Глухая рознь (Шеллер-Михайлов)/ДО

Глухая рознь
авторъ Александр Константинович Шеллер-Михайлов

Опубл.: 1897. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера. ТОМЪ ПЯТНАДЦАТЫЙ. Приложенія къ журналу «Нива» на 1905 г. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА

1905.

ГЛУХАЯ РОЗНЬ.

ПОВѢСТЬ.

I.

Пасторъ Флинтъ, по обыкновенію, серьезный, сдержанный и методичный, первый поднялся съ мѣста и тѣмъ самымъ подалъ знакъ остальнымъ присутствовавшимъ на семейномъ музыкальномъ вечерѣ у господъ Семпель, что пора дать отдыхъ и хозяевамъ. Началось двиганье стульевъ, зашуршали дамскія юбки. Было всего одиннадцать часовъ. Но пасторъ Флинтъ зналъ, что въ семьѣ Семпель въ этотъ насъ въ обыкновенные дни всѣ уже расходятся по своимъ комнатамъ и въ домѣ водворяется тишина. Эта тишина была необходима, такъ какъ самъ коммерціи совѣтникъ Оттонъ Августовичъ Семпель съ одиннадцати часовъ принимается за работу и проводитъ за нею ночь до трехъ, до четырехъ часовъ.

— Главное, берегите свое здоровье! — наставительно проговорилъ пасторъ Флинтъ, почтительно пожимая руку уважаемаго хозяина.

Семпель, маленькій, кругленькій человѣкъ съ рѣденькини бѣлесоватыми волосами на головѣ и такими же баками въ видѣ растрепанныхъ жиденькихъ мочалочекъ, только вздохнулъ.

— Журить, журитъ, господинъ пасторъ, нужно Отто: работаетъ сверхъ силъ! — замѣтила, тоже прощаясь съ пасторомъ Флинтомъ, сѣдоволосая жена Семпеля, грузно опираясь на свои костыли и съ выраженіемъ обожанія взглянувъ на мужа добрыми, старушечьими, слегка слезящимися глазами.

У нея, такого же крошечнаго и толстенькаго созданія, какъ ея мужъ, давно была отнята одна нога, а другая плохо служила ей, и потому она ходила на костыляхъ.

— Да, да, Грета, я и берегу себя, берегу для васъ! — мягко и ласково сказалъ мужъ, привѣтливо кивая головой и грустно улыбаясь въ ея сторону.

Къ нему и къ хозяйкѣ въ это время подходили уже другіе гости, изысканно и чопорно благодаря хозяевъ за доставленное имъ удовольствіе и откланиваясь.

— Вашъ Янъ Оттоновичъ играетъ очаровательно, и сколько души! — слышались со всѣхъ сторонъ комплименты, и любезные хозяева конфузливо благодарили и въ то же время сіяли отъ счастья, отъ гордости за своего сына.

Онъ же, виновникъ этихъ похвалъ, тоже маленькій бѣлобрысенькій человѣчекъ не то лѣтъ двадцати-пяти, не то лѣтъ шестнадцати, съ блѣдно-желтымъ, покрытымъ, какъ у старика, мелкими морщинками лбомъ, но еще безъ признаковъ растительности на зарумянившемся теперь отъ возбужденія лицѣ, влюбленными глазами слѣдилъ за высокой и стройной брюнеткой, стоявшей около пожилой, но, видимо, молодящейся дамы съ обрюзгшимъ и помятымъ лицомъ, разсыпавшейся передъ хозяевами въ приторныхъ и преувеличенныхъ похвалахъ таланту ихъ сына.

— Главное, главное, эта душа въ игрѣ! Клавиши просто говорятъ у него подъ руками!

— О, Марья Алексѣевна, вы такъ снисходительны! — конфузливо благодарили хозяева.

Молодой піанистъ, кажется, готовъ былъ крикнуть красавицѣ-брюнегкѣ: «да что же вы-то ничего не прибавите къ похваламъ своей матери!» Но она упорно молчала, и только глаза ея выразительно торопили мать скорѣе покончить и всякія похвалы, и прощанье…

— Какая одуряющая скука — эти чопорные музыкальные вечера у Семпель! — воскликнула юная брюнетка, едва она съ матерью очутилась на улицѣ. — И они еще могутъ говорить, что у нихъ ist so gemütlich!

Не слушая ея и съ волочащимся по грязи подоломъ переходя площадь, такъ какъ у подъѣзда не было извозчиковъ, мать холодно и сухо замѣтила:

— Самое худшее — это то, что и съ веселыхъ, и со скучныхъ вечеровъ мы должны таскаться на наемныхъ извозчикахъ на Петербургскую сторону, какъ кухарки.

Дочь понимала, что это упрекъ не ея адресу, такъ какъ «выѣзды» дѣлались хотя и противъ ея воли, но исключительно для нея, иначе говоря, для выдачи ея замужъ.

Ничего не отвѣчая на слова матери, она не безъ ироніи опросила:

— Говорятъ, Оттонъ Августовичъ — сынъ крестьяниначухонца, подкинутый кому-то еще ребенкомъ?

Мать, въ свою очередь, поняла, что въ словахъ дочери ей посылается укоръ за то, что она, чванившаяся своимъ дворянскимъ происхожденіемъ и генеральскимъ званіемъ, видимо, желаетъ породниться съ внукомъ какого-то мужикачухонца. Она сухо отвѣтила:

— Не знаю, кто былъ отецъ Семпеля… Оттонъ же Августовичъ — дѣйствительный статскій совѣтникъ, а ихъ Янъ кончилъ курсъ гдѣ-то съ чиномъ… Въ какомъ чинѣ они тамъ кончаютъ?

— Да, да, кончилъ, — подтвердила дочь и нервно засмѣялась. — Какъ жаль, что у него отъ занятій такъ порѣдѣли волосы… Впрочемъ, онъ занимался удивительно усидчиво! другіе кончали курсъ къ восемнадцати годамъ, а онъ учился вплоть до двадцати трехъ лѣтъ…

Мать перебила ее раздражительнымъ восклицаніемъ, переходя площадь:

— Ахъ, Боже мой, мы опять попали въ какое-то болото! Недостаетъ только того, чтобы я слегла и умерла отъ простуды. Когда-нибудь это и случится… съ музыкальнаго вечера на кладбище!

Садясь, наконецъ, на дрожки, уже на другомъ концѣ площади, и мать, и дочь одновременно обратили вниманіе на окна бель-этажа, гдѣ находилась квартира семейства Семпель, и замѣтили, что тамъ гасились свѣчи и лампы. Онѣ еще не успѣли отъѣхать, какъ огни погасли во всѣхъ окнахъ, кромѣ двухъ оконъ кабинета Оттона Августовича.

II.

— Нашъ мальчикъ сегодня такъ счастливъ: его столько хватили! — проговорилъ Оттонъ Августовичъ женѣ, простившись съ порозовѣвшимъ отъ счастія сыномъ и готовясь перейти въ свой кабинетъ. — Марія Алексѣевна сказала правду, что въ его игрѣ много души, если не таланта.

— «Прекрасной» души, Отто! — подчеркнула Маргарита Ивановна. — И просто становится обиднымъ, что не всѣ люди способны это понять…

— Ты объ Ольгѣ Владиміровнѣ? — спросилъ Семпель вскользь.

— Ну, да!.. Хоть бы одно привѣтливое слово, хоть бы одна улыбка!.. Мальчикъ такъ жаждетъ этого.

— Ты предубѣждена противъ нея! Она дѣвушка, достойная всякаго уваженія!

— Кто не цѣнить моего сына, тотъ не можетъ быть моимъ другомъ!

— Она еще такъ мало его знаетъ, Грета! А поступать легкомысленно не въ ея правилахъ.

— Да развѣ его надо хорошо знать, чтобы узнать его прекрасную душу? — воскликнула старушка. — Его душа на ладони и прозрачна, какъ хрусталь.

Мужъ и жена поцѣловались на прощаньи. Она тяжело заковыляла въ свою спальню, онъ прошелъ заниматься въ свой кабинетъ.

Снявъ съ себя бережно парадный сюртукъ, Семцель облачился въ свой домашній люстриновый жакетъ и присѣлъ къ большому письменному столу, заваленному дѣловыми бумагами. За этимъ столомъ онъ проработалъ сорокъ пять лѣтъ. Сколько бумагъ онъ сначала переписалъ, потомъ составилъ, далѣе подписалъ тутъ! А сколько безсонныхъ ночей придется провести еще у этого стола? Ему припомнился совѣтъ пастора Флинта: «берегите свое здоровье!» Должно-быть, это воспоминаніе пришло ему въ голову потому, что, садясь за свой старый рабочій столъ, онъ опять почувствовалъ сегодня удушье. Онъ нѣсколько минутъ не могъ приняться за работу и долженъ былъ откинуться на спинку кресла, запрокинувъ немного голову. Это положеніе всегда нѣсколько облегчало его страданіе. Сперва говорили, что у него простая астма; потомъ стали подозрѣвать грудную жабу. Но серьезно лѣчиться ему было некогда. Работы было много, а онъ могъ жить только до тѣхъ поръ, пока работалъ. Въ этомъ онъ былъ глубоко убѣжденъ. Онъ давно затвердилъ и запечатлѣлъ въ своемъ сердцѣ слова Библіи, лежавшей постоянно на его столѣ: «Im Schweiss deines Angesichts sollst du dein Brod essen, bis dass du wieder zu Erde w rdest, davon du genommen bist!»

— Чухна! чухна! — дразнили его товарищи въ училищѣ. — Гдѣ твой лайба? Почемъ салака?

И онъ конфузился, робѣлъ и, вѣроятно, отъ волненія, плохо отвѣчалъ учителямъ. Нѣкоторые изъ нихъ, не имѣя ни возможности, ни желанія заниматься психологіей ребенка, тоже не то насмѣшливо, не то дружески корили его:

— Эхъ ты, непонятливый чухонецъ!

Мало-по-малу, онъ привыкъ къ тому, что кличка «чухонецъ» почти такая же позорная, какъ клички «жидъ», «татаринъ» и что онъ дѣйствительно болѣе тупъ и несообразителенъ, чѣмъ его другіе товарищи съ русской смекалкой. съ французской развязностью или съ нѣмецкой усидчивостью. Его пріемные родители, взявшіе его только потому, что онъ остался круглымъ сиротою, послѣ того какъ умерла его мать и съ горя повѣсился его угрюмый, неразговорчивый отецъ-чухонецъ, были формально набожными, разсудочно человѣколюбивыми и узко честными нѣмцами. Они сочли своимъ долгомъ взять сироту, сына своего деревенскаго кучера и коровницы; они, будучи бездѣтными, рѣшились даже держать его, какъ сына, не въ людской, а въ своихъ комнатахъ; они вмѣнили себѣ въ обязанность дать ему серьезное образованіе, чтобы онъ, не имѣющій ни кола, ни двора, могъ потомъ зарабатывать хлѣбъ. Но нѣжной ласки, сердечности въ отношеніи къ нему они не могли ему дать. Когда онъ приносилъ домой дурные баллы, они морщились и соображали:

— Это раса сказывается! Наша Грета моложе его, а какъ легко ей все дается!

Грета была тоже сиротой, ихъ пріемышемъ-племянницей. И Отто слышалъ при этомъ:

— Ты долженъ работать до поту въ лицѣ, если Богъ не далъ тебѣ быстрой сообразительности и никакихъ талантовъ!

«Чухонецъ» — тайкомъ вздыхалъ Отто и упорно корпѣлъ-корпѣлъ надъ работой. Онъ надѣялся на одно свое чухонское упорство. Онъ зналъ, что это качество у него есть, такъ какъ про него говорили: «упрямъ, какъ чухна!» Это даже послужило лишнимъ предлогомъ для шутокъ. Разъ какъ-то учитель сказалъ:

— Ты, Семпель, упрямъ, какъ истый чухна!

Одинъ изъ маленькихъ зубоскаловъ съ напускнымъ простодушіемъ неожиданно спросилъ у учителя:

— А изъ животныхъ, Николай Петровичъ, кто упрямѣе всѣхъ?

— Извѣстно, оселъ, — отвѣчалъ пойманный врасплохъ учитель и тутъ же разсердился: — Глупые вопросы задаешь… Баллъ вотъ за поведеніе сбавлю!

Но слово было уже сказано и всѣ начали говорить:

— Онъ упрямъ, какъ Семпель или какъ оселъ!

Только маленькая Грета и не понимала того, что онъ, ея румяный и голубоглазый любимецъ Отто, — чухонецъ. Должно-быть, ради этого онъ и благоговѣлъ передъ нею. Онъ уже служилъ въ большомъ частномъ банкѣ, когда умерли его пріемные родители.

— Отто, я теперь совсѣмъ одна на свѣтѣ. — сказала ему Грега, заливаясь слезами.

— А я-то? Развѣ я не съ тобой? — отвѣтилъ онъ, изумляясь, что она забиваетъ о немъ.

— Теперь же намъ нельзя жить вмѣстѣ. Мы чужіе, Отто, — печально пояснила она.

Онъ опустилъ голову: да, они чужіе; мало того, онъ даже не нѣмецъ, а чухонецъ, какой-то мужикъ Семпель, тогда какъ она — фрейлейнъ Шварцъ-фонъ-Шиллинггофъ.

— Если бы ты любилъ меня, конечно, конфузливо начала она, теребя платокъ, и остановилась.

— Грета, да я боготворю тебя! — воскликнулъ онъ съ жаромъ.

Она покраснѣла еще болѣе, окончательно сконфузилась и не могла продолжать.

— Грета, ты хотѣла что-то сказать, — робко напомнилъ онъ, видя, что она молчитъ.

— Я хотѣла сказать… Только ты не думай обо мнѣ дурно, — въ замѣшательствѣ начала она. — Я хотѣла сказать, что, конечно, мы могли бы не разставаться, если бы были мужемъ и женою…

Такъ произошло ихъ объясненіе въ любви. Они поженились.

III.

Сорокъ пять лѣтъ прошло съ той поры, какъ Отто Августовичъ назвалъ Маргариту Ивановну своею женою и сѣлъ работать за этотъ столъ, доставшійся ему вмѣстѣ съ нею въ наслѣдство отъ его пріемныхъ родителей, а казалось, что это было вчера. По крайней мѣрѣ, его упорство въ работѣ и ихъ взаимная любовь остались такими же, какими были и прежде. Правда, его положеніе въ обществѣ перемѣнилось: мелкій конторщикъ дослужился до званія члена правленія банка, былъ коммерціи совѣтникъ и имѣлъ чинъ дѣйствительнаго статскаго совѣтника, но не измѣнился взглядъ на него у окружающихъ.

— Семпель усердный работникъ! — говорили про него прежде и то же говорятъ теперь.

Какъ и прежде, такъ и теперь — если ощущается какой-нибудь видный постъ — никто и не думаетъ называть его въ числѣ кандидатовъ на этотъ постъ. Если бы кто-нибудь сказалъ, что на постъ директора банка прочатъ Семпеля — это сочли бы шуткой дурного тона. Напротивъ того, имя его навертывалось на языкъ всѣмъ, когда нужно было назначить дѣлопроизводителя какой-нибудь новой комиссіи или послать кого-нибудь на щекотливую и сложную ревизію въ отдаленномъ захолустьѣ.

— Семпель съ этимъ справится! — говорили люди и шутливо прибавляли: — онъ можетъ работать въ сутки двадцать четыре часа и еще нѣсколько минутъ!

Его упорство извѣстно было всѣмъ; его честность стояла выше всякихъ подозрѣній. Семпель отличался крайнею скромностью, и когда ему приходилось непремѣнно куда-нибудь являться въ парадной формѣ, всѣ удивлялись:

— Однако сколько онъ орденовъ и звѣздъ за благотворительность нахваталъ!.. Впрочемъ, онъ, кажется, чуть ли ужъ не тайный совѣтникъ.

А Семпель, по минованіи надобности, спѣшилъ снять парадный мундиръ и ордена, облачался въ свой рабочій люстриновый жакетъ и садился за свой рабочій столъ…

Такимъ образомъ сложилась его служебная карьера: она шла безъ скачковъ, ровно и неизмѣнно, вчера, какъ сегодня. Характеръ его семейной жижи тоже не измѣнился; Семпель всегда чувствовалъ себя счастливѣйшимъ мужемъ. И тутъ были событія, были перемѣны, но всѣ онѣ миновали и исчезали, какъ что-то внѣшнее, какъ исчезаютъ круги съ зеркальной поверхности воды, образовавшіеся на время отъ брошеннаго въ нее камня

— Его Грета была нѣсколько разъ матерью, и нѣсколько разъ мужъ и жена оплакивали преждевременно, ранѣе году, умиравшихъ дѣтей. Наконецъ, у нихъ родился Янъ и, къ ихъ великой радости, пережилъ роковой годовой возрастъ. Его жизнь дорого стоила Маргаритѣ Ивановнѣ. У нея сперва отнялись ноги, потомъ ей и вовсе пришлось лишиться одной, ноги. Но счастье мужа и жены не поколебалось ни на минуту. Можно было даже сказать, что со времени рожденія Яна они стали еще счастливѣе, а со времени несчастія съ ногами Маргариты Ивановны привязанность ихъ другъ къ другу стала еще нѣжнѣе, получила какой-то трогательный оттѣнокъ.

Мальчикъ былъ весь въ отца.

— Въ немъ я чувствую свое возрожденіе! — говорилъ Отто Семпель и даже не горевалъ о томъ, что Янъ учился такъ же туго, какъ когда-то учился онъ самъ.

Когда это замѣчали учителя, отецъ говорилъ просто:

— Мнѣ тоже туго давалось ученіе, но и онъ доучится!

И прибавлялъ:

— Я не боюсь за Яна: онъ упорствомъ и настойчивостью, какъ и я, добьется всего.

Когда его предостерегали противъ аристократическаго пансіона, куда онъ хотилъ отдать сына, и говорили о кутежахъ и фанфаронствѣ, онъ только пожималъ плечами:

— Я слишкомъ хорошо знаю Яна и вѣрю въ него, чтобы не бояться ничего.

И онъ не ошибся. Янъ не сбился съ пути. Если что и тревожило въ послѣднее время Оттона Августовича, такъ это то, что онъ самъ начиналъ прихварывать и боялся умереть прежде, чѣмъ Янъ добьется самаго главнаго въ жизни — своего семейнаго счастья. Конечно, Янъ сумѣетъ добиться и этого, — фрейлейнъ Ольга оцѣнитъ его и дастъ ему свое согласіе выйти за него замужъ. Это вполнѣ достойная всякаго уваженія дѣвушка, хорошо воспитанная въ институтѣ, сдержанная по натурѣ, сознательно избѣгающая всякихъ свѣтскихъ развлеченій, съ строгими правилами. Оттонъ Августовичъ давно подмѣтилъ, что его сынъ до безумія влюбленъ въ нее, и упорно неустанно сталъ присматриваться къ ней и изучать ее. Вопросъ былъ важный: Янъ любилъ въ первый разъ и было бы горько, если бы его первая любовь была неудачной. Однако результаты изученія Ольги Владиміровны оказались вполнѣ благопріятными для нея. Правда, она, какъ кажется, не была влюблена въ Яна, но она, какъ умная и разсудительная дѣвушка, конечно, оцѣнитъ его и тогда полюбитъ, а это главное: такія благородно-гордыя дѣвушки, какъ она, разъ полюбивъ, не измѣняютъ, остаются вѣрными до гроба.

— Милая Грета сердится, — проговорилъ онъ вслухъ: — что люди не сразу влюбляются въ ея Яна. Она забываетъ, что не всѣ же могутъ влюбляться такъ, какъ она влюбилась когда-то въ своего чухонца.

Онъ усмѣхнулся, потомъ, глубоко вздохнувъ, принялся за работу и съ грустью подумалъ:

«Только бы мнѣ Господь Богъ послалъ еще эту послѣднюю радость!»

IV.

— Не думаетъ ли, любезный, твой хозяинъ, что мы можемъ сбѣжать? — пренебрежительно говорила Марья Алексѣевна Богуцкая, сидя передъ зеркаломъ въ своей спальнѣ и не оборачиваясь къ стоявшему за ея полуобнаженною спиною молодому мужику, въ смущеніи вертѣвшему въ рукахъ свою фуражку.

— Затѣмъ сбѣжать?.. А такъ какъ сегодня семое число, а за квартеру еще не плачено, — медленно а сбивчиво сталъ объяснять еще неопытный дворникъ, глядя въ полъ.

— Ну, что же изъ этого?.. Ну, седьмое… ну, а завтра будетъ восьмое… Приди десятаго числа и тогда получишь деньги, — пояснила Марья Алексѣевна.

— Такъ-то оно такъ, намъ все равно, мы дворники… Только по контрахту, значитъ, никакъ невозможно позже третьяго числа, а нынеча и то семое, — началъ опять дворникъ, совсѣмъ не зная, что говорить и что дѣлать со своими руками и фуражкой.

— По контракту! по контракту! — передразнила его Марья Алексѣевна, пожимая голыми плечами. — Мало ли какихъ глупостей можно написать въ контрактѣ!

Она, еще не успѣвъ надѣть платья, сидѣла въ корсетѣ передъ туалетомъ и слегка пудрилась, почему и не могла выйти въ кухню, а приказала позвать въ спальню дворника, уже третій день сряду добивавшагося увидѣть ее.

— Что-жъ, — продолжала она насмѣшливо: — мнѣ такъ было и писать государю въ прошеніи, что у меня контрактъ съ твоимъ хозяиномъ? Да это курамъ на смѣхъ!.. Государю писать о такихъ мелочахъ!.. Станетъ онъ вмѣшиваться… Ты пойми, что мнѣ отъ государя должны передать деньги.

— Извѣстно… Откуда же вамъ… — началъ въ смущеніи недоумѣвавшій дворникъ.

— Ну, то-то же! Ты такъ и скажи хозяину: генеральша, молъ, отъ государя ожидаетъ денегъ… А по контракту я цѣлый годъ аккуратно платила.

— Что говорить! — согласился дворникъ. — Не аккуратно бы, такъ, извѣстно, давно выселили бы.

— Выселили бы! Выселили бы!.. Меня выселили бы? Мужикъ! Я не кто-нибудь, я генеральша! Ты забываешься, неотесъ этакій! — вспылила Богуцкая, обернувшись на стулѣ съ тяжело поднимавшейся отъ волненія грудью къ оторопѣвшему дворнику.

Онъ продолжалъ смотрѣть на полъ и вертѣть фуражку: его смущали и обнаженныя плечи генеральши, и ея засыпанное пудрою лицо, какъ выпачканное мукою лицо мельника.

— Чего намъ забываться, — обиженно проворчалъ онъ. — Оченно мы все помнимъ… а такъ какъ ежели хозяинъ спосылаетъ…

— Ну, и ступай къ нему, и скажи ему, что ея превосходительство ждетъ денегъ отъ государя, — слышишь, отъ. государя! — и раньше десятаго числа не уплатитъ. Государь не можетъ дать раньше. Слышишь? — повышая голосъ, внушала она.

— Оченно хорошо мы слышимъ, не оглохли, слава Богу, — протянулъ все еще обиженный дворникъ: — а только порядки у насъ такіе: не платятъ и выселяй! Тоже иные шаромыжники…

— Уйдешь ты? уйдешь ты? — вскрикнула визгливымъ голосомъ Марья Алексѣевна, оскорбленная до глубины души. — Хамъ, истинно хамъ!

Дворникъ, видимо, испугался этого визга и, махнувъ безнадежно шапкой, съ неуклюжею осторожностью пошелъ къ двери, стуча ногами.

Едва ушелъ дворникъ, какъ спальня огласилась истерическими рыданіями. Марья Алексѣевна не имѣла привычки скрывать свои чувства: и хохотала, и плакала всегда на всю квартиру.

Ольга Владиміровна была въ сосѣдней комнатѣ и слышала и весь этотъ разговоръ, и послѣдовавшій за нимъ истерическія рыданія. Она вышивала въ пяльцахъ какую-то подушку и бросила иглу, услыхавъ рыданія матери. Откинувшись на спинку стула, сдвинувъ красиво очерченныя черныя брови и стиснувъ крѣпко зубы, она мрачно устремила глаза въ пространство. Передъ ея воображеніемъ проходили картины ея жизни. Три года прошло съ того времени, какъ она вышла изъ института и какъ умеръ скоропостижно ея отецъ, генералъ Богуцкій. Съ той поры и началась эта пытка. Отъ прежней жизни въ семьѣ остались только полная непрактичность, генеральское чванство, неоплатные долги и завистливая жажда тянуться за богатыми родственниками. Марья Алексѣевна Богуцкая находила единственное спасеніе въ истерическихъ припадкахъ; ея семнадцатилѣтвій сынъ, пажикъ Теодоръ, утѣшалъ себя только тѣмъ, что грубилъ матери и сестрѣ да швырялъ въ лицо служанкѣ невычищенныя или прохудившіяся перчатки. Ольга же Владиміровна, серьезно и разносторонне взвѣшивая и соображая, что будетъ дальше, впадала въ какое-то оцѣпенѣніе, и въ эти минуты ея лицо принимало мрачное выраженіе не то героини трагедіи, не то женщины, готовой на преступленіе. А въ передней ежедневно толкались кредиторы, лавочники, дворники, модистки, слышались укоры, брань, ругательства, непечатныя слова: «Что намъ до вашего благородства — вы намъ наши денежки подайте».

— Позоръ! Позоръ! — шептали блѣднѣвшія губы Ольги Владиміровны, и она цѣпенѣла, тщетно ища исхода.

Идти въ гувернантки, не любя дѣтей, не чувствуя педагогическихъ способностей, не умѣя подлаживаться къ людямъ безъ привычки стоять въ роли старшей служанки? Правда, его положеніе избавитъ ее отъ жизни здѣсь, въ этомъ аду. Но что дастъ этотъ трудъ? Гроши на обувь, на тряпки, и только? А дальше что: скитанья съ мѣста на мѣсто, безъ гроша на черный день, безъ права на отдыхъ? И такъ всю жизнь! всю жизнь! Не больше дастъ и трудъ дѣвушки-канцеляристки. Быть въ этомъ положеніи еще хуже, потому что, живя дома, ежедневно будешь видѣть тѣ же истерики матери и будешь такъ же брезгливо останавливать брата:

— Ты, кажется, скоро начнешь драться съ прислугой!

Изъ-за этого у нихъ идетъ вѣчная война.

Она перебирала всѣ профессіи дѣвушекъ, доступныя институткѣ, не умѣющей даже переводить съ тѣхъ языковъ, которые еще не затрепаны такъ, какъ французскій и нѣмецкій языки, и знающей, въ сущности, очень скверно для роли переводчицы даже родной русскій языкъ. Всѣ эти профессіи продавщицъ, мелкихъ гувернантокъ, жалкихъ учительницъ, переписчицъ, конторщицъ даютъ не средства къ существованію, а только средства пріодѣться такъ, чтобы можно было въ приличномъ нарядѣ, пріискивать исподволь кормильца-мужчину, покуда еще уголъ и ѣда даются въ родительскомъ домѣ. Ея сердце покуда еще не билось любовью, и она уже впередъ презирала и ненавидѣла этого человѣка, который купитъ ее законно или незаконно, пользуясь гѣмъ, что она не можетъ жить, не продавшись кому-нибудь. Но кто этотъ человѣкъ, готовый ее купить? Ухаживателей было много, но каждый изъ нихъ ухаживалъ опасливо, съ оглядкой, боясь попасться въ ловушку — нажить скандалъ незаконной связью съ дѣвушкой изъ общества, или дойти до несчастія законнаго брака съ красивой безприданницей. Содержаніе красивыхъ женщинъ стоитъ особенно дорого. Мужчины не забываютъ этого. Правда, ей стоило сказать только слово, и одинъ изъ нихъ былъ бы у ея ногъ, но этотъ одинъ… Она стискивала свои бѣлые, ровные зубы, представляя себѣ, что этотъ бѣлобрысый, безцвѣтный и скучный чухонецъ, внукъ какого-то мужика, идущій по стопамъ отца изъ частной банковской службѣ, будетъ имѣть право неотлучно быть около нея и требовать отъ нея любви.

Въ сосѣдней комнатѣ все еще продолжалась историка.

«А это легче? — мелькнуло въ ея головѣ: — и развѣ это не продолжается ежедневно? Развѣ завтра кредиторы не будутъ такъ же безцеремонно ругать насъ и развѣ мама завтра не будетъ такъ же унизительно и пошло лгать, что она ждетъ денегъ отъ министра, изъ комиссіи прошеній, отъ государя?»

Эти мысли все чаще и чаще приходили ей въ голову за послѣднее время. Сегодня онѣ были особенно назойливы. Она, наконецъ, встала и рѣшительно направилась въ спальню матери:

— Ты устрой это дѣло съ Семпель! — отрывисто, приказывая, проговорила она.

— Ахъ, Боже мой, какое тамъ дѣло, о чемъ ты говоришь? — брюзгливо застонала мать.

— Ты же сама говорила, что мнѣ стоитъ только захотѣть… — она не кончила начатой фразы, стискивая зубы.

— Оля, Оля, ты согласна! — радостно воскликнула Марья Алексѣевна, быстро поднимаясь съ просіявшимъ лицомъ съ кушетки, на которой она лежала.

— Ахъ, ради Бога, только не распространяйся со мной объ этомъ! — отрывисто сказала дочь и поспѣшно вышла изъ спальни матери.

Ей было теперь противно все — и ея рѣшеніе, и радость матери.

V.

— Ольга Владиміровна, берегите моего Яна, — произнесла задушевнымъ голосомъ Маргарита Ивановна, крѣпко пожимая руку молодой Богуцкой, послѣ того какъ съ обѣихъ сторонъ, то-есть, со стороны жениха и невѣсты, было высказано согласіе на бракъ.

Съ лица Ольги Владиміровны сбѣжала краска, и дѣвушка, гордо поднявъ голову, многозначительно спросила:

— А вы, Маргарита Ивановна, — вы попросили о томъ же своего сына?

— О, о, Янъ сама доброта и само терпѣніе! — съ увлеченіемъ воскликнула Маргарита Ивановна.

— Вы, значитъ, сомнѣваетесь, что я добра и терпѣлива? — послышался слегка ироническій вопросъ.

— Нѣтъ, нѣтъ!.. Но вы знаете, какъ я люблю Яна. Мнѣ, старухѣ, можно простить материнскій эгоизмъ! — взмолилась Маргарита Ивановна, чувствуя упрекъ.

— И несправедливость будущей свекрови? — закончила уже слегка шутливо ея фразу Богуцкая и совсѣмъ серьезно, немного сухо добавила: — Я, Маргарита Ивановна, слишкомъ горда для того, чтобы вызвать хоть чѣмъ-нибудь чужіе упреки. Одно это служитъ ручательствомъ за то, что я постараюсь быть хорошей женой.

Маргарита Ивановна почувствовала что-то такое, какъ будто она вдругъ сдѣлалась и меньше ростомъ, и глупѣе, и ничтожнѣе своей будущей родственницы. Она такъ сконфузилась, что даже скрыла отъ мужа и сына весь этотъ разговоръ и даже чувствовала себя виноватой. Дѣйствительно, какое право имѣла она думать, что Ольга Владиміровна не будетъ беречь ея сына? Какое право имѣла она быть несправедливой къ ней? Какъ она не поняла, что въ характерѣ Ольги Владиміровны преобладаетъ подмѣченная самимъ Отто черта благородной гордости, — той гордости, которая дѣлаетъ все, чтобы не дать повода къ упрекамъ, сплетнямъ, выговорамъ?.. Гдѣ-то въ душѣ старушки было въ то же время безсознательное недовольство Ольгой Владиміровной за то, что именно та была причиной нарушенія ея неизмѣнной душевной гармоніи. «Недотрога!» мысленно сказала она про Ольгу Владиміровну и рѣшила, что съ тою нужно говорить и дѣйствовать очень осторожно и осмотрительно, что это не простая и безхитростная натура, которая не взвѣшиваетъ каждаго слова, не ставитъ каждаго лыка въ строку, но щетинится, какъ ежъ, отъ каждаго неосторожнаго и неожиданнаго прикосновенія. Съ нею нужно было быть тѣмъ болѣе осмотрительною, что отъ нея зависѣло счастіе Яна, а Янъ уже теперь былъ, что называется, на седьмомъ небѣ, только еще получивъ согласіе Ольги Владиміровны выйти за него замужъ.

— Я чувствую, что она приноситъ нѣкоторую жертву, выходя за меня замужъ, — простодушно говорилъ онъ. — Себя я не обманываю ни насчетъ своей наружности, ни насчетъ своихъ способностей. Но я сумѣю заплатить ей за все и пробудить въ ней къ себѣ то глубокое и прочное чувство, которое въ супружеской жизни въ тысячу разъ важнѣе мимолетной влюбленности.

— Она должна быть благодарной тебѣ уже за то, что ты спасешь ее отъ бѣдности! — не выдержала Маргарита Ивановна, недовольная самоуниженіемъ сына.

Въ ея глазахъ это былъ лучшій и совершеннѣйшій изъ людей.

— Ни отъ чего я ее не спасаю! — горячо возразилъ сынъ. — Такія красавицы, такія умныя и развитыя личности, какъ она, не засиживаются въ дѣвушкахъ. Если Ольга до сихъ поръ еще не вышла замужъ, такъ это только потому, что она не любила выѣздовъ и почти не показывалась въ пустомъ свѣтскомъ обществѣ.

— Костюмы для выѣздовъ очень дорого стоятъ! — ввернула Маргарита Ивановна съ несвойственною ей ѣдкостью.

— Мама! — съ упрекомъ остановилъ ее изумленный сынъ. — Ты ли это говоришь?

Маргарита Ивановна почувствовала, что ея Янъ поймалъ ее въ недоброжелательствѣ къ Ольгѣ Владиміровнѣ, и замолчала, опять упрекая въ душѣ себя въ несправедливости и въ то же время, помимо своей воли, сердясь на невольную виновницу этой несправедливости.

«Недостаетъ только, чтобы я сдѣлалась настоящей свекровью, заѣдающей жизнь невѣстки?» — съ горечью подумала старушка, качая головой.

Вечеромъ, когда Маргарита Ивановна осталась одна съ Оттономъ Августовичемъ, мужъ счелъ нужнымъ заговорить съ женою о достоинствахъ Богуцкой:

— Это сильная по характеру и стойкая дѣвушка. Янъ можетъ быть спокоенъ за себя съ нею: она не запачкаетъ его имени, разъ это имя добровольно присвоила себѣ и она. Я много присматривался къ ней и изучилъ ея взгляды на женскія обязанности.

Онъ говорилъ долго и много, какъ бы стараясь внушить свои взгляды и женѣ, которая молчала, боясь опять прорваться какой-нибудь безтактной враждебной выходкой и скорбно думая:

«Это Отто говоритъ для меня, считая меня несправедливой!»

Ей было страшно тяжело, что ея Отто впервые въ жизни заподозрилъ ее въ несправедливости. До этой поры онъ зналъ, что она мухи не обидитъ, а не только человѣка. Ей стало еще тяжелѣе, когда, уходя въ свой кабинетъ работать, Оттонъ Августовичъ немного наставительно замѣтилъ:

— Мы же, милая Грета, должны со своей стороны сдѣлать все, чтобы она видѣла въ насъ не свекровь и свекра, а мать и отца. Не такъ ли, дорогая? Это нужно для счастія нашего Яна!

Онъ ласково поцѣловалъ ее въ лобъ и удалился. Никогда она еще не ложилась спать въ такомъ тяжеломъ настроеніи. Ее заподозрили въ несправедливости! ее считаютъ нужнымъ учить быть доброй! Лежа уже въ постели, она вслухъ проговорила:

— Дай Богъ, чтобы эта дѣвушка не внесла большого несчастія въ нашу семью.

VI.

Марья Алексѣевна, когда вопросъ о свадьбѣ ея дочери былъ окончательно рѣшенъ, не удержалась и заговорила своимъ обычнымъ приподнятымъ тономъ:

— О, какъ онъ тебя любитъ! онъ ловитъ каждый твой взглядъ, старается угадать каждое твое желаніеі Онъ будетъ для тебя…

— Мама, у меня же есть свои глаза, — холодно остановила ея изліянія Ольга Владиміровна и сухо начала дѣловой разговоръ.

Когда Теодоръ узналъ, что сестра невѣста Яна Семпеля, онъ поморщился, подумавъ: «бѣлобрысый чухонецъ», и не удержался, сказалъ ей:

— Очень ужъ бѣлобрысъ онъ и малъ ростомъ!

Она промолчала: не увѣрять же его, что она любитъ именно такихъ мужчинъ. Братъ не унялся.

— Правда, такіе мужья особенно удобны: ихъ и пеленать можно, и держать подъ башмакомъ.

— Я бы назвала тебя наглецомъ, если-бъ ты не былъ такъ прискорбно глупъ, — рѣзко замѣтила Ольга Владиміровна

Они были между собою на ножахъ и не церемонились.

— А ты особенно вѣжлива! — проворчалъ онъ.

Сестра ничего не отвѣтила.

Она вообще старалась, чтобы никто не говорилъ съ ною о ея женихѣ, о его чувствахъ къ ней, о ея чувствахъ къ нему. Это была свѣжая рана, до которой нельзя было дотрогиваться постороннимъ рукамъ. Счастливымъ исключеніемъ былъ, можетъ-быть, одинъ старикъ Семпель. Какъ-то разъ онъ замѣтилъ ей, провожая ласковымъ взглядомъ добродушныхъ голубыхъ глазъ уходившаго сына:

— Янъ безгранично любитъ васъ!

— Я только потому и выхожу за него замужъ, — спокойно отвѣтила она и твердо пояснила: — иначе я была бы бѣдной невѣстой, которой оказываютъ благодѣяніе, женясь на ней. Теперь же я сознаю, что я могу сдѣлать счастливымъ человѣка, охотно соглашаясь быть его женой.

— Да, вы сумѣете сдѣлать человѣка счастливымъ! — сказалъ Оттонъ Августовичъ, высоко цѣнившій умъ, характеръ и правила Ольги Влалиміровны.

«Въ этомъ единственное оправданіе моей рѣшимости», — мелькнуло въ ея головѣ.

И точно, она сдѣлала все, чтобы Янъ Оттоновичъ, съ перваго же дня своего вступленія въ новую квартиру, гдѣ онъ поселился вдвоемъ со своею женою, почувствовалъ себя безконечно счастливымъ. Ни на одну минуту молодая женщина не дала ему почувствовать даже того, что ее съ непривычки немного утомляли его безчисленные поцѣлуи и ласки, ни на одну минуту въ его голову не закралось подозрѣніе, что она не любитъ его, а только позволяетъ ему любить ее. Разъ, въ порывѣ увлеченія, онъ воскликнуть:

— Божество ты мое, сколько ты дала мнѣ счастья!

— На то я и божество, — пошутила она: — а не истуканъ, глухой и къ мольбамъ, и къ славословіямъ.

Въ другой разъ онъ откровенно высказалъ вслухъ гнѣздившуюся въ его мозгу мысль:

— Я иногда просто не вѣрю себѣ, что такая красавица, какъ Ты, могла полюбить меня, не блещущаго красотой…

— Физіономія тутъ ни при чемъ, — отвѣтила она просто: — главное, безграничная любовь…

Она не лгала: его беззавѣтная любовь мирила ее отчасти съ ея новымъ положеніемъ, она сознавала, что было бы лучше, если бы онъ могъ быть умнѣе, находчивѣе, остроумнѣе, если бы онъ могъ быть красивѣе, развязнѣе, щеголеватѣе, если бы онъ могъ быть выше ростомъ; но она сознавала и то, что положительно никто не могъ ее любить такъ, какъ любилъ онъ, беззавѣтно, довѣрчиво, восторженно. Она понимала даже, что другая на ея мѣстѣ злоупотребила бы своей властью — стала бы по-мѣщански командовать имъ, вить изъ него веревки, держать его подъ башмакомъ, можетъ-быть, обманывать его. Она дѣлала брезгливую гримасу. Она никогда не злоупотребитъ его обожаніемъ: она будетъ дѣлать все, чтобы платить привязанностью за его страстную любовь.

VII.

Было нѣсколько случаевъ, когда Янъ Оттоновичъ ясно увидалъ, что жена ревниво и разумно охраняетъ ихъ семейное счастье отъ всякихъ постороннихъ вторженій и вліяній. Какъ-то разъ она случайно услыхала, какъ онъ расхваливалъ ее своей матери и восторженно говорилъ о томъ, до какой степени онъ счастливъ. Вѣроятно, Маргарита Ивановна все еще сомнѣвалась въ невѣсткѣ. Когда мать молодого мужа уѣхала, Ольга Владиміровна мягко и ласково замѣтила ему:

— Ахъ, милый, какъ ты экспансивенъ. Зачѣмъ такъ много говорить Маргаритѣ Ивановнѣ о нашемъ счастіи? Старушка можетъ приревновать тебя ко мнѣ, отнявшей тебя у нея. Это принесетъ ей огорченіе и можетъ заронить чувства враждебности ко мнѣ въ ея добрую душу.

— Мама же такъ любитъ меня и должна радоваться моему счастью, — возразилъ онъ.

— Любитъ и потому можетъ ревновать, — пояснила она. — Будемъ счастливы для самихъ себя, не впуская никого въ свою святую святыхъ.

Она засмѣялась:

— Знаешь, когда человѣкъ здоровъ, онъ никогда не хвастаетъ этимъ здоровьемъ, не кричитъ о немъ. Иначе можно заподозрить, что прежде онъ не былъ здоровымъ, и хвастаетъ этимъ, какъ чѣмъ-то новымъ для него… Или, пожалуй, еще заподозрятъ, что онъ говоритъ о своемъ здоровьѣ, чтобы скрыть истину, чтобы разсѣять чьи-то подозрѣнія…

— Ты думаешь, что мама можетъ заподозрить, что я не вполнѣ счастливъ? — сказалъ онъ весело. — Да стоитъ только взглянуть на меня. Отъ меня вѣдь пышетъ счастіемъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, я просто боюсь, что бѣдная Маргарита Ивановна обидится и скажетъ въ душѣ: «Охъ, дѣти, дѣти, всегда-то они таковы: мать дѣлай для нихъ что хочешь, и все-таки съ любимой женой они будутъ чувствовать себя счастливѣе». Материнскій эгоизмъ нужно щадить даже ради самихъ себя… Я, по крайней мѣрѣ, чувствую, что я буду страшно ревнивой матерью…

— Да? И ко мнѣ будешь ревновать нашихъ дѣтей? — спросилъ онъ, заглядывая счастливыми глазами въ ея лицо.

— Мы же одинъ человѣкъ, — коротко отвѣтила она.

Онъ припалъ губами къ ея рукамъ.

Въ другой разъ онъ также случайно услышалъ изъ кабинета ея разговоръ съ Маріей Алексѣевной. Генеральша шумно жаловалась на своего Теодора, вышедшаго въ офицеры. Съ каждымъ днемъ ему нужно все болѣе и болѣе денегъ. Мотыга! Долги сталъ дѣлать. Мало того, что у нея есть свои долги, такъ еще онъ должаетъ! Молоко на губахъ не обсохло, а должаетъ..

— Кстати, не можешь ли ты ссудить мнѣ денегъ? — закончила свои жалоба мать.

— У меня же нѣтъ своихъ денегъ, — сухо отвѣтила дочь.

— Какъ, развѣ твой мужъ ничего не даетъ тебѣ? — удивилась генеральша.

— Мнѣ же деньги не нужны ни на что'

— Что же, онъ самъ изволитъ и хозяйничать? — презрительно замѣтила мать.

— О, нѣтъ!

— Такъ изъ чего же ты хозяйничаешь?

— Изъ хозяйственныхъ денегъ.

— Такъ значитъ же у тебя есть деньги?

— Да, на хозяйство есть.

Генеральша возмутилась.

— Что же, онъ усчитываетъ каждый грошъ?

— Нѣтъ, я усчитываю, чтобы не тратить лишняго.

Разговоръ былъ прерванъ Яномъ Оттоновичемъ.

Онъ вышелъ изъ кабинета съ смущеннымъ видомъ и черезъ нѣсколько времени улучилъ минуту и вызвалъ знаками жену.

— Оля, прости… Я случайно слышалъ весь разговоръ, — началъ онъ тихо и осторожно. — Твоей матери нужны деньги. Сколько? Возьми!

Она покачала годовой и, весело смѣясь, промолвила:

— Глупый!

А затѣмъ, ничего не объясняя мужу, вышла въ гостиную, гдѣ сидѣла ея мать.

Едва успѣла генеральша уѣхать, какъ Ольга Владиміровна прошла въ кабинетъ мужа и, шутя, взяла его за ухо.

— Это за вмѣшательство въ чужія дѣла!

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, Оля! — началъ онъ въ смущеніи.

— Что въ самомъ дѣлѣ? Надо помочь моему братцу пьянствовать и развратничать, потому что онъ надѣлъ офицерскій мундиръ? Надо помочь моей матери расшвыривать деньги и дѣлать долги, потому что она не умѣетъ жить… Ахъ, голубчикъ, на это я насмотрѣлась до того, что… Ну, да не будемъ говорить объ этомъ, а то мнѣ станетъ невыносимо скверно… Я довольно страдала отъ всего этого и до замужества…

Впервые она, взволнованная, поблѣднѣвшая, разсказала ему въ общихъ чертахъ, какъ неумѣло жила ея мать, какъ распущенъ былъ ея братъ, какъ ихъ одолѣвали всякіе креиторы, — разсказала страстно, мрачнымъ тономъ, не плачась, не гримасничая, а какъ-то такъ, какъ говорятъ о чемъ-то роковомъ, неотвратимомъ.

— Я знаю, что ихъ жизнь погубитъ ихъ, и знаю также, что спасти ихъ нельзя, — мрачно закончила она. — Кто вздумаетъ тащить ихъ изъ омута, тотъ самъ погибнетъ въ немъ, Я знала это и прежде… и… Ты знаешь теперь, отъ чего ты спасъ меня и за что я люблю тебя…

Если бы можно было сойти съ ума отъ счастія, онъ сошелъ бы съ ума именно въ этотъ день: впервые она прямо сказала ему, что она любитъ его, впервые она прижалась къ нему, точно боясь, что ее утащатъ отъ него въ этотъ омутъ долговъ, кредиторовъ, дрязгъ, униженій, изъ-за гроша и безпутной привычки мотать, мотать и мотать деньги, въ то же время протягивая, куда можно, руки за подачками, вспомоществованіями и пособіями.

VIII.

Жизнь въ квартирѣ молодыхъ Семпель шла спокойно и мирно.

Утромъ мужъ уходилъ въ одиннадцать часовъ на службу, къ пяти являлся къ обѣду. Вечера посвящались чтенію вслухъ книгъ и его любимымъ музыкальнымъ занятіямъ, въ которыхъ сказывалось мало таланта, мало школы, но много упорства и чувства. Два раза въ мѣсяцъ у нихъ бывали назначенные вечера. Такіе же вечера и тоже два раза въ мѣсяцъ попрежнему продолжались у стариковъ Семпель. Раза два въ мѣсяцъ посѣщались театры или концерты. Въ воскресенье старики Семпель и ихъ сынъ неизмѣнно бывали въ церкви. Кружокъ знакомыхъ и у стариковъ, и у молодыхъ былъ почти одинъ и тотъ же: старые испытанные друзья, немного старомодные люди, словно выхваченные со страницъ "Кладдерадача, « съ въѣвшимися въ плоть и кровь взглядами, привычками и обычаями, немного чопорные и накрахмаленные, какъ мысленно говорила про нихъ Ольга Владиміровна, но безусловно честные и вѣрные и своимъ друзьямъ, и своимъ принципамъ. Впереди всѣхъ, какъ настоящій Моисей своего маленькаго народа, стоялъ пасторъ Флинтъ, которымъ гордились прихожане и близкіе къ нимъ люди, какъ ученымъ изслѣдователемъ родной народной жизни, собиравшимъ сказки, пѣсни и мелодіи своего народа, и какъ твердой опорой всѣхъ нуждающихся въ помощи изъ пасомыхъ имъ лицъ. Во главѣ женщинъ стояла его жена, маленькая, хлопотливая старушка, съ выкрошившимися зубами и добродушно улыбавшимся широкимъ ртомъ, устраивавшая рукодѣльныя собранія среди болѣе состоятельныхъ членовъ прихода въ пользу нуждающихся и разныя елки для бѣдныхъ дѣтей прихода. Пасторъ Флинтъ немного поморщился, когда тайный совѣтникъ Сеыпель сказалъ ему о намѣреніи Яна жениться на православной. Но нельзя же было дѣлать юношу несчастнымъ ради религіозныхъ вопросовъ. Юноша былъ еще чисть, какъ самая чистая изъ дѣвушекъ; онъ полюбилъ впервые, и, Богъ вѣсть, что могло бы выйти, если бы воспротивились его первой любви ради его вѣроисповѣданія. Пасторъ Флинтъ понялъ все это не хуже самого старика Семпеля, и ограничился только тѣмъ, что при вѣнчаніи сказалъ молодому человѣку прочувствованную проповѣдь о томъ, что онъ долженъ, не смотря ни на что, оставаться вѣрнымъ своей церкви и своему народу, твердо идя по стопамъ своего почтеннаго отца, никогда не забывавшаго своего происхожденія.

— Мы всегда глубоко скорбимъ, — закончилъ почтенный пасторъ: — когда среди насъ являются люди, гнушающіеся своимъ происхожденіемъ и мѣняющіе свое вѣроисповѣданіе по какимъ бы то ни было причинамъ…

И съ первыхъ же дней своей женитьбы Семпель младшій сдѣлался, подобно своему отцу, членомъ церковнаго благотворительнаго общества и сталъ принимать по воскресеньямъ, отъ двухъ, до трехъ часовъ, своихъ нуждающихся земляковъ, горячо принимая участіе въ ихъ нуждахъ, печаляхъ и стремленіяхъ. Въ свободные часы, когда Ольга Владиміровна оставалась одна дома, она шила, вышивала, хозяйничала. Въ душѣ и кругомъ царствовала глубокая тишина, какъ въ могилѣ…

— А я къ тебѣ съ новостью! — воскликнула Марья Алексѣевна, посѣтивъ какъ-то дочь и торопливо здороваясь съ нею. — Вообрази, наша юродивая выходитъ замужъ!

— Катишъ? — немного удивилась Ольга Владиміровна, зная, что, ея кузина, Екатерина Марковна Гомозова была не особенно красива собой, жила постоянно въ деревнѣ и какъ-то сторонилась людей.

— Да, и представь за кого? За Петра Николаевича Труворова… Онъ провинціальный воротила, что-то въ родѣ дворянскаго предводителя, однимъ словомъ, человѣкъ съ карьерой… Сестра Женя въ восторгѣ отъ своего будущаго зятя… Превозноситъ его въ письмѣ… Конечно, на деньгахъ женится на нашей юродивой… Ахъ, деньги, деньги, чего онѣ ни дѣлаютъ!

Ольга Владиміровна молчала; она лучше матери знала, что дѣлаютъ деньги.

— Ты, разумѣется, поѣдешь на свадьбу?.. Женя навѣрное будетъ звать.

— Не думаю!

— Нельзя же… Женя старуха, а все же пріѣзжала къ тебѣ на свадьбу; даже Катишъ сдѣлала тебѣ эту великую честь… было бы неловко, если бы вы не поѣхали къ ней.

— У мужа служба, да, кромѣ того, онъ такъ привыкъ не разставаться со своими… одна же я, конечно, не поѣду.

— Нельзя же вѣчно быть пришитымъ къ папашѣ и мамашѣ! — презрительно воскликнула генеральша.

Ольга Владиміровна промолчала.

— У васъ вообще, точно въ больницѣ: въ такой-то часъ такое-то лѣкарство по столовой ложкѣ, — замѣтила съ насмѣшкой въ голосѣ Марья Алексѣевна и немного раздражила свою дочь своимъ насмѣшливымъ тономъ. — Это убійственно скучно и однообразно.

— Утреннія посѣщенія кредиторовъ и ихъ брань, мама, были тоже не веселѣе и не разнообразнѣе, — отвѣтила колко и рѣзко Ольга Владиміровна: — и хотя я давно не бывала у васъ, но я впередъ могу сказать, что, напримѣръ, дѣлалось у васъ вчера, какъ Теодоръ бушевалъ изъ-за разорванныхъ перчатокъ, какъ требовалось не имѣющихся въ домѣ денегъ на циркъ, и какъ онъ вернулся пьяный послѣ цирка изъ какого-нибудь кабачка… Это тоже и не весело, и однообразно!

— Какъ это мило — попрекать насъ нашими стѣсненными обстоятельствами! — воскликнула брезгливо мать. — Ты среди своихъ чухонъ дѣлаешься настоящей буржуазной.

— Я васъ не попрекаю ничѣмъ. Я хочу только сказать, что всякая жизнь однообразна и что я предпочитаю однообразіе честнаго семейнаго счастья всякому другому однообразію — однообразію дрязгъ, попоекъ, кутежей… Вообще съ моей стороны было бы крайнею неблагодарностью, если бы я хоть на минуту пожаловалась на ту жизнь, которая выпала на долю мнѣ. Я шла замужъ, потому что у меня не было другого исхода, меня, въ сущности, спасли отъ петли, а между тѣмъ мнѣ на каждомъ шагу даютъ чувствовать, что благодѣяніе сдѣлано не мнѣ, а, что, напротивъ того, благодѣяніе сдѣлала я… О, я бы презирала себя, если бы я отравила хоть на мгновеніе счастіе этихъ людей, смотрящихъ мнѣ въ глаза, чтобы исполнить малѣйшее мое желаніе…

Мать слушала ея горячую рѣчь, съ сомнѣніемъ качая головой, и, наконецъ, засмѣялась свойственнымъ ей легкомысленнымъ смѣхомъ.

— Ты, должно-быть, часто повторяешь все это себѣ — замѣтила она. — Оттого это и выходить у тебя такъ трогательно и краснорѣчиво!

Ольга Владиміровна окончательно разсердилась: ее неожиданно поймали на чемъ-то, угадали то, что она нерѣдко передумывала сама съ собой.

— Я не знаю, для чего вы начали весь этотъ разговоръ, — сдержанно и холодно сказала она, стараясь казаться невозмутимой. — Но я разъ и навсегда попрошу васъ не мѣшаться въ мою семейную жизнь, въ мое семейное счастье!

— Развѣ ты боишься, что оно разсѣется, какъ призракъ, отъ одного прикосновенія къ нему? — пренебрежительно проговорила мать.

Когда она ушла, Ольга Владиміровна погрузилась въ мрачное раздумье. Неужели она подала чѣмъ-нибудь поводъ матери или кому-нибудь заподозрить, что она несчастлива? Правда, бывали минуты, когда она чувствовала, что ей чего-то недостаетъ, когда ей казалось, что ее что-то гнететъ и душитъ, что она была бы низкою и недостойною женщиною, если бы посмѣла роптать на свою жизнь. Но эти минуты переживала только она одна сама съ собою, и о нихъ не зналъ никто… Ей вдругъ пришло въ голову: почему же такъ настойчиво увѣрялъ ея мужъ свою мать въ ихъ взаимномъ семейномъ счастіи? Не подозрѣвала ли и та, что ихъ супружеское счастье не совсѣмъ полное? Отчего она иногда такъ пытливо смотритъ на нее, на Ольгу Владиміровну, точно спрашиваетъ ее, вполнѣ ли ода довольна своей судьбой, вполнѣ ли счастлива она? Недостаетъ только того, чтобы ея мать, со свойственнымъ ей легкомысліемъ, стада на сторонѣ сожалѣть ее, говорить со вздохомъ, что она несчастна…

— Какъ могутъ иногда глупые люди отравить спокойствіе ближнихъ одной глупой фразой, одной пошлой мыслью! — раздражительно проговорила она, строго сдвигая брови.

IX.

Старая тетка Ольги Владиміровны, Евгенія Алексѣевна Гомозова, очень радушно приглашала пріѣхать Ольгу Владиміровну и ея мужа на свадьбу своей дочери и кстати погостить въ ея подмосковномъ имѣніи, послѣ отъѣзда молодыхъ за границу.

— Намъ нужно бы ѣхать. Твоя тетка была такъ любезна, присутствовала на нашей свадьбѣ, — немного нерѣшительно замѣтилъ Янъ Оттоновичъ, прочитавъ письмо Гомозовой.

Ольга Владиміровна чутко уловила въ его словахъ звуки нерѣшительности и, угадавъ, что онъ не хочетъ ѣхать, поспѣшила сказать:

— Да, но какъ же твоя служба? И притомъ Оттонъ Августовичъ и Маргарита Ивановна будутъ скучать безъ тебя…

— Это не важно, — возразилъ онъ. — На службѣ я имѣю право взять двухмѣсячный отпускъ, а папѣ съ мамой не придется много скучать: мы поѣдемъ недѣли на двѣ, на три, а они въ это время переберутся на дачу… Кстати, нынче пасторъ Флинтъ переѣзжаетъ на дачу къ намъ. Для насъ приготовляется верхъ большой дачи, а пасторъ нанимаетъ у папы маленькую дачу… Меня смущаетъ вовсе не это, а твое положеніе…

— Мое положеніе? — удивилась Ольга Владиміровна.

— Ну, да; не утомитъ ли тебя дорога, не повредитъ ли это твоему здоровью. Надо бы спросить доктора, — пояснилъ онъ.

— О, это пустяки! Я чувствую себя отлично.

Уже нѣсколько мѣсяцевъ, какъ она была беременна.

— Въ такомъ случаѣ, если ты не боишься утомиться, то мы ѣдемъ. Все же провѣтримся и поразнообразимъ жизнь, — рѣшилъ онъ.

Она промолчала. Дѣйствительно, гдѣ-то въ глубинѣ души она чувствовала все сильнѣе и сильнѣе необходимость разнообразія, отдыха отъ этого буднично-безцѣльнаго существованія среди чуждыхъ ей интересовъ и людей. Кромѣ того, теперь ее еще немного-- испугала перспектива провести цѣлое лѣто не только со стариками Семпель, но и съ семействомъ пастора Флинта. Пасторша, какъ ей было извѣстно изъ разсказовъ, лѣтомъ обыкновенно занималась изготовленіемъ разныхъ изящныхъ бездѣлушекъ для зимнихъ благотворительныхъ лотерей и базаровъ: дѣлала абажуры изъ бумажныхъ цвѣтовъ, изготовляла затѣйливыя вещицы для вытиранія перьевъ, колпачки для ламповыхъ стеколъ, вышивала подушки, плато, коврики, покрышки для чайниковъ. Во всемъ этомъ придется принять участіе, помогать ей. Хуже всего было то, что всѣ эти пустячки вызываютъ всеобщій наивный восторгъ, точно все это не продается за гроши въ Перинной линіи Гостинаго двора. Эти лѣтнія занятія пасторши обыкновенно чередуются съ хлопотами о больныхъ бѣднякахъ, которые стекаются къ ней съ гнойными язвами на тѣлѣ, съ покрытыми золотушными струпьями дѣтьми на рукахъ, и пасторша, весело показывая свои гнилые зубы въ растянутомъ улыбкою ртѣ, бодро и твердо вѣруя въ силу своихъ лѣкарствъ и въ нетребовательность простыхъ натуръ, носится изъ угла въ уголъ, какъ шарикъ, промываетъ раны, дѣлаетъ перевязки, даетъ паціентамъ спирты, спуски, горчичники и больше всего чаю, сахару… У тетки, Евгеніи Алексѣевны, все же будетъ, вѣроятно, что-нибудь новое. Жажда чего-нибудь новаго уже давно закралась въ ея душу и сосала ее, какъ червь!

Оттонъ Августовичъ слишкомъ сильно любилъ своего Яна, чтобы отговаривать его отъ поѣздки или показывать сыну, что ему непріятенъ этотъ отъѣздъ. Оттонъ Августовичъ, напротивъ того, очень весело и одобрительно встрѣтилъ извѣстіе объ отъѣздѣ.

— Разсѣетесь немного, посмотрите на жизнь, — сказалъ онъ. — А то молодые люди, а сидите въ четырехъ стѣнахъ, не видите, какъ другіе люди живутъ. Нѣтъ, я на своемъ вѣку всего насмотрѣлся, разъѣзжая по ревизіямъ. Помнишь, Грега, какъ мы колесили по Россіи?..

— Да, это было тяжело, это было тяжело! — вздохнула старушка, не вполнѣ разслышавъ, что хотѣлъ сказать Отто.

Со стороны Оттона Августовича такимъ образомъ препятствій не было, но Маргарита Ивановна не удержалась и озабоченно сказала сыну, оставшись съ нимъ наединѣ:

— Меня Отто пугаеть.

— Что такое? — удивился сынъ.

— Его астма все усиливается, — пояснила она.

— Ну, мама, это же всегда бываетъ такъ къ концу зимы, — сказалъ онъ и, наморщивъ блѣдно-желтоватый лобъ, спросилъ: — или тебѣ сказалъ что-нибудь тревожное докторъ?

— Ты же знаешь, отецъ пренебрегаетъ совѣтами докторовъ и работаетъ, работаетъ, точно ему все еще двадцать пять лѣтъ, а не шестьдесятъ пять…

— Ну, на дачѣ папа обыкновенно немного отдыхаетъ… больше ходитъ… смолистый воздухъ лѣса дѣйствуетъ на него благотворно…

Она вздохнула: все это знала и она сама, но, тѣмъ не менѣе, ей было тяжело, что онъ уѣзжаетъ. Никогда не уѣзжалъ и теперь уѣзжаетъ. Онъ бы, конечно, и не уѣхалъ, если бы не жена. Вѣроятно, это она настаиваетъ. Вѣдь ея же двоюродная сестра идетъ замужъ; среди родныхъ пріятно побыть. Самъ Янъ никогда бы не вздумалъ ѣхать; онъ не любить ѣздить гостить къ чужимъ.

— Конечно, Ольгѣ Владиміровнѣ пріятно повидаться съ родными, — начала Маргарита Ивановна.

Онъ перебилъ ее, угадывая ея мысль:

— Ты, мама, кажется, думаешь, что это ея желаніе? Нѣтъ, это я настаиваю на поѣздкѣ. Мнѣ кажется было бы неделикатнымъ отвѣтить отказомъ на любезное приглашеніе Евгеніи Алексѣевны, разъ она, старуха, пріѣзжала изъ Москвы на нашу свадьбу.

— Ахъ, онѣ всѣ ежегодно путешествуютъ и безъ того. Что же имъ значило прискакать на чью-то свадьбу по дорогѣ за границу, — пренебрежительно сказала Маргарита Ивановна. — Лишнее развлеченіе, и только…

— Ну, а для насъ это будетъ первое развлеченіе, — замѣтилъ сынъ, подчеркивая слово „первое“.

— Да? — спросила многозначительно старушка. — Прежде ты, кажется, не жаловался на недостатокъ развлеченій.

— Ахъ, ты, мой неисправимый эгоистъ! — воскликнулъ онъ и, поцѣловавъ ее, шуткою закончилъ разговоръ.

Онъ зналъ, что между нимъ и матерью было одно разногласіе — ея тайное недовѣріе къ невѣстѣ, слѣдствіе чисто материнской ревности, той ревности, о которой говорила Ольга Владиміровна, откровенно заявляя впередъ, что и она будетъ тоже страшно ревнивой матерью.

Отъѣздъ молодыхъ Семпель былъ рѣшенъ…

X.

Евгенія Алексѣевна, сѣдовласая, статная и нѣсколько сдержанная старуха-помѣщица, и ея не высокая ростомъ, не особенно красивая, но подвижная и дѣятельная дочь Екатерина Марковна очень любезно приняли Семпеля съ женой и пріѣхавшую на ихъ счетъ Марью Алексѣевну. Для нихъ уже были приготовлены заранѣе комнаты и предусмотрѣно все, чтобы они чувствовали себя, какъ дома.

Усадьба Гомозовой принадлежала къ числу тѣхъ богатыхъ барскихъ усадебъ, которыхъ во времена оскудѣнія остается все меньше и меньше въ рукахъ старыхъ владѣльцевъ и которыя, переходя въ руки аферистовъ, кулаковъ, скупщиковъ родовыхъ имѣній, перестаютъ носить свой прежній характеръ и начинаютъ въ лучшихъ случаяхъ походить на пригородныя дачи съ неудобной буковой мебелью и безвкусною раскрашенной вѣнской бронзой. Старуха Гомозова, имѣвшая несчастіе потерять мужа и трехъ сыновей, доканчивала свой вѣкъ съ дочерью, съ давнихъ поръ покидая свое родовое гнѣздо только на мѣсяцъ или на два въ году, то для посѣщенія родныхъ въ Москвѣ и Петербургѣ, то для лѣченія за границей. Въ этомъ домѣ все носило характеръ хорошаго стараго барства съ его вѣковой обстановкой, съ просторомъ, со множествомъ старыхъ слугъ, съ отпечаткомъ на всемъ щедрости и сытости.

Когда хозяйка и новопріѣзжіе родственники собрались въ столовой за завтракомъ, Екатерина Марковна еще разъ поблагодарила Семпелей за то, что они пріѣхали къ ней на свадьбу.

— Это мило особенно съ вашей стороны, что вы пріѣхали, — дружески пожимая руку Яна Оттоновича, проговорила она. — Тетя писала, что вы такой домосѣдъ и семьянинъ, и, конечно, это для васъ большая жертва.

Янъ Оттоновичъ, по обыкновенію, нѣсколько сконфузился и растерялся, не понимая вполнѣ, хвалятъ ли его или порицаютъ за то, что онъ домосѣдъ и семьянинъ, и сталъ подбирать банальныя фразы о томъ, что онъ счелъ своимъ непремѣннымъ долгомъ, „что ему было такъ пріятно“. Екатерина Марковна перебила его, ласково улыбаясь:

— Я по себѣ знаю, какъ тяжело и скучно подниматься съ насиженнаго мѣста. Я тоже изъ породы нелюдимовъ и дикарей. Какъ пріѣду изъ нашей благодатной глуши въ большой чужой городъ, такъ и растеряюсь, чувствуя себя и ненужной, и лишней.

— Ахъ, да! вѣдь ты здѣсь, кажется, постоянно кого-то лѣчишь и кого-то обучаешь? — съ легкой ироніей замѣтила Ольга Владиміровна, вспомнивъ, что мать говорила ей что-то „о юродствѣ“ мало знакомой ей Катишъ.

— О, нѣтъ, для лѣченья у насъ хорошій докторъ, фельдшеръ и фельдшерица есть, для школъ учитель и учительница, — весело отвѣтила Екатерина Марковна» — Я только живо интересуюсь всѣмъ этимъ, какъ басенная муха около тарантаса… Живя въ деревнѣ, этого не избѣжишь… Ну, а иногда, конечно, могу кое-чѣмъ и помочь, когда нужна матеріальная помощь.

— Да, да, вы вѣдь съ тетей здѣшнія добрыя феи, — пошутила Ольга Владиміровна:

— Во всякомъ случаѣ, считаемъ себя не совсѣмъ ненужными людьми, какъ люди хорошо обезпеченные среди голи, отвѣтила Екатерина Марковна, не уловившая ни насмѣшливости, ни затаеннаго недоброжелательства въ словахъ двоюродной сестры. — И я такъ счастлива, что мой будущій мужъ тоже прикованъ къ этимъ мѣстамъ.

— Онъ здѣшній дворянскій предводитель? — мелькомъ спросила Ольга Владиміровна.

— О! нѣтъ, онъ предсѣдатель земской управы, — отвѣтила Екатерина Марковна.

— А мама говорила мнѣ… — начала Ольга Владиміровна.

— Ахъ, это я всегда путаю, — отозвалась съ другого конца стола Марья Алексѣевна. — У насъ въ Петербургѣ никакихъ тамъ предводителей дворянства и предсѣдателей земскихъ управъ нѣтъ…

— Вы, тетя, ошибаетесь, — засмѣялась Екатерина Марковна.

— Ну, можетъ-быть, и есть, не спорю, но это такъ мало кого интересуетъ… Тамъ министры, товарищи министровъ, гофмаршалы, командующіе полками генералы…

Общество, окончивъ завтракъ, перешло на террасу. Екатерина Марковна, продолжая разговоръ, разсказывала Семпелю:

— Мой будущій мужъ очень дѣятельный человѣкъ, и нашъ край уже обязанъ ему многимъ по части школъ и медицины.

Янъ Оттоновичъ оживился.

— Да, это великое дѣло — любить свой народъ, чувствовать свою связь съ нимъ, приносить ему посильную пользу. Я очень часто сожалѣю, что моя дѣятельность сильно сужена, сведена на канцелярскія занятія, и что я могу помогать своимъ соотечественникамъ только въ чисто денежныхъ затрудненіяхъ — отдѣльнымъ личностямъ, а не народу.

Онъ распространился о томъ, что его отецъ былъ и остался чиновникомъ по необходимости, что по необходимости же сдѣлалъ старикъ и изъ него чиновника, тогда какъ у обоихъ сердце лежитъ къ народу, хотѣлось бы жить его жизнью. Они сами изъ народа. Если когда-нибудь исполнится его завѣтная мечта, онъ купитъ себѣ землю и поселится среди своего народа. Это честный, добрый, хотя и сильно забитый нуждою и потому немного дикій народъ; онъ нуждается и въ помощи, и въ свѣтѣ. Онъ разоткровенничался до того, что разсказалъ исторію своего «дикаря-дѣда», не перенесшаго утраты своей жены и повѣсившагося съ горя.

— Тоже и бѣднякъ, и дикарь былъ, — закончилъ онъ. — Не умѣлъ иначе протестовать противъ невзгодъ…

— Конечно, если ваши мечты сбудутся — это дастъ вамъ возможность расширить вашу дѣятельность, — горячо сказала Катишъ, чувствуя особенную симпатію къ этому робкому, немного сбивчиво объясняющемуся человѣку. — Въ городѣ гораздо труднѣе серьезно помогать людямъ чѣмъ-нибудь существеннымъ, а не одними грошами, которые рѣдко спасаютъ людей и только, въ концѣ-концовъ, исчерпываются въ карманѣ дающаго.

— Жизнь въ деревнѣ требуетъ большихъ жертвъ, — вмѣшалась въ разговоръ Ольга Владиміровна.

— Жертвъ? — удивленно спросила Екатерина Марковна и пожала плечами. — Мнѣ кажется, для меня было бы жертвой поселиться въ столицѣ… Впрочемъ, тутъ все дѣло въ привычкѣ… Я ужъ, должно-быть, такъ и рождена для роди дикарки; въ большомъ обществѣ мнѣ всегда кажется, что на меня кто-то наступитъ и станетъ меня разсматривать, какъ маленькую букашку… достаточно ли я по модѣ одѣта…

— О, были бы деньги, а модистки всегда сумѣютъ одѣть по модѣ, — воскликнула Ольга Владиміровна.

Катишъ добродушно засмѣялась.

— Ну, если придется модисткѣ одѣвать по модѣ меня, то я всегда буду казаться себѣ общипаннынъ цыпленкомъ, втиснутымъ въ пестрый гарниръ!

«Кокетничаетъ своей некрасивой фигурой и напрашивается на комплименты!» — мелькнула мысль въ головѣ Ольги Владиміровны.

Разговоръ былъ прерванъ пріѣздомъ двухъ братьевъ Труворовыхъ. Оба брата были высокіе, статные люди. Старшій — Петръ, женихъ Катишъ, — былъ бѣлокуръ; младшій — Андрей — былъ брюнетъ. Оба были коротко острижены, у обоихъ были здоровыя загорѣлыя лица. Ни въ лицахъ, ни въ фигурахъ не было ничего бросающагося въ глаза, не зауряднагоПослѣ взаимныхъ рекомендацій, Петръ обратился къ своей невѣстѣ:

— Вы ужъ, вѣрно, слышали о несчастій въ Горбатовѣ? Половина села выгорѣла сегодня подъ утро.

— Да — неужели? — воскликнула Екатерина Марковна съ выступившей краской на лицѣ.

— Я тебѣ и забыла разсказать, — замѣтила Евгенія Алексѣевна, обращаясь въ, дочери. — Мнѣ уже докладывалъ приказчикъ.

— Да, придется принять экстренныя мѣры помощи, — сказалъ Петръ Труворовъ.

Они оживленно заговорили о бѣдствіи. Горбатово было не далеко отъ ихъ имѣній, и его жители были имъ не чужіе. Бѣдствіе сосѣдей, такъ или иначе, касалось всѣхъ.

— Андрей, тотъ уже успѣлъ поработать, — замѣтилъ между прочимъ Петръ Петровичъ. — Два человѣка требовали немедленной помощи.

— Опасно ранены? — спросила Екатерина Марковна, повернувъ голову въ сторону молодого доктора.

— Одинъ едва ли выживетъ, а другой поплатился ожогомъ рукъ. Этого поставимъ на ноги… А вотъ если бы вы, Екатерина Марковна, соблаговолили поставить на ноги меня — большое спасибо сказалъ бы вамъ.

Катишъ взглянула на него съ недоумѣніемъ. Петръ Петровичъ, смѣясь, пояснилъ:

— Я и забылъ сказать, что я сейчасъ, ѣдучи къ вамъ, по дорогѣ захватилъ брата прямо изъ Горбатова, гдѣ онъ проработалъ все утро. Онъ только успѣлъ вымыть руки, а поѣсть не успѣлъ.

— И голоденъ, какъ самый голодный волкъ, — шутливо закончилъ докторъ.

— Такъ что же вы не заявили сейчасъ же? — упрекнула Катишъ и заторопилась, чтобы доктору подали завтракъ.

XI.

Странное чувство испытывала Ольга Владиміровна, узнавъ въ теченіе пары дней отъ разныхъ лицъ и отрывками исторію любви Екатерины Марковны и Петра Петровича Труворова. Бывшій товарищъ одного изъ покойныхъ братьевъ Екатерины Марковны, Петръ Петровичъ Труворовъ преподавалъ Екатеринѣ Марковнѣ, когда той было пятнадцать лѣтъ, а ему двадцать четыре года, русскую исторію и исторію русской литературы. На этой почвѣ происходило ихъ незамѣтное сближеніе въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ. Ольга Владиміровна пробовала иронизировать, слушая отъ тѣхъ или другихъ лицъ отрывки изъ исторіи этой долгіе годы крѣпнувшей любви.

— Отчего ты никогда неговорила ни мнѣ, ни моей мамѣ о своей любви къ Петру Петровичу? — вскользь спросила Ольга Владиміровна, говоря съ Катишъ о ея женихѣ.

— Это же никого не касалось, кромѣ насъ двоихъ, — просто отвѣтила Катишъ.

— Очень ужъ много говорится тутъ о единомысліи, о сходствѣ убѣжденій, — замѣтила Ольга Владиміровна брату Петра Петровича, слушая его разсказъ о любви этихъ людей. — Такъ и кажется, что это не вступленіе въ бракъ, а вступленіе въ ассоціацію.

Докторъ усмѣхнулся и проговорилъ:

— Ну, не говорите этого! Тугъ влюбленности и страсти хоть отбавляй.

— Да, вашъ братъ, вѣроятно, позволяетъ себя любить, видя, что Катишъ влюблена въ него до безумія, — сказала Ольга Владиміровна.

— О, нѣгь! съ его стороны тутъ гораздо больше страсти, — отвѣтилъ докторъ, — Мы не знаете его. По темпераменту онъ немножко дикарь: у него все черезъ край… натура широкая…

За нѣсколько дней передъ свадьбой все общество было въ сборѣ, въ гостиной не было только Ольги Владиміровны. Она вошла въ комнату, когда Петръ Петровичъ сѣлъ за рояль и сыгралъ, между прочимъ, одну изъ разудалыхъ русскихъ пѣсенъ. Игралъ онъ очень недурно и съ большой энергіей, хотя скорѣе, какъ самоучка, чѣмъ какъ человѣкъ, прошедшій хорошую школу.

— Да, вы правы, эта пѣсня вполнѣ передаетъ русскій характеръ. — замѣтилъ Янъ Оттоновичъ, видимо продолжая серьезный разговоръ съ Петромъ Петровичемъ и Екатериной Марковной о народныхъ пѣсняхъ и мелодіяхъ, которыя онъ страстно любилъ. — Въ нашихъ пѣсняхъ нѣтъ ничего подобнаго. Онѣ унылы и однообразны, какъ наша скупая мачеха-природа, хотя часто очень поэтичны въ своей глубокой грусти. Нашъ почтенный пасторъ Флинтъ, глубокій знатокъ народной поэзіи, познакомилъ меня со всѣми ея красотами и тонкостями…

Онъ, въ свою очередь, присѣлъ къ роялю и заигралъ. Мелодія была дѣйствительно тосклива и уныла. У Ольги Владиміровны вдругъ защемило сердце, точно впервые она услыхала эти ноющіе, хватающіе за душу звуки, точно не каждый день по цѣлымъ часамъ наигрывалъ ея Янъ, варьируя ихъ и фантазируя на родныя ему и чуждыя ей темы, и вдругъ въ ея головѣ мелькнула злая мысль:

«И такъ будетъ всю жизнь, всю жизнь!»

Она раздражительно поднялась со стула, на который только-что присѣла, и такъ же незамѣтно, какъ вошла въ гостиную, ускользнула на террасу.

«Неблагодарная, неблагодарная! Меня спасли отъ позора, отъ петли, можетъ-быть, а я ропщу, что мнѣ недостаетъ веселья!» — ругала она себя мысленно, въ волненіи ходя по террасѣ.

— Ахъ, ты здѣсь! — раздался около нея голосъ Марьи Алексѣевны. — А тамъ всѣхъ потѣшаетъ Петръ Петровичъ, разсказывая какіе-то невозможные анекдоты о здѣшнихъ самодурахъ-купцахъ и помѣщикахъ.

— А я и не знала, что этотъ идейный герой можетъ снизойти до разсказыванья анекдотовъ! — съ иронической гримасой проговорила Ольга Владиміровна.

— О, идейный герой! — въ тонъ дочери произнесла мать. — Ты бы послушала, до чего онъ, по его же словамъ, снизошелъ третьяго дня. Какой-то купецъ на что-то тамъ — на гласную кассу ссудъ или какой-то ломбардъ, не знаю на что, — пожертвовалъ имъ крупную сумму и имъ же задалъ на радостяхъ ужинъ… «Я, разсказывалъ Петръ Петровичъ, положимъ, на собственныхъ ногахъ дошелъ до экипажа а другіе такъ подъ столами и уснули».

— Безобразники! — брезгливо сказала Ольга Владиміровна.

— Но вообрази: Катишъ хоть бы глазомъ моргнула, только посмѣялась, — проговорила Марья Алексѣевна: — точно ея и не касается, что ея будущій супругъ посѣщаетъ подобныя попойки. Только одинъ Янъ и замѣтилъ, что не любитъ онъ русскихъ за эти безобразные кутежи. Онъ даже вызвалъ этимъ замѣчаніемъ споръ. Петръ Петровичъ вѣжливо согласился: «Вы правы; безобразничать мы всегда можемъ». Но Андрей Петровичъ заспорилъ: «А разные нѣмецкіе бурши меньше безобразничаютъ? Въ пьяномъ видѣ всѣ одинаковы. Только нѣмецъ умѣетъ быть до двадцати пяти лѣтъ Иваномъ Ивановичемъ, а послѣ двадцати пяти лѣтъ дѣлается Карломъ Ивановичемъ. Ну, а мы, русскіе, этому еще не научились. Вотъ и вся разница»… Рѣзокъ только Андрей Петровичъ, и тутъ не выдержалъ, и съ своей гадкой усмѣшечкой сказалъ: «Конечно, иные и до двадцати пяти лѣтъ, и послѣ двадцати пяти лѣтъ одинаково страдаютъ собачьей старостью».

Марья Алексѣевна засмѣялась своимъ легкомысленнымъ смѣхомъ:

— Мнѣ кажется, онъ этотъ камешекъ пустить въ огородъ твоего Яна!

Ольга Владиміровна поблѣднѣла и сквозь зубы пробормотала:

— Нахалъ!

XII.

За нѣсколько дней до свадьбы, Янъ Оттоновичъ рано утромъ вошелъ въ комнату своей жены. На немъ, какъ говорится, лица не было; Ольга Владиміровна испугалась:

— Что съ тобой?

— Мнѣ надо ѣхать! — проговорилъ онъ, съ трудомъ переводя духъ. — Пришла телеграмма. Отецъ опасно захворалъ…

— Господи, этого только недоставало! — воскликнула невольно Ольга Владиміровна, точно это было послѣднее несчастіе въ ряду другихъ несчастій, а не первый ударъ судьбы въ свѣтлой супружеской жизни. — Когда же ѣдемъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, ты оставайся! Я поѣду одинъ, — сказалъ Янъ Оттоновичъ. — Въ твоемъ положеніи надо беречься. Я напишу, если надо будетъ и тебѣ пріѣхать… Поѣздъ идетъ черезъ два часа, и я едва успѣю доѣхать… Извинись за меня передъ тетей и Катишъ… Прощай, родная!.

Не прошло и получаса, какъ онъ уѣхалъ…

Ольга Владиміровна, сдвинувъ брови и стиснувъ зубы, заходила по комнатѣ, проводивъ мужа. Выраженіе ея лица походило опять на то выраженіе, которое появлялось на немъ въ послѣдніе годы ея дѣвической жизни, — тупое и мрачное. Она смотрѣла передъ собою въ пространство и, казалось, ничего не видѣла. Въ такомъ состояніи ее застала ея мать и очень изумилась тому, что дочь ее не сразу замѣтила, не сразу отвѣтила на ея вопросы, что случилось.

— Покуда еще ничего, или почти ничего опредѣленнаго, — отвѣтила мрачно Ольга Владиміровна. — Оттонъ Августовичъ заболѣлъ, и Яна вызвали въ Петербургъ телеграммой.

— А-а! — сказала равнодушно Марья Алексѣевна. Старикъ вѣдь постоянно все прихварывалъ… Конечно, жалъ будетъ, если онъ умретъ, но что же дѣлать, годы такіе… Ты не знаешь, много ли скоплено у него капиталу? Вѣдь Янъ его единственный наслѣдникъ.

— Я знаю только, что послѣ него останется Маргарита Ивановна! — тѣмъ же мрачнымъ, почти зловѣщимъ тономъ отвѣтила дочь.

Марья Алексѣевна ничего не поняла и, казалось, была очень изумлена, что ея дочь была такъ разстроена вѣстью о болѣзни свекра и отъѣздомъ мужа. Это, впрочемъ, немного удивило и всѣхъ остальныхъ родственниковъ, не предполагавшихъ, судя по прозрачнымъ намекамъ болтливой Марьи Алексѣевны, чтобы Ольга Владиміровна такъ горячо любила Оттона Августовича и могла такъ заботиться о мужѣ. Ее, ради приличія, успокаивали общими фразами, говоря, что «не всякая же болизнь смертельна» и что «можетъ-быть, Янъ Оттоновичъ сейчасъ же вернется обратно, убѣдившись въ ложности тревоги». Однако на третій же день пришла новая телеграмма, въ которой Янъ Оттоновичъ осторожно извѣщалъ жену, что отцу не лучше, а хуже, и что онъ, Янъ Оттоновичъ, проситъ жену тотчасъ же послѣ свадьбы ея кузины поспѣшить въ Петербургъ. Онъ просилъ телеграфировать о днѣ ея выѣзда, чтобы имѣть возможность и выѣхать съ дачи для встрѣчи на Николаевскій вокзалъ.

— Ну, что? — какимъ-то страннымъ, нерѣшительнымъ тономъ спросила Марья Алексѣевна у дочери, когда та дочитала телеграмму.

— Надо ѣхать! — коротко отвѣчала дочь. — Оттону Августовичу хуже.

— Но какъ же свадьба? — опять-какъ-то нерѣшительно спросила Марья Алексѣевна.

— Ахъ, до свадьбы ли мнѣ!

— Конечно, конечно! — согласилась со вздохомъ Марья Алексѣевна, и, не выдержавъ, спросила: — Да ты читала полученныя сегодня газеты?

Ольга Владиміровна испуганно взглянула на мать и крѣпко схватила ее за руку.

— Онъ умеръ? — воскликнула она, угадывая, что случилось несчастіе. — Говорите! Говорите! Есть въ газетахъ приглашеніе на похороны?

— Нѣтъ… некрологъ… — безсвязно пояснила Марья Алексѣевна.

— А-а! — воскликнула Ольга Владиміровна, безсильно прислонясь къ стѣнѣ.

— Янъ, вѣроятно, не засталъ его въ живыхъ, — пояснила Марья Алексѣевна. — Когда здѣсь была получена телеграмма изъ Петербурга на его имя, Оттона Августовича уже не было на свѣтѣ… Пишутъ, что умеръ скоропостижно.

Ольга Владиміровна стояла неподвижно, какъ статуя, плотно прислонившись къ стѣнѣ и мрачно смотря въ пространство. Ей казалось, что со смертью Оттона Августовича умерло для нея все, что настоящая пытка начинается именно теперь. Какая пытка? Чего она боялась? Въ этомъ она не могла дать себѣ отчета, но ея кровь леденилъ тупой безотчетный ужасъ передъ грядущимъ.

XIII.

— Оля! Оля! — раздался подъ сводами дебаркадера Николаевской желѣзной дороги голосъ Яна Оттоновича, и Ольга Владиміровна, только-что вышедшая изъ вагона прибывшаго поѣзда, съ недоумѣніемъ осмотрѣлась кругомъ.

Только по голосу да по маленькому росту сразу можно было узнать Яна Оттоновича въ стоявшемъ передъ нею мужчинѣ въ черной одеждѣ, съ траурной повязкой на рукавѣ, съ крэпомъ на цилиндрѣ, съ похудѣвшимъ блѣдновато-желтымъ лицомъ и съ покраснѣвшими, какъ у кролика, глазами.

— Какое несчастіе, какое несчастіе, дорогая! — прошепталъ онъ, цѣлуя ее, и она почувствовала, что вотъ-вотъ онъ тутъ же расплачется, какъ ребенокъ.

— Да, да, это ужасно! — проговорила она мрачно, и въ ея головѣ невольно мелькнула мысль о томъ, что она была бы счастливѣе если бы могла, какъ онъ, облегчить свое горе слезами.

Они сѣли въ наемную карету и поѣхали. Онъ разсказывалъ дорогой: отецъ умеръ почти внезапно отъ грудной жабы. Янъ Оттоновичъ уже не засталъ старика въ живыхъ, не могъ даже посмотрѣть на его лицо, а только могъ припасть лицомъ къ гробу. Мать чуть съ ума не сошла. У нея почти не дѣйствуетъ нога. Старушка все лежитъ. За ней нуженъ теперь уходъ и уходъ. Хорошо еще, что пасторша Флинтъ живетъ у нихъ на дачѣ. Она нѣтъ-нѣтъ да и завернетъ къ старушкѣ. Онъ говорилъ, иногда обрываясь отъ слезъ, иногда украдкой утирая ихъ рукой съ лица.

— Прости, что я поторопился выписать тебя… Ты даже на свадьбу не осталась, — наконецъ, замѣтилъ онъ, цѣлуя ея руку.

— До свадьбы ли теперь?! — воскликнула она. — Я вѣдь точно предчувствовала все это, нигдѣ не находила себѣ мѣста… Кажется, если бы я умѣла плакать, я не осушала бы глазъ всѣ эти дни…

Они переѣхали съ Николаевскаго вокзала на Балтійскій, чтобы проѣхать на дачу. Всю дорогу разговоръ вертѣлся на одной скорбной темѣ.

Оба они были поглощены только ею. Когда Янъ разсказывалъ о состояніи матери, чуть не потерявшей разсудка подъ гнетомъ тяжелой утраты, Ольга Владиміровна проникалась глубокимъ участіемъ къ этому горю. Она знала, какъ сильно были привязаны другъ къ другу старики Семпель, эти Филемонъ и Бавкида. Съ ея губъ срывалось невольное восклицаніе:

— Бѣдная, бѣдная старушка!

Наскоро переодѣвшись, не отдыхая послѣ дороги, поспѣшила Ольга Владиміровна къ старухѣ Семпель, пріѣхавъ на дачу. Маргарита Ивановна дремала на своей постели, когда дверь въ ея спальню отворилась и на порогѣ въ полосѣ свѣта показалась темная высокая фигура женщины. Старушка сразу узнала невѣстку и въ ея мозгу острою болью пронеслась зловѣщая мысль: «Не было бы ея, не поѣхалъ бы Янъ на свадьбу; во всякомъ случаѣ, принялъ бы Янъ послѣдній вздохъ отца». Эта мысль со дня смерти Оттона Августовича все время вертѣлась на всѣ лады въ ея скорбной головѣ. Да, эта женщина должна была внести несчастіе въ ихъ домъ; она, Маргарита Ивановна, предчувствовала это съ самаго перваго дня знакомства съ нею. Старушка закрыла глаза, чтобы не видать этого существа, передъ которымъ она начинала чувствовать суевѣрный ужасъ. Ольга Владиміровна подошла къ кровати. Ей показалось, что старушка спить. Тогда она осторожно опустилась на колѣни и коснулась губами ея руки.

— Бѣдная, бѣдная Маргарита Ивановна, — едва слышно прошептала она.

— Да, можетъ-быть, ничего бы не было, ничего, если бы вы не увезли Яна, — полусознательно проговорила Маргарита Ивановна тономъ жестокаго укора. — Никогда Янъ не покидалъ насъ прежде…

Ольга Владиміровна какъ бы окаменѣла. Она съ ужасомъ поняла, что старуха въ душѣ обвиняетъ её въ несчастіи, постигшемъ семью, но вѣдь если она могла дойти до этой мысли, то она должна ненавидѣть ее, Ольгу Владиміровну? Что же это будетъ за жизнь, если онѣ станутъ ненавидѣть одна другую и въ то же время, какъ неразрывною цѣпью, будутъ связаны между собою Яномъ? Ея лицо приняло знакомое мрачное выраженіе отупѣнія, оцѣпенѣнія…

Кто-то ласково и осторожно дотронулся до ея плеча. Она слегка вздрогнула, обернулась и почти безсознательно, растягивая слова, спросила:

— Янъ, ты слышалъ… ты слышалъ, что она говорить?

Онъ, смущенный, растерянный, заговорилъ что-то сбивчивое, безсвязное, неясное, выгораживая мать: — «старушку надо пожалѣть», «ей надо простить», «это такое горе, что человѣкъ теряетъ разсудокъ…»

— А-а, значить она и тебѣ уже говорила объ этомъ! — медленно произнесла Ольга Владиміровна и поднялась съ пола, похолодѣвшая, содрогающаяся отъ мысли, что въ ней видятъ виновницу смерти ея свекра.

XIV.

Между Маргаритой Ивановной и Ольгой Владиміровной окончательно разверзлась цѣлая пропасть.

Старушка, недалекая по уму и прежде, а теперь окончательно растерявшаяся, не могла отдѣлаться отъ суевѣрной мысли, что эта «роковая» — «fatal» — женщина, какъ она называла мысленно невѣстку, внесла въ ихъ домъ несчастіе. Со дня, когда она вошла въ ихъ семью, и покойный Отто, и Янъ начали подозрѣвать ее, Маргариту Ивановну, въ недоброжелательствѣ, въ несправедливости по отношенію къ невѣсткѣ. Въ каждомъ ея словѣ начали искать проявленія какого-то желанія придраться къ невѣсткѣ. Она помнила, какъ она предостерегала Яна не соглашаться ѣхать на свадьбу и какъ онъ опять заподозрилъ ее въ несправедливости къ своей женѣ и поѣхалъ наперекоръ себѣ — она была убѣждена, что онъ поѣхалъ наперекоръ своему собственному желанію. Развѣ Янъ ѣздилъ гостить куда-нибудь въ прежнее время? Развѣ это могло доставить ему удовольствіе? Это онъ сдѣлалъ только ради жены. А что изъ этого вышло? Можетъ-быть, Отто и не умеръ бы, если бы сынъ былъ здѣсь.

Ольга Владиміровна, въ свою очередь, не могла изгладить изъ памяти того жуткаго воспоминанія, что на нее смотрятъ, какъ на виновницу несчастія семьи. Правда, она уже на слѣдующій же день разобралась въ ошеломившемъ ее событіи, поняла происходившій въ душѣ слабой по уму старушки психическій процессъ, даже простила ей, насколько могла, эту несправедливость, но забыть того, какъ на нее смотритъ старушка, — нѣтъ, этого она была не въ состояніи сдѣлать. Изъ памяти трудно вычеркнуть то, что въ нее запало. Она ходила изъ угла въ уголъ по своей комнатѣ въ тяжелыхъ думахъ и не подозрѣвала даже, что къ ея шагамъ чутко прислушивается тамъ, внизу, дремлющая больная, подозрительно соображая, что невѣстку мучить совѣсть или — кто ее знаетъ! — можетъ-быть, душитъ безсильная злоба. Она вѣдь злая: на ея тонкія губы, на мрачные глаза стоитъ взглянуть, чтобы понять это.

— Какое счастье, что рядомъ съ нашей квартирой опрастывается маленькая квартирка, — разсказывалъ Янъ Оттоновичъ, возвратясь изъ Петербурга, куда онъ ѣздилъ хлопотать о продолженіи своего отпуска. — Это устроитъ насъ такъ, что намъ не нужно будетъ перемѣнять своей квартиры, гдѣ съ мамой было бы тѣсно жить, а отдѣльно она уже не можетъ жить, безъ меня и безъ тебя.

По лицу Ольги Владиміровны скользнула горькая усмѣшка при послѣднихъ словахъ мужа.

— Конечно, конечно, — почти безсознательно согласилась она, чувствуя, что для нея начинается пытка жизни подъ одной кровлей съ враждебно относящейся къ ней свекровью.

Янъ Оттоновичъ, ничего не замѣчая, довольный тѣмъ, что квартира для матери найдена рядомъ съ ихъ квартирою, сталъ проектировать, какъ удобно будетъ соединить оба помѣщенія, проломавъ между ними дверь.

Въ это время своей быстрой походкой, какъ катящійся шарикъ, появилась въ комнатѣ пасторша Флинтъ. Она знала, что Янъ Оттоновичъ ѣздилъ въ городъ, между прочимъ, и для того, чтобы поискать квартиру, и ее сильно интересовалъ результатъ его поѣздки. Услыхавши, что молодые люди думаютъ помѣстить старушку Семпель на зиму рядомъ съ собою, она покачала головой.

— Ахъ, Господи, — начала она, расширяя свой ротъ съ темными зубами: — ничего-то эта зеленая молодежь не понимаетъ. Ну, статочное ли это дѣло, чтобы наша старушка жила одна.

— Да и мы тутъ же будемъ жить, — пояснилъ Семпель.

— Ну, да, ну, да, а когда ваша жена заболѣегь? Когда родится ребенокъ? — живо возразила пасторша. Кто же будетъ ходить за нашей старушкой? Вы изъ должности будете приходить? Ваша жена будетъ подниматься съ постели или отъ колыбельки ребенка, чтобы ходить за ней? О, эти молодые люди, вотъ-то они глупы!

Пасторша добродушно засмѣялась и пояснила:

— Я уже говорила съ нашей старушкой. Она согласна выписать изъ-за границы Эльму фонъ-Астхофъ. Эльма человѣкъ бѣдный и пожилой — она будетъ рада изъ-за угла и хлѣба ходить за своей двоюродной сестрой, не таскаясь по чужимъ домамъ къ качествѣ экономки. Вы, Янъ, еще совсѣмъ маленькимъ были, когда она няньчаіась съ вами, — напомнила насторша.

— Да, я смутно помню ее у насъ въ домѣ, но она нитонъ переѣхала жить къ своему брату за границу. — сказалъ Янъ Оттоновичъ.

— Да, — а теперь братъ умеръ, и она живетъ изъ милости у его вдовы — у совсѣмъ чужой семьи, — замѣтила пасторша.

— Какъ же у чужой, если вы говорите, что она живетъ у вдовы брата, — спросилъ Семлель.

— Ну, развѣ жена брата родня? Онѣ совсѣмъ чужды другъ другу. Эльма человѣкъ энергичный, а вдова ея брага всегда была и осталась безцвѣтнымъ и мизернымъ существомъ.

— Разумѣется, если мама согласна, я ничего не имѣю противъ приглашенія къ ней тетушки Эльмы, — рѣшилъ Янъ Оттоновичъ.

— Конечно, это и для васъ же будетъ удобно, — сказала насторша, обращаясь къ Ольгѣ Владиміровнѣ. — Вы, въ вашемъ и сложеніи, не въ силахъ теперь ходить за нашей старушкой.

— О, да! — почти радостно согласилась Ольга Владиніровна. — Мнѣ было бы особенно трудно угодить ей теперь, несмотря на всю мою готовность.

Она чувствовала, что комбинаціею, придуманною пасторшею, съ нея снимается часть тяжелаго бремени.

XV.

— Сидите, сидите, mein Engelchen — мой ангелочекъ, я ужъ знаю, что и какъ надо сдѣлать. Вы, mein Engelcben, только не безпокойтесь, я всѣмъ распоряжусь. — Вы, mein Engelchen, не ходите къ Гретъ, она и дремлетъ, и немножко не въ духѣ. Вотъ ужъ я не поникаю, какъ люди могутъ дремать среди бѣлаго дня и быть не въ духѣ! У меня всегда все fix und fertig!

Такъ ежеминутно на каждомъ шагу всѣмъ и каждому успокоительно говорила тетушка Эльма то по-нѣмецки, то на немилосердно исковерканномъ русскомъ языкѣ, и дѣйствительно все кипѣло въ ея могучихъ большихъ и красныхъ рукахъ, большею частью видныхъ чуть не до локтей изъ-подъ засученныхъ рукавовъ и какъ бы постоянно готовыхъ къ рукопашной схваткѣ. Высокая, румяная, въ своемъ неизмѣнномъ твердомъ, какъ металлическая кираса, корсетѣ, съ мужскими ухватками, она казалась переодѣтымъ бравымъ прусскимъ солдатомъ и, несмотря на свои пятьдесятъ пять лѣтъ, отличалась здоровьемъ и силой. Этотъ прусскій маіоръ въ юбкѣ, какъ прозвала ее Ольга Владиміровна, какъ-то сразу сдѣлалъ не нужными въ домѣ чьи бы то ни было заботы и хлопоты.

— Ну, ну, mein Engelchen, лежите себѣ и не думайте ни о чемъ, — командовала она старушкой Семпель, и та, если, можетъ-быть, о чемъ и думала, то все же покорно лежала, зная, что въ свое время ей подадутъ и ѣду, и лѣкарство, и перестелютъ постель.

— Ну, ну, mein Engelchen, и докторъ былъ, и лѣкарства прописаны, куплены и даны, и тебѣ нечего заботиться не о своемъ дѣлѣ: кушай и молчи, — командовала она Яномъ Оттоновичемъ, когда онъ, возвратившись изъ должности, справлялся, былъ ли у матери докторъ и прописалъ ли ей лѣкарство.

И такъ было со всѣми: всѣмъ нечего было заботиться не о своемъ дѣлѣ, потому что всѣ дѣла въ домѣ захватила въ свои могучія руки тетушка Эльма, загонявшая взятыхъ ею подъ свою команду двухъ жившихъ въ домѣ служанокъ и ежеминутно удивлявшаяся лѣности русской прислуги.

— У насъ, mein Engelchen, за границей служанки каждую недѣлю наружныя стѣны деревянныхъ домовъ моютъ, а не только входныя лѣстницы и окна.

И служанки только ротъ разѣвали, когда она учила ихъ, какъ «по-настоящему» нужно мыть столы и табуреты берестою, пескомъ и мыломъ и чистить какою-то кашицею изъ моченаго ржаного хлѣба мѣдную посуду; она цѣлый день носилась по комнатамъ, и если никакой работы не было въ домѣ — она ее изобрѣтала: отыскивала гдѣ-то не выколоченную одежду, находила на какой-то печкѣ паутину, или съ торжествующимъ видомъ выискивала гдѣ-то между плитой и раковиной для стока грязной воды какого-нибудь безвременно издыхающаго отъ кухоннаго порядка прусака-гаракана, тыкала во все это служанку за то, что та «настояшь русски свинь», которой только бы «въ свински хлѣвъ шить», и затѣмъ начиналось вытрясанье тюфяковъ служанокъ, смазыванье карболкой ихъ кроватей.

— И когда вы отдыхаете? — замѣчала Ольга Владиміровна, чувствуя въ послѣднее время неодолимую потребность въ отдыхѣ.

— А ночь что я дѣлаю, если не отдыхаю! — произносила тетушка Эльма и, подпирая могучими руками широкіе бока, начинала разсказывать въ этой воинственной позѣ про жену своего покойнаго брата: — нѣтъ, mein Engelcben, вотъ кто способенъ былъ отдыхать по двадцать четыре часа въ сутки, такъ это она: на колѣняхъ раскрытая книга, глаза устремлены въ небеса и только слышатся вздохи и вздохи, точно она тяжелый возъ въ гору тащитъ. Нѣтъ, я вамъ скажу, тутъ осатанѣть можно, глядя на этого вздыхающаго человѣка со взглядомъ, устремленнымъ въ небо, когда въ кухнѣ супъ черезъ края кастрюли бѣжитъ! Брать изъ должности придетъ голодный, какъ сторожевая собака скряги, а она — точно съ небесъ свалилась, ни своего Шиллера не перечитала, ни обѣдомъ не распорядилась! Тошно просто, бѣдный человѣкъ не даромъ меня выписалъ, предчувствовалъ, что съ такой женой съ голоду умереть можно. И о чемъ она только мечтала — одинъ Богь знаетъ!

— Совсѣмъ тряпичная душа была: ни своего разума, ни своей воли! Все только охи да вздохи, а дальше и ничего. И на что такіе люди родятся? Понять не умѣютъ, что Шиллеръ Шиллеромъ, а жизнь жизнью. Брать былъ человѣкъ солидный, степенный, въ почтамтѣ тридцать лѣтъ служилъ. А она была голая дѣвчонка, съ голоду могла бы умереть, если бы братъ не взялъ. Ну, конечно, ей-то хотѣлось выскочить не за такого солиднаго человѣка, а за офицерика съ стрекозиной тальей и усиками въ стрѣлку…

И вдругъ, опомнившись, она, щелкая себя ладонями, какъ бичомъ по бедрамъ, прерывала нить разсказа:

— И я-то тоже хороша! болтаю тутъ съ вами, а сегодня у насъ Windbeuteln готовятъ для Яна — кухарка непремѣнно испортить, если не досмотрѣть.

И она ураганомъ неслась къ кухнѣ…

Тетушка Эльма сама никогда ни о чемъ не мечтала и жила вся на землѣ и для земного, какъ пасторша Флинтъ жила для своихъ бѣдныхъ, какъ старушка Семпель жила для своихъ мужа и сына, какъ вдова брата тетушки Эльмы жила для своихъ мечтаній объ офицерикахъ съ стрекозиными таліями и усиками въ стрѣлку.

«А для чего я живу?» — мысленно спрашивала себя Ольга Владиміровна.

Она перебирала всю свою жизнь — эта жизнь была пуста и безцѣльна. Мать, братъ, родня со стороны матери, Семпели и всѣ ихъ интересы были чужды ей. Съ нѣкотораго времени она была не нужна даже въ своемъ домѣ, гдѣ все забрала въ свои могучія руки тетушка Эльма. Даже Яну — вялому, холодному и безстрастному по натурѣ — она теперь, кажется, не особенно нужна. Въ медовые мѣсяцы ихъ жизни она была нужна еще ему для приторныхъ поцѣлуевъ, иногда такъ тяготившихъ ее. Теперь же онъ и пресытился, и у него такъ много хлопотъ и заботъ о дѣлѣ по утвержденію его въ правахъ наслѣдства, о больной матери, объ увеличеніи пенсіи ей послѣ ея мужа, о своихъ чухнахъ, которыхъ со смерти Оттона Августовича все болѣе и болѣе ходитъ къ Яну за помощью, за совѣтами, и, конечно, теперь ему не до нѣжности. Да эти нѣжности и ей въ ея положеніи были бы теперь особенно тяжелы. Иногда она въ послѣднее время начинала даже чувствовать положительно физическое отвращеніе къ Яну съ его безкровными и тонкими губами, съ его широкимъ плоскимъ ртомъ, съ его кроличьими глазами. И отчего они стали такими красными? Неужели онъ еще втихомолку оплакиваетъ отца. О, если бы она была способна на такую любовь!..

И съ каждымъ днемъ все больше и больше начала она задумываться о томъ существѣ, которое въ скоромъ времени должно наполнить ея жизнь и отъ заботъ о которомъ никто не оторветъ ее. Тутъ сама тетушка Эльма не сумѣетъ замѣнить ее, мать. Да, со дня рожденія этого существа у нея будутъ и дѣятельность, и цѣль въ жизни.

XVI.

— Вы, mein Engelchen, спокойно спите: я васъ разбужу, когда надо будетъ кормить Володю! — уговаривала Ольгу Владиміровну тетушка Эльма, когда въ спальнѣ молодой женщины уже появилось маленькое крикливое существо съ темными глазками и такими же мягкими, какъ шелковинки, волосами, названное при рожденіи Владиміромъ, въ память отца Ольги Владиміровны.

— А я думала, что и кормить грудью его будете вы же, — еще слабымъ голосомъ сказала насмѣшливо Ольга Владиміровва.

— Какъ такъ? — въ недоумѣніи переспросила тетушка Эльма, не понявъ сразу смысла ея словъ.

Никакихъ намековъ она не понимала.

— Ну, да, вы же все и за всѣхъ дѣлаете, — такъ же насмѣшливо пояснила Ольга Владиміровна. — Ну, а ужъ при моемъ ребенкѣ меня никто не замѣнитъ и въ эту область я никого не пущу… Кстати, я вчера промолчала, но теперь скажу вамъ разъ и навсегда: вы вчера носили дитя къ Маргаритъ Ивановнѣ. Этого нельзя дѣлать безъ моего согласія. У нея почти всегда пахнетъ всякими мазями и лѣкарствами.

— Но бѣдная старушка всегда такъ рада видѣть Володю, — сказала тетушка Эльма, немного пораженная непривычно строгимъ тономъ Ольги Владиміровны.

— Я и ношу къ ней Володю, когда удостовѣряюсь сама что ея комнаты хорошо провѣтрены, — пояснила Ольга Владиміровна. — Да, кромѣ того, она уже начинаетъ сама ходить и можетъ, если ей очень захочется, добрести сюда взглянуть на ребенка.

Какъ-то разъ въ воскресный день она случайно зашла въ залъ въ то время, когда тамъ собралось нѣсколько соотечественниковъ Яна Оттоновича. По обыкновенію, это были простолюдины-бѣдняки въ довольно неряшливой и ветхой одеждѣ. Мелькомъ взглянувъ на этихъ бѣлокурыхъ, блѣднолицыхъ людей въ какихъ-то нанковыхъ на ватѣ одеждахъ, похожихъ на женскія кофты, съ обмотанными въ нѣсколько разъ на шеяхъ пестрыми шерстяными шарфами, Ольга Владиміровна была внезапно поражена тѣмъ, что трое или четверо изъ нихъ видимо страдали глазами. Она нахмурилась и вышла изъ зала.

— Намъ надо устроить какъ-нибудь такъ, чтобы твои просители собирались не здѣсь, — замѣтила она за обѣдомъ мужу. — Богъ знаетъ, что за болѣзни могутъ они занести къ Волѣ.

Янъ Оттоновичъ, по обыкновенію, немного растерялся отъ неожиданности.

— Мало того, что у нихъ дома могутъ быть и дифтеритные, и скарлатинные больные, многіе изъ нихъ, какъ я замѣтила сегодня, страдаютъ глазными болѣзнями. Воля еще такъ малъ и, конечно, воспріимчивъ во всякимъ заразамъ. Съ чѣмъ еще можемъ мириться мы, то можетъ гибельно отразиться на немъ…

— Бѣдные люди не виноваты, что они и больны, и… — сконфуженно началъ Янъ Оттоновичъ и не кончилъ.

Его неожиданно перебила тетушка Эльма:

— Ну, mein Engelchen, этотъ народъ не столько бѣденъ, сколько неряшливъ и нечистоплотенъ. Полъ на что послѣ нихъ похожъ! Мало того, что сапожищи грязны, такъ еще минуты пробыть не могутъ эти мужики безъ оплевыванья. Да я и не поручусь, что они насѣкомыхъ въ залъ не заносятъ

Она относилась къ народу вообще презрительно и свысока, гордясь частичкою «фонъ», стоявшей передъ ея фамиліей, а всякихъ «чухонъ», подъ именемъ которыхъ она подразумѣвала и финновъ, и эстонцевъ, и курляндцевъ, и латышей, и корелъ, — не ставила ни во что.

— Отъ нечистоплотности у нихъ и глазныя болѣзни, — рѣшительнымъ тономъ продолжала она. — Да ты, mein Engelchen, озолоти меня, а молока отъ всякихъ чухонъ я никогда не куплю.

— Во всякомъ случаѣ, — сказала Ольга Владиміровна: — ставить на карту здоровье своего единственнаго ребенка изъ-за того, что двумъ-тремъ нищимъ нуженъ совѣтъ или грошовая помощь, было бы варварствомъ, и твой покойный отецъ, вѣроятно, не дѣлалъ этого, когда ты былъ малъ и слабь… Я слышала не разъ, какъ берегли тебя… Если для тебя не дорогъ Володя…

— О! о! — перебилъ ее въ волненіи съ упрекомъ въ голосѣ Семпель.

— Mein Engelchen, развѣ мужчины понимаютъ, сколько заботъ доставляютъ хорошей хозяйкѣ даже загрязненный грязными сапогами и плевками паркетъ? — засмѣялась тетушка Эльма. — Они понимаютъ только, что на ихъ дѣловыхъ бумагахъ не должно быть кляксъ — вотъ и все.

Семпель вздохнулъ…

Его бѣдняки перестали приниматься въ ихъ домѣ. Ихъ попросили обращаться къ нему только письменно.

Черезъ нѣсколько времени, когда былъ уже снятъ трауръ, онъ сталъ замѣчать, что жена постоянно уходитъ сама и уноситъ Володю изъ зала, когда онъ садится за фортепіано. Разъ, когда онъ сѣлъ за фортепіано, и она встала съ Володей, чтобы уйти, онъ не удержался — спросилъ ее, почему она уходитъ.

— Очень ужъ тоскливо, Янъ, становится отъ этихъ однообразныхъ мотивовъ, до слезъ тоскливо, — отвѣтила она со вздохомъ. — Я еще кормлю грудью Володю и боюсь, что мое тоскливое настроеніе передастся ему. Нашъ мальчикъ долженъ расти бодрымъ и жизнерадостнымъ, а не тряпичной душой, умѣющей только тосковать и плавать. Нытиковъ и такъ много!

Янъ Оттоновичъ вздохнулъ; съ нѣкотораго, времени онъ самъ только тоскуетъ, безконечно тоскуетъ и иногда чувствуетъ на лицѣ слезы. О чемъ? О болѣзни матери? О томъ, что послѣ смерти отца, во время болѣзни матери и во время болѣзни жены, ихъ домъ почти перестали посѣщать старые знакомые? О томъ, что они давно не развлекаются ни концертами, ни театрами? О томъ, что его не посѣщаютъ болѣе его бѣдняки-соотечественники? или просто о томъ, что дома, со времени поселенія у нихъ тетушки Эльмы и со времени рожденія сына, онъ сдѣлался словно лишнимъ и не нужнымъ? Онъ сравнивалъ себя, безхарактернаго, застѣнчиваго, выносящаго все въ своей душѣ, съ бодрымъ «прусскимъ маіоромъ въ юбкѣ» и съ женой, сдѣлавшейся съ нѣкотораго времени особенно стойкой и рѣзкой, и тяжело вздыхалъ:

— Да, да, я тряпичный человѣкъ… Оля права, что Володю надо сдѣлать не такимъ… не тряпкой, не нытикомъ!

XVII.

— Янъ, хоть бы ты сыгралъ что-нибудь, — какъ-то попросила Маргарита Ивановна, сидя съ сыномъ въ своей гостиной и отворивъ дверь въ общій залъ, гдѣ стояло фортепіано. — Ты давно не игралъ. Помнишь, какъ Отто любилъ, когда ты въ сумеркахъ садился фантазировать на его любимые родные мотивы.

Янъ Оттоновичъ смѣшался и покраснѣлъ.

— Тоску это нагоняетъ, мама, — пояснилъ онъ коротко.

— Тоску? — удивилась мать, всматриваясь въ сына. — Не тоску, а тихое благоговѣйное настроеніе, какъ едва внятный шорохъ лѣса, какъ ясный закатъ лѣтняго дня…

Онъ не возражалъ, но и не поднимался съ мѣста, чтобы перейти въ фортепіано.

— Что же это, на тебя начали эти мелодіи навѣвать тоску? — спросила многозначительно мать.

Онъ увернулся отъ прямого отвѣта.

— Вообще у насъ послѣ смерти папы слишкомъ много горя и безъ грустныхъ мелодій, — сказалъ онъ.

Старушка тяжело вздохнула.

— Еще бы! Никто почти не бываетъ. Я больна и не могу быть прежней привѣтливой хозяйкой, ковылять отъ одного гостя къ другому съ ласковой улыбкой… Твоя жена — чужая она всѣмъ нашимъ.

И вдругъ неожиданно она спросила:

— Къ тебѣ, кажется, даже приходскіе бѣдняки перестали ходить?

— Да, — въ смущеніи отвѣтилъ Янъ Оттоновичъ: — я боюсь за Володю… Занести могутъ какія-нибудь болѣзни… дифтеритъ… скарлатину.

— Конечно, конечно, — согласилась она страннымъ, не то грустнымъ, не то ироническимъ тономъ. — Къ нему можетъ пристать даже мой параличъ…

— Я васъ не понимаю, мама, — замѣтилъ онъ.

— Ну, да, вѣрно и этого боятся, что почти не показываютъ мальчика мнѣ, — съ горечью пояснила она и какъ-то особенно торжественно добавила: — но помни, Янъ, поступиться всѣмъ можно, — всѣмъ, что было дорого когда-то, но только не вѣрою своихъ отцовъ. Въ какой вѣрѣ родился человѣкъ, въ той и долженъ умереть.

— Я васъ не понимаю, — началъ онъ.

— Ты человѣкъ деликатный, мягкій, любящій, ты безъ спору готовъ уступать людямъ почти во всемъ, глубоко затаивъ въ душѣ и протестъ противъ нихъ, и скорбь, вызванную этими уступками. Но въ дѣлѣ вѣры, что бы тебѣ ни говорили, ты долженъ быть стоекъ. Религія должна стоять выше всего…

Онъ молчалъ, опустивъ голову. Въ головѣ мелькали смутныя подозрѣнія. Неужели мать слышала, какъ на-дняхъ глубоко сожалѣла Ольга о томъ, что она одна ходила въ церковь пріобщать ребенка.

«Конечно, у васъ дѣтей не пріобщаютъ, — говорила она: — а у насъ, у православныхъ, это принято. И мнѣ было такъ тяжело, что тебя нѣтъ съ нами, что и всегда въ церкви мы съ Володей будемъ одни безъ отца. Мнѣ даже подумалось невольно, что настанутъ годы, когда онъ спроситъ: „а почему папа не ходитъ съ нами въ церковь?“ Какъ трудно будетъ объяснить, что у тебя другая вѣра. Почему другая? Которая же вѣра лучше? Если его, то почему мы не перейдемъ въ его вѣру? Если наша, то почему онъ не перейдетъ въ нашу? Когда я выходила замужъ, я даже и не задумывалась объ этомъ, вѣроятно, такъ же, какъ и ты. А вотъ теперь, пріобщая ребенка и не видя его отца рядомъ съ собою передъ алтаремъ Бога, я невольно задумалась объ этой религіозной розни».

«Нѣтъ, нѣтъ, мать не могла слышать этого! — рѣшилъ мысленно Янъ Оттоновичъ. — Она просто материнскимъ чутьемъ угадала это, какъ угадала и многое другое»…

Въ мозгу зароились неотвязныя думы. Дѣйствительно, Ольга сильнѣе его, выше его во многомъ, и онъ поневолѣ поступается разными своими привычками. Но въ вопросѣ о религіи онъ никогда не уступитъ ей, никогда не измѣнитъ вѣрѣ своихъ предковъ. «И будемъ всю жизнь ходить въ разныя церкви, — тутъ же съ горечью закончилъ онъ мысленно. — Буду избѣгать говорить съ сыномъ, почему мы разно вѣримъ въ одного и того же Бога, почему а не хочу вѣрить такъ, какъ онъ, почему а не имѣю права сдѣлать такъ, чтобы онъ вѣрилъ по-моему».

Онъ поднялъ глаза и встрѣтился съ слезящимися глазами матери, пытливо слѣдившими за нимъ и, казалось, старавшимися заглянуть въ его душу. Онъ сильно смутился.

— Янъ, лучше смерть, чѣмъ отступничество, — торжественно сказала старушка, держа свою руку на той самой библіи въ черномъ кожаномъ переплетѣ, которая неизмѣнно лежала прежде на письменномъ столѣ покойнаго Оттона Августовича и теперь нашла себѣ мѣсто на ея рабочемъ столикѣ.

— Да, лучше смерть! — какъ-то глухо, точно эхо, повторилъ онъ.

XVIII.

Семейство Семпель уже третій годъ жило на наемной дачѣ, избѣгая тѣхъ мѣстъ, гдѣ было у нихъ столько свѣтлыхъ воспоминаній и гдѣ внезапная смерть Оттона Августовича заслонила какимъ-то чернымъ флеромъ все это свѣтлое прошлое. Первые два года семья нанимала дачу въ Царскомъ Селѣ, такъ какъ Яну Оттоновичу было нужно ежедневно бывать на службѣ и уѣзжать далеко отъ Петербурга было невозможно. Царское Село не понравилось никому. Всѣ рѣшили:

— Это тотъ же Петербургъ, только немного больше пыли и грязи и гораздо менѣе удобствъ.

На третье лѣто Семпель снова могъ взять продолжительный отпускъ, и семья переселилась въ Гельсингфорсъ. Если Царскимъ Селомъ особенно осталась недовольна тетушка Эльма, главнымъ образомъ, изъ-за «разбойниковъ-торговцевъ», которые дерутъ почище, чѣмъ въ Петербургѣ, то чистенькій и чинный Гельсингфорсъ, напротивъ того, ей понравился на первыхъ же порахъ уже тѣмъ, что она могла по конкѣ ѣздить рано утромъ на базаръ и покупать тамъ все изъ первыхъ рукъ отъ деревенскихъ жителей. Это напоминало ей родную Германію, и она радовалась этой базарной торговлѣ, какъ чему-то родному. Въ первое время она даже дозволяла себѣ на радостяхъ мотовство и покупала немудренные цвѣты, привозимые на базаръ съ массой овощей, мяса и масла. Правда, съ перваго же посѣщенія базара она начала критиковать торговцевъ.

— Ну, ужъ и народъ здѣсь! Ни по-нѣмецки, ни по-русски ни слова. Лопочутъ по-своему! Не понимаю? И конецъ весь. Что это за порядки? Хочешь торговать, хочешь наживать барыши, такъ и научись говорить по-человѣчески, а то не намъ же для одного. лѣта учиться языку дикихъ… Да они и точно дикіе, совсѣмъ дикіе!..

И, обращаясь къ Ольгѣ Владиміровнѣ, она спрашивала:

— Слышали вы, mein Engelchen, здѣсь про бани? Мужчины и женщины вмѣстѣ моются въ общихъ баняхъ, а въ номерахъ мужчинъ женщины же моютъ. Ну, какъ же они не дикіе? И чего же ихъ полиція смотритъ?.. Одно только и хорошо, что ихъ ругать какъ угодно можете — не поймутъ.

Эти болѣе или менѣе наивныя жалобы тетушки Эльмы только и разнообразили хотя немного, до послѣдней степени, скучную жизнь въ домѣ Семпеля и вызывали на томъ или другомъ лицѣ слабую улыбку. Ее разспрашивали, умышленно вызывали на разсказы, подзадоривали, точно она была шутомъ, въ число обязанностей котораго входила и обязанность развлекать скучающихъ господъ. Старались еще улыбаться люди, слушая первый лепетъ Володи, и вообще хватались за него, какъ за якорь спасенія, стараясь скрыть глухую рознь, все сильнѣе и сильнѣе сказывавшуюся въ семьѣ.

— Что дѣлаетъ Володя? Гдѣ Володя? Здоровъ ли Володя? А и молодецъ же нашъ Володя! — Эти фразы завязывали общій разговоръ и отвлекали отъ другихъ мыслей.

Онъ могъ, какъ всѣ дѣти, жестикулируя и растягивая слова ради пополненія еще недостающихъ ему выраженій, долго-долго разсказывать, какъ онъ былъ «т-а-а-м-ъ, да-леко-да-ле-ко», и какія чудеса онъ видѣлъ «на б-о-оль-шихъ-бо-оль-шихъ лодкахъ», какъ онъ называлъ корабли и пароходы. И всѣ слушали эти рѣчи съ такимъ вниманіемъ, съ какимъ рѣдко слушаютъ знаменитыхъ ораторовъ и лучшихъ пѣвцовъ.

Чувствовалось, что не будь комическихъ разсказовъ тетушки Эльмы о здѣшнихъ дикихъ, какъ она называла финновъ, и не будь Володи съ его дѣтскимъ лепетомъ, — людямъ было бы не о чемъ говорить между собою.

А о чемъ они могли говорить прежде?

Съ первыхъ же дней своего замужества Ольга Владиміровна поняла, что у нея нѣтъ ничего общаго съ сеньей Семпель, съ ея знакомыми, съ ихъ интересами и, что всего хуже, она поняла, какъ тяжело пассивно, иногда противъ воли, отдаваться ласкамъ и поцѣлуямъ нелюбимаго мужа. Порою она чувствовала положительно физическое отвращеніе, когда эти безкровныя тонкія и плоскія губы большого рта Яна Оттоновича въ избыткѣ нѣжности словно присасывались къ ея щекѣ или въ ея шеѣ. И зачѣмъ онъ такъ цѣлуетъ, точно піявка присасывается? Какъ часто ей хотѣлось уклониться отъ этихъ поцѣлуевъ, какъ часто хотѣлось сказать ему во время ихъ брезгливое «довольно». Нужно было много силы воли, чтобы не сдѣлать этого. До замужества она, вполнѣ чистая и неопытная дѣвушка, даже представить себѣ не могла, что въ супружеской жизни будутъ имѣть громадное значеніе даже эти ежедневныя мелочи. Но если въ первое время ихъ совмѣстной жизни покорно терпѣть и переносить многое и многое непріятное приходилось ей, сознавшей, что она добровольно отдалась этому человѣку и не имѣетъ никакого права портитъ его жизнь за его безграничную любовь, то послѣ смерти Оттона Августовича, когда Яну Оттоновичу было не до чувственныхъ наслажденій, не до приторныхъ поцѣлуевъ, тяжелое нравственное состояніе охватило его, и онъ почувствовать, что ему чего-то недостаетъ. Онъ ни въ чемъ не могъ обвинить жену, ни въ сварливости, ни въ кокетствѣ, ни въ поползновеніи измѣнить ему, даже въ отсутствіи предупредительности, но тѣмъ не менѣе онъ чувствовалъ себя одинокимъ. Вслѣдствіе смерти отца и болѣзни матери Семпелю пришлось прекратить пріемы старыхъ друзей въ назначенные дни, и въ ихъ домѣ не длился безконечный старомодный вислъ, не раздавались звуки фортепіано подъ руками разныхъ музыкантовъ-любителей; потомъ же, когда можно было и возобновить пріемы гостей, беременность жены и ея неустанныя хлопоты и возня съ ребенкомъ опять устранили всякія развлеченія. Да и что общаго могло быть у нея съ этими чопорными, методичными, аккуратными и скучными стариками? Они были связаны съ нимъ, съ Яномъ Оттоновичемъ, воспоминаніями, какъ учился ходить и говорить, какъ онъ, еще совсѣмъ маленькимъ ребенкомъ, снялъ съ себя шелковую рубашонку и отдалъ ее въ припадкѣ добродушія нищему, какъ онъ разъ былъ прибитъ въ школѣ дѣтьми и стойко не выдалъ ихъ, резонно говоря, что ему отъ этого не будетъ легче, а ихъ накажутъ. У нея же не могло быть съ ними никакихъ интересовъ, никакихъ воспоминаній, для нея они были просто скучными людьми и только. Надъ ними она могла, пожалуй, смѣяться, какъ, надъ старыми людьми временъ фижмъ и мушекъ, какъ надъ жеманствомъ прошлаго вѣка. Ее нельзя было обвинять даже за излишній материнскій эгоизмъ, когда она, спасая дитя отъ заразы, удалила отъ мужа его грязныхъ и страдающихъ глазами «чухонцевъ», когда она не пожелала разстраивать ребёнка его похоронными чухонскими пѣснями. Это только мама Грета можетъ ее обвинять за все и про все, забывая, что и она когда-то страдала да и теперь страдаетъ материнскимъ эгоизмомъ. Онъ же ее не обвиняетъ,

XIX.

Думы Яна Оттоновича о женѣ и объ отношеніяхъ ея къ нему тянулись безконечною нитью, развиваясь медленно и неустанно. Она права, не любя его чухонцевъ, не признавая ихъ чухонской пассивной тоски, граничащей съ апатіей. Они люди разной кости. Она выросла и воспитывалась въ традиціяхъ служилаго петербургскаго дворянства и не могла любить вообще простой народъ да еще чужой народъ. У нея не было дѣда, который, потерявъ работницу-жену и оставшись съ малолѣтнимъ сыномъ, не нашелъ никакого лучшаго исхода, какъ повѣситься съ горя. У отца на всю жизнь сохранилось воспоминаніе объ этомъ мрачномъ событіи и до старости онъ не могъ забыть этого молчаливаго, тупо задумавшагося у забора съ трубкою въ зубахъ лохматаго бѣлокураго чухонца, отвѣчавшаго только глубокими вздохами на всѣ вопросы своего семилѣтняго сына. Не отъ этого ли вплоть до старости характеръ отца носилъ на себѣ печать тихой грусти? Или и эта тихая грусть, и это тупое упорство во всемъ, и это пассивное отношеніе ко всѣмъ неудачамъ и лишеніямъ въ жизни, однимъ словомъ, все, все въ нихъ, Семпеляхъ, просто черты наслѣдственности, черты мрачно покорной чухонщины. Не будь онъ, Янъ Оттоновичъ, болѣе сознательно религіозенъ, чѣмъ его дѣдъ, — онъ тоже, кажется, былъ бы способенъ теперь, въ извѣстныя минуты отчаянія, повѣситься, чтобы не чувствовать себя несчастнымъ съ любимой женщиной и не дѣлать несчастною ее. Протестовать иначе онъ не умѣетъ. Пассивную тупую тоску, звучащую въ ихъ народныхъ пѣсняхъ, однообразную, какъ похоронный звонъ, вотъ все, что вызываютъ въ немъ невзгоды жизни. Да, счастіе, что онъ такъ глубоко и сознательно религіозенъ, а то… И онъ содрогался отъ мысли, что и онъ когда-нибудь могъ бы, какъ его дѣдъ, покончить съ собою самоубійствомъ. Онъ начиналъ тупо обдумывать, какъ бы наступилъ на его мѣстѣ другой болѣе энергичный человѣкъ, и въ концѣ концовъ чувствовалъ, что онъ и представить не можетъ, до чего можетъ додуматься, какъ можетъ поступить, чѣмъ можетъ пожертвовать въ извѣстныхъ случаяхъ болѣе энергичный человѣкъ. Какъ ему, напримѣръ, побѣдить предубѣжденіе противъ гбрячо любимой имъ жены въ сердцѣ его обожаемой имъ матери?

Какъ ему оградить Олю отъ враждебныхъ выходокъ бѣдной старушки? Онъ вѣдь видитъ, что имъ обѣимъ тяжело, а помочь имъ онъ не въ силахъ. Ни матерью ради жены, ни женой ради матери онъ не въ силахъ пожертвовать, А ихъ глухая рознь все растетъ и растетъ вмѣстѣ съ возрастающей тоской!..

У всѣхъ страннымъ образомъ нерѣдко мелькала одна и та же мысль:

«У насъ точно сейчасъ покойника вынесли».

Эта мысль до того часто носилась у всѣхъ въ мозгу, что иногда, безсознательно потягивая носомъ воздухъ, кто-нибудь изъ членовъ семьи говорилъ:

— Здѣсь сегодня какъ будто ладаномъ пахнетъ?..

А кто-нибудь другой, кому казалось то же самое, объяснялъ.

— Это, вѣроятно, отъ сосенъ запахъ…

Чувствуя на каждомъ шагу эту царящую въ семьѣ глухую рознь и эту пригнетающую тоску, Янъ Оттоновичъ старался хоть какъ-нибудь развлечь Ольгу Владиміровну и то и дѣло приглашалъ ее то прогуляться на музыку на Эспланаду или на представленіе въ Брунстъ-Паркѣ, то съѣздить въ другое увеселительное мѣсто на островкѣ, гдѣ тоже бывали музыка и загородное гулянье. Онъ старался заглушить внутреннюю тоску кажущимся чисто внѣшнимъ весельемъ.

Въ одну изъ такихъ прогулокъ за городъ они возвращались вечеромъ съ музыки на лодкѣ. Было уже почта совсѣмъ темно. Съ моря поднимался свѣжій вѣтеръ, и заливчикъ, почти всегда тихій и сонный, былъ теперь далеко не спокоенъ. Тѣмъ не менѣе кругомъ сновали лодки и пароходики, у береговъ стояли сплошнымъ рядомъ суда. Привычныхъ къ морю жителей нисколько не безпокоила легкая непогода.

— Я говорила, что не надо было сегодня ѣхать, — сказала Ольга Владиміровна, блѣдная отъ страха, какъ полотно.

Они были уже близко отъ берега.

— Да неужели ты боишься? — засмѣялся. Янъ Оттоновичъ: — среди такой массы снующихъ тутъ лодокъ потонуть нельзя… И притомъ такой лоханкѣ… Ну, а если ужъ и тонуть, то вмѣстѣ! — пошутилъ онъ.

— Ты забываешь, что у меня сынъ! — рѣзко произнесла она.

— Онъ вѣдь и мой! — съ усмѣшкой замѣтилъ Янъ Оттоновичъ.

— Я не знаю, насколько онъ дорогъ тебѣ, — раздражительно возвысила она голосъ: — если ты способенъ шутить со смертью, но я… Пароходъ! Пароходъ! — вдругъ неистово крикнула она, видя, что апатичный лодочникъ-финнъ ѣдетъ, какъ ей показалось, прямо подъ пароходъ, и въ ужасѣ шарахнулась въ сторону, схватившись обѣими руками за бортъ закачавшейся лодки.

Въ это время случилось нѣчто неожиданное. Лодочникъ, внезапно испуганный непонятнымъ ему крикомъ русской барыни, обернулся назадъ, круто повернулъ лодку отъ парохода и наѣхалъ на канатъ стоявшаго у берега судна. Въ ту же минуту въ воздухѣ раздался раздирающій душу крикъ:

— Спасите! Спасите!

Въ двухъ шагахъ отъ мѣста катастрофы на пристани засуетились люди; кругбмъ засновали лодки; послышались крики:

— Лодка на канатъ наѣхала!.. Перевернулась… Спасайте даму!.. Вотъ ея платье бѣлѣется…

Впотьмахъ кто-то вытаскивалъ уже на берегъ безчувственную Ольгу Владиміровну, ухватившуюся, какъ желѣзными когтями, окоченѣвшими пальцами за канатъ, на который наѣхала лодка; весь мокрый лодочникъ успѣлъ уже подплыть къ пристани и отряхивался на ней, какъ вышедшій изъ воды лохматый песъ. Не было только Яна Оттоновича. Онъ, какъ ключъ, пошелъ ко дну.

Полубезчувственную, привели Ольгу Владиміровну на дачу. Была уже почти ночь. Тѣмъ не менѣе, охваченная какой-то смутной тревогой Маргарита Ивановна, несмотря на совѣты тетушки Эльмы, оставалась на террасѣ, поджидая своихъ дѣтей. Едва на ступенькахъ этой террасы, въ сопровожденіи группы спасавшихъ ее людей, показалась фитура Ольги Владиміровны въ мокромъ, прилипавшемъ къ ея тѣлу платьѣ, какъ Маргарита Ивановна поднялась со своего кресла.

— Янъ гдѣ? Гдѣ Янъ? — грозно крикнула она, опираясь на свои костыли.

— Несчастіе случилось, — пояснилъ кто-то изъ толпы — Лодка опрокинулась…

— А-а! — пронесся не человѣческій крикъ Маргариты Ивановны. — Утопила!.. Убійца!..

И, забывъ о своей отнятой ногѣ, она выхватила изъ-подъ руки костыль и пустила имъ въ пространство по направленію къ невѣсткѣ, съ глухимъ грохотомъ падая безъ чувствъ на полъ.

XX.

— Утопила!.. Убійца!..

Эти слова, какъ ударъ грома, поразили Ольгу Владиміровну. Долго проболѣла она, не сознавая, что происходили дома, какъ черезъ три дня нашли трупъ ея мужа, какъ хоронили и его, и его пораженную ударомъ мать, какъ безъ устали, прикрикивая на слугъ и пріѣхавшую изъ Петербурга Марью Алексѣевну, металась тетушка Эльма отъ покойниковъ къ больной и отъ больной къ покойникамъ, какъ ничего еще не понимавшій Володя лепеталъ что-то, непремѣнно желая разузнать, зачѣмъ кладутъ въ серебряные ящики, какъ онъ назвалъ металлическіе гробы, папу и бабушку, и допытывался, положатъ лъ въ серебряный ящикъ и маму…

Но маму не положили въ серебряный ящикъ.

Ольга Владиміровна выздоровѣла, и только въ ея волосахъ появились серебряныя нити преждевременной сѣдины. Нужно было много времени, много материнской любви къ Володѣ, чтобы мало-по-малу прошли, какъ зарубцевавшіяся раны, ея мрачныя мысли о томъ, точно но она ли была виновницей смерти мужа, перекувырнувши своимъ движеніемъ лодку, свернувшую быстро при ея крикѣ отъ парохода и наѣхавшую на канатъ, не мелькнуло ли въ ея головѣ яркой молніей безсознательно зловѣщее слово «развязка, развязка»; не изъ-за нея ли Янъ, опытный пловецъ, не сдѣлалъ даже попытки спастись и пассивно отдался въ руки, случайно подвернувшейся, смерти; не было ли въ этой катастрофѣ непреднамѣреннаго убійства, не было ли въ ней случайнаго самоубійства? Отъ этихъ вопросовъ у нея стягивалась иногда кожа на головѣ, и ей казалось, что у нея встаютъ дыбомъ волосы. Она, конечно, не знала, что и посторонніе люди, всегда готовые толковать вкривь и вкось о сенсаціонныхъ событіяхъ, тоже задавали праздные вопросы: «Не жена ли утопила мужа? Не утопился ли мужъ, не желая спасаться?» И никто не думалъ о томъ, что никакіе пересуды не выяснятъ тайны, унесенной въ могилу. Только тетушка Эльма продолжала оживленнѣе, чѣмъ когда-нибудь, хлопотать и хозяйничать, чувствуя, что весь порядокъ въ домѣ, всѣ заботы объ оставшихся въ домѣ членахъ семьи, съ придачею «этой несносной Марьи Алексѣевны», лежатъ теперь всецѣло на ней, и практически совѣтовала Ольгѣ Владиміровнѣ:

— О, mein Engelchen, берегите теперь только себя. Вы мать, у васъ на рукахъ Володя. А Богъ — Онъ знаетъ, что дѣлаетъ.

— Какой вы счастливый человѣкъ, всегда бодры! — слабымъ голосомъ говорила ей со вздохомъ Ольга Владиміровна, прижимая къ себѣ Володю.

— О, m in Engleichen, на свѣтѣ во всѣхъ случаяхъ, — и въ счастіи, и въ несчастіи, человѣку нужно быть fix und fertig, если онъ хочетъ жить! — весело рѣшала тетушка Эльма.