Героиня (Потапенко)/ДО

Героиня
авторъ Игнатій Николаевичъ Потапенко

Источникъ: Потапенко И. Н. Записки стараго студента. — СПб.: «Издатель», 1899. — С. 242.

I

Въ Москвѣ, на Арбатѣ, еще до сихъ поръ стоитъ портерная, въ которой, въ не такъ давно еще минувшія времена, часто собиралась молодежь и проводила долгіе вечера съ кружкой пива.

Теперь она значительно измѣнила свой видъ, нѣсколько расширилась, съ улицы покрасили ее въ голубой цвѣтъ, въ окнахъ, вмѣсто прежнихъ многочисленныхъ неровныхъ и тусклыхъ стеколъ, появились огромныя зеркальныя, и на вывѣскѣ она уже больше не называется портерной, а носитъ громкое названіе рестораціи; но когда какой-нибудь изъ прежнихъ ея посѣтителей случайно попадетъ въ эти мѣста, то всегда начинаетъ тревожно оглядываться, какъ бы чувствуя, что здѣсь должно быть что-то близкое, и начинаетъ искать глазами, и если взглядъ его остановится на зеркальныхъ окнахъ и новой вывѣскѣ, то онъ скоро припоминаетъ старую портерную и все то, что въ ней происходило.

Здѣсь почти каждый вечеръ, за большимъ круглымъ столомъ, собиралось общество. Все это была молодежь, большею частью плохо одѣтая; слышались громкіе, звонкіе голоса, непринужденныя рѣчи, веселыя шутки и смѣхъ, а подчасъ раздавались горячіе споры, затягивавшіеся долго-долго за полночь. Иногда здѣсь обсуждались и важные товарищескіе вопросы, и изъ портерной по временамъ выносились рѣшенія, имѣвшія глубокое значеніе въ жизни молодежи. А запивалось все это дешевымъ и довольно сквернымъ пивомъ, стоившимъ для всей остальной публики по пятаку за кружку, а студентамъ уступавшимся по три копѣйки.

Среди молодыхъ лицъ можно было замѣтить высокую худощавую фигуру, съ блѣднымъ, вытянутымъ и какъ бы нѣсколько удивленнымъ лицомъ, на которомъ росла скудная бородка, на половину сѣдая, съ жиденькими волосами на головѣ, съ меланхолическимъ, тусклымъ взглядомъ.

Онъ носилъ, обыкновенно, крылатую, широкую накидку, а подъ нею короткій пиджакъ, узкіе штаны и цвѣтныя рубахи съ мягкими не крахмальными воротниками. Въ портерной появлялся онъ обыкновенно рано, часто — когда никого еще не было въ ней, и терпѣливо дожидался, сидя въ углу за уединеннымъ столикомъ; а когда собиралось обычное общество, онъ съ чрезвычайно скромнымъ видомъ присаживался къ столу, молча подавалъ всѣмъ руку и смотрѣлъ на всѣхъ исподлобья, почти недружелюбно. Но это была только манера, которою, можетъ быть, онъ хотѣлъ выразить особую серьезность, и ему недолго удавалось выдерживать ее. Уже послѣ четвертой кружки взглядъ его оживлялся, лицо становилось добродушнымъ, и онъ начиналъ говорить слова. Слова эти не отличались глубокимъ смысломъ и были почти всегда одни и тѣ же, но произносилъ онъ ихъ съ горячностью, съ задоромъ и этимъ всѣхъ подкупалъ, такъ какъ горячность и задоръ были основными качествами молодого общества.

— Эхъ, молодежь, — восклицалъ онъ, стуча по столу, — люблю я молодежь, кажись, всю бы жизнь среди васъ просидѣлъ!

— Да что же вамъ мѣшаетъ? — спрашивали его полушутя.

— Что мѣшаетъ? Дѣла…

— Какія у васъ дѣла?

— Разныя дѣла… Э, да стоитъ ли говорить о дѣлахъ, когда съ вами такъ хорошо! Эхъ, молодежь! что можетъ быть лучше молодежи!

У него бывали деньги, но не часто, и никто не видалъ, чтобъ ихъ у него было много. Иногда, когда, уже далеко за полночь, всѣ уставали и начинали потягиваться и позѣвывать, а затѣмъ собирались по домамъ, онъ вынималъ кошелекъ и говорилъ:

— Нѣтъ, братцы, не платите. Позвольте мнѣ сегодня; сегодня моя очередь!

И онъ, дѣйствительно, платилъ за всѣхъ.

Но гораздо чаще случалось, что его кошелекъ былъ пустъ, и тогда онъ, нисколько не стѣсняясь и не видя въ этомъ ничего для себя позорнаго, прямо заявлялъ:

— Ну, братцы, у меня нынче ни гроша нѣтъ, плати за меня кто-нибудь!

И всѣ находили это въ порядкѣ вещей и платили за него.

Звали его Леонтіемъ Степановичемъ Кожевкинымъ. Роль этого человѣка не ограничивалась постояннымъ посѣщеніемъ портерной: онъ являлся всюду, гдѣ только бывали студенты. Онъ приходилъ въ университетъ, слонялся по коридорамъ (въ тѣ времена это дозволялось), заходилъ и въ аудиторіи.

Слушая лекціи, онъ не слишкомъ интересовался ими. По крайней мѣрѣ ни изъ чего не было видно, чтобы хоть одна изъ нихъ произвела на него впечатлѣніе. Казалось, что онъ находилъ удовольствіе въ томъ, чтобы сидѣть на студенческой скамьѣ рядомъ съ молодыми людьми и смотрѣть, какъ профессоръ съ каѳедры что-то старается имъ втолковать.

Его видѣли въ аудиторіяхъ разныхъ факультетовъ. Не задаваясь никакими задними мыслями, онъ свободно переходилъ отъ химіи къ греческому языку, отъ исторіи къ астрономіи, съ одинаковымъ почтеніемъ относясь ко всѣмъ наукамъ и одинаково ничего въ нихъ не понимая. Онъ просто любилъ тереться среди молодежи, и въ тѣ часы, когда онъ сидѣлъ въ аудиторіи, лицо его становилось необыкновенно серьезнымъ и на немъ выражалось сознаніе всей важности науки, съ которой онъ не имѣлъ ничего общаго. Во всякомъ случаѣ, нельзя было сомнѣваться въ томъ, что онъ испытывалъ высокое наслажденіе.

Его видѣли и на сходкахъ. Онъ, конечно, никогда не говорилъ и даже, кажется, не слушалъ то, что говорили другіе, а просто толкался въ толпѣ. Это доставляло ему удовольствіе.

Наконецъ, когда общество уже въ изрядно веселомъ состояніи, — разумѣется, въ томъ случаѣ, если у кого-нибудь находились лишнія деньги, — изъ портерной отправлялось искать ночныхъ приключеній, вступало въ ссоры съ полиціей и задирало прохожихъ, Кожевкинъ обязательно находился здѣсь и въ энергіи и задорѣ нисколько не уступалъ другимъ.

Всѣ привыкли къ его присутствію и никто никогда не справлялся о томъ, кто онъ такой, какое мѣсто занимаетъ въ природѣ. Профессора приглядѣлись къ нему и не удивлялись тому, что постороннее лицо, по возрасту не подходящее подъ типъ студента, часто появляется въ числѣ слушателей. Съ инспекціей онъ вѣжливо здоровался, а служителя смотрѣли на него какъ на чудака. Словомъ, Кожевкинъ молчаливо былъ признанъ всѣми въ университетѣ.

Никому онъ не сдѣлалъ ничего дурного; напротивъ, всегда готовъ былъ услужить и деньгами, когда онѣ у него были, и работой. Если студентъ жаловался ему, что надо сходить куда-нибудь на дальній конецъ города, а у него нѣтъ времени, Кожевкинъ, не задумываясь, предлагалъ:

— Такъ зачѣмъ же вамъ? Вотъ, право, пустяки! Я сбѣгаю за васъ и все сдѣлаю… Можете на меня положиться.

И, въ самомъ дѣлѣ, бѣжалъ хоть за семь верстъ и точно исполнялъ порученіе.

Умственный складъ Кожевкина, его міросозерцаніе и взгляды на жизнь какъ-то не поддавались опредѣленію. Никто никогда не могъ узнать, учился ли онъ чему-нибудь и гдѣ именно. Но постоянно толкаясь въ студенческой средѣ, онъ нахватался разныхъ словъ и могъ говорить ихъ иногда впопадъ.

Во время горячихъ товарищескихъ споровъ онъ молчалъ, но иногда, можетъ быть, чтобы чѣмъ-нибудь показать свою прикосновенность къ обществу, онъ вдругъ начиналъ вставлять ничего незначущія восклицанія:

— Вотъ оно какъ! Вишь ты! Скажите пожалуйста! Ну, братецъ, заврался, заврался…

Правда, въ языкѣ его попадались предательскія слова, бросавшія на него нѣсколько странный свѣтъ. Такъ, астрономію онъ упорно смѣшивалъ съ гастрономіей, а кислородъ почему-то называлъ кислотой, но и къ этому всѣ привыкли и находили, что эта путаница въ устахъ Кожевкина принимаетъ даже какъ бы характеръ игривости.

Когда какой-нибудь новичекъ спрашивалъ про Кожевкина, что это за личность, ему обыкновенно объясняли:

— Такъ себѣ — человѣчекъ…

— Что же, онъ служитъ гдѣ-нибудь?

— А кто его знаетъ. Должно быть служитъ…

— Семейный онъ?

— Ну, вотъ, семейный. Откуда же у него возьмется семья? Онъ вѣчно съ нами толчется. Онъ почти не живетъ дома…

Какъ-то никому не приходило въ голову разспрашивать Кожевкина о его дѣлахъ; соприкасался онъ съ студентами на нейтральной почвѣ — въ портерной, въ аудиторіи, въ университетскихъ коридорахъ, но никому не залѣзалъ въ квартиру. Но было все-таки несомнѣнно, что онъ гдѣ-нибудь служитъ, потому что каждый день бывали у него такіе часы, когда его нигдѣ нельзя было встрѣтить.

II

Однажды Кожевкинъ вдругъ исчезъ и не появлялся въ теченіе пяти дней.

— Что такое съ Кожевкинымъ? — спрашивали товарищи, и никто не могъ отвѣтить на этотъ вопросъ.

Въ первое время даже тревожились, какъ тревожимся мы, когда исчезаетъ изъ комнаты совсѣмъ ненужная вещь, которую мы, однако-же, привыкли видѣть на опредѣленномъ мѣстѣ. Но прошелъ день, другой и третій, и про Кожевкина стали забывать.

Но вотъ кому-то попалась въ руки газета; онъ случайно взглянулъ на первую страницу и съ удивленіемъ расширилъ глаза, потомъ передалъ газету другому, и всѣ тыкали пальцемъ въ одно мѣсто, и у всѣхъ дѣлались большіе глаза. Повидимому, никто не хотѣлъ вѣрить тому, что было написано въ газетѣ.

А тамъ, на первой страницѣ, въ траурной рамкѣ, было помѣщено объявленіе, которое гласило слѣдующее:

«Леонтій Степановичъ Кожевкинъ съ дѣтьми съ душевнымъ прискорбіемъ извѣщаетъ о кончинѣ горячо любимой жены и матери Маріи Митрофановны. Панихиды ежедневно въ часъ дня, выносъ тѣла такого-то числа утромъ изъ квартиры, помѣщающейся тамъ-то».

По мѣрѣ того, какъ газета переходила изъ рукъ въ руки, общее изумленіе росло.

— Но какимъ образомъ? Что же это значитъ? Что за странное совпаденіе? — спрашивали всѣ. — Кожевкинъ!.. Неужели въ природѣ одновременно существуютъ два Кожевкина и притомъ два именно Леонтія Степановича?

Это казалось почти сказочнымъ.

— А можетъ быть, это онъ самъ? — предположилъ кто-то.

— Самъ? Ну, нѣтъ, это невозможно! — возражало огромное большинство. — Откуда же у него взялись жена и дѣти?

— У Кожевкина? Но, кажись, мы его не первый день знаемъ. Нѣтъ, это совершенно немыслимо.

— А вѣдь вотъ онъ пять дней нигдѣ не появлялся.

— Да, пять дней не появлялся. Въ самомъ дѣлѣ, это странно. Правда, этого никогда прежде съ нимъ не случалось…

Однимъ словомъ, поднялись самые оживленные толки по поводу Леонтія Степановича Кожевкина и его скончавшейся супруги.

— Господа, — предложилъ кто-то, шутя, такъ какъ все, что касалось Кожевкина, говорилось не иначе какъ въ видѣ шутки, — намъ остается только одно: выбрать депутацію и отправить ее по адресу. Должны же мы какъ-нибудь узнать истину.

— Только это будетъ не депутація, а экспедиція! — возразилъ кто-то. — Экспедиція для изслѣдованія загадочнаго явленія: Леонтія Степановича Кожевкина.

Предложеніе было принято, выбрали двоихъ. Въ виду столь печально-торжественнаго случая, на нихъ надѣли даже черные сюртуки и отправили по тому адресу, который былъ указанъ въ роковомъ объявленіи.

Переулокъ, въ которомъ помѣщалась покойница, нелегко было отыскать. Онъ находился вдали отъ центра и принадлежалъ къ тѣмъ уголкамъ столицы, куда судьба рѣдко заноситъ прохожаго. Но, наконецъ, его нашли.

Это оказался маленькій домикъ съ длиннымъ деревяннымъ заборомъ и довольно большимъ дворомъ. Во дворѣ было замѣтно нѣкоторое движеніе, какіе-то люди выходили изъ флигеля и входили въ него.

Товарищи отыскали дворника и обратились къ нему.

— Живетъ здѣсь Кожевкинъ, Леонтій Степановичъ?

— Живетъ. Какъ же не живетъ. Пятнадцать лѣтъ уже живетъ.

— Именно Леонтій Степановичъ?

— Леонтій Степановичъ, — не иначе.

— А каковъ онъ изъ себя?

— Изъ себя? Да обыкновенно какой: человѣкъ, какъ человѣкъ, какъ всѣ другіе.

— Высокій? Тонкій? Съ бородой?

— Точно. Все это такъ и есть.

— А что же, онъ служитъ гдѣ-нибудь?

— Онъ-то? А Богъ его знаетъ… Надо полагать, служитъ, потому живетъ. Какъ же безъ службы? Безъ службы не проживешь. Да вамъ-то что? Вы къ нему?

— Да, мы къ нему, только не знаемъ, тотъ-ли.

— А вы посмотрите, тотъ или не тотъ. Только нынче у него забота, похороны, жена померла. Вонъ въ тотъ флигелекъ и ступайте.

Они вошли въ домъ. Ихъ сразу обдало запахомъ ладана. Въ передней и во всей квартирѣ носился густой ароматный дымъ.

Въ небольшой комнатѣ, выходившей окнами во дворъ, было душъ пятнадцать народу. Большею частью женщины немолодыя, съ лицами, на половину закутанными въ платки. На длинномъ столѣ лежала покойница, прикрытая парчей. Рядомъ, на двухъ табуретахъ стоялъ гробъ, обтянутый свѣтлымъ дешевымъ глазетомъ. Дьячекъ пѣвучимъ, скорѣе угрюмымъ, чѣмъ жалобнымъ голосомъ читалъ псалтирь.

Товарищи вошли тихо и начали креститься, но въ то же время озирались кругомъ, стараясь отыскать глазами хозяина. Но среди присутствующихъ не было ни одного тонкаго и въ то же время длиннаго человѣка.

Они подошли поближе къ покойницѣ и заглянули ей въ лицо. Оно было очень худо, съ тонкими острыми чертами. Видно, она долго болѣла, или вся жизнь ея была полна мукъ. У нихъ мелькнула мысль: «неужели же это его жена, жена этого веселаго, беззаботнаго человѣка?»

Они переглянулись и прочитали другъ у друга въ лицѣ сомнѣніе; нѣтъ, очевидно они ошиблись. Они попали на похороны къ совершенно незнакомому человѣку. И имъ становилось неловко. Они уже посматривали на дверь, чтобы какъ-нибудь незамѣтно стушеваться.

Но въ это время изъ внутреннихъ комнатъ пріотворилась дверь, и появилась высокая сухощавая фигура съ блѣднымъ, исхудавшимъ лицомъ, съ жиденькой бородкой. Глаза у него были печальны и красны отъ слезъ. Товарищи взглянули на него и тотчасъ же узнали въ немъ своего пріятеля. Это было несомнѣнно: Кожевкинъ былъ тутъ, на лицо, тотъ самый Кожевкинъ, который еще пять дней тому назадъ весело кутилъ и смѣялся въ ихъ обществѣ, въ портерной, на Арбатѣ.

Онъ постоялъ съ минуту, съ большимъ чувствомъ перекрестился, потомъ какъ будто что-то вспомнилъ и растерянно оглядѣлся вокругъ. Въ сосѣдней комнатѣ послышался дѣтскій плачъ. Онъ схватился за голову и побѣжалъ туда. Черезъ минуту дѣтскій плачъ прекратился.

Такъ это онъ, это, въ самомъ дѣлѣ, онъ! Кожевкинъ, тотъ самый Кожевкинъ, котораго знаетъ весь студенческій міръ. У него была жена, и они узнали объ этомъ только тогда, когда она умерла. У него были дѣти… У Кожевкина были дѣти, была семья, а, значитъ, и привязанности и заботы. Это было до такой степени странно, что они не рѣшались вѣрить даже своимъ глазамъ и ждали вторичнаго появленія высокой тонкой фигуры. Они все-таки еще склонны были допустить, что это ошибка.

Прошло нѣсколько минутъ. Кожевкинъ опять вышелъ, съ озабоченнымъ лицомъ и съ такимъ видомъ, какъ будто ему надо было сейчасъ что-то предпринять, но онъ никакъ на могъ вспомнить, что именно. Товарищи придвинулись къ нему поближе и остановились на такомъ пунктѣ, чтобы онъ ихъ непремѣнно замѣтилъ. И онъ увидѣлъ ихъ, и глаза его сдѣлались большими отъ изумленія.

— Какъ? Вы здѣсь? — растерянно промолвилъ онъ вполголоса, — такъ идите же сюда… Идите сюда…

Онъ взялъ обоихъ за руки и повелъ въ свою квартиру.

Обстановка въ этой квартирѣ была заурядная. Она, правда, не говорила о крайней бѣдности, но въ ней какъ-то совсѣмъ отсутствовали вкусъ и фантазія. У стѣнъ были разставлены стулья, множество кроватей. Всюду попадались умывальники, четырехъугольные столы. Все были здѣсь предметы первой необходимости и не было ничего такого, что служило бы для удовольствія, не было ни одного уголка, гдѣ захотѣлось бы посидѣть и отдохнуть. Не было ничего привлекательнаго и уютнаго.

— Ахъ, я вамъ такъ благодаренъ… Я такъ тронутъ! — говорилъ Кожевкинъ. — Но какъ же вы узнали, какъ узнали?

— Да очень просто, — объяснили товарищи. — Мы прочитали въ газетѣ ваше объявленіе.

— Объявленіе? — съ удивленіемъ спросилъ Кожевкинъ. — Развѣ было объявленіе?

— Ну, да. Вотъ оно.

Товарищъ вынулъ изъ кармана газету и далъ ему прочитать.

— Да, въ самомъ дѣлѣ… Такъ это… Это, значитъ, моя дочь позаботилась… Ахъ, умница… Я-то и не подумалъ, мнѣ и въ голову не пришло… Ахъ, голова у меня… Такъ вы, значитъ, по объявленію узнали?..

— Да. Всѣ удивлены.

— Удивлены? Чему же?

— Да тому, что вы женаты… Никто этого не зналъ и не думалъ…

— О, я женатъ уже двадцать четыре года.

— Двадцать четыре года?

— Да, да. Я женился, когда мнѣ было двадцать лѣтъ, и представьте… Представьте… — прибавилъ онъ дрожащимъ голосомъ, повидимому готовый заплакать. — Мы такъ дружно жили съ покойницей!.. Вы не знаете, что это была за женщина, что это былъ за ангелъ!

Въ это время въ комнату вошла дѣвушка. таща за руку пару маленькихъ дѣтей. Позади угрюмо шелъ гимназистъ лѣтъ четырнадцати.

— А, вотъ, вотъ и мои дѣти! — сказалъ Кожевкинъ. — Это вотъ моя дочь, а это — мелюзга. Гимназистъ-сынокъ… Сироты остались… Настоящія сироты! Вѣдь покойница была для нихъ ангеломъ, поистинѣ ангеломъ-хранителемъ.

Дѣти у него были разнаго возраста. Взрослая дѣвушка — высокая, блѣднолицая, похожая на него. Сынъ гимназистъ и два мальчугана еще маленькіе. Одинъ изъ нихъ былъ нервный и раздражительный и постоянно плакалъ; его-то и унималъ ежеминутно Леонтій Степановичъ, растерянно убѣгая изъ комнаты, гдѣ лежала покойница.

— Ну, — говорилъ онъ товарищамъ. — Спасибо, что пришли. Вы меня этимъ тронули… До глубины души тронули…

Товарищи явились въ университетъ съ извѣстіемъ, что объявленная въ газетѣ покойница оказалась женой Леонтія Степановича Кожевкина.

— Гм. Странно! — говорили всѣ другъ другу. — У него была жена! Удивительно! Никакъ нельзя было подозрѣвать.

На другой день цѣлая гурьба студентовъ отправилась въ отдаленный переулокъ, наполнила комнату и часть двора. Посторонняя публика, присутствовавшая на отпѣваніи, и духовныя лица съ изумленіемъ осматривались и какъ бы спрашивали: почему это у Кожевкина такое множество студентовъ? Они и на самого Кожевкина посматривали теперь съ сомнѣніемъ. Знали они его за человѣка съ неопредѣленными занятіями, который кое-какъ перебивался, то ходатайствуя у мирового судьи, то сочиняя дѣловую бумагу. Но теперь они начали сомнѣваться въ томъ, что дѣйствительно знаютъ его. Да кто онъ такой, наконецъ, этотъ Кожевкинъ? Ужъ не профессоръ-ли какой-нибудь?

А Кожевкинъ смотрѣлъ на своихъ молодыхъ гостей съ какимъ-то грустнымъ умиленіемъ. Онъ глубоко скорбѣлъ по поводу потери жены, которую, въ самомъ дѣлѣ, какимъ-то особеннымъ образомъ любилъ; но въ то же время его самолюбіе было польщено честью, какую ему сдѣлали студенты. И трудно сказать, какое чувство преобладало въ немъ въ это время.

Въ одной изъ комнатъ своей квартиры онъ приготовилъ чай. Онъ зазывалъ туда товарищей, угощалъ всѣхъ, и каждую минуту, такъ какъ къ нему подходили все новые, онъ говорилъ:

— Да, братцы, это была не женщина, а ангелъ! Да, она была настоящій ангелъ! И я вамъ такъ обязанъ, такъ обязанъ!.. Благодарю васъ, господа. Вы сдѣлали мнѣ честь, я никогда этого не забуду.

Студенты все прибывали, а когда стали выносить гробъ, ихъ набралось больше двухъ сотенъ, и всѣ провожали жену Кожевкина на кладбище. По дорогѣ составился импровизированный хоръ. По улицѣ медленно тянулась странная процессія. Средства Кожевкина не позволяли взять приличный катафалкъ. Гробъ везли на простыхъ дрогахъ; за нимъ слѣдовало нѣсколько родственниковъ, въ числѣ ихъ самъ Леонтій Степановичъ съ поникшей головой, и потомъ длинный рядъ молодежи. Прохожіе останавливались и съ почтеніемъ смотрѣли на процессію.

III

Не скоро появился среди товарищей Кожевкинъ. Онъ прибѣжалъ только недѣли черезъ двѣ, посидѣлъ съ полчаса въ портерной и торопливо убѣжалъ. Онъ даже не успѣлъ поговорить о томъ, что всѣхъ такъ интересовало, и о чемъ, однако-жъ, никто не рѣшался его спрашивать.

Но однажды онъ пришелъ спозаранку, и самъ, безъ всякихъ разспросовъ, началъ изливать душу.

— Эхъ, — говорилъ онъ. — Вотъ сижу я среди васъ, какъ и прежде, а все ужъ не то, — нѣтъ, не то.

— Въ чемъ же перемѣна, Леонтій Степановичъ? — спрашивали его, разсчитывая такимъ образомъ, что вызовутъ его на откровенность.

— Большая перемѣна! Такая перемѣна, какъ будто я былъ тогда одинъ человѣкъ, а теперь сталъ другой. Эхъ, вы не знаете, что такое была для меня покойница. Женился я, друзья мои, когда былъ еще совсѣмъ молодымъ человѣкомъ. Видѣли, какая она была въ гробу? Вотъ такая она была и тогда. Худая да блѣдная, и сама маленькая такая, а глаза — одна грусть. Бывало, взглянешь въ эти глаза, и самого грусть заберетъ. И какая грусть! Это не то, что ее тамъ кто-нибудь обидѣлъ, или въ жизни была неудача или потеря какая-нибудь. А грусть за все и за всѣхъ людей… Есть такія души, особенно женскія… Кажется, вотъ то и это никакого касательства къ ней не имѣетъ и случилось за тысячу верстъ, или, такъ сказать, на другомъ полушаріи, а она печалуется и вздыхаетъ. Да. Такъ вотъ я и женился на ней. Можетъ, отъ этой самой грусти женился. Средствъ у меня не было никакихъ, а у нея то же, и образованіемъ я не вышелъ… Такъ, два класса гимназіи прошелъ, вотъ и все. А тутъ пошли дѣти, — одинъ за другимъ. Сперва дѣвочка, а потомъ мальчикъ, а потомъ опять дѣвочка и опять мальчикъ, такъ и шло, какъ бы поочереди. Вертѣлся я кое-какъ, разныя дѣлишки доставалъ, — то бумагу перепишешь, то порученьице какое-нибудь устроишь, а она шить умѣла и все шила, шила да шила, день и ночь за шитьемъ сидитъ… Бывало, младенца родитъ, недѣлю полежитъ въ постели, и глядишь, уже привстала на кровати и дошиваетъ начатую рубашку… И никогда я отъ нея упрека не слышалъ. Да и вообще мало я отъ нея слышалъ. Рѣдко говорила она, все больше молчала и думала. А о чемъ, никакъ я этого узнать не могъ. Только прожилъ я этакъ съ нею лѣтъ шесть, все больше въ молчаніи, а тамъ вдругъ меня тоска забрала. Женщина она была идеальная, а только при моей подвижной натурѣ не могъ я обходиться безъ общества. Тянетъ меня куда-нибудь вонъ изъ дому, а боюсь, боюсь огорчить ее, потому ангелъ она была! И что же вы думаете? Она это прозрѣла. Она своимъ любящимъ окомъ проникла, можно сказать, въ самую глубину души. И вотъ однажды смотритъ на меня и говоритъ: «Зачѣмъ ты, — говоритъ, — скучаешь?» — «Что ты, — говорю, — Манечка? какъ можно?» — «Нѣтъ, говоритъ, меня не обманешь, я по глазамъ вижу, — тебѣ скучно!.. И ты, — говоритъ, — мнѣ не лги, потому что я, все равно, не повѣрю; а только напрасно обидишь меня». Вотъ и подите. Я вамъ говорю, покойница была замѣчательная женщина! Она была герой. Это была женщина-герой… Вотъ какъ бываютъ женщины-врачи, такъ она была женщина-герой… «Да и ты, — говоритъ, — не думай, что это можетъ меня огорчить. Нѣтъ, — говоритъ, — меня больше огорчитъ, ежели я буду видѣть, какъ ты скучаешь тутъ, дома. Иди, — говоритъ, — туда, гдѣ тебѣ весело будетъ». — «Какъ же, — говорю я, — Машенька, я пойду, а ты будешь одна дома сидѣть? Тебѣ будетъ скучно!» А она мнѣ въ отвѣтъ: «Это, — говоритъ, — ничего не значитъ. Я женщина, а ты мужчина. Мужчина не можетъ сидѣть дома. Женщина должна возиться съ дѣтьми, съ кухней и прочее, это уже такъ Богомъ устроено; на женщинѣ лежитъ весь домъ, а мужчина, если онъ постоянно будетъ при семьѣ, такъ онъ непремѣнно сбѣжитъ. Ты, — говоритъ, — не смотри, что я такая молоденькая; я много видѣла, и оттого у меня въ головѣ разныя мысли есть. Я знаю много примѣровъ. Отчего мужья такъ часто покидаютъ своихъ женъ, измѣняя имъ. Да вотъ именно оттого, что ихъ заставляютъ постоянно дома сидѣть. Нѣтъ лучшаго средства отвратить мужа отъ семьи, какъ держать его при себѣ. А ты лучше съ людьми побывай и, какъ побудешь безъ насъ, такъ тебя къ намъ и потянетъ».

И она прямо посылала меня, уходи, уходи, иди къ своимъ друзьямъ, посиди вечерокъ. Ты любишь общество, у тебя много друзей… И какъ она была права! Въ прежнее время, когда я сидѣлъ дома по цѣлымъ днямъ и вечерамъ, на меня нападала тоска, и являлись мысли, которыхъ я ей никогда не высказывалъ, да и никому: эхъ, бросить все, да укатить куда-нибудь, въ Америку, что-ли! Да, вотъ какія мысли! А какъ только сталъ я проводить время внѣ дома, такъ, я вамъ говорю, гдѣ бы я ни былъ, какъ бы ни было мнѣ весело, а съ какимъ наслажденіемъ я приходилъ домой, какъ меня тянуло къ своимъ пенатамъ!.. Да, я вамъ скажу, умная женщина была покойница, знала человѣческое сердце и умѣла жертвовать… И теперь ужъ, знаете, другая жизнь пойдетъ у меня. Ужъ некому за дѣтьми смотрѣть, придется самому. Скучно будетъ, да что дѣлать! Дочка старшая, она, хотя и добрая, и говоритъ: «папа, это, молъ, не твое дѣло, это мое дѣло…» А не могу же я засадить ее, молодую, за такое скучное дѣло. У нея подруги есть, ей хочется погулять, и то и се.

Мѣсяца черезъ два онъ сталъ появляться чаще, а потомъ его стали встрѣчать въ портерной каждый день. Онъ появлялся и въ университетѣ, и на сходкахъ, и все пошло попрежнему.

— А какъ же дѣти ваши? — спрашивали его, помня тѣ рѣчи, которыя онъ говорилъ вскорѣ послѣ похоронъ.

— Дочка при нихъ! — отвѣчалъ Леонтій Степановичъ. — Я, конечно, не позволялъ ей, говорилъ: «какъ можно! тебѣ будетъ тяжелоІ» А она — ни за что не хочетъ. «Иди, — говоритъ, — папа! иди». У нея, знаете, такой же характеръ, какъ у покойницы; она тоже героиня.

— А вы, Леонтій Степановичъ?

— Ну, я какой же герой! Я слабый человѣкъ, не болѣе! — отвѣчалъ Кожевкинъ.