Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова (Белинский)

Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова
автор Виссарион Григорьевич Белинский (1811-1848)
Дата создания: 1840, опубл.: 1841[1]. Источник: Белинский В.Г. Собрание сочинений в девяти томах. Том четвертый. Статьи, рецензии и заметки. Март 1841 - март 1842. М., «Художественная литература», 1979; az.lib.ru


Давно ли приветствовали мы первое издание «Героя нашего времени» большою критическою статьею [2] и, полные гордых, величавых и сладостных надежд, со всем жаром убеждения, основанного на сознании, указывали русской публике на Лермонтова, как на великого поэта в будущем, смотрели на него, как на преемника Пушкина в настоящем!.. И вот проходит не более года, — мы встречаем новое издание «Героя нашего времени» горькими слезами о невозвратимой утрате, которую понесла осиротелая русская литература в лице Лермонтова!.. [3] Несмотря на общее, единодушное внимание, с каким приняты были его первые опыты, несмотря на какое-то безусловное ожидание от него чего-то великого, — наши восторженные похвалы и радостные приветы новому светилу поэзии для многих благоразумных людей казались преувеличенными… [4] Слава их благоразумию, так много теперь выигравшему, и горе нам, так много утратившим!.. В сознании великой, невознаградимой утраты, в полноте едкого, грустного чувства, отравляющего сердце, мы готовы великодушно увеличить торжество осторожного в своих приговорах сомнения и охотно сознаться, что, говоря так много о Лермонтове, мы видели более будущего, нежели настоящего Лермонтова, — видели Алкида, в колыбели удушающего змей зависти, но еще не Алкида, сражающего ужасною палицею лернейскую гидру… [5] Да, все написанное Лермонтовым еще недостаточно для упрочения колоссальной славы и более значительно как предвестие будущего, а не как что-нибудь положительно и безотносительно великое, хотя и само по себе все это составляет важный и примечательный факт, решительно выходящий из круга обыкновенного. Первые лирические пьесы: «Руслан и Людмила» и «Кавказский пленник», еще не могли составить славы Пушкина как великого мирового поэта; но в них уже виделся будущий создатель «Цыган», «Онегина», «Бориса Годунова», «Моцарта и Сальери», «Скупого рыцаря», «Русалки», «Каменного гостя» и других великих поэм… Толпа судит и делает свои приговоры задним числом; она говорит, когда уже не боится проговориться. Толпа идет ощупью и о твердости встреченного ею предмета судит по силе толчка, с которым наткнулась на него. Оставляя за толпою право видеть вещи не иначе, как оборачиваясь назад, не будем отнимать права у людей заглядывать вперед и — по настоящему предсказывать о будущем… Всякому свое: толпе кричать, людям мыслить… Пусть же кричит она, а мы снова повторим: новая, великая утрата осиротила бедную русскую литературу!..

Самые первые произведения Лермонтова были ознаменованы печатью какой-то особенности: они не походили ни на что, являвшееся до Пушкина и после Пушкина[6]. Трудно было выразить словом, что в них было особенного, отличавшего их даже от явлений, которые носили на себе отблеск истинного и замечательного таланта. Тут было все — и самобытная, живая мысль, одушевлявшая обаятельно прекрасную форму, как теплая кровь одушевляет молодой организм и ярким, свежим румянцем проступает на ланитах юной красоты; тут была и какая-то мощь, горделиво владевшая собою и свободно подчинявшая идее своенравные порывы свои; тут была и эта оригинальность, которая, в простоте и естественности, открывает собою новые, Дотоле невиданные миры и которая есть достояние одних гениев; тут было много чего-то столь индивидуального, столь тесно соединенного с личностию творца, — много такого, что мы не можем иначе охарактеризовать, как назвавши «лермонтовским элементом»… Какой избыток силы, какое разнообразие идей и образов, чувств и картин! Какое сильное слияние энергии и грации, глубины и легкости, возвышенности и простоты! Читая всякую строку, вышедшую из-под пера Лермонтова, будто слушаешь музыкальные аккорды и в то же время следишь взором за потрясенными струнами, с которых сорваны они рукою невидимою… Тут, кажется, соприсутствуешь духом таинству мысли, рождающейся из ощущения, как рождается бабочка из некрасивой личинки… Тут нет лишнего слова, не только лишней страницы: все на месте, все необходимо, потому что все перечувствовано прежде, чем сказано, все видено прежде, чем положено на картину… Нет ложных чувств, ошибочных образов, натянутого восторга: все свободно, без усилия, то бурным потоком, то светлым ручьем, излилось на бумагу… Быстрота и разнообразие ощущений покорены единству мысли; волнение и борьба противоположных элементов послушно сливаются в одну гармонию, как разнообразие музыкальных инструментов в оркестре, послушных волшебному жезлу капельмейстера… Но, главное — все это блещет своими, незаимствованными красками, все дышит самобытною и творческою мыслию, все образует новый, дотоле невиданный мир… Только дикие невежды, черствые педанты, которые за буквою не видят мысли и случайную внешность всегда принимают за внутреннее сходство, только эти честные и добрые витязи букварей и фолиантов могли бы находить в самобытных вдохновениях Лермонтова подражания не только Пушкину или Жуковскому, но и гг. Бенедиктову и Якубовичу…[7]

Повторяем: небольшая книжка стихотворений Лермонтова[8], конечно, не есть колоссальный монумент поэтической славы; но она есть живое, говорящее прорицание великой поэтической славы. Это еще не симфония, а только пробные аккорды, но аккорды, взятые рукою юного Бетховена… Просвещенный иностранец, знакомый с русским языком, прочитав стихотворения Лермонтова, не увидел бы в их малочисленности богатства русской литературы, но изумился бы силе русской фантазии, даровитости русской натуры… Некоторые из них законно могли бы явиться в свет с подписью имени Пушкина и других величайших мастеров поэзии… «Герой нашего времени» обнаружил в Лермонтове такого же великого поэта в прозе, как и в стихах[9]. Этот роман был книгою, вполне оправдывавшею свое название. В ней автор является решателем важных современных вопросов. Его Печорин — как современное лицо — Онегин нашего времени. Обыкновенно наши поэты жалуются, — может быть, и не без основания, — на скудость поэтических элементов в жизни русского общества; но Лермонтов в своем «Герое» умел и из этой бесплодной почвы извлечь богатую поэтическую жатву. Не составляя целого, в строгом художественном смысле, почти все эпизоды его романа образуют собою очаровательные поэтические миры. «Бэла» и «Тамань» в особенности могут считаться одними из драгоценнейших жемчужин русской поэзии; а в них еще остается столько дивных подробностей и картин, в которых с такою отчетливостию обрисовано типическое лицо Максима Максимыча! «Княжна Мери» менее удовлетворяет в смысле объективной художественности. Решая слишком близкие сердцу своему вопросы, автор не совсем успел освободиться от них и, так сказать, нередко в них путался; но это дает повести новый интерес и новую прелесть, как самый животрепещущий вопрос современности, для удовлетворительного решения которого нужен был великий перелом в жизни автора… Но увы! этой жизни суждено было проблеснуть блестящим метеором, оставить после себя длинную струю света и благоухания и — исчезнуть во всей красе своей…


Прекрасное погибло в пышном цвете…
Таков удел прекрасного на свете!
Губителем неслышным и незримым,
Во всех путях беда нас сторожит,
Приюта нет главам, равно грозимым;
Где не была, там будет и сразит.
Вотще дерзать в борьбу с необходимым:
Житейского никто не победит.
Гнетомы все единой грозной силой.
Нам всем сказать о здешнем счастье: «было!»[10]


Как все великие таланты, Лермонтов в высшей степени обладал тем, что называется «слогом». Слог отнюдь не есть простое уменье писать грамматически правильно, гладко и складно, — уменье, которое часто дается и бесталантности. Под «слогом» мы разумеем непосредственное, данное природою уменье писателя употреблять слова в их настоящем значении, выражаясь сжато, высказывать много, быть кратким в многословии и плодовитым в краткости, тесно сливать идею с формою и на все налагать оригинальную, самобытную печать своей личности, своего духа. Предисловие Лермонтова ко второму изданию «Героя нашего времени» может служить лучшим примером того, что значит «иметь слог». Выписываем это предисловие:

Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь; оно или служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критики. Но обыкновенно читателям нет дела до нравственной Цели и до журнальных нападок, и потому они не читают предисловий. А жаль, что это так, особенно у нас. Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения. Она не угадывает шутки, не чувствует иронии; она просто дурно воспитана. Она еще не знает, что в порядочном обществе и в порядочной книге явная брань не может иметь места; что современная образованность изобрела орудие более острое, почти невидимое к тем не менее смертельное, которое, под одеждою лести, наносит неотразимый и верный удар. Наша публика похожа на провинциала, который, подслушав разговор двух дипломатов, принадлежащих к враждебным дворам, остался бы уверен, что каждый из них обманывает свое правительство в пользу взаимной, нежнейшей дружбы.

Эта книжка испытала на себе еще недавно несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов. Иные ужасно обиделись — и не шутя, — что им ставят в пример такого безнравственного человека, как герой нашего времени; другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых… Старая и жалкая шутка! Но, видно, Русь так уж сотворена, что все в ней обновляется, кроме подобных нелепостей. Самая волшебная из волшебных сказок у нас едва ли избегнет упрека в покушении на оскорбление личности!

«Герой нашего времени», милостивые государи мои, точно портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии. Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романических злодеев, — отчего же вы не верите в действительность Печорина? Если вы любовались вымыслами гораздо более ужасными и уродливыми, отчего же этот характер, даже как вымысел, не находит у вас пощады? Уж не оттого ли, что в нем больше правды, нежели бы вы того желали?

Вы скажете, что нравственность от этого не выигрывает? Извините. Довольно людей кормили сластями, у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины. Но не думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества! Ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает и, к его и вашему несчастию, слишком часто встречал. Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить — это уж бог знает![11]

Какая точность и определенность в каждом слове, как на месте и как незаменимо другим каждое слово! Какая сжатость, краткость и вместе с тем многозначительность! Читая строки, читаешь и между строками; понимая ясно все сказанное автором, понимаешь еще и то, чего он не хотел говорить, опасаясь быть многоречивым. Как образны и оригинальны его фразы: каждая из них годится быть эпиграфом к большому сочинению. Конечно, это «слог», или мы не знаем, что такое «слог»…

Немного стихотворений осталось после Лермонтова. Найдется пьес десяток первых его опытов, кроме большой его поэмы — «Демон»; пьес пять новых, которые подарил он редактору «Отечественных записок» перед отъездом своим на Кавказ… Наследие не огромное, но драгоценное! «Отечественные записки» почтут священным долгом скоро поделиться ими с своими читателями. Лермонтов немного написал — бесконечно меньше того, сколько позволял ему его громадный талант[12]. Беспечный характер, пылкая молодость, жадная впечатлений бытия, самый род жизни, — отвлекали его от мирных кабинетных занятий, от уединенной думы, столь любезной музам; но уже кипучая натура его начала устаиваться, в душе пробуждалась жажда труда и деятельности, а орлиный взор спокойнее стал вглядываться в глубь жизни. Уже затевал он в уме, утомленном суетою жизни, создания зрелые; он сам говорил нам, что замыслил написать романическую трилогию, три романа из трех эпох жизни русского общества (века Екатерины II, Александра I и настоящего времени)[13], имеющие между собою связь и некоторое единство, по примеру куперовской тетралогии, начинающейся «Последним из могикан», продолжающейся «Путеводителем в пустыне» и «Пионерами» и оканчивающейся «Степями»…[14] как вдруг -

Младой певец
Нашел безвременный конец!
Дохнула буря, цвет прекрасный
Увял на утренней заре!
Потух огонь на алтаре!..[15]


Нельзя без печального содрогания сердца читать этих строк, которыми оканчивается в 63 № «Одесского вестника» статья г. Андреевского «Пятигорск»: «15 июля, около 5-ти часов вечера, разразилась ужасная буря с молниею и громом: в это самое время, между горами Машукою и Бештау, скончался — лечившийся в Пятигорске М. Ю. Лермонтов. С сокрушением смотрел я на привезенное сюда бездыханное тело поэта»…[16]

Друзья мои, вам жаль поэта:
Во цвете радостных надежд,
Их не свершив еще для света,
Чуть из младенческих одежд,
Увял! Где жаркое волненье,
Где благородное стремленье
И чувств, и мыслей молодых,
Высоких, нежных, удалых?
Где бурные любви желанья,
И жажда знаний и труда,
И вы, заветные мечтанья,
Вы, призрак жизни неземной,
Вы, сны поэзии святой?
Быть может, он для блага мира
Иль хоть для славы был рожден;
Его умолкнувшая лира
Гремучий, непрерывный звон
В веках поднять могла. Поэта,
Быть может, на ступенях света
Ждала высокая ступень.
Его страдальческая тень,
Быть может, унесла с собою
Святую тайну, и для нас
Погиб животворящий глас,
И за могильною чертою
К ней не домчится глас времен -
Благословения племен![17]


Примечания

править

Примечания приведены по изданию:

  • Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова. Издание второе… Впервые — «Отечественные записки», 1841, т. XVIII, № 9, отд. VI «Библиографическая хроника», с. 1-5 (ц. р. 31 августа; вып. в свет 2 сентября). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. V, с. 337-344.

Авторы примечаний: А. Л. Осиповат и Л. С. Пустильник

Список сокращений в примечениях

править

В тексте примечаний приняты следующие сокращения:

  • Анненков — П. В. Анненков. Литературные воспоминания. М., Гослитиздат, 1960.
  • Белинский, АН СССР — В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. I—XIII. М., Изд-во АН СССР, 1953—1959.
  • ГБЛ — Государственная библиотека им. В. И. Ленина.
  • Герцен — А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах. М., Изд-во АН СССР, 1954—1966.
  • ГИМ — Государственный исторический музей.
  • ГПБ — Государственная Публичная библиотека СССР им. М. Е. Салтыкова-Щедрина.
  • ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР.
  • КСсБ — В. Г. Белинский. Сочинения, ч. I-XII. М., Изд-во К. Солдатенкова и Н. Щепкина, 1859-1862 (составление и редактирование * издания осуществлено Н. X. Кетчером).
  • КСсБ, Список I, II… — Приложенный к каждой из первых десяти частей список рецензий Белинского, не вошедших в данное издание «по незначительности своей».
  • ЛН — «Литературное наследство». М., Изд-во АН СССР.
  • Панаев — И. И. Панаев. Литературные воспоминания. М., Гослитиздат, 1950.
  • ПР - позднейшая редакция III и IV статей о народной поэзии.
  • ПссБ — В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., под ред. С. А. Венгерова (т. I-XI) и В. С. Спиридонова (т. XII-XIII), 1900-1948.
  • Пушкин — А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 10-ти томах. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1962-1965.
  • ЦГИА — Центральный Государственный исторический архив.


  1. Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова. Издание второе. Санкт-Петербург. В типографии Ильи Глазунова и Ко. 1841. Две части. В 12-ю д. л. В I-й части VI и 250, во II-й - 173 стр.
  2. Статью о первом издании романа (1840) см.: наст. изд., т. 3, с. 78-150.
  3. Лермонтов погиб на дуэли 15 июля 1841 г. (по ст. стилю).
  4. Белинский имеет в виду прежде всего Н. А. Полевого, который в статье «Несколько слов касательно приговора русским поэтам и прозаикам в «Отечеств<енных> записках» («Сын отечества», 1840, т. II, с. 663—670) резко полемизировал с высокой оценкой творчества Лермонтова. Белинский отвечал Полевому в статье «Журналистика» (наст. изд., т. 3, с. 415—419). О том, что Лермонтов еще не может претендовать на титул «великого поэта», заявлял О. И. Сенковский (см.: «Библиотека для чтения», 1840, т. XLIII, отд. VI, с. 1-11).
  5. Алкид (Геракл) — герой древнегреческой мифологии — еще младенцем задушил двух змей, посланных богиней Герой, чтобы убить его. Уничтожение Лернейской гидры — второй подвиг взрослого Геракла.
  6. Среди первых стихотворений Лермонтова, появившихся в печати, критик особенно выделял «Песню про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» («Литературные прибавления» к «Русскому инвалиду», 1838, № 18, от 30 апреля).
  7. «Черствый педант» — С. П. Шевырев, писавший (в рецензии на «Стихотворения М. Лермонтова»), что в поэзии Лермонтова «вам слышатся попеременно звуки то Жуковского, то Пушкина, то Кирши Данилова, то Бенедиктова; примечается не только в звуках, но и во всем форма их созданий… трудно нам доискаться того, что собственно принадлежит повому поэту…» («Москвитянин», 1841, № 4, с. 527). Отзыв об этой рецензии см. в письме Белинского В. П. Боткину от 9 апреля 1841 г.
  8. Имеется в виду единственный прижизненный поэтический сборник Лермонтова («Стихотворения М. Лермонтова». СПб., 1840); в него вошли 26 стихотворений и две поэмы («Песня про царя Ивана Васильевича…» и «Мцыри»).
  9. См. аналогичный тезис в статье о первом издании романа — наст. изд., т. 3, с. 78-150.
  10. Критик цитирует элегию В. А. Жуковского «На кончину ее величества королевы Виртембергской» (1819).
  11. В данной цитате есть небольшая неточность.
  12. Белинский не мог знать, что неопубликованное наследие Лермонтова было весьма значительным — и не только за счет ранних стихотворений. При жизни Лермонтова увидело свет не более 40 его стихотворений, но написано им было около 400. Краевский действительно располагал автографами Лермонтова, и после смерти поэта большинство его неизданных произведений публиковалось в «Отечественных записках», в том числе такие шедевры, как «Парус», «Утес», «Сон» («В полдневный зной в долине Дагестана…»). Краевскому удалось опубликовать лишь отрывки из поэмы «Демон» («Отечественные записки», 1842, № 6); полностью «Демон» был напечатан лишь в 1856 г. в г. Карлсруэ.
  13. Можно предположить, что об этом замысле Лермонтов рассказал Белинскому во время их встречи в Ордонанс-гаузе, приблизительно датируемой 14 апреля 1840 г. (см.: В. А. Мануйлов. Лермонтов и Краевский. — ЛН, т. 45-46, с. 370; об этой встрече Белинский писал В. П. Боткину 16 апреля 1840 г.). П. К. Мартьянов передал рассказ М. П. Глебова о беседе с Лермонтовым по дороге к месту дуэли (Глебов был секундантом Лермонтова). Лермонтов говорил, что «выработал уже план… двух романов: одного из времен смертельного боя двух великих наций, с завязкою в Петербурге, действиями в сердце России и под Парижем и развязкой в Вене, и другого — из кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа, персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Грибоедов в Тегеране…» (П. К. Мартьянов. Дела и люди века, т. II. СПб., 1893, с. 93-94; о замысле Лермонтова написать роман «из времен Екатерины II, основанный на истинном происшествии», свидетельствует А. М. Меринский — «М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников», М., «Художественная литература», 1972, с. 133).
  14. Имеется в виду пенталогия Ф. Купера, открывающаяся романом «Зверобой, или Первая тропа войны». Однако критик не подозревал о существовании этого романа, написанного в один год с данной рецензией (1841), а на русский язык переведенного только в 1848 г. Примечательно, что после свидания с Лермонтовым в Ордонанс-гаузе Белинский сообщал В. П. Боткину в письме от 16-21 апреля 1840 г.: «Я был без памяти рад, когда он сказал мне, что Купер выше В<альтера> Скотта… Я давно так думал…» (см. также: Панаев, с. 136—137).
  15. «Евгений Онегин», гл. 6, строфа XXXI.
  16. Обстоятельства гибели Лермонтова являлись запретной темой для русской печати вплоть до 1858 г.
  17. Критик неточно цитирует XXXVI-XXXVII строфы шестой главы «Евгения Онегина». В XXXVI строфе пропущена 11-я строка: «И страх порока и стыда…». В XXXVII строфе 13-я строка читается: «К ней не домчится гимн времен».