Глѣбъ Успенскій*).
правитьСТАТЬЯ ВТОРАЯ.
Интеллигенція въ произведеніяхъ Успенскаго.
править
|
«Что это за люди! — думалось ему. — И жаль и, кажется, убилъ бы… Тьфу!» (Разоренье).
|
I.
правитьВъ романѣ Толстаго Война и миръ, въ первой главѣ, описывается вечеръ у фрейлины Анны Павловны Шереръ и читатель находитъ, между прочимъ, такое замѣчаніе автора: «Пьеръ зналъ, что тутъ собрана вся интеллигенція Петербурга».
Вся интеллигенція Петербурга… Несомнѣнное преувеличеніе, заключающееся въ этихъ словахъ, все-таки, не кажется намъ чрезмѣрнымъ. Если не въ одномъ, то въ десяткѣ салоновъ въ самомъ дѣлѣ можно было бы размѣстить «всю» интеллигенцію Петербурга девяносто лѣтъ тому назадъ, когда образованіе было случайностью, а не потребностью, — привилегіей, а не правомъ, когда не существовало ни литературы, ни журналистики, ни такъ называемыхъ «свободныхъ профессій» и каждый интеллигентъ былъ непремѣнно чиновникомъ военнаго или гражданскаго вѣдомства.
Теперь нашу интеллигенцію не размѣстить ни по салонамъ, ни даже по канцеляріямъ. Нашъ прогрессъ идетъ медленно и трудно, съ пріостановками и отступленіями, но идетъ, все-таки; наше молодое общество если еще и не достигло совершеннолѣтія, все-таки, уже вышло изъ младенчества и молоко на его губахъ давно обсохло. Не такъ давно кто-то изъ нашихъ диллетантовъ-соціологовъ стронинской школы высчитывалъ возрасты европейскихъ народовъ, примѣнительно къ возрастамъ человѣка, причемъ оказалось, что англичанамъ и французамъ лѣтъ подъ пятьдесятъ, нѣмцамъ — за тридцать, а намъ, русскимъ, всего только восемнадцать лѣтъ. Это можетъ быть принято не какъ соціологическая формула (фантастическій вздоръ не можетъ быть такою формулой) и не какъ историческій фактъ (подлинный фактъ тотъ, что намъ, восемнадцатилѣтнимъ, идетъ уже вторая тысяча лѣтъ), а какъ поэтическій образъ или какъ иллюстрація нашего положенія относительно другихъ обществъ.
Никто еще не понялъ законовъ, управляющихъ жизнью обществъ, и не освѣтилъ таинственныхъ процессовъ, совокупность которыхъ составляетъ то, что мы называемъ прогрессомъ. Не все, что существуетъ — живетъ; и не все, что живетъ — ростетъ; но, конечно, все, что ростетъ — прогрессируетъ. Ростетъ дерево — оно прогрессируетъ; ростетъ пожаръ — онъ прогрессируетъ; ростетъ на спинѣ горбуна горбъ — прогрессъ горба не подлежитъ сомнѣнію. Я умышленно взялъ послѣдніе два примѣра, чтобы сразу поставить ту точку зрѣнія, съ которой мнѣ хотѣлось бы пригласить читателя взглянуть на вопросъ объ интеллигенціи. Пусть эта наша точка будетъ пока исключительно количественная, а не качественная, объективная, а не субъективная. Ростъ пожара есть ростъ общественнаго бѣдствія и прогрессъ горба есть, въ то же время, регрессъ для горбуна, — все это не подлежитъ сомнѣнію. Но предлагаемая мною точка зрѣнія удобна тѣмъ, что вполнѣ современна. Нужна ли интеллигенція странѣ вообще? Не «пожаръ» ли она въ нашемъ хозяйствѣ, не «горбъ» ли она на нашемъ организмѣ? Читателю не безъизвѣстно, что такіе вопросы не только возможны, но и популярны въ наше время, и вотъ это-то именно обстоятельство я и имѣлъ въ виду, устанавливая свою безобидную точку зрѣнія. Зло или благо для общей жизни страны ея интеллигенція — этотъ вопросъ мы предоставляемъ вамъ рѣшать по личному вашему усмотрѣнію. Я хочу только показать, что это благо — если это благо — не можетъ быть уничтожено, или что это зло — если это зло — совершенно непоправимо.
Мысли съ вѣтромъ носятся,
Вѣтра не догнать!
какъ сказалъ въ одномъ изъ своихъ стихотвореній г. Полонскій. Строго говоря, для нашей цѣли этого было бы совершенно достаточно. Въ словахъ поэта заключается та аксіома, что человѣкъ не воленъ въ своихъ мысляхъ — ни въ ихъ возникновеніи, ни въ ихъ направленіи. Можно, подчиняясь тѣмъ или другимъ соображеніямъ, заставить себя говорить не то, что думается, но нельзя принудить себя думать не то и не такъ, какъ думается. Можно, глядя на черный предметъ, утверждать — и даже съ запальчивостью — что онъ бѣлъ, но нельзя въ этомъ убѣдить самого себя, вопреки свидѣтельству собственныхъ чувствъ. Умъ, какъ и совѣсть, если она дѣятельна въ человѣкѣ, не могутъ быть ничѣмъ подкуплены. И вотъ вамъ психологическая или даже просто физіологическая почва для возникновенія того, что мы называемъ интеллигенціей. Въ каждомъ обществѣ или даже въ каждомъ простомъ собраніи людей, на какой бы низкой степени развитія они ни стояли, есть люди съ болѣе сильнымъ и пытливымъ умомъ, нежели остальные: это въ природѣ вещей, это въ организаціи человѣка — и вотъ вамъ эмбріонъ того «зла» или «добра», которое будетъ называться интеллигенціей. Далѣе, человѣку, будетъ ли онъ Дарвинъ или дикарь, свойственно стремленіе къ передачѣ своихъ мыслей другимъ, какъ свойственно ему дѣлиться и своими впечатлѣніями, и своими ощущеніями. А мысль родитъ мысль. Человѣкъ, слишкомъ умственно слабый и недѣятельный, чтобы самостоятельно размышлять, зажигается или оплодотворяется чужою сильною мыслью, — и вотъ тотъ единственный путь, путь умственнаго общенія людей, благодаря которому ряды «интеллигенціи» становятся все гуще и многочисленнѣе. Мысль, какъ пріобрѣтеніе и богатство не матеріальное, имѣетъ то дивное свойство, что не только не дробится и не истощается, раздѣляясь между многими, а, наоборотъ, увеличивается въ рукахъ каждаго обладателя. Рубль, раздѣленный между десятью человѣками, превращается для каждаго изъ нихъ только въ гривенникъ, но идея переходитъ отъ насъ къ другимъ цѣликомъ, ровно ничего не теряя въ своей цѣнности. Съ извѣстной точки зрѣнія можно сказать, что вся исторія человѣчества есть исторія развитія и распространенія въ немъ идей, то-есть,.другими словами, есть исторія развитія и расширенія «интеллигенціи», какъ создательницы и носительницы этихъ идей.
Далѣе, опять-таки — «мысли съ вѣтромъ носятся, вѣтра не догнать». Если непроизволенъ процессъ возникновенія въ человѣкѣ мысли и стихіенъ процессъ ея распространенія въ обществѣ, то столь же непроизволенъ и процессъ ассоціированія идей. Тотъ троглодитъ, который первый вытесалъ изъ кремня топоръ и научилъ имъ дѣйствовать другихъ, послужилъ не только комфорту своихъ сотоварищей, но и ихъ духовному развитію вообще, оказалъ услугу не культурѣ только своего племени, но и его цивилизаціи[1]. Благодаря его открытію, въ пещерѣ стало и сытнѣе, и безопаснѣе, но это только одна сторона дѣла, одинъ результатъ чистокультурнаго свойства. Другой результатъ состоялъ въ пробужденіи умственной работы, поводомъ и матеріаломъ для которой послужилъ чисто-практическій вопросъ объ утилизированіи безформенной каменной глыбы. Для ясности перешагнемъ черезъ добрую сотню тысячъ лѣтъ, отъ каменнаго топора къ какому-нибудь послѣднему техническому изобрѣтенію, наприм., къ бездымному пороху. Благодаря этому изобрѣтенію, удобства колотить врага, при большей возможности самоохраненія, конечно, очень возросли, съ чѣмъ и поздравляемъ нашу культуру. Но если мысль самого изобрѣтателя трудилась только въ одномъ этомъ человѣкоубійственномъ направленіи, — это, конечно, еще не значитъ, что импульсъ, данный этимъ изобрѣтеніемъ, дѣйствовалъ на всѣхъ тоже въ этомъ направленіи. Вамъ, наприм., человѣку мирному, при извѣстіи о блистательномъ открытіи, стало не весело, а грустно, и вы раздумались, быть можетъ, совсѣмъ, совсѣмъ о другомъ, хотя бы, наприм., вотъ о чемъ:
Жалкій человѣкъ!
Чего онъ хочетъ? Небо ясно,
Подъ нимъ довольно мѣста всѣмъ,
Но безпрестанно и напрасно
Одинъ враждуетъ онъ… Зачѣмъ?
Другой, по тому же поводу, могъ задуматься надъ вопросомъ о будущности человѣчества вообще или европейскихъ народовъ въ особенности, третій — о характерѣ и значеніи переживаемой нами исторической эпохи и т. д., и т. д. Если всѣ дороги въ Римъ ведутъ, то, вѣдь, значитъ, что и отъ Рима идутъ дороги во всѣ страны свѣта. Вотъ это-то я и называю, — хотя не точно, но удобопонятно, — ассоціированіемъ идей, процессомъ, вслѣдствіе котораго вы, благодаря толчку или побужденію, полученному въ Архангельскѣ, шагъ за шагомъ добрались до вѣчнаго города. Техническое изобрѣтеніе, созданное на прямую пагубу людей, самымъ фактомъ своего появленія, зародило или хотя бы только оживило во многихъ сердцахъ и головахъ чисто-гуманистическіе идеалы, и это уже барышъ цивилизаціи, а не культуры, это косвенный, но, конечно, гораздо болѣе важный результатъ техническаго успѣха, нежели его непосредственныя практическія выгоды.
Все это я говорю для утвержденія той простой мысли, что содержаніе нашего идейнаго багажа не можетъ быть регулировано никакою таможней, что нѣтъ возможности направлять нашу мысль исключительно на предметы, имѣющіе практическую полезность. Кто думаетъ надъ телефономъ, — надъ его изобрѣтеніемъ или о его значеніи, — тотъ думаетъ, тотъ упражняетъ свою мыслительную способность, тотъ незамѣтно, быть можетъ, для самого себя воспитываетъ въ себѣ критическія привычки. Нельзя, чтобы общество, развиваясь въ культурномъ отношеніи, не развивалось въ цивилизаціонномъ, невозможно, чтобы, усвоивая себѣ техническія изобрѣтенія, оно, вмѣстѣ съ тѣмъ, ухитрилось уберечься отъ идей совершенно другой категоріи. Чудеса современной техники возбуждаютъ мысль вообще, а «мысли съ вѣтромъ носятся». Интеллигенція есть совокупность мыслящихъ, но не однородныхъ, не одинаковыхъ людей. Одного привлекаютъ задачи техники, другаго — задачи науки, третьяго — вопросы философіи, четвертаго — идеалы соціальной справедливости и личной нравственности. Честь и слава людямъ, открытія которыхъ облегчаютъ нашу жизнь, умножаютъ нашъ комфортъ, ограждаютъ и улучшаютъ наше матеріальное существованіе; но такъ какъ не о хлѣбѣ единомъ живетъ человѣкъ, то воздадимъ славу и тѣмъ, кто работаетъ на пользу нашего духа. Развѣ всѣ существующія и всѣ существовавшія религіи — не плодъ благороднаго стремленія тѣхъ, въ комъ жажда идеала была особенно жива и дѣятельна? И развѣ эти люди — не интеллигенція, не та «соль земли», безъ которой нѣтъ вкуса въ жизни, нѣтъ счастія, а только прѣсное прозябаніе? И развѣ, съ другой стороны, можетъ быть такое улучшеніе въ нашей внѣшней, матеріальной жизни, которое бы фатально не вело къ усиленію нашей внутренней, духовной жизни? Всѣ великолѣпныя завоеванія новѣйшей техники, отъ парохода до телефона, способствуютъ тѣснѣйшему общенію людей и націй между собою, а гдѣ общенія, тамъ разнообразіе и богатствожизни, не только матеріальной, но и умственной, тамъ обмѣнъ не товарами только, но и идеями.
И такъ, происхожденіе и существованіе интеллигенціи есть фактъ не только историческій, но и органическій. Интеллигенція — не наростъ на тѣлѣ общества или человѣчества, не «горбъ», а одинъ изъ самыхъ существенныхъ органовъ соціальнаго организма. Прогрессъ интеллигенціи, качественный и количественный, есть, въ то же время, прогрессъ самого народа. Болѣе того, сущность прогресса (въ практическомъ смыслѣ) состоитъ именно въ томъ, что просвѣщеніе проникаетъ все глубже и глубже, распространяется все шире и шире, безчисленная армія людей непосредственности все уменьшается, а небольшая дружина людей сознательности все увеличивается. Въ ряды интеллигенціи вступаютъ теперь люди совершенно обыкновенныхъ способностей, достаточныхъ лишь для того, чтобы воспринять чужую мысль, и въ этомъ огромная выгода современнаго просвѣщенія, которое вооружаетъ безоружныхъ, даетъ силу безсильнымъ отъ природы. Да, «знаніе — сила», это — нашъ послѣдній и лучшій аргументъ. Кто хочетъ жить, — будетъ ли то личность, или общество, или нація, — тотъ долженъ бороться, а для борьбы нужна сила, и сила дается знаніемъ и сознаніемъ. Интеллигенція есть обладательница знанія, это не только ея привилегія, но и ея миссія, не только право, но и обязанность, и если, по отношенію къ интеллегенціи той или другой страны, можетъ возникнуть какой-нибудь вопросъ, то лишь вопросъ о томъ, хорошо или дурно она исполняетъ свою миссіонерскую задачу, праведно или неправедно пользуется своимъ привилегированнымъ положеніемъ.
Наша русская интеллигенція… вотъ предметъ, о которомъ трудно хладнокровно резонировать, говорить безъ горечи и безъ страсти. «Мы, русскіе, другъ друга ѣдимъ и съ того сыты бываемъ», какъ писалъ въ прошломъ столѣтіи одинъ изъ нашихъ историческихъ людей, и въ этихъ словахъ содержится довольно мѣткое указаніе на нашу основную черту. Эта черта — недостатокъ самоуваженія. Не отъ злости мы «ѣдимъ» другъ друга, а въ силу тайнаго убѣжденія, что и тотъ, кого мы «ѣдимъ» — дрянь и сами мы — нуль, и тотъ, кто насъ въ свою очередь съѣстъ — ничтожество. Да не подумаетъ читатель, что я хочу испытывать его терпѣніе проповѣдью «самобытности» въ духѣ дикой китайщины, предпочитающей дурноесвое хорошему чужому. Моя мысль иная и я поясню ее примѣрами изъ области нашей литературы. Въ лучшихъ художественныхъ произведеніяхъ нашихъ почти всегда фигурируютъ представители интеллигенціи, то эпизодически, то прямо въ качествѣ «героевъ нашего времени». Каково отношеніе авторовъ этихъ произведеній — представителей интеллигенціи — къ своимъ героямъ, представителямъ той же самой интеллигенціи? Въ огромномъ большинствѣ случаевъ, безжалостно-ироническое, иногда съ примѣсью состраданія, а иногда почти явнаго презрѣнія. Вспомните коллекцію, наприм., «лишнихъ людей» Тургенева отъ Гамлета Щигровскаго уѣзда до Рудина и даже до Базарова, и даже до самого Нежданова. Не о каждомъ изъ этихъ лицъ, конечно, можно было бы сказать извѣстнымъ пушкинскимъ стихомъ: «онъ въ Римѣ былъ бы Брутъ, въ Аѳинахъ — периклесъ», но всѣ они, безъ исключенія, имѣютъ право не только на нашу симпатію, но и на наше уваженіе. Они несчастны — въ этомъ ихъ право на симпатію нашу, въ этомъ же ихъ право и на уваженіе наше. Ихъ горе — «горе отъ ума», а также и отъ горячаго, неравнодушнаго сердца. Ихъ несчастіе — въ ихъ неприспособленности къ дѣйствительности, а въ этой неприспособленности способнѣйшихъ людей нашихъ заключается осужденіе не имъ, но жизни и ея условіямъ. Несчастіе «лишнихъ» ненужныхъ Рудиныхъ ярко оттѣняется благополучіемъ нужныхъ Чичиковыхъ, и чѣмъ симпатичнѣе первые, тѣмъ антипатичнѣе вторые. Рудины никогда не были дѣльцами, но всегда были людьми дѣла, того самаго дѣла, которое лежитѣна плечахъ интеллигенціи. Поэтъ съ тоскою спрашивалъ:
Гдѣ-жь вы, умѣлые, съ бодрыми лицами?
Гдѣ-жь вы, съ полными жита кошницами?
Трудъ засѣвающихъ робко, крупицами,
Двиньте впередъ!
На этотъ вопросъ не трудно было бы отвѣтить. Вотъ, наприм., человѣкъ, который, среди Чичиковыхъ и Собакевичей, томился вопросомъ:
Какая причина
Вотъ ужь который теперича вѣкъ
Бѣденъ, несчастливъ и золъ человѣкъ?
Онъ сдѣлалъ какъ разъ то, чего требовалъ поэтъ — двинулъ впередъ, трудъ засѣвающихъ робко, крупицами. Только благодаря ему, степная дѣвушка, кисейная барышня, «дубинноголовая» Коробочка en herbe прониклись достойными человѣка мыслями и чувствами, которыя затѣмъ перешли въ дѣла:
Думаетъ думу, какъ будто у ней
Больше заботъ, чѣмъ у старыхъ людей.
Книжки читаетъ, украдкою плачетъ,
Видѣли: письма все пишетъ и прячетъ.
Книжки выписывать стала сама
И, наконецъ, набралась же ума!
Что ни спроси, растолкуетъ, научитъ,
Съ ней говорить никогда не наскучитъ;
А доброта… Я такой доброты
Вѣкъ не видалъ, не увидишь и ты!
Бѣдные всѣ ей пріятели-други:
Кормитъ, ласкаетъ и лечитъ недуги.
Казалось бы, чѣмъ не результатъ? Тутъ нѣтъ подвига, но есть живоў трудъ мысли, и если можно было о чемъ говорить въ этомъ случаѣ, то, конечно, только о рамкахъ, о размѣрахъ, о масштабѣ труда, но не о самой его сущности:
Въ добрую почву упало зерно,
Пышнымъ плодомъ отродится оно!
Такъ заканчиваетъ поэтъ свою поэму и, тѣмъ не менѣе, нѣтъ, кажется, такой обидной насмѣшки, которой бы онъ не укололъ того, кто бросилъ зерно, обѣщающее дать «пышный плодъ».- Хороша справедливость и хороша логика! Съ одной стороны, людямъ будущаго говорятъ: «сѣйте разумное, доброе, вѣчное», а съ другой — о людяхъ прошедшаго язвительно иронизируютъ:
Самъ на душѣ ничего не имѣетъ,
Что вчера сжалъ, то сегодня и сѣетъ,
Нынче не знаетъ, что завтра сожнетъ,
Только навѣрное сѣять пойдетъ.
Это въ простомъ переводѣ выходитъ,
Что въ разговорахъ онъ время проводитъ.
Вотъ отношеніе русской интеллигенціи къ самой себѣ, къ своему собственному достоинству и значенію! Психологическіе мотивы такой строгости могутъ быть превосходны, — они прямо противуположны китайскому самодовольству, — но очевидно, все-таки, что строгость къ себѣ, доходящая до несправедливости, до придирчивости, можетъ и даже должна разрѣшиться уныніемъ и неуваженіемъ къ себѣ. Вотъ противъ этого-то самоуниженія нашего мы и протестуемъ. Униженіе паче гордости, и пора же, наконецъ, сказать вслухъ, что въ общемъ наша интеллигенція и ея выразительница — литература дѣлаютъ честь той странѣ, которая произвела ихъ, тому народу, изъ нѣдръ котораго онѣ вышли. Но такъ ли называемой «молодости» нашей, или въ силу особенностей нашего національнаго характера, но альтруистическіе элементы и силы преобладаютъ у насъ надъ эгоистическими, и въ литературѣ нашей это преобладаніе выражается особенно ярко. На каждаго Булгарина у насъ есть Бѣлинскій, и если, по чьему-то умному и остроумному замѣчанію, у насъ чаще встрѣчаются святые, нежели просто честные люди, то, вѣдь, одинъ святой стоитъ многихъ обыкновенныхъ людей и недаромъ преступному городу дано было обѣщаніе пощады, если въ немъ найдется хоть одинъ праведникъ. 19 февраля не народъ освободилъ себя — его освободила интеллигенція въ прямой ущербъ своимъ грубо-матеріальнымъ интересамъ, тѣ самые Тургеневы и Некрасовы, Ростовцевы и Милютины, которые во всякое время, тѣмъ не менѣе, готовы иронизировать надъ собою и преискренно думаютъ, что они — послѣднія спицы въ исторической колесницѣ. Это, повторяю, историческая черта нашей интеллигенціи отъ Новикова и Радищева до… ну, хоть до Льва Толстаго и Глѣба Успенскаго, о которомъ мы совсѣмъ не забыли, какъ, вѣроятно, думаетъ читатель. Ни одной строки въ этой главѣ я не написалъ, не имѣя въ виду Успенскаго, и все сказанное мною — сказано по его адресу, хотя, разумѣется, не для него, а «съ передачею» читателю. Дѣло въ томъ, что Успенскій не довѣряетъ интеллигенціи вообще, плохо или совсѣмъ не вѣритъ въ ея просвѣтительную миссію, а что касается собственно русской интеллигенціи, то онъ съ большимъ богатствомъ доводовъ и образовъ доказываетъ, что она именно только «въ разговорахъ время проводитъ».
II.
править"…Вотъ также и насчетъ сердца человѣческаго: одинъ деретъ съ другаго шкуру и — не чувствуетъ; ему довольно знать, что нельзя иначе… А другой, и издали глядя на это зрѣлище, не только самъ ощущаетъ боль сдираемой кожи, не только чувствуетъ страданіе обдираемаго человѣка, но имѣетъ даже дерзость считать этотъ неизбѣжный жестъ возмутительнымъ и жестокимъ, имѣетъ даже дерзость закричать издали: «что вы дѣлаете, проклятые!» — хоть и знаетъ, что они невиноваты.
«Человѣкъ съ такимъ сердцемъ, съ такимъ чувствомъ и чувствительностью и есть, какъ мы думаемъ, человѣкъ интеллигентный. И такой человѣкъ всегда былъ, присутствовалъ въ самой средѣ народной массы, работалъ въ ней не во имя звѣриной, лѣсной правды, а во имя высшей божеской справедливости».
Вотъ что такое интеллигенція, но мнѣнію Успенскаго. Признакъ ея не въ относительной умственной развитости, а въ «сердцѣ», «чувствѣ» и «чувствительности». Человѣкъ интеллигентный — это, по мнѣнію Успенскаго, человѣкъ гуманный, добрый, сострадательный. Правда, рѣчь идетъ собственно объ интеллигенціи народа, но, во всякомъ случаѣ, остается непоколебимымъ то обстоятельство, что главнѣйшее свойство интеллигентности Успенскій усматриваетъ въ «сердцѣ», въ чувствѣ, а не въ головѣ, не въ умственномъ развитіи. Какъ видитъ изъ этого читатель, точка зрѣнія Успенскаго совсѣмъ иная, нежели наша, и пусть это такъ и будетъ. Мы не только не станемъ оспаривать Успенскаго, но не станемъ и защищаться даже, а безпрекословно пойдемъ за нимъ и посмотримъ на предметъ черезъ его очки. Увидимъ ли мы вещи въ томъ самомъ свѣтѣ, въ какомъ ихъ рисуетъ Успенскій?
Вотъ передъ нами одинъ изъ представителей нашей (не народной) интеллигенціи, который самъ себя называетъ «изломанною дубиной» и котораго почти точно также называетъ и самъ авторъ — «больною, изломанною фигурой». По авторскому велѣнью и хотѣнью, нашъ представитель, какъ водится, мѣшаетъ себя съ грязью, а кстати и насъ, общество, потому, конечно, что на людяхъ и смерть красна. Что я такое? — спрашиваетъ онъ. — «Я просто овца безъ стада… Я отбился, или меня отогнали, не знаю хорошенько, отъ моего стада, отъ народа, съ которымъ у меня нѣтъ никакой внутренней разницы, и я въ тоскѣ шатаюсь по россійскому интеллигентному пустырю. Вы знаете пословицу: „овца безъ стада не живетъ или не бываетъ“, а я — русскій интеллигентный человѣкъ — безъ стада, безъ общества… Куда же мнѣ пойти, гдѣ жить?» Ничѣмъ инымъ какъ именно недостаткомъ самоуваженія могутъ быть объяснены эти сѣтованія и изобличенія. Какъ — «нѣтъ разницы»? Какой такой «интеллигентный пустырь»? Почему — «русскій интеллигентный человѣкъ безъ общества»? Разница — и очень большая — между нами и народомъ обусловливается нашимъ умственнымъ развитіемъ и состоитъ въ томъ, что, какъ сказалъ одинъ старинный поэтъ совершенно по другому поводу:
Нашъ міръ — имъ храмъ опустошенный,
Имъ баснословье — наша быль,
И то, что пепелъ намъ священный,
Для нихъ — одна нѣмая пыль.
Съ этимъ дѣлать нечего, но и пренебрегать этимъ нельзя, потому что разница въ понятіяхъ, въ воззрѣніяхъ, въ умственныхъ привычкахъ и потребностяхъ — разница въ высшей степени существенная. Далѣе — «интеллигентный пустырь». Неужели такъ-таки въ самомъ дѣлѣ «пустырь»? Русская интеллигенція давно уже и счетъ потеряла своимъ жертвамъ и своимъ мученикамъ, русская интеллигенція можетъ указать на такія имена, которыя были бы окружены блестящимъ ореоломъ въ какой угодно странѣ,
"Русская интеллигенція въ самыя мрачныя эпохи исторіи не утрачивала сознанія ^долга и жажды подвига: все это — факты, давно занесенные въ книжки, — и эта-то интеллигенція вдругъ оказывается пустопорожнимъ мѣстомъ, по которому можно только «шататься въ тоскѣ»! «Но все это было да сплыло», скажетъ намъ герой Успенскаго, а теперь — «русскій интеллигентный человѣкъ безъ общества». Какая, подумаешь, чрезмѣрная требовательность! Пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ передовые представители нашей высшей интеллигенціи, до которыхъ герою Успенскаго очень далеко, жаловались иногда и имѣли право жаловаться на отсутствіе общества, въ смыслѣ совокупности людей, связанныхъ между собою солидарностью идеальныхъ интересовъ, но, все-таки, они жили не въ одиночку, не въ безвоздушномъ пространствѣ, а въ своемъ «кружкѣ», въ кружкѣ людей одинаковаго развитія и одинаковыхъ понятій. Герой Успенскаго, въ эпоху гораздо болѣе развитой общественности, нежели полустолѣтіе тому назадъ, все-таки, не можетъ найти своего «стада». Онъ уходитъ въ народъ, съ которымъ у него, будто бы, «нѣтъ никакой внутренней разницы» и съ которымъ у него — должно быть, вслѣдствіе отсутствія разницы — устанавливаются такія прекрасныя отношенія: онъ говоритъ въ глаза мужикамъ: «съ вами не вольешься, а только сопьешься», а мужики о немъ разсуждаютъ: «Баринъ тоже… только что сумнительность есть въ немъ… Такъ, то-есть безъ твердости безо всякой… Господинъ не господинъ, а Богъ е знаетъ… онъ и доберъ и все… а чтобы настоящаго…»
Главная суть дѣла, однако, не въ этомъ, не въ этихъ легкомысленно-скороспѣлыхъ упрекахъ героя Успенскаго по адресу нашей интеллигенціи, а въ томъ, что этотъ герой, какъ онъ ни бранитъ себя и насъ, всесовершенно подходитъ подъ то оправданіе интеллигентнаго человѣка, которое предложено Успенскимъ. Добрый, гуманный человѣкъ, работающій «во имя высшей божеской справедливости» — вотъ что такое истинный, настоящій интеллигентный человѣкъ, по опредѣленію Успенскаго. А вотъ что — все въ томъ же самоуничижительномъ тонѣ — говоритъ о себѣ герой Успенскаго:
«Я мечталъ, разсуждалъ, не стѣсняясь, — и только: вотъ вся разница между мною и вашимъ братомъ — опорою отечества. Въ практическомъ отношеніи мы одинаково — ноль, т.-е. родные братья… На мою бѣду, направленіе моихъ свободныхъ размышленій приняло общественный характеръ, благодаря тому обстоятельству, что я началъ жить въ самую совѣстливую эпоху русской жизни, въ эпоху освобожденія крестьянъ… Послѣ войны, послѣ всего, что она обнаружила въ русской жизни, пора было вспомнить обществу о томъ, что есть нѣчто, именуемое совѣстью, — и вотъ все, что было мало-мальски живо, не засѣчено и не сгнило, все это поняло, что ему сейчасъ же, сію минуту слѣдуетъ работать, служить въ этомъ громадномъ лазаретѣ и всѣми способами помогать выздоровленію, исцѣленію больныхъ, калѣкъ, уродовъ. Вотъ и я осѣненъ былъ необходимостью такого дѣла… Прямо, почти съ университетской скамьи, я попалъ въ самый по-тогдашнему (да и по-нынѣшнему) отборный кругъ общественныхъ дѣятелей, на самыя наисовременнѣйшія общественныя дѣда. Тутъ, въ этомъ кругу, были и радикалы-губернаторы, и радикалки-губернаторши, предводительши съ гуманнѣйшими взглядами, и борьба тутъ была съ хищными стремленіями закоренѣлыхъ, „обомшѣлыхъ“ крѣпостниковъ, и главное — тутъ впервые фигурировалъ народъ, скромно притекавшій къ нашему гуманному сочувствію. Разъ попавъ на эту стезю, я уже не сходилъ съ нея до тѣхъ поръ, покуда мнѣ не сдѣлалось тошно и меня не одолѣла оскомина. Былъ я и1 секретаремъ въ комитетѣ, и мировымъ посредникомъ, а потомъ земскимъ гласнымъ, наконецъ, даже предсѣдателемъ одного уѣзднаго земскаго собранія, и попечителемъ разныхъ благотворительныхъ учрежденій, — словомъ, прошелъ всю лѣстницу, доступную красному околышу, воодушевленному благими намѣреніями… и что же? Въ концѣ-концовъ, получилась убійственнѣйшая оскомина» (Овца безъ стада).
Я готовъ согласиться съ тѣмъ, что герой Успенскаго, какъ представитель нашей интеллигенціи, и этотъ разсказъ его о своей дѣятельности — духъ, тонъ, характеръ этого разсказа — въ высшей степени типичны. Да, никто, кромѣ русскаго интеллигентнаго человѣка, не въ состояніи ухитриться сдѣлать предметомъ покаянія то, что для всякаго другаго было бы предметомъ законной гордости. Никто, кромѣ него, не можетъ, отдавши общему дѣлу и свои духовныя силы, и свои матеріальныя средства, говорить о себѣ: «я — ноль», и преискренно презирать и ставить себя на одну доску съ «вашимъ братомъ», т.-е. съ людьми узко-личныхъ интересовъ. Какъ личная нравственная черта, противуположная противному бахвальству, у котораго, по пословицѣ, на рубль амбиціи, на грошъ аммуниціи, эта скромность можетъ быть симпатична. Но требованія личной и общественной нравственности, къ сожалѣнію, далеко не всегда совпадаютъ между собою. Если вы, по евангельской заповѣди, раздадите свое имущество нищимъ, вы поступите, быть можетъ, не цѣлесообразно, но совершенно безукоризненно въ нравственномъ смыслѣ. Но если вы распорядитесь такимъ образомъ имуществомъ не вамъ принадлежащимъ, ваша гуманность представится совсѣмъ въ другомъ свѣтѣ. То же самое и въ нашемъ случаѣ. Несвою- личность, но идею, не свою только дѣятельность, но дѣятельность всей интеллигенціи извѣстнаго періода умаляетъ и принижаетъ герой Успенскаго.
У кого не опустятся руки изъ тѣхъ, кто повѣритъ ему? Чувствовать, мыслить, работать, отдавать любимому дѣлу сонъ своихъ ночей, кровь своего* сердца и сокъ своихъ нервовъ и въ результатѣ добиться только «оскомины» и сознанія, что ты «въ практическомъ отношеніи — ноль», это такая трагедія, которая кого угодно можетъ довести до апатіи. Къ счастію, этослишкомъ ужасно, чтобы быть правдоподобнымъ. Ничто не пропадаетъ въ. природѣ, ничто не проходитъ безслѣдно и въ исторіи. Русская интеллигенція, скажемъ извѣстною метафорой, только потому и себѣ, и другимъ представляется такою маленькой, кто стоитъ на колѣняхъ. Если «убійственнѣйшая оскомина» героя Успенскаго — не болѣе, какъ его личное утомленіе, то и говорить не о чемъ: инвалиды всегда были и будутъ и въ арміи, и въ жизни. Но, вѣдь, не безъ умысла же Успенскій заставляетъ народъ высказаться о дѣятельности своего героя въ духѣ рѣшительнаго осужденія: «сумнительность есть въ немъ… безъ твердости безо всякой… онъ и доберъ и все… а чтобы настоящаго…» Это именно осужденіе дѣятеля, а не выраженіе состраданія или презрѣнія къ инвалиду.
Дай Богъ русскому народу всякихъ успѣховъ въ будущемъ, и мы согласны сколько угодно восхищаться прекрасными качествами его ума и сердца, но пониманіе сложныхъ явленій жизни дается не даромъ, не наитіемъ, и вотъ почему компетентность народа, какимъ мы его видимъ теперь, подлежитъ во многихъ случаяхъ очень большому сомнѣнію. «Сумнительность есть въ немъ», — это народъ скажетъ и о васъ, и обо мнѣ — обо всѣхъ, кто, къ его несказанному удивленію, относится къ нему участливо и сердечно, не дѣлаетъ поползновеній на его карманъ, не стремится сѣсть ему на шею. Наша «сумнительность» для народа дѣлаетъ намъ высокую честь. Ясны, понятны, нисколько не «сумнительны» для народа Разуваевы, Колупаевы, Сладкопѣвцевы, Держиморды, — и пусть, для перваго раза, мы будемъ отличаться отъ нихъ въ глазахъ народа хоть своею «сумнительностью».
Мы въ своей землѣ благословенной
Паріи — не знаетъ насъ народъ.
Это историческій фактъ, за который мы не отвѣтственны и который ровно ничего не говоритъ противъ насъ. Народъ «не знаетъ» насъ не въ томъ смыслѣ, что сознательно презираетъ насъ и не хочетъ имѣть съ нами никакого дѣла, а совершенно въ томъ, въ какомъ онъ «не знаетъ» физики, химіи, астрономіи. Чудеса этихъ наукъ способны возбудить въ немъ самую крайнюю «сумнительность», но отъ того эти науки не станутъ ни менѣе истинными, ни менѣе полезными. Нечего печалиться герою Успенскаго и намъ вмѣстѣ съ нимъ, что мужики не усматриваютъ въ немъ и «твердости», вообще «настоящаго». Въ чемъ, по ихъ мнѣнію, заключается это «настоящее»? А все въ томъ же. «Голова только нашъ Кузьмичъ, братцы! — охмѣлѣвъ, бурчалъ распоясовецъ. — И — и башка! Довольно чисто поворачиваетъ дѣлами, надо сказать прямо, — себѣ имѣетъ пользу, да и нашему брату способно. Хлѣбъ даетъ бѣдному во-отъ!» (Книжка чековъ). Кто же этотъ великій Кузьмичъ, про котораго не скажутъ, что у него нѣтъ «настоящаго» и что онъ «безъ твердости безо всякой»? Это Иванъ Кузьмичъ Мясниковъ, купецъ и фабрикантъ, который, по свидѣтельльству самого Успенскаго, смотритъ на народъ какъ на рабочую силу, какъ на дрова, на тряпки: «человѣкъ — полтина», — вотъ суть теоріи, принесенной имъ въ распоясовскую среду. Полтина въ сутки пѣшему и рубль конному. Такова была прокламація Ивана Кузьмича къ народу". Такъ вотъ въ чемъ «твердость» и вотъ въ чемъ «настоящее». Ну, намъ съ героемъ Успенскаго можно не печалиться объ отсутствіи въ насъ такой твердости и такого «настоящаго». Пусть блещетъ этими качествами великолѣпный Иванъ Кузьмичъ, а мы останемся «паріями» — безъ горечи и, главное, безъ напраснаго самоуниженія. Истина сильна своею внутреннею силой, но никогда и нигдѣ она не усвоивалась людьми сразу: «въ мірѣ бѣ и міръ Его не позна».
Интеллигентные герои Успенскаго презираютъ самихъ себя, да презираетъ ихъ и самъ авторъ, насколько ему это позволяетъ его благодушіе. Только этимъ презрѣніемъ и можно объяснить крикъ отчаянія, вырвавшійся у Успенскаго: «все на сторонѣ хищника! Человѣка, который бы могъ заикнуться о той правдѣ, которую Богъ видитъ и которую говоритъ устами людей, — нѣтъ и въ поминѣ». Да, если интеллигенція — «ноль», то, конечно, «все» на сторонѣ хищника и прежде всѣхъ — самъ народъ. Но, однако, не ноль, напримѣръ, талантливый писатель Глѣбъ Ивановичъ Успенскій, и онъ не на сторонѣ хищника. Не ноль его читатели, тысячами экземпляровъ расхватывающіе его сочиненія и думающіе одинаково съ нимъ. Не «ноль» тѣ газеты журналы, въ которыхъ онъ печатаетъ свои произведенія и которые вмѣстѣ съ толпой своихъ читателей — тоже не на сторонѣ хищника. Худо ли, хорошо ли, мы, интеллигенція, только и дѣлаемъ, что говоримъ «о той правдѣ, которую Богъ видитъ», боремся противъ «звѣриной, лѣсной» зоологической «правды». Если, — какъ говоритъ Успенскій, — неотъемлемою принадлежностью и отличительнымъ качествомъ интеллигентности служитъ совѣстливость, то его герой не «больная, изломанная фигура», а истинный представитель интеллигенціи. Его автобіографія, изложенная то въ обличительномъ, то въ презрительномъ тонѣ, представляетъ собою разсказъ о дѣлахъ или, если угодно, о попыткахъ, въ которыхъ много непрактичности, неловкости, неумѣлости, но за то нѣтъ и слѣда какихъ-нибудь своекорыстныхъ стремленій. Такіе люди, конечно, могли бы «довольно чисто поворачивать дѣлами», не только не хуже, а гораздо лучше Ивана Кузьмича, но тогда-то именно они и стали бы «овцами безъ стада», интеллигентами, измѣнившими первой и высшей задачѣ интеллигенціи.
Не въ бичеваніяхъ и не въ самобичеваніяхъ нуждается наша интеллигенція. Мы укажемъ Успенскому на одного писателя, который дѣйствительно даже для него можетъ служить примѣромъ, — на Салтыкова. Въ знаменитомъ разговорѣ правды съ торжествующею свиньей побѣда остается за свиньею, которая «чавкаетъ» правду при полномъ одобреніи толпы. Однако, симпатіи автора, какъ и симпатіи всѣхъ порядочныхъ людей, не на сторонѣ побѣдителя. Что же сдѣлала правда? Въ чемъ ея заслуга? Она живетъ, хотя страдаетъ, существуетъ, хотя и попрана, и несмотря ни на что, твердитъ свое вѣковѣчное: «а, все-таки, вертится!»
III.
правитьУспенскій недоволенъ больше всего непрактичностью, теоретичностью нашей интеллигенціи и ставитъ ей въ примѣръ сельскихъ учителей, учительницъ, добропорядочныхъ волостныхъ писарей и т. п. Онъ говоритъ:
«Право, только такіе едва-едва мерцающіе огоньки и радуютъ, хотя огоньки, точно, еле мерцаютъ… Молчаливое совершенствованіе теоретическихъ воззрѣній гораздо болѣе распространено, чѣмъ желаніе живаго дѣла; теоретическое изящество, отдѣлка всевозможныхъ теоретическихъ деталей развиваются въ ущербъ вниманію къ сегодняшней человѣческой нуждѣ, — и это во всѣхъ интеллигентныхъ сферахъ; приводить въ связь съ сегодняшнею мелочною дѣйствительностью свои отшлифованныя до высшей степени изящества теоретическія построенія русскій человѣкъ отвыкаетъ съ каждымъ днемъболѣе и болѣе. Иллюстрацій, которыя бы наглядно показали, до какой степени отвыкшая отъ реальнаго дѣла мысль русскаго человѣка привыкла молча и неподвижно присутствовать при созерцаніи того самаго зла, объ уничтоженіи котораго эта мысль смертельно печалится, можно было бы привести несмѣтное количество» (Верзило).
Какъ видите, Успенскій и здѣсь подаетъ руку Льву Толстому: совершенствованіе теоретическихъ воззрѣній, т.-е. всю ту умственную работу, которую дѣлала, дѣлаетъ и должна дѣлать интеллигенція, онъ противупоставляетъ"живому дѣлу". Наше дѣло — дѣло мертвое. Мы занимаемся «отшлифованіемъ до высшей степени изящества» своихъ «теоретическихъ построеній», забывая о нуждахъ «сегодняшней мелочной дѣйствительности». Опредѣленнѣе сказать нельзя и Левъ Толстой обѣими руками подписался бы подъ словами Успенскаго. Подписался бы и г. Энгельгардтъ, который въ свое время тоже говорилъ интеллигенціи: «и чего метаться!»
Успенскій, Толстой, Энгельгардтъ… Много смѣлости нужно, чтобы не стушеваться передъ такимъ тріумвиратомъ! Истина, однако, дороже, сильнѣе и авторитетнѣе всѣхъ возможныхъ авторитетовъ — это во-первыхъ; во-вторыхъ, и у насъ найдутся союзники и защитники съ достаточно вѣскимъ значеніемъ. Въ словахъ Успенскаго заключается и комплиментъ, и упрекъ нашей интеллигенціи, и какъ первый, такъ и второй одинаково-неожиданны и незаслуженны. Комплиментъ относится къ нашимъ «теоретическимъ построеніямъ», которыя доведены, будто бы, до такого совершенства, что требуютъ только шлифованія деталей. Устами бы Успенскаго да медъ пить. Въ то время, когда въ жизни, но свидѣтельству самого Успенскаго, происходятъ ожесточенные дебаты о «палкѣ», нужна ли палка или не нужна, слѣдуетъ или не слѣдуетъ бить и т. д.;въ то время когда въ журналистикѣ — этомъ вѣрнѣйшемъ отраженіи жизни — рѣшительно во всѣхъ сферахъ и отдѣлахъ ея: и въ политикѣ (принципъ національности), и въ этикѣ (принципъ авторитета), и въ эстетикѣ (принципъ искусства для искусства), замѣчается поворотъ къ старымъ, казалось бы уже нетолько отжившимъ, но и погребеннымъ началамъ, когда длинный списокъ людей, измѣнившихъ своимъ прежнимъ идеаламъ и круто повернувшихъ на другую дорогу, увеличивается чуть не съ каждымъ днемъ, когда «мужикъ» то сажается въ передній уголъ, то опять изгоняется на задній дворъ, когда вопросы: «пороть ли розгами ребенка, учить ли грамотѣ народъ», осмѣянные еще Конрадомъ Лиліеншвагеромъ, пресерьезнѣйшимъ образомъ ставятся и на разные лады рѣшаются нашими публицистами, когда спутались всѣ понятія, замутились всѣ умственныя теченія и, какъ при столпотвореніи, смѣшались всѣ языки, — въ это-то время Успенскій говоритъ о нашихъ «теоретическихъ построеніяхъ» какъ о чемъ-то вполнѣ законченномъ и только не совсѣмъ отшлифованномъ. Уважаемый писатель на землѣ или на лунѣ живетъ? Пусть укажетъ онъ хоть одно понятіе, которое за послѣднее десятилѣтіе не было бы вывернуто наизнанку, хоть одинъ идеалъ, который бы не подвергся сомнѣнію. Мы возвращаемся къ азамъ, намъ грозитъ умственное одичаніе и въ этотъ-то моментъ, когда хочется крикнуть: «спасайся, кто можетъ!» — Успенскій изображаетъ насъ въ видѣ какихъ-то сибаритовъ или жрецовъ, спокойно занимающихся въ тиши своихъ кабинетовъ «шлифованіемъ деталей»! А если таково положеніе интеллигенціи, если, какъ мы утверждаемъ, ея идейныя богатства находятся совершенно въ хаотическомъ состояніи, то можетъ ли быть справедливъ упрекъ Успенскаго, что мы не обращаемъ вниманія на «мелочную дѣйствительность»? Восхваляя въ укоръ намъ, теоретикамъ, маленькихъ практическихъ дѣятелей на пользу народа, Успенскій говоритъ: «какъ ни мизерны средства этого человѣка, но онъ не скажетъ: почитай Кузьму Иваныча, потому что у него восемнадцать кабаковъ. Не скажетъ: хлопочи только о своемъ карманѣ». Почему же не скажетъ, позвольте спросить? Если насъ, насъ хотятъ убѣдить, что Кузьма Иванычъ — идеалъ человѣка, а восемнадцать кабаковъ — идеалъ человѣческой дѣятельности, и если многіе изъ насъ, дѣйствительно, прониклись убѣжденіемъ въ спасительности кабацкой морали и на противуположныя воззрѣнія смотрятъ какъ на «завиральныя идеи» и на «пошлый либерализмъ», то что же и кто же защититъ отъ вліянія этой пропаганды «малыхъ сихъ»? Прежде чѣмъ «приводить-въ связь» свои идеи съ «мелочною дѣйствительностью», нужно оборонить эти идеи въ теоретическихъ сферахъ, не «отшлифовать», а хоть кое-какъ упрочить и установить ихъ.
Есть въ этомъ дѣлѣ и другая сторона. Въ назиданіе намъ Успенскій рисуетъ идиллическую картину сельской школы, руководимой молодою учительницей. «Пріятель мой оторвалъ дѣвушку отъ работы: она исправляла дѣтскія сочиненія. Завязался простой разговоръ о школѣ, о ребятишкахъ, объ ежедневныхъ школьныхъ мелочахъ, и разговоръ этотъ былъ точно лучъ свѣта во всей этой видѣнной, слышанной и пережитой тьмѣ… Во время разговора торопливо вбѣжала въ комнату деревенская дѣвочка, закутанная въ платокъ и съ высокою палкой въ рукѣ. „Я у тебя, Алексѣвна, — сказала она учительницѣ, — нонѣ ночевать не буду“. — „Отчего?“ — „Да мнѣ надыть пьяныхъ и прохожихъ по дворамъ разводить… Отецъ-то хмѣленъ, а очередь наша, такъ вотъ я вмѣсто отца-то“, — и ушла. И опять хорошо и свѣтло показалось моему пріятелю. Какой бы микроскопическій, съ высшей точки зрѣнія, „палліативъ“ ни представляла эта учительница, — хорошъ человѣкъ, который рѣшился на этотъ палліативъ».
Какъ спорить съ художникомъ? Вы а priori составили себѣ извѣстное убѣжденіе, напримѣръ, хоть то, что, въ силу общихъ, такихъ и такихъ-то, условій нашей жизни, трудно встрѣтить въ ней идиллію, а художникъ живыми красками рисуетъ вамъ эту идиллію, со всею силой художественнаго воспроизведенія. Нельзя ему не повѣрить, — онъ знаетъ, онъ видѣлъ и осязалъ, ему и книги въ руки. Но если повѣрить ему, придется отказаться, какъ отъ предразсудка, отъ многихъ своихъ воззрѣній, справедливость которыхъ теоретически давно доказана. Авторитету противупоставимъ авторитетъ, противъ художника выдвинемъ художника, на образъ возразимъ образомъ же. Вотъ небольшой разговоръ священника съ новою, молодою, неопытною, только что пріѣхавшею сельскою учительницей:
" — Не скрою отъ васъ: трудъ вамъ предстоитъ не легкій и не всегда безпрепятственный. Народъ здѣсь строптивый, непривѣтливый, притязательный. Каждый будетъ къ вамъ требованія предъявлять, а иной разъ и такія, отъ которыхъ жутко придется. Людмила Михайловна, предшественница ваша, повздорила съ Васильемъ Дроздомъ, такъ насилу отсюда выбралась.
" — Кто это Дроздъ?
" — А здѣшній воротила, портерную держитъ, лавочку, весь міръ у него подъ пятой, и начальство привержено. Сынъ у него въ школѣ, такъ онъ подарокъ Людмилѣ Михайловнѣ вздумалъ поднести, а она уперлась. Онъ, конечно, обидѣлся, доносы сталъ писать, ну, и пришлось бѣжать. Земство такъ и не оставило ее у себя.
Однако, строго-таки у васъ.
« — И даже очень. Главное, въ церковь прилежно ходите. Я и какъ пастырь васъ увѣщеваю, и какъ человѣкъ предостерегаю. Какъ пастырь, говорю: только церковь можетъ утѣшить насъ въ жизненныхъ треволненіяхъ; какъ человѣкъ, предваряю, что нѣтъ легче и опаснѣе обвиненія, какъ обвиненіе въ недостаткѣ религіозности» (Мелочи жизни, 2, 48).
Вотъ это, кажется, больше похоже на дѣло. «Здѣсь русскій духъ, здѣсь Русью пахнетъ», — Русью, а не Аркадіей. Успенскій знаетъ народную жизнь и деревенскіе порядки, но знаетъ ихъ не хуже его и Салтыковъ, и если ихъ показанія расходятся, то мы вправѣ выбрать изъ нихъ то, которое лучше согласуется съ нашими общими воззрѣніями. «Такой человѣкъ, — говоритъ Успенскій по поводу своей героини, — не скажетъ: почитай Кузьму Иваныча, потому что у него восемнадцать кабаковъ». По доброй волѣ и по убѣжденію не скажетъ, но противъ воли и убѣжденія — скажетъ, изъ страха передъ Дроздомъ или Иваномъ Кузьмичемъ, которому и «начальство привержено»; вотъ что говоритъ своимъ очеркомъ Салтыковъ. А если такъ, то тутъ нѣтъ даже «палліатива», и, тѣмъ болѣе, нѣтъ огня и свѣта, хотя бы и «едва-едва мерцающаго», а есть все то же, что мы видимъ повсюду: уступочки и сдѣлочки до полнаго примиренія съ дроздовскою моралью.
Интеллигентные герои Успенскаго раздѣляются вообще на два разряда. Къ первому и наиболѣе многочисленному относятся современные наслѣдники Тургеневскихъ «лишнихъ людей» — и къ нимъ Успенскій почти безпощаденъ. «И жаль, и, кажется, убилъ бы! Тьфу!» — въ этихъ словахъ, взятыхъ нами эпиграфомъ, заключается полная характеристика отношеній автора къ людямъ этого типа. Всѣ эти люди, въ изображеніи Успенскаго, отличаются безволіемъ, добродушіемъ, совѣстливостью, нравственною и физическою неопрятностью и… непреодолимою наклонностью къ выпивкѣ. Поглощая водку и пиво, они заплетающимся языкомъ изливаютъ первому встрѣчному свои такъ называемыя сомнѣнія, разсказываютъ свою жизнь, ударяютъ себя кулакомъ въ грудь, приговаривая: «я подлецъ! да, я подлецъ!» — и въ заключеніе лѣзутъ цѣловаться. Искренность ихъ, разумѣется, стоитъ внѣ сомнѣній, — что у трезваго на умѣ, то у пьянаго на языкѣ, — и Успенскому «жаль» ихъ. Но отсутствіе въ нихъ практическаго смысла, дѣловитости возбуждаетъ въ немъ нетерпѣливое и досадливое чувство и онъ ихъ, «кажется, убилъ бы! Тьфу!» Другой типъ, на который Успенскій возлагаетъ лучшія свои надежды, — это типъ людей, не блещущихъ особою широтой умственнаго развитія, не заботящихся о «деталяхъ теоретическихъ построеній», но которые за то умѣютъ любить ближняго — не платонически оплакивая его, а дѣятельно, безъ лишнихъ словъ, помогая ему. Люди перваго типа — это старая погудка на новый ладъ, это тѣ «головастики, грызуны, гамлеты», которыми пресытилъ насъ Тургеневъ, съ тою разницей, что тѣ Гегеля изучали и Гёте знали наизусть, а эти изучаютъ народъ и знаютъ наизусть Успенскаго. Люди втораго типа — это именно"сѣятели съ бодрыми лицами, съ полными жита кошницами", о которыхъ вздыхалъ и которыхъ призывалъ Некрасовъ. Вотъ основная схема Успенскаго, вотъ та постоянная его точка зрѣнія, съ которой онъ относится къ интеллигенціи, обнаруживая въ этомъ случаѣ большую послѣдовательность и стойкость.
На примѣрѣ «балашовскаго барина» мы уже видѣли сострадательно-ироническое отношеніе Успенскаго къ людямъ «теоретическихъ построеній». Успенскій несправедливъ къ нимъ, но онъ еще больше несправедливъ" только въ противуположную сторону, къ представителямъ его излюбленнаго типа, — типа практическихъ народныхъ дѣятелей и просвѣтителей. Здѣсь Богъ вѣсть уже въ который разъ произошла старая литературная исторія: пока художникъ рисовалъ отрицательныя явленія и клалъ темныя тѣни, онъ оставался художникомъ; а какъ только перешелъ къ изображенію положительныхъ идеаловъ и свѣтлыхъ явленій, онъ изъ художника преобразился въ сочинителя, въ декоратора. Именно въ декоратора: прочтите разсказъ Успенскаго Неизлечимый и вы поймете, въ чемъ дѣло… Посмотришь на героиню этого разсказа, богатую купчиху, ушедшую отъ мужа и отказавшуюся отъ своего богатства, чтобы учительствовать въ бѣдномъ селѣ, на десятирублевомъ жалованьи, посмотришь на нее издали, не вдумываясь, не анализируя, — и какъ будто правдоподобно: огромный талантъ выручаетъ автора и вы готовы повѣрить, что передъ вами не намалеванныя деревья, а настоящій «сыръ-дремучій боръ». Ну, а вблизи, да еще при солнечномъ освѣщеніи… Вотъ, наприм., разсказъ дьякона о его визитѣ къ идеальной купчихѣ-учительницѣ:
«Не помню, какъ, когда и по какому случаю, только однажды зашелъ я къ ней. Общество отвело ей сырую и разоренную избу; ни лавокъ, ни скамеекъ не было, ничего еще не приготовлено, хотя давно было все обѣщано. Засталъ я ее въ такомъ видѣ: сидитъ на полу, — разостланъ платокъ этакой, ковровый, на полу, — закутана отъ холоду въ какія-то тряпочки, а кругомъ ея штукъ десять ребятъ — и мальчики, и дѣвочки. Тоже укутаны кое-чѣмъ; должно быть, это госпожа Абрикосова ихъ укрыла, потому тряпки-то не деревенскія были. Сидятъ они такимъ манеромъ и учатся. „Что вамъ, говоритъ, угодно, отецъ-дьяконъ?“ --„Я, молъ, такъ“. — „Ну, извините, говоритъ, теперь мнѣ некогда“. И продолжаетъ. Это меня озадачило. Наконецъ, ужь кое-какъ кончили. „Ну, говоритъ, идите теперь по домамъ, а вечеромъ опять приходите, кто хочетъ — еказку буду читать!“ — „Всѣ придемъ!“ — закричали и стали съ ней цѣловаться, говорятъ: „Милая Марья Васильевна“, „желанная“. Точно родная семья. Ушли всѣ. „Вотъ теперь, говоритъ, пожалуйте ко мнѣ!“ Пошелъ. За перегородкой столъ и кровать. На столѣ книги. Окно все въ снѣгу. „Вотъ, говоритъ, тутъ я сама работаю!“ — „Дурное, говорю, у васъ помѣщеніе. Вы бы, говорю, сударыня, жалобу на нихъ“ (на мужиковъ, конечно). Засмѣялась. Стало мнѣ нѣсколько легче. Оправился я, почувствовалъ въ себѣ развязность, говорю: „Да, въ самомъ дѣлѣ, что на нихъ смотрѣть!… Имъ, говорю, смотри въ зубы-то!… Вотъ какъ пріѣдетъ посредникъ, да разузнаетъ, какъ слѣдуетъ, такъ и явится все. Нѣтъ, сударыня, говорю, тутъ безъ палки ничего не будетъ“. Смѣется все. Излагаю я что все въ юмористическомъ этакомъ видѣ, въ насмѣшливомъ, веселомъ тонѣ, и вижу: таращитъ на меня глаза и ужь не смѣется. „Неужели, говоритъ, это правда?“ — „Истинная правда“, говорю, да и еще ей этакимъ же манеромъ, въ юмористическомъ же, въ этакомъ игривомъ тонѣ, изобразилъ ей нѣсколько шутливыхъ анекдотовъ. Заключеніе вывелъ ей такое, что смотрѣть имъ въ зубы невозможно, что надо съ ними не очень, чтобы тонко»… И вдругъ, не давши мнѣ окончить, — «батюшка, говоритъ, да, вѣдь, вы проповѣдуете прямой разбой!… — и встала вся зеленая. — Это — денной грабежъ», говоритъ. И забѣгала по горницѣ. У меня въ зобу ровно колъ засѣлъ отъ этого. «Какой разбой?» Разинулъ я ротъ и не понимаю".
Замѣтимъ мимоходомъ, что представительница практическаго альтруизма обнаруживаетъ величайшую, чисто-младенческую непрактичность, наивно спрашивая дьякона: «неужели это правда?» Съ такимъ знаніемъ народной жизни мудрено служить народу! «Балашовскій баринъ», котораго Успенскій ставитъ, разумѣется, безконечно ниже Абрикосовой, такого вопроса, конечно, не задалъ бы. Но такова ужь воля художника: хочетъ онъ — казнитъ, хочетъ — милуетъ. Госпожу Абрикосову онъ и далѣе продолжаетъ миловать и всячески разукрашивать: она по принципу не пользуется доходами съ своего дома, съ своихъ давокъ, кабаковъ и лобазовъ, а для нужды школы (опять-таки не для себя) она занимается переводами, которые присылаютъ ей изъ Москвы, причемъ зарабатываетъ въ одинъ вечеръ до двадцати пяти рублей и т. д. Неужели все это русская дѣйствительность, а не аркадская идиллія, и неужели все это изображено художникомъ-реалистомъ, а не мечтателемъ-утопистомъ? Сопоставьте эти двѣ бесѣды сельскихъ учительницъ съ духовными особами, — бесѣду, записанную Салтыковымъ, и бесѣду, записанную Успенскимъ: впечатлѣніе отъ такого сопоставленія получается истинно комическое. Можно подумать, что Салтыковъ и Успенскій писатели различныхъ эпохъ, различныхъ странъ, даже, пожалуй, различныхъ планетъ, а, между тѣмъ, это не только современники, но и единомышленники. И опять вся правда въ этомъ, какъ и во всѣхъ подобныхъ случаяхъ, на сторонѣ Салтыкова. Успенскій знаетъ, но слишкомъ часто забываетъ то, чего Салтыковъ никогда не забывалъ, а именно «маленькіе недостатки механизма». Подъ этимъ заглавіемъ читатель найдетъ у Успенскаго великолѣпный разсказъ, полный ума и юмора, и убѣдится, что этому писателю вполнѣ доступны горизонты Салтыкова, но онъ рѣдко и неохотно обращается къ нимъ. Самостоятельность Успенскаго, какъ художника и мыслителя, не подлежитъ сомнѣнію, но это какая-то эклектическая самостоятельность, которая говоритъ о себѣ: je prends mon bien où je le trouve. Правую свою руку Успенскій протягиваетъ Льву Толстому, а лѣвую — Салтыкову, являясь, такимъ образомъ, соединительнымъ звеномъ несоединимыхъ элементовъ.
IV.
правитьВъ концѣ первой статьи я сказалъ, что «идеалъ Успенскаго покоится не на реальностяхъ, а на возможностяхъ». Эта нѣсколько туманная, потому что лаконичная, формула, надѣюсь, теперь разъяснилась передъ читателемъ. «Балашовскій баринъ» — это реальность интеллигентнаго міра, но совсѣмъ не идеалъ Успенскаго, вѣрнѣе, не почва для его идеала. Госпожа Абрикосова — это, конечно, не реальность, отдаленная возможность, и въ ней олицетворяется нравственный, интеллектуальный и общественный идеалъ Успенскаго. Съ формальной, съ логической стороны Успенскій правъ: если его идеалъ слишкомъ далеко уходитъ отъ дѣйствительности, то, вѣдь, это необходимое свойство всякаго широкаго идеала. Но Успенскій совершенно неправъ, какъ художникъ. Разъ, по его собственному и очень настоятельному утвержденію, у насъ «нѣтъ и въ поминѣ» такихъ интеллигентныхъ людей, о какихъ онъ мечтаетъ, — онъ, очевидно, не имѣлъ никакого права рисовать намъ эти идеальные свои образы, какъ конкретныя существа. А ну, какъ мы повѣримъ художнику на слово? А ну, какъ мы пойдемъ, увлеченные примѣромъ Абрикосовыхъ, насаждать въ деревнѣ «правду, которую Богъ видитъ»? И каково намъ будетъ, если эта наша правда лицомъ къ лицу встрѣтится съ тою житейскою правдой, грубою правдой существующаго факта, о которой намъ поразсказалъ Салтыковъ?
Народная интеллигенція! Истинная народная интеллигенція, состоящая не изъ подвижниковъ и не изъ угодниковъ, а изъ простыхъ, обыкновенныхъ работниковъ мысли, явится тогда, когда народъ силою стихійнаго историческаго процесса произведетъ ее изъ собственныхъ нѣдръ. Люди этой интеллигенціи будутъ не только учителями и представителями народной массы, но и дѣтьми ея, — не Прометеями, сходящими съ культурныхъ высотъ съ похищеннымъ огнемъ знанія и разумѣнія, а простыми сосѣдями, которымъ худой миръ лучше доброй ссоры и для которыхъ какъ аукнется, такъ и откликнется. Когда Абрикосовы будутъ не распинаться подолгу, а работать по собственному интересу, тогда, но не раньше, мы скажемъ, что у народа есть своя интеллигенція, которая нужна ему въ томъ же смыслѣ и въ той же степени, какъ земля, какъ рабочая лошадь, какъ крѣпкая изба. Этой интеллигенціи, въ появленіе которой мы вѣримъ за одно съ Успенскимъ, народъ и не обидитъ, и не дастъ въ обиду.
Но откуда же явится она? Въ отвѣтѣ, предлагаемомъ Успенскому на этотъ вопросъ, заключается, по нашему глубокому убѣжденію, крупное недоразумѣніе. Онъ противупоставляетъ насъ, живущую и живую интеллигенцію своей интеллигенціи будущаго, интеллигенціи «народа» — и въ этомъ противупоставленіи, съ упрекомъ намъ и съ благословеніемъ имъ, одна изъ главныхъ ошибокъ Успенскаго. Гдѣ очевидная преемственность, тамъ неумѣстны и ненужны никакія противупоставленія. Наши отцы дѣйствовали во-имя развившагося сознанія, мы — въ силу проснувшейся совѣсти; наши дѣти будутъ дѣйствовать, кромѣ того, ради собственнаго интереса. Тутъ разница только въ побужденіяхъ къ дѣятельности, но не въ самомъ направленіи этой дѣятельности. Наши отцы поняли несправедливость; мы устыдились ея; наши дѣти поймутъ и осязательно прочувствуютъ, что всякая крупная несправедливость есть, въ то же время, и крупная невыгода. Мотивы различны, но развѣ и въ первомъ, и во второмъ, и въ третьемъ случаѣ не одно и то же дѣлалось, дѣлается и будетъ дѣлаться, развѣ это не отдѣльные только фазисы или эпизоды одной и той же борьбы?
А если такъ, то… то все обстоитъ благополучно. Да, въ принципѣ, въ основѣ, въ общемъ теченіи процесса исторіи — все обстоитъ благополучно и всѣ упреки и попреки Успенскаго по нашему адресу мы можемъ выслушивать съ полнѣйшимъ спокойствіемъ. Мы — и въ томъ числѣ всевозможные «балашовскіе господа» — «сумнительные и безъ твердости безо всякой», какъ разъ тѣ люди, какіе теперь нужны, и дѣлаемъ мы то, что какъ разъ теперь нужно. Если мы, къ напрасному неудовольствію Успенскаго, занимаемся «теоретическими построеніями», то мы дѣлаемъ это въ силу исторической необходимости, а не по личному вкусу и не отъ бездѣлья. Потускнѣло общественное сознаніе, замутилась общественная совѣсть, — какъ же намъ быть? Надо вспомнить самимъ и напомнить другимъ разнаго рода «забытыя слова», забытыя понятія, забытые лозунги, надо пересмотрѣть свой умственный багажъ, упорядочить и переложить его, прежде чѣмъ двинуться въ дальнѣйшій путь. «Теоретическія построенія» — не шахматныя построенія. Каждая теорія не только вноситъ извѣстныя идеи и принципы, но и вызываетъ соотвѣтственныя чувства и умственное просвѣтлѣніе или умственное омраченіе ведетъ къ просвѣтлѣнію или омраченію нравственному. Учесть волостнаго старшину или писаря, основать школу, похлопотать крестьянамъ «насчетъ земельки» и т. д., — все это дѣла нужныя, справедливыя, полезныя, но признаемъ же мы за практическое дѣло и «теоретическія построенія», утверждающія въ насъ увѣренность, что… да, благодатную увѣренность, что Богъ правду видитъ и хоть не скоро, но намъ ее скажетъ.
Успенскій, совершенно какъ и Левъ Толстой, какъ будто лично изстрадался въ обществѣ разнаго рода «ликующихъ, праздно болтающихъ», «самодовольныхъ болтуновъ, охотниковъ до споровъ модныхъ», и этотъ личный мотивъ сталъ источникомъ общаго недовольства интеллигенціей и недовѣрія къ уму и «теоретическимъ построеніямъ» вообще. Нѣтъ ничего опаснѣе такихъ поспѣшныхъ заключеній отъ частнаго къ общему и самое однообразіе и бѣдность интеллигентныхъ типовъ Успенскаго должны бы побудить его расширить эту область его наблюденій. Кающійся дворянинъ, да неунывающій разночинецъ — вотъ неизмѣнные представители интеллигенціи у Успенскаго. Подумаешь — клиномъ сошлась Русская земля! Глубокое уныніе овладѣваетъ Успенскимъ всякій разъ, какъ онъ заговоритъ о насъ, объ интеллигенціи, — не о нашей дѣйствительно унылой судьбѣ, а о нашихъ умственныхъ и нравственныхъ свойствахъ. Онъ или — что все равно — его герои находятъ особенно мѣткіе образы и выразительныя слова именно тогда, когда говорятъ о своей усталости, ненужности и т. п. «Тихо шелъ я по пустыннымъ улицамъ уѣзднаго города, слушалъ давно забытый звонъ къ вечернѣ и думалъ, что теперь волны русской жизни плотно и надолго прибили меня къ берегу. Потому надолго, что я усталъ, что мои ноги гудутъ и ноютъ, что мнѣ хочется лечь спать. Потому надолго, что больныя кости пріобрѣтены мною почти въ безполезной борьбѣ, результатъ которой заключается лишь въ ясномъ пониманіи повѣсти о плети и обухѣ. Я двадцать разъ думалъ, что это „не такъ“; теперь, разумѣется, не вѣрю. Теперь мнѣ спать хочется и силъ нѣтъ. Зерно апатіи спѣетъ въ душѣ». Это не просто жалоба, это — элегія, это какой-то важный, торжественный и глубоко-печальный аккордъ, это — истинное «надгробное рыданіе», слезы котораго вы не только слышите, но и видите. Искренность этихъ слезъ несомнѣннаго если бы Успенскій вѣрилъ въ насъ, въ нашъ умъ, въ наши силы, въ наши задачи, въ наше будущее, онъ не пролилъ бы ихъ. Кто вѣритъ въ людей, тотъ ободряетъ ихъ, и ужь, конечно, не слезами ободряетъ. «Что дѣлать? На меня такія вещи иначе дѣйствуютъ:, я похожъ на солдата въ разгарѣ битвы: палъ другъ и братъ — ничего, съ Богомъ — дѣло обыкновенное» (Изъ переписки Бѣлинскаго). Вотъ языкъ человѣка вѣрующаго, вотъ чувство настоящаго общественнаго дѣятеля, вотъ слова и вотъ примѣръ, которые вдыхаютъ жизнь, а не смерть, ободряютъ, а не уныніе наводятъ! Вѣдь, Успенскій не въ балашовскихъ барахъ разочаровался, онъ не вѣритъ въ интеллигенцію вообще, — не въ ту интеллигенцію, которая существуетъ пока только въ его творческомъ воображеніи, а въ реальную интеллигенцію текущаго историческаго момента. А за этимъ невѣріемъ слѣдуетъ другое, еще болѣе серьезное: «нѣтъ той науки о высшей правдѣ, которая бы дала теперь человѣку возможность сказать себѣ, что справедливо и что нѣтъ, что можно и что нельзя, что ведетъ къ гибели и что спасаетъ отъ нея» (Власть земли). Это логично: если у насъ нѣтъ настоящей интеллигенціи, то нѣтъ и истинной правды, нѣтъ «науки» о справедливости. Гдѣ нѣтъ сознанія, а только инстинктъ, тамъ есть только предчувствіе правды, а не обладаніе ею, не «наука» о ней. Однако, наши «овцы безъ стада» создали литературу, главная характеристическая черта которой состоитъ именно въ тревожномъ, неустанномъ разрѣшеніи вопросовъ, «что справедливо и что нѣтъ, что можно и что нельзя, что ведетъ къ гибели и что спасаетъ отъ нея». Литература, конечно, не «наука», но литература не меньше науки, а въ дѣлѣ «высшей правды» даже больше, потому что наука говоритъ только нашему уму, нашему разсудку, нашей логикѣ, а литература обращается, сверхъ того, къ нашей совѣсти, безъ участія которой «высшая правда» не можетъ быть ни познана, ни усвоена. Но что говорить много? Развѣ русскій писатель Глѣбъ Ивановичъ Успенскій говорилъ и говоритъ о чемъ-нибудь иномъ, какъ не о «высшей правдѣ», какъ онъ ее разумѣетъ? И развѣ этотъ писатель — бѣлый воронъ нашей литературы? И развѣ, наконецъ, онъ не интеллигентный человѣкъ, работающій на пользу народа?
Я боюсь, чтобы моя аргументація противъ Успенскаго по вопросу объ интеллигенціи не явилась простымъ повтореніемъ тѣхъ доводовъ, которые я развивалъ въ статьяхъ о Толстомъ, печатавшихся въ Сѣверномъ Вѣстникѣ прежней редакціи. Поэтому я кончаю, замѣтивши только, что многое, обращенное мною противъ Толстаго, Успенскій можетъ принять и на свой счетъ.
- ↑ Для читателя, желающаго уяснить себѣ въ деталяхъ то противуположеніе, которое я дѣлаю между понятіемъ «культуры» и понятіемъ «цивилизаціи», я позволю себѣ указать на свою старую статью Литературная злоба дня (Отеч. Записки 1877 г., январь), гдѣ это противуположеніе развито со всею доступною для меня обстоятельностью.