходившихъ въ поле, на улицу, вели цѣлыя траншеи, въ которыя съ непомѣрно наросшей, твердой дороги надо было скатываться чуть не кувыркомъ.

Кузнецъ Василій Семеновъ прежде, чѣмъ добраться до своей низенькой кузницы, отъ которой была видна только крыша съ трубой да кусокъ двери, съ выжженнымъ на ней чернымъ крестомъ, долженъ былъ позвать помогавшаго ему въ качествѣ молотобойца Дмитрія Прокофьева, и оба они, вмѣстѣ съ мальчишкой, жившимъ у одинокаго Василія и обычно раздувавшаго въ кузницѣ горнъ, вплоть до перехватки откапывали погребенную кузницу, кляня того дурака, который поставилъ ее на перекресткѣ двухъ улицъ, открытой всѣмъ вѣтрамъ.

И хотя дуракомъ этимъ былъ тотъ же Василій Семеновъ, никто не ругалъ его такъ забористо и крѣпко, когда барахтался по поясъ въ осыпавшемся, какъ песокъ, снѣгу, какъ самъ бородатый, вѣчно черный отъ копоти и жара кузнецъ.

У Алексѣя совсѣмъ занесло дворъ, а оставленныя на улицѣ у воротъ дровни пришлось откапывать лопатой, потому что отъ нихъ торчали только верхушки креселъ, да загнутыя вверхъ концы полозьевъ.

Всѣмъ надѣлала бѣды вьюга: у кого дерево сломала, у кого плетень вывернула; у лавочника Ларіона развалила трубу на старой избѣ, а у Сергѣя Данилова такъ занесло привезенныя наканунѣ бревна, что онъ, такъ же, какъ кузнецъ, цѣлое утро провозился съ Дуней, откапывая ихъ. И когда они кончили отгребать снѣгъ, пора было уже идти обѣдать.

Когда сидѣли за обѣдомъ, Луша замѣтила, что кто-то мелькнулъ подъ окнами, и сказала:

— Дмитрій, никакъ, идетъ къ намъ…

— Какой Дмитрій? — спросила старуха.

— А Прокофьевъ Дмитрій, какой же въ насъ еще есть?..

Жидкія половицы въ сѣняхъ, прыгавшія при каждомъ шагѣ, какъ клавиши, заскрипѣли, и дверь отворилась.

Пришелъ, дѣйствительно, Дмитрій. Онъ снялъ у двери свою вылѣзшую барсучью шапку-ушанъ и проговорилъ:

— Хлѣбъ да соль!

— Милости просимъ, — отвѣтилъ Сергѣй, — садись, что-ль, пообѣдаемъ вмѣстѣ…

— Не, спасибо… — Дмитрій хотѣлъ сказать, что онъ уже обѣдалъ дома, но понялъ, что ему, все равно, никто не повѣритъ, и промолчалъ.

Онъ присѣлъ на лавку у окна, прислонясь спиной къ стѣнѣ и положивъ на колѣни свою пеструю шапку.

— Тихо-ль въ васъ? — спросила старуха, подымаясь отъ стола, чтобы добавить въ чашку похлебки.

— Покуда… Какъ вы?

— А да чтожъ? Живемъ!

Видно было, что Дмитрій пришелъ по дѣлу, но не хочетъ говорить при всѣхъ и ждетъ конца обѣда.

— Отецъ-то какъ? — спросила старуха.

— А песъ его знаетъ! — отозвался Дмитрій и добавилъ, усмѣхнувшись зло и горько: — что ему дѣлается! Жретъ да пьетъ, да деньги копитъ, старый кобель!

— Ой, ой, молодецъ, ладно ли такъ про отца-то говорить, — съ серьезнымъ упрекомъ покачала головой старуха, — ну, ссоритесь вы, ну, обидѣлъ онъ тамъ тебя, а тоже не годится такъ-то про родного отца… чать, не кто тебѣ, а отецъ!

Дмитрій изподлобья посмотрѣлъ на нее и опять усмѣхнулся.

— Оте-е-цъ! — протянулъ онъ: — такому отцу камень на шею да въ пролубь, вотъ какой это отецъ!..

— Господи Боже ты мой, Владычица матушка, — испугалась старуха, — молчалъ бы ты лучше, ну тебя!.. Такія слова…

Дмитрій вдругъ вспыхнулъ и смялъ въ рукахъ шапку такъ, что она затрещала. Онъ вообще имѣлъ эту черту въ характерѣ — внезапно загораться страстнымъ гнѣвомъ или страстной тоской — и этимъ напоминалъ отца въ молодости, превратившагося въ старости въ крутого нравомъ старика, угрюмаго и требовательнаго до того, что съ нимъ трудно было ужиться.

— Слова! — вскрикнулъ онъ, дернувшись на лавкѣ, какъ будто его ударили по-больному мѣсту, — а его поступки каковы? Коли онъ мнѣ отецъ, такъ я ему сынъ али нѣтъ? Со мной онъ какихъ поступковъ себѣ допустилъ? Нешто мысленно? Нынче, вонъ онъ, на укрѣпленіе хлопочетъ, а я ему сынъ ай нѣтъ?! У меня трое ребятъ, самъ жилы съ себя рву — далъ онъ мнѣ хоть корку сухую когда? Я на него работалъ, хребетъ ломалъ-ломалъ, а теперь пошелъ вонъ и живи, какъ хошь?.. То не отецъ, а ворогъ лютый, звѣрь истинный, вилы ему въ бокъ надо, либо колъ осиновый въ спину, вотъ что!..

— Брось, Дмитрій, чего тамъ! — остановилъ его Сергѣй, — мало что промежъ своими бываетъ…

Ему было неловко слушать такія слова про Прокофія, за второго сына котораго, Ванюху, брата Дмитрія, онъ хотѣлъ выдать Дуньку.

«…Кто его знаетъ, сейчасъ слушаешь этого Дмитрія, доведеннаго до послѣдняго выгнавшимъ его крутымъ старикомъ, а послѣ случится играть свадьбу — неловко будетъ и предъ старикомъ, и предъ Дмитріемъ…»

Была еще одна тайная глубокая мысль, въ которой Сергѣй никогда не сознался бы даже самому себѣ: такъ была она глубоко похоронена гдѣ-то въ самомъ темномъ углу мозга, — мысль, рожденная вѣчной безпощадной борьбой за каждый день и каждый кусокъ хлѣба для этого дня, себялюбивая, коротенькая, полубезсознательная мысль о Дунькѣ, о томъ, что хозяйство стараго Прокофія, цѣльное и крѣпкое, именно тѣмъ и крѣпко, что не дѣлилось, въ однѣхъ рукахъ, которыми будутъ послѣ смерти старика рука Ивана, будущаго Дунькина мужа…

Эта мысль на мгновенье подняла голову, какъ хитрая змѣйка, и тотчасъ же спряталась въ сырыхъ, темныхъ камняхъ, такъ что нельзя было даже понять, была она или нѣтъ, и если бы мягкому, добродушному Сергѣю, удивлявшемуся и разводившему руками при видѣ примѣровъ новой, дикой деревенской злости и жестокости, сказали, что онъ думалъ это, онъ не повѣрилъ бы и сталъ бы открещиваться и ночелъ бы такое предположеніе за большую обиду себѣ.

Дмитрій нѣсколько успокоился и опять отклонился спиной къ стѣнкѣ съ усталымъ и равнодушнымъ видомъ.

Даниловы кончили обѣдъ, и дѣвки вмѣстѣ съ матерью собирали посуду и мыли ее у бадьи возлѣ двери, гдѣ висѣлъ привѣшенный за двѣ ручки кувшинчикъ для мытья.

Сергѣй одѣвался, потому что съ утра еще хотѣлъ перелопатить хлѣбъ въ амбарѣ, оставленный для сѣва, а то не попортили бы мыши, да не слежался бы и не засырѣлъ бы.

Они вышли вмѣстѣ съ Дмитріемъ и, какъ только ступили въ дворъ, Дмитрій сказалъ, глядя въ сторону:

— Что я хотѣлъ попросить тебя, Сергѣй Данилычъ…

— А что такое?

— Да хлѣбомъ поиздержавши я, почитай ни пястки муки нѣту, а самъ знаешь — ребята… Можетъ, сколько далъ бы?

Сергѣй посмотрѣлъ на занесенную снѣгомъ крышу клѣти и не сразу отвѣтилъ:

— Что-жъ, это можно, — проговорилъ онъ, думая въ то же время о томъ, что хлѣба самимъ осталось еле-еле до Свѣтлаго дня, а Дмитрію дать — навѣрно, не скоро отдастъ, — не знаю только, какъ молотого-то, намедни ладился на мельницу ѣхать, да погода зашла, собаки не выгнать, не то что со двора справляться… Ладно, ужо подъ вечеръ принесу, сейчасъ будто неловко…

— Спасибо, и то подъ вечеръ лучше… Не боюсь собаки, да не люблю ея звяги, — усмѣхнулся Дмитрій не то надъ тѣмъ, что они безъ словъ поняли другъ друга, не то надъ этой, въ сущности, ненужной попыткой скрывать то, что у всѣхъ было на глазахъ и о чемъ всѣ знали.

— Спасибо, — повторилъ онъ еще разъ, — а то ребята ревутъ, баба сама не своя ходитъ, самъ знаешь… А я ужо отъ кузнеца-то свово, можетъ, получу, либо поработаю тебѣ что… — скажешь тамъ, какъ лучше…

— Ладно, чего тамъ, сочтемся…

— Такъ вечеромъ, значитъ… Спасибо…

Съ минуту Дмитрій смотрѣлъ на Сергѣя особеннымъ страннымъ взглядомъ, какъ будто хотѣлъ что-то сказать и не могъ выговорить. Тотъ въ недоумѣніи стоялъ, ожидая, и только что хотѣлъ спросить, въ чемъ дѣло, какъ щеки Дмитрія дрогнули и онъ шморгнулъ носомъ.

— Спа… сиб… бо! — запинаясь и съ трудомъ, еще разъ проговорилъ онъ, и вдругъ лицо его мгновенно измѣнилось, глаза стали круглыми и блестящими, а губа приподнялась, открывая рядъ бѣлыхъ, острыхъ, какъ у хищнаго звѣря, зубовъ.

— А отецъ… — вдругъ захрипѣлъ, а не заговорилъ Дмитрій, — отцу… ввѣкъ не забуду! — Онъ остановился и съ той же холодной, безпощадной жестокостью, отъ которой Сергѣй невольно дрогнулъ и подался назадъ, докончилъ: — истинно говорю, смертный часъ придетъ, жизни буду рѣшаться, а этого ему ввѣкъ не забуду, вотъ тѣ крестъ!..

Онъ снялъ свой пестрый барсучій ушанъ, на которомъ шерсть мѣстами вытерлась и виднѣлись большія проплѣшины, и истово-медленно перекрестился, потомъ разомъ нахлобучилъ ушанъ на глаза и, ни слова не говоря больше, широкими шагами пошелъ прочь.

— «Ну, этотъ точно не забудетъ, — думалъ Сергѣй, глядя ему вслѣдъ, — надѣлаетъ онъ хлопотъ старику…»

Онъ сталъ отпирать клѣть ключемъ величиною съ маленькій топорикъ, похожимъ на тѣ ключи, съ которыми изображается апостолъ Петръ на иконахъ. Вдали еще видѣнъ былъ Дмитрій — высокій, тощій, согнувшійся такъ, какъ будто плечи его давила невидимая ноша, въ короткомъ полушубкѣ и стоптанныхъ валенкахъ — Сергѣй зналъ, единственныхъ на всю семью, — изъ которыхъ торчали худыя жилистыя ноги, стянутыя узкими портками изъ красной съ бѣлымъ домотканины.

Этотъ Дмитрій возбуждалъ жалость и страхъ своей голодной, ужасной жизнью, въ которой самъ былъ ничѣмъ не виноватъ, и тѣмъ, что заставлялъ всѣхъ посматривать на эту жизнь со страхомъ и ожиданіемъ, что вотъ-вотъ не сегодня-завтра она разразится чѣмъ-нибудь дикимъ, страшнымъ и жестокимъ…

Ссора его съ отцомъ было ихъ дѣло, и деревня не мѣшалась въ него, не судила — кто правъ, кто виноватъ, относясь одинаково къ обѣимъ сторонамъ. То, что Сергѣй, выгнанный отцомъ, изъ четырехъ душъ надѣла не давшимъ ему ничего, долженъ былъ жить Богъ знаетъ чѣмъ и Богъ знаетъ какъ — это тоже было его дѣло, въ которое соваться никому не слѣдъ; деревня земли ему выдать не могла — это уже было дѣло деревенское: она только присматривалась со стороны къ этой ссорѣ сына съ отцомъ, ожидая и опасаясь могущихъ произойти послѣдствій.

И всѣ привыкли смотрѣть на эту ссору, какъ на что-то касающееся каждаго и поглядывая на избу Дмитрія, странную избу отъ отсутствія фундамента, не забраннаго между четырьмя камнями, на которые она опиралась, безъ сѣней, безъ какой-либо постройки около, обдуваемую всѣми вѣтрами, свободно гулявшими подъ поломъ, съ дверью, отворявшейся прямо на улицу, гдѣ вмѣсто крыльца была приставлена обледенѣлая лѣсенка, — поглядывая на это немудрое жилище, въ которомъ дѣти ревѣли отъ холода, дыма топившейся по черному печки и вѣчнаго голода, и бормоча опасливо:

— Быть дѣламъ!.. Не миновать.

Когда стало темнѣть, Сергѣй взялъ изъ сѣней приготовленный мѣшокъ съ мукой и вышелъ на улицу. Онъ не хотѣлъ встрѣтиться съ матерью, а она вышла куда-то, и прежде чѣмъ завернуть изъ прогона въ улицу, онъ выглянулъ изъ-за угла Феклистова сада, огороженнаго полуповаленнымъ вѣтромъ тыномъ.

— «Не боюсь собаки, да не люблю ея звяги!.. — припомнились ему слова Дмитрія. Эво времена — добро человѣку дѣлаешь, и то ровно крадешь!»

Онъ усмѣхнулся той сложности и запутанности деревенской жизни, по которой даже добро приходилось дѣлать съ такимъ чувствомъ боязливости, какъ обычно крадутъ, въ то время какъ въ городѣ, гдѣ онъ былъ какъ дома, — все просто и ясно, -и не успѣлъ сдѣлать нѣсколькихъ шаговъ, какъ наткнулся на Лушу.

— Ты куда пробираешься? — спросила она, поглядывая на мѣшокъ, — гляди, замѣтитъ матка, что подарки Танькѣ носишь — дастъ тебѣ!.

— Ладно, подарки! — пробормоталъ Сергѣй, отлично понимая, что Луша догадалась, что и кому онъ несетъ, и нарочно говорить про Татьяну, чтобы не подать вида.

— Подарки! — продолжалъ онъ бормотать, минуя Феклистову избу, освѣщенную лавочку Ларіона по сосѣдству, потомъ длинный заборъ Собакиныхъ и подходя къ высокой, съ мезониномъ, широко расползшейся старинной избѣ отца Дмитріева Прокофія, — вотъ этому отъ Митьки будетъ подарокъ, это ужъ какъ есть… Затравилъ старый Митьку, какъ есть въ уголъ прижалъ — не хорошо!..

Дальше былъ дворъ Пѣгаревыхъ. Сергѣй попробовалъ было вглядѣться въ окошки, не увидитъ ли Татьяну, — но оба окна, выходящія на улицу, были завѣшаны красными занавѣсками, и только тамъ, гдѣ въ одномъ изъ нихъ занавѣска не вплотную подходила къ краю, виднѣлся огонь привѣшанной къ потолку лампы, клавшій на улицу длинный прямой лучъ.

И опять, какъ всегда, когда онъ думалъ о Татьянѣ или видѣлъ ее при другихъ, когда нельзя было перекинуться словомъ, — гдѣ-то внутри поднялось спокойное, немного гордое чувство увѣренности и поконченности, передъ чѣмъ настоящее казалось не важнымъ и не главнымъ, какъ канунъ передъ праздникомъ.

— Вотъ только-бъ Дуньку кому ни на есть пропить; пока сестра дома — никакъ нельзя, ну да алибо… Старуха, поди ужъ старается, что-то часто изъ дому бѣгать стала, раньше, бывало, съ печи не слѣзетъ вечеромъ…

За Пѣгаревыми жилъ Алексѣй, глубоко воткнувшись избой въ прогонъ, выходящій въ поле, потомъ — Никитьевы два брата, Борисъ и Егоръ, потомъ шелъ большой задичавшій садъ, въ которомъ яблони расползлись во всѣ стороны кривыми перекрученными вѣтвями, а кусты стояли вплотную, перепутавшись такъ, что сквозь нихъ нельзя было продраться.

Сергѣй вспомнилъ, какъ мальчишкой, вмѣстѣ съ другими ребятами, бѣгалъ онъ въ въ этотъ садъ задолго до Спаса воровать маленькія горькія яблоки, отъ которыхъ лицо сводилось судорожной гримасой, а животы такъ разстраивались, что нерѣдко при вторичномъ набѣгѣ съ кѣмъ-нибудь изъ участниковъ помоложе тутъ же случалось несчастье — предметъ издѣвательства остальныхъ, не дававшихъ впослѣдствіи прохода потерпѣвшему обидными кличками…

Тогда былъ живъ еще старикъ Никита — огромный, весь заросшій волосами, какъ лѣсной звѣрь, подстригавшій усы на верхней губѣ, чтобъ можно было ѣсть, ревѣвшій на воришекъ такъ, что у тѣхъ въ животѣ холодѣло, и кидавшій въ нихъ чѣмъ попало: камнемъ, оглоблей, чашкой для меду, съ которой шелъ онъ подрѣзать новыя соты…

Обычно въ этихъ набѣгахъ участвовала и Татьяна — тогда худенькая Танька, съ длинными такими тонкими и худенькими руками и ногами, какъ будто онѣ состояли изъ однѣхъ плоскихъ, какъ узкія досочки, костей, обтянутыхъ загорѣлой коричневой кожей.

Никто не зналъ, кто былъ ея отецъ. Мирониха принесла ее изъ города, куда каждую осень отправлялась трепать ленъ, — и это обстоятельство было причиной немалаго смущенія старухи Данилихи, матери Сергѣя, видѣвшей, къ чему клонятся всѣ эти посидѣлки и супрядки…

Теперь, когда она выросла и измѣнилась такъ, что въ стройной, сильной дѣвушкѣ нельзя было узнать замарашку-дѣвченку въ одной до невозможности грязной рубахѣ, едва достигавшей худыхъ, загрубѣлыхъ колѣнъ, съ вздернутымъ на веревочку воротомъ, открывавшимъ тонкія кости ключицъ, съ вѣчно болтавшимся на боку или на спинѣ мѣднымъ крестомъ на грязной, свернувшейся отъ пота и грязи, тесемкѣ, — теперь, пожалуй, можно было предполагать, что отцемъ ея былъ не мужикъ, не крестьянинъ.

Продолговатое, необычное у крестьянскихъ дѣвушекъ, лицо съ тонкими чертами, высокій бѣлый лобъ и общая блѣдность лица, чуть подернутая на щекахъ слабымъ застѣнчивымъ румянцемъ, и темные сѣрые глаза такъ же, какъ небольшія, съ длинными пальцами руки и вся фигура — не приземистая, короткая, крѣпкая, какъ камень, фигура крестьянской дѣвки, налитая силой и выносливостью, фигура, про которую парни говорятъ: «круглая, что бутылка», — а главнымъ образомъ, то особенное впечатлѣніе хрупкости, неустойчивости, даже какъ будто слабости, какое оставалось у всякаго, глядѣвшаго на Татьяну, — все это говорило о не мужицкомъ происхожденіи.

Обстоятельство это какъ-то особенно волновало Сергѣя, и, возвратившись съ супрядки, онъ долго, случалось, ворочался на скамьѣ, перевертывая подушку, вставая попить, сбрасывая и вновь натягивая душный полушубокъ, не будучи въ силахъ побороть власть, сохраненную цѣломудріемъ страсти, молодого, сильнаго тѣла.

За садомъ Никитьевыхъ находился мостъ черезъ ручей, теперь замерзшій, окруженный голыми прутьями прибрежныхъ кустовъ, лѣтомъ веселый, звонкій, прячущійся въ густой заросли; тамъ по веснамъ прилетавшіе соловьи напоминали людямъ своимъ побѣдоноснымъ, радостнымъ громомъ о веснѣ, о любви, о радости…

И сразу же за мостомъ, на голомъ открытомъ мѣстѣ, ограниченномъ со стороны мокраго болотца, вплотную подходившаго къ деревнѣ, — темными силуэтами длинныхъ гуменъ стояла, какъ на тычкѣ, доступная всѣмъ вѣтрамъ и всѣмъ непогодамъ изба Дмитрія.

Деревня поскупилась дать землю для постройки разсорившемуся съ отцомъ мужику на полевой землѣ и — частью въ угоду властному отцу, которому многіе были обязаны деньгами, хлѣбомъ или работой — отвела самое неугожее, самое плохое мѣсто — на берегу ручья, весною разливавшагося такъ, что часть Никитьевскаго сада бывала затоплена, рядомъ съ болотомъ, гдѣ, какъ только оттаетъ ледъ, по вечерамъ подымался гнилой, пронизывающій туманъ, отъ котораго, какъ говорили, болѣютъ и мрутъ дѣти….

Въ этомъ сказалась полубезсознательная жестокость крестьянъ, въ душѣ которыхъ всегда скрыто гдѣ-то въ глубинѣ подъ неимовѣрной толщей нужды, зависимости и тьмы нѣчто похожее на злорадное желаніе добить упавшаго, случайно неостерегшагося, споткнувшагося тамъ, гдѣ споткнулся хоть разъ въ жизни каждый: не на ссорѣ съ отцомъ, такъ на смерти кого-либо изъ семьи, на падежѣ лошади, на довѣрчивой темнотѣ, ввѣрившейся подпольному ходатаю въ городѣ, на случайномъ загулѣ, подорвавшемъ благосостояніе цѣлой жизни…

Въ окнахъ Дмитріевой избы было темно, и Сергѣй остановился въ нерѣшительности — можетъ, дома нѣтъ? Но если нѣтъ самого — дома, вѣрно, хозяйка, хлѣбъ отдать все равно кому… Онъ поднялся по дрожащей, качающейся лѣсенкѣ и отворилъ дверь. Внутри было еще темнѣй, и Сергѣй не зналъ, куда ступить.

— Иди, иди, затворяй двери-то, настудишь! — услышалъ онъ откуда-то изъ темноты голосъ Дмитрія, — ступай впередъ, не бойсь, не провалишься…

Сергѣй ступилъ и тотчасъ наткнулся колѣномъ на что-то. Должно быть, это стояла кадка около дверей.

— Что-жъ вы такъ-то… въ потемкахъ? — спросилъ, онъ, сбрасывая мѣшокъ на полъ возлѣ своихъ ногъ. Здравствуйте…

— Здравствуй… Посидишь и въ потемкахъ, какъ огня нѣту… Керосинъ весь вышелъ…

Темный силуэтъ поднялся съ лавки у крохотнаго окна и выпрямился, уйдя головой куда-то подъ самый потолокъ.

— Спасибо тебѣ, Сергѣй Данилычъ, въ вѣкъ не забуду! Садись, что-ль…

Сергѣй ощупью пробрался къ столу и сѣлъ. Несмотря на то, что глаза должны бы были привыкнуть къ темнотѣ, онъ ничего, кромѣ чуть свѣтлѣвшихъ оконъ, не видѣлъ. Дмитрій опять сѣлъ и потонулъ въ этой темнотѣ, и слышно было только его дыханіе гдѣ-то тутъ же у окна.

На печкѣ или возлѣ нея негромко возились, и оттуда слышался сдержанный шепотъ.

— А это кто пришелъ? — шелестилъ кто-то чуть слышно.

— Молчи, сынокъ, это дядя, знакомый дядя, ништо… — также шепотомъ отвѣчала ему мать.

— А онъ что принесъ? А? Мамка, что?

— Хлѣба, сынокъ, принесъ, молчн!.. Хлѣба теперь печь будемъ, поѣдимъ ужо…

— А лепешку будемъ печь?

— И лепешку спекемъ…

Странный незнакомый запахъ стоялъ въ избѣ. Пахло, какъ будто, угаромъ и еще чѣмъ-то, чего никакъ не могъ разобрать Сергѣй и только немного спустя догадался: изба топилась по черному, и это былъ запахъ холоднаго дыма и давно простывшихъ кирпичей.

Въ избѣ было очень холодно, очевидно — печь давно не топилась; въ щели пола сильно дуло, и вѣтеръ, незамѣтный въ деревнѣ за постройками и садами, гудѣлъ тамъ жалобно и тоскливо, и смутнымъ, жуткимъ шуршаньемъ отзывалась ему солома на крышѣ… Моментами этотъ шорохъ стихалъ, и тогда было такое впечатлѣніе, что то, что бродитъ осторожной поступью на сквозномъ, открытомъ съ двухъ сторонъ чердакѣ, прислушивается къ тому, что дѣлается въ погруженной въ мракъ избѣ. Потомъ опять тихо шуршитъ, бродитъ невидимый подъ конькомъ крыши и трогаетъ старую солому, на спѣхъ связанную подъ лопату…

Въ одномъ изъ оконъ, должно быть, было разбито стекло, потому что тонкій, дребезжащій звонъ несся съ той стороны вмѣстѣ съ острой струйкой холода.

Опять у печки завозился кто-то и захныкалъ.

— Цы-ы-цъ! — предостерегающе громко протянулъ Дмитрій, и хныкавшій тотчасъ же стихъ.

— Какъ же… какъ же вы живете тутъ? — спросилъ Сергѣй, чтобы хоть чѣмъ-нибудь нарушить жуткую тишину.

— Какая ужъ наша жизнь, — плаксиво отозвался бабій голосъ отъ печки, — маята одна, а не жизнь…

— Еще ты начни! — такъ же угрожающе прервалъ Дмитрій.

— Что-жъ, живемъ, — продолжалъ онъ, обращаясь къ Сергѣю, — живемъ ничего, заправскими, можно сказать, хозяевами… Читалъ вонъ разъ Алешка Мироновскій изъ книжки: есть и овощь въ огородѣ — хрѣнъ да луковица, есть и мѣнная посуда — крестъ да пуговица… Х-х-ха! — отхаркнулся онъ съ непонятнымъ и жуткимъ выраженіемъ. — Главное дѣло, — снова заговорилъ онъ, и было страшно слушать этотъ идущій изъ темноты голосъ, — главное дѣло, не къ чему прибиться совсѣмъ… Какъ есть не къ чему! Только что у Василія Семеновича молотомъ помахаешь, да вѣдь и у него работы-то только слава одна — все ковка больше… На той недѣлѣ махалъ, махалъ, руки въ плечьяхъ, думалъ, отвалятся — до того боль въ кости вошла, двадцать копѣекъ вымахалъ… Съѣли! — добавилъ онъ, помолчавъ.

— Ну, а дальше-то какъ? — полюбопытствовалъ Сергѣй.

— Дальше? — переспросилъ Дмитрій, — х-х-ха! Дальше видно будетъ… Вотъ ты погляди, что дальше будетъ: сейчасъ у насъ мясоѣдъ, черезъ полмѣсяца масляная, такъ… Хлѣба у насъ у кого до Рождества своего хватило, у кого до масляной будетъ, а до Пасхи такъ и мало кто дотянетъ, такъ… Х-х-ха! Ну, коли сейчасъ ты далъ мнѣ, скажемъ, сколько тамъ, такъ ужъ когда покупать будешь — не дашь, не, не бойсь, братъ, тогда не дашь, х-х-а!… Ну, такъ… Теперь то взять: Рождество только что отошло, стало-ть, считать надо ползимы, а ползимы еще впереди… Дровъ у нашихъ мужиковъ у кого и есть, такъ купленные, а купленныхъ, что хлѣба, — повѣсься на воротахъ, — никто не дастъ… Которые кусты въ Лѣшихинской дачѣ, такъ и тѣ подѣлены по надѣлу, значитъ, кому сколько слѣдуетъ, а мнѣ, ты знаешь, какой надѣлъ, избу-то вонъ гдѣ выбили, самъ, чай, понимаешь!.. Вотъ и гляди, что дальше-то, х-х-ха!..

У печки опять заплакали, но на этотъ разъ шмургая носомъ, всхлипывая и вытираясь, должно быть, подъ чуть слышныя, подавленныя причитанія.

— Ну-у-у?! — опять свирѣпо протянулъ Дмитрій.

Причитанія прекратились, но плачъ продолжался и вскорѣ перешелъ въ жалобный вой, похожій на длинный протяжный стопъ.

Сергѣю стало страшно отъ этого воя, и онъ поднялся.

— Идешь? — спросилъ Дмитрій. — Ну, иди и то, братъ, сидѣть тутъ не въ радость, хх-х-ха!..

Онъ поднялся и хотѣлъ, должно быть, проводить гостя.

По прежнему тонкой струйкой вился въ воздухѣ слабый сгонъ, похожій на вой, и это вывело изъ себя Дмитрія.

— Молчать, стерва, еще ли тутъ выть будешь! — рявкнулъ онъ страшнымъ голосомъ и выругался длинно и злобно грубой скверной бранью. — Мало того, ребята ревутъ, что ни часъ, она еще тутъ…

Сергѣй поспѣшилъ выйти и, когда лѣзъ по лѣсенкѣ внизъ, услышалъ, какъ въ избѣ поднялся ревъ въ три голоса, и визгливый женскій голосъ, полный гнѣва и отчаянія, кричалъ изступленно и громко:

— Убей меня лучше, убей сразу, мучитель ты мой, убей, и съ ребятами за одно убей и въ землю закопай!..

Вышедшій на порогъ, слѣдомъ за Сергѣемъ, Дмитрій захлопнулъ дверь, и голоса разомъ смолкли, какъ придушенные.

— Началась музыка, — услышалъ за собой Сергѣй, когда сошелъ внизъ, — теперь пойдетъ исторія…

Дмитрій спустился съ лѣсенки и остановился.

— Спасибо еще разъ… Ужо мѣшокъ-то я отнесу назадъ. Онъ помолчалъ немного и опять отхаркнулся громкимъ и продолжительнымъ: — к-ха-ха-а!..

— Вѣришь ли, — заговорилъ онъ придавленнымъ, сиплымъ шепотомъ, — сидишь вотъ такъ въ потемкахъ-то, и всякое-то тебѣ думается: и кто обиду тебѣ какую сдѣлалъ, посмѣялся надъ тобой и чѣмъ досадилъ когда… Все копишь, все копишь и копишь, и счетъ всему ведешь — долгой счетъ, ухъ, долгой…

Онъ остановился, и Сергѣй слышалъ только порывистое, хриплое дыханіе, отъ котораго, казалось, качается длинная, придавленная невидимой тяжестью, черная фигура Дмитрія.

— Ухъ, долгой счетъ, ха-х-ха-а! А на послѣдокъ всему счету — отцу моему родному Прокофію Кудимычу Ельникову запись стоитъ, большая запись, слезамъ-кровью сыновней записанная!..

— Брось, что ты, Дмитрій Прокофьичъ… — началъ было Сергѣй, но Дмитрій не далъ ему договорить:

— И ни-ни, молчи!.. Ни-ни-ни! — захрипѣлъ онъ надъ самымъ ухомъ, часто и горячо дыша въ щеку: — и ни Боже мой!.. А твоего добра — по смертной часъ не забуду, истинно говорю!..

Онъ отшатнулся и проворно и ловко полѣзъ по своей лѣсенкѣ къ двери.

— Бѣда-а! — думалъ Сергѣй, шагая обратно. — Бѣда чистая, и быть бѣдѣ, не миновать!..

Онъ попробовалъ было вообразить жизнь изо дня въ день въ этой прокуренной горькимъ дымомъ избѣ, гдѣ вѣтеръ ходитъ подъ поломъ, завываетъ, какъ голодный звѣрь, и шевелитъ волосы спящихъ дѣтей, просыпающихся отъ холода и воющихъ оттого, что послѣ голоднаго дня легли не ѣвши…

Сидитъ въ темнотѣ Дмитрій, сидитъ часами, сжавшись въ углу около окна, и думаетъ. Какія мысли приходятъ ему въ голову въ эти страшные, наполненные темнотой часы! Какая звѣриная тоска грызетъ этого длиннаго, сгорбленнаго мужика съ окаменѣвшимъ, замкнутымъ въ злой и холодной гримасѣ, лицомъ?

Ползетъ часъ за часомъ плывущаго во мракѣ вечера, шуршитъ подъ невидимымъ прикосновеніемъ солома на крышѣ, бушуетъ вѣтеръ подъ поломъ, налетаетъ на стѣны и звенитъ пронзительно въ разбитомъ стеклѣ, и разбуженные ребята скулятъ, какъ забитые щенки. А изъ угла, тамъ, гдѣ притаилась неподвижная черная фигура отца, время отъ времени доносится темное и страшное:

— К-х-ха!..

И копится счетъ. Каждый день и каждый часъ вносится новая цифра, и не ее ли отмѣчаетъ отчаявшійся человѣкъ своимъ характернымъ и жуткимъ кашлемъ?..

Копится одно къ другому, цифра къ цифрѣ, и страшенъ будетъ послѣдній итогъ этого счеуа!..

Дома Сергѣй нашелъ только Дуньку. Она сидѣла за занавѣской на кровати, пристроивъ трехугольный осколокъ разбитаго зеркала на подушкахъ, а надъ нимъ къ изголовьямъ кровати прилѣпивъ тоненькую восковую свѣчку отъ образовъ, и разсматривала свое круглое красное лицо съ блестящими, какъ лакированныя, щеками, заплетала тонкую коротенькую косичку рыжеватыхъ волосъ и желѣзной шпилькой, нагрѣтой тутъ же на свѣчкѣ, пыталась устроить кудряшки надъ низкимъ веснущатымъ лбомъ.

Она такъ увлеклась этимъ занятіемъ, что не замѣтила, какъ вошелъ братъ.

Сергѣй долго смотрѣлъ на нее, слегка приподнявъ занавѣску, и что его забавляло больше всего — это мѣняющееся выраженіе лица Дуньки, смотрѣвшейся въ осколокъ зеркала то прямо, то искоса, закатывая глаза такъ, что сверкалъ напряженный желтоватый бѣлокъ. Можно было подумать, что она слушаетъ чей-то тихій разговоръ, передъ кѣмъ-то жеманится и улыбается и даже отвѣчаетъ кому-то, чуть шевеля губами.

— Кого-жъ это ты такъ улещаешь, Дунь?! — насмѣшливо спросилъ Сергѣй.

Дунька быстро обернулась, и лицо ея мгновенно потухло, стало сѣрымъ и неподвижнымъ, и привычное тупое выраженіе разомъ легло на немъ, какъ старая, полинявшая маска.

Она тотчасъ потушила свѣчу, сунула куда-то обломокъ стекла и вышла изъ-за занавѣски, равнодушная и спокойная какъ будто ничего не было.

— Куда-жъ ты такъ справляешься, а? — снова спросилъ Сергѣй, — еще накрасилась никакъ…

У Дуньки щеки, дѣйствительно, были накрашены, — смѣшной обычай, привитый городомъ, въ которомъ не нуждались совершенно полнокровныя лица деревенскихъ дѣвушекъ. Такъ какъ румяна были дороги и поѣздки въ городъ рѣдки, такъ что купить ихъ могла не всякая, то для притиранія употреблялись всякія средства, большей частью бумажки отъ конфектъ, покрытыя красной, линючей краской.

Это очень портило и такъ испорченныя морозомъ и вѣтромъ лица, и часто послѣ такого притиранія конфектной бумажкой на щекахъ появлялись прыщи, подозрительныя пятна, но обычай держался твердо, и никто не могъ бы разубѣдить деревенскихъ модницъ въ ненадобности для нихъ притираній.

— Вона расписалась, что икона суздальская! — усмѣхнулся Сергѣй, разсматривая сестру.

— А тебѣ что — болитъ отъ этого, что ли? — равнодушно отозвалась Дунька.

— Зря это, вотъ что… И совершенно даже ни къ чему!

— За то, что ты ничего не понимаешь, — она улыбнулась слабой, далекой улыбкой, — и то сказать: мазанный блинокъ, ай не мазанный…

— Ты, мазанный блинокъ, туда же… Куда матка-то ушедній, съ коихъ поръ нѣту?..

— А кто ее знаетъ… Къ Пѣгарихѣ никакъ, что ли. Пойдешь вечеромъ-то сегодня, ай нѣтъ?

— А тебѣ что?

— Да такъ…

— Може, и пойду…

— Коли пойдешь, такъ иди вмѣстяхъ, не то мѣсто займутъ.

— Кто-жъ займетъ-то?

— А Ванька Прокофьевъ, онъ давно ладится къ Танькѣ присѣсть..

— Ладно, пущай садится! — усмѣхнулся Сергѣй. — Какъ сядетъ, такъ и встанетъ!

На супрядкахъ было въ обычаѣ каждому парню садиться къ той дѣвушкѣ, съ которой онъ былъ связанъ обѣщаніемъ жениться, или просто чувствомъ, тѣмъ безсознательнымъ чувствомъ влеченія, которому поддается деревенская молодежь, такъ же, впрочемъ, мало называя его любовью, какъ и думая о подборѣ, заставляющемъ самца-звѣря выбирать именно ту, а не другую самку.

Сергѣй пропускалъ иногда супрядки, иногда являлся поздно, когда всѣ уже сидѣли на своихъ мѣстахъ, и раза два видѣлъ около Татьяны Прокофьевскаго Ивана, котораго та усиленно, гнала, прочь, иногда вступая съ нимъ въ шутливую борьбу: упершись обѣими руками, дѣвушка толкала со скамьи Ваньку, а тотъ упирался и, придерживая одной рукой гармонь, другой пытался обнять Таню.

— А Луша? — спросилъ Сергѣй.

— Она никакъ съ матерью къ Танькѣ, что ли, побѣгла…

— Чего онѣ всѣ туда забрались! — проворчалъ Сергѣй, какъ будто бы недовольно, въ сущности догадываясь, зачѣмъ пошла мать, и съ нѣкоторой тревогой думая объ этомъ: — ты собиралась — иди, я подожду пока…

Дунька натянула материнъ салопъ и, прихвативъ прялку, вышла. И на крыльцѣ встрѣтилась съ матерью, возвращавшейся отъ Пѣгарихи.

— Идешь, что-ль? — прокряхтѣла старуха, съ трудомъ подымаясь по обледенѣлымъ ступенькамъ крыльца, — домъ, я чай, такъ бросила…

— Тамъ Сергѣй.

— То-то что Сергѣй… Все гулянки да погулянки… Давеча встрѣтила Феклистова Матвѣя, шерстобита, — ужо, говоритъ, догуляются, дай срокъ, догуляются!..

Старуха прошла въ сѣни и долго шарила рукой по двери, ища скобу.

— Догуляются! — бормотала она, очевидно, думая о чемъ-то другомъ и забывъ про Дуню, — ужо, говоритъ, будетъ имъ!..

Не дожидаясь Сергѣя, Дуня пошла на супрядку.

Онъ пришелъ поздно, когда всѣ почти уже собрались, и въ сѣняхъ, и въ самой избѣ у дверей стояла плотная толпа мальчишекъ, обычно скоплявшихся въ избѣ, гдѣ была супрядка. Они торчали тамъ до поздняго вечера, задирали другъ друга, толкались, иногда дрались и поминутно сновали изъ сѣней въ избу и обратно, хлопая дверью и напуская холоду. На нихъ цыкали, бранились, порой крѣпкій подзатыльникъ обрушивался на чью-нибудь голову, ихъ гнали, выталкивая изъ избы въ сѣни, а оттуда на дворъ, но проходило нѣсколько минутъ, и — мелюзга снова набивалась въ избу плотной кучей, сверкавшей любопытными глазами и красными съ мороза щеками, шушукаясь, толкаясь и затрудняя входъ желавшимъ войти…

Сергѣй раза два прошелъ по темной улицѣ мимо Пѣгаревой избы, заглядывая въ окна, свѣтившіяся яркимъ желтымъ огнемъ. Морозъ закрылъ стекла плотнымъ лапчатымъ узоромъ, и съ улицы видны были только черныя фигуры, двигавшіяся по избѣ уродливыми тѣнями.

Ему не хотѣлось входить, когда собрались еще не всѣ деревенскіе парни, которымъ нѣтъ никакого другого дѣла кромѣ посидѣлокъ да супрядокъ; чтобы оттянуть время, инъ пошелъ въ лавочку Ларіона, на другой конецъ деревни.

Ларіонъ уже хотѣлъ запирать лавку и стоялъ возлѣ нея на улицѣ, пристраивая къ окошку ставню.

— Никакъ ко мнѣ? — спросилъ онъ, когда Сергѣй подошелъ.

— Да такъ коё-чего взять, орѣшковъ тамъ либо пряниковъ.

Ларіонъ пристроилъ ставню и, отряхая руки, вошелъ за Сергѣемъ въ лавку.

— Дѣвокъ баловать? — спросилъ онъ, ухмыляясь въ черную широкую бороду, — чего-жъ тебѣ, орѣховъ, что-ль? Волоцкихъ?

— Хоть ихъ фунтикъ, да пряничковъ какихъ тамъ…

— Вонъ мятные намедни съ городу привезъ, свѣжіе…

Онъ отвѣсилъ по фунту орѣховъ и пряниковъ и ссыпалъ все въ подставленный Сергѣемъ платокъ.

— Неси, неси, а либо которая добрѣй будетъ, — говорилъ Ларіонъ, принимая деньги. — Моя Машка тамъ ужъ и Степанъ никакъ справляется… Гляди, не увези кого съ супрядки-то…

Онъ говорилъ о старинномъ, уцѣлѣвшемъ до сихъ поръ обычаѣ, когда молодую дѣвушку увозили съ супрядки и прятали въ домѣ кого-нибудь изъ пріятелей жениха съ недѣлю, а потомъ, когда можно было уже предположить, что дѣвушка перестала быть дѣвушкой, — оба, женихъ и невѣста, въ сопровожденіи родныхъ жениха, являлись съ повинной къ отцу и матери потерпѣвшей за прощеніемъ и благословеніемъ. Увозъ дѣлался почти всегда съ согласія дѣвушки, приходившей на супрядку съ узелкомъ бѣлья и кое-какими «окрутами», часто даже съ согласія родителей невѣсты и жениха, не желавшихъ тратиться на свадьбу, но бывали случаи, когда увозъ совершался и безъ согласія невѣсты, силкомъ, какъ въ то старое время, отъ котораго дошелъ этотъ обычай: тогда дѣвушка переживала драму, первымъ актомъ которой являлось изнасилованіе гдѣ-нибудь въ темномъ, скрытомъ углу, приготовленномъ заранѣе дружками жениха…

Сергѣй заплатилъ деньги изъ особенныхъ своихъ сбереженій, составившихся частью изъ остатковъ не цѣликомъ отданнаго матери жалованья, полученнаго еще осенью въ городѣ, частью изъ хозяйственныхъ суммъ, вырученныхъ продажею льна или хлѣба, утаенныхъ на всякій случай, чтобы не ходить къ старухѣ за каждымъ гривенникомъ. Это не было воровствомъ, потому что было освящено обычаемъ, и сами старики въ большинствѣ случаевъ знали о подобныхъ утайкахъ и лишь дѣлали видъ, что ничего не видятъ.

Изба уже полна была народу, когда Сергѣй отворилъ дверь изъ темныхъ сѣней, гдѣ мальчишки сновали невидимыми тѣнями, и горячій, нагрѣтый дыханіемъ многихъ людей воздухъ, рванулся въ холодныя сѣни, поднявъ сѣдые клубы пара.

Кое-какъ, расталкивая сгрудившихся у порога мальчишекъ, онъ вошелъ въ середину и поклонился. Гости сидѣли на широкихъ лавкахъ по стѣнкамъ, даже за печкой на кровати, занавѣска которой была закинута высоко къ потолку, за поддерживающую ее жердь. У всѣхъ дѣвушекъ были прялки, а у двухъ — Маши Ларіоновой, дочери лавочника, и Наташи, дальней родственницы Даниловой семьи, дочери дѣдушки Ѳедора Романовича — новыя желтыя, полированнаго дерева, точеныя самопрялки ст большимъ колесомъ и приводнымъ ремнемъ, приводившимся въ движеніе ногой.

Пока Сергѣй обходилъ всѣхъ, здороваясь, онъ рѣшилъ, что въ ближайшую ярмарку купитъ такую же самопрялку и подаритъ Татьянѣ, весело кивавшей теперь ему издали головой. Она сидѣла вплотную около задвинутаго въ уголъ стола, плечомъ къ плечу съ сидѣвшей рядомъ Настушкой Матвѣевой, около которой пристроился Ванька-хуторянинъ, придерживавшій на колѣнѣ новую трехрядную итальянку, а съ другой стороны, за недостаткомъ мѣста на скамьѣ, присѣвъ бокомъ на столъ, сидѣлъ Иванъ Прокофьевъ, тоже съ гармонью, и, наклонясь черезъ прялку, лицомъ почти касаясь прицѣпленной къ ней кудели, говорилъ что-то.

Сергѣй понялъ, почему Татьяна сѣла въ самый уголъ, такъ, чтобы не было мѣста сѣсть рядомъ, и, здороваясь съ ней, улыбнулся забавной, подмигивающей улыбкой.

— Ладно, уходите, пожалуста, и ни къ чему все то, что вы говорите! — проговорила Татьяна, обращаясь къ Ивану: — и даже совсѣмъ напрасно…

Она подтолкнула чуть-чуть локтемъ Настушку, та — Ваньку-хуторянина, тотъ — сидѣвшую рядомъ Наташу, и такъ толчокъ дошелъ до угла: весь рядъ посжался, и рядомъ съ Татьяной образовалось пустое мѣсто.

Иванъ кинулся было къ нему, но Сергѣй ловко оттолкнулъ его и разомъ шлепнулся на лавку, едва втиснувшись своимъ широкимъ тѣломъ и приминая юбку Татьяны.

Всѣ захохотали, а мальчишки у дверей завыли отъ восторга и подались ближе, на что хозяйка избы, Пѣгариха, намахнулась на нихъ ухватомъ и закричала не своимъ голосомъ:

— Кышь вы, паршивые!..

— Такъ что — не въ свои сани не садись, Иванъ Прокофьичъ, не то носъ разобьешь! — крикнулъ младшій Собакинъ, сидѣвшій рядомъ съ Дуней.

— Не ожидалъ этого отъ васъ, совсѣмъ даже не ожидалъ! — съ укоризненной галантностью говорилъ Татьянѣ Прокофьевъ. — Что-жъ, сыграть, что-ль, на грустяхъ, безъ подружки въ одиночествѣ!..

Онъ развелъ широкимъ размахомъ гармонь и сдѣлалъ частый ловкій переборъ. Но тотчасъ же смолкъ и собралъ мѣхъ гармони.

Парни близко наклонялись къ своимъ дѣвушкамъ и говорили такъ, что разобрать могли только онѣ однѣ, и отъ этого въ избѣ стоялъ негромкій гулъ, похожій на гулъ въ пчелиномъ ульѣ передъ тѣмъ, какъ долженъ отойти новый рой. Иногда у кого-нибудь вырывалось неосторожно сказанное громкое слово, и тогда всѣ подхватывали на смѣхъ промахнувшуюся пару, и со всѣхъ сторонъ сыпались шутки и намеки, заставлявшіе визжать отъ восторга мальчишекъ у двери.

Пущенныя ловкой рукой веретёна прыгали, ударяясь объ полъ, и это было похоже на странный танецъ какихъ-то маленькихъ сѣрыхъ существъ, пузатенькихъ и юркихъ, но чѣмъ дальше шло время, тѣмъ лѣнивѣе становились эти прыгуны, тѣмъ меньше ихъ крутилось возлѣ ногъ сидѣвшихъ вдоль стѣнъ дѣвушекъ. И часто занесенная уже рука, съ пальцами, готовыми пустить бойкимъ вертуномъ обмотанное ссученной пряжей веретено, застывала въ воздухѣ, въ то время, какъ лицо дѣвушки съ потупленными глазами и вспыхнувшими легкой краской щеками смущенно улыбалось на слова совсѣмъ приникшаго къ ней парня…

И чѣмъ дальше шло время, тѣмъ ближе и тѣснѣе сжимались пары, и, въ странной зависимости отъ этого, всѣ почти парни оказывались однорукими, ухитрявшимися этой одной рукой дѣлать одновременно нѣсколько дѣлъ: держать гармонь, угощать дѣвушку сластями, подкрутить усъ, достать маленькое зеркальце со щеткой на обратной сторонѣ и провести имъ по волосамъ. А въ это же время подъ спущеннымъ съ одного плеча полушубкомъ или ватной кофтой дѣвушки, въ которыхъ онѣ, придя въ избу, садились прямо на мѣсто и почему-то держали ихъ все время накинутыми на плечи, что-то подозрительно шевелилось вокругъ таліи, ничуть, впрочемъ, не пугая дѣвушку…

Иванъ прошелся нѣсколько разъ по избѣ, пробуя заговаривать съ той или другой парой, но вездѣ его встрѣчали насмѣшкой или просто гнали, и когда онъ хлопнулся было на мѣсто вышедшаго на минуту Степки Ларіонова — поднялось цѣлое возмущеніе.

Прежде всего дѣвушка, къ которой онъ подсѣлъ, вдругъ запѣла пронзительнымъ тонкимъ голосомъ:

— Всѣмъ по пары, всѣмъ по пары,

Всѣмъ по пары дадено,

Ахъ, всѣмъ по пары дадено

Со мной посаженъ гадина!..

И подъ общій хохотъ, прибаутки и улюлюканье, Ивана вытолкнули изъ ряда, какъ онъ ни упирался. А въ это время, пользуясь суматохой, у двухъ дѣвушекъ украли изъ прялокъ личинки. Онѣ долго просили отдать украденное, но всѣ только отвѣчали смѣхомъ, и парни глядѣли такъ, что никакъ нельзя было догадаться, кто воръ.

Тогда первая, обнаружившая пропажу, поднялась съ мѣста и съ глубокимъ пояснымъ поклономъ обратилась къ сосѣду слѣва и, обнявъ за шею, поцѣловала его, потомъ такъ же всѣхъ слѣдующихъ по всѣмъ рядамъ вдоль всѣхъ четырехъ стѣнъ.

Дѣвушки смѣялись, подбадривали подругу, а парни дурачились, тянули время, пытались цѣловать два раза, вмѣсто одного, и смѣхъ стоялъ въ избѣ сплошнымъ гомономъ.

Такъ перецѣловала она всѣхъ находившихся въ избѣ парней; ее заставили перецѣловать даже толкавшихся у двери мальчишекъ, и когда она вернулась къ своей прялкѣ — личинка была уже на мѣстѣ, лукаво поблескивая своимъ блестящимъ отъ долгаго употребленія желтымъ деревомъ и сѣдой бородой кудели.

То же должна была продѣлать и вторая дѣвушка; также, какъ и первой, Сергѣй послѣ поцѣлуя далъ горсть пряниковъ и орѣховъ.

— Вотъ настоящій кавалеръ, — крикнула Наташа, — хоть наградилъ дѣвушку, не дарма ходила!.. Не то, что вы, на даровщинку!..

Наташа была бойкая дѣвушка и нравомъ задалась въ отца — веселаго старика Федора Романыча, котораго никто на деревнѣ не звалъ иначе, какъ дѣдушкой.

Ваня-хуторянинъ, котораго звали такъ потому, что онъ жилъ съ отцомъ на банковскомъ хуторѣ, подтолкнулъ ее локтемъ:

— Ой, не смѣйся, Наташь, просмѣешься! Алибо всѣ на даровщинку?

— Съ васъ пользы — что съ козла молока!

— Наша польза впереди, не то, что сразу все…

— Ваша польза: покуда въ дѣвкахъ — такая ни сякая, а замужъ возьмете — возжами стегать сразу!

— Зачѣмъ такъ, мы такъ никогда въ жизни… — онъ наклонился ближе и зашепталъ что-то, въ то же время для большей убѣдительности пряча одну руку куда-то подъ пальтушку Наташи, а та слушала, опустивъ глаза и недовѣрчиво улыбаясь.

— Ахъ, не летай сорока въ полѣ —

Воронята разорятъ!.. —

вдругъ рѣзко и сильно выкрикнула здоровая черноглазая и круглая, какъ бутылка, дѣвушка, и всѣ дѣвушки разомъ, какъ будто стараясь перекричать одна другую, подхватили:

— Не садись, миленокъ, рядомъ,

Про насъ славу говорятъ!..

— Золото мое колечко

Тянетъ трубочкой ко дну!.. —

выдѣлывала дѣвушка, сверкая своими черными, круглыми, застывшими въ вѣчномъ изумленіи, глазами, а хоръ дружно и согласно, отрывистыми рѣзкими тэмпами рубилъ:

— Ты скажи, милой, на совѣсть —

Любишь двухъ али одну!..

— Всѣ я рощи исходила

И крутые бережка… —

старалась запѣвала, до звона напрягая свой сильный, высокій голосъ.

— Не нашла такой травинки

Присушить къ себѣ дружка-а-а!.. —

какъ топоромъ рубилъ хоръ, растягивая только послѣдній звукъ.

Младшій Собакинъ, Ѳедоръ, толкнулъ хуторскаго Ваньку, и тотъ сразу передалъ ему гармонь. Собакинъ великолѣпно игралъ на ней, научившись этому въ городѣ, и, кажется, охота и гармонь были единственными занятіями этого лихого красиваго парня.

Онъ, не торопясь, надѣлъ ремешекъ на палецъ, открылъ свободный клапанъ и растянулъ мѣхъ и вдругъ подсталъ къ хору тоненькимъ чистымъ голосомъ верхняго клапана, въ которомъ напѣвъ завился, какъ юркая живая змѣйка.

— Не ходите дѣвки замужъ,

Не губите красоты!..

гремѣлъ хоръ, и по мѣрѣ того, какъ дальше и дальше развертывались припѣвки — къ тоненькому ладу гармони въ Ѳединыхъ рукахъ присоединялись другіе тона, несложный мотивъ развертывался шире, пріобрѣталъ неожиданныя варіаціи, внезапные переходы съ басовъ на самые верхи, и гармонь то ревѣла короткими хриплыми вздохами, то звенѣла, выбрасывая тысячи перевивавшихся между собой острыхъ нитей, разсыпавшихся стеклянными колокольчиками.

И временами казалось, что и онъ, этотъ квадратный ящикъ изъ дерева, кожи и блестящихъ мѣдныхъ клапановъ, этотъ нехитрый инструментъ, способный оглушить самыя тугія уши, — выговариваетъ переложеннымъ на вибрирующіе звуки человѣческимъ языкомъ слова частушки:

— Попляшите вы, ботинки,

Можетъ, больше не плясать;

Замужъ выйду, плакать буду,

Вы — на полочкѣ лежать!.. —

И когда по окончаніи припѣвки голоса смолкли, Собакинъ сдѣлалъ бурный, оглушающій переходъ и, растянувъ до послѣдней степени мѣхъ, осторожно, негромко, какъ будто боясь порвать подмывающую цѣпь не окрѣпшихъ, не осмѣлѣвшихъ еще звуковъ, началъ казачка — отъ одного начала этого совершенно невозможно было усидѣть, и сами ноги дергались въ тактъ ритмическимъ, все болѣе и болѣе крѣпчавшимъ звукамъ. И когда Собакинъ, высоко взмахнувъ гармоніей, ударилъ во всю, — изъ длиннаго ряда сидящей по стѣнамъ молодежи сразу вырвались три пары и, грохоча по деревянному полу такъ, что огонь въ лампѣ на стѣнѣ вспыхивалъ и припадалъ, завертѣлись и понеслись въ бѣшеной пляскѣ.

Одинъ танецъ смѣнялъ другой: послѣ казачка танцевали русскую, потомъ кадриль, послѣ которой всѣ взялись за руки и повели хороводъ съ пѣснями и пляской въ серединѣ круга, въ то время какъ Собакинъ, подладившись съ Иваномъ Прокофьевымъ, въ двѣ гармоніи подыгрывали поющимъ.

Потомъ опять ударили казачка, и плясало уже паръ шесть, и не успѣли еще устать, какъ слѣдуетъ, — дверь отворилась, и въ клубахъ морознаго пара показался дѣдушка Ѳедоръ Романычъ. Въ пляскѣ да за толпой ребятъ молодежь не сразу замѣтила низенькаго коренастаго старика съ огромной во всю грудь бородой, завивающейся на концахъ такъ, что она похожа была на спутанную гриву старой лошади, но старикъ растолкалъ ребятъ, какъ-то незамѣтно втерся въ середину и, подбоченясь и въ то же время придерживая сползающій съ плечъ, накинутый на бѣлую, длинную, какъ у старовѣровъ, рубаху, лихо притопнулъ новыми, по старинному чисто сплетенными лаптями.

— Ахъ, Евлашкина мать

Собиралась помирать.

Да помереть не померла,

Да только время провела, —

съ гиканьемъ и уханьемъ закричалъ старикъ, притоптывая въ тактъ лапотками и, взмахнувъ рукой съ такимъ выраженіемъ, что, молъ, пропадай все, а я разойдусь, — согнулся въ три погибели и пошелъ семенить:

— Стали гробъ тесать,

А она плясать!..

Хохотъ и крикъ встрѣтили веселаго старика. Мигомъ пары разбились и всѣ окружили дѣдушку, а онъ остановился, поправилъ слѣзавшій полушубокъ и, лукаво мигая маленькими, прячущимися подъ густыми, нависшими бровями глазками, улыбался и качалъ головой.

— Ай парни, ай дѣвушки, умѣютъ повеселиться, ай молодца, молодца, что говорить, за весельемъ въ люди не ходятъ!.. — говорилъ онъ, въ то же время отыскивая глазами дочку Наташу, за которой пришелъ. — Одначе, хоть какъ ни весело, а время-то позднее… Наташечка, не пора-ль къ дому, завтра день рабочій…

Это послужило знакомъ расходиться. Парни взялись за прялки — каждый той дѣвушки, съ которой сидѣлъ — и со смѣхомъ и шутками, подзадориваемые веселымъ старикомъ, забравшимъ дочернюю прялку (онъ не долюбливалъ Ваньку-хуторщика, по всѣмъ видимостямъ имѣвшаго нѣкоторые виды на Наташу), гурьбой вывалились изъ избы.

Сергѣй шелъ вмѣстѣ съ Татьяной, которая вышла подъ предлогомъ проводить Лушу, единственную дѣвушку на всей супрядкѣ, которая сама несла свою прялку.

На улицѣ Луша задержалась около дѣдушки, балагурившаго съ молодежью, а Татьяна съ Сергѣемъ прошли впередъ.

— Поди, возьми Лушину прялку, что-жъ ей тащить, — проговорила Татьяна, когда они отошли немного.

Сергѣй вернулся къ сестрѣ.

— Давай, я донесу… — сказалъ онъ, вынимая прялку изъ-подъ руки Луши. Та благодарно взглянула на него и хотѣла что-то сказать, но въ это время дѣдушка опять что-то сморозилъ, и она захохотала вмѣстѣ съ другими.

Татьяна отошла уже довольно далеко, когда ее снова нагналъ Сергѣй.

Погода измѣнилась и жесткій полуночный вѣтеръ мелъ съ крышъ сухой снѣгъ, летѣвшій въ воздухѣ бѣлымъ искристымъ дымомъ. Порой этотъ снѣгъ поднимался съ земли, изъ-подъ заборовъ, гдѣ лежалъ острыми, какъ застывшія волны, гребнями, и тогда казалось, что поднимается кто-то старый, сѣдой, похожій на привидѣніе въ бѣломъ саванѣ, и тотчасъ падаетъ, исчезая во мракѣ.

На углу у прогона, гдѣ была изба Даниловыхъ, Сергѣй съ Татьяной остановились. Вѣтеръ мелъ на нихъ снѣгъ изъ сосѣдняго сада и обдавалъ лицо ледяной пылью.

Сергѣй подвинулся вплотную къ дѣвушкѣ и обнялъ свободной рукой ее, закрываясь вмѣстѣ накинутымъ ею на плечи большимъ платкомъ. Теплое, упругое женское тѣло, едва прикрытое тонкой, ситцевой кофтой, волновало его и туманило голову, и, съ трудомъ переводя дыханіе, вздрагивающимъ голосомъ онъ спросилъ:

— Такъ объ осени рѣшено?

Она приникла совсѣмъ къ нему, такъ что онъ почувствовалъ, какъ колышется сдержаннымъ дыханіемъ ея небольшая, горячая грудь, и, обдавая его особымъ, едва уловимымъ запахомъ молодого тѣла здоровой женщины, таинственнымъ и влекущемъ запахомъ, ударяющимъ въ голову, какъ крѣпкое густое вино, прошептала:

— Мы то порѣшивши, а какъ мамонька…

— А либо противъ не встанетъ!

Онъ мялъ и сжималъ это близкое, пьянящее тѣло, полное сладостныхъ тайнъ, незнакомыхъ холостому мужчинѣ, налитое, какъ сосудъ виномъ, любовью, сулящее наслажденія. А она прижималась къ нему все крѣпче и крѣпче, возбужденная, какъ и онъ, желаніемъ, стыдясь и сдерживая его и безмолвно прося новыхъ ласкъ, толкая молчаніемъ на большую смѣлость.

Кто-то шелъ, направляясь въ прогонъ, — маленькая придавленная къ землѣ фигурка съ прячущейся между неестественно вздернутыми кверху плечами головой.

— Прощай! — успѣла шепнуть Татьяна, и въ тотъ же моментъ онъ почувствовалъ острое и быстрое прикосновеніе мягкихъ губъ на своей щекѣ. И еще не успѣлъ сообразить толкомъ, въ чемъ дѣло, какъ Таня была уже далеко. Она что-то крикнула Лушѣ, мимо которой бѣжала, закутавшись въ свой сѣрый шерстяной платокъ, и исчезла, поглощенная бѣлыми призраками, внезапно появлявшимися изъ мрака и въ мракъ уходившими.

Весь полный ощущеніемъ вспыхнувшаго искрой поцѣлуя, смѣшаннымъ съ ощущеніемъ щекочущей щеку пряди волосъ, выбившихся у Тани изъ-подъ платка, полный напряженія и силы, сокращавшей крѣпкіе мускулы, Сергѣй пошелъ къ дому.

У воротъ, также оба закрывшись однимъ полушубкомъ, какъ онъ съ Татьяной платкомъ, стояла пара. При его приближеніи парень отдѣлился и быстро, хотя, очевидно, не желая показывать особенной торопливости, пошелъ дальше по прогону, выходящему въ поле. По короткому, значительно выше колѣнъ, полушубку, такъ же какъ по большой ушастой шапкѣ, Сергѣй узналъ меньшого Собакина. Онъ быстро пропалъ въ темнотѣ, а когда Сергѣй оглянулся на ворота, никого не было. И когда онъ вошелъ въ избу, Дунька сидѣла на скамьѣ возлѣ стола, расплетая косу.

— Это Ѳедька съ тобой былъ? — негромко, чтобъ не разбудить мать, спросилъ Сергѣй.

— А хоть бы и Ѳедька, тебѣ что? — отвѣчала Дунька, глядя, по обыкновенію, куда-то вдаль своими выпуклыми бараньими глазами.

— А то, что нечего тебѣ съ нимъ путаться, вотъ какое дѣло!..

— Въ тебя спрошусь…

— И спросишься!

— Бы-ы-ыть…

— А вотъ и бы-ыть! — снова повторилъ Сергѣй.

— Я не мѣшаюсь, что ты съ Танькой Пѣгаревой путаешься, такъ и ты не лѣзь! — равнодушно возразила Дунька.

— Тебѣ до меня дѣла нѣтъ, ты за мной не приставлена…

— А и тебѣ до меня нѣтъ…

— Нѣтъ, есть, когда говорю…

Оба раздражились и готовы были поссориться. Дунька нарочно злила брата, дѣлая видъ, что не понимаетъ, почему ей нельзя путаться съ тѣмъ парнемъ, съ какимъ ей нравится, а Сергѣя сердило то, что она хочетъ, чтобы онъ прямо сказалъ, что ей надо искать жениха и выходить замужъ, а не якшаться съ Собакинымъ, который обманулъ уже много дѣвушекъ и никогда не женится.

— Тебѣ до всего есть дѣло… Глядѣлъ бы лучше за Танькой за своей, чтобъ она Ваньку Прокофьева спать къ себѣ не пустила! — зло бросила Дунька.

— Молчи, стерва, не ври, дура! — сдержанно, все еще боясь, чтобы не услышала мать, зарычалъ Сергѣй.

— Отъ дурака слышу!

Старуха все же проснулась.

— Кого вы тамъ, ребята? — спросила она. — Всѣ пришедши, ай нѣтъ?

— Луши еще нѣтъ, идетъ сейчасъ… — мягко отвѣтилъ Сергѣй.

— Все гулянки, погулянки… — бормотала старуха — Говорилъ ли даве Матвѣй-шерстобитъ: — ужо, говоритъ, будетъ имъ… Чтой-то хрянцы гудутъ, къ погодѣ, видно…

— И то мятель наметываетъ…

— То-то я чую, будто и въ ухо стрѣлять стало…

Она замолкла и, повозившись на жаркой печкѣ, утихла. Пришла Луша, отряхнула у порога снѣгъ съ полусапожекъ и шепотомъ, указывая глазами на печку, спросила:

— Спитъ?

— Не, говорила сичасъ…

Дунька заплела косу и пошла за занавѣску на кровать.

Луша стала разуваться.

— Сейчасъ Фроську, Дмитрія Прокофьева женку, встрѣтила, — шепотомъ разсказывала она, — ночь, завируха идетъ, морозъ, а она со старшимъ сынишкой на Алексѣевой клячѣ на станцію выбравши…

— Чего ее понесло?

— Мальченку, что ли, предѣлять куда… У нихъ будошникъ сродственникъ, такъ къ нему никакъ…

— Такъ въ ночь-то чего? Дня мало ей, что ли?

— Къ поѣзду, что ли… Будошникъ завтра въ городъ ѣдетъ, ну такъ мальченку свезетъ, въ депо предѣлять никакъ… Да и коня днемъ Алексѣй не даетъ…

Сергѣй покачалъ головой.

— Лошаденка Алексѣева чѣмъ жива только, снѣгъ мететъ, дорогу позанесетъ, не доѣхать имъ…

— И я говорю — не доѣхать, — согласилась Луша, — одѣты-то рвань рванью, а вѣтеръ съ полуночи…

— А либо доберутся…

— Знамо, и тутъ имъ не сласть. Хоть ротъ лишній вякать не будетъ!..

Сергѣй устроился уже на лавкѣ, Луша разулась и переплела косу.

— Тушить, что-ль?

— Туши!

Тьма волнами хлынула въ избу и сомкнулась подъ чернымъ потолкомъ. И, словно отъ исчезновенія свѣта, стало слышнѣе, что дѣлается на улицѣ.

Вѣтеръ толкался въ стѣны мягко и сильно, бросалъ въ стекла горсти обледенѣлаго снѣга и гудѣлъ въ трубѣ.

Сергѣй вспомнилъ бѣлые призраки, беззвучно бродившіе по улицѣ, появляясь изъ мрака и уходя въ мракъ, хотѣлъ было подумать что-то насчетъ Фроськи, Дмитріевой жены, и ея сынишки, выбравшихся въ эту жуткую ночь на плохой лошаденкѣ на станцію за девятнадцать верстъ, но не успѣлъ, такъ какъ вспомнилъ теплое, живое тѣло Тани, щекочущую лицо прядь волосъ и острый холодокъ внезапнаго поцѣлуя.

Съ этимъ онъ и заснулъ.

---

На вершинѣ холма лошадь остановилась. Она похожа была на большую собаку, эта тщедушная рыжая лошаденка, съ лохматой, курчавившейся застывающимъ на морозѣ по томъ шерстью и непомѣрно раздутымъ брюхомъ.

Для того, чтобы вытащить дровни съ бабой и ребенкомъ по заметенной снѣгомъ дорогѣ на некрутой изволокъ, она употребила послѣднія усилія и, втащивъ, стала, тяжело водя боками и опустивъ голову. Казалось, никакіе удары размочалившагося въ щепки кнутовища не могли бы сдвинуть ее съ мѣста, такъ безнадежна была ея поза съ широко разставленными короткими ногами, почти по колѣна утонувшими въ снѣгу, и безпомощно склоненной мордой.

Не видно было въ темнотѣ, но, должно быть, глаза у нея были закрыты, а губа отвисла съ выраженіемъ презрительнаго равнодушія ко всему, что бы ни случилось.

Вѣтеръ, особенно замѣтный на вышинѣ, заворачивалъ въ сторону хвостъ и трепалъ гривой. Какъ бѣлый тусклый дымъ, несъ онъ тучи снѣга, засыпалъ спину лошади, дровни, сидящихъ въ нихъ женщину съ ребенкомъ, пряталъ дорогу, наметая на ней глубокіе, топкіе сугробы.

Кругомъ тѣснымъ кольцомъ стояла ночь. Въ пяти шагахъ отъ саней она упиралась слѣпой темнотой въ слабо бѣлѣвшій снѣгъ, и только временами стѣны этого замкнутаго круга раздвигались, чтобы пропустить несущійся сѣдымъ облакомъ снѣгъ, и тотчасъ смыкались, не выпуская усталой обезсилѣвшей лошади и заносимыхъ все больше людей.

Это была та особенная вьюга, когда морозы долго стоятъ, не отступая, не давъ оттепели сковать снѣгъ твердой коркой наста. Онъ лежалъ, какъ песокъ, сухой и разсыпчатый, изъ котораго морозъ выжалъ послѣднюю влагу, и при первомъ дуновеніи даже слабаго вѣтра подымался цѣлыми тучами, крутясь по полю, заметая кусты, дороги, глубокіе овраги…

Сидѣвшая въ дровняхъ женщина поднялась, отряхнула снѣгъ и оглянулась.

Замкнутый кругъ ночи позволялъ видѣть только очень ограниченное пространство. Чахлый, мотающійся подъ вѣтромъ парусникъ уходилъ по склону холма внизъ, пропадая во мракѣ. Направо, налѣво виднѣлась — или это только казалось — какая-то засыпанная снѣгомъ канава, мягкимъ изгибомъ уходившая впередъ. За лошадью ничего не было видно — крутился снѣгъ и стояла тьма. Тамъ было царство ночи и вьюги.

Туда и рѣшила ѣхать женщина. Она задергала возжами, ударила два раза лошадь кнутовищемъ, но та только слабо отмахнулась на эти удары хвостомъ и не подняла головы.

Тогда женщина вышла изъ саней и, утопая стоптанными до дыръ валенками въ сугробѣ, подпряглась въ пару къ оглоблѣ и, крича и ухая на лошадь, силилась стронуть сани съ мѣста. Лошадь сдѣлала попытку двинуться, но дровни глубоко ушли въ снѣгъ, и когда совмѣстными усиліями женщины и лошади это удалось сдѣлать, въ передкахъ дровней между оглоблями, какъ волна передъ лодкой, потащился снѣгъ крутымъ сугробомъ.

Такъ они сдѣлали нѣсколько шаговъ, тотчасъ выбившись оба изъ силъ, и долго стояли — женщина и лошадь, — тяжело дыша, прислонившись другъ къ другу. Потомъ прошли еще нѣсколько шаговъ и опять остановились, лошадь — широко разставивъ ноги и опустивъ голову къ самой землѣ, женщина — привалившись къ холодной обмерзшей оглоблѣ.

На склонѣ холма, спускавшагося длиннымъ скатомъ съ навѣтренной стороны, не видно было уже никакихъ признаковъ дороги.

Бѣлая мертвая гладь снѣговъ, прерываемая мѣстами тѣмъ же чернымъ, безвольно шатающимся парусникомъ, глухо шумѣвшимъ голыми обледенѣлыми вѣтвями.

Женщина помнила, что гдѣ-то въ этомъ мѣстѣ, на такомъ же склонѣ пологаго холма, невдалекѣ отъ Банковскаго лѣса, по опушкѣ котораго были разсыпаны хутора съ переселившимися жителями, долженъ быть поворотъ на банковскій большакъ.

Она сообразила время съ выѣзда изъ дому, чтобы хоть приблизительно установить мѣсто, гдѣ они сейчасъ были, и ей показалось, что поворотъ долженъ быть именно здѣсь, Можетъ быть, въ этой увѣренности играло главную роль то обстоятельство, что ей очень хотѣлось выбиться на банковскій большакъ, проложенный по просѣкѣ въ густомъ высокомъ березнякѣ, не позволявшемъ вѣтру заносить дорогу, какъ на открытомъ мѣстѣ.

Она дернула лошадь за правую возжу и, хотя та уперлась было и не хотѣла идти, кнутовищемъ и собственными усиліями, изо всей мочи напирая на оглоблю, заставила ее повернуть. Несмотря на разбѣгавшійся волной въ щиткахъ дровней снѣгъ, подъ гору тащить было легче, и лошадь прошла нѣсколько саженей. Но тутъ она окончательно остановилась — и не оттого, что выбилась изъ силъ и ждала новаго накопленія ихъ для слѣдующихъ десяти саженей, а потому, что чуяла что то впереди. Она захрапѣла и уперлась всѣми четырьмя ногами въ снѣгъ, откинувшись всѣмъ тѣломъ назадъ и задравъ голову подъ самую дугу. Женщина прошла нѣсколько шаговъ впередъ — и чуть не сорвалась вмѣстѣ съ осыпающимся снѣгомъ въ глубокую балку. Тогда она повернула лошадь, чтобы попасть на старую дорогу, съ которой свернула, но найти ее уже было невозможно. Снѣгъ заметалъ все, по прежнему курился въ воздухѣ дымной тучей, садился на плечи, на окутывавшій голову платокъ, на спину лошади.

Тогда началось страшное медленное круженіе на одномъ мѣстѣ, похожее на затрудненное движеніе не до смерти раздавленнаго червяка, извивающагося въ послѣдней агоніи.

Женщина искала, кричала — не то на лошадь, не то въ надеждѣ, что ее кто-либо услышитъ; выбиваясь изъ послѣднихъ силъ, тащила за оглоблю, иногда падала, запутавшись валенками въ высокомъ сугробѣ; снѣгъ набирался въ рукава, попадалъ за пазуху и жегъ ледянымъ прикосновеніемъ потное отъ усилій лицо. Такъ она лежала, распластавшись на немъ нѣсколько времени, набираясь новыхъ силъ для послѣдней безпощадной борьбы, потомъ вставала, снова искала и кричала и, цѣпляясь за холодные скользкіе ремни запряжки, силилась тащить сани съ ребенкомъ и изнемогавшей совершенно лошадью.

И, ослабѣвъ совершенно, опустила руки и подошла къ санямъ.

— Живъ ли, сынокъ?

Толстый куль въ саняхъ, обмотанный тряпками, долго молчалъ. Наконецъ, раздался слабый, заглушенный звукъ:

— У-гм…

Женщина остановилась у дровней и молчала. Изъ темнаго заколдованнаго круга ночи на нее шло отчаяніе. Оно выло побѣдоноснымъ радостнымъ воемъ, гудѣло въ густой поросли безсильныхъ кустовъ, въ дикой забавѣ заигрывало съ обезсилѣвшимъ человѣкомъ, бросай въ него горстями промерзлый снѣгъ.

Тьма стояла кругомъ плотнымъ кольцомъ, и, казалось, за его гранью мечется въ нечеловѣческомъ восторгѣ тысяча неуловимыхъ, враждебныхъ существъ, радуясь побѣдѣ надъ заблудившимся.

Тогда она подняла лицо къ небу, — но неба не было. Сверху нависала та же тьма, и въ ней, какъ живые злорадные призраки, носились облака снѣга.

Куль въ саняхъ вдругъ зашевелился и закряхтѣлъ.

— Ма-амка, холодно… Ма-а-амка!..

Женщина не сразу разслышала, но, когда поняла, рванулась къ лошади и, вновь схватившись за оглоблю, закричала на лошадь, и крикъ этотъ былъ, какъ стонъ послѣдняго отчаянія. И, какъ будто понявъ, лошадь напряглась и прошла нѣсколько шаговъ, но вдругъ провалилась передними ногами въ наполненную снѣгомъ яму, подалась внизъ и вбокъ и мягко, словно раздумывая, какъ удобнѣе лечь, — упала на бокъ.

Она попробовала встать, но ноги бороздили податливый разсыпающійся снѣгъ, и черезсѣдельный ремень упряжи давилъ книзу, и, захрипѣвъ отъ затягивавшаго шею хомута, она опустила голову и такъ и осталась лежать головой и передними ногами въ ямѣ, а задомъ на высокомъ краю ея, гдѣ были дровни.

Лазая по поясъ въ снѣгу, женщина попробовала разстегнуть супонь и освободить черезсѣдельный ремень, но упряжь застыла, и замерзшіе пальцы не слушались. И, какъ ударъ кнута, отъ котораго она начинала растерянно метаться отъ саней къ упавшей лошади и опять къ санямъ — изъ темнаго куля, обмотаннаго засыпанными снѣгомъ тряпками, пищалъ дѣтскій голосъ:

— Ма-амка, холодно!..

Женщина бормотала и пыталась не то сообразить что-то, не то молиться въ смертной тоскѣ материнской, какъ птица съ пришибленнымъ крыломъ, кружась около дровней.

— Господи Батюшка, не допусти… Владычица матушка… на футора-бы, тутъ футора близъ должны быть… Кирила, либо Чухно-Карлъ… Угодница Иверская…

И вдругъ пошла въ сторону, утопая въ снѣгу, карабкаясь на сугробы, быстро и бокомъ, какъ птица съ перебитымъ крыломъ, подгоняемая вьюгой, воющимъ вѣтромъ, морозомъ и слабымъ, тонущимъ въ этомъ побѣдоносномъ гулѣ, пискомъ:

— Ма-а-амка, холодно!.. Ма-амка страшно, ма-амка-а а!..

---

Въ то время, какъ деревенская молодежь думала о посидѣлкахъ и супрядкахъ, а старики соображали о придвигающейся масляницѣ, расчитывая, къ кому надо ѣхать въ гости и кого у себя принимать, въ холодной избѣ Дмитрія стояло молчаніе.

Оно вошло послѣ того, какъ банковскій лѣсникъ Фролъ привезъ полуживую, съ отмороженными пальцами, бабу и совершенно замерзшаго ребенка; послѣ того, какъ вся деревня, кромѣ стараго Ельникова, отца Дмитрія, уѣхавшаго наканунѣ въ городъ, перебывала въ темной, пропахшей угаромъ и дымомъ избѣ, поахала и поглядѣла на застывшій синій трупъ мальчика.

Когда всѣ разошлись, Ефросинья долго стонала, причитая, и нельзя было понять, надъ чѣмъ она причитаетъ — надъ замерзшимъ сыномъ или своими отмороженными пальцами, невыносимо горѣвшими, несмотря на снѣгъ, принесенный Дмитріемъ въ чашкѣ, куда она опустила руки.

Потомъ успокоилась и замолчала, съ тупымъ и безжизненнымъ выраженіемъ сидя на лавкѣ у двери. А Дмитрій молчалъ съ самаго начала. Онъ только стиснулъ плотно зубы, такъ что мускулы щекъ стали твердыми и неподвижными, и когда всѣ ушли и покойника положили на лавку ногами въ уголъ, гдѣ были образа, — забрался въ самый темный уголъ къ печкѣ и сидѣлъ тамъ, поблескивая свѣтлыми зеленоватыми глазами, въ которыхъ зрачекъ сузился и сжался въ булавочную головку.

Никто не обмылъ умершаго, не обрядилъ, никто даже не пытался снять съ него то тряпье, въ которое былъ замотанъ онъ послѣ того, какъ его пытались оттирать въ Фроловой сторожкѣ.

Какъ привезли его, такъ, и лежалъ онъ съ незакрытыми стеклянными глазами, судорожно скрюченными пальцами, которыми цѣплялся въ послѣднемъ усиліи удержать уходившую жизнь, съ тонкой, слабой, непомѣрно вытянувшейся шеей, похожей на усохшую былинку мертваго уже цвѣтка…

Мать не могла этого сдѣлать изъ-за отмороженныхъ рукъ, а отецъ даже не подумалъ, что это надо сдѣлать. А сосѣди разошлись, и было такое впечатлѣніе, будто это послѣднее несчастье окружило Дмитріеву избу холодной стѣной отчужденія, словно люди боялись этого мѣста, гдѣ несчастье свило гнѣздо свое.

Такъ просидѣли они въ молчаніи цѣлый день, и въ такомъ же молчаніи, сбившись въ кучу, просидѣли на холодной печкѣ остальные трое ребятъ.

Дико, выпученными глазами поглядывали они оттуда на невѣдомое и страшное, отдаленно напоминавшее знакомаго Митьку, что лежало въ углу на лавкѣ, жались другъ къ другу и боялись подать голосъ.

И только подъ вечеръ, когда голодъ сталъ уже нестерпимымъ, — робко поглядывая на сидѣвшаго возлѣ печки отца, пропищали:

— Мамка, исть!..

И тотчасъ-же смолкли, упершись глазами въ темнѣющій уголъ, гдѣ лежало страшное.

Мать, должно быть, не слышала, а повторить просьбу они не рѣшались. И только самая маленькая трехлѣтняя Агашка заскулила тоненькимъ, прерывистымъ голосомъ.

Тогда Дмитрій всталъ, молча отрѣзалъ три сукрая хлѣба и сунулъ ихъ на печку. И опять сѣлъ, какъ прежде, переплетя руки такъ, что длинными сухими пальцами, напоминавшими птичью лапу, охватывалъ собственныя локти, и стиснулъ по прежнему зубы и щурилъ маленькіе зеленоватые глаза.

Тьма подымалась въ углахъ строгими молчаливыми тѣнями, стлалась по грязному полу, густилась у потолка. Свѣтъ за окнами сталъ лиловымъ и холоднымъ, и казалось, отъ него именно и распространялся по избѣ знобкій, пронизывающій холодъ, въ которомъ запахъ остывшаго дыма и давняго угара давилъ грудь, какъ камнемъ..

И было еще что-то въ избѣ — невидимое, но ясно ощущаемое, что стояло, какъ молчаливыя тѣни въ углахъ, терпѣливо и беззвучно, въ безстрастномъ равнодушіи, чуждомъ человѣку. Отъ этого было впечатлѣніе незнакомой и жуткой пустоты, какъ будто опустѣлъ весь міръ, и жизнь остановилась, прерванная безстрастной рукой нѣмого равнодушія. Не было ни сосѣдей, ни деревни, ни родныхъ, ни знакомыхъ, не было людей, звуковъ, все замерло и умолкло, и пустота вошла въ міръ, лежала на холодныхъ, тусклыхъ поляхъ, стала въ голомъ озябломъ лѣсу и потушила жизнь.

И только на самомъ днѣ этого бездоннаго, пустого колодца, куда не достигаетъ ни одинъ звукъ, бьются въ судорожномъ томленіи опустошающей скорби неслышно бьются придавленные, скованные ею два человѣка: сухой, костлявый мужикъ съ стиснутыми жестоко зубами и омертвѣвшая, словно погруженная въ тупой сонъ, баба съ отмороженными пальцами.

И когда совсѣмъ стемнѣло, и ползавшія по полу тѣни слились съ тѣми, что выжидали въ углахъ, и ничего не было видно кромѣ чуть намѣчавшихся оконъ, изъ темноты отъ печки раздался голосъ:

— Кххха-а-а… Попу надо и гробъ… гдѣ достать?..

Долго было молчаніе. Такъ долго, что можно было подумать, что никто не слышалъ сказаннаго. Наконецъ, послышался вздохъ — легкимъ колебаніемъ прошелъ въ настывшемъ воздухѣ — и родились слова такія жалобныя и тихія, какъ шелестъ умершихъ листьевъ:

— Пошла я… до хутора добиться хоть… а сзади: «маам-ка-а, страшно!..»

И опять молчаніе, черное молчаніе потонувшей во мракѣ избы. И снова голосъ отъ печки:

— А помнишь объ рождествѣ: Сергѣй Даниловъ вертепъ съ городу привезъ, махонькая такая звѣздочка… Митюшка-то: я, говоритъ, славить пойду… я пѣсню знаю!..

И женскій голосъ напомнилъ:

— «Рождество твое… волки со звѣздою…» Сколько говорила: волхви, нѣтъ — все «волки»!..

— Кхха-а-а!.. Я, говоритъ, денегъ насбираю со звѣздою, мамкѣ калачъ куплю, а тятькѣ — махорки…

Опять долго было молчаніе. Шла ночь неслышной поступью, и такъ же молчаливо и безстрастно съ равнодушнымъ терпѣніемъ стояло въ темнотѣ нѣчто, чуждое человѣку и жизни.

У печки послышался шорохъ, и скрипнула лавка.

— Гробъ надобенъ, попу тоже — гдѣ возьму?

Не вздохъ, а стонъ — длинный и жалобный — отвѣтилъ изъ другого угла.

— Къ дѣдушкѣ, говоритъ, Христа славить пойду!..

— Со звѣздою! — поддержалъ мужской голосъ.

— Пѣсню ему спою: «я маленькій хлопчикъ»…

На моментъ опять наступило молчаніе. И вдругъ порвалось страшнымъ воплемъ, отъ котораго разомъ проснулись и заголосили на печкѣ дѣти.

— Сыночекъ мой родненькій, дитятко ненаглядное, не съумѣла я, глупая, злая мать, сберечь тебя, солнышко наше, о-о-о-о!..

— Еще ли хорошо терпѣть надо! Али мало битъ, али еще принять надо!.. Али я Богу грѣшнѣй всѣхъ?!.

Дико потрясая руками, металась въ темнотѣ, задѣвая столъ и лавки, длинная, выпрямившаяся, какъ пущенная пружина, фигура мужика, мелькала передъ окнами и спрашивала съ гнѣвомъ и страстью послѣдняго отчаянія, и въ отвѣтъ рвался вопль смертной материнской тоски и боли.

— Къ чорту, къ дьяволу!.. Ничего нѣтъ, къ бѣсу все!.. — топая ногами такъ, что доски пола подгибались и прыгали, дико оралъ Дмитрій, — все къ дьяволу, ничего нѣтъ: ни звѣзды, ни пѣсни, ничего, все къ чорту!..

Онъ метнулся опять въ уголъ къ печкѣ и, вцѣпившись скрюченными пальцами въ волоса, уперся локтями въ стѣну и такъ замеръ.

И замерла мать, и притихли вспугнутые внезапной вспышкой отцовскаго гнѣва дѣти, — и опять молчаніе встало подъ низкимъ, чернымъ потолкомъ, и въ немъ, какъ терпѣливый заимодавецъ, неразлучный съ тѣмъ, что лежало въ углу, у образовъ, ждало чуждое человѣку. И такъ же неслышной поступью шла ночь — по бѣлымъ, холоднымъ полямъ, по темнымъ, гудящимъ лѣсамъ, надъ деревнями, надъ избами, надъ людьми.

И когда это молчаніе ночи, казалось, достигло высшаго напряженія, когда стало не въ мочь слушать звенящую тишину погруженной въ мракъ избы, и — пройди еще минута, люди завыли бы отъ ужаса, заброшенности и безпомощности, — наружная лѣстница вдругъ заскрипѣла подъ чьими-то неувѣренными шагами.

Кто-то шарилъ рукою по двери, ища ручку, и долго не могъ найти. Наконецъ, дверь отворилась, и въ смутно бѣлѣющемъ квадратѣ ея, чуть выдѣляясь чернымъ силуэтомъ, показалась маленькая, сутулая фигурка съ головой, вдавленной въ плечи, и длинными не по росту руками.

— Есть ли кто тута? — неувѣренно спросилъ тонкій голосъ, — Дмитрій, Фрося…

Мужикъ отдѣлился отъ стѣны и двинулся къ двери.

— Кого надо, что тамъ еще? — хрипло спросилъ онъ.

— Некогда мнѣ гораздъ, и то еле урвалась… Темно у васъ, и лѣстница эта… — Луша говорила быстро и чуть-чуть задыхаясь, — ждутъ меня, сейчасъ хватятся, я не сказала… Вотъ…

Она протягивала съ чѣмъ-то руку и все оглядывалась назадъ, съ трудомъ держась на зыбкой, качающейся лѣсенкѣ.

— Вотъ, что нашла у себя, время такое — нѣтъ больше… Кабы ярманка… у меня кружева сплетены, полотенецъ полдюжины въ сундукѣ лежитъ, да вѣдь кому продашь?.. Кабы ярманка… Два рубля вотъ, больше нѣтъ… И въ Сергѣя спрашивала — у того тоже нѣтъ, вотъ…

Дмитрій слушалъ, не вполнѣ понимая и не двигаясь, а она качалась слабыми ногами горбуньи на шаткой лѣсенкѣ, съ трудомъ удерживаясь, чтобы не упасть, и протягивала въ черную избу руку съ деньгами.

И вдругъ услышала странный, костлявый стукъ объ деревянныя доски пола. Длинная свѣтлая фигура мужика передъ дверью вдругъ стала ниже и захрипѣла, всхлипывая и захлебываясь.

Не слушая, не вполнѣ понимая, въ чемъ дѣло, съ сжавшимся отъ внезапнаго ужаса и боли сердцемъ, она положила принесенное на полъ, захлопнула дверь и торопливо начала спускаться по лѣсенкѣ.

И когда уже бѣжала прочь отъ мрачной, темной избы, когда миновала мостикъ, за которымъ начинался Никитьевъ садъ, почувствовала, что лицо ея мокро отъ внезапныхъ, сладостныхъ слезъ…

III.

У дѣдушки Федора Романовича осталось пудковъ это нетрепаннаго льна. Старикъ выжидалъ хорошихъ цѣнъ, и хотя цѣны все время стояли высокія, дѣдъ думалъ, что подымутся еще больше, и, продавъ три четверти всего урожая, оставилъ полтора берковца до времени — авось еще подъѣдутъ приказчики городскихъ купцовъ, когда ихъ можно будетъ поприжать цѣной.

Но приказчики не ѣхали, приходилось сбывать ленъ, когда всѣ давно уже оттрепали и продали; волей-неволей надо было приниматься за него.

Сергѣй подрѣзалъ въ садикѣ за огородомъ старыя корявыя яблони, когда во дворъ вошелъ дѣдъ. Онъ оглянулъ дворъ, посмотрѣлъ на окна избы, но въ избу не пошелъ. Дунька въ это время отбирала пелы въ амбарѣ къ вечерней обрядкѣ скота. Она высунулась изъ двери и окликнула старика:

— Кого тѣ, дѣдъ? Чего-жъ въ избу-то не идешь, матка дома…

— А-а, красавица! То ли парней, поди, окрутила… Когда замужъ-то отдавать будемъ? Ужъ и гульнетъ же дѣдъ на твоей свадьбѣ!.. Что за дѣвка, — малина, а не дѣвка!

— Да будетъ тѣ, старый, наговоритъ тоже…

— А что-жъ наговоритъ, — дѣдъ дѣло говоритъ. Ужъ пьянъ-то навѣрнякъ буду… Сергѣй-то гдѣ?

— Въ саду, никакъ яблони, что-ль, рѣжетъ.

— Хозяйственный парень, обо всемъ заботу имѣетъ, — одобрилъ дѣдъ, — не чета новѣйшимъ…

Онъ пошелъ въ садъ, а навстрѣчу ему шелъ Сергѣй.

— Сергѣй Данилычу наше…

— Здравствуй, дѣдъ, что-жъ на дворѣ-то толчешься, въ избу не идешь?

— Некогда, все некогда, дѣло, знаешь, такое наше…

— Какое-жъ такое дѣло?

— А, видишь ли, другъ ты мой Сереженька, дѣло такое, что старикъ въ промахъ попалъ…

— Въ какой промахъ?

— Да со льнишкомъ-то не вышло у меня, думалъ умнѣй людей быть, анъ дуракомъ и вышелъ… — онъ посмѣивался, лукаво щурилъ прячущіеся подъ нависшими бровями глаза, и похоже было, будто онъ самъ подсмѣивается надъ собой и своей оплошностью. — Видишь ли, другъ Сереженька, схитрилъ я малость, по осени-то не весь ленъ оттрепалъ, берковца полтора никакъ оставши есть, все думалъ цѣнъ настоящихъ дождаться, анъ Богъ-то меня и наказалъ: лежитъ ленокъ не трепанный въ амбарѣ, атряпцовъ-то нынче, поди, поищи…

— Такъ помочь, что-ль? — догадался Сергѣй.

— Во-во, оно самое, именно, что помочь… Можетъ, какъ-нибудь, а?

— Время-то нескладное, — гляди, навозъ скоро на огороды возить, да и такъ по дому много чего…

— Можетъ, какъ-нибудь, — упрашивалъ дѣдъ, — много-ль тамъ всего-то, говорю, пудковъ сто, болѣ не будетъ… Много, что полтора берковца вытреплемъ.

Сергѣй подумалъ, что на эту работу можно будетъ прихватить Татьяну, и согласился.

— Ладно, что-жъ, я не прочь, можно будетъ… Когда надо, что-жъ ты подѣлаешь. Народу только надо подобрать будетъ.

— Присоглашу, объ этомъ не сомнѣвайся, народу присоглашу, — поддакивалъ дѣдъ, — Собакина котораго можно будетъ, послѣ Лешку Миронова, ты съ Дунечкой…

— Пѣгареву Татьяну тоже можно… — вставилъ Сергѣй.

Дѣдъ подмигнулъ и засуетился еще больше.

— Во-во, оно самое, Танечку Пѣгарихину безпремѣнно, барышня такая ладненькая, хо-орошая жена своему мужу будетъ…

Сергѣй усмѣхнулся.

— Ладно, дѣдъ, болтай, знаю, куда гнешь-то…

— Что-жъ, я ничего, какъ есть ничего, — ухмылялся Федоръ Романычъ, — я только такъ сказалъ — дѣвушка, молъ, хорошая…

— Послѣ Дмитрія Прокофьева можно… Тому-то и надо — нужда гораздъ заѣла.

— Что-жъ и Митьку можно, — соглашался дѣдъ, но уже не такъ охотно: какъ состоятельный хозяинъ, онъ былъ въ хорошихъ отношеніяхъ со старикомъ Прокофіемъ и теперь боялся, какъ бы тотъ не разсердился на помощь, оказываемую непослушному сыну.

— Такъ когда-жъ къ тебѣ, дѣдка? — спросилъ Сергѣй.

— А, да вѣдь какъ справитесь, такъ и можно, мнѣ чѣмъ скорѣй, тѣмъ ладнѣй.

— Ладно, ужо собью ватагу, придемъ… Завтра, чай?

— Хоть и завтра, поранѣй только…

— Да ужъ какъ водится.

— Такъ до повиданья пока… Старуха-то дышитъ?

— Ништо, пока дышитъ.

— Добрая старуха, заботливая… Прощай, что-ль.

— Прощай.

Дѣдъ ушелъ, а Сергѣй отправился сбивать ватагу. Алексѣя онъ не засталъ, дома были только жена и ребята, дико метнувшіеся при его появленіи. Онъ сказалъ бабѣ о работѣ, на что та только угрюмо хмыкнула, такъ что нельзя было понять, придетъ ли Алексѣй и гдѣ онъ теперь.

Потомъ Сергѣй пошелъ къ Дмитрію. Со времени смерти сына Дмитрій сталъ какимъ-то новымъ, не похожимъ на прежняго, угнетеннаго голодомъ и нуждой мужика, растерявшагося передъ тѣмъ, что на него свалилось. Онъ сталъ какъ будто веселымъ, необыкновенно подвижнымъ, странно оживленнымъ. Едва только онъ подходилъ къ кучкѣ собравшихся гдѣ-нибудь у кузницы или просто на дорогѣ мужиковъ, какъ тотчасъ начиналъ городить какую-нибудь срамную околесицу, отъ которой подымалось веселое ржанье здоровенныхъ мужицкихъ глотокъ. Самъ онъ никогда не смѣялся, а только вставлялъ новыя замѣчанія, щурилъ зеленоватые свѣтлые глаза, такіе прозрачные и замкнутые, что нельзя было разобрать, весело ему самому или нѣтъ, и лишь время отъ времени отхаркивался своимъ характернымъ, громкимъ звукомъ: «х-х-а!»

Было иногда жутко слушать безстыдную чепуху этого придавленнаго судьбой человѣка, какъ его неожиданное, пугающее отхаркиваніе, какъ жутко смотрѣть въ узкіе, холодные глаза, неуловимо-быстро перебѣгавшіе по лицамъ слушателей. Невольно думалось при этомъ о его холодной, уныло торчащей на краю деревни избѣ, о голодныхъ ребятахъ, воющихъ отъ холода, о пришибленной растерявшейся женѣ, стонущей темными вечерами по погибшемъ сынѣ… Чудилось, что на душѣ у Дмитрія лежитъ тьма, глухая, черная тьма, въ которую онъ самъ боится, можетъ быть, заглянуть, стараясь отвлечься отъ нея нелѣпыми присказками и прибаутками, заставлявшими хохотать мужиковъ. И чудилось еще, что, самъ никогда не улыбнувшійся ни одной своей шуткѣ, онъ издѣвается надъ веселящимися мужиками и съ злымъ, жаднымъ любопытствомъ бѣгаетъ глазами поискривленнымъ судорожной гримасой смѣха лицамъ.

Противъ ожиданія, въ избѣ у Дмитрія топилась печь было сравнительно тепло, и самъ Дмитрій передвигалъ въ пылающемъ жерлѣ печи какіе-то горшки. Жена его не могла работать — у нея все болѣли послѣ той ночи отмороженныя руки, и пальцы на нихъ отваливались одинъ за другимъ съ невыносимой болью, отъ которой она принималась по временамъ выть не своимъ голосомъ.

Дмитрій сразу же согласился помочь дѣдушкѣ убраться со льномъ.

— Что-жъ, это можно, — говорилъ онъ, отходя отъ печки и какъ будто стараясь отвести гостя отъ нея, — за что-жъ — время, славу Богу, не занятое…

— Какъ же твои руки? — спросилъ Сергѣй Фросю.

— Охъ, и не говори, Данилычъ, смертушка моя приходитъ, конецъ сущій! Да руки что, руки бы ничего, да…

Она умолкла и вздохнула такъ, что этотъ вздохъ былъ похожъ на стонъ.

— Ну ничего, ничего, — смущенно проговорилъ Сергѣй, — такое дѣло…

Онъ нерѣшительно посмотрѣлъ на бабу, потомъ на Дмитрія. Тотъ чуть-чуть прихмурился и тотчасъ заговорилъ:

— Такъ буду, буду… Когда — завтра, что-ль?

— Завтра, да пораньше…

— Ладно…

Когда на обратномъ пути онъ проходилъ Прикофьевъ дворъ, въ калитку вывалился пьяный совершенно Ванька.

— И-ахъ, н-ни-и о чемъ то мы не ту-у-жимъ… — пытался онъ запѣть, поводя мутными глазами вокругъ. За нимъ неторопливо и равнодушно шелъ работникъ Флегонтъ.

— Ванька, брось, — лѣниво говорилъ онъ, — говорю, брось, ужо батька задастъ тебѣ…

— Батька? Ты говоришь, батька? — заоралъ Ванька: — а плевать я на твоего батьку хочу… — онъ скверно выругался и опять затянулъ:

— И только водочку мы пьемъ…

— Вотъ бѣсъ, ходи тутъ за тобой, — выругался и Флегонтъ, — налопался ни свѣтъ, ни заря…

— Паршивый малецъ, — подумалъ Сергѣй, проходя стороною, чтобъ не присталъ Ванька, — совсѣмъ сбаловавши какъ есть…

Онъ видѣлъ, какъ Ванька, ломаясь и бранясь, пошелъ по улицѣ, но поскользнулся и чуть-чуть не упалъ.

— Иванъ, а Иванъ, иди, говорю, домой, — ворчалъ поддерживавшій его Флегонтъ, котораго, должно быть, послали за загулявшимъ сыномъ старики, — ужо отецъ-то тѣ дастъ…

Сергѣй подумалъ было о судьбѣ будущей жены Ваньки, но остановиться на этомъ не могъ, потому что былъ уже у дома Пѣгарихи, куда ему надо было зайти позвать Татьяну.

Старухи не было дома, какъ и зачастую; она не любила сидѣть дома, бѣгала все по сосѣдкамъ, переносила новости, которыя всегда узнавала первой, сватала и сплетничала, ссорила женъ съ мужьями, за что ее не любили мужики и грозились гонять вонъ. Но она была необходимымъ человѣкомъ въ деревнѣ — она одна держала для продажи водку, которую можно было достать у нея во всякое время и въ любомъ количествѣ; кромѣ того, она долго жила въ городѣ и знала, куда и съ какой жалобой надо пойти, знала такіе ходы, о которыхъ другіе никогда не догадались бы, и ссориться сѣней было невыгодно. Поговаривали даже на деревнѣ, что она занимается кое-чѣмъ и похуже и связывали эти слухи съ уходомъ изъ деревни двухъ дѣвушекъ, поставленныхъ, будто бы, Пѣгарихой на какія-то особо хорошія мѣста, но лично ей никто не рѣшался сказать что-нибудь объ этомъ.

« — Скверная баба, нечистая, — думалъ Сергѣй о матери Татьяны, — съ ней какъ разъ во что-нибудь влопаешься…»

Но не могъ уже стать дальше отъ скверной бабы, и только мечталъ о томъ, что когда женится, постарается сдѣлать такъ, чтобы теща не жила у него.

Татьяна мѣсила хлѣбы, стоя возлѣ большой вымазанной въ тѣстѣ квашни въ высоко подторнутомъ платьѣ, съ засученными выше локтя рукавами. Если бы вошелъ кто-либо другой, она, вѣроятно, спряталась бы за занавѣску, законфузилась бы и ни за что не вышла бы; но, увидя Сергѣя, она только вспыхнула слегка и не отъ того, что была не одѣта, а отъ радостной неожиданности, поразившей ее. Въ этой простотѣ, съ какой она, не стѣсняясь, встрѣтила его, сказывалась близость, ясность ихъ отношеній, не требующая кокетства и жеманничанья.

Сергѣй поздоровался и молча, слегка смущенно, смотрѣлъ на нее. Ея одиночество, какъ будто, стѣсняло его, хотя онъ былъ очень радъ тому, что матери нѣтъ дома.

— Здравствуйте, Татьяна Богдановна, — тихо проговорилъ онъ, хотя обычно они никогда не говорили другъ другу вы, — зашелъ вотъ къ вамъ…

— Здравствуйте, — такъ же тихо отвѣтила Таня, — присѣли бы…

— Да я по дѣлу… Дѣдушка Федоръ Романовичъ помочь лроситъ, ленъ у него не трепанный оставши, такъ докончить.

— А когда надо?

— Завтра, да немного, полтора дня трепки всего… Ужъ я попрошу васъ.

— Какъ маменька… По мнѣ-то что-жь, я могу…

— Ужъ пожалуйста. Вмѣстѣ и работать будемъ.

Онъ улыбнулся этому «вмѣстѣ», и улыбка его передалась ей. Она закраснѣлась и отвернулась въ сторону.

— Танюшечка… — прошепталъ онъ, придвигаясь къ ней.

Она попрежнему не глядѣла на него, но подалась всѣмъ тѣломъ къ нему и прильнула крѣпко, держа передъ собой вымазанныя въ тѣстѣ руки.

— Танюшечка, — бормоталъ Сергѣй, обнимая тонкое, какъ у городской барышни, тѣло и стараясь заглянуть въ глаза, — то-есть сказать не могу, до чего все сердце мретъ, только увижу тебя…

Она прошептала что-то, чего онъ не разслышалъ.

— Что такое? — переспросилъ онъ.

— Когда же, Сереженька? — чуть слышно, однѣми губами, повторила она.

— Господи, да мнѣ хоть завтра… Дунька вотъ только.. — А не омманешь?

— Я-то? Танюшка? Ай я какой озорникъ безъ совѣете?.. Ужли-жъ ты…

Онъ не докончилъ, только обнялъ крѣпче, такъ что она охнула чуть-чуть и засмѣялась тихонько радостнымъ смѣхомъ.

На дворѣ щелкнула щеколда калитки, и Таня выскользнула изъ рукъ. Сергѣй поднялъ упавшую на полъ шапну, и, сдерживая дыханіе, отошелъ въ сторону.

Дверь отворилась, и показалась сѣдая борода дѣда Федора Романыча.

— Эва онъ гдѣ? — изумленно произнесъ старикъ и подмигнулъ хитро, — гдѣ-гдѣ, а Пѣгарихиной избы не пройдетъ…

— По твоему же дѣлу хлопочу, чего ты, — оправдывался Сергѣй, — надо-жъ народъ собрать…

— Знаемъ мы отлично хорошо, по чьему дѣлу вы хлопочете, ладно, стараго не проведешь, нечего не дамъ… А я звать тебя, Танюшка, пришелъ, да, дуракъ старый, не догадался, что тутъ безъ меня позовутъ… Поможешь, что-ль. завтра?

— Ужо мать придетъ, спрошу.

— Такъ, такъ, спасибо тебѣ… — Онъ остановился и посмотрѣлъ на нихъ: — что жъ, ребятки, дѣло то на мази, а? Какъ, дѣвушка, парень-то тебя не гораздъ обижаетъ?

— Покуда нѣтъ!.. — засмѣялась Таня.

— Ну и слава Богу, онъ малецъ добрый, я его знаю, водку только гораздъ пить да на руку тяжелъ больно, а то совсѣмъ ничего.

— Экъ ты меня, дѣдъ, конфузишь-то! — улыбнулся Сергѣй.

— Чего тамъ конфузишь, я только къ слову… Одначе, пора, пойдемъ, что-ль?

— Пойдемъ, и мнѣ надо…

— Знамо, не ночевать же тебѣ тутъ… Ночевать, братъ, погоди, еще какъ пустятъ?

Они вышли на улицу, и дѣдъ подтолкнулъ Сергѣя:

— Что-жъ, штофъ-то запасать, съ посуломъ-то чтобъ итти, ай другого кого попросишь?

— Погоди, дѣдъ, сулиться, Дунька еще не выдана…

— А либо долгое дѣло дѣвку замужъ выдать… Коли Богъ дастъ — баба съ печи спрыгнуть не успѣетъ, какъ выскочитъ!..

— То-то что все Богъ да Богъ…

— А, да вѣдь безъ него куда-жъ ты дѣнешься? Народу только у насъ настоящаго мало, — либо такіе, какъ Собакины, либо пьяницы…

— Болтали, будто Прокофій своего Ваньку оженить хочетъ… — раздумчиво говорилъ Сергѣй.

— Развѣ что Ванька Прокофьевъ, по крайности хоть богатый, — согласился дѣдъ, — хоть онъ парень-то тоже не похвалишь…

— Да вѣдь что-жъ дѣлать-то будешь, дѣдка? На сторону куда отдать — самъ знаешь: не лучше… Тутъ хоть знаешь, на глазахъ все же…

— Больно мальцы баловные стали, силъ-возможности просто нѣтъ…

Они дошли до прогона, гдѣ жилъ Сергѣй, и попрощались.

— Такъ завтра чѣмъ свѣтъ, Данилычъ, — напомнилъ дѣдъ.

— Алибо не знаю… Ты только перехватку готовь, а мы будемъ.

— Ужъ это какъ водится…

Дома Сергѣй засталъ гостей. Въ избѣ въ большомъ углу сидѣлъ возлѣ образовъ самъ Прокофій Егорычъ Ельниковъ. Съ нимъ былъ ливочникъ Ларіонъ, и сидѣли они. должно быть, давно. Дуньки не было, съ гостями бесѣдовала старуха, а Луша возилась у печки.

Сергѣй поздоровался и сталъ раздѣваться.

— Такое дѣло, Прокофій Егорычъ, — говорила старуха, — послѣднія времена, должно, пришли, я, чай, самъ не маленькій, понимаешь не хуже нашего…

Она сидѣла, глядя въ полъ, разложивъ руки на колѣняхъ, какая-то по особенному старая, словно она внезапно одряхлѣла. Сергѣй замѣтилъ, что мать была въ новомъ платкѣ, — по черной землѣ бѣлая съ голубымъ каемочка, — въ томъ самомъ, что ей привезъ сынъ изъ города, надѣвавшемся ею только въ большіе праздники, въ новой старушечьей черной кофтѣ, и въ полсапожкахъ, которыхъ никогда почти не надѣвала, такъ какъ носила по старой привычкѣ лапти. Какъ въ ней, такъ и въ возившейся съ горшками Лушѣ проглядывало и въ одеждѣ, и въ сдержанной неторопливости движеній что-то торжественное, какъ будто праздничное.

Сергѣй догадался, что приходъ Ельникова, должно быть, подготовленъ былъ самой старухой, и тоже пошелъ въ лѣтнюю избу черезъ сѣни одѣться. Тамъ была и Дунька. Она стояла возлѣ окна съ сердитымъ, надутымъ лицомъ, въ новой юбкѣ и кофтѣ, сшитой къ Рождеству. Она даже не оглянулась на стукъ двери, только упрямо мотнула головой и стала еще упорнѣе смотрѣть въ замерзшее окно.

— Чего-жъ ты туда не идешь? — спросилъ Сергѣй, доставая съ протянутой подъ потолкомъ жерди новый пиджакъ, повѣшенный здѣсь, чтобъ не мялся.

— Не пойду я, — угрюмо буркнула Дунька.

— Иди, дура, не складно такъ то…

— Иди самъ…

Сергѣй надѣлъ пиджакъ и подошелъ къ ней.

— Сказано иди, — проговорилъ онъ строго, — нечего тутъ ломаться, канитель разводить…

— Не пойду!

Дунька рѣзко отвернулась отъ него, продолжая теребить край кофты.

— Иди, стерва, дамъ раза, такъ пойдешь! — онъ дернулъ Дуньку за руку такъ сильно, что та перевернулась на одномъ мѣстѣ.

— Не хочу! — упрямо прошептала Дунька, но не выдержала и заплакала; — чего вы ко мнѣ пристаете — иди, да иди. не хочу я идти, онъ гнилой…

— Сама ты гнилая дубина, докуда-жъ ты будешь зря сидѣть, возись тутъ съ тобою…

— Вотъ работала, работала, рукъ не покладала, все зря, все занапрасно, лучше-бъ я въ городъ ушла… — ревѣла Дунька, боясь вытереть слезы рукавомъ, чтобы не испортить новой кофты, и шмургая носомъ, — по крайности хоть у меня деньги были-бъ, комодъ себѣ завела-бъ, сакъ плюшевый…

— Я тѣ дамъ сакъ. Иди, когда говорятъ, не то хуже будетъ!

Онъ взялъ ее за плечи и грубо вытолкнулъ за дверь. И когда увидѣлъ, что она, вытеревъ лицо и оправивъ волосы пошла въ ту избу, самъ пригладилъ голову, обдернулъ полы пиджака и пошелъ туда же.

Прокофій съ лавочникомъ пришли не то чтобы сватать, а сперва поглядѣть семью и хозяйство того дома, откуда хотѣли взять дѣвку. Дѣлалось это не столько для дѣйствительнаго осмотра, потому что смотрѣть, въ сущности, было нечего, такъ какъ всѣ знали въ деревнѣ, какъ кто живетъ, сколько для того, чтобы узнать, можетъ ли наладиться сватовство, и показать, что они, съ своей стороны, ничего не имѣютъ противъ того, чтобы породниться.

Зашли они, какъ будто, по дѣлу — узнать, не ѣдетъ ли Сергѣй въ Ростково за сѣномъ, чтобы съ нимъ вмѣстѣ отправить работника. Но всѣмъ ясно было, что сѣно тутъ не причемъ, и что для этого не сталъ бы безпокоиться самъ Прокофій Егорычъ.

Старуха вела тоже свою линію, не показывая, что имъ необходимо нужно выдать Дуньку, — говорила о пьянствѣ нынѣшнихъ парней, о разбоѣ съ ножиками, о томъ, что ни одна праздничная не обходится безъ душегубства. Какъ хорошій хозяинъ, она не хотѣла продешевить и показывала видъ, что ей все равно — выйдетъ Дунька замужъ въ этотъ годъ, или посидитъ еще…

— Да вѣдь семья, семья, говоришь ты, Прокофій Егорычъ… А что-жъ — живемъ покуда… Дунька-то, почитай, только-только въ годы вышла, не гляди, что она что корова раздѣлавши, всего-то семнадцатый годъ… Ну, Серега да Луша — вотъ тѣ и семья вся. Что-жъ это за семья?

— Бабъ-то въ васъ хоть отбавляй, — вставилъ Ларіонъ, — которую и сбыть не худо бы…

— Охъ, ужо сбудусь скоро, сбудусь, родимый, много ли мнѣ теперь осталось-то? — сдѣлала видъ, что не поняла старуха. — чать годовъ-то не мало…

— Что ты, Макарьевна, куда тебѣ сбываться, ты еще баба хоть куда, — заговорилъ Прокофій, — ты зараньше сына пожени да дѣвокъ замужъ повыдай, тогда ужъ о смерти говори.

Гости еще долго сидѣли, тянули кое-какой разговоръ, иногда намекали какъ будто, и видно было, что имъ хотѣлось узнать, какъ на ихъ намеки посмотрятъ въ семьѣ. Но старуха твердо вела свою линію, боялась продешевить товаръ и отпустила ихъ ни съ чѣмъ.

Выходя уже, Прокофій пріостановился и проговорилъ:

— Зашла бы когда. Макарьевна, старуху мою провѣдала бы…

— Охъ, ужъ ходить-то я не горазда, ноги-то чтой то все ломитъ, старость видно… Да зайду, зайду, ужо въ церковь когда поползу, зайду…

Сергѣй проводилъ гостей за ворота.

— Что не женишься-то, малецъ! — хлопнулъ его по плечу Прокофій.

— Онъ только дѣвокъ нашихъ обманываетъ, — замѣтилъ лавочникъ, — даве на супрядку собирался, почитай, весь мой магазинъ забралъ…

— Охъ, ужъ эти мальцы, много они дѣвокъ попортятъ Посмѣялись, постояли у воротъ.

— Никакъ дѣдъ Федоръ толоку сбиваетъ ленъ трепать? — спросилъ Прокофій.

— Просилъ притти, не трепаннаго у него оставши…

— Передержалъ дѣдъ, умнѣй людей хотѣлъ быть…

Когда Сергѣй вернулся въ избу, Дунька ревѣла въ голосъ, а мать бранила ее.

— Туда же, кобыла сивая — не хочу! Больно спросили твоего хотѣнья, тоже… реви теперь хоть до завтра! Небось, кабы за Федьку Собакина, — захотѣла-бъ…

— Ужо я этому Федькѣ ноги-то поломаю, — проговорилъ Сергѣй, — а и ты тоже выдумала привычку: гдѣ ни коснись, все съ Федькой да съ Федькой… Гляди, говорить станутъ, тогда путайся съ тобой…

— Въ нихъ вся семья гнилая, — ревѣла Дунька, — старикъ все перхаетъ, да и Ванька пьетъ гораздъ, послѣ бить будетъ…

— Тебя не бить, такъ толку не достанешь…

— Не хочу я, хоть рѣжьте меня — не хочу!..

— Алибо захочешь.

Когда сѣли обѣдать, Дунька, все еще не переставшая плакать, подавала на столъ. Она шмургала носомъ, утирала слезы и въ то же время успѣвала ѣсть, присаживаясь на минуту къ столу, чтобы сейчасъ же встать долить похлебки или отрѣзать еще хлѣба. О сватовствѣ уже не говорили, какъ о дѣлѣ поконченномъ, и это дѣйствовало на Дуньку такъ, какъ будто бы у нея отнята всякая возможность протестовать. Къ концу обѣда она, какъ будто, примирилась даже съ мыслью о замужествѣ съ Ванькой и перестала плакать.

Съ вечера стали справляться къ дѣдушкѣ Федору Романовичу на работу. Ленъ мять надо было съ ночи, потому что у каждаго на завтра была своя работа, которую откладывать не годится.

Сразу послѣ ужина Сергѣй съ Дунькой легли спать, вставать надо было-къ первымъ пѣтухамъ. Старуха еще долго возилась съ посудой, шепталась съ помогавшей ей Лушей, что-то бормотала про себя, чего нельзя было разобрать. И когда успокоилась и забралась на свою печь, долго еще не спала, все думала и рѣшала…

Теперь, въ ночной тишинѣ, ей было жалко Дуньку; думала о своей жизни, какъ она выходила замужъ за неиз вѣстнаго совсѣмъ парня, что спитъ теперь на погостѣ подъ срубленнымъ сыномъ крестомъ… Тоже всякаго было, — много и хорошаго, да нотъ плохого отказываться не приходилось.. Пьяный тоже старикъ сердитый бывалъ, билъ порой, грубымъ словомъ обижалъ, тоже за всѣмъ не угонишься…

Знала она, видѣла, не умомъ понимала, а сердцемъ своимъ бабьимъ чуяла, что отъ тоски все это, горькой доли мужицкой, что давитъ человѣка камнемъ стопудовымъ, ведетъ путемъ Христовымъ, скорбнымъ путемъ… Отъ обиды да несправки крестьянской и выпьетъ иной разъ мужикъ и ругаетъ невѣдомо кого, и въ драку лѣзетъ невѣдомо съ кѣмъ, и бабу свою побьетъ — пусть хоть тутъ сердце рано шлось, нравъ свой хозяйскій уважилъ…

— Охъ, ночь-то зимняя долгая, чего-чего не передумаешь, чего не вспомнишь… Реветъ дѣвка, коровой реветъ да и придется еще поревѣть, да что ты сдѣлаешь, куда подашься?

Думаетъ старуха, не спитъ, дочку жалѣетъ, объ сынѣ раскидываетъ… Всплакнула разокъ, благо никто не видитъ — дѣло старое, слезы близкія…

Идетъ время, двигается неслышными стопами ночь, риз, у свою звѣздную по небу синему стелетъ… Уже лось запро кинулся совсѣмъ, дышломъ своимъ, что изъ трехъ звѣздъ къ четыремъ колесамъ придѣлано, внизъ сталъ, — пора ребятамъ вставать, къ дѣду на толоку справляться…

Поднялась старуха на печи, глядитъ внизъ. И жалко ей Дуньку будить, и надо… Пусть бы спала дѣвка, тоже и по работано не мало!

Сергѣй увидѣлъ, что старуха поднялась и спросилъ

— Пора, что-ль, матушка?

— Да, надо быть, пора, гляди, пѣтухамъ пѣть…

— И то…

Потомъ поднялась Дунька и, почесываясь и зѣвая, стала обуваться. Толока, да еще у веселаго дѣда Федора Романовича, дѣло веселое, на толокѣ всегда и на кусокъ хорошо, потому что хозяевамъ стыдно, если потомъ въ народѣ говорить будутъ, что у такого-то, молъ, на кусокъ обидно, скупится на харчъ хозяинъ. Поэтому на толоку собирались живо, шли охотно, не такъ какъ на свою работу, за которую никто спасибо не скажетъ.

Когда Сергѣй съ сестрой пришли къ гумну дѣда, тамъ уже младшій Собакинъ съ Алексѣемъ устанавливали пастельную машину. Дѣдъ былъ хорошій хозяинъ, все у него было справное, добротное, ни за чѣмъ къ людямъ ходить не надо было. Въ то время, какъ большинство крестьянъ мяли ленъ ручными машинами, состоящими изъ двухъ зубчатыхъ катковъ, расположенныхъ одинъ надъ другимъ, съ наваленными въ ящикъ надъ верхнимъ каткомъ камнями — у дѣда былъ конскій приводъ съ кругомъ, изсѣченнымъ лучеобразными зубцами, по которому ходили два сцѣпленныхъ между собою луба съ ящиками, набитыми камнями, двигавшіеся на такихъ же, какъ кругъ, зубчатыхъ колесахъ.

Машину скоро уставили, запрягли пѣгую дѣдову кобыленку, а на ящики сѣлъ взятый у кузнеца Василія Семенова его мальченка съ такимъ большимъ кнутомъ, что онъ задѣвалъ имъ при ѣздѣ за стѣнки гумна.

Вязанки дѣдомъ были посажены еще съ утра вчерашняго дня на рей, ленъ хорошо отошелъ — и теперь сразу принялись на работу.

Раздѣлились такъ: двое сверху со рья скидывали вязанки, трое подкладывали, трое отбирали. А дѣдъ вертѣлся и тамъ и здѣсь, подбадривалъ шуткой, подгикивалъ, да ^подталкивалъ, приговаривая шуточки да прибауточки.

Горѣла маленькая лампочка, что-то вродѣ ночника конической формы, гдѣ вмѣсто фитиля былъ вставленъ свернутый кусокъ ваты; она немилосердно коптила, такъ что Наташа, сбрасывавшая вязанки сорья, задыхалась отъ этой копоти и особой, ѣдкой пыли пересохшаго льна.

— Ребята, да подмѣнилъ бы хоть кто меня, — кричала она, высовываясь чернымъ отъ пыли и копоти лицомъ изъ мрака черной дырки наверху, — гораздъ сажно да душно тутъ…

— Ладно, ништо, цѣла будешь, — шутливо отвѣчали ей низу, — а и помрешь — не великъ убытокъ…

Работа шла съ пѣсней: затягивала Дунька, подхватывала Настюшка Феклистова, а парни гикали и подкрикивали. Даже Дмитрій — и тотъ подпѣвалъ ребятамъ, успѣвая въ то же время раскладывать ленъ ровнымъ пластомъ подъ двигавшуюся все время машину.

Лубы скрипѣли подъ тяжестью наваленныхъ въ ящики камней, твердыя части отхада похрустывали, а мальчишка-погоньщикъ свистѣлъ, какъ заправскій ямщикъ. Когда Наташа уходила въ рей дальше за новыми вязанками, кто-нибудь изъ парней прикрывалъ дверь, и она путалась въ потемкахъ, полныхъ пыли, сажи и копоти.

— Озорники, вотъ озорники, — бранилась она, распахивая дверь, — ужо я васъ… — Она брала вязанку и замахивалась ею на парней; а тѣ хохотали и отпускали шутки, въ отвѣтъ на которыя сыпалась тоже шутливая брань.

Дѣдушка приходилъ и уходилъ, — должно быть, онъ хлопоталъ дома на счетъ перехватки, и, появляясь, приговаривалъ:

— Ай парни, ай дѣвушки, вотъ молодцы… Ужъ будьте добренькими, постарайтесь къ пѣтухамъ-то отмять, ужо бабато васъ уважитъ — такіе блины затворила, почесть, попу и то въ пору… А ужъ я не оставлю, стаканчикъ другой то-жъ поднесу…

Когда мятье подходило къ концу, дѣдъ опять явился на гумно.

— Ай да работнички, ай да ребятки! Ну, постарались! вижу, отлично, хорошо старались, теперь и шабашить на перехватку пора…

И когда кончили мять и стали убирать пастельную машину, дѣдъ опять побѣжалъ домой. Дѣдъ былъ не дуракъ зналъ, какъ съ народомъ обращаться: гдѣ подхвалитъ, гдѣ стаканчикомъ поманитъ и, самъ, лукаво подмигивая и ухмыляясь. хлопочетъ и бѣгаетъ, довольный успѣшной работой.

Онъ еще разъ прибѣжалъ и погналъ всѣхъ въ избу. Сергѣй задержался въ гумнѣ, отпахивая разсыпавшіеся отростья; дѣдъ пошелъ было со всѣми, но вернулся.

— А ты что-жъ, Серега, ай ѣсть не охота?

— А сейчасъ, подпашу вотъ только…

Дѣдъ вдругъ подошелъ совсѣмъ близко и, оглядываясь на ворота гумна, заговорилъ:

— Слышь, Серега, какое дѣло-то… — онъ опять боязливо оглянулся и продолжалъ: — неладно на деревнѣ-то у насъ…

— Чего не ладно-то?

— А того… Воръ заявивши, братъ, вотъ что… И не иначе какъ свой воръ! Я примѣчать сталъ, будто неладно.

— Да что такое? Какой воръ-то?

— А такой, который воруетъ… Дрова въ меня стали пропадать, послѣ въ клѣти къ замку подбирался… Замокъ добрый, да и шуму надѣлать боялся, видно, а только что не тихо, видитъ Богъ — не тихо…

— Кому-жъ быть-то? — съ сомнѣніемъ проговорилъ Сергѣй.

— А тамъ думай… Кому надо, тому и быть. Въ кого дровъ-то нѣту, на того и гляди…

— Можетъ, такъ, съ озорства… — нерѣшительно вымолвилъ Сергѣй.

— Плохое гораздъ озорство… Ну, да инъ ладно, потомъ поговоримъ! Одно скажу: не было у насъ на деревнѣ такого, а завелось, вотъ что не хорошо…

Въ избѣ, сразу наполнившейся народомъ, шло мытье послѣ работы въ гумнѣ при коптящей лампочкѣ, возни съ льномъ, только что скинутымъ съ жаркаго рья, гдѣ пыль, копоть и дымъ курной топки покрывали вязанки чернымъ налетомъ, всѣ перепачкались, и больше всѣхъ Наташа.

— Скачки на сковороду, — проговорилъ Сергѣй, входя въ избу и здороваясь съ старухой, возившейся у печки. — Наташь, что-жъ плохо мылась, гляди — носъ-то не домыла…

Наташа схватилась заносъ и поняла, что Сергѣй смѣется.

— Вамъ-бы только смѣяться, — отвѣчала она подъ общій смѣхъ, — нѣтъ того, чтобы кому подмѣнить на рью-то…

— Ничего, доченька, поработай, али бо грязь-то отмоется…

Когда сѣли ѣсть, дѣдъ вытащилъ изъ поставца бутылку водки.

— Нука, ребятки, съ устатку-то… — подчивалъ онъ, наливая рюмку.

— Ай, дѣдушка, ай, Федоръ Романовичъ, вотъ ужъ въ своемъ словѣ справедливъ! — заахали парни, лукаво передразнивая тономъ и манерой дѣда, когда онъ похваливалъ работу на гумнѣ, чтобъ лучше работали, — какъ говорилъ, такъ и сдѣлалъ: стаканчикъ-то подноситъ…

Собакинъ, которому дѣдъ поднесъ первому, подмигнулъ другимъ и сталъ отказываться.

— Нѣтъ ужъ, Федоръ Романовичъ, не гоже такъ-то сначала хозяину… Такъ и Богъ и велѣлъ…

— А, да вѣдь что-жъ, и хозяинъ не откажется!

Дѣдъ выпилъ, крякнулъ громко и отеръ ротъ рукавомъ.

Бутылка быстро разошлась, выпили и дѣвки, жеманясь и отговариваясь, и.когда пили, то отворачивались конфузливо.

— Наташь, носъ-то, говорю, не домыла, гляди черный весь! — говорилъ Сергѣй, у котораго отъ выпитой водки съ непривычки загудѣло въ ушахъ, — какая-же ты будешь невѣста своему жениху, съ чернымъ носомъ!

— Ладно, тебѣ моимъ женихомъ не быть, нечего и смѣяться зря…

— Ну, что-жъ, ребятки, кто на трепку ко мнѣ останется?. — спрашивалъ дѣдъ, — ужъ я не обижу, вотъ какъ отблагодарю…

На одну ночь всѣ было шли съ охоткой, а на двѣ трудно было — у каждаго своя работа ждала.

Тѣмъ не менѣе, Сергѣй съ Дмитріемъ сходили на гумно приготовить все къ ночной работѣ. Когда они вошли въ ворота, Сергѣй сказалъ:

— Дѣло-то какое, давеча дѣдъ мнѣ говорилъ, будто въ насъ воры появивши…

Онъ не глядѣлъ на Дмитрія, разбирая сваленныя въ кучу вязанки.

— Гм… — отозвался Дмитрій.

Сергѣй поднялъ голову и посмотрѣлъ на него. Дмитрій стоялъ передъ нимъ, прямо глядя своими зеленоватыми глазами и чуть-чуть ухмыляясь. Сергѣй тотчасъ-же опустилъ голову.

— Не ладно это, — продолжалъ онъ, — кабы не хватился еще кто, ловить станутъ…

— Много, братъ, неладнаго-то, не перечтешь! — отозвался Дмитрій, отворачиваясь, — тоже посмотрѣть, много неправды…

Они потушили лампочку и заперли гумно. Было еще совсѣмъ темно, когда возвращались по домамъ. Морозъ къ утру забиралъ сильнѣе, и звѣзды горѣли на небѣ холоднымъ, живымъ пламенемъ. Черной, путанной толпой шли по улицѣ, смѣясь и крича, словно провели ночь не въ утомительной трудной работѣ, а на гулянкѣ. Одна изъ дѣвушекъ затянула пѣсню, другія ее подхватили, и молодые голоса разнеслись по спящей улицѣ разгульнымъ, будящимъ крикомъ. И совсѣмъ стало не похоже, что это возвращается молодежь съ работы.

Сергѣй шелъ рядомъ съ дѣвушками, обнявъ подъ тулупомъ Таню, и подгикивалъ пѣснѣ. Отъ усталости у него болѣли руки и въ мускулахъ было странное ощущеніе, какъ будто вся кровь собралась къ плечамъ, но онъ не обращалъ на это вниманія, несмотря на то, что сразу послѣ часового отдыха ему надо было приниматься опять за трудную, утомительную работу: возить бревна изъ банковской, дѣлянки, купленной еще по осени.

Когда надо было расходиться, возлѣ Нѣгаревскаго дома пѣть перестали. И сразу услышали крикъ сзади, гдѣ шли, догоняя ихъ, Алексѣй, Собакинъ и Дмитрій.

— Чего они тамъ, никакъ драться затѣяли? — проговорила Таня, — гляди, орутъ какъ…

Сергѣй прошелъ туда. Кричалъ больше всѣхъ Алексѣй, какимъ-то надрывистымъ, тонкимъ голосомъ, и махалъ руками передъ самымъ носомъ Собакина, словно, дѣйствительно, лѣзъ въ драку.

— Ты мнѣ глаза-то не отводи! — оралъ онъ, такъ что было слышно по всей улицѣ, — я тебя довольно хорошо знаю! Какой ты есть крестьянинъ, земли своей работникъ? Ты думаешь, я не знаю куда ты гнешь? Отлично даже хорошо знаю, меня не обманешь…

— Да кто тебя обманывать хочетъ, чего ты взъѣлся-то? — повидимому спокойно отвѣчалъ Собакинъ, — чего ты лѣзешь ко мнѣ?

— А того, что ты, продажная тзоя душа, всѣхъ мутишь, весь народъ сбиваешь!

— Въ тебя, гляди, не спросился…

— И спросишься… Я тебѣ, матери твоей…

— Брось, чего ты… — подошелъ Сергѣй, — чего орешь-то…

Да какъ-же — на укрѣпленіе, вишь ты, ему желательно, не надобно, говорить, передѣлу… чтобы, знаю я…

Онъ такъ разгорячился, что готовъ былъ драться.

— А, да вѣдь захочу, такъ и буду подавать на укрѣпленіе, — насмѣшливо отвѣчалъ Собакинъ, котораго, кажется, больше занимало то, что Алексѣй такъ сердится, чѣмъ самый споръ.

— Подашь? Нѣтъ, дружекъ, погоди, не такъ-то скоро подашь! Ты подашь значитъ, передѣлу не быть, такъ?

— А по мнѣ, хоть и не быть…

— А я, стало быть, на одной душѣ, такъ? — приставалъ Алексѣй.

— А по мнѣ хоть и на полдушахъ… — ухмылялся Собакинъ.

— Я горбъ гнулъ, съ году на годъ перебивался… Это, значитъ, ни почемъ?

— А мнѣ что-жъ?

— Тебѣ что-жъ? Ну, дружекъ, погоди, погоди будетъ и тебѣ не что-жъ! Я ребятъ ростилъ, жилы съ себя тянулъ, а ему «что-жъ»? На одной душѣ, словно каторжный, самъ шесті мучался, а ему что-жъ, а? Да я тебя за такое слово…

Онъ подскочилъ къ Собакину и хотѣлъ, казалось, ударить, но Сергѣй удержалъ его…

— Ребята, бросьте, чего вы тутъ завели еще? — уговаривалъ онъ, но Алексѣй не слушалъ и рвался изъ рукъ.

— Да я тебя со свѣту сживу, живьемъ на тотъ свѣтъ отправлю! — пронзительно кричалъ онъ, не помня себя отъ гнѣва и обиды.

— Ладно, не грозись, свидѣтелевъ много, — хладнокровно возражалъ Собакинъ и вдругъ тоже озлился и заоралъ во весь голосъ:

— Да ты чего ерепенишься, чего глотку дерешь, а? Чего ты съ своей одной душей ко мнѣ лѣзешь? А выкупы за тебя кто несъ? Въ тебя одна душа была, а передѣлять, поди, по ѣдокамъ захочешь, а послѣ, какъ будетъ въ тебя шесть душъ, самъ на укрѣпленіе пойдешь, а я за тебя больше пятнадцати годовъ выкупъ несъ, а мнѣ за это на одную душу? Такъ, по твоему, что ли? Ахъ ты, душа твоя собачья, туда же «передѣлъ, передѣлъ», оретъ, драться лѣзетъ… Ну, давай, что-ль, дамъ тебѣ раза, чтобъ щенята твои сиротами остались!

Онъ скинулъ съ плеча полушубокъ и подскочилъ къ Алексѣю.

— Давай, что ль, когдатебѣ такъ хочется! — кричалъ онъ въ то время, какъ Сергѣй сталъ между ними и изо всѣхъ силъ старался утихомирить расходившихся враговъ.

— Митрій, что-жъ ты, помоги хоть ты… — крикнулъ онъ.

— А песъ съ имя, пущай подерутся, — насмѣшливо отвѣчалъ Дмитрій, — гораздъ горячи оба, пущай прохладятся, х-х-а!

Парней все-таки удалось развести. Собакинъ снова лѣнивымъ жестомъ, словно сожалѣя, что не удалось подраться, натянулъ на плечи полушубокъ и отошелъ въ сторону.

Только пачкаться не охота, далъ бы я тебѣ звону, — усмѣхаясь, говорилъ онъ и пошелъ рядомъ съ Дунькой дальше.

— Змѣй, вотъ онъ змѣй настоящій! — кричалъ Алексѣй, задыхаясь отъ злобы, — вотъ отъ такихъ все и идетъ, отъ змѣевъ проклятыхъ…

— Будетъ тебѣ, или ты домой спать, разобрало тебя съ дѣдовой водки, не пилъ, видно, давно…

Алексѣй пошелъ домой, а Сергѣй сталъ догонять остальныхъ.

— Тоже «хрястьянинъ, хрястьянинъ», только и знай твердитъ. Того въ башку свою дурацкую не возьметъ, что другой, можетъ, сзатого и крестьянство бросилъ, что толку биться для себя не видитъ, какъ онъ, въ навозѣ своемъ сдыхать… — услышалъ Сергѣй, когда подходилъ къ Дунькѣ.

Она шла рядомъ съ Собакинымъ и смотрѣла на него восторженнымъ, преданнымъ взглядомъ.

Собакинъ наклонился и сталъ что-то тихо говорить, на что она улыбнулась сначала, потомъ засмѣялась громко.

— Дунь, домой! — коротко проговорилъ Сергѣй, попрощавшись съ Татьяной.

— Иду, — отозвалась Дуня, продолжая разговаривать съ Собакинымъ.

Сергѣй отошелъ немного и остановился въ ожиданіи. Дунька оглядывалась на него нѣсколько разъ, но, должно быть, Собакинъ держалъ ее, и она не шла. Сергѣй, наконецъ, двинулся къ ней — и парень пошелъ прочь.

— Я тебѣ говорилъ, чтобъ ты съ нимъ не путалась? — строго сказалъ Сергѣй, когда они шли къ дому.

— За собой то глядѣлъ бы лучше… — сердито отвѣтила Дунька, не оглядываясь, — тоже на другихъ-то гораздъ, а самъ все у Танькинаго хвоста треплется…

— Дунька, молчи! — угрожающе вымолвилъ Сергѣй.

— А чего молчать, спугалась я тебя гораздъ, какъ же. Глядѣлъ бы за своей Танькой, чтобъ она хвостъ съ Ванькой Прокофьевымъ не трепала…

— Молчи, змѣя, дамъ затрещину, замолчишь тогда! Экая дѣвка злая, только и норовитъ какъ бы напакостить…

Они молча дошли до дома. Мать уже проснулась и возилась съ прялкой, навивая на личинку бороду хорошаго, чесаннаго льна, приготовленнаго для домашней надобности.

— Кончили, что-ль? — спросила она.

— Не, еще нынче въ ночь трепать будемъ…

— Гляди, за бревнамъ надо ѣхать, вывезти покуда до маслянѣй… Послѣ на огородъ навозъ возить…

Слова матери имѣли такой смыслъ: ваше, молъ, дѣло ходить по ночамъ трепать ленъ, только спать днемъ не дамъ, домашняя работа на чужую не глядитъ…

Сергѣй понялъ это и попросилъ разбудить себя къ обѣду. Дунька же передъ сномъ должна была еще обрядить скотину, замѣсить пелы въ котлѣ, развести огонь подъ таганомъ. Встала Луша, и вдвоемъ онѣ принялись за работу, обычную и скучную, потому что ее надо было дѣлать всегда. И уже совсѣмъ ободняло, и низкое зимнее солнце готовилось подняться, когда дѣвка могла лечь. Не раздѣваясь, привалилась она на кровать и въ ту же минуту заснула, захрапѣвъ на всю избу.

И во снѣ улыбалась чему-то, должно быть, Собакинъ шепталъ на ухо лукавыя слова, противъ которыхъ невозможно было устоять…

Еще обѣдъ не былъ готовъ, какъ старуха стала будить Сергѣя. Вставать не хотѣлось, глаза слипались, и во всемъ тѣлѣ было такор ощущеніе, словно его опутывала тугая, сонная паутина, но надо было вставать, старуха сердито громыхала ухватомъ въ печи, ворчала что-то и бранила Дуньку.

Кое-какъ Сергѣй поднялся, ополоснулъ лицо возлѣ кадки въ сѣняхъ и пошелъ справлять лошадь.

Шелъ снѣгъ, медленно падалъ рѣдкими лѣнивыми звѣздочками, и ложился легкій и мягкій какъ пухъ, уравнивая дорогу, занося постройки, украшая вѣтви деревьевъ пушистыми гроздьями. У воротъ конюшни онъ налегъ цѣлымъ сугробомъ и Сергѣй лопатой долго отрывалъ его, скидывая тутъ же на дворѣ. И когда приготовилъ дровни и маленькія салазки-катки для перевозки бревенъ — пора было обѣдать.

За обѣдомъ старуха сердилась и все ворчала на дѣтей, бранила дѣда Федора Романыча и огрызалась на Дуньку, не выспавшуюся, сонную, медленно двигавшуюся.

Сергѣй молчалъ, какъ всегда, когда мать ругалась, и только переглядывался съ Лушей, подмигивавшей ему. А Дунька, какъ будто, не слышала даже, что говорила мать, и, уставившись въ одну точку своими выпуклыми, мало выразительными глазами, стояла такъ подолгу, не замѣчая окружающаго.

Она тоже ѣхала въ банковскій лѣсъ съ Сергѣемъ помогать ему нагружать бревна и послѣ обѣда одѣлась и пошла запрягать. Вообще Дунька исполняла дома самую черную работу, и это было въ порядкѣ вещей и никому не казалось удивительнымъ.

Она была лишней въ семьѣ, связывала брату руки сама это чувствовала, молча перенося всѣ несправедливости, ограждая себя отъ нихъ лишь безразличнымъ отношеніемъ ко всему окружающему.

Въ лѣсъ выѣхали поздно, и Сергѣй уже думалъ, не отложить ли поѣздку, но побоялся матери,

— «Пропутаешься до поздней ночи, — думалъ онъ, погоняя лошадь, — дорога тяжелая, въ лѣсу снѣгу не впроворотъ…»

Дунька, какъ сѣла, такъ зѣвнула и стала примащиваться спать.

— Спать гораздъ охота, — проговорила она, — мать и поспать-то совсѣмъ не дала… Ужъ эти старики — сущіе ядовитые корни…

Съ утра дорогу поразмяли немного, но снѣгъ все время падалъ, все такъ же медленно, лѣниво, словно любуясь каждой звѣздочкой, которую клалъ на дорогу, и укрывалъ ее пушистымъ сухимъ покровомъ, разбѣгавшимся передъ санями, какъ вода.

Лошадь фыркала и бѣжала свободной рысью, мотая головой и прося возжей. За зимнее время она поотдохнула, набралась силъ, и спина у нея стала круглой и лоснящейся новой зимней шерстью.

— Погоди, будетъ тебѣ еще, — думалъ Сергѣй, глядя на сверкающія въ быстрой перемѣнѣ подковы, — ужо поработаемъ мы съ тобой…

Онъ сталъ думать о всей той работѣ, которую придется ему поднять съ этой лошадью. Она влекла его, эта работа, какъ влекло будущее со всѣми его горестями, трудомъ и радостями. Влекли къ себѣ задумчивыя тихія поля, теперь мертвыя, покрытыя снѣгомъ, копящія въ себѣ силу рождать и ростить, терпѣливо ожидающія его труда, его мысли…

Онъ придетъ къ нимъ — и они потемнѣютъ черными волнами поднятаго пара, засверкаютъ яркой зеленью озими, одѣнутся жемчужной сѣдиной усатыхъ овсовъ, греча встрѣтитъ его мягкой улыбкой розовѣющаго цвѣта, а ленъ будетъ кивать перепутанной зеленью своею, въ которой, какъ искры, упавшія съ неба, засверкаютъ голубые, наивные цвѣты…

И будутъ мучительно ныть натруженныя пахотой руки, будетъ трещать широкая спина отъ сохи, будетъ ѣсть глаза соленый потъ во время покоса, и грудь задыхаться отъ нестерпимаго жара пышущей зноемъ ржи во время жатвы, а въ сердцѣ будетъ рости и шириться могучая радость, особая радость труда и напряженія всѣхъ силъ, которыя копятся до времени въ крестьянской душѣ его, какъ въ тѣхъ поляхъ, покрытыхъ снѣгомъ, мертвыхъ поляхъ долгой зимы, мимо которыхъ онъ ѣдетъ въ смутной задумчивости…

Огромной, необъятной жизнью охватывала его земля, своей самостоятельной жизнью, въ которой онъ тонулъ, какъ маленькая песчинка со всѣми мыслями, надеждами, со всей своей жизнью, такой большой и важной сама по себѣ — жалкой и ничтожной безъ этой земли, освѣщенной только ею… Земля тянулась къ нему тысячью щупальцевъ, вплеталась во всѣ его мысли, и все, что былъ онъ — работа, женитьба, счастье и горе, все это, какъ бусы на длинной ниткѣ, было нанизано на землѣ и держалось ею.

Она распростерлась безкрайными полями, шумѣла смутнымъ шумомъ лѣсовъ; какъ кровеносныя жилы протянулись по ней серебряныя рѣки, язвами страшной проказы осквернилась она гнилыми нарывами городовъ, она жила, страдала, рождала въ мукахъ, благословляла плодородіемъ, проклинала безплодіемъ, и — обнаженная, отдавшая все, что таила въ нѣдрахъ своего тѣла, — порой умирала, сѣя смерть вокругъ, какъ мертвая мать, къ сосцамъ которой тщетно ползутъ голодныя, слабыя дѣти…

Она любила и въ сладостномъ, страстномъ восторгѣ отдавала творческую мощь своего тѣла человѣку и, украшенная цвѣтами, благоухающая, полная нѣги, дарила человѣка своей улыбкой, обѣщая этой улыбкой вѣнчать любовь свою съ царственной щедростью…

И, какъ женщина, манила, плѣняла и звала, и владѣла, и иго ея было сладостно и трудно, какъ иго женщины.

…Отъ большой дороги отходилъ проселокъ, проложенный столбухинскими мужиками, ѣздившими въ банковскій лѣсъ на свои дѣлянки. Онъ шелъ по хуторамъ, гдѣ жили разселенные въ прошломъ году зюковскіе мужики, всѣ до одного разошедшіеся на купленныя у банка земли. Сразу подъ лѣсомъ виднѣлись эти хутора, одиноко разбросанныя постройки, теперь заваленныя снѣгомъ и оттого казавшіяся маленькими и беззащитными, сиротливо и жалко глядящими слѣпыми оконцами темныхъ, перетащенныхъ со старыхъ ободворинъ избъ. Хуторяне еще не успѣли обжиться, и видно было, даже теперь, зимой, что живутъ они еще кое-какъ, не настоящей жизнью, а какъ на бивакахъ, неувѣренные, что имъ придется долго тутъ жить. Строенныя по выработанному банковскимъ бариномъ плану, постройки были расположены не такъ, какъ обычно въ той мѣстности: нѣкоторыя изъ нихъ еще не были покрыты, и голыя стропила крышъ глядѣли, какъ ободранныя ребра падали. Нигдѣ еще не было изгородей и воротъ, и отъ этого получалось впечатлѣніе, что это не крестьянскій дворъ, а придорожная корчма прежняго времени.

Хуторяне были злы — и злились они на все: на другихъ мужиковъ, платившихъ имъ такою же злостью за то, что они первые разбились на отруба и разошлись но хуторамъ, прибравъ лучшіе куски, въ то время какъ другіе, опасаясь свирѣпыхъ банковскихъ платежей, долго не рѣшались выходить на переселеніе, котораго обязательно требовалъ банкъ, и пропустили время купить, когда все равно пришлось лѣзть въ банковскую петлю; злились на то, что отцы не выдавали дочекъ замужъ на хутора, и ихъ парни видѣли безъ невѣстъ, когда ихъ пора уже было женить; злились на мелкія пакости, устраиваемыя деревенскими мужиками на каждомъ шагу, въ отместку за тѣ преимущества, которыми пользовались хуторяне передъ ними — и ссудами, и кредитомъ, и вспомоществованіями всякаго рода, сыпавшимися на хуторянъ первое время. Образовалась вражда, долгая, упорная и безпощадная, породившая месть за каждую малость, месть за месть, и въ этой враждѣ все перепуталось, какъ можетъ только перепутаться у мужиковъ.

Дунька очнулась и оглядѣлась кругомъ.

— Никакъ скоро пріѣдемъ? — проговорила она, зѣвая, — а я сонъ ажъ видала, вотъ заснула какъ… Будто у господъ живу въ городѣ, платье на мнѣ аккуратное, кругомъ чисто такъ. И будто я деньги коплю, все складываю, все складываю… ужъ много посложила, а матери ни-ни не даю, а она проситъ: Дунюшка, говоритъ, родненькая, дай, пожалуйста! Вѣжливо такъ проситъ, а я не даю…

— Нашла чѣмъ хвастаться! — замѣтилъ Сергѣй.

— А что-жъ? За что-жъ я ей давать буду? Мнѣ самой надо… Кабы я въ городѣ жила, я комодъ бы себѣ завела, перину, зеркало, пукеты-бъ у меня на комодѣ стояли въ чашечкахъ такихъ голубенькихъ… А старухѣ, ядовитому корню, ни гривенника-бъ не дала!

— Дѣти должны родителямъ помогать, — наставительно проговорилъ Сергѣй, — сама выйдешь замужъ, родятся дѣти, будешь ихъ учить родителей почитать, на себя примѣръ показывать, а какъ сама худая была, такъ и сказать нельзя.

— А я дѣтямъ совру, я ихъ вотъ какъ держать буду… А когда привезла-бъ комодъ да перину, да зерькало — всѣ-бъ диву дались, пусть говорили-бъ — вотъ она сколько отъ господъ денегъ награбала!..

— Дура ты, Дунька, вотъ что я тебѣ скажу!

— Только и слышишь отъ васъ все: дура, да дура…

Вдали стоялъ мужикъ, должно быть, хуторянинъ и внимательно смотрѣлъ на нихъ. Онъ что-то закричалъ, но было такъ далеко, что нельзя было разслышать ни одного слова. Понятно было только, что мужикъ ругается и грозитъ одѣтой въ новую желтую рукавицу рукой. Сергѣй вынулъ изъ-подъ себя кнутъ и тоже погрозилъ имъ мужику, совершенно не зная, въ чемъ дѣло.

— А-а-а-о-у мать, мать, мать! — кричалъ мужикъ, тряся въ воздухѣ своей рукавицей.

— Ладно, ори, чертовъ сынъ, гораздъ испугался! — усмѣхнулся Сергѣй и, вставъ въ дровняхъ, обернулся къ мужику и закричалъ, не стѣсняясь Дунькой, отборную ругань.

— Тоже учитъ, какъ надо все, а самъ какія слова орешь, — замѣтила Дунька.

— А ты не слыхала, поди? Барышня…

Въ лѣсу было трудно; снѣгъ завалилъ срубленныя деревья, морозъ приковалъ ихъ къ землѣ и чистое мученье было отдирать толстыя стволы отъ обледенѣлаго мха и мелкой поросли, отрытой въ снѣгу. Поддѣвъ подъ стволъ толстую жердь, Сергѣй съ Дунькой изо всѣхъ силъ налегали на нее, какъ на рычагъ, кряхтѣли и напрягались до того, что въ глазахъ шли кровяные круги. Оба вспотѣли такъ, что волоса были совершенно мокрые и концы ихъ тутъ же подмерзали и курчавились сѣдымъ инеемъ. Кое-какъ навалили три бревна, въ конецъ измотавшись надъ ними, и стали прикручивать веревкой, потомъ коломъ, поддѣтымъ подъ веревку и перевернутымъ нѣсколько разъ для крѣпости. И когда хотѣли тронуться — между деревьями показался тотъ самый мужикъ, что ругался, когда они ѣхали.

Онъ былъ не одинъ, а съ другимъ мужикомъ, еще не старымъ, необыкновенно высокимъ и съ такой маленькой головой, что было смѣшно на него смотрѣть.

— Ты чего по моей землѣ ѣздишь? — закричалъ первый мужикъ еще издали, — али у тебя бока не мяты?

— А чего по твоей землѣ дорога идетъ, я ее проводилъ развѣ? — тѣмъ же тономъ встрѣтилъ его Сергѣй.

— Это ваши столбухинскіе пробили дорогу, меня дома не было, они и зачали ѣздить… Я къ тещѣ уѣхавши былъ, баба ихъ сколько разъ просила, все ни къ чему…

— Ты мнѣ еще разскажи, какъ твою тещу зовутъ, да цѣлую-ль ты женку отъ нея взялъ! — смѣялся Сергѣй. — Дорога сдѣлана, я и ѣду…

— Да ты свои надсмѣшки-то брось, неровенъ часъ, не въѣхало бы тебѣ!

— Сунься, я тѣ коломъ-то огрѣю…

— Я земскому подамъ жалобу, зачѣмъ мою озимь мнешь.

— Эво дуракъ, что тѣ весна пришла, что ли, что ты за озимь боишься…

— Я дуракъ? Дуракъ?

— Дуракъ и есть.

— Ужо вотъ къ земскому подамъ, будетъ тебѣ дуракъ тогда.

— А хоть самому черту подавай, не то что земскому, боюсь я его гораздъ, какъ же…

— А — а, чорту? Ты такъ? Степанъ, бери коня подъ уздцы.

Степанъ двинулся было, но Сергѣй подскочилъ къ нему и замахнулся коломъ.

— Я тѣ такъ возьму, что ты, какъ батьку зовутъ, забудешь!.. — заоралъ онъ и ударилъ бы, если бы длинный мужикъ не отскочилъ прочь.

— Уйди, дьяволъ, мѣста живого не оставлю, даромъ что васъ двое… — продолжалъ Сергѣй, трогая лошадь, — тоже прилѣзетъ шантропа всякая…

Они пошли съ Дунькой за возомъ, и Сергѣй долго еще оглядывался и переругивался съ отставшими мужиками.

— Разбойникъ, сущій разбойникъ, — кричали сзади, — всѣ столбухинскіе такіе, ужо вотъ къ земскому…

— А вѣдь онъ подастъ земскому, — говорила Дунька, когда они выѣзжали изъ лѣсу, — будетъ тебѣ тогда…

— А пущай подаетъ, коли ему время не жаль, мнѣ-то что?

— Ты, никакъ, опять по ихъ землѣ ладишь ѣхать? — удивилась Дунька.

— А неужъ я кругомъ по большаку поѣду? Гляди, и такъ темнѣетъ.

— А побьютъ?

— Кого, меня? Тотъ три дня жить не будетъ, кто меня побить захочетъ…

— Эво ты какой, — съ изумленіемъ посмотрѣла на него Дунька, — я и не знала… Совсѣмъ какъ Федя Собакинъ…

— Дуракъ твой Федя, и ты дура съ нимъ вмѣстѣ… Говорилъ тебѣ — брось ты эту привычку съ нимъ путаться, нѣтъ-таки все свое… Бить тебя, что ли, надо?

Домой ѣхали тихо. Тяжелая дорога прижимала дровни такъ, что здоровый меренъ порой останавливался, тяжело водя боками. Иногда и Дунька, и Сергѣй припрягались къ оглоблямъ и помогали лошади, утопая въ снѣгу по сторонамъ дороги. Чѣмъ ближе подъѣзжали къ большаку, тѣмъ труднѣе была дорога. И когда они выбились, наконецъ, на него, — всѣ трое остановились въ полномъ изнеможеніи.

— Хай бы ему бѣсъ, этому лѣсу, — ругался Сергѣй, — всѣ жилы вытянулъ, проклятый… Ажъ звонъ въ ушахъ пошелъ!

Отдохнули немного и тронулись дальше. Но черезъ нѣсколько времени пришлось остановиться опять. Давешній крестьянинъ нагналъ ихъ уже вмѣстѣ со стражникомъ. Должно быть, онъ его встрѣтилъ по дорогѣ, потому чти стражникъ жилъ за три версты, въ деревнѣ Подберезьи.

— Стой, вотъ они! — закричалъ мужикъ, останавливая лошадь.

— Ты что безпорядки производишь? — строго спросилъ стражникъ, подходя къ Сергѣю.

— Я никакихъ безпорядковъ не дѣлаю, вольно ему орать зря, — сердито отвѣчалъ Сергѣй, придерживая возжи.

— Енъ по моей землѣ ѣздитъ, самовольщина все, безотцовщина! — кричалъ мужикъ, — въ меня тамъ рожь посѣяна, а онъ ѣздитъ…

— Я долженъ протоколъ составить, — говорилъ стражникъ, — какъ ты земскаго начальника обругалъ нехорошими словами…

— А, да составляй хоть десять, ну тебя къ ляду! — обозлился Сергѣй. — Тоже не гораздъ испугался… Ты-то тоже, Никишка, путаешься всюду.

— Я тебѣ не Никишка, а начальство, — серьезно возразилъ стражникъ, — мое дѣло жалобу принять…

Онъ былъ давнишній знакомый семьи Даниловыхъ, даже дальній родственникъ, и теперь ему было неловко затѣвать исторію. Но хуторянинъ приставалъ и не хотѣлъ оставить такъ дѣло.

— Я долженъ доложить господину земскому начальнику, — говорилъ Никишка, — онъ жалобу твою разберетъ.

— Въ темною его, подлеца… Безотцовщина!.. — кипятился мужикъ.

Совсѣмъ темно стало, когда Сергѣй съ Дунькой могли ѣхать домой. Оба они перезябли на морозѣ, устали и хотѣли ѣсть, и оба были злы отъ этого.

Сергѣй шагалъ рядомъ съ возомъ и думалъ о томъ, что никому такъ плохо не живется, какъ мужику. Работать онъ долженъ, какъ конь, мерзнуть, голодать, и всѣ надъ нимъ начальство, каждому дѣло есть, какой-нибудь соплякъ Никишка и тотъ куражится, себя показываетъ… По дорогѣ не ѣзди, слова не скажи, а тутъ еще путайся до поздней ночи въ лѣсу, когда не выспался…

И ему казалось, что вся крестьянская жизнь есть огромная тюрьма, въ которой все можно сдѣлать съ мужикомъ, благо онъ отвѣта дать не можетъ, можно изругать, нажаловаться, посадить въ холодную, и ничего не подѣлаешь…

— А, будь ты проклятъ! — ругался онъ на останавливающуюся лошадь, — тяни, падло, что-ль!

Онъ свирѣпо вытягивалъ ее кнутомъ и со злостью, порывами, отъ которыхъ лошадь шла бокомъ, помогалъ ей, схватившись за оглоблю.

И оралъ на Дуньку:

— Чего-жъ ты, дубина толстомясая, барыней, что-ль, родивши? Все о Федькѣ своемъ да о комодахъ думаешь, нѣтъ того, чтобы помочь… Ужо дамъ я тебѣ комоды…

Только къ самому ужину добрались домой. Старуха попробовала было заворчать, но Сергѣй рѣзко отвѣтилъ и послалъ ее самое такъ далеко, что она замолчала сейчасъ же.

— Сами бы попробовали путаться тамъ, — какъ бы въ извиненіе проговорилъ онъ, очевидно, устыдившись, — силъ нѣтъ просто, а тутъ еще скандалъ вышелъ…

И онъ разсказалъ происшествіе съ хуторяниномъ. Старуха качала головой и кряхтѣла.

— Посадютъ тебя, какъ пить дать посадютъ, — бормотала она, — съ сильнымъ не борись, съ богатымъ не судись… А кто нынче сильнѣй футорщиковъ — имъ всякое снисхожденіе, и начальство ихъ руку тянетъ. Говорилъ ли давеча Матвѣй шерстобитъ — то ли, баетъ, будетъ, ужо погодите, увидите дѣла…

Не дождавшись ужина, Сергѣй прилегъ на сестрину кровать и сразу заснулъ, какъ легъ — со спущенными на полъ ногами, отвалившись головой къ стѣнѣ. И захрапѣлъ, какъ будто на грудь ему навалили пудовый камень.

Ужинъ онъ проспалъ и когда проснулся, рядомъ почувствовалъ тѣло какой-то изъ сестеръ. Онъ всталъ, хрипя и откашливаясь, засвѣтилъ лампу и посмотрѣлъ на часы, обычно лежавшіе на полочкѣ подъ образами. Былъ уже двѣнадцатый часъ, пора итти къ дѣду.

Онъ наскоро поѣлъ кое-чего, оставленнаго ему отъ ужина, и сталъ будить Дуньку. Старуха тоже проснулась и, свѣривъ съ печки голову, спросила:

— Поѣлъ ли, сынокъ?

— Поѣлъ, нашелъ тутъ вотъ… Дунька, вставай, итти пора…

Дунька поднялась и стала быстро справляться.

— Полуночники, право слово полуночники, — бормотала старуха, — угомону на васъ нѣтъ…

Въ гумнѣ дѣда Федора уже горѣла лампочка, и Дмитрій съ Алексѣемъ Мироновымъ разбирали подъ руководствомъ дѣда связанные соломой тюки льна. Народъ подходилъ, зѣвая и переговариваясь хриплыми со сна голосами, не выспавшійся, еще не сбросившій усталости прошедшаго дня. Труднѣе всѣхъ было дѣдовой Наташѣ — она должна была приготовить все къ трепкѣ, цѣлый день связывала тюки; перекладывала ихъ и разбирала, который куда: на трепку для продажи — который похуже, и для себя — самый отборный, погонистый и чистый. Теперь она сидѣла въ полудремотѣ на сваленныхъ въ углу тюкахъ, съ трепаломъ въ рукѣ и какъ будто не слышала, что дѣлается кругомъ. Усталость давила тѣло непомѣрной тяжестью, и казалось, вотъ-вотъ она не выдержитъ ея и упадетъ, поваленная каменнымъ сномъ.

— А ну, дѣвушки, ну пареньки, еще-то ночку какъ-нибудь, — суетился дѣдъ, — ужо въ перехватку-то два полштофа припасу… Ужъ поработайте, будьте добренькими, авось вы молодцы у меня…

Стали за трепалицы-запрялки, разобрали первый тюкъ, и каждый взялъ по повѣсьмѣ — полной горсти отмятаго льна, длинной, какъ конскій хвостъ. Дѣдъ тоже взялъ повѣсьмуѣ хотя самъ не собирался трепать.

— А ну, благословясь-то… — онъ положилъ прядь на ребро вертикально укрѣпленной въ тяжелой колодѣ доски такъ, что державшая концы рука была по одну сторону доски трепалицы-запрялки, а длинная косма льна свѣшивалась по другую, и занесъ трепало — широкую, четверти въ три длинною, деревянную лопатку съ короткой ручкой.

Ты, трепало, не страдай,

Конецъ напрасно не ломай,

вдругъ затянулъ онъ тоненькимъ бабьимъ голоскомъ и подмигнулъ дѣвкамъ, а тѣ, сбросивъ тягучую лѣнь послѣдней дремы, въ разъ ударяя трепаломъ по свѣшивавшейся съ запрялки повѣсьмѣ, подхватили высокимъ, пронзительнымъ крикомъ:

Стеколъ не бей, воротъ не мажь,

Моихъ родителевъ не дражь!..*)

• ) Дразни, мѣстный говоръ.

И — какъ будто не было усталости и безсонницы, опутывавшей тѣло и давившей плечи! Словно всѣ эти парни и дѣвки не работали прошлую ночь до свѣту, не ѣздили днемъ за сѣномъ или бровнами — не устали смертной усталью въ работѣ безъ отдыха!

Сначала обравнивали — дѣлали подбойку, потомъ складывали двѣ пряди вмѣстѣ, и это и была настоящая повѣсьма, которую уже отдѣлывали начисто, отбивая костру, валившуюся тутъ же въ кучу.

И съ пѣснями, — большинство которыхъ намекало на вольныя нравы трепальщицъ, сложенными тамъ, гдѣ треплютъ уходящія на заработки трепки льна дѣвки и принесенными въ деревню изъ города, — били длинный, желтоватый ленъ, болѣе дорогой, чѣмъ хлѣбъ, таинственный чудесный ленъ, въ которомъ ходилъ самъ Христосъ, ленъ, несущій собою благо сытости и покоя.

Его требовали всегда, и чѣмъ дальше, тѣмъ больше, — за нимъ пріѣзжали, его искали, и цѣлая армія пронырливыхъ, бойкихъ шибаевъ и приказчиковъ носилось по деревнямъ, сбивая народъ деньгами, спаивая водкой, сманивая обѣщаніями и развращая всяческими способами.

Цѣлыми горами двигался онъ изъ деревни по зимамъ, наполнялъ собою базары и рынки, годъ отъ году подымался въ цѣнѣ, и, размѣненный на деньги, цѣлыми поѣздами уносился куда-то, гдѣ его ждали, требовали, искали…

Въ тяжелыхъ, громыхающихъ вагонахъ плылъ онъ за границу, раствыривался по фабрикамъ и заводамъ; тысячи людей вертѣлись около него, тысячи машинъ хватали его своими жадными щупальцами, вертѣли, мяли, деріали и выбрасывали плотныя крѣпкія матеріи, возбуждавшія довѣріе только по одному тому, что они были изъ русскаго льна, и эти матеріи безграничными лентами расползались по свѣту, возвращались опять на рынки и базары, переѣзжали опять границу и красовались въ витринахъ магазиновъ и плѣняли своею мягкостью и блескомъ, не уступающими шелку.

Тысячи людей кормились около этого грубаго, скверно пахнущаго продукта, рожденнаго широкими, тоскливыми полями суровой страны, обработаннаго и взрощеннаго грубыми, темными людьми — въ большинствѣ полуголодными, непомѣрно усталыми отъ всей своей темной жизни; въ огромныхъ городахъ, гордо возносящихъ къ небу свои поразительныя зданія, тысячи людей волновались и безпокоились, читали газеты, справлялись на биржахъ, не спали ночи, посылали телеграммы, освѣдомляясь какъ о здоровьѣ близкаго человѣка о состояніи всходовъ и видовъ на урожай. И одна только тысячная доля всѣхъ денегъ, разсыпаемыхъ этимъ льномъ, попадала въ деревню, въ то время какъ самый тяжкій трудъ, самая тяжкая возня съ нимъ выпадала на ея долю…

Ахъ, пойду я въ Раменье,

Наберу я каменья,

Наломаю зеленой трясты…

Совью я вьюшечку.

Милой подушечку,

Сотку рубашечку,

Разуважу душечку… —

пѣли дѣвки, въ тактъ отбивая трепалами, откидывая костру и забирая все новыя и новыя повѣсьмы, которыя Дмитрій съ Сергѣемъ тутъ же сказали въ пучки, по двадцать фунтовъ каждый, перевязывая ихъ свитымъ изъ того же льна жгутомъ.

Около шести часовъ утра дѣдушка Федоръ Романовичъ пришелъ звать на перехватку. Но не хотѣлось оставлять недотрепаннымъ ленъ, котораго оставалось немного, и ввѣ порѣшили подождать.

— Ужо погоди, дѣдъ, не забудемъ, придемъ, дай справиться только, — весело говорилъ Сергѣй, — пошло дѣло на задоръ, держись только…

Дѣйствительно, между тряпцами началось соревнованіе. Три парня хотѣли загнать трехъ дѣвокъ — у кого скорѣе выйдетъ пучокъ, и ленъ будетъ мягче оттрепанъ. Дѣвки старались, какъ могли, гоняли подававшую Татьяну, но отъ торопливости путались и отбивали костру не чисто, за что парни ругались и смѣялись надъ ними, не прекращая въ то же время работы.

— Вали, вали, старайся, а либо перебивать дѣдъ заставитъ, — поддразнивалъ Дмитрій, — не гляди, что дѣвки, по матери, гляди, такъ пуститъ…

— Кнутомъ не вытянулъ бы, за что ленъ спортили, — поддерживалъ Сергѣй, — какъ Быковъ Сеня свою Ашечку…

Всѣ захохотали отъ одного напоминанія про Ашечку. Это было непрестанное увеселеніе всей деревни — четыре немолодыхъ бабы, двѣ изъ нихъ уже совершенныя старухи, сильно пьющія, въ праздникъ напивающіяся до того, что мужья и сыновья растаскивали ихъ по Избамъ, какъ безчувственные трупы. У трехъ изъ нихъ были мужья — это были несчастные люди, привыкшіе уже къ тому сраму, отъ котораго гоготала вся деревня, и сквозь пальцы смотрѣвшіе на всяческія упущенія и безхозяйственность, вносимую пьющими бабами.

Иногда, обозленные безпробуднымъ пьянствомъ, они начинали безпощадно бить женъ, стегали ихъ кнутами, запирали въ подъизбицахъ, но отучить отъ несомнѣнной болѣзни, разумѣется, не могли.

Ихъ было четыре, въ насмѣшку прозванныя деревней уменьшительными именами:. Ашечка Быкова, Фира Дудова, Настушка Гусева и Душа Ванюшкина, четыре жертвы временной обезпеченности и отсутствія мужей, уходившихъ въ городъ на заработки. Онѣ пользовались всякимъ случаемъ выпить, и часто бывало такъ, что онѣ ходили по деревнѣ и выпрашивали у сердобольныхъ бабъ гривенники на опохмѣлку. И бабы, особенно тѣ, у которыхъ мужья запивали и пьяные колотили женъ, давали имъ, а потомъ кололи глаза мужьямъ, указывая на запившихъ бабъ…

— Попробовалъ бы самъ, — кричала такая баба въ минуту раздраженія, — пріѣдетъ пьяный, куражится… Кабы тебѣ Ашечка либо Фира попалась, тогда узналъ бы, какъ это сладко…

— Ай, ребята, что съ Настушкой-то было, — началъ Дмитрій, — идетъ она пьяная, какъ мочь только, а навстрѣчу ей Феклистовъ Матвѣй-шерстобитъ; глядитъ на нее, а самъ, какъ водится, бормочетъ — то ли, говоритъ, увидимъ, до того ли доживемъ, послѣдніе, говоритъ, времена приспѣли, а Настушка, будь она неладна, какъ задеретъ подолъ да какъ заоретъ на всю улицу…

Онъ ясно и точно повторилъ, безъ малѣйшей улыбки, что именно заорала Настушка, вызвавъ этимъ общій хохотъ. Смѣялись и дѣвушки, какъ будто сказанное было самой обыкновенной шуткой, и только Татьяна, тоже смѣясь, сказала:

— И что это съ тобой, Митька, никакъ ты прежде не такой охальникъ былъ!

— Ужъ онъ отмочитъ, — смѣялся Собакинъ, — только послушай…

— Ребята, ребята, на перехватку баба ждетъ, блины остынутъ, — появился опять дѣдъ, — бросьте, ужо дотреплете…

— Сичасъ, дѣдка, сичасъ конецъ твоему льну, полштофъ только готовь…

Когда дотрепали послѣдній пудокъ, бросили трепалы и стали разминать спины.

— Устала, Танютъ? — спросилъ Сергѣй, заглядывая въ блѣдное подъ невѣрнымъ свѣтомъ коптящаго ночника лицо дѣвушки.

— Спать охота, а то ничего… Почесть днемъ нисколько не спала, все работа была, а матки дома нѣтъ.

— Куда-жъ она дѣвши?

— А въ Прокофьевыхъ, что ли, дни и ночи тамъ пропадаетъ…

Сергѣй подозрительно поглядѣлъ на нее.

— Ты гляди, Танька, меня спрашивала, не обману ли, молъ, сама не обмани…

Всѣ уже пошли на перехватку, и [въ гумнѣ они остались одни. Татьяна подвинулась къ нему совсѣмъ близко и, какъ бы прося ласки, прильнула плечомъ къ его плечу. Онъ обхватилъ ее и заглянулъ въ широко открытые глаза, довѣрчивые и близкіе, странные отъ колеблющагося свѣта ночника.

— Танюшъ, да ну…

Онъ не договорилъ, но по его движенію къ сваленнымъ въ кучу пудкамъ льна, по дрогнувшему голосу, такъ же, какъ по трепету его тѣла, она догадалась, что хотѣлъ онъ сказать, и слегка оттолкнула его.

— Брось, оставь, погоди… — шептала она, сама поддаваясь его возбужденію и борясь больше съ собой, чѣмъ съ нимъ, — не хорошо, оставь…

Можетъ быть, она подъ конецъ и сдалась бы его молящимъ глазамъ но въ гумно навернулся дѣдъ.

— Эво дѣло-то какое, какъ не приду куда — глядь, а они вмѣстѣ! Ладно, [что гумно-то не заперъ, плохо бы тебѣ, дѣвка, пришлося тогда… — Онъ погналъ ихъ въ избу, самъ потушилъ ночничекъ и заперъ гумно.

А они пошли странной, качающейся походкой, заглядывая другъ другу въ лицо затуманенными глазами, вздрагивая отъ малѣйшаго прикосновенія горячихъ рукъ, полные другъ другомъ.

Въ избѣ уже мылись и чистились, собираясь сѣсть къ столу.

— А дѣдъ-то гдѣ? — спросилъ Собакинъ.

— Къ Пѣгарихѣ за водкой побѣгъ, сейчасъ будетъ, — отвѣчала старуха, возившаяся у стола.

Дѣдъ скоро вернулся, выставилъ двѣ бутылки и сталъ благодарить всѣхъ.

— Ребята, я вами доволенъ, дюже хорошо трепали; кабы такіе тряпцы да всегда были…

Онъ налилъ водки и поднесъ сидѣвшему съ края Собакину.

— Опять старый законъ забылъ, — укоризненно сказалъ тотъ.

— Ладно, ладно, ужъ и промашку дать нельзя…

Дѣдъ долилъ полнѣе стаканчикъ и обратился къ бабѣ:

— Какъ нынче я очень доволенъ и дѣло въ насъ покончено, то прошу тебя…

Онъ поднесъ старухѣ стаканъ и, какъ та ни отказывалась, заставилъ выпить.

— Эва, грѣхъ старый, что выдумалъ, еще Душечкой Ванюшкиной сдѣлаешь, — отплевывалась старуха, утирая ротъ фартукомъ.

— За то, что я доволенъ очень…

Онъ выпилъ самъ, поднесъ всѣмъ по очереди и опять выпилъ. Онъ пилъ рѣдко и мало — говорили, что отъ скупости, — и вино развеселило его.

— Гулять, такъ гулять, — вскрикнулъ онъ и притопнулъ ногой.

И-и-хъ разгуляюсь, развернуся,

Со милою обоймуся, —

съ гикомъ и топаньемъ запѣлъ онъ, а сидѣвшіе за столомъ ударили въ ладоши.

— Эва старикъ какой, не берись за него!

— Не хуже васъ, молодыхъ! Тоже грамотные…

За столомъ сидѣли до тѣхъ поръ, пока не выпили всю водку. Дѣдъ и дѣйствительно разошелся и вытащилъ откуда-то еще бутылку. Эти три бутылки, выпитыя послѣ безсонной ночи, ударили въ головы тяжелымъ, тупымъ дурманомъ. Алексѣй заспорилъ и сталъ ругаться, Дмитрій понесъ такую чепуху, что зазорно было слушать, а Собакинъ ударилъ кулакомъ по столу и рявкнулъ на всю избу:

— Али я не удалой малецъ? Намедни лѣсника банковскаго кругъ пальца обвертѣлъ и въ веревочку завязалъ, а ты говоришь… Мнѣ дай только — всѣхъ сокрушу… Я — герой!

— Герой, только что съ дырой! — насмѣшливо вставилъ Дмитрій.

— Съ дырой? Ты говоришь съ дырой? А ежели я тебѣ за такое слово въ башкѣ дыру сдѣлаю?

— Руки не хватютъ…

— Не хватютъ? А ежели я… Ты кто такой, а? Кто ты будешь изъ себя, скажи, пожалуй? Ты своему отцу не сынъ, вотъ ты кто!

— Ты насчетъ этого помолчи лучше, кабы подъ столъ не свалиться часомъ.

— Бросьте ребята, чего вы, — вступился дѣдъ и кое-какъ успокоилъ ихъ.

Изъ-за стола встали всѣ пьяные и обезсилѣвшіе больше, чѣмъ отъ работы.

— Спасибо, Федоръ Романовичъ, дай Богъ продать тебѣ ленъ твой, а мы тобою много довольны…

— И я вами доволенъ, спасибо, что постарались! Что-жъ чаю-то мало пили?

— Довольно, и то какъ мочь встать…

Вышли и гайкнули пѣсню, только пѣсня не гораздо налаживалась: пьяны были, и въ головахъ шумѣло дѣдово вино, такъ что каждый слышалъ только себя. Уже бабы шли по воду, смотрѣли на горланившихъ каждый по своему пѣсни и говорили:

— Эва, еще масляная только подходитъ, а наши парни уже загуляли…

И смотрѣли вслѣдъ проходящимъ, а тѣ шли, не обращая вниманія на встрѣчныхъ, пугая крикомъ всю деревню, гульливые и свободные, забывъ двухдневную усталость, какъ будто этимъ разгуломъ хотѣли крикнуть всему міру:

— Хоть часъ да мой! Гуляй, пока молодъ!

У кузницы Василія Семенова Собакинъ выскочилъ впередъ и, загребая вывернутыми носками снѣгъ, пошелъ козломъ передъ Дунькой.

— И-ха, и-ха, и-ха!.. — подгикивалъ онъ самъ себѣ, извиваясь всѣмъ тѣломъ и разбрасывая кругомъ снѣгъ, — али я не герой?

А остальные свистѣли, горланили и притоптывали: — Гуляй, покуда молодъ, хоть часъ, да мой!..

----

Пришла масляная — и, какъ будто, кто-то снялъ приводной ремень съ маховаго колеса жизни. Такъ же просыпались по утрамъ, ходили и говорили, но, какъ будто, всѣ вертѣлись на одномъ мѣстѣ, и жизнь пошла страннымъ кругомъ, разгульнымъ, веселымъ и пьянымъ — плохо помнящая вчерашній день, совсѣмъ не думающая о завтрашнемъ.

Съ утра ревѣли гармоники, гремѣли пѣсни, звенѣли бубенцы, и длинная улица жила больше, чѣмъ дома: они стояли тихіе и какъ будто заброшенные, оживлялись только по вечерамъ, когда грохотъ разгульной пляски потрясалъ стѣны, а нестройный гулъ пьяныхъ голосовъ рвался на улицу, пугая собакъ, завывающихъ по дворамъ.

Парни, не успѣвшіе толкомъ проспаться со вчерашняго гулянья, съ утра ходили длиннымъ рядомъ по улицѣ, ради пѣсни и, выбравъ гдѣ-нибудь мѣстечко съ хорошо утоптаннымъ снѣгомъ, принимались плясать съ серьезными, нахмуренными лицами, какъ будто дѣлали необычайно важное и трудное дѣло; потомъ опять трогались дальше и орали пѣсни и наполняли воздухъ рѣзкими, острыми звуками гармоникъ, и опять плясали съ гиканьемъ, вскриками и свистомъ, не столько сами веселясь, сколько показывая веселье, словно ихъ для этого нанялъ кто-то, кто разомъ остановилъ всю жизнь и пустилъ ее по пьяному, гульливому кругу.

Въ обѣдъ нѣкоторые изъ нихъ заходили домой, тащили съ собой пріятелей, пришедшихъ на гулянье изъ другихъ деревень, и пили водку передъ обѣдомъ, пили послѣ обѣда, ссорились съ родными, ругались на воркотню матерей и опять уходили на улицу, растягивали гармоники, орали припѣвки, совались на людей и веселились невеселымъ пьянымъ весельемъ.

Подъ вечеръ выходили дѣвки — по началу онѣ ходили отдѣльно отъ парней, бранились на приставанья ихъ и были недоступны, какъ королевы. Онѣ оглядывали другъ друга, шушукались, замѣчали, кто чѣмъ накрашенъ, и хохотали только тогда, когда ихъ не могли видѣть парни; но едва только встрѣчались съ ними, какъ лица ихъ принимали каменное, неподвижное выраженіе, и опять онѣ становились недоступными королевами, чуждыми улыбкѣ и шуткѣ…

Онѣ забѣгали домой, спѣшно переодѣвались гдѣ-нибудь въ холодныхъ сѣняхъ и шли опять на улицу, возбуждая завистливые взгляды тѣхъ, кто не могъ хвастнуть своими окрутами. И всѣ, какъ одна, были онѣ въ длинныхъ шелковыхъ шарфахъ — послѣдняя мода, неизвѣстно кѣмъ принесенная въ деревню, принятая единогласно по безмолвному соглашенію.

Эта мода мѣнялась — одно время носили платки-полушалки, спускавшіеся по спинѣ ниже пояса, потомъ стали носить цвѣтные шелковые платки, закрывавшіе только голову, и чѣмъ ярче былъ цвѣтъ, тѣмъ моднѣе считался уборъ, потомъ, наконецъ, у всѣхъ появились шарфы — длиною чуть не въ сажень, обматывавшіе голову, шею и спускавшіеся украшенными бахромою концами чуть не до земли. Они были у всѣхъ — позоромъ несмываемымъ было бы показаться дѣвушкѣ на гуляньи безъ шарфа: это свидѣтельствовало бы бѣдность, непорядочливость и могло привести къ катастрофическимъ послѣдствіямъ — про такую дѣвушку заговорили бы съ самой невыгодной для замужества стороны, ее осмѣяли бы и парни, и свои же подруги, и такимъ образомъ шарфъ являлся такою необходимостью, на которую даже скупые хозяйственные отцы, почесывая затылки и торгуясь, какъ о собственной душѣ, расходовались въ городѣ, изводя приказчиковъ необыкновеннымъ упорствомъ и неподатливостью.

Чѣмъ ближе подходила ночь, тѣмъ больше оттаивали лица недоступныхъ королевъ, и тѣмъ смѣлѣе становились парни. И часто гдѣ-нибудь на углу прогона останавливалась какая-нибудь пара, измѣнившая своимъ и отдѣлившаяся, не смущаясь насмѣшками и шутками, сыпавшимися на нее съ обѣихъ сторонъ.

Ночь несла свою правду — болѣе близкую и убѣдительную, чѣмъ всѣ соображенія и разсчеты, и подъ покровомъ ея сходились пары, шли разговоры, и часто внезапный крикъ дѣвушки протестовалъ противъ неожиданной смѣлости парня, которому ночь и хмѣль давали возможность проявить свой темпераментъ.

Гудѣла улица, а въ домахъ сидѣли только старики да старухи, уже давно потерявшіе не только всю заманчивость праздника, но и счетъ собственнымъ годамъ, слушали праздничный гулъ и ворчали на молодежь, не дававшую спокойно заснуть. Отцы тоже не сидѣли дома — если не уѣзжали съ бабами куда-нибудь въ гости въ чужую деревню, то толклись у Миронихи, набившись плотной толпой въ ея просторную избу, пили и поминали, какъ сами гуляли когда-то — не чета нынѣшней молодежи… И принимались орать какія-то странныя старинныя пѣсни, непонятныя и безконечныя, быть можетъ, потерявшія свое окончаніе и гармонію въ разбавленной водкѣ Миронихи…

А бабы торчали у воротъ, судачили, подперши щеки, жаловались на загулявшихъ мужей и бѣгали отъ воротъ къ воротамъ, перенося новости.

Ночью вспыхивала драка. Съ крикомъ и свистомъ, отъ котораго старухи на печахъ крестились, поминая душегубовъ и разбойниковъ, неслись парни, вышибая изъ деревни парней другихъ деревень, слышался дикій вой ошалѣвшихъ отъ злобы и водки людей, и часто въ ночи раздавался пугающій, страшный крикъ:

— Убили!.. охъ, убили!..

А на утро пріѣзжалъ становой, ставилъ стражу и ругалъ, сотскаго, Семена Быкова, и деревенскаго старшину дѣда Федора Романовича. Потомъ пріѣзжалъ докторъ, нагоняли въ деревню стражниковъ, и тѣ требовали водки, пива и шлялись по избамъ пьяные, нахальные. А послѣ этого кого-нибудь изъ молодежи, а иногда и изъ женатыхъ мужиковъ забирали въ тюрьмы, и онъ исчезалъ изъ деревни — навсегда, въ большинствѣ случаевъ.

Такъ исчезъ Мишка Дудовъ, увезли Степку Иванова, сына Душечки Ванюшкиной побывалъ въ острогѣ, но все же вернулся кузнецъ Василій Семеновъ.

Въ среду на масляной во дворъ къ Даниловымъ вошелъ старикъ Прокофій Ельниковъ.

Была оттепель, какъ всегда почему-то бываетъ на масляной; съ стеклянной бахромы ледяныхъ сосулекъ, свѣсившихся съ крыши, падали тяжелыя медленныя капли. Подъ жолобомъ, идущимъ вдоль ската крыши, скопились лужи, и пройти черезъ нихъ надо было возлѣ самой стѣнки избы. Прокофій постоялъ въ калиткѣ, пожевалъ губами, отчего усы зашевелились неодобрительно и строго, и оглядѣлъ дворъ. Но на дворѣ никого не было — дѣвки съ Сергѣемъ гуляли на улицѣ, а старуха сидѣла въ избѣ за прялкой, коротая скучные часы праздника.

Прокофій направился въ избу, но шелъ медленно, внимательно оглядывая дворъ и постройки, прикидывая въ умѣ, не пропуская ни одной мелочи. На крыльцѣ онъ пріостановился, еще разъ обвелъ весь дворъ своими сѣрыми, глубоко ушедшими подъ высокій выступающій лобъ глазами, и, пошевеливъ усами, прошелъ въ сѣни.

Въ избѣ онъ, снявъ шапку, долго крестился, оборотись къ темному углу и въ то же время внимательно водя глазами кругомъ, очевидно, соображая, кто дома и кого нѣтъ, потомъ положилъ шапку на лавку и сказалъ:

— Здравствуй, старая.

Данилиха привстала, поклонилась ему и отвѣтила:

— Здравствуй, батюшка, здравствуй… Садись, что ли, что-жъ стоишь-то?

Прокофій сѣлъ и погладилъ бороду.

— Что-жъ, молодежь-то на гуляньи, поди? — спросилъ онъ.

— А, да вѣдь что-жъ имъ дѣлать, время праздничное…

— Такъ… — онъ пожевалъ губами, какъ будто во рту у него все время мѣшало что то, и сложилъ руки на колѣняхъ.

— Я звать васъ пришелъ, — заговорилъ онъ степенно и важно, какъ говорилъ всегда, такъ что у слушающаго оставалось впечатлѣніе, будто ему оказывали снисхожденіе, — старуха моя блиновъ, что-ли, напекла, такъ проситъ васъ погостить у насъ.

— Спасибо, батюшка, много благодарны на ласкѣ твоей…

— Какъ мы теперь съ тобой имѣемъ дѣтей, то надо намъ ихъ побаловать когда, — продолжалъ онъ, но видно было, что онъ чего-то не договариваетъ, — наше дѣло старое, намъ и на погостъ пора, а молодымъ-то жить…

— Правду говоришь — имъ-то жить… Я и то думаю — что мы? Старые пни, одного и названія намъ, вотъ что, — согласилась Данилиха.

— Вотъ оно и есть… Надо думать — какъ бы имъ? У меня вотъ, скажемъ, Ванька — какъ онъ, что — надо подумать. А и тебѣ тоже — Дунька въ годы вошла, Серегѣ пора хозяйку заводить, не то будетъ что съ Собакинымъ — упустишь время, послѣ не обратаешь… Въ городъ опять-же захочетъ назадъ…

— Зачѣмъ ему въ городъ, чай тутъ онъ, дома.

— Не гляди, что дома, къ городу, то домовъ много… Нѣтъ, старуха, какъ ни вертись, а въ хомутъ мужицкій всовывать парня надо… Не дѣло такъ-то болтаться. Тоже Ванька вотъ мой…

Онъ помолчалъ, подумалъ и пошевелилъ усами.

— Я Tö думаю: не войти-ль намъ съ тобой, старуха, въ роду… Покойный Данило-то, царство ему небесное, все бывало говорилъ — вотъ двѣ дочки имѣю, ни въ жисть на сторону куда не отдамъ, чтобы въ своей деревнѣ…

— Охъ, правду покойникъ говорилъ, сущую правду, — вздохнула старуха, — понималъ онъ это, какъ стеклушко видѣлъ…

Она шморгнула носомъ и утерлась краемъ подола, наклонившись почти къ самому полу.

— Вотъ я и говорю… — Прокофій помолчалъ. — Какъ мы съ тобою со старины знакомство имѣемъ и съ покойнымъ хозяиномъ твоимъ въ пріятеляхъ состояли, такъ давай и роду промежъ себя заведемъ и дѣтей — потомство наше изъ вѣка въ вѣкъ съединимъ…

Старикъ умѣлъ говорить, зналъ такія слова, отъ которыхъ даже въ носу щипало и слезы на глаза навертывались. Данилиха опять шморгнула носомъ и охнула.

— Да вѣдь какъ Дунька-то, ея дѣло; ей жить-то придется, какъ она… — прошамкала старуха, утирая непрошенныя слезы, Богъ вѣсть откуда взявшіяся, — мнѣ-то что? — мнѣ въ домовину пора, я свое отжила, охъ, Господи…

— Погоди въ домовину-то, она отъ тебя не уйдетъ, всѣмъ мѣсто тамъ приготовлено, ты зараньше дѣтей пристрой, на правильную путь наставь, послѣ и о себѣ думай… Возьми хоть бы меня… Что мнѣ надо? Сажень земли да четыре доски, одначе, я заботу свою имѣю… О дѣтяхъ, — потомствѣ своемъ непрестанно въ головѣ держу…

— Съ Митькой-бы вамъ помириться… — несмѣло выговорила старуха.

Прокофій нахмурился и пожевалъ губами.

— Это ты оставь… Это дѣло особенное. Двумъ медвѣдямъ въ одной берлогѣ не ужить… Это ты брось и не говори, не говори… — вдругъ повышая голосъ до крика твердилъ онъ, — это дѣло не такое… И въ писаніи сказано — чти отца твоего, а онъ звѣрь, волкъ лѣсной — и брось…

— Да вѣдь я что-жъ? Мое дѣло сторона, я ничего, я только такъ къ слову, — забормотала Данилиха, испуганная этой внезапной вспышкой всегда сдержаннаго и спокойнаго старика.

— Ну, и оставь, и не говори…

Онъ еще не успокоился совсѣмъ, дышалъ тяжело, какъ будто шелъ на гору, и усами шевелилъ такъ, что по всему лицу пробѣгали, какъ волны въ вѣтеръ, темныя неспокойныя морщины.

— Такъ старуха-то звала на блины, ай какъ тамъ, не обезсудь, приди да и своихъ-то тащи… Чай, они и придутъ скоро?

— Да они тутъ, около дому…

— Ну, такъ вотъ и приходи…

— Спасибо, ужо будемъ…

Прокофій поднялся и сталъ прощаться. Старуха провела его до крыльца и постояла еще, пока онъ не вышелъ за калитку.

Она была довольна тѣмъ, что первый житель на деревнѣ самъ пришелъ сватать сына за ея Дуньку. Она сама все такъ подстраивала, но теперь только окончательно успокоилась и могла не думать въ безсонныя ночи о томъ, какъ это все выйдетъ, да какъ удастся.

Должно быть, старикъ долго не рѣшался на этотъ шагъ, потому что все какъ-то жался, приходилъ съ Ларіономъ, высматривалъ и выглядывалъ и даже теперь, когда уже сказалъ свое рѣшеніе и позвалъ на блины, какъ бы для того, чтобы ужъ всѣмъ показать, что тутъ дѣло конченное, — все же имѣлъ еще задумчивый, нерѣшительный видъ.

Онъ шелъ по улицѣ степенный, какъ всегда, медленно оглядывая каждаго кланяющагося передъ тѣмъ, какъ самому отвѣтить на поклонъ, и шевеля усами; дѣло было ужъ очень важное, и было въ немъ много такого, что не совсѣмъ нравилось ему.

Даниловы не изъ богачей, а ему не пристало, въ сущности, родниться съ бѣдняками всякими, но такъ повернулась жизнь за послѣдніе годы, что и Даниловымъ радъ будешь…

Улица шумѣла народомъ; иногда съ. крикомъ и пѣснями, гремя бубенцами проносились катающіеся на взмыленныхъ потныхъ лошадяхъ, и, крича на народъ такъ, что всѣ шарахались въ сторону, подвыпившіе мужики бродили толпой между парней и дѣвокъ, ссорясь и мирясь, обнимая другъ друга и затѣвая драки, бабы ползали за ними, упрашивая идти домой, браня мужей и ихъ пріятелей. Откуда-то назойливо лѣзъ въ уши плачъ ребятъ, пѣсня разгульная гремѣла на всю улицу, и двѣ или три гармоники хрипѣли на разныхъ концахъ, вплетаясь въ нестройный, пьяный гулъ.

— «Гуляетъ народъ, только и дѣла, что гулять, — думалъ Прокофій, неодобрительно жуя губами, — поди, хлѣбъ-то давно у Ларьки покупаютъ, а гуляютъ…»

Онъ былъ серьезный и угрюмый человѣкъ, мало говорящій и не любящій никакого шуму, и это гулянье раздражало его. Встрѣтился Матвѣй Феклистовъ, должно быть, тоже выпившій, и прошелъ рядомъ.

— Прокофій Егорычъ, отецъ, — бормоталъ онъ, поглядывая на Ельникова, — ужъ какіе я тебѣ валенки сваляю — не приведи Богъ!

— То-то сваляю — масляная на дворѣ, а онъ валенки валять собирается… Когда-жъ носить-то мнѣ ихъ прикажешь? А деньги, небось, всѣ взялъ еще къ святкамъ.

— Прокофій Егорычъ, душа, все несправка наша, я развѣ что? Такое дѣло…

— То-то, что у васъ все дѣло, нѣтъ того, чтобы заботливость хоть какую имѣть… И у меня дѣла, поболѣ, можетъ, твоихъ.

— Ужъ извѣстно, ваши дѣла не нашимъ чета, кто говоритъ… Я только о томъ, что несправка наша — туды надоть, сюды надоть…

Онъ отсталъ — смѣшной, пьяный шерстобитъ, обычно угрожающій чѣмъ-нибудь, толкующій о послѣднихъ временахъ, на все, что бы ни случилось, глядящій запуганнымъ, робкимъ взглядомъ — во хмѣлю добродушный, сбрасывающій всю вою недовѣрчивость и робость, желающій всѣхъ обнять и со всѣми цѣловаться.

Дома у старика все было приготовлено къ пріему гостей. Уже столъ былъ убранъ въ чистой избѣ, стояла водка и наливка для бабъ, и работница сновала изъ черной избы въ чистую.

Прокофій раздѣлся, аккуратно повѣсилъ шубу за занавѣску и спросилъ:

— А Иванъ гдѣ?

— Въ той избѣ никакъ, съ матерью, что ли…

Работница жила давно, была даже дальняя родственница и знала, къ чему клонится все это угощеніе. Она остановилась съ рушниками въ рукахъ, которые несла разложить по столу, и сказала:

— Ванька-то выпивши былъ, съ парнями гулялъ, ну теперь мать-то его протрезвляетъ.

— Давно пришелъ?

— Не, недавно… Давеча мать Флегонта посылала, еле разыскалъ!

Старикъ хмыкнулъ носомъ и присѣлъ на лавку.

— Ладно, или по своему дѣлу, да гони мать-то сюда…

Пришла старуха. Она была неимовѣрно толста, двигалась медленно и тяжело и дома ничего не дѣлала, проводя дни подъ окномъ и поджидая — не принесетъ ли кто какихъ новостей. И если долго никто не шелъ, — посылала работницу за Миронихой.

— Охти мнѣ, Ванька то гораздъ хмѣльной, какъ-то будетъ все, — проговорила она, тяжело опускаясь на лавку, — не набѣдокурилъ бы чего…

— А ты чего-жъ глядѣла? Въ тебя глаза то гдѣ были? Не пускала-бъ его на улицу, какъ я говорилъ, нѣтъ — и того не можетъ… Съ коихъ поръ ушедши, и слуху нѣтъ, а она сидитъ развалимшись колодой… Тоже — мать!

Ванька къ гостямъ все же вытрезвился немного. Онъ умылся, напомадилъ волосы и, одѣтый въ сѣрый пиджакъ и брюки, былъ похожъ на городского приказчика.

Гости пришли скоро, разсѣлись по лавкамъ и молчали, отвѣчая только на вопросы и изрѣдка перешептываясь между собою. Съ Даниловыми пришелъ еще Ларіонъ съ хозяйкой, дѣдъ Федоръ Романовичъ съ бабой и Наташей, еще кое кто изъ самыхъ зажиточныхъ хозяевъ… Старухѣ Данилихѣ льстило, что она въ такой компаніи, о которой никогда не могла думать, и она то и дѣло наклонялась къ Дунькѣ и шептала что-то ей на ухо, на что та отмахивалась, какъ отъ надоѣдливой мухи.

Сѣли за столъ, и всѣ понемногу оживились. Дѣдъ Федоръ выпилъ рюмку-другую и потѣшалъ народъ своими прибаутками, сыпавшимися у него, какъ изъ мѣшка, разсказывалъ, какъ онъ въ городѣ въ части сидѣлъ за то, что у него украли кошелекъ съ деньгами.

— А денегъ-то было двѣнадцать рублевъ, я какъ заору — караулъ, ограбили! а ко мнѣ это городовой — здѣсь, говорить, не приказано чтобы орать… Я ему: деньги, говорю, сперли, двѣнадцать рублевъ и съ кошелемъ, а онъ мнѣ: — не приказано, да и все… Ну, слово за слово, и очутился я подъ шарами.

— Небось, у самого сперли бы, такъ заоралъ бы, — замѣтилъ Ларіонъ.

— Я ему это самое и говорилъ, такъ никакого вниманія…

— Ты бы сказалъ, гдѣ у тебя скрали-то, — проворчала бабка.

Всѣ стали приставать и дѣдъ, подмигивая и ухмылясь, разсказалъ, какъ ему захотѣлось поглядѣть театръ «Модернъ», гдѣ на полотнѣ, какъ живые, ходятъ нарисованные люди и чудно представляютъ.

— И въ бѣду-то рыбникъ Лука Петровичъ ввелъ — пойдемъ да пойдемъ, присталъ съ ножемъ къ горлу, ну, а выпито было, вотъ и пошли… Послѣ ужъ отъ околотка парой цѣлковыхъ откупился, а то въ судъ хотѣли тащить, за обиду полиціи.

По мѣрѣ того, какъ работница приносила горячіе блины, и водка уменьшалась въ бутылкѣ — всѣ становились оживленнѣе и разговорчивѣе. Гулъ поднялся надъ столомъ густымъ облакомъ, звенѣли рюмки, стучали ножи и смѣхъ порой вспыхивалъ ярко…

Ванька, уже успѣвшій напиться снова, пересѣлъ поближе къ Дунѣ и заговаривалъ съ нею, плетя какую то скоромную чушь, отъ которой она хмурилась и отворачивалась. Сергѣй тоже выпилъ и пришелъ въ то мягкое, доброжелательное расположеніе, когда хочется сказать и сдѣлать всѣмъ пріятное и хорошее. Онъ подсѣлъ къ Прокофію и намеками сталъ говорить о томъ, чего нельзя было пока, до настоящаго сватовства, сказать прямо.

— Какъ вы, Прокофій Егорычъ, выходите нашъ знакомый и человѣкъ самосильный, — говорилъ онъ, съ удовольствіемъ замѣчая, что старый Ельниковъ слушаетъ его внимательно, какъ настоящаго хозяина, — то я и хочу вамъ сказать, потому что вы вполнѣ понять меня можете… Вотъ вы давеча говорили, что я съ городу ушелъ — это правильно вы говорили, не пристало мнѣ въ городѣ жить, и не могу я… Я все какъ и жилъ, все про деревню думалъ и домой стремился; я такъ разсуждаю, что послѣ смерти отца моего родного нужно мнѣ за дѣло взяться и домъ вести самосильно…

— Жениться тебѣ пора, — вымолвилъ Прокофій.

— Истинное слово сказали, именно, что пора, — согласился Сергѣй и опять сталъ говорить про деревню и про то, какъ онъ скучалъ въ городѣ.

Послѣ блиновъ пили чай — и тутъ-то и стало для всѣхъ понятно, что собралъ сегодня всѣхъ Ельниковъ не зря: въ большомъ углу, между нимъ, съ одной стороны и старухой Данилихой, съ другой, посадили Ивана съ Дуней.

Они сидѣли молча, Ваньку развезло, и онъ только старался, какъ бы ему усидѣть на мѣстѣ, и смотрѣлъ на все мутными, посоловѣлыми глазами, а Дунька поджала губы и глядѣла себѣ въ колѣни, не подымая глазъ даже когда къ ней обращались съ чѣмъ-либо.

Жена Ларіона-лавочника поняла все и зашушукалась съ бабкой Федоровой, оскорбленная тѣмъ, что Прокофій погнался за такой родней, когда на деревнѣ есть дѣвушки состоятельныхъ семей, а бабка качала голозой и разсказывала шепотомъ о томъ, какой пьяница и озорникъ Ванька — Да чтобы я отдала за такого свою дочку? Да никогда въ жизни! — шамкала она, тряся головой, — да это родное свое дите не жалѣть надо… Ну, Данилихѣ оно, конечно, люди они небогатые, имъ честь такую оказали… А чтобы мы съ дѣдомъ да нашу Наташу…

— И вѣдь дѣвка-то не безъ грѣха, — шипѣла лавочница, — не даромъ они съ Федькой Собакинымъ все путались…

— Я тѣ вотъ что скажу, племяшъ, — гудѣлъ на другомъ концѣ стола дѣдъ Федоръ, — теперь время такое — держись! Никто добраго слова не стоитъ, всякъ на себя тянетъ, кто куда и всѣ въ разныя стороны… Не нынче-завтра дѣла пойдутъ, только держись…

— Это какъ въ Подберезьѣ, — сталъ разсказывать Ларіонъ, — собрались мужики насчетъ передѣлу толковать, говорили-говорили да ножами и перерѣзались; давеча я со станціи ѣду, товаришку кое-какого привезти надо было, а Матвѣя Гиринскаго въ больницу везутъ — какъ есть брюхо скрозь пропороли…

— Это теперь очень даже просто…

— Все вольница, безпорядокъ все, — вставилъ Прокофій.

— Потому жить стало трудно, тоже законы новые пошли…

— Новые законы не глупые, который человѣкъ съ умомъ, тотъ завсегда себя на линіи держать можетъ…

Поговорили еще немного, еще выпили и стали собираться къ домамъ.

Уходя, всѣ толпились у дверей, благодаря за угощенье; Прокофій стоялъ тутъ же и жевалъ губами.

— Не забывай старуху-то мою, заходи, — говорилъ онъ Данилихѣ, — теперь у насъ дѣло другое…

— И то зайду, дай срокъ, годы-то мои…

— Слыхали, какъ баринъ банковскій сдѣлалъ-то? — спрашивалъ дѣлъ Федоръ, прилаживая на голову шапку. — Дорогу тамъ онъ проводитъ, лѣсъ надо вырубить сажени на четыре никакъ… Ну за это лѣсъ себѣ брать… Такъ онъ которые на хутора разошедши — тѣмъ даетъ, а деревенскимъ нини… Тоже законъ!

Поговорили по этому поводу, поругали банковскаго барина, и только Прокофій всталъ за него:

— А ты что-жъ думалъ? За какія-такія дѣла тебѣ онъ служить будетъ? Онъ разводилъ ихъ на хутора, объ нихъ и безпокойство имѣетъ…

Вышли всѣ толпой и тотчасъ же стали расходиться — каждый въ свой конецъ.

Ночь была черная, такая, что въ двухъ шагахъ ничего не было видно. Сырой вѣтеръ дулъ съ запада, гудѣлъ въ деревьяхъ и несъ оттепель. Подъ ногами хлюпали лужи, снѣгъ сталъ рыхлымъ и липкимъ, а съ крышъ звенѣла непрестанная капель, и часто длинная сосулька, не выдержавъ собственной тяжести, падала внизъ, разсыпаясь съ прозрачнымъ, стекляннымъ звономъ.

Дунька шагала по лужамъ впереди всѣхъ, не разбирая дороги; Сергѣй съ матерью едва поспѣвали за ней, а она шла все скорѣе и скорѣе, словно боялась не донести до дому всей той горечи и боли, что поднялись въ ней въ избѣ богатаго Прокофія. И едва только вошла она въ избу, едва скинула салопъ и присѣла на кровать, чтобы переодѣться, какъ завыла дикимъ неточнымъ голосомъ и повалилась на подушки, закрывая лицо руками.

Оставшаяся дома Луша, перепуганная этимъ плачемъ, кинулась къ ней, но старуха остановила ее, и она присѣла нова къ прялкѣ, косясь на занавѣску, за которой на кровати стонала Дунька.

Ей было до боли жаль ее, и она сама готова была плакать, хотѣлось пойти къ сестрѣ и утѣшить ее, обнять… Она сама не знала, что бы сказала она ей, хотѣлось просто разговорить ее любовными, ласковыми словами, но мать сидѣла тутъ же, и при ней было неловко идти. А Дунька плакала, вбливая слезами свою дѣвичью долю, злая отъ того, что никто не хотѣлъ понять ее, и всѣ смотрѣли на нее, какъ на необходимую жертву, приносимую всей семьѣ, совершенно не считаясь съ ея волей и желаніями.

Такъ проплакала она долго, и никто не мѣшалъ ей выплакаться, какъ никто не подумалъ хоть на минуту перемѣнить то, отъ чего она плакала.

Выплакавшись, она полѣзла подъ одѣяло, поскидавъ праздничную кофту и юбку прямо на полъ, и долго еще ворочалась и всхлипывала, лежа рядомъ съ Лушей, шептавшей ей что-то, на что она, сердито отворачиваясь, не отвѣчала…

И съ этихъ поръ она какъ бы отпала отъ интересовъ семьи, стала грубой и лѣнивой и перестала работать, словно подчеркивая этимъ всю несправедливость семьи.

Въ прощеное воскресенье, когда всѣ поднялись, старуха подошла къ Сергѣю и низко ему поклонилась:

— Прости, Христа ради, можетъ обидѣла чѣмъ, али злобу на тебя имѣла, ужъ прости, не держи сердца на старуху глупую…

— Прости и меня, матушка, досадилъ когда чѣмъ, въ гнѣвъ ввелъ по неразумію!

Они обнялись и трижды, крестъ на крестъ, поцѣловались. Старуха подошла къ Лушѣ, ей поклонилась такъ же низко и истово и попросила прощенія.

— И меня, мамонька, прости, — прошептала Луша и долго цѣловала мать, словно ни вѣсть какъ была виновата передъ нею.

Старуха оглядѣлась, мелькомъ взглянула на образа, потомъ на Дуньку и подошла къ ней. И вдругъ стала склоняться, словно хотѣла достать что-то съ полу, оперлась на руку, потомъ сухо стукнула старыми колѣнями и распласталась въ земномъ поклонѣ передъ дочерью, почти касаясь смоченнымъ слезами лицомъ холодныхъ досокъ пола.

— Прости меня, доченька, не суди гораздъ! Можетъ, и виновата передъ тобой — сама суди; не я плачу — земля плачетъ, не я травинку подгибаю — вѣтеръ гнетъ!

— Охъ, мамонька, охъ родненькая! — простонала Дуня и повалилась подымать старуху и сама залилась слезами, и такъ онѣ плакали обѣ, простивъ другъ друга, полныя общей скорби покорнаго бабьяго жребія, отъ котораго не уйти, какъ отъ смерти…

А наплакавшись, сѣли и стали говорить о томъ, какъ должно все быть: и когда сватовъ ждать, и когда къ свадьбѣ готовиться, и что нужно справить къ ней изъ окрутъ и изъ приданаго — перину и сундукъ, холстовъ и пальтушку плюшевую, и многое еще, что полагается невѣстѣ принести съ собою, ежели она изъ хорошаго дому.

Въ обѣдъ стукнула калитка, и на дворъ вошелъ Прокофій съ Ванькой. Ихъ встрѣтили на крыльцѣ и провели въ избу. Прокофій долго крестился на образа, по обыкновенію косясь по сторонамъ, и подошелъ къ старухѣ.

— Прости, старая, ежели согрубилъ тебѣ, али погордился чѣмъ передъ тобою, прости, не помни обиды на старикѣ!

Онъ трижды поцѣловался съ нею и тѣмъ же порядкомъ подошелъ къ Сергѣю и къ дѣвкамъ. А Ванька тоже кланялся и бормоталъ что-то, чего никто не могъ разобрать и лѣзъ цѣловаться къ Дунѣ; она спокойно отвѣтила ему, и была въ ея обращеніи, и въ словахъ, и въ лицѣ неуловимая перемѣна, какъ будто она откинула что-то, мѣшавшее ей стать такой степенной и серьезной. И даже на приставанья Ваньки, подсмѣивавшагося надъ стариннымъ обычаемъ, она отвѣчала такъ, какъ отвѣчаетъ баба на шутки дурачащагося мужика. И эта перемѣна особенно толкнула въ сердце старуху, какъ не толкали стоны и слезы упрямившейся дѣвки: должно быть, поняла она, что Дунька уже кончена и сама на себя такъ смотритъ.

— Охъ дочушка моя, дитятко мое родное, кровинушка моя! — заголосила она въ то время, какъ Прокофій, доставъ изъ кармана бутылку и стаканчикъ, наливалъ вино. Онъ придвинулся къ старухѣ и съ серьезнымъ, строгимъ лицомъ проговорилъ:

— Какъ мы теперь дѣло прикончивши и роду промежъ собой завевши и съ вѣку въ вѣкъ, чтобы сынамъ и внукамъ и правнукамъ нашимъ, то проздравить съ прощенымъ днемъ и съ начатіемъ дѣла!..

Онъ поклонился, подалъ стаканчикъ, и когда старуха выпила, налилъ себѣ, потомъ Сергѣю, потомъ Дунѣ, и такъ обошелъ всѣхъ.

— Дай Богъ, — проговорилъ онъ, пряча стаканъ и бутылку въ карманъ, — ужо сватовъ ждите…

Они ушли, а Даниловы сѣли обѣдать. Дуня такъ же, какъ и прежде, двигалась по избѣ, подавала на столъ и принимала со стола, такъ же ворчала о чемъ-то успокоившаяся старуха, но вошло новое въ жизнь, умиротворяющей тишиной стало въ лзбъ, глубокой думой легло на лицѣ пропитой дѣвки, и все было особеннымъ, немного торжественнымъ, какъ въ канунъ большого праздника.

И когда, послѣ обѣда, молодежь вышла на улицу на послѣднее гулянье, Дунька глядѣла уже иначе, иначе кланялась встрѣчавшимся подружкамъ, и похоже было, что она несетъ въ душѣ нѣчто большое и важное, такое, чего не поймутъ ни бойкая Наташа, ни смѣшливая Настюшка шерстобитова, ни даже ласковая сестрица Луша, шедшая возлѣ.

Послѣднее воскресенье масляной недѣли день особенный — завтра постъ, долгія недѣли работы и тишины, когда молодежь сидитъ по домамъ, встрѣчается рѣдко, когда почти не слышно смѣху, а если и прорвется внезапно, вспыхнетъ яркимъ пламенемъ на тихой улицѣ — тотчасъ высунется изъ избы какая-нибудь старуха, и суровый окрикъ потушитъ нечаянно вспыхнувшее веселье, погаситъ радость, и снова потянутся молчаливые, тусклые, какъ одинъ, дни, полные работы и далекой ходьбы на погостъ къ службѣ, долгое стоянье въ полутемной церкви, гдѣ смутно гудитъ подъ высокимъ куполомъ хриплый голосъ дьячка, читающаго часы…

Съ обѣда промышляли уже парни по дворамъ, воровато оглядываясь, шныряли возлѣ избъ и тащили все, что неприбраннымъ лежитъ у безпечнаго хозяина: дрова или жердь какая-нибудь, заготовленное къ веснѣ прясло изгороди, либо привезенный изъ лѣсу хворостъ, и пока хозяева съ хозяйками ходили по роднымъ и выпивали для прощенія всѣхъ винъ другъ другу по закону христіанскому — парни все это тащили за деревню, складывая въ огромный костеръ на полѣ.

Въ этомъ былъ своего рода спортъ — чтобы утянуть у небережливаго хозяина неприбранную къ мѣсту вещь, такъ же, какъ и въ томъ, чтобы костеръ ихъ деревни былъ больше и горѣлъ ярче, чѣмъ у всѣхъ окружающихъ деревень.

Тащили все, что попадется, что можетъ горѣть, и вѣнцомъ всѣхъ желаній была баклага, въ которой хранится деготь: во-первыхъ, ее по зимнему времени было трудно стащить, а во-вторыхъ, она горѣла такъ, что, глядя на костеръ, каждый хозяинъ сомнительно покачивалъ головой и говорилъ своей бабѣ:

— Что-то въ парней нашихъ гораздъ огонь дюжой, дайко-съ ключъ-то отъ клѣти: цѣла-ль баклага-то наша, гораздъ полыхаетъ, не иначе, какъ уперли озорники откуда ни на есть…

А изъ другихъ деревень глядѣли на такой костеръ и дѣвушки корили парней:

— Тоже парни, баклаги не могли стянуть, глядите, какъ въ столбухинскихъ — чисто пожаръ завели!..

И, кто бы что откуда ни утянулъ, что-бы ни притащилъ на костеръ, хотя бы вещь и узнали тутъ же другіе парни и дѣвушки — виновный не выдавался старикамъ ни при какихъ условіяхъ, хотя бы брань и попреки разсерженныхъ хозяевъ не давали проходу дѣтямъ.

Когда Ванька Прокофьевъ притащилъ чуть не полную дегтя баклагу — его встрѣтили дружными криками. Костеръ былъ огромный, равнявшійся хорошей избѣ, и баклагу торжественно водрузили на самый верхъ.

— Теперь рванетъ, унеси ты мое горе! — говорили парни, — ай да Ванька, разстарался здорово, поди у собственнаго батьки и сперъ!

— Это я для васъ, Авдотья Даниловна, какъ вы теперь моя дорогая барышня, — говорилъ Ванька, близко наклоняясь къ Дунѣ, — хоть намъ такъ и приказали старики, одначе я васъ очень уважаю и всегда готовъ всякое удовольствіе сдѣлать…

Дуня улыбалась той же спокойной, серьезной улыбкой и глядѣла на него.

Онъ былъ не худой, этотъ Ванька, пилъ только очень, но и то потому, что домъ ихъ былъ богатый, работой его никто не тревожилъ, развѣ отецъ когда прикрикнетъ, баловала мать, и много было денегъ. Можетъ, и броситъ, какъ женится, жена тоже многое можетъ съ мужикомъ сдѣлать…

Дуня принимала его ухаживанья, ей нравилось, что онъ такой вѣжливый, къ тойу же льстило, что онъ изъ перваго дома въ деревнѣ, женихъ, о которомъ думали не въ одномъ домѣ, гадая, какъ послать сватовъ къ серьезному старику Прокофію Ельникову. А дѣвки, навѣрное, будутъ завидовать ея нарядамъ, большому хозяйству, сѣрому жеребцу, купленному старикомъ послѣ ссоры съ сыномъ Дмитріемъ, можетъ, для того только, чтобы показать, что ничего не жалѣетъ для покорнаго младшаго.

Стоялъ возлѣ Собакинъ Федоръ, поглядывалъ на нихъ и задумчиво ковырялъ коломъ въ кострѣ. По деревнѣ уже разнеслась вѣсть о сговорѣ ихъ, не говорили только громко, пока не прислалъ сватовъ Ельниковъ, но всѣ уже знали и тоже поглядывали на нихъ.

Когда Ванька отвернулся на минуту, позванный кѣмъ-то, Собакинъ незамѣтно очутился рядомъ и прошепталъ:

— Что-жъ, Дунечка, ай взаправду конецъ?

Дуня отвернулась слегка и отвѣтила:

— А вы что-жъ думали? Васъ не спросились…

— Такъ вѣдь я-жъ… Дунечка, какъ же это?

— А вотъ такъ… И оставьте, пожалуйста, не о чемъ намъ съ вами разговаривать!

— Господи, да я… Я для васъ все сдѣлаю, ужли-жъ…

Онъ не докончилъ, потому что подходилъ Ванька. Такъ-же незамѣтно отодвинулся онъ и вдругъ, взмахнувъ рукою, крикнулъ:

— Эхъ, да пропадай пропадомъ, али я не герой? Не судила судьба добру молодцу!

И, быстро повернувшись, вдругъ пошелъ спѣшно къ деревнѣ.

Когда стало темнѣть и пора было зажигать костеръ, Степанъ Ларіоновъ, залѣзшій на самый верхъ костра и пристраивавшій тамъ притащенный кѣмъ-то цѣлый ворохъ соломы, остановился и сталъ вглядываться въ ползущій по симѣвшему снѣгу сумракъ.

— Ребята, никакъ кто ѣдетъ къ намъ? — проговорилъ онъ, — эва отъ деревни-то.

Отъ деревни дѣйствительно двигалось что-то, похожее и на возъ, и на толпу людей.

— Гляди, не старики-ль, озлившись, — пойдетъ свалка…

— Не, громыхаетъ будто, это — телѣга.

— Какая телѣга теперь, чай всѣ подъ повѣтями стоятъ…

Когда темное пятно приблизилось, стало видно, что два парня катили бочки. Онѣ гремѣли по твердой дорогѣ, и гулъ этотъ разносился такъ, какъ будто бы шелъ изъ-подъ земли.

— Ребята, да вѣдь это Федька Собакинъ бочки на костеръ катитъ!

— Вотъ ловко, ну и полыхнетъ теперь.

— Ай да масляница!

— А и ворюга этотъ Федька, гдѣ сперъ только!..

Федька подкатилъ бочки, весь потный и задыхающійся, и закричалъ: — Зажигай скорѣе, покуда не хватились, а то и сжечь не дадутъ!

Всѣ схватились за бочки и со смѣхомъ поволокли ихъ на костеръ.

— Ай Федька, ну и лихъ парень.

— И кого только обшилъ такъ! у

— Нечего, нечего, знай зажигай только… И то, какъ мочь, торопился по деревнѣ-то, все бѣгомъ! — говорилъ Собакинъ, — ноги ажъ трясутся.

Одну бочку кое-какъ взвалили на вершину костра; и подхватывавшій на верху Степанъ Ларіоновъ вдругъ закричалъ:

— Мать честная, да вѣдь это отцовы бочки! Вчера только и изъ лавки выкатилъ!..

— О-го-го-го! — загрохотала толпа, — ну Федька, ну ловко!..

— О-хо-хо, — отзывался сверху Степанъ, — ну будетъ теперь у отца ругни, не дай Богъ! особливо за эту вотъ изъ-подъ масла постнаго… Только ладился въ городъ ѣхать, зато и выкатилъ!

— Теперь съѣздитъ.

— Ужо масло-то теперь доброе будетъ!

— Да полно, черти, болтать зря, зажигай скорѣе! — суетился Собакинъ, — ей-Богу, лавочникъ подоспѣетъ, конецъ тогда намъ…

— Пусть сунется, попадетъ на орѣхи!

— Прячь лучше, а то выкатилъ на улицу…

— Впередъ наука, мы учителя хорошіе…

— Степка, лѣзь съ костра-то, не то съ тобой подожгу…

— Черти, и взаправду сожгутъ! — крикнулъ Степанъ, прыгая съ костра.

Собакинъ поднесъ зажженный пукъ соломы къ костру, и онъ вспыхнулъ яркимъ пламенемъ. Жадный перебѣгающій языкъ желтаго огня охватилъ подкаченную бочку, остановился въ раздумьи, перекинулся черезъ нее къ соломѣ и разомъ охватилъ ее съ побѣдоноснымъ, кровожаднымъ воемъ. Пламя вспыхнуло высокимъ столбомъ, затрещало и загудѣло, и высокое зарево поднялось къ небу, внезапно потемнѣвшему и какъ бы опустившемуся. Пуки соломы съ воемъ вырывались изъ моря огня, взметывались кверху и летѣли далеко въ поле, падая на снѣгъ яркими медленными звѣздами. Когда огонь добрался до бочки и охватилъ ее, столбъ огня метнулся еще выше, и это было такъ неожиданно, что всѣ со смѣхомъ шарахнулись въ сторону.

— Ай да масляница, вотъ ловко свѣтитъ!..

Дѣвушки собрались въ плотный кругъ и закружились, притопывая въ тактъ ногами:

Дорогая наша масляница,

Протянися отъ Петрова

До Христова дня!

Дорогая наша масляница!

И звонкіе голоса, мѣшаясь съ мощнымъ голосомъ огня, разносились по полю призывнымъ крикомъ. А изъ деревни смотрѣли на костеръ старики, вспоминали свою молодость и только для порядка ворчали на озорниковъ, разорившихъ приготовленныя дрова и жерди, стащившихъ баклагу съ дегтемъ, укравшихъ цѣлыя вязанки соломы.

Пѣсня доносилась смягченнымъ отзвукомъ, несла веселье и молодость, такую далекую и безвозвратную, что становилось обидно: куда-то звала и манила она и была, какъ этотъ костеръ, вспыхнувшій среди поля колеблющимся факеломъ.

— Ты прости-прощай,

Дорогая наша масляница… —

пѣли дѣвушки, а Собакинъ растягивалъ мѣхъ гармоники, подладившись къ напѣву, и широкое поле — безкрайно-бѣлое, осѣвшее подъ сырымъ вѣтромъ оттепели, чуявшее въ ней далекаго гонца веселой и трудной весны — слушало эту пѣсню, передавало ее вѣтру, а тотъ несъ дальше, стлалъ по синему снѣгу, качалъ мягкими волнами эхо и бросалъ смутный отзвукъ веселья растянувшимся вдоль лѣса одинокимъ хуторамъ — такимъ печальнымъ, затеряннымъ и молчаливымъ у темной стѣны лѣса…

Костеръ догоралъ и красные угли грудой возвышались на черной оттаявшей землѣ. Синіе трепетные огоньки перебѣгали по нимъ въ молчаливой игрѣ, кое гдѣ съ тихимъ шорохомъ обрушивалось догорающее полѣно, и странный отсвѣтъ падалъ на лица пріумолкшихъ дѣвушекъ. Смутная грусть прошла по толпѣ, смѣнивъ веселыя пѣсни, всѣмъ почудился конецъ веселыхъ дней праздника, и долгій постъ глянулъ въ лицо хмурыми буднями…

Пора было расходиться, но тянули все время парни, стоя подлѣ своихъ дѣвушекъ, не желая разстаться, пока не догоритъ послѣдній уголекъ въ кострѣ.

Глядѣла Дуня на вздрагивавшіе въ послѣднемъ жару угли, и казалось ей, что это ея дѣвичья доля догораетъ, веселая доля, беззаботная… И слышитъ шепотъ позади себя, знакомый шепотъ, что выговаривалъ разныя слова ласковыя:

— Дунечка, ужли-жъ навсегда? Али ужъ мнѣ вѣры ни на эстолько не было? За что-жъ такъ, Дунечка?

И не хочется ей слушать лукавый голосъ, и силъ нѣтъ отогнать все, что память приводитъ — и темныя ночки осеннія, и посидѣлки зимнія. А шепотъ ползетъ, стелется у самаго уха:

— Дунечка, али я Ваньки хуже, али я не уберегъ бы, какъ онъ, соплякъ? За что-жъ вѣры мнѣ не дали, Дунечка?

Гаснутъ угли въ кострѣ, проходитъ веселый праздникъ, постъ великій смотритъ изъ темноты, ползущей по полю — смутному бѣлому полю… Кончается веселая дѣвичья жизнь, Ванька, будущій мужъ, стоитъ рядомъ. Долгими днями безкрайной тоски глядитъ неминуемое замужество…

Первымъ поднялся Степанъ Ларіоновъ.

— Ну, сестра, — подошелъ онъ къ Машѣ, — прости, ежели что… — и поцѣловался…

Стали и другіе прощаться, кланялись другъ другу низко и цѣловались, взявшись за руки, какъ братъ съ братомъ — парни и дѣвушки, всѣ, что вмѣстѣ провожали масляницу. И всѣ обиды и грубости, и большое, и малое, все прощалось въ этотъ часъ.

Собакинъ подошелъ къ Дунѣ, низенько поклонился и, грянувъ шайку о земь, обтеръ усы.

— Прости, коли согрубилъ чѣмъ, видитъ Богъ, не ладивши…

— Простите и меня, Федоръ Кузьмичъ, можетъ непріятность какую сдѣлала…

Они поцѣловались, потомъ Собакинъ поцѣловался съ Ванькой.

Домой пошли толпой, и когда шли, — Собакинъ говорилъ:

— Ну, ребята, гляди, чтобъ какъ на дно моря кануло все, чтобы ни одна душа не провѣдала, кто и что… Взялъ не взялъ, сожгли — концовъ нѣту, и чтобы не выдавать… Попу на духу и то не сказывай…

А дома уже ждали съ ужиномъ, ставили на столъ рыбу и блины овсяные — заговѣнье на великій постъ.

Еще походили парни съ дѣвушками по улицѣ, постояли, обнявшись гдѣ-нибудь за угломъ, и протолкались бы подольше, да старухи стали кликать въ избы.

И разошлись всѣ, и тиха и пустынна стала улица, только въ окнахъ свѣтились огни, да пьяная Фира Дудова толкалась у своего крыльца, не рѣшаясь войти въ домъ, гдѣ ждалъ загулявшую на прощеный день бабу злой мужикъ.

По прежнему шла надъ землею оттепель, звенѣла капель, лужи сверкали краснымъ живымъ отраженіемъ освѣщенныхъ оконъ, вѣтеръ сырой и сильный гудѣлъ въ Никитьевомъ саду и несъ вѣсть о далекой веснѣ, гдѣ-то за тридевять земель идущей теперь побѣдоносно въ цвѣтахъ и зелени, въ свѣтѣ яркаго солнца, несущей тепло и радость…

Гасли одинъ за другимъ огни, сонъ окутывалъ темныя избы и темной, и молчаливой стала деревня.

Тревожнымъ, будящимъ крикомъ всколыхнулъ тишину пѣтухъ, ему отозвался другой, потомъ третій и всѣ замолчали, прислушиваясь. Залаялъ старый песъ на Ельниковскомъ дворѣ и тоже смолкъ…

Неслышно шла ночь.

IV.

Тягучіе, медленные дни принесъ постъ, такіе медленные, что люди успѣвали передѣлать кучу дѣлъ за день, и все же время оставалось, и тогда подползала скука, которой не знали до поста.

День ли прибавился и раньше вставало солнце, позже садилось оно, или это особенное молчаніе, наступившее въ деревнѣ съ перваго дня поста, дѣйствовало такъ, но скука шла вмѣстѣ съ ясными солнечными днями, сверкавшими голубымъ, нѣжнымъ небомъ, такимъ чистымъ, какъ будто оно налито было чудесной прозрачной влагой, ослѣплявшими блескомъ снѣга, на который больно было смотрѣть глазамъ, полными тишины и тайной молитвы ожидающей весны земли…

Возили навозъ… Сначала на огороды, потомъ на яровое поле, — пока дорога по насту, — медленными цѣпями тащились среди сверкающихъ снѣговъ черныя подводы, сбрасывали возы курившимися на морозѣ кучами и возвращались въ молчаніи легкой трусцой. И рѣдко когда дрогнетъ воздухъ отъ громкаго крика, неожиданнаго смѣха, вспыхнувшей пѣсни…

Можетъ и потому еще это было, что въ рѣдкой избѣ оставался свой хлѣбъ. Уже покрикивали бабы на ребятъ за лишнюю корку, а мужики раскидывали умомъ и чаще и чаще заглядывали къ Ларіону, божились и клялись, обѣщали помочь, когда надо, а толстый лавочникъ чертилъ невѣдомыя каракули въ длинной книжкѣ, похожей на узенькую досочку, муслилъ во рту карандашъ и кидалъ косточками счетовъ, откладывая нужду и несправку мужичью длинными цифрами.

Еще постъ только начался, а прилетѣли уже первые вѣстники далекой весны — теплые вѣтры; и часто въ полдень, когда солнце пригрѣвало такъ, что отъ соломенныхъ крышъ курился паръ, вдругъ налеталъ откуда-то, изъ какихъ-то далекихъ веселыхъ странъ, вѣтеръ, теплымъ дыханіемъ обдавалъ лѣсъ, и хмурыя деревья оживали, заводили звенящій разговоръ свѣтлой капели. Онъ летѣлъ дальше въ поле и крутился надъ холмами, а снѣгъ отъ него осѣдалъ къ землѣ, какъ будто хотѣлъ обнять ее крѣпче, защитить отъ веселаго озорника, что прилетѣлъ невѣдомо откуда, веселый и радостный, какъ смѣющійся ребенокъ. Къ вечеру опять забиралъ морозъ, чинилъ испорченное вѣтромъ и стягивалъ снѣгъ плотной коркой твердаго наста, и пролитую у колодца лужицу ковалъ въ звонкій ледъ, хрустѣвшій подъ ногою, какъ тонкое стекло.

А ночи стояли такія ясныя, свѣтлыя, что запоздавшему на улицѣ не хотѣлось идти въ избу. Стоялъ посреди неба сжавшійся въ крохотный кружокъ мѣсяцъ, звѣзды горѣли живыми очами, шевелились и мигали въ нѣмомъ разговорѣ, снѣгъ сверкалъ тысячью искръ, внезапно вспыхивавшихъ голубыми огнями, и тѣни черныя лежали молчаливо на немъ — живыя и непонятныя черныя тѣни, двигавшіяся вмѣстѣ съ мѣсяцемъ въ круговомъ пути его…

Какъ безкрайнее море струился серебрянный свѣтъ, скользилъ по твердому насту, вспыхивалъ на острыхъ гребняхъ сугробовъ, путался въ обледенѣлыхъ вѣткахъ спящаго дерева и клубился призрачной дымкой на горизонтѣ, гдѣ черное небо уперлось въ снѣжную землю и слушаетъ темные голоса ея.

Часто Дуня, задержавшись у ручья, гдѣ брала воду на утреннюю обрядку скота, вдругъ останавливалась, поставивъ полное ведро, и глядѣла въ эту ночь, полную тишины и таинственныхъ чаръ, могучихъ и непонятныхъ. Далекая, странная дума налегала на сердце неизбывной печалью, томила безотчетной жалостью и тянула куда то въ эту чудесную ночь, и звала, и близокъ былъ смутный зовъ… Такъ тяжко, такъ скучно было жить, когда все уже кончено и умерла радость, и нѣтъ впереди ничего, о чемъ можно было бы мечтать мѣсячной ночью… Сѣрыми, тусклыми днями бабьихъ буденъ смотрѣло будущее, мужъ нелюбимый, свекоръ суровый, домъ чужой — богатый, невѣдомый, пугающій.

Свѣтлая ночь глядѣла въ душу тысячью очей, читала тихую дѣвичью скорбь, и хотѣлось сказать ей, какъ трудно и больно жить приневоленной, какъ скучно коротать дни безнадежные, какъ долги ночи безсонныя въ думахъ горестныхъ…

И молчала ночь. Тихо, въ глубокомъ торжественномъ молчаніи двигался мѣсяцъ, тянулъ черныя тѣни, живыя звѣзды вели нѣмой разговоръ свой, и блѣдныя искры вспыхивали вокругъ — тамъ и тутъ, тамъ и тутъ, холодныя слезы, застывшія въ серебряномъ свѣтѣ…

Черной сказочной избушкой, хмуро ушедшей подъ заснѣженную крышу, стояла Дмитріева постройка на четырехъ камняхъ, какъ на куриныхъ лапахъ; темныя пятна мелкой поросли на болотинѣ тянули къ мѣсяцу голыя вѣтви лѣсъ синей полосой намѣчался вдали… Заяцъ осторожно пробирается мелочами, — маленькій зайчикъ, замѣтный больше по черной тѣни, что прыгаетъ рядомъ, сѣрый, съ бѣлыми подпалинами и черными кончиками чуткихъ ушей. Присѣлъ на холмикѣ, вытянулся столбикомъ и нюхаетъ острый воздухъ, чуть пошевеливая поднятыми передними лапками… И опять пробирается мягкими скачками, неясно мелькая въ густой поросли, перекрещенной черными тѣнями; должно быть, въ Никитьевъ садъ держитъ, яблоновую кору глодать…

Идутъ гдѣ-то далеко, гремятъ набранныя подъ тонъ бубенцы, и свистъ будто слышится, а можетъ, чудится только это…

Долго стоитъ въ смутной задумчивости Дуня, слушаетъ негромкіе голоса ночи и трудно ей тронуться, взять на плечи коромысло и идти домой.

А дома, у поставленной на край стола лампы, копается съ старыми хомутами, обтрепанными подсѣделками и рваными шлеями занятый старикъ-шорникъ Трофимычъ.

Онъ приходилъ всегда къ веснѣ, когда хозяевамъ надо приниматься за оправку хомутовъ, сохъ, всего, что должно было скоро потребоваться и что надо заранѣе приготовить чтобы не хвататься потомъ, когда уже пора браться за пахоту.

Вмѣстѣ съ торговцемъ-селедочникомъ появлялся онъ въ посту на деревнѣ, заходилъ къ кому-нибудь, ночевалъ, а на утро шелъ изъ избы въ избу, разспрашивалъ, не надо-ли кому связать хомутъ или поправить шлею, или починить что требуется къ веснѣ. И обычно кочевалъ изъ дома въ домъ, работалъ и жилъ тамъ, гдѣ работалъ, какъ всѣ эти портные, шерстобиты, тряпцы и прочій бродячій людъ — полунищій, полуголодный, скромный и желанный почти въ каждомъ домѣ.

Трофимъ былъ извѣстенъ главнымъ образомъ тѣмъ, что умѣлъ разсказывать такія сказки, что взрослые мужики приходили его слушать. Обычно вечеромъ, когда въ избѣ собирались всѣ домашніе, бабы садились за станъ, а хозяинъ присаживался къ шорнику помочь и кое-чему поучиться у него, Трофимъ начиналъ разсказъ, одинъ изъ безчисленныхъ разсказовъ, которые хранила его старая память, и часто выходило такъ, что всѣ остальные какъ-то незамѣтно забывали про работу и слушали старыя были и сказки, пестрой лентой развертываемыя занятымъ старикомъ.

И незамѣтно изба наполнялась посторонними.

Первыми приползали ребята. Они робко отворяли двери, толклись долго у порога, потомъ смѣлѣли, подходили ближе и окружали шорника тѣснымъ кольцомъ. Потомъ появлялись бабы — забѣгали за чѣмъ нибудь, спрашивали иголку или соли, или бердо для стана, ссылаясь на то, что свое, молъ, узко, а холстъ надо ткать двойникъ, присаживались на минутку погрѣться и — оставались часами, заслушавшись занятной сказки.

Потомъ ползли мужики. Соскучившись дома безъ бабъ и ребятъ, выбирались они изъ домовъ и такъ же, какъ бабы, войдя и поздоровавшись, спрашивали табачишки или спичекъ, или покалякать, будто, о сходѣ, что долженъ быть по веснѣ. И тоже присаживались гдѣ-нибудь возлѣ печки, потягивая махорку и аккуратно пуская дымъ подъ загнетку.

А Трофимъ, словно не замѣчая этого скопленія народу, продергивалъ дратву и ковырялъ шиломъ, подшивая къ новой хомутинѣ старыя крылья, поправлялъ огромныя очки въ желѣзной, связанной толстыми шорными нитками оправѣ, и слове за словомъ неторопливо велъ разсказъ — о чуцахъ морскихъ, о царяхъ заморскихъ, о житіи преподобныхъ, о всемъ, что ему доводилось слышать и видѣть въ своихъ странствованіяхъ.

И часто вторые пѣтухи уже пѣли, и старухи кряхтѣли на печахъ, недовольныя на незнающихъ угомону гостей, и все лилась медлительная рѣчь, и все не было силъ оторваться отъ диковинныхъ образовъ стараго шорника.

Жались крѣпче другъ къ другу ребята, вздыхали шумно бабы, мотали головой мужики:

— Хитеръ старый пёсъ на сказку, такое сплететъ, что хоть лопни, а занятнѣе не придумаешь…

День шорникъ молчалъ: ковырялъ свои потники да шлеи, обстругивалъ кривымъ ножемъ клещи къ хомутамъ, прилаживалъ гужи оральные и только посматривалъ, не ставитъ ли хозяйка на столъ поѣсть чего. Почти не вставалъ отъ окна, гдѣ работалъ, и ворчалъ, ежели его трогали съ мѣста.

Шуршитъ тугая дратва, продергиваемая въ плотной кожѣ, ровно и часто постукиваетъ подножка стана, на которомъ неутомимая баба ткетъ толстый добротный холстъ, и время идетъ медленно, часъ за часомъ, въ молчаніи и работѣ. Возится на дворѣ хозяинъ, выкапывая изъ хлѣва старый, слежавшійся пластами навозъ, ѣдетъ на поле, проваливаясь въ канавахъ въ глубокій снѣгъ, собирается на дальній погостъ говѣющая бабка. И хмурится старый шорникъ, думаетъ о чемъ-то, чего никому не говоритъ, шепчетъ ушедшими подъ сѣрые отъ сѣдины усы губами. Ждетъ вечера, когда набьется въ избу народъ, и онъ старый, полунищій, одинокій старикъ, которому только изъ милости когда-никогда поднесутъ разгулявшіеся мужики стаканчикъ, будетъ держать эту толпу въ напряженномъ вниманіи, волновать страхомъ и жалостью, веселить бойкой прибауткой, наполняющей избу грохотомъ раскатистаго, здороваго хохота…

Бывало такъ, что въ то время, когда на этой половинѣ Трофимъ забавлялъ бабъ и ребятъ сказками, въ чистой избѣ собирались мужики и толковали о своихъ дѣлахъ, шептались о чемъ-то, переговаривались глухо и скрытно и умолкали, когда въ избу случайно заходила хозяйка. Чѣмъ ближе подходила весна, тѣмъ чаще собирались мужики на совѣтъ, и вышло какъ-то, что больше всего сходились они у Сергѣя, можетъ быть, потому, что шорникъ сталъ работать у него перваго.

Часто и днемъ заходили они, будто по дѣлу, заглядывали на дворъ, въ хлѣвъ, конюшню, не заходя въ избу, проходили въ садъ, если Сергѣй подрѣзалъ тамъ кусты или молодыя яблоньки, посаженныя имъ по приходѣ домой отъ огородника, и, присѣвъ гдѣ-нибудь около работавшаго парня, перебрасывались короткими замѣчаніями и какъ бы невзначай передавали какую-либо новость изъ деревенскихъ дѣлъ.

И вышло такъ, что Сергѣй, самъ того не замѣчая, сталъ въ центрѣ самой сущности деревенскихъ отношеній; все среднее крестьянство, примкнувшее въ ожиданіи новыхъ временъ къ деревенской бѣднотѣ, шло къ нему, какъ къ единомышленнику, незамѣтно и постепенно выталкивая его впередъ, въ первую голову, прислушиваясь къ тому, что скажетъ онъ, неся ему все, что томило ихъ предчувствіемъ близкой бѣды.

И, самъ того не замѣчая, Сергѣй невольно поддавался этому, разспрашивалъ и узнавалъ, что говорится и дѣлается въ другой части деревни: у Прокофія Ельникова, у лавочника Ларіона, у Семена Быкова, вообще у всѣхъ богатѣевъ, прибравшихъ къ рукамъ пяти и шести-душные надѣлы, у тѣхъ, что первые должны встать противъ передѣла, о которомъ мечтала вся бѣднота и среднее крестьянство.

Раза два Сергѣй сходилъ въ волость, разспросилъ писаревка, что гдѣ дѣлается, и вернулся задумчивый и хмурый. Дѣлалось скверное, и неминуемо должно выйти столкновеніе у столбухинцевъ: должна была подняться большая война со всѣми кряжистыми стариками, и это отзывалось на немъ, какъ будто онъ былъ отвѣтственъ за все, что могло случиться съ толковавшими у него по вечерамъ мужиками.

За подарочекъ писаревокъ обязался давать ему свѣдѣнія обо всемъ, что будутъ предпринимать хозяева столбухинскіе насчетъ новаго закона, и время отъ времени въ избу Даниловыхъ заглядывалъ какой-нибудь нищій, или просто прохожій мужикъ, или разъѣзжавшій по деревнямъ селедочникъ, таинственно отзывалъ Сергѣя на дворъ и совалъ въ руку скомканную бумажку, шепча:

— Эва, писаренокъ-то волостной, мальчишка-то, что въ помощникахъ у Кондратьева сидитъ въ волоцти, просилъ, чтобы доставить…

И самъ Сергѣй посылалъ мужика потолковѣе да понадежнѣе къ писаренку — бойкому черноглазому мальчишкѣ лѣтъ семнадцати, взяточнику и мошеннику, толковому и дѣльному, какъ самъ писарь Кондратьевъ. Мужикъ возвращался и приносилъ новости:

— Быковъ Сенька къ банковскому барину намедни ходилъ, писаренокъ-то, Санька Котовъ, ладился узнать у писаря баринова зачѣмъ.

— Не за добромъ чать ходилъ то… — раздумчиво говорилъ Сергѣй.

— А, да вѣдь самъ знаешь: не иначе какъ хуторъ ладитъ купить…

— А хуторъ купитъ — безпремѣнно станетъ на укрѣпленіе подавать… — размышлялъ Сергѣй, — отобьетъ къ одному углу, а евоныя нивы акуратъ лучшая земля…

И уже при встрѣчѣ съ Семеномъ Быковымъ подозрительно поглядывалъ на него и заводилъ разговоръ — о банковскомъ баринѣ, о хуторахъ, о новомъ законѣ. Но Быковъ жался, поддакивалъ, мигалъ красными, пораженными трахомой глазками и на всѣ подходы отвѣчалъ уклончиво и неопредѣленно.

— Извѣстно… это, какъ есть, — бормоталъ онъ, поглядывая по сторонамъ, — оно конешно…

Слушая это, Сергѣй невольно вспоминалъ, какъ разъ онъ былъ свидѣтелемъ одного разговора.

Онъ жилъ тогда въ городѣ у своего огородника, и разъ на огородъ пріѣхалъ какой-то баринъ. Нуженъ ему былъ зачѣмъ-то другой работникъ, Василій, — на судѣ, что ли, показать что то, свидѣтелемъ быть — богъ ихъ знаетъ, только баринъ долго толковалъ Василью, что и какъ ему надо сказать, и повторялъ безконечно:

— Ты только правду скажи, понимаешь, говори только то, что видѣлъ…

— Это точно, — отзывался Василій, глядя на свои сапоги.

— Понимаешь, отъ тебя никто не требуетъ, чтобы ты показывалъ ложно, — хлопоталъ баринъ.

— Ужъ извѣстно, — бормоталъ такъ же, какъ теперь, Быковъ Василій, — это какъ есть…

— Да что есть то, чего ты бормочешь что-то, чего понять совсѣмъ нельзя? — волновался баринъ. — Ты скажи человѣческимъ языкомъ.

— Оно конечно, мы что жъ, мы какъ есть… — уперся Василій, и баринъ такъ и уѣхалъ, ничего не добившись, плюнувъ отъ злости и обругавъ Василія сущимъ дуракомъ.

Всѣ рабочіе и съ ними Сергѣй долго хохотали надъ этимъ бариномъ, отъѣхавшимъ ни съ чѣмъ, а Василій, тоже посмѣиваясь, говорилъ:

— А по мнѣ дуракъ такъ дуракъ, плевать я на тебя хотѣлъ, бѣда мнѣ большая, что ты меня дуракомъ сосчиталъ, не ребятъ мнѣ съ тобою и крестить… А впутайся съ тобою, такъ послѣ вѣкъ жизни не радъ будешь, какъ по судамъ таскать учнутъ…

Теперь Сергѣй оказался въ положеніи этого барина, съ тою только разницей, что онъ зналъ, что какой-нибудь Быковъ или лавочникъ Ларіонъ совсѣмъ не дураки, хотя и говорятъ такъ, что ничего понять нельзя.

— «Жмутся, дьяволы толстобрюхіе, прижучились толстосумы, — думалъ онъ съ глубокой горестью и злостью о передѣлѣ, его лично въ сущности мало касавшемся: онъ держалъ земли на двѣ души и, какъ холостому, да еще выдающему изъ дому сестру, ему ни въ коемъ случаѣ прибавить не могли, — жмутся, какъ жукъ, когда по нему пальцемъ стукнешь: лапки подобралъ и ничего, я, молъ, даже и не живъ совсѣмъ…»

И снова вечеромъ набиралась въ избу толпа, слушали стараго шорника, дивились занятнымъ разсказамъ, и одинъ по одному шли — будто на дворъ за нуждою — въ сѣни, а послѣ входила Дуня либо Луша и звала Сергѣя:

— Выдь-ко на часъ, говорить съ тобой хочутъ, что-ли…

И Сергѣй шелъ въ чистую избу, гдѣ уже сидѣли въ потемкахъ мужики, красными огоньками вспыхивали цыгарки и трубочки, и въ холодномъ воздухѣ давно не топленной комнаты крѣпко пахло махоркой.

А постъ шелъ, день за днемъ шагалъ, недѣлю за недѣлей отмахивалъ и, казалось, только два-три дня тому назадъ поднялись всѣ послѣ заговенъ, и старуха торжественно и съ поклономъ поздравляла:

— Съ честнымъ постомъ!… — И ей отвѣчали:

— Равнымъ образомъ, съ честнымъ постомъ и васъ", ма". менька…

А уже три недѣли отмахалъ постъ, солнце ярче свѣтило, оттепели стали чаще, и уже осѣлъ, помертвѣлъ синій снѣгъ, и только по утрамъ, когда еще держали крѣпкіе морозы, былъ онъ блестящимъ и сверкающимъ, какъ высѣченный изъ одного куска бѣлаго камня.

На четвертой недѣлѣ говѣли Луша и Дуня. Старуха по. старому дѣлу своему отговѣла на первой, и такъ какъ погостъ былъ далеко, то она прожила всю первую недѣлю у знакомыхъ въ селѣ, не показываясь домой. И вернулась она какая-то по особенному чистая, умиротворенная, задумчивая, словно побывала въ банѣ, гдѣ выстегали горячими вѣниками всю ея старую, грѣшную душу…

— Грѣхи то наши… Сколько время собираешься, а когда въ церковь-то попадешь, — бормотала она, развязывая узелки, что брала съ собой на недѣлю, — сдала попу-то, авось легче будетъ…

— Гляди, мать, не помолодѣй гораздъ, а то замужъ выдавать станемъ, — шутилъ Сергѣй.

— Вамъ все смѣхъ, все бы насмѣшки около матери строить… Ладно-ль жили-то тутъ безъ меня, все-ль справно?

Несмотря на усталость, она обошла все хозяйство, всюду заглянула и все ворчала что-то про себя, не то бранилась потихоньку, не то пеняла на недосмотръ и всякое упущеніе.. И хоть только что пришла отъ святыхъ тайнъ и, когда шла, обѣщала себѣ не ругаться и не ссориться съ дѣтьми, все-же корила дѣтей по осмотрѣ:

— Дылды большія выросли, ни къ чему заботы имѣть не можете, все мать да мать. Коровы съ пустымъ яслямъ стоятъ, пелы въ амбарѣ по всему полу раструсили, картошка почесть половина погнивши, не разобрана… Тоже дѣтки!.. Только палкой васъ и гоняй, сами ничего не могутъ…

И долго еще бормотала, лазая въ подъизбицу, прибирая брошенное зря бердо отъ стана, на которомъ Луша, въ подмѣнку съ Дуней, ткала возлѣ окна.

Дѣвки во время говѣнья ходили на погостъ каждый день, простаивали тамъ всю службу и возвращались усталыя больше, чѣмъ отъ работы дома. Говѣть ходили цѣлыми партіями, дѣвокъ набиралось со всей деревни пять или шесть, и всѣ жаловались на стариковъ, не позволявшихъ оставаться въ селѣ, а требовавшихъ этой утомительной ходьбы за семь верстъ. Но иногда имъ было весело; возвращаясь, онѣ пѣли пѣсни, смѣялись и только повременамъ вспоминали, что онѣ говѣютъ, и тогда старались быть серьезными, что плохо удавалось. И если возвращались раскраснѣвшіяся и оживленныя, старики ругали ихъ, упрекали молодость и грозились ходить съ ними провѣрить, какъ онѣ молятся.

Только Дуня ходила задумчивая, простаивала всю службу и молилась усердно, становилась на колѣни и, вперивъ взоръ въ сверкавшую позолотой икону Божьей Матери, стояла такъ въ странномъ забытьи. И если бы ее спросить, о чемъ она такъ молится, — она не могла бы сказать, какъ не могла бы сказать, почему налегла на душу ея эта давящая тяжесть, словно хрустнуло и сломалось что въ ней и стонетъ неумолкаемой болью, какъ свѣжая рана…

Часто, глядя на твердые бумажные цвѣты, украшающіе вѣнчикъ лика, строгаго, холодно-спокойнаго, равнодушно глядящаго темными, пустыми очами съ полупившейся мелкой сѣткой доски, спрашивала она себя, останавливалась, устремившись въ темную глубь дѣвичьей души своей, и не могла понять, отвѣтить себѣ, — откуда эта долгая, тянущая печаль, эта скорбь, что темнымъ облакомъ окутала ея молодую жизнь…

И не грядущее замужество гнало ее, — о немъ она какъ-то не думала, словно забывала, — не мысль о немиломъ Ванькѣ Прокофьевѣ, а что-то другое было въ душѣ, какъ предчувствіе невѣдомой бѣды, что должна стрястись надъ нею.

И часто, склонясь лбомъ къ холодному полу, шептала она слова молитвы — наивныя слова, пронесенныя черезъ всю жизнь отъ ранняго дѣтства, темныя слова, которыхъ она сама не понимала и повторяла потому, что такъ учила мать, перепутанныя, искаженныя, потерявшія смыслъ и значеніе самостоятельное, важныя только потому, что они были единственными выразителями сосавшей сердце печали…

Возвращаясь съ дѣвушками домой, Дуня шла одиноко въ сторонѣ, иногда отставала и прислушивалась съ безсознательнымъ вниманіемъ къ тихой жизни ожидавшихъ весны полей.

Они шептали что-то смутнымъ шепотомъ, стлавшимся по темнѣющей дали, вели темный разсказъ невнятнымъ языкомъ своимъ, и была большая тоска въ ихъ голосахъ.

Темное небо смотрѣло на нихъ, тучи бѣжали торопливо по небу, вѣтеръ гудѣлъ голыми вѣтвями низкихъ кустовъ, можетъ, разсказывалъ о скорой веснѣ, о близкой радости говорилъ, трудъ скорый обѣщалъ, веселый весенній трудъ, для котораго копятся силы въ занесенныхъ избахъ, въ крѣпкихъ рукахъ, такъ же, какъ здѣсь, подъ этимъ снѣгомъ, въ этихъ поляхъ…

Будетъ весна — не на радость она будетъ одиноко идущей дѣвушкѣ, будетъ радость, да не ей, трудъ ждетъ и ее въ нелюбимой семьѣ, въ чужомъ дому…

И тогда хотѣлось Лунѣ плакать, упасть на холодный снѣгъ и выкликать жалостныя слова надъ собою…

Она остановилась и посмотрѣла въ небо. Низкое, съ тяжелыми тучами, висѣло оно надъ нею, и тьма шла отъ него, вечерняя, сырая тьма близкой оттепели. Кто-то ѣхалъ по дорогѣ, догоняя ее, и далеко было слышно фырканье лошади и стукъ саней по выбитой дорогѣ. Дуня отступила въ снѣгъ и ждала, когда проѣдутъ.

Большая сѣрая голова лошади, съ глубоко провалившимися впадинами надъ глазами выдвинулась сбоку, мелькнули худые бока съ выпуклыми, крутыми ребрами и дровни… Въ дровняхъ сидѣлъ мужикъ, закутанный въ армякъ, оборотившись спиною къ лошади, отвернувшись отъ вѣтра и закрывшись воротникомъ армяка. Онъ уже проѣхалъ нѣсколько саженей, какъ вдругъ остановилъ лошадь и поднялся. И, несмотря на сумракъ, Дуня узнала Ѳедора Собакина.

— Дунечка, что-жъ вы такъ, однѣ то? — проговорилъ Собакинъ, подходя къ ней. — Изъ церкви идете?

— Съ погосту, говѣемъ мы… — отвѣтила Дуня и опустила глаза: такъ смотрѣлъ на нее парень.

— Присядьте, подвезу, все одно домой ѣду… — нерѣшительно выговорилъ онъ.

— Поѣзжайте одни, я пойду…

Онъ стоялъ, не двигаясь и заступая дорогу Дунѣ, и видно было, что хотѣлъ что-то сказать и не рѣшался.

— Поѣзжайте, Ѳедоръ Иванычъ, неловко стоять такъ намъ, еще увидитъ кто… — прошептала дѣвушка, не подымая глазъ.

— Дунечка, какъ же это? — тоскливо спросилъ онъ, и она почувствовала, что онъ дѣйствительно опечаленъ и не знаетъ, что сказать.

Она посмотрѣла на него долгимъ, грустнымъ взглядомъ.

— Что-жъ, я ничего… Маменька, Сергѣй тоже…

И, вдругъ опомнившись, сдѣлала строгое лицо и отвернулась. Но было уже поздно: онъ понялъ, что она такъ же груститъ о прошломъ, о немъ, о веселыхъ посидѣлкахъ, о неудавшемся счастьѣ.

— Дунечка, — зашепталъ онъ, придвигаясь ближе, и отъ шепота этого она дрогнула вся, и лицо вспыхнуло горячимъ румянцемъ, — вѣдь, Господи Боже мой, я ли не уважалъ васъ, я ли не говорилъ: поженимся, Дунечка…

Онъ шепталъ еще что-то, но она уже плохо слышала, потому что онъ обнялъ ее крѣпко и такъ прижалъ къ себѣ, что вздохъ перервался, и голосу не было.

Она хотѣла вырваться, порывалась освободиться отъ этихъ сильныхъ и такихъ нѣжныхъ рукъ, заключившихъ ее въ замкнутый кругъ, и въ то же время, какъ въ сладкомъ, туманящемъ снѣ, слушала порывистый, горячій шепотъ близко придвинувшихся губъ.

— Оставь, пусти… — однѣми губами шептала она, но онъ не пускалъ, сжималъ все крѣпче и крѣпче и все шепталъ что-то, что она ловила не слухомъ, а внезапно раскрывшимся въ безконечной радости и безконечномъ ужасѣ сердцемъ.

— Нельзя, нельзя, — твердила она, слабыми, безвольными руками отпихивая его, — увидитъ кто, пусти…

Онъ, наконецъ, разжалъ руки, и она, качаясь, сдѣлала два шага.

— Какъ не стыдно… Развѣ можно, озорство такое… — бормотала она, дрожащими руками поправляя сбившійся платокъ и чувствуя, что все передъ глазами плыветъ въ странномъ, колеблющемся туманѣ, и снѣгъ качается подъ ногами, такъ что трудно стоять.

— Развѣ можно, такъ нехорошо… Поѣзжай ты, ради Христа, ну тебя, грѣхъ какой!

— А зачѣмъ мнѣ не сказала, хоть шепнула бы только, — говорилъ Ѳедоръ, взмахнувъ рукой горькимъ безсильнымъ жестомъ, — али Ельниковское богачество одолѣло, пшеничнаго хлѣба захотѣлось?

— Все одно, дѣло кончено, и оставьте меня, пожалуйста, поѣзжайте, не наводите славы хоть…

Онъ постоялъ еще немного, видимо, усиливаясь разобраться, точно ли для нея все равно, что онъ, что Ванька Прокофьевъ, и, тряхнувъ головой, пошелъ къ лошади.

И она видѣла, какъ, приподнявшись въ дровняхъ, онъ жестоко вытянулъ высокую, худую лошадь кнутомъ, такъ что она рванулась съ мѣста тяжелымъ галопомъ, потомъ ударилъ еще и еще и скрылся въ сумракѣ.

Тогда она пошла домой. Передніе уже далеко ушли, должно быть, уже входили въ деревню, и не могли видѣть Собакина. Она шла быстро, стараясь нагнать упущенное время и думая только о томъ, чтобы кто не догадался, почему она такъ опоздала.

…Мать хитрая, не даромъ колдуньей зовутъ, она сквозь землю видитъ, догадается старая, бить, пожалуй, станетъ…

Она не думала о грѣхѣ, стыдно ей не было нисколько, только гдѣ-то въ тайномъ уголкѣ дѣвичьей души теплилась скрытая, прячущаяся гордость. И чѣмъ больше она вспоминала, какъ вздрагивалъ его голосъ, какъ крѣпко обнималъ онъ ее, какъ растерянно и робко глядѣлъ ей въ глаза, тѣмъ больше подымалась эта гордость. Отъ нея стало весело, словно что-то измѣнилось, стало другимъ, и не было уже прежней тоски и печали, какъ будто взялъ ее съ собою обиженный парень, увезъ къ себѣ, чтобы мучиться безсонною ночью, какъ мучилась она…

А весна шла своимъ чередомъ, шагъ за шагомъ отвоевывая у зимы, и солнце, какъ вѣрный союзникъ, помогало въ этой войнѣ, старалось, какъ могло: раньше вставало хорошимъ работникомъ, позже садилось и за день открывало то черный бугоръ на пашнѣ, то подтачивало сугробъ у лѣса, то гнало по деревенской улицѣ цѣлые ручьи талой воды… Наступила та пора, когда нельзя выѣхать ни въ лѣсъ за хворостомъ, ни на пашню съ навозомъ; уже образовались прососы на дорогахъ, и часто лошадь проваливалась глубоко въ разрыхлившійся снѣгъ.

Передъ самой работой, когда послѣ зимней лежки надо было приниматься за тяжкій весенній трудъ, наступило то время, когда уходящая зима какъ будто даетъ возможность въ послѣдній разъ набраться силъ въ вынужденномъ бездѣльи, когда, кромѣ работы около дому, никуда нельзя показаться.

Заскучавшіе, сонные мужики выползали погрѣться весеннимъ солнышкомъ на завалинки, вели медленные разговоры, глядѣли въ небо и говорили о веснѣ.

— На Авдотью-то Плющиху гораздъ ростепель взяла, надо быть веснѣ дружной…

— Тоже на Срѣтеніе черезъ дорогу мело, вѣрная примѣта — теплу скорому быть.

— На сорокъ мучениковъ ясный день стоялъ тоже….

— Пахота ранняя должна быть.

Такъ перекидывались лѣнивыми словами, позѣвывая и почесываясь, дремали, пригрѣтые теплыми лучами, ползли въ избы спать, разморенные непривычнымъ тепломъ. А вечеромъ набивались въ Данилову избу, слушали Трофимыча, покуривая подъ загнетку, и похваливали:

— Ахъ, прахъ те бери, ловокъ сказки плести!..

А Трофимычъ каждый вечеръ обводилъ спрятавшимися подъ нависшія брови глазами слушателей, свирѣпо продергивалъ зубами тугую дратву и хмурился, какъ будто ему было непріятно, что его собираются слушать.

Уже почти всѣ хомуты были починены, оправлены сохи и бороны, подвязаны даже оральные гужи къ обжамъ, а онъ все не уходилъ, не кончалъ работы, благо хозяева не торопили и на кусокъ н.е скупились. Видно, прижился старикъ въ теплѣ и сытости, и трудно было ему трогаться съ мѣста опять на полуголодное бродяжничанье…

И каждый вечеръ разсказывалъ все новыя сказки, словно изъ мѣшка сыпалъ ихъ.

Садился рядомъ Сергѣй, Ванька Прокофьевъ Заходилъ иногда на Дуню посмотрѣть, старуха присаживалась около съ неизмѣнной шрял кой, Луша стучала станомъ, сосѣди набирались.

И начиналъ старшкъ:

— А вотъ еще разскажу я вамъ, любезные мои други, какое дѣло то было… Хитрое дѣло, — и кто понимаетъ, тому даже очень полезню послушать — сказка сказкой, любезные мои други, а правда правдой…

Онъ оглядывалъ избу, косился на дверь, въ которую потихоньку пролезали ребята, тѣснымъ кольцомъ сбиваясь къ шорнику, и шелъ разсказъ.

— Сказка про царя Лукопера.

И въ нѣкоторомъ царствѣ, да въ нѣкоторомъ государствѣ жилъ царь съ царицей… Богатый былъ царь, большое царство было ему дадено, и правилъ онъ имъ, какъ настоящій царь — милостиво и по справедливости, бѣдныхъ не обижалъ, богатому потачки не давалъ. А чтобы какую неправду богать ей надъ бѣднымъ чинилъ, то этого онъ даже терпѣть не мотъ и тотчасъ стражу свою вѣрную посылалъ, чтобы узнать, что и къ чему и по какому праву…

Много было золота у царя, и серебра не мало хранилось въ подвалахъ, дворца царскаго, стража вѣрная охраняла богачества его, только не было у царя съ царицей дѣтей, и сильно крушился этимъ царь, а царица даже глазъ не осушала, горючиіми слезами разливалась… И много они Богу за это молились, монастырямъ жертвованія разныя дѣлали, лѣкарей звали и самыхъ что ни есть умнѣющихъ людей спрашивали, по другимъ царствамъ собирали, а все помочи себѣ не видали и даже въ большую горесть изъ за этого впали…

И говорили промежъ себя другъ съ дружкой: — Ужли жъ намъ бѣды съ ей не избыть и даже царство оставить не будетъ кому? И плакали горько…

Ну, одначе, долго-ль-коротко, а пришло царю время воевать. И вотъ, любезные мои други, собрался царь на войну. Былъ, онъ царь настоящій, самъ войско повелъ и никому править имъ не уступалъ, а за царствомъ глядѣть поставилъ cъ коего первѣющаго министра и крѣпко наказъ ему чинилъ, чтобы бѣдныхъ не обижать, народу крестьянскому докуки не чинить и все по правдѣ настоящей править, какъ самъ онъ правилъ. Сказавши это, съ женой своей любезной распростился, сахарныя уста цѣловалъ и такую надежду подалъ: авось, милый другъ, меня не убьютъ на войнѣ и здравымъ къ тебѣ вернуся…

И пошелъ воевать, любезные мои други, а царица осталась плакать…

Долго-ль-коротко воевалъ царь, только повстрѣчалъ онъ на пути своемъ въ иноземное царство нѣкую колдунью, и стала она ему ворожить. Худо-ль-хорошо ворожила ему, колдунья, други мои любезные, только наворожила она ему сына… Такимъ словомъ и сказала: кончишь ты войну, вернешься домой, будетъ тебя ждать великая радость — у царицы твоей сынъ родивши… Одначе война не понюшка табаку — не такъ скоро кончишь, какъ начнешь… И хотѣлось царю поскорѣй домой, но все же воевать приходилось. И такъ онъ провоевалъ не день, не два, а что нѣсколько лѣтъ…

И вотъ, други мои любезные, провоевавши, сколько ему тамъ полагалось, и завоевавъ царство иноземное и царя того подъ свою волю покоривъ, возвращается царь съ радостію домой. Ступилъ въ свою столицу — въ трубы вездѣ заиграли, въ колокола зазвонили, въ барабаны забили… И такая радость поднялась по всему царству, что ни въ сказкѣ сказать, ни перомъ не описать! А царица изъ дворца своего, золотого выходитъ и сына за руку ведетъ, а сынъ всему царству на удивленіе: и румянъ, и пригожъ, и такой красоты неописанной, что даже самъ царь диву дался и въ радость большую пришелъ… Приставилъ онъ къ сыну тридцать дядекъ и сорокъ учителей, а для веселья его созвалъ со всего царства пятьдесятъ самолучшихъ товарищей, сыновьевъ министровъ первѣющихъ, чтобы въ игры разныя играли съ нимъ, золотыя комнаты на конъ ставили, серебряными плитками выбивали. А надъ всѣми; слугами и дядьками поставилъ главнѣющимъ дядькой стараго старика, что еще самого царя вынянчилъ и отъ смерти много разъ спасалъ. Была ему вѣра такая, что ни учителя, ни наставники, ни всѣ другіе дядьки, ни даже царица сама ничего сказать про него не могли… А былъ тотъ дядька умнѣющій человѣкъ, въ разныхъ странахъ бывалъ, многія земли видѣлъ и все, что видѣлъ, царевичу разсказывалъ, на умъ его наставлялъ; и про царства разныя ему говорилъ, и про моря бездонныя, и про земли чужестранныя, гдѣ живутъ не люди — не звѣри, а самъ Господь не разберетъ, что такое… И такъ онъ все это разсказывалъ, такія исторіи выводилъ, что захотѣлось царевичу самому все поглядѣть, силу свою попробовать, удаль молодецкую развернуть… И долго-ль-коротко, други мои любезные, только приходитъ онъ къ самому царю, сталъ передъ трономъ его золотымъ и такую рѣчь повелъ:

— Любезнѣющій мой батюшка, славный царь Додонъ! Какъ много я отъ васъ наученъ, разнымъ наукамъ образованъ и годы мои молодые, то сдѣлайте мнѣ такую милость, пустите по свѣту погулять, людей посмотрѣть и себя показать, силу молодую попробовать…

Долго не соглашался царь, жаль ему было сына своего единаго отъ себя отпускать, одначе упросилъ его царевичъ, слезами умолилъ, и пустилъ его царь. Справилъ ему коня самолучшаго, далъ казны золотой и мечъ свой булатный и за городъ-столицу свою самъ съ царицей провелъ. — Иди, — говоритъ, — сынъ мой на всѣ четыре стороны, ищи своего счастія, долю свою молодую пытай!.. — И пошелъ царевичъ на всѣ четыре стороны, долю свою молодецкую испытывать, счастія выискивать.

Не день, не два ѣхалъ царевичъ, коня плеткой шелковой подстегивалъ, по сторонамъ поглядывалъ, держалъ путь въ тридцатое царство, тридевятое государство. Ѣхалъ онъ лѣсамъ дремучимъ, ѣхалъ морямъ-окіанамъ, полямъ зеленымъ ѣхалъ, горамъ высокимъ пробирался — все ѣхалъ и ѣхалъ и, вдосталь смаявши, сдѣлалъ такое рѣшеніе, чтобы отдохнуть. Выбралъ мѣсто на берегу озера, спуталъ коня своего и пустилъ на ухожъ, а самъ прилегъ отдохнуть. И только что онъ прилегъ это, какъ видитъ: столбъ стоитъ передъ нимъ и на столбу томъ надпись сдѣлана. Сталъ читать царевичъ, долго разбиралъ и прочелъ такія слова: кто поѣдетъ прямо — самъ погибнетъ, кто поѣдетъ влѣво — коню пропасть, а кто поѣдетъ вправо — много горя испытаетъ, ой много, да за то, можетъ, и счастье свое найдетъ… Прочелъ это царевичъ, подумалъ и сдѣлалъ такое рѣшеніе, что какъ за долей своей онъ выѣхали, то ѣхать ему вправо. Такъ сказавши, легъ онъ заснуть и заснулъ, подъ голову положивши мечъ свой.

— Долго-ль-коротко спалъ царевичъ, други мои любезные, только просыпается онъ — глядь, а въ озерѣ купаются двѣнадцать дѣвъ. Сталъ глядѣть онъ: несказанной красоты были всѣ дѣвы и всѣ, какъ одна: ростъ въ ростъ, волосъ въ волосъ. Диву дался царевичъ: ужли-жъ одной матери всѣ дочки такой красоты неописанной и столь ровныя промежду собой? А дѣвицы купаются себѣ и ни къ чему имъ, что царевичъ на нихъ съ за куста глядитъ… Только царевичъ глядѣлъ-глядѣлъ, да — шасть! и скралъ дѣвичьи рубашки; скралъ онъ эти рубашки, сунулъ ихъ подъ кустъ, а самъ легъ, какъ прежде, будто не его и дѣло совсѣмъ. А только одна дѣвица и говоритъ: а что, сестрицы, ежели кто нашу одежу скрадетъ, что съ нами тогда будетъ? Вѣдь Лукоперъ со свѣту насъ сживетъ, ежели мы ко времю назадъ не оборотимся! Время ужъ уходить имъ стало, хватились онѣ своихъ рубашекъ — нѣтъ какъ лѣтъ! Что тутъ дѣлать? Стали онѣ плакать: такъ и есть, скрадены наши рубашки! И закричали онѣ жалостнымъ голосомъ: кто тутъ есть, добрый человѣкъ, али воръ лихой, пожалѣй насъ, отдай наши рубашки. Коли мы ко времю не вернемся, царь Лукоперъ насъ со свѣту сживетъ! Смилостивился царевичъ, сказалъ, чтобы скрылись онѣ, а самъ положилъ ихъ рубашки на старое мѣсто. Вотъ одѣлись онѣ, вышли передъ нимъ и такъ предупредили ему: добрый витязь, какъ тебя сюда Богъ занесъ? А онъ и спросилъ ихъ: къ чему столбъ стоитъ и что понимать отъ него надо? — Это царство царя Лукопера, — отвѣчали дѣвицы, — много тебѣ горя принять придется, коли ты зашелъ сюда, добрый молодецъ. — Поблагодарили онѣ его, сказали: авось и мы тебѣ. въ чемъ пригодимся, ударились объ землю, обернулись въ двѣнадцать голубицъ. Пырхнули онѣ подъ небо, вдарили крылушками и полетѣли, будто не было ихъ… А царевичъ глядитъ, куда онѣ полетѣли, и рѣшился онъ принять много горя, одначе не оставлять дѣвицъ, — въ самое сердце ударила старшая красотой своей несказанной: рѣшилъ идти въ Лукоперово царство…

— И вотъ, други мои любезные, приходитъ онъ въ агромадный городъ, стѣна кругомъ высоченная, башни въ ней крѣпчайшія, пушки со стѣны торчатъ, солдаты ровно муравьи ползаютъ. А превыше всѣхъ стѣнъ и башенъ крыша золотая, какъ жаръ горитъ, флаки на ей по вѣтру раздуваются, — то дворецъ самого царя Лукопера… Подошелъ царевичъ къ дворцу, стража его строгая встрѣтила, начальникъ главнѣющій крикнулъ ему: — Куда прешь, малецъ, кого надо-то? А царевичъ, не будь трусъ, смѣло такъ ему въ отвѣтъ: — Самого царя Лукопера требуется мнѣ повидать и слово ему нѣкое сказать! Спрыгнулъ съ коня и прямо это во дворецъ, не глядя на стражу — подступись, молъ, только который… Идетъ онъ по лѣстницѣ, слуги царскіе на него глядятъ, видятъ: одежа на немъ хорошая, золотомъ-серебромъ блеститъ, повадка самая настоящая. Ну, думаютъ, вѣрно царь самъ къ себѣ вызвалъ, что такъ смѣло идетъ! Поклонъ ему чинятъ и дальше пропущаютъ. Шелъ царевичъ палатами золотыми, палатами серебряными, стѣны въ разныя краски раскрашены, потолки звѣздамъ изукрашены, а гдѣ луна горитъ, гдѣ солнце смотритъ, полы стекломъ разноцвѣтнымъ уложены и такая красота кругомъ, что ни въ сказкѣ сказать, ни перомъ описать… Много покоевъ такъ прошелъ царевичъ, одначе дошелъ до главнаго покоя, гдѣ самъ царь Лукоперъ на золотомъ тронѣ сидѣлъ, а стража вокругъ стоитъ, покой его охраняетъ. И не успѣлъ царевичъ сквозь стражу эту самую пробиться, какъ вскочитъ этто Лукоперъ, да какъ закричитъ не своимъ голосомъ: — Фу, фу, русскимъ духомъ пахнетъ!.. — И велѣлъ схватить царевича, и чтобы въ темницу его заточить на вѣки вѣчные… А стражу свою невѣрную, что покой его не уберегла, ругательски изругалъ и главнѣющаго начальника казни лютой предать приказалъ.

— Одначе, царевичъ отъ стражи въ разъ отмахнулся: махнетъ лѣвой рукой — три человѣка валятся, махнетъ правой — десятокъ лежитъ, а самъ къ трону золотому подошелъ и такъ Лукоперу злющему сказалъ: — Милостивый царь Лукоперъ! Не приказывай меня казнить, это дѣло ты завсегда успѣешь, а можетъ я тебѣ въ чемъ и пригожусь. Ѣхалъ я не день, не два, а цѣлыхъ три года, чтобъ поглядѣть славное царство твое, уму твоему подивиться, мудрости твоей поучиться! — Сказалъ онъ такое слово, а Лукоперу это и въ лесть. Поглядѣлъ онъ на царевича, видитъ молодецъ хоть куда, и говоритъ ему: — Какого-жъ ты роду-племени, молодецъ, когда ты даже меня, страшнѣющаго Лукопера, и то не спугался? — Я, — говоритъ царевичъ, — славнаго царскаго роду, навродѣ какъ бы своей земли изгнанникъ: ушелъ противъ воли отца своего искать тридцатое царство, тридевятое государство… А слыхалъ про это царство отъ дядьки своего стараго, что набольшимъ дядькой у отца моего при мнѣ состоялъ. — Изумился Лукоперъ, покачалъ короной своей самоцвѣтной и говорить царевичу: — Ну, ежели хочешь ты мнѣ служить, то распишись кровью своею на пятнадцать лѣтъ! Я тебя въ мальчики къ себѣ возьму. Ежели вынесешь ты службу мою, — дамъ я тебѣ полцарства своего и царевну замужъ за тебя отдамъ, а не вынесешь, — будешь вѣчно мучаться въ огненной рѣкѣ, что сквозь царство мое протекаетъ. — Страшно стало царевичу, одначе, смѣлымъ Богъ владаетъ, взялся онъ Лукоперу служить, гдѣ, молъ, наше не пропадало…

— Скоро сказка сказывается, да не скоро дѣло дѣлается, долго-ль-коротко служилъ царевичъ, любезные мои други, одначе приходитъ ему послѣдній годъ. И приходитъ этотъ послѣдній срокъ, когда надо Лукоаеру полцарства отдавать и царевну за него замужъ выдавать. А царевичъ служилъ ему вѣрой и правдой, и такъ царь Лукоперъ привыкъ къ нему, что ужъ безъ него и ѣсть не садился, и за дѣло не брался. Всѣ науки царевичъ произошелъ у него, всѣмъ волшебствамъ выучился и даже не хуже самого Лукопера разныя чары умѣлъ и хитрѣе его сталъ. Крѣпко хотѣлось Лукоперу царевича при себѣ удержать, полцарства ему не отдавать и совѣтника не рѣшаться: старъ онъ ужъ сталъ и трудно ему съ царствомъ управляться сталоИ когда пришелъ послѣдній день службы царевичевой, говоритъ онъ ему такое слово: — Вотъ отслужилъ ты мнѣ пятнадцать годовъ, какъ одни сутки, и сильно я привыкъ къ тебѣ, одначе долженъ по уговору отпустить тебя на всѣ четыре стороны. Только допрежъ того долженъ ты судьбу свою найти и промежъ двѣнадцати царевенъ свою милую угадать…

— Приказалъ онъ царевнамъ своимъ, что въ плѣну у него зачарованы были, не выдавать другъ друга и, ежели не угадаетъ царевичъ милой своей, то не получитъ ни одной и сичасъ его въ огненную рѣку. Задалъ онъ царевичу задачу, задумался царевичъ, повѣсилъ буйную голову. Какъ тутъ угадаешь, когда онѣ всѣ, какъ одна? Ходитъ онъ по дворцу Лукоперову самъ не свой, ума приложить не можетъ. Одначе идетъ онъ разъ мимо терема, гдѣ царевны сидѣли, падаетъ прямо въ ноги ему письмушка махонькая, а въ письмушкѣ той пишетъ царевна: — Не печалься, говоритъ, царевичъ, а либо не пропадемъ мы, — чѣмъ-нибудь да выдамъ я тебѣ себя, гляжъ только строжѣе… Обрадовался царевичъ. Ну, думаетъ, не все еще пропало, а либо угадаю! Пришелъ царевичъ и не успѣлъ сѣсть на табуретъ золотой, какъ засвистѣли крылья, и откуда ни возмись, влетѣли въ палату двѣнадцать голубицъ, какъ снѣгъ бѣлыхъ — одна въ одну. Сѣли онѣ на серебряномъ шестѣ, что для нихъ заготовленъ былъ, хвостиками помахали, и сталъ глядѣть царевичъ — которая суженная его, чтобъ не ошибиться какъ. А Лукоперъ глядитъ на него, усмѣхается, зараньше гибели царевичевой радуется. Глядитъ царевичъ на двѣнадцать голубицъ — всѣ, какъ одна, перо въ перо, хвостикъ въ хвостикъ, какъ тутъ угадать, промашки не сдѣлать? Одначе приглядывается онъ строжѣе, всѣ сидятъ не шелохнутся, одна только будто крылушкомъ. этакъ вильнула. — Эта вотъ, — показалъ царевичъ, а въ самого сердце такъ и упало.

— Угадалъ! — загремѣлъ Лукоперъ и отъ горести корону свою шваркъ объ землю, такъ что каменья самоцвѣтныя только посыпались.

— Ладно, — говоритъ онъ, спустя малое время, — еще задамъ тебѣ задачу. Коли тутъ не угадаешь — быть тебѣ въ огненной рѣкѣ.

Выслалъ онъ царевича, а послѣ опять зоветъ. И знаетъ хитрый чудодѣй: не угадать теперь царевичу, зараньше время радуется гибели его. Прилетѣли въ палату пчелы — всѣ какъ одна, гудятъ что въ рою, мельтешатъ кругъ головы царевичевой, даже глазамъ не усмотрѣть, только золотыя спинки, что огонечки мигаютъ. Вертѣлъ-вертѣлъ головой царевичъ, индо шея заломила, въ грусть было совсѣмъ впалъ — гдѣ тутъ угадать, когда знаку никакого нѣтъ? Одначе, по прошествіи времени, сталъ онъ понимать, что одна пчела юрчей всѣхъ кругъ головы его вертится, такъ и суетитъ, и гудетъ, а послѣ того, какъ въ щеку его куситъ! Да таково больно его кусила, что хотѣлъ царевичъ крикнуть даже, одначе стерпѣлъ и говоритъ Лукоперу: — Тая вонъ самая и есть!

— Опять угадалъ! — грянулъ Лукоперъ и позеленѣлъ весь со злости, скиптра-державу свою изломалъ въ щепы и за окошко выкинулъ. И цѣльный день сидѣлъ, пригорюнившись, послѣднюю задачу царевичу выдумывалъ. Думалъ онъ, думалъ, ничего выдумать не могъ и рѣшилъ самъ про себя показать царевичу всѣхъ дѣвицъ, какъ онѣ есть, благо всѣ были, какъ одна, и различить ихъ даже до невозможности трудно было. Зоветъ опять царевича. Приходитъ царевичъ, садится на золотой табуретъ, и входятъ одна за другой царевны — всѣ, какъ одная, входятъ другъ за дружкой, рядкомъ становятся, очами ясными глядятъ на царевича, промежъ себя усмѣхаются. А царь Лукоперъ сидитъ, не шелохнется, глазами только зелеными бѣгаетъ, за царевнами слѣдитъ, чтобъ знаку какого не подали. Глядитъ царевичъ, водитъ глазами съ одной на другую, промашку дать боится, никакъ узнать не можетъ. Крикнулъ тутъ Лукоперъ, замерли всѣ царевны, стоятъ не шелохнутся, очи всѣ поопускали, какъ имъ зараньше Лукоперъ приказалъ. Совсѣмъ трудно стало царевичу, хоть садись да плачь, въ самый разъ ошибиться. Поглядѣлъ онъ, поглядѣлъ, почесалъ затылокъ, а Лукоперъ уже радуется: понялъ чародѣй хитрущій, что угадалъ задать задачу, не узнать царевичу… Перекрестился царевичъ. Взвылъ волкомъ сѣдымъ отъ того креста Лукоперъ, закорежился, какъ береста на огнѣ, слова даже сказать не могъ. А царевичу, что дѣлать? Либо суженую на весь вѣкъ свой добывать, либо огненной рѣки не миновать. Сталъ онъ глядѣть чередою на всѣхъ царевенъ, на которую, молъ, сердце дрогнетъ, тую и покажу, будь что будетъ! Дошелъ онъ такъ ао середины ряда, глянулъ на тую, что въ самой середкѣ была, дрогнуло его сердце молодецкое, видно сердце сердцу вѣсть подало. — Эва, говоритъ, моя! — да хвать ее съ ряду вонъ: все одно, молъ, пропадать!

— Зашипѣлъ Лукоперъ, дымъ у него пошелъ со рту со злости нечеловѣчьей, завертѣлся вьюномъ, съ трона своего золотого упалъ даже, такъ ему непріятно было, что царевичъ суженую свою угадалъ. Слуги тутъ набѣжали, подняли своего царя. Пришелъ онъ въ память, говоритъ царевичу: — Счастье, говоритъ, твое такое, быть какъ сказалъ я, потому, что слову своему я не измѣнщикъ. Готовить свадьбу, и чтобы пиръ на весь міръ, какъ царскому сыну достойно. Сыграли этто свадьбу, други мои любезные, пировали тамъ, сколько полагалось имъ, провели молодыхъ въ покой и оставили. И только что оставили, какъ говоритъ царевна мужу своему: — Любезный другъ мой, въ эту ночь должны мы съ тобой погибнуть, да-а. Потому что Лукоперъ, злющій чародѣй, поклявши, чтобы со свѣту насъ съ тобой сжить и счастью нашему препятствовать. Одначе, говоритъ, онъ хитеръ, да и мы съ тобой не дураки, тоже понимаемъ… — Призвала она свою свиту, подружекъ и людей вѣрныхъ, и приказала имъ убить двухъ агромаднѣющихъ борововъ. Опаляли двухъ борововъ, одѣли ихъ такъ, будто одного подъ невѣсту, другого подъ жениха, положили на кровать, а сами приказали подать самолучшихъ лошадей, чтобы въ эту ночь изъ царства Лукоперова бѣжать. Царевичу подали его коня, на которомъ пріѣхалъ онъ, а царевнѣ — самого Лукоперова жеребца, что быстрѣй вѣтра бѣжалъ, облаки обгонялъ. Взяла царевна съ собой волшебную щикатулку, закупили они придворныхъ всѣхъ и пустились въ путь-дорогу…

— Отправились они такимъ разомъ въ путь, ѣхали день и ночь ѣхали, море-окіянъ переплыли. Приклонила царевна ухо къ землѣ — слышитъ: погоня неминучая за ними. Испугался царевичъ, что тутъ дѣлать? — Не бойся, говоритъ царевна. Открыла она волшебную щикатулку, вынула бѣлый платъ толковый и махнула имъ по воздуху — и выросла такая большая роща, что ни мухѣ не пролетѣть, ни змѣѣ не проползти, не то что вырубить ее…

Многоль-мало ѣхали они, любезные мои други, опять приклонила царевна ухо къ землѣ и говоритъ царевичу: — Неминучая погоня за нами, милый другъ мой! Испугался царевичъ, что тутъ дѣлать? — Не бойся, — говоритъ царевна, — открыла волшебную щикатулку, вынула зеркальце малое, ударила его объ земь, и разлилось великое озеро, травойтиной заросши, ни въ лодкѣ его переплыть, ни берегомъ не обойти…

Идутъ дальше они, коней погоняютъ. Слышитъ опять царевна, настигаетъ погоня. Боится царевичъ: — не миновать, говоритъ, намъ съ тобой, супруга любезнѣющая, огненной рѣки Лукоперовой. Не за себя, говоритъ, боюсь, за тебя сердце болитъ! Пятнадцать лѣтъ, говоритъ, въ царствѣ Лукоперовомъ прожилъ, вѣкъ страху никогда не видалъ, хоть и тугонько подчасъ приходилось, а теперь боюсь даже до смерти. — Не бойся, говоритъ царевна, вынула изъ щикатулки своей гребешокъ, кинула его на земь — и выросли агромаднѣющія горы, ни ихъ на коняхъ ни перескочить, ни на карачкахъ перелѣзть…

Стали они, други мои любезные, къ своему царству подъѣзжать. Стоятъ на краю солдаты, никого не пропущаютъ, за то что, говорятъ, намъ отъ царя приказу нѣтъ пропущать. Бился-бился съ ними царевичъ. Я, говоритъ, сынъ царскій, должны меня пропустить. Намъ, говорятъ, дѣла нѣтъ. А что ты сынъ царскій, то ты врешь, потому что сынъ царскій въ чужихъ земляхъ погибъ, по немъ царь съ царицей денно и нощно плачутъ, глазъ даже не осушаютъ! — Видитъ царевна, что имъ не пройти, открыла волшебную щикатулку, вынула двѣ ленты шелковыхъ, опоясались они лентами тѣми и стали вродѣ какъ бы невидимыми, и прошли мимо солдатъ. Подъѣхали они къ Царьграду своему, ко дворцу пробились, не пропущаютъ ихъ опять солдаты, уперлись: не приказано, хоть ты что дѣлай! Вынулъ царевичъ большенный пакетъ, бумагу значитъ, далъ главнѣющему министру и приказалъ передать самому царю. Прочелъ царь пакетъ, заплакалъ онъ горько и вѣры ему не далъ. — Вотъ, говоритъ, пятнадцать годовъ какъ пропалъ любезнѣющш сынъ мой, не можетъ этого.быть, чтобъ въ живыхъ онъ оказался! Ни слуху, ни вѣсти не было съ той поры. — Не повѣрилъ пакету: навѣрно, говоритъ, обмануть меня кто хочетъ…

Сказали это царевичу, что тутъ дѣлать? Одначе и тутъ нашелъ онъ какъ сдѣлать: привелъ ко дворцу своего коня, на которомъ въ путь отправлялся, показалъ его всѣмъ: чей, говоритъ, конь — узнаете? — Нашего царя конь, говоритъ стража, только постарѣлъ за пятнадцать годовъ. Доложили объ этомъ царю, вышелъ онъ съ царицею на дворъ, на коня поглядѣлъ, на царевича — узналъ его и сталъ цѣловать-обнимать, слезами отцовскими обливать. И какъ поздоровкались они, велѣлъ царь пиръ готовить, чтобы всему міру на удивленіе, всѣмъ православнымъ на радость. И гуляли на томъ пиру три дня и три ночи, пьяны были почесть всѣ, и я тамъ былъ, носъ въ стаканчикъ помочилъ, три дня послѣ подъ заборомъ валялся!..^[1]

Кончилъ Трофимычъ сказъ свой, сердито шило въ хомутъ воткнулъ, хоть и не въ то мѣсто, куда надо, однако дратву всунулъ и зубами свирѣпо продернулъ.

— А и гораздъ ты, старый, сказки плести, — проговорилъ Ульянъ Гусевъ, вытаскивая изъ кармана кисетъ, — учился ты гдѣ, аль такъ съ роду тебѣ дадено?

Онъ свернулъ цыгарку, согнулъ ее собачьей ножкой и поднялся.

— Подти покурить развѣ… — И вышелъ, плотно припирая дверь.

За нимъ поднялся Алексѣй, потомъ Никитьевъ Борисъ, и одинъ по одному вышли почти всѣ мужики. Ребята все еще просили сказки у стараго шорника, но онъ хмурился только и тащилъ изъ кармана тавлинку съ табакомъ, смѣшаннымъ для большаго вкуса съ толченымъ листомъ вишневымъ. Да и матери заругались: пришли онѣ уже давно гнать ребятъ по домамъ, да заслушались сказки занятной и просидѣли почти весь вечеръ.

— Еще вамъ сказку, угомону на васъ нѣтъ. Спать то когда еще пора была, завтра до полдня спать будете…

И повели по избамъ ребятъ, полныхъ страшными образами дивнаго Лукопера, огненной рѣки въ его царствѣ, доброй царевны съ ея волшебной «щикатулкой» и безстрашнаго царевича, что угадалъ суженную свою на злость злому чародѣю.

Долго еще будутъ они шушукаться въ темнотѣ, свалившись въ кучу на горячей печкѣ, долго будутъ перебивать другъ друга, припоминая все, что случилось съ царевичемъ, завидовать золотымъ козатамъ, что игралъ онъ въ юности, серебряной плиткой выбивая…

Въ чистой избѣ мужики сидѣли впотьмахъ, не зажигали огня, словно по невысказанному уговору, и старуха Данилиха, заглянувшая зачѣмъ-то сюда, чуть не растянулась на протянувшіяся въ темнотѣ ноги разсѣвшихся хозяевъ.

— Что-жъ вы въ потемкахъ то сидите, въ прятки, что-ль, играете? — заворчала она, обходя выставленныя на середину избы чьи-то валенки. Ей очень не нравилось то, что мужики собираются у Сергѣя, о чемъ-то столковываются, что то таятъ, явно задумываютъ противъ Ельникова и другихъ справныхъ хозяевъ.

— Кликни-ко-съ сына то, бабка, — сказать слово нужно, — попросилъ кто-то изъ мрака.

— Кликни, кликни, — ворчала старуха, — погодите доиграетесь вы ужо… Надымили то махрой своей, алибо вамъ тутъ не чайная…

— Эва Данилиха шерстобитову захмычку взяла: ужо, говоритъ, будетъ вамъ…

— А что жъ, и будетъ, я и безъ шерстобита скажу… Статочное дѣло, кажній вечеръ совѣты все, въ потемкахъ ровно рѣзать кого собираются…

— Это не мы рѣзать собираемся, а насъ ужо рѣзать будутъ, — проговорилъ Алексѣй.

Старуха ушла, но Сергѣя все же прислала. Онъ пришелъ сразу и, какъ вошелъ, сдѣлалъ видъ, что хочетъ зажечь лампу.

— Что жъ тащь то, въ темнотѣ, огня бы, что ли… — сказалъ онъ, подходя къ столу.

— Ладно и такъ, чего тамъ огня, — остановили его, — посидѣть только такъ, покуда.

Никто не говорилъ, зачѣмъ всѣ собрались; выходило такъ, будто просто зашли отъ нечего дѣлать посидѣть, покалякать, и въ этомъ сказывалась выработанная годами привычка не довѣрять даже другъ другу… Сидишь, говоришь, а послѣ кто возьметъ да и перекинется на ту сторону, и начнутъ прижимать богачи, народъ слитный, сгрудившись другъ за дружку вотъ какъ стоятъ… Скажутъ: ходилъ къ Сергѣй Данилову, разговоры разговаривалъ? Ну, такъ вотъ тебѣ…

Почти никто изъ нихъ не далъ бы собираться такъ въ своей избѣ, боясь, что впослѣдствіи это можетъ сказаться на отношеніяхъ съ тѣми, противъ кого теперь каждый находилъ свое слово. И тѣмъ, что Сергѣй позволилъ сдѣлать изъ своего дома клубъ недовольныхъ, онъ поставилъ себя какъ бы во главѣ деревенской оппозиціи, принимая отвѣтственность за всѣхъ собиравшихся.

Ему немного льстило это, такъ же, какъ и то, что, съ нимъ, холостымъ парнемъ, считаются бородатые мужики, единодушно признали своимъ вожакомъ и надѣются на него.

— Такъ что жъ, мужики, какъ дѣла то? — спросилъ онъ, присаживаясь на лавку возлѣ кого то, попыхивавшаго краснымъ огонькомъ трубочки.

— А что жъ дѣла? Тебѣ виднѣй, какъ дѣла, — отвѣтили изъ дальняго угла, и по голосу Сергѣй призналъ Ульяна Гусева.

— Ты гляжъ какъ дѣла, мы тебя спросить хотѣли, — согласились другіе.

— Дѣла, какъ сажа бѣла, — вставилъ Борисъ Никитьевъ.

Теперь, когда Сергѣй присмотрѣлся къ темнотѣ, онъ сталъ различать отдѣльныя фигуры. Сидѣло мужиковъ съ десятокъ, все изъ недостаточныхъ больше. Былъ Алексѣй Мироновъ, Ульянъ Гусевъ, мужъ знаменитой Настушки Гусевой, пившей за двухъ мужиковъ. Иванъ Калининъ, сотоварищъ по семейному несчастью съ Гусевымъ, сидѣлъ около — они и держались всегда какъ-то вмѣстѣ, словно пьющія жены связывали ихъ прочной дружбой, — тотъ самый Иванъ, который объ Рождествѣ такъ билъ свою пьяную Душу Ванюшкину, что, навѣрное, убилъ бы до смерти, ежели бы не отнялъ народъ; сидѣлъ въ уголку, угрюмо насупившись, Матвѣй Феклистовъ, ожидавшій всего худого шерстобитъ, на все, что бы ему ни сказали отзывавшійся темной угрозой: ужо, погодите, не то еще будетъ, дайте срокъ… И Дмитрій Прокофьевъ былъ тутъ же. А Сергѣй поглядѣлъ на него и подумалъ, что этотъ пришелъ не столько для того, чтобы говорить по дѣлу, — пожалуй его не касающемуся, такъ какъ ему при какомъ угодно передѣлѣ ничего все равно не отчислилось бы, — сколько для того, чтобъ посидѣть въ теплой избѣ и узнать, не готовится ли какая пакость отцу его, первому богатѣю? Сергѣю стало неловко отъ его присутствія, приходилось говорить про Прокофія, какъ главнаго упорщика въ передѣлѣ, и потому еще, что Дмитрій зналъ, вѣроятно, про сватовство стараго Ельникова Дуньки.

Сидѣлъ еще у двери Авузинъ Титъ Мосеевъ, огромный, подавленный необъятнымъ ростомъ своимъ мужикъ, заросшій, какъ лѣсной звѣрь, волосами, изъ которыхъ видны были только маленькіе, необычайно кроткіе глазки, напоминавшіе выраженіемъ крохотные глазки испуганной, робкой мышки; надъ нимъ смѣялись по деревнѣ, что, когда онъ пріѣзжалъ изъ города выпивши и жена, съ которой онъ прожилъ душа въ душу двадцать съ лишкомъ лѣтъ, хотѣла его наказать, онъ становился на колѣни, чтобъ она могла достать до прятавшагося въ всклокоченныхъ, волосахъ лица, и просилъ поучить его, глупаго мужика.

Какъ большинство большихъ и сильныхъ людей, онъ былъ добродушенъ, какъ ягненокъ, почти никогда не сердился и даже сына своего, девятнадцатилѣтняго парня, разбаловавшагося пьяницу и озорника, прославленнаго на тридцать верстъ въ округѣ своимъ озорствомъ, боялся бить.

— Рука у меня гораздъ тяжелая: вдаришь разъ, а изъ него духъ вонъ, что тогда? — тихо говорилъ онъ. — А вступитъ злость эта самая въ руку, бѣды не оберешься… Еще въ Сибирь за него, подлеца, пойдешь!

Сидѣлъ и кузнецъ Василій Семеновъ. Ему было все равно, какъ порѣшатъ съ передѣломъ: было у него полдуши, да и тѣ онъ сдавалъ изъ года въ годъ, самъ землею никогда не занимался и пришелъ только потому, что вечеромъ въ пустой избѣ, гдѣ онъ жилъ съ мальчишкой, помогавшимъ ему въ кузницѣ, было скучно. На народѣ и время скорѣе пройдетъ, и на цыгарку кто табачишки дастъ, своя-то давно вся вышла, а Ларіону лавочнику и такъ Богъ вѣсть сколько долженъ.

— Такъ что-жъ, мужики, какъ говорить-то будемъ? — спрашивалъ Сергѣй, — время-то идетъ…

Онъ сказалъ о времени, и непонятно было — какое время: то-ли, что сидятъ люди вечеромъ въ темной избѣ и жмутся, не начинаютъ настоящаго разговора, или что уже весна пришла, плещетъ за окномъ ручьями талой воды, гудитъ въ оттаявшихъ вѣтвяхъ сада сырымъ вѣтромъ, гонитъ снѣгъ день ото дня и послѣ каждой ночи открываетъ новые и новые пласты черной, набухшей земли, отъ которой такъ густо и тяжело пахнетъ вечерами…

— Говорить надо бы… — нерѣшительно замѣтилъ Ульянъ.

— Что-жъ говорить, дѣло что на ладошкѣ: дѣлиться наново надо, — поддержалъ его Алексѣй, — безъ дѣлежа не обойтись.

Онъ говорилъ такъ, какъ будто бы не было никакого сомнѣнія въ томъ, что передѣлъ будетъ, и не позже, какъ черезъ недѣлю-двѣ, и въ этомъ проглядывалъ его собственный страхъ, который онъ гналъ своимъ увѣреннымъ тономъ.

— Дѣлиться-то какъ не дѣлиться, да какъ раздѣлишься? — сомнительно качалъ головой Калининъ, — это тоже надо подумать…

— Не добивайся ранняго вставанья, добивайся добраго часу, — вставилъ Авузинъ, — говаривали старики…

— Дѣлиться надо, — твердо заговорилъ Сергѣй и поднялся, какъ всегда, когда говорилъ о томъ, что его волновало: — безъ дѣлежа, Алексѣй правду говоритъ, не обойтись… Въ нашихъ мужикахъ больше, какъ въ половинѣ семьи прибавились въ два, три раза, а земли все тожъ… Послѣдній дѣлежъ-то когда былъ, кто помнитъ? Я не помню, либо малъ былъ, либо и на свѣтѣ меня не было…

— Шерстобитъ долженъ помнить, онъ старѣй всѣхъ…

— Что кобель поповъ, ажно посивѣлъ! — усмѣхнулся кузнецъ.

— Кобель! Самъ ты кобель шлющій, — огрызнулся шерстобитъ, — когда былъ, почемъ я знаю? Никакъ Никита пчелякъ, евоный батька, — указалъ онъ на Бориса Никитьева, — мельницу свою на Раменьѣ сжегъ, тогда еще штраховку ввели… Годовъ двадцать никакъ будетъ.

— Годовъ двадцать, хватилъ тоже, — перебилъ Иванъ Калининъ, — тоже ляпнулъ! Никитьева мельница горѣла, когда на погостѣ новую церкву ставили, а десятилѣтіе-то когда попъ справлялъ, еще архирей пріѣзжалъ? Годовъ пять, не болѣ того… Еще народъ сгоняли, большакъ съ Раменья въ Березно править, говорили: губернаторъ, ай кто тамъ долженъ быть…

— Это вѣрно, годовъ пятнадцать не болѣ… — согласились другіе, — и штраховку-то не болѣ, какъ пятнадцать годовъ ввели.

— Ну, вотъ, — продолжалъ Сергѣй, — теперь съ того и начать.. Такъ и сказать имъ то, что, молъ, такъ и такъ, какъ народу размножилось, а земли утѣсненіе, то не передѣлиться ли, молъ, намъ по хорошему? Чѣмъ склеку да свару разную заводить на деревнѣ, не сдѣлать ли намъ, чтобы по сосѣдски…

— Ничто съ моимъ Богомъ даннымъ папашенькой по сосѣдски, — вставилъ Дмитрій, — онъ тѣ хвостъ-то загнетъ, откуда въ тебя ноги растутъ, посмотритъ…

— Брось, Дмитрій, твое-то дѣло помолчать-бы…

— А что-жъ мнѣ молчать, чай я у Бога теленка не съѣлъ…

Стали толковать о томъ, какъ начать дѣло. Поднялся крикъ такой, что ничего разобрать нельзя было, хоть и кричать-то въ сущности некому было. Ульянъ Гусевъ стоялъ за то, чтобы сряду, какъ снѣгъ стаетъ, и начать дѣло, а говорить съ ними теперь же. Калининъ Иванъ кричалъ, чтобы подождать до Пасхи, когда народъ свободнѣй, тогда и приниматься за богачей. А больше всѣхъ кипятился Алексѣй. Должно быть, ему уже не въ силу стало терпѣть то невыясненное положеніе, въ которомъ онъ находился уже нѣсколько лѣтъ. Онъ выскочилъ на середину избы и тонкимъ, пронзительнымъ голосомъ оралъ такъ, что его было слышно на улицѣ.

— Дѣлать, такъ сразу, а то и канителиться нечего! — визжалъ онъ, кидаясь то къ Сергѣю, въ которомъ искалъ опоры, то къ Калинину. — День за день такъ и пойдетъ, а послѣ хватишься, да поздно будетъ… Говорить теперь, завтра пойти и сбивать сходъ, деревеннаго дѣда Ѳедора за бока, пущай сходъ гонитъ…

— Да погоди ты, чего темяшишься-то, дай слово сказать, — отступалъ отъ него Калининъ, — загорѣлось тебѣ…

— Загорѣлось! — подхватилъ Алексѣй, — тебѣ не горитъ, такъ ты и въ кусты, а мнѣ надо.. Посадилъ бы я тебя въ мой дворецъ, взвылъ бы…

— Да погодите вы, будетъ вамъ, чего не подѣлили-то, — выступилъ Сергѣй, но Алексѣя уже трудно было унять. Онъ, какъ собака, огрызался на всѣ стороны, вертѣлся посреди избы и кого-то ругалъ, на кого-то кричалъ и мѣшалъ сказать хоть слово.

— Эва его прижгло какъ, — усмѣхался кузнецъ, посасывая собачью ножку.

— Прижжетъ, братъ… Ты-бъ въ его шкуру влѣзъ, — отвѣтилъ Авузинъ, — тоже не отъ сладости визжитъ…

Говорили еще долго, больше кричали и высчитывали другъ другу, кому передѣлъ нужнѣе, а толку было мало. Сергѣй съ грустью смотрѣлъ на все это, и не зналъ, какъ утихомирить расходившихся мужиковъ.

— У меня полдуши, а народу самъ-шесть, — звенѣлъ голосъ Алексѣя, — а ты что? ты сидишь на полторыхъ душахъ и сиди, все одно тебѣ не прибавятъ…

— Прибавятъ, должны прибавить, потому я не хуже тебя. Коли прибавлять, такъ должны… — гудѣлъ Калининъ. — А ты что присталъ, какъ банный листъ, тебѣ жаль себя, а другіе какъ хотятъ…

— Ты и безъ прибавки живешь, за то ты вонъ льну одного сколь продалъ…

— А ты мнѣ въ карманъ глядѣлъ? Ты что, карманникъ, что-ли?

— Это ты карманникъ, ты на чужое заришься, а не я…

Они заругались, и ихъ еле развели. Толку не было никакого, видно только стало, что и у собравшихся здѣсь мужиковъ, настроенныхъ противъ богатѣевъ, не сегодня-завтра можетъ выйти разладъ. Долгое, темное озлобленіе прорывалось внезапно, и трудно было ждать, что всѣ согласятся на чемъ нибудь, хотя бы это касалось всѣхъ въ одинаковой степени.

— Народъ нашъ — каждый въ свою сторону глядитъ, — говорилъ Борисъ Никитьевъ, сидѣвшій рядомъ съ Сергѣемъ, — нестолкуешь ихъ…

— То ли еще будетъ, погоди, увидишь, какъ другъ дружку грызть учнутъ, — каркалъ Матвѣй шерстобитъ, — ужо будетъ, будетъ, обожди только…

— Такое дѣло — каждому болитъ, онъ и плачется, — тихо толковалъ Авузинъ, — а только что насчетъ согласья — трудно съ нашимъ народомъ…

Говорили еще съ часъ по крайней мѣрѣ, до того, что старуха Данилиха выглянула въ дверь и спросила:

— Никакъ вы тутъ подрались, оглашенные? Экій гомонъ подняли. Что вы. ребята? Еще хозяева…

Она посмотрѣла немного, не закрывая двери, словно ожидая, что начнутъ расходиться. Первымъ поднялся Титъ Авузинъ, за нимъ и другіе. Согласились только на томъ, чтобы ждать до Пасхи, а тѣмъ временемъ каждому особо поговаривать съ остальными хозяевами.

Уходили молча, прощались угрюмо, выйдя за калитку, тотчасъ пропадали въ сыромъ, влажномъ мракѣ.

Сергѣй подождалъ, чтобы послѣ запереть калитку. Ночь звенѣла тысячью бойкихъ живыхъ звуковъ, плющала вода по невидимымъ лужамъ, гудѣлъ вѣтеръ, что то шуршало по снѣгу, по сломленной крышѣ, по всей улицѣ, какъ будто, подъ чернымъ невидимымъ небомъ шелъ кто-то огромный, сильный, трогалъ рукою замершіе за долгую зиму предметы провѣрялъ, все ли такъ, какъ было; должно быть, онъ готовилъ что то людямъ, ходилъ по всей деревнѣ, что то дѣлалъ, ворочалъ, пользуясь темнотою, хотѣлъ удивить къ утру новымъ и нежданнымъ, что принесъ съ собою вмѣстѣ съ весной.

— Народъ нашъ, — тихо говорилъ задержавшійся послѣднимъ, несмотря что поднялся уходить первымъ, Авузинъ: — никакого сладу, согласія чтобы, нѣтъ съ нимъ.

Сергѣй молчалъ, вслушиваясь въ то, что дѣлалъ пришедшій съ весною въ деревню. Ему казалось, что онъ долженъ быть вродѣ Авузина, такой же большой, обросшій и добрый.

— Народъ что-жъ? Темный народъ нашъ, — отозвался онъ, помолчавъ.

— Чисто, что темный, — согласился Титъ и, попрощавшись, пошелъ къ себѣ. Сергѣй провелъ его до конца прогона и посмотрѣлъ на окна Пѣгаревой избы. Они свѣтились краснымъ теплымъ свѣтомъ. Должно быть Таня сидѣла за станомъ и ткала, а старуха дремала около за пряжей. Сергѣй вспомнилъ, что онъ давно не видалъ Тани, такъ какъ та говѣла и не выходила къ нему на улицу, и ему стало грустно.

— «Народъ, — думалъ онъ, идя назадъ и приписывая эту грусть тому, что съ народомъ трудно было сладить, — и правду сказалъ, что темный народъ… Настоящаго человѣка нѣтъ, чтобы понималъ все, растолковать умѣлъ, научилъ-бы, какъ надо… Бродятъ мужики, какъ котята слѣпые, тыкаются носами, сердятся, другъ друга поѣдомъ готовы съѣсть»…

Онъ еще хотѣлъ что-то подумать, что-то знакомое, что уже думалъ однажды, не то о мужикахъ, не то о своей жизни.

— Что въ тюрьмѣ, — бормоталъ онъ, подходя къ калиткѣ: — заперли всѣхъ въ одно мѣсто, трутся одинъ объ другого, понятія никакого не имѣютъ…

Еще что-то надо было додумать, но дверь въ сѣняхъ скрни нула и мать звала:

— Серега, скоро ты, ай ты пропалъ совсѣмъ?

Онъ рѣшилъ додумать это послѣ и отозвался:

— Иду…

Дома старуха бранила его, не ругалась, а тихо ворчала, недовольная тѣмъ, что сынъ главаремъ былъ во всей этой шайкѣ мужиковъ.

— И что тебѣ за польза только, гляжу я. Добро бы самому надо, а то на тебѣ! Думаешь, не говорятъ на деревнѣ то? Еще какъ говорятъ-то… Прокофій-то Егорычъ и такъ даве спрашивалъ: что, говоритъ, у васъ такое дѣется?..

— А мнѣ гораздъ надо, что онъ спрашивалъ…

— Гляди, не вышло бъ чего.

— Пущай выходитъ, не впугаюсь…

Снѣгъ почти весь сошелъ. Лежалъ только въ низинахъ, рыхлый и дряблый, и каждый день его гнало больше и больше, то дождемъ, что шелъ по ночамъ, то солнцемъ. Дороги стали непроѣздными, потому что зимникомъ, по полямъ уже нельзя было ѣздить, а на лѣтнихъ стояла такая грязь, что страшно было выѣхать. Вотъ-вотъ долженъ былъ тронуться донникъ, нижній пластъ застывшей земли, когда трудно проѣхать по деревнѣ, не только что куда-нибудь дальше. По утрамъ еще держали заморозки, подбирали грязь, какъ аккуратный хозяинъ, лучше солнца, и уже въ мѣстахъ на солнцѣ сухія твердыя тропки протянулись возлѣ избъ, и на нихъ, первыми вѣстниками пришедшаго тепла уже играли въ козаты мальчишки, наполняя чуткій воздухъ веселымъ звономъ своихъ голосовъ.

Уже пришла, уже принялась за свою работу весна, уже бѣлоносые грачи важно разгуливали по чернымъ полямъ, а гдѣ-то въ сверкающемъ солнцемъ, тепломъ и радостью небѣ зазвенѣла первая пѣсня жаворонка, и такая радость была кругомъ, такое тепло нежданное, что люди выбирались на оттаявшія завалинки и сидѣли подолгу, жмурясь на солнце и улыбаясь ему, какъ пріятелю…

— Ранняя да дружная весна — быть жаркому лѣту, да ранней осени… Не зря плющала Авдотья Плющиха, наплющала доброй весны!

А пѣтухи орали, какъ ошалѣлые, безъ толку цѣлый день, бродили по улицѣ, копались въ черной землѣ и таскали за собой весь свой гаремъ, такъ что трудно было ихъ потомъ разыскать вечеромъ.

Собаки вылѣзали къ воротамъ, садились, какъ мужики, у завалинокъ и тоже щурились на солнце, думая свое, собачье…

Отдыхомъ отъ долгой зимы, тепломъ весеннимъ и весенней благостью вѣяло на все живое, и похоже это было на канунъ большого праздника, когда въ медленныхъ, лѣнивыхъ часахъ свѣтлаго солнечнаго дня готовится торжественное и большое, важное для всей жизни…

А вечера были трогательно-нѣжные, полные зеленоватыхъ сумерекъ, блѣднаго золота заката и проникновенной тишины, которой дышала темная земля. Какъ дѣвушки, въ смутной грусти стояли у дорогъ тонкія березки, тянули въ небо слабыя вѣточки съ набухшими рыхлыми почками и ждали праздника, чтобъ развернуть клейкія листочки — привѣтъ теплу, солнцу и долгому лѣту. Но къ ночи подбирался легкій морозъ, стягивалъ лужи въ глубокихъ колеяхъ, и березки стояли одинокія и озябшіе, обманутыя прошедшимъ тепломъ, печально протягивая въ темнѣющее небо хрупкія вѣтви, съ нѣмой жалобой и робкимъ упрекомъ.

Подъ Благовѣщеніе Сергѣй вмѣстѣ со всѣми пошелъ на погостъ ко всенощной. Благовѣщеніе — день особый, и всякій хозяинъ хочетъ попасть въ церковь. Благовѣщеніе уже начало настоящей весны, того времени, что несетъ работу и таитъ въ себѣ зачатки будущаго: пахоты и сѣва, и урожая, и счастія всего года.

Передъ вечеромъ по дорогѣ къ большаку вытянулась длинная цѣпь мужиковъ и бабъ, шедшихъ на погостъ. И парни, и дѣвушки шли, расфранченные, сверкавшіе яркими платками, новыми уборами, приготовленными къ Пасхѣ, надѣтыми въ первый разъ, придававшими особую торжественность и церемонность молодежи. Въ деревнѣ остались только старые старики да старухи, а весь цвѣтъ и сила крестьянства, празднично разодѣтая, серьезная и торжественная, безъ шутокъ и смѣха, обычныхъ въ толпѣ, двигалась по темнѣвшей дорогѣ, по тропкамъ возлѣ канавы.

Дѣвушки шли отдѣльно, и въ пестрой толпѣ ихъ Сергѣй видѣлъ Таню, въ новомъ платкѣ и полусапожкахъ, которые она тщательно оберегала отъ грязи, прыгая черезъ лужи и часто переходя съ тропинки на дорогу и опять черезъ канаву на тропинку. Она шла, какъ и другія, высоко подобравъ юбку, такъ что видны были полныя икры здоровыхъ ногъ въ сѣрыхъ шерстяныхъ чулкахъ, о чемъ-то говорила и, очевидно, совсѣмъ не думала о томъ, что на нее смотрятъ; и это обстоятельство странно трогало Сергѣя, вносило знакомую, испытываемую имъ по временамъ такъ сильно близость къ ней, словно они не были еще чужими другъ другу; онъ смотрѣлъ на колебавшееся въ ходьбѣ тѣло ея и чувствовалъ, что каждое ея движеніе близко и знакомо ему на столько, что ему казалось, что онъ одинъ видитъ и замѣчаетъ всю легкость и красоту этихъ движеній.

Съ ней шли подруги: Вѣра, дочь Ивана Калинина, Маша Ларіонова, дѣда Ѳедора Романыча Наташа, Настушка Шерстобитова, сестра Дуня и другія дѣвушки. И всѣ онѣ были въ его глазахъ грубыми, тупыми, какими то тяжелыми, какъ будто крѣпкія тѣла ихъ были вырублены изъ дерева, не поддающагося мягкости движеній, какъ сами онѣ не способны чувствовать того, что могла чувствовать Таня.

Въ посту они рѣдко видѣлись, и Сергѣй съ новой проницательностью слѣдилъ за этой дѣвушкой, которую считалъ своею собственностью, на которую у него есть такое же право, какъ на свою ниву въ полѣ, и то-же ощущеніе силы и затаенной радости будила она въ немъ, какъ и черная, ждущая его прихода земля, теперь окутанная сумракомъ весенняго вечера, нѣжно пахнущая въ свѣжемъ воздухѣ прошлогодней травой и сыростью.

Это была одна любовь — не къ дѣвушкѣ, идущей впереди, не къ ея стройному, гибкому тѣлу, не къ землѣ, дающей благо сытости, обезпеченія и покоя, но было влеченіе и къ тѣлу, и къ тѣмъ результатамъ, что дастъ его нива въ смыслѣ обезпеченія, — это была любовь къ жизни, что неослабѣвающимъ пламенемъ горѣла въ его молодомъ тѣлѣ, двигала его умъ и наполняла душу, къ настоящей правильной жизни во всемъ ея объемѣ, съ женитьбой, трудомъ, радостями и печалями, жизни — какъ одного изъ членовъ большого и сложнаго организма, называемаго крестьянствомъ.

Онъ не думалъ объ этомъ, какъ не думавъ о томъ, почему вдругъ оказался выдвинутымъ въ первый рядъ протестующей противъ новаго уклада деревни, въ то время, какъ ему лично это было если не невыгодно, то безразлично, это вышло само, почти помимо его воли, какъ само, помимо своей воли растетъ брошенное въ землю зерно, почву для котораго приготовили тысячи предшествовавшихъ причинъ, вызвавшихъ его ростъ. Онъ былъ только сыномъ своихъ отцевъ, порожденіемъ этихъ темныхъ, спящихъ чуткимъ сномъ весенней ночи полей, надѣленный вѣковымъ тяготѣніемъ къ нимъ, служившимъ его истинной родиной въ самомъ прямомъ и лучшемъ смыслѣ этого слова. Это было не его чувство — это было чувство цѣлой цѣпи поколѣній, конечнымъ звеномъ которой былъ онъ, полубезсознательно устраивающій свою жизнь такъ, какъ влекло его это собирательное чувство жившихъ до него, называемое инстинктомъ…

И въ этомъ была сила и слабость его: сила камня, пущеннаго твердой рукой въ круговоротъ міра, и слабость темныхъ влеченій, не освѣщенныхъ мыслью, путающихся въ туманныхъ представленіяхъ объ отцахъ и дѣдахъ, о настоящей жизни, безсиліе рутины, пугливо слѣдящей за всякамъ новшествомъ…

…Чѣмъ ближе подходили къ селу, тѣмъ больше шло народу, присоединявшагося къ толпѣ Столбухинцевъ. Уже совсѣмъ стемнѣло, и въ сумракѣ шли люди плотными группами, тихо разговаривая, и рѣдко когда смѣхъ вдругъ вспыхивалъ въ той или иной группѣ: всѣ были серьезны, потому что шли въ церковь на большое служеніе, котораго ждали цѣлый постъ.

У церкви стояла толпа, не вмѣщавшаяся внутри, смутно колебавшаяся неуловимымъ движеніемъ, и негромкій говоръ, какъ легкое облако, вился надъ ней, въ то время какъ изъ распахнутыхъ настежъ дверей церкви порой доносился звучный, заглушенный толпой и разстояніемъ, аккордъ клирнаго хора. Церковь сверкала огнями, черезъ головы стоявшихъ на паперти и въ дверяхъ лился свѣтъ, на фонѣ котораго тяжелыми черными силуэтами выступали косматыя мужицкія головы и бабьи платки, непрестанно двигавшіеся какъ живая, колеблющаяся волна, подававшаяся впередъ и назадъ, сообразно тому, выходилъ кто-либо наружу или протискивался впередъ запоздавшій богомолецъ, давившій ноги, толкавшійся плечами, такъ что болѣе слабые раздавались, какъ колосья подъ вѣтромъ. Такихъ ругали, на нихъ ворчали, но они не обращали вниманія на это и вдавливались внутрь, пока это было возможно, чтобы остановиться гдѣ-нибудь, стиснутые горячимъ потнымъ кольцомъ толпы, [Лишавшей возможности опустить поднятую руку или передвинутъ отставшую ногу.

Воздухъ, отравленный дыханіемъ сдавленныхъ каменными стѣнами людей нагрѣтый сотнями свѣчей, слабо мерцавшихъ передъ сверкавшими образами, пропитанный крѣпкимъ запахомъ пота, кислой овчины и еще чего-то, всегда сопутствующаго крестьянской толпѣ, давилъ груди тяжкимъ камнемъ, отъ него звенѣло въ ушахъ, а передъ глазами плыли радужные круги. Но люди все же стояли, довольные хоть тѣмъ, что слышутъ пѣніе, потому что самую службу видѣли только два первыхъ ряда, забравшіеся задолго до начала всенощной.

Не шепотъ, а шорохъ огромной толпы стлался подъ сводами новой церкви, сложный шорохъ вздоховъ, движеній, въ то время, когда невидимый большинству священникъ уходилъ въ алтарь и, преклонивъ колѣна, возносилъ молитву въ тайнѣ, а клиръ молчалъ, выжидая новаго возгласа.

— Вечеръ, и заутра, и полудне, хвалимъ, благословимъ, благодаримъ и молимся тебѣ, Владыко всѣхъ, исправи молитву нашу, яко кадило передъ тобою, и не уклони сердецъ нашихъ въ словеса или въ помышленія лукавствія… — чуть слышно доносился слабый голосъ священника, дрожавшій, какъ дымъ того кадила, о которомъ говорилъ онъ, а дьяконъ Силычъ, извѣстный всей округѣ своимъ громогласнымъ хохотомъ, рвавшимся изъ него по всякому поводу, выждавъ конца молитвы, возглашалъ густой, дребезжащей октавой:

— Премудрость, прости!..

И хоръ, подобранный изъ обыва лей села, радость и гордость всего прихода, трогательно и осторожно начиналъ:

— Свѣте тихій, сгмтыя славы…

И чѣмъ дальше шла пѣснь, тѣмъ больше крѣпчалъ хоръ, наполняя своды стройными волнами слившихся въ одну ленту голосовъ, отъ которыхъ вздрагивали и колебались желтые огоньки свѣчей.

— Яко милостивъ и человѣколюбецъ Богъ еси… — звучалъ голосъ священника.

— Ами-и-инь… — отвѣчалъ хоръ.

— Исполнимъ вечернюю молитву нашу Господеви… — гудѣлъ дьяконъ.

— Господи помилуй… — вздыхалъ хоръ.

— Заступи, спаси, помилуй и сохрани насъ, Боже, твоею благодатію… — настойчиво просилъ Силычъ.

— Господи по-ми-лу-у-уй… — скорбно отзывался хоръ, тономъ ниже.

— Христіанскія кончины живота нашего, безболѣзненны, непостыдны, мирны… — проникновеннымъ речитативомъ гласилъ дьяконъ.

— Подай, Господи… — отвѣчалъ хоръ.

И эта перекличка подымала въ душѣ странное умиротвореніе, какъ будто старыя, тысячи разъ повторявшіяся слова служили средствомъ примиренія съ тяжелой и темной жизнью всѣхъ этихъ лохматыхъ, нечесаныхъ, вспотѣвшихъ въ неимовѣрной духотѣ головъ.

А когда священникъ своимъ трепетнымъ, усталымъ голосомъ возгласилъ:

— Мы-и-и-ръ всѣмъ… — и дьяконъ звучно и торжественно бросилъ въ толпу:

— Главы наши Господеви преклонимъ… — и хоръ смиренно вздохнулъ:

— Те-бѣ, Го-спо-ди-и-и… — какъ вѣтромъ рожь всколыхнуло мужицкія головы, и всѣ склонились въ смутномъ чувствѣ смиренія и кротости передъ тѣмъ; что незримо вело ихъ жизнь путемъ скорби и тягости, стезей покорности и терпѣнія, не давая одуматься и оглянуться.

— Господи Боже нашъ, — говорилъ священникъ, не тотъ отецъ Нилъ, что ѣздилъ по ругу за сборами и торговался съ молодухами, ежели онѣ скупились на пятокъ яицъ или на корецъ зерна, а другой совсѣмъ, таинственный, имѣющій дѣло только съ той высшей силой, что незримо стояла надъ жизнью и землей, могущій вязать и разрѣшать, служащій проводникомъ въ запутанной сѣти грѣха и милости, особенный, бывающій только здѣсь, среди строгихъ, молчаливыхъ и суровыхъ иконъ… — Преклонивый небеса и сошедшій на спасеніе рода человѣческаго, призри на рабы твоя…

— "Призри… — стонало въ одной огромной всемужицкой душѣ, — только призри…

…Тебѣ бо страшному и человѣколюбцу судіи твои рабы подклониша главы…

«Страшному…» — клонили головы покорные рабы…

…но твоя ожидающе милости и твоя чающе спасенія…

…"милости, только милости, спасенія отъ тягости, холода, заброшенности,.одиночества, дикости и темноты, въ котор.см видѣнъ только одинъ путь — на вѣчную Голгоѳу, на вѣчное пропятіе…"

Такъ молилась огромная всемужицкая душа, безъ словъ, безъ мыслей, однимъ порывомъ сердца, истомленнаго смѣной сѣрыхъ дней, трудомъ извѣчнымъ и скорбью давней.

Напряженіе росло и подымалось густой, тяжелой волной. Уже не обращали вниманія на отдавленныя ноги, на стиснутые бока, на то, что стоящіе сзади налегали на плечи, ложась всею тяжестью; нечѣмъ было дышать, и отворенная дверь не помогала, но это какъ будто повышало общій подъемъ и служило къ вящшему настроенію.

И когда священникъ, подойдя къ приготовленному столику, покрытому чистой скатертью, на которой стояли два сосуда съ «плодомъ лознымъ» — виномъ и елеемъ, пшеница и пять хлѣбовъ, взялъ въ руки одинъ хлѣбъ, въ то время какъ дьяконъ, махая кадиломъ, до половины закрылъ его и столъ синими клубами пахучаго дыма, — толпа дрогнула и колыхнулась, двинулась впередъ и застыла.

— Господи Іисусе Христе, Боже нашъ, благословивый пять хлѣбовъ и пять тысячъ насытивый, самъ благослови и хлѣбы сіи, пшеницу, вино и елей: и умножи сія въ веси сей и во всемъ мірѣ твоемъ… И вкушающія отъ нихъ вѣрныя освяти…

Это былъ хлѣбъ, предметъ столькихъ заботъ, волненій труда, думъ… Имъ освѣщена была вся жизнь. Какъ могучій двигатель, онъ посылалъ арміи на поля, сѣрыя арміи скромныхъ, невѣдомыхъ никому героевъ, замѣтныхъ, только какъ трава, когда ея много, сильныхъ только тѣмъ, что ихъ много, влачащихъ невѣдомое существованіе въ глубинѣ бревенчатыхъ избъ… Каждая минута каждаго дня была освѣщена мыслью этихъ людей о немъ. Онъ дарилъ радость, несъ горе, онъ устраивалъ жизнь, и не было ничего въ деревнѣ что прошло бы помимо его власти, власти хлѣба въ самомъ прямомъ и точномъ значеніи. Онъ соединялъ браки, отрывалъ дѣтей отъ дома, дѣлалъ проклятіемъ рожденіе, толкалъ на величайшую жестокость, служилъ предметомъ горчайшихъ упрековъ, превращалъ затянувшуюся жизнь въ непрестанное мученіе совѣсти и стыда… Изъ-за него лилась порою кровь, и сынъ поднималъ на отца тяжелую руку. Онъ несъ благо — и радость лилась тамъ, гдѣ его было много, люди становились добрѣе, слова звучали мягче и взоры любовнѣе; онъ царилъ надъ деревней, какъ самъ богъ, безконечными нивами окружалъ ее, затопляя въ золотыхъ волнахъ своихъ, вплетался тяжелыми кованными изъ темной мѣди зернами въ сонъ и явь ея, сторожилъ ея жизнь и направлялъ, какъ неограниченный владыка ко благу и скорби…

Отъ рожденія и до смерти шла мысль о немъ, опутывая жизнь желѣзными цѣпями, оправдывая ее и служа ей смысломъ. Онъ придавалъ цѣнность самому жалкому, самому нищенскому существованію и однимъ своимъ прикосновеніемъ освящалъ всѣ пороки, всѣ паденія, всѣ дикости мужика. Гдѣ-то тамъ, въ городѣ, въ столицѣ, во всей странѣ расцвѣтало искусство, гордо подымалась наука, утоньчалась жизнь, сверкало вдохновеніе.. Но фундаментъ всего былъ здѣсь, въ поднятомъ старческой высохшей рукой деревенскаго священника темномъ кругломъ кускѣ, свершавшемъ крестообразное движеніе надъ покрытымъ бѣлой скатертью столикомъ… Онъ имѣлъ свою жизнь, требовалъ своего искусства, быть можетъ, болѣе сложнаго, чѣмъ всѣ искусства міра, ждалъ своего вдохновенія и бралъ человѣка подъ свою власть цѣликомъ, не оставляя ничего, приспособляя къ своимъ требованіямъ мозгъ, тѣло, душу, все существо каждаго звена безконечной цѣпи хлѣбопашцевъ, теряющейся позади тамъ, гдѣ беретъ начало человѣчество, и уходя впередъ въ безконечную даль тысячъ поколѣній…

И если искусство передать сложность жизни въ краскахъ въ пластической точности статуи, въ сочетаніи звуковъ симфоніи, или словъ стиха беретъ человѣка и владѣетъ имъ, и требуетъ высшаго напряженія всѣхъ силъ его, и несетъ міру благо, — то требуемое этимъ чернымъ, грубымъ кускомъ искусство беретъ большинство человѣчества, требуетъ необъятнаго напряженія и несетъ неизмѣримое благо…

Это былъ хлѣбъ, предметъ проявленія высшаго искусства — искусства всей жизни милліоновъ людей, дѣлающій изъ полуживотнаго существованія подвигъ, изъ орущаго дикія, пьяныя пѣсни, сквернословящаго, поминающаго въ кощунственномъ сочетаніи имя матери, грязнаго, вонючаго мужика святого, потому что, вынося на себѣ всю подавляющую тягость ига этого хлѣба, онъ имѣлъ его меньше всѣхъ. попрекалъ имъ зажившагося отца, вложившаго всѣ силы въ его ярмо, билъ жену за то, что она жалѣла дѣтей и тайно совала имъ кусокъ, проклиналъ рожденіе дочери, потому что она лишній ротъ, не оправдывающій своего появленія на свѣтъ…

Это былъ хлѣбъ, могучее колесо, приводившее въ движеніе жизнь всего земного шара, ломавшее и коверкавшее людей, возносившее ихъ наверхъ и швырявшее внизъ съ равнодушіемъ судьбы.

Это былъ предметъ думъ, труда, волненій и заботъ большинства человѣчества…

«…. — и умножа сія въ веси сей… —» склонялся народъ. Да, да, «умножа», — вѣдь его такъ мало, этаго чернаго, грубаго хлѣба… того самаго, что лежитъ теперь сонными зернами въ оттаивающихъ бороздахъ, что подымется зеленой щетиной, что зацвѣтетъ золотою пылью, колеблемою тихимъ вѣтромъ надъ полями, пахучимъ облакомъ, что знойной стѣной встанетъ передъ истомленной жницей, а потомъ несмѣтной силой дружескаго стана окружитъ деревню желтыми бабками, посыпется подъ цѣпами тяжелой волной и двинется на станцію безчисленными возами, наполнитъ грохочущіе вагоны, потопитъ элеваторы, двинетъ левіафаны-корабли и вернется къ веснѣ назадъ въ деревню, повысившись въ цѣнѣ и возбуждая истиннный ужасъ съѣденнымъ лишнимъ кускомъ…

Глубокимъ, полнымъ огромнаго значенія символомъ подымался онъ надъ толпой, и не даромъ многіе стремилисъ къ алтарю, серьезные, бородатые хозяева, чтобъ быть при дѣлежѣ пяти хлѣбовъ, насытившихъ пять тысячъ человѣкъ. Надо было достать хоть маленькій кусочекъ этого хлѣба, хоть самую горбушечку, чтобъ хранить до посѣва у образовъ въ своей избѣ, а потомъ, выходя на сѣвъ, взять въ сѣвницу этого освященнаго хлѣба, какъ залогъ будущаго урожая, кусокъ, могущій свершить чудо насытить тощей, узенькой нивой, изъ которой выжато почти все, что она могла дать, тысячи тысячъ народа, идущаго изъ тьмы прошлаго и уходящаго въ тьму будущаго… Только чудомъ, только Божьимъ попущеніемъ живы были эти тысячи поколѣній, копавшихся въ землѣ, дробившихъ ее на полосы, выкраивавшихъ по самой трогательной справедливости шматки и уголки, сообразно увеличенію семей, вертящихся въ одной границѣ пятьдесятъ лѣтъ…

Священникъ дѣлилъ эти хлѣбы на двѣ, на четыре, потомъ на восемь и т. д. частей и эти частицы плыли по толпѣ, исчезая въ ней, какъ зерна въ землѣ, неся надежду и наивную увѣренность. Сергѣй не могъ протискаться къ столику, но онъ зналъ, что чудесный кусокъ у него будетъ — онъ недаромъ забѣжалъ къ писаренку Санькѣ Котову, пѣвшему на правомъ клиросѣ. Онъ узналъ отъ него много новаго, о чемъ думалъ во время службы, и, когда церковный сторожъ, съ неимовѣрнымъ трудомъ протискиваясь сквозь толпу, подалъ ему черезъ головы другихъ завернутый въ платокъ кусокъ хлѣба, шепча свистящимъ шепотомъ:

— Котовъ писаренокъ посылаетъ… — Сергѣй также шепотомъ, покрывавшимъ пѣніе хора, крикнулъ:

— Скажи, чтобъ не уходилъ сразу, слово сказать надо!.

И потомъ, когда хоръ гремѣлъ радостнымъ, восторженнымъ кликомъ:

— Слава тебѣ, Боже… — вмѣстѣ съ другими Сергѣй протискивался къ выходу, не обращая вниманія на стоны сдавленныхъ бабъ, на крѣпкіе толчки, сыпавшіеся со всѣхъ сторонъ, шелъ по ногамъ, продирался сквозь плотную толщу людей, разминая ее по сторонамъ при помощи своихъ дюжихъ плечъ и локтей.

Остановился онъ уже въ палисадникѣ, у ограды, возлѣ чугуннаго креста, окруженнаго желѣзной рѣшеткой, подъ которымъ покоился старый священникъ отецъ Никодимъ. Онъ былъ весь въ поту, картузъ его смяли, а у пальто не хватало двухъ пуговицъ. У этого попова креста онъ условился встрѣтиться съ Таней. Онъ смотрѣлъ въ толпу, но весенняя ночь была такъ темна, что, послѣ яркаго свѣта церкви, глаза его ничего не видѣли. Люди шевелились черными силуэтами, переходили съ мѣста на мѣсто, толкали его, оттирали къ сторонѣ, но все былъ народъ, какъ будто незнакомый, словно столбухинцевъ совсѣмъ не было здѣсь. Разъ мелькнулъ, какъ будто, огромный Авузинъ и тотчасъ скрылся, поглощенный толпой и мракомъ. Сергѣй ужъ началъ думать — не ушла ли Таня домой, не дождавшись его, и въ темнотѣ онъ нахмурился отъ досады. Не видно было и Дуньки, которой онъ сказалъ быть у поповой могилы къ концу службы: Должно быть, опять встрѣтилась съ своимъ Ѳедькой, что бѣгаетъ за ней, какъ кобель за гулящей сучкой…

— Ноги бы ему, дьяволу, обломать за это, не бѣгалъ бы тогда… — сердито бормоталъ онъ, раздраженный и тѣмъ, что ему успѣлъ сообщить Санька писаренокъ, и усталостью долгаго стоянія въ церкви, и отсутствіемъ Татьяны.

Народъ расходился и медленно, съ трудомъ, тискаясь и давя слабыхъ, выливался изъ церкви, заполняя палисадникъ. Кто-то сильно толкнулъ Сергѣя, такъ что онъ покачнулся въ сторону, и только хотѣлъ обругать неосторожнаго, какъ увидѣлъ, что это Прокофій Ельниковъ.

— Народу-то — страсть, — проговорилъ старикъ, останавливаясь возлѣ него, — не приведи Богъ сколько…

— Поджидаю своихъ, да не видать что-то, — отвѣтилъ Сергѣй и вспомнилъ, какъ писаренокъ давеча сказалѣему, что старый Ельниковъ уже почти кончилъ съ банковскимъ бариномъ о хуторѣ. Ему хотѣлось спросить, правда ли это, но неудобно было спрашивать, и онъ началъ издалека:

— Что-жъ, Прокофій Егорычъ, весна вѣдь…

— Къ тому идетъ, — отозвался старикъ.

— Намедни я на мельницу ходилъ, — будто Захара видѣлъ у винополіи, ровно онъ прошелъ… Нищій то Захаръ, что въ пастухахъ въ насъ гонялся.

— Опять пришелъ? Бродитъ старый, къ дому ему не прибиться…

— Думать надо, опять къ намъ придетъ, — говорилъ Сергѣй равнодушнымъ голосомъ, — надо бы намъ собраться, потолковать въ гулящій день: его въ пастухи брать, али еще кого…

— А за что-жъ другого. Онъ справный пастухъ былъ? Мальченку какого ему дать, пусть опять ходить…

— Вотъ и я такъ думаю: пущай онъ, а все же потолковать надо, какъ хозяева…

Прокофій помолчалъ.

— Наши хозяева, — проговорилъ онъ, и по тону его голоса Сергѣй догадался, что онъ усмѣхнулся.

— «Загордѣлъ старый, — подумалъ онъ съ чувствомъ той давней, длинной злобы, съ которой думалъ всегда объ этомъ коноводѣ всѣхъ деревенскихъ бигатѣевъ, глядящихъ только, какъ бы себѣ утянуть, что получше, — погоди, дамъ я тебѣ звону на сходѣ…»

Онъ и мечталъ, и боялся этого неминуемаго схода. Ему хотѣлось выступить на немъ противъ всѣхъ этихъ Прокофьевъ, лавочниковъ Ларіоновъ, Быковыхъ, и другихъ тугихъ мужиковъ, выступить тѣмъ почетнѣе, что ему самому ничего не надо было, и стоялъ онъ только за деревенскую бѣдноту… А боялся онъ потому, что это выступленіе могло испортить всю его жизнь: свадьба Дунькк тогда, навѣрное, разстроится… Не даромъ старый Ельниковъ до сихъ поръ не засылаетъ сватовъ, какъ обѣщалъ на масляной. Вѣрно ждетъ чего то — не то этого схода, о которомъ не могъ не слышать, не то покупки хутора, на который хочетъ выселяться…

— Потолковать то все жъ надо, — повторилъ Сергѣй, стараясь разглядѣть въ темнотѣ лицо Прокофія, — какъ никакъ, а вѣдь и они хозяева…

— Потолковать можно, за что-жъ не потолковать, только что хозяева то они всѣ добраго слова не стоютъ… Говорятъ, вы тамъ ужъ толкуете что-то, — замѣтилъ онъ и опять усмѣхнулся.

— Да вѣдь дѣла, — хмурясь и кусая губы, сказалъ Сергѣй; ему было непріятно, словно его уличили въ чемъ-то, — шорникъ у меня работалъ, сказки гораздъ мастеръ говорить, заходили нѣкоторые…

Они помолчали. Толпа стала рѣдѣть, изъ церкви уже всѣ почти вышли и толкались у ограды, отыскивая своихъ. Кое кто уже двинулся домой, оставались только ожидающіе партіи, чтобы двинуться вмѣстѣ.

— Дуняша то тутъ, ай дома оставши? — спросилъ Ельниковъ.

— Тутъ, вмѣстѣ шли, не знаю, куда запропастивши, жду вотъ ее.. — Можетъ, подвезти, я на конѣ, — предложилъ Прокофій.

— Дойдемъ, насъ тутъ цѣлая партія, все одно ужъ…

Старикъ попрощался и ушелъ. И только онъ пропалъ въ толпѣ, какъ изъ мрака, словно ожидая его ухода, вынырнулъ Санька писаренокъ.

— Звалъ меня никакъ, — спросилъ онъ, подходя, — скорѣй только, бѣжать надо…

— Куда тебѣ бѣжать то? Все, чай, по дѣвкамъ?

— А что-жъ, и по дѣвкамъ не худо… Что надо-то, говори…

— Узнай ты мнѣ, какой хуторъ Прокофій торгуетъ, къ какому краю онъ будетъ. Ты можешь: у писаря баринова, ай, такъ въ конторѣ… Мнѣ безпремѣнно знать надо, и чтобы до Пасхи, слышишь?

— Ладно, будешь знать… На Пасхѣ къ вамъ гулять приду, скажу тогда…

— Тебѣ мальцы наши бока-то почистятъ, когда придешь, — засмѣялся Сергѣй.

— Боюсь я ихъ гораздъ, какъ же… — отвѣчалъ писаренокъ; однако спросилъ: — а развѣ злятся?

— На тебя не злиться… Сколько ты дѣвокъ-то перепортилъ?

— Тебя послушать!..

Черная тѣнь вплотную придвинулась къ Сергѣю и заглянула въ лицо.

— Эва, Серега, а мы тебя тамъ за оградой ждемъ, — проговорила Дуня, — всѣ собравши, тебя только и ждемъ…

— Я же говорилъ возлѣ поповой могилы, — сердито отвѣтилъ Сергѣй, — понять ничего толкомъ не могутъ…

— Авдотьѣ Даниловнѣ, наше съ почтеніемъ, — заговорилъ Санька, раскланиваясь и подавая руку, — какъ живете?

— А что жъ, живемъ васъ поджидаемъ… — усмѣхаясь, отвѣчала Дуня.

— Дозволите къ вамъ на праздникъ въ деревню придти?

— А по мнѣ что-жъ — приходите, съ насъ не убудетъ.

— За что-жъ равнодушіе такое, позвольте спросить? Мы къ вамъ всѣмъ сердцемъ, можно сказать, а вы все задомъ.

Онъ болталъ еще что-то, но Дуня не слушала и пошла за братомъ.

Назадъ идти было весело, несмотря на темноту и усталость отъ долгаго стоянія. Предчувствіе праздника сказывалось; казалось, тишина ночи приготовляетъ на завтра нѣчто радостное и большое, и отъ этого въ темнотѣ смѣхъ звучалъ задорно и громко, позабылся постъ, связывавшій молодежь на пути въ церковь. Шли уже вмѣстѣ, дѣвушки и парни, перекликались и шутили, прыгали черезъ канавы дороги и гонялись другъ за другомъ, какъ будто не стояли подъ рядъ нѣсколькихъ часовъ безъ отдыха.

— Все смѣхи да шуточки, — ворчалъ шедшій рядомъ съ Сергѣемъ Матвѣй Феклистовъ, измѣнявшій своей мрачности, только когда выпивалъ, — досмѣетесь ужо до дѣловъ, погодите…

— Толкую я ему: благія селедки далъ, въ безпречь вонючія, — говорилъ идущій впереди Панкратъ Дудовъ, — смѣется подлецъ, хуть ты что… Ужо подъявится, я ему хвостамъ то селедочнымъ морду набью! Чать, мнѣ расходъ, времена-то какія, гляди…

— А занапрасно, совсѣмъ даже занапрасно ты, Вѣрка, морду отъ нашихъ мальцовъ воротишь, — укоризненно говорилъ Егоръ Никитьевъ Вѣрѣ Калининой, — горда гораздъ стала, въ купчихи хоть…

— Она за то въ носъ и говоритъ, что за ней Петька живой съ Подберезья ходитъ. Чать, не нашъ братъ мужикъ — на-бор-шшикъ!..

— Не вашей сѣрости чета, — огрызалась Вѣра, — только и знаютъ, что въ навозѣ копаться…

— Ахъ, мать… пресвятая, эво барышня нашлась въ насъ! Ребята, гляжъ на Столбухинѣ-столицѣ графиня заморская объявилась, Вѣра гундавая прозывается!..

— Оставьте, ребята. Что вы дѣвку зря въ сердце вводите, ни за что обижаете, не хорошо такъ…

— Да какъ же, Татьяна Богдановна, сама погляди: въ навозѣ, говоритъ…

— Теперь дѣло такое: за селедки отдай, за соль отдай, и за масло за постное отдай… Сколь выйдетъ то? А времена какія?

— А ты, дядя Панкратъ, свою Фиру замѣстъ івсего отдай, вотъ тѣ и польза, и выходить ничего не станетъ…

— А главностью Пѣгарихѣ доходу не будетъ…

— Черти оголтѣлые, еще съ церкви идутъ!.. Смѣяться вамъ около людей только…

Предъ домомъ Сергѣй съ Татьяной отсталъ немного.

— Гляди, мать что-то къ Ельниковымъ зачастила, не вышло бъ чего, — говорила Таня, — собираются у тебя, говорятъ, старикъ даже очень недоволенъ…

— Мать говорила?

— Она. Что, говоритъ, Серега въ сторону глядитъ, его въ люди вывести хотятъ, а онъ съ дрянью всякой путается, это про тебя то…

— Очень я въ его люди хочу.

Онъ помолчалъ немного и взялъ ее за руку.

— А ты то, ты сама, въ словѣ своемъ тверда будешь? — спросилъ онъ, притягивая ее къ себѣ.

— Господи, Сереженька… — могла только простонать она, вся припадая къ нему.

— Только главностью держись, сколько тамъ нужно, а держись, не поддавайся матери, она, я знаю, только и глядитъ, чтобт Дунькину свадьбу разстроить, мнѣ говорили… А ты держись хоть тутъ что, тогда все ладно будетъ!

Они постояли минутку, обнявшись, смущенные тѣмъ, что надвигалось на нихъ, противъ чего имъ надо было собрать всѣ силы, чтобъ выдержать натискъ, и пошли за вошедшей уже въ деревню толпой.

— Болитъ мое сердце, охъ болитъ, — шептала Таня, — боюсь я… Ну что я сдѣлаю, какъ мать не захочетъ?

— Говорю: держись, зубами держись…

— Она такая — все молчитъ, все поддакиваетъ, а сама свое думаетъ, на умѣ держитъ.

Сергѣй стиснулъ зубы, чтобы не разразиться бранью. Вообще съ тѣхъ поръ, какъ онъ сталъ въ центрѣ деревенскихъ дѣлъ, онъ сталъ раздражителенъ, нетерпѣливъ и вспыхивалъ быстро неожиданнымъ гнѣвомъ.

— А ты то маленькая, что ли, за себя постоять ужъ не можешь, — проговорилъ онъ, сдерживаясь.

— Такъ вѣдь что-жъ я сдѣлаю? Она мать…

Онъ промолчалъ, чтобы не разсердиться еще больше; она его обезоруживала своей беззащитностью, какой-то особенной слабостью, трогавшей, какъ слабость ребенка, которому негдѣ искать защиты. Въ этомъ сказывалось — такъ, по крайней мѣрѣ, казалось ему — ея происхожденіе, не мужицкое, деликатное, та неопытность и мягкость, которой отличаются люди господскаго званія, которыхъ онъ много видѣлъ въ городѣ. Это сердило и влекло къ себѣ, онъ не могъ устоять и обнялъ ее крѣпко, какъ бы стараясь перелить въ нее свою устойчивую твердость крестьянина, доходящую до жестокости тамъ, гдѣ это было необходимо.

— Одно говорю: держись, — твердилъ онъ, не находя болѣе убѣдительныхъ и сильныхъ словъ, — а либо и мы еще поживемъ…

Онъ сказалъ: «поживемъ», и вдругъ теперь только замѣтилъ, что въ послѣднее время какъ-то мало думалъ о своей жизни, весь уйдя въ общую жизнь всѣхъ этихъ Алексѣевъ, Авузиныхъ, Ульяновъ Гусевыхъ, втянувшую его въ себя съ чисто крестьянской цѣпкостью. Они были изумительные люди, эти мужики, они способны были поглотить человѣка совершенно, едва только онъ поддавался имъ хоть немного, взять все его время, торчать у него цѣлыми вечерами, беря отъ него все, то имъ было нужно, и ничего не давая взамѣнъ, словно онъ для того и былъ созданъ, чтобы служить имъ.

Съ наивностью дѣтей они отбрасывали всякую мысль о томъ, что у человѣка могутъ быть свои интересы, своя жизнь, свое дѣло, были увѣрены, что онъ можетъ думать только о нихъ, объ ихъ интересахъ, не останавливаясь даже мыслью на томъ, что у него такое же хозяйство, такая же семья; то, что выступленіе его, какъ сплотившаго ихъ возлѣ себя могло привести его къ бѣдѣ въ своей жизни — ихъ не интересовало, они совсѣмъ не думали объ этомъ, считая совершенно справедливо, что это его дѣло; они если брали, то брали цѣликомъ, всего, не оставляя ничего.

— «Впутался я съ этими мужиками, — думалъ онъ, когда они разстались съ Татьяной, идя къ себѣ, — сдѣлаютъ они мнѣ штуку… Да вѣдь и тѣ-то хороши… Охъ, звѣрисущіе звѣри, только о брюхахъ своихъ ненасытныхъ и ду, маютъ».

Онъ остановился, посмотрѣлъ въ землю и склонилъ голову, какъ бы прислушиваясь къ тому, что незримо наростало въ душѣ. Было что-то толкающее его именно въ томъ направленіи, какъ онъ шелъ во всемъ, что видѣлъ онъ кругомъ себя, что-то непріемлемое имъ, отъ чего порой вспыхивала въ немъ эта внезапная злость, которой онъ никогда не чувствовалъ въ себѣ раньше.

…Дмитрій, выгнанный отцомъ только потому, что работалъ больше всѣхъ, заботился больше всѣхъ въ семьѣ и велъ хозяйство къ большему благополучію. Положимъ, поговаривали на деревнѣ и о другомъ: старикъ еще дюжой, а баба его уже совсѣмъ никуда не годится… да вѣдь деревня чего не выдумаетъ?..

…Алексѣй, принятый на «бабій» надѣлъ, съ тѣмъ, что при передѣлѣ ему дадутъ настоящій надѣлъ, какъ односельчанину, благо онъ приписался къ обществу и выставилъ вина, а за пользованіе выморочной полдушей отдалъ скопленныя невѣроятнымъ трудомъ деньги…

…Матвѣй Шерстобитъ, бьющійся самъ-шесть на одной душѣ, высѣвающій густымъ сѣвомъ пять мѣръ на нивѣ своей, запуганный до того, что все, что бы ни приходило въ деревню, принималъ, какъ знаменіе несчастья, бѣды, что, должны свалиться на его голову…

Много, охъ! много въ ихъ скромной, тихой деревнѣ, прожившей вѣка незамѣтно, какъ одинъ годъ, накопилось несправедливости, горя, злобы… Много было въ ней такого, чего не могъ принять онъ, попробовавшій лучшей жизни и уже порядкомъ поотвыкшій отъ полнаго безразличія всѣхъ этихъ Прокофьевъ, Ларіоновъ, Фроловъ Спиридоновыхъ и другихъ къ судьбѣ бѣдноты, изъ которой состояло большинство…

— «А подъ конецъ всего — отцу моему родному запись стоитъ, большая запись, кровью, слезамъ сыновнимъ записана», — вспомнилъ онъ слова Дмитрія и теперь только почувствовалъ, что можно дойти до такой ненависти, можно, сидя въ потемкахъ нетопленной избы, слушая пискъ голодныхъ ребятъ, которыхъ нечѣмъ, нечѣмъ вѣдь накормить, можно придумывать страшныя вещи, строить дикіе планы, полныя нечеловѣческой жестокости и дьявольской мести…

— Дьяволы толстобрюхіе, погодите, удружу я вамъ праздничкомъ, — бормоталъ онъ, направляясь домой, — самъ вдохну, а и вамъ не сладко будетъ… Испакостили, совсѣмъ испакостили деревню, — думалъ онъ, забывая, что она всегда была такой, только онъ, когда жилъ въ ней, не замѣчалъ этого, потому что не вмѣшивался въ ея жизнь, оставляя это старому Данилѣ, отцу, что смертью своей поставилъ его лицомъ къ лицу со всей сложной путаницей общей жизни…

…Тогда больше о гуляньяхъ, да праздникахъ думалъ, пиджакъ новый да калоши къ сапогамъ важнѣй всего были…

Дома уже собирались ужинать, и только сама старуха копалась съ чѣмъ то у печки.

— Мордву то нѣтъ? — спросила она, когда Сергѣй вошелъ.

— Коли и есть, такъ самый чуточный, — отвѣчалъ онъ, садясь къ столу.

Старуха копалась съ разсадой. Благовѣщенская разсада вамая крѣпкая: хорошая хозяйка всегда должна посадить въ Благовѣщеніе хоть немного разсады, чтобы огородъ былъ хорошъ и все вызрѣло. До солнца еще подымалась она въ этотъ день, пожимаясь отъ холода, копалась иногда еще въ подмерзшей землѣ, свято соблюдая завѣтъ исконный. Порой благовѣщенская разсада пропадала, побитая морозомъ, но это не умѣряло ея старанія на слѣдующій годъ, и, если овощь огородная удавалась, она всецѣло приписывала это тому, что первую разсаду садила въ Благовѣщеніе. Остальная сажалась въ чистый четвергъ, и это тоже было закономъ, который нельзя было бы преступить даже въ томъ случаѣ, если бы на страстной вдругъ ударилъ морозъ и шелъ бы снѣгъ.

— Все примѣты, все бабья вѣра, — говорилъ Сергѣй въ то время, какъ самъ.пряталъ за образа тщательно завернутый въ чистую холстинку принесенный изъ церкви хлѣбъ, — вамъ бы только календари писать…

— Умнѣй стариковъ не будешь, — отозвалась старуха, — отъ отцовъ-дѣдовъ заведено, не намъ перемѣнять…

Утромъ, еще Сергѣй спалъ, она дѣйствительно поднялась, надѣла валенки и, забравъ корзину съ разсадой, пошла на огородъ.

Еще не разсвѣло толкомъ, молочно розовое небо еще хранило память о минувшей ночи, и земля лежала сонная, какой она бываетъ только весеннимъ утромъ, похожая на дѣвушку, что заспалась и не хочетъ пробуждаться для работы и смѣха.

Гдѣ-то недалеко было солнце. Оно уже чувствовалось въ протянутыхъ къ игравшему нѣжными красками небу вѣтвяхъ деревьевъ, о немъ трещали уже проснувшіеся воробьи, и долгимъ теплымъ вздохомъ встрѣчала его земля. Приготовленныя еще давно Сергѣемъ гряды, черныя и не потерявшія еще холода могилы, тянулись прямыми полосами, жирныя, хорошо унавоженныя, обѣщающія добрый урожай.

Старуха глядѣла на нихъ съ любовью и нѣжностью, какъ глядитъ мать на свое дѣтище. Она ходила за огородомъ, она умѣла посадить во время, не забыть полить, подумать о всемъ, что нужно было, она — уже отошедшая отъ большого хозяйства, сосредоточившая весь свой земельный инстинктъ, освѣщавшій всю ея долгую жизнь, на этомъ кускѣ земли, отданномъ въ полное ея вѣдѣніе.

— Господи Спасе, — начала она молиться тою, молитвой, что научила ее пріятельница, жена церковнаго сторожа, у которой она говѣла всегда на погостѣ, — Владыко Господи боже нашъ, твоя отъ твоихъ приносяще тебѣ, и вѣчныхъ твоихъ благъ въ воздаяніе… и въ вѣчнѣхъ твоихъ сокровищахъ сподоби…

Она не помнила половины словъ, а что помнила, путала невѣроятно, при чемъ ничего не понимала изъ того, что бормотала сухими губами; но на нее неотразимо дѣйствовали странныя слова, въ которыхъ чудилась торжественность церковной службы, дѣйствовало одно то, что это была молитва, спеціально предназначенная для даннаго случая.

--…возложится, сподоби… — бормотала она съ тѣмъ чувствомъ изумленія и важности произносимаго, съ какимъ повторяла за попомъ непонятныя слова молитвы послѣ причастія, — какія слова!..

Солнце только что глянуло изъ-за крышъ, а она уже кончила сажать и поднялась. Блѣдные, синеватые листочки капусты торчали изъ земли правильными рядами — это старая разсада, вырощенная въ избѣ, въ ящикѣ; темныя ямки, политыя подогрѣтой водой, говорили о всѣхъ сельдереяхъ, пореяхъ и прочей бабьей благодати, о которой даже не думаютъ мужики, считая ее глупостью и чепухой. А попробуй забыть въ похлебку чего положить — сейчасъ ругаться: ничего не смотришь, ничего не знаешь… Такъ оно и все въ бабьей жизни: вертишься съ утра до вечера, какъ конь въ молотилкѣ, а дѣла не видать, какъ и всей бабьей жизни..

Утро уже пришло — ясное, свѣтлое, крѣпкое, какъ молодость, настоящее праздничное утро. Все спало, пользуясь праздникомъ, только на огородахъ кое-гдѣ копошились бабы, вставшія, какъ и она, до свѣту. За плетнемъ рядомъ, согнувъ худую, костлявую спину, бродила между высокихъ грядокъ Матвѣя Шерстобитова хозяйка Василиса. Кончивъ одну гряду, она поднялась и поглядѣла въ Данилихинъ огородъ.

— Здравствуй, Макарьевна, — проговорила она, — съ праздничкомъ…

— Равнымъ и тебя… Что-жъ, посадила?

— Да никакъ все, боюсь морозъ не: ударилъ бы какъ лѣтось…

— Какъ Богъ дастъ.

Онѣ помолчали.

— Что-жъ, Дуньку то пропили?

— Вышло такъ…

— То-то я говорю, парень то ничего, семья настоящая…

— Пьетъ только боюсь, бить не сталъ бы…

— А, да вѣдь кто не пьетъ-то? Вотъ мой Шерстобитъ и то пьетъ, когда поднесутъ… А Ванька онъ хоть и пьетъ, а только тихой малецъ…

— Дай то Богъ…

Опять помолчали, подставляя спины солнышку.

— А правда, Сергушка то вашъ, будто народъ смутьянитъ, давеча Пѣгариха болтала?

Данилиха посмотрѣла на нее подозрительно.

— Чего тамъ смутьянитъ, скажетъ тоже, — проворчала она недовольно, — болтаетъ твоя Пѣгариха зря, хвостъ только треплетъ, какъ сука бездомовая…

— Я что-жъ, я — что люди, то и я… Болтали, будто ба’ринъ банковскій даже къ становому ѣздилъ… Будто Серега то супротивъ него хочетъ идтить. Футора, ай какъ ихъ тамъ…

— Зря болтаютъ! — отрѣзала старуха и, не по прощавшись, пошла къ дому.

— Тоже — футорй, — бормотала она, проходя на дворъ, — къ становому…

Она заглянула въ хлѣвъ. Коровы съ молчаливымъ вниманіемъ поглядѣли на нее; овцы плотной толпой подошли и уставились загадочными свѣтлыми глазами… Нынѣшній теленокъ, тощій и слабый до того, что едва держался на тонкихъ качающихся ногахъ, замычалъ неожиданно громко.

Старуха потрогала развѣшанные у хлѣва, вываренные въ золѣ холсты и мотки пряжи и подумала:

— Разстилать надо, отвисѣлись… Бѣлится съ масляной, хорошо прошло… Теперь на пожню, пусть солнцемъ то ихъ прошпаритъ….

Она приперла хлѣвъ и остановилась въ задумчивости.

— Къ становому…. Супротивъ него, говоритъ… Футора ай какъ ихъ тамъ…

И пошла, кряхтя, въ сѣни, озабоченная новымъ, что вошло вдругъ въ жизнь, невѣдомо откуда и невѣдомо зачѣмъ…

V.

Къ празднику всѣмъ надо. Не успѣлъ еще день разслоиться какъ слѣдуетъ, сумракъ утренній висѣлъ еще въ воздухѣ, мѣшаясь съ туманной сѣткой дождя, какъ со стороны большака, смутно колеблясь чернымъ пятномъ въ неясномъ свѣтѣ, показалась большая телѣга, запряженная высокой, рыжей кобылой.

Кобыла была здоровая, телѣга исправная, окованная желѣзомъ, изъ тѣхъ, что называются московками, на желѣзныхъ осяхъ и выкрашена была въ красную краску.

И по одной уже этой телѣгѣ вышедшая по воду Анна Авузина узнала, кто ѣдетъ. Сморщилась старуха, присмотрѣлась и, когда разглядѣла мокрую зимнюю шапку поддѣльнаго бобра, заворчала:

— Поѣхали побирухи, все мало имъ, гляди опять стращать будетъ, слова страшныя говорить… Ужъ эти попы…

А попъ толкнулъ локтемъ сидѣвшаго рядомъ дьякона, правившаго лошадью, и подвернулъ къ первой на выѣздѣ къ большаку избѣ дѣда Ѳедора Романыча.

Лошадь стала, высоко задравъ подъ крашеную дугу сухую, костлявую голову съ большимъ кадыкомъ и глубокими ямами надъ глазами; рыжая шерсть ея, смоченная дождемъ, на бокахъ и крупѣ потемнѣла, и она казалась грязной. Попъ посидѣлъ нѣкоторое время, поглядывая на окна, но никто не показывался.

— Надо лѣзть… — проговорилъ онъ, взглянувъ на дьякона.

— Приходится, — отозвался тотъ, — народъ нынче пошелъ, никакого пониманія не имѣетъ…

Попъ тяжело вылѣзъ прямо въ скопившуюся возлѣ избы грязь и запахнулъ полы теплой рясы.

Дождь мочилъ его съ самаго погоста, упорный весенній дождь, что дѣлаетъ утро похожимъ на глубокую осень. Плотная сѣрая дымка закрывала темныя поля, тощія березки стояли въ ней сиротливо, лужи мерцали тусклымъ, оловяннымъ блескомъ и, придавленный влажной пылью дождя, густо разносился запахъ прѣвшаго на поляхъ навоза.

— О, Господи… — вздохнулъ попъ, направляясь къ крыльцу, — дождитъ то какъ.

Должно быть, въ избѣ замѣтили его пріѣздъ, потому что въ сѣняхъ его встрѣтилъ старикъ. Онъ сложилъ руки лодочкой и подошелъ подъ благословеніе.

— Заставляете унижаться, никто не встрѣтитъ, будто врагъ пріѣхалъ, — говорилъ попъ, осѣняя его размашистымъ, быстрымъ крестомъ, — нѣтъ того, чтобы облегчить…

— Да вѣдь, батюшка, время то гораздъ раннее, заспались дюже, погода тоже… — оправдывался дѣдъ, — какъ легъ давеча коня обрядивши — что камень въ воду… Въ избу не зайдешь ли?

— Некогда, некогда, еще ѣзды не дай Богъ сколько, когда тутъ заходить, — бормоталъ попъ, несмотря на то, что ему хотѣлось зайти: прозябъ онъ подъ дождемъ и вѣтеръ надоѣлъ такъ, что до сихъ поръ гудѣло въ ушахъ, — справляйся живѣй, время идетъ…

Старикъ вернулся въ избу за ключемъ и тотчасъ же вернулся. Бабы не было въ избѣ и прежде, чѣмъ идти въ клѣть, онъ заглянулъ въ хлѣвъ. Вмѣстѣ съ Наташей старуха доила коровъ. Почуявшія весну коровы не стояли, мотали головами, били хвостами, словно нарочно стараясь попасть по лицу, и мычали протяжно и нетерпѣливо.

— Стой ты, паскуда, эва пропасти на тебя нѣтъ, — сердито бранилась старуха, — и что за наказанье съ тобой такое…

Когда дѣдъ заглянулъ въ пахучую черноту хлѣва, корова попятилась и, задѣвъ копытомъ подойникъ, опрокинула его. Старуха окончательно разсердилась, выругала мужа, ударила корову такъ, что та замотала притянутой на веревкѣ головой, и поднялась.

— Не ори ты, дура, попъ на дворѣ, по ругу пріѣхалъ, разинула хайло то, — остановилъ ее мужъ, но она не слушалась и продолжала браниться, сбавивъ все же тонъ:

— Принесла его нелегкая, тоже забѣднялъ гораздъ, то и знай путается… Теперь время передъ праздникомъ, самимъ надо, а онъ, поди, и яицъ, и масла захочетъ… Въ городѣ то яйца вонъ по тридцать копѣекъ десятокъ, слыхана-ль когда цѣна такая, сколько денегъ взять можно, а ему дай…

Однако, она встала, приставила подойникъ возлѣ Наташи и пошла вонъ. И, несмотря на то, что только что ругала попа, подошла къ нему подъ благословеніе, умильно подобравъ губы и опустивъ подоткнутую юбку.

Въ клѣти старикъ медленно развязывалъ мѣшокъ за мѣшкомъ, какъ будто подчеркивая этой медленностью зависимость попа отъ него. Это дѣлалось не по злости — старикъ на даяніе былъ простъ, — а только потому, что такъ велось почти у всѣхъ: пусть и попъ почуетъ, что не все мужикъ къ нему съ поклономъ, поклонись и ты, а моя воля дать гарнецъ либо мѣру…

Пришелъ дьяконъ съ мѣшками и корзинами и сталъ въ дверяхъ. Попъ не торговался, чтобы дѣдъ больше сыпалъ, а съ напряженной шутливостью похваливалъ рожь или жито. Видно было, что ему почти мучительна вся эта операція сбора, освященнаго вѣками и необходимаго; подставляя вмѣстѣ съ дьякономъ мѣшокъ, онъ старался не смотрѣть на дѣда, хотя ему приходилось уже десятки разъ продѣлывать то же самое у того же Ѳедора Романыча.

— Сыпь, сыпь, старикъ, не жалѣй, ты хозяинъ самосильный, — приговаривалъ дьяконъ, — порадѣй причту то, чать самъ придешь говѣть на страстной…

— Такъ вѣдь и за говѣнье отдашь, — ухмыльнулся дѣдъ, — такое дѣло — всѣмъ нужно, и вамъ, и намъ, — прибавилъ онъ какъ бы въ извиненіе.

Хлѣбъ и сѣмя онъ отсыпалъ полнымъ корцемъ, старался съ верхомъ и, кромѣ того, выкопалъ гдѣ-то въ углу клѣти порядочную кадочку съ масломъ.

— Бери, батя, время къ празднику, всѣмъ надо, — говорилъ онъ, передавая ее дьякону, — такое дѣло…

Старуха, какъ ни ругалась, а тоже притащила попу коечего. Вмѣстѣ съ дьякономъ она долго перекладывала яйца въ корзину, сдавая ихъ счетомъ, какъ будто продавала, потомъ отпахнула передникъ и вытащила конецъ холста.

— Батя, а батя, — обратилась она къ попу, — это не вамъ попадьѣ своей передашь, для нея готовила… Гляди, чтобъ горлопанъ то твой утайки не сдѣлалъ!

— Ну, прости Господи, что-жъ я воръ, что-ли, — возмутился дьяконъ, — эва баба ядовитая какая…

— Ладно, ядовитая, — ворчала старуха, — тожъ, братъ, и ты не простъ…

Отъ дѣда попъ съ дьякономъ двинулись дальше. У слѣдующей избы имъ опять пришлось постоять, пока изъ воротъ не вышелъ мужикъ. И такъ же почесываясь, жалуясь на сонъ, одолѣвшій въ это дождливое утро народъ, подошелъ подъ благословеніе и повелъ пріѣхавшихъ въ клѣть. Сыпалъ онъ понемногу, стараясь отмѣрить гарицемъ такъ, чтобы зерно было вровень съ краями заржавленнаго, съ пробитымъ дномъ гарнца, а дьяконъ ругалъ его:

— Что ты, лѣшій, подъ гребло норовишь, жаль небось отцу то духовному, ты долженъ сыпать по честности, вёрхомъ чтобы было…

— Такъ вѣдь достатки наши, самъ знаешь, коли бы мы были жители настоящіе, — оправдывался мужикъ, стараясь сыпать такъ, чтобы вышло и подъ гребло, т. е. такъ, какъ будто зерно сровнено съ краями мѣры, и верхомъ, чтобы оно осыпалось съ возвышавшейся по серединѣ кучки; для этого онъ дѣлалъ крохотную кучку на самой серединѣ. И здѣсь дали яицъ и сметаны немного, и дьяконъ, какъ заправская хозяйка, увязывалъ привезенные съ собой горшечки тряпицами.

И когда они остановились у третьей избы, по деревнѣ уже пошла вѣсть: попъ по ругу пріѣхалъ!.. Хозяева кряхтѣли, бабы ругались, а молодежь фыркала, — стоитъ кормить дармоѣдовъ! А кое-гдѣ хозяева поскупѣй, подхвативъ какую-нибудь веревку или возжи, отправлялись огородами на гумно, какъ будто за соломой или еще за чѣмъ, зная, что баба безъ хозяина стѣсняться не будетъ и станетъ торговаться, какъ на рынкѣ, въ то время, какъ самому мужику дѣлать это не складно.

Съ середины деревни попъ уже не смущался тѣмъ, что приходится «побираться». Первое впечатлѣніе притупилось, къ тому же дождь, мочившій его все время, недосугъ — ему надо было еще объѣхать пять деревень, со Столбухина онъ началъ какъ съ самаго дальняго, — все это его сердило и онъ, сжавъ зубы, съ неподвижнымъ каменнымъ лицомъ требовалъ:

— Сыпь… Еще прикинь, нечего… Знаю я васъ, вы бы рады совсѣмъ не давать, а попъ какъ хочешь… Подкинь, подкинь, нечего!

И самъ вмѣстѣ съ дьякономъ таскалъ мѣшки и кадки на телѣгу. Онъ даже не обращалъ вниманія на то, что коекто изъ молодыхъ отворачивался презрительно отъ нихъ или, подавая, говорилъ, какъ нищимъ: «прими, Христа рали», и только вспыхнулъ, когда встрѣтившійся по дорогѣ Мишка Авузинъ закричалъ на всю деревню:

— Братцы, хоронись кто куда — цыганы съ погосту пріѣхали, гони курей въ поле…

— Ладно, попомнишь ты мнѣ цыганъ, — бормоталъ попъ, — ужо придешь ко мнѣ еще!

У старика Авузина онъ задержался дольше. Послѣ того, какъ дьяконъ съ мѣшками убрался на телѣгу, онъ зашелъ въ избу и томительно долго пробиралъ огромнаго мужика.

— Распустилъ дѣтей, выростить не смогъ, тоже крестьяниномъ называешься, — сердито говорилъ онъ, шагая изъ угла въ уголъ, — оскорбленіе, обида отцу духовному, все ни по чемъ… Училъ бы хоть, что-ли…

— Да вѣдь какъ учить то? — ежился громадный Авузинъ, словно стыдясь своего заполнявшаго всю избу тѣла и не зная, куда спрятать огромныя руки. — Кулакъ въ меня гораздъ тяжелый — вдаришь его, а послѣ или на каторгу… Вступитъ эта самая злоба, станешь за все разсчитываться, анъ и будетъ худо… Пусть ужъ такъ!

А попъ все пилилъ, гнѣваясь все больше и больше, махалъ руками, такъ что широкіе рукава рясы взметывались въ воздухѣ, какъ крылья большой черной птицы, и похоже было, что онъ готовъ заплакать отъ обиды.

У него была многочисленная семья, жалованья онъ получалъ двадцать рублей и безъ поборовъ обойтись никакъ невозможно было, а поборы эти, несмотря на долголѣтнюю привычку, давили его мучительнымъ стыдомъ. И отъ этого стыда, такъ же, какъ отъ усталости долгихъ великопостныхъ службъ, отъ дождя и холода первой весны, онъ сердился, кричалъ на мужиковъ, нарочно злобно торговался, словно желая подчеркнуть этимъ всю косность, скупость и свинство крестьянъ.

У Алексѣя Миронова попу дали только пятокъ яицъ и десять копѣекъ денегъ, больше въ этомъ домѣ ничего не было. И хотя попъ, такъ же какъ и дьяконъ, знали всю подавляющую бѣдность, кое-какъ, съ невыразимымъ упорствомъ державшагося мужика — попъ, подъ вліяніемъ тягости такого сбора, отъ насмѣшливо-злобнаго пріема въ большинствѣ домовъ, раскричался, выругалъ хозяйку Алексѣя и наговорилъ ей самыхъ обидныхъ, самыхъ больныхъ вещей:

— Что-жъ жаль стало? — бубнилъ онъ, принимая скромное приношеніе. — Небось и хозяинъ, поди, въ гумно спрятался со стыда… Бабу оставилъ съ попомъ торговаться, тоже крестьяне называетесь… А какъ щенокъ который помретъ, — кивнулъ онъ на шарахавшихся при каждомъ его движеніи ребятъ, — къ попу: хорони, батька, за спасибо…

Какъ почти всегда это бываемъ въ бѣдныхъ семьяхъ, гдѣ радость рѣдко освѣщаетъ лица улыбкой, вся любовь, вся таящаяся нѣжность сосредоточивается на дѣтяхъ, прячется ревниво подъ грубымъ окрикомъ, случайнымъ подзатыльникомъ; быть можетъ, оттого это, что они, эти самыя дѣти и заставляютъ нести всю тяготу жизни: не будь ихъ, можно было бы все бросить и идти на всѣ четыре стороны свободно и легко, не ожидая ничего впереди, ничего не оставивъ сзади. И каждое посягательство на дѣтей болью жгучей и обидой несмываемой ранитъ жертвующее всѣмъ для нихъ сердце родительское и стономъ долгимъ стонетъ оно, оплакивая потерю, хотя бы въ сердитую минуту и орала нелѣпо злая баба:

— Да чтобъ родимецъ тебя взялъ, паскуда ты эт акая да чтобъ черная смерть задавила тебя, порожденье ты безсчастное…

У Дмитрія Прокофьева было трое дѣтей, но когда замерзъ старшій, Митька — жизнь опустѣла, какъ будто изъ нея вынули самое главное, самое существенное и послѣ этого Дмитрій сталъ инымъ, новымъ и чуждымъ, какъ чудной пришлецъ…

Некрасивая, уже немолодая, всю душу положившая на домъ и дѣтей, жена Алексѣя отъ этихъ словъ попа дрогнула, какъ лошадь, когда ее жестоко вытянутъ кнутомъ. Она рванулась къ нему сказать, выкрикнуть что-то самое обидное, самое жестокое, самое больное, но не было у нея такихъ страшныхъ словъ, чтобъ выразить всю муку, вспыхнувшую отъ холодныхъ словъ злого попа. И она заплакала, какъ плачутъ не бабы — съ причитаніемъ и воемъ, а здоровенные мужики, когда внезапная обида толкнетъ ножомъ крѣпкое сердце, — заплакала, тяжело сотрясаясь широкими костлявыми, не женскими плечами, вздрагивая плоской спиной и отвернувшись къ окну.

— Богъ тебѣ судья за такое слово, — могла только выговорить она, въ то время, какъ попъ, уже пронзенный всей болью и жестокостью своихъ словъ, старался подъ внѣшнимъ гнѣвомъ скрыть жестокость свою и говорилъ еще про непокорство мужиковъ.

Они вышли вонъ, молча пошли рядомъ съ телѣгой и даже разговорчивый, ко всему привыкшій дьяконъ хмурился, помахивая концами возжей — не то отъ дождя хмурился, заливавшаго лицо, не то отъ того, что оставилъ попъ послѣ себя въ нищенски бѣдной избѣ Алексѣя Миронова.

А высокая баба плакала, отворотясь къ окну, не обернулась и когда вошелъ мужъ, хоронившійся отъ попа въ хлѣвѣ…

Стыдно было Алексѣю за свою бѣдность, за малое приношеніе предпраздничное, когда всѣ, даже бѣдняки, старались дать попу побольше, и какъ всегда въ тѣхъ случаяхъ, когда нестерпимо было самому, оставилъ онъ раздѣлываться свою безотвѣтную бабу. Бабы — онѣ биты десятью кнутьями, онѣ терпѣливы долгимъ бабьимъ терпѣніемъ и которая баба къ дому ревность имѣетъ, ту хоть огнемъ жги, она будетъ отстаивать свое и не поглядитъ на стыдъ, на униженіе, жалѣючи хозяина своего, пойдетъ на большую боль и самую боль эту считать будетъ радостью, если съ хозяиномъ живетъ хорошо и тотъ ее жалѣетъ.

А ее, безотвѣтную, согласную на все, лишь бы какъ нибудь отстоять жалкую жизнь, согласную въ какія угодно тягости, только бы облегчить хоть немного рабье ярмо своего мужика, ее обидѣлъ попъ и не было тогда его, Алексѣя, чтобъ постоять за обиду, выручить свою вѣрную бабу…

— Глашенька, родная, — жалко приговаривалъ Алексѣй, не зная, чѣмъ остановить эти судорожныя порывистыя рыданія своей крѣпкой, каменной бабы, — брось, ну, Богъ съ нимъ, эко дѣло, сказалось слово… Отъ слова не станется…

— Не то, не то, не то, — прерывисто бормотала она, не будучи въ силахъ говорить отъ слезъ и обиды, — зачѣмъ, за что такъ то?.. Бьещься, ночи не спишь, куска не доѣдаешь, все имъ, все имъ, а онъ попрекъ… За что-жъ жисть такая задалась, Господи?..

Дѣти выползли изъ угловъ собрались вокругъ матери, съ дикимъ любопытствомъ заглядывая въ плачущее лицо ея… Сырымъ, полнымъ запаха гнили и плесени, холодомъ тянуло съ полу, отъ старыхъ прогнувшихся стѣнъ. Дождь мочилъ заклеенныя хлѣбомъ и грязными полосками бумаги стекла, тусклый осенній свѣтъ стлался въ избѣ, синій свѣтъ, какъ будто было не утро, а сумерки передъ безконечной ночью…

— Господи, да что-же это такое!.. — взвылъ Алексѣй, метнувшись въ сторону, да когда жъ конецъ этому будетъ, али смертью все и кончится?..

А баба, словно разбуженная этимъ, перестала плакать и озлилась: съ женской послѣдовательностью цыкнула на ребятъ, дала тумака старшему Ванькѣ и закричала, словно нарочно подтверждая слова попа:

— Пропасти на васъ нѣтъ, чтобъ вы сдохли, мучители вы мои…

И вновь задвигалась по избѣ съ плотно сжатыми губами, швыряя горшки и ухваты, стыдясь за недавнія слезы, и закричала на мужа:

— Ну чего сталъ столбомъ каменнымъ, ай на тебя любоваться? Тоже — конецъ, конецъ! — передразнила она, — лучше бы къ Сергѣю сходилъ, про сходъ узналъ бы.

А попъ шелъ чередою отъ дома къ дому, злой и на себя, и на мужиковъ, и на дьякона, видимо осуждавшаго его… Гдѣ выругаетъ, гдѣ нравоученіе скажетъ, что похоже больше на брань, гдѣ поторгуется… У Сергѣя Данилова задержался, прищурившись, поглядѣлъ на парня и покачалъ головой:

— Что-то, братъ, толкуютъ про тебя не хорошо, слыхалъ я… Съ городу пришелъ да не по крестьянски повернуть хочешь…

— Что-жъ про меня толковать, я худымъ ничѣмъ не занимаюсь…

— Да вѣдь какъ сказать…

— Да что толкуютъ то, батюшка, ужъ вы когда начали, такъ скажите, — не отпускалъ его Сергѣй, но попъ уперся и ничего больше не сказалъ.

Чувствовалось, что гдѣ-то ползетъ слухъ, темный и скрытый, неуловимый, какъ змѣя въ валежникѣ, подымаетъ ядовитую голову свою клевета, а понять нельзя, въ чемъ она, кѣмъ пущена, какъ уязвитъ…

— Охъ, сынокъ, бросилъ бы ты дѣла свои эти, — стонала старуха, кряхтя, словно совсѣмъ старая, ползавшая по избѣ, будто ей и впрямь три дня жить осталось, съ наивной материнской хитростью полагая разжалобить сына своей немощью, чтобъ хоть смерти ея дождался, что ли…

А попъ посматривалъ таинственно, ссыпая въ мѣшокъ овесъ, говорилъ темныя слова, ничего толкомъ добиться отъ него нельзя было.

И пошелъ со двора, словно боясь, что въ этомъ домѣ не ладно, и онъ можетъ быть замѣшанъ въ дѣла Сергѣевы.

Сергѣй проводилъ его, какъ хорошій хозяинъ, и долго стоялъ потомъ у воротъ, глядя въ синюю сѣтку дождя.

…Говорятъ, не иначе какъ говорятъ, кругомъ, и говорятъ, какъ всегда въ деревнѣ, перевирая все до неузнаваемости, путая правду со сплетней, сочиняя то, чего и въ мысляхъ не было… И кто-то упорно и незамѣтно пускаетъ эти сплетни, кто-то умный, знающій, которому все извѣстно, кто то сильный… Кто бы?..

Сергѣй стоялъ у воротъ, а дождь мочилъ лицо, катился мелкими, какъ бисеръ, капельками по щекамъ, и страннымъ и новымъ выраженіемъ измѣнялъ это лицо: подъ нимъ, не молодымъ лицомъ парня было оно чуть извѣдавшаго жизнь парня, недавно пришедшаго изъ города, а старымъ, какимъ-то сѣрымъ, словно много-много лѣтъ прожилъ Сергѣй въ своей деревнѣ въ самой гущѣ темной жизни ея, гдѣ переплелись запутаннымъ узломъ отношенія всѣхъ…

… Дуньку выдавать за Ваньку Прокофьева, съ Прокофіемъ безпремѣнно ссориться, подастъ таки старый песъ на укрѣпленіе, откроетъ дорогу, не даромъ Санька Котовъ писаренокъ на него все кажетъ… Самому жениться — Дуньку сбывать надо, а тамъ старая вѣдьма уже бѣгаетъ къ Ельникову избу, уже плететъ черную паутину свою, дочку милую Танюшку замѣстъ Дуньки пристраивая…

Злости, гнѣва, долгой мести была полна эта треклятая жизнь деревенская, подумать да раскинуть — дышать нечѣмъ отъ всего этого, а жить надо… Незамѣтно какъ-то вышло, что сталъ онъ впереди всѣхъ, вытолкнули его голяки деревенскіе, какъ щепку вода, и трудно отличить, гдѣ кончалась его воля и начиналась какая-то особенная сложная, безликая воля народа, выставляющая передъ собою героя, отразившаго въ себѣ всѣ черты раздробленныхъ капель необъятной волны…

Въ противность тому, какъ это бываетъ у всѣхъ другихъ кромѣ крестьянъ, тамъ, въ верхахъ, гдѣ герой объединяетъ массы своей волей, — здѣсь масса выдавливала изъ себя героя, снабдивъ его всѣми распыленными чертами своими, поставивъ его въ невозможность не выступить, почти отнявъ у него собственную волю, не согласную, можетъ быть, съ тѣмъ, что было волей массы.

И расколовъ жизнь его тяжкимъ ударомъ безликой силы своей, ведетъ скорбнымъ путемъ жертвы, подавленной игомъ тяжкимъ и неблагодарнымъ.

…Уже попъ успѣлъ побывать почти во всѣхъ избахъ, набрать цѣлую телѣгу приношеній, успѣлъ поругаться на смерть съ младшимъ Собакинымъ и пообѣщать лишить его причастія, на что тотъ буркнулъ такъ, что всѣ слышали: «очень надо мнѣ твое причастіе, по мнѣ хоть въ нѣмецкую вѣру…» — успѣлъ засѣсть въ Ельниковской избѣ за чай, которымъ встрѣтилъ его Прокофій Егорычъ, а Сергѣй все еще стоялъ у воротъ въ смутной задумчивости.

Странная тяжесть легла на плечи и не было исхода отъ нея, словно шла она отъ мокрыхъ безрадостныхъ полей, такихъ тоскливыхъ, такихъ холодныхъ… Мелкой, едва видимой сѣткой дождя закрыты они, лежатъ въ безмолвномъ ожиданіи животворящаго солнца, темныя поля… Тянутъ невидимыя нити одинокому парню и кладутъ на плечи тягостное иго свое… Молчаливыя, таинственныя поля, знающія свою особую правду, что распылена мельчайшими брызгами въ темныхъ таинственныхъ мужикахъ… Что выдавливаютъ изъ себя человѣка и ставятъ его рабскимъ властителемъ, охваченнымъ волей этихъ полей, раскалываютъ безликой волей своей жизнь его и поглощаютъ, и заставляютъ дѣлать не то, что выгодно самому человѣку, а что нужно имъ…

…Долго стоялъ Сергѣй, потомъ пошелъ въ избу, но и тамъ давила его все та же тяжесть, странная тяжесть одинокаго человѣка.

А руга шла своимъ чередомъ; попивъ чаю, двинулся опять попъ и опять успѣлъ озябнуть и разсердиться, и съ болью въ душѣ, съ презрѣніемъ къ себѣ и злостью на тупыхъ, скупыхъ мужиковъ торговался, ругался, грозилъ не давать причастія…

У Никитьевой избы, на глазахъ у мужиковъ, онъ уронилъ кусокъ масла, что получилъ отъ Прокофія Ельникова, порядочный кусокъ фунтовъ въ пятнадцать… Масло упало прямо въ грязь — и тутъ попъ испыталъ величайшее мученье: было жаль бросить такой кусокъ хорошаго масла, а стыдно поднять, а тутъ еще дьяконъ запутался въ Никитьевой избѣ, а тутъ собаки кругомъ, того и гляди опаганятъ масло…

Стоятъ мужики, гогочутъ, словно обрадовались поповой бѣдѣ, ни одинъ не двинется поднять. Полѣзъ попъ съ телѣги, не глядя на народъ, сталъ подымать масло… Еще больше загоготали мужики, а кто-го пустилъ во весь голосъ:

— Ай да попъ, пущай наше не пропадало, хоть повалялось въ навозѣ и то съѣстъ!..

Больно было попу, обидно до слезъ, и въ первый разъ за всю его жизнь, вмѣстѣ съ злыми мстительными мыслями, вмѣстѣ съ горечью незаслуженной обиды, пришло ему въ голову, что все, соприкасающееся даже съ деревней — все тяжесть, все боль, все злоба и несправедливость… Смѣются, радуются, а легко ли ему-то? И всегда, какъ въ деревню, такъ боль, такое треклятое мѣсто деревня…

— «А живутъ… Годами, сотнями лѣтъ живутъ…» — мелькнуло у него въ головѣ и погасло, задавленное мыслями о маслѣ, злостью на дьякона, что задержался въ Никитьевой избѣ, соображеніемъ того — стоитъ или ужъ просто не стоитъ заходить къ Дмитрію Прокофьеву?.. Но такъ угрюмо глядѣла торчащая на отшибѣ избенка, такъ мрачно свѣтились въ дождевомъ туманѣ тусклыя окна ея, что попъ рѣшилъ, что не стоитъ заходить, и проѣхалъ мимо, направляясь къ Струкову.

Такъ прошла руга — первымъ вѣстникомъ приближающагося праздника была она въ деревнѣ; скоро, скоро свѣтлый день, великій праздникъ, и ждала его деревня, спихивая всю грязь на улицу, прибираясь въ избахъ и на дворахъ…

Цѣлыми днями неутомимая Луша сновала по избѣ, ночью сидѣла за станомъ, а старуха глядѣла, не могла наглядѣться на милую дочку. Много тревоги было старухѣ — Дунька ходила, какъ въ воду опущенная, то вдругъ вспыхивала внезапнымъ весельемъ, словно бы и не въ посту дѣло было, пѣла громкія пѣсни, то останавливалась въ тихой задумчивости и подолгу глядѣла въ одну точку, чему то улыбаясь — тайному, своему, такому, чего никому не разскажетъ, да и сама себѣ врядъ-ли признается…

А Сергѣй совсѣмъ не веселилъ. Былъ онъ молчаливъ и странно серьезенъ, словно по мѣрѣ того, какъ приближался праздникъ, большая и тяжкая дума нисходила на него; о томъ ли думалъ онъ, что сходъ на праздникѣ непремѣнно долженъ быть, и не ждалъ ничего хорошаго отъ этого схода, или безпокоило его, что старый Ельниковъ до сихъ поръ не засылаетъ сватовъ, какъ обѣщался, оттягиваетъ, словно выжидаетъ чего…

И часто старуха въ безсонницу слышала, какъ ворочается сынъ на своей лавкѣ тоже безъ сна, садится въ темнотѣ душной избы, опять ляжетъ…

— Охъ, не шлетъ сватовъ то, не шлетъ кряжистый мужикъ, — бормотала старая, кряхтя на горячей печи, — опасается серьезный мужикъ, выжидаетъ…

И думала о сынѣ и темномъ дѣлѣ его съ мужиками, непонятномъ дѣлѣ — не бабьему уму постичь его, его дѣло, его и дума, — перебирала мужиковъ и тѣхъ, что побогаче, и тѣхъ, что побѣднѣе.

И вспомнила: какъ въ Благовѣщеніе ударила ее въ сердце Пашка Собакина, какъ темно намекалъ невѣдомо на что попъ, какъ ходилъ разный народъ изъ волостного къ сыну…

Опасалась: а вдругъ выйдетъ что, и полетитъ все въ тар-тарары и не сладится съ Дунькой, и не женится сынъ…

И холодомъ сердце обдавало отъ этихъ мыслей.

Къ празднику всѣмъ нужно: проѣхалъ попъ, а прошло немного времени, двинулись и за податями.

Напрасно мужики кричали, что весна вѣдь, голодъ, почитай, въ каждой избѣ, и мало такихъ осталось жителей, чтобы до праздника свой хлѣбъ додержали, напрасно бѣгали въ волостное, просили повременить — всѣмъ одинъ сказъ былъ: не нашей волей, приказано, ничего нельзя сдѣлать…

Пріѣхалъ старшина Михѣй Яковлевичъ, писарь Кондратьевъ, писаренокъ Саша Котовъ, остановились всѣ у Ельниковыхъ и подождали пристава. И онъ, мало спустя, пріѣхалъ съ двумя урядниками и стражниками, словно на войну собрался. Деревенный Ѳедоръ Романычъ оповѣстилъ мужиковъ, и пошла такая кутерьма по всей деревнѣ, что похоже стало, будто бѣдствіе какое свалилось нечаянно.

Начали съ Никитьева конца; вызвали сначала старшаго Бориса Никитьева, сказали сколько нужно платить и, когда тотъ только усмѣхнулся въ отвѣтъ, пообѣщали описать.

— Такъ вѣдь что-жъ описывать-то, — по прежнему ухмыляясь, отвѣчалъ Борисъ, — чай, сами въ деревнѣ живете, должны знать — не осень нынѣ, хлѣба нѣтъ, сѣна коровѣ и то нѣтъ, по людямъ сѣномъ побираюсь, что-жъ описывать-то?

— А вотъ мы увидимъ что, — пообѣщалъ становой, — деревенный, собрать добросовѣстныхъ…

Каждаго хозяина сначала звали въ Ельникову избу, объявляли, сколько накопилось недоимокъ, если вносилъ что — говорили, сколько не хватаетъ, и обѣщали придти на опись.

Вышедшаго покурить Саню Котова обступили мужики.

— Скажи-жъ ты на милость, что это такое, съ чего собсвенно прижимъ такой выходитъ, чтобы акуратъ передъ праздникомъ да вдругъ подати?

Писаренокъ только жмурился, посмѣивался и косился на собравшихся дѣвокъ.

— За то и передъ праздникомъ, что къ празднику всѣмъ нужно, — усмѣхался онъ, — вамъ вѣдь нужно?

— А еще-бъ не нужно, чать праздникъ, чать хрестьяне мы…

— Ну и имъ нужно… Всѣмъ, братъ, нужно… Давеча въ Зюковѣ до послѣдней пары сапогъ описали, со стражникомъ два воза въ контору отправили…

— Ужли-жъ и намъ то жъ будетъ?

— А ты думалъ нѣтъ? Погоди, братъ, дождешься…

— Такъ вѣдь весна-жъ, ай они въ заграницѣ живутъ, того не знаютъ, что по веснѣ мужика хоть рѣжь — ничего не достанешь…

Писаренокъ озлился.

— Чудакъ ты, борода, ей-ей чудакъ! И какъ въ тебѣ соображенія этого совсѣмъ нѣту… Пойми ты, дубовый ты человѣкъ, что къ розговѣнамъ ты чего тамъ запасъ, да къ празднику? Не на пустое брюхо праздникъ встрѣчать будешь?

— Оно конечно… Какъ водится…

— Ну такъ вотъ… Когда съ тебя и взять, какъ не передъ праздникомъ… Тоже съ гостями чаю захочется попить, вотъ ты самоваръ, описанный-то, и выкупишь, нарочно въ волостное пять разъ сбѣгаешь, все торговаться будешь…

Онъ бросилъ папироску, аккуратно заплевалъ ее и пошелъ въ избу.

Когда призвали Сергѣя, онъ пришелъ со всѣми книжками и тетрадками, по которымъ велись разсчеты повинностей въ волостномъ правленіи.

— У насъ все занесено, — говорилъ онъ, показывая книжки, — вотъ поземельныя, подушныя тожъ и на правленіе…

— Ссуда овсяная была, того не взято, — бросилъ писарь.

— Ссуды мы и не брали, намъ не требовалось…

— На всю волость выписана была, все одно.

— И даже совсѣмъ не одно, мы овсомъ не брали, кто бралъ, съ того и бери.

Становой посмотрѣлъ на него изъ-за бумаги, которую писалъ.

— Сказано: плати — и плати, нечего тутъ разговаривать, — проворчалъ онъ, снова опуская голову.

Сергѣй потупилъ глаза и нахмурился.

— И совершенно даже напрасно говорите такъ, — тихо проговорилъ онъ, — сказаннаго мало… Намъ тоже знать требуется, за что и какъ платить.

Становой поднялъ голову и уставился на него.

— Ты откуда? — коротко спросилъ онъ.

— Здѣшній крестьянинъ Сергѣй Даниловъ…

— Что-то я не помню тебя… Будто не было тебя раньше, — такъ же тихо, какъ Сергѣй, сказалъ становой. Оба они говорили не громко и съ такимъ выраженіемъ, словно между ними шелъ простой разговоръ.

— Я въ городѣ въ огородникахъ служилъ, съ осени только дома…

— Ага, съ осени… — становой поднялся и вдругъ покраснѣлъ.

— Я тебя, мать твою такъ, въ такую дыру спрячу, что ты у меня разговоры эти бросишь сразу… Это еще что такое?.. — бѣшено заоралъ онъ, — знать тебѣ требуется? Зна-а-ать? Я т-тебѣ дамъ знать, до новыхъ вѣниковъ не забудешь… Ни слова чтобъ я больше не слышалъ, сейчасъ со стражникомъ на высидку пойдешь, каналья… Тоже, знать ему, видите ли, требуется, — говорилъ онъ, постепенно успокаиваясь, — въ городѣ, говоритъ, былъ… Я тебѣ дамъ городъ, сразу очухаешься, гдѣ ты… Тутъ тебѣ не городъ…

Онъ опять принялся за бумагу, тяжело отдуваясь и сопя.

— Ставь на опись: Даниловъ Сергѣй, овсяной ссуды — четыре двадцать, страховыхъ — рубль восемь гривенъ, остальное въ подушныя…

Писаренокъ подмигнулъ Сергѣю и записалъ.

Вышелъ на улицу Сергѣй, угрюмый и злой.

— Что, отъисповѣдался? — встрѣтилъ его кузнецъ Василій

Семеновъ и, видя хмурое лицо Сергѣя, добавилъ: — вотъ миляга, какъ у насъ…

— У насъ просто, — поддержалъ Собакинъ, — за хвостъ да объ уголъ…

— И то есть сколько этого самаго побору нынче идетъ — не приведи Богъ! — вздохнулъ дѣдъ Ѳедоръ Романычъ, — ужъ у меня-ль не плочено? Кажись, я справный хозяинъ, а гляди, почитай, полторы красныхъ насчитали…

— За что много-то такъ?

— А да вѣдь поди, поговори… Онъ вонъ поговорилъ, — кивнулъ онъ на Сергѣя, — какъ становой-то зыкнулъ… То и то посчитай — земли я держу на три съ половиной души…

— То-то что на три съ половиной, а народу-то у тебя только и есть, что самъ съ бабой да съ дочкой, — зло усмѣхнулся Иванъ Калининъ.

— Что-жъ народу, — смутился дѣдъ, — я, какъ всѣ: какъ дѣлено было, такъ и держу землю, не подъ деревню же мнѣ ее…

— То-то что «держу»… А коснись передѣла…

— Это дѣло десятое: миръ въ виръ — и мы не въ кусты! — отрѣзалъ дѣдъ и отвернулся, нахмурившись.

— Знаемъ мы твои кусты, не заливай бѣльма-то, чать грѣхъ на старости-то лѣтъ!..

— Къ тебѣ каяться вотъ приду…

— И придешь!

— Ждала баба цыгана, да дождалась цыганенка…

Стоявшіе у воротъ стражники повернулись къ спорящимъ и крикнули:

— Тише тамъ… Подеритесь еще!

Опись пошла съ Никитьевой избы. Всегда велось такъ, что при описи, особенно въ своей деревнѣ, никто ничего не покупалъ. Это было нѣчто вродѣ безмолвнаго соглашенія: пусть тянутъ въ волость всѣ эти полушубки, самовары, недѣльныхъ телятъ, что описано и подлежитъ продажѣ за невзносъ повинностей. И всегда въ такихъ случаяхъ по дорогѣ отъ деревни, гдѣ описывали мужицкій скарбъ, тянулись въ волостное возы, сопровождаемые стражникомъ. Въ конторѣ набирались цѣлыя кучи добра, валялись въ судейской, въ сборной, на окнахъ стояли цѣлые десятки самоваровъ съ привязанными веревочкой номерами, и сторожъ съ писарятами пили изъ нихъ чай во время ночныхъ занятій. А во дворѣ, изводя сторожа ревомъ и блеяніемъ, толкался голодный скотъ, пока не являлись раздобывшіе подъ ужасающіе проценты денегъ хозяева и не выкупали его или какой-нибудь изъ мѣстныхъ благодѣтелей шибаевъ не являлся къ старшинѣ съ предложеніемъ скупить весь скотъ за треть стоимости…

Подводу нарядилъ Ѳедоръ Романычъ съ Ивана Калинина — захотѣлъ помстить, должно быть, старикъ за нехорошія слова. Иванъ выругался нехорошо, пробовалъ доказать, что не его чередъ, потому что онъ не такъ давно, по осени въ язву, отвозилъ ветеринарнаго фельдшера, но дѣдъ не уступилъ и только бормоталъ, не глядя:

— Такъ считать надо, твой чередъ, съ моего конца начавши: тамъ дохтуршу возили, послѣ землеустроительнаго члена, потомъ подъ земскаго подавали два раза, аккуратъ твой чередъ..

И заставилъ запречь лошадь.

— Ладно, старый кобель, попомнишь меня, — сжавъ зубы, шепталъ Калининъ, подгоняя подводу, — дай срокъ только… Не добивайся ранняго вставанья — добивайся добраго часу…

Къ описи приступили скоро. Обошли весь дворъ, избу сволокли все къ воротамъ, чтобъ ближе на возъ таскать было, и стали оцѣнивать.

— Недоимки числится двѣнадцать рублей шестьдесятъ пять копѣекъ, — громко прочелъ писарь, — за невзносомъ приступается къ описи имущества… Хомутъ старый… Оцѣнка… добросовѣстные, сколько?

— А кто-жъ его знаетъ, сколько… Хомутъ-то совсѣмъ, надо сказать, пропавши.

Старшина посмотрѣлъ черезъ плечо на хомутъ и небрежно бросилъ:

— Ставь тридцать копѣекъ!

— Тридцать копѣекъ! — ахнулъ Борисъ Никитьевъ, — да ты попробуй, сдѣлай его за тридцать-то копѣекъ, ты не гляди, что онъ старый, на немъ еще три года отработаешь… Опишешь, такъ новый покупать придется, а за тридцать-то копѣекъ купи…

— Хомутъ старый — тридцать копѣекъ, кто хочетъ? Нѣтъ желающихъ? Вали на возъ… — привычнымъ скучнымъ голосомъ выкрикнулъ писарь, но его остановили: сквозь толпу протискался всегда безразличный, молчаливый и какъ-то незамѣтный мужикъ Ермолай Сучковъ и, стараясь не глядѣть на крестьянъ, выговорилъ срывающимся голосомъ:

— Погоди, господинъ писарь, можетъ желающіе покупку сдѣлать есть…

— Купить хошь? — удивился писарь, — ну гляди…

Мужики переглянулись и подвинулись ближе. Это было что-то новое, до сихъ поръ никогда не бывавшее.

— Эва, песъ, никакъ торговать ладитъ? — изумленно проговорилъ Борисъ Никитьевъ, — братцы, что-жъ это такое?

Онъ оглянулъ всѣхъ, и видно было, что темное безпокойство овладѣло имъ.

— Даешь тридцать то? — спросилъ писарь.

— За что жъ — можно дать, хомутъ ничего… Послужитъ! — по прежнему ни на кого не глядя, отвѣтилъ Ермолай.

Онъ медленно вынулъ изъ-за пазухи кисетъ, долго разматывалъ закрученный гайтанчикъ и вынулъ деньги.

— Твой хомутъ, обирай сайки съ квасомъ…

Сучковъ, забравъ хомутъ на руку, отодвинулся къ сторонѣ.

— Салопъ бабій, старый, крытый… крытый… лѣшій его знаетъ, чѣмъ онъ крытый? Никакъ сукномъ, ай драпомъ… Оцѣнка… Добросовѣстные, сколько?

Въ добросовѣстные становой назначилъ шерстобита Матвѣя Феклистова, Тита Авузина и Семена Быкова. Два первыхъ, какъ принадлежавшихъ къ участникамъ собраній у Сергѣя, сообразили, что что-то не ладно, какой то подвохъ въ этой внезапной покупкѣ, и уперлись. Напрасно Быковъ, очевидно, знавшій что-то про закулисную сторону этого аукціона, старался понизить оцѣнку, — Авузинъ съ шерстобитомъ ломили нелѣпыя цѣны.

— Да погляди ты, салопъ то добраго слова не стоитъ, дубина стоеросовая, — увѣщевалъ писарь, — куда-жъ ты ломишь десять рублей, дядя?

— Салопъ добрый, хоть двадцать годовъ носи, — стоялъ на своемъ Авузинъ, — что-жъ зря то отдавать…

— Да ты подумай: ежели никто не купитъ — какъ выкупать то ему будетъ, то сообрази, — толковалъ писарь, — вѣдь онъ денегъ достанетъ, въ волость прибѣжитъ за оцѣнку отдадимъ, а что не хватитъ де взносу, на предбудущій разъ останется…

— Ничего не знаю я этого, я вашихъ дѣловъ не понимаю, — заартачился Авузинъ, — я, какъ добросовѣстный, вижу, что какая вещь стоимость имѣетъ…

— Добрый салопъ, хоть самой губернаторшѣ впору… — поддакивалъ шерстобитъ.

— Тьфу, черти ломанные! — выругался писарь. — Такъ что-жъ — ужли-жъ десять?

— Десять сказано…

— А ты, Семенъ Яковличъ?

— По моему и цѣна то ему полтинникъ… — презрительно отозвался Быковъ.

— Полтинникъ! — крикнулъ кто-то изъ толпы. — Хуторяне, помѣщики, черти болотные, на чужомъ горбу полтинниками размахались, мать вашу такъ…

— Ты-ы-ы!.. — свирѣпо обернулся стражникъ.

Оцѣнка все же была назначена въ десять рублей, но салона никто не купилъ.

Добросовѣстные растерялись. Вышло такъ, какъ говорилъ писарь, т. е., что салопъ Борису Никитьеву приходилось выкупать передъ праздникомъ, внося почти всю цифру недоимки. Они попали въ безвыходное положеніе: назначатъ дешево, какая-то тайная организація, очевидно объединенная чьей то мстящей волей, тотчасъ же покупала вещь за десятую часть стоимости; стоятъ за дорогую оцѣнку — никто даже не подходилъ къ вещи, и она оставалась на выкупъ хозяину за огромную цѣну, такую, при которой легче и выгоднѣй было внести недоимку.

Это была обычная борьба деревни съ властью, выколачивавшею недоимки. На хитрость власти, назначившей сборъ передъ праздникомъ, когда у всякаго, самаго бѣднаго, есть деньги и жаль лишиться какого-нибудь самовара или салопа, деревня отвѣчала своей хитростью — сбывала все по ничтожной оцѣнкѣ въ контору, откуда потомъ выкупала къ празднику вещи, занося остатокъ въ недоимку до слѣдующей описи. Теперь эта простая, выработанная годами система, служившая къ удовольствію обѣихъ сторонъ, осложнилась внезапнымъ вторженіемъ своихъ деревенскихъ отношеній, той невидимой подпольной вражды, что таилась гдѣ-то, выжидая случая проявиться открыто.

Несомнѣнно было, что это — месть, и месть, вѣрнѣе, предупрежденіе, богатѣевъ, точившихъ зубы на желавшихъ передѣла. Ничто не остается тайнымъ, въ деревнѣ знали всѣхъ толковавшихъ послѣ сказокъ занятнаго старика шорника Трофимыча въ Сергѣевой избѣ о передѣлѣ, и это знаніе сказалось особенно ярко, когда опись подошла къ избѣ Фрола Спиридонова.

Онъ былъ мужикъ зажиточный, свободно могущій во всякое время внести числившуюся за нимъ недоимку, держалъ земли слишкомъ на четыре души, имѣлъ сына парня, помогавшаго ему, но, должно быть, надо было показать, что все это не зря, что тутъ дѣло не въ описи и покупкѣ вещей, правда, дешево и выгодно, но все же почти не нужныхъ, а въ другомъ.

Ни одной вещи, независимо отъ того, была ли она оцѣнена дешево или дорого, у Фрола никто не купилъ. Писарь ухмыльнулся, очевидно сообразивъ, что тутъ свои дѣла; писаренокъ Санька Котовъ подмигнулъ стоявшимъ около мужикамъ и съ усмѣшкой записалъ все непроданнымъ. Потомъ наклонился къ писарю и сказалъ:

— Хоть не пророкъ, а знаю: у Авузина продажа будетъ,

у Феклистова будетъ, у Тихона Сидорова не будетъ, послѣ у Алексѣя Миронова тоже будетъ…

— Эва, братъ, сообразилъ… Раньте твоего поняли… — отозвался писарь.

Мужики толковали въ сторонкѣ:

— Что, дядя, хороши сказки шорникъ болтаетъ? — спрашивалъ Дмитрій Прокофьевъ.

— Н-да, послушали сказокъ… — моталъ головой Иванъ Калининъ, — добились добраго часу…

Какъ большинство крестьянъ той мѣстности, онъ говорилъ, сильно цокая, употребляя вмѣсто ч — ц, такъ что у него выходило: «добраго цасу».

--…добились добраго цасу, нецего сказать…

— То-то, братъ, нецего сказать, — передразнилъ Дмитрій, — вы-бъ съ батькой моимъ раньше столковались…

— Неужъ онъ? Будто не схоже…

— А ты гляди дольше, можетъ, похоже и будетъ… Говаривала баба одна, какъ мужикъ ейный съ Питера пришелъ: что, говоритъ, у тебя, Ванюшка, будто какъ прежде не схоже…

И тутъ Дмитрій, по своему обыкновенію, разсказалъ такой анекдотъ, что мужики заплевались.

— Тфу, бѣсъ анафемскій, скажетъ тоже, индо съ души воротитъ, тьфу, ты, прости Господи…

— Хоть бы Бога побоялся, постъ чать…

— А что ему постъ, когда у него и вѣкъ постъ..

— То ли еще будетъ, погодите, ужо придетъ время, будутъ дѣла, — бубнилъ шерстобитъ, — попомните мое слово…

— Каркай еще тутъ…

— Нечего каркать, я правду говорю.

У Алексѣя описали все. Былъ какой-то злой, мстительный задоръ въ томъ, какъ пускали по міру этого мужика, перваго начавшаго толковать о передѣлѣ. Вещи шли за гроши, сумма недоимокъ у него была больше, чѣмъ у другихъ — сказывалась его бѣднота, продавали все, что попадалось на глаза.

Плотнымъ кольцомъ обступили писаря лавочникъ Ларіонъ, Фролъ Спиридоновъ, Тихонъ Сидоровъ, Сучковъ, такой же незамѣтный въ обычное время Евдокимъ Васильевъ, называвшій самъ себя Авдакимъ… Не было только самого Прокофія Ельникова, сидѣлъ старый дома, не показываясь на улицу, словно не при чемъ былъ здѣсь, во всей этой смутѣ, что пошла по деревнѣ.

Съ злыми неподвижными лицами стояли на дворѣ Але ксѣй со своей бабой, мертвыми, потускнѣвшими глазами смотрѣли, какъ утекало съ такимъ трудомъ и напряженіемъ нажитое добро — смѣшныя лохмоться бѣдняковъ, наивныя попытки додержаться до настоящей жизни, какія-то особенно маленькія вещи, крохотные сундучки, дѣтскія зеркальца, игрушечные образа…

Вся деревня собралась къ мѣсту продажи, охали, всхлипывая, жалостливыя бабы, качали головами мужики, и говоръ смутный вился надъ толпой, похожій на ропотъ. Пришелъ становой, чувствуя, что что-то не ладно въ этой продажѣ, стражники сгрудились плотнѣе и смотрѣли сурово и молчаливо, какъ всегда во враждебной толпѣ, даже старшина какъ то замялся и все вывертывался вонъ со двора.

Былъ онъ мужикъ почти безграмотный, выбранный въ старшины неимовѣрнымъ подкупомъ, выпаиваньемъ безсчетнаго количества вина, дружбой съ земскимъ начальникомъ, занимавшимъ деньги у его отца, вышедшаго въ купцы мужика, человѣка суроваго и властительнаго, вопреки желанію сына заставившаго его идти въ старшины… Самъ онъ былъ мягокъ, безхарактеренъ и лѣнивъ, много пилъ, и все его старшинство было для него какимъ то пьянымъ, нелѣпымъ сномъ, пугавшимъ въ минуты отрезвенія.

Часто, трезвый, схватывался онъ за голову, въ ужасѣ отъ всего того, что дѣлалось его именемъ и властью, а писарь только посмѣивался, совалъ къ подписи какія то бумаги, и каждая изъ нихъ была для старшины, какъ приговоръ смертный на незнакомомъ языкѣ…

— Охъ, не сдобровать намъ, чуетъ мое сердце не сдобровать, — говорилъ онъ въ такія минуты, — полетимъ мы всѣ куда Макаръ телятъ не гонялъ…

И запивалъ тяжелымъ мужицкимъ запоемъ…

На продажѣ Алексѣева имущества его взялъ страхъ, такъ часто посѣщавшій его въ трезвое время, страхъ не передъ явной несправедливостью, не передъ жестокостью этой продажи — къ этому онъ давно привыкъ уже, зналъ, что если начнутъ выдирать, такъ выдирать съ мясомъ, а страхъ передъ той сплоченностью, цѣльностью, передъ слитностью огромной мстящей силы, что безпощадно давила чуть живого мужика…

— Ой, Иванъ Кондратьичъ, худо будетъ, — наклонялся онъ къ писарю, — не дѣло затѣяли, ей-ей не дѣло…

— Молчи, чего тамъ, не намъ разбираться, видишь самъ, становой тутъ, ну, стало быть, все по закону…

--…сапоги старые, пятокъ нѣтъ, носки драные, подошва чуть жива!.. — издѣвался писарь. — Добросовѣстные, сколько?

— Два двугривенныхъ взять надо…

--…сорокъ копѣекъ, кто даетъ? Сапоги хоть куда, носи не хочу…

— Получай сорокъ! — выдвигался Авдокимъ.

— Платокъ бабій, около шелку лежалъ, отъ него набрался блеску, треску, цвѣтовъ всякихъ… Ахти, это сопли имъ вытираны, простите братцы, я думалъ цвѣты… Десять копѣекъ, кто даетъ?

— И платокъ тожъ, за тряпку сойдетъ… — подходилъ Ларіонъ и платилъ гривенникъ.

— Съ обновкой, Ларіонъ Николаичъ… — подмигивалъ Тихонъ Сидоровъ.

— А да что-жъ — гляди къ празднику и обновка, бабѣ чугуны вытирать! — отвѣчалъ лавочникъ.

Они дѣйствовали на чистоту, пересмѣивались и подшучивали и съ задорнымъ вызовомъ поглядывали на притихшихъ мужиковъ. И была во всѣхъ ихъ словахъ, въ движеніяхъ, взглядахъ злая, жестокая насмѣшливость, такъ и говорившая всѣмъ притихшимъ, сбившимся плотной кучкой врагамъ:

— Что взяли, дубье осиновое? Захотѣли тягаться? Ну потягайтесь, что-жъ… Попробуйте, коли неучены, поглядите, какъ люди по міру пойдутъ…

— Безстыдники, ахъ безстыдники, нехристи сущіе… — шептала Анна Авузина, — каторги имъ мало за такія дѣла…

— Прощай хозяйскіе горшки, х-х-ха-а… — отхаркивался Дмитрій Прокофьевъ.

А Алексѣй съ женой стояли, какъ мертвые: не понять было — видѣли они все то, что происходило вокругъ, или не видѣли… Стояли съ деревянными замершими лицами, тупо уставившись въ пространство неподвижными глазами… Только когда добросовѣстный Семенъ Быковъ вытащилъ откуда-то хорошую бѣлую рубаху, вышитую по подолу и обшлагамъ пестрымъ узоромъ, въ которомъ хитро вплетена была наивная, трогательная по своей дѣтской наивности надпись, вышитая крестикомъ: «носи на радость», Алексѣй дрогнулъ.

Эту рубаху вышивала жена, урывая время отъ вѣчной работы, отъ сна, вышивала къ празднику, чтобъ и ему было не стыдно показаться на улицу, все-жъ обнова… Какія думы передумала она, сидя безсонными ночами надъ пестрымъ узоромъ, она, эта грубая, немолодая, больше похожая на мужика баба, какую нѣжность отыскала она въ темномъ уголкѣ своего зачерствѣвшаго въ вѣчной нищетѣ, вѣчномъ, трудѣ сердцѣ?..

— Ребята, кто хочетъ рубаху? Не рубаха — кладъ сущій, тутъ вонъ и написано: «носи на радость»! Кто радости хочетъ? — выкрикивалъ писарь, подражая ярмарочнымъ продавцамъ.

— Кто Алексѣя Миронова счастья хочетъ? — зло отозвался Дмитрій. — Ну-ка, ребята, попробуй… Пожить въ такомъ дворцѣ, поѣсть хлѣбца съ водицей — кто хочетъ?..

Даже слитная масса покупщиковъ и та поотодвинулась отъ этого крика.

— Эхъ, Алексѣй Миронычъ, никто твоей радости не хочетъ, — продолжалъ Дмитрій, — мнѣ бы ее купить въ самую стать, одна у насъ радость, что ребята не жравши воютъ, да капиталы всѣ въ оборотъ пущены…

— Ты-ы легче! — кинулъ ему стражникъ.

— А ты что-жъ, ротъ мнѣ завяжешь? — огрызнулся Дмитрій.

— Я тѣ завяжу… — съ дѣланнымъ равнодушіемъ произнесъ стражникъ.

— Вали, забалтывай… Только веревочки покрѣпче стягивай, не равенъ часъ, не укусилъ бы…

Онъ отошелъ немного и, ничуть не понижая голоса, продолжалъ:

— Боюсь я ихъ чертей безпятыхъ гораздъ, какъ же… Что онъ мнѣ можетъ сдѣлать. Какъ есть ничего… Въ холодную запереть? — Кормить долженъ. Побить? Такъ вѣдь биты слава тѣ, Господи, учены даже очень, не дарма папенька учебой съ измальства занимался…

Съ тяжелымъ, какимъ-то разбитымъ чувствомъ растерянности, безпомощности расходился народъ съ Алексѣева торга.

Свѣтило яркое по весеннему солнце, а, казалось, муть вступила въ голубое небо, тепломъ и первымъ запахомъ проглянувшей травы вѣяло съ полей, а холодъ могилы наросталъ въ душѣ.

Господи, Господи, гдѣ-жъ мужику укрыться, гдѣ-жъ защиты искать праведной, гдѣ долю свою найти?.. На небо поднялся бы, да крыльевъ нѣтъ, въ землю бы ушелъ — да земля не разступится…

Лежитъ, черная, равнодушной грудой, копитъ кровь и потъ мужицкіе, вѣками собираетъ, чтобъ взростить ихъ колосомъ хлѣбнымъ, накормить тѣхъ, что придавили, сгрудившись, а мужику все такъ…

Шелъ Сергѣй Даниловъ домой, — къ его концу скоро должны были передвинуться взыскатели — слабо разводилъ руками въ безмѣрной тоскѣ и растерянности. Такое чувство было, словно онъ виноватъ во всемъ этомъ, словно онъ натравилъ на эту боль, шелъ и робко оглядывался, а вдругъ крикнетъ кто: ты виноватъ, народъ мутилъ, въ твоей избѣ сборища шли, ты всему дѣлу зачинщикъ…

Онъ прошелъ мимо своихъ воротъ, какъ будто за уголъ по нуждѣ, и остановился, прислоняясь къ стѣнѣ клѣти, выходившей въ поле.

Передъ нимъ лежали широкія пустыя по весеннему поля, дрожащія въ струящемся заревѣ ранняго тепла, сверкающія пронзительнымъ блескомъ лужицъ, черныя, отдохнувшія, живыя…

Призрачной, неуловимой дымкой дрожалъ дальній лѣсъ, весь синій, густой дрожалъ влекущимъ веселымъ пробужденіемъ своимъ. На улицѣ звенѣли капли, журчали ручейки, орали пѣтухи, говоръ слышался — весна ярко пѣла тысячью голосовъ, а здѣсь была тишина — странная тишина поля, огромнаго пространства безлюдія, залитаго солнцемъ. И сонное тепло разливалось въ немъ широкой волной, какъ дрожащія искорки, трепетали въ немъ переливчатыя трели жаворонковъ, милыхъ птичекъ… Пѣлъ гдѣ-то на деревнѣ пѣтухъ — затушеваннымъ, блѣднымъ откликомъ доносился дерзкій крикъ сюда… Золотомъ сверкало небо, темной старой бронзой отливала прошлогодняя трава, изсиня черной лежала жмурящаяся на солнцѣ земля…

Внезапно темная тѣнь выдвинулась изъ-за угла. Сергѣй тускло взглянулъ въ ту сторону — и дрогнулъ: не торопясь, размѣреннымъ тихимъ шагомъ, выбирая сухую тропинку между лужицами, шелъ къ нему Прокофій Ельниковъ.

Онъ подошелъ, притронулся къ картузу и остановился, разсматривая парня своими небольшими, прячущимися въ глубокихъ ямахъ орбитъ глазами. Сергѣй смотрѣлъ на него съ изумленіемъ, почти ужасомъ. Его не столько поразило самое появленіе старика, сколько то, какъ онъ нашелъ его, уже почти въ полѣ, за угломъ клѣти… Никто не могъ видѣть, какъ онъ прошелъ сюда въ своей смутной тоскѣ, онъ не заходилъ даже домой, а Прокофій пришелъ, словно ему раньше было извѣстно все, словно слѣдилъ онъ за каждымъ шагомъ Сергѣя, сидя въ своей избѣ, не показываясь даже на улицу…

— Ну что-жъ, здравствуй! — проговорилъ старикъ такъ просто, словно бы ничего не случилось въ деревнѣ и все было по старому.

— Здравствуй… — нерѣшительно отвѣчалъ Сергѣй, не будучи въ силахъ стряхнуть жуткое впечатлѣніе этого неожиданнаго прихода.

Старикъ помолчалъ и пожевалъ сухими, проваливающимися губами.

— Такое дѣло… — заговорилъ онъ раздумчиво, какъ будто говорилъ самъ съ собой, — пришелъ вотъ повидать тебя…

Онъ опять подождалъ, поглядѣлъ прямо въ глаза Сергѣю своими маленькими пронзительными глазками и спросилъ:

— Что-жъ Дунюшка то, здорова?

— Ничего, кажись…

— Такъ такое дѣло… Надо бы и сговоръ, а?

— Ваше дѣло…

Старикъ говорилъ о Дунѣ и сговорѣ, но похоже было, что это только такъ онъ говоритъ, а думаетъ совсѣмъ не о сговорѣ, не о Дунѣ, а о чемъ-то другомъ, огромномъ, важномъ, что бороздитъ темный лобъ заботливыми, напряженными морщинами.

— Описываютъ тамъ то… — сказалъ онъ, чуть кивнувъ въ сторону деревни.

Сергѣй склонилъ голову, словно передъ обвиненіемъ.

--…Да, описываютъ… — продолжалъ темный старикъ, — у тебя то какъ, хлѣбъ поди остался?.. Помогъ бы, что ли… — съ неуловимымъ выраженіемъ усмѣхнулся онъ, — али бы заложилъ что латошнику, на хлѣбъ промѣнялъ, помогъ бы хлѣбомъ-то.

Сергѣй съ недоумѣніемъ смотрѣлъ на него. Онъ не могъ понять, къ чему говоритъ все это старикъ, смѣется, издѣвается надъ нимъ, или гнетъ куда то, куда — не понять?

— Не въ хлѣбѣ дѣло…

— Надо, надо намъ скорѣй за это самое дѣло приниматься, — опуская голову и покусывая концы бороды, говорилъ старикъ, — тамъ на Фоминой и надо бы… Такое дѣло: ты вотъ съ городу пришелъ, вновѣ тебѣ деревня наша, отвыкъ ты отъ нее, а всосался съ ушами… Куда уйдешь? Али есть куда? Али съ городскими какими знакомство имѣешь? Тамъ забастовщиками, либо студентами какими, поддержутъ, можетъ? Говорилъ мнѣ одинъ такой вотъ то же: сильно другъ за дружку держатся, хоть съ крыши, говоритъ, кинься и то поддержутъ…

Опять неуловимо и тонко усмѣхнулся старикъ.

— А тутъ гляди… — тихо говорилъ онъ, словно раздумывалъ про себя, пожевывая губами, — ежели, такъ сказать, на укрѣпленіе, скажемъ, выйти — гляди…

Онъ вдругъ загорѣлся, вскинулъ голову и широкимъ, властнымъ движеніемъ обвелъ рукою черное, струящееся поле.

— У меня четыре съ половиной души, твоихъ двѣ съ половиной, семь душъ, къ одному ежели углу, да послѣ банковскій хуторъ приспособить въ одинъ шматъ… Былъ я у барина, говорилъ, вполнѣ даже возможно, можно даже съ Подберезскими промѣнъ сдѣлать, и то вполнѣ даже возможно, были бъ деньги, гляди: окружность!.. Такое дѣло!

Онъ вдругъ наклонился совсѣмъ близко и, весь содрагаясь отъ внезапно прорвавшагося страшнаго напряженія очевидно, давно клокотавшаго въ немъ, хрипло торопливо и задыхаясь заговорилъ, почти зашипѣлъ странными вспыхивающими словами:

--…Оставь, оставь, брось все это, къ чему, къ чему, ужли жъ не видишь? Оставь, плюнь, приди — гляди: окружность… Денегъ дамъ, сколь хошь — вороти только, что сдѣлать то можно. Вѣдь никого, никого нѣтъ у меня, нѣтъ Дмитрія, нѣтъ сына… Ванька что, Ванька растяпа… Что сдѣлать то можно, думать надо… Только брось, оставь, все одно ничего не будетъ, гдѣ жъ быть то, самъ подумай?.. Скажи, слово только скажи — все твое, какъ есть все — семь душъ, хуторъ, въ сорокъ десятинъ хуторъ сторгую — обширность, такое дѣло…

Онъ бормоталъ, наклонясь низко и горячо дыша въ самое лицо, и весь корежился, изгибаясь въ неописуемомъ волненіи, заглядывалъ въ глаза мерцающими напряженными глазами и ловилъ взглядъ, какъ покорная собака… И, торопясь, не договаривая словъ, бормоталъ о землѣ, силѣ, деньгахъ, о всей округѣ, что можно взять, страннымъ быстрымъ движеніемъ писалъ круги по воздуху, обводя дремотныя въ весеннемъ сладостномъ зноѣ поля, и твердилъ: — все, все возьмешь, только плюнь, брось это самое…

И перекидывался и вновь махалъ рукой и высчитывалъ, сколько мѣръ можно будетъ высѣвать, какой урожай будетъ, и странной властью опутывалъ мозгъ Сергѣя картинами необъятныхъ пашней, моремъ колосящейся ржи, цѣлымъ ливнемъ струящагося золотого зерна…

— Брось, брось, плюнь… только приди, слово, только слово — и все будетъ, все придетъ…

И уже въ послѣднемъ усиліи кинулся обнимать, сжалъ въ тѣсномъ кольцѣ крѣпкихъ, жилистыхъ рукъ и цѣловалъ, обдавая, горячимъ, воспаленнымъ дыханіемъ.

— Уйди, уйди, что ты… — задыхаясь, защищался Сергѣй, уйди…

И старикъ понялъ. Онъ сразу потухъ, отступилъ въ сторону и опять сталъ темнымъ, важнымъ и серьезнымъ. И только затрудненное, порывистое дыханіе выдавало недавнее волненіе.

— Какъ хошь, твое дѣло, — медленно проговорилъ онъ, опустивъ глаза и шевеля губами, — такое дѣло…

И вдругъ вскинулъ глаза, уперся ими съ невыразимымъ выраженіемъ глубокой насмѣшки, такой глубокой, что она похожа была на тайную грусть, и сказалъ:

— Недоимку то занести, можетъ, денегъ надо?.. Я дамъ.

Сергѣй отрицательно покачалъ головой. Онъ не могъ говорить, потому что все внутри какъ то опустилось и упало, и только гдѣ-то въ невѣдомой глубинѣ души дрожала чуть замѣтная и слабая искорка.

Старикъ поглядѣлъ въ землю, покачалъ головой. Потомъ повернулся тихо и пошелъ, не разбирая дороги, ступая прямо въ лужи, за уголъ. И скрылся, какъ будто не было его вовсе, а былъ необычайный страшный сонъ.

Сергѣй долго стоялъ, прислонясь спиною къ сырой стѣнѣ клѣти, опустивъ безсильно вдоль тѣла руки. Полное изнеможеніе охватило его, и это было удивительно: вотъ стоитъ молодой парень, что одинъ подымаетъ въ лѣсу огромныя бревна на сани, а не можетъ двинуть пальцемъ…

Какъ и когда онѣ появились, онъ не замѣтилъ, только вдругъ увидѣлъ возлѣ себя Лушу и Татьяну. Онѣ стояли около, о чемъ-то шепчась, и поглядывали на него съ особеннымъ выраженіемъ не то жалости, не то изумленія. Онъ вздохнулъ, и обѣ двинулись къ нему, приступили близко и, заглядывая въ глаза преданнымъ взоромъ, спрашивали:

— Чего ты, ай худо тебѣ? Что ты дѣлалъ тутъ съ Прокофіемъ то?

Сергѣй пришелъ въ себя и улыбнулся слабой, далекой улыбкой.

— Такъ, дѣло одно было… Вы откуда?

— Сейчасъ къ тебѣ придутъ, описывать хотятъ, — отвѣтила Татьяна и отвернулась. Она, видно, хотѣла что то сказать, но не рѣшалась. Луша пришла ей на помощь.

— Танька штуку удумала, — заговорила она, — у насъ денегъ нѣтъ, мать съ печи не слѣзаетъ, ревмя реветъ… Никогда, говоритъ, такого страму не было при старикѣ, чтобы съ описью шли… Вотъ тѣ и молодой хозяинъ… Обидно ей!

— Ничего, перемелется, — тихо выговорилъ Сергѣй.

— Такъ Танька, говорю, удумала, — продолжала Луша, — все одно, говоритъ, мы ровно бы женихъ съ невѣстой, пущай, говоритъ у меня возьметъ: у нея есть..

Сергѣй, молча, взглянулъ на нее.

— Правда, что тамъ говорить, — сказала она, очевидно, ободренная этимъ взглядомъ, — намъ все одно никакихъ податей не платить… У меня давно лежатъ, все шкапъ собиралась купить… Послѣ отдашь когда.

Она стала копаться въ завязанномъ узелкомъ углу платка который держала въ рукахъ, и вытащила четыре старыхъ, смятыхъ трехрублевки. Сергѣй машинально взялъ ихъ и сунулъ въ карманъ пиджака.

— Все одно, — вымолвилъ онъ, думая о чемъ-то другомъ.

То, что онъ такъ просто и безъ отказа взялъ, страшно обрадовало обѣихъ дѣвушекъ. Онѣ переглянулись и засмѣялись довольнымъ тихимъ смѣхомъ, словно восторгаясь тѣмъ, что имъ удалось такъ ловко обмануть его.

— И отлично, хорошо, и сказать ничего нельзя, а теперь иди, иди, пора уже…

Онѣ оправляли его, какъ будто, отправляя въ дорогу, Татьяна поправила картузъ, Луша стряхивала грязь съ пиджака, и обѣ все время переглядывались и подмигивали другъ другу. Онъ пошелъ домой, занятый все той же неотступной и неясной думой, что не позволяла ему даже сообразить толкомъ, что ему сунула въ руку Татьяна, а съ улицы уже шли старшина, писарь, добросовѣстные и народъ. Сергѣй подошелъ къ нимъ и рѣзко спросилъ у писаря:

— Сколько съ меня? Семь сорокъ?..

— Кажись такъ, Сань, сколько?

— Семь сорокъ, — подтвердилъ писаренокъ.

— Получи… — Сергѣй протянулъ три трехрублевки, — да сдачи давай…

— Вотъ это я понимаю, — похвалилъ писарь, — ни свары, ни ссоры, все по хорошему…

Онъ далъ сдачи, и Сергѣй, ни на кого не глядя, повернулъ назадъ. Дома онъ, ни слова не говоря, не отвѣчая на разспросы матери, прошелъ за занавѣску и легъ на сестрину кровать, Такъ пролежалъ онъ — спалъ или не спалъ — до самаго вечера… И лежалъ, отвернувшись къ стѣнѣ, совершенно не, подвижно; мать нѣсколько разъ подходила, приподнимала тихонько уголъ занавѣски и глядѣла съ тоской. Раза два окликнула негромко, но молчалъ сынъ, лежалъ по прежнему, не двигаясь, словно замеръ въ неясной скорби своей…

---

Ясная была въ тотъ годъ весна, дружная, солнце каждый день всходило въ чистомъ небѣ, словно хотѣло оно наверстать пропущенные за долгую сумеречную зиму дни; легкія облачка гналъ теплый вѣтеръ по небу, плыли они бѣлыми лебедями, куда то несли вѣсть о веселой веснѣ, о радостномъ солнцѣ…

Къ полднямъ такъ теплѣло, что похоже было на лѣто: жарко было въ теплой одеждѣ, ходили всѣ на легкѣ, радуясь благодатному теплу, при которомъ даже голодъ весенній казался не такимъ жуткимъ.

Въ мѣстахъ повыше уже попросохли поля и ждали сохи, поглядывали на нихъ мужики, соображали:

— Въ разъ послѣ Пасхи, за пахоту приниматься надо: не засохла бъ земля…

И ждали Пасхи не столько какъ праздника, сколько какъ труда веселаго.

Надулись, потемнѣли ручьи и рѣчки, бѣгали ребята каждое утро смотрѣть — не тронулись ли, но еще держали заморозки ночные ихъ, хотя дневное тепло точило омертвѣвшій, просочившійся ледъ.

Ходившіе на погостъ на шестой недѣлѣ говорили, что на Раменкѣ снесло мостъ, весь ледъ затерло у мельничной запруды, поставило дыбомъ, и, того и гляди, напретъ верховая вода, и полетитъ запрудье мельниково. Въ погостъ пробирались теперь только по одной мостниченкѣ на запрудѣ и для этого надо было обходить на мельницу, за село, дѣлать крюкъ съ версту. Мужики, которые говѣнье оставляютъ всегда до страстной, чесали въ затылкахъ и поговаривали, какъ бы этотъ годъ не остаться совсѣмъ такъ… А Дмитрій Прокофьевъ посмѣивался надъ ними и обѣщалъ, что попъ ихъ погонитъ говѣть въ самую пахоту.

Въ вербное воскресенье всѣ двинулись въ церковь. Пестрая рать нарядныхъ мужиковъ, бабъ и ребятъ, сверкающая яркими платками, новыми рубахами, всѣ съ вербочками, украшенными бумажными цвѣтами, ползла длиннымъ, извивающимся по дорогѣ червемъ, забирала вышедшихъ изъ сосѣднихъ деревень, разсасывала ихъ въ себѣ и двигалась дальше, красивая подъ щедрымъ золотомъ солнца. Казалось, шла безпорядочная толпа, а была стройность въ этомъ неуклонномъ движеніи, свой порядокъ, по которому примкнувшія дѣвушки шли съ дѣвушками, парни съ парнями, а сзади всѣхъ степенно выступали хозяева въ порыжѣлыхъ праздничныхъ пиджакахъ, такихъ добротныхъ, что ихъ носили чуть не десятками лѣтъ, въ дегтяныхъ сапогахъ, загорѣлые, морщинистые, съ наивными свѣтлыми глазами, щурившимися на солнце, радуясь доброй веснѣ…

Праздничная армія труда двигалась на погостъ, шла за единственнымъ, что доступно духу ея, сбросивъ цѣпи вѣчнаго рабства тѣла, шла за скудной духовной пищей, чізъ которой половины не слышала, а половины не понимала… Шли молиться, хотя девять десятыхъ не знали и перезабыли всѣ молитвы, и въ то, что идутъ именно въ церковь, вкладывали весь накопившійся запасъ потребности въ духовной жизни, неограниченной безпощадными стѣнами нужды, хлѣба, урожая. Сотнями дней, десятками недѣль вертѣлись въ заколдованномъ кругу интересовъ брюха, достатка, обезпеченія и когда-никогда выбирались за семь верстъ на погостъ отдохнуть отъ этого. Стояли въ церкви первое время внимательно, потомъ уставали отъ непривычной неподвижности, отъ непонятныхъ возгласовъ, переминались съ ноги на ногу, вздыхали, потѣли, и скука одолѣвала крѣпкой дремой, отъ которой никакъ нельзя было избавиться, никакъ не пересилить ее, подлую… Приваливались къ стѣнамъ, другъ къ другу, роняли шапки, становились на колѣни съ единственной цѣлью присунуться къ впереди стоящему и хоть минутку сладко забыться въ этой одолѣвающей дремѣ… И, поднявшись, смотрѣли сонными, апатичными глазами, ничего не понимая изъ того, что говорилъ попъ или дьяконъ, плохо соображая, что вообще дѣлается кругомъ, налегали на плечи другъ друга и не знали, какъ избыть эту нудную исторію…

И это было все, что могли получить они въ качествѣ духовной пищи въ противовѣсъ всему огромному труду, что несли они изо дня въ день. Иногда имъ говорили проповѣди, но даже малый ребенокъ не могъ заинтересоваться тѣмъ, что читалъ по тетрадкѣ съ амвона попъ, потому что все это сливалось въ странный потокъ избитыхъ, никому ненужныхъ, мертвыхъ словъ, въ которомъ прыгали все объясняющія и все оправдывающія слова: Богъ, Господь, Іисусъ Христосъ…

И къ проповѣди обыкновенно большинство выбиралось изъ церкви покурить, разсаживалось на фундаментѣ, на могилкахъ, закуривало цыгарки и толковало все о томъ же, чѣмъ наполнена была вся жизнь: о погодѣ, дружной веснѣ, раннемъ сѣвѣ, податяхъ…

Потомъ опять вваливались въ церковь, давили ноги, сжимали дюжими плечами ребра, не обращали на сердитый шепотъ богомольныхъ старушекъ вниманія, и ждали, вытирая потъ, креста. Потомъ, толкаясь, путаясь, повеселѣвшіе, прикладывались къ кресту и выходили, облегченно вздыхая, на паперть…

А потомъ пили водку.

Сергѣй отсталъ отъ толпы: онъ былъ въ новыхъ сапогахъ, и торопливо завернутая портянка терла ногу. Выбравъ бугорокъ посуше, онъ присѣлъ на ржавую прошлогоднюю траву переобуться. Пока онъ справлялся, всѣ ушли уже въ березовый перелѣсокъ, и онъ остался одинъ среди утреннихъ полей, подъ не жаркимъ, раннимъ солнцемъ.

Оно недавно показалось, поборовъ длинныя сизыя облака, растянувшіяся по горизонту, и свѣтъ его еще былъ по утреннему бѣлый, какимъ бываетъ только въ погожее весеннее утро, сулящее почти лѣтній по теплу и свѣту день.

Широкимъ спокойствіемъ вѣяла земля, затихшая въ этомъ серебряномъ свѣтѣ и тающій снѣгъ въ дальнихъ лощинкахъ сверкалъ, какъ кованный — такъ странно, бѣло, лишенный напряженнаго золота знойнаго полдня. Сергѣй надѣлъ сапогъ, оперся руками о землю и, чувствуя влажную прохладу ея, прикрылъ глаза.

Вѣтеръ ласково обдувалъ лицо, такъ мягко, нѣжно касался разгоряченной ходьбой кожи… Гдѣ-то, утопая въ необъятной сверкающей голубизнѣ, переливчато звенѣлъ жаворонокъ; какъ серебряный колокольчикъ, доносился сверкающій голосокъ, журчалъ ручейкомъ, своею радостью радовался, невѣдомой человѣку радостью…

Большая синяя муха, невѣсть откуда залетѣвшая въ этотъ просторъ, изъ тѣхъ, что, кажется, и появляются только весною, съ громкимъ жужжаніемъ круговымъ движеніемъ опустилась на руку и смолкла. И долго сидѣла такъ въ своей мушиной задумчивости, грѣя на солнцѣ прозрачныя крылышки.

Два муравья старательно, то и дѣло скатываясь и снова принимаясь за работу, тащили сухой листикъ черезъ сломанную вѣтку. Зачѣмъ имъ листикъ?

Все жило своей полной жизнью, пробужденной отъ долгаго сна, дѣятельной и незамѣтной. Острыми усиками лѣзла молодая трава, такая нѣжная, еще не вполнѣ окрашенная, блѣдная… Почки набухли на вербѣ возлѣ канавы и были они похожи на какихъ-то крохотныхъ звѣрковъ, выползшихъ къ теплу и свѣту и довѣрчиво приникшихъ къ краснымъ вѣтвямъ.

Все это была жизнь, со всѣмъ этимъ была огромная непрерываемая связь. Одной незамѣтной каплей распылялся въ круговоротѣ всѣхъ этихъ мухъ, муравьевъ, жаворонковъ, травинокъ человѣкъ, подчиненный, какъ и все, той же радости весны и тепла… Не вѣнцомъ созданія, независимымъ отъ жизни природы, устроившимъ свою, обособленную жизнь, сидѣлъ Столбухинскій парень Сергѣй, а только человѣкомъ — такимъ же слабымъ, зависимымъ и незамѣтнымъ, какъ всѣ эти букашки, пушистые звѣрьки, черныя глыбы влажной земли.

Онъ поднялся и пошелъ, какъ въ сладкомъ снѣ, по дорогѣ. Солнце грѣло спину, вѣтеръ обдувалъ лицо и, какъ сонъ, шло весенное утро надъ землею. Весна, весна!.. Не осталось ничего отъ всего больного, тяжелаго, что было въ деревнѣ — все смылъ серебряный кованный свѣтъ невысокаго солнца…

У перелѣска Сергѣй остановился. Сырымъ влажнымъ покоемъ дохнулъ на него частый березнякъ; клейкія набухшія почки наполняли воздухъ терпкимъ ароматомъ, густымъ и сильнымъ, какъ вино, бѣлые стволы сверкали ослѣпительно подъ солнцемъ, и пятна яркія бродили медленно по нимъ, какъ живыя…

Сергѣй шелъ и думалъ, что нѣтъ ничего лучше и выше, какъ уйти въ такой лѣсъ, построить крохотную избушку и остаться въ ней жать, какъ жили древніе схимники, въ постѣ и молитвѣ, не общаясь съ людьми, въ вѣчномъ молчаніи и вѣчномъ покоѣ.

Но надо было идти, скоро должна была начаться обѣдня: нехорошо опоздать въ первый день говѣнья.

И, какъ покорное, двинутое не его силой колесо, поползли привычныя мысли о домѣ, деревнѣ, и сладкая, тихая радость одиночества растаяла свѣтлымъ туманомъ, оставивъ въ душѣ легкую грусть.

Въ церкви было такъ много народу, что нельзя было и думать попасть туда. Стояли въ оградѣ съ непокрытыми головами, въ растворенныя двери доносилось пѣніе, и это было похоже на странную службу самого крестьянства безъ священника и клира, собравшагося подъ открытымъ небомъ.

Сергѣй долго толкался въ самой гущѣ толпы, отыскивая своихъ; онъ влѣзъ на желѣзную рѣшетку, окружавшую могилу умершаго священника, похороненнаго возлѣ церкви, и сталъ оглядываться. Море головъ было вокругъ него, черныхъ, русыхъ, совсѣмъ бѣлыхъ, съ выгорѣвшими на солнцѣ волосами. Вѣтеръ шевелилъ волосами ихъ; сѣрые, синіе, каріе глаза мигали добродушно и просто, потъ искрился мелкимъ бисеромъ на загорѣлыхъ до половины лбахъ…

Сергѣй возвышался надъ ними, словно выдавленный этимъ моремъ мужицкимъ, такой-же, какъ всѣ они — покорный больше волѣ невѣдомаго ему предначертанія, чѣмъ своей..Недалеко отъ него стоялъ Ельниковъ — большая полусѣдая голова возвышалась надъ другими, и было въ ней что то упрямое, сильное, словно весь хмурый старикъ былъ проникнутъ особой своей мыслью, въ которой земля и сила сливались въ одно.

Сергѣй вспомнилъ, какъ въ день продажи нашелъ его этотъ человѣкъ за угломъ клѣти и говорилъ странныя, запутанныя слова. И вдругъ весь смыслъ того, что говорилъ тогда Ельниковъ, всталъ передъ нимъ во всей величинѣ. Онъ тихо спрыгнулъ съ рѣшетки и полѣзъ къ выходу изъ ограды, забывъ про своихъ, которыхъ отыскивалъ.

Постъ все же сказывался: послѣ обѣдни почти не было пьяныхъ и народъ быстро расходился; даже молодежь не оставалась на обычное праздничное гулянье, которое въ другое время тотчасъ же началось бы. Пестрыми ручейками стали дороги и тропинки, разливающіяся изъ села; какъ полая вода, растекался народъ по деревнямъ окрестнымъ, торопясь домой; солнце уже покраснѣло, напряженно дрожалъ надъ полями нагрѣтый имъ воздухъ и жарко уже было идти назадъ.

Вотъ она, весна, во всей силѣ своей. Давно ли снѣгъ лежалъ на этихъ поляхъ и вьюга крутила бѣлый дымъ сухого снѣга, а уже слѣдовъ нѣтъ всего этого, и зимняя одежда томитъ людей, такъ что трудно вообразить, какъ это бываетъ холодно.

Но стояли еще, не трогались рѣки, синимъ, вздувшимся трупомъ лежалъ набухшій снѣгъ, смотрѣли на него старые мужики, сомнительно качали головами; а Матвѣй Феклистовъ по привычкѣ своей бормоталъ угрюмо:

— Ладно, погодите, будутъ еще холода, еще какъ морозъ то ударитъ, ужъ погодите, будетъ тогда, какъ къ самому сѣву и хватитъ…

Столбухинскіе мужики шли гуртомъ за своими бабами и молодежью, толковали про свои дѣла, и Сергѣй шелъ среди нихъ, какъ будто онъ былъ самымъ главнымъ на деревнѣ.

— Авось Богъ милостивъ, не попуститъ морозу, — говорилъ Авузинъ, шагая своими огромными ногами такъ, что все незамѣтно уходилъ впередъ и принужденъ былъ останавливаться, чтобы подождать остальныхъ.

— Гляди, гляди, надѣйся, — отзывался Иванъ Калининъ, — говорю: не дожидайся ранняго вставанья, а добивайся добраго цасу… Какъ не въ цасъ посѣешь, да морозомъ грянетъ, тогда совсѣмъ конецъ…

— Все отъ Бога, все отъ него, что будетъ, то и будетъ, — толковалъ Панкратъ Дудовъ, — это ужъ какъ онъ милостивецъ…

Была въ этихъ словахъ какая-то странная покорность даже растерянность какъ-будто, такая, какой не было раньше. Постъ ли это дѣйствовалъ, то ли, что народъ шелъ изъ церкви въ Вербное воскресенье, или общая угнетенность отъ продажи, гдѣ ярко и такъ жестоко проявился расколъ въ деревнѣ, незамѣчаемый раньше, но всѣ говорили какъ-то безнадежно, тускло, словно не ждали ничего хорошаго отъ будущаго и отъ весны, и отъ земли, и отъ всей жизни…

Сергѣй смотрѣлъ на опущенныя головы, на темныя, покрытыя потомъ лица, и ему казалось, что онъ въ чемъ-то виноватъ передъ этими людьми, хотя самъ не могъ понять въ чемъ.

— Богъ, Богъ да и самъ не будь плохъ, — раздумчиво проговорилъ онъ, догоняя поджидавшаго Авузина, — такое дѣло, говоритъ ли Прокофій Ельниковъ…

Опять воспоминаніе о строгомъ старикѣ обожгло его…

— «…Вѣдь что думалъ только, — качалъ головою Сергѣй, — а какой человѣкъ. Вѣдь бѣсъ, сущій бѣсъ — что говорилъ то… Брось, плюнь, стало быть, оставь, не вяжись, пусть они, — онъ оглянулъ шагавшихъ рядомъ столбухинцевъ, — они какъ хотятъ… Такъ нѣтъ же, не быть по твоему, попробуй-ка, на..

И вдругъ, поднявъ голову, онъ почти весело посмотрѣлъ на мягкое лицо Авузина.

— Что-жъ, Титъ Мосеичъ, вѣдь Пасха на носу, надо передѣлъ затѣвать, а? — спросилъ онъ, чуть-чуть усмѣхаясь, словно отвѣчая этимъ тому, кого не было здѣсь, кто говорилъ тогда странныя, безстыдныя слова тамъ за угломъ старой клѣти.

— А да вѣдь что жъ? Начали, такъ въ кусты не лѣзть… — отвѣчалъ Авузинъ, поглядывая на него сбоку.

— То-то что въ кусты не лѣзть, — согласился Ульянъ Гусевъ, — все одно — будетъ не будетъ, а начинать надо.

— Не зря жъ Лешку то Миронова раззорили, теперь не полѣзешь…

— Дождетесь вы съ своимъ передѣломъ, дадутъ вамъ пару, погодите, — пугалъ шерстобитъ, окончательно извѣрившійся въ томъ, чтобы могло выйти что либо хорошее изъ такой штуки, какъ мужицкая жизнь, — будетъ вамъ тоже, что Лешкѣ!

— Ужъ молчалъ бы ты, шерстобитъ, только скулишь зря, — отмахнулся отъ него Борисъ Никитьевъ, — только и знай бубнитъ, что ворона каркаетъ…

Поговорили и согласились на томъ, что начинать говорить о передѣлѣ надо на Пасхѣ, либо сряду же послѣ Егорьева дня. Разсчитали особымъ мужицкимъ календаремъ, таинственнымъ и вѣрнымъ, въ которомъ не было чиселъ, датъ, а все помнилось какъ-то, переходя отъ дѣдовъ страннымъ счетомъ, и вывели, что нынче Егорьевъ день долженъ быть не иначе, какъ на второй недѣлѣ праздника.

— Не гоже такъ-то, — проговорилъ Иванъ Калининъ, — надо раньше, передъ Егоріемъ… Когда пастуха нанимать, тогда заодно и говорить, все одно народъ въ сборѣ будетъ…

— А какъ съ пастухомъ быть — опять Захара?

— А чѣмъ онъ не пастухъ? Коли придетъ, такъ и говорить нечего, брать да и все тутъ.

— А придетъ?

— По зимѣ какъ былъ, ладился придти.

— Его, такъ его.?

Дома пришедшія раньше бабы уже ждали съ обѣдомъ. Вербное воскресенье — большой праздникъ, даже старыя старухи, весь постъ не ѣвшія рыбы, разрѣшали себѣ въ этотъ день, ибо сказано и въ Писаніи даже: разрѣшается вино и елей… Обѣдали долго, а послѣ обѣда пріѣхалъ селедочникъ. Онъ ѣздилъ нѣсколько разъ въ посту, развозя по деревнямъ селедки, продавая боченками и цѣлыми бочками, и поштучно. Подъ конецъ поста онъ собиралъ деньги, старые долги за весь постъ. На старой бѣлой лошади ѣздилъ онъ изъ деревни въ деревню, останавливаясь около каждой избы почти, стучалъ въ окошко кнутовищемъ и вызывалъ хозяйку.

Селедки у него были скверныя, бралъ онъ за нихъ неимовѣрно дорого, и когда отпускалъ въ долгъ, то насчитывалъ такъ, что бабы возмущались и грозились судомъ. Шумъ и крикъ поднимался въ деревнѣ, когда пріѣзжалъ селедочникъ за деньгами. Бабы ругались, ругался селедочникъ, взывалъ къ мужикамъ, а тѣ отмахивались отъ него — „кто тамъ разберетъ ваши счеты!“ — и смѣялись, когда какая-нибудь баба особенно насѣдала на бойкаго торговца.

Послѣ обѣда Сергѣй съ вербой, освященной въ церкви, шелъ по улицѣ и видѣлъ, какъ бабы плотнымъ роемъ окружили телѣгу селедочника, сводя съ нимъ счеты.

— Да что ты мнѣ толкуешь, безстыжіе твои глаза, — кричала Василиса Шерстобитова, махая костлявыми сухими руками передъ самымъ носомъ селедочника, — я у тебя и взяла то всего, что три десятка, а ты полсотни…

— Господи Боже жъ мой, — молился селедочникъ, воздѣвая руки къ небу, — и что это за народъ такой эти самыя бабы!.. Истинно въ турецкой вѣрѣ Мухаметъ сказалъ: баба не есть человѣкъ! Да пойми ты, сукатая голова, у меня вѣдь запись всему есть, чай, я не зря говорю.

— А мнѣ твоя запись вотъ куда… — кричала баба и громко, на всю улицу, повторила грубое слово, — что ты ко мнѣ съ записью своей.

— И оставь, оставь, не говори, ничего я тутъ сдѣлать не могу…

— „Грязь, скверность, баба, а ругается, какъ пьяный мужикъ, — думалъ Сергѣй, проходя мимо, — еще постъ, праздникъ…“

Ему стало непріятно отъ всего этого, что назойливо лѣзло въ глаза въ деревнѣ. Противно было слушать, какъ ругается скверными словами баба, какъ обманываетъ нахальный селедочникъ, и то большое и важное, что пережилъ сегодня онъ, сидя одиноко въ полѣ, тускнѣло въ этихъ мелочахъ, вызывая раздраженіе.

— „Ахъ мужики, мужики, — думалъ онъ, выходя за деревню, — сѣрости то одной, Господи, Боже мой…“

Онъ вышелъ на паровое поле, что было за гумнами, въ низкій пологій скатъ, отграниченный извилистымъ ручьемъ, тѣмъ самымъ, что огибалъ деревню со стороны Никитьева сада. По всему теченію его росъ буйный олешнякъ, въ которомъ по веснамъ гремѣли цѣлые хоры соловьевъ. Теперь еще было рано, и кусты стояли голые, съ набухшими, рыхлыми почками, и непролазная лѣтомъ гуща ихъ свѣтилась умиравшимъ, синимъ снѣгомъ.

Земля была мокрая, и жирные комья ея приставали къ сапогамъ, затрудняя ходьбу. Отъ тяжкаго покрова снѣга и отъ весенней ростепели, залившей талой водой поля вначалѣ, борозды сгладились и заплыли; всякую дрянь принесла вода на пахоту: пучки соломы золотились подъ солнцемъ, какія-то вѣтки, щепа… И высокими крутыми грядами дѣлили узкія полосы нивъ поросшіе жесткой щетиной прошлогодней травы межники, на которыхъ репье и чернобыльникъ стояли, какъ стражи, неподвижно и строго.

Передѣлу не было лѣтъ пятнадцать, и межи загрубѣли; кое-гдѣ заботливые мужики постаскали къ нимъ камни, вывернутые сохой на пахотѣ, и тамъ онѣ были какъ стѣны изъ сѣраго булыжника.

— Да, трудно, охъ! трудно будетъ двинуть ихъ, — думалъ Сергѣй, проходя такимъ межникомъ къ своей нивѣ, — въ землю вросли, что мужики наши…

Вотъ его нива. Не широкой полосой уходила она внизъ, отдѣленная съ обѣихъ сторонъ этими высокими межниками, дѣлавшими мучительными повороты при пахотѣ. И у Сергѣя, какъ у другихъ, были снесены къ нимъ камни, большіе валуны, которые онъ выворачивалъ плугомъ, пустивъ первымъ глубокую запашку. Скота было все мало, не справиться съ навозомъ, а то бы ничего, земля не худая, съ камушкомъ, а это всегда только на доброй землѣ… Пробовалъ покупать порошковъ, да трудно — денегъ нехватка все, и такъ въ земство долгъ все больше да больше, да и понимать надо, какой куда порошокъ надлежитъ… Пріѣзжалъ по осени земскій агрономъ, читалъ что то въ волостномъ, да тогда некогда сходить было, а потомъ такъ и замолчало все, никѣмъ никого.

Вотъ на хуторахъ тамъ дѣйствительно, что помощь имѣютъ, тамъ и порошковъ этихъ самыхъ въ складѣ даютъ, и разсрочка большая. Конечно, такъ подумать, на хутора эти самые, только когда съ капиталомъ, тогда можно трогаться, а такъ не выдержать платежей, да кредиту этого самаго, да всяческихъ долговъ, что наваливаются на выселившагося такъ, что и вздохнуть не въ моготу…

Онъ остановился на пригоркѣ, съ котораго начиналась его нива, и посмотрѣлъ въ ту сторону, гдѣ были эти самые хутора.

Ихъ не было видно отсюда, лѣсъ банковскій закрывалъ ихъ, но чудилось, что сидятъ тамъ обозленные мужики и косятся на нихъ, столбухинцевъ… Попали въ первую голову, кто посильнѣй, тому хоть бы что, а попроще который, готовъ зубами загрызть всѣхъ за то, что самъ влетѣлъ…

А придется, придется всѣмъ узнать это, къ тому идетъ… Ужо какъ станутъ на укрѣпленіе подавать, да въ собственность производить, конецъ деревни сразу… А къ тому времени тѣхъ, что послабже, съ хуторовъ попрутъ, вотъ и будутъ земли…

— „Охъ, не хорошо это, совсѣмъ не хорошо, совсѣмъ выходитъ вродѣ Прокофія, что говорилъ онъ тогда, темный мужикъ… Лишь бы себѣ, лишь бы какъ-нибудь самому распространиться, а тамъ хоть помирай!“

Онъ стоялъ, какъ будто ждалъ чего-то. День плылъ надъ полями сладостно мирный, полный свѣта и тепла, отъ котораго отвыкли люди за долгую зиму. Большіе черные грачи копались бѣлыми носами въ землѣ, поглядывая на него осторожно, тяжело подымались и перелетали съ мѣста на мѣсто. Мерцая на солнцѣ бѣлыми крыльями, съ громкимъ стрекотаньемъ пролетѣла сорока и усѣлась на ольховый кустъ въ низинѣ, по прежнему наполняя воздухъ металлически-рѣзкимъ крикомъ. Уже проснулись лягушки, и негромкое еще пока урчанье неслось съ болотины за ручьемъ.

Мирные, спокойные голоса полей, проснувшихся отъ долгаго сна… Въ нихъ была своя, особая радость, такая же тихая, какъ они сами, непонятная никому, кромѣ человѣка, подчинившаго свою жизнь тому, чему подчиняли свою всѣ эти лягушки, сороки, грачи.

Сергѣй выбралъ мѣсто повыше и, тщательно обравнявъ мягкую землю, воткнулъ принесенную съ собой вербочку съ краснымъ бумажнымъ розаномъ на ней какъ разъ посерединѣ своей нивы. Онъ не зналъ, почему это дѣлается, этотъ старый обычай хранился, какъ много другихъ, уже потерявъ внутренній смыслъ свой, но чувствовалъ, что онъ имѣетъ какую-то связь съ посѣвомъ на этихъ поляхъ, съ той силой, что должны напрячь они въ ростѣ сѣмени.

Онъ подумалъ, посмотрѣлъ на вербочку издали и, снявъ шапку, перекрестился. Вербочка была небольшая, вѣтвистая, красный розанъ на ней ярко алѣлъ на фонѣ темной земли, и было весело смотрѣть, какъ стоитъ этотъ невнятный символъ среди голой нивы… Было въ немъ что-то задорное смѣлое, въ этой слабой вѣточкѣ, словно ей радостно стоять здѣсь подъ солнцемъ украшенною бумажнымъ цвѣткомъ.

Авузинъ ползъ вдали, тоже съ вербой, оглядывалъ свою полосу и жмурился на солнцѣ, какъ старый, сѣдой песъ.

Онъ долго копался, втыкая вербу въ землю, потомъ поднялся, поглядѣлъ на Сергѣя и крикнулъ что-то.

— Кого ты? — не разслышалъ Сергѣй.

— Законъ, говорю, сполнили, а къ чему это — Богъ знаетъ… — повторилъ Авузинъ и тяжело пошелъ къ нему, — отъ стариковъ заказано, вотъ и дѣлаемъ.

Онъ подошелъ, остановился на межѣ и ухмыльнулся.

— Помню, мальченкой еще былъ, принесетъ, бывало, бабка, старая такая у насъ была, отцева тетка, первое дѣло вербой стегать давай: „верба хлестъ, бьетъ до слезъ, крѣпче, говоритъ, ростъ въ того будетъ, кого вербой священной постегаютъ“… А потомъ съ отцемъ на ниву, вербу сажать.

Онъ склонилъ голову, подумалъ и опять усмѣхнулся:

— Все отецъ то намъ говорилъ, что выростетъ верба то… Все, бывало, поутру бѣжимъ глядѣть — не выросла ли? И теперь то жъ… — закончилъ онъ, взглядывая на Сергѣя.

— Что то жъ? — не понялъ тотъ.

Авузинъ самъ не вполнѣ овладѣлъ своей мыслью. Что-то вилось въ головѣ смутнымъ сравненіемъ, а поймать его трудно было.

— А съ нами тожъ… — усмѣхнулся онъ, — съ мужиками, то есть… Все ждемъ, все глядимъ — не выросли ль изъ хомута нашего, а все такъ…

И, понявъ, что сказалъ что-то темное и неясное, потерявшее то значеніе, что наростало въ душѣ большимъ обобщеніемъ, смолкъ.

Сергѣй тоже подумалъ и сказалъ:

— Да вѣдь какъ выростешь? Можетъ, оно и лучше, такъ то…

— Ну, лучше то какъ сказать…

— Потому лучше, что коли худо, такъ не вѣкъ же.. Худо, худо, да вѣдь должно жъ быть и лучше… Терпѣливъ мужикъ нашъ, страсть терпѣливъ, хочетъ онъ настоящей жизни, тянется къ ней, ровно скотина къ сѣну, а все не дается она ему — и ничего… Думать такъ надо, что не зря это, придетъ время, когда и мы хозяевами будемъ. И правда вотъ тоже — нѣтъ мужику правды, теменъ онъ въ ней, а думается тоже не зря это, потому что сердцемъ онъ чистъ, не глядя, что пьяница и охальникъ, и всякое такое… Гоньбы много, за то это… Всякій, кому не лѣнь, мужика въ шею толкаетъ, всякій надъ нимъ начальство, что въ тюрьмѣ мужикъ сидитъ, нѣтъ ему никуда ходу, а все живъ… Не зря это, я такъ считаю.

Оба уставились въ землю въ смутной задумчивости, глядѣли, думали.

— Давеча, какъ въ церковь шли, переобуться я сѣлъ, отсталъ… — продолжалъ Сергѣй, потрогивая ногою обсохшій комъ земли, — такое вышло, что и самъ не знаю… Тихо такъ, солнце свѣтитъ, жаворонки какъ сейчасъ вотъ поютъ, облака это… Ровно въ церкви словно… И думалъ я… Богъ знаетъ, о чемъ я только думалъ? Иному сказать — смѣшно станетъ, да и сказать такъ нельзя, словъ такихъ не найти.

— То-то и оно, что словъ въ насъ настоящихъ нѣту… — согласился Авузинъ.

— И это… Такъ сидѣлъ я… Вотъ тоже мужики наши: не гляди, что орутъ, да пьяные кулаками машутъ, да драки затѣваютъ, съ кольями другъ на дружку стѣнкой идутъ, а по настоящему говорить — тише нѣтъ мужиковъ… Потому, подумай самъ: ну-ка кого изъ господскаго званія тронь такъ, какъ мужика трогаютъ — фу ты Господи Боже мой, что тутъ подымается!.. Тоже придетъ куда мужикъ — другому честь честью, погодите, молъ, и все такое, а на мужика хоть бы голову поднялъ кто. А спроситъ что — сейчасъ ему: куда лѣзешь, сѣрость! Ты погляди только, куда ни кинься — вездѣ мужикъ придетъ, сидитъ-сидитъ, ждетъ-ждетъ, его и гоняютъ, его и ругнетъ который, а онъ все ничего… А вѣдь подумать только: кто всему начало то, какъ не мужикъ? Ну какъ же не кротокъ онъ, какъ же зря это? Не можетъ быть, чтобы зря, — убѣжденно закончилъ Сергѣй.

Они пошли медленно домой, оглядывая поля, разомлѣвшія подъ солнцемъ. Оно уже ушло за полдня, и въ густомъ золотѣ его лучей пробивалось красное. Неподвижно стояли ольховые кусты внизу у ручья, сухой прошлогодній чернобыльникъ торчалъ на межникахъ, четко рисуясь въ голубѣвшемъ небѣ. Тишина была въ поляхъ, такая тишина, словно ждали они чего то, прислушивались и лежали въ этомъ неподвижномъ ожиданіи, тая въ себѣ не вѣдомо — радость или горе… Передъ тѣмъ, какъ войти въ прогонъ, ведущій мимо Алексѣевой избы, Сергѣй остановился. Сталъ и Авузинъ, и оба они долго и внимательно, не говоря ни слова, оглядывали затихшее поле.

— Ежели только на укрѣпленіе подастъ, — заговорилъ Авузинъ, не называя кто, — эвонь какой шматъ долженъ отойти ему… Вонъ по ручью-то такъ и отрѣжетъ…

— Гдѣ выберетъ, тамъ земскій и прикажетъ обойти…

— Свою возьметъ, вонъ его нива… Домъ сильный, скота много, чего-жъ ему чужое то брать, когда свое добро?.. Земля въ него эва какая жирная стала! Навозъ все одно, хошъ вонъ рой…

— Къ одному углу стараться будетъ, чтобы къ хутору банковскому поближе.

— А препятствія ему нельзя сдѣлать въ этомъ?

— Нельзя, Титъ Мосеичъ… Коли нашего согласія не будетъ, все одно прикажетъ земскій, чтобъ выбить, и землемѣра пришлетъ.

— Вотъ оно, дѣло то наше мужицкое какое.

Они пошли дальше, — Сергѣй, оглядываясь по сторонамъ, словно желая запомнить эти поля, Авузинъ, задумчиво опустивъ голову, похлопывая прутикомъ по огромнымъ, тяжелымъ, какъ желѣзные, сапогамъ.

На углу улицы и прогона они остановились.

— Что-жъ, съ завтрева говѣть на погостъ? — спросилъ Авузинъ.

— Какъ водится, надо-жъ грѣхи то попу сдать..

— Что передъ войной, — усмѣхнулся Авузинъ, и лицо его сморщилось крѣпкими складками въ закрывавшихъ почти все волосахъ.

— Чисто, что передъ войной…

Селедочникъ еще путался въ деревнѣ, разбирая съ бабами старые счеты, ругался и божился, бабы кричали и пуще всѣхъ Пѣгариха.

— Ты думаешь, я на тебя управы не найду? — верещала она пронзительнымъ голосомъ, — не на такую напалъ!.. Я тебя въ самый судъ стащу, пусть разсудятъ насъ судьи праведные.

Чтобы не вмѣшиваться въ чужую свару, Сергѣй прошелъ стороной къ своему прогону. Дунька во дворѣ копалась съ чѣмъ-то, посмотрѣла на брата и сказала:

— Давеча дѣдъ Ѳедоръ Романычъ приходилъ, тебя никакъ искалъ, что-ли…

— Что жъ ему надо-то?

— А кто его знаетъ, не сказалъ…

Сергѣй пошелъ въ избу.

VI.

Какъ большинство мужиковъ, Сергѣй говѣлъ на страстной недѣлѣ. Каждое утро отправлялся онъ на погостъ, отстаивалъ тамъ обѣдню и возвращался домой усталымъ и соннымъ отъ долгой ходьбы подъ солнцемъ. Въ понедѣльникъ онъ ходилъ два раза, къ обѣднѣ и вечернѣ, а въ среду долженъ былъ исповѣдаться.

Вся недѣля превратилась въ стояніе въ церкви, полной народа, то темной и таинственной отъ мерцающихъ лампадъ и свѣчей вечеромъ, когда глухой голосъ священника звучалъ далекимъ и чуждымъ подъ тонувшимъ во тьмѣ куполомъ, то странно свѣтлой днемъ, въ косыхъ лучахъ солнца, дробившихся въ позолотѣ иконъ и затоплявшихъ собою слабые, желтые огоньки…

Исповѣдниковъ было много, длинный хвостъ тянулся по всей церкви отъ старенькой ширмочки, за которой усталый до послѣдней степени отецъ Нилъ монотонно отпускалъ мужицкіе грѣхи…

Съ самаго утра и до поздняго вечера толпился народъ возлѣ церкви, присаживаясь на ступенькахъ паперти, говорилъ негромкими голосами, и опять тянулся въ церковь, въ сонномъ равнодушіи ожидая очереди.

Въ среду Сергѣй пришелъ чуть свѣтъ, думая занять очередь поближе, но народъ уже стоялъ въ гулкой, холодной церкви, какъ будто большинство ночевало здѣсь. У ограды бивакомъ расположились пріѣхавшіе изъ дальнихъ деревень; лошади лѣниво по утреннему жевали темное, слежавшееся сѣно, ребята спали на телѣгахъ, завернутые въ тряпье и полушубки.

Сергѣй подумалъ о томъ, какъ они, должно быть, мерзли въ холодную ночь. По утрамъ еще держали заморозки, хотя весна была на рѣдкость ранняя и дружная. Они простужались, кашляли, но родители или не могли ихъ оставить дома или не хотѣли, и они жили тутъ чуть не всю страстную недѣлю, бѣгая днемъ по селу, забѣгая въ церковь, какъ въ свою избу, а ночью корчились отъ холода и скулили подъ грудой полушубковъ, какъ озябшіе щенята…

Сергѣй долго ждалъ очереди. Не смотря на то, что священникъ исповѣдывалъ съ той быстротой, которая дается только скучной, надоѣвшей профессіей, народу было такъ много, что раньше вечера нельзя было и думать объ исповѣди. По мѣрѣ того, какъ шло время, исповѣдниковъ приходило все больше и больше, словно всѣ откладывали обязательный обрядъ до послѣдняго времени.

Уже давно отошла обѣдня, Сергѣй раза три выходилъ изъ церкви, бродилъ по селу, выходилъ къ рѣкѣ, гдѣ толпились живой переливающейся кучей ребята, ожидавшіе, что ледъ вотъ-вотъ тронется, опять шелъ въ церковь и ждалъ, тихо переговариваясь и вздыхая, не столько отъ сокрушенія грѣховнаго, сколько отъ скуки. Наконецъ, подъ вечеръ, уже передъ вечерней, онъ вступилъ за завѣтную ширму.

Опершись одной рукой на аналой, съ усталымъ, блѣднымъ лицомъ, такимъ желтымъ и прозрачнымъ въ невѣрномъ свѣтѣ уходящаго дня, какъ будто оно было сдѣлано изъ воска, встрѣтилъ его священникъ.

Онъ молча посмотрѣлъ на парня, вздохнулъ и съ выраженіемъ тягостной необходимости спросилъ:

— Подумалъ ли о грѣхахъ своихъ? Ты, кажется, Сергѣй Даниловъ со Столбухина?

— Да, батюшка…

— Такъ, такъ… Ну такъ вотъ…

Онъ началъ спрашивать скучнымъ, усталымъ голосомъ, вздыхая и поглядывая по сторонамъ, вертя въ рукѣ конецъ эпитрахили.

— Еще чего не запомнишь ли? Не злобился ли на кого, сердца не держишь ли?

Сергѣй подумалъ, стоитъ или не стоитъ говорить о томъ, что готовить онъ въ деревнѣ, и рѣшилъ, что не стоитъ. Все одно попъ не пойметъ, станетъ говорить напротивъ, а можетъ еще и подскажетъ кому изъ Прокофьевой шайки, а Богъ и такъ знаетъ…

Исповѣдь была необходимой обязанностью, которую почему-то надо выполнять каждый годъ передъ Пасхой. Въ ней не было ничего, что служило хоть бы отдаленнымъ намекомъ на таинство, такъ все было обыкновенно въ ней и мало связано съ той настоящей жизнью, что представлялась важной. Просто на просто надо было отбыть скучную обязанность, мало даже относящуюся къ той настоящей вѣрѣ, что подымалась порою въ душѣ… Она была необходима, эта вѣра, безъ нея охватила бы полная безпомощность и заброшенность, но таилась она гдѣ-то не здѣсь, передъ усталымъ священникомъ, говорящимъ обычныя, надоѣвшія ему слова, о которыхъ онъ самъ не думалъ; можетъ быть, она осталась тамъ, въ поляхъ, подъ яркимъ зовущимъ солнцемъ, росла и крѣпла вмѣстѣ съ зернами, что бухнутъ и растворяются, выпуская блѣдный, слабый ростокъ…

Попъ помолчалъ, опустилъ глаза и подумалъ.

— Надо бы тебѣ кое-что сказать, не все ладно-то вѣдь и у тебя, — проговорилъ онъ, — да… Тамъ много еще ждетъ-то?

— Есть народъ…

— Охъ, Господи… Ну, такъ такъ: стань на колѣни… такъ., голову склони… Нынѣ отпущаеши раба твоего, — забормоталъ онъ скоро и непонятно…

Положивъ на деревянную тарелку гривенникъ и взявъ, съ нея сдачи пятачекъ, Сергѣй вышелъ изъ-за ширмы съ неяснымъ чувствомъ недоумѣнія и досады: пробылъ, почитай, цѣлый день на ногахъ, такъ что пятки болятъ, словно его кто поколотилъ по нимъ палкой, а для чего на самомъ-то дѣлѣ?..

Ему хотѣлось ѣсть и, не смотря на то, что по обычаю ѣсть отъ исповѣди до причастія нельзя, онъ зашелъ въ лавочку на сельской площади купить хлѣба.

Онъ не сталъ дожидаться вечерни, сразу пошелъ домой; вечеръ уже былъ, солнце готовилось опуститься и длинныя тѣни протянулись по дорогѣ. Очень хороши были эти весенніе вечера со своимъ бодрящимъ холодомъ, особой свѣжестью проникавшимъ все тѣло. Такъ пріятно было итти по дорогѣ, темнѣющей первыми сумерками, послѣ долгаго стоянія въ полутемной церкви. Легко и странно было на душѣ, какъ въ сладкомъ забытьи представлялись всѣ неурядицы деревенскія, далекія и чуждыя отъ того спокойствія, которымъ былъ проникнутъ и пологій скатъ дороги, и высокое недосягаемое небо и красный закатъ, тихо пылавшій послѣднимъ огнемъ.

— Эхъ, сидѣть бы мнѣ на землѣ, да не путаться во всѣ дѣла эти, — съ сожалѣніемъ подумалъ Сергѣй, — только безпокойство одно…

Это было очень странно, какъ онъ, которому нѣтъ никакой выгоды отъ всѣхъ этихъ передѣловъ, отъ вражды и свары, что поднялась въ деревнѣ, какъ онъ очутился въ самой серединѣ воюющихъ сторонъ.

Но тотчасъ же онъ подумалъ о продажѣ, о томъ, какъ приходилъ къ нему старый Ельниковъ, соблазняя землей и богатствомъ, о томъ, какъ разрушается эта самая деревня послѣ того, какъ первый мужикъ вылѣзетъ изъ нея, и злость взяла его, долгая мужицкая злость, накопленная не только всѣми этими дѣлами, а шедшая отъ самаго рожденія, злость бѣдности, безпомощности, несправедливости, что давила съ перваго дня жизни…

— Ахъ народъ, вотъ народъ, — глухо думалъ онъ, шагая по твердой, какъ лѣтняя, дорогѣ, — прямо волки, а не люди…

Онъ злился на то, что сдѣлали эти волки съ Алексѣемъ, что сдѣлаютъ они почти со всѣми мужиками деревенскими, а въ сущности гдѣ-то въ глубинѣ души зрѣла и копилась обида на то, что вся его личная жизнь должна пойти прахомъ, столкнувшись съ Прокофіемъ…

Дома его ждала баня. Топила съ утра Дунька, носила воду, нарубила дровъ и Сергѣю пріятно было думать, что ему ни съ чѣмъ не надо возиться, а все будетъ готовое.

Такъ какъ на всю деревню было только три бани, то обычно топили ихъ сообща, кто носилъ воду, кто доставлялъ дровъ. Но въ этотъ разъ Даниловы готовили баню только для себя и Дунька возилась съ утра съ ней, уставъ къ вечеру.

Какъ прежде она не хотѣла итти за Ваньку Прокофьева замужъ, такъ потомъ, свыкнувшись съ этой мыслью, она уже не могла отказаться отъ нея. То, что случилось въ деревнѣ во время продажи, выяснившееся отношеніе богатѣевъ во главѣ съ Прокофіемъ къ Сергѣю и всѣмъ собиравшимся у него, дѣлало ея свадьбу гадательной настолько, что она сама почти перестала вѣрить въ нее.

Отъ этого она злилась на Сергѣя, на мать, заставлявшую ее раньше соглашаться, и въ Даниловой избѣ со дня продажи наступило то напряженное молчаніе, которое дѣлаетъ жизнь изо дня въ день почти невыносимой.

Старуха кряхтѣла, медленно ползая по избѣ, согнутая, словно она постарѣла за это время на десять лѣтъ, ворчала, но вслухъ почти ничего не говорила, Дунька рвала и метала, что бы ее ни заставляли дѣлать, а Луша оглядывалась растерянно, словно ждала, что вотъ-вотъ случится что-то, что разрушитъ всю жизнь.

А Сергѣй ходилъ задумчивый и молчаливый, дома говорилъ только необходимое и было страшно почему то распрашивать его. Не праздникомъ великимъ надвигалась Пасха, а темной зловѣщей угрозой.

Въ банѣ Сергѣй мылся съ Дмитріемъ Прокофьевымъ. Онъ пришелъ какъ будто по дѣлу, но въ сущности для того, чтобы Дмитрій предложилъ ему пойти съ нимъ мыться. Дмитрій не могъ, какъ другіе хозяева, участвовать въ топкѣ дровами и поэтому не могъ пользоваться баней. Кромѣ того благодаря ссорѣ съ отцомъ, на него косо смотрѣли всѣ, кто былъ побогаче и находившіеся въ зависимости отъ крутого старика. А всѣ бани были у большинства такихъ — у Ларіона лавошника, дѣда Федора Романыча и только одна стояла на ободворкѣ Собакиныхъ.

Отъ грязи ребята Дмитрія болѣли, на тѣлѣ ихъ выступала какая-то короста, а голова покрывалась твердой коркой, въ которой волоса слиплись плотнымъ войлокомъ.

Больно смотрѣть было на этихъ заморенныхъ тощихъ ребятъ, смотрѣвшихъ воспаленнымъ жаднымъ взглядомъ провалившихся глазъ, одѣтыхъ въ какія-то отребья, наверченныя кучей на худыхъ истощенныхъ тѣлахъ. Какъ старики, выбирались они на солнышко, садились гдѣ-нибудь на завалинкѣ, не играли, мало двигались и только поглядывали кругомъ съ такимъ выраженіемъ, какъ будто просыпались отъ холода зимней спячки.

Сергѣю жалко было ихъ больше, чѣмъ самого Дмитрія и его искалѣченной жены, время отъ времени онъ, скрываясь отъ домашнихъ, таскалъ въ одинокую избу муки или чего случится, не смотря на то, что хлѣбъ уже давно покупали у Ларіона. Дмитрій принималъ это какъ милость, отъ которой его коробило, и каждый разъ говорилъ объ отцѣ и о своемъ счетѣ, что ведетъ онъ односельчанамъ. По существу онъ былъ мужикъ гордый, выросшій въ сознаніи, что ихъ домъ самый богатый, что къ нимъ всѣ приходятъ за помощью, а жизнь такъ перевернулась, что самому приходится чуть что не побираться…

Когда мылись, Дмитрій первое время молчалъ. Похоже было, что онъ сердится на что-то или думаетъ сосредоточенно о чемъ-то. И только потомъ онъ немного разговорился, сталъ смѣяться по своему обыкновенію надъ мужиками, передавать различные слухи, похожіе на сплетни.

Нищета испортила его, онъ сталъ какъ-то угодливо относиться ко всякому, съ кѣмъ говорилъ, хотя не показывалъ этого явно. Просто онъ подыскивалъ для каждаго, о чемъ говорить съ нимъ, словно стараясь быть нужнымъ…

— Что наше мужичье, только разговоръ одинъ, — говорилъ онъ, обдаваясь горячей водой и стараясь расходовать ея какъ можно меньше, — болтаютъ, болтаютъ, а сами…

— Что жъ сами? — спрашивалъ Сергѣй.

— Да что — припугни ихъ, всѣ въ стороны полетятъ, какъ цыплята отъ вороны… Ты думаешь, они и вправду всѣ такъ стоятъ, какъ говорятъ?

— Чтожъ имъ врать-то, чай не маленькіе…

— А то, что сейчасъ ты, а завтра батька мой гукнетъ на нихъ, только перья отъ нихъ полетятъ.

Онъ посмотрѣлъ на Сергѣя, усмѣхнулся и какъ-то предупреждающе нагнулся къ нему:

— Смотри ты, Серега, не сносить тебѣ головы съ нашимъ мужичьемъ; на своей шкурѣ, братъ, испыталъ это… Въ самый часъ, гляди, и откажутся — я, молъ, не я, знать ничего не знаю и вѣдать не вѣдаю…

— Брось, что ты говоришь, подумай самъ, чай не мое только дѣло, да моего-то, пожалуй, и нѣтъ совсѣмъ, не за себя стою…

— А вотъ гляди, было бы сказано… Можетъ, и совралъ что, тебѣ виднѣе.

Сергѣй подумалъ.

— Не можетъ этого быть, — твердо сказалъ онъ, мотнувъ головой, — не такіе люди… Что жъ, Авузинъ подастся? Либо Шерстобитъ? Либо Калининъ Иванъ?

— На счетъ Авузина не скажу, а что Калининъ… Да и Шерстобитъ тоже, одна цѣна всѣмъ… А ты думаешь, Лешка Мироновъ въ кусты не полѣзетъ?

— Этотъ-то не полѣзетъ, гораздъ самого прижало…

— За то и полѣзетъ, что прижало. Не знаешь еще ты нашего брата, какъ прижметъ когда, такъ и не на то полѣзешь, х-х-а-а…

Онъ усмѣхнулся — длинной и темной усмѣшкой — и сталъ одѣваться. Сергѣй замѣтилъ эту усмѣшку и ему стало не хорошо.

— „Тогда къ чему же все? — съ недоумѣніемъ подумалъ онъ, еще не будучи въ силахъ поймать того, что пробудила въ немъ эта усмѣшка, — не зачѣмъ все, въ пустую“…

Но это было не то. Что-то другое напомнила ему усмѣшка Дмитрія, словно забытое что-то, такое, о чемъ онъ забылъ думать — и теперь вдругъ вспомнилъ.

Этотъ разговоръ не давалъ ему покоя долго. Непрестанно вспоминалъ онъ слова Дмитрія, его странную усмѣшку, и съ этихъ поръ сталъ смотрѣть на своихъ мужиковъ съ тайнымъ вопросомъ.

Говорилъ съ какимъ-нибудь Панкратомъ Дудовымъ и глядѣлъ въ темные непонятные глаза, а смутное подозрѣніе шевелилось въ душѣ… Теменъ другой человѣкъ, говоритъ, смотритъ, блеститъ глазами, а что у него на душѣ — вѣкъ не поймешь… И вдругъ правъ Дмитрій, вдругъ дѣйствительно полѣзутъ кто куда въ самый трудный часъ, оставятъ его одного и будетъ онъ какъ дуракъ хлопать глазами…

Спросятъ:

— Да ты-то что ерепениться, тебѣ-то польза какая?

И сказать нечего — пользы самому никакой, стоялъ за мужиковъ, а они гдѣ?..

Въ Чистый четвергъ Сергѣй причащался.

Онъ проснулся еще до свѣта, разбуженный бряканьемъ желѣзныхъ ведеръ. Дунька, вмѣстѣ съ Лушей, смѣясь придушеннымъ смѣхомъ, очевидно боясь разбудить его и мать, о чемъ-то шептались и какъ видно было — спорили.

— Врешь, съ первоначалу надо по воду итти, потомъ крыльцы… — шептала Луша, а Дунька махала рукой и, закрывая ротъ рукой, хохотала.

— Чего ты, дура? — такъ же смѣясь, спрашивала Луша.

— Да какъ же — гадать-гадать, а сами и не знаемъ, какъ гадать… — отвѣчала Дунька.

— „Гадаютъ, — съ улыбкой подумалъ Сергѣй и притворился спящимъ, — тоже думаютъ“…

Онъ вспомнилъ, какъ въ дѣтствѣ самъ гадалъ — ставилъ сухуні вѣточку златоцвѣта и ждалъ, что на утро она расцвѣтетъ…

— „Пущай гадаютъ, — подумалъ онъ съ той же внутренней улыбкой, — такое дѣло ихъ“…

Дѣвушки вышли на улицу. Утро только что проснулось и солнца не было еще, блѣдное небо смотрѣло свѣтлой, молочной глубиной, а въ землѣ еще была ночь — такъ сумрачна и тяжела была ея влажная грудь. Свѣжесть утренняя охватывала холодкомъ, отъ котораго дѣвушки ежились послѣ теплой избы, но мороза не было — на рѣдкость теплая весна была въ томъ году.

Онѣ пошли за водой, распустивъ волоса и расчесывая ихъ гребнемъ, какъ слышали это отъ матери — въ чистый четвергъ надо такъ дѣлать, тогда ростъ волосамъ будетъ, сами смѣясь надъ этой примѣтой, на половину уже не вѣря ей и продѣлывая все это только по тому, что это было забавно и весело.

Потомъ ходили по ступенямъ крыльца, приговаривая имена своихъ поклонниковъ, и Луша смѣшила тѣмъ, что называла все самыхъ неудачливыхъ парней, иногда подростковъ, надъ которыми всѣ смѣялись.

— А мнѣ еще Захара бы пастуха приворожить — и молодъ, и пригожъ, лучше всѣхъ… — говорила она, стараясь быть серьезной, чтобы еще больше разсмѣшить Дуню, и, не выдержавъ, смѣялась сама, — али еще Авузина Тита… Акуратъ подъ ростъ будетъ…

Сергѣй слушалъ все это — крыльцо было какъ разъ за стѣной, у которой онъ лежалъ, и новое чувство особой трогательности и любви къ Лушѣ, этой обиженной судьбой сестренкѣ, не теряющей, не смотря на свой горбъ, веселости и особой легкости духа, охватило его страннымъ волненіемъ. Казалось — что могло быть въ жизни этой дѣвушки? Только обида непрестанная при видѣ счастья и радости другихъ, а она смѣется, старается смѣшить угрюмую за послѣдніе дни Дуньку, старается хоть чѣмъ-нибудь заслонить, хоть на минуту темное будущее передъ ней, то будущее, отъ котораго сама вздыхала часто…

Зашевелилась на печи мать — тоже вспомнила, что чистый четвергъ сегодня, много въ этотъ день надо сдѣлать…

Пошла въ сѣни, не мывшись и не крестясь, долго копалась тамъ съ ящиками, въ которыхъ была разсада. Надо бы было помочь старухѣ нести тяжелые ящики, но нельзя было, потому что должна была сдѣлать она все сама и такъ, чтобы другіе не мѣшались не въ свое дѣло…

До солнца высадила она разсаду, копаясь стынущими руками въ холодной землѣ, потомт на серединѣ двора распожалась и, сложивъ поясъ кружкомъ, стала звать куръ… И, когда торопливой толпой сбѣжались онѣ вмѣстѣ съ пестрымъ огромнымъ пѣтухомъ, насыпала въ отграниченный поясомъ кругъ зерна и кормила имъ птицу, пришептывая что-то сухими губами…

Сергѣй уже всталъ въ это время и вышелъ на дворъ мыться къ привѣшенному у столбика крыльца рукомойнику. Увидѣвъ мать возлѣ куръ, онъ улыбнулся исказалъ:

Чтожъ, ко двору приманиваешь, чтобъ не заблудили куда?..

Старуха посмотрѣла на него исподлобья, очевидно недовольная его смѣхомъ.

— Вамъ бы все надсмѣшки строить, только и знаете, — пробормотала она, — нѣтъ того, чтобы заботливость имѣть…

— А чтожъ — такъ замѣчаешь — помогаетъ? — по прежнему смѣясь, спросилъ Сергѣй.

— Вамъ теперь все одно, вы и въ Бога перестали вѣрить… Сегодня къ причастію идешь, а самъ зубы скалишь…

Большой день чистый четвергъ, много хозяйкѣ заботливой надо сдѣлать въ это время — не успѣла откормить куръ старуха, какъ, набравъ въ рѣшето послѣдняго, уже совсѣмъ просочившагося снѣга, уцѣлѣвшаго въ самомъ углу огорода въ канавѣ, пошла обходить избу, начиная съ подъизбицы до чердака… Дѣлала все это она съ полной вѣрой, недовольная тѣмъ, что дѣти смѣются надъ нею, какъ надъ всѣми этими примѣтами, покорные новой жизни, которой она не знала и не хотѣла понять. Богъ ихъ знаетъ, какіе-то чудные они пошли, все имъ смѣхъ, нѣтъ того, чтобы жить, какъ отъ стариковъ заказано, все умнѣе хотятъ быть…

Обходя избу со снѣгомъ въ рѣшетѣ и твердо вѣруя, что отъ этого не станутъ вестись блохи въ домѣ, она съ особой старческой грустью впервые поняла, что она уже не нужна своимъ дѣтямъ… Все казалось, что еще маленькіе они, что надо ихъ наставлять и смотрѣть за ними, а вышло такъ, что они уже выросли и смѣются надъ старой бабой, вмѣстѣ со старыми примѣтами ея…

— Охъ пора, пора уже, — шептала она, качая трясущейся головой, съ выбившимися изъ-подъ темнаго покоя сѣдыми волосами, — пора уже…

Она не говорила, что пора, но смиренно склонялась передъ этимъ словомъ, полнымъ глубокаго и темнаго значенія. И примиренность эта, такъ же, какъ внезапное сознаніе своей ненужности въ жизни дѣтей, выдавливала на старые глаза мутныя слезы.

— Пора, пора, — твердила она, бродя по двору и отъискивая спрятанный сыномъ деготь, — стара стала, — можетъ, глупа стала, кто ихъ знаетъ?..

Деготь оказался въ клѣти. Она вытащила мазницу и потащила ее къ воротамъ.

Дунька съ Лушей пришли, стали на крыльцѣ вмѣстѣ съ Сергѣемъ и съ улыбкой, перешептываясь, смотрѣли на мать:

Старуха обошла ворота въ калитку и стала мазать дегтемъ наружную сторону подворотни. Палка съ наверченной на ней вымазанной въ дегтѣ паклей шуршала по доскѣ клала жирныя пятна чернаго дегтя, какіе-то кресты и кружки которые выводила невѣрная, старческая рука.

— Отъ худой порчи бережется, — съ трогательной, немного жалкой улыбкой шептала Луша, — чтобъ отъ коровъ молока не вызывали…

Она взглянула блестящими влажными глазами на Сергѣя и Дуню.

— Стара стала, — отозвался Сергѣй.

— Не надо смѣяться, зачѣмъ смѣешься, — умоляюще взглядывая на него, зашептала Луша, — ну, чтожъ такое, ну и стара…

Ей было жаль мать — надъ ней смѣялись они, а она ничего не хотѣла худого, дѣлала, какъ научили ее ея мать или бабка, какъ дѣлали въ старину… Это отжило, осталось только въ такихъ древнихъ старухахъ, имъ уже только смѣшно, а она вѣритъ, дѣлаетъ какъ лучше — не надо надъ ней смѣяться…

Какъ только день разстоялся, явились парни. Пришло трое — Мишка Авузинъ, Егоръ Никитьевъ и Степка Ларіоновъ. Въ Чистый четвергъ они ходили по всѣмъ избамъ собирать деньги на капель къ Пасхѣ. Это была своего рода повинность, возложенная на нихъ всѣмъ молодымъ населеніемъ Столбухина, собирали съ дѣвушекъ по гривеннику, съ парней по двадцать копеекъ и на эти собранные три-четыре рубля покупали лѣсъ для капель.

Такъ завелось съ очень давняго времени, обычай держался со старины и никто не протестовалъ противъ этихъ поборовъ.

— Чтожъ, капель-то какая будетъ, можетъ давать не стоитъ? — смѣялся Сергѣй, доставая деньги за себя и Лушу, — если простая, такъ Богъ съ ней…

— Кузнецъ сулился перекидную съ ящикомъ срубить, давай, давай, нечего….

— То-то, что всего доходу отъ этого только кузнецу, — бормотала старуха, — сорокъ копеекъ, малыя это деньги, чтоль…

Она какъ-то разучилась совсѣмъ говорить, бормотала себѣ подъ носъ, не обращая вниманія на то, слушаютъ ее или нѣтъ, что-то ворчала про себя, какъ-будто недовольная всегда, но вслухъ почти не бранилась, не смотрѣла даже ни на кого, бродила по избѣ и по двору, уставившись въ землю, словно обдумывая или припоминая что-то, чего не могла вспомнить.

— Ничего, матушка, алибо не обѣдняемъ, — ласково отвѣтщдъ Сергѣй — ему жаль почему-то все было матери, какую-то безпомощной представлялась она ему теперь, послѣ утра.

— Обѣдняемъ, обѣдняемъ… — тихо, ни на кого не глядя, говорила старуха, ползая по избѣ, точно отъискивая что-то, но ничего не нашла и сѣла въ уголокъ.

Дунька долго торговалась съ парнями, выговаривала, какія должны быть качели, а парни смѣялись и обѣщали обить деревянный ящикъ для нея кумачемъ.

— Вамъ бы только зубы скалить, а послѣ деньги небось пропьете, намъ ничего не дадите, — сердилась Дунька.

— А это ужъ какъ водится, мы качели ставить, вы качаться, а послѣ намъ праздникъ…

— Добро бы вы то качели ставили, а то и того не умѣете, все Василій съ Митькой Прокофьевымъ заработаютъ съ васъ, безпутевыхъ.

Парни, дѣйствительно, не умѣли ставить качелей, единственный знавшій плотничье ремесло былъ Сергѣй, но онъ былъ на особомъ положеніи — не то парня, не то мужика, и ему не пристало заниматься такими глупостями.

Ставили качель всегда мужики — главнымъ образомъ кузнецъ Василій Семеновъ, причемъ безбожно надували парней, говорили, что лѣсу нѣтъ, достать трудно, что онъ стоитъ втридорога, и устраивали такую экономію, послѣ которой кузнецъ пьянствовалъ вплоть до свѣтлаго дня.,

Уже Сергѣй съ матерью и Лушей вышелъ за деревню, направляясь въ церковь, когда его догналъ кузнецъ. Онъ бѣжалъ, словно случилось что-то необыкновенное, махалъ руками и кричалъ такъ, что слышно было за версту.

— Что такое, чего ты? — спросилъ Сергѣй, когда кузнецъ догналъ ихъ и остановился, запыхавшись.

— Серега, другъ, выручи Бога для, — заговорилъ кузнецъ, едва переводя духъ, — такое дѣло, что окромя тебя не къ кому сунуться… Дай коня за лѣсомъ съѣздить, качели эти самые…

— Тьфу, Господи, напугалъ какъ, я думала горитъ что, не дай Богъ, — отплюнулась старуха, двинувшись впередъ, — озорники, истинный Господь, озорники…

— Чего тебя-то такъ подобрало? — усмѣхнулся Сергѣй.

— Какъ чего — Господи, ужли жъ не знаешь? Чай пользы-то сколько взять можно… — удивился кузнецъ…

— Все одно вѣдь пропьешь…

— А такъ вѣдь куда жъ еще то? Чудакъ ты человѣкъ, извѣстно пропью… Такъ можно что ль?

— Скажи тамъ Дунькѣ, пусть дастъ…

— Да я и самъ возьму, ты только позволь!

— Только не гоняй, гляди, а то вѣкъ больше не дамъ…

— Что ты, мнѣ только кругъ своей кузницы обернуться… — онъ захохоталъ хитро и Сергѣй догадался: лѣсъ былъ гдѣ-нибудь спрятанъ у кузнеца, ему надо было только показать, что онъ ѣздилъ за нимъ, чтобы содрать больше съ парней.

— Жулье вы всѣ, братцы, — засмѣялся Сергѣй, махнувъ рукой, — только и знаете другъ друга обманывать…

— Самъ знаешь, какъ пользу-то упускать?

Мать уже далеко ушла впередъ — такая старенькая, сгорбленная — шагала себѣ по чистой твердой тропинкѣ, въ новомъ темномъ платочкѣ, въ чистомъ салопѣ, по старинному сшитомъ почти до земли, опрятная и вся какая-то по особенному чистенькая, какъ бываютъ чистенькими только глубокія старушки.

— А вѣдь не долго ей скрипѣть… — проговорилъ Сергѣй, поглядывая, какъ шла, глядя по обыкновенію въ землю, мать, словно думала большую, послѣднюю думу, — гляди, скоро ей…

Луша посмотрѣла на него и глаза ея стали сразу влажными и блестящими.

— Не нужно, не говори такъ, что ты, словно самъ этого хочешь…

Она очень любила мать, пожалуй, больше всѣхъ дѣтей старухиныхъ — можетъ быть, оттого, что и мать любила ее больше всѣхъ, словно извиняясь этой любовью за то, что родила ее горбатой.

— Хотѣть тутъ нечего, а сама видишь… Вотъ ничего она не дѣлаетъ, кажись, и не говоритъ, почитай, ничего, а помри она — какъ безъ нея будешь?..

Онъ подумалъ о томъ, какъ будетъ все безъ нея — и ему вдругъ до -боли стало жаль эту старушку, которую онъ почти не замѣчалъ, живя съ ней бокъ-о-бокъ. Съ особымъ невѣдомымъ ему до сихъ поръ чувствомъ нѣжности смотрѣлъ онъ на хмурое, сложившееся вѣчными складками лицо, высовывающееся изъ подъ платка. Такая старая, такая старая и не замѣтно этого было совсѣмъ до сихъ поръ какъ-то… А ужъ совсѣмъ старая…

За дорогу къ погосту старуха сильно устала. Она стала дышать какъ-то особенно коротко, вспотѣла такъ, что потъ катился по темному лицу крупными тяжелыми каплями, и, не доходя до церкви, присѣла отъ изнеможенія возлѣ какого-то дома на лавочкѣ.

— Устала, матушка? — ласково спросилъ Сергѣй, — не ходить бы тебѣ…

— Либо коня запрягли бы, — поддержала Луша.

— Коня гонять еще… — недовольно отозвалась старуха, — скажешь тоже…

Она какъ-будто сердилась на что-то — на дѣтей или свою усталость внезапную — и не хотѣла говорить.

Въ эти дни сѣрая, колыхающаяся, потная, душная крестьянская толпа почти жила въ церкви. Исповѣдники, причащающіеся, богомольцы изъ дальнихъ деревень наполняли ее, толкались, когда не было службы, сидѣли въ притворѣ, наполняя высокіе своды гудящимъ шопотомъ. Дѣти сновали подъ ногами, смѣялись и играли, получая отовсюду тумаки и подзатыльники, разсматривали страшные образа и, улучивъ минуту, когда на нихъ никто не смотрѣлъ, раскачивали висячія паникадила, на великую досаду церковнаго сторожа Бутика. Онъ былъ глухъ, старый Бутикъ, такъ что ему надо было кричать въ самое ухо, нюхалъ табакъ такой крѣпкій, что имъ пропахло все его тѣло, одежда и всѣ предметы, которые онъ бралъ въ руки. Часто дьяконъ, слѣдовавшій во время службы за Бутикомъ, несущимъ впереди въ длинномъ подсвѣчникѣ свѣчу на середину церкви, передъ тѣмъ, какъ начать чтеніе, вертѣлъ носомъ и смотрѣлъ на окошко въ куполѣ, собираясь чихнуть. У этого Бутика останавливалась всегда старуха Данилиха. Она съ дѣтскихъ лѣтъ была дружна съ его женой, тоже насквозь пропахшей запахомъ крѣпкаго мужнинаго табаку, хотя сама его не нюхала и бранила за это мужа, и по привычкѣ говорившей такъ громко, какъ-будто всѣ были глухими.

Старуха Данилова, не смотря на усталость, немного оправившись у Бутихи, тотчасъ же пошла въ церковь. Ей непремѣнно хотѣлось присутствовать при причастіи сына. Никакіе уговоры не могли ее удержать, она поплелась въ своемъ тепломъ тяжеломъ салопчикѣ, влѣзла въ самую гущу и, пробившись въ передніе ряды, остановилась тамъ съ замкнутымъ и торжественнымъ лицомъ. Потъ лилъ съ нея, старыя ноги дрожали отъ усталости, временами дыханіе какъ будто останавливалось совсѣмъ и тогда казалось, что вотъ-вотъ она упадетъ, но она все стояла съ упорствомъ упрямой старухи, рѣшившей во что бы то ни стало сдѣлать по своему.

Ее толкали, потому что причащающіеся пробивались впередъ къ образамъ, ставили свѣчи и клали земные поклоны. Лавина тоненькихъ дешевыхъ свѣчей катилась черезъ нее — то и дѣло по плечу стучалъ кто-нибудь осторожно и сзади высовывалась желтая свѣчечка и сиплый шопотъ просилъ:

— Владычицѣ Казанской то поставь Бога для…

Передъ приходомъ она подала поминовеніе и просфору за здравіе причащающагося.. И, когда дьяконъ вышелъ на амвонъ и торопливо, невнятно сталъ перечислять умершихъ, она напрягла все вниманіе, чтобъ услышать знакомыя имена.

--… рабъ Божіихъ Никиты, Саввы, Анкудина, Петра, паки Петра… — бормоталъ глухимъ басомъ дьяконъ, не переводя духа, потомъ пріостанавливался на моментъ, набиралъ воздуху и опять читалъ:

--… Иліи, Іакова, Митрофана, Алексія, Федора…

И, когда она уловила въ этомъ торопливомъ потокѣ давно исчезнувшихъ людей имя [мужа и племянника, погибшаго на войнѣ, — стало какъ будто легче стоять и усталость отступила, словно расплылась въ трепетныхъ огонькахъ, теплящихся передъ образами.

Подъ конецъ обѣдни священникъ вызвалъ:

— Причащающіеся, подойдите…

И сразу всѣ зашевелились, затолкались, и одинъ за другимъ стали выходить мужики и бабы. Бабы передъ тѣмъ, какъ стать передъ алтаремъ, сняли платки, оправили волосы и оглянулись на толпу. Старуха придвинулась ближе, ища сына, но глаза плохо видѣли, слезились отъ кадильнаго дыма и ей показалось, что его нѣтъ. Тогда она заволновалась, метнулась въ сторону и оглянулась безпомощно, готовая одновременно разсердиться и заплакать, какъ вдругъ увидѣла Сергѣя стоящаго прямо передъ ней. Онъ стоялъ, равнодушно поглядывая по сторонамъ, ожидая, когда священникъ станетъ читать молитву, съ такимъ лицомъ, какъ будто ему было скучно.

Священникъ оглянулъ выстроившихся въ рядъ причастниковъ, усталымъ движеніемъ поправилъ волосы, и строгимъ медленнымъ голосомъ зачиталъ:

— Вѣрую, Господи, и исповѣдаю, яко ты еси во истину Христосъ…

— Въ-у-у-у… и-и-и… у-у-у… о-о-о… с-с-с-с… — въ разбродъ и несогласно загудѣла толпа, наполняя церковь смутнымъ и громкимъ гуломъ, похожимъ на жужжанье какихъ-то огромныхъ жуковъ…

— Мо-лю-ея убо те-бѣ… по-ми-луй мя и про-сти мы прегрѣ-ше-нія мо-и… раздѣльно читалъ священникъ и причастники гудѣли за нимъ:

— у-у-у… с-с… а-а-а… о-о-о… и-и-и… а-а…

„ — Господи… Господи… — молилась тоской безмолвной старая Данилиха, — не попусти, не оставь, Господи… Становой… Народъ бунтуетъ, Господи, не позволь…“

--… и въ жи-знь… вѣч-ную-у-у… А-ами-нь… читалъ священникъ и обыкновеннымъ голосомъ прибавилъ:

— Кланяйтесь въ землю…

И причастники одинъ за другимъ, тяжело и медленно, стали склоняться на колѣни, потомъ на руки и, коснувшись волосами пола, таки медленно подымались.

… Господи, чтожъ онъ сдѣлалъ такого, Господи? — недоумѣло спрашивала старая бабья душа, — за что напасть твоя?..»

Казалось, не было врмени. Густымъ смутнымъ гудѣніемъ наполняли церковь причастники — началось это только что или было уже давно?.. Минутами казалось, что старуха безконечно долго стоитъ, такъ долго, что силъ уже нѣтъ больше стоять — проходила эта минута, и съ изумленіемъ слышала она заключительныя слова молитвы:

— Да не въ судъ и въ осужденіе буди мнѣ причащеніе…

И повышенное, радостное волненіе двинувшихся причастниковъ передалось ей и захватило трепетной волной. Эта волна подхватила ее, вынесла изъ церкви и съ изумленіемъ видѣла она яркое синее небо, такое яркое, какимъ его рисуютъ только на иконахъ, напряженный свѣтъ солнца и пеструю толпу, переливавшуюся передъ глазами, такъ что трудно было услѣдить за ней.

Сынъ былъ около, Луша откуда-то появилась и смотрѣли на нее съ мягкой улыбкой, поддерживали подъ руки…

Она склонилась къ Сергѣю и стала цѣловать его, бор моча что-то, не то поздравленіе съ принятіемъ святыхъ тайнъ, не то о становомъ, о бунтѣ; она была взволнована и волненіе это прошло только, когда они пришли къ Бутихѣ.

Съ этого дня до конца Свѣтлой Заутрени она почти не выходила изъ церкви. Дни и ночи слились въ непрестанное моленіе. Горѣли свѣчи, золотые лучи солнца рѣзали прямыми мечами кадильный дымъ, тьма ночная клубилась подъ чернымъ куполомъ, толпа то приливала, заполняя храмъ, то откатывалась, усталый теноръ священника смѣнялся дребезжащимъ басомъ дьякона или чистымъ голосомъ причетника, служба шла за службой и старый Бутикъ въ промежуткахъ прибиралъ церковь, всюду разнося крѣпкій запахъ свой, а старуха все стояла у лѣваго клироса, передъ иконой Богоматери, крестилась, клала земные поклоны, стояла съ темнымъ лицомъ, по которому время отъ времени струились слезы.

Она слушала двѣнадцать Евангелій — думала о сынѣ.

--… иду уготовать мѣсто вамъ… читалъ священникъ.

— Охъ… — вздыхала Данилиха, проникая сердцемъ материнскимъ въ тайный смыслъ словъ перваго Евангелія.

--… чашу юже дастъ мнѣ отецъ — не имамъ ли пити ея?.. — читалъ священникъ.

— Охъ, — стонала старуха, предчувствуя чашу сыновнюю…

--… и ты бѣ со Іисусомъ Галилейскимъ? Онъ же отвержеся предъ всѣми, глаголя… — звучало третье Евангеліе…

— Охъ, отвержеся… — предчувствовало сердце материнское:

--… егдаже видѣша его, возопиша глаголюще: распни, распни его… — вспыхивали жестокія слова четвертаго Евангелія, а вечеръ уже спускался и красный кровавый лучъ заглядывалъ въ церковь, кровавымъ отблескомъ обливалъ иконостасъ и обливалось кровью сердце материнское:

— «Распни!..»

--… кровь его на насъ и на чадѣхъ нашихъ… — скорбно возглашалъ священникъ, подымая вверхъ усталые глаза.

--… на насъ!..

--… и приведоша его на Голгоѳу мѣсто, еже есть сказаемое лобное мѣсто…

— Казнятъ, казнятъ, охъ… — стонала старуха у лѣваго клироса.

И такъ шло время. И вдругъ материнскій стонъ сливался въ странный и мучительный аккордъ скорби съ смертной скорбью, стонавшей двадцать вѣковъ назадъ.

--… Боже мой, Боже мой, вскую мя еси оставилъ!..

Она упала въ земномъ поклонѣ и лежала такъ, распровтершись, полная непонятной муки за сына. Все, что думала она въ одинокомъ молчаніи своемъ, чѣмъ пугалъ ее старый крестьянскій опытъ, всѣ эти становые, бунты, запавшіе въ душу глубокой тревогой, все свилось въ запутанный клубокъ, давящій сердце.

Очнулась она уже ночью, когда горѣли неровнымъ колыхающимся свѣтомъ паникадила и лампады. Въ сумракѣ храма стояла толпа, странная отъ освѣщавшихъ снизу лица желтыхъ огоньковъ свѣчей, чуждо и таинственно блистали глаза, вздохъ летѣлъ сдержанный, качая узкія язычки пламени…

Съ истомленнымъ, похудѣвшимъ, старымъ лицомъ, обращеннымъ къ невидимому во мракѣ куполу, священникъ говорилъ:

— Слава долготерпѣнію твоему, Господи… — и, поцѣловавъ Евангеліе, медленно повернулся и пошелъ въ алтарь, невѣрно ступая одервенѣвшими, подгибающимися ногами.

И какъ сонъ былъ этотъ поздній вечеръ, когда морозъ свѣжимъ дыханіемъ стянулъ хрустящія звонко подъ ногами лужицы, звѣздное небо смотрѣло тысячами живыхъ молчаливыхъ очей и народъ расходился изъ церкви, бережно неся закрытыя полами и платками четверговыя свѣчи…

Мальчишки сновали всюду, тушили эти огоньки и бѣжали прочь, веселой ватагой, боясь получить крѣпкаго тумака, парни нарочно тушили свои свѣчи, чтобы занять огня у дѣвушекъ… Огромный, наивный Титъ Авузинъ закрывалъ необъятной ладонью крохотный огонекъ, а мальчишки, зная его добродушіе, безбоязненно высовывались со стороны и задували его; Авузинъ не сердился, медленно лѣзъ въ карманъ, вынималъ спички и, тщательно оправивъ черный фителекъ, зажигалъ свѣчку снова, полагая, что огонь все одно огонь, зажженъ ли теперь или часъ назадъ…

Вдругъ что-то вспыхнуло, хохотъ и свистъ мальчишекъ разнесся по всей улицѣ — это Вѣра Калинина, желавшая хвастнуть знаніемъ городскихъ обычаевъ, не уберегла завернутой въ трубку бумаги, окружавшей свѣчу. Бумага вспыхнула и загорѣлась яркимъ столбомъ живого пламени. Растерявшаяся дѣвушка махала ею, не зная чѣмъ потушить этотъ внезапный пожаръ, пока кто-то не толкнулъ ее къ большой лужѣ; пачкая рукава плюшеваго городского пальто, она возила по лужѣ свою бумагу вмѣстѣ съ четверговой свѣчей подъ громкій хохотъ окружающихъ…

Какъ сонъ была эта ночь — странная, вспыхивающая живыми движущимися огоньками, какъ будто сонмъ свѣтляковъ расползся изъ церкви по селу, неся свой мирный наивный свѣтъ, ночь, полная тихой радости…

Въ пятницу старуха ничего не ѣла. У нея кружилась голова, ноги болѣли отъ вчерашняго стоянія у двѣнадцати евангелій, но къ выносу плащаницы она опять поплелась въ церковь, что-то бормоча про себя провалившимися губами, чуждая жизни, какъ будто она уже не жила, вся полная тихимъ, наростающимъ экстазомъ.

Уже она не слышала, что говорила ей Луша, не отвѣчала, словно все, что могла сказать ей любимая дочка, было далеко отъ нея. Она шла съ замкнутымъ, окаменѣвшимъ въ тайной суровой мысли лицомъ, по временамъ бормоча что-то непонятное другимъ, и съ жалостью, съ новой, неизвѣданной тоской заглядывала въ это лицо дочь, словно старалась прочесть въ немъ то неминуемое и страшное, что двигало старухой…

И едва только заслышала старая Данилиха странный погребальный, надрывающій душу мотивъ пѣснопѣнія при выносѣ плащаницы «Благообразный Іосифъ», какъ лицо ея стало медленно оживать, какъ будто оттаивало оно, какъ сжатая весеннимъ морозомъ земля, слезы сверкали на мутныхъ отъ старости глазахъ и снова все слилось въ чудесномъ безвременіи, заставлявшемъ забыть — день ли, ночь ли теперь, почему свѣтитъ солнце, зачѣмъ старый Бутикъ ставитъ цѣлые пуки свѣчей къ паникадиламъ?..

Опять звучали неземныя и такія близкія слова. Опять свѣтлая тоска сдавливала сердце мягкой рукой и хотѣлось пасть на твердыя плиты церковнаго пола и стонать, жалобно причитая…

Плачъ Богородицы заполнялъ церковь скорбью матери казненнаго сына… Святой плачъ, такой понятный и близкій старой бабѣ у лѣваго клироса…

--…нынѣ моего чаянія, радости и веселія, сына моего и Господа лишена быхъ: увы мнѣ, болѣзную сердцемъ, чистая плачущи глаголаше… —

… — нѣсть святъ якоже ты Господи Боже мой… — тихо отвѣчалъ клиръ.

--…о страшномъ твоемъ рождествѣ и странномъ, сыне мой… — стонало материнское сердце, — нынѣ тя видѣща на древѣ, распалюся утробою…

Въ чудесномъ сліяніи росла и подымалась материнская скорбь. Не свои слова роняли старыя губы чуть слышнымъ топотомъ, не древнія слова древней скорби читалъ священникъ-одно это было, одна молитва, одна скорбь сердечная и не было ей исхода.

Тонкимъ, едва слышнымъ воемъ разлилась баба, себѣ только слышнымъ, такимъ тонкимъ, похороненнымъ въ то"къ своей. Стоялъ кругомъ народъ, поглядывалъ на старую Данилиху — чего баба убивается? Никому не понятна была предсмертная скорбь ея, когда потухло уже все кругомъ и только тоска о сынѣ палила ненасытимымъ огнемъ нажившееся сердце.

Чуждая жизни, далекая отъ нея была старуха внѣ церкви. Отвѣчала только, когда ее спрашивали, а сама молчала, словно обѣтъ на себя положила, бормотала только что-то про себя, невѣдомое, непонятное другимъ, счеты ли послѣдніе сводила, съ жизнью ли прощалась?..

И всѣмъ стало понятно, что не прожить ей долго.

Старый Бутикъ глядѣлъ на нее слезящимися глазками, похожими на глазки кроткой старой собаки, качалъ головою и толковалъ Сергѣю:

— Гляди мать-то… плоха старуха-то… Не курнула бъ въ одночасье!

И удивлялся, видя ее въ церкви: радостью тихой свѣтилось желтое, словно вылѣпленное изъ стараго воска лицо, тихой скорбью туманилось, слезами старческими сверкало и давняя усталость была на немъ, а все стояла старуха, часа своего ждала, крестилась, кланялась и была не похожа на ту, что сидѣла, нахохлившись, въ уголкѣ чужой избы…

— Капутъ старухѣ… — думалъ Бутикъ, шмургая огромными сапожищами по церковному полу, — ужотка-съ помереть ей…

И всѣ такъ думали.

Въ ночь съ пятницы на субботу вышла рѣка. Народъ былъ весь въ церкви; сурово и печально звучалъ чинъ погребенія Христова, народъ молился, вздыхалъ, стоя тѣсной толпой. Нѣкоторые ночевали тутъ же въ церкви, усталые, голодные, стояли службу въ полуснѣ, навалившись всей тяжестью на стоящихъ впереди. Душно было въ церкви, синій дымъ ладона медленной волной колыхался въ воздухѣ и лица молящихся выглядѣли въ немъ новыми: похудѣвшими, странно одухотворенными и задумчивыми.

Въ церкви, залитой тусклыми огнями свѣчей, было еще темно, а разсвѣтъ уже позолотилъ небо, когда съ печальнымъ, медленнымъ пѣніемъ подняли плащаницу. Придерживая на груди евангеліе, закрытый до половины свѣшивающимися краями священной матеріи, на которой выцвѣтшее изображеніе колебалось въ тактъ неровнымъ шагамъ несущихъ, священникъ, поддерживая надъ головою середину плащаницы, медленно направился къ выходу.

И страннымъ и чудеснымъ было это шествіе подъ восходящимъ солнцемъ, игравшимъ на мѣдныхъ крестахъ хоругвей, внимательно смотрѣшимъ на желтыя отъ безсонницы и усталости лица. Когда обогнули церковь — стала видна рѣка. Изломанныя на поворотѣ льдины стремились безпорядочнымъ хаосомъ; смутный шорохъ и трескъ доносился съ той стороны, тамъ была жизнь и борьба — послѣдняя борьба умирающей зимы. Маленькой, затерянной кучкой казалась процессія съ плащаницей передъ этой широкой силой, залитой серебрянымъ свѣтомъ всходящаго солнца; заунывнымъ погребальнымъ стономъ звучали жидкіе человѣческіе голоса, терялись въ звонѣ и радости побѣдившей весны и какъ отвѣтъ имъ — гдѣ-то высоко надъ землею, изъ необъятной голубой тверди страннымъ серебрянымъ аккордомъ донесся радостный, призывный крикъ: бѣлымъ сверкающимъ треугольникомъ, равномѣрно и сильно взмахивая крыльями, летѣли вверху журавли и, какъ рокотъ низкихъ звучныхъ струнъ, падалъ на землю ихъ весенній кликъ — радостный привѣтъ землѣ, солнцу, веснѣ…

Шли и пѣли, скорбя сердцемъ, а глаза невольно стремились туда къ веселой буйной рѣкѣ, такъ же, какъ къ удалявшейся вереницѣ журавлей; и, когда снова вошли въ церковь для стона и молитвы, — принесли съ собой въ затхлую атмосферу пахнущей свѣчнымъ угаромъ, человѣческими испареніями и кадильнымъ дымомъ церкви слабый отблескъ весенней радости, свѣжести и жизни.

Сергѣй пришелъ въ село только въ субботу. Онъ былъ дома одинъ съ Дуней и ему стало скучно отъ непривычнаго молчанія и безлюдія. Мать безпокоила его — что-то дѣлалось со старухой, не та она была, что раньше, или онъ просто не замѣчалъ прежде матери — ходила себѣ старая по своимъ дѣламъ, ворчала что-то про себя, почти не говорила ни съ кѣмъ…

— Похудѣла ты, мать, — говорилъ онъ, собираясь съ матерью къ заутрени, — совсѣмъ стянулась, не ѣла вѣрно ничего…

Старуха посмотрѣла на него и промолчала.

— Чтожъ молчишь-то, ай обѣтъ дала? — усмѣхнулся онъ, чувствуя въ то же время какую-то странную жалость къ ней.

— А чтожъ говорить то, слова зря терять? — отвѣтила мать, и тѣнь слабой улыбки мелькнула по ея лицу, какъ будто она знала такое, чего не могъ знать сынъ. — Идти надо, — добавила она, помолчавъ.

— Куда идти, рано еще, ужо погодя и пойдемъ…

— Надо… Не знаешь ты ничего… Въ церкви служба… — она пробормотала еще что-то, чего онъ не разслышалъ; потомъ, кинувъ на него взглядъ, сказала:

— Голова кружится… Хрянцы тоже гудутъ… Въ ушахъ звонъ такой, что слухать не могу… — и, опустивъ голову, подумала. — А какъ въ церкви стоишь, ничего нѣту: и въ ушахъ не гудитъ, и стоять легко… Зря это развѣ?..

— Богъ силу даетъ, — вставила Бутиха, стоявшая около, она подперла щеку рукой и разсматривала старуху Данилиху, словно не видала ея никогда.

— То-то что силу… А имъ смѣшно… Все смѣшно… — ворчала старуха, не глядя на дѣтей, — и какъ по старинѣ что — смѣшно, и Богу кто молится, а я какъ лучше… За тебя молюсь, — посмотрѣла она на Сергѣя.

— Чего-жъ ты молишься то за меня?..

— Такъ… Молюсь… Увы мнѣ: нынѣ распалюся утробою, — съ прежнимъ отблескомъ странной слабой улыбки сказала она, придавая словамъ какое-то свое значеніе, — молюсь…

— Устала ты, матушка… — прошептала Луша, которой страшно стало отъ непонятныхъ словъ матери.

— Знамо устала, — согласилась Бутиха, — день деньской на ногахъ, почесть изъ церкви не выходя.

Старуха вдругъ заволновалась и задвигалась безпокойно на скамьѣ.

— Пора, пора, пора, — забормотала она, — время уже, пора, чего-жъ вы сидите?..

— Да поспѣешь, мать, куда торопишься то? — попробовала остановить ее Дунька, но она только посмотрѣла на нее и завозилась сильнѣе.

— Пора, пора, — твердила она, какъ будто придавая значеніе этихъ словъ не тому, что пора идти въ церковь, а чему-то другому, — говорю — пора, чего-жъ вы?

Чтобы успокоить ее, Сергѣй всталъ и одѣлся.

— Пора такъ пора, какъ хошь, — проговорилъ онъ, дѣлая знакъ Лушѣ, чтобы и она собиралась, — пойдемъ, когда такъ…

Они пришли рано, въ церкви были только крестьяне дальнихъ деревень, не имѣвшіе знакомыхъ въ селѣ. Они «идѣли и лежали на паперти, въ притворѣ, ожидая заутрени, заполняли своими темными тѣлами весь церковный полъ, такъ что пройти было почти невозможно.

Они ждали уже нѣсколько часовъ, сидя и лежа безвыходно, боясь потерять занятое мѣсто, нѣкоторые спали, скорчившись и наваливаясь другъ на друга, и воздухъ во всей церкви былъ отравленъ до невозможности. Даже у привычнаго Сергѣя закружилась голова отъ отвратительнаго запаха, густой волной ударившаго изъ двери, Луша сморщилась такъ, словно ее тошнило, а старуха шла какъ ни въ чемъ ни бывало, какъ будто совсѣмъ не замѣчала этого.

Съ неимовѣрнымъ усиліемъ, наступая на разбросанныя ноги и руки спящихъ, спотыкаясь и чуть не падая на распластанныя тѣла, пробралась она на свое мѣсто у лѣваго клироса и присѣла на полъ въ ожиданіи службы.

Время тянулось медленно, глухо шли часы въ полутемной церкви.

Читали полуночницу — сначала причетникъ, высокій, тонкій парень съ большимъ носомъ и костлявымъ кадыкомъ, двигавшимся при чтеніи такъ, какъ будто-бы причетникъ глоталъ что-то съ каждымъ словомъ; потомъ вышелъ церковный староста, богатый мѣщанинъ Алферовъ. Онъ надѣлъ большія очки и сталъ въ нихъ похожъ на шорника Трофимыча. Читалъ онъ медленно, съ трудомъ разбирая славянскій текстъ, и старуха не слушала его.

Она сидѣла въ своемъ уголкѣ, поджавъ подъ себя нога и время отъ времени опуская голову въ глубокой задумчивости, похожей на легкую дремоту.

Мысли были какія-то странныя и путались онѣ между собой, то перебивая одна другую, то вытягиваясь въ тонкую странную нить воспоминанія — не то сновидѣнія…

Думала о сынѣ — по какъ будто отболѣла за него за эти дни, уже не возмущалась старымъ сердцемъ, а шла мыслью дальше. О себѣ думала… Видно приходитъ это, старость гнететъ тяжкимъ бременемъ, не замѣтнымъ прежде, такъ тягостнымъ теперь. Стоять трудно, все лечь хочется — земля къ себѣ зоветъ, силой своей тянетъ… Довольно, говоритъ, пожила, чего тамъ еще?..

Тонкими незримыми нитями протягивала щупальцы свои черная извѣчная земля къ старухѣ, зовъ ея глухой и темный чуяла спокойной душей прикорнувшая въ уголкѣ Данилиха и мирилась съ нимъ безъ протеста и возмущенія — пожила, чего тамъ еще?..

И внезапно задремывала.

…Въ сладкомъ тепломъ ароматѣ дозрѣвающихъ яблонь стоитъ отцовскій садъ, старый, полузаглохшій, но все еще богатый плодомъ, отягчающимъ изогнутыя дугой вѣтви. Свѣтлой дѣвушкой стоитъ она — Данилиха? Да развѣ-жъ у нея, Данилихи, была когда-нибудь такая коса? И такое веселое смѣющееся лицо, и такой смѣхъ звонкій, которымъ дрожитъ ея трепетное, ожидающее сердце?…

Ее пропили, и пьяный отецъ гуляетъ съ сватами въ избѣ, крикъ и пѣсня слышится оттуда, а въ саду тихо — и медленно качается задѣтая вѣтка съ тяжелымъ плодомъ. Пропили? Ну и пусть, дрожитъ все существо тайнымъ ожиданіемъ и жизнь впереди кажется безконечной и влекущей…

Подняла голову — въ большихъ очкахъ медленно читаетъ Алферовъ:

--… во-зо-пихъ… въ… скор-би… мо-ей… ко… Го-спо-ду… Бгу… Бо-гу… —

— Пожила, чего тамъ еще?.. — бормочетъ старуха, оглядывая церковь тусклымъ взглядомъ…

Кто-то изъ лежащихъ рядомъ перебранивался пониженными голосами.

— А платокъ Пастушкинъ для ча взяла? Все франтить, все передъ людьми ковыряться? — говорилъ мужской голосъ.

А женщина отвѣчала скучно:

— Ты скажешь… Тебя послушать…

--…и… вѣ-ро… вав-ша… му-жіе… ни-не… ни-не… ни-невій… ниневій-ст!… — съ трудомъ разбиралъ трудный славянскій текстъ закапанной воскомъ книги Алферовъ и косился изъ-подъ очковъ на мужиковъ, не слушавшихъ совершенно чтенія.

…Сонъ ли это тихо охватилъ ласковымъ объятіемъ, явьли это внезапно встала въ старой душѣ — стоитъ посреди избы давно умершій Данила, машетъ болтающимися безъ воли руками, ругается такъ, что за три избы слышно: пьянъ и золъ и грозится бить смертнымъ боемъ, а за что — неизвѣстно… Позапрятались со страху дѣти кто куда, Сережка сверкаетъ уныло блестящими глазами на печкѣ, грозится отцу шепотомъ: — Только сунется сюда — топоромъ зарублю!.. А она сама, какъ птица съ перебитымъ крыломъ, мечется въ послѣдней истомѣ по избѣ, переступаетъ подгибающимися ногами, шепчетъ побѣлѣвшими губами безсвязныя слова — сейчасъ бить будетъ ошалѣлый мужикъ…

— Охъ, не время бы вспоминать, — опомнилась Данилиха, — ночь-то нынче какая! Чего тамъ — померъ давно и памяти нѣтъ о немъ… Всѣ помремъ! Чего тамъ еще?

Уже не Алферовъ читаетъ, пристроился къ огромной книгѣ Бутикъ сторожъ, копается въ ржавой коробочкѣ изъ-подъ грошевыхъ конфетъ, гдѣ хранитъ крѣпкій табакъ свой, и самъ не знаетъ — можно понюхать въ церкви, или нельзя? Оглянулся по сторонамъ: и понюхать хочется, и боится — грѣха или попа, неизвѣстно.

Рѣшилъ, что нельзя, спряталъ опять коробочку жестяную ввою, прихмурился старчески и зачиталъ, словно горохомъ разсыпалъ:

— И бысть вкупѣ внегда возсіяти солнцу…

Медленно тянется время, глухо идутъ ночные часы ожиданія…

…Умеръ Данило, выросъ сынъ, дочка на выданьи, авось Господь не попуститъ, сладится свадьба, Лушеньку жаль вотъ только… А ей что жъ? Она кончила свое, уходить надо, не нужна стала… Не маленькіе, а либо проживутъ и сами… Смѣются…

Нѣтъ обиды въ старой душѣ на смѣхъ ребячій — все еще ребятами кажутся ей и сынъ взрослый; и дочь невѣста — молоды, по своему жить хотятъ, смѣшна имъ старинная захмычка… Ушло это, пропало, никто вѣры не даетъ уже — конецъ, стало быть…

И съ миромъ, безъ возмущенія принимаетъ старуха конецъ этотъ — пожила, дѣтей выростила, дарма хлѣбъ тольки ѣсть теперь будетъ, чего еще?..

И ужъ совсѣмъ заснула, сморенная усталостью и долгимъ ожиданіемъ. Сергѣй къ заутренѣ пріѣхалъ на лошади. Онъ зналъ, что за пятницу и субботу мать такъ устанетъ, что врядъ-ли сможетъ дойти домой. Лошадь онъ поставилъ на дворѣ у Бутика и, давъ ей выстояться, напоилъ и задалъ овса. И сидѣлъ са’мъ около, слѣдя за тѣмъ, какъ она ѣстъ, ожидая звона, чтобъ идти въ церковь. Съ матерью осталась Луша, а. Дуньку онъ прогналъ домой, чтобъ она встрѣтила всѣхъ отъ заутрени и приготовила столъ для разговѣнъ, для котораго она чуть не недѣлю готовила пасхи — твердыя булки изъ бѣлой муки съ грубыми крестами на верхней коркѣ, студеную рыбу и все, что полагалось для такого дня.

Лошадь громко и вкусно хрупала овесъ, роясь въ немъ, позвякивая удилами, болтавшимися подъ нижней губой, иногда нетерпѣливо переступала ногами и фыркала. За конецъ зимы и начало весны она хорошо отдохнула и Сергѣй съ радостью слушалъ, какъ охотно и быстро она ѣстъ.

— „Поработаемъ еще, старикъ, поработаемъ, — мысленно говорилъ онъ, глядя въ черное, усыпанное звѣздами небо. Онъ лежалъ на телѣгѣ, пристроившись на соломенникѣ, положенномъ на то мѣсто, гдѣ должна была сѣсть мать, — еще какъ поработаемъ-то, не гляди, что старъ сталъ…“

Темно было на дворѣ Бутиковомъ, заваленномъ какимъ-то никому ненужнымъ хламомъ, — старыми ящиками, разбитыми колесами, какими-то корытами, тоже никому ненужными. Между черными навѣсами повѣтей прямымъ глубокимъ квадратомъ виднѣлось небо — особенное небо, какое бываетъ только въ пасхальную ночь, — живое, дрожащее вмѣстѣ съ сонмомъ звѣздъ, струящихся густымъ золотымъ свѣтомъ.

Такъ тихо было все въ селѣ, словно всѣ замерли, прислушиваясь къ этой тишинѣ въ ожиданіи перваго удара колокола. Неслышно шла ночь — темная, по особенному радостная, словно она несла примиреніе со всѣмъ, что угнетало жизнь. Все останется такимъ же, пройдетъ эта ночь — потомъ праздникъ и жизнь пойдетъ своимъ ходомъ — весе лымъ и скучнымъ, радостнымъ и горькимъ, будутъ хлопоты и непріятности и свара тяжелая надвигающаяся, а кажется, словно должно сразу и круто измѣниться что-то на завтра, какъ будто первый ударъ колокола сельской церкви долженъ принести забвеніе прошлаго на границѣ какой-то новой неизвѣстной жизни…

Сергѣй сталъ думать о деревнѣ, о сходѣ, о Татьянѣ… Какъ-то вышло такъ за послѣднее время, что онъ почти не не видѣлъ ея, — то она говѣла, то онъ ходилъ въ церковь, а тутъ еще всякія дѣла деревенскія, Прокофій этотъ…

Смутной далекой тоской сжалось его сердце: не бывать тому, о чемъ говорили они, не отдастъ ее мать за него… Обрадуется старая, что разстроится Дунькина свадьба, будетъ забѣгать къ хитрому старику, Татьяну сватать… Пропалъ, пропалъ онъ со всей этой возней, совсѣмъ пропалъ… Добробъ ему самому нужно что было, а то вѣдь такъ, зря все…

Но тутъ онъ вспомнилъ Ельникова, какимъ онъ былъ въ день продажи, когда Сергѣй ушелъ въ прогонъ за клѣть и стоялъ въ смятенной растерянности.

— Ахъ, подлецъ, ахъ, негодникъ, — заерзалъ онъ на телѣгѣ такъ, что лошадь перестала ѣсть и уставилась на него неподвижно, — вѣдь что думалъ, — купить меня думалъ, чтобъ продалъ я ихъ всѣхъ… Какъ Іуда продалъ… Ахъ, какъ не хорошо!

Ему было стыдно, онъ чувствовалъ, какъ тяжелый медленный стыдъ только за то, что Прокофій могъ считать его Іудой, давитъ грудь камнемъ.

— Не надо, не надо, пусть… — шепталъ онъ, силясь не поддаться наростающей отъ этого стыда злости, — ни къ чему это пока…

Но тотчасъ же сѣлъ, обдернулъ полы пиджака, въ которомъ лежалъ, не смотря на холодную ночь, и помоталъ головой:

— Будетъ тебѣ праздничекъ, погоди… Выйдетъ не выйдетъ, а доволенъ будешь.

Онъ долго сидѣлъ въ неподвижности, похожей на оцѣпенѣніе. И вдругъ дрогнулъ и поднялъ голову. Лошадь тоже навострила уши, фыркнула и перестала ѣсть.

Что-то пронеслось въ воздухѣ — тягуче и медленно, странный гулъ, шедшій какъ бы изъ подъ земли. Потомъ еще и еще и съ каждымъ разомъ сильнѣе — благовѣстъ!..

Должно быть, первый разъ тяжелый языкъ едва коснулся края колокола и мѣдь отвѣтила этому прикосновенію глухимъ колеблющимся стономъ. Еще и еще падали звенящіе удары съ новой колокольни, сливались въ побѣдоносный мѣдный вой, радостный и торжественный, казалось, все повышавшій свой твердый, напрягающійся тонъ…

Сергѣй поднялся и, закрѣпивъ поводъ лошади и подложивъ ей сѣна, пошелъ въ домъ надѣть пальто. Дома была одна только Бутиха, собирала на столъ торопливо, должно быть, хотѣла, убравшись, попасть сама къ заутренѣ.

— Идешь? — спросила она больше для того, чтобы сказать что-нибудь, — поди, пора уже…

Сергѣй вышелъ и тьма охватила его сразу, какъ будто бы ждала его у воротъ.

Чѣмъ ближе шелъ онъ къ церкви, тѣмъ больше шло вмѣстѣ съ нимъ народу. Шли почти всѣ, собравшіеся въ село, въ церкви были только пріѣзжіе изъ дальнихъ деревень. Негромкій сдержанный говоръ стлался по улицѣ, изрѣдка вспыхивалъ смѣхъ яркимъ лучемъ и видно было, что особая праздничная радость дрожитъ въ воздухѣ, какъ гудящій звонъ новаго колокола.

Церковь была набита народомъ до такой степени, что нельзя было и думать пробиться внутрь. Сергѣй поспѣлъ къ тому времени, когда крестный ходъ, обойдя всю церковь, вошелъ на паперть и остановился передъ занавѣшанными красной полинявшей занавѣской стеклянными дверями.

Пока священникъ читалъ ектенію, народъ колыхался вокругъ, медленными непрерывными волнами. Всѣ стояли со свѣчами, и желтые трепетные огоньки сверкали въ блестящихъ, широко открытыхъ глазахъ, придавая лицамъ выраженіе новой веселости и ясности. Наконецъ завѣса, закрывавшая входъ, дрогнула, скользнула въ сторону и съ радостнымъ, побѣдоноснымъ кликомъ двинулся пестрый клубокъ людей внутрь, предводительствуемый священникомъ съ крестомъ и трехсвѣчникомъ въ рукахъ.

— Хри-стосъ во-скре-се-е-е… — напрягался хоръ, заполняя всю церковь могучимъ крикомъ, — Хри-сто-о-осъ во-скре-еесе-е… — подымалось все выше и выше, билось гдѣ-то у купола, какъ обезумѣвшая отъ свѣта птица, и дальше и дальше растекалась пѣснь, рвалась въ двери, стремилась въ раскрытыя окна и неслась по темной улицѣ…

Непрерывная, безостановочная волна двигалась среди стоящихъ въ церкви. Усталые, сонные мужики, раскраснѣвшіяся дѣвки, франтоватые парни все время выходили и входили, толкались среди стоящихъ, пересмѣивались, чуть не кричали на всю церковь. Измученные пѣвчіе надрывались въ послѣднемъ напряженіи, горѣли свѣчи въ рукахъ молящихся и все было, какъ въ праздникъ, радостно, весело и свободно, какъ никогда не бываетъ въ другое время въ церкви.

— Христосъ воскресе… — кадилъ священникъ направо, и всѣ весело отвѣчали ему съ той стороны:

— Воистину воскресе…

— Христосъ воскресе… — поворачивался онъ налѣво и среди кадильнаго дыма лицо его казалось тоже радостнымъ и веселымъ.

— Воистину воскресе… — стоялъ гулъ и такъ весело отъ него было, что хотѣлось смѣяться не зная чему…

Долгій постъ, ожиданіе праздника, весна, побѣдоносно шедшая тамъ за этими стѣнами — все слилось въ одномъ привѣтствіи… не сердились даже на толкавшихся, сновавшихъ взадъ и впередъ мужиковъ, что бродили безъ дѣла по всей церкви. А когда священникъ сталъ обходить всю церковь, кадя передъ каждой иконой — казалось, что и онъ не выдержалъ и пошелъ между народомъ, не въ силахъ будучи выстоять на одномъ мѣстѣ…

Сдавленный со всѣхъ сторонъ, Сергѣй стоялъ на паперти, обливаясь потомъ. Онъ боялся, какъ бы въ этой давкѣ не сомлѣла мать, затертая толпою, и, приподнявшись на носки, выглядывалъ ее, обводя глазами море головъ, разстилавшееся передъ нимъ. Вдругъ кто-то дернулъ его за рукавъ, — онъ оглянулся и человѣка за два отъ себя увидѣлъ Таню, — въ новомъ голубомъ шарфѣ, съ цѣпями, какія носили дѣвушки той мѣстности, на груди, сверкавшую глазами отъ возбужденія…

Сергѣй пригнулся, вдавился плечемъ между двухъ бабъ и, чувствуя, что пуговицы на пальто трещатъ, продрался къ ней.

— Танюшка, барышня моя… — забормоталъ онъ, не обращая вниманія на воркотню бабъ, между которыми протиснулся, — Христосъ Воскресе, Танюшка…

Она смѣялась, блестя ровными, мелкими, какъ у хищнаго звѣрька зубами и что-то говорила, чего за пѣніемъ и гуломъ нельзя было разслышать. Онъ наклонился, чтобы похристосоваться, а она подалась въ сторону, кокетливо жеманясьно онъ все же поймалъ ее и крѣпко трижды поцѣловалъ въ смѣющіяся раскрытыя губы, ощущая своими губами твердый рядъ раскрытыхъ улыбкой зубовъ ея.

— Ай да парень, — вотъ это молодецъ… — вскрикнулъ стоявшій около мужикъ, съ широкой бородой лопатой и бѣльмомъ на глазу, — чего на ихъ глядѣть? Сграбилъ въ охабку да и все тутъ…

Сергѣй оглянулся на него и засмѣялся.

— А что жъ? Молодецъ, одно слово, — подтвердилъ мужикъ и потянулся къ нему — чего жъ — али мы у Бога теленка съѣли? Христосъ Воскресе что ль…

Онъ облапилъ Сергѣя и расцѣловался съ нимъ, какъ со старымъ другомъ.

— Вотъ это я понимаю, по христьянски значитъ, — говорилъ онъ, обтирая усы подъ смѣхъ окружающихъ, — чего тамъ глядѣть?..

И въ памяти Сергѣя мужикъ этотъ запечатлѣлся вмѣстѣ съ поцѣлуемъ Тани въ одно — что-то свѣтлое, радостное праздничное…

Изъ церкви возвращались среди толпы народа, стремившейся по разъѣзженной грязной дорогѣ. Черная ночь жила смутнымъ говоромъ этой толпы, разсыпавшейся по дорогѣ, крикъ стоялъ надъ нею, смѣхъ звучалъ неожиданно, и чудной была она, развернувшаяся въ пустынныхъ поляхъ въ эту ночь.

То и дѣло сзади слышалось тарахтѣнье колесъ и изъ темноты кричали:

— Эй, братцы, къ одной, дай проѣхать, дядя…

И срываясь въ канавы, настегивая хрипящую лошадь, обгоняла переполненная народомъ телѣга, передъ которой толпа раздавалась, какъ вода передъ носомъ парохода.

Неизвѣстно, когда они успѣли напиться, но уже были въ толпѣ пьяные — они горланили пѣсни, ругались и лѣзли цѣловаться ко всякому встрѣчному. Надъ ними смѣялись, ихъ гнали, а бабы ихъ тащили за рукава, не будучи въ силахъ сладить съ загулявшими мужьями.

— Кто праздничку радъ, тотъ до свѣту пьянъ, — гудѣлъ чей-то низкій басъ возлѣ телѣги.

— И когда поспѣютъ только спросить — только и утреня отошла-то…

— Чего другого, а напиться во какъ успѣютъ…

— Ахти мнѣ, дѣвоньки, никакъ я яйца свящёныя подавила…

— У-у ты, несправа, тебѣ дай только…

— А и пѣли же нынче, ахъ, какъ пѣли…

— Брысь, баба, не засти… Ты свое мѣсто знай, въ мужни дѣла не мѣшайся…

— Господи, да чтожъ мнѣ съ тобой, иродомъ, дѣлать, вѣдь ты до дому не доползешь…

— Сте-панъ… А, Сте-панъ. И гдѣ ты запропалъ только, Сте-панъ…

--…а платье на ей бережевое, матерія такая называется, и все въ складочку…

— Да на комъ, скажи ты толкомъ?

— Господи, да на становихиной дочкѣ, что у праваго клироса стояла…

— И кудряшки, вотъ истинный Господь, кудряшки…

— Кудряшки то нынче мода такая, чтобы носить, и скажу я вамъ, дѣвоньки, не свои это кудряшки, а купленныя…

— Ври, дура, скажетъ — купленныя.

— Вотъ истинный Господь купленныя, мнѣ Дунька Милушева говорила, она знаетъ, въ городѣ ей барыня говорила, въ которой она служила… Двадцать три рубля кудряшки эти самыя стоютъ…

— Не въ томъ дѣло, что по церковному читать онъ плохо знаетъ, а то, что гордость въ его гораздъ велика: семъ-ко, молъ, и я читать стану…

— На то и въ купцы выйти мѣтитъ, что гордость одолѣла…

— Ну и досталось попу нынче, ажъ съ лица позеленѣлъ…

— А еще бъ не достаться, какъ денегъ перебрано нѣсть числа, приходъ-то гляди какой… Съ однѣхъ исповѣдей сколь будетъ то…

Чѣмъ больше расходилось дорогъ отъ большака, тѣмъ рѣже становилась толпа. Уже свѣтало сильно, когда подъѣзжали Даниловы къ дому — и шли вокругъ только свои Столбухинскіе.

Блѣдныя, усталыя лица улыбались въ невѣрномъ свѣтѣ сумеречнаго разсвѣта, поздравляли съ праздникомъ и отста.вали.

Пьяная Фира Дудова путалась по дорогѣ, чуть подъ лошадь не попала, помахивала сорваннымъ платкомъ, обнаживъ полусѣдую голову въ новомъ, съѣхавшемъ на сторону покоѣ и улыбалась хмѣльной улыбкой, покрикивая:

— Праздничная я нынче, не ступись около…

— Эва старуха-то разгулялась, когда помокнуться-то успѣла, — усмѣхался кузнецъ Василій Семеновъ, самъ уже успѣвшій выпить, — дастъ тебѣ праздничную мужикъ-то…

— Чтожъ, качели-то готовы? — спросила Луша его.

— Въ аккуратѣ, Лукерья Даниловна, краснымъ бархатомъ выбиты, золотымъ галуномъ вышиты, все какъ есть… — отвѣчалъ кузнецъ, подмигивая.

— Содралъ денегъ сколько, теперь и смѣется…

— А да что жъ — я не дралъ, сами давали, еще просили какъ: сдѣлай да сдѣлай…

У Дуньки все уже было поставлено на столъ и сама она стояла у воротъ, ожидая къ разговѣнамъ. Должно быть, кто-нибудь былъ возлѣ нея недавно, потому что была она какъ-то смущена и встрѣтила особенно радостно своихъ, словно желая излить на нихъ ту радость, что трепетала въ ней.

Старуха похристосовалась съ нею, за ней Сергѣй съ Лушей и сразу же, едва только распрягли лошадь, сѣли разговляться.

Прежде всего ѣли рыбу — студеныхъ ершей, потому что есть такая примѣта, что кто будетъ разговляться въ великій день рыбой, у того животъ будетъ крѣпкій и болѣть не станетъ.

Съ голоду всѣ накинулись съ жадностью на пищу. Въ пятницу почти ничего не ѣли, а въ субботу только закусили чуть-чуть тюрей съ квасомъ. Это была обычная исторія, тутъ же опровергавшая примѣту о розговѣнахъ рыбой — половина деревни на слѣдующій день маялась животами, корчась отъ боли и не имѣя мужества отказаться отъ мяса и свинины, такъ рѣдко попадавшихъ на деревенскій столъ.

Ослабленные за постъ желудки, растянутые неимовѣрнымъ количествомъ капусты, картофеля и квасу, этихъ трехъ китовъ, на которыхъ зиждется крестьянское благополучіе въ посту, отказывались варить тяжелую мясную пищу и почти вся деревня поголовно корчилась отъ невыносимыхъ судорогъ, напоминавшихъ собою холеру..

Послѣ рыбы старуха тщательно очистила привезенное съ собою изъ церкви освященное яйцо, разрѣзала его хлѣбнымъ ножемъ на четыре части и роздана всѣмъ. Потомъ поднялась, отвѣсила глубокій поклонъ и сказала торжественно:

— Хоть и смѣетесь надо мной старой, вамъ это въ смѣхъ да въ шутку, одначе съ праздникомъ свѣтлымъ и съ окончаніемъ поста честнаго…

И, обходя всѣхъ, стала цѣловаться истовымъ троекратнымъ поцѣлуемъ.

И когда сѣла на мѣсто опять — смолкла и пригорюнилась, словно вмѣстѣ съ постомъ кончилось для нея что-то, чего она сама не могла уловить, и только чуяла запечалившейся душей…

Во время разговѣнья не полагается пить. Разсказывали на деревнѣ про Лушу Ванюшкину, что она однажды попила, разговляясь подъ свѣтлый день, и съ тѣхъ поръ, идя поджинать посѣянное въ огородѣ жито, тутъ же въ десяти шагахъ отъ избы, захватывала съ собой бутылку съ водой, такъ мучила ее жажда. Правда, смѣялись на деревнѣ, что бутылку она захватывала, но была ли тамъ вода или что другое — не вѣдомо никому, кромѣ самой Луши, по какъ бы тамъ ни было, а въ розговѣны пить за ѣдой не годится: смучается та жница, которая пила за ѣдой… Все время будетъ хотѣть она пить и не будетъ мочи утолить палящую жажду.

Прежде старуха зорко слѣдила за тѣмъ, чтобы дочки не пили, боясь порчи, а теперь сидѣла, пригорюнившаяся, не глядѣла ни на что, словно чужой была въ домѣ, гдѣ прожила двѣ трети жизни.

И какъ чужая ждала, когда Дунька подастъ еще чего на толъ, не вмѣшивалась ни во что, слова не проговорила.

Съ тоской и болью смотрѣла на нее Луша, мигала Сергѣю и тотъ присматривался — мать и какъ-будто не мать видѣла за столомъ подъ образами, озаренная зажженными Дунькой въ ожиданіи своихъ изъ церкви лампадками… И прежде сгорбленная — еще больше согнулась старой спиной, усталымъ равнодушнымъ взглядомъ смотрѣла въ одну точку — чужая, странная старуха, словно уже отошедшая отъ жизни, словно видящая то, чего не дано видѣть людямъ — по ту сторону бытія человѣческаго.

Когда отъужинали, старуха молча побрела на свою печку, взобралась по сдѣланной сыномъ лѣсенкѣ и легла тихонечко…

Сергѣй сходилъ посмотрѣть лошадь, закинулъ сѣна, погладилъ шершавую отъ высохшаго пота спину коня и заперъ конюшню. И когда вернулся — всѣ уже легли и огонь въ лампѣ надъ столомъ былъ притушенъ. Онъ потушилъ совсѣмъ лампу, раздѣлся при свѣтѣ лампадокъ и тоже легъ.

Но заснулъ онъ не сразу: все приподымалъ голову, прислушивался, склонивъ ухо, словно ждалъ чего. Потомъ опять опускался на подушку, смотрѣлъ на неподвижные огоньки трехъ лампадъ и опять слушалъ: нѣтъ, дышетъ, клокочетъ что-то въ старой груди, съ легкимъ хрипомъ вылетаетъ воздухъ… Жива…

И казалось, что вмѣстѣ съ нимъ есть еще кто-то въ свѣтлой по праздничному избѣ… Бодрствующій, терпѣливый, недвижно стоитъ въ свѣтломъ сумракѣ и ждетъ, какъ старый должникъ, когда пробьетъ его часъ…

VII.

На третій день праздника Луша поднялась первой и, накинувъ на себя обычную, не праздничную одежду, вышла во дворъ.

Солнце уже давно встало, и все небо сіяло его ослѣпляющимъ свѣтомъ, отъ котораго больно было смотрѣть; еще не прошла прохлада утра и въ тѣни стоялъ ночной холодокъ, бодрящій и свѣжій, но уже предчувствовалось, что будетъ жаркій по лѣтнему день.

На голыхъ вѣтвяхъ деревьевъ въ саду зелеными плотными шишками виднѣлись почки, готовыя распуститься; уже поднималась зеленая щетина травы, и черная земля на грядахъ огорода распространяла спокойный терпкій запахъ свой, отъ котораго ширилась грудь, какъ на пашнѣ.

Воробьи неугомонно кричали за воротами, большіе черные грачи возились въ Никитьевомъ саду и тоже кричали, — должно быть, вили гнѣзда на старыхъ липахъ; воздухъ звенѣлъ отъ мухъ, невѣдомо откуда появившихся, большихъ, синихъ, какія появляются только весной, какъ вѣстники тепла и радости.

Осторожно ступая босыми ногами по влажной, холодной землѣ, Луша прошла по двору, заглянула въ хлѣвъ, потрепала по широкой лобастой головѣ буро-пѣгую корову Рублевку. Животное посмотрѣло на нее спокойнымъ, задумчивымъ взглядомъ и вздохнуло, обдавъ лицо дѣвушки теплымъ дыханіемъ. Дѣвушка взяла изъ корзинки сѣна и кинула охабку въ жолобъ, пристроенный на мѣстѣ испорченныхъ яслей. Потомъ она прошла въ конюшню — лошадь лежала, подобравъ подъ себя переднія ноги и далеко вытянувъ заднюю, и при ея появленіи стала тяжело подыматься. И когда поднялась, отряхнулась сильнымъ, внезапнымъ движеніемъ, отъ котораго задрожала тонкая перегородка конюшни и деревянный полъ.

Куры бродили у самыхъ ногъ, вытягивали шеи и, склонивъ головы на бокъ, искоса заглядывали въ руки дѣвушки — не принесла ли она чего-нибудь?..

Луша опять вышла на середину двора и оглянулась кругомъ.

Свѣтлая праздничная тишина стояла надъ землей, полная солнца и тепла, весенняя тишина, отъ которой росло и ширилось въ груди горбатой дѣвушки большое свободное чувство…

Праздникъ… Онъ пришелъ, такъ долго жданный праздникъ, когда все кажется не такимъ, какимъ было обычно, а новымъ и хорошимъ… Съ утра скрипѣли срубленныя кузнецомъ Василіемъ Семеновымъ качели, только что вскочившіе съ постелей ребята пользовались отсутствіемъ большихъ и, какъ пчелиный рой, облѣпляли широкую доску, раскачивая ее такъ, что столбы шатались и грозили рухнуть… Ихъ нельзя было дозваться домой пить чай, обязательный почти въ каждой избѣ въ эти дни, и оставляли они качели, только когда появлялись дѣвки, разодѣтыя, сверкающія яркими платками, чинныя, какъ королевы на большомъ выходѣ… Такъ же, какъ дѣти, онѣ усаживались на доску цѣлымъ десяткомъ и мотались сверху внизъ, запѣвая пѣсни, подхватывая мотивъ крикливыми рѣзкими голосами, наслаждаясь не столько самимъ праздникомъ, сколько сознаніемъ, что это праздникъ.

Пѣсни разносились далеко, наряды сверкали такъ, что больно было смотрѣть, юбки полоскались въ воздухѣ, облегая крѣпкія, сильныя ноги, а проходившіе мимо бабы и мужики радовались, глядя на нихъ:

— Ай дѣвушки, ай забавницы, обрадовались праздничку!..

А парни въ это время, выбравшись куда-нибудь на огуменникъ, перетащивъ туда купленную въ складчину корзину пива, усѣвшись кружкомъ, дулись въ засаленныя, съ обтрепанными углами карты, проигрывая накопленное за зиму, утащенное отъ отцовъ, иногда праздничный пиджакъ или часы, о которыхъ мечтали годами и которые носили два дня…

Кругомъ собиралась толпа мужиковъ, бабъ, смотрѣли и не мѣшали, только порой принимали участіе въ волненіяхъ игры, совѣтуя, подсказывая, съ чего ходить и чѣмъ крыть, и часто бывало такъ, что кто-нибудь изъ мужиковъ, не выдержавъ, садился самъ, къ великому неудовольствію бабъ, почитавшихъ, что игра — занятіе пустяковое, простительное только для парней, которымъ по праздничному дѣлу дѣлать нечего…

Иногда среди играющихъ подымались споры, доходившіе до ссоръ, кого-нибудь уличали въ неправильной игрѣ, кого то грозили побить, и всѣ другъ друга боялись, прятали карты подъ себя, смотрѣли въ нихъ тайкомъ, боясь, что сосѣдъ тоже увидитъ ихъ, и время отъ времени кто либо изъ играющихъ подымался съ ужасающей руганью, топтался затекшими отъ долгаго сидѣнья ногами, грозилъ урядникомъ и становымъ и, если бы ему отвѣчали, полѣзъ бы въ драку. Бабы пробовали тащить мужей, тоже ругались и, отойдя въ сторонку, плакали…

Луша думала о праздникѣ и улыбалась всему этому. Она была внѣ жизни, шла въ ней стороною и, можетъ быть, поэтому было въ ней прощеніе всѣхъ безобразій деревенскихъ, всего свинства, отъ котораго плакали бабы, а серьезные старики говорили о послѣднихъ временахъ.

Не рано было — уже визжали на качеляхъ дѣти, то тамъ, то тутъ хлопали двери — просыпался народъ послѣ вчерашняго похмѣлья… Въ шерстобитовомъ дворѣ тонкій бабій голосъ ругалъ кого-то и попрекалъ новыми гужами, что забылъ этотъ кто-то на дворѣ, а собаки сгрызли ихъ на нѣтъ… Луша вспомнила Матвѣя шерстобита, обычно молчаливаго и угрюмаго, рѣдко и мало пьющаго, всегда пророчащаго какую-нибудь бѣду, что должна стрястись надъ деревней. Вчера онъ выпилъ — кто-то угостилъ его — и, какъ всегда у пьянаго, въ немъ пробуждалось несвойственное ему добродушіе. Въ такія минуты шерстобитъ готовъ былъ цѣловаться со всякимъ встрѣчнымъ, обнимать всю деревню, а свою бабу — худую, какъ загнанная почтовая кляча, Василису — звалъ супружницей вѣрной и пытался обѣщать ей плюшевый салопъ…

Смѣшной, милый шерстобитъ… И его понимала Луша — или ей казалось, что понимала, и не было въ ней осужденія старому, обѣднѣвшему, запуганному мужику, рѣдкую радость видѣвшему въ угощеніи подвыпившихъ парней…

Маленькая, искалѣченная до насмѣшки дѣвушка, съ прячущейся въ неестественно приподнятыхъ плечахъ головой, и тяжелымъ, придавливающимъ все тѣло горбомъ стояла посреди двора, жмурясь отъ солнца, подставляя ему сухое, старообразное лицо, протягивала къ этому солнцу странно длинныя бѣлыя руки, какъ будто бы хотѣла обнять разсыпавшуюся передъ ея глазами кучу тусклыхъ, покривившихся избъ… Она оглядывала одну за другой ихъ, припоминала всѣхъ, что жили изо дня въ день въ этихъ кривыхъ, осѣвшихъ стѣнахъ, подъ растрепанными, почернѣвшими крышами, вели угрюмое, тяжкое существованіе въ трудѣ, недостаткѣ и грязи, задыхаясь по зимамъ отъ недостатка воздуха, напрягаясь лѣтомъ до грыжи, всегда, съ перваго часа рожденія до послѣдняго мгновенія, обреченные на страшную борьбу…

Такъ понятно было, что не могутъ люди жить все время въ трудѣ, что праздникъ нуженъ, какъ отдыхъ, и самое пьянство нужно, какъ забвеніе…

Старуха выглянула изъ двери, подслѣповатыми, прищуренными глазами поглядѣла на небо, потомъ на дворъ и пожевала губами.

— Уже встала, маменька? — обратилась къ ней Луша.

Старуха долго смотрѣла на нее, не отвѣчая. Потомъ опять пожевала, губами, или пробормотала что-то про себя и прихмурилась.

— Будить, чать, пора… Нашихъ-то… Ишь заспались какъ… — проговорила она, не глядя на дочку, — мало что праздникъ… Коровы не обряжены, конь такъ стоитъ… И хорошаго мало, что такъ спятъ…

— Ужо встанутъ, — отвѣтила Луша и съ нѣжной, ласковой улыбкой посмотрѣла на мать, — а хочешь, такъ я разбужу…

— Да мнѣ бѣда большая, что спятъ…

Луша все же пошла будить Сергѣя и Дуню. Сергѣй уже проснулся самъ и лежалъ, глядя въ разошедшіяся широкими щелями доски потолка.

— Вставай, мать ворчитъ уже, — съ тою же, какъ будто извиняющей улыбкой сказала Луша, — коровы, говоритъ, не обряжены…

Сергѣй посмотрѣлъ на нее и тоже отвѣтилъ ей такой же улыбкой.

— Все безпокоится?

— Безпокоится…

Сергѣй сѣлъ, спустивъ ноги съ лавки и съ тою же улыбкой, задумчиво промолвилъ:

— Вотъ она, жизнь-то…

Онъ подумалъ о матери, что она уже собралась помирать — это видно было по всей торжественности, съ которой она стояла въ церкви на страстной, какъ причащалась, какъ замолкла въ послѣднее время, словно отойдя отъ всего, что было ея жизнью, и все же безпокоится еще о чемъ-то, старой привычкой хлопочетъ, думаетъ о коровахъ, когда вся стать ей думать только о томъ, что ждетъ ее.

— Вотъ она, жизнь-то, — повторялъ онъ, натягивая праздничные сапоги, что привезъ изъ города, еще когда былъ огородникомъ, и съ удовольствіемъ чувствуя, что эта самая жизнь наполняетъ все его тѣло сдержанной силой, — всю-то ее такъ проживешь, смертный часъ придетъ, а все про коровъ думать будешь…

И то, что все время придется думать о коровахъ, о хозяйствѣ, о всѣхъ мелочахъ, составляющихъ длинную цѣпь дней крестьянской жизни, не подѣйствовало на него угнетающе, не привело въ грусть, а наоборотъ, показалось чѣмъ-то значительнымъ, большимъ, полнымъ смысла…

— Только бы было надъ чѣмъ, а поработать можно, — думалъ или ему казалось, что такъ именно, думалъ онъ, когда шелъ на крыльцо къ умывальнику, привѣшенному у столбика, поддерживающаго навѣсъ крыльца.

— Праздникъ… — подумалъ онъ, обтираясь подоломъ рубахи, съ удовольствіемъ прислушиваясь къ тому, какъ на деревнѣ у качелей визжали мальчишки, а какая-то баба звала и не могла дозваться своего Ваньки, — вечеромъ опять гулять возлѣ качелей будутъ…

Каждый вечеръ молодежь собиралась къ качелямъ и тамъ дѣвушки пѣли пѣсни, судачили отдыхавшія бабы, а мужики, присѣвъ гдѣ-нибудь на бревнышкѣ, вели неторопливый разговоръ. Это время, когда въ деревнѣ не было никого чужихъ, было самымъ лучшимъ, потому что меньше было пьянства, не висѣла въ воздухѣ драка и какъ-то тихо проходилъ праздникъ. Въ первые дни бывали гости въ деревнѣ, сами столбухинцы ѣздили къ роднымъ въ другія деревни, навѣщали родню, а когда прошелъ первый угаръ праздника, всѣ какъ-то успокоились и даже мужики, начинавшіе день тѣмъ, что прежде всего отыскивали оставшуюся съ вечера водку и подкрѣплялись ею на весь день, и тѣ стали какъ-то меньше пить. Были такіе, что не понимали праздника безъ того, чтобы не начать съ утра пить водку, потому что какой и праздникъ безъ вина, но большинство уже начинало думать о томъ, что теперь самое трудное время приходитъ въ деревнѣ — уже почти просохла пашня и вотъ-вотъ надо приниматься за соху.

Уже вчера Авузинъ подходилъ на гуляньи къ Сергѣю и заговаривалъ о томъ, чѣмъ была полна вся деревня — о передѣлѣ, что долженъ быть на праздникѣ. Былъ въ деревнѣ въ первый день Санька Котовъ, писаренокъ, разсказывалъ про Прокофія, что тотъ ѣздилъ къ банковскому барину насчетъ хутора, но баринъ уѣхалъ въ городъ и онъ говорилъ только съ писаремъ банковскимъ, намѣчая будущій хуторъ и стараясь примѣриться такъ, чтобы онъ подходилъ къ столбухинскимъ полямъ.

Уже сидя за чаемъ, Сергѣй думалъ о томъ, что не зря старый хитрецъ выглядывалъ мѣсто супольное съ ними — не иначе, какъ хочетъ укрѣпиться да съ тѣмъ, чтобы выбить однимъ клиномъ землю въ межу съ хуторомъ.

И отъ всѣхъ этихъ соображеній какъ будто потухъ веселый праздникъ, словно проглянувшая обыденная жизнь наложила свою сѣрую хлопотливую дымку на него, путая и мѣшая легкія мысли о Татьянѣ и вечернемъ гуляньѣ съ заботами и безпокойствомъ.

Старуха не пила чаю — не хотѣла или нарочно выдерживала себя, какъ выдерживали прародители, приготовляясь къ смерти и отъ того, что она такъ слѣдила за собой, всѣ невольно вѣрили, что она дѣйствительно собралась помирать. Она сидѣла у стола, какъ чужая, уставившись въ одну точку подслѣповатыми глазами и о чемъ-то думая, чего никому не говорила. И когда всѣ уже отпили чай, вдругъ шевельнулась и посмотрѣла на сына.

— Чтожъ, гулять теперь? — спросила она, усмѣхаясь внутренней, какъ будто понимающей что-то свое улыбкой,

— А чтожъ, чать праздникъ, — стараясь попасть ей въ тонъ, — отвѣтилъ Сергѣй.

— Такъ… — она помолчала. — Ну, а съ дѣламъ-то какъ?

— Съ какимъ дѣламъ?

— Да вотъ насчетъ передѣлу, чтоль, ай какъ тамъ…

Она, какъ баба, знала только свое бабье дѣло и не считала для себя возможнымъ путаться въ дѣла мужскія, во всѣ эти передѣлы, свары и ссоры, что шли промежъ мужиковъ.

— Тамъ глядѣть будемъ… — уклончиво отвѣчалъ Сергѣй. — Ему не хотѣлось смущать мать безполезнымъ волненіемъ о его судьбѣ, связанной неразрывно съ судьбой всѣхъ идущихъ противъ Прокофія и другихъ богачей, такъ же, какъ не хотѣлось безпокоить свадьбой Дуньки, явно незадачливой… Не было сомнѣнія, что послѣ разговоровъ о передѣлѣ, независимо отъ исхода ихъ, Дунькѣ не выйти замужъ въ Прокофьеву семью.

Старуха опять усмѣхнулась тайной, внутренней усмѣшкой — не то надъ сыномъ, что не хочетъ тревожить ее, не то надъ всѣми этими дѣлами, наполняющими его молодую жизнь, которая кончится, какъ и всякая жизнь, смертью.

— Ты не таись, мнѣ все равно, не стать мнѣ мѣшать-то тебѣ, чай самому придется жить своимъ умомъ… Я къ тому только, что вотъ помру я скоро…

Она задумалась немного и, можетъ быть, въ первый разъ стало ей жаль себя, того, что скоро она умретъ. И вздохнувъ продолжала:

— Сиди, Луша, не реви, дѣло старое, пора помирать-то… И не говори мнѣ ничего, сама не хуже васъ знаю… Чувствую время свое… Говорю: не реви, не о чемъ, не два вѣка жить… Я къ тому: — она опять оглянула всѣхъ дѣтей своихъ немного печальнымъ, немного какъ будто насмѣшливымъ взглядомъ, — къ тому я, что останетесь вы одни… Да, останетесь вы одни и будете жить, какъ разумъ вашъ говоритъ вамъ… Такъ.

Видно стало, что она давно готовилась къ тому, что хотѣла теперь сказать, можетъ быть, безсонными ночами обдумывала, какъ надо сказать и что именно, чтобъ не забыть чего и отъ этого стало дѣтямъ немного страшно, словно уже не жила она, хотя и сидѣла передъ ними такая сморщенная, старая и непонятная, какъ пришедшая изъ другого міра.

— Матушка, стать ли говорить-то объ этомъ, можетъ, и поживешь еще, — началъ Сергѣй, но она не дала ему договорить. — Нечего тамъ, говорю — знаю, что говорю… Будете жить одни — не бросай другъ друга… Не оставляй, ежели какое случится или еще тамъ что…

Ей не хватало словъ. Должно быть, безсонной ночью, вертясь на горячей печкѣ, тысячу разъ обдумывала она всѣ слова, все, что должна была сказать и старалась упомнить все, а пришлось говорить — и не стало словъ, словно разбѣжались они куда, вспугнутыя тѣмъ большимъ и важнымъ, что необходимо было высказать, какъ послѣднюю волю.

Всегда такъ дѣлалось въ хорошихъ исконныхъ крестьянскихъ семьяхъ, что, умирая, глава семьи дѣлалъ послѣднее наставленіе дѣтямъ, какъ жить; хотѣла и она, видно, сказать свое слово, да только слово это было трудное и не сразу можно было выговорить его. Сотни словъ знала она, много разъ собиралась говорить, а пришло время — и какъ будто все забыла и не было настоящихъ истинныхъ словъ, чтобъ поняли они, чтобъ приняли ихъ въ сердца свои, какъ завѣтъ на всю жизнь.

И отъ безсилія, отъ невозможности высказать такое важное, чѣмъ жила она всѣ эти дни, она заплакала старческими безсильными слезами, низко склоняясь къ самымъ колѣнямъ и сотрясаясь отъ рыданій.

— Маменька… — простонала Луша, кидаясь къ ней, — маменька, родненькая, да чтожъ это такое…

Она обняла старуху, припала къ ней, какъ будто стараясь задержать ее на томъ пути, которымъ неуклонно шла она, и, прильнувъ къ ея лицу, мѣшала свои слезы съ ея слезами.

— Матушка, къ чему такъ-то… — смущенно бормоталъ

Сергѣй, чувствуя, что и у него слезы сжимаютъ горло и стыдясь этихъ слезъ. — Что еще скажете только…

А Дунька смотрѣла удивленно и, казалось, не понимала, изъ-за чего такъ убивается старуха.

— Охъ, что ужъ тамъ, — проговорила наконецъ та, безсильно махнувъ рукой, все одно…

Она умолкла и пригорюнилась, нахохлилась, какъ птица въ дождь, и сидѣла такъ, не принимая участія въ томъ, что вокругъ нея дѣлалось.

Успокоилась Луша, всталъ Сергѣй, а Дуня принялась одѣваться, чтобъ идти на улицу. Она долго возилась за занавѣской, выбирая платье и косынку, которую ей подарилъ Ванька, и все хотѣла пристроиться съ кусочкомъ зеркальца порумяниться, но боялась, что войдетъ Сергѣй или мать и ее будутъ ругать.

По улицѣ уже ходили парни и дѣвушки. Дѣвушки больше направлялись къ качелямъ, а парни сначала гуляли, заглядывая одинъ къ другому, потомъ шли смотрѣть, какъ хуторщикъ Ванька играетъ въ карты съ кузнецомъ Василіемъ Семеновымъ, Мишкой Авузинымъ и кое-кѣмъ изъ другихъ парней возлѣ Пѣгарихинова гумна.

Всѣ они сидѣли около корзины пива, которымъ угощалъ богатенькій хуторщикъ, и перебрасывались старыми, измызганными картами. Глядя со стороны, можно было подумать, что они только отъ нечего дѣлать балуются картами — такъ спокойно и равнодушно болтали они, ставя ремизы и снимая деньги.

Когда Сергѣй вышелъ на улицу, прежде всего онъ натолкнулся на Матвѣя Феклистова. Не смотря на раннее время, шерстобитъ былъ уже хмѣленъ, вѣрный крестьянскому обыкновенію пить натощакъ, едва только просыпался. И какъ всегда, когда онъ былъ выпивши, шерстобитъ забылъ свою угрюмую боязнь передъ всѣмъ, что бы ни встрѣчалось въ жизни, былъ добродушенъ и смѣшливъ и лѣзъ цѣловаться.

— Уже, — усмѣхнулся Сергѣй, здороваясь съ нимъ, — эво какъ спозаранку…

— Кто праздничку радъ — тотъ до свѣту пьянъ, — въ тонъ ему отвѣтилъ шерстобитъ и полѣзъ обниматься. — Сергѣй Данилычъ, развѣ жъ я не понимаю? Родный ты мой, человѣкъ-то ты какой, Господи… Да такого человѣка въ насъ сроду, какъ Столбухино стоитъ, не было, голубь ты мой…

— Я все понимаю и очень даже антирисуюсь, потому какъ ты настоящей земли своей крестьянинъ выходишь, — болталъ онъ, когда Сергѣй потащилъ его къ дому, — это мы все отлично даже хорошо понимаемъ и потому и вѣримъ тебѣ, какъ отцу родному… А только… — онъ пріостановился немного и, скорчивъ таинственную, необыкновенно лукавую гримасу, зашепталъ свистящимъ шепотомъ: — только, что, братъ, сказать тебѣ по совѣсти — ни-че-го, братъ, не выйдетъ, ужъ прости ты меня, пьянаго дурака… И ровнехонько ничего не выйдетъ, потому си-и-ла-а-а… Гдѣ ужъ…

— Да что не выйдетъ-то? — спросилъ Сергѣй, немного обезпокоенный пьяной откровенностью смѣшного шерстобита. — Не выйдетъ чего? Али слыхалъ что?

— Ни. Ни Боже мой, ничего и слыхомъ не слыхалъ, — зачурался Матвѣй, и Сергѣю показалось, что онъ совсѣмъ не такъ пьянъ, какъ это можно было подумать сначала, — ровнехонько ничего не слыхалъ, мы люди маленькіе, гдѣ намъ… Намъ хуть какъ-нибудь, только-только сытымъ бы быть… А слышать — вотъ убей Богъ мою душу, ничего не слыхалъ…

Они вышли къ его дому, но шерстобитъ уперся.

— Домой? Ни за что… То есть никакъ не хочу домой!.. Пойдемъ глядѣть, какъ Ванька хуторщикъ народъ объегориваетъ…

Онъ потянулъ его за руку въ прогонъ, гдѣ возлѣ Пѣгарихинаго гумна играли въ карты парни.

Около нихъ уже стояла небольшая толпа любопытныхъ — мужиковъ и парней, не принимавшихъ участія въ игрѣ, оживленныхъ чужимъ рискомъ, принимавшихъ выигрышъ или проигрышъ другого, какъ будто отъ этого зависѣло ихъ благосостояніе.

Шерстобитъ тотчасъ же приткнулся къ играющему парню и весь вошелъ въ азартъ игры. Самъ онъ почти никогда не игралъ, — не потому, что не любилъ этого, — онъ, какъ большинство крестьянъ любилъ слушать про клады, внезапныя находки, огромные выигрыши и самъ въ глубинѣ души мечталъ о быстромъ и неожиданномъ обогащеніи; не игралъ онъ потому, что денегъ у него почти никогда не было, и бѣдность жала изо дня въ день, не оставляя копейки для „глупостей“. Жена у него была строгая, державшая его такъ сурово, что даже табакъ выдавала ему по порціямъ, и если онъ выкуривалъ свою порцію раньше времени, никакія просьбы и мольбы не могли склонить ее выдать до срока новую.

— Ходи, ходи, чего ты, — съ необычайнымъ оживленіемъ совѣтовалъ онъ, глядя въ карты парня, — ей-же ей ходи, не то онъ тебя…

— А какъ хлопнетъ?.. — нерѣшительно говорилъ парень.

— Да чѣмъ хлопнетъ то? Чай въ тебя краля…

— А ежели въ него бардадымъ?

— Быть…

— Вотъ-тѣ и быть.

Парень пошелъ — сидящій рядомъ, размахнувшись такъ, какъ будто бы хотѣлъ сокрушить своей картой партнера, ударилъ королемъ.

— Ахъ, мати божія, — охнулъ шерстобитъ и чуть не повалился на землю подъ хохотъ окружающихъ, — кто жъ его зналъ?..

— Еще лѣзетъ, подъ руку наговариваетъ… — свирѣпо оглянулся на него парень: — какъ дамъ раза, чтобъ не лѣзъ… Тоже играть-то васъ нѣтъ, а соваться взять…

— Да вѣдь я што жъ, я такъ… — оправдывался Матвѣй.

— Самъ бы сѣлъ, коли такъ…

— А что-жъ — и сяду… Что жъ ты мнѣ запретъ положишь, что-ль?

— Такъ и садись…

— И сяду…

Они долго еще препирались, пока шерстобитъ не раззадорился совсѣмъ. Сергѣй пробовалъ было оттащить его, но онъ упирался и даже сталъ поругиваться, чего съ нимъ никогда не бывало. Очевидно, давнишняя мечта внезапнаго обогащенія овладѣла имъ, и онъ ни на что не обращалъ вниманія.

— Брось, чего ты, — упирался онъ, когда Сергѣй тащилъ его прочь, — я вотъ имъ покажу, какъ играть надо… Ты что думаешь — я не умѣю? Нако-съ выкуси, безъ портокъ пущу, я дюжой…

Онъ сѣлъ, а Сергѣй отошелъ, чувствуя, что ничего сдѣлать съ загулявшимъ мужикомъ нельзя. Вмѣстѣ съ нимъ отошелъ и Борисъ Никитьевъ.

— Оберутъ они его, — проговорилъ тотъ, кивая на шерстобита, — какъ липку оберутъ — компанія согласная…

— А въ него деньги развѣ есть?

— Есть. Давеча отъ дѣда Федора Романыча никакъ четыре цѣлковыхъ получилъ.

— Плохо…

— То-то что плохо… И какъ эта дрянь завелась промежъ насъ, все Ванька этотъ мутитъ… Еще писаренокъ Санька Котовъ тоже научаетъ… Какъ есть парни оголтѣли — только и дѣла что въ три листика рѣжутся….

— Пройдетъ — пустое это…

— Кабы такъ то, а то они играютъ-то такъ, что не похвалишь…

— Ну да?

— А ты что думалъ? Этотъ Ванька да Мишка Авузинъ они стакнувшись хоть кого оберутъ… У нихъ игра такая, что проигрышу не будетъ, не бойсь…

На улицъ народу было немного. Большинство разъѣхалось по окрестнымъ деревнямъ въ гости, навѣстить родню, часть спала по праздничному времени, дѣвки качались на качеляхъ. Съ той стороны доносился смѣхъ и визгъ, словно тамъ ихъ рѣзали. Ребята носились по улицѣ, поджимая подолы рубахъ, въ которыхъ колыхались выигранныя яйца, пристраивались гдѣ-нибудь на мѣстѣ посуше и тотчасъ же появлялся лотокъ, и шелъ тоже азартъ: красныя, синія и желтыя яйца переходили изъ рукъ въ руки, служили предметомъ споровъ и ссоръ, доходящихъ до дракъ.

Тропинка у избъ, такъ же какъ и дорога, была усыпана разноцвѣтными скорлупками — слѣды бурнаго проявленія ребячьяго азарта. Дѣвченки прятались отъ мальчишекъ, потому что опытъ уже научилъ ихъ держаться въ сторонѣ, какъ бы они ни играли — въ результатѣ всѣ яйца переходили къ мальчишкамъ, въ случаѣ проигрыша отнимавшимъ силою добычу у дѣвченокъ.

Стараясь не мѣшать играющимъ, Сергѣй съ Никитьевымъ проходили осторожно между конами. У прогона, ведущаго къ Алексѣевой избѣ, они увидѣли блѣдныхъ, заморенныхъ Алексѣевыхъ ребятъ, выползшихъ тоже на улицу. Они тоже играли — яицъ у нихъ была только пара, такъ какъ мать, очевидно, больше не давала, да врядъ ли во всей избѣ и было больше двухъ яицъ; ими они выкатывали, а на кону вмѣсто яицъ стояли камушки, набранные тутъ же около избы. При видѣ людей ребята перестали играть и дико воззрились, готовые стрѣльнуть въ калитку. Старшій уже подобралъ два драгоцѣнныхъ яйца и приготовился спасать ихъ.

Но мужики прошли мимо и они, боязливо оглядываясь, принялись снова за игру.

— Вотъ бѣдность то гдѣ, — покачалъ головой Сергѣй, — поди и праздникъ не въ праздникъ…

— Такое дѣло… — неопредѣленно отозвался Никитьевъ.

Онъ помолчалъ немного и добавилъ:

— И похуже есть..

— Это Дмитрій-то?

— А хоть бы и онъ… Давеча говорили на деревнъ, будто баба его тайкомъ отъ него къ отцу евоному пошла, что прямо сказать ѣсть нечего…

— Что жъ старикъ то?

— А что жъ — не вышелъ даже… Выслалъ своего работника Флегонта этого, чтобы прогнать… Ну вышелъ тотъ — иди, говоритъ, ты баба, Богъ съ тобой, еще бѣды не нажила бъ… Ушла… А послѣ Дмитрій и узнай это. Не иначе какъ подсказалъ ему кто — ужъ билъ-билъ бабу-то свою, такъ билъ, что еле жива осталась.

Никитьевъ говорилъ все это медленно съ остановками, какъ будто раздумывая надъ каждымъ словомъ. И неизвѣстно было, что для него было удивительнѣе въ этой исторіи, — то ли, что старикъ ничего не далъ и прогналъ невѣстку, или то, что Дмитрій такъ жестоко избилъ свою жену за то, чтота обратилась къ его отцу за помощью.

— Крутой старикъ, — негромко вымолвилъ Сергѣй, покачивая головой.

— Чего чище… У васъ-то какъ съ нимъ — будто болтали, что вы Дуньку пропили?

— Было…

Никитьевъ подумалъ.

— Не бывать, пожалуй… Не на ту линію сталъ ты теперь… А?

Сергѣй посмотрѣлъ на него.

— Пожалуй, что не бывать, — согласился онъ.

— То-то и есть… И насчетъ передѣлу этого самаго — тожъ не бывать…

— Ну, не все такъ-то…

— А что жъ, — думаешь, онъ дозволитъ? И ввѣкъ нѣтъ. Вотъ помяни мое слово — ничего не будетъ, только себѣ ты много напортишь… Бросилъ бы ты.

— Да что вы всѣ какъ сговорившись-не бывать да не бывать, али въ кусты ужъ полѣзли всѣ? — возмутился Сергѣй.

— Въ кусты, не въ кусты, хотя и такихъ будетъ, а только видно и такъ… Ну нешто мысленно это, чтобы онъ то изъ рукъ своихъ выпустилъ какой кусъ?

— Такъ развѣ-жъ онъ одинъ?

— А ужъ тамъ гляди…

Разстался съ Никитьевымъ Сергѣй съ тяжелымъ чувствомъ. Чѣмъ ближе подходилъ Егорьевъ день, когда назначено было говорить о передѣлѣ, тѣмъ больше проглядывало какое то недовѣріе ко всему затѣянному. Какъ будто совсѣмъ другіе люди собирались у него по зимѣ въ чистой избѣ, послѣ разсказовъ занятнаго шорника. Выходило какъ-то такъ, словно одному Сергѣю нуженъ былъ этотъ передѣлъ, и всѣ шли съ нимъ за одно какъ будто изъ одолженія, а сами давно уже не вѣрятъ въ это дѣло… И стало чувствоваться, что въ самый нужный моментъ онъ можетъ остаться совершенно одинъ. И кто же? Онъ, которому этотъ передѣлъ совсѣмъ не нуженъ, вреденъ, потому что разстраиваетъ все налаженное было дѣло съ Дунькиной свадьбой, отъ которой зависитъ его собственная свадьба…

— Что за лѣшій, — недоумѣло думалъ Сергѣй, проходя по деревнѣ и опять осторожно обходя играющихъ мальчишекъ и ихъ коны, — что они сдурѣли всѣ, что-ли?..

Солнце начинало уже припекать. — Такъ вольно и свѣтло лились его лучи, что похоже становилось, будто уже и не ранняя весна теперь, а къ лѣту дѣло идетъ. Въ промежутки между избами виднѣлись поля — необъятныя, набухшія, ожидающія работы…

Сергѣй смотрѣлъ на нихъ, и ему показалось, что онъ начинаетъ понимать, въ чемъ дѣло. Ждала работа — такая знакомая, понятная, извѣстная, а всѣ эти ссоры да споры — кто его знаетъ чѣмъ все это можетъ кончиться?..

Уже звалъ мужиковъ трудъ, настойчиво звалъ тепломъ и свѣтомъ и зеленой щетиной озими — пахать бы надо приниматься уже…

Такъ ждали поля, что, казалось, темнымъ голосомъ земнымъ стонали подъ жаркими лучами солнца. Сверкала надъ ними дымка дрожащая синяго пара — гнало солнце влагу изъ земли, сушило пашню. И озимь зеленѣла, какъ будто напоминала тоже о трудѣ, о тѣхъ дняхъ, когда придется убирать ее, въ пылу горячаго дня, когда раскаленное небо стоитъ безбрежнымъ океаномъ надъ раскаленной рожью…

Бездѣліе томило Сергѣя, праздникъ бралъ, кажется, больше силъ, чѣмъ самая трудная работа. Ну, куда пойдешь? Рано — ни гулянья, ни дѣла… Что будешь дѣлать? Незанятое время всегда идетъ медленно, какъ будто нарочно тянутся еле-еле пустые часы…

Онъ вернулся домой, — тамъ мать сидѣла на солнышкѣ, выбравшись на дворъ, грѣла старую спину и думала свое — какъ будто чуждое уже и равнодушное, какъ сама смерть. Луша возилась съ чѣмъ-то въ избѣ, должно быть, собиралась на качели, куда пошли всѣ дѣвки съ ранняго утра и гдѣ была уже Дуня…

— Охъ, праздники эти самые — живешь, такъ ждешь ихъ не дождешься, а придутъ — не знаешь куда избыть ихъ…

Такъ утомительно скучно тянулся праздникъ.

Опять Сергѣй вышелъ на улицу, пошелъ къ Пѣгарихину гумну посмотрѣть, какъ играютъ парни тамъ, но по дорогѣ его остановилъ какой-то шумъ. Онъ доносился съ околицы, и вскорѣ можно было разобрать, что это ѣдутъ нѣсколько телѣгъ, гонятъ во всю, должно быть, пьяные мужики — пѣсни орутъ бабьи голоса и тарахтятъ колеса телѣгъ по выбоинамъ дороги…

Онъ подождалъ на улицѣ — любопытно было поглядѣть — кто такъ ворочается изъ гостей. Кое-кто изъ мужиковъ тоже вылѣзъ изъ дворовъ.

Все время нахлестывая хрипящихъ, загнанныхъ лошадей, съ пѣснями и гикомъ неслись двѣ телѣги. Какъ брызги изъ подъ колеса — вразсыпную бросились игравшіе посреди улицы мальчишки, захватывая свои яйца и лотки — съ плачемъ торопились маленькіе, шлепались отъ ужаса на землю и ревъ поднялся по всей деревнѣ.

Старый Авузинъ глядѣлъ изъ подъ руки, придерживая за руку свою восьмилѣтнюю Женьку.

— Песъ ихъ — не мой ли молодецъ такъ катитъ?.. — произнесъ онъ, обращаясь къ Сергѣю. — Давно что то его нѣтъ…

Сергѣй хотѣлъ сказать ему, что его Мишка играетъ въ карты на Пѣгарихиномъ огуменникѣ, но не успѣлъ, такъ какъ телѣги неслись прямо на нихъ.

— О, чтобъ те лядъ взялъ! — успѣлъ только крикнуть Авузинъ и, подхвативъ подъ мышки Женьку, метнулся въ сторону. — Ребятъ передавятъ, какъ есть передавятъ, ироды…

Въ телѣгахъ неслись бабы. Это были тѣ четыре бабы, что служили посмѣшищемъ всей округи. На первой, погоняя заморенную, задыхающуюся отъ усталости лошадь, мотались три бабы — Матрена Фролова, Душа Ванюшкина и Настюшка Гусева; на второй, махая сдернутымъ съ головы платкомъ, крича какую то нелѣпую, пьяную пѣсню и тоже все время нахлестывая лошадь, скакала Анютечка Быкова.

Съ громомъ и трескомъ пронеслось все это мимо Сергѣя, обдавъ его на мгновеніе запахомъ потныхъ лошадей и пыли, крикомъ и гамомъ…

— О Господи, вотъ бабы то… — говорилъ Авузинъ, снова выходя на улицу, — вотъ ты и поди, посмотри на нихъ….

— Праздникъ за то… — усмѣхнулся Сергѣй, вглядываясь въ улицу, гдѣ первая телѣга уже остановилась возлѣ Ульяновой избы и бабы, шатаясь и выкрикивая что-то, отъ чего хохотали собравшіеся кучей ребятишки, вываливались одна за другой на землю. Народъ собирался возлѣ нихъ, гналъ ребятъ и смѣялся, а бабы, видя это скопленіе, еще больше ломались, падали и бранились, какъ мужики.

Издали уже бѣжалъ Фролъ Спиридоновъ, махая руками и ругаясь, тоже выпившій и отъ того еще болѣе злой. Онъ подбѣжалъ къ телѣгѣ, рванулъ за руку жену, такъ что она едва не упала и съ размаху ударилъ другой рукой ее по лицу. Должно быть, онъ попалъ прямо по носу, потому что кровь сразу брызнула и окрасила лицо. Фролъ оралъ изступленнымъ голосомъ и опять ударилъ, а другія бабы захохотали, какъ будто это было только веселымъ окончаніемъ ихъ веселья.

— Убью-у-у подлюгу, убью и въ отвѣтѣ не буду, гадина… — кричалъ Фролъ и изо всей силы, на которую только былъ способенъ обозленный, доведенный до отчаянія мужикъ, билъ безвольно мотающееся тѣло.

Онъ схватилъ жену за волосы — они распались жидкими свѣтлыми косами — и поволокъ по землѣ такъ быстро, что та не поспѣла за нимъ и упала. Тогда онъ обернулся, размахнулся тяжелымъ праздничнымъ сапогомъ и ударилъ ее въ лицо разъ и другой, потомъ опять поволокъ, все время ругаясь площадными словами… Она тянулась за нимъ, слабо барахтаясь руками, безсильная отъ побоевъ и хмѣля, ослѣпшая отъ крови, что заливала ея лицо.

Толпа хохотала кругомъ, подъуськивала ударить посильнѣй, мальчишки тискались къ самому мужику и свистѣли такъ пронзительно, что звенѣло въ ушахъ.

А у самой бабы, пытавшейся встать на ноги и загребавшей землю, пачкавшую ей лицо, бѣжала семилѣтняя дѣвченка съ обезумѣвшимъ отъ ужаса лицомъ и выла пронзительнымъ звѣринымъ воемъ.

Сергѣй отвернулся — такъ стало ему противно смотрѣть на эту расправу.

— Здорово раздѣлаетъ бабу, — качнувъ головой, проговорилъ старый Авузинъ, — поди не убилъ бы и взаправду… Съ него станетъ, озвѣрѣлъ мужикъ-то…

— Праздникъ тоже, — брезгливо сказалъ Сергѣй, сплевывая, какъ будто эта сцена подняла въ немъ тошноту, — хорошъ праздникъ…

— А такъ вѣдь чтожъ сдѣлаешь — ее не учи, такъ она и вбезперечь такъ станетъ…

Фролъ утащилъ жену домой и изъ ихъ избы несся смѣшанный вой избиваемой бабы и ошалѣвшей отъ страха дѣвченки. Народъ сталъ расходиться, только мальчишки вертѣлись все около крыльца, стараясь заглянуть внутрь, чтобы не пропустить ни одного момента интереснаго зрѣлища.

Сергѣй шелъ, подавленный этимъ, какъ будто это его близко касалось. Авузинъ остался около своей избы, а онъ шелъ дальше, ни о чемъ не думая, съ смутнымъ чувствомъ какой-то странной душевной пустоты, какъ будто этотъ освирѣпѣвшій мужикъ, бьющій свою пьяную бабу, опустошилъ его…

— Праздникъ тоже, — злобно повторялъ онъ, поминутно сплевывая, — не люди, скоты какіе-то… Развѣ жъ это люди?..

И ему вдругъ стало странно понятнымъ то, что ничего рѣшительно съ этими людьми нельзя сдѣлать. Какъ бы ни старался онъ, какъ бы ни работалъ, ни втолковывалъ онъ имъ самыя, казалось бы, понятныя вещи — ничего съ ними не сдѣлаешь: все будутъ жить, какъ свиньи, будутъ пьянствовать, играть въ карты, бить смертнымъ боемъ своихъ женъ, тянуть безконечную лямку, отъ которой сами не хотятъ освободиться…

Это было такъ горько, такъ больно, что злость сжала его сердце жесткой рукой и стало трудно дышать.

— Охъ, будьте вы прокляты, гады смердящіе! — почти простоналъ онъ, чувствуя какое то огромное крушеніе, всю величину котораго еще не могъ охватить. — И что путаюсь я съ вами чертями, чего себя мучаю?..

Дѣвушки шли навстрѣчу — смѣялись чему-то и зубоскалили — должно быть, тому, что Фролъ билъ свою жену, словно большинство изъ нихъ было избавлено отъ того же, — и такъ тупы, глупы и грубы показались онѣ Сергѣю, что когда одна изъ нихъ бросила ему какую то шутливую фразу, онъ такъ взглянулъ на нее, что остальныя фыркнули.

Еще партія дѣвушекъ проходила — съ качелей, вѣрно, собирались къ обѣду; Таня шла между ними — такая высокая, тонкая, непохожая на другихъ, словно это барышня шла переодѣтая среди крестьянокъ.

Она издали еще глядѣла на него, чуть-чуть улыбалась лукаво, какъ будто хотѣла намекнуть на что-то, что оба они знали. Сергѣй и на нее взглянулъ такъ же сурово, но потомъ ему стало жалко и въ отвѣтъ на ея вопросительный, растерянный взглядъ онъ крикнулъ ей:

— Чтожъ, вечеромъ то пѣсни играть придете, дѣвки?

— А ты будешь слушать? — въ тонъ отвѣтили дѣвки.

— Алибо нѣтъ…

— Пряниковъ то раньше приноси… — шутили дѣвки, проходя мимо! — ишь какой, даромъ слушать хочешь…

Онъ прошелъ мимо — неприлично было долго разговаривать съ дѣвушками днемъ, и Тагьяна провожала его все тѣмъ же немного удивленнымъ, немного растеряннымъ взглядомъ. Очевидно, она не понимала, почему такъ зло посмотрѣлъ онъ въ первый разъ, и ее это безпокоило.

Онъ улыбнулся ей такъ, чтобы этого не видѣли остальныя, и пошелъ дальше. И не успѣлъ пройти нѣсколькихъ шаговъ, какъ встрѣтилъ Ивана Калинина. Онъ шелъ, плотно сжавъ губы, держа за спиною новый, -очевидно, недавно купленный, витой кнутъ на желомустовомъ кнутовищѣ и, когда проходилъ мимо, опустилъ глаза, словно ему было неловко.

— Иванъ Калинычъ, куда такъ? — попробовалъ было остановить его Сергѣй, но тотъ только мотнулъ головой и буркнувъ — „такъ, по своему дѣлу“ — пошелъ дальше.

— Охъ праздникъ… — опять вздохнулъ Сергѣй, догадываясь, куда шелъ Калининъ: будетъ и Дунѣ праздникъ тоже…

И ему вдругъ захотѣлось, чтобъ былъ праздникъ настоящій, чтобъ Иванъ билъ бы не на животъ, а на смерть-такъ показались ему противны всѣ эти пьяныя бабы, безтолковые мужики, вся эта нелѣпица, что затѣялась вокругъ него безъ всякой для него пользы.

Онъ уже поворачивалъ въ свой прогонъ, когда со стороны Пѣгарихиной избы донесся крикъ. Кричалъ мужикъ, несомнѣнно пьяный, кричалъ неточнымъ голосомъ. Сергѣй пріостановился и, разобравъ въ чемъ дѣло, плюнулъ.

Пьяный — съ ногъ долой — шерстобитъ, въ разодранной отъ плеча по поясъ рубахѣ, открывавшей худое желтое тѣло, неистово махалъ руками и грозилъ кому то, ругался безобразной бранью и время отъ времени, остановившись, вопилъ на всю деревню:

— Ка-ра-у-у-у-улъ, православные, заступитесь — ограбили, ка-ра-у-у-у-улъ…

И снова ругался, поминалъ кого то жуликомъ и карманникомъ и опять оралъ:

— Къ уряднику пойду, къ становому, до самого царя дойду, мошенники, прощалыги, шайку вашу въ Сибирь упеку, грабители, разбойники, ка-ра-у-у-у-улъ… — А мальчишки уже неслись къ нему, прыгали на одной ногѣ, дразнили и швыряли въ него грязью…

Злой, словно кто его оскорбилъ или обидѣлъ, пришелъ домой Сергѣй. Онъ просидѣлъ молча весь день, бормоча что то, словно перенялъ эту привычку у матери и изругалъ Дуньку, опоздавшую къ обѣду.

Потомъ долго копался въ своемъ сундучкѣ, вынулъ старый затрепанный календарь и долго читалъ его, съ трудомъ разбирая мелкую печать и шевеля губами, словно все еще на кого-то сердился и не могъ успокоиться.

Не смотря на то, что праздникъ еще не кончился и только что отправила деревня поповъ съ иконами, еще стоялъ въ воздухѣ разгульный гулъ пьянаго, сбившагося съ толку времени, Сергѣй уже принялся за весеннія дѣла, которыя, чѣмъ дальше шло время, тѣмъ больше и больше накоплялись.

Еще гремѣли по вечерамъ пѣсни возлѣ качель, парни орали днемъ и ночью, возвращаясь съ какого-нибудь гулянья, гармоники ревѣли во всѣхъ концахъ деревни — и было разгульнѣе, веселѣе и вольнѣе, чѣмъ въ первые дни, — Сергѣй ушелъ отъ всего этого, какъ будто приближающаяся работа протянула уже къ нему свои щупальцы и забирала все сильнѣй…

Ужасно много надо было сдѣлать, такъ много, что голова шла кругомъ.

Одновременно онъ принимался за нѣсколько дѣлъ и въ каждое изъ нихъ старался вложить все свое умѣнье, всю старательность. И вмѣстѣ съ тѣмъ часто среди работы останавливался онъ въ минутной задумчивости, удивленно оглядывая то, что сдѣлалъ. И тогда похоже было, что онъ сейчасъ броситъ всѣ дѣла, которыми такъ горѣлъ но временамъ, и пойдетъ прочь отъ хозяйства, отъ деревни.

Вечеромъ, ложась спать онъ долго не могъ заснуть. Слышно было, какъ гуляютъ на улицѣ — гармоника скрипѣла гдѣ-то, смѣхъ порой чудился — а онъ лежалъ, вертясь съ боку на бокъ, ловилъ хриплое дыханіе матери и одна мысль настойчиво стучала въ головѣ, не давая забыться до свѣту…

Со всѣмъ жаромъ молодого хозяина, которому въ первый разъ приходится браться за большое и сложное дѣло, копался онъ подъ повѣтью, въ послѣдній разъ оглядывая соху и бороны, примѣряя хомуты, выправленные шорникомъ Трофимычемъ, потомъ шелъ въ сѣни и смотрѣлъ, приподнимая мокрую тряпицу, какъ между двухъ кусковъ дерна сложенныхъ другъ къ другу травою давало ростки сѣмя. Сѣмя пыталъ онъ нѣсколько разъ, перемѣняя его, выбирая наиболѣе всхожее, доставалъ овесъ и въ земскомъ складѣ и у купцовъ, взялъ даже разъ у помѣщика за двѣнадцать верстъ. И смотрѣлъ за нимъ, какъ мать за ребенкомъ, боясь какъ бы не повредили его чѣмъ-нибудь и бранясь каждый разъ, какъ только кто-либо изъ семьи ходилъ въ чуланъ, отдѣленный отъ сѣней досчатой переборкой, гдѣ стояли привезенныя съ базара кадки, валялись мѣшки изъ-подъ хлѣба и распластанныя на жердяхъ, протянутыхъ подъ потолкомъ, висѣли зимнія одежды.

Потомъ съ Лушей, которая тоже рѣдко стала выходить на улицу, приглядывая за больной матерью, стригъ овецъ, собиралъ волну въ мѣшки и мылъ ее на ручьѣ… И тоже внезапно останавливался въ задумчивости, такъ что Луша спрашивала его:

— Чего ты?

— Что? — отзывался онъ, словно разбуженный ея обращеніемъ.

— Чего ты все такой… — Она не умѣла подобрать слова, — словно въ воду опущенный…

— Такъ, ничего…

Онъ опять принимался за дѣло и спѣшилъ, торопился, словно мало было времени, а время было самое раннее — только, только весна, какъ слѣдуетъ, стала и поля обсыхать начали…

Часто вечеромъ выходилъ онъ въ садикъ свой, гдѣ ранней весной онъ подрѣзалъ всѣ эти старыя корявыя яблоньки, расползшіеся кусты крыжовника, разсаживалъ малину — выродившуюся, задичавшую, перепутавшуюся цѣпкими вѣтвями.

Тамъ останавливался онъ, прислонившись къ старой изгороди, и смотрѣлъ въ поля. Небо темнѣло вечерними красками, прозрачное и высокое, уходило вдаль темной синевой; чѣмъ ближе къ востоку, тѣмъ гуще была эта синева; надъ головой еще горѣлъ закатъ спокойнымъ, краснымъ пламенемъ и багровое, огромное солнце обливало старыя березы у изгороди кровавымъ золотомъ своимъ. Смутными въ вечернемъ сумракѣ лежали поля — сѣрая тѣнь стлалась по нимъ, и пахло отъ нихъ нагрѣтой за день травой какой-то — терпкій и горьковатый запахъ — и землей подсыхающей…

Уходило солнце — и сѣрая паутина росла и ширилась, разливалась, захватывая все, глубокой тѣнью ложилась вдали — и на душу отъ нея ложилась, смутная какъ она, тоска.

Вновь и вновь думалъ онъ о томъ, что предстояло ему» и видѣлъ, такъ ясно видѣлъ, что ничего изъ этого не выйдетъ. Праздники доказали ему, что надѣяться на помощь мужиковъ ему нечего — да и поздно было уже надѣяться на что-либо, такъ какъ очевидно было, что богачи, во главѣ съ Прокофіемъ, на передѣлъ не пойдутъ ни въ какомъ случаѣ…

Что же вышло изъ всего этого?.. Разбилась свадьба Дуни — уже даже на деревнѣ стали говорить о томъ, что этому не бывать, — разбилась его жизнь… И за что, за что?..

Онъ поворачивался, налегая на изгородь такъ, что старыя жерди скрипѣли, и шепталъ горько:

— За что-жъ такъ-то, за что-жъ?..

И своя жизнь представлялась ему какимъ-то глубокимъ и темнымъ колодцемъ, изъ котораго онъ никакъ не могъ выбраться. Какъ, зачѣмъ онъ попалъ въ него, что онъ могъ выиграть отъ этого, какая ему была польза отъ всего этого?.. Вышло, какъ-то само вышло, что замкнулись для него всѣ пути, кромѣ того, по которому онъ шелъ и тщетно глядѣлъ онъ въ прошлое, чтобы отвѣтить себѣ, какъ онъ попалъ на него?..

Чужая, странная воля выдавила его впередъ и, какъ пущенный съ горы камень, катился онъ, движимый этой объединившейся на немъ волей, неуловимой волей многихъ, изъ которыхъ каждый былъ чуждъ опредѣленнаго желанія выдвинуть именно его…

— Зачѣмъ, зачѣмъ же все это?..

Молчали сѣрыя доля, молчаніе стлалось по темной землѣ и шло отъ неба, синяго и плотнаго, въ которомъ рѣдкими искрами вспыхивали звѣзды…

Кто отвѣтитъ?

И жалость — большая давящая жалость къ своей молодой неудачной жизни — сдавливала горло такъ, что готовъ былъ заплакать одиноко стоящій у изгороди парень, что такъ неожиданно попалъ въ самую гущу жизни, въ которой ничего не могъ сдѣлать…

— Таня… — шепталъ онъ, — ахъ, Танька ты, Танька…

И едва только подумалъ о ней, какъ злость и скорбь въ мучительномъ смѣшеніи охватили его…

— О-о-о… — долго и протяжно вздохнулъ онъ, вцѣпившись руками въ подгнившую жердь и ломая ее мелкими кусками, — о-о, чтобъ тебя…

Эта боль была такъ непривычна, что изумила своей силой. Какъ будто отрывалось отъ него что-то, съ кровью отрывалось живое мясо, свое, такое, о которомъ привычно уже было не думать, какъ о здоровой рукѣ, что ли…

Тихо шла ночь, трепетно горѣли звѣзды и странный, мигающій свѣтъ ихъ струился блѣднымъ маревомъ надъ черной, молчаливой землей. Гдѣ-то недалеко посвистывала ночная птица — уныло и безнадежно звала кого-то… Узкій рогъ мѣсяца, тонкій и блестящій, какъ лезвіе серпа, неподвижно сталъ надъ горизонтомъ и звѣзды хоромъ собрались къ нему, а онъ внимательно и строго слушалъ беззвучный разговоръ ихъ.

Гдѣ-то еще пѣли — не понять было, на деревнѣ или дальше на дорогѣ — и пѣснь плыла въ холодѣющемъ воздухѣ неуловимой печалью, чѣмъ-то связанная съ грустною ночью, уходящимъ праздникомъ… Птица умолкла, прислушиваясь, послушала немного и опять протяжно и негромко свистнула. И какъ отвѣтъ ей, словно сильный и гибкій бичъ рѣзнулъ въ воздухѣ короткимъ, прерваннымъ звукомъ — ударилъ въ недалекой озими перепелъ.

--…У-ить-вить!.. уить-вить!..

И отъ этого стало совсѣмъ сумрачно, словно ночь уже давно наступила, и не по весеннему звучалъ этотъ крикъ — какъ будто давно уже прошла весна и лѣто посылало такія ночи — теплыя, ароматныя, полныя таинственныхъ звуковъ нечеловѣческой жизни.

Сергѣй подумалъ, что скоро должны прилетѣть соловьи, какъ мечталъ онъ послушать ихъ надъ ручьемъ возлѣ Никитьева сада, сидѣть гдѣ-нибудь въ кустахъ съ Таней — и боль сожалѣнія горько сдавила сердце.

Онъ навалился всѣмъ тѣломъ на изгородь, какъ будто она держала его около себя невидимой цѣпью, и приникъ головою на сложенныя на старой, пахнущей плѣсенью и грибами жерди.

— Господи, Господи, — забормоталъ онъ, не замѣчая, что говоритъ вслухъ, — ну какъ-нибудь, ну, можетъ быть, можно еще какъ-нибудь… Ужли-жъ такъ совсѣмъ конецъ и ничего, ничего нельзя подѣлать уже?..

Все рушилось и падало, что готовилось съ такимъ напряженіемъ, о чемъ мечталось зимними ночами, что связывало его плотной, несознаваемой связью съ жизнью, въ которой все было хорошо: и работа, и женитьба, и сама Таня, и будущее…

Не малодушіе, а огромное сожалѣніе къ себѣ придавило Сергѣя непосильной тяжестью. Какъ птица съ перебитымъ крыломъ, метался онъ въ темнотѣ возлѣ изгороди, хотѣлъ и не могъ сбросить все то, что навалилось на него, помимо его воли. Поднималъ голову, и закинувъ ее совсѣмъ назадъ, вцѣпившись руками такъ крѣпко, что пальцамъ было больно, смотрѣлъ на небо. Что тамъ?

Равнодушная синева смотрѣла на него — такъ же смотрѣла, какъ на невидимую унылую птицу ночную, на ранняго перепела, пробующаго свой голосъ, на дальняго, одинокаго человѣка, что идетъ теперь по большаку и поетъ такъ печально.

Нельзя, никакъ нельзя избыть того, что должно быть, — никакъ не минуешь этой боли, а изживешь ее когда?..

И, опустивъ голову, думалъ:

— Можетъ, уйти, сбѣжать, бросить все? Можетъ, какъ-нибудь сдѣлать такъ, что нѣтъ его совсѣмъ въ деревнѣ, ушелъ, молъ, а вы тутъ, какъ хотите…

И видѣлъ, что не дѣло думаетъ.

Съ чувствомъ какой-то поконченности понималъ, что выхода нѣтъ и надо вести до конца то, что началъ. А иначе и жизни нѣтъ…

Ужъ было поздно, когда онъ, нахмуренный и печальный пошелъ домой. Старуха копалась съ огаркомъ свѣчи въ сундукѣ въ кладовушкѣ, что-то перебирала тамъ, что-то выкладывала, смотрѣла подслѣповатыми глазами, разворачивая какіе-то холсты, чистые и бѣлые, какъ саваны…

Луша готовила возлѣ тагана ужинъ, растирала какую то бѣлую кашу въ лоточкѣ, наклонясь такъ, чтобы быть въ свѣту. А Дуньки дома не было — гуляла вѣрно съ молодежью гдѣ-нибудь…

Сергѣй смотрѣлъ на то, что дѣлаетъ Луша, и ему было странно видѣть, что все идетъ такъ, какъ всегда. Та же изба, пропитанная страннымъ смѣшаннымъ запахомъ жилья, запахомъ, отъ котораго не избавиться было никакими уборками и мытьемъ, лампа горитъ надъ столомъ, и Луша что то вертитъ, словно все оставалось и должно было остаться такимъ, какимъ было сотни лѣтъ…

— И какъ они могутъ… — тоскливо подумалъ Сергѣй и спросилъ:

— Что ты тамъ дѣлаешь?

Луша подняла голову и посмотрѣла на него. Прядь волосъ назойливо лѣзла изъ-подъ платка, закрывая глаза. — Она отвела ее рукой и поправила платокъ.

— Кутью дѣлаю, завтра Радоница, не знаешь чтоль?..

— А на что тебѣ эта кутья сдалась?

Она опять посмотрѣла и выпрямилась. Уродливый, твердый горбъ вырисовался на груди. Когда она Отояла наклонившись, его какъ то не было замѣтно, теперь онъ лѣзъ въ глаза и чѣмъ то оскорблялъ это тонкое, ласковое лицо.

— Какъ на что? — переспросила она, въ то же время соображая, что онъ хотѣлъ сказать своимъ вопросомъ.

Онъ махнулъ рукой и отвернулся. Луша постояла неподвижно, подумала и сказала, отвѣчая не его словамъ, а тому, что она хотѣла разобрать подъ его словами:

— Мать все копалась нынче, все перебирала въ сундукахъ разное… Отбираетъ что то, откладываетъ, меня холсты стлать послала, а сама все какъ есть перебрала… Готовится…

Сергѣй промолчалъ. Тогда Луша добавила:

— Велѣла, чтобъ въ Радуницу всѣмъ итти на погостъ, и чтобъ ты безпримѣнно.

— Чтожь — я пойду…

— Иди… Она совсѣмъ какъ будто собирается куда… И чудно и жалость беретъ смотрѣть… Сарафанъ новый свой вынула, холста заготовила… Полсапожки, что въ прошломъ годѣ въ городѣ купила какъ къ тебѣ ѣздила, Дунькѣ отдала, сама лапти выискала негдѣ — приготовлены они чтоль у нея были — это, говоритъ, тогда надѣнете…

Луша крѣпилась и вдругъ заплакала, часто мигая глазами и сморщивъ лицо въ безобразную гримасу.

Сергѣй равнодушно посмотрѣлъ на нее и спокойно бросилъ:

— Дуритъ старая, дѣлать ей нечего…

— Ахъ что ты! — вся всколыхнулась Луша и даже сжала руки въ мучительномъ чувствѣ, — развѣ можно такъ говорить? Ахъ какъ это ты…

Она подошла ближе, наклонилась къ нему, словно хотѣла сообщить нѣчто важное и таинственное, и прошептала:

— Нѣтъ, она чувствуетъ… Это какъ есть — чувствуетъ… Бываетъ это у старыхъ — гляди, она все молчитъ, все лежитъ, — походитъ, походитъ и ляжетъ… Это — она пріостановилась немного — это земля къ себѣ тянетъ, я знаю…

— Знаешь ты… — усмѣхнулся Сергѣй.

— Знаю, — убѣжденно повторила Луша, — и я тоже чувствую… Иногда такая тоска, такая тоска возьметъ, что ложись да реви… Я всегда чувствую. Когда отцу помирать надо было, — я тоже знала… Ей Богу!

«А кто ее знаетъ — можетъ, и вправду знаетъ, — подумалъ Сергѣй, глядя на напряженное, съ приподнятыми бровями лицо сестры, — они, бабы, чудныя…»

Не дожидаясь ужина, онъ легъ спать. Ему не хотѣлось думать, не хотѣлось говорить: странная слабость, похожая на лѣнь, распространилась по всему тѣлу. Какъ будто онъ прошелъ очень далеко, пришелъ, наконецъ, и легъ — и чуждыми кажутся ему знакомыя стѣны старой избы, словно онъ вернулся изъ дальняго края, чѣмъ то забытымъ вѣетъ отъ всего, что было дома…

Мать вернулась наконецъ — тихо спросила что то и молча пошла за занавѣску, гдѣ спали Луша съ Дуней. Луша кончила тереть въ чашкѣ и поставила ее на полку. Тоже собралась ложиться — подбирала волосы подъ платокъ, чтобы не растрепались за ночь. Мать полѣзла на печь… И странно было то, что никто не ужиналъ.

Сергѣй задремалъ, подавленный лѣнивой истомой, отъ которой не хотѣлось даже думать…

---

На Радоницу — веселый свѣтлый день, когда солнце словно нарочно свѣтило особенно ярко, вѣтерокъ словно нарочно вѣялъ ласковымъ ароматнымъ дыханіемъ, небо словно нарочно сверкало синевой — необъятнымъ куполомъ, на который больно было человѣчьимъ глазамъ смотрѣть, какъ будте весь день этотъ, посвященный памяти давно бывшихъ, нарочно говорилъ о жизни и радости и свѣтлой веснѣ, разсыпавшей щедрой рукою жизнь повсюду, на Радоницу — день поминовенія усопшихъ — переполнилось сельское кладбище народомъ, точно гулянье ожидалось здѣсь, между старыхъ покосившихся крестовъ, тяжелыхъ камней и истлѣвшихъ деревянныхъ оградъ.

Сразу послѣ обѣдни началъ набиваться народъ — каждый къ своей могилкѣ, у каждаго было здѣсь свое мѣсто, гдѣ лежалъ кто нибудь; возлѣ ограды, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ на гуляньѣ, бѣлѣли полотнянные навѣсы балагановъ, гдѣ продавались крестики, образки, житія святыхъ — а подъ рукою приторговывали и календарями, кое какими книжечками и еще чѣмъ то, о чемъ спрашивали таинственно, а, купивъ, уходили припрятывая…

Обѣдня была долгая. Народъ усталъ и проголодался, — и какъ только выбрался на кладбище, — тотчасъ же развернулись платки, могилки покрылись домотканными скатеретками, а на нихъ, украшая невысокіе холмики, стали — кутья въ глубокой чашечкѣ съ воткнутой прямо въ рисъ тонкой свѣчей, пасхальныя яйца, куличъ и сверкнула острымъ неожиданнымъ блескомъ бутылка…

Еще ходилъ попъ съ дьякономъ и дьячкомъ по могиламъ, служа панихиды, и еще звучали твердя торопливые напѣвы, потерявшіе свою величественную скорбь въ той спѣшкѣ, съ какой гналъ службу уставшій причтъ; а ужъ народъ принялся за поминовеніе — древній обычай, идущій съ невѣдомыхъ временъ и свято чтущійся, несмотря на всѣ проповѣди и увѣщанія поповъ.

Всѣ перепутались въ этотъ день. Такъ какъ покойниковъ клали не по концамъ, какъ на старомъ кладбищѣ, гдѣ Столбухинцы лежали со Столбухинцами, Струковцы со Струковцами, сельчане Раменцы со своими, а могилы копали тамъ, гдѣ было свободное мѣсто, то народъ перепутался такъ, что своихъ трудно было разыскать въ этой толпѣ.

Сидѣли, закусывали и пили, переговариваясь другъ съ другомъ, совсѣмъ чужіе, ходили между могилами, чуть не наступая на постланныя скатерти, и вѣжливо извинялись, и было похоже, будто это одна необъятная деревня собралась сюда, объединенная однимъ чувствомъ — страннаго культа мертвецовъ…

Чѣмъ выше поднималось солнце, тѣмъ шумнѣе было на кладбищѣ, тѣмъ веселѣе шли разговоры и кое гдѣ уже попадались подвыпившіе. Они кричали — бранились съ бабами, пытались встать и, удерживаемые женами, снова тяжело опускались на мѣсто. Знакомые приглашали знакомыхъ къ себѣ, угощали, и въ отвѣтъ на это тѣ тоже звали на свою могилу и поили и сами пили, потомъ цѣловались и хвалили покойниковъ, какъ того требовала вѣжливость…

Сергѣй сидѣлъ со своими на могилѣ отца, плотно прилегавшей къ чьей-то чужой могилѣ; тамъ тоже поминали — здоровый, рыжебородый мужикъ — сергѣй, кажется, зналъ его, онъ вспоминалъ, что какъ-то въ волостномъ видѣлъ этого мужика судящимся съ своимъ выдѣленнымъ сыномъ, который сидѣлъ теперь тутъ же со своей хозяйкой; рядомъ сидѣла мать его, должно быть, — болѣзненная старуха съ темнымъ, какъ земля, лицомъ, и молча и грустно глядѣла въ землю. Изрѣдка она поднимала голову, оглядывалась по сторонамъ и вновь опускала ее, словно подавленная горькой тяжестью.

Рыжій мужикъ много пилъ, по какъ-то хмѣль не бралъ его — онъ смѣялся, подшучивалъ надъ невѣсткой и сыномъ, подталкивалъ жену, на что та равнодушно оглядывалась только, и видно было, что ему хочется шума, смѣха, чтобъ. было повеселѣе… Временами онъ взглядывалъ на Сергѣя и Дуню, подмигивалъ имъ и съ хитрой ужимкой опрокидывалъ толстый, зеленаго стекла стаканъ, который то и дѣло наливалъ ему сынъ.

Онъ благодарилъ сына, хлопалъ его по плечу и вдругъ кричалъ на все кладбище:

— Такъ-то, Сенька, то-то вотъ… Ты думалъ что? Думалъ какъ лучше? Анъ нѣтъ, — старики-то братъ, тоже не дураки… Нѣ-ѣ-тѣ, не дураки… Ты думалъ, его въ узелокъ завяжи, да на печь посади? Нѣ-ѣ-тѣ, братъ, погоди…

А сынъ — угрюмый, глядящій въ сторону, не то злой, не то сконфуженный, — тянулся къ бутылкѣ и, пряча свои недобрые, зеленоватые глаза, слабо отвѣчалъ:

— Ужъ что тамъ, батюшка, чего тамъ… Стоитъ того, батюшка…

Сергѣю не нравился этотъ, повидимому, молодоженъ, парень, съ которымъ отецъ судился въ волостномъ, и ему все казалось, что, когда они напьются оба, дѣло у нихъ выйдетъ скверное…

Даниловы сидѣли тихо — водки у нихъ не было, стояла только бутылка наливки, заготовленной еще тогда, когда ожидались сваты отъ Прокофія, и пили они всѣ мало. Сергѣй выпилъ двѣ рюмки, но ему не лѣзла въ горло эта наливка. Луша совсѣмъ отказалась и только старуха изрѣдка подносила рюмку къ губамъ, отпивая крохотные глотки, не столько для того, чтобы доставить себѣ удовольствіе, сколько для исполненія стариннаго обычая — пить при поминкахъ.

Дунька сидѣла расфранченная, въ новомъ шелковомъ платкѣ, который она все время старалась оправить такимъ образомъ, чтобы онъ выглядывалъ шарфомъ, оглядывалась по сторонамъ и иногда чуть-чуть улыбалась сидѣвшимъ сбоку отъ нихъ парнямъ, одѣтымъ, какъ городскіе — въ брюкахъ и голубыхъ рубашкахъ.

Это были частью свои, Столбухинскіе парни, частью сельскіе. Они сидѣли компаніей, пристроившись на чьей-то могилкѣ съ выпивкой и закуской, купленной въ складчину.

Петька живой — самый бойкій изъ всѣхъ окрестныхъ парней, баловень дѣвокъ, которыхъ онъ привлекалъ тѣмъ, что былъ гораздо развитѣе деревенскихъ товарищей, такъ какъ служилъ въ столицѣ наборщикомъ, откуда вернулся недавно, веселилъ всю компанію.

— Не знаю я, кто здѣсь похороненъ, а только думаю, что хорошій человѣкъ, потому намъ, безпріютнымъ странникамъ, убѣжище далъ…

— Выпьемъ за его здоровье…

— Гляди, не оздоровѣлъ бы очень, не то какъ встанетъ да дастъ трепку намъ всѣмъ…

— А мы-жъ худого ему не дѣлаемъ. Некому его помянуть — не приди мы — совсѣмъ сиротой покойничекъ остался бы…

Толпа двигалась между могилами; отыскивали своихъ затерявшіеся; пьяненькіе бродили, приставая тамъ и тутъ къ незнакомымъ, заговаривая, иногда угощаясь у добродушныхъ поминальщиковъ… Ребята, какъ вездѣ, гдѣ было много народу, шныряли подъ ногами, свистѣли и кричали, лазали по деревьямъ, еще совсѣмъ молодымъ березкамъ, подгибавшимся подъ ихъ тяжестью такъ, что сидѣвшіе внизу рисковали тѣмъ, что озорники свалятся на нихъ..

Ихъ гоняли, подчасъ давали затрещину особенно назойливымъ, а они верещали такъ, что въ ушахъ звенѣло, и удирали отъ Бутика, старавшагося водворить порядокъ.

Усталый, потный священникъ, съ ослабѣвшимъ совсѣмъ дьякономъ и причетникомъ ходили отъ могилы къ могилѣ, наскоро правили службу, съ отчаяніемъ оглядывая это скопленіе народа…

— Батюшка, къ намъ, панихидку бы, батюшка… — приставали къ нимъ со всѣхъ сторонъ, а подвыпившіе мужики, добродушные особымъ пьянымъ мужицкимъ добродушіемъ, звали священника:

— Отецъ Нилъ, батя, да послужи ты, уважь что ли, экое дѣло какое… Ужъ и попъ въ насъ — не попъ, а любуйся только, страсть что за попъ… Силычъ, выпилъ ли нынче-то?..

Когда причтъ подошелъ къ Даниловымъ, священникъ оглянулся и крикнулъ:

— Тише вы тамъ, чайная вамъ здѣсь что-ли?..

И привычнымъ движеніемъ выпроставъ забивавшіеся подъ ризу волоса, кивнулъ Силычу.

Онъ служилъ только заказанныя раньше панихиды и Бутикъ, съ запиской въ рукѣ, водилъ его между могилами, останавливаясь около тѣхъ, что были у него помѣчены.

— Водку-то убери, — проворчалъ Силычъ, охрипшій отъ пѣнія, — да кутью оставь, дурья голова… Не передъ окунямъ твоимъ служить-то…

— Бла-а-а-слави вла-а-адыко… — началъ онъ, оглядывая парней, что подошли вплотную къ причетнику и Бутику, изображавшимъ хоръ, — пѣть, что-ль, будете? — спросилъ онъ ихъ, узнавая нѣкоторыхъ пѣвшихъ въ хорѣ.

Петька живой кивнулъ утвердительно и Силычъ съ любопытствомъ поглядѣлъ на Сергѣя-почему ему такая честь.

Священникъ отвѣтилъ — и хоръ дружно и тихо вздохнулъ:

— А-а-а-а-ми-и-и-нь…

Всѣ кругомъ поднялись отъ этой неожиданности. Никому не пѣлъ хоръ, а тутъ почему-то парни собрались, словно сговорившись. Старуха Данилиха всхлипнула, Дунька вся закраснѣлась отъ гордости. Удивленъ былъ и Сергѣй — онъ тоже ничего не зналъ и не могъ понять, почему парни такъ чтятъ его.

Сидѣвшій на сосѣдней могилѣ рыжій мужикъ поднялся и изумленно смотрѣлъ на Сергѣя.

— Кто-жъ это будетъ такой? — ничуть не стѣсняясь громко спросилъ онъ.

— Тише вы тамъ!.. — крикнулъ священникъ и возгласилъ:

— И прости ему вся созгрѣшенія вольныя же и невольныя…

Парни тихо, словно совѣтуясь, взяли тонъ, и ровно, не торопливо отвѣтили.

Откуда-то вынырнулъ Санька Котовъ, сталъ сзади и проникновеннымъ, чистымъ теноромъ повелъ хоръ.

Толпа собралась къ Даниловой могилѣ, со всѣхъ сторонъ собирался народъ посмотрѣть — кого такъ поминаютъ? Стояли всѣ, вытянувъ шеи, напряженно слушая, строго хмурясь. Такъ рѣдко случалось слышать пѣніе, такъ странно оно было въ то время, когда всѣ веселились и пили, что невольно душа поддалась напѣвамъ печальнымъ, плавно и трогательно разносившимся по кладбищу.

Послѣ службы Сергѣй подошелъ къ парнямъ и сталъ благодарить ихъ.

— Сергѣй Данилычъ, для тебя — во что сдѣлаемъ! — отвѣтилъ ему Мишка Авузинъ, — потому мы тоже понимаемъ, какой ты человѣкъ есть…

— Брось, чего тамъ, — отнѣкивался живой, — чай, мы тоже понимаемъ про тебя не хуже тамъ какого Никитьева либо Шерстобита… Мы такъ сами промежъ себя порѣшили, чтобъ тебѣ такъ сдѣлать…

Сергѣй былъ и удивленъ и обрадованъ. Въ то время, когда ему казалось что онъ одинокъ и всѣми оставленъ — парни, тѣ самые парни, что играли въ карты на Пасху, пьянствовали и дрались, такъ деликатно, скромно выразили ему молчаливое сочувствіе свое…

— Спасибо, ребята, вотъ какъ спасибо, — растроганно говорилъ онъ, — ужъ я вамъ за это тоже почту…

Онъ вынулъ свой кошелекъ и досталъ оттуда рубль.

— Выпили бы вы хоть сколько, будьте добрыми, возьмите, — просилъ онъ, въ то время, какъ парни отказывались, словно имъ непріятно было брать на выпивку за то, что они сдѣлали по своей доброй волѣ, — ужъ не отказывайтесь, возьмите.

Онъ пошелъ съ ними по кладбищу. Живой шелъ рядомъ съ нимъ, пересмѣиваясь съ дѣвушками, подзывая парней — и чѣмъ дальше шли они, тѣмъ больше примыкало къ нимъ народу. Похоже было, что идетъ какое-то шествіе, впереди котораго двигался Сергѣй, немного сконфуженный этимъ.

— Мы очень хорошо понимаемъ васъ, — стараясь быть погородски вѣжливымъ и обращаясь на вы, говорилъ живой, — за то мы и сговорились, тоже вотъ Санька Котовъ поддержалъ, послѣ Мишка Авузинъ… Народъ въ насъ такой, что плюнь просто, всѣ мужики ваши, прямо сказать, добраго слова не стоятъ, чуть до дѣла дойдетъ, такъ и въ кусты сичасъ, а намъ, парнямъ, злость… Я тоже не зря въ Питерѣ въ типографіи сколько время работалъ, тоже народу всякаго повидалъ…

— Да вѣдь я что-жъ, — какъ будто оправдывался Сергѣй, — я только что по справедливости…

— Вотъ это самое и есть, была тоже одна у насъ барышня, настоящая господская барышня, отъ соціалистовъ революціонеровъ къ намъ подослана, чтобъ обсказать, что и къ чему, она тоже вотъ такъ говорила, чтобъ по справедливости.

Сергѣй слушалъ его и у него было такое впечатлѣніе, что живой чего-то не договариваетъ. И еще казалось ему, что онъ не договариваетъ такъ, какъ будто думаетъ, что Сергѣю нѣчто извѣстно, о чемъ не стоитъ говорить вслухъ. Онъ шелъ и думалъ — какъ сказать живому, что онъ ошибается и принимаетъ его за кого-то другого. Но сказать было некогда — все время то тотъ, то другой парень обращался къ нему, словно желая поддержать его чѣмъ-то или показать особую пріязнь свою.

Такъ прошли они почти черезъ все кладбище. Народъ оглядывался на нихъ, свои Столбухинскіе мужики смотрѣли съ удивленіемъ на Сергѣя, чужіе притихали, принимая ихъ за выпившихъ сильно мальцовъ, ищущихъ предлога къ дракѣ. Но они шли очень тихо, разговаривая другъ съ другомъ, никого не задѣвая, вѣжливо уступая дорогу.

И шли тактъ, какъ будто живой велъ ихъ къ заранѣе намѣченной цѣли. Старый Авузинъ встрѣтился имъ, поглядѣлъ молча, потомъ подошелъ къ Сергѣю и прошелъ съ нимъ рядомъ, заговоривъ о чемъ-то. Потомъ обернулся къ сыну и сказалъ ему:

— Ты не напейся сегодня, день не такой… Опять вязать тебя придется…

И отошелъ, словно дѣло сдѣлалъ. Встрѣтился и дѣдъ Федоръ Романовичъ, тоже поглядѣлъ на Сергѣя — и вдругъ засуетился, замигалъ, словно ему не хотѣлось встрѣтиться лицомъ къ лицу съ нимъ, и, когда Сергѣй поздоровался съ нимъ, какъ-то скоро отвѣтилъ:

— Здравствуй, здравствуй, вотъ тороплюсь, бѣгу — Наташка моя негдѣ запропала… Иду вотъ… — и скоренько исчезъ куда-то.

— Неправильный старикъ, сутяжникъ, видать, — проговорилъ живой, когда онъ пропалъ въ толпѣ, — зря ты съ нимъ компанію водишь…

— Чего? Онъ не хуже другихъ… — вступился Сергѣй.

— Кабы не хуже… Всѣ хороши, развѣ Авузинъ, вонъ его отецъ, да Никитьевъ, да Гусевъ Ульянъ, а то все шантрапа…

— Чего ты на нихъ-то… — началъ было Сергѣй, но не успѣлъ кончить, какъ прямо передъ нимъ вырисовалась широкая плотная спина въ черномъ хорошемъ пальто и начинающій лысѣть затылокъ.

Сначала онъ не сообразилъ — кто это, и подумалъ, что какой-нибудь купецъ изъ чужихъ, но потомъ замѣтилъ толстое, расплывшееся мягкими складками, лицо жены Ельникова, угрюмаго, опухшаго съ праздничнаго пьянства Ваньку и старика рабочаго Флегонта. Онъ стоялъ возлѣ, съ равнодушнымъ видомъ, какъ человѣкъ, которому надоѣло все — и это поминанье, и хозяева, и пьяный Ванька.

Сергѣй дернулся было назадъ, но живой придержалъ его за рукавъ.

— Чего ты? — спросилъ онъ, усмѣхнувшись, — никакъ назадъ хошъ?

Парни шли мимо съ дерзкимъ, какъ будто вызывающимъ видомъ. Каждый изъ нихъ по очереди поглядывалъ на стараго Ельникова, какъ будто хотѣлъ сказать ему: — что, братъ, видалъ насъ? Нѣтъ? Ну, такъ погляди, какъ слѣдуетъ…

Сергѣй приподнялъ картузъ, проходя мимо, и всѣ, какъ одинъ, парни тоже поклонились — дерзко и съ усмѣшкой, словно подчеркивая этимъ поклономъ что-то…

Прокофій зорко и внимательно посмотрѣлъ въ нихъ, потомъ перевелъ глаза на Сергѣя. И неспѣшно снявъ картузъ, отвѣтилъ степеннымъ, солиднымъ поклономъ.

— Что-жъ — гуляете? — спросилъ онъ, по прежнему зорко вглядываясь въ лицо Сергѣя.

— Такъ пройтись пошли, поглядѣть, — отвѣтилъ тотъ, не зная, какъ держать себя, — навродѣ гулянья выходитъ…

— Такъ… — раздумчиво замѣтилъ Прокофій и оглянулъ всѣхъ парней; тѣ пріостановились, вѣжливо выжидая конца разговора и ничѣмъ не вмѣшиваясь въ него, — а это чтожъ — товарищи твои будутъ?

— Вмѣстѣ вотъ пошли…

— Ага…

Старикъ чуть-чуть улыбнулся и хотѣлъ сказать еще что то, но жена потащила его за рукавъ и онъ неспѣшно, какъ дѣлалъ все, оглянулся на нее.

— Прощайте… — бросилъ Сергѣй и двинулся дальше, а за нимъ двинулись и остальные парни. И всѣ кругомъ смотрѣли на нихъ, словно ожидали чего то…

— Компанія слитная… — донеслось до нихъ сзади, — тронь только ихъ…

— Филюганы, безотцевщина, одно слово…

Живой дернулся было назадъ, но Сергѣй удержалъ его.

— Брось, чего ты, пусть болтаютъ…

— Ругаться? — угрожающе промолвилъ живой, — хулиганы? — онъ пошелъ опять впередъ и только сказалъ Сергѣю:

— Я бъ имъ показалъ, какіе такіе хулиганы есть… Кабъ не ты, такъ было бъ дѣло… Тебя вотъ путать нельзя только…

— Никакъ вы и на кладбищъ драку поднять хотите?

— А что-жъ что кладбище — такое-жъ мѣсто, какъ и всякое, бѣда что крестовъ понаставлено…

Немного дальше сидѣла Пѣгариха съ старухами бобылками деревенскими. Возлѣ нихъ собралась кучка народу, о чемъ то оживленно толкующая. При приближеніи парней всѣ замолчали и смотрѣли на нихъ удивленно и съ затаеннымъ страхомъ.

Сергѣй еще издали замѣтилъ Татьяну. Онъ давно ее не видалъ, потому что послѣдніе дни почти не выходилъ вечеромъ на улицу и теперь его удивило ея лицо. Было оно словно растеряно и блѣдно и слѣды недавнихъ слезъ чудились Сергѣю на немъ. При его приближеніи, мать ея Пѣгариха что-то шепнула ей — и она вся съежилась, опустила глаза и такъ и не подняла ихъ, пока они проходили.

— «Эхъ Таня, Таня, — съ страннымъ надрывомъ подумалъ Сергѣй, чувствуя, что что-то оборвалось между ними, и не находя силъ подумать — какъ это случилось, — не видать мнѣ тебя, Таня, не видать, какъ своихъ ушей…»

Что то говорилъ ему шедшій рядомъ живой, кого-то ругалъ и только немного спустя понялъ онъ, что ругаютъ старую Пѣгариху.

— Стерва баба, только и глядитъ какъ бы сгрезить что, теперь вбезпречь къ Ельниковымъ бѣгаетъ, ужъ плететъ, плететъ старая тамъ, работаетъ боталомъ то своимъ…

Они вернулись къ своему мѣсту кругомъ, по дальней дорожкѣ. У старой часовни, полуразрушенной и давно уже замкнутой, Мишка Авузинъ вытащилъ изъ кармана полбутылки и парни выпили. Сергѣй не хотѣлъ сначала пить, но потомъ махнулъ рукой и выпилъ тоже. Послѣ наливки, которую онъ пилъ какъ будто по долгу поминающаго сына на могилѣ отца, водка страннымъ огненнымъ шаромъ прошла по горлу и обожгла грудь. Было противно во рту, но въ головѣ какъ будто прояснилось и уменьшилась тяжесть, неотступно державшая грудь, такъ что трудно было дышать.

Когда вернулись къ своимъ могиламъ, народъ уже началъ расходиться. Тамъ и здѣсь уже были пьяные — рыжій мужикъ, что сидѣлъ на сосѣдней могилкѣ, ужъ пѣлъ ди. кимъ голосомъ и все пытался взять за вихоръ сына.

— Ты мнѣ покорился, — кричалъ онъ въ перемежку съ обрывкомъ какой то совсѣмъ непонятной пѣсни, — я тебѣ вихоръ-отъ надеру… Потому я отецъ — и чуть что сичасъ тебя…

А сынъ все больше хмурился и уклонялся головой, слабо приговаривая:

— Оставь, батька, чего лѣзешь…

Сергѣй только по замкнутымъ, суровымъ лицамъ бабъ понялъ, что и онъ, какъ отецъ, совершенно пьянъ. Бабы боялись, должно быть, чтобъ они не подрались, и тащили ихъ домой, но старикъ упирался, ломался, какъ ломается всякій мужикъ, мало пьющій и вдругъ захмелѣвшій, и все тянулся къ волосамъ сына.

Сергѣевы тоже собрались — уже увязали въ узелки остатки провизіи, и стояли, ожидая его.

Онъ подошелъ вмѣстѣ съ парнями и ему захотѣлось отблагодарить ихъ за компанію. Онъ велѣлъ достать спрятанную уже наливку. Луша пробовала было протестовать, но онъ только взглянулъ на нее, и она покорно, плотно сжавъ губы достала бутылку. Ее тотчасъ же покончили, при чемъ Сергѣя заставили чокаться и пить со всѣми. Чокаясь — живой опять заговорилъ что-то непонятное про Питеръ, про то, что онъ одинъ понимаетъ Сергѣя и сказалъ неизвѣстное слово — «буржуй»…

У Сергѣя уже такъ шумѣло въ головѣ, что онъ не сталъ думать о томъ, что значитъ это слово, такъ же какъ не сталъ разувѣрять живого въ томъ, что тотъ ошибается относительно его.

— Домой такъ домой, — проговорилъ онъ, тяжело поднимась съ травы, — я что, — я могу и домой… Онъ сталъ прощаться и благодарить парней за компанію и долго трясъ протянутыя ему руки…

— Мы, думаешь, не понимаемъ? Мы все отлично понимаемъ и не гляди, что мы пьемъ да гуляемъ. Кабы не наши старики — мы вотъ какъ бы тебѣ поддержку оказали…

— Имъ, сѣдымъ кобелямъ, только острастка нужна, ужо будетъ имъ…

— А ты держись — хуть тутъ что, а держись… Потому они только и глядятъ какъ бы себѣ, да себѣ, а мы знаемъ, что ты такое…

Сергѣй не вполнѣ понималъ — почему они всѣ говорятъ это и въ чемъ собственно дѣло, но видѣлъ, что скажи онъ хоть одно слово этимъ безшабашнымъ парнямъ, и они въ клочья разнесутъ всякаго, на кого онъ покажетъ… И эта странная, неожиданная власть, пришедшая неизвѣстно почему къ нему, дѣйствовала на него такъ же, какъ крѣпкая наливка, отъ которой еще было сладко во рту.

— Премного вами благодаренъ, ужъ такъ спасибо, такъ спасибо, что поддержали… — говорилъ онъ, не зная толкомъ, въ чемъ его собственно поддержали, — очень, очень вами, ребята, доволенъ…

Народъ уже расползался съ кладбища, когда они тронулись. По дорогамъ и тропинкамъ шли кучки людей: — качались мужики, ругались, ссорясь съ ними, бабы, свиристѣли въ купленныя въ балаганахъ свистульки ребята и хмѣльной, разгульной волной катился праздникъ — странный праздникъ воспоминанія о смерти…

Какъ будто всѣ эти люди, что разбредались теперь по темнымъ избамъ, сказали себѣ какое то особенное, примиряющее ихъ со смертью слово, и въ благодарность ушедшимъ, тѣмъ, что лежали придавленные той же землей, надъ которой вѣчно работали — пришли повеселиться надъ ними, вспыхнуть бѣдной радостью своею, разгульнымъ словомъ, туманомъ опьяненія…

Къ Столбухину шла толпа — нѣкоторые были только попутчиками до крестовъ, съ которыхъ расходились дороги. Сергѣй шелъ, чуть покачиваясь — его сильно разобрала водка и наливка, — говорилъ самъ съ собой и искалъ глазами, но всѣ какъ будто куда то задѣвались или онъ не видѣлъ ихъ. Вдругъ онъ вспомнилъ:

— А Дунька гдѣ?

Луша посмотрѣла на него.

— Гдѣ она? — снова спросилъ онъ, начиная сердиться.

— Да тебѣ то что? Идетъ она…

— Гдѣ идетъ? — закричалъ онъ такъ, что даже равнодушная ко всему старуха оглянулась на него.

— Брось, Серега, чего орешь, не пропадетъ она, — пыталась успокоить его Луша, — о чемъ ты?..

— Врешь, скажи, куда она дѣвши? — кричалъ Сергѣй, такъ что на него стали обращать вниманіе идущіе мимо крестьяне, — это ты все творишь, ты тутъ Дунькѣ потакаешь… Съ парнями ее сводишь, ты, дура набитая…

— Серега, брось, срамъ какой… — говорила Луша и тащила его за рукавъ, но онъ окончательно опьянѣлъ и кричалъ, махая руками, такъ что отъ него сторонились, нелѣпо ругался и не былъ похожъ на обычнаго Сергѣя — тихаго даже во хмѣлю. Казалось, что-то сорвалось въ немъ и онъ покатился, самъ сознавая какимъ то отраженіемъ памяти, что онъ катится въ какую то черную яму, изъ которой нѣтъ возврата.

— Подай сюда Дуньку, куда дѣвалась шлюха чертова, я знаю, она все Собакина своего ищетъ, сука, за нимъ бѣгаетъ… — оралъ онъ на всю дорогу, — разорву стерву…

— Эва парня то какъ забрало, — смѣялся проходившій мужикъ, тощій и тоже выпившій, — дай ему дѣвку, хуть что дѣлай…

— Т-ы-ы-ы еще… — ринулся къ нему Сергѣй, но Луша вцѣпилась въ его пиджакъ и повисла на немъ Мужикъ боязливо оглянулся и перешелъ съ дороги на тропинку около.

— Свяжись съ ними, — говорилъ онъ какъ бы въ свое оправданіе, — сущіе поноженщики…

— Серега, Сережинька, брось, чего ты, пойдемъ домой… — угаваривала Луша, плача не то отъ обиды, не то отъ того, что не могла справиться съ братомъ, — родный мой, пойдемъ, матушка безпокоится…

Она его совсѣмъ, было уговорила, но на бѣду вдали показались знакомые парни, что пѣли панихиду, и между ними Собакинъ младшій. Неизвѣстно — былъ ли онъ дѣйствительно съ Дуней и, только завидѣвъ ихъ, отошелъ отъ нея, но только Дуня шла съ дѣвушками недалеко отъ нихъ. Можетъ быть, это вышло случайно, но Сергѣй кинулся къ парнямъ, съ пьяной хитростью оставивъ въ рукахъ Луши пиджакъ, изъ котораго выскочилъ, чтобъ освободиться.

Собакинъ или слышалъ, что онъ ругалъ его, или догадался по его виду. Онъ въ одну секунду сбросилъ пиджакъ и выскочилъ изъ толпы.

— Ты, мать… — рявкнулъ Сергѣй, бросаясь къ нему.

— Родненькіе, не попустите… — вскрикнула Луша, кидаясь къ парнямъ, — Петя, Петя не дозволь, — кричала она, — будетъ бѣда, ахъ Боже мой…

Парни, не зная въ чемъ дѣло, замялись. Между ними существовала своеобразная этика, по которой не нужно мѣшать дерущимся, можно только помочь кому-либо, если дѣло представлялось важнымъ для всей деревни или партіи парней.

Собакинъ, почти не пьяный, уже готовъ былъ ударить.

— А-а-а, бѣсъ загордѣлый, давно я до тебя добирался… — спокойно, и злобно говорилъ онъ, — будешь ты меня теперь помнить, будешь ругаться…

Они, несомнѣнно, подрались бы и уже прыгнули другъ къ другу, какъ неожиданно между ними встала старуха Данилиха. Никто не смотрѣлъ на нее, а она долго вглядывалась въ происходящее, словно не вполнѣ понимая, что именно происходитъ, и когда поняла, спокойно пошла и встала между готовыми драться людьми.

— Чего еще затѣяли, — проговорила она спокойно, какъ будто даже ворчливо, — драться тутъ будете, шишъ, паршивцы… Ты-то столбень, добро тотъ пьяный, а ты то вѣдь нѣтъ… Шишъ, — махнула она на нихъ, какъ будто разгоняла задравшихся цыплятъ, — я вотъ вамъ…

Собакинъ отступилъ, немного сконфуженный этимъ неожиданнымъ выступленіемъ. Сергѣй остановился, не соображая, что такое вышло. Но этого замѣшательства было довольно, чтобъ парней розняли. Откуда то выросла огромная фигура стараго Авузина, — онъ взялъ Сергѣя за плечи и отвелъ въ сторону, а когда тотъ попробовалъ вырваться и тряхнулъ плечами, такъ что рубашка подалась въ ластовицахъ — Авузинъ спокойно поднялъ его какъ малаго ребенка и отнесъ черезъ канаву на тропинку.

— Вы то тоже, парни, своихъ рознять не могутъ, туда-же товарищи, — говорилъ онъ оставшимся парнямъ, — гдѣ бы миромъ все — нѣтъ, пусть, молъ, подерутся, сраму возьмутъ — вотъ, молъ, какъ столбухинскіе парни промежь себя драку затѣяли… Ты-то дылда большая, еще въ городѣ былъ, живымъ называешься…

— Да я, Титъ Мосеичъ, думалъ они такъ… — оправдывался живой.

— Знаю я тебя — такъ… — ворчалъ Авузинъ, удерживая безъ малѣйшаго усилія рвущагося и ругавшагося на чемъ свѣтъ стоитъ Сергѣя, — вамъ бы только драться…

Сергѣя оттащили и повели домой. Онъ безобразно ругался, костилъ всѣхъ матерными словами, и нельзя было узнать въ немъ скромнаго парня, съ осужденіемъ относившагося ко всякому безобразію. Луша шла за нимъ, рядомъ съ матерью, качала головой и плакала. Ей казалось, что срамъ, который падаетъ теперь на ихъ семью, никогда не забудется и всѣ будутъ дразнить Сергѣя, а съ нимъ и всѣхъ ихъ. Будутъ сплетни, пойдутъ слухи и еще меньше будетъ надежды выдать Дуню замужъ. А она понимала, что если Дуня останется дома, то Сергѣю нельзя жениться…

Была еще мысль — тайная, такая, что Луша пугливо сжималась отъ нея, принимая ее за невысказанное тайное желаніе — мысль о смерти матери… Умри мать и тогда все станетъ ясно и хорошо — Сергѣй можетъ жениться на комъ онъ захочетъ, а съ Дунькой тогда время терпитъ…

Но это была страшная мысль. Она приходила и раньше, но каждый разъ послѣ этого Луша чувствовала угрызенія совѣсти, какъ будто она желала этой смерти, не спала ночи и плакала.

Авузинъ уговаривалъ Сергѣя, и тотъ, съ пьяной непослѣдовательностью, сталъ плакать, обнимать огромнаго мужика и въ чемъ-то каяться. Потомъ вдругъ вырвался изъ его рукъ и кинулся бѣжать, путаясь обезсилѣвшими ногами, спотыкаясь и чуть не падая, а когда Авузинъ его опять поймалъ, онъ закричалъ:

— Ты, думаешь, я простой? Врешь, попробуй тронуть меня, я тебѣ покажу, попробуй..

И не малыхъ усилій стоило старику успокоить его.

По мѣрѣ того, какъ они приближались къ дому, Сергѣй сталъ протрезвляться. Онъ замолчалъ, было, совсѣмъ и шелъ, тупо переставляя ноги, словно ему смертельно хотѣлось спать. Но на бѣду, случайно оглянувшись, онъ увидѣлъ старую Пѣгариху. Какъ будто отъ одного вида этой старухи хмѣль снова ударилъ ему въ голову, и онъ рванулся къ ней.

— А-а-а, это ты, старая вѣдьма, ты-ы-ы… — заревѣлъ онъ, вырываясь отъ Авузина, — я тебѣ дамъ таскаться по деревнѣ, стерва старая, будешь ты подличать, мошенница…

Пѣгариха шла съ семьей лавочника Ларіона. Будь она одна — возможно, что она не стала бы поднимать исторіи и пропустила бы мимо ушей пьяные крики захмѣлѣвшаго парня, но при знакомыхъ эта брань показалась ей нестерпимо обидной.

Она остановилась и, поджавъ губы, дожидалась, когда Сергѣй подбѣжитъ къ ней. Но здоровый Авузинъ крѣпко держалъ его и тотъ напрасно рвался и колотилъ старика.

— Пусти-и-и… — нелѣпо махая руками оралъ Сергѣй: — я ей, старой сукѣ, обскажу, я ее на чистую воду выведу… Она, ты думаешь, человѣкъ? Она сука подворотная, она только и глядитъ, какъ бы сгрезить что, да наплести… Ее вся деревня знаетъ…

— Я сука? Я — сука бездомовая? — кричала Пѣгариха, — ахъ ты пащенокъ несчастный, ахъ колосовикъ сопливый… Люди добрые — слышите ли, какъ онъ обозвалъ меня — будьте свидѣтелями — я — сука.

Она ругалась со всей опытностью побывавшей въ семи водахъ бабы, не лѣзущей въ карманъ за словомъ, прошедшей всю школу бабьей брани въ городѣ, гдѣ она жила. И въ крикѣ ея было столько злости, что можно было подумать, что Сергѣй давно уже отравлялъ ей жизнь и давно она добиралась, какъ слѣдуетъ, посчитаться съ нимъ.

— Будьте свидѣтелями, онъ меня обидѣлъ, — кричала она, хватая за рукава идущихъ рядомъ, — онъ меня опозорить хочетъ, онъ деревню смутьянитъ, все отъ него идетъ, я знаю, думаешь, я скрывать стану, я все разскажу…

Напрасно Авузинъ, котораго Сергѣй подтащилъ къ ней, пытался уговорить ее, напрасно другіе мужики плевались только на ея приглашеніе быть свидѣтелями, она поймала Фрола Спиридонова, Быкова и еще кого-то, и такъ какъ стражника близко не было — то закричала караулъ. И тотчасъ же черезъ толпу, словно ожидая этого крика, протиснулся здоровый рыжеусый стражникъ, вертѣвшійся все время возлѣ кладбища и провожавшій толпу по дорогѣ.

— Что за безобразіе, это что такое? — накинулся онъ на Авузина, державшаго Сергѣя, — это вы, пьяницы чертовы, тутъ скандалите?..

Пѣгариха кинулась къ нему и каша заварилась. Стражникъ то слушалъ Пѣгариху, то оралъ на Авузина, очевидно, не желая тратить даромъ словъ съ безчувственнымъ совершенно Сергѣемъ, то грозилъ протоколомъ. Толпа мгновенно собралась іакая, что нельзя было протискаться въ середину, откуда шелъ крикъ. Кого-то ругали, кто-то кричалъ, стражникъ размахнувшись кого-то ударилъ — и гамъ поднялся такой, что нельзя было ничего разобрать.

— Прочь, я его арестовать долженъ… — доносился голосъ стражника, перебиваемый звонкимъ бабьимъ крикомъ: — Возьми его, онъ всю деревню смутьянитъ…

Сергѣя, вѣроятно, забрали бы, если бы въ самый напряженный моментъ черезъ толпу не протискались столбухинскіе мальцы.

— Въ чемъ дѣло, что такое? — еще издали кричалъ живой, давя народъ направо и налѣво, — это его то взять? Я те возьму… Забылъ, какъ вино наше пилъ, рыжій чортъ…

— Безъ выраженіевъ, это къ дѣлу не касаемо… — накинулся на него стражникъ.

— Я тѣ дамъ не касаемо… — налѣзалъ на него живой, сверкая глазами, словно внѣ себя отъ радости, что затѣялась такая исторія, — это ты Сергѣя Данилова арестовать хошь?..

— Уйди, не твое дѣло… — нѣсколько сбавляя тонъ отступалъ стражникъ, — тебѣ какое касательство… Хошь я и тебя заберу…

— Меня? Меня? Руки коротки, бѣсъ усатый, я тебѣ покажу какъ меня забирать. — Ро-бя-та, столбухинскихъ обижаютъ… — вдругъ закричалъ живой, и не успѣлъ стражникъ сообразить въ чемъ дѣло, какъ вокругъ него плотной, дерзкой толпой оказались только столбухинскіе парни.

Гдѣ-то въ сторонѣ уже были Пѣгариха, Авузинъ съ Сергѣемъ и толпа, словно по невидимому знаку, стала быстро таять и торопливо, оглядываясь на парней, расходились всѣ.

— Такъ что ты меня забрать хошь? — приставалъ живой, — это меня ты грозишься взять, а?

— А ну-тя къ ляду, чего присталъ еще, — отступалъ стражникъ, знавшій по опыту, что значитъ затѣвать ссору съ мальцами, когда они въ кучѣ, — чего тебѣ надобно?..

— То-то, братъ, то, чего и тебѣ надобно… Такъ-то лучше, милый, не то, братъ, возьми, попробуй…

Стражникъ кое-какъ вылѣзъ изъ ихъ круга и пошелъ въ сторону.

— Свяжись съ ними, иродами, — ругался онъ, пробуя на боку револьверъ, — какъ одинъ, всѣ съ ножиками, не люди, а острожники всѣ начисто…

Сергѣя повели дальше.

— Безотцовщина… — ворчалъ Ларіонъ Николаевъ, боязливо оглядываясь на парней, двигавшихся все той же плотной кучей, — съ ними свяжись…

— Обидѣли, будьте свидѣтелями… — твердила Пѣгариха, соображая, какъ посильнѣе отомстить Сергѣю.

— Ужо, ужо, погодите, то ли еще будетъ, погодите только доживемъ до времени… — каркалъ угрюмый шерстобитъ, у котораго болѣла голова со вчерашняго пьянства и сердце сосалъ проигрышъ въ карты, — погоди-и-ите-е…

И несмотря на то, что еще свѣтило солнце и вечеръ только чувствовался въ воздухѣ по синеватымъ тѣнямъ, по красному отблеску на старыхъ соснахъ возлѣ дороги, всѣмъ казалось, что стало темнѣе и страшнѣе, и холодно какъ будто стало. И теперь уже не только одному шерстобиту, а и всѣмъ ясно было, что не миновать дѣловъ большихъ, такихъ, что никому неизвѣстно — что изъ этого выйдетъ.

Даже старый Прокофій Ельниковъ, возивращавшійся, какъ и всѣ, пѣшкомъ съ кладбища, и тотъ строго, но съ нѣкоторымъ безпокойствомъ поглядывалъ по сторонамъ, жевалъ губами, словно обдумывалъ что-то запутанное, и хмурился.

И только позади всѣхъ согнутая и какъ будто придавленная къ землѣ тяжестью прошедшихъ годовъ, занятая только тѣмъ, что ей одной было извѣстно, шла одиноко старая Данилиха, поглядывала въ землю, словно ища въ ней чего то, и шептала себѣ подъ носъ темныя, никому непонятныя слова…

---

Сергѣй проснулся ночью. Сначала онъ не понялъ, что такое случилось съ нимъ и почему такъ ужасно болитъ голова… Онъ сдѣлалъ попытку приподнять ее отъ подушки — тупая, давящая боль стиснула чередъ такъ, что онъ застоналъ. И тогда онъ вспомнилъ, что именно случилось съ нимъ, въ обрывочныхъ представленіяхъ! всталъ передъ нимъ вчерашній день, и лѣнивый, медленный стыдъ поднялся откуда-то изъ глубины сознанія, и отъ него было еще тяжелѣе, чѣмъ отъ этой боли…

Съ огромнымъ усиліемъ Сергѣй всталъ съ лавки и, шатаясь, пошелъ въ сѣни. Въ ушахъ стоялъ звонъ, сердце билось медленно и отрывисто и все тѣло горѣло страннымъ сухимъ жаромъ, какъ будто онъ внезапно и страшно заболѣлъ.

Цѣпляясь ослабѣвшими, трясущимися ногами, онъ добрелъ до кадки съ водой и припалъ къ ней прямо губами. Холодная вода не освѣжила его, хотя онъ пилъ до того, что зубы зашлись отъ холода и по всему тѣлу выступила испарина, еще сильнѣе заболѣла голова и слабость внезапная охватила его. Шатаясь, какъ будто вчерашній хмѣль еще не прошелъ, онъ доползъ до крыльца, съ трудомъ отворилъ дверь и сѣлъ, почти упалъ на ступеньку.

Ночь шла надъ землею — свѣжая весенняя ночь, грозившая заморозкомъ къ утру. Темное небо стояло надъ крышами, казалось, низко наклонившись, и внимательно, съ чуждымъ любопытствомъ смотрѣли живыя молчаливыя звѣзды. Узкій рогъ мѣсяца, тонкій и блѣдный, уныло свѣтился въ этомъ черномъ небѣ и смотрѣть на него почему-то было страшно.

Неустаннымъ, ни на минуту не смолкающимъ хоромъ рокотали вдали на болотѣ лягушки. Чуть шелестѣли листья въ шерстобитовомъ саду, а издали доносился странный, глухой крикъ болотной птицы.

Тоской глубокой и старой — или это казалось только вергѣю — вѣяло отъ этой молчаливой, мертвой ночи. Все спало и все молчало, какъ заколдованное тьмой и холодомъ. Нигдѣ ни искры свѣта, ни звука, ни вѣянія. Вся огромная земля остановилась въ ночи и, тяжкимъ сномъ придавленные, не жили люди, пустыми лежали безгранныя поля и нѣмой тайной глядѣло безконечное небо. И далекой, странной представлялась человѣческая жизнь, полная какихъ-то волненій, споровъ, смѣшныхъ дѣлъ и ненужной борьбы…

Сергѣй сжималъ обѣими руками голову и старался представить, что такое должно случиться съ нимъ, о чемъ онъ постоянно думалъ, что двигало его жизнь?… Онъ перебралъ все, окружавшее его. Мать, умирающая старуха, сестры, Таня, деревня, передѣлъ…

Странное равнодушіе охватило его. Казалось, потухла жизнь и что-то оборвалось въ немъ самомъ и исчезло — все было скучнымъ и тяжкимъ, такимъ, о чемъ не стоило думать… И только боль, сжимавшая голову горячимъ желѣзнымъ обручемъ, мучала невыносимо…

Такъ онъ сидѣлъ на ступенькѣ крыльца, смутно думая о своей жизни, глядя на нее пустымъ, постороннимъ взоромъ.

Ночь все стояла надъ деревней и, казалось, ей не будетъ конца. Чуть-чуть повыше подался мѣсяцъ, сталъ еще уже и блѣднѣе, а звѣзды по прежнему пусто и холодно смотрѣли съ высоты и было такое ощущеніе, будто отъ нихъ и идетъ этотъ холодъ, отъ котораго тѣло начинало дрожать мелкой дрожью.

Глубокая тоска охватила его. Сжавшись всѣмъ тѣломъ, глубоко запрятавъ руки въ рукава рубахи, онъ прислушивался къ этой тоскѣ, какъ будто она шла извнѣ, отъ мѣсяца, отъ молчаливыхъ погруженныхъ въ тьму полей, отъ тѣхъ людей, что лежали теперь, разметавшись, по темнымъ избамъ — живые и не похожіе на живыхъ…

Смутнымъ шелестомъ пробѣжалъ вѣтеръ. Это былъ предразсвѣтный вѣтеръ, тотъ, что будитъ деревья отъ ихъ крѣпкаго сна, летитъ по полямъ и приникаетъ къ травамъ, и они тихо, дремотно колеблются въ отвѣтъ, морщитъ воду мелкой рябью и живой, бодрящей свѣжестью охватываетъ прижавшагося подъ кустомъ зайца. Выпь замолчала на дальнемъ болотѣ и какъ будто прислушивалась. Она не знала, вѣрить или нѣтъ этому вѣтру, пришло или нѣтъ утро и въ недоумѣніи выжидала…

Сергѣй всталъ и, какъ былъ, босой, въ одной рубахѣ и ночныхъ портахъ, пошелъ со двора. Въ хлѣвѣ, громко стуча въ тишинѣ по деревянному помосту, поднялась лошадь. Слышно было, какъ стучатъ копыта по доскамъ и гремитъ цѣпь недоуздка; потомъ она стала отряхиваться и такъ сильно, что полъ задрожалъ подъ нею. Потомъ донеслось тихое гоготанье — это старая важная гусыня проснулась и будила свое многочисленное потомство. Куры озабоченно и тревожно закокали гдѣ-то подъ крышей повѣти, поцапались лапками въ темнотѣ и, какъ сторожъ, громко и неожиданно крикнулъ пѣтухъ что-то тревожное и угрожающее.

Въ маленькое, прорѣзанное въ одномъ бревнѣ окошко хлѣва доносилось шумное дыханіе коровъ и оттуда несло запахомъ теплаго навоза и парного молока.

Еще не было утра, но животныя уже чувствовали его и медленно пробуждались въ хлѣвахъ и закуткахъ.

«Нынче Егорьевъ день, — лѣниво думалъ Сергѣй, проходя на улицу, — чуютъ».

Онъ не былъ суевѣрнымъ, такъ, какъ большинство деревни, но древняя вѣра во все непонятное и чуждое своей жизнью жизни человѣка таилась гдѣ-то въ глубинѣ его сознанія. Егорьевъ день — «животный» праздникъ, какъ Фрола и Лавра, и звѣри чуяли свой день — вставали раньше обыкновеннаго.

Холодная земля освѣжала босыя ноги, чуть замѣтный вѣтерокъ шевелилъ волосы на головѣ и темный похмѣльный угаръ какъ будто отходилъ отъ него. Сергѣй подумалъ, что сегодня Егорьевъ день, когда назначенъ сходъ, и остановился. Въ первый разъ онъ почувствовалъ близость, странную близость этого дня, о которомъ такъ давно думалъ, къ которому готовился и которымъ такъ волновался. Всегда думалось, что онъ, конечно, будетъ, но еще когда-то будетъ, не теперь, сейчасъ, завтра, а когда-то не скоро, какъ несомнѣнно будетъ смерть, но такъ не скоро будетъ она, что и думать о ней почти не стоитъ… И въ первый разъ онъ ясно и опредѣленно почувствовалъ, что ничего изъ всего того, что онъ затѣялъ, не выйдетъ. Прежде онъ тоже думалъ объ этомъ, но такъ же, какъ о самомъ сходѣ — отдаленно и чуждо, а теперь исходъ этого дня ему показался придвинувшимся вплотную — какой-то черной ямой, въ которую онъ неминуемо упадетъ…

Онъ оглянулъ деревню — то, что было видно ему изъ прогона, въ которомъ стояла изба, и почувствовалъ, какъ сердце его сдало.

Молчаливыми пустыми дырами виднѣлись въ предразсвѣтномъ сумракѣ черныя окна. Деревня спала — спали всѣ — и тѣ, что были противъ него, и что стояли за него. И одинъ онъ стоялъ на углу прогона и смотрѣлъ въ жуткой, сжавшей сердце тоскѣ, безсонный и томящійся, одинокій и заброшенный, какъ будто у него никого не было, кто могъ придти къ нему, ободрить, помочь въ тяжкую минуту…

— Конецъ… — задумчиво проговорилъ онъ, чувствуя, какъ полная безнадежность охватываетъ его, — совсѣмъ конецъ…

Тогда ему захотѣлось куда-нибудь спрятаться, уйти, такъ, чтобы не видѣть и не знать ничего, что будетъ сегодня. Но уйти некуда, не знать нельзя. То, что должно случиться, случится и исхода нѣтъ.

— Можетъ, какъ-нибудь; можетъ, можно, — съ странной просьбой неизвѣстно къ кому, шепталъ онъ и смотрѣлъ въ небо. Оно уже посвѣтлѣло, молочно-сѣрый плотный тонъ вошелъ въ его синеву и робко, прячась передъ просыпающейся земной жизнью, мигали звѣзды…

Поздняя ночная птица, неслышно паря крыльями, мягко скользнула надъ землею и растаяла въ сумеркахъ.

Сергѣю стало холодно и чувство одиночества и заброшенности сливалось съ ощущеніемъ холода. Можно было подумать, что холодъ проникалъ все его существо, охватывалъ сердце, отъ этого все казалось такимъ сѣрымъ, безрадостнымъ и потухшимъ.

Онъ вернулся домой, но у калитки остановился. Никто не могъ понять его дома, никто не посѣтовалъ бы съ нимъ на его долю. Спали тамъ, спокойные, не думали, что бродитъ одинокій человѣкъ въ пробуждающемся утрѣ, какъ звѣрь, что не можетъ найти мѣста, гдѣ помереть, тоскливый и отчаявшійся, слабо взывающій къ тому, чего онъ не зналъ:

— Можетъ, можно какъ-нибудь… Уйти, либо какъ еще…

Кто-то шелъ по улицѣ. Еще свѣтлѣе стало и свѣтъ этотъ влился въ сумракъ утренній незамѣтно и крадучись, словно не было смѣлости у наступающаго дня придти смѣло и свободно. Туманъ поднялся съ земли и лѣниво тянулся надъ освѣженною травою, оставляя сизую росу, отъ того и казалось, что стало свѣтлѣе…

Шелъ старикъ, котораго Сергѣй никакъ не могъ признать. Сѣдой, въ рваномъ армякѣ и подпоясанный, словно собирался въ далекую дорогу. Что-то длинное тащилось за нимъ, извиваясь живой змѣей по дорожной пыли.

Какъ тѣнь, прошелъ онъ мимо и скрылся за угломъ. И стало такъ, что Сергѣй не зналъ — былъ ли на самомъ дѣлѣ этотъ старикъ, таинственный и неизвѣстный, или ему почудилось только, что былъ онъ на дорогѣ и длиннымъ хвостомъ извивалось за нимъ что-то…

Въ этомъ было жуткое — какъ будто Сергѣй случайно подглядѣлъ то, чего не дано видѣть людямъ. Онъ остановился, стараясь припомнить, кто бы это могъ быть, но, припомнивъ всѣхъ мужиковъ деревни, перебравъ всѣхъ стариковъ, увидѣлъ, что такого у нихъ въ деревнѣ не было… Не могъ онъ быть и прохожимъ — время не такое, не могъ быть и гостемъ — одѣтъ не такъ…

И весь подъ страннымъ впечатлѣніемъ этого мужика онъ пошелъ въ домъ.

Уже гоготали требовательно гуси въ закутѣ, боровъ тоже настойчиво повизгивалъ въ углу подъ повѣтью, куры бродили по двору и при его входѣ удивленно посмотрѣли на него, какъ будто хотѣли спросить:

— А зачѣмъ ты тутъ бродишь?

— Ихъ праздникъ, ихъ праздникъ нынче, — мелькало въ головѣ Сергѣя, когда онъ проходилъ въ сѣни и далекой, пугающей загадкой скользнулъ опять передъ глазами странный старикъ, котораго онъ никакъ не могъ признать.

--…Хозяинъ, болтаютъ, будто нѣтъ никакого хозяина, а кто знаетъ… Почемъ можетъ человѣкъ знать то, чего не дано ему?..

И ему уже казалось, что онъ разсмотрѣлъ зеленую мшистую плѣсень на тысячелѣтней бородѣ, и обросшее темной древесной корой лицо старческое, и слабо мерцающіе зеленые глазки, привыкшіе къ сумраку конюшень и темныхъ хлѣвовъ…

Въ сѣняхъ Сергѣй нашелъ тулупъ и, завернувшись въ него, присѣлъ на ступенькахъ крыльца. Ему не хотѣлось итти въ избу — могла проснуться мать или Луша, пойдутъ распросы…

День шелъ, незамѣтно вливая свой свѣтъ въ сѣрый, колеблющійся воздухъ. Уже синѣло небо — и чистымъ и трогательнымъ было оно, внезапно ушедшимъ въ вышину, отдѣлившимся отъ сѣрой, сумрачной земли…

Незамѣтно для себя самого онъ задремалъ. Сначала ему казалось, что онъ всталъ и прошелъ въ избу. Тамъ тихо было, какъ и на улицѣ, только тишина эта таила въ себѣ что-то такое, чего никакъ не могъ понять Сергѣй. Онъ оглянулся и хотѣлъ окликнуть мать — что-же это она спитъ, когда ему такъ трудно и тяжело; но — странное дѣло — какъ будто не было матери совсѣмъ у него, и пусто и темно было въ молчаливой избѣ…

— Мать, что жъ ты? — хотѣлъ онъ прошептать, но губы слиплись и шевелились туго, какъ будто разучился онъ говорить совсѣмъ и не было силъ выдавить слово…

— Мать, матушка… — силился онъ и въ предчувствіи темнаго, знакомаго ужаса растерянно оглядывался, искалъ на печи, а тамъ была пустота и въ этой пустотѣ пугающе колебались сумеречныя тѣни и дивный странный образъ вставалъ — знакомый образъ, жилецъ заброшенныхъ жильевъ — мохнатая, поросшая зеленоватымъ мохомъ борода шевелилась отъ неслышнаго насмѣшливаго хохота, глазки узкіе звѣриные сверкали лукаво… И не было матери…

Онъ понялъ, что ея нѣтъ. Не понялъ — а всѣмъ существомъ своимъ почувствовалъ пустоту на томъ мѣстѣ, гдѣ привычно было чувствовать ее, — и въ ужасѣ проснулся.

Совсѣмъ посвѣтлѣло, и голубое небо, сулящее жаркій день, опрокинулось бездонной пустотой надъ все еще сумрачной землей, сѣрыя тѣни стлались по двору, прятались, какъ ночные звѣри, подъ клѣть, въ углахъ повѣти, уползали отъ свѣта…

Большая важная ворона молчаливо сидѣла на обросѣвшей крышѣ напротивъ и задумчиво чистила перья, косясь чернымъ круглымъ глазомъ на Сергѣя…

Онъ опять закрылъ глаза и сладкое томленіе охватило его пріятной теплотой, кисловатый запахъ сухой шерсти полушубка опуталъ мозгъ неожиданнымъ уютомъ, и онъ заснулъ бы крѣпко и хорошо, какъ вдругъ поднялся, сбросилъ полушубокъ и, вздрагивая отъ холода, отъ студеной росы, пошелъ за ворота.

— Гдѣ онъ, гдѣ этотъ старичишка?! Онъ знаетъ, онъ долженъ знать, — торопливо бормоталъ Сергѣй, ежась отъ свѣжести утренней и съ тоской глядя въ пустынную улицу, — куда жъ онъ дѣлся, куда прошелъ?..

Ему надо было его, надо сейчасъ же, но старика нигдѣ не было. Онъ заглядывалъ во дворы, въ сѣни чужихъ, незнакомыхъ избъ — нигдѣ не было старика, и сонъ стоялъ въ сѣрыхъ отъ разсвѣта домахъ ненарушимый и тягостный, отъ котораго жуткое чувство еще больше охватывало смущенную душу…

— Спятъ… — бормоталъ Сергѣй, озирая нѣмыя стѣны, — всѣ спятъ… а мнѣ худо!..

Дальше и дальше шелъ онъ, уже забывъ про старика и съ изумленіемъ прислушиваясь къ мертвой тишинѣ, охватившей всю деревню… Все спитъ — спятъ Шерстобитовы, спятъ Мироновы и даже старый Авузинъ, надежда его, и тотъ спить, разметавшись огромнымъ тѣломъ подъ низкимъ потолкомъ старой избы…

Онъ долго стоялъ надъ нимъ, съ горькимъ изумленіемъ глядя на равнодушное сонное лицо правильнаго мужика, на его длинныя, сильныя, какъ корни стараго дерева, руки и шепталъ безнадежно:

— Мнѣ худо, душа моя болитъ, а ты спишь…

И хотѣлъ будить его, крикнуть ему — встань, не спи, смотри, какъ тяжко мнѣ, вѣдь судъ страшный начинается, — и съ темнымъ ужасомъ, отъ котораго волоса зашевелились у него на головѣ, видитъ вдругъ, что Авузинъ мертвъ, что это трупъ передъ нимъ — уже разлагающійся, страшный трупъ, уже смердитъ онъ и впадины глазъ точатъ гной мутный… И, не смотря на все это — это-то и было ужасно до того, что холодъ прошелъ по всему тѣлу — эти мертвыя, гнойныя впадины подмигиваютъ ему хитро, оскаленный ротъ раздвигается смѣшливой гримасой и хохотъ, мертвый, неслышный хохотъ, рвется вмѣстѣ съ зловоннымъ дыханіемъ…

Сергѣй хотѣлъ отскочить — но силъ не было, ноги, какъ каменныя приросли къ полу, хотѣлъ крикнуть — не было голоса и уже на границѣ безумія, окованный безмѣрнымъ ужасомъ, видитъ онъ, какъ медленно приподымается трупъ и тянетъ къ нему свои руки…

Онъ вскрикнулъ… и открылъ глаза.

Свѣтъ лился съ неба широко и властно, исчезли тѣни земныя и, какъ капли алмазныхъ слезъ, блистала на крышѣ, на темныхъ ступеняхъ крыльца, на большомъ камнѣ, положенномъ въ основу угла избы, чистая холодная роса…

Весь еще подъ впечатлѣніемъ страшнаго сна своего, онъ поежился, стараясь закутаться плотнѣе и опустилъ глаза…

Потомъ поднялъ ихъ и съ изумленіемъ увидѣлъ, какъ отворилась калитка и одинъ за другимъ сдали входить на дворъ мужики — все свои столбухинскіе, знакомые мужики — Быковъ Семенъ, Фролъ Спиридоновъ, лавочникъ Ларіонъ съ бабой и еще и еще, и чуть не вся деревня собралась въ полномъ молчаніи на его дворъ — такъ странно и дико было видѣть ихъ всѣхъ здѣсь… Зачѣмъ они пришли? Что имъ нужно?.. Бабъ набилось до пропасти — всѣ расфранченныя, какъ на праздникъ, дѣвки тоже тискались въ калитку, уже не вмѣщалъ всѣхъ его небольшой дворъ, а они все шли, все шли и, казалось, конца не будетъ этому шествію…

Всѣ собрались около него — стали и смотрѣли неподвижными, поблескивающими глазами, задніе напирали на переднихъ, тянулись, заглядывали, толкались, подымались на носки и всѣ съ любопытствомъ и веселымъ задоромъ разсматривали его, какъ будто и вѣкъ не видали… Впереди стоялъ Алексѣй Мироновъ, только смотрѣлъ онъ серьезно и даже головой качалъ какъ будто укоризненно, Шерстобитъ старый угрюмо посматривалъ и, какъ вьюнъ, вился злобно веселый Дмитрій Прокофьевъ, заглядывалъ въ глаза, усмѣхался и хитро подмигивалъ…

И вдругъ все подалось, зашевелилось и раздалось на двѣ стороны: тяжело, медленно, важно шелъ во дворъ старый Ельниковъ, шелъ опустивъ глаза, разсматривая землю, по своему обычаю… Подошелъ вплотную, долго стоялъ такъ съ опущенными глазами какъ бы въ раздумчивости глубокой и вдругъ глянулъ прямо Сергѣю въ глаза… И въ тускломъ взорѣ старчески выцвѣтшихъ глазъ увидѣлъ Сергѣй тайный смѣхъ — веселый, заливистый смѣхъ важнаго старика. Вьюномъ вился около Дмитрія его сынъ, что-то подшептывалъ, подмигивалъ, на что-то намекалъ и вдругъ, не выдержавъ, тоже залился этимъ смѣхомъ, веселымъ и заразительнымъ… И не успѣлъ оглянуться Сергѣй, какъ увидѣлъ, что всѣ собравшіеся смѣются — ухмыляется старый Шерстобитъ, грохочетъ какъ жеребецъ кузнецъ Василій Семеновъ, тонко, заливисто вторитъ Семенъ Быковъ. И что всего обиднѣе — смущенно, конфузясь самъ своего смѣха, хохочетъ въ кулакъ старый Авузинъ… А дальше хохочутъ бабы, хохочутъ, пряча лица въ рукава, дѣвки, и парни ржутъ, и красная, отъ стыда, не знающая куда глаза дѣвать, смѣется Таня…

— О, Господи, я-то думалъ, охъ, прости, Владычица… — заливается старый Прокофій, махая безсильно рукой, — я-то думалъ… а онъ… о-хо-хо-хо-хо-хо…

И такъ стыдно стало, такъ совѣстно, словно голый стоялъ Сергѣй посреди этой грохочущей толпы, такъ больно было отъ этого, что хоть помереть впору… И уже думалъ бѣжать онъ, куда глаза глядятъ, думалъ рвануться сквозь плотный, кривляющійся отъ смѣха кругъ, оттолкнуть предательски издѣвающагося Дмитрія, что весь ходуномъ ходилъ отъ злобнаго, сатанинскаго хохота, какъ поднялъ голову и острымъ ножемъ рѣзнула по сердцу нечеловѣческая жалость.

Въ сторонкѣ, оттертая этимъ злобнымъ напоромъ, стояла мать — старая Данилиха и плакала тихонько, закрываясь трясущейся рукой, сморщенной, старой рукой, на которой жилы выступили синими веревками, мелкимъ бисеромъ роняла частыя слезы и вся тряслась отъ судорожнаго плача этого…

— Матушка… — простоналъ Сергѣй, порываясь къ ней, — матушка..

А она все плакала, качала головой и, слабая, шаталась вся отъ слезъ безысходныхъ своихъ и махала безсильно рукой обезсилѣвшей…

— Матушка… — взвылъ Сергѣй, — родимая!..

Страшный грохотъ потрясъ воздухъ — то грянула прорвавшимся хохотомъ вся толпа… Сергѣй ринулся на нихъ и занесъ руки, съ страшной силой готовясь поразить Ельникова… И безвольно упали руки и въ страстномъ томленіи, въ страстномъ страданіи поползъ онъ, цѣпляясь обезсилѣвшими руками по землѣ, туда, гдѣ попрежнему безысходно рѣкой разливалась мать…

И когда совсѣмъ доползалъ — проснулся.

Холодный, ѣдкій потъ покрывалъ его лицо. Ознобъ трясъ все тѣло, такъ что зубы стучали, и никакъ нельзя было сдержать эту дрожь. Сергѣй пожимался плечами, кутаясь въ полушубокъ, но ознобъ не проходилъ. Тогда онъ всталъ и прошелъ въ избу.

Старуха уже копошилась на печи, кряхтѣла и ворочала что-то тамъ. Сестры спали. Онъ прилегъ на скамью, гдѣ спалъ всегда, и хотѣлъ подремать. Но сонъ, не шелъ. Передъ глазами живо до странности мелькали хохочущіе мужики, плачущая мать, лица знакомыя и пугающія…

Медленно и тяжело, какъ грузныя, сѣрыя тучи, ползли несвязныя мысли.

Наконецъ ему удалось задремать. Это пришло неожиданно — какъ-то вдругъ спутались мысли, и тепло внезапное охватило его, и все потемнѣло. Сонъ былъ недолгій, но крѣпкій, во время котораго отдохнула измученная душа и тѣло накопило силъ.

А когда онъ открылъ глаза, съ трудомъ побарывая этотъ сладкій, животворящій сонъ, уже встали сестры, и солнце заливало потоками свѣта избу…

Какъ всегда въ большой праздникъ, деревня съ утра опустѣла. Всѣ, что были въ силахъ, отправились въ церковь и длинной, извивающейся змѣей тянулся народъ по дорогамъ и тропинкамъ, ведущимъ къ погосту.

Сергѣй стоялъ у себя въ саду и ему видно было, какъ черезъ паренину, на которую сегодня должны были выгонять скотъ, шли кучки народа, мелькали яркіе дѣвичьи платки, сверкали франтовскія рубахи парней.

Онъ не пошелъ въ церковь — посылалъ сестеръ, а самъ говорилъ, что не можетъ итти, такъ какъ надо кое-что сдѣлать дома. Но дѣлать ему рѣшильно нечего было, онъ бродилъ по двору, заходилъ въ садъ, останавливался возлѣ изгороди и съ чувствомъ, похожимъ на зависть, смотрѣлъ, какъ весело шла молодежь въ церковь.

Глухой стыдъ за вчерашнее давилъ его. Какъ всѣ рѣдко пьющіе люди, которымъ пришлось испытать непривычное опьяненіе, онъ думалъ, что теперь опозоренъ навѣкъ и что вся деревня только и знаетъ, что его пьянство, о которомъ непрестанно говоритъ.

Деревня уже забыла совершенно объ этомъ, и не было времени и охоты ей заниматься такимъ пустякомъ, какъ какой-то захмелѣвшій парень, она сумрачно и сдержанно готовилась къ тому, что должно произойти сегодня, но Сергѣй долго не рѣшался выйти на улицу, а, выйдя, долго не могъ поднять глазъ при встрѣчѣ.

И теперь, стоя у изгороди и подставляя обтянутыя праздничной рубахой плечи теплымъ солнечнымъ лучамъ, онъ испытывалъ смущеніе, вспоминая, какъ неожиданно онъ вчера напился…

Скучно было ждать, когда нечего было дѣлать… Дома осталась только мать — все копалась съ чѣмъ-то у себя, прибирала, какъ будто отправлялась въ далекій путь, готовила икону и освященныя вербы. Нечего было дѣлать въ избѣ… Выходилъ онъ на улицу, но и тамъ никого не было — всѣ пошли въ церковь — и только ребята гонялись другъ за другомъ по улицѣ…

Онъ поймалъ было Авузинскую Фимку — маленькую, замазанную не по праздничному дѣвченку — и спросилъ про отца — старикъ тоже пошелъ къ обѣднѣ.

Онъ любилъ эту восьмилѣтнюю дѣвочку, по виду совсѣмъ крошечную, какъ будто ей было не восемь, а пять лѣтъ. Иногда, заходя къ Авузинымъ, онъ приносилъ ей что-нибудь изъ тѣхъ скромныхъ деревенскихъ гостинцевъ, на которые никогда не тратится денегъ, — какую-нибудь игрушку, подобранную въ клѣти изъ ненужнаго хлама, и. каждый разъ говорилъ, что онъ женихъ ея. А Фимка смотрѣла на него серьезными глазами, о чемъ-то думала и не боялась его, какъ боятся обыкновенно крестьянскія дѣти большихъ.

Онъ присѣлъ было съ ней около Авузинскаго дома, но дѣвочкѣ стало скучно и она потихоньку, не желая обидѣть его, высвободилась и убѣжала. И ему показалось, что и она, такъ же, какъ и всѣ въ деревнѣ, стала относиться къ нему не такъ, какъ раньше.

Тоска мягко и сильно сжала его сердце. Можетъ быть, на самомъ дѣлѣ такъ и не было, но ему казалось, что всѣ сторонятся отъ него, и одинокій и всѣми оставленный бродитъ онъ по пустой деревнѣ, не находя себѣ мѣста.

Тепло было, такъ тепло, что похоже было, будто уже пришло лѣто; давно уже пора было работать, а праздники тащились одинъ за другимъ и никакъ нельзя было приняться за трудъ, котораго ждала земля, жаждали раскрытыя поля и звали настойчиво…

Листъ большой уже былъ на деревьяхъ, и цвѣтъ вотъ-вотъ готовъ былъ развернуться на яблоняхъ и вишняхъ — такая ранняя весна была… Уже сильно припекало солнце, краснымъ шаромъ шло надъ землей, било прямыми лучами своими подсыхающую землю, и небо сверкало имъ, полное тепла и свѣта…

— Пора, пора…

Уже выносили пчеляки ульи въ сады и густо, трепеща страстнымъ порывомъ къ работѣ, гудѣли въ пронизанномъ солнцемъ воздухѣ пчелы, метались золотыми искрами надъ травой и хлопотливо садились на блѣдные первые цвѣты.

Спокойнымъ, властнымъ дыханіемъ дышала земля и тысячью голосовъ звала, а человѣкъ стоялъ, слушалъ ея голоса и не зналъ, куда дѣть ненужное время.

Первыми пришли изъ церкви бабы. Онѣ торопились домой, чтобъ приготовить все къ празднику, встрѣтить икону. Сразу по всей деревнѣ пошли хлопоты. Бабы сновали изъ избы во дворъ, со двора въ клѣть, въ хлѣвъ — праздникъ былъ такой хлопотный, что даже старая, отошедшая отъ жизни Данилиха, и та выползла изъ избы. Она обошла весь скотъ, присматриваясь къ каждой коровѣ, къ каждой овцѣ, словно дѣлая имъ смотръ, и что-то шептала при этомъ, косясь на дѣтей… Сергѣй смотрѣлъ на нее и новое, невѣдомое до сихъ поръ, чувство пробуждалось у него къ матери Все чудилась она ему такой, какъ онъ видѣлъ ее во снѣ своемъ, — плачущей и жалкой, словно его оплакивающей. А старуха все ползла — неторопливо и важно, словно дѣлала необходимое дѣло, которое знала только она одна…

Дунька копошилась въ сѣняхъ. Старуха подошла къ ней и долго смотрѣла на то, что она дѣлала.

— Каравай-то готовъ ли? — спросила она, жмурясь, какъ отъ солнца.

— Готовъ… Эвона въ избѣ стоитъ…

Старуха вышла на крыльцо и посмотрѣла на небо. И, словно не удовлетворившись тѣмъ, что увидала, сомнительно покачала головой.

— Ты, что, мать? — спросилъ Сергѣй.

Она такъ же, какъ на Дуню, долго смотрѣла на него, не отвѣчая. Въ послѣднее время у нея появилась эта манера отвѣчать не сразу, какъ будто обдумать раньше, стоитъ ли вообще отвѣчать, а потомъ уже сказать.

— Рано еще… Долго идти-то…

— Кому идти?

— Иконѣ… Въ Раменьѣ покуда отслужатъ, да въ Подберезьѣ, послѣ къ намъ.

Дѣйствительно, икона пришла поздно. Уже время къ

обѣду было, когда высланные впередъ на большакъ мальчишки пронеслись по всей деревнѣ съ крикомъ.

— Идетъ, идетъ…

Вмѣстѣ съ другими Сергѣй вышелъ навстрѣчу иконѣ.

Еще издали видно было, какъ черная кучка людей, странно маленькая въ широкихъ поляхъ, двигалась по пылившемуся большаку. Что-то сверкало надъ нею блестящее, колыхаясь, какъ на волнахъ, иногда солнце ударяло нестерпимо яркимъ лучемъ въ позолоту и тогда казалось, что неожиданнымъ огнемъ вспыхивала высокая, колеблющаяся хоругвь…

Чѣмъ ближе подходила черная кучка народа, тѣмъ виднѣе было, какъ, тяжело и неуклюже качаясь, плыла надъ полями сіяющая золотомъ икона. Она была, какъ ладья, въ этихъ поляхъ — вознесенная выше всѣхъ, предводительствуемая крестомъ и тусклымъ, не вяжущимся съ ликующимъ солнцемъ фонаремъ, окруженная неравномѣрно качающейся толпой народа…

Неровно, съ перерывами доносилось пѣніе — слабое въ пустотѣ полей, чуждое голосамъ весны. И щедро озолоченная солнцемъ, сверкающая поддѣльными камнями и блестящей фольгой икона казалась странно безсильной и затерянной подъ необъятнымъ небомъ и всепобѣждающимъ солнцемъ…

Всѣ оставшіеся въ деревнѣ выползли къ околицѣ встрѣчать ее. Бабы, едва только подошла она, стали нырять подъ выкрашенныя въ голубую краску носилки, на которыхъ несли ее, толкались и мѣшали богоносцамъ, а тѣ сурово оглядывали ихъ, пытались движеніемъ мускуловъ лица сбросить выступившія крупнымъ градомъ капли пота и, пыхтя и надсѣдаясь, старались выше поднять тяжелую икону…

Потный, обезсиленный солнцемъ отецъ Нилъ — въ старенькой ризѣ, сильно запыленной снизу, и рыжихъ сапогахъ, за каждымъ шагомъ выставлявшихся изъ-подъ подоткнутаго высоко подрясника. — тянулъ что-то ослабшимъ голосомъ и поглядывалъ по сторонамъ, ища мѣста, гдѣ приготовленъ столъ для молебна.

Столъ поставили на крестахъ — тамъ, гдѣ деревенская улица дѣлала поворотъ. Здѣсь была довольно широкая лужайка, гдѣ обычно происходили деревенскіе сходы и прежде, когда гулянье было въ самой деревнѣ, ставились качели. Впослѣдствіи качели вынесли за деревню, а это мѣсто отдали пришлому человѣку, кузнецу, у котораго Василій Семеновъ перекупилъ кузницу. Она примыкала къ самому повороту дороги, благодаря чему кузнецъ Василій Семеновъ зналъ все, что происходитъ въ деревнѣ, не хуже Пѣгарихи: кто бы ни шелъ мимо, непремѣнно останавливался около кузницы.

Еще хозяева не успѣли обнести большимъ чернымъ караваемъ, украшеннымъ налѣпленной на верхнюю корку зажженной свѣчей, выгнанный на середину двора скотъ, еще бабы только бросали священную вербу въ воротахъ, чтобъ черезъ нее прошелъ скотъ, и мальчишки, сидя на лошадяхъ, подбадривали себя крикомъ, а попъ уже началъ молебенъ; такъ онъ усталъ и проголодался и такъ хотѣлъ поскорѣе отдѣлаться…

Данилиха съ тѣхъ поръ, какъ собралась помирать, неустанно слѣдила за всѣмъ, что должно было въ томъ или иномъ случаѣ дѣлаться. Всѣ примѣты, повѣрья, приговоры примѣняла она въ своемъ хозяйствѣ, какъ будто этотъ уходящій міръ уходилъ вмѣстѣ съ нею и она не могла спокойно оставить дѣтей и домъ, не выполнивъ каждой мелочи. Какъ солдатъ на посту — смотрѣла она за исполненіемъ всѣхъ обычаевъ, ревнивая къ исполненію ихъ, понимающая внутреннимъ чутьемъ, что вмѣстѣ съ нею уйдетъ все это, надъ чѣмъ теперь смѣется легкомысленная молодежь…

Прежде всего она достала изъ-за образовъ священную вербу и стала выгонять скотину на дворъ. Время отъ времени она прихлестывала вербой коровъ и овецъ, пришептывая что-то, чего никто, кромѣ нея, не зналъ и, сбивъ скотъ въ кучу посреди двора, пошла за Сергѣемъ.

Онъ стоялъ въ сѣняхъ, разбирая одежду. На сходъ онъ хотѣлъ придти хорошо одѣтымъ и ему все казалось, что новый пиджакъ, который онъ надѣвалъ только въ большіе праздники, былъ недостаточно хорошъ. Онъ вытащилъ отцовскій, давно сшитый, но сохранившійся благодаря аккуратности и крѣпкому матеріалу, и разсматривалъ его на свѣтъ — не будетъ ли лучше надѣть его?

Онъ примѣрилъ его — отецъ былъ сильно шире въ плечахъ, хотя ниже ростомъ, и пиджакъ ему не понравился. Тогда онъ снова переодѣлся и принялся отглаживать руками замявшіяся складки.

Старуха остановилась передъ нимъ и молча глядѣла на то, что онъ дѣлалъ.

Она, должно быть, поняла, чего хотѣлъ онъ, потому что сказала:

— Рубаху бы отцовскую взялъ… Онъ въ городѣ ее купилъ — никакъ рупь съ четвертакомъ отдалъ…

Ему стало совѣстно, что мать догадалась и онъ отвѣтилъ:

— Стоитъ того…

Тогда она пошла въ избу и вынесла оттуда большой хлѣбъ, на верхней коркѣ котораго стоялъ образокъ Георгія Побѣдоносца на конѣ, попирающаго змѣя, и была прилѣплена прямо воскомъ къ твердой черной коркѣ тонкая церковная свѣча.

— На-ко-съ возьми, чать хозяинъ… — проговорила она, передавая хлѣбъ, — законъ тоже сполнить надо…

— Какой законъ? — не понялъ сперва Сергѣй, но тотчасъ же вспомнилъ и принялъ хлѣбъ.

Это былъ обычай, о которомъ онъ совсѣмъ забылъ.

Съ трудомъ припоминая, какъ это дѣлается, и слегка усмѣхаясь надъ самимъ собою въ новой роли, казавшейся ему немного смѣшной, немного стыдной почему-то, онъ, держа обѣими руками тяжелый хлѣбъ и осторожно ступая ногами, словно боясь спотыкнуться и уронить нѣчто, имѣющее отношеніе къ Богу и вѣрѣ, пошелъ изъ избы.

Слѣдомъ за нимъ пошла старуха, откуда-то, какъ будто она дожидалась этого момента, вынырнула Луша, потомъ показалась Дуня. Всѣ вышли на дворъ, гдѣ скотина бродила, оставленная безъ призора; старуха той-же вербой, которую она не выпускала изъ рукъ, опять согнала ее въ кучу, и Сергѣй, стараясь сохранить подобающую случаю серьезность, три раза обошелъ вокругъ скота, неся передъ собою хлѣбъ. Когда онъ обходилъ второй разъ, вѣтеръ задулъ свѣчу — онъ остановился. Луша побѣжала въ избу и принесла огня — другую зажженную отъ лампадки свѣчу, которой затеплила потухшую.

Животныя съ изумленіемъ глядѣли на него, поворачивая за нимъ головы, лошадь переступала съ ноги на ногу, словно въ нерѣшимости — что же ей собственно дѣлать — и, когда онъ остановился, обойдя назначенныхъ три круга, она потянулась мягкими, далеко выпяченными губами къ хлѣбу.

— Ты еще… — замахнулась на нее старуха и она попятилась назадъ, разгоняя лѣзущихъ подъ ноги овецъ.

— Ну, и слава Богу, — бормотала старуха, беря обратно хлѣбъ и задувая свѣчу, — вамъ все смѣхъ, все насмѣшки… — ворчала она, замѣтивъ смущенную улыбку Сергѣя, — безъ меня будете жить своимъ умомъ, ужо помру скоро.

Она отнесла хлѣбъ въ избу, спрятала его въ торбу и вышла опять.

— Дунька, иди, бери хворостину-то, гони скотъ-то… — крикнула она, отворяя ворота.

Молебенъ надъ скотомъ служили долго. Пѣли всѣ, кто только умѣлъ, и часто это пѣніе похоже было на то, что десятки жуковъ собрались подъ яркимъ солнцемъ — черныхъ, корявыхъ, землистыхъ — и загудѣли вдругъ, перебивая одинъ другого, отставая и догоняя, мало прислушиваясь къ тому, что пѣлъ сосѣдъ.

Раза три поднимали икону и, напружившись, съ потными, перекошенными отъ усилія лицами, мужики осѣняли ею скотъ.

Священникъ читалъ молитвы и каждая изъ нихъ особенно говорила толпѣ примолкнувшихъ жуковъ, каждая изъ нихъ была приноровлена къ этому и только этому случаю… И казалось, что этотъ годъ будетъ счастливѣе прошлаго, потому что ясный день, веселое солнце, сверкающія ризы иконы, на которой бѣлый конь Побѣдоносца былъ похожъ на собаку, — все это вселяло надежды, двигавшія громоздкое колесо крестьянской жизни…

Впереди всѣхъ стоялъ старый пастухъ Захаръ. Въ оборванномъ армякѣ, подцоясанномъ веревкой, съ торбой на боку, въ лаптяхъ, у которыхъ оборинками служили лычныя. веревочки, онъ походилъ самъ не то на нищаго, не то на такого же звѣря, какъ всѣ эти коровы, лошади, овцы… Узкими, старчески сощуренными въ вѣчную усмѣшку глазами онъ оглядывалъ стадо и можно было подумать, что онъ понимаетъ и знаетъ, о чемъ думаетъ каждая корова… По старческому дѣлу своему онъ давно уже гонялся со скотомъ, зналъ его привычки и часто, присѣвъ гдѣ-нибудь около полденъ въ кустахъ возлѣ разлегшихся лѣниво коровъ, говорилъ съ ними, какъ съ людьми.

Теперь онъ слушалъ молитвы, шепталъ ихъ ушедшими подъ усы губами и потрагивалъ длинный кнутъ, заложенный короткимъ кнутовищемъ на плечо, словно не могъ дождаться, когда кончится все это и можно будетъ тронуть скотъ въ поле…

Еще не кончился молебенъ, а бабы уже тискались къ нему, передавали яйца и лепешки съ творогомъ, которыя онъ безъ разбору складывалъ въ торбу, шептали что-то о своихъ коровахъ, а онъ солидно поматывалъ головой, на все согласный и все обѣщающій.

Данилиха тоже втиснула ему въ руку пару яицъ и пирогъ и, наклонившись къ уху, прошептала:

— Моихъ-то, Захарушка, побереги, чай самъ знаешь, не обезсудимъ…

— Будь покойна, будь покойна, что за ребятами смотрѣть буду…

— Ужъ послѣ зайди, поснѣдай чего тамъ…

— Будь спокойна, будь спокойна…

Священникъ высоко поднялъ крестъ и трижды осѣнилъ имъ скотъ. Лошади не стояли, ихъ то-и-дѣло приходилось окрикивать, коровы мычали и рвались въ поле. Яркій день,

зеленая трава, тепло, обнимавшее ласковыми волнами землю, чуть вѣющее легкимъ вѣтромъ — все звало въ поле, на просторъ, гдѣ пестрѣютъ полевые цвѣты, гдѣ пчела тугимъ жужжаніемъ будитъ полуденную тишину.

Молодые телята-нынѣшники вдругъ задирали хвосты и останавливались неподвижно, оглядываясь съ недоумѣніемъ, потомъ вдругъ пригибались и пускались тяжелымъ, нескладнымъ галопомъ вокругъ стада. Бабы гонялись за ними, цыкали на нихъ свистящимъ шопотомъ изъ почтенія передъ службой, ребята, такіе же подвижные, какъ телята, носились за ними…

Порой какая нибудь корова внезапно раскорячивалась и мужики косились на нее, неодобрительно бормоча:

— Экъ тебѣ приспѣло, твари…

Отецъ Нилъ служилъ — и въ промежуткахъ между возгласами оглядывался кругомъ и чуть замѣтная улыбка мелькала на его губахъ. Онъ больше всего любилъ эти службы подъ открытымъ небомъ — Егорьевскіе молебны или прошенія о дождѣ, когда въ жаркій, душный полдень идетъ онъ между пышащихъ жаромъ стѣнъ ржи, а хоругви сверкаютъ такъ, что на нихъ невозможно поднять глазъ, и толпа ползетъ сзади, пыльная, усталая, потная и вѣрующая…

Когда онъ дѣлалъ послѣдній возгласъ и хоръ только что приготовился отвѣтить — чистой, задорной нотой прорвалось серебряное ржаніе жеребенка. И это было такъ хорошо, что даже старые мужики улыбнулись и посмотрѣли на него — тонконогаго, веселаго, готоваго вотъ-вотъ прыснуть легкими, широкими скачками прямо на икону…

Священникъ уже снималъ эпитрахиль послѣ молебна, какъ вдругъ, потрясая воздухъ и далеко отдаваясь въ чистомъ воздухѣ, грянулъ выстрѣлъ. Это кузнецъ Василій Семеновъ, по просьбѣ пастуха Захара, «дѣлалъ волку наметку».

Старая Данилиха, дрогнувшая отъ выстрѣла, одобрительно качала головой и бормотала что-то про себя.

— Чего ты, старуха? — спросилъ ее Авузинъ.

— Такъ, такъ, пусть ему въ память, такъ, какъ слѣдоваетъ все, умный пастухъ Захаръ, недаромъ столько по свѣту ходилъ…

— То-то гляди, не тронетъ…

— А что-жъ? И не тронетъ, въ память ему, звѣрю лѣсному, чай побоится…

Молебенъ кончился, Захаръ вышелъ въ сторону и, ловко отведя руку съ кнутомъ, щелкнулъ имъ громко, словно выстрѣлилъ изъ пистолета.

— Айдате, айдате, родныя, го-го-го-го…

Въ сторонкѣ у кузницы баба Алексѣя Миронова, сурово поджавъ губы и нахмуривъ лобъ, отправляла старшаго Ваньку. Его взялъ Захаръ въ подпаски съ согласія деревни, уговорившейся платить пять рублей и куль муки въ выпасъ Алексѣю за мальчишку; десятилѣтній Ванька, похожій на шестилѣтняго ростомъ, усиливался не плакать, но слезы текли изъ глазъ, скатывались по щекамъ, оставляя на нихъ свѣтлыя борозды, попадали въ ротъ.

— Гляди жъ, сынокъ, слушайся Захара-то, не перечь ему… Дѣло свое сполняй, не спи въ полѣ-то… — говорила Лукерья, тоже готовая заплакать, — теперь ты не маленькійотцу помощникъ… Гляди же…

Она помолчала немного, какъ будто хотѣла еще что-то сказать.

— Стерегись тоже, — она наклонилась совсѣмъ низко, такъ что закрыла собою сына, — гада опасайся… Не кусилъ бы… Сердитыхъ коровъ не задирай… Не подняли-бъ на рога… Ну, ступай, ступай, ступай… — почти закричала она, съ внезапнымъ сердцемъ, словно разсердившись на Ваньку, — ступай, гляди — гонитъ уже старикъ-то…

— Айдате, айдате, родныя, ох-хо-хо-хо… — гикалъ пастухъ, щелкая все время кнутомъ, — Вань, Вань, гляди, пеструха-то, пеструха… Ку-уды ты полѣзла, шалая… ого-го-го…

Ванька наскоро утеръ носъ рукой, глянулъ еще разъ на мать и пустился бѣгомъ за пестрой коровой.

А Лукерья долго еще стояла, глядя, какъ справляется сынъ со скотомъ, все такая же суровая и молчаливая.

Попъ отмоталъ эпитрахиль, передалъ ее Бутику, а самъ уже посматривалъ по сторонамъ и спрашивалъ:

— А кто тутъ у васъ очередь попа кормить держитъ? Гдѣ бы попить, что-ли?..

Очередь держалъ Быковъ. При каждомъ посѣщеніи священникомъ деревни онъ обязанъ былъ кормить весь причтъ. За то онъ пользовался пашней около Струкова, не платя ничего обществу.

Пашня была небольшая, но сѣно на ней было самое лучшее — и это обстоятельство служило предметомъ нескончаемыхъ препирательствъ жаднаго до денегъ Быкова съ мужиками. Быковъ твердилъ, что кормить поповъ не выгодно, потому что вся пашня съ воробьиный носъ, а деревня настаивала на томъ, что хитрый мужикъ кормитъ поповъ плохо, ставитъ имъ всяческую дрянь, а сѣно беретъ самое лучшее во всей Струковской дачѣ…

Не успѣли мужики сѣсть за обѣдъ, какъ деревенный старшина Федоръ Романовичъ уже стучалъ палочкой подъ окнами.

— Православные, на сходъ, на сходъ торопись, толковать сходись… — выкрикивалъ онъ, переходя отъ избы къ избѣ.

Мужики высовывались изъ оконъ и, какъ будто не зная въ чемъ дѣло, спрашивали вдогонку:

— О чемъ сходъ-то? Ай огороды сутяжить?

— Приходи, приходи, тамъ видать будетъ о чемъ… — покрикивалъ дѣдъ, уходя дальше и опять громко стучалъ батожкомъ въ оконницу и звалъ:

— На сходъ, на сходъ сбирайся, православные…

А за нимъ слѣдомъ шелъ Шерстобитъ — сотскій деревенный и укоризненно качалъ головой, словно говорилъ про себя:

— И ничего изъ этого всего не выйдетъ, ужъ погодите: наживете еще бѣды, наживете, дайте срокъ…

На сходъ собирались лѣниво. Сразу какъ-то примолкла деревня, словно собирая силы для рѣшительнаго сраженія, молча и медленно обѣдали мужики, а, пообѣдавъ, долго копались, словно одѣваясь, справлялись дома, хмурились и оттягивали время.

Бабы опасливо поглядывали на мужей — спрашивать не рѣшались, боялись, не вышло бъ чего… Которыя посамостоятельнѣй — тоже собирались на сходъ и уже выбѣгали на улицу, поглядывали по направленію къ кузницѣ — собирается ли народъ…

Кое-гдѣ двѣ-три бабы, сойдясь за угломъ, толковали о сходѣ и сомнительно и сокрушенно мотали головами… Ничего хорошаго не ждала деревня отъ этого схода — свара и ссоры должны были подняться на немъ, боялись — не взялись бы, разгорячившись, мужики и за колья…

Дѣдъ обошелъ всю деревню, забѣжалъ домой и первымъ явился на лужайку къ кузницѣ.

Сразу же, едва только успѣлъ онъ присѣсть на сваленныя около кузницы бревна, подошли бабы, вдовы и сироты. Онѣ не пропускали ни одного схода, вѣчно толкались около, выпрашивая себѣ то огорода, то одворники. Ихъ гоняли, ругали, но онѣ стояли твердо, скромно прижавшись гдѣ-нибудь въ сторонкѣ и выступая только тогда, когда толковали о водкѣ.

— Здравствуйте… — проговорила одна изъ нихъ, подходя, и опустила глаза.

Дѣдъ насмѣшливо посмотрѣлъ на нихъ.

— Приклещились, убогенькія… — встрѣтилъ онъ ихъ. — Чать опять просить?

— Наше дѣло… — потупясь, отвѣтила одна изъ бабъ, — самъ знаешь — бѣдность да сиротство…

— Шли бы вы, убогенькія, нынче по домамъ, не такой сходъ сегодня…

— Алибо какъ-нибудь…

— Авось смилуется міръотъ, нашу бѣдность увидавши…

Третья баба ничего не сказала. Она упрямо опустила голову, какъ быкъ, который рѣшилъ не двигаться съ мѣста, и подперлась рукой.

— А да вѣдь какъ хотите… Мнѣ что? Хоть вы тутъ до завтра стойте…

Одинъ за другимъ подходили мужики. Пришелъ Алексѣй Мироновъ и сѣлъ прямо на траву, словно не желая даже сидѣть рядомъ съ богатѣями.

Онъ молчалъ, и похоже было — какъ будто равнодушенъ совсѣмъ. Можно было подумать, что онъ уже переволновался задолго передъ сходомъ и теперь успокоился тѣмъ мертвымъ спокойствіемъ, какое бываетъ у людей уже вполнѣ отчаявшихся.

Потомъ пришли тѣ, что держались въ сторонѣ отъ всѣхъ деревенскихъ дѣлъ. Они смотрѣли на все, происходящее въ деревнѣ, и ждали, къ кому примкнуть. Это былъ народъ обезпеченный, не выигрывавшій и не проигрывавшій отъ того, какъ рѣшатъ съ землею. У всѣхъ были порядочные надѣлы, которые они не прочь были бы укрѣпить въ собственность, такъ же, какъ не прочь и передѣлиться — все же какъ ни какъ, а имъ могло перепасть и отъ передѣла…

Изъ такихъ были: Тихонъ Сидоровъ, Ермолай Сучковъ, Васильевъ Евдокимъ, еще кой-кто… Они смотрѣли на сходъ, какъ на возможность такъ или иначе выиграть — можетъ быть только оказавъ поддержку въ нужный моментъ хотя бы Прокофію Ельникову, который потомъ, конечно, не забудетъ этой услуги…

Всѣ они разсѣлись на бревнахъ и говорили о постороннихъ вещахъ, словно сошлись сюда не для схода, а случайно.

Каждаго новаго прибывшаго они встрѣчали равнодушно, здоровались и обмѣнивались замѣчаніями о погодѣ, о всходахъ, толковали о томъ, что пора бы приниматься за пахоту…

Когда явился Быковъ, они подвинулись и дали ему мѣсто — и это было похоже на тайное сочувствіе.

Собирались мужики, а невдали отъ нихъ собирались бабы. Тѣ, у которыхъ мужья были послабѣе, подходили ближе, что-то шептали мужикамъ и вновь отходили, и въ сторонкѣ препирались между собою, сводя давніе счеты.

Выше и выше поднималось солнце, жаръ стоялъ надъ землею и томнымъ ароматомъ вѣяло отъ садовъ — тамъ готовились распуститься деревья и сирень выбросила уже свои гроздья… Уже почти всѣ мужики собрались, а толкомъ сходъ все еще не собирался — то-и-дѣло вставалъ кто-нибудь, отходилъ къ Панкратовымъ огородамъ и ложился тамъ въ тѣни подышать распускающейся черемухой и освѣжиться прянымъ дыханіемъ нагрѣтой земли…

Наконецъ пришелъ Ельниковъ. Онъ шелъ медленно, не глядя ни на кого, а, когда подошелъ вплотную, обвелъ глазами всѣхъ и всѣмъ стало какъ будто неловко отъ этого взгляда прячущихся въ глубокихъ ямахъ глазъ.

Ельниковъ былъ сельскимъ старостой а прежде и волостнымъ судьей, онъ долженъ былъ присутствовать на сходѣ, какъ довѣренное лицо, и первое время онъ такъ и велъ себя, словно ему не было дѣла до всего, что говорится здѣсь.

— Что жъ, — началъ онъ, обращаясь къ дѣду Федору, — начинать гомонить, что-ль?

— А да что жъ — начинать такъ начинать…

— Такъ вотъ какое дѣло… — Прокофій помолчалъ и посмотрѣлъ въ землю: — Всѣ что ль собрались?

— Кажись всѣ…

— Будто всѣ…

— Данилова нѣтъ… Сергѣя Данилова нѣтъ…

— Ишь ты… — усмѣхнулся Прокофій, — какъ же такъ?..

— Послѣ Митьки Прокофьева нѣтъ…

Старикъ оглянулся. Сказалъ это Алексѣй и онъ уставился на молодого мужика своими темными ямами.

— Митька не сходовой, — раздумчиво промолвилъ онъ, опуская глаза, — онъ не при чемъ тутъ…

— Чтожъ, старики, начинайте, что ль…

Выступилъ сухой, сморщенный старикъ въ домотканной рубахѣ, подпоясанной внизу живота, въ пестрядиновыхъ портахъ и босой.

— Вотъ что, господа сходовые, — началъ онъ, жмурясь отъ солнца больными глазами, — такое дѣло тутъ у насъ прилучивши… Да-а-а, вотъ оно какъ… Хотимъ мы съ Степкой моимъ такъ, чтобы въ раздѣлъ разойтиться, дд-а-а… Вотъ оно…

— Слыхали… — отозвался кто-то.

— То-то вотъ что слыхали… Какъ, значитъ, онъ сталъ обиждаться на меня со старухой и желаетъ, чтобы въ раздѣлъ разойтиться со своей, значитъ, бабой.

Старика звали Евдокимомъ Васильевымъ. Онъ былъ сильно пьющій болѣзненный мужикъ, ворчунъ и драчунъ, не разъ пытавшійся поколотить своего взрослаго женатаго сына. О нихъ говорили въ деревнѣ, что хуже всѣхъ живутъ Евдокимовы — вѣчные свары и крикъ былъ у нихъ.

— Подождать бы съ этимъ-то…

— Чего лѣзетъ? Все такъ-то, толкомъ слова сказать не дастъ — все со своимъ дѣломъ…

— Чего еще дѣлиться и такъ некуда вылѣзти, не только что въ раздѣлъ тутъ итти…

Быковъ поднялся и, поправивъ волосы, началъ:

— Ждать бы съ этимъ-то, Прокофій Егорычъ, какъ онъ все свое толкуетъ, а тутъ можетъ и еще что будетъ…

— Чего будетъ… — заворчалъ Евдокимъ, — вамъ все ждать да ждать, а мнѣ какъ. Я вашихъ дѣловъ не знаю, мнѣ плевать, что вы тамъ задумали съ Сережкой своимъ, мнѣ трудно съ сыномъ-то…

Прокофій нахмурился.

— Какъ же сходовые — объ чемъ толковать будемъ? Его дѣлить, ай какъ?

Онъ улыбнулся подъ усами, зная отлично, что ни о какомъ раздѣлѣ теперь рѣчи быть не можетъ, такъ какъ есть дѣла поважнѣй.

Смутный гулъ разомъ поднялся надъ толпою. Всѣ лежавшіе стали подниматься и заговорили, болѣе спокойные прислушивались. Бабы придвинулись ближе, ловя краемъ уха, о чемъ спорятъ мужики.

Быковъ уже горячился и кричалъ тонкимъ голосомъ, наступая на Евдокима. Но тотъ тоже не отступалъ и требовалъ, чтобы его раздѣлъ съ сыномъ шелъ въ первую голову. Привыкшій ругаться дома, онъ какъ будто находилъ вкусъ въ этомъ и, заслышавъ въ голосѣ Быкова раздражительныя ноты, наступалъ на него, все подымая и подымая крикъ.

— Что ты мнѣ толкуешь — важно да важно, ты гляди — мнѣ не важно! Я тѣ говорю — мое дѣло, а тамъ вы себѣ хоть глотки перервите, плевать я на васъ хотѣлъ.

— Говорю тебѣ — дубовый ты старикъ, деревенныя раньте, апосля твои тамъ.

— Плевать хотѣлъ на деревенныя ваши, мнѣ что… — твердилъ Евдокимъ. — Вы тамъ передѣляться ай укрѣпляться хотите, а я съ сыномъ живи?.. А ежели онъ меня зарѣжетъ?..

— Полно тебѣ, Авдакимъ, эва грѣха-то ты не боишься… — пробовалъ остановить его Авузинъ, но тотъ только отмахнулся и съ злобой, которую самъ въ себѣ разжигалъ, накинулся уже на Прокофія:

— Ты чего стоишь, буркулы пялишь? Думаешь, боюсь тебя? Ты кто такой — староста либо нѣтъ? Ты чего законъ не сполняешь?..

Прокофій только посмотрѣлъ на него и ничего не отвѣтилъ. Кто-то оттащилъ злого старичишку въ сторону, толкуя ему что-то, на что онъ только моталъ бородой.

— Такъ вотъ какъ, сходовые, — опять обратился Ельниковъ ко всѣмъ, ни на кого не глядя, — какъ мнѣ извѣстно стало, что перво-на-перво надо порѣшить дѣла наши деревенныя, то какъ рѣшеніе ваше будетъ…

Онъ сказалъ — и, казалось, о чемъ-то спрашивалъ, но большинство не поняло, что именно говоритъ онъ, и только Быковъ и другіе изъ его партіи тотчасъ же встали впередъ и закричали, словно кто имъ мѣшалъ.

Опять поднялся гомонъ, въ которомъ отдѣльныя слова терялись, и нельзя было понять, въ чемъ дѣло.

Раза два въ воздухѣ прозвучало слово «передѣлъ», кто-то ругнулся и сразу, съ самаго начала схода выяснилось, что дѣло будетъ жаркое.

— На счетъ земли ты мнѣ не говори, — звенѣлъ острый голосъ Быкова, — что тамъ дѣлить, али такъ не жили?..

— Чего тамъ толкуешь, старая лиса, чего вступаешься? Не знаемъ, за что все это идетъ?..

Крикъ поднялся, уже толпились мужики плотной кучей, насѣдая одинъ на другого и вышло какъ-то такъ, что разомъ опредѣлились двѣ партіи. Появился лавочникъ Ларіонъ — сначала присматривался ко всему и прислушивался, потомъ вдругъ неожиданно накинулся на Ивана Калинина, съ которымъ у него были давніе счеты. И похоже было, что они сразу заговорили не о дѣлѣ, не о землѣ, а о какихъ-то своихъ отношеніяхъ, словно давно ждали случая поругаться на народѣ.

— Знаю я тебя, ядовитое сѣмя, обманывай другихъ, меня не обманешь… — кричалъ лавочникъ, красный отъ жары и возбужденія: — знаю, какимъ дѣламъ ты норовистя…

— Ты молчи… Ты молчи… — наступалъ на него Калининъ, — ежели я тебя на свѣтъ вытягивать учну — плохо, гляди, будетъ…

— Меня? Меня? Да что ты вытягивать-то можешь?

— Православные, али вы ума рѣшивши? — тщетно взывалъ дѣдъ Федоръ, сбитый съ толку этимъ крикомъ, — чего орете-то, али вѣкъ не видались?..

Но къ нему подскочилъ Алексѣй. Онъ не выдержалъ — прежнее равнодушіе исчезло и, напряженный, съ сжатыми зубами и унылымъ, злымъ взглядомъ, онъ вертѣлся въ толпѣ, словно не зная, на кого накинуться, на комъ выместить всю долгую тоску своего неопредѣленнаго положенія.

Невдали отъ сходовыхъ, въ кругу бабъ, стояла его жена съ ребятами. Она пришла и стала, и похоже было, что она не двинется съ мѣста до тѣхъ поръ, пока не выйдетъ рѣшенія на счетъ земли. Упрямое, тупое выраженіе застыло на ея лицѣ — исхудаломъ и темномъ, словно потерявшемъ всѣ краски жизни. Какъ будто нарочно одѣлась она въ самое лучшее платье и ребятъ одѣла въ чистыя рубахи — и. напоминала этимъ солдатъ передъ сраженіемъ — приготовившихся или праздновать побѣду или умирать.

Алексѣй иногда взглядывалъ на нихъ и морщился напряженной, болѣзненной гримасой. Они всегда сидѣли дома, никуда не выходя въ люди, прячась во время гуляній и праздниковъ, и только теперь увидѣлъ онъ всю необъятную бѣдность, съ какой одѣты его жена и дѣти. Эта нищета какъ будто еще подчеркивалась стараніемъ быть почище, не хуже людей, смѣшной надеждой, что никто не замѣтитъ провалившихся отъ голода щекъ, обострившихся скулъ и потухшихъ глазъ. Каждый разъ, взглядывая на нихъ, Алексѣй испытывалъ мучительную жалость и стыдъ, и гнѣвъ, старый, знакомый гнѣвъ, разгорался въ немъ до того, что дышать становилось трудно. И какъ прижатый сворой собакъ волкъ — онъ оглядывался вокругъ и искалъ на кого кинуться.

— Молчать, старая лиса!.. — заоралъ онъ на дѣда Федора такъ, что тотъ попятился отъ него, — молчать, Іуда, еще вякаетъ тутъ!..

— Что ты, что ты, что ты… — забормоталъ дѣдъ, отступая, — Господи помилуй — что ты…

— А то… Ты только глядишь, какъ бы тебѣ опять деревенской земли заграбить? Батька мой, не справившись, землю подъ деревню отдалъ. Ты ее за вино выпоилъ, теперь пользуешься, а я съ голоду сдыхай? Хоть бы разъ попомнилъ, Іуда проклятый… Сколь разъ я просилъ деревню — отдайте батькину землю, онъ не справился, отдалъ подъ деревню, — я сдержу, ты все время впоперекъ становился… Все время поилъ деревню — не отдавайте, не сдержитъ онъ, молъ, только опять перебивку придется дѣлать… Ахъ ты, старая лиса, дермовый хвостъ, ахъ ты, гадъ подколодный…

Матвѣй Шерстобитъ былъ около. Онъ вдругъ тоже загорѣлся и накинулся на дѣда:

— Давно мы тебѣ кланяемся, старый хрычъ, ужо будетъ тебѣ… Ты что про себя понимаешь, что ты такое есть, а? Награбилъ дармового, манилъ на манную кашку, поѣлъ чужой земли…

— Бѣси, сущіе бѣси, али вы бѣлены объѣвши? — вертѣлся дѣдъ, не зная кому отвѣчать.

— Бѣлены? — загремѣлъ Алексѣй, наскокомъ налетая на него, — бѣлены?..

— Ого-го, принялись потрошить стараго… — вставилъ подвернувшійся Быковъ, но и самъ не радъ былъ, что вмѣшался. Дѣдъ, какъ бѣшеный, накинулся на него — и не узнать было всегда спокойнаго, веселаго дѣда, у котораго всегда была шутка и прибаутка, всегда резонное слово.

— А ты зачѣмъ чужимъ ободворкомъ пользуестя? — закричалъ онъ на Быкова, — за то, что ты поповъ кормишь? А твой коромъ какой? На гривенникъ селедокъ, да на пятакъ луку? А ободворокъ что стоитъ? А? А пожня Сгруковская? То-то, то-то ты и въ кусты сичасъ…

— А тебѣ какое дѣло? — взъѣлся Быковъ, — тебѣ попы жалиться ходили, али какъ?..

Все смѣшалось на сходѣ. Уже не стояли другъ за друга богачи, какъ всегда это бывало, и какъ будто забыли всѣ, зачѣмъ собрались — ругань пошла такая, что Прокофій Ельниковъ только головой качалъ.

Напрасно Фролъ Спиридоновъ, всегда и во всемъ стоявшій за Ельникова, метался въ толпѣ отъ одного къ другому и уговаривалъ и просилъ — никто его и слушать не хотѣлъ, всѣ отмахивались отъ него, какъ отъ назойливой мухи, и лѣзли въ споры, чуть не готовы били драться, припоминая всѣ давнишнія несправедливости и обиды.

Въ сторонкѣ, не принимая участія во всей этой склокѣ, стоялъ кузнецъ Василій Семеновъ. Къ нему подошелъ Дмитрій Прокофьевъ, и оба они потѣшались тѣмъ, что происходитъ на сходѣ.

Время отъ времени кузнецъ толкалъ Дмитрія локтемъ и, сдерживая смѣхъ, говорилъ:

— Гляжь, гляжь — ей-ей сичасъ въ ухо дастъ…

— Ой, мать моя родная, вотъ бы ловко…

— Гляжь — Алешка-то, Алешка-то… О-хо-хо-хо… — уже не выдерживалъ онъ и заливался здоровымъ, громкимъ хохотомъ.

— У-у, бѣсы творожные… — поддерживалъ Дмитрій.

А на сходѣ уже шла настоящая война. Пришелъ Сергѣй, долго стоялъ молча, прислушиваясь, въ чемъ дѣло — сталъ рядомъ съ Авузинымъ и кое-что спросилъ его. Ельниковъ тотчасъ же замѣтилъ его приходъ, но не показалъ виду — онъ какъ и прежде не вмѣшивался въ споры и ждалъ, когда начнется самое главное. Онъ серьезно прислушивался къ тому, какъ отъѣдался отъ насѣдавшихъ мужиковъ дѣдъ Федоръ.

Алексѣй кидался къ нему, какъ будто онъ во всемъ виноватъ былъ, и уже кричалъ такъ, что слышно было на всю деревню:

— А Мутурихинской пожней за что пользуестя? А кто всегда первымъ клиномъ завладаеть, думаешь, другимъ не нужно? А?

— Вина много ставишь, богатѣй… — звенѣлъ пронзительнымъ голосомъ съ другой стороны Быковъ, — думаешь — старшина, такъ тебѣ и поклонъ?..

— Не больше другихъ милостыни подаешь, нечего и ломаться-то — я-ста не я-ста, попова-то свинья-ста…

Даже обычно молчаливаго Шерстобита разобрало. Въ этомъ сказывалось долгое молчаніе и приниженность бѣднѣйшей части деревни. Всѣ долго копили недовольство и злобу, долго молчали, а когда пришло время — словно обрадовались, развязали языки, хотя потомъ, навѣрно, половина стала бы жалѣть объ этомъ.

Шумъ стоялъ надъ поляной — похоже было вотъ-вотъ сѣдобородые мужики возьмутся за колья и, какъ деревенскіе мальцы, не подѣлившіе дѣвокъ, начнутъ драться не на животъ, а на смерть.

Бабы уже пугаться стали — то одна, то другая подбѣгали къ толпѣ, оттаскивали мужей, а тѣ упирались, ловили, что кричитъ противникъ, и поймавъ какое-нибудь оскорбительное слово — внезапно вырывались и тонули опять въ возбужденной толпѣ.

— Мутуриха? Мутуриха? — стараясь перекричать противниковъ и напрягая голосъ до визгу, оралъ дѣдъ, — Мутуриха вамъ досталась — да я помню какъ вы изъ-подъ носу сопли ѣли, нечего вамъ учить ученова — поѣшьте спервоначалу дерьма толченаго…

— Дураки были, кланялись тебѣ, что этому ироду Ельникову, умнѣй будемъ, гнать васъ стервовъ надо… Еще укрѣпляться задумали, рады, живоглоты, землю всю подобравши…

— Передѣлять… — вдругъ неожиданно звонко крикнулъ Алексѣй, словно кнутомъ рѣзнулъ гудящую толпу.

На моментъ всѣ какъ будто притихли. И тотчасъ же разомъ поднялся такой содомъ, что ничего уже понять нельзя было.

Потные, возбужденные, сверкающіе вылѣзающими отъ натуги глазами, съ искаженными злобой лицами лѣзли одинъ на другого мужики. Сразу какъ-то раздѣлилась толпа и тѣ, что были за выдѣлъ — сгруппировались возлѣ Прокофія, такъ же какъ передѣльники окружили Сергѣя. Кричали другъ другу самыя оскорбительныя вещи, упрекали тѣмъ, что давно, казалось, было забыто — и только два человѣка еще не вступали въ свалку — Прокофій и Сергѣй. Они слушали, оглядывались по сторонамъ и какъ будто учитывали силы. Но все опять смѣшалось — и трудно было разобрать, кто за что стоитъ, только видно было, какъ мелькаютъ въ воздухѣ руки, угрожая ударомъ, но все же еще удерживаясь отъ него.

Какъ глухой, отдаленный колоколъ гудѣлъ могучій голосъ Авузина. Старикъ стоялъ въ самой серединѣ толпы и, не обращая ни на кого вниманія, никого не оспаривая, уставившись глазами куда-то въ сторону, гремѣлъ:

— Силовъ нѣтъ, сами посудите, какъ же такъ будетъ, али Бога забыли?.. То поглядѣть — въ тринадцати семьяхъ земли акуратъ столь же, какъ въ пяти… Гляжьте, хрестьяне, Даниловы, Гусевы, Мироновъ, Калининъ, Никитьевы, Шерстобитовы, мои, Дудовьски, Сидоровы, Сучковьски, Васильевы, да еще Митьки Прокофьева, да еще убогенькихъ — а тамъ только что Ельниковы, Лавошниковы, да Быковы, да Спиридоновы, да Собакины… Нешто мысленно? Слухайте, слухайте, хрестьяне…

Своимъ голосомъ, тѣмъ, что онъ стоялъ среди всѣхъ, выдаваясь ростомъ на голову надъ толпой, а главнымъ образомъ тѣмъ, что онъ ни къ кому не обращался — онъ невольно заставилъ себя слушать. Какъ-то независимо отъ самихъ мужиковъ шумъ сталъ стихать и всѣ начали прислушиваться къ словамъ стараго Авузина.

А онъ, добившись этого, закинулъ голову еще выше, и уже смотря не поверхъ толпы, а куда-то въ небо, высчитывалъ:

— Бога забыли, кажиный за себя норовитъ, какъ же жить-то? Вѣдь надо жить-то, всѣмъ надо… Гляжь, что съ Лешкой Мироновымъ удѣлали? Али сраму нѣтъ? На что Митька Прокофьевъ сталъ годенъ? А мужикъ хоть куда, на работу золъ, дай ему земли — не угонистя… Али такъ надобно? Что сталось съ деревней-то, подумать такъ худо… Когда послѣднее ровнянье-то было? Шерстобитъ вонъ не запомнитъ… Какъ не дѣлиться — али Бога въ васъ нѣтъ…

Онъ такъ кричалъ, что закашлялся, и этимъ воспользовался Сергѣй.

— Сельчане… — закричалъ онъ. — Правду говоритъ Авузинъ, справедливый мужикъ, онъ не станетъ зря болтать — надо дѣлиться…

— Ты молчи… Молчи, когда старше тебя есть… — прервалъ его Быковъ; и тотчасъ же опять заварилась каша, въ которой все смѣшалось.

— По новому закону… — кричалъ уже и Ельниковъ, — законъ такой есть — не желаю чтобы съ вами, скотами приблудными, жить, выдѣляться…

— Законъ? По новому закону? Нешто это законъ?.. Волкъ тебѣ законъ, вотъ что…

— Ты пьяница, тебѣ съ парнями пьянствовать, а не сходовымъ быть…

— Бить его надо, народъ смутьянитъ…

— Попробуй — подступись, я тебѣ хайло-то выверну…

— Песъ вамъ законъ, а не то чтобы…

— Охъ, будетъ тебѣ праздничекъ…

— Песъ? песъ? такія слова? Да ты знаешь, что я за такія слова тебя въ Сибирь упрячу…

— Руки коротки, напился гадъ крови…

— Ребята, вязать его надо, онъ противъ закону… Народъ смутьянитъ…

— Тебя связать, да въ воду надо… Чугунную медаль тебѣ начальство ужо подаритъ.

— А-а-а-о-о-а-а-го-го-гу-о-о…

Страшный гвалтъ поднялся столбомъ и взметнулся къ небу. Котломъ кипѣлъ народъ — и никто не понималъ, кто чего хотѣлъ. Вцѣпившись въ бортъ пиджака Сергѣя, Ельниковъ кричалъ ему что-то въ самое лицо, а Сергѣй, дѣлая неимовѣрныя усилія сдержаться и не ударить этого ненавистнаго человѣка, исковеркавшаго всю его жизнь, выкрикивалъ оскорбленіе за оскорбленіемъ, съ захватывающимъ чувствомъ ожидая, что вотъ-вотъ что-то оборвется — и онъ покатился куда-то, откуда уже нѣтъ возврата…

А рядомъ Алексѣй прыгалъ и тоже кричалъ — и то, что онъ кричалъ, было похоже на бредъ сумасшедшаго. Казалось, въ немъ порвалася послѣдняя нить, что держала его на границѣ отчаянія, и теперь, махнувъ на все рукой, онъ полетѣлъ въ бездну…

Напрасно его баба, вмѣшавшись въ толпу, теребила его за рубаху, распоясавшуюся во время свалки, напрасно говорила ему что-то, онъ не слушалъ и озлобленный, блѣдный, съ лицомъ, покрытымъ холоднымъ потомъ, рвался къ Ельникову, пытаясь его ударить…

— Черти, дьяволы, чего насѣли-то… — отмахивался отъ нихъ Ельниковъ, — въ Сибирь упрячу, къ земскому поѣду…

— А хоть къ самому бѣсу, плевать я на твоего земскаго хотѣлъ…

— Такія слова…

Уже собрался народъ и тѣ, что слыли горлопанами, поддерживающими то, что имъ было безразлично, только смотрящими на Ельникова и другихъ, орали, стараясь заглушить все кругомъ:

— Не быть передѣлу, не бы-ы-ыть…

— Да постойте, послушайте, черти мазанные, погодите, — тщетна старался остановить ихъ Авузинъ, но они уже ничего не слушали. Лавочникъ вертѣлся между ними, юлилъ и подговаривалъ, и они старались — орали до потери голоса, растаскивали тѣхъ, что соглашались идти противъ, уговаривали и ругались, готовые затѣять побоище…

— Не быть передѣлу, по новому закону, кто сколь земли держитъ, тотъ такъ и держать… На выдѣлъ, чтобы въ собственность…

— Да вы слушайте… Али на васъ креста нѣтъ…

— Въ укрѣпленіе, чтобы по закону… Собственность…

Прокофій, съ потемнѣвшимъ лицомъ и ощеренными, какъ у старой, обозлившейся собаки, зубами, кричалъ въ лицо Сергѣю:

— Пащенокъ, мальчишка, сопли съ носа сперва утри, слышишь, что міръ говори тѣ-то? Захотѣлъ быть умнѣй другихъ? Али пользу свою почуялъ?.. Думаешь, твоя взяла, а?

— Міръ? Мі-и-иръ? — насѣдалъ на него Сергѣй, съ злобнымъ весельемъ ожидая, что вотъ онъ не выдержитъ и то, что такъ подступало откуда-то извнѣ, овладѣетъ имъ и все будетъ кончено, — это мі-и-иръ? Твои прихвостни, старый кобель, твои лизоблюды все, а не міръ… Зна-а-аю я твой міръ — гдѣ урвалъ, такъ и правъ, вотъ твой мі-и-иръ…

— А и къ бѣсу ваше общество, коли вы такъ… — вопилъ Алексѣй, окончательно убѣдившійся, что передѣлъ рухнулъ, погребая подъ собою всю его долгую, многострадальную жизнь, — міръ-міръ, а каждый въ собину норовитъ, каждый свой клокъ тянетъ, бѣсъ ли съ вами жить-то станетъ?.. Еще общество называется, а каждый подъ свой кустъ, до другихъ дѣла нѣтъ, ироды анаѳемскіе, лядъ бы васъ бралъ, колъ вамъ осиновый въ задъ, мошенники, арестанцы…

Онъ уже больше почти ничего не говорилъ, только выкрикивалъ безсмысленныя ругательства, какъ будто нарочно стараясь придумать самыя оскорбительныя, самыя обидныя. Весь онъ измѣнился — узнать нельзя было прежняго мужика: въ разорванной, распоясанной рубахѣ, съ вытаращенными дико глазами, потерявшими осмысленное выраженіе, потный, съ мокрыми волосами, стоялъ посреди самой гущи мужиковъ и ругался, каждый разъ поднимая и опуская руки, словно вбивалъ каждое слово съ неимовѣрнымъ озлобленіемъ:

— Дьяволы, черти, сучьи дѣти, мошенники…

— Что взяли, бунтовщики, что выкусили? — торжествовалъ Ельниковъ, скаля зубы, — Не быть передѣлу-у-у… — крикнулъ онъ куда-то въ пространство, заслыша побѣждающій крикъ этотъ, и оставя Сергѣя, что бы кинуться туда, гдѣ кричали это собравшіеся кучей Тихонъ, Ермолай, Собакины, Быковъ и другіе…

— Не быть передѣлу!!!.. — гремѣло изъ плотной толпы.

— Бы-ыть! — коротко отдавались отдѣльные голоса.

— Не быы-ть!

— Бы-ыть!

— Не быть!

— Быть!

И стало похоже, что все дѣло только въ томъ, чтобы переупрямить крикомъ другъ друга.

И такъ кричали долго, нѣкоторымъ даже надоѣло и успокаиваясь, они отходили, махнувъ рукой.

— Не быть!

— Быть!.. перекидывалось какъ мячъ надъ толпой…

Дѣло было ясно — передѣлъ не могъ состояться. Первымъ сказалъ это Шерстобитъ.

Онъ отошелъ въ сторону и, поднявъ кверху корявый, черный, какъ земля, палецъ, каркалъ такъ, что всѣ оборачивались на него:

— Я говорилъ, я говорилъ — я даве еще говорилъ — не бывать, чтобъ онъ не попомнилъ, я говорилъ…

И грозилъ, словно накликалъ на деревню какую-то невѣдомую бѣду.

За нимъ отошелъ Авузинъ. Онъ махнулъ рукой, растегнулъ воротъ рубахи, словно его душило что, и горько усмѣхнулся:

— Не добивайся ранняго вставанья, добивайся добраго часу… Видно не въ часъ начали…

И хотѣлъ было идти домой, какъ къ нему подбѣжала Луша, блѣдная, съ неестественно расширенными, горящими глазами, и схватила его за рукавъ.

— Титъ Мосеичъ, родненькій, Бога для — не оставляй ты берегу, Бога для… Бѣда въ насъ большая — мать катышкомъ валяется, за него убивается — убьютъ, голоситъ, его, какъ есть убьютъ… Не оставляй ты его, хоть что хошь дѣлай — не оставляй…

— Да вѣдь я что-жъ… — пріостановился Авузинъ, — кто его убьетъ-то?.. Чего тамъ убьетъ… Да я могу, могу, мнѣ что… — согласился онъ, видя, что Луша готова заплакать, — ужо подожду его, мнѣ что…

Онъ, дѣйствительно, сталъ ожидать Сергѣя.

Многіе уже расходились; изъ тѣхъ, что надѣялись на передѣлъ, оставалось два-три человѣка. Они остались не потому, чтобы думали что-либо поправить или рѣшать другія Дѣла, а потому, что еще продолжали ругаться и попрекать выдѣляющихся. А тѣ, сбившись плотной толпой, уже успокоившіеся, смѣялись надъ ними и тоже ругали ихъ. И сразу видно стало, какъ мало было шедшихъ вмѣстѣ съ Сергѣемъ. Авузинъ смотрѣлъ на нихъ — и качалъ головой: — да гдѣ-жъ они? Съ кѣмъ же шли они всѣ съ Сергѣемъ противъ такой плотной, слитной кучи народа? И горько стало мужику — перекинулись мужиченки, поняли, что сила не на ихъ сторонѣ, перекинулись поганцы… Только и осталось съ ними, что Сергѣй, да Лешка, да Шерстобитъ, да онъ. А остальныхъ и слѣдъ простылъ, и не видать никого давно…

— Ахъ, мужики, мужики, — качалъ головой старый Авузинъ, — сорвали сходъ, пусто бъ вамъ, какъ васъ не гнуть, когда сами гнетесь тростинкой.

Ему было больно это, не смотря на то, что долгая жизнь научила его этому. Но теперь, когда было такое дѣло, когда вся будущая жизнь стояла на этомъ сходѣ, какъ на межѣ какой, теперь ему стало противно, тоскливо и больно. Онъ не могъ выразить этого, качалъ, головой, хмурился и готовъ былъ заплакать, потому что не было словъ, даже мысли были смутныя и неясныя, какъ тѣни утреннія, только душа болѣла въ предчувствіи далекихъ и темныхъ горестей, что должна была принести новая жизнь…

Луша стояла рядомъ, поглядывала на него и не рѣшалась спросить — чего такъ затуманился добродушный Титъ Мосеичъ… Съ тревогой поглядывала она и на Сергѣя, что еще стоялъ около торжествующихъ, сводя какіе-то счеты, переругиваясь съ лавочникомъ Ларіономъ и съ Прокофіемъ.

Какъ капитанъ съ погибшаго корабля, не хотѣлъ онъ уходить отсюда, гдѣ погибло все, чѣмъ онъ такъ долго жилъ. Рядомъ съ нимъ стоялъ Алексѣй — ему страшно было идти домой, сказать давно убѣжавшей къ ребятамъ бабѣ, что вся ихъ жизнь рушилась. Онъ еще ругался — такъ, неизвѣстно противъ кого, направляя свои ругательства, уже вяло, съ угасшимъ лицомъ и взглядомъ, опустивъ руки… Внезапна онъ взглянулъ на Сергѣя — и тотчасъ вновь загорѣлся, словно вспомнилъ самую страшную обиду, самое страшное оскорбленіе свое.

— А-а-а-а ты-ы-ы?.. заоралъ онъ, кидаясь на него, — ты-ы?..

Въ немъ проснулась злоба разбитаго на голову солдата, который, отчаявшись, бросается искать причины своего пораженія, и готовъ мстить тому самому, что велъ его на сраженіе.

— Ты-ы-ы? — выкрикивалъ онъ хриплымъ, срывающимся голосомъ. — Ты самъ передался, ты самъ все устроилъ! — Тебя я знаю, ты только мутить, а самъ тожь на укрѣпленіе!!! А-а-а, — думалъ, я не знаю? Все знаю! — все, ничего отъ меня не скроешь, я-а-а зна-а-ю-у… Ты Дуньку замужъ отдаешь, ты уже пропилъ ее, самъ въ зятья норовишь, а-га, думалъ я молчать буду? Нѣ-ѣтъ, не таковскій, я тебя расчищу… Ты съ Ельниковымъ, старой собакой, стакнувши былъ, ты его руку все время держалъ, только видъ показывалъ, Іуда-предатель…

Онъ кричалъ въ слѣпомъ озлобленіи, не зная, какъ больнѣе уязвить Сергѣя, захлебываясь словами, подскакивая и норовясь ударить. Авузинъ поспѣшилъ къ нимъ, но не было возможности успокоить расходившагося мужика, теряющаго подъ ногами почву.

— Думаешь, я не знаю, что онъ за тебя выкупъ далъ, когда подати собирали? Меня продали, всего продали, а ты остался, а-а-а, я знаю, это ты съ Ельниковымъ стакнулся, онъ тебѣ денегъ далъ, его деньгами ты спасся, я все знаю…

Онъ размахнулся и — не успѣлъ Авузинъ подхватить его, какъ Алексѣй изо всей силы ударилъ Сергѣя въ лицо. Кровь разомъ брызнула, слѣпя глаза и разливаясь по блѣдной щекѣ чернымъ пятномъ. Сергѣй взмахнулъ руками, словно стараясь удержаться, за что-то схватиться, остановить уходящую изъ-подъ ногъ землю, — и упалъ бы, если бы, Авузинъ не принялъ его прямо на руки.

Алексѣй какъ будто опомнился. Онъ отступилъ два шага назадъ и смотрѣлъ, какъ Сергѣй медленно поднялъ руки и закрылъ ими лицо. Потомъ повернулъ голову и обвелъ всѣхъ недоумѣвающимъ взглядомъ, словно спрашивая, что же это такое случилось? и посмотрѣлъ на Лушу, что выла, извиваясь около брата. И вдругъ круто повернулся и пошелъ качающимся шагомъ, словно пьянъ былъ сильно, нелѣпо болтая свободными руками и переступая какъ во снѣ…

А Авузинъ уже уводилъ Сергѣя съ поляны, обнявъ, какъ раненаго, подъ плечи, и говорилъ что-то заплетающимся языкомъ, весь полный страннаго, неожиданнаго ужаса, отъ котораго все внутри у него упало и обезсилѣло…

И когда они шли такъ мимо Ларіона-лавочника, Быкова и Ельникова, словно нарочно не расходившихся, словно не увѣренныхъ еще, что они побѣдили, — Быковъ засмѣялся и крикнулъ:

— Такъ его, дурака, и надо, то ли молодецъ Лешка, здорово двинулъ…

Смѣялся лавочникъ, поглаживая бороду еще дрожащей. отъ возбужденія споровъ рукой, смѣялся прилѣпившійся къ нимъ кузнецъ Василій Семеновъ, и Прокофій улыбался сдержанной улыбкой, показывая. испорченные, почернѣвшіе зубы, улыбался и щурился, какъ человѣкъ, которому положеніе не позволяетъ высказывать свою веселость явно, но который не можетъ удержаться отъ смѣха…

— Ловко его двинулъ! Не будь дуракомъ, не лѣзь, куда не спрашиваютъ, — говорилъ Быковъ, — то-то наука впередъ…

А Сергѣй шелъ качающимися, безсильными шагами, торопился — и, какъ во снѣ, не могъ справиться съ ними — и хотѣлъ проснуться отъ этого ужаснаго, страшнаго сна, въ которомъ какъ тысячью кнутовъ, билъ его злобный смѣхъ, — и не могъ…

Авузинъ отвелъ Сергѣя къ своему гумну. Онъ не рѣшился вести его домой, куда побѣжала Луша, чтобъ посмотрѣть за матерью. Здѣсь въ тѣни, гдѣ пахло плѣсенью и грибами и было прохладно, Сергѣй какъ будто успокоился. Онъ обтеръ лицо, подождалъ, когда Авузинъ принесетъ воды, попилъ и сидѣлъ въ смутной задумчивости, словно еще переживая только-что бывшее.

— Брось, чего тамъ, велико дѣло, что песъ шальной куситъ, али бо не помрешь, — пытался его успокоить Авузинъ, присѣвшій рядомъ, — собака лаетъ — вѣтеръ носитъ.

Сергѣй подумалъ, опустивъ голову, и сказалъ:

— Не то… Алешка что… Алешка озлобился… Тутъ не въ Алешкѣ дѣло… Не съ нимъ воевать надо… И не съ Прокофіемъ, и не съ Быковымъ, и ни съ кѣмъ другимъ воевать надо… Намъ съ дуростью ихъ мужицкою воевать надо, вотъ съ чѣмъ… Надо темноту ихъ сломать, а не ихъ… Что они думаютъ такъ — такъ чтожъ подѣлаешь? Надо воевать не съ ними, а съ тѣмъ, что они думаютъ…

— Какъ такъ? — не понялъ Авузинъ.

— А такъ… Кабъ они думали-то не такъ… Кабы сдѣлать понятливѣе ихъ… Эхъ… — съ внезапной тоской вздохнулъ онъ, — нѣтъ у насъ человѣка настоящаго, никого нѣтъ въ деревнѣ, оставлены мы, что щенята слѣпые, некому показать… Ну что такое мы? Начнемъ что — и сичасъ носомъ объ земь луснемся… За то, что никого около насъ нѣтъ, нѣтъ вовсѣмъ человѣка… — И онъ рвался, какъ отъ физической боли, вспомнивъ весь ужасъ, что только что пережилъ…

— Нѣтъ, тутъ никого!.. — какъ въ бреду бормоталъ онъ — и также внезапно успокоился.

— Это правильно, — согласился Авузинъ, — человѣка чтобы понимающаго, этого, точно, нѣтъ въ насъ…

— То-то и есть… Вродѣ какъ въ лѣсу мы…

Они еще помолчали. Сергѣй, казалось, забылъ о томъ, что произошло съ нимъ, по крайней мѣрѣ, не мучился этимъ, какъ ожидалъ Авузинъ. Онъ сбоку поглядывалъ на него и удивлялся ему.

— «Треснули человѣка ни за что ни про что по мордѣ, а онъ хоть бы что… Чудно»…

— Такое дѣло… — началъ онъ, поглядывая по прежнему на Сергѣя, — идетъ это самое… не примѣтишь, какъ оно идетъ, а идетъ, явственно, что идетъ… Сдвинули мужика нашего, какъ есть съ мѣста сдвинули, идетъ по народу понятіе настоящее, а только что непримѣтно она… Да и идетъ-то не кажній разъ, какъ требовается… Потому ищетъ народъ жизни настоящей… Мужичишки тоже башкой вертятъ, только что, конешно, не въ разъ упакаешь… Кой и заблудитъ куда…

— Плохо идетъ-то…

— Ада вѣдь лучше нѣтъ, такъ и то хорошо… А лучше-бъ, кабъ спали-то?

— А лучше, какъ по мордѣ ни за што бьютъ? — вопросомъ на вопросъ отвѣтилъ Сергѣй. Авузинъ сконфузился.

— Это ужъ такъ… Такое дѣло вышло… Тожъ и ему теперь не сладко…

Они встали и пошли домой. У Сергѣя глазъ совершенно запухъ и зубъ шатался. Большой багровый синякъ расплылся по щекѣ возлѣ глаза и отъ этого его лицо было жалкимъ и смѣшнымъ. Встрѣтившаяся на тропинкѣ Аленка, старшая дочь Авузина, со страхомъ поглядѣла на него, потомъ перевела глаза на отца. И уже хотѣла было засмѣяться, какъ отецъ цыкнулъ на нее: — Шишь, паршивая…

Дѣвченка пропустила ихъ мимо и долго смотрѣла вслѣдъ удивленно и какъ будто со страхомъ…

— Такое дѣло… — толковалъ Авузинъ, провожая Сергѣя до прогона, — не добивайся ранняго вставанья — добивайся добраго часу… Не въ часъ зачали…

Они попрощались почти возлѣ самой избы. Луша уже выглядывала изъ дверей, очевидно, ожидая, что Сергѣй разбитъ или взволнованъ.

— Прощай, чтоль… — еще разъ промолвилъ Авузинъ, протягивая руку плоской дощечкой, такъ, какъ обыкновенно протягиваютъ крестьяне, — не тужись, али бо и на нашемъ краю пиво пить будутъ…

Онъ повернулся и пошелъ домой. Жалко ему было Сергѣя и сдѣлать ничего нельзя было — такое дѣло…

По улицѣ — странно притихшей, словно выжидавшей чего то походкой, шелъ Алексѣй. Онъ давно ушелъ со схода, но вѣрно не рѣшался все войти въ домъ и бродилъ гдѣ нибудь, подавленный всѣмъ, что свалилось на него. И шелъ онъ такъ же, какъ прежде: какъ будто ногами цѣплялся, словно пошатывался и не глядѣлъ по сторонамъ, словно не до того ему было… Сущій пьяный — на-смерть пьяный человѣкъ пробирается домой, потупясь огрузшей отъ вина головой…

Авузинъ пропустилъ его и тоже, какъ на сходѣ, покачалъ головой.

— Пойдутъ дѣла…

А Алексѣй шелъ, не обращая ни на кого вниманія, не оглядываясь по сторонамъ, безсознательной привычкой идя къ дому, а не въ другую сторону.

Такъ прошелъ онъ свой прогонъ, миновалъ огородъ, и въ калитку вошелъ. И только на крыльцѣ пріостановился.

Тихо было кругомъ; солнце уже какъ будто садилось — нельзя было подумать, что уже такъ поздно. Весь день прошелъ въ этомъ сходѣ, ничѣмъ не кончившемся, словно и не было его… Поди даже староста волкъ-Прокофій и тотъ не запишетъ, что сходъ былъ — такъ, молъ, собирались своимъ дѣломъ потолковать… Ничѣмъ не кончили — ничего не рѣшили, ясно только стало, что никто не передѣлитъ деревни… Выдѣльщики тоже ясны стали, тоже мужики-волки, всѣ какъ на подборъ большенадѣльники, на пять да на шесть душъ держатъ — какъ тутъ не выдѣляться…

Онъ стоялъ на крыльцѣ, оглядываясь кругомъ, словно въ первый разъ зашелъ сюда… Бѣдно все было, такъ бѣдно, что нищета, послѣдняя деревенская, весенняя нищета глядѣла изъ каждаго угла, съ растрепанной, наполовину съѣденной за долгую зиму крыши, съ выпиравшихъ горбомъ стѣнъ разваливающейся избы, съ повалившагося тына… И какъ печальная, полная безнадежной тоскищѣснь ея — стлался по заросшему двору шорохъ буйно заполонившихъ все травъ — смутный шорохъ заброшенности и нерадивости…

А вверху, надъ крышей, надъ старой корявой грушей въ огородѣ, надъ березой въ Пѣгарихиномъ ободворкѣ — пылало тихимъ закатнымъ пламенемъ мѣдное солнце, усталое, покраснѣвшее, напряженное, какъ больной глазъ, токи крови разлившее по алому небу…

— Господи, чтожъ это такое? — съ бездонной тоской прошепталъ Алексѣй, оглядывая это молчаливое, равнодушное небо, — какъ же это такъ?…

Что-то оборвалось въ его груди, упало куда-то въ черную бездну и тьма объяла душу. Не было силъ переступить порогъ — казалось, сердце лопнетъ отъ одного взгляда измученной, худой, какъ скелетъ бабы, лихорадочнымъ взглядомъ упершейся въ дверь, ожидая его…

Онъ шагнулъ впередъ, опять пріостановился, и отворилъ дверь. Тихо было внутри, какъ будто никого не было, онъ оглянулся, ища жену — не было ея въ избѣ. Только присмотрѣвшись, замѣтилъ онъ, что на кровати лежитъ какой-то комокъ — груда тряпокъ. Онъ подошелъ — и съ чувствомъ наростающаго страха неизвѣстнаго, еще не осознаннаго, какъ это бываетъ только во снѣ, заглянулъ.

Жена лежала, оборотясь лицомъ къ стѣнѣ крѣпко прижимая къ груди младшую дѣвочку, обнявъ другой рукой сынишку, — и не спала.

Алексѣй долго смотрѣлъ на нее, ловя ея взглядъ, но она не подняла головы, хотя — онъ чувствовалъ это — видѣла его.

Тогда онъ оперся колѣномъ на кровать — она подвинулась слегка, давая ему мѣсто, — медленно легъ, отвернувшись отъ нея, и закрылъ глаза. И лежалъ, сжавъ на груди руки, какъ будто ожидая сокрушающаго удара, который вотъ-вотъ долженъ обрушиться на голову его…

VIII.

Еще утро только проглянуло блѣдной полоской зари и муть молочная разлилась въ воздухѣ, темными и плотными стали избы и тяжелыя купы деревьевъ, а старый Ельниковъ уже проснулся и тревожно поднялся на своемъ твердомъ ларѣ.

Казалось, онъ спалъ только полчаса: такъ трудно было подняться, тѣло словно ничуть не отдохнуло и клонилось опять на ларь, такъ что надо было большое усиліе воли чтобы встать…

Однако онъ всталъ, нахваталъ на плечи армякъ и выглянулъ.

Молочно-розовое небо струилось нѣжнымъ, жидкимъ свѣтомъ; хорошая роса, должно быть, была ночью, потому что теперь паръ подымался съ земли легкимъ туманомъ и медленно колебался, готовый разсѣяться отъ перваго луча солнца, но его еще не было и только предчувствіе близкаго тепла и свѣта было разлито въ воздухѣ, напоенномъ густымъ запахомъ отсырѣвшей земли.

— Ахъ надо, надо, по холодку-то и надо, — засуетился Прокофій, спѣшно одѣваясь, — такое дѣло: упустишь холодокъ — послѣ трудно будетъ…

Онъ вышелъ изъ клѣти, помылся наскоро съ кувшинчика возлѣ крыльца и пошелъ будить Флегонта. Но тотъ уже вставалъ: онъ былъ хоть и медлителенъ и ворчалъ часто, но, какъ работникъ, былъ заботливъ — зналъ, что теперь время не такое, чтобы спать…

Лохматый, нечесаный, въ пестрядиной рубахѣ и портахъ, плотно облегавшихъ сухія, жилистыя ноги, онъ возился уже около лошадей съ обротьемъ. Когда Прокофій заглянулъ въ конюшню, лошади были готовы, и Флегонтъ справлялся, подтягивая круто свитыя оборинки размоченныхъ съ вечера поршней.

Они, почти не говоря, собирали все нужное, запрягали вдвоемъ наскоро телѣгу и взвалили плугъ.

Лошадей вывели; онѣ шли лѣниво, туго натягивая поводья, фыркая и мотая головами, словно невыспавшіеся работники, которымъ лѣнь приниматься за дѣло.

— Ты-ы, корова… — выругался Флегонтъ, забалтывая кое-какъ оральные гужи за оглобли телѣги: запрягать какъ слѣдуетъ не имѣло смысла, такъ какъ яровое поле было близко, — попадетъ ужо тебѣ нынче…

Онъ прихватилъ поводомъ къ оглоблѣ другую лошадь и открылъ ворота.

— Ну, съ Богомъ, что-ль? — полувопросительно обратился онъ къ Прокофію.

Прокофій кивнулъ головой. Лошадь медленно, все еще лѣниво и сонно, вышла за ворота и стала, пока Флегонтъ закрывалъ ворота.

Ельниковъ оборотился лицомъ къ востоку, гдѣ заря уже залила половину неба, и легкія розовыя облака столпились на томъ мѣстѣ, гдѣ должно было взойти солнце, и сталъ медленно, истово креститься. Флегонтъ молча смотрѣлъ на него, потомъ тоже снялъ шапку и перекрестился, но не успѣлъ довести креста до конца, какъ лошадь тронулась, и онъ крикнулъ на нее:

— Ишь, подлая, не терпится тебѣ…

Кое-кто тоже выбирался уже на пахоту; вдали маячилъ верхомъ на маленькой, похожей на жеребенка лошаденкѣ огромный Авузинъ. Пастухъ шелъ по прогону отъ Даниловой избы: должно быть, нынче Данилова череда была держать пастуха. Онъ приподнялъ шапку и сказалъ неожиданно громко:

— Подай Богъ…

Прокофій отвѣтилъ поклономъ и поблагодарилъ.

— Что-жъ, гнаться ладистя? — спросилъ онъ, чтобы сказать что-нибудь.

Старикъ Захаръ посмотрѣлъ на него и, сощурившись, отвѣтилъ:

— А да вѣдь и пора… Мальченку своего иду тормошить, отпросился вчера…

— Это Лешкинаго-то?

— Его самаго… Ничего мальченка, робокъ только гораздъ, боязно ему…

Онъ прошелъ мимо, оставляя на сѣдой отъ росы травѣ длинные темные слѣды.

Мало еще справилось хозяевъ пахать, а время было уже совсѣмъ позднее, не то что пахать — сѣять въ пору было, а то и отсѣяться, которому посправнѣй.

Кажется, совсѣмъ недавно Пасха была, а сколько передѣлано съ тѣхъ поръ, что съ однимъ огородомъ возни было; того и гляди сѣвъ такъ затянется, что послѣ не наверстать… Да и весна выдалась на удивленіе, еще Троица только впереди, а ужъ травы вышли такія, какъ иной годъ и къ Иванову дню не бываютъ, и листъ на деревѣ большой, какъ лѣтомъ… Вотъ-вотъ зацвѣтетъ черемуха, тамъ сирень пойдетъ и гляди — лѣто… Начинается, начинается время боевое, только гляди да справляйся… А спятъ, спятъ, голытбе.нники, хошь въ колоколъ бей, спятъ, нищеброды…

Даже какъ-то обидно было старому Ельникову, что спятъ мужики, упускаютъ такое дорогое время, не думаютъ о томъ, что ждутъ поля, зовутъ ихъ темными голосами, травѣетъ яровина съ каждымъ днемъ все больше и больше…

На полѣ было какъ будто свѣтлѣе. Заря горѣла краснымъ пламенемъ и шире все разливалась по небу; смутныя колеблющіяся тѣни ползли по землѣ, кое-гдѣ закрываемыя туманомъ, ползавшимъ въ мѣстахъ пониже, какъ живая, странная пелена. Съ каждой минутой онъ рѣдѣлъ, и твердая, молодая трава послѣ него сверкала влагой.

Ужъ гдѣ-то совсѣмъ недалеко было солнце; тонкія, длинныя облака горѣли его золотомъ и тишина была особенная, такая, что бываетъ передъ самымъ восходомъ, когда въ молитвенномъ безмолвіи ждетъ тепла и свѣта неподвижный, далекій лѣсъ, темной полосой граничащій широкое поле, ждутъ поля, разворачивающіяся пологими скатами, некрутыми изволоками, безбрежныя поля, кое-гдѣ перерѣзанныя металлически свѣтлой лентой ручья и высокими межниками.

Уже молчаливо и важно сидѣли на межахъ грачи, ожидающіе пахоты; жаворонокъ трепыхался гдѣ-то въ воздухѣ, и серебристая, захлебывающаяся пѣснь дрожала неровной струйкой; уже утренняя прохлада уступала медленно расходящемуся теплу, шло утро, неслышнымъ, торжественнымъ шагомъ шло и несло трудъ, котораго такъ долго ждала земля.

Прокофій остановился посреди своей нивы; она была широка и, не потерявшая еще замѣтныхъ старыхъ бороздъ, уходила вдаль, какъ рѣка, отграниченная поросшими чернобыльемъ межами. Флегонтъ отпрегъ лошадь, откатилъ телѣгу къ сторонѣ, напрягаясь прямой, длинной спиной, и снялъ плугъ. Потомъ они вдвоемъ, молча и серьезно, запрягли въ плугъ обѣихъ лошадей и поставили на борозду. Прокофій скинулъ армякъ, снялъ шапку и долго крестился на зарю. Лицо у него было строгое и замкнутое, какъ у людей, собирающихся поднять большую тяжесть, въ которой они сами не вполнѣ увѣрены; потомъ онъ поправилъ ножъ въ плугѣ, окинулъ взглядомъ лошадей и сказалъ:

— Ну, теперь ступай… Возьмешь въ Быкова коня, какъ говорили, и на картофелище… Кончай такъ, чтобъ къ обѣду кончить… Еще много возни этой самой бабьей… Послѣ огороднюю разъѣзжать надо…

Онъ опять оглядѣлъ все — лошадей, плугъ, затвердѣвшее, заросшее травой поле впереди и, разобравъ, — возжи въ лѣвую руку, небольшой прутикъ въ правую, крѣпко взявшись за поручни плуга, тронулъ лошадей.

— Съ Богомъ…

Лошади низко наклонили головы, почти касаясь ими земли, подались впередъ, напрягаясь всѣмъ тѣломъ такъ, что каждый мускулъ подъ кожей вырисовался плотнымъ бугромъ, и тронулись впередъ. Плугъ качнулся, врѣзаясь лемехомъ въ землю. Прокофій налегъ на ручки и, привычнымъ усиліемъ сдерживая плугъ отъ колебаній, пошелъ за нимъ. Земля круглымъ, толстымъ валомъ заворачивалась на сторону съ легкимъ трескомъ разрываемыхъ травяныхъ корней, показывая черный, хорошо унавоженный исподъ. Лошади шли ровнымъ, все такъ же напряженнымъ шагомъ, низко опустивъ головы и выгибая спины, такъ что казалось, что позвонки сильныхъ хребтовъ раздались въ этомъ напряженіи, а ребра обозначались за каждымъ дыханіемъ. Прокофій съ сосредоточеннымъ, замкнутымъ лицомъ цѣпко держался за гладкія, отполированныя многолѣтней работой ручки, а толстый, потрескивающій валъ, легко и мягко, словно это была не сцѣпленная массою корчей земля, а податливое масло, неторопливо и неуклонно бѣжалъ изъ подъ лемеха, закручиваясь наизнанку.

Кое-гдѣ попадался особенно сильный корень, тогда лошади на моментъ останавливались, какъ будто собираясь съ силами. Прокофій напруживался всѣмъ тѣломъ, такъ что весь былъ словно изъ одного, упругаго, неподатливаго куска, и осторожно, спокойно подсвистывалъ. Животныя дѣлали шагъ, почти падая впередъ, пахарь почти поднимался на рукахъ, такъ что ноги едва касались земли, и корень съ трескомъ рвался. Потомъ опять шли впередъ, оставляя позади жирный, черный валъ земли, въ которомъ уже копались давно ожидавшіе грачи, вытаскивая бѣлыми носами длинныхъ вялыхъ червей.

Такъ дошли до конца нивы, лошади вышли на отграничивающую ее дорогу и стали медленно поворачивать. Прокофій снова уставилъ плугъ, мелькомъ оглянулъ первую борозду и тронулъ лошадей. И опять, почти касаясь мордами земли, выгнувъ спины и раздувъ ребра, лошади двинулись впередъ, придерживаясь перваго вала. Такъ шли они, двѣ лошади и человѣкъ, слившись въ одно цѣлое со старымъ облѣзшимъ синей краской плугомъ, изогнутый острый лемехъ котораго съ живымъ выраженіемъ дѣлового напряженія врѣзался въ затравѣвшую залезень поля. Дошли до конца, опять повернули и снова пошли ровнымъ неустаннымъ шагомъ, мотаясь изъ конца въ конецъ страннымъ, медленнымъ маятникомъ сложной машины.

Солнце уже показалось надъ краемъ земли, и прямые, еще бѣлые лучи его протянулись по землѣ, отбрасывая длинныя голубоватыя тѣни. Небо сразу стало гуще и синѣе, и облака на немъ стали легкими, пронизанными бѣлымъ свѣтомъ, сверкающими, какъ перламутровыя… Яркой, живой зеленью вспыхнули дальнія березы на деревнѣ, неожиданнымъ огнемъ блеснули лужи застоявшейся съ половодья воды возлѣ Дмитріевой избы и были онѣ, какъ клоки голубого неба, упавшіе между мшистыхъ кочекъ сырого болота.

Далеко, чуть рисуясь пестрыми, разноцвѣтными пятнами прошло стадо — какъ будто разсыпались тамъ живыя бусы, и слабымъ отзвукомъ долетѣло щелканье бича.

Мирные, привычные звуки подымались съ земли, сливаясь въ стройный, спокойный аккордъ весенняго утра. Гдѣ то наверху, утопая въ голубизнѣ неба, заливался жаворонокъ; издали доносилось мычаніе коровы, должно быть, отставшей отъ стада, жирное, хриплое карканье грача прорѣзало воздухъ — и все это тонуло въ слабомъ шорохѣ, разрываемыхъ острымъ лемехомъ плуга корней, непрерывно сопровождающемъ движеніе пахаря.

Борозда за бороздой ложилась на нивѣ, шагъ за шагомъ двигался связанный съ лошадьми человѣкъ, и потъ уже крупными, тяжелыми каплями покрылъ его лицо, затемнѣлись имъ бока лошадей, и казалось, что солнце уже давно встало и давно уперлось прямыми, яркими лучами въ плечи, обтянутыя засырѣвшей отъ пота рубахой.

Подойдя къ краю, отграниченному дорогой, и повернувъ лошадей, Прокофій остановился. Медленнымъ движеніемъ онъ вытеръ потъ съ лица рукавомъ рубахи, подмоталъ возжи на ручку и оглянулся. Лошади стали неподвижно, подобравъ подъ себя ноги и вытянувъ. впередъ головы, пользуясь временнымъ отдыхомъ, не желая растрачивать понапрасну силы на лишнее движеніе.

Тяжелыми, застывшими волнами лежали борозды земли, ровныя, словно выведенныя по ниткѣ, неподвижныя и странно живыя. Запахъ развороченной земли, знакомый, властный запахъ, напоминающій одновременно и весну, и могилу, струился надъ полемъ, слегка подогрѣваемый поднимающимся солнцемъ и оттого еще болѣе сильный.

Солнце смотрѣло на землю, посылало свои лучи, и они льнули къ застывшимъ чернымъ волнамъ, стараясь перелить въ нихъ свою живительную силу; воздухъ дрожалъ надъ ними, вбирая и разнося ея густой, темный ароматъ; опустивъ дрожащія отъ напряженія руки, человѣкъ смотрѣлъ въ черную глубь ея, а она лежала таинственная, непонятная и знакомая, покорная сложнымъ, неизвѣстнымъ законамъ, живая особой, загадочной жизнью, на столько сильной, что она посылала цѣлыя арміи людей для того, чтобъ чтить ее огромнымъ трудомъ.

Они уже ползали, эти люди — здѣсь и тамъ виднѣлась согбенная подъ бременемъ фигура, приникшая къ плугу, связанная имъ съ лошадью, двигавшеюся впередъ падающими шагами… Ельниковъ смотрѣлъ на нихъ, стараясь узнать, кто выѣхалъ на пашню, кое-кого узнавалъ и кивалъ головой одобрительно. Онъ не любилъ мужиковъ, но когда они выбирались на работу, ему хотѣлось одобрить ихъ за то, что они исполняютъ свое назначеніе.

Передохнувъ и давъ отдышаться лошадямъ, онъ опять взялся за ручки, снова напряженіемъ всѣхъ мускуловъ превратился въ одинъ кусокъ — какой-то странный корень, рогатый и несладный, который въ зависимости отъ движенія плуга могъ приподняться весь, не сгибаясь, сцѣпленный съ его ручками, и двинулся размѣреннымъ, затрудненнымъ шагомъ, негромко покрикивая сдержаннымъ, серьезнымъ голосомъ:

— Выше… Ближе… Ниже… Выше, ты-ы, не видишь…

И, покорныя этому крику, лошади, связанныя общностью усилій до пониманія человѣческаго слова, перемѣщались своимъ натруженнымъ, полнымъ неимовѣрнаго усилія шагомъ то дальше отъ борозды, то придвигаясь къ ней вплотную.

Такъ шелъ трудъ — неторопливымъ обдуманнымъ шагомъ, по внѣшности лѣнивымъ и медленнымъ, напрягающимъ мускулы всего тѣла отъ шеи до ступней огромнымъ усиліемъ, отъ котораго потъ выступалъ обильной росой, дыханіе затруднялось, и кровь билась въ жилахъ медленно и твердо, ударяла въ голову тяжелымъ молотомъ и тусклой багровой завѣсой заслоняла краснѣвшее, напряженное солнце…

Близилось время къ перехваткѣ, уже день шелъ, солнце такъ грѣло, что можно было подумать, будто давно уже встало утро, давно протягиваются одна за другой черныя борозды, все больше затопляя своими волнами зелень цѣлины.

Кое-гдѣ уже мужики поотпрягли лошадей и сами присѣли подъ кустомъ, дожидаясь перехватки, которую несли уже по дорогѣ бабы и ребята. На одномъ изъ поворотовъ Прокофій оглянулся на дорогу и увидѣлъ, какъ работница Матрешка въ подоткнутой юбкѣ и съ засученными рукавами пробиралась межникомъ къ нему. Онъ остановилъ лошадей, вогнавъ глубоко въ землю лезвіе плуга, привычнымъ движеніемъ обтеръ съ лица потъ и сказалъ:

— Буде…

И, бросивъ возжи и прутикъ, которымъ грозилъ лошадямъ, не ударивъ ихъ ни разу, сталъ отпрягать.

Лошади стояли неспокойно, вертѣли хвостами, отбиваясь отъ насѣдавшихъ мухъ, и, выпряженныя, тотчасъ же стали кататься по травѣ. Прокофій стреножилъ ихъ и присѣлъ въ тѣнь отъ большого, не въ мѣру разросшагося ольховаго куста, который собирался уже давно вырубить, потому что онъ сильно застилъ посѣвъ. Но каждый годъ, работая на этомъ полѣ, онъ присаживался подъ нимъ въ сладостномъ чувствѣ отдыха и прохлады и думалъ, что куста, пожалуй, вырубать и не надо…

Матрешка принесла перехватку: вареную картошку съ селедкой и квасъ, прикрытый большимъ караваемъ хлѣба, и сказала:

— Богъ помощь, Егорычъ…

Ельниковъ принялъ посуду и медленно отвѣтилъ:

— Спасибо… Какъ дома-то?

— А да все такъ же…

— Флегонтъ на картошкѣ?

— Тамъ… Сичасъ перехватывать пришелъ…

— А Ванька?

— Тожъ на огородѣ… Съ матерью возится…

— Ага…

Прокофій боялся, что послѣ вчерашняго праздника Ванька будетъ спать сегодня очень долго. Онъ боялся его проучить — еще уйдетъ чего добраго, какъ Митька, станутъ тогда говорить, что отецъ такой, что съ нимъ никто ужиться не можетъ… И такъ говорятъ, гулы прямо идутъ по всему краю…

Дойдетъ до банковскаго барина, будетъ тогда хуторъ…

Онъ ѣлъ неспѣшно, какъ бы раздумывая за каждой ложкой, откусывая большими полукруглыми кусками хлѣбъ. Матрешка присѣла около, глядя, какъ онъ медленно прожевывалъ, и въ то же время слѣдя за лошадьми, бродившими по межнику.

Сосѣдняя нива была Быковская, и Семенъ, тоже расположившійся перехватывать, прятался въ тѣнь старой, корявой березы, когда-то посаженной господами. Прежде было много этихъ березъ, которыми пропавшіе нынѣ безъ вѣсти помѣщики обсаживали поля, находя это красивымъ. Прокофій еще помнилъ, какъ мальченкой онъ бѣгалъ смотрѣть на господскаго садовника, разсаживавшаго ихъ. Теперь всѣ березы были вырублены и сохранились только кое-гдѣ, поломанныя и побитыя грозою, какъ свидѣтели давнишнихъ господскихъ затѣй.

Поѣвъ, Быковъ поднялся и подошелъ къ Прокофію. Онъ началъ взарывать съ другого конца и только издали видѣлъ сосѣда; подойдя, онъ остановился рядомъ съ Матрешкой и сказалъ:

— Хлѣбъ да соль…

— Спасибо… Какъ пахота?

— Ничего… Затвердѣло только гораздъ… Праздники эти самые… Давно-бъ пахать-то, а все послѣ да послѣ…

— Истинно, что праздники…

— Что-жъ самъ-то за плугой ходишь? Чай, въ тебя, не какъ въ насъ — и сынъ, и работникъ? — спросилъ Быковъ.

Прокофій кончилъ ѣсть, аккуратно собралъ крошки съ подола въ ладонь, и всыпалъ ихъ въ ротъ.

— Нынче работники, — проговорилъ онъ, — да и сыновья то-жъ… Только и глядятъ, какъ бы отлынить… Самому-то все справнѣй.

Онъ говорилъ про сына и работника, но на самомъ дѣлѣ выѣзжалъ пахать не потому, чтобы не довѣрялъ работу имъ. Онъ не могъ быть безъ этой работы, одной изъ самыхъ важныхъ, не могъ сидѣть дома или заниматься пустяками, когда здѣсь одна за другою выворачиваются подъ острымъ, блестящимъ лезвіемъ плуга черныя волны земли. Его тянуло къ нимъ многолѣтней привычкой, тѣмъ вѣковымъ инстинктомъ, въ которомъ такъ же трудно разобраться, какъ понять наслажденіе усталости, выжимающей изъ тѣла здоровый, трудовой потъ.

Матрешка собрала посуду и ушла. Мужики говорили спокойно, разсудительно, словно подчиняясь спокойствію земли, наложившей на нихъ свою тяжелую руку. Они обсуждали недавнія событія, но говорили о нихъ безъ непримиримой злобы и ненавистничества, а такъ, какъ говорили бы о дѣтяхъ, вдругъ вздумавшихъ жить своимъ умомъ.

— Молчатъ наши-то брехуны, — говорилъ Быковъ, щурясь отъ солнца и морща лицо въ странную гримасу, — прижучились…

— А не удумывай глупостевъ, — отозвался Прокофій, — тоже захотѣли…

— Все Серега этотъ самый…

Прокофій подумалъ.

— Серега что, Серега малецъ ничего… Кабъ его въ настоящія руки, цѣны мальцу не было-бъ… Сами дураки, ну и его сбили…

Онъ еще подумалъ, сощурившись такъ же, какъ Быковъ, словно силясь разсмотрѣть что-то, чего не видно было изъ-за горячаго свѣта солнечнаго, и добавилъ:

— Теперь такъ говорить: онъ мнѣ первѣющій врагъ и противъ меня какъ есть сущій разбойникъ, одначе долженъ по совѣсти сказать, что такихъ Мальцевъ въ нашей деревнѣ мало… Малецъ заботливый и охоту до крестьянства большую имѣетъ… Конечно, глупъ и не съ его рыломъ тягаться, а только…

Онъ не докончилъ, задумавшись о чемъ-то.

Быковъ тоже думалъ. Такъ стояли они, двое первыхъ оборвавшихъ Сергѣя, отдававшіе справедливость не только ему, этому выдвинутому событіями въ первый рядъ парню, но и тому, о чемъ хлопоталъ онъ, противопоставившіе свою силу его силѣ и побѣдившіе.

Потомъ опять принялись за работу. Медленно, какъ какія-то невѣдомыя существа, связанныя въ одно цѣлое съ лошадьми, ползали они по полямъ, залитымъ солнцемъ, терпѣливо поворачивая на краяхъ пашни, чтобы снова начать борозду. Но когда близокъ былъ уже обѣдъ, работа внезапно прервалась.

Издали отъ деревни показалась кучка людей. Сначала на нее не обратили вниманія, но она подвинулась ближе, и когда стало понятно, что люди идутъ сюда на пашню, мужики остановили лошадей и стали смотрѣть.

Впереди всѣхъ шелъ стражникъ въ зеленой рубахѣ и такой же шапкѣ. Неловко шагая по вспаханному полю, придерживая рукой болтавшуюся сбоку и мѣшавшую идти шашку, онъ пробирался впередъ, предводительствуя кучкой мужиковъ. Нельзя было разобрать за дальностью разстоянія, но казалось, что шелъ деревенскій старшина Ѳедоръ Романовичъ, сотскій Шерстобитъ и еще кто-то, должно быть, изъ любопытныхъ.

На полѣ всѣ остановились и стали оглядываться. Они смотрѣли куда-то за Прокофія и Быкова, туда, гдѣ работали Авузинъ, Никитьевъ и Даниловъ. Тамъ мужики тоже прекратили работу и ждали, что будетъ. Сергѣй подошелъ къ Авузину и, слегка поблѣднѣвъ, вздрогнувшимъ голосомъ сказалъ:

— Не по мою-ль душу пришли… Кто ихъ знаетъ…

Авузинъ, молча, глядѣлъ изъ-подъ руки.

— Сюда, никакъ, идутъ… Гляди, что и правда, — промолвилъ онъ, мелькомъ взглядывая на Сергѣя, — чего добраго такъ оно и будетъ…

Онъ оглянулъ поле, словно примѣчая, кто изъ мужиковъ есть здѣсь, и опустилъ руку.

— Въ кусты-бъ тебѣ, Серега… Не ровенъ часъ… Кабъ въ насъ народъ-то настоящій былъ, алибо не выдали-бъ, а они вонъ…

Дѣдъ Ѳедоръ что-то кричалъ, но нельзя было разобрать, что. Стоявшій ближе Никитьевъ оглянулся на нихъ и крикнулъ:

— Тебя никакъ, Сергѣй, кличутъ… Будто бумага какая тебѣ…

— Какъ же быть-то, Титъ Мосеичъ… — слегка растерянно спрашивалъ Сергѣй, — вѣдь такъ и есть, меня трясутъ…

— А да вѣдь и пойдешь, не откажешься… — Философски замѣтилъ Авузинъ, — иди, чего ужъ тутъ…

Сергѣй пошелъ. По мѣрѣ того, какъ онъ подходилъ, странный неожиданный гнѣвъ наросталъ въ немъ. Первый моментъ было какъ будто страшно, ужъ больно неожиданно все это вышло, и вспомнились слова матери, все время ворчавшей на то, что ужо будетъ ему за все это, а потомъ злость взяла его на этотъ самый страхъ на себя, за то, что испугался, какъ мальчишка напроказившій.

Онъ подошелъ къ стражнику и, дерзко глядя прямо ему въ глаза, спросилъ:

— Меня, что-ль, кликалъ-то?

— Ты и есть Сергѣй Даниловъ? — переспросилъ стражникъ. Онъ былъ незнакомый, новый или переведенный откуда-нибудь.

— Я, а что надо-то?

— Бумага тутъ тебѣ прислана была… Чтобъ къ земскому… Вашъ деревенный затерялъ, что-ль…

Сергѣй посмотрѣлъ на дѣда Ѳедора.

— Какая бумага, дѣдъ?

— А песъ ее, какая тамъ она… Дали мнѣ намедни въ волостномъ, еще по празднику какъ былъ тамъ, а она, песъ ее, задѣвалась куда-то… Забылъ я про нее, ну ее къ ляду… — виновато говорилъ дѣдъ Ѳедоръ, моргая глазами.

— Ну вотъ, такъ и всегда у васъ… Отсиживать ему начальникъ приказъ далъ чтобы, и назначено было, чтобъ въ праздникъ отсидѣть, онъ тоже это понимаетъ, начальникъ-то, а онъ вонъ затерялъ… Теперь требуетъ какъ за неисполненіе и еще двое сутокъ набавилъ… — стражникъ говорилъ все это усталымъ равнодушнымъ голосомъ, какъ будто ему надоѣло возиться со всѣми этими мужицкими дѣлами, за которыя начальникъ бранилъ его.

Сергѣй укоризненно посмотрѣлъ на дѣда.

— Что-жъ ты, дѣдъ, такъ нехорошо то… — проговорилъ онъ, чувствуя какъ горячій липкій потъ разомъ выступилъ по спинѣ отъ того, что предположеніе его не оправдалось, и его никто забирать не хочетъ, — какъ же это ты такъ…

— А да вѣдь Богъ знаетъ, какъ это такъ… — виновато моргая глазами и стараясь не смотрѣть на Сергѣя, бормоталъ дѣдъ, — и песъ ее знаетъ, куда она, проклятущая, задѣлась…

Сергѣй еще разъ внимательно посмотрѣлъ на дѣда и подумалъ:

— «Знаемъ мы, какъ она задѣлась… Все ваши, черти толстопузые, штуки…»

— Что-жъ — сейчасъ и берешь, что ль? — спросилъ онъ, обращаясь къ стражнику.

— А что мнѣ тебя брать, чай и самъ дойдешь… Мнѣ еще въ хуторъ тутъ надо повѣстку доставить… Все судятся бѣсы проклятые…

Онъ былъ золъ, какъ-то равнодушно золъ, словно привыкъ къ этой злости.

— Когда прийти-то?

— А къ ночи и будь… Сказано, чтобъ къ ночи доставить тебя. Гляди, не обмани, не то еще сутокъ двое накинетъ…

— Ладно, ужо приду…

— Теперь сидѣть просторно, всѣ на работѣ… Что въ раю будешь…

— Вашъ рай…

Стражникъ повернулся и пошелъ назадъ. За нимъ пошли дѣдъ Ѳедоръ и молчавшій все время Шерстобитъ.

— Черти лиловые, — ругался Сергѣй, возвращаясь къ своей лошади, — все одна шайка, подвели дьяволы такъ, что въ самую работу сиди тамъ… Самъ начальникъ назначилъ, чтобъ въ праздникъ; нѣтъ, дай сомстить, въ самую работу пригнали…

Собравшіеся около мужики тоже ругались. Они расползались ко своимъ нивамъ, перекликаясь громкими голосами, браня шайку, старавшуюся пакостить имъ.

Быковъ съ Прокофіемъ слушали эту брань молча и сосредоточенно. Они почти ничего не говорили, только хмурились и почесывали бороды, съ темнымъ непроницаемымъ выраженіемъ.

— Пропадетъ дня четыре-то… — бросилъ Семенъ.

— Время-то горячее… — какъ бы сочувственно отозвался Прокофій.

— То-то что пахота…

— Ведро стоитъ… и то запоздали… — сокрушался старикъ, чуть-чуть улыбаясь въ бороду…

Сергѣй отпрегъ коня, поставилъ плугъ на половники, на которыхъ возили одноконные плуги на пашню, и пошелъ къ дорогѣ, ведя въ поводу лошадь.

Быковъ глядѣлъ въ него, словно поджидая, когда онъ подойдетъ ближе, и когда тотъ проходилъ мимо, крикнулъ:

— Что, Сергѣй Данилычъ, мало того, что морду побили въ сходѣ, еще и дровъ земскому попилить потребовалось?..

Сергѣй вдругъ остановился и, казалось, не приходись бы ему держать въ поводу лошадь, подскочилъ бы къ Быкову.

— Это все ваша шайка, Іуды христопродавцы, треклятые… — заоралъ онъ не своимъ голосомъ, — все ваши штуки, гады толстобрюхіе, клещи собачьи… Знаю я, все вы, все вы, змѣи подгребныя…

Онъ еще долго ругался, а два мужика слушали эту ругонь молча, чуть усмѣхаясь, словно она доставляла имъ наслажденіе.

— Ужо погодите, гады, лопнутъ у васъ брюхи ваши, будете тогда силу свою показывать, анафемы, черти, пропасти на васъ нѣтъ, — ругался Сергѣй, размахивая руками, словно призывая все небо на ихъ голову. — Ужо помянуть васъ осиновымъ коломъ, въ горло, дьяволы толстобрюхіе, не даромъ, не даромъ сыновья отъ васъ отрекаются, черная кровь васъ задави…

Онъ никогда не ругался такъ, какъ теперь. Кровь клокотала въ немъ, обида сжимала горло горячимъ комкомъ, и солнце вдругъ померкло, покраснѣло и навалилось на голову давящей тяжестью. Словъ не хватало, чтобъ обругать этихъ сытыхъ, самодовольныхъ стариковъ, сгрудившихся въ одну плотную шайку, стоящихъ другъ за друга, бьющихъ своей слитной, проклятой силой въ самое больное мѣсто.

Онъ ругался долго, съ остервѣненіемъ, наслаждаясь тѣмъ, что высказываетъ все долго копившееся на душѣ, мстя за недавній страхъ, за давнее оскорбленіе, за предательство, за собственное униженіе, такъ же, какъ за свою неудавшуюся женитьбу.

И когда голосъ сталъ прерываться, возмущенный больше всего тѣмъ, что они молча и внимательно выслушивали его ругань, онъ плюнулъ и зашагалъ впередъ, таща за собою туго шедшую лошадь.

И такъ горько стало у него на душѣ, такъ обидно, что впору было грянуться объ земь и заплакать кровавыми слезами…

…Какъ же — самое горячее время, когда каждая минута дороже золота, когда онъ всю ночь почти не спалъ, дожидаясь этого дня, перваго просвѣта утренняго, чтобъ выѣхать на пашню, и явился чуть не раньше самого Прокофія, когда весь горѣлъ страстнымъ напряженнымъ восторгомъ долгожданнаго труда — и вдругъ этотъ стражникъ съ своей отсидкой за то, что когда-то, зимой, онъ обругалъ стражника, ѣдучи изъ лѣсу…

И все эти богачки, все одна шайка ихъ, разбойничья шайка, подстраиваетъ такъ, что все словно нарочно выходитъ горько и больно…

— О-оо-о, чтобъ васъ, дьяволы ненасытные… — бормоталъ Сергѣй, свирѣпо дергая поводъ тянувшейся къ придорожной травѣ лошади, — пожаромъ бы васъ испалило!

И ему казалось, что будь у него сила, огромная, всеобъемлющая сила, онъ взялъ бы бичъ и бичемъ этимъ безпощадными ударами принялся бы гнать съ святой, вспаханной черными застывшими бороздами земли всѣхъ этихъ лавочниковъ, Прокофьевыхъ, Быковыхъ, что оскорбляютъ величіе ея гнусностью своей себялюбивой, пачкаютъ корыстью Іудиной, оскверняютъ злобой своей дьявольской…

Сергѣй пришелъ въ волостное, думая отсиживать три дня, но тамъ ему сказали, что за нимъ числится еще одна отсидка: три дня за оскорбленіе стражника и недѣля по приговору земскаго начальника за нарушеніе собственности, владѣній. Сергѣй не понялъ сначала, что это значитъ, но писарь объяснилъ ему, что сидѣть придется за то, что земскій разбиралъ дѣло, на которое Сергѣй не язился, по жалобѣ хуторянина, которому онъ по веснѣ помялъ озимь. Напрасно Сергѣй говорилъ, что онъ не получалъ вызова въ судъ, напрасно убѣждалъ, что никакихъ озимей мять онъ не могъ, такъ какъ съ хуторяниномъ дѣло было еще по зимѣ, писарь только спросилъ:

— А значитъ съ хуторяниномъ-то все же было?

— Да ругались, извѣстно, — отвѣтилъ Сергѣй, припоминая, какъ онъ воевалъ съ коломъ въ рукахъ съ хуторяниномъ и еще кфимъ то длиннымъ парнемъ, пришедшимъ за нимъ въ лѣсъ.

— Ну то-то и есть… Еще благодари, что деньгами не стребовалъ… У тебя и еще дѣлъ не оберестя…

— Какихъ такихъ дѣлъ?

— А такихъ… Эвона — жалоба въ волостной судъ крестьянки Пѣгаревой за оскорбленіе нехорошими словами въ праздникъ поминовенія усопшихъ — радоницы тожь… Послѣ по жалобѣ Прокофія Егорова — ищетъ за убытки по несостоявшейся свадьбѣ твоей сестры съ сыномъ его Иваномъ… Засудился, братъ, совсѣмъ, въ сквалыги пошелъ…

— Господи, да я… — началъ было Сергѣй, изумленный всѣми этими дѣлами, о которыхъ онъ даже и не слышалъ, но писарь только качалъ головой.

— То-то, братъ… А какой парень-то былъ — просто на удивленіе даже, похвалы достойно… А теперь? Бросилъ бы ты это все, право слово, бросилъ бы…

— Да что бросилъ бы? Что?

— Не знаешь… Чай мы одни, могъ бы и говорить… Плетью обуха не перешибешь, право слово, бросилъ бы… Гдѣ вамъ съ нимъ, чортомъ, тягаться, когда и мы-то его боимся… Не такое дѣло, чтобъ съ нимъ сквалыжиться…

— Бросилъ, бросилъ… — разсердился Сергѣй, — только и слышишь отъ васъ всѣхъ, что «брось да брось», а того не поймутъ…

— Понимать тутъ нечего, — перебилъ его писарь, — самъ не маленькій, понимать долженъ… Это тебѣ не пятый годъ… Тогда ваша взяла, а теперь гляди — хутора-то эти самые… Ну, то-то и есть, попробуй-ка съ нимъ тягаться, какъ онъ тебя въ три кнута примется… Говорю потому, что парень ты не какой прочій, жалости достойно на тебя глядѣть-то… Отца твоего зналъ…

Онъ помолчалъ немного и, улыбнувшись, сказалъ:

— Ну, иди, садись, неровенъ часъ, подъѣдетъ еще кто… Чай на праздникъ думалъ попасть?

— Извѣстно, ходъ крестный въ насъ… Въ Вознесенскій монастырь…

— Ну вотъ тебѣ и праздникъ. Почитать, что-ль, чего дать?

— А да вѣдь что-жъ ты тамъ будешь дѣлать, дай чего…

— Ну вотъ газетка, коихъ номеровъ нѣтъ, а все-жъ…

Послѣ тамъ пришлю съ Парменомъ книжку какую…

— Спасибо…

Сергѣй пошелъ отсиживать.

Каждый годъ въ это время къ Вознесенью черезъ Столбухино проходилъ крестный ходъ. Его ждали, какъ праздника, и вечеромъ, послѣ того, какъ крестный ходъ прошву черезъ Столбухино, въ деревнѣ всегда бывало гулянье. Его ждали, главнымъ образомъ, дѣвушки — и Дуня, окончивъ обрядку, ушла въ чистую половину, пристроила осколокъ зеркала на оконицѣ и подрумянила щеки. Она долго смотрѣла на себя въ смутной задумчивости, съ неясной грустью сознавая, что теперь какъ то не для кого стало все это дѣлать, но все же одѣлась, повязала платокъ такъ, чтобы онъ казался шарфомъ, и пошла на улицу.

Гулянье уже началось; гдѣ то, должно быть, на Ларіоновомъ крыльцѣ, уже играла гармоника. Въ тихомъ вечернемъ воздухѣ острые, чуткіе звуки переливались страннотрогательной цѣпью. Должно быть, игралъ Собакинъ Ѳедоръ, онъ только умѣлъ такъ играть, когда ему скучно было…

Дуня зашла за Вѣрой, потомъ за Настюшкой Шерстобитовой, потомъ за Татьяной. Всѣ пошли къ лавочникову крыльцу, чинно и тихо, какъ полагается въ началѣ гулянья. У кузницы встрѣтились парни, свои столбухинскіе, они шли отъ лавки и о чемъ-то громко сговаривались.

— Здорово столбухинскія купчихи… — привѣтствовалъ Денька Сучковъ, — чай, на лавочниковъ крылецъ?

— Здрасти… — отвѣтили дѣвушки, — а вамъ что за дѣло, хоть и туда…

— Гляди не ходи туда, не было-бъ драки… Тамъ слободскіе пришедши, съ гармонью, три балалайки…

— Въ васъ не спросились — хотимъ, такъ и идемъ.

— Бросьте, дѣвки, не будетъ добра…

— Отстаньте, чего вы насъ задерживаете?..

— Оставь, Денисъ, али не знаешь, что это барышни слободскія, гдѣ намъ то…

— То-то что гдѣ вамъ, пошли къ чертямъ, гораздъ намъ съ вами интересно… Вы еще поучитесь у слободскихъ, пудъ соли съѣшьте, тогда мы съ вами гулять будемъ, безкаблушники…

Дѣвушки презрительно относились къ своимъ парнямъ, когда въ деревню приходили гулять изъ села. Сельскіе умѣли хорошо пѣть, играли на балалайкахъ, и танцы они новые знали, а свои, деревенскіе, только сидѣли но праздникамъ дома, вечеромъ выходили и затѣвали драки со слободскими и косились на нихъ, что льстило дѣвушкамъ.

У лавки въ сумракѣ уже виднѣлся народъ; вокругъ слободскихъ, игравшихъ на балалайкахъ, собралась толпа. Мужики, бабы, даже старики слушали, какъ согласнымъ, складнымъ хоромъ отбрякивали сельскіе парни какой-то веселый танецъ.

— Ловко… — одобрительно крякалъ толкавшійся Шерстобитъ, уже немного выпившій и жаждавшій шума и людей, — ай да молодцы мальцы…

Съ дѣвушками всѣ сельскіе поздоровались за руку и съ такимъ почтеніемъ, какъ будто этимъ хотѣли подчеркнуть что-то особенное. Для нихъ нарочно сыграли новую пѣсню, подъ мотивъ которой Петька живой спѣлъ. Слова были подслушаны имъ гдѣ-нибудь въ столичномъ кабакѣ третьестепеннаго разряда, и пѣлъ онъ ихъ съ ужимками и гримасами, намекая на что-то не всѣмъ понятное, но пѣсня произвела необыкновенное впечатлѣніе.

Въ заграницей шляпы, платье

По журналу новыхъ модъ,

Тамъ по вкусу носятъ тряпки

А у насъ — наоборотъ…

— Здорово… — одобрительно кричалъ Шерстобитъ, — вотъ это ловко…

Въ заграницей въ ресторанѣ, —

разливался Петька,

Заказалъ я съ ветчиною бутербродъ,

И не быть мнѣ на томъ свѣтѣ,

А у насъ, у насъ — наоборотъ…

— О-хо-хо-хо… — гремѣла толпа.

Петька еще больше старался и подъ тренканье балалаекъ выводилъ:

Въ заграницей тамъ дѣвица

Жениха до свадьбы ждетъ,

Терпитъ, бѣдная, томится,

А у насъ, у насъ — наоборотъ…

Въ заграницей грязь не льется,

Въ городской водопроводъ,

Съ него рыба вмѣстѣ бьется,

А у насъ, у насъ — наоборотъ…

Это была злободневность, далекая, чуждая деревнѣ злободневность, подхваченная съ уличныхъ листковъ столицы, подслушанная въ какомъ-нибудь притонѣ, гдѣ куплетистъ въ грязномъ лакейскомъ фракѣ приводить въ восторгъ ею сутенеровъ, хулигановъ и проститутокъ какого-нибудь «Эдена», воткнувшагося между двумя брандмауерами закопченнаго дымомъ фабричныхъ трубъ предмѣстья, злободневность полутемныхъ пивныхъ и грязноватыхъ чайныхъ, гдѣ въ чайникахъ подаютъ водку, — но тутъ въ деревнѣ она производила необыкновенное впечатлѣніе именно тѣмъ, — что носила на себѣ несомнѣнную печать города; это было именно не похожее на повседневность, нѣчто не совсѣмъ понятное, но, конечно, высшее, какъ разъ то, что съ такимъ презрѣніемъ относится къ сѣрости деревни, къ избамъ, щамъ, работѣ, что бѣжитъ изъ деревни при первой возможности…

— Охъ, мать твою такъ, вотъ такъ здорово… — не могъ успокоиться Шерстобитъ, не совсѣмъ даже понимавшій, о чемъ поется и только ловившій этотъ несомнѣнный городской духъ пѣсни, — это не по нашему…

Петька кончилъ пѣть и, перебравъ струны, грянулъ вдругъ:

Ой хотятъ меня побить,

Хотятъ головку проломить,

Ну, не позволю никому

Побить головушку мою…

Онъ самъ сочинялъ всѣ эти припѣвки, разносившіяся потомъ въ округѣ безъ имени автора, свидѣтельствующія о новомъ творчествѣ деревни, когда на смѣну эпоса пришла литература, взамѣнъ пѣсни стишокъ. Онъ сочинялъ ихъ неожиданно даже для самого себя, и въ этомъ и была глазная суть.

— Ой хотятъ меня зарѣзать,

Что жирнова борова,

— старался живой, подражая угаданнымъ внутреннимъ чувствомъ мужицкому пѣнію.

За то хотя меня зарѣзать,

Что гуляю здорово…

Слободскіе прутъ въ деревню,

Что лебедя бѣлѣются,

Своихъ дѣвченокъ не берутъ,

На столбухинскихъ надѣются…

Это было не совсѣмъ складно, но за то свое, понятное и потому возбуждало тоже восторгъ и подражаніе. Живой считался самымъ лучшимъ кавалеромъ и благодаря этимъ припѣвкамъ, стишкамъ и балалайкѣ дѣвушки его отличали отъ всѣхъ.

Дѣвушки, пересмѣиваясь и подталкивая другъ друга, отвѣтили пѣсней, неизвѣстно откуда пришедшей, въ которой выразилась вся любезность деревни по отношенію къ занятнымъ парнямъ:

Слободскіе, къ намъ ходите,

Вы ходите, что домой,

Деревенскіихъ растяповъ

Чтобы не было ногой…

Это уже походило на турниръ пѣсенъ. Столбухинскіе парни, подошедшіе послушать живого, не остались въ долгу и тоже спѣли. Выступилъ Денька Сучковъ и, ломаясь, передавая то, что пѣлъ, движеніями всего своего тѣла, выкрикивалъ:

Ахти тошно, шлопотень иде… Слободскихъ артель…

Охъ тошнехонько, бѣда,

Да хоть бы спрятаться куда…

Живой не выдержалъ и, выскочивъ впередъ, раздвинулъ народъ актерскимъ утрированнымъ жестомъ и запѣлъ:

Раздайся народъ, махорка претъ,

Тише слободскіе — столбухинцы идутъ,

Лапти волокутся

Дайте, дайте имъ оборы,

Не то лапти оторвутся…

Кругомъ хохотали, а дѣвушки кричали новое, заманчивое слово, пришедшее изъ города, и хлопали въ ладоши:

— Браво, браво, слободскіе, вотъ ужъ можно сказать бисъ…

— Ахъ какъ село да Раменье

Можно городомъ назвать,

А столбухинскихъ мальчишекъ,

Можно по міру послать.

Ѳедька прося,

Денька нося,

Ванька въ торбочку кладё…

Дѣло принимало уже серьезный оборотъ. Столбухинскіе парни столпились и заворчали, какъ потревоженные звѣри. Это уже было оскорбленіе, на которое такъ или иначе надо было отвѣчать. Слободскіе тоже поняли это и, чтобы замять немного, принялись за танцы. Танцовали подъ двѣ балалайки, и модный танецъ, котораго не знали деревенскіе — падеспань. Дѣвушки выступали съ нѣжной и вмѣстѣ величественной граціей, выгибаясь такъ, словно хотѣли посмотрѣть на себя сзади и особенно въ этомъ отличалась Вѣра Калинина. Нѣкоторыя не знали танца и толкались, какъ богъ на душу положитъ, притоптывая ногами и держа руки прямо опущенными вдоль тѣла. И какъ ни былъ моденъ танецъ, какъ ни бренчали балалайки странный не идущій къ суровымъ деревенскимъ сумеркамъ мотивъ, глядя на нихъ, на ихъ истовыя, выработанныя поколѣніями движенія, — тѣ же самыя движенія, какими прельщали, сохраняя каменную неподвижность лицъ, ихъ бабушки и прабабушки, — вспоминалась какая-нибудь русская мятелица, трепакъ и все близкое и понятное, а не далекій и чуждый падеспань.

Живой вертѣлся въ танцѣ, какъ будто танцовалъ не на землѣ, а на раскаленной плитѣ. Онъ подбрасывалъ ногами, хваталъ даму такъ, что та ураганомъ вертѣлась вокругъ него, притоптывалъ и напѣвалъ:

Я изъ мазуриковъ мазурикъ,

Всей деревнѣ надоѣлъ,

Вся деревня богу молитъ,

Чтобъ мазурикъ околѣлъ…

Потомъ захватывая полными горстями только что распустившіеся цвѣты жасмина изъ принесенныхъ съ собою букетовъ, сталъ швырять ихъ въ лицо дѣвушкамъ.

Усталые, возбужденные парни и дѣвушки перестали танцовать и присѣли на крыльцо. Живой толкнулъ Котова и сталъ просить:

— Санька Котъ, сыграй намъ что-нибудь…

Санька поглядѣлъ на него и покачалъ головой укоризненно.

— А вѣдь ты, Петька, трепало… — отвѣтилъ онъ.

— Какъ трепало?

— Такъ, трепало…

Живой посмотрѣлъ на него нѣсколько мгновеній и сообразилъ. Онъ поставилъ себя неловко передъ барышнями и тѣмъ конфузилъ всѣхъ слободскихъ. Они хотѣли показать свое вѣжливое обращеніе, а живой промахнулся. Онъ всталъ передъ Котовымъ и, кланяясь, произнесъ:

— Александръ Мартыновичъ, извиняюсь…

— То-то что извиняетесь…

— Александръ Мартынычъ, малороссійскаго…

Подошли мужики, которые ходили привязывать лошадей въ ночное. Они смотрѣли на слободскихъ, покачивали головами и имъ нравилось, что парни такъ веселы и забавляются у всѣхъ на глазахъ.

— Такъ то, старики, — подмигнулъ имъ живой, — Старики меня ругаютъ, зачѣмъ въ Столбухино хожу, — старики како вамъ дѣло, что я Вѣрочку люблю…

Вѣра Калинина вздрогнула и закраснѣлась. Мужики захохотали, кто-то крикнулъ:

— Ай, Вѣра Ивановна, какоТо гуся обротала…

Вѣра поднялась и со слезами на глазахъ пошла прочь отъ крыльца. Ей нравился живой, хотя тотъ не любилъ ее и всегда высмѣивалъ, и о томъ, что она за нимъ бѣгаетъ, знала вся деревня.

— Живой, чего ты треплестя то, не лучше всѣхъ, — вступилась за Вѣру Дуня, — чего ты округъ нее смѣестя? Сущій трепало…

— А что она за пармадонна такая, — возразилъ живой, — что она съ подъ себя разыгрываетъ, будто она гергина міра…

— А ты думаешь, что ты піонъ міра?

— Вотъ, что я думаю, — знайте, что я зря никого не обижу, — оправдывался живой, — почему про васъ ничего нѣтъ?

— А почемъ я знаю, можетъ, и про меня хуже еще грязи натрепано…

— Про васъ ничего нѣтъ, а эта — фыра гундавая, — передразнилъ живой, стараясь произносить такъ же, какъ Вѣра, немного въ носъ, — совсѣмъ и васъ-то я не зналъ, какъ отъ нея узналъ, что вы заняты… Всѣмъ благовѣститъ: съ мужичишками путаются дѣвки, тоже кавалеры, да и барышни тоже… Сама барышня.

— Ахъ парни, вотъ парни… — восторгался подвыпившій Шерстобитъ, — ну и парни.

Живой уставился на него, и смотрѣлъ съ минуту.

— Слушай, дядя, а нельзя ль за компанію закурить? — проговорилъ онъ.

— А да что-жъ — можно… — согласился Шерстобитъ, вытаскивая кисетъ, спички то есть?

— Знамо, е… — передразнивая мужика, стараясь говорить его языкомъ, отвѣтилъ живой.

— А какъ тя звать-то, слышу все живой, да живой, а такъ и не знаю, — говорилъ Шерстобитъ, свертывая цыгарку.

— А меня зовутъ Петръ Митричъ, а тебя то какъ?

— А да Матвѣй…

— Вотъ по матушкѣ-то какъ, знаю, а по батюшкѣ-то какъ? — допытывался живой.

— Феклистовъ… Матвѣй Феклистовъ. Шерстобитовъ и фамиліе наша будетъ…

— Такъ, такъ, хброшая фамиліе, не то что наша…

— А чѣмъ плоха?

— Да народу гораздъ губитъ… Какъ батьку моего хоронили — страсть, что народу погибло зря…

— Какъ такъ?..

— А такъ… — Живой оглянулся, и всѣмъ понятно стало, что онъ высмѣиваетъ наивнаго мужика. Шерстобитъ, подвыпивъ, ничего не замѣчалъ и говорилъ добродушно, видимо польщенный, что городской парень обратилъ на него вниманіе. — Такъ вотъ и пропало, — продолжалъ живой въ то время, какъ остальные мужики и парни пододвинулись ближе, — хоронятъ это отца моего, народу — что въ крестномъ ходу, страсть просто… Полиціи этой самой — ни приведи Господи… Глядятъ, — что такое: то одного, то другого все городовой за шкирку да въ часть, на высидку, значитъ. — Въ чемъ дѣло? Подходятъ, спрашиваютъ кого, молъ, хоронятъ? — А живого… Какъ такъ, живого? А городовой услышитъ и сичасъ: пожалуйте въ часть, зачѣмъ не хорошіе слухи говорите,

будто живыхъ полиція позволяетъ хоронить, да… Страсть сколь народу зря пропало…

Общій хохотъ покрылъ конецъ разсказа. Смѣялись мужики, смѣялись дѣвушки и самъ Шерстобитъ смѣялся, довольный забавой.

— Ай парни, ай веселый народъ…

— Умѣютъ потѣшить, не то что наши лапотники…

— Прожженый народъ, не зря наборшшики.

— А вотъ тоже про Саню Котова знаю дѣло, — началъ живой, но его одернули, и онъ замолчалъ.

— Живой, разскажи, разскажи, что такое про Котова знаешь…

— Да ничего, такъ, исторія такая была… — отпирался живой.

— Ладно, нечего про меня говорить, самъ такой же, — протестовалъ Котовъ.

— Ужъ ты молчи, знаемъ мы твою котячью морду, куда она за молокомъ ходитъ…

— Тожъ и мы знаемъ…

Смѣялись, шутили, иногда пѣсня прорывалась внезапно, а тѣмъ часомъ стемнѣло и большая багровая луна вылѣзла изъ-за крышъ. Стало холоднѣе, по какъ будто уютнѣе и отошло дневное и привычное, словно случилось со всѣми нѣчто, что поставило рѣзкую грань между вчерашнимъ днемъ и завтрашнимъ…

Народу прибавлялось, то ли выходили изъ избъ сидѣвшіе тамъ, то ли изъ другихъ деревень собирались на гулянье. Уже ходили по улицѣ толпами, пѣли и играли, на гармоникахъ и еще слышалось пѣніе: шли по большаку, должно быть, парни…

Живой собралъ свою компанію и пошелъ пройтись по улицѣ': Дѣвушки тоже поднялись и въ противность обычаю живой пригласилъ ихъ пройтись вмѣстѣ. Онъ шелъ возлѣ Наташи дѣда Ѳедора Романовича и, перебирая струны балалайки, напѣвалъ, низко наклоняясь къ ней:

Наташа въ тѣхъ стѣнахъ родилась,

Гдѣ незабудка расцвѣла,

Счастьемъ розы насладилась

И меня свела съ ума…

Ахъ Наташи, Дуни, Насти

Скажу, — вы розы безъ прикрасъ,

На васъ надѣлъ бы я короны

И царицами сдѣлалъ васъ…

Онъ сдѣлалъ ловкій переборъ, наполнившій улицу трепетнымъ звономъ металическихъ струнъ и вдругъ, повернувшись, пошелъ передъ дѣвушками задомъ, выпѣвая тонкимъ фальцетомъ и встряхивая головой съ выраженіемъ безконечной удали и молодечества:

Ахъ, столбухински дѣвченки, посадите кустокъ розы,

Безъ земли мнѣ на груди,

Когда Наташа сядетъ рядомъ,

Тогда розѣ расцвѣсти…

Онъ не успѣлъ кончить, какъ откуда-то изъ прогона, въ которомъ тьма стояла черной тѣнью, выскочила цѣлая ватага подростковъ мальчишекъ и, кривляясь и прыгая, кувыркаясь въ пескѣ, такъ что пыль поднималась столбомъ, заверещала на разные голоса:

Слободскіе, не ходите,

Вы бунтовъ не заводите,

Слободскіе, не воняйте,

Намъ гулянье не теряйте…

— Шашь, паганцы… — цыкнулъ на нихъ живой, а остальные парни кинулись ловить мальчишекъ, которыхъ, очевидно, подучили парни, но тѣхъ и слѣдъ простылъ.

Живой, Саня Котовъ и другіе слободскіе парни собрались въ кучку и о чемъ-то переговаривались. Они знали, что мальчишки не зря выскочили: должно быть, столбухинскіе парни здорово недовольны ими, если рѣшились, конфузить ихъ при дѣвушкахъ.

— Ребята, гляди… — предупреждалъ живой, — безъ драки не быть, я вижу, я все понимаю… Гляди въ оба…

— А либо не обидятъ… Чай и мы не маленькіе…

— То то же…

Они порѣшили не оставлять одинъ другого и быть всѣмъ вмѣстѣ. Дѣйствительно, похоже было, что драки не миновать. Куда-то пропали всѣ столбухинскіе парни, словно попрятались. Можетъ быть, просто пошли къ Пѣгарихѣ пить водку, а можетъ быть сговариваются побить слободскихъ.

Слободскіе опять подошли къ дѣвушкамъ и гуляли съ ними, какъ ни въ чемъ не бывало, только зорко посматривали по сторонамъ. Дѣвушки смѣялись, кокетничали, слободскіе ухаживали за ними, часто можно было видѣть какъ близко наклонившійся парень такъ придвигался къ дѣвушкѣ, что невозможно было разобрать, гдѣ чьи руки, но едва только показалась на улицѣ партія столбухинскихъ Мальцевъ, какъ въ одну минуту всѣ слободскіе оказались въ плотной кучкѣ. Но это была напрасная тревога. Шелъ, предводительствуя небольшой кучкой богатыхъ парней, Ванька Прокофьевъ. Онъ былъ сильно пьянъ и въ томъ добродушномъ настроеніи пьянаго человѣка, когда ему хочется всѣхъ обнять, всѣхъ угостить, хочется смѣха, веселія и ласковости. Завидѣвъ слободскихъ, онъ отступилъ на два шага и, широко раскрывая руки, заоралъ на всю улицу:

— Кого вижу, Господи… Петра Дмитричъ, Александра Мартынычъ, Господи-жъ, Боже мой…

Онъ полѣзъ обниматься, потомъ цѣловался, и переходя поочередно изъ рукъ въ руки, кричалъ:.

— А я на селѣ былъ, семь верстъ отмахалъ, все компаніи вашей искалъ — господи Боже мой, а они тутъ…

— Тутъ, тутъ, никуда не потерялись… — посмѣивался живой, — гдѣ намъ и быть, какъ не съ вашими барышнями…

— Барышни? — Ванька уставился на дѣвушекъ, отодвинувшихся къ сторонкѣ, и, снявъ картузъ, грянулъ его объ немъ: — у насъ не барышни, а чистое золото… Вѣришь ли, живой, то есть вотъ, какъ попу на духу — хочу жениться, всѣ хороши… То есть невозможно даже выбрать, такъ всѣ пріятны… Батька туда-сюда: на этой женись — можно; нѣтъ, на этой — тоже съ моимъ удовольствіемъ: что ни барышня то цвѣтокъ…

— Поди ты, трепало, чего конфузишь зря… — смѣялись слободскіе, а дѣвушки обидѣлись и пошли впередъ: — тоже наплетешь…

— Чего тамъ… — Ванька махнулъ рукой и, подобравъ картузъ, крикнулъ: — со свиданіемъ, значитъ? Какъ же такъ, надо спрыснуть… Чтобъ по настоящему…

Онъ обнялъ живого, изъ дружескихъ чувствъ навалился на него всей тяжестью хмельного тѣла и потащилъ его къ Пѣгарихѣ. За нимъ пошли остальные: лавочниковъ Степка, двое Быковыхъ, Собакинъ Ѳедоръ и всѣ слободскіе.

И не успѣли они скрыться за воротами Пѣгарихиной избы, какъ на улицѣ появились остальные столбухинскіе парни — изъ тѣхъ, что ушли съ гулянья отъ Ларіонова крыльца. Они подходили къ дѣвушкамъ, перекидываясь съ ними насмѣшливыми словами, но видно было, что вышли они не для гулянья и не въ дѣвушкахъ тутъ дѣло.

Луна поднялась выше и темная густая туча прилегла подъ ней, какъ будто въ томъ концѣ земли неожиданно выросли вдругъ огромныя горы. Было свѣтло, и черныя тѣни усиливали этотъ свѣтъ, заливавшій улицу серебряной дымкой, въ которой колеблющимися, невѣрными силуэтами двигались парни и дѣвушки. Съ уходомъ гулявшихъ парней стало какъ будто тише и слышно было, какъ гдѣ-то далеко, на большакѣ или еще дальше, поютъ все тѣ же, что пѣли раньше.

— Не иначе, какъ струковскіе времени дожидаются, когда на гулянье придти, драку завести, — соображали дѣвушки, прислушиваясь къ этому пѣнію, — давно уже они тамъ торчатъ, глотки дерутъ…

Таня поглядѣла на луну, на черную тучу подъ нею, которая какъ будто росла, словно внезапно выдвинувшіяся горы приближались къ деревнѣ, и ей стало скучно. Но домой ей тоже нельзя было идти: тамъ сидѣли сейчасъ пьяные парни, мать бѣгала изъ подполицы въ кладовку, угощая ихъ, и было душно отъ запаха водки, ругани парней и льстивыхъ, неискреннихъ словъ матери.

И на улицѣ было душно. Какъ будто нещючь была, а все еще не могъ уйти вечеръ: такъ дышала нагрѣтая за день земля тепломъ, такъ пряно и сухо пахли травы. Вѣтерокъ налетѣлъ, зашумѣлъ листьями, склонилъ кусты у ручья, и соловьи, что пѣли въ нихъ, умолкли и прислушались…

Жаръ шелъ надъ землей, сухой ночной жаръ, когда не было росы, поднималъ въ душѣ неясную тревогу и будилъ старое, такое, что никакъ не вспомнить было… Таня отстала отъ подругъ и заглядѣлась на ручей. За нимъ чернымъ мертвымъ силуэтомъ виднѣлась только изба Дмитрія Прокофьева, странная, какъ будто пустая, похожая на избушку на курьихъ ножкахъ изъ сказки.

Соловей опять осмѣлился и запѣлъ, но онъ еще не научился, видно, потому что пѣлъ онъ какъ-то неловко, все щелкалъ и присвистывалъ и часто обрывался.

Душнымъ, сухимъ тепломъ вѣяло отъ полей, словно тамъ сгорѣла подъ дневнымъ солнцемъ озимь и теперь отходитъ этимъ сухимъ, горѣлымъ запахомъ. Луна глядѣла прямо въ очи, и такъ настойчивъ и вопросителенъ былъ ея взглядъ, что жутко и вмѣстѣ съ тѣмъ сладко было купаться въ ея свѣтѣ.

Смутное темное желаніе копилось въ груди, гдѣ-то тамъ, въ сильномъ молодомъ тѣлѣ, и такъ сладко и тягостно и странно было Танѣ…

Она слушала соловья, слушала человѣческіе голоса, доносившіеся съ того конца улицы, и ей хотѣлось крикнуть громко, чему-то засмѣяться и тутъ же заплакать и, приникнувъ къ старой, полусгнившей изгороди, она прошептала:

— Сережа… Сереженька…

И уставилась на луну не мигающими, широко-открытыми глазами…

Всѣмъ было не по себѣ отъ духоты ночной, когда тѣло не отдыхало, а томилось, обливаясь горячимъ липкимъ потомъ. Это уже была засуха, все приникло подъ ея тяжелымъ дыханіемъ и покорно клонилась зажелтѣвшая озимь, пугая людей своимъ безсиліемъ.

Ночь безросая была, какъ предчувствіе; никто не могъ и не хотѣлъ спать, всѣ ждали чего-то, выходили изъ домовъ и присматривались къ синему небу, по которому, багровая и напряженная, плыла страшная луна.

Горы вдали все подымались и подымались, медленно и упорно, словно стремились закрыть все небо, и звѣзды гасли подъ ними безмолвно…

Все стало какъ-то особенно тихо, слышалось только пѣніе, да гдѣ-то, должно быть въ Пѣгарихиномъ дворѣ, громко и оживленно перекликались угостившіеся парни, вываливаясь изъ избы. И не успѣли они выбраться на улицу, какъ снова вся улица наполнилась смѣхомъ и пѣснями и хмѣльнымъ разгуломъ загулявшей молодежи.

Опять толпа сновала по улицѣ взадъ и впередъ, но уже не было веселья, а осторожное опасеніе владѣло людьми: дѣвушки ходили, прижимаясь другъ къ дружкѣ, останавливались возлѣ чьей-нибудь избы, поглядывали на парней, что ходили ковырями, наполняя воздухъ звуками гармоникъ и припѣвокъ.

Слободскіе ждали съ минуты на минуту нападенія и ходили въ кучѣ, а столбухинскія богачки не отставали отъ нихъ — всѣ выпившіе, задорные, которымъ чортъ не братъ…

Началось все, какъ всегда это бываетъ, съ пустяковъ. Не то толкнулъ кто-то кого-то — изъ тѣхъ, что ждали случая завести драку, не то ругнулся кто-то нехорошо…

Парни ходили двумя партіями: одна подъ предводительствомъ Егора Никитьева, въ которой всѣ парни были изъ семей, воевавшихъ изъ-за схода, компанія тоже выпившая, смутно недовольная и тѣмъ, что въ деревнѣ пошла склека, при которой жить стало неудобно и тяжело, и слободскими парнями, отбивавшими дѣвушекъ. Свои мальцы — всѣ эти Ваньки Прокофьевы, лавочниковъ Степка, Быковскіе ребята, водившіе компанію съ слободскими, будили въ нихъ темный протестъ, похожій на бунтъ; неизвѣстно было, кто виноватъ во всемъ, что свалилось на деревню, но причастность къ этому загордѣвшихъ парней была несомнѣнна: не даромъ они орали пѣсни, какъ будто только ихъ и было въ деревнѣ, не даромъ задѣвали дѣвушки, какъ будто только для нихъ тѣ и вышли гулять, недаромъ фыркали они на отдѣльно ходившихъ столбухинскихъ парней, что не водили компаніи съ слободскими…

Уже пора была, пожалуй, и расходиться: луна закрылась надвигавшимися тучами, и матери уже кликали своихъ дочекъ по домамъ., а нѣкоторые отцы уже ходили по улицѣ и звали парней въ избы, — какъ гдѣ-то возлѣ кузницы послышался крикъ, сердитые голоса ругались нехорошими словами, и стало понятно, что возникаетъ ссора.

Нельзя было разобрать, кто что кричитъ, но дѣвушки разомъ, какъ испуганное стадо, бросились по домамъ и какъ по командѣ, въ избахъ возлѣ кузницы потухли огни, словно тамъ внезапно вымерло все. Дѣдъ Ѳедоръ Романовичъ уже спѣшилъ къ мѣсту ссоры, но не успѣлъ онъ добѣжать, какъ крикъ у кузницы усилился, перешелъ въ озлобленный звѣриный ревъ и оттуда донесся характерный лязгающій звукъ ударовъ.

И острый, пронзительный, страшный отъ темноты и веселой жестокости, призывный крикъ прорѣзалъ воздухъ:

— Нашихъ бьютъ!..

Дѣдъ не добѣжалъ и пріостановился. У кузницы уже варило, какъ въ котлѣ, кипѣло черное и хрипящее, страстные голоса злобно стонали, ругань неслась вдоль улицы — шла драка, которой должно было закончиться гулянье.

Изъ воротъ выскакивали мужики, распоясанные, въ бѣлыхъ портахъ, приготовившіеся ко сну или потревоженные отъ ужина, и переговаривались тревожно. Драка парней была дѣломъ знакомымъ и привычнымъ, но теперь вся деревня жила такой напряженной жизнью, что все казалось не такимъ, какъ всегда: не быть добру отъ драки въ такое время.

Огромный Авузинъ прислушивался къ доносившимся отъ кузницы крикамъ и сомнительно качалъ головой.

— Передрались таки, Титъ Мосѣичъ, — подошелъ къ нему дѣдъ Ѳедоръ, — все слободскіе эти самые…

— И наши не хуже, поди, мой тамъ въ первую голову полѣзъ, — угрюмо отвѣтилъ Авузинъ, — ишь ихъ беретъ какъ…

— Ахъ, Боже мой, ахъ какъ же это… — растерянно толкался Ульянъ Гусевъ, — дѣло то, дѣло какое…

— Угомонить бы ихъ, сходить къ нимъ… — толковалъ Федоръ Романычъ, — Титъ Мосѣичъ, сходилъ бы ты со мной…

— Сунься-ка поди… — усмѣхнулся Борисъ Никитьевъ, — того и гляди, ножикомъ получишь…

— То-то и есть, что всякій съ ножикомъ. Разбойники, сущіе разбойники… Идетъ на гулянье, гашникъ подтягиваетъ, а въ самого къ гашнику ножикъ прицѣпленъ, ровно часы тамъ, либо шарфъ, что ль…

— Безъотцевщина все, за то это, все самоволье…

— Всыпать бы имъ въ волостномъ въ портки, потишѣли бы…

— Поди всыпь, онъ тѣ всыпетъ…

Сплошной звѣриный ревъ стоялъ надъ кузницей, что то трещало тамъ, что-то ломалось — должно быть, изгородь расхватали озлившіеся парни, трескъ такой шелъ, что страшно было.

Бабы повыползали изъ воротъ, заохали и заахали, нѣкоторыя причитать стали. Страсть что такое дѣлалось тамъ, у парней.

— О-о-о-о… — неслось оттуда, покрываемое руганью и трескомъ, — о-о-о-о…

— Господи спаси и помилуй… Помяни Господи царя Давыда и всю кротость его… — причитали бабы, — Ѳедоръ Романычъ, ты деревенный, пошелъ бы туда…

— Да я что жъ, я пошелъ бы, да попробуй, сунься туда то… Развѣ съ Титъ Мосеевымъ…

— Родненькіе, не дайте сгибнуть мальцамъ, голубчики…

— Поди сама, старая, толкнись, они тѣ покажутъ…

— Господи, да что жъ это такое?..

Драка все какъ будто усиливалась. Уже ревѣла вся деревня отъ нея, разошлись парни во всю и за все разсчитывались, какъ могутъ разсчитываться пьяные, охмелѣвшіе отъ водки и злобы люди, копившіе большой счетъ обидамъ, ненависти и тоскѣ… Уже ничего не стало жаль, нечего было терять — все одно, пропадешь — и кидались другъ, на друга, какъ звѣри, не помня себя, невѣдомо, что крича.

Должно быть, слободскіе не выдержали — дрогнуло что-то тамъ и топотъ пронесся до деревнѣ ураганомъ — побѣжали, видно, а сзади, насѣдая на нихъ, понеслась побѣдившая партія съ гикомъ, свистомъ и воемъ, какъ псы разъярившіеся за звѣремъ. И все это клубкомъ вынеслось за деревню¹ какъ вдругъ звенящій страшный крикъ, словно огненная ракета, взлетѣлъ надъ всѣмъ содомомъ:

— Убили!!!

Разомъ все потухло, какъ будто кто-то огромный закрылъ какую то крышку, и только топотъ несся, глухой, торопливый топотъ убѣгающихъ людей.

— Оо-ой! А-а-а… — звенѣлъ крикъ, похожій на вой на смерть раненаго животнаго, все еще злобный, но уже отчаяный, одинокій и отъ того еще болѣе страшный.

Двѣ или три тѣни, смутно мелькая въ сумракѣ, громко отбивая коваными сапогами, пронеслись по деревнѣ.

— Стой, держи, лови… — рванулся къ нимъ Ѳедоръ Романовичъ, — лови, убивцы…

Но бѣжавшіе мелькнули въ прогонъ и пропали. Мужики кинулись было за ними, но ихъ чуть не сбили съ ногъ: опять оттуда бѣжали…

Авузинъ не хотѣлъ бѣжать, онъ пошелъ отыскивать своего Мишку, — но вдругъ черная, хрипящая, какъ загнанная лошадь, масса изо всей силы ударилась объ него такъ, что онъ покачнулся.

— Стой, лѣшій, ай съ ума спятилъ… — выкрикнулъ Авузинъ, крѣпко уцѣпившись за бѣгущаго, — никакъ ума рѣшивши?..

— Пусти… — отрывисто хриплымъ голосомъ проговорилъ парень, дѣлая неимовѣрныя усилія вырваться, — говорю, пусти…

— Врешь, не на того напалъ… Отъ меня не вырвестя… Стой…

Парень рванулся, что-то затрещало разрываемой матеріей, но огромный мужикъ въ одинъ моментъ подмялъ его подъ себя.

— Пусти… — хрипѣлъ внизу парень, — Титъ Мосѣичъ, пусти…

Подбѣжали другіе мужики и кинулись къ нимъ, но ничего не могли сдѣлать: въ темнотѣ, катаясь въ пыли, мелькая чѣмъ то бѣлымъ, разорванной рубахой должно быть, боролись бѣжавшій съ Авузинымъ; кто-то хрипѣлъ, кто-то отрывисто сквозь зубы ругался, и никакъ нельзя было разобрать, гдѣ Авузинъ и гдѣ парень.

Наконецъ, парень дернулся послѣднимъ усиліемъ и вырвался бы, если-бы Авузинъ, боявшійся употребить всю свою силу, не смахнулъ его однимъ движеніемъ опять подъ себя, подгибая голову пойманнаго куда-то внизъ, къ колѣнямъ.

— Врешь, коли ты такъ, такъ и я такъ… — ворчалъ онъ, насѣдая на притихшаго парня, — али я не совладаю?..

— Пусти… — уже не двигаясь и, очевидно, отдаваясь, твердилъ парень, — пусти, Титъ Мосѣичъ…

— Ага, узналъ… — торжествующее бормоталъ Авузинъ, — то-то братъ… Убивствомъ заниматься… То-то братъ…

Не выпуская изъ рукъ парня, онъ поднялся и поставилъ его на ноги. Мужики окружили его, собралась куча цѣлая, что-то кричали, что-то толковали, но ничего нельзя было разобрать.

— Кто таковъ, говори… — приступалъ Ѳедоръ Романовъ, — со слободы?..

Парень тяжело дышалъ и хрипѣлъ, что-то сплевывая.

— Говори, кто таковъ?

— Ай не узнали? — проговорилъ, наконецъ, онъ, — все продолжая сплевывать, — своего столбухинскаго не узнали… Прокофьевъ, Иванъ Прокофьевъ я…

— Ванька?.. Что за лѣшій?

— Стой, братцы, дѣло не тихо, — выступилъ кто-то, вввь въ бѣломъ и длинной до колѣнъ рубахѣ, — убили тамъ…

— Кого убили, что такое, кто такой?..

— Убили, держи его, можетъ, онъ…

— Никого я не убивалъ, что вы, православные? — заговорилъ Ванька, — ай вы бѣлены объѣвши?..

Отъ него несло водкой, но онъ какъ будто протрезвился совсѣмъ и говорилъ растеряннымъ, вздрагивающимъ голосомъ.

— Что вы, братцы, кого я убилъ, что вы…

— А вотъ тамъ видно будетъ, стой, не пущай его, держи, деревенный…

— Держи, держи, тамъ разберутъ… Не пущай…

— Да никакъ вы ошалѣвши… — пытался отстоять себя Ванька, но отъ усталости или отъ волненія говорилъ онъ такимъ тономъ, что мужики окружили его еще плотнѣе.

— Держи, нечего тамъ, тамъ ужо разберемъ…

Высокій, весь въ бѣломъ мужикъ упрямо твердилъ, чтобъ не отпускать, какъ будто нарочно не слушая ничего, что лепеталъ Ванька.

— Ужо тамъ разберемъ, такое дѣло… — добавилъ онъ, отворачиваясь отъ пойманнаго, — вяжи его…

Онъ распоряжался, словно имѣлъ власть, и — какъ всегда это бываетъ въ растерянной толпѣ — его слушались. Откуда-то взялся длинный, скрученный, какъ жгутъ, поясъ, кто-то уже крутилъ Ванькины руки назадъ, помогая себѣ зубами. Й черезъ минуту дѣдъ Ѳедоръ уже хлопоталъ, чтобъ отвести Ваньку въ избу, а протрезвившійся Шерстобитъ, исполнявшій обязанности сотскаго, запрягалъ во дворѣ тѣлѣгу ѣхать къ уряднику.

— Да погоди, постой, можетъ, и нѣтъ ничего, можетъ, такъ подрались только… — заговорилъ Авузинъ, соображая, что тутъ что-то неладно, больно скоро все это сдѣлалось, словно кто по командѣ все исполнялъ, — можетъ, и не убили никого…

Высокій мужикъ въ бѣломъ повернулся къ нему, и онъ по голосу узналъ въ немъ Ивана Калинина.

— Нѣтъ, не просто подрались — одного убили… Я знаю…

Онъ не сказалъ, откуда онъ это знаетъ и какъ могъ узнать, когда все это продолжалось не болѣе десяти минутъ и онъ появился откуда-то въ самомъ началѣ, но ему повѣрили и никто не переспрашивалъ.

Завязывавшій руки выпрямился, и Авузинъ еще разъ удивился, это былъ Алексѣй Мироновъ, одѣтый, какъ всегда, какъ будто онъ не ложился спать, даже словно дома не былъ: все какъ слѣдуетъ было, картузъ, сапоги…

— Ты-то откуда взял… — началъ было Авузинъ, но сразу почему-то смолкъ и отошелъ въ сторону.

— Старшина, деревенный, добросовѣстныхъ сбивай, дѣло не тихое… — командовалъ Иванъ Калининъ, — православные, надо идти къ кузницы… Потому убивство.

На Ваньку уже не обращали вниманія. Онъ стоялъ въ толпѣ, не будучи еще въ силахъ сообразить, что съ нимъ случилось, время отъ времени оглядываясь недоумѣло и пробуя связанныя руки.

Толпа росла, — уже почти всѣ собрались сюда, кто-то принесъ фонарь.

Краснымъ напряженнымъ пятномъ бродилъ тусклый глазъ его, то приникая къ землѣ, то подымаясь, чтобъ освѣтить чье-нибудь лицо, — и тогда изъ моака, казавшагося еще гуще отъ этого фонаря, выступало желтое лицо, острые, поблескивающіе глаза, черная борода — все какъ будто незнакомое, чужое, словно люди всѣ странно измѣнились…

Освѣтили фонаремъ и Ваньку: онъ. слегка зажмурился отъ внезапнаго свѣта и что-то забормоталъ, но никто не слушалъ, что онъ говоритъ, всѣ съ жаднымъ любопытствомъ впились въ блѣдное пятно лица, испачканнаго въ пыли, съ кровавымъ подтекомъ у угла рта…

Осмотрѣли его всего. Иванъ Калининъ, словно показывая невиданнаго звѣря, поворачивалъ его изъ стороны въ сторону, тыкалъ пальцами на замазанные въ чемъ-то черномъ штаны и коротко билъ угрюмымъ словомъ:

— Эва — кровъ… Аще кровъ… Вона, на штанинѣ то… Аще…

И всѣ отступили отъ Ваньки, словно незримая тѣнь прошла между нимъ и людьми, и онъ остался одинокимъ въ странномъ, внезапно образовавшемся кругъ. Возлѣ только стоялъ Алексѣй Мироновъ, словно на стражѣ сотскій, и спокойно посматривалъ на всѣхъ, какъ будто ему никакого дѣла ни до чего не было…

Какъ странная процессія, предводительствуемая, тусклой точкой колебавшагося въ чьей-то невѣрной рукѣ фонаря, черная, глухо переговаривающаяся толпа двинулась къ кузницѣ. По дорогѣ приставали къ ней еще люди, бабы и ребята, разбуженные общимъ гомономъ, что-то спрашивали, о чемъ-то вздыхали, кто-то причиталъ тонкимъ голоскомъ…

Чѣмъ дальше шли, тѣмъ больше прибывало народу; — непонятно было откуда, набралось столько народу, какъ будто во всемъ Столбухинѣ не видно было такъ много; и дальняя зарница, вдругъ вспыхнувъ, освѣтила эту толпу, молчащія избы, чутко насторожившіяся яблони за ними, и вновь потопила все во тьмѣ…

И только фонарь, странный глазъ невѣдомаго животнаго, медленно двигавшагося по темной улицѣ, — ползалъ надъ землею, что-то отыскивая, что-то нащупывая…

— Эва — кровъ… — коротко бросалъ Иванъ Калининъ, — еще… И аще кровъ…

Онъ тыкалъ бѣлой, странно длинной рукой въ бѣломъ рукавѣ и велъ дѣда Ѳедора, словно и раньше дорогу зналъ.

Кое-гдѣ лежали сломанные колья изгороди, чья-то фуражка валялась — ее подобрали, земля была изрыта, словно тутъ стадо прошло, и кровь большой лужей чернѣла подъ фонаремъ… И еще лужа поменьше.

— Эва — аще кровъ… — бросалъ Калининъ, — гляжь…

Должно быть тотъ, что получилъ рану, бѣжалъ съ нею далеко. Кровь виднѣлась то тамъ, то здѣсь, и отъ вида ея становилось жутко. Толпа притихла и шла въ молчаливомъ сжавшемся чувствѣ, ожидая чего-то, къ чему тянуло напряженное странное любопытство.

— Аще… Аще кровъ…

И шли. Тихо, прижимаясь другъ къ другу, перешептываясь, боясь сказать громко слово.

— Эвона…

Сосѣдняя изгородь, отдѣлявшая садъ со старыми, кривыми вишнями и расползшимися кустами крыжовника и смородины, отъ улицы была разломана. Колья повыдерганы, длинныя жерди переломаны и валялись тутъ же, вся изгородь осѣла и повалилась, какъ будто на нее напирали, какъ на стѣну.

Мелкіе выродившіеся цвѣты вишни, смутно бѣлѣющіе въ невѣрномъ свѣтѣ фонаря, рѣзныя лапы ягодника странно выглядѣли, какъ будто выхваченныя желтымъ лучемъ изъ сна, въ который они были погружены.

Они какъ будто проснулись и жмурились отъ свѣта, и едва только фонарь подвинулся въ сторону, опять потонули, заснули.

Пошли дальше — все по кровавому слѣду, что тянулся неровнымъ зигзагомъ, какъ будто раненый шелъ пьянымъ, колеблющимся шагомъ, толкаясь съ одной стороны улицы на другую, и вышли за деревню… Дорога лежала молчаливой лентой впереди. Опять. сверкнула зарница, гдѣ-нибудь гроза шла далеко, и бѣлой, чуждой, какъ будто застывшей въ неподвижности мгновеннаго свѣта, показалась она…

Онъ лежалъ саженъ за сто отъ деревни, на лѣвой сторонѣ дороги, приткнувшись головой къ изгороди, за которую въ послѣднемъ усиліи удержать надвигающуюся тьму, или въ судорогѣ невыносимой боли уцѣпился холодѣющими руками.

Онъ лежалъ, привалившись на бокъ; словно упалъ, не въ силахъ будучи стоять, и упалъ, не выпуская изъ рукъ изгороди… И нельзя было понять, зачѣмъ онъ забѣжалъ такъ далеко: то ли въ безпамятствѣ нестерпимой боли, то ли въ мстительномъ гнѣвѣ освирѣпѣвшаго животнаго, не замѣчающаго смертельной раны, бѣгущаго до тѣхъ поръ, пока силы не вставятъ его…

Лужа крови натекла возлѣ него, и въ первый моментъ трудно было понять, какъ онъ раненъ. Что-то мокрое, тускло поблескивающее слизью путалось въ его ногахъ, перепачканное пескомъ и пылью, кровавая каша, отъ одного вида которой дрожь шла по тѣлу.

Нагнувшись, мужики разсматривали все подробно, такъ, какъ будто бы хотѣли разсмотрѣть то, чего уже не могло быть: потускнѣлый, застывшій взглядъ полуприкрытыхъ темными вѣками глазъ говорилъ объ этомъ, вся неподвижность тѣла, скованнаго невидимой паутиной, и прахъ, покрывшій лицо, и губы, раскрытыя какъ бы для смертельнаго крика, и тусклые бѣлки глазъ…

Первымъ выпрямился Иванъ Калининъ.

— Брюхо ему распорото, требухъ весь вышелъ… гляди на сапогахъ-то…

Высокіе лакированные сапоги были выпачканы въ крови, и тонкими синеватыми плетями опутывали ихъ вывалившіяся кишки. Должно быть, бѣжалъ онѣсъ вскрытымъ страшнымъ ударомъ ножа животомъ и руками поддерживалъ вываливающіяся внутренности и кричалъ неточнымъ крикомъ…

— Кончивши, чего тутъ… — согласился дѣдъ Ѳедоръ, — эва кровищи-то…

— Да кто, кто такой, нашъ, что ль, аль слободской? — шепотомъ спрашивали сзади.

— Чего ужъ тутъ, дѣло ясное… Стражу ставить надо, да къ уряднику гнать…

— И дѣло такое съ этимъ ходомъ еще крестнымъ-то, хоть бы стражничишка какой…

— То-то и есть, какъ не надо, такъ ихъ что собакъ нарѣзанныхъ, а случись что, ни одного съ семью псами не сыщешь…

— То-то и есть…

— Даве говорили ему: ой, доведутъ тя гулянки до добра, гляди…

— Батька намедни, жалился: вотъ, гритъ, еще въ солдаты когда, по осени, а онъ теперь что сдаточный гуляетъ…

— Нѣшто лобовой?

— Онъ и есть… Теперь, гляди, жеребій свой взялъ…

— Кто жеребій взялъ?

— Да онъ же, Тимка Быковъ-то… Не про покойника будь сказано, прости Господи, только парень-то былъ аховый…

— Я тѣ толкую, даве отецъ евонный и говоритъ…

— А все ножики эти самые, вихлянскіе… ай какъ ихъ тамъ, идетъ парень на гулянье, а къ гашнику ножикъ, ровно черкесъ какой…

— Безотцевщина все… Всыпать бы въ волостномъ горячихъ…

— Урядника-то еще не найдешь, поди съ ходомъ ушедши…

— А ты въ станъ прямо валяй, скажи, такъ молъ итакъ, Быкова Тимофея въ дракѣ Прокофьевъ сынъ ножикомъ зарѣзалъ…

— А ты знаешь…

— Тебя спрошу…

Назначили стражу. Какъ ни упирались мужики, а пришлось идти въ караулъ. Парни откуда-то появились, всѣ будто заспанные, нѣкоторые распоясанные, словно и впрямь спали и только что взбудили ихъ; ихъ распрашивали, а они отнѣкивались, что-то городили, будто ихъ и не было совсѣмъ, а которые про Ваньку толковали, будто онъ первый началъ драку, съ него и пошло все…

— Раньше они съ Тимошкой-то Быковымъ ругались… Еще въ Миронихи вино пили. Ванька будто грозился…

— Бросьте, тоже слѣдовающіе нашлись, безъ васъ разберутъ, всѣмъ спросъ сдѣлаютъ, не наше дѣло…

У трупа стояли долго. Какъ будто педали чего, не расходились. Прогремѣлъ мимо Шерстобитъ, шибко погналъ въ станъ докладывать начальству. Назначенные въ первую очередь пошли домой за полушубками, хоть жарко было и то и дѣло сверкало на небѣ, такъ что глазамъ больно было. Гдѣ-то уже шла гроза, глухимъ, какъ.будто подземнымъ гуломъ доносился громъ отдаленный, словно ворчалъ потревоженный не во время звѣрь.

— Быть грозѣ…

— Кабы дождика-то, а то озими въ безпречь ссохли… такъ постоитъ — пропадать надо…

— Никто какъ Богъ, авось мимо не пронесетъ…

Расходились, пугливо оглядываясь на то, что оставалось сзади, привалившись къ изгороди въ прежнемъ молчаніи и неподвижности. Каждый уносилъ въ душѣ смутную тревогу, не то передъ неожиданностью смерти — Господь знаетъ, гдѣ часъ застанетъ, не то передъ начальствомъ, что нагрянетъ завтра и пойдетъ пытать такъ, что и свѣту не радъ будешь.

И не успѣли дойти до деревни, какъ встрѣтили бабу, стонавшую страшнымъ тоненькимъ стономъ, какъ будто растрепанную, бѣгущую падающими, невѣрными шагами… За ней мужикъ торопился, что-то бормоталъ, захлебываясь, махая руками, какъ пьяный, и еще кто-то бѣжалъ съ воемъ и причитаньемъ, а сзади всѣ ребята стремились, и старая, ощупывая дорогу палочкой, погруженная въ вѣчный мракъ слѣпоты, плелась бабка…

— Быковы побѣгли… Тоже напасть-то свалилась: пришла бѣда, отворяй ворота…

— Такое дѣло, попробуй-ка, подними его…

— Не добивайся ранняго вставанья, добивайся добраго часу… Говаривалъ ли шорникъ Трофимычъ: мать бѣжитъ, земля дрожитъ…

— Бѣда, Господи помилуй…

Часть вернулась. Всѣмъ какъ будто интересно посмотрѣть было, какъ будетъ убиваться мать надъ мертвымъ сыномъ, стали всѣ поодаль и смотрѣли, какъ каталась она по землѣ, обычно смѣшная, пьяная Ащечка Быкова, надъ которой потѣшалась вся деревня.

А тѣ, что пошли назадъ въ деревню, долго еще говорили и не расходились, пока не пришелъ въ накинутомъ прямо на рубаху полушубкѣ Прокофій Ельниковъ. Ему уже обсказали все, и съ темнымъ растеряннымъ лицомъ прибѣжалъ онъ къ избѣ старшины Ѳедора Романова, гдѣ дожидался подъ охраной Алексѣя Миронова Ванька.

— Что такое, православные, али вы не крещены, что такое… — бормоталъ Прокофій, пробиваясь въ толпѣ, — како тако дѣло, что вы, что вы…

Онъ растерянно оглядывался, не зная, гдѣ сынъ, и еще не имѣя силы охватить все, что налегло на его старыя плечи, и не былъ похожъ на увѣреннаго всегда, важнаго Ельникова, глядѣвшаго свысока своими ушедшими въ глубокія ямы орбитъ глазами.

Отъ него отворачивались, какъ-то незамѣтно вокругъ него образовывалось пустое мѣсто, и тщетно кидался онъ отъ одного къ другому, искалъ взглядомъ по лицамъ: все словно замкнулось передъ нимъ, и только непроницаемыя, замкнутыя лица видѣлъ онъ, спины широкія, слова мертвыя слышалъ, какія-то особыя слова, ничего не объясняющія, пустые звуки, и глазъ не было, смотрѣли они куда-то въ сторону, и одинъ за другимъ мужики вспоминали: завтра начальство пріѣдетъ — изъ работы день вонъ, а какъ разъ пахота… Охъ, не время случиться такому, пришла бѣда — отворяй ворота…

— Родные, братцы, что-жъ такое… — метался Прокофій, какой-то совсѣмъ новый, растерянный и безтолковый какъ будто, а кругъ все шире и шире дѣлался и вышло такъ, что только Ѳедоръ Романовъ, да Алексѣй, да Авузинъ остались, а другіе одинъ по одному расползлись кто куда, и нѣтъ никого…

Сынъ Митька пришелъ… да, полно, сынъ ли? Будто ухмыляется, змѣиное племя, глядитъ на старика, портки свои драные поправляетъ…

— Православные… — началъ было старикъ, да осѣкся: никого не было возлѣ, о чемъ-то толковали въ сторонкѣ Авузинъ съ дѣдомъ Ѳедоромъ.

Тогда Прокофій почувствовалъ странное ощущеніе, какъ будто спитъ онъ и вотъ-вотъ долженъ проснуться, и не можетъ…

— Братцы… — тугими пересмяклыми губами шепчетъ, — али вы некрещены…

И никто не слышитъ его…

— Да къ нему-то, къ нему пустите, али вы Бога забыли?.. — рванулся онъ, — къ Ванькѣ-то…

Но Алешка Мироновъ сталъ передъ нимъ, не пускаетъ въ избу, тоже словно ухмыляется…

— Нельзя… Ужо вотъ начальство пріѣдетъ, тогда какъ оно… А я, чтобы пустить, не могу… Ѳедоръ Романычъ, а Ѳедоръ Романычъ… Никакъ нельзя, какъ старшина не приказлъ…

— Врешь, подлецъ… — рявкнулъ Прокофій, — все твои штуки, знаю я… Не моги…

Но не договорилъ, кто то подхватилъ его осторожно подъ руки, говоритъ что: какіе-то пустые, не доходящіе до мозга звуки прыгаютъ въ ушахъ, куда-то тянутъ его, а ноги не слушаются и, безсильныя, волокутся, какъ у пьянаго…

Плотная красная волна твердо ударила въ темя, такъ что головой затрясъ старый Ельниковъ, душно стало такъ, что въ груди закололо и захрипѣлъ онъ, руками заболталъ, словно схватиться за что-то хотѣлъ, а оно ускользало изъ рукъ, и все ниже и ниже падало тѣло.

— О о-охъ… — протяжно и слабо простоналъ онъ, опускаясь на землю, такъ что Авузинъ съ дѣдомъ Ѳедоромъ должны были охватить его, и все смѣшалось въ отхлынувшей, все захлестывающей красной тьмѣ…

И разомъ, словно дожидаясь этой минуты, порвалось синимъ страшнымъ огнемъ все небо, разодралось на двѣ части, съ трескомъ оглушительнымъ, отъ котораго звонъ пошелъ въ ушахъ, обрушилось на землю…

— Святъ, святъ, святъ… — забормоталъ дѣдъ Ѳедоръ, отступая, — Господи помилуй…

За первой ударила вторая молнія, и такъ близко, что въ воздухѣ запахло сѣрой, словно упала она гдѣ-то тутъ же на улицѣ. И опять какія-то страшныя стѣны обрушились тамъ, въ черномъ небѣ, загрохотали и затрещали и посыпались куда-то подъ гору, догоняя другъ друга, ворча тяжелымъ каменнымъ ворчаніемъ.

Гдѣ-то хлопнула плохо прикрытая дверь, что-то съ шорохомъ пронеслось по улицѣ, деревья зашумѣли тревожно и громко, и вѣтеръ вдругъ рванулъ и притихъ, словно спрятался гдѣ-нибудь въ прогонѣ, дожидаясь своей очереди…

Опять мгновеннымъ, слѣпящимъ свѣтомъ пронизала все молнія и одновременно грохотъ потрясъ землю, и въ смѣнившей его тишинѣ ровнымъ, неуклоннымъ все приближающимся шумомъ сталъ наростать дождь… Онъ какъ будто шелъ по дорогѣ, оттуда, изъ черной тьмы, мѣрно, быстро бѣжалъ, отхлестывая звонкими, стеклянными бичами изсохшую землю, бѣжалъ и гналъ передъ собою полевые запахи теплой земли, подсыхающихъ травъ, пыли, взбитой его быстрымъ бѣгомъ, мокнущей, тяжелѣвшей пыли и опять не успѣлъ онъ добѣжать, какъ раздернулась кругомъ черная завѣса и на мгновеніе выступили изъ тѣснаго замкнутаго круга ночи голубыя избы, черныя деревья, склоняющіяся въ одну сторону, широкія дальнія поля, вдругъ видимыя въ бѣловато-голубомъ свѣтѣ и ближнія сухія поросли крапивы у крыльца…

Грохотъ упалъ съ неба, все выше и выше подымался, все крѣпче забиралъ и трескомъ раскатился по ночи, все удаляясь, и катился такъ до лѣсу и за лѣсъ, и дальше къ селу, и еще дальше, а тутъ уже шипѣлъ, звенѣлъ и выстегивалъ и перебивалъ плескающимися перезвонами дождь, буйный, веселый, танцующій, отъ котораго бѣжали запоздавшіе люди, прятались въ избы, подъ навѣсы.

Авузинъ прятался подъ крыльцомъ дѣда Ѳедора, придерживая безсознательнаго Ельникова, дѣдъ хлопоталъ надъ нимъ, а тамъ въ избѣ, на чистой половинѣ, со скрученными назадъ руками, слушалъ повышающійся звонъ ошалѣвшій отъ всего происшедшаго Ванька, такъ же, какъ за деревней, у старой покосившейся изгороди, впившись въ нее мертвыми застывшими руками, устремивъ въ безпросвѣтный мракъ мертвый взглядъ, склонившись къ одному боку, слушалъ оставленный спрятавшейся въ гумно стражей…

Дождь мочилъ неподвижное лицо, плющалъ около, ручьями скатывался по окровавленному пиджаку и копился лужей около, — лежалъ неподвижный, все слушалъ и не прятался, равнодушный, не боялся дождя…

IX.

Три дня путалось начальство всякое въ деревнѣ. Сначала пріѣхалъ ужъ подъ утро ночи убійства урядникъ. Онъ былъ измученъ крестнымъ ходомъ, скверной дорогой и дождемъ, что лилъ все время съ неперестающей грозой, какъ будто хляби небесныя разверзлись…

У тѣла сидѣла стража, больше жалась къ гумну Ѳедорову, прячась отъ дождя; тамъ и огонекъ развели себѣ сторожа, сидѣли, болтали, сказки разсказывали и съ опаскою, съ тайнымъ темнымъ страхомъ поглядывали въ ту сторону, гдѣ за частой сѣткой дождя, за чернымъ кругомъ очерченнымъ ночью, лежалъ убитый.

Урядникъ осмотрѣлъ мѣсто: все смыло дождемъ, ни какихъ слѣдовъ не было, даже трупъ забило землей; потомъ допросилъ кое кого изъ мужиковъ. Ваньку тоже обыскали; на немъ, дѣйствительно, были слѣды крови, но только онъ говорилъ, что зубы ему повредили въ дракѣ" и плевался онъ сильно, когда бѣжалъ, отъ того и кровь эта самая получилась.

Иванъ Калининъ показанія давалъ,. говорилъ такъ, словно самъ былъ въ дракѣ, обстоятельно, толково и на Ваньку все время показывалъ, хотя прямо и не называлъ его убійцей. Называть не называлъ, а все, что ни говорилъ, сводилось такъ, что никому, какъ Ванькѣ, было убить парня; такъ, конечно, въ дракѣ убить, а все же убійство…

Потомъ пріѣхало и другое начальство: слѣдователь, приставъ полицейскій, докторъ. Слѣдователь поголовно всю деревню опросилъ, стараго Ельникова тоже потревожилъ; хоть тотъ и не очень здоровъ былъ, притащился въ дѣдову избу еле-еле, темный какой-то, сѣрый какъ будто, и все повертывался какъ-то быстро, голову задиралъ и глазами бѣгалъ, словно еще никакъ не могъ привыкнуть къ новости, что сынъ убійца.

— Такъ точно… Слушаю-съ… — отбивалъ онъ по-солдатски, хоть никогда въ солдатахъ и не служилъ, а когда ему говорилъ начальникъ что-нибудь, словно не слушалъ вовсе, все по сторонамъ глазами бѣгалъ, по стѣнамъ, по потолку, встряхивалъ сильно головой; должно быть, болѣла она у него… И вдругъ ни съ того ни съ сего заявлялъ:

— Не иначе, какъ Сережка Даниловъ тамъ бывши… Извольте обратить вниманіе ваше высокородіе, Даниловъ Сергѣй, парень такой есть, его работа…

— Что путаешь-то?.. — укоризненно ворчалъ Иванъ Калининъ, — Сережки-то Данилова то и въ деревнѣ не было тогда, онъ въ волостномъ по приказу земскаго отсиживалъ, тоже скажетъ…

Прокофьевъ смотрѣлъ непонимающими глазами, словно ошалѣвшій, и какъ будто не слышалъ даже. Когда его отпустили, и онъ пошелъ къ себѣ, съ полдороги вдругъ воротился и, таинственно наклонившись къ начальнику, зашепталъ что-то.

— Чего тебѣ? — спросилъ слѣдователь, внимательно разглядывая его.

— Какъ еще имѣю донести, Алешка Мироновъ такой тутъ есть, его работа.

— Ты почему знаешь?

— Такъ, видать его… Такой парень… Мужикъ озлился, себя не помнитъ, не иначе, какъ онъ…

Слѣдователь удалилъ его.

— Что онъ всегда такой у васъ? — спросилъ онъ, что-то записывая въ протоколъ.

Присутствовавшій тутъ же Авузинъ скосился въ сто рону и почесалъ большую волосатую руку.

— Двинуло его гораздъ… — негромко проговорилъ онъ, — такое дѣло… Со старшимъ-то сыномъ разошедшись, выгналъ онъ его, этотъ одинъ оставши, ну и двинулся.

— Гм… — отозвался слѣдователь.

Вскрытіе производили въ дѣдовомъ гумнѣ. Урядникъ и два стражника стали возлѣ воротъ, не пускали близко, да то и дѣло оттаскивали Ашечку Быкову, валявшуюся по землѣ, вымаливая у всѣхъ, кто ей казался начальствомъ, не позорить «честнаго» тѣла. Вскрывали долго: докторъ съ подъѣхавшимъ фельдшеромъ распотрошили Тимку такъе что, стражникъ послѣ сказывалъ, живого мѣста на немъ не осталось. Брюшину еще больше разрѣзали, кишки всѣ вымотали, что-то искали въ нихъ, послѣ башку распилили какъ есть весь верхъ съ волосами напрочь сняли, и мозги разсматривали. И вынесли такое рѣшеніе:

— Въ брюхѣ водки гораздъ много; сильно, видать, выпивши парень былъ, въ мозгахъ потемнѣніе и кровь, ссадины есть…

Потомъ началось настоящее слѣдствіе. Таскали въ избу по одному и допрашивали тамъ, и такъ тянулось два дня. Обыскивали: Ельникова домъ весь перерыли, все^: ножика финскаго искали. Ванька сказалъ, что онъ дома былъ оставленъ, а на гашникѣ, что портки подтягивалъ, однѣ ножны пустыя кожаныя были. Ножика не нашли и порѣшили, что, когда убѣгалъ съ мѣста убійства, куда-нибудь въ траву бросилъ… Все мѣсто возлѣ поломанной изгороди, гдѣ драка была, урядникъ со стражниками на карачкахъ вылазили: не нашли…

То, что Ванька совралъ, что ножикъ дома оставилъ, его, пожалуй, и сгубило: сразу послѣ этого допроса его и взяли подъ стражу, больше ужъ и не выпускали. Послѣ этого и слѣдствіе все пошло какъ-то ужъ очень скоро; часа черезъ два и уѣзжать собрались всѣ.

Допрашивали всѣхъ, но вышло какъ-то такъ, что сказать что-нибудь объ убійствѣ могли только Иванъ Калининъ, Алексѣй Мироновъ, Гусевъ Ульянъ, Шерстобитъ, да Никитьевъ… А остальные, не говоря о самихъ Быковыхъ и Прокофьевыхъ, ничего показать не могли: Ларіонъ лавочникъ началъ было что-то толковать, но Авузинъ сразу же осадилъ его:

— Да ты гдѣ былъ-то, Ларіонъ Николаичъ?

— Какъ гдѣ? Да на деревнѣ… — смутился лавочникъ.

— Будто? А никакъ ты въ ходъ тогда собирался, еще вотъ мы стояли, онъ вонъ, да онъ, да еще онъ вонъ, — тыкалъ Авузинъ пальцемъ въ Шерстобита, Никитьева и дѣда Ѳедора, — еще говорилъ, что до монастыря проводить идешь, а?

— Я пошелъ да послѣ вернулся… — глядя въ землю, пробормоталъ лавочникъ, такъ что слѣдователь только посмотрѣлъ на него подозрительно.

Пытался было и Фролъ Спиридоновъ показать что-то, но тоже сбился, спутался, слѣдователь даже разсердился на него и прогналъ его: «только путаешь зря».

А тѣ, что показывали, какъ по нотамъ разыгрывали: Иванъ Калининъ вмѣсто регента былъ, всѣмъ руководилъ и вышло дѣло для Ваньки скверно.

Подъ ревъ бабъ, подъ перекрестными взглядами всей деревни, высыпавшей къ дѣдовой избѣ, подъ жуткій шепотъ мальчишекъ, лѣзшихъ прямо чуть не въ телѣги, увозили Ваньку Прокофьева, Деньку Сучкова, двухъ слободскихъ, что привезли наканунѣ въ Столбухино и одного струковца, этого ужъ такъ, больше за компанію, за то, что попался слободскимъ на дорогѣ, когда тѣ бѣжали отъ драки.

Ни младшій Собакинъ, ни Мишка Авузинъ, ни живой со слободы, ни Санька Котовъ не попались; ихъ только переписали свидѣтелями, обязавъ подпиской явиться въ судъ къ разбирательству.

Алешка Мироновъ тоже остался, посматривалъ, ухмыляясь, какъ оглядывался старый Ельниковъ, странно оглядывался, какъ-то особенно бойко, словно унтеръ какой на ученьи, водилъ быстро широко открывшимися, стеклянными глазами и встряхивался часто…

Когда время было трогаться, произошла маленькая заминка.

На крыльцѣ Ѳедоровой избы стоялъ слѣдователь съ папироской въ зубахъ, поглядывая на мужиковъ и дѣлая какія-то замѣчанія письмоводителю, какъ изъ толпы бабъ къ нему выползла старуха Сучкова, бабка Арина, старая, сморщенная, согнувшаяся такъ, что въ лицо встрѣчному она могла посмотрѣть только сбоку.

Она подползла къ самому крыльцу и принялась кланяться, низко и часто отбивая поклоны.

— Чего тебѣ, бабка? --спросилъ слѣдователь, — въ чемъ дѣло?

— Батюшка, родный, будь отцомъ благодѣтелемъ, не попусти Бога для… — зашамкала старуха, по прежнему кланяяся неживыми, частыми поклонами, — сынъ-отъ мой, плоть-то моя окаянная, Денька-то въ тебя забранъ…

Слѣдователь понялъ и замахалъ руками:

— И не проси, ничего не могу, и не кланяйся ты мнѣ, пожалуйста, оставь это…

— Будь добренькимъ, помоги ты нашему горю, батюшка… — кланялась баба, искоса, сбоку взглядывая въ лицо слѣдователю, — убери ты его Бога для куда-нибудь, ослобони ты насъ: вѣкъ помнить будемъ… Силушки никакой не стало, смертнымъ боемъ насъ всѣхъ бьетъ, ужъ я думаю, ужо попрошу я начальниковъ, не ушлютъ ли, молъ, куда, силовъ не стало, чисто день и ночь озаруетъ… Батюшка, родненькій, хоть ты пособи намъ, ужъ мы какъ-нибудь со старикомъ, наше дѣло старое, убери ты его куда ни на есть, въ Сибирь тамъ, али куда.

— Что ты, баба, ошалѣла? — возмущался слѣдователь, въ то время, какъ кругомъ молчаливымъ кольцомъ стояли мужики, — что она въ своемъ умѣ?

— Извѣстно, баба… — не глядя, отозвался Иванъ Калининъ, — тоже и то сказать, филюганъ парень… Отца мать ни во что бьетъ…

Подводы тронулись. Вой поднялся по всей деревнѣ. Толстая, дебелая Ельничиха обмирала, такъ что ее приходилось держать подъ руки, струковскія бабы, что приползли въ Столбухино провожать своихъ, выли, мужики угрюмо смотрѣли на нихъ, разступаясь, чтобъ дать дорогу подводамъ.

Старый Ельниковъ какъ будто не понималъ, въ чемъ дѣло, стоялъ, быстро оглядываясь кругомъ, лобъ морщилъ, головой дергался, какъ лошадь, которой хомутъ холку давитъ, а когда подводы отошли уже порядочно, вдругъ сорвался съ мѣста и побѣжалъ за ними, но остановился и, опустивъ голову, пошелъ назадъ. Потомъ поднялъ ее, опять оглянулся, встряхнулъ головой и какъ ни въ чемъ не бывало обратился къ старшему Собакину:

— Что-жъ, Никишка, тольковать-то насчетъ надѣлу придешь? Чать пахать пора, или когда думаешь, послѣ поздно будетъ…

— Да что-жъ, я могу… — недоумѣло отвѣчалъ Собакинъ, — потолковать можно… Только что мало даешь… тебѣ укрѣпись да продавай, а онъ вонъ, — онъ кивнулъ на дѣда Ѳедора, — тоже набивается…

— Приходи, приходи… — торопливо говорилъ, словно сыпалъ словами Ельниковъ, — чай, дѣло не терпитъ…

И, не обращая никакого вниманія на свою бабу, что заливалась на чьемъ-то крылечкѣ, окруженная сердобольными бабами, пошелъ домой.

Какъ будто гроза прошла надъ деревней, такъ тихо стало все послѣ наѣзда начальниковъ.

Все присмирѣло, замкнулось, ушло куда-то внутрь и грустнымъ праздникомъ прошла Троица. Никто не ходилъ въ село, гдѣ было гулянье, побывали только въ церкви, потому что тамъ престолъ былъ, вернулись домой и опять позапрятались всѣ по избамъ, и только дѣвушки вечеромъ вышли, прошлись нѣсколько разъ, попѣли немного, но и имъ было грустно, висѣло надъ деревней страшное и сжимало души.

А потомъ опять пошла работа: съ ранняго утра ползали по полямъ люди, борозды ложились темными волнами, и трудъ шелъ неторопливой стопой, извѣчный трудъ, волна за волною топилъ воспоминаніе, ставилъ каждый день новую мысль, тонкой дымкой застилалъ бывшее, свѣжей тревогой встрѣчалъ будущее…

И такъ шло время. Уже отпахались мужики, уже отборонились, и сѣять пришла пора, и мало-по-малу стало обычнымъ все, что случилось послѣ крестнаго хода и только столбомъ на дорогѣ прошлаго стало убійство; говорили:

— Да это еще до того, какъ Тимку Быкова наши парни порѣшили…

Или:

— Опосля того и стряслось это самое убивство…

И не ужасались, не толковали, просто поминали, какъ и все другое, что быстро и медленно, весело и страшно, больно и радостно проходило надъ деревней, затерявшейся въ тысячахъ другихъ деревень…

Только у Быковыхъ да у Прокофьевыхъ по новому было, словно кто-то сильный и безпощадный рѣзкимъ движеніемъ повернулъ жизнь крѣпкихъ семей по новому, положилъ на углу камень тяжелый, что днемъ и ночью давилъ людей.

Все какъ будто по прежнему было: работали, ходили, говорили, даже смѣяться стали, заботились, неся бремя, наложенное вѣками, но темной ночью, проснувшись внезапно, яркимъ днемъ пріостановившись въ работѣ передохнуть, вдругъ оглядывались люди, что такое виситъ надъ душею камнемъ тяжелымъ, что вошло въ жизнь тѣнью темной и вспоминали:

— Драка эта самая!

И если было это дождливымъ вечеромъ, когда темно на улицѣ и вѣтеръ настойчиво толкается въ стѣны, и деревья шумятъ жутко, — казалось всѣмъ, что бродитъ невидимый безпокойной тѣнью, заглядываетъ въ окна, ждетъ чего-то и проситъ, и ищетъ покоя, котораго нѣтъ ему…

Въ такіе вечера старухи ворчали что-то про сорокоустъ, про поминаніе, старшіе хмурились и глядѣли въ сторону, а дѣти жались къ матерямъ и боялись показать на дворъ носъ…

Прокофій весь какъ будто ушелъ въ работу, хлопоталъ и торопился и ѣздилъ куда то, и переговоры велъ, и часто у него видѣли то Собакиныхъ, подавшихъ на укрѣпленіе, то еще какихъ то пріѣзжихъ, которыхъ будто и вѣкъ не видали; гости стали къ нему наѣзжать городскіе, и со всѣми у него были дѣла, разговоры, хлопоты; то и дѣло работникъ Флегонтъ запрягалъ сѣраго жеребца, и старикъ въ новомъ пальто, оставшемся отъ Ваньки, въ аккуратныхъ сапогахъ, гналъ на бѣговикахъ то къ земскому, то къ банковскому барину, то въ волостное… Много ему было дѣла, должно быть, отъ этого онъ какъ будто разсѣяннымъ сталъ немного, все оглядывался выпученными бѣлесыми глазами, голову задиралъ и поворачивался быстро, такъ что за нимъ и не поспѣть было.

И въ разговорѣ онъ сталъ страннымъ: говоритъ, говоритъ, и вдругъ, не кончивъ, повернется скоренько и побѣжитъ куда то, и все головой дергаетъ, словно лошадь, которой хомутъ давитъ шею… Часто забывчивъ сталъ, что ему только что говорили, не помнилъ, вспоминалъ же старое, такое неважное, что всѣ давно уже позабыли, и въ этомъ было пугающее, словно онъ жилъ въ какомъ то неизвѣстномъ мірѣ., котораго никто понять не можетъ…

Стали замѣчать тоже, что жаденъ сталъ старикъ очень, все больше и больше набиралъ земли, надѣлы скупалъ, обездоливая деревню, слухъ прошелъ — хуторъ купилъ, и какъ разсчиталъ — въ межу съ Столбухинымъ, еще торговалъ пустошь и къ барину помѣщику за двадцать верстъ ѣздилъ, и все мало ему было, все больше захватить хотѣлъ; все ѣздилъ, выспрашивалъ, приторговывалъ и покоя найти не могъ.

Упорная деревенская война шла въ Столбухинѣ, снаружи какъ будто незамѣтная, на самомъ дѣлѣ ожесточенная, прорывавшаяся рѣдко, но бурно. Открывались неожиданные потравы, скотъ загонялся, часто мужики между собой ругались, высчитывая другъ другъ обиды, бабы сцѣпятся — только вой идетъ по улицѣ, и узнать нельзя стало тихой деревни.

Какъ будто гроза прошла надъ Столбухинымъ въ ночь послѣ крестнаго хода и смяла все, никакъ нельзя было направить по старому свихнувшуяся разъ жизнь…

Сергѣй уже давно справился съ пахотой и отбороновался уже; запоздалъ немного, у людей уже сѣвъ шелъ къ концу, а онъ только принимался.

Плохо это время жилось: своихъ сѣмянъ не хватало, призанималъ кое-гдѣ; прежде у лавочника больше брали, теперь къ нему и сунуться нельзя было.

Старуха совсѣмъ ослабѣла, уже сползала съ печи съ усиліемъ, совсѣмъ умолкла, но такъ она давно собралась помирать, такъ часто говорила объ этомъ, что ужъ никто не вѣрилъ ей: такъ, себя тѣшитъ, старая, надо же хоть чѣмъ нибудь забавляться…

Такъ всегда бываетъ: сорвется что-то въ колесѣ жизни — и вдругъ все измѣнится, куда то падаетъ, что-то рушится, что-то неладится, и никакъ невозможно понять, что, въ сущности, сорвалось… Нашла бѣда на всю деревню, и въ каждой избѣ что-то скривилось, — все шло по прежнему по видимости, а не было прежняго отношенія и жить стало тяжело и неудобно и трудно, словно у всѣхъ подломилось что то въ самомъ корнѣ.

Въ этомъ сказывалась вся слитность огромнаго и сложнаго организма деревни, общее отражалось на каждой единицѣ, и всѣмъ стало казаться, что жить неимовѣрно трудно, что такого года еще и не было, что голодно очень стало, что ничего впереди нѣтъ…

— Я говорилъ, я давно говорилъ. — каркалъ Шерстобитъ, угрюмо косясь при встрѣчѣ, — давно видать было: не быть добру, не бы-ы-ть…

— Да полно тѣ каркать-то, эва воронъ новый явивши, прости Господи, — махали на него рукой, а онъ все косился на сторону и твердилъ, подавленный неурядицей, въ которой путалась деревня:

— Я говорилъ, я давно говор-р-рилъ… — и, дѣйствительно, былъ похожъ на ворона, стараго и мрачнаго, карканьемъ своимъ накликающаго бѣду.

Сергѣй слушалъ его и махалъ рукой — чего ужъ тутъ «говорилъ, говорилъ»…

У него тоже, какъ и у всѣхъ, не пошло въ дому, мать болѣла, Лушка ревѣла цѣлыми днями; часто, проснувшись ночью, онъ слышалъ, что она не спитъ. Лежитъ у себя за занавѣской и тихо вздыхаетъ, словно налегла на нее какая то тяжесть, которую трудно подня гь ея искалѣченному тѣлу.

Дунька стала пропадать куда-то опять; приходила по ночамъ, а на замѣчаніе ругалась такъ, что стыдно было людей: вдругъ услышатъ?

Стала она дерзка до невѣроятности, разлѣнилась такъ, что на обрядку скотины ее гнать надо было съ руганью, огородъ запустила до того, что Сергѣй только руками разводилъ. Всюду нужно было поспѣть, и рукъ не хватало и все какъ будто валилось, не справка сказывалась…

А тутъ сѣвъ, а сѣмянъ нѣтъ и взять неоткуда…

Отборонившись, Сергѣй пришелъ вечеромъ домой, темный и угрюмый, поставилъ лошадь и остановился на дворѣ. Луша доила коровъ, звеня въ сумракѣ повѣти жестянымъ подойникомъ; тихо было и пусто какъ-то, словно въ чужой дворъ попалъ Сергѣй.

— А Дунька гдѣ? — спросилъ онъ, оглядывая весь неуютъ собственнаго двора.

Луша высунулась изъ подъ навѣса и помолчала. Она смотрѣла на него, не зная, для чего онъ спрашиваетъ, и, должно быть, не желая выдать сестру.

— Вышла тутъ… — неувѣренно сказала она.

Сергѣй постоялъ, подумалъ и пошелъ со двора.

Онъ пошелъ къ дѣду Ѳедору, единственному человѣку, который могъ помочь ему. Дѣдъ — онъ поможетъ, онъ какъ-то на двѣ стороны играетъ, его не поймешь. Стыдно было итти просить, а ничего не подѣлаешь, и такъ оставаться нельзя, такое дѣло…

Еще не доходя до дѣдовской избы, онъ услышалъ бабій крикъ, особый крикъ, похожій на визгъ, когда кажется, что вотъ-вотъ бабы сцѣпятся драться.

— Да ты, собачья кость, черная твоя кровь, кабъ ты могла говорить… — кричала одна изъ бабъ, и Сергѣй по голосу узналъ женку дѣда Ѳедора.

Другая что-то отвѣчала ей, и брань наполняла воздухъ, лѣзла въ уши, такъ что противно было.

Дѣда Сергѣй не нашелъ въ клѣти. Онъ пересыпалъ зерно, набирая мѣшокъ, должно быть, тоже къ сѣву, и безъ слова далъ Сергѣю.

— Что-жъ, сѣяться? — спросилъ онъ.

— То-то что надо… И такъ запоздали.

— Упустишь, послѣ скосить придется скоту на кормъ…

— То-то и дѣло.

Дѣдъ поглядѣлъ на него и завязалъ мѣшокъ.

— Вотъ оно такъ и доходитъ… Въ насъ посѣй на два дня позже — скоту трави, а въ хуторахъ хуть бы что… Вотъ оно и доходитъ…

— Такъ вѣдь и тамъ не сладко. Попробуй-ка… — произнесъ Сергѣй, вспоминая, какъ и онъ когда-то думалъ о хуторѣ.

— Который хозяинъ самосильный, тотъ ничего… Конечно, нашему Митькѣ Прокофьеву, али бо тамъ Алешкѣ Миронову ни къ чему это…

— А что, дѣдъ, правда, на деревнѣ болтаютъ, будто ты Алешкины нивы торгуешь? — спросилъ Сергѣй.

Дѣдъ завился, засуетился по клѣти, будто отыскивая что-то, и забормоталъ:

— Болтаютъ, болтаютъ, такъ зря болтаютъ, въ насъ народъ то вѣдь… Развѣ это народъ? Этого я сколь на свѣтѣ живу, не видалъ… Такое дѣло, что не приведи Господи.. Свара да склека, да неудовольствіе всякое…

— А Ельниковъ-то скупилъ въ Собакиныхъ.

— А имъ что, имъ безъ земли, такъ и слава Богу… Они и такъ, почитай, съ году въ годъ сдавали… А ему округлость…

Сергѣй ушелъ. Онъ шелъ домой въ той смутной задумчивости, что налегала на него иногда, особенно когда ему приходилось сталкиваться со всѣмъ, что такъ мучительно и трудно переживалось… Дѣдъ.хитритъ; конечно, скупаетъ, а если и не скупаетъ еще, то уже сговаривается какъ купить, Прокофій во всю мочь торгуетъ, что лавку открылъ, всѣ откачнулись отъ Сергѣя, и одинъ онъ остался, словно виноватъ передъ ними былъ въ чемъ.

Впереди шелъ Алексѣй Мироновъ. Онъ повернулся, увидалъ Сергѣя и опять повернулся и пошелъ быстрѣе, не хотѣлъ встрѣчаться, видно, съ нимъ. Сергѣю стало горько: что онъ сдѣлалъ этому парню, съ которымъ дружилъ съ дѣтства, помогалъ ему, чѣмъ могъ, поддерживалъ его всегда, и за все это онъ отплатилъ ему обидой, при воспоминаніи о которой онъ до сихъ поръ не можетъ придти въ себя.

Плохо, плохо, охъ! какъ плохо все стало, нѣтъ ничего: одинъ…

Деревня готовилась ко сну. Тамъ и здѣсь слышался утихающій говоръ, на дворахъ неторопливо возился народъ обряжая скотину, приготовляясь къ завтрашнему сѣву, пахло парнымъ молокомъ, навозомъ и хлѣбомъ. Кое-гдѣ, выбравшись на крыльцо, ужинали при свѣтѣ потухающаго дня, кое-гдѣ уже разбредались слать по сараямъ, клѣтямъ, а то и просто въ саду.

Двѣ дѣвушки, обѣ съ ведрами на плечахъ, шли отъ ручья, и тихій говоръ ихъ звучалъ странно въ молчаніи вечера. Сергѣй приглядѣлся и узналъ Таню и Лизу Быкову. И опять щемящее, похожее на скуку, чувство зашевелилось гдѣ-то внутри.

Онъ приподнялъ картузъ, проходя, и когда миновалъ ихъ, еще больше почувствовалъ одиночество.

Одинъ, одинъ, всѣ откачнулись, никого нѣтъ…

Когда онъ пришелъ домой, Дуньки еще не было. И все раздраженіе, что копилось за послѣднее время въ немъ, отъ этого какъ будто поднялось. Онъ заворчалъ, потомъ сталъ браниться, чѣмъ дальше, тѣмъ больше, ходилъ по двору, заглядывалъ въ избу, и все ворчалъ, перебранивался, хотя ему никто не отвѣчалъ. Луша молчала, а мать врядъ ли и слышала.

— Все не такъ, все ни къ чему… — бормоталъ онъ, находя вездѣ непорядокъ, котораго прежде не замѣчалъ, — все ни къ бѣсу… Работай, работай, а хоть ты что дѣлай, все не какъ у людей… Народъ тоже… Та пропадаетъ — шутъ ее знаетъ гдѣ, сбѣгавши дѣвка, къ рукамъ бы прибрать… Песъ бы васъ всѣхъ…

Къ ужину пришла Дунька. Она, должно быть, бѣжала долго, потому что раскраснѣлась и глаза блестѣли, а дышала ока часто и порывисто.

— Бѣгаешь, песъ тебя знаетъ гдѣ, — заругался на нее Сергѣй, — только хвостъ трепать вамъ, шлюхи паршивыя…

— А тебѣ что? — равнодушно возразила Дунька, — тебя вотъ не спросилась…

— Тоже — дѣвка, ни вѣсть гдѣ чуть не до полночи бѣгаетъ… — не унимался Сергѣй, — тутъ работаешь, работаешь…

— Поди ты съ своей работой… — отозвалась Дунька и нарочно нехорошо выругалась, такъ что Луша только охнула, — чего ты присталъ со своей работой?

— Да ты что думаешь? Ты что себѣ въ башку взяла? Думаешь, я на тебя управы не найду? — закричалъ Сергѣй, — я тебѣ пропишу… Ты у меня будешь бѣгать…

Они заругались — такъ, какъ никогда прежде не было, а старуха глядѣла съ печи, силилась что-то сказать и не могла.

— Тоже хозяинъ нашелся… какъ же… — кричала Дунька, — гораздъ тебя послушала, жди… Ты, братъ, тоже мастакъ: прибрать все хочешь, знаю тебя очень даже хорошо… Нѣтъ, братъ, погоди, меня не выгонишь… Ты мнѣ мою долю-то отдашь, врешь… Ты думаешь старая-то помретъ, ты все себѣ заберешь? Нѣтъ, погоди, не на таковскую напалъ…

— Да полно вамъ, чего вы… — пыталась остановить ихъ Луша, но ея не слушали и продолжали ругаться, высчитывать другъ другу, какъ будто мать уже умерла, а они дѣлили оставшееся послѣ нея.

— Я знаю, я все знаю, — визжала Дунька, обозлившись и сверкая маленькими, звѣриными глазками, — я тоже не дура; ты думаешь, я ничего не понимаю? Очень даже хорошо понимаю, все вижу… И какъ ты народъ мутишь, и какъ съ парнями слободскими путаешься, и какъ къ Прокофію бѣгаешь, я все знаю, все вижу… Думаешь, я не знаю, какъ ты Таньку Ванькѣ Прокофьеву пропилъ? Я все знаю…

Она ругалась и говорила такую ерунду, что Сергѣй плюнулъ и, забравъ армякъ, пошелъ вонъ.

— А ну васъ всѣхъ… — злобно думалъ онъ, пробираясь на сѣновалъ, гдѣ прошлогоднее сухое сѣно, пыльное и ломкое, какъ прутья, было свалено къ одному углу, — ну васъ, съ вами только пропадешь… Брошу все, плюну на всѣхъ васъ, болѣйте, умирайте, бѣгайте, ну васъ…

Онъ скинулъ сапоги и легъ, но заснуть еще долго не могъ. Что-то ныло въ груди, гдѣ-то подъ ребрами, дышать было трудно, словно тяжесть какая навалилась на грудь и никакъ не сбросить ее было.

— Уйду… — бормоталъ онъ, поворачиваясь съ боку на бокъ, — вотъ, ей-ей, уйду.

И ему представлялось, что самое лучшее это — дѣйствительно уйти, такъ все запуталось и скомкалось тутъ.

— Уйду… Пойду опять къ своему огороднику, неужь не возьметъ… Живите тутъ, какъ хотите…

Блѣдная, свѣжая ночь глядѣла въ треугольникъ подъ стропилами крыши, пахло пыльнымъ, слежавшимся сѣномъ, внизу шумно и тяжело вздохнула корова.

— Завтра сѣять… Ладно, что дѣдъ сѣмя далъ — чтобъ тогда?.. — устало думалъ Сергѣй, задремывая, — все нехорошо, все зря ругается, а…

— Уйду вотъ ужо, тогда будете знать…

Онъ заснулъ.

----

Сергѣй стоялъ, оборотясь къ восходу лицомъ, пожималъ отъ утренней росы плечами и, крестясь широкими, обдуманными крестами, шепталъ:

— Господи Спасе… Никола Милостивый… Владычица чудотворная… Господи Спасе…

Солнце еще не встало, туманъ таялъ подъ склономъ у ручья, и бѣлые, похожіе на дымъ клоки его ползали надъ землей, цѣпляясь за кусты, въ которыхъ еще щелкалъ усталый, заспанный соловей.

Гдѣ-то вверху, въ свѣтломъ, золотисто-розовомъ небѣ тянули послѣдніе журавли, и странное, стонущее курлыканье падало на землю, какъ звонъ далекихъ, призывныхъ струнъ.

Сергѣй, не переставая креститься и шептать, отыскалъ глазами длинный, вытянувшійся треугольникъ, ровно и сильно врѣзывающійся въ пробуждавшееся небо, и сталъ слѣдить за нимъ.

— Господи Іисусе Христе… Иже еси на пебеси… Спаси Господи… — бормоталъ онъ, думая въ то же время о свободныхъ, вольныхъ птицахъ, невѣдомо куда летящихъ, невѣдомо откуда появляющихся, — вотъ сѣять мнѣ надобно…

Онъ пересталъ креститься, поправилъ сѣвню, тяжелую, насыпанную зернами плетенку, повѣшенную на полотенцѣ черезъ плечо, и оглянулся.

Тамъ и здѣсь, на свѣжевспаханныхъ бороздахъ виднѣлись сѣрые мѣшки съ зерномъ, разставленные съ такимъ разсчетомъ, чтобы не ходить далеко, когда кончится зерно въ сѣвнѣ; на заорьѣ виднѣлась брошенная телѣга и около — спутанная лошадь.

Большой, старый меринъ, котораго Сергѣй еще по зимѣ думалъ перемѣнить, теперь сильно похудѣлъ, какъ-то вытянулся и шея у него изогнулась дугой, не какъ у сытыхъ лошадей, изгибомъ вверхъ, а наоборотъ — выдалась нелѣпой сѣдловиной, такъ что голова была высоко задрана, а горло выпирало толстымъ кадыкомъ.

— Все несправка, все работа… — подумалъ Сергѣй, перекрестился еще разъ — онъ быль безъ шапки и съ каждымъ поклономъ свѣтлые волоса падали на лобъ, закрывая все лицо — и выпрямился.

Чуть замѣтный вѣтерокъ тянулъ снизу, туманъ подъ нимъ колебался: совсѣмъ его мало осталось, кое-гдѣ только бѣлыя пятна висѣли у кустовъ. Сергѣй примѣрился стать по вѣтру, поправилъ въ сѣвнѣ благословенный на Благовѣщеніе хлѣбъ, брошенный теперь туда по старому обычаю, а до того сохранявшійся за образами въ чистой тряпочкѣ, и шагнулъ.

Сѣвъ — трудная вещь. Много надо знанія, много сноровки и практика большая должна быть, чтобъ зерно падало ровнымъ, непрерывающимся токомъ въ борозды; трудно сѣять, потому что все вниманіе сосредоточенно на рукѣ сѣющаго, и отвѣтственная это работа…

Сергѣй шагнулъ лѣвой ногой и не быстрымъ, сильнымъ движеніемъ, слегка растопыривъ пальцы горсти, полной зерна, метнулъ руку въ лѣвую сторону, за себя, стараясь отмахнуть широко и ровно. Онъ поднялъ ногу, чтобы переступить, и въ этотъ, не раньше и не позже, моментъ захватилъ въ руку новую горсть изъ сѣвницы, шагнулъ правой, и золотымъ, струящимся токомъ зерно полетѣло въ правую сторону, слегка захватывая полосу брошеннаго зерна въ лѣвой сторонѣ.

И опять поднялъ ногу, чтобъ переступить, и опять взялъ горсть, такъ что, когда опустилъ ногу, дождь сѣмянъ вѣеромъ летѣлъ влѣво, чуть подхваченный легкимъ вѣтеркомъ, разносящимъ чуть дальше, чѣмъ это могла сдѣлать рука.

И такъ шагъ за шагомъ, вправо — влѣво, вправо — влѣво, со связаннымъ въ движеніи неразрывно тѣломъ — рука съ ногой, широкій небыстрый и сильный взмахъ, струящій золотое зерно, съ тяжелымъ, медленнымъ, обдуманнымъ шагомъ, — двигался сѣятель по темной нивѣ, гдѣ въ мягкихъ бороздахъ взрыхленной земли глубоко прорѣзались слѣды колесъ.

Разъ — разъ, разъ — разъ… шагъ за шагомъ, взмахъ за взмахомъ, какъ точная ровная машина, не оглядываясь, не уклоняясь въ сторону, слѣдя за тѣмъ, чтобы леха за леху не заходила, а зерна падали ровно другъ около друга, связанный въ движеніи страннымъ темпомъ труда, которому подчинено было все тѣло, шелъ Сергѣй, слегка откинувшись назадъ подъ тяжестью привѣшанной спереди сѣвни, разводя руками, небыстрыми, убѣдительными движеніями, словно велъ важную, огромнаго значенія бесѣду съ темной землей, молчаливо принимавшей падавшее въ нее зерно, съ яснымъ небомъ, внимательно слѣдящимъ за самымъ важнымъ, что есть въ жизни крестьянина, съ поднявшимся солнцемъ показывавшимъ отблескомъ лучей своихъ въ падающихъ зернахъ, какъ широко беретъ леху привычная рука…

Шагъ за шагомъ, шагъ за шагомъ, изъ конца въ конецъ, прихвативъ новаго зерна изъ поставленнаго на пути мѣшка, разъ за разомъ, разводя руками, шелъ сѣятель, а потъ соленый уже росою горячей выступилъ на лбу, капелька съ капелькой сливалась, ручейкомъ щекочущимъ бѣжали онѣ подъ бровь, въ глаза закатывались — ѣдкій потъ, трудовой — и изъ глазъ бѣжали, какъ свѣтлая слеза…

Темпъ выработался въ работѣ, легко при немъ было, словно кто-то посторонній отсчитывалъ твердо и увѣренно: разъ, два, разъ, два; съ шорохомъ чуть слышно падало зерно, прощаясь навсегда со свѣтомъ, падая въ черную землю, въ темную могилку, чтобъ подняться потомъ къ новой жизни; и трудно, и весело было Сергѣю, суровая трудовая улыбка, странная улыбка одинокаго человѣка въ полѣ, выдавливалась на темномъ лицѣ; шагъ за шагомъ, взмахъ за взмахомъ шелъ онъ, и, похоже было, слезы медленно текутъ изъ глазъ здороваго мужика и улыбкой свѣтится лицо его: большую и радостную бесѣду ведетъ сѣятель въ этотъ часъ со всѣмъ, что есть въ жизни его — и съ Богомъ, что глядитъ на него съ высоты своей, и съ солнцемъ, что заполонило пустоту между небомъ и землей золотымъ сіяніемъ своимъ, и съ влажной, суровымъ и вмѣстѣ нѣжнымъ ароматомъ курящейся землей…

Усталъ, присѣлъ отдохнуть — анъ глядь: уже солнце и высоко поднялось, незамѣтно въ работѣ время… Раскаленнымъ шаромъ катится оно, золотое солнце, надъ притихшей землею, надъ полями безлюдными, надъ пашнями черными, надъ сверкающей рѣчкой…

Опять всталъ и шагъ за шагомъ, нащупывая потерянный въ остановкѣ темпъ, пошелъ Сергѣй… Длинный разговоръ велъ, должно быть, мужикъ съ землею: все разводилъ руками, все шелъ, уже ноги устали, уже рубаха смокла отъ пота, уже лицо горѣло — жаромъ дышалъ напоенный солнечнымъ огнемъ воздухъ, — все шелъ.

Перехватку ему принесли, молча съѣлъ онъ ее; потомъ — обѣдъ, такъ же молча пообѣдалъ, потомъ прилегъ отдохнуть тутъ же подъ межею, и опять шелъ…

А когда вечеромъ, въ умирающихъ лучахъ солнца, золотившихъ краснымъ, кованнымъ золотомъ столбъ пыли, поднятой далеко проходящимъ стадомъ, въ ожившихъ ароматахъ поднявшейся травы, шелъ назадъ домой, — соображалъ:

— Завтра еще, да послѣ завтра, тогда и конецъ… И то запоздалъ…

И всѣ мысли о томъ, чтобы бросить все и уйти, такими маленькими казались, такими ненужными и странными, что самъ дивился, онъ ли это или другой кто думалъ все это… Какъ тутъ уйдешь, да и куда уйдешь, когда вотъ лежатъ онѣ, темныя нивы, ждутъ и зовутъ, и смутный шорохъ наступившаго вечера стелется надъ ними, какъ голосъ слабый, тайный, что разобрать можетъ только близко къ землѣ приникшее ухо…

На третій день, уже кончилъ Сергѣй и, сбросивъ тяжелую сѣвню, распрямлялъ спину, хотѣлъ коня запречь, чтобъ домой ѣхать, увидѣлъ, какъ кто-то бѣжитъ по дорогѣ скоро, торопится видно, спотыкается, и голосъ слабый разобралъ: не то кричитъ что-то, не то стонетъ и всхлипываетъ какъ будто, далеко въ тишинѣ разносится голосъ.

Онъ прижмурился, понялъ, что бѣжитъ къ нему, и разобралъ: бѣжитъ Луша, силится изо всѣхъ силъ, какъ шарикъ, придавленный къ землѣ, катится.

Она подбѣжала ближе, и Сергѣй разобралъ, что она плачетъ. Онъ быстро пошелъ навстрѣчу и уже не слушалъ, о чемъ голоситъ Луша, только посматривалъ тревожно на деревню, не видать ли столба дыма гдѣ…

— Охъ, Боже мой, охъ, родненькіе, и что же это такое… — кричала Луша, подбѣгая, — Сереженька, братецъ мой милый, что съ нами будетъ, Господи…

— Что такое, что?.. — началъ было Сергѣй, но Луша, не слушая его, едва переводя духъ, продолжала кричать:

— Матушка наша родная, маменька, охъ Боже мой, Господи…

Сергѣй быстро пошелъ къ коню и сталъ кое-какъ прибалтывать оральными гужами его къ оглоблямъ. Потомъ такъ же молча, съ нахмуреннымъ лицомъ прыгнулъ въ телѣгу, прихватилъ Лушу и погналъ коня въ деревню.

— Охъ, матушка наша, охъ, родная… — голосила Луша, трясясь по неровной дорогѣ и чувствуя, что еще минута, и она вылетитъ изъ телѣги отъ этой бѣшеной скачки.

Сергѣй молча нахлестывалъ мерина, тотъ поднялся тяжелымъ, усталымъ галопомъ, и не успѣли оглянуться, какъ мимо замелькали заросшія изгороди деревни, пронеслось въ сторонѣ чье-то лицо — кажется, Авузинъ, удивленноо становившійся на краю дороги, баба съ ведрами шарахнулась въ сторону, и со всего размаха, рискуя сплечить коня, Сергѣй круто повернулъ въ свой прогонъ.

Онъ на ходу спрыгнулъ съ телѣги; бросивъ коня на улицѣ, вбѣжалъ въ избу и въ изумленіи остановился, — такъ тихо и, какъ показалось ему, спокойно было все здѣсь, странно спокойно въ сравненіи съ тѣмъ, что смутно и тревожно пережилъ онъ въ недолгія минуты скачки съ поля.

Двѣ бабы старухи — онъ тотчасъ же узналъ ихъ: одна была Василиса Шерстобитова, другая — Фира Дудова — копались надъ чѣмъ-то длиннымъ и нескладнымъ, вытянутымъ на лавкѣ подъ образами. При его входѣ обѣ онѣ обернулись и махнули ему рукой, чтобъ онъ шелъ тише, потомъ опять наклонились, закрывая собою то, надъ чѣмъ копались.

— Господи Боже-жъ мой, что-жъ это будетъ такое… — шепотомъ продолжала голосить Луша, притворяя за собой дверь, — какъ же жить теперь будемъ, Боже мой…

Ясно было, что старуха доживаетъ послѣднія минуты. Она хрипѣла, словно въ груди у нея помѣстился большой котелъ, въ которомъ кипѣла и бурлила вода, и эта-то вода и мѣшала ей перевести дыханіе. Сергѣй наклонился ближе и увидѣлъ: подернутое сильной синевою лицо, показавшееся ему незнакомымъ и новымъ, широко раскрытый ротъ, хватающій воздухъ — этотъ ротъ ему напомнилъ ротъ большой, вытащенной на берегъ рыбы, какого-то налима, и глаза — тусклые, уже ушедшіе куда-то внутрь, налитые мутной влагой, похожей на слезы. Эти глаза что-то хотѣли сказать, что-то выразить — все лицо чуть поводилось легкой судорогой отъ этого усилія, но вода, клокотавшая въ груди, у горла, не давала забрать воздуху для слова, и глаза закатывались безнадежно и страшно.

— Попа бы… — неувѣренно проговорилъ Сергѣй, не понимая, что никакого попа теперь уже не нужно по одному тому, что старухѣ не дожить до него.

Шерстобитова Василиса вытащила откуда-то тоненькую церковную свѣчу, словно держала ее до сихъ невидимо подъ фартукомъ, зажгла ее отъ лампадки. Сергѣй только теперь замѣтилъ, почему такъ празднично и торжественно выглядитъ ихъ грязная, неприбранная изба: горѣла; лампадка, и огонекъ ея тихо теплился въуглу, гдѣ всегда лежала плотная тьма. И крестясь и поджимая губы, съ тѣмъ же выраженіемъ, съ какимъ встряхивала трудную роженицу, привѣсивъ къ потолку вверхъ ногами, старуха всунула свѣчку въ руки умирающей.

Та поняла это, кивнула головой и опять хотѣла что-то сказать, но по прежнему не могла и закатила глаза, силясь и не находя силъ передохнуть.

Должно быть, отъ свѣчи ей было облегченіе, такъ какъ она стала спокойнѣе, вытянулась во всю длину и меньше вздрагивала. Бабы все суетились, даже какъ будто спорили, негромко и озабоченно, какъ спорятъ доктора у постели больного; потомъ одна изъ нихъ отвернулась, поискала на столѣ и по полкѣ у двери и нашла чашку, простую, каменную, въ которой обычно подавался къ столу квасъ, немного треснувшую и знакомую тѣмъ обычнымъ и повседневнымъ, что лишало ее всякой торжественности; она долго вытирала ее, потомъ также долго копалась за образами и добыла оттуда старую запыленную сороковку, на которой еще оставались слѣды ярлыка. Тамъ была святая вода, принесенная съ Іордани, и ее баба налила въ чашечку, чтобъ выставить на открытое окно: было бы въ чемъ разстающейся съ тѣломъ душѣ окунуться, когда пойдетъ въ небо, туда, куда настойчиво зовутъ ее…

Въ избу мало по мало набирался народъ — на деревнѣ прослышали, что старая Данилиха кончается, и всякому хотѣлось проститься съ нею — дверь то и дѣло осторожно отворялась, и вѣтерокъ тянулъ черезъ избу въ открытое окно, колебая пламя свѣчи, которую держала старуха въ разваливающихся, безсильныхъ рукахъ.

Смутный шепотъ ползъ по избѣ: чуть слышными голосами переговаривались пришедшіе, бабы всхлипывали тихонечко, и когда кто-нибудь, не выдержавъ, громче, чѣмъ слѣдуетъ, ронялъ слово или вздохъ, — старухи, возившіяся съ умирающей, сердито оглядывались и шипѣли придушенными голосами.

Въ теченіе часа, въ продолженіе котораго Данилиха лежала такъ же, какъ въ первый моментъ, когда ее увидѣлъ Сергѣй, въ избѣ перебывала вся деревня. Приходили, съ любопытствомъ, пробуждающимся, только когда кто-нибудь умираетъ, стараясь неслышно ступать громоздкими сапогами, подходили къ умиравшей и заглядывали въ лицо, какъ будто въ смутной надеждѣ разсмотрѣть то, что должно постигнуть всѣхъ. Потомъ, вздыхая шумно и тяжело, отходили въ сторону, давая мѣсто другимъ, толкались въ тѣснотѣ наполненной народомъ избы, — и когда становилось скучно, выходили, стараясь ступать еще неслышнѣе, притворять дверь еще осторожнѣе.

Такъ прошло много времени, Сергѣй не зналъ, сколько, но когда тоже, вслѣдъ за други мы, вышелъ надзоръ, — уже сильно потемнѣло; сумерки стлались по землѣ и свѣжестью несло отъ затихшаго въ полномъ безвѣтріи сада.

Онъ прошелъ на улицу, вспомнивъ, что бросилъ тамъ коня, какъ пріѣхалъ, и отворилъ калитку, — но лошади тамъ не было. Тогда онъ обратилъ вниманіе на то, что въ конюшнѣ кто то возится, отпрукивая и негромко разговаривая. Онъ заглянулъ туда и въ сумракѣ темной конюшни разобралъ длинную тощую фигуру Шерстобита, закладывавшаго сѣно въ ясли.

— Сергѣй Данилычу… — обратился къ нему Шерстобитъ, — какъ тебѣ не до того теперь, такъ мы вотъ…

Онъ не договорилъ, — потому что сверху, съ сѣновала гдѣ спалъ обычно Сергѣй, кто то спросилъ:

— Довольно что-ль, ай еще скинуть?

— Довольно, чего тамъ, буде… — отозвался Шерстобитъ и добавилъ: — Иванъ Калининъ тамъ, мы вотъ съ нимъ…

Сергѣй даже не поблагодарилъ и пошелъ назадъ.

Въ этомъ спокойномъ проявленіи помощи въ тяжелую минуту выразилось для него какое то особое чувство мужиковъ къ нему, и отъ этого стало какъ будто торжественнѣе и значительнѣе то, что происходило въ избѣ.

Чувствуя себя обязаннымъ какъ то проявить свое отношеніе ко всему совершающемуся, онъ направился въ избу, но въ тотъ моментъ, когда хотѣлъ открыть дверь, — она сама отпахнулась, и въ сѣни выскочила Настушка Шерстобитова.

— Иди, иди, зоветъ, всѣхъ зоветъ… Дунька то гдѣ?..

Она побѣжала мимо. А Сергѣй вошелъ въ избу и сразу кто то, кого онъ даже не разсмотрѣлъ, потащилъ его къ лавкѣ, на которой лежала мать.

Луша уже стояла на колѣняхъ у изголовья и съ плачемъ, обливая слезами лицо старухи, обнимала ее за плечи. Старуха водила бѣлыми, налитыми влагой глазами, какъ будто ища кого то, и когда Сергѣй придвинулся вплотную, — лицо ея странно и внезапно измѣнилось, какъ будто освѣтилось изнутри, — и страшное отъ обострившихся скулъ и носа, уже потерявшее свободную игру движенія, лицо это улыбнулось не то просительно, не то ободряюще — смѣшанное выраженіе, отъ котораго Сергѣй дрогнулъ.

— С.с..с…сссы….сы-нокъ… — выдохнула старуха, широко открывая ротъ и усиливаясь справиться съ тѣмъ, что дѣлалось въ ея изношенной груди, — Се-ре…

Она не могла больше ничего сказать, но видно было, что ее радуетъ то, что сынъ возлѣ нея, и сказать хотѣлось бы много… Она вдругъ опять забезпокоилась, заметалась и хотѣла даже приподняться, какъ будто желая заглянуть въ сторону двери, но не могла и только задышала быстрѣе.

— Дуньку ищетъ, Дунька то гдѣ? — догадалась одна изъ старухъ, ни на минуту не покидавшихъ умирающую, — сбѣгайте за Дунькой то…

Умирающая благодарно взглянула на нее, очевидно, разобравъ эти слова.

— Не бойсь, не бойсь, сичасъ прибѣжитъ, побѣгли за ней… — ободряюще, какъ мать капризничающему ребенку, говорила старуха, поправляя между тѣмъ вываливающуюся изъ рукъ Данилихи свѣчу, — сичасъ все будетъ…

Старуха знала смерть, сама ждала ее, и ей понятно было всякое движеніе умирающей. Она какъ будто вела нѣмой разговоръ съ ней: слѣдила глазами за ея взглядомъ, кивала головой, отвѣчая на безвучный вопросъ, поправляла подушку или свѣчу и, наклонившись, что-то шептала, на что Данилиха улыбалась своей страшной улыбкой.

Вдругъ она вся затрепетала, глаза закатились и дыханіе остановилось. Уже Сергѣй рванулся ближе, думая, что — конецъ, а Луша вскрикнула, но старуха открыла глаза, перевела дыханіе и слабымъ, прерывающимся, такимъ тихимъ, что разобрать его можно было, только близко наклонясь, голосомъ, прошептала:

— Не бойтесь… Чего вы… Не бойтесь…

И опять закрыла глаза, вѣрнѣе, завела ихъ, такъ что видны были только одни бѣлки…

И опять взглянула, — но сказать уже ничего не могла, только закивала ободрительно судорожно вздрагивающей головой и задвигала широко открытымъ, ловящимъ воздухъ ртомъ. Шерстобитиха, понимавшая все, что хотѣла выразить умирающая, поправила ей голову и тихо прошептала:

— Говоритъ, что не бойтесь, молъ… Безпокоится, чтобъ вы не пужались… Все, молъ, хорошо… И не страшно, молъ, нисколички…

Умирающая опять закивала головой и снова забезпокоилась.

— Дуньку ищетъ… Объ ней безпокойство имѣетъ… — поясняла Шерстобитиха.

Такъ продолжалось долго. Старуха то задыхалась, и тогда казалось, что все кончилось и смерть вотъ-вотъ прикроетъ это дергающееся судорогой лицо, то снова обводила избу глазами. Свѣча почти догорѣла до половины, черты лица ея еще больше обострились, а жизнь все еще не оставляла, казалось, въ конецъ обезсиленнаго тѣла.

Она уже давно ничего не говорила, и вышло такъ, что теперь трудно было и вообразить, какъ она могла говорить, потомъ перестала водить глазами, и они остались закаченными, сверкая тусклымъ, влажнымъ бѣлкомъ. Потомъ перестала и дрожать.

Опять Сергѣй оглянулся: ночь уже стояла на окномъ, свѣжая, душистая, съ ласковыми, бгзмѣрно спокойными звѣздами, съ тихимъ шорохомъ листвы, спокойная и чуждая послѣдней борьбѣ разстающагося съ жизнью тѣла.

Онъ опять вышелъ на дворъ: кто-то сидѣлъ на крылечкѣ, пододвинувшись при его появленіи, чтобъ дать ему мѣсто пройти, кто-то бродилъ по двору, отыскивая что-то.

— Подойникъ то гдѣ у нихъ, никакъ найти не могу… — сказалъ тотъ, что бродилъ по двору, не узнавая Сергѣя. — Фрось, не нашла?

По голосу Сергѣй узналъ Дмитрія Прокофьева и черезъ минуту услышалъ голосъ его жены, Афросиньи. Она копалась подъ навѣсомъ, путаясь съ коровами, которыхъ забыли подоить.

— Посачи въ сѣняхъ, надо быть, въ сѣняхъ онъ…

Сергѣй прошелъ на улицу и остановился въ воротахъ. Окно въ избѣ свѣтилось краснымъ спокойнымъ свѣтомъ, черная тѣнь, должно быть, Шерстобитихи, временами двигалась по избѣ, заслоняя на мгновеніе его; все было особенно какъ то мирно и значительно и все, какъ казалось Сергѣю, прислушивалось къ тому, какъ тамъ, въ избѣ отходитъ отъ тѣла душа.

— И пошли кончины мирныя и непостыдныя… — припомнилось Сергѣю, когда онъ глядѣлъ на освѣщенное краснымъ окно, и въ душѣ его защемило отъ особаго сложнаго чувства, ясно ощущаемаго благолѣпія совершающагося въ избѣ и примиренности со смертью, въ которой отходила отъ жизни мать…

— Истинно-христіанская кончина… — говорилъ кто-то во дворѣ, — все такъ хорошо, чинъ чиномъ…

Сергѣй то стоялъ возлѣ воротъ, то возращался въ избу. Тамъ было душно, несмотря на открытое окно, пахло растопленнымъ воскомъ, свѣчнымъ нагаромъ, еще чѣмъ-то, тонко и остро пронзившимъ Сергѣя, какъ будто знакомымъ и вмѣстѣ страшнымъ…

Онъ опять выходилъ, садился гдѣ-нибудь возлѣ стѣнки и сидѣлъ такъ подолгу. Тамъ, въ избѣ, совершалось то, что должно было совершиться, — сводился великій счетъ; шагъ за шагомъ уступала жизнь; какъ терпѣливый, но настойчивый кредиторъ, ближе и ближе подступала смерть, и дыханіе ея чудилось вездѣ, близость ея ощущалась во всемъ, и было странно думать, что въ этотъ часъ послѣдняго счета все остается такимъ, какимъ всегда бываетъ.

Чуткая тишина сторожко ловила всякій звукъ, звѣзды съ любопытствомъ глядѣли внизъ, мигали и какъ будто спрашивали о чемъ-то другъ друга, все было по-особенному напряжено и вмѣстѣ спокойно, и словно нарочно притворялось обычнымъ, не знающимъ, что дѣлается тамъ, въ освѣщенной желтыми, колеблющимися огоньками избѣ.

Уже была поздняя ночь, и Сергѣй время отъ времени задремывалъ, сидя на крылечкѣ: дневной трудъ сказывался усталостью, отъ которой слипались глаза и тѣло все ныло сладкой истомой. — Пробуждаясь, онъ чувствовалъ нѣчто похожее на стыдъ: въ такое время и вдругъ спитъ, поднимался, теръ еще. дремотные глаза и шелъ въ избу, но тамъ все было по прежнему, также горѣла постоянно выпадавшая свѣчка въ рукахъ умирающей, также сновала неслышными шагами Шерстобитиха, только къ ней присоединились еще двѣ старухи въ черныхъ платочкахъ и какихъ-то невиданныхъ какъ будто кофтахъ, также пахло знакомымъ, приторно страшнымъ, чего никакъ не могъ опредѣлить Сергѣй.

Онъ опять задремалъ: никакъ не справиться было съ этой дремотой, что незамѣтно овладѣвала имъ, едва только онъ присаживался куда-нибудь. Чтобъ не конфузиться, онъ присѣлъ подъ навѣсомъ на повернутыя на бокъ дровни и очнулся отъ какого-то воя, что рванулъ его лекгій сонъ.

Онъ вскочилъ и, ничего не соображая, полный только растеряннаго страха передъ тѣмъ, что свершилось, бросился въ избу, шепча трясущимися губами: «маменька, мамиха»… — но въ сѣняхъ натолкнулся на какую-то возню: кто-то кого-то держалъ, сердито уговаривая свистящимъ шепотомъ, кто-то бился въ слезахъ, всхлипывая и осѣдая на землю, очевидно, въ безсиліи.

Это прибѣжала Дунька, которую искали съ самаго вечера, прибѣжала растрепанная, возбужденная, съ остановившимися глазами и пылавшимъ, раскрытымъ ртомъ, изъ котораго несся нечеловѣческій вой.

Она рвалась къ умирающей, а старухи ее не пускали, боясь, чтобъ она не помѣшала кончинѣ, и она билась въ слезахъ посреди темныхъ сѣней, что-то бормоча сквозь слезы, стеная и падая, такъ что ее приходилось держать съ обѣихъ сторонъ.

— Дуня, Дунюшка… — съ внезапной нѣжностью, сдавившей горло, бросился къ ней Сергѣй, — Дунюшка, что ты…

Она на моментъ притихла, и въ темнотѣ видно было, какъ она сжалась, словно ожидая удара, и только продолжала твердить что-то про себя.

— Проклятая я, окаянная, пропасти на меня нѣту… — говорила она. — Братецъ мой миленькій, братецъ мой…

Сна убивалась, кляня себя, какъ будто то, что она не застала мать въ сознаніи, было величайшимъ преступленіемъ, и, когда успокоилась немного, привалилась къ сундуку, почему-то раскрытому, словно изъ него вынимали только что, и плакала безутѣшно. Сергѣй присѣлъ къ ней; смутная догадка родилась въ немъ, но минута была такая, такъ таинственно и глубоко было то, что свершалось въ настоящій моментъ въ избѣ, что онъ не то лько не сталъ допрашивать или ругать обычно грубую, нелюбимую Дуньку за то, что она Богъ вѣсть гдѣ пропадала и ее никакъ не могли найти съ самаго вечера, а ласково обнялъ ее и утѣшалъ, какъ маленькаго ребенка, приговаривая какія-то особенныя ласковыя слова, которыхъ самъ не помнилъ.

Дунька вся подалась къ нему, приникла, ища защиты отъ того, что мучило ее, а онъ гладилъ растрепанные, спутавшіеся волосы, выбившіеся изъ-подъ свалившагося платка, шепталъ новыя, Богъ знаетъ откуда появившіяся слова и готовъ былъ плакать вмѣстѣ съ нею отъ необыкновенной, рѣдкой, какъ великій, чудесный праздникъ, нѣжности, что охватила его при видѣ этой безпомощной, убивающейся дѣвушки, подавленной своей страшной виной, о которой онъ догадывался.

Такъ сидѣли они долго. Ночь шла въ осторожномъ торжественномъ молчаніи. Кто-то входилъ и выходилъ изъ избы, и полоса неяркаго свѣта ложилась каждый разъ изъ дверей на полъ, на бревенчатую стѣну…

Вдругъ тамъ, въ избѣ, засуетились, забѣгали, дверь отпахнулась широко, словно приглашая къ чему-то, и двѣ старухи торопливо выбѣжали…

— Скорѣй, скорѣе!.. Кончается, отходитъ… — громко зашептали они, и Сергѣй бросился туда, но едва только переступилъ порогъ, какъ страшный, рыкающій вздохъ, похожій на отчаянный ревъ, вырвался изъ груди умирающей, сотрясая все ея сгорбленное, изсохшее тѣло.

Свѣча выпала у нея изъ рукъ; лавка, на которой она ле жала, двинулась; въ послѣдней судорогѣ исказилось сморщенное, обострившееся лицо, — и разомъ наступила жуткая, неизъяснимая тишина, ощущеніе полнаго одиночества, точно сейчасъ кто-то властный и молчаливый, терпѣливо дожидавшійся долгое время, вышелъ изъ дому, оставляя то, что было старухой Данилихой…

И только въ ушахъ еще звенѣлъ страшный послѣдній вздохъ — отчаянное, хриплое рыканье, раскатившееся эхомъ по двору, по тихому саду, по молчаливой улицѣ…

Старуха скончалась. Сергѣй оглянулся и удивился: уже сильно посвѣтлѣло за окномъ; синеватыя, странныя отъ желтаго огонька лампады сумерки наполняли избу, и необыкновеннымя, непривычными выглядѣли всѣ предметы на дворѣ, чистомъ, какъ будто выметенномъ, молчаливомъ и пустомъ.

Старухи убирали умершую, что-то разсматривали, зачѣмъ-то переворачивали тощее раздѣтое тѣло, близко наклоняясь къ нему: потомъ Шерстобитиха указала тугимъ, плохо гнущимся пальцемъ на бокъ и сказала:

— Эва куда кровь бросилась… Завсегда въ одно мѣсто въ кончинный часъ кровь кидается…

И стала приготовляться къ омовенію трупа…

Даниловы не были богаты, но старуху-мать всѣ любили за ея справедливость и настоящую крестьянскую крѣпость, и потому цѣлый день въ избѣ толкался народъ, приходившій проститься съ покойницей. Шли всѣ, говорили, вздыхая, о славной кончинѣ, утѣшали тѣмъ, что и всѣмъ такъ будетъ, и уходили, а вечеромъ всѣ деревенскія старухи, даже изъ тѣхъ семей, что косились на Сергѣя, приходили на святые вечера.

Лежала на столѣ покойница, сморщенная, какъ будто еще болѣе сжавшаяся; сухія, сморщенныя руки были сложены на груди; лежала накрытая тѣмъ, что такъ долго копила, приготовляясь къ своей смерти, и въ головахъ у нея теплилась тоненькая свѣчечка, а кругомъ по лавкамъ сидѣли старухи, почти всѣ въ черномъ, надвинувъ на глаза платки, такъ что видны были только кончики носовъ и провалившіяся внутрь рта губы, и вели благочестивыя бесѣды, разсказывали святыя исторіи, передававшіяся изъ роду въ родъ, — строгія, серьезныя старухи, чуждыя всему житейскому, сами думавшія и смерти, какъ о близкомъ и понятномъ, что не сегодня-завтра наступитъ…

По временамъ кто-нибудь читалъ по старой, закапанной воскомъ книгѣ, и слушали старухи, сжавъ губы, святыя слова, туго доходящія до сознанія и волнующія загадочной торжественностью своей…

Даниловы были небогаты, но одна у нихъ была мать, и потому рѣшили они хоронить съ выносомъ.

Пріѣхалъ священникъ, отецъ Нилъ, побранилъ, зачѣмъ за нимъ поздно послали, когда кончалась старуха: онъ вернулся съ полдороги, такъ какъ его звали къ другому умирающему, а здѣсь уже все кончилось, и отслужилъ панихиду. Сработанный кузнецомъ Василіемъ Семеновымъ гробъ подняли сосѣди, и понесли старуху и у каждой избы ждали хозяева, несли попу пятакъ и просили служить панихиду. Такъ по всей деревнѣ и прошли съ молитвою; плакали бабы, ревмя ревѣла Дунька, Луша неслышно плакала, а Сергѣй шелъ, задумчивый, нахмуренный, вловно рѣшалъ что-то…

И похоронили старуху. Была большая сила исконнаго крестьянства, свято блюдущая завѣты старины, большое искусство было: никто такъ во-время не умѣлъ посадить огороднее, никто не зналъ, какъ надо со скотиной обращаться, болѣзни разныя лѣчить, — и ушла, исчезла, распылилась въ памяти людей, разошлась по широкимъ полямъ, развѣялась по дубравамъ зеленымъ, съ туманомъ къ небу поднялась, въ землю темную ушла…

И приложилась къ тѣмъ, что ушли до нея, — тысячамъ тысячъ, беззвѣстнымъ, забытымъ, исчезнувшимъ, тайными нитями проникающимъ въ жизнь неумирающей мыслью, накопленнымъ опытомъ, извѣчнымъ упорствомъ, всѣмъ чувствомъ жизненнымъ, что изъ поколѣнія въ поколѣніе переходитъ, какъ наслѣдіе…

И съ благодарностью, съ скорьбью, съ умиленіемъ вспоминали одну изъ тысячъ ушедшихъ — ближайшую, давшую жизнь, чтобы ее продолжить, служа невѣдомому предначертанію невѣдомой силы…

Пусто стало въ избѣ Даниловыхъ, грустно стало, и не по себѣ было сидѣть въ ней: всѣ стремились хоть чѣмъ нибудь заняться, выйти на дворъ, работать въ огородѣ, лишь бы не быть въ избѣ, гдѣ еще чудилась сгорбленная тѣнь, и кряхтѣнье слышалось какъ будто съ печи, и казалось, вотъ-вотъ закашляется старуха и захрипитъ и заворчитъ что-то про себя, чего никому не понять.

Сергѣй взялся за паръ, и такъ взялся, что только горбь трещалъ, и что больше уставалъ онъ, то больше старанія прилагалъ къ работѣ, такъ что, приходя, еле на ногахъ стоялъ, и руки болѣли, словно отрывались отъ тѣла.

Коня онъ въ конецъ измучилъ, хоть и ходилъ за нимъ, какъ за роднымъ, кормилъ его, какъ и самъ не ѣлъ: все на пашнѣ, да на пашнѣ, а паръ затвердѣлъ, выбитый скотомъ такъ, что соха трещала…

Старикъ пастухъ Захаръ, въ очередь ночевавшій у нихъ, пенялъ на то, что самое плохое время скоту пришло — паръ подымать стали, а до новаго пара еще далеко, и кряхтя, пожимаясь, толковалъ о томъ, что видѣлъ за день, что слышать ему приходилось въ бродяжничествахъ своихъ нищенскихъ по зимамъ, — и, придя съ работы, оправивъ коня и поставивъ его, Сергѣй подолгу слушалъ его разсказы… Порой казалось ему, что все это когда-то было, когда, не помнитъ, а было: такъ же вотъ сидѣлъ старый Захаръ у печки, разламывая свои подвертки, наполняющія душную избу прянымъ запахомъ мокроты; такъ же горѣла лампа подъ потолкомъ, и Луша сидѣла за какимъ нибудь вязаньемъ, а Дунька сонными, безсмысленными глазами смотрѣла на огонь и думала свое, и только нѣтъ чего-то, что придавало всему какой-то неуловимый уютъ, особый смыслъ цѣльности и крѣпости настоящаго дома, гдѣ все небогато, однако, все есть и ни за чѣмъ въ люди ходить не приходится…

— Да, такъ вотъ… — говорилъ Захаръ, — тоже вотъ дѣло такое… Канава… Какъ такъ канава? А енъ и говоритъ, чтобы, значитъ, для осушенія футоровъ, да… а провести ее требуется, какъ футора эти самые при дожжахъ заливаетъ гораздъ и когда болото выступитъ и по веснамъ… Тоже и ежели осень мокрая гораздъ… Такъ что даже все какъ есть вымокаетъ… Да-а-а…

Онъ вертѣлъ цыгарку, присаживался къ припечку и, аккуратно пуская дымъ подъ загнетку, закуривалъ и продолжалъ, словно думая самъ съ собой:

— А канаву эту самую провесть безпримѣнно требуется, какъ заливать гораздъ… И чтобъ черезъ вашу землю, какъ и у васъ, значитъ, мѣста мокрыя… И вамъ, стало быть, польза будетъ… Безпокоится и объ васъ тоже, большое безпокойство имѣетъ…

Онъ ухмылялся, и никакъ нельзя было разобрать, смѣется онъ надъ тѣмъ, что кто-то имѣетъ безпокойство объ столбухинцахъ, или говоритъ серьезно.

— Канава… Ужо пріѣдутъ къ вамъ-то, самъ увидаешь…

Садились ужинать, кого то недоставало, пусто какъ то было за столомъ, невесело: матери нѣтъ…

И, уходя спать на сѣновалъ, либо въ огуменникъ, съ грустью чувствовали, что ушла изъ дому большая и незамѣтная, какъ все бабье дѣло, сила, ушла и не вернется, и что, возможно, лучше и легче станетъ когда-нибудь жизнь, а той, прежней, никогда не будетъ…

Чѣмъ больше работалъ Сергѣй, чѣмъ сильнѣе ныли у него руки отъ работы, тѣмъ легче было на душѣ. И все, начиная отъ чувства одиночества и покинутости, которое давило его все время, мѣшая жить и смотрѣть въ глаза отступившимся отъ него односельчанамъ, и кончая тихой тоской по ушедшей матери, — все какъ то смягчалось, отступало, и новая правда, безсознательная и властная, наростала въ его душѣ. Это было похоже на то, какъ человѣкъ, занятый сегодняшнимъ днемъ и сегодняшнимъ дѣломъ, весь ушедшій въ возню и хлопоты со всѣмъ, что его окружаетъ, самъ не замѣчаетъ, какъ постепенно измѣняется онъ внѣшне, какъ неуловимо мѣняется его лицо, какъ сѣдина тихонько пробирается въ его волосы, и вдругъ, случайно оглянувшись въ зеркало, видитъ онъ себя внезапно постарѣвшимъ, новымъ, не такимъ, какимъ помнилъ, казалось, такъ недавно… И вдругъ сознаніе его почувствуетъ за всѣмъ окружающимъ его что-то новое, не такое, какъ было, нѣчто большое и властное, что освѣтитъ всю жизнь…

Сергѣй, самъ не зная того, вдругъ замѣтилъ, что все, что съ нимъ было, все въ сущности не важно, а если и важно, то прошло и его нѣтъ уже въ жизни. Самъ не замѣчая того, онъ нащупалъ какую-то линію, по которой жизнь должна идти, независимо почти отъ его воли, и все, что осталось позади, не имѣло къ ней никакого отношенія.

И, приходя съ работы, когда у него ныла спина и болѣли руки, онъ часто ловилъ себя на веселой улыбкѣ, на громкомъ смѣхѣ, — и смущался: вѣдь такъ недавно похоронена мать, и такъ живо еще воспоминаніе о сходѣ, разломавшемъ, какъ тогда казалось, всю жизнь…

Какъ то встрѣтивъ на улицѣ Алексѣя Миронова, онъ искренно удивился, почему тотъ сжался и отвернулся отъ него. Ему было странно думать, что Алексѣй еще сердится на него. Онъ не зналъ, что тому больно и неловко встрѣчаться съ Сергѣемъ, и когда Алексѣй прошелъ уже, ему захотѣлось окликнуть его, позвать… Но тотъ шелъ быстро, стараясь какъ можно скорѣе уйти изъ глазъ, и Сергѣй прошелъ дальше, усмѣхаясь про себя тому, какъ странны и смѣшны бываютъ порой люди…

А на деревнѣ часто говорили о Дмитріи Прокофьевѣ. Онъ былъ у отца со всей семьей и старикъ его выгналъ; качали головами и вздыхали, и опять, какъ когда то зимой въ самое тяжкое время, проходя мимо Дмитріевой избы, опасливо косились на нее и поглядывали искоса, словно ждали, что оттуда выйдетъ что-то страшное и жестокое для всей деревни…

Часто, собравшись вмѣстѣ, говорили мужики такъ, какъ всегда говорятъ въ такихъ случаяхъ, темно и неясно, но для всѣхъ понятно, такъ что въ случаѣ чего, никакихъ уликъ не могло быть, потому что никто ничего опредѣленнаго не сказалъ, а кому нужно, тотъ все понялъ: въ этомъ сказывалась привычка, выработанная поколѣніями, путающимися въ сложной, замкнутой въ самой себѣ деревенской жизни. Толковали о томъ, что вотъ, молъ, хорошо, что изба Дмитріева стоитъ на краю за ручьемъ, что народъ не самостоятельный, затопитъ свою черную коптюху, а крыша соломенная — глядь, и пошло рвать…

— Народъ отчаявшійся, чѣмъ живъ только… — замѣчалъ Иванъ Калининъ.

— Тоже здѣсь то не сласть, хоть куда двинется отъ такой то жизни… — поддерживалъ Панкрать Дудовъ, — что-жъ имъ заботливость имѣть то?

— Ужо погодите, то ли еще будетъ то… — заводилъ свою волынку Шерстобитъ.

— Неправильно старикъ поступокъ сдѣлалъ, ахъ какъ неправильно! — сокрушался справедливый Авузинъ, — вотъ какъ нехорошо все это, очень даже непріятно…

Но жизнь шла своимъ порядковъ: медленно и скоро, весело и скучно, трудно и радостно проходили дни, то яркіе, сверкающіе горячимъ солнцемъ, отъ котораго желтѣла и сохла поднявшаяся уже въ колосъ озимь, то туманные, дождливые, — хорошая помочка лѣзущимъ изъ земли яровымъ, — то тихіе, какъ, вечернія сумерки, то напряженные, какъ страдное утро; день за днемъ, недѣля за недѣлей разворачивался невѣдомый свитокъ въ безконечномъ движеніи и велъ смутную деревенскую жизнь куда то къ темной и непонятной цѣли, которой не уразумѣть живущимъ…

Шли дни, складывались въ недѣли и запоминались только какимъ нибудь событіемъ. Умерла старая Данилиха, — Ваньку Прокофьева отецъ взялъ на поруки… Онъ долго хлопоталъ, ѣздилъ въ городъ и обилъ всѣ пороги, плакался, что дома некому работать, и добился своего. Говорили, что земскій начальникъ ему много помогъ, что онъ тоже просилъ начальство, и потому Ваньку такъ и отпустили. Неизвѣстно, положилъ ли старый Ельниковъ какой залогъ за сына, но только онъ привезъ его домой и, какъ всегда въ послѣднее время, быстрый и непонятный, долго толковалъ ему:

— Теперича все… Какъ я сдѣлалъ, такъ и ты старайся… И чтобъ всегда… И ни-ни, ни гу-гу… кончено… И всѣмъ затыка: вотъ тѣ и Митька…

Ванька ничего не понялъ изъ того, что говорилъ отецъ, но согласился:

— Будьте спокойны, батюшка… Какъ я въ свидѣтели только взятъ былъ, такъ это разумѣется… И причина всему — больно озлившись мужичишки были… А чтобы какое баловство, либо тамъ филиганство — ни Боже мой…

— Старайся… Женить тебя буду… Да, — отрѣзалъ старикъ и заболталъ головой, уставившись на сына какимъ то побѣдоноснымъ, пѣтушинымъ взглядомъ круглыхъ стеклянныхъ глазъ.

— Съ моимъ удовольствіемъ, папаша…

Два дня Ваньку водили по роднѣ и знакомымъ, какъ будто показывая его всѣмъ, чтобы не было сомнѣнія, что это — тотъ самый Ванька, котораго тогда увезло начальство чуть не въ кандалахъ. Потомъ пошли разговоры о томъ, что

Пѣгариха выдаетъ свою Таньку за Ивана, и старики между собою уже согласились и ждутъ только праздника, чтобъ пропить дѣвку.

Разговоры эти передавались изъ устъ въ уста, и кто вѣрилъ имъ. а кто и не вѣрилъ, но повѣрили всѣ, когда Пѣгариха въ церкви похвасталась столбухинскимъ бабамъ своимъ счастьемъ. А въ скорости послѣ того и пропили Татьяну, гуляли цѣлый день и шумъ былъ по всей деревнѣ, — хвастался старый Ельниковъ, что сына меньшаго женитъ.

Къ концу шелъ Петровъ постъ, придвигался Петръ и Павелъ — самое лѣтнее время. Дни стояли жаркіе, солнечные, травы доходили своимъ цвѣтомъ, пора было косить и многіе хозяева уже поговаривали, какъ бы дождаться скорѣе праздника, чтобъ приняться за косьбу.

Солнце пекло, и зной висѣлъ въ воздухѣ свѣтлой тяжестью, подъ которой все живое приникало и пряталось молчаливо, и это молчаніе шло надъ землей сонной дремой.

Въ лѣсахъ густой, непрерывный шумъ хвои не нарушалъ его. Напоенный запахомъ смолы, воздухъ стоялъ неподвижно подъ высокими соснами, и странно было думать о томъ, что гдѣ то въ вышинѣ идетъ вѣтеръ, когда здѣсь все такъ тихо и душно и недвижно… Пестрые дятлы, какъ прилежные работники, долбили кору, и далеко и громко разносился стукъ ихъ крѣпкихъ носовъ. Бѣлка осторожно выглядывала изъ-за ствола, красная, вылинявшая, легкая, зорко вглядывалась въ зеленоватыя сумерки гущеры и прыгала, словно перелетала, мелькнувъ въ воздухѣ распущеннымъ хвостомъ. И ей было жарко: въ полдень взбиралась повыше и качалась на слабой вѣточкѣ, тоже, должно быть, дремала.

А тамъ, гдѣ была вода подъ корнями, тамъ по вечерамъ подымался густой плотный туманъ, и деревья въ немъ стояли, какъ призраки, окутанные саваномъ, и большіе тяжелые глухари дремали на вѣткахъ черными пятнами, отдыхая отъ дневного зноя…

На полянахъ, поросшихъ багуномъ, ягодникомъ и сухимъ розовымъ верескомъ прятались выводки тетеревей, бѣлыхъ куропатокъ, бродили, мелькая неуловимо въ поросли, и въ полдень копались, какъ куры въ пескѣ, оставляя пестрыя перья въ глубокихъ сухихъ ямкахъ… Солнце шло надъ мелкимъ сухимъ соснякомъ, тѣни двигались по розовому вереску, и спокойствіе знойнаго полдня розлито было въ воздухѣ, никто не нарушалъ мирнаго пріюта лѣсной птицы.

Изрѣдка только, черной точкой остановившись въ сверкающемъ небѣ, появится ястребъ и виситъ на неподвижно раскинутыхъ крыльяхъ долго въ воздухѣ; тогда изъ ягодника, изъ розоваго вереска, изъ пересохшаго, мха поднимется вдругъ клохтанье: собираетъ старка расползшійся безпечно выводокъ… И вновь все стихнетъ: стоятъ неподвижно сосенки, багунъ курится одуряющимъ ароматомъ, двигаются неслышно синеватыя тѣни, падаетъ незамѣтно къ закату солнце…

Густая, синеватая дымка струится въ такой часъ надъ полями, движется и дрожитъ дальній лѣсъ въ ней, колеблются чуть примѣтнымъ движеніемъ борозды поднятаго пара, а заколосившаяся уже рожь, изсиня-зеленая, уже отцѣтающая, ждетъ вѣтра, чтобъ закланяться, зашататься, зашуршать подъ набѣжавшей широко волной… Бродятъ въ небѣ сверкающія облака, тѣни длинныя бродятъ за ними по необозримому пространству ржи, и странно смотрѣть на ихъ молчаливое движеніе.

Наливается, ждетъ своего времени рожь, чутко дремлетъ въ полуденномъ зноѣ, пряча въ непролазной гущерѣ своей полевую мышку, звонкаго коростеля, жирнаго лѣниваго перепела…

И деревня какъ будто спитъ въ это время. Сверкаютъ, блестятъ ослѣпительно подъ безпощадными лучами солнца соломенныя крыши, корявыя яблони спятъ въ запущенныхъ садахъ, свѣтлыя солнечныя пятна недвижно лежатъ пя обвитой паутиной темной зелени крыжовника и смородины, и тихо, какъ въ могилѣ, во всей деревнѣ…

Слабо журчитъ ручеекъ подъ разваливающимся мостомъ, ревниво охраняютъ его густые кусты олешняка, спятъ лѣнивымъ тяжкимъ полуденнымъ сномъ люди — не хлопнетъ дверь, не заскрипитъ колодезный журавль, не раздастся крикъ… Дремлютъ старухи возлѣ избъ, молча возятся въ пескѣ вмѣстѣ съ собаками ребята. Тяжелая тишина виситъ надъ деревней.

Сѣрой, пыльной лентой вьется дорога, отъ деревни къ деревнѣ, отъ села къ слободѣ, и куда ни пойди, вездѣ молчаніе и тишина въ этотъ часъ, — и мертвыми кажутся безчисленныя деревни, что разсыпались темными избами въ ложбинкахъ и на горкахъ, у ручейковъ и рѣчекъ, подъ лѣсомъ и въ поляхъ, окружая соннымъ кольцомъ шумные города…

А придетъ вечеръ — звучно и хищно раздастся въ лѣсу радостный крикъ ночной птицы, тѣнь густая поползетъ по низамъ, путая очертанія и смягчая краски, сыростью повѣетъ отъ темныхъ болотъ… И призывнымъ, переливающимся кличемъ пронесется горловая пѣснь сбивающихся къ ночи въ стада журавлей, сѣрыми, высокими копнами усѣявшихъ полянку въ болотѣ…

Зашумитъ широкими волнами рожь, перепелъ ударитъ побѣдоноснымъ крикомъ какъ бичъ тугой, свистнетъ въ воздухѣ холодѣющемъ тройной ударъ, заяцъ вылѣзетъ оглядываясь и настороживая уши въ яровину…

И говоръ смутный пойдетъ по деревнѣ — хлопнетъ дверь, плачъ послышится дѣтскій… Вечеръ. Передъ самымъ Петровымъ днемъ пріѣхали въ деревню господа. Пріѣхали они парой въ дышло запряженныхъ лошадей, въ большой линейкѣ съ кучеромъ Мартемьяномъ, котораго знали еще съ господскихъ временъ. — Онъ такъ и остался служить на старомъ мѣстѣ: то господамъ служилъ, теперь банку.

Господъ пріѣхало четверо: банковскій баринъ, земскій начальникъ, землеустроительный членъ и агрономъ. Просторная четырехмѣстная линейка остановилась въ началѣ деревни: кучеръ не зналъ, куда везти господъ, а господа не знали, кого имъ надо.

Тотчасъ же вокругъ собрались ребятишки: которые побольше стали поближе, маленькіе сзади. Они разсматривали господъ, какъ будто вѣкъ не видали ничего, кромѣ своей деревни, шепотомъ обмѣниваясь впечатлѣніями.

Прошка Ивана Калинина, посмѣлѣе другихъ, просунулся ближе и прошепталъ напиравшимъ сзади:

— Съ книжкой.

— Кто съ книжкой то? — такъ же шепотомъ спросилъ Петька Шерстобитовъ.

— Эва… — Прошка ткнулъ пальцемъ въ земскаго начальника.

— И съ кункардой… — поддержалъ Гордѣй Лавошниковъ,

— Знамо баринъ…

Господа смотрѣли на нихъ, пересмѣиваясь о чемъ то промежъ себя, наконецъ, одинъ изъ нихъ, банковскій баринъ, сказалъ:

— Вотъ что ты, съ «кункардой», позвалъ бы деревеннаго… Кто у васъ деревенный-то?

Ребята посунулись назадъ и молчали. Тѣ, что были поменьше, пятились все дальше и дальше, нѣкоторые начали уже грибиться, приготовляясь заплакать.

— Вотъ дикари… — усмѣхнулся землеустроительный членъ.

— Это тѣ самые неизвѣстныя млекопитающія существа, которыхъ Герберштейнъ окрестилъ во время путешествія по Россіи именемъ «малыпишкенъ», — смѣялся агрономъ, — кажется, я читалъ гдѣ-то про это…

— Олушай-ко, позови-ка деревеннаго, кто въ васъ деревеннымъ ходитъ? — обратился къ Прошкѣ кучеръ.

— Дѣдъ Ѳедоръ… — тихо отвѣтилъ Прошка, не сводя глазъ съ землеустроительнаго члена.

— Тащи-ка его сюда…

— Онъ въ поле уѣхавши… Навозъ копаетъ…

— Ну еще кого-нибудь…

Господамъ надоѣло сидѣть на жарѣ въ линейкѣ, и они вылѣзли, разминая ноги и по прежнему пересмѣиваясь.

Шерстобитовъ Тузикъ, маленькая неказистая собаченка, непомѣрно злая и ехидная, — неслышно подобрался къ высокому сапогу землеустроительнаго члена и вдругъ съ оглушительнымъ визгомъ, какъ будто его ошпарили, вцѣпился въ голенище.

— Ахъ, чтобъ тебя… — крикнулъ господинъ и такъ дрыгнулъ ногой, что Тузикъ покатился въ сторону.

Мальчишки не выдержали и захохотали.

— Еще смѣетесь, поганцы, — разсердился господинъ, — я вамъ…

Это было уже открытое выступленіе. До сихъ поръ неизвѣстно было, съ чѣмъ пріѣхали господа и какъ они относятся къ ребячьему населенію деревни, но это была уже угроза. Ребята попятились еще больше, потомъ повернули и запустили во всѣ лопатки въ ближайшій прогонъ, оставляя въ позорномъ бѣгствѣ малышей, въ одно мгновеніе поднявшихъ такой вой, что у господъ въ ушахъ зазвенѣло.

Тузикъ завизжалъ еще сильнѣе, кинулся тоже на утекъ, но на смѣну ему уже мчался огромный Цыганъ съ Ельниковскаго двора, за нимъ Шарикъ Авузинскій, дальше Мирта Лавошникова.

Собаки окружили линейку плотнымъ кольцомъ, и кучеръ долженъ былъ отбивать ихъ отъ линейки кнутомъ. Лай поднялся такой, что господа не слышали другъ друга и, говоря, должны были наклоняться одинъ къ другому, чтобы хоть что-нибудь разобрать.

Двѣ или три бабы высунулись изъ оконъ. Шерстобитова Василиса, прикрывъ глаза рукою смотрѣла съ огорода.

— Матвѣй, а Матвѣй… — кричала она куда-то назадъ себя, — гляди, никакъ начальство пріѣхало, опять за податями, должно быть…

Сергѣй Даниловъ шелъ съ поля, гдѣ разбивалъ навозъ, оставшійся неразбитымъ, и выручилъ господь. Онъ прогналъ собакъ, для чего ему пришлось поднять съ дороги прутъ, приподнялъ картузъ и подошелъ къ линейкѣ.

— Кто у васъ тутъ деревенный-то? — Никакого толку не добьется… — начиналъ уже сердиться земскій, — еловно вымерли всѣ…

— На работѣ всѣ, навозъ возятъ да копаютъ, а деревеннымъ нынче Ѳедоръ Романовъ, — отвѣчалъ Сергѣй, — вонъ его изба…

— Намъ бы крестьянъ собрать — потолковать надо… — выступилъ банковскій баринъ, считавшій, что онъ умѣетъ говорить съ мужиками, потому что ему часто приходилось имѣть дѣло съ ними, — никакъ и ты былъ у меня?

— Приходилось… — усмѣхнулся Сергѣй, — мужиковъ что жъ, мужиковъ сбить можно…

— Насчетъ канавы пріѣхали мы…

— Ага… Я сичасъ…

Сергѣй кликнулъ мальчишекъ, они откуда-то выползли сейчасъ же, очевидно, наблюдали за врагомъ съ безопасной позиціи, и Сергѣй крикнулъ имъ:

— Бѣги, ребята, за мужиками… Скажи, начальники пріѣхали, насчетъ канавы чтобы… Айдате, живо… За дѣдомъ Ѳедоромъ кто-нибудь — ну, айдате, айдате…

Ребята запустили вдоль улицы, перегоняясь другъ съ другомъ.

Черезъ полчаса стали собираться мужики. Они приходили, грязные отъ навоза, въ которомъ копались, безъ шапокъ, потные, сильно пахнущіе хлѣвомъ, кислымъ терпкимъ запахомъ, которымъ пропиталась вся ихъ одежда.

Ѳедоръ Романовъ прискакалъ на конѣ; едва только ребята сказали ему о нашествіи на деревню господъ, какъ онъ выпрягъ изъ навозницы лошадь, вскочилъ на нее и погналъ галопомъ въ деревню. Подскакавъ, онъ круто осадилъ коня, такъ что тотъ почти сѣлъ на заднія ноги, и тяжело, какъ мѣшокъ, свалился самъ на землю.

— Какъ рабочая пора, навозъ возить надо было, — сразу началъ извиняться онъ. — Время стоитъ, того гляди, косить пора, а тутъ съ навозомъ… — оправдывался онъ.

— Ну ладно, ладно, сбивай мужиковъ-то поскорѣе, некогда намъ…

— Мужиковъ? Мужиковъ мы сичасъ, вотъ одною минутою… — Онъ засуетился, завертѣлся на одномъ мѣстѣ, бросилъ коня, который самъ пошелъ домой, и побѣжалъ по улицѣ.

Подошелъ Ульянъ Гусевъ, снялъ шапку, подумалъ и сказалъ:

— Здравствуйте… — и накрылся.

— Здравствуй… — отвѣтилъ одинъ изъ господъ.

— Чтожъвы тутъ-то, въ затѣмъ зашли бы, что-ль… — предложилъ Гусевъ.

— И то… — согласились господа и пошли на Шерстобитово крыльцо.

Вышелъ и Шерстобитъ, тоже поклонился и остановился возлѣ. Еще кой-кто подошелъ: лавошникъ, Алексѣй Мироновъ, Авузинъ, Сучковъ старикъ.

Всѣ стояли кружкомъ, разсматривая господъ, не рѣшаясь заговорить первыми.

— Скоро ль вы тамъ всѣ соберетесь-то?.. — нетерпѣливо говорилъ земскій начальникъ, — вотъ ужъ мужики, такъ мужики они и есть: тяпъ, да ляпъ, еле-еле.

— Да вѣдь, вашескородіе, работа — кто гдѣ… — оправдывался Иванъ Калининъ, — нынче время-то какъ дорого… Все къ одному сошлось — тутъ и навозъ возить, тутъ и картошку разъѣзжать, а тутъ, гляди, покосъ…

— Знаю я вашу работу, пьянствовали-бы больше…

— Когда какъ… — не унимался Калининъ, — нынче, ваше высокородіе, пройди хошъ по всѣмъ деревнямъ — не найдешь пьянаго… Пьянствовать — это точно, пьютъ много, а только что ко времени…

— Знаю я ваше время — отъ Вознесенья до поднесенья…

Мужики засмѣялись, но Иванъ Калининъ еще больше прихмурился и настойчиво повторилъ:

— Ко времени, говорю, ваше высокородіе, и пьютъ. Такъ про мужика говорится, что всего и дѣла ему, что пьянствовать, а только что и то поглядѣть надо: звона обширность какая, глазомъ не кинуть, округъ кажней бороздки обхожено, то сказать — ходилъ-то кто?

Онъ мотнулъ рукой въ сторону прогона, изъ котораго видны были синевато-зеленыя волны ржи, подымающійся овесъ, черные безконечные пласты поднятаго пара…

Начальникъ посмотрѣлъ въ ту сторону и усмѣхнулся.

— Я знаю тебя, ты — говорунъ…

— Говорить мы не обучались, ваше высокородіе, а только что правду сказать — отчего не сказать… Правда тоже на два конца выходитъ: кою возьмешь, тою и проживешь… Не всегда и господская правда-то настоящей выходитъ…

Тихій Авузинъ, стоявшій рядомъ съ Калининымъ, легонько толкнулъ его подъ локоть и шепнулъ:

— Брось ты, чего тамъ еще…

— А да что жъ? Али слова сказать нельзя? Нынче не тѣ, братъ, времена-то…

— Правда… правда… — не отступалъ земскій, — ваша правда-то ужъ очень тугая.

— Какая есть… Въ людяхъ не занимали…

Это было похоже уже на задоръ. Земскій пристально посмотрѣлъ на Калинина, тотъ выдержалъ взглядъ просто и спокойно. Земскій былъ глуховатъ немного и поэтому, когда говорилъ онъ, тишина всегда стояла такая, что муху было слышно: къ этому онъ пріучилъ мужиковъ давно.

— Смотри, дядя, не гораздъ и хвалитъ иногда за разговоры-то… — тихо проговорилъ онъ, — какъ когда попадешь…

— Что-жъ наши разговоры, — не уступалъ Калининъ, — мы, мужики, извѣстно, необразованность, съ насъ что и спросить… Только что знаемъ мы про себя, свое понимаемъ — это правильно…

— Вотъ, видали такого молодца? — обратился земскій къ банковскому барину, — вотъ вы его и посмотрите…

Калининъ понялъ, что съ нимъ больше говорить не будутъ, и отошелъ въ сторону. Онъ подошелъ къ плетню, тому, что примыкалъ къ прогону, и прилегъ въ тѣни на травку, не обращая вниманія на господъ.

Другіе мужики тоже попятились, кое-кто сѣлъ, въ ожиданіи. Стало ясно, что земскій пріѣхалъ не по своему судебному или какому тамъ дѣлу, а такъ, вмѣстѣ съ банковскими, бариномъ и землеустроительнымъ членомъ, за компанію больше, и мужики тотчасъ-же перестали жаться и подтягиваться при немъ.

Господа сидѣли на крылечкѣ, говорили о чемъ-то, часто смѣялись и курили длинныя хорошія папиросы. Сучковъ долго терся около нихъ, поглядывая на занятныя серебряныя папиросницы, потомъ улучилъ минутку и, выбравъ агронома, казавшагося ему попроще, попросилъ:

— Папиросочку бы, ваше благородіе…

Иванъ Калининъ видѣлъ это и усмѣхнулся.

— Ишъ, старый песъ, пшонненькаго захотѣлъ… Полукрупка то надоѣла, видать, — крикнулъ онъ, не подымаясь съ мѣста…

Сучковъ, дурашливо кривляясь, взялъ изъ протянутаго портсигара папиросу и подмигнулъ мужикамъ.

Господа, не обращая на него вниманія, продолжали говорить.

— Вотъ вы и подумайте, — тихимъ, какъ будто кого-то убѣждающимъ голосомъ, говорилъ земскій, — вотъ они какіе… Ну-ка дай имъ хоть немного, хоть палецъ только, они намъ себя покажутъ… Помните, что въ девятьсотъ пятомъ году было? То-то и есть… Они думаютъ, что только и дѣла, только и работы, что ковыряться въ землѣ, да еще и ковыряться-то кое-какъ…

— Видите, — гудѣлъ басомъ землеустроительный членъ, красивый молодой человѣкъ необыкновенно высокаго роста, черноволосый и черноглазый, въ своей защитнаго цвѣта тужуркѣ напоминавшій даже чѣмъ-то гвардейскаго офицера, — для того, чтобы понять цѣнность культурной работы, надо самому стать на извѣстную ступень культуры… Для нихъ не можетъ быть понятнымъ, какъ ученый или писатель можетъ говорить, что онъ тоже работаетъ: они не считаютъ за работу дѣятельность ума, таланта, знанія… Сами спи не могутъ достичь этого въ первомъ поколѣніи, связанномъ съ землей, по крайней мѣрѣ… умственный, мозговой трудъ есть такое же наслѣдство культуры, такая же привилегія, какъ дворянство, интеллигентность, воспитаніе, котораго никакими учебами не привьешь, пониманіе тысячи вещей, впитанныхъ съ молокомъ матери.

— Но мы знаемъ много примѣровъ, когда ученые и писатели выходили изъ народа, — замѣтилъ агрономъ.

— Непосредственно изъ народа — ни одного… Даже Кольцовъ, величайшій изъ самородковъ, — и тотъ вышелъ не непосредственно изъ народа, онъ былъ прасолъ и сынъ прасола, а прасолъ — не народъ. Это уже наслоеніе надъ народомъ. Я не отрицаю ума и таланта въ крестьянинѣ, я только говорю, что умственный трудъ есть привилегія, что онъ, можетъ быть, и свойственъ только людямъ высшихъ классовъ, культура которыхъ тренировалась поколѣніями…

— Говорить о талантѣ здѣсь нельзя, — выступилъ банковскій баринъ, — я не буду говорить о талантѣ ученаго или писателя, или актера, но скажу, что настоящій крестьянинъ, сидящій на землѣ, долженъ быть во сто разъ талантливѣе интеллигента; работа надъ землей, земледѣльческій трудъ требуетъ таланта не одной грани души допустимъ, способности запоминать, чувствовать, мыслить образами и передавать это, какъ у писателя, или воплощать принятое отъ жизни въ той же непосредственной глубинѣ, какъ у актера, или на основаніи какихъ-нибудь эмбріональныхъ началъ медузы или амебы построить блестящій выводъ, переворачивающій всю соціально-экономическую жизнь человѣчества, не одной способности, не одной стороны существа человѣческаго, а всего человѣка — съ его мозгомъ, руками, ногами, всѣмъ тѣломъ, всей душей, даже всѣмъ чувствомъ… Этотъ талантъ необходимъ крестьянину, потому что онъ безъ него будетъ бездаренъ: у него ничего не пойдетъ, все будетъ валиться изъ рукъ; этотъ талантъ является результатомъ напряженія всего существа и не одного, а цѣлыхъ милліоновъ существъ, жившихъ до него и передавшихъ ему то, что называется чувствомъ, всѣ эти полубезсознательные опыты, когда лучше сѣять, какъ вести домъ…

Господа заспорили. Сергѣй стоялъ недалеко, и ему казалось, что онъ понимаетъ, о чемъ спорятъ господа. Онъ только не могъ выразить этаго словами, его даже удивленіе брало; какъ это господа свободно обращаются со словами, и у нихъ все такъ хорошо выходитъ. Онъ вспомнилъ, какъ онъ не могъ объяснить Дунькѣ, что онъ думалъ и чувствовалъ, какъ мать, долго готовившаяся къ тому, чтобы сказать настоящее наставленіе дѣтямъ, когда пришло время, оказалась безсильной выразить то большое и сложное, что не давало ей спать по ночамъ, и теперь слушалъ съ чувствомъ, похожимъ на зависть, какъ господа легко и свободно бросаются словами, а другіе ихъ подхватываютъ, какъ какіе-то блестящіе мячики, и опять перебрасываются, непринужденно, не обращая вниманія даже на самыя слова, а только улавливая мысль.

— Да, долго еще мужику изъ хомута мужицкаго не вылѣзти, ахти жъ долго, — думалъ онъ, глядя, какъ партія мужиковъ: Прокофій съ Лавошникомъ, Быковымъ и другими направляется къ Шерстобитову крыльцу.

Мужики подошли, господа перестали спорить и сразу заговорили о канавѣ.

Дѣло было въ томъ, что по мѣстности, не позволяющей другой нарѣзки, землемѣры накроили банковскіе хутора такимъ образомъ, что въ большинствѣ хуторовъ приходилось болото, небольшой кусокъ длиннаго «бѣлаго мха», на которомъ по осени пропадали братья Собакины съ своей собаченкой и ружьями.

Должно быть — такъ поняли мужики изъ разговоровъ объ этомъ болотѣ — банковскій баринъ, продавая эти хутора, увѣрялъ всѣхъ, что банкъ проведетъ канаву для осушенія, и болота черезъ годъ-два не будетъ, а будетъ на томъ мѣстѣ хоть выгонъ, что-ли… Но дѣло осложнялось тѣмъ, что по соображеніямъ гидротехниковъ, работавшихъ въ имѣньѣ, канаву необходимо было провести по надѣльной землѣ деревни Столбухина.

Банкъ, а съ нимъ и банковскій баринъ, такъ привыкли встрѣчать поддержку всѣмъ своимъ начинаніямъ, что, продавая хутора и заключая запродажныя, они даже и не думали, что эта канава можетъ быть по чему либо быть непроведенной: стоило только поговорить со столбухинцами, заплатить имъ за отчужденную подъ канаву землю — въ крайнемъ случаѣ поставить на счетъ банка мостъ, и дѣло будетъ готово.

Банковскій баринъ объяснилъ все мужикамъ и прибавилъ, что канава эта необходима и имъ, такъ какъ тогда болото, что расползлось однимъ рукавомъ къ самой деревнѣ, въ томъ мѣстѣ, гдѣ выбили землю подъ избу Дмитрію Прокофьеву, осушится и вмѣсто него образуется на крайній случай выгонъ. Агрономъ даже увѣрялъ, что болото это наносное, и подъ нимъ твердая земля поддубица, которую можно раздѣлывать, какъ угодно.

Мужики молча выслушали и стояли, опустивъ головы, не глядя на господъ.

— Ну что жъ, братцы, — обратился къ нимъ банковскій баринъ, — какъ вы? Значитъ, согласны насчетъ канавы то?

Мужики мялись. Видно было, что никто не хотѣлъ выступать первый. Объ канавѣ уже однажды были разговоры, послѣ того какъ ходили къ барину торговать землю обществомъ, переговорили только тѣ, что были въ оппозиціи Прокофію, положили крѣпко.

— Да ну же, ребята, чего вы… Вотъ ужъ, дѣйствительно, тугодумы то… — понукалъ баринъ.

Авузинъ подтолкнулъ локтемъ Ивана Калинина, съ другой стороны Гусевъ его посунулъ. Калининъ выступилъ впередъ и, прямо глядя въ глаза не банковскому барину, съ которымъ былъ разговоръ, но который не имѣлъ власти надъ мужиками никакой, а къ земскому начальнику, который могъ и карать, и миловать за упрямство, и громко, отчетливо сказалъ:

— Никакъ нѣтъ, ваше высокородіе, на канаву нашего согласія нѣту…

— Какъ нѣту? — удивился баринъ, — что за чепуха такая?

— Такъ, ваше выскородіе, такъ что говорить надо, нѣту нашего согласія…

— Да почему? что такое?

— Не можемъ дать нашего согласія… Коли такъ, силомъ — извольте, воля ваша, а чтобы по согласію, то никакъ невозможно…

— Да вѣдь чудакъ ты человѣкъ, — началъ объяснять баринъ, — силомъ, какъ ты говоришь, мы ничего не имѣемъ права сдѣлать, мы потому и пріѣхали, что безъ вашего согласія мы не можемъ по вашей землѣ провести канаву…

— Не могимъ согласія дать… — упорно стоялъ на своемъ Калининъ…

— Вѣкъ жили безъ канавы, слава тѣ Господи, пошто теперь канава… — закаркалъ Шерстобитъ, — како-тако дѣло — канава… Ужо будетъ еще…

— Да вѣдь вамъ же польза отъ нея, отъ канавы этой самой, — волновался банковскій баринъ, — вѣдь для вашей дураковъ пользы ее проведутъ…

— И такъ жили отцы, дѣды… — ворчалъ Шерстобитъ.

— Извѣстно, глупыя слова… — буркнулъ Прокофій, но тотъ часъ же осѣкся: кто то сзади толкнулъ его, и онъ сразу отъ этого толчка вспомнилъ про Ваньку, про Быковскаго Тимку и замолчалъ.

— Ну, вотъ видишь, ты самъ же видишь, что это — глупость одна, — обрадовался баринъ, узнавъ Прокофія, — ты мужикъ умный, скажи самъ, развѣ эта канава вамъ безъ пользы?

Прокофій попятился, стараясь вдавиться въ ряды сгрудившихся мужиковъ. Ему нельзя было идти противъ деревни и барина не уважить нельзя было, къ тому же своего хутора, запродажную на который только что совершили, было жаль. Но наука, видно, пошла въ прокъ: онъ отвелъ глаза въ сторону и пробормоталъ:

— Какъ деревня… Мы чтожъ, какъ всѣ, такъ и мы…

— Фу ты Боже мой… — хлопнулъ себя по ляжкѣ баринъ, — да чего вы уперлись то? Съ чего вскинулись?

— Ни къ чему намъ канава эта самая, — стоялъ на своемъ Калининъ.

Выступилъ земскій начальникъ и тихимъ, вкрадчивымъ даже голосомъ, среди мгновенно наступившей мертвой тишины, сталъ объяснять. Онъ говорилъ долго, спокойно, не повышая голоса, что не мѣшало каждому слову его доноситься до послѣдняго ряда крестьянъ, а мужики слушали, внимательно, вѣжливо и упрямо, упершись головами внизъ, такъ что начальникъ видѣлъ только всклокоченныя бороды, къ которымъ кое-гдѣ пристали соломинки изъ навоза.

И когда онъ кончилъ говорить, Иванъ Калининъ, какъ будто начальникъ и не говорилъ ничего, повторилъ съ тѣмъ же выраженіемъ настойчивости и непреклонности:

— Никакъ невозможно… Ничего не будетъ, нашего согласія нѣту… Ежели силомъ…

Начальникъ вспыхнулъ.

— Дуракъ… — гаркнулъ онъ неизвѣстно откуда взявшимся голосомъ, — что ты затвердилъ: «силомъ, силомъ», тебѣ толковали, что силомъ ничего съ тебя дурака не берутъ… Что ты выпятился, что ты — выборный, что ли?

— Такъ точно, выборный… — не мигнувъ глазомъ, отвѣтилъ Калининъ.

— Выборный… — Ффа-а… Дуракъ ты, а не выборный… Уперся: «никакъ невозможно»…

— Постойте, дайте ка я съ ними поговорю… — выдвинулся землеустроительный членъ, — можетъ, они поймутъ…

Сталъ говорить онъ. Мужики такъ же внимательно и вѣжливо слушали. Имъ было скучно: дѣло было уже рѣшенное, и что бы кто ни говорилъ, ничего изъ этого выйти не могло. Могли говорить каждый порознь изъ пріѣхавшихъ господъ и всѣ вмѣстй, опрашивать порознь мужиковъ, отводя ихъ, какъ господа думали, отъ заправилъ и всѣхъ вмѣстѣ, — согласія добиться нельзя было.

Мужики слушали. Густой красивый басъ землеустроительнаго члена переливался красивыми нотами, рокоталъ и пѣлъ. Тупое, сонное выраженіе проступило на лицахъ мужиковъ. Они слушали съ выработаннымъ всѣмъ безправіемъ, всей угнетенностью деревни терпѣніемъ, съ какимъ сидѣли цѣлыми часами въ конторахъ нотаріусовъ, въ пріемныхъ суда, въ волостныхъ правленіяхъ, на дворѣ банковскаго барина — тупымъ, соннымъ терпѣніемъ, прерывающимся изрѣдка вкусной зѣвотой, односложнымъ замѣчаніемъ, робкимъ выходомъ къ сторонкѣ «покурить».

Имъ можно было говорить часами, можно было расточать необыкновенное краснорѣчіе и убѣдительность, способную своротить съ мѣста гору, каждый въ отдѣльности могъ быть убѣжденъ десятой долей того, что расточалось теперь передъ ними, — но здѣсь не было отдѣльнаго ума, не было отдѣльной воли, здѣсь была коллективная воля и умъ міра, и все, что ни говорили господа, отскакивало отъ нея, какъ отъ стѣны горохъ.

Господа, наконецъ, поняли это, выругались и бросили.

— Вотъ дубье… — возмущался земскій начальникъ, усаживаясь въ линейку, — хоть ты колъ имъ на головѣ теши…

— Это не такъ просто, я говорилъ… Въ этомъ сказывается слитная оппозиція, это не даромъ, у нихъ свои счеты видно, — говорилъ банковскій баринъ, котораго Сучковъ бережно подсаживалъ въ экипажъ.

— Чортъ пойметъ ихъ отношенія, стоятъ дубье дубьемъ: «не согласны»… — злобно передразнилъ земскій.

— Въ томъ то и сила, что уперлись… Я не думалъ, чтобы Ельниковъ, такой хорошій мужикъ, хозяинъ и тоже, не согласны… — рокоталъ землеустроительный членъ.

Агрономъ только посмѣивался. Онъ самъ былъ изъ крестьянъ, и ему знакомо все это было давно и хорошо. Когда ѣхали сюда и ему разсказали все, какъ есть, онъ сказалъ:

— Ничего не будетъ… Увидите… Ничего не выйдетъ…

Потомъ, помолчавъ, спросилъ:

— Это не тамъ было убійство, еще самой богатой семьи парня забрали?

— Тамъ.

— А эта семья убійцы не выдѣляется ли въ собственность?

— Да.

— А другіе не хотятъ?

— Не идутъ…

— Ничего не будетъ, — убѣжденно сказалъ агрономъ, — попомните мое слово, не дадутъ провести канаву… А безъ нея вашимъ хуторамъ зарѣзъ…

Господа уѣхали, а на деревнѣ поднялся гомонъ.

— Канава…злобно говорилъ Иванъ Калининъ, — тоже… ка-на-на…

— Ужо, погодите, то ли еще будетъ, они вамъ покажутъ канаву… Только поддайся имъ, онѣ тѣ пропишутъ…

— Черти пустобрюхіе — уперлись; нѣтъ того, чтобы уважить, все, какъ слѣдоваетъ, — ругался лавошникъ, — «нѣтъ согласія»… — передразнилъ онъ точно такъ же, какъ передразнивалъ земскій, — а вы маева согласія спрашивали?

— А ты маева согласія спрашивалъ, когда на укрѣпленіе подавалъ, — подскочилъ къ нему Алексѣй Мироновъ, — ты ко мнѣ тогда пришелъ?..

— А ты не кричи, не начальство…

— Я тѣ не только крикну, я тѣ такое согласіе дамъ, что ты вѣкъ не забудешь.

— А въ волостное хошь? За такія слова ты знаешь, что бываетъ?

— Ужо погодите, они васъ къ рукамъ-то приберутъ… Канава, канава — ты только зацѣпку имъ дай…

— Намъ канава эта ни къ чему, это все вы мутите, вамъ она надобна, вы футоровъ понакупили…

— Уперлись, гады полосатые, ровно и впрямь салу забрали…

— Въ васъ вотъ спросимъ… Довольно по вашей музыкѣ плясъ шелъ, попляши-ка по нашей…

Должно быть, передрались бы въ концѣ концовъ мужики, кабы работа не ждала да бабы не развели бъ ихъ. И расходясь, — долго еще ворчали каждый про себя и долго еще слово «канава» носилось въ воздухѣ, перебрасываясь изъ конца въ конецъ, то злобно, то иронически, то угрожающе…

X.

На покосъ выѣзжали всей деревней, — трогались въ одинъ день, потому что прежде, чѣмъ приняться за косьбу, — мужики дѣлили покосъ, выдѣляя шматки и уголки, и долго торговались, кричали и спорили, кому дать ту пожню, кому эту.

Быкову полагалась пожня за то, что онъ кормилъ поповъ, Никитинымъ за то, что у нихъ ободворокъ былъ меньше и тамъ нельзя было развести большого огорода, Даниловымъ приходилось тоже получить, потому что въ покосѣ возлѣ деревни — тамъ, за болотомъ, у нихъ было меньше всѣхъ.

Ходили съ шестами, размѣряя каждый клочекъ; неподдающіеся обмѣру и дѣлежкѣ клочки тутъ же сдавали кому-нибудь, а на вырученныя деньги покупали вина и пропивали всей деревней.

Въ покосъ, самое веселое время, потому что обычная жизнь выбивалась изъ своей колеи, жили всѣ въ палаткахъ и балаганахъ, спали подъ телѣгами, а ѣду варили на таганахъ, и, глядя издали на пріѣхавшихъ косить, можно было подумать, что разбилъ свои дырявые шатры цыганскій таборъ.

Потому что не было обычнаго, каждодневнаго, всѣ чувствовали себя по особенному, словно все, что было ихъ жизнью — домъ, заботы, трудъ, земля — все это осталось тамъ, въ деревнѣ, за семнадцать верстъ.

Ближайшей деревней было Струково, — но и до нея было далеко, тамъ нельзя было приставать потому, что много времени пропадало бы на ходьбу, было бы слишкомъ дорого, а къ тому же еще Струковскіе мужики были давнишними врагами.

И жизнь — особая, привольная, не похожая ни на какую извѣстную имъ жизнь, — катилась особой вольной волной, какъ праздникъ.

Цѣлый день мужики ползали по покосу, размѣряли вырѣзанной тутъ же изъ мелкаго сосняка саженкой, ругались и спорили, кричали такъ, что подъ лѣсомъ гулы шли и эхо отпрыгивало, раскатываясь, а бабы въ это время устраивались на новую жизнь, которую они называли цыганской, варили обѣдъ на таганахъ и смотрѣли за лошадьми.

Къ вечеру мужики вернулись усталые больше, чѣмъ отъ работы, и когда шли по мочлявинамъ, проваливаясь въ незамѣтныя въ травѣ ямки, то громко галдѣли, перекоряясь все о дѣлежкѣ покоса.

У нихъ былъ заведенный со старины обычаи — дѣлить покосъ главный не мѣстомъ, а копнами: всѣ становились на косьбу, бабы грабили и убирали, а потомъ шелъ дѣлежъ по копнамъ, — кому сколько выходитъ по его душамъ. Это было введено еще стариками потому, что покосъ былъ очень неровный и никакъ невозможно было бы раздѣлить его мѣстомъ. Шестами размѣряли только поженки, большая часть которыхъ отходила кому-нибудь за ту или иную обязанность міру, — какъ испоконъ вѣковъ шла пожня Мутуриха Быковымъ за то, что они кормили пріѣзжавшихъ въ деревню поповъ.

Мужики пришли и сѣли ѣсть, каждый возлѣ своего шалаша, и всѣ на виду другъ у друга, — и это было похоже на военный станъ или какое то странное переселеніе невѣдомаго народа…

Уже сумерки шли по землѣ, солнце закатывалось и легкія, похожія на огромныя розовыя перья невѣдомыхъ птицъ облака протянулись по небу; дальній лѣсъ задернулся сѣрой дымкой и стоялъ въ чуткой тишинѣ, неподвижный и серьезный, какъ тѣ кустики, что были разбросаны по всему лугу тамъ и здѣсь, точно остановившіеся неожиданно путники, зачарованные вечернимъ свѣтомъ.

Съ ручья подымался паръ, бѣлый и рѣдкій, словно тамъ курилось что то, и больше по нему, чѣмъ по внезапнымъ проблескамъ неподвижной воды можно было догадаться, куда и какъ бѣжитъ между кустами этотъ ручеекъ…

Негромкій смутный говоръ шелъ по стану косцовъ: уже готовились спать и переговаривались четкими голосами и каждое слово звучало кругло и законченно, далеко разносясь въ стоячемъ воздухѣ.

Гдѣ то на концѣ бивака заиграли на гармоніи, и разомъ ожилъ тихо идущій вечеръ острыми, чистыми звуками: должно быть, младшій Собакинъ заигралъ. Такъ хорошо было слушать переливающуюся, вспыхивающую и гаснущую ленту неторопливыхъ звуковъ…

Гдѣ-то заплакалъ ребенокъ и тотчасъ же утихъ, а казалось, что еще гдѣ-то живетъ и таетъ этотъ плачъ и плыветъ куда то, къ широкому, безкрайнему небу, въ которомъ облака сдѣлались еще длиннѣе и прозрачнѣе.

Уже не вечеръ, а ночь шла, — такъ сумеречно было и такъ тихо все стало, но еще свѣтлымъ и высокимъ подымалось небо, и въ немъ изъ за лѣса, странная въ свѣтломъ и блѣдномъ небѣ, подымалась луна.

Она не могла свѣтить, только свѣтилась сама, и отъ этого задумчиво и таинственно стало все, словно положила она невѣдомыя чары на лугъ, на дальній лѣсъ, на засыпающій станъ косцовъ.

По прежнему играла гармоника, и никто не останавливалъ игрока, несмотря на то, что пора было уже спать, такъ какъ завтра рано вставать необходимо…

Иными, не всегдашними стали мужики; задумчиво сидѣли возлѣ тухнущихъ тагановъ, глядѣли на красныя уголья и слушали, какъ младшій Собакинъ все вьетъ и вьетъ грустную ленту, и конца ей нѣтъ.

Которые постарше, уже полегли спать, но не спали, а лежали подъ тулупами и армяками и смотрѣли въ небо. Вѣяніе иной, необычной жизни тихо проносилось надъ станомъ мужичьимъ. И неизвѣстно, оттого ли, что луна взошла и повисла дивнымъ кругомъ въ свѣтломъ небѣ, или оттого, что гдѣ-то далеко, не мѣшая, а какъ будто помогая гармоникѣ, закурлыкали грустнымъ тоскливымъ крикомъ журавли на болотѣ, а можетъ, и отъ этой самой гармоники, что пѣла и пѣла, — было словно жаль чего-то, словно что-то утеряно безвозвратно, чего не вернуть, и смутная, сладкая печаль тихо стонетъ въ душѣ…

Еще выше поднялась луна, и стала она какъ бы серьезнѣе, холоднѣе, и въ покорной связи съ ней свѣжей сыростью повѣяло отъ мокраго луга. Небо потемнѣло, но звѣздъ еще не было, или они прятались, не осмѣливаясь присоединиться къ лунѣ; сумрачной и сторожкой стала земля.

Собакинъ пересталъ играть, но такъ же, какъ съ плачемъ ребенка прежде, все казалось, что еще живутъ въ чистомъ воздухѣ чистые звуки, что вьется послѣдними умирающими извивами чудесная лента, и прислушивается къ ней лѣсъ далекій, и высокія, неподвижно вытянувшіяся травы, доживающія послѣднюю ночь, и луна слушаетъ…

Сонъ шелъ надъ землей, въ небѣ, надъ затихшими людьми… Тотъ самый сонъ, что ползаетъ темнымъ баемъ въ темной, погруженной во мракъ избѣ, про который разсказываютъ старыя бабки, медленно плылъ въ ночи тотъ самый дѣтскій покойный сонъ… Порою просыпался кто-нибудь.

Висѣла въ небѣ луна, далекая и чуждая; туманъ ползалъ надъ травами, и жила ночь странными, необъяснимыми звуками своей жизни, какъ жила когда то погруженная въ мракъ изба, населенная темнымъ сказомъ бабки.

Тихо и осторожно насвистываетъ какая то птица въ болотѣ — кто ее знаетъ, чего она; а можетъ, и не птица это вовсе…

Крикъ или стонъ донесся слабымъ, притушеннымъ отзвукомъ. Кто застоналъ тамъ въ скорби непонятной: человѣкъ или звѣрь или еще что, чѣмъ полны теперь глухія болота, темныя дебри, непроходимыя гущи?..

Не то лягушка запоздалая урчитъ, не то птица, не то звѣрь… Пойди, пойми ее, чуждую жизнь, какъ невидно человѣку ея никогда, когда прячется она отъ глазу человѣчьяго, уходитъ въ дебри днемъ, а ночью выползаетъ и, чутко насторожившись, ходитъ по темнымъ, завороженнымъ свѣтомъ лугамъ.

Какъ тѣнь звука, какъ блѣдное воспоминаніе о немъ долетѣлъ крикъ первыхъ пѣтуховъ. И долго было молчаніе. Потомъ еще дальше, чуть разобрать можно было въ молчаніи ночномъ, отвѣтило, слабое эхо — еще пѣніе, и еще… Не спитъ чудная птица: сторожитъ свое время — поди, пойми ее, чего она безпокоится?..

Собака такъ же далеко, должно быть, въ Струковѣ, залаяла… Ей отвѣтила другая, потомъ третья и всѣ сразу замолчали. Чего они взбудоражились? Можетъ, чужого человѣка почуяли, можетъ, такъ ко сну вздыбились, а можетъ, уловили приближеніе того непонятнаго, что царитъ здѣсь, въ окруженномъ лѣсомъ лугу, особой жизни лѣсной, невидимой человѣку? Поди-ка, спроси ихъ, сторожей человѣчьихъ…

Плыла ночь, какъ царица, горѣла луна таинственнымъ маякомъ ей и звѣзды окружили ее, печальныя, молчаливыя звѣзды, вѣчно заплаканныя, вѣчно шевелящіяся, о чемъ то скорбящія, нѣмыя печальницы…

Зашуршитъ въ травѣ. Гадъ лѣсной, можетъ? Встрепенутся листья тревожнымъ шорохомъ — можетъ, птица? Лошади, чуть громыхая жестяными лопатами, ходившія въ стреногѣ, вдругъ подняли головы, оборотились всѣ въ одну сторону и долго слушали, настороживъ острыя уши. Коги они почуяли? И, фыркнувъ, опустили опять морды и принялись жевать поспѣвшую траву, побрякивая лопатами.

Какъ подъ дуновеніемъ неслышнаго вѣтерка, наклонилась и закачалась трава, и тихій голосъ ея стлался по лугу… Чего она? Можетъ, звѣрекъ крохотный проползъ подъ корнями, болотный куликъ побѣжалъ низомъ? А можетъ, почуяла она завтрашнюю гибель свою и мотаетъ тонкими стебельками, наклоняется стебелекъ къ стебельку и шепчетъ сокрушенно другъ другу:

— Ай-ай-ай, ай-ай, ай-ай-ай…

Все живетъ ночью, все дышетъ, во всемъ бьется невидимое, ярко чувствуемое сердце смутнаго непонятнаго человѣку бытія… И то, что днемъ такъ просто и понятно, такъ свѣтло и ясно, ночью такъ таинственно, значительно и загадочно, и все звучитъ, все дышетъ, все бьется заглушенной, едва уловимой жизнью…

Если поднять голову отъ брошеннаго на землю подъ колесомъ телѣги армяка и прислушаться, многое можно услышать. Вотъ какъ будто идетъ кто-то? Лошади тоже слышатъ: у нихъ слухъ чутче собачьяго, да и собаки тоже подняли морды. Не воръ-ли?

Нѣтъ, это — парень съ дѣвкой идутъ, тайкомъ пробираются назадъ изъ кустовняга, гдѣ миловались среди лунныхъ тѣней и рѣдкаго, теплаго тумана… Ой, парень, ой, дѣвушка! Жарко вамъ было сейчасъ, не легко будетъ и завтра, какъ парню придется поспѣвать за Авузинымь, старымъ обычаемъ становившимся въ голову всѣмъ косцамь… Ай, не легко будетъ и дѣвкѣ, какъ Шерстобитова Василиса станетъ понукать да смѣяться: гуляла, дивка, сонь долить, ужо нагуляешь къ празднику…

Идетъ ночь, движется невидимая колесница ея, торжественно въ дивномъ молчаніи свѣтитъ чудесный маякъ ей, звѣзды хороводъ водятъ вокругъ, а на востокѣ уже бѣлѣетъ полоска: коротка лѣтняя ночь. . . . . . . . . . . . . . .

---

Первымъ проснулся Авузинъ. Какъ насторожившійся конь, онъ поднялъ голову и посмотрѣлъ въ небо. Должно быть, пора была уже вставать: солнце вотъ-вотъ должно было подняться, туманъ рѣдѣлъ надъ лугомъ и, молча, съ дѣловой торопливостью, тянули высоко надъ землей утки.

Осторожно, стараясь не разбудить свою любимицу Фимку, восьмилѣтнюю дочку, (которую онъ всегда и всюду бралъ съ собой), не приподымая полушубка, подъ которымъ онъ спалъ вмѣстѣ съ дѣвочкой, а стараясь вылѣзти изъ подъ него, какъ собака изъ норы, онъ всталъ, оглядѣлъ еще разъ небо и подумалъ:

— Надо быть ведру… Облачки самыя подходящія…

И сталъ, переходя отъ телѣги къ телѣгѣ, будить всѣхъ.

Лугъ былъ хоть и мокрый, но очень большой — съ него брали главную часть сѣна на весь годъ; выставляли огромные одонки на слаженномъ прежде фундаментѣ изъ хвороста и прутьевъ, а зимой, когда бол то станетъ, перевозили по мѣрѣ надобности. Иногда бывало такъ, что кто-нибудь запоздаетъ перевезти, какъ въ этомъ году Шерстобитъ, и одонокъ оставался на болотѣ, гнилъ тамъ до будущей зимы, когда его перевозили на подстилку скоту, а дома въ это время покупали сѣно, тратя на него послѣднія деньги.

На главную косьбу становилась вся наличная сила Столбухина. Такъ какъ косили сообща, и скошенное потомъ дѣлили копнами по душевымъ надѣламъ, то была установлена норма, по которой каждый душевой надѣлъ долженъ былъ выставить одного косца и двухъ грабильшицъ.

У кого были большіе надѣлы, тотъ нанималъ въ помощь — часто своихъ же, изъ тѣхъ, что были многосемейны на небольшомъ надѣлѣ. Нынче эти многосемейные показали себя такъ, что Быковъ, лавочникъ, и другіе богачи только за головы брались: никто не шелъ меньше восьми гривенъ въ день, тогда какъ раньше за полтинникъ сколько хочешь народу было. Прокофій выставилъ своихъ троихъ, да прихватилъ еще кузнеца Василія Семенова, да еще съ Подберезья парня съ двумя дѣвками — такъ выходило по его надѣлу. Почти всѣ прихватывали со стороны, такъ что въ Подберезьи, откуда больше шелъ народъ, смѣялись: на Столбухинскіе заработки хорошо ходить — сами хозяева больше работниковъ стараются…

Авузинъ быстро, не такъ, какъ всегда, переходилъ отъ телѣги къ телѣгѣ и подымалъ народъ, покрикивая скороговоркой, чѣмъ-то неуловимо напоминая дѣда Ѳедора, когда тотъ хлопочетъ съ народомъ на толокѣ или трепкѣ льна.

Покрикивая и поталкивая, онъ добился того, что черезъ полчаса всѣ были на ногахъ — справлялись на работу. Кто доканчивалъ отбивать косу, которую не докончилъ вчера, кто справлялъ брусокъ, кто подматывалъ покрѣпче оборины кожанныхъ поршней — лучшая обувь на покосѣ послѣ лаптей.

Покосъ, какъ праздникъ, — работа трудная, но веселая, и хотя всѣ еще порядкомъ и не проснулись, и многіе парни еще протирали глаза послѣ вчерашней ночи, однако тронулись все же со смѣхомъ и шутками.

Какъ предводитель странной рати, вооруженной длинными австрійскими косами, шелъ впереди Авузинъ, подклинивая остальныхъ, шагая огромными, широкими ша, гами, не разбирая, была-ли лужа или кочка, отмѣривая такъ, что его прозвали землемѣромъ.

— Айда, айда, ребятки, время идетъ, по первой росѣ-то и косить, покуда трава не обсохши, айда, айда…

А когда пришли — спустились съ крѣпи, на которой раскинулся таборъ и бѣлѣли затянутыя холстомъ палатки, телѣги, и дымъ синій уже вился отъ тагановъ, ползая по низамъ и прицѣпляясь къ кустамъ и кочкамъ, — Авузинъ сталъ размѣчать мѣста.

Онъ разводилъ косцовъ, какъ генералъ свои отряды, сообразуясь съ силой и ловкостью каждаго, ставилъ тамъ, гдѣ ему казалось, что именно этотъ будетъ ловчѣе въ такомъ мѣстѣ, поглядывалъ впередъ, на весь покосъ, который надо было пройти, щурился и соображалъ: которые помоложе, въ первый или во второй разъ парни принимаютъ участіе въ этомъ праздникѣ — на мѣсто поровнѣе, Егора Никитьева на мѣсто съ кустами: парень очень здоровый былъ и косить ловокъ; самъ сталъ въ головѣ и рядомъ поставилъ Авдакима Сучкова. Этотъ сварливый старичишка, котораго, казалось, можно было щелчкомъ убить, отличался той замѣчательной особенностью, которой отличаются только крестьяне: онъ не былъ силенъ, какъ Авузинъ, и любой семнадцатилѣтній парень могъ его повалить почти безъ усилія, ловкость у него была чисто медвѣжья — къ хрупкимъ вещамъ, вродѣ стакановъ и чашекъ, онъ даже боялся притрогиваться дома, — но въ немъ была необыкновенная выносливость, поражавшая всякаго, кто видѣлъ этого мужика на работѣ, выносливость, дающая ему возможность орать подъ рядъ десять часовъ, не ѣстъ по три дня, ходить въ городъ за сорокъ верстъ пѣшкомъ и возвращаться обыденкомъ, чтобы чуть-ли не тотчасъ же приняться за работу, и воротить ее, какъ будто онъ только-что всталъ съ постели.

Это была настоящая сила крестьянина — незамѣтная, прячущаяся сила, которой не видно совершенно и которая покрываетъ поля, необъятныя равнины бороздами, — та самая сила, что отсиживалась на Шинкѣ, переваливала Балканы, ползала по Альпамъ, ходила пѣшкомъ въ Парижъ, несла каторгу труда и смерти въ Севастополѣ, горѣла подъ закаспійскимъ солнцемъ…

Авдакимъ никогда не отставалъ, никогда не уставалъ, шелъ, какъ шелъ идущій впереди его, — и Авузинъ, обладавшій огромной силой, способный вытащить изъ грязи визъ, когда этого не могла сдѣлать лошадь, боявшійся кого-нибудь ударить, чтобы не убить, такъ какъ ему трудно было соразмѣрить свою силу, — этотъ Авузинъ не брался тягаться съ крохотнымъ, сморщеннымъ, какъ старый грибъ, Авдакимомъ.

— А ну-ка еще разокъ, Авдакимъ Васильичъ… — усмѣхнулся Авузинъ, становясь рядомъ съ нимъ и оглядывая свою рать, — кашивали мы съ тобой, только счетъ забыли…

— А, да вѣдь что-жъ — и покосишь, не откажешься… — равнодушно согласился Авдакимъ: — нынче-то, гляди, недѣли полторы пропутаемся здѣсь на цыганскомъ положеніи…

Авузинъ уставился на востокъ, долго смотрѣлъ на то мѣсто, гдѣ вотъ-вотъ должно было взойти солнце, и, мотнувъ головой съ такимъ выраженіемъ, какъ будто хотѣлъ сказать: ну работать, такъ работать… — сталъ креститься.

Глядя на него, и всѣ другіе тоже стали креститься — большинство было безъ шапокъ — и крестились прямо такъ, махали рукой ко лбу, на пупъ, потомъ по плечамъ и глядѣли въ это время по сторонамъ.

— Съ Богомъ… — вдругъ неожиданно громко крикнулъ Авузинъ, перехватилъ косу за поручень и размахнулся, словно собираясь сразить невидимаго врага. Моментъ онъ стоялъ, застывъ въ этомъ положеніи, раскорячивъ ноги какъ-то по особенному, выворотивъ носки внутрь, крѣпко упершись въ землю, словно ждалъ, что ему придется выдержать напоръ той самой вражеской силы, которую онъ собирался сразить — и вдругъ мягкимъ, кругообразнымъ движеніемъ, описывая широкую дугу вокругъ себя, опустилъ косу. Трава ровнымъ полукругомъ легла покорно, коса опять свиснула, опять такимъ же точь въ точь полукругомъ легла трава, и Авузинъ пошелъ, не торопясь, но быстро, шагъ за шагомъ отмахивая косой.

Авдакимъ его отпустилъ немного и тоже замахнулся — застылъ, примѣряя, какъ махнуть — и взялъ прокосъ не уже и не длиннѣе Авузинскаго, какъ будто смѣрилъ его ниткой. И тоже растопырясь, вывернулъ носки обутыхъ въ поршни ногъ внутрь, шагая такъ, словно у него ноги въ колѣняхъ не сгибались, поворачиваясь за каждымъ шагомъ налѣво и направо, пошелъ, выдерживая разстояніе съ такой точностью, словно его держала невидимая привязь.

Слѣдующимъ двинулся кузнецъ Василій Семеновъ, выставленный Прокофіемъ Егоровымъ, потомъ Сергѣй, потомъ Флегонтъ Прокофьевскій, потомъ Ванька.

Одинъ за другимъ пускались впередъ косцы, какъ корабли, поочередно выходившіе изъ гавани, длинной, косо рѣжущей лугъ цѣпью двигались подъ свистъ голубыхъ сверкающихъ косъ къ далекому, опушенному кустами берегу.

Когда Авузинъ былъ недалеко уже отъ него, послѣдній косецъ, идущій въ хвостѣ молодой парнишка, въ первый разъ вышедшій на общій покосъ, еще только трогался съ мѣста. Ему не разобрать уже было, кто гдѣ стоитъ, видны были только красныя, бѣлыя, голубыя рубахи, удалявшіяся непрерывной цѣпью; изрѣдка сверкнувшая подъ солнцемъ коса ударяла въ глаза ослѣпительнымъ лучемъ, и трудно было даже уловить, идутъ-ли мужики или стоятъ на мѣстѣ, повернулъ-ли Авузинъ или еще не дошелъ.

Косцы дошли до конца. Авузинъ остановился и сталъ точить косу. Рѣзкій визжащій звукъ отчеркивалъ быстро, разносясь по всей Луговинѣ. Дошелъ и Авдакимъ и тоже сталъ точить, потомъ третій — и всѣ, подходя, утирали рукавомъ рубахи потъ и становились точить.

Потомъ въ томъ же порядкѣ, отпуская предыдущаго на нѣсколько шаговъ, заходя другъ за друга и растягиваясь длинной пестрой лентой, какъ бусы, связанныя невидимой нитью, — пошли назадъ.

Солнце уже поднялось, длинные косые лучи его уперлись въ спины работавшихъ, потъ уже пробралъ затемнѣвшія ихъ рубахи, и къ перехваткѣ дѣло шло уже, а Авузинъ все шагалъ и шагалъ ровнымъ неторопливымъ шагомъ, отмахивая ровно, какъ циркулемъ, полукруги косой. Съ слабымъ шорохомъ ложилась трава, и уже нагрѣтый солнцемъ, вянущій запахъ ея плылъ надъ лугомъ.

Авдакимъ съ тѣмъ же выраженіемъ равнодушія шагалъ за Авузинымъ, ступая своими раскоряченными ногами, какъ будто не косилъ, а просто помахивалъ на прогулкѣ палочкой, а кое кто уже и поглядывалъ на станъ на берегу луговины: уже чувствовалось, что и поѣсть какъ будто надо, и руки заныли первой, самой тяжелой усталостью.

Уже нѣкоторые изъ мужиковъ то и дѣло покрикивали на идущихъ впереди, подгоняя ихъ, чаще стали останавливаться точить косу, а на концѣ — половина побросали косы и побѣжали къ ручью пить.

Свѣжей прохладой пахнулъ въ разгоряченное лицо ручей, манилъ онъ скинуть рубаху да порты и окунуться въ студеной влагѣ, по некогда было: кричалъ Авузинъ, только только было наглотаться воды, приникнувъ всѣмъ лицомъ къ своему отраженію…

И какъ трудно, какъ тяжело было опять брать въ руки косу, опять становиться въ рядъ и выжидать, когда идущій впереди отойдетъ такъ, чтобы его не задѣть косой; какъ будто еще жарче стало отъ того, что напился всласть, еще больше потъ полилъ, скатываясь по лбу, разъѣдая глаза, въ то время какъ даже отмахнуть его рукавомъ нельзя было…

Косы свистѣли и пѣли. Если прислушаться къ нимъ издали — звукъ ихъ сливался въ одно жужжанье, прерываемое рѣзкимъ визгомъ точилъ. Когда работа приняла, какъ всякая работа, свой темпъ, при которомъ каждый изъ косцовъ чувствовалъ себя частицей одного тѣла, одного общаго организма, казалось такъ, что время какъ бы остановилось: некогда было глядѣть на солнце, некогда замѣчать окружающее, важно было только захватить ровнымъ, такимъ же точь въ точь прокосомъ, какъ предъидущій, зеленую, покорно ложащуюся траву, важно не отстать, поспѣть за мелькающимъ, покачиваясь за каждымъ взмахомъ идущимъ впереди, а время остановилось, — и все слилось въ одномъ твердомъ напряженіи, мѣрномъ, какъ ходъ большой сложной машины.

Авузинъ — поэтъ покоса, любившій эту работу, какъ творчество, какъ искусство — шагалъ впереди, и каждый шагъ его былъ для него наслажденіемъ. Онъ былъ въ томъ состояніи, про которое мужики говорятъ, что человѣкъ золъ на ра боту; мелькомъ оглядывая лежащее впереди море травъ, онъ испытывалъ нѣчто вродѣ сожалѣнія, что лугъ скоро кончается, что придется переходить на другую пожню за перелѣсокъ, т. е. отрываться отъ работы, отъ этихъ размаховъ, которыми качается большое, ставшее вдругъ подбористымъ, ловкимъ и легкимъ тѣло.

Каждый разъ кладя розмахомъ полукруглую полосу травы, онъ внутренне говорилъ съ наростающимъ чувствомъ все поднимающагося выше восторга, отсчитывая ловкіе прокосы:

— Р-ра-азъ… Р-р-а-азъ, р-а-азъ…

И ему хотѣлось что-то крикнуть, взвизгнуть въ этомъ восторгѣ, гикнуть громко и свободно на весь лѣсъ, на всю луговину, на весь народъ, загреготать зычно, чтобъ дрогнули дальнія деревья, трепетно ожидающія косы травы, молчаливыя воды.

— Р-ра-а-а-въ… Р-а-азъ, р-а-азъ, и-и ихъ ты-ы-ы…

Это было счастье, настоящее счастье всего тѣла, сдерживающаго свою силу, чтобъ не пустить ее во всю и не сорваться въ этомъ подмывающемъ ощущеніи, счастье, при которомъ все остальное казалось ненужнымъ и неважнымъ, сосредоточившееся въ сильныхъ ритмическихъ розмахахъ блестящей, вѣрной косы, что. неуловимой голубой змѣей сверкаетъ у корней травъ, выбривая каждую кочку, каждую неровность, налегая то на пятку, то на носъ.

Онъ искренно огорчился, когда увидѣлъ передъ собою твердый берегъ, опушенный кустиками, подъ которыми уже ждали пришедшія съ перехваткой бабы. Какъ ни не хотѣлось этого, а надо было кончать, надо было бросать косу… И, развернувъ ее огромнымъ движеніемъ, онъ отмахнулъ, траву такъ, что самому стало щекотно отъ восторженнаго чувства удовлетворенія.

— Ай да старикъ, ну старикъ… — закричали слѣдившія за нимъ бабы, — вотъ развернулся, не зря косцовъ водишь…

— А да что жъ, — усмѣхнулся онъ, сдерживая дрожащее въ груди чувство удовольствія, что ловкій маневръ его не пропалъ даромъ и его замѣтили, — косить, такъ косить…

Онъ обтеръ косу пучкомъ подобранной тутъ же травы, воткнулъ ее косовьемъ въ землю и расправилъ руки.

Сзади, какъ пароходъ, чуть пыхтя, съ закушенными губами, съ сосредоточеннымъ выраженіемъ нахмуреннаго лица, тоже, очевидно, поддавшись этому подзадаривающему темпу работы, подходилъ Авдакимъ.

Такъ же, какъ Авузинъ, онъ мысленно приговаривалъ: рразъ, рразъ… и развертывался, слегка покачиваясь на вывороченныхъ, крѣпкихъ и податливыхъ, какъ стальныя пружины, ногахъ, стараясь захватить какъ можно шире, отбрить какъ можно чище, такъ, чтобы ужъ слова сказать нельзя было, и подойдя, вдругъ остановилъ косу и улыбнулся странной, совсѣмъ не идущей къ этому сварливому вѣчно ворчащему мужиченкѣ улыбкой, доброй, чуть чуть забавной, немного какъ будто извиняющейся въ томъ увлеченіи, которое онъ только что испыталъ.

— Отмахали, Титъ Мосѣичъ… — проговорилъ онъ, глядя все съ той же улыбкой на Авузина, — вотъ какъ это пріятно…

Авузинъ отвѣтилъ такой же улыбкой, раздвинувшей его бородатое, заросшее лицо и сказалъ:

— Не добивайся ранняго вставанья, добивайся добраго часу… Отмахали, Авдакимъ Васильичъ…

Они стояли рядомъ, смотрѣли на подходившихъ косцовъ, провѣряли издали свои прокосы и любовались ими, какъ художники любуются удачно выраженной мыслью своей

— Поработали… Кабъ на поденщинѣ — вѣкъ такъ не быть… — уронилъ Авдакимъ.

— Чать свое… — согласился Авузинъ.

Всѣ старались на послѣдокъ, передъ отдыхомъ и перехваткой; которые помоложе, шли на задоръ, напрягая все тѣло, не обращая вниманія на усталость, подтягиваясь, какъ солдаты на смотру.

— Ничего, стараются… — бросилъ Авдакимъ, слѣдя, какъ Сергѣй Даниловъ, упрямо, какъ быкъ, склонивъ голову, шагая широкимъ твердымъ шагомъ за каждымъ взмахомъ косы, нагонялъ Василія Семенова.

— Золото, а не парень, — съ тихимъ, еще не прошедшимъ отъ возбужденія восторгомъ подтвердилъ Авузинъ, — люблю…

— Уходи-и… Пятки подрѣжу… — свирѣпо и громко крикнулъ Сергѣй, все ближе и ближе подвигаясь къ торопившемуся кузнецу, — живѣй, живѣй, живѣй…

— О-о-о, чтобъ тя… — ворчалъ кузнецъ, напрягаясь изо всѣхъ силъ, чтобъ уйти отъ расходившагося парня, и не имѣя минуты, чтобъ оглянуться — какъ онъ близко, только улавливая сдержанное, тяжелое дыханіе сзади и ожидая, что вотъ-вотъ возлѣ самыхъ ногъ сверкнетъ голубое серебро жадной косы, — вотъ еще лѣшаго Богъ далъ на хвостъ…

Онъ торопился, и отъ торопливости сбился съ удара: коса метнулась въ сторону, ткнулась концомъ въ кочку, вырвала клокъ травы — еще минута, и Василій, перехвативъ ее за косовье, бросился бы прямо бѣжать къ берегу, — но Сергѣй смилостивился — взглянулъ впередъ и, примѣтивъ веселое улыбающееся лицо Авузина, самъ вдругъ усмѣхнулся широко и добродушно.

— То то, братъ, это тебѣ не кузница, забылъ крестьянство то… — крикнулъ онъ, подбирая оставленное кузнецомъ, — тутъ, братъ, только держись, не то безпятымъ прозовутъ…

Косцы подходили одинъ за другимъ — ровно, быстро, какъ корабли въ гавань, полнымъ ходомъ влетая въ бухту и сразу опуская паруса, чтобы сдать ходъ. Уже подошла половина, а другіе еще шли, все учащая и учащая темпъ, развертывая всю силу, всю ловкость и умѣнье: вѣдь тамъ на берегу стояли, не принимаясь за ѣду, самые настоящіе косцы и слѣдили за каждымъ взмахомъ молчаливымъ критическимъ взглядомъ.

Даже старый Ельниковъ, шедшій въ серединѣ, и тотъ подтянулся, словно ему не все равно было, что скажетъ про него какой то Авузинъ съ какимъ то Авдакимомъ. И онъ, свирѣпо наморщившись, согнувшись и гакая за каждымъ взмахомъ, брилъ, какъ полагается настоящему хозяину, который долженъ все дѣлать лучше всѣхъ, брилъ, какъ бритвой, каждую кочку, обходилъ каждый камушекъ, лѣзъ носомъ косы въ каждую ямку.

Онъ уже подошелъ было къ берегу, какъ вдругъ сзади раздался громкій испуганный крикъ.

— «Порѣзался надо быть кто»… — съ чувствомъ неудовольствія отрываясь отъ выработавшагося темпа, подумалъ онъ и, не поднимая косы отъ травы, оглянулся.

Цѣпь косцовъ сбилась, всѣ возились надъ чѣмъ то, наклонившись и прыгая.

Сложный, многоголосый крикъ несся оттуда, и трудно было разобрать, въ чемъ дѣло.

— Бей его, бей… Ахъ, проклятущій… Сѣки, сѣки, уйдетъ анафема…

— Гада убили… — сообразилъ Прокофій, выглядывая изъ подъ руки, — расплодилось ихъ тутъ стервовъ.

Кругъ людей — расчистился, нѣкоторые становились на свои мѣста, а въ серединѣ парень, выставивъ прямо передъ собой косу, несъ на длинномъ косовьѣ сѣрую, вяло извивавшуюся мягкими волнообразными движеніями змѣю.

— Расплодилось стервовъ… — повторялъ Прокофій, принимаясь докашивать оставшееся и съ жалостью чувствуя, что темпъ уже потерянъ и его не возстановить, — тоже хватитъ подъ поршню, дашь спасибо…

Надо было какъ можно скорѣе кончить эту пожню: время шло, а на покосѣ раньше недѣли никакъ не управиться было, — сразу послѣ перехватки, запивъ ее кислымъ, какъ уксусъ, квасомъ, отъ котораго потъ выступалъ на носу и въ вискахъ ломило, стали опять.

И первое время косьба не шла. Чего то не доставало въ работѣ, старались, брали, не торопясь, обдуманно, а все чего то не было, руки ли не размахались, или послѣ ѣды тяжело было — не шла работа, какъ прежде.

И такъ бились съ часъ, пока опять какой то внѣ ихъ воли стоящей силой не спаялись въ одно цѣлое, въ одинъ большой и сложный организмъ, дѣлающій понятнымъ чуть не мысль другого, объясняющій каждое намѣреніе идущаго въ головѣ Авузина такъ же, какъ идущаго впереди косца.

Попадалась оставленная мѣстинка: не спрашивая, не крича другъ другу ни слова, идущій слѣдующимъ дѣлалъ большое напряженіе, чтобъ, не отставая и не рискуя собственными пятками, подхватить ее. Должно быть, у идущаго впереди на этомъ мѣстѣ ослабла гайтана, ему неловко было взять мѣстинку. Начинаетъ догонять предыдущаго, надо посцать ходу, значитъ тому надо въ чемъ нибудь переправиться, — и вся цѣпь постепенно, передачей невысказанной мысли сбавляетъ ходъ, чтобы черезъ минуту вновь наддать его и войти въ нарождающійся темпъ работы.

Косы звенѣли слабымъ, тусклымъ звономъ; прислушиваясь къ нему, можно было уловить этотъ темпъ. Онъ повышался, звучалъ рѣзче, отрывистѣе, сильнѣе, и лѣзъ куда то въ какую то высоту — кто знаетъ куда?.. И когда достигъ высшаго напряженія, когда задрожалъ на какой то неуловимой нити, тонкой, какъ паутинка; когда казалось, что вотъ-вотъ сорвется онъ и все перепутается, все пойдетъ вразбродъ, — тогда вдругъ опять остановилось время, остановилось солнце. Все перестало существовать и потухло, слышно было только свистящее хорканье голубыхъ, одушевленныхъ, какъ и руки, держащія ихъ, косъ, живыхъ, умныхъ, ядовито и остро врѣзающихся въ гущу ложащейся съ едва уловимымъ шелестящимъ стономъ травы…

И удивительно, непостижимо, нелѣпо стало вдругъ, когда по всей пожнѣ разнесся зычный, бодрящій крикъ Авузина:

— Шабашь къ обѣду, становись на пожнѣ, обѣда-а-а-ть…

Какъ обѣдъ? Почему обѣдъ? Вѣдь только была перехватка, — и вдругъ обѣдъ? Но бабы уже толкались въ кустахъ съ узелками, Авузинъ уже воткнулъ косу косовьемъ въ землю и шелъ къ нимъ. Стало быть, и правда обѣдъ.

И въ небѣ уже не то было. Солнце стояло надъ самой головой и палящій душный жаръ висѣлъ надъ луговиной, полной тонкаго, грустнаго аромата умирающей травы.

Авузинъ еще что то крикнулъ, но звукъ круглился въ остановившемся воздухѣ тупо и коротко, не пробуждая привычнаго эха, и трудно было разслышать.

И только потому, что старикъ головной повернулъ отъ бабъ въ другую сторону, догадались, что онъ идетъ къ ручью.

— Ребята, купаться, айда-те купаться!!!..

И разомъ, побросавъ косы, парни кинулись вперегонки къ ручью, на ходу сбрасывая черезъ головы рубахи, сверкая подъ солнцемъ желтымъ, крѣпкимъ тѣломъ и наполняя воздухъ гоготаньемъ здоровыхъ глотокъ…

Ручей былъ неширокъ, но порядочной глубины, и весь наполнился голыми, гогочущими тѣлами. Въ воду кидались съ размаха, иногда разбѣжавшись, тогда на мгновеніе въ голубомъ небѣ повисало застывшее тѣло и съ плескомъ, обдавая холодными брызгами и стоящихъ на берегу, и тѣхъ, кто были въ водѣ, обрушивалось въ глубину. Смѣхъ и плескъ стояли въ воздухѣ, далекими гулами разносясь по луговинѣ; парни баловались, какъ ребята, обдавая другъ друга водой, ныряя и борясь, падая вмѣстѣ въ воду, чтобы съ хохотомъ, отфыркиваясь и захлебываясь, вынырнуть черезъ минуту на поверхность

Искупавшись, всѣ пошли ѣсть, и тутъ только увидѣли, что бабы не ошиблись, не принесли обѣда раньше времени, а, пожалуй что, и запоздали чуточку.

Ъли молча, сосредоточенно, принимая пищу, какъ принимаетъ топливо машина: озабоченно и дѣловито. И только что отъѣли, какъ сразу въ тѣни у кустовъ, всунувшись головами чуть не въ самую гущу, часто оставляя все тѣло на солнцѣ, растянулись спать, сморенные работой, жаромъ и набитыми туго желудками. И тотчасъ же заснули, какъ будто подстрѣленные, упали и, ни о чемъ не думая, ничѣмъ не волнуясь, отдаваясь только сладостному отдыху, заснули крѣпкимъ, могучимъ сномъ.

Храпъ пошелъ изъ подъ кустовъ такой, что, казалось, по всей луговинѣ слышно было. Это былъ сонъ, котораго требовало тѣло такъ же, какъ пищи, это было топливо машины; можно было придти, обобрать все, что есть, раздѣть и разуть мертвыя тѣла — никто не услышалъ бы, никто не проснулся бы…

Солнце двигалось неуклоннымъ путемъ своимъ, зной стоялъ въ воздухѣ, травы распространяли слабый, нѣжный ароматъ, а армія спала, уткнувъ кто куда головы, разметавшись ногами въ стороны, разбросавъ руки ладонями къ солнцу, мокрая отъ пота…

А потомъ опять было то же. Такъ же тяжело разматывалось огромное маховое колесо труда, такъ же вяло и безжизненно первое время мотались съ косами руки, такъ же неловко что то было, что то не такъ, какъ должно быть. И только спустя нѣкоторое время, когда колесо стало вращаться все быстрѣй и быстрѣй, когда его разматывающійся ходъ сталъ гудѣть все повышающимся, все болѣе напрягающимся звукомъ, — тогда проснулся старый, замолкнувшій было экстазъ и полусознанный восторгъ страннаго счастья труда, сталъ рости, и опять, какъ на остріѣ ножа дрогнулъ и закачался сначала неувѣренно, потомъ все тверже и крѣпче темпъ большого сложнаго организма человѣческой машины.

И уже невидимыми стали краснѣющіе лучи солнца, нечувствительна стала чуть замѣтная прохлада, смѣнившая зной, тѣни голубѣющія незамѣтны были, и день уходящій былъ, какъ остановившійся.

Но больше и больше клонилось къ дальнимъ деревамъ солнце, длиннѣе стали тѣни, гуще ароматъ умирающихъ, сраженныхъ травъ.

Уже бабы и дѣвки ворошили въ началѣ луговины сѣно, рядами ходили, пестрѣя разноцвѣтными платками; и тонкая, визжащая пѣсня уже звенѣла тамъ, веселя работавшихъ.

И вечеръ шелъ. День кончался, мелькнувъ свѣтлымъ напряженнымъ кругомъ, падалъ въ прошлое, чтобъ никогда не возникнуть, и не было жаль его тихаго умиранія. А когда пошабашили, уже ушло солнце и сѣрая тѣнь легла на поляну, — кончена была пожня.

Забравъ косы на плечи, въ растегнутыхъ у ворота рубахахъ, красные особымъ кирпичнымъ загаромъ, еще съ дрожащими отъ напряженія руками возвращались косцы, удовлетворенные той усталостью, что проникала все тѣло сладкимъ, густымъ виномъ.

Шли и говорили: Быковъ Семенъ долженъ поставить міру полтора ведра за Мутуриху. Съ усталости добро выпить вина, освѣжить тѣло, повеселить душу, и самъ Семенъ, кряхтя и поджимаясь, лѣзъ въ кисетъ, доставалъ красненькую — дешевая цѣна за Мутуриху.

За виномъ побѣжалъ Василій Семеновъ съ парнишкомъ. Имъ можно было показываться въ Струково, не боясь быть избитыми: они были народъ пришлый, къ Столбухинскимъ дѣламъ не имѣющій отношенія. Пока они бѣгали, народъ кончилъ ужинъ, и опять, какъ вчера, гдѣ то въ концѣ скрипнула и залилась частымъ переливомъ гармоника. Опять Собакинъ взялся потѣшить народъ, и дѣвки уже стадомъ потянули туда…

Вино пили всѣ: и бабы, и мужики, и парни. Поставили шесть четвертей въ серединку, а сами сѣли кружкомъ, и Авузинъ, патріархъ и голова всему покосу, съ поклономъ поднесъ первому Быкову.

И пошелъ толстый зеленый стаканъ въ круговую, а съ нимъ пошли и разговоры. И какъ будто не было дневной усталости, пошла кровь по жиламъ и уже толкался по стану добродушный смѣшной Шерстобитъ, разсказывалъ что то, къ кому то цѣловаться лѣзъ…

Встрѣтилъ Сергѣя и опять, какъ всегда, сталъ объяснять ему что то.

— Ты только послушай, Сергѣй Данилычъ, какъ ты настоящей своей земли работникъ… — толковалъ Шерстобитъ, пытаясь обнять Сергѣя.

— Да ужъ знаю, знаю, — смѣялся тотъ, — знаю, Матвѣй Феклистычъ, чего тамъ…

— Нѣтъ, да ты послушай, я тебѣ слово сказать хочу…

Но не сказалъ ничего, забылъ тотчасъ же и побрелъ дальше, улыбающійся, радующійся всѣмъ встрѣчнымъ, похожій на ребенка, угрюмый, запуганный Шерстобитъ.

Сергѣй не пилъ: онъ не хотѣлъ этого ненужнаго ему веселья. Что то болѣло въ груди. Какъ ни посмотришь, Ванька тутъ Прокофьевъ; старается малецъ, вернувшись изъ острога, воды не замутитъ, а на работу — хоть противъ кого постоитъ.

Поужинавши, онъ тоже выпилъ, но немного, только такъ, чтобы за отца непьющаго больше отдѣлаться, и сидѣлъ возлѣ своей телѣги съ Таней — что-жъ, невѣста вѣдь.

Сергѣй мелькомъ видѣлъ ихъ, и надолго осталась въ немъ горечь особенная, что съ самаго начала покоса кипѣла гдѣ то въ душѣ такъ, что въ работѣ хотѣлось забыться, усталостью заглушить въ себѣ это…

Онъ шелъ черезъ весь таборъ, не глядя по сторонамъ, не отзываясь на оклики, словно по дѣлу шелъ, а некуда было совсѣмъ идти.

Вышелъ въ кусты, кого то спугнулъ уже тамъ — не любила молодежь времени терять — и дальше пошелъ все въ томъ же безразличіи, не думая куда, зачѣмъ идетъ…

За густыми кустами была поляна, за ней еще другая и еще перелѣсокъ, высокія сосенки тянулись вверхъ, а внизу гущера кустовъ оплетала ихъ. За этимъ перелѣскомъ была пожня, мокрая и неудобная, которую завтра съ обѣда должны были косить. Онъ смотрѣлъ на нее, широко раскинувшуюся въ рамкѣ сосняка, невысокаго и рѣдкаго, запушеннаго снизу кустами, и думалъ, что завтра придется тутъ путаться выше колѣна въ водѣ на этой мокрой пожнѣ, гдѣ неудобно косить, гдѣ больше намучаешься, чѣмъ накосишь.

Темнѣло сильно; сумракъ густился подъ сосенками, ползъ незамѣтно отъ гущеры кустовъ, протягивался длинными неуловимыми тѣнями по всей пожнѣ. Уже закатъ совсѣмъ умиралъ, и трепетно дрожали въ его послѣднемъ угасающемъ золотѣ лиловыя облака, готовыя растаять и потонуть въ плотнѣющей синевѣ. Съ табора доносился крикъ, обрывокъ пѣсни, гармоника; уже не одна, а какъ будто двѣ или три гармоники разворачивалось тамъ — должно быть, танцовали парни и дѣвушки, забывъ усталость.

Тамъ весело, всѣмъ весело, а онъ одинъ и ходитъ, какъ потерянный въ рѣдкомъ перелѣскѣ, слѣдить, какъ загораются звѣзды, какъ тихо краснѣетъ небо на востокѣ, въ томъ мѣстѣ, гдѣ должна взойти луна.

Гдѣ-то рядомъ прошла жизнь, совсѣмъ подъ бокомъ, а онъ не умѣлъ поймать ее, и вотъ тоска легла ему на душу, и скучно ему, и грусть давитъ, и хочется пасть на землю и плакать, кабъ не стыдно было.

Ночь шла своимъ путемъ, и чѣмъ дальше шла она, тѣмъ тише становилось на становищѣ. Гармоники разбрелись, и теперь слышались только въ лѣсу по кустамъ, и пѣли онѣ какъ-то тихо, какъ будто ворковали, уговаривая, иногда грустно даже… Говоръ тоже стихалъ, и только одинъ пьяный голосъ, грубый и немного охрипшій, принадлежавшій, очевидно, здорово выпившему мужику, пѣлъ, вскрикивая, и далекое эхо дразнило его такими же вскриками.

Паша, аннгелъ не по-роч-ный…

Про-жи-и-илъ я са та-бой пя-ать лѣ-э-этъ,

Но вид-но, про-бы-и-илъ часъ уроч-ны-ы-й,

И-й-я на-ру-ши-и-илъ савой о-бѣ-э-этъ…

Кто-то смѣялся тамъ запоздалымъ смѣхомъ, кто-то крикнулъ раза-два. Должно быть, ложились уже старшіе и только молодежь бродила, пользуясь особой свободой и близостью, похожею на близость, возникающую только въ дорогѣ, когда всѣ собраны въ одной кучѣ, спятъ нераздѣленные стѣнами избъ, когда нѣтъ привычнаго и обыкновеннаго, а все ново и свободно особой дразнящей свободой.

Сергѣй пошелъ назадъ къ табору, но не успѣлъ сдѣлать нѣсколькихъ шаговъ, какъ услышалъ чей-то шепотъ, вдругъ стихнувшій. Онъ понялъ, что попалъ какъ разъ на парочку, далеко ушедшую въ поискахъ уединенія отъ становища, и повернулъ въ сторону, стараясь обойти далекимъ кругомъ притаившихся въ настороженномъ молчаніи. Но и дальше было то же: тамъ и здѣсь мелькали темные силуэты, торопливо уходившіе при его приближеніи, тамъ и здѣсь слышался шепотъ и легкій вздохъ, странный въ темномъ сумракѣ, волнующій и таинственный вздохъ…

Пьяный въ становищѣ все еще пѣлъ, старательно выпѣвая куплетъ за куплетомъ, очевидно, растроганный чувствительной пѣснью, не обращая вниманія на то, что, можетъ быть, мѣшаетъ своимъ пѣніемъ спать другимъ.

Кругъ свя-щенна-го на-ко-я

Мы сош-ли-и-ись ру-ка съ рукой,

А до-о очь малют-ка до-ро-га-я-я-а

На-вѣкъ ос-та-ла-а-а-съ си-ро-той…

Шепотъ смутный стлался по небольшому перелѣску, гдѣ чутко, какъ на стражѣ, стояли высокія тонкія сосенки, а внизу, ревниво охраняя сладостныя тайны, приникъ густой кустарникъ. Луна поднялась уже надъ соснами и смотрѣла на землю въ вѣчно холодной замкнутости своей, чуждая землѣ, мертвая, блѣдная. Туманъ кое-гдѣ крутился медленно, и былъ онъ, какъ живой, въ эту ночь, полную страннаго шороха, шепота и невидимой жизни.

И отъ того ли, что онъ сегодня много работалъ, или отъ этихъ неуловимыхъ шумовъ, Сергѣю было душно, и ночная сырость не освѣжала его. Онъ шелъ; какъ пьяный, возбужденный мелькающими на пути парами, толкался кругами по перелѣску, натыкаясь на пріютившихся въ гущерѣ кустовъ, подслушивая томные вздохи и шепотъ, иногда получая свирѣпый окрикъ, когда случайно чуть не наступалъ на прилегшихъ въ укромномъ мѣстечкѣ людей.

Это была особенная ночь — ночь, за которую такъ боялись матери и отцы, кое-гдѣ бродившіе, какъ и Сергѣй, отыскивая своихъ, ночь чудеснаго напряженія, опьянявшаго воздухъ, дѣлавшаго неважнымъ и незначительнымъ то, что въ другое время было трагедіей, повернувшаго жизнь своимъ праздничнымъ кругомъ, въ которомъ единственной истиной было: хоть часъ да мой…

Кто-то кричалъ на таборѣ, долго, упорно кричалъ. Тонкій, прерываемый старческимъ кашлемъ бабій голосъ, упрямо звалъ:

— Настуш-ка-а-а… Настуш-ка-а… Поди домой, стерва, Нас-туш-ка-а… Ужо я батькѣ-то скажу, онъ тебя… Нас-тушка-а-а…

А ему отвѣчали съ разныхъ сторонъ пискливо поддѣлывающіеся подъ женскій голосъ, смѣшливые голоса парней:

— См-часъ… Ай, мамиха, сичасъ… О-ой-ой…

И смѣхъ звучалъ, пробужденный этой перекличкой, а баба въ станѣ бранилась и кашляла долгимъ затяжнымъ кашлемъ.

Длинная скорбная тоска Сергѣя уступила мѣсто тяжкому неудовлетворенію, бьющему въ голову краснымъ молотомъ. Вся его скромная, цѣломудренная жизнь, казалось, возстала и и тила ему этимъ будящимъ, не дающимъ покоя чувствомъ, отъ котораго никуда нельзя было уйт.ц некуда было спрятаться.

Онъ бродилъ, какъ пьяный, шатаясь и размахивая руками, что-то бормоча, и съ слабой тѣнью прежней тоски звалъ:

— Таня… Таня…

И мучился, какъ не мучился, когда сознательно терялъ ее, и все, что заставило потерять ее, представлялось такимъ мелкимъ, глупымъ и неважнымъ.

И, когда онъ успокоился и шелъ назадъ къ табору, ему казалось, что все потухло. Печально затерявшейся въ вѣчномъ одиночествѣ была луна, погруягенными въ вѣчную тоску стояли рѣдкія сосны, и старой, сѣдой, привычной скорбью давилъ сраженную, умирающую траву бѣлесый туманъ…

На становищѣ еще не спали. Кое-кто уже улегся, но большинство еще путалось, укладываясь, переругиваясь, и никакъ не могло улечься. Старикъ Авузинъ ходилъ, отыскивая своего Мишку, пропавшаго куда-то. Онъ тоже выпилъ, и такъ какъ онъ пилъ мало и рѣдко, то его разобралъ хмѣль: онъ чуть-чуть покачивался и все хотѣлъ найти кого нибудь, съ кѣмъ отвести душу.

Натолкнувшись на Сергѣя, онъ остановилъ его и спросилъ, не видалъ ли тотъ сына.

Но Сергѣй не видѣлъ его. Онъ весь увялъ и усталъ. Отвѣчалъ онъ односложно.

— А я выпилъ, — какъ будто изумленно сообщилъ Авузинь. — Понимаешь, пристали, ровно банный листъ: пей да пей… Ты, говоритъ, у насъ вродѣ какъ староста на сѣнокосѣ, долженъ пить, то есть… Ну, и выпилъ…

— А что жъ, хоть и выпилъ, — равнодушно отозвался Сергѣй…

— Такое дѣло… Вотъ Мишки моего нѣтъ — и куда, подлецъ, запропастился?.. Завтра буди его…

— Тутъ гдѣ-нибудь… Ужо встанетъ…

— Такъ-то оно такъ… Эхъ, Сергѣй Данилычъ, такое дѣло… Не добивайся ранняго вставанья, добивайся добраго часу… говаривали старики… Тоже вотъ такое дѣло…

Онъ хотѣлъ какъ будто что-то сказать, но ничего у него не выходило, кромѣ «такого дѣла». Сергѣй пошелъ впередъ, а Авузинъ нѣкоторое время слѣдовалъ за нимъ, все пытаясь что-то выразить и не находя словъ.

— Покосъ вотъ этотъ самый… Люблю, то есть вотъ какъ люблю… Вотъ тоже наша жизнь-то… Вотъ покосъ теперь… — бормоталъ онъ, но подъ конецъ отсталъ.

Проходя къ себѣ, туда, гдѣ должна быть Дунька — онъ былъ съ нею вдвоемъ на покосѣ, Луша осталась дома, — Сергѣй видѣлъ, какъ у Ельниковыхъ кончали ужинъ. Небольшой костеръ догоралъ послѣдними вспышками, распространяя вокругъ синій, медленно тающій дымъ. Старикъ Прокофій сидѣлъ передъ чашкой и, медленно загребая оттуда ложкой, ѣлъ. Рядомъ сидѣлъ Ванька. Онъ, должно быть, къ мірскому вину подбавилъ еще, потому что сидѣлъ осоловѣлый, покачиваясь впередъ и назадъ, видимо, хотѣлъ смертельно спать. Флегонтъ и Татьяна, работавшая вмѣстѣ съ ними, были тутъ же. Татьяна возилась у костра съ чашками, а Флегонтъ собирался идти къ лошадямъ. Поденщина Прокофьевская уже отъѣла и укладывалась, переговариваясь глухими голосами.

Старикъ кончилъ ѣсть и положилъ ложку. Съ минуту онъ сидѣлъ какъ бы въ тупой, неподвижной задумчивости, потомъ вдругъ вскинулся и быстро, неожиданно обернувшись, торопливо спросилъ:

— Воды то естя-ль? Ахъ надо, надо, надо… — забормоталъ онъ, безпокойно задвигавшись и задергавшись, какъ будто вода была что то особенно важное, о чемъ стоило такъ волноваться, — ахъ, надо… Сходи, сходи, Танюшка, вотъ надо то.

Татьяна медленно обернулась и, глядя куда то вдаль затуманеннымъ, невидящимъ взоромъ, отвѣтила:

— Пойду сейчасъ…

Она какъ будто, прислушивалась къ чему то, чего то ждала, хотя на самомъ дѣлѣ ни ждать, ни слушать было нечего. Вдали--очень далеко, гдѣ-нибудь въ лѣсу, судя по гулкому отзвуку, все еще игралъ Собакинъ — гулялъ, вѣрно, съ кѣмъ-нибудь, — и переливы гармоніи въ ловкихъ рукахъ говорили о чемъ то, чего не разсказать словами.

Сергѣй опять посмотрѣлъ на Прокофьевскій костерѣстарикъ опять, со свойственною ему въ послѣднее время внезапностью переходовъ, впалъ въ задумчивость и сидѣлъ неподвижно, какъ изваяніе. Ванька уже прилегъ, откинувшись назадъ, и спалъ — громко храпѣлъ, закинувъ голову и выпятивъ крупный, затянутый воротникомъ рубахи кадыкъ.

Флегонтъ ушелъ, побрякивая желѣзомъ удилъ, а Татьяна, нацѣпивъ на коромысло ведра, шла къ ручью.

До ручья было далеко, надо было пройти почти всю луговину, а если хотѣли взять холодной чистой воды — въ ручьѣ вода все же отзывала немного ржавчиной болотной, — то шли въ кусты возлѣ ручья, гдѣ былъ чистый, холодный, какъ ледъ, ключъ, бурлившій постоянно, какъ кипящій котелъ.

Не отдавая себѣ отчета, зачѣмъ онъ идетъ, — Сергѣй двинулся велѣвъ за удалявшейся фигурой дѣвушки, маячившей смутнымъ пятномъ между занавѣшанными бѣлыми холстами телѣгами и растянувшимися прямо на землѣ людьми.

Такъ прошли они весь станъ, потомъ спустились подъ берегъ, высокую твердую насыпь, служившую, очевидно, когда то берегомъ бывшему на мѣстѣ покоса озеру. Туманъ легкой колеблющейся дымкой плавалъ надъ луговиной, — и отъ этого было, дѣйствительно, похоже, что здѣсь не скошенная уже, обросѣвшая трава, распространяющая сладковатый, нѣжный запахъ, а вода, — и, какъ далекая лодка, колышется невѣрными движеніями въ ней идущая дѣвушка.

Сергѣй, не нагоняя и не отставая, — шелъ за ней шагъ въ шагъ, съ странной, неизвѣстно откуда явившейся грустью слѣдя за этой тѣнью. Онъ не собирался ее нагонять и говорить съ ней, — онъ шелъ, подчиняясь сложному, необъяснимому чувству, похожему на то, что толкало его когда то въ самую гущу деревенскихъ дѣлъ, до которыхъ ему въ сущности не было никакого дѣла… Такъ шелъ онъ когда тона сходъ, — почти не думая, измученный безсонной ночью, тяжкими кошмарами, больными снами… И теперь было, какъ во снѣ: тихо плаваетъ сѣдой туманъ неровными длинными волнами, какъ темныя живыя острова выступаютъ изъ него верхушки кустовъ, — и слабо колеблется впереди тонкій станъ дѣвушки съ ведрами…

Сѣно было уже обобрано въ копны, и онѣ неожиданно выступали изъ тумана живыми, ушедшими въ себя силуэтами. Проходя мимо, можно было ощутить тонкое, едва уловимое тепло, идущее отъ нихъ, какъ запахъ свѣжаго чуть подсохшаго сѣна, тепло ушедшаго уже далеко солнца, слабымъ воспоминаніемъ сохранившееся въ пахучихъ, вялыхъ травахъ.

Татьяна увидѣла его, когда поднималась съ полнымъ ведромъ отъ ключа. Она случайно взглянула вверхъ и испуганно подалась назадъ: темная фигура стояла невдалекѣ, молча и неподвижно, какъ призракъ.

Сергѣй понялъ, что она испугалась, и шагнулъ впередъ.

— Чего ты, Татьяна, Таня… — неувѣренно произнесъ онъ, не зная, какъ назвать ее, какъ къ ней обратиться и что сказать.

— Господи, какъ я испугалась… — вздохнула она, все еще чувствуя, какъ замершее на мгновеніе сердце медленно и тяжко бьется, — Господи, какъ испугалась…

Она вдругъ присѣла и склонилась совсѣмъ къ землѣ лицомъ. Сергѣй не понялъ, что съ ней такое, — и стоялъ, глядя на безпомощно согнувшееся, обезсилѣвшее тѣло. И вдругъ разобралъ тихій дѣтскій плачъ. — Она плакала. Онъ бросился къ ней и, не думая, не зная самъ, что онъ дѣлаетъ, — обнялъ ее, желая успокоить, какъ-нибудь прекратить эти слабыя, едва слышныя рыданія.

— Татьяна, Таня, что ты, что съ тобой?.. — бормоталъ онъ, стараясь заглянуть ей въ лицо, закрытое руками и прядью выбившихся изъ-подъ платка; волосъ, — о чемъ ты?..

— Господи, какъ я испугалась… — твердила она, всхлипывая и не отстраняя его, — вдругъ темное что-то…

Она понемногу успокаивалась и, по мѣрѣ того, какъ переставала плакать, отодвигалась отъ него. Похоже было, что она не хочетъ сдѣлать этого рѣзко, чтобъ не обидѣть его, и въ то же время не можетъ сидѣть такъ, когда онъ ее обнялъ и прижалъ къ себѣ.

— Танюша, какъ же такъ?.. — неопредѣленно спросилъ онъ, стараясь смягчить голосъ и почти шепча, — что жъ такъ то?…

Она не поняла его и подумала, что онъ спрашиваетъ о томъ, что ея свадьба съ Ванькой рѣшена.

— Что жъ ты сдѣлаешь, Сереженька… — прошептала она, отворачиваясь.

Онъ поймалъ только ласковое обращеніе «Сереженька» и еще крѣпче прижалъ ее къ себѣ. Она противилась, но слабо, больше борясь съ собой, чѣмъ съ нимъ, — и онъ чувст вовалъ, какъ теплѣло подъ его рукой это хрупкое, знакомое тѣло, о которомъ онъ привыкъ думать, какъ о принадлежащемъ ему. Ему что-то хотѣлось сказать, очень большое и очень важное, такое, что онъ давно собирался сказать ей, еще когда ходилъ по темной улицѣ въ надеждѣ встрѣтить ее, но горло внезапно пересохло, — и ни одного звука не вышло.

— Сереженька, не хорошо такъ… — шептала она, чувствуя, какъ онъ все крѣпче и крѣпче обнимаетъ ее и рука его дрожитъ внутренней сдержанной дрожью, — нельзя такъ…

— Танюшка, Таничка, родная ты моя… Вѣдь я… Да вѣдь я же, я, а не онъ…

Онъ приникъ къ ней всѣмъ лицомъ, сжимая ее такъ, что дыханіе у нея прерывалось, стараясь всѣмъ своимъ существомъ передать ей то, чѣмъ былъ полонъ самъ… И невольно, противъ своего желанія, все еще борясь и отталкивая его, она отвѣчала ему, уже обезсилѣнная его ласковой мягкой страстью, такъ же какъ всѣмъ долгимъ вынужденнымъ отчужденіемъ отъ него.

— Не надо… Нельзя… — порывисто дыша и уже не имѣя силы уклониться отъ его настойчивыхъ ищущихъ губъ, шептала она, — зачѣмъ такъ, нехорошо… О-о-хъ.

Но онъ уже зналъ, — не умомъ, не чувствомъ, а увѣренностью всего своего ощущенія, что можно и надо. И самъ не вѣря себѣ, глядя на себя откуда то со стороны, какъ на другого человѣка, нѣжно и въ то же время твердо обхвативъ ее за плечи, положилъ на высокую, приминающуюся траву.

Она хотѣла вырваться, что то сказать, можетъ быть, крикнуть, но онъ не пустилъ ее, зажалъ ротъ своими губами, увѣренный уже, что она больше борется съ собой, чѣмъ съ нимъ, однимъ неуловимымъ движеніемъ коснулся обнаженныхъ твердыхъ трепетныхъ ногъ, — и больше почти ничего не помнилъ.

Въ одномъ странномъ, колеблющемся, какъ блѣдный, неяркій туманъ, ощущеніи у него слилось представленіе о послѣдней, рѣзкой борьбѣ, гдѣ стыдливость и привычный страхъ, смѣшанный съ обычнымъ дѣвичьимъ чувствомъ брезгливости, сдѣлали вдругъ горячее вздрагивающее тѣло неподатливымъ и упрямымъ, — и все закружилось передъ нимъ, упало куда то въ крутящуюся тьму и не стало ничего…

А потомъ онъ сидѣлъ утомленный и разслабленный, и, крѣпко прижавшись къ нему, плакала близкая, такая понятная дѣвушка, — и не было словъ, чтобы утѣшить ее.

Ключъ неумолкаемо звенѣлъ тутъ же, ведра опрокинутыя валялись въ двухъ шагахъ, и трава примятая пахла такъ одуряюще, какъ пахнетъ только подъ утро, когда предразсвѣтный холодокъ идетъ надъ землею, собирая въ клубки сѣдой туманъ.

Домой пошли въ бѣломъ блѣдномъ свѣтѣ встающаго утра. Тумана, сталъ плотнѣе и гуще, и въ немъ, какъ въ волнахъ, ныряли двѣ черныя фигуры. Таня шла заплетающимся невѣрнымъ шагомъ, опустивъ руки, а Сергѣи песъ наполненныя водою ведра и говорилъ:

— Такъ какъ же ты, какъ же рѣшилась-то, Танюшка? Вѣдь неужъ пропадать намъ обоимъ? Подумай только, теперь матери нѣтъ, не все одно твоей старухѣ-то?

Она шла, не оглядываясь, переступая цѣпляющимися ногами, какъ во снѣ, и только стонала слабо и жалобно:

— Ахъ, Боже мой, ахъ, Сереженька… Ну, какъ я… Какъ могу противъ матери… Да вѣдь я… Вѣдь ужъ тамъ кончено, уже пропили, ахъ, Боже мой…

И вдругъ вообразивъ все, что ждетъ ее, вспомнивъ, что было, что разломало жизнь ея, раскинувъ въ стороны обѣ части ея, начинала безсильно кружиться на одномъ мѣстѣ, слабо всплескивая руками. Она готова была упасть или уйти куда-нибудь, вздрагивая отъ ужаса при одной мысли явиться теперь, когда уже свѣтало и въ таборѣ могли уже встать, и самое ужасное было для нея то, что она не могла найти въ себѣ силы встать на борьбу за свою жизнь, пойти противъ матери, противъ Прокофія, противъ всего, что опутало крѣпкими, неразрывными путами, въ которыхъ она крутилась, какъ въ огромной, стянувшейся туго сѣти…

— Господи, Господи Боже мой… — страстно и отрывисто молилась она, кружась въ бѣломъ молочномъ туманѣ, какъ птица съ перебитымъ крыломъ, — что жъ это такое, какъ же это такъ?..

И не слушала Сергѣя, который, поставивъ ведра, ловилъ ее и говорилъ что-то, хотѣлъ утѣшить и не могъ добиться слова.

Вдругъ она схватила ведра, огромнымъ усиліемъ взвалила тяжелое коромысло на плечо и пошла, почти побѣжала на крутой берегъ луговины.

— Таня, Таня, погоди… — рванулся къ ней Сергѣй, но она побѣжала еще быстрѣй и уже почти пропала въ туманѣ, мелькнувъ въ немъ живымъ чернымъ пятномъ. Уже возлѣ самаго становища она пріостановилась, какъ купальщикъ передъ тѣмъ, какъ броситься въ воду, но превозмогла себя и пошла впередъ.

Еще всѣ спали, раскинувшись подъ телѣгами, поваленные вчерашнимъ угощеніемъ. Прокофій спалъ, завернувшись въ полушубокъ, Ванька спалъ, какъ былъ въ одной рубахѣ, повернувшись только на бокъ и раскинувъ руки.

Она поставила ведра у потухшаго костра, на черныхъ угольяхъ котораго роса выступила крупными, тоже черными каплями, и легла, гдѣ всегда — у телѣги, подъ пологомъ.

Она не могла заснуть, но тревожное забытье минутами охватывало ее, и тогда ей казалось, что она падаетъ въ какую-то бездну, летитъ, слѣпо взмахивая раскинувшимися руками, и она вздрагивала. Тѣло все болѣло, какъ разбитое, голова пылала сухимъ жаромъ, — она думала:

— Застудилась, должно быть…

И вспомнивъ, что было, съ подавляющимъ стыдомъ падала лицомъ въ отсырѣвшую влажную отъ росы красную подушку и лежала такъ, пока опять не приходило забытье, и опять она, качнувшись на краю неизвѣстной и страшной бездны, падала въ нее, какъ подстрѣленная птица, тихо вскрикивая.

Такъ прошло много времени. Она слышала, какъ проснулся первымъ Авузинъ и сталъ будить мужиковъ, расхаживая по становищу, какъ лѣниво, переругиваясь, подымались мужики и расталкивали парней, загулявшихся поздно, какъ вскочилъ, словно онъ и не спалъ совсѣмъ, Прокофій.

Смутный гулъ начинающагося дня подымался въ таборѣ. Кто-то сталъ отбивать на колесѣ косу, и металлъ звенѣлъ острымъ, серебрянымъ звукомъ, какъ странный колоколъ зовущій къ работѣ.

Старый Ельниковъ суетился, безтолково толкаясь вокругъ телѣги, тормоша Ваньку и поденщицу, схватываясь за косу, и тотчасъ же забывая про нее; всунулся подъ пологъ и сталъ будить Татьяну:

— Дѣвонька, дѣвонька, встанько-съ, встань… Ахъ, дѣвонька, пора, ахти время идетъ…

Татьяна медленно съ тяжелой головой поднялась и вышла къ костру. Старикъ все бѣгалъ и суетился, какъ будто потерялъ что и не могъ вспомнить, куда положилъ, и вдругъ останавливался, странно гримасничалъ, словно стараясь придать своему лицу выраженіе прежней степенности и важности, и оглядывалъ всѣхъ серьезно, свысока, по пѣтушиному. И опять кидался къ телѣгѣ, къ Ванькѣ, котораго, казалось, никакія силы не могли растолкать, къ поденщикамъ.

Татьяна подумала о томъ, что теперь ей всю жизнь свою придется прожить въ этой семьѣ, съ этимъ пьянымъ, лѣнивымъ Ванькой, со старикомъ, старающимся что-то увидѣть, охватить остановившимися, неподвижными круглыми глазами, и почувствовала внезапно, какъ длинная, безпросвѣтная тоска налегаетъ на нее.

— Господи, что же это такое? — вопросительно подумала она, старой, въѣвшейся привычкой призывая имя Бога, о которомъ не думала. — Какъ же это?..

Она хотѣла что-то подумать, что-то рѣшить, но старикъ уже кричалъ ей и какъ будто ругался за что-то. Она прислушалась, стараясь разобрать торопливый и невнятный говоръ его, и поняла: онъ не ругался, а хвалилъ за то, что она не забыла его приказанія и не легла вчера спать, прежде чѣмъ не принесла воды.

— Заботливая дѣвонька, вотъ заботливая, ужъ можно чести отдать, заботливая… — говорилъ Прокофій, не то не выговаривая нѣкоторыхъ слоговъ, не то путая лишніе, такъ что вмѣсто «заботливая» слышалось что-то вродѣ «затлитлня».

Мужики уже трогались на луговину за кустами, вторую, мокрую, на которой косить было трудно и неудобно. Впереди, какъ, всегда шелъ Авузинъ, по временамъ останавливаясь и покрикивая на замѣшкавшихся парней: за нимъ — Авдакимъ, потомъ — сергѣй Даниловъ. Таня посмотрѣла на него. Онъ шелъ, высоко поднявъ голову, безъ шапки, такъ что бѣлокурые, слегка вьющіеся волосы отъ ходьбы чуть шевелились, шелъ твердо, крѣпко ступая, словно онъ только что проснулся послѣ долгаго здороваго сна, и смотрѣлъ впередъ чуть прищуренными глазами, силясь разсмотрѣть что-то вдали.

Острая, жгучая нѣжность пронзила все существо дѣвушки. Казалось, взгляни въ эту минуту Сергѣй въ ея сторону, она раскрыла бы руки, какъ птица крылья, и полетѣла бы къ нему съ страстнымъ стономъ. Но въ это время старикъ Прокофій теребилъ ее за рукавъ, что-то бормоталъ своимъ непонятнымъ говоромъ, и она едва разбирала, что онъ говоритъ о перехваткѣ, о томъ, что принести ее надо на мокрое болото, гдѣ будутъ косить. Ничего этого не надо было говорить, потому что, если Таня могла не знать этого, то другія бабы знали, куда нести и гдѣ будутъ косить мужики, но было въ старикѣ послѣднее время что-то, что заставляло его часто говорить всѣмъ извѣстныя вещи, какая-то точность, словно онъ все долженъ былъ объяснить, разсказать и какъ можно подробнѣе…

Ушли мужики, парни впробѣжку догоняли ихъ. Солнце готовилось встать. И лѣниво, медленно принимались бабы за свое дѣло, — тянулись, громко переговариваясь крикливыми голосами, къ ключу за водой, костры разжигали, а ребята уже ползли въ перелѣсокъ за сухостоемъ для костровъ…

Въ концѣ стана вдругъ поднялся крикъ и визгливый плачъ, кто-то захохоталъ тамъ, — это Шерстобитиха учила за вчерашнее свою Настушку, а другія бабы, кто смѣялся, кто соболѣзновалъ, дѣвки-же ходили, поджавъ губы, словно это ихъ и не касалось…

Партія дѣвокъ и бабъ, оставившихъ на становищѣ за себя кого-нибудь, пошли ворошить сѣно. Съ ними пошла и Таня.

Трудно было ходить, растряхивая пахучую, не потерявшую своей зелени траву. Тѣло все ломило, голова кружилась, и казалось минутами, что вотъ-вотъ все поплыветъ краснымъ, медленнымъ кругомъ и подкосятся дрожащія ноги. Но все время подгоняла Шерстобитиха, этотъ Авузинъ въ юбкѣ на покосѣ, покрикивала, гдѣ шуточкой веселила, гдѣ насмѣшкой колола…

Солнце уже взошло, и было оно для Тани, какъ въ туманѣ, красное, неподвижное и злое.

Когда было время уже нести перехватку мужикамъ, къ бабамъ пришелъ немолодой, высокій крестьянинъ. Онъ оставилъ лошадь въ Струковѣ, а на покосъ пришелъ пѣшкомъ и, придя, долго осматривался съ забавной усмѣшкой.

— Никакъ вы бабы однѣ тутъ? — спросилъ онъ, подходя къ старухѣ Быковой, — здравствуйте…

— Здравствуй и ты, — глядя подслѣповатыми, красными глазами, отвѣтила Быкова, — мужики на работѣ…

— Та-жъ… Значитъ у васъ тутъ бабье царство началось? Вотъ оно что…

— Сейчасъ идемъ къ нимъ, перехватку нести надо…

— А далеко?

— Нѣ, тутъ вотъ за лѣсочкомъ-то…

— Та-жъ, такъ…

Подошли другія бабы. Нѣкоторыя были съ нимъ знакомы. Это былъ сельскій староста ихъ общества Егоръ Семеновъ, богатый мужикъ, теперь хуторянинъ и пустошникъ, отхаживавшій послѣднее трехлѣтіе въ старостахъ.

— Кого-жъ ты, Егоръ Семенычъ, ай дѣло какое? — любопытствовали бабы.

— А знамо не безъ дѣла, — безъ дѣла въ такое время развѣ выйдешь? Ты думаешь, въ васъ однихъ покосъ, а мы въ иностранной землѣ живемъ, что-ль?

— А по какимъ такимъ дѣламъ-то?

— А тамъ видать будетъ… Чай, ты не сходовая баба, чтобъ съ тобой разговоръ имѣть…

— Она у насъ больше, какъ сходовая, того гляди за мужика пойдетъ…

— Видать, что гвардейскаго полка вахмистръ…

Бабы понесли перехватку, а староста пошелъ съ ними. Мужиковъ онъ собралъ въ кружокъ и что-то сталъ толковать имъ. И сразу, какъ только сказалъ имъ что-то, поднялся такой крикъ, что стоявшія вдали бабы думали, что тамъ задрались. Побросавъ косы, махая руками, мужики лѣзли на сельскаго, а тотъ только отмахивался отъ нихъ и что-то кричалъ, чего за общимъ гомономъ нельзя было разслышать.

Наконецъ, стало потише, и ясно раздался громкій, напрягающійся голосъ сельскаго:

— Да что вы, ошалѣвши, ай какъ? Говорятъ русскимъ языкомъ вамъ: господинъ земскій начальникъ и господинъ становой приставъ сами говорили, а вы бунтуете…

— Нѣтъ въ насъ бунтовства, не путай, старая лиса! Знаемъ тоже оченно хорошо, — горячился Иванъ Калининъ, — какъ ты отъ нихъ взявши, да еще самъ хуторъ свой имѣешь, а намъ не къ чему это…

— Да погоди ты, фу какой огневой мужикъ-то, что кипятокъ бурлитъ, слова сказать не дастъ… А что какъ онъ самый, становой-то, да за это самое упорство ваше да… — сельскій понизилъ голосъ и что то заговорилъ таинственно и предупреждающе.

— Брось… Брось, грѣшить то… — прервалъ его Алексѣй Мироновъ, — я самъ землю свою продаю, ты не мнѣ говори… Хуже все одно не бывать, а грѣшить то брось, не къ старости бы своей говорилъ… Знаемъ, чего вамъ надо то… Вы, поди, и за виномъ не постоите, только бъ согласіе получить

— Да что ты…

Опять поднялся гомонъ, въ которомъ всѣ голоса слились въ одинъ крикъ. Мужики лѣзли на сельскаго, какъ осы, а онъ отгрызался отъ нихъ на всѣ стороны и успѣвалъ при этомъ еще сказать каждому слово.

— Нѣтъ нашего согласія, сказали мы уже, чего тамъ, — кричалъ Иванъ Калининъ, — кому надо, тотъ пусть и говоритъ, что хошь, а намъ не требуется…

— Да вѣдь дурьи башки, енъ за эти самыя слова васъ…

— Коли хотятъ — пущай силомъ, ихъ воля, — стоялъ на своемъ Иванъ, — а по согласію чтобы добровольному — нѣтъ нашей охоты…

Сельскій озлился.

— Чего орешь, какъ кобель, съ цѣпи спущенный? Думаешь, твоя взяла? і А въ тебя недоимки съ Пасхи сколь занесено? А? То-то, братъ, твое дѣло помолчать бы, а не кидаться жеребцомъ… Туда же: «нѣтъ согласія»… А какъ сичасъ къ примѣру, да въ опись? Либо въ холодную на отсидку, съ покоса то прямо, тогда что? Ты тоже, — рѣзко повернулся онъ къ Шерстобиту, — молчалъ бы тожъ… Какъ учнутъ вамъ въ перья-то глядѣть — гляди, гораздъ много вшей то не вытрясли-бъ. То-то… А то «нѣтъ нашего согласія, коли силомъ»…

Опять пошелъ говоръ, и опять, какъ когда-то послѣ отъѣзда господъ изъ деревни передъ покосомъ, — одно слово вилось въ воздухѣ, какъ оса, жалило мужиковъ: канава, канава, канава…

— Канаву обговариваютъ… — толковали бабы, не рѣшаясь подойти съ перехваткой, когда мужики такъ заняты были, — противъ рожна не попрешь…

— Сила ломитъ и соломушку, чего тамъ…

— Извѣстно, съ сильнымъ не борись, съ богатымъ не судись…

— Тоже — сила, сила… Говорено десять разъ: къ пользѣ эта самая канава, а вы, бабы дуры — все сила, сила…

— Ты баба гораздъ умная… То-то у тебя мужикъ то надѣлы скупать и сталъ, ума у тебя занявши.. Ободворокъ то маменьки покойной отходила, сволочь проклятая…

— Ободворокъ? Твой ободворокъ? Ты сначала грамотѣ научись, а потомъ читать садись, это -я-то сволочь, ободворокъ отходила? Да ты сначала по ночамъ перестань таскаться, а послѣ съ разговоромъ лѣзь… Знаемъ мы тоже…

— Да полно вамъ, бабы, еще подеритесь…

— И надо бы ей косы то расчесать. Это я-то по ночамъ таскаюсь? А кто барина землемѣра на квартирѣ содержалъ? Кто къ нему черезъ сѣни съ подъ мужнинаго бока бѣгалъ? Думаешь: молчишь, такъ никто ничего и не знаетъ? Тоже платочки новые понравились, знаемъ мы…

Бабы заругались, какъ всегда ругаются бабы, — припоминая то, что давно уже и забыто было, упрекая старыми грѣхами, быть можетъ, тутъ же сочиненными, сплетничая больше, чѣмъ сводя счеты.

А мужики уже перебтали толковать, раздѣлились на двое, и часть отошла въ сторону, махнувъ рукой, а часть толковала со старостой. Оттуда уже слышался смѣшокъ, и сельскій самъ тоже посмѣивался и увѣрялъ въ чемъ то:

— Ну, васъ къ лѣшему!.. Тоже пять ведеръ, довольно съ васъ и трехъ, обопьетесь, аспиды…

— Да, Егоръ Семенычъ, чай въ уваженіе… Намъ то къ псу ее, канаву то, вѣдь вамъ, футорщикамъ, она… Али жаль за согласіе то?

Сторговались на четырехъ ведрахъ. Иванъ Калининъ, стоявшій въ сторонѣ, плюнулъ злобно и, подхвативъ косу, крикнулъ:

— А и прахъ съ вами, когда такъ, песъ вамъ будетъ жихаремъ, а не я!.. Только глотку драть съ вами, а пользы никакой… Тоже «міръ-мріъ», а кинься — кажній свою глотку только водкой тѣшитъ, песъ съ вашимъ міромъ, когда такъ… Лучше на переселеніе уйти отъ васъ, чѣмъ съ вами жить…

Онъ долго еще ругался, потрясая въ воздухѣ косой, но его никто почти не слушалъ: одни пошли къ бабамъ, молча и со злостью понимая, что плетью обуха не перешибешь, а другіе все еще толковали съ сельскимъ и выторговывали вино.

Для всѣхъ понятно стало, что произошелъ расколъ, такой, послѣ котораго деревнѣ никогда снова не соединиться въ одно цѣлое, сильное именно своей цѣлостностью. Эта канава была послѣднимъ сраженіемъ въ битвѣ за самостоятельность, и сраженіе было проиграно.

— Вотъ тѣ и добрый часъ… — горько усмѣхался Авузинъ, принимая отъ дочки горшочекъ и краюху хлѣба, — пропала деревня…

Онъ даже не могъ ѣсть, такъ огорчился, и, когда увидѣлъ Сергѣя, кивнулъ ему:

— Сядь-ка на часъ… Что, братъ, плохо пишутъ изъ деревни то?

Но Сергѣй былъ какой-то особенный. Онъ отвѣчалъ и говорилъ, словно во снѣ: слова собесѣдника доходили до него не тотчасъ, а спустя нѣкоторое время, какъ будто лежалъ онъ на днѣ глубокаго колодца и слушалъ, какъ гдѣ то далеко отъ него толкуютъ и спорятъ о чемъ то мужики, кидается съ пѣной у рта Иванъ Калининъ, говоритъ, грустя о чемъ то, правильный Авузинъ.

Сладкое томное чувство наполняло его, какъ сладкое, хмѣльное вино кружило голову, тихо сдавливало сердце, и онъ хотѣлъ и не могъ припомнить все, рѣшительно все, какъ было, хотѣлъ о чемъ-то пожалѣть, чѣмъ то поскорбѣть, — передъ глазами рисовалось плотное, манящее, таинственно влекущее дѣвичье тѣло, судорожная дрожь стыдливости и протеста передавалась ему, — и не то вздохъ, не то стонъ, исполненный страсти слышался, какъ будто только что прозвенѣлъ въ тишинѣ…

— Такъ, такъ, — самъ не зная чему, поддакивалъ Сергѣй, не принимаясь за ѣду, которую ему принесла Дунька, — оно конешно…

— И что такое, что такое? — настойчиво спрашивалъ онъ себя, — вѣдь конецъ, значитъ, конецъ, сама не захотѣла, а что жъ я то?..

Онъ удивлялся, почему ему не больно это, почему онъ не возмущается, не сердится, а сидитъ въ сладкомъ забытьѣ, одной привычкой слушая, что бормочетъ старый Авузинъ…

Дунька присѣла, выжидая, пока онъ кончитъ ѣсть, и задремала. Она облокотилась на руку, закрыла глаза, и по тому, какъ безвольно и тяжело обвисло все ея тѣло, можно было видѣть, что она мгновенно заснула крѣпкимъ, чернымъ сномъ.

— Ишь, подлая, шлялась всю ночь… — безъ злобы подумалъ Сергѣй, глядя на нее, — то-то Собакинъ на гармоникѣ гораздъ долго игралъ на болотѣ… Пропала дѣвка, ни за грошъ пропала, въ конецъ…

Но и это его не тронуло, не возмутило, не разсердило, какъ будто такъ и должно было быть, чтобы Дунька пропала и именно съ Ссбакинымъ, съ которымъ онъ такъ недавно-всего только въ радоницу, чуть не передрался изъ-за этого и Дунькѣ готовъ былъ горло перерѣзать…

Какъ много, какъ ужасающе много перемѣнилось… Какъ недавно все было и все стало не такимъ, все перешло, какъ то, потухло, пріобрѣло новый смыслъ, все, все было новымъ.

И какимъ смѣшнымъ и жалкимъ казался онъ самъ теперь: волновался, о чемъ-то хлопоталъ, а все ничего не стоило и осталось такимъ же, какимъ должно было быть… Ничего не подѣлаешь, — живи не такъ, какъ хочешь, а какъ жизнь идетъ…

Онъ поѣлъ нехотя, чуть прихватывая изъ глиняной мисочки, въ которой ему принесла Дунька похлебку, оставшуюся отъ вчерашняго ужина, разбудилъ ее и отдалъ посуду.

Послѣ перехватки, его и Ваньку Прокофьева послали рубить хворостъ подъ стога-одонки, которые надо было уже ставить на первой луговинѣ. Вечеромъ долженъ былъ быть дѣлежъ, къ тому времени надо приготовить хворосту, чтобъ размѣчать, куда что ставить.

Онъ шелъ съ Ванькой въ лѣсъ, поглядывая на него съ внутренней усмѣшкой, которой самъ не могъ удержать. Ему было неловко отъ того, что Авузинъ назначилъ ихъ вмѣстѣ; минуту онъ думалъ, что старикъ знаетъ все, и нарочно поддѣлалъ такъ, думая, можетъ быть, что парни промежъ себя объяснятся, но по обращенію Ваньки догадался, что тому ничего неизвѣстно.

Въ лѣсу было прохладнѣе, пахло сыростью и грибами, и еще какой то странный грустный запахъ стоялъ между деревьями, похожій на запахъ брошеннаго жилья, гдѣ еще вѣютъ тѣни прошлой жизни.

Ванька бросилъ топоръ и, сѣвъ на пенышекъ, сталъ крутить цигарку.

— Не хошь? — коротко предложилъ онъ.

— Не занимаюсь… — такъ же коротко отвѣтилъ Сергѣй, присаживаясь возлѣ.

— Что жъ, женишся? — спросилъ онъ, съ той же усмѣшкой поглядывая на Ваньку.

— Батька велитъ… Я бъ и такъ погулялъ еще, да нельзя говорить… Твою Таньку беру…

— Чего жъ мою, чай, я не покупалъ ее…

— Да вѣдь ты съ ней гулялъ-то, чай, извѣстно… Только что потомъ у васъ разстроивши… Ну, а мнѣ за твою сестру очень даже обидно… Такъ дѣвочка ладненькая, такъ пригожая… И уважительная тоже…

Сергѣй промолчалъ. Ему неловко было говорить объ этомъ.

— Вотъ батька велитъ, — продолжалъ Ванька, раскуривая цыгарку и пуская густо синій дымъ, медленно таявшій въ остановившемся неподвижномъ воздухѣ, — тутъ бы живи да живи…

— А кто жъ тебѣ мѣшаетъ?

— Кто мѣшаетъ… Теперь вотъ судъ этотъ самый… — онъ какъ бы спохватился и торопливо добавилъ: — конечно, я какъ въ свидѣтеляхъ состою, ну, а только все же и время пройдетъ, и такъ…

Онъ не договорилъ — что такъ. Видно было, что что-то гнететъ его, давитъ къ землѣ, и не можетъ онъ преодолѣть этого гнета. Можетъ быть, и пилъ онъ отъ него — отъ того, что какъ то свихнулся парень и никакъ не напасть ему было на настоящій путь, къ которому звалъ давній, не имъ пріобрѣтенный, не имъ вскормленный инстинктъ.

— Тоже вотъ такое дѣло… Какъ то все неладно у насъ… — говорилъ Ванька, медленно потягивая пахучій, крѣпкій дымъ, — вотъ тоже Митька тогда говорилъ: не быть тиху дому сему… Да, скажи вотъ какое слово… А отчего? И откуда это онъ? Онъ посмотрѣлъ на Сергѣя, словно спрашивая отвѣта.

— Что-жъ, старикъ у васъ гораздъ крутъ… Просто возможности нѣтъ, такъ крутъ… Все по своему, чтобъ какъ онъ…

— Старикъ что! Старикъ ровно блаженный теперь, ты погляди на него — чисто Меня юродивый. Знаешь, что въ погостѣ путается, да къ станціи бѣгаетъ «дай копѣечку»… Тутъ другое… — онъ наклонился и даже голосъ понизилъ, словно боялся того, о чемъ говорилъ: — тутъ вотъ такъ съ того и началось: какъ сказалъ онъ слово это самое: не быть, говоритъ, добру дому сему, д-да-а…

— Я такъ думаю — пустое это… — равнодушно отозвался Сергѣй.

— Пустое… Какъ бы не пустое… Это какъ мать твоя покойница, ей много дадено было… Разъ вотъ тоже… конечно, говорятъ такъ, а тамъ кто его знаетъ? — вышла она по утру на улицу — глядь: Пѣгариха то эта самая, теща то моя нареченная предбудущая то, глядь: а она съ горшкомъ подъ шерстобитовъ хлѣвъ присѣвши… — Ты чего здѣсь, стерва? А я, говоритъ, мышь выпускала, мышь, говоритъ… — Каку таку мышь? Кто-жъ мышь подъ хлѣвъ выпускаетъ? Ну, мать то твоя, Данилиха старая, она умная была, ей многое дадено было, она сичасъ во дворъ къ Шерстобиту, да въ хлѣвъ, а въ хлѣву корова какъ есть запрокинувши лежитъ, ноги то перекинула на стѣну, а переворотиться то и не можетъ… Кабъ не заглянула мать то твоя, такъ и издохла бы корова то… А ты говоришь: пустое… Тебя вотъ не было тогда, ты у огородника, ай садовника тамъ служилъ…

Сергѣй съ изумленіемъ смотрѣлъ на этого парня. Онъ мало его зналъ, — какъ то въ сторонѣ держался все время, больше съ мужиками возился, зналъ, что пьетъ онъ много, что нерадивъ, и отецъ его часто ругаетъ, а такъ не приходилось говорить.

— Пустое… — говорилъ Ванька, докуривая остатки цыгарки и чуть не обжигая пальцы, — нѣтъ, братъ, это не пустое… Какъ когда скажется… Меня вотъ тоже — она, эта самая Пѣгариха то… Ой, говоритъ, не сносить тебѣ головы, Ванька, ужо допрыгаешься ты, будетъ тебѣ… Чисто Шерстобитъ каркала, ну и вышло это самое…

Сергѣй поднялся на локтѣ и внимательно посмотрѣлъ на него. Лицо у Ваньки, слегка опухшее отъ водки, красное и толстое, было грустно и непривычно задумчиво. Тоже впечатлѣніе угнетенности, какой то пришибленности кинулось въ глаза Сергѣю.

— Послушай, Ванька, — спросилъ онъ, — скажи ты мнѣ на совѣсть, — ты меня знаешь, не доносчикъ я, не переметная сума какая… Скажи ты — меня не было: тогда я у земскаго отсиживалъ — какъ это все было то?

— Что это — съ Тимкой-то Быковымъ? — равнодушно повернулся къ нему Ванька.

— Ну да, съ нимъ… Какъ это такъ… — онъ хотѣлъ спросить: правду ты его убилъ, ай такъ только наклепали тогда по злости на тебя, — но не рѣшился.

— Что-жъ тебѣ сказать то? Дрались мы — это вѣрно, а чтобы смертоубійство какое — этого и въ умѣ не было… Такъ задрались больше изъ-за слободскихъ, они у насъ гуляли, ну, нѣкоторые парни тамъ и осердились, насчетъ дѣвокъ вообще… Тамъ подошли къ дѣда Ѳедора огороду и пошло… Мнѣ тогда два зуба вышибить хотѣли: ажно шатались оба, крови сколь вышло… Ну, а тутъ кто то палъ на земь, и еще кто то — послѣ кричать: убили… А кто тамъ разберетъ, кто убивалъ-то, кто такъ дрался… Ну, побѣгли парни — кои назадъ въ деревню, кои въ поле… Я было кинулся огородомъ, да тамъ ловить меня зачали. Никакъ не иначе какъ Иванъ Калининъ. Держи, кричитъ, его, вотъ онъ… Я по деревнѣ пустилъ, а тутъ и цапъ меня… Вотъ какъ передъ истиннымъ говорю…

Онъ повернулся на брюхо, сорвалъ травинку и сталъ медленно откусывать ее.

— А теперь вотъ путайся тутъ… — сонно говорилъ онъ: — тутъ жениться, да бросить глупости всѣ эти, отгулялъ и хватитъ, батька вонъ хуторъ купилъ, свою землю въ укрѣпленіе взялъ — только сиди себѣ смирно, а тутъ на вотъ…

Сергѣю опять стало неловко. Не то отъ того, что онъ зналъ, за что пропадаетъ этотъ въ сущности смирный малецъ, не то отъ сегодняшней ночи. Какъ будто онъ укралъ что-то у Ваньки, укралъ, а тотъ и не думаетъ, что это онъ, Сергѣй, такую обиду ему сдѣлалъ и говоритъ съ нимъ и душу свою открываетъ.

— Ну ладно, чего прохлаждаться-то, надо и порубить сколько тамъ… — проговорилъ онъ, вставая, — будетъ Авузинъ ругаться; что долго…

Ванька тоже поднялся; такъ же равнодушно и вяло, какъ и говорилъ, сталъ выбирать жердинку.

Они не успѣли вырубить и десятка жердей для одонковъ, какъ кто-то на опушкѣ закричалъ тонкимъ дѣтскимъ голосомъ:

— А-ау-у-о-о…

— А-у-у… — откликнулся Сергѣй.

— Серега-а-а… — кричалъ дѣтскій голосъ, — тебя дѣдъ Федоръ кличетъ… Староста, говоритъ, зо-ве-етъ…

— Чего тамъ ему еще… — съ неудовольствіемъ проворчалъ Сергѣй, — опять сидѣть, что ль…

Онъ бросилъ топоръ и пошелъ изъ лѣса. На опушкѣ, прижавшись къ березинѣ, ждала его Авузинская Фимка.

— Иди скорѣича, гораздъ кличетъ дѣдъ-то… — сказала она, трогаясь впередъ, — такъ гритъ, духомъ добѣги…

Они пошли черезъ луговину напрямки, между растеленнымъ, высыхающимъ сѣномъ. Тонкій, чудесный запахъ встрѣтилъ ихъ, едва только они спустились съ кряжа, поросшаго лѣсомъ. Сергѣй на минуту пріостановился, вдыхая этотъ запахъ. Что-то было въ немъ страшно знакомое, необыкновенно близкое и опьяняющее, какъ вино. Онъ стлался, нагрѣтый солнечными лучами, тихо струился надъ лугомъ и туманилъ голову смутнымъ воспоминаніемъ.

Сергѣй вдругъ зажмурилъ глаза, внюхался сильнѣе — и вспомнилъ. Тогда онъ улыбнулся, и опять все показалось ему какъ во снѣ: прошлое отошло, странная грань легла между нимъ и тѣмъ, что было вчера: такъ пахло вчера, когда звенѣлъ, не умолкая, ключъ, туманъ ползъ по низамъ, плотный, похожій на упавшее облако, и копны стояли въ немъ, живыя и выжидающія….

Съ дѣдомъ вмѣстѣ ждалъ его и сельскій староста. Завидѣвъ его, онъ усмѣхнулся добродушной старческой усмѣшкой, подмигнулъ и сказалъ, стараясь, чтобъ близь стоящія бабы не слыхали:

— Такъ-то молодецъ, умѣлъ дѣла дѣлать, умѣй и отвѣтъ держать… Бумага вотъ тебѣ тутъ… Съ волостного, чтобы на судъ значитъ…

— Какая бумага, что за судъ… Ай, и взабыль меня въ сутяги возвели? — нахмурившись, спросилъ Сергѣй, — о чемъ еще…

— А вотъ гляди…

Сергѣй взялъ бумагу, прочелъ ее и плюнулъ:

— Ту, бѣсъ лысый, еще что выдумалъ… А песъ его знаетъ, какой такой платокъ онъ дарилъ, что тамъ еще за расходы…

Бумагой волостной судъ вызывалъ его на засѣданіе пятнадцатаго іюля для разбора дѣла по жалобѣ крестьянина деревни Столбухина Прокофія Егорова Ельникова объ убыткахъ по несостоявшейся свадьбъ его сына Ивана съ сестрой отвѣтчика Сергѣя Данилова Данилова Авдотьей. И были перечислены убытки: платокъ новый, полушалокъ шелковый, матеріи на кофту четыре аршина по сорока копѣекъ аршинъ, а кромѣ того, времени много упущеннаго, какъ обнадеживши свадьбой, и за то, что не состоялась, и въ хозяйствѣ отъ этого несправка вышла…

— А чтобъ тебя, старый кобель, еще свару какую затѣялъ! — ругался Сергѣй, въ то время какъ сельскій, передавъ бумагу и заставивъ его расписаться карандашемъ въ пріемѣ ея, прощался съ дѣдомъ Ѳедоромъ.

— Что-жъ, Серега, ай опять земскій зоветъ? — подошла къ нему старуха Ванюшкина.

— Песъ оголтѣлый, а не земскій… — сердито отвѣтилъ ей Сергѣй и отвернулся, — вотъ ужъ чисто Меня юродивый сталъ… За что себя страмитъ, коль дѣвки не жалѣетъ спросить? Онъ еще, какъ на Танькѣ сына оженитъ, тоже въ судъ подастъ…

Сергѣй усмѣхнулся самъ тому, -что подумалъ — и стало такъ, что вся нѣжность и трогательность, съ какой онъ думалъ весь день сегодня объ Татьянѣ, куда-то ушла, а сама она стала блѣдной, незамѣтной — что-то вродѣ оружія, которымъ Сергѣй хотѣлъ отомстить Ельникову…

— Вотъ еще песъ, такъ песъ… — бормоталъ онъ, шагая назадъ въ лѣсъ, — такъ тебѣ и надо стервецу, будешь еще прыгать… Еще подай въ судъ: какъ онъ жену сына моего Ивана порѣшивши дѣвичьяго состоянія ея, то расходу и убытку на этомъ столько-то…

Онъ думалъ грубо и зло, разсерженный тѣмъ особеннымъ, что лѣзло въ его жизнь назойливо и упрямо, мѣшая заняться какъ слѣдуетъ дѣломъ, мстя мелкой, надоѣдливой местью. Даже о Танѣ онъ думалъ теперь грубо и жестоко и, вспоминая ее, ворчалъ угрюмо:

— Тоже, ладушка можно сказать — только и глядитъ, какъ перекинуться на тую сторону… Мать-мать, а сама что-жъ — али махонькая?.. Видно, сладкій-то кусокъ во какъ манитъ…

XI.

Только, только кончали покосъ, а нѣкоторые еще и дометывали вышедшіе по раздѣлу стоги-одонки, а старый Ельниковъ уже хлопоталъ со свадьбой.

Хлопотъ у него много было: тутъ свадьба эта съ которой онъ торопился, тутъ съ хуторомъ у него все дѣло шло, — кончили они съ бариномъ и условіе подписали; ходилъ старикъ съ сыномъ подробно осматривать купленную землю и доволенъ остался: хуторъ былъ къ одной межѣ, кругленькій, съ лѣскомъ.

И еще у него были дѣла, по которымъ онъ все ѣздилъ то въ городъ, то въ волостное, все хлопоталъ, все устраивалъ, и, устроивъ, часто, бывало, самъ забывалъ, зачѣмъ и что устраивалъ.

Слабъ головой онъ сталъ совсѣмъ, часто задумывался какъ будто, а о чемъ, и сказать не могъ, и такъ здоровье у него какъ бы пошатнулось: сонливость одолѣвала, спать сталъ по долгу, а проснувшись — вдругъ вскакивалъ и бѣжалъ куда-то, и возвращался назадъ, не вспомнивъ, куда бѣжалъ…

И еще было: какъ маленькій ребенокъ сталъ порою онъ; никто не слыхалъ такой болѣзни, и всѣмъ въ диво была она, только Пѣгариха, которая теперь совсѣмъ къ нимъ переселилась, качала головой и по лицу ея видно было, что видала она такую болѣзнь и не радуетъ она ее; какъ маленькій ребенокъ, сталъ старикъ — спитъ-спитъ, да вдругъ и случится съ нимъ бѣда, какая съ малыми ребятами бываетъ у невнимательныхъ матерей, а то и такъ, безъ сна — вдругъ, самъ не замѣчая того, обмочится и ходитъ такъ: жалость въ такія минуты брала глядѣть на него.

По виду какъ бы и здоровый, крѣпкій, только глаза словно выцвѣли, стали водянистыми и безсмысленными, говорить сталъ непонятно какъ-то, суетливъ былъ больно и забывчивъ, а иногда вдругъ нахмурится, какъ въ старыя времена, серьезное лицо сдѣлаетъ, сядетъ степенно подъ образа, гдѣ любилъ въ прежнее время сидѣть и сидитъ важный, — и со слезами, предчувствуя недоброе, вся содрогаясь отъ рыданій, отъ безмѣрной жалости къ безсилью его, подтираетъ лужу его старуха, кряхтя, нагибается: трудно ей гнуть свое отяжелѣвшее грузное тѣло'…

А потомъ опять словно ничего, бѣгаетъ, хлопочетъ, суетится старый Ельниковъ, все сдѣлать хочетъ: и укрѣпленную землю деревенскую купить, и хуторъ какъ слѣдуетъ обладить, и сына женить.

Со свадьбой торопились, такъ какъ времени было мало, и то хорошо, что въ самую межень попали, когда между двумя работами большими маленькій промежутокъ — между покосомъ и жатьемъ.

Съѣздилъ Прокофій въ городъ, привезъ оттуда припасъ разный, вмѣстѣ съ Ванькой ѣздилъ и Ванькѣ новое платье купилъ — сѣрую, мышастую тройку, маленько въ сирень впадающую, воротничекъ, какъ жениху полагается, и галстухъ бѣлый и, совсѣмъ какъ у господъ или купцовъ, цвѣты бѣлые изъ воску сдѣланы, чтобъ жениху и невѣстѣ на свадьбу приколоть.

Къ попу раза три онъ ѣздилъ, все торговался съ нимъ и уговаривался и Мальцевъ слободскихъ виномъ поилъ, чтобъ пѣть согласились, какъ слѣдуетъ: видно было, что старикъ не на шутку захотѣлъ разойтись на свадьбѣ, всѣмъ показать, что не кто-нибудь женится, а Ельниковъ тоже, любимый сынъ стараго Ельникова, кого знаетъ вся округа…

Конецъ покоса вышелъ съ дождемъ, но дождь перепалъ маленькій, больше подразнилъ только, чуть-чуть покропивъ землю, а потомъ опять настала такая сухмень, что уже и въ самомъ дѣлѣ стало страшно: сгоритъ все на поляхъ, нѣтъ передышки отъ жара, и стоитъ сухой зной надъ высохшими полями, какъ гнѣвъ божій…

Худое предвидѣлось впереди, а жизнь шла своимъ порядкомъ и ничто не мѣнялось въ ней. Кому пришло время — умиралъ; кого звала жизнь — рождался, кому надо было — женился. Прокофій рѣшилъ женить Ваньку и торопилъ дѣло, какъ могъ. И сдѣлалъ такъ, что свадьбу, дѣйствительно, играли въ самую межень. Наканунѣ справили мальчишникъ, парни пили, плясали и дурачились, ходили по деревнѣ и хвастались женихомъ, а потомъ чуть не передрались изъ-за чего-то. Приглашенный въ качествѣ гостя, дѣдъ Ѳедоръ еле ровнялъ ихъ, все же помирилъ, на мировую заставилъ выпить и напоилъ для спокойствія жениха такъ, что тотъ не могъ ходить.

Ванька все пытался куда-то идти, что-то сказать, обнималъ и въ одно и то же время ругалъ дружку, младшаго Собакина, Мишку Авузина и лавошникова Степана, на что-то жаловался и плакалъ пьяными слезами. Наконецъ, его удалось уложить въ банѣ, гдѣ пьянствовали, справляя мальчишникъ, и долго еще Флегонтъ, которому перепалъ не одинъ стаканчикъ по такому торжественному случаю, уговаривалъ пьянаго на смерть жениха добродушными пьяными ругательствами.

— И чего ты кобенистя, чего ты себя показываешь? — ворчалъ Флегонтъ, перетаскивая парня на подушки, съ которыхъ онъ все валился, — не чище другихъ чать.

— У…у-дди… — еле ворочалъ языкомъ женихъ.

— И что ты богачествомъ своимъ выхваляешься, сучій ты сынъ? Вѣдь ты кто? Ты острожникъ, вотъ ты кто такой, а чего ты гордость свою показываешь-то? Тебя вотъ ужо въ каторгу угонятъ, и будешь ты никакъ не иначе, какъ шпана самая послѣдняя, а ты себя все показывать хочешь…

И долго еще въ сумрачной, еле освѣщенной огаркомъ банѣ гудѣлъ укоризненный, убѣждающій голосъ.

На утро Ванька едва могъ приподнять голову отъ подушки. Все кружилось передъ глазами, плыло въ радужномъ туманѣ и дрожало такъ, что отъ этого дрожанья тошнило. Флегонтъ, какъ ни въ чемъ не бывало, уже бродилъ по двору, обряжая жеребца, на которомъ сегодня долженъ былъ ѣхать женихъ, покрикивая на него и вычищая старую, заскорузлую грязь.

— Охъ, мати моя, силъ нѣтъ… — жаловался Ванька, держась обѣими руками за голову, — смерть моя приходитъ…

— Эва дуракъ еще какой, — угрюмо, какъ всегда, усмѣхнулся Флегонтъ, — его женятъ, а онъ помирать собрался…

Онъ посмотрѣлъ на Ваньку, пошевелилъ усами и кивнулъ на конюшню:

— Сходи, что-ль… Тамъ подъ яслями, въ уголку… Авось полегчаетъ.

Ванька пошелъ и, дѣйствительно, подъ яслями нашелъ спрятанную до половины отпитую бутылку водки. Должно быть, Флегонтъ стащилъ ее вчера со стола, когда Ванька затѣялъ драку, иначе не откуда было достать работнику столько.

Послѣ опохмѣлки какъ будто и въ самомъ дѣлѣ полегчало немного: боль не уменьшилась, даже словно сосредоточилась въ затылкѣ вся, по какъ-то меньше обращала на себя вниманія.

Уже съѣзжались приглашенные гости, какъ всегда въ крестьянствѣ, къ жениху съ утра, чтобъ отбыть малый столъ, въ ворота въѣзжали телѣги съ мужиками и бабами, дальней и ближней родней. По праздничному одѣтые, степенные и важные, крестьяне вылѣзали изъ телѣгъ, отряхивали платье, потомъ лѣзли бабы и толкались на дворѣ, пока мужья ставили лошадей, оправляли сбрую, выпрастывали изъ-подъ хомутовъ заплетенныя въ косички съ синенькими и красненькими лентоцками гривы — наивный уборъ, долженствую-щій украсить обычную мохнатую лошаденку и простую телѣгу.

Потомъ шли въ избу, долго крестились на иконы и здоровались, протягивая ладонь дощечкой.

Парни, пріѣхавшіе съ отцами и матерями, не знали, что дѣлать, и бродили по двору, въ то время какъ дѣвушки сидѣли чинно въ чистой избѣ, подобравъ на колѣняхъ руки и опустивъ внизъ глаза. Старики и наиболѣе почетные гости сидѣли въ красномъ углу и медленно, не спѣша вели несложную бесѣду о суши, о горящихъ посѣвахъ, разсказывали, что казенная Стоянова дача горитъ и туда сгоняютъ народъ…

Прокофій, суетливый, съ всклокоченными волосами и остановившимися выпученными глазами, въ черномъ мятомъ пиджакѣ и коричневыхъ брюкахъ, не доходящихъ до щиколодокъ, съ медалью на груди, съ синенькой ленточкой, которою онъ больше гордился, чѣмъ самой медалью, полученной въ память посѣщенія ихъ волости царемъ, — бѣгалъ изъ чистой избы въ черную, торопилъ стряпуху и жену, здоровался съ гостями, встрѣчалъ новыхъ, толкался на дворѣ, и было похоже, что онъ забылъ что-то важное и никакъ не можетъ вспомнить, что именно.

Собралось народу такъ много, что въ избѣ было душно до невозможности. Потъ лилъ со всѣхъ, всѣ утирались захваченными для этого случая платками, поглядывали на двойныя окна, которыхъ не выставляли въ чистой избѣ, чтобъ зря не возиться, и время отъ времени, не выдержавъ, выходили на дворъ просвѣжиться и тамъ сидѣли въ тѣни, дожидаясь стола.

Пріѣхалъ посаженный отецъ, сельскій староста Егоръ Семеновъ, тотъ самый, что уговорилъ мужиковъ насчетъ канавы, мать посаженная пришла, лавочникова хозяйка, и пора была уже за столъ садиться… Столъ дѣло долгое, время шло: солнце уже высоко поднялось и тѣни стали напряженными, синими и рѣзкими какъ нарисованныя.

Въ черной избѣ все еще шла суматоха: что-то жарилось, шипя и треща въ печкѣ, что-то доходило, прикрытое толстыми сѣрыми полотенцами, что-то потѣло подъ одѣяломъ. Старуха и Матрешка, вмѣстѣ съ взятой на этотъ случай стряпкой, сбились съ ногъ и уже, кажется, ничего понимать не могли, кромѣ пироговъ, студеней и убоины. Старикъ все поторапливалъ ихъ, похаживалъ быстренько возлѣ, что-то потрогивалъ и такъ же внезапно, какъ появлялся, исчезалъ, поправляя на груди голубенькую ленточку.

Ванька ушелъ въ клѣть и тамъ переодѣвался въ новое платье, привезенное отцомъ изъ города. Онъ никакъ не могъ застегнуть бумажнаго воротничка на пуговицу нижней рубахи — запонку забыли купить — и весь красный отъ напряженія, мокрый отъ пота, ругался и клялъ всѣ эти воротники и галстухи, съ которыми не знаешь, какъ справиться.

Три или четыре парня помогали ему, суетились и совѣтовали съ такимъ видомъ, какъ будто запрягали норовистаго жеребца, потомъ оглядывали и оправляли коротковатый пиджакъ, купленный въ рядахъ наскоро, почти безъ примѣрки.

Наконецъ, всѣхъ позвали къ столу. Народу набилось въ избу такъ, что, казалось, негдѣ шевельнуться. Сельскій Егоръ Семеновъ всталъ въ головахъ стола и, оборотясь спиной ко всѣмъ, лицомъ къ образамъ, сталъ истово, медленно креститься. За нимъ закрестились всѣ, потомъ уже сѣли, размѣщаясь кое-какъ за раздвинутымъ во всю избу столомъ.

Старикъ Ельниковъ такъ же, какъ и его хозяйка, не садились. Они ходили вокругъ стола, обнося гостей виномъ и прося побольше ѣсть. Прокофій то и дѣло подходилъ къ кому-нибудь и, таинственно наклонившись, шепталъ на ухо:

— Женишка-то почествовать… Иванъ Павлычъ, посошекъ…

И, оборотившись къ женѣ, бралъ съ подноса, не глядя, уже налитую большую рюмку и кланялся.

Пока ѣли первое, всѣ молчали. Ставились на столъ, на каждыхъ четыре человѣка, большія деревянныя чашки съ варенымъ мясомъ, нарѣзаннымъ большими кусками. Такъ какъ вилокъ было мало — ихъ заняли во всей деревнѣ, но и то нашлось только немного больше десятка, — то ѣли ножами и пальцами. Часто гости вытаскивали -изъ кармановъ свои ножи, обтирали ихъ скатертью и пускали въ ходъ.

Всѣмъ окружавшимъ столъ дали полотенца, длинные ручники, протянутые по колѣнямъ, которыми гости обтирали руки и губы и прибѣгали, какъ къ спасенію отъ пота.

Не успѣли убрать убоину, какъ въ избу ввалилась партія дѣвокъ своей деревни и столпилась у дверей. За ними, высовываясь и мѣшая проходить стряпкѣ и хозяйкѣ изъ чистой избы въ черную за кушаньемъ и посудой, налѣзли мальчишки, даже кое-кто изъ мужиковъ, любопытствующихъ посмотрѣть на богатую свадьбу. Дѣвки пошептались между собой, узнали имя посаженнаго батьки и, ставъ кружкомъ, стараясь размѣститься въ неимовѣрной тѣснотѣ, запѣли пронзительными, однотонными голосами, веселымъ, плясовымъ мотивомъ:

А и батюшка ты нашъ Егоръ Семеновичъ,

А и батюшка ты саженный,

А и батюшка ты названный…

Подъ пѣсни, усердно подчуемые самимъ хозяиномъ, то и дѣло наклонявшимся то къ тому, то къ другому и шептавшимъ: — Батьку-то посаженнаго ужли жъ не почтишь? гости разговорились. Уже гудѣлъ пчелинымъ роемъ столъ, уже тамъ и здѣсь громкій хохотъ покрывалъ говоръ, но все еще было сдержанно, всѣ еще не разошлись, потому что это былъ только малый столъ — передъ тѣмъ, какъ отправиться сч женихомъ и всѣми жениховыми гостями за невѣстой, гдѣ предстоялъ тоже небольшой столъ, а потомъ въ церковь.

Всѣ старались меньше пить: впереди предстояло еще два дня такого питья, какое бываетъ только на свадьбахъ, когда всѣ гости должны ходить на четверенькахъ, иначе позоръ хозяевамъ.

Сидѣли за столомъ часа два, ѣли такъ, что только прибирать да подносить приходилось, наконецъ, наѣлись и стали подыматься, распуская кушаки. Пока благодарили хозяевъ, пока толпились, крестясь и переговариваясь одновременно, — молодежь вышла на дворъ и справляла коней.

Лошадей былъ полонъ дворъ, телѣги стояли вплотную другъ къ другу, и вывернуться въ этой тѣснотѣ было трудно. Путались гужами, лошади отъ жары, мухъ и сосѣдства другихъ лошадей не стояли, и то и дѣло раздавался звѣриный ревъ жеребцовъ.

Флегонтъ обѣими руками еле сдерживалъ сѣраго жеребца жениха, въ первый разъ запряженнаго съ рыжимъ большимъ мериномъ въ пару. Жеребецъ, несмотря на подтянутую правую возжу, все время вставалъ на дыбы, ревѣлъ и силился укусить сосѣда, — на что равнодушный меринъ только косился.

Пока справляли лошадей, въ избѣ шло благословеніе жениха. Достаточно покрестившись, и взявъ отъ образовъ привезенную съ собой икону, завязанную въ пестренькомъ платочкѣ, сельскій Егоръ Семеновъ обтеръ ротъ рукой и откашлялся. Ванька, неподвижно стоявшій передъ нимъ, робко взглянулъ на него и тоже откашлялся. Въ своемъ новомъ костюмѣ онъ не зналъ, какъ держать себя, руки мѣшали и сильно связывали торжественность обстановки, къ которой онъ не привыкъ.

Вокругъ нихъ очистилось мѣсто, небольшой кругъ, еще больше смущавшій Ваньку; онъ безпомощно оглядывался: вездѣ были серьезныя, важныя лица гостей, и только изъ заднихъ рядовъ подмигивала ему остренькая мордочка вернувшагося съ нимъ на поруки Деньки Сучкова, приглашеннаго быть дружкой.

Ванька тоже хотѣлъ подмигнуть ему, но во время сдержался, и только чуть-чуть повелъ глазомъ въ его сторону.

— Какъ теперь ты, стало быть, жениться долженъ, — начавъ Егоръ Семеновъ, обтирая бороду и ища въ ней крошекъ, оставшихся отъ ѣды, — то такое слово я долженъ тебѣ сказать…"

Онъ помолчалъ, очевидно, придумывая, что сказать дальше, а всѣ подвинулись ближе, кое-кто глубоко вздохнулъ.

— Да, такъ это самое и есть… Какъ будешь ты теперь своимъ умомъ жить, на своемъ, это самое, заду сидѣть, то батькину шею придется оставить… Отецъ твой больной, теперь ты за голову будешь, а самъ знаешь, что во всякомъ дѣлѣ, это самое, голова допрежь всего, д-а-а… И какъ глупости всякія ваши Мальцевы ты теперь должонъ оставить, то и соображай…

Онъ опять помолчалъ, вытеръ потъ синимъ, большимъ платкомъ и сказалъ:

— А промежду прочимъ, все по волѣ Господа нашего Іисуса Христа, творить долженъ это самое, и благословляю тебя на жизнь предбудущую, во вѣки нерушимо.

Ванька сталъ на колѣни и склонилъ голову, а Егоръ Семеновъ трижды осѣнилъ его небольшимъ образомъ въ фольговомъ окладѣ, съ темнымъ, написаннымъ подъ старину ликомъ. Потомъ онъ передалъ образъ лавочницѣ, и та тоже осѣнила его, всхлипнувъ по этому случаю, какъ прилично посаженной матери. Ванька стоялъ, опустивъ низко голову и натянувъ красную, затянутую тугимъ воротникомъ шею, съ такимъ видомъ, какъ будто ждалъ, что его ударятъ сейчасъ по затылку. Время отъ времени онъ косился на Деньку, а тотъ, прячась въ заднихъ рядахъ, строилъ ему рожи. — И Ванькѣ хотѣлось смѣяться, хотя у него отъ вчерашняго пьянства и отъ сегодняшней голодовки кружилась голова и все время тошнило.

Послѣ посаженныхъ началось благословеніе родныхъ. Подошелъ, шмургая опорками, которыхъ онъ все еще не собрался перемѣнить на праздничные сапоги, отецъ, взялъ образъ и быстро оглянулся, словно приглашая всѣхъ полюбоваться, какой онъ фокусъ сдѣлаетъ съ этимъ образомъ.

— Такъ, такъ… — забормоталъ Прокофій, перебѣгая круглыми стеклянными глазами по избѣ, — какъ ты въ жизнь вступаешь… Родительское благословеніе, навѣки нерушимое… И такъ какъ ты теперь на вродѣ, какъ въ свидѣтеляхъ…

Онъ запутался, поймалъ себя на томъ, что говоритъ что то неподходящее, и помолчалъ. И вдругъ весь сморщился, осѣлъ какъ-то внизъ, руки у него затряслись такъ, что икона заходила ходуномъ, и вотъ-вотъ готова была упасть, и, цодицвъ ее обезсилѣвшими руками, весь содрагаясь отъ внезапно прихлынувшихъ рыданій, Прокофій забормоталъ слабо и неразборчиво:

— Сынокъ… Ванюшенька… Такое дѣло… Какъ одинъ ты теперь… А я… А мнѣ, мнѣ въ гробъ пора… Старъ я, старъ…

Ванька долго крѣпился, но поднявшійся въ избѣ вой бабъ разстроилъ его. Онъ протянулъ руки, охватилъ ими колѣна отца и тоже заревѣлъ густымъ низкимъ голосомъ, какъ быкъ, котораго оглушатъ вдругъ дубиной.

— Батюшка… Папенька нашъ родный… Господи, да рази я… Я бы вотъ какъ…

Онъ хотѣлъ что-то выкрикнуть, что-то сказать — и вся древняя, не имъ нажитая любовь къ хорошей, настоящей жизни, все стремленіе къ настоящему, правильному существованію сжала его горло, и онъ заплакалъ, какъ будто вмѣстѣ со своей свадьбой онъ терялъ все, всякую надежду, всю жизнь.

Плачъ поднялся въ избѣ такой, словно не на свадьбу справляли молодца, а въ солдаты, либо еще куда похуже. Прокофій, вдругъ ослабѣвъ, еле держался на ногахъ, и все пытался сказать что-то и не замѣчалъ, какъ обезсилѣвшее тѣло потеряло власть надъ собой…

Дѣдъ Ѳедоръ подхватилъ и передалъ икону старухѣ, а самъ потащилъ Прокофія изъ избы, больного. И пока старуха, обливаясь слезами, припадала на грудь Ваньки и голосила по немъ, какъ по покойникѣ, въ избѣ пошелъ смутный говоръ, что старикъ плохъ, что подалась старая кость и недолго ему хозяйствовать…

Его кое-какъ переодѣли, при чемъ онъ отнесся къ этому совершенно равнодушно, словно не догадывался даже, въ чемъ дѣло, посадили на кровать и оставили такъ. По обычаю родители не должны были ѣхать за невѣстой, такъ же какъ и присутствовать въ церкви при вѣнчаніи сына. Поѣздъ тронулся безъ нихъ.

Вмѣстѣ съ Ванькой сѣлъ посаженный батька сельскій Егоръ Семеновъ, и дружка Ванька-хуторщикъ. Егоръ Семеновъ сѣлъ больше для того, чтобъ править лошадьми: онъ былъ барышникъ и зналъ лошадей, какъ цыганъ, а спряженный съ мериномъ жеребецъ грозилъ разнести всю телѣгу вмѣстѣ съ женихомъ и невѣстой…

Ѣхать было недалеко, всего черезъ нѣсколько домовъ, но чтобы прогнать лошадей и покрасоваться поѣздомъ, гремящимъ бубенцами, колоколами и наполнившимъ всю деревню грохотомъ колесъ двадцати телѣгъ, Егоръ Семеновъ повернулъ въ обратную сторону, далъ ходу жеребцу и, держа возжи натянутыми, какъ струны, прогналъ по всей деревнѣ. Сзади переливались бубенцы, кричали поѣзжане, лошади скакали, едва справляясь съ рысакомъ жениха, и вся эта ватага круто повернула на концѣ деревни и помчалась назадъ.

Въ деревню набралось много народу изъ другихъ мѣстъ, всѣ смотрѣли и любовались на богатую свадьбу, дѣвушки завидовали невѣстѣ, парни поглядывали на жениха, а Ванька сидѣлъ, какъ въ воду опущенный, грустный и насупившійся и не похожъ былъ на счастливаго человѣка. Ему даже хвастаться неинтересно было… Даже когда пріѣхали къ воротамъ невѣсты и надо было давать выкупъ загородившимъ дорогу огромной жердью подросткамъ, и тутъ онъ не хвастнулъ, какъ обычно хвастаютъ женихи, бросивъ серебряную мелочь въ толпу ребятъ, а просто отдалъ первому подвернувшемуся къ телѣгѣ мальчишкѣ.

У воротъ долго стояли. Выскочившій изъ телѣги Ванька-хуторщикъ долго торговался передъ запертыми воротами, говорилъ о куницѣ, что привела по слѣду къ этимъ воротамъ, о ясномъ соколѣ, что ищетъ сизую голубицу, а ему оттуда отвѣчалъ бойкій дѣвичій голосъ и на каждую прибаутку сыпалъ десяткомъ, на каждое присловье отвѣчалъ стишкомъ.

Наконецъ, кое-какъ сторговались, и ворота распахнулись. Съ Ванькой-хуторщикомъ спорилась Наташа дѣда Ѳедора. Она и получила выкупъ на всѣхъ дѣвокъ — рубль серебромъ.

Къ невѣстѣ во дворъ не заѣзжали, такъ какъ здѣсь все должно было кончиться скоро. Лошадей оставили на улицѣ подъ присмотромъ охотниковъ такъ или иначе принять участіе въ общемъ оживленіи, которымъ полна была вся площадка передъ домомъ Пѣгарихи, и пошли въ избу. Невѣста уже сидѣла противъ двери, спиной къ окну, передъ большимъ и совершенно пустымъ столомъ. Она была въ розовой новой кофточкѣ, подаренной женихомъ, въ цѣпяхъ и бусахъ и съ косой, пущенной вдоль спины. Ванька взглянулъ на нее и почти не узналъ. Это была совсѣмъ незнакомая, чужая дѣвушка, а не Таня Пѣгарева, — такъ блѣдно было ея лицо, еще сохранившее слѣды недавнихъ слезъ. Отъ того ли, что она сидѣла спиной къ окну, надъ которымъ прилаженъ былъ небольшой образъ съ тоненькой свѣчечкой и свѣтъ на дѣвушку падалъ сзади, дѣлая ее чернымъ силуэтомъ, или оттого, что она была простоволосая, безъ платка, обычно покрывавшаго голову, но Ванькѣ казалось, что ее кто-то подмѣнилъ, что эта хрупкая, поднявшаяся при его появленіи дѣвушка — не Таня… И ему стало страшно: темная, тайная мысль шевельнулась гдѣ-то глубоко въ извилинѣ мозга, и онъ оглянулся, какъ волкъ, котораго заманили въ западню.

— Сейчасъ, сейчасъ, вотъ сейчасъ все откроется, и грянетъ все, и загрохочетъ, и полетитъ къ чорту на рога, и только дымъ пойдетъ на томъ мѣстѣ, гдѣ свадьбу играли… — мелькало у жениха въ головѣ, въ то время, какъ онъ садился противъ невѣсты на приготовленный табуретъ. Но ничего не загремѣло, все шло своимъ порядкомъ, подъ невѣсту подложили привезенную женихомъ подушку, охранять которую сѣлъ Егоръ Семеновъ.

Все шло какъ слѣдуетъ, какъ на хорошей свадьбѣ должно идти, и понемногу Ванька успокоился.

Былъ старый обычай, смыслъ котораго, какъ въ большинствѣ обычаевъ, былъ утерянъ, — трепать косу невѣстѣ. Ванька придвинулся ближе, ихъ вмѣстѣ съ Татьяной накрыли большимъ платкомъ, и тамъ, въ странномъ, неожиданномъ сумракѣ, Ванька долженъ быль растрепать косу. Едва только прикрыли ихъ, подъ громъ пѣсенъ и прибаутокъ, какъ на Ваньку взглянули огромные сѣрые глаза, полные невыразимой тоски, доходящей до ужаса.

Онъ смотрѣлъ въ нихъ, и ему стало страшно отъ того, что они уперлись въ него прямо и не мигая. Они о чемъ-то просили, что-то хотѣли сказать, и невозможно было вынести взглядъ ихъ.

— Танюшка, что вы… — началъ было Ванька, но горло у него перехватило, и онъ не докончилъ. Таня смотрѣла все съ тѣмъ же смѣшаннымъ выраженіемъ не то мольбы, не то страха — и все казалось, что она хочетъ сказать что-то глазами, а онъ не можетъ понять — и въ этомъ-то страшное и есть.

На горѣ-горѣ не огонь горитъ,

Не огонь горитъ, свѣчи теплются, —

гремѣлъ хоръ дѣвичій, разносясь въ открытыя окна по всей деревнѣ, —

Свѣчи теплются, Иванушка Богу молится..

Богу молится — низко кланится,

Ты создай, Господи, молоду жену,

Молоду жену, бѣлу барыню,

Бѣлу барыню, да Татьянушку…

Нерѣшительно, глядя на страшные, необыкновенные глаза извиняющимся взглядомъ, Ванька протянулъ руку и взялся за косу. Татьяна покорно, какъ осужденный подъ топоръ, преклонила голову. Иванъ осторожно, стараясь не причинить боли, сталъ не трепать, а распутывать слабо заплетенную косу и, распутавъ, чуть чуть прикоснулся къ холодной, какъ камень, щекѣ невѣсты. Опять на мгновеніе въ смутномъ сумракѣ крохотнаго пространства, прикрытаго платкомъ, близко и страшно глянули на него чужіе, таинственные глаза, и онъ отбросилъ тяжелый душный платокъ, съ наслажденіемъ переводя дыханіе не столько отъ духоты подъ платкомъ, сколько отъ страннаго, непонятнаго ужаса, только что испытаннаго имъ.

Все разомъ задвигалось, зашумѣло и очистило кругъ для благословенія. Теперь уже вдвоемъ, стоя рядомъ на колѣняхъ, приняли благословеніе. Пѣгариха расплакалась, и, голося тонкимъ, жалостнымъ причитаньемъ, осѣняла снятымъ съ окна образомъ. Таня подняла голову: какъ сонъ, все было передъ нею, только во снѣ такъ бываетъ, когда хочешь уйти — и силъ нѣтъ, хочешь крикнуть — и шепотъ вялый ползетъ съ губъ, и ужасъ собственнаго безсилія охватываетъ душу. Мать плакала частыми, мелкими слезами, губы у нея тряслись и все лицо морщилось знакомой гримасой; кругомъ стоялъ народъ съ важными, серьезными лицами; и затихло все въ избѣ, всѣ молчали, съ любопытствомъ, стараясь высунуться побольше изъ-за плечей, спинъ, головъ впереди стоящихъ, смотрѣли на нее…

Все головы, головы, головы, все глаза, глаза, блестящіе, влажные, сѣрые, черные, зеленоватые… И какъ много ихъ и какъ страшно отъ нихъ… И вдругъ она чуть не упала: позади всѣхъ, уже въ самыхъ дверяхъ, въ узкой щели между головами напирающихъ съ улицы зрителей и темной закоптѣвшей притолкой блеснули знакомые, безконечно близкіе глаза. И улыбка почудилась ей, горькая улыбка, насмѣшливая, и все поплыло передъ ней и исчезло.

Народъ двинулся и закипѣлъ, кто-то крикнулъ: невѣстѣ худо… Кто-то подхватилъ ее, а изъ сѣней, проталкиваясь сквозь гущеру толпы, уже несли ковшъ съ водой.

Таня черезъ минуту оправилась, и все пошло, какъ должно идти: вышли на улицу, усадили молодыхъ на подушкѣ, дѣвки опѣли ихъ въ послѣдній разъ, кружась вокругъ телѣги и лошадей, отъ чего ельниковскій жеребецъ ревѣлъ и подымался на дыбы, и поѣздъ тронулся. Съ неподвижнымъ, застывшимъ лицомъ сидѣла невѣста и съ такимъ же неподвижнымъ лицомъ сидѣлъ рядомъ женихъ. Егоръ Семеновъ разобралъ возжи, принялъ коренника крѣпко на руку и, когда выѣхали за деревню, и уже виднѣлся большакъ, чуть шевельнулъ лошадей и свистнулъ.

Сѣрый затоптался на мѣстѣ, словно не зная, съ какой ноги начать; меринъ подобрался и уже заранѣе заскакалъ, спая, что все равно ему не справиться будетъ, и вдругъ рѣзко брякнулъ бубенцами; тряхнувъ разукрашенной разноцвѣтными тесемками гривой, жеребецъ рванулся впередъ, задралъ голову и пошелъ отмахивать чистой, широкой и быстрой рысью, неуловимо мелькая ногами, весь присѣвъ и раскачиваясь, какъ лодка въ частой волнѣ…

Сзади, нахлестывая не справлявшихся за передней телѣгой лошадей, съ громомъ, трескомъ и звономъ мчались поѣзжане. И въ широкихъ, волнующихся уже поспѣвающею рожью поляхъ, по узкой пыльной лентѣ дороги растянулась длинная цѣпь поѣзда, наполненнаго разноцвѣтными, сверкающими подъ солнцемъ нарядами бабъ, яркими платками и ослѣпительно блестящими полотенцами…

Сидѣлъ у себя на кровати въ странной задумчивости Прокофій. Суетились, бѣгали по сѣнямъ, хлопотали къ встрѣчѣ гостей изъ церкви, съ пріемомъ молодыхъ, а онъ былъ, какъ внѣ жизни, тупо глядѣлъ въ одну точку остановившимся взоромъ, посапывалъ носомъ и, казалось, ничего не видѣлъ и не понималъ.

Дѣдъ Ѳедоръ, не поѣхавшій въ церковь, пришелъ къ нему. Сѣлъ рядомъ на кровать и помолчалъ.

— Чего-жъ ты, старый? А? — спросилъ онъ, наконецъ.

— А? — отозвался Прокофій.

— Плохо тѣ, что ль? Недужится али какъ?

Прокофій долго молчалъ. Потомъ, какъ будто же слышавъ вопроса, проговорилъ:

— Вотъ теперь Ваньку оженивши, да-а… Какъ намъ теперь вмѣстѣ жить, то требовается землемѣръ. Ужо тамъ, у начальника земскаго говорилъ писарь, долженъ пріѣхать со дня на день…

— Землемѣръ?.. — искоса поглядывая на него, протянулъ Дѣдъ.

— И какъ мы теперь на собину, значитъ, выходимъ, въ отрубъ, какъ говорится, то намъ это очень даже полезно… И баринъ банковскій говорилъ: свое, такъ оно свое и есть… Угадать бы еще, сбылыя души съ деревни выбить да укупить…

Дѣдъ по прежнему сбоку глядѣлъ на него.

— Не угадай подъ холстинку старикъ… Гляжь, братъ…

Прокофій поморщился, какъ будто учуялъ непріятный запахъ.

— Холстинку… — недовольно повторилъ онъ, — тоже: холстин-ку…

Дѣдъ посидѣлъ немного и ушелъ. Старикъ по прежнему сидѣлъ, какъ каменный, не обративъ даже вниманія на его уходъ, и думалъ что то свое. Изрѣдка онъ шевелилъ губами, словно нашептывалъ что то, и опять впадалъ въ каменную неподвижность. И трудно было сказать:. думаетъ-онъ что либо, или такъ сидитъ въ забытьи странной болѣзни своей…

Дѣдъ пошелъ заглянуть къ себѣ — дома осталась одна старуха, — все ли какъ слѣдуетъ тамъ, и по дорогѣ встрѣтилъ пьянаго вдрызгъ Дмитрія. Онъ шелъ, шатаясь изъ стороны въ сторону, и что то бубнилъ подъ носъ. Дѣдъ хотѣлъ его обойти, но Дмитрій замѣтилъ его и закричалъ черезъ улицу:

— Поѣхали вѣнчаться котъ Ванька съ кошкой Танькой… Толи не жизть будетъ… Ди-ги диги-донъ, загорѣлся кошкинъ домъ… Гуляй не хочу..

Дѣдъ не понялъ, что такое кричалъ Митька пьяный, и молча прошелъ мимо. Авузинъ попался — шелъ глядѣть ульи въ Никитевомъ саду, гдѣ у нихъ съ Борисомъ были испольныя пчелы; остановились на минуту.

— Куда такъ, Титъ Мосеичъ?

— Да пчеламъ роиться пора, иду глядѣть — не шумятъ ли… А то и упустить не долго… А вы, что жъ, не на свадьбѣ?

— А да что тамъ… Я вѣдь тоже не гораздъ къ нимъ то… Тамъ послѣ можетъ, — схитрилъ дѣдъ, и чтобы перемѣнить разговоръ добавилъ:

— Сказывалъ давеча Прокофій то Егоровъ, будто землемѣръ къ намъ будетъ. Кои на укрѣпленіе, чтобъ на отрубы выходить подавши, такъ будто выдѣлять къ углу тѣхъ будетъ…

— А приговоръ то?

— Тогда, видно, и приговоръ.

— Такъ…

Они разошлись, и каждый пошелъ за своимъ дѣломъ. Тихо было въ деревнѣ… Сидѣлъ, какъ истуканъ, Прокофій, плакала у себя въ избѣ Пѣгариха, потомъ поплелась къ Ельниковымъ. Тамъ помогала кое-что, а больше за старикомъ смотрѣла, заставила его одѣться, какъ слѣдуетъ, и долго что то толковала шепотомъ, на что тотъ только головой моталъ, и понять нельзя было, слышитъ онъ что-нибудь или такъ только мотаетъ…

А на выгонѣ, за прогономъ, прижавшись къ старой, осѣвшей угломъ клѣти, той самой, у которой засталъ разъ его послѣ торговъ деревенскихъ податныхъ Прокофій, стоялъ Сергѣй. Пыль еще вилась на большакѣ, послѣ свадебнаго поѣзда, тяжелой, золотящейся на солнцѣ тучей, еще въ ушахъ звенѣлъ громъ бубенцовъ, стукъ телѣгъ и крикъ поѣзжанъ, гонящихъ лошадей, но все уже было пусто въ поляхъ; солнце одно плыло въ вышинѣ, палило землю, томило сухимъ жаромъ неподвижную рожь…

Стоялъ Сергѣй, смотрѣлъ въ ту сторону, гдѣ скрылась большая красная телѣга на желѣзныхъ осяхъ, запряженная сѣрымъ рысакомъ въ корень съ гнѣдымъ мериномъ на пристяжкѣ, скрылась, увозя большой кусокъ жизни, разломивъ ее. Смотрѣлъ, и думалъ и чувствовалъ: словно постарѣлъ онъ внезапно, словно отошло что-то отъ него большое, какъ молодость, — и шепталъ тихонько:

— Ну, теперь ужъ конецъ… Полное покончаніе… Ко-нецъ…

---

И все не могъ отойти отъ осѣвшаго угла клѣти.

Поѣздъ вернулся уже подъ вечеръ. Въ селѣ послѣ вѣнчанія по обычаю катались, гоняя лошадей вдоль улицы и наводя страхъ на всѣхъ прохожихъ, потомъ заѣзжали въ трактиръ «Пекинъ», котораго не могла миновать ни одна крестьянская свадьба, такъ вошло въ обычай выпить и поздравить молодыхъ въ трактирѣ, и только къ заходу солнца справились назадъ.

Сразу по пріѣздѣ, еще молодыхъ осыпили житомъ и хмѣлемъ, а невѣсту еще не открывали изъ полотняной завѣсы, въ которую закутали ее передъ въѣздомъ въ деревню, а уже хозяева приглашали гостей къ большому столу, называвшемуся княжьимъ, и мать женихова бѣгала суетливо отъ одного къ другому и убѣждала скорѣй садиться, а то женихъ гораздъ изголодался…

Женихъ, дѣйствительно, изголодался, и едва только присѣлъ въ заглавіи стола и посадилъ рядомъ невѣсту, какъ прежде всего завелъ рѣчь о водкѣ. Онъ такъ измучился вчерашнимъ похмѣльемъ, такъ напугался таинственныхъ страшныхъ глазъ своей невѣсты, такъ разстроился всѣмъ обрядомъ вѣнчанія, когда говорились какія-то непонятныя страшныя слова, а дьяконъ ревѣлъ бугаемъ тоже что-то страшное, — что совсѣмъ ослабѣлъ и, только выпивъ нѣсколько рюмокъ, пришелъ въ себя.

Гости кричали, говорили, пили и ѣли, иногда подмигивали другъ другу и орали на всю избу про таракана, попавшаго въ рюмку, про то, что горько гораздъ пить. Тогда Ванька вставалъ, уже немного осоловѣвъ отъ выпитой натощакъ водки, поворачивался къ женѣ и цѣловался съ ней рука въ руку.

А на улицѣ въ это время народъ лѣзъ въ окна, насѣдалъ на плечи одинъ другому, силился разсмотрѣть сквозь двойныя рамы, что дѣлается внутри, и восторженно гоготалъ, когда молодые цѣловались.

Передніе передавали то, что видѣли, заднимъ, толпа росла, и всѣмъ хотѣлось видѣть молодыхъ, посмотрѣть, какъ они пьютъ, какъ цѣлуются.

Здѣсь тоже появились пьяные: бродилъ гдѣ-то успѣвшій напиться Флегонтъ. Обычно молчаливый и держащійся въ сторонѣ, онъ теперь громко распѣвалъ пѣсни, приставалъ къ дѣвкамъ и бахвалился силой. Дѣвки бѣгали отъ него, парни надъ нимъ смѣялись, а изъ избы гремѣли свадебныя пѣсни и минутами покрывали весь шумъ улицы.

Такъ шло до поздняго вечера, когда княжій столъ окончился, наконецъ, и избу очистили. До поздняго вечера не расходилась толпа и часто со смѣхомъ встрѣчала какого нибудь охмѣлѣвшаго гостя, вывалившагося изъ избы на прохладу и еле переступающаго качающимися ногами. Подъ гармонь приглашеннаго спеціально для этой цѣли Ѳедьки Собакина начались танцы въ избѣ, и изба задрожала отъ топанья и грохота сапоговъ, стекла зазвенѣли, а уличная толпа ринулась уже прямо во дворъ, потомъ въ сѣни, не будучи въ силахъ сдержать, своего любопытства.

Пьяный, съ разстегнувшимся, промокшимъ отъ пота бумажнымъ воротничкомъ на шеѣ, развязавшимся галстухомъ, выпачканный чѣмъ-то кислымъ, отвратительно пахнущимъ, Ванька перебиралъ заплетающимися ногами на одномъ мѣстѣ, а противъ него неподвижно, какъ статуя, стояла молодая. Гости ухали и кричали, Ванька старался лихо взмахнуть рукой и чуть не падалъ со взмахомъ, и какъ бѣсъ передъ заутреней, вертѣлся, припадая съ носковъ на каблуки, Демка, Сучковъ. Онъ, очевидно, рѣшилъ выручить пьянаго пріятеля и плясалъ за двоихъ, обхаживая молодую съ такимъ видомъ, какъ будто не Ванька, а онъ былъ мужемъ, притоптывалъ и свистѣлъ, а Собакинъ надрывалъ большой мѣхъ нѣмецкой гармоніи и ревѣлъ на всю деревню.

Старуха Пѣгариха сновала всюду, наклонялась къ гостьямъ и каждой шептала, разводя сухонькими маленькими ручками:

— Что жъ, не безъ доли невѣста, вотъ какъ на честномъ пиру сказать, не безъ доли: перина пуховая, комодъ… Что окруты одной, что холстовъ, послѣ шкапъ хорошій въ господахъ въ городѣ купленъ, ужъ можно чести сказать — не безъ доли невѣста…

Сельскій Егоръ Семеновъ расходился, — благо безъ бабы своей былъ: дарилъ дѣвокъ серебромъ и все просилъ пѣть, а дѣвки хохотали, просили больше, и въ перерывы, когда Собакинъ отдыхалъ, пѣли всѣ пѣсни, что научились отъ матерей и бабокъ…

Дѣдъ Ѳедоръ тоже подвыпилъ, лихо загнулъ голову и ходилъ гоголемъ, вотъ готовый пуститься въ плясъ, а старуха его тащила на мѣсто и уговаривала не срамиться…

Танецъ за танцемъ смѣнялся; ревѣла, надрываясь, гармонь, топалъ ногами Собакинъ… на то и свадьба, чтобъ весело было; кружились въ хмѣльномъ, подмывающемъ вихрѣ пары, и дымъ шелъ столбомъ изъ распахнутыхъ дверей.

Пѣли дѣвки, надрывая голоса, собирая на свои дѣвичьи нужды серебрянные гривеннички, топалъ ногами Егоръ Семеновъ, расходившись, и швырялъ прямо изъ кармана горстью приготовленные гривенники. На то и свадьбы, чтобъ весело было…

Избочась, выдѣлывая какую-то таинственную, запутанную фигуру невѣдомой кадрили, конфузя незнавшихъ такого танца дѣвушекъ и возбуждая зависть парней, ходилъ фертомъ. Ванька хуторщикъ, подмигивалъ Денькѣ Сучкову, и разомъ оба пускались мелкой дробью къ дамамъ, а старики и старухи ахали отъ удали двухъ парней и сами притоптывали ногами: вотъ свадьба, такъ свадьба, на то и свадьба…

Тщетно пыталась отогнать набившихся въ сѣни любопытныхъ Матрешка, тщетно посылала она Флегонта «взять помело да помеломъ ихъ, помеломъ», — Флегонтъ расхаживалъ по двору, путался между сдвинутыми телѣгами, вылѣзалъ на улицу и оралъ ему одному извѣстную пѣсню:

Спятъ вси-и рощи и до-ли-ны-ы-ы,

Дре-млютъ вол-ны бере-га-а-а,

Блѣдный ры-царь тутъ спѣ-шить-ея,

Ко Мальвинѣ подъ вѣ-не-е-е-ецъ…

— Да будетъ тѣ козла-то драть, гони ты ихъ, гляжь, конюшня распахнута, какъ есть, стоитъ, чуланъ простъ, а ты тутъ… — ругалась Матрешка, но Флегонтъ не слушалъ и вытягивалъ страшнымъ трубящимъ голосомъ:

Тутъ Маль-вину сна-ря-а-жа-ли,

Жертву бѣд-ны-у-у-ю къ вѣн-цу-у,

Ты не плачь, не пла-ачь Мальви-на-а,

Не теряй сле-зы-ы напра-а-съ…

— Вотъ такъ свадьба, ну и свадьба, на то и свадьба, чтобъ было весело…

Когда было уже совсѣмъ темно, и половина гостей полегла костьми, кто гдѣ: приткнувшись на хозяйской кровати, на полу въ сѣняхъ, подъ кустами въ саду, а то и прямо на землѣ на дворѣ; когда бабы, тоже подвыпившія, тоже пошатывающіяся, толкались между телѣгами, разыскивая мужей, — толпа у оконъ и на дворѣ стала рѣдѣть. Веселье еще шло, еще хрипѣла задыхавшаяся гармоника, топотъ сотрясалъ еще стѣны готовой развалиться избы, какъ вдругъ кто-то пьяный, тоже, должно быть, по случаю свадьбы въ деревнѣ, со всего размаху швырнулъ обрѣзкомъ доски въ окно избы, гдѣ шло веселье.

Стекла посыпались со звономъ, рама треснула, и сразу все остановилось.

И пьяная, безообразная брань донеслась съ улицы, кто-то на чемъ свѣтъ стоитъ честилъ Ельниковыхъ, ругался такъ, что бабы только ахали, а парни выскочили на улицу, чтобъ проучить нахала, но скоро вернулись.

— Такъ, ничего, пустое, извѣстно пьяный… — отговаривались они и опять мигнули Собакину, опять заревѣла гармоника, пошелъ плясъ и пѣсни, а въ это время Сергѣй Даниловъ вмѣстѣ со старикомъ Авузинымъ тащили изо всѣхъ силъ упиравшагося Дмитрія, нелѣпо махавшаго руками и готоваго драться.

— Я имъ покажу, я имъ дамъ себя знать… — кричалъ онъ, — свадьбы играть? Свадь-бы-ы? Я имъ дамъ свадьбы, старому кобелю, онъ у меня вѣкъ не забудетъ, ужо я покажу, какъ свѣтло бываетъ…

— Тише ты, чортъ, услышатъ еще… — уговаривалъ Сергѣй, но Дмитрій рвался изъ рукъ, ругался и кричалъ еще громче:

— Сва-а-дь-бы? Я имъ дамъ сва-адьбы.

Уже сѣрое утро вставало надъ землею, когда кончилось празднество въ Ельниковской избѣ. Уже разошлись всѣ по домамъ, уже спала деревня, а въ сумракѣ утра еще бродилъ пьяный работникъ Флегонтъ и говорилъ самъ съ собою, и рыжая, тощая сука Дамка ходила за нимъ шагъ за шагомъ и умильно поглядывала въ глаза.

— Ты что, сучья твоя душа, что ластистя-то? Ты думаешь: я пьянъ, такъ я съ тобой цѣловаться буду, а? — бормоталъ Флегонтъ, — поди ты ко псу, очень ты мнѣ надобна…

Ту-утъ Мальви-и-на слезно плачетъ,

Дайте вволю по-гру-у-сти-ить…

пѣлъ онъ, не находя свободнаго мѣста, гдѣ могъ бы пристроиться на ночь, такъ какъ вездѣ все было занято гостями; наконецъ, натолкнулся на чью-то телѣгу, взгромоздился на нее и, несмотря на то, что кто-то уже спалъ въ ней — должно быть, хозяинъ ея — палъ рядомъ на солому и захрапѣлъ на весь дворъ…

На слѣдующій день съ утра справляли отводины у матери невѣсты, а къ вечеру всѣ и разъѣхались. Время было больно дорогое: самая жатва стояла на дворѣ, уже въ мѣстахъ посуше начали жать окрестные мужики, — не до гулянокъ было. Разъѣзжались съ пѣснями,..съ крикомъ, цѣловались на прощанье и гнали лошадей по деревнѣ вскачь, а собаки мчались за телѣгами и провожали ихъ за околицу.

Усталая, измученная, какъ будто чѣмъ-то оскорбленная до глубины души, провожала гостей молодая, кланяясь низко, и просила не оставлять любовью, а когда послѣдняя телѣга, грохоча, подымая пыль и дразня собакъ, скрылась изъ виду, — она еще долго стояла около воротъ, глядя вслѣдъ уѣхавшимъ.

Гдѣ-то переливались еще бубенцы, колеса гремѣли по высохшей дорогѣ, крикъ хмѣльной разносился, и, какъ тонкой, прозрачной дымкой, покрывалось все это будничнымъ молчаніемъ затихшей въ вечернемъ красномъ свѣтѣ деревни.

Она стояла въ неясной тяжкой задумчивости, перебирала край новой, праздничной кофты, и ей казалось, что съ трескомъ, звономъ и хмѣльнымъ задорнымъ угаромъ, со смѣхомъ и танцующими звуками гармоники, съ шумомъ и весельемъ укатила ея молодость…

Тащилась отъ ручья обремененная полными ведрами старая-старая тетка Авузинская. Пріостановилась, поглядѣла подслѣповатыми глазами и раздвинула беззубый ротъ въ улыбку, похожую на гримасу:

— Что, отгуляли, молодка? А? То-то, я и говорю, что отгуляли…

И поползла дальше, кряхтя и сгибаясь подъ тяжелыми ведрами, а со двора уже кричала замотавшаяся въ конецъ съ этой свадьбой свекровь:

— Да гдѣ-жъ шайка-то поцѣвши, кто хряпу-то рубилъ давеча? Не иначе, какъ утянута кѣмъ-либо, сколь народу-то всякаго было… Татьяна, а Татьянъ, не видала ты?..

---

Не успѣли отыграть свадьбу, какъ старикъ Прокофій отправился въ волостное вмѣстѣ съ молодыми. И когда ѣхалъ еще по деревнѣ, вслѣдъ ему говорили:

— Эва какъ, въ волостное старый Ельниковъ поѣхалъ, все какъ есть Ванькѣ съ женкой отписываетъ…

И уже перестали думать объ этомъ, такъ какъ дѣло не ждало: Ильинская пятница придвигалась и пора было начинать жать…

Есть повѣрье: кто до Ильина дня не сжалъ хоть одну полосу, тому и во всей работѣ неуправка выйдетъ, — поэтому бабы еще задолго до Ильина дня торговались съ косовнномъ, что разъѣзжалъ по деревнямъ, какъ селедочникъ и прочій бродячій людъ, косы и серпы продавалъ, торгъ вели, вымѣнивали серпы на холсты дана яйца да на всякую хозяйственную вещь, что въ дому незамѣтна была.

А съ Ильинской пятницы уже тамъ и тутъ засверкали бѣлыя полотенца, которыми бабы въ жатву голову окручивали, и, какъ пловцы изъ воды, выныривали бабы, разгибаясь съ тяжелой вязанкой колосьевъ надъ головою.

А съ Ильина дня уже и настоящая жатва пошла.

Тихо стало въ деревнѣ: пройди изъ конца въ конецъ, — не найдешь никого — всѣхъ хлѣбъ выгналъ въ поле, только ребята малые въ пыли кувыркаются, да старыя старухи со стариками на завалинкахъ сидятъ и перекликаются по глухотѣ старческой другъ съ дружкой.

Все двинулось въ рожь, пошла рать на рать — крестьянская съ серпами двинулась на безчисленную, шатающуюся, пышащую жаромъ рать хлѣбную. Какъ бой, пошла работа. Ломитъ спину отъ частыхъ поклоновъ, руки нѣмѣютъ отъ сухой соломы; часто бываетъ, что усталая жница вдругъ махнетъ острымъ серпомъ по рукѣ — и кровь алымъ токомъ брызнетъ на хлѣбъ, — не потомъ только, а и кровью достается онъ, тяжкимъ трудомъ.

Стало какъ будто еще жарче, хотя казалось, некуда уже было идти дальше, дышать прямо нечѣмъ было, такъ палило, и даже Илья-пророкъ въ этотъ годъ подвелъ: тамъ и здѣсь въ краю неба погромыхивало, но не было настоящей грозы съ освѣжающимъ дождемъ, и стоялъ неподвижно сухой палящій воздухъ.

Какъ трудно, какъ тяжко, какъ страшно приходилось въ эту пору… Солнце давило къ землѣ нестерпимымъ жаромъ, душной раскаленной волной дышала стѣна ржи, и голова кружилась отъ того, что все время приходилось наклоняться, и пальцы нѣмѣли, и конца не видѣлось этой горячей стѣнѣ, конца краю.

Жажда томила пересохшее горло, потъ струился по тѣлу и силъ не было; казалось, еще одна вязанка и конецъ придетъ, — а время какъ будто остановилось, и медленно, страшно медленно ползетъ безпощадное солнце по сѣрому выцвѣтшему небу, и Богъ знаетъ, когда еще вечеръ…

Какъ страшно, какъ больно, какъ обидно слышать сердитый окрикъ хозяина въ это время, бѣжать на другой конецъ полосы укачивать разоравшагося ребенка, кормить его грудью, какъ невыносимо тяжело потомъ опять сгибаться и млѣть отъ жары, что печетъ, какъ въ закрытой наглухо печкѣ…

Только бабье страшное терпѣніе, только мужицкое несокрушимое упорство могутъ выносить этотъ адъ, только ненасытиная любовь къ этой злой, ожесточившейся землѣ, даютъ силу нести эти дни, что сливались въ одинъ безконечный, напряженный свитокъ, медленно, неуклонно и жестоко развертывающійся…

И стало такъ, какъ будто не было ни дня, ни вечера, ни ночи, ни отдыха, ни передышки — все слилось въ сверкающій, нестерпимо гнетущій безумнымъ жаромъ день, все остановилось и какъ будто топталось на мѣстѣ, и не видно было, чтобъ уменьшалась шатающаяся стѣна хлѣбная, только выростали одна за другой тяжелыя важныя бабки и молчаливо и строго слѣдили за склоненной арміей труда, что билась изъ силъ подъ сверкающимъ ослѣпительно небомъ.

Сергѣй приходилъ вечеромъ домой, чуть не падая отъ усталости, и часто, не доѣвъ ужина, валился гдѣ-нибудь спать, какъ раненый валится, внезапно сраженный въ самомъ пылу битвы.

Дунька молча, озлобленно рвала все и метала, но молчала, понимая, что теперь все лежитъ только на нихъ съ братомъ, и не говорила даже ни съ кѣмъ, боясь, что не выдержитъ и заоретъ на всѣхъ не своимъ голосомъ. И только Луша, слабая, безсильная Луша, всѣхъ жалѣющая, всѣмъ соболѣзнующая, ходила около своихъ, готовая хоть какъ-нибудь, хоть чѣмъ-нибудь помочь, облегчить…

Падали всѣ отъ усталости, но не успѣвало солнце какъ слѣдуетъ взойти уже какъ вскакивалъ Сергѣй и будилъ сестеръ:

— Пора, пора, ахъ поздно уже, ахъ надо…

И опять, какъ страшный пылающій шаръ, катилось солнце, давило плечи и потъ струился, и катился въ глаза, и плакали горячими солеными слезами натруженныя жаромъ глаза, опять шла работа, не работа, а битва, самая страшная битва за жизнь на необозримыхъ, пылающихъ поляхъ…

И несмотря на весь трудъ, на всю тяготу страды, часто Сергѣй подымался съ серпомъ въ рукахъ и чувствовалъ странную легкость.

Какъ будто его захватило огромное трудовое колесо общаго напряженія, втянуло въ себя и некогда было подумать о чемъ-нибудь своемъ, некогда сообразиться, — все отошло передъ этимъ главнѣйшимъ и нужнѣйшимъ моментомъ. И Сергѣй въ такія минуты чувствовалъ, что его самого, парня Сергѣя, такъ хлопотавшаго, мучившагося, страдавшаго, какъ будто нѣтъ, какъ будто распылился онъ ничтожной песчинкой въ огромномъ, всеобщемъ и всеобъемлющемъ трудѣ, и малыми, ничтожными, ненужными казались тогда всѣ его страданія, всѣ его мученія передъ тѣмъ великимъ, что совершалось и здѣсь, на этихъ необозримыхъ поляхъ, и за версту, и за десять верстъ, и по всей огромной, необъятной странѣ…

Когда Сергѣй думалъ о страдѣ, у него передъ глазами вставалъ всегда одинъ образъ: онъ шелъ домой, куда Луша позвала, такъ какъ съ лошадью что-то случилось, и когда проходилъ межой мимо Ельниковыхъ нивъ, передъ нимъ неожиданно взметнулся изъ гущеры колосьевъ подхваченный серпомъ снопъ и вынырнуло неожиданно близко женское лицо. Онъ хотѣлъ было пройти мимо, но что-то толкнуло его, и Сергѣй оглянулся.

Это была Татьяна, но Боже мой, что сталось съ ней?.. Блѣдное, растерянное лицо, остановившіеся безсмысленные глаза, съ какимъ-то отчаяніемъ, даже ужасомъ мерцавшіе подъ низко надвинутымъ длиннымъ полотенцемъ, охватывавшемъ голову, глубоко провалившіеся, окруженные темными синими тѣнями, какъ у покойниковъ… Она едва ли даже узнала Сергѣя, по прежнему тупо и безсмысленно согнулась, потомъ опять поднялась съ подрѣзанными колосьями, закидывая ихъ надъ головою, и опять то же страшное отъ остановившагося выраженія лицо мелькнуло передъ нимъ, — чужое, незнакомое лицо, въ которомъ нельзя было найти и слѣдовъ былой трогательной нѣжности, такъ манившей Сергѣя…

— Богъ въ помощь… — крикнулъ Сергѣй, проходя. И, не глядя на нее, уставившись неподвижными, до ужаса широкооткрытыми глазами куда-то въ одну точку. Татьяна равнодушно отвѣтила:

— Спасибо…

И долго еще потомъ, когда Сергѣй вернулся вновь на жнитво, у него передъ глазами стояла эта незнакомая женщина въ длинной, грубаго домотканнаго холста станухѣ, съ остановившимся лицомъ, мертвымъ отъ вытягивающаго всѣ силы труда и застывшимъ, безсмысленнымъ взглядомъ…

Когда онъ проходилъ, ему казалось, что онъ ничего больше не видѣлъ, но потомъ онъ вспомнилъ, что рядомъ копошилась склоненная фигура Ваньки, какая-то убитая, незамѣтная, понурая, словно придавленная…

— Какъ они живутъ? О чемъ говорятъ? Что у нихъ есть такого, что связывало бы ихъ? И бьетъ ли ее Ванька за дѣвичій грѣхъ, или все осталось темнымъ и неяснымъ, какъ часто среди крестьянъ, когда жениха напаиваютъ до того, что онъ уже ничего не сознаетъ и не помнитъ?..

Но некогда было даже объ этомъ думать: ждала великая сила, шаталась, кланяясь покорнымъ, низкимъ поклономъ, и, загребая большими, широкими горстями, подрѣзывая острымъ, зазубреннымъ серпомъ пядь за пядью, опять Сергѣй почувствовалъ, какъ исчезаетъ и распыляется онъ въ этомъ необъятномъ трудѣ, какъ уже нѣтъ его, а есть только море хлѣбное, которое надо черпать, черпать, черпать и все конца ему нѣтъ…

И, возвращаясь тихими вечерами, когда закатъ пылалъ безшумнымъ пожаромъ на небѣ и все становилось краснымъ и зловѣщимъ подъ его кровавыми лучами, Сергѣй оглядывался назадъ, на поля.

Вереницы толстыхъ бабокъ уходили правильной чередою внизъ по скату, какъ будто стремились куда-то, окропленныя кровью заката, казались живыми и затаившимися въ своей неподвижности… Онѣ были красны, какъ будто напитались кровью поставившихъ ихъ, и сидѣли такъ важно, съ сознаніемъ собственной силы, окружали деревню необозримымъ станомъ и ждали: онѣ знали, что отъ нихъ не уйдетъ человѣкъ, что долго еще онъ будетъ возиться съ ними, напрягая мускулы, проливая потъ, тратя жизнь, чтобы потомъ умереть, мучаясь какой-нибудь «грызью».

Измученная, оскверненная торгомъ и завистью и злостью и жадностью, земля мстила этими важными, огромными полчищами, обсѣвшими деревню, требовавшими напряженія всѣхъ силъ и всей жизни, толстыми бабками, въ которыхъ такъ много соломы и такъ мало нужнаго зерна…

Сергѣй шелъ домой, едва переставляя ноги отъ усталости, опустивъ руки, какъ плети… Все, что можно было взять отъ этого молодого здороваго тѣла, все брала земля каждый день… И смутныя, темныя думы не давали покоя.

Мужика обвиняютъ въ томъ, что онъ не идетъ на новое, все по старинкѣ, все какъ дѣды-прадѣды… А попробуй-ка всю жизнь ходить возлѣ этой страшной, непонятной, чуждой силы — земли…

И понятенъ становился угрюмый Шерстобитъ, когда каркалъ при всякомъ новшествѣ:

— Ужо погодите, будетъ вамъ, то ли еще будетъ, погодите…

А новое врывается уже въ жизнь, идетъ со всѣхъ сторонъ, проникаетъ незамѣтно, струится невидимо, какъ полая вода подъ снѣгомъ, и страшно отъ него и жутко: вѣдь тотъ, кто возводитъ это новое, тотъ никогда не узнаетъ, какую силу, какое упорство, какой талантъ всей жизни — не руки, не головы, не уха, не глаза, а всего тѣла, всѣхъ силъ, всей жизни талантъ надо имѣть, чтобы жить на землѣ…

Сергѣй попробовалъ бороться противъ этого новаго, и палъ, раздавленный. Не Прокофіемъ Ельниковымъ раздавленный палъ онъ, не Быковымъ Семеномъ, не Лавошникомъ и другими, — всѣ эти Прокофіи, Лавошники, Семены, сегодня живутъ, а завтра и слѣда ихъ нѣтъ, а палъ подъ несокрушимой силой новаго, что вошло въ деревню и поперло, не считаясь ни съ чѣмъ…

И только особая, таинственная сила крестьянства, способная вынести все и ко всему примѣниться, не дала ему окончательно погибнуть…

Онъ шелъ и думалъ, и вспоминалъ стараго пастуха Захара, разсказавшаго сказочку о мужикахъ, загнанныхъ на край свѣта.

---

Въ субботу вечеромъ, когда всѣ возвращались съ жнива, но деревнѣ прошелъ слухъ, что пріѣхалъ урядникъ со стражникомъ за Ванькой.

Сергѣй не пошелъ туда, къ Прокофьеву двору, — ему казалось, что, пойди онъ туда, всѣ станутъ говорить, что онъ пришелъ радоваться несчастію врага, — но со своего двора онъ слышалъ, какъ поднялся на улицѣ вой, какъ пронзительно, истошнымъ голосомъ причитала старуха Ельникова и страшно, прерывисто, словно задыхаясь, кричала Татьяна.

Онъ пересталъ подправлять подкову у мерина и прислушался.

— И на кого ты меня покидаешь, солнышко наше ясное, и что будетъ только съ нами?.. — причитала мать, а Татьяна кричала полнымъ, свободнымъ крикомъ, словно горло ея внезапно расширилось и захлебывалось вылетающими звуками:

— А-а-а-а-а… А-а-а-а-а… А-а-а-а…

— Бѣда… — покачалъ головою Сергѣй, морщась отъ этого дергающаго, невыносимаго крика, — вотъ ужъ бѣда, такъ бѣда…

Онъ понималъ, еще раньше догадывался, что Ванька навралъ, сказавъ, что брали его только въ свидѣтели, что отпущенъ онъ былъ на поруки къ отцу до суда, по хлопотамъ банковскаго барина и земскаго начальника, и что теперь, очевидно, пѣсня Ванькина спѣта.

— Подлецъ парень, вотъ подлецъ! — думалъ Сергѣй, бросивъ поправлять подковку. Невозможно было работать, адущая этотъ раздирающій крикъ. — Вѣдь какъ дѣвку-то обманулъ, зачѣмъ женился… Ну, что она теперь?..

Онъ вышелъ за ворота и прислушался. Къ крику женскому присоединился мужской голосъ; онъ тоже что-то кричалъ и ругался, неизвѣстно на кого, — на обманувшаго Ваньку или на урядника, пріѣхавшаго взять Ваньку.

Это продолжалось долго, потомъ вдругъ стихло, и слышно было только, какъ торопливо затарахтѣли колеса по твердой, сухой дорогѣ.

Сергѣй вышелъ по прогону къ улицѣ и перваго встрѣтилъ Деньку Сучкова.

— Порѣшили Ваньку-то… — со смѣхомъ крикнулъ Денька, — тю-тю, братъ…

— А ты что-жъ? Чай въ одной шайкѣ состоите-то? — съ неизвѣстно откуда вспыхнувшей злостью отвѣтилъ Сергѣй.

— Ну, ты, братъ, потише, не то за это самое…

Сергѣй вдругъ выскочилъ къ нему вплотную и, сжавъ зубы, зашипѣлъ:

— Ну, тронь, тронь, ну-ка?..

Денька испугался и попятился назадъ.

— Чего ты, бѣсъ, эва бѣсъ-то… — заворчалъ онъ, отступая все дальше и дальше…

— То и чего, то и чего! — презрительно кричалъ Сергѣй, — эхъ, ты шушера, сердитъ да не дюжъ — знаешь чему братъ-то? Думаешь, я вашей шайки ножевой спугаюсь? Думаешь, что у тебя на гашникѣ ножикъ, такъ всѣ тебя и боятся? Иди-ка ты къ… — онъ злобно, самъ удивляясь своей злости, выругался и плюнулъ.

Денька стороной обошелъ его, поглядывая со страхомъ и ни словомъ не отвѣчая на его брань.

— Сволочь, дрянь, филюганы… — ругался Сергѣй, поворачивая назадъ, — какъ сгрезить, такъ ихъ взять, а къ отвѣту-то васъ нѣтъ… Пакостники, стервы…

Онъ долго еще не могъ успокоиться и самъ удивлялся, чего онъ такъ взъѣлся на дурака-парня? Должно быть, этотъ крикъ женскій, что до сихъ поръ стоялъ у него въ ушахъ взвинтилъ его такъ…

Меринъ стоялъ еще привязанный къ щеколдѣ клѣти, посмотрѣлъ на Сергѣя и опять опустилъ голову.

Сергѣй поднялъ его заднюю ногу и, обвернувъ ее, чтобъ ловчѣе держать, хвостомъ сталъ прибивать ослабшую подкову.

— Пойдетъ теперь дѣло у Ельниковыхъ, только гляди да радуйся… Тоже, женили…

Когда онъ кончилъ и поставилъ лошадь въ конюшню, — зашелъ Иванъ Калининъ.

Онъ пришелъ пособить хоть сколько-нибудь и заодно сказалъ:

— Ваньку-то, слыхалъ, опять забрали… Плаку и вою было даже очень достаточно… Старикъ-то выбѣгъ, ругаться зачалъ — не понять, кого ругаетъ: не то стражника, что Ваньку забираетъ, не то самого Ваньку: за что обманулъ и дѣвку зря спортилъ, а потомъ какъ грохнется на земь и пошелъ въ кружки вертѣться…

— Обмеръ, что-ль?

— А кто его знаетъ, ровно овца въ вертунѣ, кружитъ, да и все тутъ…

— Плохо…

— Чего хуже… Такъ считать надо, — совсѣмъ въ раззоръ домъ долженъ пойти.

Калининъ ушелъ, а Сергѣй ни за что не могъ взяться. Легъ спать и заснуть не могъ, все думалъ, какъ это такъ вышло, что все пропало — и парень, и Таня: и ему не досталась, и себѣ жизнь не сдѣлала, и все ни за что. Почему?

Думалъ, вертѣлся и мучался, а сна не было, хоть усталость давила тѣло.

Въ первое воскресенье на страдѣ пріѣхалъ землемѣръ. Онъ остановился у дѣда Ѳедора, какъ у «деревеннаго», и велѣлъ сбить сходъ. Дѣдъ побѣжалъ съ палочкой выстукивать подъ окнами и сбивать сходовыхъ, а землемѣръ сѣлъ пить чай и одновременно разбирать свои бумаги.

Онъ былъ молодъ еще, высокъ и такъ тонокъ, какъ будто недѣли двѣ не ѣлъ. И Наташа смотрѣла на него съ любопытствомъ и изумленіемъ. Онъ посмѣивался болталъ всякій вздоръ, и сразу видно стало, что онъ самъ не то, чтобы настоящаго господскаго званія, а такъ — не то изъ мѣщанъ, не то изъ поповичей, а можетъ быть, что изъ нашего брата пахотника.

Поэтому общеніе съ нимъ стало какъ-то сразу налаживаться на довѣрчивый тонъ, и когда пришла часть мужиковъ и землемѣръ вышелъ покурить на крыльцо, между ними завязался разговоръ просто и откровенно.

Сергѣй тоже пришелъ, постоялъ у крыльца, но потомъ рѣшилъ дожидаться схода въ избѣ. Наташа возилась съ самоваромъ, подогрѣвая его; какъ всегда въ такихъ случаяхъ, когда самоваръ ставился для кого-нибудь изъ пріѣзжихъ, домашніе пользовались случаемъ напиться чаю.

— А мать-то гдѣ? — спросилъ Сергѣй, присаживаясь на краешекъ лавки у дверей.

— Занедужила, что ли… — отозвалась Наташа, — вчера, какъ съ жатвы пришедши, все лежитъ…

— Что съ ней?

— Пупъ съ мѣста сошедши, али какъ тамъ, — равнодушно отозвалась Наташа, — перетянулась, извѣстно…

Сошедшій съ мѣста пупъ былъ болѣзнью знакомой и понятной; это часто бываетъ у бабъ, особенно когда гораздъ налягутъ на работу.

Сергѣй посидѣлъ, помолчалъ вѣжливо и откашлялся.

— Что-жъ, — не знаешь, по какимъ такимъ дѣламъ землемѣръ пріѣхадчи? — спросилъ онъ.

Наташа раздула самоваръ и, не оборачиваясь, отвѣтила:

— А кто его знаетъ, намъ нешто сказываютъ! — И видно было, что ей вовсе даже неинтересно, зачѣмъ пріѣхалъ землемѣръ.

Она выпрямилась, обобрала на столѣ крошки и, поставивъ новую сахарницу, остановилась словно въ раздумьи. Очень красивая дѣвушка была Наташа, — крѣпкая, словно вбитая молотками, кровь съ молокомъ, сильная и веселая очень. Эта веселость неуловимо мелькала въ черныхъ лукавыхъ глазахъ, въ мелькающей улыбкѣ красныхъ, полныхъ губъ, во всемъ кругломъ лицѣ, особенномъ не правильностью линій, а всѣмъ выраженіемъ молодости и веевлья.

Она глянула на Сергѣя, увидѣла, что тотъ смотритъ на нее, и отвернулась, словно застыдившись.

— И чего ты, Серега, не жениться? — проговорила она усмѣхаясь, — чего треплешься?..

— А ты чего замужъ не выходишь? — въ тонъ ей отвѣтилъ Сергѣй, — тоже, чай, пора…

Наташа обернулась и, высоко приподнявъ черныя, полукруглыя брови, отъ чего лицо ея приняло выраженіе наивнаго удивленія, смѣшливо развела руками:

— А, да вѣдь выйди, какъ никто не беретъ? Я-бъ, можетъ, и рада, да за кого?

— Ну, парней-то хоть прудъ пруди…

— Прудъ… Прудовыхъ мнѣ самой не надо… Что мнѣ съ такихъ, какъ не знаешь, куда онъ гожъ… Ты мнѣ хорошаго найди…

— Вотъ и разъ, я ужъ никакъ въ сваты попалъ… — разсмѣялся Сергѣй.

— То-то, что всѣ вы такъ: какъ до дѣла дойдетъ, такъ и въ кусты… Ты чего самъ не женишься-то? Ай перестаркомъ себя считаешь?

Сергѣй ухмыльнулся и пощипалъ усъ.

— Ну, кто за меня пойдетъ-то? Какой я нынче жёнихъ? Такъ, слава одна…

— Эва прибѣднился-то какъ, скажи, помилуй…

— А что-жъ, не правда развѣ?

— А скажешь — правда?

— Да нѣтъ, ты скажи: что-жъ, развѣ кто пойдетъ за меня?.

Они говорили такъ, казалось, шутили, но было что-то такое въ этой шуткѣ, отчего Наташа вдругъ закраснѣлась и отвернулась въ сторону. И Сергѣй вдругъ почувствовалъ, какъ что-то прошло у него въ груди, обдало тепломъ сердце, и всталъ.

— Такъ, что-жъ, скажи, вѣдь правда? — повторилъ онъ, подходя ближе, тоже больше для шутки, не зная даже самъ, что же въ сущности правда-то?

Наташа по прежнему, не оборачиваясь, шепнула что-то.

— Что? — не разслышалъ Сергѣй и улыбнулся; на моментъ ему показалось, что все это — и Наташа отвернувшаяся къ окошку, и то, что онъ не разслышалъ ея шепота, — все это уже было однажды, только не вспомнить было — когда?

— Да что дуришь-то, — разсердилась Наташа, дергая полотенце, лежавшее на краю стола, — говоришь невѣсть что… Будто самъ не знаешь…

— Да что знаешь-то, ты скажи? — не отступалъ онъ,

— А ну тебя, тоже прихилится, будто и не видать его… — сердито отвернулась Наташа, — тоже «что? что?» — передразнила она, — словно маленькій…

Онъ подошелъ къ ней такъ, чтобъ пошутить только, и самъ не зная какъ и для чего, обнялъ вдругъ эту невысокую, едва доходящую ему до плеча дѣвушку.

И удивленно дрогнулъ, когда она вдругъ странно обмякла въ его рукахъ, обезсилѣла, такъ что онъ долженъ былъ поддержать ее.

Онъ прижалъ ее, закинулъ ей голову назадъ, и на него глянули полузакрытые, словно задернутые какой-то пленкой страстные, черные глаза и матово-бѣлое лицо, съ полураскрытымъ пламеннымъ ртомъ — странное лицо, чуть улыбающееся какъ бы забытой улыбкой, неподвижное, какъ во снѣ или забытьи…

Онъ даже испугался короткимъ внутреннимъ испугомъ словно что-то случилось непоправимое, но не удержался и приникъ долгимъ поцѣлуемъ къ этому пылающему, полураскрытому рту и такъ крѣпко, что почувствовалъ подъ своими губами твердые, плотно сжатые зубы…

На улицѣ громкимъ, гудящимъ гомономъ захохотали мужики: должно быть, веселый землемѣръ отпустилъ что-нибудь смѣшное… Наташа вдругъ выскользнула изъ рукъ и рванулась къ двери.

— Ну тебя, охальникъ… — успѣла она крикнуть и, распахнувъ широко дверь, выскочила вонъ, а Сергѣй долго еще стоялъ на томъ же мѣстѣ, теръ лобъ и говорилъ съ забытой улыбкой:

— Вотъ такъ штука, какъ же это такъ?..

Вошелъ землемѣръ, а съ нимъ и дѣдъ Ѳедоръ Романовичъ. Они говорили о чемъ-то, но Сергѣй только краемъ уха слышалъ — о чемъ. Потомъ землемѣръ вытащилъ разноцвѣтный большой планъ и сталъ внимательно разсматривать его.

Еще вошли мужики и еще, и всѣ заговорили, тыкая пальцемъ въ планъ, что-то объясняя. Потомъ всѣ вывалились на улицу; за ними пошелъ и Сергѣй.

Собралась почти вся деревня; топтались у крыльца, присаживались на каменный фундаментъ, говорили, и гулъ стоялъ въ воздухѣ, такъ что трудно было разобрать, что говоритъ землемѣръ.

Бабы тоже путались здѣсь же, благо сходъ былъ свой, домашній; пестрѣли между рубахами и пиджаками мужиковъ яркія кофточки и пестрые платки.

Землемѣръ сталъ на крыльцѣ съ бумагой и карандашемъ въ рукахъ и громко крикнулъ:

— Стой, ребята, помолчи немного… Дѣло говорить надо… Ну?

И когда говоръ стихъ, еще громче и раздѣльнѣй сказалъ:

— Нѣкоторые изъ вашей деревни укрѣпились и хотятъ выбиться къ одному углу; мнѣ надо составить списокъ выбивающихся, чтобъ разсмотрѣть по плану и вырѣзать землю какъ лучше, чтобъ никому не обидно было: ни тѣмъ, что уходятъ изъ деревни, ни тѣмъ, что остаются, да… А вамъ надо приговоръ составить, что вотъ, молъ, такъ и такъ; какъ двѣ трети домохозяевъ порѣшили не препятствовать, то и выбиваемъ, молъ, вотъ такихъ-то и такихъ…

— Это дѣло ашше говорить надо… — выступилъ Авдакимъ Васильевъ, но на него зашикали.

— Али мало толковано? Еще начинать? Буде, и такъ вотъ гдѣ все это сидитъ. Какъ есть деревню стеряли, вѣкъ того не было, убивства пошли…

— Тшшшіи… чего тамъ еще хайло разинулъ?

— Ладно, буде толковать, говори, кто въ уголъ лѣзть хочетъ?

— Говорите, кто на отрубъ идетъ? — выкрикнулъ землемѣръ.

Мужики замялись. И тѣ, что давно порѣшили выйти и сами заявляли объ этомъ, теперь при народѣ законфузились.

— Ну чего-жъ вы, говорите, что-ль! — понукалъ землемѣръ.

— Семенъ, говори, чего-жъ ты… — подталкивали мужики другъ друга, — чать, ты подававши…

Быковъ молчалъ и боязливо оглядывался. Онъ какъ-то не вѣрилъ теперь мужикамъ, не хотѣлъ съ ними жить послѣ того, какъ съ нимъ случилось несчастье, и въ то же время боялся ихъ.

— Ну, кто же тамъ? — кричалъ землемѣръ, доставая записную книжку и заглядывая въ нее. — Ну, Прокофій Егоровъ Ельниковъ? Есть такой? Подавалъ вѣдь?

— Прокофія нѣтути… Ему другое выдѣленіе выходитъ: даве работникъ Флегонтъ за попомъ погналъ…

— Плохо ему приходится… Онъ ужъ отрубъ любуетъ себѣ, на долго отрубъ-то!

— Что-жъ, нѣтъ его? — спрашивалъ землемѣръ, не слушая мужиковъ и провѣряя по книжкѣ списокъ выдѣлявшихся, — ахъ, да, кстати: ему вотъ бумаженка тутъ отъ члена банковскаго… Сичасъ я…

Онъ досталъ какую-то бумажку и передалъ ее дѣду.

— Передай это ему — насчетъ платежа, что ли, тамъ… Такъ кто-жъ еще, ребята? Быковъ Семенъ есть?

— Естя… — громко за Быкова выкрикнулъ Иванъ Калининъ, — эвона стоитъ…

— Желаешь на выдѣлъ, чтобъ къ одному углу?

— Такъ точно… Слободнѣй будто…

— Такъ, одинъ! Еще кто?

— Ларіонъ Николаевъ еще, — подсказывалъ Иванъ Калининъ. Онъ всегда все зналъ, что въ деревнѣ дѣлается и кто чего хочетъ.

— Такъ, Ларіонъ Николаевъ… Слѣдующій…

Одинъ за другимъ выдѣляющіеся мужики записывались. Записались Тихонъ Сидоровъ, Ермолай Сучковъ, Фролъ Спиридоновъ, еще кое-кто. Всѣхъ набралось человѣкъ семь изъ всей деревни.

— Вали, ребята, кто хошь: чего землю зря толочь… — говорилъ Иванъ Калининъ, — въ одинъ разъ, и ладно бы, а то потомъ опять сызнова…

— Ну, кто еще? Неужъ только семеро? Деревенный, а ты что-жъ? — обратился землемѣръ къ дѣду, — можетъ, и ты еще?

— Не, я не хочу… Я не буду писаться… Въ деревнѣ складнѣй…

— Чего, дѣдъ, жместя-то? Вали, пишись, — выкрикнулъ Алексѣй Мироновъ, — чай души-то такъ же скупалъ, моя-то гдѣ сидитъ?..

— Чего-жъ ты, дѣдъ? — понукалъ землемѣръ.

— Не, не буду писаться, въ деревнѣ складнѣй… — твердилъ дѣдъ.

— Онъ за то съ деревни не хочетъ выходить, что въ него теперь земли много, да еще пустошенка какая-никакая есть, — такъ скота много держитъ, а тамъ-то пашетъ все. Уйди съ деревни, такъ съ выгона деревенскаго евонный скотъ вонъ, — вотъ и невыгодно: въ пустошенкѣ-то и запускай зря подъ выгонъ… — объяснилъ Иванъ Калининъ.

Дѣдъ хмуро косился на него и, когда тотъ кончилъ, неглядя буркнулъ:

— Ты знаешь… Ты все знаешь, тебя спросить только…

— А, да что-жъ, не такъ, что-ль, Ѳедоръ Романычъ? Ну скажи: не такъ?..

— Тебя спросить…

— Ну, будетъ вамъ! Кто хочетъ, тотъ идетъ, силой никого тянуть не стане-мъ, — остановилъ его землемѣръ, — значивъ всѣ… Вотъ только не знаю, какъ съ Прокофіемъ этимъ самымъ быть-то?.. Чего онъ не пришелъ-то?

— Да вѣдь говорено: лежитъ онъ, за попомъ работникъ погналъ даве… Гляди, не кончился-бъ, замѣстъ выдѣленія-то…

— Фю-фю-фю-ю-ю… — посвисталъ землемѣръ, — это выдѣленіе плохое… Похуже нашего-то…

— Какъ сказать, — вставилъ свое слово Алексѣй Мироновъ: — которое хуже-то, еще неизвѣстно… Можетъ, то-то получше будетъ: хоть по крайности сразу…

Землемѣръ пристально посмотрѣлъ на него и улыбнулся:

— А ты, что-жъ, — не идешь?

— Наше дѣло чистое, разсчитавши съ матушкой… Было полъ души, и тѣ ему вонъ продалъ, — кивнулъ Алексѣй на дѣда.

— А самъ какъ? — спросилъ землемѣръ.

— А какъ Богъ дастъ… По крайности душа моя теперь спокой имѣетъ, чуть не деревню сжечь хотѣлъ изъ-за полдуши этихъ самыхъ… Самъ къ нему-же поди свои полъ души обдѣлывать пойду… Онъ ужъ и то поговаривалъ…

— Та-а-къ… — вздохнулъ землемѣръ, и вздохъ этотъ поставилъ его сразу ближе ко всей деревнѣ. Мужики своимъ звѣринымъ инстинктомъ тотчасъ же поняли, на чьей сторонѣ стоитъ этотъ долговязый веселый парень, и смотрѣли ему въ глаза такъ, словно онъ сказалъ имъ что-то близкое, понятное и свое, не господское.

— Такое дѣло, господинъ, — раздумчиво проговорилъ Авузинъ, — кто какъ… жили, жили — теперь пошло это самое…

— Канава еще тутъ… Ужо дастъ она, канава эта самая, — бурчалъ Шерстобитъ.

— Какая канава? — спросилъ землемѣръ.

— Копаютъ тутъ банковскимъ футорамъ канаву-то… Ну, скрозь нашу землю происходитъ она, канава-то эта самая…

— Гдѣ происходитъ-то? Покажи! — присталъ землемѣръ, — поди, принеси-ка планъ, — обратился онъ къ стоявшему вблизи Сергѣю. Тотъ пошелъ въ избу. Наташа прибирала что-то у печки, Сергѣй взглянулъ на нее, и она отвернулась.

— Придешь на ручей, къ Митріевой избѣ нынче? — негромко спросилъ Сергѣй, забирая планъ.

— За что? — какъ будто не поняла она.

— Поговорили-бъ… какъ и что… — неопредѣленно отвѣчалъ онъ, — ну, придешь?

Онъ уже взялъ планъ и готовъ былъ выйти.

— Ладно, приду, — чуть слышно прошептала она и совсѣмъ застыдилась, закраснѣлась и отвернулась.

— Ну, гдѣ, гдѣ канава-то? — скрашивалъ землемѣръ, когда планъ развернули на пожинкѣ передъ избой, — покажи-ка гдѣ?

— А вотъ туточа… Эво — отсюда пошли, вотъ отъ этой мѣстинки самой, Литовскій бугоръ называется по нашему, и во сюда — къ столбамъ; столбы тутъ были будто, старики помнятъ… Вотъ округъ всего этого, — тыкалъ пальцемъ всезнающій Иванъ Калининъ, — во, гляди…

— Та-жъ, такъ, — тянулъ землемѣръ, — ну, что-жъ, пускай пошла…

Онъ поднялъ голову отъ плана и посмотрѣлъ на Ивана Калинина, но видно было, что онъ чего-то не договариваетъ.

— Такъ худа въ этомъ нѣтути? — допытывался Калининъ.

— А что-жъ — канава, такъ канава… — неопредѣленно отвѣчалъ землемѣръ.

Пастухъ Захаръ протискался ближе. Онъ пригналъ скотину на полдень, пришелъ, какъ всегда, послушать, о чемъ шумитъ міръ, уставился въ планъ, потомъ поднялъ голову на землемѣра.

— Что, старикъ? — усмѣхнулся тотъ.

— А вотъ тое самое, — отвѣчалъ Захаръ, — какъ канава эта самая… Не стало-бъ мужикамъ неудобства какого отъ нея, а?

— А тамъ видно будетъ… Какое-жъ неудобство?

— Такъ, всяческое.

— Ну, ладно, некогда мнѣ, — заторопился землемѣръ, — вотъ что, дѣдъ, пока я чай попью, ты тутъ подводу мнѣ сваргань, а?

— Это можно…

— Ну, такъ, такъ… Прощайте, братцы… Приговоръ-то не забудьте, не то потомъ пойдетъ возня…

— Будьте спокойны, ваше бродь, всего добраго и вамъ также…

Мужики стали расходиться.

— Борисъ Никитинъ, будь добръ, стащи ты бумажнику эту самую Прокофьевымъ-то, — попросилъ дѣдъ, — ты мимо идти будешь…

Борисъ взялъ бумажку. Онъ шелъ вмѣстѣ съ Сергѣемъ и тотъ спросилъ его:

— Неужъ плохъ такъ старикъ-то?

— А совсѣмъ при концѣ… Все рвется куда-то, бубнитъ, чего понять нельзя, ревъ тамъ въ ихъ стоитъ…

— Эва, какъ его скрутило-то…

— А это все послѣ Ванькина дѣла такъ… Какъ въ соль сѣлъ старикъ-то…

' — Чисто, что какъ въ соль…

Ельникову, дѣйствительно, приходили послѣдніе дни.

Съ самой свадьбы сына Прокофій занедужилъ окончательно. Недугъ какъ будто ждалъ, чтобы мужикъ справился со всѣми своими дѣлами важными, и, когда все было покончено, крѣпко схватилъ старое тѣло и повалилъ его.

Всегда въ городскихъ семьяхъ такъ бываетъ, что болѣзнь, входя въ домъ, разстраиваетъ всю жизнь. То, что одинъ человѣкъ лежитъ гдѣ-нибудь одиноко, — вноситъ въ жизнь тотъ безпорядокъ, при которомъ ѣдятъ всѣ не во время, работа не спорится, въ домѣ царитъ безтолковщина, къ которой всѣ скоро привыкаютъ и не замѣчаютъ ея.

Въ крестьянской семьѣ болѣзнь приходитъ и проходитъ незамѣтно. Жизнь идетъ своимъ чередомъ, каждый день требуетъ своей работы, дѣло не ждетъ, и такъ же, какъ въ обычное время, люди ѣдятъ и пьютъ, и сонъ моритъ ихъ послѣ рабочаго труднаго дня… А больной лежитъ гдѣ-нибудь въ темномъ уголку, почти забытый, одинокій, часто предоставленный самому себѣ.

Прокофій лежалъ въ чистой избѣ за занавѣской, отдѣляющей кровать отъ стѣны до печки, и часто случалось такъ, что по цѣлымъ часамъ къ нему никто не заходилъ. Онъ заболѣлъ давно — съ тѣхъ поръ, какъ взяли Ивана, и болѣзнь у него была странная, никому неизвѣстная, такая, какой, какъ будто, даже и не бывало до сихъ поръ въ деревнѣ.

По цѣлымъ часамъ онъ лежалъ неподвижно, въ смутной полудремотѣ, не отзываясь ни однимъ словомъ на всѣ вопросы, посапывая носомъ и хрипя отъ запридушья. И вдругъ просыпался, внезапно оживленный, начиналъ безпокоиться, слѣзалъ съ кровати, такъ что его трудно было удержать, и бормоталъ что-то про землю, про хуторъ, про купленныя души…

Тогда всякое слово, сказанное напротивъ, раздражало его; онъ бубнилъ сердито и непонятно, и стоило кому-нибудь въ это время отвернуться, какъ онъ уже выползалъ, невѣрно цѣпляясь подгибающимися ногами, на середину избы и такъ останавливался, водя передъ глазами рукой и все бормоча что-то про себя, неясно и непонятно для другихъ.

Неизвѣстно было, догадывался онъ о тяжести своей болѣзни или нѣтъ: некогда было въ страдную пору слѣдить за нимъ, и такъ рукъ не хватало, чтобъ со всѣмъ поспѣть; около него, и то съ перерывами, была только жена, на которой лежало все домашнее хозяйство, и изрѣдка Пѣгариха, приходившая провѣдать старика.

Онъ лежалъ одинъ въ избѣ, и — кто знаетъ, какія мысли приходили ему въ голову въ долгіе часы этого одиночества, о чемъ безпокоился онъ и про что бормоталъ такъ сердито и непонятно, куда стремился, порываясь встать и выйти изъ душной избы, наполненной жужжащимъ роемъ надоѣдливыхъ мухъ?..

Ему приносили ѣду и, если было время, — кормили, какъ маленькаго, съ ложечки и за одно — убирали его, такъ какъ болѣзнь окончательно ослабила его тѣло, и, не замѣчая того самъ, онъ ходилъ подъ себя, отчего въ лѣтней избѣ стоялъ тяжелый, тошнотворный запахъ… А если времени не было, то старикъ оставался такъ и лежалъ часами, не подавая признаковъ жизни.

Въ воскресенье утромъ онъ особенно забезпокоился, забубнилъ, и старухѣ послышалось, будто онъ зоветъ попа.

Послали Флегонта, а потомъ всѣ ушли обѣдать, и Прокофій остался одинъ.

Онъ долго лежалъ, не двигаясь, потомъ вновь забезпокоился и приподнялся съ подушки.

Въ послѣднее время, передъ тѣмъ, какъ слечь, у него стала слабѣть память, и часто сдѣланное только что онъ забывалъ, тогда какъ вспоминалъ сказанное много времени тому назадъ и мучился какимъ-нибудь дѣломъ, которое давно было кончено.

Ясно, съ изумительной отчетливостью онъ вспомнилъ теперь свадьбу сына и тотъ моментъ особенно, когда его стащили на кровать, торопливо переодѣвали и оставили такъ сидѣть.

Слабымъ отблескомъ мысли онъ понималъ, что съ нимъ случилось что-то нехорошее, но не уяснялъ этого вполнѣ и сидѣлъ такъ, погруженный въ полное безразличіе, пока не пришелъ дѣдъ Ѳедоръ.

И опять онъ съ необыкновенной точностью увидѣлъ косой, какъ бы недовѣрчивый взглядъ стараго пріятеля и услышалъ его темныя, странныя слова:

— Не угадать бы тебѣ подъ холстинку, старый…

— Холстинку… — сидя одинъ въ душной избѣ, облѣпленный черными, назойливыми мухами, которыхъ онъ не догадывался согнать, бормоталъ Прокофій, — гм… холстинку…

Мысль о смерти медленно, туго, какъ ростокъ изъ подъ земли, пробивалась въ его мозгу. Онъ еще не схватывалъ всей ея величины, но уже безпокойно задвигался, полный темнаго протеста противъ умиранія.

— Холстинку… — бормоталъ онъ, безпокойно шаря руками по кровати и не находя за что зацѣпиться, — тоже: холстинку…

Онъ, какъ большинство живущихъ, часто говорилъ о смерти, спокойно смотрѣлъ на умираніе другихъ; но все это относилъ къ чему-то постороннему, далекому отъ него и не могущему войти въ его жизнь…

Вся жизнь его была неустанной работой, медленнымъ упорнымъ скопленіемъ всего, что представлялось для него важнымъ и нужнымъ, — и некогда было подумать о такой далекой и несбыточной вещи, какъ смерть. Похоже было на то, что онъ не вѣрилъ, что когда-нибудь настанетъ и его часъ, и жилъ, какъ всѣ живутъ: сегодняшнимъ днемъ, завтрашней мыслью, вѣчной заботой.

Холстинка дѣда Ѳедора впервые нарушила это спокойствіе. Дѣдъ сказалъ, глядя въ сторону, искоса, словно приглядываясъ и опредѣляя что-то, — и это было подозрительно. Такъ подозрительно, что Прокофій сидѣлъ, склонивъ голову на бокъ и прислушиваясь къ тому, что медленно шло въ затемненномъ мозгу.

Ростокъ, чуть было показавшійся, пробивался сквозь толщу обычныхъ мыслей, выкидывался все выше и выше, и обычныя мысли становились съ каждымъ часомъ все меньше и незамѣтнѣй.

Неизвѣстно, сколько времени такъ просидѣлъ старый Ельниковъ, но, когда онъ оглянулся, то удивился: вмѣсто яркаго, свѣтлаго солнца, пыльными лучами глядѣвшаго въ двойныя рамы оконъ, — избу наполнялъ смутный сумракъ. Должно быть былъ, уже вечеръ. Къ нему заглянулъ кто-то — чье-то знакомое сморщенное лицо просунулось за занавѣску, поглядѣло и спряталось. Тогда, чтобъ не мѣшали думать, онъ легъ и закрылъ глаза. И такъ пролежалъ всю ночь и слѣдующій день, и вечеръ. Къ нему входили, что-то дѣлали съ нимъ, зачѣмъ то поворачивали… Онъ молча, почти не замѣчая дѣлавшихъ надъ нимъ какое-то дѣло людей, отдавался имъ, потомъ опять закрывалъ глаза и думалъ… а можетъ быть, ему казалось только, что думалъ.

Зачѣмъ то возлѣ него, подъ вечеръ второго дня, оказался попъ. Онъ говорилъ что то, но слова долетали отдаленными чуждыми звуками — и не было силъ сдѣлать напряженіе, чтобъ понять то, что говорилъ онъ.

Священникъ побылъ недолго… Поговорилъ, приложилъ что-то холодное къ губамъ. Это ^что-то пробудило какое то отдаленное воспоминаніе, и знакомое, страшно знакомое слово вертѣлось въ умѣ и никакъ нельзя было его выговорить… Потомъ все стало опять тихо, темно и безлюдно.

И онъ лежалъ въ этой тишинѣ, накапливая то, что посѣялъ дѣдъ Ѳедоръ, что медленно просачивалось изъ темныхъ полуоборванныхъ мыслей во все существо, будя въ немъ такой же темный, слѣпой протестъ.

Въ полночь или около того — можетъ быть, это было и не полночь, а утро или вечеръ — за стѣной въ сѣняхъ раздался крикъ.

Кричалъ чей-то знакомый бабій голосъ, тонкій и визгливый, и ему бубнящимъ тоже знакомымъ басомъ отвѣчалъ другой.

— Ишь пришелъ, тоже приклещился, знаю я тебя… надсѣдался бабій голосъ, — отцову смерть почуялъ, а? Думаешь, Ваньки нѣтъ, некому вступиться? Знаю, знаю, все знаю! Я тебя давно стерегу, знаю, какой ты такой есть…

— Твое дѣло сторонне… — отвѣчалъ еще сдержанно басъ, — ты этого не моги_)М

— Я знаю, что я могу! Ты на батькину смерть заристя, а? Ты, ровно воронъ, на падаль бѣжишь? А кто въ дѣда Ѳедора гужи новые упряталъ? Кто по всей деревнѣ славу навелъ, воровствомъ занялся, а? Думаешь, не знаю? Я все знаю, все какъ есть про тебя объясню… Ты погоди у меня…

Баба еще долго ругалась, и только потомъ Прокофій догадался, что ругалась это Пѣгариха.

— Батькину смерть… — туго соображалъ онъ, силясь что то выяснить, привести въ извѣстность что-то касающееся прямо его, непосредственно, что-то очень важное… Выходитъ, что Митька, стало быть… батькину смерть… Значитъ не иначе, какъ моя… Стало-ть мнѣ умирать-то…

Онъ дошелъ до этого вывода и полежалъ спокойно. И опять неизвѣстно, сколько именно времени лежалъ онъ… Ему казалось, будто онъ лежитъ такъ нѣсколько минутъ, а проходило время, и было оно какъ сотни лѣтъ, — все лежитъ онъ, не двигаясь, медленно вызывая какой-то образъ, котораго самъ какъ будто боялся, и не двигается, боясь спугнуть его…

И такъ шла [ночь темнымъ молчаніемъ и глухой пустотой, какъ будто земля опустѣла и все замерло на ней, прислушиваясь къ тому, какъ перекоряется съ своей старой жизнью одинокій человѣкъ…

Огни въ избѣ давно погасли. Раза два, шлепая въ потемкахъ босыми ногами, зашла старуха, хозяйка Прокофьева къ мужу, посмотрѣла: лежалъ старикъ, будто спалъ и голосу не подалъ…

Она рѣшила, что до полночи посидитъ сама, а потомъ ее подмѣнитъ совсѣмъ переселившаяся къ нимъ старуха Пѣгариха и присѣла на лавку возлѣ окна. Но сидѣть было неловко. Она тихонечко вышла, прилегла въ сѣняхъ на старикову кровать и прошептала:

— Все одно: коли что, такъ услышу… Сна все одно нѣтъ…

И незамѣтно для самой себя задремала.

Ночь плыла въ холодѣющемъ воздухѣ. Хорошей пріятной прохладой повѣяло откуда-то, словно собирался дождикъ гдѣ-нибудь недалеко, и земля вздохнула широкимъ и вольнымъ вздохомъ.

Дымныя сѣрыя облака поползли по небу, закрывая звѣзды и снова открывая ихъ, и онѣ мигали изъ за этихъ облаковъ, какъ заспанныя дѣтскія очи, влажныя и живыя, съ трепетнымъ любопытствомъ глядѣвшія на землю.

Шорохъ родился въ листвѣ. Тихо закачались деревья, наклоняясь другъ къ другу и передавая какую-то великую тайну, происходящую на землѣ, а кусты подслушали ее и зашептались, зашатались, залепетали, какъ малыя ребята передъ большими, и сообщили ее травѣ, и трава заколыхалась, и каждая травка удивлялась и шелестѣла:

— Ай-ай-ай…

Теплымъ влажнымъ дыханіемъ дышала земля, отдыхала отъ долгой суши, и, какъ ожившая, наклонилась подъ вздохомъ этимъ недожатая рожь, смутное движеніе родилось въ поляхъ… И вездѣ пролетала изъ устъ въ уста великая тайна, и все изумлялось ей. Неслась она дальше — къ лѣсу, и лѣсъ отвѣчалъ ей суровымъ ропотомъ своимъ, и на дальнія луга, и луга задумчиво затихали: всѣмъ была удивительна она, эта чудесная тайна…

И снова летѣлъ на развѣдки вѣтеръ, узнавалъ, что надо, и шепталъ деревьямъ узнанное, и кусты мелкіе подхватывали вѣсть, и снова широкимъ кругомъ расходилась она — въ поля и дубравы, въ луга и болота, въ пашни черныя, въ яровины обросѣвшія… И сторожкій заяцъ чуялъ ее и, настороживъ длинныя уши, внезапно застывалъ темнымъ столбикомъ.

И шелестъ стлался по землѣ, странный шелестъ, шепотъ таинственный, и все изумлялось чудесной вѣсти:

— Умираетъ старый крестьянинъ…

А на Прокофьевомъ дворѣ спали…

Спала старуха хозяйка, привалившись на мужнюю кровать, спала молодуха, уставъ отъ слезъ, истомившись тоской своей потерянной жизни, спала работница, уставшая на жнивѣ, спалъ Флегонтъ, молчаливый мужикъ, и никто не слышалъ, какъ пришло и стало въ большомъ богатомъ дворѣ то, что было смертью стараго Ельникова…

Можетъ быть, слышали лошади: стукнулъ копытомъ сѣрый жеребецъ и безпокойно забрякалъ цѣпью недоуздка… Меринъ уставился на него и долго выжидалъ, потомъ, кряхтя, какъ старый усталый работникъ, поднялся на переднія ноги, потомъ на заднія и всталъ, отряхиваясь и фыркая…

Рыжая сучка Дамка ворча прошлась по двору, обнюхала всѣ углы и снова легла у крыльца. Но не спала; настороживъ уши, слушала: все стояло что-то у дверей и не отходило, и страшно было отъ этого…

Можетъ и весь дворъ не спалъ: не такое время было, чтобы спать, и въ тревогѣ неясной, въ предчувствіи звѣриномъ, чего не дано людямъ, безпокоились животныя и ждали: вотъ войдетъ то, что подошло вплотную къ темной распахнутой двери, и случится нѣчто, что ни людямъ, ничему живущему не извѣстно…

А въ темной, душной избѣ, за спущеннымъ душнымъ пологомъ ворочался безпокойно неспящій человѣкъ — одинъ во всемъ домѣ не спящій, — и чувствовалъ, что наступаетъ разсчетъ послѣдній, и ворчалъ чуть слышно:

— Подъ холстинку… За батькиной смертью пришелъ… Это выходитъ, значитъ, я…

И поднявшись, тихо, словно крадучись, выползъ на дрожащихъ подгибающихся ногахъ за пологъ, потомъ дверь отворилъ и послушалъ.

Спало все, или казалось, что спало, такъ тихо было въ черной избѣ.

Прошелъ сѣни, половица старая скрипнула легонько, остановился и долго слушалъ. Какъ воръ, пробирался на дворъ, гонимый смутнымъ звѣринымъ инстинктомъ забраться въ такое мѣсто, чтобъ никто не нашелъ его костей…

Какъ медвѣдь, либо лось старый, почувствовавъ послѣдній часъ свой, лѣзетъ въ самую темную гущеру, въ самую дебрь, такъ старый Ельниковъ поползъ на обезсилѣвшихъ невѣрныхъ ногахъ куда-то — куда, и самъ не зналъ…

Выползъ на дворъ. Дамка поднялась и заворчала, потомъ обнюхала его и опять легла на старое мѣсто… Постоялъ на дворѣ, оглядываясь, и пошелъ навстрѣчу тому, что дожидалось уже давно, и вышелъ въ садъ, имъ прошелъ, остановился у вынесенной къ изгороди клѣти, потому что ноги отказывались служить и силъ совсѣмъ не было.

И тутъ съ изумленіемъ увидѣлъ, что прямо передъ нимъ стоитъ Сергѣй Даниловъ. Стоитъ и смотритъ на него, словно отвѣта ждетъ, и самъ качается, словно то ближе подступитъ, то дальше. И все ждетъ.

— Это самое… — проговорилъ Прокофій, жуя губы и усиливаясь вспомнить, что такое надо было ему сказать этому парню, — это самое… Какъ вотъ пришло такъ, чтобы подъ холстинку, и значитъ вышло такъ, чтобы покончаніе мнѣ, — говорилъ онъ, чувствуя, что надо все какъ слѣдуетъ объяснить, что къ этому обязываетъ его послѣдній часъ послѣдняго разсчета, — такъ вотъ это самое я и хотѣлъ…

Онъ помолчалъ, посмотрѣлъ на Сергѣя… Какъ будто меньше тотъ сталъ, и словно туманомъ качнулся слегка. Старику не понравилось это, и онъ нахмурился.

— Какъ ты на меня сердце имѣешь, то долженъ я все объяснить… Вотъ ты тогда все: не быть передѣлу, не быть… Анъ вышло такъ, чтобы быть… Какъ положено это было, такъ оно и есть… Чему есть положено, тому и должно быть. И напрасно ты тогда все это затѣялъ: не глупѣй тебя люди-то… Все: «общество, общество!» А гдѣ оно, общество-то твое?.. Ты, да Авузинъ, да Ванька Калининъ, да Шерстобитъ?.. Такъ гляди: ты здѣсь, а они гдѣ?.. Вотъ все я долженъ тебѣ объяснить, какъ ты на меня сердце имѣешь…

И онъ говорилъ, взмахивая рукою; ему казалось, что говорилъ вразумительно и ясно, и душой больше говорилъ, какъ можетъ говорить человѣкъ только въ часъ послѣдняго разсчета своего, а слова вылетали странныя, безъ конца, спутанныя, безсвязной прыгающей цѣпью сыпались въ насторожившуюся, посвѣжѣвшую тишину, и похоже было, что упрямо, безсмысленно бубнитъ что-то странный мужикъ передъ клѣтью своей, и ничего понять нельзя…

— Вотъ ты говоришь, — убѣждалъ Прокофій Сергѣя, — въ общество, въ общество! Нѣтъ твоего общества-то никакого, ничего этого нѣтъ… Было, да сплыло и быльемъ поросло твое общество… Развѣ-жъ это общество? Свора собакъ это, а не общество… Развѣ я безъ ума? Чать и вѣникъ, за комель взявши, не разломаешь, а по прутику-то и малый ребенокъ раздергаетъ… Господская сила по одному-то вотъ какъ раздергаетъ, а гдѣ твое общество… А земля?..

Онъ сказалъ самое большое, самое святое, самое страшное и благостное слово, и все забылъ: и Сергѣя, и послѣдній часъ, и свои рѣчи, и мысли…

— Земля… — пробормоталъ онъ, чувствуя, какъ все въ немъ всколыхнулось отъ этого слова, и палъ на колѣни и наклонился къ ней, влажной, пахучей, щекочущей старческую сухую щеку мелкой, живой травкой…

Земля… Она висѣла надъ всей его жизнью, проникала все его существо, огромная, необъятная, таинственная и благостная, какъ божество, направляла его мысль, двигала его тѣло… Она царила, какъ царица, и сладостное иго ея висѣло надъ каждымъ шагомъ крестьянина… Она гнѣвалась, и падалъ онъ, поверженный ея гнѣвомъ; она царила милостью, и изъ праха, изъ ничтожества подымался онъ и, воздѣвъ руки, молился.

— Уроди… Дай… Сила твоя велика и таинственна — смилуйся…

Земля…

Огромными черными глыбами вздымалась она, безконечными бороздами протягивалась подъ солнцемъ, смотрѣла въ небо развороченной сердцевиной своей, и, какъ муравьи, ползали по ней люди, опираясь на нее, живя ею и уходя въ нее.

Тысячами столѣтій взрощала она человѣка, и онъ несъ ея бремя, освѣщавшее темную жизнь его, съ покорностью и любовью; чѣмъ дальше отходилъ отъ нея, тѣмъ больше страдалъ, запутывался, падалъ и, наконецъ, погибалъ, задохнувшись въ сквернахъ своихъ, осквернивъ землю свою…

Земля…

Во всей жизни стараго мужика она проходила красной нитью и всякое дыханіе его было обусловлено ею… И глыбами черными, страшными валилась она на него, а онъ поднималъ ихъ, и душила его, а онъ сносилъ, вытягивала силу его, а онъ жилъ… Теперь онъ палъ на грудь ея и приникъ лицомъ, какъ къ матери, и шепталъ, а она слушала, и плакалъ:.

— Земля…

И вдругъ почувствовалъ, какъ протягиваются изъ нея тонкія, едва замѣтныя щупальцы, какъ опутываютъ они его просвѣтлѣвшій мозгъ, какъ идетъ изъ нея холодъ и пронизываетъ все тѣло…

Онъ хотѣлъ вскочить, но силъ не было: она крѣпко держала его; хотѣлъ вскрикнуть, но грузныя страшныя комья ея наваливались на грудь, и воздуху не было: падали все больше и больше и заваливали его, и новые появлялись… Онъ узнавалъ ее, эту заваливающую его землю. Вотъ своя, деревенская, вотъ красноватая съ глинкой, пустошная, вотъ купленныя души собакинскія, безнавозныя, запустованныя, вотъ хуторская, господская…

Она падала огромными комьями, валилась, какъ въ яму прямо на него и давила неизмѣримой тяжестью своею, прижимала грудь и съ клокотаньемъ, хрипло и страшно вырывался воздухъ изъ стараго горла, и все падала, падала, падала, сыпалась сухимъ пескомъ, рушилась жирными пластами, дробилась мелкими комьями и заваливала стараго мужика…

И, какъ пристигнутый собаками заяцъ, слабо и жалобно запищалъ онъ подъ страшной тяжестью и метнулся въ сторону, и завился, какъ раздавленный червь, задыхаясь въ безумномъ ужасѣ послѣдняго мгновенія и, дрогнувъ, затихъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Такъ пришла смерть къ старому мужику Прокофію Егорову Ельникову.

XII.

Хорошъ или плохъ человѣкъ, сердились ли на него при жизни, завидовали ли ему передъ смертью, все стирается и остается только то, что было этимъ человѣкомъ, и память о немъ живетъ только въ хорошемъ. Поэтому, когда умеръ старый Ельниковъ, вся деревня перебывала въ избѣ, гдѣ лежалъ онъ. И каждый приходилъ съ чувствомъ какой-то будто виновности своей передъ этимъ ушедшимъ навсегда старикомъ и смотрѣлъ въ важное, успокоившееся лицо, припоминая всѣ обиды, что вольно и невольно чинилъ ему…

Шатнулось богатство Ельниковской семьи, однако, все же были они первыми на деревнѣ, и хоронить старика рѣшили съ выносомъ.

Пріѣхалъ попъ, пѣвчихъ привезъ съ собою — такъ захотѣла старуха, — и въ тѣсной, чистой избѣ, гдѣ лежалъ покойникъ, тихо и властно зазвучали погребальные напѣвы…

Народу набилась полная изба. Стояли плечомъ къ плечу, шумно вздыхали и, оглядываясь, вспоминали, какъ недавно, совсѣмъ недавно, въ этой же самой избѣ гремѣли свадебныя пѣсни, гармоника ревѣла, изнемогая и столъ княжой стоялъ, полный яствъ всяческихъ, и шумные гости вели громкую бесѣду и кричали «горько», а дѣвки утѣшали слухъ пѣснями старинными, и шелъ пиръ, какъ издревле ему заведено идти: съ пляской, хороводомъ и большимъ столованьемъ.

А теперь на невысокой, покрытой бѣлой холстинкой лавкѣ стоитъ гробъ и важно, занятый своей вѣчной думой, смеживъ очи, лежитъ въ немъ хозяинъ пира…

Какъ недавно все это было и какъ много перемѣнилось съ тѣхъ поръ!

Плачетъ, не осушая глазъ, поблѣднѣвшая, похудѣвшая молодуха, тихо клонится, зарядившись надолго слезами, мать ея, вдова причитаетъ жалостно и торжествующій, злобно сверкающій сощуренными зеленоватыми глазками, оглядываетъ всѣхъ Дмитрій и, громко, не стѣсняясь напѣвами печальными, отхаркивается неожиданнымъ, пугающимъ звукомъ:

— Кха-а-а…

И вновь смотритъ по сторонамъ, словно хочетъ сказать:

— Ну, теперь держись, теперь хозяинъ я, теперь погляди на меня… Что, взяли?..

И снова слушаетъ, слушаетъ, а у самого глаза все время бѣгаютъ туда и сюда, губы тонкія поджимаетъ и все облизываетъ ихъ быстро, словно жаръ внутренній палитъ изголодавшагося мужика…

Хорошій или худой человѣкъ былъ покойникъ, сердились на него или нѣтъ, справедливо онъ поступалъ въ жизни или обижалъ кого — не живущимъ судить… Все кончилось со смертью, все отошло въ прошлое, и передъ сельчанами была только смерть, стояла вотъ тутъ въ избѣ и торжествовала неслышной радостью, празднуя побѣду свою…

Сегодня Прокофій, а завтра можетъ я, — и все такъ: живешь, хлопочешь, трудишься, собираешь, какъ муравей, песчинки въ домъ свой и не знаешь часа своего… И гдѣ мѣра у живущихъ дѣламъ жившихъ?..

Печально и вдохновенно вздыхалъ хоръ тоскующими, умиротворяющими мотивами, и печально отвѣчалъ ему возгласами отецъ Нилъ. Такъ хорошо все, все какъ слѣдуетъ, и многимъ ли христіанамъ удастся похорониться такъ?

Дьяконъ роздалъ свѣчи, и огоньки ихъ вспыхнули и затеплились трепетными язычками. Служба шла, священникъ обходилъ со всѣхъ сторонъ гробъ и кадилъ передъ нимъ, и синіе пахучіе клубы ладона медленно таяли въ жаркомъ воздухѣ душной избы… Многимъ ли достанется, чтобы такъ благостно все было?..

Держалъ ли кто сердце на покойнаго, вздыхалъ ли тяжко подъ твердой рукой’его или нѣтъ, перекорялся ли съ нимъ и войной шелъ на него или нѣтъ, а когда хоръ тихо, словно издали и все приближаясь и крѣпчая, все повышая и заполняя всю избу грохотомъ своимъ, запѣлъ вѣчную память, грузно, съ безсильнымъ, отчаяннымъ стономъ пала на колѣни сначала вдова, потомъ ударилась о гулкія доски пола молодуха, потомъ одинъ по одному опустились всѣ мужики… Опустились и склонили головы передъ тѣмъ таинственнымъ и неизбѣжнымъ, что должно постигнуть всѣхъ — бѣдныхъ и богатыхъ, радостныхъ и сирыхъ… И, все наростая страшнымъ, потрясающимъ напряженіемъ, какъ бы раскалываясь и рушась, распадаясь, какъ распадается человѣческое тѣло послѣ смерти, и все превращая въ скорбный, отчаянный хаосъ, — страшный хаосъ на мѣстѣ стройнаго въ совокупности своей человѣческаго существованія, потрясающимъ, полнымъ безумнаго ужаса крикомъ грохоталъ надъ склоненными, покорными предначертанному жребію головами, послѣдній стонъ надгробнаго рыданія…

И все было позабыто, все ушло куда-то въ черную тьму небытія, все отпало и осталось одно только слабое, трепещущее, какъ желтые язычки похоронныхъ свѣчей, сознаніе:

— Умеръ мужикъ Прокофій Егоровъ Ельниковъ, ушелъ изъ жизни, и нѣтъ, нѣтъ его… Ушло изъ жизни всѣхъ людей огромное, необъятное искусство крестьянина и никогда, никогда не вернется…

И осталась на томъ мѣстѣ, гдѣ стоялъ онъ, пустота.

Несли его до погоста тихими наполовину сжатыми полями. Сѣрое затупившееся небо смотрѣло на него, и дождикъ мелкій, какъ тонкая водяная пыль, принимался сѣять и вновь переставалъ, и опять принимался. И важными, насупившимися смотрѣли со склоновъ уходившія въ даль непрерывной цѣпью сложенныя бабки.

Онѣ провожали его до самаго села, — и чѣмъ ближе тѣмъ больше ихъ было, — безконечными рядами стояли онѣ по сторонамъ дороги, какъ солдаты выстроенные, и смотрѣли: вотъ несутъ крестьянина, что всю жизнь свою положилъ на эти поля, что каждымъ днемъ своимъ и каждымъ помышленіемъ несъ великій трудъ земли… И въ часъ послѣдняго разставанія съ землею онъ дѣлаетъ теперь смотръ великому воинству, на которое положилъ дни свои…

Такъ хоронили стараго мужика Прокофія Егорова Ельникова.

Попъ сказалъ слово надъ могилой, — хорошее слово, очень чувствительное, — говорилъ о трудѣ, о работѣ, о землѣ и хлѣбѣ, все о такихъ простыхъ и понятныхъ вещахъ, а выходило какъ-то по особенному, словно открывалъ онъ темнымъ слушателямъ своимъ неизвѣстное…

По возвращеніи долго сидѣли за поминками, — честь честью поминали умершаго, — и не было различія никому: рядомъ съ лавочникомъ сидѣлъ Сергѣй Даниловъ, возлѣ Быкова Семена помѣщался Алексѣй Мироновъ, а Дмитрій, какъ хозяинъ, ходилъ вокругъ поминальнаго стола, потиралъ руки и угощалъ:

— Кушайте, пожалуйста, почтите покойничка, кормитесь пока что, получайте…

И чувствовалось, что теперь конецъ пришелъ всему Прокофьеву дому.

Дожди пошли съ того дня, — не было удержу у Бога: то жаромъ палилъ, то сталъ мочить такъ, что возможности никакой не было… Затянулось небо сѣрыми тучами, вѣтеръ зашелъ словно осенью, и словно осенью ударилъ внезапный холодъ. Сумрачно стояли на поляхъ бабки, — мокли, а не сохли, и, посматривая на нихъ, поговаривали крестьяне: какъ бы не проросъ хлѣбъ отъ этакой мокроты?..

Двигалось время въ неизмѣнномъ теченіи своемъ и шло надъ приникшей къ землѣ деревней, и, какъ смутное движеніе его, звенѣли дождевыя капли по листьямъ опустившихъ вѣтви березъ, по свѣтлымъ лужамъ, озерами стоявшимъ посреди улицы, по соломеннымъ крышамъ, по забраннымъ лучинками стекламъ…

Это осень шла, — далеко еще, за тридевять земель, но уже слышался мѣрный, неторопливый шагъ ея въ сѣрой смѣнѣ дней: полночью глухой слышался, утромъ сѣдымъ, вечеромъ сумеречнымъ.

Шла она гдѣ-то, далеко еще, за тридевять земель, шла потихоньку и тащила по мокрой, охолодѣвшей землѣ сѣрыя одежды свои… Свѣтлѣлъ подъ ними лѣсъ, оголялись поля и темнѣли луговины, и птицы сбивались въ стаи, а журавли стонали стекляннымъ переливающимся стономъ на дальнихъ болотахъ. И, слушая этотъ стонъ, говорили люди:

— Быть ранней зимѣ нынче…

И хлопотали по домашности, съ огородомъ и полемъ, ленъ уже кое-гдѣ принимались тягать и съ сѣвомъ озимыхъ поторапливались: близокъ Успеньевъ день…

Притихла деревня, словно въ норы ушли мужики. Бродили кто гдѣ — кто на поляхъ, кто зерно перелопачивалъ, кто ужъ и грохотомъ постукивалъ на гумнѣ, свѣженькаго хлѣбца попробовать приходилось…

И въ Прокофьевой избѣ настала тишина. Въ норы ушли всѣ, — кто куда позабились и съ трепетомъ слушали, какъ гремитъ огромными отцовскими сапогами новый хозяинъ. Выйдетъ на дворъ, зыкнетъ на стараго работника, что долго справляется: день уже когда стоитъ, а кони желобы грызутъ; привычка скверная, — прикусъ дѣлаютъ, а сѣно съ какого времени не задано.

Въ избѣ повернется, на старую зыкнетъ такъ, что у ней въ животѣ похолодѣетъ, на братнину жену вскинется:

— Ты каторжная жена! Твоей части тутъ ни въ чемъ нѣтъ. Захочу — вонъ погоню, иди, куда хошь… Живи, пока доброта моя велитъ, качай ребятъ, справляйся по дому.

И всё ходитъ, все оглядываетъ, все прицѣниваетъ: большой домъ, большое и хозяйство, — много за чѣмъ глядѣть есть…

Какъ волкъ, въ овчарню вбившійся, ходитъ наголодавшійся мужикъ. Глянетъ — ошорохъ беретъ, а онъ улыбается: сощуритъ зеленоватые глаза, оскалится весь и харкаетъ такъ, что мать охаетъ каждый разъ — Кх-х-ха-а-а…

И худо стало у нихъ въ домѣ. Все пошло въ стороны, все разлѣзалось, и не было силъ сдержать все. Хлѣбъ въ полѣ проросталъ, баринъ банковскій, вызвавъ Татьяну, ругательски ругалъ ее: — Отецъ твой обманулъ меня, никакихъ сыновей у него не было, — одинъ въ каторгѣ, другой въ раздѣлѣ. Подвелъ меня… За обманъ назадъ хуторъ отберу, какъ запродажная фальшиво имъ сдѣлана была…

«Свою» землю землемѣръ пріѣзжалъ и отмѣрилъ въ самомъ концѣ поля, — смежно съ хуторомъ, какъ старый помершій хозяинъ заказывалъ: отъ дому далеко, хутора не будетъ, какъ управиться, когда и не переселиться на нее?

А тутъ работа, тутъ несправка, тутъ Дмитрій ходитъ, зыкаетъ на всѣхъ…

Мать, старую Пѣгариху, выгналъ вонъ и на глаза показываться не велѣлъ, — помнилъ старое. Опустилась старуха, на богомолье стала собираться, старенькая-старенькая стала, добренькая такая: что ни слово, то съ молитвой, къ кому ни обратится — все съ лаской…

Истомилась, измучилась Татьяна. Такъ больно, такъ горько ей было, что въ пору грянуться объ земь и заплакать горькими слезами…

Долго она думала и не рѣшалась, но, наконецъ, не выдержала и пошла на Даниловъ дворъ. Ее встрѣтила Дунька, мрачная, злая, съ опухшимъ лицомъ, въ подоткнутой юбкѣ. Она застудилась, и щеку ей раздуло такъ, что смотрѣть она могла только сбоку. Безобразное, изжелта блѣдное лицо ея отъ этого взгляда сбоку приняло свирѣпое выраженіе.

— Кого надоть? — сердито крикнула она, высовываясь изъ хлѣва.

— Сер… Сергѣй-то Данилычъ дома? — робко спросила Татьяна.

Дунька молча свирѣпо смотрѣла на нее. Похожа она была въ это время на злого, стараго пса, что заранѣе, еще не зная, кто и зачѣмъ пришелъ, готовъ наброситься съ хриплымъ, жестокимъ лаемъ.

— Нѣтъ его… — отрѣзала Дунька, по прежнему смотря свирѣпо и съ боку на пришедшую. — Нѣтъ и все тутъ…

Татьяна не рѣшилась спросить, гдѣ Сергѣй и когда онъ будетъ. Она попятилась къ воротамъ и вышла. И слышала, какъ Дунька ругалась, ничуть не сдерживая голоса:

— Тоже шляется, шлюха мокрохвостая… Думаетъ, тутъ что выйдетъ… Гораздъ надо объѣдки всякія…

Сергѣя Татьяна нашла у гумна. Привѣсивъ къ верхней балкѣ огромный, широкій грохотъ, нѣчто вродѣ рѣшета около сажени въ окружности, онъ вѣялъ только что отколоченный хлѣбъ. Пелы сыпались густой тучей, дышать отъ нихъ было трудно, и Сергѣй едва узналъ свою прежнюю невѣсту.

Она вошла, поздоровалась и хотѣла что-то сказать, но примолкла, уставившись на него.

Сергѣй серьезно и какъ будто немного сурово разсматривалъ эту когда-то такъ близкую ему женщину.

Она странно измѣнилась, такъ измѣнилась, что отъ прежняго ничего не осталось въ ней. Какъ-то ниже выглядѣла она, или пополнѣла, что ли, — тазъ у нея раздался, какъ обычно у женщинъ послѣ замужества, а лицо осунулось, и что-то приниженное, жалкое было во всей ея фигурѣ, словно она сгрезила что и боится…

Тѣнь слабая была прежней тонкой колеблющейся на ходу дѣвушки, такъ непохожей на крѣпкихъ, сбитыхъ молотками деревенскихъ дѣвушекъ… И еще странное подмѣтилъ въ ней Сергѣй: какъ будто какимъ-то разложеніемъ вѣяло отъ нея, словно вся распадающаяся жизнь Ельниковской семьи наложила на нее неуловимую, но нестираемую печать.

Безъ жалости, даже какъ будто съ брезгливымъ любопытствомъ разсматривалъ ее Сергѣй и спокойно спросилъ:

— Что скажешь, молодуха?

Татьяна, должно быть, поняла все. Она сжалась, какъ собака подъ занесеннымъ кнутомъ, вобрала голову въ плечи и попятилась такъ же, какъ отъ Дуньки на дворѣ.

— Щеть для льна вотъ… Щеть надо бы… — пробормотала она первое, что пришло на умъ. — Вотъ, щеть бы мнѣ…

— Тамъ, во дворѣ спроси… Ужо Дунька-то вынесетъ…

— Спасибо… — могла только прошептать Татьяна и, все пятясь задомъ, словно боясь повернутся, чтобъ ея не ударили сзади, вышла вонъ. И пошла по мокрой отъ дождя травѣ, шатаясь, какъ пьяная, въ развязавшемся платкѣ, полоскавшемся по вѣтру, съ ужасомъ слушая, какъ тарахтитъ сзади на гумнѣ грохотъ…

Вечеромъ Дунька сказала брату:

— Приходила эта… Танька Ельниковская… Тебя спрашивала… Тоже, сука бездомная, таскается всюду…

— Была она на гумнѣ… Щеть ей, что ли тамъ, понадобилась…

— Знаю я, какая ей щеть понадобилась…

Луша укоризненно взглянула на сестру и промолвила:

— Ну, чего ты такъ, Дунь…

— А чтожъ — не правда, что ль? Ты святоша, тебѣ все не такъ… Тоже, заступается…

— Да бросьте вы, дѣвки, чего вы? — остановилъ ихъ Сергѣй, — ну, приходила, ушла, ну, и песъ съ ей…

И покорный особой, зоологически жестокой правдѣ, тотчасъ же пересталъ думать объ одинокой, всѣми брошенной женщинѣ, когда-то такъ близкой и родной… И забылъ про нее.

Въ Успеньевъ день изъ церкви возвращались: Титъ Мосеевъ Авузинъ, дѣдъ Ѳедоръ Романовичъ, Матвѣй Шерстобитъ и Сергѣй Даниловъ.

Каждый несъ мѣшочекъ освященныхъ сѣмянъ для посѣва озимого; шли и говорили, а вѣтеръ рвалъ слова и несъ ихъ по полю; для того, чтобы слышать другъ друга, они близко наклонялись къ самымъ лицамъ и кричали.

Дождь то принимался идти, словно кто-то бросалъ огромныя горсти холодныхъ капель, то снова переставалъ. А иногда было такъ, что вѣтеръ разгонялъ тучи, рвалъ ихъ, и тогда проглядывало на минуту синее далекое небо, солнечное пятно появлялось на голыхъ, ощетинившихся жнитвомъ поляхъ и медленно ползло, спускаясь по скатамъ, подымаясь на взгорки, пока тучи снова не закрывали его.

Уже недалеко отъ деревни мужики остановились и стали смотрѣть на канаву. Она рѣзала поля стальной голубоватой ниткой, — прямая, какъ выведенная по линейкѣ, набухшая отъ послѣднихъ дождей, грозящая залить теперешнюю паренину. Кое-гдѣ, въ мѣстахъ пониже, вода уже вышла изъ береговъ, затопила часть поля, и тамъ стояли свѣтлыя, обширныя лужи. Недалеко отъ нихъ бродилъ скотъ. Пестрыя пятна ползали по убранному полю и на желтомъ фонѣ жнитва казались разноцвѣтными кусками матеріи, брошенными небрежной рукой тамъ и здѣсь.

Кнутъ пастушій щелкалъ порою отдаленнымъ выстрѣломъ, и дѣтскій крикъ подпаска звенѣлъ въ сыромъ, плотномъ воздухѣ.

Мужики стояли долго, думая о канавѣ. Первый сказалъ Шерстобитъ:

— Я говорилъ тогда, я говорилъ… И ни къ чему намъ канава эта самая. Погодите, ужо зальетъ она поле, то будетъ тогда…

— Да вѣдь оно какъ будетъ-то еще?.. — неувѣренно возразилъ Авузинъ, — можетъ, и такъ пройдетъ… Кабъ дождя то поменѣ, помочки этой самой…

Пастухъ Захаръ увидѣлъ стоящихъ на дорогѣ мужиковъ и поползъ къ нимъ. Скучно было старику дождливой порой въ полѣ и шелъ хоть поболтать, чѣмъ-нибудь развлечься…

Онъ подошелъ, поздоровался и тоже сталъ смотрѣть.

— Канава-то плохо, а? — спросилъ дѣдъ Ѳедоръ.

Захаръ молча посмотрѣлъ на него, потомъ опять на канаву и проговорилъ:

— То-то что я смотрю… Кабъ дождь, такъ говорить: ливни… А то на тѣ: чуть и помочило-то… Что-жъ въ осень то будетъ? Тутъ не то… Такая причина тутъ, что гдѣ-то выше рѣки разливши… Какъ они планы свои канавные составлявши по одному мѣстоположенію только, скажемъ, по волости, ай тамъ по уѣзду, что-ль, а она, вода-то, подопретъ, можетъ, со всей губерніи… Такъ говорить будемъ теперь: наша губернія сильно ниже, какъ сосѣдняя, Тверская, скажемъ… Ну, вода-то, она и отъ малаго дождя претъ…

Онъ опять помолчалъ, долго молчалъ, обдумывалъ и хмурился. И сказалъ:

— А по веснѣ, какъ разливъ вдаритъ, что будетъ? Начисто поле то зальетъ… Я все думаю… Хожу вотъ и думаю… Конечно, какъ меня сыны съ дому выгнавши, хуть я на ихъ и не обиждаюсь… чтобы обиждаться, то этого нѣтъ, надо правду говорить, а только что бродить мнѣ приходится… Я и гляжу… И вижу… И думаю тоже… Вотъ оной выходить…

— Моимъ то нивкамъ совсѣмъ покончаніе будетъ… — прищурившись и упорно вглядываясь вдаль, вымолвилъ дѣдъ Ѳедоръ: — кабъ работникъ-то у меня хоть еще кто былъ, а то какъ есть одинъ…

Онъ вдругъ оглянулся и уставился на Сергѣя. Тотъ улыбнулся и вышло такъ, словно они сказали про себя то, что обоихъ успокоило.

— Извѣстно, — продолжалъ дѣдъ, — все отъ Господа… Какъ онъ милостивецъ…

— Знамо дѣло, не безъ него… — согласился Захаръ.

— Не добивайся ранняго вставанья — добивайся добраго часу… — бормоталъ Авузинъ, — такое дѣло…

Онъ хотѣлъ сказать то, что давно вертѣлось у него въ головѣ въ видѣ большого и серьезнаго обобщенія, но, какъ всегда, не хватало словъ, чтобъ высказать свою мысль.

— Это ровно какъ икона эта самая, — продолжалъ онъ, перебирая длинные, полусѣдые волоски на бородѣ: — зашла сухмень, далъ себѣ Господь поблажки, сичасъ икону эту самую… Тѣмъ же концомъ да по тому же мѣсту, да — а… Значитъ, какъ ни какъ, а устраивайся… такъ, чтобы лучшее не вышло по нашему, мы съ другого конца… Въ тѣхъ же футорахъ ренду… какъ намъ невозможно никакъ, то и сноровляйся… Тѣмъ и живъ только мужикъ то…

Захаръ пастухъ помоталъ головой.

— Это какъ одинъ косникъ тоже… — сказалъ онъ, — косы австріяцкія продавалъ, въ насъ, остановивши былъ, ночевать, стало быть… Тоже вотъ разсказывалъ, хорошо такъ разсказывалъ, будто одну деревню за бунты начальство въ дальній край, прямо, можно сказать, на край свѣта угнало…Ну, хорошо, угнало это оно всю деревню, а само, значитъ, назадъ… Чтобы, значитъ, не сгинуть тамъ, въ краю этомъ самомъ, а мужиковъ и съ бабами, и съ ребятами оставило: живите, какъ хотите, мы, значитъ, васъ оставляемъ… А мѣсто голое, мѣсто неудобное, такое, прямо надо сказать, гиблое мѣсто… Ушло, а само думаетъ: ладно теперь будетъ вамъ, всѣ, какъ есть, перемрете, довольно бунтовать вамъ супротивъ насъ… И оставивши тамъ, само забыло про мужиковъ этихъ самыхъ, рѣшивши, значитъ, что сгинуть вся деревня безпремѣнно должна… Одначе, такъ говорить надо, по прошествіи времени, уже когда порѣшивши, — начальство злое было, — что ни одного мужика;тамъ не оставши, гонитъ туда еще партію, — подите-ка, поживите, тамъ у васъ сосѣди будутъ… Смѣются, значитъ… Погнали, вдругъ глядятъ: а на томъ мѣстѣ, гдѣ каменье одно было, то есть, самая неудобь, стоитъ себѣ деревня, самая настоящая деревня, все какъ слѣдоваетъ быть: избы тамъ и прочее все, ну, настоящая деревня: и хлѣбъ есть, и скотина тамъ, и все, все какъ есть… Тутъ начальство: какъ такъ, почему такое, какъ вы смѣли? А тѣ и говорятъ: такъ и такъ, молъ, все какъ слѣдоваетъ быть устроивши, какъ мы, значитъ, все сдѣлали… Ну, вотъ ты и гляди, какое тутъ дѣло то вышло… Начальство какъ взъерепенится: а подати, гритъ, несете? Какъ такъ смѣете податей не нести? А? И сичасъ ихъ въ каталажку, и пошло это самое…

— Вотъ и это, молъ, такъ же: онъ вотъ говоритъ, — кивнулъ Захаръ на Авузина, — какъ ни какъ, а мужикъ пристроится… Его хуть куда загони, хуть какую ему жизть дай, а онъ все дышитъ… Такой мужикъ есть…

— Это самое и есть, — согласился Авузинъ, поймавъ въ разсказѣ пастуха то самое обобщеніе, которое долго нащупывалъ самъ, — вотъ это самое и есть… Хуть ты не передѣляй, хуть ты тамъ въ какую хошь прорву загони, а все дышимъ…

— Хошь не хошь, а живешь и до смерти не помрешь… — вставилъ Сергѣй. И это прозвучало у него не горькой необходимостью жить, а залогомъ будущаго труда и будущей радости…

— Такъ-то, сынокъ, — вздохнулъ дѣдъ, уже назвавъ его сынкомъ, и самъ не замѣчая того: — такъ оно и есть…

Мужики пошли дальше. Пастухъ Захаръ еще долго стоялъ на томъ же мѣстѣ и смотрѣлъ на канаву. Когда показывалось солнце, она сверкала, какъ ослѣпительное лезвіе, вонзившееся въ мужицкія поля, и было больно смотрѣть тогда на нее.

— Никто, какъ Богъ… — пробормоталъ пастухъ, оглядывая поля, — все онъ, милостивецъ… Христосъ Батюшка… Его и не видать, а глядитъ онъ, ходитъ по полямъ мужицкимъ, тоже заботу свою имѣетъ…

И ему казалось, что по мокрымъ, дождливымъ полямъ, гдѣ жниво тускло блеститъ свѣтлымъ золотомъ, по низкимъ залитымъ водой луговинамъ, по чутко замершимъ въ сыромъ, напоенномъ влагой воздухѣ лѣсамъ молчаливо бродитъ изъ края въ край, заботу свою имѣетъ, особенный, полевой, мужицкій Христосъ. Идетъ полями и медленнымъ мановеніемъ озяблой руки благословляетъ отдыхающія поля, идетъ лугами и обводитъ застывшія травы, и лѣсами идетъ, слушаетъ чуткую тишину… И, орошенный холоднымъ предъосеннимъ дождемъ, одинокій и печальный останавливается въ виду приникшихъ къ землѣ деревень и долго смотритъ на тусклыя, темныя избы…

В. Муйжель.

"Русское Богатство", №№ 1—12, 1911

---

1. Записана въ Псковской губ. и уѣздѣ.