Философія! Сколько различныхъ ощущеній и мыслей возбуждаетъ одно это слово; кто не воображаетъ себя нынче философомъ, кто не говоритъ теперь съ утвердительностію о томъ, что такое истина и въ чемъ заключается истина? Всякій хочетъ имѣть свою собственную, партикулярную систему; кто не думаетъ по-своему, по своему личному произволу, тотъ не имѣетъ самостоятельнаго духа, тотъ безцвѣтный человѣкъ; кто не выдумалъ своей собственной идейки, тотъ не геній, въ томъ нѣтъ глубокомыслія, а нынче куда вы не обернетесь — вездѣ встрѣчаете геніевъ. И что-жъ выдумали эти геніи-самозванцы, какой плодъ ихъ глубокомысленныхъ идеекъ и взглядовъ, что двинули они впередъ, что сдѣлали они дѣйствительнаго?
"Шумимъ, братецъ, шумимъ, " отвѣчаетъ за нихъ Репетиловъ, въ комедіи Грибоѣдова. Да, шумъ пустая болтовня — вотъ единственный результатъ этой ужасной, безсмысленной анархіи умовъ, которая составляетъ главную болѣзнь вашего новаго поколѣнія, отвлеченнаго, призрачнаго, чуждаго всякой дѣйствительности; и весь этотъ шумъ и вся эта болтовня, все это происходитъ во имя философіи. И мудрено-ли, что умный, дѣйствительный Русскій народъ, не позволяетъ ослѣплять себя этимъ фейерверочнымъ огнемъ словъ безъ содержанія, и мыслей безъ смысла; мудрено-ли, что онъ не довѣряетъ философіи, представленной ему съ такой невыгодной, призрачной стороны? — До-сихъ-поръ, философія и отвлеченность, призрачность и отсутствіе всякой дѣйствительности были тождественны; кто занимается философіею, тотъ необходимо простился съ дѣйствительностью, и бродитъ въ этомъ болѣзненномъ отчужденіи отъ всякой естественной и духовной дѣйствительности, въ какихъ-то фантастическихъ, произвольныхъ, небывалыхъ мірахъ, или вооружается противъ дѣйствительнаго міра, и мнитъ, что своими призрачными силами онъ можетъ разрушить его мощное существованіе, мнитъ, что въ осуществленіи конечныхъ положеній его конечнаго разсудка и конечныхъ цѣлей его конечнаго произвола, заключается все благо человѣчества; и не знаетъ, бѣдный, что дѣйствительный міръ выше его жалкой и безсильной индивидуальности, не знаетъ, что болѣзнь и зло заключаются не въ дѣйствительности, а въ немъ самомъ, въ его собственной отвлеченности; у него нѣтъ глазъ для гармоніи чуднаго божіяго міра; онъ не способенъ понять истины и блаженства дѣйствительной жизни; конечный разсудокъ мѣшаетъ ему видѣть, что въ жизни все прекрасно, все благо, и что самыя страданія въ ней необходимы, какъ очищеніе духа, какъ переходъ его отъ тьмы къ свѣту, къ просвѣтлѣнію. Да, призрачный человѣкъ не можетъ сказать вмѣстѣ съ поэтомъ:
О, другъ мой, искавъ измѣняющихъ благъ,
Искавъ наслажденій минутныхъ,
Ты вѣрныя блага утратилъ свои:
Ты жизнь презирать научился!
Съ симъ гибельнымъ чувствомъ ужасенъ и свѣтъ!
Дай руку: близь вѣрнаго друга
Съ природой и жизнью опять примирись!
О, вѣрь мнѣ, прекрасна вселенна!
Все небо намъ дало, мой другъ, съ бытіемъ:
Все въ жизни къ великому средство!
И горесть и радость — все къ цѣли одной:
Хвала жизнедавцу-Зевесу!
Онъ не можетъ этого сказать, потому-что жизнь его есть рядъ безпрестанныхъ мученій, безпрестанныхъ разочарованій, борьба безъ выхода и безъ конца — и это внутреннее распаденіе, эта внутренняя разорванность есть необходимое слѣдствіе отвлеченности и призрачности конечнаго разсудка, для котораго нѣтъ ничего конкретнаго, и который превращаетъ всякую жизнь въ смерть. И еще разъ повторяю — общая недовѣрчивость къ философіи весьма основательна, потому-что то, что намъ выдавали до-сихъ-поръ за философію, разрушаетъ человѣка, вмѣсто того, чтобъ оживлять его, вмѣсто того, чтобъ образовать изъ него полезнаго и дѣйствительнаго члена общества.
Начало этого зла скрывается въ реформаціи. Когда назначеніе папизма — замѣнить недостатокъ внутренняго центра внѣшнимъ центромъ — кончилось, когда онъ потерялъ ту внутреннюю, чисто-духовную силу, которою онъ сосредоточивалъ въ себѣ столько разнородныхъ элементовъ европейской жизни: тогда разрушилось это великолѣпное зданіе его безграничнаго могущества, и послѣдняя мѣра его, индульгенціи, была уже явнымъ признакомъ разрушенія. Реформація потрясла папскій авторитетъ, но вмѣстѣ потрясла и всякій другой авторитетъ и дала поводъ къ безконечнымъ изслѣдованіямъ, во всѣхъ сферахъ жизни. Сюда принадлежитъ возрожденіе эмпирическихъ наукъ и философіи. Эмпирическія науки, ограниченныя созерцаніемъ конечнаго міра, міра, доступнаго конечности чувственнаго, внѣшняго и внутренняго созерцанія, быстро подвигались впередъ и въ короткое время ознаменовались блистательнымъ успѣхомъ; по внѣ конечнаго міра лежала еще другая сфера, недоступная чувственному созерцанію — сфера духа, абсолютнаго, безусловнаго, и эта сфера сдѣлалась предметомъ философіи. Пробужденный умъ, освободившись отъ пеленокъ авторитета, не хотѣлъ болѣе ничего принимать на вѣру, и отдѣлившись отъ дѣйствительнаго міра и погрузившись въ самого-себя, захотѣлъ вывесть все изъ самого-себя, найдти начало и основу знанія въ самомъ-себѣ.
«Я мыслю, слѣдовательно я есмь.»
Вотъ чѣмъ начала новая философія въ лицѣ Декарта; сомнѣніе во всемъ сущемъ, опроверженіе всего, что до-сихъ-поръ было извѣстно и достовѣрно не путемъ философскаго познаванія: вотъ чѣмъ долженъ былъ начать всякій, кто только посвящалъ себя философія; и это, вмѣстѣ съ главнымъ началомъ опытнаго знанія, эмпиризма, которое заключается въ томъ, что всякое знаніе необходимо условливается непосредственностью присутствія познающего, составило главный характеръ ума, освобожденнаго реформаціей отъ папскаго авторитета, характеръ, который преимущественно выразился въ XVIII вѣкѣ, въ двухъ различныхъ, другъ другу противоположныхъ и другъ съ другомъ неразрывно связанныхъ сферахъ, въ теоретической и практической, въ философіи Канта, Фихте, Якоби, въ Германіи, и въ эмпирическихъ философствованіяхъ и разсужденіяхъ Вольтера, Руссо, Дидерота, д’Аламберта и другихъ французскихъ писателей, облекшихъ себя въ громкое и незаслуженное названіе философовъ. Но умъ человѣческій, только что пробудившійся отъ долгаго сна, не могъ вдругъ познать истину: дѣйствительный міръ истины былъ не по силамъ ему, онъ еще не доросъ до него, и долженъ былъ необходимо пройдти черезъ долгій путь испытаній, борьбы и страданій, прежде чѣмъ достигъ своей возмужалости; истина не дается даромъ, нѣтъ, она есть плодъ тяжкихъ страданій, долгаго мучительнаго стремленія. Да, страданіе есть благо: оно есть то очистительное пламя, которое преображаетъ и даетъ крѣпость духу; страданіе есть воспитаніе, разумный опытъ духа, и духъ, не получившій этого воспитанія, не очищенный и не освященный страданіемъ есть не болѣе, какъ дитя, которое еще не жило, и которому предстоитъ еще жизнь со всѣми ея горестями и радостями. Кто не страдалъ, тотъ не знаетъ и не можетъ знать блаженства исцѣленія и просвѣтлѣнія силою благодатной любви, которая есть источникъ жизни, и внѣ которой нѣтъ жизни.
XVIII вѣкъ былъ вѣкъ втораго паденія человѣка въ области мысли; онъ потерялъ созерцаніе безконечнаго и, погруженный въ конечное созерцаніе конечнаго міра, не нашелъ и не могъ найдти другой опоры для своего мышленія, кромѣ своего Я, отвлеченнаго, призрачнаго, когда оно находится во враждѣ съ действительностію. Канту пришла въ голову странная мысль — повѣрить способность познаванія, прежде приступленія къ самому познаванію. Эта повѣрка составляетъ содержаніе его «Критики чистаго разума»; но спрашивается, какое-же другое орудіе употребилъ онъ для повѣрки познавательной способности, какъ не эту-же самую познавательную способность? Началомъ всякаго познаванія онъ признаетъ первоначальное тождество Я въ мышленіи. Представленія, данныя въ чувствѣ и созерцаніи, многоразличны по своему содержанію, но по формамъ своимъ, по пространству и времени принадлежать къ чистому чувственному созерцанію чистаго Я; соединеніе этого многоразличнаго въ сознаніи чистаго Я производится также посредствомъ чистыхъ формъ разсудка, посредствомъ категорій; но категоріи эти приложимы только къ явленіямъ, даннымъ въ чувственномъ созерцаніи, и слѣдовательно, разсудокъ можетъ познавать только явленія конечнаго міра, потому-что абсолютное и безусловное, неподлежащія условіямъ пространства и времени недоступны для чувственнаго созерцанія. Прилагая свои категоріи къ безусловному, и рѣшая всѣ вопросы, принадлежащіе къ этой сферѣ по закону необходимости, чистый разсудокъ впадаетъ въ антиноміи, въ противорѣчіе, въ утвержденіе двухъ совершенно противоположныхъ положеній — итакъ, міръ чистаго разсудка есть міръ конечныхъ явленій, и что познаетъ онъ въ этихъ явленіяхъ? Пространство и время, необходимо условливающія всякое явленіе, принадлежатъ не къ познаваемому предмету и суть ни что иное, какъ чистыя формы чувственнаго созерцанія, формы, принадлежащія къ познающему Я; различія между предметами принадлежатъ также не предметамъ, а суть ни что иное, какъ чистыя формы разсудка: что-жъ остается въ познаваемомъ предметѣ — отвлеченность, вещь сама-по-себѣ! Фихте, система котораго есть логическое и необходимое продолженіе критической системы Канта, уничтожилъ и этотъ послѣдній призракъ внѣшняго существованія, доказавъ, что вещь, сама-по-себѣ есть также произведеніе, проявленіе чистаго Я, и весь; внѣшній міръ, вся природа была объявлена призракомъ; дѣйствительно только Я, все-же остальное — призракъ; всякое опредѣленіе, всякое содержаніе должны были уничтожиться предъ этимъ отвлеченнымъ, пустымъ и, по мнѣнію Фихте, абсолютнымъ тождествомъ: Я=Я? Итакъ, результатомъ философіи разсудка, результатомъ субъективныхъ системъ Канта и Фихте, было разрушеніе всякой объективности, всякой дѣйствительности, и погруженіе отвлеченнаго, пустаго Я въ самолюбивое, эгоистическое самосозерцаніе, разрушеніе всякой любви, а слѣдовательно, и всякой жизни и всякой возможности блаженства, потому-что любовь только тамъ, гдѣ два, другъ другу внѣшніе предмета, соединяются въ одно, силою пониманія, не переставая быть различными, а не тамъ, гдѣ одинъ отвлекаетъ отъ другаго и погружается въ самосозерцаніе. Такое самосозерцаніе есть источникъ адскихъ мукъ, нестерпимыхъ страданій, потому-что гдѣ нѣтъ любви, тамъ страданіе. Но Германской народъ слишкомъ силенъ, слишкомъ дѣйствителенъ для того, чтобы сдѣлаться жертвою пустаго призрака; подобная философія есть разрушеніе религіи и искусства, а религіозное и эстетическое чувство были въ немъ слишкомъ глубоки и спасли его отъ этого отвлеченнаго и безграничнаго уровня, который потрясъ и чуть-было не уничтожилъ Франціи кровавыми и неистовыми сценами революціи. Изъ этого страшнаго состоянія безразличной и пустой субъективности было два выхода: или отказаться отъ мышленія и броситься въ другое, еще худшее отвлеченіе — въ непосредственность своего субъективнаго чувства, или разрѣшить это ужасное противорѣчіе въ области самого мышленія: первое сдѣлалъ Якоби, а второе Шиллеръ. Результатомъ системы Якоби было то, что Гегель называетъ nрекраcнoдушіемъ (Schönseeligkeit) и что-бы можно было также назвать самоосклабленіемъ: это прекрасная, но бѣдная, безсильная душа, погруженная въ созерцаніе своихъ прекрасныхъ и вмѣстѣ безплодныхъ качествъ и говорящая фразы не потому, чтобъ она хотѣла говорить фразы, а потому, что живое слово есть выраженіе живой дѣйствитѣльности, и выраженіе пустоты необходимо должно быть также пусто и мертво. Шиллеръ, какъ ученикъ Канта и Фихте, вышелъ также изъ субъективности, которая явно выразилась въ двухъ прекраснодушныхъ драмахъ его: «Разбойники» и «Коварство и любовь», гдѣ онъ возстаетъ противъ общественнаго порядка. Но богатая субстанція Шиллера вынесли его изъ отвлеченности, изъ этого міра пустыхъ призраковъ, и каждый новый годъ его жизни былъ шагомъ къ примиренію съ дѣйствительностію: въ своемъ сочиненіи объ эстетическомъ воспитаніи, онъ положилъ первое основаніе разумнаго философскаго начала, какъ конкретнаго единства субъекта и объекта. Шеллингъ возвелъ это единство до абсолютнаго начала, и наконецъ система Гегеля вѣнчала это долгое стремленіе ума къ дѣйствительности:
Что дѣйствительно, то разумно
и
Что разумно, то дѣйствительно.
Вотъ основа философіи Гегеля, основа, которая нашла еще много противниковъ между призрачными современниками великаго берлинскаго философа, а особливо возбудили негодованіе въ рядахъ этой смѣшной юной Германіи которая хотѣла передѣлать свое умное отечество по своимъ дѣтскимъ фантазіямъ.
Обратимся теперь къ Франціи и посмотримъ, какимъ образомъ проявилось въ ней это разъединеніе Я съ дѣйствительностью. Французы, исключая Декарта и Малебранша, никогда не возвышались до спекулативнаго мышленія, до умозрѣнія; такъ называемая философія XVlIl вѣка была непосредственнымъ результатомъ эмпирическихъ изслѣдованій; разсужденія Французовъ никогда не выходили изъ конечныхъ категорій разсудка, только съ тою разницею, что Нѣмцы, этотъ по преимуществу умозрительный народъ, возвысились надъ эмпиризмомъ въ отвлеченный элементъ чистаго разсудка, и потому скоро сознали конечность и неспособность его обхватить безусловное, абсолютное, и это сознаніе конечности разсудка было знакомъ возвышенія въ высшій элементъ мышленія, въ разумъ, который разрѣшаетъ въ себѣ противорѣчія. Французы-же никогда не выходили изъ области эмпирическихъ, произвольныхъ разсужденій, и все святое, великое и благородное въ жизни упало подъ ударами слѣпаго мертваго разсудка. Результатомъ французскаго философизма былъ матеріализмъ, торжество неодухотворенной плоти. Во Французскомъ народѣ изчезла послѣдняя искра откровенія. Христіянство, это вѣчное и непроходящее доказательство любви Творца къ творенію, сдѣлалось предметомъ общихъ насмѣшекъ, общаго презрѣнія, и бѣдный разсудокъ человѣка, неспособный проникнуть въ глубокое и святое таинство жизни, отвергнулъ все, что только было ему недоступно; а ему недоступно все истинное и все дѣйствительное. — Онъ требовалъ ясности, но какой ясности! не той, которая лежитъ въ глубинѣ предмета, нѣтъ! а на поверхности его; онъ вздумалъ объяснить религію — и религія, недоступная для конечныхъ усилій его, изчезла и унесла съ собою и счастье и спокойствіе Франціи; онъ вздумалъ превратить святилище науки въ общенародное знаніе — и таинственный смыслъ истиннаго знанія скрылся и остались только однѣ пошлыя, безплодныя, призрачныя разсужденія, и Жанъ Жакъ Руссо объявилъ, что просвѣщенный человѣкъ есть развращенное животное, и во Франціи произошло, и должно было необходимо произойдти, въ практической сферѣ то, что въ Германіи произошло въ теоретической: революція была необходимымъ послѣдствіемъ этого духовнаго развращенія. Гдѣ нѣтъ религіи, тамъ не можетъ быть государства, и революція была отрицаніемъ всякаго государства, всякаго законнаго порядка, и гильотина провела кровавый уровень свой и казнила все, что только хоть нѣсколько возвышалось надъ безсмысленной толпой. Наполеонъ остановилъ революцію и возстановилъ общественный порядокъ, но онъ не могъ излечить главной болѣзни Франціи: онъ не возвратилъ ей религіознаго чувства: а религія есть субстанція, сущность жизни всякаго государства. И этотъ недостатокъ религіи есть главная, внутренняя причина призрачности ея теперешняго состоянія. Я знаю, что не должно произносить рѣшительныхъ сужденій о какомъ-нибудь народѣ; если можно ошибиться осуждая человѣка, то тѣмъ возможнѣе эта ошибка, когда дѣло идетъ о цѣломъ народѣ, котораго субстанція глубже и таинственнѣе, чѣмъ субстанція одного частнаго человѣка; но если мы станемъ судить по фактамъ, то должны будемъ заключить, что у Французскаго народа нѣтъ эстетическаго чувства. Посмотрите на оба момента Французской поэзіи, на классицизмъ и на романтизмъ, и вы увидите, что въ этихъ двухъ противуположностяхъ есть одно общее отсутствіе истинной поэзіи, французскій классицизмъ не есть тотъ греческій классицизмъ, по преимуществу прекрасный, пластическій, спокойный и ясный, какъ вѣрное отраженіе прекраснаго и свѣтлаго міра Грековъ: нѣтъ, это есть бѣдное и жалкое подражаніе древнимъ, это есть перенесеніе живаго и вѣчно-юнаго не въ эстетическую субстанцію цѣлаго народа, а во вкусъ маленькаго, развращеннаго, гнилаго кружка, лишеннаго того чувства безконечнаго, которое составляетъ необходимое условіе всякой поэзіи, и вотъ почему простой міръ Грековъ преобразился во Франціи въ чопорное жеманство, въ пошлую, холодную чувствительность и въ отсутствіе всякой простоты и естественности. — Революція переворотила Францію, и она перешла изъ одной непросвѣтленной односторонности въ другую противуположную ей и точно также непросвѣтленную односторонность: въ романтизмѣ ея точно такое-же отсутствіе поэзіи, какъ и въ классицизмѣ; классицизмъ былъ гнилымъ проявленіемъ маленькаго исключительнаго кружка, романтизмъ-же есть проявленіе цѣлой непросвѣтленной и неодухотворенной толпы; и вотъ почему новая литература Франціи наполнена кровавыми и соблазнительными сценами, и вотъ почему она также наполнена фразами, съ тою только разницею, что фразы ея классицизма были чопорны и жеманны, а фразы ея романтизма неистовы: гдѣ нѣтъ созерцанія безконечнаго, тамъ необходимо должны быть фразы, а гдѣ нѣтъ живой религіи, тамъ не можетъ быть созерцанія безконечнаго. Французы изъ жеманства впали въ естественность, но не въ одухотворенную, не въ просвѣтленную естественность, а въ отвратительную естественность мяса. И мудрено-ли, что при такомъ отсутствіи религіознаго и эстетическаго чувства, которыя составляютъ живую сущность народа, мудренно-ли, что Франція впала въ такое болѣзненное, въ такое мучительное состояніе? Вся жизнь Франціи есть ни что иное, какъ сознаніе своей пустоты и мучительное стремленіе наполнить ее чѣмъ-бы то ни было, и всѣ средства, употребляемый ею для наполненія себя, призрачны и безплодны, потому-что истинный безконечныя средства лежать въ религіи, въ святомъ откровеніи божіемъ — въ христіянствѣ — а они не знаютъ и не хотятъ знать христіянства: имъ нужно новое, по словамъ ихъ безбожнаго патріарха, Вольтера, который говорилъ:
Il nous faut du nouveau n’en fut-il plus au monde.
Находясь внѣ христіанства, они чувствуютъ потребность религіи, и стараются выдумать свою религію, не зная, что религія не отъ рукъ человѣческихъ, а есть откровеніе божіе, и что внѣ христіянства нѣтъ, и не можетъ быть, истинной религіи: вотъ источникъ смѣшнаго сенъ-симонизма и другихъ религіозныхъ сектъ, если ихъ только можно назвать религіозными. Французы бросаются въ философію, заимствуютъ у Англичанъ, у Нѣмцевъ и потому-же самому недостатку безконечной субстанціи превращаютъ философію и всякую истину въ пустыя, безсмысленныя фразы, въ произвольность и анархію мышленія и въ стряпаніе новыхъ идеекъ. — Новаго, новаго, старое намъ надоѣло: вотъ общій девизъ юной Франціи, и это безпрестанное стремленіе отъ пустаго стараго къ пустому новому, есть источникъ моды, одной постоянной богини Французовъ, и они приносятъ ей въ жертву все, что только есть святаго, истинно великаго въ жизни. — И много, много еще пройдетъ времени до тѣхъ поръ, пока Франція не сдѣлается тою великою націею, какою она себя воображаетъ.
Но болѣзнь Франціи не ограничилась Франціею; это отсутствіе религіи, эта внутренняя пустота, эта philosophie du bon sens, распространились далеко за границею ея и составили общую болѣзнь XVllI вѣка. Болѣзнь страшная, мучительная, выходъ изъ которой есть сознаніе своей безконечной пустоты, и великій Байронъ былъ поэтическимъ выразителемъ этого сознанія, этого мучительнаго перехода отъ XVIII вѣка къ ХІХ-му, отъ болѣзни къ выздоровленію. Его поэзія есть вопль отчаянія, раздирающій вопль страдающей души, погруженной въ созерцаніе своей пустоты и своего равнодушія ко всему, что есть святаго и прекраснаго въ жизни — это есть глубокая потребность любви, дѣлающая его неспособнымъ привязаться къ конечнымъ благамъ міра сего, и неспособность возвыситься надъ конечностью и надъ призрачностью ледянаго міра всеумерщвляющаго разсудка. — И выходъ, единственно для него возможный, есть стоицизмъ, окаменѣніе и насильственное равнодущіе пустаго Я; жалкій, бѣдный выходъ въ сравненіи съ тѣмъ, который намъ предлагаетъ наша божественная религія, въ сравненіи съ выходомъ въ просвѣтлѣніи посредствомъ и силою благодатной любви, изцѣляющей всѣ раны стремящагося и жаждущаго человѣка.
Эта болѣзнь распространилась, кнесчастію, и у насъ; несмотря на благородныя усилія Жуковскаго и нѣкоторыхъ другихъ писателей, познакомить насъ съ германскимъ міромъ, мы почти всѣ воспитаны на французскій манеръ, на французскомъ языкѣ и французскими мыслями. Нападки на французскихъ гувернеровъ будутъ не новостію: какому нибудь портному или сапожнику, выгнанному изъ Франціи голодомъ, потому-что онъ и свое ремесло худо знаетъ, повѣрялось воспитаніе дѣтей.
Мы всѣ учились понемногу,
Чему нибудь и какъ нибудь:
Такъ просвѣщеньемъ, слава Богу,
У насъ не мудрено блеснуть.
И эта односторонность, эта пустота нашего домашняго воспитанія, есть главная причина призрачности нашего новаго поколѣнія. Вмѣсто того чтобъ разжигать въ молодомъ сердцѣ искру божію, положенную въ него самимъ провидѣніемъ; вмѣсто того чтобъ пробуждать въ немъ глубокое религіозное чувство, безъ котораго жизнь не имѣетъ, и не можетъ имѣть, никакого значенія, и превращается въ безсмысленное прозябаніе; вмѣсто того чтобъ образовать въ немъ глубокое эстетическое чувство, которое спасаетъ человѣка отъ всѣхъ грязныхъ, непросвѣтленныхъ сторонъ жизни: вмѣсто всего этого, его наполняютъ пустыми, безсмысленными французскими фразами, которыя убиваютъ душу въ ея зародышѣ и вытѣсняютъ изъ нея все, что въ ней есть святаго, прекраснаго. Вмѣсто того чтобъ пріучать молодой умъ къ дѣйствительному труду; вмѣсто того чтобъ разжигать въ немъ любовь къ знанію, и внушать ему, что знаніе есть само-себѣ цѣль, есть источникъ великихъ, неистощимыхъ наслажденій, и что употребленіе его какъ средство для блистанія въ обществѣ, есть святотатство: его пріучаютъ къ пренебреженію трудомъ, къ легковѣрности, къ пустой, блестящей болтовнѣ обо всемъ. — И мудрено-ли, что подобное воспитаніе образуетъ не крѣпкаго и дѣйствительнаго Русскаго человѣка, преданнаго Царю и отечеству, а что-то такое среднее, безцвѣтное и безхарактерное? И еще разъ повторяю: вотъ источникъ нашей общей болѣзни, нашей призрачности! Разверните, какое вамъ угодно, собраніе русскихъ стихотвореній, и посмотрите, что составляетъ, а особливо составляло пищу для ежедневнаго вдохновенія нашихъ самозванцевъ-поэтовъ: безсильное и слабое прекраснодушіе. Одинъ объявляетъ, что онъ не вѣритъ въ жизнь, что онъ разочарованъ; другой, что онъ не вѣритъ дружбѣ, третій, что онъ не вѣритъ любви, четвертый, что онъ хотѣлъ-бы сдѣлать счастіе своихъ собратій людей, но что они его не слушаютъ и что онъ отъ того очень несчастливъ. — Но оставимъ этихъ призрачныхъ поэтовъ призрачнаго самоосклабленія и обратимъ свое вниманіе на великаго Пушкина, на этого чисто русскаго генія, разсмотримъ главные моменты его жизни — и мы увидимъ въ его развитіи удивительную логическую послѣдовательность. Онъ также получилъ ложное, призрачное воспитаніе, и былъ нѣкоторое время въ томъ состояніи, которое онъ такъ ясно, такъ могущественно описалъ въ своемъ «Онѣгинѣ»; онъ также началъ прекраснодушною борьбою съ дѣйствительностію, и прошелъ черезъ долгія и мучительныя испытанія. Борьба и примиреніе съ действительностью дорого стоили ему: борьба съ дѣйствительностью должна была повергнуть его въ отчаяніе, потому-что дѣйствительность всегда побѣждаетъ, и человѣку остается или помириться съ нею и сознать себя въ ней и полюбить ее, или самому разрушиться — и посмотрите, какъ было глубоко отчаяніе Пушкина:
Даръ напрасный, даръ случайный,
Жизнь, зачѣмъ ты мнѣ дана?
Иль зачѣмъ судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Изъ ничтожества воззвалъ,
Душу мнѣ наполнилъ страстью,
Умъ сомнѣньемъ оковалъ?…
Цѣли нѣтъ передо мною:
Сердце пусто, празденъ умъ,
И томитъ меня тоскою
Однозвучный жизни шумъ.
Но Пушкинъ не могъ долго оставаться въ этой призрачности: его геніальная субстанція вырвала его изъ этой безконечной пустоты духа, и насильно вела его къ примиренію съ дѣйствительностію.
За этимъ отчаяніемъ, за этою сухостью духа, послѣдовала тихая, благотворная грусть, какъ свѣтлый лучь неба, какъ вѣстница очищенія и просвѣтлѣнія, и онъ выразилъ свое преображеніе въ этихъ прекрасныхъ стихахъ:
Безумныхъ лѣтъ угасшее веселье
Мнѣ тяжело, какъ смутное похмѣлье.
Но какъ вино — печаль минувшихъ дней
Въ моей душѣ чѣмъ старѣ, тѣмъ сильнѣй.
Мой путь унылъ. Сулитъ мнѣ трудъ и горе
Грядущаго волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтобъ мыслить и страдать,
И вѣдаю, мнѣ будутъ наслажденья
Межъ горестей, заботъ и треволненья:
Порой опять гармоніей упьюсь,
Надъ вымысломъ слезами обольюсь,
И можетъ быть — на мой закатъ печальной
Блеснетъ любовь улыбкою прощальной.
Да, грусть есть начало просвѣтлѣнія духа: она освѣжаетъ душу, она есть начало вѣры. начало любви; грусть есть начало выздоровленія, и Пушкинъ скоро выздоровѣлъ: въ то самое время, какъ всѣ думали, что его поэтическій геній угасъ, потухъ, подъ тяжестью свѣтскихъ заботъ, онъ совершалъ свое великое примиреніе съ дѣйствительностью, и его послѣднія произведенія, напечатанныя въ «Современникѣ», торжественно доказываютъ это.
Да, счастіе не въ призракѣ, не въ отвлеченномъ снѣ, а въ живой дѣйствительности; возставать противъ дѣйствительности и убивать въ себѣ всякій живой источникъ жизни — одно и тоже; примиреніе съ дѣйствительностью, во всѣхъ отношеніяхъ и во всѣхъ сферахъ жизни, есть великая задача нашего времени, и Гегель и Гёте — главы этого примиренія, этого возвращенія изъ смерти въ жизнь. Будемъ надѣяться, что наше новое поколѣніе также выйдетъ изъ призрачности, что оно оставитъ пустую и безсмысленную болтовню, что оно сознаетъ, что истинное знаніе и анархія умовъ и произвольность въ мнѣніяхъ совершенно противуположны, что въ знаніи царствуетъ строгая дисциплина и что безъ этой дисциплины нѣтъ знанія. Будемъ надѣяться, что новое поколѣніе сроднится наконецъ съ нашею прекрасною Русскою дѣйствительностью, и что, оставивъ всѣ пустыя претензіи на геніяльность, оно ощутитъ наконецъ въ себѣ законную потребность быть дѣйствительными Русскими людьми.
Гегель возстаетъ противъ самолюбивой и смѣшной увѣренности нашего времени, что можно быть философами и учеными безъ всякаго труда и усилія; говоритъ, что эта глупая увѣренность, завлекая слабыхъ людей, отрываетъ ихъ отъ всякаго другаго поприща, на которомъ они могли-бъ быть дѣйствительными и полезными людьми. Для доказательства этого, мы перевели три рѣчи изъ говоренныхъ имъ на публичныхъ актахъ Нирембергской гимназіи, изъ которыхъ одна, по распоряженію редакціи, помѣщается здѣсь, а другая предназначается для слѣдующей книжки «Наблюдателя».