Глѣбъ Успенскій въ годы «безвременья».
правитьI.
правитьГлѣбъ Ивановичъ Успенскій писалъ въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ» въ теченіе многихъ лѣтъ. Его сотрудничество началось въ 1874 г. помѣщеніемъ разсказа «Хорошая встрѣча» и закончилось только съ окончаніемъ его литературной дѣятельности. Въ семидесятыхъ годахъ въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ» появился рядъ очерковъ Глѣба Успенскаго какъ беллетристическаго, такъ и публицистическаго содержанія. Заглавія этихъ статей врядъ ли извѣстны современному читателю: «Кормилица», «Тамъ знаютъ», «Заграничный дневникъ провинціала», «Люди средняго образа мыслей», «Петербургскія письма». Дѣло въ томъ, что Г. И., издавая собраніе своихъ сочиненій, подвергалъ ихъ переработкѣ и нерѣдко мѣнялъ заглавія отдѣльныхъ очерковъ. Многое изъ написаннаго Г. И. въ то время для газеты и вовсе не вошло ни въ одно изъ изданій его сочиненій. Вѣроятно, потому главнымъ образомъ, какъ объяснялъ самъ Успенскій въ предисловіи къ третьему тому своихъ сочиненій (изд. 1891 г.), что «на тѣ же темы были написаны впослѣдствіи очерки и разсказы, имѣющіе между собой нѣкоторую связь и послѣдовательность». Дѣйствительно, газетныя статьи Успенскаго въ семидесятыхъ годахъ съ внѣшней стороны нерѣдко имѣли характеръ спѣшныхъ откликовъ на злобы дня, корреспонденцій о текущихъ мѣстныхъ дѣлахъ изъ Лондона, Парижа, Петербурга. Но въ этихъ старыхъ корреспонденціяхъ немало яркихъ публицистическихъ и художественныхъ страницъ, которыя прочлись бы съ захватывающимъ интересомъ и въ наши дни.
Послѣ закрытія «Отечественныхъ Записокъ» участіе Г. И. Успенскаго въ нашей газетѣ становится еще болѣе дѣятельнымъ. Многія тысячи строкъ его собранія сочиненій впервые увидѣли свѣта на столбцахъ «Русскихъ Вѣдомостей» въ теченіе 1885—1890 гг. Въ этотъ періодъ времени Г. И. находился въ постоянныхъ, оживленныхъ сношеніяхъ съ редакціей газеты, личныхъ и письменныхъ. И въ многочисленныхъ (свыше полутораста) сохранившихся письмахъ его къ В. М. Соболевскому и А. С. Посникову остался интересный матеріалъ для характеристики послѣднихъ лѣтъ литературной дѣятельности Глѣба Успенскаго.
Въ первомъ же письмѣ этой коллекціи, адресованномъ Соболевскому въ 1884 г., вскорѣ по закрытіи «Отечественныхъ Записокъ», обозначилась характерная для Успенскаго въ эти годы «безвременья» черта: его «душа была не на мѣстѣ», его тянуло въ даль. Онъ писалъ:
«Хотѣлъ бы я также попросить у васъ работишки. Пошлите меня, пожалуйста, въ Бійскій округъ, къ переселенцамъ. Мнѣ бы тамъ хотѣлось прожить именно зиму, я бы тутъ наслушался всего; лѣтомъ люди работаютъ, зимой же я бы волей-неволей (если бы было очень трудно), а прожилъ бы тамъ и ужъ навѣрно написалъ бы вещи хорошія».
Съ мыслью договориться объ этой поѣздкѣ Г. И. вскорѣ послѣ этого письма пріѣхалъ въ Москву. Но пребываніе его здѣсь на этотъ разъ было непродолжительно и прервалось самымъ неожиданнымъ образомъ; — впрочемъ совершенно въ духѣ того мрачнаго времени. Самъ Успенскій такъ описываетъ трагикомическое происшествіе, заставившее его покинуть Москву.
«На другой день послѣ того, какъ мы видѣлись на выставкѣ, — писалъ онъ Соболевскому, — зашелъ я въ свою гостиницу (у Красныхъ воротъ, „Сѣверная“) и, къ удивленію, нашелъ, что нумеръ мой запечатанъ, а ре-щи отправлены въ участокъ. Скандалъ былъ полный несмотря на то, что я нарочно посылалъ въ гостиницу человѣка сказать, что ночевать не буду. Переполохъ, который произошелъ въ гостиницѣ, заставилъ меня (немедленно уѣхать домой: я думалъ, не дали ли они знать о моемъ исчезновеніи по мѣсту жительства, въ Чудово… Сразу я по пріѣздѣ пои палъ въ нелѣпѣйшую и непріятнѣйшую исторію: за день до моего пріѣзда въ полночь къ сельскому старостѣ явился какой-то проходимецъ и потребовалъ составленія обо мнѣ протокола. Назвался онъ агентомъ тайной полиціи и составилъ протоколъ въ такомъ смыслѣ, что я — соціалистъ и что у меня есть „подручные“, что мы собираемся на какой-то мызѣ, въ шести верстахъ отъ Чудова. Все это — вздоръ, но въ деревнѣ этотъ вздоръ ужасенъ, — просто, житья нѣтъ, и ни днемъ, ни ночью не знаешь покоя; ко всему этому доноситель оставленъ слѣдователемъ въ его канцеляріи въ качествѣ писаря, и этимъ и самый доносъ его получилъ въ глазахъ народа вѣроятіе. Просто ужасъ, что за жизнь!»
Послѣ неудачной поѣздки въ Москву мысль о путешествіи въ Бійскій округъ несразу была оставлена. Еще въ ноябрѣ того же года онъ сообщилъ Соболевскому о своемъ намѣреніи «въ маѣ Ѣхать въ Сибирь». А до тѣхъ поръ писатель занятъ былъ другими литературными планами.
«Статья Лудмера „Бабьи стоны“, наконецъ, — читаемъ мы въ одномъ изъ писемъ его къ Соболевскому, — появилась въ печати. Убѣдительно прошу васъ позволить мнѣ написать о ней двѣ — три статьи въ „Русскихъ Вѣдомостяхъ“. Я читать эту статью раньше, хотѣлъ даже купить со у автора, такъ какъ она была во всѣхъ редакціяхъ и ея нигдѣ не приняли. Я напишу хорошія статьи, которыя прочтутся съ интересомъ. Если вы согласны, то немедленно, сейчасъ, т. е. буквально сію минуту возьмите со стола редакціи 11-й нумеръ „Юридическаго Вѣстника“ и пришлите мнѣ. Еще разъ говорю: я хорошо напишу о ней, я думалъ о ней давно и много. Если же бы вы желали, чтобы въ печатаніи статьи не было задержки; то я прошу васъ, выхлопочите въ редакціи „Юр. Вѣстн.“ корректуру окончанія этой статьи, такъ какъ ждать появленія 12-го нумера долго. Статья моя будетъ доставлена (первая) черезъ два дня по полученіи статьи Лудмера. Я теперь въ Чудовѣ и буду здѣсь долго. Адресуйте: Ст. Чудово, Н. ж. д., Г. И. У.».
Свое намѣреніе Г. И. выполнилъ, хотя и не такъ скоро, и значительная часть его перваго очерка «Несбыточныхъ мечтаній», посвященнаго (см. «Русск. Вѣд.», 21-го апрѣля 1885 г.) «мечтаніямъ» мужика, была отдана именно выясненію связи этихъ «бабьихъ стоновъ» съ неблагопріятными условіями жизни народа и вообще съ нестроеніемъ русской общественной жизни. Стоить отмѣтить, что вопросъ о «бабьихъ стонахъ», о бабьей мукѣ, надъ которымъ Г. И. «давно и много думалъ» и къ которому возвращался не разъ въ своей литературной дѣятельности, укладывался у него въ рамки фельетона, начинающагося слѣдующими словами, ярко иллюстрирующими главную тему разсказа: «А мужикъ ни капельки не унимается и продолжаетъ строить воздушные замки, безостановочно упражняя свое воображеніе въ несбыточныхъ мечтаніяхъ»… мечтаніяхъ, конечно, о землѣ. Не менѣе, пожалуй, опредѣляетъ взглядъ Успенскаго и окончаніе очерка, обращенное къ «намъ, т. е. скучающей публикѣ», которая своимъ безучастіемъ къ общественному дѣлу, гонитъ этихъ людей куда-то на край свѣта въ поискахъ лучшей доли, а тѣмъ временемъ "лично для себя старается разрѣшить: «како жить свято» и вообще «что дѣлать»?..
Понятно, что при такомъ настроеніи писателя его тянуло въ даль Ютъ «скучающей публики», куда бы то ни было, хотя въ Сибирь. Но поѣздка въ Сибирь состоялась гораздо позднѣе, въ 1888 году; весной же 1885 г. Г. И. дѣйствительно отправился путешествовать, только не въ ту сторону и не такъ далеко, — на Кавказъ, кружнымъ путемъ, чрезъ Одессу, а въ сущности даже и безъ всякаго сколько-нибудь опредѣленнаго маршрута. Въ концѣ апрѣля, не дописавъ своихъ «Несбыточныхъ мечтаній», онъ выѣзжаетъ уже изъ Москвы. «Ѣду сейчасъ, — пишетъ онъ, повидимому, съ вокзала Соболевскому, — въ 6 час. 20 мин., до Курска… Изъ Курска буду вамъ писать и пришлю окончаніе. Дѣлайте въ рукописи, какія хотите, сокращенія… Вотъ какъ я рѣшилъ: ѣду я по Курской до Курска, а тамъ пробуду дня два и обдумаю, куда ѣхать: направо или налѣво?..».
1-го мая Успенскій былъ въ Кіевѣ и 7-го, уже изъ Одессы, такъ описывалъ Соболевскому свое путешествіе, свои впечатлѣнія и планы на будущее:
«Завтра я пошлю вамъ 4-й фельетонъ и затѣмъ каждую недѣлю аккуратно буду присылать письма въ 600—700 строкъ или немного меньше. 5-Й будетъ беллетристическій этюдъ „Саранча“, — о разной наживающейся вокругъ мужика сволочи, которою кишитъ югъ, и т. д… Я поѣхалъ на Кіевъ… Йо картѣ желѣзной дороги оказывалось удобнѣе доѣхать до Одессы чрезъ Николаевъ, — отъ Кіева до Кременчуга по Днѣпру, далѣе по желѣзной дорогѣ и потомъ 4 часа на пароходѣ… Но можете представить, что вышло?.. Оказалось, что въ Кременчугѣ пришлось ждать поѣзда съ 5-ти час. утра до10-ти час. съ чѣмъ-то, брать нумеръ, ѣсть ютъ скуки, ѣхать въ городъ и изъ города, платить носильщикамъ и т. д. Просидѣть на станціи съ 5-ти час. утра до 10-ти час. вечера, — ч одурѣешь. А въ городѣ пыль, жара страшная, и пьяные офицеры рядомъ въ нумеръ. Пріѣхалъ въ Николаевъ, — здѣсь еще хуже: поѣздъ приходитъ въ 10 час. утра, а пароходъ въ Одессу идетъ на другой день, въ 8 час. утра. Что тутъ дѣлать? Жара ужасная. Бѣлое небо, бѣлая пыль, бѣлая земля, бѣлая вода, — все слѣпить и палитъ, точно утюгомъ горячимъ гладитъ по платью. Я и надумалъ, — чѣмъ ждать и сидѣть въ нумеръ, — поѣхать въ Херсонъ на пароходѣ, который отходитъ въ 12 час. Въ Херсонѣ я пересѣлъ на пароходъ, идущій въ Одессу, погулялъ два часа по городу въ страшную жарищу и, наконецъ, добрался до Одессы. Она мнѣ нравится… Какъ бы хорошо тутъ, около Одессы, словомъ, въ этихъ мѣстахъ пожить мѣсяцъ! Сколько ужасно интереснаго! Менониты, колонисты-нѣмцы, штундисты, казаки! Все это до чрезвычайности ново, любопытно: Я чуть-чуть видѣлъ и говорилъ, — а, повѣрите ли, не разстался бы со здѣшними мѣстами, такъ много въ каждомъ уголкѣ своего, — вѣры, порядковъ, взглядовъ, общественныхъ отношеній, типовъ и т. д. Но надо ѣхать въ Ростовъ, потомъ во Владикавказъ, и тамъ, по указанію Благовѣщенскаго и Абрамова утвердиться на одинъ мѣсяцъ, а затѣмъ домой Я не печалюсь, хорошо себя чувствую, — покойно, и много для меня чрезвычайно новаго. Ахъ, сколько новаго на Руси! Не тужите, не скучайте, — не думайте о себѣ печально; — интереснѣе думать о томъ, какъ живутъ люди. Я всегда исцѣляюсь этимъ….Я очень рѣдко отдыхалъ на своемъ вѣку, а теперь мнѣ это надо до крайности, и вы увидите, что осенью этотъ отдыхъ принесетъ свои плоды».
Осенью 1885 года началось печатаніе «Безвременья», въ которомъ Успенскій сдѣлалъ попытку охарактеризовать «суть» той эпохи, охваченной не только политической, но и общественной реакціей. Уже въ августѣ у него былъ готовъ планъ этой работы, — и даже первый очеркъ. Онъ писалъ Соболевскому:
«Если вы только находите возможнымъ, печатайте теперь же „Безвременье“, — тогда я скорѣе буду продолжать, а то точнозагорожена дорога, статья лежитъ. Разъ за разомъ, — такъ мнѣ лучше, одна статья тащитъ за собой другую. Я напишу четыре, и ихъ надобно печатать одну за другой, — тогда будетъ хорошо».
А нѣсколькими днями позднѣе, когда былъ готовъ -основной очеркъ «Безвременья», вошедшій въ собраніе сочиненій, въ значительно измѣненномъ видѣ, подъ заглавіемъ: «Одинъ на одинъ», Успенскій снова возвращается къ тому же предмету и объявляетъ: "Изъ этой статейки вы увидите, какая обширная тема можетъ лечь въ основаніе безвременья. Этотъ очеркъ и будетъ основаніемъ, дастъ возможность вполнѣ понять суть времени, и я буду продолжать, если только очеркъ пройдетъ… Въ статьѣ надобно вотъ что исправить. Много разъ тамъ употребляется слово «колесцо», лучше поставить «колесико», пожалуйста. Въ одномъ мѣстѣ написано Клермонтъ, а надо Клермонъ. Послѣ стиха: Не отравляй святаго дѣла, прибавить: «А у насъ сунешься ко святому дѣлу и… запищишь!.. да назадъ, назадъ, — въ Клермонъ».
Въ чемъ же была «суть» того времени, на взглядъ Успенскаго, и почему онъ въ тоскѣ и ужасѣ стремился бѣжать, куда бы то ни было, отъ этого «безвременья»? Онъ отвѣчаетъ на этотъ вопросъ въ своей статьѣ слѣдующимъ образомъ:
«Случалось ли вамъ, читатель, когда-нибудь заглянуть на большую фабрику во время перерыва работъ, т. о. точь-въ-точь въ такую минуту, которую, относительно русскаго общества, я позволилъ себѣ характеризовать словомъ „безвременье“. Живая сила пара еще дѣйствуетъ, и на фабрикѣ идетъ шумъ и стукъ; вотъ здѣсь пыхтитъ какой-то здоровенный поршень, хляская масляной поверхностью, пыхтитъ и неустанно толчется на одномъ мѣстѣ; тамъ, вверху, неустанно, неутомимо, неугомонно вертится какое-то маленькое колесцо, вертится ужасно проворно, кажется, бьется изо всѣхъ силъ до послѣдняго издыханія, а здѣсь вотъ до послѣдняго же издыханія, прыгаетъ какой-то крючокъ на одномъ мѣстѣ милліонъ разъ въ секунду. Но сколько бы ни вертѣлось это колесцо, какую бы безконечнѣйшую неутомимость ни обнаруживалъ этотъ поршень, до поту лица измученный своей вѣковѣчной обязанностью соваться внизъ и вверхъ; какъ бы ни изнурялся этотъ крючокъ, безъ устали долбящій своимъ желѣзнымъ носомъ по желѣзу, — вы можете видѣть только, что всѣ эти мученія винтовъ, поршней, и крючковъ совершенно безплодны, что никакого ситца или сукна не будетъ, несмотря на ужаснѣйшія усилія этихъ мучениковъ механики до послѣдней капли крови исполнять свои механическія обязанности, — но будетъ до тѣхъ поръ, покуда не придетъ мужикъ и не надѣнетъ на это вертящееся безъ устали и толку колесцо вотъ этого приводнаго ремня, который по случаю остановки дѣла спятъ съ него и виситъ вотъ тутъ, рядомъ съ этимъ колесцомъ. Но стоитъ только надѣть приводный ремень, т. е. стоитъ только соединить топкой эластичной питью это отдѣльно-мучающееся колесцо со всѣмъ механически-мучающимся міромъ фабрики, со всѣмъ машиннымъ „обществомъ“, — какъ все приходитъ въ порядокъ, все получаетъ смыслъ, все начинаетъ стучать и долбить, и пыхтѣть съ извѣстной цѣлью, и на этотъ разъ изъ пыхтѣнья и шипѣнья, и долбленья, уже непремѣнно получится и результата, и сукно, и ситецъ…»
Но въ реакціонные восьмидесятые годы въ русскомъ обществѣ утрачена была именно «живая общественная связь», и писателю, угнетаемому этой, по его выраженію, «суетой суетъ», безъ общей цѣли и плана, причемъ каждый изнуряется «самъ по себѣ», «одинъ на одинъ», не сидѣлось на мѣстѣ.
Имъ овладѣло безпокойство,
Охота къ перемѣнѣ мѣстъ, —
Весьма мучительное свойство,
Немногихъ — добровольный крестъ.
Уже въ самомъ началѣ декабря, черезъ три — четыре мѣсяца по возвращеніи съ юга, Успенскій снова сталъ сбираться въ дорогу.
«Я, кажется, — писалъ онъ 3-го декабря изъ Чудова Соболевскому, — на-дняхъ же уѣду въ Болгарію на нѣкоторое время, и затѣмъ въ разныя мѣста Россіи до августа мѣсяца… Теперь же я утомился необыкновенно. Разорвался между четырьмя журналами и вездѣ поэтому плохо. Но хуже всего въ моей головѣ и совѣсти, — все тамъ разорвано на части отъ этой неудовлетворительной и неискренней работы. — Вонь я и хочу оправится… Также во время моихъ путешествій мнѣ хотѣлось бы работать исключительно въ „Русскихъ Вѣдомостяхъ“, за самую ординарную плату… Это все необходимо сдѣлать сейчасъ, сію минуту, иначе я никогда не увижу свѣта бѣлаго. Такъ вотъ, ангелъ мой, В. М., какія дѣла! Итакъ мы скоро увидимся!»
Уѣхалъ Успенскій однако лишь постомъ слѣдующаго 1886 года. Въ серединѣ февраля этого года онъ писалъ Соболевскому и о причинахъ задержки, и о своихъ планахъ на ближайшее будущее:
«Я думалъ-было ѣхать (въ Москву) съ Н. Конст. Михайловскимъ, но не рѣшился: духъ кой въ такой степени еще не въ порядкѣ, что ѣхать въ такомъ душевномъ разстройствѣ безполезно, — это значитъ напрасно тратить деньги. Когда въ декабрѣ я рѣшилъ не работать, т. е. отработать, скрѣпя сердце, вездѣ, гдѣ обѣщалъ, то на меня, вмѣсто ощущенія свободы, навалилась такая масса мелочей личной жизни, непримѣтная во время работы, — что я поистинѣ едва не спился съ кругу. Тоска меня одолѣла ужаснѣйшая, а на душѣ была такая тьма, что я просто не могъ даже подумать чего-нибудь хорошаго и свѣтлаго: не могъ ходить и говорить съ хорошими людьми, о хорошемъ не могъ думать весело… Теперь я употребляю всѣ средства, чтобы нахлынувшія на меня мелочи жизни устранить, утихомирить, и всѣ мои попранныя хорошія отношенія возстановить. А тогда '-и ѣду. Какъ только въ понедѣльникъ, въ вашей церкви Введенія ударять въ великопостный колоколъ, — тутъ я и есть! Словомъ, въ 8 час. утра я буду у васъ и немедленно ѣду далѣе — работать, и отдыхать, и смотрѣть. Такъ вотъ отчего я все оттягиваю мою поѣздку».
На этотъ разъ Г. И. снова отправился на Кавказъ съ намѣреніемъ оттуда проѣхать въ Болгарію. Что влекло его на Кавказъ, это онъ самъ объяснилъ въ одномъ изъ своихъ «Писемъ съ дороги». «Нигдѣ, — думается мнѣ, — говорилъ Успенскій, — не скопилось такъ много, какъ на Кавказѣ, явленій русской жизни, данной минуты, рисующихъ наши русскіе порядки, отношенія и настроенія, и нигдѣ нѣтъ такого разнообразія мѣстныхъ географическихъ условій, способствующихъ, чтобы разные порядки, вовсе одни на другіе непохожіе, уживались почти рядомъ другъ съ другомъ. То, что въ Россіи надобно изучать по отдѣльнымъ областямъ, Великороссіи, Малороссіи, Волыни или Казанской татарщины, — все это можно видѣть здѣсь какъ бы въ образчикахъ, сгруппированныхъ на незначительныхъ пространствахъ мѣста, точно въ музеѣ».
Первая вѣсть отъ путника пришла изъ Ростова-на-Дону.
«Не было никакой возможности писать изъ Грязей, — спалъ сномъ пьянаго праведника. Съ Козлова до Ростова ѣхалъ одинъ-одинешенекъ и большею частью спалъ и спалъ. Въ Ростовѣ сообразилъ, какъ мнѣ быть, — и вотъ что придумалъ: ѣду сухимъ путемъ до Новороссійска, гдѣ проживу дня три и буду вамъ писать въ „Русск. Вѣд.“. Изъ Новороссійска ѣду къ Сибирякову, на что уйдетъ недѣля, затѣмъ возвращусь опять въ Новороссійскъ — и опять буду писать въ „Русск. Вѣд.“. Послѣ этого уѣду прямо въ Болгарію; вотъ планъ, который будетъ соблюденъ въ точности… А затѣмъ я помышляю въ самомъ дѣлѣ уѣхать и дальше, за границу. Но скажу еще, чтобы душа была у меня на мѣстѣ, но думаю, что должна быть… Пока и въ полѣ, и на рѣкѣ, и въ городѣ — нехорошо: вѣтеръ свищетъ, пыль, голыя поля, голыя деревья, — ничего больше. Зелени нѣтъ, кое-гдѣ только чуть-чуть замѣтна».
Таковы были первыя впечатлѣнія этого кавказскаго путешествія. Настроеніе Г. И. однако скоро улучшилось, и изъ Новороссійска 7-го апрѣля онъ писалъ Соболевскому:
«Милый мой, дорогой Василій Михайловичъ! Поѣздка моя, начавшаяся очень растрепанно и скучно, понемногу сдѣлалась просто восхитительной, — что дальше, то больше вхожу во вкусъ. Вчера, 6-го апрѣля, я пріѣхалъ сухимъ путемъ, — на лошадяхъ сдѣлалъ 300 верстъ по станицамъ въ 5 сутокъ, — въ Новороссійскъ и подъ первымъ впечатлѣніемъ хотѣлъ сѣсть работать, но оказывается, что пароходъ, на которомъ я поѣду, къ Сибирякову, идетъ завтра, 8-го, утромъ, и мнѣ надо его ловить, благо погода не особенно вѣтрена, а то пароходы даже и не заходятъ сюда, такъ какъ бухта кипитъ постоянно, какъ котелъ. Вотъ почему я и не сѣлъ за работу, а поѣду къ Сибирякову, гдѣ, вѣроятно, буду встрѣчать праздникъ. Пробуду у него дня три, никакъ не больше, ворочусь въ Туапсе, здѣсь сяду немедленно за работу и пришлю вамъ на нѣсколько нумеровъ сразу, а затѣмъ поѣду въ Новороссійскъ же, получить письма и взять заграничный паспортъ (я справ., даютъ), но уже не моремъ, а опять же сухимъ путемъ, на Майкопъ, и опять по станицамъ, и опять на лошадяхъ. Меня подмываетъ купить въ Туапсе лошадь, даже просто взять у Сибирякова, нанять человѣка за 15 рублей въ мѣсяцъ на его харчахъ, и весь апрѣль разъѣзжать по Сѣв. Кавказу. Здѣсь столько выкинуто изъ Россіи преоригинальнѣйшаго русскаго народа, что просто глаза разбѣгаются. Въ Болгарію и далѣе, — непремѣнно поѣду и буду писать вплоть до осени исключительно къ вамъ, въ „Русск. Вѣд.“.
Новороссійскъ — совсѣмъ еще дѣвственное мѣсто. Нѣсколько домиковъ, нѣсколько лавокъ и пустая бухта. И домики, и лавки пусты и заперты; все это ждетъ прихода, желѣзной дороги, молчитъ, спитъ въ ожиданіи того момента, когда сюда въ разныхъ видахъ нахлынетъ капиталъ и… эту дѣвственницу, — тогда все оживетъ, разохотится и пошла писать. Теперь же только вѣтеръ свищетъ въ пустыхъ улицахъ, въ новыхъ запертыхъ лабазахъ, въ новой гостиницѣ, гдѣ вотъ сію минуту одинъ я. Отъ Новороссійска до одной станицы 30 верстъ идетъ отличная дорога; ничуть по хуже Военно-грузинской, но тоже — тишина, никого нѣтъ, нигдѣ не видно жилаго. Все чисто, дѣвственно нетронуто — и необыкновенно живописно. Горы въ лѣсахъ до самыхъ маковокъ, — сплошь. Самыя милыя горы, какія я только видѣлъ, именно милыя…
Въ Ростовѣ, уѣзжая, я хотѣлъ купить „Русск. Вѣд.“, по мнѣ сказали, что отъ жандармскаго управленія объявлено, что онѣ запрещены. Правда ли это? И если правда, — то за что? Нельзя ли мнѣ получить этотъ нумеръ въ Новороссійскѣ до востребованія?»
Въ этомъ повышенномъ настроеніи Успенскій тотчасъ же принялся за работу. Начало его «Писемъ съ дороги» было готово въ тотъ же день, и онъ 8-го апрѣля писалъ:
«Вчера я отправилъ, — писалъ онъ, вамъ письмо и сказалъ въ немъ, что статья будетъ на Ѳоминой. Но вечеромъ мнѣ захотѣлось писать, и я написалъ 1-ю главу. Если хотите, то печатайте, но хорошо бы было подождать слѣдующія 4 главы: въ нихъ будетъ все отъ петербургскихъ впечатлѣній до. Новороссійска, — и эти 5 главъ составятъ одно письмо. Отступленіе, собственно, отъ путевыхъ впечатлѣній, въ этомъ первомъ письмѣ, необходимо, и отступленіе это, я думаю, будетъ хорошо».
Хорошее настроеніе продержалось у писателя недолго. Тѣневыя стороны «дѣвственнаго» мѣста не замедлили дать себя знать, и въ апрѣлѣ, же отъ него полученъ былъ рядъ писемъ, повѣствующихъ объ этихъ терніяхъ его кавказскаго путешествія.
«Это письмо вы получите на Святой, а я все буду сидѣть въ Новороссійскѣ до самаго свѣтлаго (Воскресенія, и только на 1-й день выѣду къ Сибирякову. Оказалось, что пароходъ — только по воскресеньямъ. Я думалъ ѣхать въ среду, — и пароходъ быль, — но онъ прямымъ рейсомъ въ Батумъ. Посылаю вамъ еще фельетонъ, и скоро же, на-дняхъ, 3-й, очень большой, который все-таки надо печатать сразу; 4-й тоже скоро. Словомъ, буду писать часто. Здѣсь скука огромная, выйти некуда — и хочу сегодня поѣхать въ Анапу за 40 верстъ, а оттуда уже въ Туапсе, — все поразнообразнѣй. Такъ долго въ этомъ пустомъ мѣстѣ я не думалъ быть, и дорого до чорта». «Кончилъ фельетонъ и усталъ, и спѣшу на почту. Получилъ пакетъ съ моими бумагами, благодарю. Съ праздникомъ! А мнѣ мучительно, что я одинъ, право скучненько!»
"Въ рукописи сказано: «тамъ же помѣщается и цементный заводъ»; я принялъ, по разсказамъ какого-то здѣшняго обывателя, за цементный заводъ. Оказывается, — цементный заводъ въ 8-ми верстахъ. Слѣдовательно, въ корректурѣ надобно исправить такъ: «На той же сторонѣ бухты, въ 8-ми верстахъ отъ керосиновыхъ цистернъ, цементный». Кажется, будетъ во время, если я скажу: «Христосъ Воскресе»? И еще въ другомъ мѣстѣ; въ самомъ концѣ. Еще такая фраза: "Вѣтеръ, вѣтеръ, — и «ничего». Надобно: — «Вѣтеръ, вѣтеръ, — и ровно ничего такого; что бы могла, по крайней мѣрѣ, меня, чужаго человѣка, отвлечь отъ моихъ, вовсе не здѣшнихъ, мыслей и впечатлѣній»!
«Посылаю конецъ 3-го письма и тотчасъ 4-е. Сейчасъ, — разсказываетъ Г. И. еще въ одномъ письмѣ, — прибѣгалъ мужикъ и говоритъ: „Нашли медвѣдя“ въ имѣніи Каменскаго. Я послалъ моихъ просьбѣ телеграмму Сибирякову, но мужикъ идетъ самъ ночью къ нему, а если онъ не захочетъ истратить „полтыщи“, — то объявитъ въ царскую контору. Если Сибиряковъ согласится, — я вамъ телеграфирую, — пріѣзжайте. Потѣха будетъ огромная».
Наконецъ, въ началѣ мая Успенскій могъ оставить Новороссійскъ и его окрестности и двинулся дальше. Садясь на пароходъ, онъ извѣщалъ Соболевскаго:
«Вотъ и 4-е письмо. Получили ли вы 3-е, посланное изъ Туапсе и написанное еще на Страстной. Что за подлое мѣсто этотъ Новороссійскъ дѣвственный. Не знаю, какъ и выбраться отсюда, по цѣлымъ недѣлямъ, никакъ не меньше, надобно сидѣть и ждать писемъ, разъ въ недѣлю почта! Даже отвратить-то нельзя ни въ какой другой день, кромѣ воскресенья, когда приходитъ пароходъ. До того онъ меня измучилъ, проклятый. Сегодня я, совсѣмъ измученный, уѣзжаю, наконецъ, изъ этой трущобы и прошу васъ, пишите мнѣ въ Одессу, до востребованія. Я буду писать вамъ много. Сейчасъ раннее утро, я не доспалъ и надо спѣшить на почту. Этимъ 4-мъ письмомъ оканчиваются мои мечтанія, и затѣмъ начнутся въ самомъ дѣлѣ путевыя письма. Эти три главы нужны положительно».
Дорога въ Одессу началась очень благополучно; изъ Ялты, отъ 11-го мая, пришло отъ Успенскаго восторженное письмо. Въ конверта Г. И. вложилъ нѣсколько цвѣтковъ, высохшіе лепестки которыхъ и теперь еще сохранились. Вотъ это письмо:
"Милый мой Василій Михайловичъ! Въ 4 часа ночи по дорогѣ въ Одессу остановился пароходъ въ Ялтѣ. Есть у меня тутъ два дйя хорошихъ воспоминаніи, и я поѣхалъ на берегъ. Пробѣгалъ часа два въ сумасшедшемъ весельѣ, одинъ. Погода богатѣйшая, и все славно И хорошо. Купилъ цвѣтовъ. Посылаю ихъ вамъ, лоскутики; плохо я чувствовалъ себя на Кавказѣ, — теперь все будетъ лучше. Давно не имѣю писемъ и съ нетерпѣніемъ жду Одессы. Ахъ, дорогой, мой милый! Теперь ничего не пишу кромѣ того, что я радъ. Пошлите цвѣточковъ Михайловскому. Нѣтъ марки.
На слѣдующій день Успенскій прибылъ въ Одессу и оттуда сообщаетъ о своихъ дальнѣйшихъ планахъ и о своихъ кавказскихъ разочарованіяхъ. Увы! И тамъ писатель ощутилъ мучительные признаки «безвременья».
«Сегодня, 12-го мая, — писалъ онъ Соболевскому, — я пріѣхалъ въ Одессу и сію же минуту отправляю вамъ это письмо, 6-е будетъ въ самомъ скоромъ времени и всѣхъ писемъ съ Кавказа будетъ до 10-ти. Но вотъ въ чемъ дѣло. Изъ Одессы мнѣ надобно ѣхать уже въ Болгарію, либо опять на Кавказъ и поселяться тамъ гдѣ-нибудь въ одномъ мѣстѣ на все лѣто: Но, хотя это и хорошо, все-таки я предпочитаю побыть за границей: на Кавказѣ на каждомъ шагу я встрѣчаю давно меня измучившее и надоѣвшее и въ народѣ, и въ образованномъ обществѣ, т. е. то самое, отъ чего я глубочайшимъ образомъ усталъ и что надоѣло мнѣ по газетамъ, по моимъ работамъ и т. д. Времени же у меня мало, и до августа всего 2½ мѣсяца. Затѣмъ де знаю, — удастся ли ужъ въ жизни поѣхать за границу (вещь необходимая мнѣ рѣшительно), и вотъ почему я васъ прошу очень-очень, — поддержите меня въ этомъ дѣлѣ… Напишите мнѣ, пожалуйста, какъ вы думаете о 4-мъ письмѣ? Вяло, я знаю, но меня эти фургоны, вѣдь, порядочно, избили и измяли».
О первомъ своемъ кратковременномъ пребываніи въ Одессѣ, въ 1885 году, писатель сохранилъ довольно пріятныя воспоминанія. На этотъ разъ онъ пробылъ тамъ десять дней и уѣхалъ или, по его словамъ, «бѣжалъ» изъ Одессы совершенно удрученный. Въ письмѣ его къ Соболевскому отъ 19-го мая мы читаемъ:
…"Здѣсь такъ подло, и гадко…. что придешь въ отчаяніе. Бзга ради пишите мнѣ, пожалуйста! Требуйте такихъ-то и такихъ-то свѣдѣній, и я все сдѣлаю. Я не могу теперь болтать съ шарлатанами, я отъ двухъ словъ дѣлаюсь боленъ. л. меня опять тянетъ на Кавказъ, къ народу. Въ Болгарію даютъ мнѣ массу рекомендательныхъ писемъ. Ѣхать ли? Или еще пожить на Кавказѣ и получше писать о немъ, а въ половинѣ іюля ѣхать въ Болгарію. Одесса разстроила меня ужасно. Это — такая распутная, безсовѣстная клоака. Она просто испортила мнѣ всю душу. Мы но знаемъ подобной жизни, ни вы, ни я, никто! Работать въ такой обстановкѣ невозможно, надо бѣжать куда-нибудь… На это письмо но отвѣчайте, завтра я буду писать другое, и тамъ будетъ уже навѣрное сказано, куда я поѣду, опять ли на Кавказъ или въ Болгарію, и тогда Бога ради напишите мнѣ о моихъ письмахъ, — надобно ли писать такъ, или не такъ? Здѣсь, въ степи, глушь страшная, — и знакомое слово необходимо слышать. Цѣлую".
Бѣгство изъ Одессы въ Севастополь совершилось, и бѣглецъ извѣщалъ объ этомъ Соболевскаго:
«Милый, хорошій мой. Я бѣжалъ изъ Одессы какъ изъ ада кромѣшнаго въ Севастополь, гдѣ и работаю теперь. Я такъ былъ измученъ въ Одессѣ отвратительнымъ строемъ жизни этого города, что думалъ только, какъ бы уѣхать, и не успѣлъ, не могъ отвѣтить вамъ… Седьмой письмо будетъ написано завтра же, во вторникъ, а въ среду пойдетъ. Времени ушло много и много идетъ его въ дорогѣ. 10 дней въ Одессѣ, — убавили меня на 10 дней поправки и стоили напрасно истраченныхъ денегъ… Но чортъ съ ней! Теперь я ѣду въ Болгарію… Скоро въ Болгаріи открывается народное собраніе, чрезвычайно важная вещь, — непремѣнно надобно ѣхать. Я имѣю самыя лестныя рекомендаціи въ Филиппополь и Софію, къ Тончеву, одному изъ участниковъ переворота, и къ Гошкову, депутату Софійскаго округа. Кромѣ того въ Константинополѣ я буду у русскаго военнаго агента, Ч., который не врагъ Болгаріи, у русскаго консула С. Буду видѣть Караваева непремѣнно… Все есть для того, чтобы поѣздка удалась… Изъ Болгаріи я, можетъ-быть, опять ворочусь на Кавказъ, — въ іюлѣ, но теперь непремѣнно въ Болгарію. Всѣхъ писемъ до вторичной поѣздки на Кавказъ, по моимъ соображеніямъ, будетъ 10.
6-е посылаю, 7-е завтра и, вѣроятно, 8-е, 9е и 10-е изъ Константинополя. Здѣсь я увижу (меня поведутъ) того тарлатана-казака, который ѣздилъ въ Абиссинію. Словомъ, пожалуйста, не задержите меня понапрасну и дайте написать для „Русскихъ Вѣдомостей“ что-нибудь въ самомъ дѣлѣ хорошее».
Поѣздка въ Болгарію была рѣшена, она даже была, повидимому, начата, но не состоялась, или, правильнѣе, прервалась на полпути вслѣдствіе одного трагическаго происшествія на пароходѣ.
«Я телеграфировалъ изъ Керчи, — говорится въ одномъ изъ писемъ Соболевскому, — что ѣду, и поѣхалъ и самъ повезъ письмо, — до по дорогѣ въ Азовскомъ морѣ едва не утонулъ и благодаря мужикамъ, которые взбунтовались противъ капитана (онъ посадилъ 400 косцовъ на пароходъ безъ балласта и груза), — пароходъ воротился въ Керчь, а я, испуганный, уѣхалъ въ Севастополь, чтобы отсюда ѣхать въ Москву. Изъ Ростова можно вытребовать деньги, если онѣ посланы туда. Въ Севастополѣ остаюсь только завтра. 6-е письмо уже готово, до я хочу его передѣлать. Отчего я де лишу вамъ? Я сбитъ съ толку кучей впечатлѣніи, изъ которыхъ, начиная съ Одессы, — все одинъ голый мракъ и тьма-тьмущая. Я въ Болгарію долженъ ѣхать и скоро уѣду обратно, — но объ этомъ мы переговоримъ основательно. Теперь же до скораго свиданія. Цѣлую васъ. Г. Успенскій».
Но и въ Москву Г. И. де попалъ на этотъ разъ, а вскорѣ по возвращеніи въ Севастополь, уѣхалъ въ Константинополь, который онъ посѣтилъ лѣтомъ 1886 года даже два раза.
II.
правитьЛѣтомъ 1886 года Г. И. Успенскій побывалъ дважды въ Константинополѣ, съ намѣреніемъ оттуда пробраться въ Болгарію. Послѣ описанной передряги на пароходѣ онъ, вмѣсто поѣздки въ Москву, немедленно же, въ началѣ іюня, безъ паспорта, по приглашенію знакомаго капитана парохода, съѣздилъ въ Константинополь. Уже по возвращеніи Г. И. писалъ Соболевскому.
«Дорогой мои Василій Михайловичъ! Сейчасъ получилъ деньги, а передъ этимъ ваше милое письмо. Глубокое спасибо — за то и за другое. Завтра, въ воскресенье, я ѣду въ Константинополь (2-го кл. 15 р. со столомъ) и оттуда буду писать вамъ подробное письмо, къ несчастью, невозможное къ печати. Теперь же скажу, что въ ожиданіи денегъ я уже былъ въ Константинополѣ съ Максимовымъ, безъ паспорта и безъ платы, и видѣлъ тамъ Николая Ивановича, того самаго, который ѣздилъ въ Абиссинію и т. д. Все это будетъ описано подробно. Я увижу его еще разъ. Личность замѣчательная какъ знаменіе времени. О разбойникахъ вы слыхали только отъ старушекъ нянекъ, — и съ тѣхъ поръ, о нихъ не было помину: были воры, грабители, убійцы, словомъ уголовные преступники, но Степана Разина, Пугачева — давно не было. Теперь онъ опять есть, и въ новомъ видѣ. Онъ очень скоро будетъ въ Петербургѣ, его требуютъ, — тоже знаменіе ужасное! Въ Софіи я буду дней черезъ пять и также буду писать. Но долго едва ли пробуду въ Болгаріи, — всѣ, кто былъ тамъ изъ русскихъ, выносятъ непріятное впечатлѣніе: если не грубость и презрѣніе къ намъ, то ужаснѣйшая подозрительность, — всѣ русскіе — шпіоны, — вотъ какой взглядъ на нихъ… VIII письмо неудовлетворительно по слѣдующей причинѣ. Оно было написано раньше — болѣе подробно и было больше. Но въ самый моментъ отправки я испугался: не сочтутъ ли подробности о чудакахъ и фантазерахъ какъ матеріалъ для доноса!? Вотъ почему я немедленно сузилъ всю статью. Спѣшилъ работать и, написавъ послѣднюю строчку, отправилъ. Письмо Думалъ написать на другой день. Но пришелъ Максимовъ и увезъ на пароходъ, который шелъ черезъ полчаса. Ни письма написать, ни телеграммы дать не было возможности. Изъ Константинополя пишу. Цѣлую васъ. Г. Успенскій».
Слѣдующее письмо и было изъ Константинополя.
«Посылаю, — писалъ Г. И., — первое письмо, а завтра второе и подробное письмо. Все мнѣ хворается и все какъ-то тяжко жить на свѣтѣ. Я телеграфировалъ, что посылаю два. Но не принесли перевода съ болгарскаго кое-какихъ вставокъ, и только завтра онѣ будутъ. Не посылаю „письмами“, а пусть „главами“. Не знаю еще, попаду ли въ Софію. Этотъ разъ меня положительно не выпустили на берегъ, какъ не пускаютъ ни единаго человѣка съ русскимъ паспортомъ. Это все завтра подробно напишу. Вижусь здѣсь съ Мачтетомъ. Все время у меня что-то тревожно на душѣ. У жь не умирать ли? Цѣлую васъ крѣпко. Г. Успенскій».
Мрачное настроеніе писателя на этотъ разъ объясняется не только нездоровьемъ, но и тѣмъ, что ему пришлось тутъ, по обстоятельствамъ времени, отказаться отъ давно имъ лелѣянной мысли побывать въ Болгарія. 12-го іюня на бланкѣ константинопольскаго подворья Пантелеймоновскаго монастыря онъ писалъ Соболевскому:
«Я со вчерашняго дня опять въ Константинополѣ, — и всѣ русскіе И болгары, которыхъ я встрѣчалъ, говорить мнѣ — не ѣзди! Сію минуту въ Софіи происходятъ совѣщанія коммиссіи объ отвѣтѣ на рѣчь кн. болгарскаго. Если эта (отвѣтная) рѣчь одобрить его политику, то немедленно русское правительство отзываетъ своихъ агентовъ (консуловъ ужъ нѣтъ), прерываетъ съ Болгаріей всякія сношенія и занимаетъ войсками Варну и Бургасъ, силой выгоняетъ Батенберга. Если же рѣчь и политика Батенберга будутъ осуждены, что также вѣроятно, такъ какъ за Батенберга меньшинство, — ибо его партія раздѣлилась на двѣ (Каравеловъ во главѣ того, чтобы оставалось теперешнее соединеніе, а Родивановичт. или Родиславовичъ (по помню) съ большей половиной батенберговіской партіи — за провозглашеніе полной независимости и королевства), и наконецъ, огромная партія, отказавшаяся отъ выборовъ, съ Цапковымъ во главѣ, за соединеніе съ Россіей, за добровольный ея протектората съ намѣстникомъ принцемъ О--скимъ. Итакъ, вотъ какая каша затѣвается здѣсь. Попасть въ это пекло, не знаю, будетъ ли удобно, — но вотъ я сію минуту иду къ Ч--у, — и какъ только приду отъ него и изъ консульства, опять напишу вамъ.
Живу второй день въ русскомъ монастырскомъ домѣ, — комнату дали превосходную, по монахами и богомольцами воняетъ въ корридорѣ и на лѣстницѣ. Если мнѣ скажутъ — годить, — то я переѣду въ меблированныя комнаты. Цѣлую васъ, хорошій мой, — до свиданія. Вашъ Глѣбъ Успенскій».
Черезъ день Г. И. увѣдомилъ о томъ, что поѣздка въ Болгарію отложена. «Итакъ, — писать онъ, — я возвращаюсь, но черезъ Кавказъ и, можетъ-быть, Волгу… Ну, простите меня. Я разскажу вамъ все подробно, и вы увидите, что тронуться въ Болгарію на авось нельзя. Въ Парижъ, куда хотите, — можно, но не въ Болгарію. Этому причинъ множество».
Серія Константинопольскихъ писемъ доканчивалась уже въ Чудовѣ. Но еще не былъ дописанъ послѣдній фельетонъ, какъ Успенскаго снова, черезъ пять — шесть недѣль по возвращенія изъ длиннаго и утомительнаго путешествія, потянуло «въ чужелальнюю сторонушку». Въ началѣ августа онъ писалъ Соболевскому:
«Завтра, въ субботу, посылаю заказнымъ письмомъ послѣдній, константинопольскій, фельетонъ, а тамъ, послѣ нѣкотораго перерыва, начну новую серію фельетоновъ… Мнѣ съ пріѣзда что-то неможется, не знаю, не простудился ли, первые два дня буквально лежалъ и только сегодня сѣлъ за работу. Но скучно, скучно, милый Вас. Михайловичъ! Скучненько! Если бы черезъ мѣсяцъ — полтора махнуть опять въ чужедальнюю сторонушку! Я крѣпко объ этомъ подумываю, — и надо бы это сдѣлать».
Но «это сдѣлать» не удалось раньше весны 1887 года, когда Успенскій проѣхалъ-таки въ Болгарію, несмотря на крайнія трудности, съ которыми была сопряжена такая поѣздка для русскихъ въ то время крайне обострившихся отношеній между Россіей и Болгаріей и внутренней болгарской смуты. Описаніе этой поѣздки вошло въ серію очерковъ Успенскаго: «Мы на словахъ, въ мечтаньяхъ и на дѣлѣ», которые онъ началъ еще зимой 1886—1887 года.
Первые пять очерковъ этой серіи разсказовъ Г. И., надо замѣтить, никакого отношенія къ Болгаріи не имѣли: сюда вошли, напр., извѣстная «почти сказка» Успенскаго: «Человѣкъ, природа и бумага», «Мечтатели, довѣрившіеся бумагѣ» и г. п. Въ этотъ же циклъ должна была войти и статья о русскихъ, политическихъ процессахъ. Она не была, повидимому, даже написана, такъ какъ шансовъ на появленіе ея въ печати при цензурныхъ условіяхъ того времени было слишкомъ мало, но еще въ декабрѣ 1886 года Г. И. сообщалъ Соболевскому планъ этой статьи.
«Ну, дорогой Василій Михайловичъ, употребилъ я всѣ усилія для того, чтобы рукопись была у васъ въ понедѣльникъ, но такъ былъ и сейчасъ боленъ, что работа нѣсколькихъ часовъ растянулась на три дня. Пославъ вамъ телеграмму, долженъ былъ оставить конецъ и вновь передѣлать начало. Простите ради Бога. Съ января работа пойдетъ аккуратно. Вотъ что я желалъ бы знать. Могу ли я взяться за разборъ всѣхъ русскихъ политическихъ процессовъ? Въ „Современныхъ Извѣстіяхъ“ было „15 лѣтъ крамолы“, Отчего нельзя коснуться этого времени? Это для меня необходимо. Я буду вполнѣ безпристрастенъ, все пересмотрю съ полной точностью, и ошибки нашихъ соціалистовъ будутъ названы ошибками. Словомъ, всякая политическая острая черта будетъ устранена. Устраню даже все трогательное, драматическое и только расплету эту спутанную теперь косу на косички. Подумайте, пожалуйста, объ этомъ. Будьте здоровы, не сердитесь на меня. Я очнусь, оправлюсь духомъ; мнѣ нужно дѣло, — новое, — и вотъ отчего я самъ не свой и ничего во мнѣ нѣтъ божескаго. Я самъ измучился, но надѣюсь, что перемогусь и перетерплю. До свиданія. Вашъ Г. Успенскій».
Итакъ темы, которыми Успенскій былъ занятъ въ то время, когда началъ писать очерки «Мы», не имѣли ничего общаго съ болгарскими дѣлами; но и тогда, его, повидимому, не вставляла мысль о поѣздкѣ въ Болгарію. Даже въ первомъ фельетонѣ «Мы», во «вступительной главѣ», ведется между дѣйствующими въ разсказѣ лицами разговоръ о Болгаріи: «Что такое эта страна?» — интересуются они. И какъ только началась весна, Г. И. сталъ собираться въ путь, спѣшно ликвидируя дѣла. 3-го марта 1887 года онъ писалъ изъ Чудова Соболевскому:
«Посылаю четвертый фельетонъ и вслѣдъ за нимъ пятый. Хочу дописать задуманное раньше и ѣхать. Но вижу, что всего задуманнаго не упишу. Ѣхать, ѣхать! Вотъ что, дорогой мой, мнѣ необходимъ свертокъ[1]. Я думалъ, что Сибиряковъ подождетъ девятый томъ до осени, но онъ хочетъ имѣть его теперь, и это меня задержитъ еще на недѣлю. Не можете ли для скорости вручить 3 рубля кондуктору курьерскаго поѣзда и дать ему свертокъ съ тѣмъ, чтобы онъ доставилъ его въ Пушкинскую Пале-рояль Михайловскому. Это — недалеко, и за 3 рубля онъ это сдѣлаетъ, а мнѣ это — разсчетъ, потому что почтой долго. Я же Михайловскаго предупрежу. Артельщикъ въ редакціи можетъ это сдѣлать, и въ расходахъ мы сочтемся».
Поѣздка въ Болгарію состоялась въ апрѣлѣ и мнѣ 1887 года, но подѣлиться ея впечатлѣніями съ читателями, во время открытаго разрыва Россіи съ Болгаріей, при цензурномъ режимѣ этой эпохи, было дѣло не изъ легкихъ. Первое письмо Успенскаго однако благополучно прошло въ газетѣ, а со вторымъ фельетономъ произошла задержка. Обезпокоенный авторъ, уже, очевидно, догадываясь, въ чемъ дѣло, спрашивалъ въ письмѣ къ другому редактору газеты А. С. Посникову:
«Писать ли мнѣ? Отчего же вы не окончили печатаніемъ фельетона? У меня былъ готовъ уже и третій (и послѣдній). Теперь, лѣтомъ, самое благопріятное время раздѣлаться съ этимъ путанымъ писаніемъ. Получилъ я нумеръ „Свободы“ Захара Стоянова, гдѣ первый фельетонъ разсказанъ въ сокращеніи и съ похвалами. Я его вышлю. Телеграфируйте, пожалуйста, дописывать ли? И руку вашу жму, да и цѣлую крѣпко. Г. Успенскій».
Пришлось приступить къ передѣлкѣ написаннаго и къ перестройкѣ общаго плана работы. Посылая очередной фельетонъ въ покой редакціи, Г. И. пишетъ Посникову:
«…Что же мнѣ дѣлать съ Болгаріей? И какимъ манеромъ я могу пересказать о ненависти борющихся съ Россіей болгаръ, — пересказать такъ, чтобы русская цензура не помѣшала и одобрила? Вѣдь я долженъ неминуемо писать только объ оплеухахъ, которыя даютъ нашему правительству ужь болѣе двухъ лѣтъ, — похвалитъ ли оно меня? Дѣлаю еще послѣднюю попытку, и если это письмо можно будетъ помѣстить, то будетъ еще только одно, а затѣмъ — конецъ съ Болгаріей и изъ головы ее вонъ!.. Я самъ знаю, что нельзя писать о Болгаріи. Чѣмъ больше я припоминаю, чѣмъ больше во мнѣ воскресаютъ впечатлѣнія, тѣмъ явственнѣе вижу, что рѣшительно невозможно писать ни единой справедливой строки о (Болгаріи). Ругать же болгарскихъ прохвостовъ въ виду обилія русскихъ не поднимается рука. Итакъ, Болгарію надобно окончательно броситъ, а приняться за другое»…
"Послѣдняя попытка оказалась однако удачной: писанье и печатанье болгарскихъ писемъ Успенскаго продолжалось, хотя автору и приходилось усердно лавировать между цензурными Оциллой и Харибдой. А въ утѣшеніе себѣ онъ строилъ уже новые планы путешествія.
«Вотъ и окончаніе, — писалъ онъ Посникову, посылая IV главу болгарскихъ писемъ. — Здѣсь я передѣлалъ и вложилъ въ уста солдата все, что нельзя или неловко сказать отъ своего имени. Съ солдатомъ точно былъ самый пріятный для Болгаріи разговоръ, и онъ уже написанъ во второмъ моемъ письмѣ, которое у Вас. Мих. Передать его я теперь не могъ, и поэтому кое-что вставилъ, что нисколько и ни въ какомъ отношеніи правдѣ не противорѣчить. Каждое слово подтверждается документами. Необходимо именно такъ написать для того, чтобы перейти къ заправиламъ, очень мало понимающимъ дѣло. Не бойтесь, не обижу ихъ, и, слѣдовательно, глава V будетъ очень любопытна. Можете марать и выбрасывать, что угодно. Пусть читатель видитъ дыры, онъ пойметъ щекотливое положеніе. Получилъ вчера телеграмму вашу. Дай вамъ Богъ! Поѣду, пославъ вамъ пятое письмо, не иначе. Попадетъ ли этотъ фельетонъ въ воскресенье? Хорошо бы! Цѣлую васъ, милый мой „газетчикъ“! Глѣбъ Успенскій. Пятница».
Новое путешествіе Успенскій дѣйствительно предпринялъ въ концѣ того же лѣта, но не прежде, чѣмъ закончились болгарскія письма и ликвидировалось другое дѣло, которое причинило Г. И. въ 1887 году много волненій, хотя, быть-можетъ, порой и радостныхъ.
Въ 1887 году исполнилось 25 лѣтъ литературной дѣятельности; Глѣба Успенскаго. Въ кругу многочисленныхъ его читателей и поклонниковъ естественно возникла тогда мысль о чествованіи любимаго писателя. И еще ранѣе, весной 1887 Года, до поѣздки Г. И. въ Болгарію, на одномъ литературномъ вечерѣ, происходившемъ въ квартирѣ В. А. Морозовой, публика устроила Успенскому и пріѣхавшему вмѣстѣ съ нимъ въ Москву, ради того же вечера, Н. К. Михайловскому шумную и единодушную овацію. Г. И. былъ такъ потрясенъ этимъ выраженіемъ сочувствія, что, проговоривъ шопотомъ нѣсколько словъ благодарности, сбѣжалъ съ эстрады, въ буквальномъ смыслѣ слова. Его пришлось вернуть насильно, и одинъ изъ его друзей сѣлъ рядомъ съ нимъ и не отходилъ отъ него, пока онъ не прочелъ, опять-таки шопотомъ, едва слышнымъ въ первыхъ рядахъ, то, что полагалось по программѣ (разсказъ «Нужда скачетъ»). Все это время въ залѣ царила глубокая тишина, по когда успенскій сложилъ книгу и встать, публика возобновила свою манифестацію въ его честь съ еще большей энергіей.
Позднѣе и въ печати проскользнуло извѣстіе объ исполняющемся юбилеѣ литературной дѣятельности Глѣба Успенскаго и предполагаемомъ чествованіи писателя по этому поводу. Вѣсти эти дошли до Г. И. какъ-разъ тогда, когда юнъ заканчивалъ свои болгарскія письма, и вотъ въ одномъ изъ писемъ Поснякову самъ виновникъ торжества такъ откликнулся на эти слухи:
"Но кто же собирается праздновать мое тысячелѣтіе? Очень радъ доставить публикѣ удовольствіе. Я даже увѣренъ, что если что-нибудь подобное случится, такъ это будетъ такое необыкновенное, что ни перомъ описать, ни въ сказкѣ сказать. Ужь я разстараюсь, и, какъ говорится, «произзведу-у!».
Но «необыкновенное» случилось: читатели Успенскаго, какъ умѣли и какъ могли по обстоятельствамъ того времени, выразили ему свою любовь и признательность. Впечатлѣніе, произведенное на Г. И. этимъ изъявленіемъ сочувствія, ярко выразилось въ слѣдующемъ письмѣ его къ Лесникову, отъ 25-го или 26-го іюля:
«Дорогой мой Александръ Сергѣевичъ! На мои именины я получилъ около 20-ти телеграммъ, много писемъ и два адреса, изъ которыхъ адресъ Петровской академіи (70 подписей) превосходенъ. Надобно отвѣчать, и вотъ я написалъ отвѣтъ, который прилагаю и прошу (напечатать. Какъ вы найдете его? Не юбиляръ же я въ самомъ дѣлѣ… Вѣдь тогда мнѣ смерть. Я и такъ стараюсь думать, что ничего не было. Всѣ эти телеграммы, и адресы, и письма теперь я отдалъ перенисывать въ трехъ экземплярахъ и одинъ изъ нихъ пришлю въ редакцію „Русскихъ Вѣдомостей“. Есть тамъ удивительныя строки и поучительныя не для одного меня. Все это въ концѣ-концовъ меня очень и очень разстроило и выбило изъ моей рабочей колеи. Начиная съ вечера у Вари. Алекс. Морозовой, все меня выбрасываетъ изъ трудовой и, какъ я привыкъ, одинокой жизни. Сочувствіе ко мнѣ и тамъ, и въ Одессѣ, и даже въ Болгаріи, — все это обязываетъ. Потомъ ужаснѣйшія впечатлѣнія Болгаріи; два мѣсяца они меня тиранятъ безъ отдыха, а всѣхъ-то четыре. Теперь — эти телеграммы, письма и Катковъ[2], конецъ 25-ти лѣтъ тиранства, — право, я выбитъ изъ колеи и разстроенъ. Дайте мнѣ, Бога ради, уѣхать поскорѣе, а то я измучусь и пропаду, какъ юбилейная муха.
Завтра я посылаю вамъ послѣдній болгарскій фельетонъ, и затѣмъ больше не будетъ о Болгаріи. Въ августѣ будетъ написано много и безъ всякаго нервничанія. До свиданія, милый, хорошій Александръ Сергѣевичъ. Сегодня что-то нѣтъ „Русскихъ Вѣдомостей“, — ужъ не случилось ли чего? Гдѣ Василій Михайловичъ?
Крѣпко цѣлую васъ. Г. Успенскій».
Письмо въ редакцію, о которомъ здѣсь говорится, было напечатано въ № 207-мъ «Русск. Вѣд.» (отъ 30-го іюля 1887 г.). Оно гласитъ:
24-го іюля[3] я получилъ много весьма сочувственныхъ мнѣ писемъ и телеграммъ, изъ которыхъ иныя какъ бы пріурочены ко дню моего юбилея. Когда, какимъ образомъ и гдѣ именно возникла мысль объ этомъ юбилеѣ, — я положительно не знаю, да если бы и зналъ, то, право, но рѣшился бы поддержать ее: слово юбилей мнѣ всегда казалось неразлучнымъ съ другимъ, тяжеловѣснымъ словомъ мавзолей, а я къ такому торжественному сооруженію, пока, славу Богу, не чувствую еще рѣшительно ни малѣйшаго влеченія. Другое дѣло — простое, участливое слово товарищеской поддержки, не разъ и прежде по-временамъ высказывавшееся мнѣ моими читателями и вотъ теперь такъ душевно высказанное ими 24-го іюля. За это доброе слово, всегда цѣнимое мною, какъ поучительное указаніе, всѣмъ, сказавшимъ мнѣ его когда бы то ни было, я и приношу теперь мою глубокую, сердечную и также товарищескую благодарность.
Чудово, 27-го іюля 1887 г.
Съ юбилейными тревогами такъ или иначе было покончено, по крайней мѣрѣ до зимы, когда онѣ возобновились по переѣздѣ писателя въ Петербургъ. Закончились и болгарскія письма. Отправляя послѣднее изъ нихъ, Успенскій писалъ Посникову:
«Я былъ бы душевно радъ (и за себя, и за читателей „Русск. Вѣд.“), если бы эта послѣдняя статейка была напечатана цѣликомъ: она самая подходящая и ко времени, и къ окончанію моихъ болгарскихъ мученій. Печатайте, пожалуйста, конечно, выбросивъ то, что неудобно. Но, кажется, такого нѣтъ. Какъ только это будетъ напечатано, — я опять воспряну, „минуетъ ночи мракъ упрямый“, который теперь у меня на сердцѣ, и я съ удовольствіемъ буду писать вещи неутомительныя. Цѣлую васъ милый, хорошій. Вашъ Успенскій».
(На оборотѣ). «Печатайте эту статейку въ понедѣльникъ, если не попадетъ въ воскресенье. Но откладывайте».
И настроеніе писателя дѣйствительно измѣнилось къ лучшему. Еще изъ Чудова онъ сообщалъ Посникову:
«Я какъ-то повеселѣлъ, раздѣлавшись съ Болгаріей и съ Катковымъ (т. е. съ мрачными впечатлѣніями) и со злобой (она была) къ правительству (это ненужно, т. е. безполезно совсѣмъ и глупо). Я теперь опять хочу только видѣть людей и ихъ жизнь. Раздражаться… правительствомъ я ужь больше не буду. Подъ такимъ впечатлѣніемъ вчера. въ одинъ день, написалъ разсказъ для „Сѣверн. Вѣстн.“. Вышло совершенно неожиданно».
А 14-го августа, уже на Волгѣ, между Нижнимъ и Казанью, въ коротенькую, дѣловую записочку на бланкѣ пароходства «Зевеке», Успенскій включаетъ слѣдующія слова: «Какъ я радъ, что письма о болгарскомъ дѣлѣ окончились. Скоро будутъ другія, вѣроятно, изъ Царицына».
III.
правитьОбѣщаніе «повеселѣть», какъ оказалось, Успенскому было не такъ-то легко выполнить. Перемѣна къ лучшему въ настроеніи писателя была непродолжительна, и зимой 1887—1888 года онъ въ своихъ письмахъ постоянно жаловался на «душевное разстройство» и «усталость» и выражалъ неудовлетворенность своей собственной работой. «Нѣтъ, мой милый Василій Михайловичъ, — писать онъ Соболевскому, — нехорошо мое писаніе! Я вчера прочиталъ начало и явственно увидѣлъ, что надо было бы сдѣлать, чтобы было хорошо: весь конецъ нужно бы перенести къ самому началу, въ 4-й столбецъ. И такъ вѣдь дѣлаешь, когда силенъ, т. е. принимаешься сразу за самое настоящее. Но теперь я слабъ и вмѣсто трехъ столбцовъ намахалъ пропасть, — именно потому, что ослабъ; нѣтъ силы сразу взяться за тяжелое, — вотъ и размахиваешься, взвинчиваешься, на десяти столбцахъ, покуда не возьмешь нервами, а по силой настоящей». Но работалъ Г. И. много, и даже какъ-разъ въ это время у него созрѣлъ замыселъ новаго большаго труда. Въ концѣ 1887 года онъ писалъ Посникову:
«Посылаю вамъ первый почеркъ новаго ряда фельетоновъ. 2-й также въ этомъ году, но къ 20-му, не раньше. Пишу одновременно въ „Сѣв. В.“ и „Русск. М.“ и изнуренъ юбилеемъ. Я вамъ разскажу при свиданіи все, что со мной было въ эти дни, — можно устать. Очерки теперешніе будутъ въ совершенно новомъ видѣ: будетъ взятъ строй теперешней жизни (независимо отъ правит. безобразій) и разобранъ по частямъ, т. е. насколько возможно въ фельетонѣ. Слѣдующій очеркъ будетъ о проституціи, — не бойтесь, это не будетъ похабство»…
Подробнѣе объ этомъ новомъ своемъ литературномъ начинаніи Успенскій говорилъ въ письмѣ къ Соболевскому:
«…Я право усталъ. Но не въ этой устали дѣло: дѣло въ томъ, что я теперь поглощенъ хорошей мыслью, Догорая во мнѣ хорошосложилась, — подобрала и вобрала въ себя множество явленій русской жизни, которыя сразу выяснились, улеглись въ порядокъ. Подобно власти земли, — то есть условій трудовой народной жизни, ея зла и благообразія, — мнѣ теперь хочется до страсти писать рядъ очерковъ „Власть капитала“. Два фельетона, которые вы напечатали, это — только образчикъ того, что меня теперь занимаетъ. Такъ вотъ мнѣ и не хочется теперь мучить свою голову, отрываясь отъ этой любимой мысли, для нелюбимыхъ, для работы изъ-за нужды; если „Пока-что“ не пойдетъ, — пришлите ее, и я отдѣлаюсь отъ долга въ 500 руб., иначе мнѣ надобно тратить матеріалъ, который самъ собой ложится въ новую мою работу, который тамъ будетъ у мѣста, а тутъ я долженъ его съ горемъ выдѣлить, оторвать, обклеить ненужными аксессуарами. Если рукопись пропала, — это ничего, — я ее возстановлю вновь, не думая; я уже знаю ее наизусть, и вы не бойтесь меня извѣстить объ этомъ. Теперь мнѣ ее только переписать, а не написать. Отвѣтьте мнѣ на этотъ вопросъ телеграммой: „напечатаемъ“ или „возвратимъ“. Этотъ отвѣтъ мнѣ нуженъ, такъ какъ иначе сейчасъ надобно садиться за работу. Затѣмъ вотъ какъ я думаю дальше жить и писать… До декабря будетъ продолжаться „Мы“, а съ половины декабря непремѣнно два раза въ мѣсяцъ будетъ „Власть капитала“. Это будетъ не трескучая, но дѣльная работа. Я именно радъ, что это будетъ дѣло. Если „Власть капитала“ названіе не подойдетъ, то я назову „Очерки вліянія капитала“. Вліянія эти опредѣленны, неотразимы, ощущаются въ жизни неминуемыми явленіями. Теперь эти явленія изображаются цифрами, — у меня же будутъ цифры и дроби превращены въ людей. Эта тома ставитъ меня на твердую почву; теперь я перестаю мучиться случайными муками, которыми меня можетъ мучить наше начальство, сумбурное, глупое, — словомъ, начальство, которое мудритъ по невѣдомымъ для меня соображеніямъ. Мало ли что оно выдумаетъ? Я усталъ его ругать и не понимать. Пусть это дѣлаютъ болѣе меня молодые писатели. Я же теперь возьмусь за такія явленія жизни, которыя не зависятъ ни отъ какихъ капризовъ правительства, — а неминуемы и ужасны. Увѣренъ, что ужасность ихъ будетъ понята читателями, когда статистическія дроби придутъ къ нимъ въ видѣ людей, изуродованныхъ и искалѣченныхъ».
Какъ эта тема занимала Успенскаго, можно видѣть и изъ другаго письма, написаннаго Соболевскому нѣсколькими недѣлями позднѣе.
«Дорогой мой Василій Михайловичъ! Ради Бога простите, что до сихъ поръ не написалъ обѣщаннаго разсказика. Такія тяжелыя времена — такое душевное разстройство, какого со мной и не бывало. Между прочимъ я написалъ въ это время около трехъ листовъ для „Русской Мысли“, обязательно необходимыхъ во всѣхъ отношеніяхъ. Написалъ нехорошо, потому что хандры домашней и непріятности было тьма-тьмущая. Повѣрите ли — сухой жаръ во всемъ тѣлѣ вотъ уже мучаетъ меня съ мѣсяцъ; нѣтъ ни сна, ни покою, — въ такомъ состояніи я просто не могу взяться за веселую вещь. Вотъ почему прошу васъ — снизойдите! Напечатайте, съ какими угодно сокращеніями, это послѣднее письмо. Нѣсколько недостающихъ страницъ постараюсь послать съ курьерскимъ (сейчасъ 11 ч. утра). А затѣмъ я опять буду двѣ недѣли работать для „Русской Мысли“, для ноября и декабря, это необходимо мнѣ во всѣхъ отношеніяхъ. Необходимо въ матеріальномъ отношеніи. Въ двѣ недѣли я окончу эту каторжную работу (благо она ужъ вся ясна) и затѣмъ, отдѣлавшись въ теченіе недѣли, непремѣнно начну новые разсказы для „Русскихъ Вѣдомостей“. Не много ихъ будетъ, но я хотѣлъ бы все-таки въ мѣсяцъ раза два писать о пришествіи купона. Все у меня готово, т. е. нужно только вставить въ готовыя клѣтки матеріалъ. Назвалъ бы я эти очерки „Проступки господина купона“. И первый былъ бы: „Пришествіе антихриста“ (Ротшильда въ Одессѣ). Ужь вотъ бы съ удовольствіемъ-то началъ работать! Безъ этой работы, дорогой Василій Михайловичъ, — пропаду, пропаду я. Не будетъ у меня этого любимаго дѣла, — сотрудничество въ „Русск. М.“ меня не одушевляетъ, а моя личная жизнь, вы и вовсе не знаете, какая, — пропаду, пропаду я, ангелъ мой. Крѣпко васъ цѣлую. Г. Успенскій».
Эта «любимая мысль» долго владѣла Успенскимъ, и онъ живо откликался на все, что въ литературѣ того времени имѣло къ ней то или иное касательство. Такъ, въ началѣ марта 1888 года онъ пишетъ Соболевскому:
«Милый мой, Василій Михайловичъ! Я сейчасъ получилъ нумеръ „Русскихъ Вѣдомостей“ и прочиталъ его съ удовольствіемъ. Хроника Н. С. прекрасна, и напишите ему, чтобы онъ писалъ такъ побольше. Но вотъ какая просьба: этотъ фельетонъ непремѣнно (я твердо вѣрю) вызоветъ письмо къ вамъ въ редакцію того раскольника, одно изъ писемъ котораго у меня. Пожалуйста, послѣдите, чтобы это письмо не пропало, и, если оно будетъ у васъ, — поберегите. Я думаю, что онъ непремѣнно напишетъ. Письмо г. Н. С. такъ меня подбодрило, что я сейчасъ же иду за книгой Детурно и, прочитавъ въ подлинникѣ характеристику нашего времени, сейчасъ же примусь за работу. Меня все время мучило право характеризовать наше время именно такъ, какъ, дѣлаетъ онъ. А теперь я буду смѣлѣй. Я скоро буду въ Москвѣ по дорогѣ — не знаю куда. Не то въ Россіи, по то на одинъ мѣсяцъ за границу. Если будете писать H. С., передайте ему мою глубочайшую благодарность. Крѣпко васъ цѣлую. Г. Успенскій».
Въ статьѣ, о которой идетъ здѣсь рѣчь, г. Н. С. излагалъ и разбиралъ только-что появившуюся тогда книгу Шарля Летурно объ эволюціи морали. Для Успенскаго особенный интересъ представляло слѣдующее положеніе французскаго ученаго: «благодаря господству индустріализма и меркангитилизма получается та возмутительная нелѣпость, что не продуктъ существуетъ для человѣка, а человѣкъ для продукта». Выписывая эти строки, въ одной изъ статей того времени, Успенскій вспоминалъ свой разговоръ съ раскольникомъ на Волгѣ, который опредѣлялъ значеніе капитала въ современномъ строѣ такимъ образомъ:
— Желѣзо-то, — говорилъ онъ, — оживаетъ отъ прикосновенія капитала. Желѣзу отъ него хорошо!. До прихода капитала оно лежитъ мертвое подъ землей, а пришелъ онъ, — и ожило, и заиграло на свѣту! А вотъ человѣкъ-то, который жилъ на свѣтѣ своимъ домомъ, и самъ себѣ былъ слуга и хозяинъ, съ появленіемъ капитала начинаетъ превращаться изъ хозяина въ работника, изъ существа мыслящаго — въ существо механически дѣйствующее, въ рабочія руки…
Возможно, что этотъ отзывъ Г. И. заимствовалъ именно изъ письма того раскольника, отъ котораго ожидалъ отклика на статью г. Н. С.
Къ тому же времени и къ той же причинѣ относится и увлеченіе Успенскаго забытымъ теперь фантастическимъ разсказомъ, появившимся въ журналѣ «Новь» подъ заглавіемъ «Борьба съ земельнымъ хищничествомъ». У Летурно Г. И. видѣлъ и цѣнилъ обличеніе «некрасоты строя жизни купоннаго»; въ разсказѣ онъ усмотрѣлъ матеріалъ, касающійся трудовой жизни и рисующій ея «внутреннюю красоту». Та же тема привлекла Успенскаго и въ книжкѣ г. Энгельмейера «Экономическое значеніе современной техники». Онъ видитъ въ этой брошюрѣ «благородную попытку разобраться въ успѣхахъ техники по отношенію къ человѣку, мечтающему вырваться изъ лапъ купона на свѣтъ Божій», и потому съ жаромъ принимается за статью о ней. 17-го мая 1888 г., уже собираясь въ новое путешествіе, Г. И. писалъ Соболевскому:
«Дорогой мой Василій Михайловичъ! Посылаю вамъ начало маленькой статейки, которая заставляетъ думать о множествѣ удивительныхъ вещей. Какъ только я ее допишу, такъ черезъ день или два буду въ Мосивѣ, и хотѣлъ бы васъ видѣть, но боюсь, что вы будете въ Клину, и, еще боюсь того, что если бы я поѣхалъ въ Клинъ, то васъ бы не засталъ. Впрочемъ, я разыщу васъ.
Не знаю, куда мнѣ ѣхать: за границу или въ Сибирь къ переселенцамъ и съ переселенцами? А такъ „отдыхать“ зря, — не могу, тоска смертная. Въ Сибирь любопытно, — но мрачно, чортова яма, холодъ, и вообще я поусталъ отъ мужика, его бороды, лаптей и вообще всего этого голоднаго и холоднаго. Больно смотрѣть, и голова отказывается мучиться объ этомъ, просто утомилась. А за границу — тоже по знаю, будетъ ли толкъ.
Вотъ объ этомъ и поговоримъ. Книжка, о которой я пишу, — превосходная. Какой чудесный свѣтъ отъ нея на будущее, и все, вѣдь, дѣло точное, строгое. Посмотрите, какъ ею заинтересуются, о ней много разговору, но надо говорить пообстоятельнѣе. Грубо какъ-то я сталъ писать, — обалдѣлъ и усталъ. Крѣпко цѣлую васъ. Г. Успенскій».
При всемъ, увлеченіи «любимой» темой Успенскій былъ не изъ тѣхъ, отъ кого «чудесный свѣтъ на будущее» можетъ скрыть неприглядныя черты настоящаго. Каковъ былъ его взглядъ на настоящее, да, пожалуй, и на будущее, хорошо уясняютъ слѣдующія строки, обращенныя къ Соболевскому въ концѣ октября 1888 года.
«Что это вы не сдѣлаете извлеченія изъ „Письма Карла Маркса“, напечатаннаго въ „Юридич. Вѣстн.“, въ октябрѣ. Это — письмо къ Михайловскому. Марксъ выражаетъ обиду, что Михайловскій позволилъ себѣ заподозрѣть его въ томъ, что онъ, Марксъ, считаетъ „желѣзные законы развитія капитализма“ неизбѣжными для націй, не имѣющихъ ничего похожаго въ исторіи экономическихъ порядковъ съ европейскими. Вотъ что онъ пишетъ:
„Чтобы судитъ со знаніемъ дѣла объ экономическомъ развитіи современной Россіи, я выучился по-русски и затѣмъ въ теченіе долгихъ лѣтъ изучалъ оффиціальныя и другія изданія, имѣющія отношеніе къ этому предмету. Я пришелъ къ такому выводу, если Россія будетъ продолжатъ идти по тому же пути, по которому она шла съ 1861 года, то она лишится самаго прекраснаго случая, который когда-либо предоставляла народу исторія, чтобы избѣжать всѣхъ перипетій капиталистическаго строя“ (271 я стр., октябрь). Вѣдь это смертный приговоръ! Положительно необходимо вамъ перепечатать это въ сокращеніи. Вотъ тутъ-то и было наше дѣло — да сплыло. Теперь одни — самохвалы, изъ статистическихъ данныхъ извлекаютъ однѣ прелести жизни народа, великое будущее, выбрасывая всю мерзость запустѣнія, а другіе — Марксы. Карлики, выбрасываютъ изъ этихъ же данныхъ все, что еще живо оригинальностью, конечно, случайна, — и повелѣваютъ покориться всѣмъ перипетіямъ». А такихъ словъ великихъ и простыхъ, которыя говоритъ Марксъ и какія требуютъ огромнаго дѣла, — мы не говоримъ, — и поэтому дѣла не дѣлаемъ никакого. Какъ это письмо меня тронуло!"…
Какъ ни владѣла Успенскимъ въ -описываемое время «любимая мысль» о «власти капитала», онъ не могъ сосредоточиться на этой темѣ и оставилъ намъ не цѣлую книгу, подобную «Власти земли», а лишь нѣсколько очерковъ. И какъ ни увѣрялъ Г. И., что «усталъ» писать о «сумбурныхъ» дѣяніяхъ «начальства», все-же онъ не былъ въ состояніи отвлечься отъ нихъ, и его статьи того времени нерѣдко затрогивали самыя жгучія злобы дня. Примѣромъ можетъ служить его разсказъ «Пока-что», о которомъ говорится въ одномъ изъ только-что приведенныхъ писемъ. Этотъ очеркъ не быль напечатанъ въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ» по цензурнымъ соображеніямъ и появился въ другомъ изданіи, но въ столь искаженномъ видѣ, что развѣ очень искушенный въ эзоповомъ языкѣ читатель того времени могъ распознать, на какую жгучую «злобу дня» написанъ этотъ разсказъ.
Напомнимъ, что центральное мѣсто въ разсказѣ «Пока-что» (собр. соч., 2-е изд., т. I, стр. 1,155) — «живой общій разговоръ» среди пассажировъ парохода на одной изъ донскихъ пристаней. Поводомъ къ нему служитъ столкновеніе человѣка «земскаго, такъ-сказать, типа» съ человѣчкомъ «по хлѣбной части». Послѣдній, подхватывая ироническое замѣчаніе своего противника объ умѣ мужика, говоритъ:
— Умно! Удивительно какое дѣло — нашелъ въ простомъ мужикѣ умъ! Это которымъ, прочимъ, дѣйствительно, можно жить безъ своего ума: пошелъ въ банкъ, нарѣзалъ себѣ мѣшка два хорошаго купону — вотъ тебѣ и умъ! А нашему брату жить безъ своего ума даже и одной минуты не приходится. «Мужикъ — дуракъ». А Ломоносовъ — не мужикъ? Почитайкось, какъ онъ произошелъ изъ дураковъ-то на высшую степень… А пониче нашему брату, дѣйствительно, носъ сломаютъ, а по то, чтобы…
— Вѣрно, — сказалъ кто-то басомъ твердо и рѣшительно, и вслѣдъ затѣмъ закипѣлъ живой общій разговоръ.
— Нельзя, нельзя, нельзя! — надсѣдаясь, кричалъ спустя нѣкоторое время земецъ. — Нельзя всѣмъ быть чиновниками!.. Нехватитъ никакихъ средствъ!..
— Да позвольте, — возражалъ ему батюшка, — что же это все — «жалованье, жалованье!» Этимъ дѣло не исчерпывается! Человѣкъ созданъ по образу и подобію Божію…
— Вѣрно! — повторилъ тотъ же твердый и рѣшительный голосъ.
— А образъ Божій неотъемлемъ отъ Божіей премудрости… Какимъ же родомъ можно отпить премудрость отъ образа человѣческаго?
— Вѣрно! — гремѣлъ голосъ.
— Вѣдь, «премудрость» обязательна для человѣка, разъ онъ но образу и подобію Божію сотворенъ, а не то что…
— Вотъ то-то и оно-то! — послышалось со всѣхъ сторонъ.
Это выраженіе было какъ бы сигналомъ для того, чтобы ясная и живая рѣчь собесѣдниковъ мгновенно замѣнилась мимикой. Всеобщая инстинктивная потребность въ мимикѣ почувствовалась всѣми (какъ это я замѣчалъ множество разъ) именно въ тотъ моментъ, когда собесѣдникамъ стала совершенно ясна цѣль бесѣды, когда у каждаго прихлынулъ къ памяти огромный наболѣвшій опытъ жизни, словомъ, когда именно и долженъ бы начаться настоящій, полный жизненнаго интереса разговоръ. Но наша мысль привыкла, пока-что, останавливаться именно передъ самою-то сутью дѣла, привыкла ждать, годить и ограничиваться мимическимъ рѣшеніемъ вопроса.
— А между тѣмъ, что мы видимъ? — спрашивалъ батюшка и многозначительно умолкалъ.
— То-то и оно-то! — кричали всѣ хоромъ.
— Не въ этомъ ли самая суть дѣла? — вопрошалъ батюшка, стукая въ полъ палкой. — А между тѣмъ…
— Тутъ-то вотъ оно и есть! — говорилъ купецъ, тряся пальцемъ у самаго пола. — Оно-то вотъ въ эфтомъ и состоитъ.
— Да, Въ эфтомъ, въ эфтомъ, а между тѣмъ — что?
— Что? То-то и оно-то!
И затѣмъ пошла уже чистая мимика: купецъ молча трясъ пальцемъ, указывая куда-то въ полъ и кивая головой въ сторону; батюшка упорнымъ взглядомъ обводилъ публику и стучалъ палкой, стараясь попадать въ одно мѣсто; земецъ пожималъ плечами; мѣщанинишко тоже тряхнулъ головой, нервно снялъ шапку, плюнулъ за бортъ и надѣлъ шапку опять. Во время этой пантомимы всѣ смотрѣли другъ-на-друга выразительными взглядами, давая другъ-другу понять всю многозначительность вопроса, и затѣмъ понемногу разошлись, не переставая поматывать головами, плечами и многозначительно вздыхать.
— То-то вотъ и оно-то! — закончилъ мѣщанинъ рѣшеніе одного изъ существеннѣйшихъ вопросовъ современности.
Эта сцена превосходна, но въ первой редакціи разсказа она отнюдь не была «мимической», да и мѣщанинишко «по хлѣбной части» говорилъ нѣсколько иначе. Мимика тутъ чисто-цензурная: быть-можетъ, въ свое время читатель и понялъ эту пантомиму, и разгадалъ, о какомъ существеннѣйшемъ вопросѣ современности шелъ оживленный, но почти безсловесный разговоръ. По нынѣшній читатель едва ли догадается, какое близкое отношеніе имѣетъ эта беллетристика къ жгучему вопросу для того времени, да, пожалуй, и для нашего. А въ первой редакціи картина была ясна и остается ясной и въ наши дни. Въ этой редакціи разсказъ гораздо пространнѣе и можетъ-быть здѣсь переданъ только въ главныхъ чертахъ и съ большимъ сокращеніемъ.
— Умно! — говорилъ человѣкъ по «хлѣбной части». — Да кабы нашему брату, бѣдному человѣку, ходъ былъ къ свѣту, — мы бы оказали свой умъ, — не безпокойтесь, сдѣлайте ваше одолженіе… Извольте-ка почитать про министра Ломоносова, какъ онъ достигъ высшей степени, — а былъ простой лапотникъ… А нониче швейцаръ какой-нибудь учебный, дѣйствительно, тебѣ носъ сломаетъ дверью, только сунься поучиться… «Пшолъ, невѣжа, нищій!» Въ газетахъ-то вонъ какую прокламацію опубликовали: сколько, говоритъ, у тебя комнатъ, кучеровъ, поваровъ, калошъ, галстуховъ и штановъ… А у меня одни штаны-то, и въ такомъ случаѣ я всю жизнь долженъ быть въ полной тьмѣ, какъ свинья не смѣю поднять головы кверху… Грабите, шкуру дерете, — да! Чего намъ дѣлать, коли одну шкуру предоставляютъ нашему брату? Чего мнѣ дѣлать? Я — слѣпой щенокъ, у меня и глазъ нѣту… Теперича къ ученью не то, что мы, деревенщина, а и прочихъ сословій люди не могутъ приткнуться, а ужъ нашъ братъ такъ всю жизнь, вѣки вѣчные и оставайся скотомъ!.. Вотъ тебѣ рубль, или въ кабакъ, слушай шарманку, пей и помирай, — и все тутъ. И дѣтямъ нашимъ тотъ же результатъ, и навсегда!.. Заступиться за насъ некому! Некому, господа, заступиться за насъ! Слышите? Некому!
Въ томъ же тонѣ человѣкъ «по хлѣбной части» говоритъ и дальше, пока его рѣчь не прерывается рѣчами людей «другихъ сословій». Первымъ заговорилъ отставной становой приставъ:
— Ты-то что скучаешь? Тебѣ-то что? У тебя все-таки, если ты мужикъ, у тебя есть лоскутъ… картошка… А ты посмотри на нашего брата.
И становой продолжаетъ:
— Я семнадцать лѣтъ теръ лямку становымъ приставомъ, — и вотъ видишь, — сынъ мой стоитъ?.. Я его везу обратно, назадъ, — его отказались принять въ гимназію, — онъ не обезпеченъ, для него не можетъ быть никакой карьеры, кромѣ какъ въ сапожники… Это мнѣ доказали, какъ дважды два… Онъ отпѣтъ навсегда!.. Понимаешь ли? А онъ у меня одна надежда…
Его прерываетъ человѣчекъ «по хлѣбной части»:
— Да чего! Говорить не остается!..
Но становой продолжаетъ свою рѣчь при общемъ сочувственномъ вниманіи. Онъ говоритъ много: и о своей службѣ, и о своей отставкѣ, и опять о своемъ сынѣ.
— А сыну вашему — нѣтъ ходу! Вороти назадъ, въ сапожники!.. И это меня, роднаго отца, при моемъ же ребенкѣ убѣждаютъ ласковыми словами, что онъ уже пропащій, что ему не видать свѣта, какъ своихъ ушей, что ему надо спѣшить, спѣшить въ сапожники-то попасть, а то и этого не будетъ! Право, яду бы давали безъ разговору!… Ласковыми! словами, съ экивоками, съ рукопожатіями, съ соболѣзнованіями, съ вѣжливостью («Прошу садиться! На этотъ, на мягкій стулъ… Папиросу?») приговариваютъ малаго ребенка къ гробу, доказываютъ ему, что по расписанію для него всего приличнѣе и выгоднѣе заблаговременно лечь въ могилу! Гдѣ-жъ у нихъ Богъ-то!
— Въ портмонетѣ, — больше у нихъ никакого Бога нѣтъ.
Въ концѣ рѣчи становаго его сынъ горько всхлипываетъ и убѣгаетъ на другой конецъ парохода. Слышится замѣчаніе:
— Громко вы… о могилѣ-то! Это его тронуло…
Баринъ «земскаго типа» вставляетъ свое слово о томъ, что чиновниковъ и безъ того много. Его прерываютъ рѣзкія, торопливыя звонкія слова старика, по виду напоминающаго иконописныя изображенія:
— Везъ должностей проживемъ, безъ Бога не проживемъ, господинъ баринъ!.. Не надобно намъ-то должностей! Благодаримъ!.. Премудрости Божьей мы не видимъ и не постигаемъ, — ее намъ давайте!..
Старикъ иконописнаго вида говоритъ сильную рѣчь на тему о «премудрости» для всѣхъ, для милліоновъ, и заключаетъ ее заявленіемъ:
— Я самъ, каковъ я ни на есть, а пойду къ высшему начальству, паду въ ноги ему и возопію…
— Никто, братъ, за тебя не заступится! Сколько ни кричи!
— Самому надо заступаться! Что мнѣ деньги да кабакъ!.. Пора намъ и совѣсть развязать. Самимъ надо заступаться!
— Попробуй, сходи! А такъ никто, братъ, за насъ съ тобой не заступится… Не ожидай никакой опоры…
И «оживленный», дѣйствительно, оживленный, а не «мимическій» общій разговоръ заканчивается соглашеніемъ собесѣдниковъ на томъ, что «за дѣло обновленія русскаго народа наукой и знаніемъ должно взяться само общество». Самъ же авторъ, записавъ эту сцену, вѣрно отразившую впечатлѣніе, которое произвелъ даже на пришибленное общество восьмидесятыхъ годовъ знаменитый деляпонскій циркуляръ о «кухаркиныхъ» дѣтяхъ, замѣчаетъ, что въ разговорахъ по жгучему вопросу «все-таки хоть что-нибудь живое шевельнулось въ расплюснутой обывательской совѣсти». По именно все это «живое» и пришлось Успенскому вытравить изъ своего разсказа, чтобы увидать его въ печати при цензурныхъ условіяхъ того времени.
IV.
правитьПоѣздка Г. И. Успенскаго въ Сибирь, задуманная въ 1884 году, вскорѣ по закрытіи «Отечественныхъ Записокъ», осуществилась только лѣтомъ 1888 года. Надо сказать, что въ тѣ времена, до постройки Сибирской желѣзной дороги, это путешествіе было сопряжено съ несравненно большими трудностями, нежели теперь. И даже передъ самой поѣздкой, какъ видно изъ писемъ Успенскаго, онъ колебался, не ѣхать ли куда-нибудь въ другое мѣсто. Въ Сибирь или за границу? — писалъ онъ еще весной до выѣзда изъ Чудова. Конечно, его останавливали не трудности пути, или не однѣ трудности, но и другія соображенія; прежде всего — нездоровье и тяжелое настроеніе. Во всякомъ случаѣ тронуться въ Сибирь можно было только лѣтомъ, въ концѣ мая, въ началѣ! іюня. Г. И. такъ и сдѣлалъ; но даже пустившись въ дорогу, все еще продолжалъ колебаться. 8-го іюня изъ Казани онъ писалъ Соболевскому:
«Дорогой Василій Михайловичъ! Послалъ вамъ первое письмо и заранѣе но хвастаюсь имъ. По надо же съ чего-нибудь начатъ, — лиха бѣда начало, а потомъ, я думаю, будетъ и лучше. Главное, что я необыкновенно утомленъ духомъ моимъ. Видите, какъ плетусь? Только въ Казани, — по это потому, что устаю ужасно; въ Нижнемъ два дня не могъ встать съ постели. Можетъ-быть, и хорошо это. Теперь въ Казани я ужъ могъ сѣсть за работу, а завтра, 9-го, ѣду въ Пермь. Меня пока беретъ раздумье, — ѣхать ли туда? Соблазнительнѣйшія вещи прочиталъ я сегодня въ газетахъ о Семеновскомъ уѣздѣ и меня туда тянетъ неумолимо. Эта поѣздка была бы мнѣ по душѣ болѣе, чѣмъ въ чортову Сибирь. До чего-нибудь рѣшительнаго я долженъ непремѣнно додуматься въ самомъ скоромъ времени и завтра долженъ рѣшить: куда я ѣду? Завтра же поэтому я буду писать вамъ еще, а вы если только будете уѣзжать изъ Москвы, устройте пожалуйста, чтобы я зналъ, съ кѣмъ буду имѣть дѣло, съ А. С. или съ кѣмъ другимъ. Я буду писать много, но не знаю, изъ Сибири ли. Если вы уѣдете, не дождавшись моего втораго письма, то пошлите мнѣ въ Пермь до востребованія телеграмму: „Посылайте статьи такому-то“. Если вы это первое письмо напечатаете, т. е. рѣшитесь печатать, то также не откажите телеграфировать въ Пермь: „Печатаемъ“, — больше ничего. Всѣ эти расходы — изъ моего гонорара, пожалуйста. Въ Перми и въ Сибири я буду, только, можетъ-быть, не сейчасъ. Словомъ, еще не знаю до завтра. До завтра, милый Василій Михайловичъ! Крѣпко васъ цѣлую. Г. Успенскій».
Ѣхать Успенскій рѣшилъ все-таки въ Сибирь и на слѣдующій же день увѣдомилъ объ этомъ.
«Ѣду я въ Сибирь. Черезъ недѣлю получите еще письмо, второе, а если первое напечатаете, то, пожалуйста, вышлите за него гонораръ въ Пермь, до востребованія, почтой, конечно.
Въ первомъ письмѣ надо сдѣлать слѣдующія измѣненія: тамъ есть, разсказъ о томъ, что я встрѣтился съ богатымъ промышленникомъ, — этотъ разсказъ надобно весь выбросить. Это — крупный промышленникъ; нижегородскій N., и по разнымъ соображеніямъ я вижу, что мнѣ могутъ быть непріятности, если написанное о немъ попадетъ ему на глаза. Пожалуйста, вычеркните. Кромѣ того, въ послѣднихъ страницахъ, гдѣ сказано: „Ѣду въ Сибирь“, надо сказать: „задумалъ“ ѣхать.
Сколько тугъ интереснаго кромѣ Сибири! Тутъ бы, около Казани и Нижняго, надобно прожить все лѣто, — вотъ это было бы дѣло. По такъ какъ это невозможно, то я и ѣду сейчасъ на пристань. Да свиданія, милый, дорогой Василій Михайловичъ! Вашъ Г. Успенскій.
„Русскія Вѣдомости“ надобно пересылать теперь въ Чудово».
Какъ и всегда, — и это характерно для Успенскаго, для его манеры работать, — посылая свои сибирскія письма, Г. И. нерѣдко отправлялъ вдогонку статьѣ поправки и дополненія къ ней или указанія, какъ ее можно сократить и исправить. Иногда взамѣнъ раньше написаннаго фельетона получался новый, цѣликомъ передѣланный. Такъ, 20-го іюня Успенскій писалъ Посникову изъ Перми:
«Милый мой Александръ Сергѣевичъ! Большое письмо какъ-то распалось на два: второе и третье. Во второмъ передѣлано и сокращено то, которое послано раньше. Продолженіе его „Переѣздъ по Камѣ до Перми“ будетъ уже новое. Я крайне желалъ бы, чтобы это второе письмо было напечатано. Можете смягчить какъ угодно. Но подождите третьяго, новаго, и тамъ я приложу замѣтки, которыя вамъ дадутъ возможность сократить это письмо и соединить его съ третьимъ. Сегодня оно посылается. 20-го іюня. Крѣпко васъ цѣлую, дорогой мой. Г. Успенскій».
А слѣдомъ затѣмъ пришло и другое письмо такого содержанія: «Дорогой Александръ Сергѣевичъ! Въ случаѣ, если изъ этихъ двухъ писемъ во второмъ найдутся препятствія, то вотъ какъ надобно поступить, чтобы изъ двухъ писемъ вышло одно: Во второмъ (вновь написанномъ) надобно оставить все начало и до 6-й страницы, гдѣ стоятъ XX. А затѣмъ съ этой страницы и до страницы 17-й все вонъ, до словъ: „Еще разъ позволю себѣ“… Вмѣсто этихъ словъ прилагаю лоскутикъ, на которомъ сказано, что надобно вставить, чтобы образовался переходъ къ разговору о Свѣтломъ озерѣ; съ 17-й же страницы можно печатать все сплошь подъ-рядъ, зачеркнувъ въ 3-мъ письмѣ особое заглавіе („Переѣздъ“ и т. д.) и оставивъ общее заглавіе втораго новаго письма. Только тамъ, гдѣ начнется то, что теперь написано въ третьемъ, надобно сдѣлать „тире“. Тогда изъ двухъ будетъ одно большое. Выкинутое во 2-мъ новомъ письмѣ ради самого Бога сохраните. Я все это переработою осенью и о виноватой Россіи напишу въ „Русск. Вѣд.“ особый этюдъ. Христомъ Богомъ прошу васъ заведите въ столѣ большой пакетъ и суйте туда все, что написано, но не пошло. Если будетъ можно; то! я сегодня же сяду за окончаніе третьяго письма (оно будетъ помѣчено IV „О нѣмцѣ“); если же нѣтъ, то пришлю его изъ Екатеринбурга, гдѣ пробуду одинъ день. Затѣмъ будутъ письма изъ Тюмени два или три и далѣе съ дороги. Не знаю только, ѣхать ли водой до Томска, или же до Омска водой, а оттуда сухимъ путемъ въ Уфу. Скучно ужъ очень плыть на пароходахъ и ѣхать на машинѣ. Ничего не увидишь.
Милый мой, Александръ Сергѣевичъ! Что вы теперь, чѣмъ живы и что у васъ на душѣ? Крѣпко цѣлую васъ, мой дорогой. Вашъ Г. Успенскій».
Конечно, по возможности поправки Успенскаго вносились въ текстъ его писемъ. Но случалось, что дополненія и примѣчанія приходили въ Москву послѣ напечатанія статьи, для которой они предназначались. Такъ было, напримѣръ, съ интересными «примѣчаніями», посланными изъ Тобольска въ письмѣ на имя Посникова отъ 5-го іюля и пришедшими въ Москву, какъ можно судить по почтовому штемпелю только 14-го іюля, тогда какъ фельетонъ уже былъ напечатанъ 12-го іюля. Вотъ это письмо:
«Прилагаю два примѣчанія: 1) Надобно помѣстить тамъ, гдѣ говорится о безплатной перевозкѣ отъ Перми до Тюмени по ходатайству пермскаго губернатора. 2) Тамъ говорится о старухѣ, не попавшей въ списки, ушедшей самовольно. Кстати, тамъ сказано: „А старуха осталась“; надо сказать: „а старуху рѣшили оставить“. Знакъ примѣчанія надобно поставить тамъ, гдѣ говорится: „Вотъ обстоятельство, непредвидѣнное никакими постановленіями по переселенческому дѣлу“ (или что-то въ этомъ родѣ). Вашъ Г. Успенскій.
P.S. Найдите, пожалуйста, сами такое мѣсто въ статьѣ, гдѣ бы можно было сдѣлать примѣчаніе. Въ слѣдующемъ письмѣ я постараюсь сообщить свѣдѣнія обо всѣхъ расходахъ по переселенческому дѣлу въ Тюмени какъ частнаго тюменск. пересоленъ Общества, такъ и М. В. Д.».
Приводимъ здѣсь и эти «примѣчанія», не потерявшія букета современности, пожалуй, и теперь, спустя четверть вѣка. «Примѣчаніе первое», это — картинка деревенскихъ административныхъ порядковъ, выхваченная изъ жизни:
«Переселенцы, которымъ помогло добраться до Тюмени вмѣшательство пермскаго губернатора, — писалъ Успенскій, — живые образчики бездушной канцелярщины, въ полной силѣ царюющей въ россійскихъ административныхъ захолустьяхъ. Переселенцы эти изъ Полтавской губерніи пришли въ Пермь буквально безъ копѣйки.
— Отчего же вы не переждали до осени? — входя въ ихъ положеніе, пытала переселенческая публика и начальство. — Вѣдь, теперь тамъ, у васъ, рабочая пора, все бы въ два-то мѣсяца что-нибудь сколотили.
— И сами просили Христомъ Богомъ не выгонять насъ до осени, да не дозволили.
— Кто не дозволилъ?
— Да волость. Какъ получили въ волости бумагу, — что намъ назначены участки въ Сибири, — такъ и погнали вонъ. Вонъ, вонъ и вонъ! Минуты не дозволили повременить.
— Да зачѣмъ же такъ? Какое они имѣютъ право?
— И Богъ ихъ знаетъ. Уходите, говорятъ, сейчасъ, а не то, говорятъ, этапомъ вышлемъ. Такъ и ушли. И свои-то долги кой на комъ побросали!..»
Во второмъ «примѣчаніи» Успенскій набрасываетъ портретъ переселенца изъ Западнаго края.
«Къ числу такихъ „самовольныхъ“ переселенцевъ принадлежатъ переселенцы изъ Западнаго края. Они почему-то не имѣютъ права сдѣлать своего переселенія формальнымъ порядкомъ, какъ это уже можетъ дѣлать великоруссъ и малороссъ.
Но нужда ихъ такъ, вѣроятно, донимаетъ тамъ, что несмотря на свою поразительную запуганность, приниженность и забитость они все-таки рѣшаются на рискъ переселенія. Потихоньку, не говоря о своихъ намѣреніяхъ никому изъ постороннихъ ни слова, выправляютъ они у ксендза метрическое свидѣтельство, тайкомъ, при помощи евреевъ, распродаютъ имущество и не уходятъ изъ деревни, а прямо исчезаютъ. Крестьяне этихъ губерній — что-то непонятное даже для нашего, почти донага раздѣтаго переселенца, идущаго на край свѣта безъ копѣйки: такъ они забиты, ошеломлены, притуплены. Рѣчь ихъ темная, какъ темны какой-то мертвой тусклостью ихъ глаза; робость, безпомощность и какое-то трепещущее передъ „паномъ“ холопство, — все это говоритъ, что помимо бѣдности, безземелья, нищенства и изнурительнаго труда, — измятъ, скомканъ и изуродованъ ихъ духъ. Бритыя лица безъ выраженія, точно маски мертвецовъ, невольно смущаютъ васъ, что тамъ, подъ этой маской? Во всякомъ случаѣ это — человѣкъ, вырвавшійся изъ какихъ-то желѣзныхъ тисковъ, не таковъ онъ „внутри“, какъ кажется „снаружи“, а „наружѣ“ не таковъ, какъ „внутри“. И съ нимъ поступаютъ также „какъ слѣдуетъ“, — сначала устроятъ, а потомъ ужъ и „въ переписку“ и въ „пререканія“. Въ Западной Сибири ужъ существуютъ наготовѣ два поселка крестьянъ-католиковъ. Были примѣры возвращенія на родину, — нѣтъ костела, и ксендзъ посѣщаетъ только два раза въ годъ».
Всю осень 1888 года Успенскій былъ очень занятъ переселенческимъ дѣломъ и использованіемъ для печати матеріаловъ, собранныхъ во время поѣздки. Въ рядѣ писемъ онъ возвращается къ разнымъ подробностямъ переселенческаго дѣла — и не только по поводу собственныхъ статей. Онъ рекомендуетъ корреспондентовъ, заботится о своевременномъ появленіи въ газетѣ отчетовъ мѣстныхъ благотворительныхъ Обществъ помощи переселенцамъ, указываетъ на способы увеличенія притока пожертвованій въ ихъ пользу. Забота о расширеніи общественнаго содѣйствія переселенцамъ очень занимала Успенскаго въ то время, и онъ то и дѣло обращался въ редакцію съ разными предположеніями. Такъ, въ сентябрѣ онъ писалъ Соболевскому:
"Вами получены свѣдѣнія о пожертвованіяхъ (тюменскому комитету), и ихъ надо опубликовать. Я ошибочно наименовалъ предсѣдателемъ благотворительнаго Общества Игнатова. У меня въ письмахъ сказано, что «свѣдѣнія о дѣятельности благотворительнаго Общества будутъ сообщены мною впослѣдствіи, и это произошло вотъ почему. Когда я былъ въ Тюмени, то обратился съ этимъ вопросомъ къ Архипову.
— Какъ бы мнѣ достать уставъ и отчетъ благотворительнаго Общества?
— Надо сходить и спросить въ конторѣ Игнатова.
Иду въ контору и спрашиваю, — отвѣчаютъ:
— Всѣ дѣла по этому Обществу находятся у г. Левитова, секретаря Игнатова.
— Могу ли я видѣть Левитова?
— Нѣтъ! Онъ и Игнатовъ уѣхали въ Иркутскъ (за день до моего пріѣзда въ Тюмень).
— У кого же можно получить свѣдѣнія?
— А ужъ, право, не знаемъ.
Архиповъ узналъ мнѣ, что по отъѣздѣ Игнатова и Левитова всѣ бумаги переданы исправнику, который, конечно, ничего въ нихъ не смыслитъ. Да и вообще мнѣ ужъ не хотѣлось идти къ исправнику, и времени не было.
Такимъ образомъ, контора Игнатова, секретарь Игнатова, Игнатовъ, и Игнатовъ — на каждомъ шагу. Онъ и есть дѣйствительный хозяинъ дѣла: не только даровое помѣщеніе для переселенцевъ онъ устроилъ на свой счета (содержаніе на общественный счетъ), но и для чистой публики на пристани есть десять безплатныхъ нумеровъ, гдѣ проѣзжій можетъ жить въ ожиданіи отхода парохода, не платя ни копѣйки и по нанимая нумера въ гостиницѣ. Эти учрежденія — прямая ему выгода: и чистая, и черная публика постоянно заготовлена для его пароходовъ. Вотъ почему совершенно ясно видно, что Игнатовъ, дѣйствительно, главное дѣйствующее лицо. Я и махнулъ его предсѣдателемъ. Теперь надобно исправить это…»
Позднѣе, въ октябрѣ, когда были уже напечатаны свѣдѣнія о пожертвованіяхъ, полученныхъ тюменскимъ Обществомъ помощи переселенцамъ, и стали поступать пожертвованія на ту же цѣль и черезъ контору газеты, Успенскій, увидѣвъ въ одномъ изъ нумеровъ «Русск. Вѣд.» обычныя сообщенія объ этомъ, пишетъ Соболевскому:
«Василій Михайловичъ! Очень мелкимъ шрифтомъ печатаете о переселенцахъ и пожертвованіяхъ. Надобно привлекать къ этому дѣлу публику. Посмотрите-ка, какъ поступаютъ К. и С. Поповы, чтобы публика видѣла слово Чай, а когда дойдетъ до переселенцевъ, то печатается такими бактеріями-буквами, что и во-вѣки не увидишь (принято пожер. 1 рубль А. З. — 50 коп. К. В.). Поповъ такими буквами не напечатаетъ своего объявленія, а то. и онъ пойдете въ переселенцы… Ужь на что несчастны кухарки и „человѣкъ ищете мѣсто“, а и то публика все-таки можете сказать, взглянувъ въ объявленія: „Эко кухарокъ-то!“ А переселенцы и незамѣтны совсѣмъ. Я вотъ знаю тысячу докторовъ отъ сифилиса, а мнѣ вовсе ихъ знать не нужно; знаю Кнопа, Бутепопа, Зингера, Эрмансдорфера, мыло Тридасъ, Брокеръ, знаю, что скончались Мазурина, Волванкина и Лоханкина, а переселенцы? поступало, въ к. „Русск. вѣд.“ — 1 р. 50 коп… Всего одна строчка. О нихъ покрайности надо печатать тѣмъ же шрифтомъ, какъ корреспонденціи, съ подчеркиваніемъ жирнымъ шрифтомъ слова пожертвованія! Словомъ, надо сдѣлать такъ, чтобы было видно со всѣхъ концовъ Москвы. Неужели вы, въ самомъ дѣлѣ, но думаете, что это значитъ что нибудь? А я думаю. Попробуйте напечатать о пожертвованіи семействамъ, претерпѣвшимъ на катастрофѣ…. такъ, чтобы на первомъ планѣ, — и будутъ пожертвованія. А если печатать ихъ не буквами, а инфузоріями, то и жертвовать будутъ не рублями, а полтинниками».
Переселенческій вопросъ но поглощалъ однако всего вниманія Успенскаго, и тою же осенью 1888 года, еще не закончивъ своихъ сибирскихъ писемъ, онъ задумываетъ новую работу, — новые «очерки русской жизни», по-преимуществу, — городской, жизни «скучающей публики». Планъ этихъ очерковъ въ то время ему представлялся въ такомъ видѣ.
«Надобно теперь же, — писалъ онъ Соболевскому изъ Чудова 8-го сентября, — подписаться на нѣкоторыя необходимыя мнѣ провинціальныя изданія, которыя въ теченіе двухъ недѣль (пока буду работать въ „Русскую Мысль“) успѣютъ придти ко мнѣ. Разобрать ихъ нужно недѣли три, не меньше, и такимъ образомъ первый очеркъ („Очерки городской жизни“, или какъ иначе я придумаю) можетъ появиться черезъ пять недѣль ютъ сего числа (двѣ недѣли, на то, чтобы получить газеты и три — на разборку). Послѣ этихъ пяти недѣль очерки будутъ появляться два раза въ мѣсяцъ… Задуманные очерки такъ и манятъ меня къ работѣ… Я объ этой работѣ давнымъ-давно думалъ, и у меня есть множество старыхъ вырѣзокъ, не случайныхъ, а характеризующихъ время и порядки. Словомъ, работа эта мнѣ рѣшительно любезна».
Къ этому письму былъ приложенъ длинный списокъ провинціальныхъ газетъ, за которыми Успенскій хотѣлъ слѣдить. Списокъ заключалъ въ себѣ, между прочимъ, всѣ «Епархіальныя Вѣдомости» и завершался слѣдующимъ post scriptum, объясняющимъ, зачѣмъ понадобились Г. И. епархіальныя изданія:
«P.S. Названіе новымъ очеркамъ можно дать такое: Итоги (Очерки современной русской жизни). Не извѣстенъ ли вамъ авторъ по-временамъ помѣщаемыхъ у васъ рефератовъ о томъ, что дѣлается въ расколѣ, о разныхъ нови шахъ, спорахъ, перемѣнахъ и о собесѣдованіяхъ? Я бы вступилъ съ нимъ въ переписку. Повѣрьте, что попъ, особенно современный, — не послѣднее дѣло въ русской жизни. Поповскій журналъ я достану. Надобно, чтобы общество знало, что такое теперешній реформенный батюшка».
Намѣреніе приняться за такого рода очерки Г. И. современемъ выполнить, хотя и не совсѣмъ въ той формѣ, какъ замышлялъ вначалѣ. А на самую мысль о нихъ натолкнула писателя, какъ онъ объяснялъ въ одномъ изъ сентябрьскихъ же писемъ къ Соболевскому, та «мертвая тоска», которая охватила въ концѣ 80-хъ годовъ все русское общество.
«Ну, ужъ, дорогой Василій Михайловичъ, здѣсь такая мертвая тоска, — писалъ Г. И. изъ Петербурга, — что я Бога ради прошу васъ, подумайте, можно ли мнѣ разсчитывать на очерки русской жизни. Я буду работать неусыпно. Одно спасеніе. Все лѣзетъ врозь… Всѣ скучны и унылы….Во всѣхъ мѣстахъ теперь галдятъ о Тихомировѣ, который подалъ прошеніе о возвращеніи въ Россію, объ узаконеніи брака и о дѣтяхъ. Онъ женился подъ чужимъ именемъ. Дѣло его плохое (Здѣсь въ подлинникѣ слѣдуютъ семь строчекъ; тщательно зачеркнутыхъ авторомъ письма, и сбоку приписано: „надобно было зачеркнуть“). Вотъ, что въ Петербургѣ-то говорятъ»…
О тягостныхъ условіяхъ общественной жизни того времени напоминаютъ и слѣдующія строки, написанныя Г. И. подъ первымъ впечатлѣніемъ вѣсти о многочисленныхъ обыскахъ и арестахъ, произведенныхъ въ Москвѣ, среди учащейся молодежи и въ литературной средѣ, въ началѣ октября 1888 года. Въ числѣ арестованныхъ тогда былъ и В. А. Гольцевъ. По поводу его ареста у Успенскаго возникла мысль о своего рода общественной демонстраціи противъ административнаго произвола по политическимъ дѣламъ. Вотъ что онъ писалъ 15-го октября Соболевскому:
«Что-жъ это съ Викторомъ-то Александровичемъ? Я хотѣлъ просить Общество любителей словесности чтобы оно устроило засѣданіе, на которомъ сообщило бы, предположимъ, письмо Гольцева жены о томъ, что съ нимъ случилось, и постановило бы ходатайствовать передъ высшимъ начальствомъ (или уполномочило бы какого-нибудь извѣстнаго адвоката подать прошеніе на Высочайшее имя) о томъ, чтобы неизвѣстно почему исчезнувшаго члена Общества судить обыкновеннымъ судомъ, если онъ того достоинъ. Общество, можетъ-быть, и притихло бы навѣки, но просьба о простомъ судѣ — дѣло не худое и, кажется, законное».
Черезъ три недѣли, когда Гольцева освободили, Успенскій въ письмѣ къ Соболевскому снова возвращается къ этимъ арестамъ и говоритъ: «Слава Богу, что освободили Виктора Александровича. Такая тьма кромѣшная вдругъ было разверзлась отъ начавшихся арестовъ. Вѣдь, никакимъ образомъ даже чуть-чуть не дадутъ ободриться духомъ, повеселѣть»…
Но «веселили», конечно, и цензурныя дѣла. Въ серединѣ октября Г. И. жаловался Соболевскому:
«Вуколъ Мих. Лавровъ извѣстилъ меня, что, къ величайшему его сожалѣнію, имъ пришлось сдѣлать значительныя сокращенія въ моихъ новыхъ разсказахъ. А я и самъ раньше также уже сдѣлалъ сокращенія, самыя огромнѣйшія, въ корректурѣ. Что-жъ можетъ выйти изъ этихъ сокращеній? Такимъ образомъ нашъ общій трудъ съ редакціей состоитъ только въ томъ, что мы сокращали и старались, чтобы никакихъ разсказовъ не было».
А нѣсколькими недѣлями позже писатель дѣлился своими тревогами за судьбу своихъ сочиненій, которыя должны были тогда выйти вторымъ изданіемъ.
«Книги мои совершенно окончены печатаніемъ. Только Михайловскій оканчиваетъ статью, которая будетъ приложена къ первому тому; въ ней — три печатныхъ листа. Я не читалъ ее, и прочту въ первый разъ, когда книги выйдутъ. Но утверждаютъ за достовѣрное, что книгъ моихъ не выпуститъ цензура. И не только я ничего въ нихъ не прибавилъ изъ цензурныхъ вырѣзокъ, которыя было вставилъ, — но, напротивъ, еще оборвалъ и урѣзалъ».
Приходилось однако работать и въ этихъ условіяхъ, хотя бы только ради «спасенія» отъ «мертвой тоски». И письма Г. И. даютъ довольно подробную лѣтопись этой «спасительной» и по-истинѣ громадной работы. Особенно занимала Г. И. въ то время мысль объ очеркахъ изъ жизни «скучающей публики». Въ первыхъ числахъ ноября онъ писалъ Соболевскому:
«У меня есть 26 полныхъ экземпляровъ газетъ 1886 г. Я пробовалъ ихъ пересматривать и свѣрять, напримѣръ, съ нынѣшними, — одно и то же, кромѣ беллетристики; ежедневно возникаетъ одно и то же, и исчезаетъ. Такъ что для характеристики жизни, особенно городскаго общества, скучающей публики, — ужъ есть множество матеріала. Необходимо его подновить только текущимъ»…
Черезъ нѣсколько дней готовъ былъ первый опытъ новыхъ очерковъ, и въ воскресенье, 6-го ноября, изъ Чудова Г. И. сообщилъ Соболевскому:
«Вотъ въ какомъ видѣ я думаю писать мои очерки и подъ какимъ заглавіемъ. Вы подождите втораго очерка, и тогда разсудите — продолжать ли это дѣло. Будетъ такъ. Въ каждомъ фельетонѣ одна половина непремѣнно мой разсказъ собственный, а другая — изъ чужихъ матеріаловъ на ту же тему. Во всякомъ случаѣ сберегите этотъ очеркъ, какъ онъ есть въ конвертѣ. Второй я пришлю быстро, и такихъ фельетоновъ будетъ ([если можно въ мѣсяцъ) два… Оказывается, что публичная библіотека выдаетъ ежедневно всѣ газеты провинціальныя, на что прежде надо было просить разрѣшеніе… Я съ удовольствіемъ буду писать новые очерки. Почемъ знать, можетъ они будутъ сплошь беллетристическіе… Кажется мнѣ, что очерки эти выйдутъ недурные, — такъ мнѣ яснехонько все въ этой темѣ. И такъ много нанизывается матеріала».
Печатаніе очерковъ, подъ заглавіемъ «Концовъ не соберешь», началось въ «Русск. Вѣд.» въ 1888 году. Въ это же время Г. И. задумалъ и другую серію очерковъ, началомъ которыхъ долженъ былъ послужить разсказъ «Изъ дѣтской жизни». Вотъ что онъ писалъ Соболевскому, посылая этотъ разсказъ въ декабрѣ 1888 года:
«Посылаю этотъ разсказикъ единственно для новогодняго нумера… Въ новогоднемъ нумеръ онъ можетъ быть подписанъ полнымъ именемъ; если же вы вздумаете печатать его теперь, то, пожалуйста, уважьте мою просьбу и оставьте псевдонимъ Ивана Небалуева. Я подъ этимъ псевдонимомъ иногда буду присылать сценки исключительно изъ семойной жизни и прошу, пожалуйста, сохранить псевдонимъ. Въ новогоднемъ же нумеръ можете подписать… Этотъ разсказикъ можетъ быть названъ такъ: „Изъ жизни дѣтей“. А если бы вы на одинъ день прислали мнѣ корректуры, какъ бы разсказъ этотъ измѣнился къ лучшему!»
Желаніе Успенскаго было исполнено, и авторъ, очевидно, остался доволенъ своимъ разсказомъ въ покой редакціи: въ газетѣ онъ появился но подъ псевдонимомъ Ивана Небалуева, а за полной подписью Успенскаго, хотя и былъ напечатанъ не въ рождественскомъ нумеръ. Но обѣщаннаго продолженія такъ и не послѣдовало.
Въ томъ же декабрѣ началось печатаніе и очерковъ русской жизни. Письмо, полученное Соболевскимъ, вмѣстѣ съ первымъ фельетономъ «Концовъ не соберешь», даетъ ясное представленіе о замыслѣ этого труда Глѣба Успенскаго:
«Дорогой Василій Михаиловичъ! Вотъ фельетонъ, который можетъ быть печатаемъ теперь. Слѣдующій буду писать завтра. Между ними связь неразрывная, по печатать ихъ надобно отдѣльно. Второй называется „Но знаешь, гдѣ найдешь, гдѣ потеряешь“. Онъ весь — разсказъ, и если я напишу его, какъ думаю сейчасъ, выйдетъ ничего себѣ. Никакихъ разсужденій но будетъ. Но я все-таки страшусь за шестую, седьмую и далѣе страницы. Вычеркивайте изъ нихъ все, что понадобится. На страницѣ 7-й самое опасное мѣсто тамъ, гдѣ приведены слова высокопоставленнаго лица. Эти строчки можно измѣнить такъ: узнавъ изъ газетъ, что при лѣтней ревизіи учебныхъ заведеній было прямо и рѣшительно указано молодежи ея и т. д.». Во всякомъ случаѣ, концы эти необходимы и переходъ отъ фокуса-покуса, — къ чортъ знаетъ какимъ явленіямъ уродства въ народѣ, — необходимъ.
Я взялъ тонъ человѣка, раскаивающагося, въ поученіе молодаго поколѣнія, въ своихъ подлыхъ поступкахъ. Что мы сдѣлали? Довели до фокусъ-покуса молодежь. Обобрали и обокрали. Прекратили то-то и то-то. Будутъ (взяты самыя хорошія явленія недавняго прошлаго. Не хотите ли для очистки совѣсти вмѣсто «Очерки русской жизни» написать Очерки недавняго прошлаго. Въ прошлое, попранное нами, стариками, я включу отличнѣйшія явленія изъ земской школьной жизни; все по подлиннымъ документамъ и все въ беллетристической формѣ. Въ III разсказѣ будетъ, напримѣръ, описанъ съѣздъ сельскихъ учителей въ городѣ (теперь этихъ съѣздовъ нѣтъ), а прежде на нихъ говорили рѣшительно обо всѣхъ народныхъ нуждахъ (это съ точностью изъ печатныхъ отчетовъ), такъ что эти общіе публичные разговоры вліяли и на губернскую публику, и на земскихъ людей, присутствовавшихъ на съѣздахъ, и живой обмѣнъ мысли связывалъ разные роды дѣятельности; теперь учитель чахнетъ одинъ съ учебникомъ; непосѣщеніе уроковъ записываетъ, а сказать, что мальчикъ не посѣщаетъ потому, что отецъ пьянствуетъ, и разсказать еще, отчего онъ сталъ пьяницей (какъ это было на прежнихъ съѣздахъ), — этого теперь нѣтъ. Живаго наблюденія, поучительнаго для общественныхъ дѣятелей и связующаго ихъ, — нѣтъ. Вотъ почему назовите «изъ прошлаго». Будутъ цитаты изъ старыхъ провинціальныхъ газетъ, которыя закрыты, напр., «Новгородскій Листокъ», «Камско-Волжскій Вѣстникъ». А оно, прошлое-то, освѣтитъ только безобразіе настоящаго. Не будетъ нецензурно, не безпокойтесь. Если это начало вы найдете возможнымъ пустить, хотя бы и съ помарками, — пришлите мнѣ по телеграфу пять словъ: Чудово, Успенскому. Печатаемъ. Даже, какъ видите всего четыре. Я повеселѣю и напишу хорошій второй очеркъ.
Спасибо, спасибо, дорогой Василій Михайловичъ, за ваше милое письмо. Умиралъ я не на шутку всю эту осень. Каждое доброе слово дорого.
Очерки «Концовъ но соберешь» были только начаты въ декабрѣ 1888 года. Они писались Успенскимъ въ теченіе всей первой половины слѣдующаго года до новаго и послѣдняго его большаго путешествія по Россіи, опять-таки на востокъ, къ переселенцамъ.
V.
правитьВъ срединѣ зимы 1888—1889 г. произошли два событія, имѣвшія большое значеніе для Г. И. Успенскаго. Около Рождества тяжко захворала жена писателя, Александра Васильевна. Ея болѣзнь, продолжавшаяся нѣсколько мѣсяцевъ, сильно волновала Г. И. и, несомнѣнно, оказала самое неблагопріятное вліяніе и на его здоровье. Другое событіе было, напротивъ, радостное. 3-го декабря 1888 года вышло собраніе сочиненій Глѣба Успенскаго въ двухъ томахъ большаго формата. Оно имѣло колоссальный по тому времени успѣхъ, которому больше всѣхъ дивился самъ авторъ. 24-го декабря онъ писалъ Соболевскому: «Книги мои идутъ, къ моему величайшему удивленію, хорошо. 3,000 разошлось въ двѣ недѣли съ портретами, и такъ какъ доска портрета лопнула и новый не готовъ, то теперь идутъ безъ портретовъ. Суворинъ беретъ второй разъ по 400 экземпляровъ».
Возвращаясь къ тому же предмету въ письмѣ отъ 11-го января 1889 г., Г. И. сообщаетъ: «Изъ всѣхъ концовъ Россіи на мои книги не перестаютъ поступать постоянныя требованія на десятки и сотни экземпляровъ. Все, слава Богу, хорошо въ этомъ отношеніи».
Еще черезъ мѣсяцъ, 3-го февраля, оповѣщая Соболевскаго о разныхъ текущихъ дѣлахъ, Успенскій между прочимъ писалъ: «Прилагаю при этомъ письмо Павленкова, изъ котораго вы увидите, какъ положительно блистательно идутъ мои книги. Разсчитывали въ наилучшемъ случаѣ 10 тыс. экземпляровъ распродать въ 2 года. Они почти разошлись въ 2 мѣсяца. Седьмая тысяча на исходѣ, а вышли они 3-го декабря, а сегодня, когда я пишу эту записку, только 2-е февраля. Худо-худо мнѣ жить, и все-таки нѣтъ-нѣтъ да и помилуетъ Богъ!»
А жилось Г. И. въ то время дѣйствительно худо: роковая болѣзнь, оборвавшая его литературную дѣятельность, была уже не за горами. Но писатель все еще усиленно работалъ и часто писалъ въ редакцію. Въ его письмахъ мы находимъ отклики на самыя разнообразныя событія. Такъ, онъ писалъ Соболевскому:.
«Удивляюсь, что о такихъ вещахъ, какимъ посвящена передовая статья 20-го октября, такъ мало удѣляется мѣста. Просто поразительно! Сдѣлайте милость для общества всего русскаго, — поручите кому-нибудь составить подробную компиляцію для фельетона о послѣднихъ англійскихъ выборахъ, объ этой покой демократіи, о Чемберлэнѣ, Черчиллѣ. Если ужъ объ этакихъ явлееніяхъ можно говорить разъ въ годъ въ 20-ти строкахъ, — тогда что же есть интереснаго на бѣломъ свѣтѣ? Если вы не сдѣлаете этого и не составите подробной компиляціи фельетона на три, то Богъ съ вами! Не буду я васъ тогда любить! По, пожалуйста, сдѣлайте. Вашъ Г. Успенскій».
Съ подобными замѣчаніями, указаніями и предложеніями Успенскій обращается постоянно къ редакціи: «Отличное письмо, — отмѣчаетъ онъ, — у васъ изъ Ельца, изъ Парижа о психіатрахъ. Вотъ такія помѣщицкія письма, какъ изъ Ельца, — право, надобно печатать побольше». «Какая отличная статья о Буланже и рабоч. А. М., — говорятся въ другомъ письмѣ Г. И., — вотъ это дѣло, — не по-стасюлевичевски! Европа, Европа! Хорошо. Благородно. Правдиво. Такъ и надо».
Главной работой самого Успенскаго въ «Русск. Вѣд.» того времени были очерки «Концовъ не соберешь». По поводу этихъ очерковъ въ письмахъ Г. П. къ редакторамъ газеты сохранилось много интересныхъ страницъ. Въ началѣ 1889 г. Соболевскимъ было получено слѣдующее письмо:
«Дорогой Василій Михайловичъ!
Этотъ фельетонъ и слѣдующій отвѣчаютъ на два вопроса:
1) въ чемъ мы за 25 лѣтъ стали лучше.
и 2) въ чемъ за то же время стали хуже. Первый написанъ по поводу только-что вышедшаго 9 том. соч. Гончарова, и 2-й на основаніи газетныхъ матеріаловъ изъ новыхъ провинціальныхъ газетъ, которыхъ я выписалъ 10 штукъ, внеся трехмѣсячную плату.
Я думаю, что этотъ обзоръ существенныхъ чертъ времени необходимъ, чтобы была въ очеркахъ опредѣленная мысль.
1) Лучше мы стали — въ личныхъ своихъ заботахъ объ общемъ благѣ. Мы стали сложнѣе, искреннѣе (воспоминанія Гончарова доказываютъ, какъ въ этомъ отношеніи мы ушли впередъ).
2) Хуже стали въ проявленіи общественнаго дѣла. Много суеты и заботь на общую пользу, а общественнаго дѣла и общественной жизни нѣтъ.
На ту и другую тему будутъ писаться очерки, будутъ и прямо разсказы. Изъ двухъ одинъ будетъ, я надѣюсь, разсказъ. А теперь нельзя умѣстить въ одинъ фельетонъ этихъ двухъ темъ. Не могу ничего писать болѣе: жена моя въ опасномъ положеніи; хуже и хуже, и я употребляю желѣзныя усилія, чтобы не пропасть, но придти въ крайнее отчаяніе. Работаю, потому что надо жить, но положительно нахожусь постоянно въ глубочайшемъ нервномъ возбужденіи и не знаю, чѣмъ это кончится.
Если можете, печатайте эти фельетоны поскорѣе и вычеркивайте все излишнее безъ церемоніи.
Крѣпко васъ цѣлую и
жму добрую вашу руку.
А. С. мой душевный привѣть».
Той же темы касается и письмо отъ 30-го марта, гдѣ Г. И. между прочимъ дѣлится съ Соболевскимъ впечатлѣніями перваго знакомства своего съ покойнымъ Г. Б. Іоллосомъ, тогда молодымъ сотрудникомъ «Русскихъ Вѣдомостей», и даетъ интересный отзывъ о сектантѣ штабсъ-капитанѣ Ильинѣ, въ то время только-что получившемъ извѣстность и внѣ круга своихъ почитателей и профессіональныхъ противниковъ. Вотъ это письмо:
«Дорогой Василій Михайловичъ!
Посылаю вамъ разсказъ, который я не считаю сумбурнымъ; если бы вы рѣшились его напечатать, то два слѣдующіе за нимъ (о чемъ они, — сказано въ концѣ) я бы написалъ съ истиннымъ удовольствіемъ. Васъ можетъ смутить первая страница, — газетная выписка, — но я могу эту страницу такъ передѣлать, что даже и имени газеты не будетъ и вообще будетъ разсказано только о слухѣ и сущности этого слуха. Вы все-таки хорошо бы сдѣлали, если бы напечатали его: много у меня накопилось матеріала изъ провинціальной печати, и онъ положительно укладывается самъ собою въ самые любопытные очерки. Неужели нельзя писать даже о газетномъ слухѣ? Вѣдь никакого оффиціальнаго извѣстія а немъ по было, а сущность его ужасна… Если разсказъ не годится, и вы будете опасаться продолженія еще двухъ очерковъ на ту же тему, то все-таки вы припрячьте его.
Видѣлъ Іоллоса, и онъ оставилъ во мнѣ самое хорошее впечатлѣніе. Это все вашей школы. Просто любо посмотрѣть…
Вы прочтите только первую главу очерка, — дальше уже нѣтъ ничего опаснаго. Въ первой же главѣ (3 стр.) вы увидите, о чемъ будетъ дѣло, и можете мнѣ теперь же сказать, продолжать ли или не продолжать.
У меня есть все ученіе того сектанта артиллеріи шт.-кап. Ильина, процессъ котораго въ Митавѣ былъ напечатанъ недавно въ „Русск. Вѣд.“. Въ этомъ процессѣ капитанъ оказывается сумасшедшимъ, но уже то, что онъ судится за свое ученіе 47 лѣтъ, говоритъ, что за что-нибудь его судятъ. И точно, — сумасшедшимъ онъ начинается съ момента,; когда думаетъ, что онъ — пророкъ, посланникъ Божій для про1повѣди ученія, но самое ученіе положительно оригинально, необыкновенно любопытно. Я читалъ Іоллосу отрывки изъ этого ученія, и онънашелъ, что оно достойно того, чтобы познакомить съ нимъ читателя. Никакого ханжества нѣтъ. Все такъ умно, свѣтло и такъ оригинально ново, какъ ни въ единомъ сектантскомъ ученіи не бывало. Словомъ, совершенно особенное ученіе.
Хотите, я напишу маленькую замѣтку, не больше 150-ти строкъ, и приведу только три выдержки изъ ученія Ильина, каждая не больше, какъ въ 10—15 строкъ, и вы увидите, какъ это неожиданно хорошо и ново.
Хорошо бы, если бы вы черкнули мнѣ строчку. Обрадовала бы она меня, — скучно жить на свѣтѣ, скучно.
Крѣпко цѣлую васъ
А. С. искреннѣйшій привѣтъ и поцѣлуй».
29-го апрѣля 1889 года умеръ Салтыковъ. Какое впечатлѣніе произвела эта смерть на больнаго уже Глѣба Успенскаго, можно видѣть по письму его къ Соболевскому отъ 3-го мая. Успенскій продолжалъ еще въ то время работать надъ очерками «Концовъ не соберешь» и начинаетъ свое письмо по обыкновенію съ сообщенія о ходѣ работы:
"Посылаю окончаніе и скоро пришлю послѣдній очеркъ «Концовъ». Теперь, по окончаніи «Концовъ», будутъ двѣ статейки и 2-я статья «Но все коту масляница». Матеріалъ новый, особо любопытный. Всякій разъ, когда накопится такой матеріалъ, буду писать статейку 3-ю, 4-ю и т. д. При малѣйшемъ проясненіи ума, — напишу разсказъ. Но я такъ измучился за послѣдніе годы и особенно мѣсяцы, что вы нѣкоторое время перемогитесь. Я очнусь.
Жду No «Русск. Вѣд.» со статьей Михайловскаго. Я получилъ изъ Москвы превосходное письмо отъ неизвѣстнаго лица о Салтыковѣ и его смерти, подписанное «Гимназистъ», но писалъ его не гимназистъ, а какой-то преумнѣйшій человѣкъ, повидимому, пожилой. Почему онъ прислалъ свое письмо мнѣ? Онъ прямо говорить, — кому послать? Успенскому! Видите, какъ надо быть строгимъ къ себѣ, постоянно чуять «публику». Смерть М. Е. напомнила мнѣ -о «настоящемъ» писателѣ и возбудила желаніе опомниться, не интересоваться мелкими литературными дрязгами и временной литературной суетой суетъ. Можетъ-быть, я и опомнюсь.
Крѣпко цѣлую васъ
Цитатой изъ Салтыкова, изъ его «Забытыхъ словъ», и горькимъ разсужденіемъ по поводу этой цитаты заканчивался и послѣдній очеркъ Успенскаго изъ серіи «Концовъ не соберешь». Посылая часть этого фельетона, Г. И. писалъ Соболевскому:
"Посылаю вамъ половину разсказа, который сегодня надѣюсь окончить. Если только одолѣю, то другой привезу въ Москву, который будетъ продолженіемъ, по составитъ статью отдѣльную. Этотъ оканчивается вопросомъ: «Что будетъ?» (не «Что дѣлать?», не «Како жить свято» — это — ужъ но время), а второй будетъ называться: «Что будетъ съ фабрикой?» и 3-й — «Что будетъ съ бабой?» Во 2мъ очеркѣ будутъ собраны всѣ обѣщанія «марксистовъ» о тѣхъ превосходнѣйшихъ временахъ, до которыхъ должна дожить фабрика. Это заимствовано изъ переводныхъ статей. Что будетъ съ бабой?-- также компиляція изъ разныхъ статей, изображающая бабу какъ человѣка, которая никакимъ образомъ не пропадетъ безъ мужика и все сдѣлаетъ и просуществуетъ на бѣломъ свѣтѣ одна и съ дѣтьми. Какъ и почему капитализмъ долженъ ее (пока!) въ порошокъ растереть! 1-й очеркъ, который прилагаю, объясняетъ, почему теперь нельзя задаваться вопросомъ «Что дѣлать?» и т. д. и почему нельзя относиться къ будущему иначе, какъ спрашивая его «Что будетъ?».
Въ такомъ видѣ этотъ разсказъ былъ оконченъ Успенскимъ и напечатанъ въ газетѣ. Но въ собраніе сочиненій онъ вошелъ, подъ заглавіемъ «Извозчикъ съ аппаратомъ», въ нѣсколько измѣненной редакціи, безъ заключительнаго разсужденія на тему: что будетъ?
О новой поѣздкѣ Г. И. началъ подумывать въ концѣ весны 1887 года, когда въ положеніи больной жены его произошла существенная перемѣна къ лучшему. Въ это время разыгралась извѣстная исторія закрытія череповецкаго земства. Г. И. очень интересовался этимъ исключительнымъ въ исторіи земскихъ учрежденій дѣломъ и рѣшилъ на мѣстѣ ознакомиться со всѣми подробностями его, «раскопать», — какъ онъ выразился въ одномъ изъ писемъ къ Посникову, — этотъ «земскій курганъ». Въ маѣ онъ писалъ изъ Чудова къ Соболевскому:
…"Я бы немедленно уѣхалъ въ Череповецъ, гдѣ меня ждутъ, чтобы разсказать всю исторію закрытія земства. Тамъ шла борьба земцевъ васильчиковскаго воспитанія съ кулаками рыковскаго типа. Кончилось закрытіемъ земства. Оттуда я имѣю много приглашеній и, навѣрное, съѣздилъ бы туда не безъ пользы для себя и для работы. Путь туда новый: по каналамъ, мимо Бѣло-озера, по Шекснѣ, а оттуда по Шекснѣ, по Волгѣ до Рыбинска или Ярославля. Тутъ все ново для меня… Два мѣсяца не поѣздки, а болѣе или менѣе близкихъ отношеній съ людьми всякаго званія (какъ было бы въ Череповцѣ) какъ голоднаго волка насытили бы меня живыми впечатлѣніями"…
Поѣздка была совсѣмъ уже рѣшена, и тогда же онъ писалъ Посникову: «На-дняхъ, очень скоро, я васъ увижу, поѣду чрезъ Ярославль въ Рыбинскъ, а оттуда по Шекснѣ въ Череповецъ: зовутъ земскіе дѣятели, хотятъ разсказать всю исторію закрытія земства. Вѣдь этого еще нигдѣ по случалось; не было еще такого полнаго „окончанія“. Череповецкое земство началось въ топѣ Васильчикова (онъ — новгородскій) и одновременно въ тонѣ Рыкова, и благодаря этимъ двумъ теченіямъ пришло къ теперешнему состоянію. Фактовъ и для одного и для другаго теченія много, а разскажутъ еще больше»…
Но случилось такъ, что раньше, чѣмъ попасть въ Череповецъ, Успенскій совершилъ новое путешествіе на востокъ, къ переселенцамъ. Онъ отправился вмѣстѣ съ В. Ю. Скалономъ, тогда членомъ совѣта Крестьянскаго банка, въ Оренбургскую и Уфимскую губерніи. 9-го іюня, уже на обратномъ пути, Г. И. писалъ Соболевскому изъ Нижняго:
«Поѣздка моя со Скалономъ по переселенцамъ Оренбургской и Уфимской губ., устроившимся при содѣйствіи Крестьянскаго банка, была чистое для меня спасеніе. Если бы были средства, я бы остался съ нимъ до конца, т. е. до 1-го августа (онъ ревизоромъ). Долго я жилъ только „съ газетами“, а не съ людьми… Сейчасъ посылаю первое письмо (отъ Оренбурга до Уфы) и изъ Ярославля пришлю второе. Оба они, кажется, дѣльныя. Когда пріѣдетъ Скалонъ (1-го августа), я передамъ ему, что я намѣренъ писать о переселенцахъ въ третьемъ и четвертомъ письмахъ, и если онъ найдетъ, что мои дальнѣйшія письма не повредятъ его отчету, то я буду продолжать, — 'если повредить, не буду. Въ тѣхъ двухъ письмахъ, изъ которыхъ одно послано Ал. Серг. и которое пошлю изъ Ярославля, никакого отношенія къ ревизіи Скалена нѣтъ. Впрочемъ, онъ, провожая меня изъ Уфы, спросилъ:
— Ну, когда же мы будемъ читать новыя письма съ дороги?
Что Ник. Конст.? Вотъ поправляется, должно-быть? Да, навѣрно, поправляется. Если только на душѣ будетъ спокойная минута, я напишу и ему, и вамъ не о дѣлахъ, а о разныхъ приключеніяхъ, конечно, не любовныхъ. Напримѣръ.
Капитанъ на пароходѣ (между Тверью и Рыбинскомъ) стоитъ на верхушкѣ, разсматриваетъ что-то впереди и сурово (онъ толстый, грубоватый) говоритъ матросу, отрывисто:
— Михайло! Принеси…!
Михайло скользнулъ внизъ и выскочилъ оттуда съ большимъ биноклемъ.
Вотъ какъ бинокль-то называется на Волгѣ!»
На этотъ разъ изъ путешествія Успенскій возвращался совсѣмъ не посвѣжѣвшій, не «повеселѣвшій», какъ онъ говаривалъ. Настроеніе писателя было, напротивъ, даже мрачнѣе, чѣмъ при отъѣздѣ изъ Чудова. Онъ чувствовалъ упадокъ силъ и весьма пессимистически смотрѣлъ на свое будущее. Изъ Нижняго, 9-го же іюня, онъ писалъ Посникову: «Прилагаю первое письмо изъ моей поѣздки со Скалопомъ. Поѣздка была бы превосходна, если бы у меня были деньги и время, по надо возвращаться домой. Впрочемъ по дорогѣ еще шмыгну въ Череповецъ, посмотрю и постараюсь раскопать (какъ архи-олухъ) тамошній „земскій курганъ“ и во всякомъ случаѣ буду въ Чудовѣ къ 20-му іюля… Милый мой, Александръ Сергѣевичъ! Простите, что кромѣ дѣловыхъ просьбъ, нѣтъ въ письмѣ живаго слова. Пропадаю я, дорогой мой! Никакія поѣздки меня не спасутъ. Кончено мое дѣло. Плакалъ бы, если бы могъ, — да не могу. Не знаю, можно ли будетъ видѣть васъ въ Москвѣ? Не знаю.
Крѣпко цѣлую васъ, — жму руку. Г. Успенскій».
Но до осени писатель все еще перемогался. Онъ съѣздилъ въ Череповецъ и описалъ это свое путешествіе («По Шекснѣ»), продолжалъ писать очерки ютъ «Оренбурга до Уфы», выступалъ съ полемическими замѣтками на «возраженія», вызванныя его разоблаченіями нѣкоторыхъ пепэхвальныхъ дѣяній мѣстныхъ сильныхъ людей, готовился полемизировать съ Ланинымъ, издателемъ «Русскаго Курьера», и кн. Мещерскимъ, издателемъ «Гражданина», напечатавшими о немъ какія-то небылицы, собиралъ матеріалы для изданія третьяго тома своихъ сочиненій. Любовно отмѣчаетъ Успенскій въ своихъ письмахъ и каждое новое интересное явленіе въ нашей литературѣ (напримѣръ, разсказы В. Г. Короленко), внимательно слѣдитъ за печальнымъ ходомъ нашей внутренней политики, какъ разъ въ то время дошедшей до заподозрѣванія въ неблагонадежности даже крупныхъ петербургскихъ чиновниковъ (напримѣръ, г. Картанцова, перваго управляющаго Дворянскимъ и Крестьянскимъ банками, тогда обвиняли, и по только газеты извѣстнаго лагеря, въ обольщеніи дворянъ-землевладѣльцевъ льготными ссудами подъ землю, съ коварной цѣлью лишить ихъ земли и передать ее крестьянамъ). Словомъ, еще осенью 1889 г. Успенскій много писалъ и живо откликался на все, что было значительно въ русской жизни того времени. Вотъ два письма его къ Соболевскому, въ которыхъ Г. И. отзывается на всѣ эти интересы дня. 10-го августа 1889 г. онъ писалъ изъ Чудова…."Въ другомъ пакетѣ, который здѣсь прилагается, продолженіе IV и У п.; нахожу ихъ дѣльными, т. е. не пустопорожними. «Беллетристики» здѣсь больше, чѣмъ въ прежнихъ. Остается еще одно письмо, которое кончу въ скорости. Если будете ихъ печатать, то печатайте раньше концовъ, — тѣ послѣ. Но вотъ что просто необходимо: надобно, чтобы контора выслала въ двухъ экземплярахъ корректуры этихъ двухъ послѣднихъ писемъ. Одну изъ нихъ я буду передавать Скалону для прочтенія. Все, что онъ найдетъ нужнымъ удержать для своего отчета, онъ можетъ зачеркнуть, и я тогда только сведу концы съ концами, однако постараюсь но говорить вздору, задѣлывая такія дыры… Въ другомъ пакетѣ, который здѣсь прилагается, заключается слѣдующее. Въ редакцію «Русск. Вѣд.» было прислано изъ Св. Ключа письмо, въ которомъ нѣкто, объявляющій себя постороннимъ Ключу лицомъ, однакожъ всячески хочетъ взвалить вину бунта на мужиковъ, а Ст--ва и Кр--скаго оправдать во всѣхъ отношеніяхъ. Письмо переполнено укоризнами и придирками лично ко мнѣ… А. С. Посниковъ, прочитавъ письмо, плюнулъ, но я полагаю, что все-таки надобно на всякій случай имѣть въ запасѣ отвѣтъ".
Изъ Чудова же 27-го августа Успенскимъ было послано слѣдующее письмо:
«Сибиряковъ, уѣзжая въ Сибирь на цѣлый годъ, поручилъ Павленкову выпустить части XI и XII моихъ книгъ. Матеріалу, т. е. испорченной бумаги, накопилось не на 2, а на 4 тома, но хламу въ этой кучѣ» бумагъ — тьма, и, слѣдовательно, необходимо рѣшительно все переработать, за нѣсколько лѣтъ, а для этого надобно мѣсяца три сидѣть исключительно надъ этой работой… Вотъ еще какая стряслась на меня пакость. Прилагаю изъ «Недѣли» лоскутъ, который вы прочтите, пожалуйста, и скажите, — что бы тутъ сдѣлать? Я хочу и въ «Русскій Курьеръ» Ланину, и въ «Гражданинъ» Мещерскому послать изъ Чудова телеграммы съ отвѣтомъ, въ какой газетѣ Мещерскій и въ какомъ No «Русск. ВѢд.» Ланинъ нашли то, что они настрочили, а потомъ написать шутливую замѣтку объ этихъ двухъ… Вѣдь срамятся же они… этакіе. Въ замѣткѣ я помѣстилъ бы и ихъ отвѣтныя телеграммы. Отчего же не касаться этой поистинѣ современнѣйшей черты безцеремоннаго оплеванія и безропотнаго по этому случаю молчанія. Писать имъ, — письма пропадутъ въ редакціи. На телеграмму обязательно что-нибудь отвѣтятъ, а не отвѣтятъ, — то и того лучше. Я бы написалъ смѣхотворную статью и объ этихъ…. и N--ѣ, который защитилъ хозяина аппарата для извозчиковъ и написалъ по этому поводу огромнѣйшій фельетонъ въ «Казанск. Вѣстн.», и еще кое-что по части критики моихъ произведеній, такъ же внимательной, какъ и Мещерскій, и Ланинъ".
«Какъ только мало-мальски опомнюсь, напишу беллетристическій очеркъ, не такой, конечно, прелестный, какой, очевидно, назло мнѣ, чтобы меня растереть въ порошокъ, написалъ прелестнѣйшій Короленко. Это онъ все для того, чтобы я, съ моими сочиненіями, чувствовалъ себя… Я думаю, что В. Ю. Скалонъ будетъ писать о переселенцахъ въ „Русскихъ Вѣдомостяхъ“, такъ какъ писать о нихъ отчеты въ томъ сочувственномъ крестьянству тонѣ, какъ можно и даже слѣдовало писать при Картавцевѣ, теперь невозможно. Картавцевъ уволенъ по желанію…. которому разъяснили, что Картавцевъ умышленно выдавалъ дворянамъ большія ссуды, умышленно мирволилъ имъ и такимъ образомъ якобы по добротѣ и сочувствію далъ имъ задолжать по уши, т. е. довелъ до неминуемой продажи съ публичнаго торга и имѣлъ при этомъ цѣлью передачу земли крестьянамъ. Матеріалъ у В. 10. большой, и онъ можетъ обработать его подъ псевдонимомъ Вас. Юрьева безпрепятственно. У меня же. рѣчи нѣтъ о Крестьянскомъ банкѣ и его дѣятельности, а только рѣчь идетъ о „своемъ умѣ“ крестьянъ разныхъ мѣстностей, предъявляемомъ при началѣ жизни на новыхъ мѣстахъ»…
Но мрачное настроеніе писателя усиливалось со дня на день. 11-го сентября юнъ пишетъ Посникову письмо, изъ котораго видно, что на себѣ самомъ Успенскій уже тогда поставилъ крестъ.
«Не смущайтесь размѣрами прилагаемой при семъ охабки бумаги, именуемой фельетономъ. Здѣсь больше клею, чѣмъ здравыхъ идей, и вообще, —
Такъ осенью (когда приходится подыхать) бурливѣе рѣка,
Но холоднѣй бушующія волны.
Ужъ какъ холодно мнѣ, дорогой Александръ Сергѣевичъ, вы и представить не можете. Распродался я построчно и полистно, получивъ, за все мое нутро полный разсчетъ, и теперь превращаюсь и въ вѣшалку для собственнаго платья. Съ каждымъ днемъ слабѣю головой, уничтожаюсь въ размѣрахъ мысли, деревенѣю. Словомъ, теперь я прошу только снисхожденія, — ничего путнаго ужъ не напишу, нѣтъ источника… Дорогой Александръ Сергѣевичъ! Если напечатаете это послѣднее письмо, скажите въ конторѣ, чтобы выслали корректуру на нѣсколько часовъ. Пожалуйста. Возвратите мнѣ послѣдній очеркъ концовъ („На всей своей волѣ“), онъ скверный, и его нельзя печатать. А это послѣднее письмо хорошо бы поскорѣе пропечатать. Вслѣдъ за нимъ постараюсь одолѣть разсказикъ. Ужъ не взыщите, но все лучше „концовъ“. Крѣпко васъ люблю и обнимаю. Г. Успенскій».
Осенью 1889 г. Успенскій уже почти не могъ работать. Свое состояніе юпъ подробно описываетъ въ большомъ письмѣ къ Посникову отъ 26-го октября 1889 г., въ которомъ между прочимъ мы находимъ рядъ яркихъ страницъ, вызванныхъ смертью H. В. Успенскаго.
Вотъ это письмо:
«Превосходнѣйшій ангелъ мой, Александръ Сергѣичъ! Вчера пришелъ Максимовъ, говоритъ: „Сердитъ на васъ А. С. Онъ вамъ писалъ, а вы ничего не пишите!“ — Нѣтъ! — отвѣтилъ я безумному Максимову, — но сердитъ на меня А. С. Онъ долженъ чувствовать, что я и затихъ-то отъ его сердечнаго письма, именно затихъ, т. е. вотъ ужъ съ мѣсяцъ, какъ я чувствую себя тихо. Хоть мнѣ и невозможно даже думать, чтобы впереди для меня было лучше, но утихъ, не мучаюсь жизнью и, пожалуй, даже мало думаю о ней, но во всякомъ случаѣ не мучаюсь… Пишу трудно, языкъ у меня сталъ такой, какимъ пишутъ въ святѣйшемъ синодѣ, — но и это ничего. Это-то, можетъ-быть, пройдетъ. Только ужаса никакого не чувствую, стараюсь не чувствовать и иной разъ тихимъ манеромъ пролежу часиковъ пять.
Была и другая причина, почему я не писалъ, но эта причина особенная. Въ самое послѣднее время я прочиталъ въ газетахъ: „Смоленское дворянское собраніе постановило поднести всеподданнѣйшую благодарность за дарованное право дворянству и, пользуясь правомъ довѣрія (верховной власти, ходатайствовать о коренномъ преобразованіи системы классическаго образованія“.
Когда я прочиталъ это извѣстіе, то сказалъ:
— А! стало-быть, онъ еще въ Смоленскѣ!
И въ этотъ разъ мнѣ отъ милаго моего А. С. стало еще лучше на душѣ: умно и весело!
Надо-жъ мнѣ когда-нибудь просто чувствовать себѣ на душѣ, и поберечь ихъ (чувства) тамъ, а по выщипывать ихъ перомъ на бумагу, не разводить ихъ чернильной водой.
Вотъ я не писалъ, потому что вы мнѣ дали самое успокоительное лѣкарство и я все время испытываю его благотворное дѣйствіе.
Такъ вотъ отчего молчаніе-то произошло, голубчикъ вы мой А. С.!
На-дняхъ я, можетъ-быть, васъ увижу, — думаю на два дня пріѣхать въ Москву. Смерть Н. Усп. омрачила меня ужаснымъ образомъ. Я-то вѣдь знаю сущность поведенія, которое привело его къ такой погибели. Но нельзя, да и не надо говорить о растлѣніи его души съ дѣтскихъ лѣтъ въ . . . . . . . . средѣ, гдѣ онъ родился и жилъ, я которую, — увы! — любилъ все время, любилъ ея безбожество и все то, что извѣстно подъ наименованіемъ „жеребячья порода“; издѣвался надъ свинскимъ житьемъ этой пьяной, сластолюбивой, жадной до плотскихъ удовольствій . . . . . . . . толпы, но все-таки любилъ быть здѣсь изъ удовольствія издѣваться надъ ней, любоваться распутствомъ. Священникъ села, гдѣ нѣтъ барскаго дома, волостнаго писаря и кабака, можетъ спиться или стать на-ряду съ мужикомъ простымъ пахаремъ, но не растлить своей души развратомъ героевъ пошехонской старины, проживающихъ въ барскомъ домѣ, окруженныхъ дворней. Дворня — именно» то культурное общество для деревенской аристократіи, кулаковъ, лавочниковъ, кабатчиковъ и кутейниковъ, съ которымъ причтъ былъ въ дружескихъ связяхъ. Я не могу изобразить именно безбожія, которое здѣсь царило въ юные годы Ник. Вас. и гдѣ у него развилось удовольствіе издѣваться надъ человѣкомъ, — желать довести, если можно, всякаго знакомаго, особенно женщину, до пробужденія въ нихъ распутныхъ побужденій и вообще удовольствіе ощущать въ людяхъ дураковъ и подлецовъ и мошенниковъ. Вѣдь вотъ — Тургеневъ, Толстой, Григоровичъ, Некрасовъ, Помяловскій, Лев., — словомъ, всѣ, о комъ написаны его литературныя воспоминанія, — всѣ плуты, дураки, мошенники, пьяницы. Человѣкъ прожилъ 52 года и помнитъ, считаетъ нужнымъ помнить почему-то однѣ только гадости, и всегда сочиняетъ ихъ, вретъ! И что важно — въ этомъ оплеваніи нѣтъ злобы, но какое-то неисцѣлимое, въ крови таящееся, желаніе оправдать свою растлѣнную мысль и поистинѣ преступныя, растлѣнныя желанія, — подлостями или, по его, б--вствомъ и плутовствомъ всего общества, даже Тургенева, Некрасова и т. д. Если мерзко то, что онъ написалъ и наклеветалъ на писателей, то говорилъ онъ на словахъ во много разъ хуже, и когда живописалъ съ своей точки зрѣнія, т. е. своей растлѣнной мыслью, чужія свинства и скотства (инаго онъ но понималъ), то чѣмъ подлѣе играла его мысль и чѣмъ гнуснѣе созидались его позорящія людей якобы доказательства подлости, — тѣмъ ему становилось легче на душѣ, лицо его оживлялось съ каждой подлостью, по мѣрѣ возрастанія ея омерзѣнія. Тутъ онъ былъ молодцомъ, юморъ блисталъ у него, онъ хохоталъ на всю комнату и чувствовалъ себя вполнѣ ободреннымъ для собственнаго распутства.
Я знаю, что вы, да и никто не можетъ и приблизительно понятъ этого растлѣнія и среды, въ которой единственно оно было существеннымъ свойствомъ взаимныхъ отношеній, сущностью жизни. И я знаю, что то, что я написалъ, не говоритъ о растлѣніи какъ бы слѣдовало, — " но вѣдь этой черты никто бы не могъ должнымъ образомъ изобразить, даже Мих. Евгр. не постигъ бы. Я-жъ руководствуюсь только ужасомъ. Кстати сказать, съ Ник. Усп. я видѣлся въ теченіе всей его жизни много днями, а скорѣе часами, да въ промежуткѣ двухъ — трехъ лѣтъ, и то) я съ пятаго слова чувствовалъ уже страхъ предъ растлѣнными мыслями, которыя вотъ-вотъ пойдутъ изъ него, и онъ выразить ихъ самымъ ласковымъ, любовнымъ тономъ съ очевиднымъ ощущеніемъ удовольствія и понемногу, какъ гипнотизеръ, отуманитъ всякаго, котораго ему любо будетъ видѣть въ подломъ видѣ. Вотъ какая это ужаснѣйшая личность!..
Кстати, дорогой Александръ Сергѣевичъ, исправьте непремѣнно сшибку, которая вкралась въ некрологъ И. В. Усп. Я даже прямо прилагаю ее.
Поправка. Въ некрологѣ H. В. Успенскаго («Русск. Вѣдом.» № 295) между прочимъ сказано: «Разсказы его печатались преимущественно въ „Современникѣ“ до закрытія этого журнала въ 1866 году». Это не совсѣмъ такъ; въ «Современникѣ» разсказы II. В. печатались съ 58-го года по 62-й годъ. Въ 62.мъ онъ помѣстилъ народныя сцены «Странницы» въ «Русскомъ Вѣстникѣ», а съ 63-го года сталъ сотрудникомъ «Отечественныхъ Записокъ», ред. А. Краевскаго. Въ концѣ 60-хъ и началѣ 70-хъ годовъ писалъ въ «Вѣстникѣ Европы».
Если бы онъ писалъ въ «Совр.» до 66-го года, это значитъ, что это у него были связи съ людьми, а этого у него не было. Да и вообще для достовѣрности, пожалуйста, исправьте эту ошибку.
Будетъ ли напечатана моя «Червоточина»? Я бы желалъ. Въ томъ же 295-мъ нумеръ «Русск. Вѣд.» перепечатали изъ «Новаго Времени» свѣдѣнія, доставленныя Дворянскому банку землевладѣльцами о количествѣ инвентаря. Что же, развѣ не правда, что я пишу? На 25 десятины чуть не одна лошадь, — а поля между тѣмъ всѣ засѣяны, всѣ сжаты, зерно вымолочено, и эти засѣянныя поля — основаніе для оцѣнки доходности земли, тогда какъ ихъ засѣяла нужда крестьянская. Тамъ сказано: большею частью исполу. Это вѣдь тиранство, а не хозяйство. Исполу — это, прежде всего, крестьянское безземелье, затѣмъ это доходность земли, въ обработку которой землевладѣлецъ не тратить ни копѣйки, — да всего не перечтешь!
Я бы впрочемъ могъ смягчить языкъ. И потому, вотъ что, дорогой Александръ Сергѣевичъ, письмо это вы получите въ субботу, полагаю, часа въ 3 дня. Если вы не будете печатать ее въ воскресенье, но печатать все-таки рѣшили, тогда вы отдайте ее въ типографію, а мнѣ пришлите телеграмму: печатать будемъ, — тогда я пріѣду и при васъ все исправлю.
Да? Превосходный мой А. С.!
Поѣздка въ Москву въ это время, повидимому, не состоялась, такъ какъ вскорѣ Успенскому пришлось писать о покой невзгодѣ, постигшей его. Въ началѣ ноября произошло несчастье съ А. В. Успенской, незадолго передъ тѣмъ нѣсколько оправившейся отъ болѣзни. Г. И. такъ описывалъ 7-го ноября этотъ случай Посникову:
"Опять на меня обрушилась нежданная бѣда! Алекс. Вас., еще не оправившаяся отъ прошлогодней болѣзни, въ воскресенье, вечеромъ, возвращаясь съ маленькой дочерью и одной барышней отъ знакомыхъ, были всѣ трое выброшены на мостовую изъ опрокинутыхъ дрожекъ. Опрокинули ихъ какіе-то пьяные саврасы, мчавшіеся съ пьянымъ кучеромъ и зацѣпившіе колесомъ за колесо дрожекъ, на которыхъ ѣхали наши. Дѣвочка и барышня остались невредимы, а А. В. расшиблась до потери сознанія. Случайно очутившійся въ толпѣ сынъ С. П. Боткина, оканчивающій курсъ мед.-студентъ, — котораго мы не знали, — горячо взялся за дѣло, собралъ шесть человѣкъ народу, перенесъ А. В. въ квартиру и положительно спасъ ее, оставался до 4-хъ час. ночи, пока не пріѣхалъ. спеціалистъ-хирургь. Да! хирургъ понадобился, — на задней сторонѣ головы оказалась рана, просѣченная до кости. Утверждаютъ, что опасности нѣтъ, но что мѣсяцъ одна должна пролежать недвижимо: малѣйшій подъемъ головы сопровождается головокруженіемъ и рвотой. Она въ полномъ сознаніи теперь, — но что это такое за сознаніе послѣ прошлогодняго потрясенія… Дѣло необычайное и пришибло меня окончательно.
Вотъ, дорогой А. С., какъ идетъ жизнь-то!
Крѣпко цѣлую васъ, дорогой мой, милый, справедливый.
Потрясенный несчастьемъ съ женою, Успенскій совсѣмъ расхворался: къ коренному его страданію присоединилась еще инфлуэнца.
«Александръ Сергѣевичъ, милый мой, — писалъ онъ Посникову, — отнынѣ даю слово ни о какихъ моихъ несчастіяхъ не писать и не думать. Послѣднее несчастіе пришибло меня безъ всякихъ поучительныхъ послѣдствій и наилучшимъ образомъ положило предѣлъ тоскливымъ соображеніямъ: мало ли что можетъ случиться? Къ счастію, я и самъ захворалъ превосходнѣйшимъ образомъ инфлуэлціей милѣйшей. Манасеинъ объявилъ лишь, что у меня великолѣпнѣйшее гриппозное воспаленіе и что по малой мѣрѣ дней на десять я осчастливленъ полнѣйшей возможностью предоставить своему теченію дѣло дворянское, крестьянское, поповское и вообще судьбы и нити отечества. Гриппъ бьетъ меня въ оба бока такъ, что я надѣюсь прекратить статейное направленіе мысли не на 10, а на 20 дней, а то и побольше. Говорю это поистинѣ съ удовольствіемъ. Что бы! другое могло бы прервать теченіе моей безсмысленной жизни? Ничего! А вотъ Богъ послалъ инфлуэнцу, — анъ мысли-то у меня и освѣжатся отъ суеты суетъ»…
Инфлуэнца прошла, но состояніе нервной системы писателя послѣ всѣхъ этихъ передрязгъ къ концу 1889 года еще значительно ухудшилось. Онъ писалъ въ то время Посникову:
«Александръ Сергѣевичъ! Дорогой мой! Шутки-шутки, а мое нервное разстройство разрѣшилось-таки ужаснѣйшимъ недугомъ: галлюцинація обонянія, т. е. я ощущаю удушающій запахъ въ комнатѣ, котораго въ дѣйствительности нѣтъ… По пріѣздѣ изъ Москвы я уже чувствовалъ запахъ по временамъ. Но когда со мной случился гриппъ, запахъ сталъ чаще, теперь, послѣдніе 5—6 дней, — положительно ни дня, ни ночи покою. Ни писать, ни читать ничего не могу. Лѣчитъ психіатръ Чечотъ и прописалъ лѣкарство, не надѣясь на скорое выздоровленіе мое. Въ понедѣльникъ, въ 1 часъ, я поѣду къ нему, — начнется лѣченіе электричествомъ.
Видѣлъ Михайловскаго.
Скажите Влад. Александр. о слѣдующемъ обстоятельствѣ: Я досталъ еще экземпляръ отчета Крестьянскаго банка. Совершенно новенькій и чистенькій и возвращу его Скалону. Такимъ образомъ В. А. можетъ распоряжаться тѣмъ экземпляромъ, который у меня, — какъ ему угодно. Спросите его, прислать ли? Я тотчасъ вышлю. Любопытно, какъ и гдѣ (главное) я досталъ 2-й экземпляръ отчета. Могу сказать — дивны дѣла твои, Господи.
Крѣпко цѣлую и благодарю за добрыя письма. Г. Успенскій».
Лѣченіе шло своимъ порядкомъ, но въ состояніи больнаго не происходило существенныхъ перемѣнъ.
«Главное, дорогой мой, — пишетъ онъ той же зимой Посникову, — нельзя мнѣ работать, т. е. если я задумаю что-нибудь написать и пропишу часа два, — то положительно разслабѣваю до невозможности, и, надвигаются болѣзненныя ощущенія вновь. Всѣ, — начиная съ Манасеина и Чечота, — говорятъ, что мнѣ необходимъ полнѣйшій отдыхъ хоть на 1 мѣсяцъ».
И только весною слѣдующаго 1890 года въ состояніи здоровья Успенскаго произошло такое улучшеніе, что онъ на нѣкоторое время могъ снова вернуться къ литературной работѣ.
VI.
правитьКъ веснѣ 1890 года Г. И. Успенскій нѣсколько оправился отъ болѣзни и возобновилъ свою литературную дѣятельность. Онъ побывалъ въ Москвѣ, посѣтилъ тюремную выставку, устроенную по случаю собравшагося тогда международнаго тюремнаго конгресса, и своими впечатлѣніями подѣлился съ читателями «Русскихъ Вѣдомостей». По поводу этой статьи 20-го іюня Г. И. писалъ Посникову:
«Былъ я на тюремной выставкѣ разъ пять. Произвела она на меня впечатлѣніе, и я кое-что набросалъ. Первая половина находится въ редакціи — на имя Вас. Мих. Вторую пишу. 2-я посвящена исправительнымъ колоніямъ и каторгѣ: Сахалинъ, нерчинская тюрьма. Конгрессъ — разсужденіе. Выставка — что на самомъ дѣлѣ. Разница большая. Но я полагаю, что если эти наброски не появятся скоро, то будетъ ужъ де къ чему помѣщать. Газета живетъ ежедневными интересами, а если напечатать о выставкѣ, когда она закроется, то это ужъ дѣло, подлежащее забвенію. Въ „Русской Мысли“ повѣствовать въ іюлѣ о томъ, что было въ іюнѣ, какъ въ ежемѣс., не поздно, — и тогда, живая душа, отдайте ее Гольцеву. Если же, просмотрѣвъ, вы найдете, что можно помѣстить, то хорошо будетъ… Окончаніе я пришлю. Но если вамъ покажется, — глупо написано, то это вѣрно. Дѣйствительно, должно быть, глупо, потому что я оглупѣлъ въ лучшемъ видѣ и, — эва, какъ далеко отчалилъ отъ литературнаго берега. 1-го іюля я расквитаюсь съ Чудовымъ, а въ августѣ увижу живую душу, Александра Сергѣевича. Можетъ, и въ іюлѣ увижу?»
Въ слѣдующемъ письмѣ, отъ 22-го іюня, Г. й. указываетъ, чѣмъ для него была особенно дорога эта тема:
«Теперь о статейкѣ. Писать ли ее, или не писать? Вотъ насчетъ этого ужъ, ангелочекъ мой, одолжите телеграммкой самаго микроподобнаго содержанія:
а прибавлять дѣйствительный статскій совѣтникъ… нѣтъ! Надо прибавитъ! Надо, надо прибавить, — тогда телеграмма, какъ пуля, вопьется ко мнѣ въ домишко и моментально прилетитъ.
Тогда я быстро допишу, быстро пошлю окончаніе, быстро поѣду въ Волочекъ.
Если-жъ статейка — швахъ, тогда я быстро перестану писать, быстро поѣду въ Волочекъ и быстро впорхну въ камеру одиночнаго заключенія д. с. с…
Не знаю, поздоровится ли Рукавишниковскому пріюту. Не Рукавишниковымъ, это — особая статья, а управленію. А затѣмъ, А. С., пишу статейку, главнымъ образомъ, чтобы о каторгѣ знали добрые люди.
На Карѣ содержится теперь 3,536 заключенныхъ. Изъ расходовъ (443 тыс.) беру два:
Отопленіе… 9,421 р.
Освѣщеніе.. 649 р. на 3,500 человѣкъ заключенныхъ (88 г.)!
Въ прошломъ году за дерзости начальству и нарушенія дисциплины (карійскій бунть политическихъ) наказано плетьми — 1 (женщина). Наказано розгами отъ 30-ти до 100 ударовъ 24 человѣка (это неполитическіе). 60 человѣкъ заключено изъ внѣтюремнаго разряда въ тюрьму (это тоже политическіе). Наказаній розгами всегда бездна, и вообще — настоящая каторга».
Лѣтомъ Успенскій чувствовалъ себя относительно лучше, и этимъ сравнительно благополучнымъ моментомъ пользовался для того, чтобы писать, хотя и смотрѣлъ на эти свои литературные опыты скептически. Такъ, онъ писалъ Посникову 7-го іюля:
«Дорогой, милый Александръ Сергѣевичъ! Бога для, — не смущайтесь обиліемъ непомѣрнымъ всего написаннаго. Я радъ, что хоть слегка начинаю опять шевелить мозгами и написалъ все, что было въ мозгахъ, нимало ихъ не стѣсняя. Но и печатать всего не слѣдуетъ, — могутъ быть повреждены и мозги читателя. Все имѣющееся у васъ и все посылаемое — будетъ на вашихъ глазахъ сокращено самымъ пріятнымъ манеромъ, не больше какъ для одного фельетона. Павленковъ отложилъ печатаніе (третьяго тома сочиненій) до конца іюля, теперь я самъ отлагаю его до тѣхъ поръ, пока очувствуюсь, и немедленно уѣзжаю на югъ… Ровно въ 12 час. ночи въ понедѣльникъ явится въ ред. „Русск. Вѣд.“ прохожій странникъ Г. Успенскій.
7-го іюля 90 г.».
Состоялась ли эта поѣздка, или нѣтъ, но конецъ іюля застаетъУспенскаго въ Чудовѣ снова расхварывающимся и озабоченнымъ старыми и новыми хлопотливыми дѣлами. Во-первыхъ, опять возобновились хлопоты по изданію сочиненій, а, во-вторыхъ, надъ Г. И., по его выраженію, «стряслось» еще одно «дѣло» не изъ пріятныхъ.
Въ письмѣ, присланномъ Посникову вскорѣ послѣ 24-го іюля, въ отвѣтъ на обычныя поздравленія московскихъ друзей, Успенскій сообщаетъ о судебномъ преслѣдованіи, возбужденномъ противъ него дореформеннымъ уфимскимъ судомъ. Одновременно Г. И. прислалъ довольно подробную выписку изъ постановленія уфимской палаты уголовнаго и гражданскаго суда и записку свѣдущаго лица, къ которому обратился писатель за юридическимъ совѣтомъ.
Отвѣть спеціалиста былъ успокоительный, онъ вѣрно предсказалъ исходъ дѣла, которое, дѣйствительно, кончилось ничѣмъ. Но въ свое время, оно, повидимому, все-таки причинило больному писателю немало волненій, и онъ возвращался къ нему въ своихъ письмахъ неоднократно. Позднѣе, уже осенью, онъ сообщилъ о своемъ допросѣ у слѣдователя. Въ іюльскомъ же письмѣ къ Посникову Г. И. передаетъ, какъ до него дошла вѣсть о возникновеніи этого преслѣдованія и на чемъ оно основано.
"Милый мой, хорошій Александръ Сергѣевичъ! Телеграмма, въ которой было ваше имя, обрадовала меня до глубины души. И всѣ то подписавшіеся — милы и пріятны мнѣ, но я радъ, что вы тутъ же. Здоровье мое вотъ въ какомъ положеніи. «Запахъ» ослабѣлъ подъ вліяніемъ, во-первыхъ, электричества и трехъ лѣкарствъ, дѣйствующихъ на нервы… Дѣло плохое, такъ какъ чуть только ослабѣетъ дѣйствіе, напримѣръ, хлоралъ-гидрата (вотъ какое средство), который я въ жидкомъ видѣ, наливъ въ горсть руки, втягиваю носомъ, — такъ запахъ, какъ былъ, такъ и есть. Иногда можно заморить его на цѣлый день, но съ 12-ти час. ночи до 3-хъ — никакихъ способовъ, и поэтому засыпаю въ 7—8 час. утра, а просыпаюсь въ 3 ч. Ужаснѣйшее разстройство и невозможность не только работать, да и читать, особливо читать «Русск. Вѣд.», съ нынѣшнимъ, ихъ, скорченнымъ въ комочекъ шрифтомъ, похожимъ на человѣка, который живетъ не въ комнатѣ, а въ «углу», скорчившись и подобравъ ножки и ручки.
Вотъ какое стряслось дѣло, которому я впрочемъ радъ. Какой-то доброжелатель прислалъ мнѣ изъ Уфы постановленіе уфимской палаты уг. и гр. суда о преданіи меня суду.
Прилагаю это постановленіе. Прочитавъ его, обратите вниманіе на слѣдующее обстоятельство: обвинительныя слова, — они находятся въ той цитатѣ, которая подчеркнута и начинается со словъ: «До чего»… и т. д., и когда вы прочтете эту цитату, то не поймете словъ: такія, новое и конецъ: мѣропріятіе прав. сената. Къ чему относится все это? По словамъ постановленія къ дѣлу Кол. Но на слѣдующей страницѣ, разъясняя дѣло Коловскихъ, судъ разъясняетъ дѣло еще Уткина. Откуда онъ взялся?…
Возьмите, пожалуйста, фельетонъ и прочтите цѣлый столбецъ выше словъ «До чего» и т. д., и вы увидите, что сказалъ о судѣ дурно на основаніи того, что прав. сенатъ предалъ членовъ суда по дѣлу Уткина, и на этомъ основаніи я привелъ равнозначительноее дѣло.
Получивъ это постановленіе, я обратился къ нотаріусу (единственному задушевному другу М. Е. Салтыкова В. И--у) съ вопросомъ о томъ, куда меня теперь? Прилагаю его отвѣть.
Несомнѣнно, что прокуроръ судебной палаты пришлетъ въ редакцію «Русскихъ Вѣдомостей» повѣстку на мое имя, — и я бы желалъ, чтобы меня вызвали въ Москву безъ проволочекъ.
Маленькая просьба, которую прошу васъ, пожалуйста, обхлопотать въ конторѣ: напечатать два объявленія такого содержанія: (прилагаю листокъ).
Кромѣ того, нельзя ли поощрить меня небольшой рекламой въ виду того, что въ началѣ марта выйдетъ мой собств. томъ? Реклама заключается въ такомъ видѣ:
«На-дняхъ поступило въ продажу третье изданіе сочиненій Г. Успенскаго въ 10 тыс. экземпляровъ. Изданіе 2-е, въ такомъ же количествѣ, поступившее въ продажу 3-го декабря 88 года, разошлось къ 1-му августа 89 г.».
Это вы увидите на помѣткѣ о днѣ выхода книги. Павленковъ, потому только, что желалъ выпустить третье изданіе съ новымъ портретомъ, тысячи двѣ 3-го изданія пустилъ подъ именемъ втораго со старымъ портретомъ. И такимъ образомъ книга, которая разошлась въ 8 мѣсяцевъ, обижена прибавкой 4 незаслуженныхъ ею мѣсяцевъ.
Нельзя ли прибавить послѣ словъ «къ 1-му августа»:
«Нѣсколько сотъ экземпляровъ третьяго изданія вслѣдствіе продолжительной задержки съ полученіемъ новаго портрета, послѣ 1-го августа, по необходимости были выпущены въ продажу со старымъ портретомъ и какъ второе изданіе. Слѣдовательно, 2-е изданіе разошлось въ теченіе 8-ми мѣсяцевъ».
Если это не хорошо, то все-таки воткните туда, гдѣ «намъ сообщаютъ», вышеприведенныя три строчки.
Г. Успенскій".
Къ этому письму Успенскій приложилъ и слѣдующую выписку изъ постановленія уфимской палаты уголовнаго и гражданскаго суда. Этотъ документъ переписанъ собственноручно Г. И. и снабженъ въ скобкахъ его же примѣчаніями.
"1889. Ноября, 16-го дня. Уфимская палата уголовнаго и гражданскаго суда, въ составѣ товарища прокурора Д. А. Кудрявцева и членовъ Ѳ. К. Рубинштейна и Ж. В. Каминскаго, слушали докладъ: Въ № 282 «Русскихъ Вѣдомостей», отъ 12-го сентября 1889 г., издаваемыхъ подъ редакціей В. Соболевскаго, напечатана фельетонная статья, озаглавленная «Отъ Оренбурга до Уфы» и обращающая на себя особенное вниманіе распространеніемъ среди читающей публики совершенно ложныхъ свѣдѣній, относящихся до дѣлъ Коловскихъ съ переселенцами с. Богородскаго Уфимскаго уѣзда, производящихся въ уфимской палатѣ уголовнаго и гражданскаго суда, въ порядкѣ гражданскаго судопроизводства, направленная съ явными оскорбительными для суда цѣлями. Дословное содержаніе этой статьи предпосланное (рѣшительно не понимаю или не разобралъ. Прим. Г. И. Усп.) словамъ фельетониста г. Глѣба Успенскаго: «До чего укоренилась и вошла въ обычай привычка рѣшать въ совершенно превратномъ смыслѣ такія неправильныя дѣла, свидѣтельствуетъ новое сообщеніе изъ Уфы, появившееся въ томъ же „Волжскомъ Вѣстникѣ“ (179) спустя не болѣе трехъ недѣль послѣ извѣстія о мѣропріятіи правительствующаго сената» /Затѣмъ выписка, приводимая мной изъ «Волиск. Вѣстн.». Прим. Г. И. У.). Между тѣмъ, истинная суть дѣла заключается въ слѣдующемъ (отсюда переписаны на нѣсколькихъ листахъ обстоятельства дѣла Коловскихъ и Уткина[4]). И затѣмъ приказали: Въ виду явныхъ и направленныхъ къ дискредитированію дѣйствія гражданскаго отдѣленія палаты по приводимымъ въ фельетонѣ «Русскихъ Вѣдомостей» двумъ дѣламъ: Колонскаго съ переселенцами с. Богородскаго и о землѣ Уткина, бьющихъ на особый характеръ громадности цифръ, особенно въ послѣднемъ дѣлѣ, (?), и принимая во вниманіе, что сообщеніе неизвѣстнаго палатѣ корреспондента «Волжскаго Вѣстника» и помѣщеніе сего сообщенія въ послѣднемъ подходятъ подъ дѣйствіе (и… не разобралъ, кажется, «и наказаніе». Прим. Г. И. У.), въ ст. 1,039 улож. о нак. выраженное, а слова корреспондента «Русскихъ Вѣдомостей», Глѣба Успенскаго: «До чего и т. д.», написанныя впредь (?) слова «неправильныя дѣйствія», — удостовѣряющія, что доселѣ, въ отношеніи преслѣдованія хищничества, въ гражданскомъ судѣ палаты царила одна поблажка хищникамъ и отсутствіе праваго суда въ отношеніи обобранныхъ, — подходятъ подъ дѣйствіе ст. 1,040 улож. о наказ., палата опредѣлила: 1) Просить прокурора казанской судебной палаты привлечь къ уголовной отвѣтственности редактора издаваемой въ г. Казани газеты «Волжскій Вѣстникъ» и его корреспондента по обвиненію ихъ въ преступленіи, предусмотрѣнномъ 1,039 ст. Ул., о нак.; 2) просить прокурора московской судебной палаты о привлеченіи къ уголовной отвѣтственности сотрудника издаваемой въ Москвѣ газеты «Русскія Вѣдомости», Глѣба Успенскаго, по обвиненію его въ преступленіи, предусмотрѣнномъ 1,040 ст. улож. о наказ., для чего копію съ настоящаго постановленія палаты препроводить на распоряженіе прокурора московской судебной палаты, съ приложеніемъ № 282 «Русскихъ Вѣдомостей», и прокурору казанской судебной палаты, съ приложеніемъ выписки изъ помѣщенной въ означенномъ № 282 «Русск. Вѣд.» фельетонной статьи Глѣба Успенскаго, прося обоихъ господъ прокуроровъ примѣнить къ сему дѣлу 1,536 ст. улож.
Исполнено это 24-го ноября. Прокурору московск. палаты за № 20,429, а казан. — за № 20,428".
На другомъ листкѣ писарскимъ почеркомъ выписаны помянутыя въ постановленіи суда статьи Уложенія о наказаніяхъ и другою рукою сдѣлана слѣдующая приписка:
«Совѣщался по поводу вашего письмо съ прирожденнымъ криминалистомъ, бывшимъ товарищемъ прокурора судебной палаты. Онъ совѣтуетъ пренебречь, ибо подобныя литературныя дѣла всегда оканчиваются пустяками. На-дняхъ слышалъ отъ сенатора П. А. Сабурова, что уфимская палата отдается сенатомъ въ полномъ составѣ подъ судъ за правильныя рѣшенія по башкирскимъ дѣламъ. Дружески жму руку. В. И — ъ».
Новое ухудшеніе въ состояніи здоровья Успенскаго началось въ августѣ, но онъ все-же продолжалъ писать. О ходѣ сваей работы и о теченіи своей болѣзни въ это время Г. И. часто увѣдомлялъ Посникова коротенькими письмами. Такъ, 10-го августа Г. И. писалъ изъ Чудова:
«Дорогой, милый Александръ Сергѣевичъ, живая душа!
Пропадаю окончательно! Просто ужасъ — что со мною творится! Теперь вся стрѣльба и нервные жестокіе щипки сосредоточились въ правой сторонѣ живота, между ребромъ и бедромъ. Въ этомъ-то мѣстѣ у Шелепова и были такія же самыя боли отъ рака. Можетъ, и у меня то же, по просто невыносимо. Хотѣлъ что-то работать, по щипки, какъ пули, прострѣливаютъ голову. Чортъ его знаетъ, за что мнѣ такая напасть?.. А весной я сталъ быстро поправляться. Теперь же мнѣ хужево сто разъ, чѣмъ было въ мартѣ и апрѣлѣ. Ну, не буду выть, мучить васъ, живая душа. И цѣловать-то не рѣшаюсь, — скрюченный я калѣка!
Теперь я ужъ не Г. Успенскій,
а какъ подписаться — не знаю».
Въ этомъ состояніи Г. И. перебрался въ Петербургъ и оттуда 20-го августа выслалъ все-таки свою рукопись. А какъ давалась ему работа, можно видѣть изъ слѣдующаго письма:
Не смущайтесь количествомъ бумаги, которую посылаю, — написано просторно и только нѣсколько строкъ мелко. Пожалуйста, если возможно, напечатайте побыстрѣе. Сейчасъ не могу писать и держать въ рукѣ перо. — изнемогъ и изнемогаю съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе. Едва живъ. Завтра, поутру, думаю, мнѣ будетъ можно написать вамъ. Боже милостивый, что со мной творится. Весь вашъ
20-го авг. 90».
Это было начало его послѣдней статьи, помѣщенной въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ», — «Крестьяне-богатѣи». Въ собраніи сочиненій, какъ и раньше въ газетѣ она вошла въ составъ очерковъ «Мелькомъ».
Понятно; что при болѣзненномъ состояніи автора работа шла туго. Своихъ «Богатѣевъ» Успенскій писалъ весь августъ и весь сентябрь, съ большими перерывами. По этому поводу онъ писалъ 20-го сентября:
"Дорогой мой Александръ Сергѣевичъ! Еле-еле преодолѣлъ еще частицу «Богатѣевъ», и не посылалъ бы, — такъ великъ промежутокъ, — но въ этой частицѣ рѣчь идетъ о видѣнномъ, а въ первой частицѣ шло о читанномъ, стало быть, можно читать эту частицу и не помня первой; она сама по себѣ, какъ и первая. Затѣмъ будетъ еще объ Астраханкѣ, но больше, какъ послѣдній фельетонъ Короленко.
Пересказать не могу моего безъисходнаго положенія. Вчера я видѣлся съ Василіемъ Михайловичемъ, отъ котораго получилъ записку утромъ, часовъ въ 10. Предполагалось обѣдать въ 3 часа и до 5-ти. Чтобы этоі исполнить; т. с. не лишить себя удовольствія выйти изъ дома на бѣлый свѣтъ, — чего-чего я ни предпринималъ съ моимъ бреннымъ тѣломъ, — лишь бы только преодолѣть на нѣкоторое время недвижимое лежанье или сидѣнье — возможное и лучшее положеніе для бреннаго тѣла теперь. Слава Богу, а главное, удовольствіе видѣть Вас. Мих. значительно облегчило на эти часы мои мученія, но вчера же съ вечера, а особенно сейчасъ (6 час. вечера, 20-го), когда я думалъ проводить В. М. на курьерскій, — опять вполнѣ бездыханенъ. Однако попробую поѣхать на курьерскій.
Болящій, подыхающій
На слѣдующій день, 21-го сентября, Г. И. опять писалъ Посникову:
"Нужно мнѣ на нѣкоторое время корректуру 2-й статейки о «Богатѣяхъ». Если но будетъ слишкомъ поздно, то пришлите, а если нельзя, то въ одномъ мѣстѣ, гдѣ сказано "смѣшеніе трехъ, цвѣтовъ, краснаго (крыши) и т. д., надо измѣнить вмѣсто смѣшеніе — сочетаніе трехъ — только и всего… Теперь мнѣ опять, конечно, необходимо «мелькомъ» получить 100 — и въ прошлый разъ милѣйшій Головинъ такъ превосходно разсчиталъ, что я просто былъ очарованъ, Кажется, — какія тамъ деньги я могу получить; когда долженъ выше облака ходячаго? Однако-жь получилась воспись, въ которой великолѣпнѣйшимъ образомъ было доказано, что мнѣ слѣдуетъ получить сто рублей, причемъ въ уплату долга было вычтено 65 %. Я вамъ говорю, А. С., что я просто очарованъ.
Столько-то строкъ. Столько-то рублей.
65 % тьма заплачено.
Остатокъ 42
(Вотъ прелесть!) Авансъ 58
Итого 100
Вотъ и теперь, дорогой А. С., хорошо бы получить такой очаровательный документъ. Все въ немъ — чудо какъ хорошо!
Вас. Мих. я далъ записку о моемъ дѣлѣ по 1040-й ст. Дѣло это было въ московскомъ судебномъ округѣ, оттуда передано въ петербургскій (судебный слѣдователь бралъ съ меня показанія 6-го іюля (?)), а теперь опять передано въ московскую судебную палату, очевидно, съ цѣлью привлечь и редактора «Русск. Вѣд.». Дѣло это находится у товарища прокурора г. Москвы X округа. Не будетъ ли такъ добръ С. А. Муромцевъ (іонъ. добрый, славный человѣкъ) разузнать намѣренія тов. прокурора и похлопотать о прекращеніи этого дѣла. Показанія мои при дѣлѣ.
Крѣпко цѣлую моего цѣлителя
Попытки возвратиться къ писательству Успенскій неоднократно дѣлалъ и позднѣе. Можно сказать, онъ пробовалъ свои силы при малѣйшемъ улучшеніи въ своемъ здоровьѣ. Порой у Г. И. возникала даже мысль о возобновленіи регулярнаго сотрудничества. Такъ, напр., 25-го декабря 1890 г. онъ писалъ Посникову: «Относительно произведенія — надобно исправить первую главу. Я попробую ее написать вновь. По прислать корректуру — будетъ хорошо, такъ какъ половина (съ третьей главы) неокончена и печатать ее въ будущемъ году не подобаетъ, а ужъ лучше печатать статьи 1-ю и 2-ю. Я бы желалъ въ мѣсяцъ раза два, а то и одинъ продолжать эти Вѣсти изъ деревни. Право, очень, очень много новаго, да и стараго-то пропасть».
Но вслѣдъ затѣмъ самъ же Успенскій налагалъ veto на свои статьи. Такъ, въ послѣднихъ числахъ того же декабря 1890 года въ письмѣ, отправленномъ съ С. Н. Южаковымъ, который ѣхалъ тогда но дѣламъ въ Москву, Г. И. объявляетъ, что беретъ назадъ свои «Вѣсти изъ деревни», и тутъ же даетъ нелестную и несправедливую оцѣнку только-что появившемуся тогда третьему тому своихъ сочиненій.
«Никакимъ образомъ, — пишетъ онъ, — мое бумагомаранье о зем. дач. и о прочемъ но можетъ появиться на свѣтъ и изумить читателей безсмыслицей напечатанныхъ строкъ. Просмотрѣвъ корректуру, я еще разъ убѣдился въ своей умственной погибели. Пожалуйста, прикажите разобрать эту подлость. Употребляю всѣ усилія, чтобы устроить домашнія дѣла мѣсяца на три и уѣхать въ Кіевъ, гдѣ и буду лѣчиться. Леічь въ больницу въ Петербургѣ, — это значить огорчить и омрачить всю семью, а въ Кіевѣ, — дѣло другое: и знать но будутъ, что я въ лѣчебницѣ или больницѣ. Исторію же коей болѣзни я привезу изъ Петербурга отъ Чечота, такъ что тамъ будутъ знать, что со мной дѣлать.
Книги отправлены на имя Василія Михайловича. Такъ какъ они безъ надписей (положительно рука не поднимается на этой гробовой плитѣ дѣлать какія бы то. ни было надписи, кромѣ „подъ симъ камнемъ“), — то сдѣлайте милость, распорядитесь, чтобы книги попали въ руки тѣхъ, кто поименованъ въ спискѣ».
И хотя отзывы печати о третьемъ томѣ, повидимому, и убѣдили строгаго къ себѣ автора, что «подъ симъ камнемъ» — опредѣленіе въ данномъ случаѣ совсѣмъ не подходящее, все же для него эта книга осталась «мрачной» книгой. 18 то января 1891 г. онъ писалъ Посникову:
«Дорогой Александръ Сергѣевичъ! Вчера я прочиталъ рецензію В. И. ?. о 3-мъ томѣ. Рѣшительно не ожидалъ ничего подобнаго. Я на этотъ томъ смотрѣлъ какъ на „надгробный памятникъ“, и когда хотѣлъ дѣлать надписи, то рука моя писала: „Подъ симъ камнемъ…“ Теперь я вижу, что я еще пока не подъ симъ камнемъ… Оказывается, что Флорентій Ѳедоровичъ (Павленковъ) не посылалъ въ редакцію „Русск. Вѣд.“, да и вообще никуда ни книгъ, ни объявленій. Изъ его письма я вижу (по этому поводу), что онъ старается, чтобы мнѣ больше досталось. Дѣло это пустопорожнее, просто Фл. Ѳед. забываетъ о моей книгѣ, такъ какъ это въ сущности не его изданіе, а мое. Прилагаю поэтому объявленіе и прощу васъ не отказать напечатать его три раза какъ обыкновенно со скидкою 25 %, а счетъ препроводите къ Павленкову, адресъ котораго обозначенъ.
Нѣтъ, слава Богу, пока еще не подъ симъ камнемъ, а книги-то пришлю все-таки безъ надписей: половина написана въ самыя мрачныя минуты юности, а другая въ самыя мрачнѣйшія минуты старости. Рука не поднимается, чтобы преподнести эту мрачную книгу наилучшимъ друзьямъ. Пусть она прійдетъ безъ надписи.
Получилъ я отъ Павленкова книги только въ прошлое воскресенье и поэтому запоздалъ съ высылкой.
18-го янв. 91 г.».
Послѣдующіе годы были для Успенскаго, по его выраженію, годами «лютыхъ скорбей», повѣсть о которыхъ время-отъ-времени возобновлялась въ его письмахъ къ московскимъ друзьямъ. Вотъ, напр., что писалъ онъ Посникову 1-го августа 1891 г.:
"Дорогой мой, милый, живая душа, Александръ Сергѣевичъ! Нахожусь съ самаго перваго момента съ пріѣзда въ Чудово въ самомъ удрученнѣйшемъ состояніи. Пріѣхалъ изъ тепла въ холодъ, пришлось раза два топить печь, разверзлись всѣ язвы, облегченныя купаньемъ, купаться негдѣ. Была рѣченка, но какой-то предприниматель изрыль ямами ея каменистое дно и устроилъ обширный цементный заводъ. Вода не течетъ, а стоитъ и гніетъ въ глубокихъ ямахъ. Какъ зѣницу ока бережемъ дождевую воду, — это хорошо, по противные дожди и холодъ сокрушили меня окончательно, съ перваго дня. Очевидно, я не долѣчился. Сердечная телеграмма вызвала слезу радости и… отчаянія о видимой моей погибели, если я опять не уѣду на мѣсяцъ въ теплыя мѣста…
Н. К. Михайловскій уже не въ Клину, а въ Любани. Обязанъ подпиской не жить въ Московской губ.
Ахъ, милый мой А. Серг., пріѣхалъ въ Петербургъ, пишу въ пустой квартирѣ и пріѣхалъ, чтобы устроить поѣздку. Не знаю, удастся ли это. Что же, писать нечего, кромѣ повѣсти о лютыхъ скорбяхъ. Если я не совсѣмъ погибъ, — это животворныя впечатлѣнія Котова и избушки на курьихъ ножкахъ. Тамъ именно начинала оздоровляться моя башка, въ живой жизни живыхъ людей. Чудеснѣйшій мой, живая душа, Александръ Сергѣевичъ, хапунъ (іомкипуръ) души моей! Дай Богъ хапуну здоровья. Всѣмъ сердцемъ любящій
- ) Г. И. Успенскому очень понравился извѣстный разсказъ В. Г. Короленко, тогда только что напечатанный въ «Русск. Вѣд.».
Литературная дѣятельность Г. И. Успенскаго пресѣклась среди этихъ «лютыхъ скорбей», прекратилось и его многолѣтнее сотрудничество въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ», но до конца сознательной жизни писателя не порвалась его связь съ газетой. Объ этомъ онъ самъ говоритъ въ одномъ изъ послѣднихъ своихъ писемъ къ Посникову такимъ образомъ:
«Вы сами понимаете и знаете, какое животворное впечатлѣніе произвела на меня ваша телеграмма. Я принялся писать въ отвѣтъ, — и писалъ много, но все это суета суетъ! Итакъ я глубоко счастливъ искренними отношеніями къ вамъ, Вас. Мих. и по всему умному и сіердечному кругу людей, именующемуся „Русскія Вѣдомости“. II. К. да Салтыковъ — вотъ всѣ, кто кромѣ васъ всѣхъ, относились внимательно и снисходительно, когда надо, и вообще сочувственно. Я даже не могу и высказать, что такое въ моей нравственной жизни значатъ „Русск. Вѣд.“ и что бы я былъ, если бы не имѣлъ этого теплаго пристанища».
И уже совсѣмъ больной, изъ Колмова, въ сентябрѣ 1893 года Г. И. Успенскій написалъ Соболевскому слѣдующія строки, которыми мы и заканчиваемъ нашу статью.
Колмово.
Дорогой Василій Михайловичъ! Не знаю, какъ мнѣ искупить свою вину, — больше года не давалъ знать о себѣ, не писалъ писемъ, какъ идетъ мое лѣченіе, и ничего не написалъ въ «Русск. Вѣд.». Не въ этомъ главное дѣло, — а въ томъ, что я въ этотъ годъ много пережилъ и, что лежало на душѣ, необходимо было писать именно вамъ, Александру Сергѣевичу, — всю жизнь, лѣтъ двадцать, вы, дорогой мой Василій Михайловичъ, Александра, Сергѣевичъ, да и вся редакція «Русскихъ Вѣдомостей» — непрерывно связаны съ моей жизнью, и моя жизнь неразрывно связана съ вашей жизнью, жизнью Александра Сергѣевича. Сколько я позналъ «жизни» въ поѣздкахъ моихъ по Россіи, — и все это благодаря вамъ, благодаря задушевнымъ отношеніямъ и взаимной глубокой любви. Въ послѣдніе дни сентября я началъ писать мои воспоминанія — и конца не вижу имъ — такъ много я пережилъ и такъ много видѣть на своемъ вѣку. Объ Ив. С. Тургеневѣ, о М. Ев. Салтыковѣ, о Вѣрѣ И. Фигнеръ и многомъ множествѣ радѣтелей о русской землѣ, — первое, что будетъ приведено въ порядокъ, — непремѣнно вышлю вамъ. Глубоколюбящій васъ Г. Успенскій".