Глумовы (Решетников)/ДО

Глумовы
авторъ Федор Михайлович Решетников

Опубл.: 1864. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ Ѳ. М. PѢШЕТНИКОВА ВЪ ДВУХЪ ТОМАХЪ. ПЕРВОЕ ПОЛНОЕ ИЗДАНІЕ ПОДЪ РЕДАКЦІЕЙ А. М. СКАБИЧЕВСКАГО. Съ портретомъ автора, вступительной статьей А. М. Скабичевскаго и съ библіографіей сочиненій Ѳ. М. Pѣшетникова, составленной П. В. Быковымъ. ТОМЪ ПЕРВЫЙ. Цѣна за два тома — 3 руб. 50 коп., въ коленкоровомъ переплетѣ 4 руб. 50 коп. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе книжнаго магазина П. В. Луковникова. Лештуковъ переулокъ, домъ № 2. 1904.

Глумовы.

I.

Таракановскій чугунно-литейный и мѣдно-плавильный заводъ съ Круглой горы представляетъ видъ разбросаннаго шестиугольника. Какъ разъ подъ самой горой справа прудъ, а въ немъ есть два маленькихъ острова, поросшіе ивой; съ южной стороны вытекаетъ изъ пруда небольшая рѣчка, сперва скрывающаяся въ лѣсу, а потомъ правѣе идетъ по голой, покатистой мѣстности и точно убѣгаетъ въ гору съ сѣроватою почвою, — гору безъ лѣсовъ и кустарниковъ, какъ и гора Круглая. Немного лѣвѣе, какъ будто подъ самой горой, а на самомъ дѣлѣ въ полуверстѣ отъ горы, построены двѣ четыреугольныя каменныя фабрики съ красными крышами, четыре длинныхъ зданія на заднемъ планѣ, потомъ впереди фабрикъ плотина съ вешняками. Но эти фабрики кажутся довольно мизерными сравнительно съ остальною массою пестрыхъ и черныхъ домовъ съ высокими крышами и маленькими садиками, сплотившимися такъ тѣсно другъ съ другомъ, что трудно съ перваго раза найти въ этой массѣ какой-нибудь промежутокъ. Но это только для перваго впечатлѣнія. Если же постоять подольше и приглядѣться, то начинаетъ проясняться вотъ что: заводскіе дома построены большею частью на холмистыхъ мѣстахъ, пересѣкаемыхъ ручейками, лѣтомъ высыхающими, а весною причиняющими своимъ разливомъ значительные ущербы въ домашнемъ хозяйствѣ таракановцевъ. А такъ какъ холмы никто не трудился сравнивать и они, согласно законамъ природы, устроились какъ пришлось, то отъ этого происходитъ то, что съ горы нельзя различить промежутковъ между домами. Здѣсь не мѣшаетъ еще прибавить, что когда на горѣ существовала будка, то ни одинъ караульный не могъ положительно сказать въ случаѣ пожара, чей горитъ домъ, потому что ему казалось всегда пламя не въ томъ мѣстѣ, гдѣ оно было. Это недоумѣніе объясняется безалаберной кучей строеній. Почти въ серединѣ массы домовъ виднѣется голубая церковь, около церкви лѣсъ; правѣе виднѣется что-то похожее на вѣсы, потомъ длинное одноэтажное бѣлое зданіе съ садомъ; рынка же на площади вовсе не видать. Берега пруда съ правой стороны высокіе, крутые, потому что, какъ говорятъ таракановцы, гора Круглая пустила по правому берегу пруда отростокъ. Этотъ отростокъ, впрочемъ, имѣетъ на себѣ густой сосновый и березовый лѣсъ, куда лѣтомъ бѣдные таракановцы ходятъ за малиной, а богатые ѣздятъ пить чай, закусывать, однимъ словомъ — благодушествовать подъ зеленью. Особенныхъ видовъ въ правой сторонѣ нѣтъ: лѣсъ и лѣсъ, то горы, поднимающіяся высоко, то холмы, чуть-чуть виднѣющіеся въ промежуткахъ лѣса, то гдѣ-нибудь лѣсъ горитъ, — и вся эта масса съ лѣсомъ и горами наконецъ точно упирается въ небо, какъ будто тутъ ей и конецъ. Налѣво же къ пруду выходятъ огороды съ банями безъ крышъ, построенными ближе къ пруду для того, чтобы лѣтомъ было удобнѣе изъ бани окунуться въ воду, а зимою на берегу пруда охладиться, что, впрочемъ, многимъ дорого обходится, потому что съ пруда часто дуетъ рѣзкій холодный вѣтеръ…

Заводъ, вмѣстѣ съ людьми, принадлежитъ частному лицу (мы взяли нѣсколько лѣтъ назадъ). Поэтому у обитателей завода особый характеръ, отличительный отъ другихъ человѣческихъ разрядовъ тѣмъ, что мужчины — преимущественно рабочіе на заводѣ: рабочіе въ рудникахъ, рабочіе въ лѣсахъ, рабочіе на фабрикахъ. За эту работу въ старое время они получали провіантъ, имѣли покосы, на господскій счетъ строили дома и пользовались нѣсколькими свободными днями въ году. Всѣ они управлялись своимъ начальствомъ, тоже крѣпостными людьми; начальниковъ у нихъ было много: десятникъ, сотникъ, нарядчикъ, штейгеръ, урядникъ, приказчикъ. Послѣднихъ бывало и по два въ заводѣ, и они были главными рычагами всего заводскаго дѣла. Выше приказчика былъ управляющій, служившій заводовладѣльцу по найму и замѣнявшій своею личностью владѣльцевъ, которые на заводъ никогда не заглядывали. Случалось, что господа дѣлали управляющими и своихъ крѣпостныхъ, но рѣдко. А такъ какъ надъ рабочими постоянно существовало свое начальство, крѣпостное, то у таракановскаго заводоуправленія существовали свои домашніе законы — словесныя или письменныя приказанія и наставленія. Тѣсно связанные съ внутренней обстановкой жизни рабочаго люда, эти законы вошли въ обычай каждаго человѣка, который ни возражать имъ, ни противиться не смѣлъ, а даже самъ, въ семейномъ своемъ быту, примѣнялъ эти законы къ дѣлу.

Таракановцы — народъ рабочій, и чѣмъ они отличаются отъ другихъ рабочихъ, такъ это развѣ тѣмъ, что въ прежнее время они должны были работать всякую работу, гдѣ и что имъ дадутъ. Мало-по-малу у таракановцевъ сложился характеръ, состоящій въ томъ, чтобы надуть свое крѣпостное начальство, выйти сухимъ изъ воды, сгрубить кому угодно, осмѣять того, кто поддается, обругать въ сердцахъ того, кто больно жметъ, работать подобно машинѣ и въ свободное время отводить горе за водкой или пивомъ въ дружеской компаніи, въ которой можно и подраться. Отъ этого и оттого, что рабочіе работаютъ по нѣскольку человѣкъ вмѣстѣ, у нихъ существуютъ товарищества, основанныя на томъ общемъ интересѣ, чтобы работать вмѣстѣ, пить вмѣстѣ, жить дружно, въ случаѣ промаха кого-нибудь изъ товарищей, напримѣръ въ кражѣ чугуна, мѣди, въ порубкѣ лѣса, не выдавать своего, — на основаніи того заключенія, что крѣпостное начальство, желая откупиться на волю, воруютъ гдѣ сотнями рублей, а гдѣ и больше. Не мѣшаетъ замѣтить, что большинство рабочихъ были раскольники, и хотя со временемъ раскольники слились съ православными, но и теперь еще можно найти настоящихъ раскольниковъ на Козьемъ Болотѣ; у нихъ сложился своеобразный заводскій взглядъ на разныя вещи, не говоря уже о предразсудкахъ и разныхъ суевѣріяхъ. Книгъ никто изъ рабочихъ не читалъ, потому что книгъ не было, да если бы и были, то читать умѣли немногіе, выучившіеся самоучкой, и поэтому у таракановцевъ существовала съ испоконъ вѣку практика, а о теоріи они и понятія не имѣли. На основаніи вотъ этой-то практики они и строили разныя убѣжденія, заключенія и мнѣнія, а какъ практика все-таки вертѣлась на томъ, чтобы работать, потому что безъ работы голоднымъ насидишься, то каждая рабочая артель горячо отстаивала свое занятіе: кайловщикъ, рабочій въ рудникахъ, хотя и ненавидѣлъ свое занятіе, потому что оно очень тяжело и уноситъ много здоровья, однако не любилъ слесаря, подзадоривалъ на драку куренного рабочаго и водилъ вообще компанію съ рудничными рабочими; слесарь, человѣкъ большею частью работающій дома, съ презрѣніемъ относился къ фабричному рабочему и подзадоривалъ на драку портного или сапожника, надѣясь въ то же время на свою силу и ловкость, и т. д.

Женскій полъ занятъ преимущественно хозяйственными домашними дѣлами, рожденіемъ и кормленіемъ дѣтей. Зная, что мужъ въ домѣ глава, хозяинъ и кормилецъ, жена боится въ чемъ-нибудь огорчить мужа, потому что хоть какъ ни дери горло (а таракановскія женщины очень голосисты), а съ мужемъ не справишься. Но все-таки нельзя сказать того, чтобы таракановская женщина была забита въ конецъ. Правда, ея умственное развитіе останавливается при выходѣ замужъ или при рожденіи второго ребенка, но вѣдь и мужья тоже недалеки въ умственныхъ способностяхъ, хотя далеко превосходятъ женщинъ доказательствами, называя притомъ женскій языкъ балалайкой. Стоитъ только послушать, какъ соберутся три женщины и о чемъ-нибудь разговариваютъ; мало того, что онѣ голосятъ безъ умолку, нѣтъ, каждой хочется перекричать остальныхъ, ввернуть такое слово, чтобы остальныя рты разинули, и хорошо еще, если онѣ не передерутся; а между тѣмъ весь этотъ крикъ происходитъ оттого, что каждой хочется показать другой, что и она умна, и что мужъ ея не пѣшка какая-нибудь, или что у нея, слава Богу, не одинъ ребенокъ. Мало этого: мужъ, не посовѣтовавшись съ женой, не заведетъ чего-нибудь для хозяйства, не дастъ денегъ въ долгъ, не позоветъ гостей на праздникъ. Кромѣ этого, такъ какъ тѣ мужья, которые работаютъ въ рудникахъ, домой возвращаются черезъ недѣлю или черезъ двѣ недѣли, а тѣ, которые работаютъ на фабрикахъ, — поздно вечеромъ, то жены въ домахъ дѣлаются полными хозяйками, и мужья, возвратившись домой, не имѣютъ права вмѣшиваться въ женское хозяйство; такъ напримѣръ, если пропадетъ корова — дѣло женское; мужъ только побранитъ жену за слабый надзоръ; то же и съ курицами, и съ овечками; пропади же лошадь въ отсутствіе мужа — мужъ здорово исколотитъ жену; потеряйся сапогъ или шило — женѣ быть битой. И все это объясняется очень просто: мужъ — хозяинъ всего своего имущества и изъ любви къ женѣ предоставляетъ ей право не только безапелляціонно распоряжаться хозяйствомъ, но и, такъ сказать, даритъ ей для забавы корову, курицъ и овечекъ, отъ которыхъ большею частью пользуются его дѣти. Умѣетъ она владѣть коровой — владѣй, а не умѣетъ — сама виновата; пропала — покупай на свои деньги.

Занятій у обоего пола таракановцевъ очень много; но эти занятія обезпечиваютъ ихъ кое-какъ. Работать на сторону приходится очень немногимъ мужчинамъ, а женщины работаютъ только на свои семейства, да и то, какъ говорится, бѣгаетъ, бѣгаетъ — всѣ ноги обѣгаетъ, еле-еле до постели доберется. Жизнь женщины на заводѣ все равно что колесо, медленно двигающееся, и только развѣ какой-нибудь важный, выходящій изъ ряда обыкновенныхъ, случай явится въ какой-нибудь день, — только тогда это колесо пріостановится не надолго. Зато и бываетъ же отдыхъ этому колосу, — такой, гдѣ женщина не только вполнѣ являетъ себя хозяйкой дома, по даже дѣлается госпожой надъ всѣмъ домомъ. — Это заводскіе праздники.

II.

Много разныхъ Глумовыхъ въ таракановскомъ заводѣ: Глумовъ приказный въ главной заводской конторѣ, есть Глумовъ портной, есть Глумовъ нарядчикъ, пятокъ другихъ Глумовыхъ уже находится на спокоѣ, а пять еще находится въ работахъ или въ самомъ заводѣ, или въ другихъ заводахъ, подвѣдомственныхъ таракановскому; и большинство этихъ Глумовыхъ въ родствѣ между собою не состоитъ. Но всѣ эти Глумовы — ничто въ сравненіи съ извѣстнымъ родомъ Глумовыхъ, — родомъ Якова Петровича. Вотъ этихъ-то Глумовыхъ знаетъ почти весь заводъ, начиная съ маленькихъ ребятъ. Потомки Якова Глумова гордились своимъ предкомъ, потому что онъ сумѣлъ одинъ поставить крестъ на соборную колокольню губернскаго города. Дѣло было такъ: Яковъ Глумовъ обладалъ порядочной силой и ловкостью; онъ занимался преимущественно постройкой домовъ. Пристрастившись къ этому занятію, онъ ушелъ на заработки, и вотъ въ губернскомъ городѣ ему представился случай отличиться: нужно было поставить крестъ на соборной колокольнѣ. Всѣ рабочіе, участвовавшіе при построеніи собора, затруднялись поднять крестъ на колокольню; недоразумѣніе состояло въ томъ, какимъ образомъ подняться по шпицу, имѣющему вверху пространства двѣ четверти ширины. Другое бы дѣло — изъ нутра продѣть; но изъ нутра неловко, да и одному не справиться, а двоимъ тѣсно. И странное дѣло: четыре человѣка занимались обивкой шпица, но никто изъ нихъ, кромѣ Якова Глумова, не рѣшился исполнить такое трудное дѣло, потому что всякій боялся: ну, какъ слетитъ сверху! Колокольня стояла два мѣсяца безъ креста; начальство вызывало охотниковъ, предлагало большія деньги, но желающихъ не являлось, а Яковъ Глумовъ — еще за два мѣсяца хваставшійся товарищамъ и горожанамъ на работѣ, въ питейныхъ и на рынкѣ, что какъ ни помаются, а безъ него не подымутъ креста — помалчивалъ. Онъ былъ человѣкъ гордый и ждалъ, что за нимъ придутъ, ему поклонятся. И онъ не ошибся. Явился архитекторъ, разсыпался въ любезностяхъ, наговорилъ кучу вздору и сталъ упрашивать Глумова. «Нѣтъ», отвѣчалъ Глумовъ, «я — человѣкъ семейный и за што же я стану жизнь свою губить?» — «Пять тысячъ назначено тому, кто подниметъ крестъ». — «Я разѣ пять тысячъ стою своимъ дѣтямъ: дѣти отъ меня науку только-что начали приматъ». Наконецъ уломали кое-какъ Глумова взяться за дѣло. Назначенъ былъ день, народу къ собору собралось чуть ли не весь городъ, да еще пріѣзжихъ сколько понаѣхало. Лѣса съ колокольни еще не были убраны до колоколовъ, а выше — лѣсовъ не было. Крестъ стоялъ у перилъ. Но Якова Глумова не было. Наконецъ явился и онъ. Это былъ низенькій человѣкъ, съ блѣднымъ лицомъ, одѣтый очень просто. «Четыре человѣка со мной!» — крикнулъ Яковъ Глумовъ, гордо озирая праздную толпу, — и пошелъ. Черезъ полчаса онъ былъ на колокольнѣ, полчаса его не было видно, черезъ часъ онъ явился на колокольнѣ и кричалъ стоявшимъ на лѣсахъ рабочимъ: «привязывайте крестъ!», но такъ какъ они возились долго, то онъ спустился самъ и самъ обвязалъ крестъ, какъ нужно. Потомъ онъ привязалъ крестъ на спину и, гдѣ задѣвая за крышу, гдѣ по веревкѣ, въ полчаса добрался до шпица. Отдохнувъ немного, онъ въ пять минутъ очутился на верхушкѣ шпица и сѣлъ, какъ ни въ чемъ не бывало. Это очень удивило народъ. Когда же онъ спустился со шпица, его осыпали разспросами: какимъ образомъ могъ онъ сидѣть на шпицѣ; но онъ отвѣчалъ: «это дѣло мое». Собравъ много денегъ, Глумовъ сталъ гулять, и хотя городское начальство сначала поблажало герою, но наконецъ дурачествамъ Глумова не было границъ, и его принуждены были послать въ таракановскій заводъ, гдѣ онъ еще больше сталъ безчинствовать, на основаніи того, что онъ — герой и героемъ его прозвали большіе люди.

Этотъ Глумовъ, какъ говорятъ, сгорѣлъ съ вина, и послѣ его смерти не осталось ни копѣйки денегъ сыновьямъ и дочерямъ.

Сыновья Глумова пошли въ отца, но имъ, подобно отцу, героями не случилось быть, а приходилось пользоваться отцовской славой, на основаніи которой одинъ изъ братьевъ былъ даже выбранъ Козьимъ Болотомъ въ старшины, т. е. въ начальники надъ раскольниками; но это начальство продолжалось недолго: его посадили въ острогъ и сослали въ каторжную работу за какое-то преступленіе.

Въ настоящее время существуютъ въ Таракановскомъ заводѣ внуки Якова Глумова: Тимофей Глумовъ, Маланья Степановна съ дочерью Прасковьей и двумя сыновьями, Ильей и Павломъ.

Живутъ они въ Козьемъ Болотѣ, въ десятомъ домѣ по лѣвую руку. Здѣсь кстати замѣтить, что новыхъ домовъ тутъ не строятъ на томъ основаніи, что съ новымъ домомъ много хлопотъ, да и у рабочаго человѣка очень немного свободнаго времени, которое идетъ на починку сапоговъ или кое-какихъ поправокъ; нанять же для этого плотника не на что. Кромѣ этого рабочіе, на старости лѣтъ обратившіеся въ раскольниковъ, такого мнѣнія на счетъ новинъ, что строить новый домъ и грѣхъ, и гордость, — потому что, какого мнѣнія будутъ остальные товарищи: осрамятъ и будутъ грызть всю жизнь. Подобный случай дѣйствительно былъ. Одинъ рабочій сломалъ ветхій домъ, находившійся ближе къ фабричному порядку, зиму онъ прожилъ въ избушкѣ, выстроенной въ огородѣ, а на другое лѣто выстроилъ домъ съ избой и комнатой. Всѣ обитатели Козьяго Болота корили его, называя отщепенцемъ, т. е. отдѣлившимся отъ нихъ, и тѣмъ, что онъ на показъ себя выставляетъ, желая увѣрить всѣхъ, что онъ — человѣкъ богатый и на прочихъ плюетъ. Рабочій не находилъ покою нигдѣ, жену его еще больше ѣли, ничего ей не давали въ долгъ, а если она по простотѣ своей давала кому-нибудь муки, квасу или соли, то ей долгъ не возвращали, считая мужа ея богатымъ человѣкомъ; наконецъ домъ этотъ во время страды сожгли, и рабочій переселился въ солдатскій порядокъ^[1].

Какъ бы то ни было, рабочіе Козьяго Болота не жалуются на ветхость своихъ жилищъ, а каждый свою избушку утыкаетъ мохомъ или паклею, преимущественно мохомъ, потому что ни у одного таракановца нѣтъ ни пашенъ, ни полей, на которыхъ бы росъ ленъ, и подпираетъ въ случаѣ надобности бревешкомъ. И такихъ полуразвалившихся домишковъ, какъ домъ нашего героя Глумова, въ Козьемъ Болотѣ не мало.

Настоящихъ хозяевъ въ домѣ Глумовыхъ въ концѣ пятидесятыхъ годовъ было двое: Игнатій и Тимофей Петровичи Глумовы.

Оба брата разнились другъ отъ друга родомъ занятій и характерами. Игнатій былъ грубъ и золъ и вѣроятно поэтому работалъ въ рудникахъ, а Тимофей былъ мягокъ, угождалъ мелкимъ начальникамъ, терся то при полиціи, то при лазаретѣ и наконецъ попалъ въ караульные на гору, гдѣ въ то время существовала караушка, замѣнявшая на заводѣ каланчу, хотя въ сущности ея назначеніе состояло въ томъ, чтобы отбивать часы, т. е. смѣны рабочихъ.

Несмотря на то, что Игнатій Петровичъ былъ золъ и грубъ съ мелкими начальниками, въ родѣ штейгеровъ и нарядчиковъ, въ товарищескомъ кругу онъ былъ добрѣйніее существо. Сочувствуя каждому человѣку въ томъ, что положеннаго урока такому-то рабочему не исполнить, онъ всегда поддерживалъ мнѣніе, что не дурно было бы посбавить уроковъ; но это мнѣніе не приводилось въ исполненіе, потому, какъ говорятъ заводскія бабы: «рабочіе только на словахъ бойки, а коснись дѣло на лицо, у нихъ и каша во рту застыла». И разсужденіе это довольно мѣтко характеризуетъ трусость рабочихъ. Такъ Игнатій Петровичъ, бывши душой рудничнаго общества на работахъ, въ рудничной избѣ, въ питейныхъ домахъ, въ гостяхъ, нерѣдко подговаривалъ товарищей подать просьбу управляющему объ уменьшеніи урочныхъ работъ; товарищи голосили, хорохорились, но на другой день вся вчерашняя храбрость исчезала, и они, махая руками, говорили: «наплевать! Ужъ коли старики наши эти порядки не могли измѣнить, такъ намъ ли ужъ соваться съ свинымъ рыломъ въ золотую лохань?» Одинъ только Игнатій Петровичъ не измѣнялъ своего мнѣнія. Онъ разъ утромъ, послѣ праздника, опохмелившись съ товарищами, уговорилъ ихъ подписать прошеніе управляющему, — прошеніе, написанное очень красно заводскимъ учителемъ, Петромъ Савичемъ Курносовымъ. Прошеніе это было подано лично управляющему. Стали спрашивать подписавшихся, и только двое съ Игнатіемъ Петровичемъ высказали свои жалобы, а остальные, боясь наказанія, или молчали, или говорили: «мы такъ; мы ничего»… Само собой разумѣется, что изъявившимъ претензію пришлось не легко, такъ что Игнатію Петровичу не привелось уже быть повышеннымъ въ рабочей іерархіи, хотя онъ былъ изъ лучшихъ работниковъ; онъ такъ и умеръ рабочимъ на рудникѣ. Курносовъ же потерялъ учительское мѣсто.

Въ домашнемъ быту Игнатій Петровичъ былъ, но выраженію хозяекъ, золотой человѣкъ. Дѣйствительно, уѣзжая на рудникъ, находящійся отъ завода во ста пятидесяти верстахъ, и проработавъ тамъ почти безъ отдыха двѣ и три недѣли, онъ возвращался домой измученнымъ, и жена его, Матрена Степановна, любившая его нѣжно и занимавшаяся на заводѣ леченіемъ больныхъ, ухаживала за нимъ, какъ за ребенкомъ, не возражала на его грубыя рѣчи, и если когда и случались сцены, такъ это развѣ тогда, когда онъ приходилъ домой пьяный, садился на лавку и начиналъ ругаться, начиная съ десятника и постоянно оканчивая своей женой и дѣтьми, воображая, что въ отравленіи его жизни всѣ участвуютъ. Жена въ это время сидѣла противъ него и доказывала ему, что онъ самъ виноватъ, потому что понапрасну деньги пропиваетъ, и хотя думаетъ, что ему весело теперь, да все-таки работалъ онъ на рудникѣ не въ послѣдній разъ. Игнатій Петровичъ хотя и возражалъ на эти бабьи разсужденія, но уже поворачивалъ свои ругательства совсѣмъ въ другую сторону и потомъ скоро засыпалъ. Съ женой вообще онъ обходился хорошо, дѣтей не обижалъ.

Хвастался Игнатій Петровичъ, только лежа на постели: «али я не Глумовъ? и пьянъ, и сытъ, и въ своемъ дому на кровати лежу… Вотъ гдѣ жизнь! А сойди я съ кровати — я скотъ, ничтожная тварь»… Совсѣмъ другое дѣло — Тимофей Петровичъ. Этотъ еще въ дѣтствѣ слылъ за дурачка; но когда онъ достигъ совершеннолѣтія, товарищи стали замѣчать, что этотъ дурачокъ себѣ на умѣ, и въ насмѣшку говорили, что глумовская порода хоть на комъ-нибудь изъ ея роду да проявитъ себя чѣмъ-нибудь особеннымъ. Яковъ Глумовъ славу пріобрѣлъ долголѣтней опытностью и практикой; вотъ всѣ замѣчаютъ на потомкахъ Глумовыхъ переворачиваніе этой славы только въ другую сторону: сколько былъ славенъ Яковъ Глумовъ, столько же ничтожны теперь его потомки, и все это происходитъ отъ гордости. Такъ объясняли таракановцы; но ничего этого не понималъ или не хотѣлъ понять Тимофей Петровичъ. Идея у него была такая: ссориться со штейгерами и прочею дрянью не стоитъ, нужно ласкаться къ нимъ и угождать имъ. Онъ такъ и дѣйствовалъ, и его жаловали больше другихъ, хотя онъ почти всегда или сидѣлъ безъ дѣла съ трубкой въ зубахъ, или перехаживалъ отъ одной кучки къ другой, забавляя рабочихъ остротами, прибаутками, одной очень смѣшной пѣсней, за которую ему дали названіе «медвѣжьяго вожака». И это названіе мало того, что превратилось въ поговорку, но рабочіе еще спрашивали его постоянно: «а скоро ли, Тимошка, кривая ножка, ты медвѣдя намъ будешь показывать?». На это Тимофей Глумовъ только хохоталъ или говорилъ смѣясь: «а что, развѣ не хорошо съ медвѣдемъ ходить?» — и начиналъ приплясывать и припѣвать: «а гри-дю-грю, да гри-де-грю, дя-гри-де-гри!!», сопровождая эти слова смѣшными жестикуляціями, которыя до слезъ и коликъ смѣшили толпу, а нѣкоторые даже сами принимались размахивать руками. Нельзя сказать положительно: эти ли насмѣшки товарищей надъ Тимофеемъ Петровичемъ, или у него дѣйствительно была мономанія, только на двадцать четвертомъ году своей жизни онъ промыслилъ себѣ маленькаго медвѣжонка; и какъ же онъ ухаживалъ за нимъ! Не пьетъ, не ѣстъ до тѣхъ поръ, пока его пасынокъ, какъ онъ называлъ медвѣжонка, не развалится и, хоть ты бей его, не встанетъ съ мѣста. Онъ даже и спалъ недалеко отъ пасынка, который былъ, впрочемъ, привязанъ за одинъ уголъ сарая, выходящаго въ огородъ. Сначала этотъ медвѣжонокъ наводилъ страхъ на семейство Глумовыхъ, такъ что въ огородъ не только дѣти, но и женщины боялись идти; но потомъ, хотя и привыкли къ нему, — медвѣжонокъ ни на кого не кидался, жралъ помногу ржаного хлѣба и никому не надоѣдалъ, — да только медвѣжонокъ со временемъ сталъ пошаливать, въ родѣ того, что въ отсутствіе Тимофея Петровича перегрызалъ веревки и бѣгалъ по грядамъ безъ зазрѣнія совѣсти и даже разъ испугалъ самого Игнатія Петровича, только-что вышедшаго изъ бани освѣжиться. Тогда Тимофея Петровича стали гнать изъ дому, въ противномъ же случаѣ грозили убить его пасынка. Пошелъ Тимофей Петровичъ по заводу, медвѣдя съ собой потащилъ за веревочку. Народъ старый, молодой и малый валитъ за нимъ и хохочетъ.

— А ну-ка, Тимошка, покажи фокусъ-покусъ!..

— Какъ твоя барыня капусту въ огородѣ воровала!

— Ой, насмѣшилъ этотъ Тимошка! Хо-хо! глядите, медвѣдь его назадъ претъ.

Съ этимъ медвѣжонкомъ Тимофей Петровичъ осрамилъ себя на весь заводъ. До сихъ поръ онъ только кормилъ его, а такъ какъ объ ученіи его раньше не думалъ, то теперь на всѣ приказанія плясать и показывать фокусы-покусы медвѣжонокъ только мычалъ или лежа сосалъ лапу.

Народъ хохоталъ надъ Тимошкой, и тутъ же одинъ рабочій сложилъ пѣсню такого рода, что въ заводѣ появился цыганъ съ медвѣдемъ; вывелъ этотъ цыганъ медвѣдя къ народу, плясать заставлялъ, да вмѣсто медвѣдя самъ до того наплясался, что лишь кое-какъ до перваго кабака добрался.

Послѣ этого Тимофей Петровичъ не чудилъ и, въ качествѣ непремѣннаго работника, исполнялъ разныя должности: былъ онъ и при лазаретѣ сторожемъ, былъ и казакомъ при полиціи, и всюду слылъ за дурака, которому только и занятія, что быть на побѣгушкахъ, такъ какъ у него ноги казенныя.

Среда, въ которой онъ проводилъ жизнь, была какъ-разъ по характеру Тимофея Петровича. Изъ товарищей его многіе были отъявленные плуты, и хотя самъ онъ прежде плутомъ не былъ, но каждый про себя думалъ, что такого плута рѣдко гдѣ сыщешь; эта среда сдѣлала его пьяницей, взяточникомъ и даже воромъ. Вотъ за одно воровство его и сослали на Круглую гору быть караульщикомъ денно и нощно. Это было самое тяжелое наказаніе на таракановскомъ заводѣ.

И дѣйствительно, какое нужно наказаніе рабочему, которому ни почемъ розги, который привыкъ работать въ рудникахъ? Отдать въ солдаты?.. Но заводоуправленіе лишится одной рабочей силы, да и за что давать негодяю жизнь лучше заводской? Вотъ оно придумало устроить на горѣ будку, поставить около будки столбъ, на верху столба сдѣлать подобіе крыши, подъ крышей повѣсить десятифунтовой колоколъ и назначить буяна или мошенника, котораго не берутъ ни розги, ни рудники, сторожить заводъ съ тѣмъ, что этотъ сторожъ можетъ отлучаться съ горы въ заводъ разъ въ сутки, а именно послѣ полуденной смѣны. Отлучка эта заключалась въ томъ, что сторожъ обязанъ явиться въ полицію для того, чтобы показать себя и потомъ запастись провизіей.

Но какъ исполнялъ свою должность Тимофей Петровичъ! На первый день онъ перевелъ висѣвшіе въ его избушкѣ стѣнные часы на цѣлыя полсутки и ударилъ смѣну; на другой день забилъ въ набатъ. Но это не сошло ему даромъ, и какъ онъ потомъ ни изощрялся, а долженъ былъ исполнять свое дѣло. Однако же исполнялъ свою обязанность съ грѣхомъ пополамъ. Въ первый мѣсяцъ онъ отбивалъ часы, какъ встанетъ, потому что часы стояли и поправить ихъ въ заводѣ было некому, потому что часовой мастеръ не брался ихъ чинить, а новые часы начальство не хотѣло купить. Впослѣдствіи Глумовъ пропилъ и эти часы, т. е. заложилъ въ кабакѣ, и донесъ полиціи, что въ его отсутствіе часы украли. Глумовъ, какъ и всѣ рабочіе, пробуждался въ четыре часа, поэтому утромъ онъ рѣдко ошибался: иногда развѣ отбивалъ часы часомъ раньше или часомъ позже, что, впрочемъ, ему въ вину не ставили. Потомъ онъ ковырялъ сапоги, т. е. клалъ заплаты на худые сапоги, взятые въ починку отъ рабочихъ. Такимъ образомъ, занимаясь починкой сапоговъ, Глумовъ не глядѣлъ на заводъ, отговариваясь тѣмъ, что пожаровъ въ заводѣ давно не бывало. Потомъ онъ затапливалъ желѣзную печь, варилъ что-нибудь и ложился спать, и какъ только выспится, выйдетъ къ столбу; если есть солнышко, то ляжетъ на одну половину крыши — сѣверную, служащую часами по черточкамъ, сдѣланнымъ на ней: если солнышко лѣтомъ дошло до пятой черточки — двѣнадцать часовъ, зимой до второй — тоже двѣнадцать — онъ бьетъ часы, а потомъ идетъ подъ гору въ заводъ, гдѣ частенько проспитъ не только вечернюю смѣну, но и цѣлую ночь. Въ ненастную погоду онъ отбивалъ смѣну по своему усмотрѣнію, и за это его ругали рабочіе, потому что однимъ приходилось работать дольше другихъ, и тѣ, которые работали больше, проклинали Глумова и въ глаза называли его взяточникомъ.

Заводское начальство только сперва строго преслѣдовало Тимофея Петровича, но потомъ какъ будто совсѣмъ забыло о существованіи на горѣ избушки съ Глумовымъ, потому что управляющимъ приказано было завести часы на церкви, и эти часы отбивали смѣну. Но сторожъ туда попался не лучше Глумова.

Рабочіе считали Тимофея Петровича за полоумнаго и постоянно дразнили его тѣмъ, что онъ ничто. Трезвый Глумовъ отмалчивался, но пьянаго его трудно было увѣрить, что онъ ничего не значащій человѣкъ. Сдѣлавъ руки фертомъ, выпятивъ правую ногу впередъ, онъ доказывалъ всѣмъ, что онъ самъ себѣ господинъ.

— А гдѣ твое господство? — спрашивали его рабочіе.

— А избушка на горѣ.

— Эхъ, ты! А ты вотъ что скажи намъ: не срамъ это Якову Глумову, что его потомки на горѣ съ чертями живутъ?..

Разъ, это было на третій день Успеньева дня, утромъ, именно въ то время, когда надо пдти на работы, раздался на горѣ набатный звонъ. Таракановцы перепугались, многіе кидались изъ улицы въ улицу, сломя голову, какъ говорится, многіе всползли на крыши, — дыму нигдѣ не видать, и никому въ голову не приходитъ взглянуть на гору. Вдругъ одинъ подростокъ кричитъ:

— Глядите, Тимошка Глумовъ горитъ!

Мало-по-малу всѣ бывшіе на крышахъ стали глядѣть на гору, и каждый хохоталъ и дивился премудрости Тимофея Глумова: избушка горѣла, а самъ Глумовъ, стоя у столба, позванивалъ. Полицейское начальство глядѣло изъ оконъ фабрики и кричало Глумову:

— Въ полицію!

— Погибаю! — кричалъ Глумовъ, что было силы, и не переставалъ трезвонить.

На прудъ выплыло много лодокъ, лодки были полны любопытными. Избушка горѣла ярко, а такъ какъ вѣтру не было, то дымъ поднимался столбомъ къ верху.

— Спасайте! — кричалъ Глумомъ.

Начальство хохотало. Вотъ на Тимошкѣ вспыхнула рубаха, но онъ ее въ мигъ сбросилъ.

Такъ онъ безъ рубашки и пришелъ на фабрику къ начальству.

— Ты зачѣмъ сжегъ избу? — спросили его.

— Видитъ Богъ, не я… — отпирался Глумовъ.

Начальство разсудило, что Глумовъ хитрый проходимецъ — избу зажегъ и чуть самъ не сгорѣлъ, исполняя свою обязанность, и дало ему, какъ полоумному, чистую отставку съ половиннымъ провіантомъ.

Это было въ тотъ годъ, какъ умеръ Игнатій Петровичъ. Съ тѣхъ поръ Тимофей Петровичъ живетъ въ отцовскомъ домѣ съ семьею брата и попрежнему занимается починкой сапогъ. Но главное его занятіе состоитъ въ томъ, чтобы стащить изъ фабрики или магазина все, что плохо лежитъ, и это краденое онъ сбываетъ у заводскихъ кузнецовъ, которые между прочимъ занимаются и торговлей, какъ въ самомъ заводѣ, такъ и въ горномъ городѣ.

III.

Хозяйствомъ Глумовыхъ прежде заправляла Маланья Степановна, женщина всѣми уважаемая въ Козьемъ Болотѣ за то, что она была миролюбиваго характера, нрава кроткаго и, главное, умѣла лечить отъ всякихъ болѣзней травами, часть которыхъ она собирала сама то въ болотахъ, то въ лѣсахъ, а часть покупала у докъ — таракановскихъ торгашей. Знала ли она въ точности, чѣмъ боленъ такой-то или такая-то, разъяснить довольно трудно; но всѣ знали, что науку лечить она переняла отъ своей бабушки, которая очень любила ее и, желая дать ей какое-нибудь независимое ремесло, чтобы она могла имѣть свои деньги, изучила ее еще при себѣ лекарскому искусству. Однако, какъ бы то ни было — умирали ли больные отъ ея леченья или выздоравливали, но она, какъ и бабушка ея, была въ славѣ, и ее почти всѣ больные Козьяго Болота и Медвѣдки приглашали къ себѣ, какъ свою лекарку, — потому свою, что въ каждомъ порядкѣ была непремѣнно своя знахарка, и заводскіе привыкали постоянно къ одной, не подрывая доходовъ другой. Но вдругъ сосѣди и пріятельницы Маланьи Семеровны стали замѣчать, что «наша лекарка какъ будто немножко рехнулась въ разсудкѣ». И этого имъ было достаточно на первыхъ порахъ, чтобы потолковать о всѣхъ качествахъ Маланьи Степановны, и въ числѣ этихъ качествъ стали отыскивать въ ней дурныя стороны, потому что, какъ они понимали, полоумнымъ человѣкомъ чортъ шутитъ. Изъ боязни ли этого чорта, или по недовѣрію къ знахаркѣ, но Маланью Степановну стали рѣже приглашать къ себѣ, а потомъ пугали ею своихъ ребятъ и совсѣмъ отшатнулись отъ нея. На самомъ же дѣлѣ сосѣдки и пріятельницы Маланьи Степановны не понимали, въ чемъ дѣло. У Маланьи было три сына и дочь, изъ которыхъ она особенно любила старшаго, Егора: этого-то сына извели работа и наказанія. Ей было горько, она долго плакала, совѣтовалась съ мужчинами и женщинами, сочиняла прошенія и хлопотала, но когда не могла найти справедливости у заводскаго начальства, то впала въ безпамятство и дѣлала часто не то, что бы слѣдовало.

Но это еще ничего. А вотъ умеръ ея мужъ; она, вмѣсто того чтобы заботиться о похоронахъ, неизвѣстно куда скрылась, и только черезъ мѣсяцъ привезъ ее казакъ въ домъ связанную; но какую… лицо ея было избито, въ грязи; руки искусаны; глаза дикіе. Она то хохотала, то ругалась. Съ полулюбопытствомъ и полуиспугомъ оглядѣли ее сосѣди, стали спрашивать ее, но она, не признавая никого, говорила что-то такое, чего никто рѣшительно не могъ понять. Она даже дѣтей своихъ не признавала. Постояла она въ избѣ съ четверть часа и вдругъ выбѣжала во дворъ. Пошли во дворъ сосѣди — она лежитъ подъ телѣгой и, какъ только увидѣла народъ, крадучись, исчезла въ огородъ и тамъ, не обращая вниманія на то, что сѣла на гряду съ капустой, она стала рыть грядку.

— И штой-то стряслось съ ней? — спрашивали женщины казака.

— Ничего не знаю. Повѣренный Талановъ велѣлъ приставить домой.

Такъ никто и не зналъ на заводѣ, отчего сошла съ ума Маланья Степановна: знали только, что она была въ горномъ городѣ, а зачѣмъ — ни отъ кого не добьешься толку.

Такимъ образомъ все хозяйство въ домѣ Глумовыхъ перешло въ руки Прасковьи Игнатьевны, дѣвицы девятнадцати лѣтъ.

На долю русской простой рабочей женщины приходится очень много труда. Вся ея жизнь, до самой старости, до тѣхъ поръ, пока ее не замѣнитъ хорошая помощница, заключается въ томъ, чтобы работать. Примѣровъ искать нечего. Такъ Маланья Степановна занималась хозяйствомъ до сумасшествія, и только сумасшествіе, кажется, избавило ее отъ заботъ, но и она не могла жить безъ дѣла. Женщина, если и работаетъ много, все-таки сознаетъ, что вѣдь и она хозяйка, и у нея есть свое хозяйство, и она сосѣдями не обижена, спокойно смотритъ въ глаза каждому, и никто, кромѣ ея мужа, не смѣетъ ей сказать худого слова. Другое дѣло — положеніе дѣвушки, подвергающейся почти на каждомъ шагу соблазнамъ, не имѣющей такихъ правъ, какъ женщина.

О дѣтствѣ Прасковьи Игнатьевны говорить нечего, потому что какъ и въ заводскомъ классѣ, такъ и въ крестьянскомъ быту воспитаніе дѣвицъ одинаково. Лишь только она начала ходить, лепетать, ее уже заставили возиться съ маленькими братьями и сестрами, которые почти каждый годъ пополняли семейство, но къ несчастью родителей умирали; потому къ несчастью, что чѣмъ больше у рабочаго дѣтей, тѣмъ больше идетъ провіанту, а впослѣдствіи дѣти будутъ помогать родителямъ. Не мѣшаетъ также замѣтить, что родители заботятся только о томъ, какъ бы накормить дѣтей и какъ-нибудь одѣть, все же остальное предоставляютъ волѣ Божіей, на томъ основаніи, во-первыхъ, что и сами они росли такъ же, а во-вторыхъ, о теоретическомъ воспитаніи, основанномъ на различныхъ началахъ новѣйшаго времени, они не имѣли никакого понятія. Поэтому всѣ заботы но воспитанію ограничиваются тѣмъ, чтобы выкормить себѣ поскорѣе работника. Дѣвушка съ двѣнадцати лѣтъ, а иногда и раньше, становится уже работницей въ домѣ; кромѣ того, что она возится съ ребятами, кормитъ ихъ, она должна все дѣлать, начиная съ мытья половъ и посуды и кончая огородомъ, — только мать не даетъ ей доить корову и печь хлѣбы. Въ пятнадцать лѣтъ дѣвушка становится правою рукой своей матери и сама, безъ понужденія, знаетъ, что ей дѣлать, а мать только распоряжается, показывая видъ крикомъ, что она, т. е. мать, учитъ ее, какъ жить своимъ хозяйствомъ.

Но при здравомъ разсудкѣ матери Прасковьѣ Игнатьевнѣ было гораздо легче, потому что тогда, что нужно было сдѣлать скоро и въ разъ, могло дѣлаться съ долгимъ ворчаніемъ, ненужною ходьбою отъ одной вещи до другой, отъ сѣней до погреба и т. д. Тогда можно было полчаса лишнихъ простоять на выгонѣ, куда выгоняютъ коровъ, можно было потолковать съ подругами, два лишнихъ часа проплясать на вечерахъ, и всѣ эти прогулки кончились бы только тѣмъ, что мать поворчала бы часа три. Теперь же на ея руки было отдано все — и лошадь, и корова, и овцы, и даже огородъ. А извольте напримѣръ выполоть огородъ, когда еще надо поить корову, кормить курицъ, а тутъ мать пристаетъ съ чѣмъ-нибудь. А мать часто надоѣдала Прасковьѣ Игнатьевнѣ.

Хотя мать и не злилась на дочь, не бросалась на нее въ припадкахъ раздраженія, но на Маланью Степановну часто находило то, что пугало не только Прасковью Игнатьевну, но и Тимофея Петровича. Такъ, напримѣръ, зимой она часто уходила въ огородъ босая и тамъ рылась въ снѣгу; затопятъ баню, она завалится на полокъ, и трудно ее выжить оттуда. Какъ-то разъ ночью она затопила печь въ кухнѣ и суетилась около квашенки, и когда ее спросили, что она дѣлаетъ, она отвѣчала: «Оладьи надо стряпать! Вѣдь сегодня поминки моему Егору», и начала ругаться неприличными словами. Тимофей Петровичъ посовѣтовалъ Прасковьѣ Игнатьевнѣ не трогать ея: пусть топитъ, — дровъ не жаль, да и теплѣе будетъ, и легъ спать, но дочь провозилась съ матерью до утра.

Хорошо еще, что Тимофей Петровичъ помогаетъ по хозяйству. Нельзя сказать, чтобы онъ любилъ молодую хозяйку, но иногда, пообѣдавъ плотно, говорилъ: «спасибо, хозяюшка, накормила, напоила — всегда такъ мужу угождай».

IV.

Іюнь мѣсяцъ. Погода стоитъ жаркая. Солнышко жжетъ, на небѣ чисто, въ воздухѣ накопилось много пыли, а дымъ отъ фабрикъ стелется гуще и гуще надъ фабричнымъ порядкомъ. Для ребятъ погода хорошая, они почти всѣ бѣгаютъ на улицахъ; даже дѣвушки сидятъ или на лавочкахъ, или на дощечкахъ, положенныхъ въ воротахъ для того, чтобы между землей и половинками воротъ не было промелсутковъ. Дѣвушки, какъ водится, сидятъ съ грудными или двухъ-годовалыми ребятами, еще не умѣющими ходить на ногахъ. Время послѣобѣденное, и по хозяйству все, что нужно, сдѣлано. Женщины съ чулками или пряхами тоже сидятъ за воротами на тѣхъ сторонахъ улицъ, гдѣ солнце или еще не показывалось, или куда уже сегодня не будетъ показываться. Женщины преимущественно толкуютъ по хозяйству: о какомъ-нибудь нарядчикѣ, о какой-нибудь коровѣ, разсказываютъ сны, приводятъ примѣры различныхъ уроковъ, несчастныхъ случаевъ и т. д. Всѣ онѣ хотя и голосятъ, по-заводски растягивая, но голосятъ такъ, что между ними замѣтно согласіе, а той горячки, какую они порютъ до обѣда, теперь и слѣда нѣтъ. Это онѣ отдыхаютъ. Мужья же ихъ и дѣти-подростки теперь находятся на работѣ; половина изъ нихъ придетъ сегодня вечеромъ, половина завтра. На полянкахъ разостланъ для сушенія холстъ; кое-гдѣ на солнечной сторонѣ заплотовъ сушатся онучи.

И въ Козьемъ Болотѣ сухо, и тамъ та же картина, какъ и въ другихъ улицахъ. Ребята кричатъ, визжатъ, хохочутъ, дерутся, ругаются, какъ старшіе; женщины голосятъ; такъ что въ такой узкой улицѣ ничего не разберешь.

Все шло хорошо въ этой улицѣ, только вдругъ четверо парней отъ десяти до пятнадцати лѣтъ, доселѣ весело игравшіе въ бабки, вдругъ начали драться. Къ нимъ присоединились еще восьмеро; Остальные ребята, вѣроятно чувствуя себя слабосильными, переставши играть, смотрѣли въ отдаленіи на баталію и съ удовольствіемъ, и съ завистью, а тѣ, которые были побойчѣе, кричали:

— Хорошенько, Яшка, Тюньку! Лупи его!

Какъ ни кричали женщины на ребятъ, но они не прекращали драться, потому драка была въ крови рабочихъ. Безъ драки не оканчивалась ни одна попойка рабочихъ, если дѣло доходило до разрѣшенія какихъ-нибудь споровъ или вопросовъ; парень, обиженный другимъ парнемъ, искалъ случая отомстить ему, а такъ какъ у каждаго парня есть свои пріятели, а у пріятелей свои враги, то настоящая драка этимъ и объясняется. Наконецъ двое ребятъ уже лежали на землѣ съ окровавленными лбами, трое шли въ разныя стороны со слезами, придерживая носы. Но вотъ одна женщина, вооружившись граблями, приблизилась къ драчунамъ и по-солдатски крикнула:

— Долго ли еще вамъ баталь-ту производить?

Но ребята еще хуже продолжали свое дѣло. Тогда женщина махнула граблями, и двое ребятъ свалились отъ ея удара на землю. Ребята прекратили драку, но начали ругаться во все горло разными непечатными словами. Женщины голосили, пугая парней тѣмъ, что онѣ непремѣнно будутъ жаловаться отцамъ, а тѣ зададутъ имъ хорошую поронь.

— Да развѣ мы сами!.. Кто началъ-то, спроси всѣхъ? — оправдывался одинъ рыжеволосый парень.

Женщины не обратили на это оправданіе никакого вниманія, а завели между собой разговоръ о непослушаніи парней.

— Развѣ мы? вонъ Илька Глумовъ первый учалъ (началъ), — кричалъ другой парень.

— Ахъ ты, бѣлобрысая крыса! А кто бабки-то въ прошлое воскресенье утянулъ…

Мало-по-малу парни опять вцѣпились въ драку. Но въ это время по улицѣ шелъ человѣкъ въ сѣренькомъ пальто и черныхъ брюкахъ, въ фуражкѣ съ околышемъ мѣстной формы. На видъ ему было годовъ 28, лицо его корявое, обросшее баками и усами; походка неровная, онъ не то подпрыгивалъ, не то прихрамывалъ и размахивалъ руками.

— Учитель! учитель! тараканій мучитель! — голосили ребята, переставая играть, и косили ему глаза, а нѣкоторые дѣлали руки въ боки, поднимали голову къ верху и представляли прошедшаго мимо нихъ учителя.

Учитель на это не обращалъ вниманія, потому что ребята такія штуки продѣлывали съ нимъ всегда, если не было въ виду отцовъ. Передразнивали они учителя, и вообще всѣхъ, носящихъ не зипунъ, потому что имъ смѣшно казалось видѣть человѣка, живущаго въ одномъ съ ними порядкѣ, не въ той одеждѣ, въ какой ходятъ рабочіе.

— Здорово живете, бабоньки! — сказалъ мужчина, снявъ фуражку и поклонившись налѣво, гдѣ около одного дома разговаривали шесть женщинъ.

— Здорово, Петръ Савичъ! Къ Глумовымъ? — спросила одна женщина.

Учитель мотнулъ головой и сказалъ: — Теплынь-то какая, бабы! А? такъ и жжетъ? а?

— Чево и говорить. А скоро у те свадьба-то?

Учитель рукой махнулъ.

— А што такъ?

Учитель остановился:

— Да вотъ. — И онъ замолчалъ, вѣроятно желая что-то смѣшное выдумать, но только сплюнулъ. Въ это время къ учителю подошло нѣсколько ребятъ, изъ которыхъ одинъ, годовъ пяти, лепеталъ, протягивая руку къ нему: «дядя, пляни-икъ!» за что и былъ отведенъ матерью за ухо въ сторону.

— Такъ, знать, свадьбѣ не бывать?

— Не знаю, бабы! Дѣло дрянь: сами знаете, на три цѣлковыхъ немного наскачешь.

Учитель пошелъ. Драчуны играли въ бабки.

— Илья? есть кто въ избѣ-то? — крикнулъ учитель Ильѣ Глумову.

— Я почемъ знаю! — огрызнулся Илья Глумовъ.

— Драть васъ, шельмецовъ, надо!…

— Самого-то давно ли въ кузницѣ драли!

Остальные парни захохотали.

Учитель плюнулъ со злости и отворилъ калитку у воротъ дома Глумовыхъ.

— Куда лѣзешь, кургузый дьяволъ! Говорятъ, никого нѣтъ дома, — кричалъ Илья Глумовъ и подбѣжалъ къ учителю.

Учитель не то сробѣлъ, не то ему сдѣлалось стыдно, что безстыжій парень его, учителя, обзываетъ ни за что.

— Я не къ тебѣ иду, свинья.

— Самъ съѣшь. Воровать, поди, лѣзешь. И такъ все на меня говорятъ.

Въ это время на дворѣ показалась Прасковья Игнатьевна, дѣвушка высокая, бѣлолицая, съ голубыми глазами и пепельнаго цвѣта волосами. На ней надѣтъ ситцевый старенькій сарафанъ, на ногахъ худенькіе башмаки, на головѣ платокъ.

— Илька! я тебя, страмецъ, — прикрикнула Прасковья Игнатьевна.

Илья обозвалъ сестру нехорошимъ именемъ и ушелъ.

— Здравствуйте, Прасковья Игнатьевна.

— Здравствуйте. Зачѣмъ пришли?

— Я… я пришелъ къ Тимофею Петровичу.

— Дома нѣтъ.

— Однако вы, я вижу, сердитесь.

— Сами виноваты: зачѣмъ неприличныя слова говорите. Развѣ можно?

— Ну, простите… Ей-Богу, до свадьбы не буду… Такъ прощайте, Прасковья Игнатьевна!

Прасковья Игнатьевна не трогалась съ мѣста, а учитель тихонько пошелъ къ воротамъ.

— Такъ вы куда теперь? — окликнула учителя Прасковья Игнатьевна.

— Пойду — куда глаза глядятъ.

— Ну, не то иди въ огородъ: у насъ огурцы какіе славные.

Вошли въ огородъ.

Картофель уже поднялся на полъ-аршина, горохъ вился по тычинкамъ и скрывалъ собою баньку; капустные листы начали сжиматься, въ парникахъ между огуречными листьями желтѣли цвѣточки, виднѣлись зеленые огурцы, а отъ парниковъ, устроенныхъ около сарая, по тычинкамъ, упирающимся въ крышу сарая, тянулись съ листами вѣтви тыквъ, которыхъ теперь еще было немного и величиной онѣ были въ кулакъ.

Войдя сюда, холостой человѣкъ могъ позавидовать тому, что все это сдѣлано стараніемъ женщины, все принадлежитъ хозяйству, главное — все свое. И надо еще то сказать, что женщинѣ только и есть развлеченія, что огородъ, за которымъ она, впрочемъ, ухаживаетъ, какъ за дитятей.

Вдругъ между грядами появилась высокая фигура Тимофея Петровича. Лицо его съ перваго взгляда казалось смѣшнымъ: глаза широкіе, съ сросшимися бровями; на красномъ лицѣ множество складокъ и бородавокъ; борода выросла какъ-то въ лѣвый бокъ; волоса кудреватые, рыжіе.

— А! женишокъ явился… Я ужъ считалъ: первый вторникъ, говорю — недѣля, другой говорю — двѣ, третій… — говорилъ Тимофей Петровичъ, приближаясь къ молодымъ людямъ.

— Ты, дядя, поли.

— Поли. А что дашь?

— Что тебѣ дать-то: рѣпу любишь, да не поспѣла.

— Нѣтъ, ты постой, женишокъ, что я тебѣ скажу…

— Слышите, Петръ Савичъ… вотъ умора-то… Ха-ха-ха!.. Ой, батюшки!.. — хохотала Прасковья Игнатьевна.

— Ты молчи, осержусь.

— Знаю: твое сердце только до лавки дойти… Жениться хочетъ…

— Али я рожей на свинью похожъ? Али я не молодецъ? — хорохорился Тимофей Петровичъ, дѣлая руки фертомъ и отпячивая по привычкѣ лѣвую ногу впередъ, причемъ лицо его еще смѣшнѣе дѣлалось, такъ что молодые люди захохотали.

— Молодецъ, Тимофей Петровичъ. Только этой штуки и недоставало послѣ караушки.

Тимофей Петровичъ захохоталъ, икнулъ, вздрогнулъ и сказалъ:

— А кто моя невѣста, это — фю-ю!! Въ пакетѣ, братецъ ты мой, запечатано семью печатями. Какъ есть къ вѣнцу… дотоль вамъ и во снѣ не приснится… Вѣдь, братецъ ты мой, штучка! да еще какая штучка-то!!.. Диво будетъ во всемъ заводѣ — знай Глумовыхъ. Кррахъ!! — заключилъ Глумовъ, дѣлая смѣшной жестъ руками и ртомъ. Молодые люди захохотали.

Въ огородъ вышла Маланья Степановна. Это была высокая, худощавая женщина, съ блѣднымъ лицомъ и начинающими сѣдѣть волосами. На головѣ у нея надѣто что-то въ родѣ шапочки; на ней самой поверхъ сарафана шугайчикъ, заплатанный въ разныхъ мѣстахъ. Ноги босыя, а подолы распластаны, такъ что на висящихъ лоскуткахъ много накопилось колючихъ репейныхъ шишекъ.

Увидѣвъ Петра Савича, она скоро подошла къ нему и захохотала, потомъ дрожащимъ голосомъ спросила:

— Табачку-то принесъ?

— Принесъ, бабушка, принесъ. — Петръ Савичъ вытащилъ изъ кармана бумагу, въ которой былъ завернутъ нюхательный табакъ. Тимофей Петровичъ ушелъ во дворъ. Старуха взяла шепотку табаку, нюхнула, еще взяла — нюхнула. Потомъ схватила бумагу.

— Будетъ, бабушка.

— Дай!!.. Ахъ ты, полуварначье, нашивальня, гривенка, наколотый пятачокъ.

Петръ Савичъ отдалъ ей бумажку. Она спрятала бумажку подъ шугайчикъ и пошла къ грядамъ. Пройдя немного, она сѣла и стала выдергивать траву.

— Славу Богу, Петръ Савичъ, нынче не чудитъ. Сегодня она мнѣ стряпать что есть помогала и даже чуть по-старому ухватомъ не отвозила меня: я ставлю похлебку въ печь, а она говоритъ: «соли надо»; а я вѣдь не маленькая, слава тѣ Господи… сама знаю, сколько чего надо. Нѣтъ, говоритъ, посоли. Ну, пристала, даже досадно сдѣлалось… Соли, говорю, и согрѣшила, заворчала на нее. Она схватила ухватъ да какъ крикнетъ: «што ты ворчишь! А?»

— Значитъ, она въ здравомъ умѣ.

— Како ужъ… Захотѣлъ отъ нея ума… Хошь огурчика?

— Давай, коли не жалко.

Прасковья Игнатьевна нагнулась; на лицѣ показался румянецъ. Она быстро перебирала руками и скоро, не поднимаясь, подала Петру Савичу желтый огурецъ, ростомъ въ два вершка. Минуты черезъ двѣ она выпрямилась, откусила огурецъ и пошла къ грядамъ.

— Посидимъ, Прасковья Игнатьевна.

— Экое посѣдало!.. Все бы сидѣть… Мужикъ еще, слава тѣ… Анъ нѣтъ: вѣдь учитель! — и она захохотала.

— Пока не учитель, што дальше Богъ дастъ

— Хочешь полоть?.. Вонъ ту гряду поли.

— Нѣтъ, я тебѣ буду помогать.

— Помощникъ!! Мѣшать только… Ну, не то иди… Только рукамъ волю будешь давать, крапивой все лицо изжалю. Вотъ тѣ сказъ…

Пошли они въ середину огорода, присѣли у мака, и ихъ стало не видно.

Хорошо сидѣть въ огородѣ, на бороздѣ между грядъ, на которыхъ растутъ овощи, скрывающіе своими листьями отъ всякаго посторонняго взгляда. Кругомъ трава и трава, чиркаютъ въ кустахъ сверчки, дышется хорошо, — такъ и кажется, что сидишь совсѣмъ гдѣ-то не дома, а въ хорошемъ мѣстѣ, изъ котораго бы не вышелъ, если бы сверху не палило солнышко. Но еще лучше сидѣть рядышкомъ жениху и невѣстѣ.

Негодной травы, мѣшающей расти овощамъ, въ каждомъ огородѣ бываетъ много, такъ и у молодыхъ людей работы было много. Они полчаса молча выдергивали траву, бросая ее на борозду, на которой сидѣли, и чуть-чуть подвигались съ мѣста. Прасковья Игнатьевна, кажется, только тѣмъ и была занята, что выдергивала траву, а Петръ Савинъ вздыхалъ и то и дѣло взглядывалъ на свою невѣсту, которая при каждомъ его вздохѣ улыбалась, и на щекахъ ея показывался легкій румянецъ. Разговора ни тотъ, ни другая не начинали.

Вдругъ Прасковья Игнатьевна ударила по рукѣ Петра Савича.

— Такъ помогаютъ! Зачѣмъ рѣпу-то выдергиваешь?

— Насилу-то слово сказала.

— Ты хорошъ: цѣлый день просиди съ тобой — слова не дождешься. А еще слава — женихъ.

— Женихи цѣлуются съ невѣстой.

— Болтай, пустомеля!.. Это все ты около своихъ писарей перенялъ дурацкую привычку.

— Ей-Богу, чувство такое.

— Ну-ка, скажи, ученый человѣкъ: чувство ли это, што нашъ управляющій при всемъ при народѣ руку у генеральской дочери поцѣловалъ?

— Заведено ужъ такъ.

— Нѣтъ, ты скажи: вѣдь управляющій женатъ?

— Порядки такіе — свѣтъ того требуетъ, потому они люди высшіе…

Прасковья Игнатьевна осталась довольна этимъ объясненіемъ.

— Однако вѣдь ты, Паруша, цѣловалась на вечеркахъ!

— Экъ нашелъ какой разговоръ! Цѣловалась, и не съ тобой однимъ, а со многими парнями, потому пѣсни такія.

— А все жъ дружка себѣ съ вечерки выбрала и послѣ вечерки, полнишь — у лѣсенки, какъ цѣловала…

— Дуракъ! — сказала съ неудовольствіемъ Прасковья Игнатьевна и замолчала. Щеки покрылись румянцемъ; она стала тяжело дышать.

Петръ Савичъ обнялъ ее и сталъ цѣловать; она не препятствовала, а даже сама раза четыре поцѣловала.

— Будетъ, Петя… увидятъ… — унимала шопотомъ Петра Савича Прасковья Игнатьевна; но Петръ Савичъ не выпускалъ ея изъ объятій. Прасковья Игнатьевна сама обняла его. Грудь ея поднималась, сердце билось сильно, лицо горѣло.

— Петя… дружокъ… што же это со мной дѣлается?

— Это любовь, Паруша…

— Петя, скажи мнѣ по правдѣ: будешь ты водку проклятую пить?

— Не знаю.

— Нѣтъ, ты скажи… А то што жъ за жизнь! Ужъ я лучше и не пойду за тебя. Не будешь?

— Не буду.

— Ну, побожись.

— Ей-Богу.

— Пить будешь, бить буду… Ну, а што жъ, скоро?

— Свадьба-то?.. Ахъ, Прасковья Игнатьевна, и самъ я не знаю, што мнѣ дѣлать?

— Спроси бабъ, коли самъ не смыслишь. Ну, какой ты мнѣ мужъ будешь? Не даромъ и ребята-то тебя кургузкой зовутъ.

— Тебѣ што: у тебя хоть отрада есть — огородъ.

— Выбирай другую, коли я…

— Да слушай, ты совсѣмъ не то… Вотъ у тебя домъ, а у меня ничего… Вотъ мнѣ и совѣстно жениться-то.

— А развѣ наши парни не такъ же женятся?

— А я не хочу.

— Ну, и вышелъ ты дуракъ, и больше ничего! — и Прасковья Игнатьевна захохотала.

Немного погодя, Прасковья Игнатьевна сказала Петру Савичу:

— А коли ты любишь меня да хочешь, чтобы я тебѣ жена была, ты скорѣе женись. Потому такъ не хорошо. Ты мужчина, кто тебя знаетъ, што у те на умѣ, можетъ у те тамъ другая невѣста есть…

— Прас…

— Нѣтъ, ты дай сказать… Можетъ ты это такъ, обмануть меня хочешь… Я вѣдь не игрушка, тоже и разсудокъ, хоть и дѣвичій, да имѣю… Тебѣ ничего, а што наши бабы говорятъ: глядите, говорятъ, дѣвоньки, учитель-то, Курносовъ, позадился къ Глумовымъ ходить… Да еще и почище говорятъ… Я тебѣ-то и говорю: коли хочешь жениться — женись, у насъ домъ, слава тѣ Господи, не чужой, а до той поры и не ходи сюда. Вотъ что… А што мы цѣловались сегодня, такъ это ужъ въ послѣдній разъ до свадьбы.

— Вотъ вѣрно ты-то не хочешь выйти за меня?

— Я съ тобой и говорить до свадьбы не хочу.

— Однако говоришь… Прасковья Игнатьевна… Развѣ такъ принимаютъ жениха?

Прасковья Игнатьевна пошла прочь изъ огорода. Вошедши во дворъ, она заперла дверь на задвижку.

— Прасковья Игнатьевна! — кричалъ Петръ Савичъ.

Прасковья Игнатьевна не откликалась и минутъ черезъ пять отперла дверь и захохотала.

Когда Петръ Савичъ вошелъ во дворъ, Прасковья Игнатьевна спросила его:

— Молочка не хотите ли?

— Нѣтъ, покорно благодарю. Прощай…

— Прощайте… Такъ мои слова помнить будете?

— Я твою крестную мать буду просить.

— Ладно. Послѣ завтра я буду у нея — муки надо дать. А вы завтра не приходите. А что она скажетъ мнѣ, я скажу тебѣ въ воскресенье въ церкви.

Отецъ Курносова былъ казначеемъ главной конторы, и такъ какъ мѣсто это въ заводѣ считается очень выгоднымъ, то онъ имѣлъ въ фабричной улицѣ полукаменный домъ и нѣсколько тысячъ денегъ. У него былъ братъ, но съ братомъ онъ жилъ не въ ладахъ, да и братъ былъ просто нарядчикъ. Счастье, какъ говорятъ таракановцы, везло старшему брату, который разными кривдами и неправдами добился мѣста казначея. Самъ же казначей считалъ себя очень умнымъ человѣкомъ и гордился тѣмъ, что онъ съ тогдашнимъ управляющимъ въ молодости плавалъ на караванахъ, т. е. сопровождалъ металлы. Считая брата за невѣжду, грубаго человѣка, онъ не оказывалъ ему ни малѣйшей помощи, подъ тѣмъ предлогомъ, что онъ — человѣкъ честный и не желаетъ навлекать на себя непріятностей со стороны управляющаго. Меньшой братъ ненавидѣлъ его и все его семейство, кромѣ Петра, который частенько воровалъ у отца деньги и приносилъ дядѣ водки и бѣгалъ къ нему изъ училища. Если бы Петръ Савичъ не ходилъ къ дядѣ, то онъ впослѣдствіи, можетъ быть, и самъ сдѣлался бы казначеемъ. Но ему почему-то нравилось бывать у дяди, проводить по нѣскольку часовъ времени въ обществѣ его товарищей, и отъ нихъ-то онъ узналъ всю гадкую сторону и своего отца, и другихъ лицъ, которые почему-то ему не нравились. Такъ продолжалось до выпуска его изъ училища. Послѣ этого отецъ, желая дать ему еще болѣе образованія, отправилъ его доучиваться въ городъ на господское содержаніе; но въ первый же годъ обученія Петра Савича въ городѣ отецъ его умеръ, а домъ отъ неизвѣстнаго случая сгорѣлъ со всѣмъ имуществомъ и деньгами, и начальство на этомъ мѣстѣ выстроило полицію. Кончилъ Петръ Савичъ ученіе и пріѣхалъ въ свой заводъ съ званіемъ учителя таракановской заводской школы, а такъ какъ въ заводѣ у него не было ни кола, ни двора, то онъ и приткнулся къ единственнымъ родственникамъ — сыновьямъ дяди, двумъ братьямъ, куреннымъ рабочимъ, холостымъ людямъ, жившимъ въ Козьемъ Болотѣ.

Отсюда началась его практическая жизнь, но жизнь полная борьбы, надломившая его силы очень рано.

Изъ завода въ городъ онъ уѣхалъ съ разными предразсудками, раздѣляя всѣ таракановскія убѣжденія. Въ то время онъ еще плохо понималъ отношенія крѣпостного начальства къ рабочимъ, и наоборотъ; но, проживши въ городѣ четыре года, онъ, такъ сказать, совершенно переродился, такъ что по пріѣздѣ въ заводъ красивая его внѣшность показалась ему гадкою. Съ первой же недѣли онъ хотѣлъ уѣхать изъ завода, но у него была задача: обучать дѣтей, и онъ принялся за это дѣло съ жаромъ.

Въ заводѣ полагалось два учителя: священникъ и учитель, на правахъ мастерового. Обучали въ школѣ чтенію, письму, ариѳметикѣ и закону Божію. Свѣтскіе учителя были пьяницы, на дѣло свое смотрѣли какъ на поживу, напримѣръ лѣтомъ посылали по грибы, по малину, заставляли полоть гряды у себя или у приказчика. Словомъ, это было не училище, а собраніе ребятъ для того, чтобы потѣшаться надъ ними, постегать ихъ, спросить по книжкѣ урокъ ради развлеченія и потомъ дать каждому какую-нибудь работу. Объ образованіи думалъ только нѣсколько законоучитель, но и тотъ приходилъ въ школу рѣдко. Правда, мальчиковъ въ школѣ было немного: туда отдавались дѣти состоятельныхъ родителей, а бѣдные были такого мнѣнія о школѣ, что тамъ ребята избалуются, да и нѣтъ у нихъ такихъ излишковъ, чтобы давать учителямъ подарки. Но какъ бы то ни было, школа существовала, мальчики ходили туда ради шалостей, а по выходѣ оттуда кое-какъ умѣли писать и мало-мальски знали ариѳметику.. Поступилъ Петръ Савичъ учителемъ, растолковалъ ребятамъ ласково, какъ онъ будетъ учить ихъ, а началъ обученіе лаской, за что рабята полюбили его и охотно стали учиться. Къ ариѳметикѣ онъ добавилъ геометрію, исторію и географію и эти предметы не заставлялъ онъ силой учить, а кто желаетъ; однако пожелали всѣ, такъ что онъ затруднился на счетъ книгъ, купить которыя заводское начальство отказалось. Все шло хорошо: но въ первый же годъ заводскій приказчикъ, завѣдывавшій школой, бывши въ школѣ, приказалъ Петру Савичу, чтобы родители учениковъ принесли по рублю денегъ на книги. Зная очень хорошо, что книги обязана покупать главная контора, такъ какъ на содержаніе школы господиномъ назначена извѣстная сумма, Петръ Савичъ возразилъ, что онъ этого исполнить не можетъ, такъ какъ большинство родителей люди бѣдные и имъ дорога каждая копѣйка.

— Развѣ шустера бѣднѣе меня? Развѣ я не вижу каждый день пьяныхъ? Молокососъ! — закричалъ приказчикъ.

— Позвольте мнѣ исполнить сбою обязанность: я здѣсь хозяинъ, а вы зритель.

— Что такое? Ты, свинья, ты эдакъ грубить? — и приказчикъ ударилъ по щекѣ Петра Савича. Тотъ не выдержалъ и самъ ударилъ но щекѣ приказчика.

Приказчикъ разсвирѣпѣлъ, ребята тряслись отъ испуга. Потребовалъ приказчикъ розогъ, чтобы выстегать учителя, но розогъ въ школѣ не было.

Потребовали Петра Савича къ управляющему заводомъ. Онъ объяснилъ, въ чемъ дѣло; тотъ сказалъ: «не твое дѣло! коли тебѣ приказываютъ, ты долженъ исполнять». И положилъ такую резолюцію на донесеніи главной конторы: «учителя Курносова за нанесеніе побоевъ заводскому приказчику въ школѣ, наказать въ школѣ же розгами двадцатью пятью ударами». Такъ учителя и выстегали въ школѣ въ присутствіи всѣхъ учениковъ и приказчика…

Съ этихъ поръ ребята съ недовѣріемъ стали смотрѣть на своего учителя, и такъ какъ онъ былъ смирный, розгами никого не дралъ, то они перестали заниматься дѣломъ, и если онъ кого-нибудь ставилъ на колѣни, то тотъ называлъ его «стеганымъ учителемъ». Въ другой разъ тотъ же приказчикъ замѣтилъ въ училищѣ геометрію. Смотрѣлъ онъ въ книгу долго, ничего не понялъ.

— Это што жъ? меня, кажись, такимъ фитулинамъ не обучали. Што это за арцы!

— Это геометрія.

— Бѣсовская книга. Хорошо! — И приказчикъ унесъ книгу, а на другой день потребовали учителя въ главную контору.

— Ты какимъ предметамъ обучаешь мальчиковъ? — спросилъ управляющій.

Петръ Савичъ сказалъ.

— Знаю. Геометрія вещь хорошая, но какое ты имѣешь право безъ моего, понимаешь, безъ моего разрѣшенія, преподавать ее? Развѣ мальчишки должны знать все? Это для насъ, понимаешь, для насъ, для дворянъ эта наука существуетъ.

— Я понимаю по моему убѣжденію такъ, что эта наука развиваетъ.

— Молчать! И если еще будешь преподавать какую-нибудь науку — въ рудники сошлю. Взяточникъ, мерзавецъ…

— Позвольте, — началъ было Петръ Савичъ; но управляющій всталъ съ кресла и крикнулъ:

— Подъ арестъ на недѣлю!!

Съ этихъ поръ у Петра Савича отпала охота учить дѣтей, и онъ сталъ проводить время то на фабрикахъ, то въ избахъ рабочихъ, не проповѣдуя имъ что-нибудь, а просто ради препровожденія времени. На фабрикахъ онъ учился, въ кузницѣ помогалъ лошадей подковывать и высказывалъ, что гораздо лучше бы было, если бы его обучили какому-нибудь мастерству, — «а то сдѣлали изъ меня учителя и не даютъ учить, какъ слѣдуетъ». А такъ какъ рабочіе въ компаніи непремѣнно пьютъ водку, а за неимѣніемъ водки пиво, настоенное на русскомъ табакѣ, который придаетъ пиву дурманъ, то и Петръ Савичъ сначала пробовалъ ради компанства, а потомъ сталъ выпивать помногу и въ пьяномъ видѣ часто приходилъ въ экстазъ, т. е. начиналъ составлять различные планы, что онъ сочинитъ самому генералу прошеніе, въ которомъ опишетъ всѣ плутни заводскаго начальства, и завирался до того, что начиналъ говорить стихами, что до слезъ смѣшило рабочихъ, и они стали называть его не иначе, какъ стихоплетомъ.

А такъ какъ школу бросить было нельзя, потому что надо получать жалованье и провіантъ, то онъ ходилъ изрѣдка туда, и то съ похмелья; разсказывалъ ребятамъ сказки, разныя смѣшныя исторійки и рѣдко занимался своимъ дѣломъ, предоставивъ занятіе предметами старшимъ мальчикамъ. Мальчики обращались съ нимъ безцеремонно, курили табакъ въ школѣ, дрались и играли такъ, что онъ не могъ унять ихъ никакимъ манеромъ, и наконецъ, когда уже они совсѣмъ отбились отъ рукъ, онъ ввелъ розги; тогда ребята стали его побаиваться. Такъ онъ и учительствовалъ съ грѣхомъ пополамъ, пока его не отставили черезъ Игнатія Петровича Глумова, съ которымъ онъ познакомился съ тѣхъ поръ, какъ поселился у дяди въ Козьемъ Болотѣ. Глумовъ былъ, какъ описано выше, ярый человѣкъ; такой человѣкъ, какъ Петръ Савичъ, былъ ему съ руки, и они такъ сошлись другъ съ другомъ, что въ свободное время или Игнатій Петровичъ проводилъ часа два у Петра Савича, или тотъ у Глумовыхъ.

Поэтому много объяснять нечего о сближеніи Петра Савича съ Прасковьей Игнатьевной. Но это сближеніе случилось «не съ бухты барахты» или такъ: подошелъ, наговорилъ любезностей и въ первый же день приступилъ къ изъясненію своей любви; нѣтъ, до однѣхъ только ласкъ дѣло тянулось съ годъ, да до поцѣлуевъ — и то на вечеркахъ, на которые Петръ Савичъ былъ приглашаемъ, какъ музыкантъ на гитарѣ, — тоже годъ. Все это объясняется тѣмъ, что въ первое время, когда Петръ Савичъ ходилъ къ Глумовымъ, Прасковья Игнатьевна, по его же выраженію, была цвѣточекъ, до котораго и прикоснуться опасно, да и онъ въ то время былъ современныхъ убѣжденій и на женщину смотрѣлъ съ современной точки зрѣнія; вся его любезность къ женскому полу заключалась въ томъ, что онъ разсказывалъ разные анекдоты, а не увлекалъ ея пустыми вещами, идущими къ любовной цѣли, такъ какъ онъ и не думалъ жениться. Кромѣ того, Прасковья Игнатьевна, занятая хозяйствомъ въ то время, когда онъ приходилъ, не вступала съ нимъ въ разговоры и на него почти не обращала вниманія, такъ какъ она наравнѣ съ ребятами недолюбливала приказныхъ. Потомъ, когда онъ сталъ попивать водку и махнулъ рукой на всѣ идеи и рѣшилъ быть человѣкомъ практичнымъ, личность Прасковьи Игнатьевны стала ему показываться чаще и чаще. И сталъ онъ постоянно думать о ней и о себѣ думать, себя сравнивалъ съ ней — и разницы не находилъ, хотя и считалъ себя развитѣе ея… Когда же онъ раздумывался о настоящей своей жизни, о томъ, что дальше съ нимъ будетъ, то онъ прочь гонялъ мысль о женитьбѣ: у него нѣтъ лишней копѣйки, а зарабатывать деньги какимъ-нибудь ремесломъ онъ не въ состояніи, потому что и долота не умѣетъ правильно держать; разъ какъ-то сталъ доску пилить, пилу сломалъ. Но какъ ни старался гнать прочь мысль о женитьбѣ, по образъ любимой дѣвушки такъ и рисовался передъ нимъ… «Чортъ знаетъ, что такое дѣлается со мной!» говорилъ онъ и начиналъ играть на гитарѣ какую-нибудь пѣсню; заиграетъ, сердце такъ и ноетъ, хочется идти къ Глумовымъ, ну, и пойдетъ, а какъ увидитъ Прасковью Игнатьевну — сробѣетъ, слова не найдетъ сказать, а та еще попросту издѣвается надъ нимъ, несчастнымъ горемыкой.

А чѣмъ дальше, тѣмъ эта привязанность къ милому существу росла и росла, а тутъ не стерпѣлъ, пустился плясать съ Прасковьей Игнатьевной, да потомъ все съ ней и плясалъ, такъ что парни сердились на него и не разъ хотѣли побить, да сама Прасковья Игнатьевна заступилась за него; ну, а ужъ если дѣвушка заступается за кавалера, то тутъ дѣло не просто.

Родители часто между собой поговаривали: «а славный этотъ Петръ Савичъ; главное — голова у него золото. Вотъ бы нашей-то кралѣ. Съ его головой далеко можно уйдти». И приводили примѣры, какъ одинъ приказный, называвшійся въ заводѣ златописцемъ за то, что красиво переписывалъ, въ управляющіе вышелъ. И разъ даже, въ Успеньевъ день, подгулявшіе родители велѣли поцѣловаться молодымъ людямъ, что привело въ замѣшательство Петра Савича.

— А вѣдь краля не писанная, а настоящая… — хвастался Игнатій Петровичъ.

— Ну-ко, женишокъ, цѣлуйся, — настаивала мать, а за ней и гости.

Правда, что это была потѣха родителей подъ веселую руку, чего бы они не придумали въ другое время, но съ этихъ поръ Петръ Савичъ окончательно рѣшился жениться, и ни на комъ больше, какъ только на Прасковьѣ Игнатьевнѣ.

— Ну, и заварилъ же я кашу! — думалъ часто Петръ Савичъ; но какъ ни думалъ, а все-таки приходилъ къ тому заключенію, что жениться лучше: тогда онъ привяжется къ дому, будетъ чѣмъ-нибудь заниматься; наконецъ будетъ выслуживаться или заискивать расположенія начальства, но пословицѣ: «съ волками жить, надо по-волчьи выть».

И Петръ Савичъ сталъ шить сапоги, чему онъ обучался болѣе года. Но работы было очень немного, потому что въ заводѣ были цеховые мастера получше его; рабочіе отдаютъ своимъ пріятелямъ, въ родѣ Тимофея Глумова, и за работу даютъ косушку или шкаликъ. Остается работать на городъ; но и это все-таки выходитъ на авось, да и его трехъ-рублеваго жалованья, какое онъ получаетъ изъ главной конторы за переписку бумагъ, едва-едва на полмѣсяца хватаетъ.

Еще осталась одна надежда: не сдѣлаютъ ли опять учителемъ, такъ какъ учительское мѣсто еще не занято. И онъ рѣшился сходить за протекціей къ священнику.

V.

Смутно и медленно просыпаются понятія таракановскихъ дѣтей. Долго они не понимаютъ смысла словъ, въ родѣ «женихъ, невѣста», которыми ихъ называютъ родственники за красоту, за высокій ростъ или за послушаніе и за какую-нибудь услугу, за которую подарить мальчика или дѣвочку не имѣется сластей. Потомъ они начинаютъ понимать, что женихъ и невѣста — это такія особыя личности, которыхъ будутъ вѣнчать въ церкви, а отсюда и вытекаетъ то обстоятельство, что въ заводѣ при каждой свадьбѣ дѣти наполняютъ церковь, желая узнать, что такое женихъ и невѣста. Это до десяти и до двѣнадцати лѣтъ. Съ этого времени родители часто ругаютъ дѣвицъ дылдами, дѣвицы спятъ зимой на полу, одѣвшись своими сарафанами: такъ пріучаютъ ихъ родители для того, чтобы онѣ вставали раньше матерей; попрекаютъ ихъ и тѣмъ, что онѣ много ѣдятъ и не умѣютъ ничего дѣлать, и, желая пріучить дѣвушку къ дѣлу, говорятъ: «вѣдь ужъ, слава тѣ Господи, невѣстой смотришь, хошь куды подъ вѣнецъ… Попадется вотъ ужо тебѣ мужъ — вышколитъ онъ тебя». Слова эти болѣе и болѣе врѣзываются въ голову дѣвушки, по она все еще не понимаетъ сущности словъ — жена и мужъ, и хотя она и поетъ пѣсни любовнаго содержанія, все-таки изъ этихъ пѣсенъ она не понимаетъ ни одного слова, даже не можетъ разсказать на словахъ отъ перваго до послѣдняго слова содержаніе пѣсни, и поетъ, какъ шарманка, для того, что хочется пѣть. Правда, дѣвушки играютъ въ клѣтки, въ куклы, называютъ куколъ женихами и невѣстами, клѣтки домами, комнатами, но это не болѣе, не менѣе, какъ представленіе того, что онѣ замѣтили, что онѣ слышали и чего не могли понять. Но вотъ матери говорятъ дѣвушкамъ, чтобы онѣ не долго ходили туда-то; усиливаютъ надъ ними надзоръ такъ, что частенько доводятъ ихъ до слезъ: хочется на улицу выйти — поиграть или попѣть, и вдругъ не велятъ, а прежде можно было. И если дѣвушка гдѣ-нибудь замѣшкается или заговорится съ какимъ-нибудь парнемъ на глазахъ матери, то ее ругаютъ и даже бьютъ, объясняя при этомъ, что она не большая, чтобы ей калякать съ парнями. Съ пятнадцатилѣтняго возраста, когда дѣвушка обязана въ домѣ дѣлать все, она уже сама стѣсняется идти одна въ лѣсъ, сперва за земляникой, потомъ за грибами и за малиной, потому что, во-первыхъ, въ домѣ ее всѣ называютъ невѣстой, взыскивая уже какъ съ большой, а во-вторыхъ, она уже замѣчаетъ и со стороны другихъ, въ особенности парней, другое обращеніе. Но лѣтомъ еще весело: теплое время какъ-то не заставляетъ дѣвушку много задумываться, потому что тогда у нея есть кой-какія развлеченія: есть огородъ, гдѣ она поетъ; ходитъ съ подругами въ лѣсъ и тамъ поетъ; въ праздничный хорошій день она тоже поетъ съ дѣвушками пѣсни въ хороводахъ и даже играетъ съ парнями въ мячикъ. А зимой она постоянно находится въ домѣ и въ свободное время или прядетъ, или вяжетъ, или что-нибудь починиваетъ и въ это же время преимущественно думаетъ и думаетъ о томъ: неужели и она скоро будетъ замужемъ, и какимъ образомъ это устроится? И воспоминаетъ все, что ею усвоено доселѣ: жизнь ея подругъ, лѣтнія сцены, прошлогоднія вечерки — и при послѣднемъ представленіи она чувствуетъ трепетъ и въ то же время что-то радостное. Наступаетъ время вечерокъ, родители безпрекословно отпускаютъ дѣвицъ на вечерки, даже дозволяютъ имъ мазать лицо мѣломъ, брови сажей, даютъ зипуны и т. д. Съ радостью бѣжитъ дѣвушка на вечерку, гдѣ участвуютъ преимущественно молодые люди обоихъ половъ, приглашенные по выбору родителей. Приходитъ она туда, ее сначала осмѣиваютъ, потомъ садятъ, угощаютъ орѣхами и пряниками; парни острятъ то надъ той, то надъ другой дѣвицей, щиплятся, потому что здѣсь это дозволяется, и чѣмъ рѣчистѣе и острѣе парень, тѣмъ онъ больше нравится дѣвицѣ, такъ что всѣ его дурныя стороны, обиды, какія онъ нанесъ дѣвушкѣ до сихъ поръ, теперь забываются. Потомъ начинаются пляски съ различными пѣснями. Прежде дѣвушка только пѣла эти пѣсни, не понимая въ нихъ ни одного слова, здѣсь же, послѣ каждаго періода, слѣдуетъ поцѣлуй… Къ концу вечерки полный разгаръ: дѣвицы и парни уже выпили не но одной рюмкѣ сладкой водочки, каждая дѣвица къ одиннадцати часамъ получила до сотни поцѣлуевъ, лицо ея разгорѣлось, кровь волнуется, съ парнями она какъ со своими братьями обращается, парни ей милы, ей хочется еще плясать, плясать всю ночь съ ними, и она пляшетъ до устали, кончая послѣдней пѣсней, повторяющейся по нѣскольку разъ. Пѣсня эта заключается въ слѣдующемъ: посреди комнаты поставятъ стулъ, на этотъ стулъ садится парень, вокругъ этого парня ходятъ дѣвушки съ своими кавалерами, такъ что Марью держитъ за лѣвую руку Павелъ, правую руку Ивана держитъ Саша, лѣвую Павла Прасковья и т. д.; идя медленно, всѣ они ноютъ протяжно пѣсню:

Сидитъ дрема, (2 раза)

Сидитъ дрема, сама дремлетъ.

Полно, дремушка, дремати:

Время дремѣ, (2 раза)

Время дремѣ выбирати.

Бери, дрема, (2 раза)

Бери, дрема, кого хочешь.

Въ это время парень, сидящій на стулѣ въ кругу, долженъ выбрать дѣвушку изъ круга, и онъ схватываетъ ту, которая ему болѣе нравится. Кругъ поетъ:

Сади, дрема, (2 раза)

Сада, дрема, на колѣни.

Парень садитъ дѣвицу на колѣни, обнимаетъ. Кругъ поетъ:

Цѣлуй, дрема, (2 раза)

Цѣлуй, дрема, сколько хочешь.

Парень радъ случаю, а дѣвица, если ей не по нраву парень, не рада, что попала къ нему, но ужъ порядокъ такой — надо его выполнять съ точностью.

Вечерки и балы одно и то же. На вечеркѣ пляшутъ дѣвушки необразованныя, дѣвушки рабочія, которыя еще не состроили себѣ идеаловъ, потому что ихъ умственное развитіе сосредоточивается на тѣхъ же заводскихъ людяхъ, которыхъ они или знаютъ, или видятъ; цивилизованный классъ устраиваетъ балы, маскарады и проч., и дѣло все-таки кончается тѣмъ же, только въ болѣе изящномъ видѣ.

Послѣ этихъ вечеринокъ заводская дѣвушка начинаетъ скучать болѣе прежняго, начинаетъ серьезно подумывать о томъ парнѣ, который больше нравился ей на вечеркѣ, и если она бываетъ на вечеркахъ часто, то эти пляски и поцѣлуи доводятъ ее до привязанности къ молодому человѣку, о которомъ она думаетъ и день, и ночь. То же самое происходило и съ Прасковьей Игнатьевной. Такъ какъ она была самая красивая дѣвушка въ своемъ порядкѣ, то у нея много было поклонниковъ, что очень не нравилось ея подругамъ, и онѣ постоянно корили ее тѣмъ, что она своей намазанной рожей всѣхъ парней отбила отъ нихъ. Но Прасковья Игнатьевна не чувствовала особенной привязанности ни къ одному парню, такъ какъ она не знала, кто изъ нихъ лучше и милѣе; къ тому же она была дѣвушка гордая, считала себя красивой, а въ каждомъ парнѣ находила многіе недостатки. Такъ было до шестнадцати-лѣтняго возраста, когда ее въ Козьемъ Болотѣ всѣ стали называть невѣстой. На шестнадцатомъ году ей понравился одинъ парень Семенъ Горюновъ. Она его видѣла въ первый разъ, поэтому-то вѣроятно онъ и заинтересовалъ ее. Парень этотъ былъ изъ фабричнаго порядка. Надумавшись раньше, что ее рано или поздно родители отдадутъ замужъ, она между прочимъ составила себѣ такой идеалъ своей любви: женихъ долженъ быть моложе ея, красивъ, рѣчистъ, умѣлъ бы ее ласкать, не ругался бы разными словами, а все бы сидѣлъ съ ней да говорилъ ей хорошія рѣчи. Главное, чтобы онъ не былъ пьяница и драчунъ. На вечеркѣ Семенъ Горюновъ явился дѣйствительно такимъ: это былъ румяный, высокій парень, одѣтый чисто. Велъ онъ себя и прилично, и съ достоинствомъ, при этомъ, какъ узнала тутъ же Прасковья Игнатьевна, онъ былъ сапожникъ и человѣкъ трезвый. Прошло четыре вечерки. Горюновъ только съ ней и пляшетъ, и она такъ привязалась къ нему, что почти каждый праздникъ отпрашивалась у матери къ обѣднѣ и проходила съ нимъ нѣсколько улицъ, несмотря на остроты парней и насмѣшки дѣвицъ. Но выйти замужъ за него не было суждено Прасковьѣ Игнатьевнѣ; Семенъ Горюновъ послѣ Пасхи женился на дочери штейгера…

А въ это время въ домъ Глумовыхъ уже часто ходилъ Петръ Савичъ и приходилъ постоянно трезвый.

Замѣчая привязанность ея родителей къ учителю, вниманіе учителя къ ней, частые подарки его и ласковый разговоръ, она, разобиженная поступкомъ Горюнова, считала всѣхъ парней обманщиками, стала подумывать, не лучше ли ей выйти замужъ за человѣка старше ея, такого человѣка, котораго и отецъ ея любитъ. Стала она считать жениховъ на Козьемъ Болотѣ и Медвѣдкѣ, насчитала ихъ много, по всѣ они оказались неподходящими: такъ Яковъ Переплетчиковъ, парень 20 лѣтъ, хоть и видный и водки мало пьетъ, но она никогда не простятъ ему, что онъ ей, пятнадцатилѣтней дѣвицѣ, угодилъ мячикомъ въ самый затылокъ, когда она шла съ водой, отъ чего она упала въ грязь и такъ замарала подолъ, что мать отодрала ее по спинѣ плеткой. У отца Павла Безпалова денегъ много, потому онъ раскольничьимъ попомъ въ лѣсахъ; да что за радость выходить за хромого? Иванъ Ѳотѣевъ тоже недурной парень, но мать у него нехорошая женщина, потому что Маланью Степановну до сихъ поръ считаетъ воровкой, тогда какъ сама украла у нихъ двѣ курицы съ пѣтухомъ и продала на рынкѣ. Есть, правда, еще женихъ въ Медвѣдкѣ, Василій Глумовъ; онъ часто что-то ходилъ къ отцу, но онъ какой-то гордецъ, никогда даже слова ей не сказалъ, хвастается, что онъ мастеръ, ругалъ отца за непорядки какіе-то, и главное — сказываютъ, что у него сестра скверная женщина. Всѣ эти женихи, перебранные Прасковьей Игнатьевной, были, что называется, люди стоящіе, и о нихъ не одинъ десятокъ дѣвицъ подумывалъ: но Прасковью Игнатьевну бѣсило еще то, что ни одинъ изъ нихъ не сказалъ ей ни одного любезнаго слова, не только-что не посылалъ свахъ къ матери.

Отецъ часто говорилъ матери Прасковьи Игнатьевны, что Петръ Савичъ золотой человѣкъ, какъ будто бы намекая дочери, что такого жениха не скоро сыщешь, потому что онъ уменъ и непремѣнно дойдетъ до важной должности. А этого Прасковьѣ Игнатьевнѣ было достаточно, и она стала подумывать о Петрѣ Савичѣ, сравнивая жизнь своего отца съ его жизнью. Жизнь рабочаго человѣка она хорошо понимала; нужду и горе она видѣла на каждомъ шагу. Выйди она за мужъ за рабочаго человѣка, — заботы будетъ много, а съ ребятами и вдвое. И она стала мечтать о лучшей жизни, приравнивая къ рабочимъ приказныхъ. Приказныхъ она не любила до тѣхъ поръ, пока не ознакомилась съ Петромъ Савичемъ, и однако находила, что жизнь приказнаго не въ примѣръ лучше жизни рабочаго: считаются они на линіи мастеровъ; въ рудникахъ и въ лѣсу не работаютъ; находятся въ виду начальства, содержанія получаютъ больше рабочихъ, жены ихъ ходятъ наряднѣе рабочихъ, дома они имѣютъ порядочные, и хоть какъ ни ругаютъ ихъ рабочіе, а все же къ нимъ обращаются съ просьбами. Все это соблазнительно дѣйствовало на требовательную натуру Прасковьи Игнатьевны, ей захотѣлось выйти изъ рабочаго кружка, довольно грубаго вездѣ, и выборъ ея остановился на заводскомъ учителѣ Петрѣ Савичѣ. Стала она плясать съ Петромъ Савичемъ, и на первыхъ порахъ ей обидно становилось, что онъ какъ-то неохотно цѣлуетъ ее; но она это простила ему, потому что онъ если не поцѣлуями любезенъ, то занимателенъ разговорами: о чемъ ни спроси, все объяснитъ, какъ по писаному, да и она, поговоривши съ нимъ въ углу на счетъ поцѣлуевъ, согласилась, что дѣйствительно много цѣловаться приторно, и даже сказала Петру Савичу, что она охотно бы вовсе перестала цѣловаться на вечеркахъ, такъ какъ почти отъ всѣхъ, кромѣ Петра Савича, изо рта или лукомъ или чеснокомъ пахнетъ. Мало-по-малу молодые люди стали разговаривать другъ съ другомъ, стали поигрывать въ карты при родителяхъ, острили другъ надъ другомъ, и Прасковья Игнатьевна все болѣе и болѣе привязывалась къ нему и приходила къ заключенію, что Петръ Савичъ именно такой и есть человѣкъ, какой ей нуженъ.

Но вотъ Петръ Савичъ сталъ жаловаться на скверное житье, что его, Богъ знаетъ за что, тѣснятъ; стала она замѣчать, что онъ чаще и больше пьетъ водку, даже къ нимъ приходилъ выпивши, отца уводилъ съ собой, и потомъ отецъ возвращался домой пьяный и ругался. Сердце ныло у Прасковьи Игнатьевны, она подолгу задумывалась надъ тѣмъ: неужели Петръ Савичъ собьется съ толку и выйдетъ совсѣмъ негоднымъ человѣкомъ? А такихъ примѣровъ она знавала много. Но опять ей жалко становилось его, потому что дѣйствительно, какъ онъ говорилъ, его понапрасну тѣснятъ. Умеръ отецъ; Петръ Савичъ лишился должности; сосѣди говорили, что въ этомъ дѣлѣ виноватъ одинъ Петръ Савичъ, какъ выскочка, который вездѣ суется первый, но Прасковья Игнатьевна находила, что Петръ Савичъ все-таки правъ; она на его мѣстѣ то же бы сдѣлала, и ее, какъ женщину, скорѣе выслушали бы, потому что съ нея взятки гладки. Передъ самой смертью отца Петръ Савичъ изъяснился ей въ любви, и она повѣрила этой любви, и не находила въ ней ничего дурного. Послѣ смерти ея отца Петръ Савичъ рѣдко сталъ ходить въ домъ Глумовыхъ, на томъ основаніи, что не хорошо ходить холостому мужчинѣ въ домъ, гдѣ хозяйка — дѣвушка, и Прасковью Игнатьевну часто безпокоило, что дѣлается съ Петромъ Савичсмъ. Спрашивала она вскользь о немъ Тимофея Петровича, но тотъ шутливо отвѣчалъ: «што ему: пьетъ поди да просьбы строчитъ». Это очень огорчало Прасковью Игнатьевну: она стала сердиться на дядю и подозрѣвать, что онъ пожалуй разстроитъ ея счастье.

Послѣ описаннаго выше разговора Петра Савича и Прасковьи Игнатьевны она долго не могла заснуть ночью. Ее мучала мысль: каковъ-то будетъ дальше Петръ Савичъ. Изъ разговора его она замѣтила, что онъ какъ будто холоднѣе, чѣмъ былъ прежде. «А если онъ все такъ же будетъ вести себя, тогда наплевать», думалось ей. Но ей будетъ скучно безъ друга; работы и заботы по хозяйству много, и для чего это? «Хлопочешь, хлопочешь съ утра до вечера — и ни отъ кого спасиба не получишь, не съ кѣмъ даже слова сказать или поговорить толкомъ. Заговоришь съ дядей, онъ отшучивается, считаетъ тебя дѣвкой, съ которой не стоитъ много разговаривать, или начнетъ говорить о Петрѣ, сведетъ на Ивана. На улицу выйдешь, бабы смѣются, надоѣдаютъ опросами да разспросами: „а скоро ли у тя, Игнатьевна, свадьба-то?“. Дѣвицы говорятъ: „какого ты, Глумиха, женпшка-то подцѣпила: учитель, да еще стеганый“. А посовѣтываться не съ кѣмъ: крестная мать глухая, все надо кричать, такъ что еще кто подслушаетъ, да передастъ съ прикрасами… То ли было бы дѣло, если бы я была замужняя… вдова… какъ бы захотѣла, такъ бы и сдѣлала».

Такъ думала Прасковья Игнатьевна и додумалась, что Петръ Савичъ человѣкъ хорошій, только водку пьетъ. «Ну, я буду дожидаться», говорила она, «какъ только онъ получитъ какую-нибудь должность да не будетъ пить водку, я объявлю ему, что я согласна быть его женой, и условіе такое выговорю: жить въ нашемъ домѣ, не обижать мамоньку и поблажать ей. Деньги штобы онъ мнѣ отдавалъ, я ужо буду пиво варить, такъ оно и дешевле будетъ, и онъ отъ водки отстанетъ; а это конпанство, — чтобы его и духу не было. Надо опять и то принять въ разсчетъ, што у насъ дѣти будутъ. А если я замѣчу, што онъ все такъ же будетъ пьянствовать, я и на глаза его не пущу; потому, коли хочешь мнѣ мужемъ быть, долженъ любить меня, а што я его прошу, да онъ не исполнитъ, — разѣ это любовь? И ни за кого ужъ я потомъ не пойду замужъ, потому послѣ этого выходитъ, что всѣ мужчины обманщики, и ни одному ихнему слову нельзя вѣрить. А одна-то я проживу какъ-нибудь, потому огородъ у меня неотъемлемый, лошадь тоже своя: захотѣла — съѣздила въ лѣсъ, дровъ нарубила, руки-то, славу Богу, не отпали… корова своя»…

VI.

Петръ Савичъ жилъ въ старомъ порядкѣ съ сроднымъ братомъ Иваномъ Яковлевичемъ. Домъ у Ивана Яковлевича былъ новый и состоялъ изъ кухни и комнатки, которая называлась свѣтелкой: въ ней было три окна и довольно свѣтло, а стѣны и потолокъ оклеены бумагой. Здѣсь было довольно чисто, даже больше было мебели, посуды и одежды, чѣмъ въ домѣ Глумовыхъ. И это потому, что Иванъ Яковлевичъ женился не на безприданницѣ, получилъ за нею перину, три подушки, халатъ и даже самоваръ, такъ какъ родныя невѣстки были православныя и любили въ праздникъ пить чай. Иванъ же Яковлевичъ еще въ дѣтствѣ отсталъ отъ раскола. Жена Ивана Яковлевича, нельзя сказать, чтобы была красивая, но женщина молодая, здоровая, полная, и главное — у нея въ рукахъ дѣло скоро дѣлалось. У нихъ былъ уже ребенокъ — дѣвочка, которая еще качалась въ зыбкѣ. Ребенка всѣ любили; даже Петръ Савичъ по нѣскольку разъ бралъ, маленькаго червячка, какъ онъ называлъ малютку Марью, и училъ ее Богу молиться, знать папу, маму и дядю. Ребенокъ былъ бойкій, дядю любилъ даже больше своихъ родителей: при первомъ словѣ отца или матери: «а гдѣ Божинька?» ребенокъ обращалъ головку къ двумъ образамъ, висѣвшимъ въ переднемъ углу, и колотилъ правой рученкой по груди, что очень забавляло не только родителей, но и постороннихъ.

Иванъ Яковлевичъ преимущественно занимался дѣланіемъ кадокъ, бочонковъ и набиваніемъ на тѣ и на другіе обручей желѣзныхъ и деревянныхъ, и такъ какъ во всемъ заводѣ было только двое мастеровъ по этой части, то работа у него была всегда, только половина денегъ уходила на водку. Впрочемъ, онъ пилъ не постоянно; но если ему попадалась рюмка водки, то его уже трудно было остановить, и если бы жена не приберегала деньги, не запирала накрѣпко вещи и потомъ не уходила куда-нибудь, то пришлось бы плохо обоимъ, такъ какъ у нихъ корова еще была очень молода и молока давала мало. Трезвый Иванъ Яковлевичъ былъ славный человѣкъ; постоянно занимался дѣломъ, не совался въ женское хозяйство и, занимаясь чѣмъ-нибудь, больше напѣвалъ пѣсни; но пьяный онъ лѣзъ драться, хоть будь тутъ и другъ и врагъ, отчего и самъ бывалъ частенько битъ. Жена его, Маремьяна Кирилловна, была существо смирное, тихое, такъ что если она куда-нибудь сядетъ съ шитьемъ или съ чулкомъ, только и слышно ее, когда она съ ребенкомъ возится.

Петръ Савичъ любилъ эту семью, которую онъ называлъ голубями, и завидовалъ ихъ жизни. Иванъ же Яковлевичъ съ женой тоже были ласковы съ нимъ, отъ угла и стола не отказывали; но пьяный Иванъ Яковлевичъ кидался на Петра Савича съ кулаками и тузилъ его въ спину за то, что Петръ Савичъ будто бы пріудариваетъ за его женой, причемъ, если тутъ была Маремьяна Кирилловна, доставалось и ей на калачи. Впрочемъ трезвый Иванъ Яковлевичъ говорилъ Петру Савичу: «ну, ты, братъ, не сердись, что я тебя побилъ. Нравъ у меня ужъ такой дрянной съ дѣтства. Вся моя забава въ жизни — напиться и подраться съ кѣмъ-нибудь, кто на глаза попадется… А што я тутъ жену приплелъ, такъ это тоже шутка, потому я ее знаю и тебя знаю; вѣдь шила въ мѣшкѣ не утаишь».

На другой день послѣ свиданія съ Прасковьей Игнатьевной, утромъ, напившись чаю, Петръ Савичъ принялся было за починку своихъ сапогъ. Поковырявъ немного шиломъ подошвы, онъ вдругъ обратился къ Ивану Яковлевичу, затоплявшему въ кухнѣ печь, потому что Маремьяна Кирилловна кормила грудью ребенка.

— Послушай-ко, братъ, што я у тебя хочу попросить…

— Ну?

— Нѣтъ ли у тебя съ рубль денегъ?

— На што опять? На водку, поди, — взъѣлся Иванъ Яковлевичъ.

— Нѣтъ, мнѣ на дѣло нужно. Знаешь ли, что я хочу сдѣлать? — хочу я угостить нашего казначея и отца Петра.

— Выдумывай. Такъ вотъ и пошелъ сюда казначей.

— Думаешь — не пойдетъ?

— Даю руку на отсѣченіе. Если бы ты учителемъ былъ въ школѣ и тогда бы онъ не пошелъ, а сказалъ бы: «приду!» ну и жди его: покамѣстъ бы стали ждать, водку и выпили бы. Да на што тебѣ непремѣнно казначей понадобился, да еще съ отцомъ Петромъ?

— Я думаю опять въ учителя пробраться.

— Гм!.. Ну, это мудрено што-то послѣ такой исторіи, какъ глумовская. Ну, а твоя невѣста што?

Петръ Савичъ на это ничего не отвѣчалъ.

— Ты, братъ, не сердись, право… А вотъ не лучше ли тебѣ сходить къ Переплетчикову. Приказчикомъ-то онъ недавно, теперь принимаетъ всякія просьбы, потому дѣло новое, нельзя же сразу цѣпной собакой сдѣлаться. А онъ, слыхалъ я, братъ, изъ ученыхъ; въ столицѣ бывалъ. Это что-нибудь да значитъ.

Петръ Савичъ поковырялъ еще сапогъ, положилъ его подъ лавку и сталъ одѣваться.

— Не знаю, что будетъ, — говорилъ Петръ Савичъ. — Послѣ такой исторіи мнѣ, право, совѣстно проситься опять туда же, откуда выгнали. Проклятое житье!

— Гордость одна тебѣ мѣшаетъ. Вѣдь тоже жили же до тебя учителя, да еще какіе дома настроили: въ двѣ да въ три горницы.

— А честно ли свое дѣло-то они исполняли?

— Найди ты честнаго человѣка, я тебѣ полштофъ водки поставлю. Право! Да вотъ хоть бы я: честно это заводское добро воровать? Вѣдь я желѣзо беру изъ кузницы, а знаю, что оно воровское и мнѣ попадаетъ почти даромъ. А што я заклепываю обручи дома, — это тоже развѣ честно, потому что полиціи то и дѣло боишься; хорошо еще, нѣтъ такого молодца, который бы донесъ. А вѣдь все нужда. Такъ и ты съ своей гордостью шляйся по-міру.

— Да я тебѣ заплачу за все…

— Ну, другъ, я тебя словомъ не обидѣлъ, а только говорю къ дѣлу. Вотъ ты тоже думаешь жениться; ну, и поживи…

— Полно тебѣ, Иванъ Яковлевичъ, толковать-то пустяки! Когда, такъ отъ него слова не дождешься, а тутъ такъ ужъ больно рѣчистъ сталъ, — сказала мужу Маремьяна Кирилловна.

Иванъ Яковлевичъ замолчалъ, а Петръ Савичъ вышелъ.

Не весело у него было на душѣ. Все, что онъ видѣлъ теперь вокругъ себя, казалось мрачно; люди, попадавшіеся ему навстрѣчу, казались какими-то врагами; онъ злился, самъ не зная на что. «Вотъ даже и сродный братъ гонитъ изъ дому», подумалъ онъ, и чѣмъ больше думалъ на эту тему, тѣмъ болѣе приходилъ къ такому заключенію, что, дѣйствительно, Иванъ Яковлевичъ правъ. Онъ мастеръ, бьется изо всѣхъ силъ, чтобы достать досокъ, обдѣлать эти доски и сдѣлать вещь такъ, чтобы она была прочна и хороша и чтобы заказчики не бранили его. И все это онъ дѣлаетъ за небольшую цѣну. А надо же прокормить себя, жену, надо же и на черный день запастись чѣмъ-нибудь. Мало ли какіе могутъ быть случаи. А онъ-то, Петръ Савичъ, помогъ ли Ивану Яковлевичу чѣмъ-нибудь? Да, помогалъ ему выпивать водку. И вотъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ лишился учительскаго мѣста, прошелъ уже годъ, а онъ все живетъ у брата, ни копейки не отдавая ему, точно тотъ обязанъ кормить его. Поневолѣ человѣкъ выскажется.

Съ такими мыслями дошелъ онъ до главной конторы. Тамъ, въ первой комнатѣ, онъ увидѣлъ приказчика, который разговаривалъ о чемъ-то съ казначеемъ. Поклонившись обоимъ, онъ ушелъ въ другую комнату, гдѣ занимался постоянно. А такъ какъ у него не было сегодня дѣла, то онъ приткнулся къ двумъ писцамъ, тоже сидящимъ безъ дѣла и разговаривающимъ о рыбной ловлѣ на пруду.

— Вотъ ты, Петръ Савичъ, не ходишь рыбачить, а я вчера сорокъ штукъ карасей поймалъ.

Петръ Савичъ промолчалъ; ему хотѣлось спросить: въ которомъ часу приказчикъ принимаетъ просителей, но вдругъ его позвалъ казначей.

— Вотъ что, Курносовъ; приказчику нужно переписать одну вѣдомость, такъ ты отправься къ нему. Да смотри, скажи, что, молъ, казначей забылъ передать вамъ, чтобы ему привезли на дворъ саженъ пятьдесятъ дровъ.

— Гдѣ же я буду переписывать?

— Конечно въ конторѣ.

— Я все хочу побезпокоить васъ насчетъ учительства.

— Ну, ужъ это, братъ, пѣсня старая. Оно хотя и нѣтъ учителя и теперь бы это дѣло можно устроить, да управляющій-то какъ? Вѣдь онъ тебя знаетъ.

— Но вы можете сказать, что смѣненный приказчикъ былъ самъ скверный человѣкъ.

— Это можно. Ну, а ты что бы мнѣ далъ за хлопоты?

— Вы знаете, что у меня ничего нѣтъ.

— Я тебя научу. Теперь лѣто; какъ только ты получишь мѣсто учителя, пошли за мальчишками, кромѣ моего парнишка, и объяви имъ, что-де управляющій приказалъ имъ: гдѣ хотятъ, а чтобы на другой денъ было поймано пятокъ скворцовъ.

— А если они не поймаютъ?

— Это ужъ ихнее дѣло. Скажи, какъ знаешь; въ работу или какъ… Тогда и ты можешь поживиться.

Еще злѣе сдѣлался Петръ Савичъ, но дѣлать было нечего: Иванъ Яковлевичъ говорилъ правду, добромъ здѣсь безъ хлѣба насидишься.

Кончилъ онъ работу приказчику и явился къ нему вечеромъ. Тотъ прочиталъ и довольно вѣжливо спросилъ его:

— Ты гдѣ воспитывался: въ заводѣ или въ городѣ?

— Въ городѣ. Назадъ тому годъ я былъ здѣсь учителемъ, но бывшій приказчикъ допекъ меня за то, что я преподавалъ геометрію.

— Скотина! Такъ развѣ наша школа безъ учителя?

— Да.

— Хорошо. Я управляющему сегодня же скажу о тебѣ и велю назвать школу училищемъ съ двумя свѣтскими учителями и законоучителемъ.

— Я еще хочу спросить васъ: какъ я долженъ поступать въ такихъ случаяхъ, если будутъ получаться приказанія со стороны начальства: напримѣръ посылаютъ мальчиковъ рыбу ловить, велятъ приносить денегъ на образъ.

— Ну?

— Я нахожу, что это несправедливо.

— Конечно. Я этого не допущу въ училищѣ… Завтра же ты собери всѣхъ ребятъ, которые учатся, и объяви имъ, что я послѣ-завтра буду. Чтобы они всѣ одѣлись чисто, вымылись въ банѣ и волосы остригли; понимаешь, по-городски… И если я найду училище въ порядкѣ, прикажу тебѣ выдать пособіе. Женатъ?

— Никакъ нѣтъ. Хочу жениться.

— Прекрасное дѣло. Учитель непремѣнно долженъ быть женатымъ. А если казначей спроситъ дровъ, такъ ты скажи ему, что я подумаю. Лѣсъ-то вѣдь не мой, господскій.

И веселъ же вышелъ отъ приказчика Петръ Савичъ. Такой справедливости и милости онъ еще не знавалъ доселѣ въ заводскомъ крѣпостномъ начальствѣ. А радоваться ему было отчего, потому что ужъ если что сказалъ приказчикъ, такъ тому и быть; недаромъ приказчикъ въ заводѣ первое лицо послѣ управляющаго, недаромъ приказчикъ всѣми заводскими дѣлами заправляетъ…

Повеселѣлъ и Иванъ Яковлевичъ; на радостяхъ онъ купилъ водки и закутилъ…

Созваны были мальчики въ школу, явился туда и приказчикъ. Ребята были дѣйствительно причесаны, умыты, рубашенки тоже прилажены. При появленіи приказчика они по обыкновенію крикнули: «здравія желаемъ!»

— Ну, ребята, вотъ вамъ учитель. Школа теперь преобразована въ училище, и предметовъ въ ней будетъ больше. Слушать учителя! А ты, учитель, дери ихъ, какъ только можно. Слышите?! Всѣ приказанія учителя исполнять, иначе на работы сошлю. Ну, теперь по домамъ до августа мѣсяца.

Сказавъ это, приказчикъ ушелъ.

Петръ Савичъ былъ введенъ въ учителя.

Здѣсь не мѣшаетъ замѣтить, что мальчики, образующіеся въ школѣ или заводскомъ училищѣ, не только освобождаются отъ работъ, но получаютъ отъ заводоуправленія, но положенію, провіантъ и даже деньги, — нѣсколько копѣекъ въ годъ. По окончаніи ученія въ школѣ они поступаютъ, если годны, въ писаря.

Пошелъ Петръ Савичъ въ главную контору; тамъ казначей, поздравивъ его съ учительской должностью, спросилъ:

— А скворцы?

— Приказчикъ объявилъ ученикамъ, чтобы они, кромѣ ученія, никакихъ порученій не исполняли.

— Хорошо. Я спрошу приказчика… Изволь-ка вотъ это переписать…

Черезъ недѣлю Петръ Савичъ получилъ пособія пятнадцать рублей, и ему назначили по должности учителя пять рублей жалованья и двойной паекъ провіанту; выдали также и билетъ на порубку лѣса въ двойномъ количествѣ противъ количества, назначеннаго писарямъ.

Прошло двѣ недѣли, а Петръ Савичъ не являлся къ Прасковьѣ Игнатьевнѣ: онъ то хлопоталъ о деньгахъ, то о провіантѣ, то гулялъ съ пріятелями, а тутъ на недѣлю уѣзжалъ въ городъ за покупкой обновъ къ свадьбѣ, но и въ хлопотахъ онъ все-таки не забывалъ свою невѣсту, — она была для него теперь дороже всѣхъ.

А между тѣмъ въ эти дни недѣли Прасковья Игнатьевна много передумала худого и хорошаго на счетъ Петра Савича.

Въ ту ночь, когда она составила планъ будущности, ей приснилось, что она обрѣзала свою косу; когда она пробудилась, ее пробрала дрожь отъ этого сна. Таракановцы вѣрятъ въ сны и многіе изъ нихъ они отгадываютъ. Такъ, обрѣзать косу во снѣ — значитъ быть большому несчастью; влѣзать на гору — то же, и т. п. Поэтому Прасковья Игнатьевна, дѣвушка суевѣрная, очень испугалась и стала думать: какое такое съ ней — именно съ ней — случится несчастье? Развѣ корову украдутъ? Но вѣдь она себѣ обрѣзала косу. Развѣ мать умретъ? Но она хоть и мать, а все-же жалко на нее смотрѣть, ужъ хоть бы она померла. Нѣтъ! несчастье должно непремѣнно съ ней случиться, и несчастье большое…

Затопила она печь, управилась съ коровой, овечками, курами. Тимофей Петровичъ сталъ одѣваться.

— Ты, дядя, куда?

— Туда, гдѣ насъ нѣтъ.

— Обѣдать будешь?

— Объ этомъ сорока на двое сказала.

«Толкуй съ дуракомъ», подумала Прасковья Игнатьевна и занялась своимъ дѣломъ; однако спросила дядю:

— Слышь, дядя, какой я сегодня сонъ видѣла: косу обрѣзала… Такъ-таки по корень обрѣзала. А куды ее дѣла, не знаю.

Тимофей Петровичъ подумалъ немного, приложилъ указательный палецъ правой руки къ правой ноздрѣ, и отпятивъ лѣвую ногу впередъ, съ достоинствомъ знатока сказалъ:

— Эко дѣло! Женихъ, надо быть, улизнетъ.

— Ужъ отъ тебя не жди, хорошаго, — сказала обиженная Прасковья Игнатьевна.

Дядя ушелъ, а Прасковья Игнатьевна стала ходить изъ горенки въ избу, сама не зная зачѣмъ. Она, казалось, ни о чемъ не думала. Потомъ остановилась у зеркала, поглядѣла въ него и вдругъ вскрикнула и убѣжала во дворъ. На нее напала дрожь.

— Дѣвка! — услыхала она знакомый голосъ.

Недалеко отъ нея стояла мать съ охапкой картофельной мякины.

Прасковья Игнатьевна подошла къ ней и вдругъ кинулась ей на шею.

— Мамонька! голубушка…

Маланья Степановна присѣла и начала выть. Повыла она немного и стала ругаться. Прасковья Игнатьевна испугалась за мать. Въ это время пришелъ Илья Игнатьевичъ.

— Парашка, псь.

— Погоди, съ матерью ишь что приключилось.

Илья поглядѣлъ на мать издали и пошелъ въ огородъ, напѣвая: «со святыми успокой».

Такъ пробилась Прасковья Игнатьевна цѣлый день, и только вечеромъ пришла ей мысль о Петрѣ Савичѣ.

— Вѣдь и не икнулось?.. Онъ, значитъ, и не помянулъ обо мнѣ?

Стала она думать о Петрѣ Савичѣ, и въ голову ея лѣзли мысли одна другой хуже.

— И что я за дура, думаю о немъ? Вѣдь онъ мнѣ чужой, совсѣмъ чужой.

Запѣла она пѣсню «Гулинька», но пѣсня не клеилась.

— Нѣтъ, онъ пожалуй послѣ того, што я сказала ему, на другой женится, потому всѣ мужчины обманщики. Видала я ихъ на вечеркахъ-то!!.. А мало ли со стороны-то розсказней? — А пожалуй, чего добраго, онъ все притворяется; у него поди есть мѣсто, да онъ, какъ дѣло коснулось, и на попятный… — Нѣтъ, онъ совсѣмъ поди тамъ спился!

Такъ она продумала до утра. Днемъ была гроза, и она не пошла къ крестной матери. Ночью рѣшилась завтра же идти къ ворожеѣ Бездоновой.

Къ ворожеѣ нужно было идти натощакъ. Задала она корму коровѣ, лошади, овечкамъ, выпустила куръ, надѣла на голову платокъ и пошла, оставивъ избушку незапертою на тотъ случай, что можетъ быть придетъ дядя; въ Козьемъ Болотѣ немногіе запирали дома, потому что въ отсутствіе хозяевъ воровства не случалось.

Попадается ей на встрѣчу сосѣдка Фокина.

— Куда это ты, Прасковья Игнатьевна, покатила?

— Иду къ крестной.

— А што она?

— Да надо провѣдать.

— А новость слыхала? Вотъ такъ новость!

— Ну ужъ… — И Прасковья Игнатьевна пошла.

— Игнатьевна! постой! про твово жениха новость-то!

Прасковья Игнатьевна остановилась и сказала:

— Врешь али въ забыль (вправду)?

— Провалиться. — Сосѣдка подошла къ Прасковьѣ Игнатьевнѣ и сказала: — Курносовъ-то должность получилъ; самъ приказчикъ далъ. Учителемъ, слышь, сдѣлали.

— Ей-Богу?

— Врать што ли стану… ребята сказывали, когда я въ трахту была… Али это несчастье?

Сосѣдка зорко глядѣла на Прасковью Игнатьевну, которая не знала, куда ей дѣваться: она была и рада, и плакать хотѣлось, но отчего? — она никому бы не могла отвѣтить на этотъ вопросъ въ ту минуту.

— Ошалѣла, родимая, — сказала вполголоса сосѣдка и повернула съ дороги влѣво къ своему дому, а Прасковья Игнатьевна воротилась домой. Пришедши въ комнату, она упала на колѣни, заплакала и стала шептать:

— Матушка! Тихвинская Божія Матерь! Спасибо тебѣ! Помоги ты моему счастію!.. Господи! какъ я рада-то. Дай ты ему, Господи, здоровья, да совѣтъ, да любовь… Петру-то Савичу, моему милому… — Она наклонила голову къ полу…

— Вона! Племянница!

Прасковья Игнатьевна вздрогнула, обернулась: дядя… Стыдно ей почему-то сдѣлалось. Украдкой отерла она слезы, встала и сказала, сама не понимая что:

— А я думала…

— Думаютъ одни индѣйскіе пѣтухи… Ну, племянница, я братъ, того… женюсь!!. Беру, братъ, я себѣ… Шабашъ.

— Дядя, ложись спать.

— Спать?! Нѣ-ѣтъ… Во!! — и онъ вытащилъ изъ-за пазухи косушку. — Ты думаешь, я дуракъ. Нѣ-ѣтъ, краля, нѣтъ! Твой Петька вотъ теперича уменъ сдѣлался: учитель, ребячій мучитель…

— Правда ли?

— А онъ, — што жъ не былъ?

— Я не велѣла.

— Ну, значитъ, пьянъ. Значитъ, проку въ немъ нѣтъ.

Тимофей Петровичъ вытащилъ изъ-за пазухи чесноку и сталъ ѣсть его съ ломтемъ ржаного хлѣба.

— Ты думаешь, я дуракъ… Ладно. Слыхалъ я пословицу: «дураки умныхъ учатъ». Такъ вотъ и я тебя хочу поучить…

— Дядя, спать бы ты легъ: вѣдь ты ужъ сколько время-то какъ изъ дому.

— Свѣтло еще, уснемъ. Выходи, племянница, замужъ, да выходи за ровню. Ей-Богу! послушай дурака… А што этотъ учитель? што въ немъ проку? Я дуракъ, а все жъ рабочій; мнѣ не стыдно и грязь руками брать; хоть куды меня назначь.

— Не даромъ ты плутоватъ-то, — подсмѣялась надъ дядей Прасковья Игнатьевна.

— Вотъ именно што сразила!.. Вотъ теперь поневолѣ спать надо ложиться… Эхъ, дѣвка! Сказалъ бы я тебѣ много, да слушать-то ты меня не станешь, потому я дуракъ!!!

— Отчего дурака и не послушать?

— Ну, такъ слушай. Твой женихъ получилъ мѣсто, а отчего онъ къ тебѣ не является? Погляжу я, какъ онъ къ тебѣ явится и што онъ наговоритъ тебѣ… Мое дѣло сторона… Но вотъ я бы што тебѣ посовѣтовалъ по своему дурацкому разсудку: выходи лучше за нашего брата, потому свой человѣкъ. Ты на меня гляди: женюсь — и баба-то у меня какая!

— Какая?

— Сказать тебѣ — захохочешь, и все Козье-Болото захохочетъ, да мнѣ плевать…

Прасковьѣ Игнатьевнѣ очень смѣшна показалась физіономія дяди, и она расхохоталась.

— Дураку всякъ смѣется, а если умный напьется, такъ умнѣе его и нѣтъ… Извини-съ, до дамсъ, мы кавалить каляшо не умѣйтъ. Мы еще гулять пойдяйтъ, — заключилъ дядя, передразнивая англичанина, механика на фабрикѣ; это означало, что онъ осердился.

И Тимофей Петровичъ, выпивъ остатокъ изъ сткляницы, вышелъ изъ избы.

«Вотъ съ какими мнѣ родными пришлось жить. И что отъ нихъ хорошаго услышишь: пьянъ, какъ свинья, и я должна слушать его!» думала по уходѣ дяди Прасковья Игнатьевна и даже, отворивши окно, съ улыбкою смотрѣла, какъ дядя идетъ по грязи въ халатѣ, переваливаясь изъ стороны въ сторону.

Она была весела, — весела потому, что Петръ Савичъ получилъ мѣсто, и въ этомъ настроеніи она впервые думала: «неужели такой дуракъ, какъ ея дядя, можетъ жениться и на комъ? Неужели какая-нибудь дѣвица можетъ полюбить его?» — И она гордо смотрѣла на противоположный долъ, въ которомъ жилъ куренной рабочій съ женой и семью ребятами…

Легла она спать; икается.

— Это Петя. Онъ обо мнѣ заботится.

Мало-по-малу мысли ея приняли другой оборотъ: «а што же онъ въ самомъ-то дѣлѣ не пришелъ ко мнѣ… Мало што я могла ему запретить: онъ мужчина, а я дѣвка». — Легла спать въ одиннадцать часовъ.

— Дядя говоритъ, обманетъ. Не придетъ, говоритъ. Дядя — дуракъ. А все жъ друзья они; вѣрно онъ дядю напоилъ и сказалъ: не хочу, молъ, съ дѣвкой видѣться, потому съ самимъ приказчикомъ говорилъ.

Икнулось.

— Это онъ!.. Ахъ бы чахнуть… Ну загадаю: икнется или нѣтъ?..

Прошло полчаса. Начало свѣтать. Прасковья Игнатьевна сѣла къ окну и стала гадать на трефоваго короля; все дороги, на сердцѣ ложится или тузъ пикъ — ударъ, или семерка пикъ — вѣрныя слезы.

«Если бы исполненіе желаній!» Выпало: всѣ четыре туза на сердцѣ. И опять гадаетъ, и опять слезы.

— Нѣтъ, онъ не женится на мнѣ; карты вѣрно ворожатъ: онѣ мнѣ сказали дружка милаго, онѣ предсказали несчастіе — отецъ померъ. А што я сонъ видѣла — это быть мнѣ дѣвкой. А разѣ это несчастіе?..

— А все жъ свое хозяйство лучше… Все же меня никто не упрекнетъ ничѣмъ… — Нѣтъ, это все дядя. Его вѣрно подучили… Нѣтъ, Петя пришелъ бы… Онъ радъ моимъ словамъ: я испытала его… Ну, не буду о немъ думать и буду я дѣвкой весь вѣкъ; лошадь у меня есть, огородъ неотъемлемый, корова…

Она однако скоро заснула.

А на другой день пошла къ крестной матери, живущей въ Медвѣдкѣ.

---

Въ Медвѣдкѣ ни улицъ, ни переулковъ нѣтъ, а дома расположены такъ, какъ кому приходила охота ихъ строить; поэтому почти между каждымъ домомъ есть порядочный промежутокъ, что-то въ родѣ канавы. Дома въ Медвѣдкѣ построены копытообразно, и хотя у каждаго домохозяина есть огородъ, но въ немъ, кромѣ бобовъ и картофеля, почти ничего не поспѣваетъ, потому что, какъ говорятъ жители Козьяго Болота, земля дрянная. Сообщеніе съ Медвѣдкой въ грязное время довольно неудобно: чтобы попасть съ тракту къ дому, противоположному съ Козьимъ Болотомъ, надо или сдѣлать большой кругъ, или перейти нѣсколько овраговъ.

Домъ Марьи Савишны Пермяковой стоялъ въ самой серединѣ Медвѣдки и состоялъ изъ одной избы съ сѣнцами. Въ избѣ уже нѣсколько лѣтъ царила бѣдность и грязь. Печь хотя и большая, но уже нѣсколько разъ проваливалась, и ее нѣсколько разъ кое-какъ поправляли; углы избы прогнили; несмотря на сухую пору, полъ въ избѣ былъ постоянно мокрый, вѣроятно потому, что хозяйка рѣдко выходила на улицу по нездоровью; двѣ лавки были уже очень стары, и на нихъ нужно было садиться съ осторожностью. Все имущество хозяйки, состоящее изъ какихъ-то грязныхъ, вонючихъ тряпокъ, хранилось на полатяхъ, которыя хотя и подпирались, но задѣвать о подножки ихъ было опасно; тѣмъ болѣе опасно было спать взрослому человѣку на самыхъ полатяхъ…

Когда вошла въ избу Прасковья Игнатьевна, Пермякова спала на печкѣ. Это была низенькая старуха, которая теперь казалась небольшимъ комочкомъ; на ней надѣтъ синій изгребной сарафанъ и худенькій ситцевый платокъ на головѣ, да еще виднѣлся на горлѣ гайтанъ (снурокъ), на который былъ вдѣтъ мѣдный грошовый крестъ. Больше на ней ничего не было.

Въ то время, какъ Марья Савишна принимала отъ купели Прасковью Игнатьевну, она, Марья Савшина, имѣла достатокъ, т. е. мужъ ея былъ лѣснымъ объѣздчикомъ и съ порубщиковъ лѣса не по билетамъ получалъ кое-какія деньги. Жить было можно, и семейство Пермякова было хорошо до тѣхъ поръ, пока мужа Марьи Савишны не понизили за пьянство въ лѣсные сторожа. Тогда уже доходовъ не стало, и Пермяковы, привыкшіе кушать хорошо, начали сначала проживать деньги, потомъ принуждены были продать и лошадь. Выдался въ заводѣ такой годъ, въ который свирѣпствовала горячка; все семейство Пермяковыхъ, состоящее, кромѣ родителей, изъ трехъ сыновей и одной дочери, заболѣло въ разъ; болѣзнь кончилась весьма печально: мужъ и старшій сынъ померли, а Марья Савишна оглохла. Положеніе ея было ужасно; денегъ нѣтъ, хлѣба нѣтъ, со стороны и воды не допросишься, потому что горячка многихъ разорила, а заводоуправленіе рабочимъ пособія не выдавало, а если и выдавало, то мастерамъ, — хоть вой!.. Но вытьемъ дѣла не поправишь; вотъ она и продала корову, продала куръ, продала дрова и сѣно и могла биться кое-какъ съ полгода. Но когда опять вышло все, когда настала весна, всѣ огородные овощи вышли, она стала жалѣть, что напрасно продала корову. Хорошо еще, что помогли Глумовы; они помогли разсовать ей дѣтей: Гаврило попалъ къ кузнецу съ обязательствомъ прожить у него семь лѣтъ на его хлѣбѣ, а Николай — къ торгашу бакалейными вещами въ таракановскомъ гостиномъ дворѣ, находящемся на рынкѣ. Марья служитъ въ кухаркахъ; но ее что-то часто гоняютъ съ мѣстъ, и она назадъ тому двѣ недѣли поступила къ таракановскому почтмейстеру за тридцать коп. въ мѣсяцъ.

Такъ какъ дѣти Марьи Савишны помогаютъ ей немного, то и бьется она кое-какъ. Сама зарабатывать она не въ силахъ. Правда, когда здорова, она вяжетъ чулки на продажу, но этого все-таки мало: нужно вообразить, что заводъ не городъ, а мѣстный рынокъ не ярмарка, да и кому нужны чулки какой-нибудь г-жи Пермяковой?..

Прасковья Игнатьевна прежде очень любила крестную мать, но когда она подросла, познакомилась съ разными семействами и когда крестная мать впала въ нищету, ей сначала стала противной изба крестной матери, а потомъ она стала чувствовать менѣе любви и къ самой крестной матери, почему стала очень рѣдко бывать у нея, и то развѣ когда ее пошлютъ провѣдать. У крестной матери она не была уже съ полгода.

Въ избѣ пахло не хорошо. Поэтому Прасковья Игнатьевна вышла на крылечко и вдругъ подумала: «а зачѣмъ я пришла?»

Пошла она посовѣтоваться съ крестной матерью. Теперь же пришла къ тому убѣжденію, что крестная мать не можетъ ей ничего посовѣтовать хорошаго, да и сама она не маленькая.

Во дворъ съ узломъ вошла дочь Марьи Савишны, худощавая дѣвушка лѣтъ четырнадцати, съ блѣднымъ лицомъ, заплаканными глазами, съ непокрытой головой, босая, въ одномъ продранномъ во многихъ мѣстахъ сарафанчикѣ. Въ лѣвой рукѣ она держала кошель.

— Прасковьюшка! — сказала дѣвочка, подошла къ ней и плутовато стала смотрѣть на нее.

— Аль отказали?

— Четвертыя сутки… Ходила, да всего-то четыре ломтика насобирала… Каторжные! — И дѣвушка бросила кошель на крылечко, а сама стала мыть въ лужѣ правую ногу.

— Ты вчера дома была?

— Чево?

— Дома, спрашиваю, вчера была — весь день?

— Была.

— Никто не приходилъ?

— Нѣтъ, а что?.. Сегодня меня стегали… — Дѣвочка заплакала. Глаза ея сверкали… — Прасковья Игнатьевна, дай копеечку?

— На што?

— Ужъ ты вѣчно такая… А слышала я, учитель-то сегодня въ школѣ былъ и парней туда скликали.

— А самово не видала?

— Што дашь?

— Машка! ты съ кѣмъ разговаривать? — послышалось изъ избы. Все это произнесено было охриплымъ голосомъ.

Прасковья Игнатьевна вошла въ избу.

Старуха сидѣла на краю печки, свѣсивъ ноги. Лицо ея было блѣдно-желтое — кожа да кости; горло тоже кожа да кости; волоса сѣдые на головѣ; въ глазахъ виднѣлось мало жизни.

«Какъ она живетъ, Господи! Одна маята только», подумала Прасковья Игнатьевна; сердце ея больно кольнуло, и ей еще противнѣе показалась изба, еще жалче крестная мать.

— Охъ, старость, старость!.. И скоро ли это Господь мнѣ конецъ пристроитъ? Легла бы я въ сыру землю… Охъ хо хо… — заплакала старуха, но слезы у нея уже всѣ были выплаканы; это было сухое рыданіе, болѣзненно искажающее лицо, такъ что больно жалко становилось этого человѣка. На глазахъ Прасковьи Игнатьевны навернулись слезы.

— Охъ! горю не поможешь… Нѣтъ… — И старуха стала слѣзать съ печки. Прасковья Игнатьевна помогла ей спуститься, но затыкала носъ одной рукой, потому что изо рта крестной матери пахло, какъ отъ покойника.

Марья Савишна была еще крѣпка на ноги. Вышла она на крылечко, спросила у дочери хлѣба, сѣла и стала сосать кусокъ, потому что у нея не было ни одного зуба.

— Вотъ прежде сахаръ сосала, а теперь… Всѣ зубоньки, крестница, выпали… Не ѣшь ты, голубушка, никогда сахару; съ него все и разоренье наше вышло.

— Маменька, ты знаешь Петра Курносова? — крикнула Прасковья Игпатьевна.

— Учителя-то? это казначейскаго-то сына?

— Ну… Сватается за меня.

— И… — Крестная мать закачала головой и задумалась. — Эхъ, стара я стала, — продолжала она, — много-то ужъ не хожу… Плохо дѣло-то!

— А што?

— Да пара ли онъ тѣ?.. Вотъ бы тебѣ изъ нашихъ жениха-то… Мало ли: вонъ Глумовъ… мало ли ихъ?

— Такъ не ходить, ты говоришь?

— Воля твоя, крестница. Оно, учитель — должность знатная… Да прокъ-то будетъ ли? Будетъ ли прокъ, милая моя крестница…А шго у тѣ мать-то?

Разговоръ принялъ направленіе о Глумовыхъ, причемъ крестница разсказала крестной матери о желаніи дяди жениться. Это очень удивило Марью Савишну, и она то и дѣло стала твердить съ улыбкой: — Тимошка-то дурачокъ!.. Ахъ ты, оказія!

Прасковья Игнатьевна стала торопиться домой, но ее удерживала крестная мать, увѣряя, что ей скучно одной, а дочь ея нисколько не посидитъ съ нею, все рыскаетъ. Уважая старуху, Прасковья Игнатьевна посидѣла еще нѣсколько времени; но рѣчи о женихѣ Курносовѣ ни та, ни другая не заводили.

Дорогой къ дому Прасковья Игнатьевна стала каяться, что она только понапрасну ходила къ крестной матери.

Прошелъ послѣ этого день, прошло два и три дня, — а Курносовъ нейдетъ не только къ Глумовымъ, но и въ Козье Болото. Много въ это время передумала Прасковья Игнатьевна о своемъ женихѣ и каждый разъ засыпала съ тои мыслью, что если Курносовъ изважничался, то она не пойдетъ за него замужъ. Пришелъ дядя, принесъ съ собой двѣ пары сапогъ и сказалъ:

— Ну, племянница, готовься къ свадьбѣ. Курносовъ кланяться велѣлъ.

Прасковья Игнатьевна испугалась: она думала, что онъ долго жить приказалъ, т. е. померъ. Она поблѣднѣла.

— Ей-Богу! Въ городъ за подарками поѣхалъ, потому денегъ много дали дураку за пьянство, — продолжалъ дядя серьезно.

— Видѣлъ али врешь? — спросила Просковья Игнатьевна, подозрѣвая дядю въ обманѣ.

— Наплевать… Только у насъ съ нимъ уговоръ состряпанъ.

— Да што жъ онъ?

— Я говорю уговоръ: напередъ моя будетъ свадьба.

— Да неужели въ заболь? Дядя, ты врешь! (Что за наказанье!.. Околѣть бы вамъ всѣмъ, — проговорила она про себя).

— Ей-Богу! Послѣ Петрова дня моя первая свадьба назначена, ужъ прошено, перепрошено; опосля твоя. Я это все обдѣлалъ, нужды нѣтъ, што дуракъ.

VII.

На тракту есть домъ непремѣннаго рабочаго Оглоблина; но этотъ домъ хотя и называется домомъ Оглоблина, только имъ владѣетъ мастерская вдова, Дарья Викентьевна Огородникова. Замужъ она вышла шестнадцати лѣтъ. Скоро оказалось, что мужъ ея былъ пьяница и забулдыга; она и нанялась на рудникъ въ качествѣ кухарки для рудничныхъ рабочихъ, но прожила тамъ не больше года: работать она ничего не умѣла, кромѣ печенія хлѣба. Сначала нищенствовала въ заводѣ; по наученію рабочихъ подавала на мужа нѣсколько просьбъ заводскому исправнику, но такъ какъ эти просьбы были написаны глупо и безтолково и даже одна просьба была написана въ риѳму какимъ-то пьянымъ писаремъ, то ихъ и не принимали и стали наконецъ гонять прочь Дарью отъ исправницкаго дома. Наконецъ по протекціи одного рабочаго она попала въ цѣловальницы и дѣло свое исполняла добросовѣстно три года съ половиной, и въ то время скопила кое-какой капиталецъ. Вотъ тутъ-то и познакомился съ ней Тимофей Петровичъ.

Такъ Дарья и осталась въ кабакѣ до смерти мужа, когда она преспокойно вошла въ свой домъ, въ свой потому, что домъ принадлежалъ ея родителямъ, умершимъ еще до ея замужества.

Съ этихъ поръ Тимофей Петровичъ сдѣлался своимъ человѣкомъ у Дарьи Огородниковой; но сначала на это не обращалъ никто вниманія, потому что онъ у нея исправлялъ иногда обязанности кузнеца, такъ какъ она завела кузницу и имѣла двухъ работниковъ; а потомъ хотя и узнали многіе, но, потолковавъ немного, рѣшили, что какъ и Тимошка-дурачокъ, такъ и Дарья Огородникова люди отпѣтые, и ихъ даже и за людей-то считать не стоитъ.

Какъ бы то ни было, Дарья Огородникова вела дѣла свои хорошо. Не повезло у ней на кузницѣ, она стала печь калачи и эти калачи стала продавать проѣзжающимъ ямщикамъ, мѣщанамъ и разнымъ людямъ. Лѣтомъ кромѣ калачей продавала и ягоды и такимъ образомъ получала кое-какой барышъ. Потомъ она стала варить брагу и пиво и зазывала секретно ямщиковъ, и такъ пріучила ихъ къ себѣ, что они постоянно, подъ предлогомъ купить калачей, останавливались у ея дома и пили пиво даже до того, что запѣвали пѣсни. А когда узнали и рабочіе, что Огородникова продаетъ пиво, и они стали захаживать къ ней, но кабатчикамъ не сказывали, а если кто и сказывалъ, то у нея ничего не находили.

Вотъ эта-то Дарья и есть невѣста Тимофея Петровича, которою онъ удивилъ теперь весь заводъ. Только и было разговору, что о дурачкѣ-Тимошкѣ и Дарьѣ Огородниковой.

Стоитъ напримѣръ кучка на рынкѣ у вѣсовъ и непремѣнно разговоръ идетъ о Глумовѣ.

— Слышали новость?

— Какъ не слыхать: Тимошка-то! Вотъ она задача-то!..

— И что это за родъ такой: чудятъ да и только.

— Нѣтъ, онъ, надо полагать, не полоумный. Надо ему поздравлины сдѣлать.

И такъ далѣе, все въ этомъ родѣ.

Прасковья Игнатьевна, какъ узнала объ этомъ, со стыда не знала, куда и дѣться. Выйдетъ на улицу, ее дразнятъ дядей.

— Што, учительша, дядюшка-то твой какую загвоздку намъ задалъ. Задача — ей-Богу!

— Да я-то чѣмъ виновата! — взъѣстся Прасковья Игнатьевна.

Между тѣмъ Тимофей Петровичъ свадьбу свою устроилъ не зря. Онъ очень былъ привязанъ къ Дарьѣ Викентьевнѣ. Въ ней онъ видѣлъ обиженную женщину, съ годами пришедшую въ нормальное состояніе и привязавшуюся къ нему, — такому человѣку, которому и цѣны нѣтъ. Но онъ не говорилъ ей о женитьбѣ раньше, потому что боялся жениться, да и Дарья Викентьевна ему повода на это не подавала. Привязываясь все больше и больше къ Дарьѣ Викентьевнѣ, онъ находилъ ее самой лучшей женщиной во всемъ заводѣ и, не обращая вниманія на заводскихъ бабъ, всюду преслѣдуемый насмѣшками, онъ только у нея и находилъ ласку и покой. Случалось — Дарья Викентьевна и поколачивала его, но ему милы были эти колотушки, онъ зналъ, что его колотитъ другъ, который въ тысячу разъ милѣе ему всѣхъ другихъ друзей. Также ему очень нравилось то, что Дарья Викентьевна работаетъ и деньги не тратитъ попустому, а бережетъ для хозяйства; онъ предложилъ ей такого рода планъ: «когда мы женился, тогда я заведу свою кузницу, и мы откроемъ маленькую торговлю мелкими вещами: табакъ будемъ продавать, соль, говядину»…

Дарья Викентьевна согласилась вполнѣ съ Тимофеемъ Петровичемъ…

Послѣ Петрова дня въ православной церкви первая свадьба была Тимофея Глумова съ Дарьей Огородниковой; но кутежъ продолжался у молодыхъ только сутки… Глумовъ, какъ водится, поселился въ домѣ своей жены и купилъ у Прасковьи Игнатьевны лошадь за восемь рублей; на эти деньги Прасковья Игнатьевна сшила себѣ сарафанъ, купила ботинки и платокъ на голову.

Съ замираніемъ сердца дожидалась Прасковья Игнатьевна дня своей свадьбы, а подруги ея, приглашенныя ею и Петромъ Савичемъ ради веселья, еще болѣе пугали ее именно самымъ обрядомъ. Петръ Савичъ былъ очень веселъ и милъ, не только съ невѣстой, но и съ гостями, угощалъ всѣхъ сладкой водкой и разными сластями; во все время до свадьбы смѣшилъ всѣхъ до слезъ; даже Маланья Степановна, сидѣвшая постоянно на лежанкѣ, хихикала. Она вела себя смирно и больше разсказывала Марьѣ Савишнѣ, которую Прасковья Игнатьевна пригласила жить пока къ себѣ, разсказывала разный вздоръ, въ которомъ гостьи не понимали никакого смысла и который Марья Савишна не могла разслышать и, думая, что Маланья Степановна сочувствуетъ ея горю, съ своей стороны разсказывала свое горе отъ тѣхъ поръ, какъ она прежде много ѣла сахару, и заканчивала тѣмъ, что теперь принуждена жевать хлѣбъ.

Наступилъ и день свадьбы — великій день для невѣсты. Поплакала она, сама не зная о чемъ, кинулась на шею матери и разстроила мать, которая убѣжала въ огородъ, откуда ее никакъ не могли выцарапать за ноги. Народу въ церкви было много, потому что женился учитель; тысяцкимъ жениха былъ казначей главной конторы, а посаженымъ отцомъ самъ приказчикъ. Церковь была биткомъ набита народомъ, несмотря на то, что полицейскіе служители энергично толкали и гнали народъ отъ церкви, для того, чтобы въ церкви было свободнѣе стоять заводской аристократіи.

Женихъ стоялъ расфранченный; пріѣхала и невѣста въ кисейномъ платьѣ, подаренномъ женихомъ. Народъ острилъ то надъ женихомъ, то надъ невѣстой, доказывая, что невѣста цѣлою четвертью выше жениха. Наконецъ началось и вѣнчаніе съ пѣвчими. Народъ, стоявшій ближе къ жениху и невѣстѣ, не спускалъ съ нихъ глазъ. Но вотъ женщины ахнули: изъ рукъ невѣсты упало кольцо, стали искать кольцо — не нашли. Для формы казначей далъ свое… Повели жениха и невѣсту вѣнчать, съ жениха вѣнецъ свалился. Невѣста была блѣдна.

— Мужъ умретъ, вѣнецъ свалился, — гудѣлъ народъ.

Все-таки свадьба кончилась. Но не весела была молодуха; она теперь каялась въ томъ, что пошла замужъ за Петра Савича. Во всю дорогу мужъ не могъ добиться отъ нея слова, --она или плакала, или ей представлялись разные ужасы, и причиною этихъ ужасовъ былъ страшный сонъ.

— Знала бы — не спала-бъ въ ту ночь, какъ мнѣ видѣть проклятый сонъ, — говорила она Петру Савичу.

И сколько ее ни развеселялъ мужъ, но не добился веселости.

Въ домѣ Глумовыхъ молодыхъ благословилъ иконой и хлѣбомъ приказчикъ и по выпивкѣ заздравнаго стакана сказалъ:

— Знай я, што въ Козьемъ Болотѣ есть такая красивая дѣвка, непремѣнно бы женился!

Гости едва умѣщались въ домѣ. Они большей частью были изъ писарскаго класса, такъ что Прасковьѣ Игнатьевнѣ было очень неловко сидѣть съ ними; къ тому же присутствіе приказчика стѣсняло гостей, и они говорили какъ-то не весело. Но когда уѣхалъ приказчикъ, тогда и пошли гарцовать гости: крики, пляска, пѣсни поднялись такіе, что Маланья Степановна, сидѣвшая до сихъ поръ спокойно на грядѣ, теперь заползла въ яму, находящуюся недалеко отъ бани, и завыла.

Долго гарцовали гости, многіе перепились до того, что не могли тащить ногъ.

Такъ и поселился Петръ Савичъ въ домѣ Глумовыхъ, и отъ сихъ поръ началась другая жизнь Прасковьи Игнатьевны.

VIII.

Черезъ недѣлю послѣ свадьбы привелось Прасковьѣ Игнатьевнѣ готовить кушанье, а запасу въ ея погребѣ и чуланчикѣ было очень немного: муки фунтовъ десять, отрубей фунтовъ пятнадцать — и только. Мяса не было, и Петръ Савичъ утѣшалъ свою жену, что онъ завтра непремѣнно купитъ говядины, такъ какъ надѣется получить съ одного пріятеля небольшой должокъ. Корова у нихъ была продана, а лошадь, какъ уже извѣстно, взялъ къ себѣ Тимофей Петровичъ. Выскребла Прасковья Игнатьевна остатокъ муки, заварила квашню, а ночью половина этой квашни сплыла и разлилась по печи и отъ печи къ полу, такъ что проснувшаяся хозяйка почти въ первый разъ увидѣла свою печь съ сѣрыми полосами и прокляла свой сонъ; но все-таки ее успокоилъ мужъ, «что на это наплевать, что отъ этого хлѣба немного убудетъ, только ей придется немного заняться очисткой печи, на которую нельзя взобраться, не испачкавшись». Но это пустяки. А вотъ, когда ушелъ ея муженекъ на рынокъ, она постаралась поскорѣе закрыть трубу и столкать въ печь четыре каравая тѣста, устоявшагося въ плетеныхъ чашкахъ, употребляемыхъ единственно для устоя ржаного тѣста. Повидимому она совсѣмъ забыла о томъ, что мужъ ушелъ за мясомъ, и, стало быть, она рано посадила хлѣбы, ибо, прибравъ все, усѣлась къ столу и стала чинить мужнинъ халатъ. Приходитъ мужъ, приноситъ два фунта говядины.

— А я ужъ хлѣбы посадила… — сказала хладнокровно Прасковья Игнатьевна.

— Молодецъ… Значитъ, сегодня отложимъ попеченіе? — проговорилъ мужъ полусердито и полунасмѣшливо.

— Видѣлъ, поди, что я печь затопила! Ишь, чуть не цѣлый день шатался! Не бѣгать же мнѣ за тобой… проговорила недовольно Прасковья Игнатьевна.

— Изволь сварить гдѣ хочешь! — крикнулъ мужъ.

— Вари самъ…

— Слушай!!

— Ты не кричи — сама кричать-то умѣю.

И эта сцена кончилась тѣмъ, что молодая хозяйка поставила горшокъ съ говядиной, водой, капустой, рѣпой и морковью въ печь. Она хотѣла досадить мужу за его грубость, зная по опыту, что щи не могутъ свариться въ вольномъ жару.

— Обѣдать! — скомандовалъ тотъ такимъ тономъ, какъ будто бы обратился къ работницѣ.

— Подожди маленько, Петя, — говоритъ Прасковья Игнатьевна мужу.

— Ѣсть хочу… живо!

— Тебѣ говорятъ — не поспѣло. Ишь, явился когда съ говядиной-то, когда печь застыла. По твоей милости у меня самой ни росинки во рту не было.

Мужъ смолчалъ, закурилъ трубку и легъ въ постель; по голодъ не давалъ ему покою, и онъ часто кричалъ:

— Обѣдать!

— Подожди; не готово, — отвѣчала жена.

Наконецъ, видя, что мужъ начинаетъ не на шутку сердиться и пожалуй, по любви, задастъ ей тряску, она подсѣла къ нему на кровать и стала ласкаться. Только мужу было не до ласкъ; онъ вскочилъ, какъ дикій звѣрь, и крикнулъ:

— Да дашь ли ты мнѣ обѣдать-то?

— Дамъ, дамъ, Петръ Савичъ… — проговорила Прасковья Игнатьевна глухимъ голосомъ.

Дрожащими руками она покрыла столъ синей изгребной скатертью, наставила и налощила всего, что требуется для ѣды на четверыхъ. Помолились всѣ Богу и усѣлись.

— Это што? — спросилъ ее мужъ, указывая на отрѣзанный ломоть.

Щеки Прасковьи Игнатьевны покрылись румянцемъ, она ничего не могла сказать. Братья съ улыбкой смотрѣли то на жену, то на Курносова.

— Для этого я што ли на тебѣ женился?

— Прости, Петръ Савичъ… квашня убѣжала.. — оправдывалась Прасковья Игнатьевна, не смѣя почему-то упомянуть о щахъ.

Щи не сварились. Такъ обѣдъ и кончился небольшой ссорой молодыхъ людей. Петръ Савичъ сердился на жену и за то, что она перепортила обѣдъ, и за то, что у нихъ нѣтъ больше ни капли муки; Прасковья Игнатьевна плакала, досадуя на то, что она, злосчастная, не могла угодить Петру Савичу, хотя и всячески старалась, а онъ не хочетъ простить ей ошибку. Но мужъ еще ничего; а вотъ пришла Маремьяна Кирилловна, которую Прасковья Игнатьевна не долюбливала съ самой свадьбы за то, что она громче и дольше всѣхъ хохотала, пересмѣивала ея походку и хвалила свои сережки такъ, какъ будто бы хотѣла увѣрить всѣхъ, что только она одна можетъ и должна носить ихъ, а всѣмъ прочимъ онѣ не къ лицу. Пришла, поразсѣлась, да и просидѣла до вечера, какъ будто бы у нея дома и дѣлъ никакихъ не было. Тары да бары — и время дотянулось до вечера; вечеромъ Маремьяна Кирилловна наконецъ-то спохватилась, что у нея дома осталась недоеною корова, и стала прощаться, но чортъ сунулъ Петра Савича пригласить ее отужинать. Та было стала отговариваться по обыкновенію, такъ, чтобы ее еще больше попросили. И Маремьяна Кирилловна осталась.

— Что-то, молодуха, ѣмъ я хлѣбъ-то… а онъ какъ будто больно сыроватъ, — сказала Маремьяна Кирилловна и разразилась вдругъ смѣхомъ; ея примѣру послѣдовали мужъ и братья. А Прасковья Игнатьевна сидѣла, какъ на иголкахъ, и когда затворила калитку за гостьею, то послала ей въ догонку всѣхъ чертей.

На другой день все Козье Болото узнало, что молодуха Глумиха, что вышла за учителя Курносова, печь хлѣбы не умѣетъ!

И вотъ съ этого дня, какъ только она ни выйдетъ на улицу и какъ только ни попадется ей навстрѣчу какая-нибудь женщина, то первый вопросъ, который она слышатъ: «а што, молодуха, научилась ли ты хлѣбы-то печь?» И пошли, какъ водится, шушуканья и пересуды…

Какъ бы то ни было, а съ этого времени, со времени толковъ о томъ, что она плохая стряпуха, Прасковья Игнатьевна начала сознавать, что роль ея въ обществѣ измѣнилась. Сосѣдки, преимущественно дѣвицы, съ усмѣшкой замѣчали ей: «какое, подумаешь, счастье тебѣ вышло! Вотъ и видно, ворожея у тебя была хорошая… И лицо-то у тя какъ-то по другому выказывается». Это конечно Прасковья Игнатьевна принимала за насмѣшку, но все-таки подмѣчала въ этихъ словахъ какую-то зависть и досаду, которыя она перетолковывала такъ: «все это онѣ оттого на меня зубы точатъ, что я вышла замужъ за учителя, и не за стараго какого-нибудь, а молодого». И больше она ласкалась къ мужу, высказывая ему насмѣшки сосѣдокъ, на что почтенный супругъ преважно отвѣчалъ: «стоитъ о чемъ разговаривать!».

Однимъ словомъ, она была новичкомъ въ новой жизни, и ей непонятны казались многіе мелкіе случаи изъ мелкой драмы заводской жизни. Однажды сосѣдка обратилась къ Прасковьѣ Игнатьевнѣ со вздохомъ:

— Такъ-то, молодуха! Всяко бываетъ въ жизни… Эхъ молодость!

Прасковья Игнатьевна — точно послѣднее слово относилось къ ней съ укоризной — потупила глаза.

— Вѣдь вотъ, подумаешь, какъ время-то идетъ? — сказала она.

— ІІІто и говорить. Вотъ я ужъ и за вторымъ мужемъ.

— Ну, а я бы въ другой разъ не пошла за мужъ, — сказала Прасковья Игнатьевна и тотчасъ же почувствовала, что она что-то неподходящее сказала, потому что у нея слова вышли безсознательно.

— Вотъ и видно — молода… А каковъ у те муженекъ-то?

Не понявъ вопроса: относится ли онъ къ насмѣшкѣ надъ ея мужемъ, или къ тому, каковъ онъ съ ней, Прасковья Игнатьевна надула губы и промолчала.

— Не колачивалъ еще? — спросила вдругъ другая женщина, находившаяся тутъ же.

— Съ чего ему бить-то меня!.. Смѣетъ!..

Женщины разомъ захохотали, а одна сказала:

— Вотъ отсохни языкъ, коли вру: придетъ пора, будешь говорить про него и то, и другое… Намъ ли ужъ не знать этого?.. А можетъ быть ты терпишь? Я тоже куды какъ съ первоначалу-то терпѣлива была. Ну, да оно и то надо сказать: баба я молодая, прожила съ мужемъ недѣлю — онъ меня бить… Разѣ это дѣло говорить: «ой, бабы, мужъ у меня драчунъ»… Тебя же и осудятъ, и смѣяться надъ тобой будутъ: глядите-ко, бабы, не успѣла она замужъ выдти, а муженекъ-то ее костыляетъ; значитъ, это по-нашему выходитъ, што въ молодухѣ изъянъ есть… Такъ-ли, молодуха?

Прасковья Игнатьевна покраснѣла. Нечего таить: разъ за что-то Петръ Савичъ ударилъ ее по спинѣ кулакомъ. И какъ же ей обидно-то было! И она вполнѣ согласилась въ душѣ съ мнѣніемъ сосѣдокъ.

— А вѣдь и знаешь, что ты чиста, какъ голубь… Вотъ и молчишь, и терпишь, а потомъ и привыкнешь, и знаешь, съ которой стороны онъ тебя ударить хочетъ, да и не отвертываешься… Поплачешь, поплачешь, да съ тѣмъ и останешься, еще за слезы зуботычину получишь.

Между тѣмъ дѣвицы указывали пальцами на бывшую ихъ подругу и съ свойственною ихъ возрасту и воспитанію завистью вспоминали всѣ проказы Прасковьи Игнатьевны, всѣ обиды, причиненныя имъ въ дѣтствѣ, называли ее гордячкой и поэтому говорили, что она непремѣнно овдовѣетъ, такъ какъ и доказательство этого уже есть; вѣнецъ свалился съ головы жениха во время вѣнчанія. Но главная нить разговоровъ все-таки состояла въ томъ, что каждой дѣвицѣ хотѣлось узнать: каковъ-то у Прасковьи Игнатьевны мужъ, какъ-то онъ обращается съ нею? Но какъ спросить объ этомъ Прасковью Игнатьевну? Разъ какъ-то дѣвицы остановили Прасковью Игнатьевну, когда она возвращалась отъ женщинъ домой.

— Спесива стала Прасковья Игнатьевна. Нѣтъ, чтобы посидѣла съ нами.

Но Прасковья Игнатьевна почему-то сочла неприличнымъ сѣсть съ дѣвицами и не знала, что отвѣчать имъ.

— Да сядь, — упрашивали ее дѣвицы.

— Ужо когда-нибудь, а теперь некогда.

Такъ она и ушла, а дѣвицы еще болѣе не взлюбили ее, и дѣло наконецъ дошло до того, что онѣ при встрѣчѣ съ Прасковьей Игнатьевной перестали кланяться ей и косо поглядывали. Прасковья Игнатьевна съ своей стороны не только не считала нужнымъ кланяться имъ первая, но и ей почему-то было стыдно дѣвицъ, и она старалась дѣлать видъ, что она слишкомъ спѣшитъ по важному дѣлу. Она уже думала: «наплевать мнѣ на нихъ!.. Я ужъ теперь не ровня имъ! Еще пожалуй выспрашивать станутъ, какъ я съ мужемъ»… и т. д.

На первыхъ порахъ замужества у Прасковьи Игнатьевны дѣла было немного. Коровы, какъ я сказалъ раньше, у нихъ не было, стало быть заботы значительно поубавились: оставались курицы, овечки, огородъ и стряпня; но странное дѣло — Прасковья Игнатьевна стала тяготиться огородомъ, овечками, курами и мало-по-малу совсѣмъ начала забывать о нихъ. Вся ея забота только въ томъ и состояла, чтобы угодить мужу стряпней, а курицы и овечки оставались по цѣлымъ днямъ безъ корму, надоѣдали ей во дворѣ до того, что она швыряла въ нихъ чѣмъ попало. Огородъ перешелъ въ руки Маланьи Степановны, которая, вѣроятно по случаю тепла, постоянно хлопотала надъ грядками. Съ утра до вечера можно застать ее въ огородѣ, только дождь вгонялъ ее въ баню или въ чуланъ, и на всевозможныя приглашенія Петра Савича идти въ избу, старуха не шла и даже рѣдко принимала пищу изъ рукъ, потому что она хлѣбъ воровала изъ сѣней ковригами, и эти ковриги можно было отыскать гдѣ-нибудь въ травѣ или въ углу пустого амбара. Впрочемъ Маланья Степановна большею частью питалась овощами: молодой рѣдькой, морковью, огурцами и преимущественно картофелемъ, которымъ она заваливала полную печь бани тогда, когда прогорятъ дрова, отъ чего большая часть картофеля превращалась въ пепелъ, а кое-что съѣдалось ею, такъ какъ она имѣла обыкновеніе остатки зарывать въ землю. Мужъ и жена дали полную свободу Маланьѣ Степановнѣ на толъ основаніи, что она давала имъ полную свободу нѣжничать, а Прасковьѣ Игнатьевнѣ такъ было хорошо въ своей избѣ и комнаткѣ, что она только ради забавы выходила въ огородъ. А забавляться ей было чѣмъ: то ее смѣшитъ, что мать, взобравшись по перекладинамъ до самой крыши сарая, роется между тыквенными листьями и мурлычетъ что-то подъ носъ — значитъ, находится въ веселомъ расположеніи духа; то мать лежитъ между грядками и сладко спитъ, несмотря на то, что ее облѣпятъ кучи мухъ и комаровъ. Такимъ образомъ хотя огородъ и находился не въ цвѣтущемъ состояніи, но Прасковья Игнатьевна была довольна матерью и въ огородѣ почему-то видѣла теперь немного пользы. Это небрежное обращеніе съ курами и овечками, недосмотръ за огородомъ сосѣдки называли лѣнью и въ глаза высказывали ей это; но она отмалчивалась и думала: «какое такое имъ дѣло до меня! Надо же мнѣ погулять»… Но эта лѣность стала мало-по-малу отражаться на хозяйствѣ Прасковьи Игнатьевны значительнымъ ущербомъ: куры и овечки одна за другой незамѣтно для нея самой стали исчезать, капуста въ огородѣ портилась — и это она замѣтила довольно поздно, а какъ замѣтила, то и не знала, что ей предпринять. Поискала она своихъ куръ и овечекъ — ни у кого нѣтъ, да и куда она ни придетъ, ее же бранятъ за то, что она не умѣетъ владѣть своимъ хозяйствомъ, подозрѣваетъ Богъ знаетъ въ чемъ честныхъ хозяекъ. Пошла она къ Дарьѣ Викентьевнѣ съ жалобой, та сказала, что она сама во всемъ виновата, и указала на себя, какъ на хорошую хозяйку, у которой есть время на все — и торговлей заниматься, и управляться своимъ хозяйствомъ. Завидно стало Прасковьѣ Игнатьевнѣ, стала она думать, какъ это такъ Дарья Викентьевна умѣетъ управляться со всѣмъ, и у нея еще есть свободное, почти все послѣобѣденное, время?

И она спросила Дарью Викентьевну, которую называла не теткой, а по имени.

— Приложи стараніе — и все тутъ. Нечего сидѣть-то сложа руки. Ну, какая ты есть хозяйка и чему тебя отецъ-то съ матерью обучали?

Очень обидны показались эти слова молодухѣ! Дорогой она сознала, что дѣйствительно Дарья Викентьевна права, но она почему-то не понравилась ей своей рѣзкой правдой.

— И впрямь я буду стараться! Всѣ онѣ только важничаютъ, а поди тоже не лучше нашего живутъ.

А жили молодые въ это время не казисто. Хорошо еще, что было лѣто и много помогалъ хозяйкѣ огородъ. Жалованья Петръ Савичъ получалъ только три рубля; получалъ онъ и провіантъ, но его хватало только на полмѣсяца, да и то приходилось обоимъ ѣсть часто недопеченое, къ чему Петръ Савичъ уже сталъ привыкать и становился менѣе и менѣе взыскателенъ; но вѣдь однимъ хлѣбомъ сытъ не будешь, нужно же и говядины купить, соли и крупъ купить, — и три рубля расходывались Петромъ Савичемъ до пятнадцатаго числа. Все это Прасковья Игнатьевна знала; но ей неловко казалось говорить объ этомъ мужу, потому что, но ея понятію и по понятію прочихъ таракановскихъ женщинъ, о прокормленіи семейства долженъ заботиться мужъ.

Наконецъ стала Прасковья Игнатьсвпа замѣчать, что мужъ что-то очень рано уходитъ на службу, а домой возвращается поздно и навеселѣ, и какъ придетъ, такъ и ложится спать, а она хочетъ ѣсть. Братья тоже возвращаются домой поздно. Спросить мужа: зачѣмъ онъ не пришелъ обѣдать — неловко, потому что обѣдать нечего, и Прасковья Игнатьевна пришла къ тому заключенію, что Петру Савичу не даютъ денегъ и онъ ѣстъ у своихъ пріятелей. «Буду и я тоже такъ дѣлать». И вонъ она пошла въ пятницу къ одной сосѣдкѣ, какъ разъ около обѣденной поры; пришла къ ней за пригоршнею соли, сѣла и завела рѣчь о томъ, что мать ея нынче уже тыкву начинаетъ ѣсть сырую. Сосѣдка пригласила Прасковью Игнатьевну ѣсть, что Богъ послалъ; она стала было сперва отговариваться, но потомъ сѣла. Въ субботу пошла къ другой сосѣдкѣ за веретешкомъ — и опять такъ отобѣдала. Но въ воскресенье идти къ третьей сосѣдкѣ ей показалось совѣстно. Въ этотъ день по-случаю ненастной погоды мужъ и братья какъ на зло были дома. Утромъ было скучнѣе всѣхъ прочихъ дней: мужъ сердитый, какую-то книжку читаетъ; братья играютъ въ карты и ругаются, потому что Павелъ плутуетъ, а Илья его ловитъ. Сидитъ Прасковья Игнатьевна у окна и не знаетъ, за что бы ей приняться; но сколько она ни думаетъ, ничего не можетъ придумать; потомъ и ничего уже какъ будто не стало въ головѣ, точно она одеревенѣла. Наконецъ братья ей начинаютъ надоѣдать, и она прикрикнула на нихъ:

— Добрые-то люди въ церковь ушли, а вы…

— Такъ мы не добрые люди! Ну-ка, чѣмъ мы хуже тебя? — присталъ Илья къ сестрѣ.

— Говори — не кричи, и такъ можно.

— А вотъ мы еще прибавимъ на пятакъ.

И Илья началъ неистово свистать.

— Смирно вы, ослы! — крикнулъ Петръ Савичъ, выведенный изъ терпѣнья поведеніемъ шуриновъ.

— Самъ оселъ! — сказалъ Илья.

— Ахъ ты!.. и Петръ Савичъ поднялся съ кровати.

— Ну-ка, тронь! — закричалъ Илья. Глаза его засверкали.

— Пошелъ вонъ, негодяй! — крикнулъ Петръ Савичъ, подходя къ Ильѣ съ кулаками.

— Самъ вонъ!

Петръ Савичъ не выдержалъ ударилъ Илью. Илья не спустилъ и хватилъ Петра Савича по лицу кулакомъ, а потомъ залегъ въ кухнѣ на полати.

Петръ Савичъ разсвирѣпѣлъ, но не могъ выцарапать съ полатей Илью, такъ какъ тотъ сидѣлъ тамъ въ углу и отмахивался палкой. Павелъ былъ скромнѣе брата и во время драки вышелъ во дворъ. Между Ильей и Петромъ Савичемъ началась такого рода перепалка.

— Въ чужомъ дому живешь, да хозяевъ гонишь, безстыжій! — кричалъ Илья.

— А ты ничего не дѣлаешь, оселъ! На чужомъ хлѣбѣ живешь.

— Хороши хлѣбы — и жену-то нечѣмъ кормить. Прогоню еще изъ дома-то…

— Илья, перестань! — вскричала Прасковья Игнатьевна. Лицо ея поблѣднѣло, самое ее трясло и отъ злости, и отъ испуга.

— Не твое дѣло! — крикнулъ мужъ.

— Петръ Савичъ! развѣ неправда, что ты меня моришь… Што сосѣди-то говорятъ, — проговорила Прасковья Игнатьевна и заплакала.

— У! чертъ! — проговорилъ Петръ Савичъ и сталъ одѣваться.

Прасковья Игнатьевна плакала. Вдругъ Петръ Савичъ подошелъ къ ней и ударилъ ее по спинѣ такъ, что жена взвизгнула.

— Зачѣмъ ты ее бьешь-то? — вскочивши съ полатей и подбѣжавъ къ Петру Савичу, сказалъ Илья. — И не стыдно тебѣ?.. По міру заставляешь ходить!

Петръ Савичъ затихъ. Онъ сознавалъ, что онъ сегодня надѣлалъ сгоряча много глупостей, но просить прощенія у шурина и жены ему не хотѣлось; не хотѣлось также въ присутствіи шурина утѣшить жену, и онъ, не простившись съ ней и не сказавъ ей ни слова, вышелъ. Когда онъ поровнялся съ окномъ, Прасковья Игнатьевна отворила окно и спросила робко:

— Петръ Савичъ… купи муки.

— Куплю. — И онъ пошелъ.

— Топить печь-то?

— Я почемъ знаю, — и онъ зашагалъ скоро по грязи.

Прасковья Игнатьевна заплакала. Въ первый разъ послѣ замужества она была унижена мужемъ передъ братомъ; въ первый разъ ей показалась эта новая жизнь противна… Но никто не могъ ее утѣшить въ это время. Илья тоже ушелъ, и Прасковья Игнатьевна осталась одна, и ей въ первый разъ показалось страшно сидѣть дома. Не могла она ни мыслями, ни работой преодолѣть какой-то боязни… Въ другое время она бы запѣла, а теперь нельзя — это было во время обѣдни, и она вдругъ вздумала отправиться въ церковь. По когда она дошла до церкви, то народъ уже выходилъ оттуда.

— А, здорово, молодуха! — кричалъ рабочій, идущій изъ церкви въ тиковомъ халатѣ, съ двумя товарищами, и снялъ фуражку.

Прасковья Игнатьевна поклонилась.

— Никакъ Курносовъ-то гуляетъ?

Мастеровые прошли.

— Куды это?.. — крикнула молодухѣ молодая бойкая женщина.

— На рынокъ иду.

— Покупать волынокъ! Ну, счастливо, только надо-быть поздно, — смѣялась бойкая женщина.

И много еще пришлось Прасковьѣ Игнатьевнѣ останавливаться и выслушивать насмѣшки. Слезы душили ее, но она только глотала ихъ и боялась, какъ бы ей не заплакать. Рынокъ пустѣлъ, торгаши смѣялись надъ ея бѣлымъ лицомъ и нахально предлагали купить то, что ей вовсе не нужно.

Пошла она опять къ Дарьѣ Викентьевнѣ.

— Што это, молодуха, подглази-то у те какіе красные… Ай-ай! — встрѣтила гостью Дарья Викентьевна.

— Ничего.

Такъ Прасковья Игнатьевна и промолчала и ничего не сказала объ утренней сценѣ. Молчала она и за обѣдомъ, молчала и послѣ обѣда. И хотя Тимофей Петровичъ приставалъ къ ней съ шуточками, но ей не до смѣху было, и она печальная ушла домой, такъ что Дарья Викентьевна очень была удивлена поведеніемъ Прасковьи Игнатьевны и обратилась къ мужу съ такимъ вопросомъ:

— Ты не знаешь ли, што съ ней?

— Съ мужемъ поди не ладитъ.

— Ну ужъ и муженекъ! Давно ли женился, а у Павловыхъ день и ночь трется.

— Ты этого не говори; мало ли што дураки толкуютъ.

— Положимъ, пустяки! Мы вонъ съ тобой какъ маялись… Такъ то мы, а она другое дѣло. Нынче вонъ и порядки-то иные: чуть чево, острамятъ, да еще какъ…

Тимофей Петровичъ не возражалъ и, немного погодя, вдругъ сказалъ женѣ:

— Дарюха!.. смекаю я — здѣсь невыгодно торговать-то.

— Это почему такъ? На тракту, да невыгодно… Ты еще скажешь; и кузницу долой…

— Затараторила… Я вовсе не къ тому, што невыгодно. А видишь суть какая: не худо бы въ Козьемъ Болотѣ лавочку открыть. А?

— Вотъ ужъ! полѣзь туда съ торговлей, скажутъ — новые порядки ввелъ.

Однако Дарьи Викентьевна задумалась.

— И што это ты вздумалъ непремѣнно лавчонку въ Козьемъ Болотѣ?

— Знаешь? — началъ нерѣшительно мужъ. — Я никому не хотѣлъ говорить, да ужъ такъ и быть скажу тебѣ, только ты молчи… Какъ ты думаешь на счетъ этого: не худо бы купить у племянницы домъ.

— Ну?

— Знаешь, домъ родовой, да и я съ Игнатьемъ самъ его строилъ… Оно конешно, у меня робята тоже свои и у Игнатья свои; пополамъ значитъ…

Жена задумалась.

Вдругъ входитъ къ нимъ Курносовъ. Пальто загрязнено, о брюкахъ и говорить нечего; его пошатываетъ.

— Пьянъ, дядя… пьянъ! — проговорилъ Курносовъ и сѣлъ на скамейку къ столу.

— Хорошъ молодой! Диви бы жену какую выбралъ — дряннуху али бы… — начала Дарья Викентьевна.

— Хуже!! — Курносовъ махнулъ рукой.

— Чѣмъ же она худа-то?

— Стряпать не умѣетъ.

Тимофей Петровичъ и Дарья Викентьевна захохотали.

— Стыдился бы ты говорить-то! — сказала сердито Дарья Викентьевна.

— Вру я што ли? Сама, поди, видѣла, ѣла.

— Все это, какъ я погляжу, Петруха, одна придирка съ твоей стороны. Право! Ты не обидься моими глупыми рѣчами: глупъ я давно, а все-жъ скажу, што и я тоже не съ рынку покупалъ хлѣбъ-то. Кто пекъ, да щи-то варилъ? Племянница. О-охъ ты!! — проговорилъ недовольно Тимофей Петровичъ и вышелъ во дворъ.

Дарья Викентьевна была чѣмъ-то занята и тоже вышла вслѣдъ за мужемъ. Петръ Савичъ посидѣлъ немного и тоже вышелъ.

IX.

Послѣ описанныхъ выше сценъ прошло три недѣли. Положеніе Прасковьи Игнатьевны немного улучшилось: Петръ Савичъ пересталъ пить и ежедневно ходитъ на службу, послѣ обѣда уходитъ рыбачить съ Матвѣемъ Матвѣичемъ Потаповымъ, извѣстнымъ въ таракановскомъ заводѣ стихоплетомъ. Матвѣй Матвѣичъ очень смѣшной человѣкъ — и трезвый, и навеселѣ; послѣднее, впрочемъ, случается рѣдко: Матвѣй Матвѣичъ любитъ выпить на даровщину, да и не только выпить, но и въ званіи любимца управляющаго онъ частенько обѣдаетъ у приказныхъ. Глаза у него каріе, брови, волоса и усы черные, онъ еще молодъ, на жирномъ лицѣ замѣтна постоянная улыбка, онъ то и дѣло вдыхаетъ носомъ въ себя воздухъ, а когда смѣется, то лѣвую ладонь прикладываетъ къ лѣвому глазу — по привычкѣ, перенятой отъ приказчика Переплетчикова, съ которымъ онъ хотя и не былъ друженъ, но у хорошихъ людей сталкивался. Прасковья Игнатьевна давно его знала, какъ шута гороховаго, ей весело было съ нимъ — и только. Она даже не умѣла подмѣтить въ немъ ничего дурного, напротивъ, она искренно хвалила его за то, что онъ часто привозилъ домой ея пьянаго мужа и говорилъ ей, что онъ всячески старается направить Петра Савича на истинный путь, т. е. не даетъ водки, и т. п. Захаживалъ Потаповъ и безъ Курносова, но только болталъ вздоръ и смѣшилъ до слезъ Прасковью Игнатьевну, которая нарочно упрашивала его посидѣть. Посѣщенія Потапова только однѣми шутками и заканчивались. — Прасковья Игнатьевна не могла не нарадоваться тому, что муженекъ ея не пьетъ попрежнему, но ей почему-то и отъ чего-то скучно становилось. Ей казалось, что рабочія женщины живутъ лучше ея: у нихъ все есть по домашности, а у нея ничего нѣтъ.

— У людей-то, погляжу я, и корова, и лошадь.

— Выдумывай, — скажетъ Петръ Савичъ и замолчитъ на цѣлый день.

Что онъ думалъ и думалъ ли онъ что-нибудь — сказать трудно, но все прежнее хозяйство дома Глумовыхъ теперь замѣнилось присутствіемъ огромнаго самовара, по всей вѣроятности попавшаго въ старый хламъ на рынкѣ отъ какого-нибудь красноносаго сбитенщика. Прасковья Игнатьевна хотя и радовалась самовару на первое время — «какъ не радоваться», говорила она самой себѣ, «и мы, значитъ, не мошки какія: вѣдь Петя-то учитель!» — но она никакъ не могла понять: откуда это Петя могъ достать самоваръ и на какіи деньги? И къ чему этотъ самоваръ торчитъ на шкафчикѣ, когда онъ употребляется только при получкѣ Петромъ Савичемъ денегъ, да развѣ Дарья Викентьевна придетъ побаловаться. Посидитъ немного и говоритъ:

— Ну-ко, молодуха, угости: поставь самодыръ-то, въ горлѣ што-то першитъ.

Поставитъ Прасковья Игнатьевна самодыръ, какъ умѣетъ, а Дарья Викентьевна ухаживаетъ за нимъ, какъ за дитятей. Поспѣетъ самоваръ, надо чай заваривать, а у молодухи чайника нѣтъ, а есть только безъ блюдечка чайная чашка, принесенная Дарьей же Викентьевой, которая хотя и подарила молодухѣ блюдечко, но Прасковья Игнатьевна вздумала кормить изъ него любимую свою кошку и какъ-то разъ наступила на него и раздавила.

— Эко дѣло! Надо бы посудинку захватить… Экая я дура набитая, вѣдь изъ ума вонъ! — сѣтуетъ Дарья Викентьевна и смотритъ на самоваръ; а Прасковья Игнатьевна хохочетъ, хотя и знаетъ, что у Дарьи Викентьевны и дома нѣтъ посудины, а что она только хвастаетъ. Она знаетъ, что будетъ теперь дѣлать Дарья Викентьевна, и поэтому ей смѣшно; но предложить ей что-нибудь — значитъ разобидѣть ту.

— Ну, надъ чѣмъ ты, дура, смѣешься? — крикнетъ вдругъ на Прасковью Игнатьевну Дарья Викентьевна, а та животъ подпираетъ руками — до того ей смѣшна причуда Дарьи Викентьевны.

Наконецъ Дарья Викентьевна открываетъ крышку самовара; паръ изъ самовара заставляетъ ее сторониться, она достаетъ изъ кармана, сдѣланнаго на правомъ боку сарафана, бумагу, въ которой завернуты чайныя выварки, смѣшанныя съ травою лабазникомъ.

Стали пить чай — налили въ двѣ деревянныя чашки, вышла желто-красная жидкость. А такъ какъ трава засѣдала въ кранѣ, то приходилось часто прибѣгать къ помощи прутика изъ вѣника.

Отпили немного молча; сахару нѣтъ. Поставили чашки; обѣ сидятъ, то глядятъ въ окно, то въ чашки.

— Паруша! — говоритъ вдругъ Дарья Викентьевна.

— Ну?

— Не лучше ли съ толокномъ?!

— И то!

И Прасковья Игнатьевна скоро идетъ во дворъ, потомъ въ погребушку и приноситъ мѣшочекъ съ толокномъ. Обѣ онѣ сыпятъ толокно въ чай и обѣ хвалятъ это кушанье, а Дарья Викентьевна, причмокивая, говоритъ:

— Кабы я была управляющиха — все бы съ толокномъ! Пра-а!

И точно, заводскія женщины очень любятъ толокно, особенно съ пивомъ; но вѣдь у каждаго человѣка свой вкусъ; поэтому и Дарья Викентьевна съ Прасковьей Игнатьевной любили пить чай только съ толокномъ, надъ чѣмъ Петръ Савичъ и въ особенности Илья Игнатьичъ вдоволь потѣшались.

Но какъ ни хорошо было пить чай съ толокномъ, а самоваръ просто сбилъ съ толку Прасковью Игнатьевну: станетъ ли она дѣлать что, часто смотритъ на самоваръ, а то и подойдетъ къ нему, возьметъ его въ руки, оглядитъ и скажетъ: «аважнѣющій»… Разъ она какъ-то утромъ долго пролежала. Погода была скверная — вотъ уже третью недѣлю шелъ дождь, такъ бы и не вышелъ изъ дому. Петру Савичу нездоровилось, и онъ не хотѣлъ идти въ училище. Илья Игнатьичъ ковырялъ свой сапогъ у лавки и насвистывалъ неистово какую-то грустную пѣсню, а Павелъ Игнатьичъ щепалъ лучину на змѣекъ, который лежалъ еще недодѣланнымъ посреди избы, и разговаривалъ съ полѣномъ, или, иначе сказать, забавлялся, ругая и наговаривая вздоръ полѣну и отвѣчая за него.

— Петя… И что это со мной, право?.. — начала вдругъ Прасковья Игнатьевна.

— Што тебѣ еще?

— Да достатки-то наши…

— Погоди; вотъ приказчикъ обѣщался дать должность въ конторѣ.

— И когда это будетъ… Господи! Ужъ продамъ же я этотъ проклятый самоваръ. Ей-Богу, продамъ!

— А ты думаешь, дешево онъ мнѣ стоитъ: я цѣлый мѣсяцъ корпѣлъ, выводя съ раскольническихъ книгъ вотъ эдакія буквы (онъ показалъ ноготь на мизинцѣ)… Вотъ мнѣ и дали только этотъ самоваръ.

— Вотъ такъ хвастушка: разѣ кержаки пьютъ чай?

— Дура! въ городѣ я его досталъ, а городскіе раскольники чай пьютъ втихомолку.

— Ну, а я вотъ продамъ, и все тутъ. Прода-амъ? Петинька, дружокъ, прода-амъ…

— Отстань! што привязалась? Будетъ время, купимъ и корову, и лошадь.

— Ты и самоваръ пропьешь, тебѣ только доткнуться до этого проклятаго винища — и пошелъ лакать… И што въ самомъ дѣлѣ за жизнь! Штой-то въ самомъ дѣлѣ? И чѣмъ я хуже другихъ! Сказано — куплю корову, и куплю! — Прасковья Игнатьевна встала, крикнувъ на послѣднемъ словѣ.

— Смѣй только, такъ я тебѣ бока поломаю!

— И што ты со мной сдѣлаешь? Бить будешь опять? А начальство-то на што? Оно развѣ не вступится? Ужъ я знаю, что я сдѣлаю.

— Ну-ко, што ты сдѣлаешь со мной, если дойдетъ дѣло до этого? — спросилъ насмѣшливо мужъ жену.

— Ужъ я знаю! — И ушла во дворъ.

«Въ самомъ дѣлѣ, што я сдѣлаю? Эдакой вѣдь олухъ!» ворчала Прасковья Игнатьевна и стала думать, зачѣмъ она во дворѣ стоитъ? Вонъ мать ея силится дровни стащить на другое мѣсто: вѣроятно, ей не нравится, что дровни лежатъ непремѣнно тутъ, а не на другомъ мѣстѣ; только силенки-то у нея мало. Подошла къ ней дочь и наклонилась къ дровнямъ для того, чтобы приподнять одинъ конецъ ихъ и по желанію матери оттащить ихъ съ ней туда, куда она вздумаетъ.

— Уйди! — сказала мать и замахнулась на нее костлявою рукою.

— Вѣдь не стащишь?

— Чево?

— Не стащишь, говорю! — крикнула Прасковья Игнатьевна и прошептала: — о, глухая тетеря! — Но, прошептавши это, она подумала: — эхъ я! мать-то какъ обозвала…

Старуха кряхтитъ надъ дровнями, а дровни подаются плохо, и такъ какъ онѣ хотя немного, а все-таки подаются, то ее это и занимаетъ. Поэтому Прасковья Игнатьевна и не стала ей мѣшать больше.

Мысль купить во что бы то ни стало корову крѣпко засѣла въ головѣ Прасковьи Игнатьевны. Желаніе это съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе увеличивалось; все думалось, что тогда у ней будетъ свое молоко, она будетъ его копить, дѣлать изъ него масло, творогъ, будетъ ѣсть маньги. И, Господи, сколько тогда у ней будетъ удовольствія, и какъ она будетъ любить корову! — «Даже вотъ мамонька, и та, можетъ, отъ этого придетъ въ чувство». Но какъ ни хороши были эти думы передъ сномъ и послѣ сна, но онѣ не могли осуществиться; оставалось только продать самоваръ, а какъ его продашь, коли онъ не ея, а мужа?

— А я-то чья? не его развѣ! развѣ онъ не мой? — пришло ей какъ-то въ голову, и она стала развивать эту мысль; только сколько ни думала, въ дѣйствительности оказывалось, что она очень безсильна на то, чтобы бороться съ мужемъ. Это ее стало бѣсить, и она пошла къ одной ворожеѣ въ Медвѣдку. Пошла она къ ней посовѣтоваться, какъ къ женщинѣ опытной. Послѣ пустяшныхъ переспросовъ о житьѣ-бытьѣ съ обѣихъ сторонъ Прасковья Игнатьевна робко приступила къ дѣлу.

— Не знаю, какъ помочь тебѣ… Самоваръ, говоришь, есть?

— Есть, да не мой, а мужъ не даетъ.

— Пошли-ко ты его ко мнѣ, я уговорю его.

— Не пойдетъ онъ, а ты сама приди.

Пришла къ ней ворожея. А Петръ Савичъ былъ такого убѣжденія, что эти шептуньи только деньги выманиваютъ, и ненавидѣлъ ихъ.

Старуха вела себя чинно, больше молчала. Петру Савичу она высказала, что пришла съ предложеніемъ: не купитъ ли онъ корову? — дешево продаютъ. Петръ Савичъ сказалъ, что онъ не такъ богатъ, чтобы накупать коровъ и всякую дрянь, которую надо кормить, и сказалъ женѣ, чтобы она не смѣла и думать объ этой дряни, что она его только сердитъ своими глупыми фантазіями. Прасковья Игнатьевна пустилась въ слезы; старуха приняла другой тонъ и стала корить Петра Савича тѣмъ, что онъ ни рыба, ни мясо, пустая башка; Петръ Савичъ выгналъ старуху вонъ и получилъ отъ нея названіе варнака.

Прасковья Игнатьевна была прибита, а ночью пьяный мужъ прогналъ ее изъ дому за то, что она попрекнула его самоваромъ, который онъ съ вечера унесъ куда-то.

Итакъ Прасковья Игнатьевна не могла дѣйствовать самостоятельно безъ того, чтобы не быть битой. Но эта сцена не только не прекратила ея желаній пріобрѣсти корову, но еще болѣе увеличила. На первый разъ, какъ только мужъ прогналъ ее изъ дому, она долго плакала и проклинала свою жизнь. Въ первый разъ ей пришла мысль убѣжать изъ двора далеко-далеко; но когда она стала успокоиваться, ей жалко было покинуть свое родное гнѣздышко, свою мать, да и куда она пойдетъ? «Не пойду, а буду настаивать на своемъ: бить будетъ — сама сдачи дамъ!» И она храбро вошла въ избу…

Петръ Савичъ спалъ, какъ мертвый.

— Постой же, чортъ ты эдакій! Сдѣлаю же я съ тобой штуку; покажу я тебѣ, какъ бить меня!

И она отрѣзала у него ножницами одну половину усовъ.

— Стриженый учитель!! — сказала она, и такъ ей сдѣлалось смѣшно, такъ она долго хохотала, что разбудила Илью, который, посмотрѣвъ на Курносова, тоже захохоталъ.

— Полъ-головы ему обстриги, — кричалъ Илья.

— Будетъ и этого.

Но вотъ Курносовъ пошевелился, взглянулъ, что-то пробурчалъ и опять заснулъ; но для Прасковьи Игнатьевны и этого было достаточно для того, чтобы перепугаться: не даромъ Петръ Савичъ съ такимъ стараніемъ постоянно разглаживаетъ и подстригаетъ свои молодые усы… А что будетъ съ нимъ, когда онъ проснется и по обыкновенію протянетъ руку къ лѣвой половинѣ усовъ?

Отъ страху она пошла къ дядѣ. Тотъ обругалъ Курносова.

Нечего и говорить о томъ, что продѣлка Прасковьи Игнатьевны подняла много шуму на заводѣ. Дѣло въ томъ, что Курносовъ проснулся рано; замѣтилъ онъ спьяна или. нѣтъ, что у него нѣтъ одной половицы усовъ, только, разобидѣвшись тѣмъ, что нѣтъ ни въ избѣ и ни во дворѣ жены, что случилось въ первый разъ, онъ, надѣвъ халатъ, отправился въ первый попавшійся кабакъ, но дорогой вдругъ остановился, удивленный и пораженный.

— Што за дьяволъ? — говоритъ онъ, щупая лѣвую щеку.

По дорогѣ идетъ шесть рабочихъ; останавливаются.

— Здорово, дядя Курносовъ, — говоритъ одинъ рабочій.

— Здорово! — говоритъ сердито Курносовъ.

— Аль тронулся — расшибъ щеку-то?

— Глядите!! — показалъ Курносовъ на щеку.

Рабочіе, какъ взглянули, такъ и поджали животики.

— Черти!!. дьяволы!!. — кричитъ онъ, привскакивая и поворачиваясь.

Но сбѣжалась толпа, и со всѣхъ сторонъ посыпались остроты на бѣднаго Курносова.

— Хорошъ учитель, ребячій мучитель! Съ однимъ усомъ… Хо-хо!

— И какъ это угораздило кого-то! Молодца!

— Это непремѣнно ему женушка соблаговолила. Какова баба?! Микита, бойся своей Акулины, голову отрѣжетъ.

— Самъ своей бойся: у тебя вонъ усы есть, а у меня положенья такого и въ поминѣ не было.

И рабочіе, смѣясь, повалили въ кабакъ, куда пошелъ Курносовъ.

Весь заводъ узналъ объ этомъ происшествіи, и заговорилъ о томъ старый и малый, прибавляя, что пьяному учителю Курносову жена усы обстригла.

Каково было положеніе Петра Савича, можетъ догадываться самъ читатель.

X.

Петръ Савичъ отъ природы, былъ честенъ. Онъ бы могъ имѣть пятиоконный домъ въ заводѣ, еслибы сталъ подличать, угождать приказчику и дѣлать поборы съ родителей ввѣренныхъ ему учениковъ; служа въ главной конторѣ и завѣдывая тамъ лѣсной частью, онъ могъ бы сколько угодно продавать лѣсу, — но онъ этого не хотѣлъ, считая все это воровствомъ, за что не только не любило его начальство, называя его блохой и ябедникомъ, но и товарищи, изъ которыхъ Матвѣй Матвѣевичъ Потаповъ первый смѣялся надъ его анахоретствомъ, какъ онъ понималъ честнаго человѣка. При такомъ положеніи дѣлъ Петръ Савичъ полюбилъ честную дѣвушку, которая но красотѣ приходилась, на его взглядъ, красивѣе всѣхъ заводскихъ дѣвицъ. Но когда онъ женился, то почувствовалъ на себѣ всю тяжесть семейной жизни, потому что передъ свадьбой начальство ему много пообѣщало хорошаго, а послѣ свадьбы ничего ему не было дано, и онъ долженъ былъ жить на три рубля, да сочинять кое-кому изъ рабочихъ прошенія, выручая за нихъ весьма немного. Къ тому же за прошенія ему иногда приходилось сидѣть подъ арестомъ въ полиціи безъ сапогъ. Положеніе его было довольно неказистое. Оставалось или подличать, или терпѣть, а тутъ еще дома непріятности: жена въ первое время стряпать не умѣетъ. Но потомъ онъ успокоивалъ себя, что холостой онъ жилъ на квартирѣ, гдѣ ему постоянно давали щи и кашу въ его вкусѣ; тамъ онъ требовалъ, какъ жилецъ, платящій деньги, а теперь онъ вдвоемъ, даже впятеромъ: вѣдь заводоуправленіе не выдаетъ ни ему, ни маленькимъ Глумовымъ ни соли, ни крупы, ни мяса. А ужъ если онъ взялся за гужъ, то долженъ быть дюжъ, т. е. коли женился, то долженъ и семейство свое содержать. Чѣмъ же въ самомъ дѣлѣ виновата Маланья Степановна, что воротилась изъ горнаго города сумасшедшею? Чѣмъ же виноваты Илья и Павелъ Глумовы, оставшіеся сиротами?

— И сунуло меня жениться! — ворчалъ обыкновенно Петръ Савичъ, дойдя наконецъ до настоящей причины своей бѣдности. Но уже дѣло сдѣлано, поправить его могутъ только обстоятельства: главное, ему нужно хорошенько отрезвиться, бросить эту проклятую водку и работать, работать. При послѣднемъ заключеніи вертѣлись въ головѣ Петра Савича какіе-то хорошіе планы, только они вертѣлись въ нетрезвомъ состояніи и поутру казались непримѣнимыми или невозможными. А тутъ жена пристаетъ съ коровой. — «И не можетъ она, дура набитая, понять того, что намъ самимъ подчасъ жрать нечего, а она съ коровой. Покосъ вонъ Тимофей Глумовъ взялъ, и я ужъ давно даже перепилъ за этотъ покосъ, еще пожалуй расписку представитъ въ судъ. А на что я куплю сѣна? Ну, какъ я ей разъясню это? Вѣдь я понимаю, что корова подруга женщины, какъ и лошадь для мужчины… Она изъ-за меня продала корову… Она должна требовать корову; но это опять бремя для меня». Но высказать этого онъ не умѣлъ своей женѣ, да ему, обязанному ей, было совѣстно говорить о томъ, что она сама должна понять.

«Бросить службу и идти въ непремѣнные работники?.. Брошу я этихъ подлецовъ!» Но перейти въ непремѣнные работники значитъ упасть, не надѣяться на свои силы тамъ, гдѣ онъ могъ принести пользы гораздо болѣе, чѣмъ въ рабочихъ. А съ кѣмъ посовѣтуешься? съ женой? Она заплачетъ; будетъ говорить, что онъ ее обманулъ, подмазавшись къ ней учителемъ; обманулъ отца ея, дядю-простака и придурня. «И будетъ она сохнуть, да и я-то, что буду?» Такъ онъ думалъ утромъ, когда жена просила у него самоваръ.

Рабочіе любили Петра Савича. Любили они его за то, что онъ былъ простой человѣкъ. Еще мальчикомъ онъ умѣлъ потрафлять рабочимъ сочиненіемъ писемъ, еще мальчикомъ его любили ребята-товарищи за то, что онъ не былъ фискаломъ, а умѣлъ хорошо острить и забавлять ихъ, разсказывая изъ вычитанныхъ книгъ разныя исторіи, забавные случаи. Когда онъ поступилъ на службу, какъ рабочіе, такъ и товарищи отшатнулись отъ него, прозвавъ его кургузкой. Идетъ ли онъ по улицѣ, ребята ему языкъ кажутъ; рабочіе надъ нимъ острятъ; случится ли въ заводѣ свадьба богатая, рабочихъ въ церковь не пускаютъ — они толкутся у церкви и на крылечкѣ, а Курносова пропускаютъ; рабочіе толкутся у провіантскаго магазина, а Курносову рабочій везетъ куль муки… Сблизиться съ рабочими въ это время Курносову было довольно трудно. Но вотъ его сильно обидѣли, обидѣли его убѣжденія… а онъ и раньше съ пріятелями-приказными пивалъ не только водку, но и ромъ — ради веселья; ну, и вздумалъ отправиться въ кабакъ. Рабочіе сперва при входѣ Курносова замолчали, а потомъ стали зло издѣваться надъ нимъ; это его взбѣсило, и онъ напился до того пьянъ, что пустился въ драку съ рабочими, — его отвели въ полицію. Мало-по-малу мнѣнія объ немъ измѣнялись, и съ тѣхъ поръ, какъ онъ попалъ въ домъ Игнатья Глумова, его всѣ рабочіе полюбили до того, что стали обращаться съ нимъ, какъ съ своимъ братомъ. Со временемъ онъ втянулся въ интересы рабочихъ, и его горе слилось съ горемъ рабочихъ. Но когда онъ высказывалъ это рабочимъ, никто изъ нихъ не могъ понять, какъ можетъ приказный и для чего сочувствовать ихъ горю, когда это никому изъ нихъ не принесетъ пользы. Рабочіе пили горькую и его за компанію угощали, а ему, не понявшему сущности чувствъ и страданій рабочихъ, казалось, что хотя его и любятъ они, но издѣваются надъ нимъ, какъ надъ кургузкой, пьяницей… И онъ старался не пить ради любви къ женѣ; но трудно было остановиться, и его спасала только рыбная ловля. Но зато, какъ попала лишняя рюмка въ глотку — все ни по чемъ, — все горе и зло снова является къ нему, и тогда онъ «пропащій человѣкъ», какъ выражались о немъ рабочіе.

— Пойду работать! Кайломъ пойду бить! — кричитъ Курносовъ, переставши вдругъ играть на гитарѣ, подъ плясъ рабочихъ, ихъ любимую пѣсню.

— Ой ли? А знаешь ли ты, съ которой стороны кайло-то берется? — острятъ надъ нимъ.

— Въ шахту его, братцы!

И начнутъ рабочіе качать Курносова, взявши его за руки и за ноги, а потомъ и бросятъ.

— Воровать стану! — кричатъ онъ, хмелѣя все болѣе и болѣе.

— Ну, это вашему брату, кургузкамъ, болѣе съ руки!

Но это были только шутки, потому что Курносовъ не могъ рѣшиться на такую крайность.

Такъ и бился онъ до обрѣзанія усовъ, а тутъ опять запилъ и попалъ въ полицію.

Усовъ на немъ не было: какіе-то добрые люди обрили ему усы; но общее впечатлѣніе у Петра Савича ясно ему представлялось, когда онъ лежалъ въ дремотѣ: жена подходитъ къ нему съ ножницами и стрижетъ… стрижетъ…

И страшно онъ золъ сдѣлался на свою жену. Всѣ обиды въ сравненіи съ этой ему казались пустяшными: жена его осрамила на весь заводъ! Ну, какъ онъ пройдется теперь по улицѣ? какъ явится въ контору, въ церковь на крылосъ и въ училище? «Лучше помереть», шепчетъ онъ: «противна она теперь мнѣ».

— Нравъ у тебя дикій! — говорятъ ему товарищи-арестанты.

— А если она глупа?

— Значитъ, возжи опустилъ!

«Ну, это не въ моемъ характерѣ», думаетъ Петръ Савичъ.

— И што за важность усы? — говоритъ одинъ арестованный.

«Нѣтъ, это все-таки насиліе. Кабы она меня любила, успокоила бы меня. Она меня не любитъ, она еще и не то сдѣлаетъ со мной… Господи! помоги мнѣ»… шепчетъ Курносовъ.

Ему стыдно казалось предстать передъ Прасковью Игнатьевну — до того онъ находилъ себя глупымъ и безпомощнымъ человѣкомъ. Да и Прасковья Игнатьевна, подумавъ хорошенько, находила свой поступокъ дурнымъ и крѣпко запечалилась.

«И съ чего это я вздумала ему усы стричь?» спрашивала она себя. Ей жалко было мужа, стыдно передъ людьми, которые ее будутъ останавливать вопросами: «не ты ли Курносову усы обрѣзала?..» Но какъ изгладить этотъ поступокъ, когда общество интересуется отъ скуки всякою мелочью? «Какъ я теперь пойду къ нему?» Жалко и больно жалко ей стало Петра Савича, а домой идти боится. Хочется провѣдать мать — стыдно.

«Пойду! Не боюсь я его!» думаетъ она иной разъ, одѣнется и опять раздѣнется.

Пробыла она у дяди три дня. Дарья Викентьевна сердится.

— Што жъ ты живешь въ людяхъ, али дома своего нѣтъ?

— Пойду, тетушка.

— Колды подешь-то! Рада на чужомъ хлѣбѣ жить.

А тутъ пришелъ Илья Игнатьичъ, началъ говорить, что коли сестра не придетъ, ему совѣтуютъ домъ продать. Тимофей Петровичъ назвалъ его щенкомъ и сказалъ, что отъ дома онъ еще, можетъ, и щепки не получитъ.

Пошла домой Прасковья Игнатьевна съ братомъ. Сердце щемитъ у нея; однако она спросила его:

— А Петръ Савичъ дома?

— Въ полиціи, говорятъ, сидитъ.

— Такъ я, Иля, туда пойду.

— Ты накорми насъ наперво.

— Чѣмъ?

— Ужъ это мое дѣло! Двѣ полосы желѣза продалъ. Говядины купилъ, водка есть.

— Я, Иля, схожу къ нему.

Сестра пошла къ мужу, а братъ направился къ дому рабочаго Дмитрія Гурьяныча Горюнова; но сестра замѣтила, что онъ вошелъ на пути въ питейный домъ, и тяжело вздохнула.

«И отчего это раньше я не замѣчала, што мужики сызмалѣтства пьютъ?» подумала Прасковья Игнатьевна.

— Што нужно? — спросилъ Прасковью Игнатьевну Петръ Савичъ, сидя на корточкахъ передъ лавкой и играя съ двумя рабочими и одной женщиной въ карты, въ дураки.

Прасковья Игнатьевна и позабыла посмотрѣть: есть у него усы или нѣтъ, — ей не до того было.

— Провѣдать, — сказала она робко.

— Нечего провѣдывать-то.

— Да ты на что сердишься-то?.. Усы-то тебѣ Илька обрѣзалъ.

Петръ Савичъ посмотрѣлъ на нее.

— Какъ ты меня прогналъ, я и ушла къ дядѣ Глумову, а утромъ прихожу, тебя и нѣтъ. Илька копошится у печки. Гдѣ, спрашиваю, Петръ Савичъ?.. А онъ хохочетъ… А Пашка говоритъ: Илька ему усы обкарналъ.

— Разсказывай, матушка, сказки.

— Все это, я мекаю, враки, Савичъ, што про твою жену толкуютъ, — сказалъ одинъ рабочій.

— А коли такъ, вотъ мое слово: штобы твоихъ братьевъ и духу не было въ домѣ! — сказалъ дрожащимъ голосомъ Петръ Савичъ.

— Съ тѣмъ, штобы ты не пьянствовалъ! — сказала Прасковья Игнатьевна.

На этомъ и покончился разговоръ супруговъ.

Прасковья Игнатьевна и рада была, что братья не будутъ съ ней жить, и неловко ей было прогнать ихъ, какъ братьевъ. Рада она была потому, что они раздражали ея мужа, совались не въ свое мѣсто, были для нея какъ бѣльмо на глазу, и въ особенности Илья заявлялъ, право на домъ, бывши четырьмя годами моложе ея. Неловко прогнать потому, что они — братья, они получаютъ провіантъ, помогаютъ ей кое-что дѣлать. Она предоставила разрѣшить этотъ трудный для нея вопросъ мужу.

Братья перебрались къ дядѣ Тимофею Петровичу, и между ними и Курносовымъ завязалась непримиримая вражда.

XI.

Училище стояло на площади. Внутренность этого зданія цвѣтомъ походила больше на кабакъ, а зимою въ немъ учителя могли пробыть часъ единственно или изъ любви къ дѣлу, или ради того, чтобы показать начальству, что они даромъ не берутъ деньги, — иначе вонь и грязь хотя кого бы проняли. Настоящее училище существуетъ только для пріѣзда видныхъ гостей. Этотъ домъ каменный, двухъ-этажный, и въ немъ живетъ нарядчикъ Площадниковъ, тесть приказчика. Въ самомъ же училищѣ, находящемся внизу, находится прачешная Площадникова, а когда нужно показывать училище начальству, то стѣны бѣлятъ, полы моютъ и втаскиваютъ въ комнату съ двумя окнами четыре парты, шкафъ, въ которомъ ровно ничего нѣтъ, столъ и стулъ…

Въ описанномъ выше зданіи прежде существовали столярни; но съ тѣхъ поръ, какъ владѣлецъ предписалъ управляющему завести въ заводѣ школу, управляющій приказалъ назначить для нея это зданіе. Тогда и назначено было отвести для столярни заднюю половину дома, что за западными дверьми; а такъ какъ помѣщенія оказалось мало, то и дали еще другой домъ, что находится во дворѣ.

Сель часовъ утра. Около восточныхъ дверей сидятъ пять учениковъ — мальчики отъ шести до пятнадцати лѣтъ, въ тиковыхъ халатахъ, худыхъ сапогахъ и фуражкахъ. Это дѣти зажиточныхъ мастеровъ. На полянкѣ лежатъ двѣ засаленныя и съ сильно загнутыми углами книжки. Двери заперты. Они играютъ въ гальки. Двое парней но четырнадцати лѣтъ, въ синихъ штанахъ, бѣлыхъ рубахахъ, босые, недалеко отъ сидящихъ играютъ въ шошки, т. е. мечутъ правыми ногами жестяную пуговку съ прикрѣпленнымъ къ ней клочкомъ собачьей шкурки съ шерстью. Они то и дѣло кружатся, разѣваютъ рты, ругаются, когда шонка не упала на ногу, и очень заняты своей игрой. Недалеко отъ нихъ десятилѣтній мальчикъ, тоже босой, въ рубахѣ и штанахъ, около училища выдѣлываетъ разныя штуки мячикомъ, а другой, въ огромной теплой шапкѣ, стоя около него и куря воронкообразную попероску, то и дѣло кричитъ:

— Сорвешься, Сенька! сорвешься? Черезъ руку?.. Черезъ ногу?.. Ну, на лбу сорвешься!!.

У южныхъ дверей четверо ребятъ въ рубахахъ и подштанникахъ жарятъ въ бабки; у новой столярни двое дерутся.

Всѣ эти ученики но виду нисколько не походятъ на учениковъ, но по обращенію между ними можно въ нихъ замѣтить училищный духъ, духъ общежительности и дружбы, на томъ основаніи, что они играютъ не въ общей кучѣ. Это даже замѣтно и изъ того, что вошелъ еще ученикъ во дворъ въ длинной, прорванной во многихъ мѣстахъ рубахѣ, съ болячками на лицѣ и съ черными кудреватыми волосами, и тотчасъ обратилъ на себя вниманіе.

— Кудряшка-мурашка, сколько вицъ получилъ? — сострилъ одинъ изъ халатниковъ.

— Собака! — сказалъ кудряшъ.

Халатникъ вскочилъ, подбѣжалъ къ круряшу и ударилъ его по спинѣ, но кудряшъ вмигъ повалилъ его на землю. Къ кудряшу подошли остальные пріятели халатника и вцѣпились въ него; остальные игроки и драчуны стали заступаться за кудряша, — завязалась всеобщая драка, которую разнялъ сторожъ, вышедшій изъ училища съ метлой.

Ученики, числомъ до двадцати, повалили въ училище, а тамъ продолжали тѣ же игры, какъ и во дворѣ, съ той впрочемъ разницей, что пгравшіе въ бабки теперь играли въ карты и бабки; бабки лежали у каждаго въ картузѣ. Само собою разумѣется, ребята голосили; немногіе, переставши играть, курили табакъ и задирали другъ друга на драку.

— Курносовъ идетъ! — крикнулъ одинъ парень, вошедшій въ училище со двора.

Ученики бросили игры, побѣжали на свои мѣста, на скамейки; понемногу стихли, но потомъ заговорили опять и опять заиграли.

— Урокъ?! — крикнулъ одинъ парень-халатникъ, подошедшій къ мальчику безъ халата. Тотъ заплакалъ.

Короче сказать — и здѣсь, въ этой грязной школѣ, существовали между школьниками тѣ же нравы, какіе существуютъ въ городахъ; но здѣсь они были доведены до того, что ребята, страшась учителя больше всего на свѣтѣ, боялись и старшаго, спрашивающаго уроки, потому что если ученику нечего дать старшему, то этотъ ученикъ непремѣнно будетъ высѣченъ.

Вошелъ Курносовъ и засталъ учениковъ врасплохъ, за играми.

— Смирно! лошади! — крикнулъ онъ.

Ученики встали. Одинъ изъ нихъ сталъ читать молитву. Послѣ молитвы всѣ сѣли; сѣлъ и Курносовъ на свое мѣсто и началъ перекликать учениковъ. Онъ пришелъ сегодня въ училище съ цѣлью заняться добросовѣстно.

— Старшій!

Всталъ старшій.

— Подойди ко мнѣ.

Старшій подошелъ къ столу. Курносовъ спросилъ его, что такое умноженіе, тотъ сказалъ:

— Умноженіе есть вычитаніе и дѣленіе.

— На колѣни на окно, лицомъ на улицу, — скомандовалъ Курносовъ.

Парень стоитъ, переминается съ ноги на ногу.

— Розогъ хошь?!

Парень пошелъ къ окну и ворчитъ: «безусый учитель! Курноско!».

— Петръ Савичъ, онъ говоритъ: «безусый Курноско», — сказалъ мальчикъ безъ халата.

Курносовъ промолчалъ. Мальчики стали шептаться, потомъ заговорили громко, захохотали. Можно было только понять: «Курноско безусый».

— Тише! Всѣхъ передеру!!

— Самъ драный!

— Жена усы обрѣзала! — галдятъ ребята, и старшій сѣлъ на свое мѣсто и сталъ ругать учителя разными бранными словами.

Курносовъ потерялъ терпѣніе и ушелъ въ столярную.

— Шабашъ? — спросилъ его рабочій, сидя на верстакѣ и обтесывая доску. Въ столярной было до десятка рабочихъ, изъ нихъ кто закуривалъ трубки, кто работалъ, кто ѣлъ.

— Покурить пришелъ.

— А каково тебѣ женушка усы-то отчекрыжила! — острилъ какой-то молодой рабочій.

Остроты сыпались на Курносова со всѣхъ сторонъ, но скоро кончились. Завязался разговоръ о казакѣ Девяткинѣ, сломавшемъ вчера ногу, потомъ перешелъ къ тому, что Иванъ Ѳоминъ вчера попался на глаза управляющаго пьяный, но тотъ этого не замѣтилъ. Пришелъ казакъ изъ полиціи, потомъ полицейскій писарь, закурили трубки, заговорили о Девяткинѣ, стали звать Курносова въ кабакъ, но онъ пошелъ въ училище.

Въ училищѣ происходила драка.

— Ребята! Али вамъ не говорили, что старшихъ нужно слушаться?

— Мы сами съ усами, — сострилъ кто-то.

— То-то и есть, что ни у кого изъ васъ нѣтъ усовъ-то.

Ученики переглянулись и улыбнулись.

— А что если мнѣ усы жена или тамъ кто другой обстригъ, это дѣло не ваше. Вы должны то помнить, что я вамъ хочу принести пользу, хочу научить грамотѣ лаской, а не розгами. Давайте учиться. Хотите учиться?

Всѣ молчатъ и смотрятъ на Курносова.

— Кто хочетъ учиться — встань налѣво, а не хочетъ — направо.

Направо отошелъ одинъ халатникъ и семеро безхалатниковъ.

— Кто не хочетъ учиться, идите домой и скажите вашимъ роднымъ: «Курносовъ, молъ, насъ вытурилъ за то, что намъ лѣнь учиться».

Это была самая рѣзкая мѣра, принятая за наказаніе Курносовымъ, не употребляющимъ розогъ. Исключенный изъ училища, какъ бы онъ ни былъ грубъ, глупъ, исключался и изъ общества товарищей: его не принимали играть, его постоянно дразнили выгнаннымъ изъ школы, и исключенный изъ училища, если онъ былъ сынъ бѣднаго рабочаго, посылался въ работы на рудникъ, безо всякихъ отговорокъ — такая ужъ почему-то была принята сыздавна мѣра начальствомъ; если онъ былъ сынъ богатаго рабочаго, тотъ приводилъ его въ полицію, немилосердно дралъ, или прогонялъ изъ дома, конечно на недѣлю.

Исключенные ребята не трогались съ мѣста.

— Идите, коли грамоты знать не хотите, коли не хотите писарями быть.

— Хочу, — сказалъ одинъ, за нимъ другой, наконецъ всѣ.

Затѣмъ послѣдовало разрѣшеніе остаться.

Ребята молчали. Курносовъ сталъ объяснять сложеніе: спросилъ бумаги — ея не было, поэтому онъ сходилъ самъ за двумя листами бумаги въ полицію; карандаши имѣлись. Курносовъ нѣсколькимъ далъ по осьмушкѣ бумаги и, написавъ букву или слово, заставлялъ ребятъ писать. Ребята старательно выводили буквы, но недолго, потому что въ училищѣ не было тихо: двое твердили азы, трое твердили умноженіе, раскачиваясь какъ маятникъ отъ усердія, одинъ читалъ по складамъ какую-то сказку, стоя передъ Курносовымъ. Писаки начали толкать другъ друга, стали играть въ херики и оники…

XII.

Успеньинъ день — большой праздникъ въ таракановскомъ заводѣ, во-первыхъ потому, что къ этому дню таракановцы кончаютъ со страдою, а во-вторыхъ, въ этотъ день, какъ и въ первые три дня Пасхи, нѣтъ работы ни на рудникахъ, ни на фабрикахъ, ни въ лѣсахъ. И послѣ этого дня трое сутокъ тоже работы нѣтъ нигдѣ. Эта вольгота дана сыздавна еще первымъ владѣльцемъ. Кромѣ того въ этотъ день въ заводѣ розговѣнье и ярмарка, на которую съѣзжаются татары и крестьяне изъ окрестныхъ деревень съ кожей, лошадьми и тому подобными мѣстными продуктами.

Канунъ праздника. Утро. Петръ Савичъ топитъ баню, а жена его моетъ полъ. На лицѣ ея замѣтна и усталость, и безпокойство. Думаетъ она о томъ, дастъ ли ей Петръ Савичъ денегъ на рыбный пирогъ, да сумѣетъ ли она состряпать его? Вотъ коровы нѣтъ; курочекъ завела Христомъ-Богомъ парочку съ пѣтухомъ, ужъ одиннадцать яичекъ, слава тѣ Господи, накопила, пива и браги наварила много. Что бы это состряпать? Придутъ ли Глумовъ съ женой завтра?

Изба вымыта, постланы въ ней половики; глядитъ свѣтъ въ окнахъ ясно, и въ избѣ хорошо, и весело Прасковьѣ Игнатьевнѣ. Главное, Петръ Савичъ не пьетъ и также веселъ; значитъ и праздникъ хорошо встрѣтится и проведется.

Гдѣ-то Петръ Савичъ досталъ денегъ, купилъ соленаго сига въ два фунта по 5 коп. за фунтъ, поросенка за 20 коп., масла и еще кое-чего. Не нарадуется она; сосѣдки то и дѣло приходятъ къ ней разузнать, чего она купила, разсматриваютъ поросенка, хвалятъ, спрашиваютъ, по чемъ на рынкѣ то и другое, хотя сами хорошо это знаютъ, потому что безъ рыбнаго пирога и поросенка какой праздникъ? А заходятъ онѣ для того, чтобы пригласить къ себѣ въ гости на завтра и узнать, пригласитъ ли ихъ хозяйка къ себѣ на завтра?

Суетня въ заводѣ всеобщая: мужчины идутъ на площадь къ конторѣ удостовѣриться, будетъ ли завтра угощеніе, т. е. приготовленъ ли огромный столъ. Приготовленъ. Женщины бѣгаютъ чуть не сломя голову на рынкѣ, кричатъ и ругаются; тамъ достроиваютъ балаганы, а тамъ толпится праздная толпа у кабака. Къ вечеру всѣ прибрались, выпарились въ банѣ, надѣли чистое бѣлье, полежали, походили изъ дома въ домъ. Мужчины рано легли спать, а женщины и дѣвицы гдѣ до утра, а гдѣ и до полночи не спали; у нихъ много хлопотъ: то надо починить, то надо дошить, пригладить, пріутюжить, примѣрить, посмотрѣться въ зеркало, и хотя все это старо, но хочется завтра себя показать не неряхой какой-нибудь, а исправной хозяйкой или красавицей дѣвицей-невѣстой… Теперь только и думать: какъ-то провелется завтра праздникъ? Всѣ невзгоды, накопившіяся за цѣлый годъ, забылись.

Рано утромъ пробудились хозяйки; рано растолкали онѣ дочерей и рано затопили онѣ печи. Ругаютъ матери дочерей, ругаются сестры съ сестрами, свекрови съ невѣстками, и эта ругань идетъ все изъ-за стрянни: то не такъ, другое не ладно, и ругань пробужаетъ мужей, братьевъ, которые, обругавъ бабъ, переворачиваются на другой бокъ и снова засыпаютъ — на томъ основаніи, что сегодня не будетъ бить призывной колоколъ… Мало-по-малу въ избахъ раздается трескъ изъ печекъ, начинаетъ пахнуть хорошо жаренымъ и печенымъ. Стряпаетъ и Прасковья Игнатьевна, а мужъ ея, помогая ей стряпать, то и дѣло дразнитъ ее.

— Не умѣешь!

— Да отвяжись ты, чуча! прости Господи, — сердится жена.

Курносовъ щиплетъ ее.

— Петька, свинья! Оболью щами-то.

Наконецъ печка у нея истоплена; въ печкѣ стоятъ горшокъ со щами, латка съ поросенкомъ и пекутся два пирога, одинъ съ рыбой, другой съ малиной. Теперь на душѣ ея легко, и она вдругъ присѣла, потомъ вскочила и, подойдя къ мужу, чистившему свой сюртукъ, обняла и крѣпко поцѣловала его, такъ что тотъ испугался.

— Экъ тебя! — сказалъ онъ.

— Какъ я, Петя, рада! О-охъ, какъ рада!

— Чему?

— Всему.

— Да одѣвайся!

Надѣла она подвѣнечное платье, на голову шелковую косынку, вдѣла въ уши посеребренныя мѣдныя сережки съ янтарными язычками, на шею платокъ, — все это продолжалось около часу, и въ продолженіе этого времени она успѣла вынуть изъ печи пироги и положить ихъ на печь.

— Ишь ты краля какая, Параша! — любуясь на жену, говорилъ Петръ Савичъ, одѣтый тоже попраздничному.

— Што ты!! — и Прасковья Игнатьевна кокетливо посмотрѣлась въ зеркало. Щеки ея покраснѣли.

— И ты, голубчикъ, тоже хорошъ. — Голосъ ея дрожалъ. Она подошла къ мужу, обняла его и еще разъ поцѣловала,

— Славно, Петя! Всегда бы такъ. А?

— Да! — вздохнулъ Курносовъ.

Ударили къ обѣднѣ. Курносовъ сталъ торопить жену, которая принесла изъ погреба два жбана — одинъ съ брагой, другой съ пивомъ, и поставила ихъ на столъ, который предварительно накрыла синей скатертью, вытканной ею же.

Вышли. Идутъ рядомъ. На дворѣ тепло; солнышко такъ и грѣетъ. На небѣ нѣтъ ни одной тучки. Легкій вѣтерокъ слегка колеблетъ концы платка, надѣтаго на шею Прасковьи Игнатьевны. Изъ воротъ многихъ домовъ то и дѣло выходятъ нарядныя женщины — въ сарафанахъ, красныхъ ситцевыхъ платкахъ на головахъ, дѣвицы съ распущенными назади косами, заплетенными въ разноцвѣтныя ленты; мужчины — въ черныхъ и голубыхъ тиковыхъ халатахъ, опоясанныхъ пониже поясницы разноцвѣтными опоясками.

Со всѣхъ порядковъ и улицъ народъ стекается къ собору; все принимаетъ праздничный видъ.

Кончилась обѣдня; народъ хлынулъ изъ церкви, давка произошла необъяснимая… Но народъ не идетъ отъ церкви, а толпится на площади передъ нею. Всѣ чего-то ждутъ. Вотъ выходитъ изъ церкви все заводское начальство и управляющій. Мужчины сняли фуражки.

— Здорово, ребята! Съ праздникомъ! — сказалъ управляющій.

Народъ что-то прогудѣлъ.

— Выставить у конторы пять ведеръ водки на мой счетъ, — сказалъ онъ приказчику.

— Покорно благодаримъ! — гудѣлъ народъ.

— Три дня гулять!! — сказалъ управляющій и сошелъ съ крыльца.

Невозможно описать, съ какимъ ожесточеніемъ рабочіе подступили къ водкѣ, потому что пришедшаго раньше трудно было оттереть отъ даровой попойки, а всего народу было по крайней мѣрѣ человѣкъ триста и онъ постоянно прибывалъ. Многіе даже дрались и отъ драки опрокинули столы съ ведрами.

— Эй, вы, анафемы! Што вы надѣлали! Добрались до даровой водки-то! — кричали стоявшіе у столовъ, тузя и друга, и недруга во всѣ стороны.

— Глядите, Гришка-то? — кричали рабочіе, указывая на одного, который едва уплеталъ ноги.

Когда вся водка была выпита, народъ разошелся по домамъ, гдѣ началось всеобщее угощеніе. Старшіе въ семействахъ угощали родню и друзей, не имѣющихъ родни.

Заводъ загулялъ на славу. Загулялъ онъ потому, что его сегодня обласкали и подарили ему три дня свободы, а заводская свобода значитъ то, что въ эти дни даже мелкихъ воровъ прощаютъ, въ полицію не берутъ пьяныхъ, народъ можетъ грубить начальству, сколько хочетъ, короче — все прощается, кромѣ крупныхъ преступленій.

Если бы какой-нибудь новичокъ попалъ въ это время на заводъ, у него бы закружилась голова: въ домахъ пляска, пѣніе, крикъ, ругань; на улицахъ идутъ полупьяныя заводскія бабы подъ руки съ мужчинами и орутъ пѣсни; танцуютъ молодые рабочіе, играя на гармоніяхъ и балалайкахъ; другіе танцуютъ съ дѣвицами, наряженными въ лучшія платья, сшитыя на заводскій манеръ; полупьяные ребята скалятъ зубы, аркаются съ большими и малыми, играютъ въ мячикъ, въ бабки, кувыркаются, на чемъ попало. Веліе веселіе въ заводѣ!

Вонъ у одного новенькаго дома въ два окошка молодой мужчина, въ красной ситцевой рубахѣ и синихъ изгребныхъ штанахъ, босой, играетъ на балалайкѣ «барыню»; около него танцуютъ три женщины и двое мужчинъ, — женщины въ сарафанахъ, сшитыхъ по послѣдней модѣ, а мужчины въ такомъ же нарядѣ, какъ и музыкантъ, съ тою только разницею, что у одного на головѣ фуражка съ полу козырькомъ, а у другого на ногахъ надѣты ботинки. Они такъ впились въ танцы, что, кажется, все свое горе забыли: хохочутъ, ругаются, насвистываютъ, прыгаютъ что есть мочи и щелкаютъ другъ друга по носу, губамъ, спинѣ и рукамъ. Долго на нихъ любовался старикъ съ сѣдыми длинными волосами, безбородый, умный, какъ видно по лицу; старикъ улыбался и… вдругъ пустился въ плясъ…

Молодые люди не удивились этому, а каждый изъ нихъ хотѣлъ доказать старику-отцу, тестю, что онъ, т. е. молодой человѣкъ, не въ примѣръ лучше его танцуетъ. У старика устали ноги, онъ чуть не задохся, а молодые люди танцуютъ; музыкантъ двѣ струны порвалъ на балалайкѣ и пересталъ играть, — танцы кончились.

Передъ господскимъ домомъ стоятъ двое рабочихъ. Одинъ изъ нихъ немного выпивши, а другой пьяный. Немного выпившаго величаютъ Хозяиновымъ, а пьянаго Екатеринбурцовымъ.

— Нѣтъ… Ты думаешь, я пьянъ! Э!! ты мнѣ теперича представь работу, теперича… да я теперича всю работу сполна сроблю!! Теперича восемнадцать лѣтъ роблю… теперича въ шахтахъ восемь лѣтъ ползалъ… Это што?! теперича… — говорилъ Екатеринбурцовъ, идя на господскій домъ.

— Дядя! Полно, голубчикъ… Полно. Хуже для насъ ты сдѣлаешь, — унималъ его Хозяиновъ.

— Теперича справедливость дѣ — ѣ!! А?.. — онъ заскрежеталъ зубами и заплакалъ.

— Дядюшка! милый ты мой… Ну, перестань. Вѣдь поправимся.

— Поправимся?.. Веди меня къ нему; веди! Я спрошу его: што, молъ, теперича, ваше благородье, какъ, молъ, теперича… Я ему покажу!

Къ нимъ шли четверо рабочихъ и кричали:

— А вотъ мы вытребуемъ ево… каково онъ теперича пьянъ за наше здравіе, али еще…

— Стой, ребя!! Я пѣсню какую сейчасъ про нево сочинилъ, — и онъ запѣлъ грустно и во все горло.

Далеко за ночь раздавались по заводскимъ улицамъ пѣсни, которыя не могли заглушить и собаки; слышались крики, ругань, и все это смолкло къ утру.

На рынкѣ утромъ происходила давка.

Торгашъ обмѣрялъ кого то на гниломъ ситцѣ. Это замѣтила дѣвица, сказала своей роднѣ. Вмигъ явился на сцену аршинъ; смѣряли — невѣрно.

— Въ палицу! — кричитъ толпа.

— Што въ палицу — потрясемъ ево!

Торгаша трясутъ, — взявши за руки и за ноги; народъ останавливается и хохочетъ.

— Пихайте ему въ ротъ ситецъ!

— Будешь обманывать?

— Ворочайте балаганъ.

— Потише, братцы! — унимаетъ рабочихъ казакъ.

— Веди его въ палицу.

— Не могу.

— Качайте казака.

И казака качаютъ, народъ хохочетъ. Но при этомъ никто и не думаетъ что-нибудь украсть.

Кабаки во весь день пусты. Вечеромъ народъ повалилъ въ господскій садъ. Тамъ играла музыка, заѣзжіе акробаты показывали фокусы; въ двухъ мѣстахъ продавали водку, въ нѣсколькихъ кислыя щи, которыя пили преимущественно дѣвицы, а если у мужчинъ были деньги, то онѣ прикладывались и къ водкѣ. Всѣ смѣялись, весело разговаривали, острили, удивлялись акробатамъ. Стала менѣе свѣтить луна. Вдругъ народъ повалилъ изъ сада: господскій домъ иллюминованъ; на пруду пароходъ свистокъ далъ, пѣвчіе, въ томъ числѣ и пьяный уже Курносовъ, садятся въ шитикъ; готовятся пускать фейерверкъ… Народъ столпился на плотинѣ… Прудъ оглашается крикомъ, визгомъ, руганью, свистками и другими звуками; кое-кто играетъ на гармонійкахъ, кое-кто поетъ, но голосъ обрывается… На плотинѣ давка.

Вотъ тронулся пароходъ, заиграла на немъ музыка: катается управляющій и всѣ должностные люди завода; поплыла по пруду лодка съ пѣвчими, грянули пѣвчіе: «Внизъ по матушкѣ по Волгѣ». И какъ они хорошо грянули!..

— Ай да хваты, ребята!

— Слышите, Курносовъ: «у-у-у». Голосище!

Курносовъ дѣйствительно пѣлъ не въ тактъ.

Вдругъ что-то зажужжало. Всѣ вздрогнули. Къ верху полетѣлъ огонекъ и разсыпался звѣздами.

— Ай! а-а-й! Черти! На ноги наступаете! — кричитъ народъ.

Опять ракета, другая, третья… Вдругъ ракета упала на народъ. Крикъ, визгъ, ругань огласили воздухъ…

Наконецъ кончились ракеты, охрипли голоса пѣвчихъ, присталъ пароходъ къ пристани. Народъ разошелся по домамъ пьяный, за исключеніемъ ребятъ и дѣвицъ.

На другой день пьянство еще болѣе усилилось. Курносовъ, получившій за вечернее пѣніе пять рублей, и изъ-за стола выйти не могъ. Гостей у Прасковьи Игнатьевны было много, и всѣ ею остались очень довольны. На третій день Прасковья Игнатьевна съ мужемъ отгащивала у Ивана Яковлевича Курносова и покороче сблизились съ его женою Маремьяною Кирилловною.

На четвертый день весь заводъ началъ приходить въ себя: у всѣхъ болятъ головы, надо идти на работу, опохмелиться многимъ на не что. Очнулись всѣ.

— Што жъ это такое было? Все ушло?

— Кануло. Жди годъ!

— А славное времячко было! И отчего это не всегды такъ?

Курносовъ пропьянствовалъ недѣлю и пропилъ все до послѣдней копейки.

XIII.

Прошло три мѣсяца. Въ это время не произошло никакихъ перемѣнъ ни въ жизни Курносовыхъ, ни въ жизни Глумовыхъ. Курносовъ попрежнему рыбачилъ, пѣлъ, ходилъ въ училище и контору. Прасковья Игнатьевна была счастлива, и сосѣдки полюбили ее, какъ вообще любятъ молодую нечванливую хозяйку. Корову она не могла купить, потому что всѣ деньги, пріобрѣтаемыя Петромъ Савичемъ въ качествѣ пѣвчаго отъ похоронъ и свадебъ, шли на мясо, настоящій чай, къ которому Петръ Савичъ имѣлъ большую охоту и къ которому Прасковья Игнатьевна мало-по-малу привыкла. Но вотъ Петръ Савичъ сталъ опять попивать и пропадалъ изъ дома по цѣлымъ суткамъ. Это сильно безпокоило Прасковью Игнатьевну тѣмъ болѣе, что она чувствовала себя беременною. Она старалась всячески уговаривать мужа, чтобы онъ не пилъ, упрашивала друзей его, чтобы они, ради Христа, не давали ему водки; но Петръ Савичъ трезвый говорилъ одно: развлеченья мнѣ нѣтъ!

— Да какое же тебѣ развлеченье? вѣдь ты пѣвчій.

— Рыбачить нельзя.

— Полно-ко, Петя! Неужто тебѣ непремѣнно пьянствовать надо?

— Попала рюмка и пошелъ! Пакости меня бѣсятъ. А въ училищѣ зубъ съ зубомъ не сходится; стужа, угаръ…

И дѣйствительно, какъ попадетъ Петру Савичу рюмка, онъ почнетъ пьянствовать и играетъ съ пріятелями въ карты, проигрываетъ деньги, такъ что нужно закладывать вещи или займовать, а тутъ и закладывать нечего стало и въ долгъ перестали давать. Такъ прошло до Николина дня, а послѣ него стала Прасковья Игнатьевна замѣчать, что Петръ Савичъ и худѣетъ, и скучаетъ; придетъ со службы домой и, не раздѣваясь, ходитъ по избѣ. Она кушанье уже поставила на столъ, а онъ все ходитъ да папироски-вертѣлки куритъ.

— Петръ Савичъ?

Онъ молчитъ.

— Хочешь ѣсть-то? — спроситъ она его шутя.

— Чево?

— Наплевать!

Очнется какъ будто Петръ Савичъ, молча сядетъ за столъ, молча и нехотя ѣстъ.

— У тебя ровно завязло што-то въ роту-то. Али водки давно не пивалъ?

Онъ поморщится, сморкнется и ничего не отвѣтитъ.

— Въ рабочіе хочу идти, — сказалъ Курносовъ.

— Ну, такъ што!.. Я вонъ ужъ три пары варежекъ связала, авось Богъ дастъ и продамъ.

— Вотъ ужъ! а шерсти-то сколько издержала?.. Здѣсь не городъ.

Послѣ этого разговора Петръ Савичъ скоро ушелъ, а немного погодя къ ней пришла одна торговка, у которой она покупала мясо.

— Слышала новость: твой-то муженекъ съ Машкой Баклушиной таскается.

Прасковья Игнатьевна поблѣднѣла и не могла выговорить.

— Не вѣришь? Хоть кого спроси.

— Уйди ты отъ меня. Это ты сдуру.

Торговка ушла.

Прасковья Игнатьевна думала, что этой бабѣ злые люди наврали по глупости такую нелѣпость; но какъ только станетъ она ласкаться къ Петру Савичу, онъ отворачивается и злится.

— Петя, ты пошто нонѣ такой?

— Отстань! Фу ты… — крикнетъ Петръ Савичъ.

Прасковья Игнатьевна заплачетъ, а Петръ Савичъ уйдетъ и воротится домой пьяный, но не бьетъ и не ругаетъ ея.

Опять горе стало душить Прасковью Игнатьевну: то она задумается, то заплачетъ; надо идти по воду — она идетъ къ сосѣду, старику Занадворову, и какъ войдетъ къ нему, плюнетъ и скажетъ: — оказія! штой-то со мной дѣется?

— Што, Петруха-то запилъ? — спроситъ ее Занадворовъ.

— Не знаю.

— Ну, да дѣло-то къ празднику, молодой человѣкъ. Знамо съ горя. — Дѣло приближалось къ масляницѣ.

— Да денегъ нѣтъ.

— Ну, это другое дѣло. Совѣтовъ-то слушать онъ только не любитъ. Радъ бы я его на путь наставить, да съ дуракомъ и Богъ неволенъ. Ты бы въ контору и къ пѣвчимъ сходила, къ этому дураку-балагуру Потапову, и сказала: не давайте, молъ, ему денегъ.

Сходила Прасковья Игнатьевна въ контору, сказали: — онъ ужъ теперь не учитель, а што поетъ, такъ это его охотка.

Сердце сжалось у Прасковьи Игнатьевны. Потаповъ сказалъ, что Петръ Савичъ не послушался его совѣтовъ не пить въ школѣ водку; говоритъ: «не могу, ребятъ въ школѣ сколько, а возиться съ ними холодно». Управляющему подалъ прошеніе о перемѣщеніи училища въ другое мѣсто — прошеніе перехватили, а его уволили непремѣннымъ работникомъ и только за пѣніе не посылаютъ на работы.

Тонъ, съ какимъ говорилъ все это Потаповъ, сильно не понравился Прасковьѣ Игнатьевнѣ, и она сожалѣла о томъ, что пришла къ нему, а не къ другому. Она даже думала, что онъ издѣвается надъ Петромъ Савичемъ, и не хотѣла вѣрить ни одному его слову.

Наступила масляница; первый день Петръ Савичъ провелъ дома и жаловался женѣ, что его обидѣли. Потаповъ вѣрно говорилъ объ обстоятельствѣ, служившемъ поводомъ къ увольненію Петра Савича отъ учительской должности. Слушая его слова, Прасковья Игнатьевна обнимала его и плакала.

Два дня Петръ Савичъ пробылъ дома, потомъ его пригласили на похороны — и исчезъ Петръ Савичъ. Сосѣдъ Занадворовъ тоже закутился куда-то, и пошла Прасковья Игнатьевна разыскивать своего мужа.

Но случаю масляницы большинство рабочихъ не работаетъ; начальство кутитъ въ это время и распучивается въ пятницу, когда на фабрики и на рудники ни одну собаку не загонишь, да и сторожа тамъ тоже не живутъ. Короче — съ пятницы до чистаго понедѣльника въ заводѣ пьянство всеобщее; о катаньяхъ и говорить нечего; даже самъ управляющій поощряетъ катушку (гору, сдѣланную на пруду), освѣщаетъ ее фонарями вечеромъ и заставляетъ музыкантовъ потѣшать публику.

Несмотря на то, что на пруду есть катушка, въ рѣдкомъ дворѣ нѣтъ своей катушки; въ рѣдкомъ дворѣ съ утра до вечера не катаются ребята на саняхъ, на лубкахъ или просто на штанахъ. Однако до обѣда на улицахъ рѣдко-рѣдко проѣдетъ рабочій на дровняхъ; только во дворахъ хохочутъ ребята.

Въ одномъ изъ такихъ дворовъ, около растворенныхъ воротъ, стояли двѣ молодыя женщины; одна изъ нихъ жаловалась другой на своего мужа. Увидѣвъ Прасковью Игнатьевну, одна женщина остановила ее:

— Постойко-съ, Курносиха! ты не слыхала новость?

— Ну?

— Вчера твой-то муженекъ съ Санькой Подковыркиной кораблемъ катался.

— Это што! — онъ говоритъ: мнѣ теперь все одно… Жену, говоритъ, жалко трогать, потому — убивается оченно.

Прасковья Игнатьевна ничего не могла сказать на это: въ глазахъ ея рябило, въ головѣ была путаница.

— Какая ты злосчастная! Сходи въ палицу.

Прасковья Игнатьевна не рѣшилась идти въ полицію. Она провѣдала тетку, дала ей блиновъ; тетка поблагодарила ее, поразспросила про мужа. Это ее еще больше разстроило.

Небо ясно; солнышко весело глядитъ. Холодно; дуетъ съ пруда рѣзкій вѣтерокъ. По фабричной улицѣ впередъ и взадъ точно плывутъ сани, пошевни, кошевы, запряженныя каждыя по одной лошади, которыя изукрашены для праздника бубенчиками, колокольчиками, сковородками. Въ каждыхъ саняхъ, пошевняхъ, въ кошевахъ сидятъ люди обоихъ половъ и разныхъ возрастовъ. Мужчины почти всѣ пьяны, женщины полупьяны; сидятъ въ различныхъ позахъ; въ различныхъ костюмахъ, нѣкоторые безъ шапокъ, нѣкоторыя безъ платковъ; многіе играютъ на гармонійкахъ, балалайкахъ, поютъ пѣсни. Перейти дорогу невозможно. Прасковья Игнатьевна пошла къ катушкѣ. Кое-какъ Прасковья Игнатьевна добралась до Господской улицы. Тамъ впереди плывущихъ саней и пошевней стоятъ, толкутся, идутъ люди всякихъ возрастовъ, а впереди ихъ ѣдетъ масляница. Въ небольшой кошевѣ, запряженной въ одну лошадь, сидятъ человѣкъ десять мужчинъ, которые держатъ высокій шестъ съ развевающимися флагами; отъ верхушки этого шеста тянутся къ угламъ кошевы веревки, почему шестъ походитъ на мачту, а сама кошева называется кораблемъ. Въ серединѣ кошевы сидитъ нарядный человѣкъ на колесѣ. Онъ и сидящіе въ кошевѣ конюхи (рабочіе конныхъ машинъ на рудникахъ) поютъ слѣдующую пѣсню:

По горенкѣ похожу,

Въ окошечко погляжу, (2 раза)

По миленькомъ потужу!

Тужитъ-пдачетъ дѣвица, (2 р.)

Уливается слезами.

Залила любезная (2 р.)

Всѣ дорожки и лужка,

Круты славны бережка. (2 р.)

Сбережку, спокамешку

Бѣжитъ рѣчка, не шумитъ,

И спокамешку не гремитъ! (2 р.)

Въ саду, во садикѣ Соловей громко поетъ. (2 р.)

Ты не пой, соловеюшко,

Громко звонко во саду! (2 р.)

Не давай назолушку

Къ сердечку моему. (2 р.)

Безъ тово мое сердечко

Изнываетъ все во мнѣ; (2 р.)

На чужой сторонушкѣ

Стосковалась живучи; (2 р.)

Нужая сторонушка

Безъ вѣтра сушитъ-крушитъ. (2 р.)

Чужо-етъ отецъ и мать

Безъ вины журятъ, бранятъ, — (2 р.)

Все побить дѣвку хотятъ!

Посылаютъ дѣвицу (2 р.)

На ключъ по воду съ ведромъ,

По морозу босикомъ! (2 р.)

Прищипало ноженьки,

До ключика идучи; (2 р.)

Ознобила рученьки,

Свѣжу воду черпучи. (2 р.)

Кабы знала-вѣдала,

Дѣвка замужъ не пошла (2 р.)

За стараго старика:

Старой не отпуститъ никуда. (2 р.)

Эту пѣсню пѣла теперь вся гуляющая и ѣдущая заводская публика.

Подъѣхала масляница къ господскому дому, остановилась, снова запѣла пѣсню. Изъ дома управляющаго вышла прислуга, потомъ расфранченный лакей поднесъ масляницѣ, т. е. расфранченному рабочему, предсѣдательствующему на колесѣ, трехрублевую бумажку и сказалъ:

— Карлъ Иванычъ приказалъ гулять за его здоровье.

— Мы здоровы, какъ коровы!

— Побольше бы давалъ!.. Скажи ему поклонъ отъ масляницы, — галдѣли рабочіе, и масляница тронулась на плотину.

Прасковья Игнатьевна пошла на прудъ къ катушкѣ. Посрединѣ пруда сдѣлана большая высокая гора, обставленная елками, разукрашенная флагами на господскій счетъ. По ней катались на санкахъ со стальными полозьями и на конькахъ ребята, молодые люди, было даже два старика охотниковъ до катанья; а вокругъ нея двигались сани, пошевни, наполненныя людьми, и толпилось много народу, который щелкалъ мелкіе кедровые орѣхи. Всѣ катающіеся, гуляющіе и смотрѣвшіе стоя на катающихся были очень веселы, пѣли, кричали, хохотали, если кто-нибудь перевертывался на катушкѣ и раскраивалъ себѣ носъ или губу. Версты за полторы отъ катушки, налѣво шла потѣха ребятъ: они съ ожесточеніемъ дрались, и на эту буйную толпу съ удовольствіемъ смотрѣли нѣсколько человѣкъ рабочихъ.

Походила Прасковья Игнатьевна нѣсколько времени, горько ей; молодые мужчины то и дѣло приглашаютъ ее прокатиться, а она спрашиваетъ: «гдѣ Курносовъ?» ей отвѣчаютъ: «у Савки въ лавкѣ».

Пошла; глядитъ въ разныя стороны. «Нѣтъ, не найдешь: народу видимо-невидимо»… Вдругъ видитъ: народъ валитъ отъ катушки въ одну сторону, народъ хохочетъ, кричитъ: «хорошенько! такъ его! ево выстегать бы!.. Кто это? — Курносовъ Аристархова бьетъ. — Увели въ полицію. — Ково? — Курносова».

— Экая я несчастная! — думаетъ Прасковья Игнатьевна и идетъ домой.

На другой день она отправилась къ исправницкому письмоводителю.

Письмоводителемъ таракановскаго заводскаго исправника въ это время былъ урядникъ горнаго правленія Иванъ Иванычъ Косой. Самъ исправникъ хотя и смыслилъ слѣдственную часть, но мало занимался дѣлами, потому что честно производить слѣдствіе нельзя было. Напримѣръ: накуралеситъ много приказчикъ — ничего не будетъ приказчику, стоитъ только подарить исправника; представятъ къ исправнику рабочаго съ полосой желѣза, и рабочій по слѣдствію оказывается большимъ воромъ; если же рабочій самъ не промахъ или заподозрится состоятельный человѣкъ, то дѣло составится такъ, что въ немъ виноватаго никого не найдено. Если бы исправникъ былъ человѣкъ честный, такой, какихъ требовалъ законъ, то ему не прожить бы въ заводѣ ни одного мѣсяца: его бы обвинили во взяткахъ. Поэтому исправникъ брался только за самыя крупныя дѣла, а остальное сваливалъ на письмоводителя, который самъ писалъ допросы и показанія, часто подписывался подъ руку исправника и даже такъ ловко велъ дѣла, что о многихъ исправникъ вовсе не зналъ. На этомъ основаніи Косова знали больше исправника, и всѣ обращались сперва къ нему, а ужъ потомъ къ исправнику, который въ свою очередь отсылалъ къ письмоводителю — и пр., и пр…

Косой, человѣкъ лѣтъ тридцати, краснощекій, съ коротенькими волосами и въ форменномъ сюртукѣ, отбиралъ допросы отъ одного рабочаго.

— Ты не рядись.

Рабочій досталъ изъ-за пазухи кошель, досталъ изъ кошеля неохотно трехрублевую и подалъ письмоводителю.

— Э — э!

— Ослобони, Иванъ Иванычъ… самъ знаешь, дѣло торговое… по насеткѣ (по наговору).

— Ничего не могу сдѣлать: Яковлевъ подарилъ лошадь управляющему.

Письмоводитель сталъ писать, потомъ, немного погодя, спросилъ рабочаго:

— Подпишешься?

— Прочитать бы.

— Это еще что? Эдакъ всякій будетъ читать, у меня времени не хватитъ… Подписывай.

Рабочій подписался.

— Андреевъ! — крикнулъ Косой.

Вошелъ десятникъ.

— Запри.

— Батюшко, Иванъ Иванычъ…

— Ну, ну!..

Рабочаго увели. Вошла Прасковья Игнатьевна, низко поклонилась письмоводителю.

— Ты што?

— Ослобони Петра Савича.

— Кто онъ? чей?

— Курносовъ.

— Въ лазаретѣ!

Пошла Прасковья Игнатьевна въ лазаретъ. Это было большое каменное зданіе, находящееся за фабриками. Въ немъ было двѣ половины: черная и бѣлая. Въ черной помѣщались непремѣнные работники и ихъ жены, а въ бѣлой мастеровые. Курносовъ лежалъ въ бѣлой. Прасковья Игнатьевна едва узнала своего мужа: носъ сдѣлался вострымъ… При видѣ жены онъ что-то пробормоталъ и пригласилъ ее рукою сѣсть на кровать.

Она сѣла.

— Петя! голубчикъ, — говорила, рыдая, Прасковья Игнатьевна; сердце ея словно на части разрывалось.

Но Петръ Савичъ только руками разводилъ.

Посидѣла Прасковья Игнатьевна у больного съ часъ и пошла.

— Вылечите его ради Христа, — говорила она фельдшеру.

— Вылечимъ, — утѣшалъ ее фельдшеръ.

Вышла она изъ лазарета, ее пошатываетъ; она плачетъ.

— Господи, какая я несчастная!

— Што у те, али кто померъ? — спросилъ ее мастеровой.

— Ой, мужъ хвораетъ!

— Эко дѣло! Уповай на Бога.

Отошла Прасковья Игнатьевна немного, остановилась и не знаетъ, что дѣлать. Домой идти страшно. Ноги отказываются тащить; животъ болитъ сильно. «Пойду я къ ворожеѣ Бездоновой… спрошу ее»… — и отправилась она къ Бездоновой, жившей за лазаретомъ въ фабричномъ порядкѣ.

XIV.

Марфа Потаповна Бездонова жила на самомъ краю завода, подъ горой. Домъ ея старый, стѣны кое-какъ поддерживаются подпорами, и не защищай его гора и противоположные дома отъ вѣтра, онъ давно-бы рухнулъ на какую-нибудь сторону. Къ этому дому даже заплота нѣтъ; заплотъ былъ, да понемногу разсыпался, а строить новый Бездонова, говорятъ, не считала за нужное. Говорятъ, что на предложеніе построить заплотъ, она имѣетъ такое свое мнѣніе: «построю — помру». Но у нея было тоже опять-таки, говорятъ, на это нѣсколько причинъ, и изъ нихъ самая важная: черезъ ея дворъ ходили къ внуку ея Корчагину бѣглые рабочіе, которые приносили ему, будто бы, золото.

Въ избѣ Бездоновой темно и не было никого. Прасковья Игнатьевна кое-какъ дошла до лавки и сѣла къ окну. Она не видывала Бездоновой и думала теперь: «какъ я буду разговаривать съ ней, не видавши ея: какъ да она начнетъ ругаться»… Немного погодя въ избу вошла сгорбившаяся старуха съ бѣлымъ морщинистымъ лицомъ и сѣдыми волосами. Она кряхтѣла и охала; казалось, что она утомилась. Прасковья Игнатьевна встала.

— Здорово, бабушка, — сказала она.

— А кто тутъ? темно, не вижу.

— Это я.

— А кто ты?

Старуха подошла близко къ неи, стала разглядывать ее.

— Видала. Не ты ли учительша-то?

— Да.

— Вотъ какая ты!.. А… Ну, садись… Слыхала я, мать моя, о тебѣ много… Здоровъ ли Курносовъ-то?

Прасковья Игнатьевна заплакала.

— Голубка! — сказала старуха.

Когда Прасковья Игнатьевна успокоилась немного, старуха спросила ее:

— А ты не беременна ли?

— Ой, не могу! Беременна я, бабушка,

— Ну, такъ пойдемъ. Я те ко внуку сведу.

Кое-какъ Прасковья Игнатьевна доплелась до дома Корчагина, кое-какъ она взлѣзла на полати, а какъ взлѣзла, такъ и почувствовала страшную боль.

Она выкинула мертваго младенца и не могла придти въ себя часа три.

Марфа Потаповна Бездонова много пережила и времени, и людей, и много перенесла горя; другія женщины въ ея лѣта забываютъ многое изъ пережитаго, но она все помнитъ. Замужъ она вышла не рано, но черезъ полгода мужъ утонулъ. Другой мужъ попался чахоточный и тоже скоро умеръ; только съ третьимъ мужемъ она прожила двадцать лѣтъ и прижила съ нимъ двухъ сыновей и одну дочь. Но она и сыновей пережила и теперь живетъ въ избѣ второго мужа, а въ домѣ третьяго мужа, находящагося рядомъ съ ея избой, живетъ дочь Акулина Васильевна Корчагина, слѣпая женщина, съ сыномъ Васильемъ Васильевичемъ и дочерью Варварой Васильевной. А такъ какъ Марфа Потаповна жила въ своей избушкѣ одна, да еще на отбойномъ мѣстѣ у горы, то слободчане поговаривали, что она непремѣнно съ чертями водится. На это у нихъ было нѣсколько основаній, напр. то, что ее въ Козьемъ Болотѣ не видали уже годовъ съ семь, а въ фабричномъ порядкѣ она къ очень немногимъ ходила; потомъ Марфа Потаповна еще при первомъ мужѣ ворожила, Надо замѣтить, что въ таракановскомъ заводѣ не было и нѣтъ ни одной дѣвушки, которая бы не ворожила въ карты и не гадала на оловѣ во время святокъ. Сначала Марфа Потановна ворожила въ карты ради баловства ребятамъ, а потомъ ворожба ея вошла въ привычку, въ прибыль. Послѣ смерти послѣдняго мужа она была уже извѣстна всѣмъ въ заводѣ за отличную ворожею, и къ ней приходили не только дѣвки, жены рабочихъ, но даже сама приказчица и дочери членовъ главной конторы. Когда у Бездоновой измозолились карты до того, что ни на что не годились, то она никакъ не хотѣла покупать новыхъ картъ и стала гадать на водѣ. Ужъ Богъ ее знаетъ, что она клала въ воду, только приходившія къ ней женщины говорили, что онѣ видѣли въ водѣ то лицо, то домъ или что-нибудь въ родѣ этого. Оттогото никто въ заводѣ не пользовался такою довѣренностью, какъ она, и никто не имѣлъ столько богатыхъ матеріаловъ для разсказовъ, какъ она; только отъ нея трудно было выклянчить какое-нибудь слово.

Съ годами, говорятъ, мѣняется въ человѣкѣ и наружность, и характеръ. Марфа Потаповна послѣ смерти послѣдняго мужа значительно измѣнилась и наружностью, и характеромъ. Къ суровой наружности нужно прибавить еще грубый выговоръ. Прежде ее можно было застать всегда дома утромъ, а теперь какъ ни придешь, почти всегда у нея избушка на клюшкѣ. И вотъ къ названію колдуньи прибавили еще векша, и всѣ люди отъ мала до велика въ заводѣ стали говорить: «Бездонова вчера изъ трубы векшей вылетѣла; Бездонова изъ брюха ребятъ таскаетъ». Бездоновой стали бояться: стали ходить къ ней только люди самые храбрые. Бездонова это знала, но, не обращая вниманія, говорила одно: «дуры… мнѣ и на спокой пора, я и безъ вашихъ денегъ прокормлюсь». А у нея деньги были въ подпольи, въ корчагѣ, и объ этомъ знали только внукъ и внучка.

Когда Прасковья Игнатьевна пришла въ себя, то не могла понять, гдѣ она теперь: темно, тепло, мокро.

— Баушка! — произнесла она негромко; но никто не откликнулся. Кликнула она еще разъ.

— Што, дитятко? — откликнулась старуха и прибавила: — да ты не кричи!

— Я гдѣ?

— Спи-ко со Христомъ…

— Пошто мнѣ больно?.. неужто я…

— Ты выкинула.

— Ково?

— Мертваго.

Прасковью Игнатьевну словно кольнуло въ сердце, но кожѣ прошли мурашки. Ей не вѣрилось, чтобы она могла родить мертваго, ей даже подумалось: вѣдь она колдунья; съѣла, поди. — Старуха отворила двери, холодъ полосами поднимался съ полу, въ избѣ стало холодно. Однако старуха пришла скоро, зажгла лучину. Прасковья Игнатьевна приподняла голову и увидѣла, что изба Корчагина была гораздо больше ея избы и перегорожена надвое: тотчасъ, какъ войти въ избу, налѣво, противъ печки, перегородка, выкрашенная желтой краской. Она упирается въ полати и идетъ вплоть до передней стѣны, такъ что въ кухнѣ собственно одно окно, а въ комнатѣ два окна на улицу, да третье во дворъ. На печи лежитъ дочь Бездоновой, женщина съ сѣдыми волосами, съ морщинистымъ лицомъ. Сестра Корчагина, Варвара Васильевна, сидя у окна, прядетъ; въ комнатѣ Василій Васильевичъ строгаетъ доски. Тамъ, въ углу между перегородкой и стѣной на дворъ, стоитъ кровать съ войлокомъ и подушкой на ней; подъ кроватью сундукъ, окрашенный красной краской.

Прасковья Игнатьевна пролежала долго: скучно, а въ избѣ никто не говоритъ, только Василій Васильевичъ то стружитъ что-то, то стучитъ, насвистывая или напѣвая вполголоса, или ворчитъ про себя. Соснула она; опять темно, а въ избѣ Корчагинъ шепчется съ сестрой.

— Ну, што?

— Бросилъ.

— Никто не видалъ?

— Нѣтъ… А и увидѣли бы, такъ тоже бы присудили; куды съ нимъ, съ мертвымъ?

— Ее бы надо прогнать, чтобы опосля ловчѣе было отпереться.

Прасковья Игнатьевна не поняла этого разговора; но когда она спросила, гдѣ мертвый младенецъ, ей сказали, что похоронили его.

На третій день она слѣзла съ полатей и стала проситься домой, но ее не пустилъ Корчагинъ, говоря, что онъ, уважая Петра Савича, ни за что не отпуститъ ея. Когда же она сказала, что ей надо провѣдать его, то Корчагинъ съ удовольствіемъ вызвался сходить къ нему. Но въ этотъ день ему не удалось сходить, и онъ пошелъ на другой. Прасковья Игнатьевна съ нетерпѣніемъ ожидала его прихода. Пришелъ онъ разстроенный, блѣдный.

— Кланяется, — сказалъ онъ.

— Живъ ли?

— Поправляется.

Но черезъ часъ Корчагинъ ушелъ и воротился домой навеселѣ. На другой день ушелъ изъ дома рано, сказавъ, что надо съ одного торгаша получить старый долгъ. Пришелъ онъ поздно, тоже навеселѣ… Курносовъ померъ отъ тифа и боли въ горлѣ, но Корчагинъ успѣлъ заказать всѣмъ не говорить объ этомъ его женѣ, чтобы не убить и ее. Марфа Потаповна приняла всѣ мѣры, чтобы Прасковья Игнатьевна пожила у Корчагина подольше и исподтиха приготовилась къ такому роковому извѣстію.

Въ пять дней Прасковья Игнатьевна поправилась настолько, что могла слѣзать свободно съ полатей и ходить. Акулина Васильевна разговаривала съ ней съ удовольствіемъ; Корчагинъ, хотя и рѣдко, отвѣчалъ на ея слова, но зато онъ работалъ; сестра его куда-то уходила на сутки и когда приходила домой, то братъ косо глядѣлъ на нее. Прасковья Игнатьевна теперь уже меньше чувствовала горя. Ей казалось, что она несчастная женщина, но несчастна черезъ Курносова. «И што онъ за человѣкъ, коли пьетъ, коли мнѣ коровы не могъ купить». Но ей все-таки жалко было его, и она каждый день просила Корчагина сходить въ больницу справиться: здоровъ ли онъ. На шестой день она попросила Корчагина опять объ этомъ, но онъ промолчалъ. Она смотритъ на него; онъ посвистываетъ, а на улицѣ метель. Не терпится ей.

— Василій Васильевичъ!

— Ну! — взъѣлся Корчагинъ.

— Сходи ради Христа.

— Некогда мнѣ ходить!

— Такъ я пойду.

Корчагинъ молчитъ.

«Экой какой злой! а работа-то какъ кипитъ у него… Ишь, какъ онъ пилой-то ширкаетъ скоро!»… Долго глядѣла она на Корчагина, завидно ей стало: «вотъ», думала она, «кабы Петька-пьюга такъ робилъ! И табакъ онъ не куритъ, и всегда трезвый».

Отецъ Корчагина былъ плотникъ и кое-чему обучилъ сына. На восемнадцатомъ году онъ уже зарабатывалъ деньги дома и могъ нанимать вмѣсто себя рабочаго на фабрику, а за даровую работу заводскому приказчику его причислили къ разряду мастеровъ. Такихъ хорошихъ мастеровъ, какъ Корчагинъ, въ заводѣ было не много, и онъ получалъ большіе заказы, но работалъ одинъ, потому что считалъ неприличнымъ для себя имѣть работниковъ. Онъ не жилъ въ другомъ порядкѣ, потому что привыкъ къ родному гнѣздышку, къ сосѣдямъ, къ тишинѣ; тутъ была еще и другая причина, о которой мы узнаемъ впослѣдствіи. Здѣсь ему никто не завидывалъ, и онъ во всемъ заводѣ считался за честнаго и разсудительнаго человѣка,

— Послушай, Прасковья Игнатьевна: и што тебѣ за охота ходить въ лазаретъ? Помретъ, такъ не важность, — проговорилъ вдругъ Корчагинъ.

— Ишь ты, помретъ!

— Хороша жизнь съ пьяницей?

— И не грѣхъ тебѣ обижать меня!

— Чево грѣхъ! я дѣло говорю. Помретъ — не важность. Только надо не зря замужъ выходить, какъ ты… А впрочемъ — вѣдь приказный… какъ же!

Задумалась надъ этими словами Прасковья Игнатьевна, и горько ей, что про ея мужа такъ говорятъ; но она почти согласилась съ этими словами. «Ужъ не лучше ли ему помереть што ли! Не мучился бы… Право».

— Я домой пойду, — говоритъ она.

— Какъ знаешь. Если бы ты померла, а то хворать будешь, — говоритъ ей Корчагинъ.

Прожила она въ гостяхъ еще два дня. На третій день вечеромъ пришли къ Корчагину двое рабочихъ. Они были таракановскіе, но находились въ бѣгахъ, работали на золотыхъ пріискахъ.

— Долгонько! — сказалъ Корчагинъ весело.

— Ну ужъ и времена нонѣ! нигдѣ нѣтъ счастья: вездѣ билеты спрашиваютъ, а въ городѣ и безъ насъ много народу… Этта на большой дорогѣ сцапали было насъ, да мы утекли.

— Ну, какъ на промыслахъ?

— Да што! съ мѣсяцъ робили, замѣсто крестьянъ насъ считали. Такъ-ту ватага у насъ большая — человѣкъ, почитай, пятьдесятъ, да порядку мало: всякъ норовитъ себѣ карманъ набить. Ну, да это пустое, а то вотъ обидно: заставятъ работать, да потомъ шею намылятъ, иди, значитъ, туда, отколѣ пришелъ. А кои знаютъ, што бѣглой — молчи! представимъ. Ну, и робишь, какъ кротъ. Теперь мы золото сами искали. Придешь къ управителю и говоришь: такъ и такъ, крестьянинъ. Знаю, говоритъ… Ну, говорю: хочу золото искать, почемъ положишь, ваше благородье? А ты, говоритъ, представь перво, тогда и положу. Хоть, говоритъ, по рублю за золотникъ, а самъ отъ казны, говорятъ, три рубля за это получаетъ, ну, и срядишься за рубль семьдесятъ… Получишь кружку съ печатью и пойдешь золота искать, выспрашивать у крестьянъ: нѣтъ ли крупки, или обманешь, какъ ни на есть. Ну, получишь золота тамъ съ фунтъ, жалко попускаться, да владѣть нельзя. Принесешь къ управителю, онъ и разсчитываетъ по рублю, а спорить станешь, обыщу, говоритъ, въ палицу посажу и бумагу, говоритъ, такую дамъ, что ты никакой работы болѣ не получишь… Ну, и возьмешь по рублю, потому расчетъ самому нужно сдѣлать съ крестьянами да товарищами…

А потомъ ужъ управитель такъ дѣлаетъ: возьметъ въ книгѣ и напишетъ расходъ — такому-то дано за золото по три рубли; а не то, чтобы начальству угодить, и по два съ полтиной напишетъ. Ему, глядишь, и повышенье, а намъ посрамленье.

Стали ужинать.

— А ты, Василій Васильевичъ, не слыхалъ про волю?

— Про какую?

— Въ городѣ были, такъ тамъ рабочіе калякаютъ, только ничего тутъ не поймешь.

— Пропишутъ ужо вамъ волю!

— Истиннымъ Богомъ, говорятъ: дадутъ намъ такую волю, што на всѣ четыре стороны хоть ступай.

Корчагинъ захохоталъ, гости осердились и ушли спать къ старухѣ Бездоновой, отдавъ Корчагину какой-то свертокъ.

Утромъ, прощаясь съ Корчагинымъ, они совѣтовали Прасковьѣ Игнатьевнѣ ѣхать въ городъ.

— Вамъ, бабамъ, ничего: съ васъ билетовъ мало спрашиваютъ, а если и спросятъ, то можно сказать: потеряла, молъ. Да и бабъ разныхъ въ городѣ много, поэтому и вашей братьи тамъ много требуется. Иная барыня сама гроша не стоитъ, а прислуги у ней бабьей штуки три али больше.

Утромъ послѣ этого разговора Корчагинъ спросилъ Прасковью Игнатьевну:

— Тебѣ который годъ?

— Мнѣ?.. лѣтомъ двадцатый пойдетъ. А што?

— Такъ. Я тебѣ тоже совѣтую въ городъ ѣхать; у меня тамъ есть купецъ Бакинъ, я къ нему поѣду скоро, а если у него нѣтъ для тебя мѣста, такъ у меня тамъ богатые первостатейные мастера есть. Только ты баба красивая.

— А мужъ-то?

— Коли онъ не будетъ пить, пріѣдетъ къ тебѣ.

— Ну ужъ.

Прасковья Игнатьевна обидѣлась и рѣшилась завтра же отправиться домой.

Когда она пошла, то въ ноги поклонилась Бездоновой и Корчагину.

— Коли въ городъ намѣрена, то приходи, я черезъ двѣ недѣли ѣду. И дядя твой ѣдетъ со мной…

---

На улицѣ тепло. Солнышко то застилается тучами, то выглядываетъ снова туманнымъ кружкомъ. Кое-гдѣ изъ трубъ поднимается сѣрый дымъ, доказывающій, что въ этихъ домахъ печки еще истапливаются. Кое-гдѣ покажется на краешкѣ трубы сорока, воробышекъ, посидятъ, поклюются и летятъ снова. Съ крышъ каплетъ, на солнечной сторонѣ со стеколъ спалзываютъ все ниже и ниже куржаки, и падаютъ на снѣгъ съ крышъ и рамъ сосульки.

По улицѣ никто не ѣдетъ; во дворахъ кое-гдѣ кричатъ ребята, гогочутъ курицы, мяукаютъ кошки.

Ноги у Прасковьи Игнатьевны начинаетъ щипать, потому что въ худыя ботинки попадаетъ мокрый снѣгъ, подолъ сарафана вымокъ до колѣнъ.

Дошла она до своего дома и ужаснулась. Три стекла выбито, калитка настежь. Во дворѣ нѣтъ ни дровъ, ни саней, ни дровенъ.

Двери въ погребъ тоже отворены, въ погребу точно Мамай воевалъ: горшки, корчаги перебиты, откуда-то кирпичи принесены. Въ сѣняхъ хоть шаромъ покати. Дверь въ избу отворена, и половинка держится на одномъ нижнемъ шалнерѣ; столъ опрокинутъ посреди избы; въ избѣ стужа.

— Што за оказія! — удивлялась Прасковья Игнатьевна.

Взглянула на печь, — тамъ сидитъ парень лѣтъ тринадцати и палкой ковыряетъ дыру въ трубѣ.

— Шго ты тутъ, разбойникъ, дѣлаешь! — крикнула на парня Прасковья Игнатьевна; парень ей языкъ показалъ. Она стала искать, чѣмъ бы ей побить парня, да ничего не нашла. Ступила она на приступокъ печки, парень ударилъ ее по рукѣ палкой и сказалъ: — куда лѣзешь, шкура! домъ-отъ нашъ!

Парень кое-какъ ушелъ, грозясь, что онъ тятькѣ и мамкѣ пожалуется на нее. Смела она руками снѣгъ со скамеекъ, поискала топора, чтобы порубить что-нибудь на дрова. Нѣтъ.

— Гдѣ же мамонька?

Пошла въ огородъ: слѣды есть, только давнишніе. Не въ банѣ ли она? Ототкнула она окошечко, имѣющее видъ отдушины; въ банѣ все-таки темно, отъ окошка въ полку проходитъ лучъ свѣта. Пощупать стѣны и полокъ боязно, потому что вдругъ старуха можетъ схватить ее и изгрызть. Машинально вышла она за баню, подошла къ ямѣ, которую дядя ея прошлое лѣто копалъ на завалины къ дому — и вскрикнула. Тамъ лежала ея мать внизъ головой.

— Мамонька! — крикнула она и, не получавъ отвѣта, потащила мать за ноги; но не могла сдвинуть ее.

Не помня себя, она убѣжала къ сосѣдкѣ и сказала, что мать ея упала въ яму.

— Гдѣ ты была-то?! Вѣдь мужъ-то померъ, а она по людямъ шатается.

— А штобъ те язвило, проклятую! — крикнула она и выбѣжала изъ избы.

Прасковью Игнатьевну это извѣстіе до того поразило, что она не могла устоять и сѣла на лавку, потомъ зарыдала.

Сосѣдка испугалась за нее, позвала еще сосѣдку.

— Ой! ой! Господи! Мать Пресвятая Богородица! — рыдала Прасковья Игнатьевна.

Кое-какъ сосѣдки уняли ея рыданія разсужденіемъ, что чему быть, того не миновать: всѣ мы подъ Богомъ ходимъ.

Мало-по-малу Прасковья Игнатьевна успокоилась, сказала, что она была все это время у Бездоновой и на другой день послѣ того, какъ была въ лазаретѣ у мужа, выкинула мертваго. Сосѣдки жалѣли ее, но, какъ опытныя женщины, совѣтовали ей не убиваться; что пожалуй она замужествомъ немного выиграла, потому что вонъ Семенъ Покидкинъ за долги Курносова думаетъ домъ у Прасковьи Игнатьевны отнимать.

Прасковья Игнатьевна только плакала. Она ничего не могла теперь придумать хорошаго. Сообщила она о смерти матери. Сходили сосѣдки въ огородъ Глумовыхъ, потужили, покачали головами и ушли, не зная, что дѣлать.

— Дядѣ бы надо сказать, — сказала Прасковья Игнатьевна сосѣдкѣ.

Она не могла идти.

Глумовъ пріѣхалъ въ саняхъ, старуху вытащили изъ ямы, принесли въ комнату, обмыли, положили на столъ.

Черезъ день ее похоронили рядомъ съ Петромъ Савичемъ.

Прасковьѣ Игнатьевнѣ страшно казалось жить въ отцовскомъ домѣ, и она пошла къ Глумову и двѣ недѣли пролежала въ горячкѣ.

XV.

Жизнь таракановскихъ обывателей текла обычнымъ, медленнымъ ходомъ. Что было сегодня, то будетъ завтра, и т. д. Но и заросшее тинистое болото не всегда имѣетъ ровную поверхность, и его волнуютъ вѣтры и непогоды. Наши таракановцы имѣли также свои бури. Невозмутимая ихъ жизнь порою возмущалась разными изъ ряду выходящими событіями.

Избѣгая повтореній, я постараюсь короче изложить сущность дѣла.

Читатели уже знаютъ, что заводскими дѣлами заправлялъ приказчикъ съ подначальными ему должностными людьми, подобно тому, какъ это и вездѣ водится. Всѣ они были изъ крѣпостныхъ. Настоящаго приказчика таракановскаго завода зовутъ Афиногеномъ Степанычемъ Переплетчиковымъ. Онъ былъ сынъ штейгера, и потому его въ дѣтствѣ на работы не требовали, а ему было дано приличное для сына должностного человѣка образованіе. Сначала онъ обучался въ заводской школѣ и учился очень прилежно, несмотря на то, что учителя о наукахъ смыслили столько же, сколько и заводскіе ребята, служили заводу для того, чтобы скопить денежки на черный день, и мучили ребятъ хуже другой бурсы; несмотря на самоуправство наставниковъ, которые могли и не приходить иной разъ въ школу на томъ основаніи, что управляющій считалъ низостью заглянуть туда, маленькій Переплетчиковъ заучилъ все, что преподавалось по книжкамъ; мало этого, у него своего разума настолько хватало, что онъ учителей взялъ въ руки, т. е. придетъ учитель пьяный, онъ подговоритъ ребятъ кричать, свистѣть, и все-таки былъ старшимъ, т. е. могъ самъ замѣнять въ училищѣ должность учителей въ ихъ отсутствіе. — Потомъ онъ кончилъ курсъ въ уѣздномъ училищѣ на заводскій счетъ. Таракановскіе владѣльцы заботились объ образованіи своихъ крѣпостныхъ. А потомъ онъ занимался дѣлами у таракановскаго повѣреннаго. Девятнадцати лѣтъ онъ зналъ очень много, т. е. зналъ всѣ плутни, черезъ которыя онъ прошелъ, и даже проводилъ повѣреннаго, плута изъ плутовъ.

Какъ образованнаго человѣка, его называли мастеромъ, т. е. человѣкомъ свободнымъ отъ работъ, что-то въ родѣ чиновника, и назначили казначеемъ главной конторы. Должность эта состояла въ томъ, что онъ записывалъ на приходъ деньги, получаемыя изъ разныхъ мѣстъ на металлы; выписывалъ въ расходъ суммы по предписаніямъ; кромѣ этого на его обязанности было выдавать рабочимъ заработную плату по правиламъ, установленнымъ закономъ и владѣльцами. Въ его время денежныя дѣла были очень запутаны, но онъ постарался запутать ихъ еще больше. Во-первыхъ, подрядчики по провіанту жаловались главному начальнику, что имъ не додаютъ столько-то денегъ; по отчетамъ заводоуправленія значилось, что подрядчики перебрали; а къ концу исправленія имъ должности казначея заводоуправленіе оставалось должно подрядчикамъ нѣсколько тысячъ. Во-вторыхъ, сосѣднія заводоуправленія жаловались на порубку ихъ лѣсовъ таракановцами, заводили спорныя дѣла о земляхъ, — таракановское заводоуправленіе, зная, что тутъ балуются управляющіе, мирилось съ ними деньгами; а по милости Переплетчикова вдругъ завелись спорныя дѣла о земляхъ таракановскаго заводоуправленія съ палатой государственныхъ имуществъ тогда, когда сосѣднія заводскія земли за долги перешли въ казну… Въ-третьихъ, большая часть суммы, слѣдующей за металлы, хранилась въ кредитныхъ учрежденіяхъ, но это былъ долгъ казнѣ; въ заводѣ были свои деньги, но не гласныя: ихъ получали, продавая металлы на нижегородской ярмаркѣ; другой способъ пріобрѣтенія негласныхъ суммъ былъ не менѣе остроуменъ: металлы тонули въ рѣкахъ, а потомъ утопленники продавались купцамъ, и объ этомъ знали казначей, приказчики и управляющій; другимъ же постороннимъ лицамъ знать не полагалось. Подъ залогъ земель брались изъ казны суммы, которыя рѣдко отсылались владѣльцамъ; они поступали въ заводъ на закупку провіанта или другія экономическія надобности. Владѣльцы тратили въ годъ сотни тысячъ, но въ заводѣ выходило въ пять разъ больше; владѣльцамъ посылались краткіе отчеты, но запросовъ отъ нихъ, что много выходитъ денегъ, никогда не было. Въ-четвертыхъ, провіанту закупалось въ годъ тысячъ на сто, а люди съѣдали только на тридцать; по отчетамъ значилось, что рабочимъ выдано платы тридцать тысячъ, а рабочіе говорили, что выдано въ годъ не больше трехъ тысячъ… и проч.

Какъ видитъ читатель, должность Переплетчикова была прибыльна; но ему хотѣлось другой должности, потому во-первыхъ — много дѣла, во-вторыхъ — въ послѣднее время его службы ему пришлось получать выговоры отъ управляющаго за безпечность, приказчикъ говорилъ ему въ глаза, что онъ первый воръ, а рабочіе терпѣть его не могли и сложили про него такую пѣсню:

И да казначе-етъ Переплетчиковъ

Объегорилъ всѣхъ начальниковъ;

И вотъ скоро-де не баринъ нашъ,

А казначей злодѣй,

Самъ сосвѣтный лиходѣй,

Владѣть заводомъ станетъ, и т. д.

Поступилъ Переплетчиковъ караваннымъ смотрителемъ, т. е. слѣдовалъ съ таракановскими металлами, которые сплавлялись въ количествѣ до тридцати пяти барокъ. Жизнь хорошая: на пристаняхъ ходи отъ барки къ баркѣ, распоряжайся, заставляй бурлаковъ пѣсни пѣть и плясать, пей, ѣшь и спи, сколько хочешь. Но дѣло не въ этомъ. Въ каждомъ караванѣ каждый годъ разбивало барки отъ быстроты и каменистаго дна рѣки, которая, несмотря на разливы, была мелка; случались эти оказіи и съ Переплетчиковымъ караваномъ, но рѣдко, потому что онъ лоцмановъ подъ судъ отдавалъ за то, что они по ночамъ слѣпли, т. е. не могли совладать съ барками. Тонула одна или двѣ барки, а онъ писалъ больше и дѣлалъ такъ ловко, что утонувшія поступали въ его пользу. Заводоуправленіе знало объ этомъ и получало отъ него барыши. За хорошее усердіе Переплетчикова сдѣлали приказчикомъ. До него было два приказчика: одинъ по распорядительной части, другой по хозяйственной; онъ же обѣ должности сосредоточилъ въ себѣ. Приказчикъ — помощникъ управляющему. Управляющій хотѣлъ, приказчикъ исполнялъ. Но въ большинствѣ случаевъ приказчикъ заправлялъ дѣлами владѣльцевъ, потому что управляющій ничего не зналъ, и Переплетчиковъ водилъ его на помочахъ. Къ управляющему народъ не допускался, управляющаго народъ видѣлъ рѣдко; къ приказчику могъ являться всякій, онъ былъ какъ отецъ. У Переплетчикова были свои любимые мастера, нарядчики, штейгера, игравшіе въ свою очередь роль въ заводѣ.

Здѣсь кстати пояснить три пункта, упомянутые при описаніи личности казначея.

Въ заводѣ былъ какой-нибудь купецъ, который закупалъ у крестьянъ муку и заключалъ съ заводоуправленіемъ условія. Мука принималась, но оказывалась не надлежащей доброты и была съ пескомъ. Если купецъ не хотѣлъ брать муку обратно, то ему не выдавали денегъ, и заводоуправленіе покупало муку у приказчика, казначея и смотрителя магазиновъ за дорогую цѣну, причемъ рабочимъ вслѣдствіе дороговизны выдавали половинное количество муки.

Таракановское заводоуправленіе вело торговлю лѣсомъ, строило изъ него барки и другія вещи, что въ отчетахъ не показывалось; лѣсу было мало: рабочимъ его выдавали за деньги, т. е. нужно было подарить. Поэтому рабочіе рубили его воровски, выжигали по 20 верстъ въ годъ для того, что имъ дозволяли рубить пальникъ; пламя переходило въ чужіе лѣса, которые также рубили таракановцы; истреблялись межевые знаки, столбы; но виновныхъ, какъ въ этомъ случаѣ, такъ и въ пожарахъ, никого не находили. А вслѣдствіе истребленія межевыхъ столбовъ и знаковъ на нихъ, тѣ и другія заводоуправленія хозяйничали по сосѣдству другъ у друга и для очистки совѣсти заводили дѣла, которыя почти никогда не оканчивались по дружбѣ управляющихъ и повѣренныхъ заводскихъ…

Металловъ выплавлялось въ годъ обыкновенно больше показаннаго въ отчетахъ. Половина поступала на приходъ, другая шла въ пользу заводоуправленія и рабочихъ, съ которыхъ не брали денегъ за гвозди, утюги, браковку, ломъ и т. н. вещи; однако рабочимъ за все количество металла выписывались въ расходъ деньги на господскій счетъ такъ хитро, что никакой бухгалтеръ не подкопался бы, потому что тутъ значились прогулы, наемъ крестьянъ въ три-дорога и пр. Въ отчетахъ значились поправки зданій, покупка машинъ, — чего вовсе не было.

---

Комиссіонеръ, поставлявшій муку въ таракановскій заводъ, вдругъ отказался поставлять ее. Муки было немного въ магазинахъ, закупать негдѣ, потому что время осеннее, да и въ заводской конторѣ нѣтъ денегъ. Рабочимъ муки не даютъ, не даютъ денегъ за работу, а даютъ билеты на рубку лѣса для дровъ изъ самыхъ дальнихъ дачъ, гдѣ и рубить нечего, а потомъ хватаютъ ихъ за то, что они лишній возъ нарубили. Народъ голодаетъ, волнуется, цѣлый день не отходитъ отъ главной конторы; кабаки пусты, много больныхъ…

Управляющій жилъ въ городѣ: онъ дожидался разрѣшенія отъ министерства о выдачѣ денегъ подъ залогъ одной дачи и въ счетъ будущихъ металловъ.

Заводское начальство безпокоятся. Приказчикъ раздалъ рабочимъ свои деньги и сказалъ, что они должны винить управляющаго за его безалаберность. Рабочіе успокоились; но хлѣбъ на рынкѣ былъ дорогъ.

Издержали рабочіе деньги — перестали работать.

Начальство молчитъ. — «Мы сами два мѣсяца по милости управляющаго не получали ни жалованья, ни провіанта».

Пріѣхалъ къ приказчику нарочный отъ повѣреннаго изъ города съ такимъ извѣстіемъ: «Карлъ Иванычъ черезъ день пріѣдетъ сюда. Денегъ ему выдали тридцать тысячъ».

— Тридцать тысячъ впередъ за четыре мѣсяца! — Да онъ съ ума сошелъ! Намъ нужно восемьдесятъ… — говорилъ приказчикъ и призвалъ къ себѣ на совѣтъ казначея главной конторы.

— Я удивляюсь, отчего владѣльцы наняли въ управляющіе такого дурака, что намъ и рабочимъ придется кору глодать; а ему все ни по чемъ, потому онъ нахапалъ.

— Да еще какъ!.. Владѣльцы изнабазулились (избаловались): они думаютъ, что только одни инженеры честные люди… Посмотри-ко въ другихъ заводахъ, гдѣ управляющіе изъ крѣпостныхъ, тамъ всѣмъ рай-житье: всѣ сыты и довольны. Вотъ бы тебя въ управляющіе…

— Однако я подверну исправнику такое дѣльцо, — ты только не говори.

— О!

— Мнѣ наплевать: я купецъ.

— Счастливецъ! — Однако надо что-нибудь дѣлать?

— Я хочу выйти.

— Полно пожалуйста прималындывать-то (представляться). Тебя никакой шайтанъ (чортъ) съ этого мѣста не стуритъ. Тебѣ заводоуправленіе сколько должно?

— Да тысячъ двадцать семь.

— А мнѣ три тысячи сто. Я думаю продать муки.

— Гм! плутъ!!.. По чемъ ты думаешь?

— По рублю.

— Возьми семь гривенъ, вѣдь мука-то ржаная, самъ посуди. На што я, и то хочу продать по семи гривенъ… Безбожникъ!

— Если вы по семи, я согласенъ по шести.

— Я по пятидесяти пяти, потому что я имѣю въ виду не одну тысячу кулей.

— У меня сотни; а у васъ тьмы сотенъ… Я не могу меньше шестидесяти.

— Ну, ладно, тамъ увидимъ. Я доложу нашему дармоѣду.

Черезъ день пріѣхалъ управляющій, явились къ нему заводскій исправникъ, приказчикъ и казначей, поздравили съ пріѣздомъ.

— Ну что, работаютъ? — спросилъ управляющій приказчика.

— Да… Только хлѣба нѣтъ, денегъ нѣтъ.

— Я привезъ! привезъ!! какъ вы смѣете мнѣ говорить дерзости? Я зачѣмъ ѣздилъ?

— А позвольте васъ спросить, сколько вы привезли? — спросилъ храбро приказчикъ.

— Тридцать тысячъ!

— А нужно восемьдесятъ.

— Что?!

— Вы имѣете донесеніе.

— Очень нужно мнѣ возиться со всякимъ хламомъ!.. Ну, а вы что скажете: смирно у васъ? — спросилъ управляющій исправника.

— Точно такъ-съ.

— Главный начальникъ недоволенъ вами.

И управляющій быстро ушелъ изъ залы: значитъ, съ вами холуями не хочу больше разговаривать.

— Дуракъ! — сказалъ приказчикъ.

— Тоже объ мелочахъ толкуетъ! — прибавилъ казначей.

— Попрекаетъ горнымъ членомъ, а я чѣмъ виноватъ? — говорилъ болѣзненно исправникъ.

Въ этотъ день управляющій вдругъ изволилъ приказать заложить сани въ одну лошадь и былъ очень взволнованъ. Когда ему доложили: лошадь готова-съ, онъ спросилъ лакея:

— Ты кто такой?

— Клюшкинъ.

— Кто ты такой?

Лакей молчитъ.

— Ты чей?

— Чево изволите спрашивать?

— Свинья! — прошипѣлъ управляющій и вышелъ на улицу. Когда онъ сѣлъ въ сани, кучеръ не трогался!

— Пошелъ!

— А лакея нѣту-ка.

— Не нужно! не разговаривать!!. А ты, пріятель, изъ какихъ?

— Чево?…

— Погодите, я уже доберусь до васъ!!

— Куда, ваше сіятельство, ѣхать?

— Вези меня на фабрику, вези по всему заводу…

Кучеръ удивился: управляющій рѣдко бывалъ на фабрикахъ и вдругъ прямо съ пріѣзда ѣдетъ туда. Онъ подумалъ: «вѣрно генералъ (ревизоръ заводовъ отъ правительства) журовитъ (спѣшитъ) ѣхать сюда; вѣрно непорядки какіе-нибудь пронюхалъ».

— Это что тамъ? — указалъ управляющій на порядокъ Козье Болото.

— А это Козье Болото. Тамъ живетъ все отпѣтый народъ, все кержаки.

— Кто?

— Кержаки.

— А что это такое за кержаки?

— Они по старой вѣрѣ все: двумя пальцами молятся.

— Ахъ, помню что-то, въ корпусѣ слыхалъ. Вези къ нимъ!

Подъѣхали къ кузнечной фабрикѣ. Заперта.

— Это что значитъ? — спросилъ управляющій кучера.

— Да провіанту нѣту-ка въ магазеяхъ — и не робятъ.

Поѣхали въ Козье Болото.

— Чей домъ? — спросилъ управляющій кучера, указавъ на лѣвый угольный домъ, когда въѣхали на улицу.

— Не знаю.

Проѣхали мимо нѣсколькихъ домовъ. Изъ оконъ глядятъ мужчины и женщины; ребята, никогда не видавшіе управляющаго, бѣжали за санями. На улицу изъ заднихъ домовъ то и дѣло выходили мужчины и стали у переулка, выходящаго изъ Козьяго Болота къ мосту.

Управляющій велѣлъ кучеру остановиться, вылѣзъ изъ саней, вошелъ во дворъ, потомъ полѣзъ по лѣсенкѣ на крыльцо — ступеньки трещатъ. Онъ никогда не бывалъ въ такихъ конурахъ. Въ сѣняхъ онъ заблудился. Вышла баба въ рубахѣ, отъ нея пахло потомъ; въ избѣ кричали ребята, ревѣлъ ребенокъ.

— Осподи Исусе? — вскрикнула баба, столкнувшись съ управляющимъ. — Кто тутъ?

— Я!

— Да кто ты? Свинья! Приказей!.. Ково тебѣ?

— Я управляющій!

Баба ушла въ избу и заперла дверь на крючокъ.

У воротъ галдѣлъ народъ.

— Чья баба? — спросилъ управляющій, глядя на одного рабочаго.

Рабочіе молчатъ; имъ что-то сказать хочется, толкаютъ другъ друга, переминаются съ ноги на ногу, то снимаютъ, то надѣваютъ фуражки.

— Кто вы такіе?

Рабочіе сняли фуражки, но промолчали: они съ удивленіемъ смотрѣли другъ на друга.

— На работы!

— Провьянтъ выдай за два мѣсяца!

— Рощетъ вели сдѣлать!

— Кто виноватъ? — спросилъ управляющій.

— Приказчикъ Переплетчиковъ.

Управляющій сѣлъ въ сани и уѣхалъ, а рабочіе повалили во дворъ той бабы, у которой былъ управляющій.

— Къ почтмейстеру! — сказалъ онъ кучеру. Въ почтовой конторѣ кучеру сказали, что почтмейстеръ ушелъ бѣлокъ стрѣлять. Велѣно было явиться вечеромъ; а до этого времени всѣ въ заводѣ были въ волненіи: никто не понималъ, зачѣмъ управляющій ѣздилъ въ Козье Болото.

Явился вечеромъ почтмейстеръ. Это былъ старый человѣкъ, ужасный трусъ. Онъ никогда не бывалъ у управляющаго, потому что управляющій считалъ его ни за что.

— Кто здѣсь получаетъ періодическіе журналы?

Почтмейстеръ выпучилъ глаза.

— Я спрашиваю: кто получаетъ, — однимъ словомъ, кто слѣдитъ за литературой?

— Прикажете вѣдомостичку?

— Да вы сумасшедшій или не понимаете меня?

— Никакъ нѣтъ-съ.

— Читаете вы газеты?!

— Вѣдомости?.. Никакъ нѣтъ-съ. Не люблю-съ.

— Я васъ прошу молчать, если васъ будутъ спрашивать о волѣ; всѣмъ говорите: никакой воли никому не будетъ, — понимаете?!

Почтмейстеръ ушелъ, удивленный и сконфуженный. Пошелъ къ приказчику, разсказалъ, какъ его распушилъ управляющій; приказчикъ хохоталъ.

— Дуракъ ты, а не почтмейстеръ, право! Ты, братъ, большой бы доходъ могъ извлечь изъ того, что теперь всѣхъ занимаетъ.

— Што такое?

— Ну, ужъ не скажу. А у тебя есть ли овесъ да сѣно? Нѣтъ, такъ пошли почтальона.

Почтмейстеръ опять-таки остался въ недоумѣніи. По приходѣ домой онъ перебралъ губернскія и сенатскія вѣдомости, чего-то отыскивая; но такъ какъ онъ ихъ не читалъ и не зналъ, что ему нужно, то и потерялъ даромъ время.

Въ тотъ же день приказчикъ былъ позванъ къ управляющему.

— Вы слышали что-нибудь о волѣ?

— О какой-съ? — спросилъ съ удивленіемъ приказчикъ.

— Я отъ владѣльцевъ имѣю письмо: они нарочно по этому дѣлу въ Петербургъ изъ-за границы пріѣхали, зовутъ меня къ себѣ, просятъ какъ можно лучше соблюсти ихніе интересы. Пожалуйста вы побезпокойтесь… У васъ большіе безпорядки: всѣ жалуются на невыдачу провьянта… Выдать! хоть какъ бы ни дорога была мука, — купить! Рабочихъ заставить силой работать. Слышите?

Ночью сгорѣлъ большой хлѣбный магазинъ; рабочіе работали на пожарѣ, но зато всѣ воспользовались хлѣбомъ и черезъ день пошли на работы.

Однажды въ одномъ кабакѣ сидѣло нѣсколько человѣкъ рабочихъ, калякали они между выпивкой водки. Входитъ солдатъ.

— А сѣра амуниція! — сказалъ одинъ рабочій.

— Ты не замай моей амбиціи, кайло, — отвѣтилъ солдатъ.

— Чево и говорить: много ли ты галокъ-то настрѣлялъ?

— Почище вашего брата: на турка ходилъ.

— А видѣлъ ли ты, каковъ турокъ-то?

— Одначе, братцы, угостите водочкой.

— И такъ будетъ съ тебя.

— Не буянь! я царю служу; служба трудная. А ваше дѣло што?.. А еще волю хочутъ дать вахлакамъ.

— Какую волю?

— Царь вамъ волю даетъ.

— Што онъ сказалъ? — съ изумленіемъ обратился одинъ изъ рабочихъ къ другимъ собесѣдникамъ.

— Это онъ, вишь ты, на шарамыжку (на даровщинку) выпить захотѣлъ.

— Да вѣрите мнѣ или нѣтъ? Я восьмой годъ вѣрой и правдой царю служу. У меня у самого братья крѣпостные крестьяне; что жъ мнѣ баламутить-то васъ?

— Угостить ево надо!

— Ну-ко, скажи, какую такую волю хочетъ намъ царь дать?

Вошелъ другой солдатъ.

— Да вправду ли говоритъ онъ о волѣ? Вотъ другой солдатъ… Эй, другъ сердешной, тараканъ запешной, што ты скажешь о волѣ?

— Не слыхалъ што ли?

— Такъ это вѣрно?

— Про волю-то? Самъ царь, толкуютъ, крѣпостнымъ крестьянамъ даетъ…

Рабочіе слушали съ удивленіямъ, но не понимали, за что воля и въ чемъ состоитъ эта воля. Просили растолковать солдатъ, но они говорили, что въ городѣ объ этомъ разно толкуютъ. Такъ ничего и не довѣдались наши таракановцы; но чуяли они, что будетъ что-то доброе.

Первую ночь въ слободахъ спали только ребята; большіе судили и думали: что это за воля, посмотрѣть бы на нее, али ужъ нѣтъ ли указа такого?

— Какая же это воля: али напишутъ билетъ и потурятъ насъ отсюда на другую землю што ли?

— Ужъ не хотятъ ли заводы уничтожить?

— Нѣтъ, вотъ такую бы волю: и землю бы намъ, и покосы подарили бы, и за работу бы ладно считали, да не обижали. Хошь робь, хошь нѣтъ.

— Нѣтъ, я смекаю не для того ли это солдаты толкуютъ, штобы задрать насъ на драку съ ними? Имъ, вишь ты, скушно… Надо предупредить товарищей-то.

Черезъ недѣлю пришелъ на заводъ рабочій, бывшій въ городѣ. Онъ клялся, что въ городѣ даже объявленья прибиты на столбахъ, написано: скоро воля будетъ.

Опять заговорили, опять полѣзли въ головы предположенія различныя, то хорошія, то худыя; и эти предполоягенія совсѣмъ сбили съ толку рабочихъ. Они сдѣлались задумчивы, мало пѣли, руки опускались. Нѣкоторые рабочіе вовсе не шли на работы; но за ними не приходили десятники, и только по обыкновенію на нихъ насчитывали прогулы. Всѣхъ удивляло поведеніе начальства: оно было теперь смирное, а штейгера, родня нѣкоторыхъ рабочихъ, несмотря на запрещеніе приказчика говорить работамъ о волѣ, говорили имъ: — подождемъ, братцы, воля скоро будетъ, порядки у насъ иные пойдутъ.

XVI.

Читатели уже знаютъ, что дѣти работали на рудникахъ, и хотя эти работы и считались по-заводски легкими, но для крестьянскаго мальчика онѣ были бы очень тяжелы, потому что крестьянскіе мальчики не испытываютъ того, что испытываютъ дѣти горнорабочихъ: работать на рудникахъ много значитъ; тасканіе тачекъ съ глиной и рудой въ шахтѣ, гдѣ темно, душно, сыро и приходится пробыть десять или восемь часовъ, — невыносимо и для взрослаго. Мальчики съ двѣнадцати-лѣтняго возраста назывались малолѣтними и брались на работы тогда, когда недоставало подростковъ; за это они получали полтора пуда въ мѣсяцъ провіанту. Съ 15-ти лѣтняго возраста они назывались подростками, и ихъ брали на работу уже безъ отцовъ и обращались, какъ съ обыкновенными рабочими; за это они получали въ мѣсяцъ два пуда провіанту. Заводоуправленію съ одной стороны было выгодно заставлять работать ребятъ, потому что они работаютъ старательнѣе взрослыхъ рабочихъ; но съ другой стороны было и убыточно, потому что, чѣмъ больше у рабочихъ ребятъ мужского пола, тѣмъ больше выходитъ на нихъ муки.

При отцѣ Илья Игнатьичъ рѣдко работалъ на рудникахъ. По метрическому свидѣтельству онъ значился пятнадцати, по-заводски шестнадцати лѣтъ, такъ какъ ему наступилъ уже шестнадцатый годъ; его забыли въ прошломъ году записать въ подростки и назвали этимъ именемъ только нынѣ. Илья Игнатьичъ очень боялся, чтобы его не послали въ рудникъ: малолѣтки работаютъ на поверхности рудниковъ, но подростки непремѣнно въ шахтахъ, и этого избѣгнуть нельзя, если попадешь на рудникъ. Рабочіе на рудникахъ распредѣлялись безалаберно; тамъ на болѣзни не обращали вниманія, а исполнялись приказанія приказчика, чтобы вездѣ былъ полный комплектъ рабочихъ. А мальчикъ, работая въ сыромъ мѣстѣ, слабосильный, не могъ при всемъ своемъ стараніи сработать столько, сколько могли сработать взрослые, окрѣпшіе рабочіе, и поэтому по метрическимъ книгамъ таракановскихъ церквей и вѣдомостямъ доктора значилось, что большинство умершихъ и больныхъ въ заводѣ состояло изъ ребятъ отъ 11 до 19 лѣтъ. Но ни на болѣзнь, ни на смертность ихъ заводскимъ начальствомъ не обращалось должнаго вниманія, потому вѣроятно, что семь тысячъ заводскихъ женщинъ исправно рожали каждый годъ по ребенку; но зато въ послѣднее время стали замѣчать, что изъ каждой тысячи ребятъ умираетъ если не половина, то по крайней мѣрѣ двѣ трети, не доживъ до совершеннолѣтія.

Ростя почти подъ присмотромъ маленькихъ ребятъ, дѣти, еще очень маленькія, выражали свои желанія и досаду крикомъ, капризничали и привыкали къ разнаго рода побоямъ и наказаніямъ. Колотушки и ругань съ годами вмѣстѣ съ физической силой развивались въ нихъ. Они жили въ кругу такихъ людей, которые довольно грубо обращались со всѣми, не умѣли изъясняться такъ, какъ изъясняются образованные люди; отъ этого и дѣти, подражая старшимъ, становясь съ каждымъ мѣсяцемъ, а можетъ быть и днемъ, воспріимчивѣе, усвоивали то, что видѣли и слышали. Такъ и Илья Игнатьичъ въ настоящее время курилъ табакъ, пилъ водку, ругался, какъ большой, и старался во что бы то ни стало переспорить старшихъ. Дома онъ жилъ рѣдко, а больше игралъ въ бабки, дрался съ ребятами; не боялся матери, мало слушался и отца, однако побаивался его и не смѣлъ ничего сказать ему рѣзкаго, хотя бы тотъ задѣлъ его за живое. Кромѣ отца онъ никого такъ не любилъ въ жизни и только ему одному высказывалъ свое горе и только его совѣтовъ слушался. Это происходило оттого, что отецъ работалъ, добывалъ пропитаніе, былъ глава въ домѣ, гдѣ его всѣ боялись и уважали. Привязанность его къ отцу была такова, что онъ скучалъ, когда отецъ долго не приходилъ домой, а когда тотъ возвращался, онъ долго терся около него, выспрашивалъ что-нибудь и немедленно исполнялъ его приказанія. Сестру онъ не любилъ, потому что она была не парень и не любила играть съ нимъ въ бабки или бороться.

Послѣ смерти отца онъ жилъ съ сестрой, а потомъ у дяди вмѣстѣ съ братомъ, и когда его взяли на фабрику на работы, онъ дома жилъ только по ночамъ, а въ праздники убѣгалъ къ сосѣдямъ или участвовалъ въ артельныхъ играхъ, заключавшихся въ томъ, что друзья, человѣкъ въ тридцать, играли отдѣльно отъ другихъ, и въ эту артель парень изъ чужой артели не принимался до поры до времени. Павелъ тоже бѣгалъ за нимъ, но когда оттуда стали его гнать, онъ присталъ къ ребятамъ однихъ съ нимъ лѣтъ.

Поработавъ на фабрикѣ мѣсяца четыре, Илья Игнатьичъ рѣдко ночевалъ дома; но тетка знала, что онъ терся у засыпщика Горюнова, который былъ помощникомъ плавильщика на горнахъ. У него было два сына, Егоръ 17 лѣтъ и Иванъ 12, и дочь Аксинья 15 лѣтъ. Жена его умерла отъ горячки назадъ тому три года, и теперь хозяйствомъ Горюнова заправляла его сестра, Акулина Савинова. Илья попалъ въ это семейство очень просто: Егоръ работалъ около отца вмѣстѣ съ нимъ. Илья, куря табакъ изъ отцовской трубки, всегда угощалъ Горюновыхъ, которые съ своей стороны угощали и подростка Глумова. Въ праздники Глумовъ игралъ съ Егоромъ Горюновымъ, съ нимъ же забѣгалъ къ нему въ домъ и тамъ игралъ съ Аксиньей и сыновьями Горюнова въ карты, а ежели было поздно, то тамъ и ночевалъ, боясь проспать время работы, а потомъ вмѣстѣ съ Горюновыми отправлялся на работу.

Часто они играли въ карты, въ носки, а такъ какъ интересъ этой игры заключался въ томъ, чтобы проигравшему щелкать колодой картъ по носу, то безъ сценъ не обходилось: братъ брату щелкали носы безъ всякаго удовольствія, но когда Аксинья принималась щелкать по носу Илью Игнатьича, ему не нравилось; братья хохотали, хохотала Аксинья, онъ толкалъ ее ногами, краснѣлъ со стыда, мигалъ ей глазами, но она наслаждалась щелканіемъ Илькина носа, хохотала и выдавала братьямъ его подмигиванья; за Глумова братья не заступались. Если же Глумову приводилось щелкать носъ Аксиньѣ, то она щипала его за руку, ругала проклятымъ, краснѣла, косила глаза; Глумовъ прилагалъ все свое стараніе, чтобы Аксиньѣ было больнѣе, но Аксинья убѣгала въ уголъ или куда-нибудь, дулась на Илью и говорила: «я тебя тихонько, а ты, лѣшакъ, изо всей мочи». Братья не говорили Аксиньѣ, что она не права, но если Илья Игнатьичъ силой хотѣлъ исполнить полное количество щелчковъ, то который-нибудь изъ братьевъ начиналъ барахтаться съ Глумовымъ.

Но, несмотря на эти размолвки, Илью Игнатьича приглашалъ даже самъ Дмитрій Гурьянычъ Горюновъ. Приглашалъ онъ потому къ себѣ Глумова, что у Глумова не было отца, а спать у Горюнова было гдѣ — мѣста довольно.

Время для Ильи Игнатьича шло весело, — на фабрикѣ народу много, работа не тяжелая: онъ помогалъ рабочимъ подвозить къ горнамъ въ тачкахъ или руду, или флюсъ, т. е. песокъ и уголь, или просто песокъ или уголь, и поэтому назывался таскальщикомъ. Эта работа продолжалась недолго; остальное время онъ терся около рабочихъ, мѣшалъ имъ, острилъ и получалъ колотушки отъ мастеровъ; потомъ, если у его пріятеля была получка, пріятель приглашалъ его въ кабакъ, если же не было, то онъ отправлялся спать. А о праздникахъ и говорить нечего.

Передъ масляницей Илья пришелъ къ Горюновымъ въ обѣдъ, когда ему нечего было дѣлать на фабрикѣ. Онъ самъ не зналъ, зачѣмъ онъ идетъ туда, гдѣ теперь только Аксинья и ея тетка, а можетъ быть и никого нѣтъ. Ему хотѣлось поболтать и поиграть въ карты съ Аксиньей, а если тетка дома, онъ выдумалъ предлогъ попросить шила. Оказалось, что дома только одна Аксинька, какъ узналъ объ этомъ Глумовъ, заглянувъ въ окно. Аксинья его не видала, какъ онъ глядѣлъ. У Горюновыхъ была изба и горенка; Аксинья мыла въ горенкѣ. Илья крадучись подошелъ къ двери горенки и вскрикнулъ: «кукареку!».

Аксинья вскрикнула, выпрямилась, поправила рубаху, полы которой были заткнуты за поясъ; лицо ея отъ работы было красное, въ поту.

— Куда ты идешь, сиволапой! — крикнула Аксинья.

Илья Игнатьичъ улыбался и толкнулъ ногой шайку, изъ которой Аксинья бросила въ Глумова мочальную вѣхотку; вѣхотка попала ему сперва въ лицо, потомъ упала на полъ. Вмигъ Илья Игнатьичъ подскочилъ къ Аксиньѣ и сталъ ее щекотать. Та завизжала, захохотала, забилась и укусила плечо Глумова.

— Што? каково?.. — хохотала Аксинья, когда Глумовъ схватился за плечо.

— Свинья!

— Отъ свиньи слышу. Зачѣмъ пришелъ? Пошелъ, дуракъ… — и Аксинья стала толкать его грязными руками изъ избы; но тотъ упирался.

— Тетка придетъ, задастъ тебѣ! Вонъ, вонъ! — и она вытолкала его изъ избы вѣникомъ.

Илья Игнатьичъ долго еще дурилъ у окошекъ, пока его не прогнала возвратившаяся домой тетка Аксиньи.

XVII.

Послѣ масляницы Илью Игнатьича цѣлую недѣлю не звали на фабрику: тамъ нечего было дѣлать подросткамъ. Мастера поговаривали, что скоро ребятъ пошлютъ на рудники. Жить у дяди было скучно, вотъ онъ и терся у Горюновыхъ. Вдругъ приходитъ утромъ десятникъ Филатовъ и говоритъ ребятамъ:

— Одѣвайтесь, живо! на рудникъ!

Ребята поблѣднѣли; ослушаться нельзя.

— А кто тебя послалъ? — спросилъ Глумовъ.

— Указъ отъ приказчика вышелъ послать пятьдесятъ подростковъ да двадцать малолѣтковъ.

— Такъ ты и отпиши: не пойдемъ.

— Я тебѣ дамъ «не пойдемъ»! Ты знаешь — я тебя такъ вздеру, што мое почтеніе!

Десятникъ имѣлъ власть наказывать ребятъ розгами; поэтому надо было повиноваться. Ребята одѣлись, лѣниво пошли къ вѣсамъ, а Филатовъ пошелъ за другими. У вѣсовъ, у кузницы, боролось ребятъ тридцать. Всѣ они худенькіе, блѣдные; на нихъ изорванные отцовскіе полушубки или халатшики; у немногихъ есть на рукахъ варежки, а у остальныхъ руки голыя.

— Господа, буде въ шахты будутъ назначать, не пойдемъ, закономъ запрещено, — говорилъ восемнадцатилѣтній парень, учившійся въ городскомъ уѣздномъ училищѣ и жившій у повѣреннаго на посылкахъ, но теперь посланный въ рудники за кражу ложекъ у повѣреннаго. Ребятами за слово господа онъ былъ прозванъ пуговицей, что ему очень не нравилось.

— А ты, пуговица, отъ кого это узналъ?

— Знаю. Строго запрещено. Мы на землѣ должны работать, а не въ землѣ.

— Ладно! пропишутъ тебѣ землю.

Поѣхали. Дорогу описывать нечего. Не мѣшаетъ только сказать, что въ дорогѣ было очень холодно; ребята то молчали, то смѣялись другъ надъ другомъ, то боролись. Бывши въ шахтахъ немного, они то и дѣло пугали небывавшихъ тѣмъ, что тамъ нужно ползать на колѣняхъ съ тачкой, да того и гляди, что задавитъ.

Къ руднику пріѣхали вечеромъ; солнышка не было, и такъ какъ здѣсь большое поле, то вѣтеръ съ правой стороны дулъ сильный, холодный, гоня собою снѣгъ на насыпи и вертя его такъ ловко, что ребята говорили: «глядите, какъ чортъ-то вертится!». Рабочіе и ребята медленно катали тачки; а вѣтеръ то и дѣло заплеталъ ребятамъ длинные халатишки или у рабочихъ распахивалъ ихъ очень широко. Въ трехъ мѣстахъ у насыпей разложены огни, около которыхъ грѣются запачканные въ глинѣ ребята, а большіе покуриваютъ изъ трубокъ махорку и разговариваютъ о сегодняшнемъ рабочемъ днѣ.

Ребята вошли въ избу. Шесть человѣкъ рабочихъ сидятъ на полатяхъ, пять подростковъ играютъ въ карты, принадлежащія сторожу избы. Сторожъ получаетъ карты отъ ребятъ. Игравшіе ребята многимъ изъ пріѣхавшихъ были знакомы.

Отогрѣлись ребята немного въ избѣ, ѣсть хочется, а нечего, потому что немногіе взяли изъ домовъ хлѣба, да и тотъ дорогой товарищи съѣли. Въ избу стало появляться больше и больше рабочихъ и ребятъ, которые, входя, кряхтѣли или что-нибудь говорили въ родѣ: «Ну-жъ погодку Богъ далъ!». Настала пора ужина; жена сторожа, Прасковья, занимавшаяся печеньемъ хлѣба и варкой щей на рабочихъ, засуетилась. Принесла она изъ сѣней пять ковригъ хлѣба. Ее торопили. Вытащила она изъ печи чугунъ щей, двое рабочихъ налили изъ него въ большую деревянную чашку, поставили ее на нары противъ оконъ, притащили со двора скамейку, и человѣкъ двадцать рабочихъ усѣлось на нее. Хлебать было неудобно, потому что приходилось вставать, а ребята то и дѣло толкали котораго-нибудь рабочаго. На другихъ нарахъ тоже ужинали. Въ избѣ говоръ, смѣхъ, визгъ.

Послѣ ужина рабочіе и ребята, работавшіе днемъ, легли спать, а пріѣхавшихъ нарядчикъ распредѣлилъ на работы въ шахты. Ночью на поверхности руду не отвозили, потому что начальство боялось, чтобы рабочіе не отвозили ее въ какое-нибудь мѣсто, неизвѣстное для него, а потомъ домой. Но такое опасеніе было напрасно: рабочій не много бы выплавилъ въ избеной печи. Всѣ пріѣхавшіе подростки и малолѣтки попали въ шахты. Глумовъ и еще трое были спущены въ одну шахту. Читатели уже знакомы съ рудничными работами. Поэтому я отъ имени Ильи Игнатьича Глумова скажу, что ему показалась ужасно невыносимо-тяжелой эта работа: онъ точно ослѣпъ, оглохъ, ползаетъ на колѣняхъ, толкая грудью ручку отъ тачки, голова то и дѣло стукается въ землю, нога и все туловище до груди промокло, потому что дно шахты неровное, грязное, съ ямами, а досокъ, поставленныхъ на днѣ, въ темнотѣ не сыщешь. Не помнитъ онъ, какъ упалъ куда-то, завязъ; кажется, заснулъ; кажется, такъ дремалъ… «Што жъ это такое? Долго ли еще я пророблю»… Пошелъ. Наткнулся на кого-то.

— Кто? — хриплымъ голосомъ спросилъ кто-то.

— Я, — сказалъ Глумовъ, но голосъ точно отнялся. Натужился Илья Игнатьичъ, крикнулъ… немного слышнѣе откликнулось гдѣ-то: онъ стоялъ противъ корридора, въ которомъ былъ ходъ къ верху.

Проработалъ онъ четыре дня и хотя спалъ по ночамъ въ избѣ, но въ послѣдній день до того изнемогъ, что не могъ катить тачки. Проситься домой невозможно: нужно проработать недѣлю, и онъ надумалъ бѣжать, но не осмыслилъ — куда. Когда ночью рабочіе спали крѣпко, онъ взялъ мѣшочекъ съ хлѣбомъ и солью, принадлежащій какому-то рабочему, и, вытащивъ изъ-подъ головы рабочаго полушубокъ, надѣлъ этотъ полушубокъ на себя и съ замираніемъ сердца вышелъ на дворъ. Куда идти? Темно, звѣзды свѣтятъ тускло: вѣтеръ рѣжетъ лицо. Горько заплакалъ Илья Игнатьичъ и, плача, пошелъ въ сторону, противоположную отъ рѣки. Страшно ему сдѣлалось, хотѣлось воротиться; но вдругъ на него напала злость: онъ пошелъ скорѣе, сжималъ кулаки, проклиналъ громко и снѣгъ, и полушубокъ. Но не все же злиться, а надо убираться поскорѣе куда-нибудь: вотъ рабочіе тоже по ночамъ убѣгаютъ и не разыскиваются. Ноги то вязнутъ въ снѣгу, то онъ спотыкается о что-то и падаетъ. Наконецъ — дорога; онъ повернулъ налѣво, стало легче. Ноги давно устали, наконецъ, заболѣли кости, потомъ не можетъ ступать на подошвы. Сѣлъ онъ и сталъ ѣсть, думая, что онъ не хорошо сдѣлалъ, что убѣжалъ. Что скажутъ товарищи, которые наравнѣ съ нимъ работаютъ и не бѣгаютъ? Задумался онъ надъ этимъ, и стыдно ему сдѣлалось. Драть станутъ, больно выстегаютъ; товарищи сердиться будутъ. Всталъ онъ, хотѣлъ идти назадъ, но ноги перестали служить, свалился онъ на снѣгъ и не можетъ встать, а уже свѣтать начинаетъ.

Вдругъ онъ отъ боли просыпается. Передъ нимъ на двухъ лошадяхъ верхомъ сидятъ лѣсные объѣздчики.

— Вставай, околѣешь! — сказалъ одинъ изъ нихъ и слѣзъ съ лошади.

Илья всталъ.

— Чей ты?

— Я съ рудника.

— А! Бѣглецъ!!.

— Пусти его; плевать!

— Ишь ты! три цѣлковыхъ за него выдадутъ.

— Дядюшка, отпусти, — заплакалъ Глумовъ.

— Не разговаривай!

— Я самъ уйду.

Лѣсные объѣздчики, сказавъ: «плевать, нашъ вѣдь онъ», уѣхали.

Еще стыднѣе сдѣлалось Ильѣ Игнатьичу; на рудникъ онъ идти боится, а дѣлать нечего.

Пришелъ Глумовъ на рудникъ. Рабочіе обругали его дуракомъ за то, что онъ пришелъ назадъ; ребята прозвали его воромъ и бѣглецомъ. Пошелъ онъ въ избушку къ нарядчику. Нарядчикъ еще не зналъ объ его бѣгствѣ.

— Прости меня, Максимъ Пантелеичъ, — сказалъ Глумовъ поклонившись ему въ ноги.

— Што, укралъ?

— Я, Максимъ Паителеичъ, больно нездоровъ; лѣшій меня взялъ: побѣгъ ночью…

— Ахъ ты, мерзавецъ, да я тебя вздую!

— Прости! не буду…

— Ну, ступай; гдѣ робишь?

— Въ шахтѣ.

— Ступай къ конной машинѣ! Позови Сеньку Безрылова.

Рабочіе удивились милосердію нарядчика, который любилъ, чтобы тотчасъ послѣ проступка у него слезно просили прощенія. Только благодаря этому, Глумовъ отдѣлался такъ дешево.

XVIII.

Возвращаясь къ исторіи таракановскаго завода и къ печальной судьбѣ Прасковьи Игнатьевны, я напомню читателю, что онъ разстался съ моей бѣдной и темной героиней въ холодномъ и всѣми покинутомъ домѣ Глумовыхъ, у мертваго тѣла ея матери и у могилы ея мужа. «Все прахомъ пошло!» думала Прасковья Игнатьевна, заливаясь слезами. Но чѣмъ больше она думала о своемъ прошломъ, тѣмъ неотвязчивѣе представлялся ей пьяный, избитый или лежащій въ гробу съ страшно измѣнившимся лицомъ мужъ. Сердце ея обливалось кровью: она старалась ни о чемъ не думать, но Курносовъ какъ тутъ — какъ только она закроетъ глаза; откроетъ глаза, ей какъ будто слышится слова пьянаго мужа: «не тужи, Паруша! обѣщали». — «Черную немочь!» скажетъ съ сердцемъ и шепотомъ Прасковья Игнатьевна и опять задумается о прошломъ. «И что это за жизнь была! и дернуло же меня выйти за приказнаго. Правда, хорошо было подчасъ, больно хорошо»… и опять обливалось сердце кровью, и она думала о настоящемъ. «Что мнѣ тутъ дѣлать, гдѣ голову преклонить?» размышляла Прасковья Игнатьевна и стала серьезно раздумывать о переселеніи въ городъ.

Разсказы о городской жизни подбивали ее еще больше переселиться изъ Таракановскаго завода. «Не даромъ же Танька Крыжанова ушла въ городъ еще до моей свадьбы и не возвращается домой, а вонъ еще слѣпой матери къ Пасхѣ три цѣлковыхъ послала; не даромъ вонъ и Кудряшова двоихъ дѣвокъ къ себѣ выписала». И Прасковья Игнатьевна стала засыпать и просыпаться съ одной мыслью — о поѣздкѣ въ городъ. «Тамъ меня никто не будетъ грызть».

На другой день она спросила дядю:

— Ты скоро въ городъ-то поѣдешь?

— Да къ Егорьеву дню надо бы. А што?

— Ты меня свезешь?

Тимофей Петровичъ захохоталъ.

— Чему ты смѣешься? Эка невидаль какая! Не держать же намъ ее, — сказала тетка, видимо тяготившаяся Прасковьей Игнатьевной, которая въ послѣднее время жила у родныхъ.

Вечеромъ Дарья Викентьевна стала отговаривать Прасковью Игнатьевну, чтобы она не ѣхала, что въ городѣ она наплачется и будетъ каяться, что ушла изъ завода, но Прасковья Игнатьевна и слушать не хотѣла.

Стала она собираться въ дорогу. Братья повидимому скучали, Дарья Викентьевна пуще прежняго злилась, но Прасковья Игнатьевна стояла на своемъ, уже четыре раза ходила въ главную контору за полученіемъ билета на жительство внѣ завода, даже продала одежонку Петра Савича за два рубля и эти деньги дала столоначальнику. Посовѣтовали сходить къ приказчику. Пришла, пожаловалась на главную контору.

— Я, душа моя, главной конторой не завѣдываю и въ ея дѣла не имѣю права вмѣшиваться… А тебѣ что за фантазія пришла идти въ городъ?

— Хочу.

Постоявши немного и посмотрѣвши на Прасковью Игнатьевну нѣсколько минутъ, приказчикъ вдругъ сказалъ:

— Иди за мной.

Ни жива, ни мертва пошла молодая женщина за приказчикомъ. Приказчикъ вошелъ въ гостиную и сѣлъ въ кресло.

Прасковья Игнатьевна остановилась въ дверяхъ.

— Ты женщина красивая. Хочешь, я тебя къ себѣ пристрою?

— Покорно благодарю, Афиногенъ Степанычъ.

— Нѣтъ, однако. Ты будешь жить барыней, дѣла тебѣ будетъ немного. Чай Курносовъ-то шишъ тебѣ оставилъ?

— Нѣтъ, ужъ вы увольте меня… въ городъ хочу.

— Какъ знаешь. А знаешь, что я могу тебя и не отпустить и не отпущу, коли захочу, единственно изъ-за твоего каприза. Вечеромъ я пошлю за тобой лошадь съ кучеромъ.

— Афиногенъ Степанычъ…

— Я, тебя же жалѣючи, говорю это, потому что въ городѣ вашего брата, какъ безпріютныхъ собакъ… А я человѣкъ вдовый. Знаю я, что ты женщина честная; знаю и то, что ты не солоно хлебала замужемъ. А я могу тебя озолотить.

Прасковья Игнатьевна плакала.

Вдругъ лакей приноситъ приказчику бумагу. Прочитавши бумагу, приказчикъ поблѣднѣлъ, но немного оправился.

— Такъ вечеромъ, Прасковья Игнатьевна, я за тобой пришлю. Отговариваться нечего.

Прасковью Игнатьевну бросило въ потъ отъ такого предложеніи. Она всю дорогу плакала, такъ что всѣ, кто попадался ей на встрѣчу, съ удивленіемъ спрашивали ее, что съ ней, но она ничего не могла отвѣтить и ушла къ Корчагину.

— Василій Васильичъ! спаси ты меня! — проговорила она, поклонившись ему въ ноги, и разсказала все, что говорилъ ей приказчикъ.

— Не нужно было тебѣ къ приказчику ходить. Ужъ онъ извѣстенъ этимъ… Ты бы ко мнѣ раньше пришла, я бы устроилъ это дѣло.

Прасковья Игнатьевна осталась у Корчагина.

Между тѣмъ вдругъ по заводу пронеслась вѣсть о пріѣздѣ ревизора, — вѣсть, взволновавшая все таракановское населеніе. Казаки или полицейскіе служители то и дѣло переходили изъ дома въ домъ и звали свободныхъ отъ работъ рабочихъ къ главной конторѣ и грозили тѣмъ, что если кто не придетъ, того завтра же пошлютъ на работы за полтораста верстъ. Рабочіе идутъ нехотя, ругаются. Они не знаютъ, зачѣмъ ихъ зовутъ къ конторѣ, — да и подобныя сходки случались въ заводѣ нерѣдко.

Передъ конторой — длиннымъ одноэтажнымъ деревяннымъ домомъ въ девять оконъ на улицу — около воротъ, стояли, ходили и сидѣли на завалинкѣ конторскаго дома человѣкъ сто рабочихъ разныхъ лѣтъ въ халатахъ изъ зеленой китайки и армякахъ. Тутъ были старики, разсказывающіе окружавшимъ ихъ молодымъ рабочимъ про прежнихъ исправниковъ, смотрителей и управляющихъ; тутъ были люди, серьезно страдающіе чахоткой, гемороемъ и т. п. болѣзнями, — люди, желающіе опохмелиться, люди бойкіе, постоянно спорящіе, говорящіе, хохочущіе, которые цѣлый день могутъ проболтать безъ устали языкомъ. Къ нимъ приходили новыя кучи рабочихъ.

— Опоздали, — говорили имъ молодые рабочіе.

— Нѣтъ, не опоздали. А вы што тутъ, ково караулите?

— Тебя, штобъ ты къ Окулинѣ въ гости не ходилъ.

Въ толпѣ поднялся хохотъ.

Толки были разные; чѣмъ больше прибывало народу, тѣмъ больше говоръ усиливался, такъ что ничего нельзя было разобрать, кромѣ заливающагося хохота въ разныхъ мѣстахъ да восклицаній.

— Плюха! Будь ты проклята, хвастушка, и т. п.

Казалось, народъ былъ веселъ; но это только казалось. Рабочему человѣку если что кажется, то онъ крестится. Нельзя было тремъ стамъ рабочимъ стоять молча, къ тому же и люди все были знакомые.

— Што жъ, братцы, долго-ль намъ ждать-то? Я съ самаго утра пришелъ.

— Ну, и до вечера простоишь.

— Это вѣрно. Я ономедни къ исправнику пришелъ еще черти въ кулачки не дрались, а домой воротился ночью.

Въ толпѣ хохотъ.

— Братцы, глядите вверхъ, — крикнулъ кто-то громко.

Всѣ стали смотрѣть вверхъ. Полетѣли фуражки съ головъ, снова хохотъ, многіе стали бороться.

А между тѣмъ въ конторѣ происходило что-то необыкновенное: тамъ служащіе перебѣгали изъ комнаты въ комнату, сторожа и бабы мыли стекла въ окнахъ. Это заняло рабочихъ, и они стали острить надъ бабами.

Пріѣхалъ къ конторѣ исправникъ. Ему никто не снялъ шапки. Онъ кричалъ, чтобы ему дали проѣздъ, но рабочіе отъ нечего дѣлать рады были потѣшиться.

— Ну-ко проѣдь. Посмотримъ, какъ ты по намъ поѣдешь.

Исправникъ самъ ударилъ лошадь, которая рванулась впередъ и смяла одного рабочаго.

— Ужъ смѣяться, такъ было бы надъ кѣмъ, а это што! — сказалъ одинъ мастеръ.

— Хоть бы не ты говорилъ, да не мы слушали. Вотъ надъ тобой такъ стоитъ смѣяться. Вѣдь ты мастеръ, ну, а мастеръ — значитъ первый плутъ, сосвѣтный мошенникъ.

— А вы первые воры: кто желѣзо воруетъ?..

— Ты первой.

Народъ не стоялъ въ одномъ мѣстѣ, а бродилъ по площади, человѣкъ по десяти стояли по угламъ.

— Ѣдетъ? — кричали имъ со всѣхъ сторонъ.

— Штаны надѣваетъ, — кричали стоящіе на улицахъ.

Къ нимъ то и дѣло подходили женщины. Онѣ хотѣли дознаться сами, зачѣмъ мужиковъ къ конторѣ созвали.

— Куда ты лѣзешь, востроносая!

— Смотри, запряжетъ онъ тебя воду таскать.

Женщины ругались, мужчины ихъ гнали, и онѣ стояли отдѣльно отъ мужчинъ и разсуждали по-своему:

— Ужъ чего добраго, бабоньки, не волю ли хотятъ объявлять?

— Я то же смекаю… Сегодня во снѣ видѣла чистое поле да рѣку большую…

— Болтай, пустомеля. Совсѣмъ не волю, а поди опять наряды какіе-нибудь…

— Ну, ужъ дураки же будутъ мужики, если даромъ робить будутъ.

Ребята тоже стояли отдѣльно. Они то острили надъ бабами, то надъ мужиками, то боролись…

А дождь мочитъ и мочитъ незамѣтно.

Наконецъ въ первомъ часу показался изъ-за угла управляющій, ѣдущій въ пролеткѣ, запряженной въ двѣ сивыхъ лошади. Народъ сторонился, кое-кто изъ мужчинъ снялъ фуражки, бабы поклонились, а управляющій сдѣлалъ только разъ подъ козырекъ.

Управляющій вошелъ въ контору, а народъ столпился въ одну массу, только женщины стояли позади. Ребята забрались впередъ.

Вышли на крыльцо управляющій, приказчикъ и исправникъ. Исправникъ крикнулъ рабочимъ:

— Шапки долой!

Рабочіе лѣниво сняли фуражки и шапки, женщины перекрестились.

— Ребята, къ намъ ѣдетъ ревизоръ. Слышите!

Рабочіе поглядѣли другъ на друга; десять человѣкъ надѣли фуражки, за ними стали надѣвать и другіе. Женщины стояли на носкахъ съ разинутыми ртами и рабски-боязливо смотрѣли изъ-за головъ мужчинъ на начальство.

— Вамъ сказано шапки долой! — крикнулъ исправникъ.

Въ толпѣ прошелъ неясный гулъ, начался шепотъ, толкотня подъ бока, молодые прятали свои головы за спины старыхъ рабочихъ.

— Я васъ всѣхъ перепорю! Сказано: шапки долой!

— Самъ скидывай со своей башки чучело-то, — сказалъ кто-то. Народъ заволновался, заговорилъ.

— Смирно!!

Народъ затихъ, а одинъ старикъ проговорилъ:

— Коли ты насъ, ваше благородіе, за дѣломъ звалъ, дѣло и говори. Мы — народъ рабочій, намъ время дорого. Мы, какъ бы то ни было, люди…

— Молчать!

— Нечего стращать-то.

Народъ захохоталъ; женщины, какъ видно, струсили и далеко отошли отъ мужчинъ.

— Слушайте, — началъ управляющій, — чтобы ни одна шельма не смѣла жаловаться ревизору, чтобы никто и пикнуть не смѣлъ. Когда онъ пріѣдетъ, вы соберитесь на площади и кричите: «ура»!

— Какой бойкій! да намъ и не выговорить такое слово, — проговорилъ кто-то негромко; прочіе толкали другъ друга въ бока, шептали что-то, хохотали.

— Понимаете, что я вамъ сказалъ?

— Не глухіе вѣдь, — сказалъ одинъ. Заговорили всѣ.

— Эй, кто грамотные! въ контору! — крикнулъ исправникъ, и начальство ушло въ контору.

Говоръ начался неописанный; на что женщины — и тѣ голосили больше всѣхъ.

— Эхъ, вы, еще мужики называетесь! Ну, гдѣ у васъ разсудокъ-то, у дураковъ?..

— Да я бы ему за его слова просто въ лицо наплевала. Ишь, говоритъ: «я васъ всѣхъ перепорю»; командоръ какой!

— Ну, ну, не ваше дѣло, широкоротыя!

— Стыдно, вѣрно. Погоди: ужо я буду тебя страмить.

— Вотъ, братцы, диво: у насъ ревизоръ-то былъ годовъ девять! — говорили старики.

— Да онъ вретъ: за какимъ дьяволомъ ревизору къ намъ ѣхать?

— Нѣтъ, тутъ должно быть штука: смѣнять вѣрно онъ управляющаго хочетъ.

— Хорошее бы дѣло сдѣлалъ.

— Эй, бабы! идите писать въ контору.

— Братцы, айда въ кабакъ!

— Подъ ты къ лѣшимъ! Нѣтъ, вотъ онъ меня совсѣмъ смутилъ: зачѣмъ ревизоръ сюда ѣдетъ?

— Вѣрь ты имъ…

— Смотри, ребята, сколько грамотѣевъ-то идетъ — четверо!

Всѣ захохотали. Изъ трехъ сотъ человѣкъ рабочихъ писать не умѣли сто человѣкъ. Двое рабочихъ долго ловили одну молодую женщину и притащили ее къ исправнику.

— Вотъ тебѣ грамота! — сказали они.

— Што-жъ намъ, уходить? — спросили рабочіе исправника.

— Завтра извольте на Господскую улицу шлаку навозить, — сказалъ исправникъ.

— Рубь дашь за сутки?

— Бороды остричь, волосы подравнять, явиться, когда пріѣдетъ ревизоръ, не въ лохмотьяхъ…

— Толкуй еще: бабамъ обручи надѣвать, мужикамъ кургузки съ хвостиками (фраки) надѣть. Уменъ, братъ, ты, какъ попъ Семенъ, а тотъ, кто дѣлалъ тебя исправникомъ, еще вѣрно умнѣе тебя… — говорили въ толпѣ.

Рабочіе стали расходиться.

Между тѣмъ четверо грамотныхъ стояли въ прихожей у дверей и ждали, что-то будетъ. Они смотрѣли въ комнаты, гдѣ писцы, изогнулись на разныя манеры, строчили по бумагѣ перьями. Ихъ это смѣшило, и они о каждомъ судили по-своему вполголоса. Ихъ смѣшило то, какъ управляющій, важно сидя въ предсѣдательскомъ креслѣ, распекаетъ приказчика, потомъ столоначальника, который вдругъ поклонился ему въ ноги. Въ конторѣ писцы переговаривались тихо, только и слышенъ былъ пискливый голосъ управляющаго. Сторожа беззастѣнчиво подходили къ писцамъ, небрежно обращались съ ними; но писцы, какъ видно, хотѣли показать нашимъ грамотѣямъ, что они — люди не послѣдніе: они, заложивъ перья за уши, шаркая ногами, проходили мимо нихъ, курили папиросы въ прихожей, пуская дымъ въ форточку.

— Што, боязно курить-то? — сказалъ одинъ рабочій.

Писцы молчали.

— Ловко вѣрно онъ васъ покостылялъ… А вы скажите, зачѣмъ онъ насъ звалъ сюда?

— Адресъ подписывать.

— Какой?

— Не знаю.

Управляющій позвалъ рабочихъ въ присутствіе.

— Только? — спросилъ онъ сердито.

— Только, ваше благородіе; остальные еще склады учатъ.

— Подписывай вотъ тутъ свою фамилію.

Рабочій не шевелится.

— Что же ты?

— Да какъ же можно подписать, коли не знаешь суть. Можетъ, мы на свою голову подписываемъ.

Управляющій объяснилъ, что тутъ заключается благодарность ревизору за… и прочее.

— Не будемъ подписывать.

— Вотъ вамъ десять рублей, только подпишите и убирайтесь къ чорту.

— А што же, подпишемъ? Десять цѣлковыхъ деньги, ребята, — говорили двое шопотомъ.

— Не надо намъ и десяти рублей, — сказалъ третій и сталъ стыдить остальныхъ.

Управляющій приказалъ приказчику назначить рабочихъ сейчасъ же въ тяжелыя работы; рабочіе помялись и подписали бумагу, содержаніе которой имъ не дали прочитать.

Весело рабочіе погуляли этотъ день: всѣ заводскіе кабаки были полны. Рабочіе говорили, что день у нихъ по милости начальства пропалъ, и они разсудили закончить его пьянствомъ. Хозяева кабаковъ говорили:

— Хорошо бы было, если бы эти сходки у насъ чаще бывали.

Хозяева этихъ кабаковъ были преимущественно отставные мастера, которыхъ рабочіе не любили прежде за самосудство, а теперь помирились съ ними ради кабака.

— Што жъ, братцы, теперь дѣлать: бабы толкуютъ, ревизоръ намъ чистую волю хочетъ привезти.

— Ахъ ты, большая голова! Хорошъ рабочій, безмозглой бабы слушается.

— Нѣтъ, это вѣрно: даромъ ревизору ѣхать сюда — все равно што время терять.

— Ты бы лучше говорилъ: надо ему обсказать все, какъ слѣдуетъ; какіе теперича у насъ порядки — кто палку взялъ, тотъ и капралъ!

— Надо про все сказать.

— А до той поры робить не надо!

— Ты вотъ, какъ пьянъ, такъ боекъ, а коснись дѣло трезвому, такъ въ роту каша застынетъ. Дуракъ!

— И ты хорошъ, штейгеру служишь.

— Кто служитъ штейгеру?.. Гдѣ этотъ подлецъ? — закричали человѣкъ пять.

— Вотъ онъ!

Дѣло копнилось дракой. И не въ одномъ кабакѣ была драка. Мужчины далеко за полночь хороводились, а женщины суетились, сами не зная отъ чего. Не одна изъ нихъ перерывала въ сундукахъ свои вещи, пересмотрѣла подвѣнечное платье, вдѣла сережки въ уши, сбѣгала къ сосѣдкамъ покалякать о томъ, что бы приличнѣе было надѣть, когда пріѣдетъ ревизоръ, и спорили между собой: сѣдой онъ или нѣтъ, высокій или низкій, толстый или тонкій, злой или добрый…

Многіе изъ рабочихъ сочиняли прошенія ревизору на управляющаго и приказчика, читали, переписывали, но выходило и не ладно, и не складно. Это женщинъ очень злило.

— Вы только на словахъ бойки!.. Вотъ и видно, что у васъ нѣту ни на грошъ ума-разума! — кричали онѣ: — а еще хорохоритесь.

Прошла недѣля. Начальство успокоилось. Оно ежедневно получало рапорты отъ повѣреннаго, что ревизоръ еще не тронулся; но рабочіе совсѣмъ измучились. Многіе изъ нихъ даже гривенныя свѣчи ставили, чтобы ревизоръ пріѣхалъ поскорѣе.

Пріѣздъ ревизора въ заводъ серьезно занялъ всѣхъ таракановцевъ. Дѣло въ томъ, что ни одинъ изъ нихъ не видалъ нынѣшняго ревизора. И поэтому каждый, ожидая его, чувствовалъ какой-то страхъ. Почти каждый думалъ: «хорошо бы разсказать ему о худомъ житьишкѣ, вѣдь онъ большой человѣкъ и все можетъ сдѣлать. Не даромъ же его такъ боятся». У каждаго были знакомые и родные, живущіе въ другихъ заводахъ, и они разсказывали, что ревизоръ не кричитъ на рабочихъ, а начальниковъ распекаетъ бойко. Надеждъ у каждаго было много, каждый разговаривалъ только о немъ, и всякій изъ таракановскихъ жителей, не видѣвшій ревизора, уже хвалилъ его; женщины не давали покою мужчинамъ.

— Если вы, олухи царя небеснаго, будете смотрѣть на него да хлопать ушами, мы вамъ не жены.

— А вы прытки больно: сами и суньтесь къ нему!

Жены совсѣмъ сбили съ толку мужиковъ. Мужчины сдѣлались задумчивы, работа валилась изъ рукъ, дѣлалась нехотя; прекратились пѣсни, пьянство; въ домахъ воцарился разладъ: мужья сердились на женъ за всякую всячину, жены корили мужей безтолковостью, ревновали… Одни только ребята не обращали вниманія на пріѣздъ ревизора, а ждали, что вотъ и они узнаютъ, что такое ревизоръ, о которомъ они, какъ и женщины, имѣли сказочное понятіе.

Наконецъ пріѣхалъ и ревизоръ. Первая объ этомъ узнала дѣвочка. Она разыскивала корову и мимоходомъ увидала около господскаго дома солдата. Хотя солдаты были и не рѣдкость въ заводѣ, — еще недавно таракановцы кормили двѣ роты, — но у господскаго дома раньше солдатъ не стояло, и потому дѣвочка подошла къ солдату довольно близко. Она полюбопытствовала.

— Не подходить! — крикнулъ на нее солдатъ.

Дѣвочка вздрогнула, но не пошла прочь. Солдату хотѣлось развлечься.

— Убью! — крикнулъ.

— Оо-ой! такъ вѣдь и испугалась!

— Тебѣ говорятъ, уйди! По тротуарамъ не велѣно ходить… Самъ здѣсь.

— Ой, да што это!..

— Пошла! ты думаешь, я калякать съ тобою стану! Ревизоръ здѣсь! — и онъ такъ толкнулъ дѣвочку, что она два раза перевернулась около тротуара.

У кабака стояли двадцать семь рабочихъ. Въ самомъ кабакѣ тѣсно; тамъ пѣсни и пляски.

— Семенъ, дай на косушку.

— Нѣту, братецъ, у самово. Голова во какъ болитъ! Э…

— А штобъ этого левизора!.. Ничего не сдѣлаешь.

— Толкуй! приказчикъ што говорилъ: всѣмъ быть на работахъ, бочку вина обѣщалъ.

— Кабы теперь эта бочка!

Подходитъ казакъ.

— Ахъ вы, штобъ вамъ всѣмъ лопнуть!.. На работу! Левизоръ пріѣхалъ.

Рабочіе съ испугомъ обзирали казака, но немного погодя пошли на фабрики.

Бабы то и дѣло бѣжали куда-то, но скрытничали другъ передъ дружкой.

— Ты куда?

— Ой, не говори, некогда.

— Да ты видѣла?

— Видѣла. Ружье у него — о!

Подбѣгали они къ тому мѣсту, гдѣ кончается улица и начинается площадь. Съ этого мѣста видно было господскій домъ. Дальше онѣ боялись идти.

— Дѣвонька… это левизія? — спрашивала баба свою сосѣдку, указывая рукой на солдата.

— Ишь солдатъ. Онъ ево стережетъ.

— А што жъ онъ убѣжитъ разѣ?

— Толкуй! Коли левизоровъ стерегутъ… такъ што послѣ эвтова съ намъ-то?..

— Дура ты, дѣвонька. Солдаты баяли, што они потому тамъ торчатъ, штобы не украли. А ты разсуди: наши мужики разѣ понимаютъ што? возьмутъ, да и утащатъ.

— Гляньте: онъ сюда смотритъ.

И бабы шли назадъ и толковали между собой, только Богъ одинъ вѣдаетъ о чемъ. Онѣ были очень довольны, что видѣли солдата. Ребята были посмѣлѣе, тѣ долго стояли противъ господскаго дома, но казаки разогнали ихъ.

Толки пошли по всему заводу различные и разговаривали все про ревизора. Одни говорили, что видѣли ревизора, другіе третировали солдата.

Къ первому часу казаки собрали свободныхъ отъ работы мужчинъ на площадь. Мужчины не знали, зачѣмъ ихъ собираютъ. За мужчинами пошли бабы, но ихъ прогнали. Онѣ все-таки стояли въ улицѣ такъ, что видѣли и господскій домъ, и мужиковъ.

Часъ простояли, два. Рабочихъ было до пятисотъ. Подъѣхалъ къ рабочимъ на пролеткѣ исправникъ.

— Сію минуту ревизоръ подъѣдетъ къ вамъ. «Ура!» кричите, — и онъ крикнулъ «ура!» и поѣхалъ назадъ…

— Кабы тѣ опохмелиться… Крикнули бы — ухъ какъ! — разсуждали мужики.

— Што-то будетъ съ мужиками?.. глядите, какъ исправникъ горячится: откуда и голосъ взялся? — разсуждали бабы.

Пріѣхалъ приказчикъ и всталъ около рабочихъ, заговорилъ съ ними любезно; его окружили. Вдругъ вышелъ изъ подъѣзда господскаго двора тоненькій, низенькій человѣкъ въ горной инженерной формѣ и сѣлъ въ коляску съ управляющимъ. За нимъ ѣхали въ линейкахъ горные чиновники, скакали на лошадяхъ исправникъ и казакъ. Поровнявшись съ рабочими, ревизоръ поднялъ лѣвую руку къ шапкѣ, мужики сняли фурашки и шапки.

— Ура! — крикнулъ приказчикъ и протянулъ правую руку съ бумагой. Но никто изъ рабочихъ не подхватилъ за приказчикомъ «ура!»

— Что это? — спросилъ ревизоръ приказчика, указывая на бумагу, которую тотъ держалъ.

— Рабочіе вашему пр-ву подносятъ адресъ,

— Хорошо. Благодарю!

И, взявъ лѣвою рукою бумагу, онъ правою поднялъ руку управляющаго и велѣлъ ѣхать на фабрики. Приказчикъ обругалъ рабочихъ и поѣхалъ за начальствомъ. Народъ повалилъ за нимъ.

Бабы были въ восторгѣ. Между ними завязался споръ: однѣ говорили, что лицо у ревизора желтое, другія — зеленое, третьи говорили, что у него глаза блестятъ. Но все-таки всѣ пошли за мужиками.

Около фабрикъ на плотинѣ стояло много народа. Народъ постоянно прибывалъ, но женщины стояли за мужчинами. Веселости не было, говорили шопотомъ; время казалось каждому длинно.

Ревизоръ осмотрѣлъ работы, распекъ для вида заводское начальство и даже показалъ ему, какъ нужно для какой-то штуки печь топить: рабочіе смотрѣли на него во всѣ глаза и ждали случая сказать ему что-то; но онъ повидимому избѣгалъ даже того, чтобы остановиться близко рабочаго. Когда онъ сталъ выходить изъ фабрики, разговаривая съ механикомъ англичаниномъ, то одинъ рабочій сказалъ дрожащимъ голосомъ:

— Левизоръ!

Ревизоръ остановился, поглядѣлъ направо и налѣво и спросилъ:

— Кто говоритъ? Сюда!

Рабочіе почувствовали начальническій тонъ, лица заводскаго начальства измѣнились, сказавшій слово рабочій поглядѣлъ на товарищей и подошелъ къ ревизору, около котораго стояло заводское начальство.

— Говори! — сказалъ строго ревизоръ.

— Вотъ што ваше благо… ваше… теперича… я теперича… тово… — началъ оробѣвшій рабочій.

— Что?

— Покажи теперича… теперича обижаютъ; сына застегали… голубчикъ…

— Онъ сумасшедшій, в--во, — сказалъ управляющій.

— А! Ну, такъ отослать его въ сумасшедшій домъ. Ахъ, позвольте, Карлъ Иванычъ: у васъ рабочіе всѣ, должно быть, сумасшедшіе.

Управляющій растерялся.

— Этотъ по ошибкѣ попал… — сказалъ приказчикъ.

— Не съ вами говорятъ! — крикнулъ ревизоръ и вышелъ изъ фабрики.

Увидѣвъ народъ, онъ спросилъ управляющаго:

— Отчего эти не работаютъ?

— Они… они…

— Они… Я вижу, что они давно они… — передразнилъ управляющаго ревизоръ и вдругъ крикнулъ народу:

— Довольны ли вы?

Всѣ молчатъ. Молодые пятятся за стариковъ, бабы начинаютъ выдвигаться впередъ. Одна старуха подошла къ ревизору и бросилась къ нему въ ноги въ воемъ:

— Батюшка! голубчикъ!.. помилуй… Всегда покосомъ пользовались, отняли теперь.

— А!.. Лошадь?!

Вмигъ подали лошадь, и ревизоръ съ легкостью резиннаго мячика сѣлъ въ пролетку и поѣхалъ. За нимъ поѣхала свита. Управляющій подошелъ къ народу.

— Я васъ, подлецы! я в-васъ!.. по домамъ! — потомъ уѣхалъ самъ.

Народъ заволновался. Больше всѣхъ голосили бабы.

— Ну, не правда-ли, что вы свиньи! отчего вы не говорили? А?

— Ну-ну, ты первая молчала.

— Ахъ, штобъ вамъ околѣть совсѣмъ! Ну, зачѣмъ вы, безмозглые, шли-то сюда?

Мало этого, жены стали плевать на мужей, мужчины стали ругаться между собой.

— Ты што говорилъ? я, говоритъ, первый начну, а затѣмъ за Окульку спрятался?

— Да одинъ бы…

— Будьте вы прокляты, хвастуши. Вотъ и надѣйся. На словахъ такъ города берете.

Половина разошлась по кабакамъ, изъ остальныхъ одна половина пошла домой, другая на площадь къ господскому дому. Въ верхнемъ этажѣ господскаго дома играла музыка, передъ домомъ стояли линейки, двѣ кареты. Человѣкъ пятьдесятъ мужчинъ и женщинъ подошли къ солдату и стали спрашивать его: увидятъ ли они еще ревизора? Тотъ объявилъ, что ревизоръ послѣ обѣда уѣзжаетъ изъ завода. Это удивило рабочихъ.

— Да ты врешь! какъ же прежде, говорятъ, левизоры виномъ поили, а теперь…

— Положенья такого нонѣ нѣтъ, потому бунтуете очень.

— Братцы, солдата надо водкой поподчивать. Солдатъ, айда въ кабакъ…

— Нельзя.

— Вотъ тебѣ разъ! Водку пить нельзя? Да онъ, братцы, смѣшной какой-то. Пойдемъ, говорятъ. Мы тебя угостимъ.

— Уйти нельзя, караулъ!

— Дуракъ, братъ, ты — караулъ нашелъ! Да ты чево караулишь-то?

— Служба такая — законъ… Ничего я не караулю…

— Жалко ево, братцы. Илюха, бѣги, купи полуштофъ.

Чрезъ нѣсколько минутъ одинъ рабочій принесъ полуштофъ. Солдатъ выпилъ немного, еще выпилъ и скоро весь полуштофъ выдулъ, а какъ выдулъ-- и расположился спать подъ окнами, положивъ ружье подъ голову.

Рабочихъ это долго смѣшило, и они цѣлый день разговаривали про этого солдата.

Бабы стали миролюбивѣе.

Но больше всѣхъ перетрусило заводское начальство. Оно знало, что за нимъ много есть тайныхъ грѣшковъ въ уѣздномъ судѣ и въ другихъ высшихъ инстанціяхъ, есть много важныхъ дѣлъ, по которымъ оно обвиняется въ жестокостяхъ и притѣсненіяхъ рабочихъ, въ воровствѣ и т. п. Но никто такъ не трусилъ, какъ управляющій.

Карлъ Ивановичъ Риттеръ былъ сынъ горнаго инженера, человѣка небогатаго, который умеръ рано. Обучался онъ въ горномъ институтѣ и, окончивъ въ этомъ заведеніи курсъ наукъ, былъ посланъ съ чиномъ поручика на службу въ горные заводы. О горнорабочихъ онъ имѣлъ такое же понятіе, какъ о жителяхъ луны. По теоріи онъ зналъ, гдѣ и какой долженъ быть грунтъ земли, въ какомъ мѣстѣ должна быть руда, но на практикѣ выходило иначе. Приказывалъ онъ рыть гору въ такомъ-то мѣстѣ, — гору рыли, но руды или было такъ мало, что разработку должно было бросать, или руды вовсе не было; въ рудники спускаться онъ боялся, и поэтому оказывалось, что штейгера знали лучше его. Впрочемъ, онъ со словъ стариковъ и штейгеровъ описывалъ рудники, происхожденіе руды, но надъ этими описаніями долго бы хохотали рабочіе. Прослужилъ онъ горнымъ смотрителемъ два года, нажилъ порядочный капиталъ, ему показалось скучно жить въ провинціи, и онъ, подъ предлогомъ усовершенствованія себя въ горномъ дѣлѣ, уѣхалъ за границу. Оттуда онъ вернулся бариномъ и съ пустымъ карманомъ, женился на дочери знатнаго человѣка въ горномъ мірѣ и былъ опредѣленъ горнымъ начальникомъ. Прослуживъ нѣсколько лѣтъ въ этой должности, онъ нисколько не обращалъ вниманія на положеніе рабочихъ, требовалъ, чтобы рабочіе не получали даромъ усадьбы, покосы, провіантъ, и старался нажить себѣ состояніе посредствомъ тихаго общипыванія казны. Наконецъ, бывши за границей, владѣльцы таракановскихъ заводовъ уполномочили его на управленіе своими заводами, и онъ вышелъ въ отставку, потому что владѣльцы назначили ему жалованье въ 15 т. р. с., господскій домъ и опредѣленное количество процентовъ съ выплавленныхъ металловъ.

До двухъ часовъ ночи управляющій совѣтывался съ своею правою рукою — приказчикомъ, какъ ему лучше принять ревизора, главное; чтобы не дать замѣтить безпорядковъ. Приказчикъ увѣрялъ, что адресъ, который онъ подастъ ревизору отъ имени рабочихъ, выручитъ ихъ изъ бѣды, потому что въ адресѣ рабочіе очень радуются пріѣзду ревизора, благодарятъ его за то, что онъ далъ имъ хорошаго управляющаго, и потому вѣчно будутъ молить Бога за него.

Среди хлопотъ приказчикъ забылъ о Прасковьѣ Курносовой. Рабочіе съ утра до вечера работали на площадяхъ, на улицахъ, вычищая и выметая все грязное, замѣченное приказчикомъ; нѣсколько каменныхъ домовъ бѣлили; училище было переведено изъ столярни въ каменный домъ; мальчикамъ выдали по рублю денегъ для того, чтобы они хоть какъ-нибудь обулись и повязали шеи платками; вездѣ была суетня; даже бабы, и тѣ суетились, проклиная свою жизнь… Всѣ готовились какъ къ большому празднику.

Вотъ въ это-то суетливое время Корчагинъ и отправился къ столоначальнику главной конторы, которому онъ прошлаго года дѣлалъ рамы въ окна.

— Отвяжись ты съ своимъ паспортомъ! Никого не велѣно выпускать изъ завода, — сказалъ тотъ.

— Да вѣдь баба не мужикъ; съ нея на заводѣ работы не спрашивается.

— Нельзя.

Корчагинъ положилъ на столъ пятирублевую ассигнацію. Столоначальникъ на первыхъ порахъ не зналъ что и дѣлать: хочется и деньги взять, а если взять, такъ надо билетъ дать, а билеты не велѣно давать: есть приказъ въ его столѣ отъ управляющаго.

— Ну, была не была! только для тебя, Корчагинъ, дѣлаю это. Да и что тебѣ за фантазія непремѣнно теперь билетъ получать?

— Священникъ проситъ; а время не терпитъ: какъ можно, говоритъ, скорѣе посылай мнѣ свою племянницу, --говорилъ Корчагинъ столоначальнику.

— Значитъ, ты его надулъ?

— Надулъ.

Ночью Корчагинъ выѣхалъ съ Тимофеемъ Глумовымъ въ городъ, съ ними поѣхала и Прасковья Игнатьевна. Родственникамъ ихъ было заказано, что если спросятъ Прасковью Игнатьевну, то сказали бы, что она пошла третьяго дня къ приказчику и съ тѣхъ поръ ея не видали, а Корчагинъ и Тимофей Глумовъ поѣхали на ярмарку въ спасскій заводъ, находящійся отъ таракановскаго въ семидесяти трехъ верстахъ и принадлежащій тоже таракановскимъ владѣльцамъ.

XIX.

До города Корчагинъ, Глумовъ и Прасковья Игнатьевна ѣхали сутки. Дорогой вездѣ, гдѣ они ни останавливались, жители были перепуганы извѣстіемъ, что скоро поѣдетъ въ таракановскій заводъ ревизоръ, разспрашивали ихъ, что-то теперь подѣлываетъ заводоуправленіе и зачѣмъ они не дождались пріѣзда ревизора? Таракановцы отвѣчали на эти вопросы нехотя, отрывочно, потому что они торопились въ городъ. У нихъ были свои заботы, и оба они очень боялись того, чтобы ихъ не нагнали, не обыскали и не воротили въ заводъ. А каждый изъ нихъ ѣхалъ въ городъ съ извѣстною цѣлью. Такъ Глумовъ везъ два куска мѣди, три полосы желѣза и разныя желѣзныя и чугунныя вещи за пазухой, кромѣ того у него были спрятаны двѣ серебряныя ложки, отлитыя имъ въ кузницѣ; а Корчагинъ везъ фунта полтора золота, которое онъ купилъ у промысловыхъ рабочихъ и которое везъ теперь извѣстному богачу раскольнику Бакину, внуку того Бакина, который прежде былъ управляющимъ таракановскими заводами. Какъ Глумовъ, такъ и Корчагинъ уже не въ первый разъ возили золото, мѣдь, желѣзо и чугунъ въ городъ и никогда не попадались. Однако и на этотъ разъ они добрались до города благополучно. Прасковья Игнатьевна, сидя посрединѣ долгушки, очень рада была своей поѣздкѣ и не знала, какъ благодарить Корчагина за то, что онъ не допустилъ приказчика наругаться надъ нею.

Показались новенькіе домики съ крышами и безъ крышъ, дворы, ничѣмъ неогороженные; потомъ дворы, огороженные плетнемъ, дощаными заплотами; дома лѣпились другъ къ другу.

— Ты, Вася, возьми къ себѣ племянницу-то, — сказалъ Глумовъ Корчагину.

— А на твоей квартирѣ разѣ нельзя?

— То-то што негдѣ. У Потѣева-то всего одна конура, а ребятъ свора. Вѣдь онъ птичникъ, что называется первый. У него годицъ поди штукъ сто.

— Тутъ тоже ребята; все молодежь. Впрочемъ, они теперь въ мастерской спятъ.

— Какъ же мнѣ тамъ?.. Нѣтъ, я, дядя, съ тобой, — говорила Прасковья Игнатьевна.

— Дура! Тамъ и накормятъ, а у Потѣева-то впроголодь.

Прасковьѣ Игнатьевнѣ очень не хотѣлось поселиться на первый разъ въ городѣ съ постороннимъ человѣкомъ; она обидѣлась на дядю, и когда Корчагинъ остановилъ лошадь передъ пятиоконнымъ деревяннымъ доломъ и вылѣзъ изъ долгуши, вылѣзла и она.

— Такъ на рынкѣ увидимся! — сказалъ Глумовъ Корчагину.

— Увидимся. Пойдемъ, Прасковья Игнатьевна… Однако што это такое? — И Корчагинъ сталъ смотрѣть на окна.

Такъ какъ былъ вечеръ, то въ окнахъ виднѣлись зажженныя свѣчи, два окна были отворены, и изъ дома слышались крики, визгъ, пляска.

— Никакъ свадьба? — заключилъ Корчагинъ и отворилъ калитку во дворъ; за нимъ боязливо вошла и Прасковья Игнатьевна. Тимофей Петровичъ между тѣмъ уже скрылся въ переулкѣ.

Дворъ большой, по бокамъ крытый навѣсомъ. Налѣво въ домѣ два окна, имѣющія разстоянія отъ фундамента полтора аршина; немного подальше оконъ парадное крыльцо съ полутора десятками ступенекъ, на которыхъ постланъ половикъ; за крыльцомъ выходило во дворъ маленькое окошечко. Противъ крыльца и оконъ, у заплота, лежатъ груды камней, двѣ мраморныя плиты, къ заплоту поставлены два мраморныхъ креста. Подъ навѣсомъ у заднихъ построекъ бродятъ двѣ здоровыя лошади, запряженныя въ заводскія долгушки, околоченныя фигурально желѣзомъ и выкрашенныя голубой краской. Корчагинъ обошелъ крыльцо; за угломъ домъ имѣетъ видъ двухъ-этажнаго, полукаменнаго, верхній этажъ недавно обшитъ тесомъ, въ немъ два окна, а въ нижнемъ три окна и дверь. Далѣе небольшая рѣшетка огораживаетъ маленькій садикъ, въ которомъ стояли небольшой простой работы столъ и двѣ табуретки.

Все это, кромѣ двухъ лошадей, запряженныхъ въ долгушки, принадлежитъ мастеру гранильной фабрики, Гаврилу Поликарповичу Подкорытову.

Подкорытовъ еще съ дѣтства пріучался вырѣзывать на камнѣ, что угодно, и работа его до сихъ поръ въ славѣ. Обучись онъ въ академіи, изъ него вышелъ бы извѣстный художникъ, но онъ былъ казенный человѣкъ, сынъ мастерового; родитель не имѣлъ и понятія, что если сына обучить дѣлу, какъ слѣдуетъ, то изъ него выйдетъ прокъ, да и родитель видѣлъ въ сынѣ усерднаго работника, помощника себѣ, и поэтому ему давались часто работы не по силамъ. Проработавъ на фабрикѣ лѣтъ десять въ качествѣ мастерового, Гаврило Поликарпычъ за одну хорошо обдѣланную имъ яшмовую вазу получилъ званіе мастера и теперь начальствуетъ надъ нѣсколькими фабричными рабочими. Но одно обстоятельство чуть не погубило Гаврила Поликарпыча. Секретарь конторы гранильной фабрики сказалъ управляющему, что у мастера Подкорытова есть превосходная вещь — нищій, вырѣзанный изъ камня; управляющій приказалъ принести эту вещь въ контору и оставить ее на тотъ случай, что ее посмотритъ генералъ, и безъ сомнѣнія Подкорытову выдадутъ или награду, или золотую медаль. Но черезъ двѣ недѣли статуи въ конторѣ не оказалось; ее взялъ къ себѣ управляющій. Это взбаломутило Подкорытова; онъ пошелъ къ управляющему, тотъ сказалъ ему, что онъ покупаетъ статую за двадцать пять рублей.

— И пяти тысячъ не возьму! — сказалъ Подкорытовъ.

— Какъ знаешь. А ты изъ какого мрамора дѣлалъ?

— Изъ своего.

— А гдѣ ты деньги взялъ?

Подкорытовъ подалъ жалобу генералу; управляющій потребовалъ къ себѣ Подкорытова и сказалъ ему:

— Ты еще смѣешь жаловаться? Изволь отправиться на гауптвахту; я покажу тебѣ, какъ воровать мраморъ!

Заплакалъ Подкорытовъ, просидѣлъ на гауптвахтѣ недѣлю, а статуи не воротилъ.

Послѣ этого случая Подкорытовъ ходилъ на фабрику только для наживы; онъ взялъ себѣ за правило: «коли начальники воруютъ, воруй и рабочій»… и въ качествѣ мастера онъ браковалъ хорошіе камни, возилъ ихъ къ себѣ домой и покупалъ для себя горный хрусталь, аметистъ, аквамаринъ и другіе камни отъ тѣхъ рабочихъ и крестьянъ, которые или сами находили ихъ, или покупали у бѣглыхъ заводскихъ рабочихъ. Живя въ заводахъ и деревняхъ, они слышали, что эти камни очень цѣнные, что за нихъ казна даетъ порядочныя деньги, а имѣть эти камни рѣшительно нѣтъ пользы тому, кто не знаетъ въ нихъ толку. Подкорытовъ зналъ, что если крестьянинъ или рабочій объявитъ о находкѣ начальству, то ему выдадутъ деньги развѣ черезъ полгода или объявятъ черезъ полицію, что представленный такимъ-то камень оказался горнымъ хрусталемъ низшаго достоинства, за что и не полагается представившему его денегъ; или вмѣсто того, чтобы выдать за камни тридцать рублей, выдадутъ три рубля. Подкорытовъ зналъ цѣну каждому необдѣланному камню и покупалъ его съ барышемъ для себя и безобидно для продавцовъ.

Когда Подкорытовъ разжился, то передалъ наблюденіе за работами на фабрикѣ другому мастеру, а самъ, приходя туда, только шутилъ съ рабочими, въ дѣла не вмѣшивался и за это всѣ любили его. Впослѣдствіи онъ открылъ мастерскую дома; въ ней работали четыре мальчика: выдѣлывали изъ плитъ памятники, изъ мрамора кресты, вырѣзывали на нихъ стихи и разныя разности. А такъ какъ онъ считался въ городѣ за извѣстнаго мастера, то его заваливали работой; только теперь онъ предоставилъ мастерскую въ распоряженіе своему девятнадцатилѣтнему сыну Ивану, тоже мастеру.

Съ Корчагинымъ Подкорытовъ познакомился назадъ тому лѣтъ шесть. Пріѣзжалъ онъ разъ на заводъ купить мрамора, а въ заводѣ жилъ его тесть почтальонъ, часто возившій съ почтой мраморъ. Этому почтальону Корчагинъ дѣлалъ садокъ для птицъ; садокъ понравился Подкорытову, онъ разговорился съ нимъ, пригласилъ навѣстить его, когда онъ будетъ въ городѣ. Съ этого времени они сошлись такъ, что Корчагинъ уже въ четвертый разъ останавливается прямо у Подкорытова.

Когда вошелъ Корчагинъ въ избу, въ кухнѣ происходило ликованіе: трое парней, отъ четырнадцати до 18 лѣтъ, сидя за столомъ въ переднемъ углу, играли въ карты, куря воронкообразныя папироски; каждый изъ нихъ что-нибудь говорилъ, каждый кричалъ, кривлялся, размахивалъ руками и хохоталъ. Посреди кухни парень лѣтъ семнадцати, играя на гитарѣ, отплясывалъ «Сѣни» и то и дѣло подбѣгалъ къ кухаркѣ, женщинѣ лѣтъ тридцати, въ ситцевомъ платьѣ, довольно здоровой, голосистой, которая при каждомъ подскакиваніи шалуна шлепала его широкою ладонью то по спинѣ, то по головѣ. Двое, повидимому рабочихъ, г., идя на скамьѣ подъ полатями, ѣли не торопясь по куску рыбнаго пирога и сдержанно о чемъ-то толковали. Весь этотъ гамъ, хохотъ ребятъ, пляска парня, суетня кухарки, то и дѣло перебѣгавшей отъ самовара къ тарелкамъ, привели Корчагина къ тому заключенію, что у Подкорытова сегодня справляется какой-нибудь праздникъ.

— Здорово, крещеные! — сказалъ Корчагинъ, войдя въ кухню и кладя на лавку фуражку. Одинъ изъ игравшихъ парней посмотрѣлъ на вошедшаго, за нимъ посмотрѣли остальные; только плясунъ кружился, не обращая никакого вниманія.

— А, Васька Корчагинъ! — сказалъ одинъ изъ игравшихъ и сталъ играть снова.

— Али у васъ балъ — чортъ съ печи упалъ?.. Здорово, Плюха, косые глаза! — проговорилъ Корчагинъ, подходя къ одному изъ игроковъ и ударивъ его по спинѣ ладонью.

— Ты што, таракановская блоха, долго не бывалъ? — сказалъ Плюха.

Прасковья Игнатьевна стояла у дверей и не знала, что ей дѣлать. Пока Корчагинъ здоровался съ рабочими Подкорытова, кухарка Федосья увидѣла ее и, подошедши къ ней, спросила строго:

— Ты што?

— Она со мной пріѣхала, — сказалъ Корчагинъ. Рабочіе Подкорытова захохотали.

— Съ законнымъ бракомъ! — имѣемъ честь… — галдѣли они.

Корчагинъ ничего не сказалъ на это. Курносова присѣла на скамейку. Одинъ изъ рабочихъ, сидѣвшихъ на скамейкѣ, спросилъ ее:

— Ты чья? отколева?

Она молчитъ.

— Эй ты, долговязый, што у те, у бабы-то, отсохъ што ли языкъ-то? — Корчагинъ сердито поглядѣлъ на него, а Плюха началъ уськать.

— Ты, черномазый, молчи. Не къ тебѣ пришли, не съ тобою и знаются. Прасковья Игнатьевна, иди сюда!

Курносова не двигалась съ мѣста. Сидѣвшіе на скамейкѣ встали и подошли къ Корчагину.

— Видно птицу по полету, кто она таковая! извѣстно, всѣ эти заводскіе — мошенники… — проговорилъ одинъ изъ нихъ, небрежно набивая махоркой трубку.

— Ужъ и не говори! гдѣ фальшивыя бумажки дѣлаютъ, какъ не въ заводахъ? — проговорилъ его товарищъ, заливаясь горластымъ смѣхомъ.

— Какъ бы ты былъ умнѣе, я бы поговорилъ съ тобой. Ты вотъ што скажи: пошто васъ гранильщиками называютъ? — сказалъ Корчагинъ.

— Вы коли въ гости пришли, такъ должны молчать; а не то подите на улицу, — кричала кухарка.

Нѣсколько времени городскіе рабочіе приставали къ Корчагину, но онъ не обращалъ на нихъ никакого вниманія; они ворча сѣли на скамейку. Здѣсь не мѣшаетъ объяснить слѣдующее обстоятельство: городскіе рабочіе принадлежали не помѣщикамъ, а казнѣ, и потому носили форменное платье. Въ сущности назначеніе какъ казенныхъ, такъ и помѣщичьихъ рабочихъ состояло въ томъ, чтобы работать, но помѣщичьи рабочіе завидовали казеннымъ, потому что они жили въ городѣ, гдѣ находилось главное горное начальство, которому можно было жаловаться; съ своей стороны казенные рабочіе относились къ помѣщичьимъ свысока, какъ будто думая, что они принадлежатъ казнѣ или царю, а не какому-нибудь частному лицу. Кромѣ этого у казенныхъ мастеровыхъ были еще такого рода преимущества, какихъ не было у крѣпостныхъ, а именно: сынъ мастерового, обучившись въ горныхъ училищахъ, могъ сдѣлаться урядникомъ (званіе, равное унтеръ-офицеру) и по выслугѣ опредѣленнаго закономъ срока могъ получить оберъ-офицерскій чинъ, который давалъ право или на переходъ въ другія вѣдомства, или на выходъ въ отставку.

Между тѣмъ Семенъ сидѣлъ около Прасковьи Игнатьевны.

— Какое, слышь, у те лицо важнѣющее!.. — и онъ бралъ ее за руку. Курносова убѣжала во дворъ.

— Ну, ты куды ее? — спросилъ Илья Корчагина про Курносову.

— Къ Бакину. Въ прошлый разъ я обѣщался ему.

— Развѣ она изъ гульныхъ?

— Избави Богъ!

— А баба ничего: можно жениться… Што жъ ты не женишься? — проговорилъ другой рабочій.

Корчагинъ промолчалъ. На другой день, проснувшись раннимъ утромъ, Корчагинъ собрался идти къ купцу Бакину.

На углу Макулинской улицы и Бакинскаго переулка стоитъ большой каменный двухъ-этажный домъ, принадлежащій коммерціи совѣтнику Бакину. Какъ домъ, такъ и хозяинъ его извѣстны въ городѣ даже ребятамъ, потому что съ именемъ богача Бакина соединяются самые разнорѣчивые и двусмысленные толки, которыхъ таинственность придаетъ имъ особенный характеръ. Никто навѣрное не знаетъ: что такое Бакинъ? Человѣкъ онъ лѣтъ шестидесяти, лысый, съ сѣдою бородой, съ задумчиво-смиреннымъ взглядомъ. Лѣтомъ онъ ѣздитъ въ купеческомъ кафтанѣ, носитъ сюртуки, зимой ѣздитъ въ собольей шубѣ и собольей шайкѣ. Въ магистратѣ онъ бываетъ разъ въ годъ; вѣжливъ онъ со всѣми; бываетъ у высшаго начальства на обѣдахъ, первый жертвуетъ на богоугодныя заведенія, но ни съ кѣмъ не входитъ въ близкія и интимныя отношенія. Купцы всячески старались заискивать его расположенія, зная, что онъ имѣетъ нѣсколько милльоновъ денегъ; чиновники, особенно горные, хвалили его какъ превосходнаго человѣка за то, что онъ щедро дарилъ ихъ рублями; таракановцы видѣли въ немъ защитника, потому что вся его прислуга была изъ таракановцевъ, и Бакинъ иногда заступался за нихъ подъ видомъ благочестія. И все-таки о немъ ходили самые странные слухи.

Никто такъ хорошо не зналъ Бакина, какъ Василій Васильевичъ Корчагинъ и его бабушка, Марфа Потаповна Бездонова. Родъ Бакиныхъ идетъ отъ московскихъ торговыхъ людей. Въ началѣ гоненія на раскольниковъ Петръ Бакинъ принужденъ былъ съ своимъ семействомъ бѣжать. Онъ поселился на соляныхъ промыслахъ, принадлежавшихъ Строгоновымъ. Тамъ его и его товарищей, пришедшихъ вмѣстѣ съ нимъ, не принуждали къ новизнѣ, а заставляли работать; но такъ какъ Бакины торговали солью, то ихъ стали преслѣдовать, потомъ пытать. Однако сыну Петра Бакина, Аристарху, удалось убѣжать, и онъ пріютился въ таракановскомъ заводѣ, на Козьемъ Болотѣ, выдавъ себя за раскольничьяго архіерея. Но Аристархъ никакъ не думалъ, что его записали въ крѣпостные; это узналъ его сынъ Семенъ, торговавшій на широкую руку въ господскомъ порядкѣ и считавшійся первымъ богачомъ и мошенникомъ. Богачомъ его считали бѣдняки, получавшіе отъ него по субботамъ гривенники, а мошенникомъ — начальство, потому что онъ его ловко обдиралъ и надувалъ. Наконецъ Бакинъ, выпущенный на волю за то, что построилъ въ заводѣ единовѣрческую церковь, записался въ купцы и повернулъ дѣло такъ, что заводоуправленіе стало одолжаться у него и въ восемь лѣтъ задолжало ему болѣе ста тысячъ рублей. Деньги онъ получилъ, управляющаго смѣнили, а Бакинъ уѣхалъ на золотые пріиски, предоставивъ женѣ своей построить въ городѣ домъ. Сынъ его, Андрей Семенычъ, десять лѣтъ жилъ то въ Сибири, то на Уралѣ, то въ столицахъ, и всѣми дѣлами въ городѣ заправляла сестра Андрея, Катерина. Будучи ханжой и прикидываясь благодѣтельницей, она принимала у себя бѣдныхъ, преимущественно таракановскихъ бабъ. Замужемъ она не была, потому что называла себя сестрой милосердія: но аристократія, особенно дамы, разсуждали иначе, потому что имъ ближе было знать это дѣло, тѣмъ болѣе, что она иногда танцовала на вечерахъ… Одна прислуга не могла понять ея поведенія: Катерина ѣздила на гулянья, на балы, а дома носила вериги и заставляла дворника бичевать себя.

Теперь она умерла. Андрей Семенычъ имѣетъ не одинъ десятокъ золотыхъ пріисковъ и живетъ безвыѣздно въ городѣ. По вторникамъ и субботамъ онъ принимаетъ бѣдныхъ и раздаетъ имъ деньги; таракановцы, какъ земляки, получаютъ отъ него совѣты, а тѣ, которые имѣютъ съ нимъ дѣла, приглашаются въ его комнаты.

Прислуги у Бакина было вотъ сколько: поваръ Елисѣй съ молодой женой Марьей, которая подаетъ Бакину умываться, моетъ посуду, поправляетъ ему постель; дворникъ Петръ съ женой Афимьей прачкой, кучеръ Савелій съ молодой женой судомойкой Матреной, садовники Кириллъ и Клементій и коровница Акулина, старая женщина. Есть у него и управляющій Стружковъ.

Корчагинъ пришелъ въ кухню Бакина въ девятомъ часу утра.

— Смотрите!.. Экъ эво! — сказалъ кучеръ Савелій, показывая на Корчагина правой рукой, въ которой онъ держалъ ложку.

Начались разспросы. Вся прислуга Бакина была таракановская, и поэтому потолковать было о чемъ. Корчагина пригласили завтракать.

— А я, братцы, къ вамъ бабу привезъ: знаете Курносиху?

— Што жъ она дѣлать у насъ будетъ? Разѣ къ своей любовницѣ пристроитъ…

— А это, самъ знаешь, нехорошо, потому примѣръ дрянной, — замѣтилъ кучеръ Савелій.

— Такъ какъ вы посовѣтуете?

— Скажи ему, можетъ онъ и поможетъ ей чѣмъ-нибудь.

Около часу ожидалъ Корчагинъ свиданія съ Бакинымъ. Прихожая Бакина отличалась отъ другихъ барскихъ прихожихъ тѣмъ, что лѣвая ея стѣна состояла изъ огромной стеклянной рамы и за ней затѣняли свѣтъ разные цвѣты и деревья. Марья, жена повара, то и дѣло проходила въ столовую и изъ столовой въ комнаты съ серебрянымъ самоваромъ, фарфоровыми чашками и гордо взглядывала на Корчагина.

— Ступай… да ноги-то вытри, — сказала наконецъ Марья.

— Чисты.

— Вытри! тебѣ говорятъ…

Вошелъ Корчагинъ въ большую комнату съ тремя окнами, съ лакированнымъ поломъ, голубыми обоями, съ люстрой посреди потолка, съ двумя зеркалами. На мраморныхъ столбахъ стояли золотые подсвѣчники, вазы; у оконъ въ большихъ банкахъ росли цвѣты. Разнообразія такъ много въ этой комнатѣ, что сразу трудно все осмотрѣть. Изъ этой комнаты три хода, изъ которыхъ одинъ шелъ въ оранжереи, которыя тянулись изъ комнаты къ низу по лѣстницѣ и оканчивались садомъ. Здѣсь пахло не то ладономъ, не то мускусомъ. Прошли другую комнату съ бѣлыми обоями на стѣнахъ. Въ этой комнатѣ не было цвѣтовъ, а были на стѣнахъ картины въ позолоченыхъ рамахъ; картины эти изображали какихъ-то смиренно-блѣдныхъ мужей, вѣроятно мучениковъ раскола. Въ третьей комнатѣ съ зелеными обоями, расписнымъ потолкомъ, на которомъ нарисованы нагія женщины, стоялъ посрединѣ большой столъ, на столѣ большой серебряный самоваръ, чайный приборъ, нѣсколько фарфоровыхъ вазъ съ фруктами, яблоками и ягодами; окна завѣшивались большими завѣсами. Комната отъ мебели, статуй, дивановъ и разныхъ украшеній казалась очень маленькой. Самъ Бакинъ лежалъ на диванѣ въ горностаевомъ халатѣ, въ туфляхъ и бархатной шапочкѣ на подобіе скуфьи.

Корчагинъ три раза поклонился ему въ ноги и, наклонивъ голову, сказалъ: «благослови, отче…» Бакинъ перекрестилъ его голову и сказалъ: «будь благословенъ».

— Съ миромъ ли?

— Съ миромъ, Господь милости послалъ.

Бакинъ задумался, потянулся, зѣвнулъ, а Корчагинъ подумалъ: «взялъ бы тебя»…

— Я сегодня нездоровъ, — сказалъ вдругъ Бакинъ, потирая лѣвою рукою лобъ.

Молчаніе. Стучатъ маятники часовъ, поютъ соловьи и канарейки. Бакинъ лѣниво мѣшаетъ ложкой въ чашкѣ.

— Вы не слыхали, что учитель Курносовъ померъ? Онъ опился съ горя… Жена его, хоть и не имѣетъ дѣтей, однако житье ея плохое. Дядю ея вы знаете… — началъ вдругъ Корчагинъ, перемѣнивъ прежнюю манеру разговоровъ, заключавшуюся въ томъ, что онъ говорилъ съ Бакинымъ, какъ дьячокъ съ архіереемъ, произнося въ носъ и нараспѣвъ.

— Шла бы работать… Именно работать, сынъ мой, — прогнусилъ Бакинъ.

— Я ее привезъ сюда. Сдѣлайте такую милость…

— Но… теперь, сынъ мой… Ты бы обратился къ моему управителю.

Корчагина эти слова удивили, потому что прежде онъ самъ давалъ просителямъ записки или на имя своего управляющаго Стружкова, или на имя какого-нибудь должностного лица. Бакинъ замолчалъ, замолчалъ и Корчагинъ.

— Правда ли, что намъ дадутъ даромъ волю? — спросилъ вдругъ робко Корчагинъ.

— Што?

Корчагинъ повторилъ свой вопросъ.

— Да… я самъ хлопоталъ объ этомъ.

Бакинъ всталъ, сталъ ходить по комнатѣ. Молчаніе продолжалось минутъ пять.

— Еще что? — спросилъ вдругъ Бакинъ.

— Я крупки привезъ.

— А! много? — спросилъ живо Бакинъ, и глаза его засверкали.

— Не вѣсилъ.

Корчагинъ вытащилъ изъ-за пазухи платокъ, развернулъ его; въ платкѣ былъ свертокъ бумаги, а въ бумагѣ была баночка, въ которой заключалось золото. Бакинъ взялъ банку, посмотрѣлъ и, сказавъ: «только!», ушелъ въ другую комнату. Черезъ полчаса онъ вышелъ и сказалъ Корчагину:

— Фунтъ съ четвертью. А ты сколько заплатилъ бѣглымъ?

— Сто рублей.

Пришелъ крадучись низенькій человѣкъ въ черномъ кафтанѣ. Это былъ управляющій Бакина, Назаръ Пантелеичъ Стружковъ, старый человѣкъ, съ лысой головой, называемый въ городѣ апостоломъ.

— Назаръ, выдай ему полтораста рублей, — сказалъ Бакинъ управляющему. Управляющій поклонился и спросилъ: — «больше никакихъ приказаній не будетъ?»

— Нѣтъ.

Управляющій ушелъ. Корчагинъ стоялъ; онъ хотѣлъ что-то сказать.

— Ну… мнѣ некогда… я ѣду.

— Андрей Семенычъ, я хотѣлъ васъ попросить… насчетъ Курносовой…

— Ну?

— Такъ нельзя ли ей помочь?

— Приходи завтра! — и Бакинъ ушелъ.

— Свинья! — прошепталъ Корчагинъ и, сжавъ кулаки, сердито вышелъ изъ комнатъ Бакина съ намѣреніемъ никогда больше не являться къ нему.

— Ну, скотина вашъ баринъ! — сказалъ Корчагинъ, встрѣтившись съ дворникомъ Петромъ.

— Не замай: такого барина едва ли гдѣ сыщешь, — смѣялся Петръ.

— Приходи завтра… мнѣ некогда! — передразнивалъ Корчагинъ Бакина.

Прислуга захохотала, и всѣ наперерывъ стали разсказывать, какое, когда и кому Бакинъ сдѣлалъ замѣчаніе. Корчагина между тѣмъ пригласили обѣдать.

XX.

Когда Корчагинъ воротился въ домъ своего пріятеля Подкорытова, Прасковьи Игнатьевны уже не было. Изобиженная и напуганная работниками Подкорытова, обманутая его дочерью въ томъ, что Корчагинъ больше не воротится, она надѣла зипунъ и вышла на улицу, не сказавши никому ни слова. Поворотила она отъ воротъ налѣво, прошла нѣсколько домовъ: попался ей мужчина, сидящій въ телѣгѣ.

— Дядюшка, а гдѣ здѣсь рынокъ? — спросила она проѣзжающаго.

— Какой? Здѣсь четыре рынка: хлѣбный, деревянный, два сѣнныхъ.

— Ну, хоть хлѣбный.

— Иди въ переулокъ. Потомъ налѣво въ улицу, потомъ направо.

Поблагодарила Прасковья Игнатьевна мужчину и пошла. Долго она шла, нѣсколько разъ останавливалась передъ борьшими домами, глядѣла на кареты, но до рынка не добралась.

Ноги начали уставать, хочется ѣсть; а кругомъ все пусто… «Никакъ я заблудилась?» подумала Прасковья Игнатьевна и остановилась…

Куда идти? на квартиру? А у кого она ночевала сегодня? какъ она спроситъ, когда и фамиліи хозяина не знаетъ — кажется, Подковыркинъ? Вотъ спроста она одну женщину: гдѣ находится домъ Подковыркина? не знаетъ. Опять пошла Прасковья Игнатьевна. Вотъ поле, какое-то, горка, домъ большой, около него солдаты съ ружьями ходятъ. Пошла она къ одному солдату робко. Солдатъ остановился, глядитъ на нее.

— Чево глядишь! зѣвай!! — сказалъ другой солдатъ и тоже остановился.

Прасковья Игнатьевна поклонилась солдату низко и сказала:

— Не знаешь ли ты, солдатикъ, дорогу?..

— Знаю… а што дашь?

— Нечего дать-то…

— Двѣ дороги: одна въ Сибирь, другая въ Рассею. Ишь двери-то! изъ нихъ въ Сибирь ходятъ, а другихъ воротъ изъ этой долины не полагается, — сострилъ другой солдатъ.

— Да мнѣ бы на рынокъ.

— А! Ну, такъ иди все прямо, какъ разъ въ рынокъ упрешься.

Прасковья Игнатьевна пошла. Солдаты еще нѣсколько разъ кричали ей, но она думала о томъ, куда бы ей дѣться: хочется ѣсть, ноги устали.

Развѣ Христа ради попросить? Но какъ? «Я молодая… совѣстно»… Однако она вошла въ одну избу, никого нѣтъ. Вышла. Вошла въ другую, чай пьютъ. Попросила Христа ради — Богъ подастъ.

«И отъ чего это я, дура набитая, раньше не подумала? Онъ, кто его знаетъ, можетъ назло… Онъ и въ заводѣ-то какой-то чудной»… думала она о Корчагинѣ, идя сама не зная куда. «Это все штуки дяди: ишь, говоритъ, нельзя»… — и страшно обидѣлась Прасковья Игнатьевна на дядю.

Вотъ рынокъ. Торгаши складываются, запираютъ лавки, побрякиваютъ ключами и идутъ домой. Подошла она къ бабѣ, что пряниками торгуетъ.

— Христа ради…

— Сама, матка, Христа ради торгую, — сказала та.

— Тетушка… я заблудилась.

— Гдѣ ты живешь?

— Не знаю…

Баба вытаращила на нее глаза.

— Ты бѣглянка?

— Нѣ…

Подошелъ солдатъ.

— Служивый, имай: бѣглянка!

— Ну ихъ! — и солдатъ ушелъ.

— Тетушка, у меня билетъ есть, ей-Богу есть… Пусти ночевать.

— Говорятъ тебѣ, сама Христа ради живу.

Рынокъ пустѣлъ. Зашла она въ пустое мѣсто, окруженное лавками. Присѣла она на завалинкѣ и заплакала… Стало темно; залаяли собаки, привязанныя къ нѣсколькимъ лавкамъ, застучали палками караульные. Страшно… Уйти бы… «Держи! держи!» вдругъ услышала она и вздрогнула… Сильно застучали палками, громче прежняго залаяли собаки; кто-то за кѣмъ-то бѣжалъ недалеко… Она крестилась, молилась… Утихло. Отлегло отъ сердца у Прасковьи Игнатьевны; она начала засыпать… Опять лай… Стало свѣтать; караульные спали, собаки тоже… Крадучись вышла изъ засады Прасковья Игнатьевна и скоро очутилась въ улицѣ. Вошла она въ пустой дворъ; въ домѣ, какъ видно, не живутъ; забралась на сѣнникъ и тамъ пролежала до сумерекъ. Въ сумерки вышла попросить милостинку; насилу дали кусокъ хлѣба.

— Теперь у меня мѣсто есть; только хлѣбца бы…

Зашла въ кухню пятіоконнаго дома — никого нѣтъ, только на столѣ лежитъ коврига ржаного хлѣба. Она поспѣшно взяла ее и спрятала подъ зипунъ. Входитъ кухарка съ ведромъ.

— Чево тебѣ? — крикнула кухарка.

— Мѣста, тетушка, ищу. Работать хочу, — проговорила робко Прасковья Игнатьевна.

— Я тебѣ… дамъ мѣсто! А подъ пазухой-то што?

— Ничево.

Кухарка поставила ведро и отдернула полу зипуна. Взглянувъ на столъ, она закричала: — «Матушки свѣты!.. Ой!.. Ограбили!!..»

На этотъ крикъ пришла толстая ІЗарыня.

— Что такое, Агафья? — проговорила она, сжимая губы и растягивая слова.

— Вотъ, матушка, воровку поймала… Это она все хлѣбъ воруетъ.

Барыня принялась тузить Курносову, какъ только могла, грозилась отправить ее въ полицію, но вытолкала за ворота, не давъ ни куска хлѣба.

Безсознательно подошла она къ плотинѣ. Прудъ… Темнѣетъ. Спустилась она къ плоту, поглядѣла на набережную, никого нѣтъ. Спустилась съ плота по колѣна; вода студеная, какъ въ ключѣ… Вышла она изъ воды.

— Еще прудъ, то ли дѣло у насъ-то! — сказала она и пошла къ самымъ вѣшникамъ подъ крышу. Тамъ она заснула.

Звонятъ въ большой колоколъ. «Пойду въ церкву». Былъ какой-то праздникъ, и поэтому въ церкви было человѣкъ тридцать, а на паперти стояло шесть женщинъ въ ободранныхъ одежонкахъ, съ истасканными лицами, протягивающихъ руки въ то время, когда кто-нибудь шелъ мимо нихъ въ церковь или изъ церкви, и голосящихъ на разные тоны: «милостинку, Христа ради, убогой, слѣпой»; и если которая-нибудь изъ нихъ получила копеечку, то на нее всѣ нападали, обзывали ее отборною бранью…

Курносова приткнулась къ послѣдней.

— Ты куда! нѣтъ што ли другихъ-то церквей?

— Гони ее, Марья, шкуру бѣлолицую, — голосили нищенки.

Курносова молчитъ. Ее стали выталкивать. Шелъ купецъ.

— Ахъ вы, негодяйки! гдѣ вы стоите? — крикнулъ онъ на нищихъ.

Вышла изъ толпы нищенокъ корявая и, протянувъ руку, запричитала: — слѣпой, убогой… подай, купецъ-отецъ, благодѣтель!

— Свиньи! — сказалъ купецъ и вышелъ.

— Ишь, пузо-то лопнуть хочетъ! нахапалъ денегъ-то: два дома имѣешь, а нищимъ хоть бы грошъ далъ, штобъ тѣ околѣть! — ворчали нищенки, слѣдя за удаляющимся купцомъ.

Подалъ кто-то Курносовой денежку.

— Ну-ко кажи!

— Дѣли на всѣхъ! — голосили нищенки.

Курносова показала денежку; денежку отъ нея отняли и ее стали гнать. Но изъ церкви стали выходить люди. Всѣ нищенки протянули руки и заголосили на разные тоны. Прасковья Игнатьевна дрожала отъ страху и шопотомъ просила милостинку, проклиная свою жизнь. Она получила три копейки да два грошика.

Прасковья Игнатьевна очень была рада, что насобирала четыре коп. денегъ; она пошла на рынокъ, гдѣ и купила хлѣба. Отдохнувши немного у гостинаго двора, она пошла искать себѣ мѣста.

Долго Прасковья Игнатьевна бродила по городу. Придетъ въ одинъ домъ, говорятъ: не надо; въ другомъ говорятъ: мы безъ рекомендаціи не принимаемъ, кто тебя знаетъ, можетъ быть, ты и воровка… Ходила, ходила Прасковья Игнатьевна, сѣла на тротуаръ и заплакала.

— Ты што плачешь? — спросила ее какая-то старушка.

— Ой, тетушка, заблудилась я… не знаю, што и дѣлать.

— Ишь ты! Какъ же ты это заблудилась-то? Нездѣшняя видно?

— Изъ таракановскаго завода пріѣхала съ дядей Глумовымъ да мастеромъ Корчагинымъ.

— Зачѣмъ, матка, пріѣхала-то?

— Мѣсто они мнѣ хотѣли найти.

Мало-по-малу старуха разговорилась съ Курносовой, пожалѣла ее и посовѣтовала ей сходить теперь же наискосокъ на постоялый дворъ, гдѣ хозяйка нуждалась въ работницѣ.

Дворъ былъ весь загроможденъ телѣгами, наполненными разною кладью, лошади распряжены; около нихъ суетятся четыре-пять ямщиковъ; подъ телѣгами снуютъ курицы, выклевыя овесъ.

Курносова подошла къ одному ямщику, который былъ поближе другихъ. Она поклонилась ему, когда онъ поглядѣлъ на нее.

— Ты што, ѣхать што ли?

— Нѣтъ.

— Ну?

— Мѣсто ищу въ работу.

Вышла изъ дому хозяйка, оглядѣла Прасковью Игнатьевну и спросила отъ нея паспортъ. Та дала. Хозяйка, взявъ билетъ, подала его прочитать грамотному ямщику.

— Красивая! — сказалъ ямщикъ.

— Да што писано въ бумагѣ-то? — спросила хозяйка.

— Можно: двадцати лѣтъ; баба-вдова!

— Да ты говори, што писано; вислоухой!

Ямщикъ кое-какъ прочиталъ вслухъ; хозяйка, слушая, оглядывала Прасковью Игнатьевну.

— Стряпать умѣешь? — спросила хозяйка Прасковью Игнатьевну.

— Умѣю.

— Ну, ладно, посмотримъ.

Съ первой же минуты хозяйка заставила Курносову мыть столъ, посуду, выносить помои. У нея болѣла голова, она чувствовала то жаръ, то ознобъ. Ночью она стала бредить; хозяйка злилась, хотѣла выбросить ее на улицу, но ямщики посовѣтовали свезти ее завтра въ больницу.

Итакъ Прасковью Игнатьевну свезли въ больницу.

XXI.

Между тѣмъ какъ Прасковья Игнатьевна странствовала въ поискахъ за мѣстомъ, Корчагинъ, не найдя ее у Подкорытова, вмѣстѣ съ Глумовымъ отправился въ свою очередь ее отыскивать. Но его странствіямъ суждено было кончиться очень скоро. Оба пріятеля попали въ острогъ, гдѣ и просидѣли три недѣли. Сначала ихъ обвиняли за кражу у Бакина золотыхъ часовъ съ дорогими камнями. А потомъ, такъ какъ у нихъ не было билетовъ на выѣздъ изъ завода, то начальство стало требовать изъ завода свѣдѣнія: кто такіе Корчагинъ и Глумовъ и чѣмъ они занимаются. Управляющій Бакина по приказанію своего хозяина увѣдомилъ таракановское заводоуправленіе, что Корчагинъ силою вломился въ комнаты Бакина, и поэтому Бакинъ проситъ наказать злодѣя по-заводски. Итакъ завелось два дѣла: о кражѣ часовъ, съ насиліемъ и со взломомъ, и о бѣгствѣ изъ завода въ городъ для грабежа. Само собой разумѣется, грабителей заковали, и въ городѣ была пущена молва, что Корчагинъ сидитъ въ острогѣ уже въ другой разъ; того и гляди, что онъ подкупитъ солдатъ и убѣжитъ.

Противъ Корчагина были всѣ, кромѣ Подкорытова, который принималъ самое дѣятельное участіе въ спасеніи своего пріятеля. Ему вся полиція была хорошо знакома, и онъ могъ бы поэтому творить всякіе дебоши, если бы только былъ расположенъ къ нимъ. Однако въ этомъ случаѣ полицейскіе чины отказались принять его совѣтъ: обыскать прислугу Бакина, обыскать разныхъ закладчиковъ и закладчицъ. Они не согласились на это, потому что ихъ, т. е. полицеймейстера, просилъ Бакинъ сокрушить во что бы то ни стало Корчагина. Поэтому Подкорьгговъ сталъ дѣйствовать самъ. Ему были знакомы всѣ золотыхъ и каменныхъ дѣлъ мастера, главные аферисты, отдающіе взаймы и подъ закладъ деньги. Всѣ эти господа никакъ не знали да и не могли знать, что Подкорьгговъ знакомъ съ какимъ-то Корчагинымъ.

Однако онъ двѣ недѣли напрасно подлаживался къ аферистамъ. Только разъ приходитъ въ магазинъ золотыхъ и брилліантовыхъ вещей. Разговорился съ хозяиномъ, тотъ пригласилъ его къ себѣ вечеромъ выпить пуншъ. Подкорьгговъ отъ пунша никогда не отказывался. Пришелъ, начались разговоры о разныхъ разностяхъ, вдругъ Подкорытовъ вынимаетъ изъ жилетки золотые часы и говоритъ:

— А сколько эти часы стоятъ?

— Да какъ тебѣ сказать… Прежде они сто стоили, а теперь не больше шестидесяти, пожалуй за пятьдесятъ можно купить.

— Ну, братъ, ты врешь! я ихъ за двѣсти не продамъ, потому они вѣрно ходятъ, такъ вѣрно!..

— А вотъ часы такъ часы! Такихъ, я думаю, у самого вашего генерала никогда не бывало, — и обладатель дорогихъ часовъ ушелъ въ другую комнату. Немного погодя, онъ вынесъ золотые часы, которые и сталъ показывать Подкорьггову.

— Вотъ, батюшка, на этой недѣлѣ изъ-за границы получилъ.

— Ну нѣтъ, мои лучше.

— Да брильянтъ-то, брильянтъ-то одинъ чего стоитъ!

Подкорытовъ пошелъ въ прихожую подъ предлогомъ плюнуть, такъ какъ онъ въ хорошихъ домахъ всегда плевалъ въ прихожей. Тамъ онъ записалъ No часовъ и число камней. Брильянтщикъ то и дѣло хвалилъ часы.

— Сколько же они стоятъ?

— Да три тысячи.

— Фю-ю! — просвистѣлъ Подкорытовъ, развелъ руками и поклонился окну.

Это значило, что онъ удивился.

— Тысячу возьми — куплю.

— Куда тебѣ, мастеру, имѣть такіе часы. Да тебя убьютъ!

Вечеромъ Подкорытовъ сходилъ въ уѣздный судъ, сдѣлалъ справку изъ дѣла: какой у Бакинскихъ часовъ. No оказался схожимъ съ часами брильянтщика. Подкорытовъ на другой день утромъ отправился къ Бакину, которому онъ часто дѣлалъ вещи изъ мрамора. Бакинъ принялъ его сухо, но пригласилъ сѣсть на стулъ.

— Ну что, Андрей Семенычъ, нашли часы?

— Гдѣ найдешь! Ужъ я знаю, что если таракановцы что украдутъ; то значитъ въ воду кануло.

— Хотите, я сегодня же вамъ принесу ваши часы?

— Какъ?

Бакинъ вскочилъ съ кресла.

— Это ужъ дѣло мое. Брильянтщикъ Лефоръ продаетъ мнѣ ихъ за три тысячи рублей, такъ я пришелъ предупредить васъ: согласны вы уплатить мнѣ эту сумму?

Бакинъ согласился, а вечеромъ получилъ свои часы. Начались спросы. Лефоръ купилъ часы отъ одного золотыхъ дѣлъ мастера, тотъ купилъ ихъ отъ афериста, аферисту они были заложены женою Бакинскаго повара, Марьей.

Корчагина и Глумова выпустили изъ острога, а Марью съ мужемъ Бакинъ прогналъ, но не посадилъ въ острогъ по извѣстной ему одному причинѣ.

Денегъ, какія ему слѣдовало, Корчагинъ не получилъ; жаловаться было нельзя, потому что его и Глумова торопили ѣхать; Потѣева угнали въ лѣсъ; жена его между тѣлъ успѣла продать лошадь и долгушку Глумова… Жаловаться тоже было некому.

Корчагина и Глумова отправили изъ полиціи къ повѣренному съ казакомъ. Повѣренный заперъ ихъ въ темную комнату и послалъ нарочнаго въ заводъ, что дѣлать ему съ выпущенными изъ острога бѣглыми. Заводоуправленіе приказало повѣренному отправить ихъ немедленно связанными и представить прямо къ исправнику. Противъ этого протестовать было нельзя. Сказалъ Корчагинъ, что онъ и Глумовъ подадутъ прошеніе на Бакина, но повѣренный замѣтилъ, что онъ въ такомъ случаѣ будетъ хлопотать за Бакина.

Проѣхали улицы двѣ, почтарь развязалъ ихъ и повезъ къ Подкорьггову, который угостилъ ихъ, сочинилъ имъ просьбу на Бакина и обѣщался хлопотать за Прасковью Игнатьевну, о которой въ городѣ не было никакого слуха.

Поѣхали. Ѣдутъ молча; отмалчиваются отъ почтаря. Въ головѣ Корчагина и Глумова такъ много было нехорошаго, что каждый изъ нихъ ничего не могъ высказать съ толкомъ, не могъ связать ни одной мысли. У каждаго было свое горе, и поэтому ихъ соображенія мѣнялись одно другимъ, и оба видѣли другъ въ другѣ не то, чтобы врага, а человѣка съ дурными наклонностями. Корчагинъ сердился на Глумова и никакъ не могъ придти къ тому заключенію, что Глумовъ нисколько не виноватъ. «Если бы я не поѣхалъ съ нимъ, то ничего бы не было: я ему говорилъ, чтобы онъ Курносову къ Потѣеву взялъ, а онъ не взялъ. На допросахъ показывалъ, что я золото продаю Бакину!» Глумову было досадно, зачѣмъ онъ взялъ съ собою Корчагина. Не будь съ нимъ Корчагина, онъ не просидѣлъ бы въ острогѣ чуть не мѣсяцъ. А для него, торговаго человѣка, каждый день дорогъ. Корчагинъ — человѣкъ ремесленный: онъ какъ пріѣдетъ, тотчасъ примется за работу, а Глумовъ и лошади лишился. На чемъ онъ теперь станетъ возить въ городъ желѣзныя вещи? Но главное — его безпокоитъ то, что скажетъ его жена. Какъ онъ явится передъ ея свѣтлыя очи? Онъ напередъ зналъ, что она ему теперь покою не дастъ, потому что съ собою онъ ничего не везетъ. «Пропала моя головушка ни за грошъ! Пропала и торговля у Дашки, потому промѣны дѣлать нечѣмъ. И все это по милости Корчагина».

— Послушай, Корчагинъ: теперь я черезъ тебя и лошади, и телѣги лишился; ты это посуди, — проговорилъ онъ, не глядя на Корчагина.

— Самъ виноватъ, — сказалъ грубо Корчагинъ, не глядя на него.

— Слушай, што я тебѣ скажу: заплати мнѣ сорокъ рублей.

Корчагинъ промолчалъ.

— Нѣтъ, кромѣ шутокъ.

— Жалуйся…

— Будь ты проклятое стругало!

Пріятели замолчали. Глумовъ негромко насвистывалъ, но боялся повидимому смотрѣть на Корчагина. Корчагинъ сталъ еще злѣе; ему не только не хотѣлось говорить съ Глумовымъ, но даже смотрѣть въ его спину. Онъ даже хотѣлъ крикнуть ему: «не свисти!» но языкъ точно присохъ.

Послѣ этой размолвки Корчагинъ и Глумовъ не разговаривали другъ съ другомъ во всю дорогу. Глумовъ на полдорогѣ отъ города къ заводу сознавалъ, что онъ напрасно обидѣлъ Корчагина, потому что Корчагина самого обидѣли: онъ потерялъ въ городѣ Курносову, съ которой онъ можетъ быть жилъ и на которой вѣроятно онъ хотѣлъ жениться, когда будетъ воля; у него отняли въ городѣ деньги. Онъ думалъ, что теперь Корчагинъ прекратитъ съ нимъ всякія дѣла и при случаѣ — «пожалуй скажетъ, што я дѣлаю серебряныя ложки… Вѣдь вотъ онъ не выдалъ меня, а я, дуракъ, выдалъ, што онъ Бакину золото продаетъ. За это его не потянули, потому что въ допросахъ это не включили; а скажи Корчагинъ про меня, меня бы обыскали. Онъ за золото чистыя денежки заплатилъ, а я на какія деньги лошадь ту пріобрѣлъ? А вѣдь при случаѣ Корчагинъ поможетъ мнѣ». Но сколько Глумовъ ни начиналъ заводить съ Корчагинымъ разговоръ, тотъ отмалчивался. Да и Корчагину не до разговоровъ было: его безпокоило то, что сдѣлалось съ Курносовой! Подкорытовъ говоритъ: не видалъ. А времени прошло много. Неужели она въ заводъ ушла?.. А, можетъ, она и служитъ у кого-нибудь… Ахъ! Господи праведный, помоги ты Прасковьѣ Игнатьевнѣ.

Въ заводъ пріѣхали ночью. Пріятелей заперли въ полицію, въ одну комнату съ арестантами.

— Што новаго? — спрашивали арестованные. Глумовъ разсказалъ имъ все, что случилось съ ними. Корчагинъ молчалъ. Онъ исхудалъ и сдѣлался блѣднѣе прежняго.

— А мы думали, вамъ не миновать плетей.

— Да вотъ Васюха на меня разъерыжился, молчитъ, хоть ты какъ ни заговаривай съ нимъ. Послущай, Вася; вѣдь я такъ, сгоряча.

— Все равно! што сказано, то не воротишь.

— А развѣ мнѣ не обидно? Самъ ты это посуди, другъ.

— А! теперь такъ другъ… Нѣтъ, я не забуду…

— Постой, Корчагинъ!.. Это еще што, что васъ въ острогѣ морили… Здѣсь-то што творится, — сказалъ одинъ изъ арестованныхъ.

— Ты, Алексѣй, молчи: не растравляй его.

— А што?.. говорите, братцы, — сказалъ Корчагинъ такимъ голосомъ, точно онъ предчувствовалъ бѣду.

— А тебѣ придется вѣрно на фатерѣ пожить теперь?

— Какъ такъ?

— Да такъ. Твой-то домъ съ дымомъ улетѣлъ.

Корчагинъ поблѣднѣлъ и задрожалъ. — Што ты врешь? — крикнулъ онъ.

— На четвертый день, какъ ты уѣхалъ, и загорись въ фабричномъ порядкѣ у Платоновой, ну, такъ-таки пять избъ спалило.

Корчагинъ молчалъ.

— А мой-то домъ живъ ли? — спросилъ Глумовъ.

— Еще сто лѣтъ проживетъ. Не всѣмъ же горѣть. А важно, братъ, горѣло, что и подступиться было трудно. Извѣстно, строенье старое, сухое, дотронись — такъ пыль одна. Мы было думали: ну, прощай, фабрика! да хорошо, што вѣтеръ-то съ озера на гору дулъ, да и самъ знаешь, у насъ машины первый сортъ, не дали. И такъ дома четыре разрушили понапрасну.

— Отъ чего загорѣлось-то? — спросилъ Глумовъ.

— А Богъ ево знаетъ. Болтаютъ, отъ сажи будто, да вздоръ… Болтаютъ еще, што Варвару твою видѣли во дворѣ Платоновой; а она говоритъ, што ея овечку заперли во дворѣ Платоновой. Не разберешь.

— Гдѣ же сестра-то?

— Она теперь на Петровскомъ рудникѣ стряпухой. Болтаютъ, съ Подосеновымъ. А Бездониха отъ испугу померла… Только мать твою перетащили къ Вавилѣ Фомину.

На другой день Корчагина и Глумова выпустили изъ полиціи; Корчагинъ помирился съ Глумовымъ, но все-таки, говоря съ нимъ, глядѣлъ въ сторону.

— Ты, Корчагинъ, коли тамъ што плохо, приходи ко мнѣ, не откажу, — говорилъ на прощанье Глумовъ.

— Не откажу! Эка свинья!.. Вотъ што значитъ быть въ бѣдѣ: этотъ скотъ вчера обругалъ меня, денегъ спросилъ, а сегодня ужъ поддразниваетъ… Ты узнай напередъ: буду ли я еще тебѣ, подлецу, кланяться. Еще тебя-то пуститъ ли женушка! — И при этомъ Корчагинъ расхохотался.

Горе Корчагина было велико. Положимъ, что домъ строилъ не онъ, а его отецъ, но онъ къ этому дому такъ привыкъ, что ни за что бы не вышелъ изъ него, и хотя онъ находилъ, что онъ построенъ на старинный манеръ, но не тревожилъ его старыхъ стѣнъ, потому что новый домъ строить не для чего, да и тогда всѣ старики заговорили бы, что Корчагинъ богачъ. Но и это, положимъ, ничего, а вотъ гдѣ теперь жить?

Еще не доходя саженъ пятьдесятъ до пепелища, онъ увидѣлъ, что вся фабричная улица налѣво загромождена досками и бревнами. Но этому старью, отчасти уже прогнившему насквозь, можно было заключить, что дома въ этомъ порядкѣ построены очень давно. Въ двухъ мѣстахъ двое рабочихъ складываютъ бревна, вытаскиваютъ изъ досокъ гвозди. Они спорятъ.

— Нѣтъ, Пантелеевъ, эта доска моя.

— Ну, коли твоя, такъ хватай, чортъ те дери!

— Ты не ругайся: ты и такъ двумя лишними бревнами завладѣлъ.

— А ты-то, ты-то цѣлую стѣну стаскалъ во дворъ. Не помнятъ што ли, что на одномъ бревнѣ картинка отъ конфетъ была приклеена.

— Здорово, братцы! — сказалъ Корчагинъ.

— Ты што, убѣжалъ што ли изъ острога-то? Острожная сука!

— Выпустили…

— Разсказывай сказки-то. Вотъ по твоей милости до чего мы дожили!

— Развѣ я виноватъ?

— Вся ваша порода такая.

Корчагинъ пошелъ къ своему мѣсту.

— Куда? — закричалъ на него одинъ изъ рабочихъ.

— На свое мѣсто.

— Я тебѣ покажу свое мѣсто! Послѣ экова дѣла оно наше. Спроси свою-то сестрицу, зачѣмъ она Платоновскій домъ зажгла?

— Кто видѣлъ?

— У! чуча… острожная сука-а!

Осмотрѣлъ Корчагинъ пожарище: обгорѣлые столбы торчатъ, да печи цѣлы, грядны обгорѣли, посѣрѣли и сдѣлались тверды, какъ камень. Перебралъ онъ угли въ ямахъ, ничего нѣтъ; даже обгорѣлыхъ инструментовъ нѣтъ.

Зашелъ Корчагинъ съ горя въ кабакъ, выпилъ осьмушку въ долгъ и сталъ думать, что ему дѣлать теперь. Придумалъ онъ справиться хорошенько насчетъ дома Игнатія Глумова; но тамъ приняли его сухо, и онъ не добился никакого толку. Оставалось хлопотать у начальства. Пошелъ онъ къ приказчику.

— Скажи пожалуйста, какимъ образомъ ты вхожъ къ Бакину? — спросилъ Корчагина приказчикъ.

Этотъ вопросъ озадачилъ Корчагина. Въ самомъ дѣлѣ: быть въ комнатахъ Бакина такому ничтожному человѣку, какъ Корчагинъ, много значило, и заводоуправленіе думало, что онъ, т. е. Корчагинъ, имѣетъ какія-нибудь вредныя дѣла противъ заводоуправленія.

— Видите ли, Финогенъ Степановичъ, я знакомъ въ городѣ съ мастеромъ Подкорытовымъ, а онъ вхожъ къ Бакину. Въ это время, какъ я пріѣхалъ къ Подкорытову, Подкорытовъ былъ нездоровъ и послалъ меня съ запиской за деньгами къ управляющему Бакина. Управляющій сказалъ мнѣ, что Бакинъ ему не говорилъ о деньгахъ; Подкорытовъ написалъ письмо къ самому Бакину.

— Не врешь, такъ правда… Мы это узнаемъ. А о какихъ ты деньгахъ, будто украденныхъ у тебя въ полиціи, говорилъ повѣренному?

— Я съ Бакина ничего не получилъ за то, что я высидѣлъ въ острогѣ. Вотъ поэтому я и хочу съ квартальныхъ взыскать двѣсти рублей… Сами посудите: дома нѣтъ, инструментовъ нѣтъ, у Глумова лошадь съ долгушкой украли. Онъ на меня сердится.

— Ты долженъ съ Бакина просить, а не съ полиціи, тѣмъ болѣе, что у тебя не было денегъ… Да! Тимошка Глумовъ показывалъ на допросахъ, что ты возилъ золото Бакину, и онъ купилъ у тебя на двѣсти рублей; а какъ ты разъ засталъ его съ дѣвкой, то онъ испугался и далъ тебѣ пощечину. Ты думаешь, я ничего не знаю? Ну-ко, что ты скажешь на это?

— Вы ужъ на этотъ счетъ пытайте самого Глумова, потому что онъ это сказалъ со злости. Онъ вчера еще просилъ у меня прощенія.

— А если я велю тебя пытать? Если я тебя турну въ максимовскіе рудники пѣшкомъ и велю тебя назначить въ самыя тяжелыя работы?! Мало этого, велю тебя, не принимая во вниманіе никакія твои оговорки, наказывать каждый день полегоньку, передъ обѣдомъ, этакъ по десяточку?! Что ты на это скажешь? — и приказчикъ скрестилъ на груди руки.

— Воля ваша. Вѣдь двухъ смертей не будетъ, а одной не миновать.

— Нѣтъ, я тебѣ покажу де-ея-ять смер-тей!!.

Минутъ пять приказчикъ ходилъ молча по комнатѣ, покуривая сигару.

— Шнь, выдумали возить золото въ городъ!.. Вы забыли, что у васъ есть приказчикъ… нѣтъ, чтобы подарить! — проговорилъ онъ медленно.

— Все это показывалъ Глумовъ со злости. Вѣдь извѣстно всѣмъ, что онъ дурачокъ.

Приказчикъ проходилъ изъ угла въ уголъ, молча, съ полчаса.

— Вотъ што, Корчагинъ: можешь ты достать мнѣ золота? — спросилъ онъ вдругъ.

— Не знаю.

— А чужимъ знаешь! — крикнулъ приказчикъ. — Я требую, и баста!

— Похлопочу пожалуй.

— Не пожалуй, а чтобы черезъ двѣ недѣли было хоть съ фунтъ.

Корчагину нельзя было отказываться: отказаться — значитъ навлечь на себя тяжкое наказаніе приказчика. Приказчикъ опять походилъ съ четверть часа и вдругъ спросилъ Корчагина.

— Такъ ты точно видѣлъ у Бакина дѣвку?

— Молодая, красивая… прелесть, — сказалъ Корчагинъ, ударяя въ слабую струну приказчика.

— Врешь? — сказалъ весело приказчикъ.

— Волоса и платье это… просто картина!

— Ахъ, будь онъ проклятъ!! Поди, никто не видитъ.

— Кромѣ жены повара, Марьи, что часы украла, никто не видитъ; а знать-то, я думаю, знаютъ.

— Удивительная вещь! изъ торгашей какіе тузы сдѣлались. А ты корпишь, корпишь, — только непріятности однѣ.

Приказчикъ замолчалъ.

— Афиногенъ Степанычъ? — сказалъ вдругъ Корчагинъ.

Приказчикъ былъ занятъ чѣмъ-то. Онъ не отвѣчалъ минутъ пять. Остановившись у одного стола передъ зеркаломъ, онъ сталъ глядѣться въ зеркало.

Вошла Пелагея Семихина въ терновомъ платьѣ и въ сѣткѣ.

— Афиногенъ Степанычъ, обѣдать готово, — сказала она и пошла.

— Постой! — сказалъ ей приказчикъ.

Она остановилась.

— А что, Корчагинъ, которая лучше: Бакина или моя?

— Ваша несравненно лучше.

— Хоть бы вы при людяхъ-то не страмили меня, — сказала Пелагея.

— Ну, пошла на свое мѣсто!! А ты, Корчагинъ, иди на кухню, тамъ накормятъ.

— Афиногенъ Степанычъ! я хотѣлъ попросить васъ объ одномъ дѣлѣ.

— Ну?

— Послѣ смерти Игнатія Глумова остались два сына и дочь, теперь домомъ завладѣлъ Александръ Покидкинъ. Позвольте мнѣ въ этомъ домѣ жить; я имъ буду платить деньги за житье.

— Это дѣло исправника. А ты вотъ исполни мое приказаніе, — тогда посмотримъ.

Исправникъ послалъ Корчагина къ письмоводителю, а письмоводитель запросилъ двадцать пять рублей.

Корчагинъ находился въ такомъ положеніи, что не зналъ, какъ теперь ему жить. Насчетъ дома Игнатія Глумова онъ долженъ былъ отложить попеченіе, потому что искъ должны начать дѣти Глумова, а у нихъ на домъ не было никакихъ документовъ. Теперь у него нѣтъ инструментовъ, нѣтъ денегъ и лѣсу. Нужно призанять у почтмейстера или у кого-нибудь. А онъ хорошо зналъ, каково занимать: займешь рубль, да за этотъ рубль сработаешь кредитору на десять рублей и спасибо не получишь. Больше всего его огорчало поведеніе сестры, не потому, что она ушла на рудникъ и живетъ съ штейгеромъ, а ему много наговорили про нее. Его злило то, что она украла деньги, не приберегла его инструментовъ, которые онъ скапливалъ годами. Но опять и то еще можетъ быть, что она и не украла деньги и инструменты, а припрятала. Онъ пошелъ къ ней.

Въ рудничной избѣ, гдѣ обѣдали и спали рабочіе, Корчагинъ не засталъ сестры. Ему сказали, что она въ это время постоянно уходитъ къ штейгеру Подосенову. Корчагинъ присѣлъ. Половина рабочихъ сѣтовали, что они не наѣлись, проклинали Варвару и ложились спать, другіе жевали ржаной хлѣбъ, привезенный ими съ завода. Всѣ ругали Варвару, какъ только могли, на томъ основаніи, что дома у нихъ всегда исправно, а здѣсь, гдѣ женщина служитъ для нихъ за деньги, они не получаютъ ни хлѣба, ни щей, а все это идетъ въ пользу штейгера. Все это они старались какъ можно злѣе высказать Корчагину, который во всемъ соглашался съ рабочими. Но вотъ то, что Варвара хочетъ выйти замужъ за приказнаго Прохорова и строитъ въ запрудской сторонѣ домъ въ пять оконъ, — взбѣсило его.

Въ это время вошла въ избу Варвара Васильевна, пошатываясь. Отъ нея пахло водкой. Платокъ съ ея головы свалился, волосы растрепались, сарафанишко изодранъ.

Въ избѣ всѣ замолчали. Всѣ смотрѣли то на Корчагина, то на его сестру.

— Здорово живешь, сестричка! — сказалъ Корчагинъ ядовито. Многіе улыбнулись, но всѣ молчали.

Варвара Васильевна поглядѣла на брата сурово, толкнулась правымъ бокомъ о печку, заглянула въ печь и упала на полъ.

— Камедь! — проговорили нѣсколько человѣкъ.

Корчагина трясло отъ злости. Варвара Васильевна встала, какъ ни въ чемъ не бывало, подошла къ столу, отворила столешницу, потомъ пошла прочь. Корчагинъ подошелъ къ ней и ударилъ ее по щекѣ.

— Узнала ты меня? — крикнулъ онъ ей и взялъ ея обѣ руки въ свои.

— Каторжный!.. острожный!!. я тебѣ… — заголосила сестра и плюнула въ лицо Корчагина.

— Сестра! гдѣ деньги? — спросилъ Корчагинъ ласково.

— Деньги!.. тамъ!! та-а-мъ… — говорила его сестра, растягивая.

— Отрезвить бы ее.

— Окатить!.. — галдѣли рабочіе, сжимая кулаки.

— Ты замужъ выходишь? — допрашивалъ ее Корчагинъ.

— И выйду!.. Домъ ему построю, потому деньги мнѣ баушка благословила.

— Благословимъ же ее, братцы?! — кричали рабочіе.

— Покажемъ, какъ мѣнять насъ на Подосенова! — заговорили рабочіе и встали. Варвара завопила.

Одинъ рабочій принесъ охапку розогъ. Начали операцію надъ сестрой Корчагина. Корчагинъ сначала былъ доволенъ этимъ, но когда по его соображенію казалось, что Варвару довольно наказывать, то онъ никакъ не могъ удержать рабочихъ; они кричали:

— Ты деньги берешь! мы хлѣбъ свой носимъ! По твоей милости въ избѣ холодно. По твоей милости Степка, сынъ Курносова, околѣлъ…

Кончили. Варвара отрезвѣла и съ ревомъ выбѣжала изъ избы. Немного погодя, вошелъ Подосеновъ, худенькій, низенькій человѣкъ, лѣтъ сорока, съ свирѣпою физіономіей. На немъ былъ надѣтъ тиковый зеленаго цвѣта халатъ, полы котораго были заткнуты за опояску.

За нимъ шло трое рабочихъ, изъ которыхъ одинъ несъ охапку розогъ.

Подосеновъ назывался рабочими двумя именами — сморчкомъ и винной бочкой; какъ первое, такъ и другое названіе шло къ нему.

— Кто кухарку стегалъ? — крикнулъ Подосеновъ, оглядывая рабочихъ.

Всѣ молчатъ.

— Который тутъ братъ кухарки?

— Я, — сказалъ гордо Корчагинъ.

— Раздѣть!!. — крикнулъ штейгеръ, разводя руками.

Съ мѣста никто не тронулся.

— Ра-здѣть!! — крикнулъ во все горло штейгеръ и вцѣпился въ халатъ Корчагина.

— Руки коротки, — сказалъ Корчагинъ, толкнувъ штейгера такъ, что онъ ударился спиной въ печь.

— Ш-што?

— То, што я не подъ твоей командой состою, — проговорилъ Корчагинъ, передразнивая Подосенова.

— Я тебѣ покажу, покажу!

— Хорошъ онъ нонѣ? — спросилъ Корчагинъ рабочихъ.

— А вотъ мы поглядимъ…

— Долой Варвару!

— Не могу… Я… я ее вотъ какъ уважаю!

— Уважимъ!!!

И Подосенова выдрали. За операціей спрашивали его: будетъ ли онъ жаловаться. Онъ поклялся и сказалъ, одѣваясь, что онъ съ этихъ поръ уѣзжаетъ въ заводъ и выходитъ въ отставку.

— Въ послѣдній разъ вы меня дерете, ребята. Волю зачуяли, волю!!. Воля вамъ будетъ, ребятгь только такого штейгера вамъ не найти, какъ я… Я всегда писалъ, что всѣ исправны, и по моимъ вѣдомостичкамъ выдавали деньги сполна.

— Не постягать ли ево сызнова?!

— Посмотрю я, какой будетъ новый штейгеръ.

— Поди къ… чорту!!

Подосенова выгнали изъ избы.

— Эй?! конецъ!! шабашъ! всѣ сюда?! — кричалъ штейгеръ неистово рабочимъ.

Въ полчаса къ избѣ собралось человѣкъ полтораста рабочихъ съ подростками и малолѣтними.

— Вы говорили… вы проклинали меня?.. Я не хорошъ!! Ребята??! Эхъ! ребята??? Меня заставляли!.. Мнѣ самому невтерпежъ было…

— Водку-то пить?.. — ворчалъ народъ.

— Гуляйте! че-е-ерти!!!

И Подосеновъ, сѣвъ въ долгушку, уѣхалъ.

— Што онъ, — очумѣлъ!

— Съ ума спятилъ! — говорилъ народъ.

— Айда домой, ну ихъ къ чертямъ!

И рабочіе пошли домой.

Прошли десять верстъ; смотрятъ — лошадь и долгушка Подосенова стоитъ около лѣсу. Подосенова нѣтъ.

Двое зашли въ лѣсъ на правую сторону, походили въ лѣсу…

— Виситъ!

— Кто?

— Подосеновъ!!

Подосеновъ повѣсился.

Этому происшествію всѣ въ заводѣ долго дивились и единогласно заключили, что Подосеновъ изгибъ отъ пьянства… Но были люди, которые говорили, что Подосенова сильно допекалъ за что-то приказчикъ.

XXII.

У бѣднаго человѣка первая забота — о насущномъ кускѣ хлѣба и постоянное желаніе выйти изъ-подъ неволи; но какъ только бѣдный человѣкъ выбьется изъ нужды и попадетъ въ начальники, онъ круто повертываетъ отъ своихъ собратьевъ по ремеслу и старается подражать тѣмъ, кто прежде командовалъ надъ нимъ. Еще хуже, если этотъ человѣкъ изъ крѣпостныхъ, сынъ начальника, не испытавшій самъ горя. Таковъ былъ и Переплетчиковъ. Прежде, когда онъ былъ побѣднѣе, одѣвался просто — разговаривалъ съ рабочими и принималъ участіе въ ихъ положеніи; потомъ мало-по-малу онъ сталъ отдаляться отъ своихъ заводчанъ: одѣвался, какъ городской франтъ, окружалъ себя толпой ненужной ему прислуги и смотрѣлъ свысока на всѣхъ. Вмѣсто одноэтажнаго деревяннаго дома онъ выстроилъ двухъ-этажный каменный, въ двѣнадцать оконъ на улицу. Внутренность дома отличалась всѣми неудобствами и роскошью первогильдейскаго купца; полы паркетные, мебель дубовая, вездѣ цвѣты, въ окнахъ и дверяхъ драпри, на стѣнахъ картины, преимущественно соблазнительнаго свойства, на столахъ мраморныя статуи, въ залѣ стоитъ мраморный бюстъ перваго заводовладѣльца подъ стекляннымъ колпакомъ, въ кабинетѣ на столахъ и въ шкафу лежатъ рѣзные камни, въ клѣткахъ распѣваютъ соловьи и канарейки. Вмѣсто огорода у него явился большой садъ съ прудомъ, въ которомъ водятся караси, ерши и окуни, ловить которыхъ можетъ только самъ приказчикъ да управляющій. Въ этомъ саду разъ въ годъ, а именно въ Троицу, дозволяется гулять рабочимъ и слушать даромъ заводскую музыку.

Приказчикъ Переплетчиковъ въ настоящее время вдовъ, дочери его съ нимъ не живутъ. Для чего же, спроситъ читатель, онъ имѣетъ такой домъ; неужели онъ одинъ занимаетъ его? Верхній этажъ занимаетъ онъ одинъ; половину нижняго занимаетъ его канцелярія, при которой есть даже клѣтка для виноватыхъ, а другую занимаетъ его прислуга. Стараясь во всемъ пародировать большихъ баръ и не желая отказывать себѣ ни въ чемъ, онъ имѣетъ прислугу, какъ помѣщикъ: у него есть дворникъ, кучеръ, садовникъ, лакей, экономка, горничная, прачка и кухарка. Всѣмъ этимъ людямъ онъ ничего не платитъ, потому что они заводскіе. Хотѣлось еще ему завести повара, да въ заводѣ не было такихъ рабочихъ, которые бы умѣли готовить кушанье по карточкѣ, а нанимать въ городѣ повара онъ не хотѣлъ.

Прежде всѣмъ хозяйствомъ заправляла жена Переплетчикова и дочь его Марья Афиногеновна. Когда умерла его жена и дочь вышла замужъ за нарядчика Плотникова, тогда хозяйство стала вести двоюродная сестра его жены, вдова Марья Алексѣевна, бывшая замужемъ за чиновникомъ. Говорятъ, что Переплетчиковъ и при жизни жены ухаживалъ за ней, а послѣ сталъ открыто жить съ Марьей Алексѣевной, обѣщаясь жениться на ней. Марья Алексѣевна была глупая женщина, читавшая по складамъ и умѣвшая кое-какъ записывать цифры. Она совалась всюду, весь день грызла прислугу, ругалась, какъ базарная торговка, требовала отъ каждаго почтенія на томъ основаніи, что она дворянка; но ее никто не боялся, вѣроятно потому, что Переплетчиковъ не рѣдко бивалъ ее, теребилъ за волосы, приговаривая: «я тебѣ, шкурѣ барабанной, покажу дворянство!». Однако, несмотря на то, что во время обѣдовъ и баловъ, даваемыхъ Переплетчиковымъ, она лѣзла къ заводскимъ аристократамъ съ разговорами о своихъ снахъ и о непочтеніи къ ней прислуги; несмотря на забывчивость такого рода, что, держа въ лѣвой рукѣ платокъ, она искала этотъ платокъ, билась, бѣгала изъ угла въ уголъ, называя всѣхъ ворами и воровками; несмотря на то, что надъ ней въ глаза смѣялись заводскія барышни, — она была не прочь порисоваться: любила вырядиться, нарумяниться и выставить себя на показъ при всякомъ удобномъ случаѣ; и женщина была не промахъ: безъ зазрѣнія совѣсти она вытаскивала изъ кармановъ приказчика деньги, когда онъ являлся домой пьяный. Это она называла сбереженіемъ на черный день…

Переплетчиковъ — и пьяный, и трезвый — потѣшался надъ ней вдоволь, но сдѣлать ей ничего не могъ. Онъ это всѣхъ требовалъ повиновенія, а Марья Алексѣевна его не слушалась. Это бѣсило его: «Какъ? меня всѣ боятся! а эта бабенка и знать меня не хочетъ; я могу уничтожить ее, а она командуетъ надо мной?.. Сокрушу!» горячился онъ и рѣшилъ постегать ее, но случая къ этому не представлялось. Марья Алексѣевна прятала концы въ воду очень ловко. Золъ сдѣлался Переплетчиковъ, надоѣла ему Марья Алексѣевна. «Прогоню!» думалъ онъ. «Нѣтъ, я ее напередъ выдеру»… — и эта мысль еще больше раздражала его. Разъ онъ пріѣхалъ откуда-то ранѣе обыкновеннаго. Марья Алексѣевна ругалась въ кухнѣ. Дверь въ кабинетъ Переплетчиковъ въ этотъ день забылъ запереть, но находящаяся въ кабинетѣ шкатулка съ банковыми билетами и деньгами всегда запиралась, и онъ первымъ долгомъ, какъ возвращался домой трезвый, подходилъ къ шкатулкѣ, отпиралъ ее и считалъ деньги. Теперь, спохватившись, что кабинетъ не запертъ, онъ кинулся къ шкатулкѣ — замокъ сломанъ. «А! ладно», сказалъ вслухъ Переплетчиковъ. Стали обѣдать.

— Теперь што? — спросилъ приказчикъ лакея, подававшаго второе блюдо.

— Катлеты-съ.

— Позови, каналья, кучера и садовника, а Пантелею вели принести изъ саду свѣжихъ котлетъ. Понимаешь? Живо!

Марья Алексѣевна думала, что вѣроятно Переплетчиковъ будетъ потѣшаться за обѣдомъ надъ тѣмъ, какъ лакея будутъ наказывать, — что и случалось прежде.

Вошелъ кучеръ, толстый человѣкъ, съ лысой головой и русой большой бородой, и молодой дюжій садовникъ. Остановились они у дверей и ждали съ нетерпѣніемъ приказанія своего барина. Переплетчиковъ велѣлъ принести изъ комнаты Марьи Алексѣевны сундукъ, а самъ принесъ изъ кабинета на сцену шкатулку. Марья Алексѣевна поблѣднѣла. Все это дѣлалось молча.

— Топоръ! — сказалъ Переплетчиковъ.

Немного погодя, былъ принесенъ топоръ. Переплетчиковъ разломалъ шкатулку: въ ней не оказалось десяти сторублевыхъ бумажекъ; разломали сундукъ Марьи Алексѣевны: оказалось много вещей, принадлежащихъ Переплетчикову.

— Пантелей! — крикнулъ Переплетчиковъ.

Явился дворникъ Пантелей, сухощавый человѣкъ, съ сѣдыми кудреватыми волосами и безъ бороды. Въ охапкѣ онъ держалъ пучокъ розогъ.

— Взять ее! — крикнулъ приказчикъ, показывая на Марью Алексѣевну.

Какъ ни кричала, какъ ни отбивалась Марья Алексѣевна, а ее все-таки постегали, и постегали на славу.

— Узнала ли ты свое дворянство? — спросилъ Переплетчиковъ, когда перестали сѣчь Марью Алексѣевну.

— Я на тебя, подлецъ, жалобу подамъ.

— Вотъ испужала-то!

И Марью Алексѣевну вытолкали изъ дома приказчика. Жаловаться она не посмѣла, потому что приказчикъ подозрѣвалъ ее въ отравленіи его жены.

Переплетчиковъ былъ женатъ три раза. Первая жена у него была красавица, и изъ-за нея онъ получилъ должность казначея главной конторы, такъ какъ она жила съ управляющимъ, о чемъ зналъ Переплетчиковъ. Съ начала супружества онъ любилъ ее, какъ слѣдуетъ, но потомъ связался съ другой женщиной, на которой потомъ и женился. Но эту женщину онъ не могъ любить такъ, какъ любилъ первую, билъ ее и вколотилъ въ гробъ. Третья жена хотя и принесла ему много въ приданое, но была женщина больная, и онъ оказывалъ больше предпочтенія Марьѣ Алексѣевнѣ.

Прогналъ онъ Марью Алексѣевну, но скоро спохватился: изъ всѣхъ трехъ женъ ни одна такъ не угождала ему, какъ эта чиновница. Правда, она и ругала его, била, но зато все у нея было въ порядкѣ, все она дѣлала по его. — «Ты ругайся, да дѣлай, какъ я велю». Повиновеніе жены Переплетчиковъ считалъ идеаломъ добродѣтели.

Послѣ Марьи Алексѣевны ему сдѣлалось скучно. Онъ могъ бы выбрать себѣ въ любовницы любую дѣвушку; но кого выберешь? Чиновницъ ему больше не надо; не надо ему и грамотныхъ. Ему нужна красавица, неучъ, такая, которая бы и пикнуть не смѣла передъ нимъ. И сколько онъ ни высматривалъ подходящихъ, не находилъ ни въ городѣ, ни въ заводахъ.

Но вотъ однажды докладываетъ лакей, что пришла къ нему съ просьбой Пелагея Семихина. Онъ вышелъ въ пріемную, взглянулъ — и остолбенѣлъ.

Это была высокая, здоровая дѣвушка, лѣтъ двадцати трехъ, съ очень красивымъ лицомъ и голубыми глазами. На головѣ ея, съ причесанными по-городски волосами, надѣтъ былъ красный ситцевый платокъ, на ней самой ситцевый сарафанъ. На лицѣ замѣтно выраженіе грусти, въ глазахъ замѣтна робость и покорность.

Такой красавицы Переплетчиковъ еще не видывалъ, и онъ невольно поклонился ей и спросилъ ее ласково:

— Что скажешь?

— Афиногенъ Степанычъ, отецъ мой умеръ, а провьянту мнѣ не даютъ.

— Не положено. А мать есть?

— Нѣтъ.

— Домъ есть?

— Есть.

— И женихъ есть?

— Сватается писарь Зюзинъ.

— Знаю. Вѣдь онъ пьяница и картежникъ? Ты это знаешь ли?

— Слыхала, Афиногенъ Степанычъ.

Семихина вздохнула.

— Что жъ ты по любви идешь за него?

— Не… знаю… Нужда…

— То-то вы дуры! Учить васъ некому. А я бы совѣтовалъ тебѣ бросить эту фанаберію, потому… Я знаю, что за пособіемъ послалъ тебя Зюзинъ… Такъ?

— Нѣ…ѣтъ.

— Ладно. Вотъ тебѣ десять рублей.

Приказчикъ далъ Семихиной десять рублей. Семпхина поклонилась ему въ ноги.

Вечеромъ въ тотъ же день приказчикъ потребовалъ къ себѣ Зюзина; Зюзина притащили къ нему изъ кабака. Онъ былъ такъ пьянъ, что едва держался на ногахъ, поэтому приказчикъ велѣлъ запереть его въ своей чижовкѣ и послалъ за Семихиной.

— Что, голубушка, поди, всѣ деньги ухнула?

— Всѣ: долги заплатила.

— И женишку дала малую толику. Гдѣ же онъ теперь — въ кабакѣ?

— Не знаю.

Приказчикъ крикнулъ лакея и велѣлъ отвести Семихину въ чижовку къ ея жениху.

Семихина ахнула, потому что Зюзинъ спалъ пьяный, на полу лежала разорванная трехрублевая ассигнація.

— Проси прощенія у приказчика! онъ все знаетъ, — сказалъ лакей Семихиной.

На другой день вечеромъ приказчикъ позвалъ къ себѣ Пелагею Семихину. Она кинулась ему въ ноги и стала просить прощенія.

— Хорошо. Что жъ скоро свадьба?

— Я не пойду за него.

— Что такъ?

— Пьяница. Онъ всѣ деньги проигралъ.

Она говорила уже свободно, потому что была не изъ робкаго десятка, да и приказчикъ говорилъ съ ней ласково.

Онъ опять далъ ей три рубля и черезъ два дня позвалъ къ себѣ. Ее ввели въ столовую, гдѣ онъ ужиналъ.

— Ну, красотка, что ты подѣлываешь?

— Мнѣ… я сидѣла… шила.

— Для своего жениха-пьянчуги… Вотъ что: хочешь служить у меня?

Семихина поклонилась.

— Съ завтрашняго дня тебѣ будетъ дѣло. Хочешь ѣсть?

— Нѣтъ.

— Врешь! садись.

— Покорно благодаримъ.

Однако Переплетчиковъ уговорилъ ее сѣсть; подвинулъ стулъ къ ней, налилъ ей рюмку мадеры.

— Пей, красотка! — сказалъ приказчикъ негромко и поднесъ ей рюмку.

— Покорно благо…дарю, — сказала Семихина и покраснѣла.

— Ну — ну!

Пелагея выпила, отерла губы платкомъ, а Переплетчиковъ обнялъ ее. Пелагея взвизгнула, но Переплетчиковъ цѣловалъ ее.

— Пустите! пустите! — кричала Пелагея; но приказчикъ держалъ ее крѣпко.

Вдругъ онъ выпустилъ ее и пересѣлъ на другой стулъ. Пелагея вскочила и побѣжала къ двери.

— Куда?

Пелагея, не слушая его, убѣжала; но выхода изъ комнатъ Переплетчикова не могла найти. Приказчикъ пошелъ искать ее. Въ одной изъ комнатъ Пелагея стояла и плакала.

— О чемъ ты, дѣвка, плачешь? о чемъ ты слезы льешь? — сказалъ шутливо приказчикъ.

— Пустите меня, ради Христа, — проговорила едва слышно Пелагея.

— На это вашей милости я могу только то отвѣтить, что вы дуры-съ набитыя, потому единственно, что я тебя хотѣлъ испытать.

— Вотъ ужъ!

— Право, красотка моя, неписаная. Что же ты стоишь, невесело глядишь? Аль Зюзина боишься?

Пелагея замолчала.

— Пойдемъ ужинать, — и приказчикъ взялъ ее за руку.

Пелагея стала отбиваться, но приказчикъ поцѣловалъ ее, выпустилъ и позвалъ лакея.

— Проводи ее. Знаешь? — Да не гляди такъ. Ужинъ и вино чтобы были… Понимаешь.

Пелагея пошла за лакеемъ, который свелъ ее внизъ въ совершенно отдѣльную комнату и эту комнату заперъ на ключъ, который и отдалъ приказчику. Изъ комнатъ Переплетчикова было четыре хода: одинъ парадный, который велъ на улицу и въ его канцелярію, другой въ кухню — черный, третій въ баню, четвертый въ отдѣльную комнату. Эта комната была сдѣлана для матери Переплетчикова, которая любила уединеніе или, короче сказать, спасалась въ ней, а послѣ ея смерти эта комната оставалась никѣмъ незанятою.

Утромъ Пелагея Вавиловна, сидя на мягкой перинѣ, положенной на спальную кровать, завѣшанную пологомъ, плакала. Переплетчиковъ сидѣлъ около нея.

— Пустите ли вы меня? — крикнула Пелагея.

— Воля твоя! Иди. Только не лучше ли тебѣ у меня остаться: ты будешь барыня, ни въ чемъ я тебѣ не буду отказывать. Только ты будь хороша да ласкова… Ты думаешь, я тебя обидѣть хочу! Дура! Если ты будешь хороша, я женюсь на тебѣ, только ты умѣй угодить и потрафить мнѣ.

Пелагея Вавиловна слушала и молчала. Когда онъ кончилъ, она не знала, что ему сказать; въ головѣ ея бродили неясныя слова; «приказа… убѣ… хочетъ жениться»…

Приказчикъ ушелъ и заперъ дверь на ключъ. Пелагея опять заплакала. Ее давило горе; но когда она выплакалась, то ей противна показалась прежняя жизнь: прежде ее били, упрекали, смѣялись надъ тѣмъ, что она подолгу расчесываетъ свои длинные волосы, — теперь самъ приказчикъ лелѣетъ ее… «А если онъ… такъ развѣ не было съ ней того же зимой, когда она была съ отцомъ въ хлыстовщинской сектѣ… Онъ самъ приказчикъ, а Зюзинъ писарь, некрасивый, пьянюга и батракъ; въ полиціи не одинъ разъ драли… Только стыдно… стыдно»…

Вошелъ лакей.

— Афиногенъ Степанычъ приказалъ позвать васъ наверхъ, — сказалъ лакей Пелагеѣ.

Пелагея наскоро одѣлась и пошла.

— Сегодня истоплена баня: ступай вымойся; отъ тебя какъ отъ псины пахнетъ, а потомъ я тебѣ дамъ женины вещи. Не могу же я смотрѣть на тебя въ такой одеждѣ.

Весь этотъ день Пелагея Вавиловна провела въ нѣгѣ. На другой день началась служба ея: приказчикъ, уходя въ свои комнаты, сказалъ ей, чтобы она завтра утромъ пришла къ нему за приказаніями. Когда она пришла, приказчикъ уже занимался и велѣлъ ей достать изъ комода чистое бѣлье, потомъ принести съ водой умывальникъ. Нужно было идти въ кухню, а Пелагеѣ не хотѣлось — стыдно. Однако пошла.

Прислуга, бывшая въ кухнѣ, косо поглядѣла на нее, переглянулась, а кухарка сказала:

— Съ законнымъ бракомъ!

Всѣ захохотали. Лицо Пелагеи Вавиловны зардѣлось.

— Скоро, дѣвушка, тебя въ барыни-то произвели… Вотъ мы такъ не можемъ до такой чести дожиться, — сказалъ кучеръ.

Всѣ захохотали. Пелагея Вавиловна вспыхнула и, поставивъ на скамью умывальникъ съ тазомъ, ушла наверхъ.

— Что ты? — спросилъ приказчикъ Пелагею Вавиловну, видя, что она плачетъ.

— Обзываются.

Переплетчиковъ позвонилъ. Пришелъ лакей.

— Позови-ко сюда Пантелея.

Явился дворникъ.

— Вы, скоты, какъ смѣете обзывать ее?.. Да я васъ всѣхъ перепорю — мошенниковъ.

— Мы ничего…

— Я тебѣ дамъ ничего! Скажи всѣмъ, что если я еще что-нибудь услышу отъ нея, не только что перепорю васъ, прогоню, въ работы сошлю. Пошелъ!

Прошло дня четыре. Прислуга при входѣ Пелагеи Вавиловны въ кухню шепталась, а молодые люди старались подскочить къ ней и, подмигивая товарищамъ, спрашивали ее:

— Чего изволите, барышня?

— Какое на васъ платьице нарядное, — замѣчалъ другой.

Пелагея Вавиловна вспыхивала, но молчала и глядѣла въ полъ. Идти въ кухню было для нея пыткой, и она старалась какъ-нибудь уговорить лакея, чтобы онъ замѣнилъ ее. А работы у Пелагеи Вавиловны было немного: она мыла чайную посуду, разливала чай, чему она научилась съ трудомъ, гладила бѣлье.

Прошло три недѣли. Приказчикъ съ ней ласковъ, прислуга не такъ надоѣдаетъ, какъ прежде.

Въ пятницу вечеромъ у приказчика были гости: исправникъ, письмоводитель его и зять Плошкинъ — съ женами. Приказчикъ заставилъ Пелагею подавать гостямъ чай. Мужчины сидѣли въ залѣ, женщины въ гостиной.

— А что, какова? — спросилъ Переплетчиковъ исправника, когда Пелагея брала отъ исправника стаканъ.

— Недурна.

Пелагеѣ Вавиловнѣ сдѣлалось обидно, зачѣмъ приказчикъ хвастается ею и страмигъ. Когда она вошла съ подносомъ къ дамамъ, растягивающимъ слова по-заводски, то исправничья жена спросила ее:

— Ты на содержаніи?

Пелагея Вавиловна не поняла этого слова.

— Что жъ ты стоишь? — спросила опять жена исправника.

— Чашку…

— Ахъ ты, дура… Да ты развѣ не городская?

— Нѣтъ.

Пелагею позвалъ приказчикъ.

Исправникъ, Плошкинъ, письмоводитель и приказчикъ о чемъ-то крупно спорили.

Приказчикъ съ исправникомъ жилъ дружно и нисколько не боялся его, потому что могъ во всякое время подкупить его; письмоводителя онъ считалъ ни за что, но приглашалъ къ себѣ, какъ родственника.

— Не бывать! Не бывать! — кричалъ приказчикъ.

— Будетъ! Тогда ужъ вашему брату отпадетъ лафа! — горячился исправникъ.

— А ты думаешь, вашего брата не погонятъ метлой!

— Не только не погонятъ, мы строже будемъ.

— На-ко выкуси! — и приказчикъ показалъ исправнику кукишъ.

Завязался споръ; каждый считалъ себя честнѣе другого, стали корить другъ друга.

— Ты за Павленковское дѣло сколько получилъ, а что дѣлалъ-то? — кричалъ приказчикъ.

— А ты какъ фабрику-то строилъ?

— Вы начальство, какъ можно… Вы рабочихъ давите, — вмѣшался письмоводитель.

— Чѣмъ?

— Напримѣръ Глумовское семейство… Кому оно обязано…

— Да что вы меня, скоты эдакіе, Глумовыми дразните, чтобъ вамъ всѣмъ околѣть!

Однако скоро затихли. Подали закуску, вина и водку. За водкой опять стали корить другъ друга, опять помянули Игнатья Глумова и Курносова; отъ нихъ рѣчь перешла ко многимъ обиженнымъ приказчикомъ, который свирѣпѣлъ. Гости, не помирившись съ приказчикомъ, ушли по домамъ.

Когда они ушли, приказчикъ долго ходилъ по комнатамъ и ворчалъ.

«Вы думаете, я боюсь васъ?.. А вотъ я вамъ докажу, что я на васъ на всѣхъ плевать хочу! Вы мнѣ напередъ долги заплатите, а потомъ тащите меня подъ судъ… А хоть я и строгъ, зато и милостивъ и доброе дѣло сдѣлаю, не испугаюсь… У васъ есть свои шпіоны, а я заведу своихъ»…

Утромъ на другой день Переплетчиковъ потребовалъ къ себѣ своего письмоводителя и отдалъ такой приказъ: — принеси мнѣ списокъ дѣтей Семихина, Ильина, Глумова, Мокѣева.

Когда списокъ былъ принесенъ, приказчикъ написалъ на немъ: зачислить въ легкія работы на фабрики, выдавать провіантъ сполна да пенсіи на каждаго по пуду въ мѣсяцъ. Доложили ему, что явился Корчагинъ. Онъ велѣлъ провести Корчагина въ кабинетъ.

— Ну что, другъ сердечный, тараканъ запечный? Много ли ты нашелъ золота?

— Двѣ недѣли, Афиногенъ Степанычъ, пробылъ на промыслахъ. Порядки нонѣ совсѣмъ другіе. Всего только полфунта, и то въ долгъ рабочіе повѣрили.

Приказчикъ взялъ золото, поглядѣлъ и сказалъ:

— Вотъ это вѣрнѣе будетъ. Можешь нарубить пятьдесятъ бревенъ для дому.

И приказчикъ далъ Корчагину записку.

— А что, Корчагинъ, Илья Глумовъ хорошій парень, не воръ?

— Да.

— Грамотѣ умѣетъ?

— Плохо…

— Ну, это ничего… Такъ возьми, почини садокъ.

Корчагинъ вышелъ не совсѣмъ довольный приказчикомъ, но зато избавлялся отъ тяжелыхъ наказаній.

По уходѣ его приказчикъ позвалъ къ себѣ своего письмоводителя и, подавая ему списокъ подростковъ, сказалъ:

— Гришкѣ Пономареву, что у меня въ лакеяхъ, я даю вольготы на полгода, потомъ записать его въ кузницу, а Ильку Глумова записать ко мнѣ. Понимаешь… Завтра же быть ему здѣсь.

XXIII.

Изъ предыдущихъ главъ читатель, можетъ быть, заключилъ о приказчикѣ, что онъ человѣкъ, рѣшительно ничего не дѣлающій, а только распоряжающійся на словахъ. Да и когда, подумаетъ читатель, заниматься ему, если онъ проводилъ все время и ъ удовольствіяхъ. Того же мнѣнія былъ сперва и Илья Игнатьичъ, который въ кабинетъ приказчика допускался очень рѣдко. А Пелагея Вавиловна знала, что приказчикъ дѣятельно работалъ, и знала это потому, что она стала довѣренной его особой: часто по его приказанію она сидѣла въ кабинетѣ, чего не осмѣливался сдѣлать никто, даже покойная его жена. Сидѣла она въ кабинетѣ вотъ почему: приказчикъ, занимаясь сочиненіемъ бумагъ, счетами, планами, не любилъ вставать съ мѣста до тѣхъ поръ, пока не окончитъ работу, и Пелагея Вавиловна должна была подавать ему то книгу, то упавшую бумагу съ полу, то закурить сигару, то почесать спину или ногу… Пьяный онъ бивалъ и Глумова, и Пелагею Вавиловну, и поэтому Илья Игнатьичъ радъ не радъ былъ улизнуть въ прихожую и захрапѣть, но Пелагеѣ Вавиловнѣ много было возни съ приказчикомъ. Приходя въ кабинетъ (приказчикъ, пріѣзжая откуда бы ни было, всегда прямо проходилъ въ кабинетъ) и бросивъ на столъ бумаги, онъ садился въ кресло и ругалъ тѣхъ, у кого и гдѣ онъ былъ, — преимущественно начальство.

— Кто, — говорилъ онъ, — кромѣ меня есть сила? Я командиръ — я всѣмъ орудую! Не будь рабочихъ, не будь меня, не было бы и васъ, скотовъ; не нажили бы заводовладѣльцы милліоновъ, не строили бы въ Россіи и за границей дворцы себѣ… Валъ денежки подай, а мы работай, а отъ васъ што получаешь? того и бойся, што къ чертямъ пошлютъ… Вы насъ за скотовъ считаете, — хуже!.. Грабить васъ нужно…

Пелагея Вавиловна, слушая эти слова, думала: «хорошо, если бы ты эти рѣчи говорилъ трезвый: завтра почнешь рабочихъ обижать да наживать деньги плутнями да обидами»… Она уже не одинъ разъ слушала эти слова и имѣла уже понятіе, почему онъ такъ обращается съ мастерками (т. е. рабочими). Разсуждали о заводовладѣльцахъ и гости приказчика, слыхала она споры о томъ, отъ кого пуще достается народу, — но дѣлала видъ, что ничего этого не понимала. Разъ приказчикъ спросилъ ее: умѣетъ ли она читать? — Нѣтъ, не умѣю. — Онъ ее сталъ учить, но она ничего не понимала: приказчикъ наказалъ ее розгами за непониманіе, но и розги не помогли. Призванъ былъ къ приказчику дядя ея и тайно спрошенъ: не знаетъ ли онъ, кто пишетъ Пелагеѣ Семихиной письма; но къ счастью Пелагеи дядя ея сказалъ: — кажись, Пелагею никто не училъ грамотѣ, разѣ у васъ выучилась.

— Сними со стѣны образъ, — сказалъ приказчикъ.

Дядя Пелагеи принялъ на себя страшную клятву. Онъ снялъ образъ, приложился къ стеклу и повѣсилъ. И приказчикъ остался доволенъ. Впрочемъ онъ напрасно безпокоился: Пелагея хотя и умѣла читать писаное, но никогда не трогала бумагъ и была такой человѣкъ, которому все равно, есть или нѣтъ книги, бумаги, перья и карандаши, да и записывать ей нечего было.

— Палашка! — крикнетъ приказчикъ. Пелагея войдетъ.

— Сказано — стоять! што я дуракъ но-твоему?

— Дуракъ.

— Почему?

— Потому, не умѣешь заставить управляющаго въ ноги тебѣ кланяться…

— Молодецъ, дѣвка! Ей-Богу, женюсь! цѣлуй меня…

— А разѣ я не плутъ?

— Первая шельма во всемъ свѣтѣ, а все жъ съ господами на одну доску не поставятъ.

— Аминь! цѣлуй меня, скотина; ноги мои лижи… Озолочу!.. А шельма я, у — какой! Я управляющаго, эту пустомелю, въ ногахъ заставлялъ валяться, а ты все-таки должна мои ноги лизать.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Уложитъ Пелагея Вавиловна спать приказчика и сама ляжетъ, какъ ей велѣно лечь: на полъ, или вмѣстѣ съ приказчикомъ, или въ креслѣ. Въ пять часовъ она должна будить его. Проснувшись, приказчикъ выпьетъ графинъ воды и принимается за работу, которая продолжалась до девяти или десяти часовъ. Пелагеѣ было строго наказано, чтобы объ его занятіяхъ никому не говорить; во время занятій, за которыми онъ выпивалъ еще два графина воды, никто кромѣ Пелагеи не смѣлъ входить въ его кабинетъ. Если у приказчика мало было письменныхъ занятій, то онъ, лежа, читалъ бумаги и письма. Если онъ когда-нибудь не выѣзжалъ изъ дома, это значило, что онъ занимался важными дѣлами, и тогда только одна Пелагея входила къ нему по звонку.

Илья Игнатьичъ думалъ, что приказчикъ забываетъ, что говоритъ по вечерамъ пьяный. Но приказчикъ могъ разсказать все, что онъ говорилъ и что ему говорили пьяному; по никогда не высказывалъ этого никому, и только одна Пелагея сумѣла подмѣтить въ немъ эту черту, и какъ онъ ни притворялся непомнящимъ, но она хорошо понимала, что приказчикъ любитъ не лесть и поклоны, а чтобы его приказанія тотчасъ же исполнялись. Если онъ сказалъ «лижи мои ноги», она должна была лизать, иначе это ослушаніе чрезъ день или чрезъ недѣлю припомнится ей; а такъ какъ она ни въ чемъ не ослушалась приказчика, то онъ сначала дивился терпѣнію этой дѣвки и ждалъ случая, когда она сгрубитъ ему. Но Пелагея хотя и ругалась, но ругалась такъ, что приказчикъ не считалъ эту ругань за грубость. Приказчикъ на разные лады испытывалъ Пелагею, но ничего не нашелъ въ ней худого и разъ трезвый сказалъ ей за утреннимъ чаемъ:

— Если бъ ты не была мерзавка, хорошая ты была бы дѣвка.

— А кто виноватъ-то: не ваша ли свѣтлость… Кто говорилъ: женюсь?

— Мало ли что говорится. Говорится, што земля вертится, да я не вѣрю… Скажу тебѣ откровенно: ты золотая дѣвка, и мнѣ нравится, што ты съ такимъ человѣкомъ, какъ я, умѣешь ладить.

— Чортъ съ вами сладитъ!

— И чортъ со мной не сладитъ, а ты тово… За это я тебя жалую въ экономки, потому ты теперь при гостяхъ безгласна. Да ты смотри, вотъ што: за тобой будутъ ухаживать, такъ ты не отказывайся, приглашай ихъ къ себѣ да испытывай, што я тебѣ скажу. Это важно!

Пелагея Вавиловна долго не соглашалась на послѣднее предложеніе и доказывала приказчику, что ему враговъ нечего бояться.

— Теперь такъ, а какъ будетъ воля — другіе порядки будутъ, — сказалъ приказчикъ.

— Пугаютъ васъ этой волей…

— А я, думаешь, не знаю, што ты и всѣ рабочіе вздыхаютъ по волѣ. Нѣтъ, дѣвка, я человѣкъ старый и чувствую, што мнѣ не сдобровать. Я люблю командовать, держать въ рукахъ начальство… Да не тѣ времена… Вотъ у меня враговъ много, а сокрушить ихъ я не воленъ. Значитъ, наступаютъ другіе порядки, и бѣдный смотри въ оба и берегись.

— Да какъ же беречься-то, когда мастерку нѣтъ пощады, мастерка безъ вины обвиняютъ, — вступилась Пелагея Вавиловна.

— А съ нами этого развѣ не бываетъ: попадись я — меня не помилуютъ, если я не имѣю десяти тысячъ. Имѣй я пятьсотъ рублей или будь я честенъ, мнѣ недѣли не пробыть приказчикомъ. Все это я говорю тебѣ потому, что ты одна умѣешь угождать мнѣ. Но горе тебѣ, если ты хоть одно мое слово кому-нибудь проболтаешь.

Около этого времени приказчикъ крѣпко задумалъ жениться; но куда онъ ни приходилъ высматривать невѣстъ, ни одна ему не нравилась. «Не прежніе годы, когда я былъ молодъ, да вѣровалъ, что жена по нраву всю жизнь будетъ. Всѣ эти длиннохвостыя да блѣднолицыя — дрянь; ни одна изъ нихъ не годится мнѣ въ жены; всѣ онѣ рады случаю выйти за приказчика, а вотъ я ихъ удивлю». И выборъ его остановился на Пелагеѣ, которою онъ могъ помыкать, какъ его милости угодно. Но онъ не любилъ никому высказывать своихъ секретовъ, потому что предположенія его мѣнялись другими на другой день, когда онъ былъ трезвый, да и секреты, высказанные кому-нибудь, могли бы пожалуй испортить все дѣло. Несмотря на скрытое обращеніе съ Пелагеей, ему иногда жалко становилось ее. А это иногда бывало съ нимъ утромъ, когда Пелагея мыла ему ноги, причемъ ея густые бѣлокурые, какъ ленъ, волосы падали на его ногу. Ему хотѣлось расцѣловать ее отъ души, только гордость не допускала его до этого; онъ никогда не могъ допустить того, что онъ долженъ жениться на ней: «дрянь, ничто!» думалъ онъ о Пелагеѣ.

Бѣдная дѣвушка уже перестала мечтать о замужествѣ съ Переплетчиковымъ. Она, проживши нѣсколько мѣсяцевъ, убѣдилась, что она для приказчика въ одно и то же время игрушка и хуже послѣдняго слуги. Во всей дворнѣ его она не видала ни одного человѣка, который бы пожалѣлъ ее, съ которымъ бы можно было поговорить отъ души: въ кухнѣ она была предметомъ развлеченія. Когда она ходила на рынокъ за покупками, на нее какъ будто всѣ смотрѣли, и она, поднявши глаза, потупленные отъ стыда въ землю, видѣла нѣсколько рукъ, поднятыхъ на нее, и какъ-будто слышала слова: «вотъ она, Палашка Семихина, наложница приказчика! Глядите: обручи! обручи!». Ребята бѣжали за ней и кричали: «обручи-те всплыли! подними кринку-то!». Бѣжать ей некуда, да и зачѣмъ бѣжать, когда она сыта, одѣта, обута, живетъ въ хорошихъ горницахъ, которыя бѣдной дѣвушкѣ прежде и во снѣ не грезились. Положимъ, что она убѣжитъ; но что она станетъ дѣлать съ своей несмѣлостью и робостью? А замужъ ее въ заводѣ возьметъ развѣ тотъ, кому приказчикъ прикажетъ взять, да и этотъ человѣкъ будетъ бить ее…

Трудно постоянно терпѣть подобно Пелагеѣ Вавиловнѣ. Тутъ нужно надѣяться на будущее; но какъ надѣяться и чего желать?.. Такъ и билась-мучилась Пелагея Вавиловна и ждала чего-то лучшаго. Несмотря на то, что она сдѣлалась экономкой въ домѣ приказчика и была въ родѣ начальницы надъ прислугой, отъ этого было не легче, потому что ей приходилось сталкиваться съ прислугой чаще, и прислуга постоянно грызла ее тѣмъ, что ворона залетѣла въ высокія хоромы. Время шло; она чувствовала беременность, горе душило ее… Поговорить не съ кѣмъ. Одинъ только Илья Игнатьичъ нравится ей, да и тотъ или бѣгаетъ, или спитъ. Илья Игнатьичъ съ перваго же дня поступленія его къ Переплетчикову понравился ей. Глумовъ былъ рослый парень, красивъ и всячески старался угодить ей, потому что никто изъ прислуги приказчика ему не нравился, какъ она, заводская красавица. Сестра его была красивая женщина, по она жила съ нимъ — она родная, а это чужая; эту обижаютъ всѣ, какъ и его всѣ презираютъ. Онъ понималъ, что Пелагея Вавиловна терпѣть не можетъ приказчика, какъ и онъ, но боялся ущипнуть ее. Вотъ онъ сталъ каждый день помогать ей мыть посуду; но эта работа производилась молча. Они или обмѣнивались нѣсколькими словами, относящимися до посуды и мытья ея, въ то время, когда былъ дома приказчикъ; когда же не было дома Переплетчикова, и Глумовъ убиралъ комнаты, она шутя указывала ему, что сдѣлать, хотя и сама мало смыслила: ей нравились споры Ильи Игнатьича, доказывавшаго, что это кресло лучше такъ поставить; нравилось еще Пелагеѣ Вавиловнѣ въ Ильѣ Игнатьичѣ то, что онъ никогда не жаловался на нее приказчику и ни разу ничѣмъ не попрекнулъ ее. Съ своей стороны Илья Игнатьичъ не слышалъ отъ нея такихъ словъ, какія говорятъ ему кухонные обитатели, и онъ радъ не радъ былъ постоять около Пелагеи, посмотрѣть ей въ глаза и помочь ей чѣмъ-нибудь. Оба понимали другъ друга, но не заговаривали о томъ, что ихъ лучило. Илья Игнатьичъ видѣлъ въ Пелагеѣ обиженную дѣвушку, опозоренную на весь заводъ приказчикомъ, разсуждалъ объ ней такъ же, какъ разсуждали и другіе рабочіе, ненавидящіе развратъ въ должностныхъ людяхъ, находящихся въ услуженіи заводскаго начальника…

Пелагея Вавиловна ему нравилась болѣе Аксиньи Горюновой, дѣвушки постоянно смѣющейся, не испытавшей никакого горя. И онъ сталъ рѣже ходить къ Горюнову, да и то не надолго. И Пелагеѣ Вавиловнѣ хотѣлось говорить съ Ильей Игнатьичемъ; только ей обидно казалось, что онъ самъ не хочетъ говоритъ съ нею. «Онъ — лакеишко, а я — любовница», думала она, и сердце ея обливалось кровью… Часто Илья Игнатьичъ въ отсутствіе приказчика приходилъ въ комнату Пелагеи Вавиловны, которая сидѣла за работой, краснѣлъ и дрожащимъ голосомъ спрашивалъ;

— Што шьешь? — а потомъ молчалъ, болѣе и болѣе робѣлъ и злой уходилъ изъ ея комнаты.

Пелагея Вавиловна тоже не разъ приходила къ прихожую и долго стояла, смотря на красивое лицо и на длинные русые волосы спавшаго Ильи Игнатьича; но сѣсть къ нему не смѣла: будить было жалко. Наконецъ она-таки не вытерпѣла. Около Николина дня, послѣ обѣда, Переплетчиковъ уѣхалъ изъ дому. Чрезъ пять минутъ входитъ Пелагея въ прихожую — Глумовъ спитъ, растянувшись на сундукѣ.

— Илья! — крикнула она.

Илья Игнатьичъ вскочилъ. Это разсмѣшило экономку.

— Пріѣхалъ што ли? — спросилъ онъ, протирая глаза кулакомъ.

— Нѣтъ, не пріѣхалъ… Да ты што спишь все? только доткнешься до мѣста и спишь! Вчера, какъ ты мелъ полы въ комнатахъ, я ушла въ кухню; прихожу черезъ четверть часа, ты сидишь въ креслѣ и спишь, и щетку обнялъ.

Между тѣлъ Илья Игнатьичъ опять легъ и заснулъ. Пелагея Вавиловна посмотрѣла на него и негромко сказала:

— Илья!

Глумовъ открылъ глаза, посмотрѣлъ на Пелагею, — сердце его радостно забилось, и онъ сѣлъ на сундукѣ.

— Хошь въ карты играть? — сказала Пелагея Вавиловна.

— Не хочу, — сказалъ сердито Глумовъ.

— А што?

— Спать хочу.

— Мнѣ скучно одной-то.

— А мнѣ што за дѣло… — и онъ закрылся халатомъ.

— Этой ты какой неучъ! Ну, разговаривать будемъ, у меня тамъ самоваръ стоитъ…

Видя, что Илья Игнатьичъ не отвѣчаетъ ей, она ушла. Но какъ только она вошла въ пріемную, Глумовъ вскочилъ, вздернулъ сапоги, накинулъ халатъ и пошелъ къ Пелагеѣ Вавиловнѣ. Въ ея комнатѣ въ два окна, убранной просто, дѣйствительно стоялъ на столѣ самоваръ. На блюдѣ лежала сибирская шаньга, разрѣзанная на кусочки.

Выпили по чашечкѣ молча. Оба глядѣли другъ на друга, оба краснѣли; у обоихъ руки тряслись, такъ что плясали чайныя чашки на блюдечкахъ.

— Што же ты молчишь? — спросила вдругъ хозяйка Илью Игнатьича.

— А ты што молчишь?

Ильѣ Игнатьичу было неловко. Пелагея Вавиловна была старше его, — любовница приказчика, командовавшая надъ прислугой. Что и какъ говорить съ этой барыней? Если бы она была Аксинья, ту бы можно было ущипнуть, а эту попробуй-ка… Илья Игнатьичъ сидѣлъ, какъ на иголкахъ. Онъ не смѣлъ сказать ей любезности.

— Што же ты не пьешь? — спросила экономка.

— Не хочу.

— Какой ты право вахлакъ… Съ кухаркой и въ карты играешь, и разговариваешь…

Илью Игнатьича это взбѣсило, и онъ сказалъ ей дерзко: — врешь!

Дня четыре Илья Игнатьичъ пилъ чай у Пелагеи Вавиловны и каждое утро онъ строилъ планы, какъ бы ему лучше объясниться съ ней, что она красавица; но, встрѣчаясь съ ней, онъ робѣлъ, потому что боялся, а какъ она приказчику скажетъ. Разъ сидѣли они за чаемъ. Глумовъ начинаетъ шалить, т. е. бросаетъ куски сахару въ чашку Пелагеи Вавиловны, — та сердится. Напились чаю; Глумовъ дремлетъ.

— Илья, — сказала вдругъ Пелагея Вавиловна.

Глумовъ открылъ глаза и сѣлъ, какъ слѣдуетъ.

— Ты все спишь. Какой ты счастливецъ!

— А што?

Пелагея Вавиловна не отвѣчала, а смотрѣла на Илью Игнатьича; Илья Игнатьичъ смотрѣлъ на нее.

Тѣмъ дѣло и кончилось.

Утромъ Глумовъ рѣшилъ дѣйствовать не по-бабьи, но Пелагея Вавиловна вела себя, какъ слѣдуетъ.

Вечеромъ за чаемъ онъ велъ себя свободнѣе и уже обхватилъ Пелагею Вавиловну. Пелагея Вавиловна плакала и говорила:

— Ты не повѣришь, какъ я измучилась.

— Чево тебѣ мучиться-то? ты столько не дѣлаешь, сколько я дѣлаю.

— Эхъ, Илья Игнатьичъ! плохо же ты знаешь… Да и что говорить: ты все спишь. Одинъ Богъ только знаетъ, что я переношу!.. Даже и во снѣ я вижу все нехорошее… Прежде я пробуждалась такъ легко, безъ заботы, а теперь думаешь, думаешь… Вставать надо, будить приказчика, услуживать ему. И кто его знаетъ: можетъ быть онъ одинъ разъ побьетъ меня или заставитъ дѣлать что-нибудь нехорошее…

Пелагея Вавиловна рыдала. Ильѣ Игнатьичу жалко стало ее; но онъ думалъ, что его жизнь тяжелѣе ея

— А вотъ ты бы въ рудникѣ поработала, какъ я работалъ… Это что! Тебѣ што? ты барыня…

— Не говори ты этого… я сама думала о томъ, что я глупая. Я думала, што я напрасно мучусь. Вѣдь не одна я попадаю такъ насильно къ такимъ людямъ… вѣдь мы не виноваты; намъ нельзя убѣжать, ты это знаешь. Одно средство — повѣситься.

— Попробуй-ко! Нѣтъ я, братъ, ни за что не повѣшусь. Я лучше убью, а не повѣшусь, — горячился Илья Игнатьичъ, крѣпче обнимая Пелагею Вавиловну.

— Кабы я была мужчина, такъ я бы и въ рудникѣ могла робить; вѣдь и отецъ мой, и дѣдъ мой робили въ рудникахъ, и ты тоже робилъ. Только насъ-то не берутъ туда, потому намъ не вынести, силы у насъ такой нѣтъ. Все это ничего, да…

— Што?

— Иля, голубчикъ… Онъ обѣщался жениться на мнѣ.

— Разсказывай сказки-то! Переплетчиковъ не такой дуракъ, штобы на тебѣ женился.

— Я то же думаю.

Скоро пріѣхалъ приказчикъ и сказалъ Глумову:

— Въ Рождество ты поѣдешь со мной.

А къ Рождеству приказчикъ подарилъ Ильѣ Игнатьичу сюртукъ и брюки и далъ денегъ на покупку тулупа.

Въ Рождество Переплетчиковъ расфранченный поѣхалъ къ обѣднѣ въ соборъ. Кучеръ тоже былъ расфранченъ; Илья Игнатьичъ стоялъ назади санокъ. Приказчикъ важно вошелъ въ церковь. Илья Игнатьичъ снялъ съ него шубу, которую положилъ себѣ на плечо, а калоши и шапку держалъ въ рукахъ. Онъ стоялъ около старосты, продававшаго свѣчи. Давка въ церкви была страшная, и рабочіе то и дѣло поглядывали на молодого лакеишка и спрашивали его:

— Што, хороша твоя служба?

— Ужъ коли человѣкъ самъ не можетъ съ себя шубы снять, да въ рукахъ шапку держать, хорошей службы у него быть не можетъ.

— Ну, я бы ни за што не сталъ снимать шубы да держать ее. Гляди, какова: взопрѣлъ парень-то.

— А ты, глумовская выдра, сколько получаешь за такую службу? — спросилъ Илью Игнатьича одинъ рабочій съ усмѣшкой, желая этимъ кольнуть Глумова.

— Што ты присталъ ко мнѣ, чортъ? — крикнулъ Илья Игнатьичъ. На него поглядѣло человѣкъ пятьдесятъ. Народъ пошевелился; сдѣлалась давка, послышались голоса шопотомъ: — кто?

— Не въ отца, братъ, пошелъ, — приказчичья сука… — сказалъ шопотомъ одинъ рабочій.

Пріѣхалъ къ молебну управляющій въ инженерно-горной формѣ. Какъ ни было тѣсно, полицейскіе растолкали народъ на двѣ половины и устроили проходъ для управляющаго, съ котораго снялъ шинель и калоши его лакей въ ливреѣ. Этотъ лакей сталъ около Глумова и важно поглядывалъ на сосѣда и рабочихъ. Онъ принадлежалъ собственно управляющему, который въ числѣ прочихъ ста человѣкъ купилъ его у разорившагося помѣщика. Однако скоро между двумя лакеями начался разговоръ.

— Ты чей? — спросилъ лакей управляющаго Илью Игнатьича.

— Приказчика Переплетчикова, — отвѣчалъ грубо Глумовъ, глядя исподлобья на лакея управляющаго.

— А! — небрежно сказалъ ливрейный лакей.

— Што, у управляющаго хорошо жить? — спросилъ какой-то рабочій. Лакей промолчалъ; Илья Игнатьичъ повторилъ вопросъ.

— Не чета твоему приказчику. Приказчикъ — подначальный моему барину. Мои баринъ съ нимъ все можетъ сдѣлать, — говорилъ громко лакей управляющаго. Народъ обернулся и зло поглядѣлъ на лакея въ ливреѣ.

Оба лакея глядѣли въ разныя стороны. Лакей управляющаго глядѣлъ на рабочихъ, а Глумовъ молился.

Немного погодя, вышелъ Глумовъ на крыльцо; за нимъ вышелъ и лакей управляющаго.

Этотъ лакей очень не понравился Ильѣ Игнатьичу тѣмъ, что онъ вдругъ началъ превозносить управляющаго.

— То ли дѣло мой баринъ! Въ городъ пріѣдетъ — вездѣ почетъ, самъ главный начальникъ пріятель ему, и мнѣ тамъ большое обхожденіе… Пьешь, ѣшь, просто чего хочешь. А этихъ дѣвокъ — и не говори!.. Это што, а вотъ въ самомъ Петербургѣ мой баринъ у министра съ владѣльцами обѣдалъ, а я съ швейцаромъ былъ въ самыхъ короткихъ отношеніяхъ, за дочкой его ухаживалъ. Пять тысячъ даютъ, да скверно, что я женатъ… У твоего приказчика сколько слугъ?

— Шестеро, — нехотя отвѣчалъ Глумовъ.

— А у моего барина вотъ сколько слугъ: я самый первый и главный и называюсь камердинеромъ, потомъ на женской половинѣ лакей, мальчикъ и горничная, да на мужской лакей, экономка изъ дворянокъ, старушка, потомъ прачка, судомойка, два повара, два кучера, дворникъ, да для дѣтей гувернантка, потомъ есть еще буфетчикъ и швейцаръ. И всѣ мы жалованье получаемъ, живемъ на готовомъ содержаніи съ семействами, такъ что насъ съ ребятишками всего на все насчитается до сорока человѣкъ.

Послѣ обѣдни приказчикъ поѣхалъ къ управляющему. Передъ господскимъ домомъ стояло десятка два санокъ. Кучера — непремѣнные работники, прикомандированные къ разнымъ господамъ, — или сидѣли въ саняхъ, или стояли кучками и, покуривая табакъ изъ трубокъ и папиросъ, толковали о своихъ господахъ, о томъ, какой баринъ хорошій человѣкъ или подлецъ, о томъ, какъ такая-то лошадь не даетъ себя чистить, запрягаться и т. п. Здѣсь они рѣшали разные вопросы, разсказывали, сны, хвастались попойками, ухаживаніями за кухарками и горничными, и узнавали разныя новости изъ заводской и городской жизни. У дверей въ подъѣздѣ стоялъ швейцаръ, отворявшій посѣтителямъ двери. Лакеевъ въ пріемную не пускали, потому что швейцаръ снималъ съ гостей пальто, шубы и шинели тотчасъ по входѣ въ пріемную, большую теплую комнату съ колоннами и дубовыми скамьями и вѣшалками. Изъ этой пріемной шла во второй этажъ широкая мраморная лѣстница съ колоннами, съ ковромъ посрединѣ и цвѣтами по бокамъ.

Илья Игнатьичъ терся около кучеровъ и лакеевъ и въ продолженіе часа со всѣми познакомился. Всѣ они были, что называется, ухарскіе, отчаянные, готовые на всякую гадость, и гордились своими должностями. Они ему не понравились и скоро надоѣли насмѣшками, распросами о приказчикѣ; ругали приказчика, какъ только могли, и относились къ нему съ пренебреженіемъ. Прошло часа три; холодъ и голодъ мучили не одного Илью Игнатьича, стали поговаривать о томъ, что хочется ѣсть, и «чортъ ихъ знаетъ, скоро ли ихъ лѣшій оттуда вытащитъ». Наконецъ стали разъѣзжаться: первый уѣхалъ почтмейстеръ безъ лакея, и его за это всѣ кучера осмѣяли.

— Вѣрно не пригласилъ къ обѣду-то!

— Но за што… Онъ не стоитъ того, — кричали кучера.

За почтмейстеромъ вышелъ ассесоръ казенной палаты, пріѣхавшій сюда для освидѣтельствованія торговли. Онъ уѣхалъ тоже безъ лакея. Опять заговорила толпа. Лакеи говорили, что онъ хочетъ жениться на дочери повѣреннаго, а кучера, что ему всѣ купцы не рады: придетъ въ лавку, возьметъ дорогую вещь и скажетъ: «деньги пришлю». Тѣмъ и кончитъ ревизію.

Уѣхали священники въ трехъ санкахъ. Заговорили объ единовѣрческихъ священникахъ.

— Теперь што будетъ у него?

— Обѣдъ; то закуска была.

— А обѣдать кто будетъ?

— Кто? разумѣется приказчикъ, повѣренный, исправникъ, горный начальникъ, инженеры, да мало ли кто?

— Этакъ, братцы, до вечера приходится…

— Штобъ ихъ всѣхъ разорвало тамъ!

Какъ ни старались кучера и лакеи развлечься сужденіями про начальниковъ, насмѣшками другъ надъ другомъ, издѣваньями надъ проходящими мимо ихъ, которые говорили имъ одно: «погодите тутъ, а мы ужъ пообѣдали и выспались», — однако голодъ мучилъ всѣхъ. Всѣмъ стало обидно: рабочіе уже пообѣдали, а они толкутся на улицѣ, дожидаясь господъ, а уѣхать по домамъ нельзя. Больше всѣхъ запечалился Илья Игнатьичъ. Прежде въ этотъ день онъ хорошо наѣдался, игралъ и былъ очень веселъ. Никто его никакъ не могъ заставить что-нибудь дѣлать или оторвать отъ игры. Жалко ему сдѣлалось прежнихъ дней; припомнилось много худого и хорошаго, припомнилась ему сестра, особенно нравившаяся ему въ этотъ день, когда она играла съ нимъ и съ сосѣдними ребятишками въ жмурки и т. п. игры. Такъ грустно сдѣлалось ему, что онъ заплакалъ, но плакалъ недолго и незамѣтно, ругая приказчика, какъ только умѣлъ.

Кучера и лакеи часто уходили во дворъ и выходили оттуда чрезъ четверть часа съ раскуренными трубками. Пошелъ и Глумовъ во дворъ. Тамъ направо въ домѣ было два хода: одинъ въ покои управляющаго, называемый чернымъ, а другой въ кухню. Въ эту-то кухню и ходили раскуривать трубки лакеи и кучера. Но надо сказать правду, раскуриваніе трубокъ было только предлогомъ войти въ кухню: имъ хотѣлось узнать, что дѣлаютъ ихъ господа, хотѣлось погрѣться и понюхать хотя ароматъ отъ кушаній, которыми управляющій угощалъ своихъ гостей.

Два повара — одинъ высокій и тонкій, другой низенькій, толстенькій, съ краснымъ лицомъ, съ котораго катился градомъ потъ, — суетились около печи; два лакея бѣгали съ тарелками, двѣ женщины мыли посуду — и всѣ они ругались между собой, торопились; посуда звенѣла, плита шипѣла; въ кухнѣ было темно отъ пару, несмотря даже на то, что были отворены двери. Изъ комнатъ глухо слышалась музыка.

У стола въ переднемъ углу обѣдали и пили водку кучеръ и лакей горнаго начальника, которые жили въ домѣ управляющаго. Они важно глядѣли на заводскихъ кучеровъ и лакеевъ и на ихъ вопросы отвѣчали нехотя. Поварамъ, лакеямъ и судомойкамъ не нравилось, что заводскіе кучера и лакеи толкутся въ кухнѣ, и они кричали:

— Пошли вонъ! весь полъ изгадили своими лапищами.

— Ничего… мы только закуримъ.

— А што, скоро? — спрашивалъ какой-нибудь кучеръ.

— Што скоро?

— Отобѣдаютъ?

— Только второе блюдо; еще шесть осталось.

— Да што они — по часу одно блюдо ѣдятъ?…

— Пошли, вамъ говорятъ!.. Не видите што ли, генеральскіе обѣдаютъ. Куда вы съ вашимъ суконнымъ рыломъ да въ калашный рядъ, — говорили лакеи управляющаго. Половина кучеровъ на свои деньги сходила въ кабакъ и, выпивъ по косушкѣ, закусила рѣдькой и калачами; другая половина отъ нечего дѣлать боролась. Часовъ въ шесть гости стали разъѣзжаться. Послѣдній вышелъ приказчикъ.

Когда Глумовъ сталъ раздѣвать приказчика, тотъ сказалъ ему.

— А нѣтъ ли у тебя на примѣтѣ какого-нибудь мальчишки эдакъ лѣтъ восьми.

— Есть — дяди Глумова сынъ, ему будетъ семь лѣтъ.

— Ну, и хорошо. Завтра я уѣзжаю въ городъ одинъ, и ты можешь гулять эти три дня и приведешь ко мнѣ мальчишку. Какъ его звать?

— Колькой.

— Пошли сюда Палашку. Скажи мнѣ откровенно: Палашка таскается съ кѣмъ?

— Нѣтъ. Она все плачетъ.

— Свинья… пошелъ вонъ!

XXIV.

Рано утромъ приказчикъ, запечатавъ свой кабинетъ, уѣхалъ. Его провожала вся прислуга.

— Вотъ и уѣхалъ красное солнышко. Гуляемъ, Илья Игнатьичъ, — говорила улыбаясь, Пелагея Вавиловна.

— Ты пойдешь куда?

— Некуда мнѣ идти. Я съ тобой хочу гулять. Мы состряпаемъ хорошія кушанья, прислугу созовемъ, плясать будемъ. Я хочу угостить ихъ, штобы они не ворчали на меня.

— А я напьюсь, ей-Богу, напьюсь!.. Пойду гулять по заводу.

— Дуракъ!.. Што за удовольствіе пить водку?.. Надо, штобы весело было.

— Не хочу я сидѣть въ комнатахъ, я гулять хочу.

— Счастливый ты, право… а мнѣ и выйти некуда.

Илья Игнатьичъ пошелъ на рынокъ. Ему хотѣлось купить шейный платокъ — такой, чтобы вся приказчичья дворня дивилась; но онъ, пересмотрѣвши въ десяти лавкахъ сто платковъ, выбралъ только одинъ, съ рисункомъ, изображающимъ лѣсъ, озеро и лодку, плывущую по озеру. Въ этой лодкѣ сидятъ трое: на кормѣ молодой человѣкъ въ халатѣ; посреди лодки, лицомъ къ молодому человѣку, сидитъ дѣвушка безъ платка на шеѣ; а въ гребляхъ сидитъ въ шляпѣ, похожей на горшокъ, пожилой мужчина. Эта картинка ему очень понравилась, и онъ, идя изъ лавки, долго глядѣлъ на платокъ, разсуждая: это Переплетчиковъ. Такъ ему и надо: греби, греби крѣпче… это Пелагея, а это я. А озеро это наше. А вотъ завода-то и нѣтъ". И онъ воротился въ лавку.

— Ну што? — спросилъ его приказчикъ.

— Да на платкѣ картинка чудесная; одного нѣтъ: нашего завода нѣтъ; нѣтъ ли у те такихъ, штобы и заводъ тутъ нашъ былъ нарисованъ.

— Да ты изъ какихъ? — огрѣлъ его торгашъ, расхохотавшись во всю глотку.

— Давай мнѣ картинку съ прудомъ, — закричалъ Глумовъ.

— Экая прыть у лакеишки… пошелъ знай! такихъ картинъ еще на фабрикѣ не заводилось.

Илья Игнатьичъ снова исходилъ разныя лавки; но его уже гнать стали, потому что онъ въ одну и ту же лавку заходилъ раза по три. Платокъ этотъ ему такъ понравился, что онъ ни за что его не промѣнялъ бы ни на какіе платки въ мірѣ. Потомъ Илья Глумовъ ходилъ около магазиновъ съ золотыми и серебряными вещами, разной посудой и думалъ про себя: «дрянь все! и деньги были бы, не купилъ бы. А если бы я былъ богатъ, какъ приказчикъ, построилъ бы я около пруда домъ, купилъ бы лодку, сани и лошадь. Лѣтомъ бы сталъ рыбачить, а зимой кататься по заводу».

При этомъ ему вдругъ пришла въ голову мысль идти къ Корчагину, узнать о сестрѣ; но онъ не зналъ, гдѣ онъ теперь живетъ послѣ пожара, бывшаго въ старой слободѣ. Онъ зашелъ въ первый попавшійся ему кабакъ, подъ названіемъ «Лапоть», извѣстнѣйшій въ заводѣ по разгулу рабочихъ.

Кабакъ для Ильи Глумова не былъ новостью. Покойный отецъ его часто посылалъ за водкой въ кабакъ, посылали его и сосѣди отца. Дорогой онъ надпивалъ водки и приходилъ домой съ посоловѣвшими глазами. Когда послѣ смерти отца онъ работалъ на фабрикѣ, то ему часто приходилось бывать съ рабочими въ кабакахъ; рабочіе угощали его и другихъ подростковъ на свой счетъ; случалось, и Илья Игнатьичъ угощалъ рабочихъ, если ему удавалось утянуть отъ дяди или Дарьи Власьевны десять коп. Пилъ онъ просто для веселья. Кабакъ былъ полонъ набитъ рабочими, такъ что до сидѣльца съ трудомъ можно было пробраться. Одни рабочіе орали пѣсни, наигрывая на гармоникахъ и притопывая ногами; другіе кричали громко, потому что нужно было кричать, иначе сосѣдъ сосѣда не услышитъ; третьи сидѣли уже пьяные. Было тутъ трое подростковъ, которые, сидя въ разныхъ мѣстахъ, звонко голосили. Отъ табачнаго дыму сразу начинала болѣть голова; но у Ильи Игнатьича голова не заваливала, только винный и табачный запахъ казались ему весьма противными.

Одинъ изъ посѣтителей, менѣе другихъ занятый разговорами, дернулъ Илью Игнатьича за рукавъ и крикнулъ:

— Ты што? — братцы, глядите!..

Человѣкъ пять поглядѣли на Илью Игнатьича.

— Илька Глумовъ?!

— Приказчичій лакей!

— Подслушникъ?

— Бей его, ребя?! Што вы тутъ не примѣчаете?.. онъ цѣлый часъ съ нами терся, тресья вешная!

Илья Игнатьичъ притворился пьянымъ.

— Ахъ, штобъ васъ!.. приказчикъ, штабъ ему околѣть совсѣмъ, уѣхалъ… Вина!.. — кричалъ во все горло Глумовъ.

Въ это время кто-то ударилъ его въ спину.

— Што ты дерешься! за што ты меня бьешь, будь ты проклятъ? Што я тебѣ сдѣлалъ?

— Я тебя бью!… Бьетъ тебя Гришкаъ Палицынъ за то, што ты за одно съ палиціей!..

— Братцы, пустите… Угощу! Всѣхъ угощу! — кричалъ Илья Игнатьичъ, что есть мочи.

Рабочіе захохотали.

— Чего вы орете, черти! Вру я што ли? Я, вотъ, сквозь землю провалиться, укралъ два цѣлковыхъ и кучу…

— Давай штофъ! — крикнулъ онъ сидѣльцу.

— Глядите, парень-то?! Точь въ точь Игнатко Глумовъ, дай Ботъ царство небесное…

— Да тебя развѣ прогналъ Фомка-то?

— Боекъ, коли воровать у приказчика умѣетъ…

— Пейте! — кричалъ Илья Игнатьичъ.

Рабочіе хохотали, хлопали ладонями по спинѣ

Илью Игнатьича и кричали:

— Молодецъ, Илюха! Ну-ко самъ, самъ!! Глядите! весь стаканъ сразу выпилъ… Ахъ, чортъ!

Илья Игнатьичъ сразу выпилъ стаканъ, покраснѣлъ и еще налилъ стаканъ.

Рабочіе загалдѣли. Одни говорили объ Игнатіи Петровичѣ, другіе ругали Тимофея Глумова, скрывшагося куда-то изъ завода. Потомъ около Ильи Игнатьича образовался кружокъ изъ двѣнадцати рабочихъ, которые разспрашивали о его приказчикѣ и о такихъ вещахъ, о чемъ ему и не вдомекъ было послушать. Илья Игнатьичъ бойко отвѣчалъ на всѣ вопросы: что самъ зналъ, что подслушалъ, гдѣ просто-напросто, но привычкѣ русскаго человѣка, вралъ.

— А про волю не слыхалъ?

— Будетъ, говоритъ приказчикъ.

Рабочіе опять загалдѣли, а одинъ, наставя кулакъ надъ головою Ильи Игнатьича, крикнулъ:

— Ежели ты еще што про волю скажешь — покойникъ будешь!.. Потому вы заодно съ приказчикомъ насъ мучите, штобъ вамъ околѣть…

Немного погодя, кто-то запѣлъ:

Мое-тъ миленькій да дружокъ,

Онъ да уѣхалъ

Въ славный Питеръ городокъ и т. д.

Человѣкъ пятнадцать пѣли вдругъ; присоединился къ нимъ и молодой Глумовъ. Голосъ его звучалъ сильнѣе прочихъ.

— А ну ее къ чорту, эту пѣсню! Плясать хочу! Ситниковъ, играй «во саду ли, въ огородѣ», — кричалъ Илья Игнатьичъ.

— А ты што за командиръ?

— Ты што за указчикъ? Али лобъ у те чешется?..

— Играй «сѣни»!

Скоро заиграли въ четыре гармоники «сѣни», и вся публика толкалась въ тѣсной комнаткѣ. Отъ выдѣлыванія колѣнями и локтями разныхъ штукъ многимъ пришлось непонутру. Штофъ роспили скоро, кто-то взялъ полуштофъ и попотчивалъ Илью Игнатьича. Онъ хотя уже и былъ пьянъ, но выпилъ еще стаканъ.

— Братцы, кто видѣлъ Корчагина, мастера? — спросилъ Илья Игнатьичъ.

— Корчагинъ ужъ не мастеръ, а куренной рабочій.

Это удивило Илью Игнатьича; но скоро одинъ рабочій крикнулъ:

— Корчагинъ!

— Ась! — откликнулся голосъ Корчагина.

Илью Игнатьича провели къ Корчагину. Онъ, сидя у стола, дремалъ и ворчалъ.

— Всѣ мошенники! и Тимошка Глумовъ мошенникъ!

Въ это время онъ увидалъ Илью Игнатьича и, не узнавши его въ нарядѣ писца, сказалъ:

— Ты што, чернильная піявка?

— А то: куда ты мою сестру дѣвалъ? — крикнулъ Илья Игнатьичъ.

— Какую твою сестру?

— Забылъ! ты думаешь, я ничего не знаю. А зачѣмъ ты отъ меня спрятался?

— Да ты-то што за птица?

— Я Илька Глумовъ. Говори: гдѣ моя сестра, Прасковья?

Корчагинъ былъ въ замѣшательствѣ, а Илья Игнатьичъ вцѣпился ему въ волоса. Корчагинъ оттолкнулъ его такъ, что онъ расшибъ себѣ носъ, но опять вцѣпился въ Корчагина; однако ихъ розняли и поднесли обоимъ по рюмкѣ водки.

— Не хочу я съ нимъ, съ подлецомъ, пить. Онъ мою сестру увезъ.

— Дуракъ ты и больше ничего. Ты мнѣ обиду большую сдѣлалъ.

Илья Игнатьичъ опять хотѣлъ вцѣпиться въ Корчагина, но его удержали, говоря:

— Ты не дури! Ты знай, што мы всѣ за него вступимся, а за тебя — никто.

— А развѣ мнѣ не жалко сестры?

Рабочіе захохотали.

— Скажите, — какой онъ во хмелю жалостливый.

— Твой отецъ не былъ жалостливый во хмелю, а у тебя, Илька, вѣрно бабье нутро?

— Нѣтъ, братцы, Илька правъ: Илька сестру спрашиваетъ, — крикнулъ кто-то.

— Братцы, виноватъ ли я, што увезъ ее въ городъ. Сами знаете, ей не житье бы здѣсь… — говорилъ Корчагинъ.

— Вѣрно!

— Што Корчагинъ скажетъ — пиши-подинсывай: «быть по сему».

— А ты, Илюха, не ершись… Твою сестру приказчикъ хотѣлъ въ любовницы взять, а я не хотѣлъ этого. Взялъ да и увезъ въ городъ и къ мѣсту пристроилъ.

— Хора! хора! Ай-да Корчагинъ.

Илья Игнатьичъ почувствовалъ уваженіе къ Корчагину.

— Я далъ слово жениться на ней и женюсь.

— Хора! хора!.. Водки! Рубаху съ себя сниму, а попотчую Корчагина, — кричалъ одинъ рабочій. Всѣ посѣтители «Лаптя», въ томъ числѣ и постоянно приходящіе, узнавъ въ чемъ дѣло, были въ такомъ настроеніи, что готовы были, Богъ знаетъ, что сдѣлать такое хорошее Корчагину; каждый кричалъ, ругалъ другихъ; попрекамъ, кажется, не было бы конца, но тѣмъ и кончилось дѣло, потому что въ одномъ углу двое запѣли и заглушили своими пѣснями кричащихъ, въ другомъ углу двое дрались. Чрезъ четверть часа спокойствіе водворилось; изъ гостей одни разсуждали о недодачѣ денегъ заводоуправленіемъ, недодачѣ провіанта и дровъ, а другіе плясали, третьи такъ себѣ сидѣли.

Илья Игнатьичъ сидѣлъ рядомъ съ Корчагинымъ за одной стороной большого стола, за другими сторонами стола сидѣли по два рабочихъ, и каждая пара разговаривала между собою, не мѣшая другимъ парамъ. Каждая пара были друзья, еще не совсѣмъ знакомые съ другими парами, потому что нѣкоторые изъ нихъ были присланы въ таракановскій заводъ изъ другихъ сосѣднихъ заводовъ.

Корчагинъ говорилъ Ильѣ Игнатьичу:

— Ты еще молодъ и мало испыталъ горя…

— А развѣ я не ползалъ съ тачкой въ шахтѣ? Што ты хвастаешься-то.

— Не горячись, Илья Игнатьичъ. То, что ты перенесъ, еще цвѣточки. А вотъ ты съ мое поживи. Я еще молодъ, а смотри, какой я сухой. А отъ чего все это произошло? Я теперь пьянъ и потому не умѣю тебѣ сказать толкомъ, отъ чего я такой сдѣлался…

— Ты мастеръ былъ первый во всемъ заводѣ.

— Былъ. А теперь куренной рабочій! — А ты думаешь, легко мнѣ досталось мастерство? Эхъ-ма, да не дома! Я одинъ бился, какъ рыба объ ледъ. Мнѣ никто не помогалъ, я самъ десять лѣтъ учился, десять лѣтъ инструменты пріобрѣталъ. Потомъ я скопилъ капиталъ, надѣялся, Богъ знаетъ, на что… надѣялся завестись своимъ хозяйствомъ, женой — для того, чтобы мнѣ было утѣшеніе, развлеченіе, было съ кѣмъ слово молвить… Да подвернулась мнѣ въ это время твоя сестра… Чего про нее не говорили люди!..

Корчагинъ тяжело вздохнулъ, прослезился и выпилъ стаканъ водки.

— Такъ-то, душа моя!.. Я ужъ тебѣ говорилъ, что ей нельзя было жить здѣсь, и я свезъ ее въ городъ. И теперь не знаю, что съ нею дѣлается… Пріѣзжаю я сюда… домъ сгорѣлъ, моя сестра гуляетъ… А тутъ и говорить не стоитъ… А тутъ меня и въ куренные рабочіе стурили… Ловко это?

— Што жъ ты думаешь теперь?

— Да што думать? Нашему брату только нужно съ панталыку сбиться, а тутъ и пиши — пропало. Когда я теперь поправлюсь?.. Ботъ и пью съ горя. И глупо я дѣлаю, ей-Богу! и Прасковья меня мучитъ, потому я не знаю, жива она или нѣтъ, и положенье мое меня мучитъ, а все-таки глупо я дѣлаю… А что жъ мнѣ дѣлать, будьте вы прокляты всѣ! Ну, скажите, што мнѣ дѣлать? Если я задавлюсь, вы скажете: я дуракъ, и бросите меня, какъ собаку… Бѣжать надо въ городъ, въ работники надо идти, вотъ одно спасенье!.. А какъ убѣжишь? Да и не обидно развѣ мнѣ, што я столь безпокоился? Ужъ мнѣ не прожить столько, сколько я прожилъ: прожитые года были хоть и тяжелы, зато я надѣялся, а теперь опять нужно сызнова начинать.

— Это вѣрно, — сказалъ одинъ рабочій, слушавшій молча Корчагина; за нимъ подтвердили и другіе, сидѣвшіе за однимъ столомъ съ Корчагинымъ. Илья Игнатьичъ уже спалъ.

Былъ уже часъ одиннадцатый вечера. Посѣтителей становилось больше и больше. Тѣхъ посѣтителей, которые были при приходѣ Глумова, въ «Лаптѣ» давно уже не было. Съ тѣхъ поръ посѣтителей перебывало много со всѣхъ улицъ завода. Тутъ были и пріѣзжіе изъ другихъ заводовъ и рудниковъ, особенно Петровскаго, куда къ Рождеству пригонялись люди изъ дальнихъ заводовъ, и эти люди не могли встрѣтить праздникъ дома, потому что они работали на рудникѣ въ первый день Рождества и на третій день должны бытъ на рудникѣ.

Корчагинъ чувствовалъ, что онъ пьянъ и хочетъ спать, но вставать со скамейки не хотѣлось, хотѣлось еще послушать рабочихъ, потолковать съ ними. Вдругъ входитъ въ кабакъ его сестра Варвара въ оборванной шубейкѣ и съ шалью зеленаго цвѣта на головѣ, а за ней еще какая-то женщина въ одномъ сарафанѣ, съ непокрытой головой, — обѣ пьяныя. На шали Варвары, на волосахъ другой женщины, на плечахъ и спинахъ обѣихъ лежалъ снѣгъ; на пришедшихъ за ними рабочихъ тоже снѣгъ — значитъ, идетъ снѣгъ.

— Варвара! А штобъ те розорвало, — кричатъ рабочіе.

— Угостите водочкой, — и Варвара запѣла какую-то пѣсню, начала притопывать лѣвой ногой.

Ее обнялъ какой-то черноволосый рабочій, утащилъ въ уголъ; другую женщину никто не бралъ.

Корчагинъ поднялся съ мѣста, надѣлъ фуражку и, растолкавъ Илью Игнатьича, сказалъ ему:

— Пойдемъ.

— Я… спать… Я гуляю…

Корчагинъ взялъ подъ мышки его голову и потащилъ вонъ изъ кабака. Ему дали дорогу.

— Видѣлъ? — спросилъ его одинъ рабочій.

— Што же такое? дуру не образумишь.

— Такъ оно… самъ испортилъ.

Корчагинъ утащилъ Глумова въ свою квартиру, находящуюся въ домѣ казака Занадворова.

---

Корчагинъ хотя и всталъ поздно, а именно, когда уже широко разсвѣло и не нужно было зажигать лучину или свѣчку, однако всталъ раньше Глумова. Глумовъ пробудился тогда, когда уже отзвонили къ обѣднѣ; въ это время Корчагинъ обдѣлывалъ садокъ для птицъ. Кровати у него въ избѣ не было, а изба его украшалась простымъ столомъ, небольшой скамейкой, стуломъ для гостей, сдѣланнымъ самимъ Корчагинымъ, и чурбаномъ, на которомъ сидѣлъ самъ Корчагинъ. На одной стѣнѣ висѣлъ зипунъ; съ полатей свѣсилась одна штанина, да виднѣлась пила. Недалеко отъ зипуна въ стѣну были заткнуты два небольшихъ ножа, подпилокъ и долото, около печки лежало нѣсколько полѣньевъ и топоръ. Въ переднемъ углу висѣлъ небольшой мѣдный крестъ и распятіе.

Илья Игнатьичъ, лежа на полу, долго глядѣлъ на Корчагина, удивляясь его ловкости всовывать палочки въ перекладинки, но ему хотѣлось лежать: голова болѣла, онъ не могъ встать.

— Ты чево… кому это? — спросилъ онъ Корчагина.

— Да такъ… На базаръ снесу, можетъ купятъ.

— А ты бы другое што…

— Што я стану дѣлать-то? Смотри, вотъ все украшеніе; даже самыхъ главныхъ инструментовъ нѣту. А покупать — не скоро купишь, потому капиталовъ нѣту. Опять и робить некогда…

— Плохо.

— Плохо, Илья Игнатьичъ, больно плохо. Горе беретъ, такъ что и не знаешь, что бы надъ собой сдѣлать. Водки выпьешь, еще того хуже, дѣлать не хочется, денегъ жалко, а поправиться нѣту силъ…

— Ну, я, братъ, погулялъ-таки вчера… Никогда такъ не гуливалъ… Въ чемъ это я сюртукъ-то вывалялъ?

— Больно, братъ, ты пьянъ былъ… Не годится такъ пить, потому, разъ здоровье свое испортишь, а другой — у тебя еще не такое большое горе: ты еще жить начинаешь.

— Нѣтъ, я, Корчагинъ, гулять хочу. Деньги есть!.. Недостанетъ — тулупишко пропью.

— А какъ ты съ приказчикомъ-то будешь ѣздить?

— Наплевалъ бы я на него. Што я свинья што ли какая? и такъ всѣ сукой меня называютъ… Корчагинъ! — давай стряпать пирожки съ говядиной… Право. А?

— Ошутилъ! ха, ха! Ежели бы я былъ семейный человѣкъ — такъ, а то у меня всего одна деревянная чашка да ложка, да и тѣ гдѣ-то на печкѣ валяются.

— Ну, ко мнѣ пойдемъ.

— Не пойду.

— Пойдемъ, сказано — гуляю! Угощу! У насъ поди тоже гуляютъ. Вася, пойдемъ…

— Нѣтъ, мнѣ нельзя — у меня дѣло есть, а завтра надо на работу идти.

Сколько Илья Игнатьичъ ни уговаривалъ Корчагина идти къ нему въ гости, Корчагинъ не пошелъ. Глумовъ обругалъ его и направился домой.

Дорогой до своей квартиры или до господскаго дома онъ еще зашелъ въ кабакъ и пришелъ домой безъ тулупа, совсѣмъ пьяный.

— Гдѣ у тебя тулупъ-то? — спросилъ его дворникъ.

— Пропилъ, и сюртукъ пропью… Все пропью! — говорилъ Илья Игнатьичъ, хохоча и махая руками.

У Переплетчиковской прислуги были гости, но онъ не обратилъ на нихъ никакого вниманія и, кое-какъ взобравшись на полати, уснулъ подъ пляску и пѣсни гостей. Оставался еще одинъ день гулять Ильѣ Игнатьичу, но ему было не до гулянья. Когда онъ проснулся, ему стыдно стало передъ прислугой и передъ самимъ собой. Мысль, какъ онъ покажется передъ свѣтлыя очи приказчика, ужасала его, и онъ думалъ, что хорошо, если онъ отдѣлается одной поркой, а если онъ прогонитъ его? куда тогда пристроится Илья Игнатьичъ?.. Носъ болитъ: на немъ не то шишка, не то засохло что-то; сюртукъ и брюки замараны, разорваны; полушубка нѣтъ. «Вѣдь и носъ не заживетъ до завтра?» думалъ онъ.

— И не стыдно тебѣ такъ напиваться, мальчишка ты эдакой! — грызла его Прасковья, у которой впрочемъ былъ надъ лѣвымъ глазомъ большой синякъ, неизбѣжный послѣ вечеровъ.

— Погоди ты, страмецъ, скажу я приказчику… Онъ тѣ! Куда ты тулупишко дѣлъ? — ворчалъ дворникъ.

— Онъ его продалъ, должно быть. Ну, какъ не драть ихъ, шельмецовъ, — поддакивалъ садовникъ.

Ильѣ Игнатьичу тошно было слышать всѣ эти слова.

И началъ Илья приводить себя и свой носъ въ порядокъ; но до порядка еще было далеко. Пелагея Вавиловна починила ему одежонку, и онъ весь день сидѣлъ съ ней, играя въ карты, причемъ вмѣсто того, чтобы бить Илью Игнатьича по носу, Пелагея Вавиловна щелкала его по лбу пальцами, отъ чего къ вечеру у него на лбу вскочилъ порядочный волдырь.

Вечеромъ они пили чай вмѣстѣ. Пелагея Вавиловна достала изъ кладовой для Ильи Игнатьича бутылку рому, а для себя бутылку хересу, сказавъ при этомъ: «гуляемъ! Хоть безъ него-то погулять».

Толковали они о пустякахъ, потомъ опьянѣли, развеселились. Илья Игнатьичъ сталъ ее щипать за бока, она колотила его кулакомъ но плечу. Эта игра такъ поправилась имъ, что они стали играть въ ладошки, т. е. щелкать руками другъ друга. Потомъ Илья Игнатьичъ обнялъ Пелагею. Она не препятствовала и только сказала дрожащимъ голосомъ:

— Ты што — второй приказчикъ што ли?

— Ну его! А вотъ, Пелагея, какой платокъ я купилъ — прелесть.

Сталъ онъ искать платокъ и нигдѣ не нашелъ платка. Это горе проняло его до слезъ, вся веселость пропала, но Пелагея скоро развеселила его, и оба они невольно дошли до того, что стали цѣловаться, а потомъ вмѣстѣ легли спать.

Напрасно ждали на другой день приказчика. Онъ не пріѣзжалъ цѣлую недѣлю, и во все это время прислуга сидѣла дома, не смѣя никуда отлучиться. Зато когда онъ пріѣхалъ, то былъ ужасно сердитъ, но ничего не замѣтилъ Ильѣ Игнатьичу насчетъ его подбитаго носа.

— Онъ о чемъ-то думаетъ. Какъ ни погляжу, сидитъ съ перомъ и думаетъ, лежитъ и думаетъ, — говорила Ильѣ Игнатьичу Пелагея Вавиловна.

— Поди, подъ судъ попалъ, --замѣтилъ Глумовъ.

— А хорошо бы, еслибъ онъ насъ прогналъ. Мы бы повѣнчались и въ городъ поѣхали. Я бы бѣлье стала стирать, а ты бы въ лакеи пошелъ.

— Гляди, онъ женится на тебѣ, — смѣясь, говорилъ Глумовъ.

Черезъ недѣлю по пріѣздѣ приказчикъ взялъ съ собой Илью Игнатьича и спросилъ его:

— А тулупъ гдѣ?

— Меня рабочіе избили на пруду: говорятъ, лакей приказчика; стали бить, я вырвался и тулупъ оставилъ.

— Ну, такъ и ходи въ сюртучишкѣ!

А вечеромъ того же дня приказчикъ спросилъ Илью Игнатьича:

— Што же, гдѣ мальчишка?

— Кузнецъ Савватѣевъ не пускаетъ его; говоритъ, пусть уплатятъ мнѣ двадцать пять рублей за обученіе.

— Хорошо!

Черезъ часъ послана была съ Ильей Игнатьичемъ къ исправнику записка такого содержанія:

«Покорнѣйше прошу ваше высокоблагородіе наказать непремѣннаго работника таракановскаго завода Ивана Савватѣева за ослушаніе и неявку на работы двадцатью пятью розгами и выслать его на Петровскій рудникъ».

На другой день Колька Глумовъ былъ уже на кухнѣ приказчика.

Переплетчикову вздумалось имѣть казачка, для того чтобы удивить управляющаго, и онъ дѣйствительно удивилъ его.

Около Крещенья у Переплетчикова былъ балъ, на который были приглашены всѣ сановитыя особы завода, въ томъ числѣ и управляющій съ семействомъ. Послѣ танцевъ стали ужинать. Прислуживали только Пелагея, Илья и Николай Глумовъ, который былъ одѣтъ въ красную рубаху, подпоясанную ремешкомъ съ мѣдной застежкой, и въ плисовые штаны, засунутые за сапоги. Гости обращались съ приказчикомъ фамильярно и только къ одному управляющему относились съ подобострастіемъ и уваженіемъ.

— Послушай, Переплетчиковъ, неужели у тебя только прислуги? — спросилъ управляющій.

— Моя прислуга расторопная.

— А это что, любовница твоя?

— Такъ по малости… А вы поглядите на этого мальчика — это казачокъ.

— Казачокъ! Ахъ ты, плутъ! Я только-что хотѣлъ казачка завести… Что же онъ у тебя дѣлаетъ?

— Все дѣлаетъ. Колька, пляши!

Колька сталъ плясать и пыхтѣть; потъ съ него такъ и лилъ. Гости хохотали.

— Молодецъ! — сказалъ управляющій.

— Пой! про волю — пой… Какъ ее: «ужъ ты, горе мое»…

Колька пропѣлъ. Управляющій остался недоволенъ.

— Откуда ты эту пѣсню выучилъ?

— Робята поютъ.

— Кувыркайся, шельма ты адская! — сказалъ приказчикъ, и казачокъ сталъ кувыркаться. Это кувырканье опять разсмѣшило гостей, только нелегко доставалось Колькѣ. Колька былъ еще малъ, онъ никогда не былъ въ хорошихъ домахъ, не видалъ такого собранія: на него стоило только крикнуть, и онъ готовъ былъ голову сломать, чтобы угодить начальству.

Весь ужинъ Колька проплясалъ, прокривлялся и пропѣлъ.

— Молодецъ мальчишка! подойди! возьми косточку, — сказалъ управляющій.

Колька взялъ косточку и не зналъ, что дѣлать съ ней. Будь на ней мясо — онъ бы не задумался.

— Грызи!

— Я не собака… — сказалъ Колька и куксилъ глаза.

— Тебѣ приказываютъ! — крикнулъ приказчикъ.

Колька сталъ грызть, но зубы не брали. Гости хохочутъ.

— Шельма этотъ Переплетчиковъ… Я тобой недоволенъ, — проговорилъ управляющій приказчику.

— Отчего?

— Оттого, что я не имѣю казачка, и никто кромѣ меня не смѣетъ имѣть казачка, — горячо сказалъ управляющій.

— А почему такъ?

— Потому что я здѣсь глава.

Однако эта вспышка заглушилась скоро тостами за управляющаго, и онъ сталъ просить Переплетчикова подарить ему казачка.

— Не мой, онъ — господскій.

— Я могу сдѣлать, что онъ будетъ мой.

— А я не продамъ, да и воля скоро будетъ.

— Когда еще будетъ! Послушай, я могу всю твою прислугу отобрать отъ тебя.

— Покуда я приказчикъ, никто у меня прислуги не отыметъ, а съ этой должности вы меня не имѣете права смѣстить.

— Имѣю.

— А должокъ-то двадцать-то тысячъ?

— Возьми вексель.

— Нѣтъ-съ! что написано перомъ, того не вырубишь топоромъ.

— Подлецъ! вотъ судьба навалила мнѣ чорта на шею!..

Такъ Колька и остался у приказчика казачкомъ. Должность его состояла въ томъ, что онъ долженъ былъ спать въ дверяхъ спальни Переплетчикова, подавать ему то, что Переплетчикову было лѣнь поднять, подавать ему спички, сигары, трубку, разносить чай гостямъ. Но кромѣ этого у него много было дѣла: Илья Игнатьичъ заставлялъ его чистить сапоги, подсвѣчники и т. п., прислуга заставляла чистить посуду, Пелагея Вавиловна мыть чашки. Колька все дѣлалъ безропотно. У него еще много оставалось свободнаго времени. Разъ онъ какъ-то прибѣжалъ къ приказчику въ кабинетъ на его зовъ. Лицо его было грязное, въ слезахъ.

— Отчего ты такой чупарый?

— Панкратъ пьяный дерется. Настьку всю избилъ, меня избилъ… Я говорю, скажу молъ приказчику, што лошадь храмлетъ, — онъ какъ…

— Што? какая лошадь?

— Сегодня говорили, курицъ собака съѣла. Пелагея ругалась сколько… Ключъ, говорятъ, потеряли.

Приказчикъ позвалъ Пелагею Вавиловну, распекъ ее и отправился самъ въ кухню, въ которой онъ не бывалъ пять лѣтъ. Въ кухнѣ выла Настасья, кучера не было, дворникъ и садовникъ были пьяные. Приказчикъ позвалъ ихъ идти по кладовымъ, каретникамъ и сараямъ. У приказчика было три лошади и четыре коровы; оказалось только двѣ лошади и двѣ коровы.

Приказчикъ помолчалъ. А на другой день всю кухонную прислугу потребовали въ полицію, наказали розгами, и на мѣсто ея явилась новая. Всѣ вещи прежней прислуги и деньги ихъ приказчикъ велѣлъ раздѣлить Пелагеѣ и Ильѣ Игнатьичу, которому внизу была отведена одна пустая комната.

Къ масляницѣ Илья Игнатьичъ ходилъ щеголемъ и обзавелся друзьями между лакеями, которые ходили къ нему въ гости и къ которымъ онъ самъ ходилъ.

XXV.

Великимъ постомъ, въ воскресенье, Василій Васильевичъ Корчагинъ былъ дома и чинилъ почтмейстерскую шкатулку. Ему хотѣлось кончить работу скорѣе, а такъ какъ работа подходила къ копцу, то онъ и не обѣдалъ до окончанія. Часу къ четвертому шкатулка была поправлена совсѣмъ. И хотя въ это время дни уже длинные, но день выдался пасмурный и снѣжный, отчего въ избѣ Корчагина было темновато. Корчагинъ пообѣдалъ, т. е. съѣлъ два ломтя чернаго хлѣба да похлебалъ соленой капустки съ солеными огурцами и картофелемъ. Онъ не торопился ѣсть, а съ умиленіемъ поглядывалъ на шкатулку.

— Славу Богу, — говорилъ онъ вслухъ, — кончилъ. Полтинникъ получу и то ладно… Кабы прежняя пора, я бы за эту работу меньше двухъ цѣлковыхъ не взялъ… право… ну, да, наплевать! Одно горе — долговъ пропасть. Вотъ теперь получу я полтинникъ, ну што я изъ него сдѣлаю? Хоть я вещей и не закладывалъ, потому не гуляю, какъ товарищи, а все-таки долговъ много, и деньги взяты на-слово. Какъ бы это расплатиться-то: Маремьянѣ нужно непремѣнно бы отдать четвертакъ, штобы совѣсть очистить, а то шутка — съ Покрова дожидается, и дѣло-то ея больно некорыстное (т. е. бѣдное). Емельянову вонъ полтора цѣлковыхъ долженъ, — и тому давно пора возвратить… Эко горе мое горькое! — Потомъ онъ легъ на печь отдохнуть и раздумался о Прасковьѣ Игнатьевнѣ. Вдругъ къ нему пришелъ рабочій Фоминъ, только-что воротившійся изъ города.

— Здорово, крещеные! — сказалъ онъ, входя въ избу, снимая шапку, покрытую снѣгомъ, и не замѣчая Корчагина на печкѣ.

— Здорово, Фоминъ, съ пріѣздомъ! — сказалъ Корчагинъ. Немного погодя, онъ соскочилъ съ печки.

— Ну, братъ, и городъ, будь онъ проклятъ! — ругался Фоминъ.

— Што такъ, али обжегся?

— Куда ни поворотись — вездѣ давай деньги и берегись мошенниковъ… Фоминъ немного помолчалъ и, улыбнувшись, началъ.

— Ты вѣдь ничего не знаешь, а я много вѣстей привезъ.

— Што? — спросилъ, удивляясь, Корчагинъ: онъ не зналъ, какую такую новость могъ сообщить ему Фоминъ.

— Поставь, братъ, жбанъ пива. Ей-Богу — штуки!

— И ведро бы поставилъ, Петръ Павлычъ, да въ карманѣ-то Великій постъ.

— Ну, пойдемъ, я тѣ поставлю отъ себя; только надо говорить по душѣ и не хмурясь.

— Да ты скажи.

— Нельзя!

Кое-какъ Василій Васильевичъ уговорилъ Фомина.

— А первое я тѣ скажу — воля вышла.

— Ну! — и Корчагинъ махнулъ рукой. — А другое што, — спросилъ онъ Фомина, недовольный имъ.

— Нѣтъ, ты слушай: вчера было воскресенье, самъ былъ въ соборѣ, гдѣ самъ архіерей служилъ. Манифестъ читали. Народу што-это, и не говори! только рабочихъ долго не пускали въ соборъ-то, потому начальство ждали.

— Што жъ ты — врешь али нѣтъ?

— Што я подлецъ што-ли какой? говорю, манифестъ читали объ волѣ! Протодьяконъ читалъ, голосъ у него не нашему теперешнему соборному дьякону чета… Важно рявкалъ!

— Кому жъ эта воля?

— Да тутъ сказаны крестьяне господскіе, а объ мастеровыхъ ничего не сказано.

— Значитъ — намъ воли нѣтъ.

— Толковали тутъ приказные, што въ манпфестѣ-де пропустили насъ, въ горномъ правленьѣ дополненье объ насъ есть.

— Ну, это все враки! А другое што?

— А другое: иду я это утромъ въ церковь-ту и встрѣчаю прасковью Глумову. Худая такая, въ шубейкѣ. Ну, вотъ я остановился противъ нея и говорю: «Здорово, Прасковья Игнатьевна». Она какъ будто не узнала меня, тоже остановилась и глядитъ на меня. «Не узнала?» говорю. — «Да ты, говоритъ, таракановской… Ты не Петръ ли Фоминъ?» — «Такъ», говорю, — ну, и разговорились. «Гдѣ, говорю, ты живешь?» — «А я, говоритъ, живу въ куфаркахъ у столоначальника правленскаго Панкратова, три рубля на ассигнаціи, говоритъ, въ мѣсяцъ получаю; кормятъ, говоритъ. Башмаки, говоритъ, къ Новому году подарили, къ Пасхѣ тоже, говоритъ, обѣщались башмаки купить». — Я говорю, молъ, Корчагинъ соболѣзнуетъ объ тебѣ. А она говоритъ: «скажи ему, што онъ мерзавецъ, потому меня бросилъ. Я, говоритъ, по его милости три мѣсяца въ лихоманкѣ была, въ больницѣ лежала».

Это извѣстіе очень обрадовало Корчагина. Что касается до воли, то онъ вѣрилъ и не вѣрилъ Фомину.

На другой день Корчагинъ былъ у почтмейстера; тотъ поздравилъ его съ волей и сказалъ, что къ управляющему пріѣхалъ чиновникъ отъ губернатора и привезъ манифестъ о волѣ. Почтмейстеру Корчагинъ повѣрилъ на томъ основаніи, что, по его мнѣнію, почтмейстеръ долженъ знать, какъ почта, что дѣлается во всемъ свѣтѣ. Онъ узналъ отъ почтмейстера только, что всѣхъ рабочихъ уволили изъ крѣпостного состоянія и что теперь будетъ отъ нихъ зависѣть, работать на заводѣ или нѣтъ. Больше почтмейстеръ ничего не зналъ: но и этого было достаточно Корчагину. Онъ шелъ изъ почтовой конторы веселый, такъ и порывался сказать каждому встрѣчному: «манифестъ объ волѣ привезли!» — но его мучили вопросы: «Что же это такое? Какая такая воля? прежде насъ тиранили-тиранили, суда никакого на нихъ, подлецовъ, не было, а теперь вдругъ воля? И кто это схлопоталъ намъ волю?»

Слово «воля» онъ плохо понималъ. Вольный человѣкъ — значитъ человѣкъ, никому неподначальный и т. д… Но онъ думалъ: «не будутъ ли за эту волю деньги съ рабочихъ взыскивать? или вмѣсто теперешнихъ рабочихъ пригонятъ изъ другихъ мѣстъ новыхъ, а намъ скажутъ: вы не годитесь, уходите, братцы, отсюда, вы вольные, люди много страдавшіе прежде, а теперь никому неподначальные… и потому ищите другой работы»…

Навстрѣчу къ нему летѣла молодая женщина. Она размахивала руками; на лицѣ ея виднѣлся испугъ, губы дрожали.

— Экъ те проняло! што ты, угорѣлая? — крикнулъ ей Корчагинъ.

— Ой, бѣда!

— Што доспѣлось?

— Воля!.. — и баба пробѣжала.

«Дура!» сказалъ Корчагинъ и подумалъ про себя: «какъ, право, мы падки до диковинокъ! Надобно доподлинно узнать это дѣло», и онъ повернулъ къ господскому дому. Передъ подъѣздомъ господскаго дома стояли трое саней, около нихъ стояли трое кучеровъ, которыхъ окружали человѣкъ пятнадцать рабочихъ и горячо о чемъ-то разсуждали.

Подойдя ближе къ нимъ, Корчагинъ узналъ, что это кучера приказчика, исправника и повѣреннаго Тараканова.

— Вонъ Корчагинъ!.. Василій, иди скорѣе! — прокричалъ одинъ рабочій.

— Ну, што?

— Воля вышла!

— Слышалъ.

— Отъ самого губернатора, слышь, чиновникъ манифестъ привезъ. Почтовый ямщикъ объ этомъ сказывалъ. Онъ, этотъ чиновникъ, ямщику-то бумагу читалъ.

— Станетъ чиновникъ съ ямщикомъ разговаривать… Христа ради развѣ.

— Тебѣ говорятъ, разговаривалъ…

— А ты видѣлъ?.. одно слово — насъ пытаютъ, вотъ што! Вѣдь ужъ давно объ этой волѣ говорятъ.

— Теперь мы совѣтъ держимъ: зачѣмъ пріѣхалъ сюда исправникъ да приказчикъ съ повѣреннымъ.

Вышелъ изъ подъѣзда исправникъ. Онъ былъ сумраченъ; къ нему подошли рабочіе, сняли шапки.

— Ваше благородье, объясни ты намъ это дѣло: вышла воля али нѣтъ?

— Кучеръ!? — крикнулъ онъ своему возницѣ.

Кучеръ исправника, ругавшій до сихъ поръ своего хозяина, сталъ ругать рабочихъ, замахиваясь кнутомъ, вѣроятно по привычкѣ угождать исправнику.

Исправникъ уѣхалъ. Такъ прошло время до воскресенья. Рабочіе были въ такомъ настроеніи, что головы у нихъ точно были не свои, руки опустились, ноги ослабѣли, мало ѣлось. Дома, на работѣ только и было говору, что о губернаторскомъ чиновникѣ и о манифестѣ. Теперь всѣ вѣрили тому, что получена воля; но каждый понималъ эту волю по-своему и старался узнать общее мнѣніе о ней. Въ толпахъ разсуждали розно. Это еще болѣе приводило въ смущеніе рабочихъ; они послѣ работы долго не могли заснуть, и если спали, то часто просыпались: воля не выходила изъ головы, человѣкъ чувствовалъ и дрожь, и радость… Бабы тоже голосили, ходили отъ сосѣдки къ сосѣдкѣ и разсуждали объ этомъ случаѣ опять-таки по-своему, по-бабьи, и при этомъ каждая, думая, что она говоритъ дѣло, горячо отстаивала свое мнѣпіе, вслушиваясь между прочимъ въ сужденія толковой бабы… Мужчины и женщины то и дѣло понавѣдывались, т. е. ходили по одному и по два къ господскому дому, къ исправническому дому и къ конторѣ. Имъ хотѣлось узнать: уѣхалъ или нѣтъ губернаторскій чиновникъ. А это для нихъ много значило. Но чиновникъ не уѣзжалъ еще. Въ пятницу стали наполняться кабаки, и рабочіе совѣтовались: ходить или нѣтъ на работы. Надо просить, чтобы имъ прочитали манифестъ. Рѣшили начать это съ понедѣльника. Но въ субботу утромъ попался одному рабочему соборный дьячокъ.

— Слышалъ ты новость — воля вышла.

— Слышалъ, да што толку…

— Завтра читать будутъ царскій манифестъ въ соборѣ.

— Такъ отъ царя воля-то?

— Да. А ты отъ кого думалъ? Тутъ, братъ, только царь и можетъ уволить васъ, потому вопъ у вашихъ господъ сколько заводовъ, да людей, говорятъ, тысячъ пятьдесятъ, а у другихъ и но двѣсти тысячъ есть.

— Да какъ же толкуютъ: воля не намъ, а крестьянамъ?

— Всѣмъ — кто крѣпостной.

— А казенные?

— Казеннымъ воли нѣтъ, потому они казенные.

Въ этотъ же день всѣ рабочіе узнали, что завтра будутъ за обѣдней въ соборѣ читать царскій манифестъ о волѣ, и на работы никто не пошелъ.

Мужчины вымылись въ банѣ, надѣли чистые рубахи и штаны съ вечера; женщины тоже съ вечера приготовили для себя подвѣнечные сарафаны, а худые сарафаны и шубейки постарались поскорѣе починить.

Въ воскресенье, еще далеко до обѣдни, площадь передъ соборомъ была полна народа. Тутъ были и старые, и молодые, мужчины, женщины и дѣти — въ заводскихъ одеждахъ, пестрѣвшихъ и рѣзавшихъ глаза всевозможными яркими цвѣтами.

Народъ гудѣлъ. Каждый говорилъ, и разговоры касались заводскаго начальства. Отперли двери въ соборъ, народъ хлынулъ къ собору; но у дверей стояло восемь солдатъ, неизвѣстно какимъ образомъ попавшихъ сюда, которые заперли дверь изнутри.

Соборъ окружили со всѣхъ сторонъ, а боковыя двери были заперты. Толки пошли разные; ругательства слышались далеко.

Пріѣхалъ дьяконъ съ дьяконицей и дѣтьми. Ихъ впустили въ церковь. Начались разсужденія о дьяконицѣ.

— Смотри, какая худоба, а какъ вырядилась!..

— А вотъ ее пошто пустили?

— Напремъ, братцы!

Пріѣхалъ священникъ съ женой и дѣтьми; рабочіе стояли у паперти и на лѣстницѣ, и какъ только отворили двери, человѣкъ пятьдесятъ ворвались въ соборъ. Такъ за священно-служителями и чиновниками, которыхъ пускали безпрепятственно, рабочіе мало-по-малу врывались въ соборъ, и скоро въ соборѣ было очень тѣсно, несмотря на кулаки солдатъ и сабли двухъ казаковъ, пріѣхавшихъ сюда будто бы съ бумагами изъ города!.. Казаки объяснили рабочимъ, что и въ городахъ такъ ведется, что напередъ въ соборы должны попадать начальники, а если праздникъ царскій, то простой народъ вовсе не допускается… Народу вокругъ собора было очень много; всѣ они походили теперь на богомольцевъ, сошедшихся въ престольный праздникъ на ярмарку. Прошелъ часъ, и никто изъ стоявшихъ и толкущихся вокругъ собора не зналъ, что дѣлается въ церкви; стоявшіе у крыльца съ завистью глядѣли на начальниковъ, проходящихъ въ соборъ, и жалѣли о томъ, что они раньше не пробрались къ крыльцу; стоявшіе на ступенькахъ крыльца то и- дѣло заглядывали въ соборъ сквозь стекла, сдѣланныя въ дверныхъ рамкахъ. Они ждали, когда дьяконъ будетъ читать бумагу.

— Што?

— Нѣту. Надо быть скоро.

И всѣ плотно столпились передъ крыльцомъ собора; но мѣста было не много, поэтому многіе стояли за оградой.

Отворили двери. Паръ хлынулъ изъ собора и разсѣялся скоро надъ головами народа; изъ церкви слышалось пѣніе, какъ издали.

— Ну, што? — кричали рабочіе, стоявшіе передъ крыльцомъ.

— Значитъ обманули! — говорили задніе.

— Погоди… Попы въ ризахъ на середину идутъ, — подсказывали стоящіе въ дверяхъ собора.

— Што ты! Молебствіе, значитъ.

— Шш… шш… цсъ!… — произнесли стоящіе въ дверяхъ и замахали руками.

Началась толкотня.

«Божію милостью»… послышалось глухо изъ церкви. Мужчины сняли шапки и фуражки, женщины открыли уши, всѣ привстали на цыпочки. Водворилась гробовая тишина.

— Кабы Курносовъ былъ живъ, славно бы-прочиталъ, — замѣтили нѣкоторые изъ рабочихъ, недовольные сиплымъ голосомъ дьякона.

Стоящіе назади рабочіе мало-по-малу стали шептаться.

— Эко горе! Вѣдь и сдѣлаютъ же такія церкви, што всѣ люди не умѣщаются.

— Говори! а сколько тысячъ-то издержано? страсть.

— А, долго читаютъ?.. Эка оказія… Вотъ тѣмъ счастье. Хоть бы пробиться какъ, — и говорившій это пролѣзалъ, но на третьемъ шагу его останавливали.

— Куда лѣзешь!

— Молчи!

— Накладемъ въ спину-то!

— Мы стоимъ же! ишь какой баринъ! — крикнула звонко женщина.

— Ишь вѣдь какая широкоротая! Сейчасъ видно — старо-слободская! — проговорилъ ражимъ голосомъ рабочій, желая возстановить тишину. Но тишина уже не возобновлялась. Стали говорить громко; всѣ были недовольны.

— Ничего не слышно, а дьяконъ бумагу держитъ, губами шевелитъ.

— Охрипъ, значитъ!

Наконецъ чтеніе кончилось, кончилась и обѣдня.

Народъ заволновался и повалилъ изъ собора; на площади за оградой поднялся шумъ и говоръ, одни широко размахивали руками, дѣлая крестное знаменіе, другіе махали шапками и платками; ребятишки, глядя на оживленную толпу своихъ отцовъ и небывалую суматоху, присмирѣли; народъ пуще и пуще волновался на площади, площадь загудѣла.

— Слышали; своими ушами слышали: воля, братцы, всѣмъ крѣпостнымъ крестьянамъ, — говорили бывшіе въ церкви, отпыхиваясь.

Изумленіе было на всѣхъ лицахъ.

— Воля! воля! воля! — слышалось съ воздухѣ, и больше ничего нельзя было разобрать. А бывшіе въ церкви говорили:

— Ужъ такъ много тамъ написано, что и не разберешь. Всѣмъ крѣпостнымъ сказана воля, и всѣ отойдутъ въ крестьяне, али куда хошь; отберутся отъ помѣщиковъ черезъ два года…

— Слышь! даромъ отберутъ!

— Куда отберутъ?

— На волю. Куда хошь: хоть въ купцы! — кричали со всѣхъ сторонъ.

— А покосъ?

— Покосы и земля наша!

— Одно, братцы, худо: объ мастеровыхъ не сказано и казенныхъ рабочихъ нѣтъ.

— Не намъ, баютъ, воля!.. Врутъ!.. Это они оттого, что обслышались; сами баютъ, дьяконъ много читалъ.

— Надо дьякона просить снова прочитать.

Между тѣмъ начальство уже разъѣхалось, не обративъ вниманія на волнующійся народъ, которому теперь никакого не было дѣла до управляющаго, приказчика и прочаго начальства.

Въ этотъ день весь рабочій народъ загулялъ на радостяхъ; но не случилось ничего худого, даже не было дракъ. А на другой день никто не пошелъ на работы.

Это встревожило заводоуправленіе. Оно стало бояться того, чтобы рабочіе совсѣмъ не перестали работать и не сдѣлали бы какихъ-нибудь безпорядковъ въ заводѣ. Уговаривать ихъ теперь было поздно. Приказчикъ, бывшій у управляющаго, говорилъ ему:

— Я теперь ничего не могу сдѣлать, потому вы сами старались отклонить мысль отъ воли. Всѣ рабочіе еще въ прошломъ году слышали объ волѣ. Они ее ждали.

— Это все вы разожгли рабочихъ.

— Не я, а вы требовали, чтобъ я не говорилъ имъ ничего. Вы думали, что строгостью вы что-нибудь сдѣлаете. А теперь я вамъ не слуга, — и приказчикъ ушелъ. Онъ очень боялся безпорядковъ; и въ эту же ночь уѣхалъ въ городъ со всѣми бумагами и деньгами, оставивъ дома прислугу, въ томъ числѣ и Глумовыхъ съ Пелагеей Вавиловной.

Когда узналъ объ этомъ управляющій, то сдѣлалъ приказчикомъ Назара Плошкина, зятя Переплетчикова, всѣми рабочими ненавидимаго, но умѣвшаго ладить такъ съ рабочими, что они были не очень взыскательны.

Прошла недѣля, а рабочіе на работы нейдутъ подъ тѣмъ предлогомъ, что они даромъ работать не хотятъ. Заявили приказчику, что они не желаютъ быть подъ командой нынѣшнихъ мастеровъ, нарядчиковъ и штейгеровъ. Въ понедѣльникъ рабочіе стали совѣтоваться, что имъ дѣлать: ѣсть нечего. Пошли толпы къ конторѣ, вошли въ контору и стали просить провіанта, денегъ, заработанныхъ за прошлый мѣсяцъ, и обѣщаясь сегодня же идти на работы. Имъ отказали. Вечеромъ толпы народа самовольно вытащили изъ магазина всю муку и потомъ разошлись по домамъ.

Ночью посланъ былъ нарочный къ главному начальнику горныхъ заводовъ съ донесеніемъ о безпорядкахъ.

Дѣла рабочихъ были въ скверномъ положеніи; взятая ими мука въ куляхъ оказалась съ пескомъ, эту муку они высыпали передъ господскимъ домомъ, у нихъ не было ни сѣна, ни дровъ. Многіе захворали, дѣти и скотъ начали издыхать; толпы народа ходили по заводу, карауля Плошкина и управляющаго. Жены ругали мужей зато, что вся бѣда произошла отъ нихъ, потому что прежде, когда они работали, ничего подобнаго не было. Рабочіе раздѣлились на партіи: одни хотѣли работать, другіе нѣтъ.

Между тѣмъ, какъ Переплетчиковъ уѣхалъ изъ завода, Илья Игнатьичъ опять загулялъ. Домой онъ приходилъ черезъ день или дня черезъ два. Послѣ попойки онъ всегда ласкался къ Пелагеѣ Вавиловнѣ, и мысль жениться на ней росла въ немъ все больше и больше.

Однажды они пили чай.

— Я, Пелагея, вчера ходилъ къ попу. Онъ говоритъ: «я не могу обвѣнчать тебя съ любовницей приказчика». Я къ другому, тотъ ничего, только говоритъ: «ты молодъ, принеси свидѣтельство да бумагу изъ конторы». А въ конторѣ даромъ не даютъ… А славно бы безъ него-то обвѣнчаться.

Пелагея была опытнѣе. Она знала, что приказчикъ долго не пріѣдетъ, но она не довѣряла молодому человѣку, несмотря на всѣ его клятвы.

— Послушай, Иля, а чѣмъ мы жить-то станемъ?

— Вотъ чѣмъ! поѣдемъ въ городъ. Я въ лакеи наймусь. Вѣдь я теперь вольный.

— Кабы у те бумага была такая.

— А манифестъ для чего читали?

— Все-таки безъ бумаги неловко. Да и какое у те имя будетъ: крестьянинъ ты будешь али мастеровой?

— Все равно, хоть кто.

— Ну, а на что мы поѣдемъ?

— А развѣ мало у приказчика вещей?

— Нѣтъ, ужъ ради Христа не воруй.

Въ этотъ день они ничѣмъ не рѣшили.

Ильѣ Игнатьичу скучно было безъ дѣла, и онъ гулялъ.

Куда онъ ни приходилъ, вездѣ говорилъ, что онъ скоро обвѣнчается съ Пелагеей Семихиной, и объ этомъ узнали всѣ въ заводѣ, а новый приказчикъ Шошкинъ переселился въ домъ Переплетчикова, какъ родственникъ; прогналъ Пелагею Вавиловну, а Глумова назначилъ въ работы на рудникъ. Пелагею Вавиловну никто не принималъ жить въ заводѣ, и она ушла на кардонъ, находящійся близко отъ рудника, гдѣ работалъ Глумовъ и куда Пелагея Вавиловна ходила ежедневно. Она знала, что у Ильи Игнатьича есть пятьдесятъ рублей, которые онъ пріобрѣлъ продажею серебряныхъ ложекъ и шубы Переплетчикова разнымъ заводскимъ торгашамъ. Кончилъ Илья Игнатьичъ работу на рудникѣ и сталъ собираться въ городъ. Все было приготовлено, молодые люди нашли попутчика, и вдругъ все разстроилось. Зашелъ Илья Игнатьичъ въ кабакъ съ своимъ попутчикомъ, взялъ полуштофъ и отдалъ двадцати-пяти рублевую бумажку. Бумажка оказалась фальшивою. Все бы это ничего, но въ кабакѣ сидѣли два солдата, которые обязаны были наблюдась за порядками; они, несмотря на мольбу Ильи Игнатьича, сидѣльца и вой Пелагеи, представили Глумова къ исправнику вмѣстѣ съ Пелагеей Вавиловной.

Тамъ они ночевали до утра въ разныхъ мѣстахъ. Наканунѣ отъ Пелагеи отобрали узелъ съ бѣльемъ и платьями, а отъ Ильи Игнатьича шкатулку съ чаемъ и сахаромъ. Позвали Илью Игнатьича къ исправнику въ канцелярію, гдѣ былъ письмоводитель и двое писцовъ.

— Кто ты? — крякнулъ исправникъ.

— Глумовъ.

— А, это не тотъ ли? не родня ли Курносова? — спросилъ онъ письмоводителя.

— Тотъ самый…

— Ну, и ты туда пойдешь! Гдѣ ты взялъ фальшивую бумажку?

— Не знаю.

— Казакъ, сведи его въ баню. Алексѣй Александрычъ, допытайте его.

Подъ ударами розогъ Илью Игнатьича заставили сознаться: самъ онъ дѣлалъ фальшивыя деньги или отъ кого получалъ. Но Илья Игнатьичъ не помнилъ ничего. Ночью пріѣхалъ Переплетчиковъ съ новымъ исправникомъ. Допросы отложили, Плошкинъ былъ отставленъ, выгнанъ изъ дома Переплетчикова и долженъ былъ заплатить за самовольное завладѣніе чужимъ домомъ деньги. Глумова стали судить только за фальшивые билеты. Онъ сперва показывалъ, что нашелъ, только гдѣ — не помнитъ. Его отослали въ городской острогъ. Пелагею Вавиловну наказали снова, и она на другой день оказалась въ бѣгахъ; Колька былъ прогнанъ и жилъ пока у Корчагина.

ХXVI.

Вскорѣ послѣ этихъ происшествій въ заводъ пріѣхалъ горный начальникъ съ двумя чиновниками, изъ которыхъ одному было поручено произвести слѣдствіе о бунтѣ рабочихъ, которые будто бы были усмирены солдатами, тогда какъ рабочіе возстановили порядокъ сами до прихода солдатъ. Объявлено было рабочимъ, чтобы незанятые работами собрались въ главную контору. Въ контору пришло очень немного рабочихъ, потому что они боялись расправы.

Поругавъ рабочихъ, горный начальникъ прочиталъ илъ дополнительныя правила о приписанныхъ къ частнымъ горнымъ заводамъ вѣдомства министерства финансовъ. Голосъ у него былъ сиповатый, и такъ какъ онъ читалъ скоро, то рабочіе очень мало поняли.

— Поняли? — спросилъ горный начальникъ, кончивъ чтеніе.

— Поняли, да не совсѣмъ! ты читалъ: одни увольняются теперь, а другіе черезъ годъ, третьи черезъ два года.

— Ну! Чего же вамъ еще надо?

— А какъ же тутъ сказано: называть насъ мастеровыми? мы и теперь мастеровые…

— Мастеровой тотъ же крѣпостной!

— Вы… какъ вамъ сказать?.. Если вы будете работать на заводѣ за плату, тогда будете называться мастеровыми, потому что нельзя же назвать васъ мѣщанами или чиновниками.

— Да мы, ваше благородіе, и не желаемъ въ мѣщане. Намъ волю надо, чистую волю…

— Такъ что же вы меня спрашивали? ну, называйтесь сельскими работниками.

— А это што?

— А хлѣбопашествомъ занимайтесь, коли не хотите на заводѣ работать.

— Рады бы заниматься, только никто изъ насъ испоконъ вѣку этимъ не занимался, потому кромѣ покосовъ мы земли не имѣли, да и времени не было на это дѣло.

— Ну, теперь можете идти по домамъ, — сказалъ горный начальникъ.

— Позволь, ваше благородье, еще побезпокоить… — началъ одинъ рабочій. — Теперь вотъ тутъ въ бумагѣ сказано: брать съ насъ за усадьбу шесть цѣлковыхъ. А гдѣ же я эти деньги-то возьму?

— Мы испоконъ вѣку пользовались усадьбой-то…

— Если кто изъ васъ казенный, т. е. числится даннымъ отъ казны въ спомоществованіе владѣльцу, тотъ не будетъ платить деньги.

— А чѣмъ я виноватъ, коли я въ крѣпости состою?

— Опять за покосъ, што тутъ сказано…

— Вамъ послѣ растолкуютъ. Идите.

Рабочіе пошли и долго толковали у конторы.

— Это просто выдумки. Это они душу нашу дотягиваютъ…

— Можетъ, это онъ вретъ. Ну, какъ теперь: я домъ построилъ на Филатовой землѣ: деньги ему значитъ заплатилъ, а съ меня будутъ брать сызнова.

— За покосъ, сказано, урокъ надо отбывать.

Недоумѣніе во всемъ заводѣ росло все больше и больше. Дополнительныя правила и самый манифестъ были прочитаны нѣсколько разъ въ каждомъ домѣ. Но понять положеніе могли немногіе. Особенно на первыхъ порахъ положеніе рабочихъ было трудное: идти изъ завода въ другое мѣсто они не могли, потому что вездѣ одинъ исходъ — работа, нужно было работать на такихъ же условіяхъ, и приходилось оставаться тутъ же, гдѣ они родились. Провіанту не отпускали, деньги выдавали черезъ двѣ недѣли и черезъ мѣсяцъ, но выдача по-старому производилась неаккуратно, потому что касса заводоуправленія было пуста.

Всѣхъ особенно мучило то: какъ назвать себя? Пріѣхалъ мировой посредникъ, прочиталъ рабочимъ въ три недѣли положеніе объ устройствѣ крестьянъ, освобожденныхъ отъ крѣпостной зависимости, и сталъ спрашивать: будутъ ли они робить на заводъ.

— Какъ не робить? робить надо, потому мы безъ работы не можемъ жить.

— Такъ кто желаетъ въ мастеровые?

— Никто не желаетъ въ мастеровые.

Долго бился съ рабочими посредникъ, но — онъ сынъ помѣщика, смотрѣвшій на крестьянъ, какъ на крѣпостныхъ, не понималъ жизни горнорабочихъ, о которыхъ онъ до сихъ поръ не имѣлъ никакого понятія. Оказывалось то, что его не понимали рабочіе, и онъ не понималъ ихъ, а изъ этого выходило то, что рабочіе думали, что посредникъ держитъ сторону заводоуправленія.

Сначала посредникъ горячо принялся за свое дѣло, но потомъ такъ охладѣлъ, что заставлялъ подолгу ждать себя, рѣзко говорилъ съ рабочими, пропуская мимо ушей жалобы на стѣсненіе ихъ мастерами, наказанія безъ вины розгами. На просьбы рабочихъ объяснить имъ что-нибудь, посредникъ говорилъ; «я ужъ вамъ говорилъ!» и уходилъ въ другую комнату, а потомъ уѣзжалъ къ управляющему. Кромѣ этого онъ часто разъѣзжалъ по другимъ заводамъ (катался, какъ выражались рабочіе), и его рѣдко можно было застать дома, гдѣ всѣми дѣлами заправлялъ писарь, плутъ изъ плутовъ, а потомъ его долго не видали рабочіе и посылали просьбы къ нему за триста верстъ.

Тѣ, которые выслуживали срокъ, были уволены, но попрежнему занимались работами. Это были уже совсѣмъ вольные, и, глядя на нихъ, рабочіе стали дожидать себѣ чистой воли. Но эти вольные не считали себя чисто вольными на томъ основаніи, что они должны платить за усадьбы деньги, за покосы работать.

Непониманіе съ одной стороны, неумѣнье объяснить съ другой — породили неизбѣжное броженіе въ массахъ. Явились люди, которые старались мутить и безъ того мутную воду.

Чаще прежняго стали повторяться убійства и грабежи, такъ что начальство приходило въ затрудненіе: что дѣлать съ рабочими и какими мѣрами водворить порядокъ? Заводоуправленіе рѣшилось для примѣра разыскать и наказать виновныхъ. Виновныхъ, (по указанію Плошкина, нашлось много: тутъ были всѣ его враги, и въ число ихъ попалъ Перевозчиковъ; тутъ же оказалось человѣкъ тридцать рабочихъ, въ томъ числѣ и Корчагинъ. Въ дѣлѣ много было собрано уликъ противъ Перевозчикова, но онъ такъ легко отдѣлался, представилъ такія записки управляющаго и разные счеты, что слѣдователи стали втупикъ. Они жили въ господскомъ домѣ, играли въ карты съ управляющимъ и инженерами, и потому имъ неловко казалось запутывать дѣло во вредъ управляющему.

Думали, думали они и свели дѣло къ тому, что нѣсколько человѣкъ рабочихъ, напившись пьяны, растаскали ночью муку изъ магазина и что эти рабочіе уже сданы въ солдаты до пріѣзда слѣдователей; затѣмъ власти уѣхали, а Корчагинъ съ двумя рабочими ушелъ въ городъ.

XXVII.

Въ больницѣ Прасковья Игнатьевна пролежала три мѣсяца въ двухъ палатахъ. Сосѣди ея были женщины разныхъ званій, возрастовъ и характеровъ. Крикъ, разговоры и оханья больныхъ не прекращались цѣлый день, такъ что большинство больныхъ постоянно протестовало противъ кричащихъ и хохочущихъ дѣвицъ, проводящихъ время въ куреніи папиросъ, игрѣ въ карты и въ разговорахъ съ разными родственниками. Какъ проводила время Курносова въ больницѣ — описывать не стоитъ, только, какъ водится въ каждомъ обществѣ, она имѣла на третій мѣсяцъ своего пребыванія въ больницѣ хорошую пріятельницу, швею, но ханжу, хваставшуюся знакомствомъ съ молодыми монахинями. Эта женщина очень была дружна съ ней, много надавала ей хорошихъ совѣтовъ и доказывала, что если она будетъ робѣть, то никакого мѣста не найдетъ. Курносову стали выписывать изъ больницы, пріятельница дала ей записку къ своей сестрѣ, но та была пьяна въ этотъ день и очень не понравилась Прасковьѣ Игнатьевнѣ.

Опять начались ея похожденія по городу, выпрашиваніе милостыни и ночевки подъ небеснымъ навѣсомъ. Въ это тяжелое для нея время она много видѣла гадостей въ городѣ… Не разъ вечеромъ она слышала отъ дамъ въ шляпкахъ и кринолинахъ такія слова, которыя говорятъ съ досады мужчины; не разъ къ ней приставали мужчины, и какъ она ни была бѣдна, она не допустила себя пасть и къ ней не приставала никакая грязь.

Однажды вечеромъ она шла домой. По ея одеждѣ видно было, что она нищенка. Она очень устала и сѣла на тротуаръ противъ одного деревяннаго пятиэтажнаго дома съ бѣлыми занавѣсками въ окнахъ. Окно было отворено, и около него сидѣли двѣ, повидимому, дѣвушки и, играя въ карты, звонко хохотали. Курносовой обидно сдѣлалось. Ей припомнились прежніе годы, когда она также играла съ подругами и хохотала. Потомъ у нея забилось сердце: припомнился Курносовъ, котораго изъ-за нея замучили… Наконецъ вздумала онаи о Корчагинѣ.

«Кабы не онъ», думала она, «не была бы я въ этомъ проклятомъ городѣ. Сколько горя-то, Господи, я приняла здѣсь! И зачѣмъ это онъ бросилъ меня, окаянный»?..

— Эй, ты!.. — вдругъ услашала она и оглянулась: нѣтъ никого, только дѣвицы хохочутъ. Въ это время ихъ было три.

— Ты чево тутъ сидишь? — сказала одна Прасковьѣ Игнатьевнѣ.

— А што?

— А што? Али мужчинъ отъ насъ отбивать вздумала. — Прасковья Игнатьевна встала и поплелась, но ее остановила одна изъ дѣвицъ.

— Заходи къ намъ, — сказала она.

— Зачѣмъ?

— У насъ весело.

Просковья Игнатьевна постояла, подумала и пошла дальше… На другой день, часу въ первомъ, она зашла въ одинъ домъ попросить милостыни. Тамъ немолодая женщина сказала ей:

— Чѣмъ по міру-то шататься, шла бы на мѣсто.

— Не принимаютъ, тетушка: я не здѣшняя.

— То-то нездѣшняя, поди заводская какая?

— Таракановская.

— Уже это сразу видно. У меня вонъ четыре дѣвки живутъ, всѣ — таракановскія. Каждая изъ нихъ по рублю, а когда и по три въ день зарабатываетъ.

Курносова удивилась.

— Хорошее у те, тетушка, мѣсто… А вотъ я, дура набитая, и копейки мѣдной не достану. Я бы все стала дѣлать, только бы ты кормила меня… — говорила со слезами Курносова.

— Поди туда въ номеръ.

Курносова поклонилась ей въ ноги, за что и получила названіе дуры.

— Поди, говорятъ, въ номеръ.

— Ужъ какъ я тебѣ благодарна… — говорила со слезами она, не слушая хозяйки. Въ это время изъ двери на лѣво вышла дѣвушка, лѣтъ восемнадцати, въ одной рубахѣ, съ растрепанными волосами. Она, какъ видно, только-что пробудилась.

— Катя, уведи ее въ номеръ.

— Это на мѣсто Сашки?

— Ну да. Да не болтай ей много-то, она еще дура.

— А! — проговорила Катя и увела удивленную Курносову узенькимъ темнымъ коридорчикомъ съ четырьмя дверьми на лѣво въ темную и небольшую комнату.

— Посиди здѣсь, я умоюсь и приду.

— Ладно.

— А ты изъ какихъ?

— Я заводская, таракановская.

— Замужняя али дѣвка?

Прасковья Игнатьевна сказала. Катя ушла. Стала Прасковья Игнатьевна смотрѣть на свое новое жилище. "Ужъ чево-то больно темно. Што жъ это онѣ въ теми-то такой дѣлаютъ? И вдругъ ей почему-то страшно сдѣлалось, почему-то противна сдѣлалась эта комната. Она задумалась; на нее нашелъ столбнякъ. Черезъ нѣсколько времени, осмотрѣвшись кругомъ и наслушавшись скаредныхъ рѣчей Кати, Курносова догадалась, въ чемъ дѣло, и опрометью пустилась бѣжать изъ позорнаго дома.

На другой день снова Прасковья Игнатьевна ходила по рынку и, протягивая руки барынямъ, говорила:

— Матушка-барыня, не возьмешь ли ты меня въ работу?

Много она переспросила барынь, и только одна заговорила съ нею.

— Какую тебѣ работу?

— Хоть какую-нибудь.

— Да ты заводская што ли?

— Да… возьми, матушка.

— Мнѣ нужна работница… Ты умѣешь бѣлье стирать?

— Дома стирала. А у васъ не знаю какъ; ты покажи — я все сдѣлаю.

— А сколько бы ты взяла?

— А сколько дашь, то и ладно. Я много буду тебѣ благодарна, матушка.

— Ты не причитай: я не люблю этого. Не первую я тебя нанимаю. А ты не воровка?

— Ой! убей меня царица небесная, штобы я когда што-нибудь у маменьки безъ спросу взяла.

— А ты не живала въ людяхъ-то?

— Нѣтъ.

— То-то смотри… Хорошо будешь служить, три рубля на ассигнаціи положу… Работы у меня не много.

Курносова, несмотря на грязь, повалилась въ ноги барынѣ. Это изумило барыню, и она, подавая ей корзинку, въ которой лежали говядина, яйца и капустный витокъ, сказала:

— Возьми это да иди за мной. Смотри, не отставай.

— А я тебя забыла спросить, какъ зовутъ-то? — спросила вдругъ барыня.

Курносова сказала.

— А вотъ я еще забыла спросить: билетъ есть?

— Какъ же, матушка.

— То-то. Ономедни эдакъ безъ пачпорту взяли одну, такъ она шаль у меня украла. Мужъ ругалъ-ругалъ меня изъ-за канальи… А у тебя мужъ есть?

— Нѣту, номеръ.

— Ну, это ничево. Смотри, штобы къ тебѣ не ходили разные любовники эти…

— Ой, какъ можно!.. Я вѣдь не здѣшняя.

— Будешь хороша, мы не обидимъ тебя. Мой мужъ самъ столоначальникъ горнаго правленья, титулярный совѣтникъ.

«Ужъ я такъ сразу поняла, што она большая барыня… Эко горе! если бы мать знала, мужъ ея похлопоталъ бы»… думала Прасковья Игнатьевна.

У этой чиновницы домъ былъ свой, т. е. купчая совершена на нее, а деньги платилъ мужъ. Домъ полукаменный, въ пять оконъ въ каждомъ этажѣ, съ вида очень приглядный, а внутри расположенный по вкусу хозяина такъ, что въ каждомъ этажѣ было по двѣ квартиры, и потому считавшійся для нѣкоторыхъ состоятельныхъ людей неудобнымъ, а бѣднымъ очень дорогимъ по квартирамъ. Однако хозяева не обижали себя: они занимали три комнаты, самыя лучшія въ домѣ, съ окнами, выходящими на площадь. Въ кухнѣ, съ обыкновенной большой русской печью, полатей не было, да и кухня была устроена такъ, что окно выходило въ коридорчикъ, изъ котораго былъ ходъ въ другую квартиру въ двѣ комнаты съ кухней, отъ чего въ кухнѣ было не совсѣмъ свѣтло.

Семенъ Семенычъ Панкратовъ былъ уже десятый годъ столоначальникомъ горнаго правленья и считался за доку и дѣльца. Онъ любилъ играть въ преферансъ по копеечкѣ, такъ что у него разъ въ недѣлю собирались сослуживцы. Гости были друзья, вели себя смирно, и никогда тишина въ домѣ не нарушалась Семенъ Семенычемъ или его гостями, потому что, начавъ службу съ писца и прошедши всѣ мытарства до столоначальника, онъ на все смотрѣлъ здраво и просто, никогда не выходилъ изъ себя. Даже въ его одеждѣ высказывалась овечья кротость: онъ постоянно ходилъ на службу въ форменномъ сюртукѣ съ оловянными пуговицами и стоячимъ воротникомъ съ голубымъ кантомъ; лѣтомъ надѣвалъ шинель, тоже съ стоячимъ воротникомъ и съ оловянными пуговицами, зимой въ тулупѣ изъ сибирскихъ мерлушекъ; дома при небольшихъ или равныхъ ему гостяхъ носилъ халатъ и вязаную ермолку на головѣ; при большихъ гостяхъ надѣвалъ форменный сюртукъ, который застегивалъ на три пуговицы: верхнюю, среднюю и нижнюю; безъ гостей всегда ходилъ въ ситцевой рубашкѣ и черныхъ штанахъ босикомъ.

Вставалъ онъ рано, въ пять часовъ утра; въ шесть пилъ чай, а въ семь онъ уже занимался сочиненіемъ докладовъ и въ десять уходилъ въ правленіе. Послѣ обѣда онъ постоянно спалъ до шести часовъ, когда въ гостиной уже шипѣлъ самоваръ. Послѣ чаю, если онъ не уходилъ играть въ карты или если у него не было гостей, занимался чтеніемъ канцелярскихъ бумагъ. Книгъ онъ никакихъ не читалъ: «терпѣть не могу эту фанаберію», говорилъ онъ.

Совсѣмъ другое — Варвара Андреевна, его супруга. Она съ самаго утра была на ногахъ, и это не нравилось кухаркамъ, потому что она вездѣ совалась, кричала, постоянно указывала.

Сколько ни перебывало у нея кухарокъ съ тѣхъ поръ, какъ мужъ ея сдѣлался столоначальникомъ, всѣ удивлялись, что она вставала раньше ихъ и постоянно будила ихъ пинками, говоря: «ишь, тресья! Барыня встала, а она спитъ! Вставай, ставь самоваръ!» Если самъ Панкратовъ не спалъ, то кричалъ изъ спальни: «Опять!.. Пошла языкъ чесать ни свѣтъ, ни заря». Однимъ словомъ, эта женщина не могла, кажется, ни одной минуты жить безъ дѣла: во все входила сама, за всѣмъ надзирала; ей казалось, что она только одна хорошо дѣлаетъ, и прислуга ея никакъ не можетъ понять того, что она сама ей тысячу разъ указывала. Отъ этого происходили частыя ссоры съ кухарками, оканчивавшіяся всегда тѣмъ, что кухарка уходила. Умаявшись и накричавшись досыта, она послѣ обѣда всегда ложилась спать часа на два, и въ это время ее никто не смѣлъ будить, да и къ ней въ это время никто не ходилъ. Впрочемъ бывали и исключенія у обоихъ супруговъ; лѣтомъ въ хорошій день они любили подышать свѣжимъ воздухомъ, прокатиться по озеру, находящемуся отъ города въ четырехъ верстахъ, порыбачить, напиться чаю на свѣжемъ воздухѣ и съѣсть уху изъ свѣжихъ карасей. Послѣ вечерняго чаю Варвару Андреевну томила скука, и она подзывала къ себѣ кухарку и, разговаривая съ ней, починивала или вязала чулокъ, при чемъ и кухарка должна была, глядя на хозяйку, что-нибудь дѣлать, а если у кухарки не было работы для себя или она, утомившись, хотѣла спать, хозяйка давала кухаркѣ надвязывать ей чулокъ, носки или сбивать сметану въ кринкѣ для масла. Варвара Андреевна очень ласкова была съ прислугой вечеромъ, такъ что прислуга забывала всѣ непріятности, сдѣланныя хозяйкой днемъ, и удивлялась: отчего хозяйка утромъ злая такая, что отъ нея хочется бѣжать, а вечеромъ такая добрая, что ни за что бы не отошелъ отъ нея. А все это происходило отъ того, что вечеромъ у нея не было заботы: пообѣдала она хорошо, ужинъ стоитъ въ печкѣ, варить и мыть нечего, все сдѣлано, — на душѣ легко, она чувствуетъ довольство и хочетъ съ кѣмъ-нибудь отвести душу.

Таковы были Панкратовы, жаловавшіеся своимъ гостямъ, обремененнымъ большими семействами, что Господь Богъ не даетъ имъ дѣтей. На это гости, слышавшіе отъ несчастныхъ супруговъ сто разъ эту пѣсню, въ послѣднее время стали говорить имъ, что у нихъ зато есть двѣ отличныя коровы, двадцать одна курица и пять пѣтуховъ.

Кромѣ этого у Панкратовыхъ былъ огородъ въ двадцать пять саженъ длины и въ десять ширины; половину огорода засаживала Варвара Андреевна разными разностями, и поэтому ея заботы и хлопоты, а равно и кухарки, удвоивались.

Еще есть одна черта въ Варварѣ Андреевнѣ: она ни за что не пуститъ въ свой домъ дѣвицу или холостого мужчину, будь онъ хоть столоначальникъ. Она очень хорошо знала, что большая часть столоначальниковъ люди женатые или вдовцы, а другіе — холостые — живутъ шикарно и не пойдутъ въ ея домъ. Почему не пойдутъ, — она предполагала изъ того, что вотъ уже семь лѣтъ она владѣетъ домомъ, и ни одинъ холостой столоначальникъ не являлся нанимать у нея квартиру. Холостыхъ мужчинъ и дѣвицъ она потому не желала имѣть своими квартирантами, что они испоганятъ ея домъ, т. е. къ мужчинамъ будутъ ходить любовницы, а къ дѣвицамъ любовники, и противъ этого никакой надзоръ не будетъ имѣть силы. Теперь у нея вверху, въ другой половинѣ, живетъ семейный секретарь магистрата уже два года, а внизу, въ одной половинѣ — семейный помощникъ бухгалтера казначейства; другая половина стоитъ пустая, и окна закрыты ставнями, — что означаетъ, что квартира отдается. Бумажки надъ воротами или на стеклахъ въ рамахъ не введены еще въ этомъ городѣ.

Прослужила Прасковья Игнатьевна у Панкратовыхъ двѣ недѣли. Первые три дня хозяйка была съ ней очень любезна; показывала ей, какъ посуду мыть, какъ самоваръ ставить, какъ гостямъ чай подносить; учила ее, какъ ей говорить по-городски. А Прасковья Игнатьевна многихъ словъ не понимала. Скажетъ ей хозяйка: «поди-ко, принеси кастрюли», или «принеси миску», — она выпучитъ глаза, а спросить стыдится. Бьется, бьется хозяйка, насилу растолкуетъ. Надъ ея выговоромъ до слезъ смѣялись не только Панкратовы, но и гости, и всѣ прозвали ее въ насмѣшку сарапарушкой, потому что слово черепушка она никакъ не могла выговорить.

Работы ей было много: она все дѣлала; хозяйка только толкалась, указывала, горячилась, кричала, при чемъ Курносова не одну тарелку и не одно блюдечко разбила. Но работа ее не мучила, — ей досадно было, зачѣмъ хозяйка постоянно трется около нея, когда она сама знаетъ, что дѣлать; зачѣмъ хозяйка сердится и говоритъ, что она неряха, что она не умѣетъ даже половъ мыть, въ поганой водѣ посуду полощетъ и пр. Все это сносила Прасковья Игнатьевна молчаливо, и это нравилось хозяйкѣ. Разъ Прасковья Игнатьевна подслушала разговоръ хозяйки съ гостями.

— Славная мнѣ кухарчонка попалась! Все у нея кипитъ въ рукахъ, — проворная! И какая смирная: кричишь, кричишь — молчитъ. Однако разъ замѣтила слезы… Иида жалко стало! Не знаю, что дальше будетъ.

Это утѣшило Прасковью Игнатьевну, и она заплакала отъ радости. Она сама находила, что мѣсто ея хорошее: утромъ ее поятъ чаемъ съ булкой, обѣдаетъ и ужинаетъ она въ волю, и хотя она одна кушаетъ — зато ей спокойнѣе одной кушать. Одно обидно, хозяйка попрекаетъ, что она безъ спросу хлѣбъ ѣстъ. А Курносова часто хотѣла ѣсть, и за ней водился такой грѣшокъ, что она ѣла воровски. Зато вечеромъ хозяйка была съ ней любезна и говорила ей кое-что о своей жизни. Курносова уже разсказала ей свою жизнь, и хозяйка жалѣла ее.

— Я ужъ теперь, барыня, ни за кого не пойду замужъ, — говорила обыкновенно Прасковья Игнатьевна, когда разговоръ касался этого предмета.

— Ну, ты этого не говори. Только безъ старыхъ людей ни шагу… Это я на себѣ испытала. Мало ли что тебѣ человѣкъ наговоритъ. Вотъ ты испытала — и казнись.

— Нѣтъ, барыня, ни за что въ свѣтѣ я не пойду замужъ. Я отъ васъ ни за что не уйду.

Такъ и привыкла Прасковья Игнатьевна къ Панкратихѣ. Несмотря на то, что Варвара Андреевна всячески налегала на нее, она все сносила молча, несмотря на разныя испытанія, въ родѣ того, что на полу лежали мѣдныя деньги, но Курносова тотчасъ отдавала находку. Курносова безропотно работала и вставала безъ ропота часто ночью, если кошка скребла двери.

Панкратовъ тоже хвалилъ Прасковью Игнатьевну и однажды сказалъ ей:

— Молодецъ ты, баба! хорошо, если-бъ вышла замужъ за хорошаго человѣка; я пожалуй посватаю.

— Я, баринъ, ни за кого не пойду.

— Ой ли! Сердце, братъ, не камень, съ нимъ не совладаешь — вотъ что! Не вѣкъ же тебѣ въ работницахъ жить. Поди, сама любишь своимъ хозяйствомъ заниматься?

— Гдѣ ужъ мнѣ…

Разговоры объ этомъ стали повторяться чаще. Панкратовъ, видя упорство Курносовой, сталъ поддразнивать ее замужествомъ, а ее это злило. Она думала, что на свѣтѣ нѣтъ справедливыхъ, т. е. честныхъ людей, и въ ея голову крѣпко засѣла мысль никогда не довѣряться мужчинамъ. Однако ей хотѣлось самой заниматься хозяйствомъ, имѣть корову, овечекъ, курицъ. А такъ какъ для этого ей нужно быть женой, то нерѣдко ее брало раздумье, и счастье женщинъ въ родѣ Панкратихи приводило ее въ долгое уныніе, въ которомъ она жаловалась на свою судьбу.

Прасковья Игнатьевна и въ праздники сидѣла дома. Хозяйка иногда говорила ей, чтобы она шла на бульваръ; но ей не хотѣлось идти.

— Што мнѣ тамъ? и такъ хорошо, — говорила она обыкновенно. Ей не хотѣлось идти на гулянья, потому во-первыхъ, что ей совѣстно было выйти изъ дома: «я нищенкой ходила по городу; всѣ меня обзовутъ нищенкой»; а во-вторыхъ, какъ-то она пошла на бульваръ, послушала музыку, посмотрѣла, какъ люди веселятся, — сердце у нея защемило, сдѣлалось такъ грустно, такъ грустно, что она дала себѣ слово ни за что не ходить на гулянья.

Къ Пасхѣ хозяйка подарила ей платокъ на голову и ситцу на платье, и это такъ ее обрадовало, что она со слезами долго разглядывала свою обнову, и ничто ее на праздникѣ не веселило, какъ новое платье, сшитое ею по указанію хозяйки.

Она считала себя счастливой женщиною, и когда ушли изъ дому хозяева, она долго пѣла прежде любимую ею пѣсню: «всѣ-то ноченьки я, млада, просидѣла».

Потомъ ей вздумалось посмотрѣться въ зеркало. Она посмотрѣла и удивилась:

— Господи! Экое лицо-то у меня нехорошее: кожа да кости!

Но на этотъ разъ она не заплакала, а запѣла опять свою пѣсню. Только подъ вечеръ ей сдѣлалось скучно, и она съ нетерпѣніемъ ждала хозяевъ, думая, что они добрые люди и Богъ сжалился надъ ней, потому что безъ нихъ она пропала бы.

XXVIII.

Лѣтомъ Корчагинъ пріѣхалъ въ городъ и скоро разыскалъ домъ Панкратова. Хозяйка суетилась около печки, Курносова мела въ комнатахъ полъ.

— Богъ на помочь! Добраго здоровья, — сказалъ Корчагинъ хозяйкѣ.

Хозяйка слегка поклонилась, утерла губы фартукомъ, посмотрѣла на него пристально и спросила:

— Чево тебѣ?

— Прасковья Курносова здѣсь живетъ?..

— Здѣсь. На што тебѣ?

— Я таракановскій!

— Ну?

— Такъ поговорить бы мнѣ хотѣлось съ ней насчетъ ея братьевъ.

— Подожди, она полы вымететъ.

Скоро пришла Курносова съ вѣникомъ; пристально посмотрѣла она на Корчагина, поморщилась и пошла къ печкѣ. Корчагинъ удивился: лицо Курносовой худое, блѣдное, глаза впали; но она бойка, одѣта чисто.

— Принеси-ко воды-то! не знаешь што ли, въ кастрюли воды надо налить… Ишь ржавчина. Всю кастрюлю, негодная, испортила! смотри, не течетъ ли ужъ?

— Хозяюшка, нельзя ли отпустить Прасковью Игнатьевну сегодня къ мастеру Подкорытову? — сказалъ Корчагинъ, которому можно было слышать ворчанье хозяйки.

— На што это? — крикнула хозяйка.

— Важныя дѣла, хозяюшка.

— Говори здѣсь.

— Такія дѣла, что страсть: съ братьями ея несчастіе случилось.

— Какое? — спросила Прасковья Игнатьевна, посмотрѣвъ на Корчагина.

— Приходи послѣ обѣда — отпущу. А теперь уходи съ Богомъ, — сказала хозяйка. Корчагинъ вышелъ, хозяйка проводила его до воротъ.

«Что бы это значило, што Курносова даже и глядѣть на меня не хочетъ. Али она больно на меня разсердилась. Ну, и жизнь же ея!.. Если это все такъ каждый день, то должно быть больно скверно… Надо ее выручать», думалъ Корчагинъ, стоя у воротъ Панкратова; сердце его сильно билось. Онъ очень обрадовался, что увидалъ Курносову, но ему было досадно, что онъ не могъ съ ней ничего поговорить, и, идя на квартиру, онъ думалъ, какъ бы начать разговоръ о томъ, что онъ весь измучился объ ней, и какъ бы было хорошо, если бы она вышла за него замужъ. Эти думы не покидали его до четвертаго часу, и часы эти онъ проводилъ тревожно, хотя и разговаривалъ съ знакомыми.

Курносова тоже мучилась; ее безпокоили братья, о которыхъ въ послѣднее время она очень много думала, и особенно думала о меньшомъ, Николаѣ, котораго ей хотѣлось пристроить въ городъ. Расположенія или привязанности къ Корчагину теперь у нея никакой не было; но она не сердилась уже на него, и ей только хотѣлось высказать то, что она по его милости перенесла много горя.

Въ четвертомъ часу, сходивъ въ кухню, для того чтобы Курносова одѣвалась, Корчагинъ сталъ поджидать ее за воротами.

На Курносовой надѣто было платье, подаренное ей Панкратихой, и платокъ на головѣ. Сердце точно сжалось у Корчагина при видѣ исхудалой Прасковьи Игнатьевны.

— Здравствуй, Прасковья Игнатьевна. Ты нынче барыней поживаешь… Давеча и смотрѣть-то не хотѣла на меня.

— Стоитъ на эдакого смотрѣть.

— Что дѣлать, Прасковья Игнатьевна! у меня сестра не только что домъ сожгла, а даже научила дядю и мѣсто отнять. Совсѣмъ я разорился по ея милости.

Они шли.

— Такъ и надо! — сказала Курносова.

— За что ты на меня сердишься, Прасковья Игнатьевна?

Она прервала его; но онъ не далъ ей говорить.

— И зачѣмъ тебѣ было выходить изъ дому, зачѣмъ было не подождать меня?

— Да вы съ дядей нарочно меня туда привезли и бросили… Не забуду я этого… Што же ты не говоришь о братьяхъ? Вызывать вызывалъ… а… Ишь! оправданіе нашелъ. Поди и ихъ сгубили…

— Говорю тебѣ — напрасно сердишься… А съ братьями твоими горе случилось великое. Не надо бы объ этомъ и знать-то тебѣ.

— Небось опять травить хошь! Нѣтъ, теперь ужъ не та пора.

Василій Васильевичъ начиналъ сердиться, но не подавалъ вида, что сердится.

— Видишь ли ты, какое дѣло случилось, и всему этому виноватъ приказчикъ… Какъ мы тебя свезли въ городъ, онъ и давай меня давить: въ куренные протурилъ.

— Такъ и надо. Мой отецъ тоже въ рудникѣ робилъ.

— Ты слушай!.. Ну, послѣ того, какъ онъ не могъ тебя выцарапать изъ города, взялъ къ себѣ Пелагею Семихину.

— Пелагею! Господи! — чуть не крикнула Прасковья Игнатьевна.

— Ну, а потомъ онъ взялъ къ себѣ Илью, твоего брата, въ лакеи.

— Ну?

— Ну, вотъ такъ и жили Илья и Пелагея у приказчика до той поры, какъ волю объявили въ заводѣ, и понравились они другъ другу.

— Што ты? Это Илья-то? Вѣдь ему еще девятнадцати лѣтъ нѣту.

— Ну, это пустяки, потому Илья-то и раньше хотѣлъ жениться на Аксиньѣ Горюновой. Все это было ладно, да грѣхъ случился. Какъ волю прочитали, приказчикъ разсорился съ Назаромъ Шошкинымъ и съ управляющимъ и уѣхалъ въ городъ. А управляющій сдѣлалъ приказчикомъ Назара. Ну, Илья загулялъ и говоритъ всѣмъ, что онъ женихъ Пелагеи Семихиной, и сталъ продавать приказчицкія вещи, да ему надавали фальшивыхъ денегъ, за которыя онъ и сидитъ въ острогѣ.

— Господи! Да што это за напасть… — Курносова заплакала. — Этого еще недоставало! Господи, когда это конецъ-то будетъ, право… Я и раньше думала, что изъ Ильки не будетъ толку.

Потомъ Корчагинъ собралъ ей заводскія новости, сказалъ, что онъ въ заводъ не поѣдетъ, а Подкорытовъ рекомендовалъ его одному мастеру, и онъ будетъ получать въ мѣсяцъ рублей пятнадцать. Но это не развеселило Курносову.

— Прощай, Прасковья Игнатьевна. Мнѣ надо съ тобой еще кое-о-чемъ поговорить, да ты теперь встревожена больно… Попроси своего-то хозяина, чтобъ онъ выхлопоталъ тебѣ бумагу отъ повѣреннаго, да не поможетъ ли онъ твоимъ братьямъ… На Тимофея-то Петровича надежда плоха, онъ нонѣ послѣ жены все пьянствуетъ.

А тѣмъ временемъ перевели Илью Игнатьича въ городской острогъ, о чемъ Корчагинъ немедленно извѣстилъ Курносову. Илья Глумовъ заболѣлъ и отправленъ былъ въ лазаретъ. Курносова извѣщала его и плакала. Корчагинъ молчалъ. Его тоже давило горе.

Вдругъ Илья Игнатьичъ сказалъ сестрѣ:

— Ты не реви!.. Вонъ Вася, твой женихъ, не реветъ же… Женихъ, скоро у те свадьба-то?

Корчагина подернуло, онъ поблѣднѣлъ; Курносову затрясло, и оба они скоро вышли изъ острожнаго лазарета, а, выйдя на улицу, Курносова сказала Корчагину:

— Ты съ какой стати меня невѣстой называешь?.. Ишь, мнѣ даже не сказалъ…

— Прасковья Игнатьевна, радость моя, — говорилъ со слезами Корчагинъ.

Прасковья Игнатьевна пошла отъ него чуть не бѣгомъ.

Корчагинъ стоялъ какъ помѣшанный и не зналъ, что ему сказать Прасковьѣ Игнатьевнѣ.

Прошелъ мѣсяцъ. Корчагинъ и Курносова нигдѣ не встрѣчались.

Корчагинъ заработалъ еще кромѣ хозяйской платы пять рублей и весьма похудѣлъ отъ того, что всѣ его хлопоты за Курносову не стоили даже благодарности. «Не люди, такъ Богъ знаетъ, сколько я мучился, какъ любилъ ее и для чего»… Но онъ все-таки надѣялся добиться чего-нибудь. Случай скоро представился: работалъ онъ на одного Панкратовскаго жильца и бывалъ у него часто. Скоро онъ познакомился со старой кухаркой, и такъ какъ мастеръ, у котораго онъ работалъ, жилъ близко отъ дома Панкратовыхъ, то онъ съ кухаркой видѣлся часто.

— Ну что? — спрашивалъ онъ разъ старуху.

— Да господа во дворѣ: «што, говорю, нейдешь, дѣвка, замужъ?» Она этто глаза вытаращила и говоритъ: «ужъ я дала себѣ слово ни за кого не выходить замужъ и не выйду. Будь тутъ хоть кто. Всѣ, говоритъ, мужчины плуты». Ну, я говорю, «ты еще мало знаешь людей». — «Видала, говоритъ, много». Я и говорю: «ну вотъ вашъ Корчагинъ, чѣмъ не женихъ. Одно слово — мастеръ, да и старался сколько для тебя». Она и говоритъ: «все это я передумала, да кабы онъ одну штуку не сдѣлалъ, пошла бы за него». — «Какую?» спрашиваю. — «Про это, говоритъ, онъ самъ знаетъ. А я, говоритъ, проживу и безъ мужа, потому работой буду кормиться», и на меня указала: «ты, говоритъ, Пантелеевна, ужъ старуха, а все-таки въ людяхъ живешь, работаешь. Такъ и я буду маяться»…

— Горда вишь она больно, — заключила старуха.

Корчагинъ очень разобидѣлся этимъ, но мало-по-малу, какъ раздумался, сталъ приходить къ тому заключенію, что Курносова пожалуй и права, и ее теперь упрашивать не стоитъ. «Я ей не полюбился, должно быть, сначала. А это, я знаю, потому, что она и прежде неохотно со мной разговаривала. Значитъ, я насильно хотѣлъ жениться на ней. А насильно милому не быть. Што жъ такое! Дѣвочекъ много… Только кромѣ нея мнѣ ни одна дѣвка не нравится, да и она честная, работящая дѣвка, съ ней легче бы было горе мыкать… Досадно, что та, кого ты любишь, считаетъ тебя ворогомъ… И что я за дуракъ, не сообразилъ раньше объ этомъ?.. А што я для нея сдѣлалъ — сдѣлалъ бы то же всякій съ моимъ характеромъ».

---

Корчагинъ не загулялъ съ горя, а сталъ крѣпче работать. Товарищи, прослышавшіе отъ кухарки помощника бухгалтера объ его интригѣ, подсмѣивались надъ нимъ; но съ нимъ шутить было неловко, и они изрѣдка только отъ нечего дѣлать языкъ чесали.

Шелъ какъ-то Корчагинъ по городу, неся столъ на головѣ. Попалась ему навстрѣчу Курносова. Онъ даже не мигнулъ и прошелъ мимо нея молча. Курносова также не поклонилась ему, а когда онъ прошелъ, оглянулась и долго стояла, глядя на удаляющагося Корчагина.

«Осердился… А вѣдь я дура: онъ много заботился обо мнѣ. Не онъ — такъ что бы было со мной?» — Эти мысли день это дня мучили ее, но ей не хотѣлось думать о немъ, не хотѣлось видѣть его: въ немъ было что-то противное, онъ напоминалъ ей о многомъ.

«Ужо я ему скажу: пусть онъ не попадается мнѣ на глаза. А то ужъ онъ больно близко живетъ; не хорошо по улицѣ пройти: всѣ на тебя глядятъ».

На другой день она пошла за табакомъ для Панкратова. Идетъ Корчагинъ навстрѣчу, а какъ ближе сталъ подходить, отвернулъ лицо въ сторону. Курносова остановилась.

— Василій Васильичъ…

— Ну?

— Ты што меня караулишь… Я не люблю, кто надо мной подглядываетъ.

— Это отчего? — сказалъ свирѣпо Корчагинъ.

— Оттого, што мнѣ тошно на тебя глядѣть; больно… Не то — я на другое мѣсто уйду.

Корчагинъ перешелъ къ другому мастеру, и Курносова не видала его годъ.

Ее мучило то, что она обидѣла Корчагина, ей жалко его: онъ такой добрый былъ, ласковый… «Поговорить бы съ нимъ ладкомъ… нѣтъ… не надо… не люблю я его, и сама не знаю отчего»… Черезъ годъ Корчагинъ вдругъ пришелъ въ кухню Панкратова. Курносова поблѣднѣла.

— Прощай, Прасковья Игнатьевна, — проговорилъ онъ. Голосъ его дрожалъ.

— Ты куда?

— Теперь я вольный — пятнадцать лѣтъ кончилось моей службѣ на заводѣ. Теперь иду въ мотовилихинскій заводъ, тамъ пушки будутъ лить. Прощай. Не поминай лихомъ.

— Прощай… — едва слышно сказала Курносова; сердце у нея обмерло, голова отяжелѣла, и она не замѣтила, какъ вышелъ Корчагинъ.

Она хотѣла бѣжать, догнать его, броситься ему въ ноги и благодарить его много-много за все, что онъ сдѣлалъ ей, — но на нее крикнула хозяйка.

— Што стоишь, ротъ-то разинула?.. Ишь, любовника завела, сука! — Курносова поглядѣла на нее такъ зло, что та сказала:

— Это что такое значитъ, матушка?

Курносова заплакала, а хозяйку это больше взбѣсило, — она начала ругаться.

— Матушка-барыня, вѣдь онъ много для меня сдѣлалъ… Онъ жениться хотѣлъ на мнѣ, да я отказала: онъ опротивѣлъ мнѣ.

— Ну, и бѣги за нимъ. Пошла хоть сейчасъ, плакса ты проклятая…

— Куда я пойду… Если бы я такая была.

— Нечего нюнить-то, барыней сидѣть, шевелись!

Весь этотъ день Прасковья Игнатьевна провела, какъ помѣшанная: то у нея въ глазахъ двоилось, то она не понимала наказовъ хозяйки, то за одной вещью ходила по три раза и не находила ея… И досталось же ей отъ Варвары Андреевны.

Вечеромъ хозяйка, сидя съ мужемъ около стола и наслаждаясь чаепитіемъ, вдругъ позвала Курносову. Курносова плакала; ей жалко было себя, и она думала, что она гордая и отъ гордости обидѣла Корчагина.

— Смотри, Семенъ Семенычъ, все плачетъ, — сказала, улыбаясь, хозяйка.

— Надо ее замужъ выдать.

— На, пей чай-то. Пей здѣсь, — проговорила хозяйка Курносовой, подвигая чашку съ чаемъ. Она думала этимъ оказать ей большое благодѣяніе.

— Покорно благодарю… — сказала едва слышно Курносова.

— А дѣвка дура, што не пошла замужъ. Мужъ — мастеръ, значитъ, житье хорошее. Смотри, наши мастера припѣваючи живутъ, — говорилъ Панкратовъ.

— А вѣдь мужичка, и та любовь разбираетъ: не люблю, говоритъ, его.

— Значитъ — другой есть на примѣтѣ.

Курносова глотала горькія слезы и думала: «уйду же я отъ васъ!»

Хозяйка послѣ чаю заставила Курносову надвязывать чулокъ и говорила: — Хорошо ты дѣлаешь, что не выходишь замужъ. Я уже знаю, што мужчины только до свадьбы ангелы, а послѣ — бѣда. А ты такая подхалюза (т. е. смирная).

А Курносова думала: «вотъ твой мужъ смирный, и куда ты какъ бойчѣе супротивъ него», --но молча слушала наставленія хозяйки.

Прошелъ мучительно мѣсяцъ. Корчагинъ дѣйствительно уѣхалъ далеко, а Прасковья Игнатьевна осталась мыкать свое горе у Панкратовыхъ.

---

Дальнѣйшая исторія моихъ бѣдныхъ таракановцевъ оканчивается печальной катастрофой. Прасковья Игнатьевна, измученная работой и сильно заболѣвшая отъ простуды, слегла въ постель и года черезъ два послѣ того, какъ Корчагинъ оставилъ городъ, умерла одинокая и всѣми забытая въ общественной больницѣ. Братъ ея, Илья Глумовъ, просидѣвъ въ острогѣ слишкомъ три года, ушелъ на поселеніе и скоро тамъ окончилъ дни свои въ бѣгахъ, въ холодную зиму, на большой сибирской дорогѣ. А Николай Глумовъ пропалъ безъ вѣсти, такъ что никто больше не слыхалъ о немъ… Что же до Переплетчикова, то съ освобожденіемъ крестьянъ кончилось его раздольное житье; поссорившись съ управляющимъ, онъ попалъ подъ судъ и, разсоривъ свои награбленныя денежки, съ горя запилъ и безвыходно сидѣлъ въ кабакахъ, ожидая даровой рюмочки. Пелагея Семихина, бѣжавшая съ Глумовымъ, пріютилась въ публичномъ домѣ, проклиная свою судьбу и приказчика. Только Корчагинъ вышелъ, что называется, въ люди. Устроившись на литейномъ заводѣ, онъ обратилъ на себя вниманіе своимъ трудолюбіемъ, и года черезъ два, накопивъ малую толику денегъ, основалъ свою собственную мастерскую, въ которой работали все почти таракановцы. Какъ всѣ бѣдные и много терпѣвшіе люди, разбогатѣвъ, дѣлаются кулаками, и Корчагинъ славился кулачествомъ. Съ рабочими онъ обращался круто и пользовался ими, какъ вьючнымъ скотомъ. Раздавая по праздникамъ грошовое подаяніе, онъ съ чистою совѣстью забивалъ въ могилу сотни людей непосильнымъ трудомъ, который наваливалъ на своихъ работниковъ. Домъ его былъ полной чашей счастія, а мастерская — слезъ и страданій.

---

1. Порядкомъ называется часть завода, имѣющая свое особое мірское управленіе — нѣчто въ родѣ отдѣльной деревни.