Н. Страховъ
правитьГерценъ о Парижѣ.
правитьН. Страховъ. Борьба съ Западомъ въ нашей литературѣ. Книжка третья
С.-Петербургъ. Типографія бр. Пантелеевыхъ. Верейская, 16. 1887
По случаю всемірной выставки (1871 г.) французы составили препухлую и пребезобразную книгу, подъ названіемъ «Paris Guide». Два тома, тысячи по двѣ страницъ. Тутъ много диковинокъ, въ родѣ того, что французскіе крестьяне отнесены въ отдѣлъ иностранцевъ, или того, что психологія есть кокетство души, разсматривающей самое себя. Но всего интереснѣе для насъ статья Герцена подъ названіемъ: Русская колонія. Читатели вѣроятно, знаютъ объ этой статьѣ изъ нѣкоторыхъ отзывовъ: но эти отзывы, внушенные чувствомъ щекотливости, весьма понятнымъ и весьма законнымъ въ своемъ источникѣ, намъ показались не вполнѣ справедливыми. Намъ показалось — не любопытное ли дѣло? — что статья Герцена внушена на сей разъ весьма хорошими сердечными движеніями, что въ ней слышна, напримѣръ, злость на приглашеніе писать о русскихъ, сдѣланное въ явномъ разсчетѣ на его враждебность къ Россіи, что въ силу этой злости, онъ, въ остроумнѣйшей замаскировкѣ, вставилъ въ свою статью нѣсколько самыхъ жестокихъ шпилекъ, и Франціи. и Парижу, и даже полякамъ. Кромѣ того, статья такъ интересна по своему содержанію, именно — такъ хорошо характеризуетъ разные фазисы нашего умственнаго отношенія къ Европѣ, что достойна не только чтенія, но и запоминанія. Мы переведемъ ее вполнѣ.
Предметъ, или лучше сказать предлогъ статьи такой: Герценъ отказывается писать; но посмотрите, какъ много сказано подъ этой фигурой умолчанія:
"Любезный другъ, вы меня берете за воротъ очень безцеремонно, какъ жандармъ… Я — нагорно прозябаю въ Швейцаріи, ничего дурнаго у меня нѣтъ на умѣ, и вдругъ вы меня останавливаете: ваши бумаги, милостивый государь? — Какія бумаги? — Эскизы, очерки карандашомъ, углемъ, перомъ, — Очерки чего? — Да русскіе въ Парижѣ…
"Но, любезный другъ, вы все забыли, за исключеніемъ меня самого. О чемъ же это вы думаете? Я не знаю ни современныхъ русскихъ, ни перестронннаго Парижа. У меня есть только воспоминанія, засохшіе цвѣты, рисунки, на половину стершіеся, на половину лишенные интереса.
"Знаете ли вы, что вотъ уже двадцать лѣтъ, какъ я, благочестивый пилигримъ Сѣвера, въ первый разъ входилъ въ Парижъ. и что вотъ уже пятнадцать лѣтъ, какъ его климатъ сталъ для меня вреденъ?
"Да, это было въ мартѣ 1847 года; я открылъ старое и тяжелое окно отеля du Rhin и вздрогнулъ: передо мною на колоннѣ былъ бронзовый человѣкъ
Подъ шляпой съ пасмурнымъ челомъ,
Съ руками сжатыми крестомъ.
"Такъ это правда, это дѣйствительность — я въ Парижѣ — въ Парижѣ! И вся кровь бросилась мнѣ въ голову.
"Существуетъ чувство, которое незнакомо парижскимъ аборигенамъ, имъ, испытавшимъ все до утомленія, то чувство, которое мы испытывали, вступая въ первый разъ въ Парижъ. Съ самаго дѣтства, Парижъ былъ для насъ нашимъ Іерусалимомъ, великимъ городомъ революціи, Парижемъ же-де-нома, 80 года, года.
«Берлинъ, Кельнъ, Брюссель — недурно ихъ посмотрѣть, но можно обойтись и безъ этого. Но какъ только мы были въ Парижѣ, мы чувствовали, что пріѣхали и спокойно принимались развязывать чемоданы. Дальше уже ничего не было. Даже Лондона не знали въ эти блаженныя времена. Лондонъ былъ открытъ только со времени выставки 1852 года».
Таково было наше отношеніе къ Парижу и Франціи въ сороковыхъ годахъ, во время наибольшей силы западничества: это было поклоненіе, доходившее до благоговѣнія и до полнаго уничиженія самихъ себя. Авторъ нарочно выставляетъ дѣло со всею рѣзкостію, для того, чтобы показать, что нынѣ Парижъ уже утратилъ свое обаяніе и, конечно, утратилъ по собственной винѣ. Разумѣется только, что въ книгѣ, назначенной для прославленія Парижа, подобную мысль нужно было выразить осторожно.
«Съ тѣхъ поръ» — продолжаетъ онъ — "какъ Парижъ сталъ всемірнымъ городомъ, въ немъ меньше Франціи, меньше Парижа. Отношенія измѣнились. Онъ сталъ великимъ вселенскимъ трактиромъ, караван-сараемъ всей Европы и двухъ-трехъ Америкъ, и его собственная индивидуальность распустилась, потерялась въ этой иноземной толпѣ, которой опъ изъ вѣжливости даетъ дорогу: а та беретъ ее.
"Союзники, расположась въ 1814 году биваками на Площади Революціи, очень хорошо знали, что они были въ чужомъ городѣ. Напротивъ, великая армія туристовъ, завоеватели желѣзныхъ дорогъ убѣждены, что Парижъ имъ принадлежитъ, какъ вагонъ, какъ каюта: они думаютъ, что они ему необходимы, что именно для нихъ онъ наряжается въ новые кирпичи, разрушаетъ свои историческія стѣны и изглаживаетъ свою исторію.
То есть, прибавимъ, ту самую исторію, передъ которою мы такъ благоговѣли, затѣмъ авторъ переходитъ, въ частности къ русскимъ:
«Теперь, проходя по Парижу, я не узнаю своихъ, русскихъ; они гуляютъ съ надменной рѣчью на губахъ, съ поднятой головою, какъ будто они гдѣ-нибудь въ Казани или Рязани; они распространяютъ атмосферу русской кожи и турецкаго табака, запахъ Сибири и Татаріи, едва-едва заглушаемый тяжелымъ и наркотическимъ туманомъ Германіи. который, въ свою очередь, наполнилъ Парижъ. И въ концѣ концовъ, ихъ нельзя не извинить, этихъ бравыхъ туранцевъ; все имъ напоминаетъ ихъ любезное отечество: самовары, икра, вывѣски кирилловскими буквами, возвѣщающія французамъ достоинство китайскаго чая».
Ясно, что Герценъ имѣетъ въ виду что-то другое, не одну икру да чай. Въ чемъ тутъ дѣло, почему русскіе чувствуютъ себя такъ самоувѣренно и спокойно. несмотря на то, что французы считаютъ ихъ нынче туранцами — это сейчасъ будетъ видно изъ противоположности съ прежнимъ временемъ.
«Ничего подобнаго» — говоритъ авторъ — «въ мое время, въ 1847 году, не было. Парижъ былъ исключителенъ, одноязыченъ, нѣсколько гордъ, тѣмъ болѣе, что къ концу года у него начиналась лихорадка. За то нужно было видѣть почтеніе, благоговѣніе, низкопоклонство, удивленіе молодыхъ русскихъ, пріѣхавшихъ въ Парижъ. Вельможи, которые нисколько не стѣснялись въ Германіи, этой передней Парижа, какъ только переступили за чорту города, начинали говорить вы своимъ лакеямъ, которыхъ колотили въ Москвѣ. На другой день, неприступныя бояре, наглецы, грубіяны, совершали свое поклоненіе волхвовъ, ухаживали за всѣми знаменитостями, все-равно какого рода и какого пола, начиная отъ Дезирабода, зубного врача, до Ма-на, пророка».
За тѣмъ, Герцень переходитъ къ болѣе общей характеристикѣ тогдашнихъ отношеній, и язвительно смѣется надъ тогдашнимъ идолопоклонствомъ русскихъ.
"Самые ничтожные лаццарони литературной Кьяйа, всякій фельетонный ветошникъ, всякій журнальный кропатель внушалъ имъ уваженіе, и они спѣшили предложить ому даже въ десять часовъ утра — редерера или вдовы Клико, и были счастливы, если онъ принималъ приглашеніе.
"Бѣдняги, они были жалки въ своей маніи удивленія. Дома имъ нечего было уважать, кромѣ грубой силы и ея внѣшнихъ знаковъ, чиновъ и орденовъ. Поэтому молодой русскій, какъ только переходилъ границу, былъ поражаемъ острымъ идолопоклонствомъ. Онъ впадалъ въ экстазъ передъ всѣми людьми и всѣми вещами, передъ швейцарами и философіею Гегеля, передъ картинами берлинскаго музея, передъ Штраусомъ-богословомъ и Штраусомъ-музыкантомъ. Шишка почтенія росла все больше и больше до самаго Парижа. Поиски за знаменитостями составляли муку нашихъ Анахарсисовъ: человѣкъ, говорившій съ Пьеромъ Леру или съ Бальзакомъ, съ Викторомъ Гюго или съ Евгеніемъ Сю, чувствовалъ что онъ уже не равенъ себѣ равнымъ. Я знаю одного достойнаго профессора, который провелъ разъ вечеръ у Жоржа-Занда: этотъ вечеръ, подобно какому-то геологическому перевороту, раздѣлилъ его существованіе на двѣ части; это была кульминаціонная точка его жизни, неприкосновенный капиталъ его воспоминаній, которымъ завершалась вся его прошлая жизнь, и отъ котораго брала источникъ настоящая.
"Счастливыя времена этой наивной религіи, этого Heroworship (поклоненія героямъ) и великаго города!
«Русскій въ эти времена не просто жилъ въ Парижѣ: на ряду съ положительнымъ удовольствіемъ, онъ имѣлъ отчетливое чувство, глубокое сознаніе того, что онъ въ Парижѣ, чувство нравственнаго благосостоянія. заставлявшее его каждое утро благодарить всеблагаго Бога и добрыхъ крестьянъ, исправно платившихъ свои оброки».
И такъ, эта наивная религія миновала; мы уже не страдаемъ лишнимъ развитіемъ шишки почтенія и припадками остраго идолопоклонства. Какъ это утѣшительно! Мы уже замѣтили, что эту перемѣну авторъ, очевидно, ставитъ въ укоръ Парижу, въ укоръ самимъ французамъ. Изъ послѣднихъ, приведенныхъ нами словъ, прямо слѣдуетъ, что теперь въ Парижѣ русскій вовсе не чувствуетъ того нравственнаго благосостоянія, которое чувствовалъ когда-то. Но есть и другая причина: сами русскіе перемѣнились; у нихъ, напримѣръ, совершилось освобожденіе крестьянъ; поэтому Герценъ иронически грустнымъ тономъ продолжаетъ:
«Все перемѣнилось съ тѣхъ поръ… даже расходы: русскій сталъ скупцомъ, скрягою; послѣ эманципаціи явилась ариѳметика».
Освобожденіе крестьянъ въ Россіи наводитъ автора на мысль объ освобожденіи крестьянъ въ Польшѣ и о томъ страшномъ угнетеніи, въ которомъ они нѣкогда находились, и онъ удвоиваетъ свою иронію.
"И вотъ мнѣ приходитъ на умъ, что было время еще болѣе отдаленное и еще болѣе прекрасное, чѣмъ наше время 1847 года. Я съ горестію вижу, что славянскій міръ вырождается, мельчаетъ и становится, но выраженію мадамъ Фигаро, такимъ, какъ цѣлый свѣтъ.
"Вотъ доказательство. Я беру свой примѣръ у Польши. (Ахъ, еслибы русскіе вообще брали у Польши одни лишь примѣры!)
"Знаете ли вы исторію пріѣзда Радзивила? Вѣроятно, нѣтъ. Ну такъ вотъ что случилось во времена регентства. Князь Радзивилъ, самый колоссальный, самый дикій, самый грандіозный и великолѣпный типъ польскихъ магнатовъ, поссорившись съ польскимъ королемъ, который былъ вдвое его бѣднѣе, рѣшился на нѣсколько лѣтъ удалиться изъ Польши. Онъ выбралъ, само собою разумѣется, Парижъ мѣстомъ своего изгнанія и, чтобы скорѣе доѣхать въ него, употребилъ довольно странный способъ: онъ приказалъ купить столько домовъ, сколько было станцій (князь ѣздилъ на собственныхъ лошадяхъ, на сотнѣ, можетъ быть на двухъ). Онъ рѣшился принять такую экономическую мѣру потому, что онъ не привыкъ спать подъ чужою кровлею. Какъ бы то ни было, дома были куплены, подставы приготовлены, Радзивилъ пріѣзжаетъ въ Парижъ. Тутъ — большая дружба съ регентомъ. Герцогъ Орлеанскій не могъ до сыта насмотрѣться, какъ Радзивилъ поглощалъ непомѣрныя количества венгерскаго, а на смѣну, ради отдыха и успокоенія, водку стаканами. Регентъ страстно любилъ смотрѣть, какъ онъ играетъ въ карты; Радзивилъ проигрывалъ огромные суммы, нимало не задумываясь, и съ полнымъ хладнокровіемъ приказывалъ двумъ гигантамъ гайдукамъ принести мѣшки съ золотомъ.
"Словомъ, изношенный регентъ и непочатой князь не могли обойтись одинъ безъ другаго. Когда Радзивилъ не являлся, регентъ посылалъ къ нему гонца за гонцомъ. Но однажды случилось, что не регенту, а князю Радзивилу нужно было написать къ своему другу. Онъ написалъ, сложилъ письмо, и позвалъ одного изъ казаковъ своей свиты.
" — Знаешь ты, спрашиваетъ онъ, гдѣ живетъ регентъ?
" — Нѣтъ, князь.
" — Ты знаешь Пале-Рояль?
" — Нѣтъ, князь.
" — Ну, все равно, ты спросишь, каждый тебѣ покажетъ; да притомъ это въ двухъ шагахъ.
"Казакъ воротился печальный: онъ не могъ найти Пале-Рояля.
"Князь велитъ его позвать:
" — Смотри, бестія, въ это окно: видишь этотъ большой домъ?
" — Вижу, князь.
" — Въ немъ и живетъ регентъ; онъ тутъ какъ у насъ король, понимаешь, и это его дворецъ. Ну, скорѣй!
"Казакъ, какъ только выходилъ изъ дому, терялъ Пале-Рояль. Онъ вернулся, не нашедши регента, въ такомъ отчаяніи, что сдѣлалъ нѣкоторыя приготовленія повѣситься. Князь былъ въ хорошемъ расположеній духа. Онъ велѣлъ позвать своего управителя и приказалъ ему купить нѣсколько домовъ и устроить проходъ между своимъ домомъ и Пале-Роялемъ. Когда проходъ былъ готовъ, князь въ сильномъ удовольствіи воскликнулъ: "теперь эта бестіи казакъ съумѣетъ найти дорогу къ Пале-Роялю!
«Tempi passati!-- И, что чрезвычайно странно, крестьяне не мало объ нихъ не сожалѣютъ. О! эти славянскіе крестьяне — такіе матеріалисты!»
Таковы воспоминанія о Польшѣ; и объ ея дружественныхъ отношеніяхъ съ Франціею. Не поздоровится отъ этакихъ похвалъ прекраснымъ временамъ! Тѣнь Польши прошлаго столѣтія вызвана, очевидно, только затѣмъ, чтобы высказать въ глаза французамъ и полякамъ нравоученіе, что крестьяне не жалѣютъ объ этой пресловутой республикѣ, что они теперь довольнѣе, чѣмъ когда-либо. Да, все перемѣнилось; авторитетъ Франціи, авторитетъ Польши — потеряли всякую силу для русскихъ; вотъ смыслъ статьи Герцена.
Мы не опустили изъ нея ни единаго слова.
1867.