Гладиатор нашего времени (Иванов)/ДО

Гладиатор нашего времени
авторъ Андрей Максимович Иванов

Опубл.: 1862. Источникъ: az.lib.ru • Сцены.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ГЛАДІАТОРЪ НАШЕГО ВРЕМЕНИ.

СЦЕНЫ. ДѢЙСТВУЮЩІЯ ЛИЦА:

Воротиловъ.

Докторъ.

Чибисовъ.

Маша.

Арина Ивановна.

Соничка, дочь Чибисова, лѣтъ восьми.

Два жандармскихъ офицера.

Полийіймейстеръ.

Швейцаръ.

Дворникъ.

Жандармы, слуги и проч.

I.
НЕВСКІЙ ПРОСПЕКТЪ.

Два мальчика (перетираютъ окна магазина).

1-й Мальчикъ. — Ну, ну, три знай; полно-те зѣвать-то! Мало спалъ? Какъ бы хозяинъ трёпку не задалъ.

2-й Мальчикъ, — Такъ я и дался ему!

1-й Мальчикъ. — 'Дашься, какъ за хохолъ возьметъ.

2-й Мальчикъ. — Да, такъ-таки и взять ему: руки еще не выросли… Я ему удеру штуку.

1-й Мальчикъ. — Ужь ты удерешь! Такъ, небось, заорешь, что и съ толкучки народъ сбѣжится… Знаю я тебя.

2-й Мальчикъ. — Я ему удеру штуку — будетъ почесывать правую руку! Время деньги сгребать, да нёчего будетъ считать….

1-й Мальчикъ. — Ну, ужь ловокъ больно! Не на того напалъ.

2-й Мальчикъ. — А вотъ, дай срокъ: я ему подведу мину… Ай-ай! экое богатство! Глянь-ка, глянь-ка сюда: вотъ барыни-то запляшутъ!

1-й Мальчикъ. — Да что имъ дѣлать-то, какъ не плясать? Пить, ѣсть — готовое: наѣлась, напилась, расфуфырилась — и пошла хвостомъ вертѣть… Этимъ манеромъ и торговля вся держится.

2-й Мальчикъ. Ужь что и говорить! Все пустошь одна, турусы на колёсахъ: купить — дай тысячу, а продать — и пятьдесятъ напросишься… Одначе, смотри и тутъ надо умѣючи вести дѣло?

1-й Мальчикъ. — Оно такъ… Да что, велика ли наука! Разставляй только повальяжнѣй… чтобъ въ глаза бросаюсь. Идетъ какая — и глянетъ; ну, а тамъ, поглядитъ, поглядитъ — и не утерпитъ…

2-й Мальчикъ. — Гдѣ имъ утерпѣть!

1-й Мальчикъ. — Любопытство такое, что смѣхъ беретъ! Помнишь, третьеводня… да нѣтъ, тебя, кажись, не было. Глядимъ въ окно — идетъ этакая, вся расфуфыриная… такая-то пава, что Фу-ти, канальство: сторонись да прочь поди! Михей Петровичъ, какъ увидѣлъ ее, чуть плясать не пустился: «Ахъ, барыня, сударыня»… Да ты слушай, что выйдетъ: остановилась она, глядитъ… То съ того боку зайдетъ, то съ другаго… а потомъ и въ магазинъ… Тутъ ужь совсѣмъ въ нашихъ рукахъ, такъ не выйдетъ. Глядимъ — то то возьметъ, то другое… Глазёнки разгорѣлись, да такъ и бѣгаютъ… Одна браслетка ей наибольше полюбилась — смекаемъ. Вертитъ, вертитъ еNo въ рукахъ — и такъ и этакъ, то надѣнетъ, то сниметъ — и все передъ зеркаломъ, а сама такъ и таетъ, такъ и таетъ, только слюнки не текутъ… малина! А тутъ мусье влетаетъ, да прямо къ ней: «Тра-ла-ла-лау». — «Лу-лу-лу-лу»… Пошли тарабарить. «Сколько стоитъ?» а самъ ужь и надѣваетъ ей на руку и пальчики у ней цалуетъ… то чуть на мѣстѣ устоялъ: экая благодать! И гусь, видитъ, лапчатый, и линія подошла, да какъ заломитъ, ально намъ страшно стало! Самъ мусье поморщился и съежился; одначе ничего:, вынулъ бумаашикъ и отсчиталъ денежки… «Тра-ла-ла-ла», «лу-лу-лу-лу» — и пошли изъ магазина: должно полагать, снюхались.

2-й Мальчикъ. — Какъ не снюхаться! штука хорошая… А лупоглазую-то какъ міл обмишулили, что съ Мишелемъ какимъ-то приходила".. помнишь? Уморушки!

І и Мальчикъ. — Много ихъ, лупоглазых-то! Ну что ты, совсѣмъ готовъ?

2-й Мальчикъ. — А куды торопиться? Вонъ глянь-ка, глянь-ка, какой идетъ: у-у, сердитый! Угадай, какого сорту? (Показывается Воротиловъ).

1-й Мальчикъ. — А кто его знаетъ! На мазурика, никакъ, непохожъ.

2-й Мальчикъ. — Нѣтъ, непохожъ.

1-й Мальчикъ. — И не баринъ?

2-й Мальчикъ. — Какой чортъ баринъ! Шляпенка — охъ! сертучишко — плохъ: пригрѣй насъ Богъ!

1-й Мальчикъ. — И вѣдь не лакей какой-нибудь?

2-й Мальчикъ. — Нѣтъ, не лакей.

1-й Мальчикъ. — Должно полагать, петля какая ни-на-есть?

2-й Мальчикъ. — Можетъ, и петля.

1-й Мальчикъ. — Или затычка?

2-й Мальчикъ. — Можетъ, и затычка.

1-й Мальчикъ. — А можетъ… Онъ остановился и говоритъ что-то… Послушаемъ.

Воротиловъ. — Шумъ, громъ, толкотня… И чиновники и барышники, и шарманщики и карманщики, и всякаго рода негодяи — всѣ на бездѣлье поднялись! Пошли скалить зубы и гримасничать, да другъ-другу ноги подставлять… О черти! Вотъ онъ гдѣ, настоящій-то адъ! Что ни домъ — вертепъ осужденныхъ; каждое окно — око демона, слѣдящаго за своею добычей; каждая дверь — пасть, поглощающая все, что есть человѣческаго въ душѣ каждаго человѣка! А вокругъ — туманъ и туманъ, непроглядный туманъ… И въ немъ, въ этомъ гадкомъ туманѣ, сотни тысячъ человѣческихъ существъ плаваютъ и копошатся, какъ инфузоріи въ стаканѣ болотной воды: и давятъ другъ-друга, и пожираютъ другъ-друга — какъ только они не захлебнутся этою мерзостью! Кажется, и девяти часовъ, нѣтъ, а ихъ черти подняли на ноги.

2-й Мальчикъ. — Эге! Да онъ того…

1-й Мальчикъ. — Того… англичанинъ, поди?

2-й Мальчикъ. — И то, поди, англичанинъ. У нихъ, сказываютъ, никого не отличишь: что попъ, что баринъ, что лакей аль купецъ… И все такіе… у-у! на кулакахъ важнѣйшимъ манеромъ дерутся…

1-й Мальчикъ. — А что имъ дѣлать? дерутся.

Воротиловъ. — Вы что тутъ дѣлаете?

1-й Мальчикъ. — Что дѣлали — сдѣлали, а больше ни о чемъ васъ не спросили.

Воротиловъ. — А успѣли ужъ капканы разставить? На какихъ это звѣрей?

2-й Мальчикъ. — Какіе навернутся; только волковъ мы не ловимъ…

Воротиловъ. — Волковъ не ловите… Что жь, боитесь?

1-й Мальчикъ. — А чего намъ бояться?

2-й Мальчикъ. — Не съ руки, не годятся.

Оба (смѣясь, вскакиваютъ съ подмостокъ къ и бѣгутъ дверямъ).-- Ату, эту его! (Скрываются.)

Воротиловъ. — Бойкіе мальчишки. Какъ, подумаешь, бездѣльничество рано развиваетъ людей!

Булочникъ. — Калачи, калачи… горячіе калачи! Господинъ, купите калачиковъ.

Воротиловъ. — Тебя… мнѣ не нужно.

Булочникъ. — Какъ, то-есть, меня?

Воротиловъ. — Ты — калачъ, только не на мои зубы.

Булочникъ. — Калачъ? какой я калачъ?

Воротиловъ. — Тёртый и черствый… Но это ничего: хозяинъ твой не побрезгуетъ скушать тебя съ чайкомъ въ харчевнѣ.

Булочникъ. — Какъ это, господинъ, скушаетъ… Что это вы говорите?

Воротиловъ. Я говорю, что ты калачъ; а не калачъ, такъ корыто, въ которомъ мѣсится тѣсто для калачей. Что выпучилъ глаза? Ты бы лучше сходилъ помыться.

Булочникъ. — Эхъ, рехнулся баринъ! (Уходитъ).

Барышникъ (съ платьемъ). Купите, баринъ: пальто теплое, на ватѣ, важнѣйшее пальто: трико аглицкое, воротникъ бобровый — недорого возьму.

Воротиловъ. Ты его съ кого снялъ?

Барышникъ. — Намъ съ кого не снять, только бъ деньги взять.

Воротиловъ. — Я не любитель мертвечины: поищи охотниковъ для нея между собаками.

Барышникъ. — Самъ-то ты, я вижу, собака не послѣдняя. Что носъ-то дерешь — ни шиша не возьмешь! (Уходитъ).

Мальчикъ (съ сапогами въ рукахъ).-- Баринъ, купите: съ графской ножки, подержаны немножко… Ай-да сапожки!

Воротиловъ. — Кто тебя воровать выучилъ?

Мальчикъ. — Нужда-тётка да отцовская плетка. Наука немудреная, учителямъ не надо денегъ платить. Куда ни пошелъ — работу нашелъ: дѣло скорое и скорое — деньги сами въ ротъ валятся… Купите, что ли?

Воротиловъ. — Куплю, куплю… тогда, когда ты будешь на висилицѣ болтаться.

Мальчикъ. — Долгонько же мнѣ дожидаться! (Уходитъ).

Старуха. — Подайте, батюшка, ради-Христа.

Воротиловъ — Что тебя сдѣлало пьяницей?

Старуха. — Охъ, родимый, длинна исторія… долго разсказывать.

Воротиловъ (даетъ ей монету).-- Ну, и не разсказывай: ступай и похорони ее въ кабакѣ.

Старуха (крестясь).-- Охъ, царь небесный! Нонѣ знать и добры одни бѣдные. Вѣрно, онъ самъ, голубчикъ, испиваетъ, знаетъ нужду — оттого и добрый такой (Уходитъ).

Разнощикъ газетъ. — Баринъ, купите: свѣжій, только изъ типографіи… Пять копеечекъ листъ, а куды-какъ рѣчистъ: недѣлю смѣяться, а въ годъ не уняться! (Уходитъ).

Воротиловъ. — Что за мерзость! Скоро на все печатное нельзя будетъ смотрѣть безъ омерзѣнія!

Два чернорабочихъ (на-веселѣ; оба поютъ).

Хлысть, хлысть, похлыбысть — набулындалася:

Что и знала, надвигала — и умызгалася…

1-й Чернорабочій. — Глянько-съ, глянько-съ, мазурикъ стоитъ.

2-й Чернорабочій. — Много ихъ есть, всѣхъ не перечесть! Что въ день наберетъ, прогуляетъ, пропьетъ; а на ночь въ полицію опохмѣляться пойдетъ — живи не тужи!

1-й Чернорабочій. — Одначе, парень, и ихъ трудна работа?

2-й Чернорабочій, — А ништо, работа (Проходятъ).

Два офицера.

1-й Офицеръ. — И нѣмчикъ тутъ: знать погоду носъ чуетъ.

2-й Офицеръ. — А въ карманѣ дыра: вѣтеръ пыли надуетъ (Уходятъ).

Воротиловъ (вслѣдъ имъ).-- Свѣтляки, свѣтляки! Въ головахъ — пороша; купить ихъ — два гроша, а продать — добрый человѣкъ и полушки не дастъ! Смрадъ, копоть, и — черви, черви, черви! И хотя бы шелковичные черви и приносили своимъ заводчикамъ какую-нибудь пользу; тѣ ихъ плодятъ, а эти на нихъ зубы вострятъ! Господи!

Куда ни кинешь взоры —

Иль жертва, иль палачъ:

Тамъ сдержанное горе,

Здѣсь дѣтскій крикъ и плачъ.

Орудья пытки всюду,

Весь свѣтъ глядитъ тюрьмой —

И всюду люди, люди…

И заступъ гробовой!

Вездѣ и во всемъ обманъ, обманъ, одинъ самый безсовѣстный обманъ! Великолѣпныя зданія — что они, какъ не разукрашенные гробы — памятники человѣческаго безумія! Великолѣпныя вывѣски — льстивыя и громкія эпитафіи, самая вѣрная приманка для червей! Смрадъ и копоть, черви и черви — всѣ признаки разложенія… Какое богатое и обширное кладбище! одной вывѣской). А вотъ и могильщикъ тутъ… У людей непреоборимая страсть называть вещи несвойственными имъ именами! Тотъ, кто отправляетъ ихъ на тотъ свѣтъ, у нихъ докторъ; и чѣмъ онъ болѣе отправляетъ ихъ туда, тѣмъ онъ знаменитѣе. Вотъ какъ этотъ… Ишь, бездѣльникъ, недалеко отъ машины и квартиру себѣ нанялъ: знаетъ, небось, гдѣ раки зимуютъ… то-есть, гдѣ больше бездѣльниковъ водится. Не зайти ли къ нему? Посмотрю, что это за чучело такое? Главное дѣло въ жизни — знаніе, а все остальное выѣденнаго яйца не стоитъ. Нужно, нужно взглянуть на этого разбойника (Выходитъ дворникъ съ метлой). Эй, дворникъ! Не слышитъ.

Дворникъ (остановись, почесывается и зѣваетъ).-- Народу-то народу — какъ муравьи кишатъ! Экая пропасть! И откуда только онъ набирается — нѣтъ на него погибели! Такая ужь эта сторона промысловая… Всякій, чуть продралъ глаза — и за промысломъ… Всякая тварь ѣсть-нить хочетъ… И какихъ, подумаешь, промысловъ нѣтъ на свѣтѣ! Даве Аксинья помои выливала, да увидѣла въ нихъ бумагу, и ту взяла; «Высушу, говоритъ, да отдамъ въ мелочную лавочку: годится, говоритъ, пироги, завертывать; все, говоритъ, получу за нее что-нибудь — хоть щепотку табаку да получу… Или, говоритъ, уваженіе какое на провизіи — все одно, говоритъ»… Экіе промыслы, подумаешь… Нудно даже, право, чудно… Экіе промыслы!

Воротиловъ. — Да онъ философъ! Шути ты съ русскимъ человѣкомъ! Эй, любезный! Дворникъ! Насилу-то… Гдѣ тутъ могильщикъ живетъ?

Дворникъ. — Могильщикъ? какой могильщикъ?

Воротиловъ. — Ну, тотъ, который отправляетъ людей на тотъ свѣтъ… понятно?

Дворникъ. — Да вамъ могила нужна, что ли?

Воротиловъ. — Не могила, а видъ, чтобъ отправиться туда безпрепятственно… понимаешь?

Дворникъ. — Да какъ понимать-то? Видъ… извѣстно, что такое видѣ…

Воротиловъ. — Чего жь ты испугался? до этихъ видовъ полиція не касается.

Дворникъ. — Нѣтъ, баринъ, тутъ нѣтъ такихъ .

Воротиловъ. — Какъ, докторовъ-то нѣтъ? что ты!

Дворникъ. — А вамъ развѣ доктора надо?

Воротиловъ. — А о комъ же я тебя спрашиваю?

Дворникъ. — Ну, доктора, такъ доктора… Такъ бы и сначала сказали. Много ихъ тутъ есть, докторовъ-то этихъ. Вамъ какого надо?

Воротиловъ — Мнѣ-то? А того, который больше на бездѣльника похожъ.

Дворникъ (почесываясь и поглядывая — Мудрено, баринъ… Здѣсь Питеръ.

Воротиловъ. — На свѣтѣ ничего нѣтъ мудренаго. Подумай хорошенько. А вотъ тебѣ и ключъ отъ загадки (даетъ ему гривенникъ).

Дворникъ (однимъ глазомъ посматривая на гривенникъ, а другимъ косясь на Воротилова).-- Да вамъ изъ которыхъ: богатаго, аль бѣднаго?

Воротиловъ. — Экой ты, братецъ, недогадливый! Да когда же бездѣльники бываютъ бѣдными? Ты вотъ честный человѣкъ, трудишься съ утра до вечера, а много ли нажилъ всего?

Дворникъ. — Гдѣ, баринъ, намъ наживать! Только побоевъ напримаешься. Нашему брату что! Кто даетъ изъ милости гривенничекъ, вотъ какъ ваша милость, дай Богъ здоровье, тѣмъ только и душу отведешь.

Воротиловъ. — Ну то-то же. Такъ много здѣсь бездѣльниковъ живетъ? докторовъ-то, хотѣлъ я сказать…

Дворникъ. — убудетъ ихъ! Здѣсь Питеръ… какого только народу нѣтъ, и Господи! А хозяинъ нашъ не пускаетъ къ себѣ худыхъ жильцовъ. У насъ все знатные господа живутъ… въ каретахъ прокатываются.

Воротиловъ. — Ну, ну, ну! Попалъ любезный… Вотъ этого-то, что въ каретѣ прокатывается, и надо мнѣ.

Дворникъ (подозрительно осмотрѣвъ Воротилова и подумавъ).-- А я было-думалъ, что вамъ подешевле надо. Тутъ есть одинъ, изъ молодыхъ… И денегъ не платитъ, и съ квартиры его не выгонишь! Придешь къ нему, такъ ажь зубами скрипитъ, сердечный… И какъ вскинется, вскинется — и не знаешь, куда дѣваться отъ него! Сердитый, пресердитый… какъ собака цѣпная! Затѣмъ-то, знать, къ нему и не ходитъ никто. Такой-то сердитый, такой-то… Такъ я думалъ, не къ нему ли вы?

Воротиловъ. — Къ цѣпной собакѣ-то?

Дворникъ. — Да Богъ его знаетъ, что съ нимъ дѣлается! Докторъ-то онъ настоящій, какъ есть докторъ… и дипломъ имѣетъ; а лечить ему некого: ни къ нему никто, ни онъ никуда. А денегъ про него никто не принесъ; оттого-то, знать, онъ и сердитый такой: извѣстно, въ нуждѣ человѣкъ. Такъ я думалъ… Ну, а коли вамъ богатаго надо… Вамъ съ какой лѣстницы: съ черной, али съ парадной?

Воротиловъ. — Экой ты, братецъ! да вѣдь я не къ лакеямъ его иду.

Дворникъ. — Ну, а коли съ парадной, то идите въ эти двери: какъ подыметесь, возьмите направо — тутъ онъ и есть, богатый-то докторъ.

Воротиловъ. — Ну, ну, найду теперь (.Уходитъ).

Дворникъ. — А что-то онъ больно того… Платышко-то на немъ небольно зазористо, а самъ глядитъ, какъ-быть баринъ какой… Не мазурикъ ли онъ? Нужно Павла Иваныча повѣстить. (Заглядывая въ дверь, въ которую вошелъ Воротиловъ). Павелъ Иванычъ! Павелъ Иванычъ!

Швейцаръ (за сценой).-- Что тамъ еще разорался?

Дворникъ. — Да я на счетъ того… Примѣрно… Видѣли, что прошелъ?

Швейцаръ. — Ну?

Дворникъ. — Какъ бы онъ того… докладываю вамъ — не смазурничалъ чего?

Швейцаръ. — Это мы увидимъ.

Дворникъ (притворивъ дверь, отходитъ).-- Хитеръ, хитеръ народъ сталъ! У самаго, можетъ, только и былъ одинъ гривенникъ, такъ-на — дескать, знай нашихъ! А можетъ, у него и больше… можетъ мошенниками подосланъ… Онъ повысмотритъ, да обнюхаетъ все — и за дѣло… хитеръ, хитеръ сталъ народъ! «Бездѣльниковъ, говоритъ, подавай мнѣ!» Охъ, Господи, что это за городъ такой? И какого только народу нѣтъ! Другой и богатый съ виду, и знатный такой, а норовитъ, какъ бы тебя въ харчевню завесть… Тамъ чайкомъ, травничкомъ поподчуетъ, слово за слово развѣдаетъ что ему надо — и жди бѣды! Хитеръ, куды-какъ хитеръ сталъ народъ! А вотъ по деревнямъ этого не слыхать; по деревнямъ у насъ просто, и заведенія этого нѣтъ. Чѣмъ у насъ не жизнь? Только лѣтомъ поработаешь, сколько нинаесть, а пришла зима — хоть не слѣзай съ печи: никакой то-есть заботы не знаешь! А вѣдь тутъ угомону нѣтъ: не успѣлъ глаза продрать — дрова припасай, воду носи… то то, то другое… Не успѣешь спины разогнуть — на дохтуари гонятъ… Управляющій поѣдомъ-ѣстъ: зачѣмъ жильцовъ мало, зачѣмъ то не такъ; а тутъ и жильцы на тебя! Эта — «та-та-та, я, говоритъ, тебя въ полицію», а этотъ съ кулаками лѣзетъ… Онъ и чина-то никакого не имѣетъ, а. норовитъ тебя все въ скулы да въ скулы… оказія! Тутъ городовой съ палкой, тутъ квартальный… Экая жизнь, подумаешь! И праздниковъ божіихъ не знаешь! А въ деревнѣ у насъ хорошо, въ деревнѣ просто… Только деньги не часто перепадаютъ, на выпивку не скоро собьешься… Ну, а на счетъ этой оказіи, здѣсь поспорѣе: и жалованье отъ хозяина идетъ, и господа жалуютъ… пріятели любезные попадутся — на счетъ выпивки здѣсь хорошо… Вотъ и не чаялъ — гривенникъ получилъ: на косушку, глядишь, и есть… Натощакъ оно и хорошо, и будетъ съ меня натощакъ… Э-э-эхъ! спина, спина! Пойду-ка я, съ-устатку… (Уходитъ).

II.
КАБИНЕТЪ ДОКТОРА.

Слуга. Воротиловъ.

Слуга (въ дверяхъ).-- Пожалуйте. Они сейчасъ выйдутъ (Уходитъ).

Воротилонъ. — Бездѣльникъ, по рожѣ видно, что бездѣльникъ! По господинѣ и слуга. Съ какою гримасою осматривалъ онъ мою шляпу… сапоги! А когда я сталъ снимать пальто, онъ чуть не фыркнулъ мнѣ въ лицо. Этому-то, вѣроятно, я и обязанъ, что онъ впустилъ меня. О, черти болотные! какъ я вамъ завидую: вы не нуждаетесь ни въ модныхъ фракахъ, ни въ лакированныхъ сапогахъ! (Прохаживается).

"У этихъ бездѣльниковъ все приведено въ систему: есть особенныя гримасы при встрѣчѣ, при прощаніи… особенный голосъ — собаки! И собака собаку отлично понимаетъ: этотъ негодяй и ничего особеннаго не скажетъ обо мнѣ, а я увѣренъ, что мнѣ будетъ пріемъ по платью-: часа два прождешь, какъ водится, а послѣ… если и не скажутъ, что не могутъ принять, то выбѣжитъ какой-нибудь бездѣльникъ, точно съ цѣпи сорвавшійся, и начнетъ извиняться, что онъ не можетъ удѣлить мнѣ много времени. Это ужь такъ.

"И этотъ докторъ, сейчасъ замѣтно, долженъ быть бездѣльникъ не послѣдней руки; все у него есть, какъ и у всѣхъ порядочныхъ бездѣльниковъ этого разбору: и шкафъ съ старинными фоліантами, и физическіе инструменты, и скелетъ… Безъ этого нельзя! (Подходитъ къ скелету и пробуетъ черепъ). Черепъ, хорошъ: тонкій, крѣпкій — звенитъ, точно изъ металла выкованъ, и вдобавокъ — органъ честности особенно развитъ… о, несчастный! Знаю, и безъ книгъ знаю твою исторію: ты былъ бѣденъ; всю жизнь корчился и хоронился отъ всякаго бездѣльническаго взгляда, трепеталъ отъ всякаго предположенія объ оскорбленіи, трудился до пота лица, думалъ быть и тѣмъ, и другимъ, мечталъ о жизни въ человѣчествѣ, когда люди отказывали тебѣ въ кускѣ хлѣба, а умеръ — сдѣлался тѣмъ, чѣмъ и не снилось тебѣ: шутомъ бездѣльника и потѣхою его лакеевъ!

"Миръ праху твоему, благородный мужъ! Какъ гляжу на твое благодушное лицо и любуюсь на твою грустную улыбку — вывѣску глубоко-любящаго сердца. Ты весь въ ней. Вотъ твоя жизнь: ты немного жилъ, но много прожилъ. Съ ногъ до головы обглодала и обсосала тебя проклятая бѣдность, но не сдѣлала ничьимъ рабомъ. Ты много учился, много зналъ, но не сдѣлался педантомъ и ремесленникомъ: ты былъ слишкомъ гордъ, чтобъ выкраивать лоскутки изъ забытыхъ системъ и сшивать изъ нихъ для себя арлекинскій плащъ, на диво черни; слишкомъ уменъ, чтобъ мыльные пузыри принимать за свѣтила науки, и слишкомъ честенъ, чтобъ свѣтъ своего ночника выдавать за солнечный лучъ. Ты не пошелъ ни тропами избитыми, ни большими дорогами, гдѣ о камень ноги не преткнешь: ты все бился, бился, какъ рыба объ ледъ, объ устарѣлыя и ни на что негодныя формы человѣческаго знанія — устарѣлыя, но все еще довольно крѣпкія для того, чтобъ разбить не одну, самую крѣпкую, голову! Ты смѣло врубился въ дремучій лѣсъ жизни и сталъ пробираться сквозь бурьянъ и тернія, не жалѣя ни ногъ, ни лица. Осмотрѣлся, и ужасъ обхватилъ тебя: ни земли, ни неба, ни единаго звука человѣческаго! Глухо, мертво. Ты одинъ, одинъ! Й холоденъ, и голоденъ… Отчаянье ужь распустило надъ тобой желѣзныя когти свои и обдало тебя съ ногъ до головы смертельнымъ холодомъ, но ты не палъ: «Крѣпись и мужайся!» сказалъ ты и, проглотивъ кровавыя слезы, пошелъ далѣе.

"Вотъ начинаютъ попадаться тебѣ кой-какіе просвѣты; присматриваешься: видишь, что это просѣки, сдѣланныя когда-то людьми, но онѣ совсѣмъ заросли или близко къ тому. Начинаешь прислушиваться: ты не такъ далеко, какъ казалось тебѣ: эти просѣки всѣ доходили до большихъ дорогъ. Тебѣ даже слышатся отдаленные звуки рѣчей и пѣснь счастливцевъ, ѣдущихъ но дорогѣ. Ты обрадовался, подалъ голосъ: одинъ ребяческій смѣхъ былъ тебѣ отвѣтомъ!

(«Дальше, дальше отсюда!» говоришь ты — и пошелъ. Не разъ ты спотыкался и падалъ, по скоро оправлялся и вставалъ. «Крѣпись и мужайся!» говорилъ ты, проглатывая накипѣвшія слезы — и опять шелъ, и шелъ.

"Изрѣдка попадались тебѣ и поляны, освѣщенныя солнцемъ: ты молился и плакалъ отъ радости, какъ дитя. Попадались тебѣ и свѣжіе ручьи: ты опять молился и плакалъ, утолялъ жажду, умывалъ лицо и руки — и все шелъ и шелъ.

"Но вотъ, на полпути, встало предъ тобой нѣкое зданіе неимовѣрной величины и самого отвратительнаго вида. Оно стояло во внѣ, въ глубокой и обширной долинѣ; только по верхушкѣ его чуть-чуть скользилъ блѣдный лучъ какого-то отдаленнаго свѣтила и, при свѣтѣ его, ты прочиталъ на зданіи надпись, написанную золотыми буквами по черному полю: «невѣжество.»

"Идешь ты къ нему: множество череповъ и костей человѣческихъ попадаетъ тебѣ подъ ноги: «Это все жертвы невѣжества, говоришь ты: — сокрушу я его!» и начинаешь осматривать зданіе. Леденящимъ ужасомъ пахнуло на тебя при этомъ осмотрѣ: крѣпки столбы невѣжества и не силѣ одного человѣка сокрушить ихъ! «Но, можетъ-быть», подумалъ ты, «онѣ только на видъ крѣпки, а внутри хилы и наполнены Прахомъ» — и начинаешь биться о нихъ: Тщетныя усилія! «Нѣтъ, сказалъ ты: — сначала нужно осмотрѣть ихъ хорошенько, и внутри и снаружи, подмѣтить и изучить слабыя мѣста, кликнуть работниковъ и потомъ ужъ приняться за дѣло». Осматриваешь: кой-гдѣ выбито нѣсколько кирпичей, а мѣстами сдѣланы и довольно значительные проломы. Надъ каждымъ проломомъ — золотая надпись; читаешь: все имена великихъ учителей человѣчества, шедшихъ и трудившихся подобно тебѣ и погибшихъ мученическою смертію, едва успѣвъ оттиснуть на стѣнахъ собственное имя. И надолго ли? Ты замѣчаешь, что нѣкоторыя изъ надписей трудно разобрать, а другія и совсѣмъ невозможно; и тутъ же видишь, что проломы искусно задѣлываются снова… «Это все ночные разбойники работаютъ», говоришь ты, и съ грустью начинаешь раздумывать о своей собственной судьбѣ. И вотъ, вся энергія твоя начинаетъ гаснуть. Ты чувствуешь слабость и потребность въ отдыхѣ. «Пойду, осмотрю внутренность», говоришь ты — и вошелъ.

"Идешь ты длиннымъ-длиннымъ коридоромъ, которому, кажется, и конца нѣтъ. Никогда не заглядывало въ него солнце, но взамѣнъ его онъ освященъ искусственнымъ свѣтомъ. По обѣ стороны двери. Заглядываешь ты въ двери направо: темь, смрадъ и холодъ… обнаженные и гніющіе трупы, гнилая солома… стонъ, вопли и скрежетъ зубовъ умирающихъ отъ голода и холода — вотъ, что увидѣлъ и услышалъ ты. Одному закрылъ глаза, другому пожалъ руку — и только: ты не могъ дать имъ того, въ чемъ нуждались они всѣ — хлѣба и одежды. Дрожа отъ боли и ужаса, отворяешь ты двери налѣво: шумъ, крикъ, чоканье бокаловъ, неистовыя и безстыдныя пѣсни! «Вы тутъ пируете, а ваши братья мрутъ съ голода», говоришь ты. Смѣхъ и ругательства посыпались на тебя, вмѣсто отвѣта. Ты хлопнулъ дверью: «Кто образумитъ этихъ безумцевъ»? сказалъ — и пошелъ; а выскочившіе ребятишки начинаютъ бросать въ тебя, чѣмъ попало.

"Впереди что-то синѣло. «Не выходъ ли изъ этого вертепа?» думаешь ты — и спѣшишь къ нему. Вотъ ужь близко… Но у самыхъ дверей силы оставляютъ тебя. Ты видишь солому, голый камень и заплеснѣвніую корку хлѣба. «Здѣсь умеръ бѣднякъ, подобный мнѣ: умру и я», говоришь ты, и опускаешься на солому. Вынулъ изъ кармана перо и небольшой пузырекъ съ чернилами; развернулъ свертокъ бумагъ… «Прежде, чѣмъ умру, запишу все, что я видѣлъ здѣсь, а потомъ»… Но чернила замерзли. Ты хочешь разогрѣть ихъ своимъ дыханіемъ; но пальцы костенѣютъ, пузырекъ валится изъ рукъ… «Ну, вѣрно ужь смерть моя пришла», шепчешь ты — и слышишь голосъ: «Пріидите вси, труждающіеся и обремененніи, и азъ упокою вы». Ты повертываешь голову къ выходу и видишь: великолѣпный храмъ, со множествомъ растворенныхъ дверей и толпу народа, тѣснящуюся къ дверямъ, и повторяющую слова Спасителя: «Пріидите всѣ, труждающіеся и обремененніи, и азъ упокою вы». Ты только могъ проговорить: «Господи!» и испустилъ духъ.

"А къ трупу твоему прибѣжала твоя хозяйка, Татьяна Ивановна, всплеснула руками, покачала-покачала головой и рѣшила, что нужно о тебѣ заявить въ полицію. Потомъ подобрала она твои, мелко и блѣдно-желтыми чернилами исписанныя бумаги и спрятала ихъ подъ платокъ на груди: дескать, годятся на зиму окна оклеивать; при этомъ, она и пузырька съ чернилами не забыла: «выростетъ внучекъ — будетъ ходить съ нимъ въ училище». Тщательно осмотрѣла она все твое имущество, вздохнула, сказала, что жидъ больше полтинника не дастъ за него и подумала тутъ же, что большое ученіе никогда до добра не доводитъ. А тамъ пришелъ за тобой и квартальный съ будочниками, далъ тебѣ хорошаго пинка въ бокъ и сказалъ, что вѣрно ты "былъ отъявленный негодяй, когда вздумалъ разсчитывать на казенныя похороны! Видя же, что вокругъ тебя собралась толпа, какъ будто тоже съ желаніемъ казенныхъ похоронъ, квартальный счелъ долгомъ и ей сказать нѣсколько словъ въ поученіе. Онъ сказалъ, что христіанину совѣстно доводить себя до того, что объ его хоронили, какъ собаку, и что съ казенныхъ похоронъ и на томъ свѣтѣ никто не разжирѣетъ… А тамъ будочники взвалили тебя на плечи, добрый, честный и бѣдный человѣкъ! А тамъ… а тамъ и все покончено съ тобою, благородный человѣкъ! Миръ тебѣ.

"Потомство никогда не узнаетъ твоего имени; но благородная тѣнь твоя скорбѣть объ этомъ не будетъ: ты имѣлъ въ виду не собственную славу — громкую, но пустую, а существенное благо человѣчества! Ты зналъ, что ни одна мысль, въ чьей бы головѣ они ни зародилась, но мысль созрѣвшая и хорошо-переваренная, никогда не пропадаетъ даромъ для міра. Ты мыслилъ — и мысли твои, освобожденныя отъ своей темницы, витаютъ, можетъ-быть, и теперь около насъ, подобно рою пчелъ, ища для себя пріюта. И западутъ онѣ, твои мысли, въ добрый часъ да въ добрую голову — въ видѣ ли толстой книги, или твоего страдающаго, но и въ страданіи кротко-улыбающагося лица — и принесутъ достойный плодъ — сочную и здоровую пищу для человѣчества! Миръ тебѣ.

(Ударяя по черепу) «Такъ ли, братъ? Не скалъ зубы: мы рыбаки съ одной рѣки. Лучше разскажи мнѣ что-нибудь о своемъ хозяинѣ. Вѣдь онъ бездѣльникъ? И можетъ ли быть иначе? Какъ гляжу на него: зеленыя очки, трость съ изображеніемъ на набалдашникѣ головы какого-нибудь древняго философа, объемистая золотая табакерка, толстый хронометръ у толстѣйшаго брюха — вотъ всѣ его аттрибуты, всѣ права на знаменитость! Больше къ его физіономіи, кажется, и прибавлять нечего. Манеры у этихъ знаменитостей однѣ: съ мужчинами — глубокомысленная важность и недоступность, съ женщинами — салонная любезность и угодливость… (Замѣтивъ на письменномъ столь женскій портретъ) Ну, вотъ и еще вѣрнѣйшій признакъ бездѣльника! (Разсматриваетъ портретъ). Рожица немудрая, а не одного честнаго человѣка сдѣлала бездѣльникомъ! Она съ любовникомъ поссорилась, или захотѣла мужу досадить — нельзя безъ доктора! Влетаетъ онъ, нашъ докторъ, тогда еще молодой и, можетъ-быть, подающій большія надежды: „А-а! вы больны, больны — Боже мой! дайте руку… Ахъ, какая миленькая ручка!“ Цалуетъ. „И вы больны, больны?“.. Та развѣситъ уши и забудетъ про намѣреніе свое. А постѣ встала и пошла хвостомъ вертѣть, и давай увѣрять каждаго, что ее такой-то докторъ отъ смерти спасъ. Мужъ, болванъ, поддакиваетъ, любовники заодно — а докторъ нашъ вошелъ въ славу. За докторомъ нашимъ шлютъ коляски и кареты, и доктору нашему некуда денегъ дѣвать! И сдѣлался онъ изъ человѣка ни то, ни се, но могшаго быть честнымъ человѣкомъ — такимъ же бездѣльникомъ, какъ другіе, бездѣльникомъ но профессіи. Человѣкъ, въ его глазахъ, сталъ двойнымъ ящикомъ: въ одно отдѣленіе его онъ безъ разбора началъ бросать всякую дрянь, а изъ другаго вынимать чистыя денежки… Нашъ докторъ сдѣлался великимъ человѣкомъ! Съ трусишками, развратниками всякаго рода онъ дѣлаетъ все, что ему угодно. Онъ постигъ великое правило житейской мудрости: „хочешь прожить счастливо — наживи копейку; а хочешь нашить копейку — разсчитывай на людскую подлость: тутъ, какъ ни бей, все будетъ въ цѣль“… А честность… Да полно, есть ли честные люди? Ты вотъ голъ, какъ соколъ — и честенъ; а есть ли другіе признаки честности? И есть ли что-нибудь мерзѣе этихъ признаковъ и подлѣе этой честности? (докторъ).

Докторъ. — Что вамъ угодно отъ меня?

Воротиловъ. — Мнѣ? Я шелъ къ доктору и, надѣюсь, нашелъ въ васъ то, что мнѣ нужно: вѣдь вы есть то, за что себя выдаете?

Докторъ. — Да, я докторъ, къ вашимъ услугамъ.

Воротиловъ. — Очень-пріятно видѣть въ человѣкѣ то, что онъ есть: нынѣ вѣдь это большая рѣдкость!

Докторъ. — Право? Садитесь, пожалуйста. Извините, у меня немного времени: разскажите, въ чемъ дѣло?

Воротиловъ. — Да вотъ, нашла такая дурь — полечиться вздумалось. Я, знаете, всю жизнь съ одними бездѣльниками вожусь; а бездѣльничество прилипчиво: боюсь, не сдѣлался ли и я такимъ же, какъ другіе?

Докторъ (пожавъ плечами, въ сторону).-- Да это, должно-быть, изъ сумасшедшаго дому? Господи!

Воротиловъ. — Я къ вамъ пришелъ: что же это такое, если не трусость? А трусость — всѣмъ извѣстно — родная сестра всякой подлости.

Докторъ. — Боюсь, такъ ли я понялъ васъ: вы пришли ко мнѣ лечиться отъ трусости?

Воротиловъ. — Не совсѣмъ, а похоже на то. Я уже сказалъ, что меня привело къ вамъ. Если же я трусъ — должна быть этому причина: угадайте мою болѣзнь, а вылечить ее ужь не трудно: всякій фершалишка отъ любой болѣзни пропишетъ рецептъ.

Докторъ. — Я васъ не понимаю. Что жь, вамъ только угодно испытать мое знаніе?

Воротиловъ. — Совсѣмъ нѣтъ! Просто я пришелъ къ вамъ, какъ къ умному человѣку… посовѣтоваться насчетъ кой-чего, поучиться отъ васъ кой-чему. Вѣдь вы есть то, за что себя выдаете, а отъ такого человѣка всегда можно чему-нибудь поучиться… Видите ли… всмотритесь въ меня хорошенько: мнѣ тридцать лѣтъ, а виски мои посѣдѣли и черепъ, какъ у Карла ХИ, послѣ полтавской битвы… Вы френологъ?

Докторъ. — Только не очень искусный.

Воротиловъ. — Ничего. Я думаю мозгъ свой завѣщать анатомическому театру: въ немъ вѣрныхъ четыре фунта вѣсу — есть надъ чѣмъ поработать!

Докторъ. — Очень-хорошо-съ. Только извините…

Воротиловъ. — Безъ извиненій! Я хочу отъ васъ только узнать: похожъ ли я на бездѣльника, и къ лицу ли мнѣ начать теперь учиться бездѣльничать?

Докторъ (поворачиваясь въ креслахъ).-- Но, позвольте же и мнѣ узнать: какое отношеніе имѣетъ все это къ моей профессіи, и… и… вы извините меня — къ вашему визиту?

Воротиловъ. — Э, Боже мои! Отношеніе, думаю, самое прямое, а потому и самое кратчайшее… Подумайте-ка хорошенько.

Докторъ. — Думаю (беретъ его за руку щупаетъ пульсъ). — Если вы больны, въ чемъ я и не сомнѣваюсь, то скажите, по-крайней-мѣрѣ, какъ вы себя чувствуете, чѣмъ вы особенно страдаете?

Воротиловъ (дѣлая нетерпѣливое движеніе).-- Что я чувствую — легко сказать! Да всего этого и на десяти печатныхъ листахъ не умѣстишь. Чѣмъ я страдаю? Да я тѣмъ и страдаю, что не могу всего міра вверхъ ногами перевернуть, чтобъ бездѣльники посломали себѣ головы, а тѣ, которые не успѣли еще обездѣльничиться, сдѣлались бы мало-мальски похожими на честныхъ людей!

Докторъ (улыбаясь).-- Да вы очень-любопытный… Извините, я хотѣлъ сказать: очень-странный субъектъ (въ сторону). Чортъ-знаетъ, что за люди пошли! Посижу съ нимъ ': онъ можетъ пригодиться для моихъ работъ.

Воротиловъ. — Да людямъ всегда будетъ казаться страннымъ, что не по зубамъ имъ: вѣдь они привыкли кушать сапоги въ-смятку да колотушки обсахаренныя…

Докторъ. — Вы извините мою нескромность; но, какъ медику, мнѣ нужно все знать: вашъ образъ жизни, обыкновенныя занятія… Вы служите?

Воротиловъ. — Да, служу. Когда въ присутствіи сижу — зубами скрежещу; домой приду — кулаками стучу: мнѣ все представляются бездѣльники разнаго сорта и не даютъ мнѣ покоя. Колотить ихъ — охота смертная, да воли чортъ не даетъ… Что тутъ будешь дѣлать! Вотъ, взгляните на мои руки: всѣ обилъ, а онѣ могли бы пригодиться на что-нибудь лучшее… Бездѣльникамъ что дѣлается! Они только посвистываютъ да смѣются изнодтишка… Можете теперь представить, въ чемъ состоитъ моя служба?

Докторъ (улыбаясь).-- Несовсѣмъ.

Воротиловъ. — Въ такомъ случаѣ, я долженъ сказать вамъ еще нѣсколько словъ: я технологъ, агрономъ и юристъ, немного медикъ, немного инженеръ… да, немного все, что вы хотите! А заработываю себѣ хлѣбъ… чѣмъ, какъ бы вы думали?

Докторъ (улыбаясь).-- Скажите, я буду знать.

Воготиловъ. — Однимъ мухобойствомъ!

Докторъ. — Вы шутите!

Воротиловъ. — Ни мало. Вы вѣдь, думаю, читали статью Рукомойкина о вредѣ, происходящемъ отъ размноженія мухъ, для государственной экономіи?

Докторъ. — Что-то подобное… можетъ-быть…

Воротиловъ. — Какъ же, она надѣлала много шуму. Хлопушки страшно вздорожали; мухобои пошли въ ходъ — стали заработывать порядочныя деньги, хотѣлъ я сказать… Нужда заставила и меня записаться въ ихъ ряды.

Докторъ. — Но, мнѣ кажется, съ вашими познаніями, вы могли бы съ большею пользою упражняться и на другомъ поприщѣ: у насъ очень-нуждаются въ образованныхъ спеціалистахъ. Отчего бы вамъ не попробовать?

Воротиловъ. — Э, Боже мой! Да кто же вамъ говорилъ, что я не пробовалъ? Вы спросите только, гдѣ я не былъ, за что не хватался: это хорошо извѣстно дьяволу, завѣдывающему дѣлами, но части человѣческаго благополучія! Не хотѣлось мнѣ поступать въ писцы, на пять, на шесть рублей жалованья: вѣдь я же не для того учился, чтобъ мое ученье мнѣ въ упрекъ ставили? Да и притомъ, мнѣ хотѣлось дѣло дѣлать, а не бумагу марать… Ищу частнаго мѣста — да гдѣ его возьмешь! Я былъ одинъ, одинъ! Докторъ, понимаете ли вы все значеніе этого страшнаго слова? У васъ были товарищи, можетъ-быть, и еще кто-нибудь, кто слѣдилъ за вами и могъ поддержать васъ на краю пропасти, наконецъ, профессора, которые, если и не могли усладить для васъ дорогу къ свѣту божьему, то могли, по-крайней-мѣрѣ, указать ее и вывесть васъ на нее… А я былъ одинъ! Я походилъ на человѣка, застигнутаго ночью въ дремучемъ лѣсу и окруженнаго отовсюду разбойниками: ему наносятъ удары, а онъ не только не въ-состояніи защищаться отъ нихъ, но своимъ воображеніемъ еще болѣе увеличиваетъ весь ужасъ своего положенія: каждое дерево кажется ему рогатымъ чудовищемъ, изъ-за каждаго пня видятся ему когти дьявола… Но вѣрно мнѣ много дано силы… жизненной экономіи, какъ вы говорите — и вотъ я вышелъ цѣлъ и невредимъ! Я говорю „невредимъ“, потому-что на такую вещь, какъ чахотка, въ дѣлѣ нравственнаго развитія, едва ли слѣдуетъ обращать большое вниманіе. Я бы могъ еще, пожалуй, и гордиться ею, потому-что недаромъ получилъ ее, и потому-что… все-таки она стоитъ сабельныхъ рубцовъ, которые такъ гордо выставляютъ на показъ ветераны войны, и за которые нѣкоторые изъ нихъ слывутъ даже великими людьми! О, страшно положеніе человѣка, полжизни проведшаго съ завязанными глазами и вдругъ прозрѣвшаго и видѣвшаго себя со всѣхъ сторонъ окруженнымъ жабами, змѣями и всевозможными гадами! Не въ-нравѣ ли онъ послать тогда проклятіе тѣмъ, которые открыли ему глаза? О, при одномъ воспоминаніи объ этомъ времени, вся желчь моя бросается къ горлу — и душитъ, душитъ меня! (Начинаетъ кашлять).

Докторъ (встаетъ).-- Постойте, я вамъ капель дамъ.

Воротиловъ (махнувъ рукой).-- Не помогутъ! Стаканъ вина — это было бы лучше.

Докторъ (звонитъ. Входитъ слуга).-- Бутылку стараго портвейна (Слуга уходитъ гі скоро возвращается, съ бутылкой и стаканомъ, которые ставитъ на столъ). Теперь или (Слуга уходитъ).

Воротиловъ (залпомъ выпивъ стаканъ).-- Вотъ вѣдь только и спасеніе! Оно осаждаетъ желчь и оттягиваетъ кровь отъ головы. Что вы такъ смотрите на меня, докторъ? (Наливаетъ стаканъ). Я слѣдую системѣ Ганемана: клинъ клиномъ выбиваю (пьетъ).

Докторъ. — Но вы еще не кончили своей исторіи…

Воротиловъ. — Э! это самая обыкновенная исторія! Жду я случая, чтобъ какое-нибудь мѣстечко получить, случая нѣтъ; а время идетъ — хоть безъ сапоговъ ходи и акридами питайся! А у меня, на бѣду, въ то время желудокъ былъ очень-исправный; на щекахъ играла жизнь… Вѣдь теперь, докторъ, я только остовъ прежняго человѣка! Наконецъ слышу, что одинъ богатый помѣщикъ нуждается въ агрономѣ. Ѣду, или, правильнѣе, тащусь на своихъ на двоихъ за нѣсколько сотъ верстъ. Прихожу. Меня осмотрѣли съ ногъ до головы, спросили, кто я такой и объявили… Вы, можетъ-быть, знаете, а можетъ и нѣтъ, что у насъ ни одинъ честный человѣкъ не можетъ обойтись безъ рекомендаціи… А оборванное платье, тощее лицо — дурно рекомендуютъ: мнѣ объявили, что имѣніе продается и въ агрономѣ не нуждаются. Иду я, нагъ и босъ, куда глаза глядятъ. Набрелъ на какой-то сахарный заводъ: мнѣ поручили свеклу разводить и повѣрять отчеты сахаровара — въ видѣ опыта, безъ жалованья… Я круто взялся за дѣло и вооружилъ противъ себя всѣхъ бездѣльниковъ. Донесли хозяину, что я на одномъ вечерѣ полстакана вина выпилъ. На бѣду, хозяинъ мой былъ горчайшій пьяница: онъ пилъ поминутно, но только рюмками; мѣра въ полстакана показалась ему неимовѣрною — и я опять безъ мѣста. Поступалъ еще кое-куда — та же исторія! Народъ у насъ добрый — все художникъ народъ: онъ, на сытый желудокъ, не прочь и природой полюбоваться; послушаетъ и соловья, подъ веселую руку даже и похвалите его и будетъ, за чашкою кофе, разсуждать съ вами объ искусствѣ для искусства; по если вы намекнете ему, что соловья баснями не кормятъ, онъ вамъ отвѣтитъ, какъ отрубитъ: „Пой пѣсни, хоть тресни, а ѣсть не проси!“ и повернется къ вамъ спиной.

Докторъ. — Однако, у васъ не очень веселый взглядъ на жизнь.

Воротиловъ. — Напротивъ. Находятъ иногда такія минуты, что боишься умереть отъ смѣха! Одинъ умный нѣмецъ, выпустившій, впрочемъ, на свѣтъ пропасть всякой чепухи, говорилъ, что человѣкъ проводитъ въ этомъ мірѣ двѣ минуты съ половиною: одну въ смѣхѣ, другую въ слезахъ, и полминуты въ любви. Можетъ-быть, нѣмцы и такъ живутъ, не спорю; что же касается до меня, думаю, что я еще въ утробѣ матери началъ смѣяться, выросъ — все смѣялся и смѣялся… Я смѣялся тогда, когда меня колотили; смѣялся и тогда, когда самъ другихъ колотилъ; смѣялся, когда любилъ; смѣялся, когда ненавидѣлъ… А, между-тѣмъ, докторъ, на сердцѣ у меня постоянно кошки скребли и въ мозгу ядовитый червякъ шевелился… Я больно, судорожно смѣялся! А минутъ настоящаго смѣха, которымъ всѣ добрые люди смѣются, у меня немного было: разъ, когда отъ одного помѣщика уѣзжалъ, у котораго я дѣтей училъ: одного приготовилъ въ корпусъ, другаго въ гимназію. За это мнѣ было заплачено… полтора рубля! Помѣщикъ былъ богатый человѣкъ. но кулакъ; жена его то же; а впрочемъ, оба, не касаясь ихъ денегъ, очень добрые люди и хлѣбосолы. Посмотрѣли бы вы, какъ они провожали меня! Помѣщикъ обнималъ меня то-и-дѣло, а жена его навзрыдъ плакала и все про кулебяку и какіе, -то коржи въ сметанѣ толковала, которые она сама мнѣ въ телегу уложила… Ну, скажите: какъ тутъ удержаться отъ смѣха?

Докторъ (улыбаясь). — Странныя вещи вы разсказываете.

Воротиловъ. — Ни чуть не странныя! Кто потолкался тамъ-и-сямъ безъ вѣрнаго куска хлѣба, тотъ можетъ разсказать вамъ что-нибудь и получше. Въ другой разъ, помню, одна барыня уговорила меня въ адвокаты къ себѣ, наговорила кучу, сулила золотыя горы… Я, признаться, и не вѣрилъ ей: вообще я юбкамъ мало довѣряю. Но мнѣ хотѣлось въ каретѣ прокатиться: карета у ней была изрядная, да и сама она была ничего… Пріѣзжаемъ. Изба глиняная, два-три стула, столъ, постель; надъ постелью пять-шесть юбокъ на гвоздикахъ висятъ… „Вотъ, говоритъ, она, родная-то Малороссія!“

Докторъ. — Ха-ха-ха!

Воротиловъ. — „Гдѣ же ваше имѣніе?“ спрашиваю я. А она начинаетъ меня разными нѣжными именами называть: „Теперь, говоритъ, другъ мой, мы въ Аркадію пріѣхали“ — и при этомъ показываетъ на юбки!

Докторъ. — Ха-ха-ха!

Воротиловъ. — А, теперь и вы, докторъ, смѣетесь.

Докторъ. — Да помилуйте: вы разсказываете богъ-знаетъ что!

Воротиловъ. — Не богъ-знаетъ что: такихъ вещей не выдумываютъ. Вѣдь вы, докторъ, по своей профессіи, имѣли дѣло только съ подлою стороною человѣческой природы…

Докторъ. — Что-съ?… я?

Воротиловъ. — Да; подлость платитъ хорошія деньги. Но вы еще не знаете, что такое — людская честность… Вы вѣдь не ходили безъ сапоговъ.

Докторъ. — Богъ миловалъ.

Воротиловъ. — Ну, то-то же. А я видалъ виды! Пустился я-было съ горя въ литературу (вѣдь она у насъ искони была прибѣжищемъ всѣхъ огорченныхъ!), да чуть не спился, и увидѣлъ себя въ необходимости околѣвать, какъ собака…

Докторъ. — Вы меня удивляете. Позвольте узнать вашу фамилію?

Воротиловъ. — Воротиловъ.

Докторъ. — Помню. Я читалъ ваши статьи. Вы больше на политику напирали… Какъ же, объ нихъ много кричали.

Воротиловъ. — Лучше и не говорите: мнѣ тошно и вспоминать объ этихъ глупостяхъ!

Докторъ. — Однако… мнѣ кажется… судя по настоящему времени, вы могли заработывать хорошія деньги.

Воротиловъ. — Да, могъ… Дѣло въ томъ, что я тогда еще не занимался мухобойствомъ, а въ литературѣ, какъ и вездѣ, вы это сами знаете, водятся своего рода мухобои… Ну, вотъ, они-то и наживаются. Вы знаете Чибисова?

Докторъ. — Сергѣя Степаныча?

Воротиловъ. — Да, этого лысенькаго и пузатенькаго попрыгунчика.

Докторъ. — Какъ же, очень-хорошо знаю. Я у него домашнимъ докторомъ. Прекраснѣйшій человѣкъ.

Воротиловъ. — Да.

Докторъ. — А какая эрудиція! Въ наше время трудно сыскать такого лингвиста.

Воротиловъ. — Да; онъ прекраснѣйшій образчикъ литературнаго мухобоя!

Докторъ (встаетъ).-- Однако… Вы извините меня: мнѣ, конечно, пріятно съ вами побесѣдовать, но меня больные дожидаются; а вы еще ничего не сказали о свой болѣзни.

Воротиловъ. — Пожалуйста, не стѣсняйтесь (встаетъ). Что вамъ сказать еще о моей болѣзни? Я знаю, что у меня легкія никуда не годятся; печень совсѣмъ сгнила, и десятой части не осталось, а селезенка въ десять разъ увеличилась… Еслибы я былъ поглупѣе, то давно бы спился; а ес.шбы не пилъ, то покоился бы теперь на кладбищѣ. Человѣчество такъ ужь извратилось, что только одними ядами и можетъ поддерживать свое существованіе. Если вы можете дать мнѣ новыя легкія и новую печень — хорошо; если же нѣтъ — не о чемъ и говорить! Прощайте (беретъ доктора за руку и оставляетъ въ ней серебряный рубль).

Докторъ (держа въ рукѣ монету).-- Нѣтъ, ужь извините: этого я не могу отъ васъ принять.

Воротиловъ. — А почему?

Докторъ. — Потому… ну, потому, что я имѣю обыкновеніе брать деньги только за рецепты, а вамъ я ничего не прописывалъ..

Воротиловъ. — Э, Боже мой! да вѣроятно, какъ умный человѣкъ, и прописывать ничего не станете. Я у васъ отнялъ время — за него и плачу. Еслибы со мною точно такимъ же образомъ поступали, я былъ бы теперь богаче васъ, докторъ. Идите, прописывайте бездѣльникамъ рецепты, а я пойду съ ними но своему расправляться (уходитъ).

Докторъ (смотритъ вслѣдъ ему).-- Любопытный, очень любопытный субъектъ! Горитъ, шибко горитъ… съ трескомъ вспыхиваетъ; а доживетъ ли до завтра — богъ-вѣсть! (Качая головой). И все это люди, все адамовы дѣти! Больные, да больные… Господи! гдѣ же здоровые-то люди? (Смотритъ на рубль) Лепта вдовы! не дашь ли ты мнѣ отвѣтъ?

III.
БОГАТО-УБРАННЫЙ КАБИНЕТЪ ЧИБИСОВА.

За сценой слышны звуки фортепьяно. Чибисовъ полулежитъ на диванѣ, часто взглядываетъ на часы, зѣваетъ, потираетъ лицо и потягивается.

Чибисовъ (одинъ).-- Что это, какъ время тянется! Два часа скоро, а доктора все нѣтъ да нѣтъ! Теперь бы хоть бисквитовъ съ виномъ попробовать; только хорошо ли будетъ? Вѣдь, чортъ знаетъ, чѣмъ человѣкъ можетъ сдѣлаться! Привыкни только возиться съ этими докторами — и прощайся съ жизнію! Ни радости, ни удовольствій никакихъ… При нихъ, кажется, только и воздухомъ дышишь; съ ихъ позволенія только и пьется и ѣстся хорошо… Просто, ни на что непохоже! За свои же деньги да ихъ кабальнымъ дѣлаешься… А что, въ-самомъ-дѣлѣ, вѣдь я, кажется, теперь совсѣмъ здоровъ… (Встаетъ и подходитъ къ зеркалу). Чего еще желать! На лицѣ краска, въ глазахъ — огонь… (Охорашиваясь). Право, я еще молодецъ молодцомъ! Особенно глаза… Когда я былъ еще мальчикомъ, всѣ любовались на нихъ, называли и плутовскими, и брильянтовыми, и какими еще!… А тётушка, покойница, бывало и словъ для нихъ не подберетъ! „Какой ты счастливецъ, Серёжа, говаривала она, подбрасывая меня на рукахъ: — съ этими глазами можно всю Европу свести съ-ума! отъ женщинъ тебѣ отбою не будетъ… Ну-ка, Серёжа, сдѣлай глазки“! Я, этакъ, подмигиваю да улыбаюсь, бывало — и тётушка приходила въ неописанный восторгъ! Да, у женщинъ удивительный инстинктъ. Съ перваго дебюта моего въ свѣтъ, я сталъ въ немъ твердой ногой — карьера моя была сдѣлана. Мнѣ стоило только придти, увидѣть — и побѣда была полная. Да, тётушка была права. Недаромъ же, еще въ дѣтствѣ, Юлій Цезарь такъ занималъ мое воображеніе! (Осматриваясь). Во мнѣ всегда было много такого… настоящаго цезарскаго! Конечно, я не могъ отличиться военными подвигами — это не отъ меня зависѣло… Но за то, что касается до другаго… Сколько случаевъ, сколько случаевъ! У кого было больше случаевъ — это вопросъ, который историки, по всей вѣроятности, рѣшатъ не въ пользу Цезаря. Онъ Рубиконъ перешелъ — большая важность! Тутъ рубиконы-то на каждомъ шагу. У меня отъ нихъ и волосы вылѣзли, и зубы (посматриваетъ зyбы)… Чортъ знаетъ, что съ ними дѣлается! А тутъ и болѣзни разныя пошли… (Махнувъ рукой) Э! (Хочетъ отойти и оборачивается). Нужно еще языкъ посмотрѣть (разсматриваетъ языкъ). Ну, языкъ хорошъ; значитъ, и все хорошо (Начинаетъ прохаживаться). Теперь я совсѣмъ здоровъ, и можно выѣхать… Поѣду… Ну, да что тутъ впередъ загадывать; нужно доктора дождаться: что еще онъ скажетъ. А то… (Падая на диванъ). Вѣдь этакая мерзость! Здоровъ, здоровъ — хоть тысячу разъ повторяй это, а пришолъ докторъ — и все къ чорту пошло! Откуда что и возьмется: вдругъ и подъ ложечкой заколетъ, и въ головѣ зашумитъ, и въ ушахъ затрезвонитъ… Чортъ бы побралъ всѣхъ этихъ докторовъ! (Входитъ докторъ).

Докторъ. — А, вижу, вижу… Не трудитесь вставать… (Беретъ Чибисова за руку и садится возлѣ него). Ну, какъ вы себя чувствуете, дорогой мой другъ! (Чибисовъ улыбается) Да, впрочемъ, что же я спрашиваю! Стоитъ только взглянуть на лицо на ваше: хорошо, очень хорошо…

Чибисовъ (радостно).-- Такъ я здоровъ, докторъ?

Докторъ. — Какъ нельзя лучше, съ чѣмъ васъ и поздравляю.

Чибисовъ. — Какъ я радъ, докторъ. Вы не повѣрите, какъ мнѣ надоѣло это пиво со сливками — прескверное питье!

Докторъ. — Ну, и бросьте его. А покажите языкъ? (Чибисовъ открываетъ ротъ) Ну, и языкъ хорошъ. Можете… Ну, да вы сами знаете, что въ такихъ случаяхъ портеръ вещь очень хорошая… также портвейнъ старый…

Чибисовъ. — Вотъ благодарю. Вы, докторъ, рѣдкій человѣкъ! А что, скажите, слышно въ городѣ?

Докторъ (дѣлая значительную мину).-- Да мнѣ, знаете, трудно знать: больные только о своихъ болѣзняхъ говорятъ, а здоровыхъ людей я совсѣмъ не вижу.

Чибисовъ. — Скажите! Такъ теперь много больныхъ въ городѣ?

Докторъ. — Да, довольно. Появилась какая-то особенная болѣзнь… Я для ней еще и названія не придумалъ, а люди отъ ней, какъ мухи, мрутъ.

Чибисовъ. — Скажите!

Докторъ. — Вотъ и теперь: встрѣчаются у вашихъ воротъ дроги; спрашиваю: отъ какой болѣзни? Отъ новой, говорятъ.

Чибисовъ. — Скажите!

Докторъ. — Но вы не пугайтесь, пожалуйста… Мнѣ бы не слѣдовало и говорить… Эта болѣзнь очень разборчиваго свойства: она ходитъ только по лачугамъ да подваламъ и вообще, знаете, по такимъ мѣстамъ, о которыхъ порядочнымъ людямъ и знать ненужно. Это — неважная болѣзнь. А вотъ, современемъ будутъ болѣзни — есть надъ чѣмъ голову поломать… О, не пугайтесь: мы съ вами не доживемъ до той норы. Вызнаете, что я сижу теперь надъ большимъ сочиненіемъ „О будущихъ болѣзняхъ человѣчества“. Два тома ужь готовы, а я еще и до средины не добрался. Удивительныя, скажу вамъ, болѣзни! Жаль, очень жаль, что мы съ вами не доживемъ до этого времени. Но это ничего: я увѣренъ, что стоитъ только прочитать мою книгу отъ начала до конца — тотчасъ же и протянешь ноги!

Чибисовъ. — Что вы, докторъ!

Докторъ. — Честью васъ увѣряю. Я самъ чуть не дошелъ до этого! Писалъ, писалъ, да вдругъ мнѣ представилось богъ-знаетъ что! Какъ-будто я самъ заболѣлъ всѣми этими болѣзнями… Просто, чуть съ-ума не сошелъ. Стаканъ рому да добрый пріемъ опіума только и спасли меня.

Чибисовъ. — Странно!

Докторъ. — Впрочемъ, не всѣ болѣзни будутъ трагическаго свойства: нѣкоторыя даже очень-забавны. Я остановился на пляскѣ св. Вита. Эта болѣзнь всегда существовала, существуетъ и теперь, и будетъ существовать до скончанія вѣка, только всегда подъ разными формами. Начало ея восходитъ до Адама. Это — необходимое слѣдствіе развитія, или болѣзнь прогреса… Припомните бѣснующихся… Но это еще что! Вотъ послушайте: идетъ, напримѣръ, человѣкъ… приличный и почтенный во всѣхъ отношеніяхъ: грудь, плечи, положеніе головы — ну, все обличаетъ въ немъ значительное лицо. А тутъ, вдругъ, откуда но возьмись, сморчокъ какой-нибудь, оборвышъ съ толкучаго рынка. „Ахъ ты, говоритъ, мошенникъ этакой!“ Развернулся, да бацъ его въ физіономію… въ значительное лицо, я хотѣлъ сказать… да подъ ногу: тотъ — брыкъ, а тутъ и пошла потѣха! Толпы отвсюду и бѣгутъ и скачутъ, всякому хочется побитому господину физіономію поколотить… то-есть значительное-то лицо. И старуха на костыляхъ, и кормилицы съ грудными дѣтьми — всѣ поднялись! Кто не достанетъ — плачетъ и проситъ, чтобъ и его допустили приложиться и свою лепту отдать.. Крикъ, вой — хороша болѣзнь?

Чибисовъ (улыбаясь).-- Да вы, докторъ — поэтъ!

Докторъ. — А то еще лучше: идетъ барыня… очень порядочная, разодѣта, лакей въ галунахъ, съ боку карета ѣдетъ… А тутъ, какъ-разъ, изъ-подъ воротъ вылѣзаетъ трубочистъ съ метлой: „Барыня-сударыня“ — да прямо къ ней… цаловаться лѣзетъ. На него глядя, и лакей туда же…

Чибисовъ (хохоча).-- Вы меня уморите, докторъ!

Докторъ. — А то вотъ что еще… что-то подобное, помнится, я въ нѣмецкихъ газетахъ читалъ… Идутъ два профессора: каждый изъ нихъ издаетъ журналъ и имѣетъ своихъ поклонниковъ. Въ обществѣ они большіе пріятели, а въ журналахъ другъ съ другомъ какъ собаки грызутся. Идутъ они, потупивъ головы, каждый углубясь въ свои собственныя размышленія. Вдругъ, откуда ни возьмись, поросенокъ: пырь къ нимъ подъ ноги; посмотрѣлъ на нихъ и, похрюкивая, пошелъ съ ними рядомъ. Одинъ ученый и спрашиваетъ другаго: „О чемъ это поросенокъ говоритъ?“ — А вотъ послушаемъ, отвѣчаетъ тотъ. Слушаютъ. А поросенокъ все свое: идетъ, идетъ, пороетъ мордой, посмотритъ изподлобья то на того, то на другаго ученаго, да опять: „хрю, хрю“. — „Ну, теперь я знаю, о чемъ онъ говоритъ, сказалъ одинъ ученый: — онъ говоритъ, что оба мы съ тобою — ужаснѣйшіе дураки!“ — Нѣтъ, не дураки, а болваны; да еще, любезный, я долженъ тебѣ замѣтить, что ты совсѣмъ забылъ грамматику, или никогда не зналъ ея: онъ, говоритъ, въ единственномъ числѣ, а ты переводишь во множественномъ — на что это похоже!» — «Положимъ, что и такъ, сказалъ первый: — но ты вѣдь не можешь не сознаться, что произнося слово „болванъ“, онъ смотрѣлъ прямо на тебя?» — "Ну, нѣтъ: онъ и теперь посматриваетъ на тебя. Слово-за-слово, да за парики — и пошла по всему городу поволочка!

Чибисовъ. — Вы сегодня, докторъ, особенно веселы. Я никогда не ожидалъ бы…

Докторъ. — Да; на эти веселыя мысли навелъ меня одинъ господинъ, который передъ этимъ былъ у меня. Да вы его должны знать: Воротиловъ?

Чибисовъ. — Одного… да, знаю… видѣлъ, хотѣлъ я сказать.

Докторъ. — Онъ еще статейки печатаетъ?

Чибисовъ. — Да, печатаетъ… Жалкій человѣкъ, только нищію братію увеличиваетъ. Но… скажу вамъ, не безъ таланта.

Докторъ. — Скажите! ну, вотъ онъ-то и былъ у меня сейчасъ. Такой странный… Шляпёнка рыжая… какой-то сертучишко… Не знаю, чего онъ хотѣлъ отъ меня, по наговорилъ много такого… такого… что я, право, не знаю, что мнѣ и подумать объ немъ!

Чибисовъ. — Да вы только послушайте его! Это… это… если не сумасшедшій, то я ужь и не знаю, что онъ за человѣкъ! А главное, знаете, нахалъ преестественный. Вообразите: разъ иду я по Невскому; кругомъ народъ, возлѣ меня дамы знакомыя. А онъ разлетѣлся, да прямо ко мнѣ: «здравствуйте, говоритъ, господинъ Брюхеръ!» Можете представить мое положеніе! Я не -знаю, куда мнѣ дѣваться, а онъ за мной: «Ну, что, говоритъ, вы все съ куринымъ народомъ воюете? и побѣждаете попрежнему?» и давай хохотать… Да еще что! Просто разсказывать совѣстно: самыя грязно-циническія выходки!

Докторъ. — Скажите! Кто бы могъ подумать!

Чибисовъ. — Отъ него всего можно ожидать. Вотъ еще случай: я только-что вышелъ изъ магазина да остановился съ однимъ знакомымъ. А Воротиловъ… вѣдь и принесетъ же его чортъ! Онъ, какъ вѣчный жидъ, все на побѣгушкахъ… Подходитъ ко мнѣ: «Ваши лошади, говоритъ, какъ видно, ненужны вамъ теперь; такъ, съ вашего позволенія, я прокачусь на нихъ». Я, — знаете, не успѣлъ еще отвѣчать на такую дерзость, а онъ прыгъ въ коляску, кивнулъ мнѣ головой, крикнулъ на кучера — и былъ таковъ! Что мнѣ было дѣлать? не кричать же на весь народъ: на меня же стали бы показывать пальцами! А онъ что сдѣлалъ? Цѣлыя сутки катался: всѣ скверные дома объѣздилъ, ни одного кабачка не забылъ… Кучера напоилъ до-пьяна, насажалъ какихъ-то тварей и ну ихъ прокатывать по Невскому! Срамъ да и только. Я на другой же день прогналъ кучера и принужденъ былъ коляску и лошадей за безцѣнокъ продать. А лошади у меня были куплены по случаю, за три тысячи… Изволите видѣть, какія у насъ дѣла творятся!

Докторъ. — Да, онъ опасный человѣкъ.

Чибисовъ. — Презлая тварь. Его и статьи-то порядочный журналъ не станетъ помѣщать: каждое слово его насквозь пропитано желчью. Для юношества, это — сущій ядъ, цѣлая школа разврата! (Въ дверяхъ показывается

Тѣ же. Слуга, потомъ Воротиловъ.

Слуга. — Господинъ Воротиловъ.

Чибисовъ (топая ногами.) — Развѣ тебѣ, болванъ, не было сто разъ говорено, чтобъ ты не пускалъ его?

Слуга. — Да онъ силой…

Воротиловъ (оттолкнувъ слугу за дверь, — Я это давно зналъ и потому принялъ свои мѣры… Ха-ха-ха-ха!

Чибисовъ (встаетъ).-- Милостивый государь!

Воротиловъ. — Ничего, ничего, не стѣсняйтесь, пожалуйста. Я только на минутку. У меня до доктора дѣло: я былъ у него, да забылъ разспросить объ одной вещи; увидѣлъ его лошадей здѣсь, и вспомнилъ…

Чибисовъ. — Вы могли бы…

Воротиловъ. — Конечно, конечно… Я къ нему могъ бы и завтра зайти, совершенная правда! Жаль только, что это «завтра» невсегда въ нашей власти: доживу ли я еще до него; а если и доживу, будетъ ли у меня чѣмъ за совѣтъ заплатить? Я даромъ совѣтовъ не принимаю. Вамъ же все-равно платить, что за одного, что за двухъ: вѣдь денегъ у васъ и куры не клюютъ! Я съ вами на томъ свѣтѣ сочтусь…

Чибисовъ. — Милостивый государь… я не знаю… какъ-таки… въ чужой домъ…

Воротиловъ. — Э, Боже мой! смѣлостью города берутъ! (Докторъ берется за шляпу. Чибисовъ дѣлаетъ движеніе, чтобъ взяться за сонетку, но Воротиловъ дѣлаетъ движеніе.) Не трудитесь. Я самъ скоро уйду; а иначе и сто тысячъ чертей мсня не выпроводятъ! Я сегодня много бѣгалъ, да придется еще кой-куда заглянуть; а ноги беречь нужно: вѣдь онѣ однѣ у меня (Къ Чибисову.) Съ вашего позволенія (садится). Кто трудится, тому и отдохнуть не грѣшно (Докторъ и Чибисовъ переглядываются. Первый обнаруживаетъ желаніе идти, но Чибисовъ взглядами, проситъ его остаться). Да, кстати…. Я не знаю, господа, какъ вы можете сидѣть такъ… Я, если не хожу и не лежу, то всегда люблю сидѣть вотъ этакъ (подвертываетъ ноги подъ себя), по-турецки. Это самое естественное положеніе и, замѣтьте, господа, что оно, вмѣстѣ съ тѣмъ, и самое художественное: русскіе артисты лишь только увидѣли его, тотчасъ же по этому образцу стали калачи печь. Но вы не слушаете меня, господа!

Чибисовъ. — что вамъ угодно?

Докторъ. — Кончайте, пожалуйста, а то вы и меня задерживаете.

Воротиловъ. — Сейчасъ. Успокоились ли вы, почтеннѣйшій Сергѣй Степанычъ?.

Чибисовъ. — Говорите.

Воротиловъ. — Боюсь, что вы не въ-состояніи хладнокровно выслушать меня. Ну, да ничего: вамъ всякое волненіе полезно, не то, что мнѣ. Вы натощакъ?

Чибисовъ. — Милостивый государь!

Воротиловъ. — Да, вамъ это очень полезно: у васъ ожирѣніе печени — это я давно знаю; да вотъ и докторъ подтвердитъ. Не такъ ли, почтенный эскулапъ?

Докторъ. — Увольте меня, пожалуйста (встаетъ).

Воротиловъ. — Да погодите. Я вотъ о чемъ хотѣлъ говорить съ вами. Видите ли… У Сергѣя Степаныча, какъ вамъ извѣстно, ожирѣніе печени, легкихъ и всѣхъ сосудовъ: водянка давно ужь точитъ на него зубы; а у меня…

Чибисовъ. — Милостивый государь! Я не знаю, кто далъ вамъ право…

Воротиловъ (махнувъ рукой).-- Ваша рѣчь впереди (Къ доктору). А у меня, докторъ, напротивъ, истощеніе печени, легкихъ и всѣхъ сосудовъ: меня чахотка грызетъ. Стало-быть, въ дѣлѣ жизненной экономіи мы съ нимъ оба банкроты, хотя и по разнымъ причинамъ: я — отъ избытка энергіи, онъ — отъ недостатка энергіи; я слишкомъ горю, онъ только дымитъ…

Чибисовъ. — Милостивый государь, вы забываетесь!

Воротиловъ. — Я никогда, ничего не забываю. Дайте мнѣ кончить. Такъ вотъ, докторъ, въ чемъ дѣло: нельзя ли придумать такой аппаратъ, посредствомъ котораго было бы можно изъ однихъ вытягивать излишній жиръ и передавать его другимъ, нуждающимся въ немъ, какъ въ горячемъ матеріалѣ. Это было бы настоящею благодатью для всего міра. Въ противномъ случаѣ, жиръ, обращаясь въ воду, будетъ грозить поглощеніемъ всякой искры благороднаго чувства и нужно я;дать всеобщаго потопа… Этотъ вопросъ, докторъ, стоитъ того, чтобъ надъ нимъ поломать голову.

Докторъ. — Да, вопросъ.

Чибисовъ (мягкимъ голосомъ).-- Что вы ломали надъ нимъ голову, это мы знаемъ, а объ результатѣ можемъ судить…

Воротиловъ. — По сломанной головѣ моей? Ха-ха-ха! (Докторъ и Чибисовъ улыбаются).Но вѣдь дѣло идетъ не объ одной моей головѣ: я стучался всюду… въ какія ужь головы я ни стучался — хоть бы звукъ въ отвѣтъ! Еслибъ только да однѣ пустыя головы, а то… всѣ биткомъ-набиты разною дрянью! Сначала я предлагалъ свой вопросъ во имя будущаго; но будущее существуетъ только для умныхъ людей: дуракъ не пожертвуетъ для него и соломенной! Теперь а предлагаю его во имя настоящаго; оно для всѣхъ близко: кто не знаетъ, что здоровье — первое благо? Опять ничего! Нѣтъ формы для самой простой мысли, въ которой бы человѣчество приняло се на пользу себѣ. У меня есть знакомый политико-экономъ. Онъ нѣсколько лѣтъ сидитъ надъ разработкою двухъ словъ: братъ и давать. На этихъ словахъ онъ задумалъ построить всю политическую экономію, исписалъ кучу бумаги и увѣряетъ, что произведетъ такое чудо, какого еще не видѣлъ свѣтъ! Я ему тоже предлагалъ свой вопросъ: посмотрю, какъ онъ рѣшитъ его. Теперь мнѣ нужно къ нему забѣжать (смотритъ на часы). Пора: онъ какъ разъ въ это время возвращается изъ должности, гдѣ на практикѣ повѣряетъ свои выводы, то-есть беретъ и даетъ — онъ вѣдь служащій человѣкъ! Только ужь слишкомъ-усердно занимается этимъ дѣломъ, за что я и обѣщался его поколотить… (Многозначительно смотритъ на Чибисова; Чибисовъ опускаетъ глаза и дѣлаетъ гримасу) то-есть поправить, я хотѣлъ сказать: вѣдь съ кривымъ лицомъ, какъ ни садись, всѣ взгляды и теоріи непремѣнно будутъ кривыя. Схожу къ нему (встаетъ). Вы, докторъ, надосугѣ подумайте о моемъ вопросѣ, я къ вамъ завтра забѣгу. Надѣюсь, что и Сергѣй Степанычъ не откажетъ помочь намъ своимъ совѣтомъ, такъ-какъ онъ и его касается… До свиданія, господа (киваетъ головой и уходишь).

Чибисовъ. — Докторъ, что мнѣ дѣлать?

Докторъ (пожимая плечами).-- Не пускать на глаза этого человѣка.

Чибисовъ. — Да вѣдь онъ и на улицѣ поймаетъ меня… или пасквильную статью выпуститъ… Это чортъ, а не человѣкъ: онъ совсѣмъ доканаетъ меня! А что я сдѣлалъ ему? рѣшительно не помню. Докторъ, пожалуйста, уладьте съ нимъ. Я готовъ ему и денегъ… если нужно, и о мѣстѣ похлопочу — это мнѣ ничего не стоитъ.

Докторъ. — Хорошо, хорошо, только… (Смотритъ на часы).

Ахъ, Боже мой! ужь три часа. Извините меня великодушно, мнѣ нужно спѣшить (жметъ Чибисову руку и оба идутъ къ выходу). А то, мнѣ кажется, лучше вотъ какъ поступить: напишите, или, еще лучше, съѣздите сами къ Адольфу Карлычу, онъ все для васъ сдѣлаетъ. Что, въ-самомъ-дѣлѣ, вѣдь это — посягательство на личность! (Уходитъ).

Чибисовъ (хватаясь за голову).-- И въ-самомъ-дѣлѣ! Какъ это мнѣ до-сихъ-поръ самому не приходило въ голову? А-а! Погоди же ты у меня, негодяй! Я тебя — упеку! у меня ты сгніешь въ тюрьмѣ! (Садится къ столу и пишетъ). Нѣтъ, къ чорту это! (бросаетъ перо) Лучше самъ поѣду. (Звонитъ. Входитъ слуга). Карету мнѣ подавать! сію минуту карету! (Слуга уходитъ. Вбѣгаетъ Соничка).

Соничка. — Папаша! Кто это былъ у васъ? Выходитъ да смѣется… Посмотрѣлъ на меня, остановился и головой покачалъ… Какое платье на немъ… бѣдный! Онъ, папаша, вѣрно сочинитель?

Чибисовъ. — Онъ негодяй! оставь меня (Соничка, голову и, приложивъ пальчикъ къ губамъ, тихо поворачивается къ двери).

IV.
КВАРТИРА ВОРОТИЛОВА.

Небольшая комната. Направо дверь: съ одной стороны диванъ, съ другой столъ съ чайной, посудой. На противоположной сторонѣ окно; налѣво отъ него столъ съ письменными принадлежностями; подъ столомъ кипы бумагъ и книги. Направо отъ окна во всю стѣну, ширмы. Въ комнатѣ одинъ стулъ. Маша и Арина Ивановна.

Маша (завертывая въ платокъ шитье).-- Ну, вотъ я, Арина Ивановна, и кончила. А вы говорили, что не успѣю.

Арина Ивановна. — Что и говорить! У тебя золотыя ручки.

Маша. — Ахъ, Арина Ивановна, еслибъ онѣ да въ-самомъ-дѣлѣ, были золотыя: я бы много, много хотѣла имѣть денегъ!

Арина Ивановна. — И будешь имѣть, моя золотая, будешь, если захочешь… Вотъ сегодня опять подсылалъ этотъ… какъ-бишь его… енерала-то?

Маша. — Ахъ, Арина Ивановна, какъ вамъ нестыдно говорить мнѣ это?

Арина Ивановна. — Ну, не сердись, не сердись, моя кралечка… Вѣдь я такъ только, любя тебя… молодость твою жалѣючи… Ишь ты, какъ убиваешься! ночи, въ другой разъ, не доспишь… А другія-то, и пальчика твоего не стоятъ, а поди-ка какъ живутъ! Сами и пальцемъ ни до чего не дотронутся, а свою карету имѣютъ и квартиру княжескую занимаютъ… А вырядится, фу-ти, поди, что твоя графиня, аль княгиня какая! Такъ я все на счетъ этого-то только… А не хочешь, твое дѣло, ну-ихъ къ собакѣ подъ хвостъ!

Маша. — И не говорите мнѣ этого, Арина Ивановна. Я Сашу такъ люблю, такъ люблю… Я и не знаю, чего бы я для него не сдѣлала? Душу, душу бы не пожалѣла отдать за него! (ская голову, грустно). Только бы онъ-то не разлюбилъ меня.

Арина Ивановна. — Есть о чемъ жалѣть! Взяла да и полюбила другаго… Такого ли молодца можно найти!

Маша (качая головою).-- Ахъ, Арина Ивановна, что это вы? Вотъ ужь чего никогда, такъ никогда не будетъ.

Арина Ивановна. — Охъ ты, моя смиренница!

Маша. — Онъ такой добрый, Арина Ивановна.

Арина Ивановна. — Добрый, добрый, ничего про это не скажу.

Маша. — Какъ ни придетъ, все что-нибудь да есть для меня: онъ такъ балуетъ меня, Арина Ивановна.

Арина Ивановна (Гладя ее головѣ).-- Ахъ ты, кралечка моя, да какъ же не баловать тебя?. Ишь ты какая… писанная красавица! Да другой бы и ничего не пожалѣлъ!

Маша. — А онъ-то развѣ жалѣетъ? Ахъ, Арина Ивановна, мнѣ и такъ больно смотрѣть: меня-то онъ наряжаетъ, а самъ… Я и не знаю, Арина Ивановна, за что онъ такъ любитъ меня?

Арина Ивановна. — Ахъ, ты, кошечка моя, да какъ же не любить тебя? Ишь вѣдь какіе за тобой увиваются!

Маша. — Ахъ, Арина Ивановна, вы опять за свое! Да развѣ эти другіе-то стоятъ хоть мизинца его? Гдѣ вы найдете такого умницу?

Арина Ивановна. — Уменъ-то онъ, уменъ, мать моя, нечего сказать; да что-то вѣдь онъ не наживаетъ денегъ?

Маша. — А развѣ умомъ наживаютъ деньги? Посмотрѣли бы вы, какъ онъ, разъ, вашего богатаго генерала-то отдѣлалъ… (смѣется) потѣха!

Арина Ивановна. — Что ты, мать моя!

Маша. — А вотъ послушайте. Идемъ мы по Невскому, а генералъ вашъ на встрѣчу. Мой и говоритъ: «вонъ Чибисовъ идетъ: остановись и поговори съ нимъ»; а сам*ь замѣшался въ толпѣ. Ха-ха-ха! умора да и только! Не успѣла я сдѣлать нѣсколько шаговъ, а генералъ вашъ хвать меня за подбородокъ, и этакіе глаза сдѣлалъ… умора! Я стою, чуть не прысну ему въ лицо, а онъ меня за руку, да на кандитерскую мигаетъ… Тутъ мой подоспѣлъ: какъ щелкнетъ его по носу: «Не съ твоимъ, говоритъ, рыломъ виноградъ ѣсть!» Я такъ и покатилась со смѣху! Еслибы вы видѣли! Генералъ-то, какъ столбъ красный, и ротъ разинулъ… а кругомъ народъ хохочетъ… Ха-ха-ха-ха! (Покатывается со смѣху).

Арина Ивановна. — Ахти, мать моя! Такъ онъ генерала-то такъ-таки и щолкнулъ?

Маша (продолжая смѣ;яться).-- Такъ-таки и щолкнулъ, Арина Ивановна. А тотъ хоть бы слово: вскочилъ въ коляску — и только уноси Богъ!

Арина Ивановна (качая головою).-- Ахти, мать моя!

Маша. — Вотъ онъ какой, Арина Ивановна… Душка! Какъ пришли домой, ужъ я цаловала его, такъ-что губамъ больно! Смѣшно, знаете; а онъ — вы бы посмотрѣли тогда на него! хоть бы губами этакъ, какъ онъ обыкновенно дѣлаетъ, пошевелилъ! Ха-ха-ха-ха!

Арина Ивановна (качая головой).-- Ахти мать моя! затѣмъ-то, знать, ему и счастья Богъ не даетъ… Ишь вѣдь какой уродится, прости Господи!

Маша (бросаюсь къ ней на шею).-- Ха-ха-ха! Охъ, Арина Ивановна! Матушка! умру, умру отъ смѣха!

Арина Ивановна. — Ахти, мать моя! Недаромъ же я, какъ онъ приходилъ квартиру смотрѣть, не хотѣла пускать его! Я по лицу узнала, что онъ сочинитель. Какъ же, мать моя, вошелъ и шапки не снимаетъ: хоть бы образовъ-то побоялся, когда людей не стыдится!

Маша (продолжая смѣяться).-- Ой, ой! Арина Ивановна, матушка, разскажите…

Арина Ивановна. — Да что же ты, въ-самомъ-дѣлѣ, расхохоталась такъ? Что я на смѣхъ тебѣ далась, что ли? Оба-то вы съ нимъ, какъ погляжу я, взбалмошныя головы.

Маша. — Да вы разсказывайте, я не буду смѣяться… голубушка, разскажите, какъ это было?

Арина Ивановна. — А ну тебя и съ нимъ совсѣмъ. Надоѣли вы мнѣ. Чего отъ него добраго-то ждать? Какъ вошелъ онъ сюда, не успѣлъ и оглянуться и говоритъ мнѣ: «Ну, говоритъ, стѣны глухія — это хорошо: значитъ, мы поладимъ съ вами». А я ему: "Поладить-то, говорю, немудрено; только я напередъ сказываю, что сочинителей не пускаю къ себѣ: у меня, говорю, стоятъ все люди благородные: помѣщики, чиновники, а также и купцы богатые, и квартиры у меня, говорю, дорогія: эта по восьми рублей ходитъ.

Маша. — А онъ что? Матушка, Арина Ивановна, что онъ-то сказалъ?

Арина Ивановна. — Да погоди ты, дай мнѣ досказать. А сочинителей, говорю, я не пускаю къ себѣ. Вотъ, говорю, у меня и теперь одинъ купецъ стоитъ: въ гостиномъ ряду свою лавку имѣетъ… богатый купецъ. И онъ мнѣ тоже говоритъ: «Вы, говоритъ, Арина Ивановна, сочинителей не пускайте къ себѣ: съ ними, говоритъ, недолго до бѣды»…

Маша (смѣясь).-- Ахъ, какіе вы, право! Ну, а онъ-то, онъ-то, что вамъ сказалъ?

Арина Ивановна. — И ну тебя и съ нимъ совсѣмъ! Надоѣли вы мнѣ. Чего ожидать отъ него добраго? Я ему и то, и се — резоны разные выставляю… А онъ, мать моя, въ чемъ былъ, разсѣлся на диванѣ и ноги подъ себя подложилъ… И ноги-то, мать моя, у него въ грязи были.-.. Я ужь не знаю, какъ промолчала только! «Хорошо, хорошо», говоритъ. «Я вижу, говоритъ, что вы умная женщина, сразу угадываете людей, такъ мы съ вами, говоритъ, поладимъ»… Вынулъ деньги, положилъ на столъ: «Вотъ вамъ, говоритъ, за два мѣсяца: я вечеромъ къ вамъ переѣзжаю» — и, хоть бы слово еще прибавилъ, такъ и вышелъ. Я думала, мать моя, что онъ сумасшедшій, а вечеромъ, глядь — онъ и ломится ко мнѣ… Что мнѣ было дѣлать?

Маша. — Ха-ха-ха! Вотъ, развѣ не говорила я вамъ? Онъ всегда такой. А разъ съ нимъ встрѣтясь, никогда не забудешь… «Хочешь, говоритъ, имѣть друга — или за мною!» Вотъ и все тутъ. Ха-ха-ха!

Арина Ивановна (качая головою).-- Поди ты, какіе люди есть на свѣтѣ!

Маша. — А я тогда съ тёткой жила. Онъ тоже приходилъ къ намъ квартиру нанимать. Я плакала… тётка бранилась… А онъ остановился и долго смотрѣлъ на меня… такъ-что мнѣ стыдно стало. Я отвернулась, а онъ положилъ руку на мою голову и говоритъ: «Нечего тебѣ, говоритъ, тутъ дѣлать: или со мною — мы одного поля ягоды». Я и не знаю, что со мною было! Вскочила тотчасъ и накинула салону. Тётка бросилась ко мнѣ, но онъ оттолкнулъ ее; взялъ меня за-руку — и я пошла за нимъ, а не знала, кто онъ такой и чего хочетъ отъ меня!

Арина Ивановна. — Поди ты!

Маша. Вотъ онъ какой, Арина Ивановна! Гдѣ вы сыщете такого?

Арина Ивановна. — Поди ты! А отчего же это, мать моя, онъ не женился на тебѣ?

Маша (сдѣлавшись вдругъ серьёзною).-- Вотъ этого-то, Арина Ивановна, я и понять не могу. Я было-намекала, но онъ хоть бы слово сказалъ: одинъ разъ улыбнулся, а въ другой — только губы, этакъ, перекосилъ, какъ онъ обыкновенно дѣлаетъ, если что не по немъ. Ну, я ужь и оставила такъ. Чего мнѣ недостаетъ? Онъ меня любитъ: самъ не доѣстъ, не допьетъ — все на меня одну тратится…

Арина Ивановна. — Охъ ты, птичка моя! молода еще: ничего-то, какъ погляжу я, не досмыслишь ты!

Маша (плачевнымъ голосомъ).-- Да что жь мнѣ дѣлать съ нимъ, Арина Ивановна? Матушка, голубушка, научите, что мнѣ дѣлать?

Арина Ивановна. — Охъ-ти, недотрога-царевна… Глупа ты, какъ погляжу я… А какая парочка-то, какая парочка изъ васъ была бы! Глядишь, глядишь, въ другой разъ, да такъ сердце-то вотъ и заноетъ! И у законныхъ супруговъ не увидишь этого… (Вздыхаетъ). О, Господи, Господи!. Я за своимъ-то маялась, маялась, пока Отецъ небесный грѣшнымъ молитвамъ моимъ не внялъ и не призрѣлъ его во своихъ селеніяхъ… А вѣдь онъ, мать моя, не малый чинъ имѣлъ: капитанъ былъ, мать моя, какъ есть капитанъ, и только одной недѣли на майора не выслужилъ… Ужь я плакала, плакала — какъ только и глаза уцѣлѣли!

Маша. — Ахъ, какая вы, Арина Ивановна! Ну, стоило ли плакать объ немъ? Сами же вы говорили…

Арина Ивановна (утирая глаза).-- Да какъ же мнѣ не плакать-то… Молода еще ты, гдѣ тебѣ все знать! А вѣдь онъ только одной недѣли не дожилъ… Господи, Господи! Проживи онъ еще недѣльку — мнѣ бы и пансіону было больше, и званіе другое… Теперь я бы штабс-офицершей звалась. О, Господи, Господи! не потерпѣлъ ты грѣхамъ моимъ.

Маша. — Да полно вамъ, Арина Ивановна.

Арина Ивановна. — Да, полно! Тебѣ что… у тебя дружокъ есть… а вѣдь я одна: и туда и сюда мыкаюсь — ни день, ни ночь покоя не знаю… А тебѣ что дѣлать-то? о чемъ ты думаешь?

Маша (встаетъ).-- Да думаю, что мнѣ идти пора; работу нужно отнести. Мнѣ хочется до Саши вернуться… (Задумывается). Нѣтъ, Арина Ивановна, не говорите этого: я много, много кой-о-чемъ думаю (покрываетъ голову и накидываетъ мантилью)… Еслибы вы знали… Мнѣ такъ много, много хотѣлось бы денегъ имѣть!

Арина Ивановна. — Охъ ты! Ишь что выдумала! Да кому же и не хочется имѣть ихъ?

Маша. — Нѣтъ, Арина Ивановна, я не то говорю… Мнѣ бы хотѣлось, чтобъ онъ былъ богатъ и чтобы, знаете, я его обогатила: вотъ чего я хочу! (Наклоняясь къ уху ея) Знаете что я скопила-таки немного, а онъ ничего не знаетъ… Хочу порадовать его…. передъ праздникомъ. Придетъ онъ домой, а на столѣ новая шляпа, жилетъ, или другое что… въ ладоши). Вотъ хорошо-то будетъ!

Арина Ивановна. — Охъ ты! Чего только не придетъ тебѣ въ голову!

Маша. — А еще, знаете что? Нѣтъ, не скажу…

Арина Ивановна. — Да говори, говори, родная… какъ своей матери, все говори.

Маша (подумавъ).-- Ну, такъ ужь и быть. Не знаете ли вы, отчего онъ съ нѣкотораго времени сталъ скучный такой? И ко мнѣ перемѣнился: бывало, сами знаете, что бы онъ ни дѣлалъ, читаетъ ли, пишетъ ли — и я возлѣ него съ работой сижу; а теперь, только засядетъ: «иди, говоритъ, Маша, къ Аринѣ Ивановнѣ». А онамедни и загляни я въ щелочку: ходитъ онъ, Арина Ивановна, изъ угла въ уголъ, угрюмый такой, и все бормочетъ что-то… А потомъ остановился… лицо такое страшное! Постоялъ онъ, постоялъ, да вдругъ какъ захохочетъ — я чуть не упала на мѣстѣ!

Арина Ивановна (качая головой).-- Ахти, страсти какія!

Маша. — Да кстати ужь, Арина Ивановна, еще вотъ что: вы о женитьбѣ поминали: не можете ли вы, когда меня не будетъ и когда онъ будетъ повеселѣй и поразговорчивѣй, такъ стороной, шутя заговорить съ нимъ объ этомъ… что онъ скажетъ? хорошо?

Арина Ивановна. — Хорошо, хорошо, мое дитятко. Это я сдѣлаю… Да и чего-то я для тебя не сдѣлаю!

Маша. — Ну хорошо, такъ хорошо. Прощайте же, душечка Арина Ивановна. Мнѣ спѣшить надо (Беретъ узелъ, Арину Ивановну и убѣгаетъ).

Арина Ивановна (махнувъ рукой).-- Эхъ, молода еще! (Качая головой). Охъ молодость, молодость! Ничего-то путнаго въ головѣ… только вѣтеръ одинъ! (Подумавъ) А гдѣ же это у ней деньги спрятаны, желаю я знать? (Поднимается) Охъ, поясница, поясница, совсѣмъ замучила! «Накопила», говоритъ… А откуда? Вѣдь еслибы не я, такъ по три дня неѣмши бы сидѣли! А говоритъ: «накопила…» Поди ты! ни сундука у нихъ нѣтъ, ни ящика — какъ птицы божія живутъ, а туда же, говоритъ, «накопила!» Съ дуру, небось… А можетъ и взаправду… Нѣсколько четвертаковъ какихъ-нибудь, нѣсколько гривенниковъ — оно и составится сумма… пожалуй унесетъ кто-нибудь… Посмотрю-ка я. (Идетъ къ ширмамъ. Входитъ Воротиловъ).

Воротиловъ. — Здравствуйте, Арина Ивановна! что вы подѣлываете?

Арина Ивановна (оборачиваясь). — Охъ, чтобъ васъ… испугали вы меня!

Воротиловъ. — А гдѣ Маша? куда она улетѣла?

Арина Ивановна. — А-ну васъ! Развѣ она не попалась на встрѣчу? Вѣдь только-что побѣжала… работу понесла… ишь прыткая какая!

Воротиловъ. — А-а! (Бросаясь на диванъ). Охъ, измучился! Вы и не повѣрите, какъ я измучился съ этими бездѣльниками! мочи нѣтъ… совсѣмъ задыхаюсь!

Арина Ивановна. — Батюшка, Александръ Семенычъ, да вы бы хоть для Машиньки-то поберегли себя. Ужь она, голубушка, убивается, убивается по васъ… И со стороны-то жалко смотрѣть!

Воротиловъ. — Знаю, знаю, Арина Ивановна, все знаю; да что же дѣлать мнѣ? Я бы и самъ радъ отдохнуть, да черти льготы не даютъ!

Арина Ивановна (крестясь).-- О, Господи, Господи! Что это вы, что ни слово, все чертей поминаете! Ужь смотрите, дадутъ они вамъ знать себя на томъ свѣтѣ.

Воротиловъ. — Да они мнѣ и здѣсь даютъ себя знать, еще какъ и даютъ-то, еслибы вы знали… О! да вотъ, не успѣлъ и прилечь, они и тутъ-какъ-тутъ…

Арина Ивановна (крестясь).-- О, Господи, что это вы?

Воротиловъ (хватается за г и вскакиваетъ).-- И какъ это я забылъ Рукомойкина? Нужно, непремѣнно нужно къ нему забѣжать: онъ бездѣльникъ не послѣдней руки! Вы, Арина Ивановна, подождите. Я сейчасъ… кстати и Маша еще не воротилась: я съ однимъ только бездѣльникомъ раздѣлаюсь… съ однимъ только, а всѣхъ ихъ и во всю жизнь не обѣгаешь!

Арина Ивановна. — О, что это вы! Да вы посмотрите на себя: на что вы похожи? И лица не видно…

Воротиловъ. — А-ну, быть по вашему (беретъ со стола маленькое зеркальцо и смотрится). Этакая мерзость! Въ-самомъ-дѣлѣ, вы нравы: я еще и не видывалъ такой рожи! Охъ, Арина Ивановна, страшно! То былъ желтъ, какъ лимонъ, а теперь и зелень показалась, какъ на заглохшемъ прудѣ! (Показывая на голову). Это все червякъ, червякъ проклятый выработываетъ… Нужно бы успокоить его хоть немного. Знаете что, Арина Ивановна? (вынимаетъ изъ кармана ассигнацію) Вотъ, возьмите: купите бутылку вина, да водки также — она, кажется, вся ужь вышла, и обѣдъ приготовьте получше.

Арина Ивановна (разсматривая ассигнацію).-- Я изготовлю для васъ свиныя кишки съ начинкой.

Воротиловъ. — Ну, и свиныя кишки съ-начинкой.

Арина Ивановна. — И супъ изъ потроховъ.

Воротиловъ. — И это хорошо будетъ.

Арина ИвановнА. — А пирожковъ купить?

Воротиловъ. — Ну, и пирожковъ купите. Ужь кутить, такъ кутить! Сегодня мы себѣ пиръ устроимъ; а то, что въ-самомъ-дѣлѣ, морковью да рѣпой и святой сытъ не будетъ.

Арина Ивановна. — Гдѣ будетъ! Такъ я пойду (идти).

Воротиловъ. — Нѣтъ, нѣтъ, успѣете еще… Вотъ Маша вернется… Погодите немного; а то одному мнѣ скучно будетъ… Что я стану дѣлать? Черти замучаютъ меня… опять куда-нибудь погонятъ…

Арина Ивановна (качая головою).-- Охъ, Господи!

Воротиловъ. — Посидите со мной… потолкуемъ. Я давно хотѣлъ поговорить съ вами объ одномъ дѣлѣ. Теперь есть время… Я, и въ-самомъ-дѣлѣ, дурно себя чувствую… (Хватаясь за голову) Охъ, Арина Ивановна, плохо! (Падаетъ на диванъ) А утромъ былъ, какъ нельзя лучше… это не къ добру. Бѣгалъ, бѣгалъ, а теперь вотъ и руки и ноги отнялись, только языкъ, одинъ языкъ шевелится: это все работа червяка! (Хватаясь за сердце) И тутъ идетъ возня… Охъ, они доконаютъ меня, проклятые!

Арина Ивановна. — Сами-то вы не бережете себя, Александръ Семенычъ.

Воротиловъ. — Да гдѣ тутъ убережешься! О, черти!… Садитесь же, Арина Ивановна. Мнѣ нужно поговорить съ вами.

Арина Ивановна (садясь).-- Это все васъ Богъ наказываетъ, Александръ Семенычъ: не вѣрите вы ни во что… А я вотъ тоже собиралась все поговорить съ вами.

Воротиловъ. — Не на счетъ денегъ только… Послѣ, послѣ… Мнѣ теперь не до нихъ, проклятыхъ! Да вы вотъ что: изъ денегъ, которыя я вамъ даю, попридерживайте у себя понемногу, чтобъ и я не зналъ, и Маша не знала — она у меня такая же мотовка! А то умру — и похоронить будетъ не на что! Еще вотъ что, Арина Ивановна — это то, о чемъ я хотѣлъ поговорить съ вами… Да нѣтъ, дайте прежде слово, что исполните, о чемъ я васъ попрошу.

Арина Ивановна; — Охъ, да вы что-нибудь такое…

Воротиловъ. — Нѣтъ, не бойтесь, я не попрошу у васъ чего-нибудь такого… Дайте только слово.

Арина Ивановна. — Охъ, какіе вы, право!

Воротиловъ. — Ну, что жъ, даете? хорошо?

Арина Ивановна. — Охъ, какіе вы! ну хорошо, хорошо… Вѣдь вы, какъ привяжетесь, отъ васъ ничѣмъ ужь не отдѣлаешься!

Воротиловъ. — Эхъ, Арина Ивановна, не знаете вы меня! Я только вотъ что хотѣлъ вамъ сказать: изъ этихъ денегъ, что я далъ вамъ, оставьте у себя рубль на то дѣло, о которомъ я попрошу васъ. Дайте руку… не бойтесь… Подойдите ближе… Когда я умру…

Арина Ивановна. — Охъ, Господи! что это вы!

Воротиловъ. — Слушайте и не перебивайте меня: когда я умру, посадите на моей могилѣ рябину — вотъ и вся моя просьба къ вамъ.

Арина Ивановна. — Охъ, Господи! и чего только не выдумаете вы!

Воротиловъ. — Развѣ это много? Вѣдь я прошу васъ только о рябинѣ, объ одной рябинѣ… Слышите: о рябинѣ! Маша вѣтрена… съ ней можетъ что-нибудь случиться… Обѣ вы скорѣй исполните: не одна, такъ другая — это мое завѣщаніе.

Арина Ивановна. — И все тутъ?

Воротиловъ. — И все тутъ, Арина Ивановна. Только непремѣнно исполните, а иначе…

Арина Ивановна. — А креста ненужно?

Воротиловъ. — А иначе я къ вамъ и мертвый приду, не дамъ вамъ покоя.

Арина Ивановна. — Охъ, Господи! что это выговорите!

Воротиловъ. — Я говорю, что вы должны посадить на моей могилѣ рябину — слышите ли: рябину!

Арина Ивановна. — Охъ, Господи, Господи! и что это сдѣлалось съ вами? Хоть бы Маша скорѣй пришла… И гдѣ это только запропастилась она?

Воротиловъ. — Она идетъ, идетъ, я чую… Безъ ней я не долженъ умереть!

Арина Ивановна. — Охъ., что это вы все про смерть! А Маши нѣтъ да нѣтъ!

Воротиловъ. — Идетъ, говорю вамъ. Вотъ она.

Арина Ивановна. — А и въ-самомъ-дѣлѣ, не она ли? (Отворяетъ дверь. Маша вбѣгаетъ). Охъ, чтобъ тебя… чуть съ ногъ не сбила! Вотъ парочка: одинъ умирать собирается, а другая скачетъ… Охъ, ну-васъ совсѣмъ! (Уходитъ)

Маша. — А! онъ ужь здѣсь! Что, ты умирать собрался? Я жь тебя… (бросается къ Воротилову и цалуетъ его).

Воротиловъ. — Такъ, такъ… ближе ко мнѣ… Я вѣдь, Маша, не шутя умирать собираюсь… только тебя дожидался… Арину Ивановну и за смертью посылалъ, да она, сама знаешь, не очень-то легка на ногу…

Маша (грозя пальцемъ).-- Охъ ты, смотри у меня!

Воротиловъ. — Право, Маша: я ужь и о духовной распорядился. Арину Ивановну сдѣлалъ душеприкащицей… Хочешь знать мое завѣщаніе?

Маша. — А-ну… ты ужь чего не выдумаешь! Послушаю… Что-нибудь новое? Или въ родѣ того, какъ ты разсказывалъ о какомъ-то великомъ человѣкѣ… Какъ его? Умеръ, все отказалъ другимъ, а женѣ — постель одну!

Воротиловъ. — А ты ужь и имя его забыла? Такъ-то, Маша, ты и меня забудешь!

Маша. — Какъ твоего Шекспира гадкаго? Да и стоило бы…

Воротиловъ. — «И обуви еще не износила, въ которой шла за гробомъ…»

Маша. — Не читай мнѣ этого — слышишь? а то л.

Воротиловъ. — Ну, не сердись, не сердись… А знаешь что? Спой мнѣ, душенька, мою любимую…

Маша. — Небось, про рябинушку? А не хочу: не стоишь ты.

Воротиловъ. — Ну же, не упрямься, Маша.

Маша. — Не хочу, не хочу, не хочу! Ты что-то и такъ на себя непохожъ, а когда я пою эту пѣсню, ты дѣлаешься еще грустнѣе.

Воротиловъ. — И покойнѣе… Развѣ ты не могла замѣтить? Грусть — святое дѣло, это — закваска мысли: грустить — значитъ мыслить, а мыслить — существовать. О, еслибъ я только грустилъ! Но я, Маша, больше смѣялся, чѣмъ грустилъ! И хотя они, и грусть, и смѣхъ — сестра и братъ, оба близнецы, дѣти одной матери, но не однихъ отцовъ: первая — плодъ любви, второй — плодъ злобы; первая тиха и покойна, если глубока; второй буянъ и порывистъ, если и глубокъ… Но при всемъ ихъ видимомъ различіи, они безразличны и въ-сущности составляютъ одно. Объ руку идутъ они за человѣкомъ отъ колыбели до могилы: одна плачетъ, другой смѣется…. Но кто изъ нихъ плачетъ, кто смѣется: любовь или злость — трудно сказать. Порой, кажется, что смѣхъ плачетъ, а грусть смѣется; порой — оба вмѣстѣ и смѣются и плачутъ… Не странно ли это? Но оно такъ, и не бываетъ иначе: еще древніе знали это и изображали Януса съ двойнымъ лицомъ… Но понимаешь ли ты меня, Маша?

Маша. — Мнѣ всегда грустно дѣлается, если я не понимаю тебя, и ты видишь…

Воротиловъ. — Вижу и радуюсь: ты мыслишь, хоть и не сознаешь; но все придетъ своимъ чредомъ: было бы зерно — плодъ будетъ! Я говорилъ тебѣ не о той грусти, которая нейдетъ дальше глазныхъ нервъ и разрѣшается однѣми слезами; не о томъ смѣхѣ, который можно произвесть щекотаніемъ подъ ромъ. Такъ грустятъ и смѣются только люди, ничѣмъ неотличающіеся отъ водяныхъ козявокъ: глянуло на нихъ солнышко — они прыгаютъ, настала ночь — снятъ подъ берегомъ… И ты, моя козявочка, жила бы теперь также, еслибъ я не вытащилъ тебя изъ воды… Такъ, что ли?

Маша. — Ну, ужь ты начнешь!

Воротиловъ. — А когда я умру… Маша, что съ тобой будетъ?

Маша. — Ты опять за свое, смотри!

Воротиловъ. — Ты не измѣнишься? Приходи почаще на мою могилу.

Маша. — А ты не будешь смѣяться?

Воротиловъ. — Нѣтъ, я буду серьёзнѣе, чѣмъ ты когда-нибудь видѣла меня: вѣдь ты будешь мнѣ пѣть про рябинушку? Такъ, что ли?

Маша. — А ты знаешь?

Воротиловъ. — Я прошу тебя. Ну, покажи же, какъ ты станешь пѣть.

Маша. — А никакъ.

Воротиловъ. — Нѣтъ, спой, Маша.

Маша. — Ну, ну… Ахъ, какой ты, право! (волосами и поетъ).

Ты рябинушка,

Сиротинушка,

Ты когда росла,

Когда выросла?

Ты рябинушка,

Сиротинушка,

Ты когда цвѣла,

Когда выцвѣла?

Подъ тобою ли,

Подъ рябинушкой,

Не огонь горитъ,

Не смола кипитъ,

А горитъ, кипитъ

Ретиво сердце,

Молодецкое!

Ты дремлешь?

Воротиловъ. — Нѣтъ, Маша: мнѣ такъ хорошо, хорошо, что хочется плакать! Припади ко мнѣ… вотъ такъ… Слышишь ли, какая тутъ стукотня идетъ? Это неугомонный гробовщикъ съ своимъ заступомъ. Онъ кончаетъ работу. Вѣрно, къ спѣху дѣло… Что жь, пускай трудится — онъ не напрасно трудится! Да что съ тобой? Ты никакъ начинаешь плакать! Полно, вѣдь я еще не умеръ, и не хочу умирать! Мнѣ надо жить, и хочется жить… Хоть для тебя одной! Вѣдь не одна же подлость живуча? Не вся земля отдана въ удѣлъ подлости? Посмотри, какую прекрасную парочку составляемъ мы: ты — та рябинушка-сиротинушка, о которой пѣла сейчасъ; я — удалой добрый молодецъ, забитый лихимъ недугомъ — судьбою. Доканала проклятая! Лишила силъ для борьбы, но не смирила буйной воли, не подавила въ сердцѣ страсти! О, мое бѣдное сердце! Оно все горитъ-горитъ, и кипитъ-кипитъ, горитъ и кипитъ пуще прежняго… Только — на долго ли?

Какъ масло все въ лампадѣ выгораетъ,

Свѣтильникъ ярко запылаетъ

И вспыхнетъ весь, по только разъ:

Трещитъ, дымитъ — и замираетъ…

Еще разъ вспыхнулъ, и — погасъ!

О, мое дѣтство! Золотые годы, гдѣ вы? Маша, побаюкай меня: мнѣ такъ хочется, хочется сдѣлаться ребёнкомъ!

Маша (покачивая его).-- Охъ, ты, мой ребёночекъ!

Воротиловъ. —

Картины раннихъ дѣтскихъ дней!

Еще живутъ въ душѣ моей:

Какъ оазисъ среди пустыни,

Онѣ манятъ къ себѣ понынѣ.

Какъ теперь гляжу: небольшой старый домишко. Косымъ, одинокимъ окошкомъ, какъ одноглазый инвалидъ, глядитъ онъ… онъ бы глядѣлъ на улицу, еслибъ между нимъ и улицей не было забора и небольшой площадки, называемой палисадникомъ, посреди которой росла тонкая и чахлая рябина… И на эту-то рябину глядитъ одноглазый инвалидъ; на эту рябину глядитъ и моя бабушка, сидя на завалинкѣ, подъ косымъ окошкомъ, съ крошечнымъ малюткой на рукахъ; на эту же рябину глазѣю и я, этотъ самый крошечный малютка. Бабушка глядитъ на рябину, качаетъ меня и, подъ тактъ этого качанія, грустно напѣваетъ:

Ты рябинушка,

Сиротинушка…

День зимній, ясный. Галки и вороны разлетались съ крикомъ и облѣпили всю рябину. Мнѣ не сидится: я то-и-дѣло барахтаюсь и барабаню ногами, стараясь выбиться изъ-подъ шубки; а бабушка меня укутываетъ и укачиваетъ и, подъ это укачиванье; продолжаетъ пѣть про рябинушку-сиротинушку. Милая, добрая бабушка! Вижу, вижу тебя: ты и молишься за своего Сашу, какъ и при жизни молилась: «Господи! призри моего Сашу!» Эти слова и теперь раздаются въ ушахъ моихъ. О, ты чуяла, дѣтски-чистымъ сердцемъ чуяла, какова будетъ судьба моя! Какъ теперь гляжу на тебя: Весна на дворѣ. «Ты бы, Ѳеклуша, говоритъ мать моя: — прошлась съ ребёнкомъ на берегъ: крыга прошла, день теплый»… Бабушка, не говоря ни слова, беретъ меня на руки, укрываетъ и идетъ… но идетъ она со мной не на берегъ, а въ палисадничскъ, садится подъ рябиною, качаетъ меня и, качая, поетъ:

Ты рябинушка,

Сиротинушка…

А кругомъ такъ свѣтло, такъ пестро, такъ ярко и такъ весело все блеститъ! Рябина зеленая, подъ рябиною зелень, на крышахъ и на заборѣ пробилась зелень… Сладко и какъ-то больно смотрѣть! Галки кричатъ и перелетаютъ съ мѣста на мѣсто, прыгаютъ и чирикаютъ воробьи… Сама бабушка, кажется, повеселѣла и совсѣмъ другимъ голосомъ поетъ любимую пѣсню свою про рябинушку… Только со мной никакъ не можетъ она сладить: я верчусь поминутно и туда-и-сюда, простираю ко всему ручонки и криками изъявляю радость свою. Ахъ, какъ хорошо, какъ хорошо мнѣ тогда было! Господи! отчего же не могу я сдѣлаться ребёнкомъ? Зачѣмъ я такъ далеко отъ тебя! Маша! прижмись ко мнѣ… ближе… дай мнѣ поплакать, дай мнѣ умереть въ слезахъ на груди твоей!

Маша. — Ты взволнованъ… Тебѣ нехорошо говорить много. Усни лучше.

Воротиловъ. — Нѣтъ, Маша! Я хочу плакать, плакать, плакать! Мнѣ много, много, кой о чемъ нужно поплакать: падшему ангелу одинъ путь къ раю: слезы, слезы, слезы! О, мое дѣтство! гдѣ ты? Я все росъ и росъ. Дома я совсѣмъ не сижу. Лѣтомъ въ козны играю, или въ свайку съ сосѣдними ребятишками: я всѣхъ объигрывалъ. Зимой съ горы и по рѣкѣ катаюсь: у меня были лучшіе ледянки, я самъ ихъ дѣлалъ. Это было лучшее время! Тамъ школа, учителя… Но и въ школѣ я былъ первымъ: меня всѣ любили, хоть и не очень жаловали. Потомъ… Зачѣмъ же потомъ, когда я сталъ человѣкомъ, меня всѣ старались въ грязь втоптать? Проклятіе! одно дѣтство, только дѣтство мое и было хорошо: какъ же мнѣ не любить его? Съ нимъ связано столько дорогихъ воспоминаній: какъ же мнѣ не желать воротиться къ нему? Какъ-только подумаю о немъ — и теплѣй на душѣ станетъ, словно пахнётъ на меня воздухомъ другой стороны. Я вижу себя ребёнкомъ. Лѣто къ концу. День сѣрый, сѣрый. Куда ни глянешь — все сѣро: и дома сѣрые, и заборы сѣрые, земля и небо сѣрыя, самые люди — сѣрые… Я и теперь люблю сѣрый цвѣтъ, хоть въ носкѣ и предпочитаю ему черный. Я брожу по пригоркамъ и собираю шампиньйоны. Сколько ихъ — не оберешься! Прибѣжалъ домой — радъ-радёшепекъ; домашніе встрѣчаютъ меня — и рады-радёшеньки. Подхожу къ окну — одна рябина не радуется: она грустно опустила вѣтки и плачетъ, плачетъ… «Бѣдная! ей вѣрно жаль дѣдушку», думаю я, смотря на нее, и невольно начинаю напѣвать:

Ты рябинушка,

Сиротинушка…

Мать и бабушка, между-тѣмъ, разводитъ огонь и чистятъ грибы. Я присоединяюсь къ нимъ. Время летитъ. Темнѣетъ. Въ окна стучитъ мелкій дождь; въ трубѣ воетъ вѣтеръ; сѣрый котъ жмурится, поглядывая на нашу стряпню и, кажется, мурлычитъ себѣ:

Ты рябинушка,

Сиротинушка…

На всемъ разлита какая-то тихая грусть, которой нѣтъ имени, но которая такъ присуща и родна сердцу русскаго человѣка! А вотъ и ужинъ готовъ. Съ какимъ удовольствіемъ я принимаюсь за него!

Маша.. — Какъ ты все помнишь это?

Воротиловъ. — Больше чѣмъ помню: я гляжу на все это. О! и чего бы я не далъ теперь, чтобъ опять перенестись въ тѣ мѣста! Хоть взглянуть бы на нихъ! Тамъ бы, кажется, безъ жалобы и ропота я сложилъ свои кости, подлѣ костей родныхъ. Еслибъ ты знала, Маша, какъ мнѣ не хочется здѣсь умирать! Здѣсь люди — камни мостовыхъ: гладко и красиво обточены, но черствы, черствы, и черствы и холодны! И воздухъ черствъ, и небо черство, точно войлочное, выработанное на Фабрикѣ по вновь-изобрѣтенному способу! Тяжело мнѣ здѣсь умирать! При одной мысли — кровь стынетъ, морозъ пробираетъ отъ головы до пятокъ! Рѣшено, Маша: съ этого же дня начнемъ деньги копить. Потомъ въ мой родной городокъ поѣдемъ. Я покажу тебѣ каждую лужицу, каждый пригорокъ, гдѣ а бѣгалъ… Вѣдь они, навѣрное, и теперь существуютъ, и я сразу узнаю ихъ. Тамъ я успокоюсь и буду, какъ старикъ, только изучать самого себя. Ты будешь моимъ зеркаломъ. Такъ рѣшено: ѣдемъ, Маша?

Маша. — Ахъ, какъ бы это хорошо было! Говорятъ, что люди тогда только и бываютъ здоровыми, когда живутъ въ мѣстахъ, гдѣ родились. И ты тамъ поздоровѣешь.

Воротиловъ. — Передъ смертью развѣ? Нѣтъ, поздно, Маша! Недаромъ мнѣ, вотъ ужь сколько ночей сряду, все отецъ мерещится.

Вотъ онъ и теперь… О, отецъ мой!

Зачѣмъ онъ стоитъ предо мной?

Рука у груди, въ глазахъ слезы,

Станъ сгорбленъ нуждой роковой.

«Ты видишь ли гнойныя раны»?

Я слышу, онъ мнѣ говоритъ:

"Мой сынъ! эти раны святыя:

«Пора ихъ, пора залечить!»

Батюшка! пощади: я умираю… Онъ недоволенъ мной… Да, есть чѣмъ быть довольнымъ! Онъ отвернулся… пошелъ… Батюшка!

Маша. — Успокойся, другъ мой.

Воротиловъ. — Ушелъ, ушелъ, ушелъ! А какъ онъ, Маша, любилъ меня! Бывало, гдѣ бы ни былъ, придетъ — все что-нибудь есть для меня. Изъ должности онъ приходилъ всегда такимъ сердитымъ, но взглянетъ на меня и морщины разгладятся. Онъ приносилъ съ собою много бумагъ и до поздней ночи сидѣлъ надъ ними. Знакомыхъ у насъ не было. Единственное развлеченіе его была гитара. Лѣтомъ онъ почти все время проводилъ въ палисадникѣ. Иногда бралъ меня съ собою, раскидывался подъ рябиною и разсказывалъ мнѣ что-нибудь; по чаще лежалъ молча или наигрывалъ на гитарѣ:

Ты рябинушка,

Сиротинушка…

"Эта пѣсня выходила у него такою грустною, грустною, что и меня, бывало, возьметъ тоска… Онъ любилъ нашу рябину и ухаживалъ за ней. Я тоже полюбилъ ее, и когда долго не бывало дождей, самъ поливалъ около нея землю. Ягодъ съ нея никто не трогалъ, кромѣ птицъ; а когда разъ я вздумалъ-было покуситься на нихъ, отецъ строго пригрозилъ мнѣ, сказавъ, что за это дѣдушка мой разсердится и Богъ не дастъ мнѣ счастія. Эту рябину, какъ мнѣ сказывали, посадилъ самъ дѣдушка надъ могилой бабушки. Я ни его, ни ея не засталъ въ живыхъ, но смутно догадывался, что съ смертью ихъ связана была какая-то Фамильная тайна, которую скрывали отъ меня. Я и теперь только догадываюсь о ней. Не разъ подъ рябиною я заставалъ отца въ слезахъ. Тогда онъ становилъ меня передъ могилкою, обращалъ лицомъ на востокъ и заставлялъ молиться за дѣдушку и бабушку, а самъ плакалъ. Я читалъ за нихъ молитвы, молился — и тоже плакалъ. Болѣзнь грызла его, по онъ крѣпился и подавлялъ свои страданія. Никто не слышалъ отъ него ни жалобы, ни ропота. Когда же насталъ его послѣдній часъ, онъ велѣлъ перенести себя въ палисадникъ и положить подъ рябиною. «Вѣрно ему опять нездоровится», подумали домашніе и вышли вслѣдъ за нимъ.

"День былъ чудесный! ясный, тихій, одинъ изъ тѣхъ дней, которые даритъ намъ иногда жаркое лѣто, при послѣднемъ прощаніи съ землею — день, который только и можно уподобить растворенной слезами улыбкѣ глубоко-любящаго существа, отходящаго въ вѣчность! И такую улыбку я видѣлъ на лицѣ умирающаго отца моего. Онъ кончался тихо. Старался казаться веселымъ, много говорилъ, но голосъ измѣнялъ ему; слова, съ трудомъ выходили изъ груди. «Саша! сказалъ онъ, обращая лицо ко мнѣ: — подойди ближе.» Онъ взялъ меня за голову, притянулъ къ груди и долго, долго смотрѣлъ мнѣ въ глаза. Никогда мнѣ не забыть этого взора! Въ немъ была вся душа человѣка, готовая вылетѣть; въ немъ была цѣлая поэма, которой никогда не создать человѣку! «Саша! я ухожу… надѣюсь, ты будешь такимъ, какъ желалъ я… какимъ тебя Богъ создалъ… Не стыдись бѣдности… не желай богатства… убѣгай почестей и знатности… Учись… учись и учись! Старайся быть лучше меня… Учись… и, будь честенъ… Богъ не оставитъ тебя»… И онъ закрылъ глаза. Мать бросилась на него и зарыдала; бабушка упала на колѣни и стала молиться; я — стоялъ, какъ вкопанный, смотрѣлъ на отца, но не выронилъ ни слезинки… Это была великая минута! Въ воздухѣ — хоть бы звукъ одинъ; солнце закатывалось и лучи его, падая на площадку, пронизывали воздухъ золотыми нитями… Отца понесли въ домъ; я стоялъ неподвижно, смотрѣлъ имъ вслѣдъ, но не выронилъ ни слезинки! Да, это была великая минута! Слѣдъ ея отмѣтилъ всю мою жизнь.

"Я вышелъ вылитый отецъ. Онъ былъ худой, худой и желтый, какъ лимонъ, умеръ тридцати лѣтъ отроду, оставивъ мнѣ въ наслѣдство то же, что и самъ получилъ отъ своего отца — единственное богатство бѣдняка — месть! И что же сдѣлалъ я съ нимъ, съ этимъ богатствомъ, чего бы не сдѣлалъ и послѣдній негодяй, защищая свою рубашку? Я учился, трудился… тратилъ жизнь на средства и, теперь, на краю гроба, вижу себя еще бѣднѣе прежняго…

Въ душѣ потухъ огонь желаній,

И вѣры нѣтъ, надежды нѣтъ:

Одни проклятія на свѣтъ

Я вынесъ изъ моихъ страданій!

"А была у меня, Маша, одна мечта… и только мечта! Пускай! зато, какая прекрасная мечта! И этою мечтою подарила меня — любовь! Это былъ кроткій, нѣжный лучъ вечерней зари на закатѣ моей жизни. Онъ освѣтилъ забытый и нетронутый уголокъ въ моемъ сердцѣ, ни увидѣлъ, что не все еще разрушила злоба во мнѣ. Чѣмъ-то чуднымъ, неслыханнымъ, но роднымъ повѣяло на меня: я совсѣмъ преобразился. Какія мечты, какія грёзы! Но судьба не судила имъ сбыться. О, мои мечты! о, мои грёзы!

"Что было, то прошло. Зачѣмъ же и теперь, при одномъ воспоминаніи, трепещетъ и болитъ, болитъ, трепещетъ и заливается кровью мое изъязвленное сердце? Заливается горячею кровью мое изъязвленное сердце и наполняются слезами, жгучими и горькими слезами наполняются мои омраченныя очи? О, моя первая, моя дѣвственная, моя святая любовь, гдѣ ты?

"Силы истощались, жизнь гасла отъ удушливыхъ и смрадныхъ испареній нашего общаго болота… Тутъ я нечаянно встрѣтилъ тебя. Знаешь ли, Маша, за что я сразу полюбилъ тебя?

Маша. — А ну?

Воротиловъ. — Ты, какъ двѣ капли воды, похожа на нее — мою первую любовь. Не сердись, Маша: тебѣ нечего ревность. Я съ него и двухъ словъ не проговорилъ. Мы видѣлись рѣдко и то издали: въ окно, въ церкви, на гуляньяхъ… Разъ, правда, и столкнулись мы, какъ нечаянно — хоть и не совсѣмъ это было нечаянно, и долго смотрѣли другъ на друга…. Ждали словъ… онѣ не выходили изъ груди… Она была блѣдна, какъ полотно; губы ея слегка дрожали… Я… я и не знаю, что со мною было! Я даже не поклонился ей. Потомъ пришелъ въ себя… сконфузился… взялся за шляпу, пробормоталъ что-то… и пустился чуть не бѣгомъ въ противную сторону! Скоро я опять увидалъ ее, въ публичномъ саду. Это было послѣднее наше свиданіе. Она скакала на вороной лошади, съ ней рядомъ — женихъ ея… Она пронеслась, но замѣтила меня. Скоро воротилась одна и остановилась не вдали отъ меня. Долго и грустно она смотрѣла на меня. И думала что-то сказать… Ждала, что я подойду и скажу что-нибудь — я молчалъ… Тутъ она отвернулась, увидѣла около себя рябину, сорвала вѣтку, поцаловала ее, бросила ко мнѣ — и понеслась какъ вѣтеръ! Все это было дѣломъ одной минуты, но и вѣчность не заставитъ меня забыть ее. Вотъ тебѣ и вся исторія моей любви. Это было начало, ты — продолженіе. Когда я встрѣтилъ тебя… ты помнишь? Я тебя чуть не за нее принялъ. Негодная тётка твоя бранилась, ты плакала. Я не выдержалъ: взялъ тебя за руку, сказалъ: «пойдемъ со мною» — и ты, какъ овечка, побрела. Этому, кажется, года два будетъ. Довольна ли ты мною?

Маша. — А тебѣ хочется знать? Ахъ, ты! (Цалуетъ его). Вотъ тебѣ. Будетъ съ тебя? А нѣтъ, такъ я еще… вотъ такъ (цалуетъ)… Ну, доволенъ ты теперь мною?

Воротиловъ. — Хорошо, хорошо… Только… знаешь что?

Маша. — Ну, что еще?

Воротиловъ. — Когда я умру…

Маша. — Тс! ни слова больше.

Воротиловъ. — Посади на моей могилѣ рябину.

Маша. — Ты опять о ней?

Воротиловъ. — А вѣтку… Ты найдешь ее въ толстой тетради… Когда я умру, положи эту вѣтку на грудь мою.

Маша. — Ну, а еще что?

Воротиловъ. — Еще ты найдешь тамъ ладонку: въ ней земля съ родныхъ могилъ и крестикъ, благословеніе бабушки. Она мнѣ велѣла беречь его. Когда будешь садить рябину, положи эту ладонку. подъ корень ея… Да ты не слушаешь!

Маша. — И слушать не хочу! Что за вздоръ… Я не узнаю тебя… Не ты ли самъ смѣялся…

Воротиловъ. — Смѣется хорошо только послѣдній: кажется, я и это говорилъ тебѣ. Ты видишь, до смѣху ли мнѣ теперь, и хорошо ли я смѣялся всю жизнь?

Маша. — Я вижу только, что ты боленъ — и все тутъ.

Воротиловъ. — Ну, боленъ, хорошо. Во всякомъ случаѣ, прошу тебя исполнить, что я говорилъ сейчасъ.

Маша. — Какъ-будто ты, изъ-самомъ-дѣлѣ, умирать собрался!

Воротиловъ. — Почемъ знать… Охъ, Маша, еще рано… еще не хотѣлось бы мнѣ умирать! Я бы много, много кой-чего могъ сказать людямъ. Много, много всего накопилось вотъ тутъ… И все это многое должно умереть со мной? Вотъ что больно. Не успѣлъ я… Ты не поймешь меня, хотя одна, кажется, и могла бы понять… Не успѣлъ я, однимъ словомъ… И все мое должно умереть со мной! О, страшна тьма невѣжества — не выбиться изъ ней! Она, какъ чума, прилипчива. Вѣдь вотъ и сила была, и воля была — все пошло прахомъ! Честные люди ее и не чуяли: они видѣли дурацкій колпакъ, который я иногда натягивалъ на себя, и боязливо обходили меня; къ бездѣльникамъ она не могла привиться: они только тѣшились моими шутками, и за ними ничего не видѣли. И все это, невидѣнное и неугаданное — все оно должно умереть со мной! Тяжело, Маша. И моя любовь… Не-уже-ли нона исчезнетъ безъ слѣда? Не-уже-ли все это были одни глупые сны, однѣ глупыя грёзы? Маша! я не разъ намекалъ тебѣ…

Маша. — Ну, ну, ну!

Вороти.товъ. — Что покраснѣла? Развѣ имѣть сына — дурное дѣло? Ничего, я люблю въ тебѣ эту краску: ты честная дѣвушка, Маша.

Маша. — Надѣюсь.

Воротиловъ. — Хоть тутъ мои уроки не пропали даромъ: кому удалось хоть одного человѣка сдѣлать честнымъ, тотъ можетъ спокойно умереть. А все бы лучше имѣть сына…

Маша (припадая къ нему).-- Онъ будетъ, будетъ, я чувствую, что будетъ, и весь — вылитый отецъ.

Воротиловъ. — И какіе планы, какіе планы были связаны съ этой мыслію!

Маша. — Они осуществятся, говорю тебѣ.

Воротиловъ: — Э! поздно.

Маша. — Да говорятъ тебѣ… Ты бы лучше сказалъ, что мнѣ дѣлать съ нимъ, если ты… и въ-самомъ-дѣлѣ…

Воротиловъ. — Э! не успѣлъ я…

Маша. — Ну, что же?

Воротиловъ. — Э! Чего лучше: пускай учится и собираетъ милостыню.

Маша. — Несносный! Да что ты, уморить меня хочешь?

Воротиловъ. — Э! что жь мнѣ сказать тебѣ? я не знаю… посади на моей могилѣ рябину.

Маша. — Несносный! все объ одномъ думаетъ…

Воротиловъ. — Э! нѣтъ, не то… Ты не думай… Мнѣ жаль тебя, Маша… Останься такой, какъ ты есть.

Маша. — И только?

Воротиловъ. — Нѣтъ, не то… все не то… Я бы хотѣлъ… мнѣ жаль, что я ничего не могъ сдѣлать для тебя.

Маша. — Ты все сдѣлалъ.

Воротиловъ. — Нѣтъ, не то… А впрочемъ, что же я могъ сдѣлать для тебя? Жениться? Но чиновницъ и такъ не оберешься! Кѣмъ же и укомплектовываются публичные дома, какъ не ими! Я оставляю тебѣ эти клочки — мои бумаги… Ты не смотри, что это клочки… подбери ихъ: за нихъ дадутъ хорошія деньги. А можетъ… (силится улыбнуться) можетъ — и покровительство…

Маша. — Ну, ужь ты…

Воротиловъ. — Все подбери, ничего не бросай. Смерть — великое дѣло: только ея судъ справедливъ, одни ея вѣсы не Фальшивы. И эти клочки — ты не шути съ ними: какъ бы они легки ни были, но каждый изъ нихъ можетъ перетянуть царя… Придержи ихъ, дешево не отдавай. Они — все твое приданое: помни, ты должна вести честную жизнь… Я бы сжегъ ихъ, еслибъ не ты!

Маша. — Не говори мнѣ этого, я…

Воротиловъ. — Ну, что же ты?

Маша. — Я…. Да ты самъ знаешь, что я не переживу тебя.

Воротиловъ. — О!

Маша. — Не то въ монастырь пойду, въ столпъ замуруюсь.

Воротиловъ. — Э! Все это вздоръ, Маша! Я знаю, ты поплачешь, потоскуешь обо мнѣ… сколько-нибудь времени, потому-что… все же такихъ чудаковъ, какъ я, немного на свѣтѣ. Но есть, Маша, чудаки другаго разбора: они только и дѣлаютъ, что гоняются за Сашами, Машами, да Любашами… Другаго дѣла нѣтъ у нихъ. Ты хороша собой… Какой-нибудь изъ этихъ охотниковъ нападетъ и на тебя: усы, сабля, красивенькій мундиръ — все это такъ бросается въ глаза… Ты вспомнишь мою порыжѣлую шляпу и мой костюмъ, и улыбнешься. Потомъ, черезъ сколько-нибудь времени опять вспомнишь, и поплачешь. Это еще ничего. Въ это время ты будешь еще сама-собой, и смѣхъ и слезы твои будутъ хороши. А потомъ… потомъ и не замѣтишь, какъ примкнешь къ мильйонамъ мильйоновъ существъ, которыхъ слезы — вода, смѣхъ — щекотаніе пятокъ!

Маша (сквозь слезы).-- Такъ-то ты любишь меня!

Воротиловъ. — Не плачь: я люблю тебя, Маша. Только я самъ не знаю, что со мною дѣлается (метаться).

Маша. — Ахъ, другъ мой, теперь и я вижу, что ты очень нездоровъ. Я сбѣгаю за докторомъ.

Воротиловъ. — Не надо, не надо! Садись… Мнѣ страшно… (Помолчавъ) Маша!

Маша. — Что, другъ?

Воротиловъ. — Странно… Придвинься ближе… Ты никого не видишь?

Маша. — Никого, другъ. Кому жь здѣсь быть?

Воротиловъ. — Странно… Посмотри хорошенько… Тутъ двое… По-крайней-мѣрѣ, я вижу двухъ… Посмотри сюда: одинъ у праваго плеча, другой у лѣваго… Они спорятъ между-собою, но я ничего не могу разобрать. Прислушайся: можетъ-быть…

Маша. — У тебя бредъ… Какая горячая голова!

Воротиловъ. — Она у меня всегда была такою. Это ничего… Но еслибъ ты только видѣла! Эти двое — какъ они хороши! Но оба они разно хороши. Одинъ — это идеалъ любви: онъ указываетъ мнѣ на небо, шепчетъ молитвы; двѣ слезинки висятъ на рѣсницахъ, и придаютъ его голубымъ глазамъ неизъяснимое выраженіе. Когда я гляжу на него, мнѣ дѣлается такъ легко, легко… Подобное ощущеніе я испытывалъ только въ дѣтствѣ, послѣ молитвы; а въ дѣтствѣ я часто молился. Онъ и прежде представлялся мнѣ не разъ, и безъ него, можетъ-быть, а ужъ давно бы покончилъ съ собою… Но я не примкнусь къ нему: я слишкомъ-далеко ушелъ! А вотъ, рядомъ съ нимъ и другой… Какъ рѣзко онъ отдѣляется отъ окружающаго его сѣраго грунта! Онъ съ виду и не мраченъ, но въ немъ одномъ, кажется, заключены всѣ элементы ночи; не суровъ, не нѣженъ: лицо его какъ-будто выковано для одного выраженія: это не гордость, нѣтъ, а глубокое сознаніе своего страшно-обаятельнаго могущества и спокойное созерцаніе самого себя. Въ немъ есть что-то втягивающее: каждый атомъ мой стремится къ нему, и въ немъ исчезаетъ. Онъ указываетъ внизъ, на бездонную пропасть. Оттуда вѣетъ прохладой. Ахъ, какъ мнѣ хочется, хочется поскорѣй окунуться въ эту мглу! Небо слишкомъ ярко: свѣтъ его рѣжетъ глаза. Я усталъ… у сердца огонь… Мнѣ нужно освѣжиться. Меня тянетъ внизъ, въ эту пропасть — имя ей: ничтожество.

Маша (дѣлая надъ нимъ крестное знаменіе).-- Другъ, перекрестись. Что это съ тобою?

Воготиловъ. — Ничего, не бойся, это такъ… Говорятъ, что это бываетъ съ умирающими… Говорятъ… да мало ли что говорятъ, и что можетъ представиться! Ты не вѣрь этому. Притомъ, эти двое не жители другаго міра: это я самъ, одинъ я… Было время… я бывалъ то тѣмъ, то другимъ, то обоими вмѣстѣ. Они сливались и жили дружно… нѣкоторое время. Потомъ поссорились… за что они поссорились, я не знаю… раздѣлились, стали жить каждый по-себѣ, но все же во мнѣ одномъ. А теперь… я это чую, совсѣмъ покидаютъ меня! А я чѣмъ виноватъ? Ахъ, что это нейдетъ Арина Ивановна: я бы съ удовольствіемъ проглотилъ стаканъ вина. Мы бы пообѣдали, а тамъ… Ахъ, какъ жаль, Маша, что ты писать не умѣешь! Теперь, и именно только теперь, я могъ бы сказать многое, многое, чего и не снилось мудрецамъ! Теперь только я знаю, что знаю. Вся жизнь моя, какъ на ладони. Прежде она представлялась но частямъ. Я путался въ нихъ: того не доглядишь, другое позабудешь — цѣлое всегда уходило. За мелочами я не видѣлъ его, а разсуждалъ о немъ… Слѣпецъ! Теперь все на лицо; предо мной весь процесъ развитія: я вижу, какъ изъ атомовъ образуется яйцо, а изъ яйца все. Впечатлѣнія — тѣ же атомы: онѣ живутъ въ мозгу, по тому же закону. Я знаю, какъ онѣ вошли въ мозгъ, какъ зрѣли… Не всѣ еще онѣ вызрѣли, не всѣ вылупились. Вотъ онѣ сталкиваются… сливаются — выходитъ новый человѣкъ. Всѣ степени моего развитія представляются мнѣ точками… Что-то ихъ очень-много! Вотъ онѣ кружатся, кружатся… сдвигаются… Вотъ слились въ одну точку. Это — я въ настоящемъ, изъ котораго, можетъ-быть… или, по-крайней-мѣрѣ, долженъ выйти другой я, въ будущемъ… А вотъ и эта точка начинаетъ стушевываться… Стушевалась… исчезла! Осталось одно пятно темно-сѣраго цвѣта: блѣднѣй, блѣднѣй… и его не стало! Я расплываюсь на этомъ грунтѣ (Помолчавъ). Маша!

Маша. — Что, другъ?

Воротиловъ. — Ты здѣсь?

Маша. — Здѣсь, здѣсь… Гдѣ жь мнѣ быть?

Воротиловъ. — Все кончено, Маша! Вотъ, вотъ она, вся выдвинулась изъ мрака… И сейчасъ меня не будетъ!

Маша. — О комъ это говоришь ты?

Воротиловъ! — о ней… Какъ она хороша! Рябиновая вѣтка въ рукахъ ея… Знаешь ли, Маша: мнѣ смерть всегда, какъ только я началъ думать о ней, представлялась въ видѣ прекрасной женщины. А когда я видѣлъ ее — мою первую любовь, мнѣ показалось, что она-то и есть моя смерть, и что я не даромъ носилъ ее въ груди своей. Съ-тѣхъ-поръ, при одной мысли о ней, меня всего обхватывало такое томительное сладострастіе, что только одна смерть, казалось, и могла его удовлетворить. «Умереть — уснуть», думалось мнѣ, и такъ хотѣлось, хотѣлось умереть! Вотъ и теперь… Я гляжу на нее. Никогда еще она такъ нѣжно не глядѣла на меня! Она манитъ меня, указываетъ на грудь свою… Какъ сладко умереть! Я люблю тебя, Маша; а какъ часто, обнимая тебя, я думалъ, что ее обнимаю. Не сердись… Теперь ты и она — одно… Я не могу васъ различить. Я… (Притягиваетъ Машу къ себѣ и цалуетъ). Прости, Маша, прости, другъ мой! Люби меня… не забудь о рябинѣ… Мнѣ спать хочется, Мата. (Вытягивается закрываетъ

Маша. — Ну, и усни до обѣда. Тебѣ сонъ полезенъ (Тихо подымается и стоитъ нѣкоторое время въ задумчивости). Что если… Боже! Саша! Саша! не откликается. Уснулъ. Да, уснулъ, уснулъ, уснулъ «Умереть — уснуть!» Нѣтъ, что это я говорю! Богъ справедливъ, говорятъ.. Да я буду просить немилости… Тутъ и кривой судья увидитъ, въ чемъ дѣло… Этого не можетъ быть! Я всегда вѣровала — и въ одну минуту не лишиться же мнѣ всей вѣры! Господи! (Бросается на колѣни и, припавъ къ полу головой, тихо рыдаетъ).

V.

Тѣ же. Входятъ: Арина Ивановна, за ней два жандармскихъ офицера и четыре рядовыхъ.

Арина Ивановна. — Вотъ и квартира его.

Маша (поднимала,).-- Что вамъ угодно, господа?

Арина Ивановна. — А, Маша! я и не замѣтила тебя. Никакъ ты плакала?

1-й офицеръ (указывая на Воротилова).-- Онъ спитъ, разбудите его.

Маша. — Такъ я и позволю!

2-й офицеръ. — Очень-жаль, сударыня, что мы должны будемъ сдѣлать это и безъ вашего позволенія.

(Арина Ивановна подходитъ Машѣ и шепчетъ ей на ухо. Маша блѣднѣетъ и начинаетъ озираться).

1-й офицеръ. — Сударыня! пожалуйста, безъ сценъ: намъ только и нужно одно слово ему сказать.

Арина Ивановна. — Охъ, мои батюшки! до чего дожила я (Подходитъ къ Воротилову и толкаетъ его). Александръ Семенычъ! Александръ Семенычъ! (Беретъ его за руку) Александръ Семенычъ! Ахти, мать пресвятая Богородица! Маша! Маша! Да что ты, какъ окаменѣла? Поди, погляди на него: никакъ онъ, сердечный…

2-й офицеръ (взявъ Воротилова за руку).-- Э! рука, какъ ледъ… Какъ этого не видѣть! Вѣрно, онъ того… хорошаго лекарства принялъ…

1-й офицеръ. — Что, умеръ?

2-й офицеръ. — Нѣтъ никакого сомнѣнія.

Маша (выступая впередъ).-- Что? умеръ? Ха-ха-ха! Ахъ вы, чучелы морскія — кто васъ нарядилъ такъ? Вѣдь я знаю: вы черти, обернулись въ вороновъ и прилетѣли за душой. Ха-хаха-ха! Опоздали немного: я молилась за него — и Богъ услышалъ меня (Указывая на небо). Онъ теперь тамъ, гдѣ не быть вамъ. Вотъ вамъ (дѣлаетъ прыжокъ и пальцами)… фить! Ловите, проклятые!

1-й офицеръ. — Да это сумасшедшая.

Маша. — Сумасшедшая? Охъ вы, разумники! Какъ это кстати: его тоже сумасшедшимъ называли. Какъ бишь это? Да, помню, помню… (Поетъ).

Онъ безумецъ, безумцы сказали,

И сердце на части ему растерзали.

Онъ безумецъ, безумцы сказали,

И въ землю сырую его закопали.

Хороша пѣсня? Онъ ее часто пѣвалъ.

2-й офицеръ (Аринѣ Ивановнѣ).-- Уведите ее.

Арина Ивановна. — Что, что, батюшка? Вѣдь вы за нимъ пришли, ну и берите его, коли онъ вамъ понадобился. А квартира эта моя; постояльцы, какіе есть, тоже мои… Ишь прыткіе какіе! (Утираетъ глаза). Она у меня, какъ голубь чиста… пуще дочери родной…

2-й офицеръ. — Что глядѣть на нихъ?

Арина Ивановна. — Какже, такъ я и позволила! Я сама капитанша. Мой мужъ только одной недѣли на майора не вылужилъ. Э! (Садится въ ногахъ Воротилова и всхлипываетъ).

Маша (бросаясь на трупъ). — Жизнь моя, душа моя! куда ты улетѣла?

1-й офицеръ. — оставимъ ихъ голосить, онѣ намъ не помѣшаютъ.

2-й офицеръ. — Что же это полицеймейстеръ нейдетъ?

1-й офицеръ. — Придетъ. А покуда… разберемъ эти книги и бумаги (Дѣлаетъ знакъ солдатамъ; тѣ разстилаютъ на полу принесенный съ собою чемоданъ).

Маша. — Берите, все берите, мнѣ ничего не надо. — Саша! Саша! Что жь ты не откликнешься. Посмотри сюда. О, онъ улыбается… Онъ никогда безъ улыбки не могъ смотрѣть на нихъ. Онъ спитъ — и во снѣ улыбается (Цалуетъ его). Ну и спи, и спи, другъ мой. Я буду бодрствовать… Я тебя никому не отдамъ. Спи, спи… до радостнаго утра! Ангелы небесные не отвернутся отъ тебя — ты будешь съ ними. Апостолы встрѣтятъ тебя и скажутъ: «Христосъ воскресе!» Лики святыхъ возрадуются и возвеселятся и воспоютъ: «Осанна въ вышнихъ!»

Тѣ же и полицеймейстеръ

Арина Ивановна. — Охъ, Господи! что жъ это будетъ?

Маша. — Ну, всѣ собрались! Ха-ха-ха! (встаешь). Какъ, бишь, тамъ? Да, помню.

Не стая вороновъ слеталась

На груды тлѣющихъ костей…

Какъ дальше, господа?

Полицеймейстеръ. — Что это, господа, за комедія?

1-й офицеръ. — Да, комедія… Не угодно ли принять въ ней участіе. Мы только-что хотѣли за вами посылать. Помогите намъ собрать всѣ эти книги и бумаги и перепечатать ихъ.

Полицеймейстеръ. — А!

Маша. — Что же, господа? Говорятъ, что только умеръ человѣкъ, откуда и черви возьмутся. Увѣряютъ, будто всѣ они большіе лакомки и любятъ попировать на чужой счетъ! Какъ это смѣшно! О, добрые червячки, какъ мнѣ жаль васъ: онъ былъ честный человѣкъ — отъ него немного поживы. До души его вы не доберетесь, а бумаги… лучше оставьте ихъ: это кушанье вамъ не по зубамъ, да и нездорово… головка закружится! Гдѣ вамъ? Послушайте, что я спою вамъ:

Была мать у меня…

Какъ мнѣ знать, гдѣ она?

Былъ отецъ… Загулялъ

И безъ вѣсти пропалъ!

Была тётка-змѣя…

Мы сошлись — онъ да я.

Онъ сказалъ: «Я и ты —

Оба мы сироты…

Ничего, проживемъ!»

Стали жить мы вдвоемъ.

Жили, жили… Потомъ

Онъ сказалъ мнѣ: «умремъ!»

(Можетъ, онъ пошутилъ —

Онъ большой шутникъ былъ!)

Я ему: «Что жь, умремъ».

А потомъ… Что жь потомъ?

А вотъ, послушайте:

Онъ безумецъ, безумцы сказали,

И сердце на части ему растерзали.

Онъ безумецъ, безумцы рѣшили…

Копайте жь большую, большую могилу!

Вѣдь мертвецъ не одинъ — еще двое:

Я, сынъ… онъ вотъ тутъ — и выходитъ всѣхъ трое.

Не печальтесь же, добрые червячки; я васъ обманула: пожива будетъ хорошая, очень-хорошая!

А. М. ИВАНОВЪ.

"Отечественныя Записки", № 4, 1862

Гладиатор нашего времени (Иванов)/ДО

ГЛАДІАТОРЪ НАШЕГО ВРЕМЕНИ.

I. НЕВСКІЙ ПРОСПЕКТЪ.

II. КАБИНЕТЪ ДОКТОРА.

III. БОГАТО-УБРАННЫЙ КАБИНЕТЪ ЧИБИСОВА.

IV. КВАРТИРА ВОРОТИЛОВА.

V.

I.
НЕВСКІЙ ПРОСПЕКТЪ.

II.
КАБИНЕТЪ ДОКТОРА.

III.
БОГАТО-УБРАННЫЙ КАБИНЕТЪ ЧИБИСОВА.

IV.
КВАРТИРА ВОРОТИЛОВА.