К. И. АРАБАЖИНЪ.
правитьПУБЛИЧНЫЯ ЛЕКЦІИ О РУССКИХЪ ПИСАТЕЛЯХЪ.
править1909.
правитьГоголь какъ драматургъ.
правитьМы знаемъ изъ воспоминаній С. Т. Аксакова, какое значеніе придавалъ Гоголь комическому въ жизни и въ театрѣ; на замѣчаніе Аксакова, что у насъ писать не о чемъ, что въ свѣтѣ все такъ однообразно и гладко, прилично и пусто, что даже глупости пустой?
Въ тебѣ не встрѣтишь свѣтъ пустой!
Гоголь отвѣтилъ Аксакову, поглядѣвъ на него" какъ то значительно",, что это неправда; что комизмъ кроется вездѣ, что, живя посреди него, мы его не видимъ; но что если художникъ перенесетъ его въ искусство, на сцену, то мы уже сами надъ собой будемъ валяться со смѣху и будемъ дивиться, что прежде не замѣчали его[1].
Врожденное малорусской натурѣ Гоголя чувство комизма подсказало писателю эти мудрыя слова.
Не только смѣшное, но и комическое въ высшемъ эстетическомъ значеніи этого слова присуще было Гоголю. Въ театрѣ, который Гоголь считалъ храмомъ, онъ хотѣлъ путемъ изображенія комическаго внушить «стремленіе къ высокому и прекрасному» осмѣяніемъ безобразнаго толкнуть на путь добра[2].
Къ театру у Гоголя было влеченье съ дѣтскихъ лѣтъ. Оно было наслѣдственно. Отецъ Гоголя писалъ малорусскіе водевили-жарты; изъ нихъ «Простакъ» около ста лѣтъ не сходилъ со сцены. Въ нѣжинскомъ лицеѣ Гоголь принималъ участіе въ любительскихъ спектакляхъ и по отзывамъ современниковъ игралъ превосходно. Особенно выдвинулся онъ правдивымъ изображеніемъ Простаковой въ «Недорослѣ». Свои произведенія Гоголь впослѣдствіи читалъ мастерски, такъ что слушатели хохотали до боли въ животѣ. Извѣстно, что Гоголь пытался послѣ неудачъ на служебномъ поприщѣ поступить на императорскую сцену, но на испытаніи не удовлетворилъ строгихъ судей слишкомъ простымъ по тому времени чтеніемъ и потому былъ признанъ годнымъ поступить только «на выхода».
Значеніе Гоголя, какъ драматурга и, — смѣло можно сказать, какъ созидателя русской комедіи, выростаетъ, когда мы вспомнимъ, что кромѣ Пушкина и Грибоѣдова у Гоголя не было предшественниковъ.
Наша сатирическая комедія 18-го вѣка въ лицѣ Сумарокова Екатерины II, даже фонъ Визина и Капниста съ его «Ябедой», носила узко-публицистическій характеръ и чужда была художественности. На ней отразились всѣ недостатки псевдоклассической, или, какъ теперь болѣе принято называть, классической комедіи эпохи Мольера. За немногими исключеніями, живыхъ людей, характеровъ въ ихъ сложности противорѣчій и своеобразныхъ чертъ, она не знала. Типовъ не было, были воплощенія пороковъ и добродѣтелей: Скотинины и Правдомыслы, Кривосудовы и Милоyы.
Общественное значеніе за этими сценическими памфлетами, конечно, нельзя отрицать; но художественное значеніе ихъ ничтожно.
Ничтожна и по своему художественному и по общественному значенію и русская комедія начала XIX вѣка. Крыловъ, Хмѣльницкій со своими водевилями и легкими комедіями («Воздушные замки» 1808 г. и др.) Шаховской съ его «Казакомъ стихотворцемъ», «Новымъ Стерномъ», «Липецкими водами» и мелодрамой «Двумужница», Загоскинъ съ его комедіей водевильныхъ положеній, а не характеровъ («Богатеновъ въ деревнѣ или сюрпризъ самому себѣ» 1821 г.) — все это вполнѣ невидные цвѣты романтическаго и сантиментальнаго юмора, безъ претензій, глубины и проникновенія въ жизнь.
Прямымъ предшественникомъ Гоголя и его достойнымъ соперникомъ и современникомъ въ области комедій является Грибоѣдовъ.
Сатирическій и публицистическій элементы сильны въ «Горе отъ ума», этой геніальной сатирѣ-комедіи. Благородное негодованіе бьетъ, какъ вода изъ горнаго рудника, льется какъ лава изъ только что открывшагося вулкана. Это уже высокохудожественное произведеніе, безсмертный образецъ русскаго искусства; это уже творчество — настоящее, глубокое проникновеніе въ русскую жизнь и русскую душу. Чацкій, Софья, Молчалинъ и Загорѣцкій, Фамусовъ, Скалозубъ, Горячевъ, всѣ второстепенные персонажи комедіи — безсмертные образы русской дѣйствительности.
Но публицистическій элементъ, слишкомъ явно выдвинутый на первое мѣсто, роднитъ Грибоѣдова съ предшествующими авторами комедій XVIIІ вѣка; стихотворная форма сближаетъ его съ кн. Шаховскимъ и Хмѣльницкимъ.
Общая распланировка пьесы, соблюденіе пресловутыхъ единствъ указываетъ на явное вліяніе старыхъ эстетическихъ теорій и извѣстную зависимость Грибоѣдова отъ Мольера, отмѣченную въ свое время Веселовскимъ («Чацкимъ и Альцестъ»).
Гоголь свободенъ отъ этихъ вліяній псевдоклассической теоріи вполнѣ. Грибоѣдову онъ близокъ только въ широкомъ изображеніи характеровъ и глубокомъ пониманіи быта чиновниковъ и русской жизни. (Горичевъ и Подколесинъ — прямые предшественники и даже родные братья Обломова.)
Обыкновенно указывается еще одинъ предшественникъ. Гоголя, его соотечественникъ Квитка-Осповьяненко.
Это былъ талантливый и не чуждый комизма авторъ нѣсколькихъ комедій. Изъ нихъ заслуживаетъ вниманія комедія .Дворянскіе выборы" (1828) съ ея продолженіемъ «Выборъ исправника» и «Пріѣзжій изъ столицы или суматоха въ уѣздномъ городѣ». Эту послѣднюю пьесу ставили въ прямую связь съ комедіей Гоголя «Ревизоръ.»
Внѣшняя близость между этими двумя произведеніями довольно значительна. У Квитки выступаетъ и городничій — Трусилкинъ, получившій отъ одного изъ служащихъ въ канцеляріи губернатора увѣдомленіе о предстоящемъ проѣздѣ черезъ городъ важной особы; тутъ и почтмейстеръ Печаталкинъ и Ученосвѣтовъ, смотритель училищъ и «значительное лицо» съ весьма многозначительной фамиліей Пустолобова и двѣ дамы — старая дѣва и ея племянница, увлекшіяся пріѣзжимъ, и деньги взаймы и раскрывшійся въ концѣ концовъ обманъ.
Но дальше внѣшняго сближенія идти нельзя. Сходство между двумя комедіями не большее, чѣмъ между наивнымъ, рисункомъ ребенка и картиной великаго художника.
Ни по мысли, ни по силѣ и яркости образовъ, ни по блеску остроумія и глубинѣ идеи комедія Квитки не можетъ быть поставлена рядомъ съ безсмертнымъ созданіемъ великаго писателя.[3]
II.
правитьУже въ 1832 году созрѣлъ у Гоголя планъ комедіи подъ названіемъ «Владимиръ 3-ей степени». Но при первыхъ-же попыткахъ Гоголя начать работу, перо «натолкнулось на такія мѣста, которыя цензура ни за что не пропуститъ» --такъ говоритъ самъ Гоголь въ письмѣ Погодину отъ 20 февраля 1833 года. Замыселъ былъ, очевидно, очень смѣлъ для своего времени, а Гоголю не улыбалась перспектива созданія пьесы, которая никогда не узритъ свѣта рампы. Пришлосъ перемѣнить тему, спуститься съ бюрократическихъ высотъ къ скромному чиновничьему быту уѣзднаго города.
Одновременно и даже раньше намѣченъ былъ Гоголемъ сюжетъ «женитьбы». Всѣ произведенія Гоголя, предназначенныя имъ для сцены, написаны имъ въ теченіе десятилѣтія: (1832—1842 года). Въ 1832 году намѣченъ «Владимиръ 3-й степени», а отдѣльныя сцены изъ этой комедіи получили окончательную обработку въ 1840—1842 году («Тяжба», «Утро дѣлового человѣка», «Лакейская» и «Отрывокъ»). «женитьба» начата была въ 1833 году, а закончена въ 1842 году. Начало «Ревизора» относится къ 1832 году, а окончательная редакція перваго изданія къ 1835 году. Но надъ «Ревизоромъ» Гоголь работалъ до 1842 года.
Къ этому времени относятся и «Игроки» (1836—1842).
Сюда же нужно отнести «Театральный разъѣздъ», написанный послѣ представленія новой комедіи (1836—1842), «Развязка Ревизора» (1846—1847), отрывокъ трагедіи изъ англ. исторіи подъ редакціей Гоголя «Альфредъ» и два перевода — комедія Мольера «Сганарель» и съ итальянскаго Джіовани Жиро «Дядька въ затруднительномъ положеніи».
Трудами Шерирока, Тихонравова, Котляревскаго и др. выяснена та долгая и упорная работа, которой стоила Гоголю каждая его пьеса. Каждая рукопись исчерчена поправками и передѣлками. Масса варіантовъ, написанныхъ и выброшенныхъ сценъ, дополненій.
Комедія «Женитьба» передѣлывалась Гоголемъ въ 1834, въ 1835, въ 1838, 1839 и 1840 годахъ. «Ревизоръ» оконченъ впервые въ 1834 году. Одновременно съ театральнымъ сценическимъ текстомъ, разрѣшеннымъ цензурой, Гоголь приготовляетъ «литературный» текстъ пьесы (апр. 1836 г.); затѣмъ поправки слѣдовали во второмъ изданіи и, наконецъ, переработки завершились послѣдней редакціей, надъ которой Гоголь трудился съ марта 1841 года по 15 Іюля 1842 года[4].
При такой тщательности работы, комедіи Гоголя являются самыми совершенными его произведеніями какъ со стороны формы, такъ и по содержанію.
Мы не станемъ останавливаться долго на намѣреніяхъ самого писателя и задачахъ, которыя онъ себѣ ставилъ. Едва ли можно серьезно говорить о тѣхъ высоко нравственныхъ и добродѣтельныхъ соображеніяхъ, которыми Гоголь пытается защитить свои произведенія и въ особенности «Ревизора» отъ нападокъ оффиціальнаго міра и оффиціозной. прессы его времени.
Быть можетъ, Гоголь и искренно говоритъ о символическомъ значеніи безсмертной комедіи, — о духовномъ городѣ, нашей душѣ, раздираемой страстями, какъ нерадивыми чиновниками, обворовывающими казну (т. е. нашу душу), о ревизорѣ, который ждетъ насъ у дверей гроба, и Хлестаковѣ, который есть наша вѣтреная совѣсть свѣтская, продажная, обманчивая («съ Хлестаковымъ подъ руку ничего не увидишь, въ душевномъ городѣ нашемъ»). Но съуживать значеніе комедіи Гоголя на основаніи словъ автора совершенно не возможно. Общественное значеніе «Ревизора» понималъ и самъ авторъ. Не даромъ онъ отказался отъ болѣе опасной темы: «Владимиръ 3-ей степени» и благоразумно перекочевалъ, въ уѣздный городъ.
Конечно, Гоголь былъ человѣкомъ вполнѣ лояльнымъ по своимъ политическимъ взглядамъ и часто «не вѣдалъ, что творитъ» въ своей художественной дѣятельности, быть можетъ онъ искренно возмущался обвиненіями въ «либерализмѣ»; но отсюда еще далеко до того, чтобы утверждать, что «Ревизоръ» былъ апологіей правительственной бдительной власти потому что «однимъ изъ незримыхъ дѣйствующихъ лицъ» комедіи было недремлющее око власти.
Унтеръ-офицерскій жандармъ, олицетворяющій собою рокъ, навелъ панику на городничаго и чиновниковъ. Самъ Гоголь торопится подчеркнуть это, влагая въ театральномъ разъѣздѣ въ уста какого то «синяго армяка» благонамѣренныя рѣчи: «небось, прыткіе были воеводы, а всѣ поблѣднѣли, когда пришла царская расправа».
Но мы не можемъ не заподозрить Гоголя въ нѣкоторой долѣ цензурной увертливости и оппортунизмѣ. Онъ прежде всего спасаетъ и защищаетъ свое дѣтище отъ цензурныхъ громовъ. Быть можетъ «синій армякъ» и сдѣлалъ благонамѣренный выводъ изъ пьесы Гоголя, но публика въ самыхъ широкихъ ея кругахъ понимала пьесу иначе. Только публика первыхъ представленій, состоявшая, по мѣткому замѣчанію артиста Щепкина, на половину изъ берущихъ, а наполовину изъ дающихъ, возмущалась и негодовала. Публика же послѣдующихъ представленій восхищалась пьесой и рукоплескала автору за одно съ лучшими представителями русской интеллигенціи какъ западническаго, такъ и славянофильскаго толка.
Императоръ Николай I былъ совершенно правъ, когда сказалъ по поводу «Ревизора»: «тутъ всѣмъ досталось, а болѣе всего мнѣ». Только сознаніемъ своего громаднаго всемогущества можно объяснить снисходительное отношеніе къ пьесѣ Государя; но чиновничество зачуяло въ ней своего врага. Постановка такой комедіи поистинѣ была чудомъ въ вѣкъ приниженности и взяточничества, въ вѣкъ широко разцвѣтшей системы «оффиціальнаго мѣщанства» (Ивановъ Разумникъ). Для каждаго было ясно, что пьеса затронула самыя глубокія язвы русской государственной жизни. Ужасная правда административной системы вскрывалась шагъ за шагомъ въ каждой сценѣ, въ каждомъ монологѣ, въ отдѣльныхъ фразахъ, сдѣлавшихся безсмертными!
«Не по чину берешь!» — да вѣдь это окликъ, которымъ раскрыта вся ужасающая глубина бюрократическаго растленія нравовъ; одной этой фразой охарактеризована цѣлая система.
Пусть «синій армякъ» ушелъ изъ театра успокоеннымъ и удовлетвореннымъ; но проницательный обыватель умѣлъ разобраться въ текстѣ комедіи болѣе вдумчиво и глубоко: на помощь ему являлся его жизненный опытъ. Признанія городничаго — «трехъ губернаторовъ обманулъ, — да что губернаторовъ»… звучали весьма не двусмысленно и давали основанія ожидать благополучнаго исхода и новой ревизіи. Самый пріѣздъ ревизора изъ Петербурга въ маленькій уѣздный городишко является подъ сомнѣніемъ. Чего было ему скакать въ глухое мѣстечко, въ которое хоть три дня скачи, не доскачешь до административнаго центра. И если тотъ, ревизоръ, котораго возвѣстилъ жандармскій унтеръ-офицеръ, и не помилуетъ чиновниковъ, то только по случайной причинѣ, — потому что на несчастьѣ карманы чиновниковъ были уже изрядно опустошены Хлестаковымъ.
Наконецъ, та легкость, съ которой «фитюлька» Хлестаковъ былъ принятъ и могъ быть принятъ за значительное лицо, наводящее страхъ даже на Государственный Совѣтъ, — свидѣтельствуетъ о полномъ упадкѣ чувства законности и вѣры въ законность и правомѣрность жизни. Все казалось возможнымъ въ Петербургѣ. И «фитюлька» могъ быть значительнымъ лицомъ. Была-бы протекція. При протекціи и Сквозникъ-Дмухановскій мечтаетъ о генеральскомъ чинѣ и «кавалеріи».
Общественное значеніе комедіи «Ревизоръ» громадно и, конечно, далеко превосходитъ намѣренія автора.
Художественное творчество имѣетъ свою логику и психологію. На Гоголѣ мы видимъ съ поразительной очевидностью, насколько поэтъ и художникъ иногда стоитъ выше мыслителя. Въ мыслителѣ говоритъ только одна душевная сила — умъ. Въ художникѣ вибрируетъ вся душа его, говоритъ весь человѣкъ съ пламеннымъ чувствомъ, яркой фантазіей, живымъ воображеніемъ, дѣйствуетъ подсознательная и инстинктивная сторона мышленія, обнаруживается великая тайна творчества.
Но художественные образы, созданные Гоголемъ, обусловлены, быть можетъ, неосознаннымъ, но глубоко философскимъ предчувствіемъ идеи «призрачности» той жизни, которую вели русскіе люди эпохи оффиціальнаго мѣщанства и всеторжествующей пошлости. Смѣхъ Гоголя, безсознательно для самаго писателя, озарилъ темныя бездны новымъ свѣтомъ;, но какъ бы ни ничтожно было политическое и умственное развитіе Гоголя, для него не оставалось чуждымъ и непонятнымъ общественное значеніе его сатиры.
Въ дополненіи къ «Развязкѣ Ревизора», написанномъ во второй половинѣ 1847 года, есть нѣсколько страницъ, изъ которыхъ видно, что Гоголь не очень-то настаивалъ на своемъ морально-аллегорическомъ истолкованіи комедіи. Одинъ изъ собесѣдниковъ, выведенныхъ въ этомъ дополнительной!" отрывкѣ развязки, — Петръ Петровичъ, возражая Михаилу Михаиловичу, говоритъ:
— Все то, что вы говорите, краснорѣчиво; но гдѣ вы здѣсь нашли подобіе? Какое сходство Хлестакова съ вѣтреной свѣтской совѣстью, или настоящаго ревизора съ настоящей совѣстью? И Михаилъ Михаиловичъ торопится отвѣтить:
— «…Я вамъ впередъ сказалъ, — что авторъ не давалъ мнѣ ключа, я предлагаю вамъ свой.
Авторъ, еслибы даже и имѣлъ эту мысль, то и въ такомъ случаѣ поступилъ бы бурно, если бы ее обнаружилъ ясно! Комедія тогда бы сбилась на аллегорію, могла бы изъ нея выйти какая нибудь блѣдная, нравоучительная проповѣдь».
Это замѣчательное признаніе, — почему то упущено критикой. И дальше тотъ-же Михаилъ Михаиловичъ, за которымъ несомнѣнно скрывается и самъ авторъ, говоритъ еще опредѣленнѣе.
« — Нѣтъ, его дѣло было изобразить просто ужасъ отъ безпорядковъ вещественныхъ не въ идеальномъ городѣ, а въ томъ, который на землѣ, собрать въ кучу все, что есть похуже въ нашей землѣ, что бы его поскорѣе увидали и не считали бы этого за то необходимое зло, которое слѣдуетъ допустить и которое также необходимо среди добра, какъ тѣнь на картинѣ. Его дѣло изобразить это темное такъ сильно, что бы почувствовали всѣ, что съ нимъ надобно сражаться, что бы кинуло въ трепетъ зрителя, и ужасъ отъ безпорядковъ пронялъ бы его на сквозь всего… А это уже наше дѣло выводить нравоученье. Мы, славу Богу, не дѣти!»
Этими словами Гоголь утверждаетъ громадное общественное значеніе за своей комедіей и признаетъ чисто публицистическіе выводы изъ своего творчества.
Но, конечно, не намѣреніями автора опредѣляется высокохудожественное и общественное значеніе комедіи, а исключительнымъ талантомъ писателя и тѣмъ, какъ выявилъ онъ свой талантъ.
III.
правитьКомедія «Ревизоръ» совершеннѣйшее произведеніе міровой литературы.
Глубокая философская мысль заложена въ основу творчества Гоголя, мысль о ничтожествѣ той жизни, которой живутъ русскіе люди, чиновники и дворяне, въ атмосферѣ идейнаго мѣщанства, утробной сытости и полнаго отсутствія идеаловъ. Эту философскую сторону произведеній подмѣтилъ и выяснилъ въ свое время еще Бѣлинскій.
Затѣмъ второй заслугой Гоголя является высокохудожественное проникновеніе Гоголя въ жизнь какъ въ бытовомъ, такъ и психологическомъ отношеніяхъ.
Гоголь реалистъ, но въ особомъ, лучшемъ и высшемъ значеніи этого слова. Онъ не особенно церемонится съ бытомъ въ его вещественныхъ чертахъ. О фотографической точности Гоголь не заботится. У него уѣздный городъ не то малорусскій, не то великорусскій. Купцы — великоруссы. А фамиліи Сквозника-Дмухановскаго, Добчинскаго, Бобчинскаго, Чептовича, Варховинскаго переносятъ насъ въ Украйну или Литву. Хлестаковъ ѣдетъ изъ Петербурга въ Саратовскую губернію, а попадаетъ въ городъ, гдѣ мясо продаютъ Холмогорскіе купцы. Многіе детали явно преувеличены или шаржированы: едва ли даже у смотрителя Хлопова да и многихъ другихъ чиновниковъ глухого городка могли быть взяты «взаймы» значительныя суммы по двѣсти и триста рублей; едва-ли Хлестаковъ могъ бы сказать, что онъ написалъ и «Московскій телеграфъ» и «женитьбу Фигаро» и «Роберта Дьявола» и т. д. Но есть какая то внутренняя правда во всѣхъ преувеличеніяхъ и неточностяхъ письма Гоголя.
Ему важно правдоподобное, — психологически, а не фактически возможное, ему цѣнна сущность жизненнаго явленія, его внутренній комизмъ, его ужасная, т. е. трагическая природа. И Гоголь обладаетъ въ высокой степени этимъ даромъ прозрѣнія жизни. Однимъ штрихомъ иногда схватываетъ онъ типичное и важное въ жизни. Одной фразой высѣченной унтеръ-офицерской жены — «мнѣ отъ своего счастья неча отказываться» — Гоголь вырисовываетъ передъ нами громадное общественное бѣдствіе рабской жизни: приниженность личности, отсутствіе человѣческаго достоинства, уваженія къ самому себѣ.
«Не почину берешь» — «и веревочка въ дорогѣ пригодится», именины на Антона и Онуфрія, борзыя щенки, жалобы Хлопова на службу по просвѣщенію, характеристика суда, учителей, знаменитыя двѣ крысы — это все настоящія художественныя и общественныя откровенія. Образы, созданные творчествомъ Гоголя, глубоко правдивы въ своемъ существѣ, человѣчны и жизненны. Мы видимъ героевъ Гоголевской комедіи, какъ живыхъ. Каждое слово, каждое движеніе ихъ души, каждый шагъ ихъ на сценѣ — тоже своего рода откровенія. Ничего лишняго и никакого недохвата. Съ необыкновеннымъ мастерствомъ рисуетъ намъ Гоголь своихъ героевъ такъ правдиво и съ такой исчерпывающей полнотой, что мы словно знаемъ всю ихъ жизнь отъ пеленокъ и до могильнаго савана. Они всѣ, какъ на ладони. Они живутъ, движутся, говорятъ, каждый по своему, всѣ согласно требованіямъ психологической цѣлесообразности и внутренней правды. Ни тѣни тривіальнаго, вымученнаго, каррикатурнаго, не смотря на внѣшнія каррикатурныя черты. Все — сама жизнь, схваченная сквозь призму высоко поэтической души безсознательнаго философа и геніальнаго художника. Внѣшне благообразная жизнь была вѣдь по существу «ужасомъ» и фарсомъ. Типы, созданные Гоголемъ, поражаютъ насъ полнотой, всесторонностью захвата, — глубоко художественной объективностью письма, своеобразной внутренней самобытностью.
Языкъ дѣйствующихъ лицъ мѣткій, красочный, ярко индивидуальный. Онъ настолько характеренъ для каждаго лица, что можно сразу узнать по одной фразѣ, кто говоритъ, кому принадлежитъ сказанная фраза.
Къ этимъ внутреннимъ достоинствамъ драматическихъ произведеній Гоголя остается прибавить блестящую внѣшнюю форму и исключительную по совершенству технику драмы. «Ревизоръ» — безупречнѣйшее произведеніе сцены съ точки зрѣнія сценическихъ требованій и структуры пьесы. Это образцовое созданіе драматическаго искусства по всѣмъ правиламъ теоріи драмы, какъ ее понимали до Чехова.
«Ревизоръ» это само движеніе, — внутреннее и внѣшнее, — это воплощеніе принциповъ дѣйствія. За изъятіемъ сценъ, задерживающихъ движеніе, и потому выкинутыхъ самимъ. Гоголемъ, все остальное поражаетъ стремительностью и цѣлесообразностью дѣйствія. Все вытекаетъ одно изъ другого, все нужно, все занимательно, все подвигаетъ вперёдъ, каждая предыдущая сцена подготовляетъ послѣдующую съ. необходимостью законовъ природы. Совершенно правъ Бѣлинскій, что въ «Ревизорѣ» нѣтъ лучшихъ сценъ, потому что нѣтъ худшихъ.
Стремительное развитіе дѣйствія не только является причиной все растущаго интереса къ пьесѣ, но и естественнымъ условіемъ ея жизненности и правдивости
Нужна извѣстная психологическая обстановка для того, что бы допустить правдоподобность невѣроятнаго сцѣпленія обстоятельствъ, создавшихъ успѣхъ Хлестакова. И Гоголь создаетъ эту обстановку мастерски.
Стоитъ только припомнить, какъ наростаютъ событія въ первомъ актѣ «Ревизора».
Извѣстіе о ревизорѣ, разказъ о двухъ крысахъ, затѣмъ непріятное размышленіе о возможной внезапности его появленія, настраивающее очень нервно («аподать сюда ЛяпкинаТяпкина!»), стремительное появленіе почтмейстера, увеличивающее волненіе, еще болѣе стремительное выступленіе Бобчинскаго и Добчинскаго, ихъ разсказъ, завершающійся неожиданнымъ и заключительнымъ, что «онъ то и есть ревизоръ» — все это идетъ одно за другимъ съ такой ошеломляющей быстротой, что правдивость невѣроятнаго происшествія уже не возбуждаетъ въ зрителѣ никакого сомнѣнія.
Въ техническомъ отношеніи «Ревизоръ» своего рода сценическій chef d’oeuvre.
Интересна эта пьеса и еще въ одномъ чисто сценическомъ отношеніи: она даетъ роли самому полному составу труппы. Въ ней есть что дѣлать актерамъ всѣхъ амплуа. Гоголь не забылъ никого въ труппѣ, — отъ мальчишки въ трактирѣ и кончая дряхлымъ старикомъ Ростаковскимъ. Въ прежнее время труппы такъ и набирались антрепренерами по двумъ пьесамъ — по «Горе отъ ума» и «Ревизору». Если въ труппѣ находились артисты на всѣ роли этихъ комедій, труппа считалась составленной правильно, полно, и могла, играть любыя пьесы мірового репертуара.
IV.
правитьТо, что сказано нами о «Ревизорѣ», можетъ быть почти всецѣло отнесено и къ другимъ драматическимъ произведеніямъ Гоголя, конечно, только съ ограниченіемъ размѣровъ художественнаго и общественнаго значенія другихъ его пьесъ. «Лакейская» глубоко правдивая картина жизни барской дворни. «Игроки» превосходны и въ техническомъ и бытовомъ отношеніи этюдъ изъ жизни шуллеровъ. «Тяжба», «Утро дѣлового человѣка» — вводятъ насъ въ міръ петербургской бюрократіи. «женитьба» даетъ намъ рядомъ и галлерею типовъ чиновниковъ, купеческій бытъ, впервые открытый Гоголемъ. Въ этомъ послѣднемъ отношеніи Гоголь является предшественникомъ и учителемъ Островскаго.
Комедіи Гоголя — комедіи характеровъ прежде всего. Внѣшне смѣшное играетъ въ нихъ ничтожную роль (нашлепка на носу у Бобчинскаго, коробка на головѣ у городничаго и т. д.). Но зато внутренній истинный комизмъ его творчества глубокъ и мѣтокъ.
Гоголь зналъ человѣка, понималъ русскую жизнь. Созданная имъ галлерея русскихъ типовъ чрезвычайно велика: ни одинъ позднѣйшій русскій писатель не можетъ сравниться съ нимъ въ этомъ отношеніи. Во всѣхъ произведеніяхъ не менѣе геніальнаго Л. Н. Толстого нельзя насчитать столько вѣчныхъ типовъ, ставшихъ ходячей монетой общественнаго духовнаго обмѣна, сколько ихъ только въ драматическихъ произведеніяхъ Гоголя.
Остается еще отмѣтить «Театральный разъѣздъ» Гоголя, пьесу, которая до сихъ поръ не ставилась, и въ которой Гоголь эскизно набросалъ цѣлую галлерею типовъ русской театральной публики. Мы убѣждены, что эта пьеса могла бы имѣть большой успѣхъ на сценѣ, и остается пожалѣть, что о ней не вспомнили даже ко дню столѣтняго юбилея Гоголя.
Русскій театръ можетъ гордиться Гоголемъ, какъ величайшимъ драматургомъ, и ни одинъ русскій писатель не имѣлъ на сценѣ такого прочнаго и неувядающаго и вполнѣ заслуженнаго успѣха, какъ тотъ, который и до сихъ поръ имѣетъ Гоголь.
Для постановки его пьесъ сложились уже вполнѣ прочныя традиціи, и лучшими выразителями и блюстителями этихъ традицій является труппа Александринскаго театра. Въ этомъ отношеніи попытка Московскаго художественнаго театра порвать со всѣми традиціями и поставить «Ревизора» по новому должна быть признана не вполнѣ удачной. При всемъ нашемъ преклоненіи передъ москвичами и ихъ любовью къ искусству, приходится сказать, что они нашли геніальныя разрѣшенія трудной задачи постановки на сценѣ новой чеховской драмы, но утеряли ключъ къ постановкѣ старыхъ цьесъ. Главная ихъ ошибка — въ замедленіи темпа дѣйствія въ «Ревизорѣ», въ задержкѣ его ненужными деталями, передвиженіями, излишними подробностями mise`tn scéne’ы и въ полномъ отказѣ отъ того хорошаго, что выработано было болѣе чѣмъ полувѣковой работой русскаго театра.
Нельзя не поставить въ вину театру и недостатокъ уваженія къ прямымъ указаніямъ Гоголя. Хлестакова въ «Ревизорѣ» москвичей вовсе нѣтъ. Чуднаго Гоголевскаго языка тоже нѣтъ благодаря плохой читкѣ г. Уралова и нѣкоторыхъ другихъ исполнителей. Слишкомъ видно о рѣжетъ глазъ старанье поставить все по новому, не воспользовавшись ни одной деталью хорошаго стараго, Бытъ заслонилъ идею произведенія, а Гоголь не бытовикъ, и не бытомъ интересовался, а его сущностью…