ГЕТМАНЪ.
правитьI.
правитьОднажды, зимнимъ вечеромъ, въ дверяхъ моего кабинета неслышно появилась темная фигура молодаго человѣка, высокаго и нѣсколько сутуловатаго, съ гладко остриженною головой, плохо выбритымъ подбородкомъ и длинными усами. Прежде чѣмъ что-нибудь сказать, онъ громко высморкался въ большой ситцевый съ цвѣтами платокъ и тѣмъ далъ мнѣ знать о своемъ визитѣ. Должно быть, я очень долго всматривался въ него въ полумракѣ отъ абажура, потому что, засунувъ неторопливо платокъ въ задній карманъ узкаго, застегнутаго на всѣ пуговицы сюртука, гость сказалъ басовитымъ голосомъ:
— Не узнали? Гетманъ…
— А, Гетманъ! — вскрикнулъ я не безъ пріятнаго изумленія, такъ какъ Гетманъ никому на свѣтѣ, кажется, не приносилъ еще непріятностей, и никто не встрѣчалъ его безъ пріятнаго изумленія; всегда онъ являлся какъ-то неожиданно, послѣ долгаго отсутствія.
— Откуда вы? Садитесь, — предложилъ я молодому человѣку.
— Хорошо. Я сяду, — неторопливо выговорилъ онъ, но не сѣлъ, а сталъ молча ходить по комнатѣ, разминая длинныя ноги и потирая большія, красныя отъ холода руки.
Молодой человѣкъ этотъ (какъ-то даже странно называть его молодымъ человѣкомъ, хотя ему было всего двадцать два года, — такъ онъ былъ солидно-неукладистъ и старообразно-глубокомысленъ) былъ, прежде всего, хохолъ, студентъ и, притомъ, филологъ, человѣкъ очень бѣдный. Фамилія его была Подопригора, но всѣ знавшіе его и самъ онъ называлъ себя Гетманомъ. Былъ ли онъ дѣйствительно какъ-нибудь прикосновененъ къ гетманству и были ли когда-нибудь въ исторической Малороссіи гетманы съ такою выразительною фамиліей, какъ Подопригора, я не знаю; тѣмъ не менѣе, всѣ звали его Гетманомъ и находили почему-то, что къ нему это прозвище подходитъ какъ нельзя лучше.
Да, онъ былъ хохолъ, истый хохолъ, упрямый, «мовъ той вілъ», и вмѣстѣ добродушный, любящій и нѣжный, какъ женщина; то бывалъ буенъ и порывистъ, какъ степной вихрь, то чаще всего грустенъ и задумчивъ, какъ воплощенная меланхолія, вѣчно мурлыкавшій себѣ въ усы свои «пісни» и «думки». Бывая въ обществѣ или компаніи своихъ товарищей, онъ больше молчалъ, засѣвъ въ углу, и слушалъ споры, рѣдко принимая въ нихъ участіе, а чаще всего созерцательно смотрѣлъ поверхъ спорящихъ своими темными, мягкими глазами, какъ будто онъ постоянно парилъ надъ этою мелкою юдолью жизни. Но иногда, подъ конецъ вечера, когда кто-нибудь запѣвалъ пѣсню или самъ онъ домурлыкивался до того, что невольно начиналъ пѣть громко, или разговоръ принималъ такой подмывающій характеръ, — Гетманъ вдругъ сбрасывалъ съ себя, вмѣстѣ съ сюртукомъ, хмурость и придавленность и, оставшись въ одной своей грубой хохлацкой рубахѣ съ расшитою грудью, выпрямлялся во весь свой гетманскій ростъ, выгибалъ дугой широкую грудь, бралъ себя за длинный усъ и тогда начиналъ расходиться его сильный баритонъ, къ ужасу сосѣднихъ квартиръ. Тогда ему уже не было удержу: онъ не останавливался до тѣхъ поръ, пока не пропѣвалъ весь малорусскій репертуаръ, совсѣмъ не интересуясь, слушалъ его кто или нѣтъ. Начавъ съ какой-нибудь унылѣйшей «думы», онъ постепенно переходилъ въ историческій циклъ, — и тогда его голосъ начиналъ забирать все crescendo, самъ онъ какъ будто росъ все выше, грудь ширилась и вздымалась горой, горѣли глаза, сжимались могучіе красные кулаки, и передъ слушателями стоялъ уже не согбенный студентъ-филологъ, а дикій сынъ степей, правнукъ стараго Бульбы… Дѣйствительно, что-то величаво-дикое было въ немъ въ эти минуты и вмѣстѣ неудержимо-захватывающее, удаль, которой, казалось, не было ни границъ, ни мѣры. Но достаточно было одного слова какого-нибудь пріятеля, чтобы сразу расхолодить всю эту удаль.
Обыкновенно, когда упражненія Гетмана продолжались слишкомъ долго и грозили перейти границы не только студенческой квартиры, но и самыхъ степей, кто-нибудь изъ товарищей клалъ ему на плечо руку и говорилъ:
— Гетманъ, пора въ Элладу!…
Гетманъ прерывалъ на полсловѣ свою пѣсню, долго, не понимая, смотрѣлъ въ лицо товарища, наконецъ, понуро опускалъ голову, поглаживая усъ, и медленно начиналъ натягивать свой старый, узкій сюртукъ.
Таковъ былъ пришедшій ко мнѣ гость, и если я къ этому прибавлю, что онъ былъ очень бѣденъ, что пробивался почти исключительно уроками, что былъ онъ сынъ простаго чиншевика, когда-то занимавшаго видный постъ у магната, что отецъ его былъ грубый и дикій самодуръ, чуть еще въ отрочествѣ не отправившій его на тотъ свѣтъ, а со времени своего паденія до простаго чиншевика возненавидѣвшій все, что было добродушно, нѣжно, мягко и беззавѣтно, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, самого Гетмана и его добрую, любящую мать, то я скажу почти все, что мы знали о Гетманѣ. Намъ былъ онъ понятенъ съ его задумчивою тоской, и только одна филологія стояла въ его гармонической фигурѣ тѣмъ нѣчто, чего не могли переварить ни мы, ни онъ самъ.
— Ну, гдѣ же вы живете, Гетманъ? Съ кѣмъ? Давно я не видалъ васъ, — сказалъ я. — Да садитесь же!
— Давно, — проговорилъ Гетманъ, садясь, наконецъ, по обыкновенію, въ уголъ, въ самую густую тѣнь отъ абажура. — А живу я теперь… Да вотъ пойдемте къ намъ. Это не такъ чтобы далеко… Я за вами и пришелъ, пане…
Гетманъ говорилъ съ сильнымъ малорусскимъ акцентомъ, съ придыханіями, и часто вставлялъ въ рѣчь не только одни хохлацкія слова, но цѣлыя выраженія.
— Какъ за мной, Гетманъ?
— А такъ, пане… Я живу теперь не одинъ, живу съ землякомъ… Кто его знаетъ, что съ нимъ сталось: заболѣлъ или другое что… Загрустилъ старикъ, — такъ загрустилъ, что свѣтъ сталъ не милъ…
— А кто же онъ такой, вашъ землякъ?
— Да нашъ же хохолъ, съ Украйны… Сначала былъ ничего, веселый хохолъ, даромъ что старина: цѣлый день все по Москвѣ бродитъ, говоритъ: «Москву пытаю», а вечеромъ выйдетъ въ корридоръ, сядетъ возлѣ буфетчика, сосетъ себѣ люльку, да хохлацкія басни разсказываетъ… А знаетъ онъ ихъ — такъ и конца нѣтъ! Изъ номеровъ кругомъ него народъ соберется, горничныя, корридорные… Хохотъ! А ему еще то веселѣе! Бывало, и въ номеръ не затащишь за науку (мы, пане, изъ-за того, видите, сжились съ нимъ, что я его разнымъ наукамъ обучаю, а онъ меня за это чаемъ обѣщался поить, да и за номеръ дешевле сойдетъ… Удивительное такое дѣло, пане, вышло!). А то меня пѣсни украинскія пѣть заставить… «Э, скажетъ, дытыно! заспівай-ка пісню, якъ наши чумаки співаютъ, а я послухаю та посумую… Не даромъ же я тебя, бурсака, кормить буду… Хе! Потішь старого хохла!…» Стану пѣть ему, а мой старикъ то рѣкой слезы льетъ, то въ плясъ пустится… А теперь вотъ совсѣмъ загрустилъ. Цѣлый день все дома, и на улицу не выходитъ, лежитъ, голову подперши, да люльку тянетъ… И говорить сталъ мало… Да вотъ сегодня кричитъ мнѣ: «Э, панъ Гетманъ! Послухайте, що я вамъ сказать хочу: есть у тебе якій панъ знакомый, — такій намъ, щобъ бувъ не такій старый, якъ самъ я, и не такій молодый, якъ ты, молокососъ… Щобъ бувъ панъ настоящій, якъ буть пану: и щобъ наученый, и мало-мало не дурень». Говорю: «Найдется!… А зачѣмъ вамъ, землякъ, пана?» — «А тоска меня съѣла, говоритъ, такъ вотъ хочу сердце на немъ сорвать наконецъ всего, да и до дому!… Живите вы тутъ себѣ сами, коли вамъ живется!…» — «Хорошо, говорю, землякъ, есть, пойдемте хоть сегодня». — «Э, нѣтъ, говоритъ, дытыно: не пойду я самъ въ паньски хоромы… Куда мнѣ, старику, еще мундиръ надѣвать!… А ты вотъ какъ, дытыно: приведи его сюда вечеркомъ, какъ бы ненарокомъ… ну, пісень, что ли, твоихъ послухать, горілки разопьемъ сткляницу, або що!… Вотъ такъ, по крестьянскому… Я-бъ выпилъ чарку горілки, да ему-бъ и высказалъ усе, що на душі маю… вотъ какъ, хе!… Слышь же, дытыно: якъ бы ненарокомъ…» — «Хорошо, говорю, быть такъ, землякъ». Вотъ я и надумалъ, пане, васъ позвать къ намъ въ гости… Что-жь, можете старика послушать?
— Чудакъ же вашъ землякъ! Что-жь онъ здѣсь дѣлаетъ?
— А я и самъ не знаю. Всего съ осени, какъ съ Украйны пріѣхалъ. Москву, говоритъ, пытать. А, впрочемъ, и дѣло у него есть до опекунскаго совѣта, что ли… Вотъ и живемъ… Жили ничего… Да загрустилъ теперь… А я, вѣдь, знаете, пане, другой разъ по мѣсяцамъ молчу, якъ медвѣдь, — ну, и онъ молчитъ… и загрустилъ.
— То-то, Гетманъ, не вы ли это и навели на старика тоску своими думками да пѣснями? — пошутилъ я. — Поди мурлыкали, мурлыкали себѣ въ усы: «а молодость не вернется, не вернется вона», — ну, и домурлыкали его.
— А може и такъ, пане… Може со мной не всякому жить здорово… Много Гетманъ нынче скорбитъ… А може мы одинъ другаго доходили, бо оба хохлы… Такъ пойдемте, пане, коли доброжелательство есть къ малому чоловіку…
Оба хохла такъ заинтересовали меня, что я съ готовностью принялъ предложеніе Гетмана, и мы вышли.
II.
правитьБыла тихая зимняя звѣздная ночь, одна изъ тѣхъ, которыя такъ милы нашему сѣверному сердцу. Я замѣтилъ, что она производила какое-то особое вліяніе и на Гетмана. Несмотря на то, что онъ ёжился отъ холода въ своемъ легкомъ, ватномъ, старенькомъ пальтишкѣ, что былъ безъ калошъ, безъ шарфа и безъ перчатокъ, — ему, видимо, не хотѣлось уходить скоро съ улицы; онъ нарочно замедлялъ шаги, а одинъ разъ вдругъ остановился и нашъ смотрѣть въ темную бездну неба.
— Эхъ, пане, сколько звѣздъ повысыпало на святое небо! — воскликнулъ онъ такъ ребячески-наивно, что я не могъ не улыбнуться въ душѣ. — Хорошо бы теперь коня, пане: занесся бы… въ край світа!…
Онъ еще постоялъ, посмотрѣлъ еще на звѣзды и затѣмъ вдругъ ушелъ въ себя, что-то замурлыкалъ въ усы и, крупно зашагавъ и тротуару, кажется, совсѣмъ забылъ обо мнѣ.
Мнѣ показался подозрительнымъ приступъ этой «хохлацкой меланхоліи», которая могла, въ концѣ-концовъ, разразиться чѣмъ-нибудь не относящимся совсѣмъ къ дѣлу, по которому мы шли. Напримѣръ, — какъ я слыхалъ про Гетмана, — могло случиться, что онъ вдругъ повернулся бы ко мнѣ, протянулъ бы руку и, сказавъ: «прощайте!» — бросилъ бы меня на полпути. А если бы я спросилъ его въ удивленіи: «да какъ же это, Гетманъ? А дѣло-то?» — онъ неторопливо отвѣтилъ бы: «А идите вы, пане, своею дорогой, а я своею пойду, только-бъ намъ обоимъ до одного мѣста дойти…»
И вотъ, чтобы отвлечь его отъ такихъ возможныхъ послѣдствій хохлацкой меланхоліи, я спросилъ его: когда и какъ онъ сошелся съ своимъ сожителемъ? Къ удивленію моему, Гетманъ разговорился такъ, какъ никогда еще не говорилъ со мной, и не только съ большими подробностями передалъ мнѣ о своемъ сближеніи со старымъ землякомъ, но и о многомъ такомъ, что навсегда осталось для меня дорогимъ и неразрывнымъ съ воспоминаніемъ о Гетманѣ.
Началъ онъ съ того, какъ, вернувшись осенью съ каникулъ въ Москву, пошелъ онъ разыскивать товарищей, чтобы договориться съ кѣмъ-нибудь изъ нихъ жить вмѣстѣ на квартирѣ. Нашелъ ихъ, наконецъ, въ номерѣ.
— Вхожу. Сидитъ за столомъ нашихъ душъ восемь. Не признаютъ, — вотъ какъ вы же. А я тогда весь волосомъ обросъ, потому что все по степи гулялъ… Скопилъ къ лѣту грошей, — ну, и гулялъ… съ чумаками по степи… траву косилъ, снопы возилъ… Спрашиваю: «Не признали, земляки, Гетмана?» — «Да неужели это ты, Гетманище? — кричатъ, — ну, и спалила же тебя степь-то!… Гдѣ-жь тебя Богъ носилъ?» — «А въ степи, — говорю, — гулялъ, траву косилъ, галушки ѣлъ, горілку пилъ…» — «Ну, а теперь что-жь, Гетманъ, — спрашиваютъ, — опять въ Элладу?» — «Въ Элладу», — говорю. — «И какая эта бісова сила тебя съ Элладой свела?» — «А потому, — говорю, — панове, что такой я историчный чоловікъ народился.. Какъ быть гетману не историчнымъ? Это и батько зналъ… „Будетъ, — говоритъ, — намъ съ тобой, Хомко, свиней гонять съ неумытыми хлопцами, да съ матерью, какъ тотъ теленокъ, нѣжиться… Не на то мы съ тобой были рождены… Ѣдемъ въ городъ, въ науку… Не умру безъ того, чтобы тебя богатымъ да важнымъ паномъ не видать… Слышишь, Хомко? Коли отъ науки убѣжишь или прогонятъ за лѣность, коли поганымъ хлопомъ доведется моему сыну быть, своею рукой на глазахъ у матери пристрѣлю!…“ Какъ сказалъ да стукнулъ кулакомъ, такъ у насъ съ матерью поджилки затряслись… Мы знали: батько шутить не любилъ… „Ну, думаю, пане, коли ужь наука, такъ така, щобъ по душѣ была…“ А що-жь Гетману по душѣ, якъ не исторія?… Вотъ такъ-то и угодилъ я въ Элладу… А батько все ждетъ, что Хомка сначала панъ-судья будетъ, а потомъ и самъ панъ-губернаторъ… Такъ вотъ, говорю, панове, какъ дѣло шло!» — «Ну, изъ губернаторовъ тебѣ прямая дорога въ гетманы!…» Шутимъ, разговорились, сталъ я имъ про степь разсказывать, да и запѣлъ… А вы знаете, пане, какъ я пѣсни пою: все, думаю, въ степи, забываюсь… Гляжу, а надо мной ужь и небо украинское засинѣло… степнымъ цвѣткомъ запахло… вѣтеръ въ лицо пахнулъ… А вотъ у номері ужь и стѣны пропали, одна степь стала безъ конца и границъ нѣтъ… «Оце такъ! гарно!… Гарно, хлопче!» — слышу говорятъ будто близъ меня чумаки и люльки тянутъ… Отъ костра дымъ бѣжитъ по степи… въ котлѣ кулишъ варится… «Гарно, хлопче, отъ такъ, земляче!…» Гляжу, а передо мной въ дверяхъ и точно хохолъ стоитъ, настоящій: усъ сѣдой да длинный, свита, изъ-подъ бровей глазами такъ и стрѣляетъ въ меня, и люлька въ зубахъ… "Ото-жь вінъ самый и есть, землякъ! — закричалъ хохолъ, — найшовъ, найшовъ!… Иди до мене, дытыно! Иди у мій нумеръ!… Чего, дытыно, хочешь? Сала?… И сало есть… Грошей?… И гроши есть!… Усе есть… Иди до мене, потішь старого!… Всю Москву обігавъ, усе пытавъ, якъ тутъ наши хлопци живуть… А вотъ и найшовъ!… Чу въ я тутъ, хлопче, що хаты нема?… Такъ иди-жь до мене жить!… Одинъ я тутъ, якъ той дубъ у степу: ни жинки, ни хлопцівъ нема… Хе!… Одинъ старый загулявъ!… Потішь стараго… Я тобі сала буду давать, а ты мене наукамъ учи та пісни украински співай! Ну, хочешь до земляка идти, хлопче?… " — «Что-жь, — говорю, — землякъ, должно такъ тому быть: сама судьба насъ свела…» Съ того мы съ нимъ и сжились, якъ дві вербы край дороги… Да, пане, судьба! — совсѣмъ неожиданно какъ-то заключилъ мой Гетманъ и, остановившись, снова сталъ смотрѣть на небо. — Хорошо, — проговорилъ онъ. — Вотъ у насъ на Украйнѣ такія ночи по лѣтамъ: темныя, а звѣздныя… Вы бывали, пане, на Украйнѣ? Побывайте… Другое почувствуете… Главное, думается лучше… Ляжешь на степи, смотришь въ небо, а на душѣ такъ мягко станетъ… И полюбишь всѣхъ… И обнялъ бы всю громаду… И, кажется, жизнь бы ей отдалъ… А всего тебя на просторъ тянетъ, сердце словно изъ клѣтки на свободу вырваться хочетъ!… А тутъ, пане, не могу я… Морозъ здѣсь… И звѣзды горятъ, да не грѣютъ, — тепла нѣтъ…
— О, какой же вы хохолъ, Гетманъ! Скажите мнѣ, отчего это вы все тоскуете? — спросилъ я, когда мы опять двинулись впередъ.
Гетманъ пристально посмотрѣлъ на меня изъ-подъ своей сивой барашковой шапки, низко спустившейся на лобъ, и сказалъ:
— А знаете, пане, отчего?
Онъ задумчиво помолчалъ съ минуту, опустивъ голову, какъ будто не рѣшаясь что-то высказать даже самому себѣ.
— Я вамъ скажу, пане, отчего: дідъ мене кличе до себе!… Вотъ отчего… Дідъ у меня былъ, бравый такой козачина, рослый да сурьезный, ходилъ по-старинному, чуть что не оселедецъ на маковицѣ носилъ. Жили мы тогда всѣ на своемъ хуторѣ: дідъ да два его сына — отецъ мой и дядько; дідъ всему былъ голова и крѣпко въ рукахъ держалъ своихъ сыновей… Ну, и была-жь тогда у насъ на хуторѣ полная чаша!… Только что въ то время отъ пана отошли… Громада любила и уважала діда, — на хуторъ то и дѣло народъ шелъ къ діду за совѣтомъ. Къ тому времени у нашей громады только что большое дѣло съ паномъ нашимъ кончилось, а дідъ тѣмъ дѣломъ правилъ. И дідъ былъ доволенъ, — такъ доволенъ, какъ, можетъ быть, никогда въ жизни! Сидитъ онъ у своей хаты подъ вербой, люльку сосетъ, да усы поглаживаетъ, заломивъ на затылокъ шапку, и чортъ ему не братъ!… А мы, бывало, хлопцы, около его штановъ трёмся, промежь ногъ лазимъ, пока матери въ поляхъ убираются… И любилъ я, пане, нашъ хуторъ такъ, что послѣ матери ничего такъ не любилъ!… Не знаю отчего: оттого ли, что я малъ былъ, горя не видалъ еще, или оттого, что къ природѣ я такой чувствительный, — а вы не повѣрите, теленкомъ ревѣлъ я надъ нашею вербой, подъ которой дідъ сиживалъ, когда пришлось уѣзжать въ городъ… И все-то мнѣ тутъ было мило: и хаты наши, и дідъ, и вишневый садъ, и Днѣпръ, и громада наша, и самый воздухъ этотъ — мягкій и нѣжный, якъ материна ласка… Есть, значитъ, въ этомъ, пане, что то непобѣдимое, вѣчное, какъ сама природа… И никакою, пане, риторикой этого не вытравить… Только развѣ черезъ цѣлыя поколѣнія, которыя выростишь въ другихъ условіяхъ, вытравишь ты это… Не знаю, понимаете ли вы меня, пане? — какъ-то задумчиво спросилъ Гетманъ и помолчалъ.
— Нѣтъ, не вытравить, — продолжалъ онъ, какъ будто отвѣчая самому себѣ. — И борюсь я, пане, противъ этого, и много мнѣ за него отъ товарищей достается, и самъ я, умомъ-то холоднымъ, иногда чую, что не надо ему поддаваться, а есть что-то надо мной, пане, высшее, непобѣдимое, въ чемъ я не могу убѣдить другихъ и не въ силахъ этого передать, какъ не въ силахъ влить въ нихъ свою кровь… Но что это такое, пане?
— Гетманъ, — сказалъ я, невольно обращаясь къ нему, какъ къ наивному ребенку, съ оттѣнкомъ сожалѣнія, — это просто… землячество, то, чѣмъ заражены всѣ хохлы… Неужели вы этого не знаете?
Гетманъ отрицательно покачалъ головой.
— Нѣтъ, пане, это не то… не только то… Сядемте здѣсь, — сказалъ онъ, когда мы проходили однимъ изъ бульваровъ. Мы сѣли на скамью. Гетманъ задумался: очевидно было, какой-то вопросъ крѣпко тревожилъ его умъ и сердце и никогда еще не былъ онъ такъ разговорчивъ, какъ сегодня.
— Такъ вотъ про діда я вамъ доскажу. Мой батько давно ужь не полюбилъ наше житье. Не будь дідъ такой крутой и крѣпкій въ своей власти, батько давно бы ушелъ отъ него. Почему онъ не полюбилъ деревню — трудно сказать: или хотѣлось ему лучшей, свободной доли, или онъ былъ по натурѣ тщеславенъ, или обидѣла его громада чѣмъ… Бывало, какъ дідъ начнетъ намъ, хлопцамъ, разсказывать про громаду или про украинское козачество, о которомъ онъ много зналъ, самъ любилъ слушать и говорить, — отецъ или станетъ подсмѣиваться надъ дідомъ, или уйдетъ. Можетъ быть, и оттого это было, что ужь другой жизни онъ повидалъ, панской: еще до воли онъ мальчикомъ жилъ у пана въ дворнѣ. Такъ ли, иначе ли, только однажды отецъ вернулся изъ города и объявилъ діду, что хочетъ совсѣмъ перебраться въ городъ, что старый панъ обѣщалъ ему мѣсто дворецкаго. А нашъ панъ былъ чуть не магнатъ: выгодное было мѣсто. Дідъ разсердился, до того разсердился, что схватилъ съ головы шапку и ударилъ ею о земь. «Ну, коли такъ, иди-жь відъ мене босый и голый: нема тобі ничого!» — крикнулъ дідъ. Чуялъ дідъ — нарушится нашъ хуторъ; пойдетъ все врозь, уменьшится достатокъ, потому что дядя мой былъ больной, смирный, лядащій человѣкъ, а самъ дідъ старѣлъ все больше, — чуялъ дѣдъ, что пропадаетъ слава его крестьянскаго рода и некому быть ему на смѣну…
Горько было діду, да нечего было подѣлать: мой батько былъ крутъ и упрямъ, якъ и самъ дідъ. Собрались мы уѣзжать.. Вотъ же я плакалъ съ мамой около вербы, такъ что и дідъ засопѣлъ, захлипалъ, а это рѣдко съ нимъ бывало. Уѣхали мы въ городъ, въ панскій домъ, но отецъ по лѣтамъ отпускалъ меня къ діду… Тутъ я ему всѣ жалобы свои приносилъ… «Діду, говорилъ, — батько меня въ науку хочетъ сдать, хочетъ, чтобъ я настоящимъ паномъ сталъ. Будетъ, каже, тебѣ съ хлопами жить… А я, діду, не хочу въ науку, не хочу паномъ быть, — я, діду, до тебе утечу…» — «Э, дытыно, не дѣлай этого, — говорилъ дѣдъ, — отъ ученья не бѣгай… Велике то діло ученье, самъ я знавъ… Колибъ, дытыно, да намъ бы отту науку, такая ли бъ наша громада была?… Э!… Отъ горе: забудешь ты діда, усіхъ насъ забудешь… Э!… Я это тоже узнавъ… Біжить отъ насъ наученый чоловжъ, біжмть усе въ городъ: какъ тілько що, такъ и ушелъ… Такъ-то, дытыно, вотъ чего я плачу!… Хе!… Посмотрю-ка я и теперь нашу громаду: стары громодяне або повмирали, або постаріли, грамотный въ городъ біжить, якъ твій батько, до панства, — а богатый дурень жиріе новъ кабанъ, та силы набирайеться… Эхе, дытыно! Ось воно куды веде, куды ріка тече!…» — «Нѣтъ, діду, — говорю, — я тебя не забуду… И хату нашу не забуду, и вербы, и Днѣпръ, и громаду…» — «Э, серденько, не кажи слова не помолясь: забудешь!…» И увидалъ я, какъ у діда потекли на усамъ слезы… И я заплакалъ…
Вдругъ Гетманъ что-то вспомнилъ и, прервавъ свой разсказъ, сталъ смотрѣть вверхъ и что-то искать на небосклонѣ.
— А что, пане, вы знаете разбирать звѣзды? — спросилъ онъ.
— Нѣтъ, плохо…
— Вотъ дідъ мой былъ на это человѣкъ ученый: онъ всѣ звѣзды по пальцамъ зналъ, — такъ мнѣ тогда вѣрилось, — зналъ, какая звѣзда что означаетъ, что предвѣщаетъ, какъ называется… У него и книга была какая-то таинственная: оракулъ или звѣздочетъ — не помню хорошенько… Такъ вотъ въ тотъ разъ, когда я жаловался діду, что разлучили насъ, онъ, передъ тѣмъ, какъ спать идти, кликнулъ меня на улицу и сказалъ:
— Видишь ты, дытыно, на Божіимъ небѣ вонъ ту звѣздочку? Хорошо она теперь видна, хоть и потускнѣла, а прежде, дытыно, куда ярко горѣла, якъ той алмазъ!… Это моя звѣздочка; подъ ней я родился, съ ней и умру… Такъ вотъ, серденько, когда ты увидишь, какъ эта звѣздочка съ неба сорвется, тогда ты діда вспомнишь: это я тебя звать буду… И еще тебѣ скажу: смотри сюда — это будетъ тебѣ Малая Медвѣдица (по ученому такъ прозываютъ); а отъ нея смотри правѣе да пониже, между Двухъ Близнецовъ, вонъ маленькая звѣздочка, якъ лампадка у Бога свѣтится, — это твоя звѣздочка. И вотъ коли ты примѣтишь, что эта звѣздочка выростетъ и станетъ якъ хрусталь играть и разгораться, будетъ тогда тебѣ судьба, какой ты не ждешь… А когда и эта звѣздочка съ Божьяго неба сорвется, то ты опять діда вспомнишь: значитъ, на тотъ світъ я тебя зову…
— Удивительное дѣло! — продолжалъ, улыбаясь, Гетманъ, — какіе вздорные пустяки, а какое иногда имѣютъ значеніе… Былъ я, должно быть, уже въ третьемъ классѣ гимназіи. Пришлось мнѣ однажды идти ночью, засмотрѣлся я на небо — и вдругъ показалось мнѣ, что именно эта самая дідова звѣзда вспыхнула, вздрогнула и исчезла… Послѣ того я не могъ уснуть всю ночь. На меня напала тоска. Цѣлыми днями я ходилъ самъ не свой. Всегда я былъ такой впечатлительный… Я рѣшилъ, что это дідъ меня зоветъ… И вотъ составилъ я себѣ, пане, совсѣмъ невѣроятный планъ. Осѣдлалъ я ночью у нашего пана въ конюшнѣ лошадь, изъ кладовой, которая была подъ присмотромъ отца, взялъ козацкую сбрую, себѣ тоже приготовилъ подобіе стараго козацкаго костюма, какой, я видалъ на картинкахъ, носили встарину, вооружился пистолетомъ и кривымъ турецкимъ кинжаломъ и потихоньку выѣхалъ за городъ по пути къ нашему хутору. Чѣмъ я воображалъ себя, зачѣмъ я ѣхалъ — я хорошенько теперь не помню, но знаю только, — я не сомнѣвался, — что ѣду по вызову на на какое-то важное, большое дѣло, въ помощь ему. Я очень хорошо помню, что въ ночномъ мракѣ мнѣ рисовалась наша громада, вооруженная, шумная: кто еще заносилъ ногу въ стремя, кто еще прощался съ матерями, женами, дѣтьми, кто уже, изъ такихъ же молодыхъ хлопцевъ, какъ я самъ, носился вдоль улицы, пробуя свою удаль… Но всѣ еще кого-то, какъ думалось мнѣ, ждали: это ждали діда и меня, — и я торопилъ своего коня. Когда, раннимъ утромъ, подъѣхалъ я къ селу, конечно, ничего подобнаго не было: все спало мирно, тишь была невозмутимая, туманъ поднимался съ балки… И только, когда заржала моя лошадь, изъ степи донеслось въ отвѣтъ такое же ржанье. Я подумалъ, что сборъ громадѣ еще не назначенъ, и подъѣхалъ къ нашему хутору, стреножилъ тутъ своего коня и пустилъ на траву, а самъ пошелъ въ хату. Въ хатѣ меня встрѣтила тетка. Она была такъ сильно озабочена чѣмъ-то, что даже не обратила вниманія на мой необычный костюмъ, а мой пріѣздъ сочла совсѣмъ естественнымъ дѣломъ. «Поди, — сказала она, — вонъ тамъ дідъ лежитъ… Онъ все объ тебѣ бредилъ». Все это поддерживало мои ребячьи фантазіи, пока я не увидалъ діда: онъ лежалъ худой, изсохшій, блѣдный, покрытый овчиною… Онъ едва призналъ меня. «Это ты, дытыно? — говорилъ, — ну, и хорошо, что вспомнилъ, пришелъ проститься… Дай тебѣ Боже счастья!… А мнѣ ужь умирать пора». Я былъ такъ пораженъ, что стоялъ, какъ дуракъ, ничего не понимая. Тетка шепотомъ спросила меня: «Или кто вамъ изъ нашихъ въ городъ извѣстилъ, что дідъ помираетъ?» Тутъ я понялъ все и заревѣлъ. Дома меня, конечно, скоро хватились и еще скорѣе догадались, что я поѣхалъ къ діду: всѣ знали, какъ я тосковалъ эти дни. Отецъ пріѣхалъ за мной, но вмѣстѣ и на похороны къ діду. Онъ былъ такъ пораженъ моимъ страннымъ предчувствіемъ, что на этотъ разъ ничего не сказалъ мнѣ. Но послѣ… Случилось такъ, что мой батько крѣпко поссорился съ паномъ и панъ его прогналъ. Батько сильно огорчился: всѣ его мечты, якъ дымъ, разлетѣлись… Приходилось покинуть городъ, и вотъ всѣ мы снова переселились на хуторъ, сначала къ дядѣ, а потомъ на свой участокъ. Послѣ этого удара батько словно изъ ума вышелъ, а нраву его удержу не стало; все его раздражало и злило, каждая мелочь: сталъ онъ бить мать, меня, брата, сестру, поссорился съ дядей и теткой, перебранился съ сосѣдями, съ рабочими, а громадѣ и не показывался, отъ гордости и стыда… Вотъ теперь-то, пане, онъ и припомнилъ мнѣ мое военное путешествіе… Видите ли, брата, который былъ моложе меня, онъ долженъ былъ взять изъ училища, такъ какъ и одного содержать теперь въ городѣ былъ не въ силахъ, да и дома для работы на хуторѣ нуженъ былъ помощникъ. Но меня взять изъ гимназіи онъ не рѣшился, за то сказалъ мнѣ такъ, что у меня и теперь по спинѣ мурашки бѣгаютъ: «Слышь, Хомко, если ты, дурень, задумаешь еще разъ такъ убѣжать изъ ученья, какъ сбѣжалъ къ діду, если ты не будешь панъ, лучше самъ умри зараньше!»
Гетманъ порывисто смолкъ, поднялся и сталъ задумчиво ходить возлѣ скамьи. Потомъ, остановившись противъ меня, онъ вдругъ заговорилъ до того измѣнившимся тономъ, что я не узналъ Гетмана: всегда медлительный, тихій, скупой на слово, какъ малорусскій мужикъ, онъ теперь говорилъ оживленно, быстро, какъ будто торопясь сразу излить все, что долго-долго копилось, перерабатывалось, пережигалось въ скрытомъ огнѣ его души.
— Знаете ли, пане, какъ трудно идти противъ строя натуры? Нѣтъ, вы не знаете, да и вообще мы объ этомъ мало думаемъ… А это такія муки, такая борьба, пане… Вы не переходили изъ одного строя жизни въ другой? Ну, вы не можете знать, эти мукъ. Иногда намъ какъ будто и кажется, что рядомъ логическихъ доказательствъ мы убѣдили себя и другихъ поступать иначе, чѣмъ куда влечетъ насъ строй нашей натуры. Но это — миражъ, пане, самообманъ… Мы только декорацію мѣняемъ, только обходимъ влеченіе и требованіе натуры, — ну, можетъ статься, заглушимъ на время, но она все равно скажется, только ужь скажется въ такихъ скрытыхъ и мучительныхъ формахъ, что мы будемъ думать, что эти муки зависятъ отъ какихъ-нибудь другихъ причинъ. А это только сила строя, въ которомъ ваша натура воспиталась… Сколько мы, пане, видимъ спившихся, душевно-больныхъ, мизантроповъ, самоубійцъ изъ среды тѣхъ, которые, казалось бы, совсѣмъ, совсѣмъ застрахованы отъ этого: и воспитаны они, и образованы, и въ условіяхъ благопріятныхъ для преуспѣянія всякаго проживаютъ… И другіе видятъ, и сами они, головнымъ образомъ, убѣждены, что ихъ положеніе наилучшее для нихъ, а вотъ гибнутъ… Мы думаемъ объяснить это поразному: и то придумаемъ, и другое (возьмемъ, напримѣръ, да и прикажемъ, чтобъ бѣлая кость была всегда бѣлою, а черная чтобы всегда была черною и чтобъ одна къ другой не тянулась, и думаемъ, что этимъ все зло излечимъ), а всмотрѣться повнимательнѣе въ строй натуры, объ этотъ мы не думаемъ… А онъ свое возьметъ, возьметъ свое, а за то, что гнутъ, увѣчатъ и убиваютъ его, онъ заплатитъ такими муками, пане, отъ которыхъ сердце содрогнется!…
— Что вы говорите, Гетманъ? — сказалъ я. — Вѣдь, это фатализмъ!
— А что же, пане, можетъ быть, и фатализмъ… Да, фатализмъ, сама исторія, пане, больше ничего! — проговорилъ онъ съ особымъ оживленіемъ, какъ будто радовался, что нашлось такое простое выраженіе для его мысли.
— Вѣрно ли это, Гетманъ? — усомнился я.
— Вѣрно ли?… Такъ вѣрно, какъ то, что въ моей груди мое собственное мое сердце бьется, — проговорилъ онъ съ такою силой убѣжденія, что я невольно взглянулъ на него. — Нѣтъ, пане, вы этого знать не можете, — отвѣчалъ онъ на мой удивленный взглядъ. — Еслибъ вы, пане, знали это, то сами бы его и почувствовали… эти муки, — проговорилъ онъ тихо, помолчавъ и снова усаживаясь рядомъ со мной. — Вотъ какъ, пане: судьба!
— Я не зналъ, что вы такой философъ, Гетманъ, да еще и мистикъ.
— Какой я философъ! Простая хохлацкая натура, непосредственная… Маленькій я человѣкъ, такой же маленькій, какъ моя звѣздочка… Кончу курсъ, зашлютъ меня куда-нибудь въ городокъ, надѣнутъ мундиръ… потяну лямку… ну, и…
Голосъ у Гетмана дрогнулъ, въ горлѣ у него какъ будто что-то осѣклось, онъ не договорилъ и сталъ глядѣть поверхъ деревьевъ. Малая Медвѣдица какъ разъ была передъ нами и Гетманъ долго смотрѣлъ на свою звѣздочку. Я снова началъ опасаться за приступъ хохлацкой меланхоліи, а потому предложилъ Гетману отправиться дальше и спросилъ его:
— Ну, какъ же вы теперь замѣчаете за собой, Гетманъ: забываете вы постепенно діда все больше, или нѣтъ?
Гетманъ пріостановился и сначала въ недоумѣніи посмотрѣлъ на меня, какъ будто его самого поразилъ этотъ вопросъ, но затѣмъ онъ, что-то вспомнивъ, весело отвѣчалъ:
— Да я же вамъ говорилъ, пане: дідъ мене кличе до себе!
И онъ лукаво улыбнулся мнѣ.
— Не вѣрите? Правда, пане, — продолжалъ онъ, — вотъ по ночамъ такъ и грезится — кричитъ дідъ: «Э, дытыно! забувъ діда, забувъ!» — "Какъ, говорю, забылъ? Съ чего это ты взялъ, діду? Это потому ты такъ говоришь, діду, что ты необразованъ… Развѣ я только тѣмъ могу служить тебѣ, что около тебя, какъ теленокъ, тереться буду? Эхъ, діду, многаго ты не понимаешь. Вѣдь, я могу, и паномъ будучи, говорить за тебя другимъ, важнымъ панамъ, а они, глядишь, и полюбятъ тебя и… Вотъ буду я учителемъ, буду юношамъ говорить о тебѣ, о твоей долѣ и недолѣ, о твоихъ радостяхъ и горестяхъ, я воспитаю для тебя… (а, можетъ быть, и сопьюсь; пане, этого тоже впередъ сказать нельзя, — неожиданно вставилъ онъ какъ бы мимоходомъ). Говорю я, а дідъ знай себѣ кричитъ: «Э, дытыно, забувъ діда. А у діда ужь злые вороны очи клюють. А вкругъ діда худая трава выше пояса заростаеть!…» — «Діду, діду! — кричу я ему, — еслибъ ты зналъ, какъ я мучаюсь за тебя… Погоди, дідъ, потерпи… Вотъ ужь мы, паны, слава Богу, начинаемъ объ тебѣ вспоминать и у насъ къ тебѣ сердце открывается». — «Э, дытыно! хиба жь я, спаси Боже, що маю противъ хорошаго паныча? Э! дай ему Боже доброго здоровья и долгой жизни… А я того горюю, дытыно, що не йде никто на підмогу діду… А що панычи, то и Господь съ ними: може они що и лучше насъ придумаютъ… А що нѣтъ на підмогу діду своего чоловіка, то кто-жь это лучше мене знае и чуе?» Вотъ мы какіе, пане, съ дідомъ разговоры по ночамъ ведемъ, — заключилъ онъ.
— А поди мой землякъ заснулъ ужь, — прибавилъ гетманъ. — Идемте, пане, поскорѣе… Что-то, гляжу я, діется неладное со мной: съ чего разсыпался, якъ той горохъ по дорозі?
Гетманъ, дѣйствительно, какъ будто испугался своей необычной разговорчивости; онъ, какъ улитка, быстро ушелъ въ себя и «хохлацкая меланхолія», повидимому, окончательно оковала его.
III.
правитьМы тихо и молча вошли въ маленькій номеръ грязноватыхъ и дешевенькихъ меблированныхъ комнатъ, въ которыхъ проживалъ Гетманъ съ своимъ землякомъ.
— Это вы будете, панъ Гетманъ? — кто-то окликнулъ насъ изъ глубины полутемнаго номера и тотчасъ же сердито и нетерпѣливо плюнулъ.
— Это я, землякъ, — отвѣчалъ Гетманъ.
Пока они переговаривались, а я раздѣвался въ маленькой передней, отдѣленной рѣденькою занавѣской, я успѣлъ разглядѣть въ глубинѣ номера лежавшаго на диванѣ пожилаго человѣка; диванъ былъ очень коротокъ, почему онъ поджалъ подъ себя ноги такъ, что колѣни чутъ не касались груди. Онъ курилъ люльку, сѣдые волосы на головѣ у него были подстрижены и торчали какъ солома на жнивѣ, что еще болѣе придавало ему мрачный видъ. Онъ. дѣйствительно, казался удрученнымъ и грустнымъ.
Мы вошли. Землякъ Гетмана, очевидно, ожидалъ увидать только своего сожителя и, замѣтивъ меня, долго, не измѣняя положенія и суроваго взгляда, всматривался въ мою фигуру. Но вдругъ, что-то сообразивъ, онъ быстро спустилъ съ дивана голѣни, поднялся и, пыхнувъ наскоро раза два въ трубку, проговорилъ: «Хе!» — и мелькомъ подмигнулъ Гетману. По его лицу мгновенно пробѣжала та добродушно-хитрая улыбка, которая такъ свойственна хохлу и которая, разъ появившись, мѣняетъ его настроеніе.
Старикъ спряталъ въ карманъ трубку и, смотря съ улыбкой то ка Гетмана, то на меня, спросилъ:
— Се той самый панъ-управитель буде?
— Онъ самый, землякъ, — отвѣтилъ Гетманъ.
— Хе! — откашлялся старикъ, — оце добре!… Могу, пане, и себя рекомендовать: однодворецъ Полуботокъ, хохолъ, земля къ ему, тілько що прямо въ Украйны, якъ дытына изъ материной утробы… Хе, хе!…
Старикъ какъ-то сразу повеселѣлъ и оживился; онъ всталъ посереди комнаты, разставивъ ноги въ широкихъ шароварахъ и порыжѣлыхъ, давно не мазанныхъ сапогахъ, вынулъ опять изъ одного кармана своего козакина люльку, изъ другаго — кисетъ съ табакомъ и сталъ набивать, улыбаясь и склонивъ голову на бокъ. Онъ молчалъ и покрякивалъ, какъ будто никакъ не могъ сразу подыскать подобающую матерію для начала разговора. Наконецъ, закуривъ трубку, онъ вдругъ и рѣшительно сказалъ:
— Ну, що-жь, пане, горілку будемъ пить, або чаемъ баловаться, щобъ ему пусто було!… Не люблю я эту пустую траву!… Лучше горілку?… Да? Ну, горілку, дакъ горілку!… Посылай, дытыно, по горілку… да и пива прихвати, щобъ було чімъ. запити!
Гетманъ пошелъ посылать въ лавку, а старый хохолъ сѣдъ противъ меня на стулъ, разставивъ во всю ширину своихъ шароваръ ноги, и, хитро посмотрѣвъ на меня съ улыбкой изъ-подъ густыхъ бровей, сказалъ:
— Ну, що-жь, пане, будетъ що въ Москвы, або таки ничего и не буде?
Я былъ изумленъ, конечно, такимъ неожиданнымъ вопросомъ и взглянулъ на него.
— Чего же вы, панъ Полуботокъ, хотите?
— Чего я хочу?!… Хе!… Я хочу знать, панъ-управитель, будетъ що въ Москвы, або-жь снова мнѣ, старику, въ хату залѣзать, да на печь подъ бокъ къ жинкѣ заваливаться?… А, панъ?
— Не знаю, панъ Полуботокъ, чего вы отъ Москвы ждете?…
— Хе! Вотъ то-то и есть, панъ-управитель, что вы не знаете, чего я жду!… Я вамъ, пане, пожалуй, скажу, чтобъ вы знали… Что, панъ Гетманъ, готово? — спросилъ онъ возвратившагося Гетмана.
— Готово, землякъ.
— Оце добре!… Ну, панъ-управитель, выпьемте-жь по чарці горілки…
Мы выпили. Выпилъ и Гетманъ, но тотчасъ же забрался хмуро въ самый темный уголъ. Это, повидимому, замѣтилъ его землякъ и сердито потрясъ головой.
— Э!… Не хорошо, панъ-управитель, — не ладно у васъ на Москвѣ, — сказалъ онъ.
— Что же такое вамъ не нравится, панъ Полуботокъ?
— А чего хмурится хлопецъ, якъ той вовкъ?… Э!… У насъ того и дома богато… Пійшовъ на Москву, такъ гадаю: Москва усій Россіи голова — отъ де люди живуть по-людски!… Чога люды на Москву бігуть?… Дай попытаю: може тамъ и справді якъ люды живуть, да и насъ, дурней, поучать… А що найшовъ?… Хе!… Одно тілько, що по улицамъ товкуться швыдко да бігаютъ, якъ ті жиды за грошима… Бігають, бігають цілый день білый, а тамъ уси по угламъ разбігутся, въ одиночку — да и спать!…. Вотъ то и Москва… Да у насъ того и на селі богато!…
— А чего-жь бы вы хотѣли, панъ Полуботокъ?
— Вотъ то и догадайтесь, пане, чего я хочу?… Мені жинка те-жь каже: "И чого тобі, дурень, треба?… Лежи собі на печи, старый, да Богу молись, — отъ тобі и вся треба!… А я одно кажу: «Не ладно такъ!… Э! не ладно!… Що-жь, говорю, жинко, хиба такъ и треба валяться на печи, поки не сгніешь, якъ той песъ старый»? — «Ото-жь, дурень, — лается жинка. — Съ жиру бѣсишься, старый… Якъ раньше ходывъ на работу, — такъ блажь въ головѣ не заводилась… А вотъ теперь какъ сыны всімъ управляютъ, такъ и задурилъ старый…» А я лежу, лежу, да и снова: «Не ладно, кажу, жинка!… Э, не ладно!… Да хиба-жь такъ люды живуть, якъ мы теперь?… Хе!… Пійдешь на громаду, — що тамъ?… Тілько загрошима бігають да бьються цілый вікъ: якъ зародився, тілько и знае… А за гроши одинъ другому яму копае, одинъ другого бігае… Гдѣ на народѣ веселье?… Якъ тілько що — всѣ по угламъ бігають, мовъ кроты… Ото-жь жизнь!… Що съ народу въ того буде? Якого добра ждать?… Сердцемъ закаменіе… Хе… Не такъ, дідъ говорилъ, встарину жили на Украйнѣ!… А съ того и народъ былъ иный: бравый, веселый, да сильный, дай съ громады не бігавъ…» — «А ты собі лежи, дурень, да и Бога моли, що сытъ, да живъ, да на паньщину не гоняють, — кричитъ жинка, — дывысь що вінъ придумавъ съ жиру!…» А я у се свое: лежу, лежу, да и зновъ кажу: «Жинка, кажу, а я надумавъ у Москву сходить: хочу пытать, якъ тамъ люды живуть и намъ въ Москвы буде що, чи ні?…» Вотъ то старуха моя сбѣсилась, якъ то сказавъ!… А на той грѣхъ и умри у меня у Кіевѣ брать двоюродный… Совсѣмъ былъ одинокій: дѣвочка одна слѣпая осталась… А былъ богатый: постоялый дворъ держалъ… Меня и вызываютъ до опекунства… «Ну, — каже жинка, — теперь старый у мене совсімъ задуритъ!…» Такъ и вышло: поіхавъ сначала до Кіева, а тамъ и до Москвы сбіжавъ… Хе… Вотъ оно що бываетъ, якъ мужику блажь въ голову забреде!… Хе, хе… Що-жь, пане, выпьемте ще по чарці горілки, а?
— Выпьемте, панъ Полуботокъ.
— Ото-жь гарно!… Гарно, що вы панъ не спѣсивый… Слава Тобі, Боже, що и такого найшовъ!… А то ужь и горілки выпить не съ кѣмъ було мужику… Ге!… Заствай, хлопче, пісню… потішь старого! — крикнулъ онъ Гетману.
Но Гетманъ упорно молчалъ.
Старый хохолъ опять недовольно потрясъ головой и самъ замолчалъ, изрѣдка покрякивая и стрѣляя изъ-подъ бровей на Гетмана.
— Такъ вы, можетъ, хотите, пане, знать, съ чего такая блажь забрела въ голову старому дурню? — началъ снова панъ Полуботокъ, смачно и аппетитно закусивъ стаканъ водки, какъ только смачно могутъ закусывать одни хохлы. — А съ того, пане, що такій дідъ у меня былъ… А у мого діда былъ еще дідъ, который такъ давно жилъ, що и паньства не зналъ, и солдатчины не бачилъ… Вотъ какъ давно!… Ну, и порасказавъ онъ моему діду, якъ тоді люды живали… Може що и прихвастнувъ старый, тай Богъ же съ нимъ, коли ему то, старому, въ утіху было, — добре розсказувавъ!
Старикъ снова оживился при воспоминаніи о дѣдѣ и долго разсказывалъ мнѣ про старое житье-бытье на Украйнѣ. И что это были за разсказы: тутъ и народныя преданія, и отрывки изъ исторіи, и украинскія думки, и гоголевскій Тарасъ Бульба, — все смѣшалось во что то до того прихотливое и невѣроятное, что только наивная непосредственность стараго хохла могла принять все это за дѣйствительную правду… И старый хохолъ былъ такъ увѣренъ въ сущей правдѣ всего этого, что съ восторгомъ передалъ мнѣ всю повѣсть Тараса Бульбы, которую онъ прочиталъ когда-то и принялъ за настоящую исторію. Но вдругъ онъ остановился, посмотрѣлъ на Гетмана и на меня подозрительнымъ взглядомъ и, замѣтивъ, что я улыбнулся на его наивность, онъ сдвинулъ брови и внушительно сказалъ:
— Отгакъ жила громада у той вжъ!… Хе!… Не бігали ни старый, ни хлопци отъ громады… У си туды назадъ вертались… И було жь усе у громады: и достатокъ, и веселье, и кобзарь ій пісни ствавъ, и музыка въ громады свій бувъ, и наученый хлопецъ у громаді живъ, а не бігавъ до паньства… Вотъ-то и весело было и самимъ хлопцамъ и дівчатамъ до вінця идти, и старымъ умирать… Хе!… Що вы, пане, сміетесь? Може вы думаете, що вінъ справді дурень старый и есть, що правду каже про его жинка?… Э!… и старый хохолъ видавъ виды: бувъ и я у науці, до цифири и грамоты дошелъ, да убігъ… до дому, бо баловень бувъ великій… Ну, и сказали мнѣ: такъ сиди жь себѣ дома, да роби, коли счастья не понимаешь!… А я, дурень, ждавъ, що за мной и всѣ хлопцы, що у науки были, до громады прійдутъ… Ждавъ, ждавъ, да вотъ ужь и въ гробъ ложиться пора старому, а вінъ никого не дождався… Свои два хлопца въ науку ушли — и тѣ запропали…
Онъ тихо подошелъ къ Гетману и ласково сказалъ, какъ своему ребенку, положивъ ему на голову руку:
— Що-жь, дытыно, потішь старого. Заспівай меня пісню…
— Не просите, землякъ, не могу я теперь співать вамъ пісень, — проговорилъ какъ-то глухо Гетманъ.
Вдругъ старый хохолъ утеръ кулакомъ глаза, отвернувшись въ уголъ, и угрюмо замолчалъ.
Молчалъ упорно Гетманъ, молчалъ и я. Что-то гнетущее было въ этой наступившей внезапно тишинѣ. Какая-то туго натянутая струна лопнула — и замерла. Чувствовалось, что въ отвѣтъ ей не было ни у кого изъ насъ ни отклика, ни утѣшенія, а праздное слово было бы только дикимъ и грубымъ ударомъ по больному мѣсту.
Я скоро распрощался и ушелъ.
Всю дорогу до дому я думалъ о Гетманѣ. Личность этого юноши, неожиданно, въ теченіе двухъ-трехъ часовъ, освѣтилась для меня съ такихъ сторонъ, о которыхъ я не могъ раньше имѣть никакого представленія: онъ стоялъ предо мной воплощеніемъ именно какой-то фатальной, непобѣдимой логичности. Я почти не сомнѣвался, что не нынче — завтра, не въ этотъ годъ, то въ слѣдующій, не въ разцвѣтѣ своей жизни, то въ концѣ, онъ совершитъ какой-нибудь необычайный, но неотвратимо-логическій для его натуры поступокъ.
Я шелъ, все думая о немъ, и совершенно непроизвольно иногда оборачивался назадъ и искалъ глазами Малую Медвѣдицу…
Дѣйствительно, поступокъ (или «проступокъ», какъ, можетъ быть, назовутъ другіе, подобно «проступку», совершонному имъ въ формѣ воинственнаго путешествія къ дѣду), на который онъ рѣшился, превзошелъ всѣ мои предположенія; онъ былъ поразителенъ именно по своей жизненной, а не отвлеченной послѣдовательности и запечатлѣвъ какою-то почти дикою, своеобразною оригинальностью.
IV.
правитьПрошло довольно много времени, прежде чѣмъ я увидалъ Гетмана. Я все поджидалъ, что онъ придетъ ко мнѣ, но онъ не приходилъ, а въ номерѣ, въ которомъ онъ жилъ съ землякомъ, уже давно не было ни его, ни стараго хохла. Наконецъ, какъ-то вечеромъ, возвратившись домой, я засталъ Гетмана у себя въ кабинетѣ. Онъ медленно ходилъ изъ угла въ уголъ, подергивая задумчиво свой длинный усъ, въ ожиданіи меня. Онъ похудѣлъ, былъ блѣденъ и хмуръ, какъ послѣ долгой болѣзни, и весь какъ-то постарѣлъ.
Я невольно воскликнулъ:
— Гетманъ! Да вы ли это? Вы были больны?
— Нѣтъ, пане, тѣломъ не болѣлъ…
— А душой?
Онъ не отвѣчалъ.
— Давно я у васъ, пане, не былъ… Не стоило ходить, — Гетманъ все тосковалъ… Плохо Гетману было… А вотъ теперь пришелъ прощаться, пане…
— Куда же вы?
— Пока до дому… Я, пане, въ солдаты иду… за брата… У брата семья… Батько померъ… Весь хуторъ теперь на братѣ… Маты кормитъ… сестру убогую… Вотъ видите, пане, какъ же это можно: онъ пойдетъ въ солдаты, всю семью побросаетъ, а я буду по льготѣ гулять? Вѣдь, несправедливо это?… Не такъ ли, пане?… И, притомъ же, ежели я справлю солдатчину, мнѣ всего два года служить, а ему, пане, цѣлыхъ пять… Что-жь съ нашимъ домомъ и семьей будетъ?… Хорошо ли такъ это дѣло оставлять?… Вѣдь, не хорошо, пане? — спрашивалъ Гетманъ и, въ то же время, проницательно и какъ-то вызывающе смотрѣлъ мнѣ въ глаза.
— Позвольте, Гетманъ, — сказалъ я, совершенно изумленный, — тутъ что-нибудь не такъ, или я не совсѣмъ понимаю… Вы какъ-то странно говорите…
— А що, пане, вы не можете понять?
— Значитъ, вы здѣсь все теряете?
— Можетъ быть, пане…
— Отправите солдатчину… а потомъ?
— До дому… въ свою громаду, пане… Помните, пане, я вамъ говорилъ, що мене дідъ до дому зове?… Такъ и сдіялось…
И Гетманъ улыбнулся.
— Гетманъ! — вскрикнулъ я, — что вы дѣлаете? Вѣдь, вы губите себя!…
— Можетъ, и погибну, пане… Що-жь, пане, хоть и погибну, тілько-бъ за добрее діло…
— Вѣдь, вы погибнете безъ слѣда, въ неизвѣстности… Обдумали ли вы все это?
— Пане, видите вы, каковъ я сталъ?
— Да, Гетманъ, вы не хороши…
— Захирѣю я здѣсь, пане… Все одно… Думалъ я, пане, думалъ до того, что волосъ посѣдѣлъ: пойду я направо — коня потеряю, пойду налѣво — самъ погибну…
Мы оба замолчали. Я пытался еще отговаривать его, но это было повтореніе одного и того же. Онъ слушалъ молча, все подергивая свой усъ.
— Нѣтъ, пане, вы не отговаривайте меня, — наконецъ, сказалъ онъ, подымаясь. — Здѣсь и безъ Гетмана пановъ много… Почемъ, пане, знать: може и Гетманъ не сгине даромъ?
— Дай вамъ Богъ счастья, Гетманъ, — сказалъ я, но мнѣ было грустно, — путь, выбранный Гетманомъ, слишкомъ выходилъ за обычныя рамки жизни и, конечно, былъ преисполненъ суровыхъ случайностей. И Гетманъ, повидимому, замѣтилъ это. Онъ что-то хотѣлъ сказать, но только покачалъ головой и торопливо сталъ собираться уходить.
— Прощайте, пане, — проговорилъ онъ, — не забывайте насъ, а мы васъ не забудемъ.
— Гетманъ, подумайте еще! — сказалъ я уже въ дверяхъ, крѣпко пожимая ему руку.
Но онъ словно испугался меня, махнулъ рукой и вышелъ, оставивъ меня за дверью.
И мнѣ осталось только, какъ тургеневскому Увару Ивановичу, поиграть перстами и устремить въ даль загадочнаго будущаго свой блуждающій взоръ.