Глухая исповедь (Аверченко)
| Глухая исповедь |
| Опубл.: 1911. Источник: Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 13 т. Т. 3. Круги по воде. — М.: Изд-во "Дмитрий Сечин", 2012. — az.lib.ru • Дешёвая юмористическая библиотека Сатирикона, Выпуск 32, 1911 |
Неизвестный старик шел в сумерки по улице, прихрамывая и нюхая воздух своим длинным острым лисьим носом.
Неизвестный старик повернул в переулок, вошел в ворота большого дома, поднялся по широкой лестнице на четвертый этаж и постучал в дверь.
— Эй, племянник, ежовая голова… Отопри-ка!
Он дернул дверную ручку и дверь распахнулась.
— Ишь, ты… Не запираетесь. Как будто, нарочно гостей ждете. Эй, племянничек! Будет тебе дуться. Ты бы встретил своего престарелого родственника.
Он вошел в комнату и огляделся. На широком диване лежала лицом к стене какая-то фигура, которая даже не обернулась при появлении старика.
— Ведь, не спишь же, — хрипло рассмеялся старик, — чего там притворяешься? Я бы имел больше права на тебя дуться — подумай-ка: ты не ответил на два моих письма! Что это — у тебя новый ковер? Поздравляю.
Племянник промолчал. Дядя прошелся по комнате, потыкал пальцем землю в цветочном горшке и сел.
— Сердишься? Все еще сердишься?
Племянник ничего не ответил.
— Что это за моду ты выдумал — укрываться пальто с головой — ведь, жарко.
Тиканье будильника было ему ответом.
Старик ударил себя по коленке и энергично сказал:
— Я ведь знаю, за что ты сердишься и презираешь своего добряка дядю… За историю с Анфисой! Да? Угадал ведь? Мне только интересно — откуда ты узнал? А людишки что передадут, то и переврут. А по-моему, все это не так уж и страшно… Ну, зашел я ночью в ее комнату, ну, хотел ее поцеловать — эка важность. Простая горняшечка. Да, ведь, и не обидел бы я ее, в случае чего. Мы-то старые люди щедрее вас молодых… Что в ней, в сущности, особенного? А я ей обещал подарить костяную коробочку для булавок и десять целковых наличными… Что? Ты, кажется, что-то ворчишь? Нет? Хоть бы ты словечко мне сказал, дерево ты бесчувственное!
Старик снова потыкал пальцем землю в цветочном горшке и вздохнул.
— Ты б поливал чаще. Сухо… Гм… Значит, ты, я вижу, не за Анфису сердишься, а за что-то другое… Очень я подозреваю, что к тебе в последнее время завертывал проклятый Егорка. Когда выгонял его — чувствовало мое сердце, что побежит он к тебе жаловаться. Эх, ты! Вместо того, чтобы дуться — ты бы лучше постиг душу своего дяденьки. Легко мне это было? Легко, когда Анфиска прямо в глаза мне заявляет, что я для нее ничто, а письмоводитель мой Егорка для нее все! Должен был я выгнать Егорку или нет? По-моему, — должен.
Старик поджал печально губы и потом, озаренный какой-то мыслью, внезапно вскрикнул:
— Эге! Да ты не потому ли так освирепел на меня, что у Егорки в сундучке мои золотые часы нашли? Так, ведь я ж его под суд не отдавал. Только предлог выискал, чтобы выгнать эту гадину. Иначе, сам посуди, за что? Не могу же я ему сказать — хе-хе, — что сам не прочь приволокнуться за Анфиской. Еще бы ты мог негодовать не меня, если бы я взломал Егоркин сундук, да и сунул туда часы. А, ведь, сундучок-то его был открыт… Я даже замка не портил… Ну, что же ваше королевское величество? Смените свой гнев на милость?
— Тик-так, тик-так, — ответили часы.
— А за Егорку будь спокоен — я его облагодетельствую. Я ему местечко тут нашел у приятеля в страховой конторе. Правда, вакансии у него нет, да я, брат, тут целый планчик соорудил… У этого приятеля служит девица в машинистках — рожа, ни на какую постройку негодная. На какую же штуку я пускаюсь? Иду я, братец ты мой, к приятелю этому и рассказываю, будто бы его машинистка в одном обществе говорила, что его контора мошеннические полисы выдает. Озверел он, как черкес. Я, говорит, ее без объяснения причин в двадцать четыре часа уволю. Ладно, думаю, вот оно и хорошо: от Егорки я избавлюсь и место ему нахожу, чтобы он у меня вдруг да опекунского отчета не потребовал. Ты, ведь, знаешь, я его опекун.
Племянник молчал, будто воды в рот набрал.
— Да, брат, опекун. Ты, впрочем, может быть, на то и сердишься, что я его денежки пустил по широкой дорожке? Какая собака могла это принести тебе на хвосте? До этого, брат, никому дела нет пока, потому что Егорка еще несовершеннолетний…
Вдруг старик беспокойно завозился в кресле, поглядывая на молчаливую фигуру злобно настроенного племянника.
— Послушай! Ты, может быть, оттого и злишься, что узнал историю с Егоркиной метрикой?.. Миленький мой! Да кто теряет, — тем более, Егорка — оттого, что он двадцатичетырехлетний балбес по документам числится восемнадцатилетним. Экая важность! Да когда у меня будут деньги, я снова переделаю его метрику и паспорт и заткну ему глотку деньгами!
Старик скривил губы в плаксивую гримасу:
— Ах, как это все мне грустно! Уж вот, я тебе скажу так: если и грешить и делать неверные шаги, так для чего-нибудь, во имя каких-нибудь таких вещей… Ну, для детей, что ли, жены… А, ведь, от бедности и жену свою в гроб вогнал. Помнишь тетю Катю? Ты еще ее любимцем был. Гм… Не пронюхал ли ты, мой милый, старинную историю с ее родильной горячкой? Я тогда этой проклятой акушерке заткнул глотку красненькой, чтобы молчала, а она, гляди, и разболтала. Ну, положим, я и не знал, что в это время бабье бою не переносит — легонечко потрепал ее, а она и того… «Иде же, как говорится, несть ни печали, ни всякого другого». Охо-хо…
Старик встал и долго ходил по комнате, поглядывая на племянника, похлопывая рукой по обоям и насвистывая беззубым ртом какой-то марш.
— Черт тебя знает… Не пойму я. Не приходил ли к тебе случайно мальчишка, лет этак шестнадцати и не рассказывал ли он тебе душераздирательной истории о гнусном отце, который в младенчестве оставил его, малютку в багажном отделении на станции Раздельной? Так я тебя обрадую: наполовину врет! Да-с… Я давно боялся, что этот пронырливый мальчишка выплывет, ибо он и тогда еще — двухлетним щенком — отличался самыми продувными свойствами. Врет он потому, что я не бросил его, а просто потерял. Потом спохватился, да где там! Поезд уже верст восемьсот отошел. Туда-сюда — ничего подобного. Вот, брат, как… Это уж верно, как по писаному…
Старина нерешительно кашлянул.
— Ну, что ж… Ты и сейчас не протянешь дядьке, своему старому дяденьке, руки примирения, как говорится в романах с политипажами в тексте. Хе-хе! Ну, племяш, будет. Это даже невежливо… Я тебе все, как на ладони, а ты, как рыба: ни адью, ни бонжур. Ну, вставай, что ли!!
Старик схватил племянника за плечо и в удивлении отскочил в сторону, потому что плечо в его руках смялось, как тряпка. Он взял племянника за рукав, но и в рукаве ничего не было. Он поднял лежавшее на диване пальто — под пальто никого не было. Диван был пуст и комната была пуста.
— Эх, эх, — укоризненно сказал старик. — Такой неряха… Вечно пальто на диван как попало бросит.
Неизвестный старик взял племянниково пальто, аккуратно повесил его на гвоздь и, хмыкнув носом, ушел… Вышел на лестницу, спустился вниз, вышел из ворот, зашагал по переулку, нюхая острым носом воздух, и пропал за углом, оставшись таким же загадочным, как и тогда, когда появился.