Въ кровопролитной битвѣ при Оканьѣ, 18 октября 1809 года, въ день торжества Французовъ надъ патріотическими усиліями Испанцевъ, палъ, тяжело-раненный, молодой офицеръ, и сочтенный за убитаго, оставленъ въ грудѣ мертвыхъ тѣлъ. Судьбѣ угодно было спасти его, и онъ сдѣлался однимъ изъ замѣчательнѣйшихъ современныхъ поэтовъ. Его имя — донъ-Анхель де-Сааведра, герцогъ де-Ривасъ. Спасеніемъ своимъ отъ неизбѣжной смерти обязалъ онъ бѣдному солдату, по имени Буэндіа, напоминающему собою Яванца Антоніо, который спасъ погибавшаго на пути къ Гоѣ Камоэнса. Въ-послѣдствіи, герцогъ де-Ривасъ, въ самые опасные моменты политической жизни Испаніи, былъ депутатомъ, министромъ, посланникомъ. Много видѣлъ онъ почестей, много претерпѣлъ и гоненій. Бывъ, въ 1822 году, депутатомъ въ собраніи кортесовъ, онъ принужденъ былъ бѣжать за границу и заочно приговоренъ къ смерти. Въ 1836 году, бывъ министромъ, вмѣстѣ съ гг. Истурисомъ и Галіано, онъ только при помощи переодѣванья спасся отъ ярости мятежниковъ. Теперь онъ посланникомъ въ Неаполѣ.
Но жизнь политическая не поглотила всей дѣятельности Сааведры. Принимая участіе во всѣхъ событіяхъ своего отечества, онъ въ то же время написалъ поэму Moro Exposilo (Незаконнорожденный Мавръ), написалъ драму Don Alvaro, написалъ «Историческіе романсы», произведенія, которыя можно назвать первыми плодами литературнаго переворота въ Испаніи.
Литература испанская, въ-теченіе трехъ вѣковъ, подвергалась многимъ перемѣнамъ; были у нея годы славы, были и годы глубокаго упадка, и эти періоды славы и упадка совпадаютъ съ періодами благоденствія и упадка политическаго. Вѣкъ, въ исторіи литературы носящій имя золотаго, соотвѣтствуетъ тому времени, когда, еще не остывъ отъ жаркой семи-вѣковой борьбы съ Маврами, Испанія силилась по всему міру раскинуть свое господство. Особенно воображеніемъ блистала эта старинная литература и, дѣйствительно, религіозная восторженность, любовь къ чудесному, рыцарскій героизмъ чувствъ, должны были питать воображеніе; но когда этотъ живительный сокъ истощился, когда эти героическія чувства изсякли, когда несчастія охладили пылкую и смѣлую фантазію Испанцевъ, поэзія, которой инквизиція воспрещала искать спасительнаго обновленія силъ въ движеніи идей философскихъ, кинулась въ пустую игру словъ, въ изъискаііность, въ жеманность. Геній испанскій, замкнувшись въ самомъ-себѣ, частію отъ гордости, частію по неволѣ, погибъ отъ злоупотребленія лучшихъ своихъ качествъ. Первоначально пышный и гордый, онъ впалъ въ напыщенность; первоначально остроумный, онъ пустился въ жалкія тонкости. Поэзія Гонгары представляетъ величайшее усиліе воображенія, предоставленнаго самому-себѣ и старающагося прикрыть свое безплодіе, свою бѣдность, лоскутками пурпура и золотыми блестками. При Карлѣ II нѣтъ уже ни одного поэта, ни одного писателя, который заслуживалъ бы вниманіе.
Упавъ такъ глубоко, не легко могла подняться литература испанская. Ей отчасти помогла Франція. Герцогъ анжуйскій принесъ съ собою въ Испанію литературныя идеи Франціи, равно какъ и ея идеи политическія. Конечно, жалкимъ представляется восьмнадцатый вѣкъ, если поставить его наряду съ періодомъ, идущимъ отъ Луиса де-Леона до Кальдерона, — періодомъ, въ которомъ блистаютъ имена Сервантеса, Эрсилья, Ріоха, лопе де-Вэга, Морето, Аларкона, Гильена де-Кастро. Съ перваго взгляда, мы видимъ только рабское подражаніе Французскимъ образцамъ; Лусанъ, Монтіано, Toppe Пальма, Норсель, суть не болѣе, какъ неопытные послѣдователи ученія Буало. Но тѣмъ не менѣе Французское вліяніе было спасительно для Испаніи: оно возбудило духъ испанскій, открыло ему дорогу въ новѣйшій міръ идей, принесло ему обновленіе нравственное, очистило суевѣрія, которыми онъ былъ зараженъ, и, мало-по-малу возвращая его къ жизни, приготовило ту минуту, когда онъ могъ усвоить себѣ нѣкоторыя черты первобытной своей оригинальности. Въ исходѣ восьмнадцатаго вѣка, начало котораго ознаменовано было совершеннымъ упадкомъ литературы, является уже замѣчательный лирическій талантъ Мелендеса Вальдеса; хотя этотъ авторъ оды «Торжество Искусствъ», въ сущности, еще Французъ, но уже встрѣчаются въ его произведеніяхъ богатства древней формы испанской поэзіи. Тотъ же характеръ замѣчается въ писателяхъ, явившихся послѣ него, въ школѣ, состоящей изъ Кипитаны, Галлего, Архона, Листы, и представляющей не только переходъ отъ одного вѣка къ другому, но и переходъ отъ подражанія Французамъ къ новѣйшей оригинальности. Конечно, не блистательна эта шкода, и не заходила она далѣе второстепенныхъ условій поэзіи: размѣра, изящества, правильности, но нельзя, однакожь, отвергать, что она представляетъ дѣйствительный шагъ впередъ, — единственный, можетъ-быть, какой былъ тогда возможенъ. Къ этой школѣ принадлежалъ и герцогъ де-Ривасъ, по нѣкоторымъ произведеніямъ его молодости: но эти произведенія были первыми пробами неопытнаго таланта. Собственно, онъ принадлежитъ къ эпохѣ возрожденія литературы испанской, совершившагося современно съ переворотомъ политическимъ.
Донъ-Анхель де-Сааведра — второй сынъ испанскаго гранда, герцога де-Ривасъ; онъ родился 10 марта 1791 г., въ Кордовѣ. Съ дѣтства обнаружились настоящія наклонности Сааведры; не любя наукъ точныхъ, онъ занимался поэзіей и живописью. Первоначальное воспитаніе его поручено было Французскому эмигранту; затѣмъ, онъ учился въ мадридской семинаріи, учрежденной для воспитанія благородныхъ дѣтей. Рано покинулъ онъ учебную скамью; начиналась война за независимость Испаніи, собиралась гроза революціонная. Пылкое сердце Сааведры раздѣляло какъ желанія и надежды политическаго возрожденія, одушевлявшія Испанію, такъ и народную ненависть, возбужденную вторженіемъ иноземцевъ. Соблазнительныя сцены въ Аранхуэсѣ, споръ о власти между слабымъ королемъ, королевой, хитрымъ принцемъ, имѣвшимъ только дурныя стороны честолюбія, и временщикомъ, забывавшимся среди своего случайнаго счастія, — эти жалкія сцены, безъ-сомнѣнія, не мало содѣйствовали тому, что онъ усвоилъ себѣ восторженныя идеи революціонныя, которыя обнаружилъ въ 1812 и 1820 годахъ. Положеніе его семейства въ свѣтѣ заставляло его принять дѣятельное участіе въ дѣлахъ отечества. Сааведра съ дѣтства числился уже въ военной службѣ; онъ былъ офицеромъ гвардіи, когда 2 мая вспыхнула общая инсуррекція. Въ этомъ-то званіи подвизался онъ въ войнѣ за независимость Испаніи и благородно отдавалъ свою молодость на жертву всѣмъ опасностямъ; въ этомъ-то званіи, 18 ноября 1809 года, дрался онъ при Оканьѣ, гдѣ, раненный въ голову и грудь и покинутый среди мертвыхъ, обязанъ былъ своимъ спасеніемъ только благодѣтельному случаю. Послѣднее сраженіе, въ которомъ онъ участвовалъ, было при Чикланѣ; то была одна изъ послѣднихъ битвъ за независимость. Такимъ-образомъ, съ 1808 до 1814 г., жизнь его проходитъ среди битвъ и волненій народныхъ. По окончаніи войны, онъ проводитъ нѣсколько лѣтъ мирно. Революція 1820 г. вдругъ кинула его въ новую борьбу, въ борьбу политическую. Въ 1822 г., онъ былъ депутатомъ отъ города Кордовы, и съ гг. Истурисомъ и Галіано принадлежалъ къ числу самыхъ восторженныхъ членовъ кортесовъ.
Замѣчательно, что, среди развлеченій войны и политики, которыя, казалось, должны были поглотить всѣ способности Сааведры, онъ постоянно сохранялъ любовь къ литературѣ, ловилъ каждый случай, когда могъ возвратиться къ поэзіи, къ искусству: это доказываетъ, что онъ родился поэтомъ. Въ 1807 г., сблизился онъ съ графомъ Гаро, нынѣ герцогомъ де-Фріасомъ, и дономъ Маріано Карпереро, и участвовалъ съ ними въ журналѣ, бывшемъ подъ редакціею Капмани. Та же любовь къ литературѣ, равно какъ и сходство мнѣній политическихъ, сблизили его, въ 1811 году, въ Кадиксѣ, съ Галлего, Квинтаной, Мартинесомъ-де-ла-Розой. Въ 1813 году, онъ издалъ первые свои поэтическіе опыты, въ числѣ которыхъ находится Paso Honroso, поэма, забытая нынѣ, и въ сущности посредственная, но уже обнаруживающая счастливую легкость вдохновенія и способность владѣть поэтическимъ языкомъ.
Надо сказать, однакожь, что Сааведра вполнѣ предался своей наклонности къ поэзіи только тогда, когда шпага его не могла уже быть полезною для независимости Испаніи. Къ этой-то эпохѣ первой реставраціи, къ этимъ годамъ отдыха отъ бурь военныхъ, относятся нѣкоторыя изъ малоизвѣстныхъ драматическихъ произведеній его, Аліатаръ, драма, съ успѣхомъ игранная въ Севильѣ, Малеки-Аделъ, Герцоги Аквитанскій, Донья Бланка. Все это — плоды ума пылкаго, который чувствуетъ потребность выказаться и спѣшитъ выказаться прежде, чѣмъ нашелъ свою настоящую дорогу, прежде, чѣмъ открылъ тайные и глубокіе законы искусства. Подражаніе въ такомъ случаѣ неизбѣжно. Кромѣ того, была еще другая причина, удерживавшая Сааведру въ кругу, начертанномъ литературною школою XVIII вѣка. Испанія, среди внутреннихъ смутъ, не знала еще литературнаго движенія, господствовавшаго въ Европѣ. Имена Гёте, Шиллера, Байрона и Вальтера Скотта были неизвѣстны ея писателямъ; ихъ ученіе, равно какъ и созданія, не перешли еще чрезъ Пиренейскія-Горы.
Также неудовлетворительна, если смотрѣть съ литературной точки и трагедія Lanuza, написанная въ 1822 году. Сааведра не думалъ представить въ ней картину XVI вѣка, въ которой изображены были бы лицо Филиппа II, преслѣдующаго своею лукавою ненавистью духъ независимости, изстари господствовавшій въ провинціяхъ, — Лануза, послѣдній поборникъ правъ и привилегій Аррагоніи, наконецъ, Антоніо Перезъ, человѣкъ, столь интересный по своимъ похожденіямъ, бывшій сначала орудіемъ мести Филиппа, потомъ его соперникомъ въ любви, и наконецъ поднявшій тотъ бунтъ въ Сарагоссѣ, въ которомъ погибли привилегіи страны. Въ трагедіи Сааведры, изъ XVI вѣка взято только имя Ланузы; настоящій сюжетъ ея — борьба современнаго либерализма съ Фердинандомъ VII. Это произведеніе, написанное на случай, полное намековъ на современныя событія и лица и рѣзкихъ выходокъ противъ правительства. Могло ли такое произведеніе имѣть интересъ прочный?
Когда французскіе писатели XVII вѣка выводили на сцену знаменитыя лица древности, они, правда, не заботились о мѣстномъ колоритѣ и часто нарушали истину историческую, но эта истина, цѣнимая только критикою, замѣнялась у нихъ другою истиною, болѣе для всѣхъ доступною, — истиною обще-человѣческою. Грекъ или Римлянинъ былъ прежде всего человѣкомъ. Потому-то XVII вѣкъ успѣлъ создать искусство, которое хотя имѣло свои несовершенства, за то имѣло и безсмертныя стихіи красоты и величія, не говоря уже о безспорныхъ достоинствахъ стиля. Напротивъ, если вы станете рыться въ минувшемъ только для того, чтобъ кинуть на вѣсы партій какое-нибудь событіе, котораго сходство съ настоящимъ производитъ ослѣпительный и обманчивый миражъ; если въ вашей драмѣ нѣтъ ни истины исторической, ни истины обще-человѣческой, если все это замѣнено въ ней изображеніемъ того, что всего непостояннѣе на свѣтѣ — изображеніемъ страстей политическихъ, то спрашивается, что остается тогда драмѣ? Интересъ, въ-слѣдствіе котораго она имѣетъ успѣхъ сегодня, изглаживается завтра другимъ, сильнѣйшимъ интересомъ, и ваша пьеса падаетъ въ забвеніе. Lanuza не единственная драма въ этомъ родѣ, произведенная современною Испаніей. Во время войны 1808 года, Квинтана и Мартинесъ-дела-Роза также обращались къ чувству народному, находившемуся въ раздраженномъ состояніи, первый въ драмѣ Pelaijo (Пелагій), второй въ драмѣ Viuda de Padilla (Вдова Падилья), и надо замѣтить, что «Лануза» стоитъ ниже обѣихъ этихъ драмъ.
Возстановленіе полновластія Фердинанда VII было пагубно для партіи либеральной; члены ея должны были искать спасенія за границей. Въ-теченіе десяти лѣтъ, въ Испаніи силою сдерживается всякій порывъ свободномыслія; литература сосредоточивается въ какой-нибудь шарадѣ «Мадритской Газеты», или въ какой-нибудь невинной грамматикѣ. Цензура обрѣзываетъ крылья генію Кальдерона, если издаются вновь его произведенія и останавливаетъ на порогѣ новыхъ писателей, какъ, на-пр., Зарата и Бретона делое Геррероса, если они покушаются выступить на сцену. Умственная жизнь какъ-бы пріостанавливается. Ее надо искать въ это время за предѣлами Пиренейскаго-Полуострова; она была въ изгнаніи. Торено, Мартинесъ-де-ла-Роза, Бургосъ, Аргельесъ, Галіано, Истурисъ, принуждены были бѣжать; проскрипція угнала ихъ далеко отъ родины, во Францію, въ Англію, гдѣ умъ ихъ получаетъ новое воспитаніе. Тамъ изучаютъ они ходъ идей конституціонныхъ, изучаютъ литературное движеніе Европы и находятъ въ работахъ умственныхъ высокое утѣшеніе въ изгнаніи, а часто и средства жизни. Торено пишетъ «Исторію Возстанія и Революціи 1808 года»; Мартинесъ де ла Роза ставитъ на парижской сценѣ драму «Абен-Гумейя». Канга Аргельесъ готовитъ свои сочиненія о финансахъ и администраціи; Алкала-Галіано работаетъ для англійскихъ обозрѣніи; Телесфоро Труэба старается подражать Вальтеру Скотту и Газлитту въ своихъ критикахъ и романахъ. Въ 1824 году, нѣсколько даровитыхъ писателей, именно: Канга Аргельесъ, Вильянуэва, Мендибиль, основываютъ въ Лондонѣ періодическій сборникъ, подъ названіемъ: «Досуги Испанскихъ Эмигрантовъ» (Ocios de los emigrades espanoles), — сборникъ, издававшійся до 1828 года, и содержавшій въ себѣ изслѣдованія о древнихъ конституціяхъ Испаніи, трактаты политико-экономическіе, опыты филологическіе и критическіе и произведенія поэтическія.
Видное мѣсто занимаетъ Сааведра среди этихъ писателей. Изгнаніе было эпохой преобразованія его литературнаго вкуса, его таланта. Горести изгнаннической жизни, принуждая его входить въ самого-себя, сводить, если можно такъ выразиться, счеты съ своимъ сердцемъ, привели его къ тому источнику, въ которомъ освѣжается и укрѣпляется всякая поэзія, къ истинѣ чувствъ. Въ то же время, въ Лондонѣ, Мальтѣ, Парижѣ, онъ познакомился съ новѣйшей литературой Европы, съ поэмами Байрона, съ романами Вальтера Скотта. Отъ-этого его точка зрѣнія стала, выше, и онъ видѣлъ уже не одну только классическую Испанію XVIII вѣка, но и Испанію золотаго вѣка; и, въ глубинѣ горизонта — средніе вѣка, полу-готическіе, полу-арабскіе, воспѣтые въ романсахъ безвѣстными народными поэтами.
Лирическія произведенія Сааведры составляютъ какъ-бы трогательную и страстную исторію его изгнаннической жизни. Первое изъ нихъ «Изгнанникъ» (el Desterrado). Поэтъ, принужденный въ 1823 г. бѣжать изъ отечества, пріѣзжаетъ въ Гибралтаръ и съ стѣсненнымъ сердцемъ садится на корабль, который покидаетъ берегъ въ ту минуту, какъ наступаетъ ночь:
«… Настаетъ день; я не увижу тебя, прекрасная Гесперія! бурный вѣтеръ далеко уноситъ меня. Берега твои не будутъ радовать моихъ взоровъ, которые тщетно станутъ вопрошать безмѣрное пространство волнъ… Не скрывайся, солнце! остановись изъ сожалѣнія!.. Не счастливыя ли вижу я поля, покрытыя вѣчною зеленью, гдѣ течетъ Бетисъ? Да; глаза не обманываютъ меня! Привѣтствую и люблю тебя, Гвадалквивиръ, царь Андалузіи! Какъ гордо подходишь ты къ морю, ты, текущій такъ спокойно и отражающій въ волнахъ своихъ древнія стѣны Кордовы! Тамъ впервые увидѣлъ я Божій свѣтъ; тамъ счастье, улыбаясь, баюкало меня въ золотой колыбели, кто могъ бы повѣрить его непостоянству? Ты видѣлъ меня невиннымъ ребенкомъ, собиравшимъ раковины и цвѣты; пылкій юноша, я оставлялъ на пескахъ твоихъ слѣды копытъ ретиваго коня. Ты слышалъ, наконецъ, какъ пѣлъ я высокіе подвиги и любовь, и ты любилъ мои пѣсни… Да! на твоихъ прекрасныхъ берегахъ я наслаждался богатствомъ, любовію и славою; но вотъ звѣзда моя померкла, и ты, Гвадалквивиръ, видѣвшій меня упоеннаго радостію, посмотри теперь на меня бѣднаго, несчастнаго, печальнаго, изгнанника, какъ разсѣкаю я волны морскія и бѣгу, не видя ничего въ будущемъ.
Неблагодарное отечество, сурово отталкиваешь ты меня отъ своего лона, и это награда за любовь мою! А я обагрялъ своею кровью жатвы полей твоихъ, сражаясь за твою независимостъ и славу… и голосъ мой раздавался въ защиту твоей свободы…»
Но въ глазахъ поэта, его отечество болѣе не существуетъ; въ его глазахъ оно — жалкая страна угнетателей и угнетенныхъ. И, призывая гибель на эту землю, онъ проклинаетъ ее; но проклятіе въ ту жь минуту замираетъ на его устахъ:
"Какое чувство пробуждается и охватываетъ мое сердце? Гдѣ эти страшные призраки, окружавшіе мое воспламененное чело? Они бѣгутъ, они исчезаютъ, и другіе предметы являются моимъ взорамъ.
"Мать моя! обожаемая мать! сладостное имя, наполняющее и утѣшающее мою душу! Увы, ты жива, ты любишь меня, и въ тоскѣ льешь обо мнѣ безпрерывныя слезы. И вы, мои братья, осужденные вѣчно горевать обо мнѣ, и ты, Ангелика, зажегшая въ моемъ сердцѣ неугасимый пламень, и вы, вѣрные друзья, радость и утѣшеніе моей жизни, гдѣ вы?… Что я слышу? Не-уже-ли волны получили голосъ? Нѣтъ, то не свистъ вѣтра, не шумъ моря, то голосъ милыхъ сердцу отвѣчаетъ мнѣ: "Несчастный, мы здѣсь, на этой землѣ, гдѣ родился ты и которую ты проклинаешь съ такой яростью; мы въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ ты былъ счастливъ, и плачемъ и возсылаемъ къ Богу теплыя мольбы о тебѣ и объ отечествѣ, болѣе-несчастномъ, чѣмъ виновномъ, на которое ты призываешь проклятіе неба.
"Нѣтъ, сжальтесь, звуки, такъ часто радовавшіе меня, и теперь раздирающіе мою душу, — довольно! Неуже-ли уста мои произнесли такое богохульство? Прости меня, любимая и несчастная Испанія… Не испорченность, а простота твоихъ дѣтей — вина твоихъ бѣдствій… Торжество твоихъ притѣснителей будетъ кратковременно…
"Найдутся мстители; когда же настанетъ этотъ великій день? О, пусть наступитъ онъ, пока жаръ молодости согрѣваетъ мои силы и руки мои сохраняютъ мощь свою.
«Но если неизмѣнные законы судьбы отдалятъ этотъ желанный часъ возмездья, пусть наступитъ онъ по крайней-мѣрѣ прежде, чѣмъ смерть поразитъ меня неумолимой своей рукой. Еще бы разъ моимъ очамъ, полнымъ слезъ, увидать поля твои, прекрасная родина, хотя бы въ ту минуту, когда убѣленная голова моя склонится подъ ножъ безжалостной парки, когда нѣмая могила откроетъ мнѣ свои объятія. Еще бы разъ ступить мнѣ на твою почву, богатую, счастливую и независимую, хотя бы она была для меня пустыней, безъ любви и дружбы, хотя бы она предоставляла мнѣ однѣ могилы, которыя суждено мнѣ орошать слезами, усыпать цвѣтами. И въ родной долинѣ, гдѣ течетъ Гвадалквивиръ при молчаливомъ сіяніи луны, еще бы разъ пустить по вѣтру пѣсню, послѣднюю мою пѣсню, и воспѣть въ ней славу твою, отечество, людей, которые еще не родились, и предать проклятію память недостойныхъ чадъ твоихъ, унижающихъ и угнетающихъ тебя! Тогда я разбилъ бы свою лиру и, довольный, отшелъ бы на вѣчный покой къ моимъ предкамъ»…
По довольно; мудрено въ прозѣ передать огонь этой оды. Читая ее, чувствуешь, что непритворны въ ней слезы; воображеніе только помогаетъ удрученному горемъ сердцу. Къ тому же времени относится ода «Къ Звѣздамъ».
Много лѣтъ провелъ Сааведра въ изгнаніи, много перенесъ нужды. Сначала, онъ жилъ въ Лондонѣ и печально вызывалъ, среди тумановъ Темзы, упоительныя воспоминанія родимой стороны, какъ свидѣтельствуетъ «Сонъ Изгнанника» (el Sueno del Proscrite); потомъ, надѣясь найдти въ Римѣ небо, лучше англійскаго, онъ направилъ свой путь къ этой древней родинѣ искусствъ; но итальянская полиція внезапно изгнала его изъ Ливорно, и онъ принужденъ былъ искать убѣжища въ Мальтѣ. Въ одѣ «Къ Мальтійскому Маяку» высказываетъ онъ свои впечатлѣнія, когда въ первый разъ присталъ къ этому острову, въ 1828 году, едва не погибнувъ въ бурю. Потомъ онъ воротился во Францію, гдѣ живопись, бывшая забавою его юности, была для него средствомъ жизни. Нѣкоторыя картины Сааведры обратили на себя въ то время вниманіе общественное. Только одна радость усладила эту изгнанническую жизнь — именно, союзъ его съ Ангеликой, о которой онъ упоминаетъ въ «Изгнанникѣ». Ода «Къ Сыну» (А mi hijo Gonzalo) принадлежитъ къ числу лучшихъ его одъ.
"Ты спишь, моя любовь, на лонѣ матери, какъ жемчужина росы на цвѣткѣ; небесная чистота юной души отражается на лицѣ твоемъ, какъ лучъ солнца въ алмазѣ.
"Твоя нога не попирала еще нечистой земли, твои руки не прикасались еще къ жестокому желѣзу и къ золоту-соблазнителю. Эти прекрасныя уста, немогущія говорить и на которыхъ царствуетъ ангельская чистота, еще никого не оскорбляли.
"Ты не знаешь, что такое жизнь, что такое смерть. А между-тѣмъ, часы безмолвно улетаютъ одинъ за другимъ. Какова будетъ судьба твоя? — Но что до того? ты наслаждаешься мирнымъ сномъ, не думая о завтрашнемъ днѣ.
"Спи, мой малютка, и пробуждайся только при тихихъ поцалуяхъ матери и моихъ, — чаруй на минуту "мою душу, осушившую до дна чашу несчастія.
"Когда ты улыбаешься на мои нѣжныя ласки, я забываю, что было и что можетъ еще быть; когда ты улыбаешься, что мнѣ немилость счастья, гнѣвъ сильныхъ?
"Но, увы! полной радости нѣтъ на свѣтѣ. Когда смотрю на тебя, я вздыхаю, думая о твоей будущности…
Она — тайна неизъяснимая, которой не знаю я, такъ же, какъ и ты не знаешь, и которой не могутъ открыть ни наука, ни золото, ни сила.
"Вѣтка розоваго куста падаетъ въ тихій ручеекъ, едва покрывающій землю. — Счастлива она, если успѣетъ пустить корень въ этой землѣ и вырости подъ защитой родимаго куста!
«Если потокъ увлечетъ ее въ рѣку, она можетъ еще пристать къ берегу, пустить корень и сдѣлаться пышнымъ деревцомъ.
„Но если рѣка умчитъ ее въ море, ураганъ овладѣетъ ею — и она погибнетъ, мой сынъ; она низвергнется на дно водъ, или засохнетъ у подошвы скалы…“
Сааведра въ то же время обдумывалъ и писалъ Moro Exposito, который былъ изданъ въ Парижѣ въ 1834 году.
Такимъ-образомъ, испанская эмиграція имѣла своихъ поэтовъ, своихъ историковъ, своихъ критиковъ, между-тѣмъ, какъ въ самой Испаніи жизнь литературная и жизнь политическая какъ-бы пріостановились. Но вотъ Фердинандъ VII умираетъ; начала либеральныя торжествуютъ. Амнистія отворяетъ двери въ Испанію всѣмъ изгнанникамъ, которые становятся защитниками трона Изабеллы. Мартинесъ-де-ла-Роза дѣлается главою министерства и обнародываетъ королевскій статута. Вмѣстѣ съ прочими эмигрантами, воротился въ Испанію въ 1834 году и Сааведра, по смерти брата принявшій титулъ герцога де-Риваса. Онъ назначенъ былъ вице-президентомъ палаты proceres[1], при господствѣ королевскаго статута. Большая перемѣна обнаружилась въ это время въ его мнѣніяхъ политическихъ; опытность умѣрила его восторженность; чувство патріотизма возвышеннаго, благоразумнаго, великодушнаго заступило мѣсто исключительнаго, полнаго ненависти духа партіи. Въ-послѣдствіи, въ 1836 году, герцогъ де-Ривасъ былъ министромъ внутреннихъ дѣлъ въ кабинетѣ Истуриса, и подвергся новымъ горестямъ, новымъ гоненіямъ. Министерство Истуриса исчезло во время ла-гранхскаго мятежа, и члены его принуждены были бѣгствомъ спасаться отъ мятежниковъ, истерзавшихъ Квезаду. Герцогъ де-Ривасъ на время удалился въ Португалію. Въ-послѣдствіи, онъ постоянно занималъ видное мѣсто въ партіи умѣренныхъ. Мы не будемъ входить въ подробности слѣдующихъ годовъ его жизни политической и займемся важнѣйшими его произведеніями литературными.
Когда, въ 1834 году, вышелъ въ свѣтъ Moro Exposito, всѣ умы въ Испаніи заняты были ужо мыслію о возрожденіи литературномъ; вкусъ XVIII вѣка, еще жившій и господствовавшій, былъ отвергаемъ не только за классическія правила его, но и потому, что онъ внесенъ былъ чужеземцами, а между-тѣмъ, во всѣхъ умахъ проявлялось уже тревожное, пылкое желаніе, чтобъ Испанія искала элементовъ своей поэзіи въ самой-себѣ, въ своемъ минувшемъ и въ своемъ настоящемъ. Moro Exposito именно потому и имѣлъ блестящій успѣхъ, что явился въ этомъ переходномъ состояніи умовъ, соотвѣтствовалъ неяснымъ еще желаніямъ усовершенствованія въ литературѣ, и авторъ его, лучше другихъ приготовленный обстоятельствами, поднялъ знамя, къ которому могли собраться новые писатели.
Герцогъ де-Ривасъ воскрешаетъ въ своей поэмѣ Испанію среднихъ вѣковъ, съ ея неумолимыми страстями, съ тѣмъ разнообразіемъ, которое придавали ей смѣсь двухъ племенъ, безпрерывно воевавшихъ одно съ другимъ, соперничествовавшихъ рыцарствомъ и геройствомъ. Авторъ избралъ одинъ изъ самыхъ страшныхъ эпизодовъ исторіи испанской, обильной трагическими событіями, — судьбу семейства Лара.
Въ Кордовѣ праздникъ; игры, турниры собираютъ всю мавританскую знать и молодёжь ко двору хэлифэ Гишема, по случаю женитьбы сына его министра Альманзора. Среди этихъ праздниковъ, одинъ юноша весь преданъ своей грусти: это Мударра. Тяжелая мысль гнететъ его сердце. Онъ не знаетъ своего отца, не знаетъ, кто была его мать. Съ-тѣхъ-поръ, какъ Заира, сестра Альманзора, нѣжно заботившаяся о немъ, умерла, онъ сталъ болѣе чувствовать тягость своего неизвѣстнаго и сомнительнаго происхожденія. Отданный на попеченіе арабскаго вождя Заида, который, послѣ воинственной жизни, удалился въ свой замокъ Альбаиду, въ первый разъ вступаетъ теперь Мударра въ этотъ блестящій свѣтъ, подъ покровомъ милости Альманзора, и страшное слово: незаконнорожденный раздается въ ушахъ его. Джаффаръ, губернаторъ кордуанскій, негодуетъ, видя, что онъ носитъ цвѣта его дочери Керимы, къ которой Мударра чувствуетъ уже неодолимую любовь. Побѣдитель на турнирѣ, онъ увѣнчанъ ея рукою; въ волненіи и краснѣя, вручаетъ она ему знаки его побѣды, и волненіе Керимы скоро также превращается въ пылкую страсть. По и онъ и она исполнены какого-то тайнаго ужаса…» О Мударра! Керима!" восклицаетъ поэтъ: «несчастные! какой странный инстинктъ волнуетъ грудь вашу и при огнѣ любви вашей показываетъ вамъ страшные призраки! Это какъ-бы неумолимый голосъ съ того свѣта, вопіющій вамъ, что море крови отдѣляетъ васъ, что стѣна непогребенныхъ костей встаетъ между вами!»
Эта тайна, долженствующая препятствовать ихъ соединенію, дѣйствительно существуетъ; она открывается по поводу убійства: Джаффаръ, чтобъ затушить любовь дочери, а можетъ-быть, также и по другому какому-нибудь неизвѣстному побужденію, приказываетъ умертвить Мударру, хочетъ видѣть своими глазами смерть его, и самъ падаетъ подъ ударами юноши, защищающаго жизнь свою. Мударра пріѣзжаетъ къ Зайду; его руки обагрены еще кровью Джаффара. «Встань, юноша», говоритъ ему старикъ; "невинная рука твоя была орудіемъ гнѣва небеснаго; ты благородно началъ месть свою: теперь пора открыть тебѣ все! "И Заидъ уводитъ Мударру въ садъ и разсказываетъ ему мрачную исторію сыновей Лары, воспѣтую въ разныхъ старинныхъ испанскихъ романсахъ.
За двадцать лѣтъ до того времени, когда разсказывалъ эту исторію Заидъ, бывшій другомъ фамиліи Лары и знавшій всѣ ея несчастія, семь сыновей Лары возбудили ненависть доньи Ламбры, супруги Руй-Веласкеза, ихъ дяди и любимца графа, повелителя Кастиліи. Донья Ламбра клянется погубить ихъ и возбуждаетъ противъ нихъ гнѣвъ мужа. Начинается съ того, что отецъ ихъ, Гонзало Густьйосъ, подъ предлогомъ переговоровъ о мирѣ, посылается въ Кордову. Руй-Веласкезъ I сговаривается съ Джаффаромъ, министромъ халифа, досадующимъ на Лару за нанесенное ему нѣкогда пораженіе, и Гонзало задержанъ въ Кордовѣ и подъ пустымъ предлогомъ заключенъ въ тюрьму. Семь сыновей его берутся за оружіе, идутъ освобождать отца и, попадаютъ въ засаду. Семь головъ ихъ Джаффаръ показываетъ несчастному отцу. Онъ представляетъ ему эти лица окровавленныя, обезображенныя, которыя можетъ распознать только отцовскій глазъ, и Гонзало, обезумѣвъ съ отчаянія, тщетно кличетъ сыновей своихъ: « Діэго! Мартинъ! Фернандо! Суэро! Энрико! Веремундо! Гонзало!» За тѣмъ Джаффаръ передаетъ своего плѣнника Руй-Веласксзу, который въ свою очередь заключаетъ его въ замкѣ Лермскомъ. Но во время плѣна въ Кордовѣ, на долю Гонзало выпала минута забытья и счастія; благородная дѣвушка, прекрасная Заира, тронутая его несчастіемъ, проникла къ нему въ тюрьму; недолго наслаждались они любовью, но эта любовь оставила плодъ въ груди молодой Мавританки. Этотъ плодъ — Мударра. Вообразите молодаго Мавра, вдругъ узнающаго эту исторію въ то время, какъ руки его еще дымятся кровью Джаффара, гонителя его отца, убійцы его братьевъ; вообразите, что эту исторію разсказываетъ сѣдой старикъ, при мерцаніи звѣздъ, безстрастныхъ свидѣтельницъ всѣхъ катастрофъ человѣческихъ, въ то время, какъ ночной вѣтеръ шевелитъ листья семи кипарисовъ, посаженныхъ въ память семи сыновей Лары, и вы согласитесь, что есть величіе въ этой сценѣ. Чувство ужаса пробуждается въ душѣ. Вчера Мударра предавался тихой грусти, размышляя ô тайнѣ своего происхожденія; его занятія состояли въ томъ, чтобъ носить цвѣты на могилу Заиры, не зная, что благородная Мавританка была его матерью, и бродить по берегамъ Гвадалквивира, мечтая о Керимѣ. Теперь гнететъ сію это минувшее, полное крови и слезъ, и требующее мести. Смерти Джаффара мало для него: честь его рода требуетъ довершить мщеніе. Ему надо отъискать отца, можетъ-быть, уже умершаго, можетъ-быть еще томящагося въ какой-нибудь кастильской тюрьмѣ. Уѣзжая, онъ говоритъ Церимѣ благородныя слова: «Прощай!.. Исполняя долгъ свой, я буду искать смерти; я желаю ее… Заира была мать моя; не дай засохнуть цвѣтамъ, окружающимъ ея священную могилу…
Что же происходило въ Кастиліи, въ-теченіе этихъ двадцати лѣтъ, когда Мударра достигъ зрѣлаго возраста? Гонзало Густьйосъ сидѣлъ въ тюрьмѣ Лермскаго-Замка, лишенный воздуха и свѣта. Тюремщикъ сказывалъ ему, когда разсвѣтать день, а когда наступалъ вечеръ, дѣлалъ семь ударовъ въ стѣну, и тѣмъ папоминалъ ему объ участи семи сыновей его. Новый графъ кастильскій, Фернанъ-Гонзалесъ, освобождаетъ его изъ мрачной тюрьмы; бѣдному старику позволено провести послѣдніе дни свои въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ онъ былъ могущественъ и счастливъ, въ замкѣ Саласъ; но глаза его померкли въ слезахъ, и, вступая въ старое жилище свое, онъ только по дождю, бьющему лицо его, узнаетъ, что замокъ его полуразрушенъ. Камни обрушились, какъ и величіе его дома. Между-тѣмъ, народъ торжествуетъ нежданное возвращеніе стараго своего господина. Въ это время, мударра пріѣзжаетъ съ Заидомъ въ Саласъ. Гонзало Густьйосъ, обнимая сына Заиры, котораго считалъ навсегда погибшимъ для себя, предается дѣтской радости: „О небо! восклицаетъ онъ: возврати мнѣ на минуту зрѣніе; дай мнѣ минуту посмотрѣть на сына, и потомъ пусть настаетъ для меня вѣчная ночь!“ Народъ видитъ въ молодомъ Маврѣ всѣ черты Гонзало, любимаго сына Лары. Здѣсь трогательный эпизодъ старой Эльвиды, которая, сошедъ съ ума при извѣстіи о смерти Гонзало, вскормленнаго ея молокомъ, думаетъ, что онъ воротился теперь изъ далекаго путешествія. Мударра не забываетъ, однакожь, о мщеніи, и скоро находитъ случай совершить его. Графъ Фернанъ-Гонзалесъ, узнавъ, что Мавры вступили на кастильскую землю, пріѣзжаетъ въ Саласъ; съ нимъ Руй-Веласкезъ, первый виновникъ бѣдствій фамиліи Лара, жестокій соумышленникъ Джаффара. Мударра требуетъ боя съ Веласкезомъ за честь отца, и въ этомъ рыцарскомъ поединкѣ, въ присутствіи собравшейся Кастиліи, сынъ Гонзало Густьйоса отмщаетъ за оскорбленія и несчастій его смертію супруга доньи Ламбры. Въ концѣ поэмы, авторъ снова выводитъ на сцену прекрасное лицо Керимы. Въ порывѣ страсти, мавританка, преодолѣвая всѣ препятствія, послѣдовала за своимъ возлюбленнымъ. Онъ вдругъ появляется на полѣ битвы, гдѣ лежатъ Рюй Веласкезъ и Мударра, умирающій отъ ранъ. Появленіе Керимы возвращаетъ молодаго Мавра къ жизни. Все, кажется, улыбается ихъ счастію. Гонзало-Густьйосъ ласкаетъ Мавританку, какъ дочь; молодые люди принимаютъ христіанскую вѣру; готовится свадьба, но красота Керимы начинаетъ постепенно блѣднѣть, исчезать, какъ-будто новая религія пробудила въ душѣ ея тайныя угрызенія, и въ ту минуту, когда Керима должна соединиться навсегда съ Мударрою, она съ ужасомъ отступаетъ отъ него, видя кровь отца на рукѣ жениха своего. „Посвящаю себя Богу“, говоритъ она: „ я — невѣста Христова!“ Эта нежданная развязка слишкомъ-быстра; не видно побужденій ея, не видно, какимъ путемъ дошла Керима до такого рѣшенія. Но если глубже войдти въ поэму, то мы увидимъ въ ней господство рока. Всегда готовый дать почувствовать свое могущество, онъ позволяетъ Мударрѣ побѣдителемъ выйдти изъ борьбы, возстановить честь знаменитаго имени и потомъ вдругъ поражаетъ его среди счастія, разсѣеваетъ самую дорогую его мечту, въ минуту ея осуществленія. Тѣмъ и оканчивается „Незаконнорожденный Мавръ“.
Легко замѣтить, что въ „Незаконнорожденномъ Маврѣ“ вымыселъ безпрестанно смѣшивается съ исторіею, и это было бы еще очевиднѣе, еслибъ намъ можно было слѣдить за фантазіей поэта во всѣхъ ея поворотахъ и отступленіяхъ. Герцогъ де-Ривасъ заслужилъ названіе Вальтера Скотта новѣйшей Испаніи; но это названіе указываетъ только на то, какъ высоко цѣнится талантъ его въ Испаніи и не можетъ быть принято за точную его оцѣнку. Дѣйствительно, искусство съ мелочною вѣрностью обрисовывать характеры самые разнообразные, возсоздавать какую угодно эпоху, въ точности представляя и общій характеръ ея и всѣ ея подробности, выводить въ своемъ произведеніи живыхъ людей, придавая всѣмъ дѣйствіямъ ихъ логическую послѣдовательность и естественность, — словомъ, всѣ тѣ качества, которыя составляютъ геній великаго автора „Пуританъ“ и „Роб Роя“, надо признаться, слабо проявляются въ „Незаконнорожденномъ Маврѣ“. Безспорно, въ дѣйствіи есть элементы драматическіе, есть картины сильныя и вѣрныя, есть черты энергическія и выразительныя въ характерахъ, изображаемыхъ авторомъ, въ Гонзало-Густьйосѣ, въ Руй-Веласкезѣ, Мударрѣ, Заидѣ, старомъ служителѣ Нуньйо, бѣдной кормилицѣ Эльвидѣ. Идеальная красота Керимы составляетъ благородный контрастъ съ надменною красотою, запечатлѣнной чувственными страстями, мстительной доньи Дамбры. „Зачѣмъ“ говоритъ поэтъ, „небо не дало доньѣ Ламбрѣ души благородной и великой, достойной обитать въ такомъ прекрасномъ тѣлѣ? Это былъ мраморный гробъ, снаружи блестящій, а внутри скрывающій червей и гниль. Она походила на богатый чертогъ, гдѣ блестятъ золото, бронза и яшма, и гдѣ скрываются лютыя гіены…“ Конечно, много жизни въ этомъ произведеніи, котораго мы представили холодный скелетъ; по всѣмъ этимъ элементамъ, собраннымъ авторомъ, не достаетъ сцѣпленія, единства; дѣйствію недостаетъ логической послѣдовательности. Если имена герцога де-Риваса и Вальтера Скотта могутъ быть соединяемы, то потому только, что любовь къ поэзіи среднихъ вѣковъ очевидно внушена испанскому писателю знаменитымъ Шотландцемъ. Безспорно, лучшая часть поэмы — лирическая; тамъ вдохновеніе проявляется во всей своей силѣ и оригинальности. Вообще» Незаконнорожденный Мавръ" заслуживаетъ того успѣха, который имѣлъ онъ. Даже въ самыхъ несовершенныхъ частяхъ своихъ онъ все-таки составляетъ замѣчательную попытку. Возвращая поэзію въ обширную область героическаго минувшаго Испаніи, герцогъ де-Ривасъ подавалъ примѣръ спасительный, и если не всегда достигалъ цѣли, то по-крайней-мѣрѣ видно, что стремился къ ней, понималъ ея величіе; воображеніе его, вступая на эту новую дорогу, нежданно разлило на ней свѣтъ, котораго, въ моменты преобразованія, ждутъ всѣ умы, чтобъ тронуться въ путь.
Don Alvaro o la Fuerza d’cl Sino («Дон-Альваро, или Сила Судьбы») представляетъ такой же шагъ впередъ въ искусствѣ драматическомъ. Если представить себѣ, съ одной стороны, тотъ упадокъ, въ которомъ находилось въ Испаніи искусство драматическое, тѣ затрудненія, которыя встрѣ чало.оно со стороны строгой цензуры, дозволявшей только подражаніе иностраннымъ пошлостямъ, а съ другой стороны — постоянную любовь Испанцевъ къ представленіямъ театральнымъ, то не удивительно, что драма герцога де-Риваса была важнымъ событіемъ литературнымъ. Судьба драмы въ концѣ прошедшаго столѣтія была несчастнѣе судьбы комедіи. Между-тѣмъ, какъ комедія, преобразованная сильнымъ и оригинальнымъ умомъ, Моратиномъ, котораго произведенія: «Лицемѣрка» (La Mogigata), «Дѣвичье Да» (el si de las Niñas), до-сихъ-поръ не потеряли своего интереса, трагедія оставалась тѣмъ, чѣмъ оставила ее школа XVIII вѣка. Во всѣхъ произведеніяхъ этого рода, даже самыхъ близкихъ къ нашему времени, видѣнъ былъ чисто-классическій вкусъ. Далеко ушелъ впередъ ихъ «Донъ-Альваро».
Сюжетъ драмы герцога де-Риваса — жизнь человѣка, неумолимо-преслѣдуемаго несчастіемъ; это сила судьбы, овладѣвающая въ колыбели существомъ осужденнымъ, и ведущая его чрезъ рядъ горестей и бѣдъ къ плачевному концу. Рокъ, играющій такую важную роль въ развязкѣ «Незаконнорожденнаго Мавра», является здѣсь во всемъ своемъ могуществѣ. Донъ-Альваро — сынъ мятежнаго вицекороля перуанскаго, который соединился съ потомкою Инковъ, — чтобъ свергнуть иго кастильское. Такимъ-образомъ, донъ-Альваро родился подъ несчастною звѣздою. Онъ переплылъ моря, чтобъ оправдать память отца, умершаго съ клеймомъ измѣнника, чтобъ омыть гербъ, который отецъ оставилъ ему запятнаннымъ, и который онъ покуда не смѣетъ показать свѣту. Въ Севильѣ, гдѣ живетъ онъ, происхожденіе его неизвѣстно; его знаютъ только по оригинальной красотѣ лица, да потому, что онъ полными горстями сыплетъ золото. Таинственность, которою онъ окружаетъ себя, привлекаетъ на него всѣ взоры. Гордость и благородство, пробивающіяся во всѣхъ его словахъ и дѣйствіяхъ, дѣлаютъ то, что никто не старается глубже проникнуть въ тайны его жизни. Въ такомъ-то положеніи донъ-Альваро влюбляется въ донью-Леонору де-Варгасъ, дочь маркиза Калатравы; но онъ, человѣкъ, котораго имя неизвѣстно, котораго богатство есть, можетъ-быть, плодъ какихъ-нибудь преступныхъ подвиговъ, можетъ ли искать руки наслѣдницы дома знаменитаго? Онъ однакожь осмѣливается на это, и страсть, внушенная имъ Леонорѣ, облегчила бы ему путь къ соединенію съ нею, еслибъ не стояла между ними преградою честь дома Калатравы. Старый маркизъ рѣшительно отказываетъ въ своемъ согласіи. Въ этихъ обстоятельствахъ, Леонора, увлекаемая любовью, рѣшается бѣжать съ дономъ Альваро. Ночь тайно соединяетъ ихъ, какъ Ромео и Джюльетту. Леонора не можетъ, однакожь, заглушить упрековъ совѣсти и ужаса, попирая ногами долгъ дочери и привязанность къ отцу; она хочетъ помедлить отъѣздомъ, она колеблется, борется сама съ собою, — и въ эту минуту является раздраженная Фигура отца. Донъ-Альваро смиряетъ свою гордость предъ маркизомъ, который хочетъ заковать его въ цѣпи, какъ подлаго разбойника; онъ становится на колѣни, бросаетъ пистолетъ, который сначала схватилъ; но, по волѣ судьбы, брошенный пистолетъ выстрѣливаетъ, и пуля поражаетъ Калатраву, который падаетъ и умираетъ, проклиная дочь. Страшная катастрофа! Тщетно потомъ донъ-Альваро ищетъ покоя, силится соединить разсѣянные элементы своего счастія: бѣда всюду слѣдуетъ за нимъ; каждое новое усиліе его только увеличиваетъ разстояніе, отдѣляющее его отъ Элеоноры. Борьба, завязавшаяся въ эту роковую ночь между служителями Калатравы и слугами дона-Альваро, борьба, въ которой онъ самъ едва не погибъ, сдѣлала то, что любовники теряютъ слѣды другъ друга. Леонора убѣгаетъ къ одной изъ своихъ родственницъ въ Кордову, и въ-слѣдъ за тѣмъ скрывается, подъ платьемъ монашескимъ, въ дикой пустынѣ, близь Монастыря-Апнеловъ, въ Орначуэлосѣ. Тамъ, она живетъ одиноко, съ горестію и раскаяніемъ въ душѣ, прервавъ всѣ связи съ міромъ, умерши для своей фамиліи. Между-тѣмъ, донъ-Альваро, чтобъ разсѣять свое отчаяніе, или положить ему конецъ, отправляется подъ именемъ дона-Франциско де-Геррероса въ походъ въ Италію; тамъ онъ ищетъ смерти; по смерть уходитъ отъ него, и онъ пріобрѣтаетъ громкую славу своимъ отчаяннымъ мужествомъ. Есть у него другъ, съ которымъ связали его опасности боевой жизни: это молодой офицеръ, донъ-Феликсъ де-Авенданья. Онъ — старшій сынъ маркизу Калатравы, донъ-Карлосъ, скрывшійся подъ именемъ Авенданьи, чтобъ удобнѣе отъискать убійцу отца своего и отмстить за смерть его и честь своего дома. Донъ-Альваро, тяжело-раненный, ввѣряетъ своему другу ящикъ, съ просьбою, если умретъ, сжечь бумаги, которыя хранятся въ немъ. Авенданья, уступая любопытству, открываетъ ящикъ и видитъ портретъ сестры своей, доньи-Леоноры. Итакъ, онъ нашелъ убійцу своего отца, дожидается его выздоровленія, вызываетъ его на поединокъ, и, по волѣ рока, падаетъ подъ ударомъ своего противника, который тщетно старался отвратить эту новую катастрофу. Это еще не все: донъ-Альваро возвращается въ Испанію, чтобъ заключиться въ Монастырѣ-Ангеловъ и укрыться тамъ отъ злой своей судьбы; рокъ преслѣдуетъ его и тамъ. Второй сынъ маркиза Калатравы, довъ-Алонзо, отъискиваетъ его убѣжище, оскорбляетъ его, и вручаетъ ему шпагу; допъ-Алонзо, подобно брату, падаетъ отъ руки Альваро въ горномъ ущельи, и къ довершенію всѣхъ ужасовъ, на эту сцену является донья Леонора; бой происходилъ близь того мѣста, гдѣ она скрывалась отъ свѣта. Умирающій братъ собираетъ послѣднія силы и поражаетъ ее кинжаломъ. Донъ Альваро, проклиная свою судьбу, бросается съ вершины крутой скалы, и сбѣжавшіеся монахи восклицаютъ въ ужасѣ: «Господи, помилуй!»
Безспорно, это произведеніе — трагическое. Суровая и несчастная жажда мести въ донѣ-Карлосѣ и донѣ-Алонзо, боязнь въ донѣ-Альваро всего, что его окружаетъ, этой крови, всегда готовой брызнуть ему въ лицо, оставляютъ въ душѣ продолжительное и мрачное впечатлѣніе. Сильная и цвѣтистая поэзія возвышаетъ и облагороживаетъ то, что могло бы показаться просто мелодраматизмомъ. По, входя въ глубь сюжета, не должно ли также замѣтить, что какъ-то странно видѣть рокъ верховнымъ и исключительнымъ властителемъ жизни человѣческой? Мы понимаемъ, какъ много въ этомъ таинственномъ догматѣ поразительнаго для воображенія, особенно для воображенія испанскаго; мы знаемъ, какіе эффекты можно еще извлекать изъ него. Должно-быть, эта идея рока естественна, если она подъ разными названіями находится въ разныхъ религіяхъ, если ее, въ разныхъ видахъ, высказываютъ всѣ литературы; но разумъ человѣческій, выростая, не уменьшилъ ли важность этой невидимой и слѣпой силы? Мы уже не вѣруемъ въ нее; въ насъ развилось чувство свободы нравственной, и для насъ выше и истиннѣе зрѣлище борьбы человѣка съ судьбою, борьбы, въ которой онъ иногда является побѣдителемъ.
Какъ бы то ни было, надо согласиться, что герцогъ де-Ривасъ развилъ свой сюжетъ съ замѣчательною силою. Понятно, что, для изображенія судьбы дона-Альнаро, автору нужна была рамка шире рамки трагедіи классической. И дѣйствительно, онъ не щадилъ ни времени, ни пространства; много лѣтъ проходитъ между началомъ и концомъ пьесы; сцена измѣняется но произволу. она то въ Испаніи, то въ Италіи. Элементъ комическій заставляетъ зрителя по-временамъ отдыхать отъ ужасовъ драмы. Проза смѣшивается съ стихами. Этотъ смѣлый драматическій опытъ первый показалъ вполнѣ драматическія способности герцога де-Риваса, точно такъ-же, какъ" Незаконнорожденный Мавръ" показалъ въ новомъ свѣтѣ другія его качества поэтическія. Теперь легко видѣть отличительныя черты этого таланта. Одаренный энергическою чувствительностью, способностью восторгаться быстро и пламенно, онъ, въ лирической поэзіи, умѣетъ находить звуки несравненные. Если онъ изображаетъ какой-нибудь характеръ, то схватываетъ особенно внѣшнія черты его, наиболѣе поражающія воображеніе. Онъ превосходно описываетъ несчастныя слѣдствія какого-нибудь роковаго бѣдствія, но не мастеръ изображать страсти въ ихъ нравственномъ и логическомъ развитіи.
Въ иномъ видѣ является талантъ герцога де-Риваса въ комедіи: Tanto vales cuanto (jenes (По деньгамъ и почетъ). Здѣсь выводится на сцену мильйонеръ, пріѣзжающій изъ Индіи въ Севилью къ сестрѣ своей, доньѣ-Руфинѣ, и то возвышающійся, то падающій въ мнѣніи сестры, въ мнѣніи родственниковъ, окружающихъ его, въ мнѣніи любовниковъ, ухаживающихъ за его дочерью, — смотря потому, считаютъ ли они его богачомъ, или ограбленнымъ пиратами. Контрастъ, который представляютъ богачъ донъ-Бласъ, пріѣзжающій къ своимъ роднымъ, безъ свиты, дурно-одѣтый, и эти родные, роскошью прикрывающіе свою бѣдность, — концепція высоко-комическая; по вообще эта комедія все-таки не болѣе, какъ игра ума гибкаго и разнообразнаго. Настоящая стихія герцога де-Риваса — драма и поэма, и славу, которую доставилъ ему «Донъ-Альваро», онъ поддержалъ другими серьёзными произведеніями. El Crisol de la Leallad (Испытаніе вѣрности), Solaces de tin Prisionero (Утѣха плѣнника), Morisca de Alajuar — суть замѣчательныя драматическія произведенія, полнотою, свободою, движеніемъ страсти и фантазіи приближающіяся къ произведеніямъ старинныхъ испанскихъ драматурговъ. Послѣ «Незаконнорожденнаго Мавра», онъ не написалъ ни одной новой поэмы; за то воскресилъ романсъ, старинную, собственно Испаніи принадлежащую форму поэзіи, въ которой она воспѣвала событія своей жизни военной и семейной. «Историческіе романсы» чрезвычайно разнообразны. Воображеніе герцога де-Риваса создало цѣлый міръ блестящій и поэтическій: здѣсь, среди пышныхъ праздниковъ двора Филиппа IV, является графа Вильямедіана, погибающій жертвою своей любви къ королевѣ; тамъ, любимецъ короля дона-Хуана, донъ-Альваро де-Люна, быстро восходитъ на крайнюю ступень счастія и, заснувъ въ своемъ могуществѣ, пробуждается на эшафотѣ. Севильскій Алькасара и Братоубійца изображаютъ исторію вѣнчаннаго любовника Маріи-Падильи, короля дона-Педра-Лютаго, убившаго своего брата. Особенно послѣдній романсъ замѣчателенъ по энергіи и драматическому интересу. Лицо дона-Педро одно изъ тѣхъ историческихъ лицъ, которыя наиболѣе привлекали къ себѣ поэтовъ, и герцогъ де-Ривасъ, кромѣ Братоубійцы, представляетъ его въ нѣсколькихъ другихъ романсахъ. Воспоминаніе о великомъ мужѣ — грустная картина бѣдствій, огорченіи, препятствій, съ которыми долженъ былъ бороться Христофоръ Коломбъ, отправляясь на открытіе новаго-свѣта. Авторъ не ограничивается прошедшимъ: онъ даетъ форму романса и сюжетамъ, взятымъ изъ настоящаго времени. Въ Сомбреро и въ желанномъ возвращеніи, разсказываются страданія влюбленнаго въ изгнаніи.
Когда герцогъ де-Ривасъ писалъ «Незаконнорожденнаго Мавра» и «Дона-Альваро», онъ былъ почти одинъ; ничей голосъ не предшествовалъ его голосу. И въ «Маврѣ» и въ «Донѣ-Альваро» онъ имѣлъ желаніе дать новую жизнь, новый видъ литературѣ, и попытка его не была безплодна. Между этими произведеніями и «Историческими романсами» прошло много лѣтъ, въ-теченіе которыхъ желанный литературный переворотъ принялъ широкіе размѣры и сдѣлался общимъ дѣломъ всѣхъ умовъ. Дѣйствительно, въ эти годы обнаружилось много поэтовъ. На театрѣ явились Карлъ II, Росмунда, Гузманъ-Добрый, Хиль-и-Зарата; Теруэньскіе Любовники, донья-Менсіа, Гарценбуша; Трубадуръ, Пажъ, Гарсіи Гутьереса; Бретон-де-лос-Герреросъ написалъ сотню пьесъ, полныхъ жизни и веселости; Зорилья — Мыльника и Короля, Монтьелльскую Ночь, Вѣрность женщины. Лирическая и эпическая поэзія были не менѣе плодовиты. Съ похвалою можно упомянуть объ Испанскихъ Легендахъ, Мора. Эспронесда написалъ Саламанкскаго Студента. Пасторъ Діасъ издалъ стихотворенія, обнаруживающія прекрасный лирическій талантъ. Вотъ рядъ произведеній, показывающій, какъ быстро можетъ возродиться въ Испаніи поэзія, и съ какимъ жаромъ новая школа приняла литературныя начала, въ первый разъ провозглашенныя герцогомъ де-Ривасомъ!
- ↑ Извѣстно, что королевскимъ статутомъ учреждены были двѣ палаты, proceres и procuradores; первая состояла изъ грандовъ королевства, епископовъ и людей, прославившихся на службѣ государственной или въ литературѣ; вторая — изъ депутатовъ, избираемыхъ народомъ.