Глупый Ѳедька.
правитьВ. Немировичъ-Данченко.
править1899.
правитьI.
Мальчикъ на улицѣ — ловите мальчика!
править
Дверь изъ подвала быстро отворилась. Въ черную, стоявшую на улицѣ, ночь выкинуло бѣлое облако пара. Въ этомъ облакѣ выскочилъ какой-то мальчишка, споткнулся о мокрыя ступени, разбилъ лицо объ ихъ холодный камень, поднялся и стремглавъ скользнулъ въ мракъ, такъ что брошенное за нимъ полѣно только прокатилось по тротуару… Тьма точно проглотила мальчика; еще не прошло и секунды, а его уже не было нигдѣ. Изъ подвала выбѣжалъ взъерошенный оборванецъ, сунулся направо, метнулся налѣво, со слѣпу наскочилъ на тумбу и крикнулъ во все горло: «Ѳедька!.. Ишь чортъ проклятый!.. Ѳедька!» Но улица была тиха, такъ тиха, что откуда-то издали доносились скрипъ полозьевъ и хрустѣніе снѣга подъ ними, такое жалобное, точно ему больно выдерживать тяжесть саней, точно и самимъ полозьямъ мучительно стираться на неровномъ, усталомъ бѣгу заскорузлой, тяжело дышавшей лошаденки.
— Мальчикъ на улицѣ — ловите мальчика!..
И заоравшій это оборванецъ, въ свою очередь, былъ проглоченъ тьмою, въ которую онъ ринулся вслѣдъ за бѣглецомъ.
На зовъ выскочили изъ подвала еще двое, такіе же бродяги. Одинъ запасся даже полѣномъ, что, оазумѣется, будь мальчикъ близко, не могло бы шутить ему довѣрія къ ихъ добрымъ намѣреніямъ.
— Глюпи Ѳедька, комъ гиръ!..
— Ишь проклеты шортъ! — нацѣливался другой полѣномъ въ темноту.
Единственное освѣщенное на противоположной сторонѣ улицы окно за красною занавѣскою точно налилось кровью, принявъ на свой счетъ эту угрозу.
— Мальчикъ на улицѣ — ловите мальчика! — доносилось издали!
Но кругомъ только безсильно мигали масляные фонари, которымъ до того хотѣлось спать, что они, едва открывая утомленные желтые глаза, недовольно взглядывали на оборванца съ полѣномъ и опять смыкали отяжелѣвшія вѣки.
— Нишво… этто нишво! На улицъ очень калядно… Глюпи Ѳедька скоро будитъ прикадить домой нужно его даволна карошо наказайтъ. Пайдемъ пить нашъ биръ!
И двое джентльменовъ, одушевленныхъ столь благими цѣлями по отношенію къ Ѳедькѣ, выбросили еще во мракъ молчаливой улицы бѣлое облако пара и скрылись за болѣзненно проскрипѣвшею дверью подвала. Вслѣдъ за ними туда же проскользнулъ и оборванецъ, приглашавшій до сихъ поръ мирные фонари ловить мальчика на улицѣ.
— Ну, вернешься, бестія… я тебѣ колѣни переломаю, чтобы не бѣгалъ! — погрозилъ онъ окну, еще злобнѣе налившемуся кровью.
Опять заплакала дверь, жалуясь и этому безлюдью, и этому мраку. Улица точно этого только и ждала. Сонно мигнули фонари и совсѣмъ заснули. Только сквозь неплотно еще сомкнувшіяся вѣки они смотрѣли на ночную темноту, которая, въ свою очередь, заслонивъ всю улицу, съ любопытствомъ всматривалась въ ихъ закоптѣлыя стекла.
Еслибы мальчику и хотѣлось вернуться, то кроткія обѣтованія преслѣдовавшихъ его враговъ несомнѣнно заставили бы глупаго Ѳедьку призадуматься, прежде чѣмъ освободить изъ подвала еще одно бѣлое облако и заставить проскрипѣть и заплакать на всю улицу ржавыя петли двери, дряхлой до того, что ей и зимою, и лѣтомъ было одинаково холодно. Именно холодно. Потому что только это слово протяжно, назойливо скрипѣли петли. Мальчикъ, въ долгія ночи, чутко прислушивался къ нимъ и отлично сталъ понимать ихъ старческую жалобу.
Но мальчикъ и безъ этого не думалъ возвращаться.
Онъ забѣжалъ въ открытую калитку какого-то совсѣмъ слѣпого дома, слѣпого потому, что всѣ его окна потухли и онъ теперь ничего не видѣлъ передъ собою. Мальчикъ прижался тамъ къ забору, точно хотѣлъ врости въ него, замеръ и даже глаза закрылъ, боясь, что они его выдадутъ. Мальчикъ слышалъ, какъ мимо пробѣжалъ его преслѣдователь. Онъ даже боль въ колѣняхъ почувствовалъ, точно полѣно было уже вотъ тутъ, у самыхъ его ногъ. Взъерошенные волоса шевельнулись на головѣ. Мальчикъ сталъ даже гладить калитку, чтобы и она не вздумала заскрипѣть: хо-лод-но, хо-лод-но, холод-но! и не выдала его. Безсознательно погладилъ — это вѣдь помогаетъ. На что злющая собачонка Волчокъ, всякому норовитъ впустить въ икры свои острые зубы, а когда глупый Ѳедька ее гладилъ — и она утихала, свертываясь около него калачикомъ. Развѣ только поварчивала, чтобы не потерять своей важности и не подвергнуться упреку въ излишней чувствительности.
— Мальчикъ на улицѣ --ловите мальчика!..
Онъ слышалъ этотъ крикъ, и несмотря на то, что едва еще переросъ Волчка, уже хорошо понималъ всю незаконность, все безобразіе этого появленія мальчика на улицѣ. Что дѣлать мальчику на улицѣ?.. Онъ долженъ сидѣть въ грязномъ углу подвала, служить старшимъ, молчать, когда его бьютъ полѣномъ, не кричать подъ розгами, голодать, когда ѣдятъ другіе, смотрѣть въ глаза нѣмцу Фридриху — и по первому его знаку лаять какъ собака, мяукать какъ кошка, перекидываться на рукахъ, проскакивать сквозь обручъ, подымать простуженными зубами табуретки и вертѣться колесомъ по комнатѣ. Вотъ что долженъ былъ дѣлать мальчикъ. На улицѣ ему не мѣсто, и нѣмецъ Фридрихъ съ полѣномъ совершенно правъ… Но глупый Ѳедька до того закоснѣлъ въ испорченности, что, вполнѣ сознавая незаконность своего появленія на улицѣ, тѣмъ не менѣе рѣшился остаться нераскаяннымъ грѣшникомъ. Безнравственный мальчикъ даже и завтра не желалъ вернуться въ подвалъ къ своимъ обязанностямъ: молчанію, голоду, проскакиванію сквозь обручъ, взвѣшиванію табуретки зубами и прохожденію колесомъ въ комнатѣ вокругъ Фридриха съ арапникомъ, столь же правильному, сколь правильно обращается земля вокругъ солнца.
— Мальчикъ на улицѣ — ловите мальчика!..
Онъ слышалъ этотъ крикъ, и когда шаги затихли, онъ, переступивъ черезъ добрую (она не скрипѣла: «холодно») калитку на улицу, припалъ къ землѣ, присѣлъ на корточки, словно волкъ, отбивающійся отъ травли, и сталъ слушать, нервно, чутко слушать, до боли въ ушахъ. Эта тьма казалась ему наполненною чьими-то осторожными, крадущимися, подстерегающими, сдерживаемыми дыханіями… именно дыханіями. Дышали за углами, дышали въ воротахъ, дышали подъ воротами, дышали вверху. Вотъ вѣдь, только-что онъ выскользнулъ изъ-за забора, а тамъ уже тоже дышутъ, и какъ лукаво!.. Только шевельнись!.. Господи! да и надъ самымъ ухомъ кто-то дышетъ… холодомъ въ лицо ему вѣетъ… Даже фонарей боялся глупый Ѳедька!.. Таковы мученія преступной совѣсти (помилуйте, мальчикъ — и на улицѣ!), что его пугало теперь ихъ сонное миганіе! Положимъ, они спятъ; вотъ этотъ даже весь закутался паромъ — ничего не разсмотришь. Положимъ, они теперь еще не видятъ, а какъ вдругъ онъ только шевельнется — они и откроютъ свои тусклые желтые глаза и изо всѣхъ воротъ выскочатъ эти невидимо-дышущіе, и за нимъ въ догонку… Вѣдь ихъ много… ишь сколько!.. Да и не одни они… Вонъ сапогъ на желѣзномъ прутѣ; крендель, когда-то золотой, а теперь точно побывавшій въ гостяхъ у трубочиста — ясное для моралиста изображеніе запятнанной грѣхами совѣсти; вывѣска, сорвавшаяся со стѣны и однимъ концомъ висящая внизъ; ставня, которую забыли запереть, все это — и сапогъ, и подружившійся съ трубочистомъ крендель, и вывѣска, и ставня, вмѣстѣ съ тысячами невидимыхъ дыханій, вмѣстѣ съ фонарями, которые, пожалуй, только притворялись спящими — все это, озленное отъ холода, натерпѣвшееся отъ скуки, протянется къ нему и заскрипитъ, заплачетъ, заоретъ, зашепчетъ:
— Мальчикъ на улицѣ — ловите мальчика! Мальчикъ на улицѣ — ловите мальчика!..
А изъ того краснаго, налившагося кровью окна протянется вдругъ рука, длинная красная рука…
И глупый Ѳедька уже видѣлъ, какъ она неслышно, но быстро скользитъ за нимъ по улицѣ… Чѣмъ далѣе онъ убѣгаетъ — тѣмъ и она длиннѣе, тѣмъ больше становятся ея цѣпкіе пальцы… Отъ нея не уйдешь…
А тутъ какъ нарочно фонарь близко…
«Не мигай такъ, пожалуйста, не мигай, закрой глаза свои!.. Зачѣмъ тебѣ смотрѣть на бѣднаго мальчика?.. Вѣдь онъ ничего не сдѣлалъ тебѣ!..»
Свѣтлый кругъ на снѣгу и на тротуарѣ подъ фонаремъ особенно пугалъ глупаго Ѳедьку… Только выбѣжитъ — и этотъ кругъ двинется, нагонитъ и, куда ни кинешься, все будешь въ немъ, какъ на блюдѣ, на виду, такъ что всякій можетъ замѣтить, схватить и вернуть опять назадъ за эту плачущую всѣми своими петлями дверь, чтобы опять сидѣть въ грязномъ углу, молчать, когда тебѣ ломаютъ колѣни, не плакать подъ розгами, голодать, когда ѣдятъ другіе, и, по первому знаку нѣмца Фридриха, перекидываться на рукахъ, проскакивать въ обручъ, вертѣться колесомъ и подымать больными зубами, простуженными, больными зубами, табуретку…
Чу? Что это?.. Сапогъ заскрипѣлъ на своемъ желѣзномъ прутѣ… Неужели и ему надоѣло висѣть? Неужели и крендель закачался потому, что ему захотѣлось еще разъ отправиться къ трубочисту въ гости?.. Или это они жалуются на него, глупаго Ѳедьку, и качаются укоризненно?.. Нѣтъ, не должно быть!.. Вѣдь они каждый день слушали, какъ онъ рыдаетъ подъ колотушками Фридриха; развѣ они не видѣли, какъ его не разъ тащили домой за волосы по этой самой улицѣ, надѣляя побоями, точно не могли дождаться, когда за ними проскрипятъ дряхлыя петли дверей?..
Нѣтъ, не должно быть!.. Это вѣтромъ потянуло…
Фонари все такъ же мигали — дремотно, сонно…
Дыханія за угломъ замирали, точно они улетали отсюда по домамъ; пятно свѣта вокругъ фонаря все было на томъ же мѣстѣ и только дрожало, а когда вѣтеръ пробѣгалъ по улицѣ — вздрагивало еще сильнѣе: вѣрно и ему было здѣсь холодно, какъ холодно было огоньку, трепетавшему въ фонарѣ…
Мальчикъ осмѣлился.
Всталъ, какъ битая собака, оглянулся, чуть переставилъ ногу… робкій шагъ… другой…
«А. что, если тутъ вотъ… за угломъ?..»
И вдругъ, зажмуривъ глаза, онъ кинулся впередъ, все впередъ, самъ не зная куда… Фонари удивленно открывали ему на-встрѣчу свои глаза; свѣтлыя пятна ихъ, также вздрагивая, какъ искры на водѣ, бѣжали за нимъ; вѣтеръ хотѣлъ его догнать, да пожалѣлъ глупаго Ѳедьку, свернулъ въ переулокъ направо и поднялъ тамъ бѣлую струйку снѣга; сапогъ неистово скрипѣлъ вслѣдъ ему: «мальчикъ на улицѣ, ловите мальчика!..» Въ темнотѣ улицы, на поворотѣ, двинулся ему наперерѣзъ громадный черный паукъ, съ двумя ярко горящими глазами на выкатѣ и цѣпкими ногами впереди, разбрасывавшими по сторонамъ комья окрѣпшаго снѣга; тяжело грохоча, тянулось за нимъ черное туловище. И только когда карета исчезла вдали, когда безлюдная улица смѣнилась другой, съ ярко сіявшими окнами, ярко свѣтившимися лавками, людьми на панеляхъ, извозчиками на мостовой, мальчикъ, у котораго сердце уже съ болью билось въ груди, остановился и оглядѣлся. Уши у него, какъ у зайца, были отведены назадъ, съ натугой отведены… Ноги подкашивались, взъерошенные волоса обмокли, но грязному лицу струился потъ, въ горлѣ что-то хрипѣло…
Глупый Ѳедька сталъ посреди улицы…
Онъ сообразилъ, что если побѣжитъ, то примутъ за вора — и опять назадъ подъ полѣно… Разъ уже случилось такъ: какой-то добрый человѣкъ пожалѣлъ, «какъ бы не пропалъ! чего болтается!» — схватилъ за шиворотъ и отдалъ «бѣднаго ребенка» городовому… И до сихъ поръ не зажили рубцы на спинѣ…
Мальчикъ перешелъ на тротуаръ и сталъ вглядываться въ лица проходящихъ… Скоро онъ успокоился — никто на него не обращалъ вниманія; всѣ ему были чужіе и онъ всѣмъ былъ здѣсь чужой… Взгляды какъ-то скользятъ по его несчастной, дрожащей, взъерошенной фигуркѣ. Онъ можетъ прислониться къ стѣнѣ и умереть — никому до него не будетъ дѣла. Можетъ разбить себѣ голову о тумбу — многіе пройдутъ мимо, потому что имъ некогда. Развѣ вотъ, если тряхнетъ кулаченкомъ въ это лавочное стекло, чтобы схватить булку, зарумянившуюся подъ свѣтомъ газоваго рожка, ну тогда оскорбленное правосудіе и поруганныя права собственности заставятъ обратить на него вниманіе всѣхъ этихъ дѣловыхъ, важныхъ людей… Будь спокоенъ, Ѳедька! до тѣхъ поръ, пока ты этого но сдѣлаешь, тебѣ и умереть ничто не помѣшаетъ на улицѣ… Только не бей стеколъ и не проси «Христа ради!» Нищенство у насъ считается зломъ, его преслѣдуютъ. Найдется сейчасъ же членъ какого-нибудь филантропическаго братства, и тебя сведутъ въ комитетъ о нищихъ, или опять назадъ въ подвалъ поднимать тяжести простуженными зубами… Будь спокоенъ, Ѳедька! пока ты умираешь молча — никто тебя не тронетъ и никто тебѣ не помѣшаетъ… Умирай, Ѳедька, умирай спокойно!..
Вотъ лѣстница церкви… Ѳколо — желѣзная рѣшетка сада… Садись, отдохни, Ѳедька!.. Отдышись, а то вѣдь кровь горломъ хлынетъ!.. Ишь, точно ржавыя петли старой двери скрипятъ въ груди: холодно, холодно!.. Отдохни, Ѳедька! Довольно снѣгу хрустѣть подъ твоими ногами, дай и ему покой!..
Звѣзды съ неба смотрятъ на него… онъ не чужой имъ… смотрятъ, смигивая слезы… Изъ-за желтой рѣшетки тянется къ глупому Ѳедькѣ голая вѣтвь березы, точно хочетъ погладить эту бѣдную, взъерошенную, взмокшую головенку… Не дотянулась — не смогла. За то вѣтеръ, пролетавшій мимо, помогъ, ласково сбросилъ съ нея на мальчика нѣсколько бѣлыхъ, нѣжныхъ, какъ поцѣлуй матери, снѣжинокъ…
Ржавыя петли тише и тише скрипятъ у него въ груди… Пора!..
И порою снова раздаются въ его ушахъ страшныя слова: «Мальчикъ на улицѣ — ловите мальчика!»
II.
Мальчикъ, никакъ не желающій издохнуть.
править
Ѳедькѣ вѣрно и на роду написалось быть глупымъ.
Онъ не могъ отвѣтить на самые простые вопросы: кто ты, откуда ты, сколько тебѣ лѣтъ? Или, лучше сказать, онъ отвѣчалъ такъ, что спрашивающіе или сердобольно качали головами, приговаривая: «глупый ты, глупый!» или прямо обрѣзывали: «вотъ дуракъ-то!» Иныхъ результатовъ Ѳедька и ожидать не могъ, разсчитывая на всевозможную снисходительность любознательныхъ людей.
Судите сами.
— Кто ты!
— Ѳедька! — мнется мальчикъ, отводя глаза въ сторону.
— А какъ прозываютъ тебя?..
— Глупымъ… Меня, точно, такъ… глупымъ зовутъ. — И его взглядъ, скользнувъ по лицу спрашивающаго, устремляется внизъ.
— Вона! Да кто тебѣ имя далъ?
— Нѣмецъ Фридрихъ.
Концы ободранныхъ сапогъ очевидно глубоко интересуютъ несчастнаго мальчика, гораздо больше, чѣмъ задаваемые ему вопросы.
— А попъ тебя крестилъ?
— Палкой разъ… Попъ-отъ… На улицѣ… — вспоминаетъ мальчикъ, имѣющій понятіе о крещеніи по весьма популярной въ его подвалѣ фразѣ: «вотъ я тебя окрещу!»
— Да откуда ты?
— Съ Васильевскаго…
— Что?
— Съ Острова…
— Родомъ-то, родомъ?
— Съ дома Максимова…
— Да у тебя мать была?
— Не знаю… Должно-нѣтъ…
— Отца помнишь?..
— Отца не было… Я безъ отца…
— Вотъ тебѣ на!.. пожалуй и безъ матери?..
— Точно… мамкино было… я отъ двухъ тетокъ пошелъ, — утверждаетъ Ѳедька съ столь безмятежнымъ спокойствіемъ совѣсти, что никакихъ сомнѣній въ его происхожденіи отъ двухъ тетокъ и быть не можетъ.
— Экой ты глупый! — соболѣзнуетъ спрашивающій.
— Я глупый… Ѳедька глупый…
— Сколько же лѣтъ-то тебѣ?
— Лѣтъ… Лѣтъ много…
— Много?! Ну!.. А сколько именно?
— Не знаю… А только больше чѣмъ Волчку, — поясняетъ Ѳедька.
— Ну!
— А Волчка нѣмецъ Фридрихъ большой собакой называетъ… Мнѣ лѣтъ должно много ужъ…
— Ахъ ты дуракъ, дуракъ! На тебѣ и креста, пожалуй, нѣтъ?
— На мнѣ креста нѣтъ! — уже совсѣмъ рѣшительно отвѣчаетъ Ѳедька, которому баба, стряпающая на Фридриха и другихъ акробатовъ, постоянно ставитъ на видъ: «креста на тебѣ нѣтъ, дьяволенокъ ты паршивый!..»
— Ахъ ты дуракъ, дуракъ. — И спрашивающему, разумѣется, остается одно — какъ можно поскорѣе отойти въ сторону отъ этого развращеннаго въ столь раннемъ возрастѣ мальчика.
Глупый Ѳедька дѣйствительно не зналъ отца, не зналъ и матери.
Гдѣ-то въ деревнѣ, должно быть далеко, потому что Ѳедька словно сквозь сонъ помнитъ много деревень, черезъ которыя онъ прошелъ изъ той, прежде чѣмъ попалъ на Васильевскій, въ домъ Максимова, — гдѣ жила баба; называлъ Ѳедька ее теткой, а другіе ее дразнили солдаткой… Тетка и онъ съ утра ходили подъ окна просить милостыню; ихъ гнали, иногда били, тѣмъ не менѣе одѣляли хлѣбомъ. Хорошо было только тогда, когда въ деревню ставили солдатъ, да и то хорошо было теткѣ, потому что она ходила пьяная, пѣла пѣсни во все горло и похвалялась всей деревнѣ показать, сколь въ ней много строгости есть; но деревнѣ она, кромѣ своей безобразной хари, ничего не показывала, а вся строгость доставалась на долю Ѳедьки. Въ эти рѣдкіе періоды торжества «Кузькиной матери», какъ называли въ деревнѣ тетку-солдатку, Ѳедька ходилъ съ проломанной головой, съ исполосованной спиной… Иногда Кузькина мать приказывала ему пить водку, и когда трехлѣтій Ѳедька захлебывался и кашлялъ, тетка вырывала у него изъ головы клокъ волосъ и, пихая ему въ ротъ, орала во все свое пьяное горло:
— На, подлецъ, закуси!.. Проглоти, солдатское отродье!.. Подавись, каторжный, подохни!
Каторжный давился, но умирать не умиралъ, почему его за несогласіе выгоняли на улицу. Такимъ образомъ, уже тогда улица для Ѳедьки была вторымъ отечествомъ. Осуществлявшая идеалы спартанскаго воспитанія, Кузькина мать такъ и не дождалась, когда Ѳедька подохнетъ, потому что подохла сама: «съ морозу или съ вина — въ томъ мы неизвѣстны», докладывалъ объ этомъ «несчастномъ случаѣ» волостной старшина становому. Когда Кузькину мать потрошили, Ѳедька очень плакалъ, хотя вовсе не могъ сказать, что ему тетку жалко. Міръ ему нашелъ другую тетку, и эта послѣдняя согласилась вступить съ Ѳедькой въ тѣснѣйшія узы священнаго родства за три рубля денегъ, полуштофъ водки и красный платокъ. Разница въ родственномъ обращеніи оказалась невеликою. Кузькина мать била на-отмашь и лаялась; а эта молча тыкала кулакомъ прямо, точно хотѣла насквозь пробить Ѳедьку, и чѣмъ болѣе убѣждалась въ непроницаемости этого маленькаго, худенькаго, совсѣмъ синяго тѣльца, тѣмъ болѣе злилась. И злоба ея была совершенно справедлива, ибо отъ полуштофа не осталось и воспоминанія, три рубля денегъ были израсходованы на угощеніе завернувшаго въ деревню проѣздомъ кузнеца-знахаря, а красный платокъ былъ унесенъ и съѣденъ сосѣдскою свиньею, о чемъ единогласно свидѣтельствовали показанія древней старухи, видѣвшей самолично происшествіе, но, по дряхлости, не могшей ему воспрепятствовать, и старостихой Дарьей, разсказывавшей это событіе по слухамъ, но такъ, какъ бы она сама его видѣла…
Такимъ образомъ, Ѳедька, явившійся въ міръ безъ отца и безъ матери, пошелъ отъ двухъ тетокъ.
Новая тетка, изголодавшаяся дома, отправилась на заработки въ Питеръ. Совалась съ мальчикомъ — никуда не принимали.
— И зачѣмъ ты только, паршивый, уродился! — убивалась она.
Паршивый на это «зачѣмъ», какъ ни ломалъ голову, отвѣтить не могъ.
— Кабы у тебя совѣсть была, давно бы сдохъ, проклятый!
Ѳедька совѣстью, обладалъ несомнѣнно, но почему не «сдыхалъ» — самъ понять не могъ, хотя противъ этого онъ не имѣлъ ничего.
Ему даже нравилась эта мысль: положатъ въ гробъ, вымывъ и одѣвъ во все чистое, а тамъ бережно опустятъ въ могилку, засыплютъ землею — и тепло, хорошо и безмятежно будетъ ему, бѣдному, спать въ тѣсномъ сосновомъ домикѣ. Никто не назоветъ его тамъ проклятымъ; жалкое тѣльце его отдохнетъ отъ колотушекъ и щипковъ; маленькимъ, слабенькимъ ножкамъ, что такъ до боли устаютъ въ напрасныхъ стараніяхъ поспѣть за теткою, тамъ уже не будетъ иного дѣла, какъ лежать, неподвижно вытянувшись, упираясь въ переднюю доску гробика… И глаза, больные, бѣдные глаза, вѣчно красные отъ золотухи, вѣчно заплаканные, закроются совсѣмъ, чтобы уже никогда не открываться, никогда не видѣть этого суроваго, страшнаго міра…
— Чорту бы ты себя продалъ! — крикнула разъ на него тетка, и Ѳедькѣ до того по душѣ пришлась эта мысль, что онъ не разъ повторялъ своими дѣтскими, но уже блѣдными, совсѣмъ безкровными губами:
— Чортъ, чортъ, приди и возьми меня! купи меня, чортъ, у тетки!..
Но чортъ былъ, разумѣется, гораздо умнѣе, чѣмъ предполагалъ бѣдный мальчикъ. И напрасно Ѳедька, обливаясь слезами, призывалъ чорта — онъ не являлся, будучи, вѣроятно, занятъ въ это время охотою за болѣе интересными экземплярами рода человѣческаго.
И такъ какъ чортъ не являлся, а смерть не приходила, бѣдныя ножки глупаго Ѳедьки безъ отдыха бѣгали за теткою по всему городу, по всему этому Вавилону, въ шумѣ и гамѣ котораго она слонялась, тщетно стараясь найти себѣ хозяина или хозяйку. Проклятое дѣтище всему было помѣхою.
Наконецъ… хорошо помнитъ этотъ день глупый Ѳедька.
Моросило сверху, было мокро снизу. Небо плакало, земля точила слезы; даже съ холодныхъ камней домовъ, съ равнодушныхъ, все — и горе, и счастье — одинаково показывающихъ, стеколъ оконъ безпрестанно скатывались тѣ же холодныя слезы. Тетка привела Ѳедьку въ какой-то переулокъ.
— Погоди меня здѣсь, слышишь!
Странное дѣло, Ѳедькѣ что-то новое почудилось въ голосѣ тетки… Точно ласковое… Дрогнуло маленькое сердечишко; заплакать хотѣлось, да удержался. Вчерашніе синяки не зажили еще… Чего добраго…
— Погоди же, голубчикъ, не ходи за мной.
— Не-пой-ду… — принимался уже за слезы Ѳедька, не осиливъ съ собой.
Много ли надо было этому захирѣлому цвѣтку, чтобы довѣрчиво раскрыть свои лепестки! Слабый проблескъ, едва замѣтный лучъ нѣжности уже согрѣвали его.
— Я тутъ въ одинъ домъ… наниматься… наниматься… Наймусь — калачъ куплю… Вотъ тутъ… недалечко… — говорила она, уходя и оглядываясь на ребенка: — ты сядь… въ уголочекъ сядь… вотъ у тумбочки… ну и сиди… Сиди, Ѳедька!.. — крикнула она, поворачивая за уголъ.
Уголъ былъ пустынный, переулокъ безлюдный.
Ходили мимо, да рѣдко. Часъ просидѣлъ Ѳедька и другой прошелъ. День доплакался до того, что потемнѣлъ совсѣмъ. Стѣны домовъ съ отчаянія окутались туманомъ; улица затянулась въ траурный флеръ. Холодно стало, очень холодно… Голоденъ былъ Ѳедька, съ утра не ѣлъ… сталъ плакать… Бѣжала мимо мокрая, вся обшмыганная, облѣзлая собака, остановилась, ткнулась мордою въ Ѳедьку и хвостомъ завиляла… Рѣшила, что она нужна здѣсь. Ѳедькинаго горя она понять не поняла, потому что и самъ онъ его не понималъ, а легла рядомъ и голову положила Ѳедькѣ на колѣни. Шелъ мимо пьяный, увидѣлъ собаку, мальчика не замѣтилъ… Запустилъ камень въ собаку — попалъ Ѳедькѣ въ голову. Собака поджала хвостъ и — по стѣнкѣ, по стѣнкѣ — убѣжала. Ѳедька расплакался пуще.
— Хочешь во-одки! — сталъ было утѣшать его пьяный.
Ѳедька, вспомнивъ первую тетку и ея угощенія, вскинулся и побѣжалъ отъ него.
— Ну, и дуракъ! И безъ водки сдохнешь!
Убѣжалъ — и потерялъ переулокъ… Такъ Ѳедька и остался въ увѣренности, что тетка его не покинула, а онъ самъ отбился отъ нея. Шелъ мимо какой-то оборванецъ. Видитъ, прикорнулъ мальчонка годковъ четырехъ и реветъ.
— Ты что?
— Тетку потерялъ… Наниматься тетка пошла…
— А какъ звать тебя?
— Ѳедькой.
— Ишь, зубы у тебя какіе… Откуда ты?
— Не знаю.
— И, дохлый какой, куда тебѣ знать! Пойдемъ-ка къ намъ, мы тебя по акробатской части пустимъ.
И Ѳедька такимъ образомъ попалъ къ нѣмцу Фридриху на выучку.
III.
Христосъ въ вертепѣ.
править
Улица скоро стала убѣжищемъ для Ѳедьки.
Сюда онъ спасался отъ побоевъ; здѣсь онъ забывался и отдыхалъ отъ тяжелой науки, выпавшей на его долю.
Нѣмецъ Фридрихъ оказался злѣе тетокъ. Первая неистовствовала, ругалась, изводилась на крикъ; обѣ сами себя хватали за космы и потомъ уже наскакивали на мальчика. Фридрихъ только билъ. Читалъ газету, пилъ биръ и для возбужденія аппетита хладнокровно дубасилъ Ѳедьку, такъ же хладнокровно, какъ совершалъ бы всякій другой моціонъ. Онъ никогда не разговаривалъ съ мальчикомъ — зачѣмъ? Развѣ онъ бесѣдовалъ съ Валеткой, съ Волчкомъ? А вѣдь Ѳедьку, какъ и Волчка, притащили въ этотъ подвалъ… Онъ только изрѣдка пояснялъ:
— Кароши акробатъ долженъ большой гибкость своему тѣлу имѣйть!
И для достиженія именно этой гибкости Ѳедьку хотѣли вывернуть наизнанку. Живого мѣста на немъ не было. Ребенокъ до того притерпѣлся, что уже не плакалъ, а какъ-то жалобно стоналъ подъ побоями, оборачивая къ Фридриху молящее лицо съ трепещущими губами, не рѣшавшимися выпустить крика, который разрывалъ грудь, ища исхода… Фридрихъ не любилъ крика. Крикъ ему мѣшалъ спокойно читать свою газету и пить свой биръ. Каждый часъ и каждую минуту обитатели подвала внушали глупому Ѳедькѣ, какое высокое счастіе перекидываться на рукахъ, проскакивать въ обручъ, изогнуться, чтобы голова попала между ногами и притомъ такъ, какъ будто это ея настоящее положеніе; откидываясь назадъ, поднять ртомъ съ полу мѣдную копѣйку и протащить по всей комнатѣ табуретку зубами… Фридрихъ обучалъ не только одного Ѳедьку… Разъ, другой акробатъ — русскій, Алексѣй по имени, притащилъ болонку… Бѣдный песикъ, получившій, вѣроятно, основательное воспитаніе подъ руководствомъ достаточно престарѣлыхъ дѣвъ, только и умѣлъ, что пить сливки съ блюдечка, грызть сахаръ, становиться на заднія лапы, а передними поцарапывать колѣни тому, отъ кого онъ ожидалъ великихъ и богатыхъ милостей. Столь изящныя манеры, разумѣется, не могли быть оцѣнены въ подвалѣ.
— Я буду дѣляйтъ изъ этого зобака настоящій акробатъ! — рѣшилъ Фридрихъ и на первыхъ же порахъ отодралъ благовоспитанную болонку, для внушенія ей спасительнаго страха.
Напрасно, по совершеніи экзекуціи, болонка, думая задобрить суроваго педагога, стала передъ нимъ на заднія лапы, причемъ изъ глазъ песика катились слезы. Фридрихъ швырнулъ ее ногой прямо въ уголъ, къ Ѳедькѣ.
Изъ болонки стали дѣлать настоящаго акробата; но она рѣшилась скорѣе умереть, чѣмъ опуститься до этого позорнаго ремесла. Таковы благія послѣдствія аристократическаго воспитанія. Ѳедька, подобранный на улицѣ, таскалъ зубами табуреты, прыгалъ сквозь обручъ и преисправно поднималъ пятаки зубами; болонка, какъ старая гвардія Наполеона, умирала, но не сдавалась. Бѣдная аристократка, въ рѣдкія минуты досуга, забивалась въ уголъ и дрожала тамъ, повизгивая о прелестяхъ своего прошлаго. Жалобы ея понималъ только Ѳедька и, какъ истый Хамъ, жертвовалъ собою, чтобы облегчить страданія этой дочери Іафета. Увы, столь любезной сердцу истинныхъ демагоговъ ненависти плебея къ патрицію вовсе не ощущалъ въ себѣ глупый Ѳедька при видѣ тоскующей болонки…
И когда болонка умирала, Ѳедька, прижавъ свою голову къ ней и задыхаясь отъ слезъ, умолялъ собаку не оставлять его одного среди этого ада, не уходить отсюда туда, откуда, какъ онъ слышалъ, никто уже назадъ не приходитъ. И цѣлый день, и цѣлую ночь мальчикъ удерживалъ болонку отъ этого долгаго странствованія, цѣловалъ ея бѣлыя лапки, грѣлъ ее на своей исхудалой, покрытой синяками груди.
И когда болонка, наконецъ, рѣшилась умереть, когда ее выбросили въ помойную яму, Ѳедька долго ходилъ туда и плакалъ надъ этою безвременною могилою существа, воспитаннаго на подушкѣ и вскормленнаго чистѣйшими сливками. Ѳедька даже вытащилъ трупъ болонки и перемѣстилъ его въ мусорную кучу, съ тайнымъ упованіемъ, что его бѣдный товарищъ очнется, станетъ на заднія лапы и, тихо повизгивая, начнетъ нѣжно поцарапывать ему лицо и руки…
Собака издохла — Ѳедька выжилъ!
— Этотъ мальчишка живучъ! — рѣшили про него въ подвалѣ, — разумѣется, далеко не къ выгодѣ Ѳедьки. Съ нимъ перестали соблюдать даже простую осторожность. Этотъ мальчикъ живучъ — значитъ, онъ выдержитъ все. Этотъ мальчикъ живучъ — бей его чѣмъ попало!
Сколь разъ Ѳедька завидовалъ издохшей собачонкѣ; какъ бы онъ хотѣлъ быть на ея мѣстѣ! Промѣнять этотъ грязный подвалъ на спокойную мусорную кучу, въ которой такъ тихо, неподвижно лежала болонка… «Злая, зачѣмъ не взяла меня съ собою? ишь, одна ушла туда!» жаловался мальчикъ, забѣгая къ старому мертвому другу… Ей и весной будетъ хорошо… Дворникъ сказалъ ему, что въ апрѣлѣ или маѣ пріѣдутъ мусорщики, свалятъ все это въ телѣгу, выбросятъ потомъ въ Неву, а та на своихъ волнахъ унесетъ далеко, въ синее море!.. И когда мертвая собачонка будетъ, такимъ образомъ, совершать свое странствіе по льдинамъ и по волнамъ невѣдомыхъ голубыхъ водъ — Ѳедьку станутъ все такъ же бить, все такъ же мучить, какъ били и мучили, когда она становилась около него на заднія лапы и ласкалась къ брошенному мальчишкѣ.
Волчокъ, тотъ не ласкается… Тотъ только себя позволяетъ ласкать, да и то ворчитъ: не поймешь, правится ли ему это, или непріятно!..
Часто Волчокъ вмѣстѣ съ Ѳедькой убѣгали на улицу; когда голодъ загонялъ ихъ назадъ, обоихъ били одинаково. Но Волчокъ скалилъ зубы, огрызался, наровилъ цапнуть бичующую его руку — а Ѳедька не смѣлъ дѣлать этого; онъ могъ только стонать да жмурить глаза, чтобы не видѣть, откуда полетитъ на него жестокій ударъ… Мальчикъ совсѣмъ бы одичалъ здѣсь, сталъ бы звѣренышемъ, идіотомъ, къ тому вело воспитаніе настоящихъ акробатовъ, безшабашные побои, но… здѣсь была Каролина.
Каролина — дебелая нѣмка, съ глупымъ лбомъ и еще болѣе глупыми глазами… Совсѣмъ телячьи… Она, какъ биръ, какъ газета, была нужна Фридриху. Она гордилась умѣніемъ читать и писать, и въ минуты откровенности признавалась Алексѣю, что папенька ея имѣлъ собственное мастерство, а маменька даже приходилась сродни пастору! Столь высокое положеніе было принесено ею въ жертву прекраснымъ формамъ Фридриха, обтянутымъ въ голубое трико съ серебряными блестками. Въ этомъ костюмѣ онъ походилъ, по ея объясненію, на настоящаго «хорошаго, гладкаго рыба», хотя она тутъ же прибавляла, что «натюрлихъ, такихъ красивѣйшихъ рыбовъ въ природа нѣтъ!..»
Каролина-трезвая, была грозою для глупаго Ѳедьки… Онъ забивался отъ нея подъ столъ, подъ лавки по всѣмъ угламъ.
Каролина-пьяная мыла мальчишку, стирала его и кончала тѣмъ, что, разревѣвшись, усаживала ребенка рядомъ и, обдавая его запахомъ перегорѣлой водки, разсказывала ему такія чудныя вещи, ради которыхъ глупый Ѳедька готовъ былъ перенести вдвое болѣе побоевъ отъ трезвой Каролины.
Небо сходило въ этотъ вертепъ и сіяло мальчику всѣми своими неисчислимыми солнцами… Живительная весна будила въ душѣ его хирѣвшіе подъ снѣгомъ цвѣты, и радостно раскрывались они ей навстрѣчу, курясь благодарнымъ ароматомъ; счастливой росой падали слезы на это дѣтское, по уже измученное сердце…
Разумѣется, очень странно было то, что небо выбрало столь скудельный сосудъ, какъ Каролину, для своихъ откровеній глупому Ѳедькѣ; но если читатели припомнятъ библейскія сказанія, то чѣмъ же, напримѣръ, эта самая Каролина была хуже хотя бы Валаамовой ослицы? Еще труднѣе было примириться съ тѣмъ, что лучи небеснаго свѣта вселялись именно въ Каролину пьяную; но въ томъ мірѣ, гдѣ судьба опредѣлила вращаться Ѳедькѣ, иногда именно пьяные и были наиболѣе людьми. Тутъ пьянство, съ его слезами и покаянными воплями, приближало къ Богу тварь, созданную по образу Его и подобію… Такъ и Каролина: трезвая, она вдохновлялась только красотою формъ своего Фридриха; пьяная, она вспоминала о далекомъ, далекомъ уголкѣ, о домикѣ, бѣдномъ домикѣ деревенскаго пастора, сплошь потонувшемъ въ чащѣ зеленыхъ кленовъ, окутавшемся сиренью, точно его маленькія окна боялись свѣта и смотрѣли изъ-за этой сирени, какъ больные глаза смотрятъ на міръ Божій изъ-за синихъ очковъ… Пьяной Каролинѣ чудился старикъ-пасторъ, такой же слѣпой, какъ и его окна; чудилась темная, старая каменная кирка, вся поросшая мхомъ, лишаями, вся точно изъѣденная оспой; кирка, подъ сводами которой густится тьма, а въ этой тьмѣ торжественно, подобно откровенію свыше, звучатъ медлительные вдохновенные напѣвы органа. Трезвая Каролина помнила только голубое трико съ золотыми блестками, дѣлавшее ея возлюбленнаго Фридриха красивѣе всякой рыбы; пьяная нѣмка точно въявь обоняла смолистый запахъ сосновыхъ досокъ и трудовую суетню въ родномъ домѣ, струганіе брусовъ и визгъ пилъ въ мастерской ея отца, ровный закруживающій голову шорохъ колесъ въ верстакѣ и поскрипываніе ремней, протянутыхъ вдоль потолка… Точно на старую, выцвѣвшего картину брызнули водою, и лица, написанныя на ней, ожили, выглянули на свѣтъ изъ мрака; въ памяти Каролины возникалъ кроткій и улыбающійся образъ ея матери — и вмѣстѣ съ сладкими впечатлѣніями дѣтства горькое, пьяное сознаніе всей мерзости окружающаго міра проникало въ ея взволнованную душу… Каролина каялась, и если Верховный Судія точно ведетъ списокъ добру и злу, тщательно взвѣшиваетъ на своихъ небесныхъ вѣсахъ хорошія и дурныя чувства, то эти пьяныя, добрыя минуты зачтутся ей за ея трезвое зло; эти дикія, безпорядочныя откровенія кающейся твари, принявъ свѣтлые образы окрыленныхъ ангеловъ, поддержатъ ея грѣшную душу и укажутъ во тьмѣ будущаго путь къ свѣтлымъ вратамъ иной, тихой и мирной обители…
Разумѣется, Ѳедька любилъ эти минуты; разумѣется, ему нравилось сидѣть около Каролины и, глядя въ ея телячьи, на этотъ разъ полные слезъ глаза, слушать безсвязные разсказы, которые, какъ отрывочные звуки отдаленнаго мотива, слетали въ душу растроганной нѣмки изъ далекаго прошлаго… И тогда именно, когда вся эта артель акробатовъ празднуя удачную выручку, орала пьяныя пѣсни; когда Алексѣй выкидывалъ передъ восхищенными зрителями-спеціалистами самыя неожиданныя штуки; когда одурѣвшій отъ общаго веселья Волчокъ безнаказанно примѣшивалъ къ общему гаму и свой оглушительный лай; когда облака пара густыми слоями насѣдали на сальныя свѣчи, точно ему, этому смрадному пару, былъ противенъ ихъ тусклый свѣтъ, точно ему было больно отъ этого вздрагиванія колышущагося пламени; когда даже самъ Фридрихъ, забывъ свой биръ, рукоплескалъ Алексѣю и затягивалъ что-то ужасно длинное и ужасно нелѣпое, — въ уголку темнаго подвала, куда робѣющее освѣщеніе не осмѣливалось проникать, останавливаясь, какъ останавливается туристъ передъ невѣдомою его страною, пьяная Каролина, близко, близко наклоняясь къ лицу глупаго Ѳедьки, гладила его взъерошенную головенку и, припоминая свою мать, старалась внушить брошенному мальчику то же самое, что внушали ей въ далекомъ чистомъ дѣтствѣ.
Въ эти-то именно рѣдкія, пьяныя минуты счастья, глупый Ѳедька узналъ, что нѣкогда, давно, давно, жилъ Божій Сынъ, спасавшій такихъ дѣтей, какъ Ѳедька, любившій именно подобныхъ ему замарашекъ, — Божій Сынъ, Который за глупыхъ, бѣдныхъ и слѣпыхъ дѣтей отдалъ Свою жизнь, и когда эти глупыя, бѣдныя и слѣпыя дѣти прибили Его желѣзными гвоздями къ деревянному кресту, то Онъ, обливаясь кровью, умолялъ Своего Отца, смотрѣвшаго на это съ небесъ, простить глупыхъ бѣдныхъ и слѣпыхъ дѣтей… Потомъ эти дѣти, не знавшія, что они дѣлаютъ, пробили Ему бокъ копьемъ, и когда измученный страдалецъ опустилъ голову на крестѣ и умеръ, то они торжествовали это событіе и радовались ему, точно сдѣлали какое-то доброе, хорошее дѣло… Но Христосъ этотъ не умеръ — Онъ поднялся къ Своему Отцу наверхъ…
— Куда наверхъ? Не туда ли, гдѣ горитъ такъ много огней по вечерамъ и слышна музыка? — спрашивалъ Ѳедька, подразумѣвая третій этажъ, гдѣ каждый вечеръ разряженныя и раскрашенныя дамы въ шолковыхъ платьяхъ танцовали съ нарядными кавалерами… Выше этого счастья, свѣтлѣе этого міра, не могъ себѣ и представить глупый Ѳедька.
— Нѣтъ, нѣтъ, еще выше…
— Выше — тамъ темно… Тамъ живутъ сапожники… Тамъ, также какъ и у насъ, сальныя свѣчи горятъ.
Оказывалось, что Христосъ поднялся еще выиге сапожниковъ, туда, гдѣ свѣтятъ золотыя звѣзды, гдѣ мѣсяцъ ходитъ дозоромъ, чутко высматривая, не дѣлается ли гдѣ какого зла, чтобы оно не прошло даромъ человѣку, подмѣчая каждое доброе дѣло, чтобы за него небо сторицею воздало какъ голодному нищему, — такъ и сытому богачу, все равно…
Человѣкъ этотъ, что поднялся къ Своему Отцу, видитъ какъ Ѳедька страдаетъ; Онъ собираетъ его слезы, и когда возьметъ Ѳедьку къ Себѣ, то изъ этихъ слезъ сдѣлаетъ ему такой блестящій вѣнокъ, которому позавидуютъ даже ангелы небесные…
— А Амишкѣ будетъ такой же вѣнокъ? — вспомнилъ Ѳедька про болонку.
Но Каролина, вмѣсто прямого отвѣта, начинала плакать и молиться и въ порывѣ печальнаго неистовства билась головой объ стѣну. Ѳедька съ ужасомъ смотрѣлъ на нее, пока не догадывался зарыдать самъ… И среди пьянаго разгула, среди все болѣе бушевавшей оргіи, Христосъ сверху не спускалъ глазъ съ этихъ двухъ молившихся ему душъ; пьяной развратницы и глупаго, подобраннаго на улицѣ, звѣреныша… И когда Каролина утихала, ребенку чудился въ глазахъ ея какой-то особенный свѣтъ, точно отраженіе того свѣта, что широкими ослѣпительными снопами раскидывался тамъ высоко, высоко наверху, куда рано или поздно Христосъ возьметъ Ѳедьку и гдѣ Ѳедька, разумѣется, встрѣтитъ свою болонку!..
По ночамъ, послѣ того, глупый мальчикъ долго не могъ уснуть.
Широко раскрывъ глаза, онъ смотрѣлъ въ темноту… Кругомъ храпѣли отверженцы общества; со сна лаялъ Волчокъ; сверчки назойливо выпѣвали свои длинныя, длинныя, однообразныя пѣсни, а дрема не давалась Ѳедькѣ… Настойчиво смотрѣлъ онъ наверхъ, на этого Божьяго Сына, Который любитъ именно такихъ брошенныхъ и измученныхъ дѣтей, и Божій Сынъ серебристыми смутными линіями давалъ иногда видѣть Ѳедькѣ края Своихъ прозрачныхъ одеждъ… Незримыя крылья шуршали тогда въ воздухѣ; онъ ясно слышалъ ихъ вѣяніе и сквозь храпъ, и сквозь пѣніе сверчковъ, и сквозь тяжелое дыханіе упившагося пивомъ Фридриха… Онъ не только ихъ слышалъ, — онъ понималъ, что они посланы къ нему Христомъ… еще бы! вѣдь они, по словамъ Каролины, прежде были такими же заброшенными, несчастными, голодными дѣтьми. Ихъ также били, какъ Ѳедьку; они также плакали, какъ часто плачетъ онъ… Они никому не были родными, и потому Христосъ сталъ имъ родней…
— Христосъ, Христосъ, возьми меня скорѣе къ себѣ! — шепталъ бѣдный мальчикъ, усиливаясь не проронить, въ однообразномъ шумѣ подвала, ни одного взмаха этихъ нѣжныхъ, незримыхъ крыльевъ…
И дѣйствительно, Христосъ полюбилъ глупаго Ѳедьку… Разумѣется, Ѳедька не сталъ бы разсказывать, но онъ имѣлъ случай убѣдиться въ этомъ.
Каролина, пьяная, какъ-то сообщила мальчику, что кровь, вытекавшая изъ рукъ и изъ ногъ распятаго Христа, не пропала даромъ. Когда чьи-либо страданія становятся невыносимыми, стоитъ только попросить у Христа, чтобы Онъ брызнулъ на мученика каплею этой крови — и ему разомъ сдѣлается легко и радостно на сердцѣ, и не почувствуетъ онъ боли, хотя бы его прокалывали раскаленными иглами, бросали звѣрямъ на съѣденіе, рѣзали въ куски… Именно вскорѣ послѣ этого, ошалѣвшій отъ побоевъ той же Каролины, только трезвой, мальчикъ бѣжалъ изъ подвала. Алексѣй его поймалъ и привелъ назадъ… Фридрихъ систематически, мѣрно, равнодушно, сталъ наказывать Ѳедьку, не ускоряя ударовъ, не трогаясь его криками. Черепъ мальчика, казалось, готовъ былъ лопнуть, кости его трещали, кровь проступала сквозь синюю кожу изболѣвишго тѣла, съ незажившими еще старыми рубцами… Вокругъ глазъ будто жгли раскаленными углями, во рту высохло, языкъ болтался какъ сухая тряпка; кричать уже не хватало силы, а крикъ былъ нуженъ, иначе Ѳедька задохся бы — такъ расширялась его худая, впалая грудь… И вдругъ ему вспомнился разсказъ Каролины… какъ-то безсознательно, разомъ вспомнился, и онъ хотѣлъ сказать, но только подумалъ: «Христосъ, Христосъ! брось на меня хоть каплю Своей крови!..» Что-то теплое брызнуло на него сверху и пробѣжало по всѣмъ жиламъ цѣлительною, оживляющею струею. И хотя мальчикъ, словно мѣшокъ, выпущенный изъ рукъ, и осѣлъ на землю, хотя на него упалъ страшный ударъ подлаго нѣмца, но глупый Ѳедька уже не почувствовалъ его… Онъ лежалъ на полу неподвижно, съ отклонившеюся на бокъ головою, весь въ синякахъ, съ широко раскрытымъ, побѣлѣвшимъ ртомъ, на которомъ алѣла эта капля святой крови, вымученной страданіемъ… Теперь Ѳедьку могли бить — онъ и не вздрогнулъ бы отъ ударовъ; ему могли плевать въ лицо — ни одна фибра его не тронулась бы при этомъ… А когда онъ очнулся въ своемъ углу, въ подвалѣ была тьма; уже тьма и съ улицы смотрѣла въ потныя окна, словно оттуда очень интересовалась узнать, что дѣлаетъ бѣдный, измученный мальчикъ… И среди пѣнія сверчковъ и сопѣнія спавшихъ Ѳедька опять услышалъ шуршаніе невидимыхъ крыльевъ въ воздухѣ и различилъ гдѣ-то вверху, далеко вверху, — точно потолка и пяти висящихъ надъ нимъ этажей не существовало, — серебристыя, сквозныя, какъ крыло стрекозы, очертанія чьихъ-то колеблющихся одеждъ…
— Христосъ, Христосъ, возьми меня, возьми меня скорѣе! — шепталъ мальчикъ, протягивая въ темноту свои слабыя, избитыя ручонки.
Но Христосъ еще не бралъ его; вѣрно не готовъ былъ вѣнокъ изъ слезъ; нужно было еще и еще… И Ѳедька долго, долго проплакалъ въ своемъ углу, до тѣхъ поръ, пока ночи, угрюмо смотрѣвшей на него въ окна, не надоѣло это и она не отошла въ сторону, очистивъ мѣсто сѣрому, холодному дню…
VI.
Чужая елка.
править
Снѣгъ долго скрипѣлъ подъ ногами Ѳедьки.
Мальчикъ то садился отдыхать на паперти церквей, на скамьи бульваровъ, на ступени подъѣздовъ, то вскакивалъ и торопливо шелъ дальше по улицамъ, которымъ онъ и счетъ потерялъ въ этотъ вечеръ. Обстоятельства какъ нарочно утверждали его въ сознаніи своей вины, — вины, состоящей въ нелѣпости самаго появленія мальчика на улицѣ. Окна домовъ, свѣтлыхъ въ этой части города, газовые рожки фонарей, самыя извощичьи клячи — все это словно раскрывало глаза при появленіи мальчика и задавало вопросъ: зачѣмъ ты здѣсь? Вопросъ, вслѣдъ за которымъ, разумѣется, долженъ былъ неминуемо раздаться крикъ: мальчикъ на улицѣ — ловите мальчика!.. Засмотрѣлся-было онъ въ окно колбасной и, казалось, черезъ стекло сталъ обонять запахъ всѣхъ этихъ обольстительныхъ сокровищъ, разложенныхъ на мраморномъ прилавкѣ. Жирныя кровяныя колбасы откровенно показывали ему свое нутро, полное самой разнообразной и обильной начинки; цѣлые круги вареныхъ сосисокъ висѣли сверху, заставляя его поднимать туда носъ съ тѣмъ же хищнымъ взглядомъ, съ тѣмъ же поджиманіемъ живота и тою же дрожью въ колѣнкахъ, съ какимъ голодный несъ таращитъ глаза и заноситъ морду къ лакомому, но, увы! недоступному ему куску. А тутъ еще цѣлыя груды жаренаго мяса; угрюмые, тяжеловѣсные окорока; легкомысленные рябчики, вѣрно боявшіеся щекотки, и потому прижимавшіе и крылья, и ножки плотно къ тѣлу; словно таявшія въ собственномъ своемъ салѣ и безсильно протягивавшія лапы вверхъ, обезглавленныя пулярдки; вареные и копченые языки, вытягивавшіеся къ окну и дразнившіе его слоеные пирожки; разноцвѣтныя, нѣжно трепетавшія и сквозившія на свѣту желе; заливныя, въ прозрачной массѣ которыхъ точно заснула, свернувшись кольцомъ, какая-то бѣлая рыба… Какія сокровища!.. Глядя на нихъ, глупый Ѳедька сталъ-было задаваться вопросомъ: какъ будетъ у Христа, когда онъ попадетъ къ Нему: станутъ ли его угощать на небесахъ такою прелестью, и неужели въ цѣломъ мірѣ еще есть нѣчто лучшее этихъ сочныхъ, красивыхъ кусковъ мяса, отъ одного вида которыхъ мальчику дѣлалось дурно — такъ голодъ назойливо приступалъ къ горлу?.. А десятки газовыхъ лампъ, надъ которыми трепеталъ воздухъ, разливали на эти сокровища такой плѣнительный свѣтъ, что глупый Ѳедька, не колеблясь ни одной минуты, немедленно промѣнялъ бы свой будущій блестящій вѣнецъ изъ собранныхъ Христомъ слезъ на эту райскую колбасную… Боже, какъ онъ завидовалъ этимъ мальчикамъ за прилавками, и какіе это были жирные, сытые мальчики! Вонъ одинъ изъ нихъ машинально отрѣзалъ кусокъ колбасы и положилъ въ ротъ — Ѳедьку даже въ слюну ударило. Вонъ какому-то покупателю подали цѣлое блюдо сосисокъ, дымящихся и стыдливо зарумянившихся, точно онѣ сами конфузятся своего жира. Какой паръ идетъ отъ нихъ! Вѣрно горячія… Горячія, когда кругомъ такъ холодно, такъ холодно, что Ѳедька то-и-дѣло, что переступаетъ съ ноги на ногу… Онъ совсѣмъ-было прилипъ носомъ къ стеклу, какъ его замѣтили въ колбасной. Толстый хозяинъ, весь въ бѣломъ, очевидно обидѣлся, почувствовавъ свои права собственности нарушенными. Въ самомъ дѣлѣ, какъ смѣетъ этотъ уличный нищій, бродяга, смотрѣть на его товаръ!.. Онъ погрозилъ ему кулакомъ съ столь явнымъ выраженіемъ угрозы на апоплексическомъ лицѣ, что глупому Ѳедькѣ послышался въ ней знакомый крикъ: «мальчикъ на улицѣ — ловите мальчика!» И онъ опрометью бросился дальше.
Опять улицы… Опять площади… Но краямъ ихъ мигаютъ фонари, а въ серединѣ разстилаются необозримыя пустыни… Въ эти пустыни уходитъ мальчикъ, мѣряя ихъ безконечность слабыми, уже машинально, точно помимо его, едва движущимися ногами… Вотъ мостъ… Направо и налѣво безлюдная рѣка… Вся въ туманъ ушла она, занесенная снѣгомъ, окованная льдомъ. Тамъ, на этомъ снѣгу, хорошо… Никто не помѣшаетъ заснуть, никто не разбудитъ… Да и нельзя будетъ разбудить — поздно… А весной эта рѣка понесетъ свои льдины далеко-далеко по голубымъ водамъ… Поплыветъ на нихъ болонка… Ишь какъ фонари мелькаютъ тамъ, на краю этой безмолвной пустыни… Робко мигаютъ, точно признаются рѣкѣ, что они не смѣютъ и не могутъ осилить ея зловѣщую тьму. Еслибы могли фонари, они отвели бы отъ этого пустого пространства свои огоньки, какъ отводила свои глаза отъ грознаго хозяина его болонка…
— Чего ты, бродяга!.. я тебя!.. пошелъ домой!
Мальчикъ очнулся, вскочилъ, оторопѣло взглянулъ передъ собою и, увидѣвъ городового, только успѣлъ сказать:
— Я, дяденька, такъ… сичасъ домой. Сичасъ… только-что присталъ…
И опрометью въ сторону. И опять снѣгъ сталъ жалобно хрустѣть подъ его ногами.
Уходя по узкому переулку, глупый Ѳедька уже задумывался, не вернуться ли назадъ домой, — все лучше, чѣмъ попасть въ фурманку, — какъ вдругъ его поразило еще ни разу невиданное имъ зрѣлище.
На снѣгъ ложились отраженія нѣсколькихъ ярко освѣщенныхъ оконъ. Тѣмъ рѣзче выдавались они, что весь переудокъ былъ теменъ; ни въ одномъ остальномъ окнѣ не свѣтились огни, только на высотѣ четвертыхъ этажей мелькали изрѣдка тусклые отсвѣты лампадокъ, да и то унылыхъ, точно размышляющихъ: погаснуть имъ сейчасъ, или еще на нѣсколько мгновеній продлить свою жалкую агонію. Нѣкоторыя усиливались горѣть ярче, вспыхивали, но уже съ улицы можно было видѣть, что одни добрыя намѣренія и въ этомъ случаѣ ни къ чему хорошему не ведутъ. За то цѣлый рядъ оконъ въ нижнемъ этажѣ проливалъ въ сырую и холодную мглу безлюднаго переулка потоки свѣта. Какъ нарочно, шторы были подняты, окна оказались настолько невысокими, что, ставъ на цыпочки и вытянувшись вверхъ, какъ изумленный журавль на стрехѣ, глупый Ѳедька могъ увидѣть такую чудную картину, которая разомъ припомнила ему разсказы Каролины въ самыя святыя минуты ея пьянаго просвѣтлѣнія. Уже не тотъ ли это рай съ безчисленными ангелами, о которомъ онъ слышалъ отъ нея? ужъ не открывается ли ему, брошенному ребенку, глупому Ѳедькѣ, словно волченку, сторонящемуся отъ всего свѣта, то небо, на которое ему указывалъ палецъ охмелѣвшаго, столь же несчастнаго, какъ и онъ, созданія, желавшаго точно пронизать низко нависшій потолокъ, чтобы скорѣе показать еще вчера ею же избитому мальчишкѣ это небо, во всей его красѣ, — небо, и ей самой чуждое въ обычное время.
Да, но это, которое онъ видитъ теперь передъ собою, еще лучше того неба. То являлось смутно; утромъ, вмѣстѣ съ первымъ шлепкомъ рано просыпавшагося Фридриха, оно уносилось въ сѣрыя окна подвала, навстрѣчу скупо свѣтившему дню, не оставляя въ памяти ничего, кромѣ туманнаго воспоминанія; это же онъ видитъ ясно, до послѣдняго оттѣнка, до послѣдней складки на одеждахъ ангеловъ, играющихъ за стеклами оконъ… Это онъ такъ видитъ, что стоитъ только сдѣлать шагъ — и онъ тамъ… Да, это гораздо лучше… Отчего объ этомъ ему ничего и никогда не разсказывала пьяная Каролина? Вѣрно и она не знала этого; вѣрно и ей самой, пьяной Каролинѣ, было бы въ диковину это небо, какъ было бы оно въ диковину и трезвой.
Мальчикъ прижалъ разгорячившееся лицо къ окну.
Если бы кто взглянулъ на него изъ комнаты, то увидѣлъ бы только бѣлое плоское пятно носа, точно желавшаго прирости къ стеклу, и два ярко разгорѣвшихся, жадныхъ, восхищенныхъ глаза, подъ дикою щетиною разбросанныхъ волосъ. Если бы кто взглянулъ на него оттуда, тотъ бы замѣтилъ, что вниманіе мальчика до такой степени занято представляющимся ему зрѣлищемъ, до такой степени отвлекло его отъ всѣхъ внѣшнихъ впечатлѣній, что даже холодъ, сквозь жалкую серпянку халатика, нечувствителенъ глупому Ѳедькѣ. Онъ то опять приподымается на носкахъ, то на мгновеніе опускаетъ ихъ внизъ, когда они затекаютъ у него отъ устали. Онъ не слышитъ, что начавшій падать снѣгъ ложится на его шею и плечи, бѣлою шапкою покрываетъ ему волосы.
А за окномъ-то, за окномъ!
Съ перваго раза глупый Ѳедька только и понялъ, что передъ нимъ совершается чудо. Подробностей и деталей онъ не могъ разобрать — такъ все это было ярко, хорошо, такъ все это поражало.
Что-то свѣтлое, яркое, красное, голубое, зеленое, розовое, желтое, мелькало и кружилось передъ нимъ.
Наконецъ, онъ сталъ привыкать къ этому зрѣлищу, присмотрѣлся.
Во-первыхъ, ярко освѣщенная елка. Онъ никогда не видѣлъ ничего подобнаго.
Каждая зеленая вѣтка оканчивается свѣчкою; огоньки точно взбѣгаютъ снизу вверхъ по дереву, точно пересмѣиваются другъ съ другомъ, и только одинокая звѣзда наверху величаво блеститъ, холодная и недоступная ни огонькамъ, ни пухленькимъ ручонкамъ дѣтей, поднявшихъ вокругъ этого блистательнаго метеора самую безшабашную кутерьму. Въ темной зелени хвои выступаютъ на свѣтъ невиданные золотые плоды, золотые орѣхи, отражая огоньки свѣчей, точно они зажжены именно для нихъ. Съ низу до верху выросли на елкѣ какія-то крупныя, румяныя яблоки. Разумѣется, это рай! Развѣ у насъ ростутъ на засыпанныхъ снѣгомъ еляхъ такія?.. Да тутъ не одни плоды; любуясь огоньками, колышутся въ маленькихъ клѣткахъ еще болѣе маленькія птички; Ѳедькѣ уже казалось, что онъ слышитъ ихъ пѣніе; пестрыя, красныя, желтыя, бѣлыя птички, и всѣ клювами къ нему, точно онѣ видятъ въ окнѣ это восторженное лицо и, привѣтствуя его, зовутъ: «приходи скорѣй, скорѣй, глупый Ѳедька! мы только тебя и ждали; мы споемъ для тебя свои лучшія пѣсни, мы тебя убаюкаемъ, бѣдный, больной и голодный парнюга!» Да что птички!.. Вверхъ по вѣтвямъ, точно радуясь огонькамъ, лѣзутъ какія-то совсѣмъ маленькія дѣти. И въ какихъ еще платьяхъ — въ золотѣ, въ серебрѣ. Одни уцѣпились за розовыя ленточки и висятъ на нихъ, словно имъ пріятно колыхаться какъ колокольчикамъ; вѣрно и звонятъ они своими маленькими голосами, какъ колокольчики… тѣ самые серебряные колокольчики, которые, по словамъ пьяной Каролины, ростутъ у маленькихъ «лѣсныхъ дѣтей» подъ язычками. Они и говорятъ звеня, и поютъ звеня. Отъ нихъ иногда въ воздухѣ звонъ слышенъ, хотя никто ихъ не видитъ. Вотъ и дѣвочки между этими куклами, русоволосыя, румяныя, голубоглазыя, перетянутыя горящими, какъ пламя, поясами, въ красныхъ сапожкахъ. Откуда это онѣ сбѣжались на огоньки?.. Ишь какъ таращатъ свои глазки на свѣчки! И руки опустили отъ удивленія: видно и имъ въ диковину эта райская елка, не одному Ѳедькѣ… Ахъ, какъ хорошо! Ахъ, какъ это все невозможно хорошо!
Такъ хорошо, что добрый старикъ-морозъ ничего по можетъ подѣлать съ глупымъ мальчишкой. Ужъ онъ его кусаетъ и за ноги, и за плечи, забирается подъ халатикъ, щекочетъ подъ мышками, перехватываетъ горло, а Ѳедька знай себѣ переминается; потретъ, какъ муха, одну ногу о другую, переведетъ плечами и опять на цыпочки, и опять глазъ не сводитъ оттуда…
Да какъ ихъ и отвести?
А подъ елью-то!..
Широко разбросались ея темныя, опущенныя книзу вѣтви, словно опущенныя вѣки спящаго. Темно подъ ними… Наверху огоньки пересмѣиваются, взапуски блестятъ: ну-ка, кто кого переблеститъ; а здѣсь, внизу — тѣнью легло, сумерками захватило… Но изъ этихъ сумерекъ смотрятъ — Ѳедя ихъ видитъ, хорошо видитъ — лѣсные звѣри… Вонъ мрачный бурый медвѣдь киваетъ головою вправо и влѣво; мѣрно, не отдыхая, киваетъ мохнатою башкою, точно ему, угрюмому Мишкѣ, досадно на Ѳедьку… Ну, братъ, сколько тамъ ни кивай, а ужъ Ѳедька тоже своего не упуститъ, не больно страшно ему твое киванье!.. А рядомъ острое рыжее рыльце кумы-лисы… Ишь хвостъ пушистый разметала: должно быть спакостничала подлая, да и заметаетъ слѣдъ… А тамъ-то — бѣлый какъ снѣгъ, точно завившійся у парикмахера, большой баранъ… Больше медвѣдя, гораздо больше!.. И не боится медвѣдя — рядомъ стоитъ… И каждый волосокъ у него колечкомъ, каждый волосокъ завитушкой, точно у нѣмца Фридриха, когда тотъ отправляется на промыселъ. И рожки у барана серебряные, какъ жаръ горятъ, и копытца серебряныя… И откуда пришелъ сюда такой чудесный барашекъ, бѣленькій бѣленькій, должно быть мягонькій какъ пухъ… Что ты себѣ возьмешь здѣсь, Ѳедька? подумай-ка хорошенько. Разумѣется, барана… Унесешь ли только, — а какъ онъ закричитъ? Нѣтъ, это барашекъ добрый, хорошій.
Даже руки у Ѳедьки чешутся, такъ бы и впустилъ ихъ въ эту мягкую шерсть завитками, колечками…
Нотъ они, эти счастливыя дѣти, для которыхъ глупый Ѳедька — живой примѣръ, до чего доводитъ непослушаніе, лѣность и праздность. Вотъ они, эти ангелы для уличнаго мальчишки, жадно созерцаемые, страстно любимые имъ издали, имъ, не знающимъ только одного, что лучше: завитой баранъ или они?..
Сколько ихъ здѣсь! Точно цвѣты разсыпались по мягкому ковру, — цвѣты, оживленные волшебницей, даровавшей имъ способность бѣгать, улыбаться, пѣть… Вся комната полна ими… Онѣ пляшутъ вокругъ елки, взявшись за руки, но такъ чинно и скромно, что маменьки, сидящія по угламъ, сознаютъ въ данный моментъ положительную невозможность поставить имъ на видъ пагубный примѣръ глупаго Ѳедьки… Одѣтая вся въ розовое, дѣвочка болѣе другихъ останавливаетъ на себѣ вниманіе несчастнаго мальчишки… Ишь она какая, — дѣйствительно ей не хватаетъ только крыльевъ… Да и ихъ она, должно быть, спрятала подъ этотъ розовый шолкъ, который падаетъ внизъ такими красивыми фестонами!.. Розовые чулочки, розовые башмачки — дѣлаютъ еще очаровательнѣе эти будто выточенныя ножки, уже теперь кокетливо манящія завистливый взглядъ… Бѣлокурые волосы падаютъ на лобъ; лукаво блестятъ изъ-подъ нихъ бойкіе сѣрые глазенки… А рядомъ, точно голубой цвѣтокъ, крошечная дѣвочка, путающаяся ножками, маленькими, еще неуклюжими, старающимися и совершенно тщетно попасть въ тактъ вмѣстѣ съ взрослыми… Гребенка на головѣ ея давно сбилась въ сторону; на затылкѣ хохолкомъ торчатъ волосы, какъ у маленькаго попугая… А вонъ та, въ углу, точно за елкой вспыхнулъ макъ и рдѣетъ, не нуждаясь въ яркомъ освѣщеніи ея огоньковъ… Дѣвочка вся красная, усыпанная красными бантиками; въ красныхъ башмачкахъ; она старается держаться солиднѣе; еще бы, — пускай другіе пляшутъ и веселятся, — ей важно только одно: во что бы то ни стало добиться, чтобы баранъ, несомнѣнно вышедшій изъ парикмахерскихъ рукъ, достался на ея долю. Въ столь раннемъ возрастѣ маковый цвѣтокъ уже обнаруживаетъ глубокое знаніе человѣческаго сердца. Дѣвочка не отходитъ отъ хозяйки и — то положитъ ей на колѣни свою кудрявую головку, то гладитъ ея красивыя бѣлыя руки. Несомнѣнно, что этотъ четырехлѣтній Макіавелли добьется своего, т.-е. вопроса — «ну, душенька, выбирай, что тебѣ здѣсь нравится!..» Длинная, худая, какъ верблюдъ въ пустынѣ, англичанка садится за фортепіано, и глупый Ѳедька, сквозь двойныя рамы оконъ, наслаждается чужою елкою, принимая въ ней участіе и глазами, и сердцемъ, и мыслями. Онъ совершенно счастливъ, какъ будто все здѣсь принадлежало ему… Такъ счастливъ, какъ никогда! И медвѣдь можетъ сколько ему угодно качать головою — Ѳедька, даже рискуя тѣмъ самымъ вполнѣ обнаружить свою неблаговоспитанность, высунулъ ему языкъ, чтобы окончательно и уже неопровержимо доказать, что онъ его нисколько не боится и на его укоризны плевать хочетъ… Ѳедьку даже нисколько не занималъ барабанщикъ, который, стоя въ сторонѣ, мужественно билъ тревогу, несмотря на то, что онъ былъ деревянный, и что барабанъ его давно уже былъ прорванъ мальчикомъ, который, не вмѣшиваясь почему-то въ общій кругъ, плясалъ отдѣльно, старательно и тѣмъ не менѣе очень неуклюже, выворачивая толстыя ножки, присѣдая и наклоняя круглое личико то вправо, то влѣво. Была еще тутъ шарманка; на ней прыгалъ арабъ въ бѣлой курткѣ, занявшій мальчика, у котораго позади изъ прорѣхи штанишекъ торчала рубашонка. Казалось, и мальчикъ, и арабъ поспорили — кому скорѣе надоѣстъ: мальчику — смотрѣть или арабу — танцовать свой джигъ; хотя, разумѣется, еслибы мальчикъ не чувствовалъ себя угнетаемымъ взглядами взрослыхъ, то арабъ немедленно былъ бы разлученъ съ шарманкой и успокоился бы навѣки въ карманѣ у двуногаго крошки, откуда уже предательски торчала гутаперчевая собачка, плѣнившая ребенка своею способностью лаять, когда ее слегка стискивали… Еще тутъ были мельница, сама размахивавшая крыльями, и полишинель въ красномъ, съ золотыми бубенчиками. Этотъ, всякій разъ, какъ дѣтскія руки безпощадно сжимали его грудь, взмахивалъ отъ боли руками и ногами, причемъ бубенчики жалобно звенѣли о пощадѣ… Но жалобу эту понялъ только бы одинъ глупый Ѳедька, такъ же, какъ онъ понималъ рыданіе дверныхъ петель и скрипъ озябшаго сапога на желѣзномъ прутѣ въ холодныя ночи, когда вѣтеръ, точно озлившійся, бѣгаетъ по улицамъ. Счастливыя дѣти думали, что паяцу весело, и еще старательнѣе, еще крѣпче сжимали его больную грудь… Разбуженная звономъ паяца маленькая спящая царевна, приподнявшись на своей парчевой постели, таращила глаза на голубого бархатнаго рыцаря, точно хотѣла у него спросить, который теперь часъ я когда эти несносныя дѣти дадутъ ей спокойно заснуть, потому что иначе какая же она будетъ спящая царевна? Но голубой рыцарь только протягивалъ къ ней руки и преклонялъ колѣно… Раздосадованная его молчаніемъ блестящая (изъ самой лучшей фольги) кукушка махала крыльями и куковала, сколько, по ея мнѣнію, должно быть теперь часовъ… Но увы! она очевидно ошибалась, потому что висѣвшіе на сосѣдней вѣткѣ часы насмѣшливо указывали совсѣмъ другое.
А морозъ еще пуще одолѣвалъ бѣднаго Ѳедьку. Зубы его уже стали выбивать такую дробь, которой позавидовалъ бы даже деревянный барабанщикъ, все еще трещавшій передъ засмотрѣвшимся на него мальчикомъ. Ноги щипало; руки — хоть онъ и прижалъ ихъ плотно къ тѣлу — костенѣли. А сверху все больше и больше сыпалось снѣгу, забивая бѣлыми, тотчасъ же таявшими за рубашкой, хлопьями шею и голову Ѳедькѣ. Грудь у него заныла; но когда уже совсѣмъ не хватало силы стоять здѣсь, Ѳедька отходилъ, садился на тумбу и, отдохнувъ, опять устремлялся къ очаровательному видѣнію. И все время его неотступно преслѣдовала мысль, пересилившая даже сладкую мечту объ обладаніи бараномъ. Мысль эта жгла его, вызывала на воспаленные жадные глаза уже совсѣмъ не дѣтскія слезы.
У этихъ дѣтей не было тетокъ… Они пошли отъ матери, и матери ихъ цѣлуютъ, ласкаютъ, гладятъ ихъ кудрявыя головки, смотрятъ имъ ласково въ радостно улыбающіеся глазки… Да, у нихъ нѣтъ тетокъ.
— Отчего же у меня не было мамки?.. Отчего у меня только тетки?..
— А можетъ быть и была мамка?..
— Гдѣ же она?.. Гдѣ?
Губы тгіхо шептали: «мамка, мамка!..» тихо, печально, съ мольбой… Въ ихъ трепетѣ дрожало поднявшееся со дна души, глубоко хоронившееся до сихъ поръ, большое дѣтское горе… «Мама, мама!..» Ахъ, еслибы она была!.. Еслибы онъ зналъ ее?.. «Мама, мама, гдѣ ты?» И грудь такъ болѣла, сердце такъ ныло, что его мертвой матери вѣрно дурно спалось въ ту ночь въ своей далекой холодной могилѣ.
Еслибы она только могла, бѣдная мать, съ какою силою сбросила бы она съ себя эту сѣрую насыпь, какъ быстро прибѣжала бы къ нему по снѣжнымъ полямъ, сквозь тьму этой ночи, пугая черными впадинами своего черепа и трескомъ оголенныхъ костей даже голоднаго волка; среди обледенѣлой пустыни ни разу не поскользнулась бы ея нога; вѣтеръ, уныло свищущій свою похоронную пѣсню, съ ужасомъ припавъ къ ея слѣду, не осмѣлился бы подняться вплоть до утра, разгоняющаго призраки… Мать, мать, спѣши, торопись! скоро будетъ поздно!.. Что-то ужъ очень заработалъ вокругъ твоего ребенка все болѣе и болѣе крѣпнущій морозъ.
V.
И барана добылъ, и мать нашелъ.
править
Ѳедька уже не видитъ елки…
Елка тамъ, за этими яркими окнами. Тамъ еще шумятъ и пляшутъ дѣти, льются звуки музыки изъ-подъ рукъ верблюда въ пустынѣ…
Здѣсь, на улицѣ, только дѣдушка морозъ хлопочетъ вокругъ ребенка… Жаль ему, что ли, убогаго, одинокаго, никому недорогого мальчишку, только онъ не ограничился одними щипками… Намелъ вокругъ его ногъ цѣлыя груды снѣгу, покрылъ точно одѣяломъ изъ легкаго, теплаго, лебяжьяго пуху… Мальчикъ давно уже сползъ съ тумбочки и сидитъ, прислонясь къ ней спиною… Старикъ морозъ суетливо похаживаетъ около, хрустя по улицѣ своими невидимыми ногами… То въ глаза мальчику заглянетъ — увидитъ открывшіяся вѣки и сомкнетъ ихъ: спи, усталый ребенокъ, спи, отдохни у дѣдушки-мороза!.. То на волоса снѣжку набросаетъ, чтобы не добрался до головы пронизывающій холодъ зимней ночи…
Ѳедька и спитъ, и не спитъ…
Сладко ему стало, легко, притомило всего такъ, что явись теперь даже нѣмецъ Фридрихъ, и его бы не послушалъ, не всталъ бы парнюга. Мальчикъ на улицѣ! Теперь не пришлось бы кричать: «ловите мальчика!» потому что мальчикъ самъ бы не побѣжалъ прочь… Преравнодушно остался бы сидѣть тутъ, прислонясь спиною къ уличной тумбѣ и протянувъ смертельно, уставшія ноги подъ теплое лебяжье одѣяльце изъ бѣлаго пушистаго снѣга… Ему такъ хорошо, что Фридриху не удалось бы поднять Ѳедьку даже и полѣномъ… Даже фурманщики не испугали бы глупаго Ѳедьку. Чего ему теперь бояться — сонъ его сторожитъ морозъ; а онъ посильнѣе нѣмца, онъ не дастъ Ѳедьку въ обиду и фурманщикамъ съ ихъ желѣзными крючьями.
Легко дышется Ѳедькѣ, такъ легко, что онъ даже ротъ полураскрылъ… Только зачѣмъ онъ такъ оскалилъ свои больные зубы?.. Зачѣмъ?.. Вѣтеръ, самъ озябшій отъ мороза, проснулся, вскочилъ и сталъ завертываться въ снѣговыя одежды… Взроетъ снѣгъ здѣсь, вскинетъ горсточку тамъ, подниметъ струнку у самаго дома, и давай бѣгать самъ и гнать ее дальше по улицѣ… Понравилось, должно быть… И вдругъ запушилъ цѣлое облако и засвисталъ въ немъ. Точно бѣлые призраки стали подниматься по улицѣ… Встанутъ, взглянутъ въ лицо засыпающему Ѳедькѣ и улягутся опять… Не мать ли это дошла, наконецъ, по обледенѣлой пустынѣ изъ своей могилы, старой, старой могилы, сюда? Не ея ли черныя впадины глазъ наклоняются порой къ мальчику, когда вѣтеръ подыметъ вокругъ него бѣлую мятелицу?.. Не она ли, завернувъ голыя кости рукъ въ снѣжныя хлопья, грозится въ окно, грозится на этихъ счастливыхъ, веселыхъ дѣтей? не она ли бьется въ стекла, точно выкрикивая:
— Сюда, сюда, скорѣе сюда!.. Помогите моему ребенку!.. Еще есть время, — онъ оттаетъ въ вашихъ теплыхъ комнатахъ, очнется при этихъ огняхъ… Спасите, спасите, спасите!
Но напрасно бѣлая мать стучится въ окна — не до нея теперь. Напрасно она, озлобясь, бьется въ рамы, колеблетъ ихъ, срываетъ куски ледяныхъ сосулекъ и поднимаетъ ими трескъ и шумъ въ молчаливой, водосточной трубѣ: ее не только не хотятъ послушаться, — напротивъ, чтобы ея стоны и мольбы не мѣшали дѣтямъ, въ окнахъ спустили шторы, и блестящая елка, и веселыя дѣти, и счастливыя матери совсѣмъ ушли изъ глазъ безобразнаго скелета, заревѣвшаго и зарыдавшаго вмѣстѣ съ вѣтромъ…
Спасите! спасите! спасите! Носится бѣлая мать вмѣстѣ съ бѣлою мятелью въ улицахъ, и некому ее услышать… Это было въ тѣ времена первобытной дикости, когда бдительные дворники не сидѣли еще у воротъ домовъ, и, стучась въ нихъ, бѣлая мать съ отчаяніемъ видѣла, что за желѣзными засовами и черными калитками густится такая безлюдная тьма. Напрасно, вмѣстѣ съ вѣтромъ, бѣлая мать врывалась во дворы домовъ, обѣгала ихъ кругомъ, стучалась въ подъѣзды, цѣплялась за стѣны, скользила вверхъ, рыдая въ каждое окно, словно ящерица заглядывая въ каждую форточку, — люди, увидѣвъ бѣлые снѣговые рукава ея одежды, только запирались крѣпче да опускали занавѣси…
Спасите! спасите! спасите!.. Ворвалась бѣлая мать, сквозь разбитыя окна, на чердакъ, къ жалкому бѣдняку, и бѣднякъ, спавшій на голыхъ доскахъ, услышалъ ее, проснулся, увидѣлъ, какъ изъ черныхъ глазныхъ впадинъ ея черепа падали на полъ кровавыя слезы… Бѣднякъ понялъ бѣлую мать, чуткимъ сердцемъ разобралъ ея жалобу, но увы! онъ самъ уже не могъ поднять головы съ голыхъ досокъ своего ложа… Онъ самъ уже не могъ спустить ноги на полъ. Его самого крѣпко-крѣпко уложилъ голодъ и холодъ, повилъ-спеленалъ какъ ребенка, и онъ только стонетъ, слушая жалобы бѣлой матери, хочется ему хоть рукой шевельнуть, хоть крикнуть ей что-то, но рядомъ стоитъ, закутавшись въ черное, мрачное покрывало — тифъ и крѣпко, крѣпко держитъ больного…
И еще безнадежнѣе, еще отчаяннѣе рыдая, уносится мать дальше…
Обѣжала весь городъ бѣлая мать и вернулась назадъ, къ своему замерзающему Ѳедькѣ; но какая-то сила, болѣе могучая, чѣмъ она, не впустила ее въ этотъ переулокъ… Взвилась вмѣстѣ съ мятелью кверху бѣлая мать, и вверху гонятъ ее прочь огненные мечи, отъ одного прикосновенія которыхъ болятъ и ноютъ ея голыя кости. Метнулась она въ переулокъ съ другой стороны, и тутъ ее отбросили прочь…
Стала мать вдали — и видитъ… и видитъ чудное зрѣлище…
Вокругъ ея Ѳедьки, вокругъ ея бѣднаго Ѳедьки, стоятъ свѣтлые Божіи ангелы, и ничему нечистому нѣтъ доступа сюда… Ничье дыханіе не шелохнется здѣсь около мальчика, уже до половины занесеннаго снѣгомъ… Молча стоятъ кругомъ Божіи ангелы и чутко сторожатъ его сонъ… Пусть бѣлая мать плачется тамъ и протягиваетъ къ нимъ голыя кости своихъ рукъ. Сюда нѣтъ доступа!
— Спи, бѣдный Ѳедька, спи, замученный ребенокъ, спи, одинъ изъ малыхъ сихъ!..
Только дѣдушка морозъ возится и суетится въ очарованномъ кругѣ… Въ нѣсколько минутъ выростилъ онъ передъ глупымъ Ѳедькой громадную ель… Широко раскидываются ея опушенныя снѣгомъ вѣтви, такъ широко, что дома переулка должны были далеко раздвинуться, чтобы датьимъ мѣсто… И еще дальше и дальше, потому что и сама ель все больше и больше ростетъ и въ ширь, и въ высь… Одинъ Ѳедька видитъ ее только и улыбается ей во снѣ… Кротко, счастливо улыбается… Выросла… Велика и крѣпка стала… Некуда ей больше двинуться… Огни города совсѣмъ пропали. Городъ по сторонамъ разбѣжался, словно робкое, испуганное стадо…
Свѣчекъ еще нѣтъ на ней… Огоньковъ еще не видитъ глупый Ѳедька…
Но вотъ вверху заблистали звѣзды… Звѣзды за звѣздами, цѣлыя вереницы ихъ… Точно снѣжинки, падающія въ непогодь, точно бѣлыя снѣжинки, что кружатся и вздрагиваютъ въ воздухѣ, прежде чѣмъ улечься на черной, жаждущей ихъ землѣ… Милліоны ангеловъ сорвали эти звѣзды съ высоты и скользятъ съ ними внизъ. Еще минута — и елка вся засіяла, потому что на каждой вѣткѣ ея, на каждой иглѣ засвѣтились эти сорванные съ небесъ огоньки… Точно серебряная стала она, эта опушенная снѣгомъ елка… Весело искрится она… Весело ей подъ лучами звѣздъ, ярко и ласково мигающихъ… Только теперь понялъ Ѳедька, зачѣмъ эти звѣзды мигаютъ. Онѣ смигиваютъ слезы — и каждая слеза еще меньшей золотой звѣздочкой катится внизъ… Такъ и теперь плачущія звѣзды сбрасываютъ внизъ по серебрянымъ вѣтвямъ рождественской ели цѣлый ливень, цѣлый водопадъ огнистыхъ брызгъ.
И смѣется спящій Ѳедька, и бьетъ онъ въ ладоши, хотя тѣло его не шевелится вовсе подъ теплымъ лебяжьимъ одѣяломъ!..
Бѣжала по улицѣ собачонка, — можетъ быть та самая, что первая приласкала Ѳедьку, когда тетка бросила его на улицѣ… Такая же облѣзлая, паршивая, гунявая… съ лысинами, окровавленная… Уши оборваны, одна нога подъ себя зажата, должно быть перебили ее. Бѣжитъ, прихрамывая… Она не испугалась Божіихъ ангеловъ — они милостивы къ несчастному животному… Одна она проникла въ переулокъ, гдѣ наслаждался глупый Ѳедька своею блистательною елкою… Только ни елки, ни лучившихся на ней звѣздъ небесныхъ не видѣла собака… Мальчика замѣтила и по старому ткнулась мордой въ него, и ласково завиляла хвостомъ… Не шелохнулся мальчикъ. Видитъ песъ, что такое же несчастное, обиженное и измученное созданіе… И самъ просовываетъ морду прямо къ рукѣ мальчика.
Послѣднія искры жизни вспыхнули въ глупомъ Ѳедькѣ…
Почувствовалъ онъ подъ рукою какую-то мягкую, мягкую шерсть… Крѣпко за нее зацѣпился… Такъ крѣпко, что не разогнешь его окостенѣвшихъ рукъ… Еще бы!..
Вѣдь это баранъ, тотъ самый бѣлый, завитой барашекъ, серебряными рожками и серебряными копытцами котораго такъ наслаждался глупый Ѳедька… Вотъ счастье-то!.. Онъ здѣсь, подъ руками! И замерзающій Ѳедька ближе и ближе жметъ къ себѣ этого рождественскаго барана, этотъ новый подарокъ, присланный ему дѣдушкой-морозомъ.
Какъ хорошо здѣсь!.. Какъ чудесно свѣтится эта елка! Что за дивные плоды выростаютъ на ней подъ огнистыми каскадами слезъ, сбрасываемыхъ звѣздами! Только Ѳедькѣ виденъ одинъ низъ. Что тамъ вверху? Тамъ должно быть еще лучше…
И стоило только пожелать Ѳедькѣ, какъ невидимыя крылья вдругъ подняли его съ земли… Тумбочка осталась одна. Вонъ чернѣетъ ея головка изъ снѣжнаго сугроба, подъ которымъ только-что покоились ноги глупаго Ѳедьки. Выше и выше поднимаютъ Ѳедьку дивныя крылья ангеловъ Божьихъ, и въ невинной простотѣ своей души мальчишка только объ одномъ и заботится, какъ бы не упустить внизъ бѣлаго барашка, какъ бы не упалъ онъ. И еще крѣпче прижимаетъ его къ своей груди!..
Надъ домами города поднялся Ѳедька, а елка все еще колеблетъ въ недосягаемой вышинѣ свою ярко свергающую верхушку. Внизу горбатыя, бѣлыя кровли домовъ съ черными трубами. Вотъ, наравнѣ съ Ѳедькой, какіе-то куполы церквей… Молчатъ въ нихъ темные, угрюмые колокола, и чудится Ѳедькѣ, что подъ каждымъ колоколомъ, завернувшись въ черное, спитъ голосъ этого колокола, какъ удавленникъ, повиснувшій на веревкѣ… И еще, и еще выше уносятъ Ѳедьку невидимыя крылья… Только вихрь свиститъ, такъ быстро уносятъ… Вотъ весь городъ внизу… Точно какое-то ночное марево тамъ. Свѣтъ отъ звѣздъ, сіяющихъ на елкѣ, лучится только на верхушкахъ шпицевъ, высоко прорѣзавшихъ воздухъ, да на золотыхъ крестахъ неисчислимыхъ храмовъ… Выше и выше уносятъ Ѳедьку сильныя крылья…
Вотъ и верхушка елки внизу… Господи, какъ ослѣпительно горитъ она! Точно изъ нѣсколькихъ солнцъ сложили одинъ костеръ. А крылья работаютъ все быстрѣе и быстрѣе. Ѳедька стремглавъ уже летитъ теперь въ высоту… Крѣпче и крѣпче жметъ онъ къ себѣ бѣлаго кудряваго барана… Туча плыла по небу; но могучія крылья, словно стрѣла, пущенная изъ гигантскаго лука, пронизали ея сырое марево… Вотъ земля внизу, вся черная, громадная, курящаяся злобой, позоромъ и преступленіемъ, завистью, подлымъ мщеніемъ и жалкою смертью… Тяжелымъ паромъ возносятся грѣхи ея наверхъ, тяжелымъ густымъ паромъ, и, дойдя до небесныхъ тучъ, уже не могутъ подняться дальше… Пеленой, туманомъ стоятъ они надъ нею, надъ этимъ очагомъ нищеты, лютости, надъ этой колыбелью, гдѣ въ черныхъ нѣдрахъ демоны произвола, дикой силы и притѣсненія ростятъ свое любимое дѣтище-порокъ. Только рождественская елка свѣтится на ней, да и та все меньше и меньше становится, точно таетъ внизу.
Выше и выше…
Сколько свѣтлыхъ крыльевъ носится въ воздухѣ!.. Вся безбрежная даль, вся бездонная глубь, вся безконечная высь переполнилась ими… Хорошо и легко Ѳедькѣ… Только снизу, нѣтъ-нѣтъ, да и донесется надрывающій душу плачъ и вой… Ѳедькѣ невдомекъ, что это его мать рвется тамъ въ бѣломъ вихрѣ мятели…
Онъ слышитъ шелестъ крыльевъ у самаго лица своего, точно они пересѣкаютъ ему дорогу; безчисленныя звѣзды загораются ярче, чтобы освѣтить путь ребенку… Миріады ихъ несутся передъ нимъ по тому же направленію, миріады, какъ хвостъ кометы, невѣдомою силою влекутся ему во слѣдъ… Несется Ѳедька все выше и выше, и ничуть ему не страшно, точно это такъ и должно быть… Глупая пьяная Каролина когда-то говорила ему, что Христосъ возьметъ ребенка къ Себѣ — что же тутъ удивительнаго! Такъ все и случилось!.. Глупый Ѳедька до конца оправдываетъ свое прозвище, — онъ ничему не удивляется и только заботится объ одномъ: какъ бы не выпустить барана изъ рукъ.
Въ безконечной дали осталась позади земля… Если бы Ѳедька оглянулся, онъ бы уже не отличилъ ее совсѣмъ. Да и что ему до нея! Развѣ онъ оставилъ тамъ что-нибудь близкое ему, дорогое? Ничье сердце тамъ не сожмется отъ разлуки съ Ѳедькой, ничьи очи не заплачутъ объ его участи… И въ душѣ у ребенка земля не оставила сожалѣній!.. Богъ съ ней! пусть она вращается, опутанная тяжелыми парами злыхъ помысловъ и смрадомъ своихъ безчисленныхъ преступленій!..
Все свѣтлѣе, свѣтлѣе въ высотѣ… Теперь и блескъ небесныхъ солнцъ меркнетъ передъ тѣмъ, что ясными, широкими лучами разливается тамъ… Ѳедька все ближе и ближе къ средоточію жизни, вокругъ котораго вращаются планеты, которому цѣлые міры поютъ безчисленные гимны.
Милліоны свѣтлыхъ, благостныхъ ликовъ, милліоны лучезарныхъ одеждъ…
И чѣмъ выше — тѣмъ благостнѣе, чѣмъ выше — тѣмъ лучезарнѣе!..
«Добрая мать» — выше всѣхъ… «Добрая мать», отъ которой въ безконечное пространство лучится ослѣпляющее сіяніе, и съ нею Христосъ, покрытый ранами, Христосъ, возлюбившій глупыхъ, слѣпыхъ дѣтей… Ѳедька видитъ Христа, и Онъ видитъ Ѳедьку… Ѳедька замѣчаетъ свѣтлый вѣнецъ изъ слезъ, точно весь осыпанный искрами, въ рукахъ у Него… Ѳедька протягиваетъ къ нему руки, забывая о баранѣ; но баранъ тутъ же, онъ радостно блеетъ, постукиваетъ серебряными копытцами въ серебряное облако и свѣтится еще красивѣе своею бѣлою шерсткою.
— Тебя мучили — и я полюбила тебя!.. Тебя бросили — и я взяла тебя… Тамъ — ты былъ одинъ, здѣсь — вотъ семья твоя… Вотъ твой братъ, а я твоя мать! Приди ко мнѣ, измученный! отдохни здѣсь, униженный!..
И чудныя, божественныя руки берутъ Ѳедьку, и чудныя, божественныя уста цѣлуютъ его грязное, все покрытое синяками и шрамами личико…
И плачетъ, опять плачетъ глупый Ѳедька, но на этотъ разъ счастливыми слезами…
Сквозь безконечность падаютъ эти слезы тяжелыми, черными снами на землю, къ злымъ и бездушнымъ; ясными, сладкими видѣніями слетаютъ къ усталымъ страдальцамъ и, словно пчелы, роятся надъ ихъ изголовьями… И вздрагиваютъ во снѣ мучители и палачи, и когда тѣло ихъ спитъ — ядовитое сознаніе своей мерзости и злобы, точно змѣя, вползаетъ въ ихъ сердце… Улыбаются дивнымъ видѣніямъ измученныя дѣти, радостно улыбаются и, прислушиваясь къ ласковому шопоту свѣтлыхъ призраковъ, забываютъ свои страданія…
Только одна несчастная мать, бросившая своего ребенка, носится теперь по туманнымъ, мглистымъ улицамъ спящаго города, и въ всѣ мятели рѣзко слышатся ея отчаянные крики… Ѳедька и на нее бы капнулъ своею цѣлительною слезою, но онъ ее не знаетъ и никогда не зналъ… Онъ пошелъ отъ двухъ тетокъ, у него не было матери…
Дѣтскій праздникъ кончился…
Елка потухла, игрушки были розданы, причемъ баранъ достался на долю маленькому Макіавелли въ красномъ платьицѣ и красныхъ бантикахъ. Крошечному мальчугану не пришлось разлучать пляшущаго джигъ араба съ его шарманкой, потому что и тотъ и другая достались ему въ безспорное обладаніе… Спящая царевна такъ и не узнала, сколько часовъ, потому что ее завернули въ бумагу и передали розовой дѣвочкѣ, оставшейся недовольною этимъ подаркомъ. Еще бы! Развѣ она маленькая? Ей ужъ десять лѣтъ, и она мечтала о гусарѣ, сидѣвшемъ на конѣ съ палашомъ на боку!.. Къ сожалѣнію, гусаръ достался той, которая не въ состояніи была оцѣнить его красоты и мундира. Его прямо за голову забрала и тащитъ ногами по полу крошечная букашка, похожая, со своимъ хохолкомъ на головѣ, на попугая… Розовая дѣвочка предложила ей въ обмѣнъ спящую царевну; но попугай, воображая, что у него хотятъ отнять гусара, такъ впился ему пальцами въ лицо, что бѣдному красавцу вѣрно стало очень больно. Гдѣ-то, въ кучѣ дѣтей, все еще жаловался паяцъ всѣми своими бубенчиками на страшную грудную боль!..
Стали разъѣзжаться…
Вышла одна мать съ закутаннымъ ребенкомъ на улицу… Вышла и остановилась, и хочется ей крикнуть, да точно въ груди силы нѣтъ.
— Господи! — только и могла проговорить она. — Вотъ ужасъ-то!
У уличной тумбы, почти засыпанной мягкимъ бѣлымъ снѣгомъ, сидѣлъ замерзшій мальчикъ… Снѣгъ опушилъ ему вѣки и искрился на его лицѣ, спокойномъ, точно улыбающемся. Руки мальчика крѣпко вцѣпились въ шерсть свернувшейся у его ногъ собачонки, которая только повиливала хвостомъ, глядя на испуганныя лица окружавшихъ ее людей…
— Господи! Да что же это! — повторяли хоромъ остальные, глядя на бездыханнаго Ѳедьку…
Мертвый мальчикъ до конца исполнилъ свое назначеніе. Когда дворникъ укладывалъ на извозчика его комочкомъ свернувшееся и окостенѣвшее тѣльце, мать, желая запечатлѣть въ душѣ своихъ дѣвочекъ правила нравственности, произнесла, указывая на глупаго Ѳедьку:
— Видите, дѣтки, до чего доводитъ лѣность, праздность и непослушаніе!